Злые игры. Книга 3 [Пенни Винченци] (fb2) читать онлайн

Пенни Винченци Злые игры. Книга 3

Полу, с любовью

Лукаво сердце человеческое более всего

и крайне испорчено.

Книга пророка Иеремии, 17:9

Главные герои

Великобритания:

Вирджиния, графиня Кейтерхэм, американская наследница.

Александр, граф Кейтерхэм, ее муж.

Шарлотта и Георгина Уэллес и Макс, виконт Хэдли, дети Кейтерхэмов.

Джордж, сын Георгины.

Харольд и миссис Тэллоу, дворецкий и домоправительница в Хартесте, фамильном поместье Кейтерхэмов.

Няня Бэркуорт, няня Кейтерхэмов.

Алисия, вдовствующая графиня Кейтерхэм, мать Александра.

Мартин Данбар, управляющий Хартестом, и его жена Катриона.

Лидия Пежо, акушерка.

Энджи Бербэнк, помощница Вирджинии в компании по дизайну интеръеров.

Миссис Викс, ее бабушка.

Клиффорд Парке, друг миссис Викс.

М. Визерли Стерн, владелец отеля.

Чарльз Сейнт-Маллин, адвокат, друг Вирджинии.

Гэс Бут, директор лондонского отделения банка «Прэгерс».

Джемма Мортон, модель, девушка из богатой семьи, подруга Макса.

Соединенные Штаты Америки:

Фредерик Прэгер III, нью-йоркский банкир, и его жена Бетси, родители Вирджинии.

Малыш Прэгер (Фред IV), ее брат.

Мэри Роуз, его жена.

Фредди, Кендрик и Мелисса, их дети.

Мадлен Далглейш, английская родственница Мэри Роуз.

Пит Хоффман, старший партнер в банке «Прэгерс».

Габриэл (Гейб), его сын.

Джереми Фостер, один из главных клиентов банка «Прэгерс», и его жена Изабелла.

Чак Дрю, друг Джереми Фостера и партнер в банке «Прэгерс».

Томми Соамс-Максвелл, аферист, друг Вирджинии.

Глава 45

Георгина, 1985–1986

Несомненно, вина за всю эту чудовищную историю лежала на ней, и только на ней. Именно она виновата в том, что так расстроила отца, нанесла ему сильнейшую душевную травму, из-за которой у него и произошел этот нервный срыв. И как только она могла так поступить; как только могла сделать это именно она — она, так любившая отца, любившая его неизмеримо сильнее, чем Шарлотта или Макс, она, которая одна из всех сохраняла непоколебимую верность отцу и отказывалась даже думать о том, чтобы заняться поисками какого-то сомнительного другого отца; Георгине неприятны были сами слова о некоем «настоящем отце»: Александр, такой мягкий, понимающий, беспредельно любящий, и был для нее настоящим отцом; и как только не кто-нибудь, но именно она могла причинить ему столь ужасную боль, которая чуть было не погубила его?!

Тогда, в ожидании приезда доктора, она сидела рядом с отцом, держала его за руку, беспомощно смотрела, как он горько плакал, как мучительные рыдания сотрясали его тело, ей хотелось бы находиться где-то в тысячах миль от дома, хотелось, чтобы вся душевная мука отца перешла к ней самой, хотелось даже умереть, только бы не видеть и не слышать отцовских рыданий. «Это я все наделала», — проговорила она, беспомощно глядя на Энджи, у которой был такой же потрясенный и испуганный вид, как и у нее самой. «Нет, Георгина, ничего подобного, не говори глупостей, ты тут ни при чем», — ответила ей тогда Энджи, стараясь успокоить ее. Но слова Энджи не помогли, от них не стало лучше; в ушах у Георгины непрерывно звучали другие слова, те, которые она бросила незадолго до этого Александру: что он просто сумасшедший и что она должна была бы понять это уже давным-давно; а перед глазами у нее непрестанно вставала картина, как после этих слов она сбегает вниз по лестнице вслед за Кендриком, они оба вскакивают в машину и она, Георгина, почти выкрикивает Кендрику, чтобы он гнал отсюда без оглядки.

* * *

Слава богу, слава богу, что ей стало потом как-то не по себе, что она в конце концов все-таки почувствовала себя такой виноватой; иначе она могла бы отсутствовать очень долго, быть может, даже весь день; они тогда поехали в паб, и Кендрик тоже был крайне расстроен. «Можно подумать, что я какое-то чудовище или извращенец, — проговорил он, мрачно уставившись в кружку с пивом, — и что он только против меня имеет, что я ему такого сделал?» Георгина попробовала как-то утешить, успокоить его; она сказала, что для отца их слова стали настоящим потрясением, а со временем он придет в себя и успокоится. И тогда Кендрик как-то очень странно посмотрел на Георгину и произнес: «Но ведь он же тебе на самом-то деле вовсе не отец, так почему же…»; у нее возникло такое ощущение, словно Кендрик ее ударил, и она ответила: «Не надо так говорить, Кендрик, пожалуйста. Я вообще не должна была тебе ничего рассказывать. Для меня он — мой отец, ни о каких иных вариантах я не хочу ни слышать, ни обсуждать их, ни даже думать о них».

После этого-то она и начала беспокоиться об Александре и сказала Кендрику, что ей кажется, им лучше вернуться, на что Кендрик заявил, что категорически не хочет снова встречаться сейчас с Александром, в конце концов она все-таки решила, несмотря ни на что, вернуться домой; Кендрик отвез ее, высадил внизу, у первых ступеней лестницы, она помчалась по ней бегом и, едва вбежав в дом, услышала ужасающие завывания, которые доносились из оружейной комнаты; оттуда вышла Энджи, лицо у нее было пепельного цвета. «Ой, Георгина, — выдохнула она, — слава богу, что ты здесь, у Александра что-то вроде нервного срыва, я пойду вызову врача, посиди пока с ним, а я найду Няню».

Георгина вошла и увидела отца; он сидел, опустив голову и обхватив ее руками, и плакал, рыдал; она попыталась обнять его, но он оттолкнул ее со словами:

— Нет, нет, не прикасайся ко мне!

Потом вернулась Энджи вместе с Няней; вид у Няни был строгий и озабоченный, но она была очень спокойна и сосредоточенна.

— Он слишком много всего делал, — сурово проговорила она, — вот и переутомился; я знала, что так случится. — А потом она села с ним рядом, обняла его своими старческими руками и принялась ласково поглаживать, приговаривая: «Ничего, Александр, ничего, все хорошо, все в порядке»; и Александр постепенно затих, приникнув к Няне, продолжая только время от времени судорожно всхлипывать.

— Он не в себе, — через голову Александра объяснила Няня Энджи и Георгине, как будто бы обе они полагали, что это было его обычное поведение; Энджи согласно кивнула и сказала, что да, она и сама видит; тут вошел доктор Роджерс и попытался заговорить с Александром, однако тот оттолкнул его, крича, что не нужны ему никакие проклятые врачи; в конце концов доктор Роджерс сделал ему укол и распорядился, чтобы его уложили в постель.

Потом, когда Александр уже спокойно спал, доктор Роджерс проговорил:

— Я не знаю, чем вызвано подобное состояние, но я бы сказал, что у него полнейшее нервное расстройство. Утром я заеду снова с одним из моих коллег. Кто-нибудь был с ним, когда это все случилось?

— Я была, — ответила Энджи. — Я с ним разговаривала. Он был расстроен. Он перед этим поспорил с Георгиной. Верно, Георгина?

— Да. — Георгина почувствовала, как в груди у нее волной поднимается паника. — Да, боюсь, что верно. Я, я… — Комната вдруг поплыла вокруг нее, и ей пришлось сесть.

Энджи подошла и обняла ее за плечи:

— Ничего, Георгина. Да, а потом он заговорил о Вирджинии, о леди Кейтерхэм. И по ходу разговора все больше и больше приходил в расстройство, потом вдруг заплакал, а потом… — Лицо у Энджи было все еще потрясенным и напряженным. — Я… я не знала, что делать. Мне очень жаль.

— Вы все сделали правильно, — кивнул доктор Роджерс, — но ваши слова подтверждают мой диагноз. Так или иначе, утром я попрошу доктора Симкинса заехать вместе со мной.

Он поднялся, закрыл свою сумку и направился к лестнице. Георгина пошла за ним; она была настолько перепугана, что с трудом могла говорить.

— Доктор Роджерс, мне надо вам кое-что сказать. Это я виновата. Во всем.

Доктор Роджерс обернулся и посмотрел на нее очень добрым и мягким взглядом:

— Сомневаюсь, Георгина. Очень сомневаюсь. Не надо вам себя винить.

— Нет, вы не поняли; мы с ним поссорились, и я наговорила ему ужаснейших вещей. Я сказала ему… сказала ему… — Голос ее становился все тише, пока не замер совсем. Доктор Роджерс улыбнулся.

— Георгина, что бы вы ему ни наговорили, это не могло вызвать подобный эффект. У него сильнейшее нервное расстройство. Самые злые слова — а я уверен, что они не были такими уж злыми, — самые злые слова со стороны горячо любимой дочери не могли вызвать подобного срыва. Ваш отец все последние несколько лет жил в состоянии постоянного и сильного напряжения. Ему было очень нелегко. И должен вам сказать, что вы для него были источником огромного утешения. Все остальные ведь уехали, верно? Ушли из дома.

— Да, — ответила Георгина. — Может быть, было бы лучше, если бы я тоже уехала. — Тыльной стороной ладони она стерла слезы со щек. Доктор Роджерс снова улыбнулся и протянул ей свой носовой платок.

— Чепуха. Очень хорошо, что вы оказались здесь, я уверен. И что вы будете с ним в предстоящие недели и поможете ему выбраться из этого состояния. Постарайтесь не беспокоиться. Через некоторое время он придет в себя. Помогайте только Няне о нем заботиться. Замечательная она старуха, ваша Няня. Вам очень повезло, что она у вас есть. До свидания, Георгина. Оставьте платок себе. Не провожайте меня, я знаю дорогу. — Он повернулся и начал спускаться по лестнице.

— До свидания, — еле слышно, почти что шепотом проговорила Георгина. Она тоже повернулась и пошла назад в комнату.

— Мне остаться? — спросила ее Энджи. — Я тоже себя чувствую немного в ответе, но, честно говоря, мне бы надо возвращаться домой, к Малышу.

— Будет лучше, если вы не останетесь, — строго вмешалась Няня. — Ему необходимы полная тишина и покой. — По ее виду и тону можно было предположить, что она подозревает, будто Энджи способна в любой момент устроить в доме многолюдную и шумную вечеринку да еще пригласить на нее рок-оркестр.

— Ну и хорошо, — кротко согласилась Энджи. — Тогда я поеду домой. Няня, позвоните мне завтра, после того как его посмотрит этот доктор Симкинс, ладно? Мне интересно, что он скажет. Или мне лучше приехать?

— Нет, в этом нет никакой необходимости, — ответила Няня. — Георгина и я о нем позаботимся. Правда, Георгина?

— Да, — очень тихо отозвалась Георгина. Она распрощалась со всякой надеждой увидеться с Кендриком перед его отъездом — он должен был назавтра улетать. Но сейчас ей казалось, что даже если придется посвятить уходу за отцом весь остаток своей жизни, то и тогда это не будет для нее достаточным наказанием.

Доктор Симкинс заявил, что Александр страдает от сильнейшего нервного расстройства и острой депрессии, которые, по-видимому, развивались у него в скрытой форме еще со времени смерти Вирджинии; по его настоянию Александра поместили на несколько недель в частный санаторий, где в ожидании улучшения ему были обеспечены уход, наблюдение и психиатрическое лечение. По прошествии некоторого времени Александра осмотрели два других психиатра, и по предложению второго из них его перевели домой, правда приставив к нему круглосуточную сестру, но дома он, по крайней мере, чувствовал себя спокойнее. Дело в том, что, несмотря на некоторые признаки улучшения, там, в санатории, им овладело поразительное беспокойство, он целыми днями и почти всю ночь мерял шагами свою палату, а в короткие перерывы между этими метаниями сидел на стуле, молча глядя прямо перед собой ничего не видящим взглядом. Георгина с Няней дважды приезжали навестить его, наведывались к нему и Шарлотта, и Макс, но, похоже, он никого из них даже не узнал, и всякий раз, когда кто-нибудь приезжал, он так и сидел молча и безучастно, несмотря на все их попытки как-то разговорить его, заставить улыбнуться, вообще проявить хоть какие-то эмоции.

— Пусть-ка он возвращается назад, в этот свой дом, который он так любит, — заявил новый психиатр. — Посмотрим, может быть, это ему как-нибудь поможет.

Забирать его поехали Няня и Георгина вместе с Тэллоу; доктор оказался прав, возвращение домой благотворно подействовало сразу же; едва только их машина выехала из леса и свернула на Большую аллею, как губы Александра медленно растянулись в улыбке, а его голубые глаза наполнились слезами.

— Как восхитительно, — проговорил он. — Дом.

Чувствовал он себя по-прежнему не очень хорошо, был рассеян, по большей части где-то витал, физически был слаб и все еще находился под воздействием антидепрессантов, которыми его накачали в санатории; постепенно, однако, прямо у них на глазах он становился крепче, и к весне, к тому времени, когда нарциссы расцветили лужайки в парке вокруг дома большими и яркими желтыми пятнами, Александр уже снова начал говорить, улыбаться, становиться самим собой.

С того самого дня Георгина ни разу не видела Кендрика. Няня и Энджи вместе уговаривали ее тогда поехать в Хитроу проводить его, но она отказалась.

— Я не могу оставить папу. Кендрик меня поймет.

Кендрик действительно понимал — поначалу, прощаясь с ней по телефону, он сказал ей, что любит ее, что, конечно, она должна быть с отцом, что он и сам чувствует себя немного виноватым. Но потом, когда она сообщила ему, что бросила колледж, он рассердился; и рассердился еще сильнее и крепко обиделся на нее, когда в феврале следующего года она отказалась приехать в Нью-Йорк к нему на день рождения: Кендрику исполнялся двадцать один год.

— Это очень важно, Георгина; мы будем отмечать его только в кругу семьи, но я хочу, чтобы ты обязательно была.

Георгина отказалась, объяснив, что не может уехать, что отец еще очень плох и что ее собственный день рождения, по ее же просьбе, отмечаться не будет.

— Доктор специально просил меня никуда не отлучаться надолго, быть постоянно с отцом, это очень важное условие его выздоровления. Я не могу и не хочу его подводить, Кендрик.

— Ты все чересчур серьезно воспринимаешь, — с нескрываемым раздражением возразил Кендрик. — Ему уже лучше, ты это сама говорила, и, боже мой, обойдется он без тебя каких-то два дня. А потом, когда же мы в таком случае сможем объявить о помолвке?

Георгина ответила, что это не главное и что она не знает, когда они смогут сделать такое объявление. Кендрик бросил трубку. Позднее он перезвонил ей и извинился, но в отношениях между ними возникла напряженность.

Как-то одним ветреным мартовским днем она гуляла в лесу и вдруг встретила там Мартина Данбара. Она была не одна, а с собаками; с того самого времени, как Александр заболел, собаки чувствовали себя очень подавленно; когда Александр лежал в своей комнате в постели, они не отходили от подножия лестницы, а с тех пор как он стал вставать, неотступно следовали за ним по пятам от момента, когда он выходил утром к завтраку, и до той минуты, когда после ужина он снова поднимался к себе. Даже прогулки, казалось, не приносили теперь собакам никакого удовольствия, и бывало очень трудно заставить их выйти из дома.

— Георгина! — воскликнул Мартин. — Рад тебя видеть. Давно уже мы не встречались. Как папа? Я заскакивал на той неделе, как раз когда ты уезжала в магазин, и мне показалось, что ему определенно стало немного лучше.

— Да, ему лучше, — согласилась Георгина. — Явно лучше. Он сразу пошел на поправку, как только вернулся домой, в Хартест. Теперь он уже стал довольно много разговаривать, а сегодня за завтраком даже рассмеялся над чем-то в колонке Бернарда Левина в «Таймс».

— Ну что ж, это действительно хорошие новости. Наверное, тебе его болезнь доставила массу хлопот. Да и в колледже, должно быть, много пришлось пропустить. Когда ты туда возвращаешься?

— Ой, я не знаю. Пока не знаю. Не раньше, чем папа поправится.

— Какая же ты примерная дочка. — Мартин улыбался, но глаза у него были грустные. — Александру очень повезло, что у него есть такая дочь, как ты.

«О боже, — подумала она, — если бы он только знал!»

На Пасху Кендрик не приехал: усиленно готовился к выпускным экзаменам. Он умолял Георгину прилететь к нему, но она ответила, что не может.

— Папе сейчас намного лучше, и поэтому я не хочу вносить какие-то элементы беспокойства. Мы с ним каждый день очень подолгу гуляем, он говорит, что ему это помогает лучше любых лекарств. Извини меня, Кендрик.

— Ну хорошо, — отозвался Кендрик Голос у него сделался сразу сухой и довольно сдержанный; он словно мгновенно отстранился от нее и был теперь далеко-далеко.

— Георгина? Это Энджи. Как Александр? Прости меня, что я в последнее время перестала заезжать. У меня тут были свои трудности.

— Да, я понимаю. Ему лучше. Определенно лучше. А как вы?

— Со мной-то все в порядке, Георгина, спасибо. Я звоню, чтобы пригласить тебя на свадьбу.

— Как интересно, — осторожно проговорила Георгина. — Чью?

— Мою. — Голос Энджи звучал торжествующе и даже дрожал от волнения.

— Вашу? Но я думала…

— Да, мы все так думали. Но Мэри Роуз решила дать Малышу развод. Просто взяла и решила. А это значит, что теперь мы можем пожениться.

— Ой, Энджи, это чудесная новость! Я так рада. — К собственному удивлению, Георгина вдруг почувствовала, что она и в самом деле рада. — Когда?

— Чуть больше чем через месяц. Сейчас торопимся со всем необходимым. В последнюю субботу апреля. Конечно, приедет Кендрик, и Мелисса, и Фредди, и Фред Третий, и миссис Прэгер — знаешь, я ее так до сих пор ни разу и не видела,^[42] — в общем, все. Так что не занимай ничем этот день, ладно? И приготовь какую-нибудь потрясающую шляпку.

— Обязательно.

Как странно, подумала Георгина, и почему только бывает так, что женщина, которая фактически замужем за Малышом уже бог знает сколько лет, за все это время ни разу не встретилась с его матерью.

— А когда вы об этом узнали?

— Ой, часа два назад, не больше, — ответила Энджи. — До сих пор никак не спущусь на землю от счастья. Думаю, Кендрик тебе позвонит, но я хотела сама сказать тебе, первая.

А она действительно на седьмом небе от счастья, подумала Георгина, улыбаясь в телефонную трубку. Она действительно его любит.

Вечером того же дня ей позвонил Кендрик и сообщил ту же новость; его самого явно раздирали противоречивые чувства: он сказал, что рад за отца, но ему грустно за маму, и на него произвел большое впечатление тот великодушный жест, который она сделала.

— Мне кажется, она все еще любит папу и не может взять на себя ответственность отказать ему в том, чего он так хочет, сейчас, когда он так болен.

— По-моему, она очень хорошо поступила. — Георгина изо всех сил старалась ничем не задеть чувств Кендрика. — А как к этому относятся остальные?

— Ну, Мелисса, конечно, крутится вовсю, ей же быть подружкой невесты, она уже занята тем, в каком платье будет на свадьбе, с какой прической, гадает, будет ли Макс шафером; а Фредди в основном помалкивает.

— Но он приедет? — озабоченно спросила Георгина. — Дядя Малыш страшно расстроится, если его не будет.

— О да, приедет.

— А бабушка и дедушка?

— Да, конечно. Бабушка вся в волнении, почти как Мелисса.

— Ну, — засмеялась Георгина, — мне всегда казалось, что они с Мелиссой одного возраста.

— Надо и нам действовать, — сказал Кендрик. — Теперь-то, наверное, мы можем поговорить с твоим папой, а? И сделать официальное объявление. Особенно с учетом того, что ему, кажется, уже лучше.

— Да, — проговорила Георгина, — да, наверное, можем.

Свадьба Малыша и Энджи состоялась ветреным, но ясным весенним днем, когда с голубого неба лились потоки золотистого солнечного света; гражданская регистрация брака проходила в Оксфорде, а венчание — в деревенской церкви. Все было красиво и торжественно, но как бы отмечено печатью горечи: никто из присутствующих не мог до конца забыть, что при всей торжественности и красоте, при всем демонстративном счастье и ликовании его виновников это событие стало возможным потому и только потому, что Малыш медленно умирал.

Присутствовали все члены семьи и очень небольшое число самых близких друзей; Фред III смотрел строго и сурово, когда Фредди провез мимо него по центральному проходу церкви Малыша в инвалидном кресле, убранном по такому случаю белыми лентами. Бетси с сильно блестевшими глазами стояла, вцепившись в руку Фреда, и только свирепое выражение его старческого лица мешало ей расплакаться. Мелисса, выступавшая в роли подружки невесты, выглядела просто восхитительно: в ее золотистые волосы были вплетены белые розы, а сама она была облачена в платье от Мексиканы, состоявшее из бесчисленных кружев и оборочек; почти все присутствовавшие в церкви члены семьи отметили, что внимание Мелиссы было сосредоточено скорее на Максе, нежели на женихе и невесте; поскольку Макс не привез с собой Джемму, сославшись на то, что свадьба будет отмечаться строго в семейном кругу, то Мелисса получала на время полную свободу распоряжаться им, особенно в ее собственных мечтах. Близнецы, которых с огромным трудом удавалось заставить спокойно сидеть вместе с их няней в задней части церкви, были одеты как пажи, в белые матроски; а миссис Викс чуть было не преуспела в том, чтобы переместить центр всеобщего внимания на саму себя: она появилась в белом, до самого пола, шелковом платье с очень широкой юбкой, на которой с одной стороны был сделан разрез примерно до колена, и в него видна была ножка, весьма изящная, как громким театральным шепотом, рассчитанным на то, что его услышит обладательница этой самой ножки, заметил Макс Георгине. Поверх рыжих локонов у нее красовалось то, что иначе как диадемой и назвать было бы неприлично; а на шелковое платье была наброшена сверху жакетка из серебристой лисицы. Миссис Викс отказалась привезти с собой Клиффорда, заявив, что он был бы тут неуместен; Малыш потом высказал Энджи предположение, что она не хотела быть никем связанной, дабы иметь возможность свободнее пофлиртовать с Александром. Георгина поймала выражение лица Няни в тот момент, когда миссис Викс появилась на церемонии: губы Няни сжались так, что казалось, исчезли вовсе, а в глазах засверкало воинствующее неодобрение.

Александр, ко всеобщему удивлению и удовольствию, настоял на том, чтобы тоже присутствовать, он заявил, что чувствует себя намного лучше и ни за что в мире не пропустит такого события. Выглядел он бледным и был особенно рассеян, на протяжении всей службы сидел, крепко вцепившись в руку Георгины, но энергично пропел вместе со всеми все положенные молитвы, а когда невеста шла по проходу, то улыбался ей самым благожелательным образом.

На невесте было предельно простое облегающее платье от Жана Мюира, из белого крепа, с низкой талией, длиной примерно по щиколотку; спереди оно было скромно закрытое, а сзади, наоборот, открыто почти до того места, где спина начинает терять свое благородное название (на время церковной службы пришлось надеть длинную жакетку в тон платью). В руках у нее был большущий букет белых роз и фрезий, а на голове, как бы в знак признания того, что убор девственницы является в данном случае проявлением несомненного бесстыдства, красовалась диадема, сплетенная из кроваво-красных роз. Энджи выглядела очень хорошенькой и необыкновенно молодой; когда викарий произнес: «Я объявляю вас мужем и женой», она наклонилась к сидевшему в кресле Малышу, поцеловала его и обвила руками за шею.

— Фу, какая театральщина, — услышала Георгина позади себя шепот Няни, адресованный на ухо миссис Тэллоу; но, обернувшись, увидела, что Няня улыбается как ни в чем не бывало.

В самую последнюю минуту в церковь проскользнул и остался стоять сзади, у входа, Томми Соамс-Максвелл; потом он так же незаметно выскользнул и скрылся, в результате чего большинство гостей даже не заметили его появления; перед свадьбой он спрашивал у Энджи разрешения прийти, сказав, что ему ни за что не хотелось бы пропустить такое событие, но не хочет и ставить в неудобное положение или расстраивать ни Александра, ни кого-либо другого из членов семьи. Даже на Шарлотту его поведение произвело умиротворяющее впечатление, и она потом, дома, уже во время приема, сказала Георгине, которая питала тайную симпатию к этому заведомому злодею Томми и которая знала от Макса, как хорошо Томми относится к Малышу, — осторожно сказала ей, что, наверное, Томми все-таки не такой плохой, как она, Шарлотта, думала раньше.

Во время приема Фред III поднялся и предложил всем выпить за жениха и невесту, у которых сегодня замечательный и счастливый день; он заявил, что, с его точки зрения, Малышу необыкновенно повезло, и пусть это кресло и вся прочая чепуха никого не вводят в заблуждение и не заставляют думать иначе. Тост Фреда был очень мил, тактичен, преисполнен обаяния, ему удалось окончательно снять некоторую неловкость, присутствовавшую в самой ситуации; и тем не менее Георгина, глядя на Малыша и Энджи сквозь подступившие к глазам слезы, не могла удержаться от того, чтобы не спрашивать себя, сколько будет позволено длиться этому браку и насколько мысль об этом омрачает для каждого из них сегодняшний день.

После приема Кендрик увез ее; он сказал, что понятия не имеет, куда они направляются, просто ему захотелось вытащить ее из общей компании. Время было еще довольно раннее, без чего-то семь, и сумерки только начинали опускаться на холмы Бедфорда. Малыш был предельно счастлив, но и со всей очевидностью измучен, поэтому все молчаливо договорились незаметно, поодиночке разъезжаться. Георгина тревожилась за Александра и хотела отвезти его домой, но он настоял на том, чтобы возвращаться вместе с Няней и супругами Тэллоу. Александр пожаловался, что очень устал, и действительно — во время приема он держал себя несколько странно: пожал Малышу руку, заявил ему, что тот — везучий парень, как-то рассеянно поцеловал Энджи, а затем исчез, и больше на протяжении всего приема его не было видно; в конце концов Шарлотта обнаружила его в детской, где он играл с близнецами. Александр извинился за свое отсутствие, но был явно не расположен разговаривать.

— Ну, — проговорил Кендрик, останавливая машину на въезде в одну из самых красивых аллей. — И что ты хочешь делать?

— Ой, не знаю, — ответила Георгина, нарочно делая вид, будто не поняла его. — Может быть, погуляем. Я слишком много выпила шампанского. Знаешь, я тебе скажу, чего бы я сейчас действительно хотела, — с улыбкой добавила она, думая о том, как бесконечно сексуально он выглядит в этом черном жилете и полосатых брюках, без смокинга, в котором был утром, и в белой рубашке с распахнутым воротником. — Я бы хотела лечь с тобой в постель. Ну, не обязательно в постель. Но прямо сейчас, если мы только найдем где.

Кендрик поднял руку и запустил пальцы ей в волосы; глаза его широко раскрылись, потемнели от страсти и, казалось, способны были просверлить ее насквозь.

— Найдем где, — произнес он и, слегка наклонившись, стал целовать ее, очень неторопливо, очень лениво. Георгина отвечала на его поцелуи сначала мягко и нежно, потом все более страстно; она чувствовала, как внутри ее нарастает желание, как оно становится все больше и сильнее, наполняет ее собой, словно живое существо. Ограничивавшееся, сдерживавшееся на протяжении многих месяцев горечью, чувством вины, одиночеством, прирученное и приученное быть покорным, это желание наконец рвалось теперь наружу, требовало высвобождения; Георгина немного отстранилась от Кендрика, лицо у нее было сосредоточенное, почти торжественное.

— Я серьезно, — сказала она, — я не могу больше терпеть.

И Кендрик открыл свою дверцу, обошел вокруг машины, протянул ей руку, помог выйти и, так и не сводя глаз с ее лица, повел ее вглубь леса. Она спотыкалась, цеплялась за торчащие корни, путалась в листьях папоротника, ей было неудобно в туфлях на высоком каблуке; она остановилась, нетерпеливо сбросила их и пошла дальше в одних чулках, улыбаясь Кендрику уверенной и бесшабашной улыбкой. Они уже достаточно углубились в лес, сумерки сгущались, и вокруг становилось почти темно.

— Вот, — улыбнулся Кендрик, — вот нам и постель.

Прямо перед ними была небольшая ложбина, густо поросшая молодым папоротником и множеством голубых колокольчиков.

Она со смехом побежала вперед, опустилась на землю, протягивая руки навстречу Кендрику; последнее, что она еще сознавала, были ее слова: «Мы же помнем колокольчики», на что Кендрик ответил ей: «К чертям колокольчики!» — а потом она целиком отдалась всепоглощающей страсти и не чувствовала, не воспринимала уже ничего, кроме его жаркого, тяжелого, тоже изголодавшегося тела; кроме его рук, которые, казалось, были повсюду — они ласкали ее груди, живот, бедра, ягодицы; потом ее тело выгнулось ему навстречу, призывая и принимая его в себя, и, когда он вошел, она почувствовала вдруг прилив необыкновенного торжества, какие-то высшие, абсолютные радость и счастье; и пока ее тело еще только отдавалось ему, еще изгибалось, напружинивалось, поднималось и опускалось, отвечая на его движения, — уже тогда она чувствовала, знала, ощущала предельно отчетливо, что никогда раньше у них не бывало так, как в этот раз, и, возможно, никогда уже так не будет.

Потом, когда все осталось позади и они наконец затихли на своей папоротниковой постели, улыбаясь друг другу, потрясенные, почти напуганные теми высотами, на которые им только что удалось взлететь, и теми глубинами чувства, в которые они смогли погрузиться, Кендрик свернул и положил ей под голову свою рубашку, набросил на нее сверху свой жилет и проговорил:

— Я люблю тебя, Георгина. Я хочу, чтобы ты стала моей женой.

Георгина подняла на него глаза, чувствуя себя сильной, смелой, счастливой, и ответила:

— Я тоже этого хочу, Кендрик. Тоже хочу.

Вернувшись в «Монастырские ключи», они прокрались в дом через заднюю дверь, отлично сознавая, что всякий, кто сейчас бы их увидел, не мог не понять, где они были и чем занимались. Энджи и Малыш сидели наверху, у себя в комнате; казалось, кроме них, в доме никого больше не было. Кендрик исчез, а потом спустился, неся полотенца, джинсы и свитеры. «А это трусы, только, извини, они мужские»; они залезли вместе в душ, располагавшийся рядом с кладовкой, постояли под шумными струями воды, снова позанимались любовью — беззаботно, уже совершенно не думая о том, что кто-то может их увидеть; потом, когда они оделись, Кендрик сделал им обоим по большой кружке чая. Георгина сидела не шевелясь, молча смотрела на него, чувство любви переполняло ее, и она думала лишь о тех радостях и удовольствиях, которые были у них в прошлом, и о том огромном счастье, которое, как ей хотелось надеяться, ждало их в будущем.

Утром Малышу стало плохо; они собирались наутро поговорить с ним, рассказать ему о своих намерениях и планах, но Энджи сообщила им, что у Малыша воспаление легких и врач распорядился не беспокоить его. Выглядела она страшно усталой, и временами даже казалось, что она находится в каком-то полубессознательном состоянии;

Георгина заявила, что ей надо возвращаться в Хартест, посмотреть, как там Александр, и попросила Кендрика поехать с ней. Кендрик ответил, что предпочитает остаться в «Ключах», — возможно, отцу попозже станет лучше и он захочет с ним поговорить. Энджи ничего не сказала, но, кажется, была благодарна Кендрику за его решение.

Позднее в тот же день Малышу стало еще хуже, вызвали специалиста, он накачал его разными лекарствами, шла речь о том, что, возможно, придется поместить его в госпиталь. Голос Кендрика, когда он позвонил и сказал об этом Георгине, звучал расстроенно и мрачно; Георгина испугалась, даже почти рассердилась из-за того, что отпущенное Малышу счастье оказалось столь непродолжительным, столь скудным, что оно лишь подразнило его.

Но на следующее утро Малышу вроде бы стало лучше, к обеду он уже сидел на постели и на всех рычал; и тогда Георгина и Кендрик, которым отчаянно хотелось побыть вместе, бросили всех и всё и сбежали в Лондон, в дом на Итон-плейс, где и провели прекрасные двадцать четыре часа, почти не покидая за все это время спальню, после чего Кендрик улетел назад в Нью-Йорк, где ему предстояли выпускные экзамены.

Меньше чем через месяц он вернулся; тут-то и начался кошмар.

Он позвонил Георгине из Хитроу; она в этот момент была на кухне, помогая миссис Фоллон делать печенье. Александр был в Лондоне; впоследствии Георгина не раз возвращалась к мысли о том, что вся ее жизнь могла бы сложиться совершенно по-другому, если бы он в тот момент оказался дома.

— Из Хитроу? Но, Кендрик, ведь ты же в Нью-Йорке?

— Нет, Георгина, я не в Нью-Йорке. Я в Хитроу. Я тебе только что это сказал. Наверное, то, что ты провела этот месяц не со мной, отрицательно повлияло на твою сообразительность. Ты бы не могла вырваться сейчас из дому и приехать сюда?

— Разумеется, конечно, могла бы, я прямо сейчас выезжаю, но, я думаю, у меня все равно это займет почти два часа. Ой, Кендрик, как хорошо, как здорово! Мчусь и постараюсь быть как можно быстрее. Встречаемся в зале прилетов. Я люблю тебя.

— Я тебя тоже люблю.

Белый «гольф» Георгины всю дорогу до аэропорта держал ровно сто десять миль в час; она не думала ни о превышении скорости, ни о полиции, ни даже о собственной безопасности. Видимо, охранявшие ее ангелы трудились на совесть, хотя им и должно было выпадать по ее милости немало сверхурочной работы; однако до Хитроу она доехала меньше чем за полтора часа.

Кендрик ждал ее, прислонившись спиной к колонне в зале прилетов; на нем было длинное пальто из верблюжьей шерсти и фетровая шляпа с широкими и мягкими полями.

— Ты выглядишь совсем как Дик Трэйси, — проговорила Георгина, целуя его.

— Зато ты ни капельки не похожа на Запыхавшуюся Махони, — засмеялся Кендрик, отвечая на ее поцелуй. — А впрочем, блондинки мне никогда не нравились.

— Рада слышать, просто камень с души упал.

— А когда мы приедем домой, мы сможем сразу же забраться в постель?

— Абсолютно сразу же.

— Слава богу.

— Как твой папа? — спросил Кендрик.

Он лежал в ванне, и вид у него при этом был очень серьезный. Эта ванна, старомодная, чугунная, покрытая белой эмалью, стояла раньше в ванной комнате, что была при детской; но когда Няня там все обновляла, то поставила и новую ванну темно-зеленого цвета, которую называла «красавицей»; старую же, по просьбе Георгины, перенесли в ванную комнату при ее спальне.

— Ничего, — несколько неопределенно ответила Георгина. — Он сейчас в Лондоне, на несколько дней.

— Ему лучше? Должно быть, лучше, раз он в Лондоне.

— Да. Лучше. Но еще не совсем хорошо. Он еще не поправился. Психиатр говорит, что мы должны быть очень осторожны. Не сердить его, не позволять ему утомляться. Он сейчас такой занятный: голова у него работает, но как будто в замедленном темпе. Мне трудно тебе объяснить, но до него все очень долго доходит. Но уж когда дойдет, то все в порядке.

— Ну и хорошо.

— Дяде Малышу тоже не стало хуже, — продолжала она, — я его видела на той неделе. Он был в очень приподнятом настроении. Они вместе с Томми открыли для себя массу новых игр. Не знаю, что бы они делали друг без друга, просто не представляю себе. Не говори этого никому, особенно Шарлотте, но мне Томми довольно симпатичен. — Она сознавала, что нервничает, что нарочно болтает без остановки, стараясь оттянуть тот момент, когда Кендрик попробует заговорить с ней об их совместном будущем.

— Да, — согласился Кендрик, — мне он тоже довольно симпатичен. Насколько я его знаю и могу судить о нем.

— А твой отец знает, что ты здесь?

— Нет. Пока еще нет.

— Ты разве не собираешься сказать ему?

— Ну, — ответил Кендрик, — это зависит…

— Отчего?

— Сейчас скажу. И как тебе тут, нравится ухаживать за Александром?

— Скучно. Тоскливо. Но ты же знаешь, что я должна этим заниматься, — устало вздохнула она. — По крайней мере, сейчас.

— Это «сейчас» что-то очень долго тянется, тебе не кажется?

— Может быть, немного долго. Кендрик, в чем дело? И почему ты так внезапно приехал?

— Я приехал, чтобы увезти тебя. В свой волшебный замок. На свой перестроенный чердак в верхней части Вест-Сайда.

— Там шикарно?

— Шикарно. Огромные комнаты, окна больше, чем стены комнат, все белое, масса света и с видом на парк.

— Послушать тебя, так просто идеальное место.

— Не совсем идеальное, — ответил Кендрик.

— А что не так?

— Там нет тебя.

— А-а.

— Георгина, дорогая, я восхищен тем, как ты предана отцу, точнее, Александру, и сейчас мы об этом поговорим… не смотри на меня так, Георгина, пожалуйста…

— Кендрик, ты отлично знаешь, что для меня Александр и есть мой отец. Я его люблю, он безупречно относился ко мне на протяжении всей моей жизни, и я просто не хочу искать никого другого. Мне не нужен ни образцовый отец, вроде Чарльза Сейнт-Маллина, ни порочный, как Томми. Для меня Александр — папа, идеальный папа, и все. Я очень жалею, что тогда тебе об этом рассказала.

— Ну и хорошо. — Лицо Кендрика ясно выражало, что ничего хорошего во всем этом он не видит.

— Да, так что ты собирался сказать?

— Я хотел сказать, что, на мой взгляд, пришла моя очередь.

— Что ты имеешь в виду?

— Георгина, я люблю тебя, я сделал тебе предложение, ты ответила, что согласна, и мне кажется, что я ждал уже достаточно долго.

— Но, Кендрик, а как же дядя Малыш?

— Я очень много об этом думал, и я убежден: мы должны доставить ему удовольствие, должны сделать так, чтобы он увидел нашу свадьбу. И я хочу, чтобы ты переехала ко мне в Нью-Йорк. Я теперь буду там работать, ты тут не работаешь, и это все просто нелепо. Я вчера вечером думал обо всем, пришел к выводу, что это нелепо, сел утром в самолет, и вот я здесь. Приехал специально, чтобы все это тебе сказать. Я считаю, что нам нужно пожениться прямо здесь, как можно проще и как можно быстрее, а потом уехать в Нью-Йорк. Я знаю, что папа болен и все такое, но он явно не одобрил бы, чтобы мы болтались тут и ждали, пока он… В общем, вот что я думаю насчет всего этого.

Пораженно глядя на лежащего в ванне Кендрика, Георгина выслушала эту необыкновенно длинную для него речь и теперь сидела с отсутствующим видом.

— Понимаю, — только и произнесла она.

— Ну, это не очень страстный ответ. Я думал, что ты сразу бросишься готовить подвенечное платье, паковать чемоданы и все такое.

— Не может быть. — Бесстрастный голос вполне соответствовал выражению ее лица.

— Что ты хочешь сказать?

— Не может быть, чтобы ты так думал. Ты же должен понимать, что я не могу согласиться, не могу поехать.

— Георгина, что значит — ты не можешь поехать? Я этого совершенно не понимаю. В противном случае меня бы здесь не было.

— Ты же знаешь, что я должна ухаживать за папой. Должна.

— Георгина, послушай. Твой отец, в отличие от моего, совершенно здоровый и полноценный человек. Он может прожить еще двадцать лет. Вероятнее всего, и проживет. И ты что, все это время намерена быть при нем сиделкой?

— Разумеется, нет. Но у него было нервное расстройство, Кендрик, и произошло оно, по крайней мере отчасти, и по моей вине, и пока еще его состояние очень неопределенно. Здесь за ним ухаживать некому, за исключением только Няни и миссис Тэллоу. А кроме того, психиатр сказал, что мы не должны… давить на него. Заставлять его заниматься тем, чем он не хочет заниматься, видеть то, чего он не хочет видеть. Я не могу оставить его, не могу.

— И сколько еще ты не сможешь его оставить?

— Н-ну… пока ему не станет лучше.

— И сколько, на твой взгляд, для этого может понадобиться времени?

— Не знаю… Возможно, еще несколько месяцев.

— Но это ведь уже длится столько месяцев! И может продолжаться еще годы. Я что, так и буду сидеть один в Нью-Йорке и неизвестно сколько дожидаться тебя?! По-моему, это не самая радостная перспектива, Георгина. Я ведь могу и не выдержать.

— Что ты хочешь сказать?

— Что я могу передумать. Могу сделать вывод, что ты любишь меня недостаточно сильно, для того чтобы выходить за меня замуж.

Могу решить, что меня не совсем устраивает быть для тебя только вторым после твоего отца. Ты же должна все это понимать, Георгина.

Георгина смело посмотрела ему в глаза. В глубине души ей стало очень страшно, но она не собиралась уступать, не желала дать себя запугать.

— Извини, Кендрик, но я должна делать то, что должна. Я не могу его оставить. Только не сейчас. Я ему нужна.

— Ты нужна мне.

— Ему я нужна больше.

— Ну что ж, в таком случае, — проговорил Кендрик, — думаю, мне можно прямо возвращаться в Нью-Йорк. Очень жаль, но никакого иного выхода я не вижу. Передай мне, пожалуйста, вон тот халат, Георгина, и, может быть, ты бы могла узнать, в котором часу есть сегодня рейс.

Георгина подала ему халат. Она молча смотрела, как Кендрик запахнулся в него, потом потянулся за одеждой; лицо у него было грустно-безучастное.

— Ты это что, серьезно? — спросила она.

— Да, — ответил он. — Абсолютно серьезно. — Он пристально посмотрел на нее, во взгляде его сквозила почти неприязнь. — Я тебя очень люблю, Георгина, просто ужасно люблю, у меня не было ни минуты, чтобы я о тебе не думал. Но любовь нужно постоянно поддерживать, лелеять. Она не сохранится, если ее не подпитывать, не заботиться о ней. А моя любовь к тебе помирает голодной смертью. И помрет, если ты ничего не сделаешь. В последний раз спрашиваю тебя, Георгина, ты поедешь со мной? Мы могли бы быть так счастливы вместе.

— Нет, — ответила она, — нет, я не могу. Пока не могу.

— Тогда, — сказал он, — давай мы лучше вообще обо всем этом забудем, ладно?

Она отвезла его назад в Хитроу и всю дорогу сидела с каменным лицом, молчаливая и неприступная.

— До свидания, — проговорила она, когда они добрались до аэропорта.

Он посмотрел на нее, поднял руку, слегка дотронулся до ее щеки.

— До свидания, Георгина, — только и сказал он.

Потом была длинная, бесконечная дорога назад, домой, уже без него, и впервые за очень-очень долгое время в ее машине не звучала кассета с записью его голоса. Свернув уже в темноте на Большую аллею, Георгина наконец ощутила боль и заплакала, а входя в дом, уже откровенно рыдала, громко, отчаянно, мучительно. Она вбежала в одну из боковых дверей, взлетела по лестнице к себе в комнату и захлопнула за собой дверь. Потом бросилась на постель и проплакала несколько часов подряд, вспоминая о Кендрике, о том, как они любили друг друга, как сильно она любила его, пораженная тем, что все это кончилось в одно мгновение.

Так она проплакала полночи. Краем уха слышала, как напольные часы пробили три, потом четыре; она так и лежала без сна, измученная, не в состоянии уже даже плакать, когда дверь в ее комнату потихонькуприоткрылась.

— Георгина? — позвал чей-то голос. Это была Няня.

— Ой, Няня, прости меня. Я тебя разбудила, да? — спросила Георгина, громко хлюпая носом и стараясь на ощупь найти платок.

— Как ты могла меня разбудить? Я и не спала вовсе. Ну, Георгина, что стряслось на этот раз? — Тон у Няни был сердитый; Георгина слабо, сквозь слезы улыбнулась ей.

— Да. Кендрик, Няня.

— А что Кендрик? Он что, уехал?

— Улетел назад в Нью-Йорк.

— Недолго погостил. Ему тут что, больше не нравится?

— Сегодня не понравилось. Я ему не понравилась.

— Должен же он что-то решить. Я думала, он хочет на тебе жениться.

— Теперь уже не хочет, Няня. Больше не хочет.

— А что не так?

— Я повела себя не так, Няня. А точнее, не повела себя так, как хотелось ему.

— Какими-то загадками ты говоришь, — проворчала Няня, как будто сама она говорила всегда исключительно прямо и ясно. — Что ты хочешь сказать, Георгина? Тебе всегда было трудно излагать свои мысли.

— Ой, Няня, не ругай меня. Я этого не выдержу. Дело вот в чем: Кендрик хотел, чтобы мы с ним поженились и чтобы я потом сразу же уехала с ним в Нью-Йорк, а я ему ответила, что не могу.

— Почему?

Георгина удивленно уставилась на нее:

— Из-за папы, конечно.

— А-а, — протянула Няня. — Понимаю.

— Я не могу оставить его, Няня, не могу. Даже если это означает, что я потеряю Кендрика. — Она снова разревелась, глядя на потолок ничего не видящими глазами, лицо у нее перекосилось, сделалось некрасивым. — Я нужна ему. Я ему так нужна. И я люблю его, ты же знаешь, как я его люблю. И мне кажется, что без меня он просто не сможет. Особенно сейчас. Я не могу оставить его, Няня, честное слово не могу!

Глава 46

Вирджиния, 1960

— Я не могу оставить его, Няня, не могу. Я ему так нужна. И я люблю его, вы же знаете, что я его и в самом деле люблю.

Няня внимательно посмотрела на Вирджинию. Это был последний в долгой череде их разговоров. Ей казалось, что самый первый произошел уже давным-давно, но это было не так, на самом деле прошло всего несколько недель. Вирджиния тогда сидела у себя в спальне, возле окна, в небольшом кресле; Няня слышала, как она проплакала несколько часов подряд, и, не в силах больше выносить это, зашла к ней.

— У вас все в порядке, ваша светлость?

Вирджиния взглянула на нее и, несмотря ни на что, смогла все-таки улыбнуться, улыбка получилась слабая, жалкая и кривая.

— Не совсем, Няня. Не совсем. Извините меня, я не хотела вас беспокоить.

К этому времени она уже пробыла в Хартесте почти три месяца, бледная, довольно подавленная, она изо всех сил старалась приспособиться к своей новой жизни; оставаясь по большей части в полном одиночестве, она одна совершала верховые прогулки по имению, знакомилась с домом, с его историей, с хозяйством. Александр по-прежнему болезненно гордился ею и всячески ее демонстрировал; всего через месяц после того, как они приехали в Англию, он настоял на устройстве большого приема — с ужином, на двести пятьдесят человек, на задней террасе дома, под тентом и с танцами после ужина, — чтобы представить ее всем своим друзьям и соседям по Уилтширу. По всеобщему мнению, прием прошел с огромным успехом, о нем писали в местных и даже в паре лондонских газет.

— Этот прием, для вас это было уж слишком, — сказала Няня. — Я говорила Александру, его светлости, что это слишком, чересчур много народу.

— Спасибо вам, Няня, но это не было слишком, я должна уметь держаться, когда вокруг меня люди. — Вирджиния слабо хихикнула. —

Наверное, вы считаете меня безнадежной. Совершенно безнадежной. Александру следовало жениться на какой-нибудь крепкой англичанке со стальными нервами и железным организмом.

— Нет, — не мудрствуя, ответила Няня. — Я вас считаю замечательной.

Вирджиния удивленно посмотрела на нее:

— Очень рада это слышать, Няня. Но по-моему, во всем, что я делаю, нет ничего замечательного.

— Вы делаете Александра… лорда Кейтерхэма счастливым. — Голос Няни звучал сурово.

— Н-ну… это он делает меня счастливой, — уверенно возразила Вирджиния и снова залилась слезами. — Ох, Няня, простите меня. Сейчас у меня все пройдет, наверное, я просто устала.

— Да, наверное, — кивнула Няня. — Ну что ж, я вас оставлю. Если вы действительно этого хотите. Вам ничего не надо? Может быть, чашку чая?

— Я бы с удовольствием выпила вина, — ответила Вирджиния. — Да, я понимаю, сейчас не совсем подходящее для этого время, но мне бы хотелось именно вина. Вы не можете попросить Гарольда принести бутылку в библиотеку? Я через минуту спущусь к обеду.

— Конечно, если вы хотите именно этого. — Няня ясно давала понять, что с ее точки зрения ничего подобного Вирджиния хотеть не могла. Няня пошла к выходу из комнаты, но в дверях остановилась и обернулась.

— Я понимаю, — заговорила она, и вид у нее был при этом немного взволнованный, — понимаю, как вам должно быть сейчас трудно. Я подумала и решила, что все-таки должна вам это сказать. Я знаю Александра с того времени, когда он был еще совсем крошкой.

Вирджиния не сводила с Няни взгляда. У нее затеплилась пока еще очень слабая надежда, что, быть может, найдется все-таки кто-то, с кем она могла бы поделиться тем ощущением кошмара, что в последнее время разворачивалось и нарастало внутри ее.

— Что ж, Няня, возможно, мы могли бы стать друзьями. Можно, я буду иногда к вам обращаться, чтобы поговорить? Мне ужасно не хватает здесь моей мамы. Она чудесный человек, Няня, она бы вам понравилась.

— Правда? — переспросила Няня тоном, не оставлявшим сомнений в том, что понравиться ей мама Вирджинии никак бы не смогла.

— Я надеялась, — с легким сожалением продолжала Вирджиния, — что мать Александра сделает какой-нибудь жест по случаю моего дня рождения. Пришлет открытку или что-нибудь в этом роде. Но кажется, она окончательно решила сохранять ко мне враждебное отношение.

— На самом-то деле она очень приятный человек, — ответила Няня. — Такое поведение на нее совсем не похоже. К Александру она всегда была очень добра.

Вирджиния в недоумении уставилась на Няню:

— Ну так ведь она же его мать. Она и должна была быть к нему добра.

— Это не всегда было легко, — возразила Няня. — Лорд Кейтерхэм, отец Александра, не принадлежал к числу тех, кто верит в доброту. Ему надо было уметь противостоять.

— Похоже, он был очень трудным человеком, — заметила Вирджиния.

— Он был ужасным человеком, — проговорила Няня и вышла.

Вирджиния удивленно посмотрела ей вслед. Критиковать своих хозяев было совершенно не в Нянином стиле.

— Александр, я понимаю, что для тебя это болезненная тема, — сказала она ему несколько дней спустя, когда они сидели вместе после ужина, — но мне бы хотелось побольше узнать о твоем отце.

— Вирджиния, могу тебя уверить, что тебе это не доставит никакого удовольствия.

— Хорошо, но я же должна знать больше.

— На мой взгляд, это тоже спорное утверждение. — Он смотрел на нее почти со страхом, но потом все-таки заставил себя улыбнуться. — Почему бы нам не поговорить о чем-нибудь или о ком-нибудь приятном? Например, о твоем отце?

— Александр, пожалуйста, не уходи постоянно от серьезного разговора. Я теперь здесь живу, я стараюсь делать все, что в моих силах, но и ты тоже должен мне как-то хоть немного помогать.

— Я не совсем понимаю, какая может быть польза, если я расскажу тебе о своем отце.

— Возможно, это мне чем-то поможет. Что-то подскажет.

— Что подскажет, Вирджиния? — Лицо у него стало одновременно и сердитое, и очень холодное, даже ледяное. Но Вирджиния не опустила глаз, не отвела взгляда.

— Каким образом я могла бы помочь тебе? Что мы могли бы сделать вместе?

— Вирджиния, — произнес он, и она слегка вздрогнула от явственно сквозивших в его голосе, с трудом сдерживаемых боли и ярости, — я тебе уже говорил. «Мы», как ты выражаешься, ничего не можем сделать. И меньше всего способна тут чем-нибудь помочь эта ваша любительская, шарлатанская американская психиатрия. Мне бы хотелось сменить тему разговора, если ты не возражаешь.

— Возражаю. — Она встала, ее собственная ярость придала ей мужества. — Возражаю. Я имею право знать, Александр, имею. Расскажи мне. Иначе я уеду. Прямо сейчас.

Он посмотрел на нее и немного смягчился, гнев его остыл. На том этапе их взаимоотношений, когда оба они еще считали возможным и даже достаточно вероятным ее уход, Вирджинии удавалось по-настоящему пугать его такой угрозой. Потом, позднее, эта угроза стала пустой и неубедительной: оба уже понимали, что она от него никогда не уйдет.

— Н-ну, я же тебе рассказывал. Он бил меня. Часто. У него это вызывало какое-то сексуальное возбуждение. А потом он… о господи, неужели же это необходимо?

— Необходимо. — Вирджиния взяла и уже не выпускала его руку, не сводила с него взгляда. — Пожалуйста, продолжай.

— Н-ну, он оскорблял меня, очень жестоко со мной обращался.

— Ты хочешь сказать, и сексуально тоже?

— Да.

— О боже!

— Ну, Бог в те моменты был где-то очень далеко, можешь мне поверить, — попробовал пошутить Александр.

— А твоя мать? Она знала об этом?

— Конечно знала. — Александр даже удивился. — Он любил грозить ей, что так со мной поступит. И нам обоим грозить тоже.

— Александр, но ведь это ужасно! Чудовищно. Почему же она не ушла от него, не забрала тебя с собой?

— Она пыталась. Дважды. Но оба раза он находил нас. И страшно потом шантажировал. Эмоционально шантажировал. И, кроме того, у нее совершенно не было средств, родители ее к тому времени уже умерли, а еще, понимаешь, если ты жертва, то как-то глупо себя чувствуешь, ужасающе глупо, каким-то несчастным и жалким, стыдишься.

— Да, — тихо проговорила Вирджиния. — Да, это верно.

— И мне кажется, что она как-то по-своему, но любила его. И испытывала по отношению к нему чувство некоторой вины. Когда он бывал в хорошем настроении, то с ним могло быть весело и интересно, он становился очень обаятелен и невероятно великодушен. Мог взять и вдруг отправиться с ней в Париж или в Монте-Карло, просто на уик-энд, мог начать засыпать ее подарками. Потом они возвращались, и он внезапно сердился из-за чего-нибудь на нее или на меня, и весь цикл этих безобразий начинался снова.

— Помню, я что-то читала об этом, — задумчиво проговорила Вирджиния, — о женщинах, стремящихся стать жертвами. Привыкающих к насилию, к боли, к истязаниям, как к наркотику.

Александр вдруг опять застыл, ушел в себя, вся его внешняя самоуверенность пропала.

— Как я ненавижу эту американскую психотрепотню, — заявил он. — Пожалуйста, не пытайся применять ее ко мне, меня это оскорбляет.

— Прости. — Вирджиния вздохнула. — Александр, а ты врачам обо всем этом рассказывал?

— Рассказывал. По крайней мере одному из них. Точнее, одной. Женщине-психоаналитику. Очень умной и очень опытной.

— Ну и?..

— Не знаю. Мне это ничем не помогло.

Он тоже вздохнул и посмотрел на нее:

— Послушай, для меня это очень болезненная тема. Пожалуйста, давай мы на этом закончим, хорошо?

— Нет, Александр, пока еще нет. А он… он еще что-нибудь делал?

— А что, того, о чем я рассказал, мало? Нет, по отношению ко мне не делал. Но их я иногда слышал.

— Слышал их — что?

— Ну, как он орал на нее, бил ее. А потом…

— Занимался с ней любовью?

— Да. — Ответ выскочил у него совершенно непроизвольно, и Александр сам был захвачен этим врасплох. — Да. Я понимал, что там между ними происходит. Я научился распознавать звуки. Поначалу мне казалось, что это крики боли, такие же самые, как те, что доносились до меня раньше; один раз как-то я начал барабанить в дверь — я, знаешь ли, был смелым мальчишкой — и кричать ему, чтобы он оставил мать в покое. Она открыла мне дверь сама, на ней был халат; вид ее мне показался каким-то странным, необычным, но я бы не мог назвать ее в тот момент несчастной. Она сказала мне, чтобы я шел к Няне. Няня всегда приходила мне на помощь. — Он взглянул на Вирджинию, в его голубых глазах стояли слезы, он попытался улыбнуться. — Боюсь, что мой случай классический, прямо по учебнику. Врачи все так и говорят.

— Александр, а когда ты в самый первый раз обратился к врачу?

— Я же тебе говорил. Когда мне было восемнадцать, пошел к терапевту.

— Сам, один?

— Да, конечно. — Он был искренне удивлен.

— А с матерью ты никогда обо всем этом не говорил?

— Нет, конечно. Как я мог?

— Не знаю. Наверное, не мог. — Она подумала о том, что и сама не могла откровенничать со своими родителями.

— А кто-нибудь еще знал? За исключением тебя самого?

— Мне кажется, Няня знала в той мере, в какой она была способна понять происходящее, — ответил он. — Как-то раз в ее присутствии я не выдержал. Она спросила, чем она может мне помочь. Я ответил, что никто не может помочь. Она возразила, что знает меня с самого рождения, что между нами очень близкие отношения. Знаешь, у нее на самом-то деле огромное чувство юмора.

— Знаю, — ответила Вирджиния. — Я ее очень люблю.

— Так вот, я ей сказал, что у меня есть проблема. Медицинская проблема. Что я обращался к врачам. И она спросила — знаешь, я никогда не забуду, что она сразу спросила: «Это значит, что ты не сможешь жениться, Александр?» И я ей тогда ответил: «Возможно, да, Няня, но будем надеяться, что нет». Больше мы к этому никогда не возвращались.

— Понимаю, — проговорила Вирджиния.

Она поехала в Свиндон и просидела там много часов в библиотеке, читая все, что можно было найти об импотенции. Набравшись информации и осмелев, отправилась в Лондон и записалась на прием к специалисту по психологии секса. Она назвалась вымышленным именем, сказала, что ее муж — импотент, и спросила, есть ли какая-нибудь надежда. Специалист ответил, что подобные случаи всегда отличаются большой сложностью, но, возможно, надежда есть. Разумеется, ему необходимо осмотреть самого мужа, к тому же лечение тут длительное и часто бывает болезненным. Врач попросил, чтобы они вместе пришли к нему на прием.

Вирджиния сгребла изо всех уголков души все свое мужество (сделать это ей помогли выпитые перед ужином несколько стаканчиков вина) и рассказала Александру о своем разговоре со специалистом. Она спросила, согласен ли Александр пойти с ней вместе к этому специалисту. Александр ответил, что нет, не согласен, что он больше никогда в жизни не пойдет ни к одному врачу, что ему вообще до смерти надоели всякие посещения, что она не имеет никакого права трепаться об их браке по всему Лондону, что он уже много раз говорил ей: сделать ничего нельзя. После чего вскочил, выплеснул на Вирджинию свой бокал вина, выбежал из комнаты и устремился вверх по лестнице. Вирджиния бросилась за ним; дверь его спальни была заперта.

— Александр, пожалуйста, впусти меня! Пожалуйста!

— Нет.

— Александр, если не впустишь, я стану кричать.

Он открыл дверь. По лицу его бежали потоки слез, он казался пристыженным, потрясенным, почти испуганным.

— Прости меня. — Он протянул руки ей навстречу. — Мне очень жаль, что так получилось. Отчаянно жаль. Может быть, тебе действительно лучше уехать. Может быть, тебе лучше вернуться домой, в Америку.

Вирджиния смотрела прямо на него, не отводя глаз.

— Я не уеду, — медленно произнесла она, — потому что, несмотря ни на что, я тебя очень люблю. И я хочу помочь тебе. Но ты должен пообещать мне, что сходишь к этому врачу. Ты должен это сделать.

— Хорошо, — ответил он.

Вирджиния прикрыла за собой дверь и бросилась в его объятия.

— Я люблю тебя, Вирджиния, — проговорил он, — я тебя очень сильно люблю. Не знаю, что бы я без тебя сейчас делал. Честное слово, не знаю.

Он принялся целовать ее. Вирджиния, душевно измотанная, взвинченная, изголодавшаяся по сексу, все более страдающая от чувства одиночества и собственной несчастности, ответила на его поцелуй, прижалась к нему всем телом, отчаянно, лихорадочно. Она ласково гладила его по голове, по шее, медленно проводила руками вдоль его тела. В те дни она все еще надеялась на чудо.

— Александр!

— Да, дорогая?

— Александр, когда я была в Нью-Йорке, я познакомилась там с одним замечательнейшим человеком. Не могу сказать, чтобы он мне понравился, он не в этом смысле замечательнейший, но он потрясающе умен.

— Правда, дорогая? В какой области? В украшении интерьеров? Или в банковском деле?

Вирджиния набрала побольше воздуха.

— В психиатрии, — сказала она.

Лицо Александра мгновенно застыло. Глаза его смотрели на Вирджинию холодными колючими льдинками.

— Пожалуйста, не продолжай, — резко бросил он.

— Александр, я обещаю, что больше не стану рассказывать об этом никому и никогда в жизни, но…

— Правда, Вирджиния? Для меня было бы большим облегчением, если бы это и в самом деле было так. Как ты смеешь обсуждать с каким-то шарлатаном меня и мои проблемы?! Как ты смеешь?

— Это наши проблемы, Александр. Наши. Выслушай меня, пожалуйста.

— Вирджиния, я ухожу. Когда я вернусь, давай постараемся начать сегодняшний день заново, более приятным образом.

Вирджиния поднялась и встала в дверях, упершись в косяки руками.

— Александр, выслушай меня. Послушай же, черт тебя подери!

— Не буду я слушать.

— Будешь, или я тебя просто убью.

— Правда? Интересно, как?

— Александр, пожалуйста! Ну пожалуйста!

— Нет. Дай мне пройти.

Он мягко оттолкнул ее. Какая-то черная мгла заволокла Вирджинии глаза, черная, крутящаяся и жаркая мгла. Она подняла руку, стараясь отогнать эту мглу прочь; Александр перехватил ее за запястье.

— Прекрати. — Его лицо исказилось от гнева. — Прекрати. Оставь меня в покое.

— Хорошо, оставлю, — тихо ответила она, но, по мере того как она продолжала, голос ее становился все громче и громче, поднявшись в конце концов до крика. — Ладно, я оставлю тебя в покое. Оставлю, чтобы ты тут гнил, и сгнил бы окончательно, без любви, без меня, без детей, которые могли бы унаследовать эту вонючую великолепную тюрьму, что ты так любишь. Оставлю, и попробуй найти и соблазнить какую-нибудь другую несчастную дуру, которая смогла бы принять тебя за нормального и выйти за тебя замуж! Оставлю прямо сейчас, Александр, я иду собирать вещи. И можешь не волноваться, я никому не стану говорить о твоей паршивой тайне: мне это было бы просто стыдно делать, понимаешь ты, стыдно!

— Тихо, замолчи, — прошипел он, — замолчи, слуги услышат.

Вирджиния посмотрела на него и вдруг громко, резко, безобразно расхохоталась.

— Прости меня, Александр, — выговорила она сквозь слезы, — и как только я могла об этом не подумать! Это уж совсем недопустимо, правда? Уж если кто узнает, так только не слуги!

Она была у себя в комнате, вытряхивала содержимое из всех ящиков, когда вошел Александр, бледный и потрясенный, и уселся на ее постель.

— Вирджиния, — проговорил он, — пожалуйста, постарайся понять. Выслушай меня.

— Я тебя уже слушала достаточно, Александр, даже более чем достаточно. И больше не хочу. Я уезжаю.

— Послушай. Пожалуйста. В последний раз. А потом можешь уезжать. Я тебя сам отвезу в аэропорт.

— Незачем. У меня есть машина.

— Я знаю, что есть. Послушай. Пожалуйста. О господи…

Голос у него был такой напряженный и отчаянный, что Вирджиния оторвалась от сборов и взглянула на него. Потом села на кровать, держа в руках ворох одежды, и произнесла:

— Ну, хорошо. Я слушаю.

— Мне кажется, ты не в состоянии понять, насколько все это для меня ужасно.

— Для тебя? Бог мой!

— Вирджиния, пожалуйста. Ты обещала выслушать. Это же кошмарное, ужасающее унижение. Сознавать, что мне придется вот так прожить всю свою жизнь. Так тебя хотеть, так любить и знать все это… Могу тебя уверить, ты себе даже не представляешь, какая это боль и мука.

Вирджиния молчала.

— Сперва я был готов попробовать что-то сделать. Испробовать разные курсы лечения, проделать анализы, был готов снова и снова рассказывать врачам о своих проблемах. Все это напоминало ковыряние в гангренозной ране. Я убеждал себя, что это принесет какую-то пользу, но пользы не было. Никогда не было, ни разу. Не было даже отдаленных признаков самой возможности какой-то пользы. Неужели же ты этого не понимаешь? И каждый раз вначале у меня была какая-то надежда, а потом она сменялась отчаянием. Я не могу повторять все это еще раз, Вирджиния, просто не могу. Я слишком боюсь.

— Даже ради меня не можешь?

— Даже ради тебя не могу.

Она посмотрела на него твердо и непреклонно:

— Тогда мне придется уехать.

— Да, конечно. Хорошо.

Он спустился вниз. Вирджиния продолжала сборы. Закончив паковаться, она позвонила в аэропорт и заказала билет; теперь ей будет нетрудно вернуться домой и посмотреть всем в глаза, на протяжении нескольких последних месяцев она часто думала об этом; но сейчас уже она не могла просто сказать, что у них с Александром не получается быть вместе и они решили расстаться… Не будет ни унижения, ни ужаса, это должно сработать. Она уже собралась было позвонить Фоллону, чтобы тот отнес вниз вещи, как взгляд ее упал в окно. На ограждении задней террасы, лицом к дому, сидел Александр. Плечи у него поникли, руками он обхватил себя, словно стараясь защититься от какой-то боли. Она смотрела на него и вдруг поняла, что он плачет, плачет очень тихо: большущие слезы бежали у него по лицу и капали на рукава. Время от времени он поднимал руку и смахивал их со щек. Весь он казался каким-то бесцветным, серым, как будто из него ушла жизнь.

Она вдруг очень живо и ярко вспомнила, каким увидела его тогда, в день самой первой их встречи, в ресторане в Нью-Йорке: он был такой красивый, такой улыбающийся, такой блестящий; вспомнила, как он встал ей навстречу, как протянул ей руку; и при этом воспоминании у нее екнуло сердце и одновременно что-то екнуло во всем ее теле. Она вспомнила, как молниеносно и сильно влюбилась в него; вспомнила, как постепенно у нее нарастали сомнения насчет него и их будущей совместной жизни и как она глушила в себе эти сомнения, как сильно, страстно хотела она стать его женой, достичь успеха, хотела, чтобы ею восхищались, чтобы ее уважали, чтобы ее признали как личность, — в общем, хотела стать графиней Кейтерхэм.

Она сидела, смотрела на Александра, вспоминала все это, и сердце ее постепенно начало ныть, ныть не только от боли, но и от любви к нему; она поняла, что действительно любит его, любит очень сильно, быть может, даже сильнее, чем тогда, когда они только поженились. Это была какая-то очень странная, очень необычная любовь; она явно не могла принести Вирджинии настоящего счастья; и тем не менее это все-таки была именно любовь, смешавшаяся, сплавленная воедино с чувством вины и с осознанием того, что и она сама в данном случае не вполне безгрешна, и Вирджиния поняла, что не сможет оставить его, это было бы ужасающе, по-варварски жестоко и она бы потом никогда себе этого не простила.

Она медленно спустилась по лестнице и вышла на террасу.

— Пора прощаться, как я понимаю, — проговорил он, — ты ведь за этим пришла.

— Нет, не за этим, — отозвалась она. — Я пришла спросить, не поехать ли нам покататься верхом после обеда? Я все еще немного побаиваюсь этой своей новой кобылы, и мне может понадобиться твоя помощь.

Потом, естественно, наступила закономерная реакция. Сознание собственного благородства, любовь и нежность отступили на задний план, вместо них пришли злость и ощущение несчастья. Александр уехал, ему нужно было встретиться с управляющим имением, а Вирджиния поднялась наверх и забрела в детскую, старую детскую Александра; она ходила по ней, дотрагиваясь до стоявших там вещей — колыбельки, высокого детского стула, деревянной лошадки, — и тихонько плакала. И тогда из своей комнаты, которая примыкала к детской, вышла Няня и взяла Вирджинию за руку.

— Простите меня, пожалуйста, мадам, но я не могла не услышать некоторые из ваших… той части вашего разговора сегодня утром, когда вы сказали, что уезжаете. И я подумала, что должна вам это сказать:

я… подозревала, что что-то не так. Я имею в виду, с Александром. Он… он мне как-то сам об этом сказал. Не прямо, конечно. Но я понимаю, почему вы уезжаете. Никто не вправе обвинять вас за это. Я буду скучать без вас, мадам.

И, увидев наконец-то перед собой кого-то, кто не осуждал, не кричал, не приходил в ужас, кого-то, кто любил Александра и, как она была уверена, должен был полюбить и ее, Вирджиния ответила:

— Нет, Няня, я не уезжаю. Я остаюсь. И не на какое-то время, как я предполагала раньше, а навсегда. Но мне нужны будут ваша помощь и ваша поддержка.

И она принялась долго и сбивчиво объяснять, почему она остается и что она собирается предпринять. Няня слушала молча, не произнося в ответ ни слова, только держала ее за руку; и когда Вирджиния наконец смолкла, Няня проговорила таким тоном, будто они обсуждали хозяйственные дела на предстоящую неделю:

— Мне кажется, ваша светлость, что в гостиной следовало бы заменить занавеси. Голубые выглядят очень холодно, особенно когда в комнате мраморный камин.

Глава 47

Макс, 1986

Был четверг, один из тех дней, по которым Томми обычно навещал Малыша. Макс решил по дороге домой заехать за ним. Бедняга Малыш. Ужасно было наблюдать, как человек разваливается буквально на глазах. Теперь он постоянно перемещался только в инвалидной коляске, ноги уже совсем не держали его, руки лежали в лубках. В те дни, когда ему бывало особенно плохо, Малыш с большим трудом удерживал голову в нормальном положении, а речь его становилась все более затрудненной и нечленораздельной. Но хуже всего — по словам Томми, делившегося своими наблюдениями с Максом, — было то, что под этими хрупкими останками человеческой оболочки продолжал жить ясный, сильный, энергичный ум, обреченный на одиночество и беспомощность.

— Не знаю, как он это выдерживает.

— Я бы застрелился, — говорил Макс.

— Не смог бы, — грустно возражал Томми, — в таком состоянии человек вообще ничего не способен для себя сделать.

Энджи сама открыла дверь, вид у нее был усталый и подавленный.

— Привет, Макс. Заходи. Выпить чего-нибудь хочешь?

— С удовольствием. А к Малышу можно?

— Конечно. Томми, как всегда, выше всяких похвал. Не знаю, что бы Малыш без него делал.

В холле появилась миссис Викс.

— О, сэр Макс, здравствуйте, — заулыбалась она, — как вы? Анджела, близнецов надо как следует отшлепать, они перевернули все вверх ногами в твоей спальне и брызгаются друг в друга духами.

— Ой, мне уже наплевать, — со вздохом ответила Энджи. — Поди наподдай им, бабушка, если тебе от этого станет легче. А где Дебби?

— Она уехала. У нее сегодня свободный вечер.

— Глупая сучка, — безразлично проговорила Энджи.

— Возможно, она и глупая сучка, — пожала плечами миссис Викс, — в этом я с тобой даже согласна, но право на свой выходной она имеет. Ей приходится очень много работать.

— Мне тоже, между прочим; а теперь еще вот предстоит самой купать этих паршивцев и укладывать их спать. Черт бы все побрал!

Она уселась на нижнюю ступеньку лестницы и опустила голову на колени, обхватив ее руками; Макс сел рядом с Энджи и положил руку ей на плечи:

— Послушай, Томми и я едем сейчас ужинать. С Джеммой. Почему бы и тебе тоже не поехать с нами? Миссис Викс согласится посидеть пока с малышами, я уверен, ведь правда же, миссис Викс? — И он одарил ее одной из самых очаровательных своих улыбок, так что миссис Викс в ответ прямо засияла.

— Разумеется, посижу, — подтвердила она, не сводя глаз с Макса и восторженно моргая накрашенными ресницами. — А потом мы с Малышом посмотрим «Династию». Поезжай, Анджела, тебе это будет полезно.

Энджи немного поколебалась, потом широко улыбнулась Максу.

— Ну что ж, уговорил! — сказала она.

Они отправились в «Каприз». Конечно, им это было не по средствам, счет в банке явно должен был серьезно пострадать в результате такого посещения, но Томми заявил, что Энджи этого заслуживает, и Макс был с ним согласен. Настроение у Энджи очень быстро поднялось; еще перед тем как выйти из дома, они распили бутылку шампанского, и теперь Энджи по очереди флиртовала то с Максом, то с Томми, рассказывала им всякие смешные истории, неприличные анекдоты и каждый раз, когда в зал входил кто-нибудь из ее знакомых, выскакивала из-за стола и нарочито радостно бросалась здороваться.

Джемма постепенно все больше мрачнела, все менее охотно поддерживала разговор; как это ни удивительно, она явно ревновала к Энджи; Макс взглянул на ее сердитое личико и, отчасти из любопытства, отчасти почувствовав раздражение, нарочно принялся с удвоенной энергией ухаживать за Энджи. Потом, где-то в середине ужина, его вдруг охватили угрызения совести, и он положил ладонь на руку Джеммы:

— Ты как, о'кей?

— В порядке, — ответила Джемма. — Просто немного скучно. Только и всего.

— Ну, дорогая, не дуйся. Почаще включайся в общий разговор.

— Честно говоря, мне довольно трудно вставить хоть слово. И я совершенно не понимаю, что такого интересного в том, чтобы продавать квартиры арабам.

— Ты просто плохо слушала. Самое интересное заключалось в том, что этот шейх Чего-То-Там притащил Энджи сто тысяч фунтов наличными в пластиковом пакете, который ему дали в секс-шопе. И почему бы тебе не постараться сменить тему разговора, если тебе так скучно?

— Ну, когда я что-нибудь говорю, похоже, это никому не интересно, — заявила Джемма.

— Чепуха, нам всем очень интересно, — возразил Макс. — Ведь правда же?

— Правда же что? — переспросил Томми, с видимой неохотой отвлекаясь от весьма фривольной беседы с Энджи: они обсуждали длину ее ног.

— Что нам всем интересна Джемма, — пояснил Макс. — А то она себя чувствует немного позабытой.

— Ничего подобного, — раздраженно фыркнула Джемма. — Не говори глупостей, Макс.

— Джемма, малышка вы наша дорогая, конечно же, вы нас интересуете, — проговорил Томми. Его голубые глаза при этом смотрели на нее чуть угрожающе. — Расскажите нам, дорогая, где и как вы в последний раз снимались, а еще лучше в последние несколько раз, а мы посидим и с затаенным дыханием послушаем.

Джемма прямиком угодила в заготовленную для нее ловушку.

— Это было для «Вог», — начала она. — Мы снимали самую последнюю коллекцию Джаспера, и он сам там был, а фотографировал нас Бэйли, и Джаспер сказал, что я там была единственной из всех девушек, которая могла…

Макс изо всех сил старался сосредоточиться на словах Джеммы и не обращать при этом внимания на то, каким игривым взглядом смотрит на нее Томми; но что-то постоянно мешало, отвлекало его — и это что-то была рука Томми, которая медленно ползла вверх по стройному бедру Энджи.

После ужина Энджи заявила, что теперь ее очередь и она их всех поведет к «Трэмпу».

— Мне очень хочется всех вас туда пригласить, там должно быть очень интересно, пожалуйста, не отказывайтесь. А то у меня снова испортится настроение.

— Мы идем, — в унисон ответили Макс и Томми.

Джемма попыталась возразить, что устала и ей больше бы хотелось поехать домой, но Макс сказал, что сильно расстроится, если она не пойдет с ним: он уже предвкушает, как проводит ее потом прямо до дверей ее квартиры и даже дальше.

* * *

В «Трэмпе» был настоящий вечер знаменитостей. Здесь была Джекки Коллинз^[43] со свитой; среди танцующих упоенно извивались в буги Майкл Кейнс и Роджер Морес; немного позже появились виконт Линлей и Сюзанна Константин в сопровождении массы народа, по большей части легко узнаваемого.

— Я себя тут чувствую замухрышкой, — пожаловалась Энджи. — Утешь меня, Макс.

— Это тебе не грозит нигде и никогда, — засмеялся Макс, — но буду счастлив попытаться тебя утешить. Пойдем потанцуем.

На Энджи было плотно облегающее платье из черного крепа, короткое, с низким вырезом; золотистые волосы были уложены в хорошо продуманном беспорядке. «Она потрясающе выглядит», — подумал Макс. Так он ей и заявил.

— Ой, перестань, Макс. Я тебе в матери гожусь.

— Ничего подобного, — ответил он, — не надо себя так недооценивать.

Макс распустил галстук, выходная рубашка была у него расстегнута до середины груди.

— Ты похож сейчас на одну из своих фотографий, — проговорила Энджи, скользнув ему в объятия.

— Жуть как приятно тебя чувствовать, — сказал Макс, и сказал искренне, не кривя душой. Энджи была в великолепной форме. Ей теперь должно быть… Интересно, сколько же ей сейчас лет, подумал Макс, вдыхая ее запах, ощущая тепло ее тела и почувствовав вдруг, что оно его сладостно, до головокружения волнует. — Что-нибудь около тридцати пяти. Хороший возраст. Сексуальный, чувственный.

Он улыбнулся, глядя с высоты своего роста прямо в ее зеленые глаза.

— О чем думаешь? — с веселой подначкой спросила Энджи.

— О том, насколько ты потрясающе выглядишь.

— Ну, Макс. Может быть, для моего возраста…

— Не «может быть» и не для возраста. А просто потрясающе. Сколько тебе, кстати?

— Мне… — Немного поколебавшись, она с горьковатой усмешкой ответила: — Тридцать семь.

— Потрясающе смотришься, — повторил он в который уже раз. — Честное слово, очень здорово. По-моему, ты просто великолепна.

Он прижал ее к себе — медленно, смакуя каждое мгновение; его давно уже интересовало, что он испытает, ощутив так близко ее тело. Сейчас, когда они вместе плыли в танце и она прижималась к нему, Энджи казалась Максу очень маленькой, очень хрупкой, и это само по себе действовало на него возбуждающе. И очень жаркой. Духи у нее были пряные, крепкие; она улыбалась Максу, глядя на него снизу вверх, весело, беззаботно, даже немного бесшабашно.

— Хорошо здесь, — сказала она.

Диск-жокей поставил «Я не влюблен» — старую, заезженную, сладенькую вещицу.

— Моя любимая, — обрадовалась Энджи.

Макс чувствовал каждое ее движение, она была послушной партнершей, пластичной и гибкой; он принялся тихо и незаметно, но ласково поглаживать ее по спине, по шее, потом опустил руки на ягодицы. Они оказались маленькими, выпуклыми и твердыми; Макс ощутил, как где-то глубоко в нем рождается опасное, горячее желание, как оно начинает словно грызть его изнутри; это был хороший признак, очень хороший. Энджи подняла на него глаза, их взгляды встретились; она смотрела слегка удивленно, испытующе, радостно.

— Энджи, — проговорил Макс, — Энджи, я… — Но тут пластинка закончилась, ритм сменился, возникший было настрой мгновенно пропал. Энджи вдруг вздохнула и произнесла насмешливым тоном, и ему это не понравилось, совсем не понравилось:

— Ладно, Макс, так не пойдет, нельзя слишком дразнить Джемму, она и без того расстроена. — Потом взяла его за руку и подвела назад, к их столику, и у него возникло такое ощущение, будто его окатили ледяной водой; он почувствовал себя одновременно и очень глупым, просто-таки дураком, и совсем молодым, зеленым юнцом из-за того, что позволил себе поддаться настроению, вызванному медленным танцем и… как же ее называют, Томми вечно цитировал ему по этому поводу Ноэла Коуарда, ах да, дешевой музыкой.

Макс осушил один за другим два бокала шампанского и сидел, стараясь не встречаться больше с радостно-удивленным и задумчивым взглядом Энджи.

Какая-то женщина из свиты Коллинз подошла к их столику, протягивая руки к Томми, и расцеловала его в губы.

Женщина была лощеная, сексапильная, с круглогодичным загаром; Томми обнял ее одной рукой и повернулся к Энджи и Максу.

— Сэмми, познакомься с Энджи Прэгер. И с Максом Хэдли. А, да, и с Джеммой Мортон. А это моя хорошая знакомая Сэмми Браун. Каким ветром тебя сюда занесло, Сэмми?

— Так… хожу по магазинам. Развлекаюсь, — ответила Сэмми. — Просто вырвалась на несколько дней из Лос-Анджелеса.

— Если бы я могла оказаться в Лос-Анджелесе, — улыбнулась ей Энджи, — меня бы сюда точно не тянуло.

— А вы знаете Лос-Анджелес? — спросила Сэмми.

— Немного. Мне он нравится.

— Томми мог бы вас туда свозить. Прокатитесь ненадолго.

— Н-ну… я работающий человек. Боюсь, мне непросто будет вырваться.

— Правда? — Сэмми сразу стало скучно. — А вы из тех Прэгеров, у которых банк? Из их семьи?

— Да. — Голос у Энджи сделался настороженный; Макс и Томми сразу же обратили на это внимание и потому сидели молча, предоставив говорить только ей.

— Тогда вы должны знать Чака Дрю из их нью-йоркского отделения, — продолжала Сэмми.

— Да, я… знакома с ним.

— Его жена — моя большая приятельница. Она вся дрожит от предвкушения переезда в Лондон.

— Правда? — переспросила Энджи. — Ну что ж, я очень рада за нее.

— Сэмми, дорогая, подсаживайся к нам, — предложил Томми.

— Может быть, попозже, — ответила она, снова целуя его в губы довольно долгим поцелуем.

— Во всяком случае, не уезжай, не оставив мне своего телефона.

Она отошла и вернулась к своей компании; Энджи с озадаченным видом молча поглядела ей вслед.

— Какого черта Чаку Дрю понадобилось переезжать в Лондон? Или Фред Третий опять что-то задумал, а?

— Бог его знает, — пожал плечами Макс. — Да не волнуйся ты об этом.

— Боюсь, я просто не могу себе позволить не волноваться, — возразила она.

На следующий день Энджи позвонила Максу, якобы для того, чтобы поблагодарить его за вечер накануне.

— Я хотела позвонить пораньше, но Малышу было плохо. Сейчас ему уже лучше.

— Ничего, — ответил Макс. — И не за что тебе меня благодарить. Я тоже получил огромное удовольствие.

— Боюсь, Джемма к такой оценке не присоединилась бы.

— А… с ней все в порядке. Честное слово.

— Надеюсь. Макс, как бы мне разузнать побольше о Чаке Дрю и о том, почему он собирается в Лондон?

— Даже и не знаю. Спрошу Шарлотту, может быть, она что-нибудь слышала.

— Спроси, если можешь, ладно? Меня это всерьез тревожит. Все это как-то странно. Спасибо тебе.

Шарлотта ничего не слышала о Чаке Дрю. Но она тоже встревожилась.

— Может быть, это какая-то ошибка.

— Может быть.

— Пожалуй, я позвоню Гейбу. Он должен знать.

— Позвони, пожалуйста, — попросил Макс. — И у тебя будет хороший предлог возобновить отношения.

— Ах, отцепись ты, — раздраженно огрызнулась Шарлотта.

Она перезвонила Максу несколько дней спустя:

— Гейб не слышал об этом ни единого слова, но обещал покопать. А еще он сказал, что Фредди проявляет исключительную активность и действует сразу во всех мыслимых направлениях. В Гарварде он пробыл только год, а потом вернулся в банк и сейчас пытается создать там собственную империю. Даже сидит в «кабинете наследника».

Голос у Шарлотты был расстроенный. Макс искренне сочувствовал ей.

— Ничего. Ты скоро опять там будешь, не сомневаюсь. Во время свадьбы дедушка, по-моему, смотрел на тебя очень благосклонно.

— Тебе так показалось? Боюсь, сама я не заметила ничего подобного. Мне кажется, что я еще очень и очень не скоро смогу показаться в нью-йоркском «Прэгерсе».

— Ужасная штука секс, — мрачно-торжественно произнес Макс.

— Какое отношение к этому имеет секс? Это была обыкновенная подлость, Макс. Господи, я этого Фредди убить готова. И Джереми Фостера тоже.

— Если тебе понадобится помощь, скажи мне. С удовольствием подсоблю. Любого из них.

— Ну что ж, — проговорил Макс, — мы выдержали.

— Еле-еле, — ответил ему Джейк Джозеф. — Мне нужно чего-нибудь выпить.

Джейк был его наставником и официально начальником в фирме Мортона. Он работал там маклером; низкорослый и очень крепкий, веселый человек, внешне казавшийся каким-то рассеянным, несобранным, он, однако, обладал умом, острым как бритва и быстрым, как ракета. Биржевое дело было у него в крови. Еще его прадед работал в Аллее спекулянтов — так называли небольшую улочку Кейпел-корт позади здания биржи, где спекулянты ценными бумагами времен королевы Виктории ловили новости о выпуске очередного пакета акций железных дорог, а потом мчались по этой аллее, торопясь быстрее превратить полученные известия в деньги. Его дед и отец тоже работали на лондонской бирже; а теперь, с наступлением Большого бума, Джейк и сам превращался в одного из тех новых биржевых спекулянтов мирового масштаба, которые ведут операции с собственных счетов, зарабатывают прибыли для самих себя и задают тон на рынке — собственно говоря, создают сам этот рынок. «Я тебе скажу, — заявил он Максу в самый первый день, когда тот еще только пришел в фирму Мортона, — что по сравнению с этим бизнесом Монте-Карло покажется заурядной автостоянкой».

