Любовь в ритме танго [Альмудена Грандес] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Альмудена Грандес Любовь в ритме танго

Посвящается моему отцу

В память о моей матери и легенде о моем прадедушке Моисее Великом

Любовь и ненависть кипят в душе моей.

Быть может: «Почему?» ты спросишь. Я не знаю,

Но силу этих двух страстей

В себе я чувствую и сердцем всем страдаю.

Катулл
Нет более тяжелого бремени,

чем легкомысленная женщина.

Мигель де Сервантес
Память — не что иное, как способ созидать.

Эдуардо Мендикутти
Существует три основных женских типа: шлюха, мать и шлюха-мать.

Бигас Луна

Часть первая

Прежде чем переступить порог, я остановился полюбоваться гротескными барельефами, которые ваятель разбросал, не скупясь, по фасаду, насажав их особенно щедро над главной дверью, где в хаотическом сплетении облезлых грифонов и бесстыдных мальчуганов я разобрал дату «1500» и имя «Гэртон Эрншо».

Эмили Бронте
У Паситы были зеленые огромные глаза и пухлые, как у меня, губы, которые едва смыкались, так что между ними виднелась жемчужная нить зубов. Удивительно прелестное создание, самая красивая дочь моей бабушки, с густыми волнистыми каштановыми волосами, безупречно правильным носом, гордым подбородком, длинной шеей, которая плавно переходила в карамельное декольте. Я никогда не видела, чтобы Пасита ходила пешком, ее маленькие ножки в блестящих нейлоновых чулках не выставлялись напоказ, дабы никого не оскорбить. Эти ножки не смогли убежать от судьбы: их сломил паралич с каким-то английским названием и остановил развитие нервов, поэтому Пасите заново пришлось учиться держать голову прямо. С тех пор она не изменилась. Пасите исполнилось двадцать четыре года, дедушка всегда называл ее полным именем — Пас.

Я пряталась за индийским каштаном, как сейчас, помню маленькие колючие шарики, которые виднелись между листьями. Они выглядели именно так, как им полагается выглядеть весной и, возможно, в начале лета. Думаю, когда произошла эта история, мне было немногим менее девяти или десяти лет, но я уверена, что это случилось утром, потому что по утрам, пока мне не исполнилось двенадцать лет, мы с мамой ходили пить аперитив в дом дедушки и бабушки.

Трехэтажный дом с тенистым садом на углу улиц Мартинес Кампос и Сурбано, сегодня там находится испанское отделение бельгийского банка. Когда стояла хорошая погода, Пасита всегда сидела в тени смоковницы, привязанная тремя ремнями к стулу. Один ремень обхватывал ее грудь, второй — талию, третий, самый крепкий, фиксировал положение на стуле. Силуэт девушки был виден между железными прутьями ограды, — единственном месте, откуда ее недуг нельзя было заметить. Я старалась не показывать постоянный страх перед Паситой, от которого меня бросало то в жар, то в холод, и тщательно скрывала невыносимый стыд, который испытывала, слушая разговоры матери и сестры, а также других женщин нашей семьи, которые хором называли тетю тупой и безмозглой. А она не замечала их своими широко распахнутыми зелеными глазами, прекрасными и пустыми.

— Привет! — сказала моя мама, будто обрадовалась неожиданной встрече и, скривив нижнюю губу, поцокала языком.

Так делают, когда хотят привлечь внимание маленьких детей.

— Привет, Пасита, дорогуша! Как дела, солнышко? Какой прекрасный день сегодня, а? Весь день солнечно!

— Пасита, Пасита! — звала ее Рейна, наклоняя голову то на один, то на другой бок. — Ку-ку… Эй! Ку-ку… Хлоп, хлоп!

Мама с Рейной брали ее за руку, гладили по коленке, трепали по щеке, поправляли ей юбку и постоянно улыбались, будто занимались чем-то очень приятным. Они были невероятно довольны тем, что делают, а я все это видела, стоя за их спинами.

— Малена! — мать поворачивала ко мне голову. — Ничего не скажешь Пасите?

— Привет, Пасита! — говорила я тогда против своей воли веселым голосом. — Как дела, Пасита?

Я тоже брала ее за руку, всегда холодную и влажную от крема, смотрела Пасите в глаза и чувствовала себя перед ней виноватой. Каждое утро я молилась Божьей Матери, чтобы она сотворила для меня чудо. И в течение дня, когда мне удавалось побыть в одиночестве, я просила: «Пресвятая Дева, я не прошу у тебя ничего для себя. Если тебе это не трудно, если тебя это не затруднит…» Мои первые кавалеры не здоровались с Паситой и не целовали ее, никто из посторонних с ней не разговаривал.

Но однажды утром, прячась в тени каштана, я не помолилась… Дедушка сидел в кресле, сбоку от своей дочери. Его присутствие обладало большей силой, чем сильный ветер или холод, загоняющий зимой мышей в свои норы, и оно пугало меня больше всего в доме на Мартинес Кампос. Мой дедушка Педро был на шестьдесят лет старше меня, и он был плохой. Никто ни о чем меня не предупреждал, никто ничего не говорил, но с тех пор как я себя помню, чувствовала в воздухе присутствие страшной правды. О ней мне шептала мебель в доме, о ней говорила земля, о ней шелестели листья деревьев. Все они словно пытались защитить меня от этого странного человека, слишком высокого, слишком жесткого, слишком сурового, крепкого, грубого, сильного и гордого.

Мой дедушка не был немым, но он почти не говорил. Иногда его губы шевелились, когда он погружался в сон или вспоминал свою молодость. Если он сталкивался с нами в коридоре, то здоровался, а, когда приходило время прощаться, прощался. Но он никогда не принимал участия в разговорах, никогда не целовал нас и не приходил к нам в гости. Дед проводил большую часть времени с Паситой — в полном молчании. Его жизнь была очень таинственной, а репутация довольно темной. В тот раз, когда мы вышли из дома, мама постаралась уверить нас в том, что ее отец уехал в путешествие. Никогда больше она не говорила, куда он уехал и когда вернется. Что-то подсказывало мне, что это будет вечное путешествие, подобное тому, в которое когда-то уехала ее сестра-близнец Магда. Она вела жизнь странницы, но мы всегда знали, где она находится. Она присылала нам открытки и подарки. Дедушка, без сомнения, мог провести несколько недель в Мадриде, ничего не сообщая нам. Дверь в его комнату на первом этаже была заперта, а, когда приходило время обеда, его место было свободно.

Теперь он сидел в саду на своем месте рядом с дочерью, глядя куда-то вдаль и никуда конкретно. Я постаралась бесшумно пробежать мимо в дом, где мои родители и сестра вместе с другими членами семьи справляли годовщины, дни рожденья и поминки. Жаль, что меня не взяли с собой на почту, как обычно это бывало по утрам.

Неожиданно мне показалось, что я слышу чей-то голос. Я не могла поверить своим ушам — со мной говорил дедушка:

— Что ты там прячешься, Малена? Давай иди сюда.

Я абсолютно уверена, что дедушка никогда раньше не говорил мне столько слов. Я молчала и старалась не дышать. Голос, который я слышала, был таким родным, и в то же время он звучал странно, как если бы заговорил булочник или кондуктор. В том смысле, что он был похож на голос тех людей, которых мы часто видим при одних и тех же обстоятельствах и которым всегда говорим какую-нибудь дежурную фразу. А эти слова прозвучали из уст моего деда, от которого я раньше слышала лишь: «привет», «поцелуй меня», «возьми чупа-чупс», «иди к маме», «до свидания». А то, что произошло сейчас, было необычно.

— Знаешь, какое животное самое глупое на свете? — продолжил дед высоким голосом.

Мне стало ясно, что он ждал этого момента.

— Я тебе скажу. Это курица, и знаешь почему?

— Нет, — ответила я с дрожью в голосе, все еще прячась за каштаном.

— Потому что, если ты поставишь перед курицей небольшую сетку, а за сеткой положишь горсть зерен, она будет всю свою жизнь пытаться прорваться за эту сетку. Ей и в голову не придет обойти ограждение, чтобы достать еду. Поэтому курица самая глупая.

Дед вытянул ноги и на мгновение прикрыл глаза, а когда открыл, я стояла рядом. Говоря все это, он намекал на то, что я кружу вокруг Паситы, вместо того чтобы убежать.

— Я не курица, — сказала я.

— Конечно, нет, — ответил дедушка и улыбнулся. Я абсолютно уверена, что это была его первая улыбка, которую я видела. — Но ты немного труслива, ведь ты прячешься от меня.

— Не от тебя, — пробормотала я, — а от… э …

Я указала пальцем на Паситу.

— От Пас? — спросил дед через мгновение. — Ты боишься Пас? Серьезно?

— Да, я… Она немного пугает меня, потому что я точно не знаю, куда она смотрит и о чем думает. Я знаю, что она не думает, но и, кроме того… — я говорила медленно, глядя в землю, не зная, куда деть руки. Я искала подходящие слова, которые бы выразили то, о чем я думала все время. — Я знаю, что это плохо, очень плохо, ужасно, кроме того, даже… Я не боюсь… Ну, если совсем немножко… — наконец призналась я. Конечно, можно было сказать лучше. — Но она очень красивая, да? Без сомнений, красивая. Мама всегда говорит об этом, и это правда.

Дед рассмеялся. Я никогда раньше не видела, чтобы он смеялся.

— Ты тоже очень красивая, принцесса, — сказал он, протянув мне руку. — Иди сюда. — Дед посадил меня к себе на колени. — Посмотри на Паситу: она никогда тебе не причинит вреда, она никому не сделает ничего дурного. Бояться нужно других. Ты боишься того, что сама себе напридумывала. А то, что ты мне сказала, вовсе не плохо. Я люблю здесь бывать, мне это нравится.

— Но ты всегда с ней. И мама говорит, что нужно говорить ей правильные слова и быть нежной. Нужно делать вид, что я очень рада ее видеть. Мы должны это делать. Но только не для нее. Понимаешь? А для бабушки и для тебя… Я не убегаю, когда вижу ее. Но я точно знаю, что должна сказать тебе. Она намного старше меня, чтобы вести себя с ней как с ребенком. Она всегда красиво одета. Она не ребенок, правда. Мне больно, я не могу обходиться с ней так же, как они. Ты не обижайся на меня, но я никогда не радуюсь, когда вижу ее.

После того как я все это сказала, дед поглядел мне в глаза и обнял. До этого я никогда не говорила с ним, никогда не видела, как он улыбается и смеется. А теперь он прижимал меня к груди.

— Пасита любит гулять, — сказал он мне, — но твоя бабушка никогда не пойдет с ней рядом, потому что не хочет, чтобы их увидели вместе. Я всегда гуляю с Паситой, Магда тоже ходит с нами, когда возвращается домой. Сейчас как раз время прогулки.

— Я пойду с тобой, если хочешь, — ответила я через мгновение.

Пасита всегда пугала меня, но никто никогда не говорил со мной так по-доброму, как дед. Никто так, как он, со мной не говорил, и никто не называл меня раньше принцессой.

Перед тем как выйти, я зашла в дом — хотела предупредить мать, что пойду гулять с дедом, но у нее было много дел. Мама должна была подготовить сестру к прогулке. Я рассматривала серьги Паситы: два маленьких цветочка с бриллиантами и сапфирами.

Мы уже выходили из дома, когда я почувствовала боль в ноге.

— Ленни! — взвыла я.

Ленин — пес моей бабушки, маленький йоркширский терьер — бегал вокруг меня, так и норовя укусить. Точно так же он терроризировал всех, кто приходил в гости.

— Поддай ему, — сказал дед спокойным голосом.

— Но я не могу, — ответила я, качая головой. — Не нужно его бить…

— Это не собака, а крыса. Поддай ему.

Я смотрела некоторое время перед собой, потом сделала, как сказал дедушка. Ленни взлетел в воздух, упал около колонны, вскочил и понесся прочь. Я страшно перепугалась своего поступка. Глядя на меня, дед расхохотался, а я подумала, что сделала нечто непростительное. Но дед мне улыбнулся, и я успокоилась. Потом, когда мы стояли на тротуаре по другую сторону ограды, дед стал серьезным и спросил, как будто хотел доверить мне тайну, которую я все равно никогда не пойму:

— Ты мне расскажешь о тех, кто остался там, внутри?

Я в принципе не знала, что ответить. Я не ожидала такого вопроса и не хотела ему врать, но мне пришлось ответить, чтобы скрыть свое замешательство.

— Конечно, — сказала я, запирая калитку.

— Иди сюда, встань на эту перекладину, — сказал мне дед, указывая на металлическую пластину между колесами коляски Паситы. — Держись за спинку, очень хорошо. Так ты не устанешь.

Он толкнул коляску вперед, и мы пустились в путь. Дорога шла с небольшим уклоном вниз. Теплый воздух щекотал мне лицо и развевал волосы. Казалось, что солнце в тот день светило как-то особенно радостно.

На следующее утро я не видела дедушку, а спустя неделю заметила его у входа в дом. Он тихо разговаривал с хорошо одетой женщиной примерно его возраста и был очень серьезен. «Привет, папа!» — поздоровалась с дедом мама и, не останавливаясь, прошла мимо, Рейна последовала за ней. Я смотрела прямо перед собой, но когда шла мимо дедушки, поймала его взгляд. Он улыбнулся и подмигнул мне, но ничего не сказал. Когда мы были не одни, дед защищал нашу тайну, изображая полное безразличие.

Хотя я не люблю мармелад, но по привычке завтракаю именно им. У меня есть определенные предпочтения: с большим аппетитом я, как и многие, ем сорта из земляники, малины и тутовых ягод. Только моей сестре Рейне нравится мармелад из горьких апельсинов. Когда мы были детьми, мы приезжали к бабушке на фазенду в Ла Вера де Касерес. Иногда няня готовила нам специальный десерт из очищенных апельсинов. Она вынимала мякоть и клала ее в тарелку, туда же добавляла цедру, в которой, по мнению многих врачей, просто кладезь витаминов. Сверху няня поливала десерт зеленоватым маслянистым соком и посыпала лепестками цветов и сахарным песком, который в итоге превращался в золотой сироп, сверкавший на фарфоровой тарелке. Я всегда ела очень медленно — мне нравился этот одновременно сладкий и горький вкус. Апельсины делали меня счастливой. А вот Рейне этот десерт не нравился, она считала его слишком приторным, слишком дешевым и годным лишь для простого люда. Годы спустя я оценила особую прелесть горечи цедры и сладости апельсина — вкус десерта, созданного няней с особой заботой, я никогда не смогу забыть и теперь сама его готовлю. Мне всегда нравились контрасты: сладкое и соленое, искусственное освещение и безлунные ночи, страшные истории и фильмы о любви, громкие слова и старомодные сентенции. Всеми фибрами души я восхищаюсь, подобно многим людям, простыми житейскими чудесами, апельсиновыми десертами, ягодным мармеладом. Просто у меня было еще очень мало времени, чтобы понять сложность собственной души. Я буду всю жизнь пытаться узнать, что заложено во мне, подобно тому, сколько витаминов скрыто в апельсиновой корке.

Я сейчас нахожусь в возрасте Христа. У меня есть сестра-близнец, которая совсем на меня не похожа, она никогда не витает в облаках. В детстве я любила наблюдать за сестрой, но не помню ни одного случая, когда мы были вместе и по-настоящему близки. У Рейны были свои секретные игры, которые никогда не заканчивались, потому что играла она целыми днями, постоянно. Я же каждое утро, когда просыпалась, ощущала себя сразу Маленой и Марией, плохой и хорошей, одновременно была собой и другой. Я боялась, что Рейна, а вместе с нею мама, тетки, няня, учителя, друзья — весь окружающий мир — это заметят. Я боялась совершить ошибку, которая помогла бы им понять раздвоение моей личности на девочку, которой я была, и на девочку, которой хотела стать. Я вставала с постели, одевалась, чистила зубы и умывалась, садилась завтракать и ждала, когда она со мной заговорит. Но иногда она даже не произносила моего имени. Тогда я чувствовала себя комфортно, мне было весело. В другой раз перед выходом из дома я звалась Маленой, потому что была одета в юбку и блузку навыпуск, забывала причесаться, беспорядочно ставила книги на полку, комкала бумагу и кидала в угол. Когда мы возвращались домой вечером, я бросалась на кровать, и Малена медленно покидала меня, затем я садилась на пол, чтобы потом встать другой мягкой и нежной. Много лет спустя можно восстановить эти движения и рассказать, как я поднималась с колеи, чтобы спросить саму себя:

— Мария… — говорила я себе утром так жалобно, как иногда говорят монахи, когда собираются наказать, — Мария, дочка. Ты ничего не расскажешь? Маме очень грустно, бедняжке. Как ты могла выйти на улицу вместе с дедушкой? Он что-нибудь купил тебе?

— Ничего, — ответила я себе. — Он мне ничего не купил, мы вывели Паситу на прогулку, вот и все.

— И он тебя никуда не приглашал?

Мария покачала головой.

— Верно?

Снова покачала головой.

— Он не наливал тебе вина, шампанского, да? Бабушка рассказала нам, что ему нравится поить детей вином. Он считает, что это очень полезно. Он ненормальный. Ты знаешь, что маме не нравится, когда мы пьем вино, даже разбавленное водой… Бабушка тоже очень расстраивается. Веди себя хорошо. Ну, теперь вставай. Если пообещаешь мне, что не будешь ничего такого делать, я помогу тебе по дому.

Тогда я снова начинала молиться, просить у Девы Марии чуда, которое ей ничего не стоит и которое изменит мою жизнь раз и навсегда. Я тихо вставала у кровати и начинала новую пытку. Теперь понимаю, что тогдашние мои проблемы были абсурдны, смешны, невероятно глупы, по правде говоря, они и не были настоящими проблемами. Ведь никому не нужно знать, сколько граммов в пятидесяти двух литрах молока, потому что все покупают молоко литрами и никогда граммами. Я молилась Деве Марии, будто она меня действительно слышала. Эта женщина никогда меня не любила, потому что, подобно моей сестре, предпочитала горькую цедру жертвоприношений сладкой мякоти апельсинов.

Когда я поднимала глаза, то была уверена, что матушка Глория хмурится, глядя на меня. Я помяла стебелек цветка между пальцами и почувствовала на своей коже зеленую кровь. Стебель был крепким и почти трещал, когда я вырывала его за урной около столовой. Он был пористым, как вареная спаржа. Лепестки бутона, медленно кружась, падали на землю. Я следила за ними, и от этого моя голова шла кругом. Я стояла за спиной Рейны, но матушка Глория не спускала с меня глаз. Густые брови монахини подчеркивали строгость ее лица, когда она хмурилась. Они всегда были готовы сомкнуться, так же как сейчас. На плечо Рейны опустился застывший белый цветок гладиолуса, похожий на солдатский штык. Мне велели выбрать утром гладиолус, хотя то, что от него осталось в моих руках, вызывало уныние, такое же, какое испытывала Рейна накануне по пути в колледж. Все цветы у меня рано или поздно ломались — я сплющивала их в папке или роняла в коридоре, автобусе, а потом какой-нибудь ребенок наступал на них или я просто зажимала их в кулаке, приветствуя кого-нибудь. Это могли быть белые лилии, каллы, розы, ромашки. Я никогда не проявляла заботы о них, а весной природа будто бы вела какую-то игру против меня.

Понимаю, что Богоматери я никогда не была важна, но когда я надеялась, что встречу ее около алтаря, то начинала молиться. Мои губы беззвучно двигались быстро-быстро. Думаю, никто и никогда не молился с такой верой, страстью и с таким усердием, как я. Но тогда мне было только одиннадцать лет, и я верила в великие чудеса. Мои надежды, казалось, не были противны небу, иначе оно разверзлось бы у меня над головой, поэтому я продолжала молиться каждое утро, не обращая внимания на то, что кто-то может увидеть меня, например, моя сестра Рейна.

Матушка Глория поманила меня рукой. Она была очень удивлена, когда увидела, что я молюсь.

— Не убегай, Магдалена, — сказала матушка, — я дам тебе задание: будешь заниматься один час наверху, когда все разойдутся. Я устала от твоей беспечности… Понимаешь?

— Да, матушка.

Казалось, что-то происходит. Я смотрела на огромную колонну с квадратным основанием и спросила себя, как можно отсюда убежать.

— В этом месяце мы выражаем почтение нашей возлюбленной Матери. Пресвятая Дева заслуживает, чтобы ей подносили цветы, символ нашей чистоты. И никакой зеленой травы!

— Да, матушка.

— Не понимаю, как ты можешь быть такой… Тебе есть, чему поучиться у сестры.

— Да, матушка.

Опять она говорила о Рейне с таким удивительным восхищением, что это становилось подозрительным.

— Простите, матушка, но если мы не поторопимся, то опоздаем в класс.

Ее брови поднялись настолько, что мне стало казаться, будто передо мной и не человек вовсе, а огромная медуза, — так округлились ее глаза.

— Заправь рубашку в юбку!

— Да, матушка.

Выражение ее лица переменилось, она повернула голову, давая мне понять, что наш разговор закончен, однако я вовсе не хотела уходить. Я разом почувствовала усталость.

Упоминание о Рейне не давало мне покоя. Когда мы пошли, сестра положила мне руку на плечо. Ее рука всегда была холодной как лед. В противоположность этому холоду, мои щеки горели от стыда.

— Не нервничай, Малена, — сказала Рейна.

У нее был тонкий, нежный голос, как у ребенка. Когда Рейна начинала говорить, я знала, что она скажет что-нибудь в мою защиту, что поддержит меня.

— Эта ведьма не может ничего тебе сделать. Понимаешь? Папа и мама оплачивают наше обучение, а для этих самое главное — деньги. То, что она сказала о цветах, — чистой воды глупость, серьезно…

Мимо нас по коридору пробежали девочки из младших классов. Они посмотрели на нас с состраданием. Это чувство было главным здесь, оно заменило нам все остальные чувства в стенах этой настоящей тюрьмы. Я думаю, что мы тогда представляли собой странную пару: я, с распущенными волосами и в рубашке навыпуск, высокая и сильная, и Рейна, маленькая и худенькая, в блестящих, начищенных ботинках, ее голос подрагивал при произнесении каждого слова. Контраст между мной и сестрой казался мне правильным, логичным, хотя это портило мне настроение.

— Между прочим, тетя Магда здесь. А ты ее крестница, она не допустит, чтобы тебя исключили… Послушай, я уже довольно давно ее не видела. Это странно. Правда?

Я остановилась и обняла сестру, глядя ей в глаза. Во мне проснулось какое-то новое чувство, которого я никогда раньше не знала. С большим трудом я засыпала ночами — постоянно думала над тем, как отвечать на ее вопросы, не могла говорить сестре неправду, но и не хотела ее обманывать. И теперь Рейна смотрела на меня с опасением, потому что молчание затягивалось, а мои душевные порывы не были ей понятны. Она заговорила, не дожидаясь ответа. Рейна сказала своим звонким тонким голоском, что прозвенел звонок и нам пора в класс.

Когда я села на свое место, мое сознание прояснилось. На протяжении всего моего детства внимание, которое оказывала мне Рейна, действовало на меня как бальзам на раны, как будто ее участие могло защитить меня. Так или иначе, она всегда была готова мне помочь. Она никогда не стремилась выведать у меня мои секреты, никогда не сделала мне ничего дурного.

За окном светило майское солнце, голос матушки Глории звучал откуда-то сверху. Это было во вторник, первым уроком шла математика. Матушка в очередной раз приказала мне заправить рубашку в юбку.

Я наблюдала, как жуткая вереница букв появляется на доске с головокружительной скоростью. В это же время я повторяла про себя слова молитвы, которые никогда не переставала шептать. Я следила, чтобы мои губы не шевелились, и каждый день ждала чуда. «Святая Дева, Матерь Божья, сделай это для меня, пожалуйста, и я ни о чем не попрошу тебя больше никогда в жизни. Если тебе это не трудно, ты можешь сделать это, Дева Мария, пожалуйста, преврати меня в мальчика, если это не трудно, сделай меня мальчиком, потому что я не такая, как Рейна, я больше подхожу на роль мальчика…»

Я не успела закончить пример с квадратными уравнениями. Прошло десять минут урока, когда мать-настоятельница постучалась в дверь, просунула в класс голову, позвала нашу преподавательницу на том странном языке, на котором говорят монахини. Что-то случилось, потому что она выглядела не просто раздраженной — взбешенной. Пока монахини разговаривали, класс потихоньку зашевелился, началось шушуканье. Приход матери-настоятельницы, этой таинственной женщины, которая редко спускалась с третьего этажа, где находился ее кабинет, наделал шуму. Она была толстой, высокой, крепкой женщиной, скупой на выражение эмоций.

Учительница обратилась к нам с обычной просьбой — смотреть в свои тетради, сосредоточиться на задании, молчать и сидеть на своих местах, после чего скрылась за дверью вместе с матерью-настоятельницей. Мы остались одни. Две или три минуты стояла абсолютная тишина. Потом все бросились строить догадки по поводу возможных неожиданных событий, которые могли произойти. Все были возбуждены, даже моя сестра. Росио Искьердо начала рассказывать какую-то глупую историю о шоколадных таблетках, которые пропали из кладовой, когда в класс вошла матушка Глория. Против обыкновения она не стала призывать класс к тишине и порядку, хотя многие открыто занимались своими делами: Кристина Фернандес ела бутерброд, Рейна стояла… Матушка Глория махнула рукой, указала на меня пальцем и позвала:

— Магдалена Монтеро, пойдем со мной!

Когда я пытаюсь вспомнить, что потом произошло, память начинает мне отказывать. Я возвращаюсь в мир, где вещи и люди погружены в сероватый туман, как это обычно бывает во сне. Лица моих одноклассников расплываются перед глазами, словно какая-то странная масса, они постоянно меняют свою форму, я не могу остановить эту непрерывную метаморфозу. Лицо Рейны я помню лучше других: она стояла рядом не двигаясь, и следила за мной взглядом, когда я пошла к матушке Глории. Вместе с нею мы вышли из класса в коридор. Мною овладело дурное предчувствие. Стены, металлические шкафы, в которые утром мы вешали наши пальто, не были серыми, но я не могу вспомнить, какого они были цвета. Меня бросало то в жар, то в холод. Я хотела заговорить, спросить о том, что произошло, попросить прощения, если я в чем-то была виновата. Я чувствовала себя жертвой. С каждым шагом мне было все труднее идти, мои ноги устали, обувь начала жать, так что пальцы ног сводило от боли. Я начала говорить про себя, не разжимая губ: «Дева Мария, ты нехорошая, о, как бы было замечательно, если бы ты была хорошей, но ты меня не любишь. Если бы ты меня любила, ты бы превратила меня в мальчика, и все стало бы хорошо, я была бы счастлива, очень счастлива, все пошло бы лучше, будь я мальчиком…»

Монахиня, которая шла впереди, ни разу не обернулась в мою сторону. Мы остановились у одной из дверей, матушка Глория открыла ее и прошла внутрь, я — следом. Я очутилась в комнате, обстановка которой сильно отличалась от наружной отделки колледжа. Здесь стояли мягкие кресла и диваны, красивый стол, на котором я увидела вазу с ромашками, а в стенной нише — телевизор. Я успокоилась, когда заметила маму, которая тоже была здесь. Она была в кожаном пальто. В комнате чувствовался аромат кофе. У меня было ощущение, что я попала на другую планету. Теперь я знала, что находится за дверью с надписью: «Преподавательская». Матушка Глория подошла ко мне, она улыбалась.

— Меня не исключат? Правда? — спросила я тихо, чтобы никто случайно не услышал.

— Что за глупости ты говоришь! — удивилась монахиня.

Я расслабилась и приняла театральную позу, опершись на правую ногу. Я искала глазами Магду и не находила. Меня позвала мама, ее голос прозвучал успокаивающе. Страх, который я испытывала по пути сюда, исчез совсем.

Я была очень рада видеть маму. Всегда, когда она приходила в колледж, я была счастлива. Этот визит был неожиданным, а потому еще более приятным. Я подошла к маме и поцеловала ее в щеку, от нее приятно пахло духами. Она взяла меня за руку и усадила рядом с собой.

— Послушай меня хорошенько, Малена, потому что произошло нечто очень важное. Мы очень огорчены. Магда исчезла. Она уехала и не сказала куда. Ты понимаешь? Мы не можем найти ее, мы не знаем, куда она могла бы поехать.

— Мы никогда не сможем принять ее, Рейна. Ты знаешь, что я буду возражать. — Мать-настоятельница произнесла эти слова, обращаясь к моей матери, которая была ее ученицей много лет назад. — Женщина, которая прожила столько времени в миру… Я не смогу понимать ее так же хорошо, как раньше.

Мама посмотрела на монахиню и сделала жест, словно призывая ее к молчанию. Я начала понимать, что все опасения, которые мучили меня на пути в преподавательскую, не подтверждаются, трибунала не будет, никто не собирается меня ни в чем обвинять.

— Но ведь это не плохо. Нет? Она может делать то, что хочет.

— Не говори глупости, Малена! — Теперь мне показалось, что моя мать стыдится меня. — Твоя тетя — монахиня, она дала обеты, она не может принимать такие решения, она живет в общине, так должно быть. А теперь послушай меня. Перед тем как уйти, Магда написала два письма: одно для бабушки и другое для меня, два ужасных письма, словно написанные сумасшедшей. В письме, которое я получила, речь идет исключительно о тебе. Ты же знаешь, что для нее ты особенный ребенок. Мне кажется, что она думает о тебе как о дочери, которой у нее никогда не было…

— Боже мой!

Этот возглас матушки-настоятельницы прозвучал как-то высоко. Мама посмотрела на нее и продолжила:

— Поэтому я подумала, мы подумали, матушка и я, что надо поговорить с тобой. Рейна сказала мне, что вы часто бывали вместе, много разговаривали. Не так ли? Возможно, она… что-то тебе рассказала или ты заметила нечто новое или странное в ее поведении. Мы искали ее в доме в Альмансилье, позвонили всем ее подругам, спросили у дона Хавьера, нотариуса дедушки, который мог оформлять ей какой-нибудь документ, завещание… Никто ничего не знает. Никто ее не видел, никто не говорил с нею уже пять дней. Она сняла все деньги с банковского счета. Нужно ее найти. Если она выехала из Испании под другим именем, то мы ее больше никогда не увидим.

Я видела, что мама пытается заставить меня ей помочь. Когда она сказала о том, что мы никогда больше не сможем увидеть Магду, это прозвучало как шантаж. Я осознала собственную значимость и почувствовала себя так, как когда-то во времена детства. Меня поразило, как много я значу для Магды. Я была единственным человеком, который мог подсказать им что-то, единственной в мире, кто может найти тетю Магду. Я посмотрела на маму. Я ее любила, слушалась, хотела стать похожей на нее и на Рейну, но я была копией ее сестры Магды, ее зеркальным отражением. Исчезновение тети стало для меня неприятным сюрпризом. Однако мне нельзя было показать свои чувства, и мне это удалось.

— Скажи мне, Малена… Ты знаешь, где Магда? — спросила мама, внимательно глядя мне в глаза. — Ты знаешь что-нибудь, что могло бы помочь нам найти ее?

Я смотрела на маму, а видела лицо Магды. Я вспомнила ее такой, какой видела в последний раз. Мне казалось, что все происшедшее было предопределено. В глубине души я знала, что так случится.

— Нет, мама, — сказала я абсолютно спокойным голосом. — Я ничего не знаю.

— Ты уверена?

— Да. Она мне не рассказывала ничего важного.

— Ну что ж, хорошо… Поцелуй меня и можешь вернуться в класс.

Мама дала мне понять, что наша встреча закончена. На обратном пути я опять молилась Святой Деве, просила ее охранять мою тетю Магду.

* * *
Ни Интерпол, куда обратились мои дедушка с бабушкой, ни мои молитвы не дали результата. Фотографии тети Магды были разосланы по всей стране, а я поняла, что никогда не смогу превратиться в мальчика. Матушка Глория, наивно полагая, что я переживаю из-за исчезновения тети, стала опекать меня. Моя жизнь складывалась хорошо. Я продолжала ходить с цветами в руках и все так же засушивала их между листами бумаги.

Наша семья решила строго придерживаться единой линии поведения. Все вели себя так, будто ничего не случилось. Судя по поведению бабушки можно было решить, что у нее всегда было не девять, а восемь детей, а мама говорила, что предпочла бы родиться одна, без сестры. Я сама не слышала, как она это говорила, но мне это с возмущением рассказала Рейна. Мы с сестрой мечтали о том, что в один прекрасный день выйдем замуж за двух братьев, потом, правда, это желание исчезло, зато осталась мечта сыграть свадьбу одновременно. Нам казалось, что лучше умереть, чем жить далеко друг от друга. Не знаю, насколько искренна была Рейна, говоря мне это, но я говорила от чистого сердца.

Мы с Рейной близнецы, но никогда этим не пользовались. Мама и тетя Магда тоже близнецы, и хотя они не были похожи как две капли воды, однако сохраняли между собой пугающее сходство. Мы с Рейной были очень близко привязаны друг к другу девять месяцев, но имели разные плаценты. Никто не знал, кто из нас старше. Я родилась на двадцать минут позже, в любом другом случае это стало бы доказательством первородства Рейны. Но в нашем случае это было сомнительно, потому что с самого рождения я вела себя как старшая. Врачи говорили, что мое поведение свидетельствует об амбициозном и эгоистичном характере. Когда я была еще в утробе матери, то постаралась забрать себе большую часть того, что производил для нас обеих материнский организм, а моей сестре доставалось питательных веществ ровно столько, сколько требуется, чтобы не умереть. В итоге я получилась крупнее и сильнее сестры, я была более крепким младенцем, чем та девочка, которую назвали Рейной. Сразу после рождения Рейну поместили в инкубатор, врачи боролись за ее жизнь в больнице, в то время как я вполне комфортно чувствовала себя дома, лежа в колыбели. Прошло еще много времени, пока моей сестре стало лучше и ее выписали домой. Родители засняли на фотопленку первые три месяца нашей жизни. На всех снимках мы с Рейной вдвоем: я упитанная и пышущая здоровьем, с сияющей кожей и бантиками в волосах, и она, лысая, с тонкой кожей, тщедушная, похожая на мученика. Своим видом мы олицетворяли болезненную несправедливость этого мира. Мама всегда больше внимания уделяла Рейне. Ночью каждые три часа она вставала и подходила к колыбели сестры, и именно ей она дала свое имя. Возможно, Рейна действительно больше заслуживала называться так же, как мать.

Традиция называть именем Рейна как минимум одну женщину в каждом поколении моей семьи по материнской линии пошла так давно, что никто не мог вспомнить точно, когда именно. Точно также никто не помнил, откуда пришла к нам вереница Магдален, последней из которых будет суждено умереть вместе со мной. Мне казалось, что обычай называть этими двумя именами родственниц — бабушек и внучек, теть и племянниц — помогал сохранять связь между поколениями, между веками. Эта традиция была гарантией того, что связь сохранится.

В конце концов меня назвали Магдаленой, потому что не было другого выхода. Магда стала моей крестной матерью. Когда я родилась, никаких других живых Магдален в нашей семье не было. Моя бабушка стала крестной матерью Рейны, как в свое время прабабушка — крестной для моей матери. Когда мою сестру подвели к алтарю, она страшно испугалась и отказалась идти дальше, хотя бабушка держала ее за руку. Ей было тогда два года. Меня с Магдой сфотографировала у алтаря Хуана, няня моей матери. Хуана специально приехала издалека, из деревеньки Педрофернандес де Алькантара.

Многих приводила в ужас эта традиция с именами, которые нас преследовали. Наша семья когда-то была очень богатой, мы ходили в колледж, на стене которого висела памятная доска с такой надписью: «Reina Osorio de Fernandez de Alcantara donavit». Мой дедушка, второй муж бабушки, не владел таким большим состоянием, как мой прадед, который, в свою очередь, был беднее моего прапрадеда, которому когда-то улыбнулась удача и который был безумно богат. В его доме была собрана коллекция посуды из керамики, чего я никогда не видела в нашем доме. Она хранилась в столовой и была окружена такой же заботой, как Рейна. Кухарка Паулина рассказывала мне истории, связанные с этими вещами, успевая при этом готовить различные вкусности: куриные грудки, яйца вкрутую, ветчину. Все эти керамические и фарфоровые штучки были привезены из Америки, где и было заработано состояние моей семьи, все они были времен Колумба или Эрнана Кортеса.

Я всегда чувствовала себя хорошо в доме на Мартинес Кампос и с каждым разом любила его все больше. Я никогда никому не рассказывала о своих ощущениях. С тех пор как мне исполнилось восемь или девять лет, мне казалось, что все вокруг меня в этом доме живое — стены, люстры, ковры. Горничная всегда передвигалась по дому очень тихо, как будто боялась кого-нибудь потревожить. Мне кажется, она тоже воспринимала дом как живое существо. Помню, как Паулина, кухарка, готовила нам блюда из рыбы, хотя очень часто на второе бывали креветки. Нужно было пальцами тянуть их за головку, что мне всегда очень нравилось.

Моя бабушка Рейна, которая проводила свою жизнь с Ленни на руках, прижимая его к себе и то и дело целуя, называла меня Ленитой. Когда мы встречались с нею, она говорила мне: «Привет!», а потом забывала обо мне и начинала обсуждать с мамой новую прическу Карменситы или хвалила хороший вкус Патрисии, потому что ничем иным они не интересовались.

— Эй, бабушка! — сказала я однажды. — Неужели ты со всеми ними знакома…

Она посмотрела на меня очень удивленно, потом ответила:

— Я много с кем знакома, дочка.

Мама сказала мне, что бабушке лучше не говорить «эй», потому что ее это нервирует. Правда, мама посоветовала мне вообще забыть это слово, так как оно могло кого-нибудь обидеть. В те годы я много времени проводила с моей второй бабушкой Соледад, мамой отца. Она жила одна, у нее не было собаки и слуг, ее квартира была меньше нашей. Бабушка всегда готовила для нас хлеб с шоколадом и очень сладкий чай. Однажды я спросила у папы, почему мы ходим к бабушке Соледад вдвое реже, чем к бабушке Рейне. Он ответил мне с улыбкой, что это в порядке вещей, потому что дочери ходят к своим матерям чаще, чем сыновья. Я приняла это объяснение, хотя абсолютно не поняла его логики. Я принимала все, что говорил отец, за истину в последней инстанции и всегда ходила с ним к его матери, когда он брал меня с собой. Я была счастлива, когда я — мальчик в оболочке девочки — шла рядом с отцом, который казался мне прекраснейшим существом, подобным которому мне не суждено стать.

Он, без сомнения, знал силу своей способности к обольщению. Помню, что когда я была маленькой, он взял меня и сестру с собой в ресторан. Мне казалось, что все мужчины и женщины в этом ресторане смотрели только на нас. Он управлял нами, говоря: «Давайте, давайте, девочки!», и был очень доволен, видя, что мы его слушаемся. Потом мы пошли в супермаркет, он позволил нам с Рейной выбрать все, что захотим. Мы набрали кучу сластей. Он всегда сопровождал нас, когда мы ходили на дни рождения к нашим подругам. Мои тетки очень радовались за мою маму, которой достался такой хороший муж. Он водил нас в тир. Помню, однажды мы подстрелили там двух птиц, и маме это не понравилось, она считала, что подобное времяпровождение воспитает в нас агрессию. А вообще она ревновала его к нам, это было очевидно.

Мне казалось, отцу не очень нравилось приходить в дом на Мартинес Кампос, просто он привык. Когда он приходил туда, то искал возможности поговорить с бабушкой, они обсуждали футбольные матчи, которые всегда смотрели в нашем доме. Мама тоже участвовала в этих обсуждениях. Я слышала, как она громко ругала того или иного игрока. А я в это время старалась найти дедушку, который в их беседах не участвовал, а если и находился с ними в одной комнате, то не открывал рта.

Паулина рассказывала мне интересные истории из жизни моей семьи, уделяя особенное внимание американской эпопее. Когда она говорила о тех диких и страшных временах, многие события в моих глазах преображались. Я представляла себе Фернандеса де Алькантара с черными волосами и глазами, с черной бородой, в плаще и штанах такого же цвета. Мне казалось, что его жизнь — жизнь с большой буквы, жизнь героя. Таким он был изображен на портрете, написанном неизвестным мне перуанским художником. Много столетий прошло с тех пор, а я смотрела на него с большой симпатией. У меня были славные предки: мои прапрапрапрапрадеды, храбрецы из храбрецов, опаснейшие люди, первые на полях сражений, готовые на любой подвиг ради своей королевы. Они поехали ради нее в такую даль, победили миллион индейцев, добыли много золота. Они сделали это ради спасения западного мира. Когда они возвращались домой, на кораблях, груженных золотом для своей королевы, трусливые английские пираты напали на них. Я представляла себе реки крови, лившиеся по палубе корабля, стрельбу, резню… В моей голове словно крутилось приключенческое кино, главными героями которого были мои предки. Я видела синюю гладь океана и голубизну небес. А когда кино закончилось, я знала, что была там. Это была история Марии Магдалены Монтеро Фернандес де Алькантара, моя история.

Меня привлекали истории конкистадоров, я представляла себя среди них, когда оставалась одна. Я буквально видела меланхоличные лица завоевателей, в которых ясно проглядывали наши фамильные черты: глаза, как у моего кузена Педро, подбородок, как у дяди Томаса, — все в их облике мне было знакомо. Я рассматривала портреты предков и каждому давала прозвище: Франсиско Проказник, потому что он стоял подбоченясь и скорчив хитрую примасу; Луис Грустный — из-за странного блеска в глазах мне казалось, что он вот-вот заплачет; Фернандо Третий Скупой, потому что он был одет в потертый плащ, видимо не пожелав потратить деньги на новый; и, наконец, мой любимец, Родриго Жестокий, у которого был злобный взгляд, глаза будто буравили каждого, кто находился рядом, а его грудь украшали награды. Мне казалось, что он был невероятно храбрым и очень недобро улыбался. Рядом с ним была изображена его первая жена Теофила. Каждое лето в церковный праздник я шла в составе процессии девочек и улыбалась улыбкой Родриго. Это была улыбка человека, который знал цену золоту и мог все купить. Я засмеялась, Рейна тоже. Наш смех подхватили другие девочки — праздник был безнадежно испорчен. Мама потом очень ругала нас, недовольная нашим поведением, но долго не злилась.

Каждый раз дедушка уносил свой ужин на веранду. Он любил есть в одиночестве, чтобы не слышать разговоры бабушки и мамы, — на веранде их голоса приглушались. Я же после ужина занималась тем, что выдумывала истории, в которых главным героем был Родриго Жестокий. Я строила из ящиков, веревок, канатов некое подобие корабля, на котором плыла в Америку, где Родриго ожидала Мария — юная индианка, которая его любила.

Однажды вечером я стояла около своего «корабля», когда ко мне подошел дедушка, обнял меня и поцеловал в макушку.

— Ну как? Тебе нравится? — спросил он.

— Да, — ответила я. — Я хочу быть похожей на Теофилу.

Дедушка громко рассмеялся, так, как уже не смеялся с тех пор, как год назад из монастыря сбежала Магда.

— Да ты что! Неужели?

— Да. Пойми меня правильно. Я не хочу бытьпохожей на нее лицом, мне нравятся ее украшения. У нее их всегда было много.

Он покачал головой и внимательно посмотрел на меня.

— Эта женщина никогда не верила в силу денег. Ей нравилось только золото, бедняжке… Бедная Рейна.

Я не поняла, к кому относились последние слова деда. Может быть, речь шла не о бабушке, а о маме, а, может быть, о моей сестре. Мы сели за стол на кухне, а он опять рассмеялся. Я слышала, как где-то глубоко в доме тетя Магда говорит с дядей Мигелем на повышенных тонах: «Ты поверил этому козлу, а не мне. Что ты нашел в этой шлюхе… Ты совсем перестал считаться со мной, хотя я родила тебе девять сыновей! На четыре больше, чем она! И все равно ты бегаешь к ней… Ты опять напился… Есть Бог на небе, он все видит, он тебя накажет… Я напишу на тебя жалобу в городской совет. Я больше не могу выносить этого…» Потом я услышала спокойный голос отца, он сказал что-то смешное, и все засмеялись. Мой отец всем дарил только хорошие эмоции. Тетя, похоже, ушла, потому что я услышала, как отец сказал: «Женщины! Как их поймешь! Познакомишься с той, которая тебе нравится, посвятишь ей себя, подаришь кольцо, содержишь ее, делаешь ремонт в доме каждые три года, защищаешь ее, встаешь ночью к детям, кормишь их… И что? Никакой благодарности! Что им нужно?»

В это время я думала о своем конкистадоре — Родриго Жестоком. Я представляла его жизнь среди перуанцев, в моих фантазиях они мало чем отличались от европейцев.

Неожиданно дедушка вышел из задумчивости и сказал:

— Его звали Родриго.

— Я это знаю. Тут написало. Скажи мне, когда он жил и умер?

— Ох, не знаю! Примерно три столетия тому назад — в середине семнадцатого века, думаю, он был самым богатым из всех.

— Я это заметила.

— Смотри сюда, — дедушка поднялся, обошел стол кругом и указал на карту, которая висела на стене прямо напротив меня. — Посмотри, эта красная полоса показывает границы его владений. Видишь? Я думаю, что он обладал в Перу властью большей, чем многие европейские короли, — дедушкин палец упирался прямо в середину изображенного на карте государства.

— Как здорово! — воскликнула я, — реальность явно превосходила мои самые смелые ожидания. — И как он все это завоевал?

— Завоевал? — дед смущенно смотрел на меня. — Нет, Малена, он ничего не завоевывал. Он купил эти земли.

— Что ты хочешь сказать? Я не понимаю.

— Он просто их купил. Он дал очень много денег королю, который был тогда очень беден и никогда бы не смог их вернуть. Потому-то король и согласился отдать по низкой цене некоторые наделы, которые были куплены в свое время короной. Родриго был очень ловок.

— Да, но тогда… Кто же был конкистадором?

— Например, Франсиско Писарро. Тебе разве не рассказывали о нем в колледже?

— Да, — сказала я, начиная огорчаться, — но я хотела знать о ком-нибудь из нашей семьи.

— В нашей семье никогда не было никаких конкистадоров, дочка.

Я с силой прикусила губы. Мне хотелось убить дедушку, потому что он говорил то, что не было правдой, не могло быть правдой.

— Но тогда… Ты можешь объяснить мне, какого черта они делали в Америке?

Мой злобный тон испугал даже меня. При этом само построение фразы не было для меня привычным. Я сама себе удивилась.

— Они вели там дела, Малена. А ты о чем подумала?

— Но они же не были пиратами!

— Кто тебе это сказал? — спросил дедушка с улыбкой. — Они ездили туда, чтобы купить в Перу табак, специи, кофе, какао и другие товары, а потом отправляли их в Испанию на собственных судах. По дороге они заходили в разные порты, покупали там ткани, сухофрукты, оружие… — он сделал паузу, потом заговорил почти шепотом: — и рабов… Они все это продавали и получали хороший доход.

Когда дедушка посмотрел на меня, ожидая какой-нибудь реакции, мне было нечего сказать. Мир вокруг обрушился, а у меня не было сил, чтобы его восстановить. Дедушка обнял меня и поцеловал дна раза в висок.

— Мне очень жаль, принцесса, но это правда. Могу утешить тебя лишь тем, что скажу: Фернандес де Алькантара никогда никого не убивали.

— Это очень важно для меня!

— Я знал это, — сказал дед, качая головой и глядя на меня так, будто ожидал услышать нечто ужасное. — И этим ты отличаешься от сестры. Вы так похожи, так похожи, но я всегда знал, что вы разные…

— Что ты такое говоришь, дедушка? — взволнованно спросила я, не понимая ни слова из того, что он сказал. — Понятно, что ты имеешь в виду: Мы с Рейной совсем не похожи, она намного лучше меня.

Он изменился в лице и посмотрел на меня как-то по-особенному. Теперь дед рассматривал меня, как будто пытался найти в моем облике ответы на свои вопросы. Пауза затягивалась, что немного меня пугало. Когда он заговорил, его голос звучал уже не так, как обычно.

— Не говори так, Малена. Я слышал эту фразу много раз в жизни, и всегда она причиняла мне боль.

— Спроси у мамы, она подтвердит мои слона, ты увидишь…

— Мне абсолютно наплевать на то, что скажет твоя мать! — воскликнул дед. — Я знаю, что это не так, и все!

Я впервые видела дедушку таким возбужденным и испугалась. По моей спине побежал холодный пот. Мне ничего не оставалось, как признать, что опасения, которые относительно деда высказывали мама и Рейна, не были безосновательными. Когда он нервничал, то принимался быстро-быстро ходить по комнате, казалось, его сжигает внутренний огонь.

Наверное, дед почувствовал мой страх, потому что он вдруг успокоился, остановился, посмотрел на меня, а потом сказал:

— Пойдем, я подарю тебе одну вещицу.

Мы вернулись в его кабинет, он подошел к сундучку, на который я давно обратила внимание, — это была старинная очень красивая вещь. Дедушка посмотрел на меня с улыбкой, достал ключ, открыл сундук и вынул оттуда несколько украшений. Среди них были красивые запонки, которые я уже видела.

— Это все, что осталось от драгоценностей Родриго. Многое, что у него было, он подарил королю, хотел получить дворянский титул.

— И ему это удалось?

— Нет.

— Понятно. Они не дали ему титул, потому что он был простой торгаш?

— Я так не думаю, — рассмеялся дедушка, — просто король хотел контролировать Родриго, который был очень хитрым, я тебе об этом говорил. Он многое отдал королю, но оставил себе два самых ценных камня. Это, — дед дотронулся кончиком пальца до красного камня, большого, очень красивого, обрамленного в золото, — гранат, а это, — он указал на брошь с зеленым камнем поменьше, — изумруд. У этой броши есть имя. Ее зовут Рейна, как твою мать и сестру.

Он помедлил, потом взял в руку брошь с зеленым камнем и посмотрел на него внимательно, как бы изучая. Потом взял мою ладонь и положил в нее изумруд.

— Возьми, это тебе, Малена, только береги его. Малена, камень стоит очень много денег, больше, чем ты можешь себе представить. Сколько тебе лет?

— Двенадцать.

— Только двенадцать? Ясно, как только ты станешь старше…

Мысль о моем возрасте отрезвила дедушку. Мне показалось, он раскаялся в своем поступке.

— Если хочешь, оставь брошь у себя, а когда я стану старше, ты мне ее отдашь.

— Нет, — он покачал головой, — она твоя, но ты должна пообещать мне, что никогда никому ее не отдашь — ни сестре и ни в коем случае матери. Обещаешь?

— Да, но почему мне?..

— Не задавай вопросов. Она тебе нравится?

— Да.

— Ты покажешь ее кому-нибудь?

— Нет.

— Хорошо, спрячь ее в каком-нибудь укромном месте, там, где ее никто не заберет и не увидит. Спрячь ее так, чтобы тебя с ней никто не видел. Малена, это очень важно. Не показывай ее никому, никому, никакому мальчику, даже своему мужу, который у тебя будет. Пообещай мне!

— Обещаю.

— Храни ее, и когда-нибудь, если ты попадешь в беду, она спасет тебя. Если тебе будут нужны деньги, позвони своему дяде Томасу и продай ее. Он заплатит за нее много денег. Но никому другому! Ты запомнила? Я даю тебе изумруд, который может спасти тебе жизнь.

— Я поняла.

Я старалась казаться спокойной, но чувствовала, что происходит нечто весьма необычное и невероятное. Теперь у меня появилось сокровище. Я была счастлива, хотя это произошло при таких прозаических обстоятельствах, совсем не так, как мне виделось в мечтах. Никто в этом доме никогда не говорил со мной, кроме Магды. Но теперь, когда она была далеко, я не боялась разболтать свой секрет. Я думаю, что у остальных были гораздо более страшные тайны.

— Очень хорошо, — сказал дедушка и поцеловал меня в губы, будто хотел запечатать в них этот секрет. Теперь между нами было нечто, что еще больше объединило нас. — Теперь можешь идти.

Я повернулась и пошла к двери, держа в руке брошь Родриго Жестокого, который теперь казался мне совсем другим. Я была счастлива, что у меня теперь есть собственное сокровище.

Я повернулась к дедушке со словами:

— Дедушка, можно спросить тебя кое о чем?

Он кивнул.

— Что ты подарил моей сестре?

— Ничего, — улыбнулся он. — У нее же есть пианино. Она единственная умеет играть на нем, и ты об этом знаешь.

* * *
Уверенность, с которой дедушка произнес эти слова, навела меня на мысль, что ответ у него был заготовлен заранее. Это открытие взволновало меня и разбудило смутные подозрения на его счет. Пианино на Мартинес Кампос тоже было ценной вещью: оно было сделано в Германии и стоило очень дорого, поэтому никто, кроме Рейны, к нему не прикасался.

— Ага. А почему ты подарил это сокровище мне? У тебя же много внуков.

— Да, но у меня только одна брошь. Я же не могу разделить ее на кусочки, правда? — дедушка замолчал. — И почему не подарить ее тебе? Магда тебя обожает, и, кроме того… Мне кажется, что ты из моих… — он понизил голос, — в твоих жилах течет кровь Родриго. Когда-нибудь ты поймешь.

— Что ты хочешь сказать?

— Тебе пока рано задавать мне вопросы.

— Да, но я тебя не понимаю.

Я успокоилась и посмотрела в потолок, как будто хотела найти там какие-нибудь доводы в свою пользу. Я пыталась придумать что-нибудь, что помогло бы разговорить дедушку. Видно было, что он искал слова для ответа на мой вопрос и, наконец, сказал уверенным тоном:

— Если бы мы поехали в Перу, нам не пришлось покупать земли, правда?

— Нет, — улыбнулась я, — мы бы завоевали их в честном бою.

— Вот именно.

— Но тогда… мы не одной крови с Родриго. Так? Ведь он купил эти земли.

— Конечно, конечно, ты права. Не знаю, почему я сказал тебе эту глупость, похоже, я впадаю в маразм. Я говорю все, что взбредает в голову… Давай, иди… Твоя мама тебя ищет, но помни о том, что ты мне пообещала.

— Да, дедушка, и большое спасибо.

Я подбежала к нему, поцеловала и убежала. Вечером дедушка не вышел из своей комнаты, чтобы пообщаться с нами. Прошло несколько недель, прежде чем я смогла с ним снова поговорить. Но с тех пор он никогда не вспоминал о своем подарке. Когда я узнала о его смерти, то проплакала всю ночь.

* * *
Я никогда не верила в то, что какие-то камни могут защитить нас от несчастий. Мне трудно себе представить, что в булыжнике, грани которого неправильно затуплены временем, заключается какая-то сила. Несомненно лишь то, что я узнала в колледже, например, изумруд — этот драгоценный камень, похожий на зеленую сверкающую стекляшку, появляется в природе почти мистическим образом. Я никак не могла выяснить, каким образом определить степень ценности моего талисмана, который, когда я смотрела сквозь него на свет, был чистого зеленого цвета. При этом он был похож на осколки гранита, которые я иногда находила во время прогулок. В общем, помню, что я не придумала ничего лучше, чем хранить брошь в коробочке из-под «Тампакса», которая лежала в шкафу. Там брошь провела несколько лет, пока у Рейны не начались первые менструации. Я никогда не забуду этот день, потому что когда Рейна пожаловалась матери на недомогание, той ничего не оставалось, как сказать: «Не волнуйся, дорогая, все имеет хорошие и плохие стороны, и Малена состарится раньше тебя». Эти слова еще больше отдалили меня от них. После этого я заглянула в свой заветный ящик, в котором лежали стеклянные бусы, разноцветные украшения, металлические обручи, цепочки, жемчужины из пластика, никому не нужные часы. В этот сундучок я хотела положить сокровище Родриго. Но подошла Рейна и попросила дать ей на время пару серег. Она увидела изумруд в моей руке, и, прежде чем я успела придумать, что ей сказать, спросила:

— Что это такое, Малена?

— Всего лишь брошь. Разве не видишь?

— Ага… Только она довольно сильно запылилась.

— Да. Я нашла ее на улице среди мусора. Я подумала, что она подойдет для одного из моих платьев. Но теперь я вижу, что она будет смотреться просто ужасно. Пойду выброшу ее в мусорное ведро.

— Думаю, именно так и следует поступить, пока она не повредила одежду, по-моему, она начала окисляться. Если решишь все же оставить ее, то я могу дать тебе средство для чистки.

И тут Рейна, к моему удивлению, уверенно взяла серьги и положила их в свою сумочку. Она говорила со мной высокомерно, и я подумала, что дедушка был прав, говоря о сходстве Рейны с моей матерью. В тот же день я купила небольшой сундучок с замком. По размерам он был таков, что в нем можно было хранить и мой дневник. Ключ от сундучка я повесила себе на шею, после чего вышла из своей комнаты и направилась по коридору к кабинету отца — единственному месту в доме, где мама никогда не оставалась одна.

Я постучала в дверь и, не получив ответа, вошла внутрь. Отец говорил с кем-то по телефону. Судя по тому, что он кусал себе губы, история, которую рассказывали ему на другом конце провода, была очень захватывающей. Он посмотрел на меня уничтожающим взглядом, понимая, что разговор придется прервать. Отец был еще не старым — ему не исполнилось и сорока лет, когда родились мы с сестрой. Родители поженились скоропалительно, после кратковременного романа. Они не собирались заводить много детей, возможно, потому, что мама была на четыре года старше отца.

Когда папа наконец закончил разговор, то с некоторой досадой поморщился и нетерпеливо спросил:

— Чего тебе, Малена?

— Мне нужно поговорить с тобой по очень важному делу.

— Это не может подождать? У меня важный телефонный разговор.

— Нет, папа, мне необходимо поговорить с тобой сейчас.

Мне показалось, что при моих последних словах отец слишком сильно стиснул зубы, словно от боли. Однако жестом он указал мне на кресло, приглашая сесть. Сам же нетерпеливо стал передо мной расхаживать взад-вперед, время от времени останавливаясь около стола и стуча пальцами по столешнице. Внезапно отец задал вопрос, который я меньше всего ожидала.

— Ты беременна?

— Нет, папа.

— Уже неплохо.

Мне показалось, что мой ответ принес ему некоторое облегчение. Я решила сказать заранее приготовленную фразу.

— Видишь ли, папа, этим летом мне исполнится семнадцать лет… — начала я импровизировать, но увидела, как он нетерпеливо посмотрел на свои наручные часы и, как обычно, не дал мне закончить фразу.

— Во-первых, если хочешь попросить денег, то у меня денег нет, я не знаю, куда они у тебя деваются. Во-вторых, если хочешь поехать в Англию, чтобы совершенствовать английский, то эта идея мне нравится, но ты поедешь туда вместе с сестрой. Так будет спокойнее. В-третьих, если ты не сможешь успешно завершить учебу, то останешься в Мадриде, мне очень жаль. В-четвертых, если хочешь получить водительские права, то я куплю машину, когда тебе исполнится восемнадцать, а пока поездишь с мамой. В-пятых, если ты вступила в коммунистическую партию, то ты автоматически лишаешься наследства. В-шестых, если ты хочешь выйти замуж, то я тебе не разрешаю, ты еще слишком маленькая и глупая. В-седьмых, если ты все равно решишь выйти замуж, будучи уверена, что встретила настоящую любовь, или в противном случае будешь готова покончить жизнь самоубийством, то, так и быть, я не буду возражать, если ты согласишься на два условия: ты не будешь делиться с ним своим имуществом и его не будут звать Фернандо. — Отец остановился, чтобы перевести дух. — Мне жаль, Малена, но я думаю, что ты торопишься, и он окажется пройдохой… В-восьмых, если ты будешь послушной девушкой, то я найду тебе достойного жениха, с которым вы будете жить в Мадриде. В-девятых, если ты хочешь гулять по ночам, то знай: после половины двенадцатого на улице остаются только шлюхи. И в-десятых, если ты хочешь принимать какие-то пилюли, не говори об этом матери. Итого, — он посмотрел на часы, — три минуты… Ну, в чем дело?

— Ни в чем из того, что ты сказал.

Отец постоянно думал о тех упреках, которые могла обрушить на его голову мать: «Ты такой мягкотелый, Хайме!» Мама знала, чем обычно заканчиваются наши с ним разговоры. Поэтому она устраивала допросы с пристрастием, в которых раскрывала отцовские промахи. Я поняла, что сегодня он торопится, а потому не будет приставать ко мне с ненужными расспросами.

— Хорошо, Малена. Так что ты хочешь?

— Я хочу, чтобы ты сохранил у себя один закрытый сундучок. При этом ты отдашь его мне тогда, когда я попрошу.

— Давай! — его рука нетерпеливо загребла воздух, но я не торопилась отдать ему ящичек.

— Там мои секретные вещи и мысленно добавила: «О которых я тебе не скажу».

— Что там внутри?

— Ничего интересного для тебя, папа! — быстро заговорила я, придумывая на ходу, что можно сказать. — Это вещи Фернандо, платок, который он подарил мне, конфетка в форме сердца, которую он прислал мне из Германии…

— Презерватив, который вы использовали в последнюю ночь…

— Папа!

Отец опять посмотрел на часы. Мне не понравилось то, что он сказал, тем более что говорил подобное часто и без всяких на то причин. Отец старался изображать либеральную терпимость, пытаясь, однако, каждый раз выведать у меня правду. Он постоянно пытался вызвать у меня чувство вины и найти несоответствие в моих словах.

— Хорошо, я сохраню твои вещи в этом шкафу, — наконец сказал он и указал на один из шкафов, которые стояли вдоль трех стен в кабинете. — А где ключ?

— Здесь, — ответила я, указывая на свою шею.

— Ты не хочешь неожиданностей, да?

В этот момент мы услышали звук хлопнувшей двери. Отец схватился за голову.

— Это не может быть твоя мать. Правда?

Это была, конечно, мама. Войдя в кабинет, она сказала «привет» прежде, чем папа успел закончить фразу.

— Не может быть, — сказал он, глядя на часы, — я думал, что ты придешь не раньше, чем через два часа…

— Привет, — повторила мама, обращаясь к нам обоим. — Малена! Что ты здесь делаешь?

— Я разговаривала с папой, — ответила я, но мои объяснения не были услышаны мамой, которая обошла стол и встала у отца за спиной.

— Закрой глаза, Хайме! — скомандовала она. — Я купила то, что тебе обязательно должно понравиться.

Мама смотрела перед собой, ее губы нервно подрагивали. Мне нравилось видеть ее такой, притом что в подобном состоянии она бывала редко. Мама достала пакет, в котором я увидела сероватый галстук, на нем был какой-то рисунок с полотен художников-кубистов. Галстук мне показался очень милым, но я поняла, что отцу он не понравится и он умрет от стыда, если выйдет в нем на улицу. Я упрямо продолжала стоять на месте, хотя чувствовала, что присутствую при весьма интимной сцене.

— Теперь можешь открыть глаза, — сказала мама.

Отец открыл пакет и потер руки.

— Рейна! Он замечательный… Мне нравится, спасибо.

При этих словах он приподнялся и поцеловал маму в подбородок. Она по-детски обрадовалась и, ничего не говоря, обняла папу. Я решила, что мне пора выйти и оставить их наедине, когда мама, только что целовавшая в губы своего мужа, опередила меня.

— Я пойду на кухню, приготовлю ужин…

Отцу пришлось отпустить маму, которая улыбнулась ему и, не говоря больше ни слова, вышла из кабинета. Так мы опять остались вдвоем с папой.

— Я тоже пойду. Мне нужно кое-что сказать маме.

— Это надолго?

— Что?

— То, что ты хочешь сказать маме.

— Я не знаю…

— Минут десять? — уточнил папа, протягивая руку к телефону.

— Да. Думаю, да.

Он начал набирать номер, затем взял галстук и сложил его в несколько раз. Отец, как и Магда, знал, что мог мне доверять. Теперь он рассматривал этикетку, пытаясь прочитать надпись, при этом издавал какие-то звуки, свидетельствующие об мыслительной работе.

* * *
Дедушка не прожил и двух месяцев со времени нашего последнего разговора. Согласно завещанию он оставил много денег в металлических монетах, которые уподобили наследство состоянию средневекового рыцаря. Дед назначил своим душеприказчиком дядю Томаса, который должен был обеспечивать связь меду братьями. Потом, видимо, для того чтобы не компрометировать меня, дедушка распорядился защищать три или четыре года после его смерти юную особу, ту, которой в момент безумия он подарил камень «Рейна», никогда не фигурировавший в списке семейных сокровищ. Этот камень и станет подтверждением его завещания.

Мой самый старший дядя, Педро, с какого-то момента ставший самым серьезным из всех, был очень удивлен.

— Мы могли бы этого ожидать… Старый вонючий хрен!

Инстинктивно я потянулась к цепочке на шее, чтобы исповедаться и рассказать всем правду. Но это не было необходимо, потому что мой дядя Томас, давний и загадочный друг моего отца, продолжал вести себя так, как будто совсем не замечал меня. Он собирался сказать кое-что еще, и это могло стать второй неожиданностью.

— Послушай, Педро, если ты хочешь забрать себе все деньги отца, то у меня нет возможности выполнить твою волю, так как твоя доля прописана в завещании. То же самое относится и к остальным. Ясно?

Я отметила, что никто из присутствующих даже не пошевелился, услышав эти слова, ни у кого на лице не дрогнул ни один мускул, но мне передалось напряжение и мышечные спазмы, которые заставляли собравшихся людей ерзать на стульях и менять позы. Среди присутствовавших была и моя мать, она очень волновалась, слова в завещании о том, что кому-то чужому отдано сокровище Алькантара, ее глубоко взволновали.

— Этого следовало ожидать, — прокомментировал мой отец, который выслушал завещание с каменным лицом. — Успокойся, Рейна, не изводи себя…

— Он такой неблагодарный, Хайме, — сказала мама.

Возможно, отец согласился бы с ней, но в этот момент прибежали внуки. Рейна начала играть на пианино. Мне ничего не оставалось, как поблагодарить портрет Родриго Жестокого за сделанный мне подарок. Тут тетя Кончита, у которой было много сыновей, спросила:

— Слушай, Томас… А что насчет доли Магды?

— Ничего. Мы не трогаем долю Магды.

— Хорошо, но она, — это уже был мой дядя Педро, — разве не сбежала? Нет? Строго говоря, она не заслуживает…

— Мы не трогаем долю Магды. — Томас вздохнул, он произнес эти слова твердо, словно пытался донести свою мысль до детей, а не до взрослых. — Ее доля хранится в банке и будет послана туда, где Магда теперь проживает. Мы сразу же передадим ей деньги, как только узнаем адрес. — Он повысил голос. — Хотя Магда ничего знать о нас и не желает, она все же наша сестра.

— Верно.

Это был снова голос моего отца, он единственный, похоже, сохранил самообладание. Однако его поведение действовало на нервы моей матери.

— Ты не можешь судить, потому что ничто здесь не принадлежит тебе!

— Это верно, но все же судить я могу! Разве нет? И повторю, что решение деда верное.

Я посмотрела на маму, она взяла себя в руки и теперь спокойно смотрела на присутствующих.

— Ты обо всем знал с самого начала, Томас! Ты знаешь, где она, и папа об этом знал, вы втроем объединились против нас! Вы не имеете права! Ты слышишь? Вы не имеете права! Она ушла со всеми своими вещами, и ты, ты не более чем… Вы все эгоисты, выскочки, вы все одинаковые! Вы ничего не стоите, слышите? Ничего! Вы — грязь… Какой ужас! Если бы была жива мама! Какой ужас, Господи!

Мама обмякла на стуле, казалось, она была в обмороке. В течение нескольких секунд никто не двигался с места, чтобы помочь ей. Все понимали горе дочери, потерявшей отца. Но все будто чего-то ждали и не приближались к ней. Наконец Рейна подбежала к маме и обняла ее, как будто хотела защитить ее от нее самой, спрятать от наших глаз. Я наблюдала за ней, у меня была не такая быстрая реакция.

* * *
Первое, что мне запомнилось о Магде, — это как раз полное отсутствие воспоминаний. В моей голове весьма причудливо запечатлелись события прошлого. Я была еще очень маленькой. Помню, как меня целовала какая-то женщина и время от времени дарила подарки. Она была вечной гостьей в нашем доме и, как выяснилось, приходилась мне теткой. Магда не жила постоянно в Альмансилье, не приходила по воскресеньям в Мартинес Кампос, не ужинала с нами в Рождество, но, она, на мой взгляд, была гораздо интереснее моей матери. Шли годы, а она мне не особенно нравилась, причем в каждом возрасте по разным причинам. Например, потому, что к пустякам, которые она мне дарила, прилагались инструкции на языках, которыми я не владела, или потому, что она обращалась к няне Хуане на «ты», а на свой день рождения приготовила взрослым бокалы с вином, а детям всего лишь одно несчастное блюдо с жареной картошкой. Потом, когда Магде надоели постоянные разъезды туда-сюда, она стала оставаться в доме дедушки и бабушки на более длительное время, и я начала ее ненавидеть уже по определенным причинам и с такой силой, которая сегодня мне кажется болезненной для девятилетней девочки. Дело в том, что Магда была похожа на свою сестру — мою маму, — но в то же время, она, как женщина, была более привлекательна, чем мама, и я ставила ей это в вину. Это было непростительной обидой.

Раньше я не могла вычленить те нюансы, которые создавали чудо различия сестер. Разница заключалась в том, что у Магды была цель, к которой она стремилась, а моя мать на фоне сестры казалось бледной копией, несмотря на общее сходство. Теперь я вспоминаю некоторые детали и вижу Магду, курящую сигарету: ее левая рука прижата к груди, а правая поддерживает левую в локте. Эта поза выглядела такой монументальной, что, казалось, ее рука удлинялась и становилась частью белого дыма, который шел от сигареты, зажатой между пальцами. Когда Магда курила, ее кисть была расслабленной, жесты — всегда продуманными. Я видела ее сигарету с Суматры, маленькую и тонкую. Спустя сутки после приезда Магды мама разрешила мне посмотреть ее мундштук, который нигде не выглядел так хорошо, как в руках хозяйки. Я могу попытаться объяснить завладевшие тогда Магдой чувства, которые нельзя объяснить ничем иным, кроме как отчаянным желанием постоянного бегства. При этом Магда не желала иметь что-либо общего с мадридскими сеньорами того времени, которым моя мать всегда уступала и со всем соглашалась. Поведение Магды всегда мне казалось несколько вычурным, многое из того, что она делала и говорила, было не столько плохо, сколько утрированно.

Вместо челки ее прическа завершалась длинной прядью, окрашенной полностью или отдельными штрихами в какой-нибудь желтоватый оттенок. Эта прядь лежала обручем на голове и спускалась между лопатками. Магда долго сохраняла свой собственный темно-каштановый цвет. По утрам, за исключением тех редких ночей, которые Магда проводила дома, она расчесывала волосы и заплетала косу. Завязав пучок на затылке, она становилась очень тихой, что придавало ей враждебный вид, которого все ее ровесницы боялись как чумы. Она подводила глаза черным, лазурным или зеленым, как теплое море, карандашом, который маму всегда портил, если она делала подобное. Я заметила, что глаза Магды меняли свой цвет в зависимости от ее настроения. Магда никогда не носила брюки, хотя это было бы гораздо современнее, никогда не носила цветастых поясов, только черные. Она допускала разумное декольте, но старалась избегать ненужных украшательств, уделяла внимание мельчайшим деталям, что говорило о хорошем вкусе. Мелочи всегда были для нее очень важны. Моих остальных теток, которые носили на шее дюжину золотых цепочек, она открыто порицала.

Магда не надевала бикини, но всегда носила мини-юбку; она не замечала приход лета и не красила ногти, зато пользовалась губной помадой ярко-красного цвета; она не была замужем, но при этом не пыталась поймать букет невесты; она не позволяла делать себе массаж, зато в одиночестве совершала длительные многокилометровые пешие прогулки; никогда не украшала себя мантильей или гребнем; во время праздников в Альмансилье она вставала в пять утра и бесшумно выходила из дома вместе с моим отцом и его братом Мигелем, чтобы быть единственной женщиной, которая осмеливалась идти между двумя мачо. Магда могла обходиться одним стаканом вина и читать газету, но она никогда не обсуждала политику. У тети было много друзей, некоторых из них мы знали, но она редко нас с ними знакомила. Магда произносила все буквы «р» в слове pret-a-porter, при этом она, не обращаясь к справочной литературе, по памяти давала советы людям, как ориентироваться в Лондоне. Она была очень смуглой летом, но всегда отказывалась загорать и никогда, никогда, до тех пор пока не наступал конец августа, не брила подмышки, хотя в то же время пользовалась воском для эпиляции ног. Я полагаю, что эти привычки не менялись на протяжении многих лет.

