Бенкендорф [Дмитрий Иванович Олейников] (fb2) читать онлайн
- Бенкендорф (а.с. Жизнь замечательных людей) (и.с. Жизнь замечательных людей-1168) 4.37 Мб, 500с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Дмитрий Иванович Олейников
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Дмитрий Олейников БЕНКЕНДОРФ
Глава первая СЕМЬЯ
Родители
Отставной генерал от инфантерии Христофор Иванович Бенкендорф мог бы рассказать немало забавных историй о собственной забывчивости — если бы он их помнил. Из-за этой забывчивости он и попал в число «замечательных чудаков и оригиналов» под обложку знаменитой книги Михаила Пыляева1. Велика сила печатного слова! Генерал стал всего лишь одним из забавных «екатерининских стариков», а его личная история рассыпалась на пригоршню занимательных «анекдотов»… «Однажды Христофор Бенкендорф был у кого-то на бале. Бал довольно поздно окончился, гости разъехались. Остались друг перед другом только хозяин и Бенкендорф. Разговор шёл плохо: тому и другому хотелось отдохнуть. Хозяин, видя, что гость его не уезжает, предложил пройти в кабинет. Бенкендорф, поморщившись, ответил: “Пожалуй, пойдём”. В кабинете им не легче. Бенкендорф, по своему положению в обществе, пользовался большим уважением, и хозяин не мог объявить напрямик, что пора бы гостю ехать домой. Прошло ещё некоторое время; наконец хозяин решился: “Может быть, экипаж ваш ещё не приехал, не прикажете ли, я велю заложить вам свою карету”. — “Как вашу карету? Да я хотел предложить вам свою!” Дело объяснилось тем, что Бенкендорф вообразил, что он у себя дома, и сердился на хозяина, который у него так долго засиделся». Конечно, это уже Христофор Бенкендорф в отставке. Но ведь «екатерининские старики» были во времена оны и «екатерининскими орлами»! Родившийся в 1749 году (стало быть, ровесник Гёте и Радищева), Христофор Бенкендорф поступил на службу ещё при Елизавете Петровне — точнее, как тогда было принято, был записан в полк и сразу получил увольнительный паспорт до окончания наук. Начав «действительную службу» в звании подпоручика, он стал участником того заключительного периода Семилетней войны, когда взошедший на трон Пётр III повелел русской армии выступить в союзе с прежним неприятелем, Пруссией. Настоящее боевое крещение Христофора Ивановича произошло в Русско-турецкую войну 1768–1774 годов, когда он сначала воевал под Перекопом и в Крыму под начальством генерала М. В. Берга, а потом в составе армии П. А. Румянцева преследовал турок и убегал от чумы. Осенью 1770 года Бенкендорф-старший был направлен на Дунайский театр военных действий в распоряжение знаменитого в то время генерала Ф. В. Боура (Бауэра). Глубокий знаток екатерининской армии граф Ланжерон пишет: «Его противники и сторонники… утверждают, что этот искусный и знающий офицер, бывший… генерал-квартирмейстером, доставил известность фельдмаршалу (Румянцеву. — Д. О.). Действительно, кампания 1770 года, которою руководил Бауер, была самая прекрасная и самая искусная во всю эту войну; она была образцом величайшей тактики и рассчитанной и обдуманной смелости»2. За Дунаем, в сражении под Бухарестом, Бенкендорф добыл чин премьер-майора (24 ноября 1770 года). Жильбер Ромм, пристальный наблюдатель русской придворной жизни того времени, отметил, что тогда для дворянина это был обычный способ подняться по лестнице Табели о рангах: «Люди со связями идут в гвардию или поступают в адъютанты к какому-нибудь генералу и остаются на этом месте, пока не получат чин майора»3. Последовавшее затем назначение Христофора Ивановича на должность обер-квартирмейстера[1] (15 марта 1772 года) стало признанием его профессиональных заслуг. Генерал Боур взял его в заново созданный Генеральный штаб, куда отбирали опытных, исполнительных и преданных офицеров. «Он наводнил Генеральный штаб немецкими офицерами, и в числе их было несколько превосходных. В свое время этот корпус был вполне способен бороться против офицеров Генерального штаба других европейских держав», — сообщает Ланжерон4. Однако наступило мирное время, и хотя считалось, что Генеральный штаб предоставляет молодым людям удобную и необременительную «возможность получать чины»5, карьера Христофора Бенкендорфа затормозилась. Положение усугубилось в 1775 году, когда скончался его отец, Иван Иванович, генерал-лейтенант и ревельский обер-комендант, известный своей распорядительностью и прославленный храбростью на полях сражений Семилетней войны. В том же 1775 году и произошёл поворот сюжета, повлиявший на будущность рода Бенкендорфов. Мать Христофора и вдова Ивана Ивановича, София Елизавета, урождённая Левенштерн, вскоре была призвана Екатериной II ко двору «в знак уважения к заслугам её мужа» — в качестве няньки новорождённого великого князя Александра Павловича. София Бенкендорф оказалась как бы посредницей между двумя дворами: «большим» екатерининским и «малым» павловским. По-видимому, она и сыграла решающую роль в переходе её сына от квартирмейстерских забот к придворной жизни. Это произошло в 1778 году, когда Христофор попал в окружение Павла Петровича. Как писал знавший высший свет князь Вяземский, «Бенкендорф постоянно пользовался особенным благоволением и, можно сказать, приязнью Павла Петровича и Марии Фёдоровны, что не всегда бывает при дворе одновременно и совместно: равновесие — дело трудное в жизни, а в придворной тем паче». Уже через год Христофор стал довольно близким Павлу и Марии человеком: ему давали весьма деликатные поручения, командировали в Европу то с крупной суммой денег для матери Марии Фёдоровны, то с очень важным письмом, содержавшим секреты частной жизни Вюртембергского семейства (один из советников отца великой княгини, некто Гонси, оказался интриганом, и она добилась удаления его из Монбельяра, предложив на выбор — получить солидную пенсию от Павла Петровича или «подвергнуться гневу»6). Эта поездка 1779 года и последовавшие за ней события связали Христофора Бенкендорфа с семьёй Павла Петровича ещё крепче.* * *
Если нужно отыскать в истории пример долгой и преданной женской дружбы, стоит обратиться к взаимоотношениям Марии Фёдоровны, жены великого князя Павла Петровича, и Анны Бенкендорф. «Моя мать, — напишет в мемуарах A. X. Бенкендорф, — была самым близким (le plus intime) другом… великой княгини Марии»7. Это была дружба на всю жизнь, от детства и до смерти. Началась она ещё в Пруссии, тогда, когда одну из них звали София Доротея Августа Луиза Вюртембергская, а другую — Анна Юлиана Шиллинг фон Каниггадт. Отец Софии Доротеи, будущий «августейший дед императоров российских» Фридрих Евгений, служил тогда своему дяде, прусскому королю Фридриху Великому. Любитель тайн великосветской жизни не преминул бы указать на робкий намёк биографа Марии Фёдоровны Е. С. Шумигорского на возможное родство двух девочек. Намёк этот спрятан в сноску к обстоятельной биографии императрицы, где упоминается, что Анна Юлиана «считалась как бы членом семейства» принца Вюртембергского, и указывается, что в одном из сохранившихся личных писем 1791 года она обратилась к Фридриху Евгению mon adorable papa — «мой обожаемый папенька»8. Но догадка о том, что София и Анна были единокровными сёстрами, пока так и остается только догадкой. Как бы то ни было, отношения между двумя девочками, потом девушками, затем дамами всегда оставались по-родственному близкими и доверительными. Да и к детям своей подруги императрица Мария Фёдоровна всегда проявляла особое внимание. Летом 1769 года, когда из тумана истории появляется карета с семейством Фридриха Евгения, главы младшей ветви Вюртембергского герцогского дома, мы уже видим двух неразлучных подруг — десятилетних Софию Доротею и её верную «Тилли». В тот год Христофор Бенкендорф отправился на турецкую войну, а Фридрих Евгений вступил в управление южной окраиной герцогства, бывшим независимым графством Монбельяр. Монбельяр, последние 200 лет принадлежащий Франции, в наше время больше всего знаменит автомобилями «пежо», на чью эмблему помещён лев с городского герба. В XVIII веке это был небольшой город, расположившийся по течению реки Дуба, в живописной местности между отрогами горного массива Вогезов. Любимой резиденцией новых правителей Монбельяра был летний дворец, выстроенный близ деревни Этюп. Он представлял собой элегантный двухэтажный дом с крыльями-флигелями; со статуями во дворе, ограждённом изящной решёткой. Вокруг простирались огромные роскошные сады с характерными для европейских парков архитектурными «изюминками» вроде «храма Флоры», «дома молочницы», «хижины пустынника», с многочисленными беседками в обрамлении роз, жасмина и жимолости. Идиллическая жизнь осталась в памяти подруг как самое светлое и беззаботное время. Принцесса-мать воспитывала девочек в духе только что распространившихся педагогических идей Руссо. Они увлекались садоводством, из любопытства забегали на ферму, играли на лужайках парка в мяч и «в шары». По вечерам семейный круг собирался для общего чтения и бесед. В 1776 году шестнадцатилетнюю Софию Доротею отправили в дальнюю дорогу — ей предстояло стать женой русского наследника Павла Петровича. В слезах прощалась она с родным домом, с беззаботным отрочеством, с лучшими подругами. Инструкция от имени будущего мужа прямо запрещала ей иметь близких друзей: «Что касается тех лиц, которые будут допущены в её интимный круг, то… не думаю, чтобы принцесса сама особенно пожелала, чтобы при ней постоянно находились посторонние лица. Кроме того, я должен предупредить её, что всякий интимный кружок, составленный из иных лиц, нежели те, которые так или иначе должны составлять его по своему служебному положению, становится подозрительным в глазах публики и даёт повод к пересудам, как бы ни была невинна его цель, тем более что всякая личность, входящая в интимный круг, считается допущенной в него предпочтительно перед другими, а это возбуждает, само собою разумеется, зависть и, следовательно, даёт повод к неудовольствию, чего, как я уже сказал выше, принцесса должна всячески избегать»9. В далёкой России София не могла забыть родных мест. Выполнив государственный долг — осчастливив империю Александром и Константином, двумя продолжателями династии, — она обратилась к обустройству собственной жизни. Знаменитый ныне Павловск, презент Екатерины II за «многообещающий подарок, сделанный России»10, то есть за внуков, создавался Марией Фёдоровной именно как воспоминание о Монбельяре. Здесь один за другим стали появляться знакомые с детства «хижина отшельника», «китайская беседка», «домик молочницы», «руина», а позже и деревня Этюп. Следующим решительным шагом Марии Фёдоровны стало воссоединение с милой «Тилли». Был найден ловкий обход запретительной инструкции супруга: приезд давней мон-бельярской подруги оказывался возможным при условии, что она выйдет замуж за российского подданного, причём обязательно приближённого «малого двора». В поле зрения великой княгини оказался преданный, проверенный и, главное, холостой подполковник Христофор Иванович Бенкендорф. «Смотрины» могли состояться во время упоминавшейся командировки Бенкендорфа в Монбельяр в 1779 году. В следующем году между Анной и Христофором уже ведётся переписка как между женихом и невестой. К одному из писем «Тилли» к жениху Мария Фёдоровна приписала собственной рукой: «Я обещаю своей милой Тилли и её достойному Бенкендорфу пожизненный пенсион в 500 рублей. Великий князь согласен со мной»11. На дорогу от Монбельяра до Петербурга «девице Анне Юлиане Шиллинг фон Каниггадт» было отправлено две тысячи рублей, ив 1781 году мы встречаем её в России как Анну Бенкендорф.* * *
Свадебное путешествие Анны и Христофора Бенкендорф оказалось совершенно необычным. Когда осенью 1781 года Мария Фёдоровна и Павел Петрович отправились в неофициальное путешествие по Европе — под скромными, но не вводившими никого в заблуждение псевдонимами «граф и графиня Дю Нор (Северные)», — супруги Бенкендорф вошли в немногочисленный круг сопровождавшей их свиты. Ноябрь в Вене, мягкая зима в Италии, благоухающий май в Париже и Версале… Обгоняя кортеж путешественников, от одного европейского правящего двора к другому летели письма с отзывами о наследнике русского трона. В этих сообщениях нам интересны характеристики окружения Павла, в котором Бенкендорфы занимают одно из ведущих мест. Австрийский император Иосиф, у которого «Северные» прогостили полтора месяца, сообщал своему брату, тосканскому герцогу Леопольду: «…Госпожа Бенкендорф, доверенное лицо великой княгини, преимущественно сопровождает её повсюду, и к ней следует обращаться за советом во всех случаях, когда нужно сделать что-либо угодное великой княгине. Бенкендорф — женщина редких достоинств и вполне заслужила внимание, которое их высочества ей оказывают: она его чувствует и никогда им не злоупотребляет… Все подробности по путешествию и производство расходов возложены на полковника Бенкендорфа, очень разумного молодого человека»12. Письмо это тем ценнее, что носит частный характер: Иосиф делился с братом опытом приёма столь высоких особ, и его характеристики даны в строго деловом стиле, без ненужных дипломатических реверансов и украшений. Письмо дополняют записки австрийской графини Хотек, сопровождавшей семейство Дю Нор по Европе: сблизившись с Марией Фёдоровной, графиня отметила, что та не жаловала свою свиту и «всегда хотела быть с одной г-жой Бенкендорф»13. В Версале Марию и Анну запросто, «нарушая условия этикета», приглашала на семейные дворцовые вечера Мария Антуанетта. В один из таких вечеров, когда у «Тилли» случилась сильная головная боль, французская королева прислала ей чашку шоколаду с просьбой сохранить на память. Эта изящная чашка севрского фарфора — жёлтое плетение с цветами по тёмно-зелёному фону — стала на многие десятилетия семейной реликвией Бенкендорфов. Затем пути графов Северных и Анны Бенкендорф разошлись — по уважительной причине. Павел и Мария отправились в Голландию, а Анна поехала к родным, в Монбельяр14. Там, в знакомой обстановке, среди предупредительного окружения, 23 июня 1782 года она родила мальчика — нашего героя, Александра Христофоровича Бенкендорфа[2]. Имя ему было дано в честь первенца Марии Фёдоровны, будущего императора Александра I. Эта дань уважения станет у четы Бенкендорфов традицией: второго сына они назовут Константином. Дочерям будут даны имена венценосной подруги: старшей — русское, Мария, младшей — немецкое, Доротея. Через пять дней после рождения сына Христофор Бенкендорф был произведён в вожделенный чин: он стал полковником Нарвского пехотного полка. Награда была довольно высока. «Чин этот составляет предмет честолюбия всякого русского офицера, который надеется дослужиться до него, и он один привязывает его к службе», — замечал знающий граф Ланжерон15. Реальный годовой доход командира пехотного полка в екатерининское время мог достигать десяти тысяч рублей. Летом 1782 года полковник Бенкендорф последовал за «Северными» обратно в Россию (граф и графиня прожили в Монбельяре лишь один летний месяц). А 23-летняя полковничиха решила пропустить долгую русскую зиму и только в 1783 году вместе с сыном вернулась в Павловск. Все восьмидесятые годы Бенкендорфы были практически неразлучны с Павлом Петровичем и Марией Фёдоровной. Они делили их радостные и трагические переживания. Когда в конце 1786 года несчастья брата Марии Фёдоровны, принца Фридриха Вюртембергского (тот был выслан из Петербурга по обвинению в шпионаже в пользу Швеции), «обременили её ужасной печалью» и даже довели до болезни16, она затворилась в покоях Зимнего дворца и допускала до себя почти исключительно одну «госпожу Бенкендорфшу», способную понять и облегчить её переживания — и при этом сохранить их в секрете. Позже, в 1790 году, увещевать Фридриха, снова попавшего в неловкое положение, отправляется Христофор Бенкендорф, «о котором их высочества думают, что сей преподаст принцу лучшие советы, нежели определённый к принцу Будберг, на которого всю вину относительно принцева поведения возлагают»17. Анна выполняла многие частные поручения Марии Фёдоровны, требовавшие иногда определённой смелости. Так, например, «Тилли» доставила записку великой княгини и передала слова ободрения двадцатилетней фрейлине Головиной, у которой неудачные роды осложнились тяжелейшей формой кори18. Мария Фёдоровна с восторгом отзывалась о своей наперснице: «Она всегда остаётся добрым и терпимым другом, честной, достойной женщиной, прекрасной, обаятельной, чувственной, дружелюбной и немного забавной…»19 Слегка ироничное отношение к подруге, даме довольно крупной (даже по меркам эпохи, когда пышность тела считалась нормой), видно и в описании досуга великой княгини: «После обеда проводим время в чтении, а вечером я играю в шахматы… восемь или десять партий кряду. Бенкендорф и Лафермьер[3] сидят возле моего стола, а Нелидова… за другим… Когда пробьёт восемь часов, Лафермьер, с шляпой в руке, приглашает меня на прогулку. Мы втроём или вчетвером… делаем сто кругов по комнате; при каждом круге Лафермьер выбрасывает зерно из своей шляпы и каждую их дюжину возвещает обществу громким голосом. Иногда, чтобы оживить нашу забаву и сделать её более разнообразной, я и Бенкендорф пробуем бегать на перебежку. Окончив означенные сто кругов, Бенкендорф падает на первый попавшийся стул при общем смехе»20. …Но эта Нелидова, «сидящая за другим столиком»! Фаворитка Павла, смолянка, увековеченная на портрете Левицкого. «По наружности она представляла полную противоположность с великою княгинею, которая была белокура, высокого роста, склонна к полноте и очень близорука. Нелидова же была маленькая, смуглая, с тёмными волосами, блестящими чёрными глазами и лицом, полным выразительности. Она танцевала с необыкновенным изяществом и живостью, а разговор её, при совершенной скромности, отличался изумительным остроумием и блеском», — вспоминал знаток придворных тонкостей Н. А. Саблуков21. Ему вторит фрейлина Варвара Головина: «Нелидова была небольшого роста, некрасива: с тёмным цветом лица, с маленькими узкими глазками, широким ртом и с длинной талией на коротких ножках. Всё это, вместе взятое, не представляло очень привлекательной внешности, но у неё было много ума и талантов, между прочим, сценический. Великий князь Павел, долго смеявшийся над ней, влюбился в неё, увидев в роли Зины в “Сумасшествии от любви”»22. Павел разрывался между этими женщинами. Уезжая в 1788 году на театр военных действий против Швеции, он оставил каждой по трогательной записке: Марии Фёдоровне — в память о прошлом: «Пока я жив, я не забуду того, чем обязан вам»; Е. И. Нелидовой — в напоминание о настоящем: «Знайте, что, умирая, я буду думать о вас». При «малом дворе» развернулась борьба «партий»: за влияние на наследника престола всерьёз схватились приверженцы Марии Фёдоровны и сторонники Нелидовой. Одной из жертв этой борьбы кланов стала Анна Бенкендорф. Её выставили в глазах Павла представительницей тех, что «владеют Марией Фёдоровной, которая их слушается»23, а стало быть, влияют и на самого Павла, который «слушается» жены. Самолюбие цесаревича было задето, он решил доказать Марии Фёдоровне, что она никакого влияния на него иметь не может, а, напротив, он сам волен распоряжаться и собой, и супругой. Доказательством стало отлучение от «малого двора» самых близких и преданных великой княгине людей, за которых она, несомненно, заступалась, но тщетно — Павел лишь получал удовлетворение от созерцания собственной твёрдости и непреклонности. В ноябре 1791 года «Бенкендорфша» уехала в Дерпт, к родственникам мужа, ждать, когда Христофор вернется с турецкой войны. Затем, «чтобы избежать последствий высочайшей немилости», семейство отправилось к родителям Марии Фёдоровны в Германию, в Байрейт. Более чем на год «великая княгиня была оставлена, пренебрежена и унижена всеми льстецами и угодниками»24, но потом мир в семье наследника престола восстановился. Бенкендорф вернулся — но только не в Петербург, а в Ригу, в качестве командира кавалерийской бригады. Воцарение Павла Петровича 6 ноября 1796 года неожиданным образом привело к окончательному примирению Марии Фёдоровны и Екатерины Нелидовой. Биограф Павла Н. Шильдер объясняет это желанием обеих женщин «оберегать государя от последствий присущих ему неразумных увлечений и необдуманных распоряжений»25. Одним из результатов произошедшего примирения было возвращение Анны Бенкендорф: она стала вновь ежедневно бывать в Зимнем дворце26. К тому же 12 ноября Павел I произвёл Христофора Ивановича в генерал-лейтенанты и назначил его, как «своего», на должность рижского военного губернатора. Увы, радость от воссоединения подруг была недолгой: зимой 1796/97 года Анна Бенкендорф заболела настолько серьёзно, что не смогла сопровождать Марию Фёдоровну на коронационные торжества в Москве. В феврале, в день отъезда двора, подруги попрощались — как оказалось, навсегда. Уже в Москве, в Петровском замке, в канун коронации «государыня получила извещение о смерти любимой подруги, г-жи Бенкендорф. Она оплакивала её целые сутки»27. Весь день Мария Фёдоровна провела в уединении и никого не хотела видеть. 27 марта, в Вербное воскресенье, двор готовился к торжественному въезду императора в Москву, и только императрица Мария больше всего беспокоилась о судьбе осиротевших детей своей лучшей подруги. Вот отрывок из написанного ею в тот день письма начальницам Смольного института: «Я только что получила печальное известие о кончине г-жи Бенкендорф. Несмотря на мою грусть по поводу этой утраты, моя первая забота была об её семье. Из двух дочерей, оставленных ею, одной едва минуло двенадцать, а другой одиннадцать лет. Мне кажется, я поступлю лучше всего, поместив их в Смольный; вашим материнским попечениям, г-жа Пальменбах, я препоручаю их в особенности. Итак, прошу вас сделать распоряжение, чтобы для них была приготовлена предварительно и притом немедленно хорошая комната, где они могли бы поместиться с их гувернанткой… Я желаю, чтобы мои две юные питомицы обедали за вашим столом, моя дорогая г-жа Лафон, и чтобы их гувернантка, с своей стороны, пользовалась таким же хорошим содержанием, как и классные дамы. Как только обе девочки, которые утешатся, может быть, только по прошествии некоторого времени, будут в состоянии принимать участие в уроках, я желаю, чтобы они присутствовали в классах, на уроках музыки, рисованья, истории и т. п… Я желаю, чтобы эти две девочки находились, таким образом, на моём иждивении, до моего возвращения; после чего я сделаю, может быть, иные распоряжения, поместив их окончательно пансионерками в классы и отпустив их воспитательницу… Убедительно поручаю вам моих двух бедных сирот, в которых я принимаю участие столь же горячее, сколь горяча была моя дружба к их покойной, превосходной матери. Прощайте, я уверена, что вы разделите моё горе; мой привет нашему дорогому Смольному. Мария»28. Авторитет императрицы в деле воспитания молодых Бенкендорфов был подкреплён материальным фактором. Вскоре Мария Фёдоровна поместила в кассу Воспитательного дома довольно значительные суммы на содержание каждого из четверых детей своей компаньонки. Каждый год им выплачивалось по пять процентов с этой суммы, что было одновременно материальным обеспечением и педагогическим инструментом: в любой момент Мария Фёдоровна могла лишить подопечных части капитала. Дети жили в столице, а Христофор Бенкендорф губернаторствовал в Риге. В 1798 году он получил чин полного генерала. Однако, как часто случалось в то короткое царствование, монаршая милость неожиданно сменилась монаршим гневом. A. X. Бенкендорф вспоминал: «Мой отец потерял свою должность и фавор у императора только из-за рапорта о том, что кто-то видел на улицах Риги круглые шляпы!»29 Формально Христофор Иванович был «уволен по болезни от службы с ношением мундира и с пенсионом полного по его чину жалования» 13 сентября 1799 года30, после чего окончательно поселился в Прибалтике. Впрочем, «на прощание» Павел заметно расширил основу дальнейшего материального благополучия рода Бенкендорфов: Христофор Иванович получил во владение большую часть Сосновки, крупного процветающего села в Моршанском уезде Тамбовской губернии. Отец покинул службу «близ царя, близ чести», но успел передать эстафету сыновьям. Он приблизил их ко двору, заботу о них взяла Мария Фёдоровна, — дальше всё зависело от них самих. А отставной генерал ушёл из нашего повествования в частную жизнь и анекдоты о «чудаках и оригиналах»…«На заре туманной юности»
Детская жизнь Александра Бенкендорфа поначалу связана с Павловском, одной из резиденций полуопального «малого двора» цесаревича Павла. В семейных преданиях сохранились воспоминания о том, что старший сын Анны и Христофора Бенкендорф был любимцем царской семьи С ранних лет. Кроме того, Саша был пажом Елизаветы Алексеевны, супруги великого князя Александра Павловича. Потомки сберегли подарок будущей императрицы — табакерку с её портретом и надписью «Моему амурчику»31. В те времена в домах большого света личная забота родителей о воспитании детей не была в моде. Проявить родительскую заботу значило тогда выписать из Парижа гувернанта по рекомендации, а чуть позже — отдать ребёнка в частный пансион. Как вспоминал почти ровесник Бенкендорфа, Федор Толстой, «эти почтенные родители… видели своих детей только по утрам, когда гувернёры и гувернантки приводили их к родителям сказать “бонжур”, а ввечеру — “бон нюи”, и пробыв с полчаса, уводились гувернёрами и гувернантками в их половины. Модным и знатным людям во весь день не только следить за воспитанием детей, но и вспомнить об них было некогда… Папенькам приходилось тратить время по утрам, если не по обязанностям службы, то по обязанностям затеянных ими интриг, а остальное время — за завтраками и обедами, вечером — за театрами, любоваться хорошенькими актрисами и танцорками, а более всего — за карточными столами у приятелей и в клубах»32. Тем не менее павловское время было эпохой придворных увеселений — праздников, балов, маскарадов, и дети тоже принимали в них участие. Увы, в конце 1791 года удаление Бенкендорфов от «малого двора» разрушило идиллическую картинку придворного детства. В далеком от России Байрейте одиннадцатилетнего Александра поместили в пансион, и ему пришлось испытать на себе все неприятные последствия придворно-домашнего образования. Немецкие сверстники юного Бенкендорфа оказались намного лучше подготовлены, и он должен был отыскивать свой путь для столь важного в этом возрасте самоутверждения. Любопытно, что, по воспоминаниям самого Бенкендорфа, среди «маленьких немцев» он чувствовал себя русским. Он заставил уважать и себя, и «имя своей нации» не столько достижениями на учебном поприще, сколько участием в потасовках между мальчишескими «армиями», регулярно, по субботам, вступавшими в сражения. Вскоре Бенкендорф завоевал право возглавлять одну из «армий», и она даже стала называться «русской». «Это было всё, что мне было нужно для того, чтобы уберечь свою честь от тех немногих успехов, которые я делал в учёбе, — вспоминал Бенкендорф. — Моя репутация стала ужасом для уличных проказников, которые каждый раз, когда представлялся случай, нападали на учеников нашего пансиона и были во множестве стычек биты молодёжью под моим командованием. Моё тело, покрытое шишками и ранами, являлось гарантией моих подвигов, а телесные наказания, которые я получал за эти акции, только воспаляли моё мужество и прибавляли мне силы. Апогеем моей славы стала дуэль с учеником из Эрлангена, против которого, в возрасте только тринадцати лет, я дрался на саблях. Все прусские офицеры гарнизона стали на мою сторону и много меня чествовали: на балу я получил щелчок и ответил пощёчиной. Три года происходили эти упражнения, которые укрепили мое здоровье и сформировали мой характер»33. Баварский пансион сменился петербургским. После возвращения Бенкендорфов в Россию Мария Фёдоровна посодействовала помещению Александра и Константина в самое престижное и дорогое учебное заведение для высшей столичной знати. Сам Бенкендорф вспоминал об этом так: «Поражённые моим невежеством родители отправили меня в Петербург в модный тогда пансион; им управлял аббат Николь. Этот пансион привлёк всю блестящую молодежь столицы. Мастерство уличных баталий, сила и смелость больше не были востребованы, следовало учиться, заниматься с усердием, а 9-летние мальчики делали это куда лучше меня. Чтобы настичь их, потребовалось три долгих зимних месяца»34. Появление такого своеобразного учебного заведения, как пансион Николя, было следствием массовой эмиграции, вызванной событиями Великой французской революции. Если в прежние времена русская знать, желавшая дать своим чадам европейское (в их мнении наилучшее) образование, отправляла детей в Париж, то в начале 1790-х годов сам Париж — его дворянская элита, носители утончённой и возвышенной культуры «старого порядка», — оказался в России. Вместе с семействами французских аристократов приезжали и воспитатели; вследствие страстного желания петербургского света обучать своих наследников вместе с детьми эмигрантов система французского образования начала укореняться и на русской почве. Именно так случилось с аббатом Николем, первоначально — частным учителем в семье графа Мари Габриеля Флорана Огюста де Шуазель-Гуфье. Этот обласканный двором Екатерины II аристократ в «прежней жизни» был членом Французской академии и послом Людовика XVI в Османской империи. В России граф занял весьма высокое положение, соответствующее, по мнению императрицы, его культурному уровню. Шуазель-Гуфье стал директором Императорских библиотек, президентом Академии художеств и чуть было не возглавил ещё и Академию наук! Всё семейство Шуазеля-Гуфье было принято в великосветских салонах Петербурга, а вместе с ним — и воспитатель молодого графа аббат Николь, когда-то бывший иезуитом и усвоивший иезуитскую систему воспитания. Его педагогическая слава стараниями французской эмиграции выросла и распространилась неожиданно быстро. «Стремление почерпнуть просвещение у знаменитого французского педагога пробудилось в сердцах многих сынов православной России»35. Можно привести и несколько более позднее письмо «столь известного у нас за самого русского» графа Ростопчина к Николю: «Когда речь идёт о гербах или качестве вина, я охотно советуюсь с г.*** и г.***. Но когда дело касается воспитания, я обращаюсь к вам… Надеюсь, что я этим доказал вам, насколько я люблю моё дитя»36. Шуазеля стали умолять, чтобы он позволил сыновьям виднейших российских семейств вместе с его детьми приобщаться к знаниям у «самого» Николя. А поскольку аристократический дом французского графа невозможно было обратить в учебное заведение, даже самое привилегированное, то появилась мысль открыть в Петербурге специальный французский институт или пансион, благо у Николя был опыт — во Франции он возглавлял престижный колледж Святой Варвары. Пансион открылся в 1794 году. «Он (Николь. — Д. О.) нашёл в отличающемся хорошим воздухом квартале на берегу чудного канала Фонтанки дом, расположенный между двором и садом. Каждый из… учеников имеет свою особую комнату, за которой наблюдает воспитатель из окна, проделанного в занимаемых ими покоях и позволяющего видеть все двери пансионеров», — расхваливал своего соотечественника и единоверца аббат Жоржель, живший в Петербурге в 1799–1800 годах37. Первыми учениками Николя стали юные Юсуповы и Голицыны. В пансионеры к Николю стремились многие, но в год открытия заведения аббат согласился принять только шестерых воспитанников. Шарль Доминик Николь был потрясён неожиданно представившейся возможностью реализовать свои педагогические воззрения. «Подумать только! — восклицал он в одном из писем. — Проект, родившийся в аллеях Люксембургского сада, пересёкший Францию, Голландию, Германию, Италию, избегнувший столько бурь и невзгод, прибыл из Константинополя в Санкт-Петербург, чтобы осуществиться именно здесь!»38 Николь намеренно сделал свое заведение особо привилегированным. Цена за обучение в нём составляла неимоверную для того времени сумму в 1500 рублей в год (потом она только росла). Именно из-за непомерной платы Пушкины отказались от идеи поместить к Николю своего сына Александра. Тем не менее, несмотря на чрезвычайно высокую плату, число пансионеров быстро выросло до 12, затем до 24, а в XIX веке достигало даже 33 человек. Знать считала это заведение необыкновенно престижным. Помимо Юсуповых и Голицыных здесь получили воспитание Орловы, Нарышкины, Гагарины, Меншиковы, Плещеевы, сыновья принца Вюртембергского, Гурьева, Кочубея, а также Волконские, Полторацкие, Дмитриевы, Потёмкины… И Бенкендорфы. Самое время отметить, что понятие «иезуитское воспитание» весьма далеко от расхожей трактовки «иезуитского» как чего-то жестокого, холодного и коварного. Как раз наоборот, для XVIII века система иезуитского воспитания считалась одной из наиболее продуманных и передовых. Её хвалили Вольтер и Монтескье, а в XIX столетии Шатобриан отзывался о ней в своих записках: «Образование никогда больше не поднималось так высоко… [Иезуиты] были особенно приятны для молодежи; их учтивые манеры устраняли из их уроков педантический тон, который отталкивает детей. Так как большую часть их учителей составляли писатели, известные в свете своим изысканным стилем, то молодые люди считали, что они находятся в знаменитой Академии»39. Один из воспитанников Николя, А. Сумароков, так описывал своего педагога: «Наружность аббата Николя была располагающая, речь мягкая, черты лица внушающие уважение, доброта неописанная, не слышно было, чтобы он крикнул на кого-нибудь… Словом сказать, он был нежным отцом и попечительной матерью… Он не был фанатиком и каждое воскресенье и праздник присутствовал при божественной литургии в нашей (православной. — Д. О.) церкви, а по окончании божественной литургии служил мессу для католиков…» Николь обладал изысканным слогом, однажды приятно поразившим Марию Фёдоровну. Великая княгиня посещала заведение аббата и сохранила к нему своё «неизменное расположение» и «благоволение», став императрицей. Она верила в педагогические способности Николя и доверила ему Александра и Константина Бенкендорфов. Мальчикам разрешали спать не более девяти часов, поднимали в шесть утра, приучали ежедневно принимать холодную ванну, кормили «простой» пищей без приправ и пряностей. Два капитана, флотский и драгунский, водили их в сад «заниматься различными телесными упражнениями с непокрытой головой». Много внимания уделялось религиозному воспитанию. Молитвы читались вслух, утром и вечером, до и после еды; пансионерам вменялось в правило по пятницам есть постное, регулярно ходить в церковь, говеть как минимум раз в год. Обязательным считалось писать письма родным по воскресеньям — и не менее двух часов в день, а также употреблять половину карманных денег на помощь бедным. Обучение и общение с учениками велось на французском языке, среди учебных предметов были французский и латинский языки, география, история, математика, «мораль», но, как вспоминал пансионер 1802–1806 годов С. Г. Волконский, «преподаваемая нам учебная система была весьма поверхностной и вовсе не энциклопедическая». Ф. Ф. Вигель, ещё один пансионер с довольно саркастическим взглядом на жизнь, добавлял: «…О высших науках никто не помышлял». Этот пробел припоминали Бенкендорфу всю жизнь. «При очень приятных формах, при чём-то рыцарском в тоне и словах и при довольно живом светском разговоре он имел лишь самое поверхностное образование», — вспоминал М. Корф. Но поверхностным, заметим, оно было по аристократическим меркам XIX века. К тому же передача знаний и воспитание — понятия различные, а как воспитатель Николь заслуживал только похвалы. Отзывы о качестве преподавания в пансионе никогда не переносились на самого аббата. Большинство выпускников согласились бы с мнением известного поэта Константина Батюшкова: «Дай Бог здоровья аббату, который изготовляет полезных людей для государства, он неусыпен, и метода его прекрасная… Я говорил с родственниками детей: все просвещённые и добрые люди относятся к нему с благодарностью»40. Бенкендорф в мемуарах не стремился приукрасить свои успехи в пансионе. 15-летний подросток некоторое время пытался «прилагать усердие», но сосредоточился вовсе не на поглощении преподаваемых ему наук. Он признавался: «Мне и брату стали позволять по воскресеньям бывать в компании девушек, видеться с сестрами… вместо всех этих математик, грамматик и прочих предметов любовь заполонила мою голову». Вот почему «аббат Николь не особенно стремился удерживать повесу (gamement), который больше не занимался учёбой и дурно влиял на остальную паству, вверенную его попечению»41. Едва Бенкендорфу исполнилось шестнадцать лет, что в то время считалось возрастом совершеннолетия, он поспешил поступить на военную службу. Иного начала взрослой жизни и карьеры для молодого дворянина в то время фактически не знали. Был и конкретный стимул, столь понятный для этого возраста: один из приятелей Александра, гвардеец, объяснял свои успехи в дамском обществе необыкновенной привлекательностью военной формы. В 1798 году Александр Христофорович Бенкендорф был зачислен унтер-офицером в лейб-гвардии Семёновский полк. Даже по сравнению с порядками иезуитского пансиона военная дисциплина павловского Петербурга поначалу слишком стесняла Бенкендорфа. К тому же невысокое унтер-офицерское положение его смущало, и он сперва не стремился к обществу сослуживцев. Вместо этого он отдался новому увлечению — черчению: нанял учителя и через некоторое время добился заметных успехов — смог начертить довольно выразительный план острова Мальта. План был настолько хорош, что его не стыдно было поднести в подарок самому Великому магистру Мальтийского ордена — Павлу I. Подношение пришлось весьма кстати — это было время увлечения императора всем, что имело отношение к романтическому и несчастному рыцарскому ордену. В результате повышенное внимание и благоволение государя материализовались в первое заметное продвижение по службе. С 31 декабря 1798 года Александр Христофорович Бенкендорф стал настоящим офицером — прапорщиком Семёновского полка и к тому же флигель-адъютантом императора Павла Петровича42. Описание внешнего вида семёновского офицера павловских времен оставил Фёдор Петрович Толстой. Его взгляд профессионального художника отметил и передал детали новой униформы, оказавшейся столь же некрасивой, сколь и неудобной. Брат Толстого, офицер-семёновец, предстал однажды «в широком неуклюжем тёмно-зелёного цвета кафтане… в белых суконных штанах и в чёрных суконных щиблетах выше колен, застёгнутых с боков часто маленькими медными пуговицами, в весьма некрасивой уродливой треугольной шляпе с огромною золотою петлицею… а вверху петлицы, где в прежней гвардейской шляпе был красивый бант из белой атласной ленты о четырёх петлях с двумя концами… вместо белого султана торчала неуклюжая небольшая серебряная кисть, воткнутая вверх концами, с двумя короткими пуклями, одна за другою на обоих висках; а сзади от самого затылка шла длинная коса, свитая чёрною лентою. Шпага на нём была надета не сбоку, как всегда я видел, а совсем сзади, и эфес… с серебряным темляком выглядывал из левой задней фалды. Я не мог не расхохотаться над этим смешным костюмом. Сначала мне пришло в голову, что брат для смеху так нарядился, но это был форменный мундир гвардейского полка. Ещё больше я удивился, и насмешило меня, когда брат сверх этого широкого мундира стал надевать точно такой мундир. Я не мог понять, зачем это; мне растолковали, что первое его одеяние был мундир, а второе, называемое юберрок, был сюртук, надеваемый, когда была холодная погода. Брат шёл в этот день куда-то в караул; на руках у него были белые перчатки с большими раструбами, как у нонешних конных. В правой руке у него было оружие вроде старинного бердыша и называемое ешпантоном. Долго я не мог привыкнуть к этому одеянию и не смеяться при встрече с братом в мундире»43. Но и такая форма гвардейского офицера служила ключом ко многим дамским сердцам. Прапорщик Бенкендорф, в полном соответствии с эпохой, начал создавать свой «донжуанский список». Он оставил в мемуарах заметки о своих метаниях между молодой и весёлой женой господина Бале и очаровательной актрисой Джулиани. Его увлечение женским полом — такое понятное в восемнадцать лет! — привело к череде бурных, хотя и поверхностных романов, вызывавших негодование Марии Фёдоровны.* * *
Служба в лейб-гвардии и должность флигель-адъютанта приблизили молодого человека к трону. О доверии императорской семьи говорит тот факт, что в 1800 году Бенкендорф даже ездил «по высочайшему повелению» в Мекленбург-Шверин с частными поручениями44, среди коих было извещение дружественных немецких правящих дворов о свадьбах великих княжон Александры и Елены45, состоявшихся почти одновременно в Гатчине[4]. Седьмого октября 1799 года, не пробыв прапорщиком и года, Александр Христофорович стал подпоручиком, а через год с небольшим, 28 ноября 1800 года — поручиком. В этом продвижении, видимо, сыграл свою роль ещё один могущественный патрон Бенкендорфа при дворе, начальник Военно-походной канцелярии Его Императорского Величества генерал-адъютант граф Христофор Ливен. Секрет его покровительства был прост: жена Ливена, Дарья Христофоровна, была младшей сестрой Александра и очень любила брата. Находясь близ трона, Бенкендорф, по его признанию, наблюдал жизнь Павла «со всеми его буйствами». Именно Бенкендорфу император поручил передать приказ губернатору Палену о восстановлении «на следующее же утро» на Першпективной улице некогда бывшей там аллеи. Курьёз заключался в том, что дело происходило зимой, и сама мысль пришла Павлу в голову во время традиционной послеобеденной прогулки в санях. Как ни был смущён Бенкендорф, он передал приказ «слово в слово», а обратно повёз бодрый рапорт губернатора о том, что приказ уже исполняется. В записках он вспоминает трагикомическую картину: тысячи рабочих убирали снег, кололи лёд, долбили мёрзлую землю и — средизимы — сажали деревья, тысячами выдранные из окрестных садов46. «Мы… с трудом верили во все бурные картины, которые чередовались с неимоверной быстротой, — передает Бенкендорф взгляд младшего офицерства на павловские перемены и перемены перемен. — Кто поверил бы, что этот всесильный правитель России, чьи победоносные армии маршировали по Италии, чьи флоты приводили в трепет великого визиря, с кем искал союза Бонапарт, заводил войну против круглых шляп, против сапог с отворотами, против жилетов?»47 В целом же Александр Христофорович входил в число тех, кто был недоволен императором и считал его политику террором. Он знал (о чём писал в воспоминаниях) о многочисленных жертвах, несправедливо сосланных в Сибирь по прихоти императора или вследствие интриг его приближённых. На гатчинских плац-парадах, вспоминал Бенкендорф, молодежь самого благородного происхождения трепетала при мысли о реальной возможности отправиться с плаца прямо в крепость или в ссылку. Казалось, что «трепещет» вся Россия, а Петербург переживает пору бедствий и осады. Хороший знакомый Александра Христофоровича, 25-летний преображенец Сергей Марин, сыграл важную роль в перевороте 11 марта 1801 года. Сам Бенкендорф в событиях не участвовал, но принадлежал к многочисленному кругу сочувствующих. Ранняя весна 1801 года, одновременное начало нового века и нового царствования, совпала с ранней весной его жизни. Отсюда такое радостное и полное надежд восприятие правления молодого царя Александра, при котором страна перешла «от террора к счастью», когда «на улицах все поздравляли друг друга» и «вся Россия приветствовала своего нового императора с радостью и любовью». Но есть в мемуарах Бенкендорфа одна сцена, которая показывает, что в его душе нашлось место не только ликованию: на следующий день после переворота он посетил Зимний дворец и был тронут переживаниями маленькой великой княжны Анны, шестилетней дочери убитого императора. Девочка была потрясена всеобщим весельем, в рыданиях указывала в окна на праздничную иллюминацию города: «Посмотрите, как все радуются смерти моего отца»48… И всё-таки: «Век новый, царь младой, прекрасный!»… Ожидание предстоящей коронации, назначенной на сентябрь 1801 года, казалось Бенкендорфу нескончаемой чередой праздников, маскарадов и фейерверков — возможно, оттого, что после долгих лет пансионных строгостей и павловской армейской муштры его охватило необыкновенное ощущение свободы. Он даже назвал тот период своей жизни «безумным летом» (fol ete). Центром встреч столичной великосветской молодежи стал великолепный дом Нарышкиных на Английской набережной. Он привлекал весельем и достойным обществом, собиравшимся вокруг прекрасной молодой супружеской пары: Елизаветы Нарышкиной и Аркадия Суворова, сына великого полководца. Скорее всего, Бенкендорф стал частым гостем этих «новых Афин» благодаря своему приятелю по пансиону Николя Льву Нарышкину. Он сблизился с офицерами Преображенского полка, среди которых его особое внимание привлекли поэт Сергей Марин, его друг Дмитрий Арсеньев и двоюродный брат Льва Нарышкина, только что приехавший из Англии Михаил Воронцов. Казалось, такие полезные знакомства дополнят удачное начало гвардейской и придворной карьеры. Однако при новом императоре «люди Павла» и окружение вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны пришлись не ко двору. Своё восхождение по служебной лестнице Бенкендорфу пришлось начинать заново, вдали от ставшего привычным Петербурга.Глава вторая ОФИЦЕР
К землям полунощным…
Придворные игры начала XIX века принесли много разочарований приближённым Марии Фёдоровны. Вдовствующая императрица, вмешивавшаяся в политические дела, была «неудобна» и собственному старшему сыну, и его окружению. То ползли слухи, что в пользу Марии Фёдоровны хотят сделать «перемену правления», то она сама принималась за негласное расследование убийства мужа. В результате придворная партия императрицы-матери попала в немилость у нового императора, так что рассчитывать на большие успехи при дворе её сторонники не могли. Это нерасположение Александра, при всех временных приливах монаршей симпатии, Бенкендорф будет чувствовать почти четверть века — на протяжении всего александровского царствования. «Свобода» лета 1801 года стала уже к концу года всё больше ощущаться им как ненужность, а отсутствие ответственных поручений — как безделье. Случай помог решить накопившиеся проблемы, избавить молодого Бенкендорфа от немилостей нерасположенного к нему «большого двора», дать ему возможность проявить себя в мирное время и расширить круг познаний. В конце февраля 1802 года приятель Джакомо Казановы, политический авантюрист Егор Максимович (Георг Магнус) Спренгтпортен, швед на русской службе, отправился из Петербурга в длительную инспекционную поездку по России. По высочайшему повелению (и наверняка благодаря хлопотам генерала Христофора Ливена) в его свиту были зачислены два флигель-адъютанта: артиллерии майор М. Ф. Ставицкий и гвардии поручик A. X. Бенкендорф. В их задачу входило разъезжать по прилегающим к маршруту регионам и представлять генералу Спренгтпортену «коротенькие отчеты или, вернее, наброски»1. К экспедиции был также прикомандирован художник E. М. Корнеев, подающий надежды пансионер Академии художеств, чьей обязанностью было делать зарисовки с натуры. В европейской культурной традиции того времени молодому человеку для окончательного взросления было необходимо пережить «годы странствий», период соприкосновения книжных представлений с реальным миром. Путешествия наследников российского престола в конце XVIII и на протяжении всего XIX века считались необходимой завершающей ступенью в их образовании. В. А. Жуковский, отправлявшийся по России вместе с 19-летним Александром Николаевичем, будущим царём-освободителем, писал императрице: «Пусть это похоже на такое чтение книги, при котором великий князь ознакомится только с оглавлением. Зато он получит общее понятие о её содержании». «Оглавление», просмотренное Александром Бенкендорфом в 1802–1804 годах, было весьма подробным. Да и с «содержанием» ему в ряде случаев удалось познакомиться довольно близко: Шлиссельбург, Тихвин, Рыбинск, Большая Волга («Волга-матушка» — пишет Бенкендорф), Казань, Оренбург, а там — Урал, Сибирь, Забайкалье, Якутия… Дневник, который Бенкендорф вёл на протяжении путешествия, лёг в основу его мемуаров. Эти воспоминания могли бы стать заметным явлением в литературе путешествий — особенно в начале XIX века, — если бы были в своё время опубликованы. Увы, желание прославиться в качестве писателя начнёт привлекать молодых людей более поздних поколений. Его же записки о путешествии пролежат в архиве до самого начала XXI века2, хотя они весьма далеки от скучного перечисления географических названий. Молодой человек, составлявший эти записки, предстаёт достаточно инициативным, любознательным и — сколько бы ни говорили о «поверхностности» его образования — довольно знающим. Уже окрестности Петербурга, медленно проплывающие перед молодым поручиком по берегам Ладожского канала, наводят его на размышления о «созидательном гении» Петра Великого, чьи колоссальные проекты «встречаешь и узнаёшь на каждом шагу». Бенкендорф восхищён плодами деятельности монарха, которая принесла «процветание и славу России». Это не только флот и армия, но и город, явившийся свидетельством того, что можно «покорить природу», «сама наша столица, воздвигнутая на болоте, ныне ставшая образцом красоты и великолепия, местопребыванием наук и искусств; эти загородные дворцы со всех сторон Петербурга, которым Пётр умело выбирал место и сам планировал парки; и, наконец, этот водный путь, который доставляет к набережным столицы товары со всего обширного пространства России!». Интересно, что дальнейшее путешествие по стране несколько умеряет восхищение Бенкендорфа Петербургом: он начинает осознавать чересчур удалённое положение столицы от «большой» России, её торговых путей. Город, «где всякий русский оказывается чужаком и где всякий собственник находится, по меньшей мере, в 300 верстах от своих владений», куда «все предметы первой необходимости должны прибывать с большими издержками из глубины страны», даже покажется издалека «язвой, разъедающей Россию». В Нижнем Новгороде Бенкендорф приходит к мысли о том, что именно здесь было бы идеально расположить столицу России (между прочим, за два десятилетия до предложений Пестеля и Никиты Муравьёва о переносе туда столицы, переименовывавшейся, по проекту последнего, в Славянск). По его мнению, географическое положение Нижнего Новгорода «в центре самых прекрасных губерний подлинной России» чрезвычайно благоприятно. Этот город, «сближая дворян с их поместьями, был бы центром культуры, чьи лучи проникали бы в самые дальние уголки и окраины России. Присутствие государя только поддерживало бы интерес собственников и устранило бы притеснения, отягощающие население, а коммерция легко вернулась бы в руки русских торговцев, которых совершенно вытеснили иностранные предприниматели и которые теперь чужеземцы в Петербурге». При этом Бенкендорф прекрасно осознаёт, что его идея достаточно утопична, ибо за минувший век столичный статус детища Петра I уже устоялся и вряд ли кому «придёт в голову оставить Петербург, когда в него вложено столько миллионов, где появились на свет все наши князья, где сосредоточены финансы и где деньги значат всё»… Характерная для молодости критичность мышления присуща и Бенкендорфу. В Оренбурге («по названию — крепость, а на деле — скорее нищий городок, окружённый ничтожными крепостными стенами») его возмущает бездеятельность местных властей, которые не стремятся использовать выгодное географическое положение города. «Вне всяких сомнений, — рассуждает Бенкендорф, — если бы провидение хоть один раз послало в Оренбург губернатора, руководствующегося в своих действиях разумными взглядами, коммерческими и деятельными, то город смог бы извлечь из здешнего товарообмена огромное богатство для империи… Но до настоящего времени наши губернаторы остаются неспособными решать подобные задачи, они скорее полицейские надзиратели, притесняющие торговцев, а для находящихся в их полной зависимости киргизов — ограниченные и алчные начальники». В Сибири Бенкендорф поражается тому, что этот необыкновенный край, «который щедро одаривает Россию богатствами», получает взамен «только отбросы людей, чьи преступления должны караться смертью, или известных интриганов, сосланных другими интриганами»… То там, то тут в записках о путешествии проступает «имперский патриотизм» автора. В том же Оренбурге он искренне желает вызвать в «киргизах» (так тогда называли казахов) «естественную склонность к оседлому заселению этого пустынного края», а до этого с большой симпатией рассуждает о татарах, потомках золотоордынцев, «некогда грозы мира и поработителей Руси». «Теперь, — пишет он, — этот народ подаёт пример покорности и спокойствия. Татары — законопослушные граждане, преданные и храбрые солдаты». Казань названа в записках «одним из самых важных городов империи благодаря своему богатству, народу и безграничным ресурсам, кои она предоставляет для внутренней торговли». Восхищение Бенкендорфа вызывают и башкиры — ловкие наездники, демонстрировавшие удивительные для столичных гостей трюки. «Самым красивым, но и самым опасным зрелищем было, когда один из них водружал на свою пику шапку и нёсся во весь дух, преследуемый всей группой, которая старалась сбить эту шапку стрелой или пистолетным выстрелом». Через десять лет Бенкендорфу доведётся командовать башкирами во время Отечественной войны, и он ни разу не выразит недовольства своими подчинёнными. Впрочем, в записках Бенкендорф не стремится представить себя ни политическим мудрецом, ни «философом в осьмнадцать лет». Рассуждения и путевые заметки сменяются описаниями романтических похождений, притом достаточно откровенными. Молодой гвардейский офицер в провинции — явление примечательное, и в любом городе и городке дамы местного «общества» не перестают баловать его своим вниманием. Сергей Марин, ко всему прочему известный тогда стихотворец, словно на это случай сочинил куплеты:Девицы, опасайтесь
Гвардейских вы господ.
На них не полагайтесь,
Не суйте пальца в рот!
Учтивостью пленяют
И взгляд их очень льстив,
Но вас переменяют
Как будто часовых!3
К землям полуденным…
Как приятно в двадцать лет играть роль бывалого путешественника, вернувшегося из дальних и необычных краёв! Восхищённые взоры барышень, уважительное внимание друзей, бесконечные расспросы, искреннее удивление… Но на это удовольствие отведены только три недели. А потом пришло время оставить и друзей, и привычные столичные удовольствия — и снова в дорогу! Инспекция Спренгтпортена не закончена, но на этот раз путь лежит в другую сторону — на южную окраину империи. В перерыве между двумя маршрутами шестидесятилетний генерал не терял времени — он женился! Теперь он ехал вместе с женой и оттого, в отличие от Бенкендорфа и его приятеля, молодого графа Гурьева, не очень спешил увидеть небезопасные пограничные земли. Спренгтпортен совмещал удовольствие от даровой казённой поездки с радостями первых недель семейной жизни и потому подолгу останавливался в волжских городах. Когда Бенкендорф и Гурьев примчались через Рязань и Тамбов в Царицын, где надеялись перехватить своего начальника, то выяснилось, что о нём там и не слыхивали. (Семейство генерала добралось только до Нижнего Новгорода.) Пришлось подниматься по Волге и встречать Спренгтпортена в Симбирске, где «молодец-генерал» сделал продолжительную остановку; он всецело отдавался радостям медового месяца, а его окружение умирало со скуки. Единственным развлечением стал доморощенный театр одного из местных помещиков. Три вечера подряд этот любитель искусства демонстрировал почётным гостям оперу, комедию и трагедию в провинциальной трактовке; в дополнение он не забывал потчевать их концертами за каждым обедом и ужином. «Кто устоит перед обаянием крепостного театра!» — восклицал Бенкендорф, вспоминая, как он попытался завязать роман с оперной примадонной, покорившей его красотой и обаянием. Развязка оказалась совсем не романтичной: за чрезмерный интерес к столичным зрителям примадонну высекли на конюшне. Незадачливый ухажёр предпочёл придержать свои чувства, дабы наказание не повторилось. Тем временем наступило лето. Долг службы принудил Спренгтпортена оставить Симбирск и направиться в Царицын, близ которого к Волге сходились три разных мира, объединённых — относительно недавно — Российской империей. К юго-западу от города лежали владения калмыков. К их правителю нужно было ехать верхом не менее сотни вёрст, поэтому необходимый инспекционный визит генерал доверил Бенкендорфу. На ходу меняя выносливых калмыцких лошадей, флигель-адъютант в один день доскакал до резиденции тамошнего князя, изведал особенности местного этикета, вытерпел торжественный церемониал приёма гостей, отметил многочисленность и ухоженность конских табунов, верблюжьих и бараньих стад и вернулся обратно. Чуть ниже Царицына по течению Волги жили немецкие поселенцы-протестанты. Бенкендорф посетил аккуратный городок Сарепту с населением в 600 душ обоего пола и удивился, насколько типично немецким он оказался: «…Здесь всё вас заставляет забыть, что вы находитесь в степи, населённой калмыками, и на границе с первобытной Азией. Всё напоминает Германию, и можно даже получить чисто немецкое удовольствие в настоящей харчевне, с хорошим обслуживанием и отличной немецкой едой». Совсем иным был простирающийся к востоку от Царицына мир донского казачества. Именно здесь Дон подходит к Волге ближе всего, и Бенкендорф демонстрирует в записках осведомлённость о грандиозных, но нереализованных попытках Сулеймана Великолепного, а позже и Петра Великого прорыть здесь канал, соединяющий бассейны Волги и Дона. Более того, Бенкендорф оставил предсказание: «Думаю, государь, который осуществит этот грандиозный проект, сделает больше для процветания и обогащения России, чем те, кто прибавляет новые губернии к и без того бескрайней её территории. Канал даст возможность вывозить в Чёрное море продукцию плодородных частей России и соединит Каспийское море с морями Европы». В первой же донской казачьей станице посланца императора принимало знаменитое семейство Орловых-Денисовых. В. П. Орлов долгое время являлся войсковым атаманом (только в 1801 году его сменил М. И. Платов), а породнившийся с ним род Денисовых был первым графским родом среди донских казаков. Нагостившись, генерал Спренгтпортен, не любивший без надобности жертвовать комфортом, отправился к казачьей столице, Черкасску, напрямую, по большой почтовой дороге. Бенкендорф же и его молодые спутники Гурьев и Нехлюдов выбрали путь верхом вдоль Дона, от станицы к станице. Донское казачество вызвало искреннее восхищение Бенкендорфа. Его радовали видимый достаток населения, здоровье и весёлость всех встреченных мужчин и женщин, их чувство собственного достоинства — следствие отсутствия принуждения. «Истинное удовольствие, — признаётся Бенкендорф в записках, — находиться среди этого свободного, воинственного народа, управляемого своими собственными законами, не имеющего иного страха, кроме страха каких-либо в своей жизни перемен, и иного желания, чем всегда оставаться в том состоянии, в котором он находится. Невольно думалось: насколько же у нас мало правительств, достаточно мудрых и либеральных, для того, чтобы народ не желал никаких изменений!» В этом пассаже впервые проявляются консервативные черты мировоззрения Бенкендорфа: казачьи порядки представляются ему идеальным общественным устройством, а их носители — достигшими золотого века, для которого любые перемены будут ухудшением, а не улучшением. Сам казак — одновременно воин и гражданин — кажется нашему наблюдателю примером для армий всех стран. Там — «несчастные наёмники», оторванные от семьи и родного очага, гнущие шею в казармах и лагерях, ради защиты своих соотечественников перестающие быть членами общества; здесь — воины, готовые идти в бой по первому призыву императора, но при этом возвращающиеся к своим родным, в свои дома, на землю, которую знают с детства. Такое состояние достигается, по Бенкендорфу, мудрой деятельностью «либеральных» правительств. Конечно, здесь имеется в виду вовсе не политический либерализм (такого термина в то время и не существовало). Бенкендорф понимал «либерализм» как терпимость и понимание. В столице Войска Донского, Черкасске, золотой век воплотился наиболее зримо. Казаки, казачки, лошади, даже казачья кухня — всё казалось Бенкендорфу совершенным. С неохотой покидал молодой поручик Донские земли. Путь экспедиции лежал на юг, степями, к столице новообразованной Кавказской губернии, городу Георгиевску. Большой Черкасский тракт — главная в то время сухопутная дорога на Кавказ — шёл вдоль пограничной Кавказской линии, протянувшейся во времена императрицы Екатерины II от Азова через Ставрополь к Моздоку. Между девятью крепостями этой линии каждые 25–30 вёрст располагались редуты или форты, а каждые 3–5 вёрст — казачьи пикеты. Поскольку это была ещё и граница христианского и мусульманского миров, императрица повелела дать крепостям имена святых: Святой Екатерины, Святого Павла, Святой Марии, Святого Александра Невского… Крепость Святого Георгия стала городом Георгиевском. В этой небольшом административном центре края с крутого обрыва над рекой Подкумок Бенкендорф мог наблюдать Главный Кавказский хребет от Казбека до Эльбруса (Шатгоры, как называли её местные жители). Он видел не простогорную цепь, но «предел побед Александра Македонского» и «границу рабства, которое Рим навязал народам», одновременно и каменные ворота, через которые проходили бесчисленные полчища завоевателей, и гигантский склеп для многих канувших туда армий… Через 20 вёрст от Георгиевска, прямо у подножия пяти гор, именуемых Бештау, начинался русский фронтир — шов цивилизаций, одновременно разделявший и соединявший разные миры. Непрочный пограничный покой охраняли здесь крепостца Константиногорская, два полка казаков и 16-й егерский полк. Именно вездесущие егеря заново открыли у подножия горы Машук горячие воды и за десять лет до приезда Спренгтпортена рассказали о целебных свойствах источников учёному-путешественнику Палласу. Слава минеральных вод начала распространяться по России, и в 1803 году сюда стали приезжать для лечения ревматизма, подагры, кожных болезней и т. п. Незадолго до прибытия инспекции, 24 апреля 1803 года, был издан императорский указ о признании Кавказских вод «целебной местностью государственного значения». В этой «целебной местности» уставший от однообразной дороги Спренгтпортен решился лично и обстоятельно проверить исполнение царского указа. Для проверки сведений о лечебных свойствах серных вод он вместе с супругой принялся за ежедневный приём ванн. Молодёжь же, чтобы не скучала и не докучала, была отослана за тридцать вёрст, к водам кислым. Здесь — пока не в домах, а в шатрах — уже разместилось «водяное общество», хотя черкесы, по признанию Бенкендорфа, весьма неодобрительно смотрели на подобное «чужеземное заведение, расположенное в их родных горах». Тем не менее в 1803 году вели они себя довольно мирно и даже гостеприимно, несмотря на то, что соблазн поживиться за счет состоятельных больных из «водяного общества» был весьма велик. Под впечатлением от спокойной жизни на пограничной линии Спренгтпортен даже «порицал постройку на Кавказе крепостей, когда довольно было бы, по его отзыву, десяти пушек для того, чтобы держать всё в порядке и контролировать поведение черкесской знати»6. С одним из кабардинских князей, Росламбеком Мисостовым, Бенкендорф завёл дружбу, тем более что князь числился полковником лейб-гвардии казачьего полка, а двоюродный брат его был известной в Петербурге личностью. Звали брата Измаил Атажукин, он с 14 лет воспитывался в России и получил Георгиевский крест за штурм Измаила. Похождения этого Исмель-псыго (как звали его на родине) уподоблялись кабардинцами подвигам легендарных нартов. Как не вспомнить:На нём чекмень, простой бешмет,
Чело под шапкою косматой;
Ножны кинжала, пистолет
Блестят насечкой небогатой;
И перетянут он ремнём,
И шашка чуть звенит на нём;
Ружье, мотаясь за плечами,
Белеет в шерстяном чехле…
Давным-давно, у чистых вод,
Где по кремням Подкумок мчится,
Где за Машуком день встаёт,
А за крутым Бешту садится…
…почуя бой кровавый,
На негодующий Кавказ
Подъялся наш орёл двуглавый;
Когда на Тереке седом
Впервые грянул битвы гром
И грохот русских барабанов,
И в сече, с дерзостным челом,
Явился пылкий Цицианов…
* * *
Это было время первого равноправного и взаимовыгодного русско-турецкого союза, заключённого в 1799 году. После него русско-турецкая эскадра под командованием адмирала Ушакова начала операцию по освобождению Ионических островов, захваченных французами. Именно тогда «корабли штурмовали бастионы», а Ф. Ф. Ушаков вошёл в историю уникальной победой — взятием мощной приморской крепости не с суши, как это предписывалось правилами военного искусства, а с моря. Ни последующий мир с Францией, ни дипломатические игры Наполеона с целью отвадить Турцию от России долго не могли разрушить этого союза, продлённого в 1805 году. А в 1804-м султан Селим ясно выразил свою позицию в одном из посланий великому визирю: «Если Франция объявит войну моему государству и России, моему союзнику, то по требованиям договора мы выступим против Франции. Так я понимаю этот вопрос, и таковы мои намерения». Он же в знак расположения переслал Александру письмо Наполеона с резкими выпадами против российского императора17. Вот почему в 1804 году русский военный бриг так легко вошёл в укреплённый Босфор, отсалютовал у самого входа в него форту Килия и через несколько часов бросил якорь в самом широком месте пролива, у деревушки Буюк-Дере, близ которой находилась (и находится до сих пор) летняя резиденция русского посланника. Многолюдный город, расположенный в двух частях света, потряс молодого поручика. Налюбовавшись Константинополем с бирюзовых вод Босфора, он записал: «Восхищённый взгляд сначала теряется на неохватном пространстве нагромождения домов, построек, минаретов и, наконец, замирает на вершине, где среди окружающих его садов возвышается дворец султана… Поистине Константинополь представляется столицей мира. Не только величие греков, могущество султанов — кажется, что и сами небеса обосновались здесь, между Европой и Азией, между Севером и Югом, чтобы властвовать на земле». Русских союзников встречали в Стамбуле весьма радушно. Министр иностранных дел принял Спренгтпортена и его спутников в Диване — средоточии османского государственного управления. Сам султан Селим III пригласил посланцев императора присутствовать на манёврах и любезно угощал их в своем шатре кофе и трубками. Гостям было позволено посетить султанский дворец Топкапы (пока правитель был в загородной резиденции) и даже самые красивые мечети Стамбула. Правда, прогулка по мечетям должна была проходить непременно в сопровождении янычар — что, как буднично объяснили турки, просто необходимо для защиты российских подданных от фанатичных мусульман: они «не любят, когда христианские собаки заходят в эти священные места», так что без охраны могут и убить… Однако особой религиозной строгости Бенкендорф не заметил. Точнее, строгость эта у многих турок была внешней, напускной. В немусульманском районе Пера, отделённом от старого города бухтой Золотой Рог, вечерами и ночами гуляла турецкая молодёжь, забывавшая предписания пророка ради вина и чувственных удовольствий. В посольстве рассказывали историю о некоем хитроумном греке, представлявшем молодых женщин-европеек, посещавших его сомнительное заведение, исключительно как «жён дипломатов и послов». Такой качественный живой товар приносил значительные доходы до тех пор, пока мошенничество не привело к скандалу. Поверившие греку молодые турки начали хвастать своими «международными победами» по всему Стамбулу, и эти похвальбы достигли ушей великого визиря. Тот обратился с нотой к иностранным посланникам, в которой призвал их унять своих «беспутных жён». Потрясённые дипломаты потребовали объяснений и расследования. В конце концов мошенник-грек был повешен. …А Бенкендорф наслаждался жизнью большого и необычного города — то ли турецко-мусульманского Стамбула, то ли антично-византийского Константинополя. Он бродил по экзотическим восточным лавочкам и базарам, совершал верховые прогулки в Буюк-Дере и, конечно, не забывал о приключениях амурных, разрываясь между некой прекрасной вдовой и благосклонной женой неаполитанского консула. Времени было предостаточно: Спренгтпортен ждал, когда в Константинополь прибудет русская эскадра. Корабли пришли тайно, под торговыми флагами, с задраенными орудийными люками и выкрашенными в чёрный цвет бортами. Эти предосторожности явились данью режиму проливов, согласно которому Оттоманская империя не позволяла проход через них иностранным военным судам. На кораблях находились войска, артиллерия и амуниция — всё это предназначалось для укрепления важного средиземноморского форпоста России — Ионических островов. В 1804 году считали, что Бонапарт захочет взять реванш за неудачу Египетского похода. Поэтому, делали вывод эксперты, сосредоточение значительных французских сил на берегах Адриатического моря и в Неаполитанском королевстве «не оставляет сомнения в том, что Бонапарт имеет намерение предпринять в ближайшее время высадку в Далмации и Греции»18. Личный эмиссар Первого консула Франции Ф. Себастьяни опубликовал в официальной правительственной газете отчёт о поездке по Восточному Средиземноморью, в котором настаивал на повторном захвате Египта и Ионических островов19. В конце концов император Александр отправил в Средиземноморье экспедиционный корпус генерал-майора Р. К. Анрепа — военачальника, которому прочили большое будущее. Его задачи поясняла инструкция: «…Знатные приуготовления, чинимые в разных пунктах Италии, и готовность флота Тулонского к отплытию с немалым корпусом десантных войск утверждают доходящие до нас сведения о видах Первого консула на Ионические острова и области турецкие со стороны Адриатического и Белого моря. Поелику в политической системе Россиею признано необходимым препятствовать всеми силами разрушению Оттоманской империи по многим соображениям, а наипаче по бессилию, в коем ныне оная находится и которое соделывает её соседом для России безопасным, а потому наилучшим, то и принята здесь решимость тому соответственная, вследствие коей назначены к отправлению на Ионические острова в подкрепление находящегося там малого корпуса войск наших, для внутреннего токмо устройства и охранения, ещё двенадцать батальонов инфантерии и две роты артиллерийские…»20 Дойдя до Константинополя, корабли открыли пушечные порты только для приветственного салюта — и подняли флаги. Состоялась торжественная встреча русской и турецкой эскадр. Как вспоминал Бенкендорф, «трудно увидеть более впечатляющее зрелище: порт, пролив были покрыты бесконечным множеством баркасов и лодок, берега Азии и Европы наводнили толпы народа». Над Босфором «бушевало дружное “ура” и клубился дым орудий; раскаты залпов ещё долгое время неслись над проливом». Вдогонку за русской эскадрой направилась и экспедиция Спренгтпортена. Бриг покинул стоянку у Буюк-Дере, скользнул мимо Галаты с её высокой генуэзской башней, мимо усыпанного лодками Золотого Рога, мимо высокого мыса с султанским дворцом, мимо мрачного Семибашенного замка у городских стен и — прощай, Стамбул! Бенкендорф больше не увидит этот город никогда. К вечеру уже показались пустынные берега Дарданелл, навеявшие мысли о войнах персов и греков, о Ксерксе, приказавшем высечь непослушное море, о долгом соперничестве мусульман и генуэзцев… Дальнейшее путешествие Бенкендорфа на бриге вдоль берегов Эгейского моря — в то время внутреннего моря Турции — окончательно окунуло его в легендарный мир античной Греции. «Видя все эти места, которые занимали твой ум в детстве, приходишь в состояние сна наяву», — признавался он. Классика обретала здесь реальные черты: вот Ламзак, родина Эпикура; вот Троя Александра, близ которой где-то в холме спрятана ТрояГомера. Вот остров Лесбос, а вот и Измир, ниспадающий с гор к заполненной кораблями бухте. Здесь была остановка в резиденции русского консула и затем — верховая прогулка в некогда великолепный Эфес. Море отступило, что заставило людей покинуть богатый город. В окружении античных руин Бенкендорфом овладела меланхолия: два дня провёл он в мёртвом городе, исходив его вдоль и поперёк, и развалины постоянно наводили его на мысли о бренности бытия. Облегчение принесло только отплытие: с борта брига молодой путешественник размышлял об Азии, казавшейся ему «обреченной на долгие века варварства и забвения: может быть, исчезнут даже следы руин Эфеса, прежде чем цивилизация и свобода вернутся, чтобы осчастливить свою колыбель». Меланхолию излечили бело-голубые цвета островов Греческого архипелага с их запоминающимися запахами моря и апельсинов. С острова Хиос открылся вид на обширную Чесменскую бухту, памятную громкой победой русского флота в 1770 году. Любопытно, что Бенкендорф видит её не глазами русского офицера, а глазами местного населения. «Я подумал, — записывает он, — каким ужасным зрелищем тогда должны были предстать для жителей Хиоса взрыв нашего линейного корабля и гибель более семидесяти турецких судов». Венец «путешествия в древность» — Афины. Записки отражают наполнивший душу путешественника восторг: «Мои взоры не могли оторваться от этого прославленного города или, скорее, от воспоминаний, связанных с этой античной твердыней, одно только имя которой воскрешает в памяти череду великих событий, великих лиц, великих подвигов, эпохи его процветания и превратностей его судьбы. Я с восторгом созерцал прекрасное зрелище последних закатных лучей между колоннами храма Минервы, золотивших отполированный веками мрамор. Наш бриг бросил якорь в порту Пирея! Я провёл бессонную ночь на борту нашего брига, пытаясь пожить за две тысячи лет до моего рождения. Едва занялся день, я сошёл на берег и не могу выразить того живого ощущения, которое я испытал, ступая по этой земле; мое воображение поднимало из руин разрушенное, вновь отстраивало храмы, воскрешало рядом со мной Алкивиада и его великих воинов». Болезнь Спренгтпортена подарила Бенкендорфу целых шесть недель общения с миром Античности. Он обстоятельно исследовал Афины и их окрестности, начиная с Парфенона и превращённого в мечеть храма Минервы и заканчивая Элевсином, некогда известным своими пышными мистериями. Искренние восторги доверялись путевому дневнику; друзьям же, в частности Воронцову, Бенкендорф писал о своих экскурсиях не без иронии: «Бегаю по развалинам, занимаюсь вырытыми вазами, заключающими пепел знаменитых греков… и если б Минервины, Тезеевы, Юпитеровы и Ерехтеевы храмы не были в столь жарком крае, я бы тебе о них славное описание послал»21. Спренгтпортен был чужд восторгов, вызываемых памятниками Античности. Поправив здоровье на одном из живописных греческих островов, он приехал в Афины только для того, чтобы собрать свою экспедицию и отправиться дальше. Прощаясь с центром легендарной Эллады, Бенкендорф еле сдерживал эмоции: «Надо ли говорить, с каким чувством я отплывал! В виду… исчезающего в море силуэта (греческих берегов. — Д. О.) я дал обет — как бы ни сложилась моя судьба, однажды сюда вернуться, чтобы поднять его из руин». А вот художник Емельян Корнеев воспринимал отплытие из Афин с радостью: он для того провёл почти три года со Спренгтпортеном, чтобы в конце концов посетить вожделенную Италию. Его ждала встреча с Неаполем и Венецией, Бенкендорфу же попасть в Италию и Германию на этот раз не довелось. Конечный пункт маршрута экспедиции Спренгтпортена — остров Корфу — стал отправной точкой в карьере Бенкендорфа-командира. Он стал, если применить современное понятие, «иностранным военным специалистом». Пришедший из Петербурга приказ «изымал» поручика из-под начальства Спренгтпортена и вверял в руки генерала Р. К. Анрепа, командовавшего русской военной базой на Корфу. В сентябре Бенкендорф сообщает Воронцову: «Итак, дорогой друг, я вновь волонтёр, не знающий точно, против каких войск мы будем драться, что меня не волнует, лишь бы была возможность участвовать в бою»22. К этому времени Россия имела на Ионических островах мощную военную базу: около 11 тысяч солдат и не менее 16 кораблей23. Важно отметить, что эти силы не просто снискали расположение местных жителей, а находили в них искренних союзников. Гвардии поручику Бенкендорфу была доверена военная подготовка особого отряда, так называемого Албанского легиона. Его составили «зилоты» — жители горной Албании, бежавшие от турецких притеснений на независимые греческие острова. До этого они 17 лет пытались отстаивать свою свободу, так что Бенкендорф получил под начальство 600 опытных воинов, правда, незнакомых с воинской дисциплиной и способами ведения «правильного» боя в строю. Разномастный отряд предстояло превратить в подобие регулярного войска, провести его строевую и тактическую подготовку. «Наши учения и военные игры, — замечает Бенкендорф, — обычно следовали после приёма пищи и весьма забавляли это воинственное племя». Для лучшего понимания образа мышления греков поручик время от времени надевал их национальную одежду. Вскоре он завоевал расположение своих подчинённых: они даже обещали, что однажды на руках вознесут командира на стены Константинополя. «Невольно думалось, глядя на них: грек всё ещё остаётся тем, чем он был в лучшие времена Афин, одно проникновенное слово может воодушевить его; думаю, что энтузиазм, к которому он восприимчив более, нежели все народы Европы, вознесёт на высочайший уровень могущества того, кто сумеет его зажечь и вернуть этой нации её прежнюю независимость». Результаты обучения легиона проверял сам генерал Анреп. Ему были продемонстрированы небольшие манёвры, состоявшие из атаки и защиты деревни и садов. Прошли они успешно: Бенкендорф показал себя неплохим строевым командиром. А вот манёвры на любовном фронте вовлекли 23-летнего поручика сначала в шпионскую историю, а потом и в политическую интригу. Ещё в Константинополе, за несколько дней до отплытия на Корфу, с ним «случайно» познакомилась обаятельная француженка, некая генеральша Лекюйер. Так же «случайно» она через некоторое время оказалась на судне, поставленном в карантин у берегов Корфу. К французам, как к потенциальным противникам, греки относились весьма подозрительно и на берег старались их не выпускать. Мадам Лекюйер поспешила дать знать Бенкендорфу, что она рядом: муж-гене-рал отправил её в Париж в обществе секретаря, а она еле уговорила провожатого остановиться на Корфу на несколько дней — ради возможности увидеться с запавшим ей в душу русским поручиком. Привыкший к собственной неотразимости Бенкендорф поверил такой романтической истории и через генерала Анрепа добился, чтобы местные власти избавили красавицу от карантина. Мадам Лекюйер и её сдержанный спутник ступили на берег и вскоре уже обживали приготовленную для них квартиру. Сопровождавший генеральшу секретарь с пониманием отнёсся к её желанию сполна вознаградить освободителя за его заботу, поэтому не мешал романтическим свиданиям. Вскоре наш гвардейский поручик пригласил французского секретаря отобедать в компании русских офицеров, и тут случился конфуз: один из моряков узнал в госте… самого генерала Леиойера, сотрудника французского посольства в Константинополе и заботливого супруга вызволенной из карантина дамы. Лекюйер бросился вон из комнаты, следом — Бенкендорф, немедленно поспешивший доложить Анрепу о затеянной французской четой игре. Выяснилось, что супруги были шпионами, собиравшими сведения о русской военной базе на Ионических островах. Податливость Бенкендорфа на женские чары сделала его пешкой в искусной игре и чуть было не позволила генеральше и её «секретарю» узнать всё необходимое из первых рук. Анреп получил дополнительные сведения о парочке Лекюйер по другим каналам, но снаряжённая погоня опоздала, — свежий ветер уже нёс французский корабль подальше от опасности. Для Бенкендорфа этот опыт стал потрясением: он впервые встретился и с бесчестностью мужа, торгующего собственной супругой ради достижения корыстных целей, и с мошенничеством женщины (теперь он называл её «бесстыдной»). Подобные разведывательные методы французского правительства Бенкендорф считал «грязным макиавеллизмом». Полученный урок добавил молодому поручику осторожности, но вовсе не отвратил его от поиска новых побед на любовном фронте. В результате новый виток амурных приключений, которые Бенкендорф подробно, чуть ли не смакуя, описывал в своих мемуарах, столкнул его с русским посланником на Корфу графом Е. Д. Моцениго. Причиной раздора стала первая красавица острова, юная вдова мадам Армани, общительная, музыкальная и, в дополнение ко всем своим достоинствам, богатая. У неё не было недостатка в кавалерах, но именно трудность задачи вновь (и не в последний раз) распалила влюбленность 23-летнего поручика — настолько, что он оставил дела, посвятив все усилия предмету своего вожделения. Он вошёл в круг обожателей мадам Армани и благодаря настойчивым ухаживаниям не просто освоился в нём, а постепенно выдвинулся на первые роли. Для окончательного достижения успеха у молодой вдовы Бенкендорф применил сильнодействующее средство: он «рискнул внушить, что может жениться на ней». В результате конкуренты-ухажёры были отправлены в отставку, в том числе и посланник Моцениго. Этот венецианец по происхождению и дипломат по профессии немедленно сделался «другом» удачливого Бенкендорфа и дал ему понять, что совершенно смирился со своим фиаско. На самом же деле хитроумный Моцениго затеял ловкую интригу и к весне 1805 года добился удаления Бенкендорфа с Корфу. Для этого посланник «открылся» правительству Ионических островов и генералу Анрепу, что, как друг Бенкендорфа, потрясён его коварством, скрытностью и подозрительностью. Как пишет сам пострадавший, «он измыслил, что я занимаюсь обучением зилотов лишь для осуществления каких-то своих тайных и опасных политических планов, в его наветах я был выведен как тщеславный выскочка, внушавший зилотам видеть во мне их вождя, якобы… даже приказывал им называть себя ромейским эфенди». Впрочем, Анреп попытался найти компромиссное решение: удаление нашего героя произошло под благовидным предлогом. Бенкендорф, как флигель-адъютант, был отправлен к императору Александру с докладом: ему было вменено в обязанность лично сообщить царю и министрам о состоянии русской военной базы на Корфу и дать все необходимые пояснения. Он охотно отправился в Россию — он был уверен, что вернётся, самое позднее, через несколько месяцев. Спустя неделю после отплытия корабль, взявший на борт Бенкендорфа, пробился через мартовские штормы к Триесту. Здесь посланцу Анрепа пришлось провести двадцать дней в карантине, а потом, простыв от слишком ранних морских купаний, ещё шесть недель проваляться с лихорадкой в Вене. После этого он помчался в столицу России так быстро, что даже обогнал по дороге австрийского курьера, выехавшего на сутки раньше. «Его Величество Император принял меня с добротой и приказал мне побеседовать с министром военно-морских сил и министром иностранных дел о различных вопросах, касающихся наших сил и нашей позиции в Корфу; после этого мне было объявлено, что я должен оставаться в Петербурге». В предчувствии большой войны он торопится вкусить прежних прелестей столичной гвардейской жизни. «Надо, — читаем мы в очередном письме Воронцову, — посмеяться в Петербурге и приготовиться к кампании против французов». Бенкендорф ещё надеялся, что эта кампания начнётся в Средиземноморье; но вернуться на Корфу ему не пришлось.Война за войной
В Петербурге вся гвардия распевала «Марш Преображенского полка», бравую песню, написанную другом Бенкендорфа и Воронцова Сергеем Мариным:Пойдём, братцы, за границу,
бить Отечества врагов!