Джейк часто вспоминал слова Дика Мортона, который имел обыкновение повторять, что стоит ему только войти в здание биржи, как он тут же, немедленно может определить, идет ли сегодня курс на повышение или на понижение. «И я тоже носом это чую, из воздуха», — говорил он. От таких слов сердце у Макса начинало биться чаще и сильнее.

Проведя несколько месяцев в фирме Мортона, Макс стал обретать способность к подобному чутью.

А в тот день, 27 октября, учуять можно было очень многое.

Они вышли из конторы фирмы и направились в бар «Фенчерч колони». То, что там происходило, напоминало скорее сцену из какого-нибудь фильма, а не трезвый финансовый мир лондонского Сити. Небольшое помещение бара было до предела забито колышущейся толпой, и каждый из тех, кто был в этой толпе, стремился побыстрее пробиться к стойке бара, пустые бутылки из-под шампанского стояли и валялись повсюду — на полу, на тротуаре, на мостовой, как обычно валяются банки из-под пива. Шампанское не разливали по бокалам, его пили прямо из бутылок, ящиками выносили к поджидавшим машинам, выстреливали им в воздух или в потолок; сегодня новые биржевики отмечали здесь наступление нового мира, и о том, как они праздновали этот самый первый день, впоследствии ходило много разговоров. Не говоря уже о том, что празднование это вызвало предельное отвращение у старой биржевой гвардии.

Собственно сам Большой бум уже шел; он начался некоторое время назад, причем начался со всеобщих стенаний. Десятью днями раньше, в одну из суббот, была проведена полномасштабная генеральная репетиция. В каждую из действующих в Сити фирм было прислано описание новой процедуры работы — так называемой «технологии АСБО», автоматизированной системы биржевых операций, — вместе с подробнейшим сценарием пользования этой технологией, и система в тот день впервые была задействована целиком, в полном объеме; самым запомнившимся событием дня стал тогда полнейший отказ всей этой системы.

В день официального начала Бума и работы по-новому маклеры («Мы отныне и навсегда не просто маклеры, а творцы рынка», — торжественно произнес Джейк) сидели, вперившись в экраны компьютеров, нервно стучали поклавишам, вводя в систему цены и другие условия сделок, каждый при этом пытался понять, что делают и как ведут себя другие маклеры, и все они изо всех сил старались убедить себя в том, что отныне то, чем они сейчас заняты, и будет составлять суть их работы. Рабочий день начался в полной тишине, все сильно нервничали. Макс с любопытством смотрел, как Джейк, всегда такой дерзкий, нахальный, на сто один процент уверенный во всем, что он делал, теперь сидел и, почти не мигая, вглядывался в экран, выстукивая цифры на клавишах; на лбу у Джейка выступили мелкие бисеринки пота, он то кричал что-нибудь в телефон, то принимался ругать брокеров, аналитиков, клиентов, информацию, которую он получал, Макса и самого себя. В помещении было жарко, очень жарко: одни только экраны излучали массу тепла. Постепенно шум в зале нарастал; атмосфера стояла напряженная и гнетущая, поскольку маклеры в непривычных для себя условиях были, как выразился Джейк, перепуганы в усрачку. Дважды система давала полные отказы; трижды Джейк хватался за телефон и кричал в трубку, что он этого больше не выдержит. А потом, где-то уже около трех часов дня, он вдруг глянул на Макса, и глаза его, обычно темные, на этот раз лучились от озарения и возбуждения.

— Я усек, — проговорил он таким тоном, будто только что научился езде на велосипеде. — Порядок. Хорошая система. У нас пойдет.

Всеобщее возбуждение передалось и Максу; оно действовало заразительно сильно, всепоглощающе. Макс вспомнил, что в разное время говорили ему разные люди: Крисси Форсайт — «Операционный зал — это центр Вселенной»; Джейк Джозеф — «Монте-Карло покажется заурядной автостоянкой»; вспомнил, как его собственный дядя, Малыш, когда-то говорил ему, что при виде операционного зала у него встает; и Макс вдруг сразу, мгновенно, остро и резко и с чувством величайшего наслаждения понял и прочувствовал, что все они имели в виду. В конце того дня, когда они уже расстались с Джейком, а голова у него приятно кружилась и от радостного возбуждения, и от выпитого шампанского, он встретился с Джеммой, они вместе поужинали, потом он проводил ее домой и в постель и занимался с ней любовью с каким-то почти неистовым энтузиазмом.

С тех пор секс и деньги слились в его сознании в одно неразделимое целое.

Глава 48

Энджи, 1986

— Теперь я точно знаю, где у меня сердце, — проговорил Малыш. — Я только что почувствовал, как в нем что-то сломалось.

Энджи посмотрела на него — они сидели рядом на заднем сиденье машины, что везла их из конторы банка на Сейнт-Джеймс-стрит домой, — и ее сердце тоже защемило от почти невыносимой боли, а глаза заволокло слезами. В тот день по настоянию Малыша они отправились в банк, чтобы стать свидетелями начала Большого бума и посмотреть, как в самый первый день будет работать их операционный зал; Энджи и Шарлотта стояли рядом с креслом, в котором сидел Малыш, наблюдали за все более лихорадочной активностью в зале, вслушивались в раздававшиеся выкрики, и Энджи думала о том, что ей и за тысячу лет не научиться разбираться во всем этом; примерно через час к ним подошел Билл Уэбб, главный маклер, и спросил: «Ну что, мистер Прэгер, похоже это хоть немного на Нью-Йорк?» — и Малыш ответил, что да, очень сильно похоже и что он горд всеми своими сотрудниками; и, когда он говорил все это, у него почти не было затруднений с речью, но потом он повернулся к Энджи и сказал:

— Поехали домой.

— Больше я туда не поеду, — произнес он, когда Энджи наконец удобно устроила его в гостиной и вложила ему в ту руку, что действовала получше, чашку чая со вставленной в нее соломинкой. — Я там для всех только помеха, клиенты подобных зрелищ не любят, сотрудники злятся, особенно когда я не могу сказать то, что хочу, так что лучше мне больше там не показываться.

Она молчала, не зная, что ответить; слова утешения не приходили в голову, равно как и возражения, которые могли бы убедить его, что он не прав, она просто взяла его руку и поцеловала, попыталась улыбнуться ему и в конце концов смогла только сказать, что она его любит.

— Жуть как рад этому, — проворчал Малыш и уснул.

В последнее время он стал очень много спать и почти все время чувствовал себя сильно утомленным. Энджи полагала, что это результат действия лекарств. Подергивание мускулов, сильно досаждавшее Малышу, похоже, совсем не мешало ему во сне. Энджи была довольна, когда он засыпал.

Она тихонько вышла из гостиной, спустилась вниз, на кухню, и заварила себе чайник чаю, такого крепкого, что в нем могла бы стоять ложка. К черту шампанское, подумала она: когда дела действительно плохи, обращаешься к тому, что ближе твоей натуре. Она вдруг почувствовала себя очень усталой, усталой и предельно подавленной. Наблюдать за тем, как постепенно деградировал Малыш, было худшим из всех возможных кошмаров: его умирание не было ни быстрым, ни милосердным. Сейчас он держался очень хорошо: бодрился, был спокоен и терпелив, приступы плохого настроения, случавшиеся на начальном этапе болезни, теперь почти не повторялись. Она говорила себе, что, может быть, ей бы стоило пока перестать ходить на работу, перестать заниматься чем-либо, кроме дома; но работа была для нее настоящим спасательным кругом, она позволяла Энджи как-то пережить этот ужасающий период, давала ей возможность возвращаться вечером домой с улыбкой, о чем-то рассказывать ему, делиться с ним какими-то мыслями. А кроме того, врач сказал, что Малыш может прожить еще год, а возможно, и два. Когда она задумывалась об этом, когда думала, что Малыш обречен еще целых два года существовать подобным образом, ей становилось физически плохо, и даже хуже, чем плохо, — ее начинал душить бешеный гнев. Это было так несправедливо, так нечестно, — и чем только Малыш заслужил подобную участь? Он был славным и добрым человеком, любящим отцом, хорошим и верным сыном; так за какие же такие прегрешения на него обрушилась подобная месть?

«Наверное, за то, что он трахался со мной, — подумала вдруг Энджи, — за то, что трахался со мной и оставил свою жену». Ну что ж, по крайней мере, на долю Мэри Роуз не выпало того, что достается сейчас ей самой, всего этого несчастья, этой боли; тоже своего рода справедливость, если задуматься.

Чтобы немного отвлечься от грустных мыслей, она позвонила Томми. Судя по голосу, он был обрадован ее звонком.

— Дорогая, как я рад вас слышать! Я тут совсем один. Макс весь день самолично наблюдал за ходом Большого бума, а теперь делится своими впечатлениями с Джеммой. А как вы? Вы бы не хотели поужинать вместе, а?

— У меня все в порядке, — ответила Энджи, решительно подавляя в себе холодок, который всегда возникал у нее при упоминании вместе Макса и Джеммы, — и я бы очень хотела с вами поужинать, Томми. Но не могу.

Она вздохнула и поерзала в кресле, стараясь не обращать внимания на постоянно грызущее ее чувство неудовлетворенности; Энджи нисколько не сомневалась, что, будь Малыш в добром здравии, она бы не колеблясь пустилась в веселое, захватывающее дух приключение с Томми.

— Ну что ж. Я не очень и надеялся. Как Малыш?

— Вы же знаете… Чертовски плохо, хуже некуда. Томми, мне нужна ваша помощь. Вы еще поддерживаете контакты с вашей подругой Сэмми?

— Да, дорогая моя, время от времени. А что?

— Мне нужна кое-какая информация, вот что.

— Энджи! Вы же не хотите сделать из меня шпиона?

— Я хочу сделать из вас именно шпиона.

— Ну а что я получу от вас за эту… информацию?

— Томми, вы от меня и так уже очень многое имеете. Не жадничайте.

— Да, но, дорогая, я уже начинаю уставать от жизни в крошечном коттедже, в самом шумном месте этой лондонской клетки.

— Это гораздо лучше, нежели угол в Вегасе.

— Да, я знаю, и я благодарен за это. Но мы из этого уже немножко выросли.

— Томми, мне грустно это слышать, — отрезала Энджи. — В таком случае придется вам немного ужаться. По крайней мере, до тех пор, пока вы не выплатите долги. Главным образом мне.

— Ну что ж. — Томми театрально вздохнул. — А могу я записать эту информацию, которая вам так нужна, в счет выплаты части моего долга? Как бы вы отнеслись к такой идее?

— Думаю, это возможно.

— Так что именно вы бы хотели узнать, дорогая?

— Я хочу знать, с чего она взяла, что Чак Дрю переезжает в Лондон. Когда он должен переехать. Кто в «Прэгерсе» в курсе этого дела. И тому подобное. Если она действительно лучшая подруга Жанетты Дрю, она должна все это знать. Женщины всегда делятся со своими лучшими подругами всеми новостями, и особенно тем, о чем мужья просили их никому не говорить.

— Хорошо, дорогая. Вы уверены, что не хотите поужинать?

— Совершенно уверена. Но за приглашение спасибо.

Прошла неделя, прежде чем Томми снова вышел на нее. Сэмми оказалась в высшей степени разговорчивой, после того как Томми пообещал ей дозу самого лучшего кокаина, который он держал для особых случаев.

— Но это очень дорогое удовольствие, милочка. Мне придется выставить вам счет.

— Разумеется. Давайте, Томми, не тяните, переходите к делу.

— Похоже, идея о переводе Чака в Лондон принадлежит Фредди. И пользуется поддержкой большинства старших партнеров.

— А Фред Третий об этом знает?

— По всей видимости, нет.

— Чак ненавидит Малыша, — медленно проговорила Энджи. — И Фреда Третьего тоже ненавидит. С тех самых пор, как… в общем, очень давно. Но Фредди должен был бы об этом знать. Немного любопытно все это, вам не кажется?

— Мне кажется. Но есть и еще кое-что.

— Что именно?

— Некто Крис Хилл — существует такой человек?

— Да. Это главный маклер. В Нью-Йорке.

— Так вот, судя по всему, он ведет переговоры о переходе в «Грессе».

— В «Грессе»! Не верю! Крис Хилл живет и дышит «Прэгерсом». Он провел в банке всю свою жизнь. Он там старший партнер. К чему бы ему переходить в банк вдвое более крупный, в котором он не будет ни для кого ничего собой представлять?

— Не знаю, — ответил Томми. — Вы просили меня узнать, что смогу. Я это сделал. Как вы теперь намерены меня отблагодарить?

— А как бы вы хотели? Но вариант с покупкой Букингемского дворца отпадает заранее.

— Ничего, Хартест сгодится. Нет, пригласите меня на обед в какой-нибудь шикарный ресторан. Мне захотелось попижонить.

— О'кей. Считайте, что уже пригласила. А как продвигается автобиография?

— Потрясающе. Я уже дошел до середины первой главы.

— Боже, какие успехи!

Обедать они отправились в «Риц». Когда Энджи пришла, Томми, как и всегда, уже поджидал ее за столиком: он не раз говорил, что его воспитали как джентльмена и он не привык заставлять женщин ждать. Энджи посмотрела на него и вздохнула. Внешне он оставался весьма привлекательным мужчиной. Сейчас, когда он немного сбросил вес и вел более здоровый образ жизни, выглядел он просто великолепно. Он был высок, почти такого же роста, как Малыш, с очень-очень темными голубыми глазами и очень длинными, почти девичьими, слегка загибающимися кверху ресницами. Эти ресницы он передал по наследству Максу. Лицо у него было более узкое, сухощавое, с орлиным носом, тонкими, четко очерченными скулами и чувственно изгибающимся ртом. Это был Макс — возмужавший, повзрослевший, но не постаревший; Макс, набравшийся уже немалого жизненного опыта, Макс, обретший немного мудрости и чуточку здравого смысла.

Томми улыбнулся ей, поцеловал в щеку:

— А чем вызваны вздохи?

— Так… ничем.

Взгляд Томми одобрительно скользнул по ней, задержавшись на губах.

— Вы хорошо выглядите, дорогая. Очень хорошо. Должен признаться, я с большим трудом себя сдерживаю.

Энджи улыбнулась, подумав про себя, что смысл последней фразы был ей гораздо более приятен, нежели информация о том, что она выглядит усталой, похудевшей — или даже превосходно.

— Давайте-ка закажем шампанского, — предложила она, — вы уже подняли мне настроение.

Но на середине обеда она отвлеклась и ушла в себя — ее по-прежнему занимала загадка Чака Дрю и Криса Хилла.

— Вы меня не слушаете, — обиженно произнес Томми. — Я вам рассказываю о своей молодости, о том, как проводил время с представительницами вымирающих династий Палм-Бич, а вы…

— Вымирающих династий?! Томми, честное слово, ну что за глупости вы… — Тут она вдруг схватила его за руку и сильно побледнела. — Вот именно! Томми, это именно то самое!

— Простите?

— То самое. Разумеется! Прэгеры! Они же вымирающая династия. Разве не так? Фреду Третьему в этом году будет восемьдесят три. Малышу… ну, Малыш умирает. Фредди всего лишь… сколько?., двадцать пять или около того. У Шарлотты и того меньше опыта. Все это очень, очень хрупко, неустойчиво. Мне кажется, партнеры там что-то замышляют. Думают, что они смогут загрести все себе.

— Но, дорогая, я считал, что «Прэгерс» принадлежит только семье.

— Это так. Даже у меня нет ни одной их проклятой акции. И не думайте, будто я не пыталась их заполучить. Но, Томми, представьте: что будет, если с Фредом Третьим что-нибудь случится сейчас, прежде чем умрет Малыш? Забудьте о том, что по наследству все должно перейти к Шарлотте и Фредди. Клиенты занервничают. Они все начнут грозить тем, что заберут свои деньги из банка. Тогда ведь возможна постановка вопроса о доверии, верно? Предположим, что Фред даже не умрет, что с ним случится удар или что-нибудь в этом роде. Пусть так. Вот тогда-то Дрю и другие налетят, как коршуны, и… Я пока не очень понимаю, какая роль во всем этом отводится переходу Криса Хилла в «Грессе», но я уверена, что ключ к ответу именно тут. Господи, какой план! Умно придумано, ничего не скажешь.

— И представить себе не могу, чтобы старый Прэгер не подумал бы о такой возможности, — возразил Томми. — Он ведь не дурак, верно?

— Нет, но он очень самонадеян. И считает, будто сможет сам управлять банком вечно. Надо мне срочно переговорить с Шарлоттой.

Шарлотта очень внимательно выслушала все, о чем рассказала ей Энджи, и спросила:

— Может быть, нам стоит съездить в Нью-Йорк, встретиться с дедом и поговорить с ним? Вдвоем. Как вам кажется?

— Может быть, и стоит, — ответила Энджи.

Но в Нью-Йорк они не поехали.

Малышу внезапно стало хуже. Наблюдая за ним весь следующий день — это было воскресенье, — Энджи обратила внимание на то, что у него появились новые тревожные симптомы, ему становилось все тяжелее дышать. Она вызвала врача; тот приехал сразу же, осмотрел Малыша, а потом с мрачным видом вышел в гостиную.

— Боюсь, что теперь его положение стало очень серьезным. У него воспаление легких, в общем-то не особенно сильное, но, поскольку мускулы так ослаблены, это и вызывает затруднения с дыханием. Я ему пропишу антибиотики, это немного поможет. Но сейчас у него начинает сдавать сердце, а это самое главное. Оно было подорвано инфарктом несколько лет назад и теперь начинает отказывать. Я весьма сожалею, миссис Прэгер. Весьма сожалею.

Цветы, присланные Мэри Роуз, — вот что заставило в конце концов Энджи разрыдаться. Вплоть до того самого момента, как она прочла приложенную к букету визитную карточку, она держалась мужественно и спокойно, даже несколько холодновато, вежливо улыбалась посетителям, отвечала на телефонные звонки, отдавала необходимые распоряжения. Она настояла на том, чтобы похороны проходили в деревне, в той же самой церкви, где всего полгода тому назад состоялось их с Малышом венчание. И соглашалась, что да, устройство похорон там создает дополнительные организационные трудности, но она уверена, что Малышу бы это понравилось.

Энджи пригласила на похороны довольно много народу — друзей, коллег, членов семьи. Она говорила, что Малышу это тоже бы понравилось, как и прием больше чем на пятьдесят человек, который она устроила после похорон, с буфетом, закусками и с пианистом, игравшим любимую музыку Малыша: старый классический джаз, лучшие вещи Коула Портера, Роджерса, Харта. Вся жизнь Малыша была одной сплошной вечеринкой, говорила она, и нет оснований изменять этой его привычке только из-за того, что на сей раз сам он участвовать уже не сможет. Всех приглашенных предупредили, чтобы они не одевались в черное, поскольку им предстояло присутствовать не на обычных похоронах; почти все на самом деле последовали этому предупреждению, и тем не менее, когда сама Энджи вошла в маленькую деревенскую церковь одетая в довольно короткое ярко-красное платье, и только волосы у нее были перехвачены сзади черной лентой, чтобы внести все же в происходящее ноту траура, на мгновение возникла атмосфера почти физически ощутимого общего шока. Справа и слева от Энджи стояли Спайк и Хьюди, еще слишком маленькие для того, чтобы воспринять смерть не как обычное рядовое дело, но как нечто особое, необратимое; оба они были одеты в одинаковые светло-серые хлопчатобумажные пальтишки, выглядели очень важно и непрерывно вертелись, разглядывая собравшихся и улыбаясь им во весь рот. Если не считать их, то в первом ряду Энджи стояла одна; позади нее, вдоль второй скамьи, выстроились Фредди, Кендрик, Мелисса и Фред III; здесь же стояла и няня двойняшек — на случай, если бы понадобилось срочно выводить их из церкви.

Бетси не приехала: у нее была ангина, и врач сказал, что напряжение, связанное и с самой поездкой, и, главное, с ее печальной целью, может привести к фатальному исходу. Бетси яростно спорила, доказывая, что она должна ехать, но потом вдруг сразу сдалась и почти с видимым облегчением приняла укол валиума, который сделал ей врач. Фред стоял в церкви, выпрямившись и высоко подняв голову, внешне совершенно бесстрастный. Он хоронил уже второго своего ребенка, — вызванная этим душевная боль была почти невыносима, — но Фред обладал мужеством и стойкостью, которые с годами у него, кажется, только укреплялись. Лишь когда в церковь вошли хор и викарий и Мелисса незаметно всунула свою ладошку в руку деда, только тогда глаза его ненадолго заволокло слезами. Он, однако, встряхнул нетерпеливо головой, словно старый боевой конь, кашлянул, прочищая горло, и запел «Властителя всех надежд» громче любого из тех, кто был в церкви; и лишь на самой последней строке голос его сорвался, и Фред, порывшись в карманах, извлек носовой платок и довольно громко высморкался.

Панихида была очень простая и короткая: прочитали несколько молитв, викарий сказал небольшое прощальное слово, особо помянув мужество Малыша и тот пример, который он показал своим мужеством; потом один из мальчиков-хористов чудесно пропел «Я знаю, мой Спаситель жив». На протяжении всей службы Энджи стояла, не проронив ни слезинки, только время от времени чуть улыбалась ласково и нежно то одному из близнецов, то другому. Но когда Фредди начал читать, как заученный урок, Послание апостола Павла к коринфянам и на последней строчке — «но любовь из них больше»^[44] — голос его слегка задрожал, она поспешно села, взяла обоих близнецов на колени, и маленький Спайк заглянул ей в лицо и улыбнулся с выражением такой любви и доверия, что на это обратили внимание все присутствовавшие, хотя глаза их и застили слезы.

Потом, когда все закончилось и все разъехались, Энджи одна вернулась в церковь. До нее было недалеко, всего четверть мили через поле, и Энджи пошла туда пешком. Подходил уже к концу короткий зимний день; вечер был на удивление ясный, солнце, принявшее к закату ярко-оранжевый оттенок и словно вырезанное на небе, уже скользило все ближе и ближе к потемневшим холмам. Энджи подошла к могиле Малыша, стараясь убедить себя и все же не в силах до конца поверить, что его действительно больше нет, что она осталась одна и ей придется теперь жить в мире, в котором никогда уже не будет больше его улыбки, его голоса, его глупых шуток, его любви к ней. Она стояла там, смотрела на холмик свеженасыпанной земли и вспоминала Малыша, вспоминала его таким, каким видела в самый последний раз: как он силился улыбнуться, с каким заразительным мужеством и жизнелюбием держался, вопреки всем несчастьям, всему ужасу, что ему довелось пережить. Она вспоминала и того Малыша, которого увидела в самый первый раз, в тот вечер, когда он встречал ее в аэропорту: как он улыбнулся ей, как сказал, что Вирджиния попросила его встретить Энджи, как добавил: «Но теперь, когда я вас увидел, я бы не отказался от этого поручения ни за что на свете», как оценивающе и восхищенно скользил по ней его веселый, смеющийся взгляд, как волнующе и возбуждающе подействовал на нее этот взгляд еще задолго до того, как Малыш хотя бы просто дотронулся до нее; вспоминала Малыша в день их свадьбы, как он сидел в кресле-каталке, с какими безграничными любовью и радостью смотрел на нее, когда в церкви она обвила его шею руками и поцеловала его. Вспоминала и о тех месяцах, которые она словно вычеркнула из жизни, отдалившись от него — перед тем, как узнала о его болезни, — вспоминала и в недоумении спрашивала себя, как она могла не распознать, не понять, что он болен, она, которая его так любила; вспоминала об этом и гнала от себя эти воспоминания, понимая, что они способны только разбередить бесполезные, бессмысленные теперь сожаления, и ничего более. Потом она подошла поближе и принялась рассматривать цветы и читать прикрепленные к ним карточки, стараясь понять и прочувствовать, что же на самом деле выражали сделанные на них надписи.

Цветов была масса; тут лежали огромные букеты, присланные коллегами; маленький букетик белых роз от Мелиссы — «Дорогому папочке, которого я так люблю»; большущая охапка лилий от Бетси и Фреда — «Малышу. Мы гордимся тобой и любим тебя. Мама и папа»; лежали и красные розы от нее, точь-в-точь такие же, как те, что украшали ее волосы в день их свадьбы, — «Малыш, спасибо тебе за все. Я люблю тебя. Энджи».

Были и цветы от других людей — от Кендрика и Фредди, от Шарлотты, Георгины и Макса, от бабушки Энджи, от Няни, от мистера и миссис Фоллон, от слуг, что работали в их лондонском доме и в «Монастырских ключах», и от многих других; на легком морозе цветы начали уже вянуть и блекнуть. В самом конце одного из рядов лежал простой букет кремовых роз, к нему была прикреплена небольшая карточка, на которой что-то было написано от руки четкими черными буквами, идеальным почерком, — Энджи нагнулась, чтобы прочесть ее.

«Малышу, — было написано на карточке. — С любовью и благодарностью за счастливые воспоминания. Мэри Роуз».

Стоя там, Энджи подумала о Мэри Роуз, о том, как далеко в прошлом остались ее счастливые воспоминания, как далеко — в трех тысячах миль отсюда — была она сама, отказавшаяся приехать на похороны: совершенно одна, без кого бы то ни было, кто мог бы оказаться рядом и утешить ее в ее скорби по человеку, которого она знала молодым и здоровым, который был ее мужем, подарил ей троих детей, любил ее когда-то, но потом отвернулся от нее, а теперь вот заболел и умер; она давно уже лишилась Малыша, гораздо раньше, чем они расстались, и жила теперь, почти забытая всеми: ее дети разъехались и были сейчас далеко от нее; и от этих мыслей сердце Энджи вдруг переполнилось болью и горем, и она зарыдала — негромко, но неудержимо и безутешно; так она и стояла там, неподвижная в сгущавшихся сумерках, и рыдала без остановки до тех самых пор, пока красное солнце не скрылось за горизонтом, а его место на опустевшем небосклоне постепенно не занял серебристый диск молодой луны.

Глава 49

Георгина, 1986–1987

Она написала Кендрику записку и отослала ее в «Монастырские ключи», так что к моменту приезда записка уже дожидалась его там.

«Дорогой Кендрик, — говорилось в записке, — мне бесконечно жаль, что умер твой отец. Я знаю, как ты его любил. Может быть, мы могли бы поговорить с тобой после похорон? Передай мои соболезнования Энджи. Георгина».

Она увидела Кендрика при выходе из церкви; он помогал выносить гроб, но даже искреннее горе, написанное у него на лице, не помешало той вспышке эмоций, которая отразилась в его взгляде, когда он заметил ее, всмотрелся в ее лицо. Георгина, одетая в одно из просторных, с многочисленными складками, длинных и темных платьев, которые так любила, была очень бледна. Она не отвела и не опустила глаз, встретившись с ним взглядом; и лицо у нее совершенно не изменилось: она не улыбнулась, не смягчила его выражение. Рядом с ней стояли Александр, Шарлотта и Макс, но почему-то ей казалось, что она стоит особняком, и чувствовала она себя как-то странно уязвимой.

Она смотрела на Кендрика и пыталась представить себе — и сопереживать вместе с ним — ужасающее, щемящее душу горе его последнего прощания с отцом; во время приема после похорон Кендрик избегал ее; Георгина понимала: он боится, что даже если просто подойдет поздороваться, то все так долго подавлявшиеся чувства могут внезапно выплеснуться наружу. Но потом, когда гости разъехались, Энджи в одиночестве ушла к церкви, а Шарлотта собирала своих, чтобы всем вместе возвращаться в Хартест, Кендрик подошел к Георгине и сказал:

— Останься, пожалуйста.

Она кивнула, предупредила Шарлотту, поцеловала отца и вернулась в опустевшую гостиную «Монастырских ключей»; Кендрик вошел за ней следом и закрыл дверь.

— Ну что ж, — спросил он; противоречивые чувства переполняли его, и от этого он был скован и держался напряженно, — как ты?

— Хорошо, — ответила она. — А ты?

— Тоже. Вот. — Он кивнул. Они оба замолчали.

— Мне так жаль твоего отца, — проговорила она, — очень жаль.

— Да. Но так для него определенно лучше.

— Да. Наверное, лучше.

— Я соскучился по тебе, — сказал он вдруг.

— И я по тебе тоже соскучилась.

— Я… мне жаль, что все так получилось.

В его словах прозвучала какая-то решительность, окончательность; Георгина, в общем-то ожидавшая с его стороны какого-либо жеста или слова, которые могли бы подсказать, что он хоть немного отступает от всего сказанного им ранее, выжидательно смотрела на него.

— Да. Мне тоже жаль.

— Я просто чувствовал… ну…

— По-моему, я знаю, что ты чувствовал, Кендрик. Ты это высказал тогда очень ясно.

— Для меня это было важно.

— Что было для тебя важно? — Она ощутила, как в ней пробуждаются и начинают нарастать все ненужные сейчас отрицательные, враждебные эмоции и упрямство, такие же, как в ту кошмарную ночь в мае.

— Чтобы я… чтобы мы… ну, чтобы мы прежде всего поняли друг друга.

— Безотносительно ко всему остальному?

— Да, безотносительно. Жить можно только так, Георгина. И нашу совместную жизнь я себе представляю только таким образом.

— Ну что ж, — проговорила она, решительно загоняя вглубь огромный ком, очень больно вставший у нее в горле, — тогда, пожалуй, и к лучшему, что у нас не будет никакой совместной жизни, правда? Раз уж мы не можем договориться с тобой о чем-то столь важном. Имеющем такое принципиальное значение.

— Да, пожалуй, — тихо ответил он. — Значит, ты продолжаешь думать так же, как и тогда?

Георгина молча смотрела на него. Последние пять месяцев, с их странной смесью счастья и горя, одиночества, мужества, которое она в себе открыла, и страха перед тем, что может ждать ее в будущем, — эти пять месяцев мгновенно промелькнули у нее перед глазами. Она подняла взгляд на Кендрика, которого так любила, и больше всего на свете ей захотелось сейчас рассказать ему о том, что произошло за эти месяцы, поделиться с ним теми чувствами, которые на самом деле владели ею. Она подошла к окну и стала вглядываться в темноту, стараясь найти нужные слова, составить нужные фразы. Молчание затягивалось; первым его нарушил Кендрик.

— Ладно, ничего. Прости, что я снова начал этот разговор. Наверное, нам лучше быть врозь. Намного лучше.

— Кендрик…

— Нет, — перебил он, — нет, не надо. По правде сказать, я и сам думал, что говорить больше не о чем. Сам так думал. Извини, если я поставил тебя в неловкое положение. У тебя здесь своя жизнь, у меня в Нью-Йорке — своя. Я сейчас создаю круг постоянного спроса на мою живопись, — добавил он с немного наивной гордостью. — Наверное, у нас с тобой была просто детская влюбленность. Ну что ж, хорошо, что мы во всем разобрались, пока еще не слишком поздно. Мне нужно идти к деду, он сегодня ужасно выглядел. — И протянул ей руку. — До свидания, Георгина.

Сделав над собой невероятное усилие, она ответила на его взгляд спокойно, почти холодно. Взяла протянутую руку и сказала:

— До свидания, Кендрик.

— По-видимому, тебе так удобнее, — произнес он, как-то странно улыбаясь ей, — без меня. А ты немного пополнела.

Очень скоро она все поняла; почти сразу же после того, как они расстались окончательно. Как-то утром она проснулась, оттого что ее подташнивало; что-то будто ударило ее изнутри, она моментально села в постели и тут же с ужасающей ясностью вспомнила само это ощущение и то, с чем оно бывает связано. Георгина бросилась в ванную, и там ее вырвало.

— О боже, — измученно проговорила она, сидя на корточках и вытирая глаза, из которых ручьем лились слезы. — Господи боже ты мой!

Она решила сохранить ребенка. Решение это пришло к ней еще тогда, в то самое первое утро, когда она сидела на полу ванной комнаты. Ребенок был единственным, что оставалось у нее от Кендрика, и она хотела этого ребенка. Вырастить его в Хартесте не составит никакого труда. Няня ей поможет. Впервые с тех пор, как они расстались с Кендриком у дверей аэропорта, она ощутила нечто похожее на счастье. Наконец, наконец-то у нее и в самом деле будет ребенок! Не будет больше угрызений совести, не будет горя и сожалений. Будет ребенок. Свой собственный. Ей было безразлично, что скажет ее отец. Она для него и так делает больше чем достаточно. Возможно, когда он свыкнется с этой новостью, то будет даже доволен. Она ходила по дому и имению, незаметно поглаживая свой совершенно плоский еще живот, радуясь тому, что ее подташнивало, и улыбаясь глуповатой, но счастливой улыбкой.

Няня догадалась довольно быстро. Как-то утром она зашла в комнату Георгины, когда та отлеживалась после особенно сильного приступа тошноты; вид у Няни был неодобрительный.

— Опять, да? — спросила она.

— Да, Няня, опять. Не ругай только меня, пожалуйста, мне и так всего хватает. Да, я беременна и решила оставить ребенка. Вот так вот.

— Как я понимаю, это от Кендрика.

— Разумеется, от Кендрика. От кого же еще, Няня?!

— Ну что ж, тебе это на пользу.

— Пока я никакой пользы не чувствую, — ответила Георгина, прикрывая глаза.

— Ты выглядишь счастливой, — заметила Няня.

— Значит, ты меня не очень осуждаешь?

Няня внимательно посмотрела на нее.

— Колыбелька у нас еще сохранилась, — только и проговорила она.

После похорон, когда она окончательно поняла, что остается с ребенком одна, что никакого замужества не будет, не будет мужа, который стал бы помогать ей, и, кроме того, живот у нее увеличился уже настолько, что скрывать это дольше становилось невозможно, Георгина решила, что пора рассказать обо всем Александру. Он имел право знать; а если она будет жить в Хартесте да еще собирается рожать здесь ребенка, то пусть это и покажется кому-то чрезмерной щепетильностью, но она должна спросить у него разрешения.

Александр к этому времени чувствовал себя уже хорошо, но по большей части пребывал в каком-то смятении; он начал снова целыми днями работать на ферме, был озабочен весенними хозяйственными делами и планами: завести новую породу оленей, открыть молочную ферму… Однако Георгина продолжала тревожиться о нем: он стал почему-то подолгу просиживать в оружейной комнате, а нередко она заставала его поздно ночью сидящим над бухгалтерскими книгами. Однажды она набралась мужества (зная, что такие вопросы всегда сердят его) и спросила, нет ли у него каких-либо финансовых проблем, но Александр на удивление спокойно заверил ее, что никаких проблем нет, просто финансовые аспекты его новых планов и замыслов весьма сложны и поэтому приходится тратить очень много времени на их обдумывание. Пару раз он съездил в Лондон («По делам, дорогая», — туманно отвечал он, если Георгина его спрашивала); но больше всего ее тревожило то, что он уже не однажды слетал в Нью-Йорк. Когда Георгина проявила интерес к этим поездкам, выразила свое удивление, попыталась расспросить о них — выяснить, например, какова их цель, — в глазах Александра сразу же возникла так хорошо знакомая ей жуткая пустота, и она почувствовала, как он куда-то удаляется от нее; он отказался что бы то ни было объяснять, заявив, что это исключительно его личное дело, и, опасаясь невольно причинить ему боль, Георгина поспешно сменила тему разговора. Потом она поговорила обо всем этом с Шарлоттой; та согласилась, что действительно все выглядит как-то странно.

— Но бесполезно пытаться заставить его что-нибудь рассказать, ты же его знаешь.

— Знаю, — вздохнула Георгина, — все это так странно, и держится он очень странно, когда об этом заходит речь; меня это все пугает.

— Не тревожься, не надо. — Шарлотта явно не расположена была вдаваться в подробное обсуждение. — Выглядит он очень хорошо. Оставь его в покое, Георгина. Ради бога, не надо на него давить.

— Я и не давлю, — раздраженно возразила Георгина.

Ей было очень трудно выслушивать от Шарлотты — да и от Макса тоже, правда в меньшей степени — советы о том, как надо вести себя с Александром, когда их собственное общение с ним сократилось до предела. На протяжении всей болезни Александра она заботилась о нем и сделала для него гораздо больше, чем все остальные, вместе взятые, и теперь полагала, что ее брат и сестра могли хотя бы признать этот факт и с уважением относиться к ее точке зрения и к тому, что ее волнует. Но в тех редких случаях, когда она пробовала высказать эту свою позицию, Шарлотта отвечала ей напыщенной лекцией на тему о том, что, разумеется, Георгина не одна, что они всегда рядом и готовы ей помочь, стоит только попросить, а Макс принимался поддразнивать ее, называл мисс Найтингейл,^[45] и в конце концов она отказалась от подобных попыток.

И она не могла не признавать, что Александр действительно выглядел хорошо и в целом держался и вел себя нормально и непринужденно. Особое удовольствие доставляли ему участившиеся приезды в Хартест Макса (обычно вместе с Джеммой), а также то, что Макс стал относиться к нему заметно теплее; когда Макс и Джемма уезжали, Александр говорил об их посещении так, словно они совершили нечто очень трудное и даже из ряда вон выходящее, а не просто сели в машину и прикатили из Лондона пообедать; Георгину подобные разглагольствования раздражали особенно сильно; она пыталась уговорить себя, что реагирует по-детски, что Макс — это особое блюдо, которое бывает нечасто, а потому его и подают особо, и реагируют на него тоже с повышенным интересом, а она ведь здесь каждый день, стала чем-то приевшимся, одним из предметов обстановки, и потому не вызывает почти никакого интереса, но все равно ее это очень больно ранило.

Неделю спустя сумрачным днем они, как обычно, прогуливались вместе и Александр рассказывал ей о своих планах обустройства молочной фермы.

— Вот я и подумал, что мы могли бы переделать некоторые из старых конюшен под такую ферму, — говорил он, — и запустить ее в работу, ну, скажем, в апреле. Сейчас такой огромный спрос на йогурт, на другие продукты, да даже и на мороженое; можно было бы назвать ее «Молочные продукты Кейтерхэма» или как-то иначе, но так, чтобы название было нестандартным, сразу обращало бы на себя внимание. Что ты об этом думаешь?

— Мне кажется, это очень хорошая мысль, — согласилась Георгина. — Нет, честное слово. А с Мартином ты уже об этом говорил?

— Конечно. Он очень загорелся. Кстати, он сегодня приедет к обеду. Почему бы и тебе к нам не присоединиться?

— С удовольствием, — улыбнулась ему Георгина. — Ты же знаешь, что я люблю Мартина.

— Да, он обаятельный человек. — Александр посмотрел на нее, потом проговорил: — Дорогая, мне кажется, тебе следовало бы подумать о том, чтобы вернуться в колледж. Я очень благодарен тебе за все, что ты для меня сделала, но теперь у меня уже все в порядке, и мне не доставляет радости видеть, что ты застряла тут и гробишь свою жизнь.

— Я не застряла, папа, и не считаю, будто гроблю тут жизнь. — Георгина замолчала, потом набрала побольше воздуха. — Папа, я должна тебе кое-что сказать. Нечто такое, о чем ты должен знать.

— О чем, дорогая? Надеюсь, ты не собираешься бросить архитектуру, нет? Было бы очень жаль, если бы ты это сделала.

— Я… я не знаю. Может быть, когда-нибудь я к ней и вернусь, но дело в том… видишь ли, папа… я… у меня будет ребенок.

Он взглянул на нее, и на лице его не то чтобы не было никакого выражения — нет, оно было совершенно пустым, абсолютно пустым и бледным, как если бы кто-то нарисовал его, прорисовал основные черты, но забыл придать им какую бы то ни было эмоциональную окраску. Особенно безжизненными казались его глаза: впечатление было такое, словно они вообще ничего не видят. Потом он наконец произнес:

— Что ты хочешь сказать?

— То, что я сказала, — удивленно ответила Георгина. — У меня будет ребенок. Я беременна.

— Что за глупости, — отрезал он; казалось, он понемногу возвращался к жизни. — Не может у тебя быть никакого ребенка. Ты должна… сделать так, чтобы его не было. Как в прошлый раз. Думаю, тебе надо обратиться к этой женщине… как же ее звали? Пейдж? Что-то в этом роде.

— Пежо, — поправила его Георгина. — Лидия Пежо. Я к ней обратилась. Она меня наблюдает. И я надеюсь, что будет принимать моего ребенка при родах.

— Георгина, ты говоришь чепуху. Никто не будет принимать твоего ребенка. Ты не замужем, и ты еще слишком молода. Почему эта Пежо не обсудила все со мной? На мой взгляд, все это просто возмутительно.

— Папа, это ты говоришь чепуху, — возразила Георгина. Разговор пошел совсем не так, как она надеялась. — Мне двадцать два года. Я могу поступать так, как считаю нужным.

— А кто отец этого ребенка? — спросил Александр. Теперь он, похоже, начал сердиться, по его бледному лицу разлился румянец. — И как давно уже ты беременна?

— Я на шестом месяце. — Георгина твердо выдержала его взгляд, сама удивляясь и поражаясь собственному спокойствию. — И… — Какое-то молниеносно возникшее, глубоко инстинктивное чувство подсказало ей не говорить, не рассказывать Александру больше того, что было абсолютно необходимо. — Я не хочу говорить, кто его отец.

— Вот как? Но кто бы он ни был, сделай милость, объясни мне, почему он не женился на тебе и почему не оказывает тебе никакой материальной поддержки?

— Потому что, — осторожно ответила Георгина, — мы не хотим вступать в брак. Мы не подходим друг другу, наш брак не был бы удачен.

— Ну что ж. По-видимому, я должен быть благодарен хотя бы за это. Так, значит, вместо брака ты собираешься растить незаконнорожденного ребенка, ребенка без отца, и все это только потому, что ты вдруг решила, что ошиблась. Я полагаю, он, кто бы он ни был, знает об этом ребенке?

— Нет, не знает. Я… я решила, что лучше ему не говорить. Я решила, что будет лучше, если я с самого начала буду самостоятельна.

— Должен сказать, Георгина, что, на мой взгляд, у тебя в голове не мысли, а какая-то полнейшая каша. И на что же ты собираешься содержать этого ребенка? Где ты намерена его растить и воспитывать?

— Ну… — Она смотрела на него и чувствовала, что ей становится по-настоящему страшно. — Я думала, здесь. Это же мой дом, и Няня могла бы…

Этого говорить не следовало. Александр резко повысил голос:

— Няня! Надеюсь, Няня об этом ничего еще не знает? Потому что если она знала и молчала, если она…

— Нет, — поспешно проговорила Георгина. — Она абсолютно ничего не знает. Я просто думала, что… ну, раз она здесь и есть еще и детские комнаты… ну, я думала, что ты мог бы согласиться.

— Георгина, я не согласен. Я никогда не соглашусь с бредовыми идеями насчет того, что ты могла бы растить своего ребенка тут, в Хартесте. Я просто не понимаю, как могла прийти тебе в голову подобная мысль. Можешь осуществлять этот свой сумасбродный план, если тебе так хочется: я понимаю, что сейчас уже поздно и помешать этому никак нельзя. Но здесь ты этого делать не будешь и никакой помощи от меня не получишь. Я не хочу видеть в Хартесте ни тебя, ни твоего ребенка. Никого. Понимаешь? Никого.

— Да, — ответила Георгина, — понимаю. Не волнуйся, папа, ни меня, ни ребенка здесь не будет. Мы уедем прямо сейчас. Меня удивляет твое желание, но я уеду.

— Да, мое желание именно таково, — проговорил Александр. — Я поражаюсь тебе, Георгина, поражаюсь тому, что ты способна так глупо и аморально себя вести и что ты можешь быть настолько бесчувственна, чтобы ожидать, будто я с радостью приму здесь тебя и твоего ребенка. Ты мне не дочь.

— Да, — ответила она, с необыкновенным спокойствием глядя на него, — я знаю, что я тебе не дочь. Я и раньше это знала, только не хотела верить. Но теперь верю.

Впоследствии она не могла вспомнить, что и как происходило после этого разговора; должно быть, она вернулась в дом, сложила вещи, погрузила их в машину, зашла проститься с Няней, объяснила ей причину своего отъезда, потом добралась до Лондона и приехала в дом на Итон-плейс; по-видимому, так или примерно так все и было, потому что в семь часов вечера она пришла в себя в гостиной этого дома, она сидела там все еще в каком-то оцепенении, не чувствуя себя, необыкновенно спокойная, и слушала в телефонной трубке голос Няни, спрашивавшей, все ли у нее в порядке.

— Все хорошо, Няня, честное слово. Только, Няня, обещай мне, твердо обещай, что ты никому ничего не будешь рассказывать и особенно не станешь ничего говорить папе. Иначе он заявит, что это ты во всем виновата. Я пробуду тут несколько дней, а потом найду себе квартиру или еще что-нибудь.

— Он просто как ребенок, — сердито проговорила Няня, как будто Александр не выгнал из дома любимую дочь, а всего лишь встал в позу из-за какой-нибудь чепухи. — Но у него это пройдет, Георгина, обязательно пройдет. Не переживай из-за этого. Он сам позовет тебя назад, как только справится с шоком.

— Не позовет, — возразила Георгина, — да я и не хочу назад. — Голос у нее задрожал.

— Послушай, — спросила Няня, — а когда ты теперь увидишь свою докторшу? Не нравится мне, что ты там одна в Лондоне, без всякой медицинской помощи. — Судя по ее тону, Лондон представлялся Няне далеким и оторванным от мира, чем-то вроде Гебридских островов.

— Завтра увижу, Няня, обещаю тебе. У меня все хорошо, Няня. Честное слово. Не беспокойся.

Первый, кому она все рассказала на следующий день — после того, как сходила к Лидии Пежо и записалась на роды в госпиталь королевы Шарлотты, — был Макс.

— Не понимаю я тебя, Георгина. По-моему, тебе надо было бы сказать Кендрику.

— Может быть, когда-нибудь и скажу, — ответила Георгина, — нопока не хочу. И ты ни в коем случае не говори ему, а если скажешь, я… я придумаю, что я тогда с тобой сделаю.

Она широко улыбнулась, но, похоже, Макс все-таки воспринял ее слова всерьез — он нахмурился.

— А жить ты будешь здесь?

— Нет, только не здесь. Я не хочу, да если бы и хотела, думаю, папа бы мне все равно не позволил. Перееду, как только что-нибудь найду.

— Давай спросим Энджи, — предложил Макс. — Она тебе подыщет какое-нибудь уютное гнездышко, не сомневаюсь.

Шарлотта тоже очень сильно рассердилась: из-за того, что Георгина ничего не говорила ей; из-за того, что она ничего не сказала Кендрику, и из-за того, что она позволила всему зайти так далеко.

— Он имеет право знать, Георгина, — решительно объявила Шарлотта. — Просто аморально ничего ему не говорить. Пожалуй, мне стоит съездить и встретиться с ним.

— Ни в коем случае! — встревожилась Георгина. — И почему только все считают, что я не в состоянии устроить собственную жизнь?! Я приняла решение не говорить Кендрику, и я не буду ничего ему говорить. И ты тоже не будешь. А потом, мне кажется, что, если только дед увидит тебя в Нью-Йорке, он распустит про тебя сплетни по всем компьютерам.

— Да, он может, пожалуй, — вздохнула Шарлотта. — Пока что он ничем не показал, что собирается простить меня. Но все равно, Джорджи, ты должна сказать Кендрику. Я считаю, должна.

Энджи, к огромному удивлению Георгины, не согласилась с ними.

— Если ты скажешь Кендрику, то это вызовет только лишние пересуды и споры, — заявила она. — Он приедет сюда, станет путаться под ногами, решит, что должен убедить тебя выйти за него замуж, весьма вероятно, что в дело вмешается Мэри Роуз, и кому все это надо? На мой взгляд, одной тебе будет гораздо лучше. И куда меньше сложностей. Не слушай ты их всех.

Она нашла небольшую симпатичную квартирку в Чизвике и предоставила ее в распоряжение Георгины, как она сказала, для начала бесплатно; Георгина спорила, доказывала, что должна что-то платить и что у нее есть некоторые средства, к примеру проценты от вложений, но Энджи велела ей заткнуться и сказала, что Георгине еще понадобится каждый пенни из этих ее денег и что когда-нибудь, когда у Георгины появится возможность, она и вернет долг.

— Проклятый Александр. Какая же он свинья, — заявила Энджи. В тот день, когда Георгина перебралась на новую квартиру, Энджи приехала к ней проверить, все ли в порядке.

Георгина посмотрела на Энджи: та казалась очень расстроенной, вымотанной и вообще несчастной. Неудивительно, подумала она, после смерти Малыша прошел всего месяц.

У Георгины установился спокойный, ровный образ жизни, и вскоре ей уже стало казаться, будто она прожила в Чизвике всю жизнь. Она много времени и внимания уделяла самой себе, считая, что раз уж ей хватило безответственности, чтобы решиться стать матерью-одиночкой, да еще не имея при этом никакой специальности, то, по крайней мере, ее нравственный долг перед будущим ребенком — сделать все для того, чтобы оба они были по возможности максимально здоровы. Питалась она только так, как считалось правильным, употребляла только те продукты, которые имели репутацию исключительно полезных и нужных, каждый день спала после обеда, регулярно посещала Лидию Пежо для осмотров и раз в неделю ходила в госпиталь королевы Шарлотты на занятия школы будущих матерей, где, лежа на полу вместе с несколькими десятками других беременных женщин, училась расслабляться и делать специальные дыхательные упражнения.

Она заранее настроилась на то, что ей будет одиноко и тоскливо, однако никаких подобных эмоций у нее не возникало; ею овладело какое-то удивительное спокойствие. Ей говорили, что причины этого спокойствия — в ее гормональных особенностях. Она очень много читала, гуляла ежедневно не меньше чем по часу, переделала всю квартиру, с особым удовольствием обновив детскую: стены там она покрасила белой краской, по ним от пола до потолка поднимались огромные золотые подсолнухи, а на одной стене была изображена картинка, как будто взятая из какой-нибудь детской книжки: через открытое окно было видно голубое небо, по нему плыли похожие на кусочки ваты белые облака, а на склонах холмов, напоминавших стеганое пуховое одеяло, паслись многочисленные овечки и лошадки.

* * *

Самыми частыми гостями у нее были Шарлотта и Томми; Шарлотта заезжала проверить, как она там, покудахтать над ней и в каждый свой приезд не меньше десяти минут тратила на то, чтобы попытаться убедить ее рассказать обо всем Кендрику; Томми же заезжал просто поболтать (и, как подозревала Георгина, тоже проверить, как она себя чувствует). Пока что им удавалось ни разу не столкнуться друг с другом в ее доме, но рано или поздно это должно было произойти.

Шарлотту сильно беспокоили дела в банке, и голова ее постоянно была занята ими. Пару раз в их лондонское отделение наведывался Фредди вместе с Крисом Хиллом «просто посмотреть, как идут дела». Билл Уэбб, их главный маклер, уже грозился уйти, как и Питер Дональдсон, непосредственный начальник Шарлотты.

— А сама я по большей части просто совершенно ничего не делаю, — тоскливо пожаловалась Шарлотта. — Когда я вспоминаю, как быстро я набиралась всего в Нью-Йорке… ох…

— А какой-нибудь шанс вскоре вернуться в Нью-Йорк есть? — спросила Георгина.

Шарлотта отрицательно покачала головой и вздохнула:

— Абсолютно никакого. Дедушка со мной почти не разговаривает. Мне это так надоело, Джорджи, я тебе и сказать не могу. Я все время обсуждаю с Чарльзом возможность пойти учиться на юриста. Мне кажется, там мне больше повезет.

— А что Чарльз говорит? — поинтересовалась Георгина.

— Он говорит, что я не должна забывать, как мне понравилось тогда в Нью-Йорке, и понимать, от чего мне придется в таком случае отказаться. Наверное, он прав. Во всяком случае, я пока еще ничего не решила. Но особого выбора у меня нет.

Когда Шарлотта ушла, Георгина принялась размышлять о Чарльзе. Она не была с ним знакома, никогда не видела его, но, судя по всему, это был необыкновенно приятный человек. Хотела бы она сама иметь такого Чарльза: кого-то, кто любил бы ее, волновался о ней, с кем она могла бы поговорить, обсудить свое будущее, у кого можно было бы попросить совета, кого-то, кто всегда был бы на ее стороне. Пожалуй, ближе всего к роли такого человека был для нее сейчас Томми; но все-таки это было совершенно не то. И не потому, что он ей не очень нравился, — наоборот, как раз нравился. Она как-то сказала об этом Максу, и тот самодовольно расхохотался и ответил: он всегда всем им говорил, что Томми стоящий парень, а теперь вот они сами, каждый по отдельности, приходят к тому же выводу.

— Шарлотта не приходит, — возразила Георгина.

— Шарлотта мне с каждым днем все больше напоминает круглую отличницу, — фыркнул Макс.

* * *

Она сильно скучала по Александру; это была единственная причина, которая вызывала у нее приступы грусти. Она любила его, сильно любила, и между ними всегда существовала особенная близость; та внезапность, с которой Александр вышвырнул ее из своей жизни, в самом прямом смысле слова потрясла ее. К тому же она чувствовала, что с ней обошлись вопиюще несправедливо, и в ней закипал гнев: после всего, что она для него сделала, от чего ради него отказалась, Александр не поддержал ее в тот самый момент, когда она так нуждалась в нем и в его поддержке. Поначалу она ждала, что он позвонит, напишет ей, как-то даст о себе знать, извинится, попросит вернуться домой, — но ничего этого он так и не сделал. Довольно часто ей звонила Няня — узнать, все ли в порядке; она-то и сказала Георгине, что Александр мечется очень злой по имению, но что он ни разу не вспоминал о ней. Эти слова застряли в сознании Георгины и мучили ее, подобно больному зубу: знать, что тебя не вспоминают, оказалось обидно, очень обидно.

И по мере того как в ней рос, креп, набирался сил, становился все энергичнее ее ребенок, усиливался и ее интерес, все более частыми становились ее размышления, росла ее душевная потребность в том, другом, неизвестном ее отце.

Другой частой гостьей Георгины была миссис Викс, заглядывавшая к ней по меньшей мере дважды в неделю и каждый раз привозившая с собой коробочку эклеров, — она узнала от Энджи об ожидающемся ребенке. Георгина ей всегда нравилась, и поэтому, как она сама говорила, она решила взять на себя роль мамочки. В самое первое свое посещение она спросила Георгину, что та больше всего любит, и теперь в каждый приезд миссис Викс они пили с ней хороший крепкий чай и съедали по нескольку пирожных. Кроме того, миссис Викс вязала для малыша разные вещи и засыпала Георгину огромным количеством пинеток, чепчиков и распашонок, причем все это было довольно энергичных расцветок. Миссис Викс говорила, что никогда не могла понять, почему грудничков надо одевать во что-то линяло-голубое или бледно-розовое, и ужасно радовалась, когда ей удавалось найти на Килбурн-маркет, по дороге к дому Клиффорда, шерсть каких-нибудь особенно ярких тонов. Няня, несколько раз приезжавшая навестить Георгину, обнаружила целые ящики цветастой детской одежды; когда она узнала о происхождении этих вещей, губы ее сжались и вытянулись в такую тонкую ниточку, что, казалось, вообще исчезли, и она выразила надежду, что Георгина не станет одевать своего ребенка в подобное, потому что в наше время лишняя осторожность никогда не помешает. Няня очень сильно ревновала к тому, что миссис Викс имеет возможность часто посещать Георгину, и настоятельно рекомендовала ей не особенно прислушиваться к советам, которые та будет давать насчет малыша.

— Она старая женщина, Георгина, она уже просто не соображает, что к чему.

Как-то днем, уже ближе к середине декабря, Георгина бродила по тому универмагу «Маркс и Спенсер», что расположен поблизости от Мраморной арки, пытаясь подобрать что-нибудь для рождественских подарков (и гадая, что она сама будет делать на Рождество: домой она совершенно определенно не хотела ехать, даже если бы Александр и пригласил ее, — а такая возможность представлялась со временем все менее вероятной; правда, у нее было предложение встретить Рождество вместе с Томми и Энджи, но ей это казалось не совсем удобным), когда возле прилавка с теплым зимним бельем она вдруг столкнулась с Катрионой Данбар. Столкнулась в самом прямом смысле слова: сперва живот Георгины уперся в Катриону, и только потом обе они увидели и узнали друг друга. За последние две недели Георгина раздалась очень сильно. («Живот у вас как будто выпирает вперед, значит, будет девочка», — уверенно предсказала ей миссис Викс. Георгина несколько удивилась — ей раньше казалось, что животы у беременных всегда выпирают именно вперед, но она уже хорошо знала, что с миссис Викс лучше не спорить.)

— Георгина! — воскликнула Катриона, быстро приходя в себя от потрясения, судя по всему весьма сильного. — Как я рада тебя видеть! Как ты? А твой отец говорил, что ты вернулась назад в колледж.

— Ну… в определенном смысле да, — ответила Георгина, не желая выставлять Александра явным лжецом со всеми дальнейшими осложнениями, которые могли бы из этого последовать. — Я просто приехала походить по магазинам. А как вы? Как Мартин?

— Ой, оба превосходно! Но конечно, Мартин жутко занят. Изумительная мысль пришла твоему отцу насчет молочной фермы, правда?

— Да, изумительная, — согласилась Георгина.

Они замолчали. Потом Катриона проговорила:

— Ну что ж… мне надо идти. Здесь такая толпа, правда? А я еще только вошла и ничего пока не посмотрела. Увидимся на Рождество. Ты ведь, конечно, зайдешь к нам, да?

— Да-да, разумеется, — улыбнулась Георгина. — Спасибо. До свидания, Катриона.

На следующий день дома у Георгины раздался телефонный звонок. Звонил Мартин Данбар. Георгина чуть не выронила трубку, настолько она была поражена его звонком. По голосу чувствовалось, что он в смущении и замешательстве и говорить ему трудно.

— Георгина. Как ты?

— Спасибо, Мартин, у меня все прекрасно.

— Ну и хорошо. А то жена мне сказала… ну… знаешь, Георгина, не сочти, пожалуйста, что я вмешиваюсь, но твой отец знает о… о ребенке? Я хочу сказать, ты не… не испытываешь каких-нибудь затруднений, нет?

Георгина почувствовала, как ее охватывает прилив нежности к Мартину и признательности ему: он подумал о том, чтобы позвонить ей, набрался мужества заговорить об обстоятельствах, которые — он сам явно так полагал — необходимо держать в тайне от ее отца. Георгина улыбнулась в трубку:

— Мартин, какой вы молодец и умница. Я так тронута. Нет, никаких трудностей я не испытываю, я живу в очень хорошей квартире, и обо мне все прекрасно заботятся. И папа обо всем знает. Да, честное слово. Он, конечно, немного расстроен из-за того, что я не замужем, и все такое… ну, вы понимаете.

По голосу Мартина чувствовалось, что он испытал заметное облегчение.

— Я просто… беспокоился.

— С вашей стороны это так чудесно. — Георгина была почти готова расплакаться, настолько тронула ее эта забота. — Спасибо вам. А… а как вы узнали, где я?

— Я спросил Няню. — Он явно гордился проявленной находчивостью. — Я подумал, что даже если твой отец ничего не знает, то уж она-то должна знать.

Комната поплыла перед глазами Георгины. Трудно было представить себе, как Мартин с его отчаянной, болезненной застенчивостью отыскал возможность поговорить с Няней, сумел выспросить у нее, где ему найти Георгину; в это трудно, почти невозможно было поверить. Георгине непонятно почему вспомнилась вдруг леди Макбет и ее обращенные к мужу слова: «И мужество свое все собери, до капли до последней, чтоб нанести удар».^[46] Именно так, должно быть, пришлось поступить Мартину: собрать все свое мужество, до последней капли; по-видимому, подумала Георгина, он действительно любит ее, любит искренне и очень сильно.

— Послушай, — говорил ей тем временем Мартин, — если тебе будет что-то нужно, я хочу сказать: деньги или что-нибудь еще, — то обязательно дай мне знать, хорошо? Обещай мне, что дашь знать. Я постараюсь сделать так, чтобы ты не испытывала ненужных затруднений.

— Ой, Мартин, даже не знаю, что и ответить. Но обещаю, что при необходимости я так и сделаю. Я хочу сказать: обращусь к вам.

— Вот и хорошо. — После некоторой паузы он добавил: — Ну что ж, мне надо идти. А кстати, когда… когда должен родиться ребенок?

— Где-то в конце февраля, — ответила она, — или около того.

— Ты мне тогда сообщишь, хорошо?

— Разумеется. Но может быть, мы увидимся еще и до этого. Я, во всяком случае, надеюсь.

— Я тоже надеюсь. Ты на Рождество домой приедешь?

— Я… не знаю, — неуверенно проговорила она.

Спустя два дня Георгина получила письмо; конверт был надписан почерком Няни, однако само письмо было от Александра:

Дорогая Георгина, надеюсь, у тебя все в порядке. Мне было бы очень неприятно, если бы ты на Рождество оказалась в Лондоне одна, поэтому хочу, чтобы ты знала: мы будем рады видеть тебя на праздники в Хартесте.

Твой любящий отец

Георгина перечитала это письмо несколько раз; с одной стороны, она была рада, что отец протягивал ей оливковую ветвь, пусть даже и такую тоненькую; с другой — ее поразил холодный тон письма (даже несмотря на употребление обязательного в таких случаях слова «любящий»). Отец явно все еще продолжал сильно сердиться, не в состоянии был заставить себя извиниться за свое поведение или даже просто написать, что он по ней скучает. Она не могла удержаться от того, чтобы не сравнивать его письмо с мягкой, но внутренне неколебимой добротой Мартина. Георгина отложила письмо в сторону, не зная, как ей на него реагировать, и чувствуя только, что оно основательно разбередило ей душу.

Рождество Георгина встречала не дома, не с Томми и Энджи и даже не с миссис Викс и Клиффордом, от которых тоже получила приглашение. Встречала она его в больнице. За день до Рождества у нее вдруг возникла какая-то тупая боль в нижней части спины, перешедшая в довольно сильные судороги, и Лидия Пежо быстренько отправила ее в госпиталь королевы Шарлотты.

— Возможно, больница и не нужна, но излишняя осторожность не помешает. Такие боли обычно вызываются головкой плода, но для этого еще слишком рано. Не смотри на меня так, Георгина, я уверена, что у тебя все будет в порядке. Обычно достаточно недельку полежать в постели, и подобные вещи проходят.

Испуганная и подавленная, она лежала в предродовом отделении; на соседней кровати негромко постанывала крупная негритянка; кроме них двоих, в отделении никого не было: состояние остальных пациенток не внушало врачам опасений, поэтому всем им было позволено разойтись на Рождество по домам.

Шарлотта, примчавшаяся к ней сразу же, как только услышала, что ее положили в больницу, сидела по одну сторону кровати Георгины, Лидия Пежо — по другую.

— Послушай, — говорила Лидия, — я уверена, что волноваться совершенно не из-за чего. Спазмы прекратились, Георгина, ведь так? А сердечко у плода бьется очень сильно. И ребенок шевелится. Посмотри сама. — Они все посмотрели и расхохотались: под больничной простыней огромный живот Георгины ходил вверх и вниз. — Я понимаю, очень неприятно оказаться здесь на Рождество, но это гораздо лучше, нежели рисковать тем, что потеряешь ребенка. Так что смотри на дело с этой точки зрения.

Через день после Дня подарков, едва только Георгине разрешили на час подняться с постели и походить, как двери палаты распахнулись и в них возникла высокая сутуловатая фигура в высоких сапогах и широкополой шляпе. Посетитель подошел к ее кровати, протянул довольно помятый букет цветов и улыбнулся.

— Мартин! — Георгина была настолько поражена, что у нее в самом прямом смысле слова отвисла челюсть. — Как я рада вас видеть! Господи, а что вы здесь делаете?

— Хочешь верь, хочешь нет, но пришел навестить тебя, — ответил он, довольно беспомощно оглядываясь по сторонам.

— Не понимаю… А почему вы не дома? Ведь сейчас же Рождество.

— Я как-то не большой любитель праздников, знаешь. Я от них быстро устаю. К тому же Катриона поехала в Борнмут проведать свою мать, у той что-то не ладится со здоровьем, вот я и подумал… подумал, что, пожалуй, съезжу-ка и навещу тебя.

— Ой, это самый чудесный рождественский подарок, какой я когда-либо получала! — воскликнула Георгина. Наверное, если бы в палате появился сам Санта-Клаус, она и то была бы меньше поражена, чем теперь. — Идите сюда, садитесь.

— Спасибо. — Он робко присел на край кровати. — Как ты себя чувствуешь? Шарлотта сказала мне, что тебя положили в больницу, и я забеспокоился.

Он и вправду выглядит озабоченным, подумала Георгина: морщины на его тонком худом лице пролегли глубже, чем обычно.

— У меня все хорошо, Мартин, честное слово. Просто какая-то глупая ложная тревога. Малыш успокоился, сегодня мне разрешили вставать. Через два или три дня буду дома.

— Тебе надо хорошенько следить за собой, — проговорил он. — А когда ты вернешься домой, там будет кому за тобой приглядеть? В Хартест ты приехать не можешь, нет?

— Ну, Шарлотта говорит, что Няня грозилась приехать и пожить со мной некоторое время, — принялась рассказывать Георгина, оставив без ответа последний его вопрос. — Энджи предложила мне переехать на время к ней, и миссис Викс, это ее бабушка, вы ее знаете, тоже говорила, что может поухаживать за мной пару дней, так что меня могут просто задушить в объятиях и убить заботой.

— Ну что ж, это хорошо, — сказал он. — А выглядишь ты неплохо. Тебе идет, — добавил он.

— Спасибо. — Георгина легонько похлопала себя по животу. — Так странно быть такой толстой.

— Э-э… а что ты собираешься делать, когда ребенок родится? — спросил Мартин. — Я хочу сказать, где ты будешь жить? И есть ли кто-нибудь, кто мог бы… ну, тогда о тебе позаботиться?

— Я сама о себе позабочусь, — решительно заявила Георгина. — Пойду работать. Жить буду в своей квартире, в Чизвике. Знаете, там очень славно. Это не чердак какой-нибудь, не думайте.

— Что ж, хорошо. Я просто так спросил. Я хочу сказать, тебе будет очень трудно.

— Не очень. Другие же как-то справляются.

— Да, но у других обычно бывают мужья, — возразил Мартин. Голос у него стал вдруг удивительно твердым. — Не знаю, Георгина, хорошо ли ты все это продумала.

Георгина ощутила вдруг острый приступ раздражения. Она была так рада его видеть, а теперь вот и он начинает рассуждать так же, как все остальные. И так же действовать ей на нервы. «Конечно, — подумала она, — в этом есть и что-то приятное. Почти отеческое». Примерно такого отношения к себе она ожидала бы от Александра. Георгина подавила раздражение и улыбнулась:

— Я понимаю. И спасибо вам, что беспокоитесь об этом. Но я уверена, что все будет в порядке. Энджи предложила взять меня стажером в свою фирму. Мне там понравится, я знаю.

— Но не можешь же ты бросить занятия архитектурой! — Казалось, Мартин был просто поражен. — У тебя это так хорошо получается; по крайней мере, твой отец говорит, что получается, да и ты сама ее так любишь.

— Да… получается. Но я могу прожить и без этого.

Повисло молчание. Мартин сидел, уставившись себе под ноги. Двери палаты снова открылись, и вошла Энджи.

— Мартин, здравствуйте! — проговорила она, улыбаясь. — Очень рада снова вас видеть. Господи, а что вы здесь делаете?

— Пришел навестить меня, — ответила Георгина. — Прямо как крестный отец из какой-нибудь сказки. Он обо мне беспокоился.

— Как мило. — Энджи бросила на Мартина оживленный взгляд. Стоило появиться возле нее новому мужчине, как Энджи сразу же словно переключалась на другую скорость. — Вот что значит настоящий друг! Отважиться появиться в родильном отделении, когда ни одна из лежащих тут мамаш вам не родственница, — это я и называю настоящим мужеством.

Казалось, Мартин почувствовал себя еще более неловко, чем раньше: он покраснел, смущенно улыбнулся Энджи и опять уставился на свои громадные ноги.

— Как встретили Рождество, весело? — спросила его Энджи. — Как ваша жена?

— Да, хорошо встретили. И у Катрионы все хорошо, спасибо. Мы были в Хартесте на День подарков. Александр был в отличной форме.

— Да? — вскользь переспросила Энджи. — Очень приятно. — Выражение ее лица ясно давало понять, что она слышать ничего не хочет ни об Александре, ни о его хорошей форме. — А Георгина отлично выглядит, правда? И ей идет, вы не находите? Когда я была беременна своими двойняшками, я была похожа на клоуна из цирка. Просто отвратительно.

— Ну, никогда не поверю, чтобы вы могли так выглядеть, — вежливо улыбнулся Мартин. — Что ж, пожалуй, мне уже пора уходить. Рад, что у тебя все в порядке, Георгина. Не забывай того, о чем я говорил, хорошо? Насчет… насчет помощи и всего остального, ладно?

— Нет, — ответила Георгина, — не забуду. И спасибо вам большое за то, что пришли, и вообще за все. До свидания, Мартин.

Она приподнялась и поцеловала его; он неуклюже чмокнул ее в ответ и заспешил к дверям, на ходу надевая свою потрепанную шляпу.

— Он такой милый, — рассеянно проговорила Энджи, глядя ему вслед.

— Необыкновенно милый, правда? До сих пор не верю, что он смог сюда прийти, — отозвалась Георгина. — Ему это должно было стоить почти нечеловеческих усилий. И что его заставило прийти, как вы думаете?

— По-видимому, он о тебе действительно беспокоится.

— Да, но… Энджи, он никогда в жизни не выезжает за пределы Уилтшира. Никогда. По-моему, последний раз это было в день его свадьбы.

— Ну… может быть, он в тебя влюблен.

— Это уже просто глупость, — возразила Георгина. — Чтобы Мартин да был в кого-нибудь влюблен!

— Извини, пожалуйста! — запротестовала Энджи. — На дне рождения у твоего отца я очень неплохо провела с ним время. Очень неплохо. Он довольно много выпил, мы вышли с ним на улицу и…

— И что? — со смехом спросила Георгина.

— И ничего. Просто он очень много говорил. Но мне он показался очень сексуальным. Знаешь, в таком романтически-трагическом ключе. Наверное, это в нем русская кровь сказывается.

— Какая русская кровь? — удивленно уставилась на нее Георгина. — Я и не знала, что в Мартине есть русская кровь.

— Не знала? Есть, есть. Его бабушка была русская, — ответила Энджи. — У него даже второе имя русское. Как же… погоди, дай вспомню. Юрий? Нет, как-то не так. Юрген? Нет… Вот, вспомнила: Егор. Да, Егор.

— Ну, — проговорила Георгина, — вам, Энджи, удалось за один раз вытянуть из него больше, чем всем нам вместе за все эти годы. Егор! Ну и имечко!

— По-русски это то же самое, что Джордж, Георгий, — продолжала Энджи, беря лучшую кисть винограда с тарелки, стоявшей возле кровати Георгины. — И, насколько я помню, он был влюблен в твою маму. Он мне не раз говорил, какая она красавица.

— Мартин?! Глупости, он на сто процентов под каблуком у Катрионы. Без нее никуда не выходит и ничего не делает.

— Ну, это не значит, что он не может быть в кого-нибудь влюблен, — возразила Энджи. — Секс — это мощная штука.

— Энджи, вы просто одержимы своим сексом, — засмеялась Георгина. — Расскажите мне лучше, что Клиффорд подарил на Рождество вашей бабушке.

По мере того как приближалось время родов, моральное состояние Георгины ухудшалось. Оптимизма у нее сильно поубавилось, как и прежних бодрости и смелости; чувство одиночества потихоньку овладело ею, и она, удивляясь сама себе, стала тосковать по своей матери, умершей, кажется, уже целую вечность тому назад, когда Георгина была еще маленьким ребенком. Теперь она постоянно думала о матери; ей было интересно, испытывала ли в свое время Вирджиния то же самое, что сейчас чувствовала и переживала она сама: физическую усталость, ощущение постоянного неудобства и беспокойства, страх перед тем величайшим испытанием, каким станут сами роды, тревогу и душевный трепет перед перспективой пожизненной ответственности за другое живое существо.

Дней за десять до того, как должен был появиться на свет ребенок, в Чизвик приехала Шарлотта; она застала Георгину на диване, та тщетно пыталась найти удобную позу.

— Хотела бы я знать, кто мой отец, — проговорила вдруг Георгина. — Откуда он. И увидеть его хотела бы. Какая ты счастливая, и ты, и Макс.

— Джорджи, я просто потрясена! — воскликнула Шарлотта. — Ты всегда говорила, что не хочешь его знать, что папа и есть твой настоящий отец, что…

— Да знаю я, знаю, — раздраженно прервала ее Георгина, — это беременность так на меня повлияла. Но теперь я и в самом деле чувствую потребность узнать, кто он такой. И мамы мне тоже очень не хватает, — добавила она.

— По-видимому, это все результат того, что вы поссорились с Александром, — заметила Шарлотта.

— Нет, ничего подобного; я начала думать об отце, мне захотелось узнать, кто он такой, еще задолго до того, как рассказала обо всем папе. Это явно какое-то глубинное и очень сильное, первозданное побуждение.

— Ну что же, может быть, хоть теперь тебе стоит попытаться его найти.

— Но, Шарлотта, как?! Что я знаю? Только то, что его зовут Джордж и что, по всей вероятности, он очень высок ростом. Я хочу сказать… да что там говорить! Нет, видимо, придется мне жить без него. Придется помириться с папой и как-нибудь общаться с ним.

— А от папы что-нибудь еще было?

— Звонил. Раз или два. Он сожалеет обо всем, я знаю. Он этого не говорил, был, как всегда, холоден, но я чувствую. Я сама не хочу пока с ним мириться. У меня просто нет сейчас сил. — Она вздохнула. — Думаю, мне будет легче это сделать потом, когда родится ребенок.

— Да. А ты… не боишься, Джорджи?

— Боюсь. Немного, — ответила Георгина. — Конечно, сейчас есть разные лекарства, оборудование и все остальное, чего не было раньше, и Лидия будет рядом, но все равно, смотрю я на эту огромную грушу и думаю… непросто будет вытолкнуть его наружу, верно?

Она слабо и неуверенно улыбнулась.

— Ничего, все будет хорошо, — проговорила Шарлотта. — Кстати, Джорджи, я в тот уик-энд ездила домой и встретила там Мартина. Он очень меня о тебе расспрашивал и заставил пообещать, что я ему буду немедленно сообщать все новости. И знаешь, он сказал одну довольно странную фразу: «Как бы я хотел, чтобы она рожала тут, чтобы я был поблизости». Он тебя просто обожает, правда? Это так мило. Наверное, из-за того, что у него нет своих детей, он видит в тебе какую-то им замену. Смотрит на тебя почти как на свою дочь.

— Да, наверное, так, — согласилась Георгина.

Она смотрела на Шарлотту, и вдруг у нее возникло какое-то очень странное ощущение. В голове у нее замелькали обрывки мыслей, разговоров; эти обрывки то соединялись вместе, то снова разлетались в разные стороны. Что это? О чем они хотят ей сказать? На что намекают? Георгина приподнялась на диване и попросила Шарлотту:

— Мне бы хотелось чашечку горячего чая с сахаром. Что-то у меня живот разболелся. И, если можно, налей мне грелку, хорошо?

— Конечно, — сказала Шарлотта, — а потом я уложу тебя в постель, прежде чем уйду. Ты когда собираешься ко мне переезжать? — Георгина обещала, что за несколько дней до родов переедет к Шарлотте, чтобы, когда у нее начнутся схватки, та могла вызвать «скорую», позвонить Лидии Пежо и вообще сделать все, что может понадобиться.

— Ну, возможно, в уик-энд. Да, пожалуй, мне действительно лучше принять ванну и лечь.

— Я побуду, пока ты из нее не выйдешь. Смотри, не поскользнись, — напутствовала ее Шарлотта и широко улыбнулась.

Она уснула прежде, чем Шарлотта успела уйти, и, уже проваливаясь в сон, все еще пыталась поймать то, что крутилось у нее в сознании, но постоянно ускользало, не давало определить себя. Георгина спала, и ей снилось, что она бежит, бежит за каким-то человеком, очень высоким, а он удаляется от нее, уходит, повернувшись к ней спиной. «Джордж! — зовет она его. — Джордж!» Но он не оборачивается, продолжает уходить от нее, только все убыстряет и убыстряет шаг; Георгина тоже ускоряет бег; она тяжело дышит, уже задыхается, и тут у нее возникает ужасная острая боль в боку, которая то немного отпускает ее, то подступает снова. «Пожалуйста! — кричит Георгина. — Пожалуйста, подождите!» Но тут она падает, и боль становится еще острее, как будто в бок ей вонзили нож. «Ой! — вопит она. — Ой, больно!»

Собственные вопли и разбудили ее. Она действительно лежала на боку, в той позе, в которой упала там, во сне, и боль в боку была все такая же острая.

Георгина поняла, что у нее начинаются схватки.

— Давайте, голубушка.

Санитар был доброжелателен и старался успокоить ее. Совсем как отец. Черт, снова схватило! Господи, как больно. Наверное, она неправильно сосчитала и роды были ближе, чем она думала. О боже! Опять! Но теперь немного полегче. Да, симпатичный он человек, этот санитар.

— Вам удобно? Часто схватывает? — спросил он.

Санитар вместе с напарником подняли ее и усадили во что-то вроде кресла — на самом-то деле это были носилки, — приготовившись выносить из квартиры.

— Ой… раз минут в десять, наверное. Мне так кажется, — ответила Георгина.

— Ну, тогда у нас в запасе еще масса времени. Вам удобно? — снова спросил он.

— Ой… да… да, спасибо. Боюсь немного.

— Нечего бояться, голубушка. — Санитар похлопал ее по руке. — В наше время бояться нечего. Вам могут сделать прекрасный наркоз, и вы ничего не будете чувствовать. Кто ваш врач?

— Миссис Пежо.

— Очень приятная женщина, правда, Дик? Я всегда говорю, что для молодых мам она сама как мама. — (Дик согласно кивнул.) — Так, голубушка, теперь усаживаемся в машину.

Санитары вдвинули носилки в «скорую».

— А вы как отцы. Честное слово, — улыбнулась им Георгина.

Вдруг у нее в затуманенном сознании что-то как будто начало проясняться. Что же это такое? Нечто, касающееся темы отцов. И… о господи, снова дернуло! Она вцепилась в руку Дика, закрыла глаза и попыталась начать дышать так, как ее учили. Боль постепенно ослабела.

— Больновато, — проговорила она, открывая глаза и силясь улыбнуться.

— Ничего, все будет хорошо, — сказал Дик, улыбаясь ей в ответ.

Ее привезли в приемный покой. По дороге у нее опять были схватки. На этот раз действительно очень сильные. Медсестра, доброжелательная, но решительная, стянула с нее одеяло.

— Сможете сами перебраться на кровать, когда эти схватки отпустят?

— Да, конечно. — Говорить Георгине было трудно; она перекатилась с носилок на кровать. Сделать это оказалось нелегко: боль словно обрадовалась ее движениям. Теперь внутри у нее не дергало, а как будто что-то сильно и резко выкручивало. Георгине это очень не понравилось.

— Так, хорошо. Теперь давайте мы вас посмотрим. Сейчас я сначала выслушаю сердце ребеночка, а потом погляжу, как он у вас там располагается. Постараюсь сделать это по возможности мягче.

Но мягко не получилось: когда рука сестры дошла до того места, где внутри у Георгины что-то выкручивалось, боль возникла адская. Георгина завопила.

— Извините, — смущенно проговорила она. — Я не нарочно.

— Ничего, не беспокойтесь. Постарайтесь расслабиться.

Боль немного отпустила, и Георгина попыталась сосредоточиться на чем-нибудь еще. О чем это она тогда думала, какую мысль старалась проследить до конца? Что-то насчет дочерей; да, да. И отцов. Что-то непрерывно вертелось у нее в сознании, но ей никак не удавалось ухватить это нечто. Что-то такое, что кто-то когда-то сказал. И что-то, о чем она сама думала. Что же это такое, что? Да, что-то о Мартине, какой он милый, добрый, заботливый.

И Шарлотта ей тогда говорила… да, вот ее слова: из-за того, что у него нет своих детей, наверное, он смотрит на тебя почти как на свою дочь. Приятная мысль. Очень приятная. Но было и что-то другое, еще что-то… о боже! Опять началось.

Лицо у нее искривилось от боли, она обняла себя руками. Схватка оказалась сильная. Очень сильная и неприятная.

— Вы все делаете неверно. Расслабьтесь. Не напрягайтесь. Вы что, не ходили на занятия? — суровым тоном спросила ее сестра.

— Ходила, — ответила Георгина, — но там-то было просто. — Она попыталась улыбнуться сестре, та улыбнулась ей в ответ.

— Могу вас обрадовать, вы уже продвинулись достаточно далеко. Так что неудивительно, что схватки становятся сильнее. У вас расширение уже на два пальца. Молодец.

— Это что, примерно половина?

— Ну и да, и нет. Но это определенно прогресс. Так, а теперь, прежде чем мы перевезем вас в родильное отделение и там устроим, надо кое-что сделать. Постараюсь доставить вам минимум неприятностей. Давайте-ка мы поймаем момент между схватками…

Георгине показалось, что прошло очень много времени, прежде чем ее, как выражалась сестра, «устроили» наконец в родильной палате. Однако устроенной она себя не чувствовала. У нее было такое ощущение, словно ее болтает в бурном море, то поднимая на гребне волны вверх, то бросая вниз, — только это были волны боли. Болевые схватки начинались в животе, где-то в самой его глубине, и перемещались к выходу, рывками раздвигая его. Это было просто ужасно.

— Где Лидия Пежо? — спрашивала Георгина. — Я хочу, чтобы она была тут.

— Знаю, что вы этого хотите, — отвечала ей акушерка, очень крупная и совершенно черная добродушная женщина. — Мы ее ищем. А теперь, дорогая моя, постарайтесь, как следует постарайтесь расслабиться и хорошенько дышите. У вас еще впереди много работы.

— А нельзя ли мне общий наркоз? — попросила Георгина. Она начинала бояться уже по-настоящему.

— Конечно, можно, но я бы лучше подождала, пока не приедет миссис Пежо. Знаете, все-таки она за вас отвечает. Потерпите, моя дорогая, подержитесь еще. Она уже скоро будет здесь, я уверена.

Георгину опять пронзила боль, потом еще и еще. Так, Георгина, давай-ка мы сосредоточимся и начнем дышать, Энджи говорила, что это здорово помогает. Черт бы ее побрал, эту Энджи. Это ей помогает! Да, Энджи имела какое-то отношение к той самой, неуловимой и расплывчатой мысли, что постоянно вертится у нее в голове. Насчет Мартина, отцов и всего остального. Что же это было? Вот черт, как дернуло! Ужас, просто ужас.

— Пожалуйста, — проговорила она сквозь стиснутые зубы. — Мне плохо. Очень плохо. Можно мне…

— Послушайте, — перебила ее акушерка. — Давайте я вас снова осмотрю. Погляжу, как у вас дела. А тогда и решим, давать вам общий наркоз или нет.

— Вы связались с Лидией?

— Да, я же вам сказала. — Акушерка говорила уже слегка раздраженно. — Она едет сюда. Ей добираться примерно полчаса. Может быть, чуть больше. Она была на других родах. Повернитесь-ка на бок, моя дорогая. Вот так, хорошо.

Полчаса. А может быть, и больше. О боже, она не выдержит еще полчаса таких мучений. Она и полминуты-то не выдержит. Это же ужасно! Не успевает схлынуть одна боль, как вслед за ней идет уже новая схватка, а за той следующая, и так без конца, и они буквально разрывают ее на части, выворачивают ее наизнанку. И где же все те обезболивающие средства, которые ей обещали, где наркоз, где Лидия, черт возьми?

— Расслабьтесь, дорогая моя, расслабьтесь, мне надо вас посмотреть.

Вот именно. Расслабься. И давай-ка сосредоточься. Дыхание ничуть не помогает. Давай-ка вместо этого опять немного подумаем и попытаемся все-таки разрешить эту загадку. Мартин. Отцы. Да, вот именно, он действительно показался ей чем-то похожим на отца в тот день, когда приходил проведать ее в госпитале. Теперь она вспомнила. Действовал ей на нервы и пытался командовать. Совсем как отец. Хотя, конечно, хорошо, что он пришел, очень мило с его стороны. Ну так и какое же все это имело отношение к Энджи…

— О боже! — завопила она на акушерку. — Перестаньте, перестаньте сейчас же, больно, ужас как больно!

— Пожалуйста, дорогая моя, хорошенько постарайтесь и расслабьтесь. Дайте мне…

— Не могу я расслабиться! Не могу! И не просите, черт возьми, это просто невозможно! — Теперь уже она ревела, и злилась на акушерку, и лихорадочно вертела головой то в одну, то в другую сторону. Ее вдруг охватила дрожь. — Мне холодно.

Акушерка закончила осмотр и улыбалась:

— У вас очень хорошо все идет. Вы просто молодец. И так быстро. Вам повезло.

— Повезло?! Быстро?! — Георгина посмотрела на висевшие на стене часы. Невероятно, но было всего лишь половина четвертого. Ей казалось, что все это продолжается уже целую вечность.

— Вы сейчас в переходном состоянии, моя дорогая. Теперь в любой момент может произойти выталкивание. Вы уже почти к нему готовы.

— Но… наркоз… я хочу наркоз.

— Теперь уже слишком поздно. — Акушерка похлопала ее по руке. — Совсем поздно давать вам наркоз. Малыш уже скоро будет здесь. Сейчас я вам дам немного газовой смеси, просто чтобы облегчить боль при схватках. Мы с вами все успеем сделать еще до миссис Пежо. — Акушерка смотрела на Георгину с таким удовольствием и гордостью, словно это ее собственный, а не Георгины ребенок должен был появиться на свет. Протянула ей маску: — Вот, когда снова начнется боль, наденьте ее и глубоко вздохните. Сразу же станет намного легче.

Георгина так и сделала; опыт показался ей ужасающим. Комната поплыла вокруг, потом стала отступать и падать, словно обрушиваясь на нее, но боль как была, так и осталась, невыносимая, раскалывающая боль.

…В палату вошел молодой врач и присоединился к акушерке.