Наконец, я не могла не признаться, что предпочла бы иметь такую мать, как Магда. Я не чувствовала в себе достаточно сил, чтобы, подобно ей, противостоять традиции, поэтому мне ничего не оставалось, кроме как презирать поступки ее двойника. Я всегда играла по правилам, пока Рейна не начинала со мной спорить, — тогда я становилась похожей на тетю. Долгое время я не могла понять причину своей резкости. Видимо, мой организм старался таким образом выработать эффективную вакцину, необходимую защиту для сохранения неприкосновенности моей жизни в этом вялом мире, простом и предсказуемом, внутри которого существовали подводные течения, такие глубокие, что, казалось, могли бы как-нибудь уничтожить этот мир навсегда. Единственное, что меня успокаивало, — это позиция моего отца, который обходился с Магдой с уверенной непосредственностью. Она была, без сомнения, очень красивой женщиной, с правильным овалом лица, пухлыми губами. Кстати, губы — единственная черта, которая сохранилась у нас от общих предков-метисов. Глаза у Магды были темнее, чем у моей матери, и не такие нежные. Но ее фигура (в этом заключалось принципиальное различие между сестрами) была гармоничной и стройной, как у юной девушки, — фигура, которой моя мать обладала лишь на некоторых пожелтевших от времени фотографиях. Эта разница была и источником беспокойства, которое я испытывала, рассматривая себя в зеркале. Изъянов я больше не видела. Добродетель была сущностью Магды — она могла раскованно кокетничать, но никогда своим поведением не наводила людей на дурные мысли. Мама и Магда обладали большой красивой грудью. Мамин бюст пленял своим объемом, она даже ходила, слегка прогибаясь вперед. Грудь Магды, наоборот, была словно высечена из камня.

Магда ни к кому не проявляла особой любви, какую позднее начала испытывать ко мне, а мне было безразлично, что общение с племянниками для нее — обязанность. Поэтому меня удивил интерес ко мне на торжестве в честь первого причастия одного из моих двоюродных братьев. Магда внимательно смотрела на меня во время церемонии, потом вышла в сад и заставила меня слезть с качелей, отвела в сторону и без лишних слов задала странный вопрос:

— Тебе нравится твой бант?

С этими словами Магда дотронулась до меня. Ее вопрос поставил меня в тупик. Я не знала, как мне следует относиться к широкому красному банту, точно такой же носила Рейна. Более того, мы даже завязывали банты одинаково справа, что делало нас похожими. Я фыркнула, потому что причастие длилось уже несколько часов и я с нетерпением ждала конца. Не колеблясь ни минуты, я ответила с самым наивным видом:

— Да, он мне очень нравится.

— А тебе бы понравился бант другого цвета? Или на другом месте, слева, или по центру, или если бы тебе заплели волосы в косу?

Магда неторопливо курила через мундштук из слоновой кости, сделанный в форме рыбы, и постукивала каблуками о гранитные плиты пола. Она смотрела на меня улыбаясь, а меня пугала собственная медлительность при ответе на ее вопрос.

— Нет, мне бы не понравилось.

— Значит, ты хочешь всегда быть копией твоей сестры.

— Нет… А что бы изменилось, если бы было наоборот?

— Если бы твоя сестра была твоей копией? Ты это хотела сказать?

— Верно.

— Этого никогда не случится, Малена, — она отрицательно покачала головой, — только не в этой семье…

* * *
Прошло три года, и я научилась уважать матушку Агеду, которая была сущим бедствием: ходила по коридорам, словно лошадь, хохотала в полный голос, громко разговаривала, тайно курила, всегда с мундштуком, причем табак я сама тайком приносила для нее в колледж. Это были близкие и понятные мне привычки, которые я с ней разделяла, потому что тайно мы были очень похожи. Мы обе жили на пограничной территории, где матушка Агеда была невозможной монахиней, а я — невозможным ребенком, мы обе развивали в себе двуличность, чтобы запутать окружающих, наши грехи были похожи, и их хватало, чтобы разбавить нашу монотонную жизнь авантюрными историями наподобие рассказа о спасении Америки смелыми Алькантарас. Эта история распространилась со временем в классы, в часовню, в крылья здания, где мы обе бегали с наименьшим риском.

Время от времени Рейна спрашивала, почему моя антипатия к Магде вдруг переродилась в любовь, причем такую сильную. Сестра часто недоумевала по этому поводу и приходила к выводу, что ничего не изменилось: Магда осталась Магдой, даже когда сменила имя. На это я отвечала по-разному, но Рейна, хотя и была такой умной, не могла меня понять, но в одном мы с Рейной были единодушны во мнении: Магда не была монахиней и не могла ею быть.

Магда никогда никому ничего не писала, даже маленького письмишка, хотя ни в коем случае не потому, что стеснялась монахинь, с которыми проводила большую часть времени. Она так и не смогла научиться притворяться — ни когда все шло хорошо, и она соглашалась говорить шепотом, ни когда стояла на коленях в часовне, закрыв лицо ладонями, ни когда по понедельникам на первое была тошнотворная чечевица. Она, правда, молилась, вместо того чтобы просто трижды перекреститься, а потом со страшной быстротой набрасывалась на тарелку и съедала все с диким аппетитом.

Слабость Магды заключалась в том, что она не избавилась от гордыни и возмутительной привычки постоянно улучшать свое угловатое лицо, глядясь украдкой в хрусталь до тех пор, пока не достигала нужного результата. Магда меньше всего была монахиней — она украшала себя для того, чтобы быть привлекательной.

Мы с Рейной копировали все жесты Магды, желая понять ее суть. Моя сестра в этом деле преуспела настолько, что Магде пришлось скрыться из этого мира, чтобы забыть отражение человека, которого можно было определить лишь как бой-бабу. Я никогда не принимала это определение, но соглашалась в течение определенного времени с тем, что некоторыми подобными чертами Магда все-таки обладает. Особенно это было очевидно, когда Рейна весьма похоже повторяла ее движения и манеру одеваться.

Я использовала свое свободное время для того, чтобы сопровождать тетю в часовню менять цветы у алтаря. Это была единственная работа в монастыре, которая ей нравилась. Мне доставляло удовольствие оставаться с Магдой наедине, соблюдая дистанцию и видя, как торжественно она идет по центральному проходу, чтобы совершить ежедневный ритуал. Она несла кувшины с водой, ножницы и мешки для мусора, чтобы убрать вчерашние цветы. Я наблюдала за тем, как Магда это делает, а она, в свою очередь, мне что-нибудь рассказывала. Однако однажды утром наше молчание затянулось, я почувствовала неловкость. Казалось, Магда витает в каких-то небесных сферах, поэтому я решила сама начать разговор, спросив первое, что пришло на ум.

— Послушай, Магда… — я никогда не употребляла слово «тетя», это было моей привилегией, — почему тебя называют здесь не так, как дома? Ты бы могла называться «матушка Магдалена»? Разве нет?

— Да, но я подумала, что будет забавнее, если сменить имя. Новая жизнь, новая одежда. Я сама выбрала себе имя, Малена. Мне не нравится, что меня зовут Магдаленой.

— А мне нравится мое имя.

— Конечно, — она оторвала взгляд от хризантем, которые укладывала в определенном порядке, и посмотрела на меня улыбаясь, — потому что у тебя красивое имя, имя для танго. Я тебя назвала так, а Магды и одной будет достаточно.

— Да, но имя Агеда намного хуже, чем Магда.

— Ну что ты! Войди в ризницу и посмотри на то изображение на стене.

Я не осмеливалась поднять щеколду, как будто хотела оградить себя от ужасного зрелища, которое предстало перед моими глазами: кровь потоком лилась по телу молодой женщины, чья доверчивая улыбка скрывала скорби о своих ранах. Пальцы несчастной сжимали тунику, на верхней части которой до пояса расплылось темно-красное пятно, поразительно контрастировавшее с белизной двух бледных и непонятных шишек, лежащих на подносе, который она крепко держала рукой.

— Как ужасно! — Магда отреагировала на это мое восклицание взрывом хохота. — Кто эта несчастная?

— Святая Агеда, или святая Агата, как ее еще называют. Я хотела носить имя Агата, но меня так не назвали, потому что это не испанское имя.

— А кто с ней так поступил?

— Никто. Она сама.

— Но почему?

— Из любви к Богу, — ответила Магда.

Она закончила убирать цветочные урны и подозвала меня к себе, чтобы я ей помогла.

— Слушай, Агеда была очень кроткой девушкой, она очень беспокоилась о своей душе, но у нее была хорошая фигура, красивая большая грудь, которая ей очень мешала, ведь, выходя из дома, она замечала, что мужчины останавливаются и смотрят на нее, говорят любезности и всякие глупости. В один прекрасный день она задумалась, что больше всего привлекает в ней мужчин, и поняла — грудь! Это достоинство, видимо, мешало ее добродетели.

— И что было дальше?

— И так понятно… Она взяла нож, встала так…

Магда встала перед алтарем таким образом, что ее грудь осталась лежать на его поверхности, потом провела правой рукой по воздуху, имитируя направление удара ножом, — и бац — отрезала себе обе груди.

— Ой, как отвратительно! И она, конечно, умерла.

— Нет, она положила груди на поднос и, очень довольная, вышла на улицу, чтобы пойти в церковь и показать Богу, как сильна ее любовь и добродетель, именно эту сцену ты и видишь.

— И то, что у нее лежит на подносе, это ее груди? — я покачала головой, — но у них нет вершинок!

— М-да… Эту картину писал монах-бенедиктинец, и я не знаю, может быть, ему было трудно нарисовать соски. Тут он, конечно, ошибся, хотя, без сомнения, он не поскупился на кровь. Сурбаран изобразил Агеду без единой капли крови, а он тоже был монахом… Ну ладно, нам пора. Как тебе эта история?

— Не знаю.

— А мне она понравилась, и поэтому теперь я зовусь Агеда.

Я молча шла за ней к выходу, я хотела ей кое-что сказать, но не решалась. Потом я вдруг схватила ее за руку, да так, что она с удивлением посмотрела на меня.

— Что с тобой?

— Магда, пожалуйста… не отрезай себе груди.

— Малена, ты испугалась? Верно? — она обняла меня, потрепала по щеке и поцеловала в лоб, как будто я была ребенком. — Я была не права, что рассказала тебе эту историю, ты еще маленькая, чтобы понять ее, но… Но с кем мне говорить здесь, как не с тобой?

* * *
Матушка Агеда всегда была такой. Она колебалась между светом и тенью, словно светлячок, неспособный сориентироваться. Она не умела балансировать между приступами веселья и меланхолии. Она была похожа на эквилибриста, хотя приступы меланхолии посещали ее все чаще и становились все продолжительнее. Шло время, и я чувствовала, что Магда двигается только потому, что это необходимо. Ее улыбка стала похожа на гипсовую маску и уже не обладала той живой радостью, как раньше.

Я ее любила, хотя понимала не все, что она говорила. Со временем дистанция между нами практически исчезла, хотя мне не всегда было легко с ней общаться. Магда пыталась понять меня, она как будто хотела сказать, что знает о моих слабостях и желаниях. Мне понадобилось много времени, чтобы под маской цинизма разглядеть ранимость тети, — качество, которое нас невероятно сближало. Я наблюдала за ней и размышляла, как так вышло, что она стала монахиней. В итоге я решила, что это случилось против ее воли, в результате шантажа, какой-то странной игры, где автор наблюдает за тем, насколько хорошо ей удастся скрыть свою сущность.

А еще я помню, как все началось. Мама взяла нас с собой за покупками, выбрала нам два одинаковых платья с отложным воротником, расшитых голубыми цветами, — такие платья покупают совсем еще маленьким девочкам. Потом мы примерили два английских пальто, темно-голубого цвета с большими пуговицами и бархатным воротником, тоже более подходящие маленьким детям. На следующий день, в субботу утром, мы надели обновки, мама собрала нас — она выглядела очень довольной — и сказала, что мы идем на свадьбу к тете Магде. Когда Рейна спросила, кто жених, мама ответила, что мы познакомимся с ним в церкви, еще она сказала, чтобы мы вели себя хорошо, потому что там будут влиятельные люди. Ни мой дедушка, ни дядя Томас, ни дядя Мигель, ни мой отец, который отвез нас на машине, не присутствовали на церемонии. Помню, Магда очень тихо подошла к алтарю, одетая в белое, но почему-то в полном одиночестве.

Недавно я нашла среди моих бумаг упоминание об этом событии. Магда стала невестой Бога 23 октября 1971 года. А 17 мая 1972 года она покинула монастырь, чтобы никогда больше туда не возвращаться.

* * *
Я узнала о ее планах по чистой случайности благодаря цветам тыквы, которые были самыми чудными цветами из тех, которые мы обе собирали. Остальные члены нашей семьи всегда отказывались пробовать эти странные оранжевые мясистые бутоны с зелеными прожилками, которые я никогда не видела на кухне, пока однажды утром Магда, недавно вернувшаяся из Италии, не устроила необычную презентацию. Надев поверх блузки фартук, в который тетя облачалась, когда намеревалась что-нибудь пожарить, она опускала бутон в кляр, а потом посыпала небольшим количеством крупного перца, который дедушка называл, как правило, просто хорошей щепоткой. Никто, кроме Магды, съедавшей как минимум дюжину бутонов, которые в кипящем масле мистическим образом снова становились крепкими, к ним не притрагивался. Тогда мне было разрешено попробовать один из приготовленных бутонов, и я очень удивилась тому, что его вкус мне понравился. С этих пор каждое лето мы с Магдой старательно грабили огород, делили его на сектора, которые скрупулезно прочесывали. Мы тщательно осматривалицветки с каждого побега тыквы для того, чтобы потом ими закусить.

Весной, когда цвели вишни, мы в конце каждой недели ходили в Альмансилью. Этой традиции я никогда не понимала, так как мама, которая обычно не любила, чтобы мы куда-нибудь уходили, потому что дома становилось холодно и его приходилось долго протапливать, эту прогулку разрешала, называя ее «походом за вишнями». Мы гуляли между деревьями, такими некрасивыми, хрупкими и голыми летом, — вишни цветут всего две недели, потом облетают. В апреле деревья утопали в пышном море цветов с маленькими беленькими лепестками, своим видом напоминая нестриженных овец.

Один раз в год, весной, мы забирались на чердак и наблюдали за странным и страшным зрелищем: туман окутывал вишни очень быстро, в геометрической прогрессии, словно угрожая поглотить и все остальные растения. Мы не отваживались пробовать ягоды, поскольку они еще не созрели и есть их было нельзя, — так нам непрестанно повторял садовник Марсиано. Он считал своим долгом извиняться при этих словах, хотя, по правде говоря, его вины в этом не было. Когда в июле мы возвращались в Альмансилью, на вишневых деревьях иногда попадались ягоды, испорченные птицами, маленькие или сухие, не подходящие для того, чтобы украсить фруктовую корзину. В этот год вишни зацвели раньше обычного, но мы смогли приехать только в конце апреля. Солнце начало неистовствовать слишком рано. «Проклятое огненное светило», — ворчали люди. Марсиано был испуган возможным наступлением заморозков в мае, которые бы повредили деревьям. Он встретил нас с вишнями в обеих руках. Я спросила, зацвели ли в огороде тыквы, на что Марсиано ответил: «Возможно». Садовник проговорил это таким мрачными тоном, будто хотел подготовить меня к моей же смерти. Однако новость была прекрасная. Я тщательно выбрала самые крупные цветы, чтобы увезти их в Мадрид и немного порадовать Магду, которая в последние дни казалась, как никогда, грустной и подавленной.

В понедельник перед первым занятием я искала Магду в канцелярии, где она теперь работала, но не нашла. Никто не мог сказать мне, где она. Наконец, я встретила Магду в коридоре на выходе из рекреации и окликнула. Она быстро шла, наклонившись вперед, сцепив руки в замок за спиной. Магда смотрела куда-то вдаль, но кивнула мне в ответ. Она бросила на ходу, что очень торопится и мы увидимся позже, и быстро удалилась. Я хотела сказать ей о том, что если цветы не съесть сейчас, они завянут и их придется выбросить. Однако Магда продолжала идти, не обращая на меня внимания, а потом скрылась за дверью канцелярии. Тогда я решила пойти в класс, взяла мешок с цветами тыквы и побежала осуществлять одно из моих лучших намерений.

Я догнала Магду в тот момент, когда она уже вошла в кабинет директрисы. Мне ничего не оставалось, как дожидаться ее в холле. Некоторое время мне удавалось сохранять спокойствие, но через полчаса Магда так и не вышла. Тут раздался звонок на урок, и мне нужно было поторопиться, надежды поговорить с тетей не оставалось. Я тихими шагами подкралась к двери, чтобы понять, на какой стадии находится разговор и рассчитать собственные возможности.

— Очень жаль, Евангелина, — это говорила Магда.

— Да, но когда ты пришла сюда, ты сказала…

— Да, я помню то, что тогда сказала, но я ошиблась. Все очень просто. Я не могла знать, как буду себя здесь чувствовать.

— Тогда не нужно было принимать послушание, Агеда. Это было бессмысленно. Потому что твоя мать — это твоя мать, а если не…

— Это не имеет никакой связи, Евангелина, потому что тогда я считала свое решение правильным, а то, что последовало после… Мне нужно сменить обстановку, я не могу целый день сидеть и ничего не делать… Теперь, когда Мириам уволилась, а Эстер уехала в Барселону и к нам каждый год приходят все больше людей. Я немного знаю французский, не очень хорошо, но могла бы достигнуть хорошего уровня за три или четыре месяца, мне всегда хорошо давались языки.

— Это все верно, но я все равно не понимаю… Послушай, разве ты до замужества не жила в Париже? Нет?

— Да, но я нехорошо говорю на этом языке, потому что я была там с одним американцем, который жил здесь, и, таким образом…

— Агеда! — голос директрисы стал заметно громче, так что его теперь услышал бы каждый, кто просто проходил но коридору. — Я тебе говорила тысячу раз: подробности твои жизни до прихода к нам меня абсолютно не интересуют.

— Я об этом знаю, Евангелина! Но я просто хочу сказать тебе, что я, кроме всего прочего, знаю английский язык… — тут Магда, словно желая реабилитироваться, произнесла чье-то имя, которое я не смогла расслышать, — я говорю по-французски настолько хорошо, что никогда там не пропаду. Поехали вместе, в конце концов.

— Кем он был?

— Кто?

— Не притворяйся наивной, Агеда, ты прекрасно понимаешь, кого я имею в виду.

— Я поняла, только я думала, что моя прошлая жизнь тебя не интересует. Вы приняли меня совсем неподготовленной.

— Теперь ясно, кем он был.

— Нет, ты все неправильно поняла. Между нами все было в прошлом, много лет назад.

— Да, я знаю, а другой…

В самый интересный момент я вдруг перестала слышать голоса Магды и матушки Евангелины. Монахини теперь заговорили очень тихими голосами, такими тихими, что я уже решила, что они закончили. Но тут директриса опять начала говорить, а я все продолжала стоять под дверью в ожидании конца беседы.

— В любом случае очень сложно понять такие противоестественные, ужасные вещи. Ты должна найти в себе силы, чтобы понять…

— Не мучай меня больше, Евангелина, будь со мной мягче.

— Хорошо. Возвращаясь к теме французского, должна тебе сказать, что эта затея не кажется мне разумной.

— Ясно. Если ты мне дашь разрешение, я пошлю свои документы в какую-нибудь академию. Сегодня двадцать восьмое число, можно все сделать за один день, а в сентябре я приступлю к занятиям…

Мне уже надоело слушать, но мои ноги не желали уходить отсюда, они попросту отказывались это делать. Я понимала, что мне надо вернуться на место, потому что стоять под дверью и подслушивать нехорошо, — это сотни раз говорила служанкам бабушка. Однако мои чувства притупились, голова распухла от переполнявших ее новостей. То, что я слышала, каким-то образом придавало мне сил, меня удивляло, с какой легкостью с губ моей тети слетают эти странные фразы. Например, меня поразила новость о том, что в прошлом Магды есть грех, страшный грех, потому что матушка Евангелина назвала его противоестественным, скрыв завесой таинственности. Самое обидное, я не услышала имени того человека, хотя, наверное, меня больше поразила уверенность, с которой говорила Магда, и ее объяснения казались мне лишенными смысла.

Я точно знала, что Магда великолепно, безупречно говорила по-французски. Я это знала, потому что однажды вечером, пару месяцев назад, вошла в ее комнату без стука, — она разговаривала по телефону. И хотя она старалась говорить очень тихо, мне удалось услышать, что говорит она по-французски, причем очень быстро, прекрасно выговаривая все сложные звуки этого языка.

Когда наконец дверь резко распахнулась, я прямо-таки чуть не столкнулась лицом с лицом с тетей.

— Привет, Малена! Что ты здесь делаешь?

Я улыбнулась, пытаясь изобразить безмерную радость, сжав при этом кулаки и покачнувшись в воздухе в попытке сохранить равновесие, чтобы случайно не перевалиться через порог в кабинет директрисы. Тетя выглядела очень спокойной, как будто только что и не было этого неприятного разговора.

— Я это… э-э… Я хотела отдать тебе это.

Я протянула Магде мешок, который висел на моей вытянутой руке. Она взяла его, спросив с любопытством:

— Что это?

Магда раскрыла мешок, заглянула внутрь и тут же закрыла. Она принялась махать правой рукой перед носом, будто отгоняя что-то неприятное.

— Но, сокровище мое, они немного испортились. Когда ты их собрала?

— В пятницу, в Альмансилье. На той неделе мы ездили туда за вишнями… Я думала, что ты грустишь, мне никто не сказал, что они так быстро испортятся.

— Спасибо, Малена, спасибо огромное, дорогая. Я теперь твоя должница, напомни мне об этом как-нибудь на днях.

Сказав это, Магда обняла меня, поцеловала в щеку, и мы пошли, обнявшись, по коридору, плохо представляя себе, куда направляемся. Проходя мимо одного из шкафов, она остановилась, потом положила на полку мой подарок. Теперь она была собой полностью довольна. При любых обстоятельствах Магда оставалась самой собой — женщиной, которую я когда-то давно ненавидела, потому что она казалась мне разрушительницей. Тут я неожиданно для самой себя остановилась, я не могла идти дальше, не сказав ей главное.

— Знаешь, что я хочу тебе сказать? Я тебя очень люблю, очень-очень, серьезно.

— Я тоже тебя люблю, Малена, — ответила наконец Магда. Мы стояли друг напротив друга, она смотрела на меня блестящими глазами. — Я люблю тебя больше всех на свете, ты единственный по-настоящему дорогой мне человек. Мне бы не хотелось, чтобы ты об этом забыла. Всегда помни эти слова.

Глаза матушки Агеды затуманились слезами, губы задрожали, она крепко, с чувством сжала мои руки. Я снова ее обняла и поцеловала. Если бы умела, я когда-нибудь сыграла бы ей на прощание. Но у меня никогда не получалось извлекать из пианино звуки.

— Оставь это, Рейна, ради Бога! Разве ты не видишь, что мучаешь ее? Если у ребенка не получается, то не следует его заставлять.

Эту просьбу почти всегда одними и теми же словами отец периодически повторял маме, которой пришлось расстаться с надеждой и признать свое поражение. Когда мне было пять лет, мама начала вдалбливать в меня сольфеджио, теоретические основы музыки. Однако с моей стороны ее усилия никакого отклика не вызвали в противоположность Рейне, у которой обнаружились несомненные музыкальные способности. Именно на Рейну была направлена вся материнская забота, особенно после того как родители пригласили преподавателя музыки, который должен был решить ее судьбу. Профессор вынес точный вердикт, уверив всех, что у Рейны несомненные способности к музыке, однако этих способностей ей не хватит на то, чтобы стать виртуозом, даже если она сотрет в кровь пальцы о клавиши. Последние слова мама не приняла и сказала преподавателю все, что о нем думала как о профессиональном педагоге. Ситуация повторилась, когда мама захотела отдать меня в танцевальную школу, она была уверена, что я рождена для танца, но… Тогда меня решили отдать в кружок керамики, ведь в таком случае мне нужно было работать руками. Потом меня отдали обучаться верховой езде, но и здесь я не показала выдающихся результатов.

В итоге родители пришли к закономерному выводу, что исчерпали все возможности моего дополнительного образования. Но тут страну захлестнула мода на все американское, и меня со слезами на глазах отдали учиться английскому языку, думая при этом, что более вульгарное занятие найти трудно. Однако здесь судьба покровительствовала мне, оказалось, что мои способности к языкам простираются намного дальше, чем способности Рейны к музыке.

Отец согласился на то, чтобы я занималась английским. Мама была против, однако отец спросил ее: «А почему ты не отдашь ее на бокс? Это единственное, что нам остается, хотя тогда с большой вероятностью наша дочь станет лесбиянкой…» После этих слов маме ничего не оставалось, как согласиться. Она отвергла всякие мысли о боксе или карате, направив все мои силы на изучение иностранного языка. Время показало, что это имело смысл. Я преодолела традиционные трудности с английским произношением, видимо, в этом мне помог глубоко скрытый музыкальный слух. Мои знания в языке быстро прогрессировали, что в конце конов привело к победе на нескольких олимпиадах, и я получила диплом престижного британского университета. Это последнее обстоятельство выглядело поистине геройским подвигом в глазах моей матери.

Сначала мама отказалась отдать меня на курсы при американском консульстве и в британском институте, потом, правда, решилась записать меня туда, но в середине курса свободных мест не оказалось. Пришлось записать меня в академию иностранных языков, которая находилась на улице Гойи, очень близко от улицы Колумба, где проходили основные занятия. Таким образом, три раза в неделю я спускалась в подземный переход под площадью Кастилии, именно так я могла без всякого риска переходить улицу, и шла на уроки английского. Однажды я, как обычно, шла на свои дополнительные занятия и на лестнице увидела монахиню. Я почему-то решила, что это может быть Магда.

Женщина шла в том же направлении, что и я, поэтому уверенно пошла за нею по улице Гойи. Она шла очень быстро, а мне приходилось соблюдать дистанцию, чтобы быть незаметной. У меня уже не осталось сомнений, что это Магда, но догнать ее я не отважилась. Мы шли в одинаковом ритме примерно десять минут, повернули на другую улицу, пересекли третью. Тут Магда скрылась в одном из темных подъездов. Я осмотрелась, на стенах домов вокруг были наклеены какие-то голубые афиши. Только теперь я поняла, что заблудилась.

Я подошла к входу, в котором скрылась Магда. На стене около двери висели две таблички: «Леи Нуньес де Бальбоа» и «Дон Рамон де ла Крус», правда, ни одно из этих имен мне ничего не говорило. Улица Гойи должна была находиться где-то справа, хотя, возможно, и слева, — я совершенно не знала этого района. Мама запрещала мне уходить дальше площади Кастилии, она всегда повторяла мне это, особенно в тех случаях, когда бабушка не могла меня проводить. Возможно, этот запрет был связан как раз с бабушкиным отношением к этому району. Бабушка была очень хорошей, весьма уважаемой женщиной, она иногда высказывалась о районе Саламанки как о «районе с претензиями», «районе чиновников и иностранцев». Короче говоря, бабушке этот район не нравился. На протяжении долгого времени обстановка в этом месте оставалась без изменений — в Саламанке всегда селились люди богатые.

Оставалось несколько месяцев до моего дня рождения, мне должно было исполниться двенадцать лет. Мне обещали, что с этого времени я буду ходить на занятия по английскому одна, как взрослая. Я испугалась, что опоздаю на занятия, стоя под этой злополучной дверью. Я не боялась взять такси, но когда я порылась в своей сумке, то нашла лишь 25 песет и телефонную карточку. Поэтому я не придумала ничего лучше, как подождать Магду и попросить ее о помощи. Я почему-то решила, что Магда может преподавать здесь французский, поэтому я подошла к мужчине у двери и спросила, на каком этаже проходят занятия французским. Он странно посмотрел на меня и ответил, что, насколько ему известно, в этом здании никаких занятий нет. Его ответ убил во мне последнюю надежду. Я могла прождать много часов под дверью, просидеть здесь всю ночь, а Магда могла выйти через другую дверь или никогда не выйти, а, возможно, я вообще ошиблась, и это была совсем другая монахиня. Я нервничала, даже чуть не заплакала как ребенок. Люди, проходящие мимо, с интересом смотрели на меня, по улице проезжали автобусы, некоторые останавливались, из них выходили люди. А я стояла под дверью, не имея сил прервать свое наблюдение. Наконец я снова увидела Магду — она выходила на улицу.

Ее волосы были схвачены лентой на затылке и выглядели безупречно. Магда сделала макияж, накрасила губы ярко-красной помадой, как раньше. Она была в туфлях из крокодиловой кожи на очень высоком каблуке и в пестром платье, в котором показывалась в Альмансилье пару месяцев назад, когда приезжала вместе с нами на каникулы.

* * *
Мы с Рейной оцепенели, когда увидели Магду в таком виде. Мы не единственные так удивились — ее родная мать отказалась поцеловать дочь, поскольку посчитала се поведение скандальным. Однако сама Магда сохраняла спокойствие. Мы заметили, что она сильно похудела с тех пор, как переселилась в монастырь. Тетя добавила, что Евангелина лично отправила ее на выходные к нам, чтобы использовать это время для перешивания одежды. Упоминания имени директрисы было достаточно, чтобы успокоить чувства бабушки, — Магду покрыли поцелуями и заключили в объятия. Создалось впечатление, что ничего не случилось, но я все равно чувствовала, что произошло что-то очень странное, потому что женщина, которая вернулась в пятницу святой Долорес в Альмансилью, очень отличалась от той, которая уехала когда-то из дома на Мартинес Кампос в день святой Пилар в предыдущем году. Я чувствовала, что Магда решила выбросить из головы этот последний год жизни.

Я очень хорошо помню то первое превращение, удивительную метаморфозу, которую мы наблюдали в Страстную неделю год назад, когда Магда, изменившаяся до неузнаваемости, с короткими волосами, без макияжа приобрела необычную манеру каждый день кротко сопровождать бабушку на церковную службу, отказываясь от поездки на машине. И при этом она была обута в тяжелые туфли, привезенные из монастыря, настолько неудобные, что приходилось прилагать огромные усилия каждый раз, когда нужно было сделать шаг вперед. К этой робкой Магдалене я питала большее отвращение, чем к той, какой она была раньше. Это чувство родилось во мне потому, что Магда сдалась, проиграла битву. Если бы она была монахиней, настоящей монахиней, она бы не сбежала из монастыря всего лишь через пять месяцев. Наблюдая за Магдой, я пришла к мысли, что время сошло с ума, изменив при этом сущность всех вещей. Моя память вела себя странно: недавнее прошлое и настоящее никак не хотели плавно вытекать из прошлого более удаленного.

Я не могла понять причин резких перемен, которые произошли с Магдой, но мечтала, чтобы она стала прежней. Моя интуиция каждый раз подсказывала мне, что вот-вот все изменится и настоящая Магда вернется. Я надеялась на это еще и потому, что иногда видела в ее глазах прежний блеск, и ждала ее возвращения, которое скоро произошло. Отказавшаяся от косметики, внешне очень скромная, в простой обуви без каблука, она постепенно стала возвращаться к нормальной жизни.

Я уверена, что теперь Магда смеялась чаще и громче, чем когда жила в монастыре, а по вечерам, когда мы гуляли вдвоем, она пела мне старинные песни о любви или подпрыгивала на ходу. Магда всегда была веселой, такой наивной и чистой, как будто на нее снизошел Святой Дух, подобно тому, как это было в рассказах, которыми нас постоянно потчевали в колледже. Мои подозрения на ее счет начали рассеиваться, в течение всей Страстной недели она не делала ничего, что бы могло меня смутить.

В Великую пятницу папа неожиданно пришел на кухню, чтобы поговорить о нашем участии в пьесе на библейский сюжет. Мама в тот момент гладила воротник моего платья, что, по ее мнению, только она могла сделать правильно. Я вместе с няней стояла в сторонке. Жена моего дяди Педро, Мари Лус, которая всегда прекрасно выглядела и была самой миниатюрной из всех, тоже была здесь и обсуждала всякие пустяки. Дело в том, что вечером не было других занятий, кроме разговоров. Тогда папа, который не посещал церковь даже в Рождество, появился в очень веселом настроении, не говоря ни слова, вытащил длинный нож, поточил его и направился в кладовую. Мама улыбнулась — она только что о нем вспоминала, я улыбнулась вместе с ней.

— Кто-нибудь мне скажет, действительно древние христиане поступали так же, как мы сегодня? — обратился к присутствующим отец.

Он смотрел на нас, ожидая ответа, держа в руке ломоть иберийской ветчины, чудесной ветчины, которая для всех была запретным плодом из погреба Теофилы и по всеобщему мнению обладала целебными свойствами.

— Нет? — спросил он и в наступившей тишине откусил внушительный кусок мяса. — Тогда мне ничего не остается, как сделать дерзость, потому что в действительности я никогда не хотел мяса, но делаю это, только чтобы согрешить.

Женщины покатились со смеху, и я не смогла удержаться и присоединилась к общему хору голосов.

— Вот чего я не понимаю, Хайме — вставила тетя Мари Лус, — так это почему ты не ешь телятину в обеденное время, как это, например, делает папа.

— Ах! Мне очень нравится суп из трески. Но это совсем другое дело, не то, что ночное бдение… Я ортодоксальный язычник.

Мама закончила гладить и сложила доску. Казалось, что ничего не произошло, она привыкла к выходкам своего эксцентричного мужа. Я думаю, все же мама временами при всей своей выдержке испытывала искушение мягко пожурить отца, но в этот час она была целиком поглощена делами, а ее муж вел себя так, как привык.

— В конце концов, Хайме, я не понимаю, почему ты постоянно хочешь поскандалить, — сказала тетя.

— Потому что достаточно того, что твоя сестра — святая, она и так молится за спасение моей души, — презрительно ответил папа, повысив голос на тон, — кстати, монахиня в купальнике пошла к пруду, намазавшись по пояс воском, наверное, греется, чтобы улучшить голос…

Мама подняла голову и бросила на отца уничтожающий взгляд.

— Ничего не говори. Она там, тебе ничего не остается, как пойти и проверить мои слова самой.

Я подумала, что еще не рождался обманщик, подобный отцу, и почувствовала боль почти физическую — внутри меня бушевала настоящая буря. Такие сильные эмоции я испытывала только потому, что разговор касался Магды, хотя я не до конца понимала, почему меня не покидает ощущения приближающейся катастрофы. Возможно, потому, что мама выбежала из кухни как сумасшедшая, при этом она так топала, словно хотела своими шагами растолочь каменные плиты пола. Она выскочила, даже не убрав на место гладильную доску, я подумала, что ей следовало бы сначала хоть что-нибудь сказать, — ее поведение выглядело странно.

Все присутствовавшие на кухне нашли выход из затруднительного положения, сделав вид, будто ничего не произошло. Я уже хотела последовать за матерью, но няня удержала меня за руку и повела в ванную, чтобы причесать. Однако я заметила, что бабушка в очередной раз собралась идти в церковь, которая была очень большой и могла вместить в себя всех молящихся, даже опоздавших. Бабушка собиралась в церковь еще и потому, что в этот день было праздничное шествие. Я согласилась пойти с ней и направилась к двери, но потом решила спрятаться под лестницей и затаила дыхание, пока не услышала шум удаляющихся автомобилей. Потом я бегом покинула свое убежище и без промедления направилась к пруду.

Магда, в черном купальнике, с ногами, намазанными увлажняющим кремом, плакала и курила без остановки. Она докурила сигарету уже почти до самого фильтра, потом увидела меня и улыбнулась, но вместо того чтобы поприветствовать меня, Магда пробормотала что-то, глядя в землю. Я не поняла ни слова. Я стояла перед ней, не очень понимая, что следует делать. Магда предложила мне присесть рядом. Я согласилась, некоторое время мы молчали, я ждала, что она что-нибудь скажет, как-нибудь объяснит случившееся. Но Магда на меня не смотрела. Она была такой грустной, и мне захотелось поддержать ее, утешить, хотя я понимала, что сейчас ей нужно побыть одной. Я поднялась и пошла в пустой дом, но тут заметила человека, которого вовсе не ожидала увидеть.

Папа шел прямиком к Магде, будто совсем не видел меня. Он подошел к ней, встал сзади, прямо за ее спиной. Потом наклонился к Магде, взял ее под подмышки и осторожно поднял на ноги. Она, однако, не спешила вставать на ноги. Отец легонько подталкивал Магду, заставляя идти самостоятельно, но добился только того, что она всем своим весом навалилась на него. Папа обращался с Магдой очень нежно, как если бы она была маленьким ребенком. Он сделал еще несколько попыток заставить ее встать на ноги.

— Пойдем, пойдем, Магдалена… Как может сойти Святой Дух, если не увидит тебя?

Она, подталкиваемая вперед его сильными толчками, заплакала, блестящие слезы потекли по ее щекам.

— Это ты, правда?

— Конечно. А кто бы еще пришел сюда?

— Ты козел, Хайме, серьезно, — она все еще не могла нормально улыбнуться. — Ты меня совсем достал, зачем ты только усугубляешь ситуацию?!

— Я это делаю исключительно для тебя! Я не хочу, чтобы все оставалось, как сейчас.

— Неужели тебя кто-то попросил забрать меня?

— Да, — отец стал говорить тише, и мне нужно было хорошенько напрячься, чтобы услышать, что он говорит. — Каждое утро ты желаешь мне хорошего дня, каждый вечер — доброй ночи, ты любишь ругаться со мной в коридоре. Ну, ты же понимаешь, что я имею в виду.

— Не говори глупости, Хайме!

— А что ты так разнервничалась? — Он улыбнулся и, если мне не изменило зрение, поцеловал ее. — Ты никогда не понимала меня. — Магда расхохоталась. — Пошли прогуляемся, давай, тебе необходимо проветриться.

Она тяжело поднялась, не отказываясь идти с ним, и только теперь он увидел меня и понял, что я видела все произошедшее.

— Эй, ты, что ты здесь делаешь?

— Э-э… Я не знаю, — ответила я, — они меня забыли взять с собой, как всегда… Будет лучше, если я пойду гулять с вами.

— Хорошо, только объясни мне сперва кое-что. Я сидел, смотрел телевизор в комнате Мигеля, а потом почувствовал запах гари, что-то сгорело на кухне. Почему ты не позвала никого, ты не могла не чувствовать этот запах? В любом случае мы тебя с собой возьмем. Пойдем, прогуляемся до гостиницы. Пошли?

— Да, но дядя Мигель не разрешил мне ходить в тот квартал…

— Я разрешаю тебе. Все равно Мигеля нет дома. Он уехал вместе с дедушкой и Порфирио за голубями.

— А Хуана? — спросила Магда.

— Она тоже ушла, хотела посмотреть на шествие.

— Ну, тогда пойдем, — ответила она.

Мне показалось, что они оба хотели остаться вдвоем, тем не менее Магда обняла меня и поцеловала.

— Спасибо, мое сокровище. За компанию.

Отец посмотрел на меня и произнес:

— Я, похоже, забыл выключить телевизор в комнате Мигеля. Малена, ты не могла бы подняться и посмотреть?

Я кивнула, перелезла через изгородь и пошла в дом. Мне хотелось еще понаблюдать за папой и Магдой, но, дойдя до пруда, я услышала голос отца:

— Малена, я не вижу, чтобы ты шла.

У меня не осталось надежды понаблюдать. Телевизор в комнате Мигеля был выключен и, само собой разумеется, мне хватило времени, чтобы обойти всю его комнату и возвратиться, не увидев ничего интересного. Обследование комнаты не дало результата, на который я рассчитывала. Я часто видела Мигеля в обществе охотников, когда он похвалялся большим числом подстреленных птиц, поэтому сейчас ожидала увидеть что-нибудь из новых охотничьих трофеев.

Мы сели в джип и поехали в деревню. На рынке мы увидели дедушку, бабушку и маму, которая была с ними. Постепенно все мои тревоги отошли на второй план. Я радовалась, что еду с Магдой в деревню, и старалась не покидать ее. Хорошо, что она оказалась вовсе не святой, не Пречистой Девой или воплощением Духа Святого, теперь я была спокойна — Магда не изменилась.

* * *
Я шла вперед по тротуару, довольная тем, что увидела. Это была она — тот самый поворот головы, тот же напряженный изгиб шеи, та же решительность, откинутые назад плечи, что придавало ее спине форму дуги или арки. Я не собиралась думать о причинах ложных оптических эффектов, но, вне всякого сомнения, мать с одного мимолетного взгляда смогла бы узнать в этой женщине свою дочь, ведь она единственная в мире ступала так, будто ничто и никто не в силах ее взволновать. Мать узнала бы в этой женщине монахиню, которая всех обманула. Тут женщина, которую я преследовала, внезапно остановилась и обернулась, видимо почувствовав какую-то угрозу. Это была, конечно, Магда, такая же, как и в прошлом году. Она шла прямо ко мне, но все еще меня не замечала. Она подошла к краю тротуара и проголосовала, чтобы остановить такси.

Я окликнула Магду и подбежала к ней, обрадованная нашей как бы неожиданной встречей. Увидев меня, она не смогла сдержать улыбку, но тем не менее не сдвинулась с места. Магда выглядела очень напряженной, я подумала, что она попросту опешила при виде меня. К тротуару подъехало такси. Я не отваживалась первой заговорить с Магдой, она молчала, но таксист не хотел ждать и нетерпеливо нажал на клаксон, потом высунулся из окна машины со словами: «Сеньора, мы едем или нет?», после чего попытался схватить меня, чтобы втащить в машину, но тетя не допустила этой грубости. Она подтолкнула меня в машину и села рядом.

— Очень хорошо, Малена, и что мне с тобой делать?

Пять минут мы ехали молча, я смотрела в окно. Когда, наконец, Магда дотронулась до моего плеча, я повернулась к ней. Она выглядела очень взволнованной, даже испуганной и снова меня спросила:

— Что мне с тобой делать?

— Не знаю.

— Ясно. Что ты там делала?

Я снова отвернулась от Магды, будто бы любуясь пейзажем, потом решила, что нет ничего лучше, чем правда. Мне следовало поблагодарить ее за возможность ехать в такси, успокоить и извиниться.

— Я была уже у дверей академии. Понимаешь? Я пришла на занятия по английскому, но потом я увидела тебя и пошла за тобой, чтобы поздороваться.

— Но почему-то ты не спешила приветствовать меня, — заметила Магда, пытаясь заглянуть мне в глаза.

— Просто дело в том, что ты очень быстро ходишь. Я почти догнала тебя, но ты зашла в какой-то дом, а я осталась тебя ждать, кроме того, я заблудилась и не знала, как вернуться. Я спросила у вахтера или охранника, не знаю, кто это был, где в этом здании проходят занятия по французскому языку, а он мне ответил, что здесь никаких занятий не проводится.

Я на мгновение остановилась, чтобы понаблюдать за ее реакцией, но Магда молчала, и я продолжила:

— Я подумала, ты хорошо знаешь французский язык, потому что ты очень хорошо говоришь, я слышала однажды.

— Ты ведь никому об этом не расскажешь, правда? — взволнованно спросила Магда.

Я покачала головой.

— Я умею хранить тайны.

Наконец она улыбнулась, даже начала смеяться. Магда смеялась всегда очень звонко, потом обняла меня крепко-крепко, что я даже немного испугалась, но поняла, что она просто слишком соскучилась.

— Боже мой, Боже мой, какие мы глупые! Тебе ведь всего одиннадцать лет, а ты уже в курсе моих дел, знаешь, что нужно и что нельзя говорить, вот как бывает… Само собой, ты умеешь хранить тайны, — Магда уже совсем успокоилась, а ее голос стал нежным. — Ты внучка моего отца, дочь моей сестры, ты научилась хранить секреты раньше, чем кататься на велосипеде… Впрочем, со мной было то же самое.

— Я знаю, что это грех.

— Нет, это не грех, Малена, — она медленно, с нежностью, погладила меня по волосам и повторила, — это не грех. Ложь — грех, а это… Это единственный способ защититься.

Такси затормозило у тротуара прежде, чем я успела что-либо ответить. Я не поняла последних слов Магды, но догадалась, что она сказала, что-то очень важное. Сейчас я думаю, что если попытаться объяснить себе то, что тогда произошло, никто не сможет понять всех причин моего поведения, но оно всегда было естественным. В действительности была одна вещь, которая меня волновала и о которой я спросила, когда мы пошли по улице, застроенной современными зданиями. Я спросила о том, что оставалось для меня непонятным.

— Почему ты больше не носишь монашескую одежду?

— Потому что она мне не нравится! Ведь тебе тоже не нравится одеваться в форму колледжа по субботам, разве не так?

— Да, но сегодня не суббота.

— Сегодня днем я вышла из дома, чтобы сделать кое-что, при этом никто не должен знать, монахиня я или нет. Когда решаешь заняться делами, то не обязательно одеваться в одежду монахини. Люди уважают монахинь, но не принимают нас всерьез, относятся к нам как к чудачкам. Со священниками все иначе.

— Мы идем по делам?

Она остановилась и взяла меня за плечи.

— Послушай меня, Малена. Как-то ты сказала, что любишь меня. Это, правда?

Я кивнула.

— Что сильно любишь меня, верно?

Я снова кивнула.

— В общем, если ты меня любишь, пообещай мне… Я всю жизнь хотела кое-что сделать для тебя. Ты спросишь, о чем я говорю? О том, чего хотели бы для себя твой отец, твоя мать, твоя сестра. Поэтому мне ничего другого не остается. Не я привела тебя сюда, ты сама пошла за мной. А потом я не хотела оставлять тебя одну на улице. Так?

— Да.

— Очень хорошо, Малена, тогда пообещай мне, что не скажешь никому, что ты меня встретила сегодня, что шла за мной туда, куда я теперь тебя отведу, ты никому не скажешь, что я там делала. Ты обещаешь?

Магда не верила, что я смогу держать язык за зубами, и это оскорбило меня. Видимо, она чего-то сильно боялась, чего-то греховного, того, что каралось адскими муками. Я должна была пообещать ей. Когда я заговорила, мой голос звучал так тонко, словно вместо меня говорила Рейна:

— Да, я тебе обещаю.

— Не мучайся, мое сокровище, — улыбнулась Магда, заметив мое замешательство. — Я только иду кое-что купить. Это ведь не грех. Правда?

— Конечно, нет, — я улыбнулась ей в ответ, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно спокойнее.

— О том, что сейчас произойдет, — сказала она, взяв меня под руку, — никто не должен знать. Монахиням нельзя ничего покупать, не испросив на то разрешения. Меня бесит то, что я не могу иметь своего дома, уголка, куда бы я могла пойти, например… Да… Когда-нибудь все изменится. Понимаешь?

Несомненно, я ее понимала, все понимала. Покупки — одна из многочисленных традиций моей семьи. Я действительно не видела ничего предосудительного в том, что в тот день Магда говорила и делала. Ничего страшного не случилось, когда мы перешагнули порог элегантно отделанного особняка, вместе сели за стол, а симпатичный сеньор, щедро предложивший вначале мне конфет, начал читать какую-то бумагу, где постоянно рядом со словом «собственность» стояло мое имя — Магдалена Монтеро Фернандес де Алькантара. Имя Магды почему-то не прозвучало ни разу. Она спокойно прослушала весь текст, не сделав ни одного замечания в адрес его составителя. Потом повернулась и протянула мне несколько фотографий, пока щедрый сеньор на некоторое время выходил.

— Посмотри. Как тебе?

На фотографиях был снят очень красивый дом, стены которого были практически белыми, исключая лишь пространство между окон, на котором цветом индиго были изображены красивые узоры. Входные двери в старинном стиле, как и в Альмансилье, высотой были в два человеческих роста, выложенные над ними изразцы складывались в надпись — имя и дату. По стенам спускались длинные стебли цветущих олеандров. По периметру также были высажены цветы и кактусы. Если бы иллюстраторы хотели изобразить сказочный дом, то он выглядел бы именно так.

— Он очень красивый. А где он находится?

— В городке Альмерия, называется «Монашеский омут», он должен стать моим пунктом назначения… — Магда вздохнула, погрузившись в свои мысли. Потом она снова улыбнулась, глядя мне в глаза. — Я рада, что он тебе нравится, потому что он твой.

— Мой?

— Да, я купила этот дом на твое имя. Можешь делать с ним все, что захочешь, когда я умру, потому что, я надеюсь, до тех пор ты меня не выгонишь из него. Правда?

В этот момент вернулся сеньор и продолжил читать бумаги высоким голосом. Я подумала, что Магда уехала, сбежала из Мадрида, чтобы жить в этом белом доме в одиночестве, окруженной цветами и кактусами. Я хотела сказать, что с удовольствием жила бы вместе с ней, но потом поняла, что не стоит этого говорить. Я представила Магду постаревшей: она сидит около этого дома и кормит с руки птиц (на фотографии никаких птиц не было).

Наконец Магда встала, пожала сеньору руку, я поднялась вместе с ней. Мы вышли на улицу, но не успели пройти и двадцати шагов, как она остановилась, а потом потянула меня за собой в канцелярский магазин.

— Я хочу сделать тебе ответный подарок. Помнишь те цветы тыквы?

— Да, но ведь они тогда уже испортились, так что…

— Не важно, детка. Я все равно хочу тебе что-нибудь подарить.

Пожилая сеньора за прилавком в полинявшем синем платье смотрела на нас с другого конца магазина. Тетя увидела ее.

— Добрый день. Мы бы хотели купить дневник.

— Для мальчика или для девочки?

— А что, они сильно отличаются?

— Да нет, не особо, по правде говоря. Я имею в виду цвет, оформление переплета.

— Это для меня? — шепнула я на ухо Магде.

Она утвердительно кивнула, а потом произнесла:

— Для мальчика, пожалуйста.

Тетя была единственным человеком, кому я рассказала о своих мечтах. И сейчас она еле сдерживалась, чтобы не рассмеяться. Однако продавщица ничего не заметила и пошла в подсобное помещение. Спустя несколько минут она вернулась с дюжиной строго оформленных дневников. Продавщица разложила их перед нами на стеклянном прилавке, предлагая получше рассмотреть.

— Выбери тот, который тебе больше нравится, — сказала мне Магда.

Я разглядывала дневники очень внимательно, но при этом не могла скрыть свое неудовольствие.

— По правде говоря, я бы предпочла, чтобы ты подарила мне книгу или деревянный пенал…

— Нет, — твердо ответила мне Магда, — это должен быть дневник.

В конце концов я решила выбрать самый простой из всех — дневник в переплете из зеленого фетра с кармашком. У меня даже возникло ощущение, что этот дневник был сделан в расчете на то, что его купит какой-нибудь тиролец в тон своей курточки.

Продавщица хотела завернуть дневник в бумагу, но Магда сказала, что это не требуется, оплатила покупку, и мы вышли на улицу. Пока мы ждали такси, Магда взяла дневник, открыла его, потом закрыла и протянула мне.

— Послушай меня, Малена. Я знаю, что ты не витаешь в облаках. Однако я уверена, что он тебе очень пригодится. Пиши в нем. Записывай все, что с тобой происходит, описывай все плохое, что с тобой приключится. Пиши о том, о чем не можешь никому рассказать. Радостные события, чудесные происшествия, которые никто не поймет, если ты о них расскажешь. Пиши в нем тогда, когда поймешь, что не можешь что-либо вынести, когда захочешь покончить с собой или спалить дом. Никому не рассказывай о своих чувствах, но пиши о них в этот дневник. Записывай все, а потом читай то, что когда-то написала.

Я оглядела Магду с ног до головы. Не зная, что ответить, я прижала дневник к груди так крепко, что пальцы побелели. Пустые такси проезжали мимо нас, но Магда их будто не замечала — она была целиком поглощена своим рассказом. Она замерла, словно не решалась произнести вслух нечто очень важное.

— Существует лишь один мир, Малена. Решение проблем состоит вовсе не в том, чтобы превратиться в мальчика, и ты никогда мальчиком не станешь, как бы сильно ни молилась. От того, что ты девочка, не существует лекарства. Все женщины в нашей семье похожи друг на друга, но ты другая. Ты сильная и независимая, пойми это. Если будешь сильной, то рано или поздно ты осознаешь свои сильные стороны. В конце концов, ты поймешь, что ничем не хуже сестры и матери, что ты такая же женщина, как и они. Но, во имя всего святого, — губы Магды задрожали, возможно, от переполнявших ее чувств, а, может быть, от гнева, — не позволяй им играть с собой. Никогда. Ты слышишь? Никогда, никогда не позволяй Рейне манипулировать тобой ни в шутку, ни всерьез. Ты должна с этим покончить, покончить раз и навсегда, или эта проклятая игра покончит с тобой.

Наконец я поняла, что так Магда прощается со мной. Я вспомнила фотографию того белого дома, где не было птиц. Я поняла, что она оставит меня одну с этим зеленым дневником в руках.

— Я пойду с тобой, Магда.

— Что ты такое говоришь, глупая!

Я вытерла пальцами слезы и попыталась улыбнуться.

— Никто ни к кому не пойдет.

— Я пойду с тобой, позволь мне, пожалуйста.

— Не говори глупости, Малена.

Тут она подняла руку, чтобы остановить такси, открыла дверь автомобиля и назвала шоферу адрес моего дома, а мне дала купюру в пятьсот песет.

— Ты же умеешь считать. Правда?

— Не уходи, Магда.

— Конечно, я не уйду, — она обняла меня и поцеловала, как делала тысячу раз, прилагая усилия к тому, чтобы ее чувства не выглядели наигранными, — я бы проводила тебя, но у меня осталось мало времени. Ты тоже поторопись, твоя мама, должно быть, начала волноваться, давай, иди…

Я села в машину. Она не двинулась с места, потому что на светофоре перед нами горел красный свет. Магда наклонилась к окну, около которого я сидела.

— Я могу верить тебе?

— Конечно. Только позволь мне пойти с тобой.

— У тебя какая-то навязчивая идея! Что с тобой? Завтра мы увидимся на перемене, идет?

— Идет.

Такси поехало, я высунула голову из окна, чтобы посмотреть на Магду. Она стояла у края тротуара, натянуто улыбалась и махала мне рукой на прощание. Ее рука двигалась вправо-влево, как заведенная, будто кукольная или механическая. Я смотрела в сторону Магды до тех пор, пока ее силуэт не исчез из виду.

На следующий день на перемене я не встретила Магду. Теперь мне нужно было учиться жить в одиночестве.

* * *
В течение долгого времени меня не покидало чувство, что я родилась по ошибке. Наше с Рейной рождение было событием скорее болезненным, чем радостным, его многое омрачило. Возможно, поэтому чувство вины закралось в мою душу раньше, чем я смогла подумать о происходящем. Но, однажды зародившись, мысль о том, что я живу по ошибке, не только не исчезла, а усилилась. Когда я была еще в утробе матери, то постоянно шевелилась, причиняя матери невероятные неудобства, — уже тогда я стремилась разрушать все вокруг себя. Сестра не была такой беспокойной, как я. Может быть, поэтому я чувствовала перед ней определенные обязательства, будто жила намного дольше нее или присвоила себе часть ее жизни. Пока мы с Рейной соседствовали в утробе матери, я имела перед ней преимущество, но потом уступила Рейне вместе с правом на большую часть материнской любви.

Никто никогда ни в чем меня не упрекал, но и не говорил того, что помогло бы мне перестать чувствовать себя виновной. Казалось, в семье все уже свыклись с таким положением вещей — только так можно было объяснить то удивительное спокойствие, с которым каждые шесть месяцев Рейне обмеряли череп и делали рентгеновский снимок запястья. Врачи будто опасались нарушить естественный ход ее развития или сомневались в положительной динамике ее анализов. Они словно были уверены в том, что кости Рейны могут укорачиваться или растягиваться самопроизвольно. Мама жила в постоянной тревоге, которая начинала расти в те моменты, когда она одевала нас перед выходом из дома, и достигала кульминации в поликлинике, где она сидела рядом со мной, готовясь услышать ужасный приговор: «Нам очень жаль, сеньора, но эта девочка не вырастет ни на сантиметр». Пока что этот приговор никто вслух не произнес. Рано или поздно к нам выходила Рейна с пригоршней карамелек и смотрела на маму странным взглядом. Запястье моей сестры не увеличивалось, ее тело упорствовало в своем нежелании развиваться. Рейна напоминала гусеницу, которой, возможно, было суждено измениться одним махом и через шесть месяцев стать абсолютно другой.

Наконец нашабольная подходила и протягивала мне руку, но тут же раздавался окрик матери:

— Нет, не прикасайся. Она здоровая.

Я была здоровой, рослой и крепкой, мои успехи в физическом развитии были выдающимися, особенно после того, как мы отметили наше шестилетие. Когда мне исполнилось шесть, врач свое внимание целиком посвятил Рейне, меня же осматривал бегло. Мое детство повлияло на всю мою жизнь. Каждую ночь я размышляла о нас с Рейной. Все родственники постоянно твердили, что мне очень повезло со здоровьем, но сама я упорно отрицала благосклонность судьбы к моей персоне. Крепкое здоровье было скорее моей карой, я же не могла понять, за что наказана. Долгое время чувство вины душило и не покидало меня ни на миг. Во сне кошмары продолжались, кроме того, мои сны не были невинными фантазиями, вдохновленными дневными событиями. Несмотря на то, что сестру я искренне любила, во сне я ее ненавидела. Возможно, отвращение и ненависть к Рейне были вызваны во мне чувством вины. Я боялась, что чувства из сна перейдут в реальность, боялась своей ипохондрической матери, которая обладала какой-то деформированной гиперчувствительностью. Мне было очень тяжело находиться в душном мире матери и сестры. Мне хотелось с ним покончить или хотя бы с тем выделенным пространством, в котором обитали мы с сестрой. Этот мирок был сделан по ее мерке, не по моей. Это было очень несправедливо и, что еще хуже, страшно неправильно. Когда я просыпалась среди ночи, дрожащая, вся в поту, после кошмарного сна, временами страшного, временами просто изматывающего, в этот самый момент я видела хрупкую фигуру моей сестры.

Временами мне снилось, будто я хочу поиграть с Рейной так, как если бы она была говорящей куклой. Я хотела заглянуть внутрь ее тела — мне казалось, что там должны быть механические детали, соединенные проводами. Во сне я наклоняла сестру и забиралась внутрь ее тела, обливаясь ее кровью. Потом я выходила из комнаты, не обращая внимания на совершенное мною убийство. Я не была настолько глупой, чтобы забыть закрыть дверь с большой осторожностью и начать немедленно придумывать себе алиби, которое бы меня оправдало. Далее мне снилось, что прибегает мама. Я начинала обвинять в случившемся няню Хуану: будто бы все произошло из-за ее грубой швабры с металлической ручкой. Я просыпалась, задыхаясь от тоски, которая противоречила моему мистическому веселью во сне.

Наконец я проснулась. Дыхание стало ровным, губы переставали кривиться от огорчения при взгляде на Рейну, которая тихо спала в кровати, повернувшись ко мне лицом. Я гадала, насколько ее сны были счастливыми. Они должны были быть счастливыми, потому что жизнь Рейны была правильной, потому что настоящим девочкам не снятся кошмары о преступлениях, а ее судьба складывается по сказочному сценарию, где добрые феи спасают попавших в беду нежных принцесс, питающихся в лесу смородиной, хотя они, так же как и Рейна, до этого за всю свою жизнь не видели ни одного куста смородины.

Я, должна была признать, что не хотела бы оказаться в смородиновом лесу, потому что в своей жизни никогда не видела ни одной смородины. Меня вдруг начала удивлять собственная одежда, цвет и рисунки тканей, манера причесываться, запах шелковых лент, которые мама каждое утро вплетала мне в волосы. В конце концов я начала ощущать собственное тело как нечто чужое, а моя душа была заключена в теле, которое ей не подходило. Я начала подозревать, что должна была родиться мальчиком, парнем и была насильно втиснута в неподходящее тело, по какой-то мистической случайности, по ошибке, — эта экстравагантная мысль, объяснившая мне ошибку природы, и моя способность воспринимать все происходящее сквозь призму этой теории успокаивали меня в течение долгого времени. Я была создана как мальчик, а потому не могла любить ни Рейну, ни саму себя.

Никто не может требовать от человека, который тайно был мальчиком (кем я и хотела быть), вести себя как настоящая девочка. Мальчики могут непринужденно раскинуться на диване, не задумываясь о манерах. Они могут носить рубашку, не заправляя ее в брюки, и не думать о том, что рискуют ее запачкать. Мальчикам позволено быть неуклюжими, потому что неуклюжесть — само по себе мужское качество. Они могут быть несобранными или недостаточно талантливыми для обучения сольфеджио. Мальчики могут громко разговаривать, сильно размахивать руками при разговоре, все это не делает их меньше мужчинами. Мальчики ненавидят банты, и весь мир знает, что эта ненависть родилась вместе с ними в самом центре их мозга, там, где рождаются идеи и слова, а потому им не нужно завязывать на голове банты. Мальчикам разрешено выбирать себе одежду, они не обязаны в колледже носить форму, и, если у них есть братья-близнецы, их матери никогда не покупают им одинаковую одежду. Мальчики должны быть ловкими и добрыми, и этого вполне достаточно. А если они грубоваты, их бабушка и дедушка улыбаются и думают, что так и должно быть. В действительности я не хотела быть мальчиком, для меня это не было самоцелью, но я не видела другого выхода, другой двери, через которую можно выскользнуть из проклятого тела, которое мне было дано судьбой. Я чувствовала себя черепахой, к тому же хромающей на все лапы и наступающей на все грабли, встречающиеся по дороге. Мне никогда не стать похожей на сестру, так что мне ничего не остается, как превратиться в мальчика.

Мир принадлежал Рейне, он был создан таким же тихим, как она, и благоволил ей своими цветами и своим размером. Он как будто был создан по лекалам, с самого начала предназначенным для одной актрисы влюбленным в нее неизвестным мастером. Рейна царствовала с естественностью, которая отличает истинных монархов от бастардов-узурпаторов. Она была доброй, грациозной, нежной, бледной и изящной, словно миниатюра, кроткой и невинной, как девочки на иллюстрациях к сказкам Андерсена. Она не всегда все делала хорошо, само собой разумеется, но даже когда она проигрывала, ее просчеты соответствовали неписанным законам, правящим в мире, то есть были вполне допустимыми, такими, что их все принимали в качестве неизбежной нормы. И когда она решала быть плохой, то и в этом качестве выглядела изящно. Я, с моей привычкой действовать прямо, удивлялась способностям сестры.

Мы были настолько разными, что несходство наших лиц и тел казалось мне уже неважным, а когда люди удивлялись тому, что мы близнецы, я думала, без сомнений, что Рейна — девочка, а я — нет. Много раз я думала, что если бы мы казались окружающим людям похожими, все было бы иначе. Я постоянно размышляла над феноменом сходства, которого мы избежали, думала, что в противном случае я бы чувствовала то же самое, что и сестра. Но я не имела с ней ничего общего, и она, мне кажется, а вовсе не чувствовала моих страданий и переживаний. Мы не совпадали во всем — от выбора гренок за завтраком до времени пребывания в ванне по вечерам. Порой мене казалось, что Рейна находится где-то рядом, что она намного ближе мне, чем все остальные люди. За завтраком меня не покидало ощущение, что гренки, которые я ем, — это ее гренки, ванна, в которой я моюсь, — ее ванна. Потому что все, чем я пользовалась, было дубликатами вещей сестры, с той лишь разницей, что в ее руках они выглядели более естественными, чем в моих. Это только подчеркивало наше несходство. Мир, в котором мы жили, был тем местом, которое Рейна будто бы выбрала для себя. Мне не хватало сил, чтобы сменить маску, которую я создала по подобию своей сестры, достоинств которой у меня никогда не будет. Я чувствовала, что напоминаю однорукого фокусника, слепого фотографа, крошечной гайкой (к тому же еще и с дефектом), мешающей слаженной работе гигантской божественной машины. Я хотела стать лучше и напрягала память, чтобы запомнить каждое слово Рейны, каждый ее жест, каждый поворот ее головы.

Каждое утро я вставала с постели, намереваясь прожить новый день правильно, без ошибок. Я даже составляла в голове некий план, но если только начинала ему следовать с утра и до вечера, то непременно ошибалась. Я вела себя хорошо и предусмотрительно, но не могла забыть о том, что девочка, которой я хотела стать, была всего лишь глупой упрямицей, возможной копией моей сестры, а никак не мной. Мое поведение меня не беспокоило, ведь внутри я продолжала оставаться самой собой. Во всей этой путанице между мною настоящей и вымышленной преобладала любовь, которую я испытывала к Рейне, — чувство, невероятно сильное временами. Это чувство никогда не переставало быть любовью, но в то же время оно никогда не доходило до абсолютного, абсурдного состояния. Думаю, чтобы сильно кого-то любить, необходимо преодолеть чувство самосохранения, а я этого не сделала и потому всегда сильно раздражалась, когда видела Рейну. Чем дальше, тем тяжелее я выносила то, что Рейна много времени проводила с отцом, пока я ждала его в Фернандес де Алькантара, так же, впрочем, как мама и Магда. Я постоянно билась над решением головоломки мироздания, придуманной каким-то утомленным духом, который развлекался, рисуя части своего ребуса на отдельных лоскутах ткани, очень похожих между собой. Темные портреты, висевшие на стенах дома на Мартинес Кампос, и были частью этого ребуса.

К сестре я испытывала инстинктивную зависть, усиливающуюся всякий раз, когда я бывала свидетельницей ее раскованного поведения. Она справилась со своими болезнями и, казалось, полностью переросла трагические последствия своего рождения. Рейна превратилась, может, и не в абсолютно здоровую девочку, но в нормальную, среднего роста и удивительно хрупкую, по-своему милую — создание неизвестного творца, внимательного к мелочам. Ее тело и душа были гармоничными, а потому казались совершенными, и, без сомнения, Рейна внушала восхищение. В первую очередь это касалось внешней красоты сестры. Посадка ее головы была такова, что, казалось, Рейна смотрит на всех свысока. Зеленые глаза с каштановым отливом, очень красивые изящно очерченные губы, а кожа настолько тонкая и бледная, что казалась прозрачной, сквозь нее просвечивали маленькие сосудики, оттенявшие кожу фиолетовым. Рейну можно было легко представить внутренним зрением — такой нежной и хрупкой она была. Ангелом во плоти, который в своем миниатюрном теле скрывает титанические силы, парадокс. Обо мне, в противоположность сестре, ничего подобного нельзя было сказать. У меня были крупные пухлые губы, белоснежная улыбка — яркая, колоритная внешность. Людям хватало одного взгляда, чтобы разглядеть меня, поэтому, возможно, никто, кроме Магды и дедушки, на меня долго не смотрел.

Мама горько жаловалась на то, что внешне мы были непохожи, она считала, что это обстоятельство противоречит природе. Она пыталась понять, как такое может быть, но так и не сумела разобраться в этом сложном житейском вопросе. Мама никак не могла взять в толк, как мы можем быть близнецами, и постоянно жаловалась на нашу несхожесть, причем делала это с четкой периодичностью каждую весну и каждую осень. Она сокрушалась по поводу трудностей с нахождением нужного цвета, фасона или украшений, которые бы подходили одинаково нам обеим. В конце концов папа в ответ на мамины стенания пытался ее приободрить и говорил, что людям редко везет иметь детей-близнецов, причем абсолютно разных: брюнетку и блондинку, высокую и маленькую, хрупкую и крепкую. Мама молча выслушивала его утешения, а потом продолжала искать поводы для новых жалоб и стенаний. Мама никогда не теряла надежды сделать нас похожими друг на друга. Правда, думаю, в глубине души она была бы рада иметь сыновей. Теперь я знаю, что моя сестра после своего появления на свет долгое время находилась в инкубаторе, ее кожа была темно-лиловой, а кости покрыты тонкой кожицей, у нее были большие глаза и впалые щеки. У Рейны не было второго подбородка, кожа не имела нежного розового цвета, как у других новорожденных. Я знала, что каждый раз, подходя к Рейне, следовало помнить, что она может испытывать боль при любом движении и вздохе.

Дела со здоровьем Рейны шли не особо хорошо, но мама не желала отступать, она попала в плен своих надежд и страхов. Мама всегда хотела иметь дочек-близняшек. И теперь, когда она родила близнецов, ей хотелось, чтобы они были максимально похожими, поэтому и старалась одевать нас одинаково. Она подбирала нам шерстяные кофточки цвета, настолько близкого к тону моей кожи, что сложно было понять, где кончается ткань и начинается тело. Мне не нравилось, что мама старается сделать нас одинаковыми. Когда она причесывала меня, то я просила, чтобы она сделала мне прямой пробор, но она улыбалась и причесывала их на какой-нибудь бок. Я просила ее причесывать меня по-другому каждый день, а она как будто не слышала. Мама была уверена, что прическа, которую она выбрала, мне подходит больше всего. Я не могла признаться матери, что ненависть к своей внешности мне внушила ее родная сестра Магда — эта непредсказуемая странная ведьма с вечной сигаретой в руке, которую она курила через мундштук из слоновой кости в форме рыбы. При этом Магда ритмично постукивала о каменный пол носами своих черных туфель на высоких каблуках.

Глядя на мать, я постоянно спрашивала себя, почему я не могу пожаловаться ей на свое недовольство, не могу сказать правду: я ненавижу бант, который каждый день вплетают мне в волосы. Я не говорила этого, наверное, потому, что не хотела никому раскрывать свою подлинную сущность.

* * *
Уход Магды в монастырь, а потом вторжение в мою жизнь нарушили ее привычный распорядок. Меня словно толкали на пол, залитый цементом, но который еще не застыл. Я никогда не пыталась понять, почему моя тетя любила меня больше, чем мою сестру. Во мне зрела уверенность в том, что ее любовь ко мне не могла быть чистым чувством, — она таила в себе что-то запретное, сомнительное и греховное, наши с ней отношения были странными. Потому то, что мне рассказал дедушка около портрета Родриго Жестокого, было правдой, единственной правдой, которая для меня была как удар под дых. Рейна была намного лучше меня, она была просто лучше меня. Это было так же очевидно, как и то, что я была на восемь или девять сантиметров выше нее. Эту разницу можно было легко заметить невооруженным глазом.

Поэтому, когда Магда ушла, в течение целого года я продолжала играть в ту самую игру, продолжала соблюдать торжественный обряд, обусловленный обычными юношескими страхами. Я настолько раздвоилась внутри себя, что даже дала своему второму «я» имя — Мария. Это помогало мне скрывать настоящую себя, помогало мне выглядеть лучше, чем я была в действительности. Я выдумала Марию для того, чтобы обманывать окружающих. Правда, мне приходилось разговаривать с самой собой, уговаривать поступать так или иначе, что порой выглядело абсурдно: «Мария, в конце концов, ты не должна вести себя как корова». Или уподобляться героиням смешных любовных романов, которые собирала Ангелита, девочка из нашего дома: «Скушай еще ложечку, Мария, пожалуйста». Или, проходя по дому субботним утром мимо высоких шкафов, придумывать таящуюся в них опасность: «Что ты стоишь, Мария? Ты должна измениться, стать лучше, ну-ка…» Очень скоро я осознала, насколько разными были мы с Рейной. Мне было грех жаловаться на то, что я веду эту игру, потому что у нее были и хорошие стороны: она помогала мне справляться со своими обязанностями, получать хорошие оценки, мама стала меньше раздражаться из-за меня, я снова пошла в колледж, и мой внешний вид больше никого там не раздражал.

Получилось так, что моя жизнь стала большей частью спокойнее и проще. Мою игру, мое притворство заметила Магда, когда мама однажды вечером стала восхищаться нашей с Рейной грацией. Магда ничего не говорила в ответ, только слушала. Я заметила, как ее губы стали кривиться, я подумала, что это нехороший знак, я поняла, что Магда обладает способностью распознавать фальшь, что она разбирается в детских играх. До этого момента игра казалась мне всего лишь шалостью, я думала, что могу ее прекратить в любой момент, когда захочу. Я была уверена в том, что Магда меня любит и сумеет понять. Я никак не могла предположить, что когда-нибудь пообещаю Магде покончить с этой игрой и мне придется сдержать обещание.

Поэтому меня не удивило то, что Рейна взбесилась, когда я но пути домой сказала, что больше не хочу с ней играть: нам уже почти тринадцать, а игра — это самое глупое, что только может нас объединять. Сестра посмотрела на меня так, будто я ее предала. Она не могла поверить своим ушам и попросила меня не говорить глупости. Итак, мне пришлось поменять тактику, я делала это не без грусти, потому что игра казалась мне делом веселым. Игра — единственное, что нас объединяло как сестер. В тот день я называлась Марией в последний раз.

Рейна сильно разозлилась на меня. Когда мы вернулись домой и я пошла в ванную мыться, она начала рыться в моих вещах, бумагах, тетрадях, учебниках, пока не нашла пакет — подарок Магды. Она нетерпеливыми пальцами разорвала его и прочитала надпись: «Дневник». Я поняла, что Рейна нашла пакет с дневником, потому что шум в комнате прекратился. Меня душили негодование и злость, а руки задрожали. Я медленно вышла из ванной, осторожно ступая босыми ногами по каменному полу.

Той ночью я подождала, пока Рейна заснет, и, стараясь не шуметь, достала подарок Магды из кучи вещей. Я отлично помню первые фразы, которые я написала в дневнике, это было сделано почти наощупь в кромешной темноте. Я думала два часа, прежде чем написала:

«Милый дневник, меня зовут Магдалена, но все называют меня Малена — это название танго. Уже почти год, как я поняла, что Пресвятая Дева не превратит меня в мальчика, потому что не хочет. Я хочу стать женщиной, похожей на Магду».

Потом из предосторожности я вычеркнула последние три слова.

* * *
С тех пор я так же регулярно писала в дневнике по ночам, как и получала мелкие деньги в мае. Вначале это происходило через посредничество привратницы колледжа, мрачной женщины, с которой, помнится, я не сталкивалась, даже не здоровалась до тех пор, пока не покинула тот дом, а точнее, пока мне не исполнилось шестнадцать лет. С этих пор я начала получать деньги заказным письмом. Мне приходило простое уведомление, в котором не было места для адреса отправителя.

Я постоянно боялась потерять свой дневник, а потому всегда прятала его в одном и том же месте. Известно, что, пока что-то не потеряешь, не поймешь, насколько это важно. Дневник стал особенно важен для меня теперь, когда в моей жизни наконец стали происходить важные события, ведь до сих пор я записывала одно и то же, незначительные наблюдения.

