Родная земля [Язмурад Мамедиев] (fb2) читать онлайн

Глава первая Тревожная весть

Лопаты ещё врезались в податливую, влажную землю, а вода, размывая перемычку, обламывая её края и увлекая комья, хлынула мутным потоком в сухое русло очищенного арыка. И сразу же неистово закричали, заплясали и побежали по берегам мальчишки. Самые отчаянные из них прыгали вниз, приплясывая впереди воды. А она растекалась по твёрдому, ещё сохранившему глянцевые следы лопат ложу, подхватывая сухие жёлтые стебли прошлогодней травы, всё убыстряла свой бег, подгоняя мальчишек, — и вот уже брызнула из-под пяток под радостный визг детворы.

— Стоячая вода, к тебе идёт бегучая вода! — кричали мальчишки.

Поток ворвался во впадину и погнал вперёд, обновляя застоявшуюся здесь, позеленевшую и уже дурно пахнущую воду. И люди, глядя на это обновление, радовались, — их обычно суровые и озабоченные лица оживлялись невольными улыбками. Они всегда жили здесь, в низине, на берегах впадины, и когда на смену затхлой приходила свежая, проточная вода, — для них был праздник.

Вот кто-то зачерпнул ведром ещё мутноватую, не отстоявшуюся воду. И потянулись от тёмных мазанок, что раскинулись с одной стороны впадины, по привычным, протоптанным тропкам к воде люди с вёдрами и кожаными мешками. Далеко слышны были их возбуждённые голоса и смех.

Небо было затянуто тяжёлыми тучами и ветер дул, пронзительный, холодный. Но весна чувствовалась по многим, с детства знакомым приметам. На ивовых, голых пока ветвях появилась прозелень. Земля, пригретая за день, долго хранила тепло и начинала парить, когда проглядывало в разводьях туч высокое уже солнце. И птицы на деревьях щебетали не по-зимнему громко, беспокоясь и суетясь, высматривая, где устраивать гнёзда.

И странно молчаливыми, словно вымершими казались в этот день белые добротные юрты в другой стороне большого туркменского села. Всё здесь говорило о хозяйственности и прочном достатке. Стоги сена и степной колючки, штабеля наколотого саксаула, огороженные крепкими изгородями, были заготовлены впрок и, казалось, никогда не уменьшались. Дверные паласы на всех юртах были опущены и не колыхались, не выдавали никакого движения внутри.

В одной из белых юрт сидел на ковре, привалившись спиной к сундуку, обитому полосами жести, Атанияз — тучный, с красной шеей и толстыми икрами. Не спеша расчёсывая седую бороду, выщипывая волосинки, чтобы край был ровный, он прислушивался к шуму, доносившемуся с другого конца села. Он различал и плеск воды, и весёлые голоса, и смех женщин, и крики мальчишек, — и злоба закипала в нём. Разглядев в зеркальце лишний волос, Атанияз, со злостью вымещая на нём свою ненависть к тем, кто радостно шумел у воды, дёрнул его сильно, так что слёзы навернулись на глаза. Раздражённо отшвырнув зеркало и пинцет, он отряхнул халат, к которому пристали волосы, и приказал дочери:

— Убери всё это.

Зиба проворно вскочила и, подбирая брошенное отцом, сказала с улыбкой:

— А ты стареешь, папа.

Он нахмурил брови, бросил на дочь колючий взгляд.

— Раньше ты никогда не пропускал базара, — не замечая его недовольства, продолжала Зиба. — А сегодня с самого утра сидишь дома. Значит, стареешь, раз таким домоседом становишься.

Она засмеялась, потому что считала отца совсем ещё молодым, здоровым, крепким.

Но он не принял шутки, хотел оборвать её болтовню резким, грубым словом, как делал не раз, подчёркивая свою власть в доме, и вдруг заговорил, словно извиняясь:

— Не я меняюсь, дочка, время изменилось, будь оно трижды проклято. Всё раздражает, неохота ничем заниматься. Что теперь базар? Так, одно расстройство. Не то что раньше…

Он вздохнул, вспомнив прежние шумные, пёстрые базары, радовавшие душу. Но девочка не понимала его.

— Ой, что ты, папа! — воскликнула она, глянув на отца большими удивлёнными глазами. — Вон у Герек и Джерен новые гульяка^[1], им отцы из города привезли, с базара. Говорят, там можно что угодно купить.

Атанияза снова охватило раздражение. Он засмеялся тихо, недобро, сказал сквозь зубы:

— А что они понимают, те, которые говорят? Видели они когда-нибудь настоящий базар? Голодранцы! Власть разрешила им шляться по улицам и горланить про свободу — вот они и рады. А к чему это приведёт — не думают. Сказано: бойся нового…

— Ну, что ты, папа! — совсем уже непочтительно перебила его дочь. — Люди радуются, зачем же бранить их за это?

— Эй, Зиба, — прикрикнула на неё мать, — перестань молоть языком! Забыла, как надо разговаривать с отцом? Так я тебе живо напомню! Дались тебе эти украшения. Что, носить нечего? Слава аллаху, в достатке живём.

Огульхан-эдже знала, что муж умеет скрывать свои чувства. Но в последнее время ему всё труднее было совладать с собой, она это видела. А тут ещё эта негодница болтает нивесть что… Единственная дочь, вот и избаловали. Никто из сыновей не посмел бы так вести себя.

— И ты тоже, — упрекнула она мужа, — молчишь, когда надо прикрикнуть на забывшую стыд…

А Зиба всё ещё не понимала взрослых. Она была настроена игриво и сказала со смехом:

— А, знаю, мама, почему ты сердишься. Потому что в молодости у тебя не было гульяка. Ведь так, признавайся?

Эти слова почему-то развеселили Атанияза. Ему давно уже не приходило в голову, что Огул-хан может принарядиться.

— Заладили: гульяка, гульяка, — примирительно сказал он, пряча усмешку. — Если уж так приспичило — ладно, купим. Моя дочь, что бы не случилось, не будет одеваться хуже других.

Опять нахлынули беспокойные мысли. Он тяжело поднялся, одёрнул тёплый халат и, пригнувшись в двери, вышел из юрты.

Яркий день ослепил его. Он сощурился, прикрыл сухой, крепкой ладонью глаза от солнца, хлынувшего вдруг из-за туч. Жёлтые пятна легли на тёмные, сырые ещё после зимы холмы, на дорогу, выбитую подошвами чарыков и конскими копытами в степном мелкотравьи, на всадника, хлеставшего камчой лошадь. Атанияз узнал во всаднике Ниязкули. И сразу недоброе предчувствие сдавило сердце. Он шагнул навстречу сыну, стараясь разглядеть его лицо, догадаться, что же произошло, почему так скоро он вернулся.

Ниязкули прочёл на лице отца вопрос и, не слезая с лошади, только нагнувшись, словно боялся, что кто-то ещё услышит его, сказал, тяжело дыша от быстрой езды:

— Плохо дело, отец. На базаре слух прошёл — опять будут пересчитывать скот.

Атанияз скрипнул зубами. Вон оно что. Значит, снова начнут подкапываться под чужое богатство. Своего нажить не смогли, теперь за счёт баев хотят прожить, голодранцы. Ну ничего, аллах всегда был милостив к нему, не оставит и сейчас. И друзья помогут. Пусть, пусть считают…

— Ладно, слезай, рассказывай, — взяв себя в руки, почти равнодушно сказал он.

Ниязкули привязал коня к изгороди, сказал зло:

— На базаре только об этом и болтают. Я там Ягши встретил…

— Брата Нукер-бая?

— Ну, да. Говорит — верный слух.

Атанияз почесал бороду, раздумывая.

— Да нет, вряд ли, — сказал он негромко, словно сомневаясь. — Совсем недавно пересчитывали — и опять? Нет, видно, зря болтают. Что, властям делать больше нечего? У меня и документ от сельсовета есть.

Он, не спеша, сунув руку под халат, стал ощупывать карман своей белой рубахи.

— Надо верить, отец, — горячо возразил Ниязкули. — Ягши говорит, проверяли результаты переписи и что-то там не сошлось, не знаю что, а только решено всё заново пересчитать. А председателя сельсовета Ата Поши будто снимать собираются..

Атанияз вскинул на сына быстрый колючий взгляд и сразу опустил глаза. Выходит, докопались…

— Ладно, — сказал он, — надо подумать, посоветоваться. Аллах укажет нам, что делать.

Стали приходить его сыновья, многочисленные родственники.

Как всегда, протягивали хозяину свои вялые ладони, бормотали привычные вопросы вежливости, чинно рассаживались, подворачивая иолы халатов. Но в лицах сквозило беспокойство — каждый уже знал о предстоящей переписи.

Огульхан, готовя чай, ворчала:

— Только и знают пересчитывать. Нет покоя от этой власти. Столько баранов отдали этому Ата Поши — а он теперь никто.

Собравшиеся молчали. Молодые поглядывали на стариков, а те не поднимали глаз от узоров ковра, и нельзя было понять по их застывшим лицам, о чём они думали…

Большое семейство Атанияза издавна считалось самым богатым в округе. Пожалуй, никто точно не знал, сколько у этих люден скота, разве только они сами. Несчётное число овец было в отарах самого Атанияза, да семеро его взрослых сыновей обзавелись своими хозяйствами, умножали семейное богатство, пуще глаза берегли его, зная, что даёт оно и власть над людьми и независимость. Близкие и дальние родичи тоже держались за Атанияза. Он один решался идти к властям, если те пытались ущемить интересы его семейства, и умел добиться своего. Он один мог дать верный совет, когда у кого-то подрастала дочь и надо было решить, с кем породниться. Он был умом и совестью тех, кто сейчас собрался в его юрте. Его слово было для них последним. И вглядываясь в лица сидящих, Атанияз с гордостью думал о своей власти над ними. Но к этому чувству примешивалось другое — тревога. Он твёрдо верил, что силу человеку даёт богатство. Потеряй он его — и всё пойдёт прахом, один сыновья останутся рядом, остальных и не сыщешь… И ещё он знал — ошибись сейчас, дай неверный совет, прояви слабость — потеряешь доверие, может быть, навсегда. А какой дать совет?..

И он продолжал молча вглядываться в хмурые, обеспокоенные тревожной вестью лица, и люди не выносили его цепкого взгляда, опускали глаза. О чём они думают?

Кто-то не выдержал, спросил хрипло:

— Что же делать будем?

Атанияз понял: эти люди сами ничего не могут решить. Они ждали его слова. И он, собрав всё своё мужество, заговорил негромко, спокойно:

— А разве что-нибудь случилось, чтобы предаваться отчаянью? Разве мы что-нибудь потеряли? Нет, ничего не случилось, никто ничего не потерял. Аллах привёл нас к богатству, аллах поможет нам сохранить его.

И все, вслед за ним, подняли глаза к закопчённому верху юрты, где в круглом отверстии видно было серое, неспокойное, клубящееся небо. Видно, там, на высоте, разгуливал ветер.

— Люди есть люди, — продолжал Атанияз. — Если мы выделим только ничтожную часть того, что имеем, будет достаточно, чтобы сохранить всё богатство. Недаром говорится: рука руку моет, а две руки — лицо.

Его поняли. Если волка нельзя убить, лучше отдать ему одного барана, иначе он перережет всю отару.

— Я сделаю это сам, — сказал Атанияз. — А вы идите и занимайтесь своими делами. И не вешайте носы, — добавил он, улыбаясь.

И эта его улыбка сделала больше, чем все успокаивающие слова. Люди облегчённо вздохнули: значит, всё будет в порядке, коли Атанияз улыбается.

Они разошлись, судача, а хозяин остался сидеть в юрте, как-то вдруг сникнув, словно бы утомившись от нелёгкого разговора. Нет, он был совсем не так спокоен, как казалось. Надвигалась беда, он знал это и чувствовал, что на этот раз обойти её, миновать будет трудно, ох, как трудно…

Прикрыв глаза, он представил себе отары овец на зеленеющих по весне склонах холмов. Их много, этих отар, за день не объедешь, даже на таком резвом и выносливом коне, как у Атанияза. И они радовали глаз, вселяли в душу горделивое чувство: это всё моё!

Ведь каких трудов стоило ему нажить такое богатство. Атанияз шёл к нему напролом, не считаясь ни с чем, — и губил в зимнюю стужу чабанов, и обманывал их нещадно, и заставлял посылать в пески детей, а если, случалось, провинился — бай сам, своей рукой, жестоко наказывал несчастных. Его ненавидели, а он плевал на чьё-то там мнение, — отары растут, это главное, а остальное не стоит внимания.

И вот теперь у него хотят забрать овец, его единственную радость, его жизнь. Мыслимо ли это!

За войлочной стеной юрты что-то сказала Зиба.

— Ты ещё ничего не понимаешь, — раздался голос Ниязкули. — А это очень серьёзно.

— Да что вы все только об овцах думаете? — воскликнула Зиба. — Хотят пересчитывать — пусть себе считают. Нашли о чём горевать.

— Опять ты суёшь нос куда не следует, — ворчливо вступила в разговор Огульхан. — Отец и братья своим горбом наживали богатство, его хотят отобрать, а тебе всё нипочём.

Атанияз схватил в кулак бороду, потянул до боли, до слёз в глазах. Отобрать его овец!.. Одно-единственное слово стучало в висках: отобрать, отобрать, отобрать…

Где-то возник странный, рокочущий звук. Атанияз замер, прислушался. И вдруг понял: трактор, конь шантана. Его прислала на священную землю предков новая власть, та самая власть, которая хочет отобрать у Атанияза всё…

Глава вторая Легенда о двух верблюдах

Странное название было у этих мест — Ак Эркек-Чал Эркек ^[2]. Так окрестили два продолговатых жёлтых холма в низовьях Мургаба. Древнее русло реки отделяло эти холмы от степи Ших-Мансура, уходившей далеко на север. И даже на быстром верблюде было трудно пересечь степь за один переход.

За холмами тянулись сухие овраги, вначале глубокие, но по мере удаления в степь мелевшие и, наконец, исчезавшие вовсе, и тогда уже не на чем было остановиться глазу. Чуть всхолмлённая невысокими однообразными барханами равнина поросла саксаулом и тамариском, весною зелёных и цветущих, а летом жёлтых, сгоревших на солнце и покрытых пылью. Эти пустынные растения то образовывали жиденькие, не дававшие тени рощицы, то словно бы разбегались по песчаным склонам барханов. И если бы кто-нибудь смог глянуть на равнину с высоты птичьего полёта, то увидел бы затейливый узор, какой встретишь разве только на туркменском ковре кропотливой ручной выделки. И мягкий яндак, такой неприметный вблизи, вплетал в этот рисунок свою нежно-зелёную нитку, без которой вся картина была бы, пожалуй, грубее и суше.

Каждый день, каждый час, тревожимые ветром, барханы неприметно двигались, перемещая свои песчинки с пологого бока к крутому, — так было в любое время года. И только сейчас, по весне, они неожиданно замерли, словно прислушиваясь к пробуждающейся в них жизни и удивляясь, как это на совершенно бесплодной, гибельной почве сживают, начинают прорастать и тянуться к солнцу бледными ещё стебельками прошлогодние крохотные семечки, с виду и не живые будто бы вовсе…

В полдень, когда нежаркое ещё солнце всё-таки нагрело южные склоны холмов, большая отара ладных, заботливо ухоженных овец медленно приближалась к оврагам. Овцы щипали траву и двигались плотно, — как будто белую шубу осторожно тянул кто-то по земле. Глухой перестук копыт, блеянье овец и молоденьких ягнят, звон колокольца на шее козла-вожака, окрики чабанов — всё это преобразило, оживило пейзаж.

Молодой чабан шёл, а его чолук ехал рядом на ишаке. Следом белый верблюд, величаво вышагивая, нёс на горбу их немудрёный походный скарб. Два огромных лохматых пса, высунув языки и обнажив краткие желтоватые клыки, то шли шагом, то бежали возле отары, подгоняя отбившихся, рыча на непокорных. Они хорошо зиали службу.

Чолук, у которого на не молодом уже, с сеткой морщинок у глаз, лице курчавилась чёрная бородка, сказал чабану:

— Ты странный человек, Керим. Молчишь и молчишь. В степи и так тоскливо.

Керим, уже давно думавший о чём-то своём, поднял на него взгляд, улыбнулся.

— Молчу? Так ты рта не даёшь раскрыть, Чары.

Чолук засмеялся.

— А что — надоела моя болтовня?

— Да нет. Я люблю слушать всякие истории. Только вот…

— Что? — насторожился Чары.

— Если человек дело говорит — хорошо, — сказал Керим. — А если так просто болтает…

Он презрительно сплюнул сквозь зубы.

— Ай, лишь бы интересно было! — беззаботно рассмеялся чолук.

Керим глянул на него мельком, помолчал и сказал негромко:

— Лучше построй один мост, чем сто мечетей, — так говорят в народе.

— К чему это ты?

— А к тому…

Он не договорил. И оба умолкли.

Керим шёл легко, словно бы не оставил позади несколько километров. Впрочем, разве устают в двадцать лет! А Керим был высоким, плечистым, тонким в талии, перехваченной поверх старенького халата витым платком. Глаза его, цепкие как у беркута, глядели весело, и только, когда он задумывался, в них появлялся холодный блеск. Прямой тонкий нос и тёмные густые брови завершали его сходство со степной вольной птицей. А белая папаха на голове и чёрные щетинистые усы придавали ему вид суровый и непреклонный, хотя был он душевным и скромным парнем, бесхитростным и открытым.

— Вот был у меня друг, Таги-чабан, не знаю, помнишь ты его… — Керим обращался к Чары, но было видно, что говорит он как бы для самого себя. — Я его слова запомнил: «Не думай, что пустыня мертва: здесь каждый холм, каждый куст саксаула — история». Он много знал таких историй, бедняга Таги.

Чары встрепенулся, глаза его загорелись любопытством. Он даже повернулся в седле.

— А не рассказывал Таги, почему это место называют Ак Эркек-Чал Эркек?

Улыбка тронула тонкие губы Керима.

— Рассказывал…

— Ну? — нетерпеливо подогнал его Чары. — Почему же?

— Да тут такое дело… — почему-то тянул Керим. — Видишь ли, всяк по-своему понимает рассказ…

— Ты расскажи, уж как-нибудь пойму, — обиделся Чары, и на его длинном лице яснее проступили угри.

Керим посмотрел на чолука внимательно.

— Ладно, слушай.

Но прежде, чем начать рассказ, Керим оглядел отару, заметил отстающих овец, снял с плеча узловатую палку, и размахнувшись, швырнул её, крикнув громко, отрывисто:

— О-ё!

И сразу же туда, где упала палка, с лаем кинулись зазевавшиеся было псы.

— Вот так-то, — удовлетворённо сказал Керим. — Эту историю я тебе расскажу, Чары. Потом. А сейчас все Таги из памяти не выходит. С ним я в первый раз в пески вышел.

Чары повернулся в седле и так, боком, сидел пока Керим рассказывал.

— Было это давно, мальчонкой малым совсем был. Трудно мне приходилось, хоть и не баловнем рос. К делу приучен, а только ведь дома-то одно, а здесь, в песках, совсем другое. Здесь один на один с пустыней, даже если люди рядом. В общем плохо мне было, от тоски хоть волком вой. Но чувства чувствами, а хозяин работу спрашивает. Так что не зевай. А был я не опытен Уж и не знаю как, а только потерялся у меня хозяйский верблюд. Будто бы вот сейчас был возле колодца, оглянулся — нет его. Я туда, сюда — нет да и всё. А тут как на зло приехал сам Атанияз-бай. Набросился на меня с кулаками: подавай ему верблюда, хоть из-под земли достань! Таги-чабан заступился поначалу: сам, говорит, пойду искать. Атанияз ни в какую. Мальчишка виноват, кричит, пусть сам и ищет, в другой раз умней будет. В общем пошёл я искать. Верблюд не иголка, конечно, но и пустыня — не байский двор… Сначала по следам шёл, думал: вот-вот нагоню. Да где там! Из сил выбился. А под конец и след потерял. День на исходе, а у меня вода и чурек кончились, а проклятого верблюда всё не видно. Отчаянье охватило. Назад бы повернуть, да страх не пускает: с Атаниязом шутки плохи. А когда увидел я под вечер следы от чарыков и, приглядевшись, понял, что это мои же следы, совсем испугался, понял: заблудился. Озираюсь, все барханы как один, куда назад, куда — вперёд — не поймёшь. Это сейчас мне хоть днём, хоть ночью — всё нипочём. А тогда… Жутко мне стало, ох как жутко! Одна мысль, одно желание осталось — к людям выбраться. А куда идти? Пошёл. Думалось вначале — к колодцу иду. А потом сомнения взяли: колодец в другой стороне. Повернул обратно. Сделал несколько шагов, и снова будто кто-то шепчет на ухо: «Не туда идёшь»… Как тут голову не потеряешь?.. А потом пришёл страх. Голод, жажда, усталость — всё это ерунда по сравнению с ним. Пока страх не овладел тобой, можно ещё бороться, а когда схватит он тебя, — тут всё, конец.

— Ну, и как же, — с нетерпением спросил Чары, — вышел всё-таки?

Керим усмехнулся:

— Нет, погиб в песках.

— Да ты что! — ужаснулся было чолук, но вспомнил, о ком шла речь, смутился, насупился. — Шутишь… Ты рассказывай.

— Да что рассказывать, — вздохнул Керим. — Выдохся я совсем, без сил упал на песок, не помня себя. Уж далеко за полночь отыскал меня Таги. Оказалось, что весь день плутал я вокруг колодца. Спасибо Атаниязу, не прогнал…

— А верблюд? — поинтересовался Чары. — Нашёлся тот верблюд?

— Нашёлся. Куда ему деться! Таги объяснил мне, что верблюд не уйдёт далеко. Вот тогда он и рассказал мне ту легенду…

— Ну-ка, ну-ка, — снова оживился Чары. — Интересно.

И услышал он удивительную историю…

Было это давно. Туркмены, кочуя по степи, пасли свои стада. И худо ли, счастливо ли жили, но это была земля их предков, и они любили её и не мечтали ни о какой другой.

Но ступило на эту землю войско хивинского хана. Иноземцев было так много, что они, как рассказывали, могли заполнить всю Шихмансурскую степь. Но хан сказал:

— Мы не тронем вас, если уплатите дань. Я милостив и даю вам право выбора. С каждого дома мы должны получить юношу, девушку или верблюда.

Собрались туркмены, долго советовались и решили: дань платить не будем.

Каждый, кто мог, взялся за оружие.

И задрожала земля под копытами всадников, запылали юрты, кровью окрасилась степь. Ничего нельзя было услышать на много переходов вокруг, кроме звона сабель, стонов раненых, воплей женщин и плача детей. Битва была жестокая. И прогнали бы туркмены ненавистного врага со своей земли, да предали свой народ ханы и беки. Им-то что! У каждого стада верблюдов в степи, десяток отдай — не заметишь. А бедняку где взять верблюда? Прощались родители с сыновьями и дочерьми, которых ждала чужая, недобрая сторона, злая судьба. Земля повлажнела от слёз — каждый знал, что расстаются не на день, не на месяц, может, навсегда.

И запылили дороги — гнали ханские воины стада верблюдов и новых рабов в далёкую Хиву.

Не у всех нашлись силы проделать этот мучительный путь — слабые падали, и нукеры хладнокровно убивали их — хану нужны были выносливые работники. И оставались лежать в пыли те, кому жить бы да жить ещё. А живые завидовали им, мёртвым, потому что неволя для них была хуже смерти.

Всё дальше от родных мест уходило и стадо верблюдов, отданных хану. И была в этом стаде неразлучная пара — Ак Эркек и Чал Эркек. Они, как и люди, не хотели покидать свою родину, пытались бежать в дороге. Но их нагоняли всадники, били нещадно и снова поворачивали на север. И всё-таки им удалось вырваться. Они бежали по барханам и такырам, по белому солончаку и снова по барханам. Всё ближе к дому. Их ноздри уже улавливали знакомые запахи…

У них не было сил бежать, когда они увидели впереди всадников. Ханские стражники накинули на них уздечки и снова погнали в сторону от родных мест. Но верблюды не могли двигаться. Их некогда крепкие ноги подкосились, и они рухнули на землю, вытянув шеи. Нукеры били их, пинали, но всё было напрасно. И люди поняли, что верлюдам пришёл конец. И всё-таки они натянули тетивы своих луков, и стрелы с медными наконечниками впились в тела несчастных животных.

— Больше вам не придётся бегать, — смеясь, сказали нукеры и ускакали.

А верблюды были ещё живы. Они медленно поползли в ту сторону, где была их родина, оставляя позади глубокие следы на песке. Смерть настигла их у самого дома. Они так и умерли — один возле другого. Ветер занёс их тела песком, и со временем два больших холма выросли на этом месте.

— Вот что рассказал мне Таги-чабан, — заключил Керим. — И я никогда не забуду этой истории. И тебе советую поразмыслить над ней.

На этот раз Чары не ответил, как обычно, шуткой. Он ехал молча, и лицо его было задумчиво.

И только когда странные холмы остались далеко позади, он сказал, как бы и некстати:

— А вот Куллы-наркоман говорил мне недавно, будто слышал, как в полночь ревели два верблюда.

Он боязливо оглянулся на холмы Эркеков, спросил дрогнувшим голосом:

— К чему бы это?

Керим посерьёзнел и тоже оглянулся.

— Это плохая примета, Чары. Не иначе, как голос дэва ^[3]. Не к добру он кричал, поверь мне.

Они долго ехали молча, думая о таинственных вещах, творящихся на земле, и о том, как уберечься от действия злых духов, и о другом, что так или иначе связано с нечистой силой и в конце концов приносит человеку несчастье.

Успокаивая себя и как бы оправдывая свой страх, Керим сказал наконец:

— И для батыра и для труса дэв есть дэв, и ничего тут не поделаешь. Надо покориться судьбе, и аллах не оставит нас.

— Судьба у людей разная, — вставил Чары, обретая прежнее спокойствие. — У баев своя, у дайхан — своя. Пропал верблюд у Атанияза, а искать его послал он в пески тебя, сам небось не пошёл… Вот тебе и судьба.

— Так я же был виноват, — возразил Керим. — Мне и отвечать пришлось. А если на совесть говорить, то Атанияз — добрый человек, работу нам даёт, кормит нас.

Чары удивлённо посмотрел на чабана. Чего это он переменился? Неужто испугался? Всю жизнь гнёт спину на бая да ещё нахваливает его…

— Судьба судьбой, — бесшабашно сказал Чары, — а только и мы сами должны о себе думать.

— На то и голова, — согласился Керим, не понимая ещё, куда клонит чолух.

— Вот в моей голове и появилась мысль, — продолжил Чары, хитро посмеиваясь: — а не пойти ли нам к баю, получить, что причитается, да махнуть на все четыре стороны!

— В твоей голове только чепуха всякая и родится, — плюнул в сердцах Керим. — Молчал бы уж…

— Нет, почему? — не унимался Чары. — Всё равно баи не дадут нам житья. А в другом месте, глядишь, и найдём своё счастье.

Керим упрямо молчал.

Чары подождал немного и спросил насмешливо:

— Что ж ты молчишь? Может, тебя обидели мои слова Атаниязе?

— Ничего ты не понимаешь, — беззлобно отозвался чабан.

Он остановился, делая вид, что осматривает отару.

Чары проехал вперёд.

Они повернули отару на юг, к колодцу, у которого решили заночевать. Вода здесь была неглубоко, и трава росла дружно, хоть и вытаптывали её ежедневно тысячи копыт.

Напоив овец, Керим отогнал их в сторону, где на возвышенности зеленела нетронутая трава. Овцы стали лениво щипать её, а Керим, опершись на крючковатую палку, смотрел на них потеплевшим взглядом. Не ему принадлежали эти овцы, но он привязался к ним и радовался, что все они здоровы и сыты, покрыты гладкой шерстью, и курдюки у них тяжёлые, тугие. Ягнята, ещё бестолковые, суетились возле маток, тыкались мордочками в их тёплые животы, блеяли тонко и жалобно.

После ненастных дней установилась вдруг тёплая, тихая погода, и было приятно вот так, на лёгком ветру, стоять и смотреть вокруг — на жёлто-зелёную, с красноватым отливом, тёплую даже на вид землю, на сочный багровый закат, который бросал на холмы и на высокое небо, и на всё живое в степи отблески своего величественного, уже затухающего пожара. По мере того, как опускалось за горизонт солнце, пламя заката бледнело, тени на земле становились всё длиннее, багрянец сходил с предметов, и всё вокруг постепенно теряло свою дневную чёткость, а в низинах обволакивалось сумерками, как туманом.

Керим проснулся от странного зачарованного забытья. Деловито, уже иным, хозяйским, придирчивым взглядом осмотрел он отару, убедился, что всё в порядке, и вспомнил про капканы, поставленные накануне в надежде разживиться зайцем или лисой. Он почти бегом сбежал с холма и, ещё не увидев капкана, по какому-то необъяснимому наитию, вдруг понял, что добыча есть.

И верно — почти одновременно услышал он зловещий рык и увидел попавшегося в капкан матёрого волка.

Земля под ним была истоптана, исцарапана когтями, забрызгана кровью. И оскаленная пасть зверя тоже была в крови. Остервенело грыз он цепь, стальные дуги капкана и, отчаявшись, саму защемлённую лапу, взвывая и рыча от боли, превозмогая её ради свободы. И эта жажда воли, отчаянная решимость любой ценой вырваться из западни были так сильны, что Керим было залюбовался им, но вспомнив, сколько зла принёс и — вырвись он сейчас — ещё принесёт чабанам лютый хищник, выхватил сверкнувший в лучах уходящего солнца нож. И тут же у него мелькнула озорная мысль — схватить зверя живьём. Изловчившись, он прыгнул к нему и ударил палкой по голове. Волк взвыл и упал, скребя землю когтями. Керим тут же придавил ему коленом шею и двумя ударами ножа рассёк сухожилья на задних ногах. Теперь надо было окончательно обезопасить его, и чабан, ловко сунув палку в окровавленную пасть, стянул её своим поясным платком.

Дело было сделано. Керим, тяжело дыша, поднялся, отёр рукавом пот с лица. Волк смотрел на него налитым кровью ненавистным взглядом.

Отцепив капкан, Керим с трудом вскинул тяжеленного зверя на спину и зашагал к стоянке, где уже трещал сучьями разведённый чолуком костёр.

Собаки почуяли запах извечного врага, ощетинились, с лаем бросились навстречу Кериму, но он отогнал их, и они, рыча и подвывая, поджав куцые хвосты, поплелись следом. Звериный дух не давал им покоя.

— Ого! — восхищённо воскликнул Чары, завидя товарища с добычей. — Вот это да! Везучий ты, Керим. Если бы баи платили за каждого убитого тобой зверя, ты уже давно сам стал бы первейшим богатеем.

Керим молча скинул волка на землю, собаки отскочили, неистово залаяв, вздыбив шерсть на загривках.

— Почему ты не убил его? — спросил Чары и вдруг загорелся. — Давай развяжем его и натравим собак. Вот потеха будет!

Керим нахмурился.

— Ни к чему это. Если хочешь, садись завтра на верблюда, поезжай по кошам, покажи людям волка — пусть радуются, что одним хищником меньше стало. Для нашего брата чабана волк — первый враг.

— Если не считать баев, — засмеялся Чары.

Керим не ответил, подсел к огню, стал ворошить тлеющий хворост. В тёмное уже небо взвились красные искры.

Глава третья Друг или враг?

Лошадь, запряжённая в скрипучую телегу, легко трусила по пыльной степной дороге, приближаясь к посёлку. Глинобитные мазанки с плоскими крышами раскинулись вольно, как обычно на равнине, и были похожи одна на другую словно близнецы. Поровнявшись с крайней кибиткой, лошадь перешла на шаг, как бы давая понять седокам, что путь окончен и надо только указать место, где остановиться.

В центре посёлка были выстроены такие же, как и вокруг, четыре низких домика из сырцового кирпича. Отличались они лишь тем, что стояли в ряд очень близко, да людей здесь было побольше, — стояли кучками, судачили о своих делах.

У одного из этих домов остановилась лошадь. Первым с телеги спрыгнул высокий, крепкого сложения человек в кожаной куртке и фуражке, в потёртых, но ещё крепких сапогах, кавалерийских шароварах. Он протянул руку женщине и, помогая ей сойти, сказал с извиняющейся улыбкой:

— Вот мы и приехали, Наташа.

Женщина была молода, одета по-городскому, но с ярким цветастым шерстяным платком на плечах, делавшим её похожей на туркменку. Ступив на землю, она оглянулась, увидела фанерную вывеску над входом в дом, прочла вслух:

— Колхоз «Сынпы гореш».

Мужчина, смотревший на неё взглядом, в котором сквозило беспокойство, предупредил её вопрос:

— Это колхозная контора. Собственно, колхоз только создаётся… Через год-два здесь всё изменится, вот увидишь.

Он хотел по лицу Наташи угадать её настроение. Ему показалось, что она удручена, и сказал поспешно:

— Ты не беспокойся, люди здесь хорошие. И скучать тебе не придётся. А за работой…

Она повернулась к нему, удивлённо вскинув брови, и он умолк, смущённый.

— Что вы, Сергей Николаевич, — проговорила Наташа с обидой, — я ничего не боюсь, вы не думайте. И пустыни не боюсь, и вообще… Я же сама решила поехать сюда.

Возница, привёзший их, тряхнул вожжами, и лошадь дёрнула телегу, пошла нескорым шагом. Наташа и Сергей Николаевич, с узелком в руке, остались одни посреди улицы. На них смотрели с любопытством, и под взглядами незнакомых людей женщине стало неловко, она хотела что-то сказать, но в это время из конторы вышел смуглый сухощавый парень в большом тельпеке и, широко улыбаясь, направился к ним, издали громко заговорив;

— О-хов, товарищ Юрии, с приездом!

Он подошёл, пожал приезжему руку и, продолжая улыбаться, всё так же громко продолжал:

— Я вас с самого утра жду. Батыр поручил встретить вас. Я ждал, ждал, всё не было…

Юрин тоже улыбнулся, обернулся к Наташе:

— Местный комсомол, секретарь ячейки Нурли Бердыев.

Она протянула юноше руку, назвала своё имя. Юрии пояснил:

— Наташа Макарова — доктор, будет работать у вас. — И улыбнулся. — Первая комсомолка в селе. Бери на учёт, секретарь.

Нурли сказал убеждённо:

— Скоро у нас будет много комсомолок.

Юрин обнял его за плечи свободной рукой, привлёк к себе.

— Обязательно будет, Нурли. Ваши девушки просто ещё боятся нового, да и обычаи…

Бердыев смутился, чуть отстранился, как ребёнок, который считает, что он уже взрослый, сказал:

— Пойдёмте домой, отдохнёте, чаю попьёте.

Юрин возразил:

— Чай потом. Пойдём в контору, поговорить надо.

Нурли тревожно заглянул ему в глаза.

— Что-то случилось?

Юрин кивнул:

— Серьёзные дела предстоят.

Он сиял фуражку, сдунул пыль, надел плотно и первым зашагал к конторе.

Юрина хорошо знали в посёлке, хотя появиллся он здесь редко. Помнили его ещё с гражданской, когда Юрин командовал особым отрядом. В июне девятнадцатого года здесь, под посёлком, разгорелся жестокий бой. Красные выиграли его, но очень дорогой ценой: много боевых товарищей полегло в этом бою. Припорошенные пылью волосы Юрина словно бы так и не отмылись — седина пробилась за сутки на висках командира.

Потому при случае и наезжал он сюда — то уполномоченным по коллективизации, то по делам чека. И радовался переменам в жизни села, с которым так много было связано. А когда узнал, что колхоз намерен открыть медпункт, вызвался помочь, выхлопотал кой-какое оборудование и инструменты, а теперь вот привез доктора.

Наташа понравилась ему деловитостью, искренностью чувств, и Юрину очень захотелось, чтобы она осталась в колхозе. Всю дорогу и уже здесь, на месте, он все поглядывал на нее искоса, пытливо, боясь, чтобы не испугала ее новизна обстановки, желая одного — чтобы выдюжила она первые, самые трудные дни, — а там пообвыкнется, да и дела захлестнут, не до душевных переживаний будет.

И войдя в контору, заговорив с Нурли о том, что больше всего волновало его в эти дни, Юрин все бросал на Наташу короткие взгляды, как бы приглашая ее сразу же, с первых минут, начать жить новыми заботами — общими для всех здешних.

— Слухи, наверное, уже дошли сюда — от этого не убережешься, — о том, что в городе на собрании речь шла о переучете байского скота.

Нурли молча кивнул.

Юрин секунду смотрел на его юное, но очень решительное в этот момент лицо, потом перевел взгляд на доктора.

— Я рассказывал тебе по дороге, что баи во время последней переписи сумели скрыть много скота. — И снова обратился к Нурли. — И наверняка уже все знают, что допустившие это безобразие строго наказаны.

Нурли опять кивнул — от волнения у него пересохло в горле, и он не решался вымолвить слово, боясь, что сорвется голос, только кашлянул негромко, когда Юрин заговорил вновь.

— Наказаны правильно. Это преступление, а преступников наказывают. Бывший председатель вашего сельсовета выдал баям фиктивные, ну, подложные, значит, справки, — обманул государство. Ты правильно сделал, Нурли, что сигнализировал, молодец. Я говорил о тебе в городе.

Краска смущения залила лицо юноши, он опустил глаза, стал теребить сухими крепкими пальцами край платка, которым был туго подпоясан.

Юрин сжал губы, гася улыбку. Теперь он говорил, обращаясь к одной Наташе.

— Эх, сколько дел, сколько дел вокруг! Вот ты, Наташа, начнешь работать — увидишь, сколько тут трахомных. А это ведь — социальная штука, не просто микробы занесло. Грязь, суеверия, черт знает чего только нет еще! А люди хорошие, просто замечательные люди. Тянутся к новому как бабочки к свету. Но вот помочь им надо. Ох, как надо! Ты не только как врач — ты во все вникай. И впрягайся, Нурли тебя введет в курс. Вот хотя бы с этой переписью. Дело серьезное. Это только с виду кажется, будто плевое — пересчитал, мол, и все. Тут — политика. Ну, да сама разберешься, на месте видней всегда.

Наташа слушала его, опустив голову, и вдруг глянула прямо в лицо. По взгляду ее спокойных, уверенных глаз Юрин понял, что девушка не испугается, не сбежит обратно в город, а будет работать, стиснув зубы. Он повернулся к Нурли:

— Надо, чтобы комсомольцы возглавили работу. Я насчет переписи. Кого рекомендуешь?

— Да я думал уже… Сейчас посмотрим…

Нурли открыл железный ящик в углу, достал бумагу, положил на стол перед Юриным.

— Вот все наши комсомольцы.

Юрин молча пробежал глазами фамилии, осторожно, чтобы не смахнуть со стола, отодвинул его.

— Ты комсомольский секретарь — ты и решай. Своих парней лучше меня знаешь. Кого считаешь наиболее подходящим, того и назначим в комиссию.

Нурли склонился над столом, нахмурил густые, сросшиеся на переносице брови.

— Да у нас вроде бы все подходящие… Вот, хотя бы, Дурды. Его можно.

Юрин достал из кармана карандаш, подвинул к себе листок.

— Ну-ка, ну-ка… Вот этот? Смелый? Не испугается, если баи будут грозить?

Он поднял голову, и Нурли увидел, как загорелись его глаза — горячий интерес, даже азарт излучали они.

— Зачем испугается? — обиделся Нурли. — Комсомолец.

Юрин удовлетворенно кивнул, поставил птичку против имени Дурды.

— Ну, а Мердан Нарлиев? Справится?

Нурли помолчал, потом сказал не очень уверенно:

— Мердан тоже справится.

Карандаш, уже готовый сделать пометку, повис над бумагой.

— А почему сомнение в голосе?

Карандаш плашмя лег на стол.

Юрин откинулся на подоконник, возле которого стоял табурет. Весь его вид говорил о том, что он готов внимательно выслушать Нурли, и пока не выяснит все досконально, не отстанет.

— Так в чем же дело? А мне этот парень нравится…

Нурли заговорил быстро, взволнованно:

— Мне тоже, товарищ Юрин. Он все выполнит, очень хорошо выполнит.

— И все-таки?..

Наташа тоже смотрела на парня с недоумением. Нурли встретил ее взгляд и покраснел.

— Мердан… он надежный… Ничего плохого я о нем не скажу. Только… Батыр не одобрит.

— Председатель сельсовета? — удивился Юрин.

— Ну, да. Он же был против, когда Мердана в комсомол принимали.

— Вот тебе на! — Юрин даже хлопнул ладонями по Коленям. — Родные братья, отличные ребята, а смотри-ка что выкидывает! А я и не знал. Какая же кошка между ними пробежала?

— Это после той истории, — мрачно сказал Нурли, — после каракочинской.

— А-а, — вспомнил Юрин, мрачнея, — слышал.

— Повздорили тогда, с тех пор и не ладится у них…

— Н-да, сложно все это, — вздохнул Юрин. — У нас тогда много было споров. Одни говорили, что с калтаманами^[4] один разговор — пуля в лоб и никаких гвоздей. А я считаю, что бандитам прощать нельзя, но и расправляться с ними без суда и следствия тоже неправильно. Есть советский закон — он и решит, что к чему.

— И Мердан так говорил. А Батыр ему: с классовым врагом заигрываешь, нюни распустил! Мердан обиделся. Сам ты, говорит, врагов плодишь, если так рассуждаешь. Другой, говорит, кто запутался, на нашу бы сторону перешел, на социализм работать стал, а таких, как ты, послушает — и с винтовкой в степь.

— Ишь ты! — восхитился Юрин. — А ведь верно рассуждает. Обязательно надо его на перепись послать.

Он посмотрел на Наташу — усталость проступила на ее лице, — и решительно встал.

— Ну, пора отдыхать. Ты, Нурли, готовь комсомольское собрание, там все и обговорим, А сейчас покажем доктору, где она будет жить.

До открытия собрания было еще далеко, когда у школы стали собираться комсомольцы. В выцветших рубахах, в просторных, но суженных у щиколоток штанах, в ботинках со сбитыми каблуками или в потертых чарыках, они радовались встрече, шутили, смеялись. А на виду у всех гарцевал на отменном коне Мердан. Копь бил копытом землю, тряс головой, а всадник то заставлял его подняться на дыбы, то пускал вскачь вокруг школы под крики и улюлюканье друзей. Мердан любил лошадей, умел превосходно ездить верхом и целые дни проводил в седле. И люди не осуждали его, когда он сломя голову скакал на копе по улице, — только качали головами, и во взглядах их было больше восхищения, чем осуждения.

Юрин залюбовался им. Невысокий, статный, с большими, сверкающими глазами под серым тельпеком, Мердан красиво сидел в седле. А когда лихо соскочил и, ласково похлопывая по гладкой шее коня, повел его к коновязи, Юрин окликнул юношу. Мердан обернулся, улыбнулся ему и вскоре подошел. Юрин в который уже раз подивился его сходству со старшим братом Батыром.

— Слышал, — сказал Юрин, — перепись скота проводим? Пойдешь?

Мердан так и вспыхнул весь.

— Вах, если на праведное дело идут два человека, пусть одним из них буду я!

И вдруг скулы у парня напряглись, губы дрогнули, изогнулись презрительно. Глаза косили влево — оттуда подходил к школе председатель сельсовета. В красноармейской гимнастерке, перепоясанной широким командирским ремнем, в белой, пушистой папахе старший брат Мердана тоже был строен, стремителен в движениях, красив той особой статью, по которой сразу узнаешь настоящего джигита, даже если он пеший. Не задерживаясь, привычно обронив традиционное приветствие, Батыр подошел к председателю колхоза Бердыли и увлек его за собой в помещение, на ходу говоря что-то.

Собрание началось. Речь шла о предстоящей переписи скота. Решили взять на учет всех байских чабанов и чолуков, поговорить с ними по душам и с их помощью составить истинную картину.

Стали записывать имена. Назвали Керима. И тут кто-то крикнул:

— Керима не надо записывать! Этот своего хозяина, Атанияз-бая, не выдаст!

Заговорили все разом.

— Верно, Дурды! С Керимом говорить — только время зря терять.

— Я его с детства знаю — с баями он!

Вскочил Мердан, сверкнул глазами, оглядывая разошедшихся товарищей, крикнул, перекрывая шум:

— Что вы болтаете! Керим всегда был бедняком, а баю служит по нужде. Он поймет, только объяснить ему надо.

— Ничего он не поймет!

— С нами он и знаться не хочет!

— Тише! — повысил голос Мердан. — А все мы что, сразу все поняли, во всем разобрались? Надо и ему разъяснить. А парень он неглупый, разберется.

Снова поднялся такой шум, что Батыр застучал ладонью по дощатому непокрытому столу.

— Вот что, — сказал он. — Решение приняли правильное — байские чабаны помогут нам провести перепись, но не все, это точно. У которых есть классовое чутье, — те с нами. А такие, как Керим… — он снова постучал ладонью по столу, успокаивая собравшихся. — Тихо, товарищи. Да, отец Керима Халмурад был бедняком, но сыну, видно, больше правится отираться возле богатых,наверное, сам надеется стать баем. Нет таким веры!

— Правильно! — крикнул кто-то.

— Только побеседовать с ним следует, — продолжал Батыр, обводя всех взглядом, — обязательно надо поговорить. Его надо первым вызвать, пока он воду мутить не начал. Не захочет явиться — на аркане привести. Я сам буду с ним говорить. Душу из него вытрясу!

Батыр сел. В комнате вдруг стало тихо. Юрин все пытался вспомнить Керима — и не мог. Вот ведь считал, что всех в поселке знает, а выходит… «Керим Халмурадов», — записал Юрин в своей тетрадке и поставил рядом жирный вопросительный знак.

Поднял руку Мердан:

— Разрешите мне.

— Давай, Мердан, — сказал ведущий собрание Нурли и покосился на Юрина, — тот сидел с непроницаемым лицом.

— Товарищи, — срывающимся от волнения голосом заговорил Мердан. — Что же это получается? Выходит, с каждым, кто заблуждается, надо не разъяснительную работу проводить, а… душу из них вытрясать? Не враг же нам Керим! С мальчишеских лет гнет спину на бая, привык бояться его…

— Болтать ты умеешь, — негромко, но веско оборвал брата Батыр. — А если такие, как твой Керим, сорвут нам важнейшую цолитическую кампанию, — что ты тогда скажешь?

Нурли с укоризной посмотрел на него.

— Да ничего он нам не сорвет, — убежденно сказал Мердан. — А в том, что он держится возле баев, мы сами виноваты.

— Вон ты куда повернул, — усмехнулся Батыр. — Ну-ну…

— Да, сами! Кто-нибудь пытался говорить с ним? — Мердан повел взглядом вокруг. — Ну, кто? Молчите… А бай Атанияз времени зря не тратит, ему люди нужны, он своими сетями и не таких поймает, дай только волю.

— Это так, — сокрушенно вздохнул кто-то рядом. Но Мердан не повернулся, не узнал, кто это. Он вдруг почувствовал, что с ним согласны, что его поддержат, а брат уже ничего не сможет сделать.

Батыр отыскал глазами Юрина и, поймав его улыбку, сказал:

— Тут у нас гость — товарищ Юрин, вы его знаете. Попросим его сказать…

Юрин встал, по-военному одернул тужурку.

— Да я, товарищи, не собирался выступать. Сидел тут, слушал — все в основном правильно идет, как надо. Лично я с теми, кто говорит, что мы должны каждому — буквально каждому — разъяснять политику Советской власти. Я не знаю Керима, вокруг которого разгорелся тут сыр-бор.

Но ему не по пути с кулаками, с баями — это точно. Он сам поймет рано пли поздно. Надо помочь ему, объяснить, кто друг, кто враг, и он встанет в наши ряды. А «вытрясать из него душу», как тут предлагалось, конечно, нет оснований, и я думаю, что это было сказано в запальчивости, и всерьез приниматься не должно. Ты уж меня, Батыр, извини. Наши сабли всегда будут острыми, но ведь сабля своих ножен не режет. Так, кажется, говорят в народе?

В комнате снова поднялся шум, кто-то захлопал в ладоши.

Только Батыр сидел набычившись, смотрел на свои крепкие руки, лежащие на столе. Скрещенные пальцы чуть вздрагивали. Но лицо с длинными, торчащими в стороны усами было неподвижным. И большие глаза, как всегда, смотрели жутковато, полыхали где-то внутри неуемным огнем.

Глава четвертая Ночной разговор

Дни летят стремительно, уходят безвозвратно. И каждый оставляет на душе Атанияза свою тяжесть. А было время, когда всякий прожитый день вспоминался добрым словом. Было… Судьба все спутала, все смешала, не поймешь, с какого конца браться за дело. Проснешься с тяжелым сердцем, обступят заботы, одна другой сложней, неприятней; ночь еще в степи, а не уснуть больше, до самого рассвета не уснуть, когда взойдет новый день, неведомо что приготовивший…

Предстоящая перепись скота особенно беспокоила Атанияза. Он знал: его люди, те, что преданно идут с ним через испытания судьбы, — верят в него, его силу, в его ум и ловкость. А в нем самом вдруг пошатнулась эта вера. Пошатнулась в тот час, когда прискакал с базара на взмыленном коне Ниязкули с дурной вестью, — и не мог он больше обрести прежний покой. Долгими бессонными ночами лежал в своей кибитке под теплым одеялом, слушал, как посапывает рядом опостылевшая жена, как за стеной шевелятся спросонья, переступают с ноги на ногу кони, чувствовал, как заползает в щели прохлада, — и думал. Мучительно думал о том, как разрешить эту свою главную заботу, спасти скот, а с ним — уважение, независимость, власть. С ненавистью думал он о сельских активистах. Откуда они взялись эти Батыры, Нурли, Бердыли? Ведь несколько лет назад не отличить их было от остальной голытьбы. В ноги ему кланялись… А теперь — поди-ка, всю власть в свои руки, забрали. Веру забыли, аксакалов не почитают. Тьфу!.. Он плевался в бороду, ожесточенно утирался рукавом нательной рубахи. С иноверцами знаются, русский Юрий им ближе мусульманина Атанияза. У, проклятые!

Надо обмануть их, обвести вокруг пальца, как бывало уже не раз. Вот тогда он посмеется над этими слухами!

Но как?

Он искал ответа на этот вопрос…

Собрание решило вызвать из песков чабанов, опросить, с их помощью установить истинное количество скота. Что скажут они представителям власти? Откроют правду? Или промолчат, как прошлый раз: мол, паше дело маленькое, читать-писать не обучены… Хорошо бы, да вряд ли. Один — другой, из самых верных, так и поступят, а вот остальные — нет на них надежды. И в пески, к самым дальним колодцам, проникают слова большевистских агитаторов, и льнут они к людям, как мухи к меду. Слово — что в нем проку, а сильнее плети бьет иной раз, да по самому больному месту.

Слово… Что ж, надо тоже говорить с людьми — убеждать, пообещать одному, пригрозить другому. Поможет. Обязательно поможет, только надо действовать, не валяться на подушках.

Зуд деятельности овладел им. Он сел, потер нетерпеливо руки. Вот прямо сейчас бы и начать этот разговор. Собрать наиболее податливых, угостить щедро — за едой человек размягчается, добреет… И потом — как пойдешь против того, чей чурек ел, чей плов еще урчит в твоем животе? Хе-хе…

Очаг давно остыл, в юрте холодно. Атанияз снова лег, натянул одеяло до самого носа, стал перебирать в памяти тех, кого следовало пригласить…

Прошлый раз он пообещал все уладить, храбрился, а так ничего и не сделал. Если же власти переманят чабанов — тогда и вовсе уже не воротишь назад потерянное. Значит, надо опередить события — убедить чабанов разделить стада и выдать их за свои. У них не отберут, к голытьбе власть милостива. А потом… Что же будет потом? Чабаны скажут: знать ничего не знаем, наш скот, и все тут. Попробуй — верни.

Стучало в висках от этих мыслей, знобило, как в лихорадке, потела подушка под горячим затылком.

Каждой, кто подходил к дому Атанияз-бая, еще издали чуял щекочащий ноздри запах горячего плова. Хозяин не поскупился — зарезал жирного барана, казаны были полны, исходили ароматным паром.

Щедро угощал Атанияз. Гости наелись до отвала, рыгали сытно, поглаживая тугие животы. Глаза еще жадничали, блуждали по неопустевшим блюдам, высматривая кусок получше, но есть уже было невмоготу.

Когда стали расходиться, Атанияз шепнул самым верным, чтоб не спешили, — те поняли, что предстоит разговор.

Вспыхнул, затрещал сучьями огонь в очаге. Когда саксаул превратился в пышащие белым жаром головяшки, сунули туда железные шомпола. Любители терьяка^[5] нетерпеливо ерзали, потирали руки. Наконец, закурили, растянулись на подушках, блаженствуя.

Атанияз давно знал этих людей. Часто собирались они здесь — испробовать жирной байской пищи, вдохнуть в себя дурман терьячного дыма, поговорить о делах. А дела решались всякие — были и такие, что прознай о них власти, не сносить бы Атаниязу головы.

Потому и не спешил хозяин с важным разговором — занимал гостей пустяковой болтовней о том, о сем, будто и не бередила его душу та самая, потаенная мысль…

Но вот уснул поселок. Во всем ряду кибиток, примыкавших к атаниязовой, ни звука — только несколько парней, высланных будто бы посмотреть за конями, бодрствовали в ночи.

И там, где развалились разморенные обильной едой поздние гости, было тихо, один лишь Абдул-ишан^[6] привычно бормотал что-то под нос, перебирая деревянные, истертые костлявыми пальцами четки. Никто не прислушивался к его невнятным словам, — ждали, что скажет Атанияз.

Ишан оставил четки и стал листать потрепанную старинную книгу, которую принес под мышкой. Вдруг он остановился, кивнул, соглашаясь с написанным, и начал читать вслух:

— И сказал ангел, что перед концом света начнется на земле страшный разбой. Возненавидят люди друг друга, начнут враждовать. Одна мысль будет владеть каждым — как ограбить соседа и разбогатеть самому. А слова — правда, справедливость — забудутся вовсе. Раздолье начнется для сторонников шайтана — вольно будет делать им все, что вздумается. И кое-кто из правоверных поддастся соблазну и предаст веру. Но будет это только великим испытанием, которое пошлет всевышний слугам своим на земле. И счастье ждет того, кто устоит перед происками шайтана и останется верным исламу.

Момент был удобный, и Атанияз воспользовался им.

— Святая правда написана в этой книге, — негромко сказал он и словно бы задумался.

Все головы повернулись к нему.

— Великие испытания послал нам аллах, — продолжал, закатывая глаза, Атанияз. — Стойкость в вере каждого испытывается. Жестоко накажет аллах того, кто отступит, кого совратит шайтан. Будем же стойкими!

Он воздел руки кверху и молитвенно провел ладонями по лицу, по бороде. То же самое сделали все собравшиеся, и Атанияз, кося полуприкрытыми глазами, испытующе проследил за каждым — достаточно ли ревностно творил тот молитву.

— Прав ишан-ага, что напоминает нам об этом, — сказал Атанияз, чуть кивнув довольному Абдулу. — Как никогда должны мы быть едины в эти трудные дни. Вы знаете, что в лапы шайтана попались уже слабые духом. А сейчас готовится новое испытание и наш долг — поддержать шатающихся, уберечь от погибели слуг господних.

Легкое движение прошло по комнате — каждый понял, что вот оно, то, ради чего позвал их хозяин.

— Вы знаете — вчера было собрание, — жестоко сказал Атанияз, пристально вглядываясь в лица гостей. — Вызывают всех чабанов и чолуков, чтобы натравить их на хозяев, чтобы поссорить нас. Ишан-ага не раз говорил нам, что совершить грех легче, чем заслужить прощение. Мы знаем, как жестока новая власть, один Батыр чего стоит! И несчастные могут не устоять, предать единоверцев, своих хозяев. Надо спасти их! Подумайте, как сделать это святое дело. Для того и позвал я вас.

Он прикрыл глаза и стал раскачиваться из стороны в сторону, словно мучила его боль за ближних, готовых совершить грехопадение.

Наступила тишина. Атанияз чувствовал, что люди боятся говорить то, что думают. Надо было бросить щепотку соли на саднящую рану одного из них.

— Ты на себе испытал их власть, Оразсахат, — тихо сказал он, не открывая глаз. — Ты лучше других знаешь, на что способны большевики.

Дымчатая борода Оразсахата-ага дрогнула. Он вздохнул, судорожно сцепил пальцы на коленях.

Уж он-то знал. Батыр чуть не упек его в Сибирь, будь она неладна. А ведь не был Оразсахат именитым баем. Правда, хозяйство имел крепкое — стадо баранов голов на восемьдесят, два породистых быка, три верблюдицы с верблюжатами. Но до таких, как Атанияз, далеко ему.

Когда начали организовывать колхоз, к нему пришел Атанияз.

— Колхоз для голодранцев, — зло сказал он. — Не вздумай встать на этот неверный путь. Лучше давай объединим отары, пусть твои и мои сыновья пасут их в песках. Не пропадем, если наше будет с нами. А отдашь — станешь нищим. Вон Баба в рваных чарыках ходит, Самат — и того беднее.

Оразсахат и сам так думал. Сколько ни есть голов в хозяйстве. — а свое. Лучше уж держаться Атанияза, с ним не пропадешь.

Недавно Оразсахату еще раз предложили вступить в колхоз, терпеливо разъясняли, каким будет обобществленное хозяйство, что это сулит каждому колхознику. Оразсахат слушал, кивал головой, — соглашался. Но ответа твердого не дал, решил повременить, подумать.

На другой день его вызвал Батыр.

— Ну, — зло спросил он, — прямо скажи — за колхоз ты или против? Будешь вступать?

Оразсахат сделал вид, что не замечает его гнева, простодушно ответил:

— Э, я человек темный. Вот посмотрю, что это за колхоз будет, может, и вступлю.

Батыр вскипел, ударил ладонью по столу.

— Приглядываться вздумал? Врешь. Кулак — вот ты кто. Мы таких — вон из поселка. В Сибирь! Чтоб не повадно было.

Старик обиделся. Встал, запахнул халат, сказал холодно:

— Ваша власть. Можешь меня даже в землю живым закопать. Но только делать я буду так, как сам считаю нужным. Не люблю, когда кричат на меня. Ты, Батыр, забыл наши обычаи, не почитаешь старших. А это плохо.

И ушел, хлопнув дверью.

На его счастье в поселок приехал Юрий. Видно, они крепко поговорили с Батыром, и тот поутих. Надолго ли? — думал теперь Оразсахат.

— Такое время, что не знаешь, что ждет тебя завтра, — сказал он, пряча глаза, чувствуя, что не этих слов ждет от него Атанияз.

Хозяин нахмурился, перестал раскачиваться.

— Время такое, что надо крепче прежнего держаться друг за дружку, — процедил он сквозь зубы, — а не прятаться в кусты.

— Ты умный человек, Атанияз-бай, — примирительно сказал Абдул-ишан. — Мы всегда слушались твоих советов. Скажи, что делать.

— Я хотел сначала узнать, что вы думаете, — все еще сердясь, отозвался Атанияз.

Ишан погладил свою книгу, сказал:

— В святом писании сказано, что если поможешь заблудшему пройти сорок шагов, то это для бога приятнее, чем сорок молитв. Мы должны помочь заблудшим найти праведный путь во имя аллаха.

И каждый провел ладонями по лицу сверху вниз.

— Путь один, — сказал Атанияз. — Надо вдолбить этим парням, что приезжать в поселок нельзя.

На него смотрели с изумлением.

— Как же они могут не приезжать? — спросил Оразсахат. — Ведь власть вызывает…

Атанияз остановил на нем тяжелый взгляд.

— Вызывают байских чабанов. Пусть скажут, что пасут свой собственный скот и никаких баев не знают.

— Э-хай! — раздались голоса. — Это мудрое решение! Верно — знать не знают!

Атанияз смотрел вокруг победным взглядом. Кажется, дело налаживается. А там, глядишь, бог даст — и выпутаемся из этой истории.

— Надо только сказать им, что в обиде не будут, — напомнил он. — Чтоб не думали, что это так, услуга. Никого не обидим. А закончится перепись — такой той закатим — долго помниться будет.

Ишан поднял глаза к потолку, сказал певуче:

— Хвала аллаху, внял нашим молитвам, надоумил, как перехитрить капыров^[7]. Бисимилла аллахы — акбар!

И снова поднялись и скользнули вниз по лицам ладони.

Наступила тишина. Ее нарушил голос, произнесший совсем неожиданное:

— На словах всегда все просто.

Все обернулись — сказавший это сидел у самой стены.

— Продолжай Чакан, — недовольно бросил Атанияз.

Чакан, по прозвищу Косе ^[8], спокойно встретил его взгляд.

— Я говорю, что здесь нам хорошо решать за чабанов — сделать так, поступить эдак, — а как они сами решат? Сейчас не то время, когда можно было каждого заставить говорить и делать то, что нам нужно. Нынешняя молодежь себе на уме. Мне вспомнилась присказка. Ворона поучает своего вороненка: — «Если человек нагнулся — срывайся с места и лети подальше, потому что он поднимет камень или палку и швырнет в тебя». Вороненок подумал и говорит: — «А что делать, если он еще раньше припас камень?» Эти желторотые научились рассуждать.

Ишан, помешивая шомполом горячие угли, сказал, усмехаясь:

— Ты и в самом деле Косе.

Но шутку не приняли. Слишком серьезным был разговор.

Атанияз с трудом сдерживал гнев.

— Дело ваше, — сказал он, не поднимая глаз. — Я не о своей выгоде пекусь. Атаниязу хватит и пяти баранов. А вы… Столько труда вложили в свое хозяйство — и все пойдет прахом. Обидно… — И вспомнив то, с чего начал, поспешно добавил: — Правоверные свернут с пути господнего — и на нас ляжет тяжкий грех. Я свое слово сказал. А вы решайте сами, люди.

Чакан хотел что-то возразить, но Абдул-ишан опередил его:

— Поспешное решение — не всегда самое верное, — пропел он. — Дорога длинная, груз тяжелый. Легче всего сбросить его и идти налегке. Но что ждет нас в конце пути? Подумайте, люди. Велик аллах! Стоит ему сказать: — «Будь!» — и зацветет земля, ярко светит солнце на голубом небе. Но если скажет он: — «Сгинь!» — и все исчезнет. Не испытывайте его терпения, не навлеките гнева божьего на свою грешную голову! Нынешнюю власть терпит всемогущий аллах, испытывая нас. Будьте твердыми, не поддавайтесь искушениям, на которые щедр шайтан. Загляни в свою душу, Чакан, — не посеял ли он в ней свои черные семена?

Все со страхом посмотрели на Чакана. Тот поспешно сотворил молитву.

Кто-то сказал раздраженно:

— Ай, Чакан-Косе болтал, сам не зная чего. Молодежь какая была, такая и осталась. Старики скажут — все сделает.

Оразсахат поднял руку.

— Тише. Дело ясное. Как сказал Атанияз-бай, так тому и быть. Чабаны нас не ослушаются. Бог даст здоровья, сами поедем в пески, с каждым поговорим, убедим. Они не враги себе, по пути шайтана не пойдут.

Собравшиеся согласно кивали.

Уже перед рассветом, провожая гостей, Атанияз сказал загадочно, с намеком:

— Время, как ветер, — меняется. Надо думать о завтрашнем дне, готовиться к нему.

Слова эти понял всяк по-своему.

Глава пятая Лицом и лицу

После того тайного ночного разговора Атанияз несколько успокоился, — надеялся, что перепись пройдет благополучно, что и на этот раз минует его беда. Но нет-нет, да и защемит сердце в предчувствии недоброго. «Э, чего там — успокаивал он себя, — когда виноград ешь, косточки выплевывать надо».

Предчувствие не обмануло его.

Однажды пришел из сельсовета посыльный, сказал, что вызывают Атанияз-бая к начальству.

Похолодело внутри. Вот оно. Теперь за все спросят, ничего не простят. Знал, что не идти нельзя, а все медлил, сидел в одиночестве у себя в кибитке — с серым лицом, взвинченный до предела — думал, гадал.

Конечно, речь пойдет о чабанах — почему не явились. Но что знают в сельсовете? И одними ли разговорами кончится дело? А что, если арестуют? Тогда — прощай хозяйство, скот. Все пойдет прахом.

Он кряхтел совсем по-стариковски, что-то кололо внутри, ныла голова, поламывало суставы. Ох, не к добру все это, не к добру…

Перед уходом, уже надев добротный хивинский халат, перепоясав его новым платком, Атанияз позвал сыновей, хмуро сказал, чтоб крепко держались друг за друга, если что, берегли хозяйство, нажитое за долгие годы, не пустили на ветер отцовское добро.

Помолившись, не спеша пошел в контору. Хоть и старался держаться степенно, но чувствовал, что сутулится больше обычного, шаркает ногами по пыльной тропинке. И от того, что он боялся людей, к которым шел теперь, — с новой силой закипала в нем злоба и ненависть к ним. Ему бы следовало идти через поселок с гордо поднятой головой, чтобы все видели — Атанияз-бай никого не боится, он по-прежнему силен. Но против воли его тянуло под сень тутовника — подальше от любопытных глаз. Знал бай, что разговоров и пересудов не оберешься. Видно, что-то сломалось в его душе, какая-то пружинка, на которой держалась всегда взбодренная байская гордость.

В конторе была вся аульная верхушка — Батыр, председатель колхоза Бердыли, комсомольский секретарь Нурли. У окна курил Юрин.

Атанияз, здороваясь, подал каждому руку, спросил о здоровье, о житье-бытье.

Батыр указал ему на табурет возле стола, но Атанияз, поклонившись, сел на полу у двери, взглянул на собравшихся с напускным добродушием — эдакий простачок, готовый выполнить любое приказание. Утерянная было уверенность вновь вернулась к нему.

Батыр встал, вышел на середину комнаты и сказал почти спокойно:

— Как здоровье, бай-ага, как семья, как хозяйство?

Атанияз отозвался, погладив бороду:

— Слава аллаху, все хорошо.

Недобрая усмешка мелькнула под усами Батыра.

— «Хорошо»… Знаешь, зачем мы позвали тебя?

Атанияз смотрел на него снизу вверх. Это было неприятно, но встать он не решился.

— Скажите, послушаем.

Батыр, не сводя колючего взгляда с одутловатого байского лица, спросил негромко:

— А не слышал разве: кто-то поперек дороги у нас встал, против мероприятий Советской власти пошел?

Это новое слово — мероприятия — он проговорил смачно, подчеркивая его значимость.

Атанияз заморгал часто-часто, посмотрел на сидящих за столом, словно просил защиты.

— Не понимаю, что ты такое говоришь…

Батыр шагнул к нему. Немытые половицы скрипнули под его сапогами.

— Не понимаешь? А кто подговаривал чабанов не являться на вызов сельсовета? Люди на тебя показывают.

— Наговор! — взмахнул ладонями Атанияз. — Злые языки наболтали, не верьте! Да разве мы…

У Батыра стало дергаться веко правого глаза. Он резко повернулся, задел табуретку — она упала, загремев в наступившей тишине.

Атанияз стал медленно, опираясь спиной о стену, вытирая халатом остатки осыпавшейся извести, подниматься. Он всеми силами старался сохранить хотя бы внешнее спокойствие, с достоинством ответить этому мальчишке, голодранцу Батыру. Но страх и злоба мешали совладать с собой.

— Да что же это? — бормотал он, переводя взгляд с Батыра на тех, кто все еще молча сидел за столом, и на Юрина, темным силуэтом застывшего в проеме окна. — Наговорили на невинного человека… клеветники… враги мои, кому смирение мое не по душе. Бердыли, Нурли, вы мне в сыновья годитесь. Не верьте! Я же всегда с радостью… Только раз скажут — все сделаю. Вот излишек земли — отдал, слова не сказал, не то, что другие… Школу открыли — первый детей послал. Говорят, взрослых будут учить уму-разуму — тоже пойду… Как народ…

— Вот что, бай-ага, — прервал его Юрин. — Слушай внимательно. Детей в школу отдал — это хорошо. Только спасибо за это не мы тебе, а ты Советской власти сказать должен. Той самой власти, которую народ установил на своей земле не на год или два, а навечно, навсегда. Запомни это. И кто против нее пойдет — тот пойдет против народа, и пощады тогда не жди. Жизнь народа — как полноводная река. Вам ее не остановить, не вывести из русла. А попытаетесь — сомнет, захлестнет — не выкарабкаетесь.

Батыр сел за стол, двигая желваками скул. И Атанияз малость пришел в себя, одернул халат, приосанился.

— Я всегда рад помочь власти, — вставил он, выждав момент. — Как и раньше, все, что требуется… с радостью…

— Похвально, — сказал Юрий, подходя к столу и садясь рядом с Батыром. — Только жаль, что на словах — одно, а на деле — другое.

Атанияз весь напрягся, подался к нему, готовясь отвести новый удар. Но он был столь неожиданным, что бай растерялся.

— Сколько вы получили в прошлом году в своем хозяйстве шерсти и каракуля и куда дели? — спросил Юрин, играя в пальцах карандашом.

Атанияз поперхнулся, закашлял. Вон куда поворачивают. И это разнюхали.

— Все государству, — забормотал он и стал ощупывать карманы. — У меня и квитанция есть… В городе, в контору все сдал — и шерсть и смушки… Куда она запропастилась?..

— Ладно, — сказал Юрин, — квитанция нам не нужна. То, что вы государству сдали, мы знаем. Но вот вопрос — все ли сдали?

— Все, видит аллах, все, — лепетал, как ребенок Атанияз.

— А нам известно: кое-что вы продали за границу, — в упор глядя на бая, сказал Юрин. — Верно?

Руки Атанияза все еще судорожно шарили по халату. Он хотел встать и не смог.

— Вах, как можно говорить такое? Разве я враг своей страны? Все готов сделать, чтобы мой народ…

— Постыдись! — крикнул Батыр. — «Мой народ»… Враг ты своему народу, вот кто.

— Да я… Сколько скота у меня калтаманы угнали за границу! Нищим сделали. Неужели же я сам, своими руками отдам им добытое потом?

— Это ерунда, — сказал Юрин. — Никто ваш скот через границу угнать не мог, если вы сами того не захотели. Не те времена. — Он раскрыл тетрадку, спросил: — Сколько вы сдали шерсти?

— Четыреста баранов остриг и все, до последнего грамма, отвез в город, — быстро ответил Атанияз.

— А всего баранов сколько?

— Четыреста.

— А пастухов?

— Ай, да какие у меня пастухи? Сыновья за стадом смотрят. Ну, двое-трое помогают им, так это по-соседски.

— А вот у нас сведения, что на вас работают более сорока чабанов. Чьих же баранов они пасут?

— Не знаю, аллах свидетель, не знаю. Не мои бараны. Кто там чьих баранов пасет — не знаю, не ведаю.

— Ладно, — Юрин захлопнул тетрадку. — Вот вы говорили, что охотно, даже с радостью поможете Советской власти. Что ж, помогите. Пришлите всех этих людей — мы вам фамилии дадим, если уж вы их не знаете, — пришлите в поселок. Нам надо поговорить с ними.