— Ну как, все в порядке? — Он улыбнулся знающей и понимающей улыбкой, способной только вызвать раздражение.

— Ни в каком не в порядке, сплошной кошмар, — буркнула Георгина. Боль на время отпустила ее, и теперь она лежала на кровати, расслабившись. — Где Лидия? Почему ее нет, я хочу, чтобы она была тут.

— Она в дороге, — ответил врач. — Но мне кажется, что ваш ребенок появится раньше ее. Так, дайте-ка мне взглянуть.

«О господи, опять все сначала», — подумала Георгина, внутренне готовясь к очередному сочетанию болей естественных и болей от осмотра. Она оттолкнула от себя газовую маску.

— Не надо. Терпеть ее не могу.

Она завопила, когда врач что-то сделал и эта боль наложилась на другую; потом ей удалось восстановить какое-то подобие самоконтроля.

«Думай, Георгина, сосредоточься, не давай всему этому взять над тобой верх».

— Хорошо, у вас уже произошло полное расширение. При следующей схватке тужьтесь. Тужьтесь изо всех сил, как только можете. Хорошо? — Врач улыбнулся.

Акушерка взяла ее за руку, вытерла ей пот на лбу.

— Вы просто молодец, — сказала она.

Схватка началась. Сначала Георгина боялась ее, вся сжалась в ее предчувствии; но потом ощутила, что это какая-то иная схватка, отличная от прежних, мощная, необоримая, властная. Она принялась тужиться, выталкивать изо всех сил, лихорадочно; боль нарастала, она становилась все сильней и невыносимей.

— Не могу, — простонала она, — не могу. Очень трудно.

— Можете. Отдохните пока немного. Подождите следующей схватки. Просто подождите.

Она ждала. Господи, ждать было хуже, нежели терпеть боль. «Отвлекись от всего этого, Георгина, отвлекись. Давай. Вернись назад к Мартину, к Энджи, вспоминай, что там было, в чем там было дело?»

— Тужьтесь! Тужьтесь, ну же!

Она принялась тужиться. Теперь пошло легче. Она вдруг почувствовала себя очень сильной. В перерывах между схватками она пребывала в каком-то странном состоянии: ей казалось, что во всем мире есть только она одна, она сама и ее ребенок, борющийся сейчас за то, чтобы вырваться из нее; нет, двое — ребенок и боль; и она уже чувствовала, была совершенно уверена, что все закончится благополучно. Вот снова приступ боли, и еще одна передышка. Вернемся к своим мыслям. Мартин. Энджи. Голос Энджи: «По-моему, он был влюблен в твою маму».

Мартин. Дочери. Отцы. Снова боль: теперь она чувствовала, что головка малыша вошла в проход и давит, раздвигает его. Молодой врач был явно доволен и улыбался ей. Почему-то он вдруг ей понравился, и она тоже улыбнулась ему в ответ.

— Головка уже показалась, — проговорил врач. — При следующей схватке весь будет здесь.

Отдохнем. Будет здесь. Будет здесь. Сын. А может быть, дочка. Мартин. Любил твою маму. Нет, что-то еще. О господи, опять боль, так что же это было, что это было, толкай, Георгина, толкай, да, вспомнила, вот оно, точно вспомнила, имя, имя Мартина, его второе имя, русское имя, как же оно? Егор. Да, верно, Егор, русский эквивалент Джорджа. Мартин, отцы, дочери, любовь, Джордж, тужься-ка еще разочек, тужься, Джордж, да, да, точно, именно так, Джордж, Джордж, Джорджи.

И, с торжествующим криком вытолкнув в мир своего сына, улыбаясь и плача, Георгина наконец почувствовала и поняла, поняла окончательно и без малейших сомнений, кто же все-таки был ее настоящим отцом.

Глава 50

Вирджиния, 1964

Единственное, чего ей хотелось, так это показать ему ребенка. Он звонил ей, рвалсяприехать прямо в тот день, когда родилась девочка, но она сказала, чтобы он не приезжал. Это было бы слишком рискованно, очень уж странно выглядело бы его появление. Придется подождать. И ему, и ей: им обоим придется подождать.

Прошло четыре дня, прежде чем он наконец приехал. Четыре бесконечных счастливых дня нетерпеливого ожидания. Он стеснялся, мучительно стеснялся, почти не поднимал глаз на нее; в руках у него была огромная охапка ярко-розовых пионов.

— Жаль, что не розы, — проговорил он. — Но у Катрионы они еще не распустились. Да она бы могла и заметить, если бы я их срезал. Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — ответила она. — Посмотри. Правда, она красавица? Георгина. И имя такое хорошее, красивое и длинное.

Он смущенно улыбнулся, с благоговением и безграничной нежностью глядя на спящую крошку.

— Изумительная красавица. Просто прекрасная. Я так счастлив. — Потом, после небольшой паузы, с трудом выговорил: — Как… как все прошло?! — И покраснел.

— Чудесно. Если бы мне сказали, что все может пройти так превосходно, я бы даже не поверила. Так быстро, так легко. Мне даже понравилось. А когда она родилась, я вдруг сказала: «Получилось, Джорджи, получилось!» Знаешь, я была так горда собой. Без всяких лекарств, без всего.

— Ну вот и хорошо, — по-прежнему смущенно произнес он и добавил: — А ты смелая.

— Ничего подобного. Честное слово, нет.

— Жаль, что не мальчик.

— А мне нет. Можем повторить, попробовать еще раз. Посмотри, ну чем не чудо?! И уже такая длинненькая! Она у нас будет очень высокая.

Вирджинию немного беспокоили и рост Георгины, и ее худоба, и то, что уже с пяти лет она начала проявлять склонность сутулиться. Вирджинии казалось, что кто-нибудь когда-нибудь может обратить на это внимание и что-нибудь высказать по этому поводу. Хотя Малыш был очень высок ростом. Конечно, он не был худым, но высоким он был. А Фред III был худощав. Правда, при этом очень прям и подтянут. Но ничего, этого достаточно. С генетической точки зрения этого вполне достаточно.

Она была счастлива, потрясающе счастлива. Казалось, все вдруг пошло именно так, как надо. И хорошо, что он был рядом, в пределах досягаемости, доступен для общения. Она имела возможность видеться — и действительно виделась — с ним почти ежедневно. Господи, как же она любила его! Ей самой с трудом верилось, что она может так любить. Ее самая первая мысль утром, когда она просыпалась, и самая последняя вечером, перед тем как заснуть, были всегда о нем. Иногда, когда он сидел в оружейной комнате вместе с Александром, а она заходила, чтобы подать им кофе (время от времени она задавалась вопросом, обращал ли Александр когда-нибудь внимание на то, что она сама приносила кофе в оружейную только тогда, когда он бывал там вместе с Мартином, а в остальных случаях предоставляла миссис Тэллоу помнить и заботиться об этом), она смотрела на него и чуть не падала в обморок, так она его любила, любила в нем все: и это костлявое, худое лицо — она ему говорила, кого он ей напоминает, кто же это был… да, нежного ястреба, — и длинную шею, и вечно взлохмаченные прямые каштановые волосы, и его сутулую спину, и необыкновенно длинные ноги, всегда облаченные в одни и те же поношенные коричневые плисовые брюки, и руки, большие, тонкие, изумительные руки, умные и умелые руки, которые бесконечное число раз заставляли ее плакать и кричать от удовольствия. Господи, как же она его любила. Их любовь оказалась счастливой, удивительно, необыкновенно счастливой, их роман был совершенно свободен от каких-либо трудностей, сложностей, от всего, что могло бы служить источником и причиной душевной боли.

Каждый день она вспоминала какой-нибудь эпизод из того времени, когда все у них еще только начиналось: как он в самый первый раз сказал ей, что, на его взгляд, она прекрасна (она тогда была просто поражена этими его словами: она как раз ходила беременная Шарлоттой, и ее поразило и то, что в подобном состоянии он мог счесть ее красивой, и еще больше то, что он вообще решился ей об этом сказать); как он впервые признался ей в любви; его улыбку, когда она предложила ему заняться с ней любовью в ту темную, очень темную ночь в лодочном павильоне на озере, улыбку одновременно и счастливую, и стыдливую, и уверенную; благоговейное выражение в его глазах, когда она сказала ему, что беременна и что это, без сомнения, его ребенок; она перебирала такие воспоминания, словно сверкающие, блестящие драгоценные камни на нитке. Они, эти воспоминания, помогли ей пережить самые тяжкие времена, те периоды, когда ей казалось, что она больше не выдержит ни одного дня этой ужасной жизни наедине с Александром и со своей тайной; помогли пережить ту полосу, когда она поссорилась, крупно поссорилась с Мартином из-за того, что тот не мог и не хотел понимать, почему она продолжает этот омерзительный фарс с Александром, почему не разрушит их брак, как может выносить все это. Воспоминания помогли ей пережить и то жуткое время, когда умер второй их ребенок, бедный маленький Александр, родившийся преждевременно, больным и обреченным, по ее собственной вине, из-за ее сознательной безответственности, из-за ее пьянства, ужаснейшего, кошмарного безостановочного пьянства, без которого она уже больше не хотела, а возможно, и не могла жить, даже несмотря на то, что у нее был Мартин, была Георгина, должен был появиться еще один ребенок. Именно тогда, один-единственный раз, его не оказалось с ней рядом: она была в Лондоне, далеко от Хартеста, далеко от него; но она с нетерпением ждала телефонного звонка, письма, записки, возможно, даже того, что он приедет сам. Потом она сказала ему, что не так уж далеко надо было и ехать; а он ответил (когда наконец позвонил ей и разговаривал неуверенным, извиняющимся, грустным голосом), что он опасался, боялся приехать, и не столько даже из-за Александра, сколько из-за нее самой, а также из-за того, что и он сам, и Александр с ней делают. Но воспоминания, эти счастливые воспоминания, и любовь к нему, и его ответная любовь к ней помогли Вирджинии пережить все. Как-то помогли.

История с Томми оскорбила его, ужасно оскорбила. Она часто и сама удивлялась, как могла поступить с ним подобным образом, как могла вообще сделать такое: уехать и броситься в связь, переспать с другим мужчиной, с человеком, которого она практически даже не знала, забеременеть от него — ну, правда, она не ожидала, что забеременеет; если судить по ее расчетам, это было совершенно невозможно, она даже ни на секунду и не задумывалась об этой опасности. Конечно, у нее еще не было достаточного опыта пользования противозачаточными таблетками. Но ей так отчаянно нужно было тогда хоть немного радости, хоть немного смеха и развлечений. Как бы ни любила она Мартина, но всего этого в их отношениях сильно недоставало. И Вирджиния надеялась, что он никогда не узнает, как потом время от времени она ездила к Томми — словно наркоман к своему наркотику; шла на невероятные ухищрения, чтобы скрыть эти поездки, обмануть Мартина; и сама же с изумлением думала иногда, что ведет себя в этих ситуациях скорее как жена, наставляющая рога мужу, чем как любовница, обманывающая своего любовника. Она полагала, что Мартин так ничего и не узнал и считал случай с Томми единственным, просто приступом какого-то умопомрачения, которое охватило ее как раз тогда, когда она приходила в себя после смерти ребенка.

Все эти годы они оставались близки и продолжали любить друг друга; временами у них бывало больше возможностей видеться, встречаться друг с другом, временами меньше. Катриона, милая, сердечная, слепая Катриона так никогда ничего не заподозрила; и Александр тоже. Она себя чувствовала — оба они себя чувствовали — ужасно, им казалось, что они обманывают, предают Александра; а ведь Мартин у него работал и вроде бы считался его другом, да и был им на самом деле; единственной альтернативой, однако, было бы сказать Александру правду, а в этом они не видели никакого смысла. Третий вариант — расстаться друг с другом — просто никогда не приходил им в голову.

Какая ирония судьбы, часто думала Вирджиния, что именно Георгине суждено было стать любимой дочкой Александра, да и ее любимицей тоже. Девочка выросла, даже не подозревая о совершенно необыкновенной любви к ней троих родителей сразу; на дни ее рождения и на Рождество Вирджиния всегда устраивала так, чтобы Мартин приходил в их дом и мог провести какое-то время вместе с Георгиной. И ее радовало, что, по мере того как дочь становится старше, она проникается все большей симпатией и любовью к Мартину; ей было и приятно, и немного страшно видеть их вместе — так они были похожи друг на друга: оба высокие, худощавые, с одинаковым выражением какой-то постоянной тревоги, озабоченности на лицах, с одинаково опущенными плечами, одинаково сутулящиеся. Два ее нежных ястреба; им удавалось скрашивать превратности ее нелегкой жизни.

Сокращенное имя Джорджи придумала она сама; Мартин как-то рассказал ей о своих российских предках и о том странном втором имени, что досталось ему от них.

— Мне нравится, — заметила она, — очень симпатичное имя. Пожалуй, я тебя так и буду теперь звать — Егор.

— Пожалуйста, не надо, — запротестовал он, — терпеть его не могу.

Так и родилось ласкательное Джорджи; когда она думала о нем, то всегда называла его про себя Джорджи; и любила она именно Джорджи; и ее раздражало и даже сердило, когда Георгину называли Джорджи; странно и непостижимо, но ей почему-то казалось, что от этого страдают ее отношения с Мартином, они начинают выглядеть какими-то дешевыми, что здесь даже скрыта прямая для них угроза. И в то же самое время ей доставляло удовольствие сознание того, что ни один из членов семьи не понимает, почему она не разрешает им называть Георгину Джорджи и что именно заставляет ее сердиться, когда они это все-таки делают.

На протяжении всей своей замужней жизни она продолжала любить Мартина; со временем они стали еще ближе друг другу и превратились почти что в мужа и жену; они делили простые радости жизни — пикники, прогулки пешком или верхом, даже празднование Рождества, — так, как редко удается делить их любовникам; вместе наблюдали, как растет и взрослеет их ребенок. Вирджинию всегда удивляло, когда кто-нибудь говорил, что романы на стороне создают всевозможные проблемы, что они — источник скорее огорчений и несчастий, нежели спокойствия и удовлетворения. Для нее самой ее Джорджи и ее любовь к нему были величайшей радостью в жизни; и умерла она, выдохнув в последнем крике его имя.

Глава 51

Шарлотта, весна 1987

Шарлотта проснулась, оттого что в ее сон ворвался вдруг голос Гейба.

Она до сих пор все еще так часто думала о нем, он так часто ей снился, что само по себе ощущение, будто ей послышался его голос, было и неудивительно; но только с огромным трудом заставив себя до конца проснуться — пробуждение всегда было для нее тяжким делом, — она поняла, что и вправду держит в руках телефонную трубку и оттуда действительно доносится до нее голос Гейба; какой-то странно приглушенный, но несомненно его голос, глубокий, чуть с хрипотцой, слегка нетерпеливый, — господи, какой же сексуальный голос! — он повторяет ее имя и спрашивает, кто у телефона.

Она поспешно уселась на кровати, сообразив, что его голос приглушен главным образом потому, что между ее ухом и трубкой оказалась смятая простыня, и откинула назад волосы; сердце у нее заколотилось так сильно, что, если бы она была сейчас не в постели, она почти наверняка грохнулась бы в обморок.

— Гейб, ради бога, что стряслось? — Шарлотта взглянула на часы: шесть утра. — У вас же сейчас должно быть сколько… час ночи?

— Я еще работаю, — ответил он, и раздражение, прозвучавшее в его тоне, явственно чувствовалось даже за три тысячи миль, — у нас тут дел хватает. — Отсюда с такой же очевидностью следовало, что у нее на уме, конечно же, нет ничего более важного, кроме как бегать по магазинам. — Послушай, Шарлотта, мне кажется, тебе следует кое-что знать. Папа сказал мне, чтобы я не вмешивался, но… ты знаешь, что твой дед болен?

— Что? — переспросила она, чувствуя, как в животе у нее возникает какая-то странная пустота. — Нет, ничего не знаю. Насколько болен? И почему мне ничего не сообщили?

— Я так и думал, — медленно проговорил он. — Вот поэтому я и решил позвонить тебе. Мне это все показалось странным.

— Гейб, пожалуйста, перестань говорить загадками. Скажи толком, что произошло. У него что, инфаркт или что-то другое? И почему бабушка мне не позвонила? Я не понимаю.

— Я точно не знаю. Нет, не инфаркт. По-моему, небольшой сердечный приступ. Это случилось… три, может быть, четыре дня назад. Ничего особенно серьезного. Но он дома, а тут происходят какие-то странные вещи.

— Какие вещи, Гейб?

— Ну, теперь, когда я выяснил, что ты ничего не знаешь, они мне кажутся даже еще более странными. Для начала, ты ничего не слышала о том, что Чак Дрю должен поехать в Лондон?

— В общем-то, слышала, — задумчиво произнесла Шарлотта, — но это было уже несколько месяцев назад. Я тогда собиралась поговорить с дедом, но тут умер дядя Малыш, Питер Дональдсон занял его место, и я решила, что это были просто пустые слухи. Я уверена, что Питер об этом ничего не знает.

— Ну что ж, проверь. И второе… Крис Хилл, судя по всему, переходит в «Грессе».

— Черт возьми, Гейб. Об этом я тоже слышала, это было частью тех же самых слухов. И чего ради ему это понадобилось? Притом именно сейчас? — Мозг ее лихорадочно работал, пытаясь осмыслить и понять услышанное. — Если он честный человек, то должен понимать, что нужен деду. А…

— Вот именно, а если нечестный, то может очень неплохо воспользоваться положением в «Прэгерсе» в собственных интересах. Не знаю. Но я подумал, что ты должна обо всем этом знать. У меня все.

— Наверное, мне стоит приехать. Повидаться с дедушкой, может быть, и с Фредди. Кстати, как там Фредди?

— Н-ну… так же, как и раньше, только хуже.

— И он тебе обо всем этом ничего не говорил? Или твоему отцу?

— Нет. Ничего. Только ходит все время с важным видом. Вот, пожалуй, и все новости.

— Да, — сказала она, — да, мне лучше приехать. В любом случае мне бы нужно повидать деда. И бабушку.

— Дай мне знать, когда прилетишь, — отозвался он. — Было бы приятно увидеться.

Второй раз за последние пять минут Шарлотте показалось, что она может упасть в обморок.

У нее было побуждение сразу же перезвонить Бетси, но, по крайней мере, в течение нескольких ближайших часов об этом явно не могло быть и речи. Шарлотта встала, приняла душ, оделась (с большим неудовольствием отметив про себя, что новый костюм от Маргарет Хоуэлл, который она приобрела всего месяц назад, уже тесен ей в талии; о господи, опять надо садиться на какую-нибудь жесткую диету), сложила дорожную сумку, позвонила в Хитроу, заказала себе билет на вторую половину дня и отправилась на работу.

Придя в контору, она сразу же пошла переговорить с Питером Дональдсоном. Он становился ей все более и более симпатичен, и теперь она уже стыдилась того, что поначалу, в самые первые и трудные для нее недели работы в Лондоне, сочла его скучным и неинтересным. К ней Дональдсон относился всегда хорошо и великодушно, помогал ей, поддерживал и, не колеблясь, воздавал должное в тех случаях, когда она этого заслуживала.

— Питер, если не возражаете, я бы хотела взять несколько дней отгулов. Деду что-то не очень хорошо, мне звонили сегодня утром. Я понимаю, у нас сейчас напряженное время, но…

Дональдсон явно встревожился:

— Я ничего не слышал. Сожалею, если он нездоров. От меня что-нибудь требуется?

Его реакция лишний раз доказывала, что происходит нечто странное. При обычных обстоятельствах его обязательно должны были бы уведомить, что Фред III нездоров, что возможны изменения в руководстве, что вероятен приезд Чака Дрю в Лондон.

— Нет, ничего, — поспешно ответила Шарлотта. — По-видимому, он не хочет, чтобы начались всякие разговоры. Знаете, он очень чувствителен к теме своего здоровья.

— Ничего удивительного, — сказал Дональдсон. — Если бы мне было восемьдесят четыре года и я при этом руководил банком, я бы тоже был более чем чувствителен.

Он улыбнулся, но в голосе его ясно проскальзывало беспокойство. В свое время его назначение на этот пост, после того как умер Малыш, было несколько неожиданным и тогда рассматривалось как временное. С работой он справлялся великолепно, но председателем лондонского отделения «Прэгерса» его так до сих пор и не утвердили. И этот факт был существен и для него самого, и для отделения.

— Будем надеяться, что ничего серьезного, просто обычная легкая паника, — заключила Шарлотта. — Обещаю вам, что в любом случае в следующий понедельник я буду на работе. И сегодня полдня тоже, я уезжаю только к вечеру.

— Хорошо. Но проинструктируйте Билли Смита по всем вопросам, которые тут могут возникнуть в ваше отсутствие, ладно?

— Разумеется. — Билл Смит, умный, способный и амбициозный, был ее помощником. Она считала, что ей с ним очень повезло.

Она вернулась к себе в кабинет и попросила секретаршу сделать ей кофе.

— С печеньем, Шарлотта?

— Нет, ни в коем случае. — Шарлотта вдруг особенно резко ощутила, как пояс врезался ей в талию, когда она села. — Я на диете, Лиз. С сегодняшнего дня.

— Хорошо, — ответила Лиз. На ее памяти за последние полгода Шарлотта уже пять раз садилась на разные диеты.

В обед Шарлотта позвонила в Нью-Йорк, на 80-ю Восточную улицу. К телефону подошла бабушка, голос у нее был слабый, вроде болезненный, и… что-то в нем чувствовалось еще, но вот что? Холодок. Да, совершенно определенно, голос был холодный.

— Шарлотта! Очень мило, что ты позвонила.

— Как дедушка?

— Он… — Последовало какое-то легкое замешательство. — По-моему, хорошо. Да, хорошо.

— Он в постели?

— Да, дорогая, разумеется, он в постели. Шарлотта, ты что, была так сильно занята или в чем дело? Должна тебе сказать, он несколько обижен тем, что ты не позвонила.

— Бабушка, но я… я ничего не знала. До самого сегодняшнего утра.

— Шарлотта, дорогая, не говори глупостей. Я просила Фредди сообщить тебе сразу же, как это случилось, и он сказал мне, что звонил. Я специально еще раз переспрашивала у него, когда ты не позвонила.

— Фредди… — Шарлотта замолчала. Ее вдруг охватила холодная ярость. Как мог он поступить так жестоко и бездушно? Одно дело вести какие-то игры и соперничать на работе, и совсем другое — пытаться манипулировать ею, играя на чувствах двух стариков. — Бабушка, извини меня, пожалуйста. Я… чего-то не поняла. Я прилетаю сегодня вечером. Хадсон мог бы меня встретить?

— Наверное, дорогая. — Голос Бетси слегка потеплел. — В котором часу ты прилетишь?

— В семь вечера по вашему времени. В аэропорт Кеннеди. Если Хадсона не будет, я возьму такси. Не беспокойся. А можно мне сейчас поговорить с… нет, знаешь, пожалуй, лучше передай от меня дедушке большущий привет и скажи, что я приезжаю. До свидания, бабушка.

Потом она набрала номер Фредди. Секретарша ответила ей, что его весь день не будет на месте, и спросила, что передать.

— Передайте, — сухо сказала Шарлотта, — что я звонила. И что я ценю его заботу обо мне, когда он не тревожит меня известиями о болезни деда, но о подобных вещах я все-таки предпочла бы знать.

— Э-э… да… хорошо…

Судя по тону, секретарша чувствовала себя несколько неудобно. Она явно участвовала в общем заговоре. «Ну что ж, — подумала Шарлотта, — недаром она мне всегда не нравилась». Она вдруг очень отчетливо, живо представила себе эту секретаршу: вечно чересчур отглаженную, чересчур блестящую, с широченными искусственными плечами, чем-то напоминающую отрицательных персонажей из фильмов о звездных войнах. «Если мне удастся разобраться с нынешними делами, — решила Шарлотта, — я ей с удовольствием выскажу, что я о ней думаю».

Следующим, кому она позвонила, был Гейб.

— Я приезжаю сегодня вечером. Поеду прямо домой. Может быть, утром мы могли бы переговорить?

— Конечно, — ответил он. — Позвони мне.

Он разговаривал как всегда: коротко, только по делу, пребывая мыслями где-то далеко. Она вздохнула и перестала даже думать о том печенье, от которого недавно отказалась. От Гейба была только одна польза: из-за него у нее всегда портился аппетит.

Прежде чем уехать, она позвонила Георгине.

— Привет, Джорджи. Как Джордж? Господи, и почему только ты дала малышу свое собственное имя?!

— Как всегда, демонстрирует свой здоровый аппетит, — ответила Георгина. — У меня такое ощущение, будто меня подключают к доильному аппарату, как корову. На ферме.

— Тебе не нравится?

— Очень нравится.

— Георгина, я уезжаю на несколько дней в Нью-Йорк. Дедушка что-то нездоров. Но по-моему, ничего серьезного. Когда вернусь, позвоню. Как папа?

— Папа хорошо.

Георгина вместе с ребенком уже снова вернулась в Хартест. Она заметно изменилась: стала спокойнее, уравновешеннее, казалась счастливой. Если кто-нибудь говорил что-то на этот счет, она обычно отвечала несколько расплывчато, что на нее так повлияло материнство. Ко всеобщему изумлению — не удивилась одна только Энджи, заявившая, что он демонстрирует типичнейший комплекс родительской вины, — Александр заявился в госпиталь королевы Шарлотты с огромным букетом, таким большущим, что его самого за цветами почти не было видно, и со слезами на глазах умолял Георгину простить его и вернуться домой. Она ответила, что не вернется, что ей вообще нравится в Лондоне и нравится жить самостоятельно; но после того, как четыре ночи подряд сын будил ее каждые полтора-два часа, после того, как он простудился и у него высыпала сыпь от мокрых пеленок, Георгина уложила вещи в свой «гольф» и с удовольствием и благодарностью вернулась в Хартест — и к Няне. Вся семья испытала чувство облегчения: Георгину любили, но при этом у нее была репутация человека, совершенно неспособного позаботиться о себе, а уж о себе и своем ребенке одновременно — тем более.

Бабушка встретила Шарлотту в гостиной на первом этаже их дома на 80-й Восточной улице; увидев внучку, она раскрыла объятия ей навстречу. «Постарела, сильно постарела», — с болью подумала Шарлотта. Она приезжала повидать бабушку вскоре после смерти Малыша, но тогда та выглядела не так плохо, как сейчас. Возможно, бабушка до сих пор еще не оправилась от потрясения: она не просто стала ниже ростом, как становятся все старики, и не только похудела, но казалось, в ее телесной оболочке вообще уже ничего нет.

— Шарлотта! Как я рада тебя видеть! Иди сюда, садись, дорогая. Как долетела?

— Хорошо, — ответила Шарлотта. — А как ты, бабушка?

— Да все в порядке, дорогая. Конечно, немного устала. Ты тоже выглядишь усталой, Шарлотта. Наверное, слишком много работаешь.

— Немножко слишком. Люблю быть занятой. Знаешь, бабушка, наше лондонское отделение добивается сейчас немалых успехов, дядя Малыш дал ему очень хорошее начало. Он бы порадовался, если бы мог видеть, как мы сейчас работаем.

— Да, не сомневаюсь. — Лицо Бетси радостно засветилось при этой возможности поговорить о Малыше. — Он был такой одаренный человек. Всегда добивался успеха, за что бы ни брался. Помню, когда он был совсем маленький и ему купили самый первый велосипед, он уже через пять минут вовсю гонял на этом велосипеде по двору. Маме твоей, бедняжке, гораздо труднее все доставалось. А потом… — Голос бабушки стих.

Шарлотта слушала ее, потихоньку потягивая апельсиновый сок, и ей страшно хотелось выпить чего-нибудь покрепче. Минут через пять она спросила:

— А с дедушкой мне можно увидеться?

— Он спит, дорогая. Он теперь стал очень много спать. Доктор Робертсон говорит, что это крайне важно для выздоровления. Джефф очень старается, каждый день к нему приходит.

— Надо полагать, — сказала Шарлотта. — А потом, когда он проснется, я смогу его увидеть, как ты думаешь? Или мне сейчас лучше тоже пойти спать? Честно говоря, я бы легла, я ужасно устала, у нас там сейчас два часа ночи.

— Ложись, дорогая. Он был так обрадован, что ты приезжаешь, хотя, конечно, делал вид, будто сердится. Что ты не приехала раньше.

— Да, извини меня. У нас там была страшная запарка в конторе. Меня три дня не было на месте, и мне ничего не передали. Надо было тебе самой мне позвонить.

— Дорогая, я и хотела, но Фредди уверял меня, будто ты в курсе дела. Я знаю, как ты всегда занята…

— Только не для тебя и не для дедушки. — Шарлотта поцеловала ее. — Пожалуй, если ты не возражаешь, я сейчас лягу. И не размахивай у меня перед носом этим пакетом с хрустящей картошкой, бабушка, а то мне от искушения плохо станет.

С Фредом ей было позволено увидеться после завтрака. Выглядел он намного лучше, чем ожидала Шарлотта: сидел в постели, свежевыбритый, в полосатой пижаме от братьев Брукс, придававшей ему нарядный, даже щеголеватый вид, голубые глаза его сверкали и смотрели из-за очков очень пристально, а кровать была вся завалена последними номерами «Уолл-стрит джорнал», «Таймс», «Форчун» и «Инвестора». Он внимательно оглядел Шарлотту, потом протянул ей руку, притянул к себе, чтобы поцеловать.

— Не спешила приезжать, да? — Тон у него был сварливый, в глазах застыла искренняя обида.

— Извини, дедушка, но я действительно ничего не знала. Никто в этом не виноват, меня просто несколько дней не было на работе. Ну, так или иначе, а я здесь. Как ты?

— Абсолютно хорошо, — раздраженно ответил он. — А этот проклятый Робертсон требует, чтобы я и сегодня оставался в постели. И ведь ничего же у меня не было, совершенно ничего, просто голова чуть-чуть закружилась. Наверное, выпил лишнего за обедом. Мне нужно в банк, а он меня не пускает. Говорит, что еще как минимум неделю придется пробыть дома.

— Ну, это не так уж и долго, — осторожно заметила Шарлотта, — а потом, банк ведь, наверное, в хороших руках. Кто там сейчас всем заправляет — Пит?

— Некоторым образом. Этот мальчишка уже не понимает, что делает, — сердито проговорил Фред.

Шарлотта вспомнила седовласого, отличающегося весьма респектабельной внешностью Пита Хоффмана, имевшего тридцатипятилетний стаж работы в банке, и попыталась представить себе, как бы он отреагировал, если бы услышал, что его обозвали мальчишкой. «Кто его знает, может быть, ему бы это даже понравилось», — подумала она.

— А как дела в лондонском отделении? Как там Дональдсон, тянет? Он меня тревожит, я все собирался приехать посмотреть, как там у вас.

— У нас все отлично, честное слово. И он очень хороший человек, дедушка. Ну, ты ведь и сам наверняка знаешь, как хорошо мы работаем.

— Хорошо?! Вот уж «хорошо» я бы это точно не назвал. Самая высокая оценка, какую я слышал от Криса Хилла, была «нормально». А при таком буме, как там у вас, Шарлотта, можно было бы добиться гораздо большего. Дональдсону явно не хватает характера. Жаль. Придется его заменить. Сделаю это сразу, как только вернусь к делам. У Хилла есть на примете несколько хороших кандидатур, он мне кое-кого порекомендовал. В том числе и Чака Дрю. Чак сейчас стал очень хорошим специалистом.

— Дедушка… — Шарлотта чувствовала, что голова у нее идет кругом. — Дедушка, я не понимаю, что… — Она замолчала. Бесполезно было пытаться убедить его в том, что картина, нарисованная Крисом Хиллом, не соответствует действительности; бесполезно, по крайней мере, до тех пор, пока у нее самой не будет более ясного представления, что же все-таки тут происходит. Иначе он опять просто нашумит на нее и заявит, что она берется рассуждать о вещах, в которых ничего не смыслит.

— Что «дедушка, что»? — сердито спросил Фред. Он раскраснелся, и вид у него стал вдруг совсем больной. Шарлотта поняла, что на самом деле ему гораздо хуже, чем ей вначале показалось, и поспешно отступила.

— Нет… ничего. Просто я очень рада тебя видеть. Бабушка, по-моему, неплохо выглядит.

— Да. Стареет, конечно, — заметил Фред таким тоном, словно сам-то он был молодым человеком в самом расцвете лет. — Беспокоится обо всем. А сколько ты собираешься у нас пробыть? Кофе хочешь? Булочку, может быть?

— Кофе я бы с удовольствием выпила. — Шарлотта с тоской поглядела на булочки. — Спасибо.

— А как твои дела? Уже начала работать самостоятельно или еще нет? Пора уже. Ты же умная девочка. Какая же ты была дура, что устроила здесь такое, — добавил он.

— Уже самостоятельно, и много, — ответила Шарлотта. — Занимаюсь делами по разделам собственности. Сама веду массу клиентов. Мне нравится, дедушка, честное слово, нравится.

— Надеюсь, этот идиот не заваливает тебя работой сверх всякой меры. Надо сперва научиться ходить, а потом можно будет начинать бегать. Пожалуй, пора уже забирать тебя обратно, к нам сюда. А как твой брат?

— Хорошо. — Шарлотта не пыталась даже проанализировать, что она чувствует сейчас, когда перед ней забрезжила надежда снова вернуться в Нью-Йорк; ее просто охватила волна радости при одной мысли о том, что такая возможность явно существует. — Очень даже хорошо. Он в «Мортонсе», в финансовом отделе. Зарабатывает бешеные деньги. Только что купил себе «порше».

— «Порше»? Я полагал, что он стеснен в средствах, — довольно сердито проговорил Фред. — Или это твой отец ему купил? Хотя нет, судя по тому, как идут дела… — Он вдруг оборвал себя на полуслове и замолчал.

— Какие дела, дедушка, и как они идут? — переспросила Шарлотта. — Что ты хотел сказать?

— А, — поспешно ответил Фред, — не одобряю я тех отцов, которые покупают разные игрушки взрослым детям.

Шарлотта не стала ничего у него выпытывать, однако была несколько заинтригована.

— У всех маклеров «порше», — сказала она. — Это прямо их фирменный знак: «порше» и пустые бутылки из-под шампанского. Эти ребята похожи на компанию перевозбудившихся мальчишек. После какой-нибудь вечеринки. — Она почувствовала, что рассуждает почти как староста класса, и попыталась сменить тон. — Но, в общем-то, все это просто занятно. Да и для дела очень полезно.

— Не уверен, что мне нравится положение, когда мой внук помогает делать состояние Мортонам, — недовольно заметил Фред. — По-моему, это ненормально. Если он знает дело и умеет работать, то должен работать на «Прэгерс». Надо мне будет ему об этом сказать.

— Не думаю, что он захочет переходить, — осторожно проговорила Шарлотта; она-то знала, что самым большим желанием Макса было перейти на работу в «Прэгерс». — Ему нравится у Мортонов. И, как я уже сказала, ему там очень хорошо платят.

— Деньги не главное, — заявил Фред таким тоном, как будто сам он всю жизнь работал за гроши. — А верность семье? Разве она ничего не значит?

— Да, но, дедушка, ты же сам отказался взять его в «Прэгерс», — возразила Шарлотта. — Он ведь просил. Так что это не его вина.

— Ну, тогда он еще занимался этим своим дурацким позированием, — проворчал Фред. — А теперь доказал, что на что-то способен. Он все еще ухаживает за дочкой старого папаши Мортона, да?

— Да. — Шарлотта изо всех сил старалась, чтобы слова ее не прозвучали осуждающе. Джемма ей не нравилась, Шарлотта считала ее эгоистичной, занятой только собой и легкомысленной. — Да, они почти все время вместе. А ты, кстати, откуда знаешь?

— Твой отец говорил, — ответил Фред.

— Папа?! Господи, а когда ты его видел? — спросила пораженная Шарлотта. Взаимная антипатия Александра и Фреда вошла уже в семейные легенды. Нет, что-то здесь явно происходит; и за предыдущей оговоркой Фреда тоже скрывается что-то более серьезное, чем он старается ей представить.

— В его последний приезд, — не уточняя, ответил Фред. — А ты разве не знала об этом?

— Ну, я знала, что он приезжал. Но я думала, что это… честно говоря, я понятия не имею, зачем он ездил, — запнувшись, призналась Шарлотта. — Ты ведь знаешь папу. Если он не хочет о чем-то говорить, то его не заставишь.

— И он совершенно прав. И не твое это дело, зачем он приезжал. — Фред явно чувствовал себя неудобно. — А кто это там к нам поднимается? О господи, опять Джефф. Я же вам сказал не приходить, пока я не буду готов сыграть с вами партию в гольф!

Шарлотта перехватила Джеффа Робертсона на лестнице, когда тот уже уходил.

— Как он? — спросила она.

— О'кей, — немного рассеянно улыбнулся ей врач.

— Ничего опасного?

— Нет. Если он будет правильно себя вести.

— Значит, он сможет вернуться в банк?

Врач поглядел на нее так, словно она была полная дура.

— Разумеется, нет. Или в самой минимальной степени. Поймите, у него был сердечный приступ. Не очень тяжелый, но в его возрасте любой приступ — вещь серьезная. Чудо, что он вообще смог оправиться. И прийти хотя бы в такое состояние, в каком вы его застали.

— Ах вот как, — проговорила Шарлотта. — Понимаю. — Она вдруг почувствовала себя совершенно беспомощной.

Джефф Робертсон сочувственно посмотрел на нее.

— Вокруг него в банке очень хорошие и преданные ему люди, — неожиданно произнес он. — Мне почти каждый день звонит кто-нибудь из них. Мистер Дрю или мистер Хилл. И молодой Фредди, конечно. Спрашивают меня о его здоровье. Они там все так волнуются.

— Да, — согласилась Шарлотта. — Они там все очень волнуются. Это верно.

Гейб предложил встретиться после работы и пойти что-нибудь выпить.

— В баре «У Гарри» в шесть, — сказал он и тут же прибавил: — Я могу опоздать. И почти наверняка не смогу сидеть долго.

— Хорошо, — ответила Шарлотта.

* * *

Когда он наконец появился, было уже без четверти семь; она к этому времени успела выпить два больших бокала вина, и в голове у нее возникло приятное и легкое ощущение. Она не видела Гейба два года и сейчас вдруг поняла — поняла с какой-то щемящей, мгновенно наполнившей ее радостью, — что ей необходимо начисто отказаться от мысли, будто она способна разлюбить его или хотя бы привыкнуть, не замечать, как он потрясающе действует на нее, даже когда просто входит в помещение, где она в этот момент находится. Выглядел он точно так же, как и два года назад; она не вполне отчетливо представляла себе, как он должен был бы измениться, однако, в общем-то, вопреки всякой логике ожидала, что это произойдет. Но Гейб был прежний: высокий и крупный, возвышающийся над всеми, как скала, с широченными плечами и длинными-предлинными ногами, которые он вечно не мог никуда пристроить; все так же всклокоченные темные волосы, те же задумчивые карие глаза и довольно большой рот; идеальные зубы, сдержанная улыбка, мощное рукопожатие (протягивая ему руку, Шарлотта внутренне вся сжалась, даже несмотря на то что любое, самое незначительное физическое соприкосновение с Гейбом доставляло ей удовольствие); а потом, когда он наконец уселся напротив нее, обхватив ногами ножки стула, она услышала его голос — такой знакомый, идущий откуда-то изнутри, глубокий и низкий. Господи, как же она скучала по этому голосу, как ей его не хватало.

— Привет, — сказал ей этот голос, по которому она так скучала и который так любила, — а ты поправилась.

Шарлотте даже плохо стало от мгновенно охвативших ее разочарования, злости, стыда. Она молча смотрела на Гейба, не зная, что и сказать: ей не приходило в голову ничего такого, что не было бы просто глупостью или грубостью, что не унизило бы ее же саму еще больше. Она почувствовала, как у нее начинает краснеть шея, как краска заливает ее все выше, переходя на лицо, на лоб; горькие слезы обиды подступили к глазам. Она опустила взгляд, перевела его куда-то вбок и в сторону, но затем все-таки заставила себя посмотреть прямо Гейбу в глаза. Он широко улыбался, озорно и дерзко скользя по ней взглядом; потом потянулся и взял ее бокал.

— Давай-ка я тебе еще принесу. Белого вина?

— Да, пожалуйста, — кивнула Шарлотта.

Пока он ходил, она высморкалась и, насколько смогла, овладела собой; когда Гейб вернулся, она уже холодно улыбалась ему.

— Конечно, — проговорила она, — сорокапятиминутное опоздание не повод для извинения. Ничего, Гейб, пусть тебя не мучают угрызения совести: мне сегодня вечером все равно делать особенно нечего.

Вид у него стал непритворно озадаченный.

— Но я же говорил, что могу опоздать. Как дедушка?

— Не очень хорошо, — ответила Шарлотта.

Она сильно нервничала и только сейчас обратила внимание, что у нее дрожат руки. Взяв бокал, отпила большой глоток и с ужасом заметила, что в бокале почти ничего не остается: она его чуть было не выпила залпом.

— А ты там, у вас в Англии, привыкла, наверное, пить полупинтовыми кружками, — поддел он ее. — И как Англия?

— Превосходно. Дома всегда чудесно.

Она посмотрела на него и широко улыбнулась; он ответил ей едва заметной улыбкой. В глубине его темных глаз таилось какое-то особенное выражение, смысл которого все время ускользал от нее.

— А наше лондонское отделение? Тебе там не очень плохо? Жаль, что дела там идут так неважно.

— Не понимаю, Гейб, — возразила Шарлотта, стараясь поддержать собственное достоинство, — почему ты так говоришь. Почему ты считаешь своим долгом ни в грош не ставить все, что находится за пределами нью-йоркского «Прэгерса». Дела в лондонском отделении идут отлично, мы делаем огромные деньги, и я лично…

— Ну ладно, ладно, — перебил ее Гейб, — брось задаваться. Я вовсе ни к чему не придираюсь. А просто передаю тебе информацию, которая у меня есть. Я искренне полагал, что вы там переживаете очень тяжелые времена.

— Почему? — удивленно уставилась на него Шарлотта.

— Все так говорят. Абсолютно все, во всем банке. Что лондонское отделение еле тянет. Что, вероятно, придется его закрывать. Посылать туда людей на укрепление. Ну и так далее, и тому подобное.

— Это грязная ложь. Не понимаю, откуда она взялась.

— А я, кажется, начинаю понимать, — проговорил Гейб. — С приездом. Рад тебя видеть. Даже несмотря на то, что ты малость округлилась. — Он широко улыбнулся. Она в ответ нахмурилась.

— Да, испортить вечер ты, безусловно, умеешь, — сказала она. — Спасибо.

— О господи, — простонал он. — А ты по-прежнему все такая же обидчивая, да?

— Гейб, в любой другой компании меня никто никогда не считал обидчивой. — Шарлотта старалась, чтобы слова ее прозвучали непринужденно. — Могу тебя заверить, что эту особенность пробуждаешь во мне только ты.

— Ну что ж, мне очень жаль. — Тон Гейба ясно давал понять, что на самом деле никаких сожалений он не испытывает. — Просто соскочило с языка. Я не хотел тебя обидеть.

— Давай лучше сменим тему, — отрезала Шарлотта.

— Давай.

Оба замолчали. Потом она проговорила:

— Фредди явно что-то замышляет. Бабушке он сказал, что якобы сообщил мне о болезни дедушки.

— Правда? Вот паршивец!

— И еще кое-что. Джефф Робертсон, это наш семейный врач, говорит, что ему каждый день звонят или Крис Хилл, или Чак Дрю, или Фредди — насчет дедушкиного здоровья.

— Какая забота, — произнес Гейб.

— Вот и я так подумала.

— Крис Хилл действительно ведет переговоры с «Грессе». Это точно. Совершенно точно.

— А ты откуда знаешь?

— Моя девушка там работает.

— А-а… — Шарлотте снова стало не по себе, и она быстро допила то, что еще оставалось у нее в бокале.

— Судя по всему, он уже близок к заключению контракта с ними.

— Не понимаю я этого. И зачем ему понадобилось переходить именно сейчас?

— Бог его знает. Но они предложили ему невероятно хорошие условия, а их собственный главный маклер ведет переговоры с «Лиманом».

— Ну что ж, может быть, он и честный, — вздохнула Шарлотта. — Возможно, он порядочный человек.

— Если бы он был порядочным, он бы не уходил.

— Это верно. А что твой отец обо всем этом думает?

— Он ничего не думает. Мой папочка не вмешивается. И раньше никогда ни во что не вмешивался. Понимаешь, ему осталось всего несколько лет до пенсии.

— Не очень-то хорошо говорить так о своем отце.

— Шарлотта, дорогая, мы в нашей семье не привыкли так пресмыкаться перед родителями ради карьеры, как ты.

Шарлотта вскочила. Глаза ее сверкали от ярости. В тот момент она готова была убить его и даже сделала бы это с удовольствием.

— Как ты смеешь! — Голос ее дрожал, но она уже ни на что не обращала внимания. — Как ты смеешь! Я ни перед кем не пресмыкаюсь ради карьеры, и да позволено мне будет сказать, Гейб Хоффман, что-то я не припоминаю, чтобы ты когда-нибудь отказывался от возможности работать в «Прэгерсе», идти тут по стопам своего отца, ради того чтобы самому начать все сначала. И если уж ты так осуждаешь семейственность, то почему бы тебе не пойти работать в «Лиман» или в «Первый бостонский»?! И на то место, которое ты сейчас занимаешь, тебя тоже привели вовсе не твои способности; я бы даже сказала, что твои способности сыграли наименьшую роль в том, что ты оказался в «Прэгерсе» на таком во всех отношениях приятном месте. Я ухожу, Гейб. Не знаю, зачем тебе вообще понадобилось со мной встречаться. На обычное человеческое желание увидеть меня все это как-то не похоже. Пожалуйста, дай мне знать, если услышишь еще что-нибудь насчет деда. А лучше всего сообщи это кому-нибудь другому. Тому, кто никак не связан с нашей семьей. Мне бы не хотелось, чтобы ты даже невольно способствовал семейственности Прэгеров!

Она повернулась и почти бегом бросилась к выходу; так же, почти бегом, выскочила и на Ганновер-сквер. Ей и самой было не очень понятно, что заставило ее среагировать так остро и резко; по-видимому, она просто забыла, каким грубым мог быть Гейб, как он умел задевать ее чувства. Шарлотта надеялась — но надеялась подсознательно, не отдавая себе в том отчета, — что Гейб в какой-то степени разделяет нынешние ее настроения и состояние, что ему тоже хочется с ней увидеться, что его по-настоящему волнуют и ее дела, и дела ее семьи и банка. К ставшей уже привычной боли на этот раз прибавилась уязвленная гордость. Быстрым шагом она направилась в сторону Уолл-стрит и Бродвея. Там можно будет поймать такси, она быстро доберется до дома и сегодня же поговорит с Бетси и Фредом. От этих мыслей ей стало лучше, ее задетое самолюбие несколько успокоилось. Уж Бетси-то с Фредом ее любят.

Она свернула на Нью-стрит и внезапно осознала, что здесь очень темно, нет ни души и что ее кто-то преследует. Какой-то высокий парень в кожаной куртке и вязаной шапочке слишком уж близко шел за ней по пятам. «О господи, Шарлотта, — подумала она, — опять у тебя начинается эта нью-йоркская паранойя. В Англии такая ситуация означала бы лишь одно: просто кто-то идет следом за тобой в том же направлении — и только».

Тем не менее она ускорила шаг — парень сделал то же самое. Теперь у нее появился страх; он возник где-то в животе и словно сковал ее изнутри, под мышками моментально вспотело. Она еще сильнее заторопилась, споткнулась и чутьне упала; парень продолжал преследовать ее буквально по пятам.

Шарлотта с трудом удержала равновесие и плотнее запахнулась в пальто.

— Эй, — послышалось сзади, — эй, леди, куда так торопимся?

Она не ответила и по-прежнему торопливо шла вперед; парень уже поравнялся с ней, он был высок, от него исходила явная опасность. Он взглянул на Шарлотту сверху вниз, глаза его в свете уличного фонаря как-то нехорошо блестели.

— Я спросил, куда торопимся? — Парень протянул руку и схватил Шарлотту за локоть.

— Оставьте меня! — Она попыталась стряхнуть его руку, вырваться.

— Ах, вы англичаночка! — протянул он, передразнивая ее английский акцент. — И как там добрая старая Англия?

— Отлично, — ответила Шарлотта.

Она все еще продолжала идти вперед. Быть может, если ей удастся отвлечь его разговором, она сумеет добраться до Бродвея, а уж там будет в относительной безопасности.

— Это хорошо.

С ошеломившей ее резкостью и силой он вдруг втолкнул ее в ближайший подъезд. Она попыталась закричать, но парень зажал ей рот рукой. От руки у него чем-то воняло. Шарлотта завертела во все стороны головой, стараясь высвободиться.

— Пожалуйста, отпустите меня, — бормотала она в его руку. — У меня есть деньги. Пожалуйста, отпустите.

Он освободил ей рот, сдвинув руку на шею и таким образом прижав ее к стене. Другую руку запустил к ней в сумочку, вытащил бумажник и сунул его себе в карман.

— Отпустите, — просила Шарлотта. — Пожалуйста. Я никому ничего не скажу.

— Эй, — проговорил парень, — а ты вроде бы из этих, самых что ни на есть сливок общества, да? Мне всегда такие нравились. Я не тороплюсь. Совсем не тороплюсь. — Он по-прежнему давил ей на горло. Лицо его приблизилось; изо рта у него воняло, губы были слюнявые. Шарлотта коротко вскрикнула, но парень снова зажал ей рот, заставив замолчать. Теперь его свободная рука шарила у нее в кофточке, отыскивая грудь. Шарлотту охватила паника.

— Пожалуйста, не надо, — невнятно простонала она, — пожалуйста.

— Почему же, я хочу сделать тебе приятное, — ответил он и чуть отодвинулся от нее, ухмыляясь. Шарлотта, собрав все свои силы, ударила его коленкой в пах. — Ах ты, сука, — выругался он, однако достичь желаемого Шарлотте не удалось: хватка его нисколько не ослабела, наоборот, он с новой силой нажал ей на горло и опять запустил руку под пальто.

Она вся сжалась от ужаса и почувствовала, что словно куда-то проваливается; что не может ни думать, ни сопротивляться, ни даже испытывать страх; всю ее охватило лишь отвращение, отвращение и подступающая тошнота; и в тот самый момент, когда она уже была уверена, что у нее не осталось никакой надежды на спасение, в этот самый момент что-то вдруг оторвало от нее парня и кто-то, кто-то очень большой, сильный, яростно, свирепо сильный, швырнул парня на мостовую и принялся молотить его, приговаривая снова и снова ужасно знакомым голосом: «Ах ты, тварь поганая!» Голос этот принадлежал Гейбу;

Шарлотта продолжала стоять на том же самом месте и только молча смотрела, как Гейб отлупил парня, потом перевернул его на живот, связал ему сзади руки и вытащил у него из кармана ее бумажник.

Потом Гейб повернулся и посмотрел на нее, и на лице у него было написано только одно, одно-единственное чувство безграничной и нежной тревоги за нее.

— С тобой все в порядке? — спросил он.

Она беспомощно кивнула.

— Он не…

— Нет. Он ничего не сделал. Честное слово.

Гейб легко, как бы играючи приподнял парня за волосы и стукнул его головой о мостовую.

— Сука ты глупая, — сказал он почти спокойно, будто продолжая начатый разговор. — Просто глупая сука. Ходить по этим улицам, как по какой-нибудь английской деревне! Пора бы уж и поумнеть.

— Гейб… — Шарлотта не верила своим ушам; как можно обращаться к ней подобным образом, да притом в тот момент, когда она настолько перепугана, когда ее только что чуть было не изнасиловали! — Гейб, как ты смеешь…

— А, заткнись, — ответил он.

Парень лежал почти без сознания и тихонько скулил; Гейб зашвырнул его в подъезд.

— Пойдем. — Он взял Шарлотту под руку. — Провожу тебя домой. Этот тип никуда не денется.

— А не надо вызвать полицию? — спросила Шарлотта.

— Вызовем. Из банка. С тобой действительно все в порядке?

— Да, в порядке. А он не убежит?

— Непохоже, чтобы он был в состоянии бежать. А убежит, так убежит. Не могу же я тебя здесь оставить, и его с нами забрать тоже не могу. Пошли, давай дойдем до банка. Хорошо?

Шарлотта кивнула, не в силах ничего произнести. Она вдруг почувствовала, что ноги ослабели и еле держат ее. Гейб обхватил ее одной рукой за талию, и с его помощью она двинулась вперед, спотыкаясь на каждом шагу.

Они дошли до банка; ночной дежурный впустил их.

— Я ненадолго поднимусь к себе, — сказал ему Гейб.

— Да, конечно, мистер Хоффман. Тут еще много народу работает.

— Гейб, — проговорила Шарлотта, — давай пойдем в мой… в другой мой кабинет. Там нас никто не увидит. Я не хочу никаких разговоров.

— А разве там не заперто?

— У меня есть ключ.

* * *

Они вошли, включили свет. Шарлотта без сил опустилась в одно из низких кожаных кресел, что стояли возле камина. Он давно уже дожидался ее, этот кабинет; это был приготовленный для нее эквивалент «кабинета наследника» — большой и великолепный, прекрасно обставленный, всем своим видом свидетельствовавший, что это кабинет очень важного лица. Фред III показал его Шарлотте в самый первый день ее пребывания в банке, прежде чем выпроводить ее в ту непрезентабельную комнатушку, в которой она потом и работала. «Переедешь, когда заслужишь», — сказал он ей тогда. За все свое пребывание в банке она ни разу даже не позвонила отсюда по телефону; однако время от времени заходила и стояла тут, раздумывая, сможет ли она когда-нибудь по праву занять это место.

Гейб позвонил в полицию.

— Да, — говорил он. — Да. Я подойду и встречу вас там. Угол Бивер-стрит и Бродвея. Через пять минут. Я вернусь, — обратился он к Шарлотте. — Не уходи.

— Не уйду. — Ей почти удалось улыбнуться.

Он вернулся через четверть часа и, войдя, прикрыл за собой дверь. В руках у него была бутылка виски.

— Все в порядке. Они его забрали. Без проблем. Я подумал, может быть, тебе бы стоило выпить. Стаканы у тебя тут есть?

— По-моему, да. Вон там, в шкафу. — Она показала на стоявший возле камина буфет; в нем действительно было несколько стаканов разных размеров.

Он налил самый большой и протянул ей. Шарлотта выпила залпом, виски приятно скользнуло внутрь, согрело ее, сразу же подействовало на нее успокаивающе. Гейб огляделся по сторонам, посмотрел на обшитые деревом стены, на литую каминную решетку с цветочным орнаментом, на большой письменный стол, индийский ковер.

— Хорошенькое у тебя здесь местечко, — проговорил он.

— Перестань, Гейб, не надо, — скучающим голосом ответила она. — Ты же знаешь, что от меня тут ничего не зависело и что я никогда этим кабинетом не пользовалась.

— Но будешь пользоваться, так ведь? — возразил он, и в глазах его появилось какое-то настороженное выражение.

— Да, наверное. Надеюсь. Ой… давай не будем об этом говорить. Я себя ужасно чувствую.

Гейб подлил ей еще виски, потом отошел к камину и встал там, не сводя взгляда с Шарлотты.

— Как я и сказал, ты просто глупая сука, — произнес он вдруг. — Знаешь, ты ведь сама на все это напрашивалась. Напрашивалась до посинения.

В Шарлотте что-то будто взорвалось внутри: ее затопили горечь, и ярость, и еще какое-то необычайно сильное чувство, которого она не умела назвать. Она вскочила и набросилась на Гейба, рыдая и молотя его кулаками.

— Замолчи, замолчи, замолчи! — повторяла она между рыданиями. — Ты грубый, бесчувственный, жестокий… Как ты можешь говорить мне подобное, когда я… когда я…

— Когда на тебя напали, — заорал он в ответ, — и ограбили, а вполне могли бы и изнасиловать, и убить, и все это не из-за чего-то, а только из-за твоей собственной глупости. Вы, женщины, никогда ничему не учитесь. Никогда!

Он схватил ее за запястья и попытался удержать, но Шарлотта вырвалась.

— Я тебя ненавижу! — прокричала она. — Господи, как же я тебя ненавижу!..

Она отвернулась от него и порывисто прикрыла глаза рукой.

— Не надо, — произнес он, и голос его изменился, стал вдруг тихим и почти нежным. — Не надо, не говори так. Мне это не нравится.

— Ах, не нравится? Это почему же? Что, не вполне отвечает твоему раздутому самолюбию?

— Нет, — ответил он еще тише. — Не нравится, потому что я люблю тебя.

Потрясение, которое испытала при этих его словах Шарлотта, было потрясением в самом прямом смысле слова — почти физическим. Это ощущение возникло у нее в голове, эхом отозвалось по всему телу, какой-то спазм сдавил ей сердце. Она медленно повернулась и уставилась на него: лицо у Гейба было бледное, глаза потемнели. Он смотрел на нее необычайно серьезно и сосредоточенно, почти мрачно; сделал движение, словно желая протянуть руки ей навстречу, но тут же опустил их.

— Гейб, — Шарлотта сознавала, что ее слова звучат привычным шаблоном, но ничего не могла с собой поделать, — Гейб, ты это в самом деле сказал или мне послышалось?

— Не знаю, что тебе послышалось, — отозвался он. — Я сказал, что люблю тебя. — Он нахмурился. — К сожалению.

— Почему «к сожалению»?

— Как почему? Потому что ты трудный человек, ты избалована, эгоцентрична, самонадеянна, любишь командовать другими, поддаешься своим настроениям, у тебя скверный характер…

— Это я-то трудная и самонадеянная! — воскликнула Шарлотта. — Гейб Хоффман, вам бы стоило посмотреть на самого себя! Я никогда не встречала более трудного и самонадеянного человека, чем ты… О господи, что я говорю, что я делаю?

Она подошла к двери, заперла ее и встала, прислонившись к ней спиной и глядя прямо на Гейба. Пиджак он снял еще раньше и теперь стоял в мятой рубашке, лицо у него глубже, чем обычно, прорезали морщины, волосы тоже были всклокочены сильнее обычного. Он все еще хмурился, однако взгляд его немного смягчился.

— Не знаю, что и сказать, — проговорил он.

— И я тоже не знаю, — ответила Шарлотта.

Гейб сделал шаг вперед и остановился, глядя на нее сверху вниз, с высоты своего роста. Теперь он был совсем близко, она вполне могла бы дотронуться до него; Шарлотта протянула было руку, но ей все-таки не хватило смелости сделать это, и рука ее бессильно упала.

— О господи, — произнес он и, взяв руку Шарлотты, повернул ее ладонью вверх и поцеловал. Очень неторопливо, нежно. Шарлотта прикрыла глаза, чувствуя, как растекается по всему ее телу жаркое, жгучее желание. Гейб обхватил ладонями ее лицо и поцеловал ее прямо в губы. Рот у него был крупный и мощный, с очень сильными губами; Шарлотта ощутила, как кончик его языка не спеша ищет встречи с ее языком, и ответила на его поцелуй — сначала мягко, нервно, потом все более энергично и настойчиво. Она по-прежнему была ошеломлена и потрясена, практически не в состоянии сдвинуться с места.

Гейб обнял ее и притянул к себе. Он целовал ее все более страстно, снова и снова шепча ее имя; руки его принялись ласково поглаживать ее по спине, немного задержались на талии, постояли там, потом двинулись ниже, на ягодицы. Она крепче прижалась к нему, проснувшееся в ней желание казалось ей теперь живым существом, которое стремилось на свободу, рвалось навстречу Гейбу; Шарлотта ощутила, что и Гейб отвечает на это ее желание; оторвавшись от него, она чуть отстранилась и улыбнулась, глядя ему прямо в глаза.

— Слава богу, что у меня тут есть ковер, — вздохнула она, опускаясь на этот ковер и протягивая руки навстречу Гейбу.

Он принялся расстегивать ее блузку; она резко села, нетерпеливо стянула с себя блузку, а заодно и лифчик и снова улеглась, не сводя глаз с Гейба. Стоило только кончику его языка коснуться ее груди, как соски ее напряглись, напружинились, стали тверже; его язык дразнил ее грудь, играл с сосками, и Шарлотта чувствовала, как жар, горячий жар, зарождавшийся от этих ласк в ее груди, растекался оттуда по всему телу, проникал в самые его глубины, вызывая везде, куда он доходил, приятную сладкую боль. Гейб оторвался от нее и принялся раздеваться сам; теперь он стоял уже полностью обнаженный. Шарлотта смотрела снизу вверх на его большое и сильное мускулистое тело, на темные волосы, покрывавшие грудь и руки, на плоский твердый живот и торчащий пенис, далеко выдававшийся из окружавшей его бурной растительности, и стонала, стонала от ожидания, от удовольствия и оттого, что до сих пор ей не верилось, что все это действительно происходит с ней.

Он опустился рядом с ней на колени, стянул с нее юбку, а за ней трусики; снова начал целовать ее в грудь, в губы, плечи, шею, целовать лихорадочно, будто торопясь куда-то. Затем поцелуи его перешли ниже, на живот, на бедра; он очень медленно и плавно, мягко опустился на нее, и она ощутила его прикосновение — одновременно и ласковое, и возбуждающее, и приятно-дразнящее. «Я люблю тебя, Шарлотта», — повторил он, и она вдруг, вскрикнув, рванулась ему навстречу, и он мгновенно оказался в ней, вошел в нее, заполнил собой ее всю, вызвав у нее ощущение невероятно сильной и какой-то дикой радости. Она чувствовала, что как будто уносится куда-то, что все ее тело просит высвобождения, стремится и уже почти готово к нему; оно двигалось в такт с телом Гейба, вначале медленно, с приятной сладостной ритмичностью отвечая ему, потом все быстрее и быстрее, энергичнее, то наступая само, то поддаваясь и отступая, то вздымаясь, то опускаясь. Шарлотта обвила Гейба ногами, почувствовав, как он еще глубже вошел в нее, и ощутила при этом такую мощную, яркую вспышку удовольствия, что почти испугалась.

Он вдруг замер, потом задвигался сильнее, энергичнее, все ближе и ближе подводя ее к кульминации, извлекая из нее оргазм; она ощутила последний, самый мощный взлет, поднявший ее на волне торжествующей, всезатопляющей радости; вскрикнув, выгнулась ему навстречу, чувствуя, как он отвечает ей, как ведет ее все дальше и дальше; наконец он застонал, весь содрогнулся и постепенно затих.

— О боже, — проговорил он через некоторое время, — господи, какая ты, оказывается, совсем не англичанка.

— Ничего подобного. — В голосе ее, несмотря на все только что испытанное ею, звучало возмущение. — Я именно англичанка и есть.

— Шарлотта, прекрати ты вечно спорить, — ответил Гейб.

Какое-то время они так и лежали; потом ей стало холодно, она задрожала. Гейб дотянулся до своего пиджака, укрыл им Шарлотту, нежно поцеловал ее и крепко прижал к себе.

— А довольно здорово у нас получилось, — сказал он.

— Да. И несколько неожиданно. Я бы даже сказала, совершенно неожиданно.

— Поверить не могу, чтобы ты не знала.

— Чего не знала?

— Того, что я… ну, был влюблен в тебя. Неравнодушен к тебе. Хотел тебя.

— Гейб, разумеется, я ничего не знала. Я же ведь не ясновидица какая-нибудь. Откуда мне было это знать?

— Я полагал, женщины чувствуют такие вещи, — усмехнулся он.

— Ну… иногда да. Если мужчина обаятелен, вежлив, приятно держится. А когда он груб, агрессивен, невоспитан, тогда распознать, что он испытывает к тебе какие-то чувства, несколько сложнее.

— А что, я был груб и невоспитан?

— Да уж, был.

— Пожалуй, и верно.

— Гейб, а почему ты вел себя так невоспитанно и грубо?

— Мать твою, да потому что ты сама была такой самонадеянной, обидчивой и вообще трудной. Ты мне чем-то напоминала пиранью: у меня было ощущение, что, если я подойду к тебе слишком близко, ты меня просто сожрешь заживо. Мне казалось, что ты терпеть меня не можешь. Я думал, что ты… а впрочем, не важно.

Потом она стала одеваться и вдруг застеснялась своего округлого живота, полных грудей.

— Я такая толстая, — сказала она. — Ужасно выгляжу.

— Не говори глупостей. — Он ласково оглаживал рукой ее выпуклости. — Мне ты именно такая и нравишься. Я тебя такой и запомнил еще с того времени, когда тебе было шестнадцать и я в самый первый раз положил на тебя глаз, помнишь, на дне рождения твоего деда, ты тогда была такая пышненькая, цветущая, просто персик. Ты мне тогда показалась настоящей красавицей. Когда я тебе в баре сказал, что ты пополнела, это был комплимент.

— Но прозвучало это совершенно иначе, — колко возразила Шарлотта. — И не советую тебе говорить подобные вещи другим девушкам. Они это тоже за комплимент не примут.

— Нет у меня никаких других девушек.

— Есть. Не ври.

— Ну хорошо, есть. Не буду врать.

Шарлотта замолчала, торопливо закончила одеваться и даже натянула жакетку: от последних слов Гейба ее вдруг охватил озноб. Она принялась рыться в сумочке в поисках платка, пряча глаза.

— Эй, я что-нибудь не так сказал? — спросил он.

— Нет… ничего.

— Сказал, я же вижу. Что именно? Насчет других девушек? Это, да? Господи, какая же ты обидчивая, Шарлотта. Обидчивая и трудная. Не знаю, как я смогу это выдержать, честное слово, не знаю. — Однако, произнося эти слова, он улыбался. — Знаешь, что я тебе скажу, — добавил он вдруг. — Когда я узнал о Джереми Фостере, я готов был его убить. Да и тебя, наверное, тоже. До того момента я даже не знал, что такое ревность.

— Я его не любила, — тихо ответила Шарлотта. — Честное-пречестное слово. — Она смотрела на Гейба очень серьезно. Однако сердце ее пело от радости.

— Черт, где мои часы? — спохватился он. Они вдвоем принялись искать их.

— А зачем ты их снял? — засмеялась Шарлотта.

— Я всегда снимаю часы, — ответил он, — когда занимаюсь чем-нибудь важным. Ты же знаешь.

— Да, — кивнула она, — пожалуй, знаю. Вон они, смотри, под креслом.

Он поднял часы, надел их и улыбнулся.

— Пойдем, — вдруг решительно проговорил он, — посажу тебя в такси. Тебе уже пора домой.

— Я не тороплюсь, Гейб, — удивленно посмотрела на него Шарлотта. — Честное слово.

— Шарлотта, извини меня, малышка, но я тороплюсь. Уже ночь, а у меня еще много работы. На несколько часов.

— Да брось ты, господи. Не верю я этому.

— Шарлотта, дорогая моя, — твердо сказал он, — это так, поверь.

В ту ночь Шарлотта практически не спала. Нападение, которому она подверглась, неожиданное признание Гейба в любви, сумасшедшая вспышка страсти — все это, наложившись одно на другое, ввергло Шарлотту в состояние почти болезненного внутреннего напряжения. На нее накатывали, сменяя одна другую, волны сильнейших эмоций: страх, ярость, облегчение, гнев, удивление, радость; но сильнее всех этих чувств было ощущение невероятного, дикого счастья. Спать было совершенно невозможно.

В конце концов в шесть утра она встала, приняла душ, натянула тренировочный костюм и отправилась погулять по Центральному парку. Гейб наверняка заявил бы ей, что это опасно, подумала она; но в парке в этот час бегающих трусцой явно было гораздо больше, чем бандитов.

Гейб позвонил ей после завтрака:

— Ты как, о'кей?

— Все в порядке, спасибо.

— Ну и хорошо. Сегодня у меня масса дел. Если бы ты освободилась назавтра, было бы славно.

— Я свободна.

— Я тебе позвоню утром. — И он положил трубку.

Шарлотта тоже положила трубку, стараясь не чувствовать себя оскорбленной. Любовные отношения с Гейбом, несомненно, обещали стать серьезным испытанием для ее самоуважения и чувства собственного достоинства.

Обедала она дома. Фред был раздражен, пил за едой много крепкого вина. Бетси все время повторяла ему, чтобы он этого не делал, но ее замечания имели прямо противоположный эффект. В конце концов Бетси надоело, что с ней подчеркнуто ни в чем не хотят соглашаться — даже тогда, когда она сказала, что времени уже два часа, и это было истинной правдой, — и она ушла к себе в комнату отдохнуть; Шарлотта, нахмурившись, посмотрела на деда:

— Нельзя с ней так ужасно обращаться. Она же ведь только старается заботиться о тебе.

— Я знаю, — ответил он, — это-то мне и не нравится.

— Ты просто вредный старик, — добродушно проговорила она.

— Знаю. Шарлотта…

— Да?

— Нет… ничего.

— А все-таки?

— Да это о деле. Насчет банка.

— Прекрасно. Люблю дела. А банковское дело больше всего.

— Сегодня утром ко мне приходил Крис Хилл, — сказал Фред.

— Правда? — Шарлотта почувствовала, как у нее сильнее заколотилось сердце.

— Этот дурак хочет от нас уходить. В «Грессе». Говорит, что они ему сделали такое предложение, от которого он не может отказаться.

— Ну что ж… он всего лишь человек. И у него… сколько?.. Четыре дочери? Дорогое удовольствие.

— Да, да, я это знаю. Но я предложил ему больше, чем могли бы платить ему там.

— И что?

— А то, что они предлагают ему то, чего я дать не могу.

— А именно? — спросила Шарлотта.

— Акции.

— Но у Криса ведь, наверное, есть акции «Прэгерса»?

— Есть, но всего несколько. В «Грессе» ему предлагают много акций. А тем самым и значительную долю в прибылях. Он говорит, что не может отказаться от такого предложения. От того, чтобы войти в компанию, участвовать в управлении ею.

— Ну… акции ты ему предложить действительно не можешь. «Прэгерс» есть «Прэгерс».

— Да… да, это так. — Старческое лицо Фреда вдруг погрустнело и приняло обиженное выражение, морщины на нем стали словно бы еще глубже и резче. — Но сейчас, когда Малыша не стало, мне нужны абсолютно преданные партнеры. Фредди… и ты… вы очень молоды. У вас нет опыта. Вам нужна опора и поддержка. Нужен совет. И Крис Хилл мне совершенно необходим. Сейчас даже больше, чем когда бы то ни было за всю мою жизнь. Он изумительный работник. На нем весь оперативный отдел держится.

— И что ты хочешь этим сказать? — Шарлотта уже догадывалась, каков будет ответ, но боялась услышать его.

— Я пока еще и сам толком не знаю, — сокрушенно ответил он. — Но я не могу позволить себе потерять Криса Хилла. Это я знаю твердо.

— Дедушка…

— Что?

— Дедушка, извини, я не хочу тебя сердить. Но мне кажется, тебе нужно очень внимательно посмотреть на то, что здесь происходит. Я хочу сказать…

Глаза Фреда яростно засверкали.

— Если ты собираешься вмешиваться, то можешь отправляться домой. Я не хочу ничего слушать. И не хочу слушать потому, что ты берешься судить о вещах, в которых ничего не понимаешь.

Шарлотта вздохнула. Случай был явно безнадежный.

— Ну что ж… ладно. — Она помолчала. — Надеюсь, тебе не придется пожалеть об этом.

— Не придется. — Он тоже вздохнул, посмотрел на нее, выражение его лица вдруг смягчилось. — Пожалуй, было бы хорошо, если бы ты была тут, со мной, — проговорил он. — Пора уже.

В эту ночь Шарлотта снова почти не спала. Не из-за Гейба и даже не потому, что теперь ей явно предстояло возвращение в Нью-Йорк, но потому, что она вдруг с ужасом поняла, куда клонят Фредди, и Крис Хилл, и Чак Дрю, и бог знает кто еще вместе с ними, чего они хотят добиться.

— Все прямо по Макиавелли, — сказала она на следующий день Гейбу.

Дело было после обеда, уже ближе к сумеркам; они вместе гуляли по парку. Гейб обещал заехать за ней где-то после завтрака, а появился в конце концов только во второй половине дня. «Надо было кое-что сделать», — заявил он так, будто считал подобное объяснение совершенно достаточным. Но Шарлотта не обратила на это внимания. Вся как туго натянутая струна, она была внутренне слишком напряжена, чтобы придавать сейчас значение чему бы то ни было еще, кроме того, что ее занимало и тревожило.

— Крис Хилл припер деда к стенке. Он явно получит какую-то часть акций. Не знаю, сколько именно — семь, может быть, даже десять процентов. А тогда, не сомневаюсь, выступят все остальные. Воспользуются этим прецедентом как рычагом.

— Ну, Чаку он ничего не даст, — возразил Гейб. — Похоже, он о нем очень невысокого мнения. По-моему, ему было бы безразлично, даже если бы Чак ушел. И я понимаю почему. Чак жутко серый парень.

— Он не всегда был таким серым, — не согласилась Шарлотта и рассказала Гейбу то, что в свое время узнала от Энджи и Малыша: как Чак был когда-то замешан в махинациях.

— О господи! И почему же он до сих пор в банке?

— Судя по всему, дедушка простил его. Это было уже довольно давно.

— Нет, тут что-то другое, — проговорил Гейб. — Должно быть, что-то другое. Твой дедушка никогда в жизни никому ничего не прощал. Во всяком случае, не тем, кто угрожал положению банка.

— Ну… не знаю. У меня такое ощущение, что Энджи права, но… может быть, Чак просто попросится в Лондон, возглавить там отделение. Я уверена, что дедушка на это согласится. Судя по всем разговорам здесь насчет того, что в Лондоне полный провал…

— Мой папа останется лоялен, — сказал Гейб. — На этот счет я не сомневаюсь.

— Согласна. Но если у Криса появится масса акций, а у твоего отца — нет, разве он не почувствует себя несколько обиженным? Я бы на его месте почувствовала.

— Возможно. Знаешь, что я тебе скажу: мне кажется, что во всем этом деле замешан Барт Киган. Он в очень близких отношениях с Фредди и вечно старается всячески его умасливать.

Барт Киган был самым молодым из старших партнеров: смазливый, обходительный, угодливый. Знаменит он был тем, что имел невероятное количество костюмов: мог на протяжении по крайней мере месяца каждый день появляться в новом и ни разу не повториться.

— Терпеть не могу этого Барта, — заявила Шарлотта.

— Правда? — переспросил Гейб. — Странно. Большинство женщин его обожают.

— Я не большинство.

— Это верно. — Впервые за этот день он поцеловал ей руку, улыбнулся, потом поцеловал ее в губы. — У тебя сейчас есть немного свободного времени?

— Есть, — ответила она. — Только не говори мне, что у тебя тоже.

— Немного. Давай зайдем ко мне? Накормлю тебя ужином.

— С удовольствием. Гейб… мы должны постараться что-то сделать. Твой отец поможет, как ты думаешь?

Гейб помолчал, потом отрицательно покачал головой:

— Ни за что. Он терпеть не может никаких игр, никакой политики. Вот почему ему так нравится «Прэгерс». Он всегда говорил, что поскольку это семейный банк, то никаких интриг здесь нет.

— Не было, — мрачно поправила его Шарлотта. — Ну что ж… наверное, придется мне набраться мужества. И самой поговорить с дедушкой.

Однако возможности сделать это ей так и не представилось. Когда уже довольно поздно она вернулась в тот день домой, Фред был в госпитале. У него произошел второй инфаркт. Но, прежде чем это случилось, он успел распорядиться о передаче Крису Хиллу семи с половиной процентов акций «Прэгерса».

— Ты понимаешь, — спросил ее Гейб, когда она рассказала ему об этом, — понимаешь, что теперь они могут от тебя избавиться?

Глава 52

Макс, весна 1987

Макс дотронулся рукой до лица. В том месте, где его ударили по щеке, горело яркое красное пятно.

— Больно, — проговорил он.

— Вот и хорошо, — ответила Джемма, — я так и хотела.

— Ах ты, сучка, — протянул Макс. — Сучка ты маленькая. — Однако, произнося это, он улыбался.

— Нечего смеяться.

— Джемма, дорогая, если мне хочется смеяться, то я буду.

— И не называй меня «дорогой».

— Почему же? Я ведь тебя люблю.

— Не любишь ты меня. И ты со мной очень плохо обращаешься. — Красивое личико Джеммы раскраснелось, в глазах у нее стояли слезы. Она отбросила со лба гриву темно-каштановых волос и уставилась на Макса, уперев руки в свои узкие бедра.

— Ты выглядишь так, словно собралась меня выпороть, — заметил Макс.

— Очень бы хотела это сделать.

— Да, забавно было бы на это посмотреть, — хмыкнул он.

— Макс, перестань ты дурачиться, — раздраженно проговорила Джемма. — Мне действительно обидно, и я в самом деле сержусь.

— Не понимаю почему. На этой неделе я тебя каждый вечер куда-нибудь водил, на следующий уик-энд мы едем к твоим знакомым в Норфолк, только что я сам, один, организовал празднование твоего дня рождения, я тебя великолепно трахаю; что еще я могу сделать?

— Макс, я хочу, чтобы на этот уик-энд ты поехал вместе со мной, мамой и папой в Париж. Эта поездка — подарок мне ко дню рождения.

— Джемма, извини меня, но я не могу. Я уже много месяцев подряд обещал Томми, что отвезу его в Хартест. Я не могу сейчас его подвести.

— Но почему это нужно делать обязательно теперь? Когда в воскресенье у меня день рождения?

— Потому что именно сейчас Александр в отъезде, а он и Томми плохо сочетаются друг с другом.

— Значит, вы с Томми проведете весь уик-энд вдвоем во всем этом огромном доме?

— Да.

— Ну хорошо, а мне можно с вами поехать?

— Нет, нельзя.

Джемма очень пристально посмотрела на него:

— Знаешь, Макс, иногда мне кажется, что слухи насчет тебя и Томми могут оказаться правдой.

Макс подошел к ней и схватил ее за руку. Он вдруг сильно испугался, он даже и не думал, что способен почувствовать подобный испуг.

— Какие слухи? — спросил он и услышал, как дрожит его голос.

— Ты сам отлично знаешь какие. Что вы с ним любовники. Мне, например, кажется, что это вполне возможно.

Макс изумленно уставился на Джемму. От мгновенно испытанного облегчения его вдруг даже охватила некоторая слабость, и в то же время ему стало необыкновенно смешно. Он расхохотался.

— Ах, это! Ну, дорогая моя, мне казалось, уж кто-кто, а ты-то должна была бы точно знать, верны эти слухи или нет.

— Господи, Макс, я тебя ненавижу.

— Ничего подобного. Ты меня обожаешь.

— Нет.

— Ну ладно, не будем об этом спорить. Пойдем, мы и так уже опаздываем.

— Я никуда не иду.

— Идешь, — со смехом проговорил он, обнимая ее и нежно целуя в волосы, — а потом, когда вернемся, я тебе докажу, что все это чушь. И даже не один раз докажу.

Так он и сделал; но уже после того, как Джемма уснула, Макс еще очень долго лежал с ней рядом, молча глядел в темноту, снова и снова переживал тот потрясший его момент, когда она упомянула о слухах насчет него самого и Томми, и задавал себе вопрос, как долго еще сможет удерживать эту тайну в пределах их семьи.

Он даже не совсем отдавал себе отчет в том, почему так испугался. В худшем случае это всего лишь мерзкий слух, и Александр, несомненно, будет всячески отрицать его. Вокруг аристократических семей неизбежно ходят всевозможные скандальные слухи, — такие семьи словно притягивают к себе подобные сплетни, — все с удовольствием выслушивают их, но никто им всерьез не верит. Конечно, дело обстояло бы иначе, если бы существовали другие претенденты на дом и на титул, но ведь их нет. У него нет ни одного дяди, ни одного двоюродного брата; так что нервничать на этот счет просто абсурдно. Во всеобщих интересах утвердить именно его, Макса, в качестве следующего графа Кейтерхэма. В том числе и в интересах Томми. Если бы Макса вдруг объявили незаконнорожденным, не имеющим никаких прав на Хартест, то для Томми такой поворот событий не означал бы ничего хорошего. Томми стремился жить с комфортом и обеспеченно, только и всего. Ну, может быть, чуть лучше, чем просто с комфортом. И тем не менее Макс был напуган: по-видимому, тем, думал он, что вся эта история имеет очень неприглядный вид. Когда-то он очень любил свою мать, гордился ею; пусть за прошедшее с тех пор время он и отрекся от нее, стал называть ее уличной девкой, а Александра — слабаком и рогоносцем, но Макс был по складу характера снобом, и ему нравилась собственная принадлежность к аристократии, нравился их великолепный дом, пышный титул Александра. И чем дальше, тем все это начинало значить для него гораздо больше, нежели ему представлялось: это обеспечивало ему прочное и надежное положение, уверенность в себе, социальный статус — и все могло теперь оказаться отнятым у него только потому, что он узнал историю собственного появления на свет, узнал о Томми. Тогда, в Ирландии, в тот день, когда Шарлотта рассказала ему о Вирджинии, она фактически сделала его сиротой: он потерял отца, отрекся от матери. Единственным, что у него после этого осталось, был миф, — но это был важный миф, питавший его душевные силы. Дававший ему прошлое, корни, происхождение. Со временем Макс привык к Томми и даже полюбил его, но вовсе не хотел бы оказаться человеком такого типа и положения. И, презирая Александра как личность, он все же понимал, что один только Александр может обеспечить ему достойное место под солнцем.

Макс сознавал, что, когда работал моделью, дурил и бил баклуши, принимал наркотики, добивался своего исключения из Итона, он сильно рисковал, ибо оказывался вовсе не таким наследником, какого хотел бы иметь Александр. Но тогда, в шестнадцать — восемнадцать лет, все это представлялось ему несущественным; теперь же то, что ему предстояло унаследовать, начинало значить для него все больше и больше. Старая семейная шутка насчет того, что следующим графом Кейтерхэмом станет Георгина, потому что она любимая дочка и именно она сильнее всех других членов семьи любит Хартест, теперь временами начинала казаться Максу несколько зловещей. Вопреки всякой логике, всем здравым соображениям, его все сильнее беспокоил маленький Джордж.

* * *

В общем-то, он никогда не думал всерьез, что Александр сможет так поступить: оставить дом в наследство не ему, а кому-то другому; но даже сама мысль о возможности этого выводила его из душевного равновесия. А после того как родился Джордж, Макс стал чаще задумываться о своих отношениях с Джеммой. В этом году ему исполнится двадцать один; и он уже серьезно подумывал о том, чтобы обручиться с Джеммой. Она была как раз такой девушкой, которая виделась ему в роли его будущей жены и графини Кейтерхэм: красивой, хорошо образованной, воспитанной в правильных традициях. Того, что ее отец занимался бизнесом, было вполне достаточно; но он к тому же был и владельцем сельского поместья, человеком культурным, гостеприимным, обходительным. И чем более респектабельным и прочно устроенным в этой жизни будет выглядеть он сам, Макс, тем лучше. Джемма нравилась и Александру, он относился к ней одобрительно. Это тоже было важно. Господи, как же Макса злила эта необходимость добиваться одобрительного отношения со стороны Александра! Это при его-то презрении ко всем и всяческим одобрениям со стороны.

Макс вздохнул и повернулся, обняв Джемму одной рукой. Она, не просыпаясь, слегка нахмурилась и оттолкнула от себя его руку. Корова она и маленькая эгоистка, вот она кто. Разумеется, он ее обожает. Когда она бывает в хорошем настроении, с ней очень даже неплохо. А в постели так просто великолепно. Нет, он не видел причин, почему не стоило бы делать ей предложение. Совершенно не видел.

Макс сознательно и решительно выбросил из головы одну причину, одну абсурдную, невероятную причину, по которой ему нельзя было жениться на Джемме; обратился мыслями к наступающему дню, к тому, что он может принести, к делам в «Мортонсе» и в конце концов заснул.

В середине следующего дня он сидел, вглядываясь в экран своего компьютера, и тихо ругался. Он только что проиграл сделку: продал пять тысяч акций, которые он еще не купил, а эти долбаные акции вдруг пошли не вниз, а вверх. Черт, черт и еще раз черт! Макс глядел на экран и в отчаянии колотил кулаком по столу. И почему ему не пошел впрок урок, полученный накануне Рождества: в тот день, перед самым праздником, он продал с утра десять тысяч австралийских акций, быстро катившихся вниз, и сделал это в полной уверенности, что после обеда купит их назад, заработав на этом солидную прибыль; но когда, выпив за обедом две бутылки шампанского, он вернулся назад, в Австралию невозможно было пробиться даже за миллион фунтов стерлингов. Все звонили своим бабушкам, мамочкам, тетушкам, чтобы поздравить их с праздником и пожелать им счастливого Рождества, и все линии были безнадежно заняты. До конца рабочего дня на бирже он так и не сумел туда прозвониться. В конце концов плюнул и бросил свои попытки, а когда снова вышел на работу после праздника, курс этих акций подскочил. На то Рождество он принес «Мортонсу» довольно существенные убытки; Джейк Джозеф тогда рассмеялся и заявил, что если человек способен подвести черту под неудавшейся сделкой и сосредоточиться на следующей, то это признак хорошего маклера. «Но тебе надо будет в ближайшие недели возместить все эти потери, сынок. А то наш Папочка останется очень недоволен».

Макс возместил потери за десять дней. Маклером он был действительно очень хорошим.

— Макс! Тебя по первому!

— О'кей. — Он взял трубку, по-прежнему не отрывая глаз от экрана. — Макс Хэдли.

— Привет, Макс Хэдли. Это Шарлотта Уэллес.

— Шарлотта, ты где? Я не смогу сейчас с тобой говорить, у меня сделка в разгаре.

— Я в Нью-Йорке, и перестань важничать.

— До сих пор? Мне казалось, ты вчера должна была вернуться.

— Должна была. Но у дедушки случился еще один приступ. Нет, не очень серьезный, я его уже видела, но все-таки он в больнице. Бабушка очень расстроена. Мне придется тут задержаться. А кроме того, тут происходят скверные вещи. Очень скверные.