Вспомним матушку-царицу,
вспомним, век её каков!
Парижский роман
Граф Пётр Александрович Толстой был в отчаянии. Он метался по кабинету своего усадебного дома, разрываемый противоречивыми чувствами. Государь вызывал его в столицу, чтобы отправить посланником ко двору императора — скажите на милость, императора! — Наполеона I. С одной стороны, Толстому надлежало повиноваться, с другой же — он считал, что не вынесет этого бремени, противного его убеждениям. Жена его, о которой злые языки петербургского света говорили, что «долговязая, тощая, несветская, неуклюжая, неумная, она, тем не менее, держит в руках своего мужа», уговаривала Петра Александровича отказаться. Но письмо Александра Павловича мягко требовало выполнения верноподданного долга: «Моё глубокое убеждение осталось непоколебимым, что именно вы, более чем всякой другой, отвечаете тому месту, которое я предназначаю вам… Помните, мне нужен вовсе не дипломат, а храбрый и честный воин, а эти качества принадлежат именно вам». И привычка повиноваться преодолела «семейную оппозицию». В конце августа 1807 года Толстой отправился в Петербург и согласился принести себя в жертву на алтаре Отечества. Генерал умолял государя только об одном: чтобы его отозвали из Парижа по первой же просьбе. Император пообещал, а в разговорах с французским посланником Савари попытался обеспечить Толстому наиболее выгодный приём при дворе Наполеона. «Это прекрасный человек, — убеждал царь французского дипломата, — я ему безусловно доверяю и отправляю его к императору как человека, которого считаю самым подходящим». Затем, доверительно взяв Савари за руку, Александр попросил его «как друга» помочь Толстому в создании связей и обзаведении знакомствами в Париже, ведь есть «тысяча маленьких способов, которые часто лучше скрепляют узы, чем все официальные приемы, которые только утомляют». Вскоре после этой встречи последовал отъезд русского посольства. Фёдор Толстой, племянник графа, записал в дневнике: «Пётр Александрович, к удивлению многих назначенный посланником в Париж к Наполеону, на днях уехал со своим адъютантом графом Бенкендорфом, очень обыкновенным человеком, покровительствуемым императрицею Марией Фёдоровною, и графом Нессельроде, в качестве первого секретаря»55. Поставим пометку в биографии Александра Христофоровича: в 1807 году, в возрасте 25 лет, он в глазах петербургского общества представал «обыкновенным человеком, покровительствуемым императрицею». Что же касается Толстого, то «удивление многих» — ещё мягко сказано! Петербургская аристократия прекрасно знала, что дипломатическим даром Пётр Александрович обделён. Вспоминали, как вскоре после Тильзита Толстой отказался принять орден Почётного легиона от самого Наполеона. Когда же тот спросил, почему граф так поступил, то получил ответ: «Не заслужил!» «Ну, заслужите впредь», — пробовал настаивать Наполеон. «Не надеюсь», — отреагировал Толстой, и недовольный император Франции отошёл. Среди петербургского света распространилась эпиграмма на Толстого-дипломата. При всей патриотичности светской оппозиции эта эпиграмма была на французском языке: «Nous imitons les Grand: On le savait d'avance/ Caiths fit son cheval consul du Rome / Et nous faison tout comme / En envoyant un ans / Ambassadeur du France». Русский же перевод примерно таков:Казалось, миновали времена те,
Когда Калигула коня держал в Сенате.
Так нет же: шлём во Францию посла —
Осла!
Танкред, о, друг души, как мне столь слабой быть,
Для твоего врага любовь свою забыть?
Во дворце Сен-Клу,
Не стыдясь ничуть,
Чаровница Жорж
Обнажила грудь…
Как залп ужасный средь сраженья
Разит стоящих пред собой,
Так точно был без защищенья
Твоей сражён я красотой.
Без сердца стал я, как без шпаги,
Я под арест тобою взят.
И нет во мне такой отваги,
Чтоб штурмом взять его назад.
…И я, как часовой в ненастье,
Тобой заставлен век стоять,
Во фрунте видеть лишь несчастье,
А с флангов горести встречать…
На свете видим мы всечастны перемены!
И кто б подумать мог, царица чтоб Мессены,
Пред коей трепетал страны тоя тиран,
Меропа мудрая, забыв и род, и сан,
Не устыдилася ужасного позора —
И, словом, мамзель Жорж выходит за Дюпора74.
Орден Георгия и «когорта добромыслящих»
Давно ли наблюдал Бенкендорф, как русская эскадра торжественно проходила через Босфор, а турецкие пушки гремели в её честь торжественным салютом? Давно ли султан Селим угощал русских посланников кофе в своём шатре? Теперь всё переменилось. Реформатора Селима смела с престола волна янычарского бунта. Турция, впечатлённая успехами Наполеона, стала ориентироваться на «императора, который под Аустерлицем победил двух императоров». Разногласия между Россией и Оттоманской империей стали накапливаться так быстро, что осенью 1806 года переросли в открытый вооружённый конфликт. Поначалу военные действия шли без явного преимущества одной из сторон. Вскоре после Тильзитского мира и во многом благодаря ему противники пошли на перемирие, длившееся с осени 1807-го до зимы 1809 года. Весь 1808 год Турцию сотрясала смута: янычары вели себя в Стамбуле, как «горячие скакуны, носившиеся на воле по лугам беспорядка»76, выставляли на столичных площадях головы казнённых сановников, меняли у кормила власти не только визирей, но и монархов. Султан-реформатор Селим был убит, на престол взошёл консервативный Мустафа; однако вскоре армия возвела на его место умеренного Махмуда, который «на всякий случай» казнил предшественника. Одновременно тянулись, то прерываясь, то опять возобновляясь, русско-турецкие переговоры. Вокруг них шла тонкая дипломатическая игра, в которую были вовлечены Франция и Великобритания. Ни первой, ни второй быстрое разрешение конфликта не было выгодным. Бенкендорф отправился в армию в июне 1809 года, вскоре после того, как закончился — фактически безрезультатно — очередной раунд мирных переговоров. Провожавший его С. Н. Марин отозвался большим стихотворением «На отъезд флигель-адъютанта в армию»:…Наш друг точить не хочет лясы,
А едет воевать он в Ясы,
Преплыть готов Днепр, Днестр, Дунай.
Пролейте слёзы вы ручьями,
И в горести сплеснув руками,
Кричите все: Прощай, прощай!77
Бенкендорф под Расоватом
Был в чугуевских рядах!84
Ты, освятив тобой избранный сан,
Ему в очах общественного мненья
Завоевал почтение граждан…
Не Вавилонску башню
Мы созидаем здесь,
А истину всегдашню,
Чтоб свет был счастлив весь…109
Оставьте гордость и богатство,
Оставьте пышность и чины, —
В священном светлом храме братства
Чтут добродетели одни110.
Servir, adore sa Patrie
C’est le devoir d’un bon maçon
(Служить своей Отчизне, восхищаться ею —
Вот обязанность истинного каменщика!)112
Глава третья ГЕНЕРАЛ
Герой, партизан Бенкендорф
Брат нашего героя, Константин, начал свою Отечественную войну в первые же дни нового, 1812 года. 5 января он, будучи советником русского посольства при дворе неаполитанского короля Мюрата, бился на шпагах со ставленником Наполеона, графом Эксельманом. Это была «четверная» дуэль: одновременно русский посол Долгоруков дрался с французским послом Дюраном. Причиной стали разногласия в понимании тонкостей дипломатического протокола: на новогоднем приёме Дюран нагрубил Долгорукову и толкнул его, а в ответ получил оплеуху. За вызовом Дюрана последовал и вызов «оскорблённого» случившимся Эксельмана — его и перехватил Бенкендорф-младший. Долгоруков зацепил Дюрана своим клинком, и они примирились. Константин закончил дуэль «вничью»: ранил противника и был ранен сам. Самолюбие было удовлетворено, но дипломатическая карьера испорчена — всем участникам была гарантирована отставка. Пока велось разбирательство, пока между Неаполем, Парижем и Петербургом скакали курьеры, тёмная грозовая туча наполеоновской армии уже нависла над границами России. Для Александра Христофоровича война началась со сцены, известной по великому толстовскому роману, соответствующему эпизоду знаменитого фильма С. Бондарчука и произошедшей на самом деле: с бала в загородном имении генерала Беннигсена Закрет, близ Вильно. Празднество было устроено высшими сановниками в честь императора Александра I; на его организацию было решено сделать «сбор» в свите по сто червонцев с человека. Вошёл в долю и Бенкендорф. «Блестящее собрание разряженных женщин, военных в богатых мундирах и орденах с алмазами; рассыпавшаяся на зелёной лужайке огромная толпа, пестревшая разнообразными и блестящими цветами своих одежд; старые деревья, образовывавшие обширные пространства зелени; река Вилия, отражавшая в своём извилистом течении и лазурное небо, и розоватые оттенки солнечного заката; лесистые вершины гор, исчезавшие в туманном горизонте, — всё представляло чудную картину…»1 В самый разгар «роскошных увеселений» к царю подошёл генерал-адъютант Балашов и тихонько доложил о приезде курьера от генерала Орлова-Денисова, чей казачий полк стоял на самой границе. Курьер привёз известие неожиданное — и давно ожидавшееся: Наполеон навёл мосты через Неман и начал переход на русскую территорию. Александр потребовал от Балашова сохранить эту новость в тайне и пробыл на балу ещё час, стараясь сохранять самообладание и даже весёлость. Однако, как заметил генерал Ермолов, от окружающих (в том числе и от Бенкендорфа) не могло укрыться произошедшее смятение, что «дало повод к заключениям о причине внезапного прибытия… Вскоре затем разгласила молва, что французы перешли Неман недалеко от Ковно, что город занят ими и казаки на передовой страже отступают, разменявшись выстрелами»2. Бенкендорф запомнил, что последовавший наутро «отъезд императорской квартиры, всех военных и гражданских чиновников, их жён и множества жителей Вильны… представлял настоящий базар. Остановились и пришли в себя только в Свенцянах»3. Роль флигель-адъютантов в развернувшихся затем событиях оказалась далека от выполнения незначительных придворных поручений мирного времени. A. X. Бенкендорф и С. Г. Волконский очутились среди тех, чей вклад в относительно благоприятный исход начального периода войны был весьма значительным. Как известно, Наполеон быстро вбил клин между двумя основными русскими армиями — Барклая и Багратиона. Предугадав вполне резонное желание этих армий соединиться, он решил устроить ловушку второй, меньшей по численности, армии Багратиона. Вместо того чтобы всей массой навалиться на первую армию и подставить тыл Багратиону, Наполеон разделил свои войска на две группы, каждая из которых численно превосходила противостоящие ей русские войска. Идущий на север Багратион должен был натолкнуться на силы лучшего наполеоновского маршала Даву. А если бы он отказался от намеченного командованием «наступления», остановился или начал отход, то его настигли бы другие вторгшиеся колонны (с юга шли корпуса австрийцев и саксонцев, а с запада надвигались части вестфальцев под командой младшего брата Наполеона Жерома). В своих «Записках» Бенкендорф сообщает, что посланному для переговоров Балашову Наполеон уже объявил, что «армия Багратиона несомненно отрезана и погибла»4. Опасность была реальной: отрад знаменитого Дорохова, промедливший всего два дня из-за ожидания так и не пришедших предписаний, вырывался потом из затягивавшейся петли чуть ли не на виду у всей Великой армии; при этом его пехоте пришлось совершать по жаре переходы, изнурявшие до кровавого пота. Флигель-адъютанты обеспечивали ту жизненно необходимую связь, которая поддерживала координацию двух разобщённых русских армий, выясняя попутно реальную обстановку. Бенкендорф был отправлен Александром I, фактически взявшим на себя роль главнокомандующего, непосредственно к Багратиону, сообщение с которым прервалось уже на третий день войны. Не все посланцы императора добирались до мест назначения. Некоторые не находили адресатов в районе квартирования, другие, наткнувшись на французские части, возвращались назад. Бенкендорфу удалось прорваться. 18 июля он не только привёз Багратиону письменные приказы, но и передал наиболее секретную информацию, которую нельзя было доверить бумаге: первая армия не атакует французов и не будет давать битву у Вильно, а отходит на северо-восток, к Дрисскому укреплённому лагерю, чтобы там принять сражение. Поэтому Багратиону нельзя идти к Вильно, где его ждёт ловушка; он должен отклониться к востоку и, таким образом, избегнуть столкновения с поджидающими его войсками Наполеона. Об изменение планов Багратион немедленно сообщил своему соседу атаману Платову: «С флигель-адъютантом Его Императорского Величества Бенкендорфом… я имел счастие получить именное повеление, чтобы тянуться в соединение к 1-й армии, взяв путь на Новогрудок и Вклейку (то есть намного восточнее намеченного ранее маршрута. — Д. О.)… Его Императорскому Величеству в заключение своего повеления благоугодно было поставить мне, ввиду устремления неприятеля на меня в превосходных силах, иметь Минск и Борисов пунктами моего отступления»5. Скорректировав таким образом планы, Багратион отказался от «наступательного движения» в западню. Он поспешил на северо-восток, ускользая от преследовавшего его Жерома Бонапарта и надеясь обогнать войска Даву на дороге к Минску. Это состязание двух армий в «беге» было поважнее некоторых сражений. «Мы шли так скоро, что нередко делали 70 вёрст в сутки, не имея времени сварить кашицы солдатам, — вспоминал один из багратионовских офицеров, — часто навешивали котлы, разводили огни и в мгновение варку сию убирали, выливали наземь и продолжали ретироваться. Было начало июля, жар нестерпимый. Мы несколько раз переправлялись через Неман в Могилёвской губернии. В больших лесах бывали пожары, зрелище ужасное, для нас трудное и опасное для артиллерии. По дороге обе стороны были в огне. Как нас Бог пронёс, это непостижимо». Возвратившись от Багратиона, Бенкендорф нашёл первую армию отступившей ещё дальше и на следующее утро был отправлен на юг с новым приказом. Ситуация осложнилась настолько, что император Александр не дал своему адъютанту для передачи никаких бумаг. Всё — только на словах: изменившаяся ситуация, планы, направления… Маршрут Бенкендорфа удлинялся с каждой поездкой, поскольку разрыв между армиями не уменьшался, а увеличивался. Первый раз он должен был преодолеть около 250 вёрст туда и примерно 350 обратно. Во вторую поездку до армии Багратиона пришлось отмахать более 400 вёрст, а при возвращении — уже более 500! Но печальнее всего было то, что на подъезде к Минску — пункту вожделенных устремлений второй русской армии — Бенкендорф встретил тамошнего губернатора и всех его чиновников, спасавшихся бегством. Они отговаривали посланца императора ехать в город, к которому уже подошли французы. Но другой дороги к Багратиону не было, и Бенкендорф успел проскочить Минск за час до входа туда передовых частей Даву. В мемуарах командира французского авангарда Ю. Ф. Био даже сохранилось упоминание об ускользнувшем у них из-под носа «русском штабном полковнике»6. Доставленное Бенкендорфом свежее известие о занятии французами Минска оказалось для Багратиона даже важнее царского распоряжения идти на соединение с Барклаем к другому городу — когда-то тыловому Витебску. Бенкендорф повёз (теперь ещё более удлинившимся кружным путём) донесение о том, что командующий второй армией «нырнул» южнее, к Бобруйску, в надежде опередить идущего по более короткой дороге Даву у Могилёва. Вернулся царский адъютант уже в Дрисский укреплённый лагерь — «твердыню», в которой до войны, по плану прусского теоретика Фуля, предполагалось встретить и разбить главные силы Наполеона. Теперь этот план подвергся всеобщей критике: место было признано неудачным по целому ряду причин — стратегических, тактических, инженерных. Все офицеры знали, что «весьма смелый на язык» начальник штаба армии Паулуччи заявил Фулю в лицо: «Этот план выбран или изменником, или невеждой — выбирайте любое, ваше превосходительство». В конце концов Первая армия бросила лагерь и стала отходить к Витебску. Сообщения с Багратионом не было почти неделю, и к нему были отправлены сразу несколько связных. Из-за опасения, что Волконский, посланный первым, по самому короткому и потому самому опасному маршруту, «непременно должен попасться в руки неприятеля», чуть погодя и более надёжным путём был отправлен Бенкендорф. А войска Багратиона снова совершали изнурительные марши. Генерал Паскевич вспоминал: «Князь Багратион приказал запастись в Бобруйске только сухарями и усиленными маршами спешить к Могилёву, чтобы там предупредить неприятеля. Трудно найти в военной истории переходы усиленнее отступления 2-й армии. В день делали по 45 и 50 вёрст; несносный жар, песок и недостаток чистой воды ещё более изнуряли людей. Не было времени даже варить каши. Полки потеряли в это время по 150 человек. Находясь с 26-ю дивизиею в голове колонны, к счастью, я имел большой запас сухарей и водки. Отпуская двойную порцию, поддерживал этим солдат, но, несмотря на то, у меня выбыло из полка по 70 человек». Впрочем, как позже говорил генерал Драгомиров, «никогда не думай, каково тебе; думай, каково неприятелю». В корпусе Даву урон от изнурительных гонок на опережение был ещё выше. Здесь насчитывали «бесчисленное» количество отставших: в среднем около трети списочного состава полков. Например, во 2-м полку польского Легиона Вислы каждая рота потеряла в среднем 15–20 человек, из положенных по штату 2400 солдат 800 «осталось лежать на дорогах, в полях и лугах, некоторые мёртвыми, другие — не в силах следовать за нами»7. И вновь повторилась минская история: теперь уже Волконский, не доезжая десяти вёрст до Могилёва, встретил спасавшегося бегством начальника внутренней стражи, уверявшего, что в город вошли французы. Ямщик согласился ехать дальше, только увидев направленный на него пистолет. Могилёв был ещё пуст, но аванпосты французов находились всего в 15 верстах к западу. Вовремя предупреждённый Багратион успел изменить свои планы: в бумагах, привезённых Волконским 8 июля и продублированных прибывшим чуть позже Бенкендорфом, было обозначено новое место соединения — Смоленск. С третьей попытки Багратион и Платов сумели обмануть опытного Даву: сковали его боями на подступах к Могилёву и внушили мысль, что будут всеми силами сражаться за этот город, обладавший удобнейшей переправой через Днепр. Пока Даву по всем правилам военной науки готовился к серьёзному сражению, казаки Платова, «кружа как рой пчёл»8 вокруг Могилёва, создали непроницаемую для французской разведки завесу. Под её прикрытием русские войска переправились через Днепр ниже по течению и через восемь дней беспрепятственно достигли Смоленска. Армии соединились. Первый этап войны закончился, с ним завершилась и курьерская служба Бенкендорфа и Волконского. К этому времени император Александр уже покинул действующую армию, но большая часть его свиты осталась на войне и попала в распоряжение главнокомандующего Барклая де Толли. Бенкендорф и Волконский поступили под начало генерала Ф. Ф. Винцингероде, командовавшего в то время резервами в Смоленске и окрестностях. Фёдор Фёдорович Винцингероде формально был подданным Наполеона, поскольку его отечество — Гессен — вошло в состав Первой империи. Но фактически он был «профессиональным борцом с Наполеоном», сражался с французами с 1790-х годов то на стороне России, то на стороне Австрии, заслужил боевого «Георгия» и орден Марии Терезии, был ранен. 11 мая 1812 года он вновь вернулся на русскую службу — чтобы опять воевать с Наполеоном. Когда война началась, император французов объявил его своим личным врагом. Позже Бенкендорф вспоминал, с каким огорчением он отправлялся к месту нового назначения — в тыл, в резервный корпус. Он вместе со всеми испытывал горечь от постоянного отступления и надеялся поскорее вступить в бой. Позже в мемуарах Бенкендорф вспоминал: «Каждый верстовой столб, приближавший нас к столице, печалил нас и солдат. Удручённые скорбью, мы предавали наши губернии и их великодушное население неприятельскому разорению. Сколько проклятий навлёк на себя честный и благородный генерал Барклай, который, исполняя своим отступлением мудрые указания императора, принимал на себя ненависть и проклятия народа и ропот солдат». Бенкендорф мог слышать, как Барклай, подъехав к солдатам, когда они обедали, спросил: «Ребята, хороша ли каша?» — и в ответ раздалось горькое: «Хороша, да не за что нас кормить»… Бенкендорф приехал в Смоленск незадолго до соединения русских армий и здесь пережил пару тревожных дней. Уже тогда было ясно, что город станет ареной битвы, но ещё совершенно непонятно, кто подойдёт к нему первым: Барклай с северо-запада или обогнавший Багратиона Даву с юго-запада. Винцингероде попытался, не дожидаясь подхода основных сил, создать хоть какую-то линию обороны города из подчинённых ему частей. «Состоявший при особе его флигель-адъютант полковник Бенкендорф» и артиллерийский офицер H. М. Коншин немедленно отправились объезжать город, чтобы «составить проект укреплений, самый простой, удобный для исполнения по обстоятельствам и времени». Тревожный день сменился беспокойной ночью: обсуждался вопрос о возможном уничтожении моста через Днепр; только к утру Бенкендорф развёз подчинённым Винцингероде сведения о том, что Барклай уже на марше, а «в авангарде нашем в Красном не слышно нападательного движения»9. Правда, участвовать в сражении у древних смоленских стен Бенкендорфу не пришлось.* * *
Однако в резерве Александр Христофорович тоже не засиделся. Уже 21 июля Винцингероде получил приказ главнокомандующего Барклая де Толли, согласно которому резервный корпус расформировывался, а генерал становился командиром самостоятельного боевого отряда, или «партии», как тогда говорили. «Я поручил генералу Винцингероде, — вспоминал впоследствии сам Барклай, — начальство над войсками, собранными между Поречьем и Духовщиной… Он обязан был прикрывать с сими войсками дорогу к Духовщине и Белой, освободить Велижский уезд от набегов неприятеля и наблюдать за ним в Поречье, Сураже и Витебске»10. «Назначение указанного отряда, — добавлял в мемуарах Бенкендорф, — было служить для связи между большой армией и армией под командованием графа Витгенштейна, охранять внутренность страны от неприятельских отрядов и фуражиров и действовать, в зависимости от обстоятельств, в тылах французской армии, не теряя из виду движений Барклая де Толли»11. Специальным приказом отряду вменялось в обязанность «брать пленных и узнавать, кто именно и в каком числе неприятель идёт, открывая об нём сколько можно». Тыл стал фронтом, резервы — боевыми частями, полковник Бенкендорф — командиром авангарда, ротмистр Волконский — дежурным штаб-офицером. В состав отряда Винцингероде первоначально вошла исключительно кавалерия: Казанский драгунский и четыре казачьих полка (Ставропольский калмыцкий, В. Д. Иловайского 4-го, И. Д. Иловайского 12-го и Краснова 1-го), подкреплённые парой конных орудий. Это позволяло отряду перемещаться необыкновенно быстро — при необходимости преодолевать более 80 вёрст в сутки — и не только неожиданно атаковать, но и быстро отступать. Отсюда иное название «партии» Винцингероде — «летучий корпус». Историки позже назовут его «первым партизанским отрядом», что в принципе не противоречит тогдашнему, довольно широкому, толкованию. Слово «партизан» пришло из французского языка (partisan) и обозначало, согласно словарю Даля, «начальника» или «соучастника» партии, то есть «лёгкого летучего отряда, вредящего внезапными покушениями с тылу, с боков»12. Именно из-за такой размытости термина неудивительны упоминания мемуаристов и о французских партизанах в 1812 году. «Когда партизаны неприятельские уже начинали грабить около нашей подмосковной…» — писал, например, в воспоминаниях князь И. М. Долгоруков. Для того чтобы очутиться на фланге и в тылу наполеоновской армии, «летучий корпус» ушёл за полторы сотни вёрст к северу от Смоленска, на время растворился среди девственных елово-дубовых лесов и бесчисленных ледниковых озёр на границе России и Белоруссии. Журналист, путешествовавший по этим краям почти через двести лет после описываемых событий, не преминул отметить нетронутость природы даже в XXI веке: «Щемящей красоты вокруг пейзажи! В принципе, места болотистые, куликовые, клюквенные, перемежаемые иногда то лиственным лесом, то хорошим, светлым сосняком. Небольшие речки тяготеют разлиться в покойные равнинные озёра, поросшие камышом… Дорога всё так же узка и пустынна… Людей не видать. Благодать затерянной в лесах провинции, откуда хоть три года скачи, никуда не доскачешь…»13 Но в июле 1812 года до неё доскакали передовые разъезды Наполеона. Следом спрут Великой армии вытягивал по окрестным местечкам и деревням мелкие щупальца — отряды мародёров. Казаки «летучего корпуса» частенько заставали их врасплох и захватывали в плен без особого сопротивления. Однако это было «побочное» занятие; главным было обнаружить, где кончаются партии мародёров и начинается левый фланг основных сил Наполеона. Для военных операций такого рода существовало довольно точное определение: поиск. Ибо прежде чем атаковать неприятеля после долгого скрытого марша, его нужно было отыскать. Информация, полученная в Смоленске, через несколько дней устарела. Ротмистр Волконский убедился в этом, когда ринулся с сотней казаков в местечко Усвят, но… никого там не встретил. Ещё один быстрый поиск — на Сураж, где, как «достоверно знали» в штабе Барклая, находится противник. И снова — только следы пребывания корпуса Евгения Богарне, а вся «добыча» состоит из горстки отставших больных итальянцев. Куда ушёл целый армейский корпус наполеоновской армии? Эти сведения представляли интерес не только для отряда Винцингероде. Командование соединённых русских армий, впервые за всю войну решившееся наступать, жаждало подробной информации о перемещении главных сил противника. Наконец разведка донесла: регулярные части в городке Велиж! Утром 28 июля, в сонный час перед рассветом, отряд незаметно подобрался вплотную к самому Велижу и изготовился к бою. Затем авангард под командованием Бенкендорфа сбил пикеты противника и атаковал предместье, а ещё одна сотня казаков «гикнула вдоль большой улицы». Генерал Винцингероде выжидал во главе своей главной ударной силы, Казанского драгунского полка, чтобы закрепить успех казаков и войти в город. Увы, наполеоновская пехота (это были вольтижёры Далматского полка) оказалась готова к отпору и встретила атакующих дружным ружейным огнём. В конце концов завязавшаяся перепалка привела к путанице: ночью, да ещё в городе, стало трудно отличать своих от чужих. В один момент того полуслепого предрассветного часа Бенкендорф и Волконский выскочили друг на друга с саблями наголо — благо всё кончилось дружным смехом над таким «невольным наездничеством»14… С рассветом стало понятно, что атака лёгкой кавалерии против засевшей в домах пехоты не принесёт успеха, и Винцингероде приказал прекратить бой. Итальянский конноегерский полк попытался было преследовать русских за городом, но после их энергичной контратаки уже итальянцы бежали назад, под защиту своих стрелков. Это был один из тех боёв, в которых добытая информация оказывается важнее тактического успеха. К Барклаю немедленно отправился курьер с известием о перемещениях правого фланга главных сил Наполеона15. Через неделю с небольшим именно в связи с делом при Велиже столичные газеты, «Северная почта» и «Прибавление к Санкт-Петербургским ведомостям», впервые объявили, что неприятель отступил: «Главнокомандующий армиями Барклай де Толли от 3 августа доносит: Имею щастие донести Вашему Императорскому Величеству, что неприятель, будучи обеспокоен отрядом генерал-майора барона Винцингероде от стороны Велижа и генерал-майор Краснов со своим отрядом зашед ему в левый фланг, отступил от Поречья и сосредоточил силы свои у Рудни. Таким образом обеспечив правый мой фланг, я подвинулся со всею армиею вперёд». В жаркие (и в прямом, и в переносном смысле) дни начала августа, пока большие армии маневрировали и сражались у Смоленска, отряд Винцингероде вёл свою, малую войну. Выделенные для борьбы с ним французские части стерегли русских у Рудни, северо-западнее Смоленска; но полки «летучего корпуса» помчались на запад и 7 (19) августа вызвали переполох среди войск неприятеля в Витебске. Почти одновременно Бенкендорф с казачьей сотней совершил лихой налёт на населённый пункт Городок, захватив «по дороге» около трёхсот пленных. Однако Винценгероде имел приказ поддерживать контакт с главной армией и был обязан отходить вслед за ней вглубь России, прикрывая её левый фланг. Именно поэтому он, едва «коснувшись локтем» у Полоцка корпуса Витгенштейна (превращённого в самостоятельную единицу, защищавшую петербургское направление), развернул свои полки, быстро двинулся на запад и ушёл из Белоруссии обратно в Смоленскую губернию. Руководимый Бенкендорфом авангард стал арьергардом. Преодолев за 36 часов 124 версты, он нагнал Винцингероде у того же Велижа, теперь бывшего не «прифронтовым городком», а глубоким тылом наполеоновской армии. И в этом тылу партизаны Винцингероде продолжили игру на нервах неприятельских коммуникаций. К этому времени на «охоту» за отрядом Винцингероде командир левофлангового корпуса наполеоновской армии Богарне отрядил целую дивизию генерала Пино. Даже с учётом потерь после изнурительных переходов она более чем вчетверо превосходила русский «летучий корпус», да к тому же под командование генерала поступали конные части: дивизия лёгкой кавалерии генерала Пажоля и кавалерийская бригада Гюйона, недавно потревоженная партизанами в Витебске. Однако угнаться за подвижными сотнями казаков и калмыков все эти силы были не в состоянии, тем более что симпатии местного населения, белорусов и местечковых евреев, были на стороне русских, которые поэтому всегда имели свежую информацию и осведомлённых проводников. Последствия этой малоудачной для французов операции вышли за рамки стычек на фланге Великой армии. Отвлекшись на охоту за Винцингероде, весьма боеспособная дивизия Пино (почти семь тысяч человек) своей задачи не выполнила, а потом, как ни старалась догнать главные силы, опоздала к Бородинскому сражению. Так реализовывалась идея русского командования: до начала генерального сражения «растащить» французские силы на куски, ведь на каждый русский отряд Наполеон старался выделить превосходящие силы Великой армии. В результате численное преимущество её ядра всё таяло и таяло… Этому способствовали не только армейские партизаны, но и отряды местных жителей. Бенкендорф заметил, что крестьяне явно осмелели: они уже не просто прятали в лесах женщин, детей и скот, а отбивали у французов оружие и, вооружившись, «спешили на защиту своих церквей, поджигали свои дома и готовили муки несчастным, которые попадали в их руки». Но главные силы отступали на восток, и за ними следовал, выполняя приказ, отряд Винцингероде. Это было отступление по территории уже искорёженной войной Центральной России. Бенкендорф запомнил сожжённые и ограбленные деревни, следы погромов и святотатства в православных храмах, прятавшихся в лесах крестьян. С ними приходилось быть осторожными: здесь, во внутренних губерниях, поначалу любой военный мундир принимали за французский. В какой-то брошенной оранжерее Бенкендорф натолкнулся на группу вооружённых селян. Щёлкнули курки, он был взят на прицел, и… только «сильное слово», которое он поспешил крикнуть, «заставило узнать» в нём русского. Нередко отступление становилось тыловым рейдом: на пути постоянно попадались наполеоновские фуражиры и отряды мародёров. Они, по словам Волконского, «грабили и неистовствовали». В ответ казаки и солдаты тоже действовали беспощадно. В селе Самойлово, недалеко от Вязьмы, около сотни застигнутых за мародёрством вестфальцев засело в домах. На все предложения сдаться они отвечали выстрелами. Винцингероде спешил два эскадрона драгун, приказал примкнуть штыки и идти на приступ. В результате штурма были уничтожены все мародёры: в пылу рукопашной схватки раненых грабителей не пожалели — добили всех, несмотря на приказ взять хотя бы одного «языка». В том же Самойлове, в усадьбе княгини Голицыной, Бенкендорфу запомнились большие старинные часы: уцелевшие посреди разграбленного господского дома (двери настежь, окна разбиты), они продолжали ходить и мерно бить, отсчитывая время. Большая армия по-прежнему отступала, и, прикрывая её фланг, отходил отряд Винцингероде. День Бородинского сражения он провёл в Поречье, усадьбе Разумовских, заслоняя противнику удобную переправу через Москву-реку верстах в тридцати к северу от поля боя. Любая попытка скрытно обойти бородинскую позицию русской армии немедленно была бы раскрыта. Несмотря на небольшое расстояние, пушечный гром эпической битвы не донёсся до Поречья, растворившись в густых кронах деревьев окрестных лесов. Лишь на следующий день, по дороге на Волоколамский тракт, казаки начали приводить французов-очевидцев, «блуждавших по деревням в поисках пищи и убежища». Исход боя был не ясен, и Винцингероде в компании Волконского поспешил в Можайск, к Кутузову. Вернулся он в полной уверенности, что Бородинское сражение проиграно, и привёз приказ снова отступать — на соединение с резервами. И опять непосредственным противником Винцингероде стал вице-король Италии, пасынок Наполеона, принц Евгений Богарне. Вечером 28 августа под Рузой, а 31-го у Звенигорода Бенкендорфу пришлось участвовать в боях с семикратно превосходящими силами противника. В качестве командира арьергарда (трёх казачьих полков) он оказывался на самом острие схваток. Кутузов опасался, что Богарне, «сделав форсированный марш… и раздавив отряд Винцингероде… возымеет дерзкое намерение на Москву», а значит, успеет туда раньше медленно отходивших главных сил русской армии. Но части Винцингероде не были раздавлены. У Рузы они озадачили Богарне налётом с тыла и заставили его простоять целый день, «выясняя обстановку»; при этом Бенкендорф «с двумя казачьими полками опрокинул неприятельские передовые посты». На высотах у Звенигорода Винцингероде продержался шесть часов, до наступления темноты, и выиграл ещё один день для отхода основных сил. Надежды Наполеона на то, что Богарне появится у стен Москвы раньше Кутузова, не сбылись. В том бою под Звенигородом Бенкендорф удерживал позицию у Саввино-Сторожевского монастыря. К вечеру, когда перевес противника стал сказываться, он оказался в опасной ситуации, был отрезан от Винцингероде и смог уйти только в темноте, остановив преследователей у узкого моста через болотистую речушку Разварню. Отступать пришлось при отблеске пожаров: горели деревенские дома, несжатый хлеб, разбросанные по лугам стога. Между тем война докатилась и до Москвы. В канун ожидаемого сражения за столицу Винцингероде лично отправился за распоряжениями в штаб Кутузова, оставив отряд на Бенкендорфа, «отличного и достойного офицера». Это было проявлением особого доверия: при наличии двух казачьих генералов именно полковник Бенкендорф получил приказ руководить отрядом и представлять свои донесения непосредственно Кутузову. Ему вменялось в обязанность прикрывать переправу через Москву-реку у села Хорошево «до последней крайности». На рассвете 2 сентября показался неприятель: в его лагере намеренно устроили ранний подъём, чтобы поскорее добраться до Москвы, представлявшейся французам столь же вожделенной целью, как Иерусалим крестоносцам. Бенкендорф перевёл отряд на правый берег и сжёг единственный мост. Казаки авангарда успели потрепать вражеские передовые колонны и даже захватили пару десятков пленных, но были отбиты, пересекли реку вплавь и присоединились к своим. Вскоре к левому берегу вышел весь корпус Богарне. Он развернулся в боевые порядки и только ожидал сигнала к общему наступлению. Бенкендорф приготовился вести неравный бой за переправу, который, как казалось, должен был стать частью грандиозной битвы за Москву. Но в этот момент из штаба возвратился Винцингероде. Он привёз приказ, казавшийся невероятным: столицу оставить без боя. Как записал один из очевидцев, от этого приказа войска охватили «робость и уныние». Никем не преследуемый, отряд отходил по северным московским окраинам к Ярославской заставе. Глазам Бенкендорфа предстала та суетливая паника, которую отметил И. М. Снегирёв: «Трудно описать суматоху и тревогу в Москве, которая представляла из себя позорище какого-то переселения: все суетились, хлопотали, одни зарывали в землю или опускали в колодцы свои драгоценности или прятали их в потаённые места в домах; другие собрались выехать из Москвы, не зная ещё, куда безопаснее укрыться от врагов, искали лошадей и ямщиков; иные оставались на своих местах, запасались в арсенале оружием или в уповании на Божью помощь молились. Многие даже готовились к грозившей напасти исповедью и причащением Св. Тайн…» На окраине отряд остановился, чтобы прикрыть бежавших из города жителей. Этот массовый исход гражданского населения, которое «хлынуло изо всех ворот», навсегда запечатлелся в памяти Бенкендорфа: «Сердца самых нечувствительных солдат разрывались при виде ужасного зрелища тысяч этих несчастных, которые толкали друг друга, чтобы выйти скорее из города, в котором они покидали свои пепелища, своё состояние и все свои надежды. Можно было сказать, что они прощались с Россией. Едва мы услышали нестройный шум народа, который бежал, и неприятеля, вступавшего в Москву, нас охватил ужас». День оставления Москвы стал днём наибольшего уныния и отчаяния. Солдаты вполголоса, чтобы офицеры не слышали, говорили друг другу: «Лучше уж бы всем лечь мёртвыми, чем отдавать Москву!» Офицеры заявляли, что если будет заключён мир, они «перейдут на службу в Испанию». Однако когда стемнело и солдаты Бенкендорфа стали устраиваться на ночлег, они увидели, что в нескольких местах над Москвой показалось зарево. «При первом говоре о том, что Москва горит, отряд, которым начальствовал Бенкендорф, самопроизвольно выстроился и, оборотясь к Москве, прокричал ура! С этой минуты, замечал Бенкендорф, солдаты снова сделались бодры и охотны к службе»16. «Огонь успокоил наши опасения, — вспоминал сам Бенкендорф. — Французская армия вступала в ад и не могла пользоваться средствами Москвы. Мысль эта утешала нас, и ночь, освещённая гибелью нашей столицы, сделалась роковой скорее для Наполеона, нежели для России». Очевидцы оставили немало описаний пожара, виденного в первую ночь отступавшими русскими войсками. Вот одно из них: «Огромное пространство небосклона было облито ярко-пурпурным цветом, составлявшим как бы фон этой картины. По нему крутились и извивались какие-то змеевидные струи светло-белого цвета. Горящие головки различной величины и причудливой формы и раскалённые предметы странного и фантастического вида подымались массами вверх и, падая обратно, рассыпались огненными брызгами… Самый искусный пиротехник не мог бы придумать более прихотливого фейерверка, как Москва — это сердце России, — объятая пламенем»17. Бенкендорфу запомнились «ужасный треск» и далеко распространявшийся свет, от которого даже ночью были хорошо видны лица солдат и следовавших вслед за армией беженцев. Волконский был потрясён тем, что зарево пожара позволяло ему «без затруднения» читать донесения, находясь в 10–15 верстах от Москвы.* * *
С 4 сентября отряд Винцингероде, имевший в строю две тысячи человек при двух конных орудиях и подкреплённый Тверским ополчением, остался единственной силой, прикрывавшей дорогу из Москвы в Санкт-Петербург. Именно от Винцингероде — точнее, от отправленного им курьера, лейб-казачьего поручика Орлова-Денисова — Александр I узнал об оставлении Москвы. Ради сохранения тайны граф Аракчеев продержал примчавшегося в столицу поручика взаперти, в собственном кабинете, до тех пор, пока не последовал ответ императора в запечатанном пакете. Затем Орлов-Денисов был немедленно усажен на тройку и отправлен обратно под конвоем казака. Этот пакет в штабе Винцингероде вскрывали с трепетом, ведь решение осдаче Москвы было принято без участия императора. Не принял ли государь это известие как знак поражения, не собрался ли прекратить войну? Когда Винцингероде прочёл письмо Александра, лицо его просветлело. Он протянул его штабным офицерам — Бенкендорфу, Волконскому и Л. А. Нарышкину — со словами: «Посмотрите, каков император у России и у нас!» Даже спустя полвека Сергей Волконский вспоминал то письмо как удивительный пример возвышенного чувства и твёрдого духа, более того, как документ, после чтения которого отчаяние, охватившее 2 сентября, полностью сменилось уверенностью в необходимости и правильности принесённой жертвы. «Я не могу понять, — писал Александр, — что заставило Кутузова отдать врагу Москву после победы, которую он одержал при Бородине. Но одно я могу вам сказать: пусть мне пришлось бы в поте лица обрабатывать клочок земли в самой глубине Сибири, я никогда не соглашусь заключить мир с непримиримым врагом России и моим». Князь А. Шаховской вспоминал, что видел в этом письме строки, где русский император называл мир с Наполеоном «политическим рабством и внутренней враждой». Москва, как говорили тогда солдаты, стала «заграницей», но война продолжалась. Аванпосты противоборствующих сторон расположились на большой дороге в Петербург, у противоположных концов нынешнего Зеленограда: французы у Чёрной Грязи, русские у Чашникова. В дальнейшем сравнительно небольшой «обсервационный корпус» Винцингероде стал подобием прочной и гибкой мембраны: при давлении превосходящих французских сил он мог прогнуться до Дмитрова и Клина, но никогда не терял соприкосновения с противником. Когда французы отходили — за ними следовал Винцингероде, и его передовые отряды снова занимали позиции у Чашникова и Чёрной Грязи. Казачьи посты не вступали в невыгодные стычки, но регулярно снабжали информацией штаб Винцингероде (а значит, и Кутузова, и Петербург). Столичные газеты постоянно публиковали известия с северо-западных окрестностей Москвы. Обыватель разворачивал газету с трепетом: не двинулся ли Наполеон на завоевание Северной столицы? И успокаивался, читая, например, в «Северной почте»: «Генерал-адъютант барон Винцингероде… из деревни Давыдовки доносит Его Императорскому Величеству следующее: Вашему Императорскому Величеству всеподданнейше доношу: что при корпусе, авангарде, отрядах, заставах и передовых постах обстоит всё благополучно… По Санкт-Петербургской дороге неприятельских движений никаких не замечено. Разъездами захвачено несколько пленных, которые подтверждают, что войска их, находящиеся в Москве, также имеют большой недостаток в провианте… По всем известиям, которые я имею, заключать должно, что неприятельские соединённые силы находятся в Москве. Он, претерпев неоднократно весьма значащий урон от отрядов моего корпуса, производит фуражировку с прикрытием и большою осторожностью». «Всё обстоит благополучно» означало: идёт малая война, «партии» казаков и гусаров постоянно тревожат наполеоновских фуражиров, а на большой дороге захватывают курьеров и почту. Число пленных через месяц после оставления Москвы почти втрое превышало численность «обсервационного корпуса». В деле захвата «трофеев» случались иногда курьёзы. Как-то казаки привели к Бенкендорфу несколько странных фигур в изорванных сюртуках: пленные не говорили по-русски и держали в руках духовые инструменты. Всё указывало на то, что это неприятельские музыканты. Но оказалось, это были прибалтийские немцы, музыканты барона Фитингофа, переселившегося перед войной из Риги в Москву. Барон бежал перед приходом французов, забыв музыкантов, и они какое-то время пробыли оркестрантами открытого в Москве французского театра. Потом, когда стало не до музыки, их из Москвы выгнали — и они тут же были «взяты в плен». В отряде Винцингероде «музыканты Фитингофа» с усердием играли «за кушанье», составляя «столовую гармонию при биваках их превосходительств». В середине сентября отряд Бенкендорфа был отправлен к Волоколамску: туда, по данным разведки, двигалась неприятельская колонна. Однако пока он шёл, ситуация изменилась: в городе осталась только группа неприятельских фуражиров. Бенкендорф уже не застал и их — живыми. «Собравшиеся на удальство» городские жители и крестьяне сами управились с вражеской «партией»: одних сожгли в домах, других, застав врасплох, перерезали. Бенкендорфу с гордостью рассказывали, как «служанка казначея заколола поварским ножом двух французских подлипал, ворвавшихся один после другого в чулан, где она спряталась». Отраду пришлось идти дальше на юг, в сторону Можайска. Там Бенкендорф применил обьиную партизанскую тактику: разбил своё соединение на четыре части, указав каждой направление движения и сборный пункт на следующую ночь. Уже к вечеру мобильные казачьи группы, сопровождаемые «ватагами» крестьян, привели более восьмисот пленных, множество повозок, лошадей, скота. Столичная «Северная почта» не преминула сообщить о подвигах Бенкендорфа: «Императорского Величества флигель-адъютант полковник Бенкендорф стоит с отрядом своим между Волоколамском и Можайском при селе Спасском. Он со своим отрядом наносил большой вред неприятелю под самым городом Рузою и Можайском. От французов посланы были два эскадрона для открытия его отрада. Полковник Бенкендорф послал против них соединённую партию из лейб-казачьего полка и Донских полков Иловайского 4-го и Чернозубова 8-го, числом не более ста человек. Сии два французские эскадроны совершенно были разбиты и взято в плен: 1 ротмистр и 152 рядовых с их лошадьми. Сам начальник французского отрада был убит». Шестнадцатого сентября A. X. Бенкендорф был произведён в генерал-майоры «за отличия и храбрость», в частности за давнюю атаку на Велиж18. Под его непосредственным командованием было в то время несколько казачьих полков, в том числе лейб-гвардейский; кроме того, он руководил действиями крайнего правого фланга «обсервационного корпуса», на котором казачий подполковник Чернозубов-восьмой действовал между Можайском и Гжатском. Но армейские части и казаки составляли только ядро партизанской армии. Сотни крестьян не просто оказывали поддержку регулярным войскам — действовали с ними в одном строю. Центром, координировавшим их усилия на северо-западе от Москвы, стал лагерь Бенкендорфа под Волоколамском. Описание этого военно-народного лагеря, сделанное Бенкендорфом, со временем, возможно, войдёт в исторические хрестоматии — настолько оно живописно: «Мой лагерь походил на воровской притон; он был переполнен крестьянами, вооружёнными самым разнообразным оружием, отбитым у неприятеля. Каски, кирасы, кивера и даже мундиры разных родов оружия и наций представляли странное соединение с бородами и крестьянской одеждой. Множество людей, занимавшихся тёмными делами, являлись беспрерывно торговать добычу, доставлявшуюся ежедневно в лагерь. Там постоянно встречались солдаты, офицеры, женщины и дети всех народов, соединившихся против нас. Новые экипажи всевозможных видов, награбленные в Москве; всякие товары, начиная от драгоценных камней, шалей и кружев и кончая бакалейными товарами. Французы, закутанные в атласные мантильи, и крестьяне, наряженные в бархатные фраки или в старинные вышитые камзолы. Золото и серебро в этом лагере обращалось в таком изобилии, что казаки, которые могли только в подушки сёдел прятать своё богатство, платили тройную и более стоимость при размене их на ассигнации. Крестьяне, следовавшие всюду за казачьими партиями и бдительно нёсшие аванпостную службу, брали из добычи скот, плохих лошадей, повозки, оружие и одежду пленных. Было до крайности трудно спасать жизнь последних — страшась жестокости крестьян, они являлись толпами и отдавались под покровительство какого-нибудь казака. Часто бывало невозможно избавить их от ярости крестьян, побуждаемых к мщению обращением в пепел их хижин и осквернением их церквей. Особенною жестокостью в этих ужасных сценах была необходимость делать вид, что их одобряешь, и хвалить то, что заставляло подыматься волосы дыбом. Однако при неурядице и среди отчаяния, когда, казалось, покинул Бог и наступила власть демона, нельзя было не заметить характерных добродетельных черт, которые, к чести человечества и к славе нашего народа, благородными тенями выступали на этой отвратительной картине». Вооружённые крестьяне, ставшие в «прифронтовых» районах привычным явлением, в столице вызывали страх. Из Петербурга пришло требование, которое можно было бы назвать в создавшихся условиях нелепым, если бы оно не исходило от Комитета министров. Там разбирали дело о якобы взбунтовавшихся крестьянах Волоколамского уезда и об одном священнике, который «соучаствовал с ними». Злоумышленники, как сообщалось, «вышли из повиновения» и, говоря, «что они теперь французские», «разграбили имение Алябьева, хлеб, скот, лошадей, убили крестьянина деревни Петраковой из пистолета, хлеб и вина отдали священнику, который, не довольствуясь этим, свёл со двора последнюю лошадь»19. В результате якобы взволновалась вся волоколамская округа. Комитет министров через тверского губернатора приказал: «Барону Винцингероде предписать, чтобы он на место к взбунтовавшимся крестьянам отрядил достаточную команду и, изыскав начинщиков возмущения, в страх других велел их повесить». Винцингероде «отрядил» для решения дела воевавшего в тех местах Бенкендорфа. Вот как писал об этом в мемуарах сам Александр Христофорович: «На основании ложных донесений и низкой клеветы я получил приказание обезоружить крестьян и расстреливать тех, кто будет уличён в возмущении. Удивлённый приказанием, столь не отвечавшим великодушному и преданному поведению крестьян, я отвечал, что не могу обезоружить руки, которые сам вооружил и которые служили к уничтожению врагов отечества, и называть мятежниками тех, которые жертвовали своею жизнью для защиты своих церквей, независимости, жён и жилищ, но имя изменника принадлежит тем, кто в такую священную для России минуту осмеливается клеветать на самых её усердных и верных защитников». Кроме мемуаров сохранилось и документальное подтверждение позиции Бенкендорфа. Его донесение Винцингероде написано открыто и без обиняков: «Крестьяне, которых губернатор и другие власти называют возмутившимися, вовсе не возмутились. Некоторые из них отказываются повиноваться своим наглым приказчикам, которые при появлении неприятеля так же, как и их господа, покидают этих самых крестьян вместо того, чтобы воспользоваться их добрыми намерениями и вести их же против неприятеля… Имеют подлость утверждать, будто некоторые из крестьян называют себя французами. Они избивают, где только могут, неприятельские отряды, отправляют в окружные города своих пленников, вооружаются отнятыми у них ружьями и защищают свои очаги… Нет, генерал, не крестьян нужно наказывать, а вот нужно сменить служащих людей, которым следовало бы внушить хороший дух, царящий в народе». И в завершение в тексте подчёркнуто: «Я отвечаю за это своей головой»20. И такая бумага 19 сентября ушла в Комитет министров и была занесена в его официальный «Журнал»! «Этот ответ, — вспоминал Бенкендорф, — произвёл сильное впечатление… и, может быть, навлёк на меня вражду некоторых петербургских интриганов». И снова — малая война: разгром транспортов, захват обозов и фуражиров, ежедневное пленение французов, всё более голодных и в силу этого с возраставшим отчаянием всё дальше уходящих от Москвы в поисках провианта. Лейтенант итальянской гвардии Сезар Ложье записал в дневнике: «Мы каждый день отходим на расстояние приблизительно от 10 до 12 миль от города, отрядами, составленными из разных частей армии, чтобы раздобыть съестных припасов и фуража… Было бы слишком скучно подробно говорить об этих наших экскурсиях… Они… почти всегда, за редкими исключениями, сопровождаются стычками с казаками и партизанскими отрядами. Иной раз, впрочем, нам приходится оплачивать добытые нами припасы гибелью кого-нибудь из товарищей; иные возвращаются ранеными. Эти потери, эти несчастные случаи очень чувствительно действуют на нас»21. Казаки Винцингероде захватывали пленных даже на окраинных московских огородах, куда оголодавшие неприятельские солдаты пробирались, чтобы накопать картошки. Французы голодали, а в штабе Винцингероде наслаждались «изобилием всякого съестного припаса», бескорыстно присланного из многочисленных «подмосковных». К обеду подавали даже редкие оранжерейные фрукты. Бенкендорф, Волконский, Лев Нарышкин и их новый приятель, командир полка Тверского ополчения князь А. Шаховской развлекались тем, что под музыку «оркестра Фитингофа» (порой даже под «Марсельезу») спаивали пленных французских офицеров трофейным французским вином, с присказкой «Ин вино веритас!», и выспрашивали у захмелевших «гостей» нужные сведения. Впрочем, это был не единственный способ добычи информации. За ней ходили в Москву пятеро прикомандированных к отряду офицеров московской полиции. Они переодевались в штатское платье и пробирались в город довольно свободно. Однажды — это было вечером 9 октября — разведчики вернулись с вестью одновременно радостной и страшной: французы покидают Москву и собираются взорвать Кремль! Наутро Винцингероде ринулся в город, чтобы спасти его от разрушения. С белым платком на казачьей пике он беспрепятственно доехал по Тверской до губернаторского дома, объявил первому встретившемуся французскому офицеру, что он парламентёр, и… был взят в плен. Передовые разъезды казаков находились слишком далеко, чтобы помочь своему командиру. Ожидавшие вестей Иловайский-четвёртый и Бенкендорф узнали об инциденте к вечеру и подготовились к вступлению в город на следующее же утро. Но прежде чем оно наступило, во втором часу ночи со стороны Кремля раздался ужасный взрыв, возвестивший о начале разрушения Кремля и освобождения Москвы. Почти сразу Бенкендорф повёл на столицу свою бригаду — Изюмский гусарский и лейб-казачий полки, а вперёд послал трубача с письмом: сообщить французам, что за жизнь Винцингероде будут отвечать своей жизнью все французские генералы, находящиеся в русском плену. (Винцингероде увезли к Наполеону, и одно время русский генерал и подданный подвластного Французской империи Рейнского союза находился под угрозой расстрела «за измену». Наполеон всё же не решился на казнь, и Винцингероде был отправлен для суда в Германию, но по дороге отбит казаками.) Поспешное наступление Бенкендорфа и Иловайского-четвёртого — двух старших по чину офицеров после Винцингероде — спасло город от многих разрушений. Как вспоминал переживший оккупацию чиновник Андрей Карфачевский, «со светом дня увидели мы русских казаков в Кремле, кои успели изловить оставленных для зажигания подрывов, французами учинённых, и, принудив их загасить многие фитили в бочках с порохом, спасли от разрушения соборы, монастыри, Спасскую башню, Оружейную палату, колокольню Ивана Великого, от коей оторвало пристройку с большими колоколами». …Утром 11 октября Москва производила удручающее впечатление. Это было, по словам сопровождавшего Бенкендорфа Шаховского, «погорелище царской столицы». На окраинах припорошённая пеплом улица больше походила на большую дорогу, поскольку деревянных домов не осталось. Ближе к центру стали появляться обгоревшие каменные дома, «сквозные как решето, без кровель и окон». С Тверского вала «через пепелище, уставленное печными трубами и немногими остовами церквей», были видны Калужские ворота на противоположном конце города. Многие очевидцы запомнили его траурно-чёрным, потому что «полизанные пламенем дома, закопчённые снизу доверху высокие церкви были как бы подёрнуты крепом, и лики святых, написанные на их стенах, проглядывали с своими золотыми венцами из-за чёрных полос дыма». По всему городу продолжались пожары: перед уходом французы постарались поджечь всё, что ещё не сгорело. Город не казался вымершим — он был вымершим. На пустынных улицах накопилось столько мёртвых тел и падали, что, по свидетельству Бенкендорфа, «сквозь них приходилось прокладывать дорогу». Необычную для большого города тишину прерывали раздававшиеся то тут, то там выстрелы заблудившихся французских мародёров. Особенно жутким был вид поруганного Кремля. Его стены были подорваны в пяти местах. В подкопах ещё лежали невзорвавшиеся бочки с порохом. Спасские ворота были забаррикадированы изнутри, а Никольские завалены обломками башни и Арсенала, так что внутрь пришлось буквально карабкаться. Догорал Кремлёвский дворец, а церкви были ободраны от куполов до самого пола, так что не оставалось «ни лоскута металла или ткани». Благовещенский собор был завален бумагами и бутылками, Архангельский — залит вином из разбитых бочек. В Успенском вместо огромного серебряного паникадила со свода спускались большие весы, а на Царском месте мелом был записан вес захваченных драгоценностей: 325 пудов серебра и 18 пудов золота. Вокруг собора стояли горны, в которых оккупанты переплавляли оклады икон и церковную утварь. Бенкендорф помнил Успенский собор в дни коронации императора Александра: парадным, блистающим богатством, наполненным высшими сановниками империи. Теперь его глазам предстала удручающая картина. «Я был охвачен ужасом, — вспоминал Бенкендорф, — найдя… поставленным вверх дном безбожием разнузданной солдатчины этот почитаемый храм, который пощадило даже пламя, и убедился, что состояние, в котором он находился, необходимо было скрыть от взоров народа. Мощи святых были изуродованы, их гробницы наполнены нечистотами; украшения с гробниц сорваны. Образа, украшавшие церковь, были перепачканы и расколоты. Всё, что могло возбудить или ввести в заблуждение алчность солдата, было взято; алтарь опрокинут; бочки вина были вылиты на церковный пол, а людские и конские трупы наполняли зловонием своды, которые были назначены принимать ладан». Бенкендорф закрыл и опечатал храмы, дабы народ не видел московские святыни обесчещенными. Вокруг проломов и входов в Кремль он организовал охрану из лейб-казаков. Одновременно были выставлены караулы на всех заставах и часовые к уцелевшим зданиям. Эта охрана оказалась очень ко времени — не потому, что Бенкендорф опасался возвращения французов (хотя слухи об этом появились в первый же день), а потому, что начиналось второе разрушительное нашествие на Москву, нашествие подмосковного крестьянства. «Город находится во власти нахлынувших сюда крестьян, которые грабят и пьянствуют», — жалуется Бенкендорф Воронцову в первом же письме из Москвы22. Днём и ночью, пешком и на телегах, с жёнами и детьми, группами по 10–20 человек и целыми обозами, с оружием, отбитым у неприятеля, окрестные крестьяне стекались в город поживиться запасами в недрах соляных складов и винных погребов, набрать медной монеты у Казначейства. Знаменитый актёр Сила Сандунов выдержал французское пребывание в Москве, но был настолько шокирован нашествием крестьян, да ещё сопровождавшимся кровопролитными драками за награбленное, что бросил дом, легендарные бани и бежал на Украину. Московская полиция находилась в это время во Владимире, и только небольшой отряд Иловайского и Бенкендорфа был реальной силой, способной остановить новое разграбление Первопрестольной. Бенкендорф стал первым временным комендантом Москвы и немедленно начал действовать: разделил город на части, вверив каждую штаб-офицеру, поручил дворникам выполнять обязанности стражей-будочников и принялся выпроваживать наводнивших город крестьян. «Мне пришлось выдержать несколько настоящих сражений», — писал он Воронцову. Согласно рапорту Бенкендорфа, «в течение двух дней переловлено более 200 зажигателей и грабителей, по большей части выпущенных из острога преступников, и несколько поймано в святотатстве и смертоубийстве… Жителям домов дано… приказание охранять оные с тем, что ежели обитаемые ими дома загорятся или будут ограблены, то они подвергнутся наказанию, как преступники». Тех, кто приехал грабить на возах, Бенкендорф заставлял загружать мёртвые тела и падаль и вывозить в предназначенные для захоронения места. «Чем избавил Москву от заразы, жителей её от крестьянского грабежа, а крестьян от греха», — комментировал очевидец, князь Шаховской. Одновременно Бенкендорф разыскал сотни русских раненых, оставленных по домам, поместил их в странноприимный дом графа Шереметева и обеспечил продовольствием, так же как и более шестисот пациентов главного госпиталя. Все сотрудничавшие с французами москвичи были взяты под стражу, а пленные оккупанты собраны в остатках Петровского замка, откуда началась их отправка в Тверь. Свыше трёх тысяч раненых французов взбунтовались было, но при помощи вовремя подвезённого продовольствия были успокоены. Они остались в гигантском Воспитательном доме, им был подыскан французский же лекарь из пленных и «отпущены нужные жизненные припасы», доставка которых была налажена из Клина. В то же время, когда на улицах всё ещё шли драки и горели дома, формально старший в отряде казачий генерал Иловайский-четвёртый «с попечительным вниманием рассматривал отбиваемые у французов обозы». «Всё выносилось на его личное обозрение, — вспоминал Волконский, — и как церковная утварь и образа в ризах были главною добычею, увозимой французами, то на них более всего обращал внимание Иловайский и делил всё это на два отдела: что побогаче — в один, что победнее — в другой. Удивлённые Бенкендорф и Волконский недоумевали: “Зачем этот делёж? Ведь всё равно всё следует отдать духовному начальству, как вещи, ограбленные из церквей московских и следующие обратно в оные”. Ответ казачьего генерала был бесхитростен: “Нельзя, батюшка, я дал обет, что всё, что побогаче, если Бог сподобит меня к занятию от вражьих рук Москвы, всё ценное, доставшееся моим казакам, отправить в храм Божий на Дон, а данный завет надо свято исполнить, чтобы не разгневать Бога”». Сколько ни пытались Бенкендорф и Волконский убедить своего начальника отказаться от такого «обета», их увещевания не подействовали. Напряжённая деятельность Бенкендорфа в качестве временного коменданта привела к тому, что в городе в течение трёх дней был наведён относительный порядок, пожары успокоились, потянулись обратно жители — кто в дома, кто на пепелища, заработал первый рынок — на площади у губернаторского дома. В Страстном монастыре был отслужен благодарственный молебен, над Москвой снова зазвонили колокола. В город возвращалась мирная жизнь, но боевому генералу хотелось обратно на войну. 16 октября он передал все полицейские дела прибывшему обер-полицмейстеру генералу Ивашкину, но исполнение обязанностей коменданта всё ещё оставалось за ним. В частных письмах Бенкендорф признавался, что тяготится этой должностью и с нетерпением ждёт, когда сможет «покинуть этот печальный и несчастный город», «оставить эти развалины, при виде которых разрывается сердце». Это произошло 23 октября, когда русская армия уже выиграла сражение под Вязьмой. Новым начальником отряда, заменившим Винцингероде, стал генерал-лейтенант Павел Васильевич Голенищев-Кутузов — некогда командир кавалергардов, позже участник войны с турками, петербургский обер-полицмейстер и генерал-адъютант. Он был ранен в начале войны и после выздоровления формировал в Твери резервы (казачий полк из ямщиков). Отряд догнал действующую армию в конце октября, когда уже выпал снег, и немедленно вступил в бой. 29 октября казаки, по словам Бенкендорфа, буквально «натолкнулись» у Духовщины на своих старых противников — итальянский корпус Евгения Богарне. Столкновение казаков с линейной пехотой более напоминало травлю крупного зверя. Лёгкая конница не могла успешно атаковать ощетинившиеся штыками колонны и каре итальянцев; однако, пользуясь почти полным отсутствием у неприятеля кавалерии, казаки обстреливали его из конных орудий, отбивали транспорты, «как всегда», брали в плен отставших и фуражиров; уничтожали все припасы, мосты и переправы по пути следования вражеских колонн. Богарне потерял почти всю артиллерию и обозы с награбленным в Москве имуществом. За один день казаки Иловайского-четвёртого взяли более пятисот пленных, притом что этот генерал считался, по словам Волконского, «не только осторожным, но и трусоватым». После этих боёв отряд Голенищева-Кутузова двинулся севернее Днепра, в обход Смоленска к Витебску, на соединение с частями Витгенштейна. Война превратилась для Бенкендорфа в ремесло, рутину, и записки его стали скупее: память уже не сохраняла картин войны — они примелькались, приелись: всё те же охота на мародёров и фуражиров, уничтожение переправ и продовольствия на пути неприятеля, захват пленных и обозов, казаки, делящие «дуван»… Бенкендорф мог бы согласиться со своим боевым товарищем Волконским, состоявшим с ним в одном отряде и написавшим о том периоде: «По добросовестности моей в противность рассказов всех партизан того времени я скажу во всеобщее сведение, что большей частию действия партизан не подвергают их опасностям, ими выводимым в реляциях. Партизан рыщет там, где ему по силам, и всегда имеет в виду не попасть впросак». Военная необходимость заставляла Александра Христофоровича действовать далеко к северу от основных событий последнего этапа войны. Из-за этого он не участвовал ни в разгроме наполеоновских войск под Красным, ни в Березинской эпопее, ни в долгожданном возвращении русских в Вильно. На фоне успехов главных сил статистика действий генерала Бенкендорфа покажется заурядной. И всё же более шести тысяч пленных, в том числе три генерала, были захвачены его полками «при преследовании неприятеля разными отрядами до реки Неменя», до выхода в качестве авангарда корпуса Витгенштейна на границу, в печальной памяти город Тильзит. Именно отряд Бенкендорфа участвовал в последних боях Отечественной войны 1812 года и был одним из первых, форсировавших пограничный Неман. Константин Батюшков набросал поэтическую картину «Переход русских войск через Неман»:Снегами погребён, угрюмый Неман спал.