Наступила тишина. Потом Атанияз тихо засмеялся.

— Вы шутите, товарищ, — сказал он. — Как же я заставлю их приехать, если они не хотят? У каждого своя голова. И руки. Хе-хе… Дадут по шее — долго будешь помнить.

— Не хочешь? — снова поднялся Батыр, темнея от гнева. — Отказываешься? Да еще смешки!..

Атанияз поднялся. Сказал с обидой:

— Стыдно мне с моей бородой… Но чего не могу, того не могу…

Батыр остановился против него, долго, испытующе, словно видел впервые, разглядывал, потом, сощурившись, с угрозой в голосе сказал:

— Мы тебя предупредили, Атанияз. Про твои темные делишки нам все известно. Так вот — через неделю не будет здесь твоих чабанов — пеняй на себя. Шутить не будем, ты знаешь. Ты бородой клялся. Не сделаешь, что говорим, знай: борода твоя, а рука — моя. Понял?

У Атанияза тряслись губы — от злости и обиды.

— Я все сделаю, — невнятно ответил он. — Детей в пески пошлю, скажу, чтобы ваши слова передали. Но что получится — не знаю. Не в моих силах, поверьте.

— В твоих, — уверенно сказал Батыр и круто, по-военному повернулся к нему спиной.

— Так… я… пойду, — пробормотал Атанияз и, кланяясь, стал пятиться к двери.

Он уже взялся за ручку, когда Батыр, не оборачиваясь, остановил его:

— Постой. Иди сюда.

Атанияз робко приблизился, перебегая глазами с одного лица на другое.

— Я слушаю.

У Батыра от напряжения снова стала дергаться жилка под правым глазом. Но он все так же стоял к нему спиной, широко расставив ноги и заложив руки за пояс.

— Что у тебя там в карманах — выкладывай, — приказал он и, повернувшись, впился глазами в лицо Атанияза.

И увидел, как бай побледнел, дернулся, словно его ударили, и схватился рукой за край стола.

— Ну, — поторопил его Батыр.

Но Атанияз уже совладал с собой.

— Ах, Батыр, — сказал он со вздохом. — Ты опередил меня. Я и сам хотел сделать это.

Он откинул полу халата, вынул из кармана своих широких штанов наган и осторожно положил на стол.

— Взял, чтобы сдать, и забыл, — с улыбкой пояснил Атанияз. — Заговорился с вами — и забыл. Но вспомнил бы, обязательно вспомнил бы…

Батыр взял наган, стал разряжать, — барабан щелкал сухо под его пальцами.

Юрин, Бердыли и Нурли с удивлением, не понимая, что произошло, следили за тем, как один за другим падали из гнезд на ладонь Батыра желтые длинные патроны.

— Значит, сдать собирался? — усмехнулся Батыр.

— Аллах свидетель…

— Что-то ты слишком часто аллаха в свидетели себе зовешь. Не потому ли, что его допросить нельзя?

Атанияз обидчиво оттопырил нижнюю губу, промолчал.

— А, может, жизнь подороже решил отдать, если бы дело до ареста дошло? — не отставал Батыр, прикидывая на ладони револьвер.

Атанияз всплеснул руками.

— Побойся гнева аллаха, Батыр! Такое и в мыслях держать грешно. Я и не знаю, как из него стреляют. Это, когда калтаманов в степи развелось множество, купил его по случаю, да так и не брал в руки, в сундуке провалялся. Идти сюда — вспомнил, дан, думаю, отнесу, отдам властям от греха. Верное слово.

— Ладно, иди, — кивнул Батыр. — Мы еще поговорим.

Атанияз низко поклонился и шагнул к двери. Закрыв ее за собой, привалился к ней спиной, вытер рукавом взмокший лоб, вздохнул облегченно. И услышал за дверью разговор. Повернул голову, коснулся ухом доски. Говорил Юрин.

— Эфа не страшнее других змей, но тоже опасна, Батыр. Надо принять меры к тому, чтобы она не могла ужалить.

Батыр засмеялся, сказал, бахвалясь:

— Не бойтесь, они у меня вот где. Каждого насквозь вижу.

— Змея может ужалить ночью, когда спишь, — сказал Юрин.

— Плевал я на них. Против таких врагов у меня одно оружие, тростинка, — снова засмеялся Батыр.

— А все-таки следовало бы подготовить людей — всякое может случиться. Лучше быть наготове…

— Э, пустяки, — прервал его Батыр. — Давай лучше поговорим о другом.

— Ну, смотри…

Атанияз осторожно отделился от двери и, ступая неслышно, как вор, пошел от ненавистного дома.

Ни слова не сказав своим, сославшись на недуг, он разделся и лёг под ватное одеяло. Его и в самом деле знобило. То ли наяву, то ли во сне виделась ему кипящая водоворотом стремительная река. Она обламывала берега, подхватывала комья глины, кусты, деревья, мчала куда-то, а он стоял на самом краю и с ужасом видел, как рушится под ногами земля… А позади блеяли овцы. Отары напирали на него, готовые столкнуть в бездну…

Конский топот и ожесточенный лай собак вернул его к действительности. Он поспешно сел. Взгляд метнулся в угол, где тускло блестели вороненые стволы охотничьих ружей.

— Бай-ага дома? — донесся с улицы хрипловатый голос.

Атанияз вскочил, подтянул шаровары. Кто там? Неужели за ним?..

Глава шестая Первый шаг

Атанияз стоял на одеяле, напряженно прислушиваясь к тому, что делалось снаружи. Хрипловатый голос, спросивший, дома ли бай, показался ему знакомым. Кто он, этот поздний гость? С добром ли пришел?

Собаки заливались неистовым злобным лаем. Кто-то отогнал их, И снова услышал Атанияз:

— Дома бай-ага? Мы к нему.

Накинув халат, Атанияз вышел из кибитки, остановился, вглядываясь в темень.

На конях, неспокойно перебирающих ногами, сидели всадники в больших бараньих шапках. Увидели Атанияза, поздоровались.

— Алейкум ас-салам, — ответил сдержанно хозяин, все не признавая приезжих, и вдруг воскликнул радостно: — Карабай! Ты ли это?

Придерживая халат на плече, подошел поспешно, с улыбкой заглянул приезжему в лицо:

— Эй, Карабай, откуда? Как с небес свалился…

— Тише, — сказал Карабай, спрыгивая на землю. — Скажи, пусть отведут коней.

Атанияз суетливо оглянулся, увидел белые рубахи сыновей, махнул им рукой:

— Возьмите коней.

И пошел, увлекая Карабая с собой в кибитку:

— Ну, заходи, заходи, старый бродяга. Да не бойся, у меня безопасно.

Карабай отстранился, повернулся к своему спутнику, сказал почтительно:

— Это Атанияз-бай, о котором я говорил вам.

— Войдемте в дом, дорогие гости, — поспешно сказал Атанияз, прикладывая руку к груди и силясь разглядеть незнакомца.

Тот первым шагнул через порог.

Атанияз выкрутил фитиль в лампе, поглядел с любопытством на странного гостя, которого, как показалось, побаивается сам Карабай. Но встретив пронзительный взгляд молодого человека, опустил глаза, сказал виновато:

— Я сейчас скажу, чтоб дали чай.

— Не надо, — властно остановил его незнакомец. — Садитесь, бай-ага, потолкуем.

Атанияз покорно сел, выжидательно посмотрел на Карабая.

— Ты знаешь меня, — сказал тот. — Поэтому ни о чем не спрашивай. Это мой хозяин, господин Бахрам-хан. Я почитаю за честь сопровождать его на нашей земле.

Карабай поклонился Бахраму.

Мысли метались в голове Атанияза. Слишком памятен был недавний разговор в сельсовете, когда пережил он столько страха. А тут аллах послал ему новое испытание. Как держать себя с этим необычным гостем, что говорить? И чем кончится все это?

— Добро пожаловать, — тоже кланяясь в сторону Бах-рама, как можно елейнее приветствовал гостя Атанияз. — Большая честь для меня, что вы переступили порог моего скромного дома.

Он снова выжидательно глянул на Карабая.

— У некоторых людей слишком длинные языки, — с угрозой сказал Карабай. — Ты знаешь, бай-ага, как они обычно кончают. А теперь можешь распорядиться насчет чая.

Через четверть часа, потягивая из пиал горячий гок-чай. Атанияз разглядел Бахрама. Гость скинул черную бурку и остался в красном добротном халате. У порога стояли его хромовые запыленные сапоги. Лицо очень смуглое, с чернотой. Наверное, из племени алили, решил Атанияз. Гость был немногословным, но поглядывал выразительно, смущая хозяина холодным блеском глаз. Густая черная бородка была аккуратно подстрижена, и Атанияз не сразу догадался, что она не настоящая. А когда понял — поначалу испугался, но потом успокоил себя: еще неизвестно, с чем пожал овал этот Бахрам-хан, в случае чего можно и отказаться: знать, мол, не знаю никаких ханов. А коли будет от него польза, то все равно, что у него за борода.

За чаем Карабай подобрел, разговорился. Но дела, ради которого приехали, не касался — плел были и небылицы, благо всякого повидал на своем неспокойном веку.

А Бахрам все помалкивал да бросал на хозяина быстрые взгляды — изучал. Наконец, сказал:

— Мне много говорили о вас, досточтимый Атанияз-бай. О вашем богатстве, о вашем прозорливом уме прослышаны даже за границей. Вас уважают мои могущественные, увы, далекие сейчас, друзья, бай-ага.

Атанияз не ожидал такой пышной речи в свою честь и покраснел от удовольствия, подумав, однако: «Неспроста расточают мед его уста». На всякий случай он поклонился гостю, и тот ответил ему поклоном.

— Всевышний по заслугам осыпал вас своими милостями, — продолжал Бахрам, прикасаясь пальцами к лицу и бородке. — Пусть же продолжается это вечно!

Долг вежливости требовал ответить на восхваления.

— Услышать добрые слова из уст столь большого человека, Бахрам-хан, — великое счастье и великая честь. Премного благодарен вам за оказанную милость. Да хранит вас аллах!

Приличия были соблюдены. Гость постепенно стал переходить от лести к делу. Он долго говорил о щедрости аллаха к тем, кто чтит веру и умножает богатства родной земли, о кознях шайтана, о людях, которые осмелились растоптать законы своих отцов, попрать священные писания, отступиться от бога. Он говорил о том, как трудно в эти дни испытаний истинным мусульманам.

— В единении наша сила и наше спасение, бай-ага, — сказал Бахрам. — И мы помогаем друг другу в беде.

— Истинно так, — со вздохом согласился Атанияз.

Бахрам понял его.

— Не надо вздыхать так тяжко, бай-ага, — проникновенно сказал он. — Я привез вам не слова утешения, а нечто более реальное. Наши общие друзья протягивают вам и вашим людям руку помощи.

У Атанияза алчно вспыхнули глаза. Он всегда готов был поживиться за счет другого.

Но гость не спешил раскрывать карты.

— Все в мире имеет свое начало и свой конец, — неторопливо говорил он будто бы важные, но в общем-то совсем пустые слова. — События чередуются, жизнь идет по пути, начертанному аллахом, — к лучшему. Но не все люди на земле стремятся украсить жизнь. Некоторые, напротив, хотят остановить ее плавное течение и повернуть в сторону. Не так ли, бай-ага?

Атанияз склонился, соглашаясь.

— Так происходит в вашем благословенном краю, — продолжал Бахрам и многозначительно добавил: — Но аллах не оставит правоверных. Есть сила против силы.

Атанияз подался к нему всем телом.

— Ваши друзья по ту сторону границы, бай-ага, раскроют свои объятья, когда вы со своим богатством, со своими отарами прибудете к ним, — пояснил Бахрам и цепким взглядом впился в растерянное лицо Атанияза. — Здесь вас ждут унижения, нищета, там — богатства и почести. Ваши дети будут учиться в таких больших городах, как Тегеран, Стамбул, даже в столицах Ференгистана^[9]. Они станут большими людьми, и вы будете счастливы до конца дней своих.

Атанияз думал. Вон куда повернул этот хан! Уйти с земли своих отцов!.. Но ведь здесь всему скоро придет конец. А, может, в самом деле, сам аллах послал сюда Бахрам-хана и нет иного пути…

— Идти на юг? — вслух спросил он.

Бахрам уловил в его голосе не уверенность еще, но уже надежду, — протянул баю обе руки и с чувством пожал его шершавые ладони.

— Аллах не оставит нас, — сказал он. — Только нельзя терять времени. Слуги шайтана могут помешать нам. Надо спешно оповестить всех верных людей — пусть готовятся. И чтобы молчок. Один болтун может поломать судьбу многих людей.

Через полчаса ночную тишину разрезал глухой топот копыт, сыновья и братья Атанияза поскакали в разные концы степи с тайным поручением.

Бахрам проснулся рано. На востоке едва-едва просветлело, когда он вышел из кибитки справить нужду. Огляделся. Вчера вечером ему показалось, что вокруг большие дома, а теперь он увидел войлочные юрты, низкие мазанки, скирды колючей степной травы.

«Боже мой, — подумал Бахрам, — и они так цепко держатся за свое мнимое богатство! Да не стоит даже пальцем шевельнуть ради того, чтобы жить в этой грязи. А они копошатся, как муравьи, все тащат к своей куче новые хворостинки и дрожат над ними, будто это нивесть какое счастье. Дураки! Вот попадут ваши отары в руки настоящих людей — тогда узнаете, что такое делать дело!»

Среди кустов яндака он увидел мужчин в белых рубахах и широких штанах, с медными узкогорлыми сосудами — кундуками в руках. Их вид тоже вызвал у него презрительную гримасу. «Дикари! Без священного омовения не могут взять утром кусок хлеба, а ходить в баню для них — грех».

С внезапной тоской вспомнил он строгий, полный света дом, в котором живет мистер Девис, упругую грудь Сюзанны, ее шепот в тот вечер… Эх, скорей бы домой! А там…

Но пока надо было вести себя, как все.

Он взял стоявший у двери медный кундук, хотел совершить омовение. Но следом вышел Атанияз, поспешно выхватил кундук:

— Что вы, что вы! Вода холодная. Я скажу, чтобы принесли подогретую.

Бахрам пожал плечами — ему было все равно, какой водой мыться.

Теплую воду принесла ему Зиба. Увидев ее, гость замер, как охотничья собака перед дичью. Нежная кожа семнадцатилетней девушки, большие глаза, блеснувшие на миг и тут же скрывшиеся под густыми ресницами, гибкий стан — все выдавало в ней расцветшую, но еще не тронутую красавицу. Тяжелые, черные до блеска косы на высокой груди придавали ей какое-то особое очарование. И даже красное платье и маленькая тюбетейка, украшенная браслетами, казались необычными, волновали воображение.

«Ого, — подумал Бахрам, провожая ее похотливым взглядом, — какая козочка выросла в этом захолустье! Пожалуй, она стоит подороже многих городских красоток. А уж свежести такой там не сыщешь. Эх, приручить бы ее!..»

Он даже причмокнул от удовольствия, но тут же испуганно оглянулся — не хватало еще, чтобы заметил отец!..

А Зиба с любопытством поглядывала на незнакомца, но поймав на себе его масленый взгляд, вдруг вспыхнула и резко отвернулась, так что косы взметнулись живыми черными змеями.

Глава седьмая Сговор

Минул день, солнечный, но не жаркий еще, радостный весенний день. И снова опустилась на степь глухая ночь.

Приглашенные Атаниязом баи сидели на коврах в просторном доме из сырцового кирпича. Дом этот с недостроенной верандой возвел Атанияз для пиршеств, но изменилось время, не до тоев стало, и дом пустовал, окруженный юртами и мазанками, скирдами степных высохших трав.

Атаниязовские сыновья встречали гостей далеко от поселка; прятали лошадь в сухом сае ^[10], вели приезжего едва приметными тропками к дому с завешанными окнами. Скрипела резная дверь, косые желтые лучи падали на истоптанную копытами, с лепешками сухого навоза землю — и снова ни огонька, ни звука.

Новый, хотя и не оконченный, дом Атанияза вызывал восхищение и зависть гостей; один только Бахрам чувствовал себя здесь неуютно — саманные, наскоро, не очень старательно обмазанные серые стены напоминали склеп. В щелях, наверное, водились скорпионы. Его передернуло, когда вспомнил он их зеленоватые, словно бы водянистые внутри, отвратительные тельца.

— Ну, все, — со вздохом облегчения сказал Атанияз, когда последний, девятый, из приглашенных занял свое место в кругу с фарфоровыми чайниками, пиалами и горкой наломанного чурека посредине. — Пейте чай, гости дорогие.

Так было заведено, — чтобы ни случилось, надо выпить чаю, прежде чем приступить к делу. Может быть, это нужно для того, чтобы иметь время приглядеться к собравшимся, прикинуть, кто на что способен, собраться с мыслями…

Каждый уже знал о загадочном посланце из-за кордона и поглядывал на Бахрама с любопытством и страхом.

Наконец, приступили к делу. И Бахрам сказал:

— Агалар!^[11] Вы должны знать, что я представляю здесь самое богатое, самое могущественное государство мира.

Только легкое, как дуновение ветерка, движение выдало чувства сидящих вокруг сачака с угощениями, — они ждали от приезжего многого и жадно ловили каждое его слово.

— Там считают вас великими вождями большой гордой нации, — продолжал Бахрам. — Вам самим решать судьбу своих племен.

В оцепенелой тишине раздался излишне громкий голос Атанияза:

— Как скажут эти люди — так и будет.

Баи с достоинством кивнули в знак согласия.

Бахрам знал, что каждого человека надо направлять на избранном мм пути. Знал это и Абдул-ишан.

— Люди, — сказал он протяжно и закатил глаза так, что все увидели только желтоватые дрожащие белки. — Беда за бедой обрушивается на наши грешные головы. Но есть спасенье. И великий аллах указывает путь к нему. Выберем же, не ропща, этот путь и будем следовать к намеченной цели.

Сквозь пальцы, скользнувшие по лицу к бороде, увидел он лица баев и понял, что они еще сомневаются. Но он был не одинок.

— Если человек хочет выздороветь, он зовет табиба^[12], — сказал Атанияз. — На этот раз табиб сам пришел к нам и указал, где взять лекарство. Спасибо ему скажем, люди.

И он поклонился в сторону Бахрама.

Бахрам понял, что снова ждут его слов.

— Меня послали сказать, что в эти тяжелые дни разгула красной заразы ваши друзья с радостью встретят вас у себя, укроют от непогоды, отведут вам лучшие комнаты в своем доме. Большевики хотят отнять у вас все, что вы наживали годами, сделать вас нищими, голодранцами, как они сами. Но не такая судьба предопределена вам. Вот почему мы говорим: забирайте весь скот, гоните его на юг, туда, где не достанут вас голодные волки, готовые поживиться чужим добром.

Уже принявший решение Атанияз с раздражением смотрел на баев, хранивших упорное молчание. Он понимал их — уйти с родной земли невесть куда, преодолеть, долгий тяжелый путь по пескам с детьми, совсем скарбом, переступить границу чужого государства, — каждый ли решится на это? Понимал, но не одобрял сомнения. Знал твердо — другого выхода нет.

— Люди, сказал он. — Надо хорошо подумать, это верно. Родина, земля отцов — святые для всех нас слова. Но если на этой земле бесчинствуют слуги шайтана, если они посягают на нашу самостоятельность, на наше добро, если они топчут законы наших предков, — пусть такая земля станет прахом. А наша родина — там, где наши отары, где наше богатство, где наши друзья.

Гости продолжали молчать, кое-кто ковырял пальнем ковер у своих ног, — казалось, это было сейчас самым важным занятием.

Толстый, заросший рыжими волосами до самых глаз Еллы-бай, тяжело дыша, переложил затекшие ноги, крякнул, посмотрел Атаниязу в глаза и сказал с сомнением:

— Ох-хо, Атанияз, уйти в чужую страну…

Покачал головой, вздохнул.

— Сейчас эта страна для нас чужая, — возразил Атанияз, скрывая раздражение. — Здесь устанавливают богом проклятые порядки. А там, — он махнул рукой на юг, — мусульманские страны, где живут наши братья по вере. Возьми Иран, возьми Афганистан — везде бай есть бай, бедняк есть бедняк. И никому не позволено поднять руку на чужое богатство. А кто поднимает — тому руку долой. Р-раз — и все.

— Это так, — подтвердил сидевший все время молча в углу Карабай. — Я бывал там, против нынешнего нашего — как небо и земля. Кто богат — тот и хозяин.

Еллы-бай засопел, заерзал.

— Это мы знаем, — сказал он негромко. — А только надо ли уходить? Не может же вечно держаться эта богопротивная власть. Этот колхоз развалится, другой… А там и конец всему строю придет, прежние порядки вернутся. И мы — тут.

Бахрам со скрытой злобой смотрел на баев. Толстозадые идиоты! Они еще надеятся на что-то! Царские генералы, американцы, англичане ничего не смогли сделать, а эти…

Его опередил Абдул-ишан.

— Никому неведомо, сколько продержится нынешняя власть, — вздохнул он. — Испытания, ниспосланные нам аллахом, могут длиться долго, и надо искать выход каждый день и готовиться к завтрашнему…

— Там мы сохраним богатство, — настаивал на своем Атанияз. — А вернуться никогда не поздно.

— Что ж, выходит, надо оставить голодранцев в покое? — недовольно спросил кто-то. — Пусть себе хозяйничают на нашей земле — да?

— По дороге растеряешь и то, что имеешь. — ворчал толстый Еллы-бай.

— Э-э, перестань ты, — раздраженно оборвал его сосед. Ходжакули-бай. — Тебе лишь бы поменьше двигаться. Придут отбирать твой скот — ты и пальцем не пошевелишь!

— Конечно, надо уходить! — решительно сказал Атанияз.

Бая закивали, одобрительно загудели. Один Еллы-бай ворчал себе под нос недовольно:

— Языком легко болтать. А соберись в дальнюю дорогу…

Но его уже никто не слушал. Бахрам, не упускавший ни одной детали в этом разговоре, повернулся к нему и сказал с улыбкой, как бы в шутку, но от этой шутки дрожь прошла по телу:

— Между прочим, климат у нас куда теплее сибирского, бай-ага.

И сразу умолкли все. Еллы-бай вздохнул тяжко и ничего не ответил. Он сдался.

Абдул-ишан, перебиравший свои потертые четки, положил их на колени, поднял ладони и сказал подобострастно:

— Слава тебе, о великий аллах, что не оставляешь рабов своих, указываешь путь во мраке!

И снова, как прошлый раз, глянул сквозь пальцы на баев. На каждом лице он прочел покорность судьбе.

Дело было сделано.

Теперь заговорили о дорогах, ведущих на юг, о колодцах на пути, о пастбищах…

— Пойти — мы пойдем, — сказал Ходжакули-бай. — И никто не остановит нас здесь, на своей земле. Но ведь там — граница, солдаты. Как пройдем?

Вопрос был обращен к Бахраму, и все повернулись к нему.

Бахрам наклонил голову в знак того, что понял важность вопроса и готов ответить.

— Перейти границу нелегко, это верно, — сказал он. — Но кто может остановить людей, идущих к своему счастью? Нет такой силы! Надо только собрать побольше людей — пусть идут семьями, с детьми, с немощными старухами. Тогда мужчинам будет кого защищать. А советские пограничники не осмелятся стрелять в безоружных.

— Что верно, то верно, — сказал Ходжакули-бай, — красноармейцы не будут стрелять в беззащитных.

Все повернулись к нему, ожидая, что он расскажет.

— Помню, когда отряд Вельмурада-ата напоролся на красноармейцев, и, спасаясь, прискакал к нам в Чашгын, тогда точно так произошло. У большевиков были пулеметы, гранаты, но они не стали стрелять. Один из них подъехал совсем близко и крикнул: — «Эй, вы! Все разно вам не уйти! Или сдавайтесь, или выходите из аула — будем драться в степи, а не то пострадают дети, женщины!» Кто-то из спрятавшихся в крайних кибитках выстрелил, тот человек сполз с седла, но нога осталась в стремени, и лошадь уволокла его к своим. Но даже после этого они не открыли огонь, не смешали аул с землей, — по одному переловили людей Вельмурада и увезли с собой.

Бахраму не понравился этот рассказ, он сказал хмуро:

— Они давно заигрывают с бедняками, хотят переманить их на свою сторону. Но на самом деле это жестокие люди. Вот тверже укрепится здесь их власть — тогда узнаете. Посмотрели бы вы, что они сделали в Гремучем ущелье.

Никто не решился спросить, что это за Гремучее ущелье и как поступили там большевики, — тон Бахрама был достаточно выразительным. Один Абдул-ишан понял хитрый ход гостя и одобрительно потряс бородой — он уважал находчивых людей.

Ходжакули-бай тут же согласился:

— Я об этом и говорю — перед голодранцами они в благородных играют, а у кого своя голова на плечах, — тому эту голову долой. А кому жизнь не дорога?

Беседа вошла в прежнее русло.

— У себя в степи, — сказал Атанияз, — каждую тропку знаем. А выйдем из этих мест — тогда как? Надо верных людей, которые провели бы нас.

— Об этом не беспокойтесь, — быстро ответил Бахрам. — Такие люди есть. Вот хотя бы Карабай. Да и я буду с вами. Сейчас главное — хорошо подготовиться к перегону скота. Время для этого самое подходящее — весна. Кто подумает плохое, если вы начнете перегонять отары на новые пастбища? Овцы не могут быть долго на одном месте — вы погоните их дальше. К концу лета до границы должен остаться один переход. Там мы поможем вам, в чем нужно. До наступления осени все должны быть по ту сторону. С божьей помощью мы сделаем это!

— Значит, к осени весь скот будет в одном месте? — громко спросил вдруг одноглазый Нукер-бай.

Это были его первые слова с самого вечера, когда собрались они здесь, и все замолчали в тревожном ожидании.

— Конечно, — как можно спокойнее ответил Бахрам, хотя знал, что это самое больное место во всем грандиозном плане. — Надо, чтобы собрались все — тогда и пересечь границу. Отдельными группами переходить нельзя.

Единственный глаз Нукера сощурился. Голос звучал уверенно, гулко и сильно.

— Так мы погубим всех овец. Они вытопчут и съедят всю траву — и не дойдут; начнется падеж, его не остановишь. С пустыми руками явимся — кому будем нужны?

Баи поняли его опасения и насторожились — слишком хорошо знали они этого отчаянного, на все готового человека. Если заупрямится — никакие уговоры не заставят его отступиться. Пастбища и колодцы Нукера были у самой границы. И хотя не трудом, а лихими набегами создавал Нукер свои богатства, дорожил он ими не меньше любого из сидящих. Он и баем стал называться совсем недавно, когда остепенился малость, поустав от бешеных скачек по ночной степи.

— Нет, так не пойдет, — качнул он косматой головой.

Бахрам нахмурился. Казалось, совсем было улажено дело, а из-за одного упрямца все рушится.

— Так что же вы предлагаете, ага? — спросил Бахрам, сдерживая себя.

— А то, — спокойно ответил Нукер. — Пусть каждый сам переходит границу, где найдет нужным. Я свои пастбища губить не дам. У меня своих овец хватает, я их на погибель не брошу.

— Надо помогать друг другу, Нукер-бай, — вмешался в разговор Атанияз-бай. — Иначе все мы погибнем.

— Я не погибну, — огрызнулся Нукер, сверкнув глазом. — Когда в прошлом году зимой на моих землях выпало много снега и скот чуть не погиб, — никто не пришел мне на помощь. Сам выкарабкался еле-еле. Так что не говори мне этих слов, Атанияз-бай. На моих пастбищах будут пастись мои овцы, и баста.

Атанияз только скрипнул зубами от злости.

Надо было снова с великим терпением возводить рухнувшее здание. Первый кирпич в его основание положил Бахрам.

— Зачем спорить, — смиренно сказал он. — В нашем деле это только помеха. Ведь речь идет о том, чтобы спасти ваше богатство и каждого из вас.

Ему известна была давняя вражда баев, их извечные споры о знатности и богатстве. Это были те струны, на которых следовало играть, — только очень осторожно, неверная нота, фальшивый звук могли все погубить. Сейчас Нукер шел против Атанияза. Их надо было помирить, хоть на время. Пока они должны быть вместе, а там пусть перегрызут друг другу глотки.

— Все вы по достоинству считаете Атанияз-бая самым уважаемым яшули^[13]. Он умудрен опытом и знает, как вести хозяйство. Его совет — на вес золота. Иная слава у Нукера. Далеко за Мургабом и Тедженом знают его как искусного полководца и храброго джигита. Так если Атанияз — душа нашего дела, то Нукер — наш сердар^[14].

Баи одобрительно закивали. Они тоже понимали, что сыпать соль на старые раны сейчас не время.

Бахрам взял чайник, слил в пиалу густозеленые остатки, отхлебнул горькую жижу, не поморщившись.

— А сердар всегда должен быть впереди, — закончил он свою мысль. — И овцы его уйдут со своих пастбищ первыми — зачем же спорить о том, что останется другим? Травы всем хватает.

Нукер погладил бороду, усмехнулся:

— Ну, если так…

Теперь надо было увести разговор чуть-чуть в сторону. Бахрам повернулся к Карабаю:

— Тебе хорошо знакомы все пограничные тропки. Скажи, можно быстро прогнать на ту сторону большие стада?

Карабай махнул рукой.

— Чего говорить зря — надо будет, хоть весь туркменский скот за одни сутки перегоним. Не беспокойтесь об этом, агалар! О другом думайте — как до решительного момента сохранить замысел в тайне. Чтобы коммунисты, все эти активисты не пронюхали. Глаза у них — как у беркута, уши — как у летучей мыши. Змея в своей норе завтракает — они уже знают чем. Надо убрать с дороги нескольких самых ретивых, тогда спокойнее будет, — и эн, осклабившись, похлопал по рукоятке ножа на своем поясе. — Верное дело.

Нукер оживился, сел поудобнее. Речь зашла о знакомом деле, и он не мог не сказать своего слова.

Карабай вздрогнул и побледнел, когда он заговорил.

— Батыра первого надо прикончить! — Единственный глаз Нукера стал наливаться кровью. — Бездомный сирота, нищим ему быть, а он издевается над уважаемыми людьми, командует… А почему мы молчим, терпим? Надо встретить ночью на дороге — поговорить по душам. Пусть потом другого председателя назначают. А он еще подумает — соглашаться ли. Своя шкура каждому дорога.

Красный глаз остановился на лице Атанияза, и тот едва сдержался, чтобы не плюнуть в бороду Нукера. Этот разбойник намекает на тот злосчастный день, когда измывался над ним, Атаниязом, Батыр в конторе сельсовета, и он не нашел в себе сил ответить по достоинству. Видно, слух об этом прошел по степи. Злые языки делают свое дело. Но то — за спиной. А этот кривой — в лицо. Погоди же, наши пути еще сойдутся…

Но сказал он другое:

— Дело говоришь, Нукер. Спуску им давать нельзя.

Короткое слово — бай. А не прибавил Атанияз его к ненавистному имени, и потемнел от злобы Нукер, задохнулся на миг.

— За обиду надо платить кровью, — прохрипел он наконец. — Ты у Батыра в долгу, Атанияз-бай.

— Сочтемся, — кивнул Атанияз и отвернулся.

Лишь они двое поняли скрытый смысл сказанных слов. Да еще Бахрам, — не зря же учили его читать чужие мысли, не даром тратил на него свои деньги мистер Девис.

— Агалар, — сказал Бахрам. — Скоро рассвет, пора расходиться. Мне кажется, что мы договорились, поняли друг друга. Теперь задело. Вы не скрывали от меня своих мыслей, и я хочу сказать о себе, чтобы не было кривотолков. Я богат, у меня есть все, чтобы спокойно, ни в чем не нуждаясь жить до конца дней своих. Не нажива повела меня сюда, а забота о своих братьях. И я сделаю все, чтобы помочь вам.

— Мы пойдем за тобой, Бахрам-хан, — кланяясь, сказал Атанияз, — потому что верим тебе.

— Сам аллах послал тебя, чтобы выручить нас из беды, — пропел Абдул-ишак.

— Иншалла! — проговорили все хором, удовлетворенно проводя ладонями по лицам и бородам.

Когда расходились, стал накрапывать дождь. «Хороший травостой будет, — по-хозяйски подумал каждый, — овцы быстро нагуляют жир после зимы».

Застоявшиеся кони с места в карьер понесли домой своих хозяев, только ошметки влажной земли полетели из-под копыт.

Глава восьмая Батыр и Мердан

«Бездомный сирота, ему нищим быть», — сказал в ту ночь, захлебываясь злобой, Нукер-баи о Батыре. И впрямь быть бы Батыру нищим, скитаться по чужим людям, сполна изведав горькую долю безродного батрака. И умер бы он в степи, несчастный, всеми забытый, никому не нужный. Разве только Мердану, братишке…

Батыр совсем не помнил отца, а лицо матери с годами расплывалось в памяти. Только глаза ее хранила память — печальные и добрые. И когда вспоминались они, сердце сжималось от жалости к себе.

А у Мердана и этого не было: мать умерла от родов, когда он появился на свет и впервые закричал пронзительно в руках чужой сердобольной женщины. Мальчика взял на воспитание дядя.

Едва Батыр подрос, дядя отдал его в подручные к зажиточному хозяину — да и забыл о нем, у самого забот было невпроворот, свои дети росли, мал мала меньше. А Мердана оставил — куда его, крохотного? Потом привыкли к нему, словно бы свой стал. Так и остался. Поэтому и добрее, ласковее был, чем старший брат, — семья есть семья, хоть и не родная.

А Батыр ожесточился, возненавидел хозяина и всех его толстомордых родичей, рано научился думать о себе сам. Умел он постоять за себя, — хоть и ходил порой в синяках.

Был у него закадычный друг, Меред, тоже — ни гроша за душой, но тихий нравом, молчаливый. Любил он сидеть вечерами на гребне бархана, смотреть на большие яркие звезды, думать, О чем? Батыр не знал, да, по правде, и не старался узнать, — пусть себе сидит, у него, у Батыра, свои дела. Но парень этот был близок ему и он защищал его, если Мереда пытался кто-нибудь обидеть, — с тяжелыми кулаками Батыра уже познакомился кое-кто в поселке, поэтому обидчиков вскоре не стало.

У Мереда была больная мать, и он мечтал скопить немного денег — если худо будет, пригодятся. Когда потребовался баю чолук, Меред напросился и уехал в пески. С тех пор редко виделись друзья, — пустыня велика, и пути чабанов редко сходятся.

Однажды Мереду сообщили, что матери стало хуже. Он пришел к хозяину, объяснил в чем дело, попросил выплатить ему заработанное. Каракоч повздыхал, посетовал на то, что дела идут плохо, но в конце концов выплатил чолуку сполна. И Меред, закинув мешок с пожитками за плечи, зашагал в село напрямик через пески.

В тот день Батыр тоже шел со своего коша в поселок. Устал, решил отдохнуть. Собрал хворосту, стал кипятить чай в закопченном узком чайнике. И вдруг совсем рядом, за холмом прогремел выстрел. Батыр вскочил, прислушался. Над степью стояла прежняя тишина. Он взбежал на гребень холма и увидел Мереда, лежащего вниз лицом — там, где разметались на песке его волосы, расплывалось темное пятно. Чуть поодаль стоял с охотничьим ружьем бай Каракоч. Он увидел Батыра и вздрогнул, побелели его обычно красные щеки.

Батыр стал медленно спускаться вниз, не сводя с убийцы глаз. Он еще не понимал, что сделает — неведомая сила толкала его навстречу баю, и он шел, хотя знал, что не справиться ему, безоружному, с этим гадом. И Каракоч поднял ружье. Выстрел звучал только раз, значит, во втором стволе был еще патрон. И все-таки Батыр продолжал идти, на что-то надеялся, может быть, на случай. А, может, вела его слепящая бездумная ярость, которую ничем не остановить, разве только пулей.

Два темных отверстия смотрели ему в глаза, и одно обещало верную смерть.

Его спас случай.

— Хык-хык! — послышалось поблизости, и в седловину, где стояли один против другого на все готовые Батыр и Каракоч, выехал на сером ишачке старик в рыжей папахе. Ишачок, подгоняемый палкой, мелко семенил, а следом на веревке, привязанной к седлу, неслышно ступая, как привидения, брели унылые верблюды с висящей клочьями, шерстью на боках.

Каракоч опустил ружье. Батыру прыгнуть бы на него, ударить изо всей силы, чтобы не встал, а он застыл, зачарованно глядя на приближающийся караван и еще не веря, что все обернулось хорошо. И он не сразу понял, что означает истеричный крик Каракоча:

— Эй, люди! Помогите! Он убил чабана, который защищал байский скот!

Обгоняя караван, метнулись к ним всадники.

Батыра окружили. Он почувствовал на лице горячее дыхание лошадей, теснивших его, увидел озверелые, налитые кровью глаза людей, свесившихся с седел. Чья-то сильная рука схватила его за халат…

— Это не я! — что есть силы крикнул Батыр и рванулся, но его держали крепко. — Он сам! Я видел!

Батыра ударили по лицу. Поношенный, облезший тельпек слетел с головы и покатился по склону…

В первую же ночь он сбежал, прятался в степи, боялся разжечь костер, мерз на холодном ночном песке. Потом ему удалось угнать коня. А джигит на коне — это совсем другое дело. Он осмелел, нашел себе дружков, таких же головорезов, как сам, и однажды напал на небольшой караван, заночевавший в песках. А там пошло…

Дурная слава о Батыре облетела всю степь. Мердан не знал, что сказать Гозель, нареченной Батыра, когда пришла она и вдруг упала, заливаясь слезами.

— За что мне такое наказание? — причитала она. — Батыр стал калтаманом! Образумь его, о великий аллах!

А Мердан стоял над ней в смущении и молчал.

Гозель подняла к нему мокрое лицо.

— Он твой старший брат, пойди, разыщи его, скажи, чтоб вернулся в поселок, жил, как все люди. Я не хочу быть женой убийцы!

Дядя в стороне пощипывал бородку, прятал глаза, чувствовал свою вину. Наконец, сказал, кашлянув:

— Батыр — это позор на нашу голову. Он совсем потерял рассудок. Но ведь мы его родственники, и кому, как не нам, вернуть его на путь истинный. Разыщи его, Мердан, объясни, непутевому, что время изменилось, власть теперь в руках бедняков и не пристало ему, батраку, идти против новой власти.

Гозель смотрела на Мердана с надеждой. И он пошел.

Какой-то парень, встретившийся в степи, криво усмехнулся, узнав, кого ищет Мердан, и повел его едва приметной тропкой в густые заросли саксаула. В распадке у заброшенного колодца стояли лагерем молодчики Батыра.

Он не видел Мердана с тех пор, как ушел от дяди в ра ботники. Но сейчас, взглянув на брата, скромно потупившегося, краснеющего, Батыр ощутил прилив незнакомого чувства нежности. Но лишь на какой-то миг. А выслушав Мердана, он насупился, стал стегать плеткой по пыльному голенищу сапога.

— Нет, — сказал он твердо, — я не вернусь, пока не рассчитаюсь с Каракочем.

Мердан посоветовал ему обратиться к власти — там разберутся, накажут убийцу. Баи теперь не в почете…

Но Батыр стоял на своем.

— Я сам, — глухо сказал он, сверкнув полными ненависти глазами. — Разберусь…

Мердан помолчал, потом сказал спокойно, как о давно решенном:

— Ладно. Я остаюсь с тобой. Потом вместе вернемся.

Батыр удивленно глянул в его лицо, — и было в нем столько непреклонной решимости, что он понял: спорить бесполезно.

«Ишь ты, — не без гордости подумал он, разглядывая брата. — Ну и тихоня»…

Батыр следил за Каракочем, ждал случая, чтобы сойтись, свести кровавые счеты.

И это время пришло.

Каракоч-бай с первых же дней жестоко возненавидел Советскую власть. Другие богачи выжидали, надеясь, что все переменится, что вернутся старые порядки. Каракоч был иного склада. Он сразу понял, что все кончено, прошлого не вернуть, и решил уйти за границу. Собрал своих людей, посоветовался, — и стал готовиться. Однажды ночью отравил несколько колодцев, погубил весь свой скот, чтобы не достался никому, и ушел с караваном в пески, пробиваясь на юг.

На рассвете выехал следом Батыр. Рядом с ним скакал на стройном ахалтекинце Мердан. Братья нагнали караван в глухой степи, когда уже совсем рассвело.

Каракоч спешил. Вооруженные всадники остервенело стегали тяжело нагруженных верблюдов. Даже издали было видно, как нервничают, суетятся они, переругиваются между собой. Большая черная шапка Каракоча выделялась среди серых и рыжих тельпеков его сообщников. У Батыра чесались руки — хотелось выстрелить чуть пониже этой черной шапки. Но знал: не достать отсюда, а ближе подойти не решался, сам мог сложить голову. К тому же на верблюдах сидели женщины с детьми, и он боялся сразить кого-нибудь из них.

Батыр скрежетал зубами от злости, но ждал, крался за караваном, как барс, верил, что здесь, в песках, Каракочу от него не уйти.

Последний верблюд каравана стал отставать, приседая на задние ноги. Каракоч подскакал к нему, принялся хлестать нагайкой. Но верблюд выбился из сил, вытягивал шею, и тоскующий рев его слышен был далеко.

Наверное, верблюд был болен, потому что и другие несли на себе не меньше груза, но шли еще ходко, от ударов переходили на бег. А этот явно сдавал, вот-вот мог лечь, и тогда уже не поднять его ни за что.

Батыр поспешно сполз с холма, на котором лежал, схоронившись за кустом, вскочил на коня и поскакал по распадку, нагоняя караван. Совсем близко от последнего, с трудом волочащего ноги верблюда, он снова залег за кустом, сунув за пазуху тельпек, стал смотреть горячими хищными глазами. Следом, тяжело дыша, подполз Мердан.

Ковровые чувалы по бокам верблюда были набиты битком. А поверх привязано еще всякое добро: ведра, перехваченные веревками, одеяла, какие-то доски, узлы… Каракочу жалко было бросать все это. Но верблюд не убыстрял шага, хотя Каракоч исступленно стегал его по бокам. И тогда произошло то, что изумило даже Батыра, — бай схватил за рукав женщину и сбросил ее на землю. Запутавшись в своих одеждах, наверное, сильно ударившись, она едва шевелилась в пыли, не могла подняться и почему-то молчала, не застонала даже.

Новый удар плетью заставил верблюда прибавить ходу. Оставшийся на нем мальчик со слезами на глазах сначала оглядывался назад — Мердан видел, как дергались в плаче его губы, — а потом вдруг скользнул по чувалу вниз, упал, но тут же вскочил и припустился бежать к матери. Каракоч увидел его, окликнул грозно, но мальчик продолжал бежать, увязая босыми ногами в песке. — тогда он развернул коня и поскакал следом. Каракоч, ослепленный гневом, забыл об опасности. Он уже нагнулся в седле, готовый на ходу подхватить мальчика, когда сухим треском прогремел выстрел. Пуля ударила его в плечо. Он выпустил поводья и полетел вниз — на выбитую копытами коней и верблюжьими тяжелыми ногами старую караванную тропу.

Там, впереди, засуетились, стали стягивать с себя винтовки, но почему-то не решились возвращаться, выстрелили несколько раз наугад и спешно погнали караван дальше.

У Батыра не было времени раздумывать над этим — он увидел, как поднялся, шатаясь и зажимая рукой рану под халатом, Каракоч и пошел к коню, который остановился поодаль, сторожко поводя навостренными ушами. Батыр прицелился и нажал спуск. Щелкнул затвор — осечка. Батыр отбросил винтовку и побежал вниз, к своему коню. Там, на всякий случай, была приторочена к седлу старая, дамасской добротной стали, полумесяцем изогнутая сабля.

Каракоч все никак не мог подняться в седло — одна нога была в стремени, на второй прыгал он возле коня, держась здоровой рукой за луку. Он оглянулся затравленно, услышав глухой приближающийся топот, раскрыл в ужасе рот, хотел крикнуть и не мог, ком застрял в горле. В последний момент увидел, как сверкнула на солнце занесенная над ним сабля…

Когда прибежал запыхавшийся Мердан, голова Каракоча лежала в стороне и смотрела в небо затуманенным мертвым взором. Только сгустки темной стынувшей крови на песке соединяли ее с телом.

— Что ты наделал? — сжав кулаки, крикнул Мердан. — Убийца!

Батыр уже спешился, держал коня под уздцы. В глазах брата Мердан увидел страшное отрешенное выражение, какого никогда ни у кого не встречал, — оно сходило, как пелена, и так медленно, словно Батыр просыпался.

— Ладно, — хрипло сказал Батыр. — Дело сделано.

И отвернулся.

— Ты ранил его, — тихо проговорил Мердан, — он отплатил за обиду кровью, зачем же было рубить?

— Не жалей собаку, — ответил Батыр, обретая прежнее состояние злобного ожесточения.

— Он был человеком, а человек меняется, — сказал Мердан. — И потом — что скажут люди?

Батыр бросил на него недовольный взгляд.

— Кривое дерево никогда не станет прямым. Давай лучше сбросим его в какую-нибудь яму и зароем, чтобы не вонял.

— А с этими что? — спросил Мердан, кивнув на женщину с ребенком.

Батыр тоже посмотрел в ту сторону. Женщина сидела на земле, прижимая к груди голову мальчика, не давая ему смотреть на то, что произошло. Худая, патлатая, она гладила морщинистой ладонью вздрагивающую щеку сына и смотрела на Батыра без страха, спокойно и безразлично. Яшмак^[15] упал с ее лица, она не замечала этого.

— Возьмешь с собой в поселок, — сказал Батыр. — И конь вон есть.

— Мы же вместе вернемся, — сразу же насторожился Мердан.

Батыр покачал головой.

— Поедешь один. Придет время — вернусь. А сейчас — нет. И Гозель скажи…

Мердан тронул его руку, заглянул в глаза, спросил взволнованно:

— Как же так, Батыр? Ведь слово дал.

Батыр отстранился, усмешка скользнула по лицу.

— Жизнь человека ничего не стоит, а слово…

Он вставил ногу в стремя, взялся за седло. И услышал, как за спиной лязгнул затвор. Секунду стоял он так — готовый вскочить на коня, — потом медленно, очень медленно выпростал ногу и обернулся.

Мердан отступил, поднял винтовку.

— Ты поедешь в поселок, — голос его зазвенел от волнения. — Я не позволю тебе рыскать по степи голодным волком. Хватит.

Усмешка все еще блуждала по лицу Батыра, а глаза уже наливались яростью.

— Убери оружие, сопляк, — сказал он глухо. — В кого целишься?

— Ты поедешь со мной в поселок, — с отчаянной решимостью повторил Мердан. — Иначе я убью тебя.

Они стояли друг против друга, и никто не мог помешать Мердану выполнить угрозу.

Женщина все так же равнодушно смотрела на них, раскачиваясь и прижимая к груди голову мальчика.

Батыр разглядывал брата со странным спокойствием. Как изменился он за последние дни. Лицо потемнело, обветрилось, что-то новое, какая-то несвойственная ему жестокость появилась во взгляде, во всей его ладной фигуре. Раньше, когда играли они с деревянными саблями, Батыр всегда выходил победителем, и Мердан не огорчался, как-никак Батыр — старший брат. Давно это было. Теперь они не дети. И в руках у Мердана не палка… Интересно, выстрелит он или не решится?.. Вон, как, трясутся губы. И слезы на глазах. Пересиливает себя, ломает свой, страх. Пожалуй, выстрелит…

Приближающий топот коней прервал его мысли. Он оглянулся, поверх своего коня увидел всадников и сразу догадался — красноармейцы. Вздохнул. Что ж, может, это и к лучшему. Все решилось само собой..

Конники подскакали, а передний, видимо, главный, еще издали крикнул:

— Бросай оружие!

Мердан узнал в нем командира отряда Юрина, бросил винтовку и шагнул навстречу, улыбаясь.

— Здравствуй Юрин!

Но командир или не вспомнил Мердана, или не захотел вести разговор накоротке.

— В чем дело? Кто такие? — сурово спросил он, круто осаживая коня.

Батыр смотрел волком и молчал.

Мердан, запинаясь от волнения, стал рассказывать…

Выслушав, Юрин, с интересом посмотрел на Батыра, спросил:

— Ты что ж, этаким способом классовую борьбу ведешь?

Батыр отвернулся, не поняв его как следует.

— Что, в молчанку будем играть? — миролюбиво спросил Юрин. — Или скажешь что?

Батыра взорвало.

— Я убивал и буду убивать баев! — крикнул он, сверкая глубоко запавшими глазами. — Они как волки, хуже волков, их надо — хык! — и он полоснул себя ребром ладони по шее, показывая, как резать баев. — За это народ спасибо скажет!

Юрин усмехнулся, провел рыжими от табака пальцами по усам.

— Не скажет, — негромко возразил он. — Будь уверен — не скажет.

— Бедные скажут! — снова крикнул Батыр.

— А ты знаешь, что такое Советская власть? — спросил вдруг Юрин. — Вот вернемся, объясню, что к чему. А сейчас времени нет. — Обернувшись, он распорядился: — Ахмедов, Оразов, Гальченко, возьмите оружие, всех сопроводите в поселок. Да заройте этого… Остальные — за мной!

Отряд скрылся за облаком пыли в той стороне, куда ушел караван.

Когда забрасывали могилу Каракоча, издалека донеслась стрельба, — несколько винтовочных выстрелов, и все смолкло. Значит, беглецы решили сдаться.

— Ладно, поехали, — вздохнув, хмуро сказал Батыр. — Да мальчишку с матерью на моего коня посади, Мерлан. Натерпелись они тут страху…

В его голосе Мердану послышалось раскаяние, и он весь встрепенулся, радуясь тому, что оттаивает ожесточенное сердце брата.

И лотом, пока ехали по степи в сопровождении красноармейцев, он все заглядывал, будто бы ненароком, в лицо Батыра, — оно теряло жестокое, мстительное выражение, обретало прежние, уже полузабытые черты. Мердан видел теперь сильно уставшего человека, которому хочется только одного — прилечь где-нибудь и отдохнуть, забившись от всех забот.

У Батыра было достаточно времени подумать обо всем. И люди, под начало которых он попал, старательно делали все, чтобы он понял, что происходит вокруг, и какая она должна быть, новая жизнь, которую устраивали на земле большевики для таких вот парней, как Батыр или Мердан…

И еще научился Батыр грамоте, стал по складам читать.

Его не узнать было, когда вернулся он в поселок. Был хмур, молчалив. Стал работать в только что созданном колхозе, который назывался как бы в назидание ему за прошлое — «Сынпы гореш»^[16].

Грамотных людей было мало, и Батыра решили избрать председателем колхоза. А когда произошла та история с переписью скота, ом занял освободившееся место председателя сельсовета. Батыр старался, недосыпал, хотел сделать все как можно лучше. Он постоянно сдерживал себя, когда имел дело с баями, но подчас срывался, и если бы не Юрин, мог бы наломать дров.

О прошлом он не любил вспоминать, и, может быть, поэтому избегал встреч с Мерданом. А, может, не мог простить ему того дня, когда младший брат осмелился поднять оружие на старшего.

Батыр похоронил прошлое. А оно шло за ним по пятам в образе лихого человека Карабая. И вела его по безлюдным степным тропам «ар алмак» — кровная месть.

Глава девятая У далекого колодца

Овцы устали, истомились от жажды, жалобно блеяли. Но колодец был уже близко, и Керим громкими окриками подгонял их. По сухой земле глухо, вразнобой били копыта. Собаки, злобно рыча, скалили зубы на отстающих, и те начинали трусить за топочущей, гнусаво стонущей, пылящей по степи отарой.

Колодец был обложен камнями, сверху прилажен блок, и верблюд понуро ходил взад-вперед, поднимая из глубины воду. Мокрое кожаное ведро подхватывал один из чолуков, опрокидывал в продолговатое нова ^[17], у которого месили грязь, толкались, оттесняя одна другую, овцы, — и снова бросал в темную, прохладную бездну колодца. Животные пили жадно, и только насытившись неохотно отходили, а к воде с воплями отчаянно рвались жаждущие, и шум стоял вокруг колодца неимоверный.

Керим посматривал на водопой издали, — там могли справиться присланные в помощь ребята, а он предпочитал заняться более приятным делом — чаем. Вода в темных тунче, поставленных прямо на пылающие саксаульные головешки, уже закипала, и Керим, сидя на запыленной, потертой кошме, размотал портянки и с удовольствием почесывал натруженные ноги. Грязь забивалась под ногти, на обнаженных икрах оставались светлые, тающие, как дымный след, полосы, кожа зудела — и это было приятно. Керим улыбался, ожесточенно работая руками.

— Был такой случай, — услышал он позади себя насмешливый голос Чары. — Один чабан предавался такому же занятию — и так увлекся, что волки поели всех овец.

Керим перестал чесаться, опустил закатанные до колен штанины.

— Это у него не было такого замечательного помощника, как ты, — буркнул он.

Чары присел рядом, посмотрел на него с притворным участием:

— Что ж ты перестал?.. Я же знаю, что чесание успокаивает нервы, укрепляет кожу. Вот мне рассказывали…

Керим увидел его плутоватые глаза и поспешно сказал:

— Ты лучше займись чорбой^[18]. Ребята устанут, а чем кормить их?

— Казан уже на огне — сам видишь, — возразил Чары. — Чего же придираешься? Если я взялся, — все будет сделано на славу.

— Ох, и любишь хвалиться, — вздохнул Керим. — А меня вот беспокоит, почему хозяева не жалуют: весна на исходе, ягнята уже ярками становятся, а их все нет. Бывало, едва окот начнется — они тут как тут, во все глаза глядят, чтобы ни одного ягненка не потерять. Женщины доят овец, масло сбивают… А теперь…

Он посмотрел в сизую предвечернюю степь, словно хотел разглядеть, что делается там, за горизонтом, в далеком поселке.

Чары подбросил сучьев в огонь, сказал беззаботно:

— Ай, нам-то что? Какое тебе дело, заполнен или нет байский кувшин маслом? Живи себе да радуйся! А нагрянут хозяева — забот только прибавится. Мало тебе их?

— Да я не о том, — сказал Керим. — Может, что случилось, а мы и не знаем…

Чары хитро сощурил шельмовские глаза.

— Ох и хитер! «Женщины масло сбивают»…

Керим покосился на него боязливо — опять что-то затевает, ему бы только посмеяться.

— Конечно, — болтал Чары, — я понимаю, скучно тебе — весна, а вокруг одни овцы, если не считать меня. Верно?

— Некогда нам здесь скучать, — быстро сказал Керим. — Работы хватает. И ты бы занялся делом…

Но Чары подвинулся к нему и сказал шепотом и с оглядкой, хотя поблизости никого не было:

— Плюнь ты на это дело, Керим-джан, да поезжай. А мы сами управимся. Думаешь, не понимаю? Я сам, когда родители Айсолтан дали согласие, покой потерял, день не увижу — места себе не нахожу.

Керим молчал. Его не удивило, что Чары знает, о ком он страдает, — видно, это не скроешь. Но говорить о своих чувствах — грех. Может быть, только с ней… О, это было бы счастьем — сказать любимой слова, которые придумал он в минуты мечтаний! Но разве решишься?!

Чары смотрел ему в лицо, и не было в его глазах прежнего лукавства.

— Что нам поселок, — кашлянув, сказал Керим. — Кош — вот наш поселок. Сегодня — один, завтра — другой…

— Скрытный ты, — огорчился Чары.

Но ненадолго хватило ему серьезности: взял палку, изображая бахши с дутаром, ударил пальцами по несуществующим струнам, запел гортанно:

Керим сидел насупившись, ковырял палкой пышащие жаром угли.

— Не горюй! — весело сказал Чары. — Сейчас такие времена наступили, что, глядишь, и по карману будут нам красавицы!

— Брось, Чары, — недовольно сказал Керим. — Разве по любому поводу можно шутить?

— Но ведь угадал? — засмеялся Чары. — Честно скажи — угадал?

— Да ну тебя…

Но от Чары не так-то легко было отделаться.

— Зачем в себе носить печаль? Поделись с другом — сразу легче будет, — сказал он, заглядывая Кериму в глаза. — Ну, чего молчишь? Мечтай вслух о своей ненаглядной.

Керим вздохнул:

— Что толку в мечтаниях? Она — кто, я — кто?!. Ей такого найдут, чтоб и бараны, и золото, и белые юрты. А я… Да что говорить!

— Не думай так, Керим-джан! — возразил Чары. — Ты на себя посмотри — молодой, здоровый, красивый, работы не боишься: что стоит любое богатство рядом с этим! — Снова оглянулся и сказал: — А потом я слышал, что новая власть отменяет калым. Теперь так будет: любишь — женись. А за тебя любая пойдет. Девушки не на богатство смотрят, а на то, какой парень. Уж я-то знаю.

Керим налил себе чаю, отхлебнул, обжигаясь.

— Ничего не боюсь, — сказал он, — волка не боюсь, пустыни не боюсь, а перед ней — как ягненок. В прошлом году, вот так же, весной, хотел было поговорить с ней, открыть свое сердце. Она овцу доила, я подошел… Э, вспоминать стыдно! — «Не помочь тебе?» — спрашиваю. А сам стою красный, пот по лицу бежит. Посмотрела она на меня как-то странно и отвернулась…

Чары захохотал, схватившись за живот, изгибаясь, точно щекотали его. Наконец, вытирая слезы, сказал:

— Видно, без помощников не обойтись тебе. Хочешь, моя Айсолтан пойдет к ней, все скажет?

— Что ты, что ты! — испугался Керим. — Разве можно постороннему? Тут такое дело… Что ты! И не вздумай, только испортишь все.

— Ну, смотри, — согласился Чары. — Может, ты и прав. Так поедешь в поселок?

Керим покачал головой.

— Нет, хочешь — сам поезжай. Я вижу — давно не терпится у своих побывать, с Айсолтан повидаться. Поезжай.

Чары вспыхнул от радости, сказал взволнованно:

— Мне обязательно нужно ехать. У меня там дел — полный хурджун. И насчет колхоза разузнать хочу, что там да как, людей послушать. Может, и нам туда дорога, как думаешь?

Керим промолчал, мелкими глотками пил чай.

Чары по-своему понял его молчание, сказал ободряюще:

— Ай, зачем столько думать — голова распухнет. Все хорошо будет. Вот вступим в колхоз, сам тебя женю. Такую невесту выберу — только ахнешь.

Керим осторожно поставил пиалу на кошму, подлил чаю.

— Не будем говорить об этом, — сказал он тихо. — Я никогда не женюсь. Скоро тридцать, а там и до старости рукой подать. Проживу один.

— Это ты о ней подумал, — догадался Чары. — Не захочет выйти за тебя — другую найдем, еще лучше. А Зибу пусть старому жирному баю отдадут. Туда ей и дорога!

Его слова больно кольнули Керима в сердце. Как он может так говорить! Разве есть девушка красивее Зибы? Разве можно желать ей несчастья? Хоть она и байская дочь, а девушка добрая, отзывчивая, не заносится, как другие.

Пусть ей всегда будет хорошо, даже если не соединит их судьба!

— Ребята кончают овец поить, а у тебя обед еще не готов, — сказал он сердито.

Чары отошел к казану, в котором варилась чорба.

Вскоре он замахал рукой, крикнул:

— Э-эй! Идите обедать! Такой обед вы еще не пробовали!

Чорба и впрямь показалась всем очень вкусной, — может, оттого, что намаялись за день, а с утра ни у кого во рту сухого куска чурека не было.

Керим первый зачерпнул деревянной ложкой из казана, отхлебнул, крякнул удовлетворенно.

И сразу потянулись со всех сторон к супу такие же деревянные ложки.

В это время заволновались собаки, обступившие людей в надежде, что и им перепадет кое-что, повернули головы, зарычали.

Люди тоже стали смотреть в ту сторону. По вечерней степи скакали, оставляя за собой хвост пыли, два всадника. Собаки с лаем бросились им навстречу, но Керим, вскочив, властно позвал их, — в одном из всадников он узнал Ниязкули, сына Атанияз-бая.

Приехавшие спешились, поздоровались с каждым за руку, присели к сачаку, на котором стоял казан. Ниязкули взял ложку, попробовал, сказал весело:

— Э, сегодня вы жидковатый суп сварили. А у чабанов всегда чорба должна быть наваристой. — Он повернулся к одному из чолуков. — А ну-ка сбегай к отаре, выбери барана пожирней да прирежь его. Думаю, мясо никому не повредит.

Ниязкули засмеялся, призывая всех к веселью.

Парень живо вскочил, но Керим остановил его:

— Подожди, я сам.

Он неслышно подошел к притихшей отаре, наметанным взглядом выбрал тучного барана, крепко взял за ноги, кинул себе на грудь, понес в сторону, ощущая его мягкое тепло и безвольный трепет…

Керим уже кончал снимать шкуру, когда подошел Чары, присел, стал помогать.

— Неспроста приехал Ниязкули, — сказал он тихо. — И этот с ним, чужой…

Керим молча продолжал работать.

Так и не дождавшись ответа. Чары взял отделенные Керимом задние ноги барана и пошел к костру.

Свежая баранина пожарилась быстро. Все с аппетитом рвали мясо молодыми крепкими зубами, покряхтывали от удовольствия. Сало капало на кошму, застывая белыми блестками.

— Вот это другое дело, — удовлетворенно сказал Ниязкули. — Мясо для мужчины — первое дело.

Он вытер платком руки, принялся за чай.

— Не слыхали, — как бы между прочим, без особой заинтересованности, спросил он, — будто опять перепись скота затевают?

— Да был разговор, — спокойно ответил Керим. — Пусть себе считают, если охота.

— Это, конечно, так, — согласился Ниязкули. Только вы всего не знаете. А затеяли это наши враги, позарились на чужое богатство, годами нажитое, и решили прибрать к рукам отары.

Керим удивленно и осуждающе поцокал языком.

Это придало байскому сыну уверенности.

— Вот мы и просим у вас помощи, — продолжал он. — Дело простое. Скажите, что пасете своих овец, если спросят, — и дело с концом.

Наступило молчание. Слышно было только, как потрескивают саксаульные ветки в костре.

Первым заговорил Чары.

— Мы здесь, конечно, ничего не знаем, ничего не понимаем, а только если перепись проводит власть, значит, она законна. Как же обмануть закон? Грех это. Уж лучше вы сами все объясняйте.

Ниязкули нервно засмеялся. А незнакомец, так и не проронивший слова с самого приезда, бросил на Чары недобрый взгляд.

— Э, я понимаю тебя, Чары, — сказал Ниязкули, хлопнув его ладонью по колену. — Конечно, мы отблагодарим вас. Отец так и велел передать: мол, ничего не пожалеем, каждый из вас довольным останется. Кстати, отец хочет, чтоб ты приехал, Керим. Вот всё и разузнаешь сам, расскажешь потом своим людям. Да не медли, сейчас и поезжай.

Керим вздохнул, поднялся неохотно. Прежде чем отойти от костра, посмотрел на Чары, встретил его ожидающий взгляд и молча отвернулся.

Ниязкули пошел за ним, что-то нашептывая, а незнакомец мрачно оглядел чолуков, сказал одному из них, что помоложе:

— Иди-ка, погляди, что делается вокруг. Что заметишь — бегом сюда.

Парень приподнялся, непонимающе посмотрев на товарищей.

Незнакомец словно плеткой подогнал его, сказав хлестко:

— Тебе что, камень на спину повесили? Ну!

Чолук вскочил, поспешно пошел вверх по склону холма.

Незнакомец сунул другому парню кусок проволоки, велел нагревать в огне, а сам, достав небольшую коробку, стал копаться в ней пальцами, выбрал коричневый комочек, ткнул в него острие раскаленной проволоки, жадно вдохнул дурманный запах.

Чары догадался: терьяк. И тут жепоймал на себе острый, пугающий взгляд.

— А ты вот что, парень, — с угрозой сказал незнакомец, — заруби себе на носу: кто байское добро тронет — тому худо будет, ой, худо!

И он снова нагнулся к чадящему комочку, дыша тяжело, как после бега.

На коленях у него лежал карабин.

Глава десятая На перепутье

Керим приехал в село на белом верблюде. Начинался рассвет. Петухи уже откричали. Над домами струились дымки. Люди поднялись и начинали свои повседневные дела. Слышались неразборчивые голоса, какие-то стуки, лай собак. Порой, покрывая все звуки, поднимался надрывный рев ишака — он смолкал медленно, будто еще хотелось кричать, а сил уже не было, так много было отдано этому прерывистому воплю.

В том ряду, где стояли кибитки баев, было тише, мужчин почти совсем не видно, и Керим решил, что они все разъехались по кошам, и подивился, почему Атанияз, хозяин умелый и крутой, в этот раз не послал вовремя людей к отарам.

Огульхан возилась по хозяйству, когда вошел чабан. Она испуганно поднялась, но признала Керима, успокоилась и снова села, укрыв ноги широким подолом совсани ^[19].

— Ты ли это, Керим? — почти с радостью заговорила она. — Жив-здоров? Все в порядке?

Он кивнул, пробормотал традиционные приветствия, сел, прислонясь к полному чувалу, ощутил спиной податливость зерна.

— Что так рано пришел? — допытывалась хозяйка. — Неужто всю ночь в пути был?

— Спешил, — ответил Керим. — Бай-ага велел…

— Велел-то, велел, — покачала головой Огульхап, — да только надо было заночевать где-нибудь, а дело не уйдет.

— А что за дело? — поинтересовался Керим.

Огульхап никогда не вмешивалась в дела Мужа. И сейчас увела разговор в сторону.

— Да все хорошо у нас, слава богу. А заботы у каждого свои, Керим, сам знаешь. Беззаботная жизнь у кого? У бездельников только. А их развелось в последнее время — ой — сколько!

У Керима затекли ноги, и он незаметно поглаживал их, оглядываясь.

Атанияз молился в углу — то кланялся, то задумчиво сидел на подвернутых ступнях, положив ладони на колени. Спина у него была широкая, крепкая. Керим с трудом отвел от нее глаза.

Он редко бывал в доме Атанияза и всякий раз чувствовал робость перед его богатством.

На женской стороне стоял низкий туркменский шкаф, расписанный яркими цветами. На нем штабелем сложены одеяла. Рядом — тяжелый даже на вид сундук, обитый железом и тоже щедро разрисованный. Вдоль стен стояли битком набитые ковровые чувалы, а над ними висели на гвоздях ковровые торбы нивесть с чем. По левую руку от молящегося Атанияза лежали ковры, на которые можно было смотреть бесконечно — так сложен был рисунок. И кошмы, на которые сел Керим, были не хуже ковров, разве только поворсистей и помягче!

К перекладине над головой был привязан кожаный янлык, наверное, с медом. Керим даже слюну глотнул, когда подумал об этом, — так ему захотелось вдруг меду. Но он тут же позабыл обо всем, потому что вошла Зиба.

Несмотря на ранний час она была уже прибрана, волосы расчесаны и блестели в отблесках пламени, бушевавшего в очаге. И платье на ней было чистое и красивое, как в праздник, и украшения на груди сверкали камнями…

Керим зачарованно проводил ее взглядом. На мгновение их глаза встретились, и он увидел, как дрогнули ее густые ресницы.

Зиба села возле матери и принялась за рукоделье, склонившись низко-низко, словно плохо видела.

Краска медленно отливала от лица Керима. Он испуганно глянул на Огульхан, но она возилась у очага и ничего не замечала, а хозяин по-прежнему совершал утренний намаз.

Керим понимал, что нехорошо неотрывно смотреть на девушку, но ничего не мог с собой поделать и только молил аллаха, чтобы он дал ему силы вынести эту муку — видеть любимую и не сметь подойти к ней, заговорить, взять за руку… Он вздрогнул, когда услышал приветствие Атанияза:

— Алейкум эс-салам!

Бай сел напротив, стал не спеша и деловито наводить порядок на разостланном сачаке. Чай был уже заварен, Атанияз только наполнил пиалу, слил обратно в фарфоровый чайник — зазар покрепче будет.

— Молодец, что быстро приехал, — сказал он, бросив Кериму подушку, чтобы подложил под бок. — Как там, все в порядке, все живы-здоровы?

— Здоровы. И скот в порядке. Степь хороша, травы много. Окот закончился уже. Думали, приедете…

Атанияз вздохнул, сказал неопределенно:

— Затянулась тут у нас весна.

Он смотрел на Керима без обычной суровости — ценил людей, которые хорошо ухаживают за скотом, да и время пришло такое, что боишься лишний раз прикрикнуть на собственного пастуха.

— Знаю, ты душой болеешь за дело, — продолжал бай, — и надо было приехать, да никак не мог. То одно, то другое…

Лицо бая было озабоченным, это сразу отметил Керим. И грудь под красной просторной рубахой дышала прерывисто. Значит, волнуется. Но почему, что стряслось? Этого Керим еще не знал.

А бай не спешил. Приглядывался к чабану, хотя знал его много лет и видел, как говорится, насквозь. Все меняется в жизни. Вон Оразсахата тоже знал, каждую мысль на лице читал, а поди же — свернул с дороги, старый черт.

По ночам тайком навещал Атанияз надежных людей, прощупывал, проверял, все ли готовы спасать свое богатство, не струсит ли кто… Вчера после вечернего намаза заглянул к Оразсахату.

Пили чай, беседовали. Атанияз поинтересовался:

— Ну, как, не беспокоят тебя?

Гость бросил щепотку соли на старую рану, — рассчитывал, что пока она саднит, — Оразсахат не пойдет с новой властью. Но тот спокойно сказал:

— Слава аллаху, оставили в покое. Потом засмеялся, обнажив желтые щербатые зубы.

— Сегодня днем разъясняли, что такое колхоз, агитировали.

— Тебе, помнится, Батыр как-то уже разъяснил, — обронил гость.

— А, что Батыр, — махнул рукой Оразсахат. — Совсем бешеный. А другие ничего. Русский этот… Говорит, тех, кто силком будет в колхоз людей тянуть, накажет власть.

Атанияз желчно усмехнулся.

— Ну, тогда не бывать колхозу. По своей воле туда одни дураки пойдут.

— Не знаю, — покачал головой Оразсахат. — Он говорит, что в колхозе каждый, кто честно работает, будет хорошо жить.

Нотки сомнения в его голосе поначалу удивили бая, но тут же в нем закипела злоба.

— Ты что, поверил их сказкам?

— Я — что, люди верят, — снова вздохнул хозяин.

Если уж такие, как Оразсахат, стали колебаться, то от чабана всего можно ожидать.

— Керим, сын мой, — вкрадчиво сказал Атанияз, — я позвал тебя сюда с дальнего пастбища не для того, чтобы узнать положение дел в отаре. У меня к тебе очень важное дело. Я хочу поговорить с тобой, посоветоваться.

Керим не сомневался, что хозяин вызвал его неспроста, и у него вдруг гулко застучало сердце, когда, наконец, заговорил бай. А что если… Но он боялся даже подумать об этом… Зиба сидела в углу, низко склонившись над рукодельем, а ее отец назвал Керима сыном…

— Ты знаешь, как усложнилась жизнь, — продолжал бай. — Люди словно с ума посходили, волком смотрят друг на друга. А я хочу жить по-старому, как жили наши деды, хочу делать добро своим ближним, а не перегрызать им глотки.