— Чем именно скверные? Шарлотта, я тебе сказал, я не могу сейчас разговаривать. Я… вот черт! Подожди минуту, не вешай трубку.

Акции внезапно скакнули вниз. Он понаблюдал за курсом минуту-другую, увидел, что они опустились еще на один пункт, потом снова взял трубку.

— Перезвони мне сегодня вечером, хорошо? Или потом, позднее? Или давай, я тебе позвоню?

— Позвони ты, — ответила она. — Как только сможешь. Я на Восьмидесятой Восточной.

Акции опять упали. Макс еще секунду-другую поколебался, но затем принял решение. Возможно, они будут падать и дальше, но рисковать он не может. Он позвонил брокеру, предложил акции на продажу, заключил сделку, потом откинулся на спинку стула, наслаждаясь таким знакомым уже ощущением сильнейшего возбуждения, удовлетворенности — одновременно и физической, и душевной. Да, Джейк прав: эта игра гораздо лучше, чем секс.

Он снова взялся за телефон.

* * *

Когда он дослушал до конца рассказ Шарлотты, было уже время обеда; Макс сказал Джейку, что пойдет выпить пивка, а сам отправился на прогулку. Сити жил своей обычной жизнью, улицы были забиты машинами, прохожие торопились куда-то с важным видом. Он медленно пошел по Фенчерч-стрит, потом по Ломбард-стрит, мимо Корнхилла в сторону Трэднидл-стрит и Английского банка; он шел и размышлял. Все, кто обитал на Квадратной миле,^[47] не могли не подпадать под даже чисто физическое влияние этого места, где сочетались, странно контрастируя друг с другом, лихорадочный, дикий темп повседневной деловой жизни и спокойствие тенистых узких улиц, солидность высоких официальных зданий; здесь, как нигде, ощущалось дыхание истории, прожитого времени, и становилось понятно, что оно измеряется не только годами или веками, но и деньгами, наживой, потерями, успехами и неудачами. Макс остановился напротив биржи, с тыльной ее стороны, и зашел в «Трог-Мортонс»; по когда-то великолепной лестнице он поднялся в бар и заказал себе пива. Бар был заполнен маклерами и журналистами, они шумели, обменивались непристойными шутками и анекдотами, деловыми новостями, хвастали удачными сделками; Макс стоял, делая вид, будто читает «Файнэншл таймс», и молился в душе, чтобы его никто не узнал. Его действительно не узнали. Обычно он не пил в обеденное время, но сегодня чувствовал себя растерянным, сбитым с толку, не в своей тарелке. Решив, что ему хочется есть, он перешел в Длинный зал, уселся за один из этих дурацких вытянутых столов, из-за которых весь зал напоминал какой-то подземный город, заказал бифштекс и пирог с почками и попытался разобраться в мыслях и чувствах, которые вызвало у него все рассказанное Шарлоттой. У него было неоднозначное отношение к предложению Фреда III. Год назад ему больше всего на свете хотелось именно этого; но теперь он уже как-то определился, дела у него шли хорошо, появились друзья, и Дик Мортон тоже к нему хорошо относился. Хотел ли он и вправду менять все это? Ему ведь придется опять начинать все сначала, мисс Командирша опять начнет им распоряжаться, ему придется снова столкнуться с подозрениями, косыми взглядами, скрытым сопротивлением — опять все по новой. Стоит ли оно того?

Но тут Макс подумал о той высшей награде, что может ожидать его на предложенном пути, — о возможности стать одним из партнеров в «Прэгерсе», стать полноправным членом семьи, — и решил, что, пожалуй, оно и стоит. В общем-то, в таком варианте пределов продвижению все выше и дальше у него теоретически не будет. Шарлотта подчеркнула, что Фред ему в этом плане ничего не обещает, но от себя добавила, что, насколько она понимает, дед открывает ему «зеленую улицу». Прежде чем сделать свое предложение, он собирал информацию о Максе и выяснил, что отзывы о нем самые положительные. «Так что он тебе предлагает это вовсе не потому, что ты член семьи и он испытывает моральную обязанность тебя пристроить; совсем наоборот. Ему противно думать, что ты работаешь в „Мортонсе“, преуспеваешь там, делаешь деньги для чужих людей. И он говорит, что даст тебе больше, чем платят они. Конечно, работать ты будешь в Лондоне. По крайней мере, поначалу. Я бы хотела, чтобы ты согласился, Макс. Это было бы полезно. Укрепило бы мое положение».

Нет, он, конечно, не бросится сразу же: дескать, спасибо, дедушка, да, дедушка, я согласен, жду не дождусь. Он подумает.

А то, что она рассказала ему насчет Фредди, действительно любопытно. И даже несколько пугающе. Если Шарлотта ничего не перепутала, то она может лишиться своего местечка под солнцем. И места в правлении банка тоже. Это еще одно соображение в пользу того, чтобы он принял сделанное ему предложение; тогда они с Шарлоттой могли бы объединить свои силы. Все это еще, конечно, происходит подспудно и покрыто мраком неизвестности; пока это еще не факт, а так, скорее одни предположения. Но здравое зерно в них есть. Фредди всегда ненавидел Шарлотту, она и раньше рассказывала Максу, что он проявляет к ней какую-то болезненную, ненормальную ревность; а сейчас, когда Малыша не стало, банк оказался к тому же в уязвимом положении. Макс и сам это отлично видел и понимал. А если и Фред коньки отбросит… Господи. Просто кошмар.

Но для человека, на которого обрушились такие удары, голос у Шарлотты был что-то очень уж бодрый. Она сказала, что Гейб Хоффман здорово ей помог, а потом понесла какую-то девчоночью чепуху. Ну что ж, может быть, они наконец-то сошлись. Макс всегда считал, что им давно надо было это сделать. Хоффман — это то, что надо. Не то что этот мерзкий Фостер. «И как только Шарлотта могла спутаться с подобным типом», — подумал Макс, гоняя по тарелке корочку пирога. Какая же она все-таки была наивная! Правда, она ему и до сих пор больше напоминала старосту класса, особенно с этими ее резкими начальническими интонациями; с его точки зрения, она была совершеннонесексуальна; впрочем, возможно, кому-то именно такие и нравятся. Может быть, школьницы как раз были одним из «пунктиков» Джереми Фостера. Но в общем-то, все это к делу не относится. Шарлотта сказала ему, что вернется примерно через неделю и хочет, чтобы он к тому времени что-нибудь решил. И добавила, что Фредди грозится приехать в Лондон вместе с этим Дрю — или как его там — и ей бы очень хотелось, чтобы Макс был рядом с ней в их лондонском отделении.

Конечно, оставалась еще такая проблема, как Джемма. Ей наверняка не понравится, что он собрался уходить от Мортона. Джемме импонировало, что Макс работал у ее отца, — это увеличивало меру ее власти над ним. Иногда Максу даже казалось, что все их взаимоотношения были для Джеммы просто еще одним украшением, чем-то таким, в чем она могла показаться на людях, выгодно подать себя. Ей нравилось быть его подругой, нравилось, что они составляли удачную пару — одновременно и современную, соответствующую всем самым новейшим течениям всяческой моды, будь то в одежде, знакомствах, манере поведения, стиле жизни, но в чем-то и традиционную, типичную, не шокирующую никого в их окружении. Ей нравилось, что им открыт доступ не только в мир самой высокой моды, не только в те круги, где вращаются Джерри Холл, Ясмин Ле-Бонг, Гелдофы, поп— и рок-звезды, редакторы и журналисты журналов мод, но и в мир самой отборной английской аристократии. Джемма встречала упоминания о себе в газетах; такие журналы, как «Арена», «Вы», цитировали ее высказывания о ней самой и Максе; вместе с ним она фигурировала на страницах светских новостей «Татлера» и «Харперса», посещала приемы, балы, междусобойчики. Все это действовало на нее возбуждающе; ей казалось, что они могут пойти куда угодно, попасть на любые страницы, что всему этому нет никакого предела, и это ее зачаровывало.

Когда Макс выложил ей свои новости, Джемма вначале расстроилась, потом рассвирепела. Сперва ее большие карие глаза наполнились слезами; потом, когда приступ слезливости прошел, она обрушилась на Макса:

— Как ты можешь? После всего, что папа для тебя сделал! Честное слово, я не понимаю тебя, Макс.

— Джемма, дорогая, он же мне не за красивые глаза платит. Да, он дал мне старт в жизни. Огромное ему спасибо за это. Но я ведь и сам кое-чего добился. Я не был для него обузой. Скорее, наоборот. Даже зарабатывал для него деньги. А теперь я хочу… ну или мне кажется, что хочу… попробовать чего-то добиться самостоятельно.

— Самостоятельно?! Ну уж конечно. В банке у своего дедушки. И с сестрой, которая будет водить тебя за ручку. По-моему, в этом есть что-то жалкое. Честное слово.

— О'кей, — легко согласился он, — значит, я жалкий человек. — Ему вдруг страшно захотелось ее. С ним часто так бывало, когда она оказывалась в особенно яростном или неистовом состоянии. — Послушай, дорогая, я еще подумаю об этом, хорошо? А сейчас, пожалуйста, давай поедем ко мне и я доставлю тебе маленькое удовольствие.

— Нет, — сердито отрезала Джемма. — Не поеду. Пока ты мне не пообещаешь… ой, Макс, прекрати! Не надо!

Его рука уже забралась к ней под юбку и поглаживала ее по бедрам — по тонким, шелковистым, великолепным бедрам. Он продвинулся чуть повыше, нащупав края ее чулок; Джемма всегда носила чулки и пояса с массой всяких оборочек. Такой уж она была девушкой. Макс сразу же позабыл о банке, обо всем остальном. Он чувствовал только одно: необходимо как можно быстрее добраться с ней до дома.

— Не спорь, дорогая. Пойдем.

— Но… ну ладно, может быть. Поговорим об этом в машине.

Она все еще дулась, но уже улыбалась. Выходя из ресторана, Макс чувствовал себя неудобно: такая у него была эрекция.

— Черт, — спохватился он, когда они отъехали, — только сейчас вспомнил. У меня нет ключа, я отдал его Томми. Придется по дороге заехать и взять. Он сейчас у Энджи.

— Ой, Макс, не надо. Почему бы нам не поехать ко мне?

— Не могу. Я должен быть дома. Завтра мне по делам прямо с раннего утра. Заедем, это недолго.

В этот момент они остановились перед светофором; рука Макса моментально оказалась у Джеммы в трусиках и принялась поглаживать ее. Она была восхитительно влажной.

— Господи, ты просто чудо, — проговорил он.

— Ой… ну ладно, хорошо, — ответила Джемма. Она всегда была очень отзывчива на лесть.

— Макс! — удивилась Энджи, открыв ему дверь. — Как мило! — Она негромко подхихикивала, была сильно пьяна и явно крепко накурилась. — Заходи. Мы тут пьем текилу. И немножечко курим.

— Заходить я не буду. — Макс широко улыбнулся ей. — А как же бридж?

— О, с ним покончено. Заходи, пожалуйста. У меня есть подарок для Джеммы ко дню рождения. Да и просто мне будет приятно, если ты зайдешь. — Выглядела она великолепно: раскрасневшаяся, со взъерошенными волосами, большие зеленые глаза ее блестели, взгляд то скользил по лицу Макса, то переходил на его фигуру. — Макс, пожалуйста! — Она подалась к Максу и поцеловала его; от нее исходил терпкий, возбуждающий, жаркий запах. Макс заколебался.

— Ну…

— Да, дорогой, пожалуйста. Заходи. — Через его плечо она крикнула Джемме, которая сидела в машине: — Джемма, заходи и ты. Выпьем чего-нибудь. У меня для тебя подарок ко дню рождения.

— Спасибо, но мы действительно не можем, — с заметным холодком в голосе откликнулась Джемма. — Нам надо быть дома.

Макс вдруг почувствовал прилив раздражения. Вот злобная сучка! Энджи проявляет заботу и гостеприимство, а Джемме не хватает даже обычной вежливости просто поблагодарить ее.

— Пожалуй, зайдем, — решил он. — Пошли, Джемма. Всего на десять минут.

— По-моему, нам пора уже быть дома.

— Да перестань ты, — раздраженно сказал Макс. — Знаю я, чего тебе хочется, но после травки будет только лучше. У Томми фантастическая травка. Не знаю, где он ее достает: категорически отказывается мне это сказать.

— Заходите, заходите, — довольно громко провозгласила Энджи, — только не шумите и не разбудите няню.

— Энджи, дорогая моя, няни нет, — терпеливо проговорил появившийся в дверях позади нее Томми. — Ты же сама с ней распрощалась. И даже сказала ей, чтобы она не возвращалась.

— Нет!

— Да.

— Ну ладно. Заходите, заходите.

Макс подождал Джемму, потом вошел и поднялся на второй этаж, в гостиную. Энджи сидела на диване и хихикала.

— И что же она сказала, няня, когда я велела ей не возвращаться?

— Рассмеялась, — ответил Томми. — Знаешь, а я бы действительно мог за ней приударить. Фантастические сиськи.

— Вот и Малыш всегда так говорил, — сказала Энджи и расплакалась.

Томми моментально принялся обнимать и поглаживать ее, утешая и успокаивая; Макс налил ей еще текилы, потом уселся на диван с другой стороны и тоже стал ее успокаивать таким же образом; Джемма стояла, глядя на все это, вид у нее был одновременно и надутый, и смущенный.

Энджи перестала плакать так же внезапно, как начала, оттолкнула их обоих, радостно улыбнулась и огляделась вокруг.

— А давайте-ка сыграем в стрип-снап, — предложила она.

— О господи, а что такое стрип-снап? — спросил Томми.

— То же самое, что снап,^[48] только вместо сбрасывания карт, то есть вместе со сбрасыванием карт, надо что-то сбрасывать и с себя.

— Мне эта идея нравится, — заявил Макс. Он почувствовал сейчас прилив какого-то нового сексуального возбуждения, более чувственного и менее предсказуемого, чем то, которое испытал недавно в ресторане. — Томми, ты мне сделаешь одну из твоих закруток или мне самому сделать? Джемма, дорогая, а ты хочешь?

— Я… мне кажется, нам лучше уехать, — проговорила Джемма. — Я устала.

— Чепуха. От этого ты только взбодришься. Скажи мне еще, что у тебя голова болит.

— Она у меня и в самом деле болит.

— У меня есть великолепные таблетки, — вскочила Энджи.

— Не надо, не беспокойтесь, — отказалась Джемма. — Я не люблю принимать лекарства. Мы с мамой обычно ходим к гомеопату. Это намного полезнее.

— О боже, — простонал Макс, поворачиваясь к Джемме спиной. — Давайте-ка сыграем в эту игру, сдавайте.

— Если не возражаете, я играть не буду. — Джемма заметно смутилась. — Почитаю или еще чем-нибудь займусь.

— Не будь ты такой занудой, — возразил Макс. — Садись и играй.

— Макс, я не хочу.

— Джемма, я хочу, чтобы ты сыграла.

Голос при этих словах у него стал очень холодный; Джемма удивленно насторожилась, Энджи и Томми обменялись взглядами.

— Я сдаю, — быстро вмешался Томми. — Пусть Джемма делает что хочет, Макс. У нее все-таки день рождения.

Полчаса спустя, успев еще пару раз приложиться к текиле, Энджи сидела уже в черной кружевной комбинации, Макс в своих боксерских трусах. «Очень милый шелк, мой мальчик», — оценила, ласково погладив их, Энджи, а туалет Томми остался почти в неприкосновенности. Джемма подчеркнуто держалась в стороне одна.

— Я хочу есть. — Энджи встала. — Пойду, сделаю нам всем по бутерброду. Кто-нибудь хочет чего-нибудь еще?

— Я и бутерброд-то не хочу, — ответил Макс, не сводя с нее довольно пристального взгляда. — Мне хочется еще текилы. Прямо сейчас. А потом еще разок сыграем. Энджи, а у тебя старая рулетка сохранилась?

— Боже мой! — Энджи подошла к нему и нежно погладила по голове. — Какой же ты, оказывается, азартный игрок. Просто весь в папочку, верно, Томми? Держу пари, ты наверняка сам знаешь, где лежит эта старая рулетка.

— Точно, — согласился Томми.

И тут до всех троих дошло, что было только что сказано; мгновенно протрезвев, все трое застыли и посмотрели на Джемму; в глазах у них читался ужас, как у напроказивших детей.

— Разумеется, никакой он мне не отец. — Макс сидел в маленькой гостиной в доме на Понд-плейс, и вид его ясно говорил о том, что чувствовал он себя скверно. Он поспешно увез Джемму, оставив Томми у Энджи, якобы помочь ей навести порядок. — Он что, похож на моего отца?

— Да, похож.

— И Александр тоже. Я хочу сказать, папа.

— Меньше, чем Томми.

— Да брось ты, бога ради. Ты уже готова отыскивать что-то там, где вообще ничего нет. Это же просто жалкое зрелище. Честное слово, Джемма, не понимаю, как тебе удается столько всего нафантазировать из-за пары слов, из-за пустой пьяной болтовни. Ты, оказывается, еще больше ребенок, чем я думал.

— Не такая уж я дура, Макс. И все это вдруг очень хорошо одно с другим складывается. С чего бы?

— Чушь! Что складывается?

— Твоя преданность Томми. Ваши странные взаимоотношения.

— Джемма, ты просто с ума сошла. Ты говоришь полную чепуху. Это же абсурд. Ты что, в самом деле думаешь, что какой-то американец может быть моим отцом? Я сын и наследник Александра Кейтерхэма. Спроси его самого. Он тебе скажет.

— Могу и спросить, — заявила Джемма. — Могу.

— Давай, валяй, — улыбнулся Макс. — Уверен, ему доставит большое удовольствие убедить тебя, что ты ошибаешься.

— А тогда кто такой Томми? И что тебя с ним связывает?

— Он давнишний друг моей матери. Которая, как ты, может быть, помнишь, была американка. Ему не повезло в жизни, у нас с ним добрые отношения, вот и… вот, собственно, и все.

— Но почему ты с ним живешь? В этом… — она огляделась вокруг, — в этом странном домике?

— А почему бы мне тут и не жить? Здесь очень приятный район. — Он говорил весело, стараясь разрядить возникшее напряжение.

— Перестань, Макс. А почему бы тебе не жить в доме на Итон-плейс? Вот там действительно очень приятный район.

— Мой отец предпочитает пользоваться тем домом, когда приезжает в Лондон. И он не любит, чтобы мы там все толклись. Он это давал понять совершенно ясно, и не раз.

— А тогда почему ты живешь вместе с Томми? Почему не один, самостоятельно? Или не с кем-нибудь из твоих друзей, кто был бы такого же возраста, как и ты?

— Джемма, Томми и есть друг. Просто вышло так, что он намного старше меня. Но я его люблю, мне с ним интересно, вдвоем нам легче платить за этот дом. Не знаю, нам просто хорошо вместе.

— По-моему, это все странно. Меня твои слова не убеждают.

— Джемма, если ты начнешь распускать сплетни насчет этой дурацкой идеи, насчет Томми и меня, клянусь богом, я тебе шею сверну.

— Ах, оставь, ради бога. — Голос у Джеммы стал вдруг очень утомленный. — Ладно, Макс. Отвези меня, пожалуйста, домой, хорошо? Я устала. Такой ужасный вечер.

Макс посмотрел на нее.

Мозг его лихорадочно работал, просчитывая различные возможности, варианты, опасности и подстраховки. Он мог сделать только одно. Возможно, ее это не убедит. Но наверняка заставит заткнуться.

— Джемма, — проговорил он, — ты не согласишься выйти за меня замуж?

Глава 53

Георгина, 1987

Она просто не представляла себе, как ему об этом сказать. Всякий раз, когда она раздумывала на эту тему, перед ней возникало его тонкое, страдальческое лицо, она отчетливо представляла себе, как лицо это заливается краской смущения, и отказывалась от своего намерения. На протяжении первых нескольких дней после рождения ребенка она была одержима этими мыслями почти так же, как самим ребенком. Все эти дни она лежала на высокой кровати и держала ребенка на руках, или кормила его, или просто благоговейно глядела на то, как он спит — все еще в той же самой позе, в какой он рос в ее чреве; она рассматривала своего сына, великолепного сына, с его маленькими ручками, сжатыми в кулачки, с маленькими скрюченными ножками, с копенкой темных волос, с еще не сфокусированными, но такими сосредоточенными голубыми глазками; рассматривала и изучала и само это крошечное существо, и все то, что составляло пока его жизнь, — как он спит, плачет, ест. И чувствовала такую любовь, такую нежность, такое яростное желание и готовность защитить его, каких она даже не могла бы и вообразить себе еще совсем недавно. А в перерывах между приступами всех этих чувств Георгина думала о Мартине, который был столь важен для нее как часть начавшейся жизни ее ребенка, и понимала: он должен узнать, что ей все известно, должен увидеть ее ребенка, должен иметь возможность подержать его на руках, любить его, войти в его жизнь и стать ее частью, как он стал сейчас, задним числом и каким-то очень странным образом, частью ее жизни. Но она просто представить себе не могла, как сказать ему обо всем этом.

Эти размышления какое-то время не давали ей спокойно уснуть, как и плач других детей, и жадные требования ее собственного. Георгина не была даже до конца уверена в том, известно ли Мартину, что она хоть что-то знает. Она никогда не намекала на то, что в ее отношениях с Александром может быть нечто необычное; скорее, даже наоборот. Ее преданность Александру в период его болезни, казалось бы, свидетельствовала об исключительно сильных дочерних чувствах. Так что же ей делать, как поступить? Может быть, просто сказать: «Мартин, я знаю, что я ваша дочь, и мне хотелось бы поговорить об этом»?

Или: «Мартин, вот ваш внук». Или: «Мартин, можно я буду называть тебя папой?»

Нет. Как-то не так.

Все-таки это была невероятно трудная проблема. И очень деликатная.

А потом ей вдруг пришла в голову мысль назвать ребенка Джорджем. Имя было в любом случае хорошее. Оно шло малышу: он был очень похож на Джорджа. Мартин обязательно скажет что-нибудь по этому поводу. А тогда и она сможет сказать… ну, она не очень хорошо представляла себе, что скажет в этом случае, но чувствовала, что после этого разговор сам повернет в нужном направлении.

Чувство облегчения, которое она испытала при этой мысли, было столь велико, что она наконец-то заснула глубоким и сладким сном; дежурной ночной сестре пришлось долго трясти ее, чтобы разбудить, и она даже раздраженно заметила, что если Георгина хочет кормить ребенка по ночам, так надо вставать и кормить, а если нет, то они ему будут давать бутылочку.

Первой, кому она сказала, была Шарлотта. Но не о Мартине, а о том, что решила назвать ребенка Джорджем. Ей хотелось посмотреть, как Шарлотта прореагирует на эту новость. Реакция оказалась, как всегда, сильно окрашена командирскими нотками.

— Георгина, нельзя давать ребенку свое собственное имя. Нельзя этого делать.

— Можно. Очень хорошее имя.

— Но ведь начнется сплошная путаница. Ты его наверняка станешь звать Джорджи и…

— Нет, не стану, — очень твердо и решительно возразила Георгина. — Так его звать я не буду. Его имя — Джордж.

— По-моему, это очень глупо, — ответила Шарлотта.

Георгине было ужасно неловко, но все же она собралась с духом:

— Есть и другая причина.

— Какая другая причина?

— Шарлотта, я… я знаю, кто он.

— Кто «кто он»? Джорджи, перестань говорить загадками.

— Кто такой Джорджи. Кто… Шарлотта, не делай вид, будто ты ничего не понимаешь. — Она села на кровати, села очень прямо, раздраженно откинула волосы и внимательно посмотрела на сестру.

— Прости меня, Георгина, я не… — И тут Шарлотта вдруг тоже уставилась на сестру с каким-то благоговейным страхом в глазах, как будто боясь произнести хоть слово, любое слово, какое угодно. Наконец она проговорила: — Ты хочешь сказать, ты знаешь, кто… кто твой отец?

Шарлотта произнесла эту фразу шепотом, косясь через плечо на соседнюю кровать; но там лежала какая-то индианка, которую постоянно окружала невероятная толпа родственников, и казалось очень маловероятным, чтобы кто-нибудь из этой толпы слушал их разговор.

— Да. Да, знаю. — Георгина улыбнулась, испытывая при этом точно такое же ощущение, какое уже пережила однажды, когда, придя как-то из школы, бегом помчалась наверх сообщить маме, что получила награду за отличный рисунок. — Я знаю. И это… Шарлотта, ты не поверишь, но… нет, обещай мне, что не будешь спорить, потому что я точно знаю…

— Джорджи, да говори же ты, бога ради! А то я тебя ударю.

— Это Мартин.

— Мартин?! Мартин Данбар?! Чепуха, Георгина. Не может этого быть. Это просто невозможно. Мартин, он же такой…

— Какой «такой»?

— Ну, он такой… застенчивый.

— И я тоже. И он тоже высокий, ужасно худой и сутулится.

— Масса людей сутулятся.

— Знаю, знаю. Но есть и еще кое-что. Вот послушай.

И она рассказала Шарлотте. О проявленной Мартином чуткости и заботе, о невероятнейшем мужестве, которое он обнаружил, приехав навестить ее в больнице, о предложенной им помощи, о том, что он вообще относился к ней чем дальше, тем все более по-отцовски.

— Да, но, дорогая…

И тогда она рассказала о гораздо более важных вещах: об имени, об убежденности Энджи, что Мартин любил их мать.

— Не смотри на меня так, Шарлотта. Я знаю, понимаешь? Я просто это знаю. Передай ему, пожалуйста, что ребенок родился. Скажи, что это мальчик, но не говори, как я его назвала.

Максу Георгина решила ничего не объяснять. Для этого у нее не было ни сил, ни мужества. Так уж и быть, пусть он ей заявит, что назвать малыша Джорджем — глупейшая идея, и на этом все и кончится.

Она была почти уверена, что у Няни были как минимум свои серьезные подозрения. Когда Георгина сказала ей, как назвала сына, Няня в ответ лишь сурово кивнула и уронила: «В самый раз». А с другой стороны, возможно, такой ответ был просто еще одним проявлением обычных ее лаконичности и логики.

* * *

Георгину тревожило, не сможет ли Энджи сопоставить некоторые достаточно очевидные вещи и все вычислить: она ведь все подмечает, схватывает и отличается большой проницательностью. Но если Энджи что-то и вычислила, то ничем этого не показала. Узнав имя малыша, она только одобрительно кивнула: «Хорошее имя» — и предложила Георгине воспользоваться на несколько дней услугами ее няни или просто приехать пожить первое время у нее. В те дни Георгину не раз мучили угрызения совести из-за того, что прежде она относилась к Энджи с недостаточной симпатией.

Когда в больничной палате, где она лежала, появился Александр, Георгина была так рада и тронута, что даже расплакалась. Он пришел с огромным букетом цветов, заключил ее в объятия, расцеловал, сказал, что любит ее, что сожалеет о том, как глупо себя вел, что она умница и он умоляет ее вернуться в Хартест и жить вместе с ребенком там. Она ответила, что тоже его любит, но хочет остаться жить в Лондоне, однако обещала приезжать в Хартест каждые выходные. Ей было любопытно, прореагирует ли как-нибудь Александр на имя ребенка; но нет, никакой особой реакции он не выказал. Лишь заявил, что находит весьма очаровательным, до какой степени нравится ей ее собственное имя, раз она даже решила передать его по наследству.

Когда Георгина в конце концов — вряд ли здесь уместно выражение «в конце концов», поскольку она выдержала только три дня самостоятельной жизни, — капитулировала и вернулась домой, Александр был заметно тронут. Как-то раз она в библиотеке, возле зажженного камина, кормила ребенка; Александр сидел напротив, смотрел на нее, и глаза у него были необыкновенно нежные и, пожалуй, немного грустные.

— Жаль, что твоя мама этого не видит, — проговорил он.

Георгина сильно удивилась: он почти никогда не вспоминал о Вирджинии.

Няня приняла Георгину и ее ребенка с чувством невыразимого облегчения; Георгина не успела оглянуться, как бумажные пеленки малыша были выброшены и заменены на добротные и прочные байковые, его цветастые одеяния — на подобающую детскую одежду, и Джордж, плотно спеленутый и переодетый, уже лежал в колыбельке.

— Я очень рада, что ты здесь, — заявила Няня, — я так переживала, что он там в Лондоне с этой женщиной.

Георгина даже не сразу сообразила, что Няня говорит о миссис Викс: фраза была сказана таким тоном, будто Джордж занимался в Лондоне какими-то сомнительными и буйными похождениями.

Мартин в госпиталь к Георгине не приехал. Она уговаривала себя, что от него невозможно ожидать решимости больше чем на одну поездку в Лондон за десять лет, тем более когда речь идет о визите в родильное отделение; но ей все-таки было больно и обидно. Потом, за день до того, как ее должны были выписать, ей принесли огромный букет; цветы были от Мартина и Катрионы, и к ним была приложена визитка Мартина со словами: «Дорогая Георгина, мы оба очень рады. Жду с нетерпением, когда ты приедешь в Хартест и я смогу тебя увидеть. Обязательно свяжись со мной». Учитывая все обстоятельства, со стороны Мартина это был очень знаменательный жест.

Они увиделись только после того, как Георгина возвратилась в Хартест и уже прожила там дня три. Она сидела в детской, распеленав Джорджа и давая ему полежать немного на воздухе, когда вдруг услышала, что к дому подъезжает машина; она выглянула в окно и увидела, что это «лендровер» Мартина.

Георгине стало как-то не по себе, как если бы приехавший был ее любовником. Она в последний раз ласково пошлепала малыша по спинке, потом спеленала его, завернула в одеяльце и медленно спустилась с ним по лестнице. Однако Мартина нигде внизу видно не было. Чувствуя себя довольно глупо, Георгина направилась в сторону холла возле входной двери и тут услышала, что Мартин разговаривал с Александром в коридоре. Она пошла на их голоса.

— Привет, — сказала она. — Здравствуйте, Мартин.

— Георгина, дорогая, мы сейчас не можем отвлекаться, — проговорил Александр, — на ферме проблемы. Две коровы заболели. Мартин приехал сказать мне об этом. Мартин, погоди здесь минутку, я пойду позвоню Биллу Визерсу, может быть, он сможет приехать.

Александр скрылся в оружейной комнате; Георгина несколько смущенно смотрела на Мартина.

— Здравствуйте, — повторила она.

— Здравствуй, Георгина. Как ты?

— О-о… намного лучше. Чувствую еще некоторую усталость, но в общем хорошо. Вот, посмотрите, это мой сын и наследник. Правда красавец?

Мартин посмотрел на малыша, и на лице его появилось какое-то странное выражение: одновременно и нежности, и счастья, и чего-то близкого к благоговению, но сильнее всего был заметен искренний и жгучий интерес, с которым Мартин разглядывал ребенка, изучал внимательно, почти ревностно черты его лица, его особенности, всю его крошечную фигурку. Именно этот интерес больше, чем что-либо друroe, окончательно убедил Георгину в том, что она права в своих предположениях.

Наконец Мартин поднял на нее глаза и спросил:

— А как ты хочешь его назвать?

— Ну, — ответила она, чувствуя, как сильно, почти до боли, заколотилось у нее сердце, — я бы хотела назвать его…

Но тут снова появился Александр, взволнованный, нетерпеливый.

— Пойдем, — перебил он, — Визерс подъедет прямо на ферму.

И Мартин ушел.

Только неделю спустя Георгина увидела его снова; она приобрела себе специальное приспособление, в котором ребенок мог сидеть, как в рюкзачке, у нее на груди во время пеших прогулок (покупка эта потребовала от нее немалой смелости, поскольку Няня относилась к такому приспособлению весьма неодобрительно, считая его противоестественным); она как раз гуляла так с ребенком, направляясь вниз по склону холма в сторону конюшен, и тут увидела, что навстречу ей, по направлению к дому, торопливо шагает Мартин.

— Здравствуй, — сказал он, — а сегодня ты выглядишь лучше.

— Спасибо Няне. Она меня почти не подпускает к малышу. Так что теперь я сплю вдоволь.

— Можно мне немного с тобой пройтись? — спросил он несколько смущенно.

— Конечно. Я думала, вы куда-то торопитесь.

— Да нет… никуда. Честно говоря, я надеялся, что увижу тебя. Дома. У меня около часа свободного времени.

— Вот как. — Она улыбнулась и тоже смутилась, чувствуя, что краснеет. Какие глупости; опять она ведет себя так, словно Мартин ее любовник. — Ну что ж, тогда пошли с нами. А мы отправились погулять к конюшням. Можно и на озеро сходить.

— На озеро дальше. Пошли на озеро. Если ты не против.

— Конечно, не против.

— Ты мне в тот раз собиралась сказать, как ты решила его назвать, — проговорил Мартин.

— Да, собиралась, — ответила она. Наступила пауза. «Ну, давай, Георгина, выкладывай», — приказала она себе и твердо посмотрела в глаза Мартину. — Его зовут Джордж.

— А-а, — протянул он, а потом спросил с каким-то неясным выражением: — В честь тебя?

— Ну… отчасти. Хорошее имя. А потом… — Тут мужество окончательно покинуло ее. — Я не знаю… Вам нравится?

Мартин Данбар остановился. Он повернулся лицом к Георгине, выражение у него было одновременно и невероятно грустное, и какое-то странно довольное.

— Мне очень нравится. Очень и очень нравится.

Наступило долгое-предолгое молчание. Георгина стояла и смотрела на него, сердце ее стучало изо всех сил. Наконец Мартин произнес спокойным, равнодушным голосом, так, будто бы высказывался о погоде:

— Никто об этом не знает, но твоя мама обычно звала меня Джорджи.

— Да, — кивнула Георгина. — Я знаю, я так и вычислила. Вот поэтому-то я его так и назвала. Если уж говорить честно.

Мартин ничего не ответил, только посмотрел на нее пристально, испытующе, потом вдруг улыбнулся широкой, радостной, бесшабашной улыбкой и мягко обнял Георгину одной рукой за плечи.

— Горжусь тобой, очень горжусь, — только и сказал он.

Они гуляли тогда почти целый час и непрерывно говорили, говорили. Общаться им было очень легко. Мартин не задавал ей идиотских вопросов типа того, как давно она уже все знает или как она догадалась; а Георгина не спрашивала его о том, как это все когда-то произошло. Мартин просто рассказывал ей о Вирджинии, говорил о том, как сильно он ее любил, каким она была незаурядным человеком, добрым другом; сказал, что, разумеется, Александр и Катриона никогда не знали и даже не подозревали о его с Вирджинией близости, и лучше всего будет, если они так никогда ничего и не узнают. Он говорил о том, какую радость ему доставляло наблюдать, как Георгина росла, и что она всегда была его любимицей.

А она говорила ему о том, как ей приятно, что он здесь, рядом с ней, особенно теперь, когда у нее появился Джордж; как она рада, что вернулась домой, в Хартест. Она надеется, сказала Георгина, что отныне они будут чаще и больше видеться друг с другом: очень ведь глупо, добавила она, жить с кем-то рядом и не встречаться по целым неделям подряд. Она спросила Мартина, не станет ли Катриона возражать, если она будет иногда приходить к ним с ребенком, и он ответил, что, напротив, Катриона будет только рада этому. Она очень переживала из-за того, что у нее никогда не было детей, и Мартин относился к ней весьма сочувственно; правда, сама-то она всю жизнь считала, что вина за это лежит на Мартине. Никаких проверок и анализов, признался он со смущенной улыбкой, они никогда не делали — сама эта процедура представлялась им ужасной; просто решили смириться с положением дел и так и жили.

— Я тоже очень рад, что ты вернулась в Хартест, — сказал Мартин Георгине, — нам это всем очень приятно. Я так боялся, что уже никогда не увижу тебя.

На протяжении нескольких последующих недель они сблизились еще больше. Часто гуляли вместе; иногда сидели и беседовали друг с другом в доме — когда, например, Мартину приходилось дожидаться, пока Александр его примет, или же когда сам Александр бывал в отъезде; несколько раз она заходила к Мартину и Катрионе домой, принося с собой Джорджа. А раз или два даже набиралась мужества и встречалась с Мартином в Мальборо, они шли в паб и там обедали. «Для меня огромная честь и удовольствие, что я могу хоть чем-нибудь тебя побаловать», — говорил ей в таких случаях Мартин. Он безоговорочно принял и считал совершенно правильными и ее решение сохранить ребенка, и нежелание говорить об этом Кендрику. «Если уж отношения не сложились, то гораздо лучше оставаться абсолютно самостоятельной».

Поначалу ее несколько озадачило, как подобная философия уживалась с его собственным браком; но потом Георгина пришла к заключению, что, вопреки всему, отношения между Мартином и Катрионой действительно сложились и их брак был по-своему вполне счастливым.

Георгина обнаружила, что Мартину нравились, его интересовали во многом те же самые вещи, что и ее, — музыка, живопись, красивые дома.

— Не обращай внимания на то, что наш дом внешне столь безобразен. Когда мы сюда только переехали, мне поначалу было очень трудно примириться с этим; но Катрионе дом понравился, и я со временем тоже привык к его внешнему виду.

Мартин рассказывал ей о Вирджинии; рассказывал то, о чем Георгина раньше не знала, и слушать его было ей приятно: о том, с какой страстью она их всех любила, как всегда сохраняла лояльность Александру («Она никогда не допускала сама и не желала выслушивать от других ни одного, буквально ни одного критического слова в его адрес»), какой она была смелой и мужественной. Когда Георгина возразила, что Вирджиния постоянно отсутствовала, бросала их одних, Мартин встал на ее защиту: работа, заявил он, была для Вирджинии очень важна, у нее был огромный талант, и этот талант придавал ей силы, помогал постоянно бороться с алкоголизмом, с ощущением себя как неудачницы в жизни, помогал преодолевать чувства, возникавшие у нее из-за того, что ее отец был всегда недоволен ею.

Мартин рассказывал ей трогательные истории, иллюстрировавшие мамино обаяние и обходительность, ее способность делать небольшие, но исполненные чуткости и внимания жесты («Катриона однажды призналась ей, что очень любит шотландские танцы, и с тех пор каждый год в день ее рождения твоя мама устраивала небольшую вечеринку, и после ужина мы все танцевали, ты обычно бывала в это время в школе»), много говорил о ее красоте («Люди останавливались и смотрели на нее, Георгина, люди, которые ее даже не знали, такая она была красавица»).

Георгина никогда не спрашивала Мартина о том, когда и как у них все началось; она не рассказала ему о Чарльзе Сейнт-Маллине и Томми и ни разу ни в какой форме не говорила с ним о Шарлотте и Максе. Отчасти потому, что ей мешали сделать это ее застенчивость и щепетильность, отчасти же потому, что ни она, ни Мартин не видели необходимости нарушать те незримые, но очень прочные рамки, которые сами же установили в своих взаимоотношениях. Находясь в их пределах, Георгина чувствовала себя в безопасности, уверенной и счастливой; эти рамки позволяли ей узнавать все то, что ее интересовало, в то же время не нанося никакого ущерба Александру. Она сознавала, что с ее стороны несколько странно ограничиваться подобными рамками там, где большинство людей на ее месте были бы одержимы чувством любопытства; но она была благодарна судьбе за эту свою способность. За пределами этих рамок лежала опасность, и Георгина не испытывала никакого желания навлекать какими-либо своими действиями эту опасность на себя.

Но лучше всего, пожалуй, было то, что Александр совершенно не догадывался ни о том, что она нашла своего второго отца, разрешила для себя загадку своего появления на свет, ни о том, насколько счастливой сделало ее это открытие.

Глава 54

Макс, апрель 1987

Лучи солнца сквозь узкие окна потоками лились внутрь часовни. Фата Джеммы растянулась почти по всей длине прохода. Платье от Анушки Хемпель было из шелка кремового цвета; его украшала тысяча круглых жемчужин. В руках она держала белый молитвенник, за ней тянулась гирлянда из ландышей, взгляд Джеммы был скромно опущен вниз.

— Надо поднять настроение, дорогуша, а то ты смотришься как какая-нибудь трепаная монахиня. — Найдж Нелсон, нахмурившись, внимательно изучал только что сделанный «полароидом» контрольный снимок. — И туфли эти совершенно не подходят. Слишком высокие каблуки. Других нет?

Художественный редактор, молодая женщина, смертельно боявшаяся Найджа, принялась рыться в целой куче пластиковых пакетов.

— Может быть, вот эти? — предложила она. — Но тут каблуки еще выше.

— Не годится. И почему только вы, девочки, никогда ничему не учитесь? Джемма, дорогуша, может быть, у тебя у самой что-то есть?

— Нет, — высокомерным тоном ответила Джемма. — Макс, а в доме не найдется чего-нибудь подходящего, а?

— Не думаю. Разве что туфли Георгины, белые бархатные, но они тоже на высоких каблуках.

— А среди вещей твоей мамы? Ведь вся ее одежда до сих пор цела, верно? Я как-то видела.

Макс почувствовал вспышку ярости. Господи, до чего же она бесчувственна!

— Прости, Джемма, но я не собираюсь перерывать мамины вещи только ради того, чтобы найти реквизит для каких-то паршивых съемок.

— Черт с ними, будем снимать как есть, — устало проговорил Найдж. — Поздно уже, освещение уходит. Ну-ка, Джемма, давай, дорогуша, улыбнись как следует своему жениху.

Джемма с обожанием во взоре уставилась в глаза стоявшему рядом с ней манекену в одежде от братьев Мосс.

— Слишком наивно, — заявил Найдж. — Давай, дорогуша, постарайся как следует. Где этот гребаный гример? Опять пошел травку покурить, да? Ах, вот он. Можно сделать так, чтобы волосы были попышнее? И глаза накрашены слишком ярко. Чуть подтемни, хорошо? Только поторопись, бога ради. А то придется переходить на искусственное освещение, а этот поганый ассистент забыл кабель.

Макс начинал уже крепко жалеть, что предложил часовню Хартеста в качестве места съемок для «Брайдз мэгэзин».^[49]

Всю обратную дорогу до Лондона Макс сидел за рулем надувшись и молчал. Джемма же, наоборот, была оживленна и предельно возбуждена.

— Очень хорошо все прошло, правда? Так приятно было там стоять и думать о нашей собственной свадьбе. Пожалуй, когда я буду выходить замуж, я тоже закажу себе платье от Анушки, а? Как ты думаешь?

— Не знаю, — процедил Макс.

— Найдж, конечно, свинья, но фотограф он изумительный. Я уверена, снимки будут просто чудесные. Как ты думаешь, твой папа не захотел бы заказать себе несколько штук на память?

— Думаю, что нет. Скорее всего, он бы отнесся к такому предложению крайне отрицательно.

— Почему?

— Так, не важно. Нет смысла пытаться объяснять, если ты сама не понимаешь.

— Я понимаю, что ты не в настроении, — ответила Джемма. — В чем дело?

— Дело в том, — проговорил Макс, — что мне не нравится, когда в церковь набиваются всякие ублюдки и извращенцы, и…

— Ой, ради бога, — возразила Джемма, — ты ведь сам разрешил. И никакие они не ублюдки и не извращенцы. А просто хорошие и веселые ребята. Чего я не могу сказать сегодня о тебе.

— Ну извини, пожалуйста. Я не понял, что мне сегодня отводилась роль быть только швейцаром.

— Я посплю. — Джемма свернулась калачиком в углу сиденья. — С тобой сейчас все равно бесполезно разговаривать. А ты поднажми. Прием через час. Если опоздаем, пропустим все самое интересное.

— Ладно, — буркнул Макс.

Макс работал в «Прэгерсе» уже больше трех недель, по зарплате он вернулся примерно к половине того, что зарабатывал моделью, плюс имел здесь очень хорошие премиальные и один процент акций банка; Фред обещал когда-нибудь со временем увеличить эту долю, впрочем высказав весьма туманно и само обещание, и сроки, когда оно может быть осуществлено. И тем не менее особенного удовлетворения Макс не испытывал: ему не хватало Джейка и всех остальных, с кем он успел подружиться в «Мортонсе»; не хватало ему и чего-то еще, чего-то такого, что было крайне трудно определить точно. Гейб Хоффман, приезжавший на очень короткое время в Лондон, попробовал объяснить Максу, что это могло быть, когда они как-то вечером сидели и немного разговорились с ним, дожидаясь, пока Шарлотта закончит работу.

— Каждому важно чувствовать, что стоишь на прочной основе. Конечно, старый Фред — тиран, каких поискать, но он знает, как надо управлять компанией. Как я понимаю, отец Джеммы тоже человек такого же типа. Я бы сказал, что лондонское отделение «Прэгерса» напоминает сейчас судно, которое дало течь. Но к вам должна скоро прибыть очень умелая команда. Надеюсь, что она сможет починить пробоину, пока еще не поздно. Не беспокойся.

Макс старался не беспокоиться. Умелая команда прибыла: в конце марта появился Чак Дрю с парой своих помощников, в апреле к ним присоединился Фредди.

— Дедушка послал меня наладить здесь хорошие и прочные отношения с клиентами, — важно сообщил он Максу. — Я прислан сюда только на год, но за это время меня тут смогут все узнать. По-моему, это отличная идея.

Макс кивнул.

— Да, и кстати, — проговорил Фредди, его голубые глаза смотрели на Макса холодно и с откровенной неприязнью, — надеюсь, ты понимаешь, что будешь заниматься только ведением коммерческих операций? Не может быть и речи о том, чтобы ты занял какую-либо действительно руководящую должность. И никаких контактов с клиентами, за исключением только самого рабочего уровня. Не сомневаюсь, что дедушка тебе все это объяснил.

— Нет, что-то я не припоминаю.

— Ну, в разговоре со мной он это специально подчеркивал, — заявил Фредди.

— Что ж, в таком случае постараюсь запомнить, — ответил Макс.

Атмосфера в лондонском отделении «Прэгерса» была теперь не просто хуже, чем прежде; она стала откровенно тяжелой. Номинально отделение продолжал пока возглавлять Питер Дональдсон, но Чак Дрю делал все, чтобы подорвать его моральный дух, лишить его авторитета и фактической власти; он не выполнял исходившие от Дональдсона распоряжения, выражал несогласие с его решениями, противоречил ему на совещаниях, портил отношения между Дональдсоном и его сотрудниками. Шарлотта, относившаяся к Дональдсону с симпатией, была всем этим расстроена и высказала Фредди свое мнение. Тот посмотрел на нее глазами, потемневшими от неприязни, и посоветовал не вмешиваться в то, что ее не касается.

— Но это меня касается. Дональдсон — мой босс.

— Вот и сосредоточься на том, чтобы получше на него работать, — заявил Фредди. Перспектива перевода Шарлотты в Нью-Йорк злила его почти столь же сильно, как и появление в отделении Макса.

— Он чувствует угрозу, — прокомментировал сложившееся положение Макс. — Он уже считал, что избавился от тебя раз и навсегда.

— Если верить Гейбу, то он еще может это сделать, — сказала Шарлотта. — Большинство акций сейчас у него, Криса Хилла и Чака. Ну, не сейчас, а когда… если дедушка умрет.

— Он никогда не умрет, — весело ответил Макс. — Дедушка бессмертен.

Чак Дрю оказался весьма умелым тактиком. Внешне это был очень красивый человек, высокий, стройный, с каштановыми волосами и голубыми глазами, всегда превосходно одетый, чрезвычайно обходительный и обаятельный; он умел принять на широкую ногу и в лучших ресторанах Лондона, и в собственном доме на Слоан-стрит, отлично играл в теннис и был хорошим рассказчиком. Распознать в нем негодяя было исключительно трудно: даже Шарлотта смеялась его шуткам, и ей нравилось, что он в целом одобрительно отзывался о ее работе. И лишь после того, как он проработал в их отделении на Сейнт-Джеймс-стрит уже пару месяцев, она вдруг поняла, что дела, которыми она занимается, с каждым днем становятся все менее интересными и ответственными, что ее контакты с клиентами оказались резко ограничены, и всякий раз, когда допускалась какая-нибудь ошибка, выходило почему-то так, что совершил ее тот отдел, где работала она. И всякий раз Чак клал ей руку на плечи и говорил, что она умная девушка, что каждый человек время от времени ошибается — даже он сам иногда тоже — и что, разумеется, никто не собирается ставить ей что-либо в вину.

Чак Дрю был ходячим злом, но ненавидеть его было трудно.

В практической деятельности «Прэгерса» тоже появились некоторые новые и очень неприятные моменты. Максу не потребовалось много времени, чтобы обнаружить их. Еще когда он только начинал работать в «Мортонсе», Джейк преподал ему ускоренный курс, чего необходимо опасаться и избегать в их деле.

«Существует такая штука, как „полуприцеп“. Это когда возникает вдруг какой-то крупный потенциальный клиент. Ты знакомишься с кем-нибудь на приеме или на коктейле, и он тебе говорит, что подумывает вложить полмиллиона в бетонный завод. Просит позвонить ему завтра. Ты вскакиваешь с петухами, покупаешь акции на эти полмиллиона из своих средств, цена на них тут же подскакивает, и как только ты это увидишь, так продаешь их своему клиенту. Получаешь и прибыль, и комиссионные. И наблюдаешь, как расходятся круги. Появляется пятерка ребят из какой-нибудь крупной фирмы. За обедом вы обо всем договариваетесь, обзваниваете пять разных маклеров и даете каждому заказ на покупку на пятьдесят тысяч. Цена сразу скачет вверх. До смешного просто. Любой знающий клиент может получить на таких вещах массу удовольствия. А кроме того, существует еще уклонение от заключения контракта. Очень хороший трюк. Просто чудесный. У тебя туго с деньгами, поэтому ты сам изображаешь клиента. Продаешь и покупаешь для него акции. И получаешь очень даже приличные комиссионные».

На протяжении первого же месяца, после того как в лондонском отделении «Прэгерса» появился Чак Дрю, Макс и видел сам, и слышал от других о случаях и искусственноговздувания цен на отдельные акции, и работы на псевдоклиента. Делалось это в небольших масштабах, но делалось. Макс рассказал об этом Шарлотте, а та — Дональдсону; Питер ответил, что может только одно — сообщить обо всем Фреду III.

— Но это люди Чака Дрю, и поэтому Фред и не поверит, и не придаст никакого значения. — Дональдсон вздохнул. — Честно говоря, Шарлотта, меня и самого это не очень волнует. Мне кажется, что меня скоро отправят в отпуск.

— Ну, так это прекрасно, — не поняла его Шарлотта.

— Вы меня не так поняли, — мрачно усмехнулся Дональдсон. — Вы разве не слышали один старый анекдот на эту тему? О руководителе, которому дают по два отпуска в год, продолжительностью по полгода каждый?

— О господи, — проговорила Шарлотта. — Тогда это все очень серьезно и плохо. Что же нам делать, Макс?

— Не знаю, — ответил он. — Наверное, просто пересидеть какое-то время. Жаль, что я ушел от Мортона.

— А мне не жаль, — возразила Шарлотта. — Мне сейчас нужна любая помощь.

— Я мало что могу сделать, — сказал Макс.

— Но по крайней мере, ты хоть здесь.

— Да, но ты-то сама скоро уедешь в Нью-Йорк.

— Пока еще нет. Дедушка все время откладывает мой приезд. Не понимаю, что за игру он там ведет.

Фред III, вопреки настояниям врача, снова начал работать, почти ежедневно бывал в банке, вел там одновременно массу игр и получал от них необыкновенное удовольствие. В нью-йоркской конторе «Прэгерса» он ввел ту же практику, которую изобрел еще Бобби Леман из банка «Леман бразерс», когда искал себе преемника: собрал всех высших руководителей банка в один комитет и каждый месяц перетасовывал их сферы ответственности. Это был самый эффективный способ деморализовать, запутать и сбить с толку всех партнеров.

— Ну что ж, по крайней мере, Чак Дрю не входит в эту колоду, — сказала Шарлотта Максу.

— Да, но тут-то от него масса вреда. Я иногда думаю… — Макс задумчиво посмотрел на Шарлотту. — Я иногда думаю, не часть ли это какой-то более крупной игры.

Шарлотта отрицательно покачала головой:

— Вряд ли. По-видимому, дедушка просто решил, что Чак заслуживает доверия. И конечно, он совершенно слеп в отношении Фредди. Надо мне будет поподробнее расспросить Энджи насчет Чака. Она знает больше, чем говорит.

Казалось, и сама Шарлотта тоже была частью какой-то игры: Фред то заявлял, что хочет, чтобы Шарлотта уже в самые ближайшие недели перебралась в Нью-Йорк, то начинал туманно рассуждать, что, пожалуй, раньше осени этого делать не стоит.

— Я просто в отчаянии, — пожаловалась она Максу. — Совершенно не понимаю, что я должна делать.

— Бедняга Гейб, наверное, тоже в отчаянии, — заметил Макс.

— Заткнись, пожалуйста, — ответила Шарлотта.

Происходили и другие сомнительные и просто позорные вещи. Чак Дрю привел в банк нескольких клиентов-арабов; всем сотрудникам были даны строжайшие указания проявлять максимум уважения к поистине крезовым богатствам этих арабов и исполнять все их пожелания. Это было бы и неплохо, если бы дело не шло дальше постоянных встреч этих клиентов в аэропорту, пусть даже всякий раз со все более роскошными лимузинами; предоставления машин банка их женам для поездок по магазинам; сопровождения их самих на соревнования по игре в поло; задержки сотрудников банка иногда даже на два часа после работы из-за того, что приходилось пересчитывать и менять до пятидесяти тысяч фунтов стерлингов, которые клиенты-арабы приносили мелкими долларовыми купюрами в грязных пластиковых пакетах за пять минут до конца рабочего дня; а также оплаты их невероятных карточных долгов, которые они иногда не погашали на протяжении нескольких недель. Один-единственный подобный клиент вполне мог наделать в казино долгов на миллион фунтов в неделю, и такие случаи были не единичны. Но когда Питеру Дональдсону поручили обеспечить проституток для сопровождения арабов на поло, он заявил, что с него хватит, и наконец-то подал в отставку. Фреду III Чак Дрю объяснил, что Дональдсон уволился по состоянию здоровья; сам Дональдсон, понимая, что проиграл, и умея проигрывать, спорить не стал. Шарлотта, узнав о его уходе, расплакалась и заявила, что ей самой не верится, как моментально все в отделении изменилось в худшую сторону; вместе с Максом и другими маклерами она устроила Дональдсону хорошие проводы, на которых его очень крепко напоили.

Но в отделении творилось и нечто гораздо более зловещее. Поначалу оно проявлялось только в каких-то мелочах, в отдельных частностях, которые никогда и никак не затрагивали Макса. Он, однако, обратил внимание на то, что Джон Фишер, брокер, один из тех, с кем Макс успел подружиться в отделении, несколько раз возвращался после бесед с Чаком расстроенный и озабоченный.

— Что стряслось? — спросил его как-то Макс. — Премии лишили?

— Нет, — ответил Фишер. — Нет, ничего. Честное слово, ничего.

Макс пожал плечами:

— Ну и ладно. Не хочешь, не говори.

В следующий раз, однако, он повел Фишера в бар и хорошенько напоил его. И Фишер рассказал, что Чак заставляет его играть на повышение цен акций нескольких фирм, в прочность положения которых сам он, Фишер, не верит.

— Но в которых, как я понимаю, у нашего общего друга есть свой интерес, — проговорил Макс. — Ну, так не делай этого.

— Н-да… легко сказать. Он же обязательно проверит… Не знаю. В общем-то, подобные игры постоянно ведутся, не сомневаюсь.

Тон у Фишера был совсем несчастный. Макс широко улыбнулся:

— Конечно, ведутся. Не переживай. Жизни без этого не бывает, как сказал бы мой друг Джейк.

Но Макс понимал, что в «Мортонсе» подобные вещи происходить не могли; и в «Прэгерсе» они тоже не должны были бы иметь место.

— В «китайской стене» появляются трещины, — объявил он Шарлотте. — Смотри внимательно. Быть может, скоро у нас появится что-нибудь реальное против Чака.

Одним из тех, кого привел с собой Чак Дрю, был аналитик по имени Верной Блай. Макс невзлюбил Вернона с первого же взгляда: тот был очень высок ростом, тощ и постоянно носил перстень и галстук старого итонца.^[50]

— На Илинг-стрит есть ювелир, который делает такие печатки, — сказал Макс Джону Фишеру, — и все ребята у него их заказывают. Мне Джейк о нем рассказывал. Можешь мне поверить: если Блай и бывал когда-нибудь в Итоне, так только на экскурсии.

Как-то он пригласил Блая присоединиться к ним в обеденный перерыв и на протяжении всего обеда с удовольствием и в подробностях расспрашивал его о доме, о детских годах, об играх, в которые он тогда играл, и о школе, которую закончил.

— Один ноль в нашу пользу, — весело заявил он потом Фишеру уже в конторе. — Ты заметил, какое выражение появилось у него на лице, когда я сказал, что помню, как видел его на ежегодном празднике четвертого июля? Какое он при этом испытал облегчение? На этот крючок все мошенники ловятся.

— Не понимаю, — робко проговорил Фишер. — При чем тут четвертое июля?

— При том, что праздник в Итоне бывает четвертого июня, — терпеливо пояснил ему Макс. — А четвертое июля — День независимости США.

Блай, несомненно, пользовался у Чака Дрю благосклонным вниманием. И целиком и полностью сидел у него в кармане. Аналитики должны быть безупречно честными; нечестный аналитик просто опасен. Их задача — изучить какую-либо компанию, оценить ее стоимость и дать рекомендации о целесообразности или нецелесообразности совершения тех или иных сделок по ней. Вернон Блай всегда давал такие рекомендации, каких требовал от него Чак Дрю. Стоимость акций отдельных фирм, принадлежавших определенным клиентам, вначале заметно возрастала, после чего такие акции продавались, а Чак получал от клиентов неплохое вознаграждение. Если в дальнейшем успехи соответствующих компаний оказывались вовсе не такими, каких ожидали покупатели акций, то это было уже проблемой самих акционеров. Но в то лето — лето Большого бума, когда курсы практически всех акций летели вверх, достигая беспрецедентных показателей, — о таких вещах никто не задумывался. Компания должна была быть почти абсолютно несостоятельной, чтобы ее акции в таких-то условиях пошли вниз; так что заработать можно было на чем угодно. На бумаге дела в лондонском отделении «Прэгерса» шли хорошо: список клиентов значительно увеличился, как и объем операций, и активность банка на рынке. По сообщениям Гейба из Нью-Йорка, Фред III не уставал петь Чаку Дрю хвалебные гимны.

Георгина позвонила Максу в банк. Голос у нее был расстроенный.

— Не знаю, что делать, Макс. Все говорят, что я должна сказать Кендрику о Джордже, а мне не хочется этого делать.

— Кто это «все»? — Внимание Макса было почти целиком занято тем, что он видел на экране. Там явно что-то происходило: курсы многих акций ползли вверх. Не исключено, что вызревала крупная сделка.

— Н-ну… главным образом Шарлотта. И Няня тоже. Это все из-за того, что приезжает тетя Мэри Роуз.

— За каким чертом?

— Собирать материал для какой-то книги. Не знаю, она с папой разговаривала.

— Не понимаю, какое это имеет значение. Джордж ведь не обязательно должен быть ребенком Кендрика.

— Нет, но мысль-то возникнуть может. — Тон у Георгины был мрачный. — И к тому же папа говорит, что Кендрик все равно узнает. Я имею в виду, о существовании Джорджа.

— Не думаю, что одно непременно вытекает из другого, — ответил Макс. Черт, там действительно происходило что-то серьезное: акции поднялись еще на три пункта.

— Почему нет, Макс? Макс, ты меня слушаешь?

— Да. Да, слушаю. — Господи, как он хотел сейчас полностью переключиться на экран; продолжать разговор с Георгиной и одновременно следить за происходящим на экране стоило ему не меньших усилий, чем попытка оттянуть оргазм. — Я хочу сказать, что не понимаю, почему Александра нельзя попросить держать язык за зубами. Насколько я знаю, он очень неплохо умеет хранить тайны. — Макс понимал, что слова его прозвучали грубо, но сейчас это его волновало меньше всего.

— Макс, не надо, не говори так. Бедный папа, он так страдает. Да и в любом случае, я думаю, что, пожалуй, съезжу на несколько дней погостить к бабушке Кейтерхэм. Она меня пригласила. Там я буду в безопасности. Как ты думаешь? По крайней мере, не столкнусь случайно с Мэри Роуз.

— Хорошая мысль, — проговорил Макс. — Очень хорошая.

— Отлично. — Голос у Георгины стал довольным. — Раз ты так считаешь, то я это и сделаю.

— Ладно, Георгина. Значит, решили. — Ему было очень приятно, что она спрашивала его совета, как если бы он был старше и мудрее ее. Макс отлично сознавал, что на самом-то деле и в первом, и во втором случае все обстояло иначе.

— Макс! По третьему!

— Макс! Посмотри на экран! Они же просто скачут!

— Макс! Ты только посмотри, что там происходит!

— Я должен идти, Георгина, — поспешно проговорил он. — Хорошей тебе поездки в Шотландию.

Столкнула их устрица; именно она оказалась у истоков процесса, что свел их вместе и привел к опасному и мощному столкновению. В тот день, когда Мэри Роуз должна была прилететь в Лондон, Макс сидел на работе и пытался высчитать, сколько за последний месяц заработал комиссионных и может ли выделить какие-то деньги на новую квартиру; в этот момент и зазвонил телефон.

— Макс? Это отец.

Макс на мгновение замешкался, подумав, что это Томми; потом понял, что звонит Александр. Голос у Александра был слабый и болезненный.

— Макс, мне плохо. Я съел устрицу. Нарушил старое доброе правило. Ничего сырого в июне.

— Мне очень жаль, Александр. Судя по голосу, тебе действительно очень плохо.

— Мне и в самом деле плохо. Все это как-то… очень малоприятно. Не помню, чтобы я когда-нибудь еще чувствовал себя так скверно. Ужасно скверно.

— Опасная штука эти устрицы.

— И правда. Послушай, Макс. Сегодня вечером прилетает Мэри Роуз. В Хитроу. Я обещал, что встречу ее.

— Ты ей это обещал? — Макс был просто поражен. Даже с учетом того, что Мэри Роуз прилетала для встречи с Александром, его готовность выбраться в Лондон и встретить ее в аэропорту была поистине удивительна.

— Да. По-моему, этого требует простая вежливость. В конце концов, у нее ведь нет в Лондоне друзей. Но я теперь не в состоянии это сделать.

— Да-а. — Внимание Макса было все еще поглощено его комиссионными.

— Макс? Ты меня слушаешь?

— Да, слушаю.

— Макс, я прошу тебя ее встретить. Отвези ее сегодня куда-нибудь поужинать, а потом устрой в гостиницу.

— Александр, я не могу. Я сегодня иду в театр.

— Ну, может быть, Шарлотта встретила бы… О боже, Макс, я должен идти. Встреть ее, пожалуйста, и прояви внимание. А завтра утром поговорим.

— Ладно, хорошо, — ответил Макс, встревоженный явно нездоровым голосом Александра. — Не беспокойся. А врач у тебя был?

— Да, был. До свидания, Макс.

Трубку телефона на той стороне бросили. Макс посмотрел на свой телефон и вздохнул. Сегодня они с Джеммой собирались пойти в театр. У него уже были билеты на «Фантомов». А теперь она рассвирепеет, и еще как…

Он позвонил Шарлотте, рассчитывая, что она его выручит, но Шарлотта шла вечером на ужин со старыми друзьями.

— И я не могу их подвести, Макс, мы договорились об этой встрече уже давным-давно.

— Ну хорошо, хорошо, — сердито перебил ее Макс. — Я ведь не для себя прошу, верно?

— Все сделаю, — заверил его Томми. — Не волнуйся об этом. Скажи ей, что у тебя билеты в театр и что ты вернешься, как только сможешь. Она поймет. А ты потом подъедешь, и мы вместе выпьем по бокалу на ночь.

— Томми, я не могу отделаться от ощущения, что здесь скрыта какая-то опасность.

— Макс! Ты что, и в самом деле считаешь меня способным проболтаться? Ты же знаешь, я человек благоразумный. Изображу старого друга семьи, проявлю внимание, и ничего больше. Обещаю тебе. А кроме того, мне просто любопытно познакомиться с твоей тетушкой.

— Ну что ж… наверное, можно и так… но Александр здорово разозлится. Не понимаю, почему он о ней так беспокоится, она ему никогда не нравилась.

— Макс, после того как я проведу с ней вечер, она Александру ничего не расскажет. Не волнуйся. Пожалуй, свожу-ка я ее в «Рю Сен-Жак». Насколько я понимаю, ради такого случая я могу не стесняться в расходах? Да, я так и подумал. А ты подойдешь к нам туда… Во сколько?.. К одиннадцати?

— Н-ну… да. Хорошо. Прекрасно, договорились. Томми, ты действительно настоящий друг.

— Не надо, Макс. У меня сегодня на вечер было запланировано пойти поиграть в карты.

Макс вошел в ресторан в тот самый момент, когда Томми поднял бокал с бренди за здоровье Мэри Роуз, а она улыбнулась ему в ответ и, подавшись вперед, накрыла его руку своей ладонью.

— Томми, — говорила она, — вы самый первый и пока что единственный человек, который сумел совершенно точно понять, как я ко всему этому отношусь и что чувствую. Я просто поражена, что человек, не имеющий к нашей семье никакого отношения, способен так тонко все уловить.

— Боже, — улыбнулся им обоим Макс, — кажется, я пришел в самый неподходящий момент. Мне уйти?

— Нет конечно, — ответил Томми, поднимая на него широко раскрытые и совершенно невинные глаза. — Мы рады тебя видеть. — Макс обратил внимание, что руку свою Томми не убрал. — Присаживайся. А Джемма не пришла?

— Нет, — сказал Макс, — у нее голова разболелась.

Слова эти не совсем точно отражали ту бешеную истерику, которую устроила ему Джемма, узнав, что он не собирается удостоить ее после театра роскошного ужина на двоих; но в данном случае слов этих было вполне достаточно. Макс наклонился и поцеловал тетушку:

— Как вы, тетя Мэри Роуз?

— Хорошо, Макс, спасибо. Твой друг, мистер Соамс-Максвелл, прекрасно меня развлекает.

— Я очень рад. — Макс пододвинул стул для себя.

— Простите, что не смог быть все это время с вами.

— Бедняжка Джемма, — проговорил Томми, медленно убирая наконец руку. — Хочешь арманьяка, Макс?

— Спасибо. — Макс улыбнулся ему сквозь стиснутые зубы.

— Я только что рассказывал твоей тете, — продолжал Томми, беря длинную «Ромео и Джульетту» из коробки, которую поднес им официант, — как хорошо идут у тебя дела в «Прэгерсе», и высказал мысль, что ей, наверное, не совсем легко видеть, как банк постепенно заполняется представителями семейства Кейтерхэм. Что, наверное, у нее должно складываться впечатление, будто ее собственных детей как бы оттесняют в сторону. И это после того, как на их воспитание и подготовку было затрачено столько усилий.

— Ну, мы ведь наполовину Прэгеры. — Макс непринужденно улыбнулся Мэри Роуз, бросив перед этим испепеляющий взгляд на Томми. — Не будем этого забывать. И к тому же Фредди играет сейчас в «Прэгерсе» очень важную роль.

— Это верно, — холодно ответила Мэри Роуз. — Но все равно всегда считалось, по крайней мере до появления Шарлотты… — из ее тона можно было понять, что Шарлотта появилась в банке исключительно по ее собственной воле и желанию, — что банк со временем будет на сто процентов принадлежать Фредди.

— Да, но ведь это было уже давно, — ответил Макс. — Много воды утекло, верно, Томми?

— Прости?

— Так, ничего, просто одно из его любимых выражений. Значит, вы хорошо провели время? Мне очень жаль, что ни Александр, ни я сам не смогли вас встретить.

— Если быть до конца откровенной, — Мэри Роуз бросила из-под ресниц на Томми взгляд, который, как понял Макс, должен был изображать кокетство, — я рада, что вы этого не сделали. Нет, я, конечно же, не хочу тебя обидеть, Макс, но мы с мистером Соамс-Максвеллом провели прекрасный вечер. Он мне рассказывал, как познакомился с тобой в Лас-Вегасе и как ты и все остальные члены семьи хорошо его приняли.

— Вот как? — несколько нервно улыбнулся в ответ Макс. Неплохо было бы сейчас знать, что именно наговорил ей Томми. — Э-э… а он рассказывал о семейных связях?

— Да, конечно, — вмешался Томми, — о том, что моя бабушка и Бетси учились вместе в одном классе. Когда-то давным-давно.

— Да, верно.

— А потом мистер Соамс-Максвелл…

— Томми. Зовите меня просто Томми, пожалуйста, — произнес он, глядя ей прямо в глаза.

— Хорошо, Томми, конечно. Так вот, Томми потчевал меня интереснейшими рассказами о том, как он жил вместе с Кеннеди в Хайанис-порте, о своем знакомстве с Хемингуэем и с массой других интересных людей; я ему даже сказала, что если у него будут какие-то трудности с изданием той книги, которую он пишет, то я готова ему помочь.

— Значит, вам было интересно, — проговорил Макс. — Я рад.

— Могу только сказать, — подтвердил Томми, — что и я провел интереснейший вечер. Редко удается встретить столь внимательного и благодарного слушателя.

Мэри Роуз вновь улыбнулась ему; она раскраснелась от вина, лести и удовольствия и казалась сейчас почти хорошенькой; во всяком случае, Макс еще никогда не видел ее такой хорошенькой. Ему вдруг припомнилось, как рассердился Александр, когда он, Макс, оскорбил Мэри Роуз, как защищал ее тогда; припомнились ему и другие случаи, когда Александр заявлял, что находит ее привлекательной (и даже сексуальной). Сам Макс явно не смог подобрать к ней ключик.

— Ну что ж, раз я вас передал под дальнейшее попечение Макса, пожалуй, мне пора и домой, — снова заговорил Томми. — Уже поздно, а мне завтра рано вставать. Макс проводит вас в гостиницу. Вызовите мне, пожалуйста, такси, — обратился он к возвышавшемуся над ним официанту, подошедшему со счетом. — А это, — Томми показал на счет, — передайте виконту Хэдли.

— Может быть, мы могли бы вас подвезти? — спросила Мэри Роуз. — Я понимаю, что сейчас уже поздно, но я бы с удовольствием прокатилась по ночному Лондону. Тут у вас так красиво.

— Нам это совсем не по дороге, — поспешно возразил Макс. — Нет-нет, Томми, надо вызвать тебе такси. — Произнося это, Макс изучал фантастический счет: бутылка марочного шампанского, бутылка марочного белого бургундского, икра, лососина, арманьяк, сигара — да, Томми разгулялся на славу.

— Чепуха, — уверенно заявила Мэри Роуз, — я отлично представляю себе, где располагается Понд-плейс, Томми мне об этом рассказал… и я точно знаю, где находится гостиница «Меридиан»… в такое время, как сейчас, это не больше десяти минут езды одно от другого. После того как Томми проявил ко мне такое внимание, Макс, подвезти его домой — это самое малое, что мы можем для него сделать.

— Ну, хорошо, — согласился Макс, и спустя пять минут они уже ехали по Сохо в сторону Южного Кенсингтона, и Макс размышлял о том, что, приняв предложение Томми встретить за него Мэри Роуз, он все-таки поступил в высшей степени неразумно.

— Ой, какая прелесть! — воскликнула Мэри Роуз. — Это ведь дома-конюшни, да? Знаете, я никогда не была внутри такого дома. В Нью-Йорке конюшен очень мало, а главное, они кажутся такими маленькими, просто невозможно поверить, что там смогут жить люди.

— Когда-то их действительно строили для лошадей, — ответил Томми, — но они очень легко и удобно перестраиваются. Хотя, конечно, дом из них получается очень маленький. Очень, — добавил он, бросив многозначительный взгляд на Макса.

— Для лошадей?! Ой, ну да, конечно! Знаете, я это как-то до конца не осознавала. Но выглядит он просто изумительно! Можно, я загляну внутрь?

Она снова принялась вовсю флиртовать с Томми, переключив на него все свои усилия и полностью игнорируя при этом Макса.

— Тетушка Мэри Роуз, вы ведь, наверное, сегодня ужасно устали, — проговорил Макс. — Давайте как-нибудь в другой раз.

— Я совершенно не устала. — Мэри Роуз мгновенно обрела обычную свою уверенность и самонадеянность. — Ничуточки. Ты, Макс, наверное, считаешь меня пожилой женщиной, которая уже начинает впадать в старческое слабоумие. Томми, мы ведь с вами принадлежим, по-моему, к одному и тому же поколению, правда? И мы оба нисколько не устали, разве не так?

— Совершенно верно, — подтвердил Томми. — После такого вечера я себя чувствую даже отлично отдохнувшим.

Макс пихнул его кулаком в бок. Томми слишком уж увлекся.

Впоследствии Макс так никогда и не смог разобраться, почему Томми все-таки пригласил Мэри Роуз зайти в дом: чтобы наказать его за этот толчок или же просто для того, чтобы самому испытать несколько лишних острых ощущений; но, что бы ни стало тому причиной, он это сделал.

— Ой, как тут чудесно, — проворковала Мэри Роуз, — я только на одну минуточку.

Они сидели в крошечной гостиной, под лестницей, пили отличный кофе, который сварил Томми — он умел прекрасно это делать. Макс, в душе готовый убить его, старательно разыгрывал спектакль, будто бы не знает, где что в этом доме находится; и тут-то перед домом остановилось такси и кто-то изо всех сил забарабанил в дверь; это была Георгина, а в ручной колыбельке, что стояла у ее ног, крепко спал Джордж.

Глава 55

Георгина, июль 1987

Она была слишком потрясена и слишком удивлена, чтобы что-то врать. Собственно, причина всего последовавшего заключалась в этом и только в этом. Все бы вышло совсем по-иному, если бы она ожидала встретить тут Мэри Роуз; но Георгина не ожидала ни этого, ни того, что ей придется сразу же отвечать на вопросы. И прежде всего на тот самый главный вопрос, который постоянно преследовал ее с тех пор, как она почти год тому назад простилась с Кендриком после похорон Малыша. Большинство людей не задавали ей этот вопрос или, по крайней мере, не произносили его вслух; они вежливо надеялись, что им скажут, и в ожидании этого восхищались ребенком или просто проявляли к нему вежливый интерес; но когда им так и не говорили, они сдавались и уходили, и Георгина продолжала жить по-прежнему, окружив себя надежной стеной собственного молчания.

Но Мэри Роуз никак не принадлежала к большинству людей, и поэтому, когда она спросила: «Ну, Георгина, а можно мне узнать, кто же отец этого ребенка?» — Георгина ответила (опасаясь, что Мэри Роуз могла и сама знать или, по крайней мере, серьезно подозревать это): «Кендрик», — и в тот же самый миг все было кончено, безнадежно кончено — убежище, которое она с таким тщанием создавала на будущее ради собственной и Джорджа спокойной жизни, убежище это мгновенно рухнуло и исчезло, словно его никогда и не было.

Если бы, если бы только она сюда не заявилась, если бы только она поехала на Итон-плейс! Но Георгина опасалась, что в том доме может остановиться Мэри Роуз. Если бы только она осталась еще на денек в Шотландии! Но Джордж простудился, вроде бы начинал кашлять, а в Шотландии было холодно и сыро, и Георгина забеспокоилась, ей захотелось побыстрее вернуться назад к Няне, и это желание было сильнее, чем стремление избежать встречи с Мэри Роуз. Если бы только она уехала оттуда более ранним поездом и не опоздала бы из-за этого на пересадку на тот поезд, что шел в Свиндон! Но бабушка настояла на том, что более поздний поезд удобнее, он надежнее и в нем есть хороший вагон-ресторан. И так вот одно «если бы» наложилось на другое, на третье… А конечным результатом стало то, что, столкнувшись неожиданно лицом к лицу с бабушкой Джорджа, прямо задавшей ей этот вопрос, Георгина не смогла придумать ничего другого, кроме как сказать правду.

— Ну что ж, — проговорила Мэри Роуз, — я немедленно звоню Кендрику. Не сомневаюсь, что он захочет сразу же приехать в Англию. Боюсь, для него все это станет очень серьезным потрясением. Твое поведение не просто аморально и эгоистично. Хуже того, оно предельно жестоко.

Георгина готова была с этим согласиться. Раньше она не смотрела на дело с такой точки зрения, она была слишком занята собственной жертвенной участью, но если посмотреть на положение с позиции Мэри Роуз или Кендрика, то такая оценка была справедлива. Она действительно повела себя самонадеянно и жестоко: фактически отняла у Кендрика его ребенка. То, что она сделала, было ужасно, просто ужасно. До самого рассвета Георгина лежала без сна, слушала, как рядом у ее груди посапывал и чихал Джордж; а потом утром позвонила Шарлотте, рассказала ей о случившемся, воспользовалась ее машиной и уехала домой, в Хартест, дожидаться там Кендрика.

Он позвонил ей в тот же день, после обеда; голос у него был подавленный, разговаривал он с ней крайне сухо. Сказал, что на следующий день будет в Англии, и попросил, чтобы кто-нибудь, по возможности, встретил бы его в аэропорту. Георгина ответила, что кто-нибудь обязательно встретит. У нее не хватило мужества сделать это самой; в конце концов Мэри Роуз, перебравшаяся в Хартест и все еще пребывавшая в состоянии бешеной ярости, сама отправилась в Хитроу и привезла Кендрика. Георгину это заставило изрядно поволноваться: подумать только, она всю дорогу будет изливать на него свои гнев и злобу.

Стоял великолепный летний день, и Георгина, взяв на руки Джорджа, уселась на ступени парадной лестницы и стала поджидать Кендрика. Солнце вызолотило зелень парка, озеро напоминало застывшее голубое стекло, над Большой аллеей дрожал нагревшийся воздух. Дом и все, что его окружало, казались погруженными в насыщенное золотистое марево; Георгина сидела, наслаждаясь тишиной и неподвижностью, и думала о том, как хорошо было бы запереть сейчас ворота Хартеста и отгородиться тут вдвоем с Джорджем от всего остального мира.

Увидев, что в ворота въезжает машина, Георгина встала; ею овладело вдруг какое-то странное спокойствие; она вошла в дом, поднялась наверх и отдала Джорджа Няне.

Потом снова спустилась вниз и села на южной террасе. Было очень жарко; Георгина чувствовала, как капельки пота бежали струйкой между ее отяжелевшими грудями. Лошади в стойлах махали хвостами и трясли головами, отбиваясь от надоедливых мух; лес, начинавшийся чуть подальше, за конюшнями, казался тенистым, прохладным и словно приглашал зайти в него. У Георгины даже возникла на мгновение невероятнейшая мысль убежать туда и там спрятаться, но тут позади себя, в столовой, она услышала чьи-то шаги; она обернулась и увидела стоявшего в дверном проеме, точно в раме, Кендрика.

— Здравствуй, Георгина, — произнес он.

— Здравствуй, Кендрик. Как ты?

— Устал. И жарко. Спасибо. Где ребенок? — Он явно давал понять, что не склонен заниматься пустыми разговорами и хочет переходить прямо к делу.

— Он… с Няней. Я подумала, что, если он будет у меня на руках, это получится… — она неуверенно улыбнулась ему, — слишком уж сентиментально. Я могу проводить тебя наверх или иди сам, один, сейчас или потом, как тебе удобнее.

— Оказывается, и мне тоже позволено что-то решать, — заметил Кендрик. — Да, мне бы хотелось его увидеть. Если можно, то прямо сейчас.

— Конечно, можно. Мне пойти с тобой?

— Как хочешь, — пожал он плечами.

А он располнел, подумала Георгина, выглядит старше и вообще как-то изменился. Стал более уверенным в себе, уже скорее мужчина, а не мальчик. Хотя ему ведь двадцать три. Им обоим по двадцать три. Уже не дети. Взрослые люди. Родители.

Они поднялись наверх. Кендрик шел сзади молча. Вид у него был очень мрачный. Георгина вдруг поняла, что Кендрик переживает сейчас страх, свойственный всем родителям: ожидание самой первой встречи со своим ребенком. Для Кендрика Джорджу только сейчас предстояло появиться на свет.

Они поднялись на второй этаж и остановились на площадке у лестницы, напротив двери в детскую; сердце у Георгины билось учащенно и сильно. Из комнаты до них донесся голос Няни:

— Ну-ка, Джордж, давай Няня вымоет тебе животик.

Георгина взглянула на Кендрика и увидела, как у того стало вдруг меняться лицо: в этот самый момент, буквально у нее на глазах, произошло маленькое чудо. Для Кендрика эта донесшаяся из-за двери фраза вдруг превратила Джорджа из чего-то абстрактного в живое существо. Теперь это был уже не просто некий ребенок, что-то такое, что от него спрятали, скрыли, тогда как он должен был об этом знать. Теперь это был человек, настоящий живой человек, со своим животиком и со своей силой воли, достаточной для того, чтобы каким-то образом мешать Няне вымыть этот самый животик. Георгина медленно протянула руку, толкнула дверь, та распахнулась, и они заглянули в комнату.

Няня стояла на коленях на полу, на старом, уже истрепавшемся пробковом коврике, наклонившись над детской ванночкой; а в ванночке, спиной к ним, сидел их сын. У него была упитанная, слегка округлая спинка; попочка была очень маленькая, с крупными ямочками на каждой ягодице. Темные мокрые волосики мягко курчавились на тоненькой нежной шейке; головка у него была опущена вниз, он смотрел на что-то в воде, целиком и полностью сосредоточившись на том, что там разглядывал. Няня подняла голову, кивнула им и снова переключила все свое внимание на ребенка; Кендрик вошел в комнату, Джордж услышал его и обернулся. Он посмотрел вверх, личико его выражало предельное любопытство: это что такое, новое и незнакомое, вторглось вдруг в его мир? Личико было умное и задумчивое, с широкими бровями, курносым носиком, с большими голубыми глазами и очень аккуратным и серьезным ротиком. То, что он пытался поймать в ванне, оказалось желтым пластмассовым утенком; Кендрик посмотрел на этого утенка, и выражение его лица снова изменилось, еще больше смягчившись. Георгина, наблюдавшая за ним, почувствовала, как ее глаза наполняются слезами. Она вертела этого утенка в руках, сидя на краю ванны, во время разговора с Кендриком в тот самый день, когда он ушел от нее. В тот день, когда был зачат Джордж.

Малыш поднял глазенки на отца и принялся внимательно изучать его; Кендрик улыбнулся ему, робко и неуверенно; Джордж еще секунду-другую продолжал смотреть так же серьезно, а потом вдруг мордашка его медленно и почти осторожно, как если бы он делал это в высшей степени сознательно, тоже расплылась в улыбке — широкой, беззубой, радостной — и приняла бесконечно веселое выражение. Кендрик стоял и смотрел на малыша, и Георгина, тоже вдруг увидев сына как бы впервые и со стороны, подумала о том же, о чем и тогда, когда он только родился: она понимала теперь, что имеют в виду, когда говорят о родительской любви к детям, о том, какая это всепоглощающая любовь, сколь она сильна, как заставляет она защищать своего ребенка, как превращает беззаботных людей в заботливых родителей, слабых — в сильных, трусливых — в отважных, как делает эгоистичных самоотверженными и бескорыстными; и Георгина видела, что к Кендрику тоже приходит сейчас это понимание.

* * *

— Просто не понимаю, как ты могла это сделать, Георгина, просто не понимаю, — сказал он ей потом.

— Ну, — возразила она, — у меня не было особого выбора. В то время.

— Конечно, не было выбора. И решать ничего не надо было. Твой ребенок, тебе и поступать так, как ты считаешь лучше всего. Так, да?

— Не знаю. Может быть, да. А может, нет. Я не знаю, Кендрик. Я пыталась сказать тебе. Тогда… на похоронах. Но я… не смогла.

— И больше уже не попыталась. Ты ведь даже не попыталась. Просто решила лишить меня отцовства, лишить самого близкого, что только может быть у человека. И все сама, одна. Просто взяла и решила.

— Да, — ответила она, — да, но я должна была тогда так решить.

— А твои домашние что тебе на этот счет говорили? Шарлотта, Макс, Энджи, твой отец… вы что, все вместе решили, что это ребенок Кейтерхэмов и нечего мне тут путаться, да? Это жестоко, Георгина. Жестоко и возмутительно. Мне даже не верится, что ты могла так поступить.

— Кендрик, все было совсем не так. И кстати, все они убеждали меня, что я должна тебе сказать. Но ты… тогда, на похоронах, мне показалось, что ты больше не хочешь иметь со мной ничего общего. Я подумала, что, если скажу тебе, это будет похоже на игру на чувствах, на шантаж…

— Перестань, бога ради. Неужели же подобные соображения важнее? В мире появилось новое живое существо, частичка меня самого, ему уже сколько… полгода, а я ничего не знаю о его существовании. — Кендрик глядел на нее холодно и сердито. — Если мне и нужны были доказательства, что я не должен на тебе жениться, ты сама предоставила их больше чем достаточно. Я никогда не смогу жить с человеком, который столь самонадеян и неискренен.

— Знаешь, Кендрик, — отозвалась Георгина, испытывая почти непереносимую душевную боль, — не хочу я всего этого больше слушать. Я сделала так, как считала тогда необходимым. Извини.

— Мама считает, что мы должны пожениться, — сказал он.

— У меня такое впечатление, что ты с ней не вполне согласен.

— Георгина, я… я стараюсь быть сейчас максимально честным, поэтому не начинай сразу реветь.

— Я и стараюсь. Я теперь не так легко бросаюсь в слезы, как раньше.

— Вот и хорошо. Послушай…

— Кендрик, ты не обязан ничего говорить, если не хочешь. Ты еще только что приехал. Впереди масса времени, некуда торопиться.

— Я хочу. Мне есть что сказать. И даже довольно много. И я считаю это важным.

— Ах, так.

Георгине стало нехорошо. Она никак не ожидала подобного спора, и тем более того, что он случится так скоро. Она никоим образом не была к нему готова; Кендрика насильно вернули в ее жизнь. Это был сейчас совершенно новый, незнакомый ей человек, чужой и мрачный; и она чувствовала смятение и растерянность и от самой этой перемены, и оттого, что человек этот был сейчас с ней рядом.