Равнину льдистых вод и берег опустелый
И на брегу покинутые села
Туманный месяц озарял.
Всё пусто… Кое-где на снеге труп чернеет,
И брошенных костров огонь, дымяся, тлеет…
Kozakkendag
В 1813 году генерал-майор Бенкендорф мог бы отметить важную дату своей жизни — ту, о которой хотели бы знать многие, но которой не угадать никому… К августу Александр Христофорович прожил половину отмеренного ему земного срока. Именно «земную жизнь пройдя до середины», Александр Христофорович заслужил право попасть на скрижали истории. А как ещё назвать белые мраморные плиты московского храма Христа Спасителя, золотом запечатлевшие самые прославленные имена и события великой войны 1812–1814 годов? Имя Александра Бенкендорфа встречается на них не один, не два — шесть раз! Впервые — на так называемой «26-й стене» нижнего коридора, налево от западного входа в храм. На ней отображены «высочайшие пожалования за поражение и изгнание неприятеля из России в 1812 году». «Флигель-адъютант Александр Бенкендорф» упомянут здесь вместе со своими начальниками Винцингероде и Голенищевым-Кутузовым, рядом со знаменитыми партизанами Денисом Давыдовым, Сеславиным, Фигнером, казачьими генералами Грековыми и Иловайскими… Остальные упоминания имени Бенкендорфа относятся к Заграничному походу русской армии. Вот «49-я стена», запечатлевшая «награды, пожалованные за разные дела и сражения, бывшие в 1813 году»: «Награждён орденом Св. Георгия 3 степени: генерал-майор Бенкендорф (Александр), за отличия в делах при преследовании неприятеля». Этот боевой «Георгий» Бенкендорф заслужил в самом начале кампании, «в воздаяние отличного мужества, храбрости и распорядительности, оказанных при партизанских действиях против французских войск и при поражении их при Темпельберге». По секретному приказу Кутузова от 9 февраля 1813 года («Дабы… не дать времени неприятелю быть в покое или формироваться, то составляются летучие отряды, которые от гр. Витгенштейна, перейдя за Одер, будут следовать за неприятелем к Берлину и беспокоить его до самой Эльбы»23) «летучие отряды» торопились к Берлину наперегонки с весной. В начале февраля, по последнему, уже тонкому, «дышащему», льду они перешли Одер. Река вскрылась буквально на следующий день после этой переправы. Французы, уверенные, что они в безопасности, поскольку контролируют все мосты, не знали, что русские уже у них в тылу. Часть отрада Бенкендорф отправил на север, на Берлин, а сам с 180 гусарами, 150 драгунами и восемью сотнями казаков решил произвести поиск в сторону Франкфурта-на-Одере. Этим он продемонстрировал качества «командного игрока»: отвлекая и сковывая наполеоновские войска к юго-востоку от Берлина, Бенкендорф обеспечивал беспрепятственное наступление отрядов Чернышёва и Теттенборна и оставлял им славу овладения прусской столицей. Кроме того, князю Кутузову стали поступать важные разведывательные данные: «Отряд генерал-майора Бенкендорфа перехватил письмо, посланное к генералу Жирару начальником Главного штаба. Письмо сие служит удостоверением того, что неприятель не останется на правом берегу Одера»24. Рассеяв по дороге вражескую колонну и выдержав несколько авангардных стычек, кавалерия Бенкендорфа встретила довольно значительные силы противника. 12 февраля близ Темпельберга дорогу на Франкфурт загородил целый кавалерийский полк. Этот свежесформированный 4-й конно-егерский полк только что пришёл из Италии и, по печальному признанию Евгения Богарне Наполеону, составлял тогда всю его кавалерию (остатки прежней, некогда гонявшейся за Бенкендорфом под Смоленском, если и вернулись из России, то пешком). Александр Христофорович показал, что неплохо овладел тактикой кавалерийского боя. Гусары были немедленно отправлены в засаду, из драгунов (главная ударная сила) сформирован резерв, а казаки изобразили атаку. Неприятельский эскадрон браво «опрокинул» атакующих донцов, бросился в преследование… и был рассеян, а остальные не испытывали острого желания поспешить на выручку товарищам. Полк начал отходить в надежде, что удастся отразить атаки казаков пистолетным и карабинным огнём. Но было поздно: ловкие гусары успели зайти с тыла, а драгуны довершили разгром. В плен было взято 38 офицеров и 750 рядовых; спаслось чуть больше трёх десятков человек во главе с полковником. Они добрались до Франкфурта и подняли тревогу. Когда туда прибыл Бенкендорф, его уже поджидали. Осаждать город с одной только лёгкой кавалерией — занятие бесполезное, но Бенкендорф попытался взять противника «на испуг»: немедленно потребовал сдаться! И только получив вполне резонный отказ, он приказал отряду развернуться и идти к Берлину, чтобы не терять связи с другими частями. По дороге от Франкфурта к Берлину отряд Бенкендорфа вынудил капитулировать гарнизон городка Фюрстенвальде на реке Шпрее. При этом сдались в плен хоть и не «три батальона французской гвардии», как отмечено в формулярном списке и первой биографии генерала25, но всё же гвардейцы — итальянские, «велиты Пьемонта», во главе с комендантом Цицероном26. А 20 февраля Берлин был взят — точнее, освобождён, ибо к тому времени Пруссия уже четыре дня как заключила с Россией союзный договор. К марту линия фронта пролегала по Эльбе. Как ни настаивали генералы, князь Кутузов не торопился продолжать наступление: «Самое лёгкое дело — идти теперь за Эльбу. Но как воротимся — с рылом в крови?» Поуспокоившись, он объяснил своё решение: «Полезно было бы захватить больше пространства в Германии и тем самым ободрить и поднять народ. Но польза будет ли равна опасности, которая нам предстанет от… нашего ослабления… оттого, что по мере отдаления нашего неприятель станет усиливаться?»27 Наступление замерло, военные действия надолго свелись к авангардным стычкам и блокаде крепостей, но весенние подвиги Бенкендорфа запечатлела мраморная доска «34-й стены»: «Дело при Люнебурге, 21 марта (2 апреля) 1813 года Командовавший войсками: генерал-адъютант Чернышёв. Участвовавшие войска: один батальон 2-го егерского пехотного полка; 2 эскадрона Казанского и 2 эскадрона Финляндского драгунских полков; гусарские полки: Изюмский, Сводный и 4 эскадрона Гродненского полка; 14 казачьих полков при 6 Донских орудиях и 4 орудия конной артиллерии. Убит майор Мусин-Пушкин. Ранен майор Эссен. Выбыло из строя нижних чинов около 300. Отличились: командовавший войсками генерал-адъютант Чернышёв, генерал-майор Бенкендорф (Александр) и барон Пален 2-й». Ганзейский город Люнебург в нижнем течении Эльбы не стал дожидаться подхода русско-прусских войск. Едва услышав, что казаки приближаются, его жители самостоятельно прогнали наполеоновских чиновников и ввели прежнее, «до-французское» управление — несмотря на угрозу быть «наказанными» от расположенных неподалёку наполеоновских войск. 14 марта они даже отбили нападение французских жандармов. Поддержать непокорный город бросились отряды Чернышёва и Дёрнберга (которому теперь был подчинён Бенкендорф) — около 3,5 тысячи человек. Началась гонка между ними и наполеоновским генералом Жозефом Мораном, имевшим более четырёх с половиной тысяч человек при 12 орудиях. Моран был ближе, поэтому успел первым, хотя отряд Бенкендорфа проходил до 70 вёрст в день. 20 марта французы заняли Люнебург и устроили военный суд, приговоривший к расстрелу 50 горожан. Однако торжественную показательную казнь подготовить не успели. Уже на следующее утро, 21 марта, отряд Морана был атакован русско-прусскими партизанами и, хотя оборонялся упорно, не смог остановить их у городских стен. А сам город стал ловушкой для французов: здесь на них набросились ещё и жители. В бойне на улицах полегло до половины солдат Морана, а когда сам он был смертельно ранен, его уцелевшие подчинённые сложили оружие. Были взяты трофеи: три знамени, девять пушек, весь обоз. Уцелевшие три полковника, 80 офицеров и 2200 нижних чинов были взяты в плен. Увы, на следующий день «летучие отряды» союзников должны были оставить город ввиду приближения целого французского корпуса под начальством маршала Даву. Уходя, Чернышёв написал неприятельскому командующему, что за смерть каждого из жителей будут отвечать пленные французы. Угроза подействовала — никто из люнебургцев не был казнён. За отличие при Люнебурге Бенкендорф был награждён орденом Святой Анны 1-й степени. С конца марта его отряд попал под командование австрийского генерала графа Вальмодена: союзнический долг принуждал Александра I продвигать «немцев». Парадоксально, но «русский немец» Бенкендорф высказывал недовольство таким поворотом событий; судя по письмам, его пугали «Вальмоден, Дернберг, Теттенборн, за каждым из которых следует рой немцев». Он жаловался Воронцову, что «окружён немцами со всех сторон», и выражал надежду послужить под началом своего старого товарища. Эта надежда сбылась позже, так как 23 мая военные действия приостановились, было заключено Плесвицкое перемирие и Европа замерла в ожидании: нежели наконец-то будет восстановлен мир?! Ещё до перемирия Бенкендорф отпросился в отпуск «по болезни». Он проводил его сначала в Гамбурге, потом в Шверине, вместе с братом Константином, и, наконец, на балтийских берегах Мекленбурга28. После года беспрерывных походов — отдых в компании боевых товарищей, морские купания, «прекрасные немки», «разведка» и «осада» дамского пансиона в курортном Доберане[10]… Известия о подвигах Бенкендорфа — как военных, так и амурных — дошли даже до прусской королевской семьи. «…Я много слышала о нём во время войны, ещё в Берлине и Доберане, — вспоминала Александра Фёдоровна, будущая жена будущего императора Николая, а тогда ещё прусская принцесса Шарлотта, — все превозносили его храбрость и сожалели о его безалаберной жизни, в то же время посмеивались над нею».* * *
А в ночь с 29 на 30 июля 1813 года загорелась цепочка костров от Праги до Главной квартиры союзной армии. Это был сигнал о прекращении мирных переговоров. Главнокомандующий Барклай де Толли отправил к неприятельским аванпостам извещение об окончании перемирия, и на следующий день русско-прусские войска выступили в поход. «46-я стена» храма Христа Спасителя повествует о важнейших делах осени 1813 года: «Сражения при Либервольковице, Лейпциге, Вахау, Линденау и Мекерне 2—14, 4—16 и 7—19 октября 1813 года Отличились: главнокомандующий генерал от инфантерии Барклай де Толли, генералы от кавалерии Бенигсен, граф Витгенштейн и атаман граф Платов; <…> генерал-адъютанты: Васильчиков 1-й, барон Винцингероде, Коновницын, Уваров, <…> генерал-лейтенанты: князья: Голицын 1-й и Горчаков, граф Воронцов, барон Жомини, <…> генерал-майоры: <…> Бенкендорф (Александр)…» В знаменитой Битве народов под Лейпцигом (тогда чаще говорили «побоище народов») Александр Христофорович командовал бригадой в составе кавалерийского корпуса русского ирландца Иосифа Корниловича Орурка (О’Рурка)[11]. Это была кавалерия левого крыла корпуса Винцингероде, которому на этот раз не досталось идти в самое пекло. Тем не менее в формулярном списке отмечено, что за это сражение Бенкендорф получил «высочайшее благоволение»: кавалерия Орурка атаковала идущую в атаку дивизию французов и посланную в помощь ей отдельную бригаду, опрокинула их и отбила четыре орудия. Затем части Северной армии взяли селение Шёнфельд — с большими потерями, — и только «наступившая ночь положила предел успехам союзных войск»29. Впервые именно на участке Бенкендорфа были применены ракетные войска — английская батарея «конгривовых ракет». «Эффект, — вспоминал Бенкендорф, — был потрясающим и ужасным»30. С Лейпцигом у нашего героя было связано одно курьёзное происшествие. Когда он шёл в очередную атаку, то из седельной кобуры выпал пистолет. Почти через четверть века этот кавалерийский пистолет с гравированной золотом надписью «Бенкендорф» был отобран у атамана воровской шайки в Симбирске. Тот сказал, что купил оружие на толкучке в Тамбове. Местные жандармы переслали пистолет прежнему владельцу. Оказалось, у него сохранился точно такой же, парный к возвращённому. Лейпцигский погром некоторые историки называют «истинным Ватерлоо» Наполеона31. Именно после него «покоритель Вселенной» перешёл к оборонительной тактике, отказавшись от войны за Рейном и надеясь лишь на территорию и патриотизм населения Франции. До конца года союзные армии шли триумфальным освободительным маршем по Германии. 14 (26) октября Воронцов занял Кассель, столицу Вестфальского «королевства», чей король, Жером Бонапарт, бежал, не оказав особого сопротивления. Вестфалия присоединилась к антинаполеоновской коалиции. Впереди лежал Рейн, за ним была Франция. Отряду Бенкендорфа достался спокойный участок в верхнем течении Рейна. Здесь, в Северной Вестфалии, стране нарядных пряничных домиков, можно было спокойно и весело готовиться к встрече Рождества: вторжение планировалось после Нового года. Но можно было пойти вперёд — и Бенкендорф пошёл, фактически по собственной инициативе. Удивительно, что последовавший в конце 1813 года самый, пожалуй, громкий успех генерала Бенкендорфа во всём заграничном походе не запечатлён на мраморных «скрижалях» храма Христа Спасителя. Тем не менее память о нём сохраняется уже почти два столетия — увы, не столько в России, сколько в Голландии, которая обязана обретением своей независимости инициативным и решительным действиям отряда под руководством Александра Христофоровича. Сами голландцы пишут о том, что «в начале ноября русская армия вступила в северную часть Нидерландов. Именно она изгнала французские оккупационные войска и восстановила независимость Нидерландов. Особенно большую роль в этом сыграли казаки»32. Голландия была фактически завоёвана Францией ещё в 1795 году, став марионеточной «Батавской республикой», а после превращения Франции в империю — королевством. Как признают сами нидерландские историки, в 1806 году Наполеон «вынудил голландцев умолять его назначить королём его брата Людовика»33. С тех пор торговая страна чахла за «железным занавесом» континентальной блокады, а в 1810 году потеряла даже декоративный статус «королевства», будучи просто присоединена к Франции. При этом Наполеон объявил голландской депутации: «Я владею вами по праву завоевателя, а это, поверьте мне, самое священное право из всех!»34 Страна была наводнена французскими чиновниками и оказалась вынуждена платить «налог кровью» — около десяти тысяч её солдат не вернулись из похода на Россию. Англоязычная история стран Бенилюкса (из оксфордской серии «История современной Европы»)35 — лучшая из тех, что можно найти в вашингтонской Библиотеке Конгресса, — необыкновенно скупа на похвалы освободителям. Вот всё, что там сказано: «Через несколько недель после битвы при Лейпциге небольшое количество союзных войск пересекло границы бывшей Голландской республики; 12 ноября они взяли Зволле, 15-го — Гронинген. Французский главнокомандующий собрал свои силы в Утрехте и, когда 15 ноября почти двухтысячный гарнизон покинул Амстердам, там немедленно начались народные волнения против оккупационных властей». Далее о роли союзных войск не говорится ни слова. «Местное население вместе с немногочисленной знатью, объявившей себя его лидерами, провозгласило независимость под властью принца Оранского… Вильгельм Оранский принял предложение “из рук народа”, как он написал в прокламации 2 декабря, при условии, что гарантирует народную свободу Конституцией. Стало ясно, что в стране установилась конституционная монархия…»36 Получается, что оккупационная власть развалилась сама по себе. Но что мешало почти десятитысячному французскому корпусу повторить майские карательные меры? Тогда попытки выступления против наполеоновского режима вызвали череду показательных экзекуций во многих городах Голландии. 14 человек были публично расстреляны, многие высланы или приговорены к разным срокам «принудительного труда»37. На этот раз помешали войска союзников, прежде всего отряд Бенкендорфа.Он не просто «пересёк границы», а прошёл с боями через всю Голландию и принял самое активное участие в рождении того королевства Нидерландов, которое существует и по сей день. Наступление на Голландию не обещало быть лёгкой прогулкой. Ещё в 1811 году Наполеон утвердил план, по которому её территория была опоясана цепью мощных фортов, прикрывавших страну с суши. И хотя сил для организации надёжной обороны у французского командующего генерала Молитора было недостаточно (он имел тогда в своем распоряжении только треть необходимого для надёжной обороны войска: около четырёх тысяч французских солдат и 400 жандармов, 2200 швейцарцев и 1500 ненадёжных испанцев38)[12], попытка казаков взять на испуг первую же пограничную крепость Девентер не удалась. Письмо с предложением сдаться даже не было принято. Двухтысячный гарнизон, с сильной артиллерией и запасом провизии, не поддался искушению совершить вылазку против выманивавшего их Башкирского полка князя Гагарина и, ощетинившись 86 крепостными орудиями, не испугался ночного обстрела восьмипушечной конной батареи. Бенкендорф, потеряв нескольких человек, был вынужден признать неудачу. По инструкции непосредственного начальника, Винцингероде, ему следовало теперь оставить затею войти в Голландию и отступить на наблюдательную позицию у немецкого городка Бентхейм. Доводы Винцингероде основывались на резонных рассуждениях: в Голландии много мощных крепостей, которые не взять без многочисленной пехоты и осадной артиллерии (а Бенкендорф располагал лишь восемью лёгкими орудиями, одним Тульским пехотным полком и батальоном егерей, остальные — гусары и казаки). Оборонявшихся французов было больше, чем наступавших русских, у них был флот, а многочисленные реки, каналы и плотины заметно упрощали оборону и ещё увеличивали разницу в силах. Но здесь, у самых границ Голландии, Бенкендорф располагал весьма важными конкретными сведениями, которых не было у Винцингероде. Находившийся при его отряде голландский полковник установил связь с Амстердамом и даже побывал там лично, добыв важную информацию. Суть её была в том, что существовали не только сочувствующие русским горожане, но и группа «предприимчивых людей», готовых организовать русскому отряду всю необходимую поддержку «воодушевлённого народа». Бенкендорф отказался от отступления и стал искать пути вторжения в Голландию. Он пошёл ниже по течению пограничной тогда реки Йессель к другому укреплённому городку — Зволле. Здесь излюбленный казачий манёвр удался. Меньший, чем в Девентере, гарнизон воспылал страстью одержать победу над немногочисленным казачьим пикетом, ринулся на вылазку — и вскоре бежал назад, в город, куда на плечах противника ворвались казаки Бенкендорфа. Двенадцатого ноября русский отряд расквартировался в Зволле, готовый первым из всей армии союзников переправиться на территорию Французской империи (точнее говоря, в Голландию). Разосланные во все стороны партии казаков вынудили к капитуляции несколько окрестных гарнизонов. «Русские идут!» — понеслось по Голландии, и этот возглас стал символом надежды и успеха. Отправленный 14 ноября к Амстердаму отряд майора Марклая (две сотни казаков) стал катализатором вывода французского гарнизона из города: численность идущей прямо на город русской кавалерии в глазах противника выросла на порядок. К генералу Винцингероде полетело письмо: в Голландии одержаны первые победы, население страны обещает полную поддержку. Местные жители встречали казаков как освободителей, предлагая им «фрукты и напитки»; в ближайших к Зволле городках начались народные выступления, выливавшиеся в нападения на французских таможенников и жандармерию. Наступавшие к югу от отряда Бенкендорфа на Арнхейм части прусского генерала Бюлова сковали силы маршала Макдональда. Ободряющие вести пришли из Амстердама. За неделю, прошедшую после появления русских на границе, авторитет наполеоновской империи растаял, как весенний снег. В кофейнях и тавернах, лавках и магазинчиках голландцы обсуждали самые невероятные слухи. После лейпцигского разгрома казалось возможным всё: то ли в Париже сенат сверг Наполеона, то ли Наполеон сдался императору Александру, то ли его вообще убили. Голландский «нотабль» Карл Ван Хохендорп собрал представителей оппозиции, оранжистов, и объявил им, что «сидеть в ожидании опаснее, чем действовать»39. Так была создана основа для организации «временного правительства». Ещё один оранжист, барон Крайенхоф, послал Бенкендорфу уверения во всевозможной поддержке и умолял ускорить действия. Настрадавшиеся от оккупантов голландцы просили только не проводить начавшиеся было насильственные «реквизиции» и обещали добровольно снабжать отрад всем необходимым. Забегая вперёд отметим, что столь любимые всеми армиями «реквизиции» были быстро прекращены, а за поставку фуража, провианта и снаряжения с Голландией позже сполна расплатился император Александр Павлович. Французские чиновники всё меньше занимались вопросами организации обороны и всё больше думали о том, как спастись. Едва пал Зволле, как они начали эвакуацию семей, и их забитые вещами тележки и повозки запрудили все дороги на юг, к Антверпену. Как доносил Наполеону наместник Шарль Лебрен, «в Амстердаме ждут не дождутся нашего ухода, хотя и побаиваются казаков». Когда Лебрен ещё дописывал: «Пока никто не шевельнет и пальцем ни за, ни против нас», в Амстердаме загорелись будки французских таможенных постов. Военный министр Кларк слал не подкрепления, а обещания, уверяя, что через месяц в Голландии будет то ли 25, то ли 60 тысяч французских солдат. В ожидании обещанного французы стянули боеспособные войска в Утрехт. 18 ноября Лебрен написал Наполеону, что уезжает в Антверпен, поскольку его «пребывание в Голландии и прилегающем регионе абсолютно бесполезно»40. Через месяц французы могли снова вернуть утерянное. Голландцы торопили Бенкендорфа, Бенкендорф же не мог двинуться с места без указаний от своего начальства. Долгожданный пакет от Винцингероде пришёл 21 ноября. Ответ был обескураживающим: пограничную реку Йессель не переходить, занять наблюдательную позицию, ждать… Знал ли Бенкендорф, что в партизанские дни 1812 года прозорливый Александр I инструктировал самого генерала Винцингероде действовать по обстоятельствам и выполнять только те его распоряжения, которые соотносятся с реальной обстановкой? Скорее всего, знал, ведь Винцингероде гордился личной перепиской с императором и показывал её своим штабным офицерам. Вот и решил генерал Бенкендорф действовать именно «по обстоятельствам». Ведь первые шаги в Голландии уже были сделаны, связь с «временным правительством» и населением установлена, Амстердам — центр возмущения против французов — встретил две сотни передового отряда Марклая и «умолял о приходе» главных русских войск. Как оставить тех, кого Бенкендорф уже обнадёжил, перед лицом постепенно приходивших в себя оккупантов? Кроме того, свою роль в решении Бенкендорфа сыграло и «счастливое опьянение… от возможности самостоятельно командовать». Ближайшей же ночью, дабы скрыть численность своего отряда, Бенкендорф выступил в сторону Амстердама. Только как добраться до центра голландского восстания? Разбитые распутицей дороги были наименьшим препятствием. Гораздо труднее было преодолеть помеху в виде заслонявшей путь крепости Наарден с артиллерией и мощным гарнизоном. Вдобавок ворота Амстердама стерегли хорошо укреплённые форты Мюйден и Гальвиг. Лобовая атака крепостных стен оказалась бы абсолютно бессмысленной, а водный путь контролировала часть французской эскадры адмирала Вергюэля. Вскоре водой покрылось всё направление с востока на Амстердам: гарнизон крепости Наарден спустил шлюзы, и море на некоторое время отвоевало обратно часть заботливо возделанной голландцами суши. Бенкендорф смог лишь обеспечить скрытность наступления: казаки Льва Нарышкина и павлоградские гусары пошли на юг и атаковали французские авангарды по дороге на Утрехт. Ещё южнее фон Бюлов начал штурм Арнхейма. На некоторое время внимание французов было отвлечено от Амстердама. И вскоре выход — точнее, вход — нашёлся, поскольку русские войска были на территории союзной страны. Когда 22 ноября Бенкендорф пришёл в Харденвейк, на берег пролива Зюдер-Зее, голландцы прислали туда все имевшиеся у них суда. Моряки проскользнули мимо пушек эскадры Вергюэля и готовы были проделать столь же опасный путь обратно. Правда, для погрузки всего отряда судов было недостаточно, и Бенкендорф смог взять с собой только 600 пехотинцев. С наступлением темноты и усилением попутного ветра на судах были подняты паруса. Наутро, через девять часов нелёгкого плавания по усеянному льдинами Зюдер-Зее, «ветер с востока» принёс отряд Бенкендорфа в амстердамский порт. Осенний Амстердам расцвёл оранжевым цветом. Ленты и флаги цветов принца Вильгельма и голландской независимости заполнили все окна, базары, церкви, улицы и площади. Повсюду исполняли новый гимн — «Реставрации» и «Освобождения». Он появился «вдруг» и быстро разошёлся по всей стране: его переписывали друг у друга, читали вслух на городских площадях.Голландия свободна!
Союзники наступают на Утрехт.
Французы бегут во все стороны.
Море открыто,
Торговля оживает!
Раздоры закончились,
Прошлое забыто И прощено.
Знать возвращается в правительство,
Правительство просит принца Прибыть во дворец.
Все славят Бога.
Вернулись добрые старые времена!41
Друзья, я восемьсот
Увы! Тринадесятый,
Весельем небогатый
И очень старый год.
А брат, наследник мой,
Четырнадцатый родом,
Утешит вас приходом
И мир вам даст с собой…48
* * *
Но мир ещё надо было завоевать. 1 января союзные армии начали переправу через Рейн. Русские полки шли по мостам с криками «ура!». Корпус Винцингероде, переходивший севернее всех, в Дюссельдорфе, был задержан ледоходом и переправился только 2 (14) января. «57-я стена» храма Христа Спасителя как бы подводит итоги последовавшей кампании списком «отличившихся и награждённых за 1814 год»: «В течение заграничной войны 1814 года отличились в различных делах, сражениях и советах: генерал-адъютанты князья Волконский и Лобанов-Ростовский, графы: Аракчеев, Нессельроде и Шувалов; генерал-лейтенант Толь, генерал-майоры Бенкендорф (Александр), Закревский, Левашов, Мерлин, Ставроков и Штаден». Генерал Бенкендорф начал кампанию командиром кавалерийской бригады, в которую входили знакомые ему полки: Павлоградский гусарский (под командой полковника Жевахова) и Бугский казачий (под командой полковника Чеченского). Отдохнувшие солдаты шли в решительный поход в новых мундирах, кавалеристы получили «для носки вне фронта» красные английские куртки, «лошади были на подбор, оружие блистало»49. После переправы через Рейн наступление шло неспешно. Поскольку Наполеон сосредоточивал силы в глубине Франции, русские офицеры корпуса Винцингероде получили возможность поправить здоровье и встретиться с друзьями на водах в Аахене, некогда бывшем «всеевропейской» столицей Карла Великого, а в то время принадлежавшем наполеоновской империи. В день приезда туда боевого товарища и «собивачника» Сергея Волконского Бенкендорф устроил блистательное застолье для офицеров и вообще всех русских, находившихся тогда на курорте. Сергей Волконский вспоминал: «Обед был пышный во всём, в яствиях и питиях удовлетворителен и, как обычно при этих случаях и особенно в военное время, с провозглашением многих тостов. Возвратясь в занимаемый мною отдел, я сказал при мне состоящему корнету Шиллингу: “А ведь мне надо отплатить обедом и угощением, а в кошельке довольно пусто, просто нечем уплатить этот расход”. Но он мне отвечал: “Да ведь этот расход не из кошелька Бенкендорфа уплочен, а просто отнесён на счет городской, и это я устрою и на ваш обед”. Сказано и сделано, и я отплатил пиршеством за пиршество, и на тех же началах — никакой уплаты собственно от меня. Я передаю это обстоятельство с полным негодованием на мой поступок, вовсе неприличный, бессовестный по теперешним моим понятиям. И Бенкендорф, и я были люди понимающие, что хоть во вражьей стране, но что мы не должны были так действовать, а между тем это сделали, и рассказываю это с полным неодобрением поступка»50. Этот эпизод жизни за счёт населения неприятельской страны тянет за собой ещё один, связанный с набегом Бенкендорфа на Эперне — легендарную столицу шампанских вин (неприятель вытеснен, взято 400 пленных)51. Здесь генерал столкнулся с необходимостью выдавать положенные в армии винные порции не водкой, а местным шампанским. Почин стал нормой для русских и прусских войск, после этого неоднократно проходивших по Шампани — то настигая Наполеона, то убегая от него. Четверть века спустя в подвалах Эперне дегустировал шампанское «всех свойств и видов» П. А. Вяземский. Он не мог не упомянуть давнего «боевого эпизода» в стихах:В тех подземелиях гуляя,
Я думой ожил в старине;
Гляжу: биваком рать родная
Расположилась в Эперне.
Лихой казак, глазам и слуху,
Предстал мне: песни и гульба!
Пьют эпернейскую сивуху,
Жалея только, что слаба.
…
Оставя боевую пику,
Казак здесь мирно пировал,
Но за Москву, французам в пику,
Их погреба он осушал…
Флейта вдруг умолкла, сумерки погасли,
Почернели краски.
Медленно и чинно входят в ночь, как в море,
Кивера и каски.
Не поймешь, кто главный, кто слуга, кто барин,
Из дворца иль с хаты.
Все они — солдаты, вечностью объяты, бедны иль богаты…59
«Драгун из Гадяча»
Они встретились с Воронцовым в весеннем послевоенном Париже. Гвардейцы вновь распевали «Марш Преображенского полка», сочинённый Сергеем Мариным ещё в канун несчастливой кампании 1805 года:За французом мы дорогу
И к Парижу будем знать.
Зададим ему тревогу,
Как столицу будем брать.
Там-то мы обогатимся,
В прах разбив богатыря,
И тогда повеселимся
За народ свой и царя.
В гвардии
Появление Бенкендорфа в гвардии пришлось на завершение «золотой поры» александровского царствования. В большой политике царь отказался от реформаторства, объясняя, что из-за недостатка способных и достойных людей следует «не торопиться с преобразованиями; но для тех, кто их желает, иметь вид, что ими занимаются»90. Император окончательно уверился в том, что «средство против владычества зла» на земле «находится, увы, вне наших слабых человеческих сил. Один только Спаситель может доставить это средство своим божественным словом». Он призывал не переустраивать Россию, а взывать к Господу, «да сподобит Он послать Духа своего Святаго на нас и направит нас по угодному пути, который только один может привести нас к спасению»91. Отход от прежних реформаторских идей проявился и в военной среде. Воспитанные в эпоху относительного свободомыслия сторонники «либерального» подхода к обучению и воспитанию армии (в основном младшие офицеры) стали испытывать всё большее давление со стороны «традиционалистов», отстаивавших твёрдую дисциплину и абсолютное соблюдение субординации в войсках. Споры шли повсеместно. Вот характерная сцена, описанная А. С. Гангебловым, в то время — прапорщиком лейб-гвардии Измайловского полка: «Для встречи государя полк рано утром выведен был на площадь и построен в колонны. Стояли вольно. Между офицерами речь зашла об обращении с нижними чинами; одни держались того мнения, что путём внушения и убеждения приличнее всего вести солдата к сознанию его долга, нисколько не нарушая дисциплины; другие… защищали старую рутину: они утверждали, что единственный в этом отношении стимул — это палка и что без палки с солдатом ничего не поделаешь. Эти рассуждения не замедлили перейти в спор, спор жаркий и настолько громкий, что близ стоявший батальон мог его слышать и в самом деле слышал; разумеется, люди этого батальона узнали при этом много такого, от чего дисциплина не могла быть в выигрыше. К счастью, в самый разгар спора дали знать, что государь уже близко…»92 Судя по составленной генералом Бенкендорфом в ту эпоху записке «О состоянии русского войска»93, он был сторонником традиционных методов — но не палки и жестокости, а требовательности и чинопочитания. Записка предназначалась императору Александру и представляла собой анализ положения русской армии в период после Наполеоновских войн (1815–1825 годы). Во внешнем отношении, начинает изложение своего мнения Бенкендорф, русская армия «является, бесспорно, лучшею в мире, ежегодно делает очевидные успехи» и пока сохраняет высокую боеспособность. Однако внутреннее состояние войска представляется автору «далеко не блестящим». Его тревожит повсеместный упадок дисциплины, при котором даже «добрые» начальники дивизий «при неисправности офицеров вместо наложения на них дисциплинарных взысканий ограничиваются замечанием: “смотрите, чтобы не увидел корпусной командир!”». Полки становятся очагами интриг; зачастую старший офицер находится «в противодействии» с полковым командиром. Недостатки ещё можно устранить — но только до тех пор, пока «зараза» не коснулась нижних чинов. В чём причины этого неудовлетворительного внутреннего состояния? Бенкендорф упоминает «отсутствие должной энергии у генералитета, неудовлетворительный состав корпуса офицеров, пренебрежение началами подчинённости и незнание служащими своих прав и обязанностей» и последовательно разбирает названные причины одну за другой. Ему претит распространившаяся «мысль начальствующих лиц о том, как бы не сделать несчастными подчинённых». Он считает, что это, вместе с недостаточной энергичностью командиров, ведёт к безнаказанности виновных и поэтому становится «бичом России». Но разве могут быть энергичными генералы, достигшие своего высокого чина «за выслугу лет, а не за отличие», «в преклонных годах, с утраченными физическими и душевными силами»? Бездеятельность этих генералов не только унижает их самих в глазах подчинённых — она роняет «достоинство того небольшого числа генералов, которые по своему “благородству” не могут следовать несовместной с их званием системе малодушия. Об этом меньшинстве в среде генералов, к их невыгоде, составляется мнение, как о каких-то тиранах». В результате «страсти разгораются: …энергичным генералам повинуются только нехотя; наказания учащаются, а вместе с тем увеличивается ненависть к начальнику, не имеющему, однако, другой вины, кроме желания заставить уважать своё положение». Выход, по Бенкендорфу, состоит в изменении системы чинопроизводства: к «линии» выслуги чинов по старшинству (которую необходимо оставить для «обнадеживания» старых офицеров и предотвращения чрезмерно быстрого продвижения) нужно добавить повышение в чине по личным заслугам отдельных лиц и перевод из армии в гвардию особо отличившихся офицеров. Обращаясь ко второй причине упадка армейской дисциплины — неудовлетворительному составу офицерского корпуса, — Бенкендорф отмечает, что «полковые командиры не имеют должного влияния на подчинённых офицеров и, не будучи полными хозяевами в деле пополнения офицерского состава, не могут в необходимой мере нести за них ответственность». Для этого им недостаёт полной свободы «в принятии на службу или увольнении от неё офицеров по их личному выбору» и «без изложения поводов». Распространённость третьей причины упадка дисциплины — пренебрежения началами подчинённости — делает Бенкендорфа горячим защитником строгой субординации, с отказом от передачи приказаний «через голову» нижестоящих начальников. К примеру, начальник дивизии, заметивший «какую-либо неисправность в полку», не должен делать выговор непосредственно командиру полка, минуя командира бригадного, так как тем самым он подрывает авторитет последнего в глазах подчинённых. Четвёртая причина — незнание военнослужащими своих прав и обязанностей — ведёт, по Бенкендорфу, к вольной трактовке действий начальства как «самоуправных», даже если они соответствуют всем нормам военного законодательства. «Есть много оснований полагать, — пишет Александр Христофорович, — что из десяти наших генералов девять никогда не читали Воинского устава Петра Великого и в своей служебной деятельности руководствуются лишь преданиями, часто ложными, а иногда и противоречивыми». Бенкендорф уверен, что власти любого начальника положен предел законами и уставами, но незнание их может привести к тому, что начальник преступает этот предел. С другой стороны, подчинённые, по неведению, «вполне законное требование иногда считают произволом». В подтверждение своей мысли Бенкендорф приводит пример, когда генералам одной из армий был «предложен на разрешение» вопрос: «имеет ли право генерал арестовать офицера, не состоящего у него в подчинении и замеченного им в какой-нибудь неисправности». Все генералы предлагали ответ, «основываясь на здравом смысле», и никто не смог «привести соответствующей ссылки на закон»; но ведь «руководство одним здравым смыслом недостаточно для начальствующих лиц». Предложения Бенкендорфа касательно наведения порядка в военной сфере неожиданно перекликаются с идеями М. М. Сперанского. Подобно бывшему государственному секретарю, предлагавшему составить Полное собрание законов Российской империи, начальник штаба гвардейского корпуса предлагает издать полный свод военных законов, провести неотложную кодификацию военного законодательства, «освежая затем военный кодекс новыми изданиями законов через каждые пять лет». Свою теорию Бенкендорф пытался, насколько возможно, проводить в жизнь — и это в тот момент, когда противостояние «либералов» и «традиционалистов» постепенно переходило в открытый конфликт. В феврале 1820 года И. Г. Бурцов жаловался Матвею Муравьёву-Апостолу: «Петроград более ничего не заключает достойного. Гвардейский штаб, знаменитое сословие лучших российского войска, совершенно уничтожен. Бенкендорф преследует достойных: А. Мейендорф за грубость посажен в крепость и предан суду; Вальховский на дворцовой гауптвахте. Мне совестно признаться, что мы служили в этом корпусе, не заключающем ныне ни единого характера»94. Чем же занимались «достойные»? «Я видел, — вспоминал Ф. Ф. Вигель, — как прежний розовый цвет либерализма стал густеть и к осени (1820 года. — Д. О.) переходить в кроваво-красный, каким он ныне на Западе. Раз случилось мне быть в одном холостом, довольно весёлом обществе, где было много и офицеров… Вдруг запели они на голос известной в самые ужасные дни революции песни: “ Veillons au salut de l'Empire” (“Пойдём спасать империю”). Слова эти были переведены полковником Катениным, по какому-то неудовольствию недавно оставившим службу…Отечество наше страдает
Под игом твоим, о злодей!
Коль нас деспотизм угнетает,
То свергнем мы трон и царей.
Свобода! Свобода!
Ты царствуй над нами.
Ах, лучше смерть, чем жить рабами:
Вот клятва каждого из нас!»95
Сердитая стихия
В 1824 году, в день 7 ноября, хотя тогда и не «красный день календаря», красные флаги взвились «над омраченным Петроградом». Это был знак опасности, к которому вскоре добавились флаги белые — знак беды. Уже наканунеНева металась, как больной
В своей постеле беспокойной,
…Стояли стогны озерами,
И в них широкими реками
Вливались улицы.
Дворец Казался островом печальным.
Царь молвил — из конца в конец,
По ближним улицам и дальним
В опасный путь средь бурных вод
Его пустились генералы
Спасать и страхом обуялый
И дома тонущий народ.
Глава четвёртая ЕГО ВЫСОКОПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО
«Гвардия победила гвардию»
До конца жизни император Александр Павлович так и не изменил прохладного отношения к своему генерал-адъютанту. Бенкендорф оставался для него человеком из круга Марии Фёдоровны, вдовствующей (не без вины Александра) императрицы. Незадолго до отъезда императора из Петербурга Бенкендорф послал ему отчаянное письмо, в котором сквозили обида и недоумение по поводу такого отношения. «Осмелюсь ли я, — говорилось в нём, — униженно умолять Ваше Величество смилостивиться поставить меня в известность, в чём я имел несчастье провиниться. Я не смогу видеть Вас, государь, уезжающим, с тягостной мыслью, что, быть может, я заслужил немилость Вашего Величества»1. Перед самым отбытием на юг России Александр принял своего генерал-адъютанта и обошёлся с ним достаточно тепло, однако времени вернуть полное доверие императора у того уже не было. Зато события конца 1825 года позволили Бенкендорфу заслужить уважение и доверие нового российского самодержца — Николая I. Лаконичные дневники Николая Павловича не дают возможности проникнуть ни в его мысли, ни в темы его разговоров. Они для этого и не были предназначены. Зато они позволяют определить круг людей, с которым Николай общался в конце 1825 года, в нервозное время междуцарствия. Начиная с 27 ноября, того «ужасного» дня, дата которого обведена Николаем в траурную рамку, поскольку тогда было получено известие о смерти Александра, постоянным посетителем и собеседником пока ещё великого князя становится A. X. Бенкендорф2. Вот они обсуждают, гладко ли прошло принесение присяги Константину; вот беседуют в доверительной обстановке, за вечерним чаем; вот они разговаривают втроём, вместе с Марией Фёдоровной. День за днём в дневнике Николая почти непременно встречается: «Бенкендорф. Говорили» — то с утра, то за ужином, а то и дважды в день; но, к сожалению для историков, этим записи и ограничиваются. О темах этих бесед часто приходится только строить догадки. Вот день 9 декабря. Николай принимает Милорадовича, который по службе должен передавать «все ходящие по городу толки и разговоры солдат» и, дождавшись, когда выйдет жена, говорит с ним о том, что «слухи всё более распространяются и становятся беспокойнее». Вечером то же обсуждается с Бенкендорфом. Можно предположить, что слухи эти о том, что Константин отречётся, и о готовящемся следом неповиновении со стороны тайных обществ: в эти дни их деятельность активизировалась, и Трубецкой уже был избран «диктатором». 11 декабря Бенкендорф присутствует на переодевании великого князя, потом Николай пишет при нём к пока ещё формально императору Константину. А 12 декабря, в день, когда пришли и ответ от Константина, делавший Николая императором, и «самонужнейшие» известия о существовании заговора, Бенкендорф был вызван дважды: во второй раз, вечером, он присутствовал при написании новым царём того самого письма Дибичу, где сказано: «…Послезавтра поутру я — или государь, или без дыхания»3. Из того же письма ясно, что Бенкендорф входит в самый узкий круг посвящённых во все детали непростой ситуации. Николай поделился с ним сведениями о заговорщиках, и генерал-адъютант с удивлением обнаружил в них тех людей, о которых сообщал прежнему государю несколько лет назад на основании донесения Грибовского. Там были князь Трубецкой, полковник Пестель, Никита Муравьёв и другие; большинство же имён «принадлежало совершенно неизвестным молодым поручикам». Бенкендорф не верил в то, что «младшие офицеры смогут подтолкнуть на бунт преданных и дисциплинированных солдат». Он «поручился за все четыре полка своей дивизии» и был уверен, что другие командиры сделают то же4. Характеризуя Дибичу Бенкендорфа, Николай отметил, что он — «человек надёжный и посредник по делам военным и гражданским, быв военным губернатором и командуя полками, в коих, полагать должно, может быть зараза»5. Помимо него «в секрете» участвовали только двое: «генерал Милорадович, как военный генерал-губернатор и который всё здесь делает; князь Голицын, потому что он заведывает почтами и пользовался доверием покойного государя». Утром 13 декабря дневниковые записи Николая обрываются; но мы знаем, что Бенкендорф был последним, кто ушёл от императора накануне 14 декабря (перед вечерней молитвой, около часа ночи), а ранним утром первым появился во внутренних покоях Николая Павловича. Сам факт присутствия Александра Христофоровича при утреннем туалете императора говорит об особо доверительном отношении к нему нового государя. За мгновение до того, как выйти в залу, наполненную членами императорской семьи, гвардейскими генералами и полковыми командирами, Николай I обратился к нему со словами: «Итак, сегодня вечером, может быть, нас обоих не будет более на свете; но, но крайней мере, мы умрём, исполнив наш долг»6. Слова эти позже казались проявлением решительности и самоотверженности, но в момент их произнесения Бенкендорф «увидел в самых чёрных красках ту трудную ситуацию, в которой мы тогда оказались»7. Было семь часов утра. Николай вышел к собравшимся в парадном мундире Измайловского полка и изложил самую необходимую информацию: он «находится вынужденным принять престол», поскольку «покоряется неизменной воле цесаревича Константина Павловича, которому недавно вместе с ними присягал». Затем он прочитал манифест императора Александра и акт отречения Константина. Наступил первый решительный для императора момент. Он спросил, «не имеет ли кто каких сомнений», и — слава богу! — «получил от каждого уверение в преданности и готовности жертвовать собой». «Тогда Николай Павлович, несколько отступив, со свойственными ему осанкою и величием сказал: “После этого вы отвечаете мне головою за спокойствие столицы; а что до меня касается, если я хоть час буду императором, то покажу, что этого достоин"»8. Наконец, последовал приказ идти в Главный штаб — присягать официально, а оттуда немедленно направляться к своим частям, прочитать манифест и приложенные к нему документы, привести войска к присяге и об исполнении донести. Затем, «ежели кто из гг. генералов или штаб и обер-офицеров успеет к двум часам быть в Зимний дворец к высочайшему выходу, то таковым быть в парадной форме». Тогда казалось, что к назначенному времени всё будет в порядке. Было около восьми утра. Бенкендорф вместе со всеми отправился в Главный штаб, в круглую библиотечную залу, в которой присягнул новому императору (в душе поклявшись ему в верности уже давно). По дороге генералы обменивались опасениями, что присяга в войсках, вторая за месяц, может вызвать волнения. К назначенным местам разъезжались уже с уверенностью, «что придётся действовать с осторожностью и применить силу». К тому времени тревога распространилась довольно широко. Адъютант Бенкендорфа, П. М. Голенищев-Кутузов, получив его приказание отправиться наблюдать за присягой лейб-гвардии Конного полка, не мог не спросить: «Взяты ли меры предосторожности; ибо мы слышали, что есть полки, не желающие присягать Николаю Павловичу, но которые хотят принести на руках Константина Павловича?» Конечно, генерал отвечал, что предосторожности уже «взяты» — а как ещё он мог ответить подчинённому? — и направился на присягу кавалергардов — первого полка не только своей дивизии, но и всей гвардии[18]. Видимо, по дороге Бенкендорф ненадолго заехал на Большую Морскую, в дом генерал-губернатора Милорадовича, с которым был дружен. В тот день все были в парадной форме, но вид Милорадовича, с синей Андреевской лентой через плечо, был особенно живописен: «Грудь его была буквально покрыта двумя дюжинами всех наших и главнейших европейских звёзд и крестов, взятых этою смелою и после 55 битв девственною от ран грудью с боя». Милорадович и Бенкендорф недолго пообщались наедине и вышли к присутствовавшим в хорошем настроении, «целуясь и обнимаясь». Правда, как утверждает адъютант Милорадовича Башуцкий, «граф сказал привычною ему смесью французских слов и русского с них перевода: “Знаете, что меня огорчает? Что это понедельник, ей-богу! Мой дорогой, у меня нет никаких предрассудков, но понедельник, понимаете ли, вот что мне не нравится”»9. Однако никаких сведений о беспорядках в войсках пока не поступало. Было около девяти часов. «Направляясь ко дворцу через Театральную площадь и Поцелуев мост и доехав до Большой Морской, великий князь (Михаил Павлович. — Д. О.) изъявил сопровождавшему его адъютанту Вешнякову удивление своё, что в городе в такой день всё так тихо и спокойно»10. Офицеру казалось, что так и должно быть… Присяга во всех полках должна была проходить по единому образцу. Генералы отправлялись в старшие полки своих дивизий и бригад. В их присутствии начинался утверждённый ритуал: «…По принесении знамён и штандартов и по отдании им чести сделать вторично на караул и старшему притом, или кто из старших внятнее читает, прочесть вслух письмо Его Императорского Высочества государя цесаревича и великого князя Константина Павловича к Его Императорскому Величеству Николаю Павловичу и манифест Его Императорского Величества (которые присланы будут); после чего, взяв на плечо, сделать на молитву и привести полки к присяге; тогда сделав вторично на караул, отпустить знамёна и штандарты, а полки распустить». Можно гадать, намеренно ли задержался Бенкендорф у Милорадовича, но он дал возможность командиру кавалергардов графу С. Ф. Апраксину заранее собрать эскадронных командиров, чтобы сообщить им и об отречении Константина, и о законном воцарении Николая. Сама присяга кавалергардов описана очевидцами по-разному, хотя итог у всех один: она состоялась. Это было особенно важно, ведь и Николай, и Бенкендорф ещё с 12 декабря знали из письма Дибича, что «заговор касается многих лиц в Петербурге и наиболее в Кавалергардском полку»11. Согласно запискам эскадронного командира Грюневальда, «полк был собран, среди офицеров было 14 человек, которые знали о плане заговора и переворота. Никто не пикнул, и принятие присяги произошло без помех»12. Действительно, член тайного общества и офицер 5-го эскадрона кавалергардов Иван Анненков за два дня до восстания заявил заговорщикам, что не отвечает за свой полк, ибо уверен, что солдаты «не расположены к вспышке, которая готовилась», да и сам видит в «поднятии войск большую ошибку» и не рассчитывает на удачу13. И. Д. Якушкин добавляет: «В кавалергардах было более офицеров, принадлежавших к тайному обществу, нежели в каком-нибудь другом полку, но и тут присяга не ознаменовалась ни малейшим движением ни между офицерами, ни между солдатами. <…> Полковник Ланской, Анненков, Александр Муравьёв, Депрерадович, Арцыбашев и многие другие были во фронте при полку, когда он был выведен против войск, стоявших у Сената»14. Они прошлись подковами своих коней по собственной мечте о «свободе». Согласно «Истории кавалергардов» С. А. Панчулидзева, граф Апраксин «собрал у себя на квартире дивизионных и эскадронных командиров, ознакомил их с манифестом и приложениями к нему. Затем полк был собран в полковом манеже, куда прибыл и начальник дивизии A. X. Бенкендорф. Полковой адъютант прочёл манифест и отречение цесаревича, после чего граф Апраксин не тотчас же предложил присягать, а дал время эскадронным командирам объяснить офицерам и нижним чинам, почему они, несмотря на недавно принесённую присягу наследнику престола Константину Павловичу, обязаны теперь присягнуть Николаю Павловичу. Проволочка эта не понравилась Бенкендорфу, который приказал “присягать без рассуждений”. В рядах раздался ропот. Тогда Апраксин близко подошёл к начальнику дивизии и, тихо напомнив ему, что за принесение присяги полком отвечает он, командир полка, попросил Бенкендорфа покинуть манеж. Бенкендорф уехал. Тогда граф Апраксин, сняв каску и подняв правую руку, поклялся полку, что отречение Константина Павловича добровольное, что престол переходит к Николаю Павловичу по закону и согласно последней воле императора Александра I, “нашего благодетеля”, и, указывая на вензеля на своих эполетах, заклинал полк именем покойного императора исполнить его последнюю волю. Дав полку успокоиться, Апраксин обратился к полковому священнику с предложением приступить к присяге. Полк уже без всякого колебания принёс присягу и свято исполнил её на Дворцовой площади, где по приказанию нового императора атаковал мятежников». В советское время трактовка этого события была немного «подретуширована» и в книге историка А. Е. Преснякова выглядела — со ссылкой на Панчулидзева — уже следующим образом (курсивом выделены вольности «пересказа»): «Получилась рискованная, с точки зрения начальства, пауза для устной беседы, вопросов, разъяснений. Это обеспокоило явившегося в манеж Бенкендорфа, и он сделал попытку прекратить разговоры окриком: “Присягать без рассуждений!”, чем вызвал только раздражение и ропот. Пришлось Апраксину напомнить начальнику дивизии, что за полк отвечает не он, а полковой командир, и просить генерала покинуть манеж. Бенкендорф уехал, а полковой командир, сняв каску и подняв правую руку, громко и торжественно поклялся перед полком, что отречение Константина добровольное, а переход наследия к Николаю установлен имп. Александром; затем дал полку время успокоиться и приступил к присяге. Приём удался: кавалергарды приняли присягу»15. Сам Бенкендорф вспоминал инцидент иначе: «…Я бросился в казармы кавалергардов. Полк в пешем строю находился в манеже, появился священник, и присяга была принята. Я тщательно следил за малейшими изменениями на лицах: солдаты были холодны, несколько молодых офицеров были невнимательны и даже беззаботны, я был вынужден подать некоторым из них знак, чтобы они приняли подобающую ситуации и оружию позу». Скорее всего Бенкендорф, обязанный доложить о принесении присяги, всё-таки дождался её окончания и здесь же, у кавалергардов, встретился со своим адъютантом Голенищевым-Кутузовым, выслушал его доклад о благополучном исполнении процедуры присяги лейб-гвардии Конным полком и только потом покинул конногвардейский манеж. Было около десяти часов. Довольный Милорадович разрезал именинный пирог на завтраке у директора Большого театра. Автор «Манифеста» восставших Владимир Штейнгейль покупал билеты на дилижанс, чтобы бежать в Москву. «Диктатор» Сергей Трубецкой отогревался в здании Главного штаба. Не дождавшись друзей и замёрзнув, ушёл с Сенатской площади одинокий Вильгельм Кюхельбекер. А в одиннадцатом… Беглым шагом, с грохотом барабанов, прошёл по Гороховой к Сенату лейб-гвардии Московский полк. Щепин-Рос-товский махал знаменем, солдаты били попадавшихся на пути полицейских. Один из стражей порядка буквально «рыбкой» нырнул в окно какого-то полуподвала… К Николаю с известием о неповиновении московцев примчался потрясённый виденным начальник штаба гвардейского корпуса генерал-майор Нейдгардт. На его глазах ротный командир, штабс-капитан князь Щепин-Ростовский, изрубил саблей старших начальников: командира бригады генерала Шеншина и командира полка генерала Фредерикса. Вскоре приехал в санях окровавленный командир батальона полковник Хвощинский — ему тоже досталось отведать клинка ротного. Бунтовщики пролили первую кровь. Теперь уже в Зимнем барабаны ударили «поход». Николай убедился в преданности караульной роты и вместе с её солдатами вышел из дворца на площадь, заполненную народом и экипажами (начали съезжаться приглашённые во дворец к одиннадцати часам для принесения благодарственного молебна). Для него наступил свой момент выбора, своё «Смеешь выйти на площадь?». На Дворцовой и Сенатской площадях образовались два полюса, два центра притяжения, к которым собирались обыватели и сходились войска. «Сказывают, будто 14 декабря одного купца сначала били у дворца за Константина, а потом у Сената за Николая»16. Среди передвигающихся солдатских колонн, многотысячных толп народа, шума и криков: «Ура!», «Да здравствует Константин!» и «Батюшка, государь, наш отец, мы все за тебя станем!» — мы на время теряем Бенкендорфа из виду. Однако через час, когда уже пришёл Преображенский батальон и Николай сел на коня, чтобы вести войска через толпы народа, мы снова видим Бенкендорфа в составе немногочисленной пока генеральской свиты, которая следует с императором по Адмиралтейскому бульвару, ведущему от верноподданной Дворцовой площади к мятежной Сенатской. Есть даже свидетели, запомнившие, как, «отправив… гонцов за другими гвардейскими полками, государь, в сопровождении одного лишь генерал-адъютанта Бенкендорфа, поехал на Сенатскую площадь для принятия дальнейших мер к подавлению мятежа»17. Близился полдень, а преданные гвардейские полки всё ещё не подошли. Николай отправил Бенкендорфа в казармы ближайшего к Сенатской площади Конногвардейского полка — выяснить, почему подчинённые графа Орлова медлят с выступлением. Туда уже направились и адъютанты, и Нейдгардт, и сам Милорадович… С последним Александр Христофорович, похоже, немного разминулся. Тот обругал Орлова и его полк за медлительность, отклонил совет дождаться выхода войск и в одиночку поехал уговаривать бунтующих солдат, надеясь покончить с мятежом без кровопролития. Через некоторое время, как раз когда Орлов и Бенкендорф наконец-то выстраивали конногвардейцев у казарм, со стороны Сенатской площади послышались выстрелы. В самый же момент выступления полка Бенкендорф увидел, что к конногвардейским казармам несут раненого, всего в крови, Милорадовича. По Бенкендорфу, Милорадович ещё нашёл в себе силы сказать ему и Орлову: «В меня стрелял не военный, а человек во фраке». Согласно Орлову, Милорадович прошептал ему: «Напрасно не послушался тебя». Адъютант Милорадовича Бапгуцкий описал сцену по-другому: «Я услышал за собой стук копыт по мостовой: кто-то выезжал. Мы остановились… Выезжавший на рыжей лошади был A. X. Бенкендорф. Зная их дружбу, вспомнив живо недавнее трогательное утреннее их свидание, глубоко взволнованный в чувствах, я без соблюдения строгой дисциплины, но встревоженный до глубины сердца, сказал: “Посмотрите, что сделали с графом!” Щёлкнув языком, подобрав трензель и прижав шенкель, не оборотив даже головы, Александр] Х[ристофорович] прогалопировал мимо… Признаюсь, я не понял этого, может быть, высокого военного хладнокровия». Такое противоречие в рассказах очевидцев оставляет немало места для рассуждений. Можно припомнить Бенкендорфу, что он частенько умалчивает в мемуарах о неприятных для него событиях; можно попенять Башуцкому, что его, ставшего позже известным сочинителем, неоднократно ловили на добавлении к своим воспоминаниям эффектных сцен и речей. Но лучше ограничиться фактом, равно выводимым из обоих свидетельств: в тот момент, когда к казармам Конной гвардии принесли раненого Милорадовича, Бенкендорфу удалось вывести полк на улицу, хотя его выступление старались задержать сторонники восставших (князь Одоевский «бегал по конюшням, объявлял, что отменено, что то была фальшивая тревога», а потом, почти в отчаянии, увещевал людей: «Успеете, нечего торопиться!»). Это был первый полк правительственных войск, вышедший на поддержку Николая в полном составе. Без него император не решился продвинуться вплотную к запруженной народом Сенатской, с которой ясно слышалось: «Ура, Константин!» «Площадь уже вся полна народа; я вышел из кареты и, видя государя верхом перед первым баталионом Преображенского полка, удивился, что никого из генералов при нём не было, — вспоминал командир Отдельного корпуса внутренней стражи Комаровский. — Император сказал мне: “Представь себе, есть люди, которые, к несчастию, носят один с нами мундир и называют меня самозванцем! Ты слышишь этот крик и выстрелы, но я им покажу, что я не трушу”. Скоро после того я увидел генерал-адъютантов князя Трубецкого, Кутузова, Васильчикова, Левашова и Бенкендорфа, приехавшего донести, что полк Конной гвардии идёт, и действительно оный начал выстраиваться спиною к дому княгини Лобановой»18. С приходом конногвардейцев Николай получал явный численный перевес: до двух тысяч пехоты и тяжёлой кавалерии против примерно семи сотен бунтовщиков. Важность этого события отражена в дневниковой записи императрицы Александры Фёдоровны, скорее всего, передавшей то, о чём говорил ей супруг: «Друзья оправдали его доверие; Бенкендорф и Орлов были первыми на площади; они [пришли] вместе с кавалерией. Положение Орлова было не из лёгких, так как он командовал полком Константина; солдаты этого полка получали от Константина пенсии и были ему преданы. Перед их казармами слышались крики: “Ура, Константин!”, и всё же он привёл полк в порядке на площадь, и ни один из них не посмел уклониться»19. «Я побежал, чтобы догнать императора и доложить ему о прибытии Конной гвардии, — пишет Бенкендорф. — Он очень холодно спросил меня, можем ли мы быть уверены в полку, которым много лет командовал великий князь Константин и который поэтому может быть преданным имени своего шефа. Я сказал, что отвечаю за него головой». Важная деталь для понимания событий: Николай искренне верит в то, что происходит бунт в пользу Константина — и не более того. Командир эскадрона полковник И. И. Велио (позже в тот день раненный в локоть и лишившийся руки) вспоминал: «Вскоре после того, как полк выстроился, мы увидали государя… Подъехав к нам, он поздоровался обычным: “Здорово, ребята!” — на что весь полк грянул единодушно: “Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!” Тогда государь подъехал к нам ближе, и именно к правому флангу, и спросил: — Признаёте ли вы меня за вашего царя или нет? Крики “ура” были ответом государю, и крики эти вылетали не только из уст солдат, но и офицеров и доказали ему, что полк наш вполне надёжен»20. Николай приказал Бенкендорфу выстроить конногвардейцев фронтом к мятежникам и спиной к Адмиралтейству. Было около половины первого. Примерно в это время сперва к адъютанту Бенкендорфа Голенищеву-Кутузову, а затем к императору подошёл драгунский офицер с перевязанной головой, Якубович, с наружностью «замечательно-отвратительной» по оценке одних и «превосходной» по словам других. Адъютант заметил, что он прячет в кармане пистолет, и сообщил об этом Бенкендорфу. В тот момент многие обратили внимание на то, насколько подозрительно выглядел этот «переговорщик», первоначально воспринятый царём как раскаявшийся парламентёр. («У меня рука чесалась разбить ему череп, так он мне казался опасен для нашего монарха», — напишет Велио.) Бенкендорф на всякий случай подъехал поближе к императору, но тот уже поговорил с Якубовичем и отправил его назад, к бунтовщикам, с предложением сдаться. Существует множество предположений насчёт странного поведения Якубовича в тот день (разведчик? трус? двурушник?). Бенкендорф же был абсолютно уверен, что Якубович намеревался воспользоваться моментом и убить Николая и только более чем насторожённое отношение со стороны императорского окружения помешало ему. (Это Каховский мог беспрепятственно выстрелить из толпы в спину Милорадовичу, а тут, лицом к лицу с Николаем, под взглядом десятков, если не сотен недоброжелательно настроенных вооружённых людей, ждущих покушения, нужно было изловчиться, чтобы засунуть руку в карман, нащупать рукоять пистолета, достать его, взвести курок и прицелиться…) Вслед за конногвардейцами начали подтягиваться другие верные Николаю части. Бенкендорф, видимо, поспешил навстречу второму своему полку — Кавалергардскому, подошедшему со стороны Невского проспекта (Апраксин так торопился, что не велел солдатам надевать кирасы) и поставил его в резерв на Адмиралтейской площади. Было около часу дня. Николай почувствовал себя достаточно сильным, чтобы выехать на Сенатскую площадь. Как он сам вспоминал: «Тогда отрядил я роту… Преображенского полка… чрез булевар занять Исаакиевский мост, дабы отрезать сообщение с сей стороны с Васильевским островом и прикрыть фланг Конной гвардии; сам же, с прибывшим ко мне генерал-адъютантом Бенкендорфом, выехал на площадь, чтоб рассмотреть положение мятежников. Меня встретили выстрелами»21. Бенкендорф подтверждает: «Пули свистели со всех сторон вокруг императора, даже его лошадь испугалась. Он пристально посмотрел на меня, услышав, как я ругаю пригнувших голову солдат, и спросил, что это такое. На мой ответ: “Это пули, государь” — он направил свою лошадь навстречу этим пулям». Примерно этот момент восстания запечатлён на знаменитой акварели К. И. Кольмана, обошедшей все учебники и иллюстрированные издания. Кажется, в них нигде не упоминалось, что акварель эта висела в кабинете Бенкендорфа над его письменным столом22 и что с большой степенью вероятности можно утверждать, что генерал на рыжей лошади, указывающий Николаю на мятежников, — это A. X. Бенкендорф. Ситуация постепенно прояснялась. Николай понял, что может положиться на многих своих солдат и офицеров, и приказал начать окружение пока ещё одиноко стоявшего Московского полка. Бенкендорфу он велел взять два эскадрона конногвардейцев и направиться в объезд Исаакиевского собора, мимо Адмиралтейского канала к Синоду, почти вплотную приблизившись к каре московцев. Всем правительственным войскам был отдан приказ: не поддаваться на провокации. Капитан преображенцев Игнатьев, отправленный занять Исаакиевский мост, получил строгую инструкцию от царя: «Если будут по вас стрелять — не отвечай, пока я сам не прикажу. Ты головой мне отвечаешь»23. Стреляли— то холостыми, то боевыми — только из каре восставших. По конногвардейцам, оказавшимся у Сената и подошедшим к Московскому полку слишком близко, сделали несколько залпов. Поначалу их подпустили на 10–12 шагов, приняв за своих. Но на «пароль»: «Да здравствует Константин!» — конногвардейцы ответили неожиданным «отзывом»: «Да здравствует Николай!» — «и получили тотчас же в правый… фланг ружейный залп, вследствие которого некоторые нижние чины были ранены, а один солдат, простреленный в бок от неплотно пригнанных кирас, свалился с лошади»24. Как вспоминал Бенкендорф, один эскадрон конногвардейцев, «поддавшись внезапному порыву, предпринял против моей воли атаку на лучшую в мире пехоту, готовую эту атаку отразить, и был остановлен градом пуль и штыками»; потом «этот эскадрон по команде “Назад, равняйся”, теряя людей и лошадей, выполнил всё как на учении, так что ни одна лошадь не повернула вспять, и остановился в 20 шагах от неприятельского каре»25. Заметим — не «бунтовщики», а «лучшая в мире пехота». Эта фраза исполнена трагического видения события и вызывает в памяти эпизод, случившийся через столетие и описанный А. И. Деникиным в его «Очерках русской смуты»: «Среди офицеров разговор: — Ну и дерутся же сегодня большевики! — Ничего удивительного — ведь русские… Разговор оборвался. Брошенная случайно фраза задела больные струны…»26 …Так же, как первая «непроизвольная атака», ни к чему не привели и последовавшие уже по команде «атакообразные демонстрации» Конной гвардии — по-другому их назвать трудно, ибо атаки кавалерии на каре пехоты, да ещё по страшной гололедице, на подковах без шипов, с ненаточенными («отпущенными») палашами, могли лишь напугать. Они и напугали — но не солдат, а толпы обывателей, которые бегом очистили площадь, как только в воздухе в буквальном смысле запахло порохом. Это позволило заметно уменьшить число жертв среди любопытного гражданского населения — ценой нескольких раненых. После первых потерь в рядах Конной гвардии казались нелепыми крики перебежавшего к мятежникам Одоевского: «Конногвардейцы, неужели вы хотите проливать русскую кровь?!» Ему отвечали — но всё ещё не выстрелами, а дружным «ура, Николай!» и «несколькими злобными словами». Время шло к двум часам. А в половине третьего мы снова видим Бенкендорфа рядом с Николаем I, возвращающимся на площадь из Зимнего дворца мимо адмиралтейской церкви. Император уже произнёс знаменитую фразу, обращённую к лейб-гренадерам, кричавшим «мы за Константина»: «Коли так, то вот вам дорога». Уже был смертельно ранен полковник лейб-гренадеров Стюрлер, сухой и педантичный швейцарец, до последнего следовавший за своими подчинёнными и на плохом русском уговаривавший их вернуться в казармы. Уже подошла артиллерия — но без боеприпасов, которые по обычаю хранились отдельно, на Охте; Бенкендорф пишет, что отправил туда сани, чтобы привезти картечи и ядер. (В официальной истории восстания за боеприпасами посылал генерал Сухозанет27.) Николай снова попытался образумить бунтовщиков — на этот раз с помощью авторитета церкви. Он послал во дворец за митрополитом Новгородским Серафимом, тщетно ожидавшим царя к назначенному на два часа благодарственному молебну. Бенкендорф запомнил, как «митрополит в сопровождении всех своих священнослужителей пешком с крестом в руках пересёк Адмиралтейскую площадь и появился перед восставшими. Народ расступился, для того чтобы пропустить его, и посреди этого беспорядка воцарилось хмурое молчание. Восставшие солдаты обнажили головы, и митрополит начал говорить. Руководители заговорщиков испугались того действия, которое эти слова могли возыметь, и попросили митрополита немедленно удалиться, что он и принуждён был исполнить». Солдаты обнажали головы, крестились, но были уверены в правоте своей и своих офицеров: они крестились и повторяли: «Ура, Константин». Три часа. Конец короткого дня. Смеркается. До полной темноты остаётся не более получаса. Всю критичность ситуации, понятную в тот момент многим — и на Сенатской, и вокруг неё, — почувствовал и передал в одном из писем В. А. Жуковский: «Что, если бы прошло ещё полчаса? Ночь бы наступила, и город остался бы жертвою 3000 вооружённых солдат, из которых половина была пьяные. — В эту минуту я с ужасом подумал, что судьба России на волоске, что её существование может через минуту зависеть от толпы бешеных солдат и черни, предводимых несколькими безумцами. Какое чувство и какое положение!»28 Действовать необходимо было немедленно. Но Николай очень не хотел начинать пребывание на троне с расстрела. «Вы хотите, чтобы я пролил кровь моих подданных в первый день моего царствования?» — вопрошает он требующего применить артиллерию Васильчикова. «Чтобы спасти вашу империю», — следует ответ. Быть может, в этот момент Николай внутренне осознал важный принцип поведения верховной власти: чувства и эмоции частного человека, как бы гуманны они ни были, должны быть стянуты железной уздой государственной необходимости. Их место — в доверительных беседах с семьёй и немногими преданными друзьями вроде Бенкендорфа, а не на площадях перед тысячами подданных. Сам император потом вспоминал: «Эти слова меня снова привели в себя. Опомнившись, я видел, что или должно мне взять на себя пролить кровь некоторых и спасти почти наверное всё, или, пощадив себя, жертвовать решительно государством». Пушки вывозят перед преображенцами, разворачивают жерлами к мятежникам и демонстративно заряжают картечью. Диспозиция к наступлению разработана. Бенкендорф получает приказ: «Когда орудия начнут стрелять, направить конногвардейцев, батальон Финляндского полка с несколькими орудиями на Васильевский остров, с тем чтобы отрезать гренадер с этой стороны от их казарм». И все-таки прежде к восставшим отправлен командующий гвардейской артиллерией генерал Сухозанет: «Ребята! Пушки перед вами; но государь милостив, не хочет знать имён ваших и надеется, что вы образумитесь, — он жалеет вас». В ответ кричат: «Подлец!», «Разве ты привёз конституцию?!» — а провожают и вовсе выстрелами, от которых на бульваре и за выставленной батареей падают новые раненые. «Тогда император, желая взять на себя одного ответственность в этот великий и решительный момент, приказал первому орудию открыть огонь». Бенкендорф запомнил, что «первым ответом противника были