Керим ничего не понимал. Он сидел очень тихо, не шевелясь, и ждал желанного слова. Но бай говорил о другом.

— И тебе я хочу делать добро. Я мог бы дать тебе много овец. Владей, будь богатым, ты заслужил это. Но теперешняя власть не любит, когда люди богатеют. Тебя назовут баем, кулаком или как там еще — и все заберут.

— Но я не хочу рассчитываться, бай-ага, — еле слышно сказал Керим.

— Я знаю, что ты верен мне, — встрепенулся Атанияз, — что ты свой. Только вот беда — кое-кому не нравится наша дружба, Керим. Есть люди, которые хотят поссорить нас. Им завидно, что ты молодой, а тебе уже отара доверена, что ты сыт. обут, одет, сам себе хозяин.

— Вы не беспокойтесь, бай-ага, — сказал Керим, с горечью понявший, что разговор идет вовсе не о нем. — Мы как служили, так и будем служить вам. А если кто захочет хоть травинку на ваших пастбищах тронуть, мы его там, в песках, так отделаем, что он дорогу забудет туда.

Он вытер краем халата взмокшее лицо и посмотрел на Зибу. Она все так же сидела в своем углу, но, ему показалось, что губы девушки дрогнули в улыбке.

Атанияз положил ему руку на плечо, сказал, довольный:

— Я всегда считал тебя самым лучшим и самым надежным чабаном, Керим. Это у тебя от отца. Я хорошо его помню. Отличный был чабан и человек смелый, умел, когда нужно, постоять за себя! И ты такой!

Керим смутился, пробормотал:

— Ай, ладно, бай-ага…

Атанияз засмеялся.

— Ну-ну, не скромничай. Огульхан, завари-ка нам еще чайку!

Жена поставила перед ним чайник и вернулась на свое место.

— Мама, — обратилась к ней Зиба, — посмотри, если я сюда нанесу узор, вот так, хорошо ли будет?

Огульхан удивленно повернулась к ней.

— С чего это ты стала советоваться? Всегда все делала по-своему.

Зиба вдруг рассмеялась, озорно блеснули ее глаза.

— Но ведь и вы изменились, — сказала она, — раньше в это время все мы на пастбищах были, а сейчас дома сидим.

Атанияз нахмурился. Он вспомнил ночной разговор в доме Оразсахата.

— Я собираюсь перебраться на пастбища Есем семейством, — сказал он. — В сельсовете говорил, Батыр поддержал — государство больше масла и шерсти получит.

— Ну, всем туда ехать незачем, — возразил Оразсахат. — Надо столько добра с собой везти — легко ли! Напрасно ты это затеял. А о государстве беспокоиться я тоже не собираюсь — своих хлопот полон рот.

Среди женщин, сидящих поодаль, прошел легкий шум. Многие месяцами не видели мужей, живущих в песках, и только весной могли поехать к ним.

Атанияз услышал, как одна из них сказала:

— Больше масла получили бы, а чего здесь без толку сидеть?

И он подхватил:

— Э, Оразсахат-бай, наши люди любят степь, свою кормилицу. Поехать в пустыню, которую посетил сам святой Хидыр, — это дело богоугодное. Не неволь людей, Оразсахат. Пусть, как и прежде, едут женщины на пастбище. Весной в песках — рай..

Оразсахат проворчал что-то неопределенное в ответ и переменил разговор…

И вот, теперь заговорила об этом же Зиба.

— Не знаешь — не болтай, — повернулся к дочери Атанияз. — Мы только задержались немного, а скоро все поедем на пастбище.

У Зибы запылали щеки от радости.

Огульхан недовольно покосилась на нее, сказала сердито:

— Иди-ка сними серпик^[20]. Всю работу на меня свалила, бездельница, а сама только украшениями занимается.

— Сейчас, мама, — покорно отозвалась Зиба. — Только чуточку еще вышью, и все.

Огульхан стала ворошить большими щипцами угли. Дым с золой вдруг пыхнул ей в лицо, она стала вытираться и только больше размазала. Зиба глянула на мать и уткнулась в подол, давясь от смеха. Керим тоже едва сдержал улыбку. Один Атанияз остался невозмутимым. Не до смеху ему было в этот час.

— Слышал я, что всех чабанов вызывают в сельсовет, к самому председателю.

Керим насторожился.

— К Батыру? Зачем?

— Говорят, к нему. А зачем — он вам сам разъяснит, это он умеет. Слышал, небось?

Керим кивнул.

— Он вас живо в колхоз загонит. А там все будет общее, стало быть, у каждого — ничего не будет. Чарыки по очереди носить, из одной чашки есть, — вот что такое колхоз. А насчет женщин такое говорят, — язык не повернется повторить. Хуже скота, тьфу!

Хорошо, что Зиба вышла из кибитки, а то Керим совсем сгорел бы от стыда. Как же так, думал он, Чары одно говорит, бай — другое. Кому верить?

— О, аллах, не допусти такого срама, — вполголоса причитала у печки Огульхан, — чтобы ушам не слышать, глазам не видеть…

У Керима сердце зашлось, когда подумал он, что и Зибу могут силой заставить вступить в колхоз.

— …Ты парень умный, сам все понимаешь, — донесся до него, словно издалека, голос Атанияза. — Смотри, не попадись в их капкан.

Батыра не было в сельсовете, когда Керим робко, не зная, куда деть свои большие, крепкие руки, переступил порог. Нурли, сидевший за столом, дружески улыбнулся ему и сказал Юрину:

— Это вот и есть тот самый Керим.

Юрин встал, шагнул навстречу замершему в дверях чабану, протянул руку.

— Здравствуй, Керим, — сказал он и, не выпуская руки, потянул к столу. — Садись, поговорим.

Керим уперся, хотел сесть у стены на полу, но ладонь у Юрина была не менее крепкой.

— Сюда, сюда, — подтолкнул он Керима к стулу, — привыкай.

И засмеялся просто, безобидно. Керим ответил ему улыбкой, осторожно присел на краешек шаткого стула, поставил палку между колен, оперся на нее для верности.

Юрин достал помятую пачку папирос, протянул Кериму. Тот, хотя и не курил, несмело, двумя пальцами, взял одну, поблагодарил.

«Ах, черт, — с восхищением подумал Юрин, — как красив бывает человек, постоянно живущий наедине с природой! Все просто, естественно, никакой игры».

Но он тут же приметил настороженность в его взгляде, ту особую экономность движении, которая появляется, когда человек ждет нападения. И сразу догадался: припугнули. Наговорили нивесть чего, вот и боится, хотя вида не подает, гордый.

Юрин сел на край стола, глубоко затянулся дымом, выпустил его в сторону и даже помахал, отгоняя клубы от лица гостя.

— Вообще-то в куреве хорошего мало, — сказал он, все еще улыбаясь, — да вот — привык. А ты этому не учись, не надо… Так вы с Нурли росли вместе? Он мне рассказывал о ваших проделках.

— В детстве мы не расставались, — сказал Нурли, — а лет семь уже почти не видимся. Он всё время в песках, с отарой.

Керим, почему-то смутившись, опустил глаза. Своего друга он теперь малость побаивался. Кто их разберет, начальников, лучше держаться подальше.

Но Нурли совсем не был похож на начальника. Он вдруг засмеялся громко, сказал, вытирая слезы:

— А помнишь, как мы растревожили осиное гнездо в стоге сена?

— Ай, что вспоминать?

Нурли повернулся к Юрину и пояснил, все еще не в силах подавить смех:

— Осы искусали его, а он решил отомстить им — подпалил стог. Вот занялось пожарище! Все сено сгорело, подоспевшие люди едва спасли овчарню. А мы такого стрекоча задали — только в соседнем ауле дух перевели.

— А мне все-таки досталось потом от отца, — вставил Керим, — так всыпал, десять дней лежать на спине не мог.

Юрин с интересом смотрел на них, очень похожих сейчас, в минуты общих воспоминаний, и таких разных…

— Ох, и драться ты был мастак, Керим! Помнишь, мне байские сынки проходу не давали, так ты решил их проучить — поймал Шанияза, надел на него хомут и загнал в арык, в самое глубокое место.

— Долго я его там держал, пока пощады не попросил.

— А Ниязкули пришел, орал, как ишак, грозил головы нам поотрывать, а мы перебрались через арык и сидели на той стороне нагишом. Он догадался, вытащил из наших штанов шнурки. Пришлось обеими руками штаны поддерживать, пока до дома дошли.

Они смеялись счастливо, как смеются люди, вспоминая дорогое сердцу.

— Я вижу, вы отчаянные ребята были, — посмеиваясь, сказал Юрин.

— Мальчишки, — вдруг вздохнул Керим.

— Так вы и сейчас не старики.

— Ну, все-таки…

— Да, ты сильно изменился, Керим, — сказал Нурли. — Тихоней стал, с парнями не встречаешься.

— Я же все время в песках. У каждого своя судьба.

— Теперь трудовые люди берут судьбу в свои руки.

Юрин встал, тронул плечо Керима:

— Вот колхоз создадим — совсем другая жизнь пойдет.

Керим вздрогнул, и Юрин заметил это.

— Ты пасешь отару Атанияз-бая?

— Да, его.

— Слышал, хотим провести повторную перепись скота?

— Слышал.

Юрин понял, что парень замкнулся в себе, и разговор будет трудный. И он удивился, когда на вопрос, сколько в отаре овец, Керим ответил сразу, не раздумывая:

— Тысяча двести голов.

— А всего отар?

— Слышал, двенадцать, или больше. Сам не считал. Но моя — самая крупная.

— И все овцы принадлежат баю?

Керим пожал плечами.

— Конечно, только чабанам и чолукам принадлежит определенная доля.

Нурли вышел из-за стола, подошел к другу, спросил:

— Ты надеешься, что бай не обманет вас?

Керим поднял на него серьезные глаза, ответил тихо:

— Почему он должен обмануть? Мы работаем честно.

— А сколько твоих овец в отаре? — спросил Юрин, закуривая вторую папиросу.

— Не знаю, — простодушно ответил Керим, — бай-ага говорит, что ему всю отару не жалко.

Юрин и Нурли переглянулись, Юрин чуть скривил губы.

В это время вошел Батыр, похлопывая плеткой по пыльным сапогам, хмуро кивнул, шумно подвинул стул, сел, молча оглядел всех, остановил взгляд на Кериме, и тот сразу съежился, притих. Наступила неловкая тишина.

— Что ж замолчали? — спросил с усмешкой Батыр. — Или помешал?

Юрину не понравился его тон, но он сдержал себя, ответил спокойно:

— Нет, не помешал. Мы вот с Керимом беседовали о том, о сем. Бай ему задолжал, а сколько — чабан и не знает. Может, помочь тебе, Керим?

— Придет время — сам получу свою долю, — сказал чабан. — Я пока не нуждаюсь, что нужно, все есть.

— А о колхозе ты не думал? — спросил Нурли.

Керим сделал вид, что не понял, с простецким видом сказал:

— Если нужно, я хоть сейчас получу своих баранов и сдам в колхоз.

— Да нет, — засмеялся Нурли, — никто твоих баранов не требует. Сам-то ты в колхоз собираешься вступать?

И снова, как в прошлый раз, представил Керим свою Зибу в колхозном гареме, — и зашлось сердце, перехватило дыхание. Он замотал головой, с трудом выдавил из себя слова:

— Нет… не пойду я… не могу…

— Что ж так? — спросил Юрин, глядя на него с удивлением.

Керим уже справился с собой, поднялся, сказал твердо:

— Не хочу. Если по закону можно — не вступлю.

Батыр тоже встал, заиграл желваками на темных скулах.

— Ты, парень, шуточки свои оставь. Забыл, где находишься?

— Я не шучу, — Керим посмотрел в глаза Батыру, выдержал его злой, пугающий взгляд. — А про колхоз говорить не буду.

— Ты не кипятись, — мягко сказал Юрин. — Тебя же силком никто не тянет. Колхоз — дело добровольное. Просто нам хотелось узнать, почему ты, бедняк, не хочешь объединиться с такими же бедняками. Ведь сообща легче работать.

— Нет, я все сказал.

Керим поправил тельпек и пошел к выходу.

— Стой! — Батыр ударил плеткой по столу так, что пыль поднялась.

Керим остановился в дверях.

— Про тебя тут много всякого говорят, — процедил сквозь зубы Батыр, — а если ты и в самом деле байский прихвостень, — потом на себя пеняй, если что. Мы с вашим братом шутить не будем, так и знай.

— Прощай, — сказал Керим и вышел.

Тяжело дыша, Батыр смотрел на дверь, словно видел еще чабана.

— Нельзя так, Батыр, — хмуро сказал Юрин. — Одурачили парня баи, он поверил бредням, не знает куда идти, а ты…

— Нечего с такими возиться, — буркнул Батыр. — С кем не по пути — прочь с дороги, и весь разговор.

— Эх, ты, — Юрин с досадой махнул рукой. — С кем же ему по пути тогда? С баями?

Батыр отвернулся к окну, не ответил.

Юрин подождал малость и, не сказав ничего, вышел.

Он догнал Керима, окликнул.

Чабан настороженно посмотрел на него.

— Ты извини, — сказал Юрин, — Батыр погорячился. Такой уж он… А про колхоз я тебе расскажу, сам поймешь…

Глава одиннадцатая Весенний праздник

Наташа ходила по поселку из дома в дом — брала на учет больных. Ее сопровождали Нурли и Мердан.

Зашли они и к Атаниязу.

— Завтра первомайский праздник, — сказал Нурли. — Колхоз приглашает всех. Приходи и ты, Зиба.

Девушка вспыхнула от радости и посмотрела на мать, — та отвела глаза, склонилась над миской, в которой месила тесто. Зиба повернулась к отцу. В ее взгляде было столько мольбы и отчаяния, что Атанияз кивнул.

— Придет, придет, — сказал он. — Пусть повеселится.

Зиба бросилась бы ему на шею, не будь рядом посторонних. Но она только с благодарностью улыбнулась отцу и с той же улыбкой повернулась к Наташе. Их глаза встретились, и обе почувствовали взаимную симпатию — ту, которая возникает у девушек внезапно, как озарение.

Глядя на дочь, Атанияз подумал со злорадством: «Недолго ей будут морочить голову эти колхозники».

Зиба была любимицей в семье. Ее рождению радовались больше, чем рождению сыновей. Огульхан на радостях устроила женщинам, приехавшим проведать новорожденную, такой той, что о нем долго потом вспоминали — кто с удовольствием, кто — с завистью.

Родители души не чаяли в дочке. Да и как было не радоваться, если столько лет Огульхан рожала одних только сыновей. Зиба отзывалась детской лаской на заботу, и это еще более располагало к ней и отца, и мать, и братьев.

Кроме нее девочек в доме не было, и росла она среди мальчишек, играла в их игры, переняла от братьев озорной нрав, и-не отставала от мальчишек ни в чем. Бывало завяжется драка — так она никому спуску не даст. А уж самой попадет — жаловаться не станет.

Но однажды во время игры почувствовала она вдруг странное смущение. С тех пор стала сторониться мальчишек, на их удивление отвечала односложно: «А ну вас!» — и сама не понимала — почему…

Но одиночество тяготило ее, а сверстниц в этом конце поселка не было, и Зиба пошла к девушкам, о которых мать говорила презрительно. Одевались они похуже Зибы, но были очень милые, простые и доверчивые, и она быстро обзавелась подругами. И хотя она ничем не выказывала, что байская дочь, как-то так получилось, что стала Зиба заводилой всех девичьих затей — все слушались ее, восхищались ее веселостью и беззаботностью. И уж там, где находилась Зиба, — веселью не было конца. На курбан байрам^[21], когда парни и девчата соревновались на качелях — кто выше взлетит, — Зиба оказывалась первой. И посрамленные парни стыдливо отворачивались под градом насмешек.

И на любом празднике женщины радовались, когда на их половине появлялась Зиба. Достаточно было услышать ее веселый смех — и тут же забывались все невзгоды. А коль попался ей на язык — пощады не жди, осмеет так, что слов в ответ не найдешь, хоть беги.

Время шло, Зиба росла, и однажды Атанияз увидел ее с тугой косой, перекинутой на острую девичью грудь. Озорная девчонка превратилась в девушку. Он потребовал, чтобы она снова заплетала тоненькие косички, однако сам понимал, что этим ничего не изменишь, и стал по-новому, с затаенным восхищением и ревнивой озабоченностью, посматривать на нее.

Когда в селе открыли школу, он со вздохом разрешил дочери учиться. Школа, конечно, большевистская, доброму там не научат, но хоть занята делом будет — не до парней, которые уже не могли скрыть своего любопытства к расцветающему в семье Атанияза цветку. Да и власти будут смотреть на него другими глазами. В дополнение к школьным урокам он стал читать ей коран, рассказывать о праведниках. Между делом, в качестве сравнения, хаил он новые безбожные порядки — и вглядывался в лицо дочери, стараясь понять ее чувства. Зиба слушала почтительно, но особого рвения не высказывала и охотно убегала, когда он отпускал ее.

Она и в самом деле не принимала всерьез рассказов отца. Любила его, считала умным и сильным, но взглядов его не разделяла — очень уж светлой, радостной казалась ей новая жизнь, пришедшая в село. И она с недоумением смотрела на мрачные лица отца и братьев, не понимая, отчего они не радуются вместе с ней…

Ранним утром, принарядившись, Зиба пошла в центр поселка, откуда уже слышался сдержанный гул голосов, смех. Площадь между приземистыми домиками сельсовета, правления колхоза и школы была запружена людьми. Ветер трепал красные флаги. Чуть поодаль, на берегу канала, расселись на разостланных коврах бахши — их сильные, гортанные голоса, чередуясь, плыли над толпой. А в другом месте варился в больших котлах обед. Стоило подойти поближе — и можно было услышать, как бурлит под деревянными крышками суп, даже треск горячих сучьев не мог заглушить этот булькающий веселый звук. И аромат мясного навара смешивался с горьковатым запахом дыма.

— Зиба-джан, иди к нам!

Она оглянулась и увидела Айсолтан. Рядом с ней стояла Наташа.

— Мы с тобой в одном поселке живем, а видимся раз в году, — смеясь, сказала Айсолтан. — Вот теперь праздник будет как праздник, милая Зиба. А то без тебя скучно.

Зиба озорно сверкнула глазами.

— Той, конечно, пройдет и без меня, да вот я без него не обойдусь.

Она нагнулась к детишкам, ласково потрепала их по стриженым головам, одного, самого маленького, взяла на руки, стала забавлять. Мальчик засмеялся заливисто.

— Ишь, весь в отца, — сказала Зиба. — Чары тоже любит посмеяться.

Айсолтан, испытывая то горделивое смущение, какое всегда вызывает у матери внимание посторонних к ее ребенку, взяла у Зибы сына, прижала к себе.

— Хорошо, что есть праздник, — сказала она. — А то жизнь была бы скучной.

— Конечно, хорошо! Можно даже побороться! А, хочешь?…

Зиба засмеялась, вспомнив вдруг, как сошлись они как-то на чьей-то свадьбе — обе показали характер и с тех пор подружились.

…Жених и невеста были из одного поселка. Женщины, пришедшие за невестой, хорошо знали подружек, по обычаю обязанных защищать ее, и надеялись, что дело кончится шуткой. Но не тут-то было. Зиба заявила, что так просто невесту не взять и дала такой отпор посланницам жениха, что никто к невесте и подступиться не смог. Смех и визг поднялся в доме невесты. А на улице любопытные подзадоривали, выкрикивали всякие обидные слова, и женщины совсем обозлились, но невесту так и не смогли вынести. Вот тогда и подступилась к Зибе Айсолтан. Они схватились, как настоящие пальваны^[22]. Но Айсолтан оказалась сильнее и подмяла под себя Зибу. А тут бросились к невесте женщины, подхватили, на руках понесли из дому.

— Если бы не ты, — смеясь, сказала Зиба, — жених и по сей день в холостяках ходил бы.

Айсолтан вздохнула.

— Когда это было… Теперь мне не до баловства. Вот с Наташей ты еще можешь соревноваться.

Зиба посмотрела на доктора. И вдруг в глазах ее вспыхнули лукавые искорки.

— Могу! — воскликнула она. — Слушай, Наташа, а что если тебе надеть туркменское платье! Хочешь — я дам тебе свое новое?

— Спасибо, — Наташа обняла ее за плечи, привлекла к себе. — Я сама сошью себе такое платье.

— Тебе очень пойдет!

— А тебе пойдет городское, — подхватила Наташа. — Наденешь, а?

— А что! — упрямо воскликнула Зиба. — Обязательно надену!

— И тогда ты мне подыщешь жениха из ваших парней, а я тебе — русского, — смеясь, предложила Наташа.

— Согласна!

Какая-то женщина, стоявшая возле них и слышавшая разговор, сказала зло:

— Вот негодницы!

И, отвернувшись, зашагала прочь.

Улыбка медленно сходила с разгоряченного лица Зибы.

— Будь осторожна, Зиба-джан, — тихо сказала Айсолтан. — Всякие люди есть…

— Ай, ничего, — беззаботно ответила Зиба, — не обращай внимания. Кто виноват, что люди шуток не понимают? Ты лучше скажи, где достала такую красивую гульяка?

И она осторожно дотронулась до украшения. Зибе всегда нравилось, как одевается Айсолтан, и она старалась подражать ей. Хоть и не имела Айсолтан столько платьев, как у байских дочерей, а всегда все на ней сидело ладно и красиво.

— Это мне Чары на базаре купил, — сказала она. — Хочешь, подарю тебе? Мне к чему наряжаться, а ты — девушка…

— Нет, нет, что ты! — отстранилась Зиба. — Ведь это подарок! Чары узнает — обидится.

— Да он и не заметит. Наверное, уже и забыл, что покупал.

— Нет, не возьму, спасибо, — настояла на своем Зиба. — Мне отец обещал купить.

Айсолтан улыбнулась.

— Ты и без украшений красивее всех девушек. Знаешь, говорят, что золото и в золе блестит.

Зиба покраснела.

— Ну, что ты…

Она отвернулась, пряча смущение, и встретилась взглядом с проходившим мимо Керимом. В его глазах она прочла то, что только услышала от Айсолтан, и вздрогнула от неожиданности.

— Пойдем, — сказала она, беря подругу за руку, — пойдем куда-нибудь.

— Что с тобой? — удивилась Айсолтан. — Что-то случилось?

Зиба не ответила. Она и сама не знала, что с ней.

Какие-то новые, неясные чувства охватывали ее порой. И становилось вдруг то радостно, то грустно, и нельзя было найти причину этого, и ничего нельзя было объяснить…

Керим… Почему он так смотрел на нее? Или это только показалось? Нет, он и прежде… Что — прежде?..

Мысли путались, и не было уже прежней легкости, и не могла она, как раньше, рассмеяться ему в лицо…

Зиба оглянулась, но Керим уже уходил в толпе смеющихся, разговаривающих или просто глазеющих по сторонам сельчан, его широкая спина, обтянутая поношенным халатом, мелькнула и исчезла.

Айсолтан проследила за взглядом девушки и понимающе усмехнулась.

Керим приехал на праздник в хорошем настроении. Ходил среди радостно возбужденных людей, прислушивался к разговорам, — и видел: что-то изменилось ка селе. То ли люди стали добрее, сердечнее, то ли придавали всему необычный вид кумачовые полотнища, пылающие на ветру, то ли весна была всему виной — а только хорошо было ка душе, хотелось вместе со всеми шутить и смеяться, и говорить о весенних делах, о скоте, о кормах и колодцах, чувству я, что все вокруг живут одними мыслями и заботами. И не верилось, что колхоз принесет людям несчастье, что все в нем будет общим, как говорил Атанияз, вплоть до женщин… Злые люди болтают — а колхоз, хоть и маленький еще, живет себе, и никто из колхозников не жалуется.

Так почему же Атанияз плевался, словно речь шла о шайтане?

И вчера, когда Керим сказал, что и его пригласили ка колхозный праздник, у бая затряслись в гневе губы.

— Чтобы ноги таких, как Нурли и Мердан, здесь не было! — прошипел он.

Керима неприятно поразили эти слова. Почему он ненавидит их? Батыра — понятно. А Нурли и Мердан? Нет в них ни злобы, ни зачисти… Может, думает, что перепись — это их рук дело? Так ведь неверно, переписывают весь скот, не только у него… А может быть… Керим почувствовал, как отлила от лица кровь, когда подумал такое, — может быть, кто-то из них набивается в зятья к Атаниязу, а бай гонит прочь? Но он тут же отогнал эту горькую мысль — оба они женаты, да и калыма для байской дочери никто из них не собрал бы за всю жизнь.

Так в чем же дело?

Керим так и не нашел ответа на этот вопрос. Да и веселье все разгоралось — не до размышлений стало. Только когда он увидел среди женщин Зибу, вдруг опять — тяжело, как мельничные жернова, шевельнулись в нем его сомнения. Такая она красивая, что просто беда! А он…

Все вокруг принарядились к празднику. А на Кериме был старенький, хоть и не рваный, без заплат, но видавший виды, когда-то коричневый, выгоревший на солнце халат. Атанияз предложил ему надеть все новое — и халат, и сапоги, и тельпек. Но Керим отказался — щеголять в чужом стыдно, пусть уж будет как есть.

Он редко бывал на тоях, и сейчас хотел все посмотреть, все услышать, поэтому суетился, вертел головой, переходил с места на место. Сначала послушал бахши, потом, когда Юрин стал говорить речь, пробрался сквозь толпу вперед и замер, раскрыв рот от чрезмерного внимания.

После торжественной части и праздничного обеда начались соревнования, без которых у туркмен не обходится ни один настоящий той.

Первыми состязались наездники. Керим, работая локтями, молчаливо выслушивая нарекания, снова выбрался в первый ряд.

Кони, что вышли на старт, были хороши. Всадники горячили их, и они пританцовывали, изгибали гордые шеи, испуганно косили круглыми глазами на шумящую толпу.

Многих наездников Керим знал, но были и незнакомые, наверное, гости из соседних колхозов. На черном, блестящем скакуне гарцевал Мердан. И когда судья взмахнул платком, он рванул коня, и тот помчался, пластаясь по сухой уже, звонкой под копытами и пылящей равнине. Вначале он шел вровень с передними, такими же резвыми скакунами, но на середине круга стал обходить их под крики и улюлюканье толпы. Только одна лошадь не отставала, летела так же легко, а потом медленно, словно кто вытягивал ее, сначала на голову, потом на полкорпуса, вышла вперед. Лошадь принадлежала соседнему колхозу, и над болельщиками прошел рев. Керим тоже закричал, что есть мочи. И вдруг, очнувшись, застыдился и покосился по сторонам. Но никто не обращал на него внимания, все шумели, волновались, размахивали руками. Он видел возбужденные лица, раскрытые рты, трясущиеся бороды — и подивился виду односельчан, обычно таких спокойных и рассудительных.

Среди женщин Керим увидел жену Мердана с ребенком на руках. Ей, видимо, страшно было смотреть на скачущего во весь опор мужа, и она потупилась, вздрагивая. Это заметила стоявшая рядом Зиба. Засмеявшись и что-то сказав женщине, она взяла ребенка на руки и повернула его личиком к тому месту, где скакали, пыля, всадники. Толпа вдруг замерла, и в наступившей звонкой тишине Керим услышал, как Зиба сказала:

— Мать боится, так хоть ты посмотри — во-он папа!

Толпа снова взревела, и Керим, повернувшись, увидел:

Мердан, нахлестывая своего вороного, прильнув к его гриве, первым приближается к финишу.

— Мерда-а-ан! — во всю силу легких ликующе закричал Керим и замахал сорванным с головы тельпеком.

После небольшого отдыха началась джигитовка. И снова Мердан отличился. Он то на всем скаку бросал вверх тельпек и ловил его, то соскакивал и, чуть коснувшись ногами земли, словно пружиной подброшенный, вновь взлетал в седло, то пролезал под брюхом скачущего коня, то волочился за ним, как убитый, держась лишь в стременах. И каждый раз толпа замирала в испуге, а потом неистово рукоплескала и кричала восторженно. И только жена Мердана не решалась поднять глаза — ей все казалось, что муж сорвется под копыта и останется лежать в пыли с проломленным черепом.

Но Керим уже не глядел в ее сторону. Как завороженный, следил он за каждым движением Мердана, завидуя ему и досадуя на собственную неловкость. Вот если бы он сам мог так же легко, играючи, скакать на лихом коке, чтобы видела Зиба, и восхищалась им, гордилась…

Зиба… Он отыскал ее взглядом в толпе — и снова, в который раз, подивился ее броской, влекущей красоте. Разгоряченная зрелищем, с пылающими щеками, она бурно реагировала на то, что происходило на площади. И Керим с острым ревностным чувством заметил вдруг, что не он один исподволь бросает на Зибу влюбленный взгляд. У него сами собой сжались тяжелые кулаки. Но разве запретишь кому-нибудь любоваться красавицей?..

«Эх, — думал Керим, — если бы я мог, как Мердан, вскочить на вороного коня, помчаться на глазах у изумленной толпы и вскочить ногами на седло, и спрыгнуть на всем скаку, и снова нестись сломя голову по степи!..»

Но скачки уже кончились. Стрелки стали состязаться в меткости глаза и твердости руки. Надо было с пятидесяти шагов попасть в бутылку, которую подбрасывал лежащий в траншее мальчик.

Сверкнув на солнце, взметнулась вверх бутылка. Грохнул выстрел — и она легко упала на песок. Мимо! И снова бутылка летит над землей. Раз! — и звон стекла сливается с эхом выстрела. И опять — дзинь! И опять… Кто это так метко стреляет? Да это Юрин. Смотри-ка, какой мерген^[23]. Все пять бутылок вдребезги! Ай, да партийный секретарь!

И смех, и шутки, и одобрительные выкрики крутом…

Только Керим смотрит молча. Столько лет провел в песках, а мергеном не стал. Да и как научишься метко стрелять, если ружье купить не на что?

А праздник идет своим чередом, шумит над поселком. Уже пальваны вышли в круг, приноравливаются один к другому, ждут момента, чтобы бросить противника наземь. Один, отряхиваясь, поднимается, второй…

Мердан в кругу. Кушак повязан слабо, небрежно — вот, мол, кто смелый, хватайся, померимся силами.

Вышел навстречу парень, нагнулся, выставил вперед руки, только собрался рвануть Мердана — да сам неожиданно очутился на земле. Встал, виновато улыбаясь, отошел к своим.

А Мердан ждет нового соперника. Ага, вот этот! Ну, давай… Схватились, пробуя силы. Ого, кажется, здоров! Ну-ну… Замерла толпа. Только слышно, как топчутся борцы, дышат тяжело, с присвистом. Подхватил Мердан парня, приподнял. Но ловок тот — снова крепко встал на ноги. Тогда Мердан пошел на хитрость — чуть ослабил мышцы, словно бы выдыхаться стал. Парень почувствовал это, обрадовался, заспешил, предвкушая победу, — и полетел под ноги Мердану. Раздался одобрительный гул.

— Ай, да Мердан!

— Богатырь!

— Всем пальванам пальван, Мердан!

Кажется и здесь возьмет он приз. Кто же поборет такого сильного и ловкого парня?..

Юрин, увлеченный соревнованием, огляделся, увидел Керима, протиснулся к нему.

— Здравствуй, Керим! Что ж ты не выходишь в круг? Ты, пожалуй, посильнее Мердана!

— Да нет, — смущенно улыбнулся Керим, — какой из меня пальван?

Но Юрин уже тащил его навстречу Мердану. Чабаны узнали его, закричали радостно:

— Давай, давай, Керим! Не робей!

Мердан, прищурясь, осмотрел застеснявшегося соперника, про себя отметил, — какая у него широкая грудь, какие крепкие ладони, но сказал с усмешкой:

— Ну, покажи, на что способен.

Керим оглянулся, словно хотел убежать и спрятаться за спины стоящих вокруг людей, и увидел Зибу. Она не отвела, как обычно, взгляд, смотрела на него с ожиданием чего-то, пристально и спокойно. Он повернулся к Мердану, чувствуя, как словно бы крылья вырастают у него. Он не мог теперь отказаться от боя. И не мог проиграть схватку.

— Я согласен, — сказал Керим. — Только ты уже сражался и устал. А я свеж. Отдохни — и тогда попробуем.

Мердан пил чай и все смотрел на Керима, дивясь его уверенности, теряясь в догадках.

— Давай, — он легко вскочил и пошел на площадку.

Продев руку под кушак Керима, он ощутил его сильное тело и подумал, что если победит, то долго будет этим гордиться.

Мердан был опытным пальваном. Изловчившись, он поддел ногу Керима и тут же, собрав все силы, приподнял и согнул его.

Керим поднялся, все еще не понимая, что происходит. Вокруг свистели, кричали:

— Эй, парень, не на того нарвался!

— Мердан тебе не пара!

Керим угрюмо смотрел в землю, взрыхленную многими подошвами.

— Ничего, — услышал он одобряющий голос Юрина. — Сейчас вторая схватка, будь внимательным.

Снова взялись они за кушаки, медленно закружились по площадке. Мердан попытался повторить прежний прием, по Керим удержался на ногах, — и вдруг так рванул его, что показалось, будто хрустнуло у того что-то внутри.

Мердан увидел на мгновенье мелькнувшие в стремительном полете лица обступивших их людей, кушак Керима и — небо, высокое и чистое, без единого облачка. И тут на него навалился восторженный гул толпы.

Вскочив на ноги, Мердан улыбнулся, будто пошутил, упав. Но когда он спросил Керима: «Что, еще раз?» — губы его чуть дрогнули.

Едва успел он ухватиться за кушак, как медвежья сила Керима опять смяла и швырнула его на землю.

И снова неимоверный шум поднялся над площадью. В нем теперь можно было разобрать только одно имя — Керим.

К пальванам подошел Юрин, шутливо спросил Мердана:

— Ну, как, не будешь теперь задаваться?

— Да, силен парень, ничего не скажешь, — засмеялся тот и протянул Кериму руку. — Пусть всегда твоя спина будет такой крепкой, друг!

— Да это как-то так получилось, — смущенно улыбаясь, успокоил его Керим. — Вообще-то, ты сильнее меня.

— Это мы еще проверим, — пообещал Мердан. — Уж теперь-то я от тебя не отстану.

Нурли протянул Кериму большой шерстяной платок:

— Поздравляю, друг. Приз твой. Бери — подаришь невесте.

Керим застеснялся, стал мять в крепких пальцах мягкую ткань. И словно бы ненароком глянул по сторонам — видит ли Зиба его в этот момент. Но ее нигде не было.

Уже поздно вечером, возвращаясь с праздника, он свернул к домику Чары и подозвал мальчишку, игравшего у входа.

— Вот, возьми, — сказал он, протягивая платок. — Отдай маме. Мне он ни к чему.

И, не оглядываясь, зашагал на другой конец села.

Глава двенадцатая Надежды старого доктора

Эту улицу все называли Ломаной, хотя было у нее свое, настоящее название. Она начиналась за бетонным мостом, возле водонапорной башни, и тянулась, извиваясь, до самой байрам-алийской дороги.

Поздним вечером, когда на смену коротким сумеркам пришла чернильная мгла, на Ломаной улице появился человек в халате и высокой бараньей шапке. Из освещенных окон и на него падали желтые пятна света. В эти короткие мгновения можно было разглядеть белую повязку на его щеке. И он часто, то ли проверяя, на месте ли она, то ли движимый болью, прикладывал к повязке ладонь. Шел он быстро, уверенно, и сторонний наблюдатель решил бы, что улицу он знает хорошо. Но человек этот был здесь впервые.

У глухого, с плотно пригнанными досками, забора он замедлил шаги, взявшись за щеку, поднял голову, разглядел плохо освещенный номер и остановился у калитки с двумя — одна под другой — табличками: «Зубной врач» и «Во дворе злая собака». Он провел рукой по косяку, нащупал кнопку и нажал ее. Звонка он не услышал, по пес во дворе сразу всполошился, загремел цепью и ринулся к забору с громким лаем.

Долго не открывали, и человек терпеливо ждал, оглядываясь с любопытством, и все трогал перевязанную щеку. Увидев поверх забора щетинистую нить колючей проволоки, усмехнулся.

Наконец, в глубине двора щелкнул замок, скрипнула дверь и свет фонаря заплясал, приближаясь к калитке.

— Кто там? — спросил дребезжащий старческий голос.

— Мне нужна помощь, — по-русски ответил человек с перевязанной щекой, — очень мучает зуб.

Лязгнул засов, калитка распахнулась, и человек увидел хозяина — невысокого старика с интеллигентной бородкой клинышком и накинутом на плечи пиджаке.

— Помогите мне, — повторил пришелец, впрочем, весьма спокойно, без жалобных ноток в голосе.

— Вообще-то поздновато, — словно сомневаясь, впускать или не впускать позднего пациента, произнес старик. — Но если уж так вам приспичило…

Он отступил и качнул фонарем, приглашая войти.

Прижимая ладонь к щеке и боязливо поглядывая на беснующегося огромного пса, человек шагнул во двор.

— Цыц ты! — прикрикнул хозяин на собаку, и та покорно притихла.

Больной необычайно легко вбежал по ступенькам крыльца, вошел вслед за доктором в просторную прихожую, снял и пристроил на вешалке халат и тельпек, пригладил ладонями волосы.

— Кто это? — спросил из-за двери женский голос.

— Это ко мне, ты отдыхай, — ответил доктор и указал на другую дверь, ведущую в кабинет: — Прошу.

Здесь горела десятилинейная яркая лампа, и доктор, наконец, разглядел гостя. Человек был молод, высок, ладно скроен и, хотя одевался, как дайханин, держался совсем не скованно.

Посмотрев доктору в глаза, он улыбнулся и сказал негромко, со значением:

— Я привез вам привет от мистера Девиса.

Доктор не вздрогнул, не изменился в лице. Онспокойно снял очки, дыхнул на стеклу, протер чистым носовым платком, снова надел их, наклонил голову, давая понять, что слушает внимательно.

— Меня зовут Бахрам, — представился гость.

— А меня здесь все называют просто Капитонычем, — сказал со вздохом доктор. — Возраст, видите ли, ничего не попишешь. Да что же мы стоим? Садитесь ради бога.

— Значит, я не ошибся? — на всякий случай спросил Бахрам, устраиваясь в глубоком кресле и вытягивая уставшие ноги.

— Да, наверное, нет, — тихо засмеялся доктор.

Бахрам стянул повязку и сунул в карман.

Доктор тяжело, опираясь на подлокотники, опустился в кресло напротив, протянул гостю папиросы.

— Всюду сплошные противоречия, — сказал он. — Мы, врачи, лучше других знаем, что никотин наносит организму огромный вред, и курим сами.

— Каждый из нас делает много такого, чего не следовало бы делать, — согласился Бахрам. — Но бывает и наоборот — мы не делаем того, что нужно.

Доктор нахмурился. И Бахрам поспешил успокоить его:

— Вы понимаете, что речь не о вас. Мистер Девис, направляя меня к вам, выразил надежду, что вы наилучшим образом справитесь с поручением.

«Ишь, подлец, как выражается», — с неприязнью подумал доктор. — Дипломат, да и только. Ну, да и мы не лыком шиты".

— Чем могу служить? — спросил он сухо.

— О, мы еще успеем поговорить о делах! — воскликнул Бахрам. — Я ведь пришел только познакомиться.

— Очень рад.

Бахрам сделал вид, что не заметил сдержанности хозяина, продолжал говорить с легкой улыбкой:

— А вы неплохо устроились, доктор! Частная практика — дело доходное. К тому же стоматология — это наверняка, крепких зубов теперь не найдешь. Небось, кругленькую сумму в кубышке держите, а?

Капитоныч вдруг вздохнул и заговорил очень просто, будто и не хмурился только что:

— Э, батенька, не скажите. Было время, не скрою, когда наш брат, дантист, на свою судьбу не мог пожаловаться. А теперь — не то. Меня здесь знают, чуть что — к Капитоны-чу. А и то мои коллеги в государственной клинике зарплату имеют выше, чем я гонорару.

— Неужели так уж о них власти заботятся? — усмехнулся Бахрам.

— А что? Новые приборы — у них. Медикаменты — у них. Все — у них!

Бахрам с интересом посмотрел на него.

— Э, да вы совсем отчаялись, доктор! Нельзя так. Все еще может обернуться, как в сказке: к нам передом, к лесу — задом.

— Избушка на курьих ножках, — покачал головой Капитоныч. — Действительно, сказки… А в жизни… Э, да что говорить! Частная собственность теряет здесь под собой почву, скоро все прахом пойдет.

— Я знаю, большевики крепко за это дело взялись, — согласился Бахрам. — Там, у нас, на этот счет иллюзий не строят. И все же… и все же будущее в наших руках.

Доктор снова покачал головой.

— У России нет будущего. Все летит в тартарары.

— Будущее у тех, кто имеет деньги, — пояснил свою мысль Бахрам.

Доктор вдруг ощетинился.

— Деньги, деньги… А где они, деньги? У вас есть деньги? У меня за душой нет ломаного гроша. Так какого черта?..

— Вот об этом я и хотел бы с вами поговорить сегодня, — мягко прервал его Бахрам.

Капитоныч сразу умолк, насупился для вида, но скрыть любопытства не смог, и Бахрам заметил это.

— Вы, кажется, монархист? — спросил он.

— Да, — гордо вскинул седую голову доктор, — и считаю, что только императорская твердая рука способна навести в моей многострадальной стране порядок.

"Царь-батюшка тебе нужен, старый хрыч, — подумал Бахрам, наблюдая за доктором. — Прозевали Россию, интеллигентские хлюпики, а теперь хнычут. Только поздно — большевиков вам не спихнуть, тут другие силы нужны…"

— Мы тоже за это, — сказал он вслух. — Но ведь надо трезво оценивать обстановку. Сейчас не восемнадцатый год, внутренние силы рассеяны или уничтожены, Советы все прочнее встают на ноги. Вам следует опираться на мощь зарубежных стран, согласитесь. Иначе большевиков не одолеть.

— О, бедная моя Россия! — доктор театральным жестом прикрыл ладонью глаза. — Разве можно историю повернуть вспять?

— Можно, — жестко сказал Бахрам и пристально посмотрел на притихшего доктора. — В мире зреют, силы, которые сумеют это сделать.

— Вон как, — иронически сказал доктор.

— Если вы читаете газеты, то знаете, что в Германии создана национал-социалистическая партия. И пусть вас не пугает слово "социалистическая" в ее названии. Великие страны помогут ей прочно встать на ноги, и тогда она одним махом разделается с социализмом.

— Война? — быстро спросил доктор.

— А вы против? — вопросом на вопрос ответил Бахрам.

Доктор промолчал, только брови насупил.

— Впрочем, мы люди деловые, политика нам ни к чему, — сказал Бахрам. — Надо делать бизнес, а остальное — ерунда.

Доктор смешно пошевелил усами, и не понять было, смеется он или сердится. Спросил вкрадчиво:

— А позвольте спросить — где тут делать бизнес, на чем? Может быть, на этой поганой зубоврачебной практике? Или на тех обещаниях, которыми кормит меня мистер Девис? Нет уж, благодарю покорно. Всем этим я сыт по горло.

— Вы заговорили стихами, милый доктор, — улыбнулся Бахрам.

— Тут скоро запоешь, — буркнул Капитоныч, — не то что…

— А ведь у меня к вам вполне конкретное предложение, — словно вспомнив, спохватился Бахрам.

— Я слушаю вас, молодой человек, — сказал доктор, делая ударение на последних словах.

Но Бахрам пропустил его намек мимо ушей, — доктор был нужен ему, тут уж не до щепетильности.

— У местных баев, кроме тучных отар, есть еще и золотишко — и немалое, как мне известно.

У доктора под кустистыми бровями вспыхнули глаза.

— Насчет отар мы позаботились, баи перегонят скот за кордон, — продолжал Бахрам. — А вот золото они вряд ли потащат с собой. Отары в кувшин не засунешь и не зароешь, а драгоценности можно и припрятать до норы, до времени.

Доктор смотрел на него жадным взглядом. Не выдержав, спросил:

— Ну-с, а нам-то что за выгода от этого? В кладоискателей Превратиться советуете?

Но своей заинтересованности скрыть он уже не мог.

Посмеиваясь в душе, Бахрам объяснил:

— Баи друг другу не доверяют, и будут, конечно, скрытничать, никому не скажут, где запрячут золото. Но мне они доверятся, я это чувствую. Пообещаю вывезти и доставить в целости и сохранности их клады. А там… Только бы разузнать, где…

— Так-так-так, — быстро сказал доктор, осыпав на грудь сизый пепел и не заметив этого. — А я?… Мне-то какую роль отводите?

— Мне нужен помощник. Из легальных, — помедлив, сказал Бахрам. — Кстати, вы, кажется, и в клинике работаете?

— Что ж сделаешь — надо, — развел руками Капитоныч.

— Ну, и отлично. Беретесь помочь?

— Если смогу, — уклончиво ответил доктор.

— Сможете, — пообещал Бахрам. — А там — хоть здесь живите в свое удовольствие, хоть за границу махните — ваше дело. Да и в случае войны золотишко не помешает.

— Если удастся осуществить эту затею, я назову вас гением, — торжественно провозгласил доктор.

— Значит, договорились?

— Значит, договорились.

Бахрам помолчал, подчеркивая торжественность минуты, потом сказал буднично:

— Ну, а теперь перейдем к делу, ради которого прислал меня сюда мистер Девис.

Глава тринадцатая Искушение

Атанияз-бай хотел, чтобы Керим скорее уехал на кош, но в сельсовете его просили задержаться. И от того, что неизвестно было, почему не отпускают чабана, бай нервничал, не находил себе места. Больше всего он боялся, что Керим подружится с кем-нибудь из этих крикунов — активистов, — забьют ему голову всякими бреднями, потеряешь верного человека. И чтобы меньше было у батрака свободною времени, велел Кериму приглядывать за верблюдами.

А Керим и сам не очень рвался в поселок, бродил возле байских построек, искал себе дело, чтобы отвлечься от навалившихся неясных мыслей. Мужчин дома осталось мало — все уехали к отарам, и Кериму не с кем было словом переброситься. И он все сильнее скучал по степному раздолью, где все просто, привычно, знакомо до мелочей, где жизнь течет размеренно, словно заранее выверенная на многие годы вперед.

Никто не обращал на него внимания. Только Халтач, вторая жена Ниязкули, еще не вернувшегося из песков, все норовила дать ему какую-нибудь работу. Первая жена байского сына была тяжело больна и бесплодна, и он женился вторично, на молоденькой Халтач, проворной и хитрой. И хотя она совсем недавно появилась в байском ряду, все женщины успели невзлюбить ее за коварный нрав, да и побаивались тоже. Только уменье угодить Атаниязу и Огульхан спасало ее от прямых нападок.

Через день после колхозного праздника она с утра пришла в дом своей свекрови, ласково поздоровалась с Огульхан, подсела к ней, заговорила озабоченно, заглядывая ей в глаза:

— Скоро на пастбище выезжать, а у меня не все готово. Как вы думаете, матушка, не отмочить ли кошмы? И погода установилась теплая. И день сегодня способствует успеху — звезда ночью ярко горела в созвездии. И Керим здесь — помог бы. Как думаете?

Огульхан одобрительно посмотрела на нее:

— Конечно, займись этим, не откладывай. Недаром говорят: кто раньше встает — больше сделает.

Халтач покосилась на Атанияза, который собирался в дорогу, и зашептала:

— Они что, собираются куда?

— Отец в Нижнюю Чашгына съездит.

— А-яй, — горестно всплеснула руками Халтач.

Огульхан подняла на нее тяжелый взгляд.

— А тебе-то что?

— Да я, когда закладываю новую кошму, всегда их лову, чтоб добрым глазом прочность дали. Но пусть хоть благословят перед отъездом, попросите, мама!

Атанияз слышал шепот невестки, сделал вид, что углублен в свое дело, — приятно же лишний раз услышать такое. И когда жена передала ему просьбу, Атанияз милостиво согласился:

— Это она хорошо надумала, кошмы в пути будут нужны. Пусть готовит, что нужно, с божьей помощью, выйду, благословлю.

И верно — перед тем, как ехать, пришел к ее кибитке, велел начинать с богом.

В помощь Кериму Халтач нарядила крепкого пария, и они вдвоем взялись за дело. Расстелили камыш, уложили поверх шерсть. Скатав в плотный тюк, стали стягивать его веревками. Женщины носили ведрами воду из арыка и поливали рулон, а веревки все туже и туже схватывали его, уплотняя зажатую внутри шерсть.

Шустрая Халтач успевала между делом следить за приготовлением пищи и все шутила, подсмеивалась, стреляла озорными глазками.

После обеда снова принялись за работу.

Нудное попискивание молодого камыша, стягиваемого веревочными жгутами, до того осточертело, что парни готовы были бросить все, и только стыд перед неугомонной, без устали щебечущей Халтач удерживал их.

К вечеру все было кончено.

— Ну, вот теперь отведайте моего угощения, — пригласила Халтач уставших работников.

Не поскупилась она — было на сачаке всего полно: и сладостей, и мяса, и белого чурека.

Насытившись, парни поблагодарили, собрались уходить.

— Куда же вы? — изумленно воскликнула Халтач. — Еще светло на дворе, чего же спешите? Неужто умаялись? Стыдно, такие здоровые парни! Чем без дела валяться, сплели бы мне одну-две веревки. А то черный верблюжонок покою не дает, — суется куда не лень, а его привязать нечем.

Керим посмотрел на своего напарника, тот на него, — и оба весело рассмеялись.

— Ну, я вижу, нам теперь до самой смерти не расплатиться за угощенье, — сказал Керим. — Придется связать по веревке, а то нас хозяйка не выпустит.

— Я бы рад, — ответил парень, — да только нынче моя очередь у воды дежурить, я и так опоздал. Может, одной веревки хватит, хозяюшка?

— Ладно уж, иди, — махнула рукой Халтач. — А ты, Керим, поработай еще немного, а то совсем здесь обленишься.

Они остались вдвоем.

— Темнеет-то еще рано, — сказала Халтач, поглядывая на небо. — Уже и не видно ничего. Пойдем-ка в юрту, я лампу зажгу.

— А, может, отложить нам это дело? — с сомнением спросил Керим. — Завтра с утра принес бы готовую…

Его смущала близость молодой женщины.

— Уже и отказываешься! — рассмеялась Халтач. — Нет, раз обещал, делай! Пошли, пошли, не бойся, не съем тебя. Да и люди увидят тебя одного возле чужой юрты, что подумают? А?

Хорошо, хоть стемнело уже настолько, что не увидела она, как покраснел Керим. Не то засмеяла бы совсем…

Он вошел, робея, сел ближе к свету, стал сучить шерсть. Вдруг услышал, как щелкнула щеколда.

— Ты что, в тюрьму меня упрятала? — попробовал пошутить он, чувствуя, как жарко становится в груди. — Не заслужил я…

Халтач тряхнула головой.

— Не бойся, не обижу.

Она подошла, села рядом. Совсем близко увидел Керим ее зовущие глаза.

— Что ж, я такая страшная, что боишься побыть со мной наедине? — звенящим шепотом спросила она, не отводя от него взгляда. Кериму показалось, что глаза ее светятся, как у кошки.

— Ну, что ты, — с трудом выдавил он и чуть отодвинулся, — совсем наоборот…

Пальцы его работали быстро-быстро…

— Куда ты спешишь, смешной? — спросила Халтач и подвинула чайник и тарелку со сластями. — Выпей чаю, отдохни. Ведь тебе одной веревкой не отделаться.

— Что же я, всю ночь буду тут сидеть? — глухо спросил Керим, не поднимая от работы глаз.

— А ты не хочешь? — гордо вскинула голову Халтач, уверенная, что этот увалень не устоит перед ее чарами.

Но Керим только пробормотал что-то невнятное и не двинулся с места.

— Тебе надо было родиться девчонкой, — с досадой сказала Халтач.

— Зато тебе — уж никак не мужиком, — огрызнулся, обидевшись, Керим.

Халтач рассмеялась.

— Это ты верно сказал. Видимо, так и должно быть, как есть.

Сделав вид, что поправляет фитиль, она вдруг задула огонь. В юрте стало темно. Керим вскочил и бросился к двери. Он уже отыскал в темноте щеколду, когда Халтач обняла его, прижалась своим горячим, дрожащим телом.

— Ну, что ты? — у самого его лица зашептали ее губы. — Такой здоровый парень и собирался бежать? Оставишь меня одну? Я боюсь…

Керим не знал, что делать. Стыд жег его душу. Мысли метались в разгоряченном мозгу. Он был одни ка один с женщиной из ряда Атанияза. А это могло кончиться кровью, такой обиды не прощают… Да и Халтач — гелнедже Зибы… Было от чего потерять голову.

— Я пойду, — тоже шепотом ответил он.

— Счастье само идет к тебе, дурной…

Он схватил ее руки, сбросил со своих плеч.

— Мне не нужно такое счастье! — громко сказал он. — Стыдись!

"А вдруг Зиба увидит меня здесь?" От этой мысли кровь бросилась в лицо.

— Пусти! — Он оттолкнул женщину и шагнул за порог.

В темноте Халтач запнулась за что-то и упала, ударившись головой о сундук.

— Паршивый щенок! — исступленно крикнула она ему вслед. — Ты у меня еще поплачешь за это!

Керим шел торопливо, почти бежал. Лишь в стороне от домов остановился, прислушался. Кругом было тихо. "Только бы люди не узнали, — с беспокойством подумал он. — Зиба…"

В эту ночь он так и не смог уснуть.

Глава четырнадцатая И в душе — весна

Кериму пора было уезжать в пустыню, и он с утра пошел к Айсолтан, чтобы взять белье Чары, которое привез для стирки.

Низенький глинобитный домик с камышовой дверью стоял неподалеку от ряда Атанияза. Но здесь издавна селились те, что победнее. С тех пор, как они с Чары поженились, Айсолтан рожала каждый год, и ребятишки, мал мала меньше, играли возле домика, рылись в песке, что-то строили с озабоченным видом. И глядя на их чистые лица и рубашки и на аккуратно обмазанные саманом стены, Керим в который раз подивился работоспособности и заботливости хозяйки — поистине у нее золотые руки!

Засунув выстиранную одежду в хурджун, Керим сказал, что после полудня уезжает обратно в пески.

— Присядь, — пригласила Айсолтан. — Сейчас заварю чай. Надо же хоть немного поговорить. Как там Чары, когда вернется? Слышала, многие уходят от баев, возвращаются, чтобы вступить в колхоз. Он не говорил ничего об этом?

Керим сел, привычно подвернув ноги, сказал:

— Да был такой разговор. Чары хочет рассчитаться с баем и вернуться домой. Думаю, долго не задержится. Он на решение скор.

— И слава аллаху, — вздохнула Айсолтан. — Намаялась я тут без него. Ну, а ты чего здесь, зачем вызывали?

— Да на счет переписи скота, — неохотно ответил Керим.

Но любопытство женщины не так-то легко остудить.

— Говорили, всех чабанов и чолуков будут вызывать, а вас всего человек пять-шесть приехало. Отчего это? — допытывалась Айсолтан.

— Батыр вызывает, ему виднее.

— Ну, а баи что говорят?

— Баи… Что они могут говорить? Недовольны, конечно, а что сделаешь?

— Это так, — согласилась Айсолтан и подлила ему чаю. — Им сейчас не спится. Атанияз-бай так и рыщет по поселку, так и рыщет. Чуть стемнеет — то к одному пробирается, то к другому. Все выпытывает — кто на его стороне, а кто к колхозу тянется. Всю жизнь не знал нашей двери, а тут явился. Как, да что? Не нуждаемся ли в чем, спрашивает. Мол, если что — прямо к нему иди, поможет. Ну, да слава аллаху, обходились без его милостей и дальше как-нибудь проживем. Верно ведь?

Керим промолчал.

— Знаешь, мне кажется, что раз уж так дело повернулось надо и вам в колхоз подаваться — и тебе, и Чары, и всем, кто на баев работает. Сколько можно у чужих дверей отираться?

Керим, покачав головой, сказал негромко:

— Нам-то что? Всю жизнь за отарой ходить — за байской ли, за колхозной ли… Сейчас, по крайней мере, хоть все привычно, а что в колхозе будет — один аллах ведает…

— Ай, да хуже не будет!

— Кто знает…

Они помолчали, думая каждый о своем. Вдруг Айсолтан, внезапно вспомнив что-то, сказала с лукавой улыбкой:

— А мне Зиба говорила, что Атанияз всем семейством на весенние пастбища скоро переберется. Уж так она радуется этому, так радуется, как будто не в пески собирается, а на той, или даже к милому на свиданье.

Керима словно кипятком обдали изнутри. Он даже привстал, во все глаза глядя на Айсолтан. А она продолжала игриво:

— Такая она стала — не надивлюсь на нее. Все смеется, напевает… И вдруг задумается, а на лице улыбка блуждает… Видно, мечты ее уносят далеко-далеко… А потом сноса смехом зальется — как колокольчик зазвенит… Я ей говорю: ой, Зиба, что-то ты очень уж этой весне радуешься, не влюбилась ли? А она смеется: что я, хуже других?

Керим немного справился с волнением, сказал:

— Понятно, надоело сидеть в юрте, на свежий воздух, на травку захотелось. Ребенок она еще совсем.

Айсолтан засмеялась заливисто.

— Ох, уж эти мне дети! И впрямь о вас старшие должны на каждом шагу заботиться, сами-то ничего не умеете! Даже объясниться!

— О чем ты? — заливаясь краской, понимая, что смешон, и не умея уже совладать с собой, еле слышно спросил Керим. — Я ничего… мы…

— Да видно же всем, как вы друг на друга глаза пялите, — продолжала смеяться Айсолтан.

— И Зиба? — вырвалось у Керима.

— А ты и не знаешь будто? — сощурилась Айсолтан. — И она с тебя глаз не сводит.

У Керима словно горе с плеч свалилось.

— Хвала аллаху за милость его, — проникновенно сказал юноша.

— Аллах вселил в вас любовь, — поучала Айсолтан, — а дальше ваше дело. Будешь сидеть, сложа руки, — потеряешь свое счастье.

— Но ведь она — байская дочь, а я байский чабан! — в отчаянье воскликнул Керим.

Айсолтан ответила спокойно:

— А ты не слушай, что ворчит Атанияз, не обращай внимания. Если она не побоялась полюбить простого чабана, так что же ты, сильный, здоровый парень, боишься? Смотри, Зиба только одна у нас, баи на нее зарятся, в два счета останешься с носом. Подумай, парень.

Она засунула в очаг несколько толстых веток саксаула и стала смотреть, как медленно, словно бы нехотя, занимаются они, как скользят по ним синие искорки.

Халтач видела, как Керим вошел в дом Чары. Она остановила Зибу, вышедшую за хворостом, и сказала, лебезя:

— Ах, какой чудный узор на твоей тюбетейке! Сама вышивала? Надо и мне научиться. Я к переезду совсем не готова. А у тебя, наверное, и белье, и платья припасены…

— Да я особенно и не готовилась, — ответила Зиба, удивляясь неожиданному интересу Халтач. — Котомку за плечи — и поехала.

— Да что ты! — всплеснула руками Халтач. — Разве можно так! Там, в песках, некогда да и негде нарядами заниматься. Спохватишься потом — да поздно будет. Айсолтан-то здесь с ребятишками остается. А кто лучше нее платье скроит?

— А ведь верно, — засуетилась Зиба. — Сбегаю к ней. Спасибо, что напомнила, гелнедже ^[24].

— Иди, иди, милая, ваше дело молодое…

Зиба взяла припасенный отрез и, прижав сверток к груди, поспешила на другой конец села.

Она смело шагнула за порог знакомого дома и остановилась в замешательстве, увидев Керима.

— Ну, что же ты встала, проходи, садись, — радостно кинулась ей навстречу Айсолтан.

Зардевшись, Зиба прошла в угол комнаты, опустилась на кошму. И Керим заметил, что в ее лице нет и тени досады оттого, что встретила его здесь. Наоборот, проходя мимо, она кинула на него нежный взгляд. Или только показалось ему?..

Айсолтан налила ей пиалу чаю, подвинула конфеты.

— Пей, Зиба-джан, угощайся. Я так рада тебе!

Она открыто любовалась своей юной подругой. Увидев в ее руках сверток, протянула руку:

— Хочешь платье скроить? Покажи-ка. У, какой красивый!

— Скоро в пески ехать, — потупясь, пояснила Зиба. — Надо сшить до отъезда. Поможешь?

Айсолтан держала на ладонях мягкую, струящуюся, как вода, ткань.

— Конечно, помогу. Бог даст, хорошие платья получатся. — И вскинула ка нее смеющиеся глаза: — Ты и так красавица, а в новом платье всем парням вскружишь голову. Или только одному хочешь понравиться, признавайся!

Зиба, острая на язык, насмешница и проказница Зиба, не нашлась, что ответить, сидела смущенная и растерянная.

Айсолтан повернулась к Кериму.

— Ты, парень, все жалуешься, что в песках скучно. А что скажешь, когда Зиба приедет?

Керим набрал полные легкие воздуха, как перед прыжком в холодную воду, и выпалил:

— Весна не уйдет от нас, пока Зиба будет в песках.

И съежился, ожидая насмешек. Но девушка спять промолчала, только вспыхнули алым огнем ее щеки.

— Ты слышишь. Зиба? — спросила Айсолтан.

— Если так… — робко сказала Зиба, — если от меня зависит погода в пустыне, я готова жить там всегда.

— Тогда наступит рай на земле! — горячо воскликнул Керим. — Вечно будут цвести цветы у тебя под ногами, Зиба!

Но к ней уже вернулось прежнее самообладание.

— Вот как! — лукаво посмотрела она на Керима. — Оказывается, ты умеешь льстить.

— Что ты, Зиба, — Керим даже руки приложил к груди, словно клялся. — Я от всего сердца! Ты сама не знаешь…

Но Зиба отвернулась и стала обсуждать с Айсолтан покрой платья.

Керим смотрел на нее с замираньем сердца. Сколько лет мечтал побыть с ней рядом, как о счастье. Это и в самом деле счастье — без конца смотреть на ее тонкие руки, влекущие губы, тонуть в ее взгляде… Он сравнивал ее с благоухающей весной, которая никогда не сменяется иссушающим летом. Ведь именно весной так свеж воздух, так ярки краски земли, так бездонно небо, — и так легко на душе! Рядом с Зибой не думаешь ни о чем, кроме счастья, которое дарит она… А тут еще впервые ему удалось поговорить с ней…

— …сейчас девушки не носят уже такие длинные платья, — услышал он голос Айсолтан. — Может, и тебе сшить покороче?

— Тебе лучше знать, — ответила Зиба. — Делай, как надо.

— Конечно, будет красивее, — сказала Айсолтан и о укоризной посмотрела на юношу.

Керим понял, засмущался и, взяв чайник с пиалой, вышел и уселся в тени. Он все еще переживал блаженное чувство близости к любимой, с улыбкой вспоминал ее жесты, слова, взгляды, каждую черточку милого лица…

Когда она вышла, Керим вскочил и, потупясь, сказал запинаясь:

— Скорее приезжай, Зиба. Мы… Я… Там будет очень хорошо. Приезжай.

— Приедем, — без обычной насмешки ответила девушка. — Будет здоровье — не задержимся. — А ты сегодня уезжаешь?

— Да, уже собрался.

— Тогда — до свидания.

Она пошла своей легкой походкой по тропинке, не оборачиваясь. А Керим все смотрел ей вслед, пока не скрылась она за белыми юртами бая.

— Она сказала "до свидания", — повернул Керим к Айсолтан счастливое лицо. — Ты слышала?

— Я же говорила, что вы созданы друг для друга. Когда она видит тебя — расцветает, как цветок по весне. Смотри, не упусти свое счастье.

— Скоро она приедет, — сияя глазами, сказал Керим. — Я опять увижу ее.

— Дядя Кеим! Дядя Кеим! — тормошила его маленькая дочка Чары — Энегуль. — Ты когда папу привезешь?

Он нагнулся к ней, погладил по голове, сказал весело:

— Скоро, маленькая, скоро. Ты только подожди немного.

Он сел на своего любимца белого верблюда и всю дорогу, как песню, повторял слова Зибы: до свидания, до свидания!..

Глава пятнадцатая На приеме у Капитоныча

Юрин листал бумаги, но никак не мог сосредоточиться. Проклятый зуб не давал покоя.

— Я к врачу, — сказал он секретарю и вышел на улицу.

День клонился к вечеру, но было еще жарко. Юрин шел не спеша, чувствуя, как каждый шаг болью отдается во рту.

В клинике его принял седой человек в очках, с желтым сухим лицом, старый, но еще крепкий и подвижный.

— Что, беспокоят зубы? — участливо спросил он. — Садитесь, посмотрим.

Протирая смоченной в спирте ваткой инструменты, он продолжал говорить:

— Говорят, зуб — не сердце и не печень, вырвешь — и дело с концом. Ан нет. На месте вырванного новый не вырастет. А без зубов — прямая дорога к заболеванию желудка, оттуда — к печени, к сердцу. Так-то, молодой человек. Поэтому я сторонник лечения, а не удаления зубов. Ну-ка-с, откройте рот. Так… Так… Пошире, пожалуйста. Этот?

Юрин промычал в ответ.

— Ничего страшного, — успокоил доктор. — Положим пломбочку, и будете чувствовать себя превосходно. Посидите минуточку.

— Вы и вставляете тоже или только лечите? — спросил Юрин.

Врач посмотрел на него поверх очков.

— А вы что, желаете вставить?

— Да нет, я так… Если вырвешь — потом возни меньше.

— Ай-яй-яй, — укоризненно покачал головой доктор, — и это в вашем возрасте! Вставные зубы старят, имейте ввиду. Правда, встречаются еще наивные люди, которые считают, что вставной зуб — это красиво. Че-пу-ха! Только естественное красиво. Был у меня случай. Приходит девушка, милая такая, симпатичная. Случайно сломала зуб. И на беду — передний, на самом виду. Представляете ее состояние? Ей, может быть, замуж надо выходить, а тут зуб! Срам да и только! Словом, она ко мне. Осмотрел я, задумался. Ведь проще всего обточить соседний, сделать мостик — и носи на здоровье. А ей девятнадцать лет. Прикидываю и так, и эдак. Вдруг вбегает мать. Ну, прямо как в водевиле! — "Вот вам, — говорит, — золото, еле достала". Это значит, чтобы золотой зуб вставить. Хорошо, девушка умницей оказалась, не согласилась. Так я ей такой протез соорудил — до сих пор, наверное, не нарадуется. Я, признаться, и сам не люблю иметь дело с золотом. Не все то красиво, что блестит. Верно?

— Может быть, — согласился Юрин.

— Ну-с, а теперь приступим. — склонился над ним доктор. — Откройте рот. Та-ак… Терпите, терпите… Так… Сплюньте сюда. Откройте рот. Так… Кое-кто считает, что наша специальность очень уж доходная. Мерещутся груды золота… Спокойно, больной… А я его вижу реже, чем мусорщик, который роется на свалке в поисках чего-нибудь стоящего. И не люблю. Сплюньте.

Юрин сплюнул кровавую слюну в тазик, с облегчением откинулся на спинку кресла.

— Все? — спросил он.

— Самую малость, — ответил доктор, закладывая в дупло ватку. — А у вас хорошие нервы. Иные вопят так, что хоть святых выноси. Лечился у меня Эмиров из гепеу, не знакомы? Уж куда железный человек, а как потянул я у него коренной, — чуть не заплакал, честное слово. Хотя, конечно, и работенка там у них, не дай боже. Нервная. Ну-с, молодой человек, все. Два часа ничего не есть, не пить. А в понедельник прошу опять ко мне.

— Еще раз? — недовольно спросил Юрин.

— А как же? Не могу же я бросить пациента на произвол судьбы! А сейчас прошу простить небольшую формальность. Обычно это делают до лечения. Но у меня иной принцип: сначала окажи больному помощь, а потом спрашивай его фамилию. Итак, фамилия, имя, отчество, место жительства и работы…

Юрин отвечал терпеливо. Когда он назвал должность, у доктора брови поползли на лоб.

— Боже мой, — сказал он, искренне раскаиваясь, — а я при вас говорил про Эмирова! Но вы, надеюсь, не передадите ему?

— Нет, конечно, — успокоил его Юрин. — Ведь это он рекомендовал мне вас. Я могу идти?

— Всего хорошего. В понедельник явитесь обязательно.

Юрии поклонился и вышел.

Странный человек, этот Капитоныч, думал он, болтливый, как женщина.

Глава шестнадцатая Ниязкули жаждет крови

Почти три недели провел он в песках и, подъезжая к дому, с наслаждением думал об отдыхе, о нежных руках молодой жены, которые обовьют его шею…

Халтач встретила его раздраженно.

— Приехал… Шляешься нивесть где, а твои батраки делают тут, что хотят.

Ниязкули, ничего не понимая, остановился в дверях. По лицу жены он понял, что произошло что-то неприятное, и спросил:

— Ты мне загадки не загадывай, говори толком.

Халтач замахала руками.

— Да у меня язык не поворачивается сказать такое! Этот бродяга Керим, у которого ни кола, ни двора, совсем распоясался, будто и управы на него нет.

— Керим? Что он наделал?

Халтач была одного роста с мужем и смотрела на него открыто и гневно.

— Что наделал… Честной женщине стыдно об этом говорить. С помощью жены этого грязного чолука Чары он пытался совратить нашу красавицу Зибу. Я сама видела, как проклятая Айсолтан заманила ее к себе в дом, а там уже поджидал Керим.

Ниязкули шагнул к ней, сжимая кулаки.

— Что-о?

— Видит аллах, говорю правду! — застонала Халтач, хватаясь за голову. — Ни отца, ни мать не пощадили, нечестивцы!

Ниязкули в волнении стал ходить по юрте.

— Ах, мерзавцы! Ах, подлецы! — бормотал он, брызгая слюной.

Увидев, что муж поверил, Халтач еще подлила масла в огонь.

— И ты думаешь это все?

Он остановился и посмотрел на нее с тревожным ожиданием.

Халтач села, как будто ноги ее не держали, вытерла краем платка глаза и вдруг на самом деле заплакала, — может быть, от страха перед мужем.

— Ну? — подстегнул ее Ниязкули.

— Этот подлец… этот похотливый пес, — сквозь слезы проговорила Халтач, — он и со мной пытался…

Ниязкули остолбенел от страшной догадки и не мог вымолвить ни слова.

— Я замачивала кошмы, он помогал, потом, как положено, я угостила его после работы. А он увидел, что я одна, и бросился, схватил своими ручищами… Я упала. Вот, пощупай, какую шишку набила на голове… Он был совсем, как бешеный… Хорошо, палка подвернулась мне под руку, и я огрела его как следует. Чуть не опозорил меня, сын шелудивого ишака!

— Замолчи! — Ниязкули заскрипел зубами и снова в бешенстве стал метаться по юрте, как загнанный волк. Потом крикнул, подняв тяжелые кулаки:

— Смерть! Я убью его!

Халтач в испуге прижалась к стене, прикрыв локтем лицо, — только влажные глаза блестели в полумраке.