— Видишь ли, я действительно любил тебя. Очень и очень сильно. И действительно хотел на тебе жениться. Но… каковы бы ни были твои мотивы, Георгина, фактически ты меня просто отсекла от себя, и прошло уже определенное время, произошли разные вещи, и… в общем, я не знаю, сможем ли мы опять быть вместе. Честное слово, не знаю. А ты сама что думаешь?

— Я не знаю, что и думать, — тихо ответила Георгина. — А что… у тебя… есть кто-нибудь еще? — Она даже не ожидала, что ей понадобится столько мужества, чтобы задать этот вопрос.

Кендрик не смотрел на нее. Наступила долгая пауза. «О боже, — подумала она, — о боже, у него кто-то есть, он в кого-то влюблен и хочет на ней жениться». Она сама поразилась тому физически ощутимому, очень болезненному чувству внутреннего протеста, которое вызвала у нее одна эта мысль.

— Я не совсем представляю себе, — проговорил он наконец, — как мне отвечать на такой вопрос.

— Да или нет, Кендрик, — раздраженно и слегка повышенным голосом заявила Георгина. — Или у тебя кто-то есть, или нет. Это не тот вопрос, в котором можно испытывать неуверенность.

— Ну, я хочу сказать, что да, кто-то есть.

— Понимаю. — Ее голос стал совсем тихим.

— Есть девушка, которая мне очень нравится. Но, во всяком случае, я совершенно не думал о том, чтобы жениться. Или пока не видел необходимости об этом думать.

— Понимаю, — снова повторила она.

— Странный у нас разговор, — вдруг улыбнулся он. — Обсуждаем брак, словно какой-то контракт, как будто один из нас клиент, а другой…

— Брак и есть контракт, — немного сердито заметила Георгина.

— Глупости, Георгина. Да, конечно, это контракт, но ты же понимаешь, что я сейчас не об этом. Дело в том, что мы не должны вступать в брак только из-за того, что нам кажется, будто мы должны это сделать, или из-за того, что моя мама так считает, или даже из-за того, что у нас есть ребенок.

— Конечно нет, — согласилась Георгина.

— Нам надо очень о многом еще поговорить, — сказал он, — очень о многом. Мне нужно собраться с мыслями. И еще мне бы хотелось поближе узнать сына. Это возможно? Можем мы сходить с ним вместе на прогулку, еще куда-нибудь?

— Да. — Георгина вскочила, обрадовавшись, что этот трудный разговор хотя бы на время отложен. — Действительно, давай. Няне это не понравится, потому что он должен сейчас спать у себя в колыбельке. Но ведь это же не Нянин ребенок, верно?

— Боже мой, какая ересь! — делано удивился Кендрик. — Ну что ж, тогда пойдем заберем на время нашего малыша.

На протяжении нескольких последующих дней они провели массу времени в обществе друг друга: гуляли, разговаривали, играли с Джорджем. Георгина, почти целый год убеждавшая себя в том, что Кендрик ей не нужен, что она не видит больше для него места в своей жизни, с каждым днем снова и снова влюблялась в него все глубже и глубже. Это сбивало ее с толку, она чувствовала, что здесь кроется для нее какая-то опасность, ее постоянно преследовала мысль о той другой девушке (о которой Кендрик больше ни разу не вспоминал), но сопротивляться этому Георгина не могла. Она понимала, что любила его слишком долго и сильно, знала слишком близко и хорошо, чтобы теперь относиться к нему бесстрастно, просто как к счастливому воспоминанию. Он был самой первой и самой большой любовью в ее жизни, он стал отцом ее ребенка, он был тем мужчиной, за которого она долгое время хотела и строила планы выйти замуж; и его невозможно было теперь легко и просто поместить на какую-то отведенную ему в душе полочку как обычное воспоминание, как часть прошлого, даже как друга, пусть и очень дорогого и близкого. «Как интересно, — думала Георгина, лежа без сна в одну из этих жарких ночей, — во мне снова пробуждается физическое влечение к Кендрику». Поначалу она не испытывала к нему ничего, кроме сиюминутных эмоций; да и в любом случае у нее давно уже совершенно отсутствовали какие-либо сексуальные желания; но теперь с каждым днем физическое влечение к нему становилось все сильнее, все острее и неодолимей. Она стала вспоминать с необычайной яркостью и отчетливостью, как чувствовала себя с ним в постели, с какой лаской и вниманием он к ней относился, как хорошо понимал ее, умел угадывать, чего ей хочется, и исполнял эти желания нежно, страстно и с безграничной любовью. От этих воспоминаний она почувствовала себя несчастной, у нее появилась раздражительность; заново возникшее желание становилось уже таким сильным, что причиняло ей физическое неудобство, а в присутствии Кендрика ей было трудно спокойно усидеть на месте.

Георгина понятия не имела о чувствах самого Кендрика; держался он с ней мило, обходительно, ласково, даже нежно, но вот сохранилась ли еще у него любовь к ней? Однако похоже было (и это очень огорчало Георгину), что никакого физического влечения он не испытывал; во всяком случае, вел он себя как любящий брат, и не более. Он никогда не дотрагивался до нее, не прикасался к ней — разве что случайно, пропуская ее в дверь; ни разу не поцеловал ее, за исключением только одного-единственного раза, когда как-то пожелал ей спокойной ночи. Иногда он сидел и смотрел, как она кормит Джорджа; выражение лица у него при этом бывало совершенно бесстрастное, но все же довольное; в общем, он относился к Георгине так, словно между ними никогда и ничего не было, словно он к ней ничего не испытывал, а она приходилась ему просто какой-нибудь дальней родственницей или знакомой. Георгина помнила, как еще совсем недавно оба они были настолько одержимы друг другом, одержимы чисто физически, что даже оказаться по разные стороны обеденного стола казалось им невыносимым; теперь же, тоном капризного ребенка жаловалась она Шарлотте, Кендрик обращал на нее не больше внимания, чем если бы она была предметом мебели.

С другой стороны, Мэри Роуз активно нажимала на них обоих, настаивая, чтобы они поженились. В воскресный день после обеда она собрала их, уселась с ними сама и заявила, что их будущее не должно вызывать у них никаких сомнений.

— Разумеется, вы должны пожениться. Сейчас каждый из вас свободен. Ребенку нужно, чтобы у него были оба родителя. Что бы ни сделала Георгина в прошлом… — «По ее тону можно было бы заключить, — подумала Георгина, — будто я удрала с каким-нибудь беспутным незнакомцем, а не выносила сама, совсем одна, ребенка Кендрика, проявив при этом определенное мужество!» — Что бы она ни сделала, ребенок в этом не виноват. Как я понимаю, у вас были раньше намерения пожениться, не знаю, почему мне тогда никто ничего об этом не сказал, ну да ладно, со временем приходится учиться выносить подобное пренебрежение от собственных детей, но если у вас когда-то были такие намерения, значит сама перспектива женитьбы у вас не должна, в принципе, вызывать отвращения. Вы оба до сих пор еще свободны. Вы должны пожениться и обеспечить Джорджу… — похоже, произносить это имя ей было трудно, — прочную опору в жизни.

— Но, мама, — возразил Кендрик, — мы ведь оба изменились. И ни один из нас не уверен, хотим ли мы теперь быть вместе.

«О господи, — подумала Георгина. — Ох уж этот Кендрик! Как минимум один из нас нисколько не изменился. Один из нас уверен. Вполне уверен». Она посмотрела на него и нарочно улыбнулась широко и радостно.

— Кендрик, — сурово произнесла Мэри Роуз, — жизнь непростая вещь. И никто не знает этого лучше, чем я. У меня в жизни было очень много разочарований и трудностей. Но надо при всех обстоятельствах все равно стремиться поступать правильно.

— Но, мама, может, это как раз и будет неправильно.

— Разумеется, нет; именно это и будет правильно, —нетерпеливо и с некоторым раздражением ответила Мэри Роуз. — У вас есть теперь общий ребенок, и этому ребенку нужны и мать и отец. Сколько еще раз я должна вам это подчеркивать? Вы несете за него общую ответственность и должны принять на себя и разделить ее. И, кроме того, должна сказать тебе, Кендрик, что, на мой взгляд, тебе необходимо жить здесь. И здесь растить ребенка.

Георгина удивленно уставилась на нее. Даже ей самой, в самых смелых мечтаниях, не приходила в голову такая мысль.

— Мама, это уже просто смешно, — отозвался Кендрик. — Не хочу я тут жить. Мой дом в Нью-Йорке, и работа моя тоже там.

— Чепуха, — отрезала Мэри Роуз, — ты художник, ты можешь работать где угодно. Тебе всегда нравился Хартест, нравилась Англия. Вы могли бы жить с Георгиной тут и растить ребенка. Должна тебе сказать, Кендрик, на мой взгляд, у тебя даже есть на это определенное право.

— Какое право? Мама, о чем ты говоришь?

— Кендрик, сестра Георгины получит значительную долю акций в «Прэгерсе». Макс сейчас тоже работает в банке и, не сомневаюсь, старается пролезть в число владельцев акций. Я могла бы сказать, что это произойдет только через мой труп, но мои слова в конечном счете вряд ли что изменят. Так или иначе, но я бы сочла только справедливым, если бы ты получил свою долю в Хартесте.

Александр незаметно вошел в библиотеку и теперь внимательно слушал то, что говорила Мэри Роуз. При последних ее словах он выступил вперед и положил руку на плечо Георгине.

— Мэри Роуз, я должен не согласиться, — непринужденно проговорил он. — Хартест, без всяких сомнений, перейдет к Максу. Он мой сын и наследник, он будущий граф Кейтерхэм. Кендрик не имеет на Хартест совершенно никаких прав. Хартест не фирма, которую можно поделить на части.

— Разумеется, — поспешно согласился Кендрик. Он до сих пор все еще заметно побаивался Александра. — То, что ты говоришь, мама, просто ерунда. Полнейшая ерунда.

— У меня на этот счет иное мнение, — возразила Мэри Роуз. — По-моему, этого требует простой здравый смысл; впрочем, об этом мы можем поговорить подробнее как-нибудь в другой раз. Но, Александр, вы ведь согласитесь, что Кендрик и Георгина должны пожениться? Если не из-за чего-то другого, то хотя бы во имя ребенка?

— Не знаю, — ответил Александр. — Я всегда считал, что существует только одна причина для вступления в брак, и причина эта — любовь.

Он улыбнулся всем им своей обычной, приятной и рассеянной улыбкой и снова вышел из библиотеки. Георгина поспешно вскочила:

— Извините, мне пора идти кормить Джорджа.

Она сидела в детской, смотрела на маленькую темную головку сына и думала о том, что сказала Мэри Роуз, а еще о том, как было бы отлично, если бы кому-то удалось убедить Кендрика последовать этим ее словам.

— Значит, так оно и есть, — проговорила Шарлотта, когда Георгина рассказала ей о беседе в библиотеке. — Она всегда с ума сходила из-за своей ревности в мой адрес. А теперь увидела шанс отыграться. Потрясающе! Ну что ж, тут уж она просто ничего не понимает, верно? Она ведь американка. Разумеется, Хартест отойдет к Максу. Имение принадлежит ему. Нельзя же начинать делить его на квартиры или что-то в этом роде.

— Честно говоря, я не понимаю, почему его нельзя разделить, — заметила Георгина. — И не понимаю, почему все мы не могли бы там жить.

— Джорджи, что ты городишь? Не думаю, что Максу понравится подобная идея. Даже уверена, что она ему абсолютно не понравится.

— По-моему, ты кое о чем забываешь. — В золотисто-коричневых глазах Георгины появилось какое-то странное выражение. — Макс ведь на самом деле не папин наследник. То есть он, конечно, наследник, но он не его сын.

— Джорджи, ты что, с ума сошла?

— Нет, я просто напоминаю тебе о фактах, — холодно ответила Георгина. — Мне надоело, что каждый из вас помыкает мной и заявляет, будто я сошла с ума, ничего не знаю и не соображаю, что делаю. Честно говоря, я не понимаю, почему Кендрик не должен получить какую-то часть Хартеста, если мы с ним поженимся. Могу сказать тебе и больше: если только тетя Мэри Роуз узнает насчет Макса, она из кожи вон вылезет, и, боюсь, в этом случае мне трудно будет в чем-то винить ее.

* * *

Георгина была очень расстроена. Она не обратила внимания на потрясенное лицо Шарлотты, на ее внезапно ставший очень подозрительным взгляд, отказалась продолжать разговор на эту тему и, выскочив из дому, сбежала по парадной лестнице и устремилась в сторону конюшен. Едва ступив на извилистую тропинку, что вела к озеру, она услышала, как сзади ее окликают: за ней бежал Кендрик.

— Георгина, Георгина! С тобой все в порядке?

— Нет, — сказала она, — не совсем. — На щеках у нее были слезы, она сердито вытерла их рукой.

— Что случилось? — спросил Кендрик. — Расскажи мне.

— Странно, что я должна тебе что-то рассказывать. Все о нас говорят, каждый указывает, что мы должны делать: то мы должны пожениться, то не должны, то ты должен жить здесь, уговаривают, что стоит нам только решиться, и мы будем счастливы…

— А ты что думаешь, как мы должны поступить? — Вид у Кендрика был очень серьезный.

— Ой, да не знаю я, — ответила она, слишком расстроенная и сердитая, чтобы заниматься в тот момент какими-то уловками, — но ведь это мы должны решать, а не они. Разве не так?

Теперь она плакала уже по-настоящему, и голос у нее стал резкий, почти искаженный от гнева.

— Да, так, — согласился Кендрик, — решать это должны только мы сами. — Он протянул руку и прикоснулся к ее щеке. — А ты очень мужественно держалась все это время. Очень мужественно. По-моему, ты замечательный человек.

Георгина удивленно посмотрела на него.

— А по-моему, ты считал меня самонадеянной. Жестокой. Порочной.

— Я так и считаю, — улыбнулся он. — Но мне кажется, что ты еще и удивительная. Давай пройдемся вдоль озера.

— Все решат, что ты делаешь мне предложение. — Она тоже улыбнулась сквозь слезы.

— Пусть думают, что им угодно. А мне просто хочется, чтобы ты успокоилась. Пойдем.

Он взял ее за руку, и некоторое время они шли рядом молча. Георгина действительно перестала плакать и успокоилась, а та минимальная близость, которая между ними возникла, как ни странно, смягчила и облегчила ее физическое влечение к Кендрику.

— Ну, так что же ты думаешь? — спросил он ее немного погодя.

— О чем? — удивилась она.

— Ну, о том, жениться нам или нет. О предложении моей мамы, чтобы мы жили здесь и чтобы я стал чем-то вроде сонаследника Хартеста.

Она осторожно посмотрела на него:

— Я… я не знаю.

— А мне это предложение понравилось. — Он подмигнул ей. — Неплохое. Ты же ведь знаешь, как я люблю Хартест. Конечно, это чепуха, и мы оба понимаем, что это чепуха. Но и представить себе невозможно, что мама могла бы натворить, если бы только узнала. О Максе. А если Фредди узнает… О боже!

— Да, — ответила Георгина. — И представить невозможно.

«Как удачно, — подумала она, — что Кендрик такой хороший человек. А то ведь он мог бы, вполне мог бы воспользоваться тем, что знал».

Спать Георгина легла рано: в тот день она ужасно устала. Но где-то около часа ночи услышала, что плачет Джордж; она с трудом поднялась с постели.

Малыш капризничал; похоже, он опять простудился. Она попробовала покормить его, но он не успокаивался; по-видимому, не был голоден. Увидев, что он совершенно мокрый, она переодела его, облачила во все сухое и чистое и тут обратила внимание, что простынка в его кроватке тоже мокрая. В сушильном шкафу, стоявшем здесь же, в детской, чистой простыни не было; вот черт! Георгина вспомнила, что несколько простынь висели и сохли в прачечной комнате, рядом с кухней, и, накинув себе на плечи одно из детских одеял, взяла Джорджа на руки и спустилась вниз.

Она уже возвращалась назад, была на площадке второго этажа и как раз подумала о том, каким тяжелым становится Джордж, как нелегко теперь его таскать вниз и вверх по лестнице, когда услышала, как открылась дверь. Это был Кендрик, лицо его выражало беспокойство.

— Что-нибудь случилось? — спросил он. — С Джорджем все в порядке? — Малыш теперь сделался предметом его чрезвычайных забот и волнений.

— Все в порядке, — ответила Георгина. — Просто он был мокрый, и мне пришлось спускаться вниз за простыней. Теперь вот несу его назад в кроватку.

— Я поднимусь с тобой. Если можно.

— Конечно, можно. Понеси его, а то он очень тяжелый.

Поднялись наверх, Георгина перестелила кроватку и уложила Джорджа; он довольно улыбнулся и почти сразу же снова заснул. Они постояли рядом с кроваткой, она с одной стороны, он с другой, с удовольствием глядя на ребенка и тоже улыбаясь.

— Отличный он малыш, — проговорил Кендрик. — Здорово ты постаралась, Георгина.

— Мы постарались, — улыбнулась в ответ Георгина и вдруг заметила, что одеяло уже упало у нее с плеч, ночная рубашка распахнулась, груди торчат наружу, а Кендрик смотрит на них так, словно видит впервые в жизни. Она не шевельнулась, и он тоже; но потом он очень медленно протянул руку, мягко дотронулся до одной из грудей, ласково провел по ней кончиками пальцев и стал ласкать ее, постепенно приближаясь к соску, и вот уже его пальцы принялись нежно массировать сосок.

— Осторожно, — шутливо предупредила она и рассмеялась, несмотря на то что всю ее охватило возбуждение и невероятная, нестерпимая радость. — А то тебя может молоком облить, и сильно.

— Мне нравится, — улыбнулся Кендрик, — очень нравится, что ты сама его кормишь. И нравится смотреть, как ты это делаешь. Я в это время чувствую… не знаю… какое-то умиротворение.

Он подошел к ней, взял ее за руку, потом нагнулся и нежно поцеловал прямо в губы.

— Какие-то у нас странные и глупые взаимоотношения, — тихо проговорил он, отступая назад. — Были когда-то любовниками, теперь вот стали родителями такого прекрасного малыша, а сами не подходим друг к другу.

Георгина молчала; ей не хватало храбрости что-нибудь сказать. Она просто стояла и неотрывно смотрела на него.

— А они сильно изменились, твои груди, — сказал Кендрик, — раньше были такими маленькими, просто крошечными. Ты даже переживала из-за этого, помнишь?

— Конечно, помню. Но теперь они трудятся вовсю, и у них хорошо получается.

— И верно. — Кендрик снова дотронулся до одной из грудей, а потом стал ласково поглаживать, слегка массируя пальцем. Георгина не могла больше спокойно это выдерживать и негромко застонала.

Кендрик отдернул руку и встревоженно посмотрел на нее:

— Я что, больно тебе сделал? Они болят?

Она молча покачала головой, все еще боясь произнести хоть слово, взяла его руку, поднесла к губам, поцеловала и снова положила себе на грудь. Она вся была сейчас в его власти, все ее тело — она чувствовала это — хотело сейчас только его. Кендрик посмотрел на нее удивленно, встревоженно и недоумевающе, потом наклонился и еще раз поцеловал ее, на этот раз уже крепче; его язык поискал встречи с ее, словно спрашивая о чем-то, а рука, погладив и поласкав ее грудь, медленно, удивительно медленно, нежно и ласково двинулась вниз, к животу.

— Подумать только, — почти прошептал он, — этот ребенок был у тебя здесь. — Он вдруг опустился перед ней на колени и принялся целовать ее живот; ладони его легли ей на ягодицы и стали нежно гладить их.

Георгина чуть не потеряла сознание от ожидания, от острых и сильных, похожих на спазмы приступов желания; она посмотрела вниз на Кендрика и опустила руки ему на голову, изо всех сил заставляя себя не шевелиться, стоять неподвижно. Почувствовала, как язык Кендрика коснулся ее, стал нащупывать дорогу, отыскивая в волосах ее клитор; она по-прежнему стояла, стараясь не издать ни звука, а внутри ее все дрожало и как будто рвалось наружу. Георгина откинула голову назад, закусила губу, руки ее беспорядочно трепали его волосы; она ощутила, как в ней нарастал оргазм, как он приближался, быстро, резко, легко, необыкновенно легко. Его язык задвигался энергичнее, дыхание стало чаще и тяжелее — он плотно прижал ее к себе, — все ее тело было в напряжении и каком-то смятении, оно целиком сосредоточилось на том странном, необузданном и быстро нараставшем ощущении, которое он вызвал в ней. Она почувствовала, как ее всю затрясло: ноги ослабели, тело охватил жар, жар и лихорадка. Кендрик на мгновение оторвался от нее, улыбнулся, руки его снова взлетели вверх, подержали ее груди, ласково погладили их, потом так же быстро опустились вниз, и его язык опять принялся дразнить ее, то поглаживая, то слегка нажимая, пока она наконец не вскрикнула от радости и удовольствия, идущих откуда-то из самой глубины и настолько сильных, что они казались почти что болью.

Георгина опустилась на пол; Кендрик по-прежнему стоял на коленях, и она, несколько неуклюже от нетерпения и желания, скользнула прямо на него, быстро и энергично, испытав неописуемое счастье и от соприкосновения с ним, и оттого что мгновенно вспомнила это знакомое ощущение его пениса в своем теле; она села на него верхом и стала двигаться неторопливо, мягко, еще вся во власти удовольствия от только что пережитого оргазма, а он отвечал на ее движения, проникая все глубже и глубже; она почувствовала, как в ней нарастает новый оргазм и как ее возбуждение передается и ему; дыхание у него стало чаще, тяжелее, он все сильнее прижимал ее к себе и вот наконец как будто взорвался в ней, и еще раз, и еще, и она успела уловить этот момент; на этот раз ее оргазм был мягче, спокойней, нежнее, он пришел как ответ на его; и когда все закончилось, они долго лежали тихо и неподвижно на полу в детской, просто улыбаясь друг другу, совершенно не в состоянии что-либо сказать; а над ними спал в своей кроватке их сын.

Потом она заснула долгим и глубоким сном; ей снилось что-то странное, почти мрачное; это были даже не сны, а какой-то сплошной лабиринт. В самом последнем из этих снов, пришедшем к ней уже под утро, она куда-то продиралась, с огромным трудом рвалась к свету, кругом было темно, страшно темно, она была в этой темноте совершенно одна, а Кендрик стоял где-то там, на свету; вокруг нее что-то происходило, в ушах звучали какие-то крики, и, по мере того как она медленно просыпалась, крики эти становились все громче; наконец она услышала, как кто-то выкрикивает ее имя, и тогда окончательно проснулась, выскочила из кровати и метнулась к окну: кричала Няня, высунувшись из соседнего окна, а внизу, под окнами, она увидела коляску, коляску Джорджа, та валялась на боку, под террасой; а вверх по лестнице, мертвенно-бледный, держа на руках ребенка и тоже выкрикивая ее имя, бежал Александр.

С ребенком все обошлось; в том месте на головке, которым он ударился, когда выпал из коляски, вскочила огромная шишка, но доктор Роджерс тщательно осмотрел его, потом отправил в Свиндон на рентген, и все оказалось в полном порядке: не было ни сотрясения мозга, вообще ничего. Наоборот, тот день в конечном счете превратился даже в праздник: у Джорджа прорезался первый зуб. Ближе к вечеру, в то время, когда обычно все пили чай, Георгина поила малыша яблочным соком и вдруг почувствовала под ложечкой что-то твердое, — она присмотрелась повнимательнее и увидела крошечный острый белый выступ. Этот зуб вселил во всех радость и успокоение, и после него день словно бы вернулся в нормальную колею. Когда Джорджа наконец уложили спать, а Кендрик и Георгина уселись в библиотеке, приходя в себя от пережитого утром потрясения, вошел Александр, закрыл за собой дверь, предложил им обоим бренди, и Георгина смогла наконец заставить себя попросить его рассказать во всех подробностях (потому что до сих пор всем было не до этого), что же произошло утром и что он сам тогда видел.

Александр ответил, что он возвращался от конюшен; одна из собак что-то вынюхивала на террасе.

— Она что-то учуяла под коляской, я не знаю что; может быть, Джордж уронил туда печенье или еще что-то, не знаю. Но, в общем, она туда сунулась и, должно быть, слегка подтолкнула коляску — я увидел, как коляска поехала, вначале очень медленно. Терраса, в общем-то, ровная, но ближе к концу есть небольшой наклон, а потом начинаются ступеньки. Все происходило как в каком-то кошмарном сне, медленно-медленно, в подобных случаях всегда кажется, что все происходит как в замедленном кино. Я бежал изо всех сил, но, естественно, не успел; только увидел, как коляска переворачивается и начинает катиться кубарем по ступеням. Это чудо, просто чудо, что с малышом ничего не случилось.

— Господи, а я в это время спала, — проговорила Георгина, — и с чего это я так разоспалась… — Она посмотрела на Кендрика и смутилась, сразу же и вспомнив все, что было ночью, и поняв, почему она спала так долго и так крепко. — Наверное, это Няня выставила туда коляску. Он ведь всегда там спит после того, как в десять утра его покормят. О боже!

— Да, — Александр немного замялся, — боюсь, что это, наверное, Няня.

— Папа, что ты хочешь сказать этим «боюсь»?

— Георгина, она… видишь ли, трудно об этом говорить и трудно это признавать, но боюсь, она все-таки стала уже слишком стара.

— Не понимаю. — Георгина удивленно смотрела на него.

— Дорогая, когда я подбежал к коляске, мне показалось — я очень боюсь ошибиться, но мне показалось, что она не была поставлена на тормоз. Няня забыла это сделать. На нее уже больше нельзя полагаться по-прежнему.

Глава 56

Александр, июль 1987

Не повезло ему на этот раз. Ужасно не повезло. Может быть, если бы он чуть помедленнее бежал, не так быстро добежал бы до коляски… но нет, ребенка из нее все равно выбросило, выбросило на мягкую землю…

Ну что ж, он пытался что-то сделать. И потерпел неудачу.

А ведь задумано было все так умно. Печенье под коляской; голодная собака, которую утром не покормили; отпущенный тормоз; и коляска была поставлена очень продуманно, направлена прямо на ступени. Няня спокойно сидела в детской, Георгина спала — спала после своего омерзительного поведения ночью, неужели она и в самом деле полагала, будто никто не слышал ее вопли, эти ужасные, животные вопли; вначале она прямо с лестничной площадки позвала Кендрика, разбудила его, а потом… потом…

Тот разговор с Мэри Роуз очень расстроил и растревожил его. Одна только мысль, что этот мальчишка будет жить тут, в Хартесте, с Георгиной, с этим ребенком… они все что, считают Хартест гостиницей или чем-то таким, что можно разрезать на части и поделить между собой?! Он столько лет старался, выкладывался как мог, чтобы сохранить имение, сохранить его как единое целое, как свою собственность, сохранить для Макса, — а теперь эта кретинка спокойно предлагает поделить его, ставит имение на одну доску с каким-то банком! Это гнусно, оскорбительно. Ему от этого предложения стало просто физически плохо.

То, что он потерпел неудачу, все сильно осложняет; не стало бы ребенка, не было бы и вопроса о свадьбе. В таком случае Георгина уже не смогла бы пойти на этот брак. Может быть, ему стоило бы, он даже должен попытаться снова? Но нет, теперь надо какое-то время выждать, и подольше, значительно подольше. Но тогда может уже оказаться слишком поздно.

Глава 57

Макс, август — сентябрь 1987

Макс посмотрел в лицо полицейскому. Да, случай самый что ни на есть скверный: лицо у полицейского было молодое, бледное, надменное, слегка рябоватое.

— Доброе утро, сэр. Не могли бы вы мне сказать, сэр, с какой, по вашему мнению, скоростью вы ехали?

— Н-ну… — подумав, осторожно проговорил Макс, — боюсь, что немного быстрее, чем следовало бы, офицер. Извините.

— А как вам кажется, сэр, на сколько быстрее?

— Н-ну… может быть, миль на двадцать?

— Боюсь, что несколько быстрее, сэр. Мы зафиксировали, что скорость была между девяноста четырьмя и девяноста восемью. На протяжении достаточно долгого отрезка пути, сэр.

— О господи, — сказал Макс.

— Да, сэр. Разрешите взглянуть на ваши права, сэр?

Ну вот и нарвался, думал Макс, когда его наконец отпустили и он продолжил путь к Лондону уже на очень благоразумной и умеренной скорости в шестьдесят девять миль. Теперь с него сдерут огромнейший штраф. Да еще кучу денег придется потратить на оплату судебных издержек. Пожалуй, стоит ему избавиться от этого «порше». Полиция их специально выслеживает. Да и вообще, как могла ему прийти в голову такая глупейшая мысль: остаться ночевать в Хартесте, а потом попытаться проскочить в город пораньше, еще до утренних пробок. Одному Богу известно, для чего он это сделал. Ну, Богу, может быть, и вправду известно, но сам он этого сейчас совершенно не понимает. Просто в тот момент, когда принимал это решение, он не подумал как следует. И он знает, почему так случилось. Он был встревожен. Серьезно, глубоко, до потери сна встревожен. По поводу слишком многих вещей одновременно.

* * *

Отчасти его беспокоили дела в «Прэгерсе». Ну, правда, из всего, что его тревожило, эта проблема стояла далеко не на первом месте. По шкале от одного до десяти ее можно было бы обозначить как пятую. Но в банке было сейчас трудно, скверно, атмосфера там становилась все более неприятной. На деятельности оперативного отдела это почти никак не сказывалось, зато ужасно плохо отражалось на Шарлотте. Ее непосредственный начальник, который ей нравился, оказался вынужден уйти с работы; самой ей становилось работать все труднее, — а еще этот гнусный клещ Фредди постоянно дышал ей в затылок. Хотя, в общем-то, от всех этих проблем не свихнешься, они не из числа тех, что грызут постоянно, ежеминутно, выедают душу. Совсем не то, что проблема Кендрика и Георгины и эта идиотская чушь насчет того, чтобы Кендрик жил в Хартесте. Конечно, это не больше чем сумасшедшая идея, которая могла возникнуть только в вывернутых мозгах этой чокнутой бабы; да и сам Кендрик пока еще в обычной своей манере выпендривается с умным видом: дескать, он еще, видите ли, не разобрался и не знает, хочет он жениться на Георгине или нет. Господи, на месте Георгины врезал бы он этому Кендрику как следует, и побольнее. Она, бедняжка, загибается у них у всех на глазах от любви и от своих переживаний, возится совсем одна с этим ребенком, а Кендрику не хватает элементарного чувства приличия принять хоть какое-то решение. И она еще пытается его защищать; даже вчера вечером в разговоре с Максом со слезами на глазах старалась что-то объяснить. Макс часто задавал себе вопрос, удалось ли Георгине прожить хотя бы сутки без того, чтобы не поплакать.

«Ему так тяжело, Макс. Понимаешь, он никак не может решить, какой поступок в этой ситуации был бы правильным. И не может решить, любит ли он меня или… или ее. И если ее, то не будет ли в этом случае нечестным жениться на мне. Понимаешь, он очень честный и благородный человек, в этом-то вся и беда».

Макс отлично видел, в чем суть честности и благородства Кендрика, и с его точки зрения позиция Кендрика выглядела существенно иначе. Похоже, он стремился ухватить максимум везде, где это было возможно: подружка в Нью-Йорке (которая тоже терпеливо ждет, пока он на что-нибудь наконец решится: о чем это, дескать, он там так долго раздумывает?), другая в Англии, растит его ребенка, не жалуется и не требует от него ничего, кроме нескольких ласковых фраз, когда он снисходит до того, чтобы приехать повидаться с ней. Макс с удовольствием помог бы дорогому кузену принять какое-нибудь решение, сказав ему пару теплых слов; но он пообещал Георгине не вмешиваться в их отношения и к тому же опасался, что попытка нажать на Кендрика в каком-то одном направлении приведет к тому, что побудит его сразу же, немедленно начать действовать в другом. А именно в направлении Хартеста и того, чтобы там поселиться. Разумеется, на практике ничего подобного никогда не могло бы произойти, просто не могло; о таком варианте не могло быть и речи, это же очевидно каждому, да и сам Кендрик постоянно повторял, что его дом в Нью-Йорке, что у него и в мыслях нет желания переехать на постоянное жительство в Англию, и Макс был абсолютно уверен, что даже если он и передумает, даже если и согласится жить в Англии (чтобы доставить этим удовольствие Георгине, которая по части национального патриотизма была святее папы римского), то они не будут, совершенно определенно не будут жить со своим ребенком в Хартесте. Господи, Хартест ведь не коммуна какая-нибудь — это же дом, семейный дом, часть имения, которое надо сохранить любой ценой; Хартест принадлежит ему, будущему графу Кейтерхэму, и он сможет поступить с имением так, как сочтет нужным. Вся эта свора дальних и близких родственников со всеми их отпрысками никогда не будет жить в Хартесте, это попросту заведомо исключено, и дело с концом. Сейчас этого не допустит Александр, а в будущем не позволит он сам. Правда — вот при этой мысли его и начинала грызть острая, болезненная тревога, от которой в животе возникали судороги, — Александр обожал Георгину, а теперь еще проникся обожанием и к ее ребенку, стал постоянно всем говорить о том, как чудесно быть дедушкой, видеть продолжение линии Кейтерхэмов и ощущать себя бессмертным. Всякий раз, когда Александр принимался рассуждать на эту тему, Максу казалось, что он сейчас не выдержит и сблюет. Глупая, сентиментальная болтовня; старый дурак явно уже тронулся. Странное какое-то получалось у него бессмертие: если бы его жена не вела себя как потаскуха и не спала со всеми подряд направо и налево, то вообще ни у какой линии не было бы никакого продолжения. Слава богу, слава богу, что Кендрик ничего обо всем этом не знает. Георгина, конечно, наивная и не от мира сего, но, по крайней мере, не настолько глупа, чтобы рассказать ему обо всем этом. Несколько недель тому назад Макс спрашивал ее, они даже немного сцепились между собой на этой почве, и он ей тогда ясно сказал, что идея насчет их совместной с Кендриком жизни в Хартесте — глупость, это совершенно немыслимо.

«Не понимаю, Макс, тебе-то какая разница, ты всегда говорил, что тебе на Хартест наплевать, да ты сюда почти и не приезжаешь».

Макс возразил, что это не так, что Хартест ему очень дорог, что он теперь приезжает сюда часто и даже остается здесь; Георгина заявила, что, с ее точки зрения, заехать раз в месяц на обед — вовсе не так уж часто и что, как ей кажется, Макс просто хвалится Хартестом перед Джеммой и дает той понять, какое ценное приобретение она может заполучить в его лице.

Тогда это сильно расстроило Макса, до сих пор они с Георгиной почти никогда не ссорились. Но он вдруг почувствовал какой-то испуг, почувствовал, что должен спросить ее прямо; а она в ответ посмотрела ему в глаза, выражение лица у нее при этом было какое-то застывшее и довольно суровое, и ответила, что нет, разумеется, Кендрик ничего не знает, это их внутрисемейное дело и посвящать в него посторонних незачем.

Тем не менее его это продолжало тревожить, и чувство тревоги не проходило.

Другим источником тревоги была для Макса Джемма. Скорее даже какой-то ноющей неудовлетворенности, чем тревоги. Он понимал, что Джемма избалована, что она пустая и самовлюбленная девица; впрочем, по части подобных качеств он сам мог бы дать ей немало очков вперед. Макс, однако, только теперь начал сознавать, что под симпатичной, но довольно пресной наружностью у Джеммы не было ни капли настоящей теплоты, доброты, великодушия. Если день у них складывался хорошо, она по-прежнему казалась ему милой и желанной; но если день оказывался неудачным, Макс чувствовал, что терпеть ее не может. И чем дальше, тем больше.

— Макс? Доброе утро, сынок. — Это был Джейк, он звонил из «Мортонса». — Хорошо провел выходные? Как молодая леди себя чувствует?

— Понятия не имею, — сухо ответил Макс. — Не видел ее с пятницы. Уехала с мамочкой в Париж походить по магазинам.

— Мамочке повезло. Кстати, на рынке фьючерсных сделок^[51] что-то происходит. Но я тебе звоню не поэтому. Ты бы не мог встретиться со мной в обед? Или после работы? У меня есть тут для тебя одна интересная история.

— Правда? Тогда лучше после работы. Я подъеду.

— О'кей. У «Корни и Бэрроу»?

— Договорились.

Джон Фишер появился на своем рабочем месте бледный как привидение.

— Что стряслось? — спросил Макс. — Перебрал вчера?

Фишер с видимым усилием улыбнулся ему и кивнул:

— Ага. Перебрал.

Было очевидно, что он говорит неправду.

— Пообедаем вместе? — предложил Макс.

— Нет. Не могу, — отказался Фишер. — Не сегодня. Много дел. Извини.

— Как знаешь. А что за дела?

— Так… с одной электрической компанией.

Макс лениво посмотрел внутрибанковскую сводку последних сообщений, надеясь найти там что-нибудь насчет электротехнических компаний. Но в ней ничего не было. Тогда он просто выбросил эту тему из головы. Доллар шел вверх, марка падала, курс фунта стерлингов колебался, и кто-то «кинул» его на самой первой в тот день сделке. Все его волнения и тревоги немедленно отошли на задний план: сейчас надо было думать о других, более важных вещах.

Джейк с самодовольным видом сидел в углу бара, перед ним стояла уже на три четверти опорожненная бутылка марочного шампанского — особенностью «Корни и Бэрроу» было то, что здесь подавали только шампанское.

— Опаздываешь.

— Извини. Неприятности из-за доллара. Как сегодня день, удачный?

— Да. — Джейк налил ему шампанского, Макс выпил, наполнил обоим еще по бокалу, потом заявил:

— Пойду тоже возьму бутылочку. — Он подошел к стойке и заказал еще бутылку такого же шампанского; рядом с ним какой-то японец расплачивался за бутылку «Кристал роуз», которое стоило тут сто фунтов.

— Хорошие времена! — улыбнулся японец Максу.

— Да, — ответил Макс, — очень хорошие. Да продлятся они подольше!

Японец с энтузиазмом закивал, Макс широко улыбнулся ему. Одной из самых приятных сторон работы в Сити было то, что тут каждый человек нес в себе мощный заряд здорового оптимизма. Работая моделью, Макс никогда не сталкивался ни с чем подобным: в той отрасли, похоже, подобрались одни невротики.

— Ну, так что же это за история? — спросил он Джейка, устраиваясь поудобнее в их относительно спокойном уголке.

Вид у Джейка стал еще более самодовольным.

— Появилась пара очень интересных новых небольших компаний по торговле недвижимостью.

— И только-то? — Максу сразу же стало скучно; если Джейк собирается дать ему какую-нибудь наводку, то напрасно, его это совершенно не интересует.

— Да. Занимаются главным образом магазинами и гаражами. На окраинах Лондона. И за его пределами, если моя информация правильна.

— Ну и что?

— Видишь ли, они расплачиваются наличными. За покупку участков, за строительство, за оборудование.

— Ну и что?

— Если верить моей информации, это арабские деньги.

Макс подумал, что информацией Джейка снабжал, по-видимому, кто-то из братьев. Их у него было три, и все они работали в финансовой полиции. Джейк говорил, что на их работе требуются, в общем-то, те же самые качества, что и на его.

— Господи, Джейк, и что тут нового? Мы уже давным-давно знаем и об арабах, и о том, откуда у них наличные. В «Прэгерс» такие деньги поступают навалом ежедневно. Да и кто тебя снабжает информацией? Ты просто слишком начитался триллеров.

— Друг семьи. Как ты бы его назвал. Так или иначе, но эти деньги в «Прэгерс» не поступают. И ни в какой другой банк тоже. Они переходят прямо в кирпичи и раствор.

— Что, прямо в нефтедолларах?

— Нет, конечно; кто-то их обменивает. Но ни на какие банковские счета они не попадают.

— Понятно. Ты хочешь сказать, что это «грязные» деньги?

— Вполне возможно. Даже очень «грязные». Во всяком случае, мой информатор считает именно так.

— А кто он, этот информатор, Джейк?

Джейк постучал себя по кончику носа:

— Никогда никому не говори, кто твой информатор. Скажем так: это государственный служащий.

— Ты хочешь сказать, полицейский?

— Этого я не говорил. Или сказал?

— Нет, Джейк, этого ты не говорил. Ну что ж, все это очень интересно, но какое отношение это имеет ко мне? И почему ты мне об этом рассказываешь?

— Рассказываю я тебе потому, что, на мой взгляд, ты можешь обнаружить тут кое-какие любопытные связи. А учитывая положение в «Прэгерсе», тебе это может оказаться полезным. Насколько я понимаю, деньги эти поступают в Англию в швейцарских франках. И уже тут их меняют на фунты стерлингов.

— Вот черт, — проговорил Макс.

— Совершенно верно. Помнишь, несколько месяцев назад у вас появился какой-то новый клиент? Какая-то компания по производству электроники.

— Черт, — снова повторил Макс. Но потом добавил: — Да брось ты, ради бога, Джейк. В Швейцарии тысячи всяких компаний.

— Я бы на твоем месте посмотрел состав ее правления, — ответил Джейк. — Что я и сделал. Там масса интересных имен, в этом правлении. И далеко не все из них швейцарские. Довольно много и арабских. В том числе есть и некий мистер Аль-Фабах. Он ведь, по-моему, один из ваших клиентов? Точнее, клиентов этого вашего мистера Дрю? Я готов заключить пари, что мистер Аль-Фабах отмывает где-то свои деньги, отмывает, крахмалит и разглаживает, а потом привозит их сюда и тут покупает на них магазины.

— Значит, кто-то должен менять эти франки, — задумчиво произнес Макс.

— Совершенно верно. Поинтересуйся этим, сынок. Я бы на твоем месте поинтересовался. И если обнаружишь что-то такое, будь другом, дай тогда знать.

Больше к этой теме уже не возвращались. Они еще немного выпили и, пребывая в состоянии приятного опьянения, спустились вниз, в ресторан; там вокруг бутылки арманьяка 1939 года ценой в сто сорок пять фунтов сидела довольно шумная компания маклеров.

— Спорят, сколько в бутылке осталось капель, — устало проговорил метрдотель. — Скорее бы уж они ее допивали и уходили.

Один из этих маклеров оказался знакомым Джейка, поэтому его и Макса пригласили присоединиться к спору.

Пари, а потом и игра закончились в одиннадцать вечера; Макс проиграл сто фунтов, Джейк выиграл пятьсот. Джейк предложил поехать в клуб; в итоге они побывали в нескольких. В пять утра вроде бы уже не было никакого смысла возвращаться домой. Макс и Джейк поехали в «Мортонс», свалились там прямо на пол и поспали пару часов, потом с трудом спустились вниз, в ресторан, позавтракать.

— Мне надо купить рубашку, — заявил Макс, — от этой уже просто воняет.

— У меня есть пара запасных в столе, — лениво сообщил Джейк. — Держу там для всяких непредвиденных случаев. Только потом верни.

— Я сделаю лучше, — ответил Макс. — Я куплю тебе новую.

— Молодец будешь, — сказал Джейк.

В «Прэгерс» Макс добрался к восьми часам. Там уже работа кипела вовсю. Шайрин, новая, очень сексуальная секретарша Чака Дрю, мчалась куда-то по коридору с целой стопкой папок в руках; Макс на ходу похлопал ее по симпатичному маленькому задику, как будто приглашавшему поступать именно так. Шайрин обернулась, нахмурилась и вдруг уронила папки.

— Это ты виноват. — Она ужасно старалась, чтобы голос ее звучал сердито.

— Извини. Давай я помогу тебе их собрать.

Он помог ей донести эти папки по коридору, сложил их у нее на столе.

— Ну вот, дорогуша. Если тебе когда-нибудь понадобится моя помощь, ты только скажи. Слушай, а почему бы нам не заглянуть сегодня после работы в бар? Будем считать это моим извинением.

Шайрин заколебалась. Макс понимал, о чем она думала: о том, что Макс не принадлежит к числу тех, к кому Чак хорошо относится, и еще о том, что он помолвлен с той самой девушкой, изображение которой как раз в этом месяце украшало обложку журнала «Космополитен». Но жадность и тщеславие взяли в ней верх.

— Это было бы мило. Но я не могу сегодня долго задерживаться, у меня встреча с подругой.

— Скажи ей, пусть присоединяется к нам.

В тот вечер одно будто тянуло за собой другое. Макс накачал Шайрин шампанским, долго и пространно говорил ей, что она большая умница и что ей стоило бы подумать о том, чтобы поучиться на маклера, а потом повел ее ужинать в «Лэнган». Зайти после ужина вместе с Максом в «Прэгерс» — он хотел забрать оттуда рубашки, которые купил в тот день себе и Джейку, — она отказалась: неделю назад одна из ее подруг вернулась вот так с одним маклером поздно вечером на работу, и дело кончилось тем, что они занялись любовью прямо на полу.

— По-моему, это не так плохо, — широко улыбнулся Макс.

— Очень плохо, — возразила Шайрин, — ночная охрана все видела по внутреннему телевидению.

В конце концов Макс отвез ее на своем «порше» домой, в Бромли, и в два часа ночи, совершенно измученный, сам свалился в постель; однако мучился он недаром: ему удалось вытянуть из Шайрин, что на следующей неделе Чак должен уехать на пару дней в Цюрих, чтобы побывать в одной новой фирме по производству электроники. А разве Чак не был там только на прошлой неделе, как бы к слову спросил Макс, и Шайрин ответила, что да, был, он вообще часто туда ездит, эта фирма — очень важный новый клиент, а Чак — самый добросовестный, самый добрый и великодушный босс, какого ей доводилось видеть. Каждый раз, когда он ездит в Цюрих, сказала она, Чак привозит ей какой-нибудь хороший подарок. «Мне почему-то казалось, что эта фирма электроники находится в Женеве», — заметил Макс, и Шайрин ответила, что да, в Женеве, но, когда Чак туда ездит, он часто заодно встречается с кем-то в Цюрихе.

Ну что ж, одно сходилось с другим очень точно.

* * *

Он рассказал обо всем этом Джейку, но больше никому говорить не стал. У Шарлотты и без того хватало забот и проблем.

Джейк заметил, что все это очень интересно, но его приятелю нужно что-нибудь несколько более осязаемое.

— Например, твердо знать, что есть счет в банке. Он наверняка что-то делает там с деньгами. Ведь комиссионные за отмывание не меньше двадцати процентов.

— Позанимаюсь еще немного Шайрин, — кивнул Макс.

Джон Фишер с каждым днем выглядел все ужаснее. Объяснять Максу, с чем связаны эти перемены, он не хотел, но как-то в начале сентября заявил, что не может больше всего этого вынести, и подал заявление об уходе. В тот день после обеда Чак Дрю вызвал его к себе; от Чака Фишер вернулся — краше в гроб кладут и, отводя глаза, промямлил, что Чак повысил ему зарплату и он согласился остаться.

— Они что, чем-то тебя шантажируют? — спросил его Макс.

— Не говори глупостей, — буркнул Фишер. Однако последнее время он буквально таял на глазах.

Мысль о том, чтобы устроить вечеринку, поначалу показалась очень удачной. Сама идея принадлежала Максу, а родилась она из одной крупной ссоры, которая произошла у него с Джеммой. Макс сказал, что неплохо было бы устроить какой-нибудь праздник. Джемма ответила, что у них только недавно был праздник, а Макс возразил, что не считает развлечением те стариковские посиделки, которые устроил ее отец, и что надо организовать настоящую, хорошую вечеринку. Например, чтобы отпраздновать его двадцать первый день рождения (эта мысль пришла ему в голову совершенно внезапно, и он, не раздумывая, высказал ее); Джемма заметила, что двадцать один год ему исполнится только в декабре, а отмечать дни рождения заранее плохая примета, — Макс выматерился и заявил, что будет отмечать свой день рождения тогда, когда захочет. Джемма сказала, что ей опротивели его вечные выражения, и Макс отвез ее домой; на следующий день он извинился, однако идея вечеринки по-прежнему казалась ему привлекательной. Хотелось бы устроить настоящий большой вечер, о котором стали бы потом слагать легенды, говорил Макс, — вечер, на котором присутствовали бы абсолютно все. И если Джемма хочет, они могли бы еще раз отметить свою помолвку, он ничего не имеет против, — главное, чтобы состоялся сам вечер. Возможность еще раз публично подтвердить, что она вскоре станет графиней Кейтерхэм, очень понравилась Джемме, и она согласилась.

* * *

Энджи предложила им организовать вечер в ее доме.

— Я была бы только рада. Мне и самой это было бы и приятно и полезно.

Но Джемма, услышав об этом, закатила истерику:

— Это превратится в ее вечер, и к тому же там будет эта жуткая старуха, да и вообще всем это покажется странным.

— Если ты говоришь о бабушке Энджи, даю тебе слово, она будет на вечере, где бы он ни происходил, — ответил Макс, — а если кому-то это покажется странным, так пусть не приходит.

Но Шарлотта тоже сказала ему, что ни его день рождения, ни их помолвку нельзя отмечать в доме Энджи.

— Джемма права. Сделайте вечер на Итон-плейс.

— Не думаю, что Александру это понравится, — возразил Макс. — А кроме того, я буду там все время нервничать, как бы чего не разбили или не испортили.

— Мне кажется, что ему это, наоборот, очень понравится, — настаивала Шарлотта, — и, по-моему, большинство твоих знакомых уже вышли из того возраста, когда блюют в гостиных.

— Хочешь пари? — мрачно проговорил Макс.

Однако Шарлотта оказалась права: Александр воспринял предложение с энтузиазмом и сказал, что разошлет приглашения от своего имени.

Очень быстро все пошло куда-то не в ту сторону. Когда Макс и Джемма закончили составлять список тех, кого хотели бы пригласить, в нем оказалась почти сотня имен; после этого Александр заявил, что раз устраивается такой большой прием, на нем обязательно должны присутствовать члены семьи. Макс согласился с условием, что обязательно пригласят Мелиссу, на что Георгина ответила, что конечно же обязательно, но тогда надо пригласить и Кендрика; отсюда с неизбежностью вытекало, что придется посылать приглашение и Фредди.

— И Мэри Роуз тоже, — категорическим тоном напомнил Томми. — Раз приглашают ее детей, то и она должна присутствовать. Я беру ее на себя. Даже хорошо: будет с кем потанцевать.

Фреду и Бетси тоже послали приглашения, но они отказались, сославшись на нездоровье; по настоянию Александра пригласили также и обоих Данбаров. Макс шумно сопротивлялся их приглашению, заявляя, что если будет Катриона с этой ее лошадиной физиономией, то можно приглашать вообще всю конюшню, что от одного вида Мартина может скиснуть даже карнавал в Рио-де-Жанейро и что если они оба придут, то лучше уж вообще ничего не устраивать. Услышав это, Георгина вдруг вспылила, крикнула Максу, что он грубый и бесчувственный человек, что Данбары во много раз приятнее, чем большинство его ужасных друзей и знакомых, и, вся в слезах, выбежала из комнаты; в конце концов Данбаров пригласили, но они извинились и сказали, что не смогут быть, однако Макс потом много раз задавался вопросом, почему Георгина тогда так расстроилась. Все-таки иногда она бывала очень странной. По-видимому, заключил Макс, все из-за того, что этот проклятый Кендрик никак ни на что не решится. И дал себе слово, что на приеме обязательно поговорит с Кендриком.

Список гостей вырос до ста пятидесяти человек,потом до двухсот. Дом явно становился мал.

Надо было натягивать тент над садом.

— Прекрасно, — обрадовалась Энджи, — устроим там дискотеку и танцы.

Организовать прием решили десятого сентября.

— Все уже вернутся к этому времени из отпусков, — рассудил Макс, — а такие, как Мелисса, еще не разъедутся по колледжам.

Складывалось впечатление, что на вечер придут все лондонские маклеры, а также значительная часть обитателей Слоана. Шарлотта с некоторым содроганием думала о том, как будут сочетаться друг с другом джейки джозефы, коллеги Макса по банку, и подружки Джеммы, которые по большей части работали в художественных галереях или украшали собой всевозможные офисы. Макс посоветовал ей не переживать и не быть такой старомодной:

— Этих девочек надо малость встряхнуть; ничего, они тут пустятся во все тяжкие.

Мортоны-старшие приняли приглашение, но (к облегчению Макса) предупредили, что смогут пробыть на вечере очень недолго: в этот уик-энд они принимали в своем загородном доме целую группу японских финансистов.

Должны были прийти и очень многие из мира моделей: девушки, в том числе и американки, чьи контракты в Лондоне так удачно совпали по времени с предстоящим уик-эндом; почти все фотографы, с кем когда-либо работал Макс, и почти все дизайнеры и журналисты, с которыми он был хотя бы поверхностно знаком; прием приобретал статус открытия осеннего сезона, и все те, кто не получил приглашения, но почему-либо считал, что имеет на него право, поспешно планировали на этот вечер отъезд из Лондона под любым предлогом, чтобы их позор не стал очевидным.

За два дня до приема к Максу с очень смущенным видом подошел Джон Фишер и сообщил, что он все-таки не сможет прийти.

— Прости меня, Макс. Семейные проблемы. Надо быть дома.

— Мать твою, — ответил Макс, — я ничего не имею против того, что ты не придешь, — то есть мне, конечно, жаль, что тебя не будет, — но мне не нравится, что ты мне врешь. Скажи, в чем дело, Джон; может быть, я тебе даже смогу чем-нибудь помочь.

Вид у Фишера был еще более отчаявшийся, чем обычно; он помолчал, потом еле слышно произнес:

— Даже не знаю, что мне делать.

— Я знаю, что тебе делать, — сказал ему Макс. — Сегодня вечером пойдешь со мной, посидим, выпьем, и ты мне расскажешь, что происходит. А то ты таким темпом скоро можешь в ящик сыграть.

Потребовались две бутылки божоле, чтобы Джон Фишер заговорил: как выяснилось, Вернон Блай сильно давил на него, чтобы он сделал некоторые вещи, а когда Фишер отказался, к нему на квартиру заявилась парочка крепких ребят и пообещала переломать ему ноги; когда же он подал заявление об уходе, Чак Дрю вызвал его к себе и пригрозил, что у них против него достаточно материалов, которые они могут передать в управление по контролю над операциями с ценными бумагами и недвижимостью. Чак посоветовал Фишеру не увольняться, потом похлопал его по спине, объявил, что дает ему прибавку, и сказал, что видит будущее Фишера в «Прэгерсе» исключительно в розовом свете.

— О господи! — взвился Макс. — И почему только ты ничего не говорил мне раньше? Можно было бы устроить твою встречу со стариком Прэгером, и ты бы все это ему и изложил. Меня и Шарлотту он слушать не желает; а твой рассказ оказался бы очень кстати. Дай мне слово, что поедешь к нему. На следующей неделе. И тогда тебя снимут с крючка.

— Да, но закон-то я все-таки нарушал, — с отчаянием в голосе проговорил Фишер.

— Пусть тебя это не волнует, — отмахнулся Макс. — А с кем-нибудь из других маклеров такие штуки проделывают?

Этого Фишер не знал, — он ответил, что это не та тема, на которую принято трепаться в мужских туалетах; Макс возразил: он уверен, что подобные вещи проделываются не только с Фишером, и на следующей неделе они вместе во всем разберутся. Фишер заметно приободрился — Макс уже давно не видел его в столь приподнятом настроении; таким он и погрузил его в такси, а сам поехал домой и оттуда сразу же позвонил Шарлотте. Та торопилась в аэропорт встречать Гейба, но обещала, что перезвонит Максу по возвращении и тогда они все обсудят. Однако она так и не позвонила, а наутро пришла на работу сонно-счастливая, очень довольная и с темными кругами под глазами; Макс усмехнулся и заявил, что у нее на уме явно более важные вещи, чем всякие мелкие махинации в банке, и что в таком случае дело может подождать, пока не пройдет намеченный прием.

В тот вечер Максу позвонил из Хартеста Александр: он сказал, что крайне сожалеет, но ему вдруг стало очень плохо. У него сильно разболелась голова, он лег в постель, Няня смерила ему температуру, и оказалось, что у него почти сорок. В общем, похоже, он не сможет присутствовать на приеме. Макс широко улыбнулся, представив себе Няню, сурово стоящую над Александром с градусником в руках, и, подавив в себе чувство большого облегчения, ответил, что, конечно, очень жаль, что Александра не будет, но они как-нибудь справятся и так. Георгина, уже переехавшая на эти дни вместе с Джорджем в дом на Итон-плейс, сразу же забеспокоилась, не вернуться ли ей в Хартест, чтобы ухаживать за Александром, — Макс возразил, что она и без того много сделала для этого старого паскудника и что Няниных заботы и присмотра будет вполне достаточно.

— Да, но… — начала было Георгина.

— Господи, Георгина, ну что еще? — устало вздохнул Макс.

— На Няню сейчас стало уже опасно полагаться. Я тебе об этом не рассказывала, но в начале лета она забыла поставить коляску на тормоз, а в результате с Джорджем чуть было не произошло жуткое несчастье. Вот почему я его и сейчас привезла с собой, а не оставила дома, в Хартесте.

— Странно, — удивился Макс. — На мой взгляд, у нее до сих пор с головой все в полном порядке. Ну да в любом случае Александр ведь не шестимесячный ребенок. Думаю, Няня не отравит случайно его молоко и не выбросит из окна его кроватку. Успокойся, Георгина, и забудь ты обо всем этом. Позвонишь утром и узнаешь, как он там себя чувствует.

Георгина позвонила утром; к телефону подошла миссис Тэллоу и сообщила, что лорд Кейтерхэм пока остается в постели, что у него явно сильная простуда, но она уверена, что беспокоиться не о чем и что она тут за ним присмотрит. Георгина попросила позвать к телефону Няню, и миссис Тэллоу ответила, что Няня уехала на несколько дней, пока тут не будет Джорджа, погостить к своей сестре. Георгина была очень недовольна. С ее точки зрения, заявила она Максу, Няня могла бы остаться и поухаживать за Александром, раз уж он болен; Макс, стараясь не показать вспыхнувшего в нем раздражения, ответил, что если у Няни мозги действительно поехали в сторону, так только лучше, если ее не будет дома. Георгина вздохнула и принялась собирать вещи Джорджа. Ему предстояло ночевать в доме у Энджи, вместе с ее близнецами и их няней.

Георгина и Энджи заявились вместе к семи вечера, сказав Максу, что хотят ему помочь. На Георгине было одно из ее широких, развевающихся белых платьев викторианского стиля, волосы были собраны назад и заплетены в косу, а в нее вплетены белые розы. Выглядела она очень привлекательной, ее туалет сразу же обращал на себя внимание; на вид ей можно было дать лет пятнадцать. Энджи выглядела старше, чем на пятнадцать лет, но тоже способна была приковать к себе взгляды: на ней было плотно облегающее ярко-красное платье с открытыми плечами, отделанное кружевами и блестками, — «Оно от Жака Озгари и даже мне самой показалось несколько дороговатым», — а золотистые волосы были уложены в продуманном беспорядке, так что лицо смотрело будто из светлого пушистого облака. При первом же взгляде на нее Макс решил, что надо будет любой ценой ухитриться не танцевать с ней сегодня, иначе Джемма просто лопнет от ревности.

— Заходите, — пригласил он, — только в доме полный хаос.

Там действительно царил хаос: четыре официанта и швейцар еще не приехали; цветочная гирлянда только что рухнула на пол; Брайан Прафрок, владелец фирмы, обеспечивавшей на вечер закуски и напитки, пребывал в истерике, потому что один из тех официантов, которые уже пришли, предложил поставить волованы с креветками рядом с завитками из копченой лососины, а не в разных местах; диск-жокей успел уже пережечь освещение для готовящейся дискотеки; Джеммы, которая обещала приехать не позже шести, разумеется, еще не было; под тентом на улице было ужасно холодно; а Мортоны позвонили спросить, нельзя ли им приехать немного пораньше, чтобы быстренько что-нибудь выпить, «а потом мы незаметно уедем и предоставим вас самим себе».

— Ты иди переодевайся, — велела Энджи Максу, — только не жди, что я буду развлекать Мортонов, когда они появятся. Георгина, пойди вели официантам, чтобы перестали галдеть, и скажи этой старой проститутке Прафроку, что он может ставить свои волованы как хочет, хоть на собственную задницу, а я пойду организую, чтобы под тентом поставили обогреватели.

Макс, стоя под душем, уже в который раз спрашивал самого себя, как могло случиться, что мысль устроить этот вечер показалась ему когда-то удачной.

* * *

После этого все пошло вроде бы лучше. Подъехали все официанты, а вслед за ними и швейцар, вернулся диск-жокей, привезя с собой своего приятеля-пианиста, а потом появились два здоровенных мужика и притащили огромные промышленные обогреватели.

На пороге возникла Шарлотта, блестящая, но непривычная: темные волосы уложены сзади в шиньон, золотистые глаза сильно накрашены и стали похожи на кошачьи; она казалась очень стройной — целую неделю перед этим питалась одними только апельсинами — и очень шикарной: на ней была белая шелковая кофточка и широкая юбка от Доны Кэран. Макс услышал, как у него из-за спины раздался потрясенный голос Томми.

— Господи, — проговорил он, — господи, как же ты похожа на свою мать!

— Томми, — Шарлотта передала ему свою жакетку, — я уже не раз вам говорила, что предпочитаю не обсуждать эту тему.

— Я ничего и не обсуждаю, дорогая, я просто говорю правду. — Томми улыбался, но глаза у него стали странно грустными. — И к тому же ты сегодня абсолютно великолепна. Заходи, а я постараюсь держаться от тебя подальше.

— Я помогу, — сказала Шарлотта.

— А где же Гейб? — спросил Макс.

— Работает, — ответила Шарлотта. — Иногда я еще себя спрашиваю, что для него важнее — банк или я; но, в общем-то, сама знаю, что банк.

— Правильный парень, — одобрил Макс.

В девять часов вечер стал вдруг раскручиваться вовсю. Машины подъезжали по Итон-плейс непрерывной чередой; гости заходили в дом, проходили в холл, брали бокалы с шампанским, громко восклицали, приветствуя Макса, Джемму, друг друга, Мортонов, которые в отсутствие Александра каким-то образом оказались среди хозяев дома, выстроившихся в цепочку и встречавших гостей, обменивались поцелуями, приходили в восторг при виде массы цветов и платья Джеммы, после чего проходили дальше и вливались в колышущуюся толпу, в тепло и ароматы приема, в его золотистые огни, в его особую атмосферу.

Джемма, очень хорошенькая в иссиня-черном бальном платье из тафты от Анушки Хемпель, появилась уже после восьми часов, крайне расстроенная по поводу своей прически: она хотела, чтобы у нее сегодня вечером были прямые волосы, а Леонард сделал ей завивку. «Сунь голову под душ, и всех делов», — посоветовала Энджи. Джемма бросила на нее яростный взгляд и после этого весь вечер подчеркнуто игнорировала ее. Пристроившись рядом с Максом, она тоже улыбалась, целовалась и радостно вскрикивала, приветствуя подходивших гостей, — до той самой минуты, пока не появилась Опал. До Джеммы доходили всевозможные слухи насчет Макса и этой шестифутовой дочки какого-то африканского вождя; теперь, увидев Опал, она вдруг интуитивно почувствовала, что все эти слухи, скорее всего, правда. Опал была в красных бархатных шортах и в белой шифоновой блузке, абсолютная прозрачность которой открывала чудесный вид на ее великолепные черные груди. Она холодно кивнула Джемме, потом обняла Макса за шею и поцеловала прямо в губы.

— Макс, дорогой! Как я рада тебя видеть! С тех пор как мы перестали ездить вместе, жизнь стала просто серой. И ни от одних съемок я не получала больше такого удовольствия, как от тех, помнишь, когда я лежала в ванне, а ты изображал дворецкого.^[52] Мы еще тогда рекламировали какую-то шипучую гадость.

Макс ответил на ее поцелуй, с удовольствием медленно погладил ее сверху вниз по спине, ненадолго задержав руки у нее на заднице, потом так же медленно провел ими вверх.

— Да, кое-что мне тогда удавалось. Познакомься, Опал, это Джемма Мортон.

— Невеста Макса, — быстро добавила Джемма, протягивая руку. — Здравствуйте.

Опал на секунду взяла ее руку и тут же бросила, словно обжегшись.

— Макс, нам надо будет потом поговорить.

— Ну и ну, — протянула Энджи, глядя вслед томно покачивавшейся фигурке Опал, которая неторопливо прокладывала себе путь через толпу; во время неожиданной конфронтации Опал и Джеммы она как раз проходила через холл и все видела. — Не думаю, что они с Джеммой смогут поладить.

— Да, тяжелый случай, — согласился Макс. Он глянул на Энджи и вдруг сразу же потерял всякий интерес и к Джемме, и ко всему остальному. — Ты потрясающе выглядишь. — Нагнувшись, он чмокнул ее и нежно положил ладонь на ее крепкий маленький зад.

Энджи посмотрела на него и сдержанно улыбнулась:

— Макс, если тебе нравится гладить меня по заднице, я ничего не имею против, но тогда это должна быть только моя задница. Она у меня ревнивая, моя задница. И не любит делиться тем, что имеет, с другими. Вроде той шестифутовой модели.

— Что-то с трудом верится, — отпарировал Макс, и, хотя выражение лица у него было веселое, в глазах застыла непонятная боль.

— Риччи! Как я рад тебя видеть! Чудесно, что ты смог прийти. Энджи, это Риччи Бэрнс, парикмахер, он работает только с самыми богатыми и красивыми. Риччи, это моя тетя.

— Если бы все тети были такими! — проговорил Риччи Бэрнс.

Миссис Викс привела с собой Клиффорда: они теперь были помолвлены. На ней было темно-бордовое бальное платье из тафты, расшитое зелеными блестками; она только что сделала себе перманент, поэтому волосы торчали вокруг головы во все стороны наподобие рыжего ореола, и в этот ореол было вплетено огромное количество маленьких чайных розочек. Клиффорда Макс увидел впервые и сердечно потряс ему руку.

— Насколько я понимаю, вы жених миссис Викс. Вам очень повезло.

— В чем именно? — поинтересовался Клиффорд. Он держал в руке стакан с апельсиновым соком и довольно неодобрительно осматривался по сторонам.

Макс подумал, что, наверное, миссис Викс была права, опасаясь, что прием станет для Клиффорда непосильным испытанием.

Кендрик приехал около девяти часов вечера, взгляд у него был какой-то полубезумный. Он быстро проглотил один за другим два бокала шампанского и только после этого отправился на поиски Георгины. Когда она увидела его, ее большие глаза радостно заблестели и вся она вспыхнула от удовольствия. Вот дурочка, вздохнул про себя Макс, и почему только она не может разобраться, что он на самом деле за человек?

Фредди, Мэри Роуз и супруги Дрю приехали вместе, минут через десять после Кендрика. Фредди холодно улыбнулся Максу и довольно вяло пожал ему руку; Чак Дрю, наоборот, несколько раз энергично потряс ее.

— Здорово, что вы нас пригласили, — произнес он с обычной своей улыбкой примерного ученика. — Просто здорово. Это Жанетта, моя жена.

Жанетта казалась образцовой представительницей «Лиги американских жен»: это была идеально отлакированная, обаятельная, очаровательная и восторженная блондинка. Макс подумал, что, если бы он сейчас решился рассказать ей, как у него работает кишечник и какой стул, она бы непременно вежливо выслушала его, а на лице ее отразился бы долженствующий интерес.

— Страшно рада с вами познакомиться, — улыбнулась она. — Нам тут у вас так нравится! Скажите, а где вы заказывали эти цветы, они просто изумительны!

Макс ответил, что они заказывали их у той же самой цветочницы, которая поставляла цветы на свадьбу принца Фердинанда, и отошел, слыша, как она говорит:

— Чак, ты слышал, это так интересно!..

Мэри Роуз оживленно разговаривала с Мортонами, которые пока еще не ушли.

— Чудесный дом, правда? — говорила она. — Хотя, конечно, с Хартестом ничто не сравнится, верно?

Люсинда Мортон довольно холодно заметила, что им пока еще не довелось побывать в Хартесте, хотя, разумеется, она о нем наслышана.

— Не может быть! — удивилась Мэри Роуз. — Ну, мои-то дети там фактически выросли. Они его считают просто одним из домов нашей семьи.

Все уже направлялись ужинать, когда появилась Мелисса со своим новым приятелем, Джонти Хиршем. На ней было черное платье джерси от Джорджио ди Сант-Анджело, так мило облегавшее все изгибы ее упругого молодого тела, что даже очертания промежности проступали на нем совершенно отчетливо, и достаточно ей было слегка наклониться над одним из черных, зеркального стекла блюд с канапе, как становились видны, во всем их великолепии, ее высокие, упругие груди, включая даже соски. Тем не менее выглядела Мелисса неважно: она была бледна и как будто заплакана, на лбу — что-то похожее на ссадину. Она поцеловала Макса, а потом снова, пожалуй с излишне подчеркнутым видом собственницы, взяла Джонти под руку. Джонти был очень худым, с темными, слегка вьющимися, гладко зачесанными назад волосами, а кожа его имела такой вид, словно он уже много месяцев не бывал под солнцем. Одет он был в черную кожу, сапоги на высоких каблуках и курил французскую сигарету.

— Мелисса, дорогая, с тобой все в порядке? — спросил Макс, пристально поглядев на ее лицо. — Что это у тебя с головой?

— На дверь налетела, — весело улыбнулась она. — Макс, это Джонти Хирш. Джонти, это мой двоюродный брат Макс Хэдли.

— Привет. — Макс протянул руку.

Джонти не ответил, не взял он и протянутую ему руку; вместо этого выдохнул на Макса облако табачного дыма, сухо кивнул ему и через его плечо уставился на скопление людей.

— Да здесь просто давка, — бросил он Мелиссе. — Давай быстренько взглянем, кто тут есть, а потом слиняем.

— Не говори глупостей, Джонти, — возразила Мелисса, — прекрасный прием. — Голос у нее был какой-то нервный, взвинченный; она заторопилась вслед за Джонти, который двинулся вперед, не обращая на нее никакого внимания.

— Обаятельная личность, ничего не скажешь, — заметила Энджи.

Шарлотта была в неистовстве: Гейб все еще не пришел.

— Сказал, что задержится самое большее на полчаса. Это нечестно. Это просто нечестно.

Она готова была разреветься.

Георгина уже ревела. Макс обнаружил ее на кухне, она сидела вся в слезах и подъедала оставшиеся на подносах канапе.

— Что случилось?

— Так… ничего. Честное слово.

— Кендрик?

— Н-ну… да. Нет. Только, Макс, не говори ему ничего. Он очень расстроен.

— Макс, это кто, твоя сестра? Та, о которой ты мне столько рассказывал? — На кухне появился Джейк Джозеф. — Давайте-ка я вам принесу что-нибудь перекусить, большего счастья мне, старику, и не надо.

— Ой… нет, честное слово, я не могу… Кендрик собирался… — Георгина говорила все тише, пока не смолкла совсем.

— Ну, тогда мне остается только застрелиться, — мрачно объявил Джейк. — Вы не могли бы мне показать наиболее подходящую для этого комнату?

Макс, несколько ошеломленный, с удивлением увидел, что Георгина слабо улыбнулась Джейку и вышла вместе с ним из кухни; когда они подошли к длинной череде столов, вокруг которых толпились ужинавшие, Георгина уже заметно приободрилась; а когда спустя пару минут Макс снова глянул в их сторону, она даже хохотала.

«Занятная все-таки штука секс», — подумал он.

Томми увел Мэри Роуз от Мортонов и теперь стоял вместе с ней возле одного из столов.

До Макса донеслись его слова:

— Что может быть лучше такого вот семейного вечера?

Мортоны сидели в компании супругов Дрю и Фредди; тот помахал рукой проходившей мимо Шарлотте.

— Ты, кажется, в одиночестве. Я полагал, что Гейб тоже тут будет. Присоединяйся к нам.

— Спасибо за приглашение, — ответила Шарлотта. — Может быть, попозже.

Пианист отыграл «Желтую подводную лодку», как ее написал бы Моцарт (по заказу Джейка Джозефа), и «Круглосуточный рок», как его мог бы сочинить Мантовани (его заказала миссис Викс); музыкант он был действительно классный.

Тут встал Фредди и поднял руку.

— Я бы хотел послушать, — заговорил он в наступившей тишине, не сводя взгляда с Шарлотты и чуть усмехаясь, — «Ты лучше всех» в сочинении Баха. Ну, скажем, как фугу.

Среди собравшихся пробежал вежливый смешок; большинство не поняли, в чем дело, но для тех, кто знал когда-то Вирджинию, знал Шарлотту и Фреда, подобная заявка была не чем иным, как мерзкой семейной шуткой.

— Конечно, — улыбнулся пианист. — Ничего сложного.

Он заиграл. Макс увидел, как Шарлотта допила свой бокал, налила себе еще и в сотый раз за вечер оглянулась на дверь: не пришел ли Гейб. Увидел, как вдруг сразу погрустнела Мэри Роуз, как она почти сердито посмотрела на Фредди. Увидел и то, как Георгина вскочила и почти бегом устремилась из-под тента в дом и как Кендрик бросился вслед за ней.

Георгина уехала, совсем уехала. Как сказал Кендрик, когда Макс настиг его в холле, она сбежала по лестнице, вскочила в такси и уехала.

— Даже не знаю, что и делать. Куда, как ты думаешь, она могла уехать? — Вид у Кендрика был совсем безумный.

— Скорее всего, в дом Энджи, — ответил Макс. — Джордж там.

— А, ну да. Конечно. — В глазах Кендрика читалось явное облегчение. — Подожду немного, а потом позвоню ей туда.

— Обязательно позвони. Но прежде скажи своему братцу, что он негодяй и подонок.

— Я… извини. Я согласен. Это было нехорошо.

— Предельно нехорошо. Да, Кендрик, и еще…

— Да? — Кендрик холодно посмотрел на него.

— Перестань морочить Георгине голову, ладно? Ей уже надо как-то определяться.

— Извини?

— Ты слышал, что я сказал. Перестань играть с ней в эти дурацкие игры. Это нечестно.

— Я не совсем понимаю, какое отношение все это имеет к тебе, — проговорил Кендрик.

— Не понимаешь? Тогда ты довольно бесчувственный человек. Она моя сестра. И я о ней беспокоюсь. Это понятно?

— Послушай, Макс, — лицо у Кендрика вспыхнуло, — мне не нравится твой тон. Я тоже о ней беспокоюсь. И очень сильно.

— С моей точки зрения, все это выглядит несколько иначе, — проговорил Макс. — Это выглядит так, что тебе на нее наплевать. И если ты не способен ни на что решиться, то почему бы тебе, болван ты этакий, не уматывать подобру-поздорову назад в Нью-Йорк?

— Тебя бы это вполне устроило, верно? — язвительно поинтересовался Кендрик.

— Не понял, — сказал Макс.

— Избавиться от меня напрочь. И тем самым устранить возможную угрозу того, что кто-то примажется к твоему наследству.

— Кендрик, ты что, с ума сошел? Я тебя просто не понимаю. — Макс почувствовал, что тоже краснеет от поднимающихся в нем одновременно ярости и страха.

— В самом деле не понимаешь? Тебе разве не говорили, что, если мы с Георгиной поженимся, я должен буду жить в Хартесте? Не могу поверить, чтобы ты об этом не слышал. Георгине эта идея очень нравится.

— Слышал. — Макс пожал плечами. — И отмел эту идею, потому что это полный и явный бред.

— А на мой взгляд, нет, — возразил Кендрик. — Георгина обожает Англию. Обожает Хартест. А я художник. Я могу работать где угодно. Если я женюсь на Георгине, такое решение могло бы быть наилучшим для нас всех. И особенно для нашего сына.

— Брось, ради бога, — ответил Макс. — Уж мне-то можешь этого не говорить. Само собой разумеется, что в Хартесте вы жить не сможете. Это вам не пансионат какой-нибудь. Это дом Алек… дом моего отца. А будет моим. Он переходит вместе с титулом.

— В самом деле? — произнес Кендрик, и выражение лица у него стало осторожное, хитрое, почти лукавое. — И он в самом деле будет твой? Ты в этом нисколько не сомневаешься?

— Разумеется, мой. — Макс почувствовал, что его начинает прошибать пот.

— А я так думаю, — мягко продолжал Кендрик, — что на этот счет могут быть определенные сомнения. Даже почти наверняка будут. Если только… станут известны некоторые факты. Я не копаю в этом направлении, Макс. Не беспокойся, я не собираюсь распространять какие-нибудь неприятные слухи. Но должен тебе прямо сказать, что если я решу жениться на Георгине, то нам было бы очень удобно жить в Хартесте.

— В таком случае я искренне надеюсь, что ты на ней не женишься, — отозвался Макс. Ему было почти плохо, его трясло, но внешне он оставался спокойным. — А теперь позвони-ка в дом Энджи и узнай, приехала ли туда Георгина. Раз уж ты о ней так беспокоишься.

Он подождал, пока Кендрик звонил; Георгина действительно была там.

— Она хочет, чтобы я к ней приехал, — сказал Кендрик.

— Вот и поезжай, — посоветовал Макс. — И можешь не торопиться назад.

Он отправился на поиски Шарлотты. Ему необходимо было с кем-нибудь поговорить. Макс наткнулся на нее на лестнице: она сидела там вместе с Томми, вид у нее был несколько отчужденный, однако Томми все-таки удалось рассмешить ее.

— Томми, можно я уведу у тебя ненадолго Шарлотту? Мне надо с ней поговорить.

— Можно. Только потом верни.

— Обязательно.

— Черт бы побрал этого Гейба! — заговорила по дороге Шарлотта. — Убить его готова. Посмотри на часы, уже ведь почти полночь. Честное слово, я не…

— Шарлотта, заткнись, — прервал Макс.

— Извини?!

— Я сказал, заткнись. У нас возникла большая проблема. Прости, но мне надо обсудить ее с тобой.

Он рассказал ей. Шарлотта слушала внимательно, наконец-то на время позабыв о своей ярости по адресу Гейба.

— Знаешь, — заговорила она, когда Макс замолчал, — сейчас я уже даже не понимаю, как мы могли прежде всерьез считать, что рано или поздно все это не выйдет наружу. Наверное, только потому, что папа нам здорово промыл мозги. Как мы могли игнорировать все это, делать вид, будто никакой проблемы не существует. В определенном смысле я бы даже почувствовала облегчение, если бы все раскрылось.

— Ну а я так определенно нет. Шарлотта, откуда он узнал?

— Думаю, что, скорее всего, Георгина ему сказала. Я даже уверена, что это она.

— Но меня она уверяла, что ничего ему не говорила.

— Да? — переспросила Шарлотта и улыбнулась. — Никогда не думала, что наша милая Георгина способна хитрить. А за ужином я видела, как она болтала о чем-то с этим твоим дружком Джейком. Наверное, это материнство на нее так действует, делает ее жестче.

— Ай, брось ты это, Шарлотта. Главное, что он знает. И явно подумывает о том, чтобы этим воспользоваться.

— Ну, вряд ли он сможет этим воспользоваться. И к тому же я всегда считала его приятным человеком. Единственно только… Господи, а что, если он скажет Фредди?

— Вот именно. Или Мэри Роуз. Или уже сказал.

Она покачала головой:

— Нет. Если бы уже сказал, мы бы знали. Это уж точно. А ты полагаешь, он действительно вынашивает планы перебраться в Хартест?

— Бог его знает. Если хочешь знать мое мнение, так это его привлекает гораздо больше, чем женитьба на Георгине.

— Ну что ж. Возможно, это не такая уж плохая идея.

— Шарлотта, это чертовски скверная идея. И я не намерен с ней мириться.

— Скажите пожалуйста! — Шарлотта смотрела на него весело и немного удивленно. — В нас вдруг проснулся маленький феодал и лорд! Мне казалось, ты презираешь и папу, и титул, и все с ними связанное.

— Не все с ними связанное. — Макс вдруг помрачнел. — А только… Александра.

— Послушай, Макс, мы сейчас все равно ничего не решим. Тебе надо быть хозяином вечера, а я должна…

Она вдруг смолкла: в дверь вошел Гейб. Он посмотрел на нее и произнес:

— Привет. Извини, что я опоздал. Большой спрос на доллар.

— Ах, как интересно. Надо тебе будет с кем-нибудь это обсудить. — Шарлотта говорила подчеркнуто весело и приветливо. — А я ухожу. Спокойной ночи, Гейб. Счастливо, Макс, чудесный был вечер.

— Что это с ней? — спросил Гейб.

Макс внимательно посмотрел на него; но Гейб явно пребывал в искреннем недоумении.

— Джемма, мать твою, спускайся вниз и давай ужинать, — в десятый раз повторил Макс.

— Нет, — отрезала Джемма, — не спущусь. — Она сидела на краю ванны. — Пока ты не пообещаешь, что не будешь больше лапать каждую проходящую мимо тебя бабу. Это же просто отвратительно: вначале эта твоя модель, потом Энджи, а потом уж вообще какая-то уродина с прямыми волосами, я видела, как ты ее лапал.

— Какая уродина? Никогда не лапаю уродин. Ах, это ты о Дженнифер? Она не уродина. Мы с ней уже очень давно знакомы, с Дженнифер. Я за ней присматривал еще в самой первой ее поездке.

— Ей, наверное, очень понравилось, — съязвила Джемма. — Так вот, я не спущусь. Ясно?

— Ну и пожалуйста. Сиди здесь и развлекайся в одиночестве. Никто тебя тут развлекать не будет.

Макс спустился вниз, вышел под тент и подошел к столу, за которым сидел Фредди. Тот с презрительно-высокомерным выражением следил, как Чак и Жанетта Дрю танцевали обычный демократический вальс.

— Мелочь ты пузатая, — проговорил Макс.

— Извини?

— Ты слышал. Жестокая и подлая пузатая мелочь. Как ты смел это сделать? Всех расстроил, всю мою семью. Это же непростительно.

— По-моему, у тебя болезненная чувствительность, — ухмыльнулся Фредди. — Лично для меня это было просто приятное воспоминание, небольшое путешествие в прошлое.

— А попутешествовал бы ты на х… — сказал Макс.

К полуночи гостями овладело танцевальное настроение. Под тентом яблоку негде было упасть: финансовый мир, мир моды и мир журналистики счастливо слились в одну разгоряченную, трущуюся друг о друга массу танцующих. Джейк Джозеф буквально приклеился к какой-то смазливой девице, ладони его плотно лежали у нее на ягодицах. Один из его братьев-полицейских весьма энергично терся животами со служительницей какой-то художественной галереи, глаза у него были закрыты, голова склонена набок. Миссис Викс отплясывала с Томми, а Клиффорд стоял с краю и мрачно смотрел на них. В самом центре пространства под тентом, обнявшись, очень своеобразно танцевали два «голубых» фотографа, а на краю площадки, изгибаясь, тесно сплелись в танце две манекенщицы. Три молодых маклера поливали друг друга из бутылок шампанским. Опал танцевала одна, руки страстно извивались у нее над головой, лицо было искажено, словно в момент оргазма.

— Славные у тебя друзья, Макс, — заметила Энджи.

— Да, неплохие.

— По-моему, пока все идет хорошо, да? С Мелиссой все в порядке, как ты думаешь?

— По-моему, да. Только не особенно заигрывай с этим ее парнем.

— Нет, конечно, гнусный он какой-то тип. А где Георгина?

— Уехала к тебе. И Кендрик тоже.

— Ну, тем лучше для них, — усмехнулась Энджи.

— Там не совсем то, что ты думаешь, — сдержанно ответил Макс. — А посмотри-ка на Мэри Роуз, с каким удовольствием она заговаривает папочку Мортона. По-моему, она его уже практически уговорила открыть картинную галерею.

— Боже, неужели же Мортоны все еще здесь? — пораженно воскликнула Энджи.

— Здесь.

— А где же их дочка?

— Дуется. Вон она сидит, видишь?

— Ты бы лучше пошел потанцевал с ней.

* * *

Уже много-много позже, или так ему показалось, Макс вдруг обнаружил, что танцует с Энджи. Джемма была в объятиях какого-то мужского представителя художественных галерей, и, похоже, ей там вполне нравилось.

— А ты танцуешь как негр, — сказала Энджи, когда музыка сменилась, заиграли что-то медленное и Макс обнял ее и прижал к себе.

— Это как понимать?

— У тебя есть чувство ритма. Фантастическое чувство ритма.

— Ну, — непринужденно заметил он, — негры не только этим славятся. А в другом отношении я как, могу с ними сравниться, по-твоему?

— Сомневаюсь, — засмеялась Энджи. Ее зеленые глаза задорно блестели, вид у нее был весьма самодовольный.

— А у вас в этом смысле большой опыт, миссис Прэгер, да?

— Достаточный.

— Вот как.

Макс крепче прижал ее к себе; он чувствовал, как, даже несмотря на тесные брюки, у него начинается эрекция. Энджи в ответ тоже прижалась к нему, извиваясь всем телом.

— Извини, — проговорил с улыбкой Макс. — Ничего не могу с собой поделать. Это все… музыка.

— Мне нравится.

— Что, музыка?

— Нет, то, как она на тебя действует.

— А-а.

Музыка вновь сменилась; теперь она стала еще медленнее, и вокруг разнесся откровенный в своей сексуальности голос Дилана: «Лэй, леди, лэй…»

Макс еще сильнее прижал Энджи к себе.

— Энджи…

— Да, Макс?

Внезапно Макс почувствовал, что не может больше терпеть и сдерживаться. Выпил он именно столько, сколько ему было нужно: у него было ощущение приятного опьянения, готовности к дерзости и безрассудству, но при этом он сохранял контроль над собой. На Джемму он даже смотреть сейчас не хотел: с ней все было слишком уж легко и просто. Он чувствовал, что хочет Энджи, он хотел ее уже очень давно, так давно, что и сам не помнил, было ли такое время, когда он не испытывал этого желания. Энджи подняла на него глаза, их взгляды встретились: она медленно растянула губы в уверенной улыбке, Макс тоже улыбнулся в ответ.

— А вид у тебя очень самонадеянный, — проговорила она.

— А я себя именно так и чувствую, — ответил он. — Пойдем. Слишком уж долго все это продолжается.