крики “Ура!” и ружейные залпы, но предатели были малодушны; эти бедные солдаты, поддавшиеся агитации заговорщиков, были ими покинуты в минуту опасности. Вскоре их ряды охватила паника, виновные во всём офицеры пытались скрыться от законного возмездия, они старались спрятаться в соседних домах или покинуть город. С этого момента, если их догоняли, то они неотвратимо становились жертвами гнева своих же товарищей. Несчастные солдаты бежали во все стороны, самая большая их часть бросилась в беспорядке на реку и по льду перешла на Васильевский остров». (Отметим это бенкендорфовское «несчастные солдаты», а не «бунтовщики».) Конная гвардия поскакала было вдогонку, но, как записал в дневнике участник преследования В. Р. Каульбарс, на мосту «в этот день было так скользко, что лошади, скользя на все четыре стороны, падали чуть ли не на каждом шагу. Многие слезали и пробовали вести коней в поводу, но безуспешно: увлекаемые лошадьми, они сами валились. При столь невыгодных для преследования условиях мы не успели ещё дойти до противоположного конца моста, как от заговорщиков на Неве и след простыл. Они тем временем разбежались и скрылись по разным линиям Васильевского острова. Видя безуспешность нашего движения, Орлов остановил полк»29. «Всё было кончено, и оставалось только сбирать спрятанных и разбежавшихся». «Возложив это на генерал-адъютанта Бенкендорфа, государь с своею свитою поехал во дворец»[19]. А Бенкендорфу ещё предстояла встреча с «нейтральными» солдатами Финляндского полка. Годом ранее этот полк, квартировавший на Васильевском острове, был подчинён ему на время ликвидации последствий наводнения. Авторитет Бенкендорфа был достаточно высок, и он смог добиться от солдат «роты, которая чувствовала себя более всех виноватой», конкретного выражения лояльности новому государю. Генерал-адъютант построил эту роту отдельно от других и объявил: «…Для того чтобы получить почётноеправо присягнуть на верность новому императору, от чего они отказались сегодняшним утром, его надо заслужить, найдя виновных и доставив их… безоружными. Рота, — уверяет Бенкендорф, — поспешила исполнить этот призыв и бросилась в погоню за беглецами». Беглецы вызывали чувство сострадания. Двое попросили убежища в доме Ф. П. Толстого, знаменитого медальера, некогда запечатлевшего освобождение Голландии. «…Пришли в сени нашей кухни два унтер-офицера, один ещё молодой, приведший другого, уже в летах, с тремя нашивками на рукаве, раненного картечью в ляжку, облитого кровью; я велел отвести его в смежную с кухней комнату, где мы, положив на стулья доски с постланным на них тюфяком, положили раненого. <…> На предложение моё раненому и его товарищу — не хотят ли они закусить или выпить горячего чаю, они отказались. Весьма печальную картину представляли эти два существа — одно пожилое, с полупоседевшею головою на службе отечеству, страждущее от тяжёлой раны; другой — здоровый, сильный и в лучших годах, чтобы жить для пользы отечества. Он стоял неподвижно, как статуя, у изголовья больного товарища, облокотясь на своё ружьё, погружённый, углублённый в думу об ожидающей их горестной участи. Когда я сидел у больного, он со слезами на глазах сказал мне: “В 15 сражениях был я против неприятелей, в разных войнах, нигде не был ранен, а теперь, может, от картечи своих придётся умереть. Бог судья офицерам, которые нас до этого довели”»30. Ещё одну сцену запомнил пенсионер Академии художеств Фёдор Солнцев: «Вечером, когда всё уже поутихло, я с одним товарищем пошёл к Кадетскому корпусу посмотреть, что делается на Исаакиевской площади. Лишь только мы перешли Румянцевскую площадь, как солдат закричал: “Назад!” <…> Делать нечего; пришлось идти обратно в Академию. Когда мы подошли к ней со стороны 3-й линии, то увидели лежащего на панели раненого старого солдата Московского полка. В это время приехал Оленин с Бенкендорфом. Увидя солдата, Бенкендорф приказал часовому взять у раненого ружьё. Старый служака заплакал как ребёнок. — Ты бунтовщик? — спросил его Бенкендорф. — Нет, я — солдат, — отвечал старик, — нам что прикажут, то и делаем. Солдата отправили в лазарет, а мы возвратились в Академию»31. Было около пяти. Давно стемнело. Бенкендорф снова, как и год назад, стал временным военным комендантом Васильевского острова. На этот раз под его командой находились батальон лейб-гвардии Финляндского полка при четырёх конных орудиях, два эскадрона конногвардейцев и Конно-пионерный эскадрон. Часть войск стала лагерем на площади перед Первым кадетским корпусом, у обелиска румянцевским победам. Остальные разошлись и разъехались «для забирания и обезоружения нижних чинов, рассеявшихся по улицам». Пойманные не оказывали сопротивления. Их помещали в манеже кадетского корпуса, к которому был приставлен караул. Один из членов Северного общества, поручик Розен, принял присягу вместе со своим взводом и получил приказ занять Андреевский рынок. После этого он послушно отправился караулить (от своих подельников?) «тамошний небольшой гостиный двор». Мороз заметно усилился, и Бенкендорф приказать разжечь костры и принести людям еды. Сам он направился в квартиру начальника корпуса генерал-адъютанта П. В. Голенищева-Кутузова, где нашёл радушный приём, обед и тепло. Первая большая передышка дала возможность порассуждать о произошедшем. «Только теперь, — вспоминал Бенкендорф, — я почувствовал всю сложность и опасность нашего положения. Гвардия только что победила гвардию, единственная опора империи — император — шесть часов подряд рисковал своей жизнью, в народе было неспокойно, и ещё нельзя было распознать его истинных намерений. Был раскрыт заговор, но пока не были известны ни его руководители, ни его обширность, всё было как в тумане, и всё могло начаться снова. Эти размышления не могли успокоить». С другой стороны, на глазах Бенкендорфа Николай Павлович, его друг, в один день стал императором в полном смысле слова: «Он был великолепен; ни на мгновение не поддался малодушию, не произнёс ни одного ласкового слова, чтобы польстить или задобрить: это был император и полководец». Все «видели нашего молодого императора отважным, твёрдым и спокойным в минуту смертельной опасности. Офицеры были этим удивлены, а солдаты были в восторге. Победа была на стороне престола и преданности, что же ещё было нужно для того, чтобы войска восхитились и приняли сторону своего нового государя, чтобы они забыли все претензии, которые ещё накануне высказывались в адрес этого человека, лишь недавно бывшего командиром гвардейской дивизии и теперь принявшего скипетр Петра I, Екатерины и Александра? Во всяком случае, мы знали, что если завтра повторятся вчерашние опасности, то наш руководитель, наш владыка достоин и способен направлять наши усилия». Другими словами, но те же чувства тревоги и надежды, сменяющие друг друга вечером 14-го и утром 15 декабря 1825 года, передавал В. А. Жуковский в письме А. Тургеневу: «Ввечеру… когда уже миновался этот ужас, я думал, как бедственно окровавлен этот торжественный день, какое будущее представляется для России, какая первая минута для нового императора, какое воспоминание для него на целую жизнь, под каким мрачным покровом для него Россия, какая недоверчивость должна вселиться в его сердце! Всё было кончено, но утешение не входило в душу. Но на другой день совсем иная мысль. Зачинщики мятежа взяты. День был кровавый, но то, что произвело его, не принадлежит новому царствованию, а должно быть отнесено к старому. Государь отстоял свой трон; в минуту решительную увидели, что он имеет и ум, и твёрдость, и неустрашимость. Отечество вдруг познакомилось с ним, и надежда на него родилась посреди опасности, устранённой его духом. Такое начало обещает много. Теперь он может утвердиться в любви народной. На него полагаются, его уважают. Он может твёрдою рукою схватиться за то сокровище, которое Промысл открыл ему в минуту роковую; он может им завладеть на всю жизнь, на утверждение трона, для блага России. Будем надеяться лучшего»32. Всю ночь войска провели под ружьём, «чтобы лишить злонамеренных возможности возобновить свои покушения в ночное время»33. «До рассвета, — вспоминает Бенкендорф, — ко мне привели свыше шестисот пленных, в основном солдат лейб-гвардии Гренадерского полка, и нескольких офицеров, среди которых был князь Оболенский, нанёсший удар штыком бедному Милорадовичу». В прихожую штаб-квартиры Бенкендорфа было принесено взятое у мятежников знамя лейб-гвардии Московского полка, с которым Щепин-Ростовский выводил солдат на площадь34. Это было то знамя, вокруг которого утром пролилась первая, а вечером — последняя кровь 14 декабря[20]… Петербург полностью переменился: пешие и конные патрули на пустынных улицах, пушки на мостах, костры и биваки на площадях… Наступивший день 15 декабря оказался не менее решающим для судьбы царствования, чем предыдущий. Бенкендорф уже утром заметил явно недоброжелательное отношение к себе и своим подчинённым со стороны населения — того самого, которое он спасал от наводнения и его последствий и от которого вправе был ждать уважения. «С первым мерцанием дня, — пишет Александр Христофорович в мемуарах, — народ начал сходиться в толпы и казался взволнованным при виде биваков и заряженных пушек. Наблюдательное положение и невежливость этих сборищ поразили меня; я подошёл к одной толпе и, увидев стоявшего в ней купца, которого знал как человека скромного и тихого, спросил его, по какому поводу этот народ, всегда кланявшийся мне дружески со времени наводнения 1824 года… теперь не хочет меня знать и даже как бы кичится передо мною. Купец отвечал с некоторым смущением, что он первый не знает сам, как ему смотреть на меня. “Вчера, — продолжал он, — вы дрались и сегодня, кажется, снова хотите начать бой; вы присягнули Николаю Павловичу и преследовали солдат, оставшихся верными нашему государю; что ж нам обо всём этом думать и что с нами будет?”»35. Все симпатии толпы к восставшим стали понятны — причиной тому было отсутствие достоверной информации о происходившей смене верховной власти. Действительно, информационная борьба к 14 декабря была выиграна противниками Николая. Их идеи были просты и понятны: законный царь — Константин, ему все присягали. Кто будет так неожиданно требовать престола при живом царе? Самозванец. Почему? Потому что прежний обещал волю народу и послабления солдатам. Если бы Константин сам отдал корону, он бы приехал в Петербург. Если его здесь нет — значит, он схвачен и спрятан от народа в тюрьму. Достоверной информации не было, а городские слухи, усиленно распространявшиеся заговорщиками, материализовались в бунтующих солдат и летящие из толпы камни и поленья. Напротив, городские власти допустили немало «погрешностей и оплошностей», которые только способствовали распространению выгодных заговорщикам слухов. «Так, например, духовное начальство распорядилось, чтобы во всех церквах на ектеньях за обеднею 14 декабря возглашено было уже имя государя императора Николая Павловича; но самый манифест с приложениями велено прочесть только после обедни, перед молебном. С другой стороны, упущено было заблаговременно выпустить и рассыпать в народе достаточное число печатных экземпляров манифеста, которым объяснялось всё дело, а на улицах частные разносчики везде продавали экземпляры новой присяги без манифеста, то есть без ключа к ней. Манифест нигде почти и достать нельзя было, особенно с тех пор, как мятежники загородили здание Сената, в котором помещалась и типография его с книжною лавкою»36. Таким образом, для населения Васильевского острова события 14 декабря представлялись в зеркальном отражении действительно произошедшему: самозванец Николай поднял бунт, опираясь на гвардию, и подавил сопротивление немногих «верных истинному государю». Так в столице уже бывало, и не раз. Ещё оставались живые свидетели «революции 1762 года». К счастью, в те времена люди искренне верили печатному слову. Когда Бенкендорф понял, что манифест, «ключ к присяге», неведом петербургским обывателям, он тут же написал Николаю I «обо всём виденном и слышанном», умоляя срочно разослать по всему городу, в том числе прислать на Васильевский достаточное число экземпляров этого крайне важного документа. Вскоре «ходатайство было исполнено», и Бенкендорф с присланными ему официальными бумагами в руках (завещание императора Александра, отречение великого князя Константина и манифест нового государя) «смело вошёл в толпу, всё более возраставшую», и повёл всех в ближайшую церковь, где велел священнику читать народу акты «сколь можно громче и внятнее, с повторением тех мест, которые кто-нибудь не поймёт». Выйдя из церкви, Бенкендорф раздавал оставшиеся экземпляры тем, кто не попал внутрь. «Едва манифест с приложением был зачитан, как на всех лицах засияла радость и в народные массы возвратилось совершенное спокойствие»37. Для Бенкендорфа это был важный опыт: он осознал, насколько важно общественное мнение и как сильно оно зависит от предоставляемой информации. Утром 15 декабря порядок в городе был восстановлен. Николай отправился объезжать войска, расквартированные на улицах и площадях, и благодарил всех за усердие, верность и отличную дисциплину. «Никогда я не видел, — писал Бенкендорф Воронцову, — чтобы кого-нибудь встречали так, как 15-го утром приняли императора войска, которые провели ночь на биваке на ужасающем холоде и ветру». На его появление реагировали «восторженными криками веселья и восхищения». Убедившись в преданности войск и тишине в городе, Николай приказал вернуть части в казармы, в тепло. «С этого дня, — вспоминает Бенкендорф, — в городе восстановилось спокойствие и обычное течение жизни, как если бы оно ничем и не было нарушено». Внешне так и было. В письме же Бенкендорфа Воронцову вслед за описанием событий 14 декабря звучит печальное признание человека, слишком много пережившего и перестрадавшего в эти бурные дни: «Сердце мое устало, и силы мои истощились…»Следователь
«…Руку мою отпустили, я остановился, и с меня сняли платок. Я стоял посреди комнаты, в шагах 10 от меня стоял стол, покрытый красным сукном. На крайнем конце его сидел председатель следственной комиссии Татищев, рядом с ним великий князь Михаил Павлович; сбоку от Татищева сидели князь Голицын (Александр Николаевич) и Дибич; третий стул был порожний (Левашова), четвёртое место занимал Чернышёв. По другую сторону стола около великого князя сидел Голенищев-Кутузов, потом Бенкендорф, Потапов и полковник флигель-адъютант Адлерберг, который, не будучи членом комиссии, записывал всё сколько-нибудь важное, чтобы тотчас доставлять императору сведения о ходе дела. Когда сняли с меня платок, с минуту во всей комнате продолжалось молчание. Наконец, Чернышёв махнул мне пальцем и весьма торжественным голосом сказал: “Приближьтесь”»38. Так обычно начинались заседания следственной комиссии, официально названной «Тайным комитетом для изыскания соучастников злоумышленного общества», список членов которого был готов у Николая уже 15 декабря. Впрочем, меньше чем через месяц комитет потерял определение «тайный»: император решил сделать расследование гласным. В конце января читающая публика знакомилась с первым «обозрением», сообщавшим подробности о заговоре на основании материалов, «почерпнутых из допросов и признаний самих виновных». Бенкендорф специально отметил в воспоминаниях всю важность «совершенной гласности всех распоряжений правительства», в том числе «самых строгих приказаний о хорошем содержании и охранении здоровья арестованных» и «неусыпном старании тотчас освобождать тех немногих, которые были задержаны по ошибке или которых вина оказывалась слишком маловажной». Таким образом, новый монарх «польстил общественному самолюбию, отдавая, так сказать, публичный отчёт в своих действиях»39. «Приказания о хорошем содержании и охранении здоровья арестованных» не были пропагандистским трюком. Князь Оболенский, судя по воспоминаниям барона Розена, «пополнел в крепости и получил розовые щёки от здоровья»40; отставной подполковник Поджио жаловался, что ему в камере к обеду со щами, кашей и телятиной подали чёрный «солдатский» хлеб, а не приличествующую дворянину булку (её подавали на полдник)41; майору Лopepy его сердобольный страж корзинами носил в каземат апельсины42. А. О. Смирнова-Россет вспоминает, что во время следствия, когда «заговорщики сидели в казематах… Нева была покрыта лодками, родные подъезжали, отдавали им записки и разную провизию, на это добрый Бенкендорф смотрел сквозь пальцы и великий князь Михаил Павлович тоже»43. Следственный комитет работал ровно полгода, с 17 декабря по 17 июня, и провёл 146 заседаний. Первые полтора месяца его деятельности были самыми интенсивными: до 6 февраля заседания проходили ежедневно, с шести вечера до полуночи, а то и до часу ночи. Нужно было удостовериться, что главная опасность миновала, поэтому работали и в Рождество, и в Новый год. Да и в дальнейшем перерывы на день-два были связаны только с такими серьёзными обстоятельствами, как погребение императора Александра, празднование Пасхи и разлив Невы44. «Мы немедленно приступили к нашим занятиям, — пишет Бенкендорф, — со всем усердием и жаром, каких требовало дело, тесно связанное с политическим существованием империи и с безопасностью каждого из её подданных. Ни один из соумышленников, указанных их признаниями, не укрылся от бдительности правительства. Все были забраны и представлены в следственную комиссию»45. При этом члены следственного комитета весьма щепетильно относились к проведению арестов. Великий князь Михаил Павлович часто говорил: «Тяжела обязанность вырвать из семейства и виновного, но запереть в крепость невинного — это убийство». Председатель комитета военный министр Татищев при подписании новых бумаг об арестах выговаривал делопроизводителю Боровкову: «Смотри, брат, на твоей душе грех, если прихватим напрасно»46. Впрочем, были и такие, кто просился в крепость сам. В первые же дни заседаний комитета некто Лешевич-Боро-дулич предложил «заключить его в то место, где содержится Николай Бестужев», дабы обратить оступившегося «на путь истины», сколько бы времени для этого ни понадобилось. Комитет отказал: поскольку «для увещания мятежников по высочайшему соизволению назначен священник, то не только нет надобности, но и неприлично допускать к сему людей посторонних»47. Первые, организационные заседания проходили в Зимнем дворце («в комнате подле залы казачьего пикета»), но «требовать мятежников в самый комитет, помещённый во дворце», и к тому же возить подследственных по городу было признано «неудобным». Следствие переместилось в дом коменданта Петропавловский крепости, и там с 23 декабря начались допросы. Вначале был вызван несостоявшийся диктатор С. П. Трубецкой. Он первым увидел и запомнил картину заседания комитета (она с вариациями повторится во многих мемуарах декабристов): «…Войдя в комнату, я нашёл сидящих за столом: в голове — военного министра Татищева, по правую его руку — вел. кн. Михаила Павловича, по левую — кн. А. Н. Голицына, возле них генерал-адъютантов Голенищева-Кутузова, Бенкендорфа, Левашова, флигель-адъютанта полковника Адлерберга и чиновника 5-го класса Боровкова. Начались вопросы о 14-м числе, о цели и о средствах достижения цели его»48. Сперва Трубецкого взяла оторопь, даже испуг. «На меня взирали как на ожесточённого в сердце преступника, как на злобного какого изверга — так он сам признавался министру Татищеву. — Я видел, что мне ни в чём не хотят верить, и казалось мне, что единственно ищут уловить меня в чём-либо для большего посрамления… Я вышел из присутствия вашего с единственным желанием, чтобы Господь Бог… скорее прекратил тягостную жизнь мою»49. Но всё изменилось уже через день. «Какая проникла радость во глубину души моей, — признаётся Трубецкой в том же письме, — когда я вчерашним вечером увидел сожаление, напечатлённое на лицах всех господ, пред коих я предстать был должен; когда я увидел малейшую надежду, что ожидают от меня хотя какой-нибудь истины, что не ищут единственно посрамления моего и что мне не преграждён путь говорить истину. Тогда… я пришёл в радостной восторг, ибо увидел, что могу исполнить беспрепятственно единственное желание, которое имел и о возможности исполнения коего терял вовсе надежду: это желание явить, сколько в силе моей есть, Его Императорскому Величеству, что я вполне чувствую всю цену его неизречённо милосердного и благодетельного с недостойным высочайшего внимания его преступником обхождения»50. В чём же было выражено «милосердное внимание» монарха? Бенкендорф пишет, что арестованный «на коленях умолял государя не лишать его жизни» и Николай это ему пообещал51. В собственных мемуарах Трубецкой рассказывал, с каким достоинством вёл он себя перед лицом следователей. А документы фиксируют: уже 27 декабря к его показаниям были приложены «история общества, различных его отраслей и список членов». В списке фигурировало шесть десятков имён с прибавлением: «Кого не помню, должен знать Пущин». Но и без свидетельства Пущина, и без имён, добавленных позже, Трубецким было названо почти в полтора раза больше бунтовщиков, чем в самом богатом на имена доносе (Майбороды). Комитет немедленно постановил проверить эти сведения и немедленно «взять и представить» кого следовало. «Во уважение полного и чистосердечного показания князя Трубецкого насчёт состава и цели общества» ему была оказана милость — дано позволение «весть переписку с его женою»52. Даже более чем благожелательный к декабристам историк М. Н. Покровский признавал, что «весь основной список заговорщиков был составлен по показаниям Трубецкого»; стало быть, и аресты шли по наводке недавнего «диктатора». Добавим, что не без помощи другого видного руководителя Северного общества, Рылеева: это он, опережая всех, уже вечером 14 декабря указал на Трубецкого, который многое «может пояснить и назвать главных»53. В первые пять дней после Рождества, с 25 по 30 декабря, были арестованы 64 человека. Александр Одоевский[21], который накануне восстания «с пылкостию юноши твердил только: “Умрём! Ах, как славно мы умрём”»54, под следствием торопился рассказать обо всём и обо всех. Вот что писал он Николаю I: «Чем более думаешь об этих злодеяниях, тем более желаешь, чтобы корень зла был совершенно исторгнут из России… Желание же каждого подданного, который имеет совесть, споспешествовать, по возможности, сему священному делу… Итак, я помолился Богу от всего сердца, спросился у моей совести, и поверг к всеавгустейшим стопам милосердного моего государя участь сих людей, Пестеля и сообщников». А когда следствие оставляло Одоевского в покое, он сам напоминал о своей готовности сотрудничать: «Допустите меня сегодня в комитет, ваше высокопревосходительство! Дело закипит. Душа моя молода, доверчива… Она порывается к вам. Я жду с нетерпением минуты явиться перед вами. Я надумался; всё в уме собрал. Вы найдёте корень. Дело закипит. <…> Я наведу на корень: это мне приятно». И ещё раз: «Если когда будет свободная минута, то прикажите опять мне явиться. Я донесу вам систематически: 1-ое о известных мне выбывших членах; 2-ое о тех, коих подозреваю в большом их круге; 3-е о принадлежащих ко 2-й армии; 4-ое разберу по полкам: ни одного не утаю из мне известных, даже таких назову, которых ни Рылеев, ни Бестужев не могут знать»55. После такого рвения несколько иначе воспринимаются его хрестоматийные строки: «Своей судьбой гордимся мы» и «В душе смеёмся над царями». Параллельно с разгребанием потока признаний комитет работает и над освобождением оговорённых. Ведь сам Николай утверждал: «Мы арестуем не в поисках жертв, но чтобы дать оправдаться оклеветанным»56. Делопроизводитель Боровков то и дело фиксирует в журнале заседаний заключения, подобные нижеприведённым: «Допрос гвардейской Фурштатской бригады 3-го баталиона рядового Фёдора Федошука, взятого по подозрению, что он на Сенной площади подслушивал разговоры крестьян, и рапорт генерал-адъютанта Нейдгарта, что Федощук поведения отличного и по службе несёт звание старшего ротного ефрейтора. Положили: как Федощук не только не уличён в том, чтобы участвовал в возмущении, но даже и к делу сему нимало не прикосновен, то об освобождении его из-под ареста испросить высочайшее соизволение». «Военный министр объявил: а) Северского конно-егерского полка майор Гофман прощён, и высочайше повелено причислить его, Гофмана, к учебному кавалерийскому эскадрону… …Полковника Глинку освободить, и бумаги его, если в них ничего не найдётся подозрительного, ему возвратить. Положили: как в бумагах его ничего подозрительного не найдено, то о возвращении оных представить Его Императорскому Величеству»57. Отпуская Глинку, Николай Павлович сказал: «Не морщиться и не сердиться, господин Глинка! Ныне такие несчастные обстоятельства, что мы против воли принуждены иногда тревожить и честных людей… Скажите всем вашим друзьям, что обещания, которые я дал в манифесте, положили резкую черту между подозрениями и истиной, между желанием лучшего и бешеным стремлением к перевороту; что обещания эти написаны не только на бумаге, но и в сердце моём. Ступайте, вы чисты, совершенно чисты!»58 Прощённые и оправданные возвращаются домой, подозреваемых конвоируют в комитет, и снова начинается: «…Меня ввели в ярко освещённую комнату. За длинным столом мне представились 20 фигур генералитета в лентах, звёздах, строгих, мрачных, подобно рыцарям XV века на тайном судилище, подобном венецианскому “совету десяти”, инквизиционному заседанию. <…> Я обвёл собрание взглядом и поклонился. Вот в каком порядке они сидели: председателем был Татищев, по правую сторону великий князь Михаил Павлович, потом Кутузов, Левашов, Потапов, Бенкендорф. По левую сторону [от] председателя — А. Н. Голицын в Андреевской ленте, потом пустое место, на котором иногда сидел, как я заметил впоследствии на допросах, Дибич, потом — не помню, и Адлерберг, тогда флигель-адъютант. На конце стола, чтоб ближе быть к подсудимым, Чернышёв… Вскоре он начал мне делать обычные вопросы: кто был основатель нашего общества, с которого года оно образовалось и существует и проч. Это продолжалось с четверть часа. Чернышёв позвонил, и меня повели обратно. У крыльца комендантского дома не видно было ни одного экипажа господ судей, а впоследствии я узнал, что их прятали обыкновенно на внутреннем дворе, чтоб кучера не могли видеть, кого водят к допросу»59. В присутствии всех членов комитета допросы шли чересчур сбивчиво, даже сумбурно. Поэтому 9 января было принято решение: «1) Произведение допросов поручить господам членам комитета генерал-адъютантам Чернышёву и Бенкендорфу, придав им флигель-адъютанта полковника Адлерберга с чиновниками… Разделение между ними занятий зависит от самих господ Чернышёва и Бенкендорфа»60. Два назначенных дознавателя представляли собой образец впоследствии ставшего классическим приёма «злого и доброго следователей». Воплощением зла декабристам представлялся Чернышёв. А. В. Поджио восклицал: «Чернышёв!! Достаточно одного этого имени, чтобы обесславить, опозорить всё это следственное дело! Один он его и вёл, и направлял, и усложнял, и растягивал, насколько его скверной злобной душе было угодно! Нет хитрости, нет коварства, нет самой утончённой подлости, прикрытой маскою то поддельного участия, то грозного усугубления участи, которых бы не употреблял без устали этот непрестанный деятель для достижения своей цели… Он знал, что только с нашей погибелью он и мог упрочить свою задуманную им будущность»61. Контрастом, даже противовесом Чернышёву во многих мемуарах выступает Бенкендорф. Майор Н. И. Лорер вспоминал, как на одном из заседаний следственного комитета Чернышёв, не получив ожидаемых ответов на свои вопросы, «сердился», а председатель Татищев, «тучный после роскошного стола, едва шевеля губами», философствовал: «Сознайтесь, что вы всё это почерпнули из вредных книг… а я, вот видите, во всю свою жизнь ничего больше не читал, как святцы, зато ношу три звезды». При этом «Бенкендорф вёл себя благороднее всех; бывало, при подобной глупости потупит глаза и молчит, а когда Чернышёв начнёт стращать, кричать, то даже часто его останавливал, говоря: “Да дайте ему образумиться, подумать”»62. О похожей ситуации рассказал поручик Николай Цебриков: «Меня… потребовали к коменданту и ввели в комнату для очных ставок, где сидели два генерал-адъютанта: Бенкендорф и Чернышёв. Первый был очень тих со мной, а последний как змия: так бы, кажется, и бросился на меня. <…> Чернышёв видел во мне человека, ускользающего от наказания, которое он заготовил каждому, и при замечании ему, мною сделанном… вдруг… разразился бранью на меня, что из меня следовало бы жилы тянуть. Конечно, опять мне оставалось молчать… На лице же Бенкендорфа я заметил, что он не разделял с Чернышёвым подобного мнения мои жилы тянуть, — и Бенкендорф во всё время очных ставок со мною молчал, а Чернышёв продолжал шипеть!!!»63 Ещё одно свидетельство в пользу нашего героя оставил подследственный в «густых эполетах», генерал М. А. Фонвизин: «Из членов тайной следственной комиссии всех пристрастнее и недобросовестнее поступал бывший после военным министром кн. Чернышёв: допрашивая подсудимых, он приходил в яростное исступление, осыпал их самыми пошлыми ругательствами — словом, действовал, как известный английский судья Жефрис в политических процессах при Карле II и Якове II, и которого так драматически представил Вальтер Скотт в одном из своих романов. Пристойнее вели себя князь Александр Николаевич Голицын и генерал-адъютант граф Бенкендорф, у которых вырывалось сердечное сочувствие и сострадание к узникам»64. Сдержанность Бенкендорфа трудно принять за мягкость: он также выговаривал, например, Пущину, начавшему дерзить сидящим перед ним генералам: «Вы не должны забывать, что говорите в присутствии лиц, облечённых властию от государя, и что за выражения ваши можете пострадать»65. Но тем не менее именно к этому члену комитета подследственные зачастую испытывали наибольшее расположение. Отрицавший на первых допросах свою осведомлённость о тайном обществе поручик Искрицкий именно под влиянием беседы с Бенкендорфом, чьи слова подали ему «тень надежды», выразил «чистосердечное раскаяние» и согласился давать показания66. У Трубецкого после разговора с Бенкендорфом появилась надежда: неужели его «и всех задержанных выпустят по окончании следствия? Всех восстановят в прежних званиях и достоинствах?»67. Гвардии поручик Гангеблов, общавшийся с Бенкендорфом один на один, отмечал, что генерал действовал на него «успокоительно»: «В тихой, кроткой речи он меня убеждал покориться необходимости; говорил, что после того как государь лично удостоверился в моём, конечно, необдуманном проступке, всякая неискренность ни к чему уже не поведёт, кроме как к затягиванию дела, с которым государь желает покончить до коронации; что лишь несколько главных виновников (при этом он окинул глазами залу, как бы украдкой) не могут, конечно, не подвергнуться должной каре, но что прочие будут помилованы»68. Мичман Беляев, чуть более года назад спасавший вместе с Александром Христофоровичем людей во время наводнения, был принят им с особенным участием. «Ты знаешь, — говорил Бенкендорф, — сколько я тебе обязан: ты для меня как сын родной, и уж, конечно, я тебе не посоветую ничего такого, что могло бы тебе повредить или уронить тебя с какой бы то ни было стороны»69. Каковы были советы, дававшиеся Бенкендорфом подследственным, можно узнать из воспоминаний И. Анненкова: «Вы знаете, государь милосерден. Сознайтесь чистосердечно, ведь ваша вина незначительна. Есть государственные люди, замешанные в этой истории, но вы ничего ведь не можете изменить. Вашей смерти не нужно, будьте только откровенны. Если вы во всём сознаетесь и раскаетесь, то самое большое наказание — вас разжалуют в солдаты и сошлют на Кавказ. Теперь начинается персидская война, первое дело — и вы офицер, а там можно служить или выйти в отставку, это — ваше дело. Не сознаетесь — вас оставят в крепости, вы имеете теперь понятие о ней, ведь это живая могила»70. Однако реакция Анненкова была не такой, как у Беляева. Мичман «вышел из… аудиенции ободрённым такими a la bon papa (добрыми, как бы отеческими. — Д.О.) советами». Он пережил Бенкендорфа на 20 лет, выслужил, как ему и обещали, свободу через боевую службу на Кавказе и в конце николаевского царствования ходил на собственном пароходе в частные рейсы от Рыбинска до Астрахани. А кавалергард-поручик пришёл от подобного предложения в ужас, «подвергнулся внутренней борьбе» и «отвечал на все вопросы Бенкендорфа “не знаю”». «Тот не верил и продолжат настаивать. — Вы сами себе вредите, — заговорил он опять, — я понимаю, что теперь вы не хотите сознаться в том, что говорили за бокалом шампанского, но вы напрасно упорствуете, вас ожидает крепость, будьте лучше откровенны. — Да я готов, но положительно ничего не знаю. — Государь милостив, и, если вы сознаетесь, он вас простит, иначе… Понятно, что в эту минуту нервы у меня были сильно расшатаны всем пережитым, крепость стояла перед глазами, как фантом. Несмотря на всю твёрдость моего характера, я настолько был потрясён, что, наконец, почти машинально выговорил, что действительно слышал о цареубийстве. Тогда Бенкендорф тотчас же велел подать мне бумагу, и я так же машинально подписал её»71. Когда В. И. Штейнгейль представил комитету слишком резкие показания, задевавшие честь императора Николая Павловича, Бенкендорф переждал взрыв всеобщего возмущения и «кротко» предложил: «Вы можете это переменить, ведь нам надобно это присовокупить к делу… мы пришлём вам переписанные вопросы, напишите те же ответы, выпустив всё оскорбительное»72. Так и было сделано, и Штейнгейль избежал дополнительных обвинений в «оскорблении величества». В целом, по замечанию того же Гангеблова, «два главные и едва ли не единственные деятеля во всех отношениях были на высоте своей задачи, чтоб импонировать, с одной стороны, убеждением, а с другой — угрозой. Бенкендорф, своим кротким участием, едва ли выпустил из своих рук кого-либо из допрошенных им более или менее успокоенным и обнадёженным; тогда как Чернышёву, с его резким, как удар молота, словом, с его демонским взглядом, запугиванье давалось легко»73. В современном исследовании О. В. Эдельман разница в методах действий двух дознавателей получила численное выражение. Каждый «вёл» свою группу подследственных (Бенкендорф — в основном членов Северного общества, Чернышёв — Южного). Среди подопечных Бенкендорфа оказалось заметно больше освобождённых с оправдательными приговорами (24 из 89 против 11 из 100 у Чернышёва) и заметно меньше приговорённых к каторге (менее трети, тогда как у Чернышёва — больше половины). Из пяти казнённых декабристов подследственными Чернышёва были трое74. Но до суда было ещё далеко. Пока же продолжались допросы. Комитет решал задачу, поставленную императором: «…Разыскивать подстрекателей и руководителей… Никаких остановок до тех пор, пока не будет найдена исходная точка всех этих происков»75. В определении «исходной точки» следствие дошло до вопроса о причастности к заговору некоторых высших сановников империи. Осторожно, «уклоняясь высказать явное подозрение», дознание выясняло, имеют ли отношение к заговорщикам наместник Кавказа А. И. Ермолов, председатель Государственного совета Н. Д. Мордвинов, сенатор Д. О. Баранов, начальник штаба 2-й армии П. Д. Киселёв… Самое, пожалуй, громкое имя в этом ряду — М. М. Сперанский. Комитет обратил нанего внимание с первых же дней следствия. Сначала подпоручик Андреев признался на предварительном допросе 15 декабря: «Надежда общества была основана на пособии Совета и Сената, и мне называли членов первого — господ Мордвинова и Сперанского, готовых воспользоваться случаем, буде мы оный изыщем. Господин же Рылеев уверял меня, что сии государственные члены извещены о нашем обществе и намерении и оное одабривают»76. Затем имя Сперанского появляется в показаниях Рылеева, Трубецкого, Каховского. Когда Каховский доказывал «необходимость иметь в Обществе для доверия известных людей», Рылеев якобы отвечал: «Успокойся, пожалуйста, у нас есть люди и в Сенате, и в Государственном совете. Я тебе скажу, но прошу молчать и никому не говорить, Ермолов и Сперанский наши»77. Ситуация усугубилась после допроса поручика Сутгофа, «который, между прочим, показал, будто Каховский сказал ему, что Батеньков связывает общество со Сперанским и что генерал Ермолов знает об обществе»78. Положение Сперанского становилось всё более шатким. Николай, хотя и с большим сожалением, признался в те дни Карамзину: «Сперанского не сегодня, так завтра, может быть, придётся отправить в Петропавловскую крепость»79. В близком к Сперанскому подполковнике Батенькове подозревали «связного» между тайным обществом и знаменитым реформатором Александровской эпохи. Однако Батеньков спас своего покровителя, прокомментировав предположения следствия так: «Чтобы я связывал общество с господином Сперанским и чтоб оно было с ним чрез меня в сношении — сие есть такая клевета, к которой ни малейшего повода и придумать я не могу… С г. Сперанским, как с начальником моим и благодетелем, я никогда не осмеливался рассуждать ни о чём, выходящем из круга служебных или семейных дел… сам об нём говорил весьма редко, всегда с уважением, и решительно могу утверждать, что ни малейшего не подал повода даже надеяться и сам никогда не думал, чтоб о существовании какого-либо тайного общества можно было ненаказанно довести до его сведения»80. В конце концов оказалось, что «предположение о тайном советнике Сперанском, который будто не отказался бы занять место во временном правительстве, основывал Рылеев на любви Сперанского к отечеству и на словах Батенькова, сказавшего однажды Рылееву: “Во временное правительство надобно назначить людей известных”»81. Точно так же известие о том, что «Ермолов знает о тайном обществе», родилось из фразы, переданной Каховскому Рылеевым: якобы Никита Муравьёв слышал, будто «проконсул Кавказа» однажды сказал своему адъютанту Граббе: «Оставь вздор; государь знает о вашем обществе»82. Тем не менее дело было выделено в специальное секретное производство и заниматься им было поручено A. X. Бенкендорфу. Как отмечал в своих записках А. Д. Боровков, «изыскание» об отношении членов Государственного совета графа Мордвинова, Сперанского и Киселёва, а также сенатора Баранова «к злоумышленному сообществу» производилось «с такою тайною, что даже чиновники комитета не знали»; Боровков «собственноручно писал производство и хранил у себя отдельно, не вводя в общее дело»83. Из гласных отчётов о ходе следствия любые намёки на высших чиновников исключались, а материалы секретного следствия до нашего времени не дошли. Известен — да и то в субъективном изложении одной из сторон — лишь «секретный» диалог Бенкендорфа с Трубецким. Он показателен с точки зрения методов, применявшихся комитетом для выяснения наиболее щекотливых вопросов следствия. Посмотрим, насколько далеки они от сдавливания головы обручами или пытки бессонницей… «…28 марта, после обеда, отворяют дверь моего номера, и входит генерал-адъютант Бенкендорф, высылает офицера и после незначащих замечаний о сырости моего жилища садится на стул и просит меня сесть. Я сел на кровать. Он: Я пришёл к вам от имени Его Величества. Вы должны представить себе, что говорите с самим императором, в этом случае я только необходимый посредник. Очень естественно, что император сам не может же прийти сюда; вас позвать к себе — для него было бы неприлично; следовательно, между вами и им необходим посредник. Разговор наш останется тайною для всего света, как будто бы он происходил между вами и самим государем. Его Величество очень снисходителен к вам и ожидает от вас доказательства вашей благодарности. Я: Генерал, я очень благодарен Его Величеству за его снисходительность, и вот доказательство её (показывая на кипу писем жениных, лежавшую у меня на столе и которые я получал ежедневно). Он: …Дело не в том. Помните, что вы находитесь между жизнью и смертью… Я: Я знаю, генерал, что нахожусь ближе к последней. Он: Хорошо. Вы не знаете, что государь делает для вас. Можно быть добрым, можно быть милосердным, но всему есть границы. Закон предоставляет императору неограниченную власть, однако есть вещи, которых ему не следовало бы делать, и я осмеливаюсь сказать, что он превышает своё право, милуя вас. Но нужно, чтоб и со своей стороны вы ему доказали свою благодарность. Опять повторяю вам, что всё сообщённое вами будет известно одному только государю, я только посредник, через которого ваши слова передаются ему. Я: Я уже сказал, генерал, что очень благодарен государю за позволение переписываться с моей женой. Мне бы очень хотелось знать, каким образом я могу показать свою признательность. Он: Государь хочет знать, в чём состояли ваши сношения с М. С[перанским]. Я: У меня не было с М. С. особенных сношений. Он: Позвольте, я должен вам сказать от имени Его Величества, что всё сообщённое вами о М. С. останется тайной между им и вами. Ваше показание не повредит М. С., он выше этого. Он необходим, но государь хочет только знать, до какой степени он может доверять М. С. Я: Генерал, я ничего не могу вам сообщить особенного о моих отношениях к М. С., кроме обыкновенных светских отношений. Он: Но вы рассказывали кому-то о вашем разговоре с М. С. Вы даже советовались с ним о будущей конституции России. Я: Это несправедливо, генерал, Его Величество ввели в заблуждение. Он: Я опять должен вам напомнить, что вам нечего бояться за М. С. Сам государь уверяет вас в этом, а вы обязаны ему большою благодарностью, вы не можете себе представить, что он делает для вас. Опять говорю вам, что он преступает относительно вас все божеские и человеческие законы. Государь хочет, чтоб вы вашей откровенностью доказали ему свою признательность. Я: Мне бы очень хотелось доказать свою признательность всем, что только находится в моей власти, но не могу же я клеветать на кого бы то ни было; не могу же я говорить то, чего никогда не случалось. Государь не может надеяться, чтоб я выдумал разговор, которого вовсе не происходило. Да если бы я и был достаточно слаб для этого, надо ещё доказать, что я именно имел этот разговор. Он: Да, вы рассказали кому-то о нём. Я: Нет, генерал, я не мог рассказывать разговор, которого не было. Он: Государь знает, что вы рассказывали его одному лицу, и он узнал о нём именно от этого лица. Я: Могу вас уверить, генерал, что это лицо солгало государю. Он: Берегитесь, князь Трубецкой, вы знаете, что вы находитесь между жизнью и смертью. Я: Знаю, но не могу же я сказать ложь, и я должен повторить вам, что лицо, имевшее дерзость сообщить государю о каком-то разговоре моём с М. С., солгало, и я докажу это на очной ставке. Пусть государь сведёт меня с этим лицом, и я докажу, что оно солгало. Он: Это невозможно, вам нельзя дать очную ставку с этим лицом. Я: Назовите мне его, и я докажу, что оно солгало. Он: Я не могу никого называть, вспомните сами. Я: Совершенно невозможно, генерал, вспомнить о разговоре, которого никогда не было. В этом роде разговор продолжался ещё долгое время, сначала по-французски, потом по-русски. Ген. Бенкендорф — стараясь меня уговорить рассказать мой разговор со Сперанским, а я — требуя очной ставки с доносчиком. Наконец он ушёл, потребовав от меня сей же час, чтоб я написал к нему всё, что знаю о Сперанском, и сказав мне, что он будет ожидать моего письма в крепости. По уходе его от меня я думал, что напишу; наконец решился написать разговор о Сперанском, Магницком и Баранове, который был у меня с Батеньковым и Рылеевым, и, запечатав, отправил тут же в собственные руки Бенкендорфа»84. Письмо Трубецкого не сохранилось. Судя по всему, оно содержало уже известную информацию о разговоре, в котором Рылеев и Трубецкой считали необходимым «принудить Сенат назначить Временную правительственную думу». Трубецкой предлагал сообщникам постараться, чтобы в это временное правительство «попали люди, уважаемые в России, как например: Мордвинов или Сперанский», — об этом сообщал следственному комитету Рылеев, добавляя: «Чтобы Мордвинов или Сперанский принадлежали какому-либо обществу тайному, того он не говорил, и я о том поистине не знаю и, чтобы это могло быть, не думаю»85. Много позже секретарь Сперанского К. Г. Репинский сделал для своего начальника выписку из негласного приложения к докладу следственной комиссии императору. Выписка содержала вопрос: «Не были ль с ними (членами тайного общества. — Д. О.) в сообщничестве люди, значительные по сану своему или местам, ими в государстве занимаемым?» — и отрицательный ответ на него86. Бенкендорф выполнил свою работу тщательно и ответственно: подозрения с наиболее либеральных деятелей николаевского царствования были сняты. Следствие занялось теми, кто на самом деле оказался мозговым центром заговора. «Наше дело подвигается, — сообщал Николай I брату Константину, — и чем дальше оно идёт вперёд, тем больше ужасов открывается нашим глазам. Нужно самому всё видеть и слышать из собственных уст этих чудовищ, чтобы поверить всем этим ужасам»87. Императрица Мария Фёдоровна записывала в дневник поразившие её откровения, зафиксированные следственным комитетом: «16 марта. Вторник. Князь Голицын, Михаил, Бенкендорф, Николай рассказывали мне вчера, что на вчерашнем допросе Вадковский сообщил, что если бы тот, кто принял его в это общество, потребовал от него, чтобы он убил отца, мать, брата и сестру, то он бы выполнил это; его принял Пестель. Это заставляет содрогаться! 17 марта. Среда… Николай рассказывал нам, что Каховский, который содержится в крепости, сознался, что 13-го вечером Рылеев побуждал его отправиться на другой день во дворец в форме гренадерского конвойного офицера, чтобы убить в коридоре Николая, и что для этого он должен был переодеться и надеть гренадерский мундир; он отказался и сказал им, что хотя они начали ранее его, но он хочет умереть с ними, и он действительно явился на площадь. Какой ужас! это заставляет содрогаться, тем более что, замышляя убийство, они говорили о нём со спокойствием и хладнокровием, на которые способны лишь развратные натуры!»88 Подобные записи — не выдумка и не преувеличение. Протоколы следствия сохранили материалы именно такого содержания. 23 февраля 1826 года комитет уточнил у прапорщика Вадковского, действительно ли он говорил графу Булгари, что состоит «в числе тех, которые должны были истребить всю царствующую фамилию и первый удар нанести государю во дворце на бале». Вадковский, при всех оговорках, согласился с тем, что «нередко говорил, что благу общества готов был жертвовать и самым своим семейством», и, «желая возродить в Булгари покорность к законам Общества… сказал ему, что готов был для блага Союза поднять руку на мать, на ближних, на самого государя»89. Задолго до народника С. Г. Нечаева декабрист Вадковский заявлял о том, что «надобно быть готову ко всему, отречься от друзей, от связей, от родителей даже, не отказаться пожертвовать и святейшими чувствами для цели общества!»90. Популярный вузовский учебник истории уже второе десятилетие убеждает студентов: «Сила декабристов была… в неприменении силы»91. Но совсем иное слышал на допросах, а потом перечитывал и заверял своей подписью в протоколах Бенкендорф. Из показаний Щепина-Ростовского, выводившего 14 декабря Московский полк: «Вышедши из полкового двора на Фонтанку, заметили люди, что нет впереди знамени… я хотел их привести в повиновение и видел: у знаменного унтер-офицера отымает знамя рядовой Андрей Красовский; я ткнул его саблею и ранил его, на что он сказал: “Ваше сиятельство, вы ошиблись; я за им[ператора] Константина”. Когда опять вторично двинулись в ворота полкового двора, чтобы выйти вон, встретился генерал-майор Фридрихе; который зачал что-то говорить; но сзади закричали несколько голосов: “Поди прочь, убьём”. Красовский в ту минуту сказал: “Ваше сиятельство, я за императора Константина и, хотя вы меня ранили, я иду умереть с вами”. Генерал-майор Фридрихе, продолжая говорить, подошёл к колонне; но в эту минуту, не упомню как, нанёс я ему рану. Потом показался Шеншин с полковником Хвощинским и атаковали меня. Будучи окружён солдатами и стремительным ударом на них они опрокинуты (так в тексте. — Д. О.). Ранен ли был Шеншин при сём случае или нет, того не помню. <…> Мне казалось, что Александра Бестужева, которой рубил полковника Хвощинского, сабля свистнула мимо меня и по генералу Шеншину, но так как генералу угодно сложить эту вину на меня, то и принимаю на себя, может быть, что и я его ранил, но лежащего его не заметил, и по ногам отнюдь не рубил… Я прошу у них возможного снисхождения, потому что, право, ничего лично не имел в рассуждении их превосходительств, чтобы их ранить, также и против Хвощинского, которого я тоже раз ударил по руке в пылу, не помня себя. Штабс-капитан князь Щепин-Ростовский по сущей справедливости. Заверено: Генерал-адъютант Бенкендорф»92. Из показаний Поджио на очной ставке с Пестелем: «В… сентябре 1824 года… Пестель, перешед к необходимости истребить всю императорскую фамилию, сказал: “Давайте считать жертвы”, и с словом сим сжал руку свою так, чтобы делать ужасный счёт сей по пальцам. Поджио начал… называть всех священных особ по именам, а Пестель считал их пальцами. Дойдя до женского пола, Пестель, остановившись, сказал: “Знаешь ли, что это дело ужасное?”, но в ту же минуту рука его опять была перед Поджио, и число жертв составилось тринадцать! После сего Поджио замолчал, а Пестель продолжал: “Так этому и конца не будет? Ибо тогда должно будет покуситься и на особ императорской фамилии, находящихся за границею”… Полковник Пестель сознался, что с подполковником Поджио, действительно, жертвы из императорской фамилии считали…»93 Потрясённый складывавшейся картиной заговора, Николай сначала порывался немедленно расправиться с главными виновниками. 4 января он писал брату Константину в Варшаву: «Я думаю покончить возможно скорее с теми из негодяев, которые не имеют никакого значения по признаниям, какие они могут сделать, но будучи первыми поднявшими руку на своё начальство, не могут быть помилованы… Я думаю, что их нужно попросту судить, притом только за самый поступок, полковым судом в 24 часа и казнить через людей того же полка»94. В окружении Николая было немного людей, способных повлиять на решения императора; однако, согласно утверждению великого князя Николая Михайловича (историка, внука Николая Павловича), именно Бенкендорф «считался более самостоятельным и всё время старался смягчить государя»95. Постепенно желание Николая тотчас покарать виновных уступило место стремлению провести максимально тщательное и объективное следствие, а затем устроить суд. Утверждать, будто Российская империя в то время обладала совершенной судебной системой, значило бы погрешить против истины; однако Николай попытался найти имевшемуся в его руках инструменту наиболее умелое применение. Ведь император мог, как отметил поручик Розен, просто составить из тех же членов следственного комитета военный трибунал и решить дело за сутки без помощи учёных законоведов. Просто вызвали бы военного аудитора, а он указал бы на статью воинского устава, по которой кадровые военные, вышедшие с оружием в руках против государственной власти, должны быть «аркебузированы», — и всё закончилось бы скорым расстрелом96. Вместо этого Николай провозгласил: «Закон изречёт кару». Император, как отмечает Бенкендорф, «желая дать этому делу полную законность и общественную гласность», повелел создать верховный суд, в который вошли «сенаторы, министры, члены Государственного совета и наиболее отличившиеся военные и гражданские лица, которые в это время находились в столице», — всего 72 человека. Это была вся правительственная верхушка по состоянию на 1826 год, за исключением — во избежание предвзятости — тех, кто вёл следствие! Разработкой важнейших документов судопроизводства занимался очищенный от подозрений Сперанский, один из наиболее либеральных деятелей эпохи и блестящий знаток законодательства. По мнению Бенкендорфа, «никогда ещё суд не был столь представительным и независимым». Обвиняемым, одному за другим, были заданы вопросы, «не хотят ли они что-либо добавить в свою защиту, желают ли подать какую-либо жалобу на проведение следствия или не имеют ли возражений против того или иного члена комиссии». В ответ, как пишет Бенкендорф, «обвиняемые заявили, что использовали все способы оправдаться и что им осталось только поблагодарить за предоставленную им свободу действий с целью защиты». Законы того времени были суровы. «Военный кодекс, так же как и гражданские законы, предусматривал наказание смертной казнью», — напоминал Бенкендорф и тут же подчеркивал, что на этом фоне «желание судей, а также и императора заключалось в том, чтобы наказывать мягко, ведь все заслуживали смерти». Здесь мемуарист видит очевидное преимущество самодержавной власти, способной подняться над холодным бездушием буквы закона. «Император внимательно изучил приговор Верховного трибунала и изменил строгость законов: только пятеро были приговорены к повешению, другие — к пожизненной каторге, менее виновные — к различным срокам каторжных работ, некоторые ссылались в Сибирь в качестве колонистов; самое слабое наказание было в виде нескольких лет или месяцев заключения в крепости». А Бенкендорф был сторонником ещё более милостивого обхождения с преступниками. А. О. Смирнова-Россет вспоминала, что он и великий князь Михаил Павлович выступали «совсем против смертной казни», и император был этому «только рад». Действительно, Михаил Павлович писал императору, например, по поводу В. К. Кюхельбекера: «…Я покорно и всенижайше прошу ему пощады, как истинную и особенную милость мне»97. В мемуарах Смирновой-Россет упоминается широко растиражированная «история о платке». Очерки Сергея Волконского, советская беллетристика и, наконец, фильм «Звезда пленительного счастья» поддерживали неприятную для императора Николая легенду о его чуть ли не легкомысленном поведении в день казни пяти декабристов. Вот как выгладит она в пушкинском дневнике 1834 года: «13 июля 1826 года, в полдень, государь находился в Царск[ом] Селе. Он стоят над прудом, что за Кагульским памятником, и бросал платок в воду, заставляя собаку свою выносить его на берег. В эту минуту слуга прибежал сказать ему что-то на ухо. Царь бросил и собаку, и платок и побежал во дворец; собака, выплыв на берег и не нашед его, оставила платок и побежала за ним. Фр[ейлина] подняла платок в память исторического дня»98. Получается, что Николай запросто забавлялся с собакой в этот тяжелейший день. Однако комментаторы давно отметили, что Пушкин позаимствовал эту историю у Смирновой-Россет, тогда как она, что совершенно ясно видно по её воспоминаниям, рассказывала совсем о другом событии. «В тот день, — вспоминала Смирнова-Россет, — когда произнесён был суд над обвинёнными… приехал князь Лопухин[22] и прочёл государю весь лист осуждённых. Государь в тот день купал в канавке своего терьера и бросал ему платок. Камердинер пришёл ему сказать, что приехал князь Лопухин. Он сказал, что направится в свой кабинет, а за ним Гусар (кличка собаки. — Д. О.). Я взяла платок и сдуру отдала его камердинеру»99. Таким образом, вся сцена происходила в день оглашения приговора над декабристами, а не приведения его в исполнение. Поэтическое воображение подсказало Пушкину хоть и не имевшую места в действительности, но зато очень выразительную сцену, которая пришлась по душе романистам и кинематографистам. А как же на самом деле вёл себя Николай накануне и в день казни? Представление о том подавленном состоянии, в котором находилась тогда царская семья, даёт дневник императрицы Александры Фёдоровны. В воскресенье 12 июля, ночью, она записывает: «Сегодня канун ужасных казней. <…> Я бы хотела, чтобы эти ужасные два дня уже прошли… Это так тяжело. И я должна переживать подобные минуты… О, если б кто-нибудь знал, как колебался Николай! Я молюсь за спасение душ тех, кто будет повешен». На следующий день императрица продолжает: «Что это была за ночь! Мне всё время мерещились мертвецы. Я просыпалась от каждого шороха. В 7 часов Николая разбудили. Двумя письмами Кутузов и Дибич доносили, что всё прошло без каких-либо беспорядков; виновные вели себя трусливо и недостойно, солдаты же соблюдали тишину и порядок. Мой бедный Николай так много перестрадал за эти дни!.. Я благодарю Бога за то, что этот день прошёл»100. Императрица Мария Фёдоровна передавала в частном письме своё представление о поведении царственной особы в день исполнения приговора: «Этот день должен быть проведён в полном уединении; это священный долг… Выйти в этот день — было бы оскорблением общественной скорби. Ради бога, помогите мне избежать этой ошибки, которая уязвила бы всех, кто способен на чувство, на деликатность, и которая сделала бы меня очень, очень несчастной… вы поймёте, какое это имеет большое значение»101. Вдовствующая императрица была в Москве, но хотела, чтобы её рассуждения дошли до сына. А вот что сам Николай писал матушке 12-го числа: «Трудно передать то, что во мне происходит; у меня прямо какая-то лихорадка, которую я не могу в точности определить. К этому состоянию примешивается чувство какого-то крайнего ужаса и в то же время благодарности Богу за то, что он помог нам довести этот отвратительный процесс до конца. У меня положительно голова идёт кругом. <…> Одно лишь сознание ужаснейшего долга заставляет меня переносить подобную пытку»102. Очевидцы передавали, что весь день казни Николай был бледен и мрачен; получив известие о казни, он тотчас отправился в церковь помолиться, а затем заперся в своём кабинете и до ночи почти ни с кем не разговаривал103. Бенкендорф ещё до рассвета 13 июля (исполнение приговора было назначено на три часа утра) отправился к месту совершения печального обряда. Ему по должности полагалось находиться в крепости, «чтобы вместе с комендантом отдать нужные предварительные распоряжения». Он воспринимал происходившее как трагедию, в которой судьбы людей направляются Провидением помимо воли не только осуждённых, но и осудивших их. Бенкендорф рассказывал знакомым и позже записал в мемуарах, что поначалу у него щемило сердце и чувство жалости и сострадания гнало его поближе к несчастным. Он никогда не забывал, что среди них были многие его сослуживцы, в том числе его боевой товарищ Волконский, да и вообще «молодёжь, дворяне хороших фамилий». Осуждённые также заметили Бенкендорфа; H. Jlopep даже удивился тому, что «и благородный Бенкендорф, знавший многих из нас и любивший, не сумел отклонить от себя этой грустной обязанности»104. Когда сквозь цепь солдат один из осуждённых, полковник Аврамов, попросил разрешения передать своему родному брату новые золотые эполеты («которые скоро пригодятся ему при производстве в полковники»), Бенкендорф охотно согласился и приказал начальнику караула принять их и передать по назначению105. (В похожей ситуации, когда Н. Лopep хотел сохранить эполеты для одного из своих унтер-офицеров, Чернышёв приказал кинуть их в огонь106.) Этим символичным жестом официальное лицо подчёркивало, что родственники осуждённых не понесут дополнительной ответственности и не будут обойдены по службе. В подтверждение можно вспомнить, что родной брат Павла Пестеля, Иван, стал в 1826 году флигель-адъютантом, был награждён орденом, а завершил службу сенатором. …В то хмурое утро Бенкендорфу казалось, что государственные преступники должны были испытывать угрызения совести, стыд, вызванные мыслями о том, скольким семьям они принесли мучения и переживания. Но никакого переживания за близких он не увидел, никакого сожаления о содеянном не услышал. «Грязные и неуместные речи и шутки этих несчастных свидетельствовали и о глубокой нравственной их порче, и о том, что сердца их недоступны ни раскаянию, ни чувству стыда»107. Поразившая Бенкендорфа атмосфера отмечена и самими осуждёнными. А. Розен вспоминал: «С. Г. Волконский был особенно бодр и разговорчив… И. И. Пущин, по обыкновению, был весел и заставлял громко хохотать целый собравшийся кружок»108. Отпуская очередную шутку, Пущин косился краем глаза на Александра Христофоровича; позже он заметил: «Бенкендорф следил за нами, но предоставил нам совершенную свободу на крепостном дворе; из выражения его лица видно было его к нам сострадание»109. «Признаки сострадания» заметил на «благородном лице» генерала «в роковую минуту» и отставной подполковник Штейнгейль110. Вскоре после экзекуции рассказ Бенкендорфа записал А. Я. Булгаков: «Генерал-адъютант Бенкендорф сказывал мне, что он… ехал в крепость с чувством горестным и сжатым сердцем, готовый видеть несчастных, из коих многие были его товарищами по войне… но чувство соболезнования превратилось в полное к ним равнодушие и даже омерзение, когда увидел он их. Они оказались покойными, даже весёлыми, могли позволить себе шутки, словечки и т. п. Якубович, показывая свой наряд новый[23], говорил: “Не правда ли, я очень хорош в этом?”»111. Императрица Мария Фёдоровна с негодованием записала в дневник, что С. Г. Волконский «смеялся» и даже «имел дерзость раскланиваться и здороваться со своими знакомыми»112. Михаил Лунин, по воспоминаниям декабриста Н. Цебрикова, «по окончании чтения сентенции, обратясь ко всем прочим, громко сказал: “Messieurs, la belle sentence doit etre arrosee” (Господа! Прекрасная сентенция должна быть спрыснута) — и преспокойно исполнил сказанное»113. По окончании церемонии Николай сообщил матери: «Всё прошло спокойно и в совершеннейшем порядке. Презренные и вели себя как презренные — с величайшей низостью… Подробности относительно казни, как ни ужасна она была, убедили всех, что столь закоснелые существа и не заслуживали иной участи: почти никто из них не выказал раскаяния. Пятеро казнённых смертью проявили значительно большее раскаяние, особенно Каховский. Последний перед смертью говорил, что молится за меня!»114 Взглянем на церемонию глазами нашего героя: «От всех полков гвардии построено было по отделению на эспланаде крепости; военный генерал-губернатор и военное начальство прибыли туда в четыре часа утра. Осуждённых привели всех вместе, кроме тех пяти, которые должны были подвергнуться смертной казни. Офицеры, принадлежавшие к гвардейскому корпусу, были выводимы перед отделениями своих полков и, стоя на коленях, выслушивали приговор; после чего палач ломал над головою осуждённого шпагу и, сорвав с него эполеты, бросал их в огонь. Другие осуждённые, не принадлежавшие к полкам, расположенным в Петербурге, были поставлены на колени посредине эспланады и подверглись тому же поносному наказанию. За этим их отвели обратно в крепость. Тогда под виселицей явились несчастные полковник Пестель и Муравьёв-Апостол, капитан Бестужев-Рюмин, Рылеев и убийца графа Милорадовича Каховский; на глаза им спустили белые колпаки и роковую верёвку надели на шеи. По данному сигналу доска, на которой они стояли, упала, и они повисли. К несчастью, верёвки у троих порвались, и они упали на землю. Их снова подняли и подвергли вторичной казни. Тела скоро были сняты, чтоб освободить публику от этого тягостного зрелища». Позже говорили, что после вывода осуждённых «каждые четверть часа скакали с донесениями в Царское Село фельдъегеря и… Бенкендорф промедлил нарочно казнью в ожидании помилования, для чего постоянно обращался в ту сторону, откуда ждал вестника. Но увы — курьеры мчались в Царское Село, и обратно никого не было…»115. Скорее всего, это преувеличение — казнью командовал петербургский генерал-губернатор П. В. Голенищев-Кутузов (заступивший на место Милорадовича). Однако о переживаниях Александра Христофоровича в момент казни упоминали неоднократно: «Говорят также, что Бенкендорф, чтоб не видеть этого зрелища, лежал ничком на шее своей лошади»116 и даже «Бенкендорф, видя, что принимаются снова вешать этих несчастных, которых случай, казалось, должен был освободить, воскликнул: “Во всякой другой стране…” и оборвался на полуслове»117. «Во всякой другой стране, — как бы отвечал Воронцов (кстати, член верховного суда), — более пяти были бы казнены смертию… Нельзя было меньше сделать и, конечно же, пять их оных, какие жизнью заплатили за ужасные свои намерения и опасность, которой подвергали всю империю, более всего заслужили»118. Воронцов хорошо знал самую «свободную» страну того времени, Великобританию. Там в среднем вешали по 80 человек в год (в том числе женщин), причём в течение четверти века только за посягательство на верховную власть подвергся казни 21 человек. В 1803 году, например, полковник Эдвард Деспард и шестеро его сообщников были приговорены одновременно к повешению и четвертованию только за умысел совершить покушение на Его Величество Георга III119. А 1 мая 1820 года в тюрьме Ньюгейт за подготовку нападения на членов британского правительства (через месяц после смерти короля Георга!) были повешены, а затем обезглавлены Артур Тистельвуд и с ним ещё четверо «революционеров». Казнь была публичной. «Помощник палача подошёл к краю эшафота, держа над собой голову за волосы… Громкий голос произнёс: “Вот голова Артура Тистельвуда, изменника!” Толпа пришла в возбуждение, из неё раздались крики, свист и гул неодобрения. Та же церемония была проделана у другого края эшафота»120. В России же из тридцати пяти человек, приговорённых судом к смертной казни, 30 остались живы; 20 из них пережили Бенкендорфа. На всю оставшуюся жизнь Александр Христофорович оказался связанным с «друзьями по 14-му», как стал называть их император Николай Павлович. Бенкендорф воспринял восстание и последовавшие за ним процесс и приговор как трагедию, отголоскам которой ещё долго суждено сказываться на судьбах русского общества и государства. Заговорщики и цареубийцы хотели переустроить Россию, но в результате утащили за собой, на дно холодного сибирского мешка, несколько десятков «прикосновенных» к делу молодых людей, среди которых были те, кто мог бы составить блестящее будущее страны. В день казни, по дороге в Кронштадт, приговорённый к вечной каторге Николай Бестужев «спокойно беседовал дорогой с караульными офицерами, не сетуя на собственную судьбу. «— Я заслужил смерть, — говорил он, — и ожидал её. Теперь всё время, что проживу, будет для меня барышом и подарком. Но вот кого мне жаль — этих бедных юношей (указывая на приговорённых мичманов, спавших крепким сном молодости): они дети и не знали, что делали. — Так, Николай Александрович, они дети, но зачем те, которые знали, что делают, увлекали детей? Тяжкая ответственность за гибель этих юношей легла на вас, старших, умных, перед их родителями и перед Богом! Правительство в этом винить нельзя: оно ещё смягчило наказание, по собственному вашему признанию!»121 Подобная оценка была достаточно распространённой в обществе. Ещё 17 декабря генерал Левашов упрекал князя Трубецкого не столько за само участие в заговоре, сколько за безответственность перед будущим страны: «Ах, князь! Вы причинили большое зло России, вы её отодвинули на пятьдесят лет»122. То же было выговорено и Анненкову: «Вы слишком много на себя взяли, молодые люди… Вы заботились о судьбах народов, а связали государю руки в его благих намерениях на пятьдесят лет»123. Подобную реакцию на восстание в более широком кругу отметил автор знаменитого «Тарантаса» граф В. А. Соллогуб: «По мнению людей истинно просвещённых и искренне преданных своей родине, как в то время, так и позже, это восстание затормозило на десятки лет развитие России, несмотря на полный благородства и самоотвержения характер заговорщиков»124. А Николай Греч уже в «отгепельные» 1850-е годы заметил о приятеле своей молодости, Александре Бестужеве: «Нам остаётся только жалеть от глубины сердца о потере человека, который при другой обстановке сделался бы полезным своему отечеству, знаменитым писателем, великим полководцем: может быть, граф Бестужев отстоял бы Севастополь. Бог суди тех сумасбродов и злодеев, которые сгубили достойных иной участи молодых людей и лишили Россию благороднейших сынов! Остался урок потомству, да пользуются ли уроками?»125 Исключительная для того времени мера наказания, смертная казнь, воспринималась многими как воздаяние за бесчинства восстаний декабря — января. Примечателен обмен репликами, произошедший в Москве накануне казни: «Как, братец, проливать кровь русскую? — Да разве из Милорадовича текло французское вино?»126 У Бенкендорфа же был ещё один мотив для сострадания. Он, как и многие люди его поколения, соизмерял события декабря с уже давним заговором 1801 года, приведшим к убийству императора Павла. Поручик Бенкендорф лично в перевороте не участвовал, но был «сочувствующим». А их с Воронцовым покойный друг Марин был в числе действующих лиц. Страшно представить, каковы могли бы быть последствия в случае раскрытия Павлом того заговора. Когда кто-то из допрашиваемых декабристов в запале воскликнул на допросе: «Господа, что вы кричите? Если бы вы все были поручиками теперь, то непременно были бы членами тайного общества!»127 — Бенкендорф засмеялся вместе со всеми членами комитета. Но через несколько лет он рассказал П. А. Вяземскому, как однажды в разговоре с императором Николаем признался, что подобные «ошибки молодости» «были ошибками, свойственными всем нам, всему нашему поколению, которое прежнее царствование ввело в заблуждение»128. Бенкендорф жалел «друзей по 14-му». А они? Каково было отношение декабристов к своему следователю, а потом к «надсмотрщику», генерал-адъютанту Александру Христофоровичу Бенкендорфу? Д. В. Рац, ещё в 1990 году опубликовавший о Бенкендорфе не вписывавшуюся в советскую историографию статью, обращался к учёным собеседникам, в том числе к Н. Я. Эйдельману, с одним вопросом: «В воспоминаниях декабристов… во всём этом множестве… встречали ли вы хоть одно плохое слово, один отрицательный отзыв о Бенкендорфе? Кто-нибудь из десятков декабристов-мемуаристов был ли обижен, оскорблён A. X.?» Ответ (если следовал) всегда был один: «Да ведь, действительно, ничего такого там нет»129. Добавим весомое мнение Ю. М. Лотмана: «Бенкендорф держался как светский человек, корректный в обращении… Бенкендорф не лишён был своеобразной честности: он не измышлял ложных изменений, не преследовал личных врагов»130. Честно говоря, одно нелицеприятное высказывание в адрес ведения следствия можно найти в мемуарах Дмитрия Завалишина, «последнего декабриста»: «Главными действующими лицами в комитете были Чернышёв и Бенкендорф, которые действовали совершенно недобросовестно и обращались вообще грубо»131. Но этот голос выпадает из хора остальных свидетельств и является единственным исключением из общего правила. К противоположным, уже упоминавшимся мнениям Фонвизина, Пущина, Jlopepa, Розена, Цебрикова, Гангеблова добавим ещё заметки «государственного преступника 2-го разряда» Николая Басаргина, писавшего, что Бенкендорф был «добрым человеком», принимавшим под своё начальство «более или менее хороших людей»132, и что «лица корпуса жандармов, с коими случалось иметь сношения, оказывались людьми добрыми и внимательными»133. Упомянем послания из ссылки: письма Штейнгейля Бенкендорфу, полные выражений вроде: «Когда смерть своею багрово-синею печатаю станет уже печатлеть мои уста, и тогда ещё будут они силиться лепетать сердечную вам благодарность»134; письма-инструкции А. Н. Муравьёва брату Николаю, будущему Муравьёву-Карскому: «Ежели ты хочешь быть мне полезным, то старайся сблизиться с Александром Христофоровичем Бенкендорфом, который меня очень знает и, как я выше писал, неоднократно доказывал мне своё милостивое расположение»135. Талантливый учёный А. Корнилович, оказавшийся вдруг после каторги в «круге первом», на положении «заключённого-аналитика» при императоре Николае, написал Бенкендорфу несколько писем, полных благодарности: «Ваше высокопревосходительство, милостивый государь! <…> Вы одни в сём мире приняли деятельное участие в моей судьбе… я увидел на себе новый опыт вашей истинно родственной заботливости: посреди многочисленных своих занятий вы нашли время обо мне вспомнить. Да наградит вас за это Господь. Я только и могу, что молиться за вас, и думаю, что молитвы мои будут действительны, потому что они согреты чувством живейшей признательности»136. Однако более всего показательно отношение к Бенкендорфу его старого друга С. Г. Волконского, осуждённого по первому разряду (20 лет каторги, сокращённые до пятнадцати, а затем до десяти). Он свидетельствует: «Как изгнанник, я должен сказать, что во всё время моей ссылки голубые мундиры были для нас лицами не преследователей, а людьми, охраняющими и нас, и всех от преследований»137. Сын декабриста, Михаил, женился на внучке Бенкендорфа, а в 1860 году, когда того давно уже не было в живых, С. Г. Волконский намеренно заезжал по дороге за границу в его имение, чтобы «поклониться могиле Александра Христофоровича, — товарищу служебному, другу не только светскому, но не изменившемуся в чувствах, когда я сидел под запорами и подвержен был Верховному уголовному суду. Его советам обязан я, что… сохранены несколько крох моего имения»138.Создание высшей полиции