— Отец знает? — спросил Ниязкули. — Ты говорила ему?

— Как можно? — заплакала Халтач. — Разве повернулся бы у меня язык?.. Сказать такое людям…

Ниязкули стремительно вышел. Затаив дыхание, Халтач прислушивалась к удаляющимся шагам.

Атанияз полулежал на подушках и пил чай. Увидев бледное лицо сына, он сразу почуял неладное и сел, отставив пиалу.

— Что случилось? Говори, — поспешно спросил он.

Ниязкули сел напротив и, задыхаясь, рассказал новость.

— Вы сидите тут, чай пьете, а наших жен и сестер!.. — крикнул он в лицо отцу.

Огульхан так и села возле печки, раскрыв рот.

— О, милостивый аллах, — запричитала она. — за что позор на мою седую голову?..

Она оттянула платье на груди и поплевала за пазуху, приговаривая:

— Чурек принесу я в дар всевышнему, лишь бы все уладилось… Тьфу, тьфу! Избави нас, боже, от срама!

У Атанияза тряслась борода, глаза расширились, налились кровью.

А Ниязкули все кричал:

— Этот паскудник напакостил и преспокойно уехал, а мы должны терпеть? Нам теперь нельзя в поселке показаться!

Раскачиваясь из стороны в сторону, Огульхан бормотала:

— Вах, мне сразу не понравились его глаза! Словно чувствовала, что натворит что-нибудь, так и вышло. А эта потаскуха Айсолтан… Она, она во всем виновата, сводница проклятущая!.. Осрамила перед всеми!

— Тихо! — вдруг приказал Атанияз. — Дайте собраться с мыслями.

Ниязкули заскрежетал зубами:

— С мыслями… Надо действовать — думать тут нечего. Пустить им кровь! Пусть лучше не будет у меня сестры, чем терпеть такой позор!

— Замолчи, — негромко, не веско сказал отец. — Весь поселок слышит твой крик. Ты не женщина.

Тихо стало в кибитке, как на кладбище.

Огульхан ждала, желая только одного: чтобы не узнали в поселке, не пошли пересуды, а то и носа из дома показать нельзя будет. А уж если на то пойдет, то пусть прольется кровь, лишь бы оградить честь любимой дочери.

Но она молчала — решить должен был муж.

А он сидел с каменным лицом, не видя ничего перед собой. Думал.

Разве мало бед свалилось на его старые плечи? Так нет — еще и эта. Будь неладен этот Керим! Такой тихий с виду, а поди, осмелился надругаться над честным именем байской дочери, приставал к замужней женщине… Что делать теперь? Как уйти от позора? Надо и честь семьи сохранить, и виновных наказать, и не преступить закон — с нынешней властью шутки плохи…

Его мысли прервал Ниязкули.

— Я не могу ждать, отец! — дрожа, как в лихорадке, выкрикнул он. — Почему ты не скажешь — убей его, почему медлишь? Как жить, не сняв позора кровью?

— Послушай, что говорят старшие, — ответил Атанияз, — а потом приступай к делу.

Ниязкули вскочил.

— Нет, я сначала прикончу этого кобеля, потом буду слушать старших!

И он пошел к выходу.

— Ниязкули! — срывающимся голосом позвал отец. — Вернись, Ниязкули!

Но за ним уже опустилась кошма.

Атанияз догнал сына на улице, крепко взял за руку, сказал глухо:

— Не делай глупостей, не горячись. Слышишь? Не иди против воли отца.

И тут он увидел, что вокруг собрались мужчины и женщины всего ряда, смотрели на них испуганно и выжидательно. Конечно же, они слышали крики Ниязкули и все поняли.

Откуда-то появилась бледная Зиба, метнулась к отцу.

— Не верь им, папа! — с рыданиями в голосе, заглядывая в жестокие его глаза, проговорила она. — Ничего такого не было! Керим ни в чем не виноват, мы просто поговорили… о поездке на пастбища.

Она вдруг сникла, с ужасом поняв, что ничего теперь доказать уже нельзя, что отец и не слушает ее вовсе.

Атанияз отстранил ее брезгливо, процедив сквозь зубы:

— Отстань, не подходи ко мне.

И сразу же к ним подскочила Халтач.

— Ах ты, бесстыдница! — затараторила она, придерживая рукой яшмак. — Еще смеешь говорить, что ничего не было! Сама же мне рассказывала! Когда он тебя позвал, почему ты не ударила его камнем по голове, почему пошла? Водишь шашни с каким-то бездомным бродягой, позоришь отца своего! У-у, бессовестная!

Зиба чуть не потеряла сознание, женщины подхватили ее, увели.

Огульхан поразила наглость невестки, и она вступилась за дочь:

— Попридержи язык, балаболка! Кого угодно готова грязью облить. Ишь, напала на бедную девочку!

Но Халтач не так-то легко было остановить. Она, хоть и отошла немного, но продолжала возмущаться:

— И вы хороши, свекровь, потакаете девчонке. Может, вы и этого проходимца Керима будете защищать? Надо перерезать ему поганую глотку! Если мужчины боятся — приведите, я сама всажу ему нож!

— Смерть ему, опозорившему нас! — подхватил Ниязкули.

Он смотрел вокруг налившимися кровью глазами, набычив шею, готовый хоть сейчас кинуться на обидчика и разорвать его в клочья.

Обеспокоенный Атанияз стал уже поглядывать по сторонам, отыскивая парней покрепче, чтобы унять разбушевавшегося сына, да и сноху заодно.

— Успокойся, — сказал он. — Под горячую руку можно много бед натворить.

Ниязкули резко повернулся к нему.

— Я уважаю твои седины, отец. Но сейчас не становись на моей дороге. Этот парень не будет ходить по земле, разрешишь ты или нет!

И он пошел к коновязи.

— Цыц! — наливаясь кровью, закричал Атанияз. — Я здесь старший!

Никто никогда еще не слышал такого крика, и все оцепенели, ожидая бог знает чего — убийства, землетрясения, грома средь ясного неба…

Атанияз бегом кинулся в юрту и выскочил с двухстволкой. Он переломил ружье и дрожащей рукой вогнал патроны в оба ствола.

— Я убью тебя, если ослушаешься! — крикнул он сыну. — Еще один шаг — и он будет последним в твоей жизни, слышишь?

Ниязкули замер, широко расставив ноги. Руки его висели, как плеть. Он знал, что с отцом шутить нельзя. Но все стоял и смотрел в его мутные от гнева глаза, и люди, затаив дыхание, смотрели на них, ожидая развязки. Одна из женщин не выдержала и заголосила, как по покойнику.

Огульхан бросилась к мужу, повисла на его руке, но он стряхнул ее легко, как котенка, не отводя ружья от сына.

Среди мужчин прошел ропот.

— Ниязкули, — крикнул кто-то, — слово яшули — закон для всех нас, не своевольничай!

Опустив голову, вдруг обессилев, Ниязкули побрел к своей юрте.

— Расходитесь и вы, — обратился Атанияз к собравшимся, опуская ружье. — И пусть то, что произошло, останется здесь, между нами.

Спустя полчаса он послал за старшим сыном и снохой.

Они вошли, притихшие, как побитые псы, Халтач виновато опустила глаза, прикрыла низ лица яшмаком.

Атанияз жадно курил чилим^[25], вода булькала непрерывно, и дым не успевал рассеиваться, висел вокруг сизыми клочьями.

Курево малость успокоило старика. Он покосился на мрачного Ниязкули, проговорил примирительно:

— Ну, покипятились, и хватит. Курица солому разбрасывает — только себя позорит. Незачем выставлять себя на посмешище. Можно в своем кругу все обсудить и решить.

Он подождал, что скажет сын, но тот угрюмо молчал.

— Разве я на старости лет совсем выжил из ума, что дети уже не хотят меня выслушать?.. Испокон веков туркмены почитали старших, и вам не к лицу отступать от древнего обычая. Я многое повидал за долгую жизнь и имею понятие о чести, так что не пренебрегайте моим советом. Чего вы устроили шум как на тое? "Убью, убью", — передразнил он сына. — А попробуй тронь Керима — что будет? Власти враз сцапают и упрячут в тюрьму. Не те теперь времена, когда можно было расправиться с батраком. Это понимать надо. И ничего с вами не случится, пока вы будете слушаться меня. А обидчику мы отомстим, дайте срок.

Ниязкули вопросительно посмотрел на отца, но спросить не решился.

— Да, он заплатит своей ишачьей кровью за наш позор, — все так же тихо и спокойно сказал отец. — Я не успокоюсь, пока не попробую шашлыка из мяса Керима, не будь я Атанияз-бай.

— Позволь мне пустить ему кровь, отец! — снова распалился Ниязкули.

— Успокойся, — осадил его старик, — это сделает другой.

— Но…

— Слушайте внимательно, — понизил голос Атанияз. Надо все повернуть иначе. Айсолтан и Керим, Понимаете?

У Халтач загорелись глаза, она нерпой догадалась, куда клонит свекор.

— Нужно пустить слух, что Айсолтан спуталась с Керимом, — обращаясь уже к ней одной, продолжал Атанияз. — Когда этот слух превратится в сухую траву, он вспыхнет огромным костром, и котором сгорит нечестивец. Чары убьет его.

— А если Керим его в схватке одолеет? — усомнился Ниязкули.

— Это неважно, — ответил отец. — Чары ли его убьет, он ли Чары — какая разница? Одни будет лежать в земле, а другой не сможет остаться на этой стороне и уйдет с нами. Перегоним скот, а там… Там другие законы.

Ниязкули засмеялся, и был зловещ его смех. Огульхап вздрогнула и прошептала молитву.

— Ну, вот и договорились, — довольный сказал Атанияз, наливая себе чай. — Идите, и да поможет вам аллах!

Ниязкули и Халтач поднялись, пошли к двери.

— Да, Халтач, — остановил сноху старик, — я хочу напомнить тебе, что если еще хоть один человек узнает о нашем сговоре, все дело рухнет. Так что попридержи язык, женщина.

Под яшмаком зашевелились губы Халтач:

— Будь спокоен, отец, я понимаю.

Склонившись, она вышла вслед за мужем.

Глава семнадцатая Чары берется за нож

Отара медленно двигалась по степи на юг. Овцы отъелись на весенних пастбищах, отяжелели их курдюки, и шли они тяжело, глухо постукивая копытами по затвердевшей на жарком солнце земле.

Керим устало брел позади. Пот щекотливыми струйками стекал по лицу и спине, крючковатая чабанская палка давила плечо.

Вторую неделю гнал он отару на новые пастбища. Далеко позади остались холмы Ак Эркек-Чал Эркек, знакомые, вдоль и поперек исхоженные места. Атанияз решил выпасать овец между Серахсом и Пенди, и все его пастухи со своим нехитрым скарбом тронулись в дальний путь.

Керим с тревогой поглядывал на горизонт — там, в дрожащем, все гуще желтеющем мареве, назревала буря. Он еще надеялся, что она пройдет стороной, как вдруг налетел ветер, ударил в лицо колючими песчинками. И сразу закрутилось, завертелось все вокруг в шальной неистовой пляске. Густая пыль закрыла небо, песок хрустел на зубах, сыпался за пазуху. Заслонясь рукой от крепчающего ветра, Керим криком подгонял овец. Собаки, поджав хвосты, жались к его ногам. Он пнул одну, и они помчались к отаре. Их шерсть шевелилась на ветру, ходила волнами.

— Вперед! Вперед! — кричал Керим, и ветер рвал его крик в клочья.

Перебирался не один Атанияз, — по всей степи между Тедженом и Мары пылили тучные отары других баев, словно нечистая сила гнала их с насиженных мест в неведомые края. Чабанов беспокоил перегон. Как там будет? Вдоволь ли пищи для скота, хороша ли вода в колодцах? А саксаул — легко ли, как дома, добывать его? И волки. Если их много, туго придется.

Керим слышал, что в этих местах водятся хищники, но какие — точно не знал, и о повадках их тоже ничего не было известно. И вот вчера он с тревогой почувствовал: отару сопровождает зверь. Видел и следы — крупные, не похожие на волчьи. В одном месте хищник исцарапал когтями землю, поломал ветки, — видно, что-то злило, раздражало его.

Сегодня утром Керим снова увидел эти огромные следы — зверь кружил вокруг отары.

Свои пожитки чабан вез на белом верблюде; обычно спокойный и невозмутимый, он стал вдруг жаться к хозяйку, сторожко поводил ушами, пугливо озирался.

— Ну, чего ты? — ласково трепал Керим шелковистую шею. — По дому скучаешь, дружище? И мне несладко, да что поделаешь.

Но верблюд не успокаивался, вздрагивал, косил глазом встепь.

И собаки, словно кто подменил их, — не носились, как обычно, вокруг отары, а держались все вместе, вдруг дыбили шерсть на загривках, рычали нивесть на кого.

Керим поделился своими опасениями с Чары. Тот только плечами пожал: поживем — увидим.

Тревога, которая не оставляла Керима со вчерашнего дня, усилилась во время бури. Он решил загнать овец в низину, где не так буйствовал ветер, и переждать.

Только поздним вечером буря немного улеглась, и Керим погнал отару дальше. Вскоре он увидел вдали огонь костра, который разжег чолук. Здесь был загон, значит, овцы проведут ночь в безопасности.

У края саксаулового леса, под обрывом, защищающим от ветра, Чары соорудил надежный шалаш, вырыл яму — печь, приладил казан и, видно, умаялся, прилег, укрывшись с головой. Керим с недовольством отметил, что он поленился даже утоптать песок вокруг очага. И вещи валялись — где что.

Услышав шум, Чары проснулся, нехотя сел, стал протирать глаза. Вид у него был недовольный. "Это потому, что бай не дает ему расчета, — подумал Керим. — Домой человеку хочется". И спросил, стреноживая верблюда:

— Что, так ничего и не пообещал хозяин?

Чары зевнул, ответил не сразу.

— Ай, рассчитаемся.

— Слушай, если моя помощь нужна, скажи, вместе пойдем. Атанияз ко мне вроде бы неплохо относится.

— Ладно уж, как-нибудь сам.

— Я к тебе по-дружески, — обиделся Керим, — а ты…

— А может, ты мне родственником приходишься? — зло отозвался Чары. — Так мне такие родственники не нужны.

Укрывшись от ветра за стеной шалаша, Керим сел пить чай, с любопытством поглядывая на чолука. "Какая его муха укусила? Бай не отпускает, а он на мне злость вымещает".

— Ты напрасно сердишься, — сказал он. — Мы старые друзья, сколько вместе исходили по пустыне, вот я и хочу помочь.

Чары усмехнулся криво.

— Дружба… На словах все складно выходит, а на деле каждый сам за себя, кто понахальнее, того и верх.

— Что ж, по-твоему, и дружбы настоящей не бывает?

Чары раздраженно махнул рукой:

— Не тебе говорить о дружбе. Это святое слово.

Керим удивленно посмотрел на него, но промолчал и стал укладываться спать в шалаше.

Чары достал из кармана сушеную полую тыквочку, насыпал на ладонь наса^[26], бросил под язык.

— Перед отъездом я зашел к Айсолтан за твоим бельем, — сказал Керим, которому молчание становилось в тягость. — Она все не дождется, когда ты приедешь. Говорит, надо уходить от баев, вступать в колхоз.

Чары сидел молча, как изваяние.

— Скучаешь небось по жене, по детишкам, — продолжал Керим, улыбаясь в темноте. — А я все о Зибе думаю… Как будто стало налаживаться у нас, а тут, как назло, перегон. Когда теперь увидимся?.. — Он приподнялся на локте, стараясь разглядеть лицо Чары. — А ведь это Айсолтан нам помогла. Без нее так и не поговорили бы…

Чары сплюнул на песок густую зеленую жижу, вытер губы, сказал с затаенной злобой:

— Вы с ней многого достигнуть можете, если захотите.

Керим снова лёг, сказав обиженно:

— Тебе и сказать ничего нельзя…

Он уснул быстро. А Чары продолжал недвижно сидеть у затухающего огня, глядя в ночь. Неспокойно было у него на душе, саднила рана, нанесенная словами Ниязкули.

Байский сын ненадолго приехал на кош перед большим перегоном, осмотрел овец, остался доволен, собрался возвращаться в поселок. Оставшись наедине с Чары, помялся со скорбным лицом, повздыхал, потом, как бы решившись, проговорил:

— Ай, Чары-джан, язык не поворачивается во рту, не люблю я сплетен да кривотолков, не мужское это дело. Но и промолчать не могу, потому что уважаю и ценю тебя, и мне было бы больно видеть, как за твоей спиной творят безобразие.

Чары насторожился, чуя неладное.

— А что такое? — спросил он, заглядывая в глаза Ниязкули.

Тот отвернулся, как будто тяжело было ему выполнять такую обязанность, сказал глухо, даже голос дрогнул:

— Мы же все свои люди, и нам не безразлична судьба ближнего… Скроешь правду — все равно, что украдешь. Да и совесть будет мучать…

— Да что случилось? — затормошил его Чары.

А Ниязкули все мялся, не говорил прямо.

— Каждому человеку в душу не заглянешь. Керим вон другом троим прикидывается, а сам… Не могу я сказать такое, язык не слушается!

Чары побледнел, схватил его за руку своими крепкими пальцами, так что Ниязкули скривился от боли.

— Не мучь, скажи, наконец…

— Ай, лучше сам с ним поговори, так вернее будет.

Чары не отпускал его. Тяжело дыша, сказал:

— Начал — говори.

— Сам заставляешь. Чары… Не хотел я… Лучше бы не видеть и не слышать такого. Ну, да ладно. Керим все дни, что в поселке был, из твоего дома не выходил, все с Айсолтан да с Айсолтан.

— Врешь! — задохнулся Чары, шаря по его лицу глазами.

— Весь поселок об этом говорит, — ответил словно бы с обидой Ниязкули.

Чары отпустил его и в изнеможении привалился к стене агила.

— Все на глазах у людей, — продолжал Ниязкули, — совсем совесть потеряли. На празднике Керим приз получил, платок, так его тут же ей отнес. Наши, как узнали, расстроились совсем, отец даже слег. Такого позора, сказал, еще не видывал на своем веку. А мать…

— Хватит, — с угрозой прервал его Чары. — Ты свое дело сделал. Уезжай.

В тот день словно бы что-то надломилось у него внутри. Белый свет стал не мил. Чары ушел в себя, не замечал ничего вокруг, все думал свою горькую думу, терзал душу сомнениями, терялся в догадках.

Верно ли то, что сказал Ниязкули? Неужели Айсолтан способна на такое? Он же верил ей больше, чем собственному сердцу… А Керим? Робкий, стеснительный, как девушка, души в Зибе не чает, — зачем ему мать чужих детей?

Но ведь Ниязкули уверял…

Голова может лопнуть от таких мыслей. А тут еще встретился односельчанин, сказал, что старший брат Чары — Атаджан просил его заехать, какое-то важное дело есть, а какое — не сказал. Верно, и до него дошли слухи?..

Похрапывает во сне Керим, может, видит во сне свою Зибу… А что если Айсолтан? Чары смотрит на спящего чабана и думает.

Какой-то зверь бродит вокруг отары. Но разве не страшнее любого зверя человек? На что только не способен он…

Мятежная ночь летит над степью, воет ветер, овцы топчутся в загоне, не могут успокоиться. А тут, под обрывом, тихо, тлеют под казаном саксауловые угли, покрываются пеплом. Скоро совсем погаснут. Но Чары не замечает ничего. Он смотрит на безмятежное лицо Керима. Может быть, совсем недавно вот так же смотрела на это лицо Айсолтан, когда засыпал он после утех в чужом доме… Все может быть, коварен человек. Недаром говорят, собака верна, а жена блудлива. Ведь она еще не стара, Айсолтан, истосковалась без мужа, а тут подвернулся молодой, здоровый парень…

Злоба душила Чары. Он здесь, в песках, спит, не раздеваясь, тело его зудит от пота, а они там, на его постели…

Большой охотничий нож легко вышел из кожаных ножен, тускло сверкнул при свете догорающего костра. Куда вернее ударить — в грудь, в шею, в живот?..

И вдруг сомнение зародилось в разгоряченном мозгу чолука. Убить спящего — разве это не подлость? Надо разбудить, высказать все в лицо и уж потом ударить… Но он же сильнее, кинется, вырвет нож… И будет смеяться над ним, обнимая Айсолтан. Разве Керим вспоминал о чести в объятиях замужней женщины? Так почему же он, Чары, должен думать об этом?..

Ветер не унимается, буйствует в ночной степи.

Чары подбросил сучьев в огонь. Они медленно разгорались. Теперь хорошо стало видно спящего Керима. Вот он чмокнул губами, совсем как ребенок. Поджал ноги, натянул одеяло, не просыпаясь, — продрог. Лицо спокойное, будто он мечтает во сне о чем-то… Красив парень, ничего не скажешь. Значит, на эту красоту и позарилась Айсолтан.

Дрогнули черные усики Керима, лицо расплылось в белозубой улыбке…

Чары вздрогнул, крепче сжал рукоятку ножа. Задержав дыхание, размахнулся. Словно падающая звезда, сверкнуло в трепетном слете костра топкое стальное лезвие…

Глава восемнадцатая Мятежная ночь

Ветер налетел внезапно, как будто таился где-то поблизости и, выждав момент, кинулся, как зверь. Наташа не успела удержать листки — они рванулись из рук и полетели над степью, как белые голуби. Девушка испуганно оглянулась. Всюду, сколько хватало глаз, бесновался ветер, вздымая пустыню на дыбы. Песок сразу же завяз в зубах. Стало трудно дышать. Через силу разомкнув веки, Наташа не увидела даже, а скорее нащупала у ног сумку, перекинула через плечо и боком против ветра пошла в ту сторону, где был, по ее предположениям, чабанский домик. Фотоаппарат больно ударял в бедро, ветер так облепил платье, что ей вдруг показалось, будто идет она обнаженной по разбушевавшейся пустыне.

Надвигалась ночь.

Если взойти на новый бетонный мост, перекинутый через Мургаб, и посмотреть на город, то главная улица будет видна из конца в конец. Обрамленная густыми деревьями, за которыми и домов-то не разглядеть, она покажется сплошной, как коридор, но это не так. Стоит спуститься с моста и пройти по улице, как увидишь, что она пересечена другими узкими улочками, на которых дома лепятся един к одному, и только узкие ворота с калиточками свидетельствуют о наличии дворов внутри. Дома кирпичной кладки, с чуть приметными украшениями в виде выступов и резных оконных наличников так схожи, что приезжему человеку легко заблудиться в городских улочках.

На одной из таких улиц, что почти у самого моста, б сером невзрачном здании с маленькими зарешеченными окнами разместилось отделение ГПУ.

В эти дни по стертым кирпичным ступенькам крыльца то и дело торопливо поднимались и спускались военные и люди в штатском, с одинаково озабоченными лицами, порой не бритые и оттого казавшиеся особенно хмурыми.

Иногда у здания резко обрывался цокот лошадиных копыт, всадник в просоленной гимнастерке привязывал к дереву взмыленного коня, взбегал на крыльцо, придерживая шашку, а вскоре снова прыгал в седло и во весь дух скакал куда-то, увозя на груди секретный пакет с тяжелыми сургучными печатями.

В своем кабинете сидел за старинным письменным столом с полевым телефоном по правую руку начальник отделения Юрин. На этот раз он был в военной форме и казался более подтянутым и даже суровым, нежели тогда, на приеме у Капитоныча.

В дверь заглянул его помощник Эмиров;

— Утамышев через полчаса будет здесь, — сказал он.

— Ага, хорошо, — оторвавшись от бумаг, улыбнулся Юрин. — Как только приедет, сразу ко мне.

— Есть, — с серьезным лицом ответил Эмиров.

Юрин снова склонился над столом, сделал несколько пометок на листах, скрепленных металлической планкой, захлопнул папку и подошел к большой карте, испещренной разноцветными карандашными значками. Он долго водил по ней пальцами, что-то прикидывал в уме, иногда хмурился, задерживая взгляд на какой-нибудь точке, и снова как бы ощупью двигался по обширному пустынному краю.

От этого занятия его оторвал приход начальника геологической экспедиции Утамышева. У Юрина сразу как-то подобрело лицо.

— А я вас давно жду, — сказал он, идя навстречу гостю.

— Мне только вчера сообщили, — как бы извиняясь, ответил Утамышев, — пока добрался…

— Ну, садитесь, рассказывайте, — Юрин подвел его к столу, возле которого стояли два стула, сам сел напротив, раскрыл пачку папирос. — Курите, отличный табак.

Утамышев взял папиросу, помял в пальцах.

— Что ж рассказывать, — сказал он раздумчиво, — вроде бы особых новостей нет… Ходим-бродим, пытаемся разглядеть, что у нас под ногами делается.

— Удается? — улыбнулся Юрин.

— По правде сказать, не всегда. Бывает, природа нам кукиш показывает.

Они рассмеялись. Юрин сказал:

— У нас, выходит, похожая работенка — искать, искать, искать…

— Только нам увидеть кукиш — досадно, — вставил Утамышев, — а вам…

Юрин согнал улыбку с лица, кивнул:

— Да, объекты поисков у нас разные и нам не найти нельзя.

Они помолчали, пыхая папиросами.

Юрин встал, обошел вокруг стола, — Утамышев спокойно следил, как он раскрыл папку, полистал бумаги, нашел нужную, прочел молча, потом захлопнул и отодвинул на край стола, к телефону, сел и поднял на него серые внимательные глаза.

— Нам нужна ваша помощь, товарищ Утамышев.

— Я догадываюсь, Сергей Николаевич. Говорите, все, что в силах, сделаю.

— Мы оба коммунисты, — сказал Юрин, и Утамышев сразу внутренне подобрался. — Я открою вам тайну, потому что иначе вы не сможете разобраться в обстановке. Мы имеем сведения, что в среде баев зреет стремление угнать скот за границу. Их подбивают не только наши внутренние враги, но и иностранные агенты. Люди это хитрые, маскироваться умеют ловко, встретишь в степи — от дайханина не отличишь. Но отличить нужно. Мы обязаны это сделать. С вашей помощью.

— Понимаю, — сказал Утамышев.

— Баи много лет грабили народ, и вот сейчас хотят переправить награбленное за кордон. Многие будто бы в поисках лучших пастбищ перегнали отары в южные Каракумы. Нам надо предупредить их действия.

— Что должны делать мы? — спросил Утамышев, уловив паузу.

Юрин загасил папиросу и встал. Утамышев тоже поднялся. Они подошли к карте, и Юрии сказал:

— Один из ваших поисковых отрядов находится где-то в этом районе.

— Да, — быстро подтвердил начальник экспедиции, — вот здесь.

— У вас есть надежные люди, — продолжил Юрин, — которые охотно помогут нам. Хотя бы Макаров.

Он посмотрел на Утамышева, и тот кивнул согласно:

— Старый большевик. Отличный геолог. Опытный радист. Вполне надежный человек.

— Я знаю его, — сказал Юрин. В помощь ему мы хотим послать его дочь, Наташу. Она сейчас работает врачом в колхозе, но согласна перебраться к отцу. Знает туркменский язык. Будет оказывать медицинскую помощь геологам и чабанам, стало быть, сможет ездить, куда захочет, не вызывая подозрений. А это очень важно.

Утамышев согласно наклонил голову.

— Мы еще поговорим с ними, — разъясним, что надо делать. Они будут информировать нас о действиях баев, о появлении посторонних на пастбищах.

— Понятно, Сергей Николаевич, — сказал Утамышев. — позабочусь, чтобы ничто не мешало им выполнить эту задачу.

Так Наташа очутилась в южных Каракумах.

Ветер крепчал. Гудела ночная степь. В черном небе неслись неясные, клубящиеся тени. И земля стала зыбкой, вихрилась, мчалась навстречу колючим песчаным потоком.

Наташа, едва передвигая ноги, задыхаясь, брела в темноте, не видя ничего.

От колодца, где застала ее буря, до домика сотня шагов. Но она прошла больше, а домика все нет. Заблудилась?..

Наташа остановилась, прикрывая руками лицо, огляделась, но ничего не увидела кроме несущегося мимо мрака.

Надо же было так случиться, что она не застала на колодце людей. Теперь не на кого надеяться, только на себя.

Она снова пошла, наклоняясь против ветра и прикрывая локтем лицо. Но силы покидали ее. В изнеможении девушка опустилась на песок и заплакала, размазывая по щекам колючие слезы. У ее пот стал вырастать песчаный холмик. Она ужаснулась, вообразив себя погребенной в пустыне, и с трудом встала. Надо идти. Но куда?..

Вдруг совсем близко мигнули огоньки. Исчезли. Снова засветились…

У Наташи гулко застучало сердце. Спасенье? А, может быть, смерть? Она вспомнила рассказы о басмачах, которые еще рыщут по степи. Но уже не в силах была отвести слезящиеся глаза от огоньков, мерцающих сквозь вихревую песчаную стену. Ноги сами пошли им навстречу…

Огоньки то исчезали, то появлялись вновь, словно бы убегали от нее. И неожиданно появились совсем рядом — два одинаковых круглых глаза, горящие в темноте. Теряя от страха сознание, Наташа догадалась — волки. Нечем стало дышать. Она раскрыла рот, силясь крикнуть, и сразу же его залепило хрустящим песком. Сквозь рев бури она расслышала злобное рычание. Огоньки метнулись ей навстречу. И тогда она дико закричала.

Глава девятнадцатая Неожиданное спасение

Напряженная, готовая для страшного удара рука Чары замерла в воздухе. Ветер занес в шалаш отчаянный, почти нечеловеческий крик и вслед за ним звериный рев. Суеверный Чары задрожал от страха, засунул нож в ножны у пояса, пополз на четвереньках в угол.

Проснулся Керим, сел, испуганно тараща сонные глаза.

— Что это?

Язык не слушался Чары. Он только замычал и показал рукой в степь.

— Волки? — снова спросил обеспокоенный Керим.

— Дэв, — выдавил наконец Чары.

Керим посмотрел на него, как на сумасшедшего, но разглядев ужас на лице чолука, сам струхнул не на шутку.

В это время снова раздался звериный рык и еле слышный за ветром призывный рев верблюда.

Керим схватил ремень, палку и выскочил из шалаша.

— Скорее! — на ходу крикнул он все еще дрожащему в углу шалаша чолуку.

Верблюд, оборвав веревки, лежал в стороне от привязи — и как-то странно, заметил Керим, подбегая.

Чары принес горящую головню, и оба увидели, что верблюд подмял под себя что-то пятнистое, бессильно бьющееся.

— Барс! — первым догадался Керим.

Зверь был придавлен тушей верблюда, оскаленная пасть его виднелась под брюхом, задние лапы скребли землю с другой стороны, ободрали верблюду бок, кровь струилась на песок, застывала на клочьях белой шерсти.

Поначалу растерявшись, Керим хотел схватить зверя за лапу, но получил такой удар в грудь, что отлетел на несколько шагов. Тогда он скинул халат, набросил его на лапы хищника, навалился всем телом. Чары резанул ножом по венам, кровь зверя хлынула на землю, смешиваясь с кровью раненого верблюда. Барс затих, обессиленный, только рычал злобно, скалил клыки.

Верблюд, почуяв, что зверь ослаб, еще раз с силой надавил на него мощной грудью, раздался жуткий хруст, — тогда он поднялся на дрожащих ногах и, шатаясь, отошел в сторону. Раздавленный барс остался лежать на исцарапанной, залитой кровью земле, — страшный даже мертвый.

— Так вот, значит, кто преследовал нас двое суток. — сказал Керим, тяжело дыша и разглядывая хищника в мятущемся свете факела.

Потом он подошел к дрожащему верблюду, стал осматривать его раны. Верблюд потянулся к нему мордой, обдал теплым дыханием.

— Ай, мой друг, — ласково сказал Керим. — Такого зверя не испугался…

Чары вдруг вспомнил?

— Кажется, еще человек кричал. Посмотреть надо. Вооружившись палками, они медленно побрели вокруг становища, зорко вглядываясь в темноту. Ветер поутих. Песчаные облака медленно оседали на землю.

— Смотри! — Чары схватил Керима за рукав.

На склоне бархана белело что-то.

Они осторожно приблизились и разглядели женщину. Керим опустился перед ней на колени, приподнял голову, ладонью осторожно вытер грязное лицо.

Женщина открыла глаза. И сразу встрепенулась, села, оправила платье на коленях, испуганно посмотрела на незнакомцев.

— Кто вы? — спросила она.

— Ты не бойся, — сказал Чары. — Мы чабаны. Отара здесь, кош.

Эти люди не были похожи на басмачей.

— Ты не ранена? — спросил Чары. — Что ты делаешь одна в песках?

— Меня зовут Наташа, я доктор, — сказала девушка. — Доктор Наташа, не слышали?

— Ай, откуда нам знать, — ответил Чары. — Ладно, пойдем к огню, согреешься, выпьешь чаю.

— Я заблудилась, — возбужденно стала рассказывать Наташа, поднимаясь. — Начался ветер, я пошла и заблудилась. Долго шла, не знаю, сколько. Из сил выбилась. Вдруг — огни. Думала — люди, костры. А это — волк. Бросился на меня…

— Это не волк, — сказал Керим, все время молчавший. — Барс. Вот он лежит. На верблюда бросился, верблюд его задавил.

Наташа посмотрела на распластанное тело барса с содроганием.

— Сильный зверь, — сказал Керим. — Собаки боятся его, не знаю, где попрятались.

Чары подбросил веток саксаула в костер, они затрещали, объятые пламенем.

В свете костра Наташа разглядела своих спасителей. Керим был весь в крови, рубаха на нем висела клочьями.

— Это барс? — в глазах девушки еще гнездился страх.

Керим смутился, запахнул на груди халат, сказал виновато:

— Неловко схватил его, вот и… Да ничего, заживет.

— Нет, нет, — поспешно возразила Наташа, — это нельзя так оставлять. Я осмотрю вас.

Профессиональное спокойствие вернулось к ней. Она раскрыла полевую санитарную сумку, которую чудом не бросила во время бури, достала бинт, йод.

— Ну-ка, снимайте халат и рубашку, — властно приказала она.

Керим еще больше смутился, стал суетливо стягивать халат.

— Вон как он вас, — покачала головой Наташа, рассматривая раны на груди и животе. — Ну ничего, ничего…

Ее пальцы мягко трогали мускулистое тело Керима, и он замирал от каждого прикосновения, испытывая незнакомое сладостное чувство. Ах, если бы это были руки Зибы! Он даже зажмурился от удовольствия — так приятна была мысль о возможной близости любимой.

— Больно? — тревожно спросила Наташа, взглянув на его лицо.

Он улыбнулся в ответ, покачал головой.

Раны и в самом деле оказались не опасными — это обилие спекшейся крови придавало Кериму такой пугающий вид. Наташа осторожно промыла их, стала перевязывать. Керим лежал на кошме и вдруг увидел обнаженные колени девушки, гладкие и белые. Его бросило в жар.

Наташа заметила его взгляд, поняла, и, тоже краснея, поспешно одернула платье.

Но теперь Керим видел то, на что раньше не обратил внимания, — платье ее легкое, плотно облегает ладную фигуру и просвечивает, и можно разглядеть сорочку, какие-то лямки и ленточки, и голые плечи, и волнующую ложбинку на груди…

— Ну, чего вы, лежите смирно, — стыдясь и возмущаясь, сказала Наташа.

Но Керим привстал, вытащил халат из-под себя и кинул ей, сказав почти грубо:

— На, надень.

Наташа не посмела отказаться, и поспешно, глотая слезы, закончила перевязку.

Кериму стало жаль ее. В конце концов, почему она должна носить шаровары с ковровым узором у щиколотки и просторное кетени, если все девушки в городе одеваются так?..

— Спасибо, — сказал он, надевая новую рубаху. — Теперь совсем быстро заживет.

Наташа низко склонилась над своей сумкой, пряча влажные глаза.

— Да, да, я думаю, все будет хорошо. Только надо полежать несколько дней.

Керим снисходительно улыбнулся.

— Лежать из-за этих пустяковых царапин? Я не бай. Утром мы погоним отару дальше.

Чары молча поставил перед ними чайник и пиалы. Керим налил чаю, подвинул девушке, сказал:

— А я видел тебя, сестренка. В Ак-Тепе.

Наташа удивленно посмотрела на него и внезапно вспомнила: первомайский праздник в колхозе, тесный круг людей и посредине этот парень, красный от натуги, только что бросивший на землю непобедимого Мердана…

— Я тоже, — обрадовалась она, — на первомайском празднике.

— Верно, — счастливо засмеялся он, заметив, как вспыхнуло ее лицо. — Как же ты запомнила?

Только теперь у Наташи окончательно отлегло от сердца. Она все еще побаивалась этих суровых на вид людей, не знала, чего можно ждать от них, а тут вдруг оказалось, что они почти знакомы. От недавней обиды не осталось и следа.

— Запомнила, запомнила, — тоже засмеялась она. — Не такой уж вы незаметный. Вы же боролись, еще приз получили, платок.

Она обернулась к Чары, как бы приглашая и его принять участие в веселье. Но тот хмуро возился у костра и даже как будто не слышал их разговора.

На самом деле слово "платок" снова всколыхнуло его остывшее было чувство. Значит, верно говорил Ниязкули, был приз, был платок. У, змееныш! В поселке волочился за замужними женщинами, а здесь будто с неба свалилась к нему эта русская девчонка, и он уже кружит ей голову разговорами… Выходит, все правда. Никакой он не тихоня, а самый настоящий потаскун.

Так думал Чары, ковыряя палкой угли в костре. И прежняя лютая злоба против недавнего друга поднялась в нем. Как только земля носит такого подлеца, распалял он себя, почему не покарает его аллах, почему не заплескается море там, где он стоит, чтобы поглотить этого злыдня? А может быть… Ну, конечно, это ему, Чары, вверяет судьба жизнь Керима. Что ж, он выполнит свой долг!..

— Я очищу воздух от его смрада, — прошептал он, как клятву.

Ночные переживания сморили всех. Наташу уложили в шалаше. Чары устроился у костра. Керим прилег под боком у настрадавшегося верблюда, стал гладить его, шептать ласковые слова, улыбаясь в темноте, не понимая, чему радуется.

Затихла ночная степь. Запоздалый серп месяца поднялся над горизонтом, повис, как серьга. Сорвалась и покатилась по небу падучая звезда, — стынущий след ее таял медленно, как след камчи на спине верблюда.

Керим уснул. А Чары, размышляя о случившемся, вдруг снова разволновался, совсем потерял покой. Понимая, что теперь не уснуть, он сел, привычно поджав ноги, стал ворошить тлеющие головешки в костре. Время от времени он поглядывал на мерно посапывающего Керима, и злоба к нему с новой силой прихлынула к сердцу. У Чары не было сомнений, что Керим только притворяется скромным, а на самом деле он отъявленный бабник, каких мало на земле. Паршивый кобель! Стоит ему увидеть женщину, как он теряет голову и готов на любую подлость. Конечно, это так. Вот и с этой русской… Как смотрел на нее Керим! Настоящий обольститель. Да и понятно. Здесь, в центре Каракумов, женщину встретишь редко, а Керим парень молодой, здоровый… Конечно, утром он оставит его, Чары, с отарой, а сам напросится проводить доктора. Уведет ее в пески, а там…

Ну, нет, скрипнул зубами Чары, я тебе, подлецу… Хватит. Вчера с моей Айсолтан, сегодня с этой, завтра до Зибы доберется. Недаром же говорят в народе, что метит он в зятья к Атанияз-баю.

Так и не уснул Чары до самого рассвета. Только предутренний холодок немного успокоил его, и он забылся коротким тревожным сном.

Утром Наташа поднялась раньше всех, раздула потухший было костер, поставила кипятить чай, на скорую руку зашила рубаху Керима, выстирала и пристроила сушить у огня.

Керим с благодарностью посмотрел на нее и она зарделась, поймав его взгляд, отвернулась смущенно.

Солнце еще не поднялось, когда они напились чаю и собрались в путь.

— Ты проводи доктора, сказал Керим чолуку, — а я погоню отару. У Хауз-Хана обожду тебя.

Чары вздрогнул от неожиданности, но промолчал, даже не взглянув на него.

— Ну, что ж, сестренка, — повернулся Керим к Наташе, — до свиданья. Бог даст, свидимся еще.

Он пошел к отаре, поднял ее и погнал на юг. Собаки, оправившись от ночного страха, бегали вокруг с громким лаем.

Глухой шум сотен копыт медленно удалялся.

Глядя вслед Кериму, Наташа вдруг с удивлением почувствовала, что ей жаль расставаться с этим застенчивым немногословным парнем. Чем приворожил он ее?..

Скоро и молчаливый Чары распростится с ней, уйдет догонять свою отару. Повседневные заботы захлестнут их, и не вспомнят они о короткой встрече с доктором Наташей. Разве только зайдет в кругу чабанов разговор о повадках барса, — тогда расскажут они, как верблюд победил страшного зверя, и мимоходом назовут ее имя. А то и не назовут, кто она им…

Высокая, статная фигура чабана еще виднелась вдали. Он назвал ее сестренкой, чудак. Хороший парень этот Керим, простой, душевный и по-своему гордый. Кто знает, может и впрямь доведется свидится…

С неожиданно ворохнувшейся тоской она вспомнила разговор в кабинете Юрина. Знает ли Керим, куда гонит овец? Наверное, нет. И сказать нельзя, не время еще. Как же отвести беду от ничего не ведающих людей?..

— Пошли, что ли, — сказал Чары.

И первый, не дожидаясь ответа, зашагал по склону бархана, ведя на поводу белого верблюда с ободранным, подсохшим уже боком.

Наташа еще раз с тяжелым сердцем оглянулась на уходящую отару, за которой стлалась по степи серая дымка поднятой копытами пыли, задержала взгляд на крохотной фигуре чабана и, удержав вздох, понуро побрела за Чары.

Глава двадцатая Богатство Атанияз-бая

Июльское солнце раскалило пустыню. В юрте еще куда ни шло, но наружу лучше не выглядывать. Воздух обжигал лицо, как будто Бахрам заглядывал в пылающую печку. Сердцу было тесно в груди, оно колотилось глухо, больно отдаваясь в висках. "Как в аду, — злился Бахрам, вспомнив слова из Корана: — "Грешники будут там среди знойного самума и кипящей воды, в тени от черного дыма: не будет им ни прохлады, ни отрады". Он не привык к такой жаре, но, выдавая себя за туркмена, не должен был подавать вида.

Однако всевидящего Атанияза трудно было провести.

— Пейте зеленый чай, дорогой гость, — пряча усмешку, посоветовал он. — Чай снимает усталость, спасает от жары, поднимает настроение. Аллах послал этот божественный напиток туркменам за их терпение.

И Бахрам пил горьковатый, густо заваренный чан пиалу за пиалой. Пот градом катился по лицу, рубашка промокла, ему действительно стало легче, — любое, даже самое слабое дуновение ветерка несло прохладу разгоряченной коже, и сердце успокоилось. Верно говорят русские — клин клином вышибают, вспомнил Бахрам и потрогал плоскую, как фляга, бутылку в заднем кармане брюк. Но выпить не решился.

— Принесли обед, Бахрам-хан, — пригласил Атанияз.

— С удовольствием, — ответил гость, — только я хотел сначала посоветоваться с вами, бай-ага.

Атаниязу льстило уважение, которое постоянно выказывал ему таинственный пришелец из того мира, куда собирался в скором времени перебраться и сам бай. Он солидно разгладил седую бороду.

— Нам незачем таиться друг от друга, — доверительным тоном продолжал Бахрам. — Я хотел бы прежде, чем начать дело, заручиться вашим согласием, уважаемый бай-ага.

Атанияз сказал, поучая:

— Откровенность — лучшее качество в отношениях между людьми.

— А для друзей оно просто необходимо, — подхватил Бахрам. — У нас же впереди — трудное дело. Общая цель еще больше сближает нас. Вот я и хочу поделиться одной мыслью, обсудить ее с вами.

Атанияз кивком разрешил ему продолжать.

— Граница хорошо охраняется, бай-ага. Там может произойти стычка с пограничниками, а чем она кончится, один аллах ведает.

— Нас тоже беспокоит это, — согласился хозяин. — Но раз решив, мы не отступим. Аллах да поможет нам на нашем пути!

— Мужественные слова! Ничто не остановит нас. — Наклонившись к Атаниязу, Бахрам понизил голос: — Да вы ни о чем не беспокойтесь. Когда все будет готово к переходу, я устрою так, что ваша группа окажется в самом безопасном месте. Пусть рискуют другие, менее достойные люди. Ни один волос не упадет с вашей головы, ни одна овца не попадет в руки пограничникам. Но это в том случае, если вы будете двигаться налегке.

— Я не оставлю большевикам даже порванной кошмы, — с затаенной злобой отозвался Атанияз.

— И правильно, бай-ага, они и так отняли у вас многое. Я о другом хотел сказать. Ведь поедут женщины, дети. И со скотом много возни. Мало ли что… Мне думается, а не лучше ли часть богатства спрятать здесь?

— Спрятать здесь? — повторил озадаченный бай.

— А почему бы нет? — вкрадчиво настаивал на своем Бахрам. — Конечно, овец не спрячешь, верблюдов тоже, за ними уход нужен. Ну, а другую часть богатства, которая есть-пить не просит, можно бы оставить в надежном месте до поры, до времени, а там выбрать момент и спокойно переправить через границу. Что вы об этом скажете, бай-ага?

Атанияз понял, наконец, о чем речь.

— Золото, серебро — так? — уточнил он.

— Ну, да. Уложить в кувшин, зарыть поглубже, тогда можно хоть год, хоть два ждать. Случись что при переходе, не дай бог, все это богатство останется целым. А то ведь можно его и потерять. Навсегда.

— Упаси боже от такого несчастья! — суеверно произнес Атанияз, подняв ладони. — Но как можно оставить в стране нечестивцев свои богатства?

Бахрам слушал его с чувством презрения. Он понимал, как трудно баю согласиться на такое. Золотых женских украшений и монет царской чеканки накопил он, пожалуй, столько, что число отар можно было бы удвоить, дороги они были, ох, как дороги.

Желтое пламя плеснуло в глазах Атанияза, — словно бы отразились в них несметные сокровища, от отца и деда унаследованные и умножаемые им каждодневно: правдой ли, неправдой — наплевать, лишь бы в свой карман, в дом, не из дому.

— Поговорим о другом, — скрипуче и быстро заговорил бай. — Сердце свое оставить, а самому уйти — мыслимо ли это?

Но уже то, что отказ звучал вопросом, вселяло надежду, и Бахрам воспрянул духом.

— Земля — самый надежный склад, бай-ага, — веско сказал он. — Из твоих рук взять легче, чем у земли, об этом надо помнить. В Каракумах много мест, куда не заглядывает человек, а песок не разболтает. Каракумы умеют молчать. Людей надо бояться.

Атанияз задумался, пощипывая бороду. Сомнения закрались в его душу. А, может, верно говорит хан? От людей какую угодно пакость можно ждать, продадут с потрохами, не моргнув глазом, а земля и впрямь надежна: приходи, бери свое, когда хочешь…

— Только надо без свидетелей, — подсказал Бахрам, словно мысли его читал.

Атанияз закивал: верно, верно. Но вдруг опять насупился, ушел в себя, как четки, перебирая в уме все, что знал о кладах. Ничего предостерегающего не вспомнил, но спросил на всякий случай:

— А спрячу — найду ли потом?

Бахрам снисходительно двинул бровью.

— Отметку для себя сделать надо, тогда все будет в порядке.

Атанияз почмокал губами, покрутил бороду, сказал нерешительно:

— Ну, если так…

— Мне тоже кажется, что так будет вернее, — облегченно вздохнул Бахрам. — Если уж рисковать, то не всем состоянием.

Он достал карту, развернул ее, стал водить пальцем, поясняя, где какой колодец, впадина или холм. Атанияз смотрел на карту, набычившись, ничего не разбирая.

— Ты эти дела лучше меня знаешь, хан, — наконец, окончательно сдался он. — Как скажешь, так и сделаю.

Ликуя в душе, Бахрам с озабоченным видом обсуждал с ним все подробности устройства тайников, делал пометки на карте.

— Вот теперь, бай-ага, можно приниматься и за обед, — сказал Бахрам, складывая похрустывающую карту, и спросил как бы невзначай: — Себе ее возьмете или у меня пока хранить?

— Ай, к чему мне, — махнул рукой Атанияз. — Я и так всю пашу степь вдоль и поперек знаю.

Он вышел распорядиться насчет обеда, а Бахрам, чтобы успокоить себя, поспешно достал из кармана брюк плоскую бутылку, зубами вытащил пробку, взял ее в свободную руку и, закинув голову, сделал несколько булькающих глотков. Бутылку он сунул обратно в карман.

Атанияз вернулся, сел с тяжелым достоинством. Вслед за ним вошел молодой парень, не поднимая глаз, расстелил сачак, поставил деревянную миску ароматного жирного супа, положил на углу горку свежего, только что из тамдыра, чурека.

Почерневшая от времени миска и ложки, потертые и зализанные до седого тусклого блеска, вызвали у Бахрама внезапно нахлынувшее отвратное чувство. Он вдруг с почти физической острой болью понял, что ему до тошноты надоела эта жизнь в закопченных юртах, среди нечистоплотных, привыкших к грязи людей, посреди глухой степи. И только выдержка и боязнь потерять все то, что с таким трудом приобрел он здесь благодаря хитросплетениям, помогали Бахраму сохранять внешнее спокойствие. Подобрав рукав, он зачерпнул ложкой жирную похлебку, поднес к губам, держа снизу кусок чурека, чтобы не капнуть, отхлебнул, обжигаясь. Посмотрев на чавкающего Атанияза, сказал учтиво:

— Я знаю, вы строго соблюдаете шариат^[27], бай-ага. Но ведь есть еще и ковахат^[28], развивающийся вместе с жизнью. Мы все чтим религию, и в то же время позволяем себе маленькие вольности, чтобы не прослыть отсталыми. В нашей стране принято перед обедом выпить немного шерапа^[29] — для аппетита. Я позволю себе в вашем присутствии, уважаемый бай-ага…

Бахрам, выпрямив спину, достал из кармана бутыль и поставил на сачак. Спросил, выжидательно глядя на хозяина:

— А может, и вы, бай-ага?

В другое время Атанияз оскорбительно возмутился бы — ему, истому мусульманину, предлагают зелье шайтана! Может, даже ударил бы в гневе. Но перед ним был Бахрам, человек, от которого зависело будущее. И бай смолчал. Даже попробовал свести все к шутке.

— Хей, негодник! — сказал он беззлобно. — Нынешняя молодежь совсем не похожа на прежнюю. Ладно, пей на здоровье.

Он разломил теплую лепешку надвое, сложил кусок трубочкой и, макнув в жирный суп, осторожно понес ко рту, уже не обращая на гостя внимания.

А Бахрам налил в пиалу, закупорил бутылку, чтобы не разлилась невзначай, сказал искренне:

— За здоровье твоих миллионов, бай-ага! Чтобы благополучно миновали границу!

— Пусть аллах услышит тебя, — с полным ртом отозвался Атанияз.

Бахрам стал хлебать суп, заедая чуреком с белыми блестками застывшего жира на желтой корочке. Хмель заиграл в голове.

— Бай-ага, — с хрипотцой сказал Бахрам, второй раз наполняя пиалу, — у человека есть еще сокровище, которое дороже всех остальных, — это родное дитя. За здоровье твоей прекрасной дочери!

Атанияз бросил на него пронзительный взгляд из-под клочковатых густых бровей.

— Дай бог!

Пот обильно катился по красному лицу Бахрама, но жара почему-то не казалась ему такой нестерпимой. Утираясь платком, он думал о том, что в конце концов можно и здесь жить, надо только проще смотреть на вещи.

Наевшись, они сотворили послеобеденную молитву. Атанияз прилег, сытно рыгая и прислушиваясь к урчанию в отяжелевшем животе. От жары и обильной жирной пищи он разомлел, стал дремать.

Бахрам вышел из юрты, подставил разгоряченное лицо степному ветерку. Внутри все горело, и ему захотелось остудиться чалом^[30]. Он откинул кошму на соседней юрте, со света сразу не мог разглядеть, кто там есть, и шагнул за порог. Из глубины юрты на него смотрели большие трепетные глаза Зибы. Она была одна здесь, и у Бахрама на мгновение мелькнула шальная мысль — схватить ее сейчас, вскочить на коня и умчать куда глаза глядят, чтобы потом в тиши ласкать налитое, нетронутое девичье тело, любить ее до одури, до изнеможения.

А глаза Зибы все смотрели на него — были в них и внезапный страх, и любопытство, и стыдливость. Под ее взглядом Бахрам медленно, как после тяжелого сна, трезвел, обретая прежнюю рассудочность.

— Как поживаешь, Зиба? — спросил он со спокойной вежливостью.

— Спасибо, хорошо, — тихо ответила она и опустила глаза к рукоделью, которым занималась до прихода гостя.

"Она чертовски хороша!" — с волнением подумал Бахрам, жадным взглядом ощупывая ее лицо, шею, руки, крутые бедра, угадываемые под просторным платьем. Хмель снова ударил в голову.

— Зиба… Когда я увидел тебя, то подумал, что это сама луна спустилась на землю.

Зиба смутилась и еще ниже склонилась к рукоделью.

Чьи-то шаги послышались за войлочной стеной. Бахрам сказал:

— Я пришел попросить у твоей матери пиалку чала…

Зиба быстро поднялась.

— Мама пошла в юрту брата, — проговорила она, не глядя на гостя. — Если хотите, я сама налью вам.

Снаружи все стихло, и это успокоило Бахрама.

— О, конечно! — воскликнул он. — Чал из твоих рук будет втройне вкусней!

Бахрам знал, что красив, пользовался успехом у женщин, и равнодушие Зибы задело его, что говорится, за живое.

Зиба налила ему из кувшина полную пиалу и поднесла на тонких пальцах, низко опустив голову, — он увидел близко замысловатый узор ее тюбетейки, вышивку на узком вороте платья и розовые ушки меж смоляных кос.

Бахрам осторожно взял из ее рук пиалу и стал жадно пить, с удовольствием ощущая губами и щеками прохладу кисловатой жидкости. Оторвавшись, чтобы перевести дух, он мельком посмотрел на девушку, которая смиренно стояла рядом, уставившись в пол. Нежные ее щеки пунцовели под нескромным взглядом малознакомого мужчины. Она уловила дурной, тошнотворный запах, долетевший, когда Бахрам выдохнул, отстранив на минуту пиалу и вытерев ладонью побелевшие от чала тонкие, щегольские усики, — и не поняла, что это такое.

Бахрам снова прильнул к пиале и выпил все до дна.

— Ой, спасибо! — с прерывистым вздохом сказал он, не сводя с лица девушки обжигающего, откровенно голодного взгляда. — Я же говорил, что чал из твоих рук будет прелесть как хорош!

Возвращая пустую пиалу, он хотел поймать ее руку, но замешкался, и Зиба выскользнула, будто ящерица, только красное, с желтыми полосами кетени обвилось вокруг нее, подчеркнув гибкость ладного стана. Бахрам шагнул за ней, вытирая рот и усики шелковым цветастым платком, — и снова Зиба уловила незнакомый запах, на этот раз приятный как аромат цветка.

— Зиба-джан, — заговорил он срывающимся голосом, — разве здесь твое место? Ты — как сияющая луна на ясном небе, — весь мир должен лежать у твоих ног. Ты рождена блистать во дворце, затмевая своей красотой всех красавиц. Эта юрта, эта выжженная степь — не для тебя.

Зиба удивленно вскинула тонкую бровь.

— Почему же, — тихо, но твердо сказала она, посмотрев ему прямо в глаза. — Это луна может блуждать по небосклону, а мое место — здесь, на родине.

Бахрам замер, как охотничий пес перед дичью. "Ого, — подумал он, — да она с характером. Ну, что ж, тем приятнее будет победа".

Глаза его сузились, улыбка затеплилась в углах тонких губ, и усики чуть дрогнули.

— Зиба, — начал он и услышал приближающиеся шаги.

Вошла Огульхан, подозрительно глянула на дочь и на гостя.

— Вот и тетушка Огульхан, — с мгновенно изменившимся лицом, совсем иным, будничным, в меру вежливым голосом сказал он. — А я зашел было, чтобы попросить у вас пиалу чалу, но застал только вашу дочь и хотел уйти. Она ведь совсем ребенок, хоть и старается казаться взрослой.

Зиба бросила на него странный взгляд и тут же отвернулась.

— Ай, нынче дети растут не по дням, а по часам, — отозвалась Огульхан. — Не успеешь оглянуться, а они уже своевольничают.

Она наполнила пиалу чалом, протянула гостю. Прежде, чем вылить, он покосился в сторону девушки, сказал мечтательно:

— Когда я вижу Зибу, тетушка Огульхан, сердце мое замирает, — так похожа она на мою сестренку. Я так люблю ее… Когда Зиба встретится с ней, я подарю обеим не-обыкновенной красоты гульяка — специально закажу у лучших ювелиров. И никто не сможет отличить их, даже женихи.

Он засмеялся негромко, и Огульхан вздрогнула от этого смеха, вдруг испугавшись за дочь.

— Лишь бы все было хорошо, — пробормотала она неопределенно. — Аллах милостив.

Закинув голову Бахрам спокойно выпил чал, вытер платком губы, с поклоном вернул хозяйке пиалу и вышел. На Зибу он больше не взглянул.

Глава двадцать первая Кричи — никто не услышит

Наташа все время отставала, и Чары сказал недовольно:

— Садись на верблюда, а то мы до вечера не дойдем.

Когда верблюд поднялся, она с высоты снова увидела вдалеке желтое облачко пыли, поднятое отарой, которую гнал Керим. Но верблюдзашагал, ей с непривычки сразу же стало невмоготу, и она уже не могла смотреть по сторонам, занятая только одним — как бы не сломать себе спину от резких движений. Ее болтало хуже, чем на корабле в самый жестокий шторм, — вперед и назад, вперед и назад…

А Чары невозмутимо вышагивал по степи, ни разу не оглянувшись.

И только заметив всадника, скачущего наперерез, он остановился и стал смотреть из-под ладони, с тревогой гадая, кто бы это мог быть.

Наташа тоже увидела человека на коне, поначалу обрадованно подумала, что это кто-то из экспедиции разыскивает ее, но через минуту испуганно притихла, разглядев незнакомца.

А Чары, наоборот, успокоился, признав Ниязкули.

Всадник подлетел, осадил горячего коня, поздоровался с Чары, спросил, указывая плеткой на девушку:

— Где это раздобыли такую?

Чолук в двух словах рассказал, что произошло ночью.

Ниязкули поехал рядом с ним, одобрительно кивая:

— Правильно, что не оставил ее с этим бабником. А то случись что — отвечать пришлось бы обоим.

Чары вздохнул, ничего не сказан на это.

— А я вот почему спешил, — продолжал Ниязкули. — Надо, чтобы вы поспешили к Хауз-Хану, там наши люди ждут. Отец и все мы тоже туда переберемся. Там и рассчитаемся. Сможешь вернуться в поселок. — Он соскочил на землю, протянул ему поводья. — Бери коня, догоняй Керима, помоги ему. А я уж отвезу ее, тут недалеко.

Чары молча передал ему поводок от верблюда, сел в седло и, даже не посмотрев на доктора, погнал коня.

Наташа все время видела спину незнакомца, только подъезжая он посмотрел на нее, но тут же отвернулся. Девушка совсем разволновалась, когда, поговорив о чем-то с приезжим, ускакал на его копе Чары.

Но человек, не оглядываясь, вел верблюда в прежнем направлении, ее все так же ломало при каждом шаге, и она постепенно стала успокаиваться, решив, что Чары не бросил бы ее на произвол судьбы, не вручил бы незнакомому человеку.

Солнце поднялось уже над горизонтом и сразу стало припекать. Воздух терял утреннюю свежесть, и степь, быстро накаляясь, уже начинала обволакиваться парным рябящим маревом.

Перевалив через холм, поросший корявым саксаулом, Ниязкули остановился и обернулся, встретившись с Наташей взглядом.

— Не устали?

— Теперь уже близко, — ответила девушка с вымученной улыбкой. — Как-нибудь.

Ниязкули понял, что она не узнала его, а, может быть, даже не встречала в поселке.

Он ухмыльнулся, сдвинув тельпек на самые брови, приказал:

— А ну, слезай, красавица.

Наташа похолодела.

— То есть как — слезать? Зачем? — еле выговорила она и вдруг с острым чувством стыда снова увидела свои обнаженные колени, судорожно одернула задравшееся платье, крикнула:

— Как вам не стыдно! Не смотрите так!

Ниязкули мял в кулаке бородку, продолжая гаденько ухмыляться и разглядывая ее снизу.

— У тебя слишком горячая кровь, это хорошо, — сказал он. — Слезай, посидим, отдохнем.

— Если устал, садись на верблюда, а я поведу его, — с отчаянной решительностью ответила Наташа.

— Верблюд тоже устал, — спокойно, с той же ухмылкой, возразил Ниязкули, подходя, — верблюд тоже жить хочет. Слезай. Посидим, поговорим и тронемся дальше.

— Приедем — там поговорим, — с угрозой сказала Наташа, отпихивая ногой его руку.

— А я здесь хочу, поняла? — разозлился он. — Слезай, говорю.

Наташа затравленно озиралась. Но нигде не видно было ничего, кроме выгоревшей, плывущей под солнцем рыжей всхолмленной равнины.

— Здесь пустыня, — злобно вразумлял ее Ниязкули. — Кричи — никто не услышит. А будешь умницей, подарю тебе что захочешь — ковры, украшения. Ну!

— Поедем, пожалуйста, — чуть не плача, попросила Наташа. — Ну, не надо так… я прошу вас…

— Добром не хочешь — заставлю, — снова подступился к ней байский сын.

Наташа, вдруг решившись, оборвала прилаженную сбоку веревку, хлестнула верблюда, чтобы заставить его идти. Но Ниязкули натянул ременный узкий повод, пригнул голову верблюда к земле, заставляя животное лечь. Верблюд покорно подломил ноги.

— Сходи! — остервенело, лютуя, закричал Ниязкули.

Наташа продолжала сидеть на верблюде, для верности держась одной рукой за притороченный к деревянному седлу хурджун, а другой — с веревкой — размахивая перед собой.

Прикрываясь согнутым локтем, Ниязкули кинулся к ней, хотел стащить на землю, но в это время верблюд, которому не понравилась разгоревшаяся возле него борьба, неожиданно поднялся. Наташа едва удержалась на нем. Ниязкули снова потянул за уздечку, но верблюд не слушался. Выйдя из себя, Ниязкули стал бить его подвернувшейся под руку саксауловой корявой палкой. Удары пришлись и по израненному боку. Верблюд взревел, оскалив на обидчика редкозубую, дурно пахнущую пасть. Но человек уже не считался ни с чем — бил и бил несчастное животное, дергая за уздечку и громко ругаясь. И верблюд, защищаясь, бросился на человека. Это было так внезапно, что Ниязкули чудом спасся от его больших желтых зубов. Поскользнувшись, он упал на четвереньки, но тут же вскочил и бросился бежать, оставив на песке новый тельпек. Вытянув шею, верблюд устремился за ним. Обезумевший от страха Ниязкули на бегу ухватился за куст саксаула и резко свернул в сторону, чуть было не угодив под ноги промчавшегося мимо разъяренного верблюда. Тяжело дыша, обливаясь потом, не чувствуя боли от сорванной на ладони кожи, Ниязкули стремглав побежал по распадку между холмами, понимая, что на крутом склоне верблюд быстрее нагонит его. Позади слышался нарастающий глухой топот. Ниязкули втянул голову в плечи, уже чувствуя на затылке горячее дыхание и ни на что не надеясь.

Но судьба уготовила ему другой конец.

Он увидел на пути кем-то вырытую яму и, не раздумывая, ринулся в нее, рискуя сломать себе шею.

Яма была не очень глубокая, но крутая. Наверное, когда-то здесь начинали рыть колодец, да почему-то бросили. В другой раз Ниязкули обругал бы тех, кто оставил эту ловушку, — в пустыне не любят ям, которые могут причинить каравану больше вреда, чем гремучие змеи. Но сейчас он благословлял аллаха за то, что попал сюда. Он посмотрел вверх и увидел над краем ненавистную продолговатую морду, косящую вниз. На его лицо упала тягучая слюна, и он остервенело стал утираться рукавом халата.

Верблюд с бедной Наташей на спине не отходил от ямы, поджидая. Девушка очень испугалась, но каким-то образом не свалилась во время бешеной скачки и теперь приходила в себя, все еще держась одеревеневшими пальцами за хурджун.

Верблюду надоело ходить вокруг ямы и он прилег. Наташа продолжала сидеть верхом, боясь, что он кинется и на нее. Впрочем, если бы он захотел, то мог бы достать ее — стоило ему только изогнуть шею. Но она не подумала об этом и дрожала на своем шатком неудобном сидении, надеясь, что верблюд успокоится и она сможет уехать на нем. Однако он и не собирался уходить от ямы, время от времени заглядывая в глубину, склонив на бок голову. Наташа осторожно постукала пятками в бок, но он даже не шелохнулся.

Ниязкули, отдышавшись, стал трезво оценивать свое положение. Яма уже не казалась ему дворцом Сулеймана^[31]. Он понял, что верблюд может сколько угодно ждать там, наверху, и если кто-нибудь случайно не спасет его, то он, Ниязкули, сын Атанияз-бая, погибнет здесь мученической смертью от жажды и голода или, потеряв рассудок, выскочит и будет растоптан могучими верблюжьими ногами… Может быть, эта девчонка сумеет увести верблюда? А если она давно ушла, и он один на один со своим врагом?.. Мурашки пробежали по коже от этой мысли.

— Девушка! — закричал он. — Ты слышишь меня, девушка?

Наташа сидела молча. После всего пережитого на нее напало какое-то странное, сонливое состояние. А тут еще солнце печет немилосердно…

— Отзовись! — отчаянно, что есть мочи завопил Ниязкули. — Я погибну здесь!

— Что ты хочешь? — спросила Наташа.

Он обрадовался, запрокинул голову, пытаясь разглядеть ее, но увидел только синее, ослепительное под солнцем небо.

— Прости меня! Я был безмозглым дураком, я всю жизнь буду проклинать себя! Не дай мне погибнуть, не мсти мне, и я стану твоим рабом!

Ему снова показалось, что она ушла, так тихо было наверху. И он крикнул срывающимся голосом:

— Ты слышишь?

Наташа молчала. Что делать? Уйти, оставить его одного с мстительным верблюдом? Она же не простит себе этого никогда. И потом он достаточно наказан — пережить такое… Значит — спасти. Но это упрямое животное не сдвинешь с места.

— Ты здесь? — донеслось из ямы.

— Да, — сказала Наташа. — Но он не слушается меня.

Ниязкули понял, что она готова прийти ему на помощь, и заговорил быстро, сбивчиво:

— Он послушается… Это на меня он бросится, а ты не бойся. Возьми его уздечку и веди. Он пойдет за тобой. Только веди его туда, куда ушла отара, слышишь? Я умоляю тебя! Спаси! Чем хочешь отблагодарю!

В душе у Наташи вновь поднялось возмущение — он и тогда предлагал ей сокровища! Этот подонок уверен, что на свете все можно купить, даже девичью честь, даже жизнь… Встать бы да уйти потихоньку, и пусть он гниет в своей яме. Но эта мысль только промелькнула, не оставив следа. Надо было спасать человека, пусть даже такого, как этот…

Она осторожно, распрямляя затекшие, не слушающиеся ноги, слезла на землю, замерла, ожидая подвоха. Но верблюд даже не посмотрел на нее. Тогда Наташа взяла лежащий на песке уздечный ремешок, потянула несмело. Верблюд оторвал от земли голову, шея его изогнулась, и он тяжело, со вздохом распрямляя ноги, поднялся.

— Ну пошли, хороший, пошли, милый, — с трусливой лаской в голосе приговаривала Наташа, увлекая его за собой. — Будем идти потихонечку, придем к колодцу, водички тебе дадут холодной…

Верблюд шел…

Ниязкули с замирающим сердцем прислушивался к удаляющимся шагам. Нервы его не выдержали, и он, обдирая в кровь руки, стал карабкаться из ямы, наконец, перевалился через край, полежал, переводя дух, потом вскочил, оглянулся на уходящего верблюда и пустился стремглав в другую сторону. И это было его ошибкой. Ему бы переждать малость, дать Наташе увести верблюда — и он был бы спасен. А тут верблюд, хоть и далеко уже был, услышал топот позади, рванулся и, раскидывая длинные ноги, помчался обратно. Хорошо еще, заметив погоню, успел Ниязкули добежать до спасительной ямы. А то лежать бы ему на раскаленном песке кровавым месивом…

Когда Наташа вернулась, верблюд снова лежал у края ямы, вытянув длинную шею. На девушку он не обратил внимания. А она стояла перед ним беспомощная, не зная, что делать. Она потянула за узду, но верблюд даже не поднял головы, терпеливо ожидая своего часа, часа жестокой мести.

У Наташи стало ломить виски. Хотелось махнуть на все рукой и податься домой. Но она не знала дороги и боялась, что снова заблудится.

Ниязкули стонал и причитал на дне ямы. Вдруг он крикнул:

— У нас один выход — догони чабанов, они вернутся, помогут! Иначе я умру здесь!

Наташа задумалась. Отара движется медленно, и ей, наверное, на самом деле удастся догнать чабанов. Она взошла на холм, вгляделась из-под ладони в дрожащую дымку на горизонте и содрогнулась при мысли, что надо будет идти так далеко по пустыне. Но и оставаться было бессмысленно. Она соорудила из полотенца что-то вроде чалмы и пошла.

Этот путь был ничем не лучше ночного, — тогда ее врагом была песчаная буря, сейчас — нестерпимый зной. Губы пересохли, в глазах появилась резь, в туфли набился песок, и она натерла ногу. Когда попадались песчаные участки, она совсем выбивалась из сил и на склон бархана уже не шла, а ползла, обдирая колени.

Но и для овец путь был нелегкий, они двигались еле-еле. Когда Наташа увидела с гребня бархана сизый шлейф пыли, стелящийся за отарой, она села на песок и заплакала.

Ее увидели. Керим первый подбежал, присел рядом, участливо заглянул в затуманенные влагой глаза, спросил тревожно:

— Что-то случилось, сестренка?

Слезы душили ее, мешали говорить. Наконец, она немного успокоилась, сбивчиво рассказала все, как было.

Керим, меняясь в лице, кусал губы от злости.

— Кто бы мог подумать! — стал оправдываться Чары. — Сказал — отвезу, я поверил…

— Кому поверил? — вспылил Керим. — Этот сукин сын, этот подлец способен на все! Завтра он скажет, что твой брат хочет тебя убить, — тоже поверишь?

Чары виновато молчал, вздыхая украдкой. Керим скрипел зубами, хватался за грудь, словно ему не доставало воздуха.

— Но ведь он сидит в яме, — напомнила Наташа, — ждет помощи.

— Пусть выбирается, как хочет, — сказал возмущенный Чары. — А если верблюд разорвет его на части — туда ему и дорога.