Он был уверен, что она правильно поняла смысл сказанных им слов.

Наверху, в одной из свободных спален, она легла на постель. Макс прикрыл за собой дверь и подошел к ней. Лицо у него было сосредоточенное и серьезное.

— Я этого никогда раньше не говорил, — произнес он, — никому. Позволь мне сказать это тебе, и совершенно честно. Я люблю тебя.

— О господи. — В голосе Энджи послышалось искреннее удивление. — Не может этого быть, Макс. Тебе просто так кажется.

— Нет. Это так. Можно мне снять с тебя это нелепое одеяние?

— Оно очень милое.

— Милое, но нелепое. Без него ты гораздо красивее.

— Макс, оно стоило почти тысячу фунтов!

Он вдруг рассмеялся каким-то необычным, очень счастливым смехом:

— Только ты способна заявить подобное. В такой момент. Наверное, поэтому я тебя и люблю. Ладно, давай я сниму, но немножко. Фунтов на пятьсот.

— Ну хорошо! Расстегни молнию. Она должна стоить около сотни.

Энджи села, повернулась к нему спиной. Он подошел, откинул у нее со спины волосы и поцеловал ее сзади в шею. Шея была теплая, и, казалось, от нее исходил аромат желания, приятная смесь духов и легкого пота. Макс медленно провел губами вдоль позвоночника; потом обнял Энджи сзади за плечи; руки его скользнули под блестящий лиф ее платья, нащупали соски и принялись ласкать их легкими, несильными движениями. Энджи негромко застонала.

— Ты такая красивая, — проговорил Макс, — просто очаровательная.

Он расстегнул лиф, подержал на ладонях ее груди, потом провел руками вниз по телу, с удовольствием ощущая плоский живот, густые спутанные волосы, влажное тепло промежности.

— Какая ты теплая, — выдохнул он, — очень теплая, вся.

Энджи вдруг резко обернулась к нему, на лице у нее было написано откровенное и сильнейшее желание. Она обвила Макса руками и откинулась назад, потянув его на себя. Руки ее скользнули ему под брюки и стали осторожно, ласково, словно озираясь, поглаживать его ягодицы. Макс начал целовать ее, все крепче и крепче, в губы, ища встречи с ее языком; его охватил влажный и горячий жар, он чувствовал, что теряет над собой контроль, и это было необыкновенно приятное ощущение.

Она вдруг выпрямилась и села; плотно облегающее платье было спущено сверху, прическа спутана и всклокочена. Энджи сидела, обнаженная до пояса, и улыбалась. Протянув руку, она принялась расстегивать пуговицы на рубашке Макса, другая рука продолжала шарить у него в брюках.

— О боже, — почти простонал он, нагнулся и стал целовать ее груди, целовать нежно и осторожно, как будто они были очень хрупкие и могли разбиться.

— Я люблю тебя, — снова повторил он.

И тут открылась дверь и вошла Джемма.

Он отыскал ее на кухне; она стояла там среди грязных тарелок и пустых бутылок, подол ее бального платья мок в луже вина на полу, а сама она рыдала, и по лицу ее, как у маленького ребенка, ручьями текли слезы.

— Джемма… пожалуйста… не надо… — Макс умолк. Да и что он мог сейчас ей сказать.

— Убирайся отсюда, пожалуйста, — довольно вежливо проговорила Джемма.

— Джемма, не могу. Ты же понимаешь, что не могу. Я хочу помочь.

— Очень благородно. — Джемма негодующе смотрела на него, ее большие карие глаза все еще были полны слез, лицо покрылось красными пятнами и стало некрасивым. — Он хочет помочь. Лучшая от тебя помощь — это чтобы ты от меня отстал и чтобы я тебя больше никогда не видела. Извини меня, Макс. Мне надо вернуться к гостям.

Макс молча смотрел ей вслед; когда она дошла уже до самого конца коридора, к ней вдруг подошел Джонти Хирш. В руке у Джонти была бутылка виски; он что-то сказал и сделал жест, явно предлагая Джемме выпить. Она глотнула прямо из бутылки и улыбнулась. Хирш опять что-то сказал; Джемма вроде заколебалась, потом вернулась назад в кухню и взяла из шкафа два стаканчика.

— Джемма, — проговорил Макс, — будь осторожна с этим парнем. Он пьян и на протяжении последнего часа непрестанно нюхал кокаин.

— Макс! — Джемма глядела на него с такой неприязнью, что Максу стало даже не по себе: он ощутил неясный внутренний страх, какую-то подступающую слабость и спасовал. — Макс, оставь меня, пожалуйста, в покое, хорошо? Ты ясно показал, что тебя интересуют другие. Вот и занимайся ими, а я себе сама кого-нибудь найду.

— Делай как знаешь, — ответил Макс. Но не двинулся с места, продолжая следить за ними. Он видел, как Джонти налил полный стакан виски и выпил. И сразу же вслед за ним второй.

Потом Джонти снова налил стакан и протянул Джемме. Та, немного поколебавшись, взяла его и быстро осушила. Макс наблюдал, как Джонти рассматривает Джемму, взгляд его скользил по ее телу, пока наконец не остановился у нее на груди. Тогда Макс потихоньку двинулся по коридору в их сторону; они оба не обратили на него никакого внимания, словно не видели его. Макс услышал, как Джонти спросил:

— Так ты, собственно, кто такая?

— Я Джемма Мортон. Мы помолвлены с Максом. С двоюродным братом Мелиссы.

— Нечего тебе с ним путаться, — заявил Джонти. — Он онанист.

Он наклонился вперед и впился Джемме в губы.

— Джонти! — В коридоре появилась Мелисса. — Джонти, пошли! Мы уезжаем.

— А-а, отстань, — отмахнулся Джонти. — Когда я хотел уехать, ты не хотела. А теперь я хочу остаться. Тут вот нашлась очень милая девочка, — он сделал жест в сторону Джеммы, — а все остальное дрянь.

— Джонти! — Мелисса попыталась взять его под руку, он в ответ поднял руку, словно собираясь ударить ее. Мелисса испуганно уставилась на него, однако не отступила.

— Оставь ее в покое! — Тон у Макса был самый угрожающий.

— Пошел на хрен, — огрызнулся Джонти. Он схватил Мелиссу за запястье и вывернул ей руку. Она сморщилась.

Макс вмешался настолько мгновенно, что никто даже не успел заметить, что и как он сделал. Просто Джонти очутился вдруг на полу.

Он несколько мгновений смотрел на Макса, потом встал; рука его скользнула в карман, резко выдернулась оттуда, и он стал медленно, угрожающе наступать.

— Осторожно, — крикнул кто-то, — у него нож!

Мелисса вдруг рванулась и встала между Максом и Джонти, предупреждающе выставив руку вверх. В воздухе блеснула сталь, вслед за ней брызнула кровь, но уже в следующее мгновение Джонти оказался крепко схвачен: руку ему завернули за спину, лицо у него исказилось от боли, а нож упал на пол. Томми Соамс-Максвелл с умением, рожденным в десятках драк в барах, скрутил и обезоружил его, потом изо всей силы двинул ногой в пах. Джонти взвыл.

— Вот и хорошо, — почти спокойно произнес Томми. — Что, не нравится, да? Сейчас еще получишь. Люблю учить таких, как ты, хорошим манерам. Макс, вызывай полицию.

— Я вызвала. — Энджи возникла внезапно, неизвестно как и откуда, и уже склонилась над Мелиссой, лихорадочно пытаясь забинтовать ей руку столовыми салфетками. Однако каждая очередная салфетка мгновенно промокала.

— Наверное, он задел артерию, — проговорил Макс. — Черт, врач у нас в доме есть? — Чувствовал он себя отвратительно. Ему казалось, что все происходит невероятно медленно.

— Вызывайте «скорую», — приказала Энджи. — Быстро. — Мелисса была уже очень бледна, она почти позеленела.

— Слушайте, — вмешался Томми, — надо наложить ей на руку жгут. Макс, подержи-ка этого типа, а я сделаю. Энджи, давай еще салфетки. Рви их вдоль. Так, Мелисса, приподнимись немного, голову опусти между колен, а я тебя перевяжу, надо будет очень сильно завязать, возможно, будет больно, но зато перестанет идти кровь. Вот так. Теперь все должно быть в порядке.

Он улыбнулся, присел с ней рядом, положил ей руку на плечи. Она приподняла голову и слабо улыбнулась.

— Надо лучше выбирать друзей, милочка, — проворчал Томми. — Давай-ка, опусти голову вниз.

— Меня тошнит, — сказала вдруг Мелисса и окатила весь пол вокруг себя. А потом заплакала.

— Где ее мать? — спросил Томми.

— Уехала, — ответил Макс, добавив про себя «слава богу».

— Нет, не уехала, — раздался голос Мэри Роуз, и она вошла в холл. Макс взглянул на нее: Мэри Роуз была очень собранна, очень спокойна. «В критические моменты она всегда здорово держится», — подумал он. Макс помнил, что она держалась точно так же, когда у Малыша произошел инфаркт. — Я пыталась поймать такси.

Полиция и «скорая помощь» приехали почти одновременно; Мелисса сидела, опустив голову на плечо Томми, лицо у нее было совсем зеленое.

Полицейские вывели Джонти. Энджи с некоторым замешательством встретила прямой взгляд Мэри Роуз.

— Тут у нас возникли кое-какие трудности, — проговорила она.

— Да, я вижу, — ледяным тоном отозвалась Мэри Роуз. Она присела рядом с Мелиссой с другой от Томми стороны и посмотрела на него. — Что случилось?

— Ее задели во время драки, — объяснил Томми. — Думаю, что все будет в порядке. Вот уже и «скорая».

Санитары посмотрели на Мелиссу, на ее запястье, обернутое окровавленными салфетками, и поцокали языками.

— Пожалуй, придется накладывать швы, милочка, — сказал один из них. — Подождите, сейчас мы принесем носилки. А кто этот жгут накладывал?

— Я, — скромно признался Томми.

— Отличная работа, — похвалил другой санитар.

— Я поеду с тобой, Мелисса, — заявила Мэри Роуз, совершенно бледная от пережитого.

— Я хочу, чтобы Томми поехал, —пробормотала Мелисса. Ей явно было очень нехорошо.

— Будет лучше всего, если в «скорой» никто не поедет, — распорядился первый санитар. — Поезжайте за нами в какой-нибудь машине. Возможно, нам по дороге придется давать ей наркоз или что-нибудь делать. Ей, должно быть, очень больно. Она что-нибудь пила сегодня?

— Э-э… почти наверняка да, — ответил Макс.

— О господи! — Тон санитара был весьма красноречив.

— Тогда мы оба поедем вслед за вами, дорогая, — обратился Томми к Мелиссе. — Не волнуйся, малышка, мы будем ехать прямо за вами. Макс, можно мне взять твою машину?

— Конечно, — кивнул Макс. — У тебя же ведь есть ключи, верно?

— Есть. Пойду возьму пиджак…

Мелиссу положили на носилки и вынесли; Мэри Роуз молча стояла и смотрела ей вслед; потом вместе с Энджи, Максом и Джеммой они вышли к входной двери и остановились там, поджидая внизу у лестницы, пока спустится Томми.

— Представить себе не могу, — проговорила Энджи, тоже бледная и потрясенная, ни к кому конкретно не обращаясь, — что бы только эта семья делала без Томми. Надеюсь, ты понимаешь, Макс, что он фактически спас Мелиссе жизнь, а может быть, и тебе тоже.

Мэри Роуз обернулась и посмотрела на них: они все трое — Макс, Энджи и Джемма — стояли чуть позади нее. Мэри Роуз была очень спокойна, взгляд у нее был внимательный, пристальный.

— Кто он все-таки такой? — спросила она. — Знаете, я ведь не дура. Я же вижу, что его окружает какая-то тайна. По-моему, я имею некоторое право знать.

Макс и Энджи застыли, не произнеся ни слова. Джемма посмотрела на них, переводя взгляд по очереди с одного на другого, и Макс увидел у нее в глазах, прочел на ее лице, что она вдруг открыла для себя, распознала свой шанс, возможность отомстить им за то мгновение, когда она вошла неожиданно в комнату и обнаружила там полуобнаженную Энджи и склонившегося над ней Макса, целующего ее грудь. Макс смотрел на Джемму, видел, как она разъярена и унижена, смотрел и ждал, ждал страшных, разрушительных, ужасных и жестоких слов, твердо зная, что они обязательно последуют, и понимая, что он ничего, абсолютно ничего не может сейчас предпринять, чтобы помешать им. После долгого, показавшегося ему бесконечным молчания Джемма вдруг улыбнулась и еще немного выждала, явно растягивая этот момент и наслаждаясь им, прежде чем заговорить.

— Томми Соамс-Максвелл — отец Макса, — произнесла она. — Так ведь, Макс?

Глава 58

Шарлотта, сентябрь — октябрь 1987

Врач сказал, что, возможно, Бетси сможет полностью поправиться. Возможно. Если они будут за ней очень хорошо ухаживать. Конечно, то, что с ней произошло, крайне неприятно, но для своего возраста она человек крепкий. Полнейший покой, ничем ее не тревожить, и тогда, возможно, все будет в порядке.

— Так что я увожу ее в Бичез, — заявил Фред. — Ей там очень нравится. Это ее дом. Не мой. Будем там просто сидеть и смотреть на океан, пока она не поправится полностью.

— Ну и правильно, — ответил Макс. — Она поправится, я уверен. Передавай ей самый большой привет. Когда ей станет получше, мы приедем вас навестить.

Он положил трубку и посмотрел на Шарлотту:

— Мы им ничем не можем помочь. И незачем сейчас туда нестись с выражением ужаса на лицах. Это было бы нечестно по отношению и к нему, и к бабушке. Чудо, что она вообще осталась жива, бедняжка. Сломать обе лодыжки, да в ее-то возрасте. А заодно еще и потерять сознание. По-видимому, она была без сознания почти целые сутки. Все думали, что так и не очнется.

— Да, — согласилась Шарлотта. — Да, тут мы действительно ничем не можем помочь. — Она вдруг почувствовала себя очень скверно. До нее только сейчас внезапно дошло, сколько же на них свалилось неприятностей, да к тому же одновременно и таких серьезных. — Так что же нам делать?

— Бог его знает. Я думаю, просто жить и терпеть. Ничего другого не остается. — Макс вздохнул и угрюмо посмотрел в окно. — Я вижу только один просвет на горизонте: лишь бы нам удалось как-то добиться того, чтобы выгнали Чака. А так — черт побери! Одни неприятности. Это просто нечестно.

Шарлотта посмотрела на него. Ее всегда бесило, когда Макс воспринимал свалившиеся на него неприятности как нечто нечестное и объяснял их происками какой-то зловредной судьбы.

— Макс, ты ведь сам во всем этом виноват, — не удержалась она, — ты сам втянул себя во все свои неприятности: и с Джеммой, и с Томми, и со всем остальным. Ты же должен это понимать. И если теперь Джемма разболтает обо всём всем журналистам Англии, то так тебе и надо.

Макс молча уставился на нее, потом медленно произнес:

— А ты в душе до сих пор еще староста класса, Шарлотта, да? Все такая же дура, так же любишь командовать и по-прежнему уверена, что ты всегда права… Неужели у тебя никогда не возникают сомнения в самой себе и в том, как ты себя ведешь? На мой взгляд, Гейбу сильно повезло, что он на тебя не купился. — Макс постоял немного, потом двинулся к двери. — Пойду загляну к Энджи. Она, по крайней мере, не занимается тем, чтобы постоянно выносить людям приговоры.

Шарлотта почувствовала, как на глаза у нее наворачиваются слезы; она закусила губу и принялась рассматривать свои руки с таким вниманием, будто никогда раньше их не видела. Почему-то ей вдруг пришла в голову мысль, что руки у нее действительно до сих пор еще похожи на руки школьницы: без украшений, с короткими, ненакрашенными ногтями. Какой все-таки противный этот Макс. Ведет себя как ребенок, совершенно аморален, абсолютно безответствен. Сам же устроил этот вечер, чтобы отпраздновать свою помолвку, и закончил его тем, что отправился в спальню вместе с Энджи. А уж Энджи… Вот кто не человек, а сплошное беспокойство. Господи, она же действительно неиссякаемый источник всяких проблем. Они друг друга стоят, эти двое.

Зазвонил телефон. Звонила Георгина. Голос у нее был слабый, плачущий.

— Шарлотта? Это я. Можно, я к тебе приеду?

— Разумеется, можно. А может быть, мы лучше вместе съездим в Хартест? Повидаем папу. Сейчас ведь еще только суббота, и самое утро. Хотя у меня такое самочувствие, как будто уже середина будущей недели.

— А как же Гейб?

— Гейб уехал, — коротко ответила Шарлотта. — Обратно в Нью-Йорк. У нас с ним ничего не получится, Джорджи. Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом. А где Кендрик?

— Он тоже уехал. Похоже, нам с тобой не очень везет в любовных делах, а?

У них оказалось очень много тем для разговора. Георгина тоже была расстроена, даже очень расстроена. Кендрик на вечере в конце концов сказал ей, что принял решение: он не может на ней жениться. Гейл, та девушка, что есть у него в Нью-Йорке, нажимает на него, и ему кажется, что она как раз то, что ему нужно. Именно такая жена ему необходима: она сумеет стать для него опорой и сделает все, чтобы он добился успеха.

— Он прав, — со вздохом проговорила Георгина. — Я и сама вижу, что он прав. Кендрик очень мягкий человек. Если эта… Гейл… сильная и волевая, то такая ему и нужна. Мне, конечно, сейчас очень скверно, все это страшно больно, но я понимаю. Со временем у меня это пройдет. Мне так кажется. И по крайней мере, у меня ведь есть Джордж.

Когда они приехали в Хартест, Александру было уже намного лучше. Фактически он производил впечатление совершенно здорового человека.

— Как-то у меня за сутки все кончилось, — несколько туманно комментировал он. — Мне так жаль, что я не смог быть на вечере. Как там все прошло?

— Ой, прекрасно, — ответила Шарлотта.

В воскресенье после обеда они отправились назад в Лондон. Георгина казалась на удивление спокойной. Она ничего не рассказала Александру о Кендрике, объяснив сестре, что для этого у нее пока просто не хватает мужества.

— Он будет очень сильно расстраиваться из-за меня, я знаю, что будет. А тогда и я сама снова расстроюсь. Скажу через пару дней.

— А насчет Макса и Джеммы?

— Господи, только не это. Он так расстроится. Ты же знаешь, как ему нравится Джемма.

— Ну, — Шарлотта довольно жестко усмехнулась, — Энджи ему тоже очень нравится.

— Не говори глупостей. Макс ведь не собирается жениться на Энджи.

— С Максом я бы ничего не стала исключать, — мрачно сказала сестра.

— Я слышал, Шарлотта, — проговорил на следующее утро, входя в ее кабинет, Фредди, — что возникли некоторые сомнения в правах Макса на наследование? Как интересно.

— Плохо слышал, — холодно парировала она. — Никаких сомнений нет, совершенно.

— Правда? А мне казалось, что незаконнорожденные не могут наследовать титул.

— Макс не незаконнорожденный. И титул он унаследует.

— По-моему, тут ты ошибаешься, — возразил Фредди. — У меня есть один друг, юрист. Я хочу с ним посоветоваться.

— Вот и прекрасно, — заявила Шарлотта. — Посоветуйся, Фредди. А почему, собственно, тебя это так волнует? Ты что, хочешь сам предъявить права на Хартест и на титул?

— Нет, — усмехнулся Фредди. — Мне эта куча проблем задаром не нужна, спасибо. Но мне кажется, что сын Кендрика мог бы предъявить такие права. Хотя, конечно, я могу ошибаться.

— Ты и ошибаешься. И кстати, Фредди, держи свои гнусные измышления при себе. К твоему сведению, существуют законы для защиты от клеветы.

— Если это правда, то законы о клевете тут неприменимы, — сказал Чарльз Сейнт-Маллин, — ты и сама понимаешь. Конечно, единственный человек, который мог бы это подтвердить, — твой приятель Томми Соамс-Максвелл.

— Никакой он не мой приятель, — передернула плечами Шарлотта. — Хотя должна признать, ведет он себя во всей этой истории вполне прилично. Чарльз, каковы все-таки законы насчет наследования? Сможет Макс унаследовать Хартест? И титул?

— Если твой отец этого захочет, то Макс безусловно сможет унаследовать Хартест. Тут все целиком и полностью зависит от него. Он может оставить Максу любую часть имения, какую сочтет нужным, или вообще ничего. Я не сомневаюсь, что он уже сделал какие-то распоряжения на этот счет. Что касается титула, то тут каждый случай очень конкретен, и бывает по-разному. В некоторых случаях, на практике в большинстве, в завещании указывается, что титул наследует старший сын. В других — титул передается старшему ребенку, независимо от того, какого он пола. Конечно, твой отец вполне может передать титул по наследству и незаконнорожденному сыну. Или даже тем уткам, что плавают у вас там в озере. На мой взгляд, самое главное то, что Макс официально зарегистрирован и признан в качестве сына Александра. Притом самим же Александром. Я не знаю юридических прецедентов для подобной ситуации, но мне кажется, потребовался бы сложнейший и очень долгий судебный процесс, чтобы лишить его права наследования.

На работе Шарлотта теперь чувствовала себя отвратительно. Фредди и Чак позаботились о том, чтобы отнять у нее все мало-мальски серьезные дела и обязанности; ее приставили к одному из подручных Чака и фактически низвели на роль рядовой конторской служащей. Дни тянулись долго и тоскливо и доставляли ей только душевные страдания.

— Но я совершенно ничего не могу тут поделать, — говорила она Максу, — остается только терпеть и ждать, когда нам удастся заставить дедушку понять, что тут происходит.

— Если он доживет до того времени, — отозвался Макс. Тон у него был мрачный.

В конце недели позвонила Георгина. Она была взволнована и расстроена. Джорджу нездоровилось. У него почти постоянно было расстройство желудка. Доктора внимательно осмотрели его, однако так и не смогли ничего найти.

— Но он все время хандрит, выглядит таким несчастным, и он худеет. Не знаю, что и делать.

— А Няня что думает?

— Она говорит, что у него режутся зубки.

— Ну, может быть, так оно и есть. Не волнуйся ты. А папе ты уже сказала насчет Кендрика?

— Нет, пока не сказала. Я знаю, как он на это среагирует, и не могу собраться с духом, Шарлотта. Просто не могу.

— Ну, тогда не надо. Пока не говори.

— Пожалуй, я так и сделаю.

Спустя два дня она позвонила снова. Джорджу стало лучше.

— Вот видишь, — сказала Шарлотта. — Няня была права.

Бетси потихоньку поправлялась. Фред говорил, что она еще очень слаба, но все-таки с каждым днем она ела чуть больше, а спала чуть меньше.

— Надеюсь, ты там за ней как следует ухаживаешь? — суровым голосом спросила его Шарлотта.

— Разумеется. С тех самых пор, как это случилось, я от нее не отхожу.

— Может быть, мне приехать навестить ее?

— Думаю, она была бы рада.

— Я съезжу навещу бабушку, — объявила Шарлотта Максу. — На день или два, не больше. Тут, в отделении, я все равно не нужна.

— Хорошо. А с дедом ты намерена поговорить?

— Не думаю. По телефону у него такой голос, что вряд ли он готов сейчас к серьезному разговору. Но может быть, и попробую.

— А Гейба увидишь?

— Не знаю, — ответила Шарлотта, — это зависит только от Гейба.

— В самом деле? — поднял брови Макс.

* * *

Шарлотта заказала себе билет в Нью-Йорк на ближайший понедельник. Когда она сказала Фредди, куда едет и почему, он посмотрел на нее самым холодным и рыбьим из своего арсенала взглядом и заявил:

— Надеюсь, ты не собираешься обсуждать с моим дедом ситуацию в банке и твое положение в нем.

— Он и мой дед тоже, — возразила Шарлотта, — и я буду говорить с ним обо всем, о чем сочту нужным.

— Я бы на твоем месте не стал этого делать, — сказал Фредди. — Я тут набросал проект письма Найджелу Демпстеру и Россу Бенсону Хочешь взглянуть?

Он протянул ей лист бумаги. В письме говорилось: «Уважаемые господа! Я мог бы сообщить вам некоторые сведения о происхождении моего двоюродного брата Максимилиана, виконта Хэдли. Есть основания полагать, что настоящим его отцом является мистер Томми Соамс-Максвелл, проживающий на Понд-плейс, в Челси. Буду рад оказать вам содействие в меру своих возможностей, в случае если вы обратитесь ко мне за дальнейшей информацией».

— Ты дерьмо, — проговорила Шарлотта. — Ты просто мерзкое дерьмо.

— Не беспокойся. — Фредди был сама доброжелательность. — Я не буду отправлять это письмо. Но только до тех пор, пока не узнаю, что ты обсуждала с дедом что-то такое, что тебе не нравится в банке. Договорились?

Шарлотта улыбнулась ему весело и приветливо.

— Фредди! — делано удивилась она. — Не хочешь же ты сказать, будто в банке происходит что-то такое, что не понравилось бы дедушке?

Она получила огромное удовольствие при виде того, как цвет лица Фредди мгновенно сменился с бледного на весьма непривлекательный оттенок багрово-красного.

Перед самым отъездом она позвонила Георгине:

— Прости, я совершенно об этом не подумала. Ты же ведь можешь поехать со мной. Хочешь?

— Ой… нет, — ответила Георгина. — Пожалуй, нет. Я ведь могу там столкнуться с Кендриком. Да и потом, Джорджу что-то опять нездоровится. В четверг повезу его на консультацию к специалистам.

— Джорджи, мне так жаль. Постарайся не очень переживать.

— Я стараюсь, — грустно сказала Георгина.

Прилетев в аэропорт Кеннеди, она пробежала взглядом по барьеру, за которым дожидались встречающие, высматривая Хадсона. Но его не было. Шарлотта вздохнула: она чувствовала себя очень усталой.

Отвернувшись, она стала продираться через толпу в ту сторону, где была стоянка такси, и тут услышала, как кто-то окликает ее по имени:

— Здравствуй, Шарлотта!

Это был Гейб.

Он довольно быстро домчал ее до города на своем двухместном «мерседесе». По дороге Шарлотта молчала; молчал и он, если не считать лаконичного сообщения: он услышал о ее предстоящем приезде от своего отца и сказал Хадсону, что встретит ее сам. Фред и Бетси ждут ее только завтра утром. Вид у Гейба был весьма свирепый, к Шарлотте он даже не прикоснулся.

Когда они подъехали к Греймерси-парк, он поставил «мерседес» на стоянку и произнес:

— Я бы хотел, чтобы ты поднялась ко мне домой.

— Зачем? — спросила Шарлотта. Она понимала, что вопрос самый дурацкий, но все ее мысли были заняты тем, чтобы в голосе не проскочили командные нотки.

— Чтобы я мог переспать с тобой, дура, — ответил Гейб.

— А-а, — протянула Шарлотта. — Ну, тогда пошли. — Последняя фраза далась ей немного легче.

Секс с Гейбом сильно отличался от секса со всеми другими, кого она знала. Так она ему и сказала, когда они лежали потом, несколько отстранившись друг от друга, только держась за руки и изредка целуясь.

— Не то чтобы у меня был такой уж колоссальный опыт, — поспешно добавила она.

— А чем именно отличается? — поинтересовался он. По голосу чувствовалось, что он весьма доволен собой.

— Не знаю… трудно сказать. Он какой-то… очень целеустремленный. Ей часто приходила в голову эта мысль: когда Гейб поворачивался к ней (сняв перед этим часы), то выражение у него бывало в точности такое же, как когда он набрасывался на свой компьютер; в такие моменты на лице у него была написана какая-то свирепая, почти яростная целеустремленность, глаза загорались и темнели, начинали смотреть пристально, испытующе, — чувствовалось, что он твердо знает, чего он хочет, что и зачем делает.

— Ну, ты бы ведь не хотела, чтобы я в этот момент думал о чем-то другом? Например, о работе, а? — Он вдруг рассмеялся. Смеялся он нечасто; как ни странно, но Шарлотте нравилась в нем эта его особенность, она как-то прибавляла целостности его натуре. Шарлотта тоже улыбнулась.

— Нет, конечно же нет. Гейб…

— Да, Шарлотта?

— Гейб, извини, если я… ну, если…

— О господи. — Голос у него был искренне удивленный. — О чем ты? Что ты хочешь сказать?

— Если я… ну, иногда немного как будто командую. Я постараюсь в будущем… быть попроще, поуступчивее.

— Шарлотта, — проговорил Гейб, — вот чего я действительно терпеть не могу, так это простых и уступчивых женщин. Почему я в тебя влюбился, как ты думаешь? Да только потому, что ты такая чертовски своенравная, вот почему.

— А-а, — кротко ответила Шарлотта.

Фред III стал вдруг выглядеть совсем стариком, хрупким и слабым. «По-видимому, это из-за опасения потерять Бетси», — подумала Шарлотта. Сама же Бетси выглядела сейчас гораздо лучше его: к ней почти вернулся прежний цвет лица, и всякий раз, когда заходила сестра, чтобы проверить у нее пульс, давление, осмотреть ноги или поглядеть, как заживают ссадины и шишки на голове (она сильно ударилась, когда упала), всякий раз при виде сестры в глазах Бетси загорался боевой огонек; из всех этих наблюдений Шарлотта сделала для себя вывод, что бабушка чувствует себя лучше и что моральный дух у нее крепче, чем можно было бы предполагать.

Бабушка проводила дни главным образом в солярии: читала, разговаривала с Фредом или вышивала. Шарлотте она очень обрадовалась, сказала, что та прекрасно выглядит, только немного похудела.

— Пока ты здесь, дорогая, мы тебя подкормим.

— Как банк? — спросил ее за обедом Фред. — Все хорошо? С Дрю поладила или как? Этой осенью заберу тебя назад в Нью-Йорк.

— Ты это говоришь уже с весны, — заметила Шарлотта.

Фред сверкнул на нее глазами и налил себе виски.

После обеда Бетси отослала Фреда подремать.

— Несчастье, которое со мной случилось, подкосило его, дорогая, — сказала она, — и, должна тебе честно признаться, я стала от него уставать. Он все время чем-нибудь недоволен. По-моему, было бы гораздо лучше, если бы он ездил в банк хотя бы пару раз в неделю. Но он и слышать об этом не хочет.

После ужина, пока сестра устраивала Бетси на ночь, Фред налил себе и Шарлотте по рюмке арманьяка и закурил сигару.

— Очень она плоха, — сказал он. — Я сильно переживаю за нее. Конечно, мне скучно без банка и хотелось бы наезжать туда хотя бы пару раз в неделю. Но я не могу оставлять ее одну. Во всяком случае, не сейчас. Я ей нужен, ей нравится, что я здесь.

К концу своего пребывания Шарлотта сумела организовать компромисс: с начала октября Фред снова станет два дня в неделю проводить в банке.

— Надо мне навести там порядок, — мрачно проговорил он. — Обязательно надо. Я не вечен. А банк в трудном положении. Надо установить такой порядок, чтобы банк мог функционировать успешно до тех пор, пока ты и Фредди не сможете его возглавить.

— А… Крис Хилл твердо вернулся? — спросила Шарлотта. — Больше не ищет возможностей куда-нибудь перейти?

— Нет, не ищет, — ответил Фред, и по нему было видно, что он весьма доволен собой. — Молодец. Конечно, то, что пришлось дать ему эти акции, не самый удачный выход, я и сам понимаю. А ты, наверное, решила, что я это все плохо продумал, да?

— Да нет, что ты, — возразила Шарлотта.

— А с Фредди вы хорошо ладите? — поинтересовался он после небольшой паузы; лицо его скрывалось за облаком сигарного дыма, как всегда, когда то, о чем он спрашивал, было для него почему-то важно.

— Да, — кивнула она. — Да, хорошо.

— Ну и славно. Я рад, что он приобретает там опыт, в Лондоне. Ему это полезно. В общем, через неделю или около того я вернусь на Пайн-стрит, а потом, когда я там все улажу, мы с бабушкой отправимся в кругосветный круиз. Она об этом всю жизнь мечтала, и я хочу, чтобы она наконец получила такую возможность. У меня уже даже билеты куплены. Я решил, что это будет у нас нечто вроде второго свадебного путешествия. Отплываем пятнадцатого октября.

— Как здорово, — вежливо проговорила Шарлотта.

— Да, я тоже думаю, что будет здорово. Конечно, сам я терпеть не могу эти туристические поездки, но, как я уже сказал, считаю себя обязанным сделать это ради бабушки. Она в свое время тоже кое-что для меня сделала.

— Безусловно, — согласилась Шарлотта.

В воскресенье к ним на обед приехал Гейб. Шарлотта по секрету призналась Бетси, что влюблена в него, и Бетси, которую всегда заводили сообщения о любых романах, настояла на том, чтобы его пригласить. Шарлотта нервничала, не представляя себе, как отреагирует дед, когда узнает, что у нее роман с кем-то из «Прэгерса», но он, напротив, очень трогательно обрадовался, что ее избранником оказался именно Гейб.

— Твой дед был в банке одним из самых первых партнеров, — сказал он Гейбу, — и я хочу, чтобы эта традиция продолжилась. Все эти годы я очень полагался на поддержку со стороны твоего отца. Он очень толковый банкир. Мне его будет сильно не хватать.

Шарлотта и Гейб с трудом могли себе представить, что именно Фреду III будет не хватать Пита Хоффмана, а не наоборот, но оба они и бровью не повели.

После обеда Шарлотта и Гейб отправились прогуляться вдвоем вдоль берега.

— А ты у нас совсем маленькая девочка, голубоглазая и наивная, да? — проговорил он. Тон у него был угрюмый и мрачный.

— Брось ты это, Гейб, бога ради, — ответила Шарлотта. — В тысячный раз тебе говорю, я ничего не могу поделать.

— Зато я могу, — возразил Гейб.

— Что ты хочешь сказать?

— Меня там может не быть.

— Гейб, ты о чем? — спросила Шарлотта.

Гейб повернулся и посмотрел на нее:

— Не знаю, как я смогу работать в «Прэгерсе», когда руководить им станешь ты. Ты и Фредди. Для меня это будет… тяжеловато.

— Не понимаю почему.

— Значит, ты совсем дура. — Голос Гейба был неподдельно сердитый. — Как я смогу работать в банке, пусть даже в качестве партнера, в котором моя… в котором ты станешь председателем? Это же будет невыносимо. Я этого не выдержу.

Он остановился, бросил несколько камешков в набегающие на берег волны. Шарлотта посмотрела на него. Лицо его потемнело и было очень сосредоточенным. Она вдруг улыбнулась, припомнив, при каких других обстоятельствах она видела у него точно такое же выражение. Потом взяла его за руку и потащила в сторону дюн.

— Пойдем. Вон туда.

Он пошел за ней, все еще продолжая сердиться; дойдя до дюн, Шарлотта обернулась, обняла его, притянула к себе и прижалась к нему лицом.

— Я люблю тебя, — сказала она. — Все остальное не будет иметь никакого значения.

— Будет, — ответил Гейб, — но я тебя тоже люблю.

Он стал целовать ее, жадно, страстно, потом не спеша, но решительно опустил ее на песок.

— Люди идут. — Шарлотта показала в сторону берега, казавшегося бесконечным. — Вон, смотри. — В их направлении медленно, но неуклонно продвигались три, нет, четыре маленькие фигурки.

— Значит, мы должны успеть, пока они не дошли, — заявил Гейб. Он уже лежал на песке рядом с ней, голова Шарлотты покоилась на его согнутой руке, а другая его рука трудилась над молнией ее джинсов. Он расстегнул и приспустил их, Шарлотта чуть изогнулась, приподнимаясь от земли, и выскользнула из них совсем. Песок под обнаженными ягодицами оказался мягким и довольно прохладным.

Гейб расстегнул свою молнию, пенис у него был большой, уже напружинившийся. Шарлотта, свернувшись калачиком, обхватила пенис губами и принялась целовать его, легонько трогая языком, дразнить, то втягивая его ртом, то отпуская. Она почувствовала, как в ней самой быстро и сильно растет возбуждение, как оно словно заполняет ее; дыхание ее участилось. Руки Гейба обхватили ее голову, беспорядочно гладили ее по волосам, она слышала, как он постанывал.

— Я люблю тебя, — проговорил вдруг Гейб и, подтянув ее к себе вверх, перевернул на спину и резко, толчком вошел в нее.

Она выгнулась ему навстречу и ощутила, как в ней растет, с невероятной скоростью и мощью нарастает, приближается оргазм, как он будто прыжками становится все ближе и ближе; она раскинула руки в стороны, вцепившись пальцами в росшую на дюнах траву, и запрокинула голову назад. Откуда-то взлетела чайка, резко, стремительно взмыла ввысь, совсем как наслаждение, которое испытывала сейчас Шарлотта; она проследила за птицей взглядом, продолжая всем телом отзываться, отвечать на движения Гейба; и тут вдруг она пришла, огромная, ослепительно-яркая вспышка радостного, выворачивающего наизнанку удовольствия, и вскрик Шарлотты слился с криком чайки в одну странную, высокую, торжествующую ноту; Гейб стиснул ее в объятиях, и она почувствовала, как его оргазм сливается с ее собственным; потом, когда они лежали, испытывая чудесное удовлетворение и постепенно успокаиваясь, Шарлотта услышала приближающиеся голоса и смех, взглянула в темные, пристально смотревшие на нее глаза Гейба и, счастливая, громко, торжествующе рассмеялась:

— Успели все-таки!

— У меня первый раз так, — сказал Гейб, нежно целуя ее.

— Что ты имеешь в виду?

— Я даже не снял часы, — пояснил он.

Потом они купались, долго ныряли в больших, мягко накатывавших волнах; потом лежали, подставив солоноватые, охлажденные морем тела осеннему солнцу.

— Какой сегодня день! — произнес Гейб. — Какой прекрасный день! — Он улыбнулся, взял ее руку, поцеловал по очереди каждый палец. — Шарлотта…

— Да, Гейб? — отозвалась она и услышала:

— Извини, но я действительно должен идти, очень много работы.

И она не рассердилась и даже не расстроилась, а рассмеялась, громко рассмеялась: оказывается, она его уже очень хорошо изучила, знает и именно поэтому и любит его.

— Какой приятный молодой человек! — сказала за ужином Бетси. — Ты собираешься выходить за него замуж, Шарлотта?

— Не знаю. — Шарлотта старалась, чтобы ее слова прозвучали по возможности более неопределенно, а потом добавила: — Он уже практически женат.

— Дорогая, как же так?! — Бетси была явно шокирована.

— На «Прэгерсе», — засмеялась Шарлотта, и Бетси тоже засмеялась и ответила, что сама она уже давно научилась смотреть на банк как на любовницу, а не как на жену.

— А жена, если она умна, всегда будет смеяться последней.

— Тогда придется мне постараться быть умной, — улыбнулась Шарлотта.

Дела в банке идут очень скверно, сообщил ей Гейб. Крис Хилл в его новом положении, чувствуя себя в полной безопасности, стал самоуверенным, делает что хочет и откровенно и с нетерпением дожидается, пока Фред окончательно уйдет, Фредди вернется, и тогда Хилл сможет практически сам заправлять всеми делами в банке. Бум, которому, казалось, не будет конца; резко и неудержимо раздувавшийся биржевой рынок; ежедневно повышавшийся индекс Доу-Джонса — все это в совокупности создавало вокруг Криса Хилла ореол человека, который неизменно выигрывает. Его авторитет в «Прэгерсе» был непререкаемо высок, число его сторонников весьма внушительно. А с другой стороны, Пит Хоффман, рассерженный и обиженный тем, что равновесие сил в правлении банка сместилось не в его пользу, деморализованный отсутствием понимания и поддержки со стороны Фреда, чувствовал себя слишком уставшим и морально, и физически, чтобы бороться, и просто дожидался, пока подойдет время уходить в отставку.

— Но он ведь будет бороться, правда? — с надеждой спросила Шарлотта. — Если у него снова появятся власть, авторитет, если у него будут акции, он же станет бороться вместе с нами, со мной.

— Не знаю, — ответил Гейб, — честное слово, не знаю.

Она пыталась очень мягко поговорить с Фредом о том, чтобы и Пит тоже получил какую-то долю акций, просто ради восстановления равновесия сил. Фред в менее мягкой форме заявил ей, что она сама не понимает того, о чем берется судить, что он все держит под контролем и сам расставит все по местам. Изо дня в день он продолжал колебаться, с каждым днем старел и слабел, и с каждым днем опасность нарастала.

Вечером, накануне своего отъезда, Шарлотта и дед устроились побеседовать после ужина. Бетси отправилась спать; здоровье ее с каждым днем заметно крепло.

Фред раскурил сигару.

— Как на твой взгляд, что происходит на рынке? — спросил он. — И что думает об этом твой приятель Гейб?

Шарлотте польстило, что дедушка интересуется ее мнением.

— По-моему, он считает, что рынок сейчас достиг наивысшей отметки.

— Вот как? И он думает, что волна должна пойти на спад?

— Н-ну… не совсем на спад. Но он говорит, что повышение не может продолжаться до бесконечности. Индекс Доу-Джонса уже приближается почти к трем тысячам, верно? Это же ужасно высоко.

— Мм. — Фред посмотрел на нее, пожевал сигару. — А что в Лондоне?

— Так же неопределенно. Индекс «Файнэншл таймс»…

— Я знаю, какой там индекс, — нетерпеливо прервал ее Фред. — И знаю мнение Чака, который считает, что процесс роста курсов непоколебим. Но у тебя самой нет ощущения, что этот бум в Англии будет продолжаться не очень долго? Есть там кто-нибудь, кто так считает?

— Нет, — покачала головой Шарлотта. — Все, кого я знаю, уверены, что бум будет длиться бесконечно. Тут очень большую роль сыграла победа тори на выборах: все снова вернулось в привычную колею. А потом, ты же знаешь, как в Сити относятся к Лоусону: его там очень любят, для них он просто мессия.

— Не знаю, не знаю. — Сигара потухла, и Фред некоторое время молчал, раскуривая ее снова. — Есть кое-какие мелкие, но крайне важные признаки. Я на той неделе обедал с Трампом. Он начал продавать те акции, что у него есть, и немало. Что гораздо более существенно, Голдсмит тоже распродает, абсолютно все. Продает все свои акции, дома, всё. Ну, он, конечно, сейчас человек со странностями. Одержим этой проблемой СПИДа. Не знаю. Просто у меня есть ощущение… — Он выпустил облако дыма, за которым совершенно скрылось его лицо. Шарлотта сидела, внимательно слушала и вдруг почувствовала, как по телу ее пробежал холодок. — Просто у меня есть предчувствие, что где-то впереди нас может ждать резкий спад. Мне кажется, рынок сильно перегрелся. И люди стали слишком уж жадными.

— Надо мне что-нибудь предпринимать? — весело спросила Шарлотта, целуя дедушку. — Продавать свои акции или еще что делать?

— Нет, дорогая, не надо. Тебе беспокоиться не о чем. Твое положение вполне надежно. И «Прэгерса» тоже.

Было двадцать второе сентября.

Вернувшись в Англию, она сразу поехала в Хартест. Георгина была в состоянии, близком к помешательству. Джордж не поправлялся. Временами ему становилось немного лучше, потом все начиналось сначала. Выглядел он очень плохо. Это было очевидно даже для Шарлотты. Он сильно похудел, стал очень капризен, кожа у него была сухая и какая-то погрубевшая.

— У него обезвоживание, — с отчаянием в голосе проговорила Георгина. — Бедняжка мой маленький.

Доктор Роджерс сказал, что, если в ближайшие день-два мальчику не станет лучше, придется положить его в госпиталь.

Александр, казалось, тоже пребывал в крайнем отчаянии.

— Он такой молодец, — восторгалась Георгина, — часами гуляет с коляской, старается укачать Джорджа, чтобы он поспал; а тут как-то ночью, когда я не спала и возилась с малышом, Александр услышал, поднялся к нам и просидел всю ночь с нами.

— Что ж удивительного, он очень любит Джорджа, — ответила Шарлотта, — а потом, он ведь все-таки дедушка.

Сам Александр тоже выглядел весьма неважно. Страшно худой, бледный, с кругами под глазами. Как объяснил он Шарлотте, он был очень расстроен из-за Джеммы и Макса:

— Так себя не ведут. Она очень милая девушка. Мне стыдно за Макса, Шарлотта, очень стыдно.

— Ну что ж, — заявила в ответ Шарлотта, — я все это понимаю, но раз уж он не хотел доводить дело до женитьбы, то действительно лучше расстаться. По крайней мере, теперь ясно, что все, кто говорил, будто он женится на ней из-за ее денег, ошибались. Было бы гораздо хуже, если бы действительно было так.

— Я не знал о таких разговорах. — Голос Александра стал вдруг жестким и резким. — А с чего бы ему вообще беспокоиться о деньгах?

— Насколько я понимаю, содержание Хартеста обходится очень дорого, — осторожно заметила Шарлотта, — и…

— Что ты хочешь сказать, черт возьми? — произнес Александр. Взгляд у него внезапно тоже стал очень жестким. — Хартест себя окупает. И всегда окупал. Мне крайне неприятна сама мысль, что Макс может нуждаться в каких-то подаяниях на поддержание имения.

— Ну, папочка, не говори глупостей, — не согласилась с ним Шарлотта. — Разумеется, никакие подаяния ему не нужны. Я не это хотела сказать. Но Джемма была… да и есть… страшно богата, ты же ведь сам знаешь. Мне все-таки кажется, папа, что, наверное, то, что случилось, к лучшему. Макс еще очень молод, слишком молод, чтобы жениться.

— Она на него хорошо влияла, — капризно возразил Александр. — Он стал спокойнее, уравновешеннее. Я так надеялся… ну да ладно, теперь уже ничего не поделаешь.

— Это верно. — Шарлотта ласково поцеловала его.

Он посмотрел на нее и вдруг спросил:

— А твой дедушка ничего не говорил обо мне, когда ты была там?

— Нет, — удивилась Шарлотта, — ничего. Не считая, конечно, того, что осведомлялся о твоем здоровье. А что, он должен был что-то говорить?

— Нет-нет, — поспешно проговорил Александр. — Совершенно не должен.

Было двадцать седьмое сентября.

Глава 59

Георгина, сентябрь — октябрь 1987

Георгина только теперь поняла, что никогда еще в своей жизни не испытывала настоящего страха. Никогда прежде ее не наполняло ощущение такого жуткого, черного кошмара. Перед лицом этого кошмара, перед тем, что происходило с Джорджем, все остальное отступало далеко на задний план, становилось несущественным; просто невозможно было выносить эти ужасные звуки, когда его рвало, когда он кричал от боли, стонал и плакал, невозможно было глядеть на его постоянно худеющее маленькое тельце.

Самое странное было то, что в какие-то дни он чувствовал себя вполне хорошо. Тогда он ел, улыбался, желудок его не выбрасывал пищу обратно. Разумеется, Георгина все еще продолжала кормить его грудью; другую пищу ему давали лишь в очень умеренных количествах, и это были сваренные всмятку яйца, бульон, яблочное пюре, кефир. Все это было из продуктов, выращенных в собственном имении, и готовилось здесь же, в доме; Георгина никогда не допустила бы, чтобы ее ребенка кормили тем, что выпускается на каком-нибудь конвейере.

В последнее время в газетах было столько кошмарных статей насчет того, как сторонники защиты животных отравляли детское — да и не только детское — питание, что Георгина не стала бы рисковать даже и в том случае, если бы жила в одной из этих многоэтажек в Лондоне, а не тут, в Хартесте, где у них были свои коровы, куры, овощи. Готовила она сама, и с каждым днем все более тщательно; держала супы и овощные пюре только в морозильнике; даже Няне и миссис Фоллон не позволяла ни к чему прикоснуться. Иными словами, она старалась соблюдать максимум предосторожностей. И дело было явно не в питании. Разумеется, они проделали все необходимые анализы на аллергию; давали ему пить барий, делали бариевые клизмы, в общем, что только не делали с его бедным тельцем врачи, пытаясь разрешить эту головоломку. Но все их усилия ни к чему не приводили.

— Я так боюсь, что у него может оказаться что-то вроде… что-нибудь действительно ужасное, — сказала Георгина Мартину во время одной из совместных прогулок, которые становились все более редкими, — какая-нибудь страшная болезнь. Что-нибудь наследственное.

— Вроде лейкемии? — Мартин обнял ее за плечи.

— Д-да, — неуверенно ответила Георгина. — Да, что-то вроде.

— Что, врачи высказали такое предположение?

— Нет. Нет, они пока ничего не высказали. Но они хотят еще раз сделать ему анализы крови. Я знаю, о чем они думают.

Из глаз у нее капали слезы, и лицо Мартина казалось ей размытым.

— Я его так люблю, Мартин, так люблю. Раньше я просто не понимала, что такое любовь. Ты не можешь себе этого представить.

— Ну почему же, Георгина, — он ласково улыбнулся ей, — думаю, что могу.

Потом Джорджу, казалось, стало лучше. Несколько дней подряд его не тошнило; он спокойно спал; жадно сосал ее грудь во время кормлений. У Георгины отлегло от сердца. Может быть, все уже позади. Возможно, это просто одна из тех непостижимых, невероятных вещей, которые иногда случаются в жизни, но никогда не находят объяснения.

На ночь она уложила его рядом с собой; он спокойно проспал всю ночь и ни разу не разбудил ее; и утром, когда проснулся, цвет лица у него был почти розовый. Георгина, улыбаясь от удовольствия, выкупала его, хотя и расстроилась слегка из-за его ножек: еще недавно полные, пухленькие, они теперь были тонкие и странно прямые.

— Ну что, малыш, теперь ты поправишься, да? — проговорила она. — Начнешь снова радовать свою мамочку?

Джордж широко и радостно улыбнулся ей в ответ.

Георгина спустилась вниз; на кухне никого не было. Джордж явно хотел есть; она решила подмешать к яблочному пюре немного «фарекса» — детской смеси. Джордж ее очень любил.

Тщательно закрытая баночка с пюре стояла в морозильнике; она приготовила это пюре только вчера. Георгина взяла баночку, смешала с «фарексом» и добавила немного домашнего кефира.

— Вот, дорогой мой, — промурлыкала она, — лапочка ты моя милая, твое самое любимое блюдо.

Джордж улыбнулся, с удовольствием поел, облизывая маленькие губки. Она, замирая от счастья, тоже улыбалась. Это был уже четвертый спокойный день. Малыш поправлялся на глазах.

И вдруг Джорджа вырвало. Страшно, ужасно сильно. Несколько раз подряд. У него явно начались боли: он поджал ножки и громко кричал.

Георгина вызвала врача; потом передумала, схватила сынишку, села в машину и на максимальной скорости помчалась в больницу.

Она подъехала прямо к отделению скорой помощи; дежурившая там женщина держалась надменно и высокомерно.

— Имя? Дата рождения? Вероисповедание?

— О господи! — не выдержала Георгина. — Какая разница, какое у меня вероисповедание?! Ребенку плохо, очень плохо. Пожалуйста, дайте мне его кому-нибудь показать, и побыстрее, прошу вас!

— Покажете, как только будет кому показать, — ответила женщина. — У нас сегодня очень тяжелое утро. Посидите вон там и подождите.

Она сделала повелительный жест рукой в ту сторону, где выстроился ряд стульев. Почти все они были заняты. Вся дрожа, Георгина села. У женщины, которая оказалась с ней рядом, была обожжена рука, — она сидела, стараясь не плакать, вцепившись другой рукой в мужа. Мужчина, сидевший напротив, был пьян; он обмочился и вонял ужасно. Он все время пытался заговорить с Георгиной, а раз или два даже подошел к ней и попробовал пощекотать Джорджа. Георгина резко отвернулась вместе с ребенком в сторону, мужчина выматерился и сел на свое место.

Некоторое время спустя Джорджа снова вырвало. Она вытерла его смятыми бумажными салфетками. Запах был ужасно неприятный. Джордж плакал не переставая, непрерывно сжимал и разжимал от боли маленькие кулачки. Георгину охватила паника, слепая, нерассуждающая, тисками сжимающая сердце.

Она встала и снова подошла к столу дежурной.

— Пожалуйста, — попросила она, — пожалуйста, направьте меня к кому-нибудь. Я очень беспокоюсь.

— Все беспокоятся, — нравоучительно произнесла женщина, — придется вам подождать. Доктор должен уже скоро освободиться. На мой взгляд, у вашего ребенка ничего серьезного нет.

Джорджа снова вырвало, после чего он, похоже, потерял сознание.

Георгина лихорадочно пыталась нащупать его пульс, но ей это никак не удавалось. Головка с абсолютно белым личиком безжизненно свесилась вниз. Он еще дышал, но Георгине казалось, что дышать ему осталось недолго.

— Бедняжечка, — пробормотал пьяный. Он снова подошел и попытался потрепать Джорджа за подбородок.

— Оставьте его в покое! — Георгина почти кричала. — Оставьте его, понимаете!

Все, кто ждал своей очереди, уставились на нее, но ей было уже наплевать. Она вскочила и решительно пошла вперед по коридору, всматриваясь в отгороженные занавесками кабинки.

— Интересно, куда это вы направились?! — Дежурная устремилась вслед за Георгиной. — Подобным образом вы все равно ничего не добьетесь.

— А если буду сидеть там и ждать, то тем более ничего не добьюсь, — огрызнулась Георгина. Казалось, она еще никогда в жизни ни к кому не испытывала такой ненависти, как к этой женщине. И если бы могла, испепелила бы ее одним своим взглядом. — Вы дура, жуткая дура, — проговорила Георгина, не узнавая собственного голоса. — Отстаньте от меня.

Она отдернула первую попавшуюся занавеску; там врач-индиец бинтовал руку какому-то мальчику. Врач с некоторым интересом посмотрел на Георгину, не обращая никакого внимания на яростные протесты дежурной.

— Пожалуйста, взгляните на моего ребенка, — взмолилась Георгина. — Пожалуйста. Мне кажется, что он умирает.

— Да, вид у него не очень здоровый, — согласился врач. — Надеюсь, вы потеряли не слишком много времени. Знаете, задержки бывают фатальны.

Пораженная Георгина открыла рот и закричала.

Джордж не умер. Его оставили в больнице для обследования; в тот день его больше не тошнило, но чувствовал он себя очень плохо, его мучил сильный понос, пульс у него был слабый. Георгина кормила его грудью, укачивала на руках, переживала, тряслась от страха, ощущала свое полнейшее одиночество и страстно хотела только одного: пусть онасама будет как угодно болеть, страдать, мучиться от боли, лишь бы только Джордж снова стал здоровым, крепким и веселым.

В тот вечер, когда она уже окончательно потеряла счет времени, в больничном отделении вдруг появился Александр; он тащил большую сумку.

— Чистые одежки для него, — сказал Александр. — Как он?

— Плохо, очень плохо. — Георгина разрыдалась.

— Выглядит он не так уж ужасно, — возразил Александр. — По крайней мере, тут он спит.

— Да, я понимаю. Но он такой слабенький. И совсем обезвоженный. И пульс у него совсем слабый. Его даже хотели положить под капельницу. — Она с трудом сдерживала рыдания.

Александр сел напротив, не сводя глаз с малыша. Потом вдруг проговорил:

— Кендрик бы должен быть здесь. С тобой. Помогать тебе.

— Папочка, — Георгина была слишком измучена и расстроена, чтобы думать сейчас о том, какое впечатление произведут ее слова, — папочка, между мной и Кендриком все кончено. Не будем мы ни жениться, ничего. Прости меня. Я должна была сказать тебе это раньше.

Очень странно, говорила она потом Шарлотте, но именно с той ночи пошло настоящее выздоровление Джорджа. На следующий день его выписали, она отвезла его домой, и его больше не тошнило, перестали мучить боли, он больше не плакал, начал прибавлять в весе и хорошеть.

— Я ожидала какого-нибудь очередного обострения, но ничего так и не случилось. Просто удивительно. Такое впечатление… будто это было как-то связано с тем, что я наконец сказала папе насчет Кендрика, сняла эту тяжесть со своей души.

— Какая тут может быть связь, — ответила Шарлотта, — это же совершенно невероятно.

— Я понимаю, что невероятно. Может быть, мое беспокойство как-то передавалось Джорджу? Как ты думаешь?

— По-моему, вряд ли, — пожала плечами Шарлотта, — да это теперь и не важно. Джордж снова здоров. Вот что самое главное.

— Да, конечно, — улыбнулась Георгина, — это действительно самое главное.

Глава 60

Макс, октябрь 1987

— Господи, как же ты потрясающе выглядишь! Я даже готов сделать тебе предложение. — Голос у Макса был низкий и, казалось, дрожал от чувств.

— Ой, Макс, честное слово! — Шайрин, вместе с которой он ехал в лифте, сверкнула на него глазами из-под длинных ресниц. — Не говори глупостей.

— Я и не говорю. Платье у тебя восторг. Абсолютный восторг. — Он наклонился к ее уху, бросив осторожный взгляд на бесстрастные лица других пассажиров лифта. — У меня от одного твоего вида уже стоит как столб.

— Ой, Макс, — снова повторила Шайрин. — Замолчи, пожалуйста. И к тому же это не платье, а костюм. — Она самодовольно оглядела свою черную жакетку и черную же юбку. — Я его купила в «Нексте». Такой стиль называется «девушка из Сити».

— И жемчуг отличный, — продолжал Макс. — Очень удачно дополняет.

— Тебе правда нравится, да? Это мне Чак подарил на день рождения. Специально привез из Гонконга.

— Хороший он парень, Чак, — сказал Макс. — Господи, как же я ему завидую! Зайдем после работы в бар, Шайрин, а? — Он опять наклонился к ее уху. — У меня есть для тебя кое-какие новости от моего знакомого в «Мортонсе».

— О-о-о… да. — Шайрин заметно оживилась. — Да, Макс, конечно. Встречаемся где всегда?

«Где всегда» был у них бар «Фенчерч колони»; Макс пообещал Шайрин, что постарается помочь ей войти в мир биржевых маклеров, и в процессе такого содействия они уже четырежды встречались в этом баре.

Разумеется, вступление в биржевой мир было чистейшей фикцией; для проформы Макс поинтересовался у Джейка, насколько реальна такая возможность, и Джейк очень торжественно ответил, предварительно довольно долго постучав себя по носу, что подумает, чем он сможет быть тут полезен. Один раз он даже как-то поприсутствовал на встрече Макса с Шайрин и пространно описывал ей, что такое жизнь маклера, насколько она, Шайрин, понравится и будет интересна, какие перспективы может открыть перед ней такая работа в будущем. В обмен на эти рассуждения, на (как полагала Шайрин) содействие ей в карьере и на несколько бокалов шампанского Шайрин простодушно потрепалась о том, что происходит в лондонском отделении «Прэгерса» вообще и между Чаком и Фредди в частности. Конечно, на самом деле все это имело двойное дно: и они понимали, что Шайрин не такая уж простушка, и она сознавала, что Макс и Джейк это понимают; но, пока внешне все выглядело наивно и бесхитростно, совесть у каждого из них могла оставаться спокойной.

— Господи, — проговорила она в тот вечер, усаживаясь в кресло и одергивая свою даже не мини-, а микро-юбочку, чтобы на миллиметр-другой скромно прикрыть бедра, — господи, ну и денек у меня сегодня выдался!

— В самом деле? — спросил Макс, наполняя ее бокал.

— Честное слово. Сейчас назревает одна крупная сделка, ты ведь знаешь «Бреттс»; это фирма, которая занимается поддельными драгоценностями…

— Да, конечно, — кивнул Макс, — Фредди еще к ним очень благоволит.

— Точно. И мне очень нравится этот Барри Бретт, он ко мне так хорошо относится. Знаешь, обещал подарить мне, когда приедет на следующие торги, золотую цепочку с жемчугом, они такие делают. Надеюсь, не забудет. Ну, так или иначе, но они приобрели большую долю в «Лэнгли»; это, знаешь, одна такая шикарная ювелирная фирма. Настоящий наезд на нее устроили, — с самодовольным видом прибавила она.

— Боже, Шайрин, ты уже успела освоить наш биржевой жаргон, да? — польстил ей Макс.

— Ну, достаточно ведь просто слушать, и уже можно многому научиться. Так вот, акции «Бреттса», разумеется, сразу же подскочили, но и все остальные тоже…

— Разумеется, — вставил Макс.

— И теперь они бы хотели приобрести «Лэнгли», но за ней охотится какая-то другая фирма, американская, а поэтому цена акций поднялась еще выше, и «Бреттсу» не хватает свободных средств, чтобы пробить свое собственное предложение.

Весьма довольная собой, она откинулась на спинку кресла.

— Ну и?.. — спросил Макс. — Господи, какая же ты умница, что смогла все это запомнить, — поспешно добавил он. — Даже не представляю себе, как тебе это удалось.

— Н-не знаю, — немного запнувшись, ответила она. — Но в чем я твердо уверена, так это в том, что Чаку очень хочется, чтобы сделка досталась «Бреттсу», и сегодня он и Фредди весь день висели на телефоне, стараясь им как-то помочь.

— Мм! — задумчиво произнес Макс. — А какая сумма нужна Бретту?

— Макс, — вдруг резко сказала Шайрин, — Макс, мы встретились, чтобы поговорить о моей карьере или чтобы обсуждать сделки Чака?

— Боже мой, Шайрин, извини, пожалуйста! Конечно же, о твоей карьере. Послушай, я разговаривал с этим моим приятелем, Джейком, ты его знаешь. Он говорит, что в данный момент у «Мортонса» никаких вакансий нет. Помнишь, в конце лета у них там что-то стряслось, и они теперь несколько перестраховываются. Но похоже, все уже в порядке, Джейк говорит, что вроде бы в «Сити-корпс» должны скоро набирать людей, и он там замолвит за тебя словечко.

— Да-а, — протянула Шайрин. Похоже, она была разочарована. — Мне казалось, что у тебя с ним была более определенная договоренность.

— Она достаточно определенная, — возразил Макс. — Не знаешь — не говори. Если Джейк Джозеф тебя порекомендует, место ты получишь. Никто тебя не обманывает. А кстати, не пойти ли нам чего-нибудь поесть? А то, если я еще немного выпью, я просто свалюсь тут под стол.

— Да, было бы неплохо, — одобрила Шайрин. — Давай опять в «Лэнган», если можно?

— Конечно, можно, — отозвался Макс.

Он одарил ее самой располагающей своей улыбкой, той, которая еще совсем, казалось бы, недавно помогала продавать многие-многие тысячи рубашек, джинсов, маек и даже спортивных трусов. Господи, какая тогда у него была легкая и приятная жизнь! И как только его угораздило влезть во всю эту кашу?!

— Триста пятьдесят миллионов фунтов, — с набитым ртом говорила Шайрин; она как раз пережевывала копченую лососину. — Я только что вспомнила, именно столько.

— Что именно столько? — переспросил Макс. Его голова за минуту до этого была занята размышлениями о том, достанет ли ему смелости заявиться к Энджи в — сколько же тогда будет? — в час ночи и попытаться забраться к ней в постель. Пожалуй, нет. Она строга насчет таких вещей.

— Столько нужно Бретту. Чтобы приобрести «Лэнгли».

— Но это же куча денег.

— Да, — ответила она, бесхитростно прижимаясь к нему под столом ногой, — но ведь сейчас не проблема достать любые деньги, верно? Даже такие?

— Это верно, — согласился Макс.

Было пятое октября.

— Ты никогда ничего не покупала в «Бреттсе»? — спросил Макс у Энджи.

Они лежали в просторной постели после необыкновенно удачного секса; Энджи повернулась к нему, в ее зеленых глазах застыло искреннее изумление.

— Разумеется, нет. У них там одни подделки. А что?

— Так… просто любопытно. Мне тут моя подружка Шайрин кое-что о них порассказала.

— В общем-то, как фирма они работают вполне неплохо. Цепь магазинов на торговых улицах, своего рода ширпотреб.

— Да, но они собираются приобретать «Лэнгли».

— Неужели? Могут поднять себе цену, и сильно.

— Да, я понимаю. Но для них это дорогое удовольствие. Как мне сказали, триста пятьдесят миллионов.

— В наше время это не деньги, — ответила Энджи.

Было седьмое октября.

Он и в самом деле влюбился в Энджи. Тут и спорить было не о чем. Любил ее по-настоящему. Любил в ней все. Любил ее ангельское строгое личико с огромными зелеными глазами, ее стройное, жадное, откровенное тело, ее тягу к развлечениям и удовольствиям и ее ясный и жесткий прагматический ум, ее личную мораль, весьма хитрую, изворотливую и в то же время по-своему честную; все любил. Ему только очень хотелось, чтобы и она тоже полюбила его.

Макс был уверен, что даже если он доживет до ста лет, то и тогда ни за что не забудет тот вечер и тот прием. Их безрассудный, опрометчивый побег в спальню; потрясение и боль, что испытала тогда Джемма; ее последующее громогласное заявление и то, как оно было сделано; Мелиссу, которую пришлось отправить в госпиталь; как потом все разошлись — Джонти забрали, Томми уехал, гости и все остальные тоже разъехались; затем наконец-то уехала и полиция, предварительно кропотливо собрав подробнейшие показания свидетелей; как потом он отвез молча плакавшую Джемму домой, к ее родителям, и оставил там, бормоча какие-то беспомощные и бесполезные извинения; и как после всего этого они остались наконец с Энджи вдвоем, одни во всем доме, потрясенные, протрезвевшие и пришедшие в себя, измученные, но странно возбужденные, оживленные.

Энджи повернулась к нему и как-то совсем обыденно спросила: «Ну и что же мы теперь будем делать?» — а он очень серьезно посмотрел на нее и ответил вопросом на вопрос: «Пойдем наверх?» — и она тоже так же серьезно поглядела на него, взгляд у нее был необычно прямой и откровенный, и сказала просто: «Да». Он взял ее за руку и повел наверх; они вошли в ту же самую спальню, в которой уже были раньше. Энджи остановилась, не сводя с него пристального взгляда, потом подошла к нему и стала целовать, осыпать ласковыми, нежными, сладкими поцелуями, ее тело все крепче и крепче прижималось к нему, руки все сильнее и сильнее сжимали его в объятиях. Вдруг она резко отпрянула, широко улыбнулась и проговорила: «Пора уже расстегнуть эту стофунтовую молнию, Макс»; он расстегнул до самого конца, и она выскользнула из облегавшего ее платья, сбросила его на пол и вдруг предстала перед ним полностью, совершенно, ошеломляюще обнаженная. Макс давно уже думал об Энджи и столько раз воображал ее обнаженной, что вряд ли должен был теперь чему-либо удивиться; но тем не менее при виде ее он испытал настоящее потрясение, настолько сильное, что и сам бы не поверил раньше в свою способность переживать подобные ощущения при виде обнаженной женщины, пусть даже и Энджи. Его мгновенно охватило желание, оно ошеломило, оглушило его, пронзило внутренней дрожью — так хороша была Энджи, тонкая, стройная, идеальных пропорций, с плоским животом и узкими бедрами, но с роскошными крупными загорелыми грудями, на которых выделялись большие и темные торчавшие вверх соски, с густыми зарослями рыжеватых волос в паху.

Макс шагнул к ней; он вдруг почувствовал себя необыкновенно сильным. Взял в ладони ее груди, наклонился и начал целовать, водя языком по соскам и вокруг них. Почувствовал, как соски напряглись, стали еще тверже; он нежно и мягко погладил Энджи по спине, плавно опуская руки вниз, пока они не дошли до ягодиц, таких твердых, таких сильных. Макс всегда заявлял, что чувственность женщины можно определить по ее ягодицам: чем они тверже, чем более упруги, тем сильнее и сексуальный аппетит. У Энджи ягодицы были очень твердыми и очень упругими.

— Раздевайся, негодник, — проговорила вдруг Энджи. — Я уже дольше не вытерплю.

И пока он срывал с себя рубашку, брюки, трусы, она подошла к постели, легла на спину, заложив руки за голову и слегка раздвинув ноги, и неотрывно смотрела на него.

— Господи, — произнесла она, — о господи, — и больше ничего, он уже был на ней, обнимал ее; в душе он страшно боялся, как бы не осрамиться, как бы не получилось так, что он не сумеет доставить ей то удовольствие, какое бы ей хотелось, и в то же время он так отчаянно желал ее, так сгорал от этого желания и нетерпения, что ему с трудом удавалось сдерживать себя и заставлять свое тело делать то, что оно должно, обязано было делать.

— Стоп, — сказала она неожиданно. — Погоди. — Она уложила его рядом с собой и принялась с улыбкой рассматривать, уважительно, почти задумчиво задержав взгляд на его пенисе, а потом медленно, очень медленно села сверху и нежно опустилась на него, очень плавно, очень-очень осторожно; она была изумительно, восхитительно влажной и обхватила его плотно и крепко, — он ощутил, как она надвигается на него, почувствовал ее чудное, сладостное тепло. «Лежи тихо, — приказала она ему, — не шевелись». И он подумал, как странно прозвучали эти слова, настолько твердо и официально, и как странно, что они исходили от нее; разумеется, он не мог, просто не в состоянии был лежать тихо и не шевелиться, он почти сразу же начал двигаться, все сильнее и энергичнее, то отдаваясь ее упругому, радостно встречавшему его сжатию, то отступая, ощущая, как в нем возникают какие-то мощные, неодолимые волны, как они поднимаются откуда-то из глубины и рвутся наружу, на свободу, как они передаются и ей и увлекают за собой Энджи, его любимую Энджи.

Потом, уже много часов спустя, он произнес:

— Энджи, я тогда тебе совершенно серьезно сказал. Я люблю тебя. Это в самом деле так, я знаю.

А она ответила:

— Да ну, Макс, не говори ты этого, какая чепуха, тоже мне, нашел кого, ну как ты можешь меня любить? — Она улыбнулась, но улыбка у нее получилась какая-то горькая.

— Я правда тебя люблю, — повторил он, — именно что нашел и действительно люблю. Больше всего на свете. Я в тебя влюбился, еще когда мне было только шестнадцать и я тебя увидел в самый первый раз, тогда, во время обеда в «Рице». А ты помнишь?

— Да, помню. — Зеленые глаза Энджи внезапно повлажнели. — Мы тогда с Малышом только начали открыто появляться на людях, было страшно приятно, что можно быть вместе, что не надо больше без конца прятаться и скрываться, и он вдруг мне говорит: «Посмотри, вон мой племянник, видишь, с той красавицей».

— И о чем ты подумала? Что сказала? Или ты не помнишь?

— Помню, что сказала, хотя, может быть, мне и не стоило бы тебе этого говорить. Я сказала ему: «Да он и сам настоящий красавец». И о чем подумала, помню: что ты, должно быть, испорченный и самонадеянный маленький негодник. И я оказалась права.

— Ничего подобного, — возразил Макс. — Это нечестно, просто нечестно. — Он искренне, неподдельно обиделся.

— Именно так. Все честно, — отрезала Энджи. Она вдруг натянула на себя простыню. — Мне холодно.

Макс вздохнул. Атмосфера близости, любви и тепла оказалась нарушенной.

— Выходит, я для тебя ничего не значу? — спросил он. — Ты просто развлекаешься со мной. Так, да? Я у тебя всего лишь очередной мужчина на ближайшую неделю?

— Не надо, Макс, — тихо попросила Энджи. — Не надо все портить. Мы же еще только начали. Конечно, ты для меня что-то значишь. Разумеется. Но я еще сама не знаю, что именно и насколько это для меня важно. У меня все еще больно на душе, Макс. Я помню Малыша. Дай мне время.

— Извини, — совершенно искренне произнес он. — Я забыл об этом. Я дурак. Извини, ради бога.

— Ничего, — ответила Энджи. — И никакой ты не дурак.

С тех пор они стали очень много времени проводить вместе. Если бы у Макса была возможность сделать все по-своему, то он бы вообще все время проводил только с Энджи. Но такой возможности у него не было.

Энджи заявила, что ей нужна свобода, что она хочет сама распоряжаться своим временем, ей дорога ее независимость. У нее есть фирма, которую она и так забросила, есть близнецы, которых она забросила даже в еще большей мере, и что она в данное время просто не может посвятить всю себя, целиком и полностью, их взаимоотношениям.

Он встречался с ней два или три раза в неделю, и встречи эти проходили хорошо. Очень хорошо. Им было интересно и весело друг с другом. Энджи говорила, что с того самого времени, когда Малыш был еще молодым, ей никогда не было так интересно и весело, как теперь. Максу это было приятно.

Его перестали волновать — он даже сам не понимал почему — Фредди и Мэри Роуз, Хартест и Александр. Вся эмоциональная энергия, которую он не расходовал на работу, доставалась Энджи. Они постоянно ходили в рестораны, на танцы, в театры, а иногда заказывали из индийского ресторана что-нибудь на дом и смотрели видео. А еще они занимались сексом. Часто и подолгу. Макса изумляли и внушали даже некоторый благоговейный трепет и изобретательность Энджи, и ее аппетит, и просто то удовольствие, которое она получала в постели (а также и в машине, и в парке, и под душем, и в гостиной, а один раз — этот случай ему особенно запомнился — даже в театральной ложе). Макс всегда считал себя настоящим жеребцом, опытным мужчиной, которому гарантирован успех у женщин. Но в обществе Энджи он вдруг обнаружил, что по сравнению с ней он просто зеленый новичок. Однако до каких бы высот близости, безумства, экстаза они ни поднимались во время секса, потом, когда все кончалось, Энджи всякий раз моментально как бы душевно отстранялась от него, уходила в себя, воздвигала какие-то внутренние преграды, снова превращалась во вполне самодостаточного и «закрытого» человека.

Когда-нибудь, говорил себе Макс, когда-нибудь он сумеет добиться того, чтобы в какой-то очередной раз этого не случилось.

Однажды вечером, вскоре после того ужина с Шайрин в «Лэнгане», Макс пригласил Энджи в «Риц».

— Вспомним старое, — сказал он.

Ресторан был забит; казалось, все лондонские рестораны в то время были постоянно забиты, даже по будним дням, даже в понедельники. А был как раз понедельник. Понедельник, двенадцатое октября.

Они отлично поужинали; когда они сидели уже за второй рюмкой арманьяка (и Энджи успела высказать любопытное предположение относительно того, как она употребит применительно к Максу тот арманьяк, что стоит у нее дома), Макс бросил взгляд в зал и вдруг увидел Фредди, направлявшегося вместе с кем-то в сторону туалета. Мужчина, шедший рядом с Фредди, выглядел молодо и броско; Макс подумал, что это, наверное, и есть Брайан Бретт.

— Прости, — сказал он Энджи. — Природа требует.

Он поспешил вслед за Фредди и вошел в дверь туалета как раз вовремя, чтобы успеть заметить, как тот свернул в сторону писсуаров. Макс стрелой рванулся в одну из кабинок и запер за собой дверь. Вскоре до него донесся голос Фредди:

— Порядок, Брайан. Теперь можно и назад, к нашим дамам.

— Порядок. А симпатичная она женщина, эта миссис Дрю.

— Правда, а? Повезло Чаку.

— Действительно повезло. Послушай, Фредди, пока мы тут одни, должен тебе признаться, что у меня сейчас туговато с наличностью. Я прикидывал, мне понадобится что-нибудь порядка… ну, скажем, шестидесяти сверх обычных кредитов. Есть ли кто-нибудь… в общем, ты не мог бы что-нибудь посоветовать?

— Господи, какая чепуха, — ответил Фредди. — Нет проблем. При такой сумме мы можем сами выступить поручителями. Не волнуйся ты об этом, Брайан.

— Великолепно. Разумеется, когда мы провернем это дело, то я не сомневаюсь, каждый из нас будет в выигрыше.

— И я не сомневаюсь.

— Шестьдесят, — проговорил Макс. — Шестьдесят чего, как ты думаешь? Тысяч? Сотен тысяч?

— Не-а. — Энджи мотнула головой. — Миллионов.

— Да. Пожалуй. Это же куча денег. Для банка такого размера, как наш, поручиться за подобную сумму… И я уверен, что это не единственный случай. Фредди страшный жадюга. Все о своих комиссионных думает.

— В наше время это не такие уж большие деньги, — сказала Энджи.

Было двенадцатое октября.

— Шайрин, — спросил Макс, — до тебя не доходили в последние дни разговоры о закулисных кредитах?

— Да, конечно. — Шайрин беспечно махнула рукой. — Об этом постоянно говорят. Фредди очень любит этим заниматься.

Было тринадцатое октября.

— Мне кажется, — говорил Макс Шарлотте, — Фредди раздает больше кредитов, чем позволяют активы банка. Я даже уверен, что он это делает. Надо сообщить об этом дедушке. И быстрее.

— Невозможно, — ответила Шарлотта. — Дед отправляется в круиз. Во второе свадебное путешествие, как он его называет.

— Когда?

— Гмм… завтра.

— По-моему, надо попытаться.

— Ладно.

Шарлотта дозвонилась до Фреда III. Макс сидел рядом и слушал.

— Дедушка? Это Шарлотта. Послушай, мне надо с тобой поговорить. Что? Да, я знаю, что завтра ты уезжаешь, я хотела вам пожелать хорошего и интересного путешествия и… послушай, я знаю, что ты занят, но это важно. Дедушка, выслушай меня, ты должен это знать. Это касается Фредди. Он… дедушка, пожалуйста. Ну пожалуйста, послушай. Он… он выдает слишком много кредитов. В том числе и из средств самого «Прэгерса». Ну, я не знаю точно, но все это очень серьезно. Нет, это я знаю точно. Я не могу тебе описать все подробности…

что? Нет, дедушка, пожалуйста, не надо этого делать, не надо. Пожалуйста. Это не…

Она посмотрела на Макса, лицо у нее было растерянное и озабоченное.

— Он отключил меня и разговаривает сейчас с Чаком. Ну, теперь нам достанется.

Было четырнадцатое октября.

Чак устроил им разнос. Довольно вежливо, но очень твердо. Под конец он подчеркнул, что, едва только Фред III окончательно уйдет в отставку, та доля акций банка, которой располагает Шарлотта, уже не будет иметь нынешнего ее значения, а потому Шарлотте лучше бы заранее научиться поступать так, как ей говорят.

— Я не могу вас уволить, — заявил ей Чак, — но вполне могу сделать вашу жизнь очень малоприятной. На вашем месте я бы не высовывался.

Было пятнадцатое октября. По радио прошло несколько сообщений о признаках паники на нью-йоркской бирже. Никто не обратил на них особого внимания.

Несмотря на обеденный перерыв, Макс сидел на своем рабочем месте; тут-то и позвонили из газеты «Дейли мейл». До них дошли слухи, заявил звонивший, что граф Кейтерхэм на самом деле не является отцом Макса; не хотел бы Макс что-нибудь сказать по этому поводу?

Макс ответил, что все это полная чепуха, что сказать он ничего не хочет, и посоветовал им проконсультироваться у их собственных юристов насчет того, что говорится в законах о клевете.

С мерзким ощущением он повесил трубку и отправился к Шарлотте.

— Похоже, — провозгласил он, стараясь, чтобы слова его прозвучали непринужденно и весело, — что кот вырвался из мешка.

— Какой кот? Макс, ты о чем?

— По-моему, у Фредди состоялся разговор с Найджелом Демпстером.

— Что?!

— Ну, он ведь нас предупреждал, — сказал Макс.

— Я поговорю с Чарльзом.

Чарльз ответил, что в их положении самое лучшее — это хранить полное молчание.

— Ничего не говорите. Вообще ничего и никому. И скажите Александру и Томми, чтобы они тоже ничего не говорили. Подать в суд вы не можете, поскольку слухи соответствуют истине, а кроме того, это могло бы повредить еще и Георгине с Шарлоттой. Поэтому просто пересидите, пока буря не стихнет.

На протяжении следующих суток они не раз и очень ярко, отчетливо, живо вспоминали эти его слова.

В тот вечер Макс, Энджи и Шарлотта купили на ужин мясо с кэрри и, поглощая его, старались убедить себя в том, что у Найджела Демпстера и без них хватает о чем писать. Шарлотта попыталась дозвониться до Гейба, но его не было на месте.

— А он знает? — как бы между прочим спросил Макс.

— Нет. — Шарлотта не стала ничего уточнять.

Потом они посмотрели программу вечерних новостей и прогноз погоды, скорее по инерции, нежели из интереса; ночь, обещали синоптики, будет несколько ветреной. Шарлотта уехала довольно рано и, вернувшись домой, легла спать. Энджи и Макс тоже отправились в постель, поговорили там и уснули, так и не занявшись любовью.

— Никогда бы не поверил, что такое возможно, — пробормотал, уже засыпая, Макс, уткнувшись Энджи в волосы. — Не та уже у тебя хватка, не та.

— С моей хваткой все в порядке, — еще более сонным голосом откликнулась Энджи. — Было бы что хватать.

Макс проснулся от какого-то невероятного шума: в воздухе стоял непонятный вой, за окном гремело так, словно там все рушилось. Он встал, выглянул в окно и ущипнул себя: спит он или нет. Росшие вокруг площади платаны согнулись почти до земли, с трудом цепляясь за нее корнями; в воздухе парил, в самом прямом смысле этого слова, какой-то большущий, судя по всему металлический, лист. Это оказался сорванный ветром щит дорожного указателя — в конце концов он вонзился в дерево и, переломившись, упал. По асфальту было разбросано что-то непонятное и темное, похожее на большущих черных крыс, — Макс не сразу сообразил, что это разметало мусорные контейнеры. Вдоль улицы неслись тучи пыли; в воздухе летали газеты и полиэтиленовые пакеты, запутываясь в ветвях сломанных и упавших деревьев. Нигде не было видно ни одной человеческой фигуры. Макс посмотрел на часы: было два часа ночи. Он помчался к окнам на тыльной стороне дома — посмотреть, что делается в саду; через два дома от них упало большое дерево, которое так и лежало теперь, подмяв на своем пути все заборы; крыша пристроенной к дому оранжереи — гордости и радости Энджи — была разнесена вдребезги другим упавшим деревом; половину кустов вырвало с корнем, часть из них запуталась в кронах сломанных деревьев, а часть вообще унесло неизвестно куда.

— Энджи, — прокричал Макс, вбегая в спальню, — Энджи, проснись! На улице кошмар что творится. Настоящий конец света. Вставай!

Энджи мгновенно вскочила с постели:

— Что случилось? С малышами все в порядке?

— Не знаю, — ответил Макс.

— Пойду посмотрю.

Наверху, на четвертом этаже, близнецы спали как ни в чем не бывало, абсолютно не реагируя на то, что происходило в природе; их няня ошеломленно и неподвижно смотрела в окно: казалось, ужас приковал ее к месту.

— Света нет, — проговорила она. — Я пробовала. Энджи, у нас есть свечи?

— Конечно. Сейчас принесу. Я только заскочу вниз и посмотрю, как там бабушка.

— Миссис Викс там нет, — сообщила няня, — она у… у своего знакомого.

— О господи! — воскликнула Энджи. — Надеюсь, с ней ничего не случилось. А что такое, что происходит?

— Я же тебе сказал, конец света, — ответил Макс.

Утром они увидели, что конец света все же не настал. Однако то утро стало началом конца очень многих других, не таких масштабных вещей.

Телевидение не работало, но радио действовало, и все программы были заполнены сообщениями о последствиях самого сильного за последние сто лет урагана, пронесшегося над Англией; скорость его могучих разрушительных порывов в отдельных местах доходила до ста двадцати миль в час; нанесенный им ущерб с трудом поддавался оценке; в некоторых частях страны были выкорчеваны целые леса; в Брайтоне ветром с пляжа подняло тонны гальки, и она повышибала в округе все окна и двери; повозки, прицепы, фургоны и даже небольшие грузовики поднимало в воздух и крутило, как детские игрушки; шоссейные и железные дороги оказались перерезаны упавшими деревьями; были и погибшие. Катастрофы подобного масштаба в Британии с ее, в общем-то, мягким климатом, пожалуй, никогда прежде не случалось.

Телефон у них не работал; Макс прошел по Пикадилли, непривычно пустой, пронизанной одновременно и ветром, и солнечными лучами, и воспользовался телефонами-автоматами в «Рице». Он позвонил в Хартест; ответила Георгина, голос у нее был бодрый. У них сломало несколько деревьев вдоль Большой аллеи; деревянный домик, что был на озере у лодочного причала, в самом прямом смысле подняло в воздух; на террасе ветром свалило пару каменных статуй, а с конюшни сорвало полкрыши, но в целом им повезло, особых разрушений и потерь у них не было. В доме у Мартина и Катрионы разбило несколько окон и сорвало почти всю крышу. Александр провел всю ночь на ногах, сильно нервничал, беспокойно ходил по дому, волновался о том, выдержит ли шиферная плитка и что будет с куполом над Ротондой, с высокими окнами на первом этаже, но ничего не пострадало, и теперь он успокоился и вместе с Мартином расчищал с помощью дисковой пилы аллею.

Шарлотта даже не слышала, что ночью был ураган.

Миссис Викс и Клиффорд спали — «Надеюсь, в разных комнатах, — заметила Энджи, — они ведь еще не поженились», — однако Клиффорда разбудил грохот разбитого полуподвального окна с задней стороны дома: туда угодил поваленный ветром металлический контейнер для мусора. Клиффорд с огромным удовольствием откликнулся на вызов стихии и принялся запускать свой домашний генератор. Потом он говорил, что та ночь напомнила ему немецкие налеты в годы войны, когда он был руководителем отряда гражданской обороны.

Макс выпил в ресторане кофе, а потом решил дойти от «Рица» до «Прэгерса». Улицы были по-прежнему непривычно пусты: метро и пригородные поезда не ходили, машин почти не было видно. Сотни шоссе и дорог вокруг Лондона были все еще забаррикадированы поваленными деревьями, и люди в самом прямом смысле слова оказались в своих домах, как в ловушках.

Макс вдруг с ужасом вспомнил, что обычно именно в этот день появляется колонка Демпстера. Он купил газету и трясущимися руками развернул ее. Ничего. Поначалу он испытал огромное облегчение, но вслед за тем его снова охватило сильное беспокойство. Ведь будет еще завтра, а потом придет другой день, и еще, и еще…

Макс не спеша прошел по Сейнт-Джеймс-роуд и подошел к «Прэгерсу». В отделении никого не было. Он воспользовался личным ключом и вошел внутрь; лифт не работал, поэтому на четвертый этаж ему пришлось подниматься пешком. Там было пусто и мрачно, и эта атмосфера вселяла какой-то непонятный страх, предчувствие беды. Не горела ни одна лампа, ниоткуда не доносилось ни звука. Было холодно.