Летом 1826 года генерал-адъютант Александр Христофорович Бенкендорф стал Бенкендорфом учебников и книжек. В мемуарах он записал: «Император Николай стремился к искоренению злоупотреблений, вкравшихся во многие части управления, и убедился из внезапно открытого заговора, обагрившего кровью первые минуты нового царствования, в необходимости повсеместного, более бдительного надзора, который окончательно стекался бы в одно средоточие; государь избрал меня для образования высшей полиции, которая бы покровительствовала утеснённым и наблюдала за злоумышлениями и людьми, к ним склонными… Никогда не думая готовиться к этому роду службы, я имел о нём лишь самое поверхностное понятие, но благородные и благодетельные побуждения, давшие повод к этому учреждению, и желание быть полезным новому нашему государю не позволили мне уклониться от принятия образованной им должности, к которой призывало меня высокое его доверие»139. Согласно довольно правдоподобной легенде, «высокое доверие» было облечено императором Николаем I в символическую форму. Мемуаристы и исследователи приводят разные варианты разыгравшейся сцены, но смысл всех примерно одинаков: когда Бенкендорф, узнав о своём новом назначении, попросил у государя конкретных инструкций, Николай протянул ему белый носовой платок: «Вот твоя инструкция; чем больше утрёшь им слёз несчастных, тем лучше исполнишь своё назначение»140. Платок, по легенде, хранился потом под стеклянным колпаком в здании Третьего отделения. Романтический порыв императора потомки комментировали с иронией: мол, «именно этот платок ещё больше оросился слезами, вызванными деятельностью нового учреждения»141. Эту сцену называли образом «сентиментальной непрактичности» высшей полиции николаевского времени142. Однако в самом корпусе жандармов на протяжении всего его существования к завету Николая относились всерьёз. В 1913 году новый командир корпуса В. Ф. Джунковский в первом же приказе напомнил подчинённым о традиции: «Священный завет милосердия, призванный осушать слёзы несчастных, да останется неизменным девизом каждого из нас»143. Но вернёмся в 1826 год, к официальным государственным документам. 25 июня, в день рождения императора, появился высочайший указ о назначении генерала Бенкендорфа шефом жандармов, а 3 июля его дополнил именной указ «О присоединении Особенной канцелярии министерства внутренних дел к собственной Его Величества канцелярии». На основании этого приказа было создано Третье отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии — высшая наблюдательная полиция государства Российского. Целью этого учреждения, по мнению Бенкендорфа, было «утвердить благосостояние и спокойствие всех в России сословий, видеть их охраняемыми законами и восстановить во всех местах и властях совершенное правосудие»144. На протяжении предыдущего царствования собственная Его Императорского Величества канцелярия представляла собой вспомогательную службу, ведавшую «движением» императорских бумаг: перепиской, делопроизводством по наградам и повышениям, сбором и предоставлением докладов и рапортов. Это бюрократическое учреждение было связующим звеном между монархом и органами власти и при этом стояло вне министерской системы, поскольку было подотчётно только императору. С лета 1812 года возглавлял канцелярию А. А. Аракчеев. Этот «гений зла» александровского царствования был одинаково неприятен и Бенкендорфу, и новому императору, поэтому уже 20 декабря 1825 года лишился своей значительной должности145. Николай оценил удобство положения канцелярии вне бюрократической министерской системы и взял её под своё непосредственное управление. Вскоре последовало расширение канцелярии: прежняя часть стала называться Первым отделением и сохранила свои прежние обязанности вроде сбора отчетности министров и губернаторов, чинопроизводства, изготовления проектов «высочайших» указов и т. п. Вновь образованное Второе отделение занялось наболевшей проблемой: сбором и систематизацией законов Российской империи, сведением их в единое Полное собрание законов и публикацией на его основаниидействующего Свода законов Российской империи. Фактическим главой отделения стал М. М. Сперанский, «светило российской бюрократии». Четвертое отделение было создано в 1828 году из канцелярии Марии Фёдоровны и унаследовало ее главную заботу: благотворительные учреждения и женские учебные заведения. Позже прибавились Пятое (образовано в 1836 году, занималось государственными крестьянами) и Шестое (образовано в 1842 году «для водворения в Закавказье прочного устройства») отделения. Созданию Третьего отделения предшествовала подготовительная работа, начатая Бенкендорфом практически сразу после декабрьских событий 1825 года. Параллельно с заседанием в следственной комиссии генерал-адъютант принялся за составление проекта устройства органа для предотвращения «неожиданных происшествий»146. Проект, пусть не самый систематический, был представлен императору уже в январе следующего года. Бенкендорф сконцентрировал в нём весь свой опыт, накопившийся за прошедшее царствование. Это были впечатления от произвола местных властей, вынесенные из долгих поездок со Спренгтпортеном по всей России, от Кяхты и Якутска до Тифлиса и Севастополя. К ним добавились воспоминания о наведении порядка в деморализованной армии на заснеженных полях Восточной Пруссии и знакомстве с методами работы французской тайной полиции, не спускавшей с русских дипломатов глаз и окружившей их сетью тайных агентов, а также размышления над возможностями «когорты добромыслящих» и разочарование в александровской попытке создать Особую канцелярию, когда благое дело было отдано на откуп таким скомпрометировавшим себя деятелям, как Балашов и де Санглен. Пригодился и опыт урегулирования сложных взаимоотношений крестьян и помещиков в лихолетье 1812 года, организации нормальной жизни в разорённой Москве, погружения в деятельность губернских властей при рассмотрении дела Сипягина в Воронеже, прикосновения к конспирациям тайных обществ, расследования Семёновского бунта… Бенкендорф начал представление проекта с того, что объявил о «ничтожестве нашей полиции», не сумевшей справиться с заговором, подготавливавшимся на протяжении более десяти лет и выплеснувшимся в «события 14 декабря». Для решения этой проблемы генерал предложил как можно быстрее «организовать новую полицейскую власть». Он прекрасно отдавал себе отчёт в том, что в русском обществе «тайная полиция почти немыслима», поскольку «честные люди боятся её, а бездельники легко осваиваются с нею». Тем не менее он считал, что при действии «по обдуманному плану» полиция сможет заслужить авторитет в обществе. В соответствии со своими представлениями о необходимости нравственного авторитета власти Бенкендорф предположил, что новая полиция «должна употребить всевозможные старания, чтобы приобрести нравственную силу, которая во всяком деле служит лучшей гарантией успеха». Он совершенно справедливо полагал, что «всякий порядочный человек сознаёт необходимость бдительной полиции, охраняющей спокойствие общества и предупреждающей беспорядки и преступления. Но всякий опасается полиции, опирающейся на доносы и интриги. Первая — внушает честным людям безопасность, вторая же — пугает их и удаляет от престола». Таким образом, генерал приходит к идее особого инструмента власти — рассредоточенного по стране корпуса жандармов, способного на местах оказывать помощь и поддержку гражданским и военным министрам и даже частным лицам. В этом было принципиальное новшество: прежняя высшая полиция располагалась в столице и не имела необходимых «глаз и ушей», а тем более собственных силовых подразделений по всей стране. При обязательном сохранении централизации новая полиция должна была «обнимать все пункты империи», распространяться на регионы, где звание жандарма позволяло бы «пользоваться мнениями честных людей, которые пожелали бы предупредить правительство о каком-нибудь заговоре или сообщить ему какие-нибудь интересные новости». Не были забыты Бенкендорфом и такие важные поставщики компрометирующей информации, как «злодеи, интриганы и люди недалёкие»; генерал верил, что они, «раскаявшись в своих ошибках или стараясь искупить свою вину доносом, будут знать, куда, по крайней мере, обратиться». Неплохой идеей было сочтено умение «склонить на свою сторону людей, стремящихся к наживе»[24]. При всём этом Бенкендорф чётко отличает носящих мундир офицеров, для которых лучшим поощрением служат «чины, кресты и награды», от работающих за деньги тайных агентов, которые «нередко служат шпионами и за, и против правительства». Тем не менее, считает он, и штатные служащие должны получать достойное содержание, дабы «личная выгода и опасение лишиться чрезвычайно доходного места» обеспечивали надёжность их работы. Важной составляющей контроля над общественными настроениями должно было, по мнению Бенкендорфа, стать тайное «вскрытие корреспонденции». Его преимущество над работой информаторов состояло в непрерывности и относительной лёгкости исполнения: достаточно «иметь в нескольких городах почтмейстеров, известных своей честностью и усердием». Предполагалось, что такими городами станут Петербург, Москва, Киев, Вильно, Рига, Харьков, Одесса, Казань и Тобольск. Осознавая, что две страницы записки не могут дать полное обоснование работы будущей «когорты добромыслящих», Бенкендорф предлагал императору принять принципиальное решение о создании высшей полиции на изложенных началах и только затем приступить к разработке подробного плана, «который по своей важности не может быть составлен поспешно, но должен быть результатом зрелого обсуждения, многих попыток и даже результатом самой практики». Николай не только ознакомился с проектом, но и отдал его для рассмотрения начальнику Главного штаба И. И. Дибичу и графу П. А. Толстому, с непременным пожеланием «по рассмотрении возвратить в собственные Его Величества руки с мнением вашим». Затем он сделал собственные замечания и передал их Бенкендорфу. 27 июня тот обратился к царю с окончательным вариантом и сопроводительной запиской: «Я посылаю Вашему Императорскому Величеству проект… об образовании III отделения Вашего Императорского Величества канцелярии. Он составлен по замечаниям, сделанным Вами по последнему проекту касательно этой организации»147. Третьего июля 1826 года увидел свет основанный на «улучшенном проекте Бенкендорфа» императорский указ: «Именной, данный управляющему Министерством внутренних дел. О присоединении Особенной канцелярии Министерства внутренних дел к собственной Его Величества канцелярии. Признавая нужным устроить под начальством генерал-адъютанта Бенкендорфа Третье отделение при Собственной Моей канцелярии, Я повелеваю: Особенную канцелярию Министерства внутренних дел уничтожить, обратя по выбору генерал-адъютанта Бенкендорфа часть чиновников оной под управлением действительного статского советника фон Фока в состав сего отделения. Предметами занятий сего 3 отделения Собственной Моей Канцелярии назначаю: 1. Все распоряжения и известия по всем вообще случаям высшей полиции. 2. Сведения о числе существующих в государстве разных сект и расколов. 3. Известия об открытиях по фальшивым ассигнациям, монетам, штемпелям, документам и проч., коих розыскания и дальнейшее производство остаётся в зависимости министерств: финансов и внутренних дел. 4. Сведения подробные о всех людях, под надзором полиции состоящих, равно и все по сему предмету распоряжения. 5. Высылка и размещение людей подозрительных и вредных. 6. Заведывание наблюдательное и хозяйственное всех мест заточения, в кои заключаются государственные преступники. 7. Все постановления и распоряжения об иностранцах, в России проживающих, в предел государства прибывающих и из оного выезжающих. 8. Ведомости о всех без исключения происшествиях. 9. Статистические сведения, до полиции относящиеся. На основании сих начал предписываю вам: 1. Переобразовать тотчас по вышеписанному Особенную канцелярию Министерства внутренних дел в состав 3 отделения Собственной Моей канцелярии. 2. Распределить все производившиеся в сей канцелярии дела, кои выше не обозначены и кои оставаться должны в заведывании Министерства внутренних дел, по другим департаментам сего министерства. 3. Предписать всем начальникам губерний и сообщить другим лицам, до которых сие касаться может, дабы они о всех вышеизложенных предметах, входящих в состав 3 отделения Собственной Моей канцелярии, доносили прямо на имя Моё, с надписанием по 3 отделению сей Моей канцелярии. Наконец, 4. Войти в надлежащее сношение с генерал-адъютантом Бенкендорфом о всех средствах, кои представятся успешнейшими к исполнению сего устройства»148. Сравнение обозначенной указом компетенции Третьего отделения с прежними функциями «переобразованной» Особенной канцелярии показывает, что к старым заботам добавились два новых и принципиальных пункта: осуществление политического надзора, а также сбор и систематизация информации о «всех без исключения происшествиях», «обязанность между прочим следить за общим мнением и толками насчёт правительства». Был чётко определён «важнейший предмет» деятельности нового учреждения: «безопасность престола и спокойствие в государстве»149. При значительном увеличении объёма работы численность сотрудников Третьего отделения поначалу оказалась меньше, чем в Особенной канцелярии «либерального» александровского царствования! По штату Третье отделение состояло из шестнадцати чиновников, а в составе прежней Особенной канцелярии было 18 человек150. Избавившись, видимо, от двух самых бесполезных чиновников, Бенкендорф взял к себе на службу остальных, обеспечив, таким образом, преемственность в работе тайной полиции. Первым из сотрудников был прежний управляющий канцелярией, действительный статский советник (то есть штатский генерал) Максим Яковлевич (Магнус Готфрид) фон Фок[25]. Это была личность неординарная, но преимущественно остававшаяся в тени как на протяжении своей деятельности, так и в последующих исторических трудах (Фок даже не попал во всеобъемлющий Русский биографический словарь). Сама должность фон Фока не способствовала созданию яркого жизнеописания. Известно, что он — выходец из шведского рода, начинал службу в лейб-гвардии Конном полку ещё при Екатерине II. В павловскую эпоху по какой-то причине (официально — по болезни) он вышел в отставку в чине ротмистра; вернулся на службу — уже гражданскую — в 1802 году, при Александре. В Министерстве коммерции фон Фок проявил наклонности сыщика: стал ревизором «по особым поручениям» в Москве. При создании в 1811 году «балашовского» Министерства полиции он занял там должность помощника правителя Особенной канцелярии, вездесущего де Санглена. Когда же звезда последнего закатилась, фон Фок 26 марта 1813 года занял его место. В это время с ним свёл знакомство общительный литератор Николай Греч. Он вспоминал, что фон Фок «был человек умный, благородный, нежный душой, образованный, в службе честный и справедливый. Ему обязаны государь и Россия многими благими мыслями и делами». В 1812 году именно фон Фок снабжал начальство «осведомительными письмами» и «журналами здешних слухов», то есть обзорами общественного мнения151. Постепенно Максим Яковлевич обзавёлся могущественными покровителями и приобрёл могущественных противников. По долгу службы фон Фок слишком хорошо знал о закулисной деятельности Аракчеева и отозвался на пожалование временщику фамильного герба с девизом «Без лести предан» разошедшейся в обществе эпиграммой:Девиз твой говорит, что предан ты без лести;
Скажи же мне, кому? коварству, злобе, мести!152
Теория и практика
В переписке и мемуарах, касающихся Бенкендорфа, один из эпитетов к его имени оказывается, пожалуй, наиболее распространённым. Удивительным образом самые разные люди — и по положению, и по отношению к высшей полиции, и по самой судьбе — не сговариваясь, ставили рядом с именем Александра Христофоровича определение «добрый». Естественно, когда своего «доброго начальника» поминал в записках его бывший подчинённый А. Ф. Львов, автор музыки гимна «Боже, царя храни»187. Не удивляет, что преданный правительству Ф. В. Булгарин отзывался о Бенкендорфе: «Он был заступником истины, утешителем несчастных и страждущих; стремился к добру по влечению своего сердца и пользовался важностью своего знания единственно для содействия общему благу»188. «Николай Павлович не был жестокосерд. Бенкендорф и Дубельт люди добрые…» — присоединялся Н. И. Греч189. Да и сам Л. В. Дубельт говаривал о своём патроне, что он «человек ангельской доброты»190. Но ведь и А. О. Смирнова-Россет, женщина незаурядного ума и самостоятельных суждений, не раз повторяла в воспоминаниях «добрый Бенкендорф»191, хотя позволяла себе немало резких суждений о ком угодно, включая императора Николая (вроде того, что «государь кокетствовал, как молоденькая бабёнка»192). А. С. Пушкин также считал Бенкендорфа человеком «с добрым чувствительным сердцем»193! Он убеждал своего друга П. А. Вяземского зимой 1829 года: «C’est un brave & digne homme» (Это честный и достойный человек)194. Вяземский признавался, что «в глубине души» ценит Бенкендорфа «как человека, которому свойственны благие намерения, человека беспристрастного и доступного истине, по крайней мере искренности; человека, который может заблуждаться, но повинуясь при этом лишь внутреннему голосу своей совести»195. О «доброте души» графа пишет Алексей Столыпин (Монго), товарищ и секундант Лермонтова196. Ещё один великий поэт, Ф. И. Тютчев, написал однажды жене: «Это поистине одна из самых лучших человеческих натур, какие мне доводилось встречать… Бенкендорф… один из самых влиятельных людей в империи… Это и я знал о нём, и, конечно, не это могло расположить меня в его пользу. Тем более отрадно было убедиться, что он в то же самое время безусловно честен и добр»197. Осуждённый по второму разряду (20 лет каторжных работ и «политическая смерть») декабрист Н. В. Басаргин написал в воспоминаниях: «Граф Бенкендорф, принявший на себя должность шефа жандармов, будучи добрым человеком, старался принимать в свой корпус более или менее хороших людей»198. За «доброе дело» был признателен Бенкендорфу А. О. Корнилович (приговорён к двенадцати годам каторги, отбыл восемь лет): «Богатый чувствами, но бедный на слова, я не умею в простых выражениях сказать вашему превосходительству своей благодарности»199. Высокопоставленные сановники, чьё положение позволяло им говорить о государственных деятеляхнелицеприятно, при всём своём критическом настрое также не забывали благосклонных эпитетов. Сенатор К. И. Фишер отмечал: «Образованный человек, доброго сердца, благородного характера, неустрашимый»200; М. А. Корф передавал впечатления «французского туриста» 1842 года: «Черты графа Бенкендорфа носят отпечаток истинного добросердечия и самой благородной души»201, а от себя добавлял: «Он пользовался тогда общей популярностью благодаря своему добродушию». «Добрый справедливый человек», — писал будущий московский почт-директор А. Я. Булгаков брату, петербургскому почт-директору202. Даже в беллетризованных воспоминаниях А. И. Герцена, мягко говоря, не любившего Бенкендорфа, шеф жандармов имеет хоть и «обманчиво», но «добрый взгляд». Но тот же Герцен припечатал однажды: «Может, Бенкендорф и не сделал всего зла, которое мог сделать, будучи начальником этой страшной полиции, стоящей вне закона и над законом, имевшей право мешаться во всё, — я готов этому верить, особенно вспоминая пресное выражение его лица, — но и добра он не сделал, на это у него не доставало энергии, воли, сердца»203. Так ли? Не вернее ли предположить, что Герцен не обладал достаточной информацией, не общался с теми, кто испытывал к Бенкендорфу чувство благодарности, не знал, как отзывались о начальнике высшей полиции, своём «тюремщике», декабристы Волконский, Штейнгейль, Басаргин, Корнилович, Лopep, А. Н. Муравьёв? Наконец, он не был вхож в государственные архивы, в отличие от исследователей, повторяющих вышеприведённую цитату — не как мнение знаменитого и предвзятого публициста, а как исторический факт. Факты, между тем, с первого же года работы Бенкендорфа на новой должности говорят совсем о другом. Пятого ноября 1826 года Бенкендорф писал видному сановнику, члену совета Воспитательного дома благородных девиц Н. П. Новосильцеву: «Милостивый государь Николай Петрович! Служивший при блаженной памяти государе императоре Павле I-м в Семёновском полку каптенармусом Насекин имеет шесть малолетних дочерей и живёт одним жалованием, получаемым по занимаемому им месту надзирательного помощника здешней таможни, почему и не в состоянии им дать приличного образования. Зная его хорошее поведение и усердную службу, я обращаюсь к вашему превосходительству с покорнейшей просьбою сделать мне одолжение не отказать в вашем ходатайстве у Ея Императорского Величества государыни императрицы Марии Фёдоровны о приятии в какое-нибудь казённое заведение старших дочерей его Настасьи и Марии, 10 лет. С истинным почтением и совершенною преданностию имею честь пребыть Милостивый государь, вашего превосходительства покорнейший слуга А. Бенкендорф»204. А вот куда более известный случай — обращение A. X. Бенкендорфа к военному министру А. И. Чернышёву 28 марта 1838 года: «Принимая живейшее участие в просьбе этой доброй и почтенной старушки (Е. А. Арсеньевой. — Д. О.)… я имею честь покорнейше просить ваше сиятельство, в особенное личное ко мне одолжение, испросить у государя императора к празднику Св. Пасхи всемилостивейшее совершенное прощение корнету Лермонтову и перевод его в л. — гв. Гусарский полк»205. Полиция, «стоящая вне закона и над законом»? Но в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки сохранилась переписка A. X. Бенкендорфа с лучшим знатоком законов Российской империи — М. М. Сперанским206. Она свидетельствует, насколько щепетильно подходил генерал к вопросу законности совершаемых им дел. Не раз и не два обращается он к создателю Полного свода законов Российской империи за подробной консультацией: «Милостивый государь Михаил Михайлович! Дочь тайного советника Голынского, вступившая в брак с бароном Лев-Веймаром, имея обязанность, по случаю своего отъезда во Францию, на основании закона продать недвижимое её имение в шестимесячный срок, обратилась ко мне в исходатайствование высочайшего повеления, чтоб срок сей начать считать не со времени её отъезда из России, а с того времени, когда окончен будет у неё раздел того имения с сестрою и она будет введена во владение оным. Предварительно доклада моего о сём государю императору я покорнейше прошу ваше высокопревосходительство почтить меня вашим, милостивый государь, по предмету такой проблемы заключением. С совершенным почтением и преданностию честь имею быть вашего высокопревосходительства покорнейший[27] слуга Граф Бенкендорф». Сперанский не медлит с ответом: «Его сиятельству графу Ал. X. Бенкендорфу. 2-го февраля 1837 года. Милостивый государь, граф Александр Христофорович! Вопрос, в отношении вашего сиятельства мне предложенный, о сроке продажи имения баронессы Лев-Веймар, разрешается статьёю 864-ю и 470-ю Свода гражданских законов (т. X)…» Далее следуют обстоятельный пересказ статей и комментарии ситуации с точки зрения действующего законодательства. Вот более сложный случай: «В Санкт-Петербурге, Января 18 дня 1838 № 288. Милостивый Государь Михаил Михайлович! В 1831 году аудитору… 12-го класса Сычурову подкинут был младенец женского пола, наречённый Верою. Девица сия, имеющая ныне от роду 6 лет, доселе воспитывается у Сычурова и по достижении 15-ти летнего возраста должна будет избрать себе род жизни. Между тем аудитор Сычуров и жена его, не имея собственных детей, просят об узаконении означенной девицы с правом родной дочери. В сделанной справке оказалось, что на усыновление детей личным дворянам закона не имеет…» Бенкендорф заметил пробел в нормах существовавшего законодательства; поэтому ответ Сперанского был особенно подробным, на нескольких листах, с объяснением, насколько запутанной оказалась ситуация и как её можно разрешить. Вывод правоведа был таков: «…Казалось бы полезным сделать в существующих ныне законах вышеозначенное дополнение; с чем вместе, само собою, разрешить бы уже и частный случай Сычурова, как последствие общего закона». В результате переписки Бенкендорфа и Сперанского аудитор Сычуров «усыновил» девочку, а в законодательстве была обнаружена и залатана хоть и небольшая, но всё же прореха… Для понимания степени уважения Бенкендорфа к Сперанскому важно замечание Александра Христофоровича по поводу созданного Михаилом Михайловичем Свода законов Российской империи. Начальник Третьего отделения назвал сей «огромный», «славный труд» «памятником долговечнейшим, чем все завоевания, столь часто обращающиеся в несчастие народов»207. …Но где же дела политические? Преобладание политических дел в трудах сотрудников Бенкендорфа — это один из распространённых мифов. Гораздо большую угрозу государственной безопасности представляли несправедливость суда, мздоимство и взяточничество, бюрократическая волокита, неисполнение законов или поиск в них лазеек. Эти проблемы и составляли куда большую часть забот Третьего отделения и корпуса жандармов. Количество сохранившихся архивных дел говорит само за себя. В Секретном архиве Третьего отделения в разделе «Революционное движение» за 1826–1848 годы, (после декабристов и до петрашевцев) хранятся всего 11 дел за 22 года, включая такие незначительные, как «Письмо… об обнаружении на улице записки “Спасайтесь, будет ужасный бунт” с приложением этой записки»208; счёт же дел, связанных с неполитическим нарушением порядка за тот же период, идёт на многие сотни. Высшая полиция ещё не была создана, а император уже приберёг для её работы письмо надворного советника Константинова «со сведениями о злоупотреблениях в контрольной части по делам подрядчиков с казной от 11–14 июня 1826 года»209. Всего же, как давно было подсчитано, в делопроизводстве Третьего отделения ежегодно обращались 10–12 тысяч входящих и четыре тысячи исходящих бумаг; кроме того, туда поступало «своим ходом» от 2 до 5,5 тысячи просьб и ещё 4—10 тысяч набиралось во время высочайших путешествий210. Доля политических дел в этом море бумаг весьма невелика, зато, например, дела о жестоком обращении помещиков с крепостными (по жалобам последних) составляли почти 6 процентов!211 Третьему отделению приходилось решать такие задачи: «— содействие к получению удовлетворений по документам, не облечённым в законную форму; — освобождение от взысканий по безденежным заёмным письмам и тому подобным актам; — пересмотр в высших судебных местах дел, решённых в низших инстанциях, остановление исполнения судебных постановлений, отмена распоряжений правительственных мест и лиц; — восстановление права апелляции на решения судебных мест; — домогательство о разборе тяжебных дел вне порядка и правил, установленных законами; — помещение детей на казённый счёт в учебные заведения; — причисление незаконных детей к законным, вследствие вступления родителей их в брак между собой; — назначение денежных пособий, пенсий, аренд и наград; — рассрочка и сложение казённых взысканий; — возвращение прав состояния, облегчение участи состоящих под наказанием, освобождение содержащихся под стражей; — предоставление проектов по разным предприятиям и изобретениям». Кроме того, разбиралось огромное количество жалоб: «— на личные оскорбления; — на нарушение супружеских обязанностей с просьбами о снабжении их видами для отдельного проживания и обеспечении… насчёт мужей[28]; — на обольщение девиц; — на неповиновение детей родителям и на злоупотребления родительской властью; — на неблаговидные поступки родственников по делам о наследстве; — на злоупотребление опекунов; — по делам о подлоге и несоблюдении форм в составлении духовных завещаний; — помещиков на крестьян и обратно; — на бездействие и медленность по денежным взысканиям; — на пристрастие, медленность и упущения при производстве следствий при рассмотрении дел гражданских и уголовных, при исполнении судебных решений и приговоров; — на оставление просьб и жалоб без разрешения со стороны начальствующих лиц». При этом в некоторых обращениях заключались указания на «злоупотребления частных лиц по взносам казённых пошлин, по порубке и поджогу казённых лесов, по питейным откупам, по подрядам и поставкам и т. п.»212. В ведение Бенкендорфа попала и внешняя разведка. Уже в канун войны с Турцией, в декабре 1827 года, на стол Бенкендорфу легла «Выписка из фирмана визиря Трапезунда к паше Анапскому о необходимости укрепления крепости Анапы ввиду предстоящей войны с Россией». В ходе войны 1828–1829 годов поступали агентурные донесения «об использовании султаном французских, английских и австрийских военных специалистов, расположении и тактике турецких войск и стремлении турецкого народа к заключению мира»213. С Кавказа приходили вести «о притеснениях со стороны персов армянского населения в Шекинской провинции и о стремлении армян к объединению с Россией»214. В мирные годы к Бенкендорфу стекались донесения европейских агентов о внутренней и внешней политике европейских держав, через него решался вопрос о выдаче жалованья и покрытии дорожных расходов заграничной агентуре215.* * *
Для знакомства с кругом конкретных повседневных забот начальника Третьего отделения и шефа жандармов стоит просмотреть подряд списки текущих дел подчинённых ему учреждений. Тогда станет ясно, что понятие «высшая тайная полиция» во времена Бенкендорфа вовсе не равнозначно понятию «высшая политическая полиция». Возьмём, например, относительно спокойный 1834 год, когда, как писал Бенкендорф, «Россия наслаждалась всеми благословениями мира и отеческого правления, постоянно двигавшего все части вперёд… всё совершенствовалось, и народные сословия скреплялись общей любовью к престолу»216. Наследник престола Александр Николаевич отметил свой шестнадцатый день рождения — возраст совершеннолетия, определённый законами для «его сана». Внешнеполитическое положение России было более чем благоприятно. После восстания 1830–1831 годов «окончательно», как казалось, замирена Польша. С извечным соперником России, Оттоманской империей, на ближайшие десять лет заключён не просто дружеский мир, а союзный договор, самый выгодный за всю историю отношений двух стран. С этого года официально исполнялся государственный гимн «Боже, царя храни!». На Дворцовой площади открыт величественный имперский монумент — Александрийский столп. Гоголь восхищённо приветствует картину Брюллова «Последний день Помпеи», получившую золотую медаль на Парижской выставке. Лермонтов задумывает писать «Маскарад», Белинский публикует «Литературные, мечтания». Пушкин жив. Откроем толстую канцелярскую тетрадь под названием «Его Императорского Величества собственной канцелярии Ill-го отделения журнал входящий. Первая половина 1834 года»217. Вот уж кто воистину «добру и злу внимает равнодушно» — заполняющий его канцелярист. Информация, донесения, людские горести и надежды — всё пронумеровано и занесено в опись: «1. Записка о прибывшем в Москву полковнике Кушеле. 2. Записка ген-майора Г. М. Апраксина о деле крестьянина Балакина, притесняемого самарским исправником Степановым. 3. Его же записка о монахе Бернардинского ордена Буткевиче, привезённом в Вятку под надзор полиции. 4. Донесение полковника Языкова о злонамеренном предприятии содержащегося в Виленском тюремном замке арестанта Брайкевича. 5. Донесение его же о произведённом в г. Россиенах рекрутском наборе с евреев. 6. Донесение поручика Кузьмина с предоставлением всеподданнейшего прошения яренского мещанина Оболтина и о деле его. 7. От вологодского гражданского губернатора с предоставлением прошения подполковника Навацкого о перемещении его в другой город. 8. Письмо статского советника Левенрагена об некоем немецком ренегате, рассказывавшем об имеющем быть в Европе возмущении. 9. Ген-майора Кованько о главных лицах Новгородской губернии. 10. Всеподданнейший рапорт коменданта Санкт-Петербургской крепости об арестантах, содержащихся в сей крепости. И. Всеподданнейший рапорт его же с препровождением списка содержащихся в Алексеевском равелине арестантах. 12. От Санкт-Петербургского военного ген-губернатора с препровождением прошения… Зиньковского о приостановлении приговора Правительствующего Сената…» Перевернём несколько страниц — вдруг дальше встретится что-то леденящее кровь… «…32. Письмо полковника Казинского об оказании ему пособия. 33. Записка генерал-лейтенанта Лесовского об излишнем сборе в Калужском уездном казначействе денег на обмундирование рекрут… 34. Записка его же о неприличных поступках подпоручика Исакова, у приёма рекрутов в городе Мещавске находящегося. 35. От министра внутренних дел о выезде из Тобольска надворного советника Кованько. 36. От министра юстиции о чиновнике Мартусевиче, продававшем гербовую бумагу прежнего штемпеля. 37. Прошение вдовы 8 класса Александры Николаевой о прощении и возвращении сыновей её. 38. Записка министра финансов о злоупотреблении в Тобольской губернии при найме писарей для составления ревизских сказок. 39. Записка его же об увеличении таможенных пунктов. 40. От военного министра об увольнении в отпуск в Москву прапорщика Чернышёва для свидания с сестрою Чернышёвой-Кругликовою. 41. От его же об отложении до лета отпуска прапорщика Чернышёва…» Пожалуй, остановимся, ибо дальше — практически та же самая рутина будней, материал, не особенно вдохновляющий быстрого на суждения публициста. А надо бы ещё взглянуть на одновременные заботы A. X. Бенкендорфа по «родственной», жандармской части. В том же 1834 году только через канцелярию шефа жандармов прошли 1053 входящих и 1080 исходящих дел218. Даже если решение значительной их части не составляло большого труда, попадались и достаточно важные вопросы, требующие внимания не только шефа жандармов, но и самого императора. Для того чтобы познакомиться с ними, углубимся в «Журнал, содержащий краткое изложение всеподданнейших докладов, подававших[ся] Бенкендорфом A. X. Николаю I»219. В нём зарегистрировано 148 докладов; значит, только по жандармским делам Бенкендорф бывал у царя раз в два-три дня. Политических проблем в этих докладах практически нет, если не считать ходатайства Бенкендорфа за своего старого знакомца (ещё со времён пансиона Николя), отставного генерала М. Ф. Орлова. Проходивший по делу декабристов Орлов хотел напечатать своё политэкономическое сочинение «О государственном кредите», для чего заручился поддержкой старых знакомых, занимающих высокие посты. Бенкендорф выхлопотал у императора принципиальное разрешение принять сочинение к рассмотрению; несмотря на критические отзывы цензуры, работа была опубликована, хотя анонимно и с купюрами. Суждения либеральной оппозиции по важнейшим вопросам государственного управления (а идеи Орлова сильно расходились с теориями тогдашнего министра финансов Е. Ф. Канкрина) вышли в свет. Но даже такая «частично политическая» тема в докладах шефа жандармов — большая редкость. Куда большее место занимают отчёты об инспекциях уездных тюрем и больниц. В Чембаре, например, «чувствуя стеснение от многолюдства и получая дурную пищу, подсудимые просили о ускорении их дел и об удалении пересыльных, которые реальным образом просили о скорейшем их отправлении, жалуясь, что их долго задержали на одном месте. На вопрос флигель-адъютанта Козарского, почему они не жалуются прокурору, они объявили, что он давно не был в тюрьме, а многие и совсем его не видали, что после подтвердили некоторые и при самом прокуроре. Козарский сообщил о сём гражданскому губернатору». Во многих докладах говорится об утверждении новых офицеров корпуса. Обычно Николай ставил резолюцию: «Согласен»; хотя изредка встречались иные примеры: «Титулярный советник Чаев по усердной готовности своей быть полезным правительству употребляем был безвозмездно корпуса жандармов полковником Шубинским в продолжение 2-х с половиной лет по разным его для пользы жандармской службы поручениям. <…> Кои при природной способности его, Чаева, и ревностном усердии до сих пор исполняет он с отличнейшею деятельностью и успехом». Приложенная справка гласила, что Чаев, 45 лет от роду, «из дворян, окончил училище корабельной архитектуры, служил в Адмиралтействе, с 1814 живёт в Романово-Борисоглебске». Бенкендорф ходатайствует о принятии его штабс-капитаном в корпус жандармов, несмотря на причастность к делу о растрате казначеем казённой суммы (штраф в тот раз заменили выговором, «чтобы впредь был осмотрительнее»). Николай отвечает: поскольку на службу просится гражданский чиновник, «прикомандировать сперва к образцовому кавалерийскому полку для узнания порядка службы». Между бумагами об инспекциях и назначениях — документы, касающиеся судеб конкретных людей. Вот дело «О несправедливом увольнении тамбовского чиновника Ведеревского, во время холеры говорившего, что нет такой болезни, что якобы привело к беспорядкам». Бенкендорф вступается за чиновника, «обременённого семейством», «честного и добродетельного», и просит определить его на службу в одну из губерний на прежнюю должность. Основываясь на информации от своих жандармских офицеров, он убедил Николая: «Вашему императорскому величеству известно, что настоящая причина означенных беспокойств заключалась в слабых и нерешительных действиях гражданского губернатора Миронова, а не в тех слухах, которые якобы были разносимы различными чиновниками». И снова — текущие, негероические заботы о повседневных проблемах подданных. «Жалоба на статского советника Бурнашева, вдовца, содержащего своего 20-летнего сына крайне скудно»; «Утверждение устного завещания дочери действительного тайного советника Хитрово, завещавшей дом своему мужу, Толстому»; «Жалоба отставного поручика Зубкова на соседа-помещика Паренаго, который его обижает, крестьян его грабит, лес истребляет, сжёг дом и грозится убить» (в конце концов имение Паренаго, признанного невменяемым, отдали в государственную опеку). Мелькает и крестьянский вопрос — в трёх докладах из 148, меньше насчитанной по линии Третьего отделения «нормы» в 6 процентов. Сообщения примерно таковы: «Во время проезда Николая через Старый Быхов некоторые крестьяне приносили жалобу на притеснение своего владельца князя Сапеги. Проведённое расследование жалобы не подтвердило, а показало, что крестьяне “оказывают непослушание” и справедливые требования выдают за “утеснения” и потому беспрерывно простирают жалобы свои, “помещая в оные всё, что только может послужить во вред помещику своему”… О жалобе проводил исследование майор Михаловский». И опять череда будничных проблем: «Просьба восстановить на службе бедствующего чиновника, уволенного за причастность к делу Адреевского»; «Пенсион отставному потерявшему зрение поручику Ягозинскому»; «Прошение вдовы Полесской, принявшей христианскую веру вместо еврейской и потерявшей мужа, умершего от холеры, дать ей хоть какой-нибудь пенсион». Встречаются и доклады о награждении жандармских офицеров. Последний, сделанный в канун Рождества, является ходатайством о премии — «пожаловании… не в зачёт жалования обер-офицерам Санктпетербургского жандармского дивизиона», которые, «быв большею частью недостаточного состояния, по беспрестанной и весьма трудной службе, затрудняются на счёт своего содержания». Сумма относительно невелика — 3471 рубль на всех. Общество не знало — да при сложившейся системе «искусственной гласности» и не могло знать, — насколько круг забот начальника Третьего отделения и шефа жандармов был шире борьбы с «политической крамолой». Это была оборотная сторона контроля государства над информацией, стремления решать проблемы как можно «келейнее, тише и глаже». В результате порождались слухи и анекдоты, заполнявшие информационные пустоты и питавшие публицистику Герцена, Долгорукова, Бакунина. В то время, например, «даже не тёмные, непросвещённые, а вполне интеллигентные люди твёрдо верили в то, что в кабинете начальника Третьего отделения имелось кресло с особым техническим приспособлением, на которое обязательно усаживался вызываемый для объяснения. В известный же момент беседа приглашённого с любезным хозяином, шефом жандармов, внезапно прерывалась: кресло, на котором сидел гость, проваливалось под пол, а там проваливавшийся попадал сразу в объятия двух жандармов, учинявших над ним жестокую расправу»220. В одном из вариантов этой страшилки опускалось не всё кресло, а только его сиденье, после чего спрятанные под полом «экзекуторы» обнажали беззащитное седалище жертвы и угощали его розгами[29]… Легенда оказалась живучей, перекочевав в более поздние времена. В записках хирурга Н. И. Пирогова сохранился рассказ цензора Крылова, приглашённого к шефу жандармов (уже не к Бенкендорфу, а к его преемнику Орлову). Цензор получил вежливое приглашение присесть в кресло напротив Орлова: «— Садитесь, сделайте одолжение, поговорим. — А я, — повествовал нам Крылов, — стою ни жив, ни мёртв, и думаю себе, что тут делать: не сесть — нельзя, коли приглашает; а сядь у шефа жандармов, так, пожалуй, ещё и высечен будешь. Наконец, делать нечего, Орлов снова приглашает и указывает на стоящее возле него кресло. Вот я, — рассказывал Крылов, — потихоньку и осторожно сажусь себе на самый краешек кресла. Вся душа ушла в пятки. Вот-вот, так и жду, что у меня под сиденьем подушка опустится и — известно что… Что уж он мне там говорил, я от страха и трепета забыл. Слава богу, однако же дело тем и кончилось. Чёрт с ним, с цензорством! — это не жизнь, а ад»221. Так и попала легенда в книги Достоевского и Лескова:Влепят в наказание
Так ударов до ста —
Будешь помнить здание
У Цепного моста…222
Пушкинисты, опустите ваши пушки…
Саму историю русской литературы можно представить как литературное произведение, созданное гигантской группой соавторов. И какой бы противоречивой ни получалась подобная эпопея, граф A. X. Бенкендорф практически неизменно занимает в ней место выразительного антигероя, на фоне которого положительные персонажи выглядят ещё светлее и ярче. Этот его образ возник на почве того, что публицистический пафос исследователей либо выступал оправданием тенденциозного подбора фактов, либо заменял их совсем. Чего стоит хотя бы одна из первых документальных работ по этой теме — и слишком долгое время главная — вышедшая в 1908 году книга М. К. Лемке «Николаевские жандармы и литература. 1826–1855». Современники критиковали автора за то, что он «пылает запоздавшим лет на 70 негодованием против Булгариных, Бенкендорфов, Фоков и учиняет им “свирепый разнос”», при котором «пропадают все оттенки, разные стадии процесса»236. В наше время излишняя тенденциозность работы Лемке, оказавшей сильное влияние на последующую литературу, также признана существенным недостатком237. С лёгкой руки автора «Николаевских жандармов» в большинстве советских работ Третье отделение считалось чуть ли не исключительно органом «борьбы с крамолой», в том числе в литературе — на «поприще, на котором концентрировалась сила… мелкобуржуазной демократической интеллигенции». Соответственно «жандармы, лучше многих современников отдававшие себе отчёт в направлении общественного развития, прекрасно учитывали потенциальную силу литературы» и стремились «эту силу обуздать»238. Однако так же как политический сыск не был исключительным направлением деятельности Третьего отделения, задача «обуздывать» новую «общественную силу» не была главной для Бенкендорфа. Более пристальное рассмотрение «трудов и дней» подведомственных ему учреждений уже привело исследователей к выводам о куда большем объёме выполняемой работы. Подробно изучивший её А. И. Рейтблат пришёл к выводу, что, во-первых, репрессии против литературы и литераторов «осуществлялись, как правило, по инициативе не III отделения, а царя или влиятельных сановников, а во-вторых, это была не только не единственная, но, возможно, и не главная форма “работы” этой инстанции с литераторами». В реальности Третье отделение: «— наблюдало за деятельностью литераторов (знакомясь с печатными изданиями и собирая агентурную информацию); — поощряло литераторов, деятельность которых расценивалась императором как полезная; — использовало литераторов для реализации своих целей, главным образом — для “руководства умами”; — выступало в роли посредника в сношениях литераторов с царём и цензурой, а иногда и в качестве арбитра в конфликтах одних литераторов с другими»239. Сверхзадачей подведомственного Бенкендорфу учреждения было регулирование информационных потоков и контроль за ними, насколько возможно. Действительно, как уже отмечалось, в круге забот Третьего отделения самим Бенкендорфом было выделено «наблюдение за общим мнением и народным духом; направление лиц и средств к достижению этой цели»; литература, по его мнению, играла здесь первостепенное значение. Это видно, например, из «Обзора общественного мнения» за 1830 год, представленного Бенкендорфом императору Николаю: «Высшие слои общества у нас чужды национальной литературе, но весь средний класс, молодёжь, военные, даже купцы, все принимают близко к сердцу её преуспеяния, все писатели имеют своих многочисленных сторонников, которые взирают на них как на оракулов общественного мнения, повторяют их рассуждения и усваивают их мировоззрение»240. На таком основании становится понятнее самая, пожалуй, знаменитая фраза Бенкендорфа, обычно при цитировании не приводимая полностью. Она была произнесена графом в разговоре со своим другом, опальным генералом М. Ф. Орловым, пытавшимся дать свою трактовку желчного «Философического письма» П. Я. Чаадаева («Он суров к прошедшему России, но чрезвычайно многого ждёт от её будущности»). «Прошедшее России, — отвечал Александр Христофорович, — было блестяще; её настоящее более чем великолепно, а что касается будущего, то оно превосходит всё, что может представить себе самое смелое воображение. — Тут в большинстве работ фразу обычно обрывают, однако Бенкендорф ещё не закончил, и продолжение заметно меняет смысл. — Вот, дорогой мой, с какой точки зрения следует понимать и описывать русскую историю»241. Передавший сентенцию М. И. Жихарев сразу предупреждает читателей, что этот разговор — «анекдот». Но если даже он и достоверен, то Бенкендорф здесь вовсе не демонстрировал собственное понимание отечественной истории. Он представил свое желание, чтобы в публикациях создавался положительный образ Отечества, излагалась история, вызывающая гордость за свою страну, а не разочарование. Мысль эта проводилась, кстати, ещё Великой Екатериной. «Всякий писатель российской истории, — цитировал императрицу Фёдор Глинка, — должен иметь одну цель, одно намерение, один общий подвиг, чтоб представить величие и славу России»242. Кстати, в нашумевшем деле о публикации «Философического письма» П. Я. Чаадаева Бенкендорф оказался в роли защитника. Пётр Яковлевич «сам сознавал, что с ним поступили ещё снисходительно, вероятно, по заступничеству старинного его приятеля по гвардейской службе, графа Б.»243, в котором крупнейший знаток биографии философа 3. А. Каменский видит именно Бенкендорфа. «Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному, бесполезному»244, — пояснял Бенкендорф николаевское (и своё собственное) видение общественной роли литературы в письме А. С. Пушкину. Политическое вольномыслие им представлялось лишь частным случаем безнравственности. Порок, мздоимство, неправедный суд, неуважение к лицам, исполняющим должностные обязанности, некомпетентность местных властей, злоупотребление служебным положением, азартные игры (запрещённые в 1832 году) — все эти язвы общества, по мнению Бенкендорфа, могут либо врачеваться, либо растравливаться печатным словом. Вовсе не по политическим мотивам была, например, возвращена Лермонтову «для нужных перемен» первая редакция «Маскарада», в которой Арбенин, отравивший жену, оставался ненаказанным. Бенкендорф увидел в таком финале «прославление порока» и попросил предложить сочинителю изменить пьесу «таким образом, чтобы она кончалась примирением между господином и госпожой Арбениными»245. В отношении нашего героя к литературе отчётливо прослеживается «граница справа»: ему был неприятен гонитель просвещения М. Л. Магницкий, он выступал за переделку шишковского «чугунного» цензурного устава 1826 года. Последние, «аракчеевские» годы александровского царствования Бенкендорф считал «тёмным временем» для России. Главные деятели просвещения (или «затмения»?) той эпохи вызывали у него антипатию. Характерна реакция шефа жандармов на донесение из Казани подполковника Новокщенова, начальника отделения в пятом жандармском округе. Тот осуждал введение нового цензурного устава 1828 года: «С тех пор как изменился ценсурныйустав, высочайше утверждённый в 10-й день июня 1826 года, периодические наши издания, сбросив покрывало скромности, приличия и умеренности, обнаружили вольнодумные мысли, неприличные выражения и слова, оскорбляющие чистоту нравов. Мелкие сочинения, наводняющие нашу литературу, также направлены к разврату, самому открытому… Люди благонамеренные, страшась пагубного влияния на общественное мнение от сих сочинений, с крайним прискорбием взирают, что ценсура, сие охранение чистоты нравов, сей оплот благочестия, сия стража от вольнодумства, попускает ныне так небрежно печатать всякой вздор мыслей… Но все сие зло относят к тому, что в самом настоящем уставе о ценсуре, высочайше утверждённом в 22-й день апреля 1828 года, сделана важная уступка свободе книгопечатания. Изменение государственного установления, то есть устава ценсурного 10 июня 1826 года, в короткое время его существования породило в неблагонамеренных писателях самонадеяние, что новым ценсурным уставом предоставляется некоторым образом более свободы писать и печатать». Если учесть, что Бенкендорф входил в комитет по выработке нового, более терпимого, цензурного устава, то понятна отправленная в Казань отповедь на такое невольное обвинение в попустительстве вольномыслию: «Вследствие донесения вашего высокоблагородия… нахожусь принуждённым объявить вам, что мне весьма жаль, что вы теряете время на рассуждения, которые вовсе до вас не касаются, и что я должен заключить по изложенным в той бумаге мыслям, которые, конечно, не собственные ваши, что вы связались с людьми, разделяющими дух Магницкого»246. Магницкий был тем более неприятен Бенкендорфу, что при всём пафосе своих охранительных идей оказался человеком нечистоплотным — банальным растратчиком казённых денег (ему даже пришлось продать «лесную дачу» на Волге, чтобы заплатить «нажитый на службе» гигантский долг в 150 тысяч рублей)247 и в мае 1826 года был изгнан с должности попечителя Казанского университета и Казанского учебного округа и отправлен (за свой счёт!) в ссылку в Ревель. «Дух Магницкого» — это прикрытие собственных корыстных целей чрезмерной охранительной активностью и соответствующей пафосной фразеологией. Подполковнику Новокщенову пришлось спешно извиняться: «По сим уважениям всепокорнейше прошу ваше превосходительство великодушно мне простить и удостовериться, что я никак и никогда не в связях с людьми, разделяющими дух Магницкого, и позволено мне будет сказать, что, прослужа столько времени лет верою и правдою, могу ли ныне изменить долгу справедливости и жертвовать честию каким-либо непозволенным связям»248. Н. А. Полевой в 1830-е годы отмечал «странное противоречие в поступках двух сильных тогда людей» (A. X. Бенкендорфа и министра просвещения С. С. Уварова): «Тот, кто, по назначению, мог преследовать литератора, всячески облегчал его и старался вывести из опалы, тогда как другой, по званию своему покровитель и защитник всех литераторов… играл роль инквизитора»249. Брат Полевого Ксенофонт привёл в воспоминаниях конкретный пример такого противоречия. Однажды Полевой, издававший журнал «Московский телеграф», предстал «пред светлые очи» одновременно Уварова и Бенкендорфа. Уваров всячески нападал на издателя, указывая на мнимую неблагонадёжность в статьях; Полевой, как мог, отбивался. Бенкендорф в этом неравном споре «казался защитником его или, по крайней мере, доброжелателем; он не только удерживал порывы Уварова, но иногда подшучивал над ним, иногда просто смеялся, и во всё время странного допроса, какой проводил министр народного просвещения, шеф жандармов старался придать характер обыкновенного разговора тягостному состязанию бедного журналиста с его грозным обвинителем». Эта сцена настолько впечатлила Николая Полевого, что «с той поры он составил себе благоприятное мнение о характере графа Бенкендорфа, который оправдал такое мнение во всех последующих сношениях с ним»250.* * *
Определить личное отношение Бенкендорфа к тем или иным литераторам часто бывает сложно, ибо занимаемые им должности ставили его в роль посредника между императором и подданными. Это хорошо видно на примере почти хрестоматийной темы «Поэт и Царь». Во взаимоотношениях Пушкина и Николая Павловича Александр Христофорович практически бессменно выполнял роль передаточного звена. Именно по этой причине обширная переписка Пушкина и Бенкендорфа по числу дошедших до нас писем уступает только переписке поэта с женой и близким другом П. А. Вяземским. Однако большая часть этих писем — выражение монаршей воли, поэтому их в значительной степени можно назвать «перепиской Пушкина с императором Николаем». Что же касается лично Бенкендорфа, то его мнение о Пушкине представлено в отчёте Третьего отделения за 1837 год, подписанном его начальником и выразившем отношение высшей полиции к жизни и смерти поэта: «Пушкин соединял в себе два единых существа: он был великий поэт и великий либерал, ненавистник всякой власти. Осыпанный благодеяниями государя, он, однако же, до самого конца жизни не изменился в своих правилах, а только в последние годы жизни стал осторожнее в изъявлении оных. Сообразно сим двум свойствам Пушкина образовался и круг его приверженцев. Он состоял из литераторов и из всех либералов нашего общества… И те и другие приняли живейшее, самое пламенное участие в смерти Пушкина… дошли слухи, что будто в самом Пскове предполагалось выпрячь лошадей и везти гроб людьми, приготовив к этому жителей Пскова. Мудрено было решить, не относились ли все эти почести более к Пушкину-либералу, нежели к Пушкину-поэту. В сём недоумении и имея в виду отзывы многих благомыслящих людей, что подобное как бы народное изъявление скорби о смерти Пушкина представляет некоторым образом неприличную картину торжества либералов, высшее наблюдение признало своею обязанностью мерами негласными устранить все сии почести, что и было исполнено»251. Подобное двойственное отношение к Пушкину было, похоже, не только у сотрудников Третьего отделения. В аналитически-холодном донесении западного дипломата констатируется: «Как литератор и поэт Пушкин пользовался высокой репутацией… но как о представителе слишком передовых воззрений на порядки своей страны соотечественники судили о нём по-разному… Противники Пушкина были сильнее и богаче его… Им нетрудно было вызвать насторожённость властей…»252 Эта двойственность удручала В. А. Жуковского. «Я перечитал все письма, им от вашего сиятельства полученные, — писал он Бенкендорфу после смерти поэта, — во всех них, должен сказать, выражается благое намерение. Но сердце моё сжималось при этом чтении… Его положение не переменилось; он всё был как буйный мальчик, которому страшишься дать волю, под строгим, мучительным надзором. Все формы этого надзора были благородные, ибо от вас оно не могло быть иначе. Но надзор всё надзор. Годы проходили; Пушкин созревал; ум его остепенялся. А прежнее против него предубеждение, не замечая внутренней нравственной перемены его, было то же и то же. Он написал “Годунова”, “Полтаву”, свои оды “К клеветникам России”, “На взятие Варшавы”, то есть всё своё лучшее, принадлежащее нынешнему царствованию, а в суждении об нём все указывали на его оду “К свободе”, “Кинжал”, написанный в 1820 году; и в 36-летнем Пушкине видели всё 22-летнего… Такое положение могло ли не быть огорчительным?» Затем у Жуковского следует удивительное обращение к Бенкендорфу, показывающее умение Василия Андреевича почувствовать и понять непростое положение высокого сановника: «Вы на своём месте не могли следовать за тем, что делалось внутри души его… Вы на своём месте осуждены думать, что с вами не может быть никакой искренности, вы осуждены видеть притворство в том мнении, которое излагает вам человек, против которого поднято ваше предубеждение (как бы он ни был прямодушен), и вам ничего другого делать, как принимать за истину то, что будут говорить вам [о нём] другие. Одним словом, вместо оригинала вы принуждены довольствоваться переводами, всегда неверными и весьма часто испорченными, злонамеренных переводчиков…»253 Несколько иначе думал служивший в Третьем отделении М. М. Попов: «Бенкендорф и его помощник фон Фок ошибочно стали смотреть на Пушкина не как на ветреного мальчика, а как на опасного вольнодумца, постоянно следили за ним и приходили в тревожное положение от каждого его действия, выходившего из общей колеи. <…> Не считавшие поэзию делом важным, они передавали царскую волю Пушкину всегда пополам со строгостью, хотя в самых вежливых выражениях. Они как бы беспрестанно ожидали, что вольнодумец или предпримет какой-либо вредный замысел, или сделается коноводом возмутителей»254. Оставим Бенкендорфу возможность иметь собственное представление о современной ему литературе. Ведь если литераторы с удовольствием берутся судить о политике и политиках, несправедливо отказывать последним в праве судить о литературе и литераторах. К тому же и Попов, и Жуковский, чьи симпатии были всецело на стороне великого поэта, подчёркивали, что в общении с Пушкиным Бенкендорф был предельно корректен, часто доброжелателен. Именно поэтому Пушкин просил Бенкендорфа: «Будьте моим ангелом-хранителем»[30], а в письме от 24 марта 1830 года признавался: «Мой генерал! <…> Если до настоящего времени я не впал в немилость, то обязан этим не знанию своих прав и обязанностей, но единственно вашей личной ко мне благосклонности. Но если вы завтра не будете больше министром, послезавтра меня упрячут»255. И снова через пять лет: «Осыпанный милостями Его Величества, к вам, граф, должен я обратиться, чтобы поблагодарить за участие, которое вам было угодно проявлять ко мне»256. Бенкендорф, чувствовавший себя покровителем Пушкина, так и писал ему: «Мои добрые советы способны удержать вас от ложных шагов, какие вы часто делали, не спрашивая моего мнения»257. Сам Александр Сергеевич признавал благую роль руководителя высшей полиции в важном деле получения разрешения на публикацию стихов даже без обращения к императору: «Я, совестясь беспокоить поминутно его величество, раза два обратился к вашему покровительству, когда цензура недоумевала, и имел счастие найти в вас более снисходительности, нежели в ней»258. Все просьбы Пушкина о помощи Бенкендорф старался удовлетворить, согласуя решения, если было необходимо, с царём. Известен случай, когда после смерти знаменитого генерала H. Н. Раевского именно через Бенкендорфа Пушкин «выпросил его вдове… пенсион: Государь ей назначил 12 ООО пенсиону»259. Именно благодаря ходатайству Пушкина главное сочинение государственного преступника Кюхельбекера — мистерия «Ижорский» — была отпечатана в… типографии Третьего отделения260 (и разгромлена В. Г. Белинским в критической статье)[31]. Ходатайствовал поэт и за своего младшего брата Льва, хотя одновременно по-родственному его бранил («Кабы ты не был болтун и не напивался бы с французскими актёрами у Яра…»261). И несмотря на то, что Бенкендорф имел о поручике Пушкине весьма неприятные отзывы, просьба была удовлетворена: «7 апреля 1831 г. Петербург. Милостивый государь Александр Сергеевич. Письмо ваше, в коем вы просите о переводе в действующую армию брата вашего, поручика Нижнегородского драгунского полка, я имел счастие докладывать государю императору, и Его Величество, приняв благосклонно просьбу вашу, высочайше повелеть мне соизволил спросить графа Паскевича-Эриванского, может ли таковой перевод брата вашего последовать. Приятным долгом поставляя вас, милостивый государь, о сём уведомить, пребываю с совершенным почтением и преданностью Ваш, милостивый государь, покорнейший слуга А. Бенкендорф»262. С мая 1831 года А. С. Пушкин продолжил службу там, где хотел — в действующей армии в Польше, — да ещё и был произведён в чин штабс-капитана. Для самого Пушкина Бенкендорф также был существенным, столь значимым в России «административным ресурсом». Чтобы ускорить печатание «Бориса Годунова» в типографии Министерства народного просвещения, Бенкендорф лично обращался к министру К. А. Ливену с отношением: «Я счёл долгом довести до вашей светлости объявленную мной г. Пушкину высочайшую волю, с тем, чтобы не благоугодно ли будет вам, милостивый государь, к должному исполнению оной приказать помянутой типографии, отпечатав потребное число экземпляров означенной драмы, непрекословно выдать, кому г. Пушкин поручит оные принять»263. Ещё важнее была «характеристика», выданная Пушкину для предъявления Гончаровым, родителям его невесты Натальи Николаевны. Поэт «с крайним смущением обращался к власти по совершенно личному обстоятельству»: «Г-жа Гончарова боится отдать дочь за человека, который имел бы несчастье быть на дурном счету у государя», — и поэтому просил поспособствовать ему доказать обратное. Бенкендорф передал просьбу Николаю и ответил довольно скоро: «Милостивый государь. Я имел счастье представить государю письмо… которое вам угодно было написать мне. Его Императорское Величество с благосклонным удовлетворением принял известие о предстоящей вашей женитьбе и при этом изволил выразить надежду, что вы хорошо испытали себя перед тем как предпринять этот шаг и в своём сердце и характере нашли качества, необходимые для того, чтобы составить счастье женщины, особенно женщины столь достойной и привлекательной, как м-ль Гончарова… Что же касается вашего личного положения, в которое вы поставлены правительством, я могу лишь повторить то, что говорил вам много раз: я нахожу, что оно всецело соответствует вашим интересам; в нём не может быть ничего ложного и сомнительного, если только вы сами не сделаете его таким. Его Императорское Величество в отеческом о вас, милостивый государь, попечении, соизволил поручить мне, генералу Бенкендорфу, — не шефу жандармов, а лицу, коего он удостаивает своим доверием, — наблюдать за вами и наставлять вас своими советами; никогда никакой полиции не давалось распоряжения иметь за вами надзор. Советы, которые я, как друг, изредка давал вам, могли пойти вам лишь на пользу, и я надеюсь, что с течением времени вы в этом будете всё более и более убеждаться. Какая же тень падает на вас в этом отношении? Я уполномочиваю вас, милостивый государь, показать это письмо всем, кому вы найдёте нужным… В заключение примите мои искреннейшие пожелания в смысле будущего вашего счастья и верьте моим лучшим к вам чувствам. Преданный вам А. Бенкендорф». Письмо устранило последние препятствия к браку, к тому же в нём дозволялась публикация «Бориса Годунова», с выходом которого Пушкин связывал достижение материального достатка молодой семьи. И позже Бенкендорф решал «меркантильные» проблемы Пушкина. Летом 1832 года он лично «пробивал» выплату жалованья поэту, принятому на государственную службу «с дозволением рыться в старых архивах»264. Назначение исходило лично от Николая, но точный размер содержания не был определён, и чиновники не торопились его выплачивать под предлогом «неимения штатного места». Именно благодаря Бенкендорфу новоиспечённый сотрудник Коллегии иностранных дел был включён в смету расходов и получил всю задолженность за прошедшее со дня назначения время. Бенкендорф же и определил сумму жалованья265, весьма приличную (пять тысяч рублей)[32]. Пушкин под впечатлением деятельной помощи графа даже говорил друзьям, что «хотел бы получать жалование от Бенкендорфа»266. На письме Пушкина с жалобами на тяжёлые материальные обстоятельства и просьбой об отпуске летом 1835 года сделана пометка рукой Александра Христофоровича: «Если ему нужны деньги, государь готов ему помочь, пусть мне скажет; если нужно дома побывать, то может взять отпуск на 4 месяца»267. Неотправленное подробное и откровенное письмо Бенкендорфу от 21 ноября 1836 года с описанием конфликта с Дантесом и Геккерном сам Пушкин считал «доказательством уважения и доверия», испытываемого к его адресату. Видимо, именно поэтому Николай пригласил Бенкендорфа на важную для судьбы поэта встречу с Пушкиным 23 ноября268, где они совместными усилиями убеждали его не участвовать в поединке с Дантесом. Поэт дал царю слово дворянина «больше не драться ни под каким предлогом»; казалось, одно это предотвратит роковую дуэль. Дочь императора Николая, Ольга, описала напряжение тех дней: «Негритянская кровь Пушкина вскипела. Папа, который проявлял к нему интерес, как к славе России, и желал добра его жене, столь же доброй, как и красивой, приложил все усилия к тому, чтобы его успокоить. Бенкендорфу было поручено предпринять поиски автора писем[33]…»269 Бенкендорф занялся розыском: он велел раздобыть почерк Дантеса, наводил справки о некоем Тибо, вёл переговоры с неким профессором Б. о возможности экспертизы почерка270. «Но было слишком поздно; разбуженная ревность не смогла быть отвлечена». В узком кругу доверенных лиц Бенкендорф принял участие в споре о дуэли, о чём свидетельствует дневниковая запись императрицы: «28 января. Плохо спала, разговор с Бенкендорфом, полностью за Дантеса, который, мне кажется, вёл себя как бедный рыцарь, Пушкин, по словам Загряжской, как грубиян»271. Легенда о том, что Бенкендорф знал о дуэли, но «послал жандармов не туда», получила распространение только потому, что её, судя по записи А. Аммосова, в 1863 году повторил секундант Пушкина К. Данзас. Вот фраза Аммосова — исток легенды: «На стороне барона Геккерна и Дантеса был, между прочим, и покойный граф Бенкендорф, не любивший Пушкина. Одним только этим нерасположением, говорит Данзас, и можно объяснить, что дуэль Пушкина не была остановлена полицией. Жандармы были посланы, как он слышал, в Екатерингоф, будто бы по ошибке, думая, что дуэль должна была происходить там, а она была за Чёрной речкой около Комендантской дачи»272. Обратим внимание на ключевую фразу: «как он слышал». То есть для Данзаса — сапёрного подполковника, бывшего в Петербурге проездом, далёкого от центральных властей и ведомства Бенкендорфа, — это был не факт, а слух. Но биографы поспешили «освятить» легенду именем Данзаса, убрав принципиальное «как он слышал». Так же передана эта история и в дневнике издателя А. С. Суворина, записавшего рассказ библиографа П. А. Ефремова, который делился некоторыми из «литературных фактов, слышанных им от разных лиц»: «Николай I велел Бенкендорфу предупредить дуэль. Геккерен был у Бенкендорфа. — “Что делать мне теперь?” — сказал он (Бенкендорф. —Д. О.) княгине Белосельской. — “А вы пошлите жандармов в другую сторону убийцы Пушкина — Бенкендорф, кн. Белосельская и Уваров»273. В 1891 году А. Скабичевский в массово изданной Ф. Павленковым биографии так и написал: «По словам секунданта Пушкина, лицейского товарища его Данзаса, граф Бенкендорф знал об этой дуэли, но, обязанный предупредить её, послал жандармов не на Чёрную речку, а в Екатерингоф, будто бы по ошибке». На беду Бенкендорфа тот же слух, уже как якобы озвученный прямыми свидетелями факт, был изложен в псевдомемуарах А. О. Смирновой-Рос-сет, сочинённых её дочерью О. Н. Смирновой274. Специалисты уже давно знают о подделке и не используют её как источник, но до сих пор этот «факт» периодически всплывает в публикациях275. В советское время легенда добралась до Большой советской энциклопедии276 и попала в стихотворные строки:…Наёмника безжалостную руку
Наводит на поэта Николай!