В душе он ругал себя последними словами за то, что доверился Ниязкули. И глядя на возбужденного Керима, он впервые за много дней понял, что такой человек не поступит подло. А он чуть было не лишил его жизни!..

— Вах, вах! — сказал вслух Чары, сжимая ладонями голову.

Керим понял этот жест раскаяния по-своему, сказал:

— Конечно, он подлец из подлецов, но мы станем такими же, если дадим ему умереть сейчас. Я поеду.

Когда он прискакал к указанному Наташей месту, верблюд тихо лежал на земле, а в яме громко скулил Ниязкули.

— Это я, Керим, — сказал юноша, склонившись над провалом, где сидел его хозяин. — Я привязал здесь твоего коня. Когда отведу верблюда подальше, вылезай и уезжай отсюда. Только не спеши выбираться, а то он может вырваться.

Он потрепал верблюда по шее, взял уздечку. Знакомые слова подняли животное на ноги, и он послушно пошел за Керимом. Они были уже далеко, когда позади раздался дробный перестук копыт по жесткой земле.

Подъезжая к отаре, Керим с удивлением увидел, что она остановлена, многие овцы лежат. И тут он заметил рыжебородого русского с двустволкой на коленях, сидящего с Наташей и Чары.

Девушка вскочила, заметив Керима, с улыбкой подождала, пока он подойдет.

— Вот, — сказала она, сияя глазами, — это мой папа.

— А вы, как я догадался, Керим? — тоже поднялся ему навстречу рыжебородый и протянул руку. — Спасибо вам от всей души. Дочка мне все рассказала.

Керим скромно потупился, стал чертить по песку носком чарыка.

Макаров достал из кармана блеснувшие на солнце часы, на слух проверил, хорошо ли идут, крякнул удовлетворенно, протянул их Чары. Тот вытер ладони о штаны, осторожно принял удивительную штуковину, тоже приложил к уху и счастливо улыбнулся, услышав частое тиканье, потом дал послушать Кериму. У молодого чабана совсем по-детски вспыхнули глаза.

— Это вам, — сказал Макаров, — на память о дяде Мише и его непутевой дочке.

Керим и Чары дружно стали отказываться. Керим даже хотел насильно засунуть часы в карман Макарова, но побоялся разбить.

— Не возьмете — обидите кровно, — положил руку на сердце Наташин отец. — Будете на часы смотреть — нас вспомните.

Они стали прощаться. Пожимая сильную ладонь Керима, Наташа сказала шутливо:

— Не забудьте каждое утро заводить часы, а то быстро меня забудете.

Керим и Чары остались одни. Керим стал поднимать отару, но Чары сказал:

— Ниязкули сказал, чтобы спешили к Хауз-Хану, но мы из-за него столько времени потеряли. Давай сделаем остановку?

Они соорудили шатер, развели огонь, стали кипятить чай. Оба молчали. Чары не выдержал, заговорил первый.

— Знаешь, совестно мне. Вчера такое плел… Ты не обращай внимания, ладно?

Керим, сидя на разостланном халате, ворошил палкой разгоравшиеся дрова, а когда она вспыхнула, бросил в огонь и стал смотреть, как пламя охватывает ее со всех сторон.

Чары тоже смотрел в огонь. И вдруг стал рассказывать все, о чем мучительно думал в последние дни…

Глава двадцать вторая Слово правды

Исполосованные межами хлопковые поля начинались сразу за крайними домами и тянулись далеко, сколько хватало глаз. Растения дружно шли в рост, и люди радовались, глядя на малахитовый покров полей. Урожай обещал быть отменным, поэтому и работалось легко, и разговоры среди дайхан были чаще шутливыми, прерываемые смехом.

Приближался полдень. Жара изнурила работающих в поле, но они не уходили, стараясь побольше сделать к обеду, только голоса поутихали.

По дороге, проложенной по меже, ехали верхом двое. Их провожали то любопытными, то открыто враждебными, то равнодушными взглядами.

— Тут колхозники поблизости работают, свернем, Батыр? Не вредно бы потолковать, — сказал Юрин.

Они спешились, взяли лошадей под уздцы. Возле арыка привязали их к развесистому, с запыленной листвой тутовнику и зашагали по полю, стараясь не мять высокий уже хлопчатник. Юрин поздоровался с седобородым, но крепким, жилистым стариком, которого все звали Баба-ага. Батыр тоже протянул руку, спросил о здоровье. К ним сразу потянулись со всех концов колхозники.

— Хорошо ли идут дела? — спросил Юрин.

Баба-ага стоял, опершись на отполированную до блеска ладонями ручку кетменя, смотрел на него спокойно и мудро.

— Что — дела? — сказал он и повел бородой. — Вот наши дела, на виду. Разве когда-нибудь у нас были такие посевы? Тьфу, тьфу, не сглазить.

Все посмотрели вокруг на зеленые кусты, потом снова на Баба-ага.

— Не было в здешних местах таких всходов. — сам себе ответил старик. — Никогда не было.

— Что ж, может, климат изменился или земля стала лучше? — с улыбкой спросил Юрин, подводя его к желаемому ответу.

— Зачем? — сощурился Баба-ага. — Просто раньше каждый должен был три ноги иметь, теперь хватает двух.

Кто-то засмеялся. Старик осадил его колким взглядом.

— Раньше, например, у меня часть делянки была в Мулках, другая — в Кара-ябе, третья — в Сугтыде. В одном месте польешь, в другом надо траву полоть. Вырвешь траву — на третьем участке корка образовалась. Вот, выходит, и надо было иметь три ноги, чтобы везде успеть.

Теперь уже засмеялись все, и сам Баба-ага тоже. Утерев заслезившиеся глаза, он сказал серьезно:

— А то, что земля стала лучше родить, — тоже верно. Прежде никто, кроме баев, с обработками не успевал, а теперь — за милую душу! Один трактор за всех нас управится. Вот земля и одаривает.

Вокруг закивали. А щуплый, редкобородый старик, чуть помоложе Баба-ага, степенно сказал:

— Один человек — человек, все вместе мы — народ. А народу все под силу. Колхоз — это хорошо.

Баба-ага поддакнул ему, но перевел разговор на другое:

— Слов нет, легче стало. Да не совсем. Посмотрите, сколько делянок на поле. Тут колхозный участок идет, а рядом — единоличника. Трактору негде развернуться. Я так считаю — надо всем им выделить землю где-нибудь с краю, пусть себе копаются, если охота, а нам чтоб не мешали.

— Верное слово, — согласился с ним редкобородый.

Какой-то парень в грязной рубахе с распахнутым воротом выкрикнул из задних рядов:

— А кулаки на свои участки батраков нанимают!

— Глаза б не глядели! — сплюнул и растер ногой редкобородый.

Юрин сказал:

— Это все правильно вы говорите, товарищи. И мы обсудим вопросы о земле, о байских повадках и о многом другом, что наболело у каждого из вас. И примем меры, не беспокойтесь. Но надо, чтобы и вы нам помогали.

Редкобородый старик придвинулся к нему, заглядывая в рот, зашевелил губами, будто повторял то, что говорил Юрин.

— Тем, кто еще гнет спину на баев, нужно разъяснить, что они заблуждаются. Вот Баба-ага хорошо говорил о преимуществах колхоза, пусть же и эти люди узнают правду.

— У одного Атанияз-бая человек сорок работает, — быстро сказал щуплый старик, обнаруживая совершенно целые, остренькие, как у лисы, зубы. — Заморочили им голову, вот они и боятся уйти.

Юрин поддержал его:

— Я знаю кое-кого из этих людей. Есть у бая молодой пастух, Керим Халмурадов. Вроде неглупый парень, а про колхоз и слушать не хочет, Атанияз ему дороже. А ведь вряд ли он получает там больше.

— Откуда больше, — сказал Баба-ага. — От бая щедрости не жди.

— Батрак никогда баем не станет, — почему-то улыбаясь, вставил редкобородый, — куда уж там. Целым бы ноги унести!

— Чолук Керима Чары, говорят, рассчитался с баем, вернул ему пастушью палку, — сказал Баба-ага.

Редкобородый даже почесался от удовольствия, стрельнул глазами по сторонам.

— Не только Чары — Хыдыркули тоже уходит, — выкрикнул кто-то.

— И Аллов-мерген.

— Вот видите, — сказал Юрин, — люди начинают понимать, с кем им по пути. Помочь надо и тем, кто еще не понял, таким, как Керим.

Баба-ага, переминаясь на рыхлой, комковатой земле, вздохнул:

— Эх, не хотелось говорить, больно уж неприятный разговор. Парень этот, Керим, — чужой нам, с баями ему идти до конца.

— Ну, яшули, это вы зря, — вежливо возразил Юрин. — Я знаю Керима. У него ни кола, ни двора, чего ему с баями!

— С ними, с ними, — подтвердил Баба-ага. — По всем повадкам с ними он. Мы тоже прежде думали, что затуманили ему голову, а он и душой и сердцем с баями.

— Слышно, он породниться с Атаниязом собирается, — доверительным полушепотом, сделав страшное лицо, сообщил редкобородый. — Зятем будет.

Баба-ага только рукой махнул.

— Плохой человек, что и говорить. Послушайте, о чем болтают на селе, — уши вянут. Плохой человек Керим.

— О чем болтают? — насторожился все время молчаливый Батыр.

— Ай, непристойное дело, язык бы не повторял.

— Ну, ты, старик, говори, коль начал, — заиграл плеткой Батыр. — В чем дело?

Баба-ага мельком глянул на него и сказал, обращаясь к Юрину:

— Не пристало мне повторять бабьи сплетни, а только этот Керим поступил, как паршивый кобель.

— Да что там, — крикнул все тот же парень в грязной рубахе, — с женой своего чолука спутался — вот в чем дело!

Наступила неловкая тишина.

Батыр, постукивая сложенной плетью по крепкой ладони, окидывал всех цепким ястребиным взглядом.

Юрин закусил губу. Помолчав, спросил;

— Верно это?

Отовсюду послышалось:

— Весь поселок говорит!

— И я слышал.

— Нет дыма без огня!

Юрин отшвырнул прутик, который ломал в руках.

— Н-да, неприятный разговор.

Батыр резко повернулся к нему, заговорил горячо:

— Я и тогда понял, что он враг. Если бы ты не помешал мне, я бы из него вытряс душу. Цацкаетесь с такими. Ну, ничего, я еще до него доберусь, он у меня запоет!

Юрин недовольно остановил его.

— Погоди. Может, все это вымысел. Всякое бывает. Нельзя так — с плеча рубить.

Батыр сверкнул глазами — будто пламенем обдал, круто повернулся и зашагал по полю к тому месту, где были привязаны кони.

Глядя ему вслед, Юрин сказал задумчиво:

— Я только раз говорил с Керимом, и он мне понравился. Не похоже, что он способен на такое.

— Ох-хо, — вздохнул Баба-ага, — а какой человек был его отец, Халмурад. Золото был человек. Ай, жалко нет его.

Уже издалека, остановившись, Батыр крикнул:

— Сегодня вечером собрание, приходите все!

Перед закатом, когда легли в ложбинах густеющие тени и от юрт потянуло сладковатым дымком, к конторе стали стекаться люди. Собирались кучками, судачили о событиях дня. Старики, пристроившись возле стены, играли в дуз-зум,^[32] и обступившие их болельщики громкими криками выражали свое восхищение удачным ходом.

Здесь же, на улице, началось собрание. Вытащили стол, стулья для президиума, а все остальные расселись прямо на земле. Темнело быстро, и на столе зажгли лампу.

— Слово уполномоченному товарищу Юрину, — объявил Батыр.

Подыскивая наиболее понятные слова, Сергей Николаевич стал рассказывать о совещании, которое проходило сегодня утром в районе, о мерах по укреплению колхоза кадрами, о материальной базе, обо всем том, что должно было поднять экономику сельхозартелей, сделать жизнь колхозников лучше.

Его слушали внимательно, живо воспринимали каждую новость. А когда Юрин заговорил о вреде уравниловки, даже степенный Баба-ага не выдержал, крикнул со своего места:

— Эй, люди! Государство дает нам много денег, не жалеет, а мы делим их всем поровну. Правильно ли это? Надо отличать того, кто носит воду, от того, кто бьет кувшины.

— Верно! Правильно! — загудели вокруг.

Выждав, пока собравшиеся успокоятся, Юрин стал подробно объяснять, как осуществить нормализацию труда, что такое трудодни. Обрадовал он колхозников и такой вестью: райком партии и райисполком постановили выдать членам сельхозартелей полугодовой денежный аванс.

— В ближайшие дни, — закончил он под нарастающий одобрительный гул, — вы получите деньги согласно новому положению о распределении доходов.

Теперь уже трудно было успокоить людей. Тщетно Батыр стучал по столу и призывал к порядку, — колхозники говорили все разом, дергали один другого за рукава, даже вскакивали в споре, размахивая руками перед лицом несогласного.

— Обязательно получим!

— Быть того не может, чтобы вперед давали!

— Что же, власти врут, по-твоему?

— Конечно, раз сказали — так и будет!

— Эх, деньги сейчас вот как нужны!

— Посмотрим, посмотрим.

— Да что с ним говорить — дан ему по башке, и весь разговор, раз не понимает!

— Помните в прошлом году деньги мешками приносили?

— Так то за сданный хлопок!

— А сейчас — вперед. Аванс называется!

— Правда, правда! Из Москвы и ЦК разрешение пришло.

— Это — да!

— Виды на урожай хорошие, рассчитаемся.

— Вах, Москва-джан!

— Конечно, в прошлом году в это время посевы хуже были…

— А как было с баями? Пока полный канар^[33] на весы не поставишь, гроша ломаного не выпросишь!

— Ай, ну их, баев!

Говор постепенно стих.

— У нас еще один вопрос — о социалистическом соревновании, — сказал Батыр. — Я уже читал вам в газетах, объяснял, что это такое. Так вот надо и нам в него включиться.

— "Яш ялкым" вызвать! — озорно крикнул кто-то.

На него зашикали. Колхоз "Яш ялкым" крепче ихнего, и соревноваться с ним — только опозоришься.

— А почему бы и нет? — неожиданно, с улыбкой спросил Батыр, вглядываясь в неясные уже в темноте лица. — Что, мы меньше хлопка засеяли?

Колхозники опять загалдели.

— У них доход больше нашего!

— Так это потому, что они живут не только за счет хлопка, но и продукцию животноводства продают государству.

— Мы тоже собирали весь свой скот, но у них куда больше!

— Они же у баев скот отобрали и влили в колхозное стадо.

— И правильно сделали!

— Нам тоже пора за них взяться!

И вдруг, покрывая нестройные голоса, прогремел с самых дальних мест чей-то бас:

— А вы его заработали? На чужое добро заритесь!

В наступившей тишине с угрозой прозвучал голос Батыра:

— А ну, кто это там камни бросает?

В задних рядах произошло какое-то движение. Потом тот же голос ответил зло:

— Не в этом дело. А только хозяин тот, кому скот принадлежит.

Батыр вскочил, перегнулся, опершись на стол, пытаясь разглядеть, кто это говорит, повторил:

— А ну, покажись!

Юрин положил ему на плечо руку, придавил, сказав тихо:

— Прошу тебя, сядь. Нельзя так.

Батыр сел, тяжело дыша, буркнул:

— Зашевелились, гады, почуяли, что жареным пахнет, а ты покрываешь…

— Ладно, — примирительно прошептал Юрин, — послушай, что люди говорят.

Баба-ага, ни на кого не глядя, сказал негромко, но так, что его все услышали:

— Хозяин-то, конечно, права должен иметь, только как это один человек столько скота нажить смог? Или секрет какой имеют… Я вот всю жизнь спину не разгибаю, а моих овец по пальцам пересчитать можно.

— А ты вот свое и считай — пробасили сзади, — а чужое не трогай!

Собрание загудело.

Юрин встал, поднял руку, требуя тишины.

— Правильно тут люди говорят, — сказал он, отыскивая взглядом старого Баба-ага, — очень правильно. Советское государство отменило право на единоличное, частное пользование землей и передало это право народу, чтобы не было больше несправедливости. Верно, Баба-ага, вы честным трудом не смогли накопить такого богатства, какое Атанияз-бай. Абдул-ишан и другие богачи награбили, нещадно эксплуатируя дайхан. Скажите, кто из них проливал пот на полях, кто в зной и стужу ходил за отарой в песках?

— Атанияз-бай в жизни кетмень в руки не брал!

— Еллы-бай и десятка шагов по пескам не сделает — такой жирный! — привстав, чтобы видели его, озорно выкрикнул редкобородый старик.

Вокруг засмеялись, и он победно приосанился.

В задних рядах снова зашевелились, зашушукались. Батыр все вглядывался и не мог разобрать, кто там мутит воду. А оттуда снова пророкотал знакомый уже бас:

— А если от отца богатство досталось, от деда? Что ж, оно и не твое тогда? Между сельчанами его делить?

— А отец твой, а дед много трудились? — багровея, крикнул Батыр. — Ты выйди, покажись, я тебе всю твою родословную расскажу!

Впереди засмеялись, стали оборачиваться. Позади по-притихли.

— Так откуда у них богатство? — снова спросил Батыр, обводя сидящих тяжелым взглядом.

Кто-то вздохнул:

— От бога.

Стало тихо. Батыр, чертыхаясь, не нашелся, что ответить, только покрутил головой, словно вдруг стал тесен воротник.

Юрин, улыбаясь, спросил:

— А почему это аллах дает только таким, как Атанияз да Абдул-ишан? Или они больше вашего молятся? — и, постукивая при каждом слове по столу костяшками согнутых пальцев, веско произнес. — Богатство принадлежит тому, кто создал его своим трудом, — вам, дайхане!

Сидящие впереди захлопали, кто-то восторженно выкрикнул:

— Ай, правильно! Ты, наверное, брал уроки у самого Ленина!

Теперь уже зааплодировали все.

Долго еще шло собрание, говорили обо всем, что волновало, спорили, соглашались, снова спорили. В конце приняли решение: просить органы Советской власти изъять у баев и кулаков землю и скот и обобществить их. Когда голосовали и Батыр пошел с лампой, подсчитывая голоса, кто-то в задних рядах вскочил и поспешно скрылся в темноте.

Когда все разошлись, Юрин сказал Батыру и молчаливому Бердыли:

— Люди тянутся к правде, но многого не понимают в происходящем.

— Политграмоте надо учить, — отозвался Батыр.

— С ликбеза следует начать.

— Правильно говоришь, — поддержал Юрина Бердыли, — читать-писать люди не умеют. А правду они сердцем узнают.

Глава двадцать третья Решение принято

Атанияз велел Кериму зайти. Под вечер, когда закатное солнце мягко освещало палевую, еще горячую от дневного зноя мглистую степь, Керим пришел в байскую юрту. Там уже сидели, поджидая его, два других чабана — Оразсахат и Куллы-наркоман.

— Вот и Керим, — обрадованно сказал Оразсахат, мучимый любопытством. — Говори, Атанияз-бай, а то время дорого, работы много, некогда рассиживаться.

Атанияз погладил бороду, недовольно шевельнул густыми, с проседью бровями, заговорил, тая раздражение:

— Знаю, все честные люди делом заняты, и нас тоже ждут дела. Но пришло время поговорить, посоветоваться. Дни бегут, и каждый несет свои заботы. — Он оглядел внимательно каждого, задержал взгляд на Кериме. — Я всех вас хорошо знаю, и вы знаете меня, мы можем говорить открыто. И это очень хорошо, потому что нет ничего хуже скрытности. Говорят, хорош халат новый, а друг — старый. Мы же друзья, верно?

Его голос неожиданно сорвался, он закашлялся, жалея, что перестарался и взял слишком заискивающий тон. Все-таки он боялся этого разговора, хоть и храбрился, и убеждал себя, что люди преданы ему и пойдут за ним в огонь и в воду.

— Когда я с вами — моя душа открыта. С такими, как Чары, я не стал бы разговаривать. Он, как объевшийся ишак, лягнул хозяина и ушел. Может быть, он думает, что в другом месте ему будет лучше, так пусть попробует, попытает свое счастье. Еще не раз добром меня вспомнит.

Чабаны молчали, глядя в пол, и нельзя было понять, осуждают они поступок Чары вместе с баем, или втайне одобряют его уход.

— Времена изменились, дети мои, — со скорбным лицом продолжал Атанияз. — Оразсахат и вы, ребята, разве не видите, что делается на белом свете? Испоганили нашу землю, поломали обычаи дедов, все пошло прахом… Я собирался выделить каждому из вас по отаре овец — и радоваться вместе с вами. Да все равно отберут их. Страной нищих становится родной край. Страшную судьбу готовят нам большевики — нечем будет прикрыть свою наготу, а есть придется черепах и ящериц.

Он сплюнул брезгливо и подождал, что скажут чабаны. Они по-прежнему угрюмо молчали.

— У нас один выход, — Атанияз поднял глаза к закопченному потолку юрты, молитвенно воздел руки, — аллах указывает его нам. Если мы не хотим быть загнанными в колхоз, лакать из одной миски, как собаки, и спать всем — мужчинам и женщинам — в одной постели, мы должны уйти. Наши соседи — мусульмане протягивают нам брагскую руку помощи, протянем же и мы им свою руку!..

Керим видел, что бай не хочет сразу сказать то, что думает, ограничивается намеками, — значит, боится чего-то. Тревога заползла в него, обдала изнутри неприятным холодком.

— Я что-то не понимаю, бай-ага, — сказал он с запинкой. — Куда уйти?

Дорог был Атаниязу этот расторопный, охочий до работы парень. Потерять его — полдела загубить.

— От беды надо бежать, — сказал он неопределенно, теряясь в догадках, как воспримут чабаны его предложение. — На ту сторону уйдем, снова вздохнем свободно.

У Керима глаза поползли на лоб:

— Куда-а? — переспросил он свистящим шепотом, вдруг поняв и испугавшись, и не поверив ушам своим, и надеясь, что совсем не об этом говорит Атанияз.

— Ай, да что ты, маленький, что ли, — засмеялся Куллы, щеря поломанные, нечищенные зубы. — Вон за те хребты уйдем!

Атанияз презрительно посмотрел на него, но промолчал, заботясь лишь об одном — чтобы согласился Керим.

То, что без сомнений, легко, даже весело принял предложение Куллы, мало обрадовало бая. Терьякеш, безвольный, все растерявший, мечтающий лишь о буром комочке опиума, Куллы был прочно привязан к Атаниязу, потому что тот расплачивался с ним терьяком. Этот куда угодно пойдет, только помани. А вот Керим… Помог бы перегнать скот через границу, а уж на той стороне за все бы рассчитались…

— Это значит, за кордон уходить? — спросил Оразсахат, почесывая бороду, в которой застряли сухие былинки: он нащупывал их и осторожно вынимал, бросая на пол.

— Да, Оразсахат, — твердо, ставя на карту все, ответил Атанияз. — Наши святые завещали нам, если будет нужно, ради веры и землю предков покинуть и идти на новые места, туда, где мусульманин может оставаться мусульманином. В том, что предлагаю я, нет греха. И ворота рая распахнутся перед нами. — Он напряг память и нараспев, прикрыв глаза, прочитал из Корана: — "Вступившие в рай за свои деяния возвеселятся: они и супруги их в тени возлягут на седалищах; там для них плоды и все, что только потребуется".

Но Оразсахат не был очень уж чувственным, жизнь в степи научила его трезво смотреть на вещи.

— Значит, вот для чего кочевали мы от колодцев к колодцу, — покачал он головой, нащупывая в бороде очередную травинку. — Далеко же ты нас завел, Атанияз-бай, чтобы сообщить это!

Настроение Оразсахата не понравилось Атаниязу. "Таких не уговаривать надо, — злобно подумал он, — а прикрикнуть, как следует, враз бы стал шелковым". Но не время было для этого. И он сказал миролюбиво:

— Для тебя же лучше будет, Оразсахат. Получишь отару, это я тебе обещаю, — и будешь жить припеваючи, как бай. А здесь последнюю кошму у тебя отберут, в колхоз загонят, кто захочет, будет с твоей женой спать, с дочерьми. Подумай.

Пальцы Оразсахата запутались в бороде, замерли. И сам он сидел, не шелохнувшись, как бы прислушиваясь к чему-то. Потом тряхнул головой, сказал с неожиданной веселой решимостью в голосе:

— Ай, ладно, хозяин. Я все понял, поговорю с семьей, объясню, что к чему. Спасибо, надоумил.

— Ты не тяни, — напомнил бай. — Время не терпит, в дорогу собираться надо.

Уже стоя в дверях, Оразсахат ответил:

— Да сейчас все и решим. Мы себе не враги.

Через минуту было слышно, как он погонял своего ишака, — глухая дробь копыт таяла в ночи.

В юрте молчали. Атанияз не торопил Керима, решив, что говорил достаточно убедительно. Пусть пораскинет парень мозгами, сам поймет, что здесь оставаться незачем.

Мысли Керима метались, как искры над разворошенным костром. Сначала он хотел вскочить, бросить в лицо баю несколько резких слов и уйти. Как можно оставить все — родное село, знакомых, друзей, вот эти сожженные солнцем холмы, без которых жизни-то нет чабану!.. Но тут он подумал о Зибе, и словно камни привязали к его спине. Она уйдет с отцом, а он останется один и будет мучиться до конца дней своих, и умрет от тоски. Единственная радость для него на земле — Зиба. Расстаться с ней?.. А если они уйдут вместе — разве станет ему легче? Ведь все равно отец отдаст ее за богатого" не за чабана же… Керим будет рядом, а ласкать Зибу, называть своей женой будет другой… Нет, он не вынесет такой муки…

Но другой упрямый голос твердил ему: Зиба любит тебя, она будет твоей, она скорее сожжет себя, чем выйдет за нелюбимого.

Было от чего потерять голову.

Он молчал, и по лицу его видно было, как тяжело переживал он внезапно обрушившуюся беду.

Атанияз придвинулся к юноше, положил руку на его колено, заглянул в полные отчаянья, мятущиеся глаза, сказал отечески:

— Керим, сын мой, ни о чем не думай, положись во всем на меня. Слава аллаху, мы дружно жили все эти годы. И я не оставлю тебя, пока не сделаю крепким хозяином. Ведь ты один из моих детей.

Керим посмотрел на него задымленным мукой взглядом, и ему показалось, что Атанияз знает о его любви и не отталкивает, не бранит последними словами, а называет сыном. Надежда с новой силой колыхнулась в нем.

— Я всегда буду с вами, бай-ага, — проговорил он решительно.

Атанияз едва сдержал вздох облегчения, ответил с неподдельной теплотой в голосе:

— Я так и знал, сын мой.

Он поднялся, подошел к двери, откинул полог, крикнул в темноту:

— Зиба, дочка!

— Я здесь, отец, — раздался звонкий голос, от которого все запело в груди у Керима.

— Принеси, родная, ключ от большого сундука. — сказал Атанияз и вернулся, остановившись у обитого жестяными полосами, ярко раскрашенного ящика.

Вошла, ни на кого не взглянув. Зиба, молча протянула ему ключ. Пока Атанияз вставлял его в замочную скважину, пока щелкал запором и поднимал тяжелую крышку. Керим жадно ловил взгляд девушки. Но она прошла мимо, не поднимая темных ресниц, и ему показалось, что печаль затаилась под ними.

— Это вам, — сказал довольный Атанияз, доставая два богатых хивинских халата. — Вы заслужили такой подарок.

Куллы, расправил халат трясущимися руками, любуясь игрой красок.

— А вот тебе еще, — Атанияз бросил коробочку с терьяком. — Пусть у тебя будет сегодня праздник.

— Да благословит аллах вашу щедрость, бай-ага! — ликующе воскликнул Куллы.

Керим молча мял в руках податливую ткань нового халата, прятал глаза.

Утром они узнали, что Оразсахат поспешно, Оросив все, уехал вместе с семьей в поселок, так и не дождавшись обещанного щедрого расчета.

Глава двадцать четвертая Талисман

Ветер, поднявшийся несколько дней назад, не унимался. Сизыми неверными сполохами посверкивало в небе невидимое солнце. Вихрясь, скручиваясь тугими жгутами и вдруг распадаясь в прах, неслась над раскаленной степью густая пыль. Войлочные юрты глухо ухали от порывов ветра, пыль забивалась в щели, струилась по стенам серыми змейками. Кошары скрипели тонкими стропилами, овцы беспокоились по ночам, вздрагивали, жались одна к другой.

С рассвета до полудня Зиба сбивала масло. Плотно закрыв занемевшими руками кувшины, чтобы не попал песок, она вошла в юрту и прилегла отдохнуть. Работа была привычной, но девушка устала больше обычного. Видно, сказались волнения последних дней, постоянные нелегкие мысли о происходящем.

Она была очень одинока этим летом. Подруги тоже разъехались по кошам, невестки сторонились ее после того скандала, затеянного Ниязкули и Халтач, отец и мать, занятые своими заботами, отдалились от нее, — у Зибы и в мыслях не было раскрыть им тоскующую, смятенную душу.

Собираясь на дальние пастбища, она с замирающим сердцем мечтала о вольной, веселой жизни, о встречах с Керимом. А вышло все иначе…

Пополз от юрты к юрте грязный слушок, будто Керим с женой своего чолука спутался. Зиба ужаснулась, услышав такое, не поверила ушам своим. Но когда случайно стала свидетельницей перебранки Халтач и Айсолтан, с горечью решила, что Керим и впрямь низкий человек.

"Как осмеливался он говорить мне такие слова в присутствии Айсолтан? — возмущалась, страдая от невыплаканных слез, Зиба. — Двоедушный, подлый, мерзкий!.. На языке — сладкий мед, а в мыслях — одна только грязь. У таких людей нет ни совести, ни чести".

Медленно тянулся долгий летний день. Деревянный остов юрты вздрагивал и стонал под порывами ветра. Стало темно. Зиба встала, чтобы зажечь лампу. Ей казалось, будто кто-то крадется за дверью. Она откинула полог, выглянула, но никого не заметила. По-прежнему мела по гладкой, выметенной ветром земле песчаная поземка. Раскачивались на скрипучем суку мешки с хлебом для чабанов, приготовленные еще с ночи матерью. Обычно по утрам чабаны забирали их, отправляясь на пастбища, но сегодня ветер задержал многих из них, и мешки остались на своем месте. Не было только мешка Керима. Это удивило девушку — ведь она совсем недавно видела его, а Керим еще не пригнал овец. Куда же он подевался? Может, ветром сорвало? Накинув на голову платок, она вышла, огляделась, обошла вокруг юрты. Мешка не было. Зиба решила спросить у Халтач и направилась к соседней юрте. У двери она замерла, услышав голоса и не решаясь войти.

Говорили двое — Халтач и старая Хаджат, известная всем в округе знахарка и ворожея.

— … Тихо, никто не видел, — сказала Халтач.

— Ну, коли принесла, враз и сделаем, — отозвалась Хаджат.

Что-то брякнуло, прошелестело, потом глухо стукнуло. Хаджат сказала:

— Не волнуйся, милая, наворожу — не отклеется.

— Постарайся, тетушка Хаджат. Я не останусь в долгу.

Понимая, что поступает дурно, подслушивая под чужой дверью, Зиба не в силах была отойти. — любопытство взяло верх. Она вспыхнула от стыда, поняв, что говорят о ней, когда Халтач на вопрос ворожеи:

— А что, девчонка, верно, и смотреть на него не может? — ответила со смешком:

— Как от змеи шарахается. Теперь у нее с Керимом покончено.

Что-то делая там, в юрте, Хаджат сказала самодовольно:

— Помогла, значит, ворожба. Я и не то еще могу. Как захотим, так и будет. Великая сила в моем заговоре. Он еще в ногах у тебя валяться будет, взгляд твой ловить, как счастье. Только, ты мне откройся, скажи, не таясь: пыталась ли ты завлечь его? Для верности надо знать.

— Пыталась, тетушка Хаджат, — с запинкой, с трудом решившись, ответила Халтач.

— Ну, и что же?

— Оттолкнул он меня…

Раздалсядребезжащий, непристойный смех ворожеи.

— Не захотел, значит… Ах, глупый, желторотый!

Ты небось одарила бы его за любовь, не обидела… Ну, ничего, сам на карачках приползет.

Послышалось бормотанье, фырканье, снова что-то брякнуло.

— Ну, все. Возьми мешок, повесь на место. А талисман спрячь на груди. Твой будет Керим, не сомневайся.

— Спасибо, тетушка Хаджат.

Зиба отпрянула и побежала к своей юрте.

"Так вон в чем дело, — думала она, забившись под одеяло в углу, дрожа в нервном ознобе. — Это Халтач все придумала, коварная, злая Халтач. Она и меня заклинала, чтобы отвадить от Керима, а теперь его… Колдовством хочет заставить Керима полюбить ее. Но ведь она — жена Ниязкули! Наговорила на Керима за то, что оттолкнул ее, очернила безвинную Айсолтан… У, гадюка проклятая! Но ничего, теперь я все знаю, теперь не обведет меня вокруг пальца. И Керима я спасу…"

Она вскочила, в темноте пробралась к выходу, выглянула, таясь. Мешок Керима висел на своем месте. Она поспешно сорвала его, вбежала в юрту, опорожнила, дрожащими непослушными пальцами развернула сачак со свежим хлебом, сунула хлеб в мешок. Боязливо оглядываясь повесила мешок на сук.

Завороженный чурек Зиба бросила подвернувшемуся дворовому псу Алабаю.

Глава двадцать пятая Кнут хозяина

Над притихшей от зноя пустынен в отвес поднялось солнце. Его лучи палили исступленно, и негде было укрыться от их нещадной ласки. Желтые, еще в начале лета сгоревшие травы мертво никли к раскаленной земле. Сомлевшие овцы едва брели по песку. Только степной орел спокойно и величаво скользил в белесой голубени неба на распростертых крыльях, выглядывая добычу.

Выбрав место, где саксаул был рослее и гуще, Керим остановил отару, сам устроился в редкой, пятнистой тени кипятить на костре чай.

Только забурлила в закопченной тунче вода, как до его острого слуха донесся глухой шум приближающейся отары. Он встал, из-под ладони вглядываясь в парящую даль.

Отара приближалась в клубах пыли. Впереди ехал на коне человек в меховой шапке-ушанке. За плечами у него Керим разглядел винтовку.

Всадник приблизился, сдерживая коня, крикнул:

— Эй, ты, поди-ка сюда! Да поживей!

Наглость незнакомца не понравилась Кериму, но он все же пошел навстречу, вглядываясь в его желтое лицо с маленькими, злыми глазами.

— Ну, что ты еще скажешь? — спросил он, взяв коня под уздцы, готовясь, если дойдет до этого, стащить грубияна на землю.

— Так-то ты встречаешь гостей, — изменил тон желтолицый. — А говорят, чабаны приветливый народ. Напои чаем, устал я.

Керим отпустил лошадь.

— Чай готов, пей.

К ним подошел старик с сухим морщинистым лицом, остановился, опершись на чабанскую крючковатую на конце палку.

— Чего встал! — прикрикнул на него всадник. — Иди к отаре, у меня разговор с чабаном. Скоро тронемся дальше.

— Пусть и он отдохнет, — вступился за старика Керим, — зачем гонишь?

Желтолицый промолчал, тяжело слез с коня, потоптался, разминая затекшие ноги.

— Загони отару вон в ту ложбину и приходи пить чай, — сказал старому чабану Керим. — Я свежего заварил, яшули.

Старик кивнул благодарно.

— Чьих овец пасешь? — спросил желтолицый, сбросив под куст саксаула халат и усаживаясь на нем.

— Атанияз-бая.

— А-а… Добрые овцы. Ты, видно, хороший чабан. А это отара Нукер-бая.

— Одноглазого? — поинтересовался Керим.

Приезжий бросил на него быстрый взгляд.

— Знаешь его?

— Откуда же?.. Слышал просто.

Подошел старый чабан, с молитвой присел в сторонке. Керим, приложив правую руку к груди, левой протянул ему пиалу с чаем. Старик принял с таким же жестом, но опасливо посмотрел на желтолицего. Тот проворчал:

— Пей, ешь свой чурек, и будем собираться.

Винтовка лежала у него на подвернутых ногах, и Керим сразу вспомнил: этот человек приезжал с Ниязкули на коне в тот весенний вечер, когда срочно вызвал его к себе Атанияз-бай.

— У меня кусок в горло не идет, — жалуясь, сказал старик. — Ты не тащи меня за собой, Карабай, отпусти с миром.

— Я обещал Нукеру задержать тебя, пока не пристроим отару, и я сдержу слово, — рассердился Карабай. — Учись, старый, у атаниязовского чабана — делает человек свое дело, не перечит хозяину, не бежит в поселок, сломя голову. Придет время отпущу, катись на все четыре стороны, а пока помалкивай.

Старик притих, мелкими глотками пил чай, смотрел неотрывно на бледное при солнце пламя костра.

Карабай, обращаясь к Кериму, сказал:

— Если ты слышал о Нукере, то должен знать, что он был грозой Каракумов. Да и сейчас любой поплатится жизнью, кто встанет на его пути. Мы с ним погуляли в песках. На наших саблях не успевала просыхать кровь. Даже знаменитый Ата из Миана боялся нас. Хорошо, что в пустыне движутся пески, хоронят под собой кости, а то бы наш путь был отмечен белыми черепами.

"Что он, пугает меня? — недоумевал Керим. — Зачем? Мало я калтаманов видел в песках, что ли?.."

— Этот старик, — Карабай повел стволом винтовки в сторону чабана, — тоже хотел было поартачиться: не пойду, мол, делай, что хочешь. А попробовал плеть — сразу присмирел, хнычет только. И каждого, кто против нас пойдет, мы… — не найдя слов, он угрожающе потряс винтовкой.

Керим не выдержал и, чувствуя, как все внутри начинает дрожать, сказал с неожиданной хрипотцой в голосе:

— Я с детских лет в песках, лихих людей встречал немало — тех, что рыщут, как волки, на беззащитных нападают. А только мало они похожи на настоящих джигитов. Невелика храбрость огреть камчой чабана или зарубить безоружного.

У Карабая потемнели желтые скулы, напряглись, стали отливать синевой. Пальцы, лежащие на винтовке, нервно дрогнули.

— Ну, ты, — сверля Керима ненавидящим взглядом, прикрикнул он, — попридержи язык! Слишком длинный он у тебя. А не то вырву и брошу собакам!

Он встал, кинул старику:

— Кончай чаевничать, в путь пора.

И пошел, зорко осматриваясь, закинув винтовку за плечо.

Глядя ему в спину, старик сказал Кериму:

— Ты правильный человек, парень. Только одного я не пойму — верно ли, что ты собрался удрать с ними в Иран?

— Почему — удрать? — обиделся Керим. — Мы уходим потому, что там…

Он запнулся, вдруг ощутив стыд от того, что чуть не сорвались с его губ чужие, атаниязовские, не принятые собственным сердцем слова.

— Ладно, яшули, зачем говорить об этом…

Старик посмотрел на него с жалостью.

— Эх, парень… Все мы, горемычные, не вольны поступать так, как хочется. Меня вот силой заставили гнать нивесть куда отару Нукер-бая. А дома жена осталась, дети… Если заставят уйти через границу — не увижу их больше. Ягненка у овцы отнимешь — она мечется, места себе не находит. А они людей разлучают, не жалеют никого. И все из-за богатства своего, трясутся над ним, хоть малую толику потерять боятся. А по мне, парень, было бы здоровье да родная земля под ногами — и не надо ничего. А прокормиться — прокормимся как-нибудь и без баев.

Он задумался, все так же глядя на блеклое, тухнущее пламя костра, держа обеими руками пиалу с мутными остатками чая, потом сказал:

— Нет, не заставят они меня уйти с земли наших предков, я и глотка воды не выпью из чужого арыка.

Керим заглянул в его лицо и отшатнулся — безумно горели глаза старика на изможденном лице.

— И ты не ходи, — сказал старый чабан. — Только глупец по доброй воле покинет родину, а силой они не заставят тебя, ты сильный, молодой… Тебе жить да жить еще… Не верь баям, Советская власть о простых людях заботится, поможет тебе. Иди к ней, парень… Это мне скоро конец придет… Но и я умру на родной земле.

— Зачем такие мысли, ага, — успокаивая его, сказал Керим. — Будет здоровье, вернетесь к своим… Если какая помощь нужна, скажите, я все сделаю.

Старик посмотрел на него потухшими глазами, вздохнул:

— Это тебе нужна помощь, парень. Да не в моих силах помочь…

Подошел Карабай.

— Ну, долго ты будешь рассиживаться? Смотри, где солнце уже! — сердито сказал он. — Давай, поднимай отару!

Старик тяжело поднялся, сказал со слезой и ненавистью:

— Оставь ты меня, Карабай. Куда мне в мои годы идти? Дай хоть умереть на родине, не неволь!

Карабай заиграл желваками, губы скривились в усмешке:

— А твоя родина, старик, там, где тебя хозяин кормит.

— Как же я уйду, не простившись с детьми? Отпусти хоть на день!

— Что станется с твоими детьми! — повысил голос Карабай. — Тут тысячные отары пропадают, а ты о детях печешься. Тебя отпусти — ты мигом побежишь к властям: мол, баи скот угоняют, ловите их! Не так разве?

Старик молча стоял перед ним — с виду понурый, печальный и покорный. Вдруг он поднял голову, сказал твердо:

— А все-таки я не пойду, Карабай.

Карабай засмеялся недобро. Неожиданно оборвал смех.

— Сам не пойдешь — на аркане поведу. Всю дорогу, как лошадь, стегать буду. — И взвизгнул, теряя власть над собой. — А ну, гони отару, пока жив!

У старика ненадолго хватило решимости, он сгорбился, как от удара, и побрел к ложбине, где стояли овцы. Но на полпути повернулся решительно, бросил спою палку.

— Нет, я лучше умру здесь, но через горы не пойду.

Карабай, не сводя с него озверевших глаз, нагнулся и достал из-за голенища плетку.

— Эй, оставь его в покое! — поднимаясь, сказал Керим. — Раз он не хочет…

— А ты не суйся не в свое дело! — оборвал его Карабай и шагнул к старику: — Последний раз говорю — гони отару.

Чабан не сдвинулся с места.

Свистнула, рассекая воздух, нагайка, — на смуглой щеке и шее старика вспыхнула алая полоса.

Керим бросился ему на помощь.

— Не смей!..

Но плеть ожгла и его. Не помня себя от ярости, Керим поймал руку Карабая, дернул его со всей силой, Карабай упал, винтовка сорвалась с плеча, поползла вниз по песчаному склону. Керим потянулся к ней, но в это время над головой сухо щелкнул револьверный выстрел. Стоя на коленях, без тельпека, с упавшими на потный лоб волосами, Карабай целился в него из нагана. Но рука, поврежденная Керимом, плохо слушалась, наган плясал перед глазами.

Керим кинулся за саксауловый куст, упал и стал отползать, потом вскочил, отбежал и снова залег.

— Ишачий сын! — истерично ругался ему в догонку Карабай. — Паршивая собака! Я еще доберусь до тебя! Выпущу твои вонючие кишки!

Он мог сейчас же исполнить свою угрозу, но не хотел портить отношений с Атаниязом, — его овцы без чабана разбрелись бы по пустыне и погибли.

Керим видел, как он поднялся, сунул наган в карман, отряхнул песок с колен, взял винтовку и пошел к коню. Уже сидя верхом, он щелкнул затвором, молча направил винтовку на старика, — старик сразу сник, поднял свою палку, взмахнул ею, крикнул на овец…

До крови закусив губу, Керим смотрел им вслед.

Глава двадцать шестая Первые сомнения

Из отары Керима пропало несколько баранов. Может, отбились случайно, забрели куда, а может, позарился кто, угнал… Тот же Куллы, окажись рядом, не побрезгует поживиться за чужой счет. Он и в самом деле пас свою отару неподалеку, и Керим решил навестить его, оставив овец на попечение собак.

В самую жару, проплутав по пескам, набрел он на стоянку Куллы. Тот лежал в тени саксаула, калил на огне шомпол для терьяка. Увидев Керима, спросил скорее недовольно, чем удивленно:

— Чего это понесло тебя в самое пекло?

Керим подсел к нему, вытер рукавом взмокший лоб.

— Да вот, несколько баранов пропало, думаю, не к твоей ли отаре прибились. Не видал?

Куллы приложил горячий шомпол к терьячной горошине, жадно вдохнул, склонившись. Нехотя ответил:

— Я твоих баранов не видел, зря шел сюда. Думаешь, заметил бы, так утаил? Сам бы пригнал.

Керим знал, что верить Куллы нельзя: в прошлом году он украл трёх суягных маток и обменял на терьяк, а потом божился, что знать ничего не знает.

— Так, может, не заметил, — сказал Керим.

— Ты что? — возмутился Куллы. — Да я и ночью каждую свою овцу узнаю. Не веришь — иди смотри.

Керим поднялся. Он был уверен, что Куллы уже продал баранов.

— Дело не в том — верю, не верю, а всякое бывает. Посмотрю, чтоб совесть не мучила.

— Смотри, смотри, — ехидно проворчал Куллы, снова склонясь к шомполу.

С небольшой возвышенности Керим осмотрел отару. Опытный чабан, он различал овец по еле приметным признакам, — стоило ей два дня побыть перед глазами, и он уже запоминал ее надолго. Это для непосвященного все овцы одинаковы, как мухи, а ему, Кериму, виделись в каждой свои повадки, свой нрав, своя стать. Он обводил взглядом отару, — так ищут знакомого на шумном базаре: мелькают перед глазами лица, не задерживая внимания, но вдруг толкнет в сердце — вот он! И сейчас с ним произошло такое. Неожиданно ворохнулось в груди беспокойство, в первое мгновенье, неосознанное, и сразу же он понял: овцы Чары в отаре.

Именно отсюда выделил Атанияз чолуку овец во время расчета. Керим видел их, когда по пути домой завернул Чары прощаться. И вот они опять в отаре. Почему?

Керим сбежал по склону, расталкивая овец, подошел к тем, которых заприметил. Ну, конечно, они. Он даже пощупал их отросшую уже шубу, качнул пальцами серые завитки. Они, ошибиться Керим не мог.

Он вернулся к Куллы, прямо спросил:

— Откуда у тебя в отаре овцы, которых Атанияз отдал Чары?

Куллы посмотрел на него мутными бездумными глазами, отмахнулся:

— Болтаешь ерунду… Чары теперь уже, ого, где!..

Он прилег в жидкой тени, прикрыл рукавом лицо.

Керим отбросил его руку, взял за грудь, тряхнул.

— Не ври, ты все знаешь.

Куллы испуганно сел, заморгал.

— Да что ты, Керим! О чем говоришь?

Совсем близко он увидел большие, полные ярости керимовские глаза, испугался, затряс головой.

— Я ничего не знаю, клянусь аллахом, — взмолился Куллы. — Мне велели пасти, я пасу.

— Кто пригнал к тебе этих овец?

— Пусти, — просипел Куллы, задыхаясь.

Керим брезгливо оттолкнул его.

— Ну?

— В тот же день, когда забрали у меня этих баранов, пригнали их обратно.

— Кто?

— Н-не знаю.

— Врешь, Куллы!

Рука Керима опять потянулась к нему.

— Два человека, — поспешно сказал чабан.

— Кто? Говори?

— Одного ты видел… С винтовкой…

— Карабай? — взволнованно спросил Керим.

— Да. А второго я не знаю. Пригнали баранов, сказали, чтоб молчал, грозились… Чтоб даже баю не говорил…

— Ну?

— И ушли.

Керим задумался. Неужели с Чары стряслась беда? Такой человек, как Карабай, на все способен… Неужели?..

От страшной догадки заломило писки, сердце застучало гулко, неровно. Зажав голову ладонями, Керим сидел на песке, не чувствуя, как напекло солнце спину.

— Про Чары что они сказали?

Куллы уже оправился от испуга; поправляя рубаху на груди, проговорил почти спокойно:

— Ай, что сказали? Пошел, говорят, старые счеты с кем-то сводить. Мол, потом придет, возьмет баранов.

"Так и есть, они расправились с непокорным чолуком. Сколько раз были мы с тобой в переделках, Чары, и судьба милостивилась каждый раз, — скорбно, как над покойником, думал Керим. — Злые люди хотели сделать нас врагами, ты даже поднял нож на меня, но опять судьба пощадила нас. И вот теперь она изменила нам, старый друг. И если враги повинны в твоей смерти, я отомщу за тебя, Чары!"

Он вспомнил волчий оскал Карабая так живо, что вздрогнул. — "Я еще доберусь до тебя!" — зазвучал в ушах истеричный, полный дикой злобы крик.

— Ладно, мы встретимся, — сказал Керим вслух.

— Ты что? — удивленно встрепенулся Куллы.

— Так… Я пойду. Ты о нашем разговоре молчи, тебе же будет лучше.

Он вернулся к своей отаре и уже не мог обрести покоя. Солнце еще не склонилось к горизонту, когда он торопливо погнал овец на ночлег.

Обычно Керим заботливо осматривал скот, прежде чем загнать в кошару, сейчас же поспешно закрыл загон и, волоча по песку чабанскую палку, зашагал к юрте Атанияза.

Его вид смутил и обеспокоил бая. А когда Керим попросил отпустить его на три-четыре дня, настроение Атанияза совсем испортилось. "Неужели и этот отбился от рук? — подумал он, приглядываясь к чабану. — Как удержать его возле себя?"

Керим ждал ответа.

— А ты не можешь представить себе, будто уже побывал в поселке? — вкрадчиво, вроде бы шутя, спросил Атанияз. — Ведь ты все, что видел недавно, помнишь. А что там может измениться?

Керим упрямо покачал головой.

— Мне нужно, бай-ага. За весь год я ни разу не отпрашивался. Я должен побывать в поселке перед тем, как…

Он запнулся, не в силах всух произнести слово "уйти".

— Ты же знаешь, Керим, какое сейчас время, — все больше нервничая, но пытаясь скрыть свое состояние, сказал Атанияз. — А потом… ты только растравишь, разбередишь душу. Зачем мучить себя напрасно?

У Керима поугрюмело, отяжелело лицо: он смотрел куда-то мимо бая, напряженно думая. Ананиязу вдруг показалось, что чабан встанет сейчас и молча уйдет. Он поспешно, боясь опоздать, заговорил:

—. Ты не думай, Керим, я не неволю тебя, поступай, как знаешь. Я о тебе думаю, чтобы как лучше. Если хочешь, ступай, проведай сестру. У меня у самого сердце кровью обливается, как подумаю, что надо распроститься с родными местами, да что поделаешь? Десница святого Хидыр-ага указала нам на юг, и мы пойдем туда, не ропща.

Керим молчал, и Атанияз сгибался тяжелым станом, суетливо заглядывая ему в лицо с надеждой увидеть в нем прежнюю покорность. Но лицо Керима было застывшим, как маска, — не разгадать, что таится в душе.

— Я и сам хотел тебе посоветовать съездить в поселок, только попозже. Но если уж ты сейчас захотел, — иди, аллах с тобой. Я, если и строг, то, как отец, для вашей же пользы. И, как отец, я пекусь о вас, думаю постоянно. Возьми белого верблюда и поезжай. Сколько надо, побудь да и возвращайся. А уж мы эти дни как-нибудь обойдемся, сбережем отару, не беспокойся.

Керим разлепил спекшиеся губы, сказал глухо:

— Вы не думайте, бай-ага, я не сбегу. Хотел бы — ушел не спросясь. Я вернусь, бай-ага.

У Атанияза отлегло от сердца, хотя упрямство чабана и беспокоило его. Он терялся в догадках, стараясь попять причину внезапной перемены в настроении Керима, и ничего не мог придумать, — верно говорят, что чужая душа — потемки. А как хотелось заглянуть в нее. "Тогда бы вот где был этот строптивый парень, — сжимая кулак, думал Атанияз. — Но — не дано"…

Керим собрался уходить, но бай задержал его:

— Сделай для меня небольшое дело: по пути заверни в мастерскую Геока, выбери гульяка покрасивее. Давно обещал дочке, да все недосуг было. А тут как раз ты едешь… Вот и деньги тебе.

Керим отстранил его, сказав, что деньги у него есть, потом рассчитаются, но бай настоял, почти силой сунул ему пачку замусоленных, во многих руках побывавших червонцев.

— Не торгуйся, какая приглянется — ту и бери. Пусть Зиба порадуется.

Впервые за все время, что был он в байской юрте, Керим просветлел лицом, под мягкими, курчавящимися усами затеплилась улыбка.

— Сделаю, бай-ага.

Атанияз помог ему собраться в дорогу, вышел проводить. Пожимая руку, задержал ее в своих теплых влажных ладонях, сказал заискивающе:

— Ну, счастливо тебе. Помни, что ждут тебя здесь, сын мой. Не обижайся, что скажу, Керим: не доверяйся людям, не открывай то, что на душе. "Говоришь по секрету — разнесется по всему свету". Даже сестре не говори, что задумали мы здесь. Все беды на нашу голову — от болтливого языка, помни это. Ну, да благословит тебя всевышний!

Трогая белого верблюда, Керим оглянулся, и ему показалось, что в щели над входом в юрту блеснули девичьи глаза…

Глава двадцать седьмая Бесстыжая Халтач

Тихо с бесконечной степи. Только ветер посвистывает в тонких ветках яндака, да суслик, замерев на курганчике возле норки, подхватит ту же высокую нотку и вдруг оборвет ее, осторожно прислушиваясь к чему-то, может быть, к шороху оползающих по склону бархана песчинок…

Бездумная тоска прочно поселилась в душе у Зибы. Ничто ей не мило, ни с кем не хочется видеться. И степная оглушающая тишь вызывает не прежнее чувство умиротворенности и покоя, а беспричинное желание поплакать в одиночестве, уткнувшись в подушку.

Она то целыми днями сидела в юрте, мучаясь от одиночества и не в силах прервать его, выйти на люди со своими горькими мыслями и тоской, то уходила в степь и бродила одна допоздна.

С той ветреной ночи, когда невзначай узнала Зиба гнусную тайну невестки, она не видела Халтач, — та сказалась больной и тоже не выходила из своей юрты. Но думала Зи-ба о ней постоянно, осуждая и ненавидя ее с непосредственной откровенностью молодости. Она придумала самые обидные слова и выражения, которые шептала в ряд с ее именем. Порой ей казалось, что у нее хватит храбрости пойти и рассказать людям все, что узнала она о грязных проделках Халтач. Но тут же кровь приливала к лицу, и она с отчаяньем понимала: "не смогу".

Зиба похудела, щеки стали отливать желтизной, глаза словно бы стали еще больше и горели лихорадочным, пугающим огнем.

Не раз слышала она, как женщины, украдкой бросая на нее любопытные взгляды, шептались между собой:

— Зиба-то совсем зазналась — и разговаривать ни о кем не хочет.

— Одна дочь у родителей — вот и забаловали.

— Места себе из-за гордыни не находит, свет ей не мил, о султанском дворце мечтает.

И они хихикали, прикрываясь платками.

Но Зибу не трогали эти разговоры, — пусть себе болтают.

Огульхан, тревожно приглядываясь к дочери, спросила однажды:

— Что с тобой, доченька? И лицом изменилась, и мечешься, будто гнетет тебя что? Не заболела ли, не дай бог?

— Не знаю, мама, что со мной, — покачала Зиба головой. — Не здоровится… Но ты не беспокойся, все пройдет.

Огульхан погладила ее густые, порастрепавшиеся за последние дни волосы, предложила заботливо:

— Может, лапши тебе с красным перцем сварить?

— Не надо, мама. Не поможет…

— Что ты! От любой болезни помогает.

И она сразу же взялась за дело. Замесила тесто, раскатала, подсушила и стала нарезать тонкими полосами, приговаривая:

— У, это верное средство. Испокон века лечатся люди. И тебе сразу полегчает…

Лапша сварилась быстро. Густо сдобренная жгучим стручковым перцем, она заполнила юрту духовитым, щекочащим ноздри запахом.

— Ну-ка, отведай, доченька, — Огульхан поставила перед Зибой миску, над которой клубился пар.

Чтобы не обижать мать, Зиба стала хлебать помаленьку, без аппетита.

В юрту вошла Халтач.

Зиба еле слышно ответила на ее приветствие и склонилась над миской, Огульхан пригласила невестку отведать лапши, подала ей ложку, предварительно вытерев ее о подол, и вышла.

Халтач не заставила просить себя дважды, подсела к краю разостланного сачака, принялась за еду.

Зиба отложила ложку, отодвинулась, сославшись на головную боль.

Управившись с лапшой, Халтач стала болтать попусту, похвалила вышивку на платье Зибы, поделилась новостями. Потом спросила, приглядываясь с интересом к Зибе.

— Что это ты вроде бы похудела в последнее время, не болеешь ли?

Зиба спокойно встретила ее взгляд.

— Наверное есть причина…

Халтач живо подвинулась к ней, по-бабьи вытерла пальцами уголки рта, доверчиво заговорила:

— Верно, милая, верно. Без причины ничего не бывает. А только все это от переживаний происходит, верь слову. Заботы гложут нас повседневно — от них и хворь всякая. Бывает, человек давно уже сидит на корточках в своей могиле, а мы все думаем о нем. И так бывает: ненавидишь человека, а он все перед глазами мелькает, все мелькает. Тут уж всякий покой потеряешь. У меня у самой так.

— Кого же ты ненавидишь? — словно бы не понимая, о ком речь, спросила Зиба.

— Вай, да этого, чтоб ему пусто было, Керима. Уж как увижу, дрожу вся, своими руками придушила бы!

От этих слов Зиба вдруг изнемогла, прикрыла глаза, чтоб не выдать себя. Собравшись с силами, проговорила сухими губами:

— Я вот что хочу рассказать тебе… Историю одну… Ты послушай…

Голос ее окреп, и в глазах все разгоралось холодноватое пламя, начавшее тревожить Халтач.

— У одного бедняка остановился переночевать очень болтливый человек. И сразу же стал хвастаться: я, мол, такой, я то могу, это могу!.. Хозяин слушает его, помалкивает. А тот совсем разошелся, стал и хозяина задевать, бедность его высмеивать. А хозяин молчит, делает вид, что не обиделся: если уж гостю не стыдно, то надо терпеть, не становиться с ним на одну доску. Так и не осадил он своего бессовестного гостя. Утром, провожая его, хозяин сказал — "До свидания… Ты очень веселый человек. Только ведь и там, — он поднял к небу палец, — там тоже слышат тебя". Вот что я хотела сказать тебе, Халтач.

Хлестко, как пощечина, прозвучали эти слова. Халтач отпрянула, побледнев, но сказала, как ни в чем не бывало, прикрыв ладошкой зевок:

— Ай, всякие истории бывают… А эту я что-то и не поняла.

Зиба выпрямилась. Голос ее зазвенел натянутой струной.

— Ты всё понимаешь, не ври! Лучше меня знаешь, чем занимаешься. У меня язык не повернется сказать, а ты делать не гнушаешься. Только помни: добром это не кончится. Лучше не пачкай людей, оставь в покое. И меня не трогай! Слышишь?

— Да что с тобой, Зиба-джан? — с наигранным удивлением и даже обидой воскликнула Халтач, всплеснув руками. — Не я ли о тебе забочусь, о твоем благополучии пекусь? Если уж ты мной недовольна, то и я не знаю, что сказать…

Зиба молчала, поражаясь наглостью и бесстыдством невестки.

А Халтач, продолжая глумиться над беспомощной на вид девушкой, заломила руки, будто не в силах выдержать беспочвенных обвинений.

— Я скорее умру, чем обижу близкого человека! Еще никогда никто не краснел за меня. А ты… О, горе мне! Как посмела ты заподозрить меня в чем-то! Ни стыда у тебя, ни совести, бесстыдница! Не из-за тебя ли тень позора легла на нашу семью? А теперь хочешь на других свалить свою вину!

— Мне стыдно, что я ела с тобой из одной чашки. — гневно прервала ее Зиба. — Никогда не прощу себе, что считала тебя подругой!

— Да ты на кого замахиваешься? — вспылила было Халтач — и осеклась: было во взгляде больших горячих глаз Зибы что-то такое, отчего пугливо притихла сна, поднялась и отошла в сторонку, пробормотав:

— Совсем помешалась девчонка…

Отводя от себя беду, Халтач поплевала себе за ворот, оттянув платье. Издалека, держась поближе к двери, она сказала:

— Это злой дух вселился в тебя, Зиба-джан. Я знаю молитву, которой мулла исцелял таких, как ты, и если хочешь…

— Да замолчи ты, бесстыжие твои глаза! — исступленно крикнула Зиба, сжимая в побелевших кулачках концы платка.

Халтач попятилась к двери, надевая башмаки, сказала испуганной скороговоркой:

— Я только добра тебе желаю, милушка, только добра…

Сучковатая палка, брошенная Зибой, полетела в ее сторону. Халтач увернулась, но палка все-таки задела ее. Выбегая, Халтач едва не наступила на лохматого Алабая, спящего у порога. Пес вскочил и, поджав хвост, кинулся прочь.

Глава двадцать восьмая Без вины виноватый

К концу второго дня пути Керим приехал в поселок. Уже смеркалось, когда он, привязав верблюда, вошел в дом сестры.

Акнабат бросилась к брату, в ее голосе зазвенели слезы:

— Вах, Керим-джан, жив-здоров? Совсем забыл про меня! Заходи, садись.

Она суетилась, прятала глаза, и Керим догадался, что случилось что-то неладное. Он спросил о муже, о детях. Акнабат сказала, что они ушли с ночевкой на уборку колхозного зерна. Тогда Керим решил, что и сюда докатился слух о том, что баи собираются удрать в Иран.

Акнабат расстелила сачак, подала чай, подсела к брату, глядя на него жалостливо и беспокойно.

— Ты хорошо сделал, что приехал. А то я извелась совсем, хотела посылать к тебе племянника Курбана. — И вдруг не выдержала, вскрикнула, закрывая лицо платком: — Что ты сделал, брат мой?..

— А что случилось? — спросил Керим, стараясь казаться спокойным. Он был уверен, что слух о его мнимой связи с Айсолтан дошел и до сестры, и боялся разговора на эту тему, — не потому, что чувствовал себя виновным, а из-за своей застенчивости. Ему невмоготу было говорить о таком, просто язык не поворачивался. Но то, что он услышал, поразило его, как гром среди ясного неба.

— Что у вас произошло с Чары, где он, скажи?

У Керима глаза полезли на лоб.

— Да ты что? Как ты могла?.. Я сам приехал, чтобы узнать…

Акнабат отвернулась, но Керим, мучимый предчувствиями, потянул ее за рукав, пытаясь заглянуть в лицо.

— Вах, лучше бы мне ничего не знать, — чуть не плача, сказала она. — После всего нам на улице показываться нельзя… — Давно копившиеся слезы, наконец, прорвались, она стала вытирать глаза, низко опустив голову. — О чем ты только думал, Керим? Как решился? Или чужую волю выполнял?.. Сердце кровью обливается, когда думаешь об этом! Что тебе нужно было от бедного Чары?

Возмущенный Керим остановил ее причитания:

— Перестань, сестра! Я же сказал!

Акнабат вскинула на него мокрые глаза, в которых засветилась надежда.

— Дай бог, чтоб это и впрямь было ложью! Целого барана пожертвую всевышнему!.. Только ты ничего не скрывай от меня, Керим, всю правду скажи! Ведь сердце не выдерживает того, что говорят вокруг…

Она поднялась, подошла к двери, словно бы освежить вечерним ветерком разгоряченное лицо. Керим понял, что она не договаривает, тоже встал, обнял ее за плечи, попросил:

— Ты не мучай себя, откройся. Я же вижу… О чем ты?

Она повернулась к нему и вдруг уткнулась в грудь, вздрагивая от плача. Глухо, прерывисто прозвучали ее слова:

— Ведь люди… говорят, что ты… убил Чары.

Он оттолкнул ее, задохнувшись от возмущения, побелел, попятился. Сердце у него билось гулко, звоном отдаваясь в ушах.

— Да ты что? — прошелестел он вмиг пересохшими губами. — Я — Чары?.. Он убит?

У Акнабат обмякли ноги, она присела на корточки возле стены, продолжая вытирать лицо уже мокрыми концами платка.

— Так люди говорят, Керим, — горестно простонала она.

Он подступил к ней, нагнулся, тронул за плечо.

— Как же ты поверила о это? За что я мог убить Чары? Я и приехал сюда, чтобы узнать о нем, потому что… С Куллы-наркоманом встретился, стал недоброе подозревать, вот и собрался. Но что ты знаешь, скажи?

Акнабат всхлипнула.

— Двое каких-то людей принесли ночью его вещи… Себя не назвали. Сказали, что… Керим убил… Уже и поминки справили. Только тело не нашли еще.

Керим стал метаться по дому, не находя себе места.

— Ах, сволочи! Ах, подлецы! — пробормотал он, сжимая кулаки.

Наконец, он снова сел к сачаку, взял пиалу, хотел выпить чаю, но так сдавил ее пальцами, что она хрустнула и обломки упали ему на колени. Но он и не заметил этого, — безумные глаза его блуждали, не задерживаясь, по неясным в полумраке предметам.

— Значит, это ложь, Керим? — спросила Акнабат. — Ты чист перед людьми?

Слова сестры вернули его к действительности. Очнувшись, он переспросил:

— Перед людьми? — И сказал твердо: — Я ни в чем не виноват, сестра. Чары был для меня другом, настоящим другом, мы с ним — как братья…

Акнабат облегченно вздохнула, вдруг окончательно поверив ему.

— Я и раньше сомневалась, — заговорила она торопливо, словно оправдываясь. — Что я, тебя не знаю? "Разве может Керим убить человека? — спрашивала я себя. — Сердце у него, как у ангела, он не может спокойно слушать даже плач ребенка". Это я так думала. А жена Ата Поши, бывшего председателя сельсовета, ходит и болтает везде: "Таких тихих да смирных особенно бояться надо. Недаром говорят, что в тихом омуте нечисть водится". И куда ни пойдешь — везде слышишь: был бы хороший, так не поступил, видно, только прикидывался тихоней. Как уж тут голову не потеряешь? И сыновья поверили, заявили мне: не надо нам такого дядю. Но ты не думай, я им строго-настрого запретила так говорить.

Керим вздохнул:

— Когда вокруг столько дыма — разве докажешь, что пожара нет?..

— А родственники Чары на людях грозятся кровавой местью. Правда, их в сельсовет вызывали, начальники пригрозили, что строго накажут за самосуд, сказали, что власти разберутся в этом деле. Вчера я Гозель встретила, жену Батыра, — спасибо ей, не такая как муж, сердцем добрая, говорит, упрашивала Батыра не горячиться, не наказывать никого, не разобравшись. Да и другие люди не все отвернулись от нас, грешных, приходят, сочувствуют, расспрашивают. Им тоже спасибо. Разговоры такие ходят, что ничего бы не случилось, если бы ты не связался с баями, не бегал у них на поводу. Может, и верно это. От баев добра не жди.

Ее слова долетали до Керима, как сквозь плотный туман, — невнятно и глухо. И все перед глазами казалось призрачным, нереальным. Странное состояние полузабытья охватило его. Он и сидел перед сестрой, и слушал ее, и даже кивал иногда, но в то же время думал совсем о другом, — вернее о том же, только по-своему, в иной плоскости, потому что видел все и чувствовал иначе, чем Акнабат.

Ему вспомнилась смерть родителей — как шел он с опустошенным сердцем за носилками к мазару, спотыкаясь о сухие комья. И, может быть, потому, что был он тогда несмышленым мальчонкой, или за давностью лет, те две ужасные смерти казались ему теперь не такими гнетущими, как одна эта — смерть Чары.

Он не мог представить веселого друга мертвым, брошенным в степи. И вдруг совсем ясно увидел: Чары лежит в ложбине между барханами, и коршун, кося большим жестоким глазом, сидит на его белом, неживом лице. Керим вздрогнул, мотнув головой, отгоняя видение. "Как это дико — убить человека! — подумал он. — И кто-то думает, что это — я"…

С горькой ясностью понял он, что убедить людей в своей невиновности сейчас попросту невозможно. Никто не поверит ему, хоть до хрипоты кричи: — "Это ложь!".

И Айсолтан… Как пойдет он к ней, что скажет, когда увидит ее глаза?.. Людская молва страшна, захватит, закружит голову — и поверишь во что угодно. И тут — муж, отец ее детей… Небось подумала, что и слух о своей связи с ней пустил он, Керим, чтобы хоть как-то оправдать свое гнусное дело.

"Дядя Кеим, ты когда папу привезешь? — зазвучал в ушах ломкий голосок Энегуль. Он пообещал тогда, что скоро…

Его обступила толпа людей с искаженными злобой лицами. — "Это он убил твоего папу, Энегуль!" — "Сам явился!" — "Бейте его!" — И вот уже первый камень просвистел над головой, у самого виска…

Керим открыл глаза. Так можно и с ума сойти…

"Нет ничего страшнее гнева народа, — подумал он. — И нет несчастнее человека, которого в народе перестают считать своим".

Брат и сестра долго понуро сидели друг против друга. Они понимали, как трудно теперь восстановить справедливость. "Но неужели смерть одного должна обязательно повлечь за собой гибель другого — безвинного?" — думала Акнабат, украдкой поглядывая на Керима. И слезы снова застилали ей глаза.

За день в низкой комнате скопился зной и теперь медленно, словно бы нехотя, выползал в раскрытую настежь дверь. Навстречу ему, понизу, наплывала ночная прохлада. Она несла с собой разнородные запахи остывающей земли, застоявшейся, уже с прозеленью, воды на дне впадины, тамдырного дыма, конского терпкого пота.

В мерцающем прямоугольнике двери видна была часть неба, усеянного яркими звездами, и крутой изгиб молодого месяца. Это небо, эти звезды и словно бы молоком облитый лунный серп висели сейчас над притихшим поселком, над чабанскими кошами, над юртами кочевников, над всем этим огромным, примолкшим к ночи степным раздольем. И Керим содрогнулся при мысли о том, что под ночным спокойным небом живут сейчас и те, которые убили Чары, и он, без вины виноватый, и те, кто хочет расправиться с ним по древнему крутому закону "ар алмак".

Он вышел, подбросил корма верблюду, потрепал его по чуткой шее, прислушался. Поселок уже спал. Только кони переминались ногами да собаки перебрехивались беззлобно, по привычке. Керим смотрел на темные купола юрт, прикрывших людей от внезапного ветра и пыли, и пытался представить себе знакомые лица, которые вряд ли теперь скоро увидит. Когда-то он запросто входил в любую из юрт на этой стороне поселка, и всюду его встречали улыбкой. А сейчас, словно вор, хоронится в темноте, боится людского глаза…

Обида комом подкатила к горлу. Он прокашлялся негромко и вернулся в дом.

— Я устал, Набат, — сказал он сестре. — Постели мне. И, если сам не встану, разбуди до рассвета. Мне рано надо ехать.

Акнабат вздохнула тяжело и стала готовить постель.

Уже лежа под легким одеялом, Керим услышал ее голос:

— Я еще хотела тебе сказать, Керим… Спросить. Верно ли болтают, будто у тебя и с атаниязовской дочкой что-то есть?.. Что-то уж много для одного человека, не знаю, чему и верить…

Керим промолчал, притворившись спящим.

Акнабат еще повозилась с посудой, потом тоже легла, затихла.