Когда я крадучись ходила ранними душными часами по дедушкиному дому, единственное, о чем я переживала, — шуме шагов. Приходилось ступать очень аккуратно, чтобы не наступить на скрипучие ступени. Самыми коварными были третья, седьмая, семнадцатая и двадцать первая ступени. Я должна была осторожно на цыпочках прокрасться мимо родительской спальни, добраться до своей кровати, упасть на нее еще в одежде, закрыть глаза и вспомнить события прошедшего дня. Малена — название танго. До этих пор я не испытывала ни к чему сильных чувств. Учебный год, с похожими, одинаковыми, днями, размеренными и утомительными, не был богат на душевные волнения. В моей жизни были важные, потрясающие события, например, конфирмация, аттестация в четверти или первая поездка за границу, которые, возможно, могли бы остаться в памяти как превосходные и волнующие приключения, однако таковыми не стали. Так случилось, помню, когда монахини повезли нас в пещеру Лурдес — город, подобного которому мы не видели. Поезд был набит стариками и больными, которые очень плохо пахли.

Я лучше запомнила ключевые моменты в моей жизни. Умерла бабушка Рейна, умерла благородно и быстро. Быстро умер дедушка. Он был уже очень старым, может быть, потому печеночная кома, от которой страдала его жена в последние дни, поразила и его. Бабушка закончила свои дни в счастливом ребяческом бреду. Она говорила с дедушкой нежным голоском, пыталась с хихиканьем повиснуть на его руках, называла его ласковыми именами, которые они давали друг другу много лет назад. Моя сестра присоединилась к общей игре на пианино, а мы с мамой и еще, кажется, с папой, хотя он пытался скрыть это, чувствовали себя такими гордыми, как никогда раньше: Анхелита играла свадьбу в Педрофернандес, и все мы были на этом празднике. Мама обратила наше внимание на разрушенное здание с гербом, приколоченным прямо над входом. Этот дом издавна принадлежал моей семье, а, когда дедушка моего дедушки решил вернуться в Испанию и поселиться в Мадриде со всей своей семьей, он предпочел построить новое поместье на земле, купленной в Альмансилье, расположенном немногим больше сотни километров в северном направлении, в тени холмов в местности Ла Вера, более плодородной и богатой, чем та, в которой раньше жили его предки.

Это было веселое путешествие, не такое, как поездка в Лурдес. Рейна тогда была очень тихой и кроткой, потому что мальчик, который ей нравился, позвонил в прошлый четверг. А поскольку нам позволялось выходить из дома только по субботам и воскресеньям, Рейне нужно было отсрочить торжественный момент первого свидания, а неделя казалась неимоверно длинной. Помню, она уже открыла рот сказать, что выбранное невестой платье, такое же, как в фильмах о Сисси, — с кринолином, расшитое жемчугом — отвратительно, но лично мне понравилась его экстравагантность, больше чем кому-либо. Я считала Анхелиту очень красивой, и, более того, была очень ею горда. На свадьбе я наслаждалась видом белоснежного поля (остовами вишневых деревьев под снегом), ела жареную свинину за праздничным столом, а вина пила больше, чем когда-либо раньше, танцевала с юношами из деревни, которые относились ко мне почтительно, и кадриль с женихом. После того как принесли блюдо с деньгами для новобрачных, няня Хуана и ее сестра Мария, согнувшись от ликеров и веселого смеха, решили станцевать хоту под аплодисменты и возгласы большинства гостей, правда, вид у обеих был какой-то скрюченный, как и их спины. Их поведение мне казалось очень непосредственным и свободным, но когда я попросила разрешения у мамы вместе с местными парнями обойти новобрачных, она чуть не упала в обморок.

Правда, потом ей стало лучше, а я настолько опьянела, что на коротком пути от ресторана до машины с трудом сохраняла равновесие. Я почувствовала легкий приступ паники и задрожала, сообразив, что, если младшая сестра Анхелиты не выйдет из ванной прямо сейчас, мне придется поцеловать своего двоюродного брата, который был очень некрасивым — толстым, к тому же большим дураком. Он был самым веселым из всех, и это обстоятельство мне уже сейчас не нравилось, как и то, что я никогда не знала его имени.

Чтобы пойти на эту свадьбу, я впервые в жизни надела прозрачные чулки. Мне было четырнадцать, и мое тело очень изменилось, но я не боялась этого и не смущалась, пока не увидела свои ноги, безупречные под капроновыми чулками, которые на свету отливали серебром. Свет рисовал на моих ногах длинную тонкую линию, которая уходила вверх, делая меня стройнее и выше. Я посмотрелась в зеркало, повернулась кругом. Светло-голубые чулки совершили чудо: выглядела я потрясающе. Я покраснела, поняв, что похожа на девушек из итальянских фильмов. Я с удовольствием слушала рассказы и шутки о молочной говядине швейцарских коров, которых разводил Марсиано в стойлах Индейской усадьбы.

Я наелась до отвала, мои руки, бедра, икры — все тело увеличилось, пока не потеряло свей привлекательности и мне не стало трудно дышать под тесным поясом. Это несколько ухудшило мой романтичный образ героини итальянских фильмов пятидесятых.

Небольшое усилие воли — и я смогла прийти в себя, восстановить дыхание, но в то же время, у меня начали неметь конечности — щиколотки, колени, запястья, локти и ключицы. Тело внезапно стало слабым и аморфным. Достаточно смуглое и вульгарное человеческое тело, из которого мне никогда не выбраться.

Контраст, который Рейна, одетая в австрийское серо-зеленое платье, составляла со мной, был вопиющим. Я не понимала, что случилось с мамой, почему она выбрала для Рейны такой смешной наряд. Возможно, так произошло потому, что Рейна вдруг решила одеваться как ребенок, словно игнорируя то естественное превращение, которое происходило с ней, так же как и со мной. В течение многих лет я завидовала ее худобе, четким линиям силуэта, ее врожденной грации нимфы. Тело Рейны не было телом, а плоть не была плотью. Я ждала заинтересованности с ее стороны, но мои формы никогда не волновали Рейну, которая стала более дерзкой, чем я, и ее дерзость выглядела более эффектно. Особенно заметными стали изменения в поведении сестры, когда она общалась с этим сборищем тварей, которых я, по привычке повинуясь эстетическому предрассудку, предпочитала называть людьми.

Моя сестра пользовалась невероятным успехом у окружающих, она кокетничала легко и непринужденно, но никогда не переходила грани дозволенного, и это ее умение вызывало во мне зависть. Я скорее бы убила себя, чем признала бы ее превосходство справедливым. Так сильна была моя зависть. Это было первое и самое сильное чувство, которое мне не удалось преодолеть. Я не могла справиться со странной печалью из-за своего фантастически криминального дородового прошлого. Если бы у меня не было ничего, кроме чувства вины в хрупкости и слабости Рейны, я бы все равно признала тот факт, что ей удалось перебороть свою немощь более успешно, чем я могла бы мечтать.

Няня Хуана любила восхищенно вскрикивать, когда принимала гостей, а потом шлепала меня по заду. Ей доставляло удовольствие видеть меня такой красивой после чудесного превращения, которого я сама не замечала, потому что была поглощена наблюдениями за Рейной. В моих глазах сверкал нездоровый блеск, как у измученного потенциального самоубийцы, вынужденного делать выбор между успокаивающей смертью и безразличием к жизни. Из-за своего болезненного состояния я начала раздумывать над тем, какой мне представляется Рейна. И я вдруг обнаружила, что все время отмечаю одни лишь ее достоинства и сестре удается упрочить свое превосходство. Рейна казалась самой замечательной девочкой.

Я испытывала почти физическую боль, видя активность Рейны. Она старалась вести себя, как я, но только у нее это получалось лучше, совершеннее, поэтому я страшно злилась. Ведь даже здесь я ощущала ее превосходство, она мило кокетничала, прикидываясь хорошей девочкой. Я ставила Рейну выше себя, но злилась, когда замечала, с какой легкостью ей удается упрочить свое превосходство. Ее бессердечие было похоже на дань моде, глянцевый плакат, приколотый над изголовьем кровати. Моя мать не без удовольствия надеялась этим летом увидеть в Альмансилье расцвет маленькой роковой женщины, вызывающей у мужчин интерес, а у женщин настороженность. Рейна не обращала внимания на приход Боско, бедного кузена Боско, возмутителя спокойствия. Я помогала ему как могла, несмотря на все свое внутреннее сопротивление, пока мы не вернулись в Мадрид после свадьбы Анхелиты. Рейна начала встречаться с Иньиго, она старалась контролировать движения его рук, постепенно позволяя жениху продвигаться по ее телу, по сантиметру в неделю. Он тискал ее у дверей, обменивался с нею долгим влажным поцелуем, продолжавшимся десять, пятнадцать, двадцать минут без остановки. Помню, однажды вечером я стояла под большим фонарем. Я видела Рейну и Иньиго очень хорошо, наблюдала за ними, что само по себе было подвигом. Они стояли неподвижно и казались прикованными друг к другу. Я должна была стоять здесь только потому, что хотела избежать ссоры, которая ожидала меня, если я возвращусь домой без сестры. Мы всегда и всюду должны были быть вместе. Я вспомнила о ночных бдениях в капелле колледжа. Потом меня стало беспокоить то обстоятельство, что Анхель был на три года старше Иньиго и требовательнее, чем друг нашего двоюродного брата Педро, который был первым среди агрономов.

Мне казалось, что перемены в поведении сестры произошли из-за отъезда Магды, нерасположения отца и моей возросшей покорности судьбе. Когда она увидела меня, то смутилась, хотя раньше старалась этого не показывать. Для нее я была не более чем вещью, бесполезной и ненужной. Я не без отвращения решила смириться с особенностями моего пола. Потому что я получила такое же воспитание, как и Рейна, спала в одной с ней комнате, ежедневно испытывала такое же давление ос стороны матери. Я постоянно думала о том, чтобы поехать миссионером в Африку, закончить там свои дни и этим насолить матери и няне, — они постоянно пугали нас зулусами, которые высосут мозг из наших костей.

Я испытывала легкое чувство вины из-за того, что несколько лет назад потеряла способность молиться искренно и проникновенно. В глубине души я сохранила свою веру. Тем не мене я с невероятным энтузиазмом порицала грехи Рейны, испытывая при этом зависть из-за того, что не мне достались эти греховные поцелуи.

— Пришла пора… — этими словами, мама, улыбаясь, предугадывала мой вопрос о странном поведении Рейны, которая созрела для любви. Сестра не переставала пугать меня своей непредсказуемостью, особенно когда выскакивала в коридор и со всех ног мчалась на кухню к телефону. Там она тянулась к аппарату, который висел в углу над столиком. Но мне, родившейся лишь на пятнадцать минут позже нее, было трудно принять мамины слова. Поэтому однажды вечером я спросила Рейну без всяких околичностей, нет ли у нее угрызений совести, на что она попросила меня не говорить глупостей.

— Официально я не являюсь невестой ни того, ни другого. Не так ли? В конце концов, Иньиго уходит каждый вечер и не рассказывает мне о своих делах. И Анхель… Хорошо, если я вижу его, когда он идет искать меня вместе с Педро. Он же знает, что я выхожу с мальчиком, и если его это не заботит, то почему же я должна волноваться по этому поводу? Кроме того, я не делаю ничего плохого никому из них обоих. Только поцелуи.

Я была готова поправить Рейну, потому что ее последнее утверждение не было целиком верным. Анхель трогал ее почти что за грудь, благо что она была под одеждой. Я-то видела, как это происходило, но в моем понимании ее поступок виделся совсем иначе, чем в ее глазах. В действительности меня меньше всего волновало то, были ли там просто поцелуи или больше, чем поцелуи. Тем более Рейна намекнула мне, что и со мной не все в порядке, что меня преследует мой дневник.

— В конце концов, дорогая, никогда не знаешь, что тебя ждет впереди, вспомни о своих тетках…

Каждый раз, когда кто-нибудь замечал мое подчеркнутое невнимание к мальчикам, обычно говорил: «Странненькая эта девочка, не так ли?» Особенно часто я слышала эту фразу от тети Кончиты, и эти слова возвращали меня к тревожным раздумьям о судьбе ее сестры. Магда, с ее густыми бровями, усиливающими подозрительность взгляда, клала руку на грудь, ближе к сердцу и задавала мне свои странные, абсурдные, сумасшедшие вопросы, делая ударение после каждого слова: «Но… но, посмотрим, Малена, ты хочешь быть мальчиком, чтобы ругаться и лазать по деревьям? Нет? Я хочу сказать, разве ты хочешь иметь широкую грудь, чтобы стать лучше. Нет? Разве ты хочешь иметь такое же естество, как у мальчиков. Нет? Как нет, Малена? Разве тебе не хочется делать макияж и носить туфли на каблуке?» — неразумный вопрос, который она повторяла постоянно по вечерам, когда я осмеливалась исповедоваться ей, что молила Бога сделать меня мальчиком, пока здравый смысл и обуявший меня стыд не победили это желание. Я постаралась отвлечь ее от этих мыслей, но тем не менее моя сокровенная тайна была открыта. Я уверила Магду, что постараюсь стать похожей на Рейну, — этого было достаточно, чтобы она сразу успокоилась.

Слушая вопросы Магды, я не могла понять причин ее резкости и предубеждения против меня. Меня смущала скороспелость Рейны в любовных делах и собственная холодность. Но Рейна влюблялась приблизительно каждые три месяца в разных парней, влюблялась смертельно, до одури, до отчаяния, как она говорила. А я предвидела, что этот путь никуда не приведет. Каждую ночь мне снились кошмары, и одеяло, подаренное бабушкой Соледад, спадало на пол. Я тихо вставала, поднимала его и снова укрывалась. Я пыталась успокоиться, старалась подсчитать, сколько могут весить мои руки под одеялом, потом пробовала вычислить весь свой вес. Проделывая практически каждую ночь в уме все эти вычисления, я засыпала, так и не найдя решения.

* * *
Ничего интересного не происходило до тех пор, пока в июне мама не начала ежедневно действовать нам на нервы, заставляя собирать чемоданы, упаковывать ящики и коробки, переносить растения в горшках к двери. За нами должен был прибыть огромный грузовик, курсировавший от Альмансильи до Мадрида и обратно. Мы стояли и ждали машину в тени виноградной лозы в портике нашего прекрасного дома. Это было началом настоящих каникул.

— Неплохо для старого индейца? — спросил дедушка, замерев и пристально глядя на нас.

Он стоял и смотрел на нас, уперев руки в боки, будто не замечая шума мотора. Я улыбнулась, сознавая, что мне дано провести еще один год почти что в раю. Уже много лет я не видела цветения вишни. Много лет прошло с тех пор, как умерла Теофила. Помню, я решила пойти на ее похороны, хотя каждый пройденный километр отзывался уколом в сердце. Когда я подошла совсем близко к могиле, мое сердце успокоилось. Это было очень давно, но я четко помню все происходящее тогда — я была вполне счастливым ребенком и умела радоваться любой мелочи.

Пятна, красные, желтые, зеленые и голубые, мелькают над моими голыми руками. Я могу посмотреть на себя в маленькое зеркало около металлической зеленой вешалки и разглядеть свое лицо — этот индейский рот, в зеркальных промежутках между серебряными узорами, которые выдавали возраст зеркала, разрушенного временем. Зеркало зрительно увеличивало и без того немаленькое пространство первого этажа, где я любила танцевать. Мое отражение бесконечно множилось в двух зеркалах, расположенных друг напротив друга. Они были такими высокими, что казались дверями в страшный и чудесный мир, дверями, которые могли открыть путь в иное измерение. В зеркалах отражался балкон самоубийцы.

Зеркала помогали мне следить за сестрой в огромной кухне, где на стенах висели пучки чеснока и испанского перца, а воздух пропитался запахом ветчины. А я через дверную щель видела постель бабушки и дедушки ярко-кровавого цвета, с балдахином и шелковыми кисточками, как в кино. Громко смеясь, я выскальзывала из-под лестницы, взбегала на площадку третьего этажа, где всегда больно расшибалась. Именно это ощущение детского счастья я хотела сохранить в воспоминаниях о доме. Думаю, я не смогла бы описать его как объективный наблюдатель: посчитать число комнат, размеры шкафов или расположение ванных, стены которых были облицованы черной плиткой, словно сказочные крепости или замки. В моей памяти четко запечатлелся флюгер-солдатик с направленным по ветру железным копьем.

Но не только дом заставлял меня задуматься, но и окружающий его сад, пруд и теннисный корт, стойла и зимние бабушкины теплицы, поле вдалеке, оливки, вишни и табак, а еще деревня с единственной улицей за полем. Альмансилья всегда была очень милым местечком. Помню, нас всегда удивляло, откуда только ни приезжали сюда туристы, — в августе их было особенно много. На площади можно было увидеть автомобили с номерами Барселоны, Сан-Себастьяна, Ла Коруньи и бог знает какими еще. Туристы, как оккупанты, разъезжали по каменным переулкам Альмансильи, темным, узким и кривым, бесконечно фотографировали стены из необожженного кирпича, украшенные флагами, колонну, на которой были высечены имена осужденных на трибуналах святой инквизиции. Потом они осматривали фасад дома де ла Алкарренья. Это было старое здание, брошенное со времен гражданской войны, о его последних владельцах ничего не было известно, только имена. Этот дом был цвета интенсивного индиго, почти фиолетового, — именно так, по желанию Карлоса V, красили стены борделей его империи.

* * *
Нас с сестрой и всех наших кузенов и кузин — внуков бабушки Рейны — воспитали в строгом уважении к памяти Теофилы, что было естественно, поскольку роль Теофилы нельзя было недооценивать, как это уже случилось однажды в прошлом. И несмотря на это, с самого детства я не могу вспомнить лица моих теток и двоюродных братьев, а когда я встречаюсь с ними на улице, не сразу вспоминаю, как их зовут. Сейчас я не представляю, как мне раньше удавалось их различать. Думаю, что у них такие же проблемы с памятью.

Казалось, вся деревня участвовала с нами в какой-то странной комедии до тех пор, пока, согласно традиции, молодежь Альмансильи не начинала расходиться по группам, разделяясь на «местных» и «дачников».

Когда мне исполнилось десять лет, наследники моего дедушки стали объединяться. Может быть, это произошло из-за того, что именно в это время Мария потеряла в ужасной автомобильной катастрофе своего мужа и одного из сыновей. Я еще помню мамин страх, когда было решено, что мы — дети — пойдем на похороны. Там я встретилась с пятью из восьми моих братьев и узнала о том, что Мигель и Педро были настолько неразлучны, что нам даже не пришло в голову искать их в деревне, чтобы составить им компанию. Я помню свой страх, когда мы возвращались ночью, во время праздников. Рейна порезала запястье о горлышко бутылки. Тогда Маркос, средний сын Теофилы, который был врачом, отнес ее в свой дом, потому что, казалось, она истекает кровью. За нами пришли родители, а Рейна в знак благодарности поцеловала Маркоса.

Я провела более часа в разговорах с кузиной Марисой, ее акцент мне показался очень милым, веселым и таким непонятным, но, когда я прощалась с ней, мне даже не пришло в голову, что мы могли бы встретиться как-нибудь в другой раз. Мариса вышла вместе со своими друзьями, а я — со своими. Мы смотрели друг на друга: они были деревенщиной, а мы — городскими задавалами, они ничего не знали, а мы были очень умными, их бабка была гулящей женщиной, о которой стараются не вспоминать, а наша — добропорядочной женой, высохшей и сморщенной, как старая виноградная лоза. Мы считали себя лучше деревенских, потому что хотели, в отличие от них, узнать мир, а еще потому, что были далеки от прошлого.

Силы были неравны, потому что, несмотря ни на что, бабушка родила девять детей от семи беременностей, — Карлос и Кончита тоже были близнецами, а тетя Пасита умерла, когда я была еще ребенком. У Теофилы было только пятеро детей, она всегда рожала по одному ребенку. Ни Томас, ни Магда, ни Мигель, который только на десять лет был старше меня, не подарили внуков своей матери. Тетя Мариви и ее муж, некоторое время бывший дипломатом в Бразилии, с большим трудом смогли переселиться в Испанию. У них был единственный сын — Боско. И этот самый Боско страшно страдал из-за неразделенной любви к нашей Рейне, он провел с нами все прошлое лето, а теперь старался избавиться от своей болезненной привязанности.

С моим дядей Карлосом случилось нечто похожее. Он жил в Барселоне и предпочитал летом отдыхать в Ситхесе, потому что дети, проводившие лето в Индейской усадьбе — шестеро детей дяди Педро, восемь — тети Кончиты, Рейна и я, — верховодили детьми Марии и Маркоса, которым не докучала постоянная опека родственников и матерей.

Итак, я оставалась сидеть на каменной стене, чтобы украдкой понаблюдать за происходящим, бросая презрительные взгляды. Под стеной все было усеяно золой из курительных трубок и пробками от винных бутылок. Так проходили летние месяцы. Я училась вникать в суть вещей, не задавая вопросов. Мы считали себя хорошими, а тех, из другой банды, — плохими. Это должно было казаться законным, потому что мы понимали мир по-своему, а они иначе. При этом Порфирио и Мигель находились вне этой игры. Этого было достаточно до тех пор, пока дедушка не подарил мне изумруд, зеленый камень, который навсегда меня соединил с наследством Родриго Жестокого.

Все мое воображение было бессильно перед прошлым, подлинные факты которого, даже не очень ценные, держались в секрете. Я решила лучше узнать историю моей семьи. Я чувствовала, что прошлое окружает меня, ходит где-то рядом… Но мне не удавалось до него добраться, докопаться. Взгляд, которым меня пронзила мама, когда я спросила, почему ее родители так плохо уживаются вместе, убедил меня, что не следует рыться в семейных тайнах. Меня очень долго томила неизвестность. Мне исполнилось четырнадцать лет, пятнадцать, а в моей голове так ничего не прояснилось, я даже не знала, с кем можно поговорить… Через пару недель после моего дня рождения я сидела перед телевизором и смотрела фильм, когда пришли моя сестра с двоюродными братьями и переключили канал, не дав мне досмотреть кино до конца. Мне не хотелось сидеть вместе с ними, после того как они меня обидели. Я вышла из дома и побрела куда глаза глядят, а когда остановилась, то оказалось, что стою перед домом Марсиано. Я поздоровалась с его женой и, из вежливости, согласилась выпить с ней лимонада. Тут я заметила, что Мерседес очень любит поболтать.

— Это не случайность, в вашей семье всегда была червоточина. Поэтому я говорю тебе: ты должна вести себя осмотрительно, ведь известно, что ее наследуют только некоторые, то есть меньшинство. Важно уметь ее распознавать, но рано или поздно и не по случайности, эта червоточина выходит на поверхность, это кровь Родриго, тогда все обрушится…

Волнение, вызванное этой новостью, преодолело мой праведный гнев, мне захотелось поделиться открытием с самыми близкими друзьями. Но мои слова не вызвали ожидаемого интереса — Рейна с кузенами восприняли эту важную новость равнодушно. Клара, единственная дочь среди шести сыновей моего дяди Педро только что отметила свое восемнадцатилетие, училась в университете и обзавелась богатым женихом, который, судя по бумагам, предложил ей этот союз на своих условиях: он решил, что ей пора прекратить заниматься глупостями. Маку, дочь тети Кончиты, моя ровесница, встречалась с нашим двоюродным братом Педро, смыслом существования которого был «форд-фокус», который он получил как поощрение в июне за то, что стал вторым агрономом. Рейна и Боско, словно приклеенный к ее каблуку, обычно забирались на заднее сиденье. Маку садилась рядом с ними, когда собиралась доехать до Пласенсии, чтобы выпить баре, — там работал диджеем мальчик, который ей нравился. Если находилось лишнее место, его занимала я, хотя мне надоело ездить в этой машине. Когда мы приехали, Рейна заперлась в стеклянной комнатке в баре, чтобы послушать диски, а заодно быть подальше от Боско, который здорово перебрал. Боско, потеряв равновесие, упал в мою сторону и уже не смог подняться, при этом он бормотал какие-то унылые жалобы напревратности судьбы на бразильском португальском, который предпочитал испанскому.

Я развлекалась, утешая его, хотя и не понимала ни слова из того, что он говорил. А потом пришла пора возвращаться домой. Прежде с нами всегда ездила Нене — еще одна Магдалена, моя ровесница. Но с тех пор как Маку влюбилась в «форд-фиесту», для Нене не было больше места в машине. Поэтому Нене коротала вечера в одиночестве, жалуясь на тесноту внутри средства передвижения своего будущего шурина. Когда я решила оставить эту компанию, то планировала иногда проводить время с Нене. Но стоило мне об этом заикнуться, как она дала мне понять, что для нее большее значение имеют бабушка, дедушка, Теофила и их дети, а самое главное для нее — это возможность поехать в Пласенсию с друзьями, так что в следующий раз именно Нене сидела на моем месте в машине. Я была готова расплакаться, потому что Мерседес, которая с садистским упоением живописала чужие грехи и посылала повсюду проклятия, комментируя особенности характеров, хорошую и плохую кровь, не доверила мне ни одной интересной правдивой истории, ни одного стоящего факта. Она заговорила за моей спиной предательски фамильярным голосом, который я расценила, как верный признак того, что все пропало.

— Не рассказывай девочке эти истории, женщина, каждый день ты все больше напоминаешь сплетницу… — упрекнула ее Паулина.

Я не приняла во внимание то, что Паулина, бабушкина кухарка, была большей сплетницей, чем моя собеседница. В этом легко было убедиться, особенно после того как она села рядом с нами, чтобы контролировать ход беседы.

— И горжусь этим! — ответила Мерседес. — Кроме того, я не говорю ничего плохого, только советую.

— Не забудь о той червоточине…

— Ясное дело. А что может случиться?

— Хорошо бы, все было в порядке! А эти слова о плохих и хороших чертах, как будто ты глаголешь слово Божье.

— Расскажи, расскажи все, что хочешь… Но я накрывала на стол в саду в тот день, когда Порфирио упал с балкона, я видела, как он упал. Тебе понятно? И я не хотела, чтобы он так умер.

— А почему он должен был умереть? У Порфирио был тяжелый приступ меланхолии, он был болен, с ним это случалось с детства.

— Нет, сеньора!

— Да, сеньора!

— Порфирио точно был меланхоликом, ему передалась плохая наследственность, вот он и извелся из-за женщины из Бадахоса. Она была намного старше его, замужем, и довольно счастливо — за генералом. Родители Порфирио пригласили их в гости, чтобы прояснить ситуацию, и парень был сам в этом заинтересован. Я не думаю, что он был одержим дьяволом. Вся вина в том, что у него была дурная кровь, та самая, которая выгнала дедушку из этого…

— Не будь дурой, Мерседес! И не говори плохо о сеньоре. Порфирио был меланхоликом, потому что он таким родился, а ведь мог родиться и таким, как Пасита.

— Еще одно наследство крови Родриго.

— Не будь невеждой, дура! Порфирио был болен, все мы это знаем, он был… таким грустным, подавленным, как говорят теперь. У него бывали трудные времена, и в один из таких трудных моментов он захотел покончить с собой. Если бы он послушался меня! Он не ходил в колледж, лежал в постели целыми днями не в состоянии подняться… Потом стало хуже, он отказывался от еды и все дни проводил, глядя в потолок, он плакал… А ведь до двадцати лет Порфирио был гордостью своей матери, это и дало волю злым языкам.

Я хорошо рассмотрела их обеих. Мерседес потеряла самообладание: щеки ее побледнели от бешенства, и на них выступили красные пятна. Она стояла подбоченясь — вся ее поза выражала искреннее негодование. Мерседес держала в руках горшок с зелеными бобами, а ее лицо было настолько близко от этих замечательных зеленых овощей, что, казалось, плавно их продолжает. Обычное добродушие Мерседес будто ушло в эти самые бобы, а в ней осталась лишь злость. Паулина же сохраняла спокойствие, она вообще не шевелилась, стояла прямо и выглядела просто и естественно, а ее лежавшие поверх накрахмаленного фартука руки были ухоженными. Она выглядела так, как должна выглядеть женщина из столицы. Именно ее нарочитое спокойствие и явилось причиной чрезвычайной нервозности Мерседес.

— Во всем виновата меланхолия. Вы, сеньора, как хотите, но когда Педро и я по вечерам гуляли, ходили до тростников…

— Чтобы шпионить за нами.

— Или чтобы прогуляться, чтобы покататься у камыша… Его лицо было всегда таким бледным. Меланхолик! Это как качели, так оно и было, и я чуть не упала замертво в тот момент.

— Ты ничего не сделала, — сказала Паулина и заметила меня. — Это так, потому что он всегда был пугливым, но твой дедушка не пытался следить за своим сыном.

— Вовсе нет! Ты слышишь? Вовсе нет! Если быть честными, то тут ничего поделать было нельзя, с самого детства его поведение не предвещало ничего хорошего…

— Ты так говоришь, чтобы мы забыли о том, как вы с сеньором были в то время неразлучны.

— Да, были, даже более того. Мы были молочными братом и сестрой, моя мать кормила его в то же время, что и меня, когда хозяйка дома была больна.

— Да, но с тех пор много воды утекло…

— И что? Весь мир знает, что я никогда не называла его на «вы». Мы вместе выросли. Кроме того, это не имеет отношения к делу. Случилось так, что Порфирио убил себя из-за женщины из Бадахоса, я не знаю почему. Когда он расстался с ней, то выглядел очень бледным, таким я и видела его в последний раз на балконе. Он поприветствовал нас — помахал рукой с такой счастливой улыбкой, будто священник благословил. Но это было не благословление, нет. А та мерзкая шлюха все знала, потому она и встала раньше, чем он нагнулся вперед и закричал. Ох, он очень громко закричал — тот крик чуть не убил его мать. Ты слышишь? Она была первой, кто подбежал к нему, кто обнял его тело и то, что осталось от его черепа, расколовшегося о гранитную плиту. Я видела это своими собственными глазами! Муж той женщины сел в машину и уехал, потому что не смог вынести позора, не смог вынести того, что его жена оказалась рядом с трупом Порфирио.

— Ясное дело, потому что они поняли. Я никогда не говорила, что они этого не поняли, но Порфирио убил себя только потому, что он был меланхоликом…

— Нет, сеньора!

— Да, сеньора!

Солнце успело закатиться, а Мерседес с Паулиной продолжали испепелять друг друга взглядами и обмениваться оскорблениями, подлавливая на неправде. Лица обеих побагровели и горели, а носы побледнели и стали почти восковыми. По ходу их разговора я вспомнила историю Порфирио, прекрасного самоубийцы, похороненного под ивой в языческой земле нашего сада без какой-либо каменной плиты. Бабушка запретила своим сыновьям произносить имя самоубийцы, но тем не менее его имя не исчезло. В честь Порфирио назвали одного из младших сыновей Теофилы. Подробности жизни Теофилы интересовали меня больше всего.

Главной целью моего расследования была Теофила. Я боялась, что эти двое никогда не дойдут до главного, что их дискуссия начнет крутиться вокруг одного и того же, обрастая по ходу новыми деталями. Женщины начали зацикливаться на мелочах, не желая приходить к согласию относительно цвета волос этой сеньоры из Бадахоса до наступления ужина.

— У нее были каштановые волосы.

— Черные, Мерседес, я-то точно знаю, я ее причесывала.

— Они были светло-коричневые или каштановые.

— Нет, мне очень жаль, но нет. Черные-черные, ее волосы были иссиня-черными.

— Не говори ерунды, я точно помню. Возможно, на фоне лица ее волосы казались черными, я и не говорю, что нет. Но ее хвост был каштановым, Паулина… Да, кончики ее волос были почти красными!

— Нет, сеньора!

— Да, сеньора!

— Нет, Мерседес, тебе так показалась, потому что ты всегда как ослица! Во всем виновата плохая черта, которая — надо же! — унаследована от Родриго, это кровь Родриго взяла свое, во всем виновата она! Ты мне противоречишь, потому что сама забила голову девочке всякими выдумками, будто бомбу подложила… Очевидно, ты плохо воспитана, Мерседес. Да ты вечно как ослица, у которой перед глазами висит морковка.

— Возможно, ты хочешь, чтобы я была именно такой! Все, что я сказала, — правда. Она привезла это из Америки, кровь Родриго, вместе с деньгами. Столько денег честно не заработать, только неправедным путем. А одно ведет за собой другое, потому что, если бы Педро не был так богат, он бы искал Теофилу, а он нашел лишь руины.

— Ах! Смотри-ка… Теперь получается, то, кого нашел сеньор, было лишь руинами Теофилы! Побойся Бога, Мерседес, имей уважение к его внукам.

— Как и к его матери! Слышишь? Виновен был Педро. Но когда ей исполнилось пятнадцать лет, она не знала, где искать ответы, тогда…

— Слишком! Она слишком много узнала! Ты меня слышишь? Слишком много! Если кто-нибудь когда-нибудь заинтересуется историей этой семьи, найдет ли он правду об этой женщине, которая столько лет сохраняла свой брак, родила пятерых детей… Сеньора была очень хорошей.

— Это правда, сеньора была доброй, очень доброй.

— Очень хорошей.

— Да, очень хорошей.

— Вне всяких сомнений, самой лучшей.

— Очень хорошей, Паулина, очень хорошей. Но ты не знала Педро таким, каким его знала я. Он катался здесь на лошади, скакал галопом как сумасшедший, до и после женитьбы на сеньоре. Даже в ту ночь, когда они с сеньорой вернулись из свадебного путешествия, он выходил из дома, чтобы повидать свою лошадь. В нем всегда было что-то демоническое, его ничего не радовало.

— Не хочешь ли ты хоть раз оставить в покое дьявола? Боже, Мерседес, как ты плохо воспитана!

— Почему у него с тех пор не было своей машины? — спросила я.

Они обе уставились на меня испуганными глазами, как будто ничто не могло их расстроить больше, чем мой вопрос. Паулина сделала неопределенный жест руками, но ответила мне именно Мерседес.

— Как это у него не было машины! У Педро их было две. То, что случилось… Он вовсе не был смешным, твой дедушка! И конь у него был очень красивым, особенно когда ходил неоседланным… Господи помилуй! Иисус, Мария и Иосиф меня всегда хранили, с тех пор как у меня появилось желание креститься. И он знал об этом, он всегда знал больше, словно дьявол. Теперь, когда я не молчу и пришел день, помню, как сказала ему: «Будь внимателен, Педро», и поверх всего положила рубашку с того проклятого случая, который привел к трагедии, когда он скакал во весь опор. И знаешь, что он мне ответил?

— Нет, но оставь расхожие фразы и имей понимание, Мерседес, девочке только пятнадцать лет.

— Так он мне сказал: «Не переживай из-за того, что я подошел к окну. Я не собираюсь выбрасываться». Я была уверена, что он должен захватить кого-нибудь с собой рано или поздно, и он взял Теофилу, которая была не лучше и не хуже всех остальных.

— Сильно сказано, женщина.

— Нормально, Паулина.

— Нет, только она более… молодая, свежая.

— Ну что ты говоришь? Теофиле не было и восемнадцати, когда она приехала в Альдеануэву к тетке. Что я говорю? Если она родила Фернандо в девятнадцать лет! Когда сеньор положил на нее глаз, она была ребенком. Жаль твою сеньору, но это не повод вешать на Теофилу все грехи. Кровь Родриго была намного сильнее крови Педро — она была жестокой, она сводила с ума, особенно тем летом. Тогда ему было где-то тридцать три, я помню Порфирио, он не ел и ходил целыми днями как неприкаянный, постоянно чесался и выл, глядя в никуда, иногда уходил в деревню, чтобы побыть одному, нюхал уличный воздух, как собака, которая идет по следу… Я не знаю, что Теофила сказала ему, этого я не знаю, но он нехорошо с ней обошелся. Ты согласишься, что Теофиле повезло когда тот кузен, который жил в Мальпартиде, пообещал жениться на ней и усыновить Фернандо, а потом уехать жить в Америку, у них там были родственники, не знаю, где, на Кубе, думаю, или в Аргентине… Не знаю, память подводит меня.

— Нет, если я могу себе представить. Я думаю, у этой сеньоры из Бадахоса были черные волосы.

— Каштановые, дура, кстати, ты мешаешь мне, я теряю нить. Это, скорее всего, была Аргентина. Ладно, я не помню точно, эта женщина из Бадахоса казалась хорошей… И тогда Педро пришел в ярость, он был похож на настоящего демона. Помню, словно это было только вчера, потому что он обманул меня, сделав вид, что идет за покупками в деревню. Там мы его не дождались, никто не сказал, куда он ушел. Был вторник, час дня, весна, май. В тот день была очень хорошая погода, как сейчас, об этом помню… Еще я услышала крик, будто взвыла свинья на бойне. Этот вопль шел не из глотки, я тебе клянусь, Паулина. Этот вопль родился в самом нутре Педро и оттуда звал Теофилу. Как только я услышала его, мои волосы встали дыбом — я никогда не видела его таким безутешным — ни когда умер его отец, ни когда он хоронил свою мать. Никогда до и никогда после этого, ни когда родилась Пасита… Он был похож на умирающего быка, с этой пеленой на глазах, когда уже свернуты бандерильи, а шпага тореро вонзилась быку в загривок. Так и было, его губы исторгали гром и молнии, а тело дрожало, как будто его лихорадило от страшного стыда, который терзал его изнутри.

— Как он узнал?

— Я не знаю, никогда не знала, но в тот день он пришел из-за Теофилы, а Теофила искала его в центре рынка. Она слышала, что ей велела тетя, чтобы она не выходила из дома, чтобы не показывалась из окна, но она поспорила с собственной тетей, которая была ей как мать, и когда он увидел ее, то пригрозил пощечиной, но не ударил, только держал за руку и, не говоря ни слова, потащил ее до швейцарской гостиницы. Они не выходили оттуда четыре дня и четыре ночи, до самого утра субботы.

— А что происходило внутри?

— Будто я знаю! Этого не знает никто. Конечно, я представляю себе это, потому что, когда они прощались, она целовала ему руки, не с тыльной стороны, а с внутренней, как целуют у епископов, а он оставался спокойным, как всегда. Теофила подождала, пока машина скроется из виду, затем пересекла рынок, прикрыв глаза и улыбаясь. Казалось, она не в постели с мужчиной побывала, а видела Бога-Отца, как будто была дурочкой, батюшки… Дурацкая история… И ее тетя сказала ей, что все еще есть шанс выйти замуж за ее двоюродного брата, который не был дураком… Но она не ответила, только улыбнулась. Ничто не предвещало, что она всю свою жизнь будет несчастной.

— Нет, сеньора! И не рассказывайте здесь эту историю, потому что она лжива.

— Нет, все правда!

— Нет, не правда! — с этими словам Паулина обратилась ко мне. — Здесь единственной, кто страдал, была твоя бабушка, Малена, обрати внимание, твоя бабушка, которая была святой. Господь осенил ее своей славой, и она — лучшая из женщин, которая могла иметь своего мужа.

— Он ее не любил, Паулина.

— Нет, он ее, несомненно, любил, и я знаю это лучше, чем кто другой, потому что я жила с ними в Мадриде с тех пор, как они поженились. Это было в 25-м году, и запомни, если это для тебя неожиданно, но я еще помню, а у меня не бывает провалов памяти, как у тебя, я не путаю Кубу с Аргентиной, он ее любил, Мерседес, он любил ее, пока Теофила не влезла между ними.

— Он ее не любил, нет. Он должен был любить ее, это было его обязанностью, но он ее не любил. Они хорошо уживались вместе, я этого не отрицаю, потому что Педро увлекался женщинами так быстро, что, когда оставлял жену одну, появлялась другая, и в конце концов все ему давали то же самое, но любить ее, в том смысле, что значит «любить», он ее не любил, нет. Ты не видела его здесь с Теофилой, когда война…

— А ты не видела в Мадриде сеньору. Злюка! Мое сердце разрывалось на части, когда я каждый день видела ее напускное спокойствие. Она даже начала тогда краситься, она, которая всегда выходила на улицу без косметики, бедняжка. Она входила на цыпочках в зал, чтобы посидеть там около балкона, и все время улыбалась, чтобы дети думали, что ничего не происходит. Запомни, Паулина, она мне сказала, положа руку на сердце, что сеньор сегодня вернется, так что мне лучше остаться дома. И в те месяцы, когда завершилась война, когда твой муж приезжал повидать нас раз в месяц, чтобы привезти еду, которой не было в Мадриде, она всегда спрашивала его: «Как идут дела в Альмансилье, Марсиано?» И твой муж лгал, как подлец, я все еще его слышу: «Очень хорошо, сеньора, очень хорошо, но сеньор сказал мне, чтобы я передал вам, что он постоянно вспоминает вас, что очень хочет вернуться, но так складываются обстоятельства…» И все мы знали, что там не было никаких обстоятельств, и что там он не был занят войной, только проституткой в постели моей сеньоры не знаю, как этот… человек… мог иметь такую ценность!

— Потому что в нем течет кровь Родриго, Паулина, поэтому у него была тяжелая судьба. Никто не виноват в том, что война настигла Педро здесь, с Теофилой, а сеньору в Мадриде с детьми!

— Потому что он позаботился, чтобы война застала его здесь! Бомбежки. Страх. Голод. Ты не видела, как плакала сеньора в тот день, когда поняла, что исхудала, ведь она кормила грудью близнецов. Магде и матери этой девочки было, я полагаю, не более года. Она так сильно исхудала, потому что недоедала, оставляла еду остальным детям. Она пыталась приучить их к пюре из чечевицы — этому чертову пюре из чечевицы. Она однажды попробовала бросить камни в котел, чтобы еды казалась больше, потому что ничего другого не было. Мы и не ели. Ты слышишь меня? Дети съедали все, но все равно оставались голодными, они будили меня по ночам своим плачем, и не было другого средства их успокоить, как дать им хлеба, который оставался для меня и их матери на следующий день. Так мы жили, постились изо дня в день, три года подряд, в особенности в последний год, когда во все дни расцветали святые вторники. А он в то время радовался жизни с резней, убийством, соленой свининой с этой шлюхой, и ты, и твой муж вместе с ними.

— Не говори так, Паулина, потому что это ложь. Никто не был виноват, никто, кроме Франко…

— Конечно!

— Конечно. Ясно, что мы были заложниками, потому что если бы этот говнюк не начал войну… Но почему эти двое сошлись, и как они сошлись? Это потому что летом 35-го вы не приехали. Или ты не помнишь? Сеньора испугалась коллективизации, боялась диких грабежей, причем начать могли, по ее мысли, конечно, с семьи Алькантара. Могли отнять все имущество. Когда муж вернулся, сеньора обрадовалась. Это означало, что в конце концов он все же муж, он вернулся. Она не могла знать, что ситуация накаляется, из-за того что двоюродный брат Теофилы ее обхаживает. Этого Педро не мог допустить — не прошло и трех месяцев, как они снова сошлись. Но до тех пор Педро жил здесь, один, а она в доме своей тетки, в деревне. Несомненно, он приезжал к ней много раз в тот год, все об этом знали и осуждали. Дошло до того, что ему начали угрожать расправой, но он никогда смерти не боялся.

— Чтобы иметь страх, нужна совесть.

— А может, потому что он был человеком?! В нем были плохие черты, возможно, ты права, но он был настоящим человеком с ног до головы… Поверь в то, что когда вспыхнула война, он был здесь и не мог вернуться в Мадрид, Паулина, хотя хотел. Я не говорю о том, чего он еще хотел, но у него в самом деле не было возможности вернуться. Впрочем, все это имело мало значения, ни у кого не было времени и желания сплетничать, а Педро совсем сошел с ума, я его не узнавала. Однажды я его встретила — он стоял за каким-то деревом, просто стоял и ничего не делал. Когда я с ним поздоровалась, он прошептал мне, прижав палец к губам, чтобы я замолчала, и указал на дом, на Теофилу, которая там сидела, занимаясь шитьем, а потом сказал, что просто смотрел на нее здесь, ничего больше. «Не рассказывай, что я смотрю на нее», — сказал он мне. Но если бы он был просто вонючим импотентом, весь день подсматривающим за девушкой, исходя слюной! Так нет, он совсем позабыл о своей сеньоре, и ты это хорошо знаешь…

Плохо то, что он заразил безумием Теофилу. Нужно было видеть их обоих, как они возятся с сыновьями, постоянно целуют их, гуляют по саду. Казалось, они на отдыхе, а война где-то далеко… Я старалась не принимать все происходящее близко к сердцу. Мы думали, что война продлится недолго. Тогда мы с тобой не были знакомы, ты права. В общем Мадрид выстоял, а Теофила забеременела и родила Марию в этом самом доме, а Педро отпраздновал это, как ты не можешь даже себе представить. Вся деревня пришла сюда, а Теофила была похожа на герцогиню, принимающую гостей. Мы зарезали двух свиней, чтобы отпраздновать крещение! Теперь я могу смело признаться, что в тот день я не молчала, — я не могла молчать! Я высказала ему в лицо все, что хотела: его жена не на Луне, а в трехстах километрах отсюда, а воина не будет длиться вечно… Таким образом, когда по всей Эстремадуре зашептались, и, скажу тебе, справедливо зашептались, — это было лишь частью скандала. В тот же день Магдалена из Касереса прислала Педро письмо, в котором сообщала ему, что с этого момента он для нее умер. Знаешь, что он мне сказал? «Правда, что они хромают, твоя сестра и папа римский?»

— Мерседес, не будь дурой! Создается впечатление, что ты абсолютно невоспитана… Следи за тем, что говоришь, женщина.

— Но если он мне так сказал, Паулина! Что общего с этим имеет моя воспитанность! Я не заканчиваю, не ставлю точку, ты видишь… Теперь выслушай меня и постарайся понять то, что я тебе скажу. Я не отрицаю, что многое из моих слов может казаться анекдотом, — такая уж у меня манера. Послушай, в Педро не было ничего хорошего, ничего, особенно это проявилось, когда война заканчивалась, а мы гадали, кто выиграет.

Однажды я остановилась поговорить с ним, он курил сигару… «Мадрид выстоит, — сказал Педро, — уверен, и если Барселона удержится до тех пор, как подойдут войска из Франции…» «Вот козел!» — подумала я тогда. Думаю, ты не хочешь знать, как я себя вела, ты не знаешь того, что я послала Марсиано домой, и, когда осталась с мужем лицом к лицу, сказала все, что думаю. «Барселона будет держаться!» — сказал Педро. «Несчастный! Со всеми теми деньгами, что у тебя есть… Что могут дать тебе республиканцы? Они не сделают тебе исключения. То, что я была с красными, ничего не значит, хотя у меня больше прав рассуждать о положении вещей, — так я ему сказала, — но ты — сосунок, даже хуже… Правда, ты сошел с ума? Правда, что ты потерял свою бедную голову? Так что же тебе остается? У тебя семеро детей в Мадриде, семеро детей и жена! И ты еще хочешь, чтобы продолжалась война?» И тут я обрушилась на него! О, если бы ты это только видела! И в тот же миг я успокоилась, я увидела, как он, только что такой спокойный, обжег ладонь сигарой. Педро оперся на стену, на ту самую стену, которой я касаюсь в эту минуту, и заплакал. Все было плохо, Мерседес, все плохо, так он говорил. Он был здесь более часа, повторяя все время одну фразу, бормотал ее очень тихо, как литанию. Все, чего он касался, портилось, говорил Педро, он все делал плохо. Я слушала его, и мое сердце сжималось, клянусь тебе, Паулина, потому что я его любила и люблю. Как мне не любить его, если мы вместе выросли? И было правдой то, что он сказал, — он все делал плохо, потому что в нем течет кровь Родриго, а он в этом не виноват. Дурную кровь мог унаследовать и кто-нибудь другой, но ее унаследовал он…

— Не плачь, Мерседес, с тех пор прошло уже много времени…

Ни одна из них не заметила, что и я тоже заплакала. Я боролась с двумя слезинками, пытаясь сдержаться, но не смогла — слезы потекли из глаз в два ручья. Они были такими же горькими, как одинокое молчание дедушки, который оживлялся только при виде меня. Дедушка подарил мне изумруд-талисман, чтобы он охранял меня от плохой крови, его, дедушкиной, крови. Кстати говоря, он это сделал, потому что любил меня, потому что ему не оставалось ничего другого, кроме как любить меня. Я наконец поняла, что родилась по ошибке, — в нужное время, но не в той семье.

* * *
Услышанное подействовало на меня очень сильно, я словно начала воспринимать мир кожей. Я увидела в себе глубокий омут, о котором и не догадывалась, — бездну между моими тайными желаниями и долгом. Я поняла, что между волей и сердцем, а еще между тем, кого я знала и любила, и тем, кем я была, проще говоря, между Рейной и мной пролегла непреодолимая пропасть. И прежде чем разобраться во всем, я решила, что никогда не расскажу сестре о том, что узнала в тот вечер.

Я не сделаю этого, чтобы не выслушивать ее комментарии, ведь она так сильно любила бабушку, старую благородную женщину, обманутую в своей любви. Рейна никогда бы не поняла ту бесконечную нежность, которую я питала к дедушке, она не поняла бы и моего желания видеть его, обнимать и целовать. А для меня это было физической необходимостью, ведь мы были так похожи. Когда он обнимал меня, я чувствовала, что его ошибки и неудачи сливаются с моими. Он, как и я, ничего не умел делать хорошо. Я была предана самой собою, матерью, бабушкой и Теофилой, которая его оплакивала. Дед был плохим отцом, плохим мужем, плохим любовником, но еще он был хорошим человеком, которого злой случай превратил в мрачного отшельника. Его жизнь всегда была более трудной и несчастной, чем та, на которую он обрек двух своих женщин. Я знала это, памятуя, о его проблемах со здоровьем. В моей голове звучал голос Рейны. Я никогда бы не позволила ей вмешиваться в мою жизнь… Она пыталась убедить меня в том, что дедушка недостоин ни прощения, ни тем более сочувствия за то, что натворил в жизни. Но я его простила. Дедушку я жалела и любила намного сильнее, чем бабушку Рейну. Моя любовь к нему только усилилась, когда я узнала историю его жизни. Временами дед казался беспомощным, а иногда грубым, своевольным до деспотизма, ленивым, жестоким, даже ужасным. Но все же он оставался невиновным ни в чем и всегда казался немножко влюбленным. Он был очень похож на матушку Агеду, которая была для меня проводником в мир взрослых, он был так же самоуверен и неуклюже коварен, как и она. Я понимала, что семя Родриго было посеяно в двух семьях, в двух женщинах, верных и постоянных, близких и враждебных друг другу, разных, но прекрасных в своей естественности — таких, какой мне не стать никогда в жизни. Я оплакивала их обеих и моего дедушку, когда Мерседес и Паулина начали новый раунд своего спора, ведь они не замечали меня, каждая отстаивала свою версию событий.

— Хорошо, дорогая, все заканчивается хорошо.

— Что заканчивается хорошо, кто хорошо закончит?! Если это еще не закончилось…

— Я имею в виду, что сеньор вернулся домой. К своей жене и детям.

— А эти, отсюда, кто? Разве они не его жена и дети?

— Нет, сеньора!

— Да, сеньора!

— Нет, сеньора! Дети — да, потому что, как говорится, все дети одинаковы, это было и есть, но она нет… Конечно, нет, и она хорошо знала, что он несвободен, это главное.

— Это не так важно, Паулина…

— Это единственное, что оставалось моей сеньоре, она не могла больше выносить голод. Из-за крайнего истощения ее голос стал очень тихим, еле слышным, а в очертаниях прелестных губ появилась изможденность, и ради чего?.. Ведь Франко вошел в Мадрид в апреле. Тебе ясно? А он оставался там еще в мае-июне. Никто не отважился хотя бы спросить, когда они уйдут отсюда. Прошел сентябрь, наступила зима, а он не вернулся и обругал Марсиано, когда тот спросил об этом, так что Марсиано было нечего сказать. Из продуктов в тот год у нас была только колбаса… Когда-нибудь все будет хорошо, сказала я себе, а сейчас надо успокоиться и подумать. Тогда я понимала, что боюсь за сеньору, за ее мужа, я думала, что он потерян для нас навсегда, но он нашел в себе мужество, чтобы вернуться, не знаю, правда, где. Рождество Педро провел в молитве, а следующим утром он отправился к жене…

Когда наступило Рождество, а он не появился, я было подумала, что в меня вселились демоны, — так я разозлилась. Я была в такой ярости, что даже не поужинала, но я тебе расскажу, как все было. В общем, я уложила детей и спросила у Педро: «Что вы теперь думаете делать?» — «Не знаю, Паулина, не знаю». — «Зато я знаю», — ответила я тогда. Я тотчас поехала в Альмансилью и поставила всех па уши. Я сделала то, что должны сделать вы, для этого и существуют мужья, у которых есть определенные обязанности… Я узнала у моей двоюродной сестры Элоизы, от кого забеременела Теофила, и чуть было не рассказала об этом сеньоре, но сдержалась. Бедняжке и так хватало неприятностей. Подождем, что будет, сказала я себе, а сейчас надо успокоиться и подумать.

— Нет, это было в День невинных, я хорошо помню, потому что в такие дни на улицах не бывает машин. Я тогда подумала: «Наконец наступил день, когда сеньора решила выйти к людям…» Я, по правде говоря, очень долго ждала этого момента. Мне хотелось поговорить с Педро… Помню, я несколько раз спрашивала его, думал ли он вообще возвращаться в Мадрид. А он в ответ либо грубо просил меня замолчать, либо не отвечал, либо говорил просто: «Да». В один из тех дней он сказал «да» и махнул рукой… Он тоже ждал сеньору… Тогда Теофила, хотя и была очень красивой, — я не преувеличиваю, — но вот цвет ее лица… Кожа бледная, словно бесцветная. Она была тогда как не от мира сего, может быть, потому, что не спала ночами. Теофила всем показала, как отвратительно ее положение. Она поняла, что сеньора рано или поздно начала бы искать мужа, она должна была это сделать. Я тебе скажу одну вещь, Паулина: не знаю, какой страх вызывал Педро в своей жене, но я уверена, что это даже наполовину не соизмеримо с тем страхом, который он перед ней испытывал. Я знаю это, потому что наблюдала за сеньорой: она не хотела даже приближаться к тому дому, и в конце концов они встретились здесь, в моем доме… Сеньора хотела поговорить с мужем наедине, но он как был, так и остался перед камином с Теофилой и детьми. Несколько месяцев сеньор Педро с Теофилой не разлучались ни на секунду. Думаю, каждое утро они боялись, что грядущий день станет последним днем их совместной жизни. Сеньор знаком попросил ее выйти в коридор. Как-то он сказал мне, что всегда читал мысли на моем лице, как в раскрытой книге. А потом вошла Рейна. Я кивнула, когда он попросил меня подождать минуту, потому что хотел надеть галстук. Меня удивило, что его в такой момент занимают мелочи, но сейчас, думаю, он просто хотел выглядеть лучше, более официально. Не знаю, поймешь ли ты меня, может, Педро хотел показать, что он гость в чужом доме. Не знаю, что он чувствовал, не знаю. Педро казался собранным и решительным. Он помедлил мгновение, спускаясь по лестнице, и наконец появился в галстуке и пиджаке, тщательно причесанный. На Педро были новые туфли, которые он не надевал с тех пор, как здесь поселился, предпочитая сапоги для верховой езды зимой и альпаргаты летом. Я ничего не сказала, Рейне, хотя, когда Педро зажег сигару, я заметила, что у него дрожат руки. Мы прошли этот путь молча, шагая очень тихо и медленно, я не решалась посмотреть на Педро. Знаю, он был бледен, когда выслушивал упреки и оскорбления Теофилы, и только сглатывал слюну. Когда они с женой встретились, то сеньора поцеловала его в обе щеки, и он радостно ее поприветствовал, как будто прошло всего несколько дней после его отъезда из дома. Мне показалось, она вела себя очень глупо…

— Потому что так держится сеньора!

— Может быть, так и было, но ты же видишь, это все лишь условности.

— И о чем они говорили?

— Будто я знаю. Неужели ты думаешь, что я стояла весь день и подслушивала под дверью, как ты? Я пошла в деревню, сходила и вернулась, только чтобы убить время, но когда пришла сюда, услышала крики…

— На него кричали?

— Да!

— Какой стыд!

— В итоге я дошла до гостиницы и там пробыла до ночи. Потом я вернулась и встретила его одного. Педро сидел на этой скамейке. В какой-то момент я подумала, что он умер, что упал замертво, потому что он не поднял на меня глаз, когда я к нему подошла… Я села рядом с ним и взяла за руку. Рука была холодной, но я почувствовала, что его пальцы сжали мои, и поняла, что он все-таки жив. Рейна не хочет никакого соглашения, сказал он…

— А почему она должна была уступать ему? Он был ее мужем и должен был исполнять то, в чем поклялся в церкви, а если нет, не нужно было жениться.

— Но прийти к соглашению было бы лучше.

— Лучше для Теофилы.

— Лучше для всех, Паулина, ты такая упрямая, хотя сама постоянно называешь меня ослицей! Соглашение было бы лучше, но она этого не хотела. Тогда были другие времена, это верно, все было иначе…

— И он больше ничего не сказал?

— Сказал: «Дай мне время все обдумать. Черт, плохо, что ты не любишь обсуждать других, даже если что-то знаешь, ведь тебе много чего рассказывали…

— Мне — нет.

— Тебе рассказывали.

— Нет, сеньора!

— Да, сеньора! Я сама рассказывала тебе о многом тысячи раз… «В марте у меня родился сын, — сказал мне Педро. — Когда ему и его матери станет получше, я вернусь в Мадрид, хотя и не хочу». Мерседес, запомни хорошо, что я тебе тут говорю: «Я не хочу возвращаться»». Я не знала, чью сторону мне принять — сеньоры Рейны или Педро, — но я тебе клянусь, Паулина, испытала жгучую досаду, потому что, с одной стороны, я не хотела больше слушать Рейну, а с другой — мне страшно хотелось сказать ей, чтобы она послала все это куда подальше и оставалась бы здесь на всю жизнь… Да, успокойся, замолчи. Знаю я, знаю, что ты хочешь сказать, но ты ее не видела такой несчастной, ты не видела ее, ты не любишь ее. Меня ты не обманешь своим уважением, я всегда любила Педро, как если бы он был моим братом. Никогда я не видела его таким печальным, он брал меня за руку, и мне передавались его чувства. Как сейчас это помню, хотя прошло столько времени…

«Я должен вернуться», — сказал он мне через некоторое время, глядя себе под ноги, как и раньше. — «Думаю, справедливо, что я плачу, я виноват. Моя жена уйдет от меня и не станет разговаривать с Теофилой. Если я не сделаю этого, то не смогу начать все заново, ведь мне уже сорок лет, Мерседес, в этом вся правда. Я попал в безвыходную ситуацию. Я возвращаюсь к Рейне, но не потому, что люблю ее, об этом ты хорошо знаешь. Я хотел бы покончить с собой, не знаю, как меня земля носит, я бы так этого хотел…» «Не будь дурой!» — сказала я себе в тот самый миг. — «Кусок мяса с глазами, вот кто ты! Ты не можешь держать себя в руках, однажды тебя из-за этого выгонят». Боже мой, если бы он тогда заплакал, — все, что я собиралась сказать ему плохого и что могло превратить меня в гарпию, моментально бы исчезло. Я плохо понимала происходящее, как будто превратилась в животное!

— Что-то я не понимаю… Чего ты не понимала?

— В том, почему он вышел из партии посредине войны, а теперь вижу, что и ты такая же глупая, как и я, черт возьми!

— А как он должен был поступить? Если он это сделал, в этом был смысл.

— Хватит. Все имеет смысл Паулина, даже ты это должна понимать… То решение имело свои последствия! Потому что если бы к власти пришли республиканцы, его могли бы арестовать и надолго посадить. Ты это понимаешь?

— Ах, вот ты о чем!

— Конечно, я имею в виду именно это, Республика разлучила бы их, а там мир, а потом слава. Каждый бы стерпел, что выпало на его долю, а ловкачи, которые решили начать ту проклятую реформу оказались в очень невыгодном положении, я не верила, что эту реформу вообще когда-либо начнут проводить… Но все произошло иначе из-за Иуды, который решил стать святым. Шутка ли, Франко, каждую ночь укладывающийся в Прадо в постель со священниками по обе стороны от себя… Да о чем тут говорить!

— Я тебя понимаю. Но я не думаю, что это было так, Мерседес, что сеньор всегда поступал правильно…

— Как же! Ты действительно полагаешь, что он был героем? От левых? Не смеши меня, Паулина, ясно, что он был таким же… Дай мне рассказать. Потом он поднялся, помог мне встать и пропустил вперед. «Клянись памятью твоего отца, что ты ни слова не скажешь Теофиле об этом, поклянись». Я и поклялась, а потом Педро ушел, ни слова больше не сказав, посчитав, что этого достаточно. Ей он не сказал ни слова, поблагодарил, я было решила, что он приказал мне поклясться, потому что хотел сам рассказать Теофиле все новости. Я не могла после этого заснуть, размышляя об этом, о рождественских обычаях и о том, что нужно было вооружаться, а на следующее утро… Иду и встречаю совершенно новую Теофилу! Она улыбалась широкой улыбкой от уха до уха и радовалась жизни все то время, что он оставался здесь, надеясь, что Педро все приведет в порядок, а, может быть, потому, что послала сеньору к дьяволу. До того она родила Маркоса весом более чем в четыре килограмма, она, которая рожала до того не таких крупных детей, ведь Мария была всего в два с половиной кило! Так проходили дни, и ничего, я ждала, что все придет в норму, но куда там! Теофила не произнесла ни слова, когда я ее увидела выходящей из дома с чемоданами. Я думаю, у нее не хватило духа сказать себе тогда: «Оставайся!» Она решила, что Педро сам все это подстроил, чтобы выиграть время. Но это было не так. Если бы Маркос подполз, когда он был тут, он был таким красивым, ему тогда должно было быть четыре или пять месяцев… Шесть.

А сеньор вернулся домой в середине сентября, об этом я никогда не забуду. Помню, на рассвете я почувствовала, что что-то шевелится в кровати, открыла глаза и увидела Магду. Она лежала подле меня, перекручивала пальцами простыню и плакала… «Я боюсь, Паулина, — сказала она мне, — там, в постели моей мамы спит мужчина». А я поблагодарила Бога, что он вернулся. «Это не какой-то мужчина, дорогая, — ответила я, — это папа». Она была очень удивлена, потому что еще не знала своего отца, ведь Рейна и она родились в 1936 году, так что… На следующий день она сказала мне, что не любит его. «Вытри нос и помни, что нужно его сильно любить». Но Магда унаследовала безрассудство от отца, сеньора таскала ее за волосы все эти дни, чтобы защитить его, разумно это или нет, потому что она тогда вообще ничего не понимала. Для Магды господином был Бог, и, конечно, я не знаю как, но он помогал ей, потому что она все смогла выдержать. И само собой, когда она вошла в спальню, то не захотела видеть его, потому что он был для нее все равно что призрак, живой мертвец. Это правда и, хотя он вернулся домой, мог целые дни ни с кем не разговаривать. Педро жил с мыслью о том, что он никому ничего не должен.

— Нет, Паулина! Эта мысль была у него уже здесь. Ему не составило труда вернуться в Мадрид, он даже не остановился попрощаться со мной… Теперь я думаю, что ошибки делал не только он, но и в большей степени Теофила. Я думаю, что ты видела ее в тот день, когда она спустилась в деревню. Это была улица, которая, по-моему, делит пополам велотрек Vuelta Ciclista a Espana, заполненная зеваками, которые позволяли себе приблизиться, чтобы поглазеть на нее. Стадо рогоносцев и завистников, да, именно так, а особенно эти женщины — куча дерьма. Надо было их видеть, сплетничающих и кудахчущих на переполненной улице, празднующих несчастье девушки так, как будто это был их день рождения… Обезьянничанье шлюх, они во много более раз больше шлюхи, чем она, вот кто они такие!

— Мерседес! Если ты продолжишь так говорить и дальше, я заберу девочку и уйду.

— Ну и уходи! А то я испугалась. Вот увидишь…

— Рассказывай дальше, Мерседес, пожалуйста, не обижайся на меня!

Я знала, что она будет рассказывать очень подробно, но меня беспокоило, что было поздно, очень поздно. Солнце уже давно село, а мы еще не дошли до рождения Эулалии и Порфирио. Мне хотелось плакать от досады, потому что мозг отказывался воспринимать новую информацию, но меня мучило любопытство, похожее на жажду, а голова раскалывалась от потока сведений и фактов, о которых мне следовало знать. Мне было так же необходимо дослушать до конца, как нужно есть, когда ты голоден или пить, когда мучает жажда. Некоторые подробности этой истории я с трудом понимала, как содержание старых черно-белых фильмов, которые я проглатывала летом по телевизору.

— Я так и вижу сеньору: вот она идет прямая как доска, глаза широко открыты, шея напряжена. Она приготовилась к войне, и никто не издал ни звука. Слышишь? Никто! Ни один не отважился распустить язык. Сеньора шла медленно и прямо с Маркосом на руках, Фернандо она вела за руку. Мария держала за руку своего брата, стиснув зубы, но она была мужественна, и какое это было мужество, что, я воображаю, все ее просто испугались. Я сопровождала сеньору, потому что кто-то должен был нести чемоданы. Все ложь, что говорят в деревне, все ложь, она ничего не унесла отсюда, только одежду. А знаешь почему? Не потому, что сеньора Рейна была более или менее честной, не потому, что у нее были ключи от всех, или почти всех дверей, а потому что она была ответственной. Сеньора ничего с собой не взяла, она ни в чем не нуждалась, потому что была уверена: Педро вернется, произойдет то, что должно произойти, — он вернется к ней…

В то самое утро Рейна сказала мне об этом. Я не видела ее три последних дня, только ее детей, которых она посылала ко мне, потому что хотела побыть одна, по меньшей мере мне так говорили. И когда мы пустились в путь, я спросила, что она собирается делать в будущем. «Найди хорошего человека, — сказала я ей, — рассудительного, который любит детей, выйди за него и уезжай отсюда». Потому что не составляло больших трудностей для нее найти такого человека, она была молодой женщиной, еще очень красивой, а маленькие дети голодали, поэтому я думала о том, что для нее будет лучше… Но она мне ответила: «Что ты говоришь, Мерседес? Я уже замужем». Боже мой! Я повторяла ей эти слова год за годом. Ты не веришь, вы проводили лето в Сан-Себастьяне, мы здесь не знали ничего о Педро, только то, что рассказывал нам сеньор Алонсо, администратор, когда приносил деньги в два дома, и он был и в доме у Теофилы, и я, которая видела ее часто, потому что была очень привязана к детям. Я пыталась убедить ее выкинуть Педро из головы, потому что была уверена в том, что она не увидит больше Педро в своей жизни, потому что он покинул усадьбу, об этом говорил весь мир, но она нет, она ждала его. Она была уверена в том, что она его жена, что она должна ждать его, что он обязательно вернется… И наконец, она навела меня на мысль, что она знает больше, чем говорит. Такое поведение, такая уверенность не выглядели нормально, нет, сеньора, но в тот момент, когда родилась Пасита, я это поняла. Я сказала Теофиле о том, что родилась девочка, но она продолжала твердить, что он вернется, пока мне не надоело ее слушать… Что случилось, Паулина? Ты, кажется, удивлена?

— Это потому, что я тебя не понимаю… Как рождение Паситы связано со всем этим?

— Это значило, что Педро мог помириться со своей женой.

— А почему так не могло быть? Если ему было сорок пять лет! А Порфирио и Мигель родились, когда ему было уже пятьдесят, так что… И это то единственное, что он умел делать правильно за всю свою жизнь, это единственное, лучшая часть, так сказать.

— Ясно, почему Теофила ничего не сделала.

— А что было делать Теофиле, Мерседес? Ты не хочешь ли выразиться более ясно?

— Приворот или что-то в этом духе, Паулина.

— Приворот? Но, послушай, о чем ты говоришь?

— Именно о привороте, Паулина, — вступила я в разговор, потомучто меня нервировали такие вопросы, и я боялась, что будет упущено время, то небольшое время, которое мне осталось в другом бесконечном диалоге. — Весь мир знает об этом. Колдовство, давай… Когда ты с дядей и знаешь, что он тебе наставил рога, берешь что-нибудь, что лежит перед глазами, рубашку или брюки лучше, если ее надо будет убрать. И ты идешь к какой-нибудь знахарке или колдунье, и она берет одежду, нашептывает заговор и делает узелок на ткани…

— После того как перекрутишь ею голову гусю, — поправила меня Мерседес.

— Нет, — возразила я. — Этого с гусями в Мадриде не делают.

— В таком случае они поступают неправильно. Гусь обозначает распутство.

— В Мадриде гусь значит совсем другое, в Мадриде только говорят заклинание и бросают щепотку пудры. Потом надо сделать узелок, но я не знаю зачем. И в итоге это все равно что сделать узелок на самом дяде, так что… — Я старалась с особой тщательностью подбирать слова, потому что Паулина побледнела, слушая мою бодрую чушь, и не могла поверить в то, что человек, который все это говорил, я. Но я не была способна передавать свои мысли с помощью подходящих эвфемизмов и в конце концов решила сказать:

— Итак, когда все заканчивается, то у дяди это просто не получается ни с кем, только с тобой, допустим, в течение шести месяцев или больше — в зависимости от того, сколько платишь за приворот.

— Иди отсюда, девочка, иди отсюда, не то я тебя выпорю! — завопила Паулина.

Ее взрыв был сильнее, чем я ожидала, она вскочила как ужаленная, словно пружина, чтобы подскочить ко мне, и, если бы Мерседес не схватила за руку, я получила бы не одну затрещины.

— Где ты научилась таким вещам, злая девчонка? У монахинь?

— Нет, я ничего не знаю, то есть знаю только то, что мне рассказала Анхелита, через два месяца после свадьбы она стала подозревать, что вместо работы по вечерам у ее мужа появилась другая невеста в Алькорконе, — тут мне пришлось перевести дух. Я с удовольствием заметила, как рука Мерседес сопроводила движение Паулины, так что та снова села на свое место, дав мне понять, что это худшее, что произошло. — Итак, потом была колдунья, после того как прошло два месяца полной свободы, ясное дело, потому что приворот стоил три тысячи песет.

— Три тысячи песет, Боже сохрани меня!

— Разумеется, — добавила Мерседес, — теперь моя невестка делает это бесплатно.

— Ты подаешь ей идеи, это точно! Ты, вне всяких сомнений, подаешь ей такие идеи, потому что ты видела, что это то единственное, чего ей не хватает!

— Нет, если у меня нет никого, к кому бы можно было ее приворожить, — объяснила я, — и, кроме того, я не думаю об этих вещах.

— Почему? Уверена, что они действительно работают.

— Нет, Мерседес, не работают. Когда Анхелита рассказала колдунье, что ее жениху двадцать три года, она выставила ее со словами, что в этом возрасте нельзя ничего гарантировать. В любом случае бедный Пепе назвал ей два имени пару дней спустя, так что я уверена, он хочет быть только с ней…

— Но о чем ты говоришь? Послушай… Плохо придумано и еще хуже сказано! Потому что, если посмотреть, Анхелита бывала в твоем доме и Пепе на пансионе…

— Ну и что! По-твоему, получается что-то неприличное. Анхелита приходила к своей няне, а Пепе проживал на другом этаже, со стороны площади Де ла Себада со своим другом из Хараиса. А вообще, теперь это не имеет значения, они уже женаты…

— Матерь Божья! В какой стране мы живем, даже слов нет!

— А что ты сама сделала? Не тебе меня учить! Ты уже слишком старая, Паулина, не ровен час помрешь, как и тот козел, которого ты защищаешь, и вообще… Ну!

— Это твои желания, Мерседес, твои желания. И позаботься о том, чтобы излечиться от галлюцинаций.

— А что, разве я говорю что-то не так? Скажи-ка мне ты… что? Дают — бери, а я уже много всего набралась, теперь пришло время мне давать. И пусть будет Республика, а потом революция, а потом… бери! Бац, в следующий раз все монастыри взлетят на воздух — и тогда уже будет не до смеха, тогда будет не до смеха, тогда все заплачут горючими слезами. Я готова сказать тебе все, что думаю…

— Но я тебя не понимаю, Мерседес, — я подала голос. — Давайте посмотрим. Вот взять тебя, ты целый день говоришь о Боге и о дьяволе… Разве ты не католичка?

— Да, я принадлежу к римской апостольской католической церкви, сеньорита.

— Тогда почему ты желаешь, чтобы все монастыри взлетели на воздух?

— Потому что не хочу иметь ничего общего со священниками, потому что знаю очень хорошо, что они виноваты во всем плохом, что произошло в Испании, с тех пор как мы потеряли Кубу. Вина лежит на священниках и на нас, на всех тех дикарях, которыми являемся мы сами, мы никогда не отрубали головы своим королям, а еще мы…

— Успокойся, глупая женщина! Посмотрим… Твои слова отдают коммунистическим духом и слабой культурой!

— Но все, что я говорю, — это правда, Паулина, потому что англичане почистили королевскую кровь, французы от них не отстали, русские расстались с последним своим царем и всеми его наследниками, у немцев вроде такого не было, но я думаю, что и у них было что-то в этом роде в Средние века, итальянцы повесили Муссолини прямо на улице, и за дело, потому что они были… Ну а все короли Испании умерли в своих постелях, это точно.

— Ты видишь? Умная, какая ты умная. И девочка получила степень бакалавра.