Он здесь, жандарм! Он из-за хвои леса
Следит — упорно, взведены ль курки,
Глядят на узкий пистолет Дантеса
Его тупые скользкие зрачки.
И мне ли, выученному, как надо
Писать стихи и из винтовки бить,
Певца убийцам не найти награду,
За кровь пролитую не отомстить?
Я мстил за Пушкина под Перекопом,
Я Пушкина через Урал пронёс…
Мы твоих убийц не позабыли:
в зимний день, под заревом небес,
мы царю России возвратили
пулю, что послал в гебя Дантес.
* * *
Кто, похоже, действительно устраивался на службу в Третье отделение, так это молодой провинциал, приехавший покорять столицу, — Николай Гоголь. В августе 1829 года он писал матери: «Я в Петербурге могу иметь должность, которую и прежде хотел, но какие-то глупые людские предубеждения и предрассудки меня останавливали». Вполне вероятно, что речь идёт о должности канцелярского служителя в Третьем отделении. Гоголь попал туда по рекомендации Ф. В. Булгарина (оставившего об этом воспоминания283) и не столько служил там, сколько числился, хотя и недолго (осенью 1829 года)284. Впрочем, совершенно независимо от того, служил или не служил Гоголь в ведомстве Бенкендорфа, роль последнего в поддержке творчества бичевателя пороков общества достаточно заметна. Сколько бы ни издевались бенкендорфовской опиской «Гогель» вместо «Гоголь», сущность самого документа переменить невозможно. Александр Христофорович отозвался в нём на следующую просьбу попечителя Московского учебного округа графа Строганова: «Граф! Узнав о стесненном положении, в котором находится г. Гоголь, автор “Ревизора” и один из наших самых известных современных писателей, нуждающийся в особом содействии, думаю, что исполню по отношению к вам свой долг, если извещу вас об этом и возбужу в вас интерес к молодому человеку. Может быть, вы найдёте возможным доложить о нём императору и получить от него знак его высокой щедрости. Г. Гоголь строит все свои надежды, чтоб выйти из тяжёлого положения, в которое он попал, на напечатании своего сочинения “Мёртвые души”. Получив уведомление от московской цензуры, что оно не может быть разрешено к печати, он решил послать его в Петербург. Я не знаю, что ожидает там это сочинение, но это сделано по моему совету. В ожидании же исхода Гоголь умирает с голоду и впал в отчаяние. Я нимало не сомневаюсь, что помощь, которая была бы оказана ему со стороны Его Величества, была бы одной из наиболее ценных». Казалось бы, зачем хлопотать? Ведь в декабре 1841 года Московский цензурный комитет объявил рукопись запрещённой с аргументацией: самим её названием автор «вооружается против бессмертья», выведенные типы порочны, после такого произведения «ни один иностранец к нам не приедет»… Тем не менее 2 февраля 1842 года Бенкендорф идёт к царю с всеподданнейшим докладом: «Попечитель Моск. учебн. округа генерал-адъютант гр. Строганов уведомляет меня, что известный писатель Гогель находится теперь в Москве в самом крайнем положении, что он основал всю надежду свою на сочинении своём под названием “Мёртвые души”, но оно московскою цензурою не одобрено и теперь находится в рассмотрении здешней цензуры, и как между тем Гогель не имеет даже дневного пропитания и оттого совершенно упал духом, то граф Строганов просит об исходатайствовании от монарших щедрот какого-либо ему пособия. Всеподданнейше доношу Вашему Императорскому Величеству о таком ходатайстве гр. Строганова за Гогеля, который известен многими своими сочинениями, в особенности комедией своей “Ревизор”, я осмеливаюсь испрашивать всемилостивейшего Вашего Величества повеления о выдаче в единовременное пособие пятьсот рублей серебром». На докладе появилась пометка Николая Павловича: «Согласен», деньги Гоголю были посланы через несколько дней285. А 9 марта 1842 года цензор А. В. Никитенко сделал на рукописи «Гогеля» разрешительную надпись.* * *
Ещё одна хрестоматийная линия — отношения Бенкендорфа и Лермонтова — также густо обросла легендами. Вот вердикт советского лермонтоведения: «A. X. Бенкендорф и министр иностранных дел Нессельроде, гонители Пушкина и главные организаторы его убийства, — беспощадно преследуют его преемника — Лермонтова. Бенкендорф и Нессельроде не забыли ему выступления в дни гибели Пушкина с одой, направленной против “завистливого и душного света”, против палачей русской свободы, русской славы и русского гения»286. Однако известно, что Бенкендорф отнёсся к стихотворению «Смерть поэта» только как к «поэтической вспышке», заметив Л. В. Дубельту: «Самое лучшее на подобные легкомысленные выходки не обращать никакого внимания, тогда слава их скоро померкнет; ежели же мы примемся за преследование и запрещение их, то хорошего ничего не выйдет, и мы только раздуем пламя страстей»287. Это подтверждается и воспоминаниями А. Н. Муравьёва, которому его двоюродный брат А. Н. Мордвинов, управляющий Третьим отделением, говорил: «Я давно читал эти стихи графу Бенкендорфу, и мы не нашли в них ничего предосудительного»288. Бенкендорф и великий князь Михаил Павлович договорились не беспокоить внимания государя этим «вздором». Но бдительное «общество» подало императору своевременный «сигнал». А. М. Хитрово, «известная петербургская болтунья… язва общества, разносительница новостей, а ещё более клевет и пасквилей по всему городу», дама, которую позже просто перестали принимать в приличных домах, заговорила повсюду об оскорблении в «Смерти поэта» «toute l’aristocratie russe» (всей русской аристократии). Бенкендорф оказался в неприятной ситуации: «Уж если Анна Михайловна знает про эти стихи, то я должен о них доложить государю». Когда же граф попытался опередить опасные для Лермонтова слухи и, явившись к царю, «начал говорить о них в самом успокоительном тоне, государь показал ему экземпляр их… полученный по городской почте, с гнусною надписью “Воззвание к революции”»289. 25 февраля 1837 года последовало высочайшее повеление о переводе Лермонтова на Кавказ тем же чином (для гвардейца это было равносильно понижению в звании). Тут Бенкендорф сделать уже ничего не мог, тем более что скоро у графа началась тяжёлая болезнь, свалившая его на полгода, да и занималось делом Лермонтова военное министерство, а конкретно — начальник гвардейского штаба генерал П. Веймарн. Но 28 марта 1838 года именно Бенкендорф напишет военному министру А. И. Чернышёву уже приводившееся выше письмо: «…Имею честь покорнейше просить ваше сиятельство, в особенное личное ко мне одолжение…» Отметим: Бенкендорф в данном случае не «выполняет высочайшую волю», а просит сделать личное одолжение[34]. Это подтверждает и письмо А. И. Философова, служившего в свите великого князя Михаила Павловича, своей жене, приходившейся Лермонтову родственницей: «…Граф Орлов сказал мне, что Михайло Юрьевич будет наверное прощён в бытность государя в Анапе, что граф Бенкендорф два раза об этом к нему писал и во второй раз просил доложить государю, что прощение этого молодого человека он примет за личную себе награду; после этого, кажется, нельзя сомневаться, что последует милостивая резолюция»290. Так и вышло. Весьма осведомлённый М. Н. Лонгинов (дальний свойственник поэта по линии Арсеньевых) вспоминал: «Император разрешил этот перевод единственно по неотступной просьбе любимца своего, шефа жандармов графа A. X. Бенкендорфа. Граф представил государю отчаяние старушки “бабушки”, просил о снисхождении к Лермонтову как о личной для себя милости и обещал, что Лермонтов не подаст более поводов к взысканиям с него и, наконец, получил желаемое. Это было, если не ошибаюсь, перед праздником Рождества 1837 года. Граф сейчас отправился к “бабушке”. Перед ней стоял портрет любимого внука. Граф, обращаясь к нему, сказал, не предупреждая её ни о чём: “Ну, поздравляю тебя с царскою милостию”. Старушка сейчас догадалась, в чём дело, и от радости заплакала»291. Возвращение в гвардию произошло без «поражения в правах» — прощённый царём корнет в декабре 1839 года высочайшим приказом был произведён в поручики. Прошло два месяца — и Белинский признался в частном письме: «…Мне кажется, что в этом юноше готовится третий великий русский поэт и что Пушкин умер не без наследника». Ещё через неделю Лермонтов будет драться с де Барантом на дуэли, а не знающий об этом цензор Корсаков разрешит печатание «Героя нашего времени». Последовавшее в то время «охлаждение Бенкендорфа» к Лермонтову (выражение друга Лермонтова А. П. Шан-Гирея292) наступило вследствие нарушения тем как светских приличий (неэтичным поведением на новогоднем «маскированном балу»293), так и конкретного закона (участием в дуэли с Барантом); за последнее гвардейский поручик вообще подлежал лишению чинов и дворянского достоинства. Для Лермонтова, как уверяют его биографы, и то и другое являлось самовыражением личности, требующей права быть вне иерархии традиционного общества. Но для Бенкендорфа это было тем «нарушением спокойствия и прав граждан», с которым ему назначено было бороться. К тому же, как мы видели, он поручился перед царём, «что Лермонтов не подаст более поводов к взысканиям», а поэт заставил его об этом обещании пожалеть. Однако при всём этом приговор военного суда от 5 апреля 1840 года о лишении Лермонтова чинов и прав состояния был сильно смягчён императором Николаем, который объявил, что «желает ограничить наказание» только переводом на Кавказ тем же чином в армейский полк. Такое решение было принято на основании опроса непосредственных командиров Лермонтова, от полкового до корпусного. Более того, даже не любящие Бенкендорфа советские историки литературы соглашаются, что и в этом деле Александр Христофорович «готов был хлопотать перед царём о прощении Лермонтова, если бы осуждённый заплатил за это признанием своей мнимой лжи»294. (Лермонтов говорил, что он стрелял в воздух; Барант утверждал противное. В данном случае важно то, что это понятное разногласие не сыграло роли в изменении «меры пресечения».) Они признают также, что хлопоты родителей Баранта перед Бенкендорфом о том, чтобы не пускать Лермонтова в Петербург в отпуск с Кавказа (зимой 1840/41 года), не увенчались успехом, тогда как энергичная бабушка поэта отпуска для внука добилась295. Предположение, высказанное в прошлом веке П. И. Висковатым («Мы находим много общего между интригами, доведшими до гроба Пушкина и до кровавой кончины Лермонтова. Хотя обе интриги никогда разъяснены не будут… их главная причина кроется в условиях жизни и деятельности характера графа Бенкендорфа»296), так и осталось предположением, хотя развивалось советскими историками литературы как постулат297. Впрочем, в суммировавшей итоги полуторавековых исследований «Лермонтовской энциклопедии» Э. Г. Герштейн призналась: «Причины личной ненависти Бенкендорфа к Лермонтову… до конца не выяснены»298. Неясного происхождения письмо, из которого делали вывод о том, что Бенкендорф советовал молодым людям в Пятигорске «самим избавиться от Лермонтова», исследователями жизни и творчества поэта признано фальшивкой299.* * *
Априорное восприятие Бенкендорфа как «носителя зла», необходимого для контрастности сюжета «антигероя», превращало в факты любые неблагоприятные для него слухи. Со ссылкой на «Дневник» цензора А. В. Никитенко приводится, например, история о том, что Бенкендорф так выбранил издателя «Литературной газеты» А. И. Дельвига, что тот впал в апатию и вскоре умер. Но ведь у Никитенко излагается не факт, а городская сплетня! Конкретно фраза-«источник» звучит так: «Публика в ранней кончине Дельвига обвиняет Бенкендорфа, который за помещение в “Литературной газете” четверостишия Казимира Делавиня назвал Дельвига в глаза почти якобинцем и дал ему почувствовать, что правительство следит за ним. За сим и “Литературную газету” было запрещено ему издавать. Это поразило человека благородного и чувствительного и ускорило развитие болезни, которая, может быть, давно в нём зрела»300. «Публика обвиняет» и «может быть» обычно опускаются. Никто также не обращает внимания на следующие важные факты. Во-первых, встреча Бенкендорфа с Дельвигом произошла 8 ноября 1830 года, а болезнь началась только в январе, через два месяца, от простуды. Во-вторых, болезнь эта была определена докторами как «гнилая горячка», то есть воспаление легких, которое никак не могло «давно в нём зреть». Кто знал о здоровье Дельвига лучше, нежели его собственная жена, Софья Михайловна? А она ясно писала подруге 4 января: «Моё маленькое семейство здравствует»301. В-третьих, «Литературная газета» выходила и в декабре 1830-го, и в январе 1831 года. Так что за два месяца, прошедшие между выговором Бенкендорфа и смертью издателя, случилось немало примечательных событий. Действительно, Бенкендорф добился временного запрещения «Литературной газеты» за публикацию четверостишия, прославляющего героев французской революции 1830 года[35]; однако Дельвиг, хотя и получил, по словам А. П. Керн, «порядочный нагоняй»302 (но при этом Бенкендорф принёс извинения за резкость), вовсе не «впал в апатию», а начал довольно энергично действовать. Он имел выход на достаточно влиятельных лиц в окружении царя — например, управляющего Министерством юстиции Д. Н. Блудова — и воспользовался этим, чтобы донести просьбу о спасении издания до самого Николая I303. В результате 14 декабря выпуск газеты был вновь разрешён, хотя и с другим формальным редактором и издателем — сотрудником Дельвига Орестом Сомовым304. Сам Дельвиг написал для неё восторженную рецензию на свежевышедшую трагедию Пушкина «Борис Годунов». В начале января 1831 года Дельвиг был «совершенно спокоен», даже «пел с аккомпанементом на фортепиано». Что бы ни говорила молва, свидетели болезни и смерти Дельвига, близкие ему люди П. А. Плетнёв и О. А. Сомов, сообщили в Москву соответственно Пушкину и Боратынскому подлинные подробности несчастья. Дельвиг простудился 5 или 6 января, но «не подозревал себя опасным» до тех пор, пока 11 января не началось осложнение — именно «гнилая горячка», воспаление лёгких, возможно — менингит. Дельвиг никогда не отличался богатырским здоровьем — простужался каждый год и болел подолгу, — но на этот раз всё оказалось слишком серьёзно. Беспамятство, высокая температура — и 14 января его не стало305. Если же и имело место сильное потрясение, то от личной трагедии: «…семейная жизнь, так счастливо начатая… повернулась к Дельвигу своей теневой стороной. Софья Михайловна не могла и не хотела противостоять новым увлечениям»306. (Вскоре после смерти мужа она вышла замуж за Сергея Боратынского, брата известного поэта.)* * *
С профессиональной точки зрения, Бенкендорф относился к писателям, этим «архитекторам общественного мнения», прежде всего прагматично. Он вынес из XVIII века традицию воспринимать литераторов как государевых слуг на ниве изящной словесности. Исходя из такого представления о роли литературы Бенкендорф мог заказать известному своим либерализмом П. А. Вяземскому перевод хвалебной статьи о взятии русской армией Варшавы для последующей газетной публикации. Вяземский же не стеснялся показывать письмо с просьбой-заказом Бенкендорфа таким своим вольномыслящим друзьям, как А. И. Тургенев, не видя в этом ничего предосудительного. Статья была переведена и опубликована в «Северной пчеле», газете Ф. В. Булгарина, враждебной (как считается) кругу Вяземского и Пушкина307. Письма с подобными предложениями — часть заботы Бенкендорфа по формированию общественного мнения. Вот ещё одно — знаменитому писателю М. Н. Загоскину: «11 августа 1836 года. Шеф жандармов, командующий Императорскою Главною квартирою генерал-адъютант граф Бенкендорф, свидетельствуя совершенное своё почтение его высокородию Михаилу Николаевичу, покорнейше просит его, как очевидца сегодняшнего шествия Его Величества государя императора в Успенский собор, потрудиться написать о сём статью, которую и доставить к нему, генерал-адъютанту Бенкендорфу, завтрашнего числа к 12 часам утра, для помещения в газету “Северная пчела”»308. В свою очередь, литераторы прагматично относились к Бенкендорфу и его ведомству. Они начинали адаптироваться к наступившему в 1830-е годы «торговому периоду русской литературы», когда и писательское ремесло, и издание газет и журналов стали рассматриваться как способ заработка. В возникших рыночных условиях Третье отделение представляло собой существенный административный ресурс в коммерческом соревновании, и поэтому началась конкурентная борьба авторов и издателей за благосклонность его начальника. Сотрудничество с Третьим отделением Ф. В. Булгарина может служить ярким тому примером309. A. X. Бенкендорф использовал популярного журналиста в качестве представителя «общества», эксперта по различным вопросам — от журналистики до национальных проблем Польши. Булгарин был хорошо эрудирован, лёгок на подъём и обладал высоким профессионализмом, если под этим качеством подразумевать исполнительность и умение «найти чувствительную струну в каждом сословии русского народа и пошевелить её приятным щекотаньем»310. Для самого же Фаддея Венедиктовича сотрудничество с высшей полицией было важной составляющей коммерческой стратегии, способом поддержания постоянного контакта с властью, от чего сильно зависели реализация издательских планов, отношения с цензурой, получение правительственных заказов. Бенкендорф мог дать личное позволение на публикацию «эксклюзивных» материалов, мог заступиться за Булгарина в случае цензурных гонений. Так случилось, например, в 1831 году, когда министр просвещения К. А. Ливен пожаловался Николаю на юмористическую статью в «Северной пчеле», в которой «увидел воззвание к бунту»311. Но Булгарин не составлял единственное исключение! Не кому иному, как А. С. Пушкину принадлежит авторство письма A. X. Бенкендорфу с предложением стать трибуном высшей власти: «Если государю императору угодно будет употребить перо моё, то буду стараться с точностию и усерднем исполнять волю его величества и готов служить ему по мере моих способностей. <…> С радостию взялся бы я за редакцию политического и литературного журнала, т. е. такого, в коем печатались бы политические и заграничные новости. Около негосоединил бы я писателей с дарованиями и таким образом приблизил бы к правительству людей полезных, которые всё ещё дичатся, напрасно полагая его неприязненным к просвещению»312. С похожими предложениями обращались к властям В. А. Жуковский в 1832 году и П. А. Вяземский в 1833-м313. Вовсе не редкостью были случаи, в которых имя Бенкендорфа и название его ведомства использовались для придания энергии благим литературным начинаниям. Наиболее известный пример — «раскручивание» одного из знаменитых русских журналов, «Отечественных записок» А. А. Краевского, «единственного демократического журнала первой половины 1840-х годов»314. Среди компаньонов, внёсших деньги на выпуск журнала, были экспедитор Третьего отделения Б. А. Врасский и В. А. Владиславлев, адъютант начальника штаба корпуса жандармов А. В. Дубельта, а одновременно удачливый издатель и заурядный прозаик. Они стали посредниками в отношениях редакции «Отечественных записок» с ведомством Бенкендорфа, помогали распространению журнала, способствовали назначению Краевского его редактором315. Когда известный либеральный литератор И. И. Панаев удивлялся тому, что жандармское начальство, «в противоречие своим принципам, возбуждало… интерес к литературе в русской публике», он имел в виду историю с «Утренней зарёй», одним из лучших литературных альманахов той эпохи, выходившим в 1839–1843 годах. Его издатель использовал для активизации неторопливых сочинителей имя самого A. X. Бенкендорфа. Однажды зимним днём потенциальные авторы альманаха, известные литераторы, получили одинаковые письма: «Милостивый государь (имярек)! Издатель альманаха “Утренняя заря” В. А. Владиславлев, которого издание, ежегодно улучшаясь, приобрело общее расположение отечественной публики и выгодные отзывы иностранных журналов как по литературному достоинству, так и по изяществу гравюр и по типографской роскоши, возобновляет альманах свой на будущий 1840-й год, в роскошном виде, в пользу С.-Петербургской детской больницы. По званию председателя означенной больницы, принимая с признательностью столь благотворительное приношение г. Владиславлева и желая с своей стороны по возможности содействовать его предприятию, я приемлю честь покорнейше просить ваше сиятельство, не угодно ли будет вам, милостивый государь, удостоить участием вашим издание его на будущий 1840-й год, присовокупляя притом, что всякое приношение ваше в сей альманах принято будет мною с искреннею благодарностию. С совершенным уважением и преданностию имею честь быть вашего сиятельства покорнейший слуга граф Бенкендорф»316. Можно поражаться ловкости Владиславлева, но нельзя не отметить участия Бенкендорфа в организации замечательного авторского коллектива альманаха, признанного, например, В. Г. Белинским «превосходным изданием, не имеющим себе соперников». Даже если вся роль шефа жандармов заключалась лишь в одобрении проекта и проставлении подписи на письмах, вряд ли он делал это против своей воли. Символ либеральной оппозиции П. А. Вяземский, а также Е. А. Боратынский, Денис Давыдов, В. Ф. Одоевский, В. И. Даль, В. В. Кольцов, Е. И. Ростопчина, В. А. Соллогуб — все участвовали в «Утренней заре», прекрасно зная, через какое ведомство она выпускается и распространяется. Во времена Бенкендорфа такая ситуация «никого не смущала и казалась всем очень обыкновенною и понятною»317. Не зазорным для литератора считалось и служить у Бенкендорфа. Помимо упомянутых Врасского и Владиславлева, в Третьем отделении трудились издатель альманаха «Альбом северных муз» А. А. Ивановский, поэт Н. А. Кашинцев, переводчик Е. И. Ольденкоп, поэт В. А. Вердеревский, писатель П. П. Каменский. Последнего даже считали одно время «наследником Бестужева-Мар-линского в русской литературе», и место его службы этому не мешало318. Всё это было возможно потому, что Третье отделение являлось для литераторов не пугалом, а привычным механизмом государственной машины, который сам по себе не несёт ни добра, ни зла.Глава пятая ЕГО СИЯТЕЛЬСТВО
Бок о бок с императором
Назначая Бенкендорфа главой высшей секретной полиции, Николай I «благоволил присоединить» к этой должности и звание командующего своей Главной квартирой1. Такое назначение прочно привязывало Бенкендорфа к императору на всё время его поездок. Ведь Главная императорская квартира — это царский двор в миниатюре, по определению самого Бенкендорфа — «кочевая столица». «К обязанностям командующего Императорской главной квартирой относятся, — разъясняет всезнающий словарь Брокгауза и Ефрона, — заведование всеми лицами, принадлежащими к составу квартиры; все распоряжения по высочайшим путешествиям, по размещению главной квартиры и её продовольствию; заведование караулами во время высочайших путешествий; объявление во время путешествий государя императора высочайших повелений…» Стоит ещё раз отметить высокую степень доверия Николая к Бенкендорфу, ведь одной из особенностей новой должности генерал-адъютанта была значительная финансовая самостоятельность: «…Суммы, предоставленные в распоряжение командующего Императорской главной квартирой… не подлежат иной ревизии, кроме удостоверения командующего Императорской главной квартирой в правильности всех статей приходов и расходов». Под начало Александра Христофоровича поступили Военно-походная канцелярия, адъютанты, лейб-медики и личная охрана царя. Первоначально личную охрану (собственный Его Императорского Величества конвой) составляли Черноморская казачья сотня и лейб-гвардии Казачий полк, хорошо знакомый Бенкендорфу по войнам с Наполеоном. С 1829 года к ним присоединилось уникальное воинское формирование: многонациональный лейб-гвардии Кавказский горский полуэскадрон. В его состав входили знатные кабардинцы, чеченцы, кумыки, ногайцы, «представители народов джамбулуковского, едисанского, караногайского, туркменского и саблинского». Младшими офицерами были назначены кабардинский князь и ногайский мурза; командиром стал представитель адыгейской знати Султан Хан-Гирей — воспитанник Ермолова, выпускник кадетского корпуса, участник войн с Персией и Турцией2. О причинах создания этого необычного подразделения Бенкендорф писал в письмах командиру Отдельного Кавказского корпуса генералу барону Розену: «Раздражительный горский народ, враждующий с русскими, не может познать истинной причины беспрерывной вражды и удостовериться в желании российского государя императора не уничтожать свободу горцев, а напротив того — даровать благоденствие, каким пользуются и другие его подданные. Чтобы внушить предварительно хотя бы некоторым из горцев эти благородные виды, должно стараться приготовить их в положение, в котором спокойствие души даёт возможность человеку выслушать и вникнуть в то, что ему объясняют. На этом основании сформирован был л. гв. Кавказский горский полуэскадрон и, чтобы более доказать горцам желание государя императора прекратить вражду, назначен в собственный Его Величества конвой… Местному начальству предоставить выбор фамилий, наиболее имеющих влияние на туземцев, и только тех, которых для благосостояния края необходимо ближе познакомить с видами нашего правительства»3. Бенкендорф составил правила обучения личного состава, которые учитывали национальные традиции и обычаи, способствовали сближению людей различных вероисповеданий. Там, например, указывалось: «…Не давать свинины и ветчины… Строго запретить насмешки дворян и стараться подружить горцев с ними… Ружьём и маршировке не учить, стараясь, чтобы горцы с охотой занимались этим в свободное время… Телесным наказаниям не подвергать; вообще же наказывать только при посредстве прапорщика Туганова (офицер, которому было поручено наблюдение за горцами. — Д.О.), которому лучше известно, с каким народом как обращаться… Эфендию разрешить посещать горцев, когда он желает, даже в классах… Чтобы во время молитвы горцев дворяне им не мешали… Наблюдать, чтобы не только учителя, но и дворяне насчёт веры горцев ничего худого не говорили и не советовали переменять её…»4 Служить в Императорском конвое стало для горцев необыкновенно престижно, поэтому преданность кавказцев государю была абсолютной.* * *
Сопровождение Николая Павловича в пути было задачей не из лёгких. Император отличался любовью к поездкам не меньшей, чем его старший брат Александр I, который, как известно, «всю жизнь провёл в дороге». В среднем Николай проезжал около 5500 вёрст ежегодно, причём был большим любителем быстрой езды (однажды за шесть дней домчался из Одессы до Петербурга). Он не особенно заботился о собственной безопасности, искренне считая, что Провидение будет беречь его до тех пор, пока он нужен России. Бенкендорф в течение многих лет и по должности, и по дружбе занимал место рядом с царём: зимой — в санях, летом — в воспетой Аполлоном Майковым «откинутой коляске», а порой и в хлипких дрожках. Традиция путешествий императора берёт начало с весны 1828 года, когда Николай Павлович направился из столицы на начавшуюся войну с Турцией — первую, в которой ему довелось лично принять участие. Государь испытывал необыкновенный душевный подъём; Бенкендорф же, насмотревшийся на изнанку войн, давал ситуации более взвешенную оценку: «Молодёжь восхищалась предстоявшими ей опасностями и славой; но масса публики смотрела на начало новой войны довольно равнодушно и безо всякой примеси какого-нибудь национального чувства. Турция — этот исконный враг России и христианства — уже слишком часто была укрощаема нашими войсками и уже слишком ослабела, чтобы внушать какое-либо опасение или даже ненависть. Никто не сомневался в новых лаврах, а на жертву людьми и деньгами смотрели единственно как на неизбежное зло, требуемое нашей народной честью и интересами нашей торговли»5. В душную и жаркую ночь с 6 на 7 мая 1828 года Николай пересёк пограничную реку Прут и стал первым со времён Петра Великого императором, вступившим на османскую территорию. Тревоги по поводу здоровья и безопасности императора на театре военных действий высказывали многие, однако ответственность ложилась прежде всего на Бенкендорфа. Николай, принадлежавший к поколению «опоздавших на Отечественную войну» и ещё подростком мечтавший попасть в действующую армию, стремился наверстать «упущенное», побольше увидеть и испытать (испытания начались с первых же дней пребывания в полевых условиях — в виде обычной для здешних мест лихорадки). Больших трудов стоило Бенкендорфу уговорить императора, 13 мая впервые попавшего под артиллерийский обстрел из турецкой крепости, уйти в безопасное место. В те дни главные силы русской армии перешли Дунай и двинулись вперёд, к двум ключевым крепостям по дороге на Константинополь — Варне и Шумле. Николай старался поспеть везде. Он то уезжал в тыл, где сопровождал супругу по дороге в Одессу, к генерал-губернатору М. С. Воронцову, то встречался с когда-то бежавшими за Дунай запорожскими казаками, то осматривал Измаил, то инспектировал войска. Переезды растягивались на несколько сотен вёрст. Бенкендорф признавался, что им порой овладевал ужас при мысли, что Николай с незначительной охраной пробирается «по пересечённому горами и речками краю, где предприимчивый неприятель, имевший ещё на своей стороне и ревностную помощь жителей, может напасть на нас и одолеть благодаря численному перевесу». Однажды Николая спасло то, что командующий Главной квартирой уговорил его, чтобы не быть мишенью, надеть шинель поверх блестящего генеральского мундира: при выезде из густого леса свита попала под обстрел из засады, и пули свалили нескольких конных егерей. В другой раз император повелел было отпустить назначенный сопровождать его конно-егерский полк («Зачем напрасно утомлять людей? Они будут полезнее в лагере, нежели здесь. На нас не нападут, а в случае надобности мы сумеем отбиться»). Бенкендорф не торопился выполнять приказание, и в результате полк успел прикрыть царскую кавалькаду, прежде чем до неё добралась невесть откуда появившаяся турецкая конница. Наиболее опасным стал марш-бросок из Одессы в лагерь армии, осаждавшей Варну. Переправу морским путём, на фрегате, пришлось отменить из-за сильной бури. Но поскольку Николай не собирался ждать у моря погоды, он отправился посуху, если так можно назвать размытые в липкую грязь дороги. Коляска с Николаем и Бенкендорфом и следом верховой фельдъегерь составляли весь императорский кортеж. Только на следующий день к ним добавился минимальный конвой. «Дороги были совершенно испорчены, — вспоминал генерал-адъютант. — Большой лес, которым должно было проезжать, славился разбойничьим притоном; нас конвоировали всего четыре казака на дрянных лошадёнках. Выехав оттуда на открытое место, мы встретили множество болгар, которые, спасаясь от хищничества турок, блуждали по краю с жёнами, детьми и всем своим имуществом. Подобно им, могли тут шататься и турецкие партии; самые эти болгары и особенно некрасовцы, воры по ремеслу[36], могли напасть на нашу коляску. Государь, незнакомый со страхом, спокойно в ней спал или вёл со мною живую беседу, как бы на переезде между Петербургом и Петергофом. Мне же было вовсе не до сна и не до разговоров. <…> На пути… нас застигла ночь. По скверной и почти не проложенной дороге надо было волочиться чуть-чуть не шагом. Местами огни просвечивали сквозь мрак, но чьи — свои или неприятельские? Наконец, по правильному их расположению мы догадались, что тут стоят наши войска, и вскоре признали палатки и оклики наших». Даже шесть лет спустя Александр Христофорович признавался: «И теперь… дрожь пробегает по мне, когда я только вспомню, что в то время ехал один, по неприятельской земле, с русским императором, вверенным моей охране!»6 В конце концов Николай признал всю опасность положения своей застрявшей под Шумлой и Варной и заметно уменьшившейся армии. В какой-то момент риск попасть в окружение оказался настолько реальным, что стали припоминать неудачный Прутский поход Петра I в 1711 году. На одном из военных советов был поднят вопрос об опасности пребывания императора при армии, но Николай решительно отреагировал: «Если бы Провидение не предохранило меня от подобного бедствия, если бы я имел несчастие попасть в руки моих врагов, то, надеюсь, что в России вспомнят многознаменательные слова Сенату моего прапрадеда: “Если случится сие последнее, то вы не должны почитать меня своим царём и государем и ничего не исполнять, что мною, хотя бы по собственноручному повелению, от вас было требуемо”». На турецкой войне Александр Христофорович благополучно выполнил свои обязанности по сохранению жизни императора, но спасти жизнь своего брата Константина он не смог. С начала кампании генерал-лейтенант Бенкендорф-второй лихо громил неприятельские тылы. Во главе «летучего отряда» он перебрался через Балканы и там истреблял турецкие транспорты, разгонял сопровождавшие их отряды и даже занял крепость Праводы. Увы, походная жизнь, начатая ещё в 1826 году на войне с Персией, подорвала здоровье Константина Христофоровича. 6 августа 1828 года он скончался во взятой им крепости, где не было ни врача, ни лекарств, от «скоротечной болезни лёгких». Сын его, одиннадцатилетний Костя, остался сиротой. Александр Христофорович примет самое деятельное участие в судьбе мальчика, даже сделает его своим наследником наравне с женой и дочерьми7. Константин Константинович Бенкендорф окончит Пажеский корпус, отпросится из гвардии на Кавказ — сражаться против Шамиля под началом Воронцова, будет тяжело ранен, затем, по примеру отца, перейдёт на дипломатическую службу. В Крымскую войну он снова пойдёт воевать. Подобно отцу, Константин Константинович останется в памяти сослуживцев в качестве «рыцарски благородной личности, столь ценимой Воронцовым, которую никто из знавших никогда не забудет»8. …А Турецкая кампания 1828 года, несмотря на личное присутствие Николая I, не приносила значительных успехов. Наступила осень; лихорадка и тиф терзали армию, начался массовый падёж лошадей от бескормицы — а войска так и топтались у стен турецких крепостей Шумла, Силистрия и Варна. Чтобы добиться хоть каких-то успехов, было решено сосредоточить все усилия на взятии Варны. Туда подошёл гвардейский корпус, с моря нацелил на крепость свои орудия Черноморский флот. Бенкендорф способствовал вызову из Одессы Воронцова для командования осадой. Тот снова проявил незаурядный организаторский талант и сравнительно скоро справился с задачей. 28 сентября сдалась большая часть гарнизона Варны, на следующий день — его остатки, засевшие в цитадели. Первого октября император Николай в сопровождении свиты и иностранных дипломатов въехал в покорённый город. Вид пережившей осаду Варны не располагал к торжествам. «Нас обдало, — пишет генерал-адъютант Бенкендорф, — таким невыносимым смрадом от бесчисленного множества падали всякого рода и человеческих тел, так дурно похороненных, что у иных торчали ноги, а другие едва прикрыты были несколькими лопатками земли. Страшная неопрятность ещё более заражала воздух. Невозможно описать положение, в которое приведён был город бомбардированием. Везде встречались полуразрушенные мечети; дома, пронизанные ядрами или обрушившиеся от разрыва бомб; целые кварталы, обращённые в груды развалин, без всякого почти следа бывших тут прежде зданий». В чудом уцелевшей от бомбардировок греческой церкви, стоявшей под конвоем минарета и увенчанной полумесяцем, «очень маленькой, мрачной и построенной во дворе», был отслужен благодарственный молебен. «Это священнослужение, посреди смерти и развалин, в мусульманском крае… имело что-то неописуемо поразительное»9. Взятие Варны решили сделать мажорным завершающим аккордом не самой успешной кампании. Решительные действия были отложены до следующей весны. Армия стала готовиться к отходу за Дунай, на зимние квартиры, а «кочевая столица» направилась в Петербург. Возвращение с войны оказалось более опасным, чем сами боевые действия. Бенкендорф уговорил Николая отправиться в Одессу морем — в надежде, что хороший попутный ветер быстро унесёт корабль прочь от чужих земель. И действительно, поначалу новенький 84-пушечный линкор «Императрица Мария» в сопровождении первого черноморского военного парохода «Метеор» резво продвигался в сторону устья Дуная… Между листами мемуаров Бенкендорфа вложена скупая «Выписка из имеющихся в гидрографическом депо штаба Черноморского флота и портов о плавании корабля “Императрица Мария” с 2 по 8 октября 1828 года во время пребывания на этом корабле государя императора». Строгое, деловое повествование служило Александру Христофоровичу напоминанием о тех трагических часах: «2-го октября в 2 часа пополудни сигналом с адмиральского корабля приказано кораблю “Императрица Мария” (под командою капитана 1-го ранга Папахристо), бывшему при блокаде крепости Варна, приготовиться к снятию с якоря, а через ½ часа изволил прибыть на корабль государь император со свитою для отправления в Одессу… В 3 часа сигналом приказано яхте “Утеха” и пароходу “Метеор” сняться с якоря, а спустя ½ часа снялся с якоря и корабль при тихом бом-брамсельном SSW ветре. <…> 4-го октября. С полдня при мрачности с дождём и большой зыби ветер превратился в шторм, который не позволил убрать сломанного рангоута. К 5 часам ветер перешёл на “Норд”, а около полуночи к “Норд-Вест”, продолжаясь с прежней силою. 5-го числа в 8 часов утра находились по счислению от Костенджи на NO 77½ в 77 милях, мрачность начала очищаться и дозволила увидеть к NW судно без парусов, которого, однако ж, по дальности, узнать не могли… В 9½ ветер немного стих… В полдень небо очистилось, по высоте солнца определили широту места. 8 числа в 2 часа пополуночи на Одесском рейде положили якорь. В 2½ часа государь император изволил съехать с корабля в город»10. В казённом документе нет ни слова, например, о том, что капитан Папахристо командовал кораблём, будучи на всё время бури привязан к мачте — чтобы не смыло… Мемуары Бенкендорфа передают ситуацию куда красочнее: «Мы были уже на половине дороги к Одессе, как вдруг началась буря, превратившаяся вскоре в свершенный шторм. В несколько минут у нас совсем сломало бизань-мачту, повредило и другие, порвало снасти. Волнение сделалось так сильно, что невозможно было ни предупреждать, ни исправлять повреждений; оставалось закрепить руль и отдаться на произвол волнам. Все особы свиты легли по койкам; большая часть прислуги и даже экипажа страдала морской болезнью. Только государь, граф Потоцкий и я были здоровы и на ногах[37], цепляясь за всё встречное, когда хотели передвинуться с одного места на другое. Ветер так ревел, что нельзя было расслышать друг друга, как крича на ухо, а в прибавок ко всему этому и воздух охладился до нестерпимости. Нас неудержимо несло к враждебным берегам Босфора… и не было никакого средства бороться против этой новой опасности»11. Бенкендорф, Воронцов и вся свита с ужасом думали о том, что через некоторое время русского монарха выбросит на турецкий берег! Сам Николай ни словом не упрекнул командующего Главной квартирой за идею ускорить переезд в Одессу и только сожалел, что не успеет в Петербург к 14 октября — дню рождения матушки, Марии Фёдоровны. По одной из устных легенд, императора на всякий случай переодели простым матросом в робкой надежде на то, что, если он попадёт к туркам, его не узнают. К счастью, после двадцати шести часов неистовства стихия начала утихомириваться. Корабль добрался-таки до Одессы, и даже отвратительная осенняя погода казалась чудо как хороша… И снова — в дорогу, в дорогу! Ни дня отдыха. В четыре часа утра — молебен в пустом соборе, с несколькими зажжёнными свечами, выхватывающими из темноты лики икон, а потом в коляску и — скорее в Петербург! Газета «Русский инвалид» от 16 октября 1828 года (№ 258) сообщала: «С.-Петербург, 14-го октября. Сего утра в 11 часов государь император изволил возвратиться из турецкого похода в вожделенном здравии. Нельзя представить себе восхищения жителей… столицы, кода они увидели развевающийся на Зимнем дворце флаг. Прибытие Его Величества было для большей части жителей неожиданно: тем живее, тем сердечнее наша радость, наше счастие». Счастью суждено было быть недолгим. Царь спешил приехать, чтобы отпраздновать день рождения матушки, а попал к её смертному одру. Через десять дней после возвращения Николая и Бенкендорфа Мария Фёдоровна скончалась. Александр Христофорович переживал смерть своей строгой, но справедливой покровительницы не менее тяжело, чем Николай. В своих мемуарах он сказал прощальное слово об императрице-матери: «Мария Фёдоровна прожила с лишком 50 лет в том дворце, где теперь испустила дух, и служила в нём живым уроком всех добродетелей; стараясь умягчать суровую строгость императора Павла, супруга его подавала собой пример покорности его воле; она даровала России двух монархов; была образцом жены и матери; жила единственно чтобы благодетельствовать бедным, вдовам и сирым. Важнейшие, как и самые мелкие подробности надзора за воспитанием принятых ею под своё попечение нескольких тысяч детей и за устройством множества больниц занимали её ежедневно по несколько часов, и всем этим заботам она посвящала себя со всем жаром и увлечением высоко христианской своей души. Уже в весьма преклонных летах, императрица никогда не отходила к покою, не окончив всех своих дел, не ответив на все полученные ею в тот день письма, даже самые малозначащие. Она была рабой того, что называла своим долгом. Науки и художества всегда находили в ней просвещённую и благотворительную покровительницу. Она любила чтение, не гнушалась рукоделием и, между тем, считая обязанностью своего сана содействовать светским удовольствиям, с этой целью нередко собирала во дворце многолюдное общество на театральные представления и на балы. В летнюю пору приятно развлекал её Павловск со своими роскошными садами, в которых она занималась, с особенным знанием дела, ботаникой и садоводством. К числу отличительных её способностей принадлежало уменье так распределять свои занятия, что у неё доставало времени на всё, чему способствовали необычайная деятельность и необычайное здоровье. Взыскательная к самой себе, она была требовательна и к своим подчинённым; всегда неутомимая, не жаловала, если они казались усталыми; наконец, любя искренно и постоянно тех, кого удостаивала своей дружбой или кому покровительствовала по влечению сердца или по рассудку, требовала от них полной взаимности. Единственным недостатком этой необыкновенной женщины была излишняя, может статься, её взыскательность к своим детям и к лицам, от неё зависевшим. Смертное ложе императрицы Марии Фёдоровны было орошено слезами сокрушения и благодарности. Трогательно было видеть рыдание молодых воспитанниц её заведений, когда их привозили на поклонение бездыханному телу. Старые гренадеры, дети, сироты, придворные, вдовы и нищие — всё это плакало, ибо все лишились в ней матери и ангела-хранителя»12. К этому некрологу можно только добавить, что в России Марию Фёдоровну называли «матерью сирот русских»13.* * *
С 1829 года поездки Николая в сопровождении Бенкендорфа стали регулярными. В этом году барон Дибич окончил турецкую войну сокрушительным рейдом через Балканы и заслужил титул Дибича-Забалканского. А император отправился в мае в Варшаву, чтобы короноваться в качестве польского монарха. На полях былых сражений с Наполеоном Бенкендорф с удовольствием рассказывал Николаю о событиях 1806–1807 годов: тогда он верхом изъездил эти места вдоль и поперёк. К своему удивлению, Александр Христофорович обнаружил немало перемен к лучшему: дорога, проходившая ранее через сыпучие пески и бездонные болота, теперь представляла собой великолепное шоссе; местечко Тыкочин, некогда весьма убогое и неказистое, «приняло вид опрятности и довольства». С каждой верстой в Бенкендорфе крепла убеждённость, что под русским скипетром Польша вступила в пору процветания: «Всё преобразилось; край самый бедный и самый грязный в мире, чуждый всякой промышленности, был превращён, как бы волшебством, в страну богатую, чистую и просвещённую. Роскошные почтовые дороги, опрятные города, обработанные поля, фабрики, общее благосостояние, наконец, всё, чего мудрое и отеческое правительство может достигнуть разве после полувековых усилий, было сделано императором Александром в пятнадцать лет. Самая закоренелая неблагодарность молодых польских патриотов вынуждена была очевидностью воздать дань истине и сознаться, что покойный император пересоздал эту часть Польши»14. На поле сражения под Пултуском (накануне которого бежал главнокомандующий Каменский) Бенкендорф поделился своими наблюдениями с царём: 23 года назад «Наполеон торжествовал в Варшаве и угрожал России; поляки предавались мечтам о своём возрождении, а наши войска, отступавшие к своим границам, находились в состоянии полного уныния и изнеможения»; теперь же «Наполеон… давно перешёл в область истории; Париж видел наши победоносные знамёна; поляки — русские подданные, обязанные своим благосостоянием единственно великодушию русского императора», а тогдашний поручик ехал в коляске могущественного преемника Александра, короля той самой Польши, где он некогда воевал. Николай Павлович подхватил философствования о мировых поворотах истории: он вполне разделял представления Бенкендорфа о благе, принесённом на Польскую землю его старшим братом и предшественником. Торжественная встреча в Варшаве только добавила уверенности: погода была великолепной, колокола звонили, пушки салютовали, войска стояли шпалерами, за ними восторженно кричала публика, дамы у окон и на балконах махали платочками. Без инцидентов прошла и коронация нового польского короля. Через год Николай снова приехал в Варшаву, на этот раз на открытие сейма, с соблюдением всех форм, определённых неведомой в России конституцией. И снова внешнее благополучие Польши затмило в глазах верховной власти империи накопившиеся проблемы. Бенкендорф записал: «На государя все смотрели как на надежду лучшей будущности, и возрастающее благосостояние края служило важным противовесом тем неприятностям и уничижениям, от которых терпели отдельные личности, но не нация. В этом отношении даже самые раздражённые из числа недовольных отдавали справедливость правительству. Прибытие государя, императрицы, множества иностранцев и нунциев утишили ропот, по крайней мере, по внешности, и Варшава приняла блестящий и очень оживлённый вид. Балы и праздники следовали один за другим, со всей роскошью и со всем весельем богатой столицы»15. Каково же было потрясение Бенкендорфа, когда в ноябре 1830 года тот же самый сейм объявил династию Романовых низложенной и разрешённая конституцией польская армия начала военные действия против России. Цесаревич Константин едва ушёл живым из Варшавы. В беседе с подполковником польской службы Тадеушем Вылежинским (он был курьером, доставившим в Петербург бумаги от польского диктатора Ягоницкого) Бенкендорф строго придерживался имперской позиции. Он искренне недоумевал: «Я решительно не могу понять, каким образом поляки пришли к мысли о революции; как они не рассчитали, не предвидели тех опасностей и тех бедствий, которые угрожают их родине! Я не сомневаюсь, что причины к недовольству были, но это всё-таки не давало права начинать революцию». «Сравните, — говорил он, — другие завоёванные области Польши[38] с положением поляков в Царстве. Посмотрите, например, на Галицию, разве она не несчастливее вас? У неё нет ни народного правительства, ни конституции, ни собственной армии, ни администрации, ни национальности, ни даже своего языка, а вдобавок страна обложена тяжёлыми налогами. А великое герцогство Познанское, которое, конечно, не пользуется теми преимуществами и тем благосостоянием, как Царство Польское, с политической и экономической точки зрения?» «Сравните себя, — продолжал Бенкендорф, — с Литвой, с Волынью и другими бывшими польскими областями, находящимися под властью России; какая громадная разница между ними и вами во всех отношениях! А между тем все эти провинции остались спокойными… Ваша страна могла служить образцом экономического благосостояния, ей удивлялись все иностранцы, население постепенно увеличивалось, повинности не были обременительными, вы управлялись своими собственными законами, торговля и промышленность процветали, города и сёла постепенно увеличивались, и вся Польша представляла завидный образец благоустройства и культуры. Во всей этой ласкавшей взор картине было, правда, одно пятно — это великий князь Константин, который зачастую нарушал волю государя и действительно не раз подавал повод к неудовольствиям. Но не надо было так торопиться, ибо всем известно, что великий князь должен был оставить Варшаву, отправиться весной за границу и более уже не возвращаться…» Не забыл Бенкендорф указать на справедливую позицию Николая I в противостоянии Сената и великого князя, на покровительство польской фабричной промышленности даже в ущерб экономике России, на уважение императора к польской нации, выразившееся в выделении денежных средств на реставрацию древнего замка польских королей, покровительстве польскому искусству, наукам… Как и Николай, Александр Христофорович был более опечален, чем возмущён неблагодарностью поляков16. Печаль печалью, а в Третье отделение стал поступать весьма плотный поток бумаг по польским революционным делам — куда более оживлённый, чем по революционным делам всей остальной империи. Именно с этого времени слово «поляк» на несколько десятилетий почти превратилось в русском обществе в синоним слова «революционер». Только после года войны стотысячных армий Польша была усмирена. Бывшее королевство, автономия с национальной армией и конституцией превратилась в имперское генерал-губернаторство, наполненное русскими войсками, сохранявшими название «действующая армия». Но не только Польское восстание сделало 1830–1831 годы бурными и трагическими. Не успел ещё Николай выехать из Варшавы после открытия сейма, как пришли печальные известия от Воронцова: в Севастополе разразился бунт, вызванный эпидемией чумы, распространившейся по Новороссии. Практически одновременно с юго-востока, от Оренбурга и Нижнего Поволжья, в Россию пришла холера, захватив более тридцати губерний. В конце сентября 1830 года «индийская зараза», как её тогда называли, была уже в Москве. Власти растерялись, в городе началась паника: за 12 дней его покинули около шестидесяти тысяч жителей! А. Я. Булгаков записал в дневнике: «На дверях больницы, в Смоленском рынке, прибита была следующая надпись: “Ежели доктора немцы не перестанут губить народ православный, то мы ихними черепами вымостим улицы московские!”»17. В старую столицу поспешили и император Николай, и вызванный из отпуска Бенкендорф. Он оставил подробное описание тех трудных дней: «Было решено оцепить Москву для охранения от заразы прочих губерний и Петербурга; всё исполнилось без затруднений, и покорность народа, одушевлённого благодарностью, не знала границ. Холера, однако же, с каждым днём усиливалась, а с тем вместе увеличивалось и число её жертв. Лакей, находившийся при собственной комнате государя, умер в несколько часов; женщина, проживавшая во дворце, также умерла, несмотря на немедленно поданную ей помощь. Государь ежедневно посещал общественные учреждения, презирая опасность, потому что тогда никто не сомневался в прилипчивости холеры. Вдруг за обедом во дворце, на который было приглашено несколько особ, он почувствовал себя нехорошо и принуждён был выйти из-за стола. Вслед за ним поспешил доктор, столько же испуганный, как и мы все, и хотя через несколько минут он вернулся к нам с приказанием от имени государя не останавливать обеда, однако никто в смертельной нашей тревоге уже больше не прикасался к кушанью. Вскоре затем показался в дверях сам государь, чтобы нас успокоить; однако его тошнило, трясла лихорадка, и открылись все первые симптомы болезни. К счастью, сильная испарина и данные вовремя лекарства скоро ему пособили, и не далее как на другой день всё наше беспокойство миновалось». Десять дней в Москве прошли «в неутомимой, беспрерывной деятельности»: «Государь лично наблюдал, как по его приказаниям устраивались больницы в разных частях города, отдавал повеления о снабжении Москвы жизненными потребностями, о денежных вспомоществованиях неимущим, об учреждении приютов для детей, у которых болезнь похитила родителей; беспрестанно показывался на улицах; посещал холерные палаты в госпиталях; и только устроив и обеспечив всё, что могла человеческая предусмотрительность, выехал 7 сентября из своей столицы». Все покидавшие Москву должны были останавливаться в Твери в карантине. Николай посчитал нужным «дать пример покорности законам». Бенкендорф рассказывал об этом добровольном заточении: врач принял императора и всю свиту «в особо приготовленной комнате и окурил, согласно с существовавшими тогда правилами, хлором, после чего дворец и маленький его сад оцепили часовыми, для совершенного отделения его от города, а нас… засадили в карантин и разъединили от всего мира. Утром занимались бумагами, которые ежедневно присылались из Петербурга и Москвы, а потом прогуливались по саду, впрочем, очень худо содержимому; государь стрелял ворон, я подметал дорожки. За этими забавами следовал прекрасный обед для всего общества вместе, после которого расходились по своим комнатам до вечера, соединявшего опять всех на государевой половине, где играли в карты. Так мы, до возвращения в Царское Село, провели одиннадцать дней в этой тюрьме, хотя очень спокойной и удобной, но, тем не менее, жестоко нам надоевшей». Двадцатого октября Николай со свитой благополучно прибыл в Царское Село, а 25 октября возвратился в Петербург18. В 1831 году холера пришла и в столицу, и в действующую армию в Польше. Она не пощадила ни главнокомандующего Дибича-Забалканского, ни цесаревича Константина Павловича. Бенкендорф узнал о скоропостижной смерти Константина именно в тот день, когда страшное заболевание добралось до него самого. Едва покинув кабинет царя в Петергофе, генерал-адъютант почувствовал себя плохо, уже зная, что Константин, после того как ощутил признаки болезни, прожил только один день. В собственных апартаментах Бенкендорф прилёг отдохнуть — и был не в силах подняться; а после принятия горячей ванны (это была непременная процедура лечения холеры в то время) вообще лишился чувств. Государев врач, лейб-медик Николай Арендт, был потрясён тем, как переменилось лицо Александра Христофоровича. В Петергофе началась суматоха: болезнь у самых царских покоев! Однако Арендт провёл необходимые профилактические действия; Николай в тот же вечер навестил друга, и пока тот болел, на протяжении почти трёх недель, ежедневно приходил к нему для обсуждения новостей. Известия были безотрадными: в Польше дела не ладились, а в Петербурге холера развернулась вовсю. Паника в простонародье оказалась ещё сильнее, чем в Москве: «Все меры для охранения здоровья, усиленный полицейский надзор, оцепление города и даже уход за поражёнными холерой в больницах начали считать преднамеренным отравлением. Стали собираться в скопища, останавливать на улицах иностранцев, обыскивать их для открытия носимого при себе мнимого ада, гласно обвинять врачей в отравлении народа»19. Грамотные обыватели, вычитавшие в свежеизданном «Наставлении к распознанию признаков холеры, предохранению от оной и к первоначальному её лечению» о средствах дезинфекции, носили с собой скляночку с крепким уксусом или порошок хлорной извести. Неграмотные останавливали людей со склянками на улицах и заставляли их «в удостоверение того, что это не ад», уксус выпивать; жутко пахнущий порошок хлорки насильно сыпали в рот. Полиция подбирала на улице пьяных и доставляла в больницы; пьяные кричали, что их тащат в лазарет, чтобы там отравить. Холера не унималась, унося в наиболее тяжёлые дни до шестисот человек. Пиком эпидемии стал «холерный бунт» на Сенной площади Петербурга, где 22 июня толпа устроила погром больницы. Бенкендорф рассказал о нём в воспоминаниях: «Все этажи в одно мгновение наполнились этими бешеными, которые разбили окна, выбросили мебель на улицу, изранили и выкинули больных, приколотили до полусмерти больничную прислугу и самым бесчеловечным образом умертвили нескольких врачей. Полицейские чины, со всех сторон теснимые, попрятались или ходили между толпами переодетыми, не смея употребить своей власти»20. Войска были поставлены под ружьё, но в дело всё же не вступили: Николай, прибывший из Петергофа в Петербург, смог остановить погромы силой собственного авторитета. Бенкендорф записал слова, которыми император утихомирил многотысячную толпу: «Обратясь к церкви Спаса, он сказал: “Я пришёл просить милосердия Божия за ваши грехи; молитесь ему о прощении; вы его жестоко оскорбили! Русские ли вы? Вы подражаете французам и полякам; вы забыли ваш долг покорности мне… За ваше поведение в ответе перед Богом — я! Отворить церковь: молитесь в ней за упокой душ невинно убитых вами!”»21. Очевидец событий князь Меншиков передал слова Николая примерно так же; и для него, и для Бенкендорфа важны были вовсе не гипнотические способности царя (в упрощённом пересказе он поднялся в коляске, гаркнул: «На колени!» — и все пали перед ним), а умение призвать к покаянию — собственным примером («В ответе — я!»). В описании, сделанном Жуковским по рассказам очевидцев, народ опускается на колени в невольном порыве: когда царь «обнажил голову, обернулся к церкви и перекрестился», то обернувшаяся вслед за ним «толпа, по невольному движению, пала ниц с молитвенными возгласами»22. Моральное воздействие императора было подкреплено полицейскими мерами. Как записал в дневнике почт-директор Булгаков, «до 2000 человек взято и посажено в крепость крикунов, бывших в суматохе на Сенной, многие из них и невинны; до сего времени следственная комиссия, наряженная, под председательством генер. — адъютанта Бенкендорфа, для суждения их, не приступила ещё к делу, отчего все родственники заключённых, и особенно взятых по одному токмо подозрению, ропщут»23. Порядок в городе был восстановлен, бунта, подобного севастопольскому, не случилось; но с холерой боролись ещё долго. Лишь в середине июля Николай сообщил своему новому польскому наместнику Паскевичу: «Здесь всё тихо и в порядке… Болезнь, слава богу, столь же скоро исчезает, как страшно скоро разлилась»24. Выздоровевший Бенкендорф проехал по улицам города и ужаснулся его виду: «На каждом шагу встречались траурные одежды и слышались рыдания. Духота в воздухе стояла нестерпимая. Небо было накалено, как бы на далёком юге, и ни одно облачко не застилало его синевы, трава поблёкла от страшной засухи; везде горели леса и трескалась земля»25. Только в середине осени 1831 года появилась возможность перевести дух. «Бедствия, целый год тяготевшие над Россией, миновали, — записал Бенкендорф. — Не было больше ни войны, ни бунтов, ни холеры». Стихло революционное волнение в Европе, покорилась Польша. Николай I возобновил регулярные поездки по России; Бенкендорф занял своё постоянное место в коляске, бок о бок с императором. 11 октября царь прибыл в Москву, куда привезли знамёна и штандарты побеждённой польской армии для передачи в коллекцию трофеев Оружейной палаты. Там же у подножия статуи Александра I была положена дарованная им и отменённая его младшим братом польская конституция, представлявшая собой, по словам Бенкендорфа, «акт великодушия, столь же предосудительный для политической будущности Царства [Польского], сколько оскорбительный для самолюбия Русской империи». Из Москвы путь лежал в Троице-Сергиеву лавру. Несмотря на позднюю ночь и мороз, архимандрит с братией встречал помазанника Божия у Святых ворот с зажжёнными свечами. Николай и следом за ним Бенкендорф прошли «в ту древнюю и великолепно украшенную церковь, где некогда, в польскую осаду, иноки, ослабленные трудами защиты, голодом и ранами, собрались вожидании конечного штурма и неминуемой смерти для причащения в последний раз Святых Тайн — а вместо того последовало неожиданное отступление неприятеля». Бенкендорф запомнил, какое «глубокое и благоговейное умиление» произвело на него посещение храма, царивший в нём «мрак, рассеиваемый лишь светом свечей, едва достаточным, чтобы видеть золото и драгоценные камни», вызвавший воспоминание о давних событиях. Удивляющее нас совершение протестантом Бенкендорфом молитвы в православном храме тогда считалось совершенно нормальным. Самому Александру Христофоровичу больше всего запало в душу другое ночное посещение монастыря вместе с Николаем (на этот раз Киево-Печерской лавры в 1835 году): «В таинственном полумраке этого величественного храма, пережившего столько веков, вызывающего столько религиозных и исторических воспоминаний, нас было всего лишь трое (третий — монах, отворивший храм. — Д. О.), и я не помню, чтобы мне случалось когда-нибудь в жизни молиться с таким умилением. Ночь и окружавшая нас тишина… более располагали к благочестивым думам, чем торжественность церковного обряда и стечение народа»26. Из Троицы сани императора помчались в Ростов и Ярославль. Бенкендорф отмечал широту интересов и забот императора: Спасский монастырь и прославленный Демидовский лицей, общественные заведения и знаменитая набережная Волги, Дворянское собрание и фабрики шёлковых и льняных изделий; «осмотрев всё и отдав соответственные нуждам и потребностям приказания, государь возвратился в Москву»27. В наступившую зиму не случилось ничего примечательного; «государь, пользуясь общим миром и спокойствием, неусыпно занимался разными проектами и преобразованиями по гражданской части»28. А потом начались ежегодные вояжи императора по губерниям России с осмотром достопримечательностей, инспекцией войск и учреждений. В обязанностях Бенкендорфа — не только личная охрана друга-государя, но и детальная организация поездки. В архивах сохранились письма командующего Главной квартирой с подробными описаниями маршрута путешествия и всеми необходимыми требованиями29. Осенью 1832 года Николай и Бенкендорф проехали по «внутренним губерниям» через Лугу в Смоленск. Спустя 20 лет после наполеоновского нашествия город не оправился от разгрома: хотя «всё в нём было ново, везде кипела работа», но «местами ещё отдельно торчали трубы и обгорелые стены указывали на следы разрушения, постигшие этот древний город». Затем их путь пролегал через Бобруйск, Киев, Полтаву, Харьков… Всюду происходили встречи с местной администрацией и дворянством; царь лично инспектировал не только войска, но и образовательные и лечебные учреждения. В каждом городе государь, как замечает Бенкендорф, «похвалил, побранил и кончил свой обзор указанием на необходимость разных перемен». В Чугуеве Николай посетил центр украинских военных поселений — грандиозного военно-хозяйственного эксперимента графа Аракчеева и императора Александра. Бенкендорф относился к александровскому временщику и его начинаниям с неприятием, что нашло отражение в записках: «В предыдущее царствование воинственное племя чугуевских казаков было переформировано в военные поселения, по беспощадно строгой и жестокой системе графа Аракчеева, изменившей вид этого небольшого, но богатого края и превратившей его в пространную казарму; эта система нарушила все права собственности и водворила повсюду горькое раскаяние. Множество казаков, поседевших под ружьём и покрытых славными ранами, было переселено из родного края и осуждено умереть в местах, для них чуждых, частью даже в Сибири, и все эти ужасы совершились в царствование самое мягкосердое, под скипетром самым просвещённым, при государе, который спас Россию и Европу от Наполеонова рабства! Виной тому была одна слепая его доверенность к Аракчееву, которого имя чугуевские казаки будут проклинать до позднейшего потомства»30. В Белгороде состоялась встреча с одним из «прощённых заговорщиков 14 декабря 1825 года», генералом П. X. Граббе, отличившимся в турецкую войну и получившим под командование драгунскую дивизию. Бенкендорф замечает: «Государь, не видавший Граббе с той минуты, как он был приведён пред него в качестве преступника, поблагодарил восстановившего свою честь генерала и вообще обошёлся с ним чрезвычайно ласково. Граббе был растроган до глубины души и сказал мне со слезами: “Я более в долгу перед государем, чем кто-либо другой из его подданных, и я сумею заслужить его милость и великодушие”»[39]. Затем — Воронеж, Рязань и ужасная размытая дорога до Москвы: 200 вёрст до Первопрестольной пришлось преодолевать двое суток. Наступила поздняя осень, и дорога была так изрыта обозами и гуртами, что Николай, испытав и гнев, и ужас, пришёл к решению создать в России систему шоссейных дорог, начав с тех, что вели к Москве. Обсуждение проекта с Бенкендорфом началось прямо в пути, а затем были предприняты шаги по его реализации. Неудивительно, что Бенкендорф стал решительным сторонником совершенствования путей сообщения. Более того, он выступил в поддержку строительства в России железных дорог, в 1836 году одобрил инициативу австрийского инженера Ф. А. Герстнера, в мае 1839 года был выбран председателем правления Царскосельской железной дороги, а в феврале стал председателем Комитета об устройстве железной дороги Петербург — Москва.* * *