Утром Керим проснулся затемно. Впрочем, и сон был не сон, а так, тревожное забытье, недолгие провалы беспокойной памяти.

Они снова, как вечером, сели на кошме, молча стали пить чай.

— Ты мне скажи, Керим, — напряженно спросила Акнабат, — верно, что Зиба вскружила тебе голову?

— Не надо об этом, Набат, — попросил Керим.

— Ты не обижайся, а только я прямо скажу: лучше тебе не смотреть в ее сторону. Не пара она тебе. И бай никогда не смирится с этим, не отдаст единственную дочь за простого чабана. Не будь глупцом, Керим, отойди от них, а то не миновать беды.

"Эх, знала бы ты, сестра, — подумал Керим, — что баи затеяли…" Но открыть эту тайну он не мог, как и не мог отказаться от своей горькой любви. И он сказал с поразившей Акнабат страстностью:

— Я все равно не останусь, ты же знаешь… И про Зибу не говори плохо: для меня она все — и свет и надежда, и радость… Я жизнь за нее отдам, не задумаюсь, — если случится такое. Ты не осуждай меня, сестра. И еще одно зовет меня в дорогу — память о Чары. Я узнаю, что там произошло, я отомщу за друга.

И уже выводя из загона верблюда, он закончил:

— Ты еще услышишь обо мне. Но что бы ни говорили, всегда знай: бесчестно твой Керим не поступит. Прощай!

Белый верблюд, унося Керима, растаял в предрассветной хмурой сини. Глядя ему вслед, Акнабат зябко поежилась, подумав, что брату предстоят еще нивесть какие испытания и что, может статься, и он, как Чары, сложит горячую голову в глухой безответной степи. Она всхлипнула и, прижав концы платка к затуманившимся глазам, прошептала: — "Храни его, аллах, не дай споткнуться на трудном пути, отведи вражью руку"…

Глава двадцать девятая Свежий ветер

Зиба стояла в юрте и глядела в смотровое оконце, как чабаны и чолуки с громкими криками и свистом выгоняли из кошар овец и ягнят.

День только занимался. Парной туман наползал из-за холма, и все вокруг казалось не резким, смазанным. А тут еще пыль, поднятая тысячами копыт, стлалась в безветрии над землей, медленно оседая, щекоча ноздри.

Потирая заспанные глаза и позевывая, Зиба отошла от оконца. Голова была тяжелая, как после бессонницы, и девушка потуже — аж заныло в висках — стянула платок.

Вошла Огульхан, мельком глянула на дочь, проворчала:

— Целыми днями сидишь в юрте — зеленая стала. Вышла бы, пока не жарко, прогулялась…

— Ай, мама, там только пыль глотать.

Огульхан подошла к ней, взяла за плечи, заглянула в глаза, спросила участливо и тревожно:

— Ну, что с тобой, откройся матери? Нельзя же так — молчком. Если болит что — позаботиться надо. Измучилась я, на тебя глядя.

Зиба повела плечами, высвобождаясь, ответила устало:

— Да нет ничего… Пройдет.

— Я же все вижу, не обманывай мать, грех, — обиделась было Огульхан, но тут же снова стала ластиться: — Мы с отцом все сделаем. Ты только скажи, ничего не пожалеем. Света белого не видим из-за того, что ты страдаешь, доченька. Скажи, что нужно? Может, сердце болит?

И Зиба сказала вдруг грустно:

— Болит, мама.

Огульхан даже присела от неожиданности, отмахнулась, как от наважденья. Но тут же вскочила, засуетилась, бормоча:

— Ах, несчастье, ах, беда… Надо что-то делать. Тетушку Хаджат позвать — пусть заговорит проклятую болезнь, талисман даст…

— Не надо, мама! — взмолилась Зиба.

— Надо, доченька, надо. Ее ворожба очень помогает. Сейчас Халтач пошлю, живо приведет.

Это уже было сверх Зибиных сил, она кинулась к матери, обхватила, не пуская, повисла на плечах.

— Нет, нет! Не надо, мама!

Ее исступленный вопль испугал Огульхан. Она прижала дочь, стала гладить, успокаивая:

— Ну, хорошо, хорошо, не надо — так не надо. Еще что-нибудь придумаем. А все равно дочку свою ненаглядную вылечим, будет она снова прыгать, как козочка…

Зиба затихла у нее на груди.

— А, может, дохтура позвать, дочка? Говорят, русская где-то здесь появилась, уважительная такая. Думаю, глаз у нее не дурной, зла не сделает…

Эти слова удивили Зибу.

— Здесь — русский доктор? Женщина?

Огульхан с улыбкой кивнула, радуясь тому, что просветлела дочь лицом.

— Позови, мама!

— Конечно, позовем. Сейчас прямо и пошлю людей. Кто их знает, может, и впрямь поможет.

Успокоенная Зиба прилегла и незаметно снова уснула.

Уже после полудня она услышала крики мальчишек, подошла к оконцу и замерла в трепетном удивлении — между юртами в сопровождении босоногих ребятишек шла с чемоданчиком в руке Наташа. Огульхан, выбежавшая навстречу, суетливо стала приглашать доктора, под руку ввела в юрту.

Наташа тоже узнала Зибу, которая замерла у стены, зачарованно глядя на гостью.

— Здравствуй, Зиба!

Зибу словно ветром бросило ей на шею.

— Ой, Наташа!

Огульхан остолбенело встала у порога, ничего не понимая, только глазами бегала с одной на другую.

— Да это же наш доктор! — воскликнула сияющая дочь. — Доктор Наташа, помнишь? У нас в поселке жила. На праздник нас приглашала весной. Ну?

Огульхан растерянно развела руками.

— Ай, совсем старая стала, память никудышняя. Ну да все равно. — Она шагнула к доктору, на мгновенье прижалась к ее плечу. — Здравствуй, дочка. Здорова ли, все в порядке?

Но Зиба уже тянула Наташу в свой угол.

— Садись, рассказывай.

Наташа, вдруг вспомнив, зачем пришла, в свою очередь спросила:

— Так это ты заболела? Что с тобой?

Мимолетная хмурь прошла по радостному лицу Зибы, она отмахнулась:

— Ай, потом. Ты о себе скажи: как сюда попала? Наш поселок — где, а ты — где…

— Но ведь и тебя вон куда занесло.

— Ай, мы кочуем, наше дело такое, — все улыбалась Зиба.

— Ты расскажи, расскажи доктору про болезнь свою, — вступила в разговор Огульхан и повернулась к Наташе: — Как приехали сюда — словно подменил кто нашу Зибу. Сохнет день ото дня, из дому не выходит, куска хлеба в рот не возьмет. Смотри какая стала! — скорбно поджала она губы. — На глазах тает. Я уж казню себя — зачем, когда здорова была доченька, порой ругала ее за непослушание, за ребячливые выходки. Пусть бы лучше резвилась…

— Ах, мама, — конфузливо остановила ее Зиба. — Ну,что ты все одно и то же!

Но Огульхан нелегко было остановить. Махнула на дочь ладошкой:

— Ты сама слова о себе не скажешь, а матери все видно, мать о тебе день и ночь страдает. — И снова доктору: — Сердце у нее болит, жаловалась. Да и как ему не болеть — все, что вокруг происходит, очень уж близко к сердцу принимает, за все переживает. Такая она у меня… А о себе — слова не вымолвит, все молчком, все молчком…

Зиба, не будь Наташи, давно бы оборвала причитания матери, — прежде она умела это делать легко и беззаботно. Сейчас же не решилась. Только попросила с обидой, зазвеневшей в голосе:

— Мама, ты бы угостила гостью нашу!

Слова ее оборвали поток материнских жалоб. Огульхан всполошилась, хлопнула себя ладонями по толстым бедрам.

— Ай, заболталась совсем! Сейчас, сейчас все сделаю, мигом принесу! — В дверях оглянулась, воскликнула, любуясь девушками: — Ах, вы, мои милые! Словно ягнятки сидят!

И засеменила к устроенному под открытым небом очагу, где с утра, потрескивая, горел тихим пламенем саксаул и кипела вода в узкогорлых темных тунче.

Глядя ей вслед, Зиба озорно засмеялась:

— Ну, и скажет же мама! Разве я похожа на ягненка?

Наташа тоже засмеялась, потом посерьезнела, спросила участливо:

— Но ты хоть скажи — что с тобой? И верно — похудела, и цвет лица нехороший… На что жалуешься?

В глазах Зибы еще сверкали веселые искорки, но губы уже не смеялись.

— Как только тебя увидела — вся хворь прошла.

В порыве женской, порохом вспыхивающей симпатии она обняла Наташу, прильнула к ней горячим трепетным телом.

С незнакомым, вдруг нахлынувшим чувством материнской нежности Наташа стала гладить ее по голове, лаская и успокаивая. Она знала, что пустыня только с первого взгляда кажется безлюдной — неделю, мол, иди, никого из встретишь; надо побродить по песчаным неприметным тропкам, чтобы убедиться: знакомого повстречать здесь не сложнее, чем в городе. И все-таки встреча с Зибой поразила и взволновала ее. То, что Атанияз тоже готовится к переходу через границу, Наташе было известно, а вот знает ли о намерениях отца Зиба?.. И хотя ее предупреждали, что говорить с людьми в песках надо очень осторожно, Наташа сейчас, прижимая к груди примолкшую байскую дочь, вдруг с твердой решимостью подумала: "Я помогу ей, все объясню и спасу".

— Знаешь, Зиба, я думаю, что это у тебя от того, что… Ну, как тебе объяснить?.. Вот ты жила в своем поселке, все там было знакомым, привычным, и вдруг тебя надолго увезли далеко… Вырой цветок, пересади — он завянет. Так и ты.

Зиба тихо отстранилась, села напротив, глядя на нее доверчивыми, в эту минуту совсем детскими глазами.

— Может быть… Только мне уже опять хорошо.

— Я вот что хотела сказать тебе, Зиба. Мне приходится много ездить по степи, встречаться с чабанами… Они поговаривают, что некоторые баи будто бы неспроста перегнали скот сюда. Ты ничего не слышала об этом?

У Зибы потускнели глаза. Она опустила голову, задумалась.

Наташа решила, что она не хочет или боится отвечать, и продолжала;

— Ты подумай о себе. В чужом краю, ты совсем зачахнешь. Если сейчас и нет у тебя еще настоящей болезни — там будет.

— Там? — спросила Зиба. — Где — там?

Наташа запнулась, с трудом, отводя глаза, ответила:

— Ну, говорят, что совсем на новые места хотят перегнать весь скот. И самим перебраться…

— Я же не могу одна вернуться, — нерешительно сказала Зиба.

— Хочешь, я скажу, что тебе требуется серьезное лечение, отвезу в город, в больницу, а там…

— Ты хочешь, чтобы я оставила родителей?

— Но подумай, что они намереваются сделать!

Зиба печально покачала головой.

— Нет, лучше умереть рядом с отцом и матерью, чем скитаться бездомной….

Послышались шаркающие шаги Огульхан. Наташа вскинула на Зибу тревожные глаза, — Зиба поняла, едва заметно кивнула ей.

— Вот, угощайтесь, дети мои, — Огульхан раскинула сачак, поставила медный поднес с чалом и лакомствами. — А я пойду, займусь по хозяйству.

Снова оставшись одни, девушки помолчали; потом Зиба, словно разгоняя тяжелые мысли, тряхнула косичками и сказала:

— Ешь, Наташа-джан, ни о чем ее думай. Пусть все будет, как записано в книге судеб.

Чтобы не обидеть ее, Наташа отломила кусочек чурека, стала запивать прохладным чалом.

Молчать было неловко, она сказала:

— А я не так давно еще одного знакомого встретила в песках. Угадай — кого?

Зиба равнодушно пожала плечами.

— Да ты его должна знать, он из вашего поселка. Вспомни-ка первомайский праздник. Парень, что Мердана победил, ну?

Зиба думала о другом и слушала невнимательно — мало ли знакомых парней в поселке?..

— Да Керим его зовут. Вспомнила?

Зиба не могла удержать восклицания; руки сами прижались к груди, словно хотела унять безудержно зачастившее сердце.

— Ой!.. — и смутилась, зардевшись, закусила острыми зубками конец платка: пояснила, как бы в оправдание: — Это наш чабан.

— Вон как, — сказала Наташа, недоумевая и почему-то тоже смущаясь.

— Что же он, заболел? — как смогла равнодушнее спросила Зиба.

Наташа разом вспомнила ту кошмарную ночь, черную бурю, блуждающие огоньки и рев зверя совсем рядом, — и стала быстро, волнуясь все больше, рассказывать, что произошло тогда.

Переживая за подругу, Зиба то вскрикивала, то прижимала руки к груди, то замирала, приоткрыв влажный рот. А когда рассказ дошел до мстительного верблюда, загнавшего обидчика в яму, она засмеялась:

— Так и надо ему, негодяю! Ишь что надумал… — И спросила, все еще смеясь: — А кто он такой, не знаешь?

— Нет. Рада была до смерти, что хорошо кончилось, забыла расспросить. Помню только, что чабаны называли его Ниязкули.

Лицо у Зибы стало таким мертвенно бледным, что Наташа испугалась:

— Что с тобой? Тебе плохо?

Зиба прошелестела одними губами:

— Это мой брат… — Она закрыла лицо руками, застыла, как во время молитвы; потом отняла ладони. — Мы так виноваты перед тобой, Наташа, прости.

Наташа принялась успокаивать ее, уверяя, что Зиба здесь не при чем, и пусть не терзает себя, — мало ли что может вытворить взрослый человек, он сам, один в ответе.

— Ой, Наташа, — воскликнула Зиба, — все к одному! Столько неприятностей навалилось на меня сразу! Ты послушай только…

И она рассказала про клевету, пущенную нивесть кем, про завороженный хлеб, про талисман Халтач…

— Ну, что, что мне делать? — вырвалось у нее, и она тихо заплакала.

Женское сердце Наташи не выдержало, она тоже прослезилась, порывисто обняла Зибу. Так, обмявшись, поплакали они, облегчив душу, потом стали вытирать одна другой мокрые лица.

— Ты прости меня, Наташа-джан. С сегодняшнего дня я не считаю Ниязкули своим братом, так и знай.

— Зато свое мнение о Кериме изменишь, — слукавила Наташа.

Зиба слабо улыбнулась.

Вошедшая Огульхан была поражена: ее дочь сидела в обнимку с доктором, у обеих были мокрые от слез, но умиротворенные, тихие лица.

— О, великий аллах, что случилось? — всполошилась она. — Неужто ты так сильно больна, моя доченька?

— Не волнуйтесь, тетушка, — успокоила ее Наташа. — Ничего страшного нет. Сердце действительно немного побаливает, но это пройдет. А слезы всегда помогали женщинам.

Она поднялась, одернула платье.

— Ты уже уходишь? — изумилась Зиба. — Так быстро?

— Дела, Зиба-джан, — улыбнулась Наташа в ответ на ее искренний, почти детский порыв. — Мне сегодня надо к геологам съездить.

Зиба тоже встала.

— Спасибо тебе, Наташенька, — по-русски сказала Зиба и обняла ее.

Провожая доктора за порог, Огульхан приговаривала:

— И верно — легче стало моей доченьке, спасибо тебе, дохтур. Еще приходи навестить ее. Мы всегда будем рады.

Загородив Наташу, она сунула ей пачку помятых денег. Наташа возмущенно оттолкнула ее руку:

— Что вы! Уберите сейчас же! — прошептала она, оглядываясь. — Еще не хватало…

— Табиб берет, знахарка Хаджат берет… — смущенно пробормотала Огульхан, пряча деньги.

Зиба проводила Наташу далеко в степь. Они шли молча, Наташа вела под уздцы свою лошадь.

— Ну, Зиба, тебе пора возвращаться.

Зиба остановилась, вскинула на подругу снова повлажневшие глаза, порывисто обняла и, пряча лицо, пошла назад. Услышав дробный стук копыт по твердой сухой земле, она оглянулась и крикнула, вскинув над головой яркий оранжево-красный платок:

— Приезжай-ай!

Она вернулась на стойбище веселая, кинулась на свою постель, забросила руки за голову, улыбаясь, стала смотреть на закопченные, с тенетами, переплетения остова юрты, на белесый кусочек раскаленного неба в отверстии дымохода.

"Она — как свежий ветерок в знойный день, — с легким чувством думала Зиба про Наташу. — Пришла — и будто бы не было всего этого кошмара последних дней"…

Враз все перевернулось в ее не окрепшей еще, чуткой к беде и радости душе. Ниязкули, брат, которого приучили ее уважать с детства, оказался способным на подлость, а Керим… О, Керим совсем не такой, каким рисуют его злые языки. И как только могла она поверить наговору! Ведь ее и самое пытались втоптать в одну грязь с Керимом, а она не поняла, не разобралась, только переживала, измучилась вся… "Неужели я возненавидела его? За что?.. Или и в самом деле подействовала ворожба проклятой колдуньи?.. Да нет, это же только я убеждала себя в том, что ненавижу его, а сердце — оно тянулось к Кериму. Вот уехал — и покоя себе не нахожу. Услышала его имя — голова кругом пошла… Почему это?"

А улыбка все бродила по ее посвежевшему лицу — так огонь в ночном костре — то затаится, невидно его совсем, то снова вспыхнет озорным, веселым пламенем…

"Так что же это со мной?"

Она вспомнила, как уезжал Керим: сидел на белом верблюде, а отец что-то говорил ему на прощанье. У нее тогда необъяснимо сжалось сердце — куда он, надолго ли? А вдруг не вернется? Она отскочила от двери, где подглядывала в щелку, и подбежала к смотровому окошку, откинула кошмовую занавеску — и увидела, как поднимается белый верблюд по склону желто-серого холма, и Керим сидит наверху свободно, привычно, погоняет его камчой; по ту сторону холма исчезли они, а Зиба все стояла и смотрела, и странные тревожные предчувствия теснились в ее груди…

"Ну, что это?"

И не было никого рядом, кто мог бы ответить ей…

Вечером, когда совсем стемнело и затихло все вокруг, Зиба пришла в юрту родителей.

Там пил с отцом чай брат Шанияз, которому пришлось заменить на время Керима. Он был моложе Зибы и сейчас, пыжась от важности, старался держаться, как взрослый. На сестру он даже не обратил внимания, — снизу, на пальцах, держал горячую пиалу и отхлебывал, вытягивая губы и чмокая.

— Как здоровье, дочка? — спросил Атанияз. — Мать говорила, дохтурша приходила, будто помогла…

— Очень помогла, папа, — ответила Зиба. — Мне теперь совсем хорошо. Вот только… — глаза ее озорно блеснули. — Боюсь, что от забот опять слягу.

У отца поползли на лоб кустистые брови: но он тут же понял, улыбнулся в усы, подумал: "Ну, слава аллаху, и впрямь передо мной прежняя Зиба". Спросил:

— О чем это ты говоришь?

— Да об отаре Керима. Как ты мог доверить ее мальчишке?

Шанияз поперхнулся, невзначай плеснул на колени чаю, огрызнулся:

— Ты лучше на себя посмотри, идешь овцу доить — кувшин в юрте забываешь. А туда же — поучать.

Обычно в давней грызне Зибы и Шанияза Огульхан вставала на сторону сына. Но в этот раз она сказала:

— Ай, ладно, Шанияз, перестань. Тебе бы только поругаться с ней.

— Пусть сама не лезет, — обидчиво ответил тот.

Атанияз, пряча усмешку, вступил в перебранку:

— Э, дочка, не в меня пошли сыновья. Ветром их качает, работнички… Вот была бы ты парнем! Мы б с тобой таких дел понаделали — ахнули бы все.

— А что, — весело сказала Зиба, — если Шанияз не справится, скажи, я сама возьму чабанскую палку, буду отару пасти, пока Керим не вернется.

Шанияз резко вскочил и выбежал из юрты.

— Эк ты его доняла, — покачал головой отец. — Ну, ничего… Ты расскажи-ка, что дохтурша сказала.

Они проговорили допоздна.

В эту ночь Зиба спала спокойно и крепко, без сновидений.

Глава тридцатая Украшение для Зибы

Белый верблюд, отдохнувший за ночь, резво нёс Керима по утренней, еще хранящей ночную прохладу пустыне. Глухо стучали его широкие мозолистые подошвы по сухой земле. Рыжие суслики стремглав кидались в свои норы. Хохлатые пичужки с тонким писком поднимались из-под редких кустов и взмывали в синюю, густую поутру высь. А серые большеголовые ящерки замирали на ветках, провожая странного, топочущего и ухающего зверя пустыми стеклянными глазками.

Солнце шло в зенит, тени становились короче.

Но Керим, погруженный в свои думы, не замечал ничего вокруг.

Когда ехал в родные места, думал навестить многих дорогих сердцу людей, — знал, что вряд ли увидит их еще. Но теперь, узнав горькую новость, решил ни к кому не заезжать, не до того стало. Все прежние мысли и заботы вмиг отлетели прочь. Каждый шаг верблюда отдавался в затуманенном горем и ненавистью мозгу только одним — единственным словом — Чары, Чары, Чары…

Проплывали мимо зеленые карты полей, темные юрты, серые шубы отар, одинокие колодцы, — он не запомнил ничего. Чары, Чары, — били о землю тяжелые верблюжьи ноги, и пыльные версты разматывались за спиной, соединяя прошлое и близкое, неведомое будущее…

И вдруг — словно ударился грудью о невидимую веревку. Гулко застучало сердце, жарким потом омыло лицо.

Гульяка для Зибы! Он забыл купить гульяка для своей Зибы!..

Керим натянул повод, торопливо заворачивая верблюда.

Теперь мысли его раздвоились. По-прежнему он помнил о Чары, о своем долге отомстить за него, но на фоне этих тягостных размышлений возникла новая, радостная, как песня бахши на тое, мелодия — Зи-ба, Зи-ба. Она ширилась, росла, заполняя душу, и Керим с удивлением и тревогой думал: как это может соседствовать в одном человеке радость и скорбь? Может быть, он плохой друг, если способен сейчас мечтать о любимой?..

Но, видно, такова жизнь. Праздники и поминки чередуются в ней извечно, и даже в свой последний час человек надеется и верит в близкое счастье. И любовь в конце концов — не только спутница свадеб. Она дает человеку крылья на всю жизнь, — если ты любишь по-настоящему, конечно.

Так пусть же звучит в душе песня любви! Она не помешает ему выполнить свой долг перед другом.

Геок-усса^[34] жил в небольшом поселке возле самого города. Слава его разошлась далеко от берегов Мургаба, и в заказчиках у него недостатка не было. А когда человек имеет работу и не слоняется из угла в угол, проклиная свое ремесло, у него исчезает суетность и на смену ей приходит то мудрое спокойствие, без которого на земле нельзя сделать ничего стоящего.

Керим привязал верблюда к дереву и вошел в мастерскую; сощурясь, стал вглядываться в неясный со света полумрак, наполненный запахами каленого железа, горячей золы и еще чего-то прогорклого, незнакомого.

— Входи, входи, добрый молодец, — раздался хрипловатый, с басовитыми перекатами голос из глубины. — Входи, садись.

Керим разглядел невысокого, старого человека в очках с металлической оправой. Длинный фартук закрывал его спереди почти до самых сапог.

Почтительно поздоровавшись, соблюдая восточный этикет, Керим справился о здоровье, о семье, о делах, присел у стены.

Теперь, когда глаза привыкли, он разглядел и поджарую, сухую фигуру мастера, раздувающего мехом огонь в горне, и всю мастерскую, заваленную железным хламом.

Геок-усса только раз бросил на парня изучающий взгляд сквозь очки и продолжал заниматься делом. Сняв с полки жестяную коробочку, он подошел к окну, стал копаться в ней, побрякивая. Видя, что гость не решается заговорить, он сдвинул на кончик носа очки и, глядя поверх их, предложил:

— Я вижу, ты издалека. Зайди в дом, хозяйка угостит тебя чаем, отдохни. А то ведь у ремесленников, как и у вас, чабанов, свободного времени не бывает — с утра до ночи дела…

Керим встрепенулся, подивившись, как это мастер узнал, что он чабан, сказал торопливо:

— Спасибо, усса-ага, но я не могу отдыхать, очень спешу. Если вы не откажете и сделаете то, что мне надо, я сразу же уеду.

— Так, так, — сказал старый мастер, откладывая коробку и вытирая руки о фартук.

— Что же привело тебя ко мне?

Чуть смутившись, потупив взор, Керим сказал негромкое:

— Гульяка нужна, усса-ага. — И, набравшись храбрости, пояснил: — Только необычная, такая, чтоб ни у кого больше не было.

— Так, так, — повторил Геок-усса, и в его голосе послышался смешок. — Значит, необычная гульяка… Гм… А знаешь ли ты, что настоящий мастер каждую вещь старается сделать не похожей на все предыдущие? Если бы я не знал тебя, то мог бы, пожалуй, обидеться.

Керим чуть не подскочил.

— Как, вы меня знаете? Но ведь я же впервые…

— Ты же сын Халмурада? — спокойно спросил мастер. — Вот только имя твое позабыл, стар стал…

— Керим! — вскричал обрадованный юноша. — Меня зовут Керим!

— Ну, да, конечно, — кивнул мастер, сиял очки, подул на стекла, стал протирать тряпочкой. — Знавал я твоего отца, доброй души был человек. И смелый. А ты, я слышал, у Атанияза работаешь?

Керим кивнул со вздохом, опустил голову, вдруг застыдившись.

— Так, так, — ровным голосом, будто бы не заметив смущения пария, продолжал мастер. — Ну, хорошо. Я сделаю тебе гульяка, будешь доволен. Приходи дня через три, получишь свой товар.

— Я не могу ждать, усса-ага, — взмолился Керим. — Мне нужно быстро, сделайте, пожалуйста.

Мастер почесал за ухом, подумал. Усмехнувшись, сказал:

— Ишь, как приспичило… Ну, да ладно, будет тебе гульяка. Тут на днях одни человек заказал, я почти закончил, но ему не к спеху, другую сделаю.

— Ой, усса-ага, большое спасибо. Если этому человеку не во вред — я возьму.

— Ладно, ладно, — добродушно проворчал мастер, — ты посиди, я сейчас закопчу, там чуть-чуть доделать осталось.

Он сел возле ящика, на котором лежала уже почти готовая гульяка, стал резцом выводить мелкие узоры. Керим подсел к нему, загляделся на его ловкие пальцы. Когда мастер отставлял гульяка, чтобы лучше разглядеть свою работу, ома ослепительно вспыхивала в свете дня, льющегося в окно, и узоры, чередуясь, изменялись на глазах, как в волшебной сказке. Керим не мог оторваться от дивного украшения. О, Зиба будет так рада! Она наденет его себе на грудь и все будут восхищаться, а Зиба объяснит: это Керим привез. И, может быть, под сверкающей брошкой чуть быстрее забьется ее сердце.

— Ну, как, нравится? — спросил ревниво мастер.

— Очень! — искренне воскликнул Керим. — Я не видел ничего красивее!

— Это верно, таких узоров я и сам никогда не встречал, — сказал Геок-усса. — Их рисунок мне заказчик дал. Говорит, сохранился от давних времен, никто теперь такие не делает. Вот — погляди.

Керим осторожно взял мятый листок, стал рассматривать непонятные знаки.

— Видишь, — пояснил мастер, — это буквы. Из них складываются слова — молитва о даровании счастья той, кто носит эту гульяка. А здесь что-то вообще непонятное…

Краснея, Керим попросил:

— А можно… рядом изобразить сердце?

Тихим старческим смехом ответил мастер.

— Если нельзя, то, конечно, — совсем смутился Керим. — Это я так…

— Да нет, почему же, можно и сердце. Если, конечно, оно — сердце влюбленного.

Керим порывисто сказал:

— Сделай, усса-ага, чтобы на гульяка было сердце — мое сердце. Я ничего не пожалею — все, что имею, отдам тебе!

Мастер покачал головой.

— Вроде бы ты на богача непохож, а ведешь себя, как настоящий бек. Мне твоих богатств не надо. А сердце я и так нарисую. А ты зайди в дом, чаю попей, отдохни.

Когда работа была закончена, мастер завернул гульяка в платок и пошел в соседнюю кибитку, где жил и где ждал его Керим.

— Вот, бери. Пусть она принесет тебе счастье, сынок.

Керим не удержался, развернул платок, — гульяка сверкнула на ладонях солнечными бликами. В центре ее горело, отливая пурпуром золотое сердце, пронзенное белой молнией. И сердце Керима, настоящее, живое сердце, зашлось от восторга.

— Я не знаю, как благодарить вас, усса-ага! — захлебываясь проговорил он и стал торопливо доставать деньги, которые дал ему на дорогу Атанияз-бай. — Вот, возьмите, ага, все возьмите…

Мастер грустно покачал головой и скрестил руки за спиной.

— Убери, — сказал он. — Когда-то и я был молод, и тоже любил… А потом… я знал твоего отца… Деньги тебе самому пригодятся. Ты доволен — и больше мне ничего не нужно.

— Вы меня обижаете, усса-ага, — сразу погрустнел Керим, с сожалением глядя на сверкающую гульяка. — Я не могу так… Это очень дорогой подарок. А деньги… Нужно будет — найду. А сейчас возьмите. Очень прошу.

— Ладно, ты купил ее, — усмехнулся мастер и взял из большой пачки одну бумажку. — Остальные забери.

И он брезгливо оттопырил нижнюю губу.

— Хорошо, ага, — весело сказал Керим. — Эти деньги послужат доброму делу, я обещаю тебе.

— Вот это правильно, сынок, — провожая юношу к двери, мастер обнял его за плечи, осторожно пробуя пальцами мускулы, проверяя, на что он способен. — Никогда не сворачивай с главной дороги жизни. И всегда будь самим собой.

Солнце клонилось к закату, когда Керим верхом на белом верблюде выехал из поселка. Он оглянулся, но мастера уже не было видно. Потрогав спрятанную на груди заветную гульяка, Керим ударил пятками в тугие бока верблюда, крикнул громко:

— Живей, живей, приятель!

И снова заухали по земле тяжелые верблюжьи ноги, оставляя позади никем не меренные степные версты.

Глава тридцать первая "Подумай, Керим"

Керим снова принял свою отару и ушел с ней в пески, как будто ничего не случилось.

Однажды он увидел вдали двух всадников. Они остановились на гребне бархана, — видно, осматривались. Потом, стеганув коней, поскакали в его сторону. Керим узнал Юрина и Мердана. На Юрине была просоленная, выгоревшая до белизны гимнастерка, на Мердане — тоже гимнастерка, но поновей, наверное, недавно разжился. У обоих кожаные командирские сумки через плечо. На голове у Юрина — кожаная потертая фуражка, у Мердана — тельпек, трепещущий кудряшками на ветру.

У Керима в груди загрохотало сердце. Меня ищут, холодея всем телом, мгновенно решил он, убийцу Чары…

— Вот ты где, — сказал Юрин, слезая с коня, и протянул руку: — Здравствуй, Керим:

Мердан тоже спешился, поздоровался за руку, задал традиционные вопросы вежливости.

Они присели на разостланной кошме. Керим настороженно поглядывал на приезжих, ждал. Юрин взял палку, разворошил ею угли; когда она вспыхнула, поднес к папиросе, прикурил.

— Что ж молчите, говорите, что надо? — срывающимся голосом, на все готовый, спросил Керим.

Юрин бросил на него быстрый взгляд, глубоко затянулся дымом, выпустил сизое облако, отогнал ладонью.

— Да вот приехали навестить чабанов, поговорить, — сказал он. — Как живешь?

Керим нахмурился. "В прятки играют. Добренькими прикидываются. А у самих, наверное, наганы в карманах".

Юрин подождал ответа, снова сказал, уже жестче:

— Я хотел продолжить тот наш разговор, в сельсовете. Помнишь?

Керим не поднял головы.

И снова Юрин подождал немного, попыхивая папиросой.

— Жизнь изменилась бесповоротно, Керим. Кое-кому это не нравится, верно. Но таким, как ты, как вот он, — Юрин кивнул на Мердана, — новая жизнь принесла освобождение от рабства. Теперь вы можете работать на себя, а не на баев.

— Ай, все равно, — буркнул Керим. — Мы созданы для того, чтобы гнуть шею.

— Человек не может без труда, это верно, — подхватил Юрин. — Но ведь он должен наслаждаться плодами своего труда, а не только, как ты говоришь, гнуть спину. Плюнь ты на своего бая, поедем с нами, — твое место в колхозе, где все вчерашние батраки.

"Он хотел сказать — твое место в тюрьме", — подумал, ожесточаясь, Керим и встал.

— Ну, ведите, если ваша власть! — крикнул он и, выпрямив спину, заломил назад руки, — однажды он видел, как милиционеры вели арестованного.

— Эх, ты, — Юрин в сердцах бросил в костер окурок и тоже встал. — Если ты думаешь, что мы пришли арестовать тебя, то ты дурак. Я не верю ни одному слову из того, что говорят о тебе и Чары. Ты не мог сделать такое, это факт. И мы разберемся в этом деле, узнаем, кому выгодно распускать подобные слухи.

Мердан тоже встал, одернул гимнастерку, сказал:

— Мы думали — ты поможешь нам, Керим.

— Я сам все узнаю, — запальчиво ответил чабан, — я сам отомщу за Чары!

— Сообща мы быстрее найдем преступников, — сказал Юрии. — Поедем вместе.

— Нет, — ответил Керим и не отвел своих глаз от пристального взора Юрина.

Уважал Керим Юрина. За смелость, за прямоту, за то, что не уходил от острых вопросов в разговоре — всегда говорил правду. И он бы с радостью пошел сейчас с ним и Мерданом, — бросил бы байскую отару и пошел, не оглядываясь и не жалея ни о чем. Если бы не Зиба. И не клятва, которую дал он себе: разгадать тайну и своей рукой отомстить за Чары.

И он повторил твердо:

— Нет.

Юрин опустил глаза, стал смотреть на трепетные блеклые стебельки пламени в костре. Проговорил тихо, словно вздохнул:

— Жаль. Очень жаль.

"Он знает, он все знает", — вдруг с непонятной уверенностью подумал Керим, и мурашки пробежали по горячей спине.

Ведь если начальник гепеу знает обо всем, то вряд ли баям удастся осуществить свой план. Все рухнет. Они не сумеют уйти. Значит, Зиба останется здесь! Значит, все обернется иначе, чем думает Атанияз… А что если у гепеу совсем другие намерения? Если там хотят отпустить баев, чтобы не мутили они тут народ?..

Керим вглядывался в хмурое лицо Юрина, стараясь разгадать его мысли.

Юрин поднял на него глаза, — в них не было ни злости, ни презрения, одна только усталость.

— В какой-то песне поется, — сказал он негромко, будто подумал вслух: — "Разлученный с любимой плачет семь лет, разлученный с родиной — всю жизнь".

И хотя голос Юрина звучал ровно, Керим вздрогнул. И это, наверное, заметил Сергей Николаевич. Потому что тем же спокойным голосом сказал:

— Подумай обо всем, Керим. Крепко обо всем подумай, прежде чем решать. А я тебе верю. Так и знай.

Он поднялся, протянул Кериму руку и так стиснул его ладонь, что хрустнули суставы. "А он тоже сильный", — уважительно подумал Керим, глядя вслед удаляющимся всадникам.

Запоздалым эхом прозвучали в душе слова: разлученный с родиной планет всю жизнь. И снова, как прошлый раз, вздрогнул Керим.

Глава тридцать вторая Тайна узоров

Поздним вечером, зорко поглядывая вокруг, Бахрам не спеша подъехал к дому мастера Геока. Не слезая с коня, остановился у прокопченной мазанки, стукнул в щелястую дверь кнутовищем.

— Кто там? — послышался старческий голос. — Входите!

Бахрам легко спрыгнул на землю, накинул уздечку на крюк в стене, нагнувшись, вошел в кибитку.

Геок-усса улыбнулся Бахраму, ответил на приветствие, сказал, опережая вопрос:

— Сделал, сделал твои гульяка. Надеюсь, понравится. Проходи, садись вот здесь. Сейчас достану твое сокровище.

Бахрам вздрогнул и пристально посмотрел на старика, — тот рылся на полке, перекладывая какие-то предметы.

— Все ли в точности сделали, как на рисунке было? — волнуясь, спросил гость.

Геок-усса достал узелок, развернул, любуясь.

— В точности, — с довольной улыбкой ответил он. — Как обещал, все в точности сделал. Странный рисунок, никогда такого не видел, но красиво получилось…

Бахрам, сдерживая нетерпение, осторожно принял из рук мастера платок с двумя гульяка-близнецами, впился в них глазами, бормоча:

— Так… верно… очень хорошо…

Старик улыбался, глядя на него, довольный своей работой и впечатлением, которое она произвела на заказчика.

— А я ведь три таких сделал, — сказал он.

Бахрам смотрел на него, не понимая.

— Как — три?

Мастер подмигнул ему, — уверен был, что обрадует гостя своим отношением к замысловатому, словно географическая карта, узору. Сказал добродушно:

— Давай попьем чаю, я и расскажу.

Взбешенному Бахраму хотелось схватить старика за бороду, кинуть к ногам и топтать, топтать исступленно. Но он только спросил, едва ворочая в миг пересохшим языком:

— А где — третья?

— Любопытная история, — покачал головой мастер. — Вот ведь как в жизни бывает…

Они сели у краев сачака, стали пить чай. Бахрам молчал, чувствовал, что, если заговорит, — сорвется на крик и все испортит.

— Так вот какая история произошла, — посмеиваясь, стал рассказывать старый мастер. — Совсем было закончил я твой заказ — так, самая малость осталась, — приходит парень, чуть моложе тебя, из чабанов. Просит: сделай гульяка покрасивей. Вижу — в глазах у парня этакое… сияние, что ли, словом, влюблен, по всему видно. И спешит, времени ждать, говорит, совсем нет. Ну, я ему одну гульяка из твоих отдал, а тебе еще сделал. Такое не каждый день случается. Может, тому парню жениться…

— Кто он? — крикнул Бахрам.

Старик, склонив голову, посмотрел на него поверх очков, почмокал губами, сказал:

— Да ты, верно, не знаешь его. Керимом зовут. У Атанияз-бая чабан. А ты обиделся, что ли? Так зря — у него иной рисунок получился, чем у тебя, я еще сердце выгравировал посередке.

— Ладно, — вдруг успокоившись, махнул рукой Бахрам. — Сделал, так сделал, что ж теперь…

— Парень-то больно хорош, — сказал Геок-усса. — Счастливый уехал.

— Бумажку мою, надеюсь, никому не отдал? — спросил Бахрам.

— Нужна? — хитро сощурился старик.

— Да, может пригодиться.

— Так, так… А то оставил бы мне. Узор больно необычен.

— Нужен он мне, ага, — твердо посмотрел ему в глаза Бахрам.

И старик тяжело поднялся, вышел и вернулся с листком, испещренным замысловатыми линиями. Сказал с сожалением:

— Что ж, коль нужно, — бери.

Бахрам достал из кармана деньги, протянул мастеру. Тот взял, не считая, и небрежно сунул под одеяла на сундуке позади себя.

А вскоре Бахрам уже скакал по ночной, остывающей степи. Черные хлопья сожженного за аулом листка с эскизом замысловатых узоров разметал ветер, а гульяка, завернутые в платок, тяжелили рубаху на груди.

"Ничего, — успокаивал себя Бахрам. — Этот парень, конечно, приобрел украшение для Зибы, так что гульяка никуда не денется и в чужие руки не попадет. А сам он ни черта не поймет в рисунке. А знал бы, какое богатство увез он из мастерской Геок-усса, небось до неба бы подпрыгнул. Но где ему, — простак необтесанный, ни читать, ни писать не умеет".

На путаном, словно изодранная ветром паутина, рисунке, который старый мастер перенес на гульяка, Бахрам отметил места, где баи спрятали до поры, до времени свои сокровища…

Глава тридцать третья Свидание

Керим загнал овец в агилы, послушав, как топчут, шебуршат они, устраиваясь на ночлег, и стал разбирать постель. Он спал тут же, возле крайнего агила, на низком топчане, и просторное, все в звездах небо было крышей над его головой. Обычно, намаявшись за день, он засыпал быстро, и сон у него был крепкий, хотя спал он чутко, просыпаясь от малейшего незнакомого шороха, — так сморенная усталостью мать не слышит сквозь сон даже раскатов грома, но тотчас вскакивает, стоит лишь пошевелиться ребенку.

Но в последние дни, после возвращения из родного поселка, на него напала бессонница. Он подолгу лежал на спине с открытыми глазами, смотрел на мерцающие далекие звезды, и мысли тягуче вели его по собственной жизни. И все чаще он думал о Зибе. В черном небе мерещилось ему милое лицо, и алые губы шевелились в улыбке, и большие глаза лучились нежностью… Ах, Зиба, будем ли мы когда-нибудь вместе, соединит ли наши судьбы великий аллах?..

Но девичье ненаглядное лицо уплывало в невозможную высь, — растворялось в звездном свете — не разглядеть уже ни глаз, ни губ… Где ты, Зиба?..

Может быть, вот так уйдет она навсегда из его жизни, и яшмак закроет ее лицо, и только один человек — не он, другой! — сможет любоваться ею, целовать ее губы, ласкать ее прохладные плечи…

Керим скрипел зубами в темноте. Нет, он не сможет пережить такого!

А тихая ночь плыла над степью, и звезды горели в вышине, и огромная луна выползала из-за барханов. "Я умру, если Зибу отдадут за другого, а эти звезды, эта луна будут по-прежнему плыть над землей, и она, испытывая сладостные муки любви, будет вот так же смотреть в ночное таинственное небо… А, может, она любит меня?.."

И колотилось взбалмошное сердце, не давало покоя, и сон не шел…

Осторожные легкие шаги раздались возле агила. Керим сел, вглядываясь в темноту. Чья-то неясная фигура мелькнула в свете луны, замерла. Керим нащупал палку, которая всегда лежала под боком.

— Эй, кто там?

Тихо было вокруг, только верблюдица ворочалась возле своего верблюжонка, подталкивала его к себе поближе, чтобы согреть, да овцы шумно дышали в агиле.

Керим вскочил. Кто-то двинулся там, в темноте, раздался слабый звон. Керим замер, пораженный: так звенят монеты с дырками, продетые на шнурке в виде бус. Женщина?

— Кто там? Выходи! — тихо позвал он.

И вдруг испугался, — а что, если опять Халтач?

Похотливая коза все не может успокоиться. Злоба закипела в груди Керима. Ну, нет, на этот раз он не позволит себя одурачить. Здесь его постель, и никто не поверит, что это он заманил сюда чужую жену… А если поверят? Если поднимет она шум, сбегутся люди…

— Керим, это я, — раздался в тишине приглушенный женский голос.

Атанияз читал и, как мог, растолковывал дочери коран. Зиба рассеянно слушала о том, как носилась по небесам крылатая лошадь — с одним жемчужным и другим коралловым крылом, — и думала о Кериме. Если бы у них была такая лошадь! Они поднялись бы над землей и унеслись далеко-далеко, и были бы счастливы…

Тогда, во время разговора с Наташей, она впервые поняла, как дорог ей Керим, и застыдилась того, что однажды поверила наговору. Она с необычной тоской ждала его возвращения, вздрагивала, когда раздавался шум приближающегося верблюда, кидалась с волнением к окошку — и в отчаянье грызла кончик платка, сдерживая слезы. Все люди вокруг казались ей пустыми и неинтересными, их смех и шутки раздражали, и она замыкалась в себе, уединялась, подолгу сидела одна с рукодельем. Но стоило кому-нибудь поблизости произнести имя Керима, как вся она вспыхивала, навостряла слух и уже ничего не могла с собой поделать.

Иногда она с тревогой спрашивала себя: "Как же так? Я мечтаю о Кериме, а от родного брата отказалась, сказала об этом вслух, и аллах слышал мои слова. Чем же все это кончится?"

Вдруг сомнения закрадывались в душу. А что, если Ниязкули заворожили и он поступал не по своей воле? Может быть, та же Халтач… Выходит, надо было спасать брата, а она отреклась от него…

Голова шла кругом.

Но стоило вернуться Кериму, как снова обрела она душевный покой, и все увидели прежнюю неугомонную Зибу, озорницу и насмешницу. А когда отец протянул ей удивительной красоты гульяка и, между прочим, сказал, что это Керим привез по его просьбе, у Зибы словно крылья выросли. Оставшись одна, она то прижимала гульяка к груди, то отставляла и любовалась игрой узоров в солнечном луче, то начинала гладить ее, как живую, и блаженная улыбка не сходила с ее лица.

Только однажды омрачилось ее праздничное настроение, когда увидела она, как шмыгнула в юрту родителей Халтач. Почему-то подумалось, что опять затевает невестка недоброе. Но — что? Как узнать, как разгадать коварные помыслы этой вредной женщины? День и ночь следить за ней? Да разве уследишь…

И тогда мелькнула смелая мысль, которая поначалу удивила и даже испугала ее: пойти к Кериму, поговорить с ним, предупредить… Она отмахнулась от нее, как от назойливой мухи: как можно, что люди подумают, если узнают?.. Но мысль эта, появившись, уже не выходила из головы. Проходили дни, стремглав летели короткие ночи, и намерение встретиться с Керимом наедине крепло, обрастало подробностями, — она уже не раз видела себя, забывшую обо всем, идущей по ночному примолкшему стойбищу к своему счастью.

И все было так, как представлялось ей, — горели в вышине яркие звезды, огромная луна всходила над миром и спала степь, все люди спали в своих юртах, только один человек не спал, тревожно вглядывался в темноту. И Зиба пришла к нему, махнув на все рукой.

— Это я, Керим, — еле слышно сказала она.

Керим, немея от волнения, шагнул к ней навстречу, застыл с протянутыми руками, готовый поддержать ее, если надо, или вцепиться в горло обидчику, назови она только имя, или молиться на свою любимую. Голос его задрожал, когда сумел он выдавить из себя вопрос:

— Что случилось, Зиба?

В свете луны лицо ее было бледным или переломленный страх забрал всю ее кровь, но лицо ее казалось неживым, и Керим не выдержал, воскликнул испуганно:

— Ну, скажи…

Она подняла на него глаза, он заглянул в них и содрогнулся.

— Я пришла… Мне нужно сказать тебе…

Нервная дрожь била Керима.

— Что, что случилось?

— Нет, пока ничего, — покачала головой Зиба, снова опустив глаза.

Мужество и рассудок вернулись к Кериму. Он оглянулся, сказал:

— Сядь вот сюда, успокойся.

Она села на край топчана, стала теребить угол платка.

— Ты не удивляйся… что в такой поздний час… Но днем мы не можем встретиться, ты знаешь…

Керим опустился на землю у ее ног и смотрел на девушку завороженно.

— Говори, говори, — тихо попросил он, когда она умолкла.

— Я верю тебе, Керим… Ты хороший, а они… Я решилась…. предупредить тебя…

Наконец, до него дошел смысл ее слов.

— Предупредить? — переспросил он. — О чем?

— Ты разве не слышал, что о тебе говорят?

Словно холодной водой окатило Керима. Выходит, и до Зибы дошли досужие сплетни. Как же он оправдается в ее глазах?

Он смотрел на ее лицо, — оно казалось ему еще прекрасней, чем всегда. Вот только похудело. И тени легли под глазами… Что с ней? Больна?

— Ай, что я могу сказать тебе, Зиба? — вздохнул он.

Она внимательно посмотрела на него и стала быстро, сбивчиво говорить — ее шепот вдруг срывался на хриплый стон, от которого все переворачивалось в душе у Керима.

— Эта Халтач на все способна, бойся ее. Много бед может она натворить, Керим.

Она смолкла, и стало так тихо, что каждый услышал, как стучит в груди сердце.

— Во-он оно что, — протянул Керим. И спросил: — Кто знает об этом?

Зиба поспешно замотала головой:

— Никто, только я. Я никому не говорила, одному тебе.

Керим воспрянул духом. Его обрадовало то, что Зиба не поверила клевете и так близко к сердцу приняла свалившуюся на него беду. Керим думал, что он один, брошен всеми, что даже близкие отвернулись от него. И вдруг Зиба, о которой он смел лишь мечтать, пришли к нему, обеспокоенная его участью, не испугавшаяся людской молвы, которая подчас ранит сильнее пули, — ради его спасенья.

— Теперь я ничего не боюсь, — страстно сказал он, заглядывая снизу в ее меловое при лунном свете лицо, на котором только глаза поблескивали воронено. — Я отчаялся… Но теперь вижу, что среди баев есть человек, верящий мне, готовый помочь; и этот человек — ты, Зиба! Я даже смерти не боюсь теперь!

Зиба подумала, что он неверно понял ее приход и ее слова, и, вдруг испугавшись, поспешно пояснила:

— Я не могла, когда… ну, когда человеку что-то угрожает.

Керим не сводил с нее влюбленных глаз.

— Я горжусь тобой, Зиба! Разве любой решится на такое? Я так благодарен тебе, я… мне давно… Если сейчас не скажу, то — когда же?

Она молчала, потупясь; пальцы ее скручивали, расправляли, мяли бахрому платка.

— Я все готов отдать только за один твой взгляд — не за улыбку даже, Зиба! Не знаю, что со мной. Сколько зим, сколько весен мечтал о такой встрече, а сейчас — как во сне, сам не верю в свое счастье…

— Не надо, — одними губами попросила Зиба.

Он не расслышал, только догадался, что она протестует, и невольно взял ее за рукав.

— Прости меня, Зиба! Я не хотел… я… Столько слов для тебя скопилось в сердце, что я не в силах… Но если ты хочешь, я всю жизнь буду молчать, буду носить их в себе…

— Не надо, Керим, — повторила Зиба. — Я все понимаю. И ты понимаешь…

Его ладонь скользнула вниз и осторожно легла на неподвижные пальцы девушки, — и словно степная, нестерпимой яркости молния полыхнула перед глазами, обдала электрической волной, от которой судорогой свело тело. "Вот оно какое — счастье!" — задыхаясь, подумал Керим.

Он осторожно, не веря, что это удается ему, взял безвольную прохладную кисть Зибы в свои загрубелые ладони и прижал к груди. Если бы это могло продолжаться вечно!..

— Родная ты моя, — шептал упоенный Керим, — свежий ручеек в пустыне на моем пути, путеводная звезда, счастье мое…

Зиба смотрела куда-то поверх его головы, в темное звездное небо.

Не выпуская ее руки, Керим приподнялся и сел рядом с девушкой на топчане. Совсем близко были ее темные глаза и припухлые вздрагивающие губы.

— Ты смотришь в небо? — прошептал он. — Ты боишься его?

— Видишь дорогу белой верблюдицы? — еле слышно спросила Зиба.

Он быстро нашел туманную полосу Млечного пути.

— Да, вижу.

Зиба не сказала больше ничего, но ему показалось, что он понял какой-то особый, глубокий и тайный смысл в том, что Млечный путь проходил у них над головой и терялся вдали, у невидимого горизонта.

— Знаешь, я не думала, что решусь, — сказала вдруг Зиба. — До самого последнего мгновения не верила, что найду в себе силы… Это же страшно — пойти против воли отца, матери… Узнают — могут убить. И тебя и меня… Я знаю, что такое девичья честь, ты не думай… И все-таки я пришла…

Было темно, но она от стыда не могла поднять голову.

Керим осторожно обнял девушку. Ладонь его скользнула вверх по упругой спине, замерла на шее, — он почувствовал, как бьется жилка под краем тюбетейки, украшенной позвякивающими серебряными монетками. Он привлек Зибу к себе, и она, слабо сопротивляясь, прильнула к его груди. Тогда, забыв обо всем на свете, он поцеловал ее мокрое лицо.

— Ты плачешь, Зиба? — изумленно спросил он. — Не надо, милая. Я все, все понимаю. Твоя честь для меня дороже всего на свете, дороже жизни. Я люблю тебя, Зиба!..

И я ничего не боюсь. И ты не бойся.

Она отстранилась и вытерла платком глаза.

Долго сидели они молча, и рука Зибы согрелась на груди Керима.

— Я тоже ничего не боюсь, — тихо сказала Зиба. — Только одного — разлуки с тобой.

И снова, как тогда, когда впервые прикоснулся он к ее руке, ударила перед глазами Керима дробящаяся, рассыпающаяся на множество тухнущих искр молния, и снова нечем стало дышать.

Он сильнее прижал ее пальцы — единственное свое спасенье, и наконец сумел выдохнуть:

— Мы всегда будем вместе, Зиба!

Чувствуя друг другаплечом, они сидели рядом под ночным безмолвным небом, и Керим гладил, ласкал ее нежную руку на своей груди…

Вдруг Зиба порывисто встала, быстрым движением поправила сползший платок и сказав:

— Теперь ты все знаешь, Керим, — поспешно пошла вдоль агила, в его тени.

Керим не решился ни окликнуть, ни догнать девушку.

Он зачарованно смотрел в ту сторону, где в темноте, мелькнув последний раз, исчезла Зиба, и чувствовал, как весь наполняется небывалым ликованьем, будто сотня дутаров и бубнов поселилась в нем и ударила враз…

Глава тридцать четвертая По ту сторону

Открытая легковая машина мчалась по широкому ущелью. Асфальт давно кончился, машину подбрасывало на щебеночной, с выбоинами, давно не ремонтированной дороге. Справа тянулось усыпанное гладкими камешками сухое русло оживающей по весне речушки. Бахрам, скучая, посматривал вокруг — на мелькающую за бортом, рябящую в глазах, прерывистую от наметенного кое-где песка дорогу, на холодные серые скалы, взметнувшиеся высоко над головой, на голубую полосу неба, — и с непроходящей тоской думал о вчерашнем вечере с Сюзанной…

Мистер Девис сидел впереди, рядом с шофером, и полуобернувшись, но глядя вперед, на бегущую под колеса дорогу, говорил бесстрастным, ровным голосом:

— Скупиться на обещания не следует, Бахрам. В конце концов мы расписок им не даем. Пусть верят в то, что их ждет здесь земной рай. — Изжеванная сигара сгорела больше, чем наполовину, и он швырнул ее в сторону; от удара о землю полетели искры, встречный ветер подхватил их, понес, стеля по дороге. — Я знаю этот народ — ленив, тяжел на подъем. Надо приложить немало усилий, чтобы расшевелить. За час до исхода смертельного сражения мусульманин способен повесить свое оружие и приступить к молитве. Черт знает что! А ведь это может погубить все дело! Ты скажи им, что в Кизыл-Имаме они смогут молиться сколько угодно, пусть хоть штаны на коленках протрут до дыр. А сейчас надо пошевеливаться.

С первого часа этой их встречи мистер Девис стал говорить ему "ты", и Бахрам терялся в догадках — как понимать это: презирает его шеф, считает бездарью или, наоборот, подчеркивает свое расположение. Кто его поймет, этого загадочного человека с непроницаемым лицом. Вот Сюзанна — там все ясно…

Они медленно шли по аллее парка, и рука Сюзанны доверчиво лежала на согнутой в локте мускулистой руке Бахрама.

Сюзанна напевала:

— Скажи, Сюзанна, что тебе больше нравится в мужчине — красота или сила? — спросил Бахрам.

— Называй меня Анной, — улыбнулась она, снизу заглядывая в его лицо, — это проще и… интимнее.

— Ну, так что, Анна?

— Разумеется, сила. А сильный всегда красив, мой милый. Если он не урод, конечно, — она прижалась к Бахраму, и грудной влекущий смех ее прозвучал очень уж откровенно. — Сильный может все — овладеть прекрасной женщиной, стать миллионером, убить врага… А немощный красавчик способен только сочинять душещипательные стишки. А что в них проку? Бессилие — самое отвратительное в мужчине. Это подтвердит любая женщина.

Ее тугая грудь прижалась к его руке, волнуя кровь.

— Но есть еще интеллект, ум, — возразил Бахрам.

— Это все для истеричек, страдающих женскими болезнями, — спокойно сказала Сюзанна. — Здоровой женщине с нормальными эмоциями нужен здоровый, сильный мужчина, способный удовлетворить ее желания, вот он и будет для нее самым красивым.

— А я, — спросил Бахрам, — по-твоему…

Машину сильно тряхнуло.

— А, черт! — выругался мистер Девис. — Мы должны спешить, но это не значит, что не нужно притормаживать перед ухабами.

Шофер промолчал, только судорожно глотнул слюну.

— Так что же препятствует быстрейшему выполнению акции? — спросил мистер Девис Бахрама, впрочем, сохранив прежний раздражительный тон, относившийся к шоферу.

— Люди, — быстро ответил Бахрам. — Вернее нехватка людей, согласных обслуживать скот во время перегона через границу. Чабаны не хотят…

— Чепуха, — прервал его мистер Девис. — Надо подороже заплатить, и они пойдут хоть на край света. Ну, и другие пути не отметайте, конечно. Интриги, зависть, а главное — женщины. Это всегда действует наверняка. Поменьше церемониться. В конце концов вы разведчик, а не миссионер.

Опять он перешел на "вы". К чему бы это?.. Ну, да черт с ним. Дела идут вроде бы хорошо, Бахрам свое возьмет, а потом… Может быть, с Сюзанной? Все-гаки она хороша…

— Я люблю тебя, — сказала она, внезапно остановившись, и положила ладони ему на грудь. — Ты сильный, смелый, у тебя будет все, я верю…

Он обнял ее, привлек, забывая обо всем, видя только ее близко горящие глаза, чувствуя едва уловимый, но такой волнующий запах ее духов, судорожно ища губами ее жаркие, приоткрытые губы…

Она сразу как-то ослабла, обмякла в его руках, словно лишилась чувств. Тяжело дыша, он опустился с ней на газон, не замечая, что мнет цветы, вообще не замечая уже ничего вокруг…

— Вон и застава, — сказал мистер Девис.

Бахрам поскреб ногтем прозелень на коленках от помятой травы, подумал, что надо было бы сменить костюм.

Машина сбавляла ход.

— Главное — решительность, расчет на внезапность, беспощадность к тем, кто стоит на нашем пути, — резюмировал мистер Девис свои наставления. — Оружие мы переправим вам заранее. Я буду здесь до окончания операции. Если потребуется, мы поддержим военной силой.

— Это естественно, — вставил Бахрам, — ведь граница будет нарушена.

Мистер Девис, тяжело повернувшись на сиденье, бросил на него странный взгляд, сказал неопределенно:

— Вот именно — естественно.

Люди в военном остановили машину. Мистер Девис протянул документ, коротко приказал:

— Начальника заставы — быстро.

Через час он представил Бахраму невзрачного человека, с пустыми невыразительными глазами:

— Твой проводник, поведет через границу. А сейчас — отдыхать.

Опять на "ты", — отметил про себя Бахрам.

Ночью он снова очутился на советской земле.

Глава тридцать пятая Стычка в камышах

В полдень Батыр заехал домой. Гозель взяла коня под уздцы, хотела расседлать, но муж сказал:

— Пусть под седлом стоит. Мне ехать скоро.

Гозель сняла узду, повесила на голову коня торбу с овсом, пошла вслед за Батыром в юрту, стала готовить чай.

Батыр тяжело стащил сапоги, размотал портянки, пошевелил босыми пальцами, рассматривая их бездумно, сказал:

— Устал, как собака, а тут в город на совещание ехать.

Гозель только вздохнула в ответ, — привыкла, что мужа сутками не бывает дома.

Батыр лёг на ковер, разложил бумаги, стал выводить карандашом корявые буквы, шевеля губами.

Но тут с улицы шумной ватагой ворвались сыновья, навалились на отца, стали щекотать, тормошить, кувыркаться.

— Ах, вы, разбойники, — смеясь, отбивался от них Батыр. — Усы оторвете, сорванцы!

Гозель прикрикнула на детей:

— Не видите, отец устал, делом занят. Вот я вас… Марш отсюда!

Мальчишки с визгом и смехом выбежали из юрты, чуть не сбили с ног старого Баба-ага, который уже собрался переступить порог.

— Ух, пострелята, — покачал он головой вслед убегающей детворе.

— Заходи, Баба-ага, — сказал Батыр, — садись, сейчас чай будет готов.

Баба-ага, оставив башмаки у входа, прошел внутрь, сел напротив хозяина, тяжело дыша.

— Спешил, боялся — не застану, — пояснил он. — Слышал, в город собираешься, вот и припустился, как молодой, а сердце уже не то…

— А что, новости какие? — спросил Батыр.

— Есть новости, — кивнул Баба-ага и покосился на хлопочущую с посудой Гозель. — Нехорошее болтают, Батыр.

— Ну, говори, говори.

Баба-ага понизил голос:

— Если придется ночью возвращаться, то лучше в городе заночуй или попроси у Юрина людей.

— Что так? — изогнул черную бровь Батыр.

— Говорят, бродят тут какие-то, — снова оглянувшись на Гозель, произнес старик. — Человек пять-шесть. С оружием. Тебя ищут.

Батыр покрутил ус, подумал, хмурясь. Спросил:

— Кто такие?

— А кто ж их знает, — вздохнул Баба-ага. — Калтаманы. Наших парней в камышах, что за бахчой, повстречали, расспрашивали, где ты бываешь, когда в город поедешь. Грозились, что расправятся, если сболтнут. Да парии хорошие попались — сразу же ко мне…

Гозель все-таки расслышала его слова, вскинулась, уставившись на старика округлившимися от страха глазами.

— Ну, что же это такое, — ломая руки, запричитала она, — за что на нашу голову столько бед, за какие грехи?..

Батыр сердито остановил ее:

— Подожди, Гозель, еще ничего не случилось, а ты голосишь, как по покойнику. — И повернулся к Баба-ага: — Женщины всегда так… Но ты не обращай внимания. Выпей пока чаю, а я схожу тут в одно место.

Он легко, словно и не было недавней усталости, вскочил, стал одеваться.

Гозель молча, закусив пальцы, смотрела на него и вдруг вскрикнула:

— Куда ты? Скажи, что задумал?

Батыр усмехнулся:

— Это что ж, выходит, муж должен за каждый свой шаг отчитываться перед женой? У меня свои дела, у тебя — свои.

Но Гозель не унималась. Встав у двери, она раскинула руки, сказала с отчаянной решимостью:

— Не пущу! Хочешь, чтобы твои дети остались сиротами? Не пущу!

Батыр посмотрел на нее, склонив голову, потом перевел взгляд на Баба-ага.

— Видел, что делается? Речь шла о равноправии, а тут засилие женщин над мужчинами!

— Ай, ты сядь, не спеши, — примирительно сказал Баба-ага. — Может, она и права.

— Значит, заговор? — засмеялся Батыр. — Так что ж, вы хотите, чтобы какие-то там бродяги баламутили моих односельчан, угрожали расправой, а я сидел сложа руки и боялся носа на улицу показать? — И повысил голос: — Так, что ли? Не выйдет!

Гозель опустилась у порога и заплакала, закрыв лицо руками.

— Зачем горячишься, Батыр? — смущенно кашлянув, сказал Баба-ага. — Разве обязательно самому совать голову в пасть волка? Конечно, нельзя это так оставить. Но лучше поступить по закону, сообщить кому следует…

Батыр надевал сапог: портянка, видимо, подвернулась, и нога застряла в подъеме. Батыр остервенело стал дергать за голенища, с придыхом, прерывисто ответил:

— Если по пустякам… вызывать милицию или ГПУ… то у них для настоящего дела времени не останется. А, черт!

Батыр притопнул, нога вошла в сапог.

— Даже тигр, когда идет за добычей, смотрит, куда ступить, — наставительно сказал Баба-ага. — А человек должен поступать разумнее.

— Если тигр будет все время оглядываться и поджимать хвост, он превратится в шакала, — веско ответил Батыр и направился к двери, обращаясь уже к жене: — Ты никуда не уходи. Если задержусь, задай коню корма. Да не реви тут.

— Иди, иди, — сквозь слезы, захлебываясь, проговорила Гозель, — бросай нас одних на произвол судьбы. — И вдруг вскочила, протянула к Баба-ага руки: — Хоть вы образумьте его, Баба-ага!

Старик поднялся, пошел вслед за Батыром, говоря на ходу:

— Давай хоть людей соберем. Не делай глупостей.

Батыр, взявшись за косяк, обернулся с улыбкой:

— Говорят, что геройство — это всегда наполовину глупость.

И шагнул за порог.

— Я не оставлю его, — шепнул Баба-ага удрученной Гозель.

Он нагнал Батыра на краю хлопкового поля. Батыр глянул на охотничье ружье в руках старика и, ничего не сказав, зашагал дальше.

По краю поля тянулся глубокий арык, сухой сейчас. Берега его густо поросли камышом. Во время ветра он шумел протяжно, с жестяным позвякиванием, а ночью в зарослях выли, заливались надрывным плачем шакалы.

Батыр спрыгнул в арык, пригибаясь, чуть замедлив шаг и зорко вглядываясь в желто-зеленую спокойную стену камыша, пошел в сторону от поселка. Баба-ага, вытирая рукавом взмокшее лицо, поспешил за ним. Когда за поворотом скрылись юрты и мазанки поселка и как-то вдруг стало по-степному тихо, Батыр остановился, обернулся к старику, прошептал:

— Шел бы назад, Баба-ага. Я один…

Но старик только покачал головой.

И снова в сторожком молчании пошли они по арыку.

Батыр первым увидел дымок, оглянулся, сделал знак старику. Баба-ага подошел, шепнул ему на ухо:

— Там шалаш. Брошенный.

— Они? — тоже шепотом спросил Батыр.

Баба-ага пожал плечами.

— Ладно, пошли, — одними губами приказал Батыр.

Тихо и осторожно, боясь выдать себя раньше времени, они стали обходить это место, — с северной стороны, где бахчи, камыш изрежен и можно было хорошо разглядеть, что делается у шалаша.

На краю бахчи залегли, стали наблюдать.

У шалаша двое вооруженных людей играли в какую-то игру, наверное, дорт ашик^[35], горячились, спорили. Трое других, обняв винтовки, спали в самом шалаше — их ноги торчали наружу. Один, наверное, часовой, стоял чуть в стороне, держа винтовку на весу. Ему, видно, надоело одиночество, и он вытягивал шею, заглядывая на играющих и, кружа, все приближался к ним, подбадривая того, который играл особенно азартно.

— Ах, сволочи, — выругался Батыр. — Я ведь знаю этих двух.

И прежде, чем Баба-ага успел что-либо ответить, он вскочил, щелкнув курком нагана, и быстрым шагом, не пригибаясь, пошел к бандитам.

Часовой стоял спиной к нему, а те двое были увлечены игрой, и Батыр сумел довольно близко подойти к ним.

Услышав шаги за спиной, часовой оглянулся и, выронив винтовку, закричал в ужасе, не сводя глаз с нагана в руке Батыра. Один из играющих вскочил, клацнув затвором, вскинул винтовку. Батыр выстрелил и, бандит, согнувшись, ткнулся головой в землю.

Те, что были в шалаше, проснулись, с перепугу стали палить по камышам, но тут же увидели Батыра, залегли и открыли огонь.

В это время громово ухнуло ружье Баба-ага, который заходил справа, хоронясь в камышах. Лежащие за шалашом растерялись, не зная, что им грозит с этой стороны. Секундная заминка спасла Батыра. Он выхватил левой рукой гранату — "лимонку" из кармана, взмахнул ею над головой.

— Бросай оружие! — крикнул он страшным голосом. — Руки вверх!

— Мы сдаемся! Мы сдаемся! — закричал тот, что был часовым; он уже стоял с поднятыми руками и озирался затравленно, видимо, боясь получить пулю от своих же. — Не бросай, мы сдаемся!

Наверное, его истеричный, полный ужаса крик и решил исход короткой схватки. Бандиты стали подниматься, оставив винтовки на земле.

Батыр зорко следил за каждым, но все же не заметил, как один, с пышными, вразлет, усами, будто споткнувшись, снова приник к земле и неожиданно вскочил, вскидывая винтовку. Тот, что кричал давеча, ударил его ногой в пах, и непокорный взвыл, скорчился от нестерпимой боли и повалился. Но и Батыр уже увидел его и выстрелил. Усатый упал мертвым.

Бандиты стояли с поднятыми руками, и лица их были напряжены и бледны, в глазах медленно таял смертельный страх.

— Это же Батыр! — ломким, еще не обретшим твердости голосом воскликнул один; губы его скривились, — наверное, он хотел улыбнуться. — А мы-то подумали нивесть что, стрельбу затеяли… А это ты… Узнаешь, друг?

Батыр смотрел на него с холодной яростью.

— Узнал, Сетдар, как не узнать, — ответил он тихо. — Только не думал, что встречу тебя здесь. Значит, и ты вместе с ними рыскал вокруг поселка, ждал, когда наши дорожки пересекутся… Так сколько же пообещали вам баи за мою голову? Не продешевил ли, Сетдар?

Сетдар все еще кривил вздрагиваюшие губы.

— Брось ты, Батыр. Вечно выдумаешь такое… Мы же просто остановились отдохнуть. Верно, говорили между собой, не пойти ли к тебе, посоветоваться. У власти ты свой человек, а нам эта собачья жизнь осточертела. Если простят, мы бы тоже осели, занялись дайханским делом…

— Не верь им, — услышал Батыр позади слабый голос Баба-ага.

Оглянувшись, он увидел старика, выходящего из камышовых зарослей. Левая рука его висела как плеть, правой Баба-ага зажимал рану на плече. Сквозь пальцы сочилась кровь, алела на рубахе.

— Ты ранен? — заволновался Батыр и подтолкнул револьвером Сетдара: — А ну, перевяжи!

— Ты не верь им, Батыр, — повторил старик, опускаясь на землю. — Ни одному слову не верь.

— Зачем вы так, яшули, — разрывая рубашку, сказал Сетдар. — Мы же сдаться решили…

Батыр усмехнулся.

— Разве так приходят сдаваться? Я же знаю, зачем вы здесь. А тебя, Сетдар, насквозь вижу. Недаром вместе метались по степи.

— Потерпи, потерпи, сейчас, — это Сетдар сказал раненому Баба-ага; потом снизу вверх глянул на Батыра: — Напрасно ты так, Батыр. Старых товарищей не предают. Я к тебе ничего не имею. И ты забудь, что было, отпусти нас. Клянусь, если хоть один из них появится возле твоего поселка, я сам отделю ему голову от туловища.

— Возле моего поселка, говоришь? — Батыр дулом нагана сдвинул тельпек со лба на затылок. — А границы моего поселка — знаешь где? Там, где советская земля кончается.

Сетдар кончил перевязку, поднялся, стирая на пальцах, запекшуюся кровь старика. Сказал хмуро, не поднимал глаз:

— Отпусти нас, Батыр.

Скрытая угроза послышалась Батыру в его голосе.

— А ну, поворачивай к поселку! — крикнул он. — Там разберутся.

Навстречу им бежали люди, поднятые стрельбой, — кто с ружьем, кто с лопатой, кто с палкой…

Глава тридцать шестая Началось

Время было уже позднее. Телефон зазвонил обычным надтреснутым звоном. Юрин снял трубку, продолжая читать мелко исписанную докладную, сказал устало:

— Юрин слушает.

Но то, что он услышал, — словно камчой хлестнуло по нервам, заставило мгновенно забыть все другие дела.

— Сколько бандитов? — спросил Юрин.

— Один убит, один тяжело ранен, четверо целые.

— Никто не ушел?

— Нет, никто.