— Нет, мне еще остался один год, но в любом случае ты не можешь быть коммунисткой и католичкой одновременно, Мерседес.

— Именно! — к моему удивлению, Паулину изумили последние слова. — А почему нет, интересно знать?

— Потому что… потому что коммунисты — атеисты, они должны быть атеистами, это яснее ясного.

— Так было у русских! — парировала возмущенно Мерседес, она действительно была очень оскорблена. — Так было у русских, у варваров, которые не знают ни отца, ни матери. Так было у русских, но у меня все не так… Я верю в Бога и в Богородицу, и во всех святых, и в дьявола. Если я не буду верить, то получится, что я существую ради того, чтобы смотреть рекламу кока-колы по телевизору!

— Франко был хорошим выходом для Испании, Мерседес.

— Иди ты, Паулина!

— Сама иди… Или если бы мы выиграли войну!

* * *
Когда я приехала в Мартинес Кампос, чтобы отпраздновать новогоднюю ночь вместе с дедушкой (как оказалось, это была предпоследняя наша общая праздничная ночь), то всего лишь за два часа до полуночи встретила Паулину. Она была одета в черное, сжимала в руке смятый платок. Я тогда подумала, что это траур по генералу, — она выглядела словно вдова, мучимая нестерпимой болью. Я была свидетелем на всех церемониях, маршах и манифестациях, которые проходили в день его смерти, который запомнился мне концертом истерических воплей.

Мама тогда просила отца, чтобы он остался с нами, — выходить на улицу было опасно, — а он пошел к бабушке Соледад, а когда вернулся, то пьяный и веселый сел с нами ужинать. Мы с сестрой были возбуждены, Рейна бурно проявляла свою радость, еще сильнее, чем я. Она хлопала в ладоши и кричала, что во время рождественских каникул наступит настоящая жизнь. Мы проводили время за странными занятиями: в феврале, например, попробовали вычислить законы хода времени. Мы пытались рассчитать, насколько наши предчувствия относительно того или иного события совпадут с реальностью. Мы рассчитывали время, наиболее подходящее для судьбоносных событий, например, час чьей-либо смерти, и у нас это выглядело не как предсказание, а как прогноз.

Мы проводили недели в решении математических задач с квадратными уравнениями, причем делали это с непередаваемым азартом и энтузиазмом, в какой-то лихорадке. В другое время я бы, наверное, задумалась над таким положением дел, но теперь у меня не было времени на всякие глупости. На переменах каждое утро мы с подругами рассчитывали идеальное время для той самой главной смерти, которая тогда была более чем предсказуема. Ее прихода мы ждали так же сильно, как и 22 декабря — последнего дня занятий в учебном календаре. Мы думали, что было бы разумно подождать до официальных похорон две, может быть, три недели. Франко должен был оставаться в живых еще десять дней, до 2 декабря, но ни днем больше, это точно. Его живучесть вынуждала нас проводить каникулы скучно — с постоянным выражением патриотической скорби на лице. Поэтому в конце концов мы не рассматривали 20 ноября как неудачную дату. Наше утро было сильно укорочено из-за того, что пришлось прослушать патриотическое завещание покойного. Мы теряли время, отведенное для подготовки к Рождеству. Из остатка первого семестра у нас оставалось не более одной учебной недели.

Прошло три месяца, как нам с Рейной исполнилось пятнадцать лет, при этом мы были напрочь лишены политического сознания. Политика — тема, которую мы никогда не обсуждали дома, потому что мама считала это признаком дурного тона и потому что (это я поняла намного позже) в этой области ее взгляды совсем не совпадали с папиными. Несмотря на это, я всегда задумывалась о событиях в мире, строила догадки и радовалась, что часто вспоминала слова Мерседес, — грубые пророчества, полные жестокости и надежды. Ее слова постоянно звучали в моих ушах эхом страшной, но радостной речи: «Да здравствует Республика и свобода!». Как прекрасно это звучало: «Порох — это радость!»

Я представила себе монастыри, взлетающие на воздух, мой колледж был среди них первым. Матушка Глория, расчлененная взрывом — ее безжизненное туловище болтается в воздухе, словно туловище куклы, а рядом — голова, руки и ноги: гротескная головоломка из шести частей. Она летит, переворачиваясь несколько раз вокруг своей оси, а потом приземляется во дворе — так осуществляется месть Магды и моя. Каждое утро, вставая, я спрашивала маму, не произошло ли чего, и получала ответ, который всегда звучал одинаково: «Ничего, дочка, ничего не произошло. Что должно произойти?» Мне не было нужды разубеждать ее. Мама словно рассчитывала время после этого чуда, защищала Революцию, эту восхитительную катастрофу, с этической бесстрастностью, хотя я чувствовала ее нетерпение. «Где дают, там берут», — говаривала Мерседес, а я уже набрала достаточно фактов.

Несмотря на то, что я специально приехала в ту новогоднюю ночь, чтобы встретиться с Паулиной, время было потеряно зря. Я заранее подготовилась к нашему разговору, может быть, именно поэтому решила не принимать ее слова близко к сердцу, хотя и должна была признать, что именно она, а не я, смогла верно представить будущее. Меня сразу насторожил ее траурный вид. Она постоянно плакала, а я подумала, что ей будет очень недоставать знаменитого покойника. Потом она крепко обняла меня и дважды поцеловала, как это принято в таких случаях. Она доверительно прошептала мне на ухо, что жена Марсиано умерла в тот же самый день, и мне пришлось раскаяться, что я о ней плохо думала.

— Тромбоз, — сказала Паулина, — бедняжку неожиданно подкосил тромбоз. Да, с такой плохой кровью она должна была умереть от чего-то подобного, она не могла умереть просто во сне, Мерседес, не могла… Бедняжка, какой хорошей она была! В душе она была очень хорошей, моя бедная. Хорошо, по меньшей мере, после стольких лет ожидания она дожила до того, чтобы увидеть Франко в могиле.

Я остолбенела от удивления и задумалась, следует ли радоваться тому, что я родилась в семье, где было невозможно на людях выражать чувства и мысли, или, наоборот, мне следовало пожалеть себя, ведь в моей родной стране шизофреники свободно ходили по улицам. Но еще до того как прозвучал ответ, я поняла, почему невозможно сердиться на слова Паулины, которая продолжала гордо произносить речь.

— В святой день моей победы ты будешь рядом со мной. Я знаю, что несу тяжкий крест, да еще и тебя впридачу.

— Тот самый крест несу я, с тех пор как тебя знаю. И не воображай себе, что станет лучше, если ты умрешь. Я знаю, что говорю. Да, хорошо, что ты выиграла, но лучше бы рассказала, как вы с сеньорой пережили войну. Ты будешь говорить, что вас поддержала народная партия… Ты утверждаешь, что все всегда идет сверху?

— Педро ее не хотел, Паулина, он ее не хотел, но она не хотела его отпускать.

— Потому что она была в своем праве не хотеть этого!

— А я и не говорю, что нет, просто ее бы больше почитали.

— Ошибка сеньоры состояла в том, что она вернулась сюда. Это было ошибкой, пойми… Она единственная, кто настаивал на этом возвращении, не он, только она. И она не должна была делать этого, я-то понимала — я постоянно наблюдала за ней. Но я не отваживалась предостеречь сеньору, она выглядела такой нервной, что следовало хорошо обдумывать свои слова, чтобы ее не рассердить. Потому что такое уже было, когда родилась Пасита, помнишь, какая она была несчастная, печальная тогда. Так уж случилось, что когда наступило время возвращаться, я ей все это рассказала. Сеньора была родом отсюда, как говорится, и по горло сыта Сан-Себастьяном. Пока все наслаждались отдыхом на пляже, она нашла нас, заблудившихся на морском берегу, в тине и в водорослях и в… Уф! Ты не поверишь, но меня и теперь тошнит, все дни мы ели треску, к тому же она плохо нас знала… Сеньора была из тех, кто плохо переносил треску и все остальное, кто не ел ничего из этого. И когда шел дождь, а там дождь идет часто, она становилась робкой и молчаливой, ничегошеньки ей не хотелось. Знаешь, я думаю, на самом деле она вернулась из-за особой нежности к ней сеньора, особенно ласков он был к девочке. Это заставило ее утешиться и повторять, что никто не виноват. Она повторяла это какое-то время, примерно пару месяцев, так что каждый раз, когда она открывала рот, мне становилось страшно. Ясное дело, что мы перестали обращать внимание на ее слова…

— Одиннадцать дней он спал на циновке, одиннадцать, я посчитала, а на двенадцатый появился здесь, такой спокойный, словно пришел к своей законной жене, которая только его и ждала. Потом вышел из ее дома мятый, растрепанный. Редкий гад, черт побери…

Не имеет значения, в какое утро это случилось, я понимала, что могу только наблюдать, — та же самая дрожь и прихрамывание: «Уходи, ты ничего не можешь поделать, и нечего смотреть на него», — сказала я себе зло… Еще шла война. «Куда ты идешь такой нарядный, Педро?» — спросила я его в тот день, хотя прекрасно представляла себе, куда он направляется… «Проведать детей», — ответил он мне и в следующий момент спросил о том, как поживает Марсиано, ведь Педро хотел попросить Марсиано, чтобы тот подвез его в фургоне, дабы не привлекать внимания к своей персоне. Я так думаю, ведь ему было что скрывать, ему были необходимы все эти предосторожности…

В итоге я сказала Педро, чтобы он поехал и привез сюда своих детей: «Вы увидитесь — и все встанет на свои места». А он рассмеялся, он так обнаглел, не поверишь. «Какая же ты гадина, Мерседес!» — сказал мне Педро, и я поняла, что он никогда не принимал меня всерьез, а теперь собирался заняться удовлетворением своих низменных потребностей, в чем себе никогда не отказывал, даже когда вернулся в Мадрид. Это было единственный раз, Паулина, запомни, единственный раз в жизни, когда я сунула нос туда, куда меня не просили. Поэтому когда Марсиано вернулся домой, я ему все рассказала и добавила: «Давай, вытаскивай свой фургон, но, когда соберешься поехать в деревню, я поеду с тобой». И как этот подлец тогда заворчал! Даже сейчас я слышу его грубости: «Курица, ты настоящая курица», — повторял он что-то в этом роде, а еще, что я ненормальная, остальное не буду тебе и пересказывать…

Итак, мы все вместе поехали в деревню, а до дома Теофилы я решила пойти пешком. И что я увидела? Ха! Окна занавешены, а дети сидят на тротуаре — вот, что я увидела! Фернандо, до которого никому не было дела, бросал в стену камни, а другие два малыша вообще ничего не понимали. Но этот несчастный Фернандо, несомненно, все понимал, он догадывался, и я не думаю, что он мог что-то забыть.

Он в этом году приедет или нет? Я имею в виду Фернандо.

— Об этом сказала Теофила, и я имею большое желание поглядеть на ее внуков. Фернандо, старший, стал человеком, но все эти годы я говорю одно и то же… Я думаю, что он не вернется, Паулина, если он уехал отсюда, когда был еще ребенком, и не по необходимости, а чтобы только нас не видеть! В его доме было все что нужно, все необходимое. Но они все выросли, как настоящие мужчины, а Фернандо взрослел раньше. И теперь, когда его дела пошли в гору, он приедет? Я тебе говорю, что этого не случится, что этот не вернется даже вперед ногами, и это мне кажется правильно, я его понимаю. Малыши другие, потому что они — создания своего отца, только внешне, но в целом….

— Это ничего не значит. Сеньора стала старше, она очень устала от подлецов и ухода за Паситой. Теперь, когда я тебе все рассказала, все мы успокоимся.

— Ты сделала благую вещь, что все рассказала, но остается кое-то непонятное. У тебя нет никаких подозрений? Я это предчувствовала, Боже мой, словно знала, что твой рассказ ничего не решит! Нечего делать, он еще сильнее, все у него построено на костях, проклятая кровь Родриго, воплощение зла, а против зла нет средства.

— Плохой человек, плохой муж, плохой отец, бродяга… Так-то оно так, Мерседес, и забудь ты о крови, глупости все, что ты говоришь!

— Ты так говоришь, словно я выдумываю! И все, что говорю, правда, и если бы сеньора не хотела вернуть его, он бы все равно вернулся, рано или позже, потому что им управляла кровь. Слышишь меня? А Теофила это знала, поэтому она не нуждалась в помощи колдуний, чтобы предугадать будущее, потому что она тоже это знает, что все дело в крови, в крови Родриго. Кровь управляет ими — Томасом, Магдой и Лалой…

— Только не Магдой, Мерседес!

Уже почти наступила ночь, все замолчали. Мой протест прозвучал словно крик, так что Мерседес и Теофила удивленно уставились на меня, напуганные моей пылкостью.

— Что ты знаешь?! — в один голос сказали обе, почти хором.

— Я знаю все, что мне нужно знать! — заявила я. — И Магда не унаследовала ничего плохого от дедушки. И Лала тоже. Разве нет? Разве она не играла в фильме «Раз, два, три»? И ты сама видишь, что Нене тоже не поддалась дурной наследственности…

Моя тетя Лала, четвертая дочь Теофилы, была настоящей красавицей. Почти такая же высокая, как я (метр восемьдесят сантиметров), с большими темными глазами, типичными пухлыми губами Алькантара. Ее нос был великолепен, как и у ее матери, безупречный, правильный овал лица, красивые скулы, но не такие, как у меня, придающие лицу голодное выражение. Кожа у Лалы была безупречной, как у Паситы, цвета карамели. Я вспомнила, как видела ее прошлым летом, когда она приезжала в Альмансилью со своим женихом, после того, как отсутствовала более десяти лет. Во всей деревне не было другой темы для разговоров, пока мы не вернулись в Мадрид. Кажется, ее приезд во многом был спектаклем. Новая спортивная красная машина, на которой она подъехала прямо к дому своей матери, — обстоятельство, которое нельзя было пропустить, — при ее появлении дедушка даже поднялся со своего места. Звук мотора машины Лалы наделал шуму на улице со старинными привычками и такими же старинными домами. Не каждая машина могла проехать между этими домами, но машина жениха Лалы проехала.

Те, кто видел Лалу раньше, рассказывали, что им было очень трудно ее узнать, — так сильно она изменилась, с тех пор как в семнадцать лет завоевала титул «Мисс Пласенсия» и уехала из дома. Некоторые говорили, что она стала хуже, неестественнее или старше, но я впервые увидела ее живьем ночью на площади. До этого я видела Лалу по телевизору, когда она только начала работать ведущей на международном конкурсе красоты. Мама сказала, что она не удивлена этому, кроме того, она и тетя Кончита называли Лалу «яблочком», потому что говорили, что она яблоко от той же яблони, что и ее мать, но моей маме Лала нравилась, и она не пропускала ни одной передачи по телевизору. Мы были ее самыми горячими поклонницами, а еще я помню, как мы страдали, когда однажды ее показали в неудачном ракурсе. Мы могли только догадываться об образе ее жизни, к тому же мы старались защищать Лалу от нападок наших одноклассников. Однажды Лалу обвинили в отсутствии таланта, одна девочка сказала, что она способна только на то, чтобы показывать перед камерой свои ноги. Но Рейна презрительно посмотрела на собеседницу и ответила, что Лала — актриса, а актеры должны уметь делать все. То, что мы видим в телевизоре, лишь грань ее таланта.

И Лала стала актрисой, и очень хорошей, так, по крайней мере, казалось мне, я всегда с восхищением смотрела на нее. Она снялась в кино тем летом, когда приехала в Альмансилью, хотя на ее счету было уже две картины, в которых она исполнила очень маленькие роли, причем исключительно в нижнем белье, — так требовал сценарий, при этом она постоянно визжала, пугаясь разрывов гранат, падающих неизвестно откуда на ее голову. Обо всем этом мне рассказала няня, которая ее ненавидела, как ненавидела все, что было связано с Теофилой, тот фильм был рассчитан на молодежь восемнадцатилетнего возраста, мы смотрела его трижды. В любом случае, тот режиссер смог научить ее сниматься в кино подобного типа. Поэтому во втором фильме, снятом два года спустя, у нее была уже роль побольше, это была так называемая городская комедия. Таким образом, Лалу можно было увидеть в двух фильмах, и в обоих она была изумительно красива и грациозна. Она была украшением этих фильмов, хотя весь сюжет состоял в том, что один мужчина ищет встречи с кем-то, бегает по лестницам, катается в лифте, потом случайно встречается с моей тетей, влюбляется в нее, и они оказываются в одной постели, а в финале они курят одну сигарету на двоих в этой же постели. Возможно, фильм и не был шибко гениальным — большую часть времени тетя сотрясала воздух своей голой грудью, а ее партнер демонстрировал мускулатуру. При этом он соблазняет героиню Лалы, прочитав ей отрывок из «Алисы в Стране чудес», что казалось мне верхом оригинальности. Я даже решила, что этот герой был гением. Я повторяла все это няне, потому что меня приводило в бешенство, когда на что-то смотрели поверхностно, походя… Мерзкие люди!

В любом случае нужно было проглотить эти слова, которые она сказала в адрес Лалы, потому что через некоторое время тетя снялась в фильме, современной версии «Антигоны» Ануя, который имел успех на фестивале в Мериде. На рекламном плакате Лала была изображена в белой тунике и имела весьма драматичный вид. Эта фотография мелькала во всех журналах в разделе о культуре, правда, после снимка обычно шла длинная критическая статья с разгромной рецензией на фильм. Однако критик все же отметил энтузиазм молодой актрисы, в которой никто, исключая нас, не узнал остроумную девушку Жаклин из телевизионного конкурса. Но это все произошло годы спустя, и ни Мерседес, ни Паулина не могли заглянуть в будущее и предвидеть триумф.

— Что, Нене хочет пойти на «Раз, два, три»? — Я утвердительно кивнула головой на вопрос Паулины, которая смерила меня взглядом инквизитора, твердость ее взгляда представляла достаточную угрозу для успокоения взрывной реакции моего отца. — А об этом знает ее мать?

— Конечно, она знает, и меня удивляет, что ты не слышала об этом, потому что об этом говорят все вокруг.

— Что говорят?

— Кто, тетя Кончита? Вообще-то ничего, Паулина. А что говорить? Нечего.

— В любом случае временами ты говоришь внятно, — сказав это, Мерседес похлопала по плечу подругу, как будто хотела ее с чем-нибудь поздравить. — Слушай, лучше бы мне этого не видеть, единственное, чего я еще не видела, — кривляние Нене по телевизору с голым задом.

— При чем тут зад, Мерседес? Пожалуйста, не надо, она всего лишь носит короткие шорты…

— Ты называешь это шортами? — перебила меня Паулина. — Боже мой, шортами, тоже мне сказала!

Вдруг раздался голос Рейны, которая кричала мне издалека, возможно, она стояла у самого дома. Она боялась, что я ее не услышу.

Я не могла представить себе, который час, но было уже очень поздно, потому что вокруг нас была темная ночь. Ничего не оставалось, кроме как закончить разговор, помочь заклятым спорщицам покинуть место их битвы, пока сюда не пришла моя сестра.

— Послушай, Мерседес… Теофила была красивой в молодости?

— Очень, очень, слишком красивой. Как мне описать ее? Хорошо, что есть, с кем сравнивать. Лала получилась копией своей матери.

— Нет, сеньора!

— Да, сеньора!

— Но, что ты такое говоришь, Мерседес? Ничего подобного. Слышишь? Ничего подобного. Лала намного красивее, такой ее мать никогда не была, не будь лгуньей.

— Лгунья — это ты, Паулина! Я заметила, что ты всегда стараешься перевернуть мои слова, как тогда, когда ты сказала, что зимой была в Мадриде, а летом проводила целые дни с сеньорой, хотя в таком случае ты не могла видеть Теофилу, а Теофила — копия Лалы. Слышишь? Абсолютная копия… Лала немного пониже ростом, это верно, не такая изящная, не пьет спиртного, как ее мать, а это всегда отражается на внешности. Лала и одевается иначе, современно. Она не умывается ключевой водой, как деревенские девушки, но они очень похожи, мать и дочь, а в своей памяти я уверена… У Теофилы не было, таких грудей, как у Лалы.

Рейна должна была появиться с минуты на минуту. Ее голос то приближался, то удалялся, как будто она пыталась играть с моим слухом, создавал мелодию румбы в сочетании со звуком ее шагов. У меня оставался последний вопрос.

— Прекратите спорить, пожалуйста, послушайте меня секунду. А дедушка? Он был красивым в молодости?

— Да!

— Нет!

— Как это нет? Надо посмотреть, Паулина, как получилось, что ты осталась вдовой в тридцать лет, дочь моя, ущербный бекас, ты же ничего не помнишь…

— Может быть. Мне действительно было тридцать лет, когда я овдовела, и каждое утро, когда я вставала и видела твоего мужа, поливающего газон, я возносила благодарность небу за то, что оно дало мне свободу, что дало хорошо выспаться, что позволило самой распоряжаться своей жизнью. А сеньор никогда не был красив лицом, это точно, никогда, у него был очень некрасивый нос, и еще пара черточек, которые редко бросаются в глаза.

— А что такое красивое лицо? Не тебе об этом говорить. Для ответа на этот вопрос надо было наблюдать за ним, за его манерами, привычками, движениями, тем более что красавцы друг на друга не похожи. А как прекрасно он скакал на лошади… Матерь Божья! Красивым… Нет, ну если совсем немножко, но так казалось, как я тебе и сказала…

Тут Мерседес замолчала, сморщила лоб, открыла рот, задумалась, а я закончила ее мысль собственным наблюдением, поняв, что она погрузилась глубоко-глубоко в себя.

— Он самый настоящий дьявол.

— Ты это уже говорила, Малена! Да, сеньора. Он казался самым настоящим дьяволом и должен был привязывать за ногу коня к скамейке, чтобы он вдруг не сбежал.

— Эй, Мерседес! Как погляжу, тебе нравился этот проклятый жеребец, и надо еще поглядеть, почему ты так его боишься…

— У меня есть основания, Паулина! Поспрашивай в деревне, может быть, тебе расскажут что-нибудь удивительное.

— Его лицо не было красивым.

— Конечно, оно было красивым. У него лицо было красивое, и внутри него было нечто привлекательное.

— Нет, сеньора!

— Да, сеньора!

— Малена! — позвала меня Рейна.

Вторжение сестры разбило колдовство прошлого.

— Но что ты здесь делаешь? Уже одиннадцать часов, я целых полчаса тебя ищу, мама вся перенервничала, ты будто сквозь землю провалилась…

Этой парой фраз, каждый вечер повторяемых слов, Рейна уничтожила мой волшебный мир. Паулина вскочила как ужаленная, обозленная сама на себя, что так провела время ужина. Ей было уже восемьдесят, и долгие годы она постоянно что-то жарила и варила. Все в доме дедушки старались консультироваться у нее на предмет приготовления блюд, поздравляли ее, когда кушанья получались на славу, а, когда у нее что-то не получалось, мы с ней ругались, напоминая о том, что еду следует варить в меру, а не пережаривать или недоваривать… А теперь она просидела целый вечер с нами. Мерседес никак не прореагировала на слова Рейны, потому что только теперь она стала отдавать себе отчет, что Марсиано еще не появился, и стала проклинать его последними словами, назвала его пьяницей. Я еще слышала ее крики, когда подошла к Рейне и мы пошли домой.

Я сказала маме, что припозднилась, потому что слушала Мерседес, которая знает тысячи интересных старых историй о деревне, праздниках, свадьбах и похоронах всего мира. Я не хотела называть имена, а Паулина, которая была передо мной, не стала обличать меня во лжи. Той ночью, когда мы уже были в постели, я испугалась, что мне не удастся обмануть любопытство Рейны, но она без умолку говорила и продолжала рассуждать о достоинствах и недостатках Начо, диск-жокея из Пласенсии, что в конце концов свидетельствовало о том, что у нее свои проблемы. Потом мы уснули, мне снился дедушка, который скакал на лошади, гордый и бедно одетый, каждый раз он скакал все быстрее, и я, и он не знали, куда именно он скачет.

* * *
С той ночи откровения Мерседес постоянно всплывали в моем сознании, потому что я никогда не видела такой большой веры и такой энергии, с которой верили в старинное и темное, непонятное и в то же время очевидное, как верила она. Она смогла объяснить, почему мое собственное рождение так возбуждает мою фантазию, объяснила мое совершенство в моем несовершенстве, в чем состояла моя природа. Рейна была, напротив, сложена внешне и внутренне очень гармонично, в ее жилах текла здоровая, чистая кровь в отличие от меня.

Но хотя я и не верила в судьбоносные качества крови Родриго, со временем поняла, что присутствие этой крови оказывает на меня определенное влияние. Это было очевидно, когда я совершала сентиментальные путешествия в прошлое и начинала плакать, вспоминая дедушку. Может быть, кто-нибудь посмотрит на меня косо, но мое отношение к нему вполне осознанно, и моя решимость, удивляет меня саму. В любом случае ничто не изменилось вокруг меня. Мы с Рейной продолжали ходить вместе, хотя каждая из нас оберегала частицу себя. Мама освободилась от предрассудков в отношении меня, и это обстоятельство изменило ее в лучшую сторону. Наступил момент, когда мы начали вместе ходить за покупками, в кино или пить аперитив в баре «Росалес» каждое воскресенье утром. Мой отец встретил такую перемену с непониманием, он вообще с трудом понимал, как его дочери могут вырасти. Страх, что кто-то может проникнуть в мои тайны, висел над моей головой дамокловым мечом и держал в постоянном напряжении, но внешне это никак не проявлялось, наоборот, мое поведение с каждым днем становилось все спокойнее.

Но этот меч никуда не исчез, он просто от времени заржавел и притупился. Я не догадывалась, что земля качается у меня под ногами, когда убивала время удушливыми июльскими вечерами, сидя на террасе в баре «Каса Антонио», самом популярном в Альмансилье. Перед моими глазами расстилался безрадостный пейзаж пустой деревни с безлюдными тротуарами, закрытыми окнами и дверями, собаками, лежащими в тени редких деревьев, спрятавшихся в темных подворотнях. На улице темнело. Было семь часов вечера, в воздухе не наблюдалось ни дуновения ветерка, в ушах звенело от жары, а голова начала болеть. И без сомнения, мы все были жертвами технических козней «форда-фиесты», который в то утро вышел из строя, чтобы погрузить нас в хаос. Никто не знал, какой дурак придумал вечером поехать на машине в Пласенсию, чтобы выпить несколько рюмок, а ведь это была инициатива Хосерры, лучшего друга моего двоюродного брата Педро, который оставил свою собственную машину в гараже.

Я было уже решила остаться дома, но, когда опустила одну ногу в пруд, предвидя жаркое солнце, вдруг задумалась, как провести остаток недели. В общем, в последний момент я присоединилась к компании, потому что хотела выпить в хорошей компании кока-колы. У меня не было причин для отказа ехать с ними. Мы проделали половину пути, как вдруг мотор заглох. Несколько минут спустя оказалось, что поломка нешуточная, и нам пришлось вылезти из салона. Мы шли по деревенским улицам и отмечали, что многие здания здесь выглядели так, словно только что прошла война, — именно так снимали в старых черно-белых фильмах: темные облупившиеся стены, пустынные улицы, разбитые ящики посреди тротуара. На нас ужасно действовала эта невероятно жуткая жара. Я вся дрожала, на лбу выступил холодный пот — так плохо я себя еще никогда не чувствовала.

Я дошла до дверей бара, вошла внутрь и стала наблюдать за моими друзьями. Мне стало очень легко, хотя я еще немного нервничала. Я сидела с бутылкой в одной руке и вспоминала, что так же чувствовала себя перед экзаменом. Тогда я тоже вспотела как мышь и побледнела, мои губы дрожали, а глаза остановились в одной точке. Теперь не я управляла своим телом, а оно — мною. Я с улыбкой наблюдала, как некоторые мои спутники закурили, сигареты марки «Пэлл Мэлл». Я тогда еще не курила, думала, что если и начну курить, то только сигары, чтобы выглядеть более взрослой и солидной. Я прикрыла глаза, наслаждаясь покоем, когда Маку издала истерический крик, который чуть было не свел меня с ума.

— Ты видела? Красная этикетка!

Маку существовала в мире известных брендов, например Леви Стросса, пришивала его этикетки к испанским брюкам, полагая, что легендарный лейбл сделает ее неотразимой.

— Послушай, послушай, прости! — Маку встала и заговорила не в силах сдерживаться. Видимо, вид красной этикетки вывел ее из равновесия. — Прости, пожалуйста… Ты не мог бы сказать, где купил эти брюки?

— В Гамбурге, — ответил незнакомей парень приятным голосом.

— Где? — не унималась Маку.

— В Гамбурге… В Германии. Я там живу, я немец.

Мы поняли, что при разговоре с этим парнем следовало избегать смешков. Маку пришлось подавлять приступы хохота, пока она привыкала к его манере речи, потому что, хотя парень отлично говорил по-испански, у него был ужасный акцент — необъяснимое смешение хот, произносимых с придыханием, и чудовищных эрре — кошмарных смешений эстремадурских интонаций, которые я так хорошо знала, и твердого произнесения звуков в родном ему языке.

— Ах, понятно! — Маку, не обладающая языковым слухом и чутьем, потрясла головой, как будто хотела скинуть невидимую пылинку. — А что ты делаешь в Альмансилье? Ты на каникулах?

— Да, именно так. У меня здесь семья.

— Испанцы?

Молодой человек еще не привык к замедленной соображаемости собеседницы, а потому даже не попытался скрыть раздражения.

— Да, они испанцы.

— Ясно. Послушай, если бы я тебе дала денег и сказала бы свой размер, ты бы мог купить мне брюки, такие же, как у тебя, и прислать их в Мадрид? Здесь таких нет, а они мне очень нравятся.

— Да, думаю, что да.

— Спасибо, серьезно, спасибо большое… Когда ты уезжаешь?

— Еще не знаю. Я, скорее всего, вернусь вместе с родителями в будущем месяце, так что побуду здесь еще немного.

— У тебя прекрасный мотоцикл, — вступил в разговор Хосерра. — Где ты его взял?

— Он принадлежал моему дедушке, — парень обвел нас взглядом и заговорил так, что никто, кроме меня, не смог бы его понять. — Он купил его после войны на одной… лотерее. Нет… Как же это сказать? На аукционе, точно, на аукционе…

Маку, которая за время разговора не шевельнула ни одним мускулом, проявила интерес к немцу и кивнула.

— Возможно, он был раньше военным. Он служил в африканском корпусе, в подразделении Роммеля, — уточнил парень.

— Выглядит новым.

— Теперь он новый.

— Ты его привел в порядок?

— В целом…

Этот немец гордился своим мотоциклом, а я, к своему удивлению, чувствовала себе тоже гордой за него.

— Дедушка подарил мне его два года назад, но отец не хотел давать мне деньги на него, потому что не верил, что эта машина сможет работать. Тогда я начал подрабатывать каждую субботу в одной мастерской, без зарплаты. Взамен этого мой начальник дал мне новые детали и помог наладить мотоцикл. Мы закончили работать с ним только месяц назад, и теперь он бегает как новенький. Я назвал его «Бомба Вальбаум».

— Как?

— Вальбаум, — молодой человек произнес название на своем родном языке по слогам. — Моего дедушку звали Райнер Вальбаум.

— А как тебя зовут? — спросила наконец Маку.

— Фернандо.

— Фернандо Вальбаум! — произнесла Рейна, с сияющей улыбкой на лице. — Звучит очень красиво.

Теперь я испугалась, испугалась за сестру. Меня охватило новое жгучее чувство, ревность, и я решила вмешаться. Я захотела разрушить свои подозрения и встряла. Рейна не имела права так смотреть на этого парня, она совсем его не знала. А я должна была разобраться и узнать, кто он.

— Нет, его не так зовут.

Он улыбнулся и медленно повернулся ко мне.

— Ты кто?

— Малена.

— И…

— И я знаю, кто ты.

— Да? Правда?

— Да.

— Хватит секретничать, пожалуйста, вы похожи на двух малышей из детсада, — мой двоюродный брат Педро был самым старшим из нас, и ему нравилось вести себя в соответствии со своим возрастом. — Итак, как тебя зовут?

Незнакомец встал, подошел к своему мотоциклу, сел на него и улыбнулся мне.

— Скажи ты, — обратился он ко мне.

— Его зовут Фернандо Фернандес де Алькантара, — произнесла я.

— Точно, — подтвердил парень, — так же, как моего отца.

Я удивилась, когда поняла, что всю жизнь ждала этого момента именно для того, чтобы произнести эти слова, этим самым тоном, в этом самом месте, перед этими людьми. В ту минуту я поняла, что влюбилась. Фернандо улыбнулся мне, а я почувствовала себя властелином мира. Мои спутники, особенно братья, выглядели весьма удивленными.

— Прекрасно, — выдохнула Маку, нарушив неловкое молчание. — Похоже, брюки получить будет непросто.

Несколько минут никто ничего не говорил. Намного позже прозвучал комментарий Хосерры, предвидящего возможную травлю бастарда.

— Ты видела, как он приехал? Кто он такой?

— Воображала, — произнес Педро. — Воображала на дурацком мотоцикле.

— И наци, — добавила Нене, — по тому, что он сказал, абсолютно точно, что он наци, точнее некуда, чертов наци, пошли отсюда…

— Все, что здесь произошло, я уже видела во многих фильмах, — изрекла Рейна, — о востоке большей частью. Мне на память пришли диалоги из фильма «Ровно в полдень», единственно, чего не хватает, так это коня…

Я улыбалась сама себе, потому что это были наши общие воспоминания, которые подняли меня над провинциальной ничтожностью окружающих. Мне снова захотелось бежать от них туда, где будет проще и свободнее.

— А мне он понравился. Мне он очень понравился. — Я хорошо осознавала, что все уставились на меня, но упрямо смотрела в глаза Рейне. — Он мне напомнил папу.

— Малена, ради Бога, не будь дурочкой! Прекрати говорить глупости. Давай, окажи нам такую любезность. Он просто выпендривается.

— Поэтому я и говорю… — возразила я, но конец фразы произнесла очень тихо, так что никто, кроме меня, не мог расслышать последние слова.

Часть вторая

Уже почти пятнадцатилетняя, Виолета сидит на кожаном пуфе, обняв коленки, и наблюдает за кузеном Карлосом и сестрицей Бьянкой, которые у большого стола по очереди читают стихи из книжки. Маменьке нравится быть дуэньей при Бьянке. Виолета удивляется, почему маменька считает Бьянку такой уж красавицей. Но вот поди ж ты. Она часто говорит папеньке: «Бьянкита у нас хороша как лилия!» А папенька на это отвечает: «Лучше была бы чиста как лилия!»

Кэтрин Энн Портер. Девственница Виолета
Я влюбилась в Фернандо еще до того, как смогла с ним поговорить. Мне нравился Фернандо — он был образованным, учился в университете, хотя демонстрировал при этом нарочитое отсутствие хороших манер. Он мне понравился, потому что закатывал рукава рубашки до плеч, щеголяя накачанными бицепсами, и никогда не носил коротких брюк или бермудов по вечерам. Я любовалась ногами Фернандо, когда видела его в плавках по утрам. Я влюбилась в него, потому что он разъезжал на своей «Бомбе Вальбаум», потому что ему не нужно было учиться скакать на коне, он курил «Пэлл Мэлл», никогда не танцевал, почти всегда был один — он мог часами сидеть в одиночестве, думая о своем. Его лицо в такие моменты напоминало маску — это наводило на мысли об усталости, меланхолии и, возможно, презрении к окружающим. Я любила Фернандо не потому, что он был надменнее и мужественнее любого из наших родственников, которых я знала, а потому что он сильно страдал в этой деревне.

Фернандо был очень гордым, а это всегда опасно. Будучи внуком нашего дедушки Педро, он держал себя со мной так, будто мы не родственники. Теофила, бабушка Фернандо, была любовницей нашего деда, моя же бабушка приходилась ему законной супругой, именно поэтому Фернандо чувствовал себя неловко в моем обществе. От его взглядов я буквально прирастала к полу. Фернандо улыбался, когда я на него смотрела, — и земля уходила у меня из-под ног. Я выбрала этого мужчину, после того как впервые увидела его стройное, крепкое тело, увидела, как он играл во флиппер, чинил машину. Я всегда реагировала на появление Фернандо — начинала дрожать и краснеть. Фернандо, наверное, догадывался о моих чувствах. Знаю, ему нравилось мое смущение.

Если бы у меня выдалась свободная минутка, чтобы подумать о происходящем, полагаю, я бы поняла, что всегда принимаю окончательное решение с оглядкой на свою дурную наследственность. Только привычкой к этому суеверию можно было объяснить опасный выбор, сделанный в пользу Фернандо. Но у меня тогда не было ни секунды свободного времени. Я постоянно прокручивала в голове возможные варианты своего поведения, а когда мне это надоедало, вспоминала лицо Фернандо. Я хотела испытать то приятное смущение, которое овладевало мной каждый раз, когда я о нем думала. Я закрывала глаза — и видела Фернандо, от этого мне становилось радостно, и я смело смотрела на него уже открытыми глазами.

Моя рассеянность была настолько велика, что многие замечали странности в моем поведении. Я постоянно вспоминала о том, насколько хорошим было прошлое, насколько близка я была к нему. Фернандо не нравилась Индейская усадьба. Он никогда не унижался, чтобы понравиться другим. Возможно, он поступал так, потому что был первым Алькантара де Альмансилья, владевшим такими сокровищами, как «Бомба Вальбаум» и джинсами с этикеткой Леви Стросса, — сокровищами, которые ни один Алькантара из Мадрида не мог бы купить. Мой дедушка был тогда еще жив и строго следил за нами, поэтому ни Рейна, ни мои остальные двоюродные братья и сестры не отваживались открыто высказывать свою неприязнь к Фернандо. Они ограничивались тем, что бормотали обидные слова всякий раз, когда встречали его в деревне, что происходило практически ежедневно, потому что «форд-фиеста»постоянно ломался и упрямо противился любому ремонту, так же упрямо мой дядя Педро жалел деньги на основательный ремонт машины. Поэтому в минуты вынужденных стоянок мои кузены и кузины развлекались тем, что на разные лады коверкали его имя.

Мне приходилось принимать на свой счет то же самое, потому что я всегда оставалась на стороне Фернандо. Он был мне очень благодарен, когда об этом узнал, и очень разозлился на наших остроумцев за то, что они присвоили ему прозвище Отто и решили это отпраздновать. Всей компанией «деревенские» сидели за столом и пытались придумать Фернандо более, что ли, оригинальное прозвище. И Порфирио, сидевший рядом с Рейной, улыбнулся и сказал, что ему нравится звать его Фернандо Нибелунг, на что Мигель вставил, что его племяннику очень подходит этот титул.

* * *
Мигель и Порфирио не собирались тратить время на налаживание отношений между обеими ветвями рода Алькантара — горожанами из усадьбы и деревенскими. Мое же чувство к Фернандо никогда не стало бы таким сильным, если бы не старые секреты нашей семьи. Мне было не более четырех лет, Порфирио и Мигелю — четырнадцать, когда зародился наш странный и крепкий союз.

Все началось с победы 5:1 в футбольном матче, в котором деревенские парни разгромили горожан. Мигель играл как центральный нападающий команды аристократов. Он отказывался согласиться с поражением, обвиняя победителей, а более всего Порфирио, который занял место центрального защитника. Мигель обвинял Порфирио в подкупе арбитра — это подозрение возникло у него сразу же, как прозвучал свисток в конце матча. Он требовал аннулировать результаты встречи и назначить дату матча-реванша, и в конце концов победители объявили своим менее удачливым противникам, что ждут их на следующий день в заброшенной каменоломне (традиционное в деревне место для выяснений отношений), чтобы разрешить разногласия кулаками и камнями.

Мигель ничего не обсуждал дома, где было слишком много народа, он боялся, что скажет что-нибудь лишнее, а слов он на ветер не бросал. После ссоры он не разговаривал с Порфирио. Братья должны были встретиться у утесов. Там Порфирио с товарищами ожидал его с камнями наготове. И вот они увидели Мигеля, он одиноко шел к каменоломне, где должна была состояться дуэль.

Порфирио почувствовал непонятный страх, свет с залива ослепил его, как молния на черном ночном небе в шторм. В конце концов он отдавал себе отчет в том, что его жертва может постараться обратить внимание на их родство. Порфирио должен был признать храбрость Мигеля — трус не пришел бы сюда один, помня о перспективе заработать дыру в голове. Поэтому он инстинктивно нападал первым, чтобы ударить одного из своих кузенов, Порфирио даже рассчитал траекторию полета камня, который он сжимал в руке, а потом вдруг закричал, что Мигель его брат. Мигель, ошарашенный внезапным поступком Порфирио, посмотрел на него и… поблагодарил. Конфликт разрешился, и противники, не сказав друг другу ни слова оскорбления, развернулись и пошли своей дорогой.

В тот же вечер Мигель встретился с Порфирио в баре Антонио и поприветствовал его, тот ответил тем же. В течение пары недель они здоровались, но не общались. Так длилось до тех пор, пока однажды утром в воскресенье, когда Мигель убивал время у ворот базара, ожидая фургона с газетами, какая-то женщина выбежала плача из мясной лавки и начала рассказывать о том, свидетельницей какой жуткой сцены она стала. Женщина была мертвенно-бледной и едва держалась на ногах, казалось, в любой момент упадет в обморок. От нее Мигель узнал, что его брат расплющил себе два пальца в мясорубке. Это случилось, когда Порфирио увлеченно объяснял покупателям принцип работы мясорубки и неудачно махнул рукой.

Когда я была ребенком, эти двое сотни раз рассказывали мне эту историю. Я никак не могла поверить, что Мигель на велосипеде смог добраться до родителей менее чем за пять минут, а потом так же оперативно сообщить о несчастье отцу, подождать, пока он выведет машину из гаража… Потом они на всех парах поехали к Порфирио, стараясь не обращать большого внимания на причитания бабушки. На людях она сделала скорбное лицо, хотя Теофила уже контролировала ситуацию. Они встретили ее и Порфирио при входе в магазин. Теофила была очень нервной, а Порфирио — бледным, но удивительно спокойным. Он успокоил нас тем, что ему повезло, — пораненная рука была левой. Несмотря на это, пока мы ехали, в машине Порфирио потерял сознание и не пришел в себя, даже когда мы подъехали к госпиталю в Касересе. В госпитале ему не смогли ничем помочь, только обработали раны, вернее, маленькие обрубки, которые остались от пальцев. Это обстоятельство очень интересовало меня, пока я была маленькой.

С этих пор Мигель и Порфирио образовали как бы одно целое, они даже всюду появлялись вместе. Их тандем представлял собой полную зависимость друг от друга, а связь была сильной, ведь они оба добровольно решили стать братьями. Железная дружба, сплоченная доверием, — истинно мужская дружба.

Они всегда вместе принимали решения, а это происходило намного чаще, чем между обычными друзьями или братьями, а ведь до того как Мигель и Порфирио узнали друг друга, каждый из них уже был сложившейся личностью со своими взглядами. Сам факт их дружбы произвел эффект разорвавшейся бомбы, никто не смог объяснить их противоестественную симпатию друг к другу. В течение некоторого времени Мигель и Порфирио скрывали свою дружбу — братья встречались всегда на нейтральной территории, либо на территории отца, с которым ходили охотиться.

В один прекрасный день Порфирио пригласил Мигеля поужинать. Постепенно братья привыкли вместе обедать за одним столом у Теофилы в Индейской усадьбе. Я тоже там была, но ничего не помню, мне ведь тогда было шесть или семь лет. У меня случались проблески памяти, когда дедушка, желая насолить окружающим, повторял одну и ту же фразу: «Ой, дочка, пожалуйста, вспомни день, когда Порфирио пришел к нам пообедать…» Бабушка приняла их дружбу намного проще, чем кто-либо мог ожидать. Еще до конца лета она начала звать их «малышами», в тот самый год она сделала Порфирио подарок на Рождество и положила его под елку в доме на Мартинес Кампос.

Мама, с детства боготворившая брата, восхищалась и его другом, так на него похожим. Мама всегда говорила, что бабушка приняла Порфирио, чтобы не ссориться с Мигелем, но потом она привязалась к Порфирио — он был совершенно удивительным созданием. Бабушка всегда повторяла, что мир устал от вражды, а потому необходимо, чтобы и в деревне был мир. И ни бабушка, родившая Мигеля в сорок шесть лет, ни Теофила, которая была ее на одиннадцать лет младше, не препятствовали этой дружбе.

Лишь искреннее желание не расставаться помогло мальчикам преодолеть вражду между их семьями, которая в прежние времена могла привести к кровопролитию, а теперь, к досаде многих, лишь к хорошей драке. Никто уже не обращал особого внимания на эту вражду, виновником которой был их отец, когда-то храбрый воин, теперь же обладатель постыдного звания двоеженца. Дед Педро старался избегать общения с кем бы то ни было, но его терзало одиночество, поэтому он нашел отдушину в хождении по магазинам. Искать самую дорогую и роскошную одежду не было для него самоцелью, просто вечное молчание становились невыносимыми. Он носил на груди ржавую медаль, как многие. Время вскрыло многочисленные дедушкины раны, и при каждом шаге они его мучили, а он молчал, пока со временем мы не почувствовали гнойного смрада, — эта вонь не давала уснуть по ночам. Тридцать пять лет бессонницы — огромный срок для виновного человека, забывшего о жене и бросившего любовницу. Лучшим событием в его жизни стала дружба Мигеля и Порфирио, она помогла и остальным забыть о былых обидах.

С этого времени «малыши» пользовались более любезным и приветливым обхождением с обеих сторон и чувствовали себя свободно. Но в этом доме так относились только к ним и ни к кому другому. Все жители Индейской усадьбы находили в этой парочке отдушину, чтобы избавиться от плохого настроения и забыть о дурном. Тетя Кончита и мама — главные забияки — поддразнивали «малышей» и строили им рожи. Можно было с уверенностью сказать, что и в деревне над братьями посмеивались. Но через некоторое время все члены семьи решили вовсе не вмешиваться в их дружбу. С тех пор как Пасита умерла, Магда и мама, которые были на четырнадцать лет ее старше, остались единственными детьми, близкими по возрасту Мигелю. Порфирио тоже был младшим и долгое время очень одиноким, потому что Лала, которая была моложе его на два года, уехала из дома, до того как он впервые ступил на территорию Индейской усадьбы. А родной брат Маркос был старше его на десять лет. Получилось так, что даже те, кто был младше Порфирио, уже вступили во взрослую жизнь, все дальше удаляясь от конфликтов, которыми было полно их детство. Теперь братья старались не иметь ничего общего со своей семьей. Фигурально выражаясь, они существовали в своем особом вымышленном мире грез и фантазий, иногда прибиваясь в берегу реальности. Так получилось, что некоторое время мальчики смешивали границы своего мира с событиями мира реального, а потом снова уходили в фантазии.

Иногда я думаю, что только Порфирио и Мигель по-настоящему любили друг друга, что мне совсем не нравилось. Мы их любили, несмотря ни на что, любили слепо — я, Рейна, наши родители, кузены и тетки. Братья были достойны этой любви, в них обоих было нечто особенное, в том, как они смеялись, какими были красивыми. Они обладали какой-то непонятной властью над женскими сердцами — каждая из нас испытывала особенную теплую радость, глядя на них. Думаю, все мы чувствовали одно и то же, когда по утрам братья заходили на кухню, в одинаковых пижамах — белых с голубыми полосками или желто-голубых. Они были всегда одинаково одеты, одинаково улыбались, одинаково потягивались со сна. Да, они были похожи друг на друга даже внешне: телосложением, цветом кожи, рисунком губ, формой глаз. Они будто играли для нас спектакль, копируя жесты и мимику друг друга и делая вид, что это происходит ненарочно. Нам казалось правильным, что Паулина первым делом заботилась о братьях. Например, когда подавали салат, она старалась по-особенному сервировать стол, чтобы никто из них не отказался от еды. Бабушка очень не любила капризов за обедом. Хотя блюда для Мигеля и Порфирио сервировались одинаково, мы всегда знали, что в тарелке у Мигеля не было лука, — он его очень не любил. А салат был так интересно порезан, что никто бы не догадался, что он чем-то отличается от еды в других тарелках. Паулина жалела Мигеля, потому что считала, что в луке много витаминов, а он его не ест. Мигель был очень худым, плохо спал, плохо ел. Оба брата вставали в шесть утра, умывались, надевали чистые рубашки, заранее для них подготовленные. Они одевались по-разному, сами так решили. При этом братья всегда были вдвоем, не любили наше, девчоночье, общество, вдвоем уезжали в деревню, а, чем они там занимались, одному богу известно.

Братья ни на кого не обращали внимания, не слушали советов, вели себя как хотели. Рано утром они вдвоем садились в машину и уезжали в неизвестном направлении, а возвращались очень поздно. Может быть, они не хотели ужинать с нами, может быть, было еще что-то. Антоньита, няня, считала, что Порфирио дурно влияет на Мигеля, и обвиняла его во всех смертных грехах. Иногда они не возвращались даже ночью, тогда наши домашние шли искать их по всем барам в округе…

Я всегда знала, с кем братья дружат, с кем встречаются. Я знала о них все, поэтому с нетерпением ждала их приезда в первый день июля. Мигель с Порфирио всегда проводили с нами лето, и для меня каникулы начинались именно с их приездом. Я с нетерпением ждала знакомый гудок машины. Однажды рядом с водителем я увидела стройную и нервную фигурку Кити, их общей девушки, которую братья делили между собой, чередуясь в ее жизни с тем же забавным спокойствием, которое наполняло их дружбу и управляло их занятиями на одном и том же факультете. Когда они с ней познакомились на подготовительном курсе перед поступлением в университет, Каталина Перес Энсисо собиралась стать певицей — исполнять популярные песни. Она решила пойти своей дорогой вопреки воле родителей, из-за чего потеряла поддержку отчего дома. Через некоторое время Кити Балу, так теперь ее звали, создала музыкальную группу «Опасности джунглей». Она была уверена в том, что будет легендой. Слава должна была прийти после того, как какой-нибудь гениальный диджей поставит пластинку с их песнями. Был записан первый диск, потом второй, третий, четвертый и пятый. Вначале эти композиции звучали на испанском радио, но известности это не принесло. Скорее дебют был жалкой компенсацией за страстное упрямство, с которым она писала, интерпретировала и доводила до ума свои творения, сопровождаемая из года в год всегда разными музыкантами, которые рано или поздно в ней разочаровывались. Между тем Мигель и Порфирио чередовались в ее постели и не сомневались, что поступают правильно. А потом они помогали Кити в ее непростой работе. Она всегда звала обоих юношей, и они терпеливо таскали се тяжелые кипы документов. У Кити была примечательная прическа типа «ирокеза», который она делала при помощи мыла «Лагарто» и зеленого спрея с запахом лимона. Кити была адвокатом, кстати, очень хорошим специалистом, но иногда клиенты сразу же отказывались от ее услуг, неприятно удивленные внешним видом девушки. Кити часто выигрывала процессы, она была ответственна, хотя и немного боязлива. А еще она очень красиво ходила в туфлях на высоких каблуках, в них же удачно представляла дело в суде и переходила от одного брата к другому.

Порфирио всегда хотел стать архитектором, а Мигелю, казалось, ни в чем не доставало таланта. Так что никто сильно не удивился тому, что он бросил школу, в которую ранее поступил вслед за братом, чтобы сделать карьеру клерка, и получил желанное место за пару месяцев до того, как Порфирио закончил обучение. Таким образом, они начали работать вместе. Сын Теофилы должен был чувствовать себя в долгу перед сыном моей бабушки за инициативу, которую тот проявил: перед тем как заполнить анкету, он обратился к директору курсов и объяснил тому все хитросплетения нашего семейного древа, потому что первые части фамилии у них были одинаковыми. Мигель хотел избежать ненужного любопытства, посторонних людей к нашей семье. Потом он решил поделить свой заработок пополам с другом, который, конечно, не слишком за это на него сердился.

Через некоторое время Мигель наконец нашел свое призвание в создании промышленных рисунков и чертежей. Его первый большой успех на этом поприще — разработка инновационной модели устройства для выдачи женских прокладок, которое крепилось к стене в туалете. Оценить достоинства этого изобретения можно было в дорожном баре провинции Альбасете. За первый успех Мигеля там было поднято много тостов. В те годы они все еще работали на третьем этаже старого здания на улице Колехиата, недалеко от улицы Тирсо де Молины. На разрушенном здании висела полированная латунная доска, на которой можно было разобрать лишь одно слово: «Алькантара», написанное римскими прописными буквами. По соседству с разрушенным домом была парочка трактиров для приезжих — на одном из них висел прямоугольник из красного пластика, где поверх цветочной кривой линии новогоднего вида стояла надпись: «Jenny, 1. В». Чуть ниже этой надписи имелась еще одна, которая предельно лаконично представляла область практикующего здесь врача, — «Гинекология». Мои тетушки часто пользовались его услугами. Отсюда позднее доктора переехали в маленькую пристройку с видом на вокзал Аточа, а потом съехали в не слишком престижный район Эрмосильи.

Со временем это помещение пришло в упадок, и братья смогли снять двухэтажную квартиру в элитном районе Генерала Аррандо, откуда потом переехали на первый этаж старой квартиры аристократов Конде де Сикена, казавшейся дворцом, но крошечной по сравнению с домом на Мартинес Кампос, хотя более изящной. Этот дом находился на лучшем участке улицы Фортуни. По правде говоря, о покупке недвижимости речи не шло, потому что здание находилось в ведении управления по национальному имуществу. Много лет назад, когда мы вместе проводили лето, никто не верил, что «малыши» сумеют сохранить свою дружбу. У меня всегда были недоброжелатели: тетки легко вмешивались в дела детей. Когда им нужно было нас поэксплуатировать, они призывали на подмогу свой авторитет старших. Взрослые всегда используют детей, обманывают их, посылают на холодную улицу за табаком или просят дойти до своей комнаты, подняться на третий этаж, чтобы взять книгу, которую они забыли на стуле, или, если кто-то из детей смотрит телевизор вечером, заставляют уступить им кресло, а потом чей-нибудь отец или мать, или дядя, только что вовсе не желавшие смотреть телевизор и бесцельно слонявшиеся по дому, занимают освободившееся место.

Однажды я почти заболела, оттого что не могла понять своих чувств к Мигелю и Порфирио. Я должна была презирать их по семейной традиции. Но сама по себе, в отдельности от семьи, я любила их обоих. Рейна обвиняла меня в предвзятом отношении к братьям, хотя, по правде говоря, в предвзятости следовало обвинять ее саму. Действительно, в отличие от сестры я была влюблена в Мигеля с Порфирио намного сильнее, чем предполагали взрослые, а они любили меня больше, чем следует любить маленькую девочку. Потому, возможно, я покрывалась мурашками каждый раз, когда один из братьев касался меня. Я думала, что смогла бы жить без еды и воды, если бы меня постоянно окружала такая ласка. Кстати, Рейне подобное отношение не нравилось. Вот и теперь она старалась оградить меня от приставаний Мигеля и Порфирио.

— Малена, пожалуйста, давай… Сделай это для меня, я тоже для тебя что-нибудь сделаю, — бывало упрашивал меня один из братьев.

Может быть, раньше они просили об этом моих двоюродных сестер — Клару, Маку или Нене, — пока те не отказались. Ведь Мигель и Порфирио никому не позволяли влиять на себя, а каждой девушке хочется власти. В любом случае было очевидно, что скоро они обратятся за помощью ко мне, а я была этому очень рада.

— Давай же, Малена, я тебя обожаю, прошу, удели мне капельку внимания, хоть чуточку заботы. Я прошу лишь подравнять мне ногти. А я тебе обязательно отплачу добром за это. Мне очень нужно, чтобы сегодня у меня был красивый маникюр.

— Подстричь ногти! — передразнила Рейна. Она считала себя моей защитницей. — А губы подкрасить не надо?

— Успокойся, малявка! Пожалуйста, принцесса, сделай это для меня, а я буду возить тебя в деревню каждый вечер на машине… Всю неделю!

— Да, но сегодня воскресенье, сегодня последний день…

— Заткнись, козел, она не поедет с тобой! — встревала Рейна.

Слова Рейны подействовали — мы никуда не поехали. Я легко вспоминаю события своего детства, могу в красках описать наши игры с Мигелем и Порфирио. Помню, как они сажали меня себе на плечи, гуляли со мной, играли, подбрасывали вверх как мячик. В эти моменты я замирала от восторга, по коже бежали мурашки, как во время рождественских праздников, когда я смотрела представление, в котором детям рассказывалась история прихода Спасителя. Особенно меня волновала история про волхвов, которые пришли поклониться младенцу Иисусу. Потом я так же радовалась в первые дни весны, когда можно было выходить из дома в одежде с короткими рукавами, — я чувствовала себя победительницей зимнего холода.

Если мне не изменяет память, я чувствовала то же самое, когда отец в детстве брал меня на руки. Но это было очень давно, я была совсем маленькой, он тогда иногда играл со мной. Я никогда не спрашивала сестру, испытывала ли она что-нибудь подобное, потому что не хотела знать, что она чувствовала то же раньше меня. У меня были причины так думать, потому что она жила намного быстрее меня. С другой стороны, мне не хотелось открывать кому-то свои чувства. Мне не нравилось, когда за нашими с Мигелем и Порфирио играми наблюдали посторонние. Они видели, как Мигель или Порфирио, вытянув руку, хватал меня за запястье левой руки и медленно притягивал меня к себе, всегда касаясь одних и тех же частей моего тела, гладя меня по щеке, чтобы создать истинное взаимопонимание между нами. Мне же следовало как можно скорее вырваться или закричать.

Они всегда играли только со мной, я точно помню, что они даже не пытались поймать кого-нибудь другого, особенно они избегали девочек. Я была исключением. Только тогда я по-настоящему поняла и оценила разницу между собой и Рейной, ведь мы играли всегда вдвоем и с нами старались обращаться так, словно мы были одним целым, неким таинственным существом, называемым «девочки». А если говорить правду, то взрослые практически не разделяли свои симпатии между детьми, все мы были для них одинаковыми, поэтому я очень гордилась тем, что Мигель и Порфирио выделяли меня из всей детской компании. Теперь я начинаю сознавать, чем заслужила их симпатии. Мне нравилось ухаживать за ними, их кожей, ногтями, волосами… Я следила за их внешним видом и особенно радовалась, когда садилась на одного из них верхом и так плавала в пруду.

Я помню, как садилась на спину к Мигелю, а он направлял мои движения.

— Так, так, хорошо… Нет, немного повыше, вправо, поднимись, так… Теперь давай понемногу влево, нет, пониже, так, в центре… Тише, тише, но не так сильно, так, так, не шевелись, ради Бога, не шевелись… У меня безобразный прыщ, нет? Он страшно болит, почеши, почеши меня… Хорошо, очень хорошо, теперь можешь идти, куда тебе вздумается, сядь на плечи… Затяни мне потуже резинку плавок, только не сильно, так… Посмотри там, пожалуйста… Порадуй меня, порадуй меня, порадуй…

Порфирио хмыкнул.

— Хм! Да, нет, нет, ай! Ах! Выше… Сильнее… Да… Мм, мм, мм… Давай… Так, так… Нет, ниже, постой… Хорошо… Хм! Почеши, так… Ай, ай, ай…

Я закончила с Порфирио, у которого, казалось, была более чувствительная и нежная кожа, и села рядом с Мигелем, готовая применить свои навыки на практике, когда услышала шум приближающейся машины на дороге. Порфирио сидел рядом с газоном и читал газету, а когда подъехала машина, поднял голову и улыбнулся. Я тоже улыбнулась, копируя его выражение лица, как будто подтверждая то, что совершенно спокойно смогу сорваться с места и прыгнуть в пруд, где плескались остальные. Теперь же я привстала, чтобы рассмотреть пассажиров в желтом автобусе, который въехал прямо в гараж.

— Вставай, Мигель. Давай, шевелись, приехали наши девчонки.

Но Мигель, закрыв голову руками, не пошевелил и пальцем.

— Что ты делаешь? — крикнул Порфирио, подошел к нам и потянул брата за руку. — Вставай, парень.

Наконец мы смогли увидеть лицо Мигеля.

— Не могу. Не могу подняться… — прошептал он.

Три девушки, закутанные в длинные белые рубашки, сквозь которые просвечивали их фигуры в купальниках, медленно приближались к нам. Они приветливо помахали Порфирио.

— Что ты говоришь? — спросил Порфирио Мигеля.

— Я говорю, что не могу подняться, черт возьми. Я ушиб колено на причастии. Брат, мне не встать, придется сидеть на траве, если не случится чудо! Я тебе клянусь…

— Черт! — Мигель с усилием подвигал правой ногой, его улыбка была вымученной, убедившей меня, что он не притворялся. Возможно, его ногу внезапно свело судорогой. — Если я поднимусь и меня таким увидят, то они сбегут и будут бежать, пока не добегут до Мадрида.

— Вставай, брат, — Порфирио помирал от смеха. — Ты серьезно сейчас говорил о причастии?

— А что? Я сделал это без особого желания. Иди сам с ними поговори, давай же. А я пока попробую поплавать. Надеюсь, что не замерзну.

— А вода таки холодная, — уточнил Порфирио, поняв, что этот глупый разговор ничем иным не увенчается.

Братья одинаково засмеялись. Согнувшись в три погибели, Мигель спрятался за меня и переплыл пруд за пару гребков, словно соревновался с кем-то на скорость. Порфирио, привыкший к его выходкам, подошел ко мне, потрепал по щеке и, чтобы еще сильнее смутить, сказал очень-очень тихо:

— Ты вырастешь настоящей стервой, Малена. Я в этом не сомневаюсь.

* * *
Ночами лета 1976-го я думала много о Мигеле, Порфирио, Боско, Рейне и обо всех наших кузенах. Я залезала в кровать, которая казалась мне неудобной, потому что моя ночная рубашка нагревалась и становилась неприятно теплой, — пот лился с меня градом. Я, предоставленная сама себе, подолгу смотрела в окно на небо, на котором зажигались звезды. Часами я не могла уснуть и думала о Фернандо, представляла себе его лицо, всегда такое светлое. Мне недоставало его, сердце сжималось, было трудно дышать, я задыхалась. В моем мозгу пульсировала только одна мысль, и эта мысль была о нем. Я знала, что моя настоящая жизнь начнется тогда, когда я окажусь в его крепких объятиях.

До этого момента я не чувствовала себя женщиной, а теперь вспомнила, кто я такая. Годы назад, в десять или одиннадцать лет, я рассматривала себя с большим интересом в зеркале, меня радовал цвет моей кожи, я гримасничала и смеялась. А теперь я боялась случайно повторить этот старинный спектакль. Когда Рейна начала гулять с Иньиго и целоваться с ним у дверей, я несколько раз чувствовала, как у меня по коже пробегает холодок, который раньше я чувствовала, только когда смотрела телевизор или ходила кино, — во время любовных сцен. Я чувствовала, что в этом есть какая-то магия, жестокая и насильственная, но очень притягивающая, заставлявшая зрителей не отрываться от экранов, и теперь эти сцены пробегали в моей памяти. Гораздо позже я стала чаще об этом задумываться. Пытаясь понять природу своих ощущений, я много размышляла, пока не приехал Фернандо, до этого момента мне казалось, все в мире плохо и ужасно.

Мы возвращались из Пласенсии в «форде-фиесте», я сидела между Рейной и Боско, который становился развязным каждый раз после посещения бара. Мой братец пытался всяческими способами облобызать Рейну и целовал ее куда ни попадя. Она реагировала на его поцелуи не сразу, через одну-две минуты, а потом начинала его дубасить, причем делала это очень энергично. Сейчас оба сидели спокойно, словно умерли, а Педро, Маку и я пытались вести непринужденную беседу, чтобы как-то отвлечься от их поведения. Я не могу вспомнить, о чем мы говорили. Думаю, мы попрощались, когда выходили из машины, но еще я помню, что руками мой кузен Боско делал какие-то странные манипуляции. Я следила за руками нашего водителя, особенно за его правой рукой, которая была ближе к Маку. Иногда мне казалось, что эта рука пропадает под одеждой его спутницы, причем в этот момент он что-то рассказывал. Водитель говорил, а я следила за траекторией движения его руки, которая пару раз побывала между ногами Маку, причем я видела, словно в замедленной съемке, как сначала один палец, а потом и вся ладонь оказалась между ног моей кузины. Я потеряла ладонь из виду, когда она оказалась за бедром Маку. Потом он как бы невзначай дотронулся до ее левой груди, был поворот, и водитель вроде как случайно дотронулся до нее. Я видела, как его пальцы на мгновение сжали грудь Маку, без помех ощупав ее под цветастой мексиканской рубашкой, под которой легко угадывались очертания лифчика. Потом я видела, как его пальцы пару раз заползли ей в штаны. При этом он говорил с нами очень дружелюбно, особенно часто обращаясь ко мне, так бывало миллион раз раньше. Мне было очень жарко в машине, я вспотела. А еще меня очень раздражало то, как на поведение моих спутников отреагировало мое тело. Я не хотела больше разговаривать с ними, хотела пересесть и не видеть манипуляций Педро. Но Рейна не собиралась пересаживаться. Она смотрела либо в окно, либо сквозь меня, иногда постукивая пальцами по дверце машины. Мне казалось странным, что она ничего не замечает, что она не видит глупостей, которые творит Педрито.

Когда мы приехали домой, было уже очень поздно. Ничто не могло унять мое раздражение, которое выражалось во всем моем поведении. Мама попросила меня принести на кухню вазу с водой. Я принесла, но поставила на стол с таким грохотом, что чуть было не разбила. Мама сказала, что будет лучше, если я пойду спать. Мне кажется, все удивились, увидев, насколько безропотно я согласилась. Я была вымотана, но не самой поездкой, а переполнявшими меня эмоциями. Мне казалось невероятным поведение Маку — почему она никак не отреагировала на глупые выходки Педро? Я лежала в кровати не в силах пошевелиться и повторяла про себя слова о том, что неосмотрительная слабость заставляет нас раскаиваться в своем поведении. Маку когда-нибудь поймет, какую глупость сделала. Потом я постаралась выкинуть из головы мысли об этом инциденте. Через четверть часа я вышла из своей комнаты и спустилась в гостиную. Я тихо попросила у мамы прощения за свое поведение и села на пол рядом с остальными — в гостиной собирались смотреть фильм. Фильм только начался и, наверное, был интересным, раз собрал такое количество народа перед телевизором.

До сих пор я писала о том, как познавала мир. Но это были впечатления ребенка, случайные, разорванные воспоминания. На меня тогда производило впечатление все что угодно. Это могли быть телята на пастбище, мамины синие штаны, увиденные случайно в шкафу, на меня производили впечатление массивные металлические шпингалеты на оконных рамах, деревья за окном, да что угодно. Проходила неделя за неделей, день за днем, пока мама не сказала, что мы поедем в Сан-Исидро на праздник корриды. Я не припомню подобных холерических сборов за все прошедшие годы. За два дня до торжества родители сообщили нам, что папа собирается занять пост в совете администрации банка. Он планировал это сделать до того, как ему исполнится сорок, и секретарь банка, внучатый племянник президента, пригласил нас на обед в свое поместье в Торрелодонес, совсем запросто.

Мой выходной наряд следовало срочно подогнать по фигуре. Мама в силу своих возможностей постаралась на славу, правда, в результате ее стараний пуговицы на моих брюках оказались пришиты так, что я с трудом смогла их застегнуть. Но времени переделывать у нас не было, пришлось ехать как есть. При этом мама сказала мне, чтобы я вела себя соответственно случаю и не забывала про манеры. В ответ на это я вздохнула и сказала, что не знаю, что такое манеры. Мама резонно возразила, что она так не думает и она уверена в том, что я буду хорошей девочкой. Я заявила, что я спарюсь в этой одежде и умру от жары, на что услышала комментарий мамы: «Вся твоя одежда сшита из хлопка, поэтому дурно стать не должно, и вообще прекрати жаловаться!»

К тому же меня поставили на высокие каблуки, на которых мне было очень трудно удерживать равновесие. В итоге я грохнулась на пол, а когда попыталась встать, то почувствовала неясную боль. Я ощупала себя со всех сторон: боль никуда не исчезала, такая боль бывает от легкого ожога. Сейчас я чувствовала жжение в области бедер, но больше всего ныла спина. Мне с трудом давалось любое движение. Приходилось преодолевать себя, чтобы сделать шаг. Я посмотрела на отца, но в его глазах я увидела, что он не считает мое падение серьезным и не видит, насколько моя одежда тесна. Я же чувствовала, как трудно мне будет двигаться, и боялась, что швы на брюках разойдутся и порвутся в самый ответственный момент. Мне хотелось потянуться, размять свои несчастные кости, но сделать это, не навредив наряду, не представлялось ни малейшей возможности. Мама же была довольна, глядя на меня, я ей казалась похожей на модель из журналов детской моды.

Я села в машину, стараясь быть как можно более осторожной, и расслабилась, как вдруг услышала треск. Сначала я не придала этому значения, но потом сообразила, что треск исходит от меня, — где-то разошелся шов. Я почувствовала, что могу свободно шевелить ногами — шов разошелся где-то на брюках. Меня охватил ужас перед неизбежным позором, захотелось посмотреть, найти дыру, и я начала вертеться и изворачиваться. Сначала я делала это, когда машина подпрыгивала на ухабах. Потом, уже не скрываясь, началась вертеться и крутиться. Сначала отец ничего не говорил, потом стал беспокойно посматривать на меня, думая, что виновата его машина и что-то не в порядке с амортизаторами.

Я хотела объяснить родителям, что произошло, но промолчала. Я никак не могла найти слов, чтобы сказать, какая неприятная неожиданность скоро произойдет. Ясно, что мне следовало сказать про брюки как можно скорее и как можно проще, но это было очень трудно сделать…

— Какого черта эта девочка так себя ведет? Что происходит?

Раздраженный голос отца нарушил наконец мое трепыхание. Я почувствовала, как у меня дрожат руки. Постаралась улыбнуться, по губы меня не очень-то слушались. При этом я не произнесла ни звука.

— Можешь ты успокоиться? Или на тебя напала пляска святого Витта? Или что-то еще?

— Нет, — наконец сказала я. — А что такого? Я что, не могу так делать? Мне же нравится.

— Но что такое ты делаешь? — спросила у меня Рейна, которая до сих пор молчала и глядела в окно.

— Я пытаюсь скакать, как на лошади, — ответила я ей. — Пытаюсь. Мне нравится.

Рейна пронзила меня уничтожающим взглядом и попыталась спародировать мои движения, но это ей не удалось. Возможно, потому, что новые брюки цвета морской волны с кремовыми полосками по бокам были ей велики.

— Как глупо! — сказала она мне наконец тоном глубокого осуждения. — Ты всегда норовишь все испортить.

— Хватит! Эй, вы обе! Прекратите сейчас же! — прикрикнул на нас отец.

Было ясно, что он сильно разозлился и ничего хорошего из наших проделок не выйдет. Мне следовало дождаться более удобного случая, чтобы найти прореху, не привлекая ненужного внимания и по возможности не мозолить отцу глаза.

Когда мы добрались до Торрелодонеса, на землю упали первые капли дождя, сначала они падали редко, потом — все чаще и чаще. Звук от их падения вызывал в воздухе какой-то металлический резонанс, который может получаться только при ударе воды о воду. Сад был затоплен в одно мгновение. Перед входом в дом нас поджидали огромные холодные лужи. Вода мешала разглядеть красоту гранитной отделки особняка и ограды сада. Мы вышли из машины и побежали в дом, где собралось очень странное общество. Сколько людей! Некоторые гости были одеты элегантно, вычурность других доходила до абсурда. Женщины, замысловато причесанные, накрашенные и разодетые, как будто пришли не на домашний прием, а в ночной клуб. Многие были одеты с претензией на оригинальность, но, по сути, банально и пошло. Когда мои родители избавились от лишних накидок, защищавших их от дождя, они показались мне смешными. У входа нас встречал дядя Томас, одетый с гораздо большим изяществом, чем мои родители. Дядю Томаса, впрочем, нельзя было представить как-то иначе. Он не одевался элегантно — он был воплощенной элегантностью.

Дядя Томас был старше отца. Я знаю, что он материально помогал отцу, но так, чтобы никто об этом не знал. Старший брат моей матери был членом совета администрации банка с тех пор, как пару лет назад занял пост своего дяди Рамона, кузена моего дедушки, дядя Рамой умер, не оставив ни наследников, ни преемников. В то время дядя Томас был очень дружен с моим отцом и Магдой, с которой его связывали очень тесные отношения. Но несмотря на это, мне он не нравился. Дядя Томас казался мне беспокойным и одновременно подавленным, а с детьми он держал себя холодно. Одним словом, он не мог понравиться девочке моего возраста, к тому же он постоянно молчал и все время о чем-то думал. Было такое ощущение, что он одновременно и с нами, и где-то очень далеко. Дядя Томас был постоянно погружен в свои мысли, но при этом очень трезво и правильно смотрел на вещи. Много раз он подсказывал отцу, что и когда нужно сделать. Причем делать это у него получалось очень скрытно. Мне вообще всегда казалось, что он передавал свои мысли отцу на расстоянии. Еще будучи совсем маленькой девочкой я постоянно ощущала его нелюбовь к детям, скажу даже больше, мне казалось, что он нас ненавидел. Дядя Томас всех нас ненавидел, поэтому постоянно молчал. На его лице будто застыла грустная мина, губы всегда были страдальчески поджаты, а нос как бы вырастал из складок губ. Мне казалось, что он вообще никогда не бывает радостным. Принимая во внимание все выше сказанное, следует, однако, признать, что внешне он напоминал кабальеро с полотен Эль Греко, эдакого рыцаря из Толедо. Вне всякого сомнения, дядя Томас был человеком приятным в обхождении и высокообразованным, казалось, что в его голове собрались все знания на свете. При этом он никогда не демонстрировал свое превосходство в общении с другими людьми. Мне правилось, как уложены его волосы, как чисто, практически стерильно он одет.