Зиму император — а значит, и Бенкендорф — обычно проводил в Петербурге. Александр Христофорович входил в узкий круг близких друзей Николая I, которые принимали участие в семейных обедах, на которые ежедневно ровно к четырём часам дня собиралось августейшее семейство. Обед по придворным меркам был коротким — менее часа; после него гости направлялись в кабинет императрицы, где беседовали и пили кофе до тех пор, пока Николай не возвращался к делам. Вечером та же компания (императорская чета с детьми, Бенкендорф, граф Адлерберг, граф Орлов, граф Киселёв) встречалась снова для семейного чтения или проведения музыкальных вечеров, где Николай играл на корнете31. В мае 1833 года состоялась новая поездка, на сей раз по Прибалтике, в Динабург и Ригу. К Бенкендорфу стекались сведения о подготовке покушений на Николая (в отместку за подавление польского мятежа), петербургская публика просила начальника высшей полиции о «величайшей осмотрительности». Однако Николай был абсолютно уверен в том, что судьба его уже «начертана Провидением». На любые попытки напугать его возможностью покушения он обычно отвечал Бенкендорфу: «Бог мой страж, и если я уже не нужен более для России, то он возьмёт меня к себе!»32 Меры безопасности, на которые согласился император, состояли из небольшой охраны: нескольких человек ехавшего впереди разъезда да казака из Императорского конвоя на козлах царского экипажа. Даже по недавно замирённой Польше Николай и Бенкендорф ехали только в сопровождении фельдъегеря, которому полагалось быть при государе для обеспечения «правительственной связи». На почтовых станциях, правда, стояли небольшие казачьи пикеты; но, как отмечал Бенкендорф, император «брал прошения от поляков, с ними разговаривал и не принимал ни малейших мер предосторожности, как бы среди верного русского народа». Осенью 1833 года Бенкендорф сопровождает царя за границу. Складывается ритуал поездок инкогнито: Николай разыгрывал роль адъютанта Бенкендорфа, что в России совершенно не имело бы смысла — царя узнали бы сразу. А по Германии и Австрии путешествовали генерал Бенкендорф с высоким — двухметровым — «адъютантом»; именно на имя Бенкендорфа заказывались комнаты для ночлега и лошадей. Николай с удовольствием расспрашивал немецких почтмейстеров о том, что им известно о русском императоре, и благодаря этому собрал коллекцию самых неожиданных слухов о себе. В коляске «на всякий случай» лежали два заряженных пистолета (их клал ещё в Петербурге предусмотрительный Дубельт), но дело ни разу не дошло до их использования. Правда, однажды по дороге из Данцига в Калиш (это было уже в 1835 году) кто-то поджёг мост на пути следования наших путешественников, но точно доказать злонамеренность не удалось даже в результате расследования, проведённого агентами Бенкендорфа33. Царь был готов мириться с опасностями ради возможности одиноких поездок — и по России, и по Европе. Только они давали ему возможность отвлечься от вечного исполнения роли правителя в «непрекращающемся театре власти»34. Бенкендорф и очень немногие приближённые — круг дружеский, в нём незазорно было расслабиться, вести себя так, как хочется, а не как предписывал регламент. Немногие рассказы передают атмосферу таких «дружеских вечеров в дороге». Николай неожиданно предстаёт в них фантазёром и сочинителем, однажды даже предложившим свою версию то ли «Станционного смотрителя», то ли «Путешествия дилетантов»: «Во время поездки в 1834 году разговорился (царь. — Д. О.) со своим доктором Енохиным, выходцем из духовного сословия, и, как любитель церковного пения, стал петь с ним духовные стихиры. Затем шутливо спросил: — Каково, Енохин? — Прекрасно, государь, вам бы хоть самим на клиросе петь. — В самом деле, у меня голос недурён, и если б я был тоже из духовного звания, то, вероятно, попал бы в придворные певчие. Тут пел бы, покамест не спал с голоса, а потом… Ну, потом выпускают меня по порядку. С офицерским чином хоть бы в почтовое ведомство. Я, разумеется, стараюсь подбиться к почт-директору, и он назначает меня на тёпленькое местечко, например, почт-директором в Лугу. На мою беду, у лужского городничего хорошенькая дочка. Я по уши в неё влюбляюсь, но отец никак не хочет её за меня выдать. Отсюда начинаются все мои несчастья. В страсти моей я уговариваю девочку бежать со мною и похищаю её. Об этом доносят моему начальству, которое отнимает у меня любовницу, место, хлеб, и напоследок отдают под суд. Что тут делать без связей и без протекций? В эту минуту вошёл в кабинет Бенкендорф. — Слава богу, я спасён: нахожу путь к Бенкендорфу, подаю ему просьбу, и он освобождает меня из беды! Можно представить себе, какой неистощимый смех произвёл в слушателях этот роман экспромтом»35. Но в поездках находилось время и для серьёзных бесед. К лету 1830 года, например, относятся рассуждения Бенкендорфа и Николая о причинах европейских революций. По мнению Александра Христофоровича, «с самой смерти Людовика XIV французская нация, скорее испорченная, чем образованная, опередила своих королей в намерениях и потребности улучшений и перемен; …не слабые Бурбоны шли во главе народа, а сам он влачил их за собою… Россию наиболее ограждает от бедствий революций то обстоятельство, что у нас со времён Петра Первого всегда впереди нации стояли её монархи»36. Мысль о монархе, идущем «впереди нации», обычно приписывается либо Пушкину37, либо Чаадаеву38; однако ими она была высказана после Бенкендорфа. У Пушкина схожая идея действительно встречается неоднократно, но только после 1833 года. В черновике «Путешествия из Москвы в Петербург» читаем: «Я начал записки свои не для того, чтоб льстить властям… но не могу не заметить, что со времён возведения н[а престол] Романовых, от Мих.[аила] Ф.[ёдоровича] до Ник.[олая] I, правительство у нас всегда впереди на поприще образованности и просвещения. Народ следует за ним всегда лениво, а иногда и неохотно. Вот что и составляет силу нашего самодержавия. Не худо было иным европейским государствам понять эту простую истину. Бурбоны не были бы выгнаны вилами и каменьями, и английская аристокрация не принуждена была бы уступить радикализму». В 1836 году Пушкин поделился своей мыслью с Чаадаевым: «Надо было прибавить (не в качестве уступки, но как правду), что правительство всё ещё единственный европеец в России […несмотря на всё то, что в нём есть давящего, грубого, циничного]». Любопытно, что сам Чаадаев высказывал схожие идеи ещё в 1832 году: «Было бы странным ослеплением не признавать, что нет страны, где государи столько сделали для успеха просвещения и для блага народов, как в России, и что всем, что мы есть, мы обязаны нашим монархам, что везде правительства следовали импульсу, который им давали народы, и поныне следуют оному, между тем как у нас правительство всегда шло впереди нации и всякое движение вперёд было его делом»39. Правда, Чаадаев на основании такого положения призывал распространять образование, а у Бенкендорфа выводы получились иные: поскольку верховная власть в России «ведёт» народ, то «не должно слишком торопиться с его просвещением, чтобы народ не стал по кругу своих понятий в уровень с монархами и не посягнул тогда на ослабление их власти». В разгар рассуждений о народе, власти и просвещении хрупкие городские дрожки, на которых Николай и Бенкендорф в тот раз пустились в недальний путь (из Петербурга в Выборг), сломались, что помешало окончить разговор. А потом начался первый официальный визит Николая в автономную Финляндию, управление которой, «столько же либеральное, сколь и национальное», Бенкендорф считал благом и для финнов, и для России40.* * *
…Традиция ежегодных совместных поездок надолго прервалась в 1837 году. 2 марта на заседании Комитета министров Бенкендорфу неожиданно стало так плохо, что он еле добрался до дома, где слёг. Его ещё хватило на то, чтобы передать дела по Третьему отделению графу Орлову и «отдать соответственные тому приказания начальникам подведомственных… частей»; но затем силы покинули генерала, и жизнь его «повисла на волоске»41. Наутро 3 марта иностранные послы немедленно отправили депеши с важной политической новостью. Австрийскому канцлеру Меттерниху докладывали: «…воспаление печени, прилив крови к сердцу, желчная горячка»42. Горячка считалась в то время опаснейшей, почти смертельной болезнью, хотя этим именем обозначались самые разные недуги, связанные с резким повышением температуры43. Как и в холерном 1831 году, Бенкендорфа ежедневно, а то и дважды в день навещал Николай Павлович. В самые кризисные дни он «плакал над больным, как над другом и братом». Впрочем, слезами император не ограничился, а вызвал к постели больного пятерых лучших докторов и «имел терпение внимательно следить за их прениями… и всячески оживлял их». В результате Бенкендорфа «облепили испанскими мухами, горчичниками, пиявками, заставляли глотать почти ежеминутно бог знает какие микстуры», и начальник высшей полиции «всему этому повиновался с покорностью ребёнка». Через десять дней кризис миновал было — и вдруг состояние больного резко ухудшилось. Болезнь шефа жандармов становится важнейшей темой для разговоров в обществе. «Это общее участие, — вспоминал Бенкендорф, — превзошло все самые тщеславные мои надежды; дом мой сделался местом сборища для бедных и богатых, для знатных и для людей, совершенно независимых по своему положению, для дам высшего общества, как и для простых мещанок: все хотели знать, что со мной делается; лестница была уставлена людьми, присланными от господ, а улица перед домом — толпою народа, приходившего наведываться о моём здоровье. Государь, выходя от меня, лично удостаивал передавать им самые свежие вести. В православных церквах просили священников молиться за меня, такие молитвы произносились в лютеранских и римских церквах, даже в магометанских мечетях и еврейских синагогах… Монархи прусский, австрийский и шведский, равно как высшее общество их столиц, осыпали меня лестными знаками их внимания»44. К этому времени относится известная оценка, данная деятельности Бенкендорфа Николаем I: «В течение 11 лет он ни с кем меня не поссорил, а со многими примирил»45. Таким образом, Бенкендорф, как он сам признался, «имел счастье заживо услышать себе похвальное надгробное слово». «Имел счастье» — это в данном случае не расхожий оборот; наш герой, по всей видимости, действительно испытывал сильные чувства: «…Это слово, величайшая награда, какой может удостоиться человек на земле, состояло в слезах и сожалении бедных, сирых, неведомых, в общем, всех соболезнований и особенно в живом участии моего царя, который своим сокрушением и нежными заботами являл мне лучший и высший знак своего милостивого благорасположения. При той должности, которую я занимал, это служило, конечно, самым блестящим отчётом за 11-летнее моё управление, и думаю, что я был едва ли не первый из всех начальников тайной полиции, которого смерти страшились и которого не преследовали на краю гроба ни одной жалобой. Эта болезнь была для меня истинным торжеством, подобного которому ещё не испытывал никто из наших сановников. Двое из моих товарищей, стоявшие на высших ступенях службы и никогда не скрывавшие ненависти своей к моему месту, к которой, быть может, немного примешивалась и зависть к моему значению у престола, оба сказали мне, что кладут оружие перед этим единодушным сочувствием публики, и с тех пор оказывали мне постоянную приязнь. Но более всех наслаждался этим торжеством государь, видевший в нём одобрение своего выбора и той твёрдости, с которой он поддерживал меня и моё место против всех зложелательных внушений»46. Как заметил сенатор Модест Корф, не особо жаловавший Александра Христофоровича, «умри Бенкендорф в 1837 году, смерть его была бы народным событием: до такой степени он пользовался тогда общей популярностью благодаря своему добродушию и тому, что на его посту не делать зла уже означало делать добро»47. Но Бенкендорф выздоровел. 12 мая, когда стало ясно, что болезнь начала отступать, доктора настояли на том, чтобы он покинул Петербург и продолжил лечение в более комфортном климате (первоначальной резиденцией был выбран императорский дворец близ Ревеля — знаменитый Екатериненталь). Впервые за 38 лет службы Александр Христофорович мог по-настоящему отдохнуть — с высочайшего разрешения. Отъезд Бенкендорфа на специально предоставленном казённом пароходе превратился в светскую церемонию: вся Английская набережная Петербурга была усыпана зрителями и провожающими; кто-то пришёл, чтобы искренне пожелать доброго пути, кто-то надеялся увидеть больного в последний раз. Начальнику высшей полиции пришлось собрать все силы, чтобы соответствовать торжественности момента. Церемония проводов (а многие поехали сопровождать Бенкендорфа до Кронштадта) не пошла на пользу больному и затянула выздоровление минимум на несколько недель. Между тем Николай I готовился отправиться в грандиозное путешествие вдоль границ империи. Он собирался ехать через Прибалтику, Белоруссию, Украину и Новороссию на Кавказ и очень хотел, чтобы Бенкендорф был рядом. На юге России приезд императора должен был привести ко многим значительным переменам. Планировалось проведение показательного процесса над проворовавшимися высокопоставленными чиновниками вплоть до кавказского главноуправляющего барона Розена; следом должны были начаться значительные перемены в управлении на Кавказе. Велись переговоры с имамом Шамилем, отобравшим в Дагестане власть у местных феодалов: ему было предложено сохранение верховного положения на подчинённой территории при условии «покаяния» и признания власти русского царя. Во Владикавказе должна была состояться встреча Николая с депутатами от горских племён с целью «приголубить горцев и привязать их к русской державе». Бенкендорф готовил поездку императора весьма серьёзно. Среди многих протокольных дел он выступил инициатором составления его подчинённым, командиром Кавказского горского полуэскадрона Хан-Гиреем записки о народах Кавказа. При одной из встреч Бенкендорф обратился к нему: «Из разговоров твоих, Гирей, заметно, что ты-таки порядочно знаком с историей горских кавказских племён. Государю императору угодно ехать на Кавказ будущим летом… государю угодно, чтобы ты написал собственно для него записку о горских племенах… Надо, чтоб такая записка была у государя не позднее, чем через два месяца»48. Для того чтобы сей труд был облечён в приличествующую случаю форму, начальник свёл Хан-Ги-рея с тем, кого считал «генерал-полицмейстером русской грамматики», — с Н. И. Гречем49. Когда «Записка о Черкесии»50 была готова, Бенкендорф принял участие в организации её рассылки всем заинтересованным лицам (от военного министра до кавказских начальников) и хлопотал перед императором о её публикации, ибо она носила характер не только описательного труда, но и экспертной работы по проблеме умиротворения Кавказа. Благодаря своей записке Хан-Гирей получил от Николая I прозвище «черкесский Карамзин», а от Бенкендорфа — представление к полковничьему чину. В советское и постсоветское время гвардейский полковник признавался выдающимся, прогрессивным деятелем адыгской культуры, просветителем, «учёным и патриотом»51. Надо ли добавлять, что тот факт, что просветитель был любимцем Бенкендорфа и многое делал по его указаниям, не афишировался? Увы, ни тщательная многомесячная подготовка к поездке, ни искреннее желание императора видеть Бенкендорфа, как прежде, своим попутчиком не пересилили заключения лейб-медика Арендта, который решительно объявил, что Александру Христофоровичу нужно как минимум несколько месяцев покоя, а длительное путешествие убьёт его. Как ни сожалел Николай, но место Бенкендорфа — «как в коляске, так и во всех делах и поручениях»52 — занял другой кавалерийский генерал, граф А. Ф. Орлов. 31 июля император отправился на Кавказ, а Бенкендорфу оставалось только горевать о том, что ему не доведется быть с государем в Грузии, где он впервые начал боевую службу, и в расположении Войска Донского, «посреди которого оставалось ещё столько храбрецов», его «сотоварищей на поле битв»53. Правда, вернувшись из долгой поездки, Николай I немедленно поспешил к своему близкому другу. Два дня подряд он описывал свой вояж, день за днём, с такой «необыкновенной ясностью, точностью и подробностью», что Бенкендорф не только запомнил, но по возвращении к себе тщательно записал его рассказ и даже позволил себе вести повествование от первого лица — от имени Николая. Предваряло его замечание императора о том, что «он, несмотря на всю заботливость о нём графа Орлова, на каждом шагу чувствовал… отсутствие» Бенкендорфа. И всё-таки в мае 1838 года во время следующей большой поездки императора Николая (Варшава — Берлин — Стокгольм) место в царской коляске снова занял граф Орлов. Александр Христофорович же отправился сопровождать за границу императрицу Александру Фёдоровну, которой требовалось долгое лечение в Баварских Альпах (фактически император отправил лечиться и Бенкендорфа). Пять месяцев на водах — и у Александра Христофоровича хватило сил на короткую (на восемь дней) поездку с Николаем в Москву и обратно, однако в 1839 году он снова вынужден был отойти от дел и заниматься восстановлением здоровья. Теперь если он и совершал выезды, то на близкие расстояния, например, от собственных апартаментов в доме барона Аша на Малой Морской[40] до особняка на Фонтанке, 16. Сюда, к Цепному мосту, в 1838 году переехали из дома на углу Мойки и Гороховой Третье отделение и штаб корпуса жандармов. Только в мае 1840-го Бенкендорф занял место подле императора во время высочайшего визита в Польшу и Пруссию; при этом и Орлов остался рядом. На пароходе «Богатырь», доставлявшем императора обратно в Петергоф, Николай и Орлов даже объединились против Бенкендорфа — в шутку. Николай написал в письме от 14 июня: «Погода стала великолепной, и мы могли обедать на верхней палубе. Бенкендорф ужасно боится кошек, и мы с Орловым мучим его — у нас есть одна на борту. Это наше главное времяпрепровождение на досуге»54. Весь август 1840 года и три майские недели 1841-го провёл Бенкендорф рядом с Николаем в дальних поездках по России, ставших для него последними. С каждым годом Александру Христофоровичу приходится всё больше внимания уделять лечению. С каждым годом всё больше манит его умиротворённое прибалтийское имение Фалль под Ревелем, настолько замечательное, что рассказ о нём заслуживает отдельной главы.Шлосс Фалль
«Фалль, дивный Фалль под Ревелем, на берегу моря. Под знаком Фалля прошёл расцвет моей души, и на всю жизнь звук этого имени остался символом всего прекрасного, чистого… Он живит меня бодрящей лаской морского воздуха, смолистым запахом соснового бора, бурливой в глубоких берегах рекой… О этот дом, в котором пахнет деревянной резьбой, сухими и живыми цветами! Приветливая готика, уютная нарядность, дивный вид с террасы, из каждого окна. И всё: воздух, свет, запахи, портреты, книги, тишина и говор — всё укутано немолчным шумом водопада…»55 Написавший эти строки Сергей Михайлович Волконский был внуком декабриста Сергея Григорьевича Волконского и правнуком генерала Александра Христофоровича Бенкендорфа. Его отец родился в тюрьме Петровского завода в Забайкалье и был записан в крестьянское сословие. Когда в феврале 1842 года Бенкендорф хлопотал об определении Михаила Волконского в Иркутскую гимназию, он не предполагал, что сын его боевого товарища в конце жизни станет сенатором и окажется среди персонажей знаменитой картины И. Е. Репина «Торжественное заседание Государственного совета 7 мая 1901 года». И совсем уж не думал Бенкендорф, что через 15 лет Мишель возьмёт в жены его внучку Елизавету (помолвка состоится в Риме, свадьба — в Женеве) и что родовым имением Волконских станет созданный, украшенный и прославленный им самим замок, «шлосс Фалль». Этот уникальный уголок Эстонии располагался в 25 верстах к западу от Ревеля (современный Таллин). «Сама местность могла бы почитаться красивой даже в самых живописных краях», — признавался побывавший в усадьбе Фёдор Тютчев. Здесь равнинная речушка Кейла (по-немецки Кегель) после десятков вёрст сонного петляния по полям и болотам вдруг низвергается водопадом с шестиметровой высоты, а потом резко ускоряет свой бег перед впадением в Балтийское море: её русло за пару вёрст опускается на десяток метров. Теперь уже она прорезает не болота — крутые холмы, поросшие соснами. Всё это — холмы, сосны, соседство моря — делает местный климат курортным. Водопад (по-немецки Fall) и дал имя усадьбе. Впрочем, есть тут и игра слов: фалль можно перевести ещё и как «счастливая случайность». Считается, что Бенкендорф обнаружил это место случайно, якобы во время охоты. Невозможно не процитировать снова Сергея Волконского, главного певца Фалля: «— Водопад большой? — Большой — не с камня на камень, а настоящий, отвесный водопад во всю ширину реки. — А река? — До водопада тихая; в низких, мягких, зелёных берегах — чёрная, глубокая; а после падения — бурливая, шумная, много пены. — А ручьи? — Журчат отовсюду, на поворотах, из-под кустов, будят, зовут, оглушают на каждом шагу. — Парк? — 54 версты дорожек. Лиственницы и каштаны самые великолепные, какие я когда-либо видел. — Холмисто?.. Ну, конечно, раз водопад. — И холмисто, и скалисто. — А водопад далеко от дома? — Тут же, перед самой террасой. — А куда река впадает? — В море — из окон видать. — Послушайте, это декорация. — Самая красивая, какую я видел. Вы знаете, я объехал кругом света… — А дом? — Дом готический. Конечно, фальшивая готика — николаевская эпоха, Штакеншнейдер. — А прибавьте к этому воспоминания…56» Творец Фалля — упомянутый Андрей Иванович (Генрих Иоганн) Штакеншнейдер — поначалу практически неизвестный обрусевший немец, внук кожевника и сын мельника. Его семья не имела в Петербурге высоких покровителей. Генрих вырос под Гатчиной, на мызе отца, который обратил внимание на талант сына и, пока мог, оплачивал его обучение в Академии художеств. Когда же стоимость учения стала неподъёмно велика, восемнадцатилетний ученик класса архитектуры (ни наград, ни отличий) нашёл себе скромное место чертёжника в Комитете строительных и гидравлических работ. Ему повезло — начальником там был знаменитый Монферран, который через четыре года ушёл в комиссию по возведению Исаакиевского собора и взял с собой подчинённого — сначала архитектором-рисовалыциком, потом «архитекторским помощником». В 1829 году Монферран дал Штакеншнейдеру возможность самостоятельно возвести античный павильон в загородном имении барона Николаи под Выборгом. Годом позже неторопливое продвижение по служебной лестнице сменилось быстрым взлётом к славе и признанию. Произошло это оттого, что к трудолюбию и способностям 28-летнего Штакеншнейдера добавилось вмешательство «счастливого случая». Его знакомая, молодая итальянка Аделаида Бенвенути, жила в доме A. X. Бенкендорфа «не то в качестве швеи, не то в качестве компаньонки его дочери»57. Итальянка так удачно и вовремя похвалила талантливого архитектора Александру Христофоровичу, что тот захотел встретиться и познакомиться с молодым дарованием, а потом поручил ему серьёзную работу в Фалле. Штакеншнейдер, которого позже то ли в похвалу, то ли с иронией называли «гибким представителем эклектики», способным искусно выбирать и компилировать самые разные образцы и стили, сумел угадать вкусы высокопоставленного заказчика. Образ новой усадьбы был, видимо, навеян новинкой императорского Петергофа — камерным Коттеджем, построенным в английском готическом стиле. В начале николаевской эпохи этот «уютный» и романтический стиль потеснил парадную грандиозность ампира. Он привлёк и императора Николая, и Бенкендорфа, и Воронцова, начавшего в те же годы строительство своего дворца в Алупке. Вполне возможно, что к реальному образцу для подражания — Коттеджу — примешивались образы тех романтических замков из готических романов Анн Радклиф, которые некогда грезились молодым Бенкендорфу и Воронцову в горах Кавказа… Так и привык Бенкендорф называть своё новое имение: «шлосс (замок) Фалль», хотя это, скорее, была стилизация под замок. На холме над водопадом была возведена вовсе не строгая средневековая крепость, назначение которой — укрыть и защитить рыцаря и его семью, а романтическая летняя резиденция, подчёркивавшая особое положение и, как сказали бы теперь, «имидж» владельца. «Замок» был построен из местного белого камня и выкрашен тёмно-розовой краской, с вертикальными серыми полосами по граням. Его визуальным центром Штакеншнейдер сделал двадцатиметровую восьмиугольную башню с зубцами. В дни присутствия хозяина над ней поднимали сине-жёлтый флаг. К башне примыкал портик с четырьмя колоннами. Чтобы уйти от симметрии классицизма, портик и саму башню архитектор разместил в том углу дома, что находился ближе всего к реке и водопаду. Под охраной башни располагалось крепкое двухэтажное здание, будто бы сложенное из нескольких неравных кубов, окружённых балконами и террасами. Свет играл в цветных стёклах стрельчатых готических окон дома. Вокруг него были разбиты клумбы разноцветных георгинов и резеды, посажены кусты олеандра и белых роз; в центре главной клумбы возвышалась статуя Венеры работы прославленного итальянского скульптора Антонио Кановы. По лужайке бродили «павлины и пава»58. Стену главного фасада украшали щиты с гербом Бенкендорфа. Этот герб был здесь повсюду. Варьируясь в размерах, он был помещён на готические кирпичные ворота при въезде в усадьбу, лепнину и потолки внутренних покоев, даже дверные ручки: «В золотом поле голубая перпендикулярная полоса и на ней три красные розы. На гербе дворянский шлем, а на нём два крыла: правое голубое, левое красное, и между крыльями красная роза, намёт красный, подложенный золотом»59. С 1832 года, когда Бенкендорф был возведён в графское достоинство, геральдических деталей добавилось: «Герб графов Бенкендорфов — в дополнение к дворянскому — щит и полоса окаймлены серебряною узкой каймою, на щите графская корона, а на ней серебряный шлем с такою же короною, над которою три страусовые пера, среднее золотое, оба крайние серебряные. Щит окружает серебряная лента с золотой внизу пряжкою; на ленте надпись: PRESERVERANCE. Щит покрыт красною, мехом подложенною мантиею, с золотыми кистями и бахромою»60. Девиз Preserverance Сергей Волконский переводит как «постоянство», но на латыни это ещё и «сохранение»… В 1833 году дополнительным украшением фасада стал большой чугунный барельеф, привезённый в подарок графом К. К. Сиверсом. Он был изготовлен по образцу известной медали Фёдора Толстого «Освобождение Амстердама в 1813 году». У ног «стоящего во весь рост героя с поднятым мечом» (в нём можно угадать портретное сходство с A. X. Бенкендорфом) просит пощады и прикрывается рукой поверженный воин, на шлеме которого отчётливо виден наполеоновский инициал «N»61. Главный вход стерегли белые мраморные львы. Сами покои были разделены на парадные, расположенные на первом этаже, и частные — наверху. В первой комнате нижнего этажа была картинная галерея, постоянно пополнявшаяся — граф был членом Общества поощрения художников, регулярно покупал картины на петербургских художественных выставках, приглашал к себе талантливых живописцев. «Художественная газета» хвалила фалльскую коллекцию за «немалое количество картин русской школы»62. О давней, с александровских времён, дружбе Бенкендорфа с художником М. Воробьёвым напоминали его виды Москвы, Петербурга, Иерусалима. Портреты юных дочерей Бенкендорфа принадлежали кисти О. Кипренского, картины крестьянского быта были представлены в изображении А. Венецианова63. Часть полотен была подарена императором. На самых почётных местах в доме висели портреты русских царей и цариц, в том числе, конечно, Николая Павловича и Александры Фёдоровны. Вторая комната, которую украшали «портреты предков по стенам», получила название «вазной» — там на наборном паркете (светлый дуб и чёрное дерево) была установлена гигантская яшмовая ваза: до пожара 1837 года она находилась в Зимнем дворце, потом была подарена Бенкендорфу императором. Из мебели выделялись чёрно-белые готические кресла, каждое — «маленький Миланский собор». В следующей комнате сервировались торжественные обеды, в основном состоявшие из блюд утончённой французской кухни. Но порой при гостях, в напоминание о пиршествах в средневековых замках, двое слуг вносили на гигантском блюде целого запечённого барашка или половину телёнка, «и граф, повязав салфетку поверх всех своих орденов и лент, вставал и лично разделывал чудище, разве что не мечом». Как и полагается в замке, гостей развлекал карлик Игнашка, вызывавший умиление любимец всего дома, «не столько шут, сколько смышлёный остряк, талантливый имитатор», «слонявшийся от прихожей до салона, как ему вздумается»64. «Салоном» — залом для приёмов и концертов — служила выводящая к лестнице «колонная комната», украшенная тепличными цветами в жардиньерках. Здесь «стояло длинное… фортепиано, несуразное и с совершенно стеклянным звуком»65 — произведение французской фирмы «Эрар», под стать готической мебели. Его берегли как реликвию: под его аккомпанемент звучало знаменитое сопрано Генриетты Зонтаг, графини Росси, супруги посланника Сардинии, иногда — в дуэте с замечательным басом Григория Петровича Волконского, зятя Бенкендорфа[41]. В этом же салоне Алексей Львов — блистательный скрипач, автор музыки имперского гимна — «часами играл, стоя у дверей, один, без аккомпанемента, на своём “Маджини”». Дочь Бенкендорфа Мария Волконская рассказывала своим внукам: «…Это был оркестр… Это про него Мендельсон сказал, когда он играл в Лейпциге: “Если в России все так играют, то не им сюда, а нам туда учиться ездить”»66. На втором этаже — в «интимной части дома» — располагались спальни и маленькая восьмиугольная башенная комната, посвящённая памяти покровительницы Бенкендорфа, Марии Фёдоровны. Входивших в неё встречал портрет императрицы, расположившийся над бюро с её вензелем. Портрет был писан пастелью ещё в Версале, во время путешествия «графа и графини Северных», а бюро хранило небольшой семейный архив. Из окна открывался «чудный вид на шумящую и пенящуюся реку, на дальний парк и сквозь просеку светящееся море»: «Море сияет далеко, река шумит глубоко, а окно высоко, и между ними воздух и пространство…»67 Особняком располагался кабинет Александра Христофоровича; он и при последующих владельцах сохранял обстановку николаевской эпохи, поскольку оставался кабинетом-мемориалом. Снова предоставим слово потомку, Сергею Михайловичу Волконскому: «В фалльском доме, таком светлом, приветливом, есть одна комната, в которую мы, дети, входили с некоторым страхом, — мрачная, молчаливая, в которой никогда никто не сидел. Это был кабинет моего прадеда Бенкендорфа. Перед большим письменным столом большое с высокой спинкой кресло; на столе бронзовые бюсты Николая I, Александра I, родителей Бенкендорфа. Вообще много бронзы — модели пушек, в маленьком виде памятники Кутузову и Барклаю де Толли; пресс-папье — кусок дерева от гроба Александра I, оправленный в бронзу, увенчанный короной. Много портфелей с гравюрами, планами; высокие шкафы с книгами, медали в память двенадцатого года… Висела там известная акварель Кольмана — декабрьский бунт на Сенатской площади: бульвар, генералы с плюмажами, с приказывающими жестами, солдатики с белыми ремнями по тёмным мундирам и в пушечном дыму памятник Петра Великого… В этой комнате все вещи как-то особенно молчали. Там пахло стариной, большей давностью, чем в остальном доме; там всегда хотелось спросить кого-то: “Можно?”»68. Но во времена Бенкендорфа кабинет был не декоративным, а рабочим: граф не оставлял своих служебных обязанностей. Посыльный из столицы, пересекающий залу и спешащий к хозяину дома, — характерная деталь картины усадебной жизни. «Здесь Бенкендорф и его семья искали отдохновения от мирских забот, точнее говоря — хотели бы найти, если бы мир с его заботами не торопился следовать за ними, не отпуская от себя», — писала английская путешественница и художница Элизабет Ригби, неделю гостившая в Фалле69. Сергей Волконский подтверждает: «В Фалле жили людно, разнообразно. Можно сказать, на большой дороге, на европейской дороге. С Петербургом постоянное сообщение: курьеры, фельдъегеря, адъютанты; за полторы версты не доезжая Фалля, по Ревельской дороге… стоял маленький домик — конечно, готический, — маленький красный домик, в котором курьеры, фельдъегеря и адъютанты переодевались, прежде чем являться к графу»70. Время от времени из Ревеля приходил пыхтящий пироскаф[42] и высаживал пёструю толпу петербургского высшего света. Дом всегда был полон гостей. Для «обычных» путешественников, желающих осмотреть парк (постоянно открытый для всех) или дом (он, по примеру петергофского Коттеджа, был доступен в отсутствие хозяев), был отдельно поставлен трактир «Село Сосновка». Для знатных визитёров, по давней усадебной традиции, выстроили отдельный флигель, который ещё называли «церковный дом» — по небольшой домовой церкви Святых Захария и Елизаветы (имя покровительницы подобрано в честь хозяйки, Елизаветы Григорьевны). Ступени церкви были застелены ковром, вышитым дочерью Александра Христофоровича: лотосы по малиновому фону… Иконы в храме — подарок Николая I (их подносили императору в монастырях во время путешествия по Италии, а он отдавал Бенкендорфу «для Фалльской церкви»)71. Литургию проводил священник, специально приезжавший из Ревеля вместе с церковным хором: служили по воскресеньям, по праздникам и в особые дни визитов членов августейшей фамилии. Визиты эти начались в 1832 году, едва чертежи Штакеншнейдера превратились в реальность. Дочери императора, великие княжны Мария, Ольга и Александра, отправившиеся летом на модные в то время ревельские морские купания, заехали в Фалль и положили начало традиции: с северной стороны дома, на лужайке, они посадили первые берёзки; каждая была обнесена решёткой с датой и именем гостьи72. А на следующий год Бенкендорф записал: «…Государь с императрицей почтили посещением мой скромный Фалль. Это было 27 мая, день перехода нашей армии через Дунай в 1828 году. Государь, вспомнив о том, милостиво отозвался, что ему приятно провести этот день у меня»73. Николай и Александра тоже добавили по деревцу к памятной «августейшей» рощице. Инструменты, которыми императорская чета сажала деревья (изящная игрушка для императрицы, гигантская лопата для императора, каждая с соответствующими памятными надписями), сохраняли в Фалле как реликвию. Этими «историческими» лопатами пользовались величества и высочества, сажавшие свои берёзы и каштаны на протяжении следующих десятилетий. «Сады, дом, убранство — всё понравилось государю»; польщённый хозяин представил и рекомендовал высочайшим гостям главного творца усадьбы, Штакеншнейдера. Наградой строителю стали благосклонность коронованных особ и место архитектора при дворе великого князя Михаила Павловича. Уже в 1834 году новую знаменитость возвели в звание члена Академии художеств; академик Штакеншнейдер стал получать заказы от императорской семьи. В 1836 году по ходатайству Бенкендорфа архитектор получил русское подданство и окончательно превратился из Генриха Иоганна в Андрея Ивановича. Ещё через год ему оплатили поездку за границу — на год! — для изучения западноевропейской архитектуры74. Потом в его биографии будет постройка Мариинского дворца, открывшего череду великолепных «больших» творений Штакеншнейдера; будут работы в Эрмитаже и Петергофе, профессорство и всеобщее признание… А Фалль останется первой — и весьма удачной — «пробой пера». Под стать дому был и гигантский парк. От «августейшей» рощицы и стоявшего неподалёку огромного тополя, чья крона образовывала беседку, начинались бесконечные парковые дорожки, на которых были установлены подарки именитых гостей — чугунные скамейки с памятными надписями, а то и фамильными гербами дарителей. Была среди них и скамейка от М. С. Воронцова, навещавшего больного друга летом 1837 года: чугунное литьё, герб Воронцовых и девиз Semper immota fides («Всегда неколебимая верность») в романтичном окружении зелени, цветов, земляники… Одна из дорожек выводила к мосту, построенному по оригинальному проекту А. Ф. Львова — не только выдающегося музыканта, но и талантливого инженера: «Прелестное сооружение, весь на воздухе и только концами упирается в берега. Он весь лёгкойдугой, а под дугой прямой прут, который как бы стягивает концы»75. «Местоположение и быстрота реки требовали моста на цепях, — рассказывал Львов о своём творении, — но граф никак не хотел, чтобы на берегах были поставлены какие-либо возвышения, необходимые для цепей, говоря, что они скроют лучшие виды из дома… Я… решился сделать опыт в Петербурге, построив мост в натуральную величину на платформе… и с радостью увидел, что удачно привёл в исполнение родившуюся во мне совершенно новую мысль… Модель моя была совершенно удовлетворительна, так что я за лучшее счёл её собрать и отправить в Фалль, куда и сам поехал. В несколько дней мост был поставлен на месте, и когда, сняв подмостки, я увидел его на крутых берегах, как ленточку, переброшенную с одного берега на другой, я был в восторге и какой-то необъяснимой боязни. На середине моста я прибил медную доску с надписью: “от преданного и благодарного Львова, 30 августа 1833 г.” (день именин графа Александра Христофоровича. — Д. О.). В каком был восторге добрый мой начальник, когда он увидел мост! Он не знал, как благодарить меня, всем рассказывал, что я сделал чудо, всех из Ревеля созывал смотреть мост. Император Николай Павлович, увидев мост, выразился: “Это Львов перекинул свой смычок”»76. «Львовский» мост был одним из нескольких, связывавших две части прорезанного рекой парка. Через реку напротив главного дома стояли две избы «в русском стиле», дань увлечению царского двора «народностью». Одна из них — купальня «в роде домиков Петергофа и Павловска»; другая, подарок купца Пономарёва, использовалась как дополнительное жильё и повторяла внутренним убранством деревенский дом: лавки по стенам, киот, полка для посуды. Для полноты картины «деревенской жизни» в усадьбе были поставлены кузница, мельница, пивоварня. Были там фермы, пруды, богатые рыбой, гордость хозяйки — оранжереи «с полуденными фруктами, общей длиной в версту», а далеко у моря — «рыбацкий домик». «Древность» новой усадьбе придавали настоящие руины — лежавшие поодаль развалины замка прежних хозяев (поместье Фалль известно со времён Ливонской войны, с XVI века). Бенкендорф лично добавил «историчности» своему поместью. Первый визит императора Николая он увековечил готической часовней на лучшей видовой площадке. Под сводами часовни находились постамент с бюстом государя и позолоченные доски с именами сопровождавших его сановников. В память о брате Константине, похороненном по завещанию в Штутгарте, рядом с женой, Александр Христофорович воздвиг суровый монумент с надписью: «Он был храбр, возвышен духом, исполнен любовью к царю и Отечеству. Он кончил службу, кончив жизнь». В память о родителях скорбящий сын возвёл часовню: далеко за рекой, в спокойном уединённом уголке парка. Там он предполагал разместить родовое кладбище…* * *
В 1837 году Бенкендорф обратил своё имение в майорат — неделимую собственность, переходящую из поколения в поколение к старшему из наследников. Поэтому после смерти Александра Христофоровича имение стало владением его средней дочери, Марии Александровны, вышедшей замуж за князя Григория Волконского. (Старшая дочь Бенкендорфов Анна была замужем за представителем известного венгерского рода графом Аппоньи и по законам Российской империи лишилась права наследовать имущество отца.) Фалль стал наследственным имением Волконских. В гости к Марии и Григорию приезжал в Фалль возвратившийся из ссылки Сергей Григорьевич Волконский — и не только в качестве нового родственника-свата. Именно тогда написал он сыну Михаилу, что нашёл себе «ещё другое утешение — поклониться могиле Александра Христофоровича Бенкендорфа», отдать долг памяти не только товарищу по службе, но и другу, «не изменившемуся в чувствах» даже в тяжёлые месяцы следствия и суда над участниками заговора77.Невозможно заподозрить декабриста в лицемерии — на дворе был самый, пожалуй, «оттепельный» 1860 год, канун освобождения крестьянства, и николаевскую эпоху принято было ругать. Потом князь ещё вернулся в Фалль летом 1863 года, и его увлекательные истории за вечерним чаем собирали большую аудиторию потомков Бенкендорфов и Волконских. «Можно себе представить, — писал С. М. Волконский, — при хорошей памяти, при любви к рассказу, при добром общительном настроении, как он мог быть интересен… Он увлекался и каждый вечер уходил всё дальше назад. Однажды он начал обычным своим вступлением: “Это было…” Все притаились, когда же? И вдруг он сухо и чётко выпаливает: “В первом году”. По-русски это звучит не так чётко и сухо, но по-французски — “L’annee… un!” — вызвало общий смех веселья своею краткостью и неожиданностью, а также определённостью сопутствующего движения указательного пальца». Сын декабриста Михаил и внучка Бенкендорфа Елизавета Григорьевна стали новыми владельцами Фалля. За ними, уже в XX веке, «замок» и парк унаследовал Пётр Михайлович, а потом Григорий Петрович Волконский. В Гражданскую войну над барской усадьбой вдоволь потешились бойцы Красной армии. Мраморную скульптуру Венеры работы Антонио Кановы использовали для упражнений в стрельбе. Дом в прямом смысле слова обчистили так, что уже в 1921 году Сергей Волконский со вздохом вспоминал: «Остались одни голые стены». Эти стены со всеми окрестностями «приобрела» у прежних хозяев молодая Эстонская республика за скромную сумму в 9177 крон. Усадьба была передана Министерству иностранных дел, часть окрестных земель раздали местным жителям, другую обнесли каменным забором и застроили правительственными дачами (в советское время на этой территории парка располагалась «эстонская Барвиха» — дачи республиканской партийной элиты). Волконским «в компенсацию» был выделен небольшой участок. В 1940 году умер последний владелец Фалля, Григорий Петрович, праправнук A. X. Бенкендорфа; остальные Волконские эмигрировали. В годы немецкой оккупации на мызе Кейла-Йоа работала одна из диверсионных школ адмирала Канариса. После войны в усадьбе, вошедшей в закрытую погранзону, расположились воинские части противовоздушной обороны: сначала авиаполк, чей штаб разместился в главном усадебном доме, а потом ракетчики, при которых творение Штакеншнейдера стало клубом, кинотеатром и военторгом одновременно. На водопаде снимали сцены фильмов «Чёрная стрела», «Тайна чёрных дроздов», «Визит дамы», «Государственная граница»78. Казалось, что с обретением Эстонией независимости уникальная усадьба станет выдающимся культурным центром европейского значения. «Философ, изобретатель и романтик» Вольдемар Отльцевель даже выиграл республиканский конкурс «Эстонские усадьбы», предложив проект воссоздания дворцово-паркового ансамбля «Кейла-Йоа»79. В 1994 году пресса описывала «светлое будущее» центра отдыха жителей Эстонии и, что немаловажно, иностранных туристов: «В отреставрированном замке Фалль-Шлосс — музей дворянского быта XIX века; в восстановленном во всей его красе парке — чугунные скамейки, павильоны, каменные лестницы, скульптуры, оранжереи, гроты, пруды… Запланировано было строительство гостиницы, кафе “Фалль”, “Фалль-каубахалль” и многого другого. И всё это… осенено славной древней фамилией князей Волконских, ведущих свою родословную от самого Рюрика…» Увы, в том же 1994 году усадьба Кейла-Йоа уже не значилась среди охраняемых законом памятников старины как не имеющая для Эстонии ни исторической, ни археологической ценности. К началу XXI века здесь воцарилось запустение. Попытки продать замок частным владельцам, даже с разрешением перепрофилировать его, скажем, в загородный дом для новобрачных, не удались. В 2007 году они были прекращены, и усадьба поступила в распоряжение эстонского правительства. Однако идея разместить здесь летнюю загородную резиденцию президента Эстонии столкнулась с прозаической необходимостью потратить на ремонт и обустройство знаменитого дома-замка более 200 миллионов крон (около 17 миллионов долларов). В результате весной 2008 года было принято решение реставрацию не проводить, а здание ещё раз попытаться продать80. Когда-то Элизабет Ригби писала: «Это совершенно точно не Эстония, но и не Россия (здесь нет беспорядка); не Франция, хотя эхо откликается на французскую речь, и не Англия, хотя места очень похожи… Так что же это? Где вы? В прекрасном, дивном, уникальном Фалле, “попурри” всех наций, квинтэссенции всех вкусов, где придворный и философ, ценитель природы и модник, поэт и художник, человек рассудительный и человек безрассудный — все будут по-своему счастливы»81. Сейчас эти строки приобретают печальный оттенок: «прекрасный, дивный, уникальный Фалль» остаётся не Эстонией и не Россией, то есть стоит бесхозным…«Не забуду и не заменю…»
Они думали, что живут в послевоенном мире, но жили уже в предвоенном. В год шестидесятилетия Бенкендорфа со времён его партизанских будней прошло уже тридцать лет, с приключений в окрестностях Варны — почти пятнадцать, а вот до Крымской войны оставалось чуть более десяти. Противоречия между ведущими европейскими державами накапливались, а «венская система» международных отношений, на которую уповал после Наполеоновских войн император Александр I, была уже не в состоянии поддерживать равновесие интересов. Конфликт, разразившийся войной в 1853 году, зарождался в конце 1830-х — начале 1840-х годов. И хотя термина «информационная война» ещё не существовало, вовсю шло противоборство идей, которое Наполеон некогда назвал «войной перьев». Бенкендорф видел это и обращал внимание Николая I на то, что силы, предубеждённые против России, «стараются вселить к ней общую ненависть народов», которая «не может не ослабить нравственное влияние России в сношениях с другими державами»82. В это время в ежегодных отчётах Третьего отделения появляется, а затем расширяется раздел «Дела внешние», отражавший стремление «знать и видеть те действия государств иностранных, которые могут или могли иметь влияние на наше». Для сбора информации ведомство Бенкендорфа стремилось «пробегать со вниманием все журналы, вести переписку с агентами, иметь внимательные разговоры и делать подробные расспросы всем иностранцам, прибывающим в наши пределы»83. Аналитическая работа приводила к неприятным выводам: целясь в «деспотию», «варварство», «застой», западные публицисты попадали в Россию. Они создавали в общественном сознании образ агрессивной державы, обречённой на отставание от Западной Европы, на извечное, обусловленное особенностями самой страны и её народа, противостояние «всему цивилизованному миру». Сравнительно недавно немецкий исследователь проделал лексический анализ образов российской действительности в немецкой публицистике 1830—1840-х годов. Получилась удручающая картина: «…Для страны — бескрайняя степь, леденящий полярный круг, Сибирь; для подданных — казаки, киргизы, калмыки, башкиры, татары, курносые, узкоглазые азиаты; для династии и царей — Танталов род, смесь рабства и деспотизма, отцеубийца, народоубийца, лицемер, персонифицированное зло; для общественной сферы — варварство, кнут, нагайка, запах сала и дёгтя; для отношений к соседям — дремлющий великан, распластавшийся гигант, чудовище, хищная птица, борьба между светом и тьмой, солнечным пеклом и ледяным холодом»84. С горечью замечал Фёдор Тютчев, что общественное мнение немцев в конце 1830-х годов резко контрастировало с мыслями и чувствами «великого поколения 1813 года»: «Они в продолжение тридцати лет разжигали в себе это чувство враждебности к России, и чем наша политика в отношении к ним была нелепо-великодушнее, тем их не менее нелепая ненависть к нам становилась раздражительнее»85. Во Франции складывалась похожая картина, вылившаяся в стихи Виктора Гюго:Россия! Ты молчишь, угрюмая служанка
Санкт-петербургской тьмы, немая каторжанка
Сибирских рудников, засыпанных пургой,
Полярный каземат, империя вампира.
Россия и Сибирь — два лика у кумира:
Одна личина — гнет, отчаянье — в другой.[43]
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Александр Христофорович должен был стать историей — а стал мифом. В большинстве учебников и исторических монографий, в работах литературоведов и уж тем более в художественных произведениях под этикеткой «граф Бенкендорф» действовал — и даже пел басом — некий вольно трактуемый художественный образ, в создание которого внесли лепту весьма авторитетные исследователи прошлого века. Осторожное, но выразительное тыняновское «остзейская немота Бенкендорфа стала небом Петербурга» («Смерть Вазир-Мухтара») со временем дополнилось обидным «цензурная сверхнянька Пушкина» (С. Я. Штрайх), ритуальным «жестокий, невежественный и бездарный генерал» академика H. М. Дружинина, модернистским «булгаковская воландовская “осетрина второй, третьей и даже последней свежести”» Н. Я. Эйдельмана131. Некий поэт даже назвал графа «предберией»132. «Один умный человек сказал, что Ермолов, в понятиях русских, не человек, а популяризованная идея», — отмечал в своих воспоминаниях М. А. Корф133. Это высказывание в полной мере можно отнести к Бенкендорфу. Да и неудивительно — за полтора века не было предпринято ни одной попытки серьёзного жизнеописания этого выдающегося деятеля, а значительная часть его мемуаров заросла архивной пылью. Эта несправедливость подтолкнула автора к изучению реальной биографии Александра Христофоровича. Так появилась эта книга, цель которой — не переиначить миф с чёрного на белый, а собрать воедино факты и свидетельства, дающие более или менее прочные основания для суждений и выводов. Ибо, как написал когда-то латышский поэт Имант Зиедонис,Все мы бутылки, и банки, и афишные тумбы. Всех оклеивают и будут оклеивать. Это — обычай. Это необходимость.