— У старика рана не опасна?

— Нет, только плечо малость задело.

— Батыр как?

В трубке раздался смешок.

— В порядке. Ругается только.

— Здорово? — спросил Юрин.

— У-у, силен! — восхищенно сказали на том конце провода.

Юрин помолчал, размышляя.

— Алло, алло, — забеспокоился собеседник, — вы слушаете, товарищ Юрин?

— Да, подожди немного.

Потрескивала мембрана, врывались неясные всплески чужих голосов.

— Вот что, — сказал Юрин. — Задержанных надо немедленно доставить сюда. С транспортом как у вас?

— Да все то же, нового нет ничего.

— Та-ак. Ну, ничего не попишешь, придется на этой машине везти. Как она, дойдет?

— Должна, товарищ Юрин.

— Вот и отправляй.

— Есть.

Вошел Эмиров. Юрин указал ему на стул у стены, спросил в трубку:

— Батыр у вас, еще в районе?

— Здесь.

— Его бы тоже отправить…

— Так некуда, товарищ Юрин. Этих-то не знаю, как втиснуть. Еще охрана…

— Ну, да, конечно. Это я так, высказал оптимальный вариант. Отправляйте задержанных.

Трубка легла на рычаг.

— Что-то случилось? — спросил Эмиров.

— Да, весьма серьезное.

Юрин рассказал, что произошло в камышах неподалеку от поселка колхоза "Сынпы гореш".

Эмиров стиснул ладони, заговорил горячо:

— Эх, надо было бы и Батыра сюда! Мутный он человек, Сергей Николаевич. Хоть и председатель сельсовета, и заслуги всякие имеет, а не лежит у меня к нему сердце. И как это он один с каким-то стариком задержал целую вооруженную группу? Вам не кажется странным?

Юрин неопределенно вытянул губы, застучал пальцами по столу.

— Надо, надо с этим Батыром поговорить, прощупать, — снова сказал Эмиров. — Может, завтра поздно будет.

Юрин молча смотрел на него. И взгляд его волновал Эмирова.

— Машина-то одна, — сказал Юрин.

Эмиров вскочил, подсел к столу.

— Сергей Николаевич, по-моему Батыр для нас важнее задержанных калтаманов. А потом везти их ночью опасно. Мало ли что. Лучше мне туда утром подскочить, а Батыра сюда сейчас же доставить.

Юрин закурил. Синеватое облако закрыло его лицо и медленно поплыло по комнате.

— Что ж, — сказал Юрин, — может, вы и правы. Батыр нам безусловно нужен.

— Так позвоните скорей, пока не отправили машину, — заторопил Эмиров.

Юрин стряхнул пепел в медную пепельницу, сказал спокойно:

— А не надо. Пусть везут задержанных. А за Батыром мы отсюда машину вышлем. Вот этим и займитесь. Найдите машину и пусть едет.

Эмиров откинулся на спинку потертого венского стула, пожевал губами, потом встал. Сказал, помявшись:

— Это я сделаю, Сергей Николаевич. Мне еще хотелось об одном посоветоваться…

— Говорите.

— Мне кажется, все говорит за то, что баи меняют тактику.

Усталые глаза Юрина спокойно смотрели на заместителя. Юрин кивнул, давая понять, что внимательно следит за его мыслью. Эмиров продолжал:

— Сказать, что на границе тихо, нельзя. Но все же стало спокойнее. Отсюда можно сделать вывод: баи поняли бессмысленность своей затеи с переходом в Иран и затеяли другую авантюру.

Юрин оживился, спросил с интересом:

— Какую же?

— А вот вроде этой, — кивнул Эмиров на телефон. — Баи решили вредить нам здесь, на месте. Поэтому и нам следует пересмотреть свои планы…

Сергей Николаевич почесал колючую щеку. Но сказать ничего не успел — снова задребезжал телефонный звонок.

— Юрин слушает.

Трубка заверещала чьим-то далеким голосом.

Лицо у Юрина как-то вдруг осунулось, резче обозначились складки у тонких губ, глаза посуровели.

Он слушал молча и все смотрел на Эмирова — ни то удивленно, ни то растерянно.

— Сколько их? — спросил он, перебивая того, кто сыпал словами из трубки. — Ясно. Надо задержать. Соберите всех — коммунистов, комсомольцев, колхозный актив. Мы высылаем оперативную группу. Действуйте.

Рука его с трубкой медленно, очень медленно опускалась к аппарату — Юрин весь целиком был занят только что услышанной новостью и как бы отключился от всего остального.

— Опять? — спросил Эмиров тревожно.

Юрин кивнул.

— Нападение на колхоз "Сынпы гореш". Вооруженная банда. Численность пока не установлена.

Он встал. Эмиров тоже вскочил, вытянулся. Юрин по привычке остановил на нем неподвижный взгляд. Лицо Эмирова выражало готовность к действию, и все же Юрин уловил в нем самодовольство. "Рад, что его прогноз подтверждается. Ладно, посмотрим", — подумал он.

— Я же говорил, — не выдержал Эмиров. — Теперь нам надо не на границу смотреть, а себе за спину. Баи…

— Поживем — увидим, — остановил его Юрин. — А сейчас надо действовать. Поднимайте отряд по тревоге. Я сам поведу людей.

Эмиров круто повернулся и четким шагом направился к двери.

— Одно отделение в полной боевой готовности пусть остается здесь, — сказал ему вслед Юрин.

Через полчаса отряд покинул город.

Эмиров не находил себе места. Открывал папку с делами, но внимание рассеивалось, никак не мог сосредоточиться. Позвонил в тюрьму, уточнил кое-какие данные об арестованных вчера контрабандистах. Снова стал листать подшитые в папке протоколы, свидетельские показания, справки… Но мысли его все время были далеко — там, где сквозь ночь шли на рысях бойцы оперативного отряда. И еще об одном думал он — о тайном…

Спрятав папку в сейф, Эмиров пошел в комнату радиостанции. За столом сидела девушка-радистка с наушниками.

— Ничего нового? — спросил Эмиров.

Девушка молча покачала головой.

— Я прилягу. Если что — разбудите.

Натужно запели под его тяжелым телом пружины старенького продавленного дивана. Только он закрыл глаза, как радистка позвала:

— Товарищ Эмиров.

Он вскочил, подошел, одергивая гимнастерку.

Радистка нервно крутила ручки, подстраиваясь. Потом взяла карандаш, стала быстро писать, — он следил за серыми размашистыми буквами, выползающими из-под ее руки:

"Срочно… Срочно… ЧП… ЧП… Столкновение с басмачами у Кровавого колодца. Столкновение… Убит Бердыли… баями…"

Девушка снова с напряженным лицом стала крутить ручки.

— Слышимость плохая, — прошептала виновато, — ничего не могу понять.

Он сорвал с ее головы наушники, с силой прижал к своим ушам — треск, писк, какое-то бормотанье вырвалось из эфира.

— Ну, что, что? — почти крикнул он. — Почему не слышно?

— Помехи, — сказала девушка и покраснела.

Он швырнул наушники на стол, уже в дверях приказал:

— Слушать эфир! Немедленно докладывать дежурному!

Забежав к себе в кабинет, Эмиров дернул, проверяя, ручку сейфа, плотно надел фуражку и, придерживая рукой тяжелую кобуру, поспешил во двор.

Дежурный услыхал, как возле казармы властно прозвучал его голос:

— Отделение! Слушай мою команду!..

Глава тридцать седьмая Нападение

Короткие вечерние сумерки быстро сгущались, наступала тихая летняя ночь. Школьный сторож в последний раз шаркнул метлой по хорошо утоптанной площадке между школой и правлением колхоза и, не спеша, волоча метлу по земле, пошел к сарайчику, где хранился его немудреный инвентарь. Там он проверил, достаточно ли керосина в лампах, протер и без того чистые стекла.

Занятия детей давно окончились, сейчас должны были начать собираться взрослые — слушатели ликбеза. Сторож знал, что первым придет учитель Сары, будет готовить учебные пособия, листать тетрадки с корявыми, неумелыми записями; потом прибежит беспокойный Нурли, у которого всегда множество вопросов к учителю.

Так оно и есть, — из класса донесся ровный голос Сары, объясняющего что-то.

А вот еще кто-то прошел в школу, еще… Полились из распахнутых настежь окон приглушенные голоса. Дети — те кричат, визжат, носятся по площадке; взрослые степенно обсуждают дневные новости, собираясь кучками. До сторожа донеслись отрывки фраз:

— …У Батыра граната, конечно…

— Наглеют калтаманы, как бы чего не вышло…

— Да ну, сейчас не двадцатый год…

Сторож дохнул на стекло, протер рукавом запотевшее место и вдруг услышал дробный перестук копыт. Всадников было много, они приближались. Сторож выглянул из сарайчика. Было уже темно, только из школьных окон падали на землю снопы желтого, неяркого света, и видны были незатоптанные еще бороздковые следы метлы.

Тишину разорвал резкий звук винтовочного выстрела.

Люди в школе кинулись к окнам. Громкий голос учителя Сары заставил их отпрянуть.

— От окон! Гасите лампу!

Кто-то задул лампу. Черными стали окна на недавно побеленной стене. Но неизвестные боялись подойти.

— Эй вы! Сдавайтесь! — крикнули из темноты. — Иначе перебьем всех.

В школе было тихо. Наконец Сары подошел к окну, — хорошо были видны его белая рубаха и бледное лицо. Он поднял руку:

— Не стреляйте! У нас нет оружия…

У нападающих лица были замотаны платками до самых, глаз. Один из них подскочил к сторожу, велел зажечь лампу, нести в школу.

Люди столпились в коридоре, их трудно было разглядеть в дрожащем свете керосиновой трехлинейной лампы.

— Выше, — приказал сторожу тот, кто, по-видимому, был главным, — лампу подними выше!

Он подошел вплотную к испуганным ликбезовцам, вглядываясь пристально и зло.

— Большевик? — спросил он Нурли и ткнул его плеткой в грудь.

Нурли выдержал его бешеный взгляд, не опустил глаза.

— Я комсомолец.

Главарь, наливаясь лютой ненавистью, откинул голову, словно хотел получше разглядеть смельчака, — и вдруг выбросив руку, схватил Нурли за волосы и дернул изо всей силы. Нурли упал, но тут же стал подниматься, шатаясь от боли.

— На улицу его, — брезгливо отряхивая ладони, словно он дотронулся до чего-то отвратительного, приказал главарь. — С ним особый разговор будет.

Двое бандитов прикладами погнали Нурли к выходу.

— Ты? — главарь толкнул плеткой учителя.

Сары смотрел на него близорукими глазами и молчал. Он узнал Карабая, брата бая Каракоча, убитого Батыром несколько лет назад. Карабай тоже узнал учителя:

— Ты не туркмен, — процедил он сквозь зубы, — если учишь людей русским обычаям.

Карабай вышел во двор, стал отдавать распоряжения.

Четверых он послал в правление — взять колхозную кассу. Еще несколько человек получили приказ забить двери и окна школы, облить керосином и поджечь вместе с людьми.

Остальным Карабай сказал:

— Вы пойдете со мной. Я поклялся истребить весь род Батыра — и вот время пришло. Не щадите никого Женщин помоложе возьмем с собой, остальным — смерть. Ни старик, ни грудной ребенок не должен остаться в живых из этого проклятого рода.

Нурли стоял один в темноте. В суматохе про него забыли. Услышав последние слова Карабая, Нурли весь сжался, как тугая пружина, оглянулся и стремглав, петляя и пригибаясь, кинулся за угол. Позади раздались крики, грохнули выстрелы. Пуля противно свистнула над головой. Он упал, обдирая колени, снова вскочил и побежал в темноту, все дальше от страшного места, где взметнулось над школой рыжее, стреляющее искрами пламя пожара и дико, неумолчно кричала женщина, одна из тех, кого заперли бандиты Карабая.

Какой-то парень повстречался ему на пути, сначала испуганно метнулся в сторону, но, узнав комсомольского секретаря, подбежал, спрашивая:

— Что там? Кто? Калтаманы?

Нурли с трудом перевел дух, сказал:

— Бери коня… скачи… звони в город… Юрину… Банда…

Парень исчез в темноте.

Нурли забежал в свой дом, схватил двустволку, поспешно сунул в карманы набитые патроны, снова побежал в центр поселка.

У правления завязалась ожесточенная перестрелка. Колхозники обороняли кассу, в которой лежал только что полученный аванс.

Нурли подполз к правлению, закричал:

— Люди! Скорее бегите к дому Батыра! Там льется кровь!

Кто-то отозвался:

— Ты что, спятил? Здесь все наши деньги!

— Деньги можно вернуть, — задыхаясь от быстрого бега крикнул Нурли. — Там люди гибнут!

Ему поверили. Отстреливаясь от наседавших бандитов, колхозники побежали на другой конец поселка.

Жуткой была эта ночь. Полыхали пожары. Гремели выстрелы. Стон и плач, крики женщин неслись отовсюду.

Старуха причитала над трупом, рвала на себе волосы:

— За что же мне такое горе? Я родила его, растила, радовалась, что растет здоровым… А теперь лежит мой сыночек бездыханный… За что, о великий аллах?..

Где-то волокли отбивающуюся, безумно кричащую девушку. Трещала на ней одежда, обнажая тугое, еще не знавшее любви тело. И жадные взгляды шарили по нему…

У дома Батыра кипел настоящий бой. Родственники, соседи, вооружившись кто чем, отбивали яростные атаки бандитов. Но силы были неравны. Даже подоспевшие на помощь колхозники не смогли отогнать люден Карабая.

Сам Карабай, разъяренный неожиданным сопротивлением, брызжа слюной, кричал:

— Всех уничтожить! Весь аул! Чтоб только ветер гулял над пепелищем!

Кольцо вокруг этого ряда мазанок и юрт сжималось.

Гозель, которая в первые же минуты опасности взяла винтовку Батыра и стреляла по наседавшим бандитам, увидела, что люди вокруг забеспокоились, стали боязливо оглядываться. Отступать было некуда, а басмачи с яростными криками и пальбой все приближались.

— Эй! — раздался громкий голос Карабая. — Если ты не трус, Батыр, выходи! Сегодня ты заплатишь за все своей кровью и кровью своих детей! Выходи! Я говорю тебе, Карабай, брат убитого тобой Каракоча! Клянусь, сегодня я наколю твою поганую голову на свою саблю! Слышишь?

Радостным воем встретили бандиты эти слова. А со стороны осажденных участилась стрельба.

— Нурли, — позвала Гозель. — Может быть, тот парень испугался, не поехал… Мы не продержимся долго…

Она смотрела на него большими смятенными глазами.

— Хорошо, — сказал Нурли, — я попробую сам. Отвлеките их.

Он пополз в ту сторону, где не было вспышек. Темнота поглотила его. Гозель тревожно прислушивалась, но оттуда не раздался ни один выстрел. Через несколько минут ей показалось, что издалека донесся стук копыт.

— Помоги ему аллах, — прошептала она. Прицелившись в человека, который пытался выбить дверь в доме Мердана, она осторожно, как учил ее муж, нажала спуск.

А Нурли действительно гнал по ночной степи коня, все еще не веря, что удалось вырваться из смертельного кольца. До рассвета было еще далеко, и он боялся теперь только одного — чтобы не споткнулся конь, не угодил ногой в яму. И все хлестал его, хлестал…

Когда встретился ему отряд Юрина, Нурли чуть не заплакал от радости и пережитого, волнения. Тугой ком застрял в горле, мешал говорить.

— Что там? — спросил Юрин.

Сейчас, когда кони остановились, стала слышна далекая перестрелка.

— Скорей, — выдохнул Нурли.

Юрин рванул поводья, пришпорил коня.

— За мной!

Всадники, взяв с места в карьер, помчались следом.

Они ворвались в поселок на взмыленных конях. Взметнулись над головами клинки.

Бандиты без команды бросились к лошадям, отстреливаясь, стали отходить. Ночь помогла им скрыться.

До рассвета красноармейцы помогали колхозникам тушить пожары, оказывали помощь раненым. Когда поднялось над степью багровое солнце, Юрин приказал седлать коней. Отряд начал преследование банды.

Глава тридцать восьмая Пустыня, любовь моя

Рано утром, едва развиднелось, Керим погнал отару на холмы. Он так и не уснул в эту ночь. Но на душе было легко, от неведомого сладостного чувства кружилась голова и казалось, что все вокруг звенит и поет на разные голоса, как по весне, когда расцветут дурманные травы и жаворонки не знают удержу.

Дивно как хороша была пустыня в этот ранний час пробуждения! Еще бродят над землей студеные воздушные струи, рожденные нивесть где, овевают прохладой лицо, бодрят. И серое, едва просветленное на востоке небо, в котором горит упрямо одна-единственная звезда, внушает спокойствие. И песок, словно был влажен, — застыл, не шелохнется под ветром, не просыпается струйкой по крутому склону бархана.

А простор… Какой простор открывается с любого холма, — только оглянись, дух захватит от необъятной шири, которой, кажется, ни конца, ни края нет. Был бы птицей, взлетел ввысь на крепких крыльях, посмотрел оттуда и тоже восхитился бескрайностью и суровым величием пустыни, и сказал бы себе с гордостью: здесь я живу!

Податлив песок под ногой, — нет его чище на земле, и нежнее, и переливчатей… Манит он к себе, как вода, — так бы и кинулся, очертя голову, в его объятья, не зря же, видно, говорят, будто на пути к святой Мекке, если нет и капли воды, странники совершают омовение песком.

На глазах светлеет небо, все ярче разгорается восток. И вдруг, словно темное покрывало откинула с лица своего красавица, — поднимается над землею яркое светило. И сразу меняется степь, вспыхивает иным, ярким дневным светом, — будто белозубой улыбкой встречает восходящее солнце.

Керим остановился, опершись на чабанскую, до блеска истертую ладонями палку, залюбовался открывшейся с вершины бархана картиной.

Вдруг вспомнился ему давний, еще весной мелькнувший однажды и сгинувший куда-то странный гость Атанияза. Бахрам-ханом уважительно называл его хозяин.

Случайно услышал Керим, как этот хан, думая, что остался один, глядя в степную пустошь, прошептал зло:

— Проклятое место. Здесь не людям — одним верблюдам жить!

"Нет, не туркмен он, — подумал Керим. — Разве можно сказать такое о родной земле, на которой родился, о своей колыбели?.."

Вот она лежит Перед ним, горькая и радостная, политая потом и кровью предков, принявшая их навечно, зовущая к жизни пустыня. Отречься от нее, назвать злой мачехой, невзлюбить — немыслимо… Пусть нещадно печет солнце, пусть беснуются свирепые песчаные бури и мучит жажда — пусть! Но ведь есть еще и острова алых маков, есть вот такие рассветы, ночные огромные звезды — и есть Зиба… Это же счастье — жить на такой земле!

Вспомнилось Кериму безвозвратное детство, — он заулыбался, не замечая этой своей улыбки, стал перебирать в памяти милые мелочи, игры, проказы, и каждая была дорога сердцу, вызывала доброе чувство. И образ Зибы встал перед мысленным взором, переплетаясь с образами далекого детства, потому что вошел в его жизнь прочно, надолго, наверное, даже навсегда, — он не потускнеет и не перестанет волновать, пока жив Керим.

— Ахай, Керим! — донеслось до него.

К отаре скакал Ниязкули. Керим посмотрел на него недовольно.

— Гони быстрее овец! — крикнул Ниязкули, разворачивая коня. — Все забирай! Наши уже в пути! В Пулхатыне встретимся!

Пришпоренный конь взметнул копытами пыльное облачко, понесся, вытянув шею.

"Ну, вот, — потерянно подумал Керим, — время мое пришло".

Глава тридцать девятая Незваные гости

Перед выходным днем Акмурад пришел из интерната домой.

Артыгуль обняла сына, сказала, любуясь, им:

— Ты уже совсем взрослый, смотри — скоро меня догонишь.

Акмурад вывернулся из материнских объятий, бросил в угол портфель.

— А что я тебе принес, мама! — вспомнил он.

— Опять "отлично" получил? — улыбнулась мать.

Акмурад загадочно улыбнулся, вытер руки о полотенце, висящее на гвозде, и взял портфель.

— Вот! — торжественно протянул он плитку шоколада.

— Ой, чем вас там угощают! — воскликнула сияющая Артыгуль, отламывая малюсенький кусочек. — Спасибо, сынок. Только ты мне больше ничего не приноси. Сам же говорил, что кормят вас по науке, значит, должен все сам съедать. А у меня, слава аллаху, все, что нужно, есть.

— Ты не беспокойся, мама, — беспечно сказал Акмурад. — Тот шоколад, что мне в интернате дали, я сам и съел. А это — другой.

Мать все еще смотрела на него со счастливой улыбкой. Но уже беспокойство прозвучало в ее голосе:

— То есть как — другой? Ты где ж его взял?

И Акмурад смутился, как будто сделал что-то предосудительное, сказал с запинкой:

— Я шел, а один человек подозвал… "Ты — Акмурад?" — спрашивает. Я сказал: да. Снова спрашивает: — "Ты в этом доме живешь?" — показал он и достал из кармана эту плитку… дал мне.

Артыгуль подсела к сыну, положила ладонь на его голову и чуть надавила — чтобы он посмотрел ей в глаза.

— Странно… Он знает тебя и не знает нашего дома… Очень странно. Ты раньше видел этого человека?

— Нет, мама.

— И что же дальше?

— Он дал мне шоколад и пошел по улице.

Артыгуль сняла руку с головы сына, судорожно скрестила пальцы, — так она всегда делала, если волновалась.

— О, великий аллах, отведи беду! — прошептала она, раскачиваясь из стороны в сторону.

Акмурад забеспокоился.

— А что такое, мама? Это был плохой человек?

Мать вместо ответа притянула его к себе, прижала к груди голову сына, и он притих, детским сердцем чуя неладное.

— Ты не спросил, как его зовут, Акмурад-джан?

— Ну, как же бы я спросил — ведь он взрослый…

— Конечно, конечно, — рассеянно сказала мать, продолжая разбирать пальцами его спутанные вихры.

— Он дал шоколадку, и сказал, чтобы я никому пока не говорил про эту встречу.

Артыгуль вздрогнула, и сын почувствовал это, испуганно вскинулся.

— Ты его знаешь, мама?

— Какой он из себя? — уже не умея скрыть тревоги, спросила Артыгуль.

— Ну… такой… лицо строгое, глаза большие… Он обыкновенный, мама.

— А ты вспомни, — тормошила его мать, — может быть, давно, когда был еще совсем маленький, видел его? Помнишь, как мы внезапно снялись, погрузили все на верблюдов и поехали в пески? За нами гнались, стреляли… Потом я упала, ты побежал ко мне… Ну, помнишь?

— Помню, как бежал, — заражаясь ее волнением, почему-то очень тихо ответил Акмурад, — как ты прижала меня к себе… Потом что-то произошло, но ты не давала мне смотреть…

— Тогда ты не видел этого человека среди ушедших с караваном?

— Я не помню, мама, — виновато сказал Акмурад.

— Ну, ладно, успокойся, — проговорила мать, но рука, гладившая сына, предательски дрожала, и он чувствовал это, и его тоже начал бить озноб.

— Он из тех, кто бросил нас в пустыне?

— Да, сынок.

— Это мой отец? — напряженно, с внезапно перехваченным дыханием спросил Акмурад.

Мать повернула его лицо к себе.

— Что ты, твой отец умер.

Он снова затих у нее на груди.

А мать, успокаивая его, сама волновалась все больше. Кто этот человек? Уж не Карабай ли? Но что ему нужно? Узнал, что жизнь ее и сына при Советской власти наладилась и со злобы пришел все поломать?.. А, может… У нее сердце зашлось от этой мысли. Может, он на правах брата Каракоча желает взять ее в жены?

Она вскочила так неожиданно, что мальчик испугался.

— Ты что, мама?

Артыгуль поспешно набросила на голову платок, уже в дверях бросила сыну:

— Ты сиди дома, не выходи. Я скоро.

— Куда ты? — крикнул перепуганный Акмурад. — Уже темно.

Ома вернулась, прижала его к себе, сказала ласково, почти спокойно:

— Ничего с нами не будет, Акмурад-джан, ты не бойся. Советская власть нас не оставит. Я схожу в милицию, расскажу на всякий случай. Ты подожди меня. Вернусь, будем чай пить. Ты у меня умница.

Она ушла, а он, чтобы отвлечься, достал учебник, стал рассматривать картинки.

Заскрипела дверь. Акмурад вскинул трепетные глазенки, весь потянулся навстречу матери. Но это была не она. Давешний незнакомец с вымученной улыбкой на лице входил в комнату. За ним выглядывал из-за плеча — еще один человек. Акмурад вскочил, закричал. Неизвестные кинулись к нему, зажали рот.

— Тихо, тихо, мальчик. Мы не враги тебе.

Акмурад, изловчившись, укусил одного в руку, крикнул:

— Мама!

Его больно ударили по щеке, сунули в рот вонючую тряпку.

— Молчи, дурак, — прохрипел тот, второй. — Мать ждет тебя. Идем.

Они подхватили Акмурада и понесли. Мальчик отбивался руками и ногами. Но разве справиться было ему с двумя взрослыми?..

По дороге им встретились еще трое.

— Ну, как? — спросил тот, что угощал мальчика шоколадом.

— Все. На дне Мургаба уже.

Акмурада сковал ужас — он понял, о ком шла речь. Рванувшись, он хотел вытолкнуть изо рта тряпку, закричать, чтобы услышали люди, но его подняли и кинули поперек седла, на чьи-то колени.

Конь рванулся и помчался по ночной улице.

Глава сороковая Кровавый колодец

Путь до Кровавого колодца был дальним. Маленький отряд Эмирова шел на рысях уже несколько часов, кони и люди устали.

Когда солнце поднялось высоко и стало припекать, отряд находился возле Хаузханской впадины. Заметив колодец, Эмиров приказал сделать привал. Красноармейцы расседлали коней, принялись устраивать навесы.

Эмиров раскрыл планшет, стал водить карандашом по карте, рассчитывая, когда отряд достигнет Кровавого колодца, у которого, словно оправдывая его мрачное название, разыгралась страшная драма.

Всадники, высланные наблюдать за местностью, прислали связного. Не слезая с коня, он торопливо доложил:

— Человек замечен. Пеший. Один.

— Задержать, — коротко приказал Эмиров.

Вскоре неизвестный был доставлен в лагерь. Вид у него был измученный, одежда в пыли, ноги подгибались. Он сразу сел, попросил попить. Ему дали чаю. Он стал жадно, обжигая губы, пить. Утолив жажду, вернул кружку.

— Кто ты? — спросил Эмиров.

— Чабан я, — все еще тяжело дыша, сказал задержанный. — С Кровавого колодца иду. Ой, что там было!

Несколько пар глаз смотрели на него жадно. Он обвел лица красноармейцев туманным взглядом, продолжил рассказ:

— С Бердыли я был. Это наш башлык из колхоза "Сынпы гореш". Перепись скота проводили. Байские отары тут всюду. Сначала все шло хорошо, а потом… У Кровавого колодца все и произошло. Напали на нас. Может, мы и отбились бы, да предатель все испортил, переметнулся к баям.

— Кто такой? — спросил Эмиров, сверля чабана вороньими круглыми глазами.

— Мердан Нарлиев. Наш же, из колхозников. А такой сволочью оказался.

— Ага, — загадочно произнес Эмиров и оглядел красноармейцев, сгрудившихся вокруг. — Понятно.

— Там еще эти были, — сказал задержанный, — ну, которые в земле ищут…

— Геологи, — подсказал кто-то.

— Ну, да, геологи. Старик один и дочка его. Он, когда заваруха началась, стал по радио передавать, да ему не дали. Ворвались калтаманы, выволокли его из палатки…

— Ну? — подстегнул его Эмиров.

— Не знаю я, — вздохнул чабан. — Стрельба началась, я отполз, за куст спрятался. Увидел, такое дело, — и наутек. Не знаю, как жив остался.

— Ладно, — сказал Эмиров, поднимаясь, — там разберемся. — И приказал негромко: — По коням.

— А как же я? — обеспокоенно заглянул ему в лицо чабан.

— Поедешь с нами.

Кровавый колодец встретил их тишиной. Вокруг на песке были разбросаны вещи геологов — разбитые приборы, раскиданные образцы пород, распоротые ножами спальные мешки, обгоревшие остатки рации — видимо, ее завернули в палатку, облили керосином и подожгли. Только одинокая юрта чудом уцелела.

Бердыли и Макаров лежали рядом. Лица их были изуродованы, залиты запекшейся кровью, рты забиты песком, глаза выколоты.

Эмиров театрально заскрипел зубами.

— Я из-под земли достану этого предателя Мердана, — проговорил он. — У, продажная собака!

Убитых похоронили с воинскими почестями. Над барханами раскатисто прогремел салют.

— А где же Наташа? — вспомнил Эмиров.

Чабан развел руками.

— Я не знаю… не видел…

По склону бархана, увязая в леске спускался часовой.

— Всадники, товарищ командир! — на бегу крикнул он.

Эмиров вскочил, расстегивая кобуру.

— Приготовиться к бою! — крикнул он. — За мной!

И побежал вверх, к вершине бархана.

Но тревога оказалась напрасной. К колодцу приближалась группа вооруженных колхозников во главе с Батыром.

Батыр увидел Эмирова, широко улыбнулся.

— А мы думали, что за люди? — сказал он, слезая с коня. — Не калтаманы ли?

Эмиров холодно поздоровался, сказал;

— Пойдем-ка в юрту, есть разговор.

Он пропустил Батыра вперед, и войдя следом, молча указал рукой на кошму.

Батыр нагнулся, вытянул правую руку, чтобы опереться, — и в этот момент на него навалились двое, зажали рот. Батыр рванулся было, но ему больно, до хруста в суставах, заломили руки, ловко, умело вытащили из его кобуры наган.

— Тихо, Батыр, тихо, — сказал Эмиров.

Батыр замычал, снова рванулся, но его держали крепко, а кто-то уже стягивал веревками руки за спиной.

— Ты арестован, — сказал Эмиров. — Твой брат Мердан оказался предателем, перешел на сторону врагов. По его вине здесь, на Кровавом колодце, погибли Бердыли и Макаров.

Батыр смотрел на него округлившимися, все еще не понимающими, но уже наполняющимися ужасом глазами. Рука, сжимавшая рот, исчезла. Он дышал шумно, словно поднял непосильную тяжесть. Наконец проглотил застрявший в горле ком, с трудом проговорил:

— Неужели… Бердыли погиб? А Мердан… Мои уши отказываются…

— Перестань, — оборвал его Эмиров. — У тебя еще будет возможность сказать обо всем на суде.

— Я не верю! — выкрикнул Батыр.

Эмиров усмехнулся. Показал на притихшего в темном углу чабана:

— Вот он сам все видел.

Батыр даже не взглянул в ту сторону, понуро опустил голову, тяжело задумался.

Эмиров сказал:

— Вот что. Сейчас ты выйдешь и скажешь своим людям, что тебе надо срочно уезжать. Пусть они вольются в мой отряд и беспрекословно подчиняются воинской дисциплине. Иначе, не разобравшись, они могут поднять шум, а мне не хотелось бы кровопролития. Ты согласен?

В руке у него был наган, — Эмиров как бы забыл его спрятать в кобуру, и Батыр, тупо глядя на тусклые желтые пули в гнездах барабана, кивнул утвердительно.

— Смотри, не делай глупостей, — предупредил Эмиров, вставая. — Ты первый погибнешь, если что.

Батыру помогли подняться, накинули на плечи халат, нахлобучили тельпек.

Красноармейцы и колхозники сидели вперемежку, пили чай, оживленно разговаривали.

— Вай, Батыр, — крикнул кто-то, — садись к нам!

Батыр сделал несколько шагов, остановился.

— Люди, земляки, — сказал он нетвердым, с хрипотцой голосом.

К нему повернулись удивленно. Стало тихо.

— Послушайте, что я скажу. Случилась большая беда. Мой брат Мердан стал предателем, всех нас опозорил и бежал с баями. И я хочу просить вас…

Голос его дрогнул. Среди колхозников пошел легкий шум, кое-кто привстал, напряженно вглядываясь в потемневшее лицо Батыра. Эмиров шагнул к нему, встал рядом, чуть позади.

— …не надо волноваться, будьте мужественными и бдительными. Все вы вольетесь в этот отряд и будете слушаться товарища Эмирова. А мне… Мне надо срочно уехать. — Забывшись, Батыр хотел поднять руку, требуя тишины, но только передернул плечами под чужим халатом и вскинул голову. — Еще раз прошу — сохраняйте спокойствие. Советская власть разберется…

Эмиров все стоял вплотную за его плечом. Скосив глазом, Батыр увидел каменное лицо и усмехнулся. Вдруг окрепшим, прежним уверенным, властным голосом закончил:

— Советская власть во всем разберется, товарищи. Занимайтесь своим делом. Ловите бандитов, уничтожайте их на пашей земле, всех до единого!

Вскоре несколько всадников, окруживших Батыра, ускакали в сторону Серахса. Колхозники угрюмо проводили их взглядом.

А наутро обнаружилось, что исчез Нурли.

Глава сорок первая Пора!

Старый паровозик, неторопливо попыхивая паром, тащил на юг, в сторону Кушки, небольшой, с виду вроде бы обычный, состав. Но стоило приглядеться к молчаливым вагонам, и у наблюдательного человека не оставалось сомнений: поезд этот — особого назначения. В окнах мелькали зеленые гимнастерки. Иногда в прямоугольнике распахнутой двери застывал, тоскующим взглядом охватывая жаркую степь, дайханин, перепоясанный патронташем. В последнем, товарном вагоне, глухо постукивали копытами в деревянный, усыпанный сеном пол застоявшиеся кони, тихо ржали.

В одном из вагонов сидели у окна, склонившись над разостланной на шатком столике картой, Юрин и Утамышев.

Когда спешно формировался отряд, пришел начальник геологической экспедиции, уже узнавший о событиях на Кровавом колодце, попросил использовать его кем угодно, хоть рядовым бойцом. Его назначили комиссаром. Юрин был несказанно рад этому: заполучить такого знатока местности, и к тому же верного человека, старого большевика, участника гражданской войны — он и не мечтал.

— А что, Сергей Николаевич, — раздумчиво сказал Утамышев, — не переоцениваем ли мы силы баев? Тащим с собой столько всякого груза, тем самым снижаем маневренность отряда, а это в условиях пустыни очень важно.

Юрин оторвал взгляд от путаницы линий на карте, надавил пальцами на переносицу, ответил:

— Нагнать и порубить шашками — дело плевое. А ведь мы кровопролития-то не хотим.

Утамышев удивленно вскинул брови.

— Не очень логично, Сергей Николаевич. Брать такое вооружение, чтобы избежать кровопролития…

— Степной телеграф, дай нам только разгрузиться, разнесет по пескам весть о сильном отряде, баи не посмеют выступить против нас, постараются уйти, а уж коли настигнем их — сдадутся, храбростью они не отличаются.

— Это так, — согласился Утамышев.

Ночью поезд остановился на маленьком разъезде. Торопливо, но без суеты и шума выгрузились, оседлали коней. Поезд, постукивая на стыках, ушел в темноту.

При свете "летучей мыши" Юрин написал радиограмму: "Точных сведений о передвижении баев так и не имеем. Связи с глубинными точками нет. Выступаем согласно намеченному плану".

Когда радист перестал стучать ключом, Юрин обернулся к Утамышеву:

— Выступаем, комиссар?

— Надо, Сергей Николаевич.

Юрин выпрямился, поправил фуражку, скомандовал громко:

— По коням!

На рассвете он увидел в бинокль одинокую юрту, дымки от костров.

Утамышев приблизился, так что звякнули их стремена, спросил с нескрываемой тревогой:

— Что же там все-таки произошло?

Как и Юрин, он видел только оборванную на полуслове радиограмму с Кровавого колодца, и мучительно страдал от неведения, думая о самом худшем и в то же время еще надеясь на что-то…

— Скоро все узнаем, — сказал. Юрин.

Эмиров встретил их сдержанно.

— Мне кажется, что преждевременно… — начал он.

Но Юрин перебил его:

— Докладывайте, Эмиров. Меня интересуют факты.

У Эмирова напряглись скулы, в глазах мелькнуло что-то недоброе. Не глядя в лицо Юрина, он коротко, даже слишком коротко, сообщил о событиях последних дней.

— Почему не давали вестей о себе?

— Считал преждевременным. К решительным действиям переходить рано.

— Где похоронили товарищей? — спросил Утамышев.

Втроем они подошли к небольшому холмику в стороне от колодца, постояли, обнажив головы.

Юрин первым надел фуражку и решительно зашагал к юрте.

— У нас есть сведения, что баи засыпают колодцы на своем пути, — сказал Утамышев, когда они сели на кошме и Юрин развернул карту. — Это верно?

Эмиров презрительно скривил губы.

— Этим они нас не запугают.

— Конечно, — вставил Юрин. — Свою задачу мы выполним. Но вот вопрос: не свидетельствует ли это, что баи не собираются больше возвращаться сюда?

— Баи — не калтаманы, — лениво возразил Эмиров. — Тем достаточно вскочить на коня — и был таков. А у баев хозяйство, тысячные отары. Куда они денутся?

Юрин и Утамышев переглянулись и склонились над картой.

— След бандитов, которые орудовали здесь, потерян? — спросил Юрин.

— Где ж его найдете? — сказал Эмиров. — Мы пришли, когда все было кончено.

— Надо людей привлечь, — сказал Утамышев. — Здесь немало чабанов, которые наверняка могли встретить банду, запомнить лица, услышать их планы…

— Конечно, есть такие, — согласился Эмиров, — да разве они скажут. За свою шкуру трясутся. Да и не верю я им. Все они с баями заодно. Мердан и Батыр тоже за Советскую власть руки подымали, а на деле…

Юрин посмотрел на него долгим взглядом, опустил глаза и сказал тихо:

— Трудно поверить во все это… Мердана могли обмануть, конечно, но он был честным человеком. А вот Батыра вовсе не надо было арестовывать.

Эмиров вскинулся возмущенно:

— Как же так — не надо? — Я всегда не доверял ему. — В прошлом калтаман, террорист, в колхозе держал себя грубо. А брат его встал на прямой путь предательства. Нет, Сергей Николаевич, зря вы таких жалеете, зря. Если такого не обезвредить — он нам много бед принести может.

Юрин покашлял сердито, поерзал, но ничего не сказал.

— А потом суд разберется, виновен он или нет, — уже примирительно сказал Эмиров. — Наше дело задержать.

— Эх, вы, — вздохнул Юрин и отвернулся.

К полуночи съехались все разведчики. Сведения были неутешительными: баи, засыпая колодцы, все ближе подходили к границе.

— Что ж, кажется, пора, Сергей Николаевич. — сказал Утамышев.

— Пора, — ответил Юрин. — На рассвете выступаем. Скажите, чтоб запасли побольше воды. Дорога предстоит трудная.

Глава сорок вторая Прощай, Зиба!

Это место называлось Пулхатын. У самой границы была глубокая впадина, довольно просторная, способная во время непогоды укрыть не одну крупную отару. Но сейчас скопилось здесь столько людей и скота, что впадина стала похожа на шумный базар. То здесь, то там возвышались наскоро построенные юрты. Овцы толкались, блея, между юртами, и приходилось расталкивать их ногами, чтобы освободить себе проход. Крики женщин, плач детей, стук и топот — все слилось в неимоверный гомон, от которого ломило виски.

По краям впадины были расставлены часовые с пулеметами. Люди валялись на разостланных халатах, лениво поглядывая вдаль, ожидая, когда сменят их, чтобы спуститься вниз, — оттуда аппетитно тянуло запахами вареного мяса и сладким дымком костров.

В Пулхатыне собрались баи, чтобы окончательно договориться о деталях перехода границы. Бахрам торопил. Впрочем, это было излишним: каждый сам понимал, как дорого время. На последнем совете решили: откладывать больше нельзя, ночь — на сборы, с рассветом выступать с тем, чтобы уже вечером перейти границу. А скот гнать немедля, в эту же ночь.

Керим спустился в распадок на закате. Он все сделал, как велел Атанияз, — вволю напоил овец, рано загнал их на отдых. Переход ожидался нелегкий, и скот должен быть крепким, ко всему готовым.

В этот день все валилось у него из рук. Знал ведь, что намечен угон скота за границу, вроде бы согласился идти с баями, а поди же — наступил срок, и такой тоской окатило душу, хоть на луну вой, наподобие псу, чующему беду. Невмоготу стало от мысли, что он навсегда покинет эту, пусть неласковую, но такую знакомую, до мелочей близкую сердцу землю.

Он вдруг среди дня бросал свое дело, распрямлялся и напряженно глядел на юг, туда, где в белесой дрожащей дымке плавились голубоватые горы. Может, и там есть вот такие песчаные холмы, поросшие редким кустарником, и там парит одиноко в небе степной орел, и такой же горячий ветер жаром обдает лицо, — но там все чужое, только похожее… Переступишь заветную черту, и навсегда уйдут в прошлое родной поселок, где гонял мальчишкой, и сестра, и все те люди, с которыми встречался, дружил или враждовал, и истрепанные тряпочки на кустах над могилами близких…

"Как же так? — думал Керим. — Как же я буду жить без всего этого? Тоска изгложет мое сердце, и я умру вдали от родных мест…"

И тут же, словно в защиту уже раз принятого решения, всплывало в сознании слово — Зиба.

Ради нее он решился на этот шаг, ради своей любви. Но что сильнее — любовь к родине или любовь к Зибе? Он спрашивал себя об этом и не находил ответа, чувствовал, что обе они достаточно сильны, чтобы иссушить, убить в разлуке.

И под вечер, когда сплющенное, разрезанное стелющейся по горизонту пыльной дымкой багровое солнце садилось на западе, он решил: надо поговорить с Зибой. Она любит его и поймет, и разделит его муки, не захочет обречь себя и его на бесконечные страдания, и вернется с ним назад, ибо не будет у них счастья под чужим неласковым небом…

Керим зашел к Атаниязу, получил последние наставления, побродил между юртами, завернул к белому верблюду, с которым столько исколесил в песках, подбросил ему корму, потрепал по жилистой шее, а сам все оглядывался, все прислушивался, не идет ли где Зиба. И он увидел ее, окликнул сдавленным голосом:

— Зиба!

Она свернула с своего пути, прошла совсем рядом, но не остановилась, — он успел только шепнуть ей:

— Нам надо поговорить. Я буду возле своей отары.

Зиба ничего не сказала, лишь наклонила голову, чуть прибавила шагу и скрылась в соседней юрте.

Он пошел к загону, сел, задумался, обхватив голову руками и уперев локти в колени. Прежние неотвратимые мысли бередили душу, не давали покоя. Не заметил он, как затихло вокруг, как погасли огни и замолкли людские голоса, как поднялся над землей острый серп молодого месяца. Когда Керим открыл глаза и взглянул на вызвезденное небо, — больно кольнуло в сердце: скоро полночь, а ее все нет! Совсем не придет? Что же делать тогда?

Он вскочил, озираясь, — и услышал легкие шаги. "Не испугалась позора быть увиденной кем-нибудь, гнева отца, — значит, любит!"

Зиба тяжело дышала. Он нашел в темноте ее пальцы прижал к груда.

— Наконец-то… Я извелся, ожидая, — прошептал он радостно.

— Мама все не спала, — также шепотом ответила Зиба. — Бессонница у нее в последние дни.

В последние дни… Он и сам не находил себе места. Да и кто сможет спать спокойно накануне такого шага?..

— Утром вы уходите, — сказал он.

— Да. А ты уже сейчас?

Он вздохнул, не сразу ответил.

— Не знаю, Зиба, — наконец, решился он, — может, я и не пойду на юг.

Пальцы ее затрепетали в его руках.

— Я не понимаю тебя, — упавшим голосом, еле слышно сказала девушка.

— Я и сам не понимаю, — горячо зашептал Керим, вглядываясь в ее лицо. — Как я мог даже подумать о том, чтобы покинуть свою родину, навсегда уйти в чужие края! Все эти дни, все ночи я думал об этом — и мне стало страшно, Зиба.

Она закинула голову, посмотрела на него снизу вверх, — Керим близко увидел тускло блестящие глаза.

— А я?

Он вздрогнул, услышав этот стон.

— Зиба, родная моя, я давно хотел… но все не решался, но теперь, когда все решается, когда завтра будет поздно; я хочу… Скажи мне, Зиба?.. Я люблю тебя больше жизни. А ты — любишь ли ты меня?

Зиба прильнула к нему, и он ощутил, как вздрагивает она, как податливы ее плечи под его ладонями, — и задохнулся от счастья. Завиток на ее виске щекотал его губы, Керим жадно вдыхал полынный запах ее волос, ни о чем не думая.

Вдруг что-то стукнуло в стороне. Зиба отпрянула, оглянулась, привычным движением заправила выбившийся локон под тюбетейку.

— Там мы будем вместе, — шепнула она. — Отец не будет против, вот увидишь.

Керим опомнился, снова нашел в темноте ее руки.

— Мы должны быть вместе здесь, на своей земле, Зиба. Давай останемся, и все будет хорошо.

— Как останемся? — голос у Зибы дрогнул. — Ведь отец не разрешит мне.

— Ну, конечно, не разрешит, — взволнованно подхватил Керим. — Мы сами, ты и я. Пойми, на чужбине мы не будем счастливы, мы пропадем там!

Зиба молчала, и он не мог в темноте разглядеть ее поникшего лица.

— Нет, Керим, это невозможно. Я не оставлю отца и мать.

У Керима похолодело сердце. Он все еще сжимал ее пальцы, но вдруг почувствовал, что между ними вырастает стена.

— Зиба! — позвал он.

Она осторожно высвободила свои руки.

Керим мог еще шагнуть за ней, обнять, забыться. — а там будь что будет. Они будут вместе — это главнее. И работы Керим не боится, прокормит себя и ее где угодно, уйди хоть за тридевять земель. Ну, протяни же руку, обними любимую!..

Но он стоял, не шевелясь, все яснее чувствуя, что стену между ними не разрушить, да и ни к чему пытаться даже. Что должно было решиться — решилось.

— Прощай, Зиба, — потерянно сказал он. — Будь счастлива, сердце мое, любовь моя!

Зиба замерла возле него.

— Так это правда, Керим?

— Да. Не забывай меня, Зиба.

Месяц плыл в темном небе. Звенели в степи цикады. Овцы чмокали во сне, шевелились, вдруг взбрыкивала одна, но тут же успокаивалась, затихала.

— Значит, мы больше не увидимся, Керим?

Нет, еще можно сделать этот шаг к ней, найти горячие плечи, почувствовать прерывистое дыхание на своих губах…

Кериму показалось, что рядом стоит Чары, шепчет:

— Ты же обещал отомстить за меня…

Жутко стало парню.

— Прощай! — глухо сказал он и шагнул назад, в темноту, чтобы уже не поддаться искушению.

— Как же я буду жить без тебя, Керим? — донесся до него голос Зибы, приглушенный сдерживаемым рыданием.

Это был плач смертельно раненой птицы, и Керим замер на мгновение. А он, как он будет жить без нее?..

А без родины? Эта мысль словно бы толкнула его в спину, и он побежал прочь, чувствуя, что еще немного, и он потеряет силы, вернется — и все будет кончено, тогда ему не вырваться из сетей…

Глава сорок третья Еще одна жертва Карабая

Никто из часовых не обратил внимания на человека, поднимающегося из впадины с верблюдом на поводу: знали — в эту ночь чабаны угоняют отары на юг.

Миновав посты, Керим сел на белого верблюда и погнал его по степи — к далекому колодцу, где, как он узнал, должен был заночевать Карабай.

Он был уверен, что именно Карабай — убийца его несчастного друга, и спешил, боясь опоздать, упустить, — уйдет Карабай за границу, не достанешь его тогда, не выполнишь клятвы, останется Чары не отмщенным.

Сейчас Керим не думал о предстоящей встрече, гнал от себя боязливое чувство, рожденное страшным словом — убить. Диким казалось всегда Кериму убийство человека человеком. Поднять руку на такого же, как сам, — с его надеждами, радостями, болями, — и враз оборвать жизнь, положить конец всему. Кто, кроме аллаха, имеет на это право?..

— Ты не мужчина — пока не убил человека, — сказал ему как-то один из калтаманов, повстречавшихся давным-давно в степи.

Тогда Керим вспылил, наговорил нивесть что, в пылу обозвал калтамана трусом и извергом, — тот едва не убил его, калтаманы, смеясь, оттащили разбушевавшегося приятеля, сказали, что мальчишка не дорос еще до понимания настоящих мужских законов.

И вот встал перед ним этот вопрос — отомстить за невинно погубленного друга. Только как? Убить Карабая?

На днях он купил по случаю у проезжего человека пятизарядную винтовку и мешочек патронов к ней. Уединившись, выстрелил несколько раз — бой у винтовки был точный. Потом разобрал ее, завернул до поры в тряпку, спрятал. А этой ночью, приостановив верблюда, собрал винтовку, вогнал в магазин патроны, закинул за спину, хотя еще и не знал, решится ли стрелять в Карабая, — все еще думалось скрутить его да приволочь к властям — берите, это он убил чолука Чары!.. Но знал, что с Карабаем шутки плохи, ему-то самому убить человека — раз плюнуть, все равно, что ткнуть палкой ишака в холку, чтоб быстрее шел. И глазом не поведет, только усмехнется недобро, толкнув сапогом холодеющее тело. Поэтому успокаивающе действовало на Керима постукивание тяжелой винтовки по спине.

По-разному виделась Кериму встреча с Карабаем. А вчера проснулся он среди ночи с тяжело бьющимся сердцем — сперва не мог понять от чего, все оглядывался испуганно, потом понял — сон. Привиделся ему Карабай. Странный, похожий на змею, только голова человечья, карабаевская, хоть и шипит по-змеиному. Изогнулся, кинулся на Керима; тот — палкой по гибкому ускользающему телу. Но Карабай изловчился, обхватил Керима гибельными, безжалостными кольцами, стал давить, а зубами к груди подбирается, сердце выхватить норовит. И жутко, и противно, и дышать нечем, и сердце вот-вот распорют острые клыкастые зубы… Вскочил Керим на измятой постели, едва не закричал в страхе. Хорошо, только сон…

Вспомнил — и брезгливо содрогнулся, будто снова, наяву, прикоснулся к холодной чешуйчатой змеиной коже. Ударил пятками в верблюжьи бока, тряхнул уздечкой — гей, поспешай!..

Месяц и звезды мертвенным светом залили степь, изрытую тысячами овечьих копыт. Байские отары недавно прошли по этому пути к границе, и ночь прятала их, укрывала от людского любопытного глаза.

Мелькнул вдали огонек. У Керима отчаянно застучало сердце. Вот оно, наконец…

Он торопливо стал стягивать через голову винтовку, чуть не уронил тельпек. Пустил верблюда шагом, потом и вовсе спустился на землю, повел его в поводу, зорко вглядываясь вперед — там, у трепетного пламени костра шевелились две фигуры, в одной из них Керим безошибочно угадал. Карабая.

Керим положил верблюда, а сам осторожно стал подбираться к костру.

Но нелегко было взять Карабая, слух он имел собачий.

Едва Керим приблизился, как старый бандит мгновенно засыпал песком костер и щелкнул затвором.

— Эй, кто здесь? — крикнул он и тут же отскочил в сторону и залег, боясь, что выстрелят ка голос.

Керим тоже лёг и пополз.

Карабай выстрелил, пуля вжикнула совсем рядом.

— Слушай, ты, кровопийца! — закричал Керим. — Я пришел отомстить за своего друга Чары. Не говори потом, что не слышал.

В ответ снова грохнул выстрел. И сразу же Керим услышал детский крик. Он поднял голову и увидел бегущего навстречу маленького человечка, освещенного лунным неясным светом.

— Вернись, ишачий сын! — пригрозил Карабай.

— Дяденька!.. — закричал бегущий.

Выстрел оборвал его крик. Мальчик вскинул руки и упал сначала на колени, потом ничком на песок.

Керим прицелился в темноту, туда, откуда стреляли, и нажал спуск. В ответ прогрохотало несколько выстрелов. Керим вглядывался в темень, стараясь угадать, где спрятался Карабай, но ничего не видел. Тогда он пополз вперед, пренебрегая опасностью. Когда он очутился возле мальчика, тот был в сознании, но не плакал, а только дрожал, будто его била лихорадка. Керим забыл о Карабае, склонился над ним, приподнял ему голову.

— Дядя, — еле слышно прошептал мальчик. — Я…

В это время раздался конский топот, на гребне бархана мелькнула фигура всадника. Карабай уходил. Но Керим только проводил его взглядом, не решаясь оставить мальчика.

— Кто ты? — снова наклонился он к раненому.

— Акмурад… пионер… Они…

Что-то забулькало, захрипело у него в груди. Керим прижал голову мальчика к себе, стал гладить задрожавшей вдруг рукой.

— Ничего, ничего, — заговорил он. — У нас есть белый верблюд, он отвезет нас к доктору… Я знаю одного хорошего доктора…

— Мама, — неожиданно ясно и громко позвал мальчик, рванулся и тут же обмяк, впал в забытье.

Керим стал осторожно поднимать его. Когда ладонь скользнула по плечу, он почувствовал что-то мокрое, липкое — и отдернул руку. Но тут же устыдился своей боязни крови. Он понес раненого мальчика вверх по склону бархана, и порадовался, что под ногами такая мягкая, податливая, почти нежная земля.

Глава сорок четвертая У своих — чужой

Отряд потерял следы байских отар. Поднявшийся внезапно ураган замел их, пригладил пустыню и затих — словно бы только для того и пронесся, чтобы скрыть уходящих к границе богачей.

Утамышев помрачнел, осунулся за последние дни, стал молчаливым. Юрина тоже мучила неизвестность, хотя, он, как всегда, казался спокойным. Только Эмиров не унывал, ехал этаким бодрячком, уверенным, что все будет хорошо.

— Куда они, гады, денутся, — успокаивал он товарищей. — Разбрелись по пескам, об уходе за кордон и не думают, а мы тут голову себе ломаем.

— Нет, надо двигаться к границе, — настаивал Юрин.

Утамышев согласно кивал.

На исходе ночи дозорные увидели одинокого человека верхом на верблюде. Сначала он хотел скрыться, но потом, видимо, разглядев красноармейцев, остановился. Когда подъехали ближе, увидели, что это молодой еще совсем туркмен и что на руках у него мальчик с перевязанным плечом. Задержанного отвели к командиру.

— Кто такой? — хриплым спросонок голосом спросил Юрин, разглядывая парня, темною лицом, с мягкой бородкой на усталом лице.

— Чабан.

Только теперь Юрин узнал его.

— Это ты, Керим? А мальчик? Что за мальчик у тебя?

— Возьмите его, — сказал Керим, — доктора надо.

Потом, сидя на песке, то и дело проводя ладонью по красным от усталости и бессонницы глазам, рассказал все, что с ним произошло.

Проснулись кое-кто из колхозников, позевывая, подошли. Керим увидел знакомые лица, заулыбался.

— А, земляки! Салам, Дурды. Салам-алейкум, Баба-ага.

Но колхозники, хоть и ответили на приветствие, были хмуры, с нескрываемой неприязнью смотрели на Керима.

Юрин заметил их настроение, прямо спросил:

— Что ж не рады встрече? А?

Баба-ага замялся, потупил глаза.

— Верным псом Атанияза был всегда этот парень, вот что, — сказал кто-то. — И непонятно, почему вдруг их любовь расклеилась. Не верим мы ему.

Кровь ударила в лицо Кериму, он даже зажмурился на мгновение, будто ослепили его. А когда открыл глаза, увидел Атаджана, старшего брата Чары, и вздрогнул, не выдержав его тяжелого взгляда.

— Баба-ага, — взмолился Керим, — вы же и отца моего хорошо знали, и про меня знаете, я-то, я такой же бедняк, как вы, зачем так говорить!

— Вот это нас и смущает, — вздохнул Баба-ага.

Эмиров нагнулся к Юрину и зашептал ему на ухо. Юрин выслушал и сказал раздраженно:

— Ну, не так скоро. Разобраться надо.

Эмиров пожал плечами и пристально, как привык на следствии, посмотрел на задержанного.

Керим гордо вскинул голову, не отвел глаза.

Юрин усмехнулся, нагнул голову, сказал:

— Ладно, давай говорить спокойно. Ты вот что скажи, парень: где сейчас баи?

Вдруг забыв свои обиды, Керим стал торопливо, сбивчиво рассказывать все, что знал…

— Ты не врешь, парень? — спросил Юрин, но не зло, а так, словно бы между прочим.

Керим оглядел обступивших их бойцов и колхозников, заговорил звенящим голосом:

— Сергей Николаевич. И вы все. Послушайте меня. Пусть никто из вас никогда не очутится в таком положении… Теперь я знаю, что значит быть оклеветанным… — Керим вдруг запнулся, подумав, что опять ничего не сможет доказать, но с отчаянной решимостью, как бросаются в ледяную воду, досказал все-таки: — Я ничего не боюсь, пусть накажут меня, если заслужил, но я отомщу Карабаю. И за Чары, и за этого мальчика, за Акмурада.

Наступило тревожное, напряженное молчание.

— Кто же он — этот Акмурад? — спросил наконец Эмиров.

— Не знаю, — тихо ответил Керим. — Я его никогда не видел раньше. У него спрашивал — молчит. Сказал только, что… как это… пионер.

— Наверное, это сын Артыгуль, — вслух подумал Юрин. — Ее труп выловили в Мургабе. А мальчонка пропал.

— Так, значит… Каракоча? — удивился Эмиров.

— Ну да. Ведь Карабай его брат.

Эмиров шумно, заскрипев ремнями, поднялся, сказал с досадой:

— Ерунда какая-то. Не будет же Карабай ни с того, ни с сего убивать родного племянника. Путает что-то парень, темнит.

— Я не вру! — огрызнулся Керим.

— Видите? — возмущенно крикнул Эмиров. — Как волк…

Юрин молчал, насупив брови.

— Разберемся, — вместо него ответил Утамышев со странным спокойствием.

— Далеко это? — спросил Юрин, кинув на Керима быстрый взгляд. — Ну, где стоянка баев?

— Нет, — буркнул Керим.

— Тогда покажешь.

И уже когда отряд выстроился, он подъехал к верблюду, на котором сидел Керим, и сказал, глядя снизу вверх:

— И нечего дуться. Никто тебе не виноват, что так вышло. Не связался бы с баями… — Но, увидев, как потемнело, набрякло лицо парня, махнул рукой, закончил по-русски, непонятно: — Ладно, держись, казак, атаманом будешь.

И отъехал, не оглядываясь.

Глава сорок пятая В Пулхатыне

Неосознанная душевная тревога подняла Атанияза с постели до рассвета. Он вскочил, озираясь и протирая заспанные глаза, пошел к кошарам. Загоны были уже пусты, и только в одном спокойно лежали овцы. Задохнувшись от злости, кинулся бай к отаре, стал исступленно раскидывать животных ногами, — овцы вскакивали, жалобно блеяли, жались одна к другой на дрожащих спросонья ногах. Атанияз увидел чолука, недавно нанятого паренька, спящего сейчас в стороне на соломенном матраце, подбежал к нему, схватил за грудки, приподнял.

— Спишь, сын собаки? Где Керим? Почему отару не угнали?

Чолук таращил на него непонимающие глаза, бормотал что-то бестолковое.

Атанияз оттолкнул его, чолук упал, но тут же вскочил и отбежал на всякий случай, оправдываясь:

— Я прилег… Керим сказал — разбудит, когда нужно… Я спал…

— Где Керим? — еще не веря в самое худшее, крикнул бай, оглядываясь. — Керим! Эй, Керим!

И только увидев, что белого верблюда нет на месте, понял, что чабан, на которого возлагал он столько надежд, сбежал. Тогда Атанияз кинулся к юртам, стал будить своих. Люди, провозившиеся со сборами почти всю ночь, просыпались с трудом, испуганно переглядывались.

— Кто видел Керима? — спросил Атанияз, собрав сыновей и близких родичей.

Оказалось, что с вечера никто не видел его.

— Ищите, — приказал Атанияз. — Идите все. Людей спросите.

Тут вывернулась Халтач, вскинула руки.

— Ой, люди! Не иначе сбежал поганец! Смотрите, не украл ли чего! А Зиба где? В последние дни он все на нее поглядывал, сама видела. Вах, увел он нашу красавицу, сманил несчастную глупышку! Не послушали меня, вот и дошло до беды!

Атанияз метнул на старшего сына гневный взгляд, и Ниязкули грубо схватил жену за руку, уволок от греха.

Атанияз выбрал трех парней покрепче, ткнул в них пальцем:

— Ты, ты, ты, мигом на коней. Догоните его! Чтобы живым или мертвым…

Отдохнувшие за ночь кони легко вынесли преследователей из лощины.

— Человека с белым верблюдом не видели? — спросили часовых.

— Да будто был ночью.

— Куда поехал?

— Куда все — на юг.

Всадники стегнули коней.

Степь розовела в лучах восходящего солнца. Крупные верблюжьи следы ясно впечатались во взрытую копытами овец землю.

Но только началась погоня, пришлось спешно остановиться, повернуть коней обратно. С вершины холма открылась картина, от которой мурашки пошли по спинам: в версте от Пулхатына стоял лагерем большой отряд вооруженных людей, среди которых большинство были в красноармейской форме.

Эта новость всколыхнула всех. Поднялся невообразимый шум. Люди засуетились, стали метаться от юрты к юрте, что-то хватали, тащили, вязали, крича друг на друга. Потом пополз слух: впадина окружена, выхода нет.

Атанияз угрюмо оглядел обступивших его людей, тяжело вздохнул. Снова они пришли к нему за советом, в глазах их светилась надежда. А что он мог им посоветовать?..

— Не надо было ждать до утра, — сказал он как бы сам себе. — Отары прошли, а мы… Видно, прогневили всевышнего.

Еллы-бай, тяжело дыша, вытирая платком красную взмокшую шею, брюзжал:

— Я знал, что этим кончится… Куда теперь с женщинами, с детьми? Болтать легко, а на деле все иначе выходит…

На этот раз никто не одернул его, не упрекнул в лености. Гнетущее состояние овладело каждым. Надо было взбодрить людей, вселить в них хоть крупицу уверенности. Но сил для этого у Атанияза не было. И он повернулся к Бахраму.

— Аллах не отвернется от слуг своих, — сказал он. — Святой Хидыр благословил тебя, сын мой, мысли твои праведны. Говори, что делать будем.

Бахрам понял: хитрый Атанияз переложил ответственность со своих плеч на его. И люди, чьи нервы взвинчены до предела, теперь на него изольют свой гнев, если что случится. Но отступать было поздно, да и не имел он на это права.

— Не падайте духом, люди, — сказал он, собрав всю свою волю, чтобы быть спокойным и уверенным хотя бы внешне. — Ничего неожиданного не случилось. Неужели кто-нибудь думал, что большевики спокойно проводят нас до границы да еще платочком помашут?.. Нет! Капыры всегда были и будут злейшими врагами правоверных. — Он повысил голос, вкладывая в слова вымученную веру: — Мусульмане! Наш час пробил. Возьмем же в руки оружие и силой проложим себе путь! С нами аллах!

Ладони столпившихся вокруг людей молитвенно скользнули по лицам.

— Когда выступаем, хан? — спросил кто-то.

— Надо подождать до ночи. Под покровом темноты прорвемся и выйдем к границе.

— А как быть с детьми?

Атанияз опередил Бахрама:

— Семьи должны быть с нами. Погибнем — так вместе, прорвемся — все свои будут рядом.

Кривой Нукер уставился на Атанияза налитым кровью глазом, сказал со злобой:

— В одной руке не удержишь два арбуза, Атанияз-бай. Семьи будут только мешать нам.

— Что ж по-твоему, надо оставить здесь детей, семью, а самим бежать? — ехидно спросил Атанияз, оглядываясь так, словно призывал в свидетели всех собравшихся: вот, мол, полюбуйтесь, люди добрые, до чего договорился этот безумец!

Нукер стоял на своем.

— Если потащим за собой такой хвост — наверняка все погубим, — возразил он. Мы часто слушались тебя, а что из этого вышло?..

У Атанияза побелели губы.

— Не тебе учить меня, Нукер-бай! — выкрикнул он, брызжа слюной.

Нукер повернулся к нему спиной и не спеша пошел прочь, всем своим видом демонстрируя презрение к трясущемуся от злости Атаниязу. Гул прошел по рядам собравшихся.

Бахрам поднял руку, сказал громко:

— Люди, сейчас не время препираться. Нукер-бай погорячился, сказав, что семьи явятся обузой нам в час прорыва. С точки зрения военной, это, конечно, так. Но если учесть обстановку, надо признать, что мирный вид нашего каравана только поможет нам, собьет пограничников с толку. Разве откроют они огонь по беззащитным? Дети, как молитва, будут защищать нас на праведном пути.

— Истину говорят твои уста, — гнусаво пропел Абдул-ишан. — Аллах свяжет по рукам и ногам неверных, не станут помехой они на нашем пути, не остановят нас, и мы все, с любимыми детьми, со своими семьями, ступим на землю наших братьев, не оскверненную проклятыми капырами.

— И помните, — вставил Бахрам, — стоит только большевикам завязать перестрелку на границе, как на них обрушится могучая армия, стоящая наготове по ту сторону. Мы не одиноки.

— Призовите на помощь аллаха и ступайте избранным путем, — закончил Абдул-ишан. — Всевышний не оставит нас.

Солнце поднялось уже высоко, когда разошлись баи — готовиться к предстоящему прорыву. Знойный ветер швырял с откосов впадины горстями песка, застилал туманной дымкой горизонт, на котором вырисовывались невысокие горы.

В полдень часовые заметили четырех всадников с белыми платками на стволах винтовок. Баи загалдели, заметались, не зная, что предпринять. Стрелять в парламентеров не решались. Они подъехали совсем близко. Передний, в нем признали чекиста Юрина, крикнул:

— От имени Советской власти предлагаю сдать оружие и вернуться к мирным делам. Мы ее хотим кровопролития.

Баи зашептались, долгов не отвечали. Наконец, Атанияз спросил:

— Если мы вернемся, скот оставите нам или отберете?

— Это особый вопрос, — ответил Юрии, — сейчас речь о другом — о вооруженном выступлении против Советской власти. Предлагаем сдать оружие.

— Нет, ты скажи — отберете скот? — выкрикнул кто-то.

Юрин помолчал, потом сказал жестко:

— То, что награблено у народа, будет возвращено хозяину — народу.

Баи загалдели возмущенно.

— Тогда убирайся! — пригрозил Атанияз. — Мы так просто годами нажитое не отдадим!

— Подумайте, — сказал Юрин, удерживая танцующего под собой коня. — Ваша судьба решена, за границу вам не уйти. Пожалейте детей, женщин. Их жизнь, здоровье — на вашей ответственности. Помните об этом, не усугубляйте своей вины.

Его слова произвели на столпившихся в низине гнетущее впечатление. Это сразу понял Бахрам.

— Если пострадают невинные — вы за это ответите! — на высокой ноте выкрикнул он. — Почему власти противится народной воле? Люди не хотят жить на вашей земле, так вы силой хотите заставить? Вам рабов не хватает, да?

— Вы не имеете права говорить от имени народа, — спокойно возразил Юрин. — Народ — это не вы. Народ сейчас мирно трудится, строит на своей земле новую жизнь. И защищает ее. А бегут враги народа. Еще раз предлагаю — сдавайте оружие. У вас нет другого выхода.

— Есть! — крикнул Бахрам и вскинул тяжелый маузер.

Юрин натянул поводья, поднял захрипевшего коня на дыбы. Пуля пропела совсем близко, умчалась в степь.

Парламентеры ускакали. Им вслед загремели вперемежку пистолетные и винтовочные выстрелы.

— Ничего, — сказал Бахрам, пряча маузер в деревянную кобуру, — теперь они знают, что голыми руками нас не возьмешь.

Оставшись вдвоем с Бахрамом, Атанияз улыбнулся обещающе:

— Мне нравится твоя решительность, сын мой. Доберемся, даст аллах, благополучно на ту сторону, я отблагодарю тебя, будешь доволен.

"Ну, и лиса, — самодовольно подумал Бахрам. — Наверняка меня в зятья к себе метит. Что ж, Зиба — неплохая награда за все мои труды. Одна гульяка на ее груди что стоит!.."

— Спасибо, бай-ага, — смиренно сказал он. — Самая большая награда для меня — видеть вас и вашу семью в безопасности. Можете положиться на меня.

Глава сорок шестая За "языком"

Пулхатын действительно был окружен. Оперативный отряд контролировал все выходы из лощины. Но что делать дальше? Напасть, — значит, наверняка обречь женщин и детей на страдания и смерть…

Об этом думал Юрии.

— Хорошо бы захватить кого-нибудь из влиятельных людей, — раздумчиво сказал он, почесывая заросшую щетиной щеку.

— А что, — встрепенулся Утамышев, — это идея! Такой и планы нам раскроет, а другие кинутся на выручку: ее бросят же баи своего.

— Думаете, попытаются выручить? — спросил Юрии.

— Обязательно, — убежденно ответил комиссар. — Только надо такого взять, который вес среди баев имеет.

— Атанияз, например?

— Хотя бы…

Они замолчали, задумались. Поначалу казавшийся несерьезным, мальчишеским, план теперь вырисовывался в таких деталях, от которых нельзя уже было отказаться.

— Значит, получится так, — заговорил Юрин. — Основная масса вооруженных мужчин нападает на нас, пытаясь спасти захваченного в плен, и стало быть, женщины и дети сами по себе отделятся и окажутся в безопасности. Так?

— Выходит, так, — согласился Утамышев.

Молча прислушивавшийся к их разговору Эмиров с укоризной покачал головой:

— Эх, Сергей Николаевич, не думал, что вы всерьез это принимаете. Тут люди, а не шахматные фигуры: ход конем — и мат вашему королю. Они, баи, тоже с головой, не хуже нашего соображают.

— Ничего, — сказал Юрин, — как говорится, попытка — не пытка. Выманим — хорошо, нет — другой план разработаем. В конце концов "язык" нам в любом случае нужен.

С этим согласились. Только Эмиров иронически хмыкал и качал головой.

Стали думать, кого послать. Нужен был человек, хорошо знающий расположение юрт в лощине и Атанияза в лицо.

— Слушай, Сергей Николаевич, — сказал Утамышев, — а, может, поверим этому парню…

— Кериму? — подался к нему Юрин. — Вообще-то мне он кажется честным, не способным на обман.

— Да вы что? — воскликнул Эмиров. — Байского выкормыша отпустить? Да он наоборот баям все, что здесь узнал и увидел, выложит. Что тогда делать будем?

— А что он может рассказать? — усомнился Утамышев. — Ничего он не знает.

— А ну, приведите его, — приказал Юрин, тряхнув головой, словно отгоняя сомнения.

Керима привели. Юрин изложил ему план, спросил:

— Пойдешь на такое дело?

Керим оглядел собравшихся в штабе, задержал взгляд на хмуром лице Эмирова, ответил:

— Пойду. Я тут узнал о баях такое, что… Башлыка убили… Макарова… Враги они для меня, поверьте.