Томас был, продолжает оставаться и будет всегда очень некрасивым человеком. Кроме того, мне казалось, он отрабатывает каждое свое движение перед зеркалом и точно знает, как выглядит со стороны.

Его движения отличались редкой грациозностью, какую заметишь не у каждой женщины. Но при всем этом Томас, повторяю, был уродлив. Раньше мне казалось, никто не может быть настолько некрасивым от рождения, но его отталкивающая внешность сразу бросалась в глаза. Недостатки были на виду, и он старался их сгладить. Мне казалось, дядя Томас очень страдает от своей некрасивости, особенно будучи окруженным привлекательными людьми. А члены семьи Алькантара были красивыми. Алькантара очень часто смешивали свою кровь с другой кровью, чтобы избежать генетических заболеваний. Моя бабушка Рейна была очень красивой женщиной, очень изящной. У нее были ярко-зеленые глаза, каких я больше ни у кого не встречала. Она унаследовала их от прабабушки Абигэйл Маккартни Хантер — шотландки по происхождению. Абигэйл была очень хрупкой, но легко привыкала к новой обстановке и климату и смогла в совершенстве освоить испанский язык. Прабабушка долгое время жила в родном местечке под названием Инвернесс, недалеко от Оксфорда, родины ее матери. Она покинула этот городок сразу после смерти своего отца, после того как встретила моего прадедушку, который приехал на ее родину учиться. У Абигэйл хватило смелости перейти в католицизм, до этого нелюбимую ею религию, чтобы выйти замуж. Педро, ее племянник и мой дедушка, внешне не был красавцем, но в его облике было нечто демоническое, что очень навредило не только ему, но и окружавшим его людям. Сходство с демоном усиливала экзотическая внешность — сочетание смуглой кожи и светлых, как у матери, глаз, плюс к этому полные чувственные губы, унаследованные от перуанских предков, — эту черту сохранили не все его потомки.

У дяди Томаса были очень круглые, навыкате глаза, вздернутый нос, казавшийся маленьким на мужском лице. Его голова выглядела несоразмерно крупной, а кожа была невероятно нежной и бледной, поэтому он быстро получал солнечные ожоги. Томас производил впечатление человека вялого, слабого, очень нежного, он никогда не участвовал в мужских занятиях своего отца и старших братьев, а впоследствии Мигеля и Порфирио. Томас носил длинные волосы, был хрупким, а его фигура очень напоминала женскую. В то время ему должно было быть около сорока пяти лет.

Помню, как мы всей семьей приехали в Торрелодонес и вошли в холл, там уже собралось большое количество народу. Я старалась держаться у стены, чтобы никто не заметил изъяна в моем костюме. Я надеялась дойти по стенке до выхода из зала и найти укромное место, чтобы без помех рассмотреть свои потери. Я уже наполовину спряталась за шторой, встав на массивную деревянную скамью, обитую кожей. Понадобилось время, чтобы полностью и незаметно скрыться от посторонних глаз. Теперь я смогла наконец рассмотреть себя со всех сторон. Мои проблемы оказались не такими незначительными, как я раньше думала. Штаны разошлись сзади по швам, поэтому, слегка напрягшись, я вытащила наружу заправленную рубашку и прикрыла свои тылы. Сделав это, я почувствовала, насколько легче мне стало двигаться. Я еще раз рассмотрела себя повнимательнее, не нашла никаких изъянов, покрутилась на месте, побалансировав то на левой, то на правой ноге, потом наклонилась вперед. Ни одно из этих телодвижений не вызвало проблем. После произведенных манипуляций я решила, что теперь можно показаться людям, и вышла из-за занавески.

Я не видела Рейны, которая бросила меня в одиночестве сразу после нашего приезда. Она собиралась пробраться в буфет и очень удивилась, когда я за ней не пошла. Рейна была уверена, что для гостей приготовлен роскошный стол, и собиралась это проверить, пока гости беседовали в гостиной. Теперь я стояла одна, перед глазами то и дело мелькали чьи-то зеленые и оливковые брюки, за которыми я почему-то не переставала следить. По внешнему виду я определяла, из чего сшит тот или иной костюм — из английской шерсти или из толстых американских тканей. Тут ко мне подошел дядя Томас, эксперт по элегантности.

— Что делаешь, Малена?

Мне понадобилось несколько минут, чтобы найти слова для ответа. Я подумала и не нашла ничего лучше, чем сказать:

— Ничего.

— Ничего? Ты уверена? Мне показалось, что ты не стоишь на месте.

— Ну да, — ответила я. — Я стараюсь увидеть как можно больше. Мне здесь нравится.

— Это я вижу.

И тут он улыбнулся. Думаю, что эта улыбка была первой, которую он мне адресовал, первой и последней, потому что после этого разговора Томас мне больше никогда не улыбался. Я знаю еще, что он ничего не сказал родителям о нашем коротком разговоре и том, что он видел. Мне показалось, что видел он больше, чем хотел показать.

Мне казалось, что его речь и движения, его способность к невозмутимости и полному контролю над собой достигли совершенства. Я решила, что должна у него учиться, но мне никак не удавалось полностью контролировать себя и свои слова. Скорее всего, так происходило, оттого что я не была полностью уверена в собственных чувствах, а потому мои манеры и слова не выглядели натурально, как это удавалось дяде Томасу. В колледже, где нас обучали монахини, случалось всякое, но приходилось понимать и мириться с тем, что на многие наши вопросы мы никогда не получим у них ответов. Так происходит с нами, девочками, с мужчинами все иначе. Для девочек люди не всегда находят подходящие слова, а потому предпочитают молчать, и девочкам приходится уповать на милость Божью. Католическое воспитание.

* * *
Когда мне исполнилось пятнадцать, у меня открылись глаза на многие вещи. Это произошло по воле случая и моей матери. Как-то мне попал в руки старый номер североамериканского журнала «Космополитен». Я долго его листала, и он мне очень помог. Ничто мне до сих пор так не помогало, как этот журнал.

Я влюбилась и начала вести себя как животное, повинуясь инстинктам, — бросала призывные, томные взгляды, ходилапокачивая бедрами. Я основательно поглупела из-за сразившей меня первой любви и думала только о Фернандо, не замечая никого вокруг. Окружающим было понятно мое состояние. Слова, жесты, поведение — все меня выдавало. Я постоянно думала о нем, проводила ночи без сна, рылась в закромах памяти, пытаясь найти счастливые моменты и понять, когда зародилось это чувство.

Мне приходилось иногда произносить имя Фернандо, когда мы о нем говорили. Я произносила это имя уважительно, как бы извиняясь перед Фернандо, одновременно стараясь показать окружающим, что оно для меня ничего не значит, хотя на самом деле мне приходилось сдерживать свои чувства. Я видела его повсюду: в листьях деревьев, в книгах и газетах, которые читала каждое утро, уверенная, что где-нибудь промелькнет его имя. Я выводила его имя, с силой нажимая на перо, пока оно не сломалось. Когда однажды утром Мигель сообщил, что случайно услышал: Фернандо начал встречаться с девушкой из Гамбурга, я побежала к пруду и бросилась в воду, чтобы хоть как-то успокоиться. Мне это удалось, но мысль о том, что Фернандо встречается с другой, мучила меня. Несколько раз мама замечала, что я веду себя странно, но делала скидку на тот факт, что у меня как раз был так называемый переходный возраст. Я изменилась, стала замкнутой, подавленной. Мне часто становилось дурно по неизвестным причинам и я, прижимаясь к стенке, медленно сползала вниз. Несколько раз я срывалась на истерики, но никто не видел в этом ничего особенного. Я выходила на улицу с одной мыслью — встретить его. А когда это происходило, я глупо ему улыбалась, впивалась глазами и провожала взглядом. В глазах окружающих я вела себя странно, мне следовало быть осмотрительнее. Но ведь это была и не совсем я. Рейна долго наблюдала за моим поведением, прежде чем решилась на разговор. Как-то раз в деревне она проследила за мной и застала врасплох, когда я пожирала Фернандо глазами, и сказала:

— Будь осторожна с Отто, Малена.

— Почему? Ведь между нами ничего нет.

Я смутилась.

— Да, но мне не нравится, как он на тебя смотрит.

— Он вовсе не смотрит на меня.

— Разве? — удивилась Рейна.

— Хорошо, временами он смотрит, когда едет на своей машине, или когда выпьет немножко…

— Мне говорили об этом. Я не говорю, что он смотрит на тебя все время, я только говорю, что мне не нравится, как он на тебя смотрит.

— Послушай, Рейна, занимайся своими делами, а меня оставь в покое.

Не успела я произнести эти слова, как испугалась, потому что никогда не разговаривала с сестрой в таком тоне. Она странно на меня посмотрела — в этом взгляде была и обида, и унижение, неудовольствие и что-то большее, что я не смогла понять. Рейна пробормотала что-то, по виду мало похожее на ответ, и отошла в сторону. Когда мы вместе вошли на площадь, я увидела автомобиль Начо, диджея из Пласенсии, который считался новым и единственным кавалером Рейны вот уже на протяжении двух лет. Тут я снова обратилась к ней.

— Прости меня, Рейна, мне очень жаль, я не хотела говорить этого.

Сестра махнула рукой, что означало — инцидент исчерпан. Автомобиль Начо подъехал к нам, Рейна поприветствовала Начо и улыбнулась.

— Не волнуйся, Малена, я не обиделась. В любом случае, ты права — это не мое дело, а еще это совсем не важно, потому что… Хорошо, Порфирио сказал мне, что, увидев его невесту, Отто спятил. По его мнению, с ним что-то не так. По правде говоря, я не думаю, что это важно. Он тебе нравится, но только ты должна быть бдительной. В Германии нет девушек, похожих на тебя, таких, как ты, с… индейским лицом.

Я остановилась, словно приросла к земле, и глупо улыбнулась в ответ Рейне, а ее голос продолжал звучать в моей голове, причиняя, как всегда, боль.

— Я вовсе не имела в виду, что у тебя плохое лицо, — продолжала она, — я думаю, что ты очень красивая. Правда, моя сестра очень красивая, Начо?

Ее жених кивнул.

— Я имею в виду, что в той стране… Хорошо, знаешь, там нет смуглых, таких, как ты. Я думаю, что всякий раз, когда ты приходишь в деревню, этот нацист думает, что попал в цирк! — Тут ее голос задрожал. — Послушай, ради Бога, не смотри так. Это вовсе не я так думаю, то есть не только я. Так думает весь мир, все говорят об этом. Тебе следует быть осторожнее. Я знаю, что он тебе нравится, но я говорю вполне серьезно, он не стоит твоего внимания. Парнем больше, парнем меньше. На нем свет клином не сошелся. В мире много других очень хороших парней. Разве нет? В конце концов, в жизни всякое бывает. А теперь давай, поедем с нами. Я не хочу продолжать. Тебе важно, что думает Отто о тебе. Ну? Пойдем, собирайся, мы едем в Пласенсию…

— Нет, — сказала я, наконец. — Я не еду.

— Но почему? Малена! Малена, поехали!

Она открыла дверцу машины, но я не села. Я повернулась и медленно побрела по дороге куда глаза глядят. Я шла по деревне, мимо меня проезжали машины, проехали и Рейна с Начо. Сестра смотрела на меня в зеркало заднего вида. Я чувствовала, как земля уходит у меня из-под ног. Передо мной расстилался знакомый пейзаж, которого я теперь совсем не замечала. Этот радостный и грандиозный пейзаж больше не доставлял мне удовольствия. В моих ушах все еще звучали слова Рейны, отдаваясь каким-то жужжанием в мозгу. Я прошла несколько поворотов, после одного из них увидела «Бомбу Вальбаум», припаркованную у дороги. Потом я увидела и самого Фернандо. Он сидел на скамейке в белой рубашке без манжет. Раньше бы я обрадовалась, но только не теперь. Я не хотела разговаривать с Фернандо, не хотела смотреть на него. Мне казалось, что эта наша встреча должна стать последней. Фернандо увидел меня и радостно вскрикнул:

— Привет! Что ты здесь делаешь?

Я приближалась к нему очень медленно, но ничего не говорила в ответ. Я хотела просто пройти мимо него. Мои ноги подкашивались, руки дрожали. Я старалась взять себя в руки, но поначалу ничего не получалось. Но потом я почувствовала в себе силы и смогла ответить. Я была очень зла, но даже не на него, а больше на себя саму.

— А ты будь повнимательнее, — сказала я, присаживаясь на скамейку рядом с Фернандо. — Я делаю здесь то же самое, что и ты.

— Здорово, я не откажусь побыть в неплохой компании…

Я подняла камешек и бросила его в сторону. Фернандо проследил за моим движением и оглянулся на меня. Я заметила, как он удивился моей экспрессии. Мне очень хотелось выиграть эту баталию, я не могла больше ждать.

— Тебе не нравится мое лицо, да? Ты думаешь, что я похожа на обезьяну или что некоторые части моего лица похожи на филе для жаркого? Разве нет? — выпалила я.

— Нет, я не… Я не понимаю тебя… Я… Но почему ты так говоришь?

Если бы я сейчас посмотрела на Фернандо, поняла бы: мои слова его обожгли и обескуражили, но на это я не рассчитывала.

— Тогда мне придется сказать тебе, что мой отец гораздо белее тебя и что одна из моих прабабушек была краснокожей, ее лицо было красным, все ее тело было красным!

— Я знаю это, но не понимаю…

— Я должна открыть тебе глаза на кое-что. А ты знаешь, что твоя бабушка-еврейка была гулящей? Да что там, это даже больше, чем быть евреем… Знаешь, что я тебе скажу? Носить в Испании фамилию Толедано — это то же самое, что в других странах иметь фамилию Коган. Вот так!

— Я это знаю, знаю!

Мне следовало взять себя в руки, чтобы не сказать Фернандо еще что-нибудь неприятное. Я понимала, что мои слова бьют без промаха. Фернандо побледнел и захотел что-то мне ответить. Я дала ему такую возможность. Он снова заговорил, но теперь перестал заикаться, его голос звучал твердо, спокойно.

— Когда закончишь, посмотри на меня, — наконец сказал он.

— Я уже закончила, — я действительно подошла к концу заготовленных мною колкостей, хотя мне хотелось сказать ему, что я умею, как настоящая андалузка, танцевать фламенко.

Мне понравилось то, что я ему сказала, как звучали мои слова, и у меня остались силы, чтобы выслушать его.

— В общем, ты не хочешь мне сказать, что произошло. Что я тебе сделал, а? Я несколько раз встречал тебя. Разве я говорил тебе что-то плохое? За что ты меня так оскорбляешь? Ты не можешь мне сказать? Нет? Правда? Потому что я ничего тебе плохого не делал! Теперь я скажу, что с тобой происходит. Единственное, что здесь происходит, единственное, из-за чего все происходит, — это ваш дом. Ты — девушка из этого дерьмового дома. Ты такая же, как и все остальные в этом доме.

Сказав мне эту грубость, Фернандо поднялся и обернулся, чтобы посмотреть на меня. И в этот самый момент я поняла, что вблизи вижу парня, которого люблю. Его откровение почему-то развеселило меня, оно будто очистило мой мозг от ненужной информации. Теперь я могла спокойно наблюдать за Фернандо и говорить с ним искренно, и мне это нравилось. Фернандо продолжал смотреть в землю, а, когда наконец поднял взгляд на меня, мое спокойствие как рукой сняло. В его глазах загорелись злые искорки, он намеренно хотел меня ранить, но сделал совершенно обратное — излечил меня от собственной слепоты. Фернандо трясло от гнева, его губы дрожали, ноздри широко раздувались. Я видела, как напряжены его руки и сильна его злость. Мне казалось, что такие сильные чувства так сдерживать в себе может только немец. Клеймо бастарда высветилось на нем особенно ярко в эту минуту. Только теперь я понимаю, какой ошибкой был этот наш разговор и как страшно он мог закончиться. От негодования мне безумно захотелось наброситься на Фернандо, повалить на землю и вывалять так, чтобы его белая кожа перестала быть белой.

— Нет, я вовсе не дерьмовая девушка… — меня трясло, словно от внезапно поразившей болезни, поэтому я старалась медленно и четко выговаривать каждое слово, чтобы смысл сказанного дошел до Фернандо. Теперь я была уверена в том, что говорила ранее. — Ну вот, вижу, что ты презираешь меня!

— Я, — Фернандо растерянно уставился на меня немигающим взглядом. — Я тебя презираю?

— Да, ты… Ты мне ничего не сделаешь, потому что я девушка, а иначе… и потому, что когда ты смотришь на меня, временами это производит такое впечатление, что… Хорошо, я скажу… ты смотришь на меня так, как если бы я была каким-то редким животным, или — я повысила голос и заговорила увереннее, — или потому что мое лицо похоже на индейское.

— Ах, вот оно что! Вот, значит, что ты думаешь…

Я старалась прочитать по лицу Фернандо, что он собирается мне ответить. И то, что я увидела, мне не понравилось. Он явно медленно соображал, возможно, задержка в развитии. Я слышала, так обычно говорили, но отношению к Пасите. А теперь Фернандо выглядел практически так же, как она. У него была задержка в развитии, я уверена.

— Нет, не я так думаю, — сказала я с уверенностью игрока, у которого на руках выигрышная комбинация карт. — Так многие говорят.

— Кто эти многие?

— Моя сестра… и остальные.

— Кто такая твоя сестра — эта слабачка, которая постоянно хвостом крутит? — сказал он с ударением. Мне не понравилось, что он назвал Рейну слабачкой, ведь она ею не была. Но приходилось признать, что доля правды в его словах есть. — А ты что думаешь? Ведь ты тоже что-то думаешь? Ты же умеешь думать? Или нет?

— Конечно, я тоже так думаю. Я вообще много думаю… — тут я зачем-то ему улыбнулась и замолчала, пока он не улыбнулся мне в ответ. — Мне иногда становится страшно, когда ты так строго, жестко смотришь на меня. Я решила, что это из-за моего индейского лица, других же причин нет.

Фернандо медленно сел обратно на скамейку рядом со мной. Он протянул руку к поясу, достал пачку сигарет и предложил мне закурить, не говоря ни слова. Это была первая сигарета в моей жизни.

— Ух-ты, ты куришь «Пэлл Мэлл»!

— Да…

Фернандо достал зажигалку и дал мне прикурить, потом зажег свою сигарету. Мои чувства обострились от такой близости.

— Ничего особенного, — сказал он.

— Это очень хорошо, — я сделала первую затяжку и закашлялась от ужасного першения в горле, не привыкшему к дыму. — Хотя их производят на Канарских островах, табак выращивают здесь, в этой местности.

— Я знаю, об этом мне говорит здесь каждый, зачем вы обращаете внимание на всякие глупости? Почему ты думаешь, что я смотрю на тебя предвзято?

— Не знаю, — смогла выговорить я между приступами кашля. — Может быть, ты смотришь так, потому что в Германии нет похожих на меня женщин, а еще ты вспоминаешь о своей невесте.

— Нет. Моя невеста стройная, светлая и маленькая, — выговорил он, и глазом не моргнув. — Мне нравятся маленькие женщины и, как сказать, которые не привлекают к себе внимания.

— Непримечательные? — предположила я. Я хотела, чтобы Фернандо проводил меня до дома, но все же немного боялась его.

Он улыбнулся.

— Нет. Есть другое слово.

— Незаметные.

— Точно, маленькие и незаметные.

— Прекрасно, знаешь, ты очень смешной, — мне стало легче разговаривать с ним, он улыбнулся. — Как ее зовут?

— Кого? Мою невесту? Хельга.

— Э… красиво, — по-испански ее имя звучало кошмарно, я не смогла припомнить ни одного фильма, где бы героиню так звали.

— Ты находишь? А мне не нравится. Вот твое имя звучит очень красиво.

— Малена? Да, да, оно очень красивое, — мне всегда очень нравилось произносить свое имя. — К тому же так еще называется танго, оно очень грустное.

— Я знаю, — Фернандо бросил окурок и сделал паузу, вдохнув чистый воздух. — Знаешь, почему я на тебя так смотрю?

— Нет, но мне бы очень хотелось узнать.

— Тогда… — он вздохнул, как бы подавив неизвестное еще мне чувство, улыбнулся и покачал головой, изображая человека, пресыщенного жизнью. — Нет, я не могу тебе сказать.

— Почему?

— Потому что ты не поймешь. Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— Врешь.

— Ну, хорошо, мне осталось еще пара дней до дня рождения…

— Две недели.

— Две недели — это не очень много. Или нет?

— Да, это немного.

— А тебе сколько лет?

— Девятнадцать.

— Врешь.

— Хорошо… — он начал улыбаться. — Мне исполнится в октябре.

— Вот у тебя еще много времени до дня рождения. Восемнадцать лет — это еще слишком мало для человека, который пытается показать себя взрослым.

— Возможно. Здесь да, в Германии — нет. Там я уже считаюсь взрослым.

— Давай договоримся. Я приглашаю тебя на мой день рождения, и ты мне что-нибудь подаришь. Идет?

— Нет.

— Почему?

— Потому что я не хочу ничего праздновать в этой дерьмовой компании, и ты, я уверен, поймешь меня.

— Тебе все это не нравится. Правда?

— Да, мне они не нравятся.

Взгляд Фернандо на мгновение стал каким-то пустым. Он был совсем близко от меня, а мне приходилось привыкать к этой близости. Я посмотрела на открывающийся передо мной пейзаж раскинувшихся плантаций и гор.

— Вот этого я никогда не пойму. Посмотри, как красиво.

— Это? Это пустыня. Сухая и безжизненная.

— Потому что сейчас июль и все высохло. Но здесь не всегда так. Ты должен приехать весной и посмотреть, как цветут белыми цветами вишни, как все утопает в цветах…

— Я никогда не вернусь.

Эти последние слова прозвучали для меня, словно пощечина, он сделал мне больно. Он, наверное, не знал, какую боль причинили мне его слова. Я судорожно втянула в себя воздух и вздохнула. Мне захотелось снова отодвинуться от него подальше. Меня поразил даже не тон, с которым слова были произнесены, а то, что они означали, как жестко они звучали, как абсурдно, как несправедливо. Мне казалось, он специально говорит это мне, чтобы я почувствовала себя идиоткой. Этот немец нарочно завоевал мое тело и душу, чтобы мучить меня, а потом объявить, что никогда не вернется.

— А ты не хочешь уехать отсюда? А как же те патриоты, которые приезжают сюда, чтобы умереть, — спросил Фернандо.

— Здесь? Нет.

— Ну, тогда где-нибудь в Малаге, где такая же погода, а поля такие же сухие и безжизненные.

— Нет, там нет моря.

— Я в этом невиновата, Фернандо.

Тут он повернулся и пристально посмотрел мне в глаза. Я почувствовала, как по моей спине побежал холодный пот, а в горле встал комок.

— Я знаю, Индианка, — усмехнулся он, дав мне новое прозвище. — У тебя хорошее чувство юмора.

— Не называй меня так.

— Почему нет? Вы же зовете меня Отто.

— Я — нет. Я не такая, как остальные.

Потом произошло то, что мне трудно описать, что-то явно пошло не так. Меня тянуло к нему, словно сотней канатов. Так детей тянет к рождественской елке, под которой спрятаны подарки. Его голова склонилась очень близко к моей, наши глаза встретились. Я подумала, что он хочет меня поцеловать, и закрыла глаза. Тьма обступила меня со всех сторон. Но он меня не поцеловал. Я открыла глаза и сказала уже резко:

— Я не такая, как они. Я другая, изгой.

Фернандо меня не поцеловал. Его губы были близко от моих, но вместо этого он приблизил их к моему уху и стал нашептывать. Для меня это был словно ушат холодной воды.

— Думаю, что для испанки ты очень хорошенькая.

Я посмотрела на него, и мы оба расхохотались. Мне не понадобилось много времени, чтобы понять его настроение. Но я начала защищаться.

— А что особенного в испанках?

— Ничем, просто вы немножко… стесняетесь, так это говорится?

— Это от многого зависит.

Мне понадобилось время, чтобы понять, услышанное. Неожиданные слова Фернандо заставили меня задуматься. Мне захотелось разговорить его, понять, чем он отличается от людей, которых я встречала до сих пор, и почему меня так к нему тянет. Я постаралась забыть о тех минутах смущения и страха, которые пережила, и глубоко вздохнула. Мне захотелось услышать, что он скажет об испанских женщинах. Ведь многое, что нам кажется очевидным, другим бросается в глаза, а ведь эти отличия и рождаю нашу самобытность, нашу испанскую душу.

— От чего?

— Сложно сказать в двух словах. Чтобы объяснить разницу, понадобится много времени и слов, — он рассмеялся, но я была решительно настроена продолжать эту комедию. — Ты интересуешься модой? Я имею в виду — во что модно сегодня одеваться, какой стиль сегодня актуален?

— Нет.

— А образованием интересуешься?

— Нет.

— А историей своей семьи?

— Нет.

— Политикой?

— Нет.

— Возможно, ты патриотка?

— Нет.

— Тогда не знаю… Мне нравится секс.

— Ясно. Тогда ты должен мне об этом рассказать.

Фернандо расхохотался, но я взглядом заставила его замолчать и продолжить наш разговор. Я чувствовала себя обманутой, видя, как он улыбается, сверкая зубами.

— Ты что-нибудь знаешь об этом? Ты должна пообещать, что не скажешь своей…

И тут он остановился, я предположила, что он хотел сказать «бабушке», но решил промолчать, может быть, из уважения.

— Так о чем ты спрашиваешь?

— О твоих познаниях, о твоем опыте.

— У меня нет опыта.

— Я тебе скажу. Немцы все делают лучше.

— Может быть.

— Именно так.

— Только они плохо играют в баскетбол.

Он рассмеялся.

— Да… Возможно, это единственное, что мы делаем плохо.

— А мы это делаем хорошо, а еще итальянцы, югославы и греки… А знаешь почему?

Он отрицательно покачал головой и рассмеялся. А я продолжала болтать, не замедляя темпа. — Потому что в баскетболе нужно все делать быстро, там важна реакция, умение быстро думать.

— Очень смешно! Это шутка?

— Иногда и мне случается шутить.

— Вот как? Я, признаюсь, не совсем тебя понял. Ты все так раздуваешь, а я ведь хотел тебе честно обо всем рассказать.

— Но ничего не сказал!

— Пойдем, Малена!

Он сделал паузу, достал две сигареты и предложил одну мне. Теперь я закурила более уверенно, дым больше не жег легкие. Мы встали и пошли по дороге.

— Знаешь, Малена, что в Гамбурге есть улица, очень узкая, на которой находятся только публичные дома. На первом этаже в этих домах большие окна, напоминающие витрины магазинов, только единственный там товар — это сами проститутки. Клиенты идут по улицы и заглядывают в эти окна-витрины. Они видят, как проститутки ходят в прозрачных пеньюарах, читают книжки, сидя в кресле в витрине и показывая прохожим свои ноги, как они смотрят телевизор. К каждой проститутке ведет отдельный ход. При входе платишь по таксе… Как-то раз мы с Хельгой случайно зашли на эту улицу, так Хельга в ужасе бежала оттуда и увела меня, только чтобы я ничего не увидел. Кстати, моя мама родилась в Гамбурге, но никогда не бывала на этой улице, никогда ее не видела, а я пару лет назад, когда ходил в школу, на обратном пути всегда с друзьями шел по этой улице.

— И один из вас заходил внутрь. Так? — я хотела произнести эти слова с иронией, но при этом старалась говорить серьезно.

— Нет, только смотрели, мы ничего другого поделать и не могли… Ни у кого из нас не было нужной суммы, а еще мы были слишком маленькими, нас бы не пустили ни в один из этих домов.

— Тебя до сих нор это очень сильно беспокоит. Ведь теперь-то ты мог войти. Разве нет?

— Да, ведь смотреть — это не самое приятное на свете. А еще следует сказать, что они невероятно хороши, все. Я бы не ошибся, пойдя туда.

— Ты жалеешь, что не был там.

— Нет, вовсе нет, — Фернандо улыбнулся, — тем более я не жалуюсь.

— Очень красиво, мне он тоже понравился.

— Кто?

— Фильм, содержание которого ты мне пересказываешь. А теперь расскажи мне что-нибудь про пиратов, про акул или что там еще. Давай же!

— Ты мне не веришь. Да, Индианка?

— Конечно, я тебе не верю. Ты мне все это рассказываешь, потому что считаешь, что я не смогу отличить правду ото лжи, что я дурочка.

Он смотрел на меня странным взглядом, не так, как мои друзья, которые меня разыгрывали. Теперь я сама стала сомневаться в справедливости своих выводов. Я остановилась и внимательно посмотрела на него.

— Это правда? Отвечай, Ферднандо. Ты говорил серьезно?

Он кивнул.

— Это было на самом деле?

— Конечно. Такие же дома есть и в других странах — в Бельгии, в Голландии и еще во многих других, где никто не умеет играть в баскетбол.

— Какая чушь!

— К сожалению, следует признать, что все испанцы — мужланы, Малена. Я уверен, что ты дальше Мадрида не ездила, а потому ничего не знаешь.

— Неправда. Я была во Франции.

— Ну, конечно. Ты только ездила с монахинями в Лурдес.

— Ну и что? — я покраснела. — Как ты узнал?

— Я тоже должен был ехать туда с экскурсией. Там все говорят по-испански, автомобили водят испанцы, которые притворяются иностранцами, чтобы запудрить разным глупышкам мозги, — тут он явно намекал на Маку, — и все они глупые, неотесанные, недалекие идиоты, от которых меня мутит. А потом мы поехали в Эскориал, вечером.

— Когда это было?

— Дай подумать. Три, нет, четыре года тому назад… А почему ты спрашиваешь? Ты тоже была там?

— Нет. Я никогда не была в Лурдесе, мне не нравятся такие места.

— А куда бы ты поехала, если бы была во Франции? В Париж?

— Нет, не в Париж… Лучше на юг.

— А почему на юг? — улыбнулся Фернандо.

— Я не помню точно, но мы всегда едем на юг, поближе к морю.

— На побережье?

— Да. У меня из головы выпало название города, я постоянно забываю названия и даты.

— Это место рядом с крупным городом?

— Да, точно.

— С каким?

Я помнила, что это не Ницца, но близко от Марселя. Название города вертелось у меня на языке, но я никак не могла его произнести. Я помнила, что он часто упоминается в книжке об Астериксе, что этот город часто называют южной столицей.

— Лион.

— Ха! Уверен, ты не была нигде дальше Лурдеса!

— Очень хорошо, умник! — я подпрыгнула. Мне не хотелось смеяться над Фернандо. И я улыбнулась ему так же, как улыбалась Порфирио, но понимала, что ситуация зашла в тупик и мне нужно срочно что-то предпринять. — Если ты все так хорошо знаешь, то тебе со мной неинтересно, я пойду.

Я щелкнула каблуками и быстро пошла по дороге, но не успела сделать и десять шагов, как рядом с моей левой щиколоткой ударился камешек. Я повернулась и посмотрела на него с выражением обиды на лице.

— Что это было?

— Не могу объяснить, не знаю, — сказал он с ударением на последнем слове, что не предвещало ничего хорошего. — А что делаешь ты, Индианка?

— Ах! — удивленно выдохнула я, хотя в действительности ожидала, что он что-то сделает. — Не говори мне, что тебе это интересно…

Он не нашел, что ответить, а я опять торжествовала. Меня впервые поцеловал двоюродный брат Анхелиты на ее свадьбе, полтора года назад. Потом полгода считалось, что у меня есть жених — друг Иньинго, который мне совершенно не нравился, хотя я снисходила до разговора с ним. Мы целовались, в конце концов он запустил руку мне в декольте, на этом наше с ним общение закончилось. Потом еще был случай, когда Хосерра очень напился и тоже приставал ко мне с поцелуями. А теперь Фернандо догонял меня. Я подумала, что теперь точно не смогу спать спокойно по ночам.

— Я делаю то же, что и всегда.

— То есть?

— Я люблю щекотать себе нервы. Понимаешь?

Я легко шагала на своих каблучках, мне очень хотелось взглянуть Фернандо прямо в глаза, чтобы увидеть его реакцию. Я шла быстро, меня словно что-то толкало вперед. И тут я услышала за спиной шум мотора мотоцикла. Я поняла, что он сел на свою «Бомбу Вальбаум» и теперь ехал за мной. Он объехал меня и остановился.

— Куда ты идешь?

— В мой чертов дом, который тебе так не нравится, хотя мне до этого не дела.

— Давай я тебя подвезу, — предложил Фернандо.

Я подошла к нему и села на сиденье не без труда, потому что мои ноги дрожали, словно сейчас решался вопрос всей моей жизни. Через пару секунд я взобралась на сиденье позади Фернандо, прижалась к нему и почувствовала незнакомое чувство радости. Я прижималась к нему, а ветер трепал мои волосы. Я обеими руками обнимала Фернандо, грудью прижималась к его спине, точнее, к его лопаткам. Мои ноги опирались в выхлопные трубы. Я подумала, что это отличный летний транспорт, но зимой ездить на мотоцикле холодно, тем более ветер с силой хлещет в лицо.

— Знаешь, я никогда раньше не ездила на мотоцикле. Мне немного страшно.

— Держись крепче — и ничего плохого не случится.

— Мы очень быстро едем.

— Что?

— Мне страшно.

Несколько раз мотоцикл буквально прижимался к земле на поворотах и Фернандо отталкивался ногой от гравия, от чего мне становилось еще страшнее. Мне постоянно казалось, что в следующий раз он не успеет коснуться земли ногой, и «Бомба Вальбаум» вместе с нами рухнет в кювет или в канаву. Дорога была в ухабах, поэтому наша поездка напоминала аттракцион «Русские горки», — не ясно, что тебя ждет впереди. Несколько раз мотоцикл взлетал и с грохотом приземлялся на дорогу, а потом с воем продолжал путь. Мы обогнали несколько машин, в том числе и автомобиль Начо. Я видела, как Рейна прилипла к окну, провожая меня взглядом. Наверное, ее шокировало то, что я с этим парнем, — мне так показалось, когда мы пронеслись мимо. И вот впереди показался мой дом, через некоторое время мы уже были совсем близко.

— Приехали.

— Ну, нет, пожалуйста… Если тебе не трудно, обогни сад и подвези меня к черному входу. Так будет лучше.

Мотор взревел еще громче — и мы понеслись вокруг сада, поднимая столбы пыли. Я задумалась, почему я так сказала. Я не хотела слезать с этого сиденья, отрываться от спины Фернандо. Возможно, так было из-за новых, необычных ощущений, которые я сегодня испытала. Я казалась себе похожей на героинь женских романов, но испытывать любовное томление мне не хотелось. Улыбка скользнула по моим губам. Я подумала, что не существует никакой более сильной радости, чем с полным правом обнимать любимого человека. Не знаю, понимал ли он, что я чувствую, или нет. Вот мы подъехали к черному входу, мотоцикл остановился с легким ворчанием. Фернандо первым спрыгнул на землю, повернулся ко мне и подал руку, желая помочь. Я оперлась на его руки и прошептала:

— Поцелуй меня, дурачок.

Возможно, помешал шум мотора, потому что Фернандо не расслышал мои слова. Он поставил меня на землю и спросил:

— Что ты сказала?

— Ничего.

Мы стояли около мотоцикла, я все еще чувствовала идущий от Фернандо сигаретный запах, который теперь объединял нас. Я попросила его подвезти меня к черному входу, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания домашних. Я пошла к двери, через пару шагов обернулась и сказала:

— Большое спасибо за поездку. Думаю, мы еще увидимся.

— Подожди секунду, — сказал он и поманил меня пальцем. Затем показал на сиденье своего мотоцикла со словами: — Давай забирайся…

— Я? Но я не умею водить.

— Не думай об этом. Забирайся. Просто смотри перед собой, а я помогу тебе удержать равновесие.

Мое сердце бешено заколотилось, будто хотело выпрыгнуть из груди. Я осторожно взобралась на мотоцикл теперь уже перед Фернандо, без помощи которого я бы просто не справилась с управлением. Найти опору для ног оказалось делом непростым. Я наклонилась, поглядела вниз, рассмотрела, чем привинчены диски на колесах мотоцикла. При этом я не хотела сгонять Фернандо с его места, которое, как мне казалось, теперь не очень безопасно. Мы сделали еще один круг, остановились уже вдалеке от двери, поближе к саду. Я обернулась к Фернандо. Он улыбался.

— Теперь ты не боишься, Индианка?

Видимо, он решил поддержать мою игру.

— Да, не боюсь! Думаю, что и раньше мне не стоило говорить тебе о моих страхах.

— Нет, наоборот, хорошо, что ты сказала. Я предпочитаю, чтобы мне говорили правду. Кстати, что ты мне тогда сказала?

— Я? — переспросила я, глупо улыбаясь. — Послушай, я тебе совсем ничего не говорила до того, как сказала, что теперь не боюсь.

— Нет, после того как мы в первый раз остановились перед твоим домом, до того как ты сказала, что теперь ничего не боишься.

— Я ничего не говорила тебе, после того как мы в первый раз остановились перед моим домом. Я сказала только, что теперь перестала бояться, но уже после того, как прокатились во второй раз, когда мотоцикл уже вела я.

— Говори, пожалуйста, помедленнее, иностранцу очень трудно воспринимать твою речь. Ты говоришь скороговоркой.

— Вовсе нет.

— Именно.

— Меня зовут Малена, и я говорю на языке, на котором говорят с головокружительной быстротой.

Фернандо рассмеялся, его веселость передалась мне.

— Ты и бегаешь быстро, — заметил он.

— Да. Ты хотел знать, что я сказала, когда мы в первый раз остановились перед домом. Я сказала… — и тут я зажала рот ладонью, потому что не смогла повторить свои слова, — тогда они звучали уместно, теперь нет.

— Что ты сказала?

— Ну ладно, я ничего не говорила. Тебе показалось. Я не говорила, если точно, я шептала. А это не то же самое. Понимаешь? Это совсем другое слово… — я видела, что Фернандо опять улыбается, он скорчил гримасу, которой проявлял неподдельный интерес к моим словам. — Я не знаю, существует ли в немецком языке разница между словами «говорить» и…

— Шептать, — нетерпеливо закончил мою фразу Фернандо, — конечно, существует. Так что ты прошептала?

— После того, как?..

— Да.

Я сделала паузу. У меня не было другого выбора: либо смотреть ему в глаза и ответить, либо убежать. Но убегать я не собиралась, у меня не было ни малейшего желания так поступать.

— Кажется, я назвала тебя дурачком.

— Возможно, это я и слышал.

— И ты не слышал больше ничего другого. Правда?

— Почему ты назвала меня дурачком?

— Ну, хорошо! Это все равно что неопределенный артикль в речи, произносимой спонтанно. Так обращаются друг к другу мои родители, все время: «Дурачок, дурочка». Не принимай это всерьез. В действительности я не хотела сказать ничего плохого… Это не важно.

— Почему ты назвала меня дурачком, Малена?

Теперь было самое время для того, чтобы уйти. Но я почему-то решила найти компромисс.

— Хочешь, я снова прошепчу это?

— Да.

Но теперь я не смогла бы это сделать — слова потеряют прежний смысл. Я подняла голову и посмотрела Фернандо прямо в глаза. Потом заговорила спокойным уверенным голосом, медленно, делая многозначительные паузы там, где надо, четко выговаривая все слова.

— Я не просто назвала тебя дурачком. Я попросила тебя поцеловать меня. Мне тогда показалось, что и ты чувствуешь похожее желание. Но, похоже, я ошибалась. Или ты просто испугался поцеловать меня, потому что у тебя есть невеста. Или потому что я тебе не нравлюсь, что было бы для меня хуже всего на свете.

Теперь мне стало совсем страшно, хотя говорила я без страха и без смущения. А он не делал ничего, чтобы прервать меня, потом он обнял меня и притянул к себе. Я прижалась к его груди и обвила обеими руками его шею. Он убрал волосы с моего лица и поцеловал.

В тот же миг реальность перестала для меня существовать, у меня будто крылья выросли.

* * *
Когда я стараюсь оживить в памяти события последующих дней, мне непросто отличать реальное от вымышленного, от того, что я сама себе напридумывала. Что-то происходило в моих снах, что-то — в реальности, — то, о чем я так давно мечтала. Мне было и раньше трудно не зацикливаться на своих фантазиях, а теперь с этим обстояло еще сложнее, потому что правда и вымысел смешались и стали в моей голове одним целым.

Теперь я мне не хотелось плакать, как раньше. Удивительно, каким сильным потрясением стала для меня встреча с героем моих грез. Это было такое же чувство неестественности, ирреальности происходящего, какое бывает при просмотре фильмов, когда герои портретов или старых фотографий оживают и общаются с живыми людьми. Теперь мне следовало переживать из-за того, насколько сильно я привязалась к своему герою. Как только я начинала о нем думать, так по коже пробегал холодок, а тело вспоминало его прикосновения. Со временем мне удалось научиться держать себя более сдержанно, даже строго. При этом я сама очень изменилась. Я перестала быть той маленькой девочкой, которая только делала вид, что она живет. Теперь я жила по-настоящему, то есть мне только предстояло научиться жить.

Многое изменилось во мне, я сама замечала разницу в своем поведении, в словах и движениях, например, я стала примерять украшения, к которым раньше не испытывала никакого интереса. Мне хотелось измениться для Фернандо. Но я отдавала себе отчет в том, что до сих пор он общался с прежней Маленой, поэтому мой новый образ ему может не понравиться. Мне следовало меняться медленно, бережно сохраняя все лучшее, что было во мне раньше. А что касается Фернандо, то теперь перед моими глазами всегда стоял его образ — парень с квадратной бородкой, которая мне так нравилась. Я спрашивала себя, как такой красивый парень, как он, мог обратить на меня внимание. И не находила ответа, только чувствовала, как расту в своих собственных глазах.

Я помню, как боялась смотреть на свое лицо в зеркало, как боялась найти на нем малейший изъян, а потом спустилась по лестнице вниз. Он ждал меня на своей «Бомбе Вальбаум», я решилась погулять с ним до самого вечера. Я шла быстро, боясь встретить маму, но остановилась в прихожей, чтобы еще раз посмотреть на себя в зеркало. Я боялась разоблачения со стороны близких, боялась, что они спустят меня с небес на землю. Я не помню, чтобы у меня когда-нибудь так блестели глаза, как тогда. Я насмешливо улыбалась себе в зеркале и не могла поверить, что этот прекрасный и совершенный образ в зеркале — мой.

Когда я вернулась домой, приближалось время ужина. Я тихо вошла в коридор, стараясь не шуметь. Потом осторожно заглянула на кухню, все уже собрались за столом, но к еде еще не приступали. Мама только начала накладывать первое. В этот раз и папа, и мама ужинали дома, что бывало нечасто. Я сделала несколько шагов по коридору, желая подняться в свою комнату и переодеться. Мне нужно было привести в порядок не только внешний вид, но и мои чувства, чтобы никто не заметил, что я с минуты на минуту оторвусь от пола и улечу в небеса от переполнявшей меня радости. Я была уже в своей комнате, когда услышала шорох за спиной. В дверях стояла Рейна. Наверное, она пришла позвать меня ужинать, хотя явно хотела сказать что-то еще, но не могла выговорить ни слова от переполнявших ее чувств. Она не знала, как начать разговор, поэтому я приветливо ей улыбнулась.

— Где ты была все это время, дорогуша? С кем встречалась? Только не злись, просто скажи.

Слова Рейны вернули меня на землю. Скинув туфли, я села на кровать. Я решила, что будет лучше называть вещи своими именами.

— Я каталась с Фернандо. Я вовсе не хочу, чтобы ты высказывалась по этому поводу, твое мнение мне неинтересно. Ясно?

— Малена!

Ее улыбка не была ответом на мои обидные слова, в этой улыбке было что-то еще, какое-то другое чувство, которое мне пока было не понять. Я не сознавала, что для Рейны мое поведение кажется настоящим вызовом. Теперь, похоже, она радовалась за меня, так же как раньше радовалась тому, что я получала хорошие отметки в колледже. Моя сестра радовалась — для меня это значило много.

— Удачи, дорогуша! Очень хорошо. Мне очень хотелось найти тебе жениха.

— Хорошо, у него есть двухколесный конь. Жених, все говорят о том, что нужен жених, но я не знаю, что это значит.

— Конечно, не знаешь. Ты со временем поймешь… Итак, утром я проснулась в одном доме с Магдаленой испанской, а засыпать пойду с Магдаленой гамбургской.

Она рассмеялась собственной глупой шутке. В ту ночь она меня не могла оставить в покое, не выведав всех подробностей.

— Расскажи мне, пожалуйста! — Рейна молитвенно сложила руки. — Я хочу все знать, все, все, все… Пожалуйста…

— Нет, оставь меня в покое.

— Но почему?

— Потому что он тебе не нравится.

— Но ты же не знаешь! Послушай, мне на него абсолютно наплевать. Я тебе всякое говорила раньше, но в действительности я не хотела обидеть его. Мне… мне правда казалось, что он может навредить тебе, серьезно, но я ничего не имею против него, я даже не могла себе представить… Но теперь я все начинаю видеть иначе, я тебе клянусь, Малена.

— Хорошо, но в любом случае…

— Расскажи мне о нем, давай! Ты даже не представляешь, что я себе о нем напридумывала. Если ты мне все расскажешь, я обещаю, что не буду звать его Отто никогда больше.

Мы спустились вниз на кухню. Там никого уже не было, видимо, все поели и разошлись. Мы сели за стол, на котором стояла огромная тарелка с салатом «Оливье». Рейна присела рядом со мной, просительно заламывая руки, буквально на коленях умоляя меня все ей рассказать. Честно говоря, я сама умирала от желания поговорить с сестрой. Теперь я была в уверена в Рейне, ведь она искренне за меня радовалась.

— Если ты скажешь маме хоть слово, она узнает от меня, как ты на машине Начо ездишь в Пласенсию.

Такое заявление обладало огромной силой. Мама страшно паниковала, когда мы гуляли с кем-то, кому она не доверяла, то есть не с дядей Педро и не с Хосеррой. Рейна частенько залезала в машину к Начо, а я закрывала на это глаза.

— Конечно, Малена. Да и зачем мне делать что-либо в таком духе?

Теперь я могла говорить. Я рассказала сестре все до последних минут нашей встречи с Фернандо, тогда я перешла на скороговорку. Рейна заметила мое смущение и почуяла, что самое интересное будет дальше.

— И что дальше? — спросила она.

— Ничего такого.

— Ничего такого?

— Ну, хорошо, он поцеловал меня, мы обнимались, ну и все… — я сказала это как можно более спокойно, стараясь при этом спокойно улыбаться. Мне казалось, что такие вещи следует сообщать самым спокойным тоном. — А вообще водить мотоцикл очень трудно. Ты об этом знаешь?

— М-да. Почему ты не ешь?

Она положила на мою тарелку огромную порцию салата и теперь ждала, когда я начну его поглощать. Я любила это разноцветное блюдо, особенно салат Паулины, которая вместо зелени добавляла в него вареную картошку, сырые яйца и оливки. Мне нравилась эта мешанина. Я добавила в свою тарелку еще немного майонеза и попробовала, что получилось. Мне понравилось, но от переполнявших меня эмоций было трудно заставать себя проглотить хоть немного.

— Что-то в меня ничего не идет. У тебя нет сигареты?

Рейна частенько курила в доме в это лето. Потому я решила, что она угостит меня сигаретой.

— Конечно. А с каких пор ты куришь? — спросила она, соскребая остатки салата со своей тарелки и отправляя их в рот.

— Уже четыре или пять часов.

— А-а. «Пэлл Мэлл»? Черные? У меня есть такие.

— Да, я курила именно их. Мне понравилось.

— К сожалению, — она улыбнулась, — ведь это вредно.

Я улыбнулась в ответ. Рейна закурила первой, потом дала мне прикурить от своей сигареты.

— Теперь тебе стоит только протянуть руку. Я тебя всегда угощу.

— Спасибо, — просто ответила я, избегая напыщенных фраз благодарности.

— Но все это вовсе не важно. Успокойся. Я тебе советую не попадаться на глаза матери.

— Знаю, Рейна, знаю.

К нам присоединилась Паулина, и мы обе стали расточать благодарности ее необыкновенному салату. Рейна даже попросила рецепт. Я думала о том, что до моего дня рождения остается всего две недели, что я стану совсем взрослой, а Фернандо еще придется подождать несколько месяцев до совершеннолетия. Он получит все права. Рейна тоже вспомнила о Фернандо и сказала:

— Он ведь немец, он скоро вернется в свою страну. А там много других девушек. Ты понимаешь, о чем я говорю. Количество перебьет качество, это я о тебе.

— Я больше не хочу об этом говорить. Пожалуйста, — прошептала я, — оставь меня ради Бога в покое.

В этот момент я действительно захотела убежать из этого места куда-нибудь во Францию. Но сестра меня уже не слушала, потому что в кухню вошел Педро.

— Ты остаешься? — спросил он.

Педро с Рейной опять собрались куда-то ехать на ночь глядя. Я кивнула головой.

— Я остаюсь. Сегодня я что-то очень устала.

Так и было. Примерно через полчаса я лежала в постели измученная, словно после длинного трудового дня. Все мое тело смертельно устало. Несколько минут назад я еще была в ванной, рассматривала себя в зеркало, расчесывала волосы, как привыкла это делать каждый вечер. А теперь у меня не было сил даже пошевелиться. Я не могла закрыть глаза, пыталась восстановить в памяти события минувшего дня, чтобы еще раз внимательно проанализировать свое поведение. Я понимала, что выгляжу не особо привлекательно, но тогда я не придавала этому значение. Теперь внутри меня появился другой человек, чужой, который решал, как поступать в новых обстоятельствах. Никогда еще я не испытывала таких чувств.

Перед тем как лечь в постель, я медленно разделась. Я разглядывала свое тело в зеркале так, будто никогда не видела его раньше. Я находила себя очень привлекательной, потому что он мне сказал, что оно привлекательно. Я рассмотрела свои ноги и руки. Теперь мне нужно следить за собой, за своей кожей, прислушиваться к своему телу, отказаться по возможности от мяса. Теперь мое прошлое представлялось мне неправдоподобным и нереальным, я вспоминала наши поездки на «форде-фиесте» и мою былую уверенность в том, что моя жизнь никак не сможет измениться. Моесуществование до сегодняшнего дня было призрачным, ненастоящим, неполным, безнадежным. Теперь же восприятие мира полностью сосредоточилось на Фернандо, я продолжала ощущать прикосновение его рук, видела его улыбку, слышала голос. Мысленно я снова и снова прокручивала события сегодняшнего дня. Моя жизнь получила новые краски, новые эмоции. Я замерла перед зеркалом, боясь подумать о будущем. «Малена, — сказала я сама себе, — ты должна быть осторожной, тебе не следует с головой бросаться в этот омут, ты не должна забывать о себе». Я надела белую ночную рубашку и с распущенными волосами стала похожа на средневековую принцессу. Под рубашкой просвечивали соски, в зеркале были отчетливо видны соблазнительные изгибы моего тела. Я мысленно отгородилась от внешнего мира, в котором, по мнению моей сестры, есть место только для авантюристов и мошенников.

* * *
На следующее утро, когда я пришла на кухню, чтобы приготовить себе завтрак на скорую руку, я встретилась с Нене, которая ждала меня, уперев руку в бок, и насвистывала под нос какую-то мелодию.

— Это марш из фильма «Мост через реку Квай», он такой дурацкий, — сказала она с улыбкой, садясь на свое место у стола. — Что случилось, Малена? Тебе он не нравится?

Нене поставила молоко на плиту и продолжала насвистывать, не поворачивая головы.

— Это марш английских арестантов. И ты думаешь, что он должен мне понравиться. Честно говоря, у меня нет мнения по этому поводу. Ты не передашь мне горчицу, я ее что-то не вижу…

— Нене! Прекрати сейчас же свистеть. Ты сошла с ума? Или как?

Эти крики раздались откуда-то из коридора. В конце концов на кухню вошла Маку, она пыталась прекратить этот неприятный шум. Правда, он был обязательной частью утра.

— Иди отсюда, — бросила Маку Нене. — Выйди на улицу, там и ной, а мне нужно поговорить с Маленой.

Маку подошла ко мне с довольной улыбкой, которую я была не в состоянии понять, но почувствовала, что она собирается нарушить мой покой и окончательно испортить мне завтрак. Она помогла мне перенести гренки на стол и уселась напротив, продолжая молча улыбаться.

— Что случилось, Маку? — спросила я. Завтрак был моим любимым времяпрепровождением, и меня не радовала перспектива его испортить. — Что ты хочешь мне сказать?

— Я… — она застенчиво замолчала. И только по одному этому я поняла, что речь пойдет о чем-то очень важном. — Я хотела попросить тебя об одолжении.

Я кивнула головой, но мой жест не выглядел так, что я готова броситься ей на помощь.

— О каком?

— Я… Если ты… Ты не могла бы попросить Фернандо…

— О чем?

Маку поднялась, потом опустила голову, будто изучала ножки стола, и наконец призналась:

— Я хочу джинсы с лейблом «Левайс», Малена! Это единственная вещь в мире, которую я желаю больше всего на свете. Что может быть прекраснее, чем джинсы с этим лейблом! Ты знаешь, я годами мечтала о таких штанах, а мне некого попросить их купить, моя мама и слышать об этом не желает. Некоторые вообще называют меня дурой, но я же не виновата, что у меня такая мечта. Я не виновата, что в этой стране негде купить такие джинсы! Я…

Маку снова села. Она казалась возбужденной, наверное, поэтому успокоительно улыбалась мне и непрерывно стучала пальцами по столу, действуя мне на нервы, потом продолжила излагать свою просьбу.

— Фернандо не составит труда купить мне пару. В Германии есть все, а мама никогда не попросит его. Я прошу тебя, я заплачу, я смогу, ты же знаешь. Ты только попроси его, а деньги я найду. Ты знаешь, почему я прошу тебя… Рейна мне ночью все рассказала… Я думаю, что если ты его попросишь, он купит мне пару и пришлет, я в этом уверена.

Я подняла руку, чтобы заставить ее замолчать. Мне сейчас, как никогда, нужна была тишина и покой.

— Я поговорю с ним об этом, Маку.

— Точно?

— Точно. Если возникнет проблема, он пошлет джинсы мне, и я уже передам их тебе. Но я уверена, что проблем не будет. Ты получишь свои джинсы.

— Спасибо. О, Малена, спасибо! — она подошла ко мне и поцеловала в щеку. — Огромнейшее спасибо. Ты даже не представляешь, насколько это важно для меня.

Таким образом, у меня появилась новая тема для разговора с Фернандо. Меня ожидала еще одна встреча с ним, и никто не мог мне помочь ее пережить. Я чувствовала себя невероятно одинокой, словно была деревом в саду перед домом. Такое со мной уже было однажды, когда дедушка сделал мне тот подарок. И теперь всю ночь я переживала снова ощущение собственной избранности.

Я встретилась в тот день с Фернандо, мы опять шли по той же самой дороге, по обеим сторонам которой открывался тот же самый унылый пейзаж. Фернандо взял меня под правую руку, а я решила, что пришло время поговорить с ним о джинсах Маку. Я обняла его за талию и опустила руку немного пониже, дотронувшись до пояса, на котором был пришит этот самый лейбл.

— Ты знаешь, что это такое?

— Конечно.

По правде говоря, сейчас мне было весело и спокойно, я не думала ни о чем плохом и ничего дурного не подозревала, тем более того, что наши отношения с Фернандо могут плохо закончиться. Мысли о том, какие последствия могут иметь эти встречи, тоже не приходили мне в голову. Фернандо был таким же изобретательным лжецом, как и я, это стало очевидно, потому что в предыдущую ночь он не принял извинений, которые принесла ему я, объясняя, почему опоздала на сорок пять минут. В конце концов все, что я ему говорила, было чистой правдой. Мне было трудно решиться ускользнуть из дома, а потом сесть на мотоцикл с мужчиной. Фернандо только спросил, почему я так сильно опоздала, а я ответила, что мама все время глаз с меня не спускала, заставила поужинать, причем нужно было обязательно все съесть. В тот вечер мы с Фернандо обошли половину баров в Пласенсии, много болтали, часто целовались, когда не болтали, потом говорили о самолетах. Фернандо задумал реализовать свои честолюбивые планы в аэронавтике, стать инженером. Потом мы говорили о его брате и сестре. Как оказалось, сестра Фернандо была моей ровесницей, а брат младше. Затем Фернандо рассказал мне о своих друзьях. Друзей у него было двое. Одного из них звали Гюнтер, он был сыном испанки, родившейся в эмиграции. Еще мы говорили о Франко: отец Фернандо решил поначалу вернуться в Испанию сразу после смерти диктатора, но потом передумал и стал ждать другой смерти — смерти моего дедушки, считая, что после нее у него появится настоящее право вернуться домой. Мы обсуждали фильмы, которые мне удалось посмотреть, в особенности «Бал вампиров». Фернандо тоже было что сказать об этом кино. Когда я взглянула на часы, была уже полночь. Фернандо смотрел на меня со странной улыбкой, в темноте поблескивали его белые зубы. Я помнила, что он обещал отвезти меня домой к половине одиннадцатого, теперь же стало понятно, что он что-то замышляет. Он крепко держал меня под руку, и я почувствовала нарастающую панику. Фернандо, видимо, заметил это, поэтому спросил:

— Что с тобой?

— Ничего… — я понимала, что ни о чем не могу думать.

Фернандо словно околдовал меня, только теперь я стала понимать магическую силу мужского притяжения. Он был похож на падшего ангела, который появился, чтобы сбить меня с пути. Я чувствовала, что его власть надо мной с каждой минутой все возрастает и у меня не хватит силы воли, чтобы этому сопротивляться. Мое тело переставало меня слушаться. Мне хотелось вырвать свою руку из его руки, но я не смогла этого сделать.

— Со мной все хорошо, — наконец прошептала я.

— Замечательно… Потому что я не знаю, что с тобой делать.

Я ничего не смогла ответить ему, у меня не было сил на иронию, во мне бушевала буря эмоций. Что-то парализовало мои руки и ноги, я перестала чувствовать пальцы правой руки, которые будто стали длиннее, соединившись с пальцами Фернандо. Я боролась с кровью Родриго, которая начинала закипать в моих жилах, и старалась не думать о слабости своего пола, о том, что нахожусь под властью моего двоюродного брата, ставшего проводником в незнакомый мир.

Когда Фернандо заглушил мотор, я испугалась, что скоро разочарую его и он выгонит меня из той маленькой пещеры в стене, похожей на убежище пирата Флинта. Поэтому я наклонилась и последовала за Фернандо. Он велел мне опустить голову ниже, чтобы не удариться, и я послушно пошла за ним, как рабыня за господином. На свете не существовало никого красивее Фернандо, я не могла на него налюбоваться. Я посмотрела на него и прерывисто вздохнула. Эхо ответило мне жалобным всхлипом. Я поняла, что отдала бы жизнь только за то, чтобы услышать стон удовольствия Фернандо.

Потом мы юркнули под большое шерстяное одеяло. Через несколько минут я поняла, что лежу под одеялом голая и Фернандо наполовину раздет. Мне казалось, кровь Родриго нас победила, я почувствовала ее греховную власть. Мне вдруг стал понятен секрет Родриго, так долго от меня ускользавший: его кровь парализовала мой мозг — и он покорился воле Фернандо, который полностью подчинил себе мое тело — мои руки, губы… На меня словно упала тень прошлого, которая не давала мне возможности самой решать, что делать.

Я сидела у Фернандо на коленях и довольно улыбалась. Мне казалось, что смысл моей жизни заключен в нем, а его тело — вместилище святого духа. Я не смотрела на его лицо.

— Это курочка… — сказал он и протянул кусок мяса.

Было ясно, Фернандо заранее подготовился к нашему свиданию. Я смутилась от этой мысли и сильнее впилась зубами в курицу.

— Ты удивлена? Да, Индианка?

— Да, — через мгновение произнесла я, чтобы скрыть свое волнение, — это действительно удивительно.

Это была курица, вне всякого сомнения, но в то же время я осознала всю двусмысленность этого слова. Это было более чем совпадение. Не была ли и я несчастной жертвой, которая призвана утолить голод, как эта курочка. В моем мозгу пульсировало сознание нарастающей угрозы, и жертвой на этот раз должна была стать я. Я не могла отделить ощущение угрозы от приятия чуда, которое должно было свершиться в эти секунды. Я не шевельнулась, когда Фернандо отстранился, чтобы достать какую-то не знакомую мне вещь.

— Что это?

Фернандо замер и поднял на меня глаза, но не смог понять мое замешательство.

— Презерватив.

— А-а…

«Боже мой, Боже мой, Боже мой, Боже мой», — шептала я про себя. «Боже мой, Боже мой, Боже мой», — и у меня задрожали руки. «Боже мой, Боже мой», — и у меня задрожали ноги. «Боже мой», — и я увидела лицо моей матери. «Боже мой», — она смотрела на меня с нежной улыбкой, которую только можно было пожелать. Однако в то же самое время мои уши слышали галоп приближающейся лошади, она скакала так быстро, что у меня не было никакой возможности убежать…

— Он испанский, — сказал Фернандо, неверно истолковав мое замешательство и желая все объяснить, — он думал, что в этом причина моего беспокойства, — я купил его в аптеке у тети Марии.

— Фернандо, я должна сказать тебе… — я должна была сказать ему, но не отваживалась, поэтому не нашла нужных слов, — я бы не хотела, чтобы ты…

— Я знаю, Индианка, — он толкнул меня на одеяло и лег рядом. — И мне совсем это не нравится, но лучше будет сделать так. Нет? Не стоит рисковать, можно что-нибудь подхватить… Ладно, я не думаю, что ты что-то подхватишь.

Я покачала головой и хотела улыбнуться, но не вышло. Когда он вплотную прижался ко мне, я поняла, что так должно быть, хотя если бы у меня было еще время… Мое тело трепетало под его поцелуями, по щекам скатились две слезинки…

— Я… я так люблю тебя, Фернандо.

Потом мне стало трудно — мной управлял Родриго.

* * *
— Ты хорошо держалась, Индианка, — сказал Фернандо, рисуя пальцем узоры на моем животе.

Я лежала на спине поверх одеяла абсолютно без сил, но смогла в ответ удовлетворенно улыбнуться. Почему удовлетворенно? Потому что он сказал, что я хорошо держалась, лучше, чем могла себе представить.

— Хотя я немного испугался, потому что ты совсем не двигалась.

— Это потому, что я боялась помешать тебе, — ответила я, думая, что это хороший ответ.

Однако Фернандо, видимо, понял иначе — все-таки мы говорили на разных языках, а теперь слова были и вовсе лишними, но мой язык, похоже, обрел самостоятельную жизнь и начал говорить сам по себе.

— Со мной всегда так. Только ты не думай об этом, потому что никто не думает… Я просто немного устала, вот и все, а еще… Я думаю, что вначале мне было немного не по себе, я волновалась, но теперь, правда, все в порядке.

Мой взгляд прошелся по его телу и наткнулся на шрам, оставшийся после операции по удалению аппендикса. Я решила перевести разговор на другую тему и сказала:

— Я вовсе не жалуюсь, — и это было правдой. Я впилась в одеяло зубами, пока не заболела челюсть. Он улыбнулся.

— Ты хорошо держалась. Правда. Очень хорошо. Очень, очень хорошо.

Вдруг я начала смеяться, я была не в силах остановить нападавшие на меня приступы хохота — неожиданный приступ истерики. Но тут меня пронзило подозрение, что Фернандо может подумать, что я смеюсь над ним, и я заставила себя остановиться.

— Над чем ты смеешься? — его голос был спокоен, как обычно.

— Я подумала, что это у меня врожденное… потому что в действительности, хотя я воспитывалась в строгой семье… По правде говоря, я не большой специалист в этом деле.

— Нет? Сколько раз ты этим занималась?

— Ну… немного.

— Со сколькими парнями? Это всего лишь любопытство, если не хочешь, можешь не отвечать.

— Ну почему же… Я спала только с одним.

— С одним парнем из Мадрида?

— Нет, с иностранцем, — ответила я. Я старалась быть спокойной, но вместо этого становилась все более взвинченной.

— Когда? Этой зимой?

— Нет, этим летом.

— Этим летом?! Но это произошло не в Альмансилье. Правда?

— Хорошо, не в Альмансилье, если точно… — я заговорила с чувством, с которым с нами говорил Марсиано, рассказывая о окружающих нас землях. — Это произошло в отдалении от нее.

— Как это?

— Шутка. Я хотела сказать, что это произошло здесь. В пещере, на новом одеяле, с зелеными квадратами, — я начала краснеть, — с зелеными, желтыми и голубыми.

— Что? Но ты мне не говорила… — его голос срывался. — Не говори мне этого, Малена, пожалуйста, не говори мне этого.

Я внимательно смотрела на Фернандо: его паника перешла в ужас — он постепенно осознал, что случилось. Губы Фернандо шевелились, но он не мог издать ни звука. Он без сил упал на одеяло, потом схватил меня за руку и притянул к себе. Наконец, сделав над собой усилие, успокоился и сказал, что хочет поцеловать меня, что и сделал. У него был вид жертвы, он застонал:

— Но ты же мне сказала, что…

Мне стало больно — так сильно он сжал мои руки.

— Я ничего не говорила тебе, Фернандо.

— Ты дала мне понять…

— Нет. Ты услышал то, что хотел услышать. В конце концов это не имеет значения, ведь все прошло хорошо.

Тут его губы искривились, а лицо передернулось. Я поняла, что мои последние слова попали в цель, только эффект получился не таким, какого я ожидала. Видимо, мои последние слова ему было очень трудно понять.

— Ты сумасшедшая! Я связался с ненормальной! Ты говоришь невозможные вещи, непонятные и… и глупые! Боже мой, я никогда не спал с девственницей! — заорал Фернандо и прошептал тише, как бы в сторону: — Я всегда их боялся…

— Хорошо, я теперь не девственница, — сказала я.

Я улыбалась, мне хотелось успокоиться, потому что я чувствовала, что совершила ошибку, один из нас ошибся. Я была почти уверена, что поступила верно, но мне не хотелось злить Фернандо еще раз.

— Но, ты правда не понимаешь? Не понимаешь? Ведь это должно быть очень важно для тебя, потому что станет переломным этапом в твоей жизни, а я ничего не хочу знать. Ты слышишь? Ты меня обманула, ты мне ничего не сказала.

— Фернандо, пожалуйста, не будь немцем, — я была готова заплакать, и его слова сбили меня с толку. — Все так сложно, я…

— Я не гожусь для этого! Ты понимаешь? Почему ты мне ничего не сказала? — Фернандо закрыл лицо руками, а его голос зазвучал иначе, по-новому, он теперь выражал его слабость. — Я… Я не соглашался на это. Ты понимаешь?

— Нет, не понимаю.

— В любом случае я… я имел право знать.

— Я хотела сказать тебе! Но ты подумал, что я не хочу, чтобы ты надевал презерватив.

— Нам следовало поговорить об этом. Нам следовало все обсудить, это не должно было происходить так.

— Конечно, должно, — возразила я, но мой голос звучал так слабо, что мне самой с трудом удалось его услышать, — и все вышло хорошо.

Наконец Фернандо встал и отвернулся, чтобы не смотреть мне в лицо. Мне казалось, прошло много времени, прежде чем он сел обратно. Я не считала себя в чем-либо виноватой перед ним, а только хотела удовлетворить собственное желание, каждая частица меня хотела этого. Это был мой абсолютный триумф, моя личная победа. Когда я это поняла, то бросилась на него с кулаками с криком:

— Мне говорили, тебе понравится быть первым!

Фернандо не двинулся с места. Он схватил меня за запястья и ждал, пока я успокоюсь. Но когда он заговорил, его голос звучал весело.

— Ах, вот как? Кто говорил?

Теперь я стала сознавать всю глупость положения, в которое попала. И когда я заговорила, я никак не могла до конца четко произнести свои слова.

— Я… так… думала… что…

У меня не осталось сил продолжать. Фернандо задал вопрос, от которого я заплакала так сильно, что просто рухнула на пол, не в силах выносить этот позор. Фернандо крепко обнял меня, прижал к себе и принялся целовать снова и снова — в губы, лоб, щеку, шею. Моя кровь закипела, как у человека на необитаемом острове, когда он понял, что его услышали.

— Малена, пожалуйста, не плачь… Не плачь, пожалуйста… Боже мой, я не знал, что этот вопрос тебя так обидит!

Я прижалась к Фернандо сильнее, обвила ногами его ноги, желая слиться с ним в единое целое. Мы снова перекатились друг через друга, он протянул руку, чтобы поправить одеяло под нами, а потом пальцами вытер слезы на моих щеках. Я открыла глаза и поняла, что все это время меня терзал страх — страх перед правдой жизни, страх перед тем, что кто-то когда-то должен сорвать заветный плод моего сердца, и им стал Фернандо, который теперь смотрел на меня и улыбался. За несколько мгновений стерлись годы нашего прошлого, когда мы не знали друг друга, доказывая сближающую силу любви. Было ясно, что в эти минуты Фернандо любил меня, но я все равно не понимала: с его стороны это искренние чувство или просто влечение парня к девушке. Тогда мне казалось, что он по-настоящему понимает меня и поддержит во всем.

Вдруг Фернандо посмотрел на меня и усмехнулся, как мне показалось, холодно, а потом обхватил ладонью мой затылок и поцеловал в губы. Нежность, с которой он сделал это, утвердила меня в мысли, что все происходящее не просто эпизод из жизни девочки и мальчика, а событие, подтверждающее, что мы испытываем друг к другу отнюдь не дружеские чувства. Мне казалось, что отныне меня будут сопровождать благородство, любовь и понимание, — отличительные качества мужчин. Я чувствовала себя совсем взрослой, взрослее всех моих ровесников, потому что узнала жизнь гораздо ближе, чем они.

Я играла в любовь и не понимала, что в любви должны участвовать двое. Фернандо погладил меня по руке, потом сделал какой-то неопределенный жест в воздухе.

— Скажи мне, что это неправда.

— Что?

— То, что ты мне сказал раньше. Скажи мне, что ты солгал, что все это для тебя не важно, что это не твое дело, что я сама уже достаточно взрослая, чтобы знать, к чему все идет, что думал только о себе, что ты сразу же выкинешь меня из головы, когда выйдешь отсюда. Скажи, чтобы и я обо всем забыла, скажи мне это.

— Почему ты хочешь, чтобы я все это тебе сказал?

— Потому что хочу услышать правду.

— И какова правда?

— Я не знаю.

— Тогда что ты хочешь услышать?

— Хочу услышать, что когда ты приехал сюда, в пещеру, уже знал, что станешь делать… Когда готовил это одеяло, знал, для чего будешь его использовать… Когда пошел этим вечером искать меня, знал, что должно произойти… Я хочу услышать, что ты не задавал вопросов, потому что боялся услышать ответы, которые могут тебя не устроить… Что это было выше твоих сил… Что у тебя было единственное желание переспать со мной… Что ты точно знал, что собираешься сделать со мной. Вот, что я хочу услышать.

Фернандо смотрел куда-то вдаль выше моего лица. Мне пришлось напрячь слух, чтобы услышать его слова.

— Ты редкий человек, Индианка.

— Знаю, я всегда это знала. Но от таких вещей средства нет. Ты либо принимаешь меня такой, либо нет. С малых лет я молилась Богородице, чтобы та превратила меня в мальчика, потому что думала, что быть мальчиком намного лучше. Я хотела этого, пока не встретила Магду… Ты знаешь Магду?

Он кивнул головой, но ничего не сказал.

— Магда мне сказала, что суть не в том, чтобы превратиться в мальчика, и она была права. С тех пор я не молюсь. Теперь думаю, что мне бы не понравилось быть мужчиной.

Он на некоторое время задумался, и мне захотелось выдернуть из его руки свою руку, но он не позволил, он хотел, чтобы я оставалась рядом с ним.

— Ты была бы жутким мужчиной, Индианка.

— Почему?

— Потому что ты бы мне не понравилась… Куда я положил табак?

Он поднялся, потом дал мне закурить. Я вглядывалась в его лицо, но никак не могла понять, что оно выражает.

— У тебя есть время? — спросил он меня и продолжил, не ожидая моего ответа. — Я расскажу тебе одну вещь. Ты заслужила.

Фернандо обнял меня за плечи, потом начал говорить о том, о чем я менее всего ожидала услышать.