Он вошел в помещение операционного зала — ни один из компьютерных экранов не светился.

— Вот черт! — громко выругался Макс.

Пройдя по коридору, он медленно спустился вниз по лестнице на второй этаж. Этаж руководства: здесь были кабинеты Чака и Фредди. Ну что ж, быть может, пустота в отделении окажется ему чем-нибудь полезной.

Дверь в кабинет Чака была заперта; естественно, так и должно быть. Конечно, у Шайрин наверняка есть ключ, но ее на работе не было. Наверное, не может выбраться из своего Бромли из-за завалов на дорогах. Макс искренне надеялся, что с ней самой ничего не случилось: Шайрин ему, в общем-то, нравилась.

Он подергал дверь кабинета Фредди. Она оказалась незапертой. Макс осторожно, медленно приоткрыл ее. Чудесно. Теперь он сможет просмотреть файлы Фредди и…

— Доброе утро, Макс. — Это был Фредди. Он улыбался Максу своей обычной холодной улыбкой. — Маловато нас тут сегодня. Я могу чем-нибудь помочь?

— Нет, спасибо, — ответил Макс, разозлившись и на себя за то, что так глупо попался, и на Фредди, заявившегося вдруг на работу. — У тебя дома все в порядке, как я понимаю?

— Да. Только сад немного пострадал. А у тебя?

— Так… ничего страшного. — Ему не хотелось вдаваться в подробности, чтобы Фредди не пронюхал, где он провел ночь.

— А как в Хартесте? — спросил Фредди. — Ничего не пострадало? Ты еще не говорил со своим… с лордом Кейтерхэмом?

Макс очень холодно посмотрел на него:

— Нет, его не было дома, он расчищает завалы. Но я разговаривал с сестрой, с Георгиной, она сказала, что все в порядке. Спасибо, Фредди, что ты так беспокоишься.

Макс вернулся назад в «Риц» и попытался дозвониться до «Мортонса». Там никто не ответил. Он решил доехать до Сити. Некоторые автобусные маршруты работали, ему удалось доехать до Ченсери-лейн, а дальше он пошел пешком. Бедствие вывело людей из обычного сдержанного состояния, и большинство встречных были настроены дружелюбно, общительно, даже стремились поговорить; но когда он дошел до Флит-стрит, то увидел людей, вполне обычных, даже респектабельного вида, которые растаскивали из разбитых витрин магазинов обувь, джемперы, рубашки. Странно и неприятно было видеть, что англичане способны заниматься грабежом. До «Мортонса» Макс добрался примерно к одиннадцати часам; там никого не было, поэтому он зашел в кафе «Коутс», где сидела небольшая компания, состоявшая по большей части из маклеров, и очень неторопливо, с видимым удовольствием завтракала. Они сказали ему, что сидят тут уже давно и через некоторое время собираются в очередной раз проверить, не заработали ли компьютеры. Джейка среди них не было.

К середине дня некоторые маклеры приступили к работе; но, по их отзывам, в тот день деловая жизнь в Лондоне практически остановилась. Макс пообедал в компании пары друзей, они немного выпили, а потом, уже около трех часов дня, он решил съездить домой, на Понд-плейс. Царившие повсюду тишина и пустота начинали действовать ему на нервы. Ему становилось от них как-то не по себе. Возле собора Святого Павла с ним поравнялось такси; Макс остановил его и сел. В такси работало радио. За первые несколько часов работы нью-йоркской биржи, говорил голос диктора, индекс Доу-Джонса упал больше чем на сто пунктов. Это самое крупное падение, которое когда-либо происходило на протяжении одного дня, продолжал скучный и бесстрастный голос диктора. Вот так эта новость и проникла тогда в Лондон. Самая большая и важная новость. Крупнейшая новость о настоящей катастрофе.

Было шестнадцатое октября.

Уик-энд прошел спокойно. Телефоны заработали. Утром в субботу Энджи позвонила знакомому строителю и попросила его прислать людей починить крышу оранжереи. Сама она, Макс и близнецы уселись в машину и присоединились к огромному числу других людей — казалось, на улицы выехала в ту субботу добрая половина населения города, — устремившихся посмотреть, что стало с лондонскими парками. Зрелище было грустное и малоприятное. В воскресенье Шарлотта заявила, что едет в Хартест. Макс отправился с ней. Там тоже картина была грустная В парке вырвало с корнем не меньше сотни деревьев, и они так и лежали там, где упали, похожие на умирающих динозавров. Александр был страшно расстроен. Он любил свой парк и каждое дерево в нем и теперь с совершенно несчастным видом бродил по Большой аллее, оплакивая каждую потерю. Убивался он и из-за домика на озере: домик этот, рассказывал Александр, построил еще его дед, и вся жизнь Александра прошла с ним рядом. В конце концов подобные сетования вывели Макса из себя: он гораздо больше сочувствовал Данбарам, которые остались практически без крыши над головой. Георгина предлагала им на время, пока будут чинить крышу их дома, переехать в Хартест, но Катриона и слышать об этом не хотела. Георгина сказала, что сама не вполне разобралась, что было тому причиной: природная застенчивость Катрионы или же просто ее ощущение, что нельзя бросать свой дом. Так или иначе, но, как заявил Александр, он был рад, что Данбары не приняли этого приглашения.

А потом снова наступил понедельник. Понедельник, девятнадцатое октября. В газете «Мейл», в колонке светских новостей и сплетен, о Максе по-прежнему ничего не было. На работу он приехал рано. Он чувствовал себя взвинченным и раздраженным, сам не понимая почему. Когда включились экраны компьютеров, Макс даже заморгал, считая, что тут какая-то ошибка. Все экраны светились красным цветом. Повсюду был один только бесконечный красный цвет. Вернон Блай бросился к торговой стойке, от его обычного глупо-самодовольного вида не осталось и следа, на лице была написана откровенная паника, черты заострились.

— Рынок упал на сто двадцать пунктов, — потрясенно проговорил он, и голос его звучал словно из загробного мира. Обычно падение составляло пять, в крайнем случае десять пунктов.

Макс почувствовал, как его самого прошиб пот; он бросился к телефону и набрал номер Джейка; тот был спокоен, даже почти доволен.

— Я же тебе говорил, — сказал он, — сколько раз говорил: то, что происходило на рынке, должно было когда-то кончиться. Единственное, что сейчас можно делать, это продавать. Как можно быстрее. И молиться, чтобы на нас поскорее свалилась дохлая кошка.

В среде биржевиков и финансистов существует старое и мрачное поверье, что если на рынок ценных бумаг упадет дохлая кошка, то рынок этот скоро подскочит. Между моментом, когда кошка падает (в этот момент цены достигают самых низких своих отметок), и последующим взлетом рынка как раз и можно сделать самые большие деньги.

Макс начал продавать. Но этим занимался не он один. Рынок падал все ниже и ниже, летел в какую-то черную дыру отчаяния. Кошка в тот день явно пребывала в коматозном состоянии.

Курсы всех акций упали на четверть. Некоторых — наполовину. А в отдельных случаях даже и на целых семьдесят процентов. Маклеры сидели перед экранами, стараясь как-то сдержать разлив моря красного цвета. Но все их усилия были тщетны. На рынке царила вопиющая, кошмарная, неслыханного масштаба паника, резко усугубляемая еще и тем, что у многих маклеров таяли, превращались в дым и их собственные состояния. День только начался, до обеденного перерыва было еще далеко, но многие из них уже сидели за своими столами, обхватив голову руками, с полным отчаянием на лицах, и просто не брали уже трубки трезвонивших телефонов. Некоторые молча, не веря собственным глазам, сидели, вперившись взглядом в экран, и наблюдали, как летят вниз курсы на нью-йоркской бирже.

К концу того дня совокупная стоимость всех акций на лондонской бирже уменьшилась примерно на одну восьмую.

В тот вечер Томми и Макс отправились ужинать в пиццерию на Фулхэм-роуд. В ней было полно народу, и все оживленно обсуждали катастрофу на бирже. Слыханное ли дело, говорили все, за один только день биржевой рынок потерял то ли три, то ли четыре миллиарда фунтов! Похоже, никто не воспринимал происшедшее всерьез: это была просто очередная глава в увлекательной повести о легко достающихся больших деньгах; немного острых ощущений, только и всего. Возвращаясь назад, они уже в машине услышали по радио: на Уолл-стрит падение за день составило пятьсот пунктов.

— Господи, — проговорил Макс, — не может этого быть. Пятьсот пунктов! Да нет, не может быть, чтобы пятьсот.

Но это было действительно так.

Катастрофа шла вслед за солнцем, перемещавшимся над миром с востока на запад. Утром обрушилась токийская биржа, следом за ней гонконгская. После новых падений курсов на лондонской бирже опять пришла очередь нью-йоркской. К вечеру вторника совокупная стоимость акций, представленных на лондонской бирже, уменьшилась на двадцать процентов. Некоторые финансисты, входившие в число самых богатых в мире, потеряли абсолютно все; из-за приостановки операций на гонконгской бирже австралийские рынки понесли умопомрачительные убытки. Руперт Мердок за один только день потерял семьсот миллионов долларов. Роберт Холм разорился полностью. Все оценки и прогнозы высказывались теперь только в превосходной степени. Джон Филан, председатель нью-йоркской биржи, говорил о развале всей финансовой системы Запада. Джимми Голдсмит предсказывал конец света.

Появились различные теории, пытавшиеся как-то нащупать причины происходящего: одни объясняли все тем, что рынки ценных бумаг просто были сильно перегреты; другие говорили, что биржевой рынок всегда включает в себя как взлеты, так и падения, и потому за феноменальным его взлетом неизбежно должен был последовать соответствующий, столь же феноменальный спад; третьи утверждали, что, по крайней мере, начальная фаза спада объясняется распространением операций, осуществляемых по компьютеру, когда простое падение курса на пару процентов отражается на экранах всего мира сигналами к продаже; четвертые полагали, что благодаря компьютерам возросла скорость осуществления биржевых операций, а потому и паника теперь тоже распространяется гораздо быстрее, чем это было во времена до Большого бума; пятые обращали внимание на то, что если до Большого бума существовали специальные люди, которые вправе были объявлять временную приостановку операций и тем прекращать случаи панических распродаж, то теперь всякий подобный контроль над ведением биржевых операций оказался утрачен. Но каковы бы ни были действительные причины этого, рынок продолжал падать и падать, и казалось, что остановить эту нараставшую лавину обвалов некому и нечем.

Дохлая кошка ненадолго объявилась: в Нью-Йорке это произошло в середине вторника, в Лондоне — вечером того же дня. Пошли разговоры о том, что руководство нью-йоркской биржи ведет консультации с Белым домом о возможной приостановке операций. Приостановки не произошло, однако под воздействием этих слухов биржевой курс поднялся в среднем на двести пунктов; но страхователи сделок, стремясь защитить своих инвесторов, тут же начали лихорадочную распродажу фьючерсов, и курс снова упал еще ниже, чем был до этого.

К среде то, что поначалу казалось острым ощущением, потрясением, чем-то сродни фантазии, превратилось в жесткую действительность. Сотни тысяч людей оказались разорены. Макс увидел Фредди Прэгера; тот сидел с пепельного цвета лицом за своим рабочим столом, его трясло, он беспрерывно курил, отказывался уходить домой и только теперь начинал осознавать полную меру того, чем обернулась для «Прэгерса» его деятельность.

В те выходные Томми позвонили из «Дейли мейл». И Максу тоже. Он перезвонил в Хартест; к телефону подошла Няня.

— Няня, вам сюда могут звонить из газет, — сказал Макс.

— Уже звонили, — ответила Няня.

— О господи. И что ты ответила?

— Ответила, что твоего отцасейчас нет. И что если им там нечего делать, кроме как звонить нам, то пусть поищут себе другую работу.

— Няня, ты просто чудо.

* * *

В понедельник Фредди и Чак улетели в Нью-Йорк.

А в газете появилась заметка:

«МАКС: ЧЕЛОВЕК-ТАЙНА

Ходят постоянные слухи в отношении происхождения Максимилиана, виконта Хэдли: утверждается, будто лорд Кейтерхэм на самом деле не является его отцом. Виконт Хэдли, работающий маклером в „Прэгерсе“, американском банке, принадлежащем его деду Прэгеру никак не прокомментировал эти слухи, сославшись на свою занятость в свете последних событий на бирже; а лорда Кейтерхэма не удалось вчера застать в родовом имении, которое располагается в Уилтшире.

Лорд Хэдли, довольно заметная личность, на протяжении нескольких лет работавший фотомоделью, был до недавнего времени помолвлен с Джеммой Мортон, юной дочерью Ричарда Мортона, короля биржи; в последнее время лорда Хэдли часто видят в обществе миссис Анджелы Прэгер, вдовы покойного дяди виконта, „Малыша“ Прэгера. Миссис Прэгер, возглавляющая собственную компанию по торговле недвижимостью, на протяжении многих лет поддерживает тесные отношения с этой семьей.

В уик-энд не удалось связаться и с мистером Томми Соамс-Максвеллом, живущим в одном доме с виконтом Хэдли».

Макс позвонил Энджи.

— Дерьмо разлетелось по белу свету, — сообщил он.

— Я знаю. По-моему, могло быть и хуже.

— Вполне. Могли и на первой странице напечатать.

— Продолжайте молчать, — посоветовал Чарльз. — Это единственное, что может вам помочь.

Максу позвонил Джейк Джозеф:

— Что это до меня доходит, сынок? Не зря я всегда говорил, что в тебе есть что-то от бастарда. Похоже, я был прав.

— Куча дерьма, — ответил Макс. — Чистейшей воды вымысел, только и всего.

— Ну разумеется, — проговорил Джейк. — Надеюсь, все это не относится к происхождению твоей шикарной сестрички.

— А иди ты к черту, — раздраженно огрызнулся Макс.

Позвонил Томми, чтобы сообщить, что он получает от всего происходящего колоссальное удовольствие, и спросил, не стоит ли ему придумать специально для прессы какую-нибудь историю.

Макс ответил, что если Томми это сделает, то может считать себя трупом. Голодная смерть будет ему в таком случае обеспечена.

Позвонили еще несколько человек. Макс решил воспользоваться рецептом Няни. Похоже, это помогло.

Макс повел Шайрин пообедать в «Риц».

— Как это интересно, все, что о тебе пишут в газетах, — щебетала она, с любопытством глядя на него. — А откуда пошла эта история?

— Понятия не имею. — Макс пожал плечами. — Но ты ведь и сама знаешь, верно говорят: не верь ни одному газетному слову.

— Да, — согласилась Шайрин, не сводя с него взгляда, в котором вдруг появилась некая вкрадчивость, — но ты тоже знаешь, что есть и другая поговорка: дыма без огня не бывает.

Макс задумчиво посмотрел на нее:

— Если пообещаешь, что никогда никому не проболтаешься, я тебе скажу, с чего все началось.

— Макс, ну разумеется, обещаю.

— Это очень, очень старая история, она продолжается уже много лет. У нас была одна слабоумная служанка, которая стала вдруг всем говорить, будто бы я приемный ребенок. Время от времени эта история и всплывает.

— Но почему?

— Я же тебе сказал. Она была слабоумная. И отец уволил ее. Наверное, она думала таким образом отомстить ему. И постоянно твердила об этом. Вот и все. Только никому об этом не рассказывай.

— Ну, Макс, ты же знаешь, что не расскажу.

Макс подлил ей еще шампанского, похлопал по руке и сменил тему разговора.

— Очень похоже, — сказал он, — что лондонское отделение «Прэгерса» всплывет пузом кверху.

— «Бреттс» явно прогорел. А для Фредди он был всего лишь одним из подобных делишек, — сказал Макс Шарлотте. — Вот Фредди и отправился выкручиваться. Посмотреть, что и как можно еще спасти. Пока нет Фреда.

— Ну, вряд ли им удастся многое сделать, — возразила Шарлотта. — Фред не дурак.

— Они могут выиграть время. Нью-йоркское отделение «Прэгерса» неплохо вышло из этой передряги. Я только что говорил с твоим приятелем Гейбом. У них огромные резервы, и они не пострадали сколько-нибудь серьезно. Мне кажется, Чак постарается перевести какие-то суммы из Нью-Йорка в Лондон, чтобы покрыть потери.

— Этого он никак не сможет сделать. Во всяком случае, без того, чтобы не стало известно деду.

— Возможно, и сможет. Ведь у Криса Хилла есть доступ к резервам. Он, несомненно, вправе разрешить подобный перевод. Разумеется, дед очень скоро узнает об этом. Но, как я понимаю, они, по крайней мере, выиграют время.

— Надеюсь, не слишком много, — ответила Шарлотта.

Когда вечером Макс уже собирался уходить с работы, снизу ему позвонила дежурившая в приемной девушка:

— Тут пришли несколько журналистов. Как мне с ними поступить?

— Не обращайте на них внимания, — посоветовал Макс.

Он отправился к Шайрин.

— Внизу журналисты, — предупредил он, — не отвечай ни на какие их вопросы, хорошо? А то твои фотографии мгновенно появятся во всех газетах.

— Разумеется, не буду, Макс.

Потом он позвонил Няне и велел ей отключить в доме все телефоны.

На следующий день в «Мейл» и в «Миррор» на внутренних страницах появились фотографии Шайрин и заметки; в «Мейл» она была озаглавлена «Сплетни под лестницей», а в «Миррор» — «Месть служанки».

Чарльз высказался с осторожным оптимизмом: по его мнению, если газеты купились на подобную историю, то никакой более серьезной информации у них попросту нет.

Няня кипела от возмущения, заявила, что Макс мог бы ее предупредить, но что она и миссис Тэллоу разговаривали с репортерами очень твердо и сообщили, что служанка, о которой идет речь, ушла от них двадцать лет назад.

— Я же тебе говорил, чтобы ты им не отвечала, — сказал Макс.

— А я хочу отвечать, — возразила Няня. — Мне и миссис Тэллоу это очень нравится.

— Ну ладно, — смиренно согласился Макс. — Только, пожалуйста, Няня, не говори им больше ничего, ладно? И Александру тоже не говори.

— Об этом не беспокойся, — ответила Няня.

Шайрин извинялась, но делала это несколько вызывающе дерзко.

— Они обещали, что не станут ничего писать, что им нужна просто общая информация, для собственной ориентировки.

— Не важно; я ведь тебя просил с ними не разговаривать. Ну Шайрин, честное слово!

— Извини, Макс.

Макс широко улыбнулся ей:

— Ладно. Когда-нибудь сочтемся.

Он обнаружил, что произошло нечто странное: теперь, когда случилось то, чего он так долго страшился, когда сомнения в отношении его происхождения вырвались наружу и об этом стали писать, говорить, сплетничать, спорить, ему самому все это стало вдруг совершенно безразлично. Теперь, когда он мог черным по белому прочесть все это в газете, проблема его происхождения, как ни странно, начала вдруг казаться ему надуманной, невероятнейшей глупостью.

Он почти что не то чтобы радовался всему происходившему, но явно получал от этого немалое удовольствие. Постепенно расцвечивал историю с уволенной служанкой, украшал ее дополнительными подробностями и даже почти по-настоящему расстроился, когда всеобщий интерес к ней заглох.

— По-моему, — заявил он Шарлотте, — привидение изгнано.

— А по-моему, — хмыкнула она, — ты спешишь с выводами.

Фредди и Чак вернулись через три дня. Выглядели они усталыми, но заметно приободрившимися. И, кроме того, на лицах у них читалось еще что-то — неясное, но такое, что сразу же не понравилось ни Шарлотте, ни Максу.

— Такое впечатление, как будто у них против нас что-то есть, — сказала Шарлотта. — Я боюсь.

Прилетели они в середине дня; сразу отправились в «Риц», долго там обедали, потом еще некоторое время сидели в зале заседаний правления и выпивали. В шесть вечера Чак зашел в операционный зал.

— Пойдем, — позвал он Макса, — присоединяйся к нам, выпьем.

— Извини. У меня вечер занят, — бодро отказался Макс.

— Это важнее, — с обычной своей искусственной улыбкой проговорил Чак. — Думаю, ты согласишься, когда узнаешь, в чем дело.

Макс отправился вместе с ним в зал заседаний, испытывая не больше чем легкое беспокойство. Ему не верилось, что Чак и Фредди могли располагать против них чем-то действительно серьезным. Шарлотта была уже там, и вид у нее, как и у Макса, был бодрый.

Войдя, Чак повернулся так, чтобы оказаться лицом к Максу и Шарлотте.

— Садитесь, — пригласил он. — Наверное, вам доставило массу неприятностей то, о чем пишут в газетах.

— Не особенно, — отмахнулся Макс. — Все это уже умерло естественной смертью. Мне интересно, как они вообще раскопали эту историю.

— Понятия не имею, — ответил Чак. — Налить?

— Нет, — ответил Макс. — Спасибо.

Чак пожал плечами:

— Зря, может пригодиться. Шарлотта, а тебе?

— Нет, спасибо, — в свою очередь отказалась Шарлотта. — Э-э… все в порядке?

Чак посмотрел на нее невиннейшим взглядом и одарил обаятельнейшей улыбкой.

— Абсолютно в порядке. А почему должно быть иначе?

— Н-ну… нам казалось, что возникли кое-какие трудности. После краха на бирже.

— Естественно, у нас есть трудности. Они у всех сейчас есть. Но ничего такого, с чем нельзя было бы справиться. Нет никаких причин для серьезного беспокойства.

Взгляды Шарлотты и Макса встретились. Им удалось перевести нужные суммы, говорил ее взгляд. Крис Хилл с ними заодно.

— Вот и хорошо, — проговорила она. — Я очень рада.

— Так ты уверена, что не захочешь выпить? — спросил Чак.

— Абсолютно, а что? — Шарлотта была озадачена.

Чак пожал плечами:

— Ну ладно. Значит, будешь глотать, не разбавляя? Без запивки? И без валиума?

— Чак, — вмешался Макс, — что глотать? Давай ближе к делу.

— Хорошо. Это касается твоего дома, Макс. Точнее, дома твоего… твоего отца.

Макс ощутил, как его вдруг пронзило тревожное предчувствие.

Черт возьми, какое отношение ко всем их делам имеет Хартест?

— Да?

— Он ведь очень любит этот дом. Верно?

— Верно, — раздраженно ответил Макс. — Дом прекрасный, и к тому же это родовое гнездо.

— Э-э… ну да. То есть это означает, что дом принадлежит семье и все такое?

— Да, разумеется.

Чак покачал головой, его карие глаза излучали глубочайшее сожаление.

— Извини. Но это не так.

— Прости, не понял? — Макс был слишком потрясен и к тому же застигнут врасплох, чтобы отреагировать умнее.

— Я говорю, это не так. — Чак улыбнулся и уселся на ручку большого резного кресла, стоявшего на председательском месте. — Извини меня, но ты ошибаешься. Будучи там, в Нью-Йорке, я внимательно изучил дела и состояние банка. Некоторые из этих дел весьма сложны. У вашего деда есть в активах очень любопытные приобретения. Например, ранчо в Венесуэле, которое стоит сейчас многие миллиарды. Целое состояние в швейцарских франках. И кое-какая собственность в Англии.

— Какая? — выдохнул Макс. Ему вдруг стало очень нехорошо. Фредди стоял возле окна, смотрел на него и улыбался своей жуткой ледяной улыбкой.

— Хартест-хаус, — произнес Чак, — так ведь он, кажется, правильно называется? — принадлежит банку «Прэгерс». Конечно, как у вас в Англии говорят, это не ахти какие деньги. Но в данный момент нам может помочь любая мелочь. В общем, если вы не сумеете немедленно выплатить мне… дайте-ка посмотрю, какая там сумма… да, шесть миллионов фунтов стерлингов, я буду вынужден выставить дом на торги. Я забираю его в залог.

Александр сидел за столом в оружейной комнате, обхватив голову руками.

— Это все произошло много лет назад, — говорил он, — очень много лет назад. Тогда еще была жива ваша мать. Дом разъедала гниль, во всех капитальных стенах, и надо было заново перестилать крышу. Фред одолжил мне денег. Это было чисто официальное соглашение, ни на что другое я бы не согласился.

— И дедушка тоже, — мрачно добавил Макс.

— Наверное, нет. Ну, так или иначе, но в последнее время дела пошли плохо. Имение себя не совсем окупало. И я несколько… задержался с выплатой этого кредита.

— На сколько именно? — Голос у Шарлотты был непривычно резкий.

— Н-ну… я ничего не платил… примерно три последних года.

— Три года! Папа, но это же огромный срок!

— Да, я понимаю. Простите меня. Дорогая, не смотри на меня так.

— Извини. Просто нам бы следовало об этом знать, вот и все.

— Да, наверное. Но я не хотел вас тревожить. В прошлом году я ездил к Фреду, поговорить с ним. Он… он очень доброжелательно ко мне отнесся. Честное слово. Сказал, что я могу вернуть эту сумму, когда сумею. И как сумею.

— Что-то на дедушку это совсем не похоже. — Шарлотта недоверчиво покачала головой. — И?..

— Н-ну… я предполагал вернуть. Разумеется. Как только мои дела поправились бы.

— А они до сих пор обстоят неважно, да?

— Да. Боюсь, что так.

— А существовал ли какой-нибудь письменный документ? Я имею в виду, вы подписывали что-то во время вашей прошлогодней встречи? С дедом?

— Э-э… нет. Не совсем. В то время он не очень хорошо себя чувствовал.

— Вот черт! — проговорил Макс.

— Папа, — сказала Шарлотта, чувствуя, как всю ее охватывает холодная дрожь, — а есть у тебя копия закладной или какого-то другого документа? Что-нибудь такое, что я могла бы показать своему знакомому юристу?

Лицо Александра приобрело свое обычное беспомощно-рассеянное выражение. Шарлотте показалось, что сердце начинает у нее куда-то проваливаться.

— Нет. Да. Я не знаю. А это важно?

— Да, папа. Думаю, что важно. Но я уверена, что все можно как-то решить. Я хочу сказать, дедушка никогда не позволит им забрать у нас имение за непогашенный кредит. Это просто смешно. Мы же все-таки одна семья.

— Дедушки нет, — заметил Макс, — он совершает второе свадебное путешествие. Ты что, забыла?

— Не говори чепухи, Макс. Сейчас ведь все-таки уже тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год на дворе. Можно связаться даже и с человеком, который находится где-нибудь посреди океана.

— Будем надеяться. — Тон у Макса был мрачный.

Они начали разбираться в бумагах. Тут царил полный кошмар: если бумаги Вирджинии были в идеальном порядке, то бумаги Александра — в столь же идеальном беспорядке. Счета от ветеринара валялись вместе с копиями распоряжений банку, отчеты от его биржевого маклера — вперемешку с письмами детей, когда те учились в школе. Наконец, затратив на поиски весь уик-энд, они нашли нужный документ. Шарлотта отвезла его показать Чарльзу Сейнт-Маллину.

— Ты сама-то его читала? — спросил Чарльз.

— Читала. Я просто надеюсь, что, может быть, я что-то неправильно поняла.

— Боюсь, что ты поняла все верно.

Соглашение, заключенное когда-то между Фредом III и Александром, не было обычным оформлением залога под кредит. В нем прямо указывалось, что в случае, если Александр не сможет выплатить оговоренные суммы в соответствующие сроки, его дом переходит в собственность банка.

— Иными словами, угрожая вам, Чак Дрю стоит на юридически обоснованных позициях. Одной только выплаты просроченных платежей будет недостаточно. Но в вашем распоряжении есть двадцать восемь дней, — объяснил Чарльз. — Столько времени им понадобится для оформления ордера на владение имуществом. Так что не все еще потеряно окончательно.

— Дедушка просто старый негодник, — возмутилась Шарлотта. — Не могу поверить, чтобы он все это сделал сознательно.

Она была очень встревожена и расстроена.

Они отправили Фреду факс прямо на теплоход, который должен был находиться в то время где-то неподалеку от берегов Фиджи, — маловероятно, что там ему могут попасться на глаза английские газеты, подумала Шарлотта, — с просьбой позвонить им насчет залога Хартеста. Прождав целые сутки и не получив никакого ответа, Шарлотта послала второй факс, на этот раз с пометкой «срочно».

Час спустя позвонила Бетси. Слышимость была на удивление хорошая.

— Бабушка, как я рада тебя слышать! Как поездка?

— Превосходно, дорогая. Я себя чувствую так, будто мне снова семнадцать лет.

— Ну и чудесно. А как дедушка?

— Вовсю наслаждается жизнью. Организовал школу игры в покер, а кроме того, полон решимости выиграть чемпионат по метанию колец.

— Это тоже чудесно. Э-э… бабушка, а можно мне переговорить с дедушкой?

— Нет, дорогая, извини. — Голос у Бетси стал несколько смущенный. — Твое письмо его немного рассердило. Он оставил строжайшие указания, что с ним можно связываться только в случае чего-то действительно из ряда вон выходящего. Во время этих событий на бирже он целыми часами сидел на телефоне, а потом заявил, что хватит и что оставшуюся часть путешествия он хочет провести спокойно.

— Но, бабушка, у нас самая настоящая чрезвычайная ситуация. Мы можем лишиться Хартеста.

— Да ну, дорогая, это несерьезно.

— Можем, бабушка. Пожалуйста, скажи ему, очень тебя прошу. Это все очень сложно, я могу тебе объяснить, если хочешь, но мы действительно можем его лишиться.

— Ну что ж… возможно, тебе действительно лучше поговорить с ним самим. Попробую уговорить его, чтобы он тебе позвонил.

Они сидели и ждали, но звонка от Фреда так и не последовало.

Прошли еще сутки.

— Что же нам делать? — Шарлотта посмотрела на Макса. — Нельзя же насильно заставить его с нами переговорить.

— Пошлем еще один факс?

— Пожалуй, стоит попробовать. Давай подумаем, как составить.

Шарлотта и Макс потратили на составление письма (которое должно было пойти за подписью Шарлотты) несколько часов, стараясь, чтобы текст его звучал убедительно, но не безапелляционно; чтобы он был пронизан чувством обеспокоенности, но не производил впечатления истерического; чтобы он содержал в себе упрек по адресу Фредди и Чака, но ничего бы им не инкриминировал. Закончили они выражением своей уверенности в том, что Фред, несомненно, не хочет, чтобы его внуки лишились Хартеста всего лишь из-за очевидных административных недоразумений.

— Надеюсь, теперь все будет в порядке, — нервно проговорила Шарлотта, когда они наконец отправили факс.

— Наверняка, — согласился Макс.

Но ничего подобного не случилось. Фред прислал им в ответ крайне сердитое послание, где обвинял Шарлотту в том, что она страдает паранойей, Александра — в полной неспособности вести дела («Я его предупреждал, когда он приезжал ко мне, что надо наконец навести во всем порядок») и всех их вместе — в нытье и лицемерии. «Если вы действительно так озабочены тем, чтобы сохранить свой дом, то почему бы вам наконец не сделать то, что следовало сделать уже много лет назад, а именно — вести дела так, чтобы дом сам оправдывал свое существование. Передайте его в общественную собственность. Я поручил Крису Хиллу и правлению, чтобы они этим занялись в мое отсутствие. Уверен, они не допустят, чтобы вы оказались на улице. Дайте мне возможность спокойно провести оставшуюся часть отпуска».

— О боже, — ахнула Шарлотта.

— Вот черт! — выругался Макс.

Георгина разрыдалась.

— Чего я не могу понять, — говорила Шарлотта, — так это того, почему дедушка ведет себя так по-макиавеллиевски. Ему-то самому что во всем этом нужно, господи? Почему он хочет сделать так, чтобы Хартест пошел с торгов?

— Мне кажется, — медленно произнесла Энджи, — что он просто не любит Александра. По-моему, он подозревает, что Вирджиния была с ним несчастна, а кроме того, я думаю, что вся эта ситуация вокруг Хартеста — то, что Александр отказывается передать его в общественное владение, настаивает на том, чтобы дом оставался родовым гнездом, когда на самом деле у него нет средств этот дом содержать, — все это просто приводит Фреда в ярость. Малыш рассказывал мне, что Фред был вне себя, когда Александр попросил у него денег на крышу и на перекладку стен. Он еще тогда говорил Александру, что от дома надо избавляться. Александр отказался, просто категорически, наотрез отказался, и все, и между ними произошел тогда крупный скандал. Для меня до сих пор тайна, почему дедушка в конце концов все-таки уступил ему.

— Хотел бы я это знать. — Макс яростно молотил воздух кулаком, словно боксерскую грушу. — И хотел бы я раньше знать, что это чертово имение заложено. Я даже не думал о такой возможности, ни на секунду не допускал ее.

— Никто не думал, — ответила Энджи. — Даже Малыш считал, что Фред просто дал Александру эту сумму. Из-за Вирджинии. Она тогда так переживала, что даже снова запила из-за этого.

— Гнусный старый мерзавец, — процедил Макс.

Чак Дрю заявил Максу, что у него есть покупатель на Хартест.

— Платит наличными. Мой клиент, мистер Аль-Фабах. Он себе подыскивает что-нибудь в Англии. Уже давно этим занимается и считает, что Хартест подошел бы ему идеально. Я даже собирался позвонить твоему отцу и договориться с ним о том, чтобы мистер Аль-Фабах в этот уик-энд заехал бы посмотреть. У него уже есть интересные планы в отношении этого имения.

Макс представил себе Хартест. Он вспомнил, как необыкновенно удачно стоит дом, в самом центре окружающего его парка, словно в центре маленького, защищенного и спрятанного от внешнего мира королевства. Вспомнил, как много раз сам он стоял на холме, у начала Большой аллеи, смотрел оттуда вниз, на дом, и воспринимал это как нечто данное, само собой разумеющееся, просто как дом, место, где живешь, где о тебе заботятся, куда можно привести друзей, чтобы похвастать перед ними, — и ему вдруг стало бесконечно стыдно. Макс как будто бы увидел свой дом заново: вспомнил, как именно он стоит, словно выгравированный на фоне окружающего его неба; какой он изысканный, грациозный, как будто приглашающий зайти в него; выдержанный в идеальных пропорциях, с ведущими ко входу широкими ступенями изящно изгибающейся парадной лестницы, с высокими окнами, с колоннами вдоль фасада, с большим куполом над Ротондой, словно бы устремленным прямо в небо; Макс вспомнил парк с пасущимися в нем многочисленными оленями, вспомнил черных и белых лебедей на озере, вспомнил их родовое знамя — голубой стяг с изображенной на нем головой взрослого оленя, вспомнил, как этот стяг полощется на ветру высоко над деревьями. Вспомнил ту тишину, прохладу и спокойствие, которые охватывают, стоит только открыть высокие парадные двери и войти в дом; вспомнил Ротонду с ее парящей лестницей и вдруг совершенно живо, ясно и отчетливо увидел, как по этой лестнице ему навстречу с улыбкой спускается мама; вспомнил, как сам он, возвращаясь из школы, взбегал по этой лестнице, мчался дальше по коридору, а потом, уже по другой лестнице, взлетал наверх, в их детские, к Няне, вспомнил, как оказался однажды вместе с Александром в оружейной комнате — тогда это была самая любимая его комната во всем доме, маленькая, темная, пропахшая кожей, деревом, собаками, да, это было как раз в тот день, когда ему исполнилось двенадцать лет и Александр тогда подарил ему первое в его жизни настоящее ружье. Макс вспомнил приемы, что устраивались в Хартесте: ужины для огромного числа гостей, летние приемы в саду, танцевальные вечера, дружеские обеды после охоты, просто разные встречи, и всегда дом служил для них не только великолепным фоном, но был подлинным прибежищем английской сельской жизни с ее мягким, неторопливым, веками не меняющимся ритмом. Вспомнил Макс и Аль-Фабаха во всей его безграничной вульгарности: с этими его облаченными в черные балахоны, похожими на ворон женами, с его проститутками в духах и туалетах от Шанель, с его непременными длинными лимузинами, телохранителями, золотыми кольцами на пальцах, с его тускло поблескивающими маленькими черными глазками; Макс подумал о том, что этот вот человек наложит свою лапу на Хартест, переедет туда и станет там жить, и ему стало физически плохо. И тогда Макс впервые посмотрел на Хартест теми же глазами, какими смотрел на свое имение Александр: впервые увидел в нем нечто бесконечно ценное, бесконечно для себя дорогое, нечто такое, что необходимо любой ценой защищать от всех посягательств.

— Надо как-то положить всему этому конец, — решительно сказал он Шарлотте. — Не может быть, чтобы ничего нельзя было сделать. Наверняка есть кто-то, кто мог бы нам помочь.

Глава 61

Шарлотта, ноябрь 1987

Все, разумеется, решили, что она обратилась к нему сама. Никто никогда так и не поверил, да и вряд ли кто мог поверить, что она налетела на него совершенно случайно, на Пайн-стрит, выходя из банка после ничего не давшего разговора с Крисом Хиллом, во время которого она пыталась добиться, чтобы исполнение решения по Хартесту было отложено. Даже когда вся эта история оказалась уже давно позади, и тогда Шарлотте никто не верил. Да и с чего бы всем им ей верить? То, что она говорила, казалось в высшей степени невероятным. Но тем не менее было правдой.

— Шарлотта! — воскликнул он тогда. — Шарлотта, как я рад тебя видеть! А почему ты плачешь? Что случилось?

Она подняла на него глаза и, вместо того чтобы плюнуть ему в лицо и без обиняков высказать все, что она о нем думает, — как не раз обещала себе Шарлотта поступить, если еще когда-нибудь встретится с ним, — она вдруг почувствовала, что тоже рада его видеть, что ей просто приятно увидеть человека культурного, дружелюбного, от которого не исходит никакая угроза; и поэтому она улыбнулась и проговорила:

— Ой, Джереми, я тоже рада тебя видеть!

Аль-Фабаху очень хотелось купить Хартест. Страшно хотелось. Он уже дважды приезжал осматривать имение, каждый раз на лимузине, в сопровождении Чака Дрю, новой девицы и целой машины охранников, которые оставались на улице, пялились на дом, бродили по парку, перекрикивались между собой, громко хохотали и бросали в озеро камни.

Шарлотта не верила в успех своей поездки в Нью-Йорк, но у нее было такое ощущение, что ехать все равно надо.

— Вряд ли нам удастся убедить Криса Хилла; но если с ним даже не поговорить, не попросить его, тогда уж заведомо ничего не удастся.

Разговор состоялся, но убедить Криса Хилла не удалось.

— Простите меня, Шарлотта, — заявил он, глядя на нее так, словно перед ним было какое-то мерзкое насекомое, — но я уже не могу дольше все это откладывать. Лондонское отделение «Прэгерса», как вы знаете, понесло во время биржевого краха значительные потери, и с моей стороны было бы недопустимо не принять меры, которые могли бы способствовать восстановлению его положения.

Крис Хилл при ней позвонил в Лондон; Чак Дрю сказал ему, что мистер Аль-Фабах располагает необходимыми средствами и желал бы ускорить оформление сделки. Он устал жить в гостиницах и мечтает обзавестись собственным домом.

— Рабочие хотели бы приступить к переделке дома примерно через неделю, Шарлотта, — сообщил Хилл. — Надеюсь, вы не станете создавать ненужные и бесполезные препятствия.

Шарлотта вышла из его кабинета, громко хлопнув дверью.

Спустилась вниз, вышла на улицу. И тут столкнулась с Джереми Фостером.

— Пойдем, дорогая, — ласково сказал он, — может быть, мне удастся тебя немного приободрить. Как насчет чая?

Шарлотта, сама того не желая, слабо кивнула (причиной этой слабости стали внезапно остро вспыхнувшие в ней физические воспоминания).

Джереми повел ее в «Плазу», в Пальмовый зал, и угостил потрясающим чаем со сливками, который она, неожиданно для себя самой, проглотила буквально залпом, как голодная волчица, — а потом, еще более неожиданно для себя самой, не только перестала плакать, но и разговорилась, начала подхихикивать и вообще почувствовала себя намного лучше. Она уже успела позабыть, что Джереми всегда влиял на нее подобным образом: он умел очаровать, обаять, рассмешить и развлечь, расслабить ее до какого-то беззаботного, почти безрассудно счастливого состояния. Потом, когда спустя довольно длительное время они спохватились, оказалось, что уже почти шесть часов, поэтому они перешли в Дубовый бар, взяли бутылку шампанского, и она стала рассказывать ему о Хартесте, об арабах, о том, как все это для нее невыносимо, совершенно невыносимо, и если бы только, господи, если бы только Фред был сейчас здесь, всего этого не было бы или, по крайней мере, могло не быть; и Джереми спросил ее, сколько ей нужно, чтобы выпутаться из всей этой истории и спасти Хартест, удержать его хотя бы до возвращения Фреда, а она ответила, что шесть миллионов, и Джереми спросил чего — долларов или фунтов, она ответила, что фунтов, — и тогда он сказал ей, что эти деньги у нее уже есть, просто в память о добром старом времени, а еще потому, что ему жаль, страшно, ужасно жаль, что тогда все так получилось, что он по ней очень скучал и что, оказывая ей подобную услугу, он надеется добиться того, чтобы они хоть изредка виделись: пусть она ему возвращает по десять фунтов в день или даже в неделю, но приносит их сама, возможно, даже в студию; а она ответила, что нет, нет, ни в коем случае, она не может принять от него такие деньги; он возразил, что чепуха, она просто обязана их взять, для него это не деньги, совсем не деньги, ну или очень небольшие деньги, он лишь несколько недель тому назад очень крупно заработал, продав (исключительно благодаря совету ее деда) огромное число акций в тот период, когда их курс на рынке был еще максимальным, и надежно припрятав вырученные суммы в самых разных и совершенно безопасных местах. А вслед за этим он добавил (увидев ее лицо и правильно поняв его выражение), что, само собой разумеется, она может нисколько не сомневаться ни в нем самом, ни в его мотивах, он не выдвигает никаких требований или условий, ну разве только чтобы они оставались друзьями и изредка приходили сюда пить чай со сливками. Теперь, сказал Джереми, он стал совершенно другим человеком, у него нормальный, очень здоровый брак, сейчас они ждут появления еще одного маленького Фостера, а кроме того, до него доходили слухи о ее очень глубокой привязанности к одному весьма симпатичному молодому человеку из «Прэгерса», и он надеется получить приглашение на свадьбу.

— Если хочешь, можешь рассматривать мое предложение просто как деловое, — заявил он. — Скажу юристам, они подготовят любые документы, какие пожелаешь, а когда Хартест снова станет твоим, уже надежно и бесспорно твоим, тогда сможешь подумать, когда и как ты со мной рассчитаешься.

В конце концов Шарлотта сдалась, будучи не в состоянии противиться перспективе того, чтобы Хартест стал надежно и бесспорно принадлежать ей, а точнее, Александру — и ему не грозили бы никакие опасности со стороны мистера Аль-Фабаха, Чака Дрю, Фредди Прэгера или даже ее деда.

А потом, выпив больше половины той бутылки шампанского, расслабившись и словно немного поглупев от чувства облегчения и от счастья, она выходила вместе с ним из гостиницы, выходила в самом прямом смысле, то есть проходила через дверь на улицу, Джереми обнимал ее одной рукой за талию, она смеялась, шутила с ним, поцеловала его сначала в одну щеку, потом в другую, а затем машинально бросила взгляд вниз: там, у самой первой ступеньки лестницы, ведущей к входу, стоял и смотрел на нее Гейб Хоффман.

Ссора между ними произошла страшнейшая. Худшей Шарлотта не могла даже и припомнить. Гейб обозвал ее проституткой, уличной девкой и заявил, что для него их взаимоотношения кончены; она в ответ заявила, что он просто помешался на собственной ревности и самонадеян сверх всякой меры и что если он думает, будто она станет продолжать отношения, в которых взаимному доверию попросту не отводится вообще никакого места, то ему нужно срочно и серьезно лечиться у психиатра.

В таком духе, обмениваясь бесконечными оскорблениями и словно крутясь в каком-то водовороте взаимной злобы, они скандалили друг с другом на протяжении нескольких часов подряд; в конце концов Шарлотта, устав до изнеможения, отчаявшись и не чувствуя от ярости уже никакой боли, просто повернулась и ушла.

Как-то после обеда Шарлотта сидела в своем маленьком кабинете в банке, стараясь не думать о том, как сложится в будущем ее жизнь — будь то с Гейбом или без него, — и надеясь только на то, что в один прекрасный день тоске и отчаянию, с которыми была сейчас неразделимо связана ее работа, придет конец; и тут зазвонил телефон. Звонили из Нью-Йорка, на проводе был сам Фред III.

— Шарлотта. Быстро приезжай сюда, хорошо? И захвати с собой Макса. — Дед говорил так, будто находился на другом конце Лондона, а не по ту сторону Атлантики. — Я хочу знать, что, черт побери, у вас там происходит.

— Дедушка! А я думала, что ты еще путешествуешь.

— Нет, я от этого устал. Жуткие люди. Одни старики. Я просто не мог больше их всех терпеть. И к тому же бабушка беспокоилась о тебе и этом вашем доме. Совершенно напрасно беспокоилась, как я понимаю.

— Да, — ответила Шарлотта, — все в порядке.

— То, что я об этом узнал, мне не нравится. И до меня, Шарлотта, доходит и кое-что другое. Что мне тоже совершенно не нравится. Я жду объяснений.

Шарлотта ответила, что он их получит.

Они с Максом заказали себе билеты на следующий же день. Но перед этим поговорили с Джоном Фишером.

— Ты с нами? Если ты нам понадобишься.

Джон Фишер вначале покраснел, потом побледнел. Потом подтвердил, что да, с ними.

— Мы тебе позвоним, — пообещала Шарлотта.

* * *

Фред сидел в старом своем кабинете; он загорел, посвежел и выглядел отлично. Он только что закурил очередную сигару и теперь с удовольствием пожевывал ее.

— Садитесь. — Он жестом показал на кресла для посетителей возле своего стола, как будто Макс и Шарлотта пришли к нему с другого этажа, а не пролетели только что три тысячи миль. — Кофе хотите?

— Да, пожалуйста, — сказала Шарлотта. — Как бабушка?

— Отлично. Лучше и быть не может.

— Это хорошо, — подал голос Макс. Фред свирепо сверкнул в его сторону глазами.

Они подождали, пока кофе был заказан, принесен и разлит по чашкам.

— Ну, так, — заговорил Фред. — Давайте начнем с дома. Правда ли, что Джереми Фостер дал тебе деньги, чтобы погасить задолженность? Что ты ходила к нему плакаться?

— Нет, — ответила Шарлотта.

— Что?!

— Я не ходила к нему плакаться, и он не давал мне денег. У нас с ним деловое соглашение, и…

— Ах, вот как? И как же ты собираешься вернуть такую сумму? Боже мой, Шарлотта, неужели ты начисто лишена здравого смысла?! Вначале ты компрометируешь себя и доброе имя банка, становясь любовницей одного из основных клиентов…

— Дедушка, это не…

— Молчи. У тебя была связь с Джереми Фостером. Это не лезет ни в какие ворота. Ни в какие. А теперь, когда все только-только стали об этом забывать, ты ее опять восстанавливаешь.

— Дедушка, но это не так!

— Да неужели? Я слышал, и из достаточно надежного источника, что тебя видели выходящей вместе с ним из гостиницы «Плаза». По-моему, такое поведение довольно опрометчиво.

— Да, но…

— А после этого я узнаю, что ты сдаешь подписанный им чек на шесть миллионов фунтов стерлингов. Это просто непостижимо, Шарлотта. Я приказал Чаку Дрю перевести эти деньги обратно на счет Фостера. Мне они не нужны.

— Что?! Что ты сделал?

— Ты слышала. Эти деньги возвращаются назад.

— Но это невозможно. И к тебе это не имеет никакого отношения. Дедушка, это нечестно.

— По-моему, это абсолютно честно, и ко мне это имеет самое непосредственное отношение. Я не позволю компрометировать репутацию своего банка. Для меня почти непостижимо, что ты считаешь вполне допустимым принять подобную сумму от одного из самых крупных наших клиентов. Должен тебе сказать, что мои надежды на тебя и мое доверие к тебе сильно поколеблены.

Макс сидел совершенно бледный. Некоторое время он молча смотрел на Фреда, потом произнес:

— Дедушка, давайте поговорим и о другом доверии, которое, возможно, тоже поколебалось. Поговорим для начала о вашем внуке. Вам известно, что его деятельность принесла «Прэгерсу»? Поставила банк на грань разорения, вот что. Вам известно, что он давал гарантии под такие суммы, которые не имел никакого права гарантировать, и все это только ради того, чтобы поддержать те сделки и тех клиентов, в которых он лично был заинтересован? Вам известно, сколько «Прэгерс» потерял во время этого краха? Сколько потерял сам банк, не из-за того, что теряли компании — наши клиенты, а сам, без всякой необходимости? Порядка ста миллионов.

— Да ну, господи, — ответил Фред. — Я проверял наш портфель. Чепуху ты говоришь.

— Вы хотите сказать, что сто миллионов сейчас на месте? Тогда поинтересуйтесь, что здесь в то время происходило, — возразил Макс. — У меня есть сильное подозрение, что тогда переводились очень крупные суммы.

— Поинтересуюсь. — И Фред ткнул пальцем в кнопку аппарата внутренней связи. — Попросите Криса Хилла зайти ко мне, хорошо? Надеюсь, ты сможешь подтвердить сказанное, — повернулся он к Максу, — иначе против тебя могут быть выдвинуты очень неприятные обвинения. И не думай, будто тебе поможет то, что ты мой внук. Не поможет.

Вошел Крис Хилл; он выглядел очень спокойным и очень хорошо владел собой.

Да, сказал он, тогда действительно были сделаны переводы определенных сумм в Лондон. Все это было в пределах его полномочий, а цель переводов заключалась только в том, чтобы поддержать лондонское отделение в самые трудные дни после краха на бирже. Возможно, Фредди действительно рисковал чуть больше, чем следовало бы, но это только от избытка энтузиазма. Нет, по его мнению, Фред не обнаружит никаких серьезных нарушений в ведении любого из находящихся в банке счетов.

— Обнаружишь, — заявила Шарлотта, когда Крис Хилл вышел. — И много. На маклеров оказывали нажим, их даже шантажировали. У нас есть свидетель. Один из этих самых маклеров.

— Ах, вот как? Наверняка ваш приятель?

— Да, он наш приятель, — заявил Макс, — но он начал работать в «Прэгерсе» задолго до того, как мы с ним познакомились. Если хотите, я вас соединю с ним по телефону, прямо сейчас. Он вам сам скажет.

Фред посмотрел на Макса, и во взгляде его впервые появилась неуверенность. Потом он ответил:

— Может быть, позже.

— Дедушка, — продолжала Шарлотта, — в отделении происходит очень много нехорошего. Честное слово. Мошенничество, неблаговидные дела и еще всякое другое, чего ты бы никогда не потерпел. Закупаются огромные пакеты акций, чтобы вздуть на них цены, прежде чем эти акции начнут покупать клиенты; служебная информация используется для заключения личных сделок. И мы думаем, что даже… — Она вдруг испугалась того, что собиралась сказать, и смолкла.

— Даже что?

— Ну… то же самое, только в еще больших масштабах.

— А вы там чем все это время занимались? Что-то я почти не слышал, чтобы вы как-то влияли там на ход дел.

— Дедушка, меня не допускают практически ни к чему. Я занимаюсь рядовой конторской работой. — Она посмотрела на него и попыталась улыбнуться. — Честное слово. Мне там пришлось… тяжко.

— Ага, — проговорил Фред. — Ну вот наконец и добрались.

— Прости?

— Ты просто ревнуешь к другим. Чувствуешь себя обиженной. Очень хорошая основа для всяких опасных фантазий. О господи, Шарлотта, ты меня потрясаешь. Все это просто жалко. Пора бы уже тебе немного и повзрослеть.

— Дедушка, это не фантазии. Пожалуйста, поговори с Джоном Фишером. Пожалуйста.

— Ах, с Джоном Фишером. Это и есть тот ваш маклер, которого шантажировали?

— Да.

Фред заколебался. Потом ответил:

— Нет, не думаю, что это нужно. Мне и так все ясно. По-моему, вам обоим лучше убираться отсюда. Возвращайтесь в Лондон. Не знаю, что я насчет вас решу. Насчет вашего будущего. Мне надо подумать. И скажите этому вашему отцу, чтобы он вытряхивался из Хартеста. Имение возвращается на торги.

— Дедушка, ты не можешь так поступить! Не можешь! Это же его дом! — Шарлотта рассердилась на себя, почувствовав, как к глазам у нее подступают слезы.

— Почему это не могу? Насколько я помню, у него есть довольно приличных размеров особнячишко в Лондоне. На улице он не окажется. А теперь будьте добры, извините меня, у меня еще очень много работы.

— Что, по-твоему, они могли сделать? — спросила Шарлотта. — Каким образом вернули назад эти деньги?

Такси везло их в аэропорт Кеннеди. После всего пережитого Шарлотта была в состоянии какого-то отупения. Она понимала, что должна была бы сейчас злиться, выходить из себя, испытывать ярость, но ничего подобного она не чувствовала. Даже встреча с Гейбом Хоффманом в коридоре, когда он с каменным лицом взглянул на нее, повернулся на каблуках и ушел, никак ее не задела. Макс, бледный как смерть, сидел с ней рядом; с того момента, как они уехали с Пайн-стрит, он молчал и заговорил только сейчас:

— Бог их знает. Бог их знает. Могу попытаться выведать у Шайрин. Но какой смысл? Он же слепец. Чокнутый.

— Он опасен, — сказала Шарлотта, — и все это положение в целом опасно.

— Для кого? Только не для нас. Насколько я понимаю, наши часы в качестве сотрудников «Прэгерса» сочтены. По крайней мере, все это может нас больше не волновать.

— А как же Хартест? Это-то нас должно волновать.

— Я не думаю, что он сможет заставить нас вернуть деньги.

— Только при условии, если они уже оприходовали чек, — заметила Шарлотта.

— Вот черт, — проговорил Макс.

Чак Дрю не оприходовал чек. Улыбаясь самой обаятельной, выражающей крайнее сожаление улыбкой, он сообщил им, что ввиду крайней занятости никак не смог сделать этого раньше. А теперь Фред прислал специальное распоряжение, требуя, чтобы чек был отозван.

— Я бы категорически не хотел ставить под угрозу отношения банка с самым важным нашим клиентом, — заявил Чак, — и ваш дедушка тоже придерживается на этот счет очень ясной и жесткой позиции. Наши отношения с мистером Аль-Фабахом также оказались в последнее время несколько напряжены, так что если он увидит, что приобретение Хартест-хауса становится теперь все-таки возможным, то нам тем самым удастся одной сделкой умаслить сразу много шестеренок.

— Надо нам что-то делать. — Макс был полон решимости. — Мы просто обязаны. А то придется подавать заявления на пособия по бедности. Я хочу поговорить с Шайрин. Она — наша последняя надежда.

* * *

Он позвонил Шарлотте домой спустя два часа, голос у него был очень возбужденный.

— Мне кажется, мы его накрыли.

— Как? Почему? — спросила Шарлотта.

— Деньги, по-видимому, были возвращены за счет отзыва ранее предоставленных кредитов, отказа от выплаты дивидендов и тому подобных штучек.

— И что это значит?

— Это значит, что это были деньги швейцарской компании.

— О господи! Как тебе удалось выяснить?

Он немного помялся:

— Только не говори Энджи. Мне пришлось пообещать Шайрин, что я свожу ее на уик-энд в Париж. Вместе с ее мамочкой.

— Ну, Макс, тыдаешь!

— Все это хорошо, — заметила немного позже Шарлотта, — но как нам сделать так, чтобы дедушка всему этому поверил?

— Придется попросить мою маленькую птичку немного попеть. Ей он поверит.

— С чего бы это?

— Просто потому, что она не понимает истинного значения того, о чем говорит.

— А как тебе удастся заставить ее разговориться?

— Есть у меня одна идейка, — ответил Макс.

Шарлотта сидела и слушала, как Макс разговаривал по телефону с Джейком Джозефом. Макс уговаривал Джейка найти для Шайрин место маклера, помощника маклера, кого угодно, пусть даже всего только на неделю, обещая, что если Джейк сумеет это сделать, то он, Макс, будет готов ради него на что угодно, абсолютно на все, чего Джейк потом ни пожелает.

— Она не дура, — все время повторял Макс, — она очень неплохо соображает. У нее может даже очень хорошо пойти такая работа. Черт возьми, Джейк, от этого сейчас зависит все. Я потом по гроб жизни буду тебе обязан. Вложу все свои деньги только в «Мортонс». Добьюсь для тебя членства в клубе «Амбассадор». Свожу тебя в Париж вместе с Шайрин и ее мамочкой. Ну пожалуйста. Ради нашей дружбы. Перестань упрямиться, черт тебя подери, я же знаю, что ты можешь это сделать!

Наконец, после тридцати подобных увещеваний, Макс вдруг широко улыбнулся в трубку.

— Ты просто герой. Да, не сомневаюсь. Да, устрою тебе с ней ужин. Целых десять, если хочешь. Да. Спасибо тебе, Джейк. Ты настоящий друг.

Он положил трубку и измученно, но торжествующе улыбнулся Шарлотте:

— Порядок. Он предложит ей место маклера-стажера при нем самом. Говорит, что его за это могут выгнать, но я сказал ему, пусть не волнуется, мы возьмем его в «Прэгерс».

— Макс, у тебя не то положение, чтобы обещать кому бы то ни было место в «Прэгерсе»!

— Будет то, когда все это закончится.

— А с кем этот твой приятель мистер Джозеф — должна сказать, мне он, в общем-то, понравился — хочет поужинать?

— С Георгиной, — ответил Макс.

— С Георгиной?! Не может быть!

— Да. Говорит, что она самая сексуальная девушка, какую ему доводилось встречать. Говорит, что стоит ему только о ней подумать, как у него сразу же начинается эрекция.

— Н-да, — проговорила Шарлотта. У нее вдруг резко испортилось настроение.

Когда Макс сказал Шайрин о том, что договорился о месте для нее в «Мортонсе» и что в порядке благодарности с ее стороны он хочет, чтобы она слетала с ним вместе в Нью-Йорк и поговорила бы с его дедушкой, Шайрин бросила на него из-под своих длинных черных ресниц довольно трезвый и проницательный взгляд и заявила, что не понимает, почему она должна это делать, и что если он ждет от нее предательства по отношению к Чаку, то напрасно.

Макс ответил, что если она этого не сделает, то с работой в «Мортонсе» может ничего не выйти, на что Шайрин возразила, что это обыкновенный шантаж. Ничего подобного, убеждал ее Макс, это обычная сделка, и он искренне надеется, что она не упустит первую же сделку, которую ей предлагают заключить. Шайрин объявила, что ей надо подумать.

— Она поедет, — заверил Макс Шарлотту.

На следующий день они втроем отправились в Нью-Йорк. Когда они появились на Пайн-стрит, Фред III отказался принять их и велел передать, чтобы они убирались назад в Лондон; но, когда вечером того же дня Фред вернулся домой, на 80-ю Восточную улицу, там, наверху в гостиной, его поджидала вся троица вместе с Бетси. У Бетси на лице было написано самое грозное выражение, и она сразу же заявила Фреду, что если он не выслушает того, о чем хотят рассказать ему Макс, Шарлотта и их очаровательная знакомая, то она, Бетси, уйдет из дому.

Фред нашумел на нее: не ее, дескать, дело вмешиваться в то, в чем она совершенно не разбирается, но в ответ услышал, что в людях она разбирается получше, чем он, и если уж на то пошло, она гораздо больше доверяет Максу и Шарлотте, нежели Чаку Дрю и Фредди.

— От тебя требуется только одно, — настаивала Бетси, — выслушай их.

— Ничего подобного, — возразил Макс. — Единственное, что нужно, — это чтобы вы задали Шайрин несколько вопросов. Но я вам скажу какие именно.

— Я не очень понимаю, мистер Прэгер, о чем тут идет речь, — проговорила Шайрин и поднялась, протягивая одну руку Фреду, а другой одергивая юбочку, стараясь прикрыть ею свой маленький зад, — но я страшно рада с вами познакомиться.

Фред взглянул на нее, и всем сразу же стало ясно, что он готов ей поверить. Он уселся, закурил сигару и обратился к Максу:

— Ну ладно. Назови мне первый вопрос. А дальше я уже сам.

— Спросите Шайрин, — сказал Макс, — откуда взялись те деньги, которые Чак возвратил в банк после биржевого краха.

Фред спросил Шайрин; и Шайрин ему рассказала.

Глава 62

Энджи, ноябрь 1987

Разумеется, все это было чистейшей воды безумием. Абсолютно дурацким сумасшествием. Энджи лежала в постели, глядя перед собой в темноту, и предавалась размышлениям по поводу этого своего сумасшествия. Ничего более нелепого, дикого, ничего более противоречащего той холодной логике, которая обычно руководила всеми ее поступками, ей не могло бы присниться даже в самом невероятном сне.

Макс предложил ей выйти за него замуж, и она не ответила ему «нет». Правда, она не сказала и «да», но ей определенно хотелось бы так сказать.

Это было уже просто смешно. То, что она делала, оказывалось непостижимо даже для нее самой. Ну ладно, пусть она его любит. Это и вправду было так. Она очень долго боролась с этим чувством, подавляла в себе эту любовь. На какое-то время ей удалось убедить себя, что их отношения — только секс, и ничего больше; она просто хотела его, вот и все. Но потом она переспала с ним, и еще раз, и еще, еще, еще; всякий раз это доставляло ей удовольствие, но больше того, с каждым разом ей было с ним все лучше и лучше, и в конце концов она вынуждена была признаться себе, что тут действительно был не один только секс. Она любила его. Да, он был избалованным, испорченным, самонадеянным, трудным, много требовал, но она все равно его любила. Она постоянно о нем думала. Постоянно хотела с ним быть. И с этими своими желаниями она тоже пыталась бороться: с самого начала, после самой первой их ночи, после того приема, заявила ему, и заявила твердо, что его переезд к ней абсолютно исключен, что он сможет проводить с ней не больше пары вечеров в неделю; а потом, о господи, потом выяснилось, что ей самой этого становится мало. Она выкладывалась изо всех сил в остальные вечера, встречаясь с другими мужчинами, ужиная с клиентами или играя со своими сыновьями (с которыми теперь, когда они немножко подросли и перестали быть просто вечно плачущими и ноющими паразитами, ей становилось все приятнее и интереснее). И в общем-то они проходили неплохо, эти остальные вечера, но под конец любого из них она вдруг ловила себя на мысли: как хорошо, что завтра, или послезавтра, или через два дня она снова увидит Макса.

Уик-энды тоже проходили намного веселее, интереснее, когда они были вместе. А без него уик-энды в Лондоне или даже в «Монастырских ключах» ничем особым не отличались. Ее друзья в основном стремились проводить конец недели со своими семьями. Мужья отправлялись к своим женам. Разведенные мужчины посвящали эти дни детям. А те мужчины, что оставались свободны, были какие-то не такие. Чтобы провести с мужчиной уик-энд или даже просто целый день, мужчина должен быть что надо. Но одним не нравился Лондон. Другие не любили деревню. Третьим были несимпатичны ее дети. Максу же нравился и Лондон, и сельская местность, и, похоже, ее ребята. Поэтому уик-энды с ним всегда были приятны и доставляли ей радость.

С Максом было легко и весело. Так же легко и весело, как когда-то с Малышом. Время, которое они проводили вместе, доставляло удовольствие им обоим. И тогда, когда вместе с ними были ее мальчишки, и без них. Ему ничего не стоило посадить их в машину, отвезти в Алтон-тауэрс и потратить на такую прогулку целый день. Или три раза подряд объехать с ними сафари-парк в Виндзоре, каждый раз с одинаковым и искренним энтузиазмом строя рожи обезьянам. Или просто просидеть с ними весь день напролет, на одних бигмаках и молочных коктейлях с клубникой, снова и снова крутя по видику одни и те же мультики. А с другой стороны, ему ничего не стоило уговорить ее няню остаться и проработать все выходные (добивался он этого тем, что предоставлял на эти дни в ее распоряжение свой «порше»), а самому в это время свозить Энджи в Париж. Или в Милан. Или провести сутки подряд в постели, смотря порнофильмы, выпивая неимоверное количество шампанского, время от времени не брезгуя наркотиками и выясняя, сколько раз удастся каждому из них за это время кончить. Любое из всех этих развлечений доставляло ему удовольствие. И невинные игры, и порочные забавы. Энджи все эти годы помнила слова, сказанные ей когда-то Александром насчет того, что существуют два вида удовольствий. Тогда он и сам проявлял больше интереса к радостям и удовольствиям.

Ну что ж, Макс был достаточно молод, чтобы тоже предаваться таким поискам. Ему был всего лишь двадцать один год. Господи. Двадцать один. Что она делает? Ей тридцать девять, а она завела безумный и очень серьезный роман с мальчиком, который в полном смысле слова несомненно годится ей в сыновья. Но в этом-то, с другой стороны, и заключалось все дело: у них был не просто роман, не обычная связь. С такими-то вещами она бы справилась, и потом, это было бы очень удобно, приятно, даже модно. Ей и сейчас нравилось ходить с Максом по ресторанам и клубам, нравилось, что о них двоих говорили и сплетничали, что на них пялили глаза, нравилось сообщать присутствующим на какой-нибудь вечеринке, сколько лет ей и сколько ему. А тогда бы… Никаких проблем, никаких обязательств, ничего, — одно только удовольствие. Развлечения и секс. Это было бы великолепно.

Но ограничиваться только этим ей же самой никак не удавалось. Ей пришлось в конце концов осознать, насколько сильно она скучает по Максу, когда его не бывает рядом. Пришлось признаться самой себе, что она ревнует, когда он бывает с кем-то еще, а не с ней. Что ждет свиданий с ним со страстью и нетерпением, которые ее саму удивляют и даже пугают. Что стоит ему только войти в ее дом, в комнату, прийти в компанию или куда-то еще, где в тот момент находится она, и улыбнуться ей этой своей ленивой и сексуальной улыбкой, как сердце у нее заходится от радости и желания.

Ну ладно. С этим все ясно. Она его любит. Это она готова признать. Она в него влюблена. Ей приходилось влюбляться и раньше. А что, разве нет? Ну хорошо, пусть не часто. Так у нее было с самым первым ее мальчиком. Правда, тогда она была еще очень молода. С Малышом. На протяжении многих, очень многих лет. И… с кем еще? С тем фотографом? Нет. С этим парнем из банка? Господи, нет конечно. Вообще-то, она влюблялась нелегко. И даже не любила этого. Влюбленность лишала ее самоконтроля. Наверное, если не считать Малыша и того, самого первого ее мальчика, то ближе всего она подошла к настоящей любви с Александром. Старина Александр, как же он тогда ей нравился! Ну, она сама виновата, сама все провалила. Сказать, что после случившегося ничто уже не смогло оставаться между ними по-прежнему, значило бы ничего не сказать. Теперь он явно ощущал в ее присутствии сильнейшее смущение и замешательство, избегал ее, старался не оставаться с ней вместе в одном помещении. Иногда Энджи спрашивала себя, не боится ли он, что она может проболтаться. Рассказать кому-нибудь о его постыдной тайне. Она никому не говорила об этом. И никогда не скажет. Абсолютно никому, ни Максу, ни Томми, никому. О таких вещах лучше всего не упоминать, не касаться их, не тревожить, — пусть это знание покоится в могиле вместе с Вирджинией.

Бедняжка Вирджиния. Несчастная женщина. И почему только она не ушла от него?

Иногда Энджи спрашивала себя, а не было бы лучше, если бы дети все узнали. Вместо того, чтобы считать свою мать кем-то вроде проститутки. Но тогда кем бы они стали считать своего отца? Если бы все узнали? Каким-нибудь чокнутым? Или еще того хуже? Нет уж, лучше оставить все так, как есть. Да и особого выбора у нее все равно нет. А кроме того, кажется, они все-таки сумели как-то всё пережить и приспособиться. Конечно, каждому из них была при этом нанесена душевная травма; но, с другой стороны, кому когда удавалось прожить жизнь без таких травм? Каждому приходится узнавать что-то для него неприятное, болезненное и учиться жить дальше с этим знанием. А у этих ребят к тому же более чем в достатке всего того, что позволяет компенсировать подобные душевные травмы.

Господи, до чего же все они избалованы и испорчены! Когда они дружно начинали плакаться и стонать по поводу своих проблем, ей стоило немалого труда не выйти из себя, не взорваться. Почему-то они искренне и глубоко убеждены, что имеют от рождения право на все: на состояния, прекрасные дома, влиятельные должности. Во всем этом есть что-то жалкое. Максу хоть она начала вправлять немного мозги; но все остальные… девушки — так просто безнадежный случай. Особенно Георгина: она, видите ли, мать-одиночка. Подумаешь, какая важность! Все постоянно делают ей комплименты, льстят, говорят, как она хорошо справляется со всем одна. Да у этой «одной» огромнейший дом, прислуга, семья, которая ее любит и поддерживает. Энджи могла бы немало порассказать ей о том, что значит справляться со всем действительно в одиночку. Может быть, у Георгины хоть выйдет что-нибудь с этим приятелем Макса, Джейком; он вроде парень продувной и напористый. Джейк был без ума от Георгины. Он воздвиг ее на пьедестал, а сам стоял внизу, у подножия, и молился на нее. Похоже, особой пользы ему это не приносило. Георгина по-прежнему оставалась изысканно далека от него. Надо будет сказать Максу, чтобы он посоветовал Джейку сшибить Георгину с этого пьедестала. Ее надо затащить куда-нибудь и просто как следует трахнуть. Этот парень — как раз то, что ей нужно. Веселый, заводной, практичный, сексуальный; для нее он куда лучше, чем мечтательный лунатик Кендрик. Но тот все же продемонстрировал, что обладает некоторым здравым смыслом, и сделал выбор в пользу своей волевой нью-йоркской девицы, которая будет теперь вести его по жизни. Правда, Энджи не представляла себе, что Александр воспримет Джейка как партнера для своей самой любимой дочери. Ну и Александра тоже не мешало бы хорошенько встряхнуть. Уж он-то больше всех остальных склонен жить в мире мечтаний и иллюзий.

Как, впрочем, и Шарлотта. Она, черт ее побери, выросла с серебряной ложкой во рту, даже с двумя: тем наследством, что ожидало ее по линии Кейтерхэмов, и тем, что ждало ее со стороны Прэгеров. Ну ладно, она все-таки умела вкалывать и что-то соображала в реалиях экономической жизни. Но при одной мысли о том, что она может все это потерять, Шарлотта впала тогда в дикую ярость. Конечно, теперь вроде бы ветер подул в другую сторону. Для нее все обернулось хорошо. Она снова оказалась на своем троне: опять в Нью-Йорке и в любимицах у самого Короля. Со временем сорок процентов акций банка будут принадлежать ей. Но похоже, она потеряла Гейба.

Он немедленно ушел из «Прэгерса», как только услышал о Шарлотте. Заявил, что для него немыслимо оставаться в банке, где она будет занимать более высокое положение, чем он сам. Организовал теперь какое-то собственное дело, и можно было не сомневаться, что оно пойдет весьма успешно. Макс говорил, что у Гейба потрясающая репутация. Ему всего тридцать два года, а он уже звезда. Серьезная звезда. Шарлотта будет круглой дурой, если все-таки упустит его.

Какое-то время назад ходили разговоры и о возможности перевода Макса в Нью-Йорк тоже. Эти разговоры и до сих пор ходят. Но пока Макс остается в Лондоне. Фред, напустив предварительно тумана, спросил как-то у Макса, что тот думает о банке и как видит собственные роль и место в нем. Макс ответил, что ему нравится работа маклера, а о таких серьезных вещах, как роль в банке, он пока даже не думал. В общем-то, его роль должна была, конечно, заключаться в том, чтобы стать графом Кейтерхэмом, но до этого, похоже, было еще довольно далеко. Однако он сказал Энджи, что в отношении Хартеста она ошибается. Одна мысль о возможности потерять имение крепко перепугала его. Теперь имение принадлежит ему уже наверняка. Фред списал долг, поэтому имение Макс получит. «Какой же ты жадюга», — сказала ему в ответ Энджи, — но сказала она это с мягкой, прощающей улыбкой.

Фредди навлек на себя ужаснейший позор: его не уволили, но перебросили в операционный отдел, на обычные торговые операции. Ему было сказано, что он обязан заново заслужить себе место под солнцем и что путь к этой цели будет для него весьма нелегок. Таково было решение Фреда, и, надо признать, решение мудрое. Но Фредди было обещано, что его простят. Этот старый самодур продолжал вертеть семьей, как хотел. Он уже начал говорить, что Фредди просто сбили с пути истинного, что он молодой, впечатлительный, честолюбивый. А пока председателем банка сделали Пита Хоффмана. Он, безусловно, был одним из «своих». Криса Хилла и Чака Дрю уволили. И это было хорошо.

* * *

Энджи посмотрела на часы. Было уже почти шесть. Это сколько же времени она пролежала так без сна! Что-то она стала в последнее время очень плохо спать. От этого накапливалась усталость и возникало совершенно непривычное для нее ощущение, когда начинало вдруг не хватать энергии, выносливости. «О господи, — подумала Энджи, включая свет и беря последний номер журнала „Татлер“, — ну что же мне все-таки делать?»

Во время завтрака она позвонила Томми. Ей необходимо было с кем-нибудь поговорить, она уже просто не могла больше носить в себе все, что накопилось у нее на душе. Более прагматичного человека, чем Томми, не было в целом мире — на его фоне сама Энджи казалась себе просто заурядным романтиком.

— Томми? Мне нужна помощь.

— Дорогая! Я в твоем полном распоряжении. Сейчас буду.

Он появился с озабоченным видом и с довольно хлипким букетом роз.

— Большего не могу себе позволить. Хочешь настоящий большой букет, давай деньги.

— Томми, ну что ты, право, — ответила Энджи. — Ты и так проявил крайнюю любезность. А о деньгах сейчас я и думать не могу.

Она сделала ему кофе.

— А ты сама разве не будешь? — спросил он.

— Нет. Я сейчас кофе не пью. Только чай.

— Что это с тобой случилось? Раньше ты его разве что внутривенно не принимала.

Энджи рассказала.

В тот вечер Макс пришел домой с каким-то настороженным видом. Он притащил букет роз, гораздо более объемистый, чем обычно. Энджи подозрительно посмотрела на него:

— С чего это ты вдруг?

— Извини, — проговорил он, — но я как тот голубь, который возвращается в свою голубятню.

— То есть?

— Обещай мне, что не будешь слишком сильно сердиться. Я просто целый день думал об этом и решил, что должен все-таки набраться мужества и сказать тебе.

Сердце у Энджи застучало вдруг как-то очень тяжело и очень больно. И словно переместилось почти под самое горло. Неожиданно для самой себя она села. Все ясно, он от нее уходит. Нашел себе какую-нибудь молоденькую и влюбился. Ну что ж, по крайней мере, это решает все проблемы. И не надо ей будет целые ночи напролет изводить себя…

— Ладно, Макс, — проговорила она, — давай не крути, выкладывай. В чем дело? Что ты хочешь мне сказать?

Макс посмотрел себе под ноги, потом снова поднял глаза на нее:

— Я… я должен буду отвезти Шайрин в Париж. Я ей это обещал, и теперь она требует, чтобы я расплатился по счету. Ее вместе с ее мамочкой. В эти выходные. Извини меня, пожалуйста. Но такова была сделка, которую мы с ней заключили, когда она…

Энджи откинула голову назад и расхохоталась; смеялась она довольно долго. Никогда в жизни она не чувствовала себя так легко и до головокружения свободно.

— Господи, Макс, да я знаю. Помню. И конечно же ничуть не возражаю. Это самое малое, что ты можешь для нее сделать. Как она сейчас там, в «Мортонсе»?

— Неплохо, — ответил Макс. Вид у него был довольно унылый. — Джейк говорит, что она прирожденный маклер. У нее все прекрасно получается.

— И хорошо. Мне было бы очень жаль, если бы она там провалилась.

— Угу. Мне тоже. Так ты действительно не возражаешь?

— Да конечно же нет. Как Джейк, он еще Георгину не изнасиловал?

— Отлично, и пока еще нет.

— Пригласи его на выходные в Хартест и запри их вдвоем в конюшне или еще где-нибудь. Должно помочь.

— Мм… — Макс явно сомневался. — А ты думаешь, что они и вправду подходят друг другу? Эта парочка?

— Да. По-моему, великолепно подходят. Редкостно.

— Ладно. Я их подтолкну. Хорошая мысль. А ты тоже приедешь?

— Нет. Твоему папе это не понравится.

— Энджи… я тебя давно уже хотел кое о чем спросить. Мне это всегда было любопытно.

— О чем? — осторожно поинтересовалась Энджи.

— Н-ну… ты когда-нибудь… с Александром… я хочу сказать…

— Макс! — Предположение было настолько абсурдно, что она снова громко расхохоталась. — Господи, Макс, честное слово. Если бы ты только знал!

— Что знал?

— Ну… насколько неприемлема для него была бы сама эта мысль, — поспешно ответила она. — Послушай, Макс, я должна с тобой поговорить. Садись, молчи и слушай.

Он сел, не сводя с нее взгляда. В его глазах читалась озабоченность, почти страх. Сердце Энджи сжалось от любви к нему. Черт побери! Проклятая любовь. От нее одни только проблемы.

— В чем дело? — спросил он. — Что-нибудь случилось?

— Да. Нет. Не знаю, может быть.

— Энджи, ты говоришь какими-то загадками.

— Я знаю. Извини. Но я посоветовалась с Томми, и он говорит, что я должна сказать тебе. Прямо сейчас.

— Сказать мне о чем? — Макс заметно побледнел.

— Н-ну… это довольно деликатная тема.

— Какая именно? Господи, Энджи, это совсем на тебя не похоже.

— Я знаю. — Она еще немного поколебалась, потом набрала побольше воздуха. Его реакция на то, что она сейчас скажет, и решит сразу все. Раз и навсегда. Сразу же даст ей понять, как она должна будет поступить. — Макс, дело в том, что я беременна. Твоим… твоим ребенком.

Наступила долгая тишина. Макс молча, не мигая смотрел на нее. Он побледнел еще сильнее. Потом отвернулся, встал, подошел к окну, поглядел на улицу.

Энджи почувствовала, как сперва ее пронзила острая боль, а потом вдруг охватила, стала душить все усиливающаяся паника.

— Ну ладно, — сказала она. — Давай на этом и кончим. Я знала, что не надо было тебе об этом говорить. Прости меня, Макс. Давай забудем об этом. Это моя большая ошибка. Очень большая.

— Энджи, — проговорил Макс, медленно оборачиваясь, на лице его по-прежнему не было еще никакого выражения, однако голос дрожал и стал каким-то странно глубоким. — Энджи, ничего более дикого я еще в жизни не слышал. Честное слово. Просто смешно. Бог знает, что все станут говорить.

— Ну, — она вдруг рассмеялась, — я ожидала любой реакции, но только не такой. Так что ты все-таки хочешь сказать, Макс? Каков твой ответ?

— Я хочу сказать, что это все решает, дура ты несчастная. Раз и навсегда. Мы сможем пожениться. И надо сделать это как можно быстрее. Я не хочу, чтобы в роду Кейтерхэмов опять появились незаконнорожденные отпрыски.

Глава 63

Александр, ноябрь 1987

Это было настолько ужасно, что он даже заболел. И теперь постоянно чувствовал себя плохо. Только подумать. Макс женится на этой потаскушке! И как спокойно они ему сообщили! Уселись на диване там, в библиотеке, рядышком, улыбаясь, и Макс еще держал ее за руку!

Нет, чтобы она, эта Энджи, которую его жена подобрала где-то в Ист-Энде и пригрела из чистой благотворительности, чтобы эта Энджи поселилась теперь тут в качестве графини Кейтерхэм! Просто омерзительно! Господи, и о чем только думает этот Макс? Ей же впору быть его матерью. Не говоря уже обо всем остальном, она не сможет обеспечить ему наследника. Об этом они явно не подумали. И к тому же она совершенно не тот человек, который нужен. Нужен Максу, нужен Хартесту. Конечно, она по-своему приятна, одно время она ему даже очень нравилась. Но она заурядна, вульгарна, невежественна. У нее никакого вкуса. Достаточно только взглянуть на ее дом в Лондоне — на эти ковры с ворсом по щиколотку, на эти ужасные модные драпировки, — чтобы сразу же стало понятно, во что она превратит Хартест. Да она станет тут бедствием не лучше арабов. Возможно, даже и хуже. Господи, какой-то сплошной кошмар. Стоило ему только избавиться от одной угрозы, от перспективы того, что тут поселится этот ужасный тип Кендрик, как перед ним сразу же вырастает новая.

Неприятности. Скандалы. Что-то в последнее время их стало чересчур много. Александра отчасти забавляло, отчасти сердило то, что все вокруг полагали, будто бы он не читал этих заметок в прессе. Похоже, все они считали его кем-то вроде слабоумного. Его тревожили и эти заметки, и такое отношение к нему; хотя и не так сильно, как встревожила его угроза Фреда III подать на газеты в суд. Позвонить ему вот так вот прямо через Атлантику и спросить, что, по его мнению, они должны предпринять! Когда каждому известно, что лучший способ общаться с прессой — это ничего вообще не говорить. Ну, с Фредом он справился. А заодно добился и того, что Хартест теперь находится в безопасности, его положение надежно. Они все считают его идиотом. Наивным и рассеянным идиотом. Что ж, возможно, так даже и лучше, в противном случае ему могло быть гораздо труднее. Но иногда ему приходит в голову мысль, с каким бы удовольствием он им все рассказал. Он и расскажет, обязательно расскажет. Когда-нибудь.

Но не сейчас. Прежде он должен разобраться с этой женитьбой Макса. Господи, ну почему Макс порвал с Джеммой? Такая милая, такая подходящая девочка. Александр действительно был искренне обрадован, когда она появилась. Она так полюбила Хартест, полюбила Макса; и выглядела она как раз так, как надо, и сама была тем человеком, который здесь нужен.

Глупый мальчишка, полный идиот: это же абсурд какой-то, то, что он затеял.

Нет, этого никак нельзя допустить.

Глава 64

Энджи, Рождество 1987

— Давай встретим Рождество здесь, — проговорила Энджи. — В «Ключах». Мне бы этого очень хотелось. Тут было бы так здорово.

— Ладно, — ответил Макс. Он лежал, положив голову на ее пока еще впалый живот, и вид у него был крайне умиротворенный. — Только подумать, Энджи, что он уже там, внутри. Мой сын. Потрясающе.

— А может быть, твоя дочь. И потом, не только твой. Он и мой тоже.

— Не-а. Это мальчик. Я знаю. А если девочка, тогда сделаем еще одну попытку.

— Макс, я уже немного старовата для того, чтобы давать начало целым династиям. До сих пор не могу поверить, как я этого-то ребенка допустила. Терпеть не могу беременность. И маленьких детей тоже терпеть не могу. Я же тебе говорила, этот будет последним.

— Ладно, там поглядим. А ты не думаешь, что, может быть, лучше в Хартесте? Я имею в виду, встречать Рождество.

— Нет, не думаю, — отрезала Энджи. — Александр пока еще не очень свыкся с этой новостью. Насчет нас. Я как-то… в его присутствии не очень хорошо себя чувствую.

Макс пожал плечами:

— Ну ладно. Останемся тут. Тут хорошо. Я не против. А насчет Александра ты ошибаешься. Наоборот, он очень обрадован. Просто счастлив. Он мне сам об этом говорил. Со слезами на глазах. Старый паршивец. Боюсь, он в последнее время действительно малость спятил. У него не все дома.

— Да, — согласилась Энджи, — пожалуй, ты прав. Но все-таки он очень приятный. Он и мухи не обидит.

— Ну разумеется, — проговорил Макс. Похоже, он был шокирован самой возможностью предположить обратное.

* * *

Они должны были пожениться на Новый год. В Мальборо, в бюро гражданской регистрации, в присутствии только членов семьи. Энджи все еще пребывала в состоянии потрясения. Не только из-за внезапно обнаруженной беременности, хотя и это само по себе было достаточной причиной.

— Вы — чистый случай того, что в медицине называют синдромом последней минуты, миссис Прэгер, — сказал ей врач. — Жены, которые уже в возрасте, обычно стараются уверить нас, что это последний зов матери-природы. Медицинская наука не может ни подтвердить, ни опровергнуть этого, но, в общем-то, факт, что довольно много детей рождается именно на сороковом году жизни их матерей. И, кроме того, противозачаточные таблетки с низкой дозировкой очень часто дают сбои. Стоит не принять один раз, и вы уже в опасности; пропустить два приема — и вы уже определенно рискуете.

Последнее было верно, она тогда как раз пропустила два приема. Вначале в тот вечер, когда они устроили празднество, а потом и на следующий день, со всеми его переживаниями и волнениями, с тем возбуждением, что овладело ею, потому что она наконец-то, после очень и очень долгих ожиданий, оказалась в постели с Максом. Но все равно, даже и со скидкой на все эти обстоятельства, подобная промашка была совершенно не в ее духе: жесткая целесообразность, управлявшая всей ее жизнью, должна была автоматически не допустить ничего подобного. «Что-то я распустилась, — заявила она Максу, — пора брать себя в руки».

А потом тот почти лихорадочный пыл, с каким встретил Макс ее слова о будущем ребенке, — Энджи ожидала с его стороны в лучшем случае осторожно выраженного удовлетворения, но уж никак не доходящего почти до экстаза счастья и настойчивого требования стать его женой. Она призывала его предварительно хорошенько все обдумать, говорила, что не следует торопиться, что им обоим надо еще свыкнуться с самой мыслью о ребенке, что Макс должен абсолютно ясно отдавать себе отчет в том, какими мотивами он руководствуется. Макс ответил, что она просто дуреха и что он абсолютно во всем уверен; спустя две недели, на протяжении которых каждый день был заполнен бурными заверениями в любви, она сдалась, потому что сама хотела этого брака больше всего на свете, согласилась и сказала, что свадьбу можно будет устроить сразу же после Рождества. Сейчас она слишком неважно себя чувствовала; и потом, нужно какое-то время, чтобы всех оповестить. Пока они никому не говорили о ребенке, считая, что само известие об их браке станет для всех достаточным шоком, и со вторым, таким же, можно пока не торопиться. Пусть все свыкнутся с первой новостью.