— Верим, — сказал Юрин.

Когда стемнело, Керим и выделенный ему в помощь молодой боец поползли к краю лощины. Спустились они с той стороны, где ближе всего было к юртам Атанияза. Лохматый пес Алабай с лаем кинулся было на пробиравшихся за стогом сена людей, но узнал Керима, замахал коротким хвостом, стал ластиться к ногам, повизгивая.

Керим знал привычку Атанияза с вечера обходить свое хозяйство, самолично проверять, все ли сделано, какнужно, — никому, даже сыновьям не доверял бай, всех считал бездельниками и лентяями.

Отогнав Алабая, чтобы не выдал своим суетливым признанием, Керим и его напарник спрятались в укромном месте возле юрты и стали выжидать. Вокруг было безлюдно. Только по сдержанному говору, по вспышкам огня то здесь, то там, по разнозвучным ударам и лаю собак можно было догадаться, что становище не спит, что в каждой юрте готовятся к дальней и опасной дороге. Ноздри щекотал острый запах конского пота, верблюжьей кислой жвачки, пыли, едкого дыма костров.

Чья-то рука откинула полог юрты, желтый сноп света упал на секунду на землю, и в нем четко вырисовывалась человеческая фигура. Керим разглядел Шанияза, байского младшего сына, и одними губами ответил на нервный толчок напарника: — "Нет, не видишь — мальчишка".

Шанияз подошел к верблюдам, заставил их лечь, подбросил в костер несколько кусков высохшего навоза — от москитов — и вернулся в юрту.

Сквозь войлочную стену донесся его обиженный голос:

— Ну, что я один все должен делать? А Зиба, как султанша, валяться будет, да?

И сразу же вступила Огульхан:

— Верно, Зиба, доченька, не время валяться, дел столько! Помогай собираться.

— Да пропади все эти вещи! — ответила с досадой Зиба, и от ее голоса у Керима сжалось сердце.

— Как так можно? — воскликнула Огульхан. — Наживали-наживали, а теперь — бросать?

— Надоело все, — вздохнула Зиба.

— И что это с тобой, доченька? То весела, то вдруг все из рук валится… И доктора, той самой, не видать…

— Как вы к людям — так и люди к вам, — в сердцах сказала Зиба и, видно, что-то бросила — загремело, забрякало в юрте.

— Это, наверное, байская дочка, — шепнул Кериму напарник. — Говорят, раскрасавица писаная!

— Ладно, молчи, — осадил его Керим. — Болтаи меньше.

— Да нет, ничего, не услышат, — зашептал боец. — Ты подумай только — матери перечит. Видно, не хочет уезжать. С милым расставаться неохота — это точно. Эх, меня б она полюбила!

— Что б ты тогда? — недобро спросил Керим.

— У, я б ее никому не отдал! Посадил бы на коня лихого — и айда! Ищи ветра в поле.

— Так бы она с тобой и пошла.

— Еще как пошла бы, — тихо засмеялся боец.

В это время у костра, что жарко горел возле юрты, поднялся Атанияз. Керим вцепился бойцу в рукав гимнастерки, пригнул, прошептал:

— Он.

Атанияз грузной походкой подошел к юрте, поднял полог, спросил раздраженно:

— Ну, скоро вы?

— Уже кончаем, — поспешно отозвалась Огульхап. — Давай, Зиба, давай!

— Все "давай, давай", — с болью в голосе сказала Зиба. — А куда спешите — подумали? Человек без родины, хоть озолоти его, так вечно и будет несчастным.

— Замолчи! — вскипел бай. — Распустила язык. Вот возьму палку, пройдусь по спине — будешь знать свое место.

При этих словах Керим еще больнее сжал руку напарника.

Атанияз зло сплюнул и пошел осматривать хозяйство. Потрепал лошадей, проверил, достаточно ли овса в торбах, заглянул в загон, где лежали верблюды, потом, заложив руки за спину, зашагал к брошенной Керимом отаре. Он приближался к затаившимся парням, не видя их, глубоко задумавшись. Разглядев его тяжелое лицо, сдвинутые брови, глубокие складки возле губ, Керим вдруг почувствовал дрожь. Как калтаман броситься на своего вчерашнего хозяина? Не преступление ли это? Но тут же он вспомнил: Макаров. Не байская ли рука оборвала жизнь этого душевного человека… И новый толчок в сердце: а Зиба? Ведь он отец ей…

Атанияз все ближе, совсем рядом, сейчас пройдет мимо…

"Нет, этим я только спасу Зибу, — горячечно оправдывался перед собой Керим, не сводя с бая глаз. — И его, и ее…"

Он выпрямился и стремглав, как барс, бросился на широкую спину Атанияза, повалил, сунул в оскаленный от испуга рот заготовленный платок. Боец подскочил, заломил Атаниязу руки, стал вязать ремнем.

Потом они подхватили тяжелое тело, понесли в темноту, подальше от гудящего поселка.

Глава сорок седьмая Переполох

Ниязкули ворвался в юрту, закричал:

— Отец! Где отец? Сколько можно копаться? Все уже собрались, а вы все возитесь со своими узлами?

— Мы думали, отец у тебя, — растерянно сказала Огульхан, вдруг спустив руки, ослабнув телом. — Он давно ушел проведать скот…

— Скот, скот, — проворчал Ниязкули, не замечая состояния матери, — только скот на уме.

— Так где же он? — вскрикнула Огульхан. — Не случилась ли беда?

Ниязкули внимательно посмотрел на нее, тревога стала закрадываться в его душу.

— Шанияз, Зиба, — скомандовал он, — быстро ищите отца. Опоздает, отстанем от всех.

Зиба не сдвинулась с места.

— А ты что, — подскочил к ней брат, — тебя не касается?

— Мне некуда спешить, — спокойно сказала Зиба, — и здесь хорошо. По ночам честные люди спят.

Ниязкули замахнулся на нее, но тут же опустил руку, проворчав:

— Сопливая девчонка. Погоди, доберусь до тебя…

Он стремительно вышел из юрты, а Огульхан так и осталась сидеть на связанном узле, сложив на коленях большие узловатые руки и уставясь в одну точку.

Вскоре вернулся Ниязкули, остановился посредине, возбужденно ломал в руках прутик.

— Пропал куда-то… Нашел время шляться…

— Во все концы пошли ребят, пусть поищут, — дрожащим голосом, чуя несчастье, сказала Огульхан.

— Все обшарили, никто не видел его.

У Огульхан ворчливость вдруг сменилась бурной деятельностью. Она вскочила, затормошила Зибу, сыновей, потащила их за собой из юрты.

— Скорей, скорей. Берите фонари, ищите. Может упал где, ногу сломал. Да скорее, неповоротливые!

Между юрт замелькали фонари, раздались тревожные голоса.

Люди, уже грузившие на верблюдов вьюки, остановились, прислушиваясь. Узнав, что исчез Атанияз, многие кинулись искать его, но тщетно.

Огульхан, уже понявшая, что пришла беда, заголосила:

— О, несчастье на мою седую голову! Прогневили мы аллаха, теперь наступила расплата, люди!..

Зиба стояла в тени возле юрты, прислушиваясь, сжимая кулачки на груди, кусая платок. Мимо нее пробегали взволнованные люди, что-то кричали — она не разбирала слов. Вдруг до нее донесся голос Ниязкули:

— Где Хаджат? Пусть погадает…

Чьи-то тени метнулись в сторону. И вот уже подвели под руки испуганную ворожею.

— Святой человек Атанияз, — забормотала она, закатывая глаза так, что белки страшно вспыхивали при луне. — Ангелы избавили его от испытаний, перенесли туда, куда все мы стремимся… Не беспокойтесь, люди…

Ниязкули плюнул, отвернулся.

— Не попал ли отец к капырам, — высказал он предположение. — Надо послать людей к отряду, разведать.

— Вам, сыновьям, и ехать, — сказал кто-то из темноты.

Ниязкули бросил туда колючий взгляд, не разглядел, сказал хмуро:

— Мы поедем.

Возвращения гонцов ждали долго, напряженно, все более нервничая, теряя власть над собой, ожесточаясь.

Наконец, послышался конский топот. Мужчины схватились за винтовки, залегли, щелкая затворами.

— Свои, — крикнул Ниязкули и осадил коня. — Плохо дело, люди.

Его окружили, он бросил поводья, попросил чаю, стал пить, захлебываясь и обливаясь. Потом рассказал: их схватили, привели в штаб и там сказали, что Атанияз взят в плен в качестве заложника.

— Говорят: "сдадитесь без боя, вернется яшули целым и невредимым, будете сопротивляться — пеняйте на себя". Думали, нас самих расстреляют, нет — отпустили…

Вокруг загалдели, задвигались.

— Что делать будем?

— Эх, все пропало!

— Развьючивай верблюдов!

— Выручать надо.

— Нет, наша песенка спета.

Бахрам с тревогой прислушивался к разговорам. В его разгоряченном мозгу метались путаные мысли.

— Мы копаемся, как куры в навозе, — прохрипел Нукер. — Так большевики всех нас по одному переловят.

— Верно, — поддержали его, — надо действовать!

Бахрам перевел взгляд на родичей Атанияза. Те стояли хмурые, замкнутые, молчали. Нет, они своего яшули не бросят. А ведь сторонников Атанияза здесь — добрая треть, их со счетов не сбросишь…

"В конце концов скот уже возле границы, — подумал Бахрам. — Надо для видимости бросить небольшую группу на выручку Атанияза, а с остальными прорываться. Черт с ним, со стариком! Дочка-то здесь…"

— Люди, — сказал он, поднимая руку. — Атанияз-бай — голова всему нашему делу. Мы не можем оставить его в беде, — он увидел, как вскинули головы атаниязовские родственники, как благодарность вспыхнула в глазах Ниязкули, и повысил голос: — Мусульмане! Знамя ислама реет над нами. Мы поедем и выручим Атанияз-бая. А остальные — собирайтесь без промедления и следуйте намеченной дорогой. Аллах не оставит нас!

Он вскочил на коня, торопливо открыл деревянный футляр, выхватил маузер и выстрелил в воздух.

Лагерь загудел, как потревоженный улей.

Глава сорок восьмая Клятва на Коране

— Я уверен, что они нападут на нас, — сказал Юрин. — Считаю необходимым разбить отряд на две группы — основная примет бой, а другая, закрывшись в засаде, отрежет нападающих от базы. Таким образом, женщины и дети, которые останутся в Пулхатыне, будут вис опасности.

— Согласен, Сергей Николаевич, — сказал Утамышев, разглядывая карту. — Думаю, что ждать осталось недолго.

Когда банда Бахрама с пальбой и истошными криками пошла в атаку, ее встретил дружный огонь. Пришлось повернуть обратно, залечь. Но тут нападающие увидели, что красноармейцы поспешно отходят. Это придало баям силы. Снова, взвинчивая нервы воплями и бесцельной стрельбой, они пошли в атаку. Оружие, которым снабдили баев зарубежные друзья, было отличным, и бойцы Юрина сразу это почувствовали. Заманив противника подальше, они заняли заранее подготовленные позиции и, постреливая для острастки, создавали видимость малочисленности и неподготовленности к бою. В пылу сражения, видя, что потерь совсем мало, баи совсем озверели и упорно лезли вперед.

Юрин ждал вестей от второй группы, которой командовал Утамышев. Ночь была на исходе, когда зазвонил полевой телефон.

— Вас, — телефонист протянул трубку.

— Сергей Николаевич, — загудела мембрана голосом Утамышева, — все в порядке. Зашли с тыла незаметно, закрепились, назад бандитов не пустим.

— Добро, — удовлетворенно кивнул Юрин и добавил тихо: — Тут этот Атанияз просит отпустить его к своим, обещает уговорить, чтобы прекратили кровопролитие. Как думаешь?

Трубка помолчала.

— Черт его знает, смотри сам по обстановке.

— Ну, ладно, — согласился Юрин, протянул телефонисту трубку и крикнул в темноту: — Пленного ко мне!

Атанияз вошел, согнувшись, на испуганном лице застыла подобострастная улыбка.

— Только что сообщили, что наша группа отрезала бандитов от Пулхатына, Атанияз-бай, — сказал Юрин, разглядывая пленного, освещенного неярким светом "летучей мыши". — Так что уйти им не удастся. Мы можем уничтожить их всех до единого. Но знаем, что среди заклятых врагов советской власти есть и запутавшиеся, случайные люди, которым вы заморочили головы. Это в основном чабаны, чолуки. Мы не хотели бы их гибели.

— Да, да, — закивал Атанияз, — я здесь многое понял, одна эта ночь дала мне больше, чем годы предыдущей жизни. Поверьте мне. И если вы соблаговолите позволить мне вернуться, я найду слова, чтобы убедить моих соплеменников сложить оружие. Мы проиграли, зачем же будет литься кровь…

Юрин молчал. Из темноты вынырнул Эмиров, сел возле него, спросил:

— Не верите?

— А ты веришь ему? — в свою очередь спросил Юрин.

— Если обману — расстреляйте меня, — вскинул руки Атанияз, быстро шныряя глазами с одного на другого. — Куда же мне деться? Только ради спасения невинных, ради прекращения бессмысленного кровопролития…

Вдруг он дрожащими руками полез за пазуху, достал платок, развернул — и все увидели толстую книгу в кожаном переплете.

— Вот, — торжественно произнес Атанияз, — клянусь на коране.

Юрин мельком глянул на Эмирова, тот поймал его взгляд, сказал:

— Теперь можно верить. Это все равно, что партбилетом поклясться.

Юрин скривил губы, сказал недовольно:

— Нашел сравнение…

— Это я так, образно, — спохватившись, пояснил Эмиров. — Что я, не понимаю, что ли…

Юрин встал, пристально глядя на Атанияза.

— Ладно, мы отпустим вас. Дело, конечно, не в коране. Вы видели наши силы, сломить бандитов нам ничего не стоит. Но мы хотим кончить дело мирным путем. Объясните там это.

Время тянулось томительно медленно. Бой не утихал. Бандиты, узнав об окружении, лезли напропалую, не считаясь с потерями.

Прошло два часа. Начало светать.

— Н-да, — Юрин потянулся, хрустнув суставами, — вроде бы все ясно. Подвел нас коран. Что ж, давайте кончать.

Кольцо вокруг банды стало сжиматься. Патроны у баев кончались, а пополнить боеприпасы было неоткуда. То там, то здесь бандиты стали поднимать руки. Ни среди пленных, ни среди убитых и раненых Атанияза не оказалось. Не нашелся и Мердан Нурлиев.

— Странно, — сказал Юрин, по привычке почесывая щеку, — куда же они могли деться?

— А ничего особенного, — усмехнулся Эмиров, — знали, что пощады им не будет, и скрылись. Ночью в степи двум человекам уйти ничего не стоит. Я давно говорил…

— Подожди, вон еще кого-то ведут, — остановил его Юрин.

Двое бойцов подвели парня в низко надвинутом на глаза тельпеке.

— Самого большого начальника спрашивает, — доложил один из конвойных.

— Ну, говори, я командир.

— Здравствуй, Юрин, — сказал улыбаясь, парень и полез за халат. — От прокурора я, с пакетом.

— Мы — что, встречались? — спросил Юрин, вглядываясь в неясное при свете только занявшейся зари лицо парня. — Постой-ка…

Но парень опередил его.

— Из колхоза "Сынпы гореш" я, — весело сказал он, сбивая тельпек на затылок. — Не узнаешь, Сергей Николаевич?

— А-а? — тоже широко улыбнулся Юрин, — комсомольский секретарь! Ну, здравствуй, Нурли. Как ты сюда попал?

— Я же сказал — прокурор послал. Не знал я, что такое тут у вас творится. Коня подо мной убили. А потом ваши схватили, за бандита приняли.

— Так что же прокурор пишет? — нетерпеливо спросил Юрин.

Нурли достал пакет, но не отдал его сразу, а, попятившись и косясь на Эмирова, проговорил, словно бы виновато:

— Сказали, чтоб вы один были… Чтоб никого рядом.

— К моему заместителю и к комиссару это, наверное, не относится, — сказал Юрин, протягивая руку за пакетом. — а остальных…

— Нет, — твердо повторил Нурли, отступая на шаг, — сказали, чтобы никого, совсем никого не было. Эмирова тоже.

И тут произошло неожиданное. Эмиров, стоящий рядом, вдруг отпрянул, выхватил пистолет и, размахивая им, кинулся бежать, Нурли бросился ему под ноги. Раздался выстрел, окрик Юрина: — "Бросай оружие!" — и снова выстрел.

Когда Эмирова обезоружили и скрутили, все увидели, что у Юрина из-под ладони, которой он зажал плечо, сочится кровь. Бойцы окружили его, стараясь помочь, но он сказал, отстраняясь:

— Комсомольского секретаря посмотрите.

Нурли лежал на земле, подложив под себя руки.

Глава сорок девятая Наташа

Уже наступила ночь, когда Наташа собралась за водой.

Геологи раскинули лагерь почти в километре от колодца, потому что баи встречали их неприветливо, а порой и открыто враждебно. В последнее время у Кровавого колодца останавливалась отара за отарой, стоял шум и гвалт, земля вокруг превратилась в сплошное месиво, замешанное тысячами копыт.

Вообще-то вода в лагере была, но Наташа узнала, что на колодец вечером приехал Бердыли, и несмотря на поздний час пошла, чтобы встретиться с ним.

Светила луна, пески отливали серебром.

Девушка шла по еле приметной тропинке между барханами и улыбалась, представляя, как обрадуется Юрин их встрече. Вдруг впереди послышались резкие крики, потом знойный воздух резануло выстрелом. Наташа испуганно замерла, прислушиваясь, потом побежала вверх по склону, увязая в песке и задыхаясь от волнения и крутизны. На вершине бархана она упала под куст селина, сдернула яркую косынку и выглянула.

У колодца творилось что-то странное. В свете нескольких костров Наташа увидела связанного Мердана с тряпкой во рту, лежащего на песке, а чуть поодаль — мертвого Бердыли с застывшим лицом. Какие-то люди размахивали винтовками, кричали что-то угрожающее чабанам, и те, испуганно пригибаясь и оглядываясь, заворачивали отару, а овцы, наверное, еще не напились и тянулись к колодцу, громко блеяли, не понимая, что хотят от них люди.

Наташа оцепенело смотрела на все это, не в силах что-либо предпринять. Она видела, что друзья ее в беде, но понимала свою беспомощность и готова была заплакать от отчаянья.

"Что же делать, что же делать?" — гулко выстукивало сердце.

Медлить больше было нельзя. Она сорвалась с места и стремглав, не чувствуя под собой ног побежала обратно. Под кустом черкеза осталось забытое брезентовое ведро.

Она падала, вскакивала и снова бежала, боясь оглянуться, и в ушах ее стояли крики вооруженных людей, тревожное блеянье овец, а перед глазами плыло белое бескровное лицо Бердыли, глядящее в небо мертвыми глазами… Фотоаппарат и полевая сумка, с которыми Наташа не расставалась, мешали бежать, она хотела сбросить их, но тут же забыла о своем намерении.

От палатки с ружьем в руках бежал ей навстречу отец. Увидев его, Наташа почувствовала вдруг бессилие и в изнеможении опустилась на землю, протягивая руки и бормоча что-то невнятное.

Макаров дрожащими руками поднял дочь и, жадно ловя ее взгляд и чувствуя, как отяжелел, высох вдруг язык, стал расспрашивать ее, а она все бормотала непонятное и никла к отцу, ища защиты. Наконец, переборов потрясение, Наташа проговорила:

— Там… у колодца… бандиты убили председателя колхоза… Скорей, папа!

Они побежали к палатке, где была рация, и Макаров, услыхав позади глухой топот копыт, сказал дочери:

— Передай в эфир, Юрину. Я задержу их.

Наташа хотела обнять его, но он оттолкнул ее, поняв ее порыв как проявление слабости, крикнул:

— Скорее! — и залег за холмиком, щелкнув затвором.

Он уже не оглядывался, а смотрел только вперед, туда, где освещенные луной скакали люди в больших меховых шапках.

Он выстрелил наугад, для острастки, и сейчас же дико закричали всадники, рассыпаясь цепью и стреляя на ходу.

Из палатки выбежала Наташа.

— Я не могу, папа! Рация не включается!

Макаров чертыхнулся, по-молодому вскочил, отдал ей винтовку.

— Стреляй! Да ложись, экая ты…

Топот, крики и пальба были уже совсем рядом, когда Макаров заработал ключом. Он прислушивался к доносившимся снаружи звукам и не слышал близкого, Наташиного, выстрела. "Ну, что же она, почему не стреляет? Может быть…"

В это время в палатку ворвались бандиты. Макаров сунул руку в карман, хотел достать наган, но прямо перед глазами вспыхнула молния. Падая, он успел подумать о том, что Наташа так ни разу и не выстрелила…

…Наташа очнулась на земле. Голову ломило, она ощупала ее — раны не было, значит, контузило, поэтому и потеряла сознание. Винтовка лежала рядом. Наташа взяла ее, приподнялась, огляделась. Неподалеку догорал большой костер, желтые и голубые язычки пламени вспыхивали и гасли, затухая. Стояла удивительная тишина, только звон в ушах не позволял оценить ее бесконечность, — или, может быть, оглохла она?..

Наташа стала подниматься и успокоено услышала, как шуршит песок под локтями, как брякнул фотоаппарат о винтовку, — значит, с ушами в порядке.

Странное тупое безразличие овладело ею. Она встала, отряхнула платье, закинула винтовку за плечо, долго думала, что же делать дальше. Лагерь больше не существовал, отец исчез, наверное, убит бандитами, ее они вероятнее всего не заметили в темноте и, сделав свое черное дело, скрылись… Одна среди песков… Надо идти. Но куда?..

Она побрела в сторону от лагеря, глядя себе под ноги. И неожиданно остановилась, чувствуя, как напряглись нервы, — что-то шевелилось поблизости. Стягивая с плеча винтовку, Наташа присела и сразу на фоне светлеющего неба разглядела — это старая рыжая кобыла, стреноженная отцом и выпущенная в степь пастись. Непослушными пальцами, обламывая ногти, долго разматывала путы, потом с трудом влезла на жесткую, костистую спину лошади и тронула ее. Кобыла покорно пошла в темноту. Но каждый шаг отдавался в голове нестерпимой болью и Наташа решила слезть и идти пешком — так было легче. Лошадь долго брела за ней следом, Наташа и не заметила, когда она отстала, затерялась в ночной степи.

К утру Наташа увидела заброшенный шалаш, легла в нем и мгновенно уснула. Ее разбудил разноголосый шум, — выглянув, она увидела невдалеке большой караван. Гарцевали вооруженные всадники, величаво, позвякивая колокольцами, вышагивали навьюченные верблюды, в густой ныли плыли ревущие отары… Страх сдавил ее сердце. Но люди, видно, спешили и не обратили внимания на одинокий шалаш. Шум каравана замер вдали, и она снова впала в забытье.

Вечером Наташа проснулась словно от толчка. Идти, спешить к своим, рассказать о том, что произошло на Кровавом колодце… Она вскочила, суетливо собралась и пошла.

Только теперь она почувствовала жажду и испугалась, вспомнив вдруг ту кошмарную ночь, когда совсем рядом сверкнули глаза барса… Нет, умереть в песках сейчас она просто не имела права. Она соберет все свои силы, всю свою волю и дойдет, расскажет…

И Наташа тяжко шагала по пескам, облизывая сухим языком потрескавшиеся губы, ощущая, как с каждой минутой тяжелеют, тянут плечи винтовка, сумка и фотоаппарат.

Встретить бы пограничников, они помогли бы связаться с Юриным… Но до границы еще далеко. И рыжей кобылы нет. Зря бросила ее…

Мелькнул и пропал огонек впереди. Наташа остановилась, зажмурилась, не веря глазам. Может, померещилось?.. Нет, вот опять замерцал далеко желтый светлячок. У девушки даже сил как будто прибавилось. Но тут же подумала: где огонь, там люди, а кто они, друзья или враги?

Но уже не было сил погасить в себе надежду.

Она увидела ветхую мазанку с единственным, светящимся оконцем, кучу наколотых саксауловых дров, навес — и поняла, что это летнее жилье, а не стоянка калтаманов.

Гремя цепью, с рыком кинулся ей под ноги пес, залился хриплым лаем.

Распахнулась дверь, в светлом проеме виден был человек, держащийся рукой за косяк.

— Кто здесь? — спросил он, и Наташа сразу догадалась, что это старик.

— Яшули, я заблудилась, — сказала она и на всякий случай сунула в дрова винтовку — знала, что со света старик не видит ее. — Уймите собаку.

Старик подошел, вглядываясь, сказал:

— Проходи, проходи. Ты не из тех, кто ищет в земле?

— Да, я из геологической партии, — обрадовалась Наташа. — Знаете нас?

— Не встречал, но слышал, — добродушно ответил старик и притопнул на пса: — А ну, замолчи!

Пес сразу лёг, стал бить по земле хвостом.

— Входи, — пригласил старик, пропуская позднюю гостью вперед.

Они сели на кошме, старик налил в пиалы чай. Наташа жадно стала пить, а он смотрел на нее добрыми глазами, обрамленными сеткой легких морщинок, и улыбался, качая головой.

— Пустыня — она такая, никогда не знаешь наперед, что ждет тебя. Я всю жизнь в песках, а и то случается такое, что подумаешь: вот и конец…

— А что вы здесь делаете, яшули?

— За куланами присматриваю, — посмеиваясь, ответил старик. — Знаешь? Вроде лошади, только помельче да потолще, и морда с горбинкой. Редкое животное. Государство их оберегает. В этом месте скоро совсем запретят охотиться, заповедник будет называться.

— Чем же они ценны, эти куланы? — спросила Наташа, дивясь тому, как хорошо ей с этим разговорчивым, добродушным стариком, как легчает на сердце.

— А тем, что мало их осталось на земле, — сказал старик, подливая ей чаю. — Для науки надо их сохранить. А потом куланий жир за лучшее лекарство против ревматизма почитают. Слышал я, куланов в больших городах за деньги показывают. Не знаю, верно ли.

— Показывают, — впервые за все это время улыбнулась Наташа. — В зоопарках.

— Ну, вот, — обрадовался старик, — видишь, какую ценность я тут оберегаю. Говорят, что за двух куланов целого слона в других странах дают. Вот он какой, наш кулан. Правильно, значит, государство делает, что не дает его в обиду. А то шляются по степи бездельники, почем зря бьют куланов. Они такие пугливые стали, что смотреть жалко.

Старик повздыхал, стал устраивать постель для Наташи. Сам он решил лечь на открытом воздухе.

— До границы отсюда далеко еще? — как бы между прочим спросила Наташа.

Старик не удивился, только помолчал малость, пожевал губами, раздумывая.

— Ты спи пока, — сказал он. — Утром сведу я тебя с одним человеком. Тоже здесь по куланьей части. Хороший человек, не беспокойся. Он тебя к пограничникам и проводит, если нужно. Я ведь все понимаю, время сейчас тревожное, в песках калтаманы опять разгулялись. А тот человек — надежный, верь слову, пограничникам помогает.

Наташа легла. А старик вышел, устроился под навесом и долго сидел, по-степенному тягуче, неспешно думая о превратностях жизни, прислушиваясь к звону цикад. Пес тихо лежал в стороне и смотрел на хозяина преданными немигающими глазами.

Глава пятидесятая Смерть Мердана

Перед рассветом старик разбудил Наташу.

— Я ухожу, дочка. За тем человеком. А кибитку закрою на замок, мало ли что. Ты уж здесь одна посиди. Вода в кувшине. Чурек есть, правда сухой уже. Да я скоро вернусь.

Лязгнул замок, заскрипел. В окошко Наташа увидела, как старик отвязал пса, и тот, обрадовавшись свободе, закрутился вокруг него, завилял хвостом, стал путаться в ногах, пока старик не прикрикнул на него. Вскоре они исчезли за холмом.

Наташа снова легла, стала перебирать в памяти события, которые пришлось пережить в такой короткий срок. На душе было неспокойно, бездействие томило. Казалось, что время замедлило свой бег, почти совсем остановилось, — и это ощущение было особенно тягостным.

Наташа поднялась, накинула на плечи старый халат хозяина и стала смотреть в оконце. Песок искрился под солнцем, кусочки слюды в нем вспыхивали крохотными огоньками. А горы невдалеке были синими, мрачноватыми, будто лежали в тени.

Грустно стало Наташе. И вспомнилась печальная песня, которую любил напевать отец:

Наверное, никогда теперь не услышит она его басовитый, с хрипотцой, голос, не прижмется к его плечу, не скажет, вернувшись из песков: — "Здравствуй, папа. Как ты тут без меня?.."

И Бердыли убит.

Она вспомнила его припорошенное песком бескровное лицо, уставленное в ночное небо, и содрогнулась.

А что с Мерданом? Тоже лежит на песке, прошитый пулей, и мухи кружат над ним?..

Ах, как надо спешить! А солнце, будто назло, нависло над барханом не поднимается вверх, не спешит…

Перестук копыт послышался ей в звенящей степной тишине. Она затаила дыхание, прислушиваясь. И верно — едет кто-то все ближе, уже и голоса слышны…

Трое всадников выросли над холмом, замерли, оглядываясь, и пустили коней вниз по склону, отвалившись в седлах.

Наташа сразу узнала их: Ниязкули, Мердан и тот, с противными усиками, который командовал, размахивая маузером, на Кровавом колодце в позапрошлую ночь. "Мердан к ним переметнулся", — с отвращением подумала Наташа.

Они подъехали, спешились, привязали коней к стойкам навеса.

— Старик куда-то исчез, — сказал Ниязкули. — И хибару свою закрыл.

— Повезло ему, — с усмешкой отозвался обладатель щегольских усиков.

— Как думаете, Бахрам-хан, долго придется ждать?

— Военные — народ аккуратный, — ответил Бахрам. — Посмотри, в кибитке никого нет?

Наташа быстро легла вдоль стены под самым окном и услышала, как Ниязкули не спеша подошел, прильнул к оконцу — в комнате сразу потемнело — и долго, пока привыкли глаза, вглядывался внутрь. Потом в комнате посветлело, шаги стали удаляться.

— Старый хрыч еще не завел себе любовницы? — спросил Бахрам.

— Кому он нужен, — ответил Ниязкули. — Чаю бы попить, жарко.

— Ладно, не умрешь, — грубовато оборвал его Бахрам. — Вернемся в Пулхатын, пей сколько влезет. Посмотри лучше: не едет еще?

Ниязкули проворчал что-то в ответ.

Они долго молчали, потом Ниязкули вскрикнул:

— Едет!

Наташа догадалась, что сейчас они смотрят в степь, и выглянула. К домику приближался военный верхом. Его лицо показалось ей знакомым, но она так и не вспомнила, где видела этого человека.

Приехавший легко соскочил на землю, поздоровался с Бахрамом, пристально глянул на остальных.

— Это Ниязкули, старший сын Атанияз-бая, — пояснил Бахрам.

— А тот?

— Это так… Потом объясню. — И приказал Мердану. — Иди-ка в сторонку, посиди, нам поговорить надо.

Мердан не спеша, вперевалку, отошел и сел на песок, привычно подложив под себя ноги.

— У меня мало времени, — сказал военный. — Как дела?

— Все наши съезжаются в Пулхатыне, — быстро сказал Бахрам. — Скоро выступаем. Потребуется два-три дня. Не помешают?

— Юрин не будет высылать своих людей, пока я не дам знать. А я не спешу.

— Когда вышли на Кровавый колодец? — спросил Бахрам.

— Вчера вечером.

— Видели?

— Конечно. Бердыли и Макарова похоронили, как положено, даже с салютом.

У Наташи при этих словах зашлось сердце, — значит, верно — отца нет в живых… Она пожалела, что спрятала винтовку в дровах…

— Ну, салютовать еще не раз придется, — усмехнулся Бахрам. — Давайте-ка все обсудим.

Он зашелестел картой. Все трое склонились над ней, заговорили вполголоса. Потом Бахрам позвал:

— Мердан, иди сюда.

Наташа прильнула к краю окна и увидела, как Мердан той же неспешной, словно бы ленивой походкой подошел к ним.

— Ты видишь, кто с нами? — спросил Бахрам.

Мердан молчал.

— Вот что, — грубо сказал военный, — ты быстрей выбирай, нам с тобой возиться некогда.

— Будь у меня собака, и ее к вам не пустил бы_? — негромко ответил Мердан.

— Дурак, — зло рассмеялся Бахрам, — все равно в гепеу тебе не поверят, попадешься — расстреляют, как Брага.

— Это я могу тебе обещать, — прохрипел военный.

— Я знаю, что Советская власть не наказывает безвинных, разберутся.

Эти слова Мердана не понравились военному. Он резко встал и, расстегивая кобуру, проговорил:

— Сейчас я тебе покажу власть. А ну, на колени!

— Ты только напиши брату, что уходишь с баями — и все, — подсказал Бахрам. — И себя спасешь, и его.

— А иначе я его живо к стенке поставлю, — добавил военный. — Ну!

— Жалко мне вас, — вдруг очень громко сказал Мердан. — Дурачье, вы надеетесь, что люди пойдут за вами. Да нам теперь Советская власть дороже жизни!

— Ну, хватит, — военный отвел назад и отпустил пружину затвора у своего пистолета. — Теперь слушай, что я тебе скажу, большевистская тварь. Я уже объявил тебя врагом народа, тебя всюду ищут. Сейчас я сосчитаю до десяти: если не согласишься написать Батыру, я убью тебя. И всем скажу, что убил при попытке к бегству. Твои земляки проклянут твое имя. Думай, у тебя еще есть десять секунд! Ну! Раз… два…

Он очень нервничал, этот военный, и пистолет плясал в его руке.

— …пять… шесть…

Наташа вдруг вспомнила про фотоаппарат, непослушными пальцами приготовила его, нацелилась в окно и щелкнула затвором. Ей показалось, что этот щелчок услышали те, под навесом. Но военный продолжал считать. Бахрам и Ниязкули напряженно смотрели в побледневшее лицо Мердана.

… — восемь… девять…

Мердан гордо вскинул голову. Когда военный произнес "десять" и сухо прогремел пистолетный выстрел, Наташа упала, вцепилась зубами в кисло пахнущий рукав халата, чтобы не закричать…

Она не видела, как тело Мердана бросили в яму и поспешно присыпали песком, как Бахрам и Ниязкули распрощались с военным и поскакали в разные стороны.

Старик вернулся только к вечеру. Снова заскрипел ржавый замок. Наташа сидела на кошме, с волнением глядя на входящих. Первым, согнувшись в низкой двери, шагнул через порог старик, за ним — незнакомый пожилой туркмен со спокойным лицом и внимательными глазами, а следом, выглядывая из-за его спины, шел Нурли.

Наташа вскочила так стремительно, что пес старика, прошмыгнувший меж ног в комнату, вздыбил шерсть на загривке, зарычал и попятился.

— Нурли!

Она кинулась к нему, обняла и, не в силах сдержаться, не стесняясь, заплакала, по-бабьи, навзрыд.

— Ну, пусть они поговорят, — кашлянув, сказал старик своему знакомцу, и они вышли, осторожно прикрыв за собой дверь.

Глава пятьдесят первая Погоня

— Я сразу не поверил, что Мердан мог стать изменником, — сказал Нурли. — И Батыра надо было выручать. Поэтому и уехал из отряда. А по пути встретил знакомого, к нему как раз старик пришел, сказал, что русская девушка дорогу к пограничникам ищет. Так мы с Наташей и встретились. А потом приехали на заставу. Начальник Миронов обо всем расспросил Наташу, — и все стало ясно. К прокурору нас отправил.

— А Батыр как? — спросил Юрии.

Нурли широко улыбнулся.

— Куда он денется? Я к вам спешил, быстро скакал, а Наташа плохо верхом ездит, вот Батыр и приотстал с ней. Скоро будут.

— А где же тот чабан, что Мердана оговорил? — вспомнил кто-то.

Сразу зашумели вокруг, задвигались, двое или трое побежали искать чабана. Его приволокли. Испуганно озираясь, он не сразу понял в чем дело, но когда увидел Эмирова со скрученными руками, побелел и залепетал трусливо:

— Я все расскажу, все… Это он… он меня заставил…

— Уберите их, — брезгливо махнул здоровой рукой Юрин и сморщился от боли — раненое плечо горело, как в огне; повернулся к Утамышеву: — Поднимайте отряд, комиссар. Будем преследовать врага.

Керим нерешительно подошел к нему.

— Начальник, — сказал он, потупясь. — Можно я в отряде останусь?

Юрин оглядел его внимательно, сощурился и сказал с чуть приметной улыбкой:

— Вот Батыр подъедет, иди в его группу, там все твои земляки, из колхоза "Сынпы гореш". Чуешь, какое название? Вот и боритесь с классовым врагом. Только научись сначала разбираться, кто враг, а кто — друг. Понял?

— Понял, товарищ начальник, — с просветлевшим лицом ответил Керим и неумело вытянулся. — Будем бороться!

Последние слова прозвучали, как клятва.

Юрин проводил его долгим взглядом, и неясная улыбка все блуждала по его бледным губам.

Очутившись среди своих, Атанияз отыскал Бахрама и Ниязкули.

— Ну, слава аллаху! — вздохнул Бахрам. — А мы уже не знали, что и делать.

— Наши ушли к границе? — быстро спросил Атанияз.

— Как договорились, — ответил Ниязкули.

— Воистину слава аллаху! — вскинул руки Атанияз. — А то они отрезали нас от Пулхатына. Надо спешить.

Они стали выбираться из боя. Их заметил Нукер, догнал за барханом, встал перед Атаниязом с винтовкой в руках, проговорил, тяжело дыша, сверля недруга единственным, налитым кровью глазом:

— Что еще задумал, Атанияз-бай? Заманил, а теперь бежишь? Один, да?

— Один! Да! — крикнул Атанияз. — Плевать мне на тебя, понял? Пусть шакалы сожрут твое тело, одноглазый шайтан!

Нукер не успел вскинуть винтовку — Ниязкули опередил его.

Подскочив к упавшему Нукеру, Атанияз-бай стал пинать безжизненное тело.

— Вот мы и рассчитались за все, — бормотал он исступленно. — Вот…

— Скорее, бай-ага! — крикнул Бахрам.

Свежие, хорошо отдохнувшие кони ждали их — об этом позаботился Бахрам. Они взяли с места в карьер и легко понесли беглецов по степи. Выстрелы позади все замирали, таяли, пока, наконец, совсем не смолкли. Только встречный ветер свистел в ушах, приятно овевал разгоряченные лица.

Вскоре они нагнали своих. Истомившаяся Огульхан с радостным криком бросилась к мужу, но он отстранил ее сказав недовольно: — "Ладно, ладно", — и принялся отдавать распоряжения.

Не задерживаясь, чабаны погнали спасенные байские отары в предгорья, к самой границе.

Группа Батыра напала на след тех, кому удалось вырваться из Пулхатына.

— Скорей, скорей! — торопил он своих людей. — Уйдут баи — никогда себе этого не прощу!

Пробитая тысячами овечьих копыт в поросшей травой степи, дорога уходила в сторону близких гор. Опытный глаз Батыра различал в этой сумятице более глубокие следы лошадей и тяжелые нашлепки верблюжьих пог.

— Ничего, догоним, — шептал Батыр.

И тут случилось самое страшное.

— Степь горит!

Батыр глянул вперед и обомлел — высушенная солнцем трава широко горела впереди, желтые языки пламени лизали горящую степь, ветер гнал их все дальше, и треск пожара нарастал, становился зловещим. Запах гари щекотал ноздри. Лошади беспокойно перебирали ногами, тихо ржали.

Колхозники, которые никогда не бывали в этих местах, с изумлением и страхом озирались вокруг. Они слышали, что на юге бывают такие пожарища, но видели впервые.

— Подожгли, сволочи, — сказал Батыр.

Мимо стремглав неслись зайцы, лисы, джейраны. С гулким топотом промчалось стадо куланов.

Широко раскрытыми глазами смотрел на страшную картину Керим. Горела трава, кормилица, священная для чабана. Неужели есть люди, которые способны сотворить такое кощунство?..

От дыма слезились глаза. Люди утирались рукавами, и можно было подумать, что они плачут.

— Что будем делать, Батыр?

Батыр ждал этого вопроса.

— Будем продолжать преследование. Обойдем с подветренной стороны, там, по-моему, безопасно, все уже сгорело.

Они поскакали, забирая круто вправо. Из-под копыт вздымались черные фонтанчики пепла. Земля дымилась и была горяча, кони норовили повернуть назад, храпели, испуганно прядали ушами, в их больших умных глазах застыл страх. Кое-где попадались обуглившиеся трупы степных животных, врасплох застигнутых огнем, и тогда кони шарахались в сторону, спотыкаясь и чуть не падая.

Следы были потеряны. И когда выбрались из зоны пожара и поскакали по каменистому предгорью, пришлось сделать большой круг, чтобы вновь отыскать их.

И хотя на это потеряли немало времени, преследователи все же стали настигать беглецов, — у баев были с собой отары, а овец не заставишь нестись вскачь.

Облако белесой пыли, поднятой караваном, было видно издалека. А вскоре можно стало разглядеть и людей — их было человек десять-двенадцать: женщины с детьми на верблюдах, мужчины — на конях. Заметив погоню, мужчины поотстали, стали стягивать через головы винтовки. А когда караван ступил на горную дорогу, поднимающуюся по склону, раздались первые выстрелы. Пули защелкали по камням. Пришлось укрыться, ответить огнем. Но у баев позиция была более выгодная — сверху они хорошо видели отряд и могли вести прицельную стрельбу. Дав возможность каравану уйти на довольно большое расстояние, баи сияли заслон и ускакали.

— Эх, резануть бы по ним из пулемета, — досадно сказал Батыр.

— Юрин приказал, чтобы женщин и детей не трогать, — напомнил Нурли.

— Да сам знаю, — отмахнулся Батыр. — Не учи.

Дорога, петляя, уходила вверх, и караван был уже далеко.

Преследователи погнали коней. Но стоило им приблизиться к беглецам, как снова выстрелы из-за укрытия остановили их.

А граница все приближалась, и схватка была неизбежной. Это поняли все в отряде.

Видимо, и баи пришли к выводу, что так просто их за границу не пустят. Батыр видел в бинокль, как они сбились в кучу, и о чем-то горячо заспорили, размахивая руками.

— Ах, гады! — воскликнул вдруг он. — Похоже, что разбиться на две группы решили.

— Дай, а? — нерешительно попросил Керим.

Батыр сначала не понял, потом протянул ему бинокль:

— Посмотри. — И привалился к большому камню, утирая пот со лба. — Ну, как их взять?

Совсем близко, так близко, что у него перехватило дыхание, увидел Керим Зибу. Она стояла к нему спиной, а отец с искаженным от гнева лицом что-то быстро говорил ей. Зиба покачала головой и отступила от него на шаг. Тогда Атанияз схватил дочь за руку и потащил за собой — туда, где горячили коней Бахрам и Ниязкули. Зиба отбивалась, наверное, кричала, но отец крепко держал ее и, подтащив к Бахраму, попытался подсадить ее на лошадь. Девушка упала на землю, на мгновение Керим увидел заплаканное лицо, но сейчас же ее заслонил соскочивший с копя Ниязкули. Вдвоем с отцом они бросили Зибу поперек седла, и Бахрам поскакал по дороге, забирая от главной дороги вправо, в ущелье. Ниязкули, вставив ногу в стремя, попрыгал возле гарцующего коня, вскочил в седло и помчался следом. Схватившись за голову, Огульхан что-то кричала, но Атанияз, не обращая на нее внимания, стал размахивать руками, требуя, чтобы караван двигался дальше.

Керим заскрипел зубами, возвращая бинокль.

— Там еще дорога есть, — сказал Батыр. — По ущелью. Совсем забыл. А этот черт с усиками, видно, эти места, как свою ладонь, знает. Кто такой, интересно…

— Бахрам-хан, что ли. Вроде бы так Атанияз его называл, — сказал Керим. — Нездешний он.

— Оно и видно. Не за подмогой ли поскакали эти двое…

— Догнать надо их, — у Керима вспыхнули глаза. — Можно мне, Батыр?

— Разве их голыми руками возьмешь? А нас всего девять осталось. И караван надо задержать.

— Да я один, ты только разреши, — тормошил Батыра разгоревшийся Керим. — А то ведь уйдут.

Столько отчаянья было в последних его словах, что Батыр удивленно посмотрел на парня.

— Пропадешь, — с сомнением сказал он. — Их двое, отчаянные оба…

— Тогда я сам пойду, — решительно сказал Керим и встал, поправляя винтовку на плече.

— Не дури, — нахмурился Батыр. — Дисциплины не знаешь? Ты в боевом отряде, а не с отарой в степи, помни.

— Они ж погубят ее, — сказал Керим, и мальчишеские слезы обиды зазвенели в его голосе.

Только сейчас Батыр все понял.

— Вон в чем дело… Ты о Зибе… Эх, парень!.. Ну, да ладно, давай. Только осторожным будь. Возьми одного бойца.

— Никого мне не надо, я сам! — крикнул Керим уже на бегу.

Но Батыр приказал одному из колхозников, молодому совсем еще парню, ехать с ним.

Керим отвязал своего белого верблюда, лежащего в тени, влез на него, торопливо заставил подняться и погнал вверх по дороге, к тому ущелью…

Парень поскакал следом, чуть поотстав.

Батыр проводил их взглядом и приказал отряду двигаться дальше.

За одним из поворотов снова увидели караван. Беглецы уходили, изредка, для острастки, постреливая назад. Но расстояние между ними и отрядом все сокращалось.

Замыкал караван человек, ведущий на поводу горячего тонконогого ахалтекинца вороной масти. Конь плясал на горной дороге, и солнце поблескивало на его боках. Он показался Батыру знакомым. Приглядевшись, Батыр скрипнул зубами, — это был жеребец Мердана, которым брат так гордился. "Вот кому он достался — бандиту", —подумал Батыр, кусая губы.

Новый владелец коня то и дело поворачивался, вскидывал винтовку на седло и стрелял, почти не целясь. "Лихой бандюга", — подумал Батыр, подкручивая колесико бинокля. Конь скрывал хозяина, и Батыр никак не мог разглядеть его лицо. Вдруг человек остановился, перезаряжая винтовку, конь обошел вокруг него, и Батыр узнал — Карабай. Кровь застучала в висках. Сорвав винтовку, он тщательно прицелился, боясь одного — попасть в коня, — и плавно нажал курок. Карабай покачнулся и осел на землю. Намотанный на руку повод натянулся. Конь замер, вытянув шею, потом испуганно рванулся, протащил Карабая по дороге, ремешок соскочил с безжизненной руки. Заржав, конь широким шагом побежал догонять караван.

— Граница совсем рядом, — беспокоясь, сказал Батыр.

— Почему же нет пограничников? — удивился Нурли. — Они что, не знают, что ли?

И будто отвечая на его вопрос, впереди зарокотал пулемет. Горное эхо подхватило его быстрый говор, обвалом обрушилось вниз.

Баи заметались.

— Ну, теперь все, — весело сказал Батыр. — Вперед! Через полчаса Батыр и начальник заставы Миронов, стоя рядом, смотрели, как мимо вели задержанных.

Глава пятьдесят вторая Схватка в горах

Белый верблюд резво бежал по узкой каменистой дороге, но Керим все погонял его. Холмы вокруг становились круче, серые пористые скалы торчали из желтой земли, поросшей травой и низкорослым кустарником, ущелье сжималось, петляя, и было безмолвным и угрюмым. Время от времени Керим останавливал верблюда и прислушивался, — но только ветер шелестел в травах да невидимые жаворонки попискивали в вышине.

— Не слышно, — вздыхал сопровождавший его парень.

Неожиданно дорога вынырнула в широкую лощину, заросшую фисташковыми деревьями. Здесь из расщелины выбивался ручей. На его берегах Керим увидел свежие следы. В углублениях от копыт еще мутнела не просохшая вода. Наверное, Бахрам с Ниязкули делали у ручья остановку, давали передохнуть лошадям, — рядом с конскими впечатались подошвы мужских сапог и маленькие каблучки. Зиба была совсем близко. Керим стегнул прутиком верблюда, шаря глазами по ущелью впереди. Вскоре он услышал перестук копыт по камням, а спустя несколько минут увидел всадников. Те тоже заметили погоню и пришпорили усталых коней.

Зиба стала оглядываться и узнала Керима. — он видел, как она рванулась из рук Бахрама, закричала что-то. Но Ниязкули придержал лошадь, обернулся и, не целясь, выстрелил. Грохот умноженного эхом звука пронесся по ущелью.

Кериму тоже хотелось выстрелить в ненавистного байского сына, но он боялся ненароком попасть в Зибу.

Преследователи понимали, что в таком положении им никогда не приблизиться к уходящим всадникам. Каждый новый поворот ущелья таил в себе смертельную опасность.

— Подкараулят и подстрелят, как фазанов, — дрогнувшим голосом проговорил парень, которого послал Батыр.

Посмотрев вверх, Керим решил вскарабкаться на холм, осмотреться. Он сполз с верблюда, закинул винтовку за спину, сказал:

— Ты стой пока здесь, жди.

И полез по склону, хватаясь за чахлые кустики и каменистые уступы. Когда на вершине, переведя дух, он глянул вниз, всадник и белый верблюд показались совсем маленькими. Дорога, бегущая по берегу ручья, огибала этот холм и видка была с другой стороны. Бахрам и Ниязкули обязательно проедут здесь, другого пути нет. Если быстро опуститься, можно успеть устроить засаду.

— Эй, — крикнул Керим, сложив ладони рупором; и когда парень задрал голову, — стал делать знаки, показывая, чтобы он ехал по дороге дальше. Парень понял не сразу, стал разводить руками. Керим решил было махнуть рукой и надеяться только на одного себя, но тут парень вдруг закивал, замахал руками и стал ловить верблюда за уздечку. Видно, понял-таки…

То скользя по траве, то прыгая, то скатываясь по шуршащей осыпи, раскрытым ртом хватая воздух и чувствуя, как рвется из груди сердце и мягчают, подламываются ноги, Керим стал спускаться по крутому склону. Внизу он лёг на берегу ручья, припал губами к прохладной воде, стал жадно пить, зная, что надо спешить, и не в силах оторваться.

Послышался цокот копыт, голоса. Керим вскочил, вытер лицо рукавом и побежал, пригибаясь и оглядываясь, к гуще молодых керкау^[36], поднявшихся между скал, выбрал место поудобнее, затаился.

Впереди ехал Бахрам. Одной рукой он правил, другой поддерживал Зибу. Лицо у девушки было припухлым, мокрым от слез, волосы растрепались, выбились из-под платка. Керим с трудом отвел от нее глаза, перевел взгляд на Бахрама, — он ехал спокойно, будто и не было погони, только суетливо подергивал повод, торопя взмыленного, роняющего из пасти пену коня.

Ниязкули время от времени оглядывался, винтовка его лежала поперек седла.

— Вроде бы отстали. — сказал он, и голос его в глухом ущелье прозвучал отчетливо и резко. — Может, срезал одного… Керима…

— Туда ему и дорога, — ответил Бахрам, не оглядываясь.

Сердце уже не стучало — звенело в груди у Керима. Ладони, сжимающие винтовку, зудели от нетерпения. Но он ждал момента расчетливо и выверенно: вот поровняется к ним Бахрам, тогда ударит по нему в упор, наверняка.

Мирно похрустывал галечник под копытами. Серая пичужка вспорхнула и полетела низко над землей.

Керим медленно поднимал винтовку и вдруг понял, что не решится выстрелить. Они были слишком близко, Бахрам и Зиба, и пуля могла попасть в девушку. И подумав об этом, он совсем растерялся. А кони уже проходили мимо, совсем рядом, на Керима даже пахнуло терпким лошадиным потом. Тогда он чуть опустил ствол, увидел в прорези прицела мушку и конскую грудь — и выстрелил. Ахалтекинец захрапел, ноги его подломились, и он грохнулся наземь, так что пыль заволокла его. Сквозь серую, медленно оседающую пелену Керим разглядел, как Зиба вскочила и отбежала, а Бахрам, рывками выпростав прижатую мертвым конем ногу, залег тут же, за его трупом, и стал стрелять по зарослям из маузера. Пули звенькнули по камням над головой Керима, с шелестом просыпался по ложбине стронутый с места песок.

Круто развернув своего пегого скакуна, охаживая его плетью, Ниязкули отскакал малость, спешился и тоже залег, открыв огонь.

Совсем близко пуля срезала ветку, и она надломившись, повисла на тонкой кожице. Керим стал отползать по кустам.

Гулко, эховыми перекатами звучали в ущелье выстрелы. Переползая с места на место, Керим стрелял то по Бахраму, то по Ниязкули. Но стрелок он был неважный, да и нервничал — пули его не попадали в цель.

Земля вокруг была усеяна стреляными гильзами, они желтели золотой россыпью в пыльной траве, поблескивали на солнце. Сначала Керим не понял, почему их вид вселил тревогу, но тут же дрогнувшей рукой ощупал карманы — патронов больше не было. В магазине оставалось только два. И в патроннике один, значит, всего три.

Над камнем, за которым укрылся Ниязкули, поднялся рыжий тельпек; Керим не удержался и выстрелил по нему, — и увидел, как в стороне возникло и поплыло облачко пыли.

Осталось два патрона.

Керим решил отползти в сторону, обойти Бахрама и напасть на него сзади. Обдирая ладони об острые камни, приникая к горячей, пахнущей пылью, земле, он долго полз вдоль склона, выбрав момент, пересек дорогу и короткими перебежками зашел противнику в тыл. Он поднял винтовку, на мушке плясал бритый затылок Бахрама, — и в этот момент громко крикнул Ниязкули, наверное, увидел Керима. Прогремел выстрел, пуля прозвенела по камню на дороге, за крупом лошади. Керим успел еще раз щелкнуть затвором, но Бахрам резво, как пружиной подброшенный, отскочил в сторону, и он снова промахнулся.

Бахрам не знал, что у нападающего кончились патроны и поторопился нажать на "собачку", — пуля ожгла Кериму висок, в лицо пахнуло пороховой гарью. На миг потемнело в глазах: пошатнувшись, Керим размахнулся и ударил Бахрама прикладом. Тяжелый маузер упал на землю. Но и Керим не удержал в руках винтовку, — вырвавшись, она ударилась в убитого коня, медленно сползла на пыльную дорогу.

Подбежавший Ниязкули сбил Керима с ног, навалился, ударил в лицо. Из носа хлынула кровь, но Керим, собрав слабеющие силы, вывернулся, вцепился пальцами в байский ворот, приподнял и ударил Ниязкули затылком о камень. Тот сразу ослабел, обмяк, по смуглому его лицу разлилась меловая бледность.

Оправился от удара Бахрам, поднялся на четвереньки, потянулся к маузеру, но не успел поднять его, Керим подмял Бахрама под себя, стал подбираться руками к горлу. И тут произошло неожиданное — Бахрам поймал его кисть, выставил вперед плечо и дернул. У Керима, как тогда, во время схватки с Мерданом на майском празднике, земля и небо стремглав мелькнули перед глазами, и он очутился на земле. А Бахрам уже поднимался на ноги, и лицо его было пепельно-серым, словно сведенное судорогой — страшное лицо на все способного человека. Он выплюнул попавший в рот песок, облизнул пересохшие губы и пошел на Керима, согнувшись и выставив вперед руки, — в правой он сжимал рукоятку короткого кинжала.

Керим попятился, забыв, что на поясе в кожаных самодельных ножнах покоится чабанский узкий нож. А когда вспомнил и согнулся, откидывая полу халата, скользя ладонью вверх по бедру, Бахрам вдруг перехватил свой кинжал за кончик лезвия и метнул в Керима. И если бы не распрямился в этот момент парень, кинжал проткнул бы ему горло, — а так пропорол только халат на плече, едва порезав кожу, и упал, коротко звякнув.

И все-таки страшно стало чабану. "Да человек ни это? — подумал он, судорожно глотнув. — Может, сам шайтан?.."

Но странный гость Атанияз-бая был безоружен, и это вернуло Кериму уверенность. Он смело пошел на врага, которого успел люто возненавидеть. И на этот раз парень ошибся, — Бахрам выхватил из кармана складной нож, щелкнула пружинка, и лезвие выскочило из своего гнезда. Увидев замешательство на лице Керима, Бахрам тихо засмеялся.

"И впрямь нечистая сила", — снова мелькнула у парня жуткая мысль.

Не сводя с него глаз, Бахрам провел рукавом по губам, точно стер улыбку, и шагнул навстречу. Все ближе, ближе его налитые кровью, ненавидящие глаза.

— Ну, что, — проговорил он сипло, — понял, с кем имеешь дело? Молись своему большевистскому богу — конец твой настал.

Он резко нагнулся, как будто хотел кинуться на Керима. Юноша машинально подался назад, споткнулся и едва не упал. И снова злая усмешка тронула губы Бахрама. Он напрягся, готовясь к смертельному удару.

Но тут что-то, видимо, произошло, что-то изменилось в лице Керима, — он смотрел мимо Бахрама, и в глазах его страх сменялся надеждой и восхищением. Это было странным и непонятным и потому вызывало тревогу. Бахрам резко обернулся, но было поздно — тяжелая палка обрушилась на него. Выронив нож, он поднял руки, заслоняясь. В это мгновение Керим по-кошачьи прыгнул ему на спину и, боясь нового подвоха, сразу оглушил ударом по голове. Сидя на нем верхом, он стянул тонким ремнем руки противника и только после этого поднял на Зибу усталое, запыленное, но светящееся благодарностью лицо.

— Ты молодец, — сказал он девушке, чувствуя, что это совсем не те слова, и голос его предательски сорвался.

А Зиба, хрупкая, нежная Зиба, впервые ударившая человека, только теперь поняла, что произошло, и, слабея от пережитого, опустилась на землю и закрыла ладонями лицо: плечи ее вздрагивали.

Сердце Керима переполняло чувство небывалой нежности и жалости к ней. Он с трудом поднялся, шатаясь, точно пьяный, подошел к ней, положил ладонь на ее голову. И снова понял, что не сможет сказать всего, что чувствует, что хотел бы сказать.

— Не надо, Зиба. Все хорошо… Теперь мы всегда будем вместе.

За спиной кто-то грязно выругался. Это пришел в себя Ниязкули. Он сидел на земле, глядя на них затуманенным взором.

— Будь ты проклята, сестра, — прохрипел он. — Я убью тебя. Аллах покарает…

Он задохнулся, схватился за грудь. Потом стал тяжело подниматься.

В это время на дороге показался парень на коне, следом покорно шел белый верблюд. Верблюд вышагивал степенно, и клочья линялой шерсти на его боках плавно покачивались. И вдруг он увидел Ниязкули. И Ниязкули увидел его. Он знал, что верблюды не прощают обиды и даже через несколько лет узнают своих врагов. Страх придал ему силы — он подпрыгнул, подхватил полы халата и припустился наутек. Но где ему было тягаться в беге с верблюдом. Тот вырвал из рук парня поводок и, вытянув длинную шею, странно раскидывая большие ноги, побежал следом. Расстояние между ними сокращалось с каждым шагом.

Байский сын затравленно озирался, но теперь на его пути не было спасительной ямы. У края дороги росло одинокое фисташковое дерево, и Ниязкули устремился к нему. С ходу вцепился он в нижние ветви, ловко подтянулся, закинул ноги, — и как раз вовремя: белый верблюд был уже рядом.

— Ой, Керим! — испуганно вскрикнула Зиба, указывая на Бахрама.

Тот каким-то образом сумел освободиться от пут, дотянулся до маузера и теперь целился — тяжелое оружие ходуном ходило в его руке, и он, сощурив глаз, ловил Керима на мушку.

Над ущельем прогремел выстрел. Бахрам выронил маузер и стал заваливаться на спину.

Керим и Зиба обернулись и увидели подъезжающего Батыра верхом на коне. Он откинул затвор винтовки, и желтая гильза, блеснув в лучах заходящего солнца, полетела в траву.

Глава пятьдесят третья Последний пациент Капитоныча

Капитоныч уже помыл руки, собираясь идти домой, когда к нему в кабинет торопливо вошла дежурная сестра.

— Ой, хорошо, что вы не ушли, — сказала она. — Только что звонили из гепеу, просили прислать зубного врача, какой-то больной у них там.

— Не мог сюда прийти, — проворчал Капитоныч.

— Я тоже сказала, а они засмеялись, говорят: не может.

— Ох-хо, — вздохнул Капитоныч и стал укладывать в чемоданчик инструменты.

Идти было недалеко, но он взял извозчика.

Копыта цокали по булыжной мостовой, пролетка покачивалась на рессорах, и в ней было уютно и покойно. "Как в добрые старые времена", — вздохнув, подумал доктор.

— Это верно, — сразу же, словно угадал чужую мысль, полуобернулся на его вздох извозчик. — Такая уж жизня. Калготятся, калготятся люди, все чего-то ищут себе. А я говорю — зачем? Все равно там будем, никуда не денемся.

И он внезапно замолчал, будто бы и не говорил вовсе. "Пьяный, наверное", — подумал доктор.

Он рассчитался возле кирпичного неприметного здания управления ГПУ и солидно поднялся по стертым ступенькам.

Его проводили в камеру следователя, где у стены сидел на табуретке Эмиров без ремня, портупеи и малиновых петлиц и тихо выл, держась обеими руками за щеку.

— Вот, помогите, пожалуйста, — следователь показал на Эмирова.

Капитоныч сразу узнал его и понял, почему он здесь в таком виде.

— Нужна плевательница, — сказал доктор.

— Хорошо, я сейчас распоряжусь, — ответил следователь, открыл дверь и крикнул кому-то: — Сидоркин! Принеси старое ведро из коптерки.

И пока он стоял к ним спиной, Эмиров зашептал скороговоркой:

— Привет от Бахрама. Любыми путями передайте шефу обо мне, пусть выручают.

У Капитоныча заныло сердце.

— Откройте рот, больной, — сказал он и закашлялся.

Поковырявшись во рту у Эмирова, доктор сложил инструменты и сказал следователю:

— Ограничимся мышьяком и временной пломбой, боль снята, но не надолго. Условия, понимаете ли…

— Спасибо, — следователь наклонил лысеющую голову и распахнул перед ним дверь. — До свиданья, доктор.

— Всего хорошего, — ответил Капитоныч и приподнял соломенную шляпу.

Он медленно шел по пустому коридору управления, по-стариковски шаркая подошвами, чувствуя навалившуюся вдруг усталость, от которой начинала кружиться голова.

У крайней двери, где за деревянной перегородкой сидел дежурный, он замер, услышав:

— Понятно, товарищ Юрин. Имя понял — Бахрам. Записал. И что тяжелораненый захвачен — понял. Сделаю все в точности. — Дежурный увидел Капитоныча и, прикрыв ладонью телефонную трубку, сказал строго: — Проходите, гражданин.

Домой Капитоныч добрел совсем разбитым.

— Ты болен? На тебе лица нет! — всплеснула руками встревоженная жена.

— Нет, нет, ты не волнуйся. Просто чертовски устал. Я прилягу у себя, ты не тревожь меня.

Он вошел в свой кабинет, плотно прикрыв за собой дверь. Посидел немного на старом венском стуле. Потом достал из шкафа ящичек с лекарствами, вынул пузырек, накапал в рюмку и долил воды. Рука его дрожала, когда он подносил рюмку ко рту, расплескал немного воды на пиджак, но не стал стряхивать. Выпив, он подошел к кушетке и лёг.

Через несколько минут короткая судорога прошла по его телу, и он затих, вытянувшись и запрокинув голову. Глаза его мертво смотрели в потолок.

Глава пятьдесят четвертая Родная земля

Их обступили, забросали вопросами.

— Ты ранен, Керим? — обеспокоенно спросила Наташа. — У тебя весь халат в крови!

— Немного, — слабо улыбнулся Керим. — Ты сама говорила — до свадьбы заживет.

— А где Ниязкули? — спросил Батыр.

Керим показал на дерево.

— Погодите немного, отдышусь, отведу верблюда, а то ему не слезть.

Наташа все поняла, засмеялась:

— А он у тебя злопамятный.

— Идейный, — пошутил Нурли, — знает, кто враг.

Керим отвел верблюда подальше от дерева, и Ниязкули слез на землю. Его обыскали. В числе других вещей в карманах нашли часы с цепочкой. Увидев их, Наташа взволнованно сказала:

— Это же часы моего отца, посмотри Керим. Он подарил их вам с Чары.

Часы были те самые.

— Откуда они у тебя? — спросил Батыр.

Ниязкули угрюмо молчал.

— Они были у Чары, — пробормотал растерянно Керим. — Не понимаю…

— А я понимаю, — гневно сказала Наташа. — Это он убил твоего друга.

Вскрикнула и закрыла лицо ладонями Зиба. Наташа подошла, к ней, обняла, сказала ласково:

— Ты же отказалась от брата, помнишь? Не надо казнить себя. Ты-то не виновата ни в чем.

Все с ненавистью смотрели на понурого Ниязкули.

Баба-ага, почесывая бороду, сказал негромко:

— Вот ведь как бывает… А сколько грязи вылили на бедного парня. Ты уж не сердись, Керим, прости нас. Клевета порой и убить может, не то что затуманить голову.

— А мама, отец — живы? — дрогнувшим голосом спросила Зиба.

— Все живы, — ответил Батыр. — С матерью скоро увидишься, а отец… Его судить будут.

Небо на востоке порозовело, а горы стояли синие-синие. Ветер из ущелий был свеж, нёс запахи омытых утренней росой трав. В чащобах, проснувшись, гомонили птицы, щебетали, пересвистывались на разные лады. И ручей, скачущий по гладким камням, взахлеб вторил им скороговоркой.

Керим стоял на его берегу и с давно не испытываемым радостным волнением слушал голоса пробуждающейся природы. Он с детства любил вот такие ранние утренние часы, когда ничто не мешает любоваться окружающей красотой и как-то по-особенному чувствуешь свою близость ко всей этой несказанной красоте.

Больше всего на свете ему хотелось сейчас очутиться в знакомых местах, полной грудью вдохнуть вольный воздух пустыни, настоянный на горьковатых степных травах, прижаться к родной земле и услышать ее дыхание.

Первый луч солнца скользнул по вершинам гор, и они загорелись радостным переливчатым огнем.

К нему неслышно подошла Зиба, встала рядом. Керим взял ее за руку, заглянул в глаза — они были спокойными и счастливыми.

— Ты тоже не спишь? — шепотом спросил он.

— Разве уснешь? — улыбнулась она.

Над землей вставало солнце.

— Это наша земля, Зиба, — с волнением проговорил он. — Родная наша земля!

Зиба прижалась щекой к его плечу.

Примечания

1

Гульяка — женское украшение.

(обратно)

2

Ак Эркек — белый верблюд. Чал Эркек — серый верблюд.

(обратно)

3

Дэв — сказочное чудовище.

(обратно)

4

Калтаман — бандит, грабитель.

(обратно)

5

Терьяк — наркотик.

(обратно)

6

Ишам — духовное лицо, наставник общины верующих.

(обратно)

7

Капыр — иноверец.

(обратно)

8

Косе — безбородый. Здесь — несерьезный человек.

(обратно)

9

Ференгистан — Европа.

(обратно)

10

Сай — пересохшее русло весенних ручьев.

(обратно)

11

Агалар — почтительное обращение к старшим.

(обратно)

12

Табиб — лекарь.

(обратно)

13

Яшули — почтительное обращение к старику.

(обратно)

14

Сердар — военачальник.

(обратно)

15

Яшмак — конец платка, которым туркменские женщины прикрывают рот в знак покорности и молчания.

(обратно)

16

Сынпы гореш — классовая борьба.

(обратно)

17

Нова — своеобразное корыто, из которого пьют овцы.

(обратно)

18

Чорба — суп.

(обратно)

19

Совсани — ткань, из которой шьют платья для пожилых женщин, иногда так называют и само платье.

(обратно)

20

Серпик — кошма, которой покрывают верх юрты.

(обратно)

21

Курбан байрам — религиозный праздник.

(обратно)

22

Пальван — борец.

(обратно)

23

Мерген — охотник.

(обратно)

24

Гелнедже — девушка, обращение к жене старшего брата.

(обратно)

25

Чилим — курительный прибор, в котором дым проходит сквозь воду.

(обратно)

26

Нас — особый вид жевательного табака.

(обратно)

27

Шариат — мусульманское законодательство, основанное на общих правилах ислама.

(обратно)

28

Ковахат — исключение из правила.

(обратно)

29

Шерап — сладкое вино.

(обратно)

30

Чал — верблюжье молоко.

(обратно)

31

Сулейман-ибн-Дауд — мифический царь животных.

(обратно)

32

Дуззум — национальная игра наподобие шашек.

(обратно)

33

Канар — большой мешок.

(обратно)

34

Усса — мастер.

(обратно)

35

Дорт ашик — азартная игра.

(обратно)

36

Керкау — дикорастущий клен.

(обратно)

Оглавление

Глава первая Тревожная весть

Глава вторая Легенда о двух верблюдах

Глава третья Друг или враг?

Глава четвертая Ночной разговор

Глава пятая Лицом и лицу

Глава шестая Первый шаг

Глава седьмая Сговор

Глава восьмая Батыр и Мердан

Глава девятая У далекого колодца

Глава десятая На перепутье

Глава одиннадцатая Весенний праздник

Глава двенадцатая Надежды старого доктора

Глава тринадцатая Искушение

Глава четырнадцатая И в душе — весна

Глава пятнадцатая На приеме у Капитоныча

Глава шестнадцатая Ниязкули жаждет крови

Глава семнадцатая Чары берется за нож

Глава восемнадцатая Мятежная ночь

Глава девятнадцатая Неожиданное спасение

Глава двадцатая Богатство Атанияз-бая

Глава двадцать первая Кричи — никто не услышит

Глава двадцать вторая Слово правды

Глава двадцать третья Решение принято

Глава двадцать четвертая Талисман

Глава двадцать пятая Кнут хозяина

Глава двадцать шестая Первые сомнения

Глава двадцать седьмая Бесстыжая Халтач

Глава двадцать восьмая Без вины виноватый

Глава двадцать девятая Свежий ветер

Глава тридцатая Украшение для Зибы

Глава тридцать первая "Подумай, Керим"

Глава тридцать вторая Тайна узоров

Глава тридцать третья Свидание

Глава тридцать четвертая По ту сторону

Глава тридцать пятая Стычка в камышах

Глава тридцать шестая Началось

Глава тридцать седьмая Нападение

Глава тридцать восьмая Пустыня, любовь моя

Глава тридцать девятая Незваные гости

Глава сороковая Кровавый колодец

Глава сорок первая Пора!

Глава сорок вторая Прощай, Зиба!

Глава сорок третья Еще одна жертва Карабая

Глава сорок четвертая У своих — чужой

Глава сорок пятая В Пулхатыне

Глава сорок шестая За "языком"

Глава сорок седьмая Переполох

Глава сорок восьмая Клятва на Коране

Глава сорок девятая Наташа

Глава пятидесятая Смерть Мердана

Глава пятьдесят первая Погоня

Глава пятьдесят вторая Схватка в горах

Глава пятьдесят третья Последний пациент Капитоныча

Глава пятьдесят четвертая Родная земля

*** Примечания ***