— В Гамбурге много испанских клубов, ты об этом знаешь? Почти все открыты эмигрантами, республиканцами-беженцами. Это места, где можно встретить кого угодно — от детей до стариков, которые приходят туда, чтобы поговорить по-испански, полакомиться тортильей в баре, поиграть в карты, просто поболтать… Мой отец никогда не водил меня ни в одно из таких мест, потому что для него было сущим наказанием там находиться. Он живет только рядом с немцами и по-немецки говорит великолепно, он ничего не хочет знать об Испании, ничего. Он не пьет испанское вино, потому что считает, что итальянское лучше, хотя все знают, что оно хуже. Однако он все же продолжает говорить «черт» по-испански каждый раз, когда кто-то действует ему на нервы. Я помню, что когда мы были маленькими, мы говорили с ним по-испански. Но потом… Эдит говорит по-испански хуже меня, а Райнер, которому тринадцать лет, не поехал сюда этим летом, потому что не хотел показывать свое плохое знание языка… Пару лет назад Гюнтер рассказал мне об одном испанском клубе, в котором можно прекрасно поиграть на бильярде, а мы в этом деле были специалистами. Гюнтер говорит очень хорошо, почти как я. Мы привыкли пользоваться между собой испанским, чтобы никто не понимал, о чем мы говорим, в колледже, а больше всего с девочками. Так мы проводили время, не опасаясь проблем. Мы проводили много времени вместе, потому решили пойти в этот клуб. В баре клуба был один официант, которого звали Хусто, андалусиец, из деревни под Кадисом. Он приехал в Германию давно, около пятнадцати лет назад, жил один, потому что решил остаться вдовцом. Он очень интересно рассказывал о своей родине, может быть, потому что так и не привык жить в Гамбурге…

— Тебе не холодно? — вдруг прервал Фернандо свой рассказ. Ничто из того, о чем он рассказывал, меня не увлекало, но мне нравилось его слушать.

— Так, вроде бы не очень холодно. Самое плохое — когда туман, и дождь все время идет, так говорил Хусто. Когда начинает идти дождь, это самое неприятное, потому что не знаешь, когда он закончится. Иногда зарядит и идет постоянно, без перерыва.

— То есть моросит.

— Да, именно так он и говорил. В общем, Гюнтер и я иногда к нему захаживали. Нам было приятно пропустить по рюмочке и поболтать с ним, а точнее говорил только он, а мы слушали, временами очень долго. Однажды вечером, примерно шесть или семь месяцев назад, мы пришли туда, чтобы посидеть в баре как обычно, и заговорили о женщинах. Мы знали, что он скажет, что ему не очень нравятся немки, хотя это не правда, он лгал и общался со многими из них.

— Он хвастун?

— Нет, но он очень веселый, по дружбе он может рассказать много невероятных историй на жутком немецком, мы много раз видели, как он это делает. Как-то раз он сообщил нам, что в Испании есть женщины, у которых фиолетовые соски, а мы ему не поверили. Гюнтер сказал, что они скорее темно-лиловые, как у индонезийских женщин, либо коричневые, темно-коричневые, как у арабок. Но Хусто не согласился, он сказал, что они именно фиолетовые, что он и хотел сказать, что они фиолетовые, что он не ошибся. Я, честно говоря, не мог ему поверить, потому что у всех женщин, которых я тогда знал, были розовые соски, темно-розовые или светло-розовые. Темные я видел у одной таиландки и у одной негритянки. Но он мне сказал, что я просто никогда не видел настоящих женщин, а когда мне доведется побывать в Испании, следует восполнить эти пробелы в знаниях. Когда я приехал сюда, то каждый раз при виде женщины меня мучил вопрос, какого цвета ее соски, и никак мне не удавалось приблизиться к ответу. При этом я продолжал думать, что Хусто что-то напутал в словах и женщин, о которых он говорил, на свете не существует. Я так думал до тех пор, пока не познакомился с тобой. Я смотрел на тебя и думал, что у тебя они должны быть фиолетовыми. Поэтому, наверное, тебе и казалось, что я смотрю на тебя предвзято… Теперь ты здесь, и тебе все известно.

Он поднял одеяло, чтобы посмотреть на меня, и в слабом предрассветном свете подтвердились его ожидания.

— Они фиолетовые…

— Да.

Фернандо наклонился прямо надо мной и впился губами в правый сосок с такой силой, будто хотел его откусить.

— Тебе так нравится? — спросил Фернандо.

— Да, очень.

Я не могла запретить Фернандо ласкать меня, я словно оцепенела от слов, которые он произнес ранее, — о том, что его основным желанием было проверить, какого цвета мои соски — коричневого или фиолетового. Я не хотела верить в то, что он искал ответы на вопросы как натуралист. Секрета больше не было. Но все же я обняла Фернандо, обхватила его лицо ладонями и поцеловала в губы. Он в ответ крепко обвил мое тело ногами. Мне нравилось наблюдать за его возбужденным членом, трогать его и чувствовать нарастающее желание. Но я никак не могла понять, откуда он начинается. Я осмелилась спросить об этом, тщательно подбирая слова, чтобы они не звучали вульгарно.

— Эта штука… — пролепетала я, — я хочу, чтобы…

Фернандо улыбнулся.

— …она мне нравится!

Он расхохотался, положил член мне между ног и начат продвигать его в меня.

— Любишь? Но если ты привяжешься к нему, то никогда больше не захочешь ни какого другого мужчину.

— Да ладно, Фернандито! В какой книжке ты это вычитал?

— Хотел повеселить тебя, девочка, прежде чем мы с тобой займемся…

Он не закончил фразу, и все началось снова, раздавались стоны и крики, потолок то приближался, то удалялся от меня. Ничего больше не существовало, только я и Фернандо, который энергично входил в меня, при этом крепко держал меня, чтобы я не ускользнула, а он двигался все быстрее и быстрее. Его глаза покраснели, пространство вокруг нас буквально раскалилось. Фернандо разжег во мне огонь и сам же потушил его, тяжело опустившись на меня и впиваясь в кожу моих бедер, пытаясь отдышаться. Никогда прежде и никогда потом мы не были так близки. Я понимала, что начинается новый этап моей жизни, что теперь вокруг меня вырастет еще более толстая стена одиночества, чем была прежде. Я любила Фернандо невероятно сильно, но чувствовала, как он удаляется от меня.

Когда я пришла в себя и поняла, что все закончилось, я по-новому посмотрела на любимого, я не переставала думать о том, что он сказал о моих сосках, теперь его любопытство было удовлетворено полностью. Фернандо улыбался, и мне пришлось улыбнуться ему в ответ. Я решила повторить его слова, а вместе с ними голос и интонации.

— Ты молодец, Отто.

— Это следовало мне сказать раньше.

— Ладно, на самом деле мне показалось, что некоторые вещи стоило делать иначе…

Мне казалось, что нет необходимости говорить неправду или утешать его, хотя мне стоило немалых усилий решиться на этот шаг.

— Конечно, — пробормотал он, и у меня создалось впечатление, что ему немного стыдно, — я знаю, я почувствовал, что надо было быть… немного… немного более нежным…

— О, нет!

И тут я обняла его с силой, на которую только была способна, решила, что он сейчас заплачет, но он сдержался, мы с ним перекатились на метр в сторону, завернувшись в одеяло. Мы оба смутились, но я сильнее.

— Скажи мне, пожалуйста, если тебе было плохо, — прошептал Фернандо.

— Ты меня бросишь?

— Что? — он посмотрел на меня с таким искренним удивлением, что я решила, что он меня плохо расслышал.

— Бросишь ли ты меня? Думаешь ли ты сбежать, потому что ты просто не отдавал себе отчета в том, что делаешь…

— Нет. Зачем мне это делать?

Фернандо был искренне удивлен, и я пожалела о своих словах.

— Тогда все будет хорошо.

Утренний свет начал пробиваться сквозь щели нашего убежища. Светало, но солнца еще не было видно. Мне не хотелось, чтобы оно вообще всходило, хотелось пролежать в этой пещере всю мою жизнь, продолжая сегодняшнюю ночь. Но я понимала, что ночь рассеется, как сон, мне придется вернуться домой, подняться по скрипящим ступенькам и рухнуть в кровать прежде, чем проснется Паулина, которая вставала с первыми криками деревенских петухов. Теперь мне следовало сказать об этом Фернандо, который лежал на спине и не смотрел на меня.

— Нам нужно собираться, уже шесть утра, — наконец сказал Фернандо.

Он посадил меня на мотоцикл, завел его, и мы поехали. Мы старались ехать тихо. Мне казалось, что ни один из нас совершенно не хочет спать. Было страшно, я никогда не возвращалась домой так поздно, даже по праздникам. С другой стороны, мне было страшно из-за того, что еще один вопрос остался без ответа, а мне было необходимо знать.

— Послушай, Фернандо… А Хельга? Как у нее дела?

— А, Хельга… — протянул Фернандо.

Мне показалось, что мой вопрос стал для Фернандо неожиданностью, прошло несколько минут, прежде чем он решился ответить.

— Ну… У нее все хорошо, более или менее.

— Что ты имеешь в виду под «более или менее»?

— Ну, у нее… — Фернандо опять мямлил, как будто ему приходилось тщательно подбирать нужные слова, — она из католической семьи.

— Я тоже.

— Да, но здесь это не так важно. Вы все католики.

— А в Германии не так?

— Нет. Католиков там меньшинство, и относятся они к своей вере очень серьезно.

— Ты католик?

— Нет, я лютеранин, и моя мать — лютеранка. А отец вообще в церковь не ходил, с тех пор как я его знаю.

— А что с того, что все члены семьи Хельги — католики?

— Ничего особенного, только она… такая же, как и все католические девушки.

Я начала уставать от дороги, но все еще никак не могла понять Фернандо. Я видела, что он пытается уйти от ответа. Но мне скоро должно было исполниться шестнадцать лет, а за последнее время я здорово повзрослела, так что Фернандо не смог увернуться от ответа, право на который я имела.

— А каковы они — католические девушки?

Повисла неприятная тишина, потом он пробормотал сквозь зубы.

— Ну… Я забыл нужное слово.

— Какое слово?

— То, из другого дня.

— Какого дня? Я тебя не понимаю. Ты не мог бы говорить яснее?

Он мне не ответил. Мне стало казаться, что он хочет от меня скрыть правду, которую я начинала понимать.

— Немецкие католички, в общем… — он тяжело вздохнул, — очень похожи на испанок в целом.

Я все сразу поняла и не стала сдерживать свои эмоции, я решила расставить все по своим местам:

— Не хочешь ли ты сказать мне, что ты с ней не спишь?

— Нет, — и он издал короткий смешок. — Я не сплю с ней.

— Ты козел, Фернандо! Я тебя убью…

Я думаю, что никогда раньше я не испытывала такого горького разочарования. Я набросилась на него с кулаками, я колотила его по спине, а он не старался даже уклониться от моих ударов.

— Прекрати, Индианка. Посмотри, взошло солнце, успокойся. В конце концов, это не моя вина. Если бы ты мне сказала обо всем вовремя, то осталась бы девственницей, но, с другой стороны, не стоит слишком убиваться из-за того, что произошло.

* * *
Я никогда не убивалась из-за того, что со мной произошло, не раскаивалась из-за этого ни в ту ночь, ни на следующий день, ни потом. Я была полностью уверена: случилось то, что должно было случиться. Мои переживания напоминали тучи на летнем голубом небе: тучи уйдут, и солнце снова меня согреет. Я старалась сдерживать эмоции, но все же не могла справиться с сумасшедшей привязанностью к Фернандо. Эта привязанность усиливалась день ото дня и мучила меня постоянно, где бы я ни находилась. Наконец Фернандо — главный объект моих размышлений — отошел на второй план. Теперь я думала исключительно о себе и своем поведении, но продолжала мечтать о нем, хотя никакой надежды на продолжение наших отношений не питала.

Мне следовало понять и переосмыслить новые для меня вещи, прежде всего тоску и то, что меня игнорировали. Я думала, что я единственное несчастное создание на свете, что только я так страдаю, ведь Фернандо меня не любит так же, как я его. Я точно знала, что он не будет мне верен, а я буду мучаться из-за своей привязанности. Он не давал мне никаких обещаний, мы никогда не говорили о будущем, хотя будущее — это та тема, которую обсуждают настоящие влюбленные. Напротив, мы всегда избегали говорить об этом. Мне казалось, что я никогда не была достаточно хороша для него, даже тогда, когда мы сливались в экстазе, что теоретически можно было назвать любовью. А потом он заговорил о религии, о вере, так что я почувствовала, что в нашей с ним связи есть что-то языческое. Это открытие напугало меня. Иногда мне казалось, что Фернандо с удовольствием бы избавился от меня, а я смотрела на него, как голодный зверь на еду. Я была одержима своей любовью постоянно, когда оставалась одна, когда смотрела телевизор или читала газету, когда обедала и плавала, всегда я вспоминала те часы, когда мы с Фернандо были вместе. Я размышляла, о чем мы говорили, и все сильнее сознавала свою зависимость.

Я спрашивала себя каждый день, почему любовь к Фернандо так сильно захватила меня, существует ли средство от нее излечиться. Я с ужасом сознавала, что оказалась жертвой старшего сына первенца Теофилы, и это делало меня слабее, усиливало недовольство собой и чувство стыда. Я решила помочь себе, своему «я», как это делают писатели со своими персонажами. Моя жизнь превратилась в моем воображении в роман, а я стала рассказчиком, во власти которого было умение посмотреть на происходящее со стороны, я словно стала собственной сестрой. Никогда раньше я не чувствовала такой потребности в любви, мне хотелось все расставить по своим местам, рассудить себя и других, вынести справедливый приговор. И всегда мои мысли сводились к одному. Я постоянно задумывалась о роли крови Родриго.

Однажды мы с Фернандо поехали кататься, он выбрал незнакомую мне дорогу, по которой мы и выехали из деревни. Асфальт быстро закончился, и мы попали на дорогу, больше похожую на футбольное поле. Я пару раз спрашивала его, куда мы едем, он отвечал мне только, что это сюрприз. Приближалась ночь, а я не могла точно сказать, где мы находимся, но была точно уверена в том, что никогда не была здесь. Мотоцикл остановился на краю реки.

— Слезай, — сказал мне Фернандо. — Место, куда мы направляемся, уже близко. Так что пойдем пешком.

Мы перешли через реку по узкому мостику, взобрались на холм и оказались на дороге, которая должна была, верно, продолжать ту, с которой мы только что свернули. На холме перед нами стоял маленький домик. Фернандо подошел к нему первым и сказал:

— Давай посмотрим, что там?

Я знала, что там, поэтому мне было неинтересно. Я приложила ладонь к стене, понюхала воздух вокруг и сказала тоном учительницы, которой очевиден ответ на глупый вопрос ученика.

— Это сушильня табака.

— А что еще?

Он смотрел на меня, постукивая костяшками пальцев по кирпичам, выпадающим из стены. На нас веяло изнутри табачным запахом, поэтому я проговорила вполне уверенным голосом.

— Больше ничего. Это сушильня табака, такая же, как и любая другая, хотя я никогда не знала о ее существовании. Все остальные сушильни находятся вверх по реке.

— Не угадала, — ответил он мне с улыбкой, которую я не могла понять. — Посмотри хорошенько. Если догадаешься, то получишь награду. Правда, если не догадаешься, то все равно получишь…

Я подошла к двери в дом, она была заперта на ключ. Я обошла здание кругом, но не заметила ничего особенного.

— Сдаюсь, — сказала я, когда снова оказалась рядом с Фернандо.

Фернандо потоптался на месте и постучал всеми пятью пальцами левой руки по стене, раздался гулкий звук пустого пространства. Я, честно говоря, не поняла, что он сделал, но часть стены отошла в сторону. Невероятно, но стена двигалась.

— Добро пожаловать в дом, — прошептал он. — Это, конечно, не дворец, но намного лучше, чем одеяло.

— Это неописуемо… — пробормотала я, поскольку была уверена, что вся стена состоит из цемента и кирпичей. — Как ты это сделал?

— С помощью напильника.

— Как пленник.

— Точно. Мне бы хотелось сделать лаз побольше, но я и не думал, что придется столько попотеть. Ты представить себе не можешь, как я устал. Хочешь войти?

Я вошла в дом без каких-либо сложностей, воздух внутри был несколько затхлым, под ногами что-то поскрипывало.

Слева лежал урожай табака, еще влажный. Справа — большие чаны, устланные черными листьями, — урожай прошлого года. Около стен они лежали просто так, кучей и были похожи на растительную постель. Я все еще продолжала стоять на месте в середине домика — единственном свободном месте, окруженная со всех сторон табаком. Табак был на полу, на потолке, витал в воздухе. Фернандо вошел следом за мной, теперь он стоял за моей спиной. Я почувствовала его руки на своей груди, а его губы коснулись моей шеи.

— Кому принадлежит этот домик?

— Розарио.

— Но он же твой дядя!

— Ну и что? Это даже лучше, он продал почти всю свою недвижимость, себе оставил немного, а еще… Это все равно что арендовать. Разве нет?

— Да, но мне не нравится. Мы похожи на воров.

Фернандо не ответил, возможно, потому, что ему было нечего сказать. Это молчание я растолковала как призыв к сексу, какой был между нами ночью. Запах табака окутывал меня, сладковатый и терпкий одновременно. Фернандо словно онемел, лаская меня, вероятно, он тоже попал под власть аромата, как и я. Он привлек меня на коричневое ложе из табака, и мои пальцы впились в его кожу на спине. Я чертила пальцем свое имя на его груди и стирала надпись языком, ощущала горечь, в которую слился вкус Фернандо и табака.

Потом мы снова начали разговаривать и смеяться, как дети, которых может развеселить любое слово. Мы повторяли фразы из мелодрам, которые часто показывали в кино, и из любовных романов, которые иногда попадались нам на глаза. Мы чувствовали себя глупыми и счастливыми. Мне хотелось сохранить в памяти каждый жест, каждый взгляд Фернандо. Помню довольно отчетливо, как смотрел на меня мой кузен, — это был взгляд свободного, уверенного в себе человека. Я сразу почувствовала, что Фернандо никогда не станет моим мужем, меньше всего он стремился к этому. Тогда мне стало страшно, я почувствовала себя очень одинокой, обманутой и брошенной, хотя мое тело и было отдано его ласкам.

Мое положение никогда не было таким двусмысленным, как в эту ночь. Я делала усилие, чтобы перевести дыхание, стараясь справиться с охватившем меня удушьем. Пальцы Фернандо смело блуждали по моему телу, он постоянно старался заглянуть мне в глаза. Наконец и я посмотрела на него, но в тот же миг ощутила, как между нами возникла призрачная фигура из прошлого.

— Знаешь, Фернандо? В нас обоих течет кровь Родриго.

Он ответил мне не сразу, словно ему требовалось перевести мои слова. Я отчаялась услышать ответ, но он поднял глаза, посмотрел на меня в упор и улыбнулся.

— Да? — в конце концов сказал он после того, как вошел в меня резким толчком.

Я инстинктивно сопротивлялась бешеному ритму Фернандо. Моя голова запрокинулась назад, как у мертвой, словно ненужный придаток тела.

— Неужели? — удивился Фернандо.

В эти минуты моя память превратилась в набор разрозненных фактов, лишенных всякой причинно-следственной связи, я не могла бы в данный момент сказать что-нибудь внятное о персонажах прошлого. Я ощущала себя в центре мира, одинокой, всеми покинутой. Мне было дурно, так как я понимала, что моя любовь останется только при мне, не заденет никого другого, хотя она была чистым и светлым чувством. В то самое время, когда я мучилась от острого приступа одиночества, Фернандо жадно целовал меня. Его зубы с силой ударялись о мои, он прикусил мне язык, и я почувствовала вкус крови на губах. Он закрыл глаза и больше не смотрел на меня, погрузившись в собственные ощущения. Я пристально смотрела на него, надеясь, что его глаза откроются, он увидит, почувствует то же, что и я, но моим надеждам не суждено было сбыться. И я опять ушла в свои мысли, моя душа словно отделилась от тела, так бывает, когда хочешь забыть о том, кто ты есть. Я чувствовала одновременно и собственную силу, и слабость, оба эти ощущения сконцентрировались в моем сердце. Я понимала, что в мире есть миллионы красивых девушек, более красивых, более стройных, более интересных, чем я, но ни у одной из них нет такого парня, какой был у меня теперь, такого красивого и такого сильного. Эту силу я ощущала на себе в эти минуты. Я спрашивала себя, что происходит между мной и Фернандо, но не находила внятного ответа.

Мои страхи стали оживать в августе, словно какой-то голос звучал у меня в голове и предупреждал, что связь с Фернандо кончится плохо. Я старалась тщательно продумывала все, что говорила, поэтому отбросила всякую формальность в наших отношениях. Я никогда не спрашивала, когда он уедет и когда вернется. Однажды на террасе швейцарского бара я взяла Фернандо за правую руку и, сжав ее, приблизилась лицом к его лицу. Он так посмотрел на меня через очки мотоциклетного шлема, что у меня вспыхнули щеки, а в глазах защипало. Я не хотела отпускать его, я не очень понимала, что делаю, когда услышала свой голос, решительный и звонкий, но звучащий словно издалека:

— Я люблю тебя.

Выражение его глаз не изменилось, но губы растянулись в улыбке, которая, правда, быстро исчезла. Фернандо дотронулся до моего лица, словно хотел скрыть от других мои чувства.

— Я тоже тебя люблю, — сказал он наконец спокойно. — Хочешьчего-нибудь выпить? Я закажу курицу.

В начале сентября мы ехали на «Бомбе Вальбаум» и услышали странный шум в моторе. Этот шум был опасным, даже я это поняла, хотя всегда была в технике полным профаном. В следующий момент мотор заглох, а мы чуть было не рухнули на землю. Поломка оказалась так серьезна, что от «Бомбы Вальбаум» целым остался только остов мотоцикла. Фернандо очень расстроился, он так ругался, что собаки, лежавшие на обочине, разбежались, а птицы с ближайших деревьев перелетели от нас подальше. Фернандо обвинял всех — производителей, слесарей, которые ремонтировали мотоцикл в последний раз. Возвращаться нам пришлось пешком.

Всю дорогу он что-то бурчал себе под нос, пытаясь понять, что сделал неправильно, потому что никак не мог поверить в то, что мотоцикл мог сломаться сам по себе. Фернандо жаловался мне, что теперь отец точно убьет его, потому что он не уберег мотоцикл. Он никак не мог поверить в то, что остался без средства передвижения, потому что собирался доехать до Гамбурга на мотоцикле, а теперь от этой мечты приходилось отказываться. Фернандо дал мне темный цилиндр — деталь безвременно погибшего мотоцикла.

— Беги в мастерскую «Рено» на углу и спроси, не знают ли они, где можно достать такую деталь, — в его голосе звучала надежда. — Если тебе скажут «да», спроси адрес магазина. Беги туда и купи что нужно. Быстрее.

Фернандо отправлял меня, не отдавая себе отчета в том, что я ничего в этом не понимаю. Он поцеловал меня, и в этом поцелуе сосредоточилась вся его жизнь в Альмансилье, все его чувства и переживания. Над нашими головами кружили чайки. Я побежала выполнять поручение. Механик из «Рено» осмотрел цилиндр, потом указал мне на большой ящик.

— Бери то, что тебе больше понравится.

— Но подойдет ли оно к немецкому мотоциклу?

— И к австралийскому самолету, Малена, черт побери… Откуда берутся такие умники?! Это универсальные запчасти.

Глаза Фернандо заблестели, когда он увидел деталь. На радостях он заговорил по-немецки, я ничего не поняла, кроме того, что смогла ему угодить. Ему понадобилось четверть часа для ремонта. Когда он завернул последний винт, поднял мотоцикл, с гордостью его осмотрел и повернул ключ в замке, — мотоцикл завелся. Фернандо подошел ко мне с торжествующим видом.

— Замечательно! Звучит прекрасно, послушай…

Действительно, я больше не слышала того страшного звука.

— А другой цилиндр? Ты оставила его в мастерской?

— Нет, он у меня.

Я протянула ему правую руку, в которой все это время сжимала сломанную деталь. Все то время, пока он работал, я бережно прижимала ее к себе. Мысль о сопричастности к починке «Бомбы Вальбаум» мне нравилась, я с удовольствием ощущала свою значимость.

— Хорошенькое приданое!

— Мне нравится, но если он тебе для чего-то нужен, я верну его тебе прямо сейчас.

— Нет, оставь себе. Он больше мне не нужен…

Фернандо снова не смотрел на меня.

В конце лета у меня появилась возможность проверить свои подозрения. Фернандо заявил мне, что дата его возвращения в Германию определена, так что теперь мне придется привыкать жить в разлуке. У нас оставалось очень мало времени, чтобы побыть вместе. Десять дней до отъезда, потом девять, потом осталось восемь. Я рассчитывала каждую секунду, каждую минуту, чтобы побыть с любимым, посмотреть на него. Каждое утро начиналось для нас немного раньше, а вечер заканчивался чуть позже. Мы не ездили в Пласенсию, мы больше не гуляли по деревне, больше не пили вина, не играли в карты, мы не теряли время на то, чтобы пойти в кино. Я должна была первой попрощаться с ним, но не могла сделать этого. Я старалась сохранить в памяти каждый его жест, его черты, его голос, все его движения, словно все это было самым большим сокровищем на свете. Я ни на миг не хотела разлучаться с Фернандо.

Как-то между нами состоялся очень откровенный разговор:

— В твоем доме при входе есть квадратный маленький приемник. Так? Справа от деревянной зеленой вешалки с зеркалом и с крючками для пальто. Не так ли?

— Да, — пробормотала я, заставляя себя прислушаться к нему. — Но откуда ты об этом знаешь?

Он знал о многих вещах, и теперь его голос звучал очень уверенно, без колебаний, сомнений он звучал очень твердо. Фернандо точно знал, что находится рядом с зеленой вешалкой около двери, он точно знал, где находится лестница, какого цвета стены в коридоре, что справа, что слева, что на лестничной площадке, что на кухне. Он подробно обрисовал мне мой дом и посмотрел на меня. Я кивнула, как бы подтверждая правильность его слов, а Фернандо понял, что я лишь прошу его продолжить рассказ. Фернандо искусно описывал дом, в котором никогда не был, упоминая невероятные детали, на которые я сама никогда не обращала внимания. Он словно глядел на привычные мне вещи взглядом маленького ребенка, для которого все было ново и необычно.

— Это невероятно, Фернандо, — наконец сказала я, сбитая с толку. — Ты все знаешь.

Он улыбнулся, но на меня не посмотрел.

— Мой отец рассказал мне. Он жил там до семи лет.

Я вспомнила рассказы Мерседес и тоже захотела рассказать ему все, что знаю, но Фернандо не дал мне сказать и продолжил воспоминания.

— Когда я был маленьким, мы приезжали на каникулы в Испанию три или четыре раза. И однажды вечером, когда я остался с ним наедине, отец предложил игру. Мы попытались представить дом изнутри. Я спрашивал его, а он отвечал, словно находился внутри и рассказывал мне, что его окружает. Я запомнил все. Говорят, у маленьких детей хорошее воображение и прекрасная память. Должно быть, это так, потому что я помню обо всем, что он мне рассказывал, будто это действительно видел.

Тут в моей голове наступило просветление. Уже в следующую секунду я знала, что следует делать. Я сняла с шеи ключ на металлической цепочке и положила его на ладонь Фернандо.

— Возьми, — только я и сказала.

— Что это? — непонимающе спросил Фернандо, глядя то на ключ, то на меня.

— Изумруд — драгоценный камень, большой, с куриное яйцо. Родриго, тот человек, у которого была дурная кровь, сделал брошь с этим камнем, а дедушка однажды подарил ее мне. Она дорого стоит, больше, чем ты можешь себе представить, — так сказал мне дедушка. Он обещал, что этот камень будет охранять меня. Еще он сказал мне, чтобы я никому не говорила об этом камне, потому что в один прекрасный день он спасет мне жизнь. «Не давай его никакому мальчику, Малена, это очень важно», — говорил он мне. Я бы никому его не отдала, но тебе я могу его теперь подарить, чтобы ты понял, как сильно я тебя люблю.

Фернандо понадобилась пара секунд, чтобы осмыслить мои слова. Когда он поднял голову, чтобы посмотреть на камень, у меня создалось такое впечатление, что он не поверил ни одному моему слову.

— Это не брошь, — наконец сказал он неприятным голосом почти презрительно, — это ключ.

— Но это единственный ключ, который может открыть шкатулку, в которой хранится изумруд. Я отдаю ключ тебе, что означает, что и изумруд твой. Не понимаешь?

— Ты действительно хочешь сделать что-то грандиозное для меня, Индианка? — спросил он, глядя мне в глаза, бросив ключ себе на колени.

— Конечно. Да! — кивнула я.

— Тогда разреши мне провести ночь в доме моего дедушки.

Стало очень тихо, я почувствовала себя плохо, а Фернандо смотрел на меня, ожидая ответа. При этом он, казалось, не видел никаких помех для исполнения своей просьбы. Теперь мне стало понятно, что Фернандо по-своему использовал меня, но это еще не было самым худшим.

Самым худшим было то, что все, что он со мной делал, мне нравилось.

* * *
Мы попрощались утром у черного входа, к которому он подвозил меня в первые дни нашего романа. Я увидела у Фернандо на брелоке в связке мой ключ, открывавший доступ к камню, который однажды спасет мне жизнь. Мы не сказали друг другу ни слова, даже: «Прощай!» Я чувствовала себя хорошо, очень хорошо, потому что он намекнул мне, что не хочет видеть, как я плачу, — вот я и не плакала. Когда мотоцикл выехал на дорогу, я осталась стоять на месте, плохо понимая, что должна делать, с этого момента я как будто стала лишней для Фернандо. Наконец я повернулась и побрела к дому, зашла на кухню, села за стол. Ни есть, ни пить совершенно не хотелось. Я все еще думала о Фернандо, когда увидела дедушкино отражение в стеклах серванта.

Он подошел к холодильнику, не говоря ни слова, как будто не видел, что я сижу прямо перед ним. Дедушка открыл холодильник, достал холодное пиво и закрыл дверцу. Потом взял открывашку, откупорил бутылку и отпил пару глотков. Я улыбнулась, потому что знала, что несколько лет назад врачи запретили ему пиво. Но он меня не боялся, знал, что я никому не выдам его тайну. «Хорошо, — подумала я, улыбаясь, — уверена, он сделал бы то же самое, если бы оказался на моем месте».

— Ты вернешь его, Малена, — сказал мне дедушка, когда я положила ему голову на плечо.

Меня удивило, что он заговорил о Фернандо. С тех пор как дедушка подарил мне изумруд, мне стало легче переступать порог его кабинета. С момента нашего откровенного разговора прошло много лет, но ничего не изменилось. Он совсем не интересовался моей жизнью, он вообще никем не интересовался. Дед не любил шум, старался проводить время в одиночестве. А теперь мы с ним сидели на кухне, и я чувствовала, что он меня понимает. А все потому, что он, хотя и мало с кем говорил, плохо слышал и ни на кого не обращал внимания, все обо всех знал, потому что был мудрым.

— Не делай такое лицо, — сказал дедушка, и я улыбнулась, — я уверен, этот парень вернется.

* * *
Я вернулась в Мадрид, понимая, что облегчения это не принесет. Для меня наступают дурные времена — я это предчувствовала — и не только из-за тоски по Фернандо — эта тоска одолела меня еще в Альмансилье, где я еще целую неделю провела в одиночестве, ожидая, что Фернандо вернется. Наступила осень, и размеренный ритм жизни только усиливал мою меланхолию.

Колледж окончен, я распрощалась с униформой, месяцем почитания Марии, занятиями по домоводству, математикой и вечным автобусом, в котором мы ездили каждый день. Шесть месяцев назад я узнала о том, что монахини переменили свое прежнее решение освободить нас от итоговых экзаменов, которое, конечно, не должно было восприниматься учениками как доказательство либерализма наставников. По дороге к метро, на котором я добиралась до старого, грязного и странного здания нашей академии, я оказалась в замечательном месте. Я не могла сдержать улыбку, вспомнив тошнотворный запах дезинфекции, который буквально въелся в стены академии, выложенные плитами розового камня, напоминающие гигантские куски болонской вареной колбасы, — пытка, от которой мой нос теперь был навсегда избавлен.

На следующий после нашего возвращения день, не успели мы с Рейной разобрать чемоданы, как побежали изучать списки. Мы обнаружили, что нас распределили в разные группы. Рейна собиралась изучать экономику, что было очень популярным занятием, и попала в одну из групп по 25 студентов в каждой. В ее учебном плане стояли дополнительные дисциплины: математика, деловой английский язык и основы экономики. Я же собиралась изучать латынь, греческий и философию — очень экзотический набор предметов, как может показаться, и нашла свое имя в группе из 18 человек. Большинство поступающих на филологический факультет, куда собиралась пойти и я, выбрали один иностранный язык и два мертвых, но я не стала поступать так же, ведь уровень моего английского был намного выше. Занятия моей группы, как и у всех «редких» групп, проходили вечером, а у Рейны, что мне казалось несправедливой привилегией, утром.

Таким образом, несовпадение в учебном расписании стало причиной судьбоносных изменений во всей моей жизни.

После завтрака мы с Рейной в первый раз должны были отправиться на занятия. Я боялась этого момента, потому что не знала никого из профессоров и из студентов. Мне казалось странным, что теперь я буду совсем одна и никто не будет даже подозревать о том, что у меня есть сестра-близнец.

Большой неожиданностью для меня стало то, что в моей группе было очень мало парней, — их можно было пересчитать по пальцам одной руки. Однако даже такое небольшое количество молодых людей заставило меня нервничать — мне предстояло учиться в смешанной группе. Это было непривычно. Правда, меня утешало то, что девушек было все же больше. Общение с парнями теперь стало свободно и просто, и я могла сходить в кино в сопровождении новых знакомых, не опасаясь, что вечером со мной случится что-нибудь нехорошее.

В первый день занятий, как только я перешагнула порог незнакомой аудитории, мне стало страшно до судорог. Я понимала, что в действительности у меня никогда не было настоящих друзей. Постоянное общество Рейны освобождало меня от детских привязанностей в колледже, а большое количество кузенов и кузин, с которыми я жила в Индейской усадьбе, позволяло обходиться без друзей. И вот теперь, в университете, мне казалось, что я осталась совсем одна. В аудитории я выбрала место у стены и пару недель не хотела ни с кем общаться, в одиночестве бродила по коридорам или шла во дворик покурить. Остальные студенты могли посчитать меня высокомерной, однако мне было все равно, я наслаждалась одиночеством и не собиралась ни с кем знакомиться, на занятиях отвечала спокойным, ровным голосом, ни кого не смущаясь.

Однажды я обратила внимание на незнакомую девушку: она вошла в аудиторию в сопровождении трех или четырех подруг, казалось, они давно знакомы. Как-то раз эта девушка села рядом со мной и, извинившись за любопытство, спросила, что я ношу на пальце. Я рассказала ей историю про гайку, про то, как мы с Фернандо чинили мотоцикл, а гайка от того самого мотоцикла — я взяла ее на память. Девушка слушала меня и временами весело смеялась — ее реакция мне очень понравилась. Ее звали Марианна, а через некоторое время она представила меня своим подругам — Марисе, полной девушке маленького роста, Паломе, рыжей и с прыщами на лице, и Тересе, которая приехала из Реуса и говорила с очень забавным акцентом. Подруги Марианы были очень рады снова встретиться, они давно не виделись. Девушки с удовольствием приняли меня в свою компанию. Потом они познакомили меня со своими братьями, кузенами и женихами, у которых тоже были кузены и сестры, школьные друзья, а так как у меня должен был тоже кто-то быть, то я не замедлила познакомить их со своей сестрой. Никогда еще в моей жизни не было таких насыщенных дней. По утрам у меня — занятия но английскому, а по вечерам — кино с Марианой и Тересой. Ни одна из нас не уставала снова и опять смотреть фильмы, а, когда какой-либо из них нам по-настоящему нравился, мы ходили на него снова, и так три-четыре раза. Я старалась ни на чем не зацикливаться, веселиться и не думать о Фернандо с понедельника по пятницу, но, как только ложилась спать, вспоминала о нем, он занимал мои мысли в выходные дни. Каждую субботу после завтрака я начинала писать Фернандо длиннющее письмо, которое не могла закончить до вечера следующего дня, а вокруг меня все росла и росла гора скомканных черновиков. Перед тем как запечатать письмо, я вкладывала в конверт какую-нибудь глупую мелочь, которая казалась мне подходящей, — брелок, фотокарточку с каким-нибудь пейзажем, вырезку из газеты, засушенный цветок или наклейку — с припиской, в которой извинялась за то, что посылаю такую безделицу. Он отвечал мне, его письма были даже более подробными, чем мои. А потом он выполнил мою просьбу — брюки для Маку. После этого он начал мне слать посылки с настоящими подарками — кофточками, постерами и несколькими дисками, которые только-только появились в Испании.

Время проходило тихо, усиливая лень, которая мной овладела, перед тем как в начале ноября Рейну не свалила странная болезнь.

* * *
Первые симптомы заболевания появились еще месяц назад, но тогда на них никто не обратил внимания. Болезнь Рейны совпала с тяжелыми временами, когда обострился склероз, поразивший грешное тело моего любимого дедушки три месяца назад.

Однажды утром я увидела, что Рейна лежит в кровати, скрючившись в позе эмбриона, и сжимает руки на животе, как будто боится, что ее внутренности выпадут наружу. Я спросила, как она себя чувствует. Рейна успокоила меня, сказала, что у нее начались месячные. Хотя ни одна из нас никогда сильно не страдала по этому поводу, я решила, что ее состояние естественное. Но мне перестало так казаться, когда я вернулась домой вечером. Как выяснилось, сестра целый день провела в постели.

На следующий день Рейна себя чувствовала так же, поэтому я решила не ходить на занятия, а остаться с ней дома. Так как обезболивающие не помогли, я дала Рейне стакан можжевеловой водки, которую она пила, время от времени откашливаясь, после этого домашнего средства ей полегчало. Мы вместе поели, а вечером она заставила меня пойти в кино на фильм, который мне очень хотелось посмотреть. Правда, я собиралась пойти на него с подругами на следующей неделе, и Рейна об этом знала. В конце концов я посмотрела этот фильм дважды, и все вернулось на круги своя. Я успела забыть о болях Рейны, но, когда двадцать пять дней спустя они повторились, сестра страдала намного сильнее, так что даже кричала от боли.

Теперь я действительно разволновалась и поговорила об этом с мамой, но она, как и месяц назад, была занята проводами дедушки в госпиталь, а потому не обратила на меня внимания. У всех в мире женщин, сказала она, случаются болезненные месячные, а потому на это не надо обращать внимания. Я не согласилась с мамой — Рейна уже три дня пролежала в постели. Она опухла, казалось, у нее внутри что-то не в порядке. Я говорила маме, что Рейна плохо выглядит, но она не хотела меня слушать. Наша мама считала, что ее дочь всегда была болезненной, поэтому не стоит драматизировать ситуацию. Может быть, мама так говорила потому, что уже привыкла к постоянным недомоганиям Рейны. К тому же теперь она пребывала в уверенности, что девочка выросла и окрепла, и все будет хорошо.

Рейна с детских лет привыкла не волноваться из-за вердиктов врачей, и, когда мы оставались вдвоем, она подробно рассказывала мне о своем состоянии. Ее мучили какие-то странные спазмы, как будто тело кололи иголками то в одном, то в другом месте. Она страдала от бесконечных приступов, уже привыкая к этой боли, жестокой и сильной. Боль иногда ослабевала и затихала, но не отпускала, так, что бедняжка на стену лезла. Я не знала, что мне делать, было очень страшно, и, хотя я не хотела пугать сестру своими подозрениями, мне казалось, что каждую следующую ночь ей становится все хуже, а я не знала, чем можно помочь и как облегчить страдания. Я приносила Рейне можжевеловую водку, но ее лечебный эффект теперь уже не был таким сильным, как прежде. Я опустошила уже все бутылки, которые нашла в доме, и больше у меня не было средства от этой странной болезни. Я грела полотенце над горячим паром и, когда жар становился нестерпимым, оборачивала им сестру, потому что холод ей не помогал. Я растирала ее тело, отчего ей становилось легче, но потом боли опять возобновлялись. Ничто не помогало Рейне. Я делала все, что мне приходило в голову, но результат был тем же: «Мне очень больно, Малена».

Когда сестра наконец поднялась через десять дней страданий, мама попыталась успокоить меня и сказала, что хотя ее и волнует состояние Рейны, но все это мелочи. Ее слова ничуть меня не успокоили, потому что Рейна отказалась пойти со мной гулять. Она сказала, что очень устает, когда напрягается, а, если она пойдет со мной, ей придется подниматься по лестницам в метро. Поэтому в кино мне пришлось идти одной, это было непривычно, но я все же постаралась убедить себя, что Рейне стало лучше. Утром в воскресенье я вышла на улицу за газетой, Рейна вызвалась пойти со мной, так что мы отправились вместе, как ходили тогда, когда были маленькими, потому что ее болезнь сотворила чудо и опять объединила нас с той поры, как мы осознали разницу между нами. Мы медленно шли по улице, наслаждаясь зимнем солнцем, как вдруг Рейна, ни с того ни с сего согнулась от нового приступа колик. Приступ был таким сильным, что она несколько секунд, которые показались мне вечностью, не могла выговорить ни слова.

Вечером мы остались в гостиной, смотрели телевизор, а потом я пошла в свою комнату, чтобы написать письмо Фернандо, но никак не могла найти подходящую бумагу. Мне нужно было подумать, как прояснить ситуацию. Еще ни разу мне не приходилось решать подобную задачу — никогда прежде я не отвечала за другого человека. Если я не вмешаюсь, мама никогда не вызовет врача, до тех пор пока Рейна может хоть немного двигаться, но когда она совсем ослабнет, может стать слишком поздно. Сестра боялась обеспокоить маму и себе казалась виноватой, более того, была готова терпеть боль, сколько хватит сил. Я поняла, что должна пойти к маме и объяснить происходящее, а она вызвать врача, — это ее обязанность. Я ходила за ней по пятам и повторяла одно и то же: «Нужно вызвать врача или же пойти к нему самим». Наконец мне удалось заставить маму принять верное решение, и она сказала: «Да, Малена, хорошо, ты пойдешь с нами, пусть врач и тебя посмотрит…» Эти слова успокоили меня, хотя я прекрасно понимала, что мое здоровье ее совсем не волнует.

Я отдавала себе отчет в том, что какой-нибудь внимательный человек сразу обо всем догадается, только одним глазком взглянув на нас. Меня переполнял такой сильный страх, что мне начали являться видения, миражи, похожие на те, что в пустынях видятся несчастным, умирающим от жажды путникам. Наконец мама остановила свой выбор на частной клинике, а точнее, на враче-гинекологе, у которого лечились время от времени все женщины нашей семьи, можно было назвать его нашим семейным врачом. Мама решила обратить к семейному доктору, вместо того чтобы пойти в службу социальной защиты, где всем гарантировалась конфиденциальность. Возможно, она поступила так из-за того, что у семейного доктора было более современное оборудование… А я не понимала, зачем иду туда. С другой стороны, мы с Рейной были не приучены решать что-либо самостоятельно, без маминой указки, ведь все деньги были у мамы, а значит, она и выбирала для нас и специалиста, и время консультации. К тому же он согласился посмотреть нас обеих со скидкой. Нам говорили, что врачи во многом похожи на священников, — они тоже должны хранить тайны, которые им доверяют.

Я готова были признать, что риск разоблачения у гинеколога для нас обеих был минимальным, потому что с моей сестрой случилось нечто гораздо более страшное, чем со мной, хотя и я подвергалась риску. В конце концов, я смогла бы перенести оскорбления и первое, что сделала на следующий день, — решила утором поговорить с отцом в машине.

— Что? Нет, нет, нет! Я не хочу, чтобы ты обсуждала со мной ваши женские проблемы, — оборвал он, — меня от этого страшно тошнит.

Впрочем, отцу все же удалось убедить маму побыстрее отвести нас к врачу, несмотря на невозмутимо-спокойный тон его голоса. Казалось, я была тут не при чем, мне удалось поговорить с отцом до того, как разразился скандал. Рейна только несколько дней наслаждалась, смачно описывая мне свои страдания. Она занималась этим с фантастическим энтузиазмом, делая большие глаза, чтобы подчеркнуть свой страх, прежде чем объявить, что она никогда не чувствовала себя хуже. Она начинала грубить мне, если я пыталась задавать вопросы, чтобы выяснить причину ее болей. У меня сложилось впечатление, что Рейна боится, но она успокоилась, поняв, что мои вопросы и замечания предназначены только для того, чтобы ей помочь. Потом она спросила, что означает гайка на моем пальце.

— Это только твое воображение, Малена, — мягко сказала мне Рейна, склонив ко мне голову. — Ты продолжаешь беспокоиться о моем здоровье, как в детстве, как будто ты виновата в том, что со мной происходит. Но ничего не поделаешь, я всегда останусь намного ниже тебя ростом, от этого нет лекарства, и еще не нужно, чтобы ты делала мне одолжение. Ты не простужаешься зимой, а я болею до середины мая! Ты намного сильнее меня, так оно и есть на самом деле, но никто в этом не виноват.

Ее слова выбили меня из колеи, Рейна, этот хрупкий манипулятор человеческими душами, обняла меня, такая Рейна нравилась мне меньше. Я с подозрением относилась к ее мистической и непостоянной болезни, которую лишь я одна и признавала, и с пристрастием наблюдала за сестрой, но той самой ночью, перед рассветом, меня разбудил стон. Когда я включила свет, то увидела, что у Рейны дрожат веки, от боли она закусила нижнюю губу, еле сдерживаясь от крика. Правую руку, сжатую в кулак, она прижимала к животу.

— Я согласна, Малена, — пробормотала она, когда кризис миновал. — Я пойду к врачу. Только с одним условием.

— С каким?

— Что ты пойдешь со мной.

— Конечно, пойду! — сказала я с улыбкой, сдерживая слезы, — какая глупость!

Через пару дней мама наконец условилась о приеме у доктора Перейры, который, будучи всю жизнь ее гинекологом, помог появиться на свет нам с Рейной. Этот визит не сулил мне ничего хорошего, мне предстояло пережить несколько черных дней.

— Но почему ты хочешь, чтобы и меня тоже осмотрели? — протестовала я. — Ведь у меня ничего не болит!

— Я знаю, но я очень боюсь…

— Не будь дурой, Рейна, ради Бога. Это всего лишь врач.

— Да, дорогая, но с тобой все по-другому. Ты не стесняешься, а я сразу же краснею как рак от любой мелочи. Послушай, я очень боюсь, мне кажется, что должно произойти что-то ужасное, не знаю… Мне вовсе не нравится мысль о том, что какой-то дядя будет меня трогать, пока вы с мамой будете спокойно ждать. Вот если ты пойдешь первой и я увижу, что он тебе не сделал ничего дурного, что с тобой ничего не случилось, тогда… Тогда я стану переживать меньше, успокоюсь. Если ты не пойдешь, тогда и я никуда не пойду, клянусь тебе, Малена.

Я сдалась на ее уговоры, положившись на судьбу, и не только из-за того, что мне сказала Рейна, более стеснительная и более мнительная, чем я. Все ее слова были правдой, она действительно боялась, с этим трудно было поспорить, но я боялась сильнее, гораздо сильнее, чем она. Я была уверена, что должно произойти нечто жуткое, поэтому всю дорогу не переставала думать о себе. Мы прошли по огромному коридору многоэтажного дома по улице Веласкес на прием к человеку, от которого сейчас зависела моя жизнь.

Доктор Перейра был маленького роста, примерно полтора метра. У него были желтые зубы, три или четыре бородавки на лысине и отталкивающего вида усики, которые, казалось, были тщательно прорисованы фломастером. Он не походил на врача, потому что при встрече с нами на нем не было белого халата поверх жилетки и большого твидового пиджака. На первый взгляд, когда я увидела его, только переступив порог кабинета, ему можно было дать сто лет, плюс-минус двадцать. Но я, тем не менее, стойко выстояла против напора его шуток, на которые отвечала улыбкой. Он хлопал в ладошки и приговаривал: «Какое легкомыслие! Но ты же сделана женщиной!» Я подумала, что эта скотина будет лечить мою сестру, когда, разрушив все планы Рейны, он заявил, что сначала хочет осмотреть больную. Он снова появился из-за белой ширмы примерно через полчаса и объявил, что все в порядке, так что мне сразу полегчало.

Потом доктор Перейра начал объяснять моей матери тоном близкого друга, что не обнаружил причину таких сильных болей, что было бы разумно сделать несколько анализов. Между тем моя сестра присоединилась к нам, у нее были заплаканные глаза, а лицо покрылось красными пятнами. Я обняла ее, как только она села рядом. Мама уже поднялась, чтобы попрощаться, когда Перейра, видимо, памятуя о заранее произведенной договоренности, указал на меня пальцем и спросил маму:

— Хочешь, я осмотрю вторую?

— Это не обязательно, — сказала я. — Со мной все в порядке, у меня никогда ничего не болит.

— Но раз уж ты здесь… Мне это не составит труда, — заключил доктор, обращаясь уже к моей матери.

— Да, Малена, иди, давай, это важно… Так я буду спокойна за вас обеих.

Когда этот боров подошел ко мне, я закрыла глаза, чтобы он не увидел в них Фернандо, и попыталась сохранять спокойствие в течение всей процедуры. Выйдя из кабинета, где Перейра остался наедине с моей матерью, чтобы поговорить о нас обеих, я постаралась сосредоточиться на мысли, что с Рейной все в порядке, и это единственное, что должно было меня волновать. Меня не волновала пощечина, которой меня наградила мать, да так сильно, что я с трудом удержалась на ногах. Меня не волновало, что она кричала, что не хочет меня видеть, а потом, когда мы шли по улице, назвала меня шлюхой. Нет. Единственное, что меня по-настоящему ранило, — то, что мама не посмотрела на меня, когда остановила такси и пропустила Рейну вперед со словами: «Проходи, дочка».

* * *
Я осталась тихо стоять на улице Веласкес, а потом пошла в сторону перекрестка с улицей Алькала. Я повернула налево, пересекла бульвар Кастельяна, поднялась по улице Маркес де Рискаль, пока не дошла до Санта Энграсиа, и обогнула угол. На этот раз я повернула направо и пошла в сторону улицы Иглесиа. Только когда я оказалась на площади, начала понимать, что со мной происходит. Я чувствовала себя так, словно осуждена на вечные муки ада, а пройденный путь был дорогой в преисподнюю. Мои мысли путались, а сознание прояснилось, только когда я поняла, что стою у дома на Мартинес Кампос и звоню в знакомую дверь. Я не знала, как объясню свой приход, никакого подходящего повода придумать не смогла. Паулину, привыкшую к моей привязанности к дедушке, мой визит не удивил. Потом мне пришлось ответить на традиционные расспросы о состоянии здоровья членов моей семьи, включая няню. Я безуспешно искала оправдание своему приходу, но воображение отказывалось работать. В итоге в передней с нами столкнулся дядя Томас.

Он был единственным братом моей матери, который продолжал жить в этом доме и заботиться о больном отце. Томас пожертвовал своими планами, чтобы все время быть рядом с отцом. Дедушка пожелал, чтобы его забрали из госпиталя, — он хотел умереть в своей постели. Тогда же все его дети единогласно решили, что лучше будет заключить контракт с тремя сиделками, чтобы, они, попеременно меняясь, ухаживали за больным все двадцать четыре часа. Томас был доволен этим решением. С тех пор он был единственным сыном, который заботился об отце, и организовывал работу сиделок и каждый день вызывал врача. Томас совсем не думал о том, что заботы об отце отгородили его от внешнего мира, но, в отличие от Паулины, он вовсе не удивился, увидев меня, и радушно поздоровался. Ему достаточно было одного взгляда, чтобы догадаться, что мое появление в этом доме имеет причины гораздо более серьезные, чем просто интерес к дедушке.

Томас вел себя так, будто ничего не подозревает. Когда Паулина принесла мне бутылку кока-колы, которую я не просила, и ушла, оставив нас наедине в гостиной, он молча уставился на меня. Молчание продолжалось несколько минут, и я решила отбросить полдюжины вводных слов и просто произнесла его имя.

— Томас…

Он держал в руке рюмку с коньяком и ждал, непроницаемый и отстраненный, как всегда. Никогда мне не было так хорошо, его отец в свое время сказал мне, что я никому не могу довериться, кроме Томаса, если однажды мне придется продать тот камень, чтобы спасти свою жизнь. Магда любила Томаса, Мерседес всегда называла их имена вместе, когда говорила о детях Родриго. Я сделала небольшое усилие и вспомнила, что однажды у меня была возможность обратиться к нему, но я этого не сделала. Я снова напряглась и поняла, что у меня не осталось другого выбора, кроме как рассказать ему все — от первых симптомов болезни Рейны до той паники, которая охватила меня на кресле в кабинете Перейры и которая теперь мешала мне вернуться домой.

Я закончила говорить, а Томас откинулся назад на спинку кресла и не смотрел на меня, прикрывая рот рукой, чтобы скрыть улыбку.

— Не волнуйся, ты можешь оставаться здесь столько времени, сколько захочешь… И не бойся, ничего не случится. Никогда ничего не случается.

Когда я услышала эти слова, я почувствовала, что напряжение взорвалось внутри меня и куда-то ушло. Теперь я могла слышать дуновение ветерка, а мое тело расслабилось, будто из него выпустили воздух. Мой желудок успокоился, язык снова стал ощущать вкус, а слова обрели четкость. Я нашла для себя убежище.

— Ничего, кроме того, что меня убьет мама.

— Как же! Скоро она обо всем забудет.

— В том-то и дело, что нет, Томас. Серьезно, я уверена, что она не забудет. Ты ее не знаешь.

— Ты так думаешь? Я прожил с ней вместе… двадцать пять лет или около того.

— Но с тобой ничего подобного не случалось.

Тут улыбка Томаса стала еще шире, он даже не смог сдержать смеха, вызванного моими словами. Ему понадобилось время, чтобы прийти в себя и снова заговорить со мной уже другим тоном, серьезным и веселым одновременно.

— Посмотри на меня, Малена, и послушай. Я прожил на свете почти полвека, со мной происходили вещи намного худшие, и я научился двум вещам. Первое, и самое важное, — он наклонился вперед и взял меня за руки, — что никто не может вычеркнуть из твоей жизни то, что уже произошло. И второе, что бывают намного более страшные вещи. А здесь никто никого не убил, никто не покончил с собой, никто не умер от страданий, и никто не будет плакать. Через две недели максимум ты не вспомнишь об этом. Я тебе обещаю. А если так не случится, то жизнь на этой планете совсем мне не знакома. Подумай об этом, и ты поймешь, что я прав.

— Спасибо, Томас, — сказала я. Он легонько гладил мою руку. Я с чувством обхватила его ладонь и поднесла к своему лицу. — Большое спасибо, ты не знаешь…

— Я все знаю, сеньорита, — он поспешил перебить меня, как будто моя благодарность обидела его и, к моему удивлению, ему удалось рассмешить меня. — А теперь я сообщу Паулине, что ты остаешься на ужин, только не рассказывай ей ничего о том, что я тебе сказал. Я позвоню тебе домой. Поговорю с твоей матерью… — он секунду помедлил, как будто эта идея ему не нравилась, — или лучше я поговорю с твоим отцом. И скажу, что ты здесь. Не волнуйся.

Паулина ворчала, что ей не сообщили о моем приходе заранее, иначе привела бы себя в порядок к приходу гостей, но, несмотря на ворчание, она была прекрасна. Томас не стал пересказывать мне в деталях беседу с отцом. Он только солгал — я была уверена, что солгал, — чтобы успокоить меня, якобы папа сказал ему о том, что Рейна очень за меня волнуется. Томас пустился в разговоры с таким энтузиазмом, о котором я и не подозревала, и проговорил так весь ужин, как будто был очень счастлив быть со мной. Он говорил сам, не давая мне и слова вставить, может, он был рад тому, что теперь было покончено с его одиночеством. Я не могла удержаться от улыбки.

— Ты располагаешь к себе. Ты очень веселый, — сказала я, когда мы перешли к десерту, вдохновленная пиршеством, которое мне пожаловало провидение.

— Девочка, в будущем году мне исполняется пятьдесят лет. Ты хочешь, чтобы я плакал?

— Нееет! — промычала я. Мой рот был набит меренгами.

— Так-то. В любом случае ты во многом права, я действительно хочу тебе понравиться. Мне следует быть немного жестче, потому что, по правде говоря, так я хотя бы буду помнить, сколько мне лет, но… Так и быть, скажу тебе, я чувствую себя моложе моего возраста, как часто говорят в кино. У нас есть повод повеселиться.

Пока Паулина не появилась в столовой с бутылок на тележке и кислым выражением лица, я не верила в то, что мой дядя настоящий пьяница, но теперь увидела это собственными глазами.

— Посмотрим… — продолжил он, после того как налил себе еще коньяку. — Чего бы ты хотела выпить?

— Ты, правда, хочешь предложить мне выпить?

— Ты же видишь. Если ты отважишься…

Мне понадобилось три-четыре секунды, чтобы принять предложение и выбрать что-нибудь из тележки, но во время моей паузы в разговор вступила новая участница.

— Что? На дурные вещи она еще как отважится!

— Оставь девочку в покое, Паулина! — реакция Томаса была молниеносной. — Разве не видишь, что ей плохо? Не расстраивай ее еще сильнее, черт возьми.

— Ах, вот как! Ты на ее стороне, а твоя бедная сестра сгорает от стыда.

— Моя сестра не имеет к этому никакого отношения.

— Даже самого маленького? — насмешливо сказала Паулина.

— Ни большого, ни маленького, вообще никакого!

Голос дяди, когда он произносил последние слова, почти превратился в крик. Он ударил по столу кулаком совсем как дедушка. Его последняя фраза подействовала па Паулину, и она закрыла лицо руками.

— Конечно, — пробормотала она, ее глаза покраснели, — более или менее…

— Ты помнишь слова? — спросил Томас спокойным тоном, протягивая руку, чтобы обнять ее за талию примирительным жестом, стараясь найти выход из затруднительного положения, скрыв за шуткой то, что он говорил прежде, но его слова провоцировали еще сильнее: «Не судите, да не судимы будете».

Паулина села с нами, чтобы налить себе рюмочку анисовой водки, и я поняла, что это их ежедневный ритуал, потом она принесла Томасу газету, чтобы он прочитал, что будут показывать по телевизору ночью, потому что сама даже в очках не различала написанное такими маленькими буковками.

— Надо же! — воскликнул он, по-детски радуясь. — Гляди-ка, что сегодня будет! Brigadoon, это именно то, что тебе нужно, Малена. Очень хороший фильм, Паулина, тебе понравится.

— Я не хочу портить тебе ночь, Томас, — сказала я, — если тебе нужно заниматься чем-то другим…

— Как правило, я встречаюсь с друзьями, но мы всегда ходим в одно и то же место, так что потом я их догоню, после того как посмотрим кино. Я смотрел его, наверное, раз двадцать, но не упущу такой возможности и сегодня.

Томас наслаждался, как ребенок, фантастической историей о шотландской деревушке, и его энтузиазм передался мне, так что, когда мы прощались, он был немного пьян, а я совсем на ногах не держалась и совсем забыла, по какой причине оказалась в этом доме. Тем не менее, после того, как я вошла в комнату Магды, где меня устроила Паулина, я шагала осторожно, чтобы шумом не помешать дедушке. Мама не настаивала, чтобы я сопровождала ее во время ежедневных посещений дедушки, а Томас же приходил часто, не пускал меня, прикрываясь разными отговорками. «Ты не узнаешь его, — говорили мне. — Он не в себе, он потерял разум, будет лучше, если ты запомнишь его таким, каким он был прежде». «Сегодня был очень плохой день», — добавил дядя сегодня, но я открыла дверь очень тихо и вошла в комнату, потому что никогда бы не смогла пройти мимо и не посмотреть на дедушку.

В принципе меня немного беспокоило то, что я не послушалась совета дяди. Дедушка лежал на больничной кровати, изголовье которой, по случайности или по воле больного упиралось в стену прямо под портретом Родриго Жестокого.

Его тело выглядело бы безжизненным, если бы не пластиковые зеленоватые трубки, которые опутывали, казалось, даже сверлили, его лицо. Трубки доказывали, что человек, лежащий здесь, все еще жив. Боль, которую я ощутила, увидев деда в таком состоянии, окончательно отрезвила меня. Я глубоко вздохнула, представив мучения дедушки, которые были несовместимы с образом гордого всадника, каким он запомнился мне. Я спросила себя, хватило бы мне мужества, чтобы лежать так же, под трубками… Потом я успокоилась и постаралась собраться с духом.

Я медленно и тихо приблизилась к кровати и только теперь увидела сиделку в кресле около окна. Она читала книгу, подняла голову и кивнула. Было бы лучше, если бы она вышла и оставила меня наедине с дедом, но попросить об этом мне не хватило смелости. Я ограничилась лишь тем, что села к ней спиной. Я смотрела на дедушку, пока он спал, и каждый его вдох, длинный и тягостный, отзывался болью в моей груди, но тут же поняла, что не смогу подарить ему быструю смерть, не смогу убить его. Когда его сон показался мне более спокойным, я поднесла руку, чтобы дотронуться до его руки, не подозревая, что этого слабого движения будет достаточно, чтобы его разбудить. Дедушка открыл глаза всего на миг и очень быстро закрыл, я подумала, что он продолжает спать. Его голос был изнурен болезнью, он звучал тонко и легко, будто это был голос ребенка.

— Магда?

Я спрятала лицо в одеяле и начала плакать. Я плакала так, как никогда в жизни, как будто только теперь научилась по-настоящему плакать.

— Магда…

— Да, папа.

— Ты приехала?

— Да, папа. Я здесь.

Когда я снова подняла голову, то почувствовала себя увереннее и сильнее, как будто каждая моя слезинка дала моему телу энергию, в которой оно так сильно нуждалось.

Дедушка казался таким спокойным, что, казалось, он попросту умер. Потом я поднялась, пошла к двери и ступала настолько тихо, насколько это возможно. Вдруг я почувствовала чужие пальцы на плече и вынуждена была повернуться. Мое сердце готово было вырваться из груди, словно мячик, и скакать по полу и стенам как сумасшедшее. Я приготовилась к встрече с врагом лицом к лицу.

— Почему ты ему солгала?

Дедушка, пока еще живой, спал в своей постели. Со мной говорила его сиделка, о существовании которой я совсем позабыла.

— Почему ты ему солгала? — повторила она, но, не услышав ответа, продолжала говорить. — Ты выдала себя за его дочь, а ты его внучка. Разве не так? Томас мне сказал, что ты здесь и обязательно зайдешь проведать деда.

Я смотрела на нее и видела перед собой обычную женщину с простым лицом и обыкновенной фигурой — таких на свете десятки, тысячи, миллионы… Счастливое детство, скромный дом, полный веселых детей, нежная и любящая мать, работящий и ответственный отец, тонкие морщины и чистая речь. Я не ответила.

— Нельзя врать больным… — подытожила она и оставила меня в покое.

«Идите в задницу», — подумала я. «Идите в задницу» — вот что надо было сказать, но я не сделала этого. Я никогда не отваживалась говорить подобные слова. У меня не было привычки вести себя как сеньорита, так что образование, которое мне дали, оказалось сейчас без надобности.

* * *
Я пришла к выводу, что Томас был прав. Я должна была согласиться с ним, потому что мое душевное выздоровление удивительным образом совпало с чудесным исцелением Рейны. Ее болезнь, не обнаруженная по результатам более чем дюжины анализов, была забыта, на нее был повешен ярлык психосоматического недомогания, а все бумаги отправили в толстую папку, к которой больше никто никогда не обращался, потому что моя сестра навсегда избавилась от былых мучений. Мама ничего не заметила, и, верная себе, предпочитала ходить по дому как несчастное приведение. С выражением усталости на лице она проходила мимо и, не указывая прямо на меня, начинала говорить подчеркнуто вежливо, словно я была незнакомым человеком. Но меня это абсолютно не заботило. Отецжутко на меня злился, его реакция меня напугала гораздо больше, чем я могла представить.

— Я не мог себе представить, дочь моя, — закричал он, войдя в переднюю дома на Мартинес Кампос, — я не мог себе представить, что ты окажешься такой дурой, черт возьми. Я бы никогда не поверил в то, что ты такая глупая.

Паулина почти бегом бросилась на кухню. Но она вовсе не собиралась оставаться в неведении относительно новостей, связанных с нашей семьей. Я была абсолютно спокойна и стояла у дверей в передней, пытаясь вставить хоть бы слово в его тираду.

— Что? Теперь ты молчишь. Не так ли? А помнишь, как ты убеждала меня, что Рейна не сегодня-завтра умрет.

— Но папа, — ответила я наконец — я думала…

— Что ты можешь думать? Что птицы летают? Ты ни о чем не думала, черт возьми, Малена. Ты не знаешь, какую ночь мне устроила твоя мать, ты единственная не даешь мне жить спокойно, черт побери… Я сыт по горло женщинами, поймите же, наконец. Сыт по горло! — тут он повернулся к Томасу, который молча наблюдал эту сцену с чашкой в руке, пока не решил рассмеяться над последними словами моего отца. — А тебе не стоило бы смеяться, — продолжил отец свои причитания. — Каждый раз, как я тебя вижу, перед моими глазами стоит рать пустых бутылок. И всякий раз меня при виде тебя начинает трясти от раздражения и злобы.

Томас рассмеялся еще громче, но в конце концов и он успокоился и теперь просто улыбался. Мне очень хотелось примирить их.

— Рейна была больна, — вставила я.

— Рейна — глупая девица, истеричка, а ты — дура и не говори об этом больше! — снова закричал отец, но теперь его голос звучал не так твердо, как раньше. Потом он подошел ко мне, положил руку на плечо и сказал: — Собирайся, мы уходим.

— Уже? Вы даже не перекусите? — спросил Томас. В его голосе звучала плохо сыгранная уверенность.

Я хотела было согласиться, потому что думала, что наше пребывание действует на дядю благотворно, как праздник. Но папа не оставил мне выбора.

— Нет, я думаю, нам пора. Но если я увижу, что у твоей сестры такое лицо, как было накануне…

Томас мне больше ничего не сказал, абсолютно ничего я в первый раз оценила его независимость от предрассудков и спросила себя, может, за его живостью прячется большее, чем простое безразличие. Я никогда никого не осуждала и ожидала, что и ко мне отнесутся с пониманием. Когда я вернулась домой, сестра встретила меня очень тепло. Как только я переступила порог, она обняла меня, и мы вместе пошли в нашу комнату. Мы проговорили больше часа, и беседа была очень странной — почти все время солировала Рейна, мне оставалось лишь соглашаться или нет, больше она мне ничего не позволяла делать. Сестра ругала меня за то, что я не смогла избежать ситуации у врача, использовала все свое красноречие, чтобы убедить меня в том, что я была недостаточно ответственной за свои поступки. Раньше я не сомневалась в искренности и невинности Рейны, но теперь, ясно видя красные пятна на ее коже, я поняла, что она лукавит и прежнего доверия между нами больше быть не может. Через некоторое время я перестала улавливать смысл ее слов, в ушах звучал только ее голос, а в мозгу крутилась единственная мысль, какое-то предчувствие. Как-то проснувшись утром, я всем телом ощутила приближающуюся катастрофу. Слова и дела сестры отошли на второй план. Дедушка.

Мне не давали покоя мысли о дедушке. Нужно было признаться в том, что меня так мучает. Я любила деда и знала, что он очень болен, но до недавнего времени я себе в этом не признавалась, не осознавала, что он может умереть, что он точно умрет. Все это я понимала, когда увидела деда, превратившегося в развалину. Его смерть стала теперь чем-то несомненным, неотвратимым, как в прошлом смерть диктатора, которую мы ждали, тогда мы две недели ждали его смерти. Теперь же все было иначе. Приближающуюся смерть деда я воспринимала очень тяжело, ведь я любила его, в нем было что-то таинственное, нас связывал его подарок. Я любила его просто как человека. Любила деда, любила его молчание, его движения, любила его увлечения, его потворство беглой монахине, его влечение к простолюдинке. И он об этом знал, знал все. Именно поэтому маму не смущал мой интерес к дедушке, и, когда я о нем расспрашивала, она старательно отвечала на все вопросы. Дистанция, которая пролегла между нами, в эти моменты стиралась, смерть нас объединяла.

Я не ходила к дедушке, потому что не могла видеть его умирающим, не хотела, чтобы он умер. Когда его дети приходили навестить умирающего, мне это казалось безобразным спектаклем, как будто они приходили понаблюдать за его угасанием. Родственники приходили к нему пару раз в неделю. Однажды я пришла к дедушке, хотела узнать, смогу ли с ним поговорить, услышит ли он меня, но он больше не приходил в сознание…

Как-то вечером в нашем доме зазвонил телефон. Мама сняла трубку, было пол-одиннадцатого. Я вышла в коридор, увидела мамино выражение лица и все поняла, а потом услышала, как родители начали собираться. Я пошла на кухню, сняла трубку и набрала номер, самый длинный из всех, которые мне приходилось набирать. Подождала, пока нас соединят, мысленно попросила прощения у дедушки за то, что его смерть служит поводом для такого долгожданного для меня разговора. Наконец Фернандо сказал: «Алло».

— Дедушка умирает, — сказала я. — Врач сообщил, что ему осталось жить не более сорока восьми часов.

— Я знаю об этом. Нам тоже позвонили. Папа собирает чемодан.

— А ты приедешь?

— Я очень хочу приехать, Индианка. Клянусь тебе, я тоже приеду.

* * *
Фернандо провел в Мадриде три дня, но у нас не нашлось свободного времени, чтобы поговорить, потому что все было расписано по часам. Время пробежало быстро, но его приезд компенсировал для меня отсутствие Магды, которую я ждала с самого дня погребения, — мне так и не удалось увидеть ее на церемонии. Все эти дни рядом с нами были какие-то совершенно незнакомые люди, которые тоже пришли оплакать смерть дедушки, а еще узнать, что написано в завещании. Оказалось, что не все из них в нем упомянуты, и скорбящие разделились на два лагеря: победителей и побежденных, последние плакали горше. Вот тут-то и начались наши проблемы с Фернандо. В течение всех трех дней мы не могли найти себе места, чтобы побыть наедине. Мы ходили по коридорам дома на Мартинес Кампос так тихо, что никто из взрослых нас не заметил. А взрослые с калькуляторами в руках сновали то и дело туда-сюда. Пару раз нам все-таки удалось на кухне выпить кофе, но повсюду нас окружали посторонние, поющие псалмы.

Все в доме бегали, суетились и подсчитывали стоимость дома и всего имущества, имея при этом самое невинное выражение лица. Периодически в подсчеты вмешивался Томас, он сорвал до хрипоты голос, пытаясь растолковать наследникам реальную стоимость вещей. Наследники Алькантара из Мадрида хотели оставить имущество деда себе, компенсировав детям Теофилы деньгами его стоимость, им казалось, что дети Теофилы и так получат несметные богатства, но те были не согласны на такое положение вещей, они тоже хотели получить часть дедова имущества. Члены семьи Алькантара из Альмансильи, за исключением Порфирио и Мигеля, которые сохраняли нейтралитет, хотели получить Индейскую усадьбу.

Я знала об этом от Фернандо, который вместе со мной тихо сидел на диване в комнате бабушки и нежно гладил меня по спине. Дедушка все еще лежал в своей кровати. Отец Фернандо и моя мать должны были быть там, около него, чтобы изобразить для других кажущуюся мне декоративной скорбь. Я, знавшая этот дом как свои пять пальцев, нашла безопасный уголок, где мы с Фернандо могли побыть наедине. Это была маленькая комнатка на первом этаже, мы слышали, как где-то рядом кто-то плачет, слышали чьи-то бесконечные разговоры, но зато нас никто не видел. Нам удалось быстро раздеться, а через некоторое время так же быстро и тихо одеться. Я снова почувствовала себя в облаке табачного запаха, который распространялся по моим жилам все быстрее и быстрее.

— Знаешь, Малена? — сказал потом Фернандо. — Я благодарен судьбе. Я ведь всю жизнь ждал этого момента, а теперь не хочу, чтобы мой отец унаследовал этот дом, потому что тогда ты уедешь в Альмансилью и я не смогу видеть тебя. Ты совсем не изменилась, Индианка. Я думал о тебе все время.

Его слова должны были встревожить меня, но этого не случилось. И не только из-за того, что он заявил мне, что любит меня, но потому, не знаю, хорошо это или плохо, что я была членом семьи мадридских Алькантара, а потому не могла представить себе, чтобы Теофила заняла место бабушки за столом. Мой мозг отказывался даже думать об этом. Возможно, я не сразу уловила смысл слов Фернандо из-за акцента, который я так любила, мне было легче и приятнее слышать его голос, а не то, что им говорится. Но потом я увидела красное, разгоряченное лицо моей матери, после того как она с кем-то поругалась, и поняла, что Фернандо был прав: имущество должно было быть разделено. Дом на улице Мартинес Кампос — для одних, а Индейская усадьба — для других. И примирения между ними быть не могло.

Мадридские адвокаты сообщали, что дело будет проиграно, а адвокаты из Касереса гарантировали, что выиграно, потому что моя бабушка, которая хотела, чтобы у ее детей была достойная жизнь, несколько лет назад заключила договор со своим мужем. Возмещение ущерба добивались теперь те, кто оспаривали завещание, основной пункт тяжбы состоял в том, что эта бумага формально не означала раздел имущества. Дело в том, что каждый супруг имел право на половину наследства — одна отцу, другая — матери. Между тем детям Теофилы отходила лишь часть из дедушкиной собственности. Это было несправедливо, так что некоторые из мадридских Алькантара, например, Томас, который представлял также и интересы Магды, и Мигель призвали закрепить имущество ответчиков. Другие же, в том числе тетя Мариви и моя родная мать, пытались умерить безмерную жадность наших родственников, которая появилась после того, как нами была утрачена Индейская усадьба. Все говорили о том, что не следует наказывать детей за грехи их родителей. В итоге, когда мы собрали чемоданы, все знали, что это лето, скорее всего, должно стать последним общим летом, но никто не собирался по этому поводу долго страдать.

Я считала себя очень взрослой. Я рассуждала только о том, что может быть полезно лично мне. Я понимала, что нашим разделившимся семьям будет сложно возобновить прошлые отношения, они теперь никак не могли быть такими гармоничными, как раньше, но я думала только о своих собственных интересах. Мне казалось, что судьба нарочно распорядилась так, чтобы мы могли видеться с Фернандо, который должен был теперь приезжать в Испанию каждое лето. В августе мне исполнилось семнадцать — поворотный возраст для любого человека — порог совершеннолетия, а в октябре я начала учиться в университете. Я никому не говорила о том, что решила выбрать своей специализацией Германию. Я очень много работала, чтобы иметь возможность там учиться. Я прошла конкурсный отбор с очень высокой оценкой — 8,8, и, даже если бы родители не захотели поддержать меня в моем выборе и не оплатили бы поездку, я могла бы рассчитывать на стипендию. Первые три года учебы были общими для всех, в дальнейшем на четвертом году обучения я могла выбрать германистику.

Я не могла представить свое будущее без Фернандо, даже такое предположение казалось мне нелепым. Но если бы я была внимательнее, если бы задумывалась над его поведением и обращала внимание на мелочи, то смогла бы правильно оценить ситуацию. Теперь я понимаю: тем летом многое указывало на то, что скоро я услышу слова: «Все, конец».

Мариана днем позвонила мне и сообщила, что меня не внесут в список студентов, пока я не предоставлю все необходимые документы и оригинал аттестата. Я до сих пор сдала только ксерокопию. Положение было серьезным, и мне ничего не оставалось, как поехать в Мадрид. Я не придавала большого значения этой поездке: она должна была продлиться всего сутки. Но мне пришлось задержаться еще на ночь, потому что потребовалось побывать на факультете дважды, а не один раз, как я надеялась. Все утро я простояла на остановке, ожидая автобус. А потом все изменилось, всего за три дня мир перевернулся.

* * *
Я не была готова к перемене, которая произошла с Фернандо. Я была готова ко всякому, но только не к этому. Мы постоянно ссорились, я не могла понять, что происходит. Я пыталась объяснить его поведение сотней причин, но так и не успокоилась. Он почти перестал со мной разговаривать, больше не улыбался мне, я слышала от него какие-то общие фразы из одних и тех же десяти-двенадцати слов. Мы проводили вечера, сидя за столом на террасе, но не болтали о пустяках, не смеялись, не обнимались, пока кто-нибудь из наших знакомых не подходил к нам и не начинал общий разговор. Тогда мы обсуждали, как правило, темы, далекие от сферы наших интересов, а временами и просто абсурдные, как например, нашествие красного паука, который вызвал падение урожая на всех полях. Сушильня «Росарио», где мы попрощались на рассвете, должна была сохранить память о лучших временах, которые мы здесь пережили. Это место навсегда сохранит память о мгновениях нашей любви, особенно теперь, когда все так изменилось: наша постель из засушенного табака стала холодной и жесткой как камень, а глаза Фернандо — холодными и пустыми. Казалось, он боялся попасть в ловушку из-за своих желаний и теперь, утолив страсть, торопился со мной расстаться, не пытаясь оставить мне даже надежду на любовь.

Ужасно хотелось узнать, почему так происходит. Может, Фернандо устал от меня или влюбился в другую, или плохо себя чувствует, или в его доме постоянные скандалы. Может быть, он сошелся с кем-то еще или хочет больше времени проводить со своим мотоциклом. А может, с его другом случилось что-то ужасное, он попал в безвыходное положение, может, задумал что-то поменять в своей учебе, а теперь боится сказать об этом отцу. Может, я чем-то обидела его, может быть, ему рассказали что-то нехорошее обо мне?.. Может быть, он злится на меня? Я задавала Фернандо все эти вопросы, чтобы выяснить, что с ним происходит. Но всякий раз он твердил одно: «Нет, нет, нет, со мной все в порядке». Я не отваживалась спросить его о том, что, возможно, дело в его сексуальной ориентации, может быть, он гомосексуалист? А может быть, подался в террористы? Но как только я начинала думать об этих ужасных вещах, мне на глаза наворачивались слезы, то, как он смотрел на меня, как говорил, — все это огорчало меня. Фернандо переменился, стал совсем другим, он был постоянно погружен в свои мысли, складывалось впечатление, что он где-то очень далеко, иной раз казалось, что он не понимает меня, что говорит на каком-то другом языке, которого я не знаю. Он перестал шутить, но при этом заявлял, что ничего не происходит. Неожиданно ночью я услышала слова, сказанные чужим, незнакомым мне голосом, которые я сначала не до конца поняла.

— Прощай, Малена.

По инерции я сделала несколько шагов, потом повернулась и сказала те же слова, что говорила каждый раз при расставании.

— До завтра.

Потом повернулась и пошла к выходу. Я уже было взялась пальцами за ручку железной двери, как он медленно проговорил, я помню каждое слово, этот наш последний разговор я никогда не смогу забыть, потому что его слова врезались в мою память.

— Не думаю, что мы увидимся завтра.

Я остановилась и медленно начала соображать, что следует на это ответить. Потом я спросила очень тихо:

— Почему?

Меня переполняли дурные предчувствия, я была в ужасе от того, что мои подозрения могут осуществиться.

— Не думаю, что нам стоит видеться.

— Почему?

— Потому что не надо.

— Я ничего не понимаю.

Он пожал плечами, и только теперь я поняла, что меня так испугало в выражении его глаз накануне, когда он поставил мотоцикл перед входом в дом.

— Посмотри на меня, Фернандо. Посмотри на меня, пожалуйста, Фернандо… Посмотри на меня!

Наконец он резко поднял голову, будто захотел покончить со мной, а потом спросил неприятным визгливым голосом.

— Что?

— Почему мы не увидимся больше?

Последовавшая за моим вопросом пауза была очень длинной. Он достал сигару из кармана и зажег ее. Она уже наполовину сгорела, когда он зажал ее губами. Фернандо сделал затяжку, посмотрел на меня и сказал какую-то непонятную фразу.

— Не говори со мной по-немецки, Фернандо. Ты знаешь, что я тебя не понимаю.

— Послушай, Индианка, — теперь его голос звучал болезненно, он дрожал от напряжения или от страха. — Все женщины разные. Существуют женщины для удовольствия и женщины для любви, и я… Ладно, скажем так, меня ничто в тебе не интересует, ты ничего не можешь мне дать, так что…

Он будто не замечал, что мне было трудно дышать, я задыхалась от рвавшегося наружу рыдания, это, видимо, не произвело на него впечатления.

— Это было сказано не по-немецки. Не так ли? — добавил Фернандо, подходя к своему мотоциклу, пока я стояла как вкопанная. Он завел мотор, перекинул ногу через седло, как делал это тысячу раз в это же самое время, на этом же месте. — Конечно, не по-немецки. Я сказал что думал. Мне жаль. Прощай, Малена.

Я не сказала Фернандо «прощай». Я вообще не могла говорить, мои ноги словно приросли к земле. Я глядела ему вслед, видела, как он медленно удаляется от меня. Я не знаю, как мне это удалось, но я пошла. Я нашла в себе силы идти.

* * *
Я вошла в дом, медленно поднялась по лестнице, медленно открыла дверь в ванную, но, не почистив зубы, вышла, упала на постель и сразу уснула как убитая и проспала всю ночь.

Утром, как проснулась, я не вспоминала о том, что Фернандо бросил меня. Помню, как открыла глаза и посмотрела налево, туда, где висели часы. Было без четверти десять, постель Рейны была пуста. Наконец, я встала, открыла окно и поняла, что будет очень хороший, прекрасный, ослепительный августовский день.

Только теперь я вспомнила о том, что произошло накануне, подняла руки и ощупала себя. Мне следовало немедленно отправиться к Фернандо. Я почувствовала, что кровь быстрее побежала по жилам, а щеки вспыхнули. Тут я услышала, что к моей комнате подходит мама. Не стоило так долго спать. Мама позвала меня завтракать и сказала, что взрослой девушке не стоит залеживаться в кровати. Я думала так же. Я должна была привести себя в порядок, спуститься вниз и не показать остальным, что произошло. Никто не должен был ничего заметить, все должно было идти по-старому. Я попросила у мамы прощения за свой долгий сон и сказала, что через пятнадцать минут спущусь.

Спустя несколько минут я уже пила кофе с молоком. Я постоянно думала о произошедшем вчера, все это казалось не более чем сном, оно не могло было быть правдой. Фернандо не имел права расстаться со мной так — его слова были невероятно жестокими, невероятно искусственными, невероятно злыми, несправедливыми и обидными. Я не могла даже представить, что он способен сказать подобное. Я не заслуживала такого отношения. И он не имел права говорить так, потому что я действительно любила его, он не имел права так легко растоптать мою любовь. Ничто не могло толкнуть Фернандо на подобный шаг. Я нисколько не изменилась с тех пор, как мы с ним познакомились. Я была такой же, как прежде. Должно было быть другое объяснение его поступку, более серьезное, скрытое. Наверное, нашлось нечто важнее наших чувств, что заставило его отказаться от меня. Теперь мне оставалось только плакать, а на это занятие времени было достаточно, ведь впереди у меня была вся жизнь. Когда я позвонила в дверь Фернандо, я была убеждена, что произошла ошибка, глупое недоразумение, о котором в будущем мне, может быть, не доведется вспомнить. Я стояла под дверью и жала на кнопку звонка, но только после третьего звонка послышались шаги, и я подумала, что, возможно, для меня еще не все потеряно.

Мать Фернандо высунула голову из-за двери, не желая, видимо, показывать мне то, что было за ее спиной.

— Добрый день, я бы хотела увидеть вашего сына.

Она ответила мне глупой улыбкой, потом сделала жест правой рукой, мол, она ничего не понимает и просит меня ее за это извинить.

— Вы меня прекрасно поняли. Пожалуйста, скажите своему сыну Фернандо, чтобы спустился. Мне необходимо с ним поговорить.

Женщина продолжала ломать комедию, делая странные движения руками, будто она меня совершенно не понимает. В третий раз, понимая, что выгляжу смешно, я повторила все те же слова по-английски. Тут она попросту закрыла дверь.

Я снова нажала на кнопку звонка. Но теперь никто не открыл, и самого звонка больше не было слышно, видимо, кто-то внутри отключил его. Я была в бешенстве, мне ничего не оставалось, как медленно спуститься по лестнице и выйти на улицу. Я ходила взад-вперед под дверью.

Я понимала, что не могу ни о чем просить их. Я посмотрела на окна второго этажа и смогла различить за оконными стеклами человеческие силуэты. Тогда я просто начала кричать, во всю напрягая голосовые связки.

— Фернандо, выходи! Я должна с тобой поговорить!

Все окна на втором этаже сразу же закрылись, кто-то проходил мимо, но мне нечего было стыдиться, теперь я знала, что меня слышат в доме, что мой кузен слышит меня, поэтому я продолжала орать.

— Фернандо, выходи! Я жду тебя!

Две женщины с бидонами молока в руках остановились и стали наблюдать за происходящей сценой. Они стали выяснять, почему я кричу и кого хочу видеть. А меня даже вдохновило то, что я стала главным действующим лицом этого спектакля. Я взяла маленький камешек и бросила в стену дома Теофилы, не стараясь попасть куда-то конкретно. Я напряженно вглядывалась в окна, пытаясь увидеть Фернандо через стекло.

Постепенно количество зевак увеличивалось, я слышала их голоса, пару раз прозвучало даже мое имя. Через некоторое время его мать вышла на улицу. Вокруг меня стояли друзья Фернандо и многие его знакомые, почти вся деревня собралась наблюдать за моим позором. Вся эта сцена могла испортить репутацию дома Теофилы. Но меня это не волновало. Мало-помалу до меня стало доходить, что никому я не нужна, что все мы друг другу чужие, и то, что было между нами, ложь. Я напрягала свой голос и продолжала кричать и бросать камни в стену. Ничто не могло сдвинуть меня с места, я не чувствовала ног, пыталась повернуться и уйти, но потом разворачивалась и возвращалась обратно. Я не могла представить, сколько времени здесь провела.

Потом я уселась под окном, обняв ноги руками и уткнувшись лицом в колени, а моя аудитория постепенно начала расходиться. Вдруг раздался голос, разрушивший иллюзию спокойствия.

— Как жаль, что здесь нет твоей бабки! Вот уж кто бы полюбовался, как ты стоишь под окнами моего дома и воешь как собака!

Я открыла глаза и сощурилась от слепившего яркого света. Я смогла различить перед собой фигуру Теофилы, которая стояла напротив меня в самом центре улицы, я разглядела хорошо ее щиколотки, обтянутые нейлоном.

— Я не такая, как моя бабушка, — ответила я. — Я другая, так что не думаю, что вы сможете выгнать меня отсюда, говоря разные глупости.

Мои слова заставили Теофилу задуматься, хотя она продолжала враждебно смотреть на меня, но замолчала. Она ничего не сказала, когда я поднялась и подошла к ней. Я стояла перед Теофилой, смотрела ей в глаза, потом повторила то, что говорила раньше.

— Я не такая, как они, — сказала ей я. — Я была любимой внучкой своего дедушки. Спросите кого угодно, все это знают… Он дал мне изумруд Родриго, этот камень все ищут как ненормальные! а он у меня! Дедушка дал его мне, а теперь он не мой, я подарила его Фернандо в прошлом году.

— Я знаю об этом, — Теофила медленно покачала головой, я не поняла, то ли она мне сочувствует, то ли злится на меня. — Он мне рассказал. Я ему сразу же дала пощечину, он не рассказал тебе об этом?

— Вы его ударили? — спросила я, и она кивнула. — Но почему?

— Чтобы знал! — выкрикнула она с иронией, которую я не могла понять. — Почему? За то, что решил поиздеваться над внучкой своего деда! Какая мерзость, детка… Но чего ты хочешь?

— Он меня бросил, — сказала я, вытирая слезы, которые катились из моих глаз.

Она ничего не сказала, подняла мое лицо за подбородок и посмотрела мне в глаза, поэтому я решила, что могу говорить дальше.

— Пойдите в дом и скажите ему, чтобы он вышел, пожалуйста, я хочу только поговорить с ним. Это ненадолго. Мне нужно только поговорить, правда, он должен мне кое-что объяснить. Скажите ему, чтобы он вышел, чтобы мне не нужно было больше стоять здесь и кричать. Мне необходимо увидеть его, правда, всего на пять минут, мне этого хватит, пожалуйста, прошу вас, пожалуйста, пойдите и скажите, чтобы он вышел.

— Он не выйдет, Малена, — ответила она мне после секундного молчания, глядя на меня с сочувствием. — Даже если я попрошу его, он не выйдет. И знаешь почему? Потому что мой внук таков, каков он есть, он не выйдет, чтобы поговорить с тобой. Он не хочет видеть тебя. Мужчины все такие, что здесь, что там. Они такими были, такими и останутся.

Я посмотрела на нее и поняла: она говорит то, что думает, она говорит правду, и меня это успокоило.

— Посмотри на меня. Я тоже была молодой, была такой же, как ты. Все было точно так же, вспомни о своем дедушке. О чем он думал? Он разрывался между твоей бабушкой и мной. Ты меня слышишь? Две лучше, чем одна, вот, что он думал, когда ездил в Мадрид и обратно. А теперь ты сидишь здесь и плачешь. Почему, зачем? Нет, девочка, так не стоит поступать, по этому пути идти не следует ни в коем случае, это тебе говорю я. Ты не веришь мне. Тогда вспомни свою тетю Мариви, которая вышла замуж в двадцать один год за пятидесятилетнего посла, или возьми мою дочь Лалу, которая начинала пить таблетки при каждом дурном известии, но ей это не помогло. Эти две… — тут Теофила, наконец, сделала паузу, потому что глаза у нее были чувствительными, и она не могла долго смотреть на меня при ярком свете. — Ясно, почему следует быть сильной.

Она взяла свои пакеты и пошла в дом.

— Скажите Фернандо, чтобы вышел, пожалуйста.

Теофила кивнула головой в ответ на мои последние слова и открыла дверь ключом, чтобы тут же закрыть ее за собой, не взглянув на меня. Я вернулась на свое место и села. Я ждала, ждала очень долго, пока солнце медленно передвигалось над моей головой. Асфальт плавился от жары. Я ждала, пока кто-нибудь из этого дома сжалится надо мной и выйдет, чтобы забрать меня.

Когда я села в машину, рядом с отцом, я повернула голову в последний раз в надежде, что Фернандо вернется ко мне в последний момент, как это часто бывает в кино, но никто даже не выглянул из окна.

* * *
Моей бабушке Соледад было шестьдесят восемь лет, но она все еще оставалась подтянутой, энергичной женщиной, какой и полагается быть директору оркестра, с которым десять лет назад мы с Рейной ездили в Пасео де Кочес по воскресным утрам. Ее кости ныли от напряжения, а душу вымотали бесконечные концертные объявления, которые она делала перед исполнением очередного номера, тем более что каждый раз она это делала так, будто сообщала о пришествии Судного дня.

Бабушка несколько располнела и ссутулилась по сравнению с тем, какой я видела ее в последний раз весной, но, несмотря на это, выглядела замечательно, потому что недавно вернулась с отдыха на берегу моря. Каждый год в конце июня она ездила в Нерху, где у моей тети Соль был дом. Там она проводила больше месяца в полном одиночестве, а потом возвращалась в Мадрид, после чего наставал черед отдыхать ее дочери, которая оставляла мать заботам мужа, собаки и детей и отправлялась со своими друзьями в отпуск. Бабушка всегда говорила, что ей нравится город в августе, когда он кажется таким пустынным, будто все вымерли из-за эпидемии чумы. Она говорила, что никуда отсюда никогда не уедет, но мы знали, что, несмотря на свое признание Мадриду в любви, бабушка знала сотни европейских географических названий и могла объяснить их происхождение, о которых только она одна и знала, а еще ей нравилось одиночество.

В этот раз мы неожиданно к ней нагрянули, но все же бабушка приняла нас с искренней радостью, потому что, с тех пор как она вышла на пенсию три года назад, мы никак не могли найти времени навестить ее. Бабушка была рада нам, потому что понимала, как быстро и неумолимо приближается ее старость. Но я должна признать, что годы не испортили ни ее внешности, ни характера. Помню, она всегда быстро ходила, поправляя на ходу прическу, и постоянно курила. Иногда брала в руки томик Коссио «Бой быков». Эту книгу бабушка начала читать, когда была еще подростком, преданным Хуану Бельмонте, и собиралась закончить ее читать перед смертью. Она никогда не забывала нас покормить, а также выполняла все обязанности взрослых. В доме бабушки Соледад мы, будучи детьми, могли бегать, кричать, плакать, драться, разбить вазу или просто болтать, и нам ничего за это не было за исключением тех случаев, когда кто-то с жалобным плачем хватался за ее подол, но это было единственное, чего она не переносила. А если кто-то из ее детей или друзей и гостей хотел нагнать на нас страху, рассказав страшную историю, или просто пощекотать нам нервы, по секрету поведав, например, что наши родители вовсе нам не родители, а просто добрые люди, которые забрали нас из цыганского табора, то бабушка очень сильно злилась.

Однажды вечером бабушка выгнала из дома друга ее сына Мануэля, который специально положил мою конфету так, что я не могла ее достать, только для того чтобы увидеть мои слезы. «Да, я не люблю мужчин», — сказала тогда бабушка, ее лицо пылало от негодования, а кулаки были с силой сжаты. Потом она добавила, что больше всего презирает в людях, когда они издеваются над беззащитными детьми. И пока я размышляла о смысле глагола «презирать», друг моего дяди сказал, что немного припозднился, открыл дверь и ушел, не дожидаясь ответа.

12 августа 1977 года я весь день корпела над домашним заданием, когда услышала за дверью обрывки разговора отца с бабушкой. Она сидела у окна и курила сигарету, иногда закашливалась. Я расслышала, что бабушка была у врача, и ей поставили диагноз — эмфизема легких. Я улыбнулась, видя, что даже в таких обстоятельствах бабушка не теряет присутствия духа и продолжает курить. Потом я услышала, как папа рассказал бабушке о том, что меня посадили под замок до конца каникул, потому что я устроила скандал, — почти шесть часов сидела на улице около чужого дома, плакала, кричала и бросала камни в стену, хотя, конечно, мое поведение вполне объясняется особенностями подросткового возраста.

Потом мы с бабушкой Соледад остались наедине. Чувствовалось, она очень уважительно отнеслась к мотивам моего поведения, единственная из всех родных. Бабушка вела меня в комнату для гостей. В этой комнате не было ничего необычного, кроме старинного пола и огромного количества света. Бабушка оставила меня там, чтобы я смогла разобрать свои чемоданы. Я растянулась на кровати и решила не выходить из комнаты до завтрашнего утра. На следующее утро я встретилась с бабушкой на кухне, она улыбнулась мне и спросила, что бы я хотела съесть.

— Тебе следует хорошо питаться, — сказала она. — Масло, хлеб с отрубями, шоколад, жареная картошка… Поешь. Нет другого средства, которое могло бы так же утешать нас, как еда.

Я последовала ее совету и принялась быстро есть — и уже через полчаса почувствовала себя намного лучше. Бабушка села напротив меня и, казалось, была очень довольна моим аппетитом, особенно когда я протянула руки к блюду с фруктами. Такого прекрасного завтрака у меня не было уже много лет. Позже, не слушая возражений о том, что мои челюсти устали жевать, бабушка налила мне кофе с молоком и положила передо мной на тарелку пару круассанов. Сама же достала из кармана пакет с черным табаком и зажгла папиросу кухонными спичками.

— Ты же не будешь требовать, чтобы я не курила, правда?

— Нет, — ответила я. — Мне было бы очень стыдно.

— Это очень хорошо, — смеясь, сказала она. — Если запрещать курить тебе неловко, это говорит о том, что стыда у тебя сверх меры, как говорит твоя мать.

Потом бабушка села за камилью, чтобы почитать газету, — привычка, о которой она никогда не забывала. Бабушка выписывала все основные газеты Мадрида и проводила примерно два часа, просматривая их одну за другой, всегда следуя одному и тому же распорядку: вначале она искала новости дня и, если находила, сличала информацию в разных изданиях; когда находились серьезные расхождения, то читала вначале все редакционные статьи, если же на первых страницах стояли разные даты выхода, то просматривала газеты в хронологическом порядке, согласно дате выпуска, следуя разделам: «Национальные новости», «Международные новости», «Мадрид», «Культура» и «Происшествия». Последний раздел в некоторых изданиях был посвящен событиям светской жизни. И хотя ни с кем из героев описываемых происшествий знакома она не была, всегда читала колонку «Мнение», всегда что-то бормотала сквозь зубы, составляя собственное мнение о прочитанном.

— Зачем, спрашивается, я трачу столько денег на всю эту бумагу? — спросила она меня однажды, с космической скоростью перелистывая страницы. — Чтобы составить мнение, конечно.

В те августовские дни, пока я жила с бабушкой, она приучила меня читать прессу. Каждое утро я садилась рядом с бабушкой и молча ждала, пока она найдет новые интригующие факты. Я уже переняла ее образ жизни, когда через пару дней после моего приезда зазвонил телефон. Рейна из Альмансильи сообщила мне, что Фернандо собрался вернуться в Германию.

— Вчера утром он уехал в Мадрид один. Вылет — в шесть вечера, но его семья осталась здесь. Я услышала обо всем этом в деревне, только что…

Земля ушла у меня из-под ног. Я прислонилась спиной к стене, закрыла глаза и сказала себе, что ничего не изменилось, я была словно парализована, не могла пошевелить ни одним мускулом. Потом я с силой и злостью бросила трубку на рычаг. Хотя мои веки были закрыты, я ощутила присутствие бабушки, которая тихо подошла и молча встала рядом со мной.

— Я знаю, что ты не понимаешь, — пробормотала я, пытаясь объяснить. — Папа тоже не понял, он сказал мне, чтобы я не была дурой, которая решила, что жизнь закончилась. Он сказал, что нужно жить дальше, что я смогу влюбиться еще в дюжину достойных мужчин, но все-таки…

Бабушка перебила меня и обняла. Она словно укачивала меня, как никогда не делала, когда я была ребенком.

— Нет, девочка, нет, — пробормотала она сквозь зубы через мгновение. — Я тебе этого никогда не скажу. Хотя могла бы…

* * *
В течение всей следующей недели я не могла выбросить слова бабушки из головы и до дыр затерла старую пластинку с записью «Sabor a mi», которую бабушка с ангельским снисхождением разрешила мне брать, когда захочу. Она сказала, что мой отец не имеет никакого понятия о таких вещах. Не желая показывать своих слез, бабушка старалась не смотреть мне в глаза, отпустила меня, а сама ушла на балкон. Она давно поняла, что должна самостоятельно справиться с чувствами. Теперь, чтобы отвлечься, я начала наблюдать за бабушкой, так же как и она за мной, но у меня не получалось полностью разобраться в ней, ведь я так мало ее знала.

Она никогда о себе ничего не рассказывала, да и отец мало говорил о своих родителях. Что касается моей бабушки, то я знала лишь то, что ее отец был судьей, у нее было три сына, и до тех пор, пока ей не исполнилось шестьдесят пять лет и она не ушла на пенсию, бабушка работала на кафедре истории Института среднего образования. О ее муже мне было известно, что он родился в Мадриде и умер во время войны, но я никогда не пыталась узнать, как он умер — погиб ли на фронте или во время бомбардировки, может быть, он был арестован или попал в плен и умер там. Мне это было неизвестно. Одним словом, я знала только, что дедушка Хайме умер во время войны, я подозревала, что его смерть произошла во время побега из плена, но все же доподлинно мне об этом ничего не было известно. Я не сомневалась в том, что он умер не своей смертью… Папа никогда дома не говорил о родителях и видел своих родных намного реже, чем родственников своей жены, моей матери. Он жил в одном мире, а его братья в — другом.

Насколько я знаю, тетя Сол, с самого рождения хотела стать актрисой, а потому, как только появилась возможность, стала работать в театре, выполняя обязанности администратора, продюсера, портнихи, редактора текстов, директора сцены, суфлера и неизвестно еще кого. В ее семье было трое мужчин: два сына и муж. Разница в возрасте у сыновей составляла два года, отцы у них были разные. Моя мать очень уважительно относилась к тете Соль, потому что считала ее самой красивой и элегантной женщиной. Но я ее знала плохо, так плохо, как и дядю Мануэля, загадочного человека, сына которого, бывшего на десять лет старше меня, я никогда не узнавала на улице. Когда мы были маленькими, папа иногда привозил нас к бабушке, но там, в отличие от дома на Мартинес Кампос, мы редко встречались с нашими двоюродными братьями и сестрами, возможно, потому что никогда не отмечали там Рождество. Таким образом, наше знакомство с кузенами по отцовской линии было шапочным, и вместо того чтобы пойти навестить бабушку на улицу Коваррубиас, мы встречались с ней в Эль Ретиро или в каком-либо другом ресторане, где не было никакой возможности пообщаться с ее детьми. Моя мать никогда не ездила с нами, а отец сам решал, о чем во время таких встреч разговаривать. В результате все сводилось к обсуждению наших школьных успехов, оценок, климата, состояния дорог, цен на продукты, курса доллара и тому подобного. Иногда во время таких встреч мне казалось, что бабушка была обузой для папы и что она стыдится его. Но я была уверена, что они любят друг друга, что папа любит своих родных, хотя и встречается с ними так редко, пряча свою любовь, которую он по собственной воле от всех скрывал, от жены и дочерей, возможно, в силу какой-то неизвестной мне необходимости.

Я искала хоть какую-нибудь нить, какую-нибудь деталь, которая поможет мне разобраться в странных словах бабушки: «Хотя могла бы». Как-то однажды вечером бабушка попросила меня закрыть балкон в своей комнате, потому что, по ее словам, воздух изменился, начиналась гроза — настоящая летняя гроза. В тот день я впервые по-новому взглянула на ее комнату, комнату, которую видела сотни раз.

Юная девушка в белой тунике сидела на колонне, капитель которой проглядывала между складками одежды. Она наклонила голову немного вперед, лицо было скрыто в каштановых локонах, на голове — фригийский колпак красного цвета. Она улыбалась и губами и глазами, горевшими невероятным блеском, почти лихорадочным, эти глаза были изображены с удивительным мастерством. Пальцы ее правой руки обхватывали древко большого республиканского флага, красного, желтого и темно-лилового, древко флага было с силой уперто в землю, так что возникало ощущение, что девушка опирается на флаг. Ее левая рука была поднята, в ней была раскрытая книга, со страниц которой в разные стороны струился свет, как из груди Иисуса на картинах в Саградо Корасон. Я смотрела на все это как завороженная, когда бабушка обняла меня, заинтригованная моим удивлением.

— Это ты, верно? — спросила я, без труда узнав в девушке знакомые черты.

— Я была тогда хорошенькой, — ответила бабушка, рассмеявшись. — Мне было всего лишь двадцать лет.

— Кто написал этот портрет?

— Мой друг художник, из другой эпохи.

— А почему он изобразил тебя такой?

— Потому что это не портрет. Это аллегория, она называется «Республика ведет народ к свету культуры», название и подпись сзади. Автор выбрал меня в качестве модели, потому что был в меня влюблен, но рисовал не по собственному желанию, а по поручению «Атенея»… — тут бабушка поморщилась и посмотрела на меня. — Ты, конечно, не знаешь, что такое «Атеней».

— Конечно, знаю, я знаю достаточно.

— Да, но теперь это вовсе не то же самое. Дело в том, что никто ему не давал такого поручения. Твой дедушка увидел портрет, когда он был почти закончен, и он ему так понравился, что мой друг подарил его. Это был подарок на свадьбу, а Хайме решил вступить в руководящее собрание… Картина ничего не стоит, но мне нравится.

— Портрет очень красивый, и на тебя похоже. Единственное, что меня удивляет, — это прическа. Почему он нарисовал такие локоны? У тебя действительно были такие волосы, или художнику просто не нравились прямые?

— Нет, ничего подобного. Тогда у меня была именно такая прическа.

— Да? Правда? — я сравнивала вьющиеся локоны на картине и прямые волосы на бабушкиной голове в жизни — такими они были всегда, сколько я ее знала.

— Да… Я стала выпрямлять волосы с той ночи, накануне дня, когда разразилась война. Многие люди стали носить такую прическу, думаю, это был страх. Понимаешь?

* * *
— Вы были красными? Верно, бабушка?

Она подняла голову и посмотрела мне в глаза, словно не понимая, о чем я говорю.

— Мы? — спросила она через секунду. — Кто мы?

— Ну, ты… и дедушка. Разве нет?

Я подумала, что, наверное, сказала что-то нехорошее. Меня поразило неподдельное удивление, которое прозвучало в голосе бабушке. Она смотрела на меня со странной улыбкой, одновременно сдержанной и лукавой.

— Кто тебе это сказал? Твоя мать?

— Нет. Моя мама никогда не говорит о политике. Я так подумала, потому что дедушка погиб на войне, но ты никогда не рассказывала нам об этом, поэтому… Если бы вы поддерживали Франко, вы бы вели себя иначе, более гордо, что ли… Разве нет? Я хочу сказать… — я колебалась и даже с силой сжала кулаки, потому что так мне было легче искать подходящие слова, чтобы не сказать ничего лишнего, — если бы он умер за Франко, то стал бы героем, и я подумала, что тогда бы мне о нем рассказали, потому что иметь героя в своей семье очень почетно, а здесь… Поэтому я думаю, что вы были на противоположной стороне, а дедушка умер за другие идеалы. О таких смертях не рассказывают, так ведь? И о нем не говорят, так что… И папа мало рассказывал о нем, поэтому у меня сложилось впечатление, что он хочет, чтобы о дедушке вообще никто не знал, тем более мы. Ты меня понимаешь?

— Да, я тебя прекрасно понимаю.

Я встала, чтобы убрать глубокие тарелки, а бабушка начала накрывать стол для второго — свиного филе в тесте, которого я еще никогда не пробовала, но старалась уловить аромат этого блюда через табачный дым.

— И, кроме того, — добавила я, пока бабушка зажгла новую сигарету и села рядом, — эта комната, республиканский флаг, фригийская шапка, все так типично. Я не так много понимаю в политике, но все же кое-что понять могу.

— И все-таки, — перебила меня мягко бабушка, — мы никогда не были красными.

— Нет?

— Нет. Мы были… Как же объяснить, не знаю, поймешь ли. Ты не разбираешься в политике. Никто из твоего поколения ничего не понимает в политикеродной страны, так что мне придется очень постараться, чтобы объяснить. Во-первых, мы были республиканцами, а твой дедушка состоял в социалистической партии, куда он вступил еще в юности, еще задолго до того, как я с ним познакомилась. Во-вторых, мы были левыми, мы всей душой разделяли левые взгляды. Мы выступали за аграрную реформу, экспроприацию латифундий, обязательное гарантированное образование, закон о разводах, светское государство, национализацию церковных земель, право на отдых и тому подобное. Мы никогда не были марксистами, у нас не было строгой дисциплины. Наши друзья называли нас вольнодумцами или радикалами до тех пор, пока Леррус не основал свою партию, которая ничего общего не имела с нами. Мы действительно были вольнодумцами, радикалами, хотя на самом деле, если и были похожи на кого-то, то больше всего на анархистов, но другого типа. Анархия — синоним глупости, двусмысленности, бесцельного существования, а мы не хотели, чтобы к нам можно было отнести хотя бы один из этих признаков. В любом случае мы были очень независимыми, мы никогда не вступали ни в одну партию.

— Но голосовали за красных?

— Ничего подобного. Твой дедушка, когда был жив, голосовал за анархистов — по глупости, я бы сказала… Я же только несколько раз смогла проголосовать, когда приняли закон об избирательном праве и разрешили голосовать женщинам. Я только в 36 лет, точно, именно тогда, проголосовала за Народный фронт. Дедушка даже немного рассердился на меня.

— А как он голосовал?

— Он воздержался. Он не был связан с коммунистами. Хайме был особенным человеком, часто казался нелепым, противоречивым. Когда его в этом упрекали, он спрашивал, что такое норма, кто ее видел и когда, в чем состоят правила поведения людей и что такое мир вокруг нас… Но никто не мог ему четко ответить. «Так что во мне скрыт дефект божьего творения», — повторял он. Хайме всех оставил с носом, — бабушка усмехнулась, как будто рассказанная ею история произошла только что. Она радостно постучала каблуками по полу, как бы подчеркивая свой триумф. — Даже если оставить в стороне его речи, он мне казался необыкновенным человеком, очень сообразительным и умным, поэтому он решил стать адвокатом. Он был самым молодым ординарным профессором в Европе. Ты об этом знаешь? В том самом году, когда Франко стал генералом, тоже самым молодым в Европе. Ясно, что некоторые газеты писали больше о первом, чем о втором человеке. Так что теперь ты будешь иначе думать о своем дедушке.

— Как вы познакомились?

— О! Ну… — теперь ее голос звучал иначе — задрожал, в нем слышалась радость двадцатилетней участницы «Атенея» во время Второй испанской республики. — Это случилось ночью на одной пирушке, в Тихоне… Я, полуголая, танцевала на столе чарльстон, а он подошел поближе, чтобы посмотреть.

— Что-о-о?

Мы рассмеялись, я удивленно вытаращила на бабушку глаза.

— Не верю, — пробормотала я, смеясь. Я не могла поверить в то, что говорила бабушка.

— Конечно, ты не веришь, — сказала она, — ты не можешь себе этого представить, потому что живешь в захваченной стране, прошло слишком много лет, за эти годы многое изменилось. Иногда я думаю, цель франкистов и состояла именно в том, чтобы стереть память о прошлом нашей страны, оторвать нас от корней, от прошлого, помешать тебе, моей внучке, дочери моего сына, понять нашу общую историю. Это было действительно так, как я рассказываю.

Щеки бабушки покраснели, а зрачки расширились, словно она пыталась увидеть прошлое. Она будто вернулась в ту ночь. Я поняла, бабушка делает это больше для себя, чем для меня.

— Тебе придется поверить мне, хотя то, что я говорю, может показаться невероятным. Тогда Мадрид был похож на Париж или Лондон, хотя был меньше по масштабу, да и жителей здесь было меньше, но здесь было прекрасно, люди счастливы. Я нечасто бывала в Тихоне, потому что хотя он был модным тогда местом, похожим на отель «Ритц» и там было очень, очень много народу. Знаешь? Я предпочитала ходить вместе с друзьями на танцплощадки под открытым небом в Гиндалеру или по Сьюдад Линеаль, где я знала, что никогда не встречусь с отцом, но той ночью не знаю почему мы пошли туда и изрядно выпили. Я была не очень пьяной, но все же никак не могла вспомнить, куда мы шли. В то время… Дай-ка мне посчитать, мне было тогда девятнадцать лет, так что ему было тогда двадцать восемь. Да, точно. В то время была очень популярна одна американская актриса, ее звали Жозефина Бакер, ты должна была о ней слышать…

Я очень удивилась тому, как произнесла это имя моя бабушка, как будто прочитала его по-кастильски — Бакер, и мне понадобилось время, чтобы понять, о ком она говорит.

— Конечно, я слышала о ней.

— Да, разумеется… Но эта девушка танцевала чарльстон обнаженной, только в юбочке из банановых шкурок, она как-то раз приезжала в Мадрид. Весь мир говорил о ней, особенно мужчины, они говорили о ней постоянно, поэтому той ночью… Я плохо помню в деталях, как это было, а твой дедушка не рассказывал никогда мне об этом, он начинал ругаться. Знаешь? Он ругался каждый раз, когда я его спрашивала. Что там произошло? Он закрывал лицо руками и отвечал мне, что будет лучше мне об этом не знать. Он говорил: «Серьезно, Соль, зачем тебе это?»

Бабушка снова засмеялась, и мне казалось, что она очень счастлива и весела. Мне захотелось ее обнять.

— О чем это я говорила? Я позабыла… — задумалась бабушка.

— Дедушка тебе не захотел рассказать…

— Точно, он никогда не говорил мне, что произошло. Но я помню, что я хотела произвести впечатление на Чему Моралеса, глупо, но тогда я любила его, хотя ему не было до меня дела. Слышишь? Он флиртовал со всеми моими подругами, а меня не замечал. Он звал меня четырехглазой, хотя тогда очки мне были не нужны, он звал меня так, потому что я единственная училась в университете, и довольно успешно. Тогда не было принято, чтобы девушка делала карьеру, но мои родители всегда хотели, чтобы я училась, а я и сама хотела этого. Я действительно не была особо красивой лицом…

— Конечно, была!

— Да нет же, твоя бабушка, Малена, не была красавицей, не говори глупостей.

— Папа не раз говорил, что ты всегда была очень интересной женщиной, я думаю, он прав. Я видела твои фотографии.

Я не хотела льстить бабушке, я действительно говорила, что думала. На одной из ее фотографий, которые были в нашем доме, на меня смотрела статная женщина, похожая на античную статую, на другом снимке рядом с бабушкой стоял мужчина. На некоторых фотографиях бабушка была в шляпе и на каблуках. Она была очень элегантной, что отличало ее от других женщин. Волосы убраны назад, открывая лицо, прямой длинный нос, рот крупный и очень красивой формы, а еще необычно большие глаза такого же темно-зеленого цвета, как у моего отца, большие, ласковые. Глаза не позволяли считать бабушку неприступной и закрытой. Ее лицо запоминалось, а красоту нельзя было забыть.

— Это совсем другое, хотя… Когда он сказал, что я интересная женщина? Я никогда не была красивой, но твои слова я могу принять, в них правда. Возможно, теперь все стало по-другому… Когда я была молодой, то всем нравились маленький ротик, маленький носик, женщина с такими чертами лица была в цене, а у меня было мало шансов понравиться, хотя мое тело было прекрасным, я знала об этом. Я была красива обнаженной, а не одетой, поэтому в ту ночь произошло…

Теперь бабушка выглядела смущенной, но через несколько мгновений опять рассмеялась. Похоже, ей действительно было трудно рассказывать о том, что тогда произошло. Поэтому она продолжила говорить, напряженно жестикулируя.

— Я должна была произвести впечатление на Чему Моралеса, это точно, хотя я не вполне все помню. Я никогда не делала ничего подобного, это было не принято среди приличных девушек. Правда, я была очень современной, пила, как казак, но чтобы решиться на такое, не знаю, сколько надо было выпить. Я объявила, что залезу на стол и буду танцевать, как Бакер, и, можешь себе представить, я так и сделала. Кафе было наполовину пустым, было очень поздно, а, когда мы попросили принести бананов, официанты чуть не заплакали, потому что не представляли себе, когда смогут пойти домой спать. Твой дедушка наблюдал за происходящим. Я решила идти до конца, потому что была очень пьяной и хотела понаблюдать даже не за Чемой Моралисом, а за Марисой Сантипонсе, моей подругой, которая работала моделью в Школе изящных искусств и никогда не пробовала алкоголя. Она видела все и рассказала мне о произошедшем на следующий день. Дело происходило так: какой-то тип лет тридцати, одетый как важный сеньор, поднялся из-за стола, за которым сидел с двумя друзьями и после того, как убедил официанта за стойкой бара закрыть заведение, подошел к другим занятым столикам, что-то сказал посетителям, и они все встали и ушли.

— Хорошо, что происходило дальше?

— Когда?

— В ночь чарльстона.

— А, понятно! Я не помню… Наверное, ничего. Главное было в том, что твой дедушка знал, кто я, потому что видел меня с моим отцом в Судебной палате. С тех пор как умерла мама, я приходила к отцу на работу, а потом мы вместе шли домой. Как-то раз меня представили Хайме, это было в коридоре. Я его не запомнила, но он запомнил меня.

— И он тебе сказал, чтобы ты прекратила танцевать. Верно?

— Еще чего! Он даже не подошел поздороваться со мной. Твой дедушка был шахматистом, я же рассказывала тебе. Он никогда не делал неверных шагов, никогда не делал ход, не просчитав всех возможных последствий. Только однажды он ошибся, и эта ошибка стоила ему жизни. — Бабушка остановилась, потом натужно улыбнулась мне. — Нет, он не подошел поговорить со мной. Он угрюмо сидел за своим столом… Наконец, к нам подошли официанты и сказали, что бананов нет, что их не осталось. Я не поверила и отправилась на кухню проверять их слова, но мне не дали туда войти. Потом я сделала то, что задумала. Я сняла с себя одежду: платье, комбинацию и стала танцевать на столе в одних лишь туфлях, чулках с подвязками и панталонах.

— И в корсете?

— В каком корсете?

— Женщины в то время носили корсеты, не так ли?

— Многие — да, но не я. Я никогда его не носила, потому что моя мать полагала, что этот пережиток старины негигиеничен, вреден для здоровья и оскорбляет достоинство женщины.

— Что?

— Что слышала. Моя мать была суфражисткой.

— Но в Испании не было такого движения.

— Конечно, было! И твоя прабабушка была одной из его активисток.

— И ты ее поддерживала, да?

— Да, верно, но не потому, что мама была суфражисткой, а потому что она была умной, доброй и уважаемой женщиной. Мы были очень счастливы. Слышишь? Мои родители очень хорошо ладили, поддерживали друг друга, многие вещи мы делали вместе: они, моя сестра и я. Мама всегда была такой веселой. Эленита по глупости говорила, что ей больше хотелось бы иметь мать, которая играла бы на фортепиано, вместо того, чтобы громко спорить, которая бы не закончила шведскую гимназию, не раскладывала бы шпинеты на лестнице и не плавала с детьми в пойме рек, но мне очень нравилась моя мама, и папе она нравилась, хотя много раз она давала ему повод для недовольства.

— Почему?

— Потому что он был судья, а она — женщина, не очень подходящая в жены судье, так говорили окружающие его люди. Но мой отец от матери не ушел, и его коллегам пришлось привыкнуть к ее экстравагантным поступкам — она читала разные политические брошюры, была членом различных общественных организаций, всегда выступала за права женщин, конечно… Она умерла, когда мне было пятнадцать лет. Я хорошо помню те дни. Это было ужасное время, одно из двух худших в моей жизни. На ее погребение пришло огромное количество народа, столько, что трудно было найти место, чтобы припарковать машину. Все эти люди подходили, чтобы поцеловать меня. Только моего отца там не было, он не выходил из своей комнаты целую неделю. В тот самый день Эленита решила надеть корсет, который раньше прятала и надевала, когда мама не могла ее видеть, потому что, по ее словам, без корсета она чувствовала себя неуютно. А вот я его никогда не носила.

— Так ты танцевала с голыми сиськами?..

— Так вот, что тебя волнует.

Тут бабушка громко расхохоталась, от души. Ее смех звучал молодо и бодро, так что я поверила, что раньше это была совсем другая женщина, не только юная, но и веселая, жизнерадостная. Я привыкла видеть одного человека, а теперь передо мной была совсем другая бабушка. И мне захотелось послушать еще о событиях той одиозной ночи.

— Твоя выходка имела последствия?

— Слушай дальше… Чеме Моралису не было до меня никакого дела. Я думаю, он и не смотрел на меня, потому что все время пытался охмурить совсем другую девушку в конце зала. Ну, а твой дедушка поднялся и подошел поближе, чтобы рассмотреть меня. Он так и простоял все время с сигаретой в руках, но не курил, не двигался, просто стоял и смотрел на меня пристально, как будто не мог сделать что-то большее. Я знаю об этом, потому что мне так рассказывала на следующий день Мариса. Он в тот момент не видел ничего, кроме моей груди. Так что я плясала, а он смотрел. Потом я вдруг оступилась, видимо, поняв, что не знаю ничего о том сеньоре, который стоит и смотрит на меня так робко. И я бы упала ничком на пол, если бы он не подхватил меня на руки. В таком положении мы оставались больше минуты, мои колени были прижаты к краю стола, тело вытянуто вперед, а он стоял на ногах передо мной, поддерживая меня… И что? Ничего!

Когда я в этот момент внимательно посмотрела на бабушку, видно было, что она находится в мире воспоминаний, она радовалась, как маленький ребенок, что может рассказать об этом мне.

— Что случилось? — спросила я, мне было интересно, чем закончилась эта история.

— Ничего, всякие глупости… — ответила она очень тихо, качая головой.

— Давай, бабушка, расскажи мне, пожалуйста.

Она улыбнулась, немного покраснела. Я спросила себя, каково это — рассказывать кому-то о том, как в молодости голой танцевала на столе в кафе. Я боялась, как бы она не передумала рассказывать дальше.

— Очень хорошо, — сказала я, решив разыграть последнюю козырную карту. — Если ты мне не расскажешь, я могу подумать, что дедушка изнасиловал тебя прямо на столе, или что-нибудь похуже…

Мои слова оказали нужное действие. Наверное, они прозвучали очень грубо, хотя я говорила шутя. Реакция бабушки была молниеносной.

— Никогда не говори этого, Малена, даже в шутку. Слышишь меня? Твоему дедушке никогда не могла прийти в голову подобная мысль, он не был способен ни на что подобное.

— Хорошо, тогда расскажи мне, что произошло.

— Ничего особенного, глупости.

— Глупости бывают разными.

— Ты права, но я тебе не стану рассказывать. И знаешь почему?

— Нет.

— Потому что не хочу.

— Пожалуйста, бабушка, пожалуйста, пожалуйста… Если не расскажешь, то я буду повторять «пожалуйста» до самого утра.

— Ну, если так… Ладно… Хорошо… Это был один миг, все произошло так быстро, но он… Хорошо, он меня оцарапал… — После этих слов бабушка густо покраснела. — Он оцарапал мне соски ногтями больших пальцев. Если бы мы были наедине, то, наверное, что-то могло бы произойти. Но мы остановились, хотя я очень хорошо отдавала себе отчет, что мы были готовы зайти дальше. Я знаю, ты думаешь, что я вру, но больше между нами тогда ничего не произошло.

Дабы развеять ее подозрения, я решила отделаться детской формулой, чтобы показать, что и я тоже не вру.

— Я верю, — заявила я.

— Точно?

— Конечно!

Бабушка вздохнула.

— Мне кажется, что это очень веселая история, бабушка.

— Да, так и было… — согласилась она, улыбаясь так, что мне показалось, что тогда она специально упала в его руки. — Немного странная история, почти невероятная, но лучше этого в моей жизни ничего не было.

— А что произошло потом? Он проводил тебя домой?

— Нет. Он хотел проводить меня, но я не позволила, и вовсе не потому, что боялась, что он меня изнасилует, как ты только что подумала. Просто я должна была вернуться домой с теми же людьми, с которыми уходила, — с братом и сестрой Фернандес Перес, детьми друга моего отца, который разрешил им пользоваться своей машиной. Если бы я пришла не с ними, папа меня наказал бы и посадил под домашний арест, я сидела бы дома пару месяцев.

— Тогда как же вы снова увиделись?

— Три дня спустя. Я вернулась с учебы и встретилась с Хайме, он сидел в кресле. Это кресло всегда было занято, потому что к нам в дом часто заходили друзья моего отца, все они были юристами и приходили к нам обедать. Отец представил нас очень формально, Хайме протянул мне руку, и я ее пожала. Тогда я страшно боялась, что история с чарльстоном может всплыть, что кто-то может рассказать папе или Элене… Мои друзья не были опасны в этом смысле. Они были студентами Школы изящных искусств, как Альфонсо, автор картины в моей комнате, а еще среди моих друзей были поэты, журналисты и другие ребята этого сорта, люди богемы, как их иногда называют. Почти все они тогда жили с родителями, так что понимали мои опасения. Они никогда бы никому ничего не рассказали, но встреча с Хайме в тот день в присутствии отца меня здорово напугала. Я старалась успокоиться, а потому села в уголке, после того как со всеми поздоровалась.

— Но он тебя не выдал, верно?

Бабушка улыбнулась, почувствовав мое волнение.

— Нет, он никому ничего не сказал… Он только смотрел на меня с циничной улыбкой, которая нервировала меня и которая, как мне тогда казалось, говорила больше любых слов. Ты меня понимаешь? Потом он громко сказал, что очень рад видеть меня, что мой отец рассказывал ему о моем интересе к истории Средних веков и что заниматься историей Испании очень интересно… Папа внимательно следил за нашим разговором, а потом сказал, что однажды мы уже встречались в судебной палате, но Хайме покачал головой и сказал, что не помнит, чтобы видел меня раньше. Теперь уже улыбалась я, даже не сознавая этого. Он меня не пугал, и это меня настораживало, потому что всегда, не знаю почему, я побаивалась мужчин… После обеда мы вышли с ним в коридор, и он прошептал мне на ухо: «Надеюсь, вас не оскорбит, если я признаюсь, что вы мне понравились в нашу прошлую встречу больше, чем сегодня…» Я рассмеялась и посмотрела на него. А потом удивилась тому, что слова этого мужчины не смутили меня, потому что я немного стеснялась приближаться к мужчинам, которые приставали к женщинам. Когда он ушел, я сказала себе: «Ни стыда, ни страха, ни сожаления, Солита, он должен быть мужчиной твоей жизни».

* * *
Дедушка Хайме тоже не был красивым мужчиной в привычном смысле этого слова. Когда я рассматривала его фотографии в старых альбомах, которые бабушка принесла в гостиную из тайника (она меня туда не пускала), я нашла в его лице черты, общие с чертами моего отца. Мой папа был похож на дедушку, но одни и те же черты казались на отцовском лице совершеннее, чем у дедушки. Дедушка был очень высоким, широкоплечим, хорошо сложенным мужчиной, но, как мне казалось, слишком крупным, хотя бабушка так не считала. Ей он нравился, если судить по тому, с каким энтузиазмом она рассказала о том, что при весе в сто килограммов он никогда не был толстым. Мой дедушка был менее всего похож на интеллектуала-шахматиста. У него были темные вьющиеся волосы, широкое лицо, волевая квадратная челюсть (его лицо, казалось, высечено из камня), длинная, но очень крепкая шея. Дедушка, без сомнения, был привлекательным мужчиной, по его виду невозможно было поверить в то, что он психолог, но этот парадокс с годами раскрывался: седина в его волосах стала прекрасным дополнением к скептическому выражению его лица.

— С годами он становился лучше? Да?

— Ты думаешь? — бабушка была со мной не согласна. — Это возможно, но я не знаю, что тебе сказать… Здесь у него было много проблем, — произнесла она, указывая на одну из последних фотографий. — Тогда он постоянно был чем-то опечален, подавлен.

Снова предчувствие трагедии, все более близкой, начало витать над нашими головами, и я опять решила, что еще не время говорить с ней об этом, мне хотелось еще раз услышать смех моей бабушки.

— А до того он не был таким?

— Каким?

— Печальным.

— Еще чего! Хайме был самым веселым человеком из всех, кого я знала, ты даже не можешь представить себе этого. Я до ужаса много смеялась рядом с ним, он спрашивал меня, правда ли я его люблю, потому что все было, как тебе сказать, невероятно сложно. Мои подруги попадали в неприятные ситуации, плакали, теряли надежду, не знали, о чем говорить, они надоедали своим женихам, а те надоедали им, но я… На меня словно бомба упала в виде твоего деда, серьезно, я никогда не была знакома с подобным ему человеком. Мы с ним ходили туда, где до этого я никогда не была: на ярмарки, в театры, на народные праздники, на стадионы, в рестораны, на танцы, на футбольные матчи… Мы пили воду из родников, то из одного, то из другого, очень известных, чудотворных, целебных, исцелявших импотенцию, бесплодие, ревматизм, и мы всегда очень веселились. Он много говорил, и очень красиво, знал много шуток и редких поговорок, очень глупых, но смешных, всегда о сексе — типа что имею, то и введу, и тому подобные. Его всегда окружали друзья, казавшиеся мне весьма странными, — бандерильеро, хористы, рабочие, которым было по пятьдесят лет и которые учились в каком-нибудь заведении…

— Где он с ними знакомился?

— Нигде. Большинство он знал с детства, с таверны.

— Какой таверны?

— С той, которой владел его отец.

— А! Я этого не знала. Я думала, что он был примерным мальчиком.

— Кем? — переспросила и бабушка посмотрела на меня так, как будто услышала нечто кощунственное. — Твой дедушка?

— Нет? — как бы извиняясь, проговорила я. — Да, на фотографии он не похож на добропорядочного гражданина, но ведь он много учился, он был адвокатом…

— Да, он учился, но добропорядочным гражданином не был. Мой свекор был пятым сыном в семье арагонских землепашцев, довольно богатой семье. Это действительно были очень обеспеченные люди, они владели земельными наделами. Но они жили в той местности, где еще уважали традиции майората, так что старший брат унаследовал все владения, второй учился, третий стал священником, а двум младшим досталась лишь одежда, которая была на них, и имя. Мой свекор, его звали Рамон, поехал в Мадрид работать в таверне, принадлежавшей сестре его матери, которая тогда жила одна, — она была бездетной вдовой. Таверна находилась на улице Фуэнкарраль. Там с четырнадцати лет и начал работать твой прадедушка, у него была надежда в один прекрасный день унаследовать это дело. Он всю жизнь простоял за стойкой, но таверна так и не стала принадлежать ему. Его тетя, очень набожная женщина, передала таверну в собственность находящегося неподалеку женского монастыря, на углу улицы Дивино Пастор. Так что ее племяннику пришлось смириться с тем, что он должен делиться доходами с владелицами.

— От этого ему было тошно, верно? С тех пор как он родился, его окружала несправедливость.

— Да, несправедливость, но ты так не говори, ты не твой дед. Дело в том, что Хайме начал ходить еще маленьким в церковно-приходскую школу, он очень быстро научился читать и писать. Учитель рекомендовал его на место в бесплатном колледже из тех, которые входят в сферу влияния церкви, не знаю, понимаешь ли ты, о чем я говорю… — я отрицательно покачала головой. — Все равно. Там давали только основное, среднее образование, но твой дедушка был очень умным, я тебе уже об этом говорила, он сразу выделился из общей массы. Поэтому он получил стипендию, это было не бог весть что, но гарантировало место в колледже и диплом бакалавра в перспективе. Он учился в иезуитском колледже недалеко от Пуэрто-дель-Сом, где обучение было богословским. Он учился там скорее по настоянию своего отца, хотя уже тогда было понятно, что Хайме, выросший между таверной и улицей, не имеет никакого желания становиться священником. Но мой свекор очень хорошо все спланировал. Хайме был его единственным сыном, его мать умерла сразу после родов. Отец Хайме, бедняга, с тех пор, как ему сказали в церковно-приходской школе, что Хайме очень способный, начал откладывать каждый месяц немного денег, чтобы однажды послать сына учиться в университет и таким образом утереть нос своему старшему брату, дети которого были крестьянами. Поэтому твой прадед по ночам говорил Хайме, когда они мыли на кухне стаканы: «Ты станешь адвокатом, а это очень, очень важно…»

— А почему адвокатом? Он мог бы стать врачом или инженером, или архитектором.

— Мог бы. Но прадед хотел, чтобы Хайме стал адвокатом, потому что из всех клиентов таверны адвокат был единственным, у которого была своя машина, которою он мог менять каждые два-три года. Поэтому не имело смысла выбирать какую-то другую специальность, и прадед сделал выбор. С одной стороны, ослушаться отца было преступлением, а с другой — ничто в этом мире не доставляло твоему деду наслаждения большего, чем правосудие, которое он мог вершить. Таким образом, Хайме попрощался с иезуитами, никогда больше не возвращался в семинарию, он хотел учиться, чтобы не стоять по ночам за стойкой в таверне. Стоит заметить, что твой прадед не мешал ему учиться, он отправлял Хайме в его комнату заниматься. Он хотел, чтобы сын занимался, потому что был озабочен тем, что тот очень мало времени проводит с книгами. Хайме шел в свою комнату и там решал шахматные задачи, или писал письма, или читал. Он наконец-то полюбил читать — Бароха, а еще романы «Гордость и предубеждение» и «Пармская обитель». Это были его любимые книги, некоторые главы он знал почти наизусть. У него была прекрасная память, я никогда не встречала человека, у которого была такая память, как у твоего дедушки, он мог повторить текст, прочитав его всего лишь два раза. Конечно, это была судьба, единственный раз в жизни, настоящая судьба.

— Поэтому он получил кафедру?

— Нет, это было потом, через год после того, как мы поженились. У него было мало денег, когда он преподавал, потому что без практики не было никакого шанса стать профессором, и тогда он решил начать собственное дело. Он выиграл полдюжины темных дел и проиграл два, оба они были безнадежны. Девятое дело, очень простое по сравнению с другими, он блестяще выиграл. Его клиентка — совсем девочка — украла ожерелье у своей хозяйки, таких девочек были тысячи. Но в данном деле было одно отличие от остальных. Хозяйка девочки была женой мошенника, очень хорошо устроившегося типа, из добропорядочной семьи, но все-таки он был мошенником, а его жертвой в итоге было государство. Девочка же была признана невиновной в грабеже, но виновной в недоносительстве. Она слышала кое о чем из-за дверей. Хайме рисковал. Он играл ва-банк, он копался в грязном белье. Он раскопал много мерзких подробностей, так что об этом деле стали писать в газетах. Твой дедушка добился для своей подзащитной условного срока. Когда процесс закончился, Хайме мог отпраздновать это в ресторане, теперь он мог выбирать, куда пойти.

— Он стал богатым.

— Богатым? В то время были богатые люди, твой дедушка Хайме был не из их числа. У нас не было ни поместий, ни домов, ни коров, ни доходов. Мы жили своим трудом, как всегда жили мои родители, но мы жили хорошо, это уж точно. Когда мы поженились, то сняли дорогую квартиру на улице Генерала Альвареса де Кастро в Чамбери, на третьем этаже, с четырьмя балконами. Это была очень светлая квартира, мы наняли служанку, потому что я тогда еще продолжала учиться, мне оставался еще один год.

— Ты продолжала учиться и после свадьбы?

— Да, и много лет училась, всегда, когда у меня была такая возможность. Если бы мне тогда сказали, что я превращусь в матрону, в хозяйку дома, я бы рассмеялась. Мне никогда не нравилось сидеть дома. Понимаешь? Я не любила детей, ну, об этом ты догадываешься, потому что меня всегда очень нервировало, я хочу сказать, что мне не нравилось держать детей на руках, когда мои дети были грудными. Я с трудом сдерживала тошноту каждый раз, когда они срыгивали на меня, и это… Когда я была еще совсем молодой, мне было стыдно признавать это, но теперь я думаю, что в конце концов материнский инстинкт сродни криминальному таланту или авантюрному инстинкту, если тебе так будет понятнее. Дело в том, что не стоит надеяться на то, что все женщины в мире обладают им.

— А зачем ты рожала детей?

— Потому что хотела их иметь, одно нельзя смешивать с другим. Хайме любил детей, он очень хотел стать отцом, чтобы читать им сказки или катать на лошадке по улочке. Если ты хочешь услышать правду, в то время иметь детей было очень трудно для меня, все было трудно, на мне был дом, хотя у нас было две служанки — швея и прачка, — а меня занимали и другие дела. Я покупала одежду и решала, что мы будем есть, в какое время пойдем спать, а еще я думала о том, не поехать ли нам отдохнуть, а потом я уходила одна, очень тихо. Ты понимаешь? Мне, само собой, нравились мои дети, я их очень сильно любила, я всегда их любила, я их мать, они знают это. Насколько мне известно, они никогда не жаловались. Когда я работала, тогда они мне мешали, я звонила, и их забирали. Когда я была в настроении, я их кормила, купала, ходила с ними гулять в парк или на ярмарку. Я очень волновалась, если они были чем-то расстроены, и я старалась сделать так, чтобы они ни в чем не нуждались. Им было всего достаточно, двум моим старшим детям. Конечно, когда родился твой отец, бедняжка, все было иначе, у меня не хватало ни на что времени. В общем, я старалась бывать с ними чаще, но я не чувствовала себя обязанной это делать. Понимаешь? Бывало так, что мы выкраивали пару свободных дней, чтобы провести друг с другом побольше времени…

— Но это не имеет никакого отношения к материнскому инстинкту.

— Нет?

— Нет. Маленькие дети очень утомляют, очень сильно утомляют, это правда, хотя некоторые бывают очень милыми, а беременность и все такое — это просто чудо, — сказала я.

— А ты откуда знаешь? — удивилась бабушка.

— Ну… я не знаю. Все женщины так говорят.

— Все, кроме меня.

— А тебе это не понравилось?

— Беременность? Нет. Я хочу сказать, что это мне ни понравилось, ни не понравилось. Иногда я радовалась, когда ребенок толкался и тому подобное, но в общем это состояние мне казалось неудобным, а иногда просто мешало. Мне было страшно. Я всегда боялась беременности, наверное, потому, что мое тело переставало слушаться, внутри меня происходили какие-то процессы, в которых я ничего не понимала. Временами я думаю, что именно поэтому мои беременности были такими сложными, не знаю… Особенное состояние души. Понимаешь? Это очень трудно объяснить. Я не чувствовала себя ни более красивой, ни более живой, ни более счастливой, ничего из того, о чем все говорят. И никогда меня не привлекали малыши. Я знаю, есть женщины, которых тянет к ним как магнитом. Они, видя ребенка, сразу хотят взять его на руки, приласкать, спеть ему колыбельную. Со мной никогда ничего подобного не происходило. Я постоянно говорила себе, что мать во мне дремлет… Если я иду в парк, я не таю при виде детей, вообще на них внимания не обращаю. Я знаю, некоторые люди думают, что быть хорошим человеком и любить всех детей на свете — это одно и то же, но я уверена, что первое не имеет ничего общего со вторым. Я была матерью для своих детей, и этого мне вполне достаточно. Я не горю желанием стать матерью для всех, мне это не нужно. Если хочешь знать мое мнение, быть матерью для своих детей вполне достаточно, уверена.

* * *
Я помню, как меня поразили слова бабушки. Я очень расстроилась, потому что не сразу поняла то, что она имела ввиду. Слова бабушки мне показались неправильными, ошибочными и несправедливыми, они тревожили память о тех, кого я всегда любила. Однако мое огорчение и недовольство быстро рассеялось, потому что отец не принадлежал к роду Родриго, а значит, закон этого рода нельзя было приложить к бабушке Соледад. Бабушка долго произносила свою огорчительную исповедь. Мне было больно ее слушать, эти слова действовали на меня как ужасная инфекция, которой я сопротивлялась, как могла. Я вспомнила Паситу, которой боялась в детстве и которая внушала мне неприязнь, но теперь я связывала этот страх с образом бабушки Рейны, но не из-за ее нелюбви к Пасите, а только из-за ее надменности и высокомерия.

«Я никогда не думала, что Мадрид останется так далеко». Бабушка Соледад начала свой рассказ с этой фразы. Мало-помалу меня стал утомлять ее длинный и вязкий рассказ без героев. Я попросила бабушку закончить, и она согласилась. Мы вышли поздним вечером за покупками. Она помогла мне выбрать два отреза толстой шерстяной ткани, один с длинным жестким ворсом, другой с мягким и коротким. Бабушка давала мне советы, когда я выбирала ткань, но в моей голове продолжали звучать ее слова, теперь у них был металлический призвук. Я решила, что она высказала фразу про Мадрид, чтобы заставить меня лучше понять ее жизнь. Я без труда нарисовала себе образ молодой беременной одинокой женщины с маленькими детьми на руках. Вот она перебирается в далекий квартал города, где планирует прожить всю оставшуюся жизнь. Однако и на окраине тоже был Мадрид.

Выслушав историю до конца, я поняла, что бабушка имела полное право отрицать инстинкт материнства. Как-то она купила четыре картофелины и не знала, что с ними делать. Она положила их в ковш с водой, но не проверила готовность вилкой, так что дети ели недоваренную картошку. На следующий день бабушка опять купила четыре картофелины и снова их отварила, но теперь она не вынимала их из ковша, пока кожура не начала лопаться. Потом она разрезала их пополам, немного посолила и полила оливковым маслом. Было вкусно, а от этого стало еще горше.

Бабушка Соледад все еще ждала мужа и надеялась увидеть его живым. Хотя она и знала, что он мертв и его похоронили в братской могиле на окраине Западного парка, тем не менее каждую ночь она мечтала увидеть мужа снова.

Она тратила не больше, чем необходимо было на рацион из картошки в кожуре, очень дешевой, потому что боялась, очень боялась. Каждое утро она покрывала голову платком, пряча волосы, которые стали такими некрасивыми, слабыми и прямыми, чтобы пойти к обедне, потому что ей было страшно. Она хотела, чтобы ее увидели, чтобы все в этом ужасном квартале, с другой стороны реки знали, что она ходит к обедне каждое воскресенье. Понятно, что она не умела молиться, ее никто этому никогда не учил. Она садилась на край последней скамейки, склоняла голову так низко, чтобы никто не удивлялся тому, как неверно двигаются ее губы, притворяясь, что она молится, а на самом деле повторяя одно и то же слово: «Паровоз, паровоз, паровоз». Ей было страшно, очень, очень страшно. Однажды, когда бабушка вернулась в свой квартал, где все знали, кем был ее муж и с какой партией он сражался, ее стали расспрашивать о нем. Бабушка была готова поколотить привратника, ночного сторожа, пекаря, всю эту мерзкую кучку доносчиков. Никто ничего о ней не говорил, но и никто ничего не рассказал, потому что хотя Хайме Монтеро, чье тело не было опознано, был официально внесен в списки разыскиваемых и подлежащих аресту, все знали, что он мертв. Все были уверены, что моя бабушка сошла с ума.

Бабушка тоже начала верить в свое сумасшествие. Ей казалось, что муж обязательно вернется, вот тогда она сможет рассказать, как прожила годы без него. Раньше она не умела молиться, но теперь научилась, раньше она никогда не ходила к обедне, а теперь не пропускала ни одной службы. Мир мог перевернуться, но она продолжала бы делать то же самое. Ей стоило труда решиться купить свечи — они были дорогими, тогда все стоило очень дорого. Бабушка покупала две небольшие свечки и растягивала их на целый месяц — зажигала на полчаса по ночам, когда дети спали. Так она заканчивала ежедневное представление, в котором она играла роль женщины, добровольно отрекшейся от всего, и начинала другое представление — трагедию любви, которой было еще достаточно в ее сердце. Бабушка Соледад с черными волосам, сколотыми парой шпилек, сооружала на кухонном столе некое подобие алтаря с тремя фотографиями дедушки, зажигала свечи и мечтала. Она молитвенно складывала руки и начинала бессловесный разговор с мертвым. «Как мне справиться со всем этим, Хайме?» — спрашивала она и рассказывала мужу обо всем, что происходило в течение дня. «Почему ты меня оставил?» — спрашивала она у него и, наконец он отвечал ей.

«Твой дедушка сотворил чудо после смерти, — сказала мне бабушка Соледад, — совсем, как Сид». Я не поправила ее, не захотела напоминать, что Сид выиграл битву, что чудеса после смерти творят святые, потому что бабушка любила не святого, и я тоже. «Он сотворил чудо», — сказала она, прежде чем рассказать случай, который произошел с другой стороны внутреннего дворика с сеньорой, кроткой и очень сострадательной. Моя бабушка не знала ее, она не знала, кем была эта старуха, которая однажды вечером сильно напугала бабушку. Старая женщина, поняв, что напугала, немедленно представилась: «Я соседка, живу напротив». Она вошла в дом, качая головой, не дожидаясь приглашения.

Эта женщина знала почти все. Она быстро поняла по лицу бабушки, по ее жестам, манере говорить и вести себя желание сохранить собственное достоинство. Бабушка, например, требовала, чтобы дети чистили зубы два раза в день, чтобы сберечь здоровье и жизненные силы. Та женщина сказала моей бабушке, что встречает ее на обедне каждое воскресенье, но не придала бы значения этому, если бы не увидела, как бабушка молится там одна, и поэтому как-то ночью сказала себе: «Я хочу помочь ей. Я хочу помочь именно ей, с ее двумя детьми, и еще одним в животе».

Благодаря соседке, которая поручилась за нее, моя бабушка получила свою первую преподавательскую должность в начальной школе, финансировавшейся церковью, похожей на ту, в которой учился в детстве ее муж. Каждый день она поднимала во дворике флаг и опускала его очень поздно, распевая во весь голос Сага al sol, или шла гулять после обеда, пока не доходила до Чамбери. Но я пропустила мимо ушей эти подробности. Наверное, бабушка расслышала в моем голосе легкое нетерпение, когда я спросила ее, как так получилось, что она пошла преподавать в начальных классах, оставляя на руках чужих женщин своих собственных детей, тем более она вообще не любила детей.

— Но я вовсе не вела занятия, — ласково сказала мне бабушка, не желая замечать мой невысказанный упрек.

— Тогда, чем ты занималась?

— Я писала докторскую диссертацию «Реконкиста: вопрос пополнения населения». Я начала ее писать, после того как закончила учиться. И я не занималась ничем другим, пока не разразилась война, я много времени проводила в Национальной библиотеке, бывала там больше, чем дома.

— И ты ее опубликовала?

— Нет, лишь отрывками. В 1936 году она была практически закончена, мне оставалось отредактировать главу с выводами и проверить пару дат, но в тот момент я бросила ее и больше не перечитывала. Я вернулась к ней тридцать лет спустя.

Я ждала выхода на пенсию, чтобы вернуться к работе над текстом. Я наивно верила в эту возможность, не подозревая, что кому-нибудь еще могло прийти в голову опередить меня и написать книгу по этой же теме. Хотя Реконкиста — предмет деликатный, во время франкизма при разговоре о ней приходилось замолкать, конечно, хотя сам франкизм, ссылаясь на Реконкисту, оправдывал гражданскую войну, но я все же продолжала верить, что никто не решится писать об этом… Но нет. В 1965 году я увидела в одном журнале рецензию книги, которая называлась примерно так: «Вопрос о пополнении населения во время Реконкисты». Это была докторская диссертация двух бородатых ребят, очень ловких и симпатичных, которым недоставало фактов, по которым я консультировалась во многих церковных архивах и других источниках, и которые они упустили, так что я им позвонила. Я позвонила этим двоим, чтобы добавить в их исследование свой материал, потому что не забыла свою работу за столько лет. Мы с ними увиделись, они очень хорошо приняли меня, хотя я их сильно обманывала. Я никогда не была коммунисткой, а они были… Впрочем, месть без выгоды — самая удачная месть, это я знаю. В любом случае, мы работали вместе много месяцев, и во второй редакции их книги мое имя стояло на обложке. Оно было указано не с именами авторов, а маленькими буквами, под их фамилиями, там было написано «в сотрудничестве с преподавателем Соледад Маркес». У меня в жизни было много иллюзий, иногда я очень хотела сесть в поезд и уехать куда глаза глядят, чтобы больше никого не видеть.

— Тебе не слишком везло. Верно, бабушка?

Она нахмурила лоб, как будто ей было трудно придумать простой ответ на этот вопрос, она сомневалась каждый раз перед тем, как ответить мне. Меня удивлял и поражал в то же время поток сведений, которые вливались в мои уши. Я не понимала настоящей силы моей бабушки, неистощимой силой ее тела, худого и истощенного. Она была очень молода духом.

— Ну… Я не знаю, что тебе сказать. С точки зрения истории нет, мне не повезло, потому что я потеряла все. Я потеряла мою семью, потеряла работу, потеряла дом, друзей, вещи. Вещи очень важные, маленькие вещички, подарки, любимые платья, памятные пустячки, привезенные из поездок, или подаренные мне на праздники… Это такая малость, это невероятно, но если смотреть с другой стороны, то это подобно потере памяти, уничтожению собственной личности, как тогда, когда ты перестаешь быть собой, чтобы стать кем-то другим. Я проиграла войну. Ты не знаешь, что это такое, никто не знает… Из-за войны я потеряла город, в котором родилась, страну, в которой жила, время, в котором воспитывалась, мир, к которому принадлежала. Я потеряла все, и, когда огляделась вокруг себя, ничто не было моим, я ничего не могла узнать, я чувствовала себя сбитым с толку солдатом. Понимаешь? Когда я говорю, что не была со своими, это значит, что я перестала видеть, куда иду, я оказалась в незнакомом мире, много лет я жила среди чужих. Я потеряла мужа, я бы хотела умереть вместе с ним, это вовсе не красивая фраза. Я клянусь его памятью, которая единственная свята для меня, я клянусь тебе, моей внучке, что предпочла бы умереть, а не пережить его. Мне было только тридцать лет, но, если бы мне было позволено, я бы умерла вместе с ним, но я жива. Я жила без желания жить много лет, я каждое утро поднималась с постели и возвращалась в нее, ничего не ожидая, зная, что она пуста. Я могла только работать, есть, вести хозяйство и спать, всегда одно и то же, до самой смерти… Теперь, когда я состарилась, я понимаю, что не могла бы променять свою жизнь ни на чью другую.

Взгляд бабушки нескольких минут блуждал по комнате: она смотрела на потолок, не останавливаясь ни на чем конкретном. А потом она посмотрела на меня, она была теперь мне ближе, чем когда-либо раньше. Бабушка улыбнулась.

— Ты не понимаешь, правда?

— Нет, — ответила я.

— Ты еще очень молода, Малена, невероятно молода, но при этом думаешь, что все знаешь. Когда ты станешь такой же старой, как я, ты поймешь. В мире много людей, которые никогда за всю жизнь не были счастливы, понимаешь? В твоем возрасте в это трудно поверить. Было бы очень много самоубийств, если бы люди узнали, что их ждет в будущем. Многим не везет даже в самых простых вещах, никогда, никогда, например, кто-то полюбил сладкое — хлоп, у него диабет, совершеннейшее несчастье. Я не из таких людей, мне везло, очень везло. Мое падение было таким сильным, но мне удалось выстоять. И я теперь на коне.

Мне не понравились ее слова, недостойные такой упрямой и сильной женщины, сумевшей справиться со всеми невзгодами.

— Эта позиция сходна с мыслью о христианском самоотречении, разве не так?

— Я так не думаю, — сказала бабушка и рассмеялась. — Это позиция старой женщины, которая говорит с маленькой внучкой.

И тут я рассмеялась вместе с ней.

* * *
— Послушай, Малена, я не думаю, что такое случалось с кем-то еще в мире, никто не был влюблен сильнее, чем я любила твоего дедушку. Хотя так же, конечно, говорят многие. Это было невероятное чувство, ведь мы оба ощущали его, мы растворялись друг в друге без остатка, доходило до того, что по ночам каждый из нас старался не засыпать как можно дольше для того только, чтобы увидеть другого спящим. Мы много разговаривали друг с другом, мы были современными людьми. Иногда мы рассуждали и о том, что произойдет, если один из нас влюбится в кого-то третьего, или просто разлюбит. Любовь не вечна, мы говорили об этом, мы создали нечто вроде пакта и пообещали друг другу поддержку, что один не оставит другого. Но ничего не произошло в течение одиннадцати лет, ничего в наших отношениях не изменилось. Каждый день я ожидала катастрофы, потому что считала, что Хайме слишком хорош для меня, так случается всегда, когда любишь. И если проходило более трех дней без каких-либо потрясений, то меня начинало трясти от страха. Все было сложно, сложно и восхитительно, как будто мы только играли в жизнь. Это не значит, что твой дедушка ничем меня не раздражал, это не так. Он много времени проводил в клубе, а когда выходил на улицу, то шел с ощущением какой-то внутренней свободы и через каждые два шага останавливался, чтобы посчитать, и отмечал: «Конь за слона, пожертвую ферзем и мат в два…» и так далее. Я никогда не понимала, чем простая игра могла так сильно очаровать его, но в то время, когда мы жили, происходило множество странных вещей, каждый день я сталкивалась с чем-нибудь необычным. Иногда Хайме приходил домой без предупреждения, когда я его не ждала, в полдень, или в шесть часов вечера. Тогда он набрасывался на меня, и мы падали на кровать, а дети были маленькими и играли в коридоре. Потом он одевался, я прощалась с ним в халате, мы шли в обнимку вниз по лестнице, он быстро уходил, а я закрывала за ним дверь. Мы всегда очень радовались друг другу.

— Он делал тебе подарки каждый день, правда? — спросила я, выуживая из закромов памяти единственное интересующее меня обстоятельство, которое я знала о нем. — Папа рассказывал мне об этом как-то раз.

— Да. Он возвращался, а в его кармане всегда было что-нибудь для меня, но часто это были не подарки, а разные безделицы, я бы это так назвала. Например, жареные каштаны за двадцать сантимов осенью или ветка миндального дерева, два земляных ореха, которые он положил в карман, когда пил аперитив, или альбом с какими-нибудь симпатичными рисунками.

— И ты сохранила эти вещи?

— Эти — да. Те, которые имели ценность, я продала сразу после войны, все, кроме золотой броши с эмалью, которую он мне привез однажды из Лондона, — единственное украшение, которое я никогда не отдавала оценщику. Я подарила ее Соль, когда ей исполнилось сорок лет, ты, конечно, видела эту брошь, потому что Соль ее постоянно носит, она в виде девочки с крылышками, одетой в белую тунику… Компанилья, подружка Питера Пена. Я старалась сохранить какой-нибудь ценный предмет для каждого моего ребенка, но не удалось. После воины мне пришлось продать изображение Монблана, которое Хайме подарил мне, потому что после войны и блокады эти вещи очень хорошо продавались. Я продала и золотую шпиговальную иглу, которую ему подарил декан факультета. А еще мне пришлось продать очень красивые шахматы, маленькие, из коллекции Staunton, сделанные из красного дерева и слоновой кости. Они стоили столько же, сколько мне в свое время завещал мой отец, это был самый дорогой подарок, сделанный мне. Мне стоило огромных усилий продать шахматы, но потом каждый день в течение двух месяцев мы ели картошку. Нам удалось найти выход из голодного положения, мы каждый день варили картофель — ели черного ферзя и пешек белого короля — так бы прокомментировал нашу жизнь твой дедушка. Так что в конце концов Мануэль остался с книгой «Гордость и предубеждение», а твой отец с «Пармской обителью», больше ничего не сохранилось. Только Бароха остался со мной, это собрание в девяти томах. Мне было очень сложно расстаться с ним, еще я храню земляные орехи, потому что никогда бы не смогла их съесть.

— И всегда было одно и то же? И ты никогда не возмущалась?

— Более или менее, Малена… Ладно, Хайме был очень умным и очень честным, ранимым и верным. Он родился в 1900 году, поэтому иногда наступал на те же грабли, что и другие. Думаю, он не смог привыкнуть к новым временам.

— Он был груб?

— Иногда, но не со мной. Я хочу сказать, что он мне никогда ничего не запрещал, ни в чем не ограничивал, не пытался меня переделать, его все устраивало. Я хотела стать известной в судебных палатах, для меня это было развлечением, потому что среди жен судей, прокуроров и адвокатов Мадрида я была единственной, кого интересовало правосудие. Для меня это было что-то вроде футбольного матча, я аплодировала, топала ногами, свистела, вскакивала с места… Когда мы выигрывали, в те моменты, когда судья не видел его, Хайме салютовал мне вытянутыми вверх руками, ладони повернуты внутрь, так… — и бабушка изобразила классическое приветствие тореро в моменты наивысшего триумфа, — как будто предлагал получше навострить уши. Его пару раз предупреждали, а однажды разозлился его клиент, потому что его жест показался ему неуважительным, а однажды сам судья повел себя странно, после того как провозгласил оправдательный приговор. Дело было очень сложным, он посмотрел на меня, улыбнулся и громко сказал: «Удача, сеньора», и половина публики, среди которой были коллеги и друзья моего мужа, начали аплодировать, а Хайме заставил меня подняться и приветствовать всех. Я знала все его дела наизусть, он мне рассказывал о них в общих чертах. Много раз Хайме прислушивался к моим соображениям, мы были очень близки, очень, но однажды, когда… — бабушка сделала почти драматическую паузу. Она молчала и смотрела на меня странным взглядом, словно хотела завоевать меня, как ту аудиторию в суде, и улыбнулась прежде, чем заговорила: — Когда он принес мне оленьи рога, тогда мы не были близки.

Это откровение не пробудило во мне ответных чувств, потому что слова бабушки не соответствовали тому спокойствию, с которым звучал ее голос, когда она попыталась произвести на меня впечатление этой паузой в своем рассказе.

— Но это не кажется особенно важным, — добавила я и рассмеялась.

— А ты хочешь, чтобы я начала бить посуду, после стольких лет? Правда в том, что много раз мне это было не важно, все зависит от женщины.

— У него было много любовниц?

— Нет, в реальности ни одной, потому что это были не настоящие любовницы. Это были интрижки, всегда очень короткие, часто однодневные, хотя такие одиночные дни, холодные дни, стали повторяться все чаще. В принципе Хайме рассказывал мне об этом, потому что ему это не было важно, это были вспышки страсти, редкие, которые быстро исчерпывали себя. Его желание возникало неожиданно и заканчивалось также резко, без последствий, так он говорил, а я ему верила, потому что, если бы он мне сказал, что луна квадратная, я бы и тогда поверила. Теоретически я была вольна делать то же самое. Понимаешь? Чтобы сохранить себя. Он повторял все время, что супружеская чета — это две личности, а не одна, состоящая из двух половинок. Ты не можешь представить, как он говорил все это. Хотя Хайме и пристально следил за моим декольте на каком-нибудь празднике, но он не старался меня удержать. Если я хотела потанцевать с кем-либо, потому что Хайме никогда не танцевал, мы не говорили об этом. Я видела только, что его губы дрожат от ревности, но я знала, что это его чувство необоснованно по отношению ко мне. Я никогда не спала с другим мужчиной, потому что у меня не было такого желания, и мой муж об этом знал. Я говорила ему, если у него есть связи, то я не хочу знать об этом. Но он все равно всегда рассказывал о них, хотя под конец и образумился, и ни одна из этих женщин не нарушила нашу жизнь… «Я никогда не изменял тебе», — признался мне Хайме незадолго до своей смерти. Я поняла, что он хотел сказать, и ответила, что всегда это знала, и была права. Я ему поклонялась как святому.

Тут бабушка замолчала, как будто у нее не осталось больше ничего, о чем бы стоило говорить. Она посмотрела на свои пальцы и начала сдвигать кутикулы с ногтей левой руки ногтями правой — инстинктивный жест, который я видела тысячу раз. Бабушка Соледад не знала, как закончить свою историю, и мы обе это понимали.

Пока она искала подходящую формулировку, чтобы обойти мой вопрос, я поняла, что упоминание моего имени в завещании произошло только по чистой случайности. Случайностей в моей жизни было так много, что их нельзя было измерить. Я понимала, что никогда не узнаю всю правду о дедушке, память о котором всегда была окутана тайной. Но прежде чем я осмелилась упрекнуть отца в несправедливом отношении к бабушке, я почувствовала непреодолимое желание уйти. Мне стало страшно, я боялась слушать дальше и понять, что означает молчание бабушки, но не меньше боялась потерять нить повествования.

Дедушка в ее рассказе выглядел не как тень обожаемого человека, он проявлялся человеком из плоти и крови. Бабушка Соледад была права: прошли годы, прежде чем я поняла, что значил путь, который выбрал мой дедушка. Только так и никак иначе умирают герои.

* * *
— Кто его убил, бабушка?

— Все, — ответила она. Я никогда больше не видела такого темного лица. — Его убили мы все. Я, твой отец, кабинет министров во время войны, министр юстиции, Вторая испанская республика, эта чертова страна, моя сестра Элена, мой свояк Пако и один солдат Франко, или два, или три, или целый полк, который стрелял тогда, но я так ничего и не узнала об этом…

Я больше не отважилась ни о чем спрашивать. Бабушка успокоилась минуты через две, а потом снова заговорила, бледная от боли, которая постепенно стихала. В ней нарастала ярость, бабушка снова заговорила холодно, помрачневшая и задумчивая. Она очень устала, но держалась так, чтобы ни одна эмоция не отражалось на ее бесстрастном лице. Я училась владеть собой так же, ждала и запоминала, как примерная ученица, спрашивая себя, сможет ли мне это когда-нибудь пригодиться. Я спрашивала себя, почему знать историю этой смерти для меня было так необходимо, но меня лишь переполняло ощущение пустоты и поднималось давление. И только когда я смогла увидеть его, когда ясно различила силуэт человека, который одиноко шел по улице и лил слезы по своей ранней смерти, я все поняла. Я увидела, как он обогнул угол улицы Фейхоо и повернул направо, и поняла, что этот прохожий был отцом моего отца, четвертой частью моей крови. Я нашла ответ на свой вопрос.

— Я не хотела обращать внимание, тогда не хотела. Хайме слушал меня, я говорила тебе, он всегда брал в расчет мое мнение, а я его предупреждала, не знаю почему, но тогда я отчетливо видела, что его путь приведет нас к краху. Я просила, умоляла, требовала тысячу раз: «Пожалуйста, не ходи этим путем, Хайме…» Я сказала ему: «Разве ты не видишь, что этого никто не хочет? Ты им ничего не дашь, они останутся в тени, а ты нет…» Он не хотел принимать мои слова, он знал все, о чем я говорю, но не хотел принимать эту правду, он находил тысячи аргументов, чтобы возразить мне. Я тысячи раз пыталась препятствовать ему, я даже вставала на колени несколько раз… Но ничего, он не смотрел на меня, он ничего мне не говорил, ничего, ничего, пока не вставал и не начинал кричать. Хайме кричал на меня так, как никогда раньше: «Ты не понимаешь? Или ты думаешь, что мы играем, что мы ничего не видим? Это война, и мы не дадим им убить Республику, если мы забудем об этом, нам останется только оплакивать Республику, за нее умирали люди, за нее убивали…» Его слова пристыдили меня, я успокоилась. Хайме попросил у меня прощения, обнял и поцеловал, а потом мне пришлось с ним согласиться, хотя я знала, чем он занимается. Три или четыре месяца перед этим, однажды ночью, когда мы пошли спать, он сказал мне очень тихо, почти прошептал, что война проиграна, что осталось только ждать чуда, потому что делать было уже нечего. Я не захотела поверить ему, что новости не были слишком хорошими, но и плохими они не были, это был 38-й год. Я надеялась в глубине души, что мы выиграем войну. Весь мир был в этом уверен, тогда еще не было так, как стало потом, когда Хайме поднял меня утром и сказал, чтобы я верила. Это означало поражение, особенно после того как твой дедушка принял эту чертову должность.

— Какую должность, бабушка?

— Специального прокурора военного трибунала. С нравом называться «Ваше превосходительство». Да, тогда очень часто использовали такое обращения, эти козлы были очень циничными в этой бандитской шайке. Они должны были пригласить Хайме, а он очень злился на меня, когда еще в 36-м году я прокляла их. Потому что я была независимой, потому что подрывала его авторитет, потому что я ни в чем не принимала участия, а еще потому что он был лучшим…

Хайме был единственным, кто был готов выполнить такую деликатную миссию, только он мог усмирять эксцессы в военных судах, сохранить честь гражданского правосудия, заботиться о его открытости до его полного восстановления, так они говорили. Я знаю, что он им не верил, но он принимал их доводы, хотя понимал, что война проиграна, но все же принимал… Хайме стал единственным гражданским лицом на военных процессах. Он занимался гражданскими и военными преступлениями, а также делами о шпионаже, о контрабанде и тому подобными. Он не всегда был обвинителем, но всегда присутствовал там как представитель министерства, он был представителем гражданского правосудия. Он не делал ничего, потому что не должен был ничего делать, только смотреть, слушать и информировать, и без сомнения… Ты должна была читать, что эти негодяи писали о нем потом, когда выиграли наконец эту чертову страну. Эту дерьмовую страну, именно такое название она заслужила. Палач, так они его называли, и бандит, и убийца героев пятой колонны, убийца… — Тут бабушка поднялась. Она вставала много раз в течение этой ночи, чтобы потом сесть на место через несколько секунд, чтобы без сил опуститься на софу. — Убивали единиц! Ты слышишь? Единиц! Я бы убила куда больше этими самыми руками, а потом бы спокойно спала всю жизнь, я клянусь тебе, спокойно. Убийца… Убийцы они, сволочи, сукины дети! И он был мертв, в начале 39-го года он был мертв, эта была неизбежная смерть, неизбежная. Но я никак не могу свыкнуться с мыслью, что Хайме мертв, мертв, мертв…

Бабушка не смогла сдержать слезы и две широкие и неровные дорожки пролегли вниз от ее глаз по щекам. Слезы сказали больше, чем могли сказать слова, больше, чем жесты, больше, чем бешенство, с которым она говорила о его убийцах. Теперь она замолчала, от ее злобы не осталось и следа. Я могла, мне казалось, почувствовать ее боль, потому что теперь в ее глазах было что-то детское, беззащитное. Бабушка закрыла лицо руками, стараясь покинуть наш мир, — робкий, неуверенный жест ребенка, который не знает, где он, который уронил свою игрушку в реку и навсегда потерял ее. Такие мысли пришли мне в голову, когда я увидела, как плачет бабушка.

— Вот чего я не понимаю, — сказала я, когда прошло уже довольно много времени и бабушка успокоилась, — почему вы не уехали, почему не переселились во Францию или в Америку…

— Я тоже говорила с ним об этом, — ответила бабушка, медленно качая головой. — Тысячи раз я говорила ему об этом. Я не могла уехать с двумя детьми, мне нужно было подождать, пока родится третий ребенок, а потом я бы смогла уехать. Они бы выпустили меня, у них против меня ничего не было, но Хайме не поддерживал меня, потому что доверял Пако, я нет. Я никогда не доверяла ему, но он верил в Пако…

— Кто такой Пако, бабушка?

— Муж моей сестры. Он был депутатом, социалистом. В последние дни войны его назначили директором, или управляющим канала Изабеллы II. Он остался в Мадриде, когда вошел в правительство, он должен был остаться, чтобы гарантировать поставки воды до конца, и Хайме ждал его. Он ждал тогда, когда его собственные начальники советовали ему уезжать, он ждал, пока наши друзья посадят нас в свои автомобили и повезут через границу, он ждал Пако и говорил: «Мы уедем, когда соберется Пако».

— А Пако не поехал.

— Конечно, поехал! Но только без твоего дедушки.

— А ты…

— Я была беременна.

— Папой.

— Да… Правда в том, что мы его не хотели. Бедный ребенок, потому что двоих было уже достаточно, когда родилась Соль, я хотела покончить с собой — кто бы в те времена присмотрел за ними… Это было несчастливое время, несчастное время. Все было очень тоскливым, таким черным, у нас не было желания ничего делать. Первые роды прошли хорошо. Начались замечательные дин, все плохое было забыто, мы помнили только о хорошем… В конце концов я снова была беременна и плохо себя чувствовала. После Мануэля я пролежала в постели три месяца, у меня были кровотечения, а после Соль все было еще хуже, у меня началась геморрагическая лихорадка. Когда мне сказали во время войны, что я снова беременна, я разрыдалась прямо кабинете у врача. Потом шла по улице и плакала, но я не сказала ничего твоему дедушке, потому что уже почти наступило Рождество. Мы никогда не праздновали в рождественскую ночь, но очень часто праздновали в новогоднюю — раньше, когда были молодыми. Мы приглашали к детям волхвов. Как это было глупо, абсурдно, ведь мы были неверующими, и наши дети ничего не понимали в этом, но ночь поклонения волхвов нам очень нравилась. До войны мы всегда ее отмечали, но никому об этом не говорили. Кроме того, распорядитель судебной палаты обещал твоему дедушке курицу, целую курицу, теперь это кажется чем-то невероятным. Вечером за нашим столом должны были собраться шесть человек, потому что девочкам-служанкам было некуда пойти. Это было безумие — целая курица на Новый год. Я сказала себе: «Хорошо, сначала мы ее съедим, а там посмотрим…» Но курицы не было, мы поужинали рисом с шафраном, я помню это очень отчетливо, еще у нас были груши. Я ничего не сказала твоему дедушке.

Бабушка остановилась, чтобы зажечь сигарету. Это потребовало больше времени, чем обычно, а когда она продолжила, казалось, каждое произносимое слово причиняет ей боль.

— Здесь я ошиблась и признаю это, я вмешалась, потому что я должна была сказать ему. Все могло бы быть хорошо, возможно, мне не следовало идти, но я… Я думала, что у Хайме и так много проблем, так что я пошла к врачу и сказала, что хочу сделать аборт. Врач отказался, потому что это невозможно, что все госпитали в блокаде, обезболивающие средства изъяты, что там остались лишь койки, а лекарства, кровь, антисептики, для раненых — на фронтах. Он сказал еще, что с другой бы женщиной попробовал сделать это, но со мной, зная, кто я, он никогда бы не стал экспериментировать. Тогда я была на третьем месяце, дело было не таким сложным, я слишком долго ждала. Я была уверена, что у меня не будет еще одного ребенка… Врач, который знал меня на протяжении десяти лет, сказал, что, если я захочу, можно будет потом просто отказаться от младенца. Я решила подождать. Это было правильным решением. Врач наблюдал за мной, он говорил: «Не поступай так, Солита, тебе следует подождать». Но, по сути, ему не было до меня никакого дела.

— Откуда ты знаешь?

— От соседки, которая до замужества была актрисой, очень веселая женщина. Мы не были подругами в полном смысле этого слова, но очень близко общались, иногда пили вместе кофе. Она пару раз делала аборт за несколько лет до того. Я рассказала ей о своем положении. Соседка обещала помочь мне, и рассказала про замечательную акушерку, деревенскую женщину, которая всю жизнь делает аборты. Сказала, что следует пойти к ней, и тогда не будет никаких проблем, только надо ей заплатить. Я сказала, что заплачу, чтобы она не сомневалась… Мы договорились обо всем, я назначила встречу на утро, в девять часов, чтобы Хайме ни о чем не догадался. Я отправила детей к сестре со служанкой, а другая осталась со мной, она-то и спасла мне жизнь. Тем утром была бомбардировка, я прекрасно помню сирены, которые начали выть до начала налета, бомбили полдня, только в три часа эта девушка отправилась на поиски твоего дедушки. Она нашла его лишь через час, потому что не умела читать и ей приходилось всех спрашивать. Когда Хайме пришел домой около пяти с четвертью, я была без сил, лежала пластом, истекая кровью. Та женщина исчезла, когда начали бомбить, убежала посмотреть, что там за шум. А служанка, которая была очень нервозной, стала ей угрожать, сказав, что мой муж — адвокат. Я не знаю, что со мной сделали, я не видела, но и теперь во сне я слышу ее голос, спокойный мелодичный: «Потерпи еще чуть-чуть, очень хорошо, прекрасно, очень хорошо, теперь будет немного больно…» Судя по акценту, она была андалузкой, это единственное, что я знаю. Хайме искал ее по всему Мадриду в течение трех долгих месяцев, все то время, которое ему оставалось, чтобы посадить ее в тюрьму, но так и не нашел.

— В этом вы не были виноваты.

— В этом, нет, в других вещах. Я чувствовала себя очень глупо после произошедшего. Врач сказал мне, что мне не стоит много двигаться, не из-за ребенка, с которым все оказалось в порядке. Невероятно, но с ним все было хорошо, нет, из-за меня… Врач говорил тихо, хотя мы остались с ним наедине, твой дедушка услышал. А потом надо было видеть Хайме, он стал похож на фурию, я его не узнавала. Когда я проснулась, вместо того чтобы успокоить меня, он дал мне две пощечины, это был единственный раз, когда он поднял на меня руку. Он тоже был очень нервным, он почувствовал дух приближающейся смерти, он очень боялся за меня, поэтому не хотел уезжать. Хайме говорил: «Мы поедем вместе с Пако. Тебе станет лучше, ничего не случится, увидишь…» Я просила его, чтобы он ехал один, чтобы он сделал это для меня, потому что если что-то пойдет не так, то вина ляжет целиком на меня. Но он ответил, что отлично понял, что произошло, что если бы он был на моем месте, то поступил бы также. Больше он не хотел говорить на эту тему. Я потом не упоминала об этом, но все равно Хайме не простил меня.

Я не видела лица бабушки, когда она произносила последнюю фразу, но все же очень ясно восприняла ее слова. Она наклонилась вперед и обхватила руками колени.

— Но ты не была виновата, бабушка.

Она мне не ответила, продолжая с силой сжимать колени, шевеля только пальцами ног. Потом она тихо потянулась, как ребенок, выгнула спину и откинулась на спинку софы. Наконец она посмотрела на меня и сказала:

— Конечно, была.

— Нет, это была не твоя вина. Ты поступила так, потому что думала, что должна это сделать, так же, как дедушка, когда его назначили на то место. Ты была вынуждена, бабушка, и он знал, что ты ни в чем не виновата, я уверена. Во всем виноват Пако, который уехал, не сообщив вам.

— Мы все были виноваты, все. Я больше всех, он тоже был виноват, когда занял тот пост. Потому что если бы он не принял его, то ничего бы не случилось. Мы оба одинаково проиграли в этой войне, мы были разорены, нам следовало эмигрировать, но даже если бы мы остались, у них ничего не было против него, он был бы сейчас жив, как знать… Но в общем ты права, потому что если бы мой свояк не бросил нас, все мы сейчас были бы живы и счастливы. Мы бы вернулись на родину, как вернулись теперь они — под аплодисменты и благостные речи, — и получили бы пенсию от государства. Спустя годы, Элена неожиданно позвонила мне. «Прошло много времени, — сказала она, — с последней нашей встречи, ты — моя единственная семья, мне очень хотелось вернуться в Мадрид…» Я в общем была спокойна, понимаешь? Я ждала этого, с тех пор как прочитала в газете, что Пако вернулся. Он постарел. Я помню, что в то время мы ели исключительно чечевицу, читали газеты, даже иногда ходили в кино, но ели чечевицу, в Мадриде больше ничего не было, поэтому мы ели чечевицу целыми месяцами. Потом мои нервы сдали. Я знала, что она захочет позвонить, она не была виновата, виноват был ее муж. Девочка, работавшая у них, рассказала мне, что, когда моя сестра подошла к телефону, чтобы позвонить нам, вырвал у нее трубку. «Нет, Элена, — сказал он. — Не звони им. Хайме — известный человек, его лицо часто мелькает в газетах, его кто-нибудь может узнать. Это опасно, может всякое случиться, это опасно, мы рискуем». И моя сестра согласилась. Они уехали во Францию. Машина Пако была последней, которой мы могли бы воспользоваться, для нас это была единственная возможность уехать. И Мадрид превратился в одну большую засаду, пока я и твой дедушка спали.

— И что ты сказала Элене, бабушка?

— Уф! Ничего. Глупости. Грубости, у меня случилась истерика, настоящая истерика. Моя помощница слышала этот разговор, она не могла поверить… «Ты не можешь простить нас?» — спросила сестра в конце концов. А я ответила, что нет, никогда, никогда в жизни, даже через сотни лет я бы не простила. «Я умру, проклиная вас обоих, — сказала я тогда, — тебя я проклинаю сейчас, слушай меня внимательно, будь ты проклята, Элена Маркес, своими родителями и потомками, они проклянут тебя, когда ты родишь их, смерть на твоей совести…» Она заплакала, а я послала ее к черту. — Бабушка скорчила страшную рожу, как маленький ребенок, но продолжила свою гневную речь. — Я всегда легко плакала, а из Элениты слезу было не выжать, знаешь? Нежная, беленькая, а тут вдруг — хлоп! Она испугалась, всегда одно и то же.

— Почему ты не рассказываешь об этом?

— О чем?

— О том, что произошло на самом деле. Ты историк, знаешь многих профессоров, разве нет? Тех, которые вместе с тобой писали книгу, если они были коммунистами в 1965 году. И познакомься с политиками, журналистами, людьми с похожими проблемами. Расскажи обо всем, бабушка, расскажи им. Есть много историков, которые занимаются войной. Пошли письмо в газету, они его опубликуют, уверена, они напишут правду. Пусть увидят фотографии, никто не будет аплодировать им, государство отнимет у них пенсию. Пусть возвращаются во Францию, бабушка. Пусть они возвращаются во Францию или в ад. Люди плюнут им в лицо, никто не поздоровается с ними. Они даже не франкисты, они не больше, чем мешки с дерьмом, они убили твоего мужа. Ты уничтожишь их живыми, бабушка, живыми, навсегда, теперь ты сможешь сделать это…

Бабушка с недоумением на меня посмотрела, как будто не узнавала, как будто с большим трудом понимала перемену, произошедшую во мне. Я наклонилась к ней и стала говорить громче, при этом стучала кулаками по столу и покраснела. Бабушка смотрела на меня так, как будто я говорила о чем-то постыдном.

— И для чего это делать? Теперь, когда прошло столько времени…

— А для чего тогда жить? Чтобы отомстить за моего дедушку!

Бабушка медленно покачала головой, словно от усталости. Казалось, она вот-вот умрет от потери сил. Когда она начала говорить, ее голос изменился, стал холодным, механическим, как будто монета падала по водосточному желобу ее памяти.

— Это тебе никогда не поможет, Малена, потому что это не выход, эта страна прогнила, так говорил Хайме, они и так прокляты после того, что сделали, поэтому месть тут не требуется. Я расскажу тебе, как умер твой дед… Франко уже был здесь, все об этом знали. Моя сестра сказала мне об этом, зима еще не закончилась и война тоже. Утром, когда я проснулась, Хайме не было в постели. Все судьи были арестованы, никто не работал, я очень испугалась, не знаю почему. Я поднялась, быстро оделась и натолкнулась на Маргариту — эта девушка была со мной, когда я пыталась сделать аборт. Она плакала в кресле в гостиной. Твой дедушка разбудил ее, когда звонил своему другу на рассвете. Маргарита слышала разговор, но отрывками, поэтому толком не могла пересказать, ей было очень страшно, бедняжке… Хайме сказал, что ни один сукин сын не перейдет через стену. Я знала, что он умер как герой, как настоящий мужчина. Так и должно было произойти. Он пошел на улицу Клинико, слышишь? Когда все в панике побежали, он добежал до траншеи, схватил ружье и начал стрелять. Я полагаю, что он стрелял минут пять, а потом его убили. Так умер твой дедушка. Борец за разум и за свободу. Как все герои войны. Можешь гордиться.

— Я и горжусь! Он был человеком-скалой. И вообще лучше умереть с оружием в руках… — начала было я.

Я не успела закончить эту фразу. Бабушка с удивительным проворством вскочила с софы, сделала два шага и залепила мне пощечину.

* * *
Затем, повернувшись ко мне спиной, начала собирать свои вещи, взбила подушки на софе, вытряхнула пепельницу, собрала табак в мешочек, потом пошла в кухню и вернулась со стаканом воды. Такова была ее манера наказания. Бабушка сказала, что пора идти спать. Я тоже поднялась, подошла к ней и обняла ее, пробормотав извинения, которые не стоили мне труда, потому что я не чувствовала себя виноватой.

— Мне жаль, бабушка, мне жаль, — пробормотала я, а потом солгала: — Не знаю, почему я это сказала.

— Не важно. Ты еще слишком маленькая, чтобы отдавать себе отчет в словах. И ты прости меня. Я не должна была бить тебя, но я не могла вынести эту фразу. Я не могу ее слышать, я всегда очень нервничаю… Мы с твоим дедушкой шутили на эти темы, смеялись над легионерами, но никто не кричал: «Да здравствует смерть!» Мы говорили: «Мы достойны победить в войне». Понимаешь теперь, какими мы были осторожными.

Обнявшись, мы дошли до двери в гостиную.

— Он ведь бросил тебя, так? — сказала я себе, думая вслух.

— Да, он сделал это. Когда Маргарита рассказала мне, что произошло, я вышла на улицу и начала его искать, но безуспешно. Повсюду была страшная паника, все вокруг кричали, раздавались выстрелы, стихийно создавались отряды, никто не знал, что делать, как спастись. Я не понимаю, как он смог проскользнуть через эту сутолоку… Я старалась увидеть его, только увидеть, но не преследовать. Потом я вернулась в дом, для меня тогда это был длинный путь, я не устала, это я точно помню. Я и сейчас не могу представить, как я прошла там, будучи на шестом месяце беременности, и не устала, не знаю, не понимаю. Улицы были пусты, но я встретила двух или трех человек, которые посмотрели на меня словно я сумасшедшая, потому что у меня началось кровотечение, подол моей юбки был в крови. Я шла, оставляя за собой кровавые следы, но я ничего не чувствовала, ничего. Было страшно, все спасались бегством. Сирены оглушительно выли, но бомбардировки не было. Но я знала, что сейчас передо мной разорвется бомба. И вот теперь я упаду на землю и умру… Но никакая бомба меня не разорвала, я дошла до дома. Маргарита уложила меня одетую на кровать, потому что у меня не было сил раздеться. Я долго плакала, а потом заснула и проспала целых три дня. Думаю, что мне что-то дали выпить, какое-то успокоительное, чтобы я выспалась, потому что было трудно спать в таких обстоятельствах. Я проснулась, было темно, я не знала, с какой стороны балкон, день сейчас или ночь, я была без сил, хотела спать и снова заснула… Проснулась я на рассвете, услышала крики и песни, вокруг ездили машины, я слышала шум моторов, эхо от которого разносилось над асфальтом. Я слышала, как по улицам бегут люди… Франко вошел в Мадрид, война была закончена. Я встала, открыла балкон и осмотрелась, потом мне захотелось спать, но я больше не могла себе этого позволить. Потом я увидела бумагу на полу и прежде, чем ее прочитать, поняла, что потеряла Хайме, потому что буквы были неровными, как будто их писали дрожащей рукой. Послание было коротким, без подписи. «Прощай, Соль, любовь моя. Ты единственный Бог, которого я никогда не знал».

* * *
В конце концов эмфизема легких, о существовании которой бабушка знала, сделала свое дело. Бабушка Соледад умерла в семьдесят один год, незадолго до этого она узнала о том, что ее свояк Пако умер от инфаркта, но приняла эту новость с удивительным спокойствием. Мы узнали об этом, когда пили кофе и смотрели телевизор. На экране мелькали красные флаги, политики произносили речи пафосно и торжественно. Эленита, которую мы узнали в женщине на экране, плакала, закрывая лицо руками, ее показали крупным планом. «Собор Альмудены переполнен людьми, — прокомментировал голос за кадром, а потом продолжил произносить плоские, пошлые фразы, которые так любят в средствах массовой информации: — …которые пришли, чтобы попрощаться со своим другом и товарищем, неутомимым тружеником и просветителем, одним из самых ярых защитников справедливости и свободы…» Тут мой отец с силой дернул скатерть, и вся фарфоровая посуда со стола полетела на пол. Рейна, которая ничего не поняла, решила, что это очередное проявление отцовской вспыльчивости, а мама поднялась, чтобы убрать с пола осколки, она ничего не сказала, только собрала их и выбросила. Когда мама вернулась, голос за кадром умолк. Конечно, без внимания не осталась блестящая политика в Исполнительном комитете во время вынужденной ссылки, в качестве резюме голос произнес, что тот, «кто ляжет в могилу этим утром, в городе, который он так любил, был, без сомнения, очень хорошим человеком…».

Похороны моей бабушки не показывали по телевидению. Зимним холодным солнечным утром небольшая процессия из пяти машин проследовала на гражданское кладбище, где мы похоронили бабушку между деревьями и унылыми надгробиями без крестов и ангелов, словно это был просто мраморный сад. Не было церемоний, бросания земли и цветов на крышку гроба. У края могилы стояли бабушкины дети и внуки, еще были два бородатых историка средних лет, директор института, в котором она преподавала, трое или четверо бывших учеников, один из двух мужей тети Соль, с которым она жила, пока не вышла замуж за третьего, и старая женщина, которая приехала на автобусе. Она одна была одета в черное и все время крестилась. Отец узнал ее и сказал мне, что это Маргарита, старая служанка бабушки.

Элена не пришла на похороны и не позвонила, не прислала письма, хотя точно должна была навестить перед смертью могилу своей сестры, ведь рядом были похоронены их родители. Элена пережила бабушку на десять лет. Если она была на могиле Соледад, то могла прочитать простую эпитафию: «Здесь покоятся Хайме Монтеро (1900–1939) и Соледад Маркес (1909–1980)». Эта ложь была идеей моего отца. Тетя Соль добавила ниже последнюю строку любовного сонета Кеведо.

Часть третья

Черная с белым, без единого цветного пятна, материнская спальня, черное с белым окно: снег и прутья тех деревец, черная с белым картина «Дуэль», где на белизне снега совершается черное дело: вечное черное дело убийства поэта — чернью. Пушкин был мой первый поэт, и моего первого поэта — убили. <…> и все они отлично готовили ребенка к предназначенному ему страшному веку.

Марина Цветаева. Мой Пушкин
На фотографиях я красивая, действительно красивая, такая красивая, что сама в это не верю, когда рассматриваю снимки. Я всегда была очень фотогеничной… Помню, в день свадьбы чувствовала себя отвратительно. Именно поэтому лицо нельзя назвать отражением души, просто я всегда хорошо получалась. Теперь мне трудно сказать, какие дерзкие, странные, навязчивые идеи прятались в украшенной цветами головке этой юной веселой девушки на снимке. В тот день фотографы хотели запечатлеть ее, то есть меня, с лучшей стороны. Я прекрасно все помню.

Итак, я вышла из церкви и ослепла от внезапной фотовспышки. Потом услышала радостные возгласы, а над моей головой разразилась настоящая буря — небо побелело от падающего риса. И тут я себе сказала: «Дорогуша, тебя обгадили. Ночь перед свадьбой прошла в мыслях о Фернандо. Еще неделю назад я послала в редакцию «Hamburger Rundshau» сообщение на испанском языке следующего содержания: «Я выхожу замуж, а мне не хочется. Позвони мне. Номер телефона прежний. Малена». Я знала, что он не позвонит, знала, что не придет, знала, что никогда его больше не увижу, но убедила себя, что ему надо сообщить о свадьбе. Шанс увидеться был не просто минимальным — он был нулевым. Я тысячу раз пыталась написать Фернандо, но так и не решилась за эти семь лет…

Свадьба. Сантьяго постоянно был рядом. Он был хорош во всех ракурсах: анфас и в профиль, неожиданно пойманный фотографом или специально усаженный в какую-нибудь позу. В этом нет ничего удивительного, ведь Сантьяго был очень интересным мужчиной. Он был так же красив, как мой отец, даже красивее, хотя время впоследствии обошлось с ним скорее жестоко, чем милосердно. Когда я выходила замуж, отцу исполнилось пятьдесят, а кузина Маку уже вышла замуж, но не за Педро, а за единственного сына скотовода из Саламанки. Их брак восприняли прекрасно, в особенности женская половина семьи жениха. Рейна, которая всегда старалась вмешаться в мои дела, суетилась и создавала беспорядок, обращая все себе на пользу. Приглашенные на свадьбу гости медленно переходили от столика к столику, пытаясь найти карточку со своими именами, эти карточки были разложены рядом с бокалами. Рейна не помогала им, напротив, она использовала каждую секунду, чтобы оттеснить меня в угол и упрекнуть, что она ничего не успевает.

— Если бы ты все сделала заранее, если бы все вовремя подготовила, все бы получилось. Я тебе не сочувствую, клянусь.

Порфирио, с его невероятно густыми бровями, жутко длинным носом, большой головой и крупным ртом, с каждым днем становился все больше похожим на своего отца. А еще он не особо оценил редкую красоту моего жениха. После ужина, пока я стояла в очереди перед барной стойкой, чтобы попросить еще одну рюмку, он неожиданно приблизился ко мне и тихо спросил:

— Скажи мне, Малена, что за человек твой муж? Ты действительно хочешь стать его женой, или, может быть, есть еще какая-то причина, которая мне неизвестна? Мы можем поговорить? — спросил Порфирио.

Я удивленно посмотрела на него и растерялась. Я старалась избегать Порфирио, а вместе с ним и Мигеля, как только увидела их, — они были героями воспоминаний моего детства. Слова Порфирио задели меня, словно моя старая любовь к обоим братьям еще не ушла в прошлое.

— Это необязательно.

— Но мы всегда были друзьями, поэтому я хочу поговорить с тобой о нем, — не унимался Порфирио.

— Хорошо, — сказала я, стиснув зубы. — Это не первая моя любовь. А как быть с тобой? Ты тоже удивительный человек — женился на красивой женщине, которая за всю свою жизнь всего-то и сделала, что две дюжины плохих фотографий.

Порфирио принялся глазами искать Сюзанну. Я проследила за его взглядом и увидела ее, после чего раскаялась в каждом своем слове. Жена моего дяди как раз закончила устраиваться за камерой. Она не была ни хорошим фотографом, ни приятной собеседницей, ни замечательной рассказчицей, но, с другой стороны, была доброжелательной, учтивой и приветливой.

— Возможно, — медленно ответил мне Порфирио, его взгляд неспешно оторвался от великолепных ног Сюзанны, которые казались еще длиннее из-за каблуков. Теперь он смотрел на меня. — Но мне, по крайней мере, нравится жить с ней.

Было очень трудно определить, солгал он или нет. «Ты же видишь, с тобой происходит то же самое, что и со мной», — в последний момент я не решилась сказать это Порфирио, потому что он не хотел меня слушать. Я лишь подняла руку и медленно ее опустила — это движение помогло мне найти подходящие слова.

— Тебе не нужно думать обо мне, Порфирио. Понимаешь? Я найду выход из своих проблем сама без твоей помощи.

— Я это знаю, — он крепко схватил мою руку и с силой ее сжал. — Но я хочу помочь тебе, потому что люблю тебя.

Я с усилием вырвалась и заговорила громче, не отдавая себе отчета, что привлекаю к нам внимание гостей.

— Иди ты в задницу, идиот!

Порфирио, не поддаваясь эмоциям, тихо ответил:

— Только после тебя, Индианка!

Я не видела Порфирио до дня моей свадьбы — почти шесть месяцев, — но теперь все переменилось. Я удивилась, когда наткнулась на подарок, который он сделал нам вместе с Мигелем. Этот подарок был самым роскошным из тех, что мы получили. Братья вложили в подарок всю душу, весь свой опыт и умения. Они сами разработали чертежи, подобрали материалы и сделали нам кухонный гарнитур для нашего семейного гнездышка, к тому же оплатили встроенную бытовую технику и установку. Я почувствовала себя ужасно неловко. Мне было трудно принять подобный подарок. Я решила убедить Сантьяго, что нам следует оплатить хотя бы мебель, но он, настроенный прагматично (в то время это мне в нем очень нравилось), категорически отказался, а мама, впечатленная щедростью братьев, которые подарили Маку всего лишь софу, поддержала зятя. Когда я позвонила Мигелю с Порфирио, чтобы их поблагодарить, мне ответил Мигель, Порфирио уехал из Мадрида. Мигель вспомнил свадебные события и сказал:

— Ты очень красивая, Малена, невероятно красивая. Это говорит только о том, что я очень ошибался. Прости меня.

Я ничего не ответила и только улыбнулась в ответ, заглядывая в гостиную. Мой муж громко смеялся с Рейной, которая в черном платье с открытыми плечами выглядела весьма экстравагантно. Платье было очень красивым и хорошо подчеркивало фигуру. Я подумала, что Сантьяго больше подходит Рейне, — вместе они смотрелись очень гармонично.

* * *
Жуткий пронзительный визг свиньи разодрал холодный воздух и разрушил идиллический пейзаж, как только я оставила позади последний деревенский дом. Снег покрыл его глинобитный фасад и вишневые деревья по обе стороны большой проезжей дороги.

Я не прошла и десяти шагов, когда около меня затормозила машина. Эухенно, — один из двух сыновей Антонио, решил подвезти меня. Мне стоило больших усилий убедить его, что я предпочитаю дойти до мельницы пешком. Мои уши замерзли, я едва чувствовала пальцы ног, но я шла, решив не думать о дурном предзнаменовании, звучавшем в резких свиных воплях, с каждым шагом становившихся более пронзительными, резкими, трагичными. Мельница «Росарио», которой было уже два столетия, находилась недалеко. Когда я свернула и пошла по тропинке, ведущей к реке, то почувствоваласильное искушение вернуться в деревню. Я остановилась посреди дороги, как будто не знала, куда идти дальше, как будто потерялась в этих полях, которые знала как свои пять пальцев, каждое деревце, каждую травнику. Но скоро я передумала, потому что очень хорошо сознавала: времени у меня мало.

Я ускорила шаг — и вот показались очертания сушильни. Я быстро пошла в се сторону, почти побежала. Я заранее выбрала это зимнее время, долго листая календарь и просчитывая плюсы и минусы последних дней декабря. Можно было предвидеть многое, но только не то, что по странному совпадению именно в этот день Теофила решит зарезать свинью. Я не подозревала об этом, когда попутная машина высадила меня в нужном месте, прямо перед мясной лавкой, закрытой по случаю семейного праздника, как гласило объявление на двери, написанное от руки на обрывке бумаги. Прежде я могла бы расценить это объявление как доброе предзнаменование. Тогда мне не приходило в голову, что Теофила устроит убийство в день семейного торжества.

Образ Фернандо поселился в моей памяти давно и надолго. Я заканчивала вязать два джемпера из толстой шерсти с длинным мягким ворсом. Шерсть для джемперов бабушка Соледад пряла специально для меня. Рейна, которая захотела присоединиться к нам в Мадриде за несколько дней до того, как вернулись наши родители, решила, что эти джемпера предназначались мне, а потому разозлилась, что ее ожидания не оправдались, увидев, как их заботливо завернули в бумагу. Рейна сама перевязала пакет. «Где твое достоинство?» — спросила она меня, а я не захотела ответить. Внутри между красной и небесно-голубой шерстью была вложена короткая записка: «Фернандо, я умираю».

Я больше не хотела видеть этот пакет. На почте меня уверили, что адресат посылку получил, и я стала ждать ответа. Ждала долгие месяцы, но ничего не дождалась. Тогда я узнала о существовании местной ежедневной газеты, которая выходила исключительно в городе Фернандо, там ее читали все без исключения. Мне рассказал об этом студент-германист, с которым я однажды познакомилась в факультетской столовой. Мне пришлось долго ждать, прежде чем в мои руки попал очередной номер этой газеты. С того времени я начала размещать в ней объявления.

Я писала по-испански и всегда очень короткие сообщения, состоящие в основном из двух или трех фраз, а подписывала их просто: «Малена». Текст этих объявлений я меняла каждый раз. Иногда я чувствовала себя оскорбленной, мне казалось, что у меня больше не осталось сил, что я нахожусь в полубессознательном состоянии, и все же старалась не потерять даже крупицы надежды. Но месяцы проходили напрасно, пустота в душе разрасталась, пожирая остатки обиды и стирая воспоминания. Меня пугало мое падение, но я ничего не могла с собой поделать и принималась обещать Фернандо невесть что, унижаться самым страшным образом, изображать из себя безмозглую дуру Я научилась получать настоящее удовольствие, нездоровое удовлетворение от собственного разрушения. Когда наступил критический момент, я написала: «Если я тебе нужна только для удовольствия, позвони мне. Я буду с тобой, я не стану задавать никаких вопросов». В то же время в моей голове звучали другие слова, о которых я никогда не забывала: «Ты знаешь, что все, что ты мне скажешь, будет ложью». Я перечеркнула все плохое в прошлом, тем более теперь, когда Индейская усадьба в первый раз оказалась закрытой все лето, потому что бесповоротно была передана в собственность детей Теофилы. Когда я узнала эти новости, то разработала хитроумный план, вся прелесть которого состояла в его простоте, а потом промолчала три месяца, после чего опубликовала объявление, радикальным образом отличавшееся от предыдущих. Это был совсем другой текст: «Я влюбилась, Фернандо, теперь у меня все прекрасно. Я больше не буду донимать тебя. Теперь я знаю, что ты — свинья».

Свинья визжала, и ее визг был полон страдания, бессмысленного страдания. Бессильный крик, ведь она отлично сознавала, что ее убивают и что у нее нет никакой возможности спастись. Только когда другие голоса ворвались в ее надрывный крик, я спросила себя, а что бы я делала в подобной ситуации. Я пришла сюда, предварительно построив в уме непогрешимую цепочку логических умозаключений. Индейская усадьба принадлежит детям Теофилы; логично, что ее старший сын хотел бы получить свою часть наследства; логично, что его семья приедет вместе с ним; логично, что они не могут приехать раньше Рождества, потому что только потом у них будут каникулы; логично, что Фернандо — читает он «Hamburger Rundschau» или нет — подумает, что прошло почти полтора года с того дня, когда мы виделись в последний раз, он знает, что прошлым летом ни я, ни мои родители, ни кто другой из моей семьи не был в Альмансилье; логично, что он заключит из всего этого, что опасности нет; логично, что если я приеду в деревню, не сказав об этом никому заранее, то неожиданно могу его здесь встретить. Я не нашла никакого изъяна в своих размышлениях. Я сделала шаг, потом другой, потом еще и еще, и мой силуэт стал видимым для присутствующих. Свиная кровь растеклась по снегу, животное наконец замолчало.

Я не видела ни Фернандо, ни его брата, пи сестру, ни отца, ни мать. Они же все увидели меня и сразу узнали. Росарио, кузен Теофилы, уставился на меня непонимающим взглядом, в то же время добивая свинью, а Теофила, которая расставляла глиняные мисочки с картофелем, тотчас поняла, что происходит, и, поставив поднос с мисками на каменную скамью, которая была продолжением фасада здания, медленно и осторожно пошла ко мне. Порфирио бросился вперед, опередив Теофилу. Его движение вызвало во мне безмерную благодарность, потому что здесь, среди этих людей, только он был на моей стороне.

— Что ты здесь делаешь, Индианка?

Порфирио и Мигель начали называть меня так, когда я еще слышала это прозвище от Фернандо, но для меня тогда это не было важно. Теперь же это прозвище меня ранило, но я не протестовала, ничего не сказала. Меня ужасно мучил страх, что я не увижу Фернандо. Я смотрела, как бежит Порфирио, и мне вдруг стало нехорошо. Я судорожно вдохнула воздух — горячая рука коснулась моего лица, и я увидела, что на этой руке нет двух пальцев.

— Ты замерзла…

Порфирио не ждал моего ответа. Он взял меня за руку и повел за собой до мельницы, он практически втащил меня в коридор, который вел внутрь дома. Дым вырывался из большой трубы, камин занимал большую часть пространства кухни, отчего места хватило только на три скамьи, они стояли буквой «П» вокруг очага. Я села в самом дальнем углу. Порфирио помог мне снять пальто и дал одеяло, все это я молча приняла, даже не поблагодарив. Потом он дал мне чашку с прозрачным бульоном, желтым от шафрана.

— Выпей. Это бульон, он очень полезный.

Я была уверена, что он полезный, поэтому пила маленькими глотками, как пьют дети, желая проверить, насколько жидкость горячая, и боясь обжечь язык. Я так сильно сжала пальцами чашку, как будто хотела впечатать их в ее поверхность, но спустя какое-то время я смогла вернуть контроль над собственным телом и почувствовала, что должна поблагодарить.

— Очень вкусно, — сказала я наконец. — Кто это приготовил? Твоя мать?

Порфирио кивнул и подошел ближе. Он присел па корточки, его локти мягко лежали на моих коленях, он странно посмотрел на меня. Было видно, что Порфирио сильно обеспокоен.

— Почему ты приехала, Малена? Ответь.

— Я приехала, чтобы увидеть Фернандо.

— Фернандо здесь нет.

— Я это поняла, но я думала, что он приедет… На Рождество люди… Ладно, все равно, я приехала, чтобы увидеть его, а он не приехал, так что я возвращаюсь в Мадрид, теперь мне лучше.

— Тебе лучше… — тихо повторил Порфирио, как будто не совсем понял то, что я сказала. Потом он поднялся и пару раз пересек кухню, а потом забрал у меня чашку. — На чем ты приехала?

— На автобусе.

— А твоя мать знает?

— Нет, ей не нужно этого знать. Послушай, Порфирио, я стала старше. Понимаешь? Мне восемнадцать лет, в Германии у меня было бы больше прав…

Я не заметила, что начала плакать — без всхлипов, без удушья, не открывая рта, не пуская сопли. Слезы капали с моих ресниц, как будто сами решили упасть на землю, как будто вовсе не я плакала, как будто плакали только мои глаза. Порфирио посмотрел на меня в тот момент, когда я поняла, что веду себя довольно странно, впрочем, его поведение тоже меня удивило.

— И что ты думаешь делать? — спросил он.

— Я вернусь в Мадрид, я тебе уже сказала.

— На автобусе?

— Да, думаю, да.

— Тогда тебе следует переночевать здесь.

— Нет.

— Да. Автобусы ходят только по утрам.

— Тогда я поеду на поезде.

— Как?

— Дойду до Пласенсии. Там встречу кого-нибудь из знакомых, кто сможет довезти меня до станции.

— Подожди меня здесь секундочку. — Порфирио поднялся и вышел, его голос гулко раздавался в коридоре. — Не уходи.

Я досчитала до десяти, а потом решила уйти. Пошел снег, белые хлопья медленно падали на землю. Я повернула дверную ручку, не желая мешать тем, кто стоял вокруг корыта и лил ведра воды в свиную тушу, вспоротую сверху вниз. Водой вымывали кровь из распяленной туши — люди очищали невинную плоть убитого ими животного. Впервые я увидела убой свиньи от руки моего дедушки, когда мне было только десять дет, но я вынесла эту языческую церемонию до конца. Дед тогда сказал, что мне следует увидеть то, что мне совсем не понравится, об этом он знает, но потом, когда я буду старше, я пойму, почему он решил взять меня с собой, и я ему поверила. В тот раз закололи борова. Когда он перестал визжать, дед с силой схватил меня за руку, наклонился и прошептал прямо в ухо: «Те, кто убивают его, — такие же люди, как и мы, а свинья — просто животное. Ты это понимаешь? И мы убиваем ее, потому что хотим ее есть, все очень просто». Я согласно кивнула головой, хотя ничего не поняла. Я слышала только дикий визг, стояла с раскрытым ртом, а эти визги не давали мне думать. «Разрежь свинью — и ты увидишь, как она похожа на нас», — сказал дедушка позже. Он заставил меня подойти к корыту и показал сердце свиньи, которое было похоже на человеческое, а потом — печень и почки, легкие и кишки. «Не смотри с отвращением, — сказал дед, — потому что ты такая же внутри. Всегда помни, как трудно убивать и как трудно умирать, не живи со страхом перед смертью, но имей это в виду. Так ты будешь счастливее».

В то морозное утро дедушка на простом примере разъяснил мне сложные жизненные проблемы, помог понять саму себя, но тогда я этого еще не осознавала. Поэтому я искала взглядом Рейну и испугалась, когда не увидела ее поблизости. Дед сказал мне, что она убежала. Рейна разрыдалась, не вынеся этого зрелища. Когда мы вернулись домой, Рейна еще не пришла в себя, ее даже вырвало. Теперь ее утешала мама. Я удивлялась собственной черствости, какому-то внутреннему душевному предохранителю, спасшему меня во время этого дикого ритуала. Я со всех ног кинулась вверх по лестнице в свою комнату. Мне нужно было побыть одной и обо всем подумать. Тогда я не поняла, что дедушка только хотел помочь мне стать взрослее, и не понимала до тех пор, пока Теофила не предложила мне стакан вина. Порфирио улыбнулся, увидев, что я пью вино, стоя у двери.

— Я отвезу тебя в Мадрид, — сказал он. — Я думал поехать вечером, но могу и сейчас. Здесь мне все равно делать нечего, в этом году все идет очень хорошо.

В ту минуту я почувствовала, что спасена. Я должна была что-нибудь сказать пред тем, как убежать из этого предательского места, которое заплатило моей доверчивости фальшивой монетой. Я подошла к машине и представила себе сценарий грядущих дней, каждый из которых будет похож на предыдущий: из дома на факультет, а с факультета домой. Эти дни приговаривали меня к вечному одиночеству, время, как песок, уходило сквозь пальцы.

— Я не хочу, чтобы ты вез меня домой. Порфирио, пожалуйста, я не хочу домой.

Он недоуменно посмотрел на меня, но ничего не ответил, как будто мое возвращение домой было решенным делом.

— Я не хочу ехать в Мадрид, — повторила я. — Если я вернусь, то залягу в кровать и буду плакать три дня, поэтому не хочу возвращаться туда. Я бы предпочла уехать куда-нибудь в другое место, только подальше от дома… Отвези меня в Пласенсию или в Авилу туда, куда тебе будет по пути. А там я уже сяду на поезд.

Порфирио повернул ключ в замке зажигания и завел машину, но мы не проехали и ста метров: когда мы стали едва видимы для тех, кто распивал и распевал во дворе у мельницы, он повернул направо и остановил машину. Не советуясь со мной, он достал карту дорог и какое-то время рассматривал ее. Потом повернулся ко мне.

— Севилья. Подойдет?

— Севилья или ад, без разницы.

— Тогда уж лучше Севилья.

* * *
Снег шел не переставая на протяжении всего нашего пути, покрывая поля, так что мы увидели белые стены замерзшего города. В Севилье было очень холодно, но даже при таких грустных обстоятельствах город все равно выглядел помпезно и вычурно, и все в нем было таким, даже акцент у портье звучал как-то надменно, а его голос был похож на старинную мелодию. «Я не смогу привыкнуть к Севилье, — сказала я себе, после того как осталась одна в своем номере, — никакой Севильи».

— Нам следовало бы поехать в Лиссабон, — предложила я Порфирио, когда мы встретились в вестибюле, — в этом городе слишком холодно.

Он лишь покачал головой и взял меня за руку. Мы погуляли пару часов по безлюдным улицам, прячась от ветра, который был таким холодным, что пробирал до костей. Пока мы гуляли, стараясь не говорить ни о чем важном, Порфирио рассказывал мне в деталях, используя профессиональные термины, обо всех зданиях, мимо которых мы проходили. Я не очень понимала, что он говорит, зато смогла оценить красоту эха, которое вызывал звук его голоса. В пути мы не перекинулись даже и полудюжиной фраз, а теперь музыка его голоса скрадывала мое молчание. Позднее, когда мы заказывали еду, я попыталась отговорить его сопровождать меня или, по крайней мере, оставить меня одну в Севилье, чтобы его не беспокоить. Быть в компании дяди не казалось мне слишком заманчивым, но он упорствовал, убеждая меня подождать и поговорить об этом после второго блюда. Так что нам осталось лишь одно — обсуждать достоинства и недостатки подаваемой нам еды. Я предполагала, что ужин не будет очень разнообразным, и потому не очень расстроилась, когда Порфирио повел меня в таверну за пять минут до девяти часов. Там хотя бы было тепло.

Официант принес нам бутылку мансанильи и бокалы, перед тем как дал меню. Вино было свежим, но первый глоток, вместо того чтобы согреть, напротив, бросил меня в холод. Таверна была полна людьми, которые болтали и смеялись, сидя на длинных деревянных скамьях. В одном углу напевал песню какой-то человек, сидя с закрытыми глазами. Мелодия была очень красивой, а голос певца звучал настолько нежно и приятно, что люди, за соседними столиками перестали разговаривать и просили у других тишины. Официант помчался выключать музыку, которая звучала до этого в заведении. Тот человек спел только две песни под нехитрый аккомпанемент постукиваний по столешнице — настоящую музыку дерева. Когда он закончил петь, тут же упал на пол, больше пьяный от вина, чем от восторга публики, которая радостно ему аплодировала. Только теперь я заметила, что бутылка, стоявшая на столе, пуста. Официант, который нас обслуживал и все это время стоял неподвижно, прислонившись спиной к стене и слушая пение, — было видно, какое неподдельное удовольствие оно ему доставило, наконец вернулся к жизни и заменил пустую бутылку на полную, прежде чем принести закуску. Пока мы ели, и эта бутылка опустела, потом еще одна, а когда на тарелках остались лишь золотистые крупинки муки — следы съеденной жареной рыбы, — опустела и четвертая. Первую треть пятой бутылки я заглотила, словно это была простая вода, но у меня не хватило сил выпить ее и до половины. Порфирио пил один, развлекая меня рассказами о разных пустяках, а я наблюдала за ним — давно я уж так не веселилась. Он казался более трезвым, чем я, но когда оплачивал счет, то ошибся в расчетах: с виноватой улыбкой он смотрел на купюру в тысячу песет, как будто не мог отличить эту купюру от пятитысячной, которую потом протянул официанту. Затем он посмотрел на меня и рассмеялся.

Мы вышли на улицу, я прижала Порфирио к стене и поцеловала. Эта идея пришла мне в голову после ужина, или, точнее, после того как я напилась и поняла, что мы с Порфирио, покончив с первой бутылкой, почти перестали разговаривать, поэтому, не боясь показаться странной, я начала открыто с ним кокетничать. Порфирио отвечал мне тем же, глядя на меня долгим взглядом, таким же, какой был у него, когда он рассказывал мне смешные истории об Альмансилье. С этого момента мы забыли, кто мы и кем друг другу приходимся, мы стали разговаривать так, словно хотели стать ближе друг к другу. Порфирио был только на десять лет старше меня. Фантастика, но он, впрочем, как и Мигель, — первый мужчина, к которому я почувствовала влечение…

Я, конечно, понимала, что не следует доводить ситуацию до конца. И эта разумная, но мучительная мысль сковывала неуверенностью все мои движения. Когда же мы встали из-за стола, я точно знала, что хочу с ним переспать, что я сделаю это.

* * *
Я лежала в постели на спине, понемногу приходя в себя, но все еще в забытьи. Блаженно улыбаясь, я сжимала левую руку Порфирио и покачивала ею в воздухе. Его безымянный палец был отрезан до основания, мизинец только сверху до первой фаланги. Указательный и средний пальцы были красивыми длинными, тонкими. Я сгибала их туда-сюда и пыталась представить, какой эта рука была прежде, до того несчастного случая. Порфирио молча позволял мне этим заниматься. Наконец я зажала его безымянный палец между своими пальцами, сильно его стиснула и начала вертеть им, словно он был неживым.

— Что ты чувствуешь? — спросила я нежно.

— Ничего.

Я обвела пальцем Порфирио вокруг моих грудей, потом провела им по своему телу до пупка и остановилась.

— А теперь?

— Ничего.

Я покрепче ухватилась за этот несчастный палец и наблюдала, как он медленно скользил по моему телу, следуя шлейфу тонкой линии, которая впадала в каштановую темноту, где я не хотела останавливаться. Я положила палец Порфирио себе между ног, удерживая его руку за запястье своей свободной рукой, посмотрела на него и снова спросила:

— Ты совсем ничего не чувствуешь? Ты уверен?

— Уверен.

— Ты можешь подумать, что я распутная… — пробормотала я, все еще не отпуская его.

— Не думай так. Почти все делают то же самое.

Я рассмеялась, и Порфирио вместе со мной. Теперь я прижалась к нему, мой нос почти касался его носа. Я поняла, что желание ласкать себя его увечным пальцем было предопределенным эпилогом того странного случайного секса, но в тот миг я об этом не сожалела. Порфирио, улыбаясь, поцеловал меня в лоб, превращаясь в нежного младшего брата моей матери, «половинку» моего первого платонического жениха. Я почувствовала легкое огорчение, моя боль словно лишила меня сил, и мне пришлось приложить немалое усилие, чтобы снова улыбнуться.

— Объясни мне одну вещь, Порфирио. Почему меня бросил Фернандо?

— Я этого не знаю, Индианка, — ответил он почти шепотом. — Клянусь тебе, я не знаю.

Когда я проснулась на следующее утро, то почувствовала жуткую пустоту. Мне казалось, что я все еще сплю, что я стала частью галлюцинации, потому что явственно ощущала, как мои пальцы стали полыми, в моей голове стало пусто, а мой мозг, казалось, исчез — от него осталась только сморщенная и скользкая оболочка, в которой ничего не было, кроме пустоты. Я встала с постели, умылась, почистила зубы, оделась и вышла из комнаты, как будто кто-то вел меня. Я чувствовала себя заводной куклой. С полным сознанием того, что разум покинул меня, я опустошила две чашки кофе с молоком, гренки и жаренные в масле крендели, таявшие во рту. Порфирио сидел напротив, он читал газету и не поднимал на меня глаз. Я должна была проверить, осталась ли у меня хоть какая-то лазейка, чтобы пробудить в себе интерес к миру, я искала средство, которое помогла бы Порфирио понять, как плохо я себя чувствую.

С этого момента мое отношение к жизни изменилось, я жила среди людей, но рядом со мной не было близкого человека, моя жизнь стала обыденным существованием по инерции между явью и небытием. Все вокруг меня двигалось и излучало энергию — люди, вещи, солнце, луна — все отрывалось от одной точки, чтобы прийти к другой, все дышало, все было живым, только я не жила, не сомневаясь лишь в одном, в том, что ничто не может меня спасти. Мне казалось, что другие люди по-настоящему ходят, по-настоящему говорят, смеются и кричат по-настоящему, но это были они, другие, те, кто всё понимал, сознавал свою реальность. Я потеряла способность быть такой же, как они, и теперь не могла превратиться в один элемент среди тысяч миллионов элементов, которые были винтиками огромной машины, каждый из которых был важен, как, например, ингредиент кулинарного рецепта — как уксус в салате. Теперь я стала другой: когда приходилось отвечать, я отвечала, когда не было другого выхода, кроме как поздороваться, я здоровалась, но делала это автоматически, не вкладывая в свои слова ни мысли, ни чувства. И хотя я старалась не думать о Фернандо, чтобы избежать острой боли, которую мне причиняло его оскорбление, я никогда не была уверена в том, что Фернандо действительно был ответственен за мою мистическую неспособность ощущать себя живой.

Я с трудом вспоминаю, как вернулась в Мадрид. Когда мы доехали до дверей моего дома, Порфирио вышел со мной из машины, а потом поднялся наверх, чтобы поздороваться со всеми. Он поцеловал маму, согласился выпить пива, улыбался и непринужденно болтал. Со стороны он напоминал плута, только что сорвавшего большой куш.

Хотя презрение, которое внушал мне мой дядя в тот момент, было наиболее сильным из моих слабых ощущений, я не в силах была продемонстрировать его на людях. Я видела, что отражалось в глазах Порфирио, когда он смотрел на меня, то же самое было в глазах Мигеля. Я для них была всего лишь маленькой вещицей, вроде лоскутков ткани, хранившихся в сундуке для домашних нужд.

Никто не мог понять, что со мной происходит. Все домашние поражались моему аппетиту, моей невозмутимости, кажущейся спокойной неторопливости моих движений, которые едва только не наводили на подозрения в природной заторможенности. Они списывали эти изменения, на действие закона взросления. Именно так полагали мои мама и сестра. Я заводила будильник каждый вечер на одно и то же время, утром просыпалась, легко поднималась с постели, принимала душ, одевалась, завтракала и садилась в автобус, приходила на занятия и садилась на один и тот же стул. Когда у Рейны было плохое настроение, она не вставала с постели целыми днями, я же себе такого не позволяла. Я жила просто для того, чтобы сесть на этот стул. Я хотела отделиться от окружающего привычного мира. И только стул, на котором я сидела, воспринимался моим мозгом как реальный объект, ценный и самый важный среди окружающих вещей.

Я не читала книг, ничего не учила, не гуляла, не ходила в кино и не пошла бы в кино ни за что, у меня не было желания насыщаться чужой ложью, мне теперь следовало избавиться от собственной. Рейна старалась привести меня в чувство. Я видела, как двигались губы, когда она говорила, ела, смеялась, я видела, как она занимается, танцует, уходит по вечерам. Я слышала ее и бесстрастно внимала ее рассказам обо всех этих вечеринках, которые стали казаться мне вдруг такими вульгарными, такими далекими. Однажды она сказала мне, что была бы очень рада, если бы я стала такой, какой была прежде, я ничего не ответила ей. Рейна часто целовала и обнимала меня, когда приходила домой на рассвете, она залезала ко мне на кровать, чтобы подвести итог закончившейся ночи, как будто мы были еще маленькими. Так я узнавала обо всех ее друзьях, обо всех барах, обо всех ее привычках, о традициях разных мест, в которых она побывала, обо всех ее ухажерах. Сестра мне все чистосердечно рассказывала, а я ничего не понимала, она рассказывала мне о важных для нее событиях, о принятых и готовящихся решениях, о выводах, которые она делала относительно того или другого, а я ничего не понимала, ее слова никак не отзывались в моем сердце. Все, что происходило с Рейной, было значимо для меня одинаково. Никак.

Теперь я знаю, Фернандо был альфой и омегой того падения, и мне стыдно это признать, потому что я не считаю себя ни подстилкой, ни безвольной дурой. Прошли годы, и я осознала, что с Фернандо я потеряла нечто большее, чем его самого, большее, чем его голос и его имя, большее, чем его слова, большее, чем его любовь. Вместе с Фернандо я лишилась возможности прожить другую жизнь, свободную, о которой я так мечтала, я лишилась ее раз и навсегда. И по этой жизни, которой у меня уже никогда не будет, я носила мрачный тихий траур, а мой самый обыкновенный стул превратился в остров, лишь на котором я чувствовала себя безопасно в полном одиночестве, очень милый островок, очень удобный, хотя временами он бывал похож на маленькую тюрьму с заплесневевшими холодными и влажными стенами, единственной радостью в которой было разрешение вешать на окна веселые занавески. Я жила ради простых радостей, ради того чтобы сесть на стул.

Я жила так до тех пор, пока однажды вечером Рейна не потащила меня к друзьям, она не желала слушать моих отговорок. Жених Марианы вытащил из кармана металлический ящичек и показал мне его содержимое с двусмысленной улыбкой. Там были разноцветные таблетки.

— Возьми две желтые, — сказал он.

* * *
Первое, что меня зацепило настолько, что я даже испугалась, — его поразительная красота… Никогда раньше я не чувствовала большего желания назвать прекрасным лицо мужчины. Даже теперь, вспоминая то мгновение, мне трудно подобрать другое, более подходящее слово. Сантьяго был совершенством во плоти, тем не менее я была далека от обморока, а именно так порой действует красота на некоторых людей. Его лицо покоряло безупречностью каждой своей черточки и вызывало воспоминания об изначальной гармонии мира, о подлинной красоте.

Я стояла с рюмкой в руке и долго, не отрываясь смотрела на него. Мне не хотелось сливаться с роботами, которые двигались по кругу и совершали какие-то запрограммированные движения. Меня очаровали, пленили черные брови Сантьяго, его глаза — круглые, большие, с каким-то таинственным блеском; его классический нос, губы, как у меня, крупные и четко очерченные. Я внимательно и неторопливо рассматривала фигуру Сантьяго. Мне хотелось подойти к нему, но я не решалась и только наблюдала издалека. Я старалась не смотреть на Сантьяго, но не могла отвести от него глаз. Он был похож на меня: тоже одинокий, не такой, как все, возможно, именно это меня и привлекло. Тогда я подумала: может, он пришел на эту вечеринку лишь затем, чтобы я смогла его встретить.

Я пришла в тот дом около семи вечера и собиралась пробыть часов семь. Деревенский дом, простое кирпичное строение — два этажа и погреб с гаражом, огромный дровяник, окруженный хвойными деревьями, плотницкая мастерская, просторная терраса с металлическими перилами, гостиная, столовая с французскими каминами, встроенными шкафами и дверями в кастильском стиле. Это была собственность жениха подруги одного моего знакомого, несчастного врача, который не совал свой нос в наши дела, относясь ко всем с подчеркнутым презрением. В этот день была задумана грандиозная вечеринка в честь наступивших выходных. Среди развлечений было все — секс, наркотики и упадническая попса, потому что рок-н-ролл считался чем-то ограниченным, банальным. Вечеринка казалась всем потрясающей затеей, а попса — оригинальным решением. Единственная проблема состояла в том, что я думала иначе.

Теперь все стало другим — ярким, возбуждающим, веселым, эмоциональным и, самое главное, новым. Гораздо раньше того, как изумруд Родриго показал свою силу, амфетамины спасли мне жизнь, сохранили ее смысл. На рассвете я улетала, наглотавшись наркотиков и распластавшись на кровати, чувствуя при этом себя так, словно мое тело мне не принадлежало. Я очень быстро научилась радоваться таким рассветам, они стали моими друзьями. Теперь я брала из металлического сундучка несколько пастилок разных цветов — желтых, красных, белых, оранжевых. Я принимала их как лекарство, ощущая, как они медленно проходили по пищеводу внутрь меня. Я опускалась на стойку бара и заказывала себе две рюмки, как будто хотела запить анальгин. Это мы называли: «улучшить свое самочувствие». Это было правдой, нам становилось лучше, потому что мы словно отделялись от окружавшей реальности, от привычных вещей и людей, вокруг нас начинали звучать стены. Музыка была повсюду, гости разделялись на маленькие группки, которые создавались и распадались со скоростью, с какой кровь бежит по жилам. Мое зрение притупилось, по всему телу разлилась приятная слабость. Я с трудом держалась на ногах, покачиваясь из стороны в сторону. Все вокруг двоилось, из-за слабости мне было трудно смеяться, на все стало наплевать.

Вскоре я отказалась от тяжелых наркотиков и всего, что могло затуманить голову. Однако алкоголь, более быстрый по своему действию, всегда занимал на моем столе свое законное место. Я продолжала пить и