Александр отреагировал достаточно мило: правда, с обычной своей неопределенностью и уклончивостью, но был явно доволен, порассуждал о том, как прекрасно, что она теперь в полном смысле слова станет членом их семьи, и нежно поцеловал ее. Георгина тоже отреагировала в целом хорошо: она была несколько более сдержанна, но произнесла небольшую и приятную речь; говорила, как чудесно видеть Макса таким счастливым и что Энджи, на ее взгляд, тоже заслуживает своего счастья в жизни. Шарлотта же была нескрываемо потрясена и пришла в ужас. Она выдавила из себя улыбку, произнесла несколько вежливых слов, поздравила их обоих и, просидев с натянутым выражением лица не больше десяти минут, поспешно ушла, сославшись на то, что ей надо сделать срочный звонок в Нью-Йорк. Вид у нее был откровенно расстроенный; Энджи разрывалась между ощущением своей собственной обиды и желанием по-дружески взять Шарлотту за руку и заявить, что да, у тебя есть все основания расстраиваться, я по меньшей мере странная пара для Макса, и я бы на твоем месте тоже страшно переживала. Но Энджи не стала этого делать: она чувствовала себя слишком счастливой.

За три дня до Рождества Энджи сидела в «Монастырских ключах» и, дожидаясь возвращения Макса из Лондона, заворачивала в праздничную упаковку приготовленные подарки, когда раздался телефонный звонок. Звонил Александр.

— Энджи, дорогая моя! Я понимаю, что прошу слишком многого, но не могли бы вы заехать ко мне сегодня после обеда? Или где-нибудь ближе к вечеру, около шести? Мы бы посидели, выпили, и мне просто очень хочется вас увидеть.

— Александр, я бы с удовольствием приехала, но я страшно занята. Рождество, сами понимаете.

— Да-а. — Голос у него стал какой-то заметно разочарованный… нет, хуже: глубоко расстроенный. — Ну что ж. Ладно. Извините. Просто я… меня кое-что беспокоит, Энджи. Наверное, это все глупости, но мне бы хотелось поговорить с вами об этом. Ну да ладно. Я понимаю, что вы заняты. Особенно перед Рождеством. Одинокая жизнь сделала меня эгоистом. — Теперь голос у него дрожал, был почти плачущим.

— Александр, я… — начала было Энджи.

— Нет, нет, не надо обо мне беспокоиться, — перебил он. — Простите меня, дорогая. Вам и ехать-то далеко. Просто я… а, ладно, ничего.

— Александр, ну конечно же, я приеду, — торопливо проговорила она. — Мне самой тоже хочется вас увидеть. Заодно привезу вам подарок к Рождеству. А Георгина дома?

— Да. Да, должна быть дома. Она, правда, собиралась сегодня вечером на ужин к Данбарам, но, не сомневаюсь, будет вам рада.

— Вот и хорошо. Послушайте, я смогу у вас быть примерно… через два часа, это удобно? Мне надо тут кое-что закончить, а потом посмотреть, чтобы с детьми было все в порядке. Сейчас они уехали на утренник. Как только вернутся, я тут же выезжаю.

— Огромное вам спасибо, Энджи. Я вам необыкновенно признателен. Жду вас, дорогая.

В Хартест она приехала примерно в половине седьмого вечера. Необходимо было проезжать через Мальборо, а движение там оказалось просто ужасное. Сворачивая с основного шоссе на узкую извилистую дорогу, что вела к Хартесту, Энджи обратила внимание, что топливный указатель у нее почти на нуле. Надо было раньше заправиться. Ну да ладно. Теперь уже все равно поздно, ничего не поделаешь.

Александр поджидал ее на ступенях парадной лестницы; вид у него был усталый, но при ее появлении лицо приняло ласковое и приветливое выражение. Энджи взбежала по лестнице, поцеловала его и сразу же вручила подарок:

— Счастливого Рождества, Александр.

— Вам тоже. Какая красивая упаковка! Входите, дорогая моя. Хотите чего-нибудь выпить или чаю?

— Я думаю, лучше чаю, Александр. Мне же еще ехать обратно.

— Хорошо. Мистера и миссис Фоллон сегодня нет, так что всем заправляю я сам. Пойдемте на кухню, я приготовлю.

Вслед за ним Энджи прошла в просторную кухню. Она вдруг, непонятно почему, очень ярко и живо вспомнила, когда и при каких обстоятельствах впервые побывала на этой кухне: это произошло, когда Вирджиния вся сияла от счастья, что у нее родилась Георгина, когда Александр был еще молод и удал; когда Шарлотта была маленькой девочкой в высоких красных сапожках; теперь ей казалось, что все это было много-много лет тому назад.

— А Няня здесь? — спросила Энджи.

— Няня уехала в Свиндон проведать свою сестру, что-то у той там не в порядке. На все рождественские дни.

— Так, значит, вы тут остались совсем один?

— Да. Ну конечно, еще Георгина с Джорджем. Они сегодня вечером у Данбаров, я вам говорил, но, вообще-то, они будут здесь. А завтра приедет Шарлотта. Сахар положить?

— Да, пожалуйста.

Александр пить чай не стал. Вместо этого он щедро плеснул себе виски.

— Ну что ж, — предложил он, — давайте пойдем наверх, в библиотеку.

Там он уселся в одно из больших старых кожаных кресел, что стояли возле камина; Энджи устроилась в другом.

Наступила тишина.

— Александр, — заговорила Энджи, — Александр, я…

Он перебил ее:

— Наверное, вы сочтете не слишком умным с моей стороны, что я так беспокоюсь насчет вас и Макса. Но я ничего не могу с собой поделать. Макс…

— Очень молод, — вставила Энджи.

— Да. И впечатлителен. Конечно, я очень рад тому, что он наконец остепенится. И очень рад, что его выбор пал на человека, которого все мы хорошо знаем и любим. Но…

— Я понимаю, что вы хотите сказать, — произнесла Энджи. — Что я вполне гожусь ему в матери.

— Совершенно верно. — Он немного смущенно улыбнулся ей.

— Вы не первый, кто так говорит.

— Не сомневаюсь. Видите ли, я просто беспокоюсь, что… ну, пройдет несколько лет…

— Да, естественно. Я бы тоже беспокоилась. Если бы он был моим сыном. Я и сейчас беспокоюсь. Но мы говорили с ним об этом. И решили, что не станем увиливать от этой проблемы. Тогда, когда она возникнет; и если возникнет.

— Понимаю. Ну что ж… это уже хорошо. Что вы об этом подумали. — Он налил себе еще виски. — Но есть ведь и проблема детей. Я не уверен… о господи, это очень деликатная тема…

— Не такая уж она деликатная, Александр. На ваш взгляд, я слишком стара, чтобы иметь детей. Чтобы обеспечить Хартесту наследника. Так?

Он совсем смутился.

— Н-ну… да. Пожалуй, так.

— Видите ли… — Она сделала небольшую паузу, все еще не до конца уверенная, стоит говорить ему об этом или нет. — Видите ли, как это ни поразительно, но я еще не настолько стара. Мы пока… никому еще не говорили. Но… я беременна. Уже сейчас. Наследником Хартеста. Должна признаться, для меня самой это несколько неожиданно. А в общем-то, я не так уж и стара. Мне пока еще даже нет сорока. Хотя уже и очень близко. Надеюсь, вас эта новость обрадует. — Произнося все это, Энджи глядела на огонь; теперь она снова повернулась к Александру и на какое-то мгновение застигла его врасплох. У него на лице было какое-то странное, отчаянно-неистовое выражение: крайнее удивление, даже потрясение, почти… что же это было? Ужас? Нет, пожалуй, все-таки что-то не столь сильное. Но все равно какое-то сильнейшее, почти яростное чувство. Пожалуй, это был… да, это был страх. Как странно. На мгновение, всего лишь на мгновение, но Энджи и сама ощутила непонятный страх. Это выражение тут же прошло, исчезло настолько быстро, что Энджи даже подумала, не почудилось ли ей; Александр тепло улыбнулся и простер к ней руки.

— Энджи, дорогая моя, вот это действительно прекрасная новость. Поздравляю от всей души. Что ж, одно из самых больших моих сомнений теперь отпало. Думаю, это стоит отметить шампанским. Ничего, что вам потом вести машину. По такому случаю вы обязательно должны выпить. Мы оба должны. Потом вы можете со мной перекусить, что-нибудь легкое, сэндвич или еще что. И все будет в порядке. Или… — он опять обеспокоенно взглянул на нее, — или вам нельзя шампанское?

— Да нет, думаю, можно. — Пить ей совершенно не хотелось, но она так обрадовалась тому, как он прореагировал на ее слова, была так тронута проявленным им теплом, что не нашла в себе сил отказаться. — С удовольствием.

— Посидите здесь, дорогая. Я пойду принесу. Это недолго.

Вернулся он улыбающийся, с подносом в руках; с хлопком открыл бутылку, налил ей бокал.

— А вы сами разве не будете, Александр?

— Н-ну… знаете, я ведь пил виски. Не вполне сочетается одно с другим. Разве что самую малость. За здоровье малыша надо выпить.

Он налил себе — действительно самую малость, отметила Энджи, — и поднял бокал.

— За наследника! За моего внука!

— За наследника, — повторила Энджи. Ощущала она себя несколько глуповато. Довольно быстро осушив бокал, она снова протянула его Александру, заметив при этом, что он свой только пригубил и больше не трогал.

— А как вы себя чувствуете? И когда… когда должен появиться ребенок?

— В июне, — поспешно ответила она. — Мы поженимся через неделю. Так что все будет по закону. И он будет абсолютно законнорожденный.

— Разумеется. — Александр снова улыбнулся. — Я вижу, вы ждете мальчика?

— Да. Но знаете, это мы сами так себя убедили. Просто нам очень хочется, понимаете? Чтобы был мальчик.

— А как вы себя чувствуете?

— О… прекрасно. Лучше, чем когда у меня были близнецы.

— Это хорошо.

Энджи вдруг почувствовала, как комната стала слегка вращаться вокруг нее. Она явно выпила слишком много и слишком быстро. Вот черт. Почему-то ей все это начинало не нравиться. Что-то как будто мешало. Хорошо бы, если бы Георгина была дома. Или хотя бы миссис Тэллоу.

Она несколько нервозно улыбнулась Александру.

— Что-то у меня голова закружилась. Слишком много шампанского. А нельзя мне поймать вас на слове насчет того сэндвича?

— Конечно. Сейчас принесу. Посидите тут и отдохните. Простите меня, дорогая. — Вид у него опять стал озабоченный. — Если хотите, я вам и кофе сделаю.

— Это было бы чудесно. Спасибо.

Она посидела некоторое время, листая какой-то сельскохозяйственный журнал и стараясь убедить себя в том, что она не настолько пьяна, как ей кажется. Теперь она вдруг к тому же почувствовала себя нехорошо, и вдобавок у нее страшно разболелась голова. И стоило ей только чуть-чуть ослабить контроль над собой, как комната вокруг начинала немного раскачиваться. Не надо ей было пить это шампанское, не надо. Она сделала глупость, большую глупость, что выпила. Хотя прежде, когда она ходила с близнецами, у нее никогда не возникало из-за шампанского никаких проблем. Да, но ведь теперь она стала старше. Наверное, следует вести себя осторожнее. «А смогу ли я вести машину?» — подумала Энджи. Может быть, лучше позвонить Максу и попросить его за ней заехать. Она взглянула на часы: было почти восемь. Макс уже должен с минуты на минуту быть дома. Она подошла к телефону и набрала номер «Ключей»; ответила ей няня.

Макса не было дома, но да, конечно, она передаст ему, чтобы он позвонил Энджи в Хартест, как только приедет. Энджи снова уселась в кресло, решив, что надо попытаться расслабиться и отдохнуть часок-другой. Если потом она почувствует себя лучше, то поедет сама.

Вошел Александр, неся поднос с сэндвичами, бутылкой минеральной воды и кофейником.

— Ну вот, это должно вам помочь. Лососина. Подойдет? Больше я ничего в холодильнике не обнаружил.

— Прекрасно, — ответила Энджи. — Мне как раз ее и хотелось.

Она молниеносно проглотила три бутерброда, запив их двумя стаканчиками воды; комната стала качаться не так сильно. И ощущение тошноты тоже отступило.

— Теперь вы выглядите получше, — улыбнулся Александр. — Вам, наверное, надо подкормиться.

— Я и так ем за двоих, — тоже улыбнулась Энджи.

Оба замолчали. Потом он проговорил:

— Энджи, есть еще кое-что. Я…

Энджи глубоко вздохнула. Ну вот оно, то самое. Почему-то она почувствовала себя незащищенной, ей было трудно говорить об этом с прежней прямотой, откровенно. Она подалась к Александру и положила руку ему на колено.

— Александр, не надо. Не нужно вообще об этом говорить. Я понимаю, для вас тот день должен был показаться сплошным кошмаром, он и меня с тех пор преследует. Простите меня ради бога. Но я никогда никому ничего не говорила и никогда не скажу. Честное слово. Клянусь вам.

Александр взглянул на нее, и по его лицу разлилось выражение непередаваемого недоумения.

— Простите?

На Энджи снова накатил приступ головокружения, но она не обратила на него внимания. Надо избавиться от этой проблемы, высказать все и забыть, оставить ее в прошлом, чтобы она не отравляла больше их жизни.

— Александр, я говорю о том утре, когда вы сказали мне о… о своей… об импотенции.

Ну вот.Она произнесла это слово. Высказалась.

— Простите? — снова повторил Александр.

— Не надо, Александр, не нужно делать вид, будто ничего не было. Честное слово, не нужно. Вы мне сами тогда это сказали, я отнеслась к вашим словам с пониманием и просто хочу вас уверить: что касается меня, то ничего этого не было. Я ничего не знаю. И никогда не скажу ни Максу, ни кому другому. Пожалуйста, не беспокойтесь на этот счет.

Александр кивнул. Взгляд его принял свое обычное, рассеянно-неопределенное выражение. Он был явно потрясен тем, что Энджи заговорила на эту тему. Но по крайней мере разговор был уже начат.

— Да, — произнес он, — да. Хорошо. Спасибо.

— Вы, вообще-то, хотите обсуждать эту тему?

— Нет, — ответил он. — Нет. Нет, не думаю.

Наступило долгое молчание. Потом Александр снова взглянул на нее, и лицо у него внезапно изменилось. Теперь оно не было рассеянным; напротив, стало резким и очень напряженным.

— Так, значит, вы знали? — спросил он. — Правда знали?

— Александр, ну конечно же знала. Вы ведь сами мне сказали.

Снова наступила очень, очень долгая пауза. Потом он заговорил, и голос его звучал странно, как будто отрепетированно.

— Да. Да, конечно. Теперь я вспомнил. Конечно, я сам сказал.

Еще одна долгая пауза, потом он произнес:

— Пожалуй, я бы действительно хотел поговорить об этом. Может быть, это окажется чем-то полезно. Знаете, я никогда об этом не говорил. С тех самых пор… после Вирджинии.

Она увидела, что в его глазах появились слезы; он посмотрел в окно, на парк, залитый холодным лунным светом. Энджи сидела не шелохнувшись, молча и ждала.

— У меня всегда… все получалось с проститутками, — проговорил он. — С женщинами, которые были мне безразличны. Похоже, у меня именно тот случай, который считается классическим. Фрейд называет это потребностью в униженном сексуальном объекте. Это тот случай, когда чувственная линия и линия любви оказываются рассогласованы, резко расходятся друг с другом. Знаете, на эту тему я мог бы прочесть вам многочасовую лекцию. — Он несколько застенчиво улыбнулся ей. — Я делал очень много попыток лечиться. Некоторые из методов лечения просто кошмарны. И ничего мне не помогло.

— Ни разу?

— Ни разу. Наверное, именно поэтому я так одержимо полюбил Хартест. Он стал для меня эпицентром всех моих фрустраций, всей моей любви. Если уж я не мог иметь жену, детей, то у меня оставался хотя бы Хартест.

— Понимаю, — проговорила Энджи. Комната вроде бы снова начала слегка покачиваться.

— Но я хотел иметь жену. Хотел детей. Должен был иметь детей. И тут я встретился с Вирджинией. И влюбился в нее сразу же. Бросил один только взгляд на нее и влюбился. И все словно перевернулось. Я готов был ради нее на все. Абсолютно на все. И если бы возникла необходимость, то действительно сделал бы что угодно. Я молился на нее, Энджи, честное слово, молился. Хотите верьте, хотите нет.

— Верю, — тихо ответила Энджи. Голос у Александра стал теперь монотонным, но каким-то совершенно неотразимым.

— Она была для меня всем: всем, чего я хотел, в чем я нуждался, всем, что было нужно Хартесту. Она была красива, образованна, обаятельна, интересна; и она была очень хорошим человеком, Энджи. Действительно хорошим. Добрая. Чуткая, заботливая. И она тоже любила меня. Я знаю, что любила.

— Наверное, — отозвалась Энджи, не сводя с него взгляда.

— И вот я это сделал. Сделал непростительную вещь и женился на ней.

— Зная?

— Зная. Я снова бросился к врачам, к психиатрам, ко всем, я надеялся, молился. Но… да, я все знал. Не могу вам сейчас объяснить, на что я тогда надеялся. Я и до сих пор этого не понимаю. Просто стараюсь больше об этом не думать.

— Александр, но почему же она не догадалась? Как она могла оказаться настолько наивной, глупой? Я просто не понимаю.

— Она была очень молода, — прямо ответил Александр. — Еще девственница. Это же все происходило много лет назад. И никакой сексуальной жизни у нее не было. Такому человеку, как вы, это очень трудно понять…

— Да уж, конечно, — ехидно заметила Энджи.

— Я вам говорю чистую правду. Рассказываю, как это случилось.

— Случилось… что?

Александр отпил еще глоток из своего бокала.

— Я… мне удалось ее обмануть. Я сказал ей, что не хочу с ней спать, пока мы не поженимся. Я был очень пылок. Хотя и по-своему. Видите ли, желание-то я ведь испытываю, именно этого никто и не понимает.

— Вот как.

— Должен сказать в свое оправдание, — продолжил он, и на лице его появилось вдруг почти веселое выражение, — что ей очень хотелось стать графиней Кейтерхэм. Сама мысль об этом доставляла ей огромное удовольствие. Знаете, она ведь раньше постоянно жила в тени Малыша. А ей надо было почувствовать, что она сама по себе что-то значит.

— Вот как. Ну что ж, это я могу понять. Тень вокруг него была большая, вокруг Малыша.

— Ну вот… так мы и поженились. Я не хочу вдаваться дальше в подробности. Но она была ко мне очень лояльна. Не ушла от меня. Родила наших детей. Я сейчас думаю, что, наверное, она меня и вправду любила.

— Александр, когда вы говорите, что она родила ваших детей… что тут было на самом деле? Вы что, подталкивали ее на поиски… отцов?

— Да.

Простота и прямота его ответа потрясла Энджи; ей вдруг снова стало нехорошо. Где-то в глубине дома послышался телефонный звонок.

— Простите, — проговорил Александр, — я пойду отвечу.

Вернулся он улыбающийся.

— Это моя мама. Звонила, чтобы… поздравить с наступающим Рождеством.

Упоминание о Рождестве привело Энджи в чувство. Она посмотрела на часы. Уже почти половина десятого. Почему-то ее вдруг охватил озноб; озноб и страх, она сама не понимала почему. И почему до сих пор не вернулся Макс, почему он не позвонил?

Александр продолжал о чем-то рассказывать. Он снова подлил себе в бокал. Энджи заставила себя сосредоточиться и внимательно слушать то, что он говорил.

— А вы знаете, Вирджиния ведь была алкоголичкой.

— Да, — тихо проговорила Энджи, — я знаю.

— Это ведь я, наверное, ее до этого довел. — На глазах у Александра опять появились слезы.

Энджи посмотрела на него. Пожалуй, тут ей сказать было нечего.

— И никто, Энджи, никто в целом мире не знает обо… обо мне. Кроме вас. И Няни.

— Няни?!

— Да. Она все знала. И о моем браке, обо всем. Конечно, она все это понимала по-своему, в ее манере, крайне упрощенно. Но она никогда никому ничего не говорила и не скажет. Никогда. Она меня любит, а кроме того, она мне обещала, и обещала Вирджинии. Которую тоже очень любила. — Тут он почти вызывающе посмотрел на Энджи. — Вы знаете, она, Вирджиния, меня ведь и в самом деле любила.

— Я вам верю, — кивнула Энджи.

Он вздохнул:

— Было бы ужасно, Энджи, если бы кто-нибудь обо всем этом узнал. Ужасно. Я немного забеспокоился, когда начали появляться все эти сообщения в газетах. Знаете, Фред Прэгер грозился подать тогда в суд. Но я… в общем, мне в конечном счете удалось убедить его не делать этого.

— А мы все думали… нет, ничего. — Энджи была удивлена.

— Я знаю. Вы думали, будто мне неизвестно, что пишут в газетах. Разумеется, я знал. Я ведь не дурак. — Глаза его внезапно стали совсем другими: теперь взгляд их был настороженным, хитрым.

— Ну, Александр, никто ведь и не считал вас дураком. А… как вам удалось убедить Фреда?

— Я просто сказал ему, что могут стать известны некоторые вещи насчет Вирджинии. О которых я вынужден буду сказать. Если меня действительно начнут преследовать. И сказал ему, что буду чувствовать себя спокойно, только если Хартест окажется в полной безопасности.

— Ах, вот оно что. — Энджи опять почувствовала приступ тошноты. Господи, какой же он злой, порочный человек. Лучше бы уж он ничего ей больше вообще не рассказывал. Она заставила себя улыбнуться. — Ну, так или иначе, Александр, я ничего никому не скажу. Обещаю вам. Я и раньше не говорила. Даже Малышу.

— Правда? — Голос у него был какой-то бесстрастный, почти чужой.

— Правда. И никогда этого не сделаю.

Опять наступила очень-очень долгая пауза. Александр сидел молча и только неподвижно смотрел на нее. Энджи почувствовала, как у нее в душе нарастает паника. Она вдруг ощутила себя в ловушке, в кошмарной ловушке. Надо убираться отсюда. И поскорее. Внезапно она поняла, что давно уже протрезвела и вполне в состоянии сама вести машину.

— Александр, я должна ехать. Уже очень поздно. Можно мне от вас позвонить?

— Да. Конечно. Не могли бы вы только оказать мне вначале одну огромную услугу?

— Разумеется.

— Видите ли, я обещал заехать к Данбарам за Георгиной. Ее машина сломана. Что-то случилось с электрооборудованием. Это недалеко, всего пара миль отсюда. Но боюсь, я сегодня довольно много выпил, и мне не стоило бы садиться сейчас за руль.

— Конечно, я заеду. — Энджи испытала облегчение при одной мысли о том, что наконец-то уедет из этого дома. — Только, видите ли, у меня почти кончился бензин. Осталось только-только, чтобы добраться до дому. Можно мне съездить за Георгиной на вашей машине?

— Да, пожалуйста. — Похоже, он тоже почувствовал при ее словах облегчение. — Очень хорошая мысль. Машина стоит прямо перед домом. Старый «бентли». Он вам понравится. А я позвоню в «Ключи» и скажу, что вы выезжаете.

— Энджи, здравствуйте. Заходите. Какой приятный сюрприз. — Дверь ей открыла Катриона Данбар; Энджи приветливо улыбнулась ей, подумав про себя, какой некрасивой кажется Катриона и как могли бы исправить это впечатление другая прическа и немного косметики. И почему только некоторые женщины не хотят сами для себя палец о палец ударить?

— Я приехала за Георгиной и Джорджем. Надеюсь, я не слишком рано, но мне пора ехать домой, а Александр сегодня вечером выпил немного лишнего.

— Как мило с вашей стороны. Проходите. Георгина еще здесь, они там беседуют с Мартином.

Энджи прошла вслед за ней в гостиную; у комнаты был все тот же вид, свойственный загородным домам весьма состоятельных англичан, к которому Энджи давно уже привыкла, но которому не уставала постоянно поражаться: вид тщательно оберегаемой и культивируемой захудалости.

— Здравствуйте, Энджи, — встретила ее Георгина. — Вы хорошо себя чувствуете? Что-то вы очень бледная.

— Да, хорошо. Просто немного устала. Собирайся, Георгина, нам надо ехать.

— Мартин, — проговорила Катриона, — предложи Энджи что-нибудь выпить.

— Ой, нет, честное слово, — поспешила отказаться Энджи. — Мне еще возвращаться в «Ключи», а это довольно далеко.

Георгина усадила Джорджа на заднее сиденье «бентли», а сама устроилась рядом с Энджи.

— Очень рада вас видеть, — вежливо проговорила она, — но… почему вы здесь?

— Твой отец позвонил, попросил меня заехать. Он… хотел поговорить.

— Он мне ничего не сказал о том, что собирается вас пригласить.

— Н-ну… он был в каком-то странном настроении. Надеюсь, сейчас оно изменилось к лучшему.

— Хорошо, если так. Энджи, можно мне вас кое о чем спросить?

— Конечно.

— Похоже, вы единственный человек, который способен разговаривать с папой. И… как, на ваш взгляд, на него может подействовать, если бы я… захотела уехать из Хартеста и… пожить немного в Лондоне, вместе с Джорджем?

— А это как-нибудь связано с Джейком Джозефом?

— Мм… возможно.

— Думаю, что твой отец прекрасно это переживет. Знаешь, он далеко не такой слабый и беспомощный человек, каким притворяется.

— Энджи… спасибо вам огромное. И мне кажется, очень здорово, что у вас с Максом так все получилось. Честное слово.

— Приятно, что хоть кто-то этому рад, — рассмеялась Энджи.

Когда они подъехали, Александр поджидал их на ступенях лестницы. Он улыбался. Георгина чмокнула его и побежала вместе с Джорджем в дом.

— Увидимся на Рождество.

— Энджи, большущее вам спасибо, — произнес Александр. — Я звонил в «Ключи», разговаривал с няней. Сказал, что вы уже выехали.

— А Макса не было?

— Насколько я понимаю, нет.

— Ну ладно. — Вот негодник. Опять с кем-нибудь пьянствует. Только такого мужа ей не хватало. — И вам спасибо, Александр. За… хороший вечер. Звоните, если опять захочется поговорить.

— Обязательно. — Он поцеловал ее на прощание, на мгновение задержав на ней чрезвычайно пристальный взгляд; потом вдруг обнял ее и крепко прижал к себе. — Я вас прошу, Энджи, ехать очень осторожно. У вас усталый вид.

Глава 65

Александр, 1980

— Я тебя прошу, Вирджиния, ехать очень осторожно. У тебя усталый вид.

Она действительно выглядела ужасно усталой. Слишком усталой для того, чтобы отправляться сейчас в такую дальнюю дорогу, в Хартест, а там, когда приедет, еще возиться с раздраженными, не желающими слушаться детьми. Да и ему нужно было бы, чтобы она осталась. Надо было все как следует обсудить, решить, что они станут делать, что скажут. Он не совсем представлял себе, что может произойти потом, после; но, на его взгляд, тут могло быть несколько вариантов. У него, однако, в данном случае выбора не было. Он должен был действовать достаточно быстро.

Но пожалуй, это и к лучшему. Теперь уже не оставалось места для опасений, страха, нерешительности. Это надо было сделать, быстро и осторожно. Пока она разбирала наверху свой багаж и решала, что брать с собой в Хартест, а что оставить. Единственная опасность заключалась в том, что она могла бросить взгляд за окно, на улицу. Пока был бы поднят капот. Но тут он всегда мог сказать ей, что проверял масло и закреплял провод: несколько дней назад обнаружил, что тот болтается.

— Если зажжется эта сигнальная лампочка, не обращай внимания, — предупредил он ее, — там какая-то неисправность в проводке. Я записался на текущий ремонт, на пятницу. Давно уже пора, все сроки пропустили. Вообще-то, Вирджиния, надо бы тебе получше следить за своими машинами.

— Да, Александр, — устало ответила она.

Он сказал ей, что сам приедет на следующий день. Попросил поцеловать за него детей, передать им привет; и пусть она скажет им то, что сама найдет нужным. Поцеловал ее на дорогу, обнял, крепко прижал и держал так довольно долго: он боялся, что может чем-то выдать себя, проявить слабину. Она подняла голову и удивленно посмотрела на него. Тогда он заставил себя улыбнуться и отпустил ее. Больше ему ничего не оставалось делать. Действительно ничего.

Он посмотрел, как ее «гольф» медленно двинулся вдоль улицы, помахал ему вслед, улыбнулся. Но огни машины казались ему размытыми из-за застилавших глаза слез.

Александр вернулся в дом и стал ждать.

Единственная настоящая опасность заключалась в том, что тормоза могли отказать раньше времени.

Глава 66

Энджи, декабрь 1987

Энджи нажала на газ сразу же, едва только отъехала от дома и въехала на Большую аллею. Чувствовала она себя почему-то ужасно гнусно, ее снова начало немного подташнивать. Нервное расстройство у Александра явно гораздо серьезнее, чем она раньше думала. Несомненно, всякое столкновение с реальностью вызывает у него серьезнейшие нарушения душевного равновесия. Сегодняшний их разговор, да и вся встреча в целом оказались для нее самой очень трудными, даже пугающими. Энджи просто не представляла себе, что же теперь ей следует делать дальше.

Надо с кем-нибудь поговорить. Может быть, с Максом. Или с Шарлоттой. У Шарлотты такой здравый и трезвый ум. Но что она сможет им сказать? Что их отец… кто? Сумасшедший? Но сумасшедшим он не был. Очень запутавшийся, с огромной внутренней душевной напряженностью человек — да; но не сумасшедший в прямом смысле слова. Конечно, никакой опасности он ни для кого не представляет. Но у нее сложилось впечатление, что ему остро необходима помощь.

Энджи вдруг зазнобило, она включила отопление своего «БМВ», включила радио. У нее было такое ощущение, словно она попала в самый центр какого-то кошмара, и ей хотелось выскочить отсюда, убежать. Ну что ж, по крайней мере, она едет домой. Назад, в «Монастырские ключи», к детям, к Максу. Погода заметно ухудшилась. Дорогу покрыл ледок, вокруг поднимался легкий туман. Она решила позвонить домой и лишний раз сказать им, что уже едет. Ей показалось, что от такого звонка ей самой станет легче, она не будет чувствовать себя так, словно ее кто-то преследует. В самой верхней части Большой аллеи, там, где дорога поворачивала и входила в лес, Энджи остановила машину и взялась за телефон; вот черт, похоже, телефон не работал. Она потрясла его, понажимала на разные кнопки, но ничего не изменилось. О господи. Если теперь у нее кончится по дороге бензин, она действительно влипнет. Энджи подумала, не вернуться ли ей назад в Хартест, но потом отказалась от этой идеи. Не было никакого смысла.

Она медленно тронулась и взглянула на указатель бензина: стрелка была уже почти на нуле. Малыш в свое время часто говорил ей, чтобы она возила с собой запасную канистру. А она возражала ему, заявляя, что всегда найдется мужчина, у которого будет с собой запасная канистра. Но сегодня, похоже, ей такой не попадется. Вот на щитке замигала какая-то лампочка; она мигала все чаще и ярче. Что же это за сигнал? Наверное, предупреждение, что кончается бензин. Вообще-то, не мешало бы ей научиться получше разбираться в собственной машине.

Ничего, все должно быть в порядке. Она уже много наездила с бензоуказателем, твердо замершим на нуле. Не сейчас, не в последнее время, а еще когда была молодая и у нее вечно не было денег. Тогда она носилась как на крыльях и только молилась, чтобы все кончилось хорошо. Один раз она осталась совсем без бензина, это произошло в Америке, на автостраде, идущей вдоль тихоокеанского побережья; на ней тогда было платье с низким вырезом, и стоило ей только остановиться, как у нее почти мгновенно оказался полный бак. Но сейчас все иначе: ночь, Уилтшир, туман, да и платья с вырезом на ней нет. Она… о господи, что-то машина идет слишком быстро. Шестьдесят пять миль. Нет, у нее и в мыслях не было так гнать. А впереди спуск, на котором всегда дует очень сильный ветер.

— Сосредоточьтесь, миссис Прэгер, — проговорила она вслух. — Думайте, что делаете.

Глава 67

Александр, декабрь 1987

То, что Энджи остановилась и он это увидел, — вот что нарушило какое-то странное равновесие у него в душе и вывело его из оцепенения. До этого момента все повторялось в точности так же, как и тогда: грусть расставания, поцелуй на прощание, напутствие ехать поосторожнее, кажущиеся из-за слез размытыми задние огни машины. И ясное понимание того, что это необходимо. Когда он услышал, что ей все известно, это лишь дополнительно укрепило его в его решимости. Он и представления не имел о том, что она знает. По-видимому, все случилось в тот жуткий день, когда у него произошел нервный срыв. Наверное, она тоже была тогда при этом. Он сам этого не помнил, но это единственно возможное объяснение.

Разумеется, она клялась и божилась, что никогда никому не расскажет. Ну а что другое ей оставалось делать в подобном положении? Естественно, он ей не поверил. Не мог поверить. Не мог идти на такой риск. Особенно после того, как между ними произошел подобный разговор. Конечно, в определенном смысле глупо, что он позволил себе разговориться. Но и прекрасно: какое он испытал после этого чувство облегчения! Нет, он действительно не мог поступить никак иначе. У него не было другого выбора, как не было его и тогда, с Вирджинией. Все это было грустно, очень грустно, потому что Энджи ему по-своему нравилась. Все они рано или поздно начинали ему нравиться. В этом-то и заключалась вся суть. Ужасная, унизительная суть. Энджи влекла его к себе. Вопреки всему, он находил ее обаятельной. Эта жуткая, вульгарная коробочка с подарком, которую она привезла; в общем-то, очень мило с ее стороны.

С машиной Энджи он сделал, в принципе, то же самое, что и с машиной Вирджинии. Правда, на этот раз все было сделано не настолько незаметно, но тоже очень умно. То, что он сделал тогда с «гольфом», было верхом совершенства. Он закачал в тормозную систему воду. Так что, как только тормоза нагрелись, вода быстро испарилась. И поршень тормозного цилиндра сжимал уже не жидкость, но воздух. Очень эффективный способ торможения, особенно когда машина идет на большой скорости по автостраде. Бедняжка Вирджиния. У нее не оставалось ни шанса.

С «БМВ» ему пришлось потруднее. Красивая машина, броская, как и ее владелица. Но он сообразил, что можно сделать. Он долго изучал эту машину, планировал все очень тщательно, много дней, даже недель. Практиковался на машине Георгины. Возле каждой из резиновых трубок тормозной системы он приспособил со стороны шасси по гибкому бритвенному лезвию. И всякий раз, когда машина делала поворот, лезвия врезались в трубку и часть тормозной жидкости вытекала на дорогу. По пути из Хартеста масса поворотов. Будет просто чудом, если она останется жива.

Но, увидев, что Энджи остановилась, он вдруг вспомнил. Его куртка: она осталась в машине. Он вышел из дому в куртке, но потом она стала ему мешать, не давала возможности работать быстро; он снял ее и бросил на заднее сиденье. Конечно, он бы вспомнил об этой куртке и убрал ее оттуда, если бы подготовка не заняла у него больше времени, чем он рассчитывал: одно из лезвий почему-то не подходило, не садилось в паз достаточно плотно, грозило сломаться, и ему пришлось сходить за другим. А потом, когда он увидел вдали на дороге свет фар возвращавшегося «бентли», то просто быстро захлопнул дверцу и взбежал по ступенькам. Нет, конечно же, он вовсе не запаниковал; он вообще никогда не паникует. Он оставался предельно спокоен. Просто ему пришлось поторопиться. Вот и все.

«Однако, — подумал Александр, — пожалуй, стоило бы как-то вернуть эту куртку». Была все-таки некоторая вероятность того, что машину осмотрят, начнут задавать вопросы, что это за куртка и почему она там. Особенно если найдут в ее кармане пару небольших отверток.

Ну что ж, он еще может ее догнать. Очень легко. «Бентли» без труда обойдет ее на шоссе; к тому же «бентли» лучше держит дорогу, а ему самому, в отличие от Энджи, хорошо знакомы каждый изгиб, каждый поворот.

Можно будет сказать ей, что его обеспокоили ее слова, он решил проверить указатель бензина и тогда-то и оставил куртку в ее машине. Она очень торопилась попасть поскорее домой и поэтому не станет терять время на расспросы и раздумья. А потом… Потом будет уже не важно. Ее уже не станет. Она будет далеко. Надежно далеко. И от Макса. И от Хартеста.

Александр поколебался еще какое-то мгновение, не больше. Потом сбежал по лестнице и вскочил в «бентли».

Эпилог

Весна 1988

Энджи

Ребенка она тогда потеряла. В те долгие ночные часы, пока они дожидались с Томми в приемном отделении скорой помощи, а Макс занимался этими жуткими делами, связанными со смертью Александра и всеми ее практическими последствиями, Энджи ощутила вдруг вначале слабую, потом все более нарастающую и наконец сильную дергающую боль в спине, — потом у нее начались судороги, потом открылось кровотечение. Врачи пытались как-то остановить его, но все было бесполезно: на следующий день, ближе к вечеру, у нее произошел выкидыш.

Она ревела, ревела не переставая много часов подряд не только от горя, но и от пережитого потрясения; Макс тоже плакал, он стоял у изножья ее кровати, лицо у него внезапно и резко осунулось и постарело, он смотрел на Энджи, не прикасаясь к ней, и только постоянно повторял, что он ее любит, что случившееся ничего не меняет, что у них еще будут дети.

Но оба они понимали, что это неправда.

В ту ночь, когда погиб Александр, Энджи и Томми проговорили много часов подряд. Томми тогда остался с машиной, пока Энджи и Макс ездили в Мальборо, в полицию. Потом, пока они сидели в госпитале, он сказал ей, что обнаружил заведомо искусственную неисправность в тормозах ее машины, добавив, что он все починил.

— А ты знаешь, что в твоей машине была куртка Александра?

— В моей машине?! Нет, конечно, не знаю.

— Наверное, он ее забыл. Видимо, поэтому он и помчался за тобой. Я бросил ее назад в «бентли».

* * *

Оба они тогда согласились, что обо всем этом никому другому совершенно незачем знать, никакой пользы от этого быть не может. Александр был страшно пьян, его машина разбилась — такое объяснение, несомненно, даст полиция, и оно всем покажется естественным и понятным. Они проговорили тогда очень долго; у Энджи было поначалу такое чувство, будто она все еще находится в каком-то жутком, кошмарном сне, но потом оно сменилось ощущением медленного пробуждения и возвращения к некоторому успокоению и нормальности.

— Да этот тип был просто психопат, — заметил Томми после того, как выслушал ее страшный и грустный рассказ о совместной жизни Александра и Вирджинии и они вместе распутали и восстановили тщательно сплетенную паутину его замысла убить Энджи, — и, как все психопаты, был ужасно умен. Он ведь продумал все, до последней мелочи. Тебя отправил за Георгиной, ее собственная машина, скорее всего, спокойно стояла в гараже. Дома никого нет: ни Няни, ни супругов Тэллоу. Знаешь, мы ведь звонили, и он нам ответил, что ты уехала.

— В котором часу?

— Н-ну… что-то около девяти.

— О боже. А мне он сказал, что это была его мать. Я терялась в догадках, почему вы не звоните.

— Ну, так или иначе, мы решили поехать тебе навстречу. Был ведь такой туман. Подумали, что ты должна быть уже где-нибудь недалеко от дома. Потом позвонили опять, уже из машины, и Георгина ответила, что ты разговариваешь с Александром на улице, перед домом. После этого мы забеспокоились. И поехали дальше. Телефон твоей машины не работал.

— Я знаю. Наверное, он… и с ним тоже что-то сделал.

Энджи передернуло. Она все еще не опомнилась от потрясения и чувствовала себя так, словно ей продолжало что-то грозить. Она держала Томми за руку, вцепившись в нее, будто это была последняя нить, связывавшая ее с жизнью, с реальностью. Потом проговорила:

— Но он ведь не был психопатом. Безусловно, не был. Он производил впечатление очень приятного человека, Томми, очень мягкого и… и грустного. Я его даже по-своему любила, честное слово.

— Ну да, такого же мягкого и грустного, как черная мамба,^[53] — ответил Томми. — Большинство психопатов чаще всего ведут себя как вполне приятные люди. Что их отличает, так это полнейшее отсутствие чувства вины.

— Томми, но почему он хотел меня убить? Что я ему сделала? Неужели же только из-за того, что я знала… о нем?

— Возможно. А могла быть и какая-то совершенно другая причина. Быть может, ему не нравилась сама мысль о том, что ты выйдешь замуж за Макса.

— Но он вел себя так, что… казалось, он очень рад этому.

— Дорогуша, какая же ты наивная. Психопаты — ребята хитрые и коварные. И жуть какие умные.

— Томми… а может быть, он и Вирджинию убил, как ты думаешь? Тогда, много лет назад?

— Он мог, — ответил Томми. — Вполне вероятно.

— О господи! А потом…

Она рассказала ему о разговоре Александра с Фредом насчет Вирджинии.

— Ты прав. Он умен. Ужасающе умен. А потом, помнишь эту странную историю с ребенком Георгины, когда он болел? Может быть, и это тоже Александр как-то устроил?

— Вполне может быть. Хотя, с другой стороны, одному богу известно почему.

Энджи снова передернуло.

— А мне повезло, правда?

— Очень повезло.

Томми внимательно посмотрел на нее:

— Не думаю, что будет какая-нибудь польза, если обо всем этом узнает кто-то еще, верно? По-моему, нам стоит держать язык за зубами, тебе не кажется?

— Разумеется. И очень крепко. — Энджи тяжело вздохнула.

— С тобой все в порядке? — спросил Томми.

— Да, все в порядке. Знаешь, мы, Виксы, крепкие.

И тут она почувствовала боль.

На Новый год она отказалась выходить замуж за Макса. Сказала ему, что некрасиво делать это так быстро после гибели Александра, но настоящая причина заключалась, конечно же, в другом. Она это понимала и была уверена, что и Макс понимал тоже.

После того как случился выкидыш, она вернулась к себе домой, и он тоже приехал к ней. Он был мягок, нежен, грустен. Говорил ей, что любит ее, и она отвечала, что тоже любит.

В те самые первые дни к ней часто приходила непрошеная мысль, как было бы ужасно, если бы Александр и в самом деле был его отцом, если бы и в нем, возможно, были заложены те же опасные, смертоносные гены.

Энджи была сильным человеком, но на протяжении нескольких недель после катастрофы ее мучили кошмары, в том числе и такие, от которых она просыпалась с криком: ее снова и снова преследовал голос Александра, негромко и нежно говоривший ей, чтобы она ехала поосторожнее, что у нее усталый вид; и тот, кто говорил это, твердо знал, что намеренно отправляет ее на верную смерть.

Жуткая ирония заключалась в том, что Макс, похоже, постепенно проникался почти столь же одержимой любовью к Хартесту: от поначалу беззаботного, даже безразличного отношения к имению он как-то незаметно, но очень естественно перешел к интересу и привязанности к нему, начал настаивать на том, чтобы проводить там каждый выходной, весьма подолгу говорил об имении и его делах с Мартином и Георгиной, — все это и стало причиной одной из их первых настоящих и крупных ссор. Как-то в очередной уик-энд Энджи заговорила о том, что ей не хочется туда ехать; Макс возразил, что она просто изобретает причину на пустом месте; она ответила, что вовсе не на пустом, что там холодно и неуютно; Макс спросил, не посоветует ли она ему, что там необходимо сделать для тепла и уюта; и она высказала некоторые предложения вроде того, чтобы покрыть полы комнат коврами, сделать при каждой спальне свою ванную, вставить хотя бы в некоторых комнатах вторые рамы на окнах; и Макс просто взбесился. Она в ответ тоже совершенно вышла из себя и заявила ему, что он самонадеянный тип, мерзкое отродье, одержимый идеей собственного мавзолея. То, что она именует мавзолеем, возразил он, на самом деле один из прекраснейших домов Англии, и он очень любит этот дом. Ночью, в постели, они тогда помирились; но та ссора стала лишь самым первым эпизодом в целой веренице ей подобных.

Спустя еще несколько недель ссоры между Энджи и Максом стали происходить все чаще: он настаивал, чтобы она выходила за него замуж, она продолжала отказываться. Макс начал обвинять ее в том, что она его не любит; она отвечала, что ей нужно время. Единственным местом, где они оставались по-настоящему счастливы, была постель.

Потом он как-то вернулся домой очень поздно, уже за полночь, пьяный; но гораздо существеннее было то, что держался он уклончиво.

Энджи поняла, что это значило. Что он был с кем-то еще. И хотя это причинило ей боль и некоторое время она чувствовала себя ужасно плохо, но она испытала и облегчение. Он должен был рано или поздно повзрослеть и уйти от нее, перерасти свою любовь к ней, — и это единственное, что в конечном счете могло оказаться спасительным и для него, и для нее.

В ту ночь она приняла важнейшее решение: она заявила ему, что, по ее мнению, он должен уйти от нее и либо вернуться на Понд-плейс, либо переехать на Итон-плейс. Чтобы ускорить события, она устроила больше шума, чем ей самой хотелось. Заявила, что не намерена терпеть его в своем доме, если он собирается путаться с другими.

С ее стороны это было мужественным поступком; но она понимала, что если бы только проявила чрезмерное благородство, если бы сказала ему, чтобы он чувствовал себя совершенно свободным и поступал так, как ему хочется, то он бы остался с ней еще надолго просто из чувства вины.

Конечно, это сработало не сразу; его мучили угрызения совести, он извинялся, говорил, что никогда ее не оставит. Но несколько недель спустя снова явился очень поздно, и тогда она просто выставила его из дома.

На протяжении очень долгого времени после этого она чувствовала себя предельно несчастной. То есть для нее долгого времени. Нескольких недель.

Потом Томми, милый и дорогой Томми пригласил ее как-то на ужин, одно потянуло за собой другое, и очень скоро она стала чувствовать себя намного лучше.

Георгина

Она по нему очень тосковала. Просто ужасно. Из всех троих именно она любила Александра наиболее сильно, и он в ответ тоже любил ее больше, чем остальных, — и она это знала. А потому тосковала по нему и горько оплакивала его. Ей казалось почти невероятным, что она его никогда уже не увидит; не будет следить за ним, когда он, слегка сутулясь, бродил по дому и по имению, которые так любил; не увидит больше его глаз, с такой любовью смотревших на нее каждый вечер за ужином с противоположного конца стола; не услышит, как к ней обращается его голос, всегда вежливый, предупредительный, как будто она не его дочь, а какая-нибудь высокая гостья.

Его похоронили на маленьком кладбище возле часовни, рядом с Вирджинией и маленьким Александром; на надгробии была простая надпись: «Александр. Граф Кейтерхэм. Любимый муж Вирджинии, отец Максимилиана, Шарлотты и Георгины». Ему бы это понравилось. Он бы остался доволен. В этой надписи было сказано все.

Некоторое время она пожила в Хартесте, вместе с Няней и Джорджем, стараясь свыкнуться со своим новым положением и обдумывая, что же ей теперь делать дальше. Джордж тоже скучал без Александра: тот всегда очень хорошо к нему относился, играл с ним, брал его с собой на прогулки по парку.

Она испытала облегчение, когда Макс и Энджи отложили свою свадьбу (хотя, конечно, ей было и грустно за них, и очень жаль, что у них погиб ребенок), — но при том горе, которое она переживала, ей было бы предельно тяжело участвовать в торжествах и пытаться делать вид, будто она счастлива и радуется вместе со всеми.

Потом, по мере того как проходили неделя за неделей, дела у Макса и Энджи явно разлаживались, они все чаще ссорились друг с другом, и Георгина начала надеяться, что, может быть, эта свадьба не состоится вовсе. Она не чувствовала никакой вины за свои мысли; каждому ведь и так было понятно, что идея подобного брака — чистейшее безумие. В те дни Георгина прониклась к Энджи большей симпатией, но они по-прежнему не особенно ладили друг с другом, а кроме того, Максу явно нужна была не такая жена, как Энджи.

Мартин держал себя изумительно: очень мягко, с огромным пониманием. Он, в принципе, мог бы, думала иногда Георгина, как-то проявить свое отрицательное отношение к тому, что она была постоянно расстроена и несчастна. Но он ничего не выказывал, предоставив ей возможность выговориться, перебрать все мыслимые варианты того, как и почему все это произошло.

— Не надо мне было его отпускать, — снова и снова повторяла Георгина, — я ведь знала, что он много выпил, я должна была остановить его. А я этого не сделала. Но, так или иначе, почему он поехал? Зачем ему это понадобилось?

Мартин возражал, что ей не за что винить себя, что в любом случае она не смогла бы его остановить. Наверное, Александр решил, что Энджи что-то забыла, или сам хотел что-нибудь ей сказать. По словам Георгины, когда Александр сорвался с места, машина Энджи только-только скрылась из виду. Он явно думал, что сможет легко догнать ее.

А потом, когда машину Энджи занесло, он резко взял вбок, чтобы не столкнуться с ней; по-видимому, Энджи ехала слишком быстро, раз она с такой силой влетела в боковое ограждение. Георгине очень трудно было удержаться и не считать Энджи хотя бы отчасти виновной в случившемся. Но был туман, туман и лед на дороге, и Энджи говорила, что Александр сигналил ей и мигал фарами, и это ее отвлекло. Именно поэтому ее и занесло: она на несколько мгновений перестала следить за дорогой. Энджи снова и снова повторяла, что она понятия не имеет, почему Александр поехал за ней; но перед тем, как расстаться, они обсуждали планы на предстоящее Рождество, и она кое-что предложила. Может быть, он что-то внезапно вспомнил, захотел немедленно это ей сказать. Или передать через нее что-нибудь для Макса. Но все это, полагала Георгина, было совершенно не похоже на Александра; и какая же в таком случае ужасно нелепая смерть — из-за планов на праздники! Но, судя по всему, истинных причин случившегося ей так никогда уже и не узнать. Надо с этим смириться. Несомненно, однако, что Энджи была крайне расстроена происшедшим и что перед этим она и Александр распрощались самым теплым образом. Георгина прекрасно помнила последние слова, сказанные Александром, когда машина Энджи еще только отъезжала от их дома, а он стоял и смотрел ей вслед:

— Какой же она приятный человек. Очень приятный.

Макс

Для него это было очень трудное время. Трудное во всем.

Он страшно переживал смерть Александра. Искренне горевал, чувствовал себя виноватым. Ужасно было и то, что Энджи потеряла ребенка. Его ребенка. Их ребенка. Макс не плакал уже очень давно, но тут не выдержал и разрыдался от одной только мысли, что его сын так и не появится на свет, не вырастет, не будет любить его. По существу, это ведь тоже была человеческая смерть.

А Энджи стала просто невозможной. Ну ладно, поначалу он еще был готов делать скидки, идти на уступки. Конечно, для нее все случившееся было тяжелейшим несчастьем, она до сих пор переживала шок от гибели Александра, да и физическое ее состояние было очень неважным. Для нее та ночь стала кошмарным испытанием. Но все-таки у Макса создалось впечатление, что во всем происшедшем было нечто странное, нечто такое, о чем Энджи ему не сказала. Чего ради Александр за ней гнался — да еще так, что разбился? Почему сама Энджи ехала так быстро? Вначале она сказала ему, что у нее вроде бы отказали тормоза, но потом стала говорить, что ее занесло. Как-то все это не очень хорошо между собой согласуется. Вообще ничего в этой истории между собой не согласуется. По-видимому, правды он никогда не узнает. Он спрашивал Энджи, не поссорилась ли она перед этим с Александром, не преследовал ли он ее для того, чтобы попытаться как-то помириться, исправить положение; но Энджи ответила, что они не ссорились. Макс должен был признаться себе, что поначалу у него были некоторые подозрения и насчет того, что вообще делала в тот вечер в Хартесте Энджи; но она была так искренне изумлена этими подозрениями (когда немного оправилась от пережитого и узнала о них) и так решительно настаивала, что понятия не имеет, почему Александр бросился за ней вдогонку, что Макс в конце концов прекратил попытки что-либо выяснить: видимо, вся эта история так и останется нераскрытой, неразрешимой загадкой. Для каждого из них. Александра не стало; у Макса его смерть вызвала сильное и незнакомое ему ощущение — потери, несчастья; но он сумел убедить себя в том, что постоянное копание в происшедшем, попытки найти какую-то разгадку не принесут ничего хорошего.

Александр явно находился тогда в состоянии сильного смятения: чего стоит, например, одна эта история с телефонными звонками, когда он сказал, что Энджи уехала, а она и не думала уезжать. Но, мысленно прокрутив в голове события того дня бесконечное число раз, Макс просто не в состоянии был поверить, что может существовать какое-то иное объяснение, кроме смятения. Энджи пережила ужасные моменты, но, слава богу, осталась жива. Она ведь тоже могла бы погибнуть.

Томми держался молодцом; славный он все-таки парень, старина Томми. На следующий после катастрофы день он занимался массой практических дел, съездил во все необходимые места, проследил за тем, чтобы отбуксировали с места аварии и починили машину Энджи, ухаживал за самой Энджи… Господи, он оказался с самого начала абсолютно прав в отношении Томми, а они, все остальные, сильно в нем ошибались. Вопреки некоторому сопротивлению Шарлотты, Макс предложил Томми перебраться на Итон-плейс. Они этим домом не пользовались, а если кому-то понадобится, так там еще полно места. Томми был очень доволен, хотя и сказал, что он бы все-таки предпочел Хартест. В душе, сказал Томми, он джентльмен и создан для загородной жизни. Макс посоветовал ему позабыть про душу и быть благодарным за то, что у него есть возможность изображать из себя джентльмена.

После того как Энджи его выставила, Макс вернулся на Понд-плейс, обдумывая, что ему делать дальше. Он не хотел жить на Итон-плейс вместе с Томми: ему не нравился тот дом, да и просто хотелось пожить одному, самостоятельно. Хотя бы некоторое время.

Чувствовал он себя очень несчастным. Он понимал, что случившееся к лучшему, что из их брака почти наверняка все равно ничего бы не вышло; однако, несмотря ни на что, он по-прежнему любил Энджи. Любил ее очень сильно. Жизнь без нее казалась ему пустой, холодной, бессмысленной. Ну ладно, пусть он встречался с парой девиц, пусть даже переспал с одной из них. Но ведь все это было сущей чепухой — и уж совершенно никак не означало, будто он разлюбил Энджи, был готов уйти от нее, собирался окончательно с ней расстаться. Макс искренне удивился тому, что она отреагировала столь решительно. Возможно, она любила его не так сильно, как он ее. При этой мысли ему становилось больно, у него начинало ныть сердце.

Работа — вот что было действительно хорошо, что давало ему сильнейшее утешение. Макс любил «Прэгерс». Любил его все больше и больше. Когда ему удавалось заключить удачную сделку, он до сих пор получал от этого такое же удовольствие, как и в самый первый день работы в банке. А теперь добиваться таких сделок становилось все труднее: полоса легких удач закончилась. Понятно, конечно, что нельзя оставаться всю жизнь маклером — им можно, пожалуй, поработать лет до тридцати, не больше. Да нет, даже меньше. Но были ведь и другие вещи: слияния, поглощения, манипулирование деньгами и людьми — то, чем была сейчас так одержима Шарлотта, — и все это обладало неодолимой притягательной силой. Одно гигантское казино. Кто же это сказал? Ах да, та симпатичная подружка Шарлотты, Крисси Форсайт. Красивая девчонка. Ноги великолепные. Надо будет с ней увидеться, когда случится снова быть в Нью-Йорке. Раз уж ему не суждено стать женатым человеком.

Фред заявил ему, что со временем он получит долю в акциях «Прэгерса», а может быть, и возглавит лондонское отделение. Максу хотелось этого. Хотелось так же, как хотелось секса. Это было чисто физическое чувство. У него даже яички болели от этого желания. К тому же осуществление обещаний Фреда означало бы, что у Макса появятся деньги. Настоящие деньги. Которые можно будет вложить в Хартест.

Ему не важно было, во сколько обойдется содержание имения: теперь он был готов вложить туда любую сумму, лишь бы только сохранить его для семьи, спасти от Национального треста,^[54] от наступления того дня, когда имение наводнили бы туристы, а у ворот стали бы продавать входные билеты. По крайней мере, в этом отношении Макс полностью разделял чувстваАлександра и был в точности на него похож: такой же собственник, столь же агрессивный в защите своей собственности. Сохранение имения Макс рассматривал как памятник, который он обязан соорудить Александру. Макс был счастлив наблюдать, какое количество средств поглощал Хартест, и был предельно благодарен Фреду, который в виде жеста полного и окончательного примирения с его стороны полностью отказался от причитавшегося ему долга и освободил имение от залога, хотя Макс и не совсем понимал, почему Фред так поступил. Но это произошло даже еще до того, как погиб Александр. Энджи сказала, что Макс должен быть благодарен за этот жест и не пытаться ни до чего докапываться, и Макс с ней согласился. Однако Фред категорически предупредил, что любые будущие финансовые потребности должны будут покрываться только за счет возможностей самого имения.

Бедняга Фред. Во время их последней встречи, когда Макс и Шарлотта специально приезжали к нему в Нью-Йорк, он выглядел сильно постаревшим и очень слабым. Из него ушло почти все его самохвальство.

Так или иначе, но Хартест принадлежал теперь Максу. Он был его, без тени сомнения. Макс сам прочел то, что написал Александр, выражая свою последнюю волю: «Я завещаю Хартест-хаус со всем, что в нем находится, со всеми относящимися к нему землями, владениями и титулами моему наследнику Максимилиану Фредерику Александру Уэллесу, виконту Хэдли». Слова завещания были выбраны очень тщательно и умно. Макс прочел это и громко рассмеялся от радости и удовольствия.

Фактом, однако, оставалось то, что он был несчастен. Очень несчастен. Вот, например, только накануне он позвонил Энджи, предложил сходить куда-нибудь поужинать, сказал, что это не более чем приглашение, никаких обязательств, просто он по ней соскучился. А она отказалась, сославшись на смехотворную причину: что очень устала и хочет пораньше лечь спать. У Макса осталось впечатление, что она в тот момент была не одна. Уже. Для него было непостижимо, как только она так может.

В последнее время Макс стал просыпаться рано; он сделал для себя вывод, что это у него возрастное. В один из таких дней он встал, отправился на пробежку, вернулся и уже стоял под душем, когда зазвонил телефон. Вот черт. Семь утра. И кому понадобилось звонить ему в такой час?

— Макс Кейтерхэм, — произнес он в трубку. Он пока еще не совсем свыкся с тем, что он уже не Макс Хэдли.

— Макс? — переспросил чей-то голос. Голос был с явным американским акцентом. — Макс, это Опал. Я только что прилетела в Лондон. Мне страшно жаль, что так получилось с твоим отцом. Послушай, ты сегодня в середине дня свободен? Может быть, пообедали бы вместе? Я знаю, что ты женатый человек или почти женатый, но все равно была бы очень рада тебя увидеть.

Макс живо представил себе Опал. Он вспомнил ее невероятно длинные и стройные ноги, полные груди, ее потрясающую шею, маленькую головку с туго собранными волосами; вспомнил ее удивительный хрипловатый смех и ее ненасытный аппетит. И вдруг почувствовал себя намного лучше.

— Я не женат, Опал, — сказал он, — и даже не «почти». Давай пообедаем. Я закажу столик в «Капризе» на час.

— Прекрасно, — ответила Опал, — но мне жаль, что у тебя все расстроилось со свадьбой.

— Да нет, — проговорил Макс, — ничего страшного.

И понял сам, что это истинная правда.

Шарлотта

«У всех остальных все в полном порядке», — раздраженно думала Шарлотта. Макс порасстраивался из-за Энджи, и довольно сильно, но теперь чувствовал себя превосходно и, насколько она понимала, снова окунулся там, в Лондоне, в свою прежнюю жизнь.

Георгина говорила, что Энджи поначалу тоже сильно переживала все случившееся, — правда, Шарлотта в этом несколько сомневалась. Ну, может быть, она и переживала из-за того, что теперь не станет леди Кейтерхэм и хозяйкой Хартеста, но чтобы из-за чего-то другого — это маловероятно. По мнению Шарлотты, чувства Энджи были не глубже лужицы в сильную засуху. Она жила моментом, отлично умела его ловить, и если и способна была кого-то любить, то только самое себя. А Макс никак не мог всего этого понять. И Малыш в свое время тоже, разумеется. Оба они попались на один и тот же старый трюк: на беременность. Господи, и как только этой женщине все сходило с рук? А еще Георгина говорила ей, что Энджи встречается с Томми Соамс-Максвеллом. Вот уж парочка, которая подбиралась прямо на небесах. Или, точнее, в аду. Макс очень удачно отделался. И, судя по всему, сам уже начинал это понимать.

Гибель Александра до сих пор оставалась для Шарлотты загадкой. И, насколько она знала, для Георгины тоже. Что он делал, почему гнался за Энджи в тумане, по обледеневшей дороге, когда только что перед этим они провели вместе несколько часов? Это было абсолютно непостижимо. Шарлотта пыталась выспросить Энджи, как до нее это делали и Георгина, и Макс, но Энджи твердо держалась того же, что говорила всем. Она понятия обо всем этом не имеет; она может только предполагать, что, вероятно, он внезапно что-то вспомнил; а возможно, он и вовсе ее не преследовал. Похоже, она сама искренне недоумевала и искренне переживала случившееся, но все равно Шарлотту ее объяснения не удовлетворили. Она осталась в уверенности, что Энджи что-то знала. Не обязательно что-нибудь подозрительное, но что-то она все-таки знала. Шарлотта допрашивала ее так долго и с таким пристрастием, что в конце концов Энджи расплакалась, и Макс потребовал, чтобы Шарлотта оставила ее в покое. Шарлотта отступила, как отступали в таких случаях в их семье все, это уже стало своего рода традицией; но оставшиеся без ответов вопросы продолжали ее мучить. Она не могла примириться с тем, что существует такое, чего она никогда не узнает. Ее мозги были не так устроены.

В конце концов не кто иной, как Няня, отчасти примирил ее с этой реальностью.

— Перестань терзаться, Шарлотта, — заявила она, — ты похожа на собаку, которой не дали кость.

— Дали, Няня, — автоматически ответила Шарлотта.

— Нет, не дали, — возразила Няня. — Нет там никакой кости. — И добавила: — В конце-то концов, твоя мать умерла. Так гораздо лучше.

Шарлотта поняла, что хотела сказать Няня: лучше не то, что обоих ее родителей больше нет в живых; лучше просто оставить все как есть, в покое.

Она поцеловала Няню и обещала, что постарается последовать ее совету.

Чарльз Сейнт-Маллин заявил, что, по его мнению, Шарлотте нужно предпринять какие-нибудь конструктивные шаги, для того чтобы скрасить свое одиночество в Нью-Йорке, а для начала протянуть если не оливковую ветвь, то хотя бы листок Гейбу Хоффману. Шарлотта ответила, что она лучше умрет; Чарльз поцеловал ее и заметил, что подобным образом никому еще ничего скрасить не удавалось.

Но по крайней мере в «Прэгерсе» дела у нее шли прекрасно. Теперь она стала вице-президентом и работала весьма успешно. У нее была своя команда, насчитывавшая одиннадцать человек, и она руководила ими если и не всегда тактично, то, во всяком случае, мастерски и добиваясь должной отдачи. Пит Хоффман был о ней самого высокого мнения. Как и Фред III, у которого вдруг снова откуда-то взялись силы, и он опять стал приезжать в банк по меньшей мере дважды в неделю, обычно к середине дня, и подолгу сидеть на работе, вмешиваясь в дела всех отделов, вынуждая людей тратить массу времени зря, а потом возвращался домой и заявлял Бетси, что не представляет себе, во что превратится банк, когда он окончательно уйдет в отставку.

Фредди старался выжать из довольно паршивого места, на которое угодил, максимум возможного и держался на удивление неплохо: он понял, насколько ему повезло, когда его не выгнали из банка вообще, а потому примирился, по крайней мере на какое-то время, со своим положением и просто работал изо всех сил. Все его убеждали, что рано или поздно его восстановят как минимум в качестве младшего партнера, что Фред уже высказывался в том смысле, что, дескать, Фредди сбили с верного пути, воспользовавшись его чрезмерным честолюбием; однако Фредди держался и действовал так, будто совершенно не верил подобным разговорам. Он стремился нагнать упущенные время и возможности, пока дедушка еще не ушел в отставку, и по нему было видно, что эта гонка дается Фредди очень нелегко.

Мэри Роуз, с которой Шарлотта время от времени виделась, ни разу больше не упоминала о слухах насчет происхождения Макса. У Шарлотты было не лишенное проницательности подозрение, что Фредди ради своего собственного будущего приказал ей держать язык за зубами. Но Мэри Роуз вообще в последнее время несколько смягчилась: у нее вышла очередная книга — об истории французских обоев, — ставшая одним из бестселлеров года в области работ по искусству, и прекрасно развивался роман с ее издателем.

Шарлотта же чувствовала себя несчастной. Одинокой и несчастной. В свои двадцать шесть лет она ощущала себя в социальном плане полнейшей неудачницей. Ну, вообще-то, не совсем в социальном: у нее были сотни друзей и знакомых, она постоянно куда-нибудь ходила — на вечера, приемы, в клубы, на всевозможные открытия и благотворительные мероприятия. У нее было несколько весьма преданных поклонников. Пожалуй, даже наоборот: в социальном плане она пользовалась полнейшим успехом. Так… в чем же тогда было дело? В несостоявшейся личной жизни. Да, именно в этом. Она сама обрекла на неудачу самое главное, что начинало складываться в ее жизни; и обрекла тем, что бросилась в случайные отношения, поставившие под угрозу все ее будущее.

Время от времени они сталкивались где-нибудь с Гейбом: на различных мероприятиях, благотворительных акциях, в ресторанах. В таких случаях он ей холодно кивал, один раз как-то даже поздоровался. Он организовал собственную финансовую компанию, сразу же добившуюся большого успеха; обзавелся несколькими очень крупными и важными клиентами; его имя постоянно было у всех на слуху.

— Но он несчастлив, — сказал как-то Шарлотте Пит Хоффман, застав ее после обеда за чтением статьи о Гейбе в «Форчуне». — Он тоскует по тебе. Знаешь, у него до сих пор никого нет.

— Какой позор! — мило улыбнулась ему Шарлотта. — Ничего, я уверена, со временем он кого-нибудь найдет.

Как-то в конце апреля, когда дни начали становиться уже заметно длиннее, Шарлотта сидела в своем кабинете, просматривая скопившиеся непрочитанные журналы, и взгляд ее случайно остановился на одной маленькой заметке. Гейб Хоффман, говорилось в ней, по слухам, обхаживает Майкла Браунинга из компании «Бай-Hay»,^[55] чтобы заполучить к себе счет ее издательского подразделения. Переговоры на эту тему продвинулись уже достаточно далеко, и Браунинг заявил репортеру журнала, что, по его мнению, они с мистером Хоффманом смогут успешно сотрудничать.

Шарлотта прочитала заметку несколько раз, и с каждым разом красные точки, возникшие у нее перед глазами, становились все больше, сердце билось все сильнее, и все ощутимее становилось охватившее ее удушье. Этот Гейб Хоффман! Решил украсть Майкла Браунинга у нее, у «Прэгерса». Это издательство всегда держало свой счет у них. Пит Хоффман специально поручил именно этот счет ее заботам. Для Браунинга это была новая сфера деятельности. А Гейб просто хочет продемонстрировать свои возможности и полагает, что сумеет перетянуть этот счет к себе. И как только он смеет. Как смеет! Негодяй. Так себя не ведут. Не ведут. Всем известно, что у «Прэгерса» с Браунингом особые и очень хорошие отношения. Честно говоря, ее удивлял и сам Майкл Браунинг. Господи, каким же грязным стал мир в наше время! Грязнее, чем когда-либо за все время после той катастрофы на биржах.

Она посидела так некоторое время, все сильнее и сильнее наливаясь гневом; и наступила минута, когда она почувствовала, что не может больше так сидеть, что должна что-то сделать. Она набрала номер Хоффманов и попросила соединить ее с Гейбом.

— Добрый день! — ответил заученно-приятный голос секретарши. — Приемная мистера Хоффмана.

— Пожалуйста, соедините меня с мистером Хоффманом! — потребовала Шарлотта.

— Могу я узнать, кто его спрашивает?

— Можете. Шарлотта Уэллес.

— Одну минутку, пожалуйста. — В трубке наступила долгая тишина, потом снова послышался голос секретарши:

— Боюсь, мистер Хоффман сейчас занят. Могу я попросить его вам перезвонить?

— Нет, — ответила Шарлотта. — Нет, не можете.

И швырнула трубку. Ее всю трясло.

Она торопливо соображала. Гейб сидит практически через улицу от нее, в небоскребе Всемирного торгового центра. Она просто пойдет к нему сама. И заставит ее принять. Когда она окажется там, он уже не сможет отказать. Или она будет скандалить до тех пор, пока он не согласится.

Она встала, натянула жакет, схватила сумочку и тронулась в путь: сбежала вниз по лестнице, выскочила на Пайн-стрит, немного прошла по ней, свернула на Бродвей, перешла его и оказалась на просторной площади перед зданием Всемирного торгового центра. Шарлотта задрала голову и посмотрела снизу вверх на небоскреб. Мерзавец, ничтожество! Он думает, что если устроился там наверху, так он в недосягаемости. Ну так ничего подобного! Ничего подобного.

Она вошла. Контора Хоффманов располагалась на шестьдесят четвертом этаже. Каким-то образом ей удалось прорваться наверх, но там она натолкнулась на непробиваемую стену приемной службы. Дежурившая там девушка, переговорив по телефону с секретаршей Гейба, ответила, что она ужасно сожалеет, но мистер Хоффман не может никого принять. Он ужасно занят.

— Дайте-ка я сама поговорю, — произнесла Шарлотта, выхватывая у нее трубку. — Здравствуйте. С кем я говорю? С секретарем мистера Хоффмана? Так вот послушайте. Это Шарлотта Уэллес. Будьте добры передать мистеру Хоффману, что если он меня сейчас же не примет, то я разденусь догола прямо тут, в приемной, и начну орать. Да, совершенно верно. Спасибо.

Она положила трубку, мило улыбнулась сидевшей за стойкой девушке и стала ждать. Буквально через полминуты появилась еще одна девушка. Судя по ее лицу, она заметно нервничала.

— Мисс Уэллес?

— Не совсем так, — ответила Шарлотта. — Но в общем-то, да, это я.

— Я боюсь, мистер Хоффман…

Шарлотта расстегнула жакетку и сняла ее. Потом сбросила с ног туфли. Смерила девушку взглядом и начала расстегивать блузку.

— Одну минутку, пожалуйста, — поспешно проговорила девушка и схватилась за телефон.

— Гейб? Мне кажется, вам лучше принять эту леди. По-моему она немного взволнована. Да. Хорошо. Да. Я так и сделаю. Пойдемте сюда, — обратилась она к Шарлотте.

Девушка повела ее по коридору. Контора Хоффманов была небольшой, всего в полдюжины кабинетов, и все они располагались вдоль заканчивающегося тупиком коридора, вместе образуя нечто вроде загона для скота.

Секретарша подвела Шарлотту к самой последней двери и открыла ее.

— Гейб! Вот она, — нервно заявила девушка и молниеносно исчезла, явно не желая оказаться сейчас между шефом и его посетительницей.

Гейб поднял взгляд от стола. Лицо его было искажено от ярости.

— Как ты смеешь! — заговорил он. — Врываешься сюда, устраиваешь скандал, терроризируешь моих сотрудников. Это возмутительно! Пожалуйста, уходи немедленно. Или я распоряжусь, чтобы тебя выставили.

— И он еще осмеливается рассуждать о том, что возмутительно, а что нет! — вскипела Шарлотта. — А сам?! Крадешь моих клиентов. А ты как смеешь?! Вот что действительно возмутительно. И возмутительно, и неэтично.

— Ничего неэтичного в этом нет, — возразил Гейб. — Уолл-стрит всегда так работала. У каждого из нас есть право на клиентов друг друга. Господи, Шарлотта, пора бы уже и повзрослеть.

— Чепуха, — отрезала Шарлотта. — Нечего пудрить мне мозги, Гейб. В таких случаях, как этот, никто себя так не ведет. И я тебя просто не понимаю. У Майкла Браунинга с нами совершенно особые отношения, а твой отец…

— У кого?

— У Майкла Браунинга.

— Шарлотта, должен признаться, это я совершенно не понимаю, о чем ты говоришь, — произнес Гейб.

Судя по всему, он не врал. Шарлотта молча посмотрела на него. Потом протянула ему вырезанную из журнала заметку:

— Правда не понимаешь? Ну, на, посмотри. Вот, видишь… что тут говорится… обсуждает возможности сотрудничества… переговоры продвинулись уже достаточно далеко.

— Шарлотта, — в темных глазах Гейба появилось нечто похожее на искорки смеха, — Шарлотта, тебе никогда не приходилось сталкиваться с тем, что журналист способен все перепутать?

— Гейб, не выкручивайся.

— Шарлотта, не охочусь я ни за каким Браунингом. Это новый счет, в банке отца. У меня все-таки есть некоторые представления о приличиях. Господи, этот гребаный дурак-репортер перепутал двух Хоффманов. Ты что, сама этого сообразить не могла? Позвони ему, если мне не веришь.

— А-а, — протянула Шарлотта. Ей вдруг стало немного не по себе. — Ну, тогда ладно. Но по-моему, тебе должно быть понятно, почему я поверила этой заметке. И рассердилась.

— Совершенно непонятно, — возразил Гейб, — и мне кажется, что тебе стоило бы передо мной извиниться. Прямо сейчас.

— Ах, вот как? Это за что же?

— За то, что ты не проверила прочитанное. За то, что устроила дурацкую сцену. За то, что поставила меня в неудобное положение.

— Если ты считаешь… — начала Шарлотта.

— Нет, не считаю. Я знаю. Знаю, что ты слишком упряма, слишком самонадеянна и слишком глупа, чтобы хоть раз в жизни извиниться. Я это узнал уже давным-давно. Просто успел подзабыть, насколько упрямой, самонадеянной и глупой ты можешь быть.

Шарлотта молча, не отводя взгляда, смотрела на него. Гейб поднялся, вышел из-за стола, подошел к двери, которая была сейчас у Шарлотты за спиной, и распахнул ее. Понять выражение его лица было невозможно.

— Забыл и то, как твои глупость и самонадеянность влияют на меня. Насколько иногда они могут вредить делу.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — заметила Шарлотта.

— Пойдем со мной, — сказал Гейб. — Пожалуй, надо тебе кое-что объяснить.

Он схватил ее под руку и повел, правда не слишком предупредительно, назад по коридору. Там, в другом конце, была массивная дверь с табличкой «Конференц-зал». Гейб распахнул ее. В зале было темно, его освещал только слабый апрельский вечерний свет, проникавший с улицы через большие длинные окна. Гейб втолкнул ее внутрь, вошел сам и громко хлопнул дверью.

Она обернулась к нему, вся кипя и задыхаясь от ярости.

— Шарлотта, — проговорил он, — поскольку без моей помощи ты никогда не станешь менее упрямой, самонадеянной и глупой и поскольку эти качества обязательно серьезно повредят тебе в будущем и помешают добиться успеха, то я чувствую себя просто обязанным что-нибудь предпринять. Так вот, слушай. Послушай, что я тебе скажу, дура несчастная. Я буду стараться переманивать у тебя клиентов и буду заниматься этим до тех пор, пока мне самому это не надоест. И очень надеюсь, что ты тоже будешь переманивать клиентов у меня. И в тот день, когда мы оба перестанем этим заниматься, мы, скорее всего, окончательно потеряем друг к другу всякий интерес.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — несколько неуверенно повторила Шарлотта. — У меня к тебе и так нет никакого интереса.

— Есть, еще как есть, — раздраженно сказал Гейб. — И раз уж мы заговорили о твоих интересах, не будешь ли ты так добра сказать мне, встречаешься ли ты еще с твоим приятелем Фостером?

— Ах, оставь, ради бога, — ответила Шарлотта. — Я с ним никогда не «встречалась», как ты выражаешься. Во всяком случае… с тех самых пор. Ты просто одержим этим.

— Может быть, — негромко произнес он, — но мне было очень трудно не стать таким одержимым. — Он замолчал и уставился на манжеты своей рубашки, яростно крутя что-то на запястье.

— Я ухожу, — заявила Шарлотта, несколько запоздало стараясь заставить свой голос звучать собранно и по-деловому. — У меня еще масса дел.

Она повернулась к двери.

— Шарлотта, не уходи, — попросил Гейб. — Пожалуйста.

— Боюсь, я не могу тут больше задерживаться, — холодно проронила она и сразу же удивленно вскрикнула: — Гейб, дверь закрыта!

— Знаю, — сказал Гейб. — Я сам ее запер.

— Тогда отопри, пожалуйста. Господи, Гейб, что это ты там делаешь со своими манжетами?!

Она внимательно посмотрела на него и тут только обратила внимание, что он улыбался ей, улыбался как-то по-особенному; и она, вопреки своей сильно сопротивлявшейся воле, тоже улыбнулась ему в ответ.

Потом взгляд ее упал на стол, и тут она поняла, чем он там занимался, почему возился со своими манжетами.

Он снимал часы.

Примечания

1

Черная патока, сырье для производства сахара. — Здесь и далее прим. перев.

(обратно)

2

Конфедерация — одиннадцать южных рабовладельческих штатов (Алабама, Арканзас, Флорида, Джорджия, Луизиана, Миссисипи, Северная Каролина, Южная Каролина, Теннесси, Техас и Виргиния), отделение которых от Соединенных Штатов в 1860 и 1861 гг. стало прологом к Гражданской войне 1861–1865 гг. между Севером и Югом.

(обратно)

3

Дословно: «На пляже», «На побережье».

(обратно)

4

1 фут равен 12 дюймам, что соответствует 30,48 см.

(обратно)

5

Право на получение доходов с определенной суммы или из определенного источника (в данном случае — с миллиона долларов), но без права распоряжения самим источником дохода.

(обратно)

6

Игра слов: название фирмы в английском написании — «VIP Bedrooms», где VIP — Very Important Person — «очень важное лицо» и, соответственно, «Спальни для очень важных лиц»; но в данном случае VIP — еще и английские инициалы имени Вирджиния Ирэн Прэгер.

(обратно)

7

В 1959 г. — самый высокий небоскреб Нью-Йорка.

(обратно)

8

Разновидность игры в слова.

(обратно)

9

Само имя «Вирджиния» означает «девственница».

(обратно)

10

Один из наиболее привилегированных в США клубов; ведет свое начало от объединения молодых предпринимателей.

(обратно)

11

Донн Джон (1572–1631) — английский поэт и священник.

(обратно)

12

Прежнее название международного аэропорта в Нью-Йорке, ныне носящего имя Джона Кеннеди.

(обратно)

13

Карл II (1630–1685) — король Англии в 1660–1685 гг.

(обратно)

14

Невозделанная земля, покрытая кустарником.

(обратно)

15

Джинджер Роджерс — американская актриса. Во многих фильмах снималась с Фредом Астером, создав с ним оригинальный стиль дуэтного танца, основанного на виртуозном техническом мастерстве.

(обратно)

16

Милая уродина (фр.).

(обратно)

17

Район Нигерии, ставший в конце 60-х годов зоной гражданской войны и, как следствие этого, чудовищного голода.

(обратно)

18

Шантильи — провинция на севере Франции, славящаяся изготавливаемыми там кружевами.

(обратно)

19

Здесь: «Это меняет дело» (фр.).

(обратно)

20

Одна из туристских достопримечательностей Ирландии, камень в замке Бларни, графство Корк: по преданию, поцеловавшие этот камень обретают способности к красноречию, умение произносить медоточивые речи, удачно льстить — обычно все это с целью обмана или получения какой-то выгоды. Само слово «blarney» означает «сладкая, но низкая лесть».

(обратно)

21

Название «Уотери-лейн» можно перевести как «Мокрая улица».

(обратно)

22

Игра слов. «Ham» — часть ляжки с прилегающей к ней ягодицей, «Hamish» здесь: «неопытный, некомпетентный любовник» (жарг.).

(обратно)

23

У каждого старинного шотландского рода свой рисунок клетчатой ткани, из которой шьются килты.

(обратно)

24

Килт — шотландская клетчатая мужская юбка, в старину служившая одним из знаков принадлежности к определенному роду.

(обратно)

25

1 стоун равен 14 фунтам.

(обратно)

26

Имеется в виду заграничный паспорт; внутренних паспортов в Англии нет. Слово «паспорт» вообще означает в западноевропейских языках только и исключительно «документ для поездки за границу» (изначально и дословно: «пропуск на право выхода из порта в открытое море»).

(обратно)

27

«Dusty» означает «пыльный», «мелкий», «неинтересный», «серый».

(обратно)

28

В Англии — первый рабочий день после Рождества, официальный праздник, когда принято, чтобы хозяева делали подарки своим работникам, домашней прислуге, дворникам и т. п.

(обратно)

29

«Hertz», «Avis» — крупнейшие фирмы по прокату автомобилей, располагающие сетью своих прокатных пунктов почти по всему миру.

(обратно)

30

Название ресторана «Parrot House» может быть переведено как «У попугая».

(обратно)

31

Один из районов Нью-Йорка.

(обратно)

32

Марка зажигалки, дорогая и престижная.

(обратно)

33

Томми откровенно врет. Он познакомился с Вирджинией в 1966 г. Эррол Флинн скончался в 1959 г., Хемингуэй — в 1961 г. Рита Хейворт и Ава Гарднер, голливудские звезды 40-50-х гг. были к тому времени дамами в возрасте.

(обратно)

34

Царица саввеев (или сабеев) — жителей страны Савы, предположительно находившейся в южной Аравии и всегда управлявшейся женщинами. По преданию, царица Савская отличалась невиданной красотой и умом и даже специально совершила поездку в Иерусалим, где подвергла самого царя Соломона испытанию своими загадками, которое он выдержал весьма достойно (3 Цар. 10).

(обратно)

35

«J», одна из букв латинского алфавита.

(обратно)

36

WASP — (произносится «уосп») — White, Anglo-Saxon, Protestant — «белый, англосаксонского происхождения, протестантского вероисповедания»: указывает на происхождение данного человека от первых англо-ирландских (в противовес первым немецким) поселенцев в Америке; в разговорном языке примерно соответствует понятию «стопроцентный американец».

(обратно)

37

Опубликованная в 1813 г. трилогия английской писательницы Джейн Остин (1775–1817), одной из первых давшей прекрасные описания быта и психологии английской провинции.

(обратно)

38

То есть примерно к пяти часам вечера.

(обратно)

39

Игра слов: по звучанию сходно с «cowee» («теленочек»).

(обратно)

40

Игра слов: «to be born on the wrong side of the blanket» (дословно примерно соответствует выражению «родиться не под тем одеялом»), то есть «быть незаконнорожденным».

(обратно)

41

Венки из ветвей остролиста считаются в Англии одним из рождественских украшений.

(обратно)

42

Авторская неточность. Малыш знакомил Энджи со своими родителями, когда она только что приехала в Америку. — Прим ред.

(обратно)

43

Джекки Коллинз — популярная американская писательница.

(обратно)

44

Полный текст последней строфы «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь, но любовь из них больше» (1-е Послание к коринфянам, 13: 13).

(обратно)

45

Флоренс Найтингейл (1820–1910) — английская медсестра. Участница Крымской войны 1853–1856 гг. Создала систему подготовки кадров среднего и младшего медперсонала в Великобритании. Международным комитетом Красного Креста учреждена медаль ее имени. — Прим. ред.

(обратно)

46

Перевод наш. В переводе «Макбета» В. Корнеевым (см.: Шекспир У. Макбет. М., ХЛ, 1988, том 2) слов, близких по смыслу к цитируемой автором строке — «Now screw your courage to the striking point», — нет.

(обратно)

47

Сити (то есть «город») — центральная и историческая часть Лондона, имеющая к тому же особый политико-правовой статус, родившийся из разграничения суверенитета и прав городской автономии и расположенной на территории города королевской власти. По площади эта часть Лондона занимает всего одну квадратную милю, откуда и название.

(обратно)

48

Простенькая детская карточная игра.

(обратно)

49

«Журнал для невест».

(обратно)

50

Выпускник Итонского колледжа, одной из старейших, наиболее известных и привилегированных частных школ Англии, готовящей своих слушателей к поступлению в университет. Итон — маленький городок на Темзе недалеко от Лондона.

(обратно)

51

Фьючерсные сделки — вид биржевых операций на товарной и фондовой биржах. Состоят в заключении контрактов на куплю, продажу и оплату товаров или ценных бумаг через определенный срок, но по ценам, зафиксированным при подписании контракта.

(обратно)

52

Игра слов: «butler» — «дворецкий», но и, в более старом значении, «виночерпий».

(обратно)

53

Ядовитая африканская змея.

(обратно)

54

National Trust в Англии: организация, выкупающая у владельцев собственность, представляющую национальное достояние, и использующая ее чаще всего как музеи, туристские объекты и т. п., в том числе с привлечением бюджетных ассигнований.

(обратно)

55

«Buy Now» (англ.) — «Покупай немедленно».

(обратно)

Оглавление

Главные герои

Глава 45

Глава 46

Глава 47

Глава 48

Глава 49

Глава 50

Глава 51

Глава 52

Глава 53

Глава 54

Глава 55

Глава 56

Глава 57

Глава 58

Глава 59

Глава 60

Глава 61

Глава 62

Глава 63

Глава 64

Глава 65

Глава 66

Глава 67

Эпилог

*** Примечания ***