И всё же я говорю о диалектически неизбежной необходимости — необходимости сдирать![46]
* * *
Автору хотелось бы поблагодарить многих людей, чья помощь способствовала созданию этой книги. Особую признательность явыражаю А. Н. Боханову, убедившему меня серьёзно заняться биографией Александра Христофоровича, О. Ю. Захаровой, обратившей внимание на значимость в его жизни фигуры М. Ю. Воронцова, Дэвиду Схиммельпеннинку ван дер Ойе, предоставившему уникальную информацию о периоде биографии Бенкендорфа, связанном с освобождением Голландии. Большое спасибо моим учителям В. Ф. Антонову и H. М. Пирумовой, делившимся со мной секретами исследовательского ремесла, и моей жене Наташе, без всесторонней помощи которой эта книга никогда не увидела бы свет.ПРИМЕЧАНИЯ
Глава первая Семья
1 См.: Пыляев М. И. Замечательные чудаки и оригиналы. М., 1990. С. 35–36. 2 Ланжерон А. Ф. Русская армия в год смерти Екатерины II // Русская старина (далее — PC). 1895. Т. 83. С. 154. 3 Жильбер Ромм о русской армии XVIII в. // Россия и Франция XVIII–XX вв. Вып. 3. М., 2000. С. 101. 4 Ланжерон А. Ф. Указ. соч. // PC. 1895. № 5. С. 194. 5 Там же. 6 См.: Шумигорский Е. С. Императрица Мария Фёдоровна (1759–1828). СПб., 1892. Т. 1. С. 146, 153. 7 Государственный архив Российской Федерации (далее — ГАРФ). Ф. 728. On. 1. Ч. 1. Ед. хр. 1353. Ч. 1. Л. 2. (далее — Мемуары Бенкендорфа). 8 См.: Шумигорский Е. С. Указ. соч. С. 154, 200. 9 Инструкция великого князя Павла Петровича великой княгине Марии Феодоровне. (1776 г.) // PC. 1898. Т. 93. С. 259–260. 10 Русский двор в 1792–1793 гг.: Заметки графа Штернберга // Русский архив (далее — РА). 1880. Кн. 3. Вып. 11–12. С. 266. 11 Цит. по: Шумигорский Е. С. Указ. соч. С. 324. 12 Кобеко Д. Ф. Цесаревич Павел Петрович (1754–1796): Историческое исследование. СПб., 2001. С. 151. 13 Вяземский Я. А Старая записная книжка. 1813–1877. М., 2003. С. 150. 14 См.: Mémoires de la baronne D’Oberkirch. Tome Premier. P., 1853. P. 310, 401. 15 PC. 1895. № 4. C. 173. 16 См.: Гарновский М. A. Записки Михаила Гарновского. 1786–1790 // PC. 1876. T. 15. С. 19. 17 Там же. T. 16. C. 424. 18 Головина В. Н. Мемуары // История жизни благородной женщины. М., 1996. С. 97–98. 19 Шумигорский Е. С. Указ. соч. С. 216. 20 Цит. по: Столетие города Гатчины. Гатчина, 1896. Т. 1. С. 44. 21 Саблуков Н. А. Записки о времени императора Павла и его кончи не // Исторический вестник (далее — ИВ). 1906. № 1. С. 104. 22 Головина В. Н. Указ. соч. С. 177. 23 Кобеко Д. Ф. Указ. соч. С. 277–278. 24 Архив князя Воронцова. Кн. 11. М., 1875. С. 70. 25 Шильдер Н. К. Император Павел Первый. М., 1996. С. 319. 26 См.: Головина В. Н. Указ. соч. С. 176. 27 Там же. С. 181. 28 Цит. по: Бюлер Ф. А., Тимощук В. В. Императрица Мария Феодоровна в её заботах о Смольном монастыре. 1797–1802 // PC. 1890. № 4. С. 828. 29 ГАРФ. Ф. 553 (коллекция П. К. Бенкендорфа). On. 1. Ед. хр. 60. Л. 9. Мемуары A. X. Бенкендорфа (копия) (далее — Мемуары Бенкендорфа—2). Эта точная писарская копия, сделанная для одного из потомков Александра Христофоровича в начале XX века, более разборчива, нежели оригинал, поэтому в некоторых случаях автор будет пользоваться ссылками именно на неё. 30 К. Б.[Бороздин К.]. Опыт исторического родословия дворян и графов Бенкендорфов. СПб., 1844. С. 7. 31 См.: Волконский С. М. Мои воспоминания: В 2 т. М., 1992. Т. 2. С. 17. 32 Толстой Ф. П. Записки. М., 2001. С. 59. 33 Цит. по: Сидорова М. В. Бенкендорф // Историк и художник. 2004. № 1. С. 166–167. 34 Мемуары Бенкендорфа—2. Л. 3. 35 Михаил Морошкин. Иезуиты в России с царствования Екатерины II и до нашего времени. СПб., 1870. Ч. 2. С. 113. 36 Цит. по: Лотман Ю. М. Пушкин. СПб., 1995. С. 498. 37 Путешествие в Петербург аббата Жоржеля в царствование императора Павла. М., б. г. С. 204. 38 Цит. по: Ржеуцкий А. С. Пансион аббата Николя // Бюллетень l’Alliance Française. 1999. № 3. 39 Цит. по: Парсамов В. С. Декабристы и религиозно-консервативная мысль Франции. (М. Ф. Орлов и Жозеф де Местр; М. С. Лунин и католицизм) // Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. М., 2001. С. 379–380. 40 Батюшков К. Н. Сочинения: В 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 514. 41 Мемуары Бенкендорфа. Л. 3 об. 42 См.: К. Б. Указ. соч. С. 8. 43 Толстой Ф. П. Указ. соч. С. 72–73. 44 См.: ГАРФ. Ф. 110. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 4 (послужной список Бенкендорфа). 45 См.: Мемуары Бенкендорфа—2. Л. 1. 46 Там же. Л. 8. 47 Там же. Л. 8–9. 48 См.: Там же. Л. 14.Глава вторая Офицер
1 Ордин К. Ф. Спренгтпортен, герой Финляндии // РА. 1887. Вып. 4. С. 499–500. 2 Опубликованы М. В. Сидоровой: Наше наследие. 2004. № 71, 72. В этой главе отрывки из воспоминаний Бенкендорфа (ГАРФ. Ф. 728. On. 1. Ч. 1. Д. 1353) приводятся по этой публикации. 3 Марин С. Н. Полное собрание сочинений //Летописи Государственного литературного музея. Кн. 10. М., 1948. С. 125. 4 Штейнгель В. И. Сочинения и письма. Иркутск, 1985. Т. 2. С. 189. 5 Иркутская летопись (Летописи П. И. Пежемского и В. А. Кротова) // Труды Восточно-Сибирского отдела Русского географического общества. Иркутск, 1911. Т. 5. С. 180. 6 Ордин К. Ф. Указ. соч. С. 501. 7 См.: Азадовский М. К. О литературной деятельности А. И. Якубовича // Литературное наследство. Т. 60. М., 1956. Кн. 1. С. 278. 8 Караулов М. А. Терское казачество. М., 2007. С. 101. 9 Архив князя Воронцова. Кн. 35. М., 1889. С. 410. 10 Там же. Кн. 36. С. 3–4. 11 Потто В. А. Кавказская война. Ставрополь, 1994. Т. 1. С. 303. 12 Броневский С. М. Новейшие сведения о Кавказе, собранные и пополненные Семёном Броневским. СПб., 2004. С. 362. 13 Цит. по: Фадеев А. В. Россия и Кавказ в первой трети XIX в. М., 1960. С. 118. 14 Цит. по: Дубровин Н. История войны и владычества русских на Кавказе. СПб., 1886. Т. 4. С. 7. 15 См.: Баннаева Н. Памяти последнего правителя // Азербайджанские известия. 2007. 29 сентября. 16 Архив князя Воронцова. Кн. 35. С. 13. 17 См.: Шеремет А. И. Война и бизнес. Власть, деньги и оружие: Европа и Ближний Восток в новое время. М., 1996. С. 167–168. 18 Цит. по: Внешняя политика России XIX — начала XX в. М., 1960. Т. 1. С. 527. 19 См.: Восточный вопрос во внешней политике России: Конец XVIII — начало XX в. М., 1978. С. 54. 20 Цит. по: Тарле Е. В. ^Экспедиция адмирала Сенявина в Средиземное море (1805–1807) // Тарле Е. В. Сочинения. М., 1959. Т. 10. С. 250. 21 Архив князя Воронцова. Кн. 35. С. 30–31. 22 Там же. С. 32–33. 23 См.: Сироткин В. Г. Наполеон и Александр I: Дипломатия и разведка Наполеона и Александра I в 1801–1812 гг. М., 2003. С. 60. 24 См.: Его Императорского Величества Воинский устав о полевой пехотной службе с планами. М., 1797. С. 265–266. 25 Записки графа Фёдора Петровича Толстого. М., 2001. С. 60. 26 Там же. С. 55. 27 Масловский С. Д. Толстой, граф Пётр Александрович // Русский биографический словарь. Т. «Тобизен — Тоглебен». NY, 1991. С. 76–77. 28 Цит. по: Шильдер Н. К. Император Александр Первый, его жизнь и царствование. СПб., 1897. Т. 2. С. 125. 29 См.: Мемуары Бенкендорфа. Л. 99 об. 30 Мемуары Бенкендорфа—2. Л. 209–210. 31 ГАРФ. Ф. 110. Оп. 2. Д. 3. Л. 4. 32 Михайловский-Данилевский А. И. Полное собрание сочинений. СПб., 1849. Т. 1. С. 203. Глава «Действия отдельного корпуса в Ганновере» написана Михайловским-Данилевским с использованием (иногда очень близко к тексту) мемуаров Бенкендорфа. 33 Мемуары Бенкендорфа. Л. 92. 34 Миха&говский-Данилевский [А. И.] Описание второй войны императора Александра с Наполеоном в 1806–1807 годах. СПб., 1846. С. 50–51. 35 Цит. по: Там же. С. 16–17. 36 ГАРФ. Ф. 110. Оп. 2. Д. 3. Л. 5. 37 Михайловский-Данилевский [А. М.] Описание второй войны императора Александра… С. 16. 38 Цит. по: Шильдер Н. К. Император Александр Первый… Т. 2. С. 287. 39 Мемуары Бенкендорфа—2. JT. 236. 40 Волконский С. Г. Записки. Иркутск, 1991. С. 104. 41 Цит. по: Шильдер Я. К. Император Александр Первый… Т. 2. С. 160. 42 См.: Архив князя Воронцова. Кн. 35. С. 47. 43 Керсновский А. А. История русской армии. М., 1999. Т. 1. С. 224. 44 Мемуары Бенкендорфа. Л. 120. 45 Цит. по: Михайловский-Данилевский [А. И.] Описание второй войны императора Александра… С. 182. 46 Там же. С. 189. 47 Мемуары Бенкендорфа—2. Л. 256. 48 Тюлар Ж. Наполеон, или Миф о спасителе. М., 1996. С. 164. 49 См.: Мемуары Бенкендорфа—2. Л. 257. 50 См.: Архив князя Воронцова. Кн. 35. С. 446. 51 Русский биографический словарь. Т. «Тобизен — Тотлебен». С. 72. 52 Цит. по: Mémoires politiques et correspondance diplomatique de J. de Maistre. P., 1858. P. 259–260. 53 Марин С. H. Указ. соч. С. 323. 54 Цит. по: Шильдер Н. К. Император Александр Первый… Т. 2. С. 211. 55 Записки графа Фёдора Петровича Толстого. С. 142. 56 Мемуары Бенкендорфа—2. Л. 277. 57 Вигель Ф. Ф. Записки. М., 2000. С. 247. 58 Волконский С. Г. Указ. соч. С. 95. 59 Цит. по: История внешней политики России. Первая половина XIX в. М., 1995. С. 71. 60 См.: Посольство графа П. А. Толстого в Париж в 1807 и 1808 гг. От Тильзита до Эрфурта // Сборник Императорского русского исторического общества. Т. 98. СПб., 1893. С. 425, 431, 467, 468. 61 Веселого Ф. Краткая история русского флота (с начала развития мореплавания до 1825 г.). М.; JL, 1939. С. 229. 62 См.: Kypuee М. М., Пономарёв М. В. Век Наполеона: люди и судьбы. М., 1997. С. 114. 63 Dolgorukov P. Vente sur la Russie. P., 1860. P. 294. 64 Cheramy P. A. A favorite of Napoleon. Memoirs of mademoiselle George. L., 1909. P. 228. 65 Ibid. P. 229. 66 Cm.: Goldsmith L. The Secret History of the Cabinet of Bonaparte: Including His Private Life… L., 1810. P. 111. 67 Цит. по: Вандаль А. Наполеон и Александр I. Франко-русский союз во время Первой империи. Ростов н/Д., 1995. Т. 2. С. 471–472. 68 См.: Коленкур А. Поход Наполеона на Россию. Смоленск, 1991. С. 361. 69 Жуковский В. А. Собрание сочинений. М., 1869. Т. 6. С. 79. 70 Аксаков С. Т. Полное собрание сочинений: В 6 т. СПб., 1869. Т. 3. С. 72. 71 Цит. по: Куриев М. М., Пономарёв М. В. Указ. соч. С. 118. 72 См.: Масон Ф. Наполеон и его женщины. М., 1993. С. 67. 73 См.: Мемуары Бенкендорфа. Л. 161. 74 Марин С. Н. Указ. соч. С. 127–128. 75 См.: Кирхгейзен Г. Женщины вокруг Наполеона. М., 1992. С. 145–146. 76 Петросян Ю. А. Османская империя: могущество и гибель: Исторические очерки. М., 1990. С. 175. 77 Марин С. Н. Указ. соч. С. 127. 78 См.: Ланжерон А. Ф. Записки // PC. 1907. № 9. С. 581. 79 Цит. по: Михайловский-Данилевский А. И. Описание турецкой войны в царствование императора Александра с 1806 по 1812 г. СПб., 1843. Ч. 2. С. 106. 80 См.: Ланжерон А. Ф. Записки // PC. 1908. Т. 134. С. 237. 81 См.: ГАРФ. Ф. 110. Оп. 2. Д. 3. Л. 5. 82 Мемуары Бенкендорфа. Л. 166. 83 Ланжерон А. Ф. Записки // PC. 1908. Т. 134. С. 688. 84 Добровольский А. В. На память чугуевскому улану. СПб., 1912. С. 8. 85 См.: Мемуары Бенкендорфа. J1. 166. 86 См.: Ланжерон А. Ф. Записки // PC. 1908. Т. 134. С. 695. 87 ГАРФ. Ф. 110. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 5. 88 Мемуары Бенкендорфа. Л. 167–168. 89 ГАРФ. Ф. 110. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 5. 90 Цит. по: Петров А. Н. Война России с Турцией 1806–1812 гг. СПб., 1887. Т. 2. С. 389. 91 См.: Михайловский-Данилевский А. И. Описание турецкой войны в царствование императора Александра… Ч. 2. С. 236. 92 Там же. С. 242. 93 Архив князя Воронцова. Кн. 35. С. 51–53. 94 См.: Мемуары Бенкендорфа. Л. 169. 95 См.: Архив князя Воронцова. Кн. 35. С. 58. 96 Волконский С. Г. Указ. соч. С. 178–179. 97 Киянская О. И. Пестель. М., 2005. С. 85. 98 См.: Штрайх С. Я. Декабрист И. И. Пущин // Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма. М., 1956. С. 16. 99 Цит. по: Грот К. Я. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники. СПб., 1899. С. 251. 100 Цит. по: Комаровский Е. Ф. Записки // Державный сфинкс. М., 1999. С. 88. 101 См.: Трубецкой С. П. Материалы о жизни и революционной деятельности. Иркутск, 1983. Т. 1. С. 218. 102 См.: Шильдер Н. К Император Александр Первый… Т. 2. С. 162. 103 Цит по: Оржеховский И. В. Самодержавие против революционной России (1825–1880). М., 1982. С. 13. 104 Цит. по: Лурье Ф. Политический сыск в истории России, 1649–1917 гг. М., 2006.С. 43. 105 Цит. по: Корф М. А. Деятели и участники падения Сперанского // PC. 1902. Т. 109. С. 487–488. 106 См.: Пыпин А. Н. Масонство в России. XVIII и первая четверть XIX в. М., 1997. С. 338. 107 См.: Гордин Я. А. Мистики и охранители: Дело о масонском заговоре. СПб., 1999. 108 Цит. по: Русское масонство. М., 2006. С. 553. 109 Соколовская Т. Русское масонство и его значение в истории общественного движения. М., 1999. С. 27. 110 Соколовская Т. Материалы по истории русского масонства XVIII–XIX вв. М., 2004. С. 17. 111 См.: Серков А. И. История русского масонства XIX в. СПб., 2000. С. 54–55. 112 Цит. по: Русское масонство. С. 555. 113 См.: Соколовская Т. Русское масонство и его значение в истории общественного движения. С. 19. 114 Записки Якова Ивановича де Санглена. 1776–1831 гг. // PC. 1883. Т. 37. № 1. С. 33. 115 Цит. по: Серков А. И. Указ. соч. С. 82. 116 Кутузов М. И. Документы. М., 1952. Т. 3. С. 420. Это единственное упоминание о Бенкендорфе в почти тысячестраничном томе, посвящённом кампании 1811 года, что вполне объяснимо, ведь в именном указателе (с. 933) Бенкендорф определён как «крайний реакционер, душитель восстания декабристов». 117 Михайловский-Данилевский А. И. Описание турецкой войны в царствование императора Александра… Ч. 2. С. 171–172. 118 Ланжерон А. Ф. Записки // PC. 1910. Т. 143. С. 175. 119 Там же. С. 180. 120 Там же. С. 182. 121 ГАРФ. Ф. 110. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 6. 122 Михайловский-Данилевский А. И. Описание турецкой войны в царствование императора Александра… Ч. 2. С. 176. 123 Цит. по: Дуров В. А. Русские награды XVIII — начала XX в. М., 1997. С. 39–40. 124 Цит. по: Михайловский-Данилевский А. И. Описание турецкой войны в царствование императора Александра… С. 178. 125 ГАРФ. Ф. 110. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 6.Глава третья Генерал
1 Шуазель-Гуфье С. Исторические мемуары об императоре Александре и его дворе // Державный сфинкс. С. 273. 2 Записки А. П. Ермолова. 1798–1826 гг. М., 1991. С. 121. 3 Записки Бенкендорфа. 1812 год. Отечественная война. 1813 год. Освобождение Нидерландов. М., 2001. С. 33–34. 4 Записки Бенкендорфа. 1812 год… С. 36. 5 1812–1814. Реляции. Письма. Дневники. М., 1992. С. 27. 6 См.: Austin Р. В. 1812. Napoleon’s Invasion in Russia. L., 2000. P. 88. 7 Ibid. P. 89–90. 8 Михайловский-Данилевский А. И. Описание Отечественной войны 1812 г. СПб… 1839. Ч. 1. С. 342. 9 Отдел рукописей Российской национальной библиотеки (далее — ОР РНБ). Ф. 369 (H. М. Коншина). On. 1. Ед. хр. 11. Л. 26 об.-27, 28. 10 Барклай де Толли М. Б. Изображение военных действий 1812-го года. СПб., 1912. С. 8–9. 11 Записки Бенкендорфа. 1812 год… С. 44. Перевод уточнён по приводящемуся там же французскому тексту. 12 Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. СПб.; М., 1907. Т. 3. С. 47. 13 Усыскин Л. Путешествие в город Велиж // http://magazines.rnss.ru/ oz/2001/l/ul ll.html. 14 Волконский С. Г. Указ. соч. С. 203. 15 См.: Отечественная война и русское общество. Т. 4 // http://www. museum. ru/1812 /Library/Sitin/book4_ 18. html#c 1. 16 PA. 1868. Вып. 10. C. 1675–1676. 17 Егоров A. E. Воспоминания // PC. 1882. T. 36. № 11. C. 345. 18 См.: ГАРФ. Ф. 110. On. 2. Ед. хр. 3. Л. 6. 19 Журнал Комитета министров. 1810–1812. СПб., 1891. Т. 2. С. 566. 20 Там же. С. 712–713. 21 Ложье Ц. Дневник офицера великой армии в 1812 г. М., 2005. С. 83. 22 Архив князя Воронцова. Кн. 35. С. 116. 23 Фельдмаршал Кутузов. Документы. Дневники. Воспоминания. М., 1995. С. 285. 24 Поход русской армии против Наполеона в 1813 г. и освобождение Германии: Сборник документов. М., 1961. С. 85. 25 К. Б. Указ. соч. С. 11. 26 См.: Histoire de la guerre 1813 en Allemagne par le Lt-Colonel Charras. Leipzig, F. A. Brockhaus, 1866. P. 57. 27 Цит. по: Михайловский-Данилевский A. И. Описание войны 1813 г. СПб., 1840. Ч. 1. С. 104–105. 28 См.: Мемуары Бенкендорфа—2. Л. 442–443. 29 Богданович М. История войны 1813 года за независимость Германии по достоверным источникам. СПб., 1863. Т. 2. С. 522, 533. 30 Мемуары Бенкендорфа—2. Л. 465. 31 См.: Hofschroer Р. Leipzig 1813. The Battle of The Nations. Osprey, 1993. P. 6. 32 История Нидерландов. Гаага, 1995. C. 81. 33 Там же. C. 35. 34 Цит. по: Schama S. Patriots and liberators. NY, 1977. P. 634. 35 Cm.: The Low Countries. 1780–1940 by E. H. Kossmann. Oxford, 1978. 36 Ibid. P. 104–105. 37 Cm.: Schama S. Op. cit. P. 630. 38 Cm.: Ibid. P. 633. 39 Cm.: Ibid. P. 638. 40 Ibid. P. 642. 41 Цит. no: Ibid. P. 641. 42 Cm.: Translation of the proclamation of the Russian General Benkendorff at his entry into Amsterdam published Dec. 1 // The Gentelman’s Magazine and Histoncal Chronicle. Vol. 84. Part 1. L., 1814. P. 78. 43 Волконский С. Г. Указ. соч. С. 281. 44 См.: Van Hattem М. Kozakkendag. De bevrijding van Utrecht in 1813. Utrecht, 1993. P. 87. 45 Cm.: http://www.theagenda.nl/v29869_de-kozak.html. 46 См.: Богданович M. История войны 1813 года за независимость Германии… Т. 2. С. 625. 47 Архив князя Воронцова. Кн. 27. М., 1883. С. 353. 48 Цит. по: Бессараб М. Жуковский. М., 1975. С. 53. 49 Богданович М. История войны 1814 года во Франции и низложение Наполеона I по достоверным источникам. СПб., 1865. Т. 1. С. 303. 50 Волконский С. Г. Указ. соч. С. 283. 51 См.: ОР РНБ. Ф. 124. Ед. хр. 402 (рапорт Бенкендорфа из Эперне 14 (26) февраля 1814 г.). 52 Баранович А. М. Русские солдаты во Франции в 1813–1814 гг. // Голос минувшего. 1916. № 5/6. С. 153. 53 Цит. по: Богданович М. История войны 1814 года во Франции… Т. 1. С. 116. 54 См.: Михайловский-Данилевский А. И. Полное собрание сочинений. СПб., 1850. Т. 7. 55 См.: Passages from my life together with memoirs of the campaign of 1813 and 1814 by baron Müfïling. L., 1853. P. 496; Действия отряда генерал-адъютанта Чернышёва в 1814 году // Отечественные записки. 1822. Ч. 10. С. 334–335. 56 Сагацкий И. Сен-Дизье, 14 марта 1814 г. // Военная быль. 1962. № 56. 57 Остен-Сакен Д. Е. Отрывок из летописи Елисаветградского гусарского полка // Военный сборник. 1870. № 10. С. 248. 58 Бантыш-Каменский Д. М. Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов. СПб., 1840. Ч. 3. С. 218–219. 59 Эта строфа не вошла в «канонический» текст песни Булата Окуджавы «Батальное полотно». 60 См.: Михайловский-Данилевский А. И. Мемуары. 1814–1815. СПб., 2001. С. 51. 61 Батюшков К. Н. Сочинения. М.; Л, 1934. С. 411–412. 62 Цит. по: Михайловский-Данилевский А. И. Мемуары. 1814–1815. С. 54–55. 63 Мемуары Бенкендорфа. Л. 316. 64 Там же. Л. 352. 65 Архив князя Воронцова. Кн. 35. С. 165. 66 ГАРФ. Ф. 110. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 10. 67 См.: Мемуары Бенкендорфа. Л. 352. 68 Архив князя Воронцова. Кн. 35. С. 176. 69 Там же. С. 245. 70 Военный сборник. 1904. Nq 9. С. 233–234. 71 Волков С. В. Русский офицерский корпус. М., 1993. С. 247–248. 72 Волконский С. [М.] Воспоминания: О декабристах. Разговоры. М., 1994. С. 187. 73 «Отличительная черта Бенкендорфа была волокитство…»: Из дневника А. Я. Булгакова / Публ. С. Шумихина // Независимая газета. 2000. 13 января. С. 6. 74 См.: Мемуары Бенкендорфа. Л. 358. 75 Архив князя Воронцова. Кн. 35. С. 219. 76 Волконский С. [М.] Воспоминания: О декабристах. Разговоры. С. 187. 77 Мемуары Бенкендорфа. Л. 357. 78 Архив князя Воронцова. Кн. 35. С. 194. 79 Дубровин Н. Ф. После Отечественной войны (Из русской жизни в начале XIX в.) // PC. 1903. № 12. С. 503–504. О бедственном положении Воронежской губернии в то время см.: Минаков А. Ю. «Назвал я здешний край турецкою провинциею»: Деятельность М. Л. Магницкого на посту воронежского вице-губернатора // Исторические записки. Вып. 9. Воронеж, 2003. С. 27–39. 80 Цит. по: Дубровин Н. Письма главнейших деятелей в царствование императора Александра I (1807–1829). М., 2006. С. 190. 81 См.: Там же. С. 482–483. 82 См.: Архив князя Воронцова. Кн. 35. С. 221–224. 83 Там же. С. 488–489. 84 Там же. С. 219. 85 Там же. С. 228. 86 См.: Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем: В 20 т. М., 2004. Т. 13. С. 124–125. 87 См.: Пыпин А. Н. Указ. соч. С. 373. 88 Цит. по: Серков А. И. Указ. соч. С. 55. 89 См.: Шилов Д. Н. Государственные деятели российской империи. 1802–1917. СПб., 2001. С. 73. 90 Цит. по: Мироненко С. В. Самодержавие и реформы. М., 1989. С. 217. 91 Цит. по: Василич Г. Император Александр I и старец Фёдор Кузьмич. М., 1991. С. 12. 92 Воспоминания декабриста А. С. Гангеблова. М., 1888. С. 19. 93 РА. 1904. Кн. 3. Вып. 9. С. 82–86. 94 Из эпистолярного наследия декабристов. Письма к H. Н. Муравьёву-Карскому. М., 1975. Т. 1. С. 163. 95 Вигель Ф. Ф. Указ. соч. С. 421. 96 Цит по: Давыдов М. А. Оппозиция Его Величества. М., 1994. С. 140. 97 Мемуары Бенкендорфа—2. Л. 600–601. 98 Из письма Варвары Олениной к П. И. Бартеневу (1869 г.) // Летописи Государственного литературного музея. Кн. 3. М., 1938. С. 485. 99 См.: Мемуары Бенкендорфа—2. Л. 612. 100 Цит. по: Лапин В. В. Семёновская история: 16–18 октября 1820 г. Л., 1991. С. 125. 101 Муравьёв-Апостол М. И. Воспоминания и письма. Пг., 1922. С. 27–28. 102 Шильдер Н. К Император Александр I… СПб., 1898. Т. 4. С. 527–533. 103 Цит. по: Семевский В. И. Политические и общественные идеи декабристов. М., 1909. С. 153. 104 См.: Дубровин Н. Письма главнейших деятелей в царствование императора Александра I. С. 269–270. 105 См.: Лапин В. В. Указ. соч. С. 212. 106 Цит. по: Семевский В. И. Указ. соч. С. 139. 107 Цит. по: Давыдов М. А. Указ. соч. С. 143–144. 108 Цит. по: Там же. С. 146. 109 Цит. по: Там же. С. 136–137. 110 См.: Мемуары Бенкендорфа—2. Л. 604. 111 См.: Там же. Л. 618. 112 Цит. по: Давыдов М. А. Указ. соч. С. 137. 113 РА. 1884. Вып. 6. С. 263–269. 114 Цит. по: Пыпин А. Н. Общественное движение в России при Александре Первом. СПб., 2001. С. 468. 115 Мемуары Бенкендорфа—2. Л. 618. 116 PC. 1882. Т. 33. С. 217–219. 117 См.: Рогинский А. Б., Равдин Б. Н. Вокруг доноса Грибовского // Освободительное движение в России. Вып. 7. Саратов, 1978. С. 94. 118 РА. 1875. Вып. 1. С. 344. 119 Рогинский А. Б., Равдин Б. Н. Указ. соч. С. 94. 120 См.: Лапин В. В. Указ. соч. С. 128–129, 221. 121 Цит. по: Базанов В. Г. Учёная республика. Л., 1964. С. 208. 122 Наиболее доступную публикацию документа см.: Записка о Союзе благоденствия, представленная A. X. Бенкендорфом Александру I в мае 1821 года // Декабристы в воспоминаниях современников. М., 1988. С. 181–187. 123 Источником предположений об авторстве Бенкендорфа стал, похоже, Н. К. Шильдер. См.: РА. 1875. Кн. 3. С. 423–430; Шильдер Н. К. Император Александр Первый… Т. 4. С. 204, 471. 124 Цит. по: Восстание декабристов. Т. 16. М., 1986. С. 121. 125 Н. Я. Эйдельман (по крайней мере, одно время) был сторонником версии, по которой надпись на конверте сделана рукой не Бенкендорфа, а Николая I. См.: Эйдельман Н. Из потаённой истории России XVIII–XIX веков. М., 1993, С. 373–374. 126 См.: Восстание декабристов. Т. 16. С. 348. 127 Бенкендорф A. X. Мемуары 1824–1837 гг. // Санкт-Петербургский филиал Архива Российской академии наук (далее — ПФААН). Ф. 764. Оп. 4. Ед. хр. 5 (далее — Мемуары Бенкендорфа—3). Л. 14. 128 Николай Михайлович [великий князь]. Император Александр I. М., 1999. С. 201. 129 Цит. по: Рогинский А. Б., Равдин Б. Н. Указ. соч. С. 95. 130 См.: Мемуары Бенкендорфа—2. Л. 618. 131 Воспоминания декабриста А. С. Гангеблова. С. 20. 132 См.: Мемуары Бенкендорфа—2. Л. 617. 133 См.: Там же. Л. 618. 134 Лopep Н. И. Записки декабриста. Иркутск, 1984. С. 55. 135 Воспоминания декабриста А. С. Гангеблова. С. 25–26. 136 Мемуары Бенкендорфа. Л. 398 об. 137 См.: Шилов Д.; Я. Указ. соч. С. 73. 138 Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х гг. М., 1933. Т. 2. С. 125. 139 Мемуары Бенкендорфа—2. Л. 624. 140 Вяземский П. А. Указ. соч. С. 126. 141 Аллер С. И. Описание наводнения, бывшего в Санкт-Петербурге 7 числа ноября 1824 года. СПб., 1826. С. 48–49. 142 Мемуары Бенкендорфа. Л. 411 и далее. 143 См.: Беляев А. Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. 1805–1865. СПб., 1882. С. 136 и далее. 144 Соллогуб В. А. Повести. Воспоминания. Л., 1988. С. 375. 145 Цит. по: Лорер Н. И. Указ. соч. С. 107. 146 Цит. по: Шильдер Я. К. Император Александр Первый… Т. 4. С. 325. 147 См.: ГАРФ. Ф. 110. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 4. 148 См.: Гордин А. М., Гордин М. А. Пушкинский век: Панорама столичной жизни. СПб., 1995. С. 170. 149 Завалишин Д. Воспоминания. М., 2003. С. 107–108. 150 Letters of Dorothea, princess Lieven during her residence in London, 1812–1834. L.,1902. P. 69–70.Глава четвёртая Его высокопревосходительство
1 Цит. по: Лемке М. К. Николаевские жандармы и литература. 1826–1855. СПб., 1909. С. 20. 2 См.: Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов в переписке и мемуарах членов царской семьи. М., 1926. С. 68 и далее. 3 См.: Шильдер Я. К. Император Николай Первый, его жизнь и царствование. М., 1997. Т. 1. С. 246–247. 4 Мемуары Бенкендорфа—3. Л. 15. 5 Там же. 6 Цит. по: 14 декабря 1825 года и его истолкователи (Герцен и Огарёв против барона Корфа). М., 1994. С. 263. 7 Здесь и далее текст мемуаров Бенкендорфа даётся по публикации отрывка о событиях 14 декабря, сделанной А. Литвиным; пер. с фр. О. В. Маринина (см.: Звезда. 2007. Nq 4). 8 Шильдер Я. К. Император Николай Первый… Т. 1. С. 276. 9 Башуцкий Я. Я. Убийство графа Милорадовича // ИВ. 1908. № 1. С. 137. Стоит отметить, что мемуары Башуцкого считаются чересчур «худ ожественными». 1014 декабря 1825 года и его истолкователи. С. 363. 11 Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов в переписке… С. 19. 12 14 декабря 1825 года: Воспоминания очевидцев. СПб.,1999. С. 173. 13 См.: Там же. С. 320. 14 Записки, статьи, письма декабриста И. Д. Якушкина. М., 1951. С. 155. 15 Пресняков А. Е. 14 декабря 1825 года. М.; JL, 1926. С. 102–103. 16 14 декабря 1825 года: Воспоминания очевидцев. С. 429. 17 Там же. С. 183. 18 Там же. С. 98. 19 Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов в переписке… С. 91. 2014 декабря 1825 года: Воспоминания очевидцев. С. 146. 21 Там же. С. 41. 22 См.: Волконский С. [М.] Воспоминания: О декабристах. Разговоры. С. 210. 23 Гордин Я. А. Мятеж реформаторов. Л., 1989. С. 231. 24 14 декабря 1825 года: Воспоминания очевидцев. С. 153. 25 Там же. С. 102–103. 26 Деникин А. И. Очерки русской смуты. М., 1991. Т. 2. С. 246. 27 См.: 14 декабря 1825 года и его истолкователи. С. 285. 28 14 декабря 1825 года: Воспоминания очевидцев. С. 216. 29 Там же. С. 157–158. 30 Записки графа Фёдора Петровича Толстого. С. 218. 31 14 декабря 1825 года: Воспоминания очевидцев. С. 417–418. 32 Там же. С. 219–220. 33 14 декабря 1825 года и его истолкователи. С. 293. 34 14 декабря 1825 года: Источники, исследования, историография, библиография. Вып. 6. СПб., 2004. С. 23, 49. 35 Цит. по: Шильдер Н. К. Император Николай Первый… Т. 1. С. 303. 36 Цит. по: Там же. С. 277. 37 Цит. по: Там же. С. 307–308. 38 Записки, статьи, письма декабриста И. Д. Якушкина. С. 70–71. 39 Шильдер Н. К. Император Николай Первый… Т. 1. С. 334. 40 Розен А. Е. Записки декабриста. Иркутск, 1984. С. 173. 41 См.: Поджио А. В. Записки, письма. Иркутск, 1989. С. 114. 42 См.: Лopep Я. Я. Указ. соч. С. 102. 43 Смирнова-Россет А. О. Дневник. Воспоминания. М., 1989. С. 159. 44 См.: Фёдоров В. А. «Своей судьбой гордимся мы…». М., 1988. С. 99–100. 45 Цит. по: Шильдер Я. К. Император Николай I… Т. 1. С. 333. 46 Цит. по: Там же. С. 334. 47 Восстание декабристов. Т. 16. С. 33. 48 Трубецкой С. Я. Указ. соч. Т. 1. С. 257–258. 49 Восстание декабристов. Т. 1. М.; Л., 1925. С. И. 50 Там же. С. 11–12. 51 См.: Шильдер Я. К. Император Николай Первый… Т. 1. С. 333. 52 Восстание декабристов. Т. 16. С. 38. 53 Там же. Т. 1. С. 152. 54 Там же. Т. 2. М.; Л., 1926. С. 270. 55 Там же. С. 256, 258, 259. 56 Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов в переписке… С. 191. 57 Восстание декабристов. Т. 16. С. 37, 41. 58 Цит. по: Никитенко А. В. Дневник. JL, 1955. Т. 1. С. 3–4. 59 Лорер Я. Я. Указ. соч. С. 95. 60 Восстание декабристов. Т. 16. С. 54. 61 Поджио А. В. Указ. соч. С. 70. 62 Лорер Н. И. Указ. соч. С. 104–105. 63 Цебриков H. Р. Из воспоминаний о Кронверкской куртине // Писатели-декабристы в воспоминаниях современников. М., 1980. Т. 1. С. 241–242. 64 Фонвизин М. А. Сочинения и письма. Иркутск, 1982. Т. 2. С. 197. 65 Цит. по: Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма. М., 1988. С. 399. 66 См.: Восстание декабристов. Т. 18. М., 1986. С. 131. 67 Трубецкой С. П. Указ. соч. Т. 1. С. 271. 68 Воспоминания декабриста А. С. Гангеблова. С. 85. 69 Цит. по: Там же. С. 104. 70 Цит. по: Анненкова П. Воспоминания. М., 2003. С. 42–43. 71 Цит. по: Там же. С. 43. 72 Цит. по: Штейнгель В. И. Указ. соч… Т. 1. С. 136–137. 73 Воспоминания декабриста А. С. Гангеблова. С. 118. 74 См.: Эдельман О. В. Следственный комитет по делу декабристов: организация деятельности // 14 декабря 1825 года: Источники, исследования, историография, библиография. Вып. 2. СПб.; Кишинёв, 2000. С. 225. 75 Цит. по: Шильдер Н. К. Император Николай I… Т. 1. С. 315. 76 Цит. по: Томсинов В. А. Светило русской бюрократии. М., 1997. С. 216. 77 Восстание декабристов. Т. 1. С. 200. 78 Там же. Т. 16. С. 42. 79 Цит. по: Долгоруков П. В. Петербургские очерки. 1860–1867. М., 1934. С. 246. 80 Восстание декабристов. Т. 14. М., 1954. С. 48. 81 Там же. Т. 16. С. 47. 82 Там же. Т. 14. С. 55. 83 Декабристы в воспоминаниях современников. С. 199–200. 84 Трубецкой С. И Указ. соч. Т. 1. С. 266–267. 85 Восстание декабристов. Т. 1. С. 158–159. 86 См.: Семёнова А. В. Временное правительство в планах декабристов. М., 1982. С. 53. 87 Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов в переписке… С. 184. 88 Из дневников Марии Фёдоровны // Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов в переписке… С. 100. 89 Восстание декабристов. Т. 11. М., 1954. С. 215. 90 Там же. С. 214. 91 История России с начала XVIII до конца XIX в. / Под ред. А. Н. Сахарова. М., 1996. С. 333. 92 Восстание декабристов. Т. 1. С. 396, 401–402. 93 Там же. Т. 4. М.; Л., 1927. С. 182, 184. 94 Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов в переписке… С. 175. 95 ИВ. 1916. № 7. С. 108. 96 См.: Розен А. Е. Указ. соч. С. 152. 97 Смирнова-Россет А. О. Указ. соч. С. 158; Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов в переписке… С. 212. 98 Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 16 т. Т. 12. М.; Л., 1949. С. 321. 99 Смирнова-Россет А. О. Указ. соч. С. 346. 100 Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов в переписке… С. 92–93. 101 Там же. С. 226. 102 Там же. С. 208. 103 См.: Шильдер Н. К. Император Николай Первый… Т. 1. С. 459. 104 Лopep Н. И. Указ. соч. С. 109. 105 Розен А. Е. Указ. соч. С. 165. 106 См.: Лорер Н. И. Указ. соч. С. 109. 107 Цит. по: Шильдер Н. К. Император Николай Первый… Т. 1. С. 457. 108 Розен А. Е. Указ. соч. С. 173. 109 Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма. М., 1988. С. 404–405. 110 См.: Штейнгелъ В. И. Указ. соч. Т. 1. С. 238. 111 Булгаков А. Я. Современные происшествия и воспоминания. Ч. 1 // ОР РНБ. Ф. ОЛДП. Ед. хр. F506. Л. 124 об. 112 Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов в переписке… С. 101. 113 Цебриков H. Р. Указ. соч. С. 248. 114 Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов в переписке… С. 208–209. 115 Лорер Н. И. Указ. соч. С. 110. 116 Там же. С. 111. 117 Из дневника С. Ф. Уварова // Лунин М. С. Письма из Сибири. М., 1987. С. 295. 118 Цит. по: Удовик В. А. Воронцов. М., 2004. С. 186. 119 См.: The Trial of Edward Marcus Despard, Esquire for High Treason. L., 1803. P. 268. 120 Цит. no: Wilkinson G. T. An authentic history of the Cato-Street Conspiracy: with the trials at large of the conspirators, for high treason and murder. L., 1820. P. 385. 121 Греч H. И. Записки о моей жизни. М., 1990. С. 284. 122 Цит. по: Трубецкой С. Я. Указ. соч. Т. 1. С. 257. 123 Цит. по: Анненкова П. Указ. соч. С. 38. 124 Соллогуб В. А. Воспоминания. М., Л. 1931. С. 260. 125 Греч Н. И. Указ. соч. С. 280. 126 Из спора А. Я. Булгакова с М. Жихаревым // РА. 1901. Кн. 2 С. 232. 127 Лорер Н. И. Указ. соч. С. 105. 128 Цит. по: Звенья. М., 1936. Т. 6. С. 234. 129 Рац Д. «Отрицательно-добрый человек» // Факел: Историко-революционный альманах. 1990. М., 1990. С. 45. 130 Лотман Ю. М. Указ. соч. С. 114. 131 Завалишин Д. Указ. соч. С. 266. 132 Басаргин Я. В. Воспоминания, рассказы, статьи. Иркутск, 1988. С. 230. 133 Там же. С. 191. 134 Штейнгель В. И. Указ. соч. Т. 1. С. 239. 135 Из эпистолярного наследия декабристов. Письма к H. Н. Муравьёву-Карскому. Т. 1. С. 252. 136 Корнилович А. О. Записки. Письма. Роман. М., 2004. С. 342. 137 Волконский С. Г. Указ. соч. С. 179. 138 Там же. С. 440. 139 Цит. по: Шильдер Н К. Император Николай Первый… Т. 1. С. 470. 140 См.: Там же. С. 472: Лемке М. К. Указ. соч. С. 17; Мартынов А. П. Моя служба в Отдельном корпусе жандармов // «Охранка»: Воспоминания руководителей политического сыска. М., 2004. Т. 1. С. 29 и др. 141 Шильдер Н. К. Император Николай Первый… Т. 1. С. 472. 142 Мартынов А. П. Указ. соч. С. 30. 143 Джунковский В. Ф. Воспоминания. М., 1997. Т. 2. С. 124. 144 Цит. по: Шильдер Н. К. Император Николай Первый… Т. 1. С. 741. 145 См.: Строев В. Н. Столетие собственной Его Императорского Величества канцелярии. СПб., 1912. С. 92. 146 Проект (французский оригинал и русский перевод) опубликован: PC. 1900. Т. 104. С. 615–616. 147 Цит. по: Оржеховский И. В. Указ. соч. С. 22–23. 148 Полное собрание законов Российской империи. Собрание 2-е. Т. 1. СПб., 1830. № 449. 149 См.: Ерошкин H. П. Крепостническое самодержавие и его политические институты. М., 1981. С. 162. 150 См.: Оржеховский И. В. Указ. соч. С. 29. 151 См.: Война 1812 года и русское общество («Осведомительные письма» тайной полиции) / Публ. С. Н. Искюля // Русско-французские культурные связи в эпоху Просвещения: Материалы и исследования. М., 2001. С. 244–359. 152 Цит. по: Марченко В. Р. Автобиографическая записка // Аракчеев в воспоминаниях современников. М., 2000. С. 71. 153 «Видок Фиглярин»: Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в III отделение. М., 1998. С. 141. 154 Вигель Ф. Ф. Указ. соч. С. 303. 155 См.: Ерошкин Н. П. Указ. соч. С. 160–161. 156 См.: Там же. С. 161. 157 См.: Вигель Ф. Ф. Указ. соч. С. 317. 158 Пушкин А. С. Материалы для заметок в газете «Дневник» // Полное собрание сочинений. Т. 12. С. 201. 159 Цит. по: Николай Первый и его время. М., 2000. Т. 2. С. 88. 160 См.: Оржеховский И. В. Указ. соч. С. 27–28. 161 Цит. по: Emsley С. Gendarmes and the State in Nineteenth-Century Europe. Oxford, 1999. P. 2–3. 162 Cm.: Ibid. P. 81. 163 Вяземский И A. Указ. соч. C. 142–143. 164 ГАРФ. Ф. 110. On. 1. Ед. хр. 1. Л. 28–28 об. 165 Там же. Л. 2. 166 Там же. Л. 6–7 об. 167 См.: Lincoln W. В. Nicholas I, Emperor and Autocrat of All the Russias. Illinois, 1989. P. 88–89. 168 См.: Оржеховский И. В. Указ. соч. С. 41. 169 См.: Emsley С. Op. cit. Р. 240; Haine S. Clive Emsley, Gendarmes and the State in Nineteenth-Century Europe. Review // Н-France Review. Vol. 3. November 2003. № 132 (приводится no: http://www.h-france.net/vol3 reviews/haine5.html). 170 Восстание декабристов. T. 4. C. 91. 171 Там же. T. 7. М., 1958. C. 230. 172 Там же. С. 671–672. 173 См.: «Охранка». Т. 1. С. 495. 174 Борее Ю. XX век в преданиях и анекдотах: В 6 кн. Харьков; Ростов н/Д., 1996. Кн. 1, 2. С. 31. 175 См.: Ерошкин Н. П. Указ. соч. С. 166. 176 См.: Дмитриев М. А. Указ. соч. С. 257. 177 Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 16 т. Т. 13. М.; Л., 1937. С. 321–322. 178 «Видок Фиглярин». С. 167. 179 PC. 1903. Т. 114. С. 314. 180 Цит. по: Деревнина Т. Г. III отделение и его место в системе государственного строя абсолютной монархии в России (1826–1855): Дисс. канд. ист. наук. М., 1973. Приложение. C. XI. 181 Цит. по: Шильдер Н. К. Император Николай Первый… Т. 1. С. 742. 182 Вестник Европы. 1872. № 3. С. 142. 183 Цит. по: Герцен А. И. Былое и думы. М., 1958. Ч. 4–5. С. 49. 184 Гордин Я. А. Мятеж реформаторов. С. 72–73. 185 Цит. по: Деревнина Т. Г. Указ. соч. Приложение. C. XI–XIII. 186 Цит. по: Оржеховский И. В. Указ. соч. С. 44. 187 Львов А. Ф. Записки // Крутов В. В. Боже, царя храни! История первого русского гимна. М., 1988. С. 168. 188 Северная пчела. 1844. № 218. 26 сентября. 189 Греч Я. Я. Указ. соч. С. 296. 190 См.: Герцен А. Я. Указ. соч. Ч. 4–5. С. 50. 191 Смирнова-Россет А. О. Указ. соч. С. 159, 160. 192 Там же. С. 8. 193 Пушкин А. С. Письма. Т. 2. М.; Л., 1928. С. 73, 366. 194 Там же. С. 60, 325. 195 Цит. по: Вацуро В. Э., Гиллельсон М. Я. Сквозь «умственные плотины». М., 1986. С. 129. 196 См.: Висковатый П. А. Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество. М., 1891. С. 324. 197 Тютчев Ф. Я. Полное собрание сочинений и писем: В 6 т. Т. 4. М., 2004. С. 274–275. 198 Басаргин Я. В. Указ. соч. С. 230. 199 Корнилович А. О. Указ. соч. С. 339. 200 Цит. по: Залевский М. Я. Император Николай Павлович и его эпоха (по воспоминаниям современников). Франкфурт-на-Майне, 1978. С. 127. 201 PC. 1899. № 12. С. 485. 202 РА. 1901, Кн. 3. С. 206. 203 Герцен А. Я. Указ. соч. Ч. 4–5. С. 53. 204 ОР РНБ. Ф. 148 (Г. И. Вилламова). Ед. хр. 122. Л. 1–1 об. 205 Цит. по: Висковатый П. А. Указ. соч. С. 296. 206 См.: ОР РНБ. Ф. 731 (М. М. Сперанского). Ед. хр. 2022 (Бенкендорф A. X. Письма М. М. Сперанскому); Ед. хр. 1842 (Сперанский М. М. Письма члену Государственного совета… A. X. Бенкендорфу. 1830–1838). 207 Цит. по: Шильдер Я. К. Император Николай I… Т. 2. С. 531. 208 ГАРФ. Ф. 109. Секретный архив. On. I а. Ед. хр. 59. 209 Там же. Оп. 3 а. Ед. хр. 2. 210 См.: Вестник Европы. 1917. № 3. С. 99, 117. 211 См.: Деревнина Т. Г. Политическая полиция при Николае I // Освободительное движение в России. Вып. 4. Саратов, 1975. С. 117, 212 Вестник Европы. 1917. № 3. С. 99—100. 213 ГАРФ. Ф. 109. Секретный архив. Оп. 4 а. Ед. хр. 2, 8. 214 Российский государственный военно-исторический архив. Ф. 446. Ед. хр. 49339. 215 См.: ГАРФ. Ф. 109. Секретный архив. Оп. 4 а. Ед. хр. 31, 33, 54, 235 и др. 216 Цит. по: Шильдер Я. К. Император Николай Первый… Т. 2. С. 549–550. 217 ГАРФ. Ф. 109. Оп. 228. Ед. хр. 29. 218 См.: Отчёт о количестве входящих и исходящих дел, прошедших по собственной канцелярии шефа жандармов A. X. Бенкендорфа // ГАРФ. Ф. 1717. On. 1. Ед. хр. 121. Л. 5. 2,9 ГАРФ. Ф. 1717. On. 1. Ед. хр. 120. 220 ИВ. 1917. № 5–6. С. 429. 221 Цит. по: Пирогов Н. И. Дневник старого врача // Пирогов Н. И. Сочинения. Киев, 1910. Т. 2. Стб. 583. 222 Полярная звезда. 1861. Кн. 6. С. 214. 223 Jesse W. Notes of a half-pay in search of health: or Russia, Circassia, and the Crimea in 1839—40. L., 1841. P. 217. 224 The Knout and the Russians or, the Muscovite Empire, the Czar, and his People by Germain de Lagny. Translated from the French by John B. Bidgeman. NY, 1854. P. 126–127. 225 Бакунин М. А. Собрание сочинений и писем. М., 1935. Т. 3. C. 421–422. 226 [Hennigsen C. F.] Revelations of Russia in 1846, by an English resident. L., 1846. Vol. 1. P. 186–188, 202. 227 Россия под надзором: Отчёты III отделения 1827–1869. М., 2006. С. 269. 228 Львов А. Ф. Указ. соч. С. 169. 229 Цит. по: Стогов Э. И. Записки жандармского штаб-офицера эпохи Николая I. М., 2003. С. 108. 230 Там же. С. 109. 231 Дмитриев М. А. Указ. соч. С. 259. 232 Мартынов А. П. Указ. соч. С. 32–33. 233 Россия под надзором. С. 255. 234 Там же. С. 23. 235 Цит. по: Шильдер П. К. Император Николай Первый… Т. 2. С. 40. 236 Весы. 1908. № 3. С. 96–97. 237 «В подборе материала и в его интерпретации М. К. Лемке был чрезвычайно тенденциозен, используя архивные данные главным образом о репрессиях по отношению к литературе и за редкими исключениями оставляя “за кадром” все остальные аспекты. В своём подходе к историческим событиям Лемке предстаёт не столько как исследователь-аналитик, сколько как публицист, для которого важно не понимание прошлого, а достижение сегодняшних целей» (Рейтблат А. И. Писатели и III отделение // Как Пушкин вышел в гении. М., 2001. С. 128). 238 Троцкий А. И. III отделение при Николае I. Л., 1990. С. 41. 239 Рейтблат А. И. Указ. соч. С. 134–135. 240 Россия под надзором. С. 66. 241 Русское общество 30-х годов XIX в.: Мемуары современников. М., 1989. С. 105. 242 Глинка Ф. Письма к другу. СПб., 1816. Ч. 1. С. 23. 243 Чаадаев П. Я. Полное собрание сочинений и избранные письма. М., 1991. Т. 2. С. 559. 244 Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 16 т. Т. 13. С. 315. 245 Цит. по: Лермонтов М. Ю. Полное собрание сочинений. М.; Л., 1935. Т. 4. С. 518–519. 246 Цит. по: Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Указ. соч. С. 147–148. 247 См.: Дубровин Н. Письма главнейших людей в царствование императора Александра ГС. 490. 248 Цит. по: Вацуро В. ЭГиллельсон М. И. Указ. соч. С. 149–150. 249 Полевой Н. Материалы по истории русской литературы и журналистики тридцатых годов. Л., 1934. С. 336. 250 Полевой К. А. Записки о жизни и сочинениях Николая Алексеевича Полевого. СПб., 1888. С. 341–342. 251 Россия под надзором. С. 165–166. 252 Цит. по: Эйдельман Н. Я. Пушкин. Из биографии и творчества. 1826–1837. М., 1987. С. 424–425. 253 Жуковский В. А. Собрание сочинений: В 4 т. М.; J1., 1960. Т. 4. С. 621–623. 254 PC. 1874. Т. 7. С. 647. 255 Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 16 т. Т. 14. М.; JL, 1941. С. 403. 256 Там же. Т. 16. М., 1949. С. 372. 257 Там же. Т. 14. С. 404. 258 Там же. Т. 15. М., 1948. С. 10. 259 См.: Бартенев Я. Я. О Пушкине. М., 1992. С. 348; Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 16 т. Т. 14. С. 399. 260 Заборова Р. Б. Об издании Пушкиным мистерии Кюхельбекера «Ижорский» // Пушкин: Исследования и материалы. М.; Л., 1962. Т. 4. С. 405–407. 261 Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 16 т. Т. 14. С. 159. 262 Там же. С. 160. 263 Цит. по: Хроника жизни и творчества Пушкина. 1826–1837: В 3 т. М., 2001. Т. 1. Кн. 2. 1829–1830. С. 419. 264 Дела III отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии об А. С. Пушкине. СПб., 1906. С.120. 265 Дмитриев М. А. Указ. соч. С. 305, 313. 266 Пушкин А. С. Письма. Т. 3. М., 1933. С. 483–484. 267 Пушкин А. С. Письма последних лет. 1834–1837. Л., 1969. С. 268. 268 См.: Щёголев Я. Е. Дуэль и смерть Пушкина. М., 1987. С. 543. 269 Цит. по: Воронцов-Вельяминов Г. М. Пушкин в воспоминаниях дочери Николая I // Временник Пушкинской комиссии. 1970. Л., 1972. С. 25. 270 См.: Щёголев Я. Е. Указ. соч. С. 392, 409. 271 Цит. по: Кунин В. В. Последний год жизни Пушкина. М., 1989. С. 488. 272 Данзас К. К. Последние дни жизни и кончина Александра Сергеевича Пушкина в записи А. Аммосова // Пушкин в воспоминаниях современников. СПб., 1998. Т. 2. С. 399. 273 Дневник Алексея Сергеевича Суворина. М., 2000. С. 338–339. 274 См.: Житомирская С. В. А. О. Смирнова-Россет и её мемуарное наследие // Смирнова-Россет А. О. Указ. соч. С. 622–624. 275 См., например: Николай Первый и его время. Т. 1. С. 346; Макаревич Э. Политический сыск. М., 2002; Боханов А. Н. Николай I. М., 2008. С. 177–178. 276 «Конфликт между П. и царём, между великим народным поэтом и самодержавно-крепостническим строем николаевской России… привёл к гибели П.» (Большая советская энциклопедия. 1-е изд. Т. 47. М., 1940. Стб. 656). «Заступаясь за честь жены, П. вызвал Дантеса на дуэль. Власти, осведомлённые об этом, не приняли никаких мер, чтобы предотвратить возможное убийство» (Большая советская энциклопедия. 2-е изд. Т. 35. М.,1955. С. 341). 277 Эйдельман Я. Я. Пушкин. С. 375. 278 Абрамович С. Л. Пушкин в 1836 г. JL, 1984. С. 135; Лотман Ю. М. Указ. соч. С. 381. 279 Тыркова-Вильямс А. В. Жизнь Пушкина. М., 2004. Т. 2. С. 369. В приведённой исследовательницей биографии Бенкендорфа можно насчитать с десяток фактических ошибок (см.: Там же. С. 215). 280 См.: Пушкин А. С. Письма последних лет. С. 253, 272–273. 281 Цит. по: Лемке М. К. Указ. соч. С. 491. 282 Эйдельман Я. Я. Обречённый отряд. М., 1987. С. 399. 283 См.: Северная пчела. 1854. № 175. 284 См.: Рейтблат А. И. Служил ли Гоголь в III отделении? // Как Пушкин вышел в гении. С. 267. 285 См.: Лемке М. К. Указ. соч. С. 135–136. 286 Цит. по: М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1989. С. 22. 287 Там же. С. 224. 288 Там же. С. 237. 289 Там же. С. 225. 290 Литературное наследство. Т. 45–46. М., 1948. С. 678. 291 Лонгинов М. Н. Заметки о Лермонтове // М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. С. 193. 292 См.: Висковатый П. А. Указ. соч. С. 336. 293 См.: Герштейн Э. Г. Судьба Лермонтова. М., 1986. С. 43–45. 294 Там же. С. 32. 295 См.: Там же. С. 33–34. 296 Висковатый П. А. Указ. соч. С. 418–419. 297 См., например: М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. С. 30. 298 Лермонтовская энциклопедия. М., 1981. С. 150. 299 См.: Герштейн Э. Г. Указ. соч. С. 254. 300 Никитенко А. В. Указ. соч. Т. 1. С. 99. 301 Цит. по: Модзалевский Б. Л. Пушкин и его современники. СПб., 1999. С. 321. 302 Пушкин А. С. Письма. Т. 2. С. 493. 303 См.: Перельмутер В. «Звезда разрозненной плеяды!..». М., 1993. С. 210. 304 См.: PC. 1916. № 5. С. 270. 305 Письма Плетнёва и Сомова цит. по: Хроника жизни и творчества Пушкина. Т. 2. Кн. 1. 1831–1832. С. 20–21. 306 Вацуро В. Э. Антон Дельвиг — литератор // Дельвиг А. А. Сочинения. Л., 1986. С. 19–20. 307 См.: Гиллельсон П. А. Вяземский. Жизнь и творчество. Л., 1969. С. 219. 308 ОР РНБ. Ф. 291 (М. Н. Загоскина). On. 1. Ед. хр. 45. Л. 7. 309 Подробно эта тема исследована А. И. Рейтблатом. См.: «Видок Фиглярин». 310 Рассадин С. Русские, или Из дворян в интеллигенты. М., 2005. С. 166. 311 Никитенко А. В. Указ. соч. Т. 1. С. 106. 312 Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. Т. 14. С. 256. 313 См.: Гиллельсон П. А. Указ. соч. С. 225–227. 314 Русская периодическая печать (1702–1894). М., 1959. С. 277. 315 См.: Кулешов В. И. «Отечественные записки» и литература 1840-х гг. М., 1958. С. 354–355; Панаев Я. Я. Литературные воспоминания. М., 1988. С. 94. 3.6 ОР РНБ. Ф. 291 On. 1. Ед. хр. 45. Л. 1 об.-4. 3.7 Панаев Я. Я. Указ. соч. С. 94. 318 См.: Рейтблат А. Я. Писатели и III Отделение. С. 135–137.Глава пятая Его сиятельство
1 См.: Шильдер Н. К. Император Николай Первый… Т. 1. С. 471. 2 См.: Петин С. И. Собственный Его Императорского Величества конвой. СПб., 1899. С. 49. 3 Цит. по: Галушкин Н. В. Собственный Его Императорского Величества конвой. М., 2004. С. 27. 4 Цит. по: Петин С. И. Указ. соч. С. 58–59. 5 Цит. по: Шильдер Н. К. Император Николай Первый… Т. 2. С. 124. 6 Цит. по: Там же. С. 158, 394. 7 См.: Андреева Т. В. Граф A. X. Бенкендорф, его предки и потомки // Английская набережная, 4. СПб., 1997. С. 284. 8 Дондуков-Корсаков А. М. Воспоминания // Старина и новизна. СПб., 1903. Кн. 4. С. 137. 9 Цит. по: Шильдер Я. К Император Николай Первый… Т. 2. С. 166–167. 10 ПФААН. Ф. 764. Оп. 4. Ед. хр. 5. Л. 137–138. 11 Цит. по: Шильдер Я. К Император Николай Первый… Т. 2. С. 168. 12 Цит. по: Там же. С. 177–178. 13 См.: Михайловский-Данилевский А. И. Описание Отечественной войны 1812 года. Ч. 2. С. 342. 14 Цит. по: Шильдер Я. К. Император Николай Первый… Т. 2. С. 205–206. 15 Цит. по: Там же. С. 261. 16 Император Николай I и Польша в 1830 г. (воспоминания подполковника Фаддея Вылежинского) // ИВ. 1903. № 5–6. С. 663–665. 17 «Отличительная черта Бенкендорфа была волокитство…». С. 6. 18 Портфель графа A. X. Бенкендорфа: Мемуары шефа жандармов // Николай I. Муж. Отец. Император. М., 2000. С. 348–350. 19 Там же. С. 357–358. 20 Там же. С. 358. 21 ГАРФ. Ф. 728. On. 1. Ч. 2. Ед. хр. 2271. Л. 40–40 об. 22 Жуковский В. А. Сочинения в стихах и прозе. СПб., 1901. С. 887. 23 «Отличительная черта Бенкендорфа была волокитство…». С. 6. 24 Цит. по: Шшьдер Я. К. Император Николай Первый… Т. 2. С. 339. 25 Портфель графа A. X. Бенкендорфа. С. 359–360. 26 Цит. по: Шильдер Я. К Император Николай Первый… Т. 2. С. 590. 27 Портфель графа A. X. Бенкендорфа. С. 366. 28 Цит. по: Шштдер Я. К. Император Николай Первый… Т. 2. С. 516–517. 29 См., например: ОР РНБ. Ф. 452 (А. А. Майкова). On. 1. Ед. хр. 578. Л. 1–1 об. 30 Цит. по: Шильдер Я. К. Император Николай Первый… Т. 2. С. 525. 31 См.: Lincoln W. В. Op. cit. P. 157. 32 Цит. по: Шильдер Я. К. Император Николай Первый… Т. 2. С. 533. 33 См.: ГАРФ. Ф. 109. Секретный архив. Оп. 2. Ед. хр. 121. 34 Уортман Р. С. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии. М., 2002. Т. 1. С. 18. 35 Из записок барона (впоследствии графа) М. А. Корфа // PC. 1898. Т. 98. № 6. С. 526. 36 Портфель графа A. X. Бенкендорфа. С. 344. 37 Например, Геллер М. История Российской империи. М., 2001. T. I. С. 446; Душенко К В. Цитаты из русской истории. М., 2005. С. 275. 38 Например, Оксман Ю. Г. Новое издание Герцена // Известия Академии наук СССР. Отд. языка и литературы. Т. 15. Вып. 2. М., 1956. С. 169–170; Абрамович C. Л. Крестьянский вопрос в статье Пушкина «Путешествие из Москвы в Петербург» // Пушкин: Исследования и материалы. Т. 4. С. 222. 39 Чаадаев П. Я. Указ. соч. Т. 1. С. 520. 40 См.: Портфель графа A. X. Бенкендорфа. С. 346. 41 См.: Шильдер Н. К. Император Николай Первый… Т. 2. С. 604. 42 The Slavonic and East European studies. 1967. Vol. 105. P. 376. 43 См.: Тромбах С. М. Пушкин и медицина его времени. М., 1989. С. 183. 44 Цит. по: Шильдер Н. К. Император Николай Первый… Т. 2. С. 605. 45 Цит. по: Корф М. А. Записки. М., 2003. С. 270. 46 Цит. по: Шильдер Н. К. Император Николай Первый… Т. 2. С. 605–606. 47 Корф М. А. Записки. С. 488. 48 Цит. по: Бурнашев В. П. Из воспоминаний петербургского старожила // Заря. 1871. Апрель. С. 16. 49 См.: Гарданов Ю. К, Мамбетов Г. X. Хан-Гирей и его «Записки о Черкесии» // Кавказский этнографический сборник. Т. 8. М., 1980. С. 8. 50 Хан-Гирей. Записки о Черкесии. Нальчик, 1978. С. 27-«-28. 51 См., например: Кумыков T. X. Хан-Гирей. Нальчик, 1958. С. 3–4, 131. 52 Николай I. Муж. Отец. Император. С. 235. 53 Цит. по: Шильдер Н. К. Император Николай Первый… Т. 2. С. 607. 54 Цит. по: Герштейн Э. Г. Указ. соч. С. 61. 55 Волконский С. М. Мои воспоминания. Т. 2. С. 6. 56 Волконский С. [М.] Воспоминания: О декабристах. Разговоры. С. 204–205. 57 Розанов H. H. Е. А. Штакеншнейдер и её дневник // Штакеншнейдер Е. А. Дневник и записки (1854–1866). М.; Л., 1934. С. 10. 58 См.: Джунковский С. С. Поездка в Ревель и Гельсингфорс в 1839 г. СПб., 1840. С. 55. 59 Долгоруков П. В. Российская родословная книга. СПб., 1855. Ч. 2. С. 253. 60 К. Б. Указ. соч. С. 5. 61 См.: Джунковский С. С. Указ. соч. С. 51. 62 Художественная газета на 1837 год, издаваемая Нестором Кукольником. СПб., 1837. № 11–12. С. 190. 63 См.: Сидорова М. В. «Застывшая беззаботность»: имение A. X. Бенкендорфа «Фалль» под Ревелем // В тени «больших стилей»: Материалы VIII Царскосельской научной конференции. СПб., 2002. С. 119. 64 Цит. по: Letters from the Shores of the Baltic. L., 1846. P. 122 (здесь и далее перевод автора). 65 Волконский С. М. Мои воспоминания. Т. 2. С. 10. 66 Волконский С. [М.] Воспоминания: О декабристах. Разговоры. С. 208. 67 Волконский С. М. Мои воспоминания. Т. 2. С. 6. 68 Там же. С. 14–15. 69 Letters from the Shores of the Baltic. P. 120, 123. 70 Волконский С. [М.] Воспоминания: О декабристах. Разговоры. С. 212. 71 См.: Там же. С. 210. 72 См.: Волконский С. М. Мои воспоминания. С. 11. 73 Цит. по: Шильдер Н. К. Император Николай I… Т. 2. С. 534. 74 См.: Андрей Иванович Штакеншнейдер. Архитектурные проекты. СПб., 2006 С. 4. 75 Волконский C. М. Воспоминания: О декабристах. Разговоры. С. 208. 76 Львов А. Ф. Записки // РА. 1884. Вып. 4. С. 244–245. 77 Волконский С. Г. Указ. соч. С. 440. 78 См.: Фёдоров Н. Мёртвая земля // Невское время. 2006. 5 июля. 79 См.: Лившиц Л. «Фалль, дивный Фалль…» // Молодёжь Эстонии. 2001. 27 августа. 80 См.: http://ros.postimees.ee/220508/glavnaja/estonija/34495.php. 81 Letters from the Shores of the Baltic. P. 120. 82 Россия под надзором. C. 246. 83 Там же. C. 244. 84 Цит. по: Тютчев Ф. И. Указ. соч. Т. 3. М., 2003. С. 265. 85 Литературное наследство. Т. 97. М., 1988. Кн. 1. С. 400. 86 Цит. по: Россия под надзором. С. 280. 87 Кюстин А. Россия в 1839 г.: В 2 т. М., 1996. 88 См.: Кеннан Д. Ф. Маркиз де Кюстин и его «Россия в 1839 году» М., 2006. С. 122. 89 Кюстин А. Указ. соч. Т. 2. С. 18. 90 См.: Тарле Е. В. Донесения Якова Толстого из Парижа в III отделение // Литературное наследство. Т. 31/32. М., 1937. С. 656. 91 Щукинский сборник. Вып. 1. М., 1902. С. 301. 92 См.: Мильчина В. А. Россия и Франция: Дипломаты. Литераторы. Шпионы. СПб., 2006. С. 240–241. 93 Корф МЛ. Дневник. Год 1843-й. М., 2004. С. 260. 94 Цит. по: Лемке М. К. Указ. соч. С. 147, 149. 95 См.: Черкасов П. П. Русский агент во Франции. М., 2008. С. 229–231. 96 См.: Там же. С. 150–151. 97 Цит. по: Осповат А. Л. Тютчев и заграничная служба III отделения: Материалы к теме // Тыняновский сборник: Пятые Тыняновские чтения. М., 1994. С. 122. 98 См.: Лемке М. К. Указ. соч. С. 97. 99 Тютчев Ф. И. Указ. соч. Т. 4. С. 275–276. 100 См.: Летопись жизни и творчества Ф. И. Тютчева. [Мураново], 1999. Кн. 1. С. 265. 101 Тютчев Ф. И. Указ. соч. Т. 4. С. 271. 102 Летопись жизни и творчества Ф. И. Тютчева. Кн. 1. С. 267. 103 Аксаков И. С. Биография Фёдора Ивановича Тютчева. М., 1886. С. 132–133. 104 Там же. С. 32. 105 Цит. по: Смирнова-Россет А. О. Указ. соч. С. 9. 106 «Отличительная черта Бенкендорфа была волокитство…… С. 6. 107 Ольга Николаевна. Сон юности // Николай I. Муж. Отец. Император. С. 235. 108 Смирнова-Россет А. О. Указ. соч. С. 9. 109 Никитенко А. В. Указ. соч. Т. 1. С. 253. 110 Корф М. А. Записки. С. 270–271. 111 Ольга Николаевна. Указ. соч. С. 235. 112 Гагарин Я. Дневник. Записки о моей жизни. Переписка. М., 1996. С. 325–326. 113 Корф М. А Записки. С. 271. 114 Смирнова-Россет А. О. Указ. соч. С. 9. 115 Корф М. А. Дневник. Год 1843-й. С. 335. 1,6 «Отличительная черта Бенкендорфа была волокитство…». С. 6. 117 Корф М. А. Дневник. Год 1843-й. С. 334. 118 Ольга Николаевна. Указ. соч. С. 235–236. 1,9 Там же. С. 236. 120 См.: Корф М. А. Дневник. С. 334–336. 121 Там же. С. 372. 122 Там же. С. 386. 123 Корф М. А. Записки. С. 270. 124 «Отличительная черта Бенкендорфа была волокитство…». С. 6. 125 См.: ОР РНБ. Ф. 1000. Оп. 3. Ед. хр. 1550. Л. 82. 126 РА. 1884. Кн. 3. С. 75. 127 См.: Epitaph coat of arms in Tallinn Dome Church. Tallinn, 2005. P. 12. 128 См.: Корф М. А. Записки. С. 271–272. 129 Николай I. Муж. Отец. Император. С. 510. 130 Волконский С. Г. Воспоминания. М., 1994. С. 113–114. 131 Вигель Ф. Ф. Записки / Предисл. С. Я. Штрайха. М., 1928. Т. 1. С. 13; История СССР: Учебник для вузов. М., 1954. Т. 2. Россия в XIX в. С. 137; Эйдельман Н. Послесловие // Факел. 1990. С. 57. Американский историк Петер Сквайр (P. S. Squire), основываясь на записках Ф. Вигеля и П. Долгорукова, также поначалу (Metternich and Benkendorf. 1807–1834 // The Slavonic and East European Revew. Vol. XLV. № 104. 1967) вынес вердикт: «Бенкендорф был полуобразованным, безответственным и легкомысленным» (перевод мой. — Д. О.), — но в последующих работах, по мере углубления в тему, пересмотрел свои взгляды. 132 См.: Юность. 1989. № 2. С. 85. 133 Из записок барона (впоследствии графа) М. А. Корфа // PC. 1899. № 12. C. 490.ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ДЕЯТЕЛЬНОСТИ A. X. БЕНКЕНДОРФА
1782[47], 23 июня — родился в семье премьер-майора Христофора Ивановича Бенкендорфа и Анны Юлианы, урождённой баронессы Шиллинг фон Каннштадт. 1793–1795 — воспитывался в пансионе в Байрейте (Бавария). 1796–1798 — воспитывался в пансионе аббата Николя в Петербурге. 7797, март — смерть матери, начало покровительства со стороны императрицы Марии Фёдоровны. 1798 — начал военную службу унтер-офицером Семёновского полка. 1798, 31 декабря — прапорщик и флигель-адъютант. 1799, 7 октября — подпоручик. 1800, 22 ноября — поручик. 1801, лето — сближение с кругом гвардейских офицеров, в числе которых М. С. Воронцов и поэт С. Н. Марин. 1802–1804 — участвовал в инспекционной поездке генерала E. М. Спренгтпортена по Поволжью, Уралу, Сибири, Забайкалью, Якутии, Кавказу, Крыму и визите в Турцию и Грецию. 1803, осень — поступил вместе с М. С. Воронцовым волонтёром под начало главнокомандующего в Грузии П. Д. Цицианова. 2 декабря — боевое крещение в бою при обложении крепости Гянджа, награждён орденом Святой Анны 3-й степени. 1804, январь — участвовал в экспедиции генерала Гулякова по защите северо-восточной границы Грузии от лезгинских набегов, награждён орденом Святого Владимира 4-й степени. 1804–1805 — командовал легионом албанских и греческих добровольцев в составе русского экспедиционного корпуса на острове Корфу. 1805, сентябрь — декабрь — участвовал в русско-австро-французской войне в составе корпуса П. А. Толстого, действовавшего в Померании, Мекленбурге и Ганновере. 1806, 29 марта — штабс-капитан. Осень (до лета 1807) — участвовал в русско-прусско-французской войне, в том числе в сражении при Прейсиш-Эйлау 26–27 января 1807 года. 1807, 13 февраля — капитан, награждён орденом Святой Анны 2-й степени. 2 марта — полковник. 1807, 20 октября — 1808, май — пребывание в составе русского посольства в Париже. Роман с актрисой Жорж. 1809 — участвовал в Русско-турецкой войне, отмечен высочайшим благоволением. 1810 — вступил в масонскую ложу «Соединённых друзей» (состоял до 1818 года); разработал первый проект «когорты добромыслящих» — прообраза высшей тайной полиции. Начало дружбы с С. Г. Волконским. 1811 — возвратился на театр боевых действий Русско-турецкой войны, за сражение при Рущуке 22 июня награждён орденом Святого Георгия 4-й степени. 1812, июнь — июль — с началом войны против Наполеона поддерживал связь между армиями Барклая де Толли и Багратиона. Июль — октябрь — командовал отрядами «летучего корпуса» Ф. Ф. Винцингероде; за атаку при Велиже 27 июля произведён в генерал-майоры. 11 октября — стал первым комендантом освобождённой от французов Москвы. 23 октября — декабрь — преследовал неприятеля в составе отряда П. В. Голенищева-Кутузова. 1813 — участвовал в Заграничных походах русской армии, награждён орденами Святого Георгия 3-й степени, Святой Анны 1-й степени, Святого Владимира 2-й степени, золотой шпагой с алмазами «За храбрость», прусским орденом Красного орла; участвовал в Битве народов под Лейпцигом 4–6 октября 1813 года. Ноябрь — декабрь — командовал отрядом, освободившим Голландию, и способствовал восстановлению её независимости. Награждён Большим крестом шведского ордена Меча, голландской шпагой «За Амстердам и Бреду», английской золотой саблей «За подвиги в 1813 году». 1814, январь — март — участвовал в боевых действиях во Франции под командой корпуса Винцингероде и Воронцова, в том числе в сражениях при Краоне, Лаоне и Сен-Дизье. 29 августа — командир бригады 1-й уланской дивизии, дислоцированной в Витебске. 1816, 9 апреля — начальник 2-й драгунской дивизии, дислоцированной в Гадяче (Полтавская губерния). 1817 — публикация в «Военном журнале» (№ 3 и 6) воспоминаний о войнах с Наполеоном. Лето — расследовал по поручению императора злоупотребления властей Воронежской губернии. 19 ноября — женился на вдове Елизавете Андреевне Бибиковой (урождённой Донец-Захаржевской). 1819, 18 марта — начальник штаба гвардейского корпуса в Петербурге. 22 июля — генерал-адъютант. 1820, октябрь — участвовал в расследовании «семёновской истории». 1821, май (или сентябрь) — передал Александру I «Записку о Союзе благоденствия» М. К. Грибовского. 20 сентября — генерал-лейтенант. 1 декабря — начальник 1-й кирасирской дивизии. 1824, 7 ноября — участвовал в спасательной операции во время наводнения в Петербурге. 1824, 8 ноября — 1825, 14 марта — временный комендант Васильевского острова, ликвидировал последствия наводнения. Награждён золотой табакеркой с портретом Александра 1 и 50 тысячами рублей. 1825, 14 декабря — участвовал в подавлении восстания декабристов, назначен временным комендантом Васильевского острова (до 16 декабря). 17 декабря — член следственного комитета по делу декабристов. 25 декабря — награждён орденом Святого Александра Невского. 1826, 3 июля — шеф жандармов, начальник Третьего отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии, главнокомандующий Императорской главной квартирой. 6 декабря — сенатор. 1827 — покупка имения Фалль под Ревелем. 1828, май — сентябрь — 1837— сопровождал и обеспечивал безопасность Николая I во всех дальних поездках. 1829, 21 апреля — генерал от кавалерии. 1830, 30 сентября — награждён орденом Святого Владимира 1-й степени. 1831, 8 февраля — член Государственного совета и Комитета министров. 1832, 10 ноября — граф Российской империи. 1837, март — июль — тяжёлая болезнь. 1839 — почётный член и попечитель Демидовского дома призрения трудящихся. 1840, 22 августа — награждён почётным знаком отличия за 40 лет беспорочной службы. 1840–1842 — участвовал в работе правительственных комитетов: о дворовых людях, по преобразованию еврейского быта, об устройстве железной дороги Москва — Петербург, по делам Закавказского края. 1842, 16 сентября — 16 октября — командирован в Лифляндскую губернию для усмирения крестьянских волнений. 1844, весна — поездка на лечение в Карлсбад. 11 сентября — умер на корабле «Геркулес». Похоронен на семейном кладбище в имении Фалль.КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ
14 декабря 1825 года: Воспоминания очевидцев. СПб., 1999. 14 декабря 1825 года и его истолкователи (Герцен и Огарёв против барона Корфа). М., 1994. Архангельский А. Н. Александр I. М., 2005. «Видок Фиглярин»: Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в III отделение. М., 1998. Волконский С. Г. Записки. Иркутск, 1991. Волконский С. М. Мои воспоминания: В 2 т. М., 1992. Выскочков Л. В. Николай I. М., 2003. Гордин Я. А. Мистики и охранители: Дело о масонском заговоре. СПб., 1999. Григорьев Б. H., Колоколов Б. Г. Повседневная жизнь российских жандармов. М., 2007. Давыдов Ю. В. Синие тюльпаны. М., 1995. Записки Бенкендорфа. 1812 год. Отечественная война. 1813 год. Освобождение Нидерландов. М., 2001. Лапин В. В. Семёновская история: 16–18 октября 1820 года. Л., 1991. Лемке М. Николаевские жандармы и литература. 1826–1855. СПб., 1909. Николай I. Муж. Отец. Император. М., 2000. Россия под надзором: Отчёты III отделения. 1827–1869. М., 2006. Стогов Э. И. Записки жандармского штаб-офицера эпохи Николая I. М., 2003. Пыпин А. Н. Масонство в России. XVIII и первая четверть XIX века. М., 1997. Рууд Ч., Степанов С. А. Фонтанка, 16: Политический сыск при царях. М., 1993. Сидорова М. В. «Застывшая беззаботность»: имение A. X. Бенкендорфа «Фалль» под Ревелем // В тени «больших стилей»: Материалы VIII Царскосельской научной конференции. СПб., 2002. Черкасов П. П. Русский агент во Франции. М., 2008. Чукарев А. Г. Тайная полиция Николая I (1826–1855). Кн. 1, 2. Ярославль, 2002. Шильдер Н. К. Император Николай Первый, его жизнь и царствование. М., 1997. Кн. 1, 2. Шумигорский Е. С. Императрица Мария Фёдоровна (1759–1828). СПб., 1892. Т. 1.Иллюстрации
Христофор Иванович Бенкендорф (?). В. Боровиковский. Начало 1800-х гг.
Дарья Христофоровна Ливен, урождённая Бенкендорф. Т. Лоуренс. Около 1812 г.
Константин Христофорович Бенкендорф. Гравюра с портрета Д. Доу. 1820-е гг.
C. H. Марин. Неизвестный художник. 1800-е гг.
Вдовствующая императрица Мария Федоровна. Д. Доу. 1820-е гг.
Смерть императора Павла I. Ж. Утвайт. Первая половина XIX в.
E. M. Спренгтпортен. E. Гейтман. Литография. 1822 г.
X. А. Ливен, муж сестры A. X. Бенкендорфа. Литография. Первая половина XIX в.
Несчастные каторжные просят милостыню в сибирском селе Никольском. К. Гайнцманн (?). 1810–1812 гг.
Ледяные горы на Иртыше при Тобольске. Е. Корнеев. Гравюра. 1812 г.
Якуты. Г. Корнеев. Гравюра. 1809 г.
М. С. Воронцов. Д. Доу. 1820-е гг.
Черкесская пляска. Е. Корнеев. Гравюра. 1809 г.
Князь П. Д. Цицианов. Рисунок с миниатюры.
Джавад-хан.
Вид Тифлиса. Н. Чернецов. 1830 г.
Одеяние жителей острова Корфу. Е. Корнеев. Гравюра. 1809 г.
Вид острова Корфу. Гравюра по рисунку Е. Корнеева. 1809 г.
Встреча Наполеона и Александра I в Тильзите. Миниатюра. Начало XIX в.
Ночь над полем битвы при Прейсиш-Эйлау. Участники сражения были потрясены его ожесточённостью и безрезультатностью.
Граф П. А. Толстой. Д. Доу. 1812 г.
Французские министры полиций. Слева — А. Ж. Савари. Р. Лефевр. 1814 г. Справа — Ж. Фуше. Гравюра по рисунку А. Дезире. 1830-е гг.
Актриса Жорж в роли Клитемнестры. Гравюра. Первая четверть XIX в.
Портрет «чаровницы Жорж». Ш. Мотте. Первая треть XIX в.
Театр «Комеди Франсез» в начале XIX века. Рисунок первой половины XIX в.
Масонский знак ложи «Соединённых друзей». 1810-е гг.
Заседание масонской ложи александровского времени. А. Моравов. 1912 г.
М. И. Платов .Д. Доу. 1820-е гг.
М. И. Кутузов. Г. де Сент-Обен. Гравюра. 1813 г.
План сражения при Рущуке 22 июня 1811 года. Цифрами обозначены: 1 — турецкий укреплённый лагерь; 2 — главные силы турок; 3 — скопление и главный удар турецкой кавалерии; 4 — каре русской пехоты; 5 — расположение и контрудар русской кавалерии.
Москва накануне её оставления русскими войсками. А. Апсит. 1912 г.
Французы в Успенском соборе Московского Кремля. Литография Р. Бахмана. 1912 г.
Вид Никольских ворот Кремля после ухода французов.
Герой войны 1812 года, воевавший вместе с Бенкендорфом против французов Ф. Ф. Винцингероде, Д. Доу. 1820-е гг.
Герой войны 1812 года, воевавший вместе с Бенкендорфом против французов П. В. Голенищев-Кутузов; Д. Доу. 1820-е гг.
Герой войны 1812 года, воевавший вместе с Бенкендорфом против французов Л. А. Нарышкин, Д. Доу. 1820-е гг.
Герой войны 1812 года, воевавший вместе с Бенкендорфом против французов С. Г. Волконский. Д. Доу. 1820-е гг.
Партизаны в 1812 году. Б. Зворыкин. 1911 г.
Нападение казаков на французский обоз с награбленным. Б. Зворыкин. 1911 г.
Николай I со свитой. Слева направо — великий князь Михаил Павлович, A. X. Бенкендорф, князь П. М. Волконский, Николай I, цесаревич Александр Николаевич. Копия с картины Ф. Крюгера. 1834 г.
Русские казаки в Гамбурге. Гравюра. 1813 г.
Калмык. Гравюра. 1813 г.
Русский генерал-адъютант. К. Байер. Гравюра. 1815 г.
Вступление казаков в Утрехт в 1813 году. П. ван Ос. 1816 г.
A. X. Бенкендорф во время наводнения 1824 года. С. Галактионов. Гравюра. 1824 г.
Памятная доска с отметкой уровня подъема воды. Карусельная площадь во время наводнения. Неизвестный художник. 1824 г.
Освобождение Амстердама в 1813 году. Медаль. Ф. Толстой.
М. А. Милорадович. Д. Доу. 1820-е гг.
Император Николай I. Гравюра по рисунку Лондсдаля. 1826 г.
Восстание 14 декабря 1825 года на Сенатской площади. К. Колыши. 1830-е гг.
Бенкендорф в советских комиксах. Сверху надпись — «Самос место, чтобы сделать карьеру». В. Алексеев. 1988 г.
Заседание Следственной комиссии по делу декабристов. A. X. Бенкендорф — за столом второй справа. На полях — слова А. Бестужева Михаилу Павловичу: «Кто смел, тот грабит, а кто не смел, тот крадёт».
Ф. В. Булгарин. В. Тимм. 1850-е гг.
М. Я. фон Фок, управляющий Третьим отделением.
Профиль A. X. Бенкендорфа на полях пушкинского черновика. 1829 г.
Л. В. Дубельт, управляющий Третьим отделением. А. Тыранов. 1840-е гг.
А. Ф. Львов, старший адъютант корпуса жандармов.
Цепной мост, близ которого размещалось здание Третьего отделения.
Я. Н. Толстой. Литография с портрета И. Гейгеля. 1834 г.
А. Ф. Орлов, шеф корпуса жандармов. Ф. Крюгер. 1851 г.
В приёмной A. X. Бенкендорфа. Акварель. 1840-е гг.
Одесса. Вид от дворца Воронцовых. М. Воробьёв. 1832 г.
Линейный корабль «Императрица Мария» во время шторма. К. Круговихин. 1843 г.
Аллегория Русско-турецкой войны 1828–1829 годов. Гравюра. Лондон. 1828 г.
Эпизод Русско-турецкой войны. Г. Шукаев. Середина XIX в.
С. Г. Волконский в старости. М. Гордижиани. 1873 г.
Архитектор А. И. Штакеншнейдер.
Усадьба Фалль близ Ревеля. Литография по рисунку Сенсона. 1840-е гг.
«Шлосс Фалль». Фото автора.
Водопад, давший имя усадьбе Бенкендорфа. Фото автора.
A. X. Бенкендорф с супругой Елизаветой Андреевной. Литография по рисунку Е. Риджби. 1840 г.
Ф. И. Тютчев. Фото первой половины 1850-х гг.
Амалия Крюденер — последняя любовь Бенкендорфа. Гравюра с портрета Кура. Около 1840 г.
Часовня в память о родителях A. X. Бенкендорфа. Фото автора.
Семейное кладбище Бенкендорфов-Волконских в Фалле. Крайняя справа — могила A. X. Бенкендорфа. Фото автора.
Герб графов Бенкендорфов в Домском соборе Таллина. Фото автора.
Последние комментарии
22 минут 24 секунд назад
1 час 29 минут назад
2 часов 27 минут назад
2 часов 41 минут назад
11 часов 51 минут назад
11 часов 53 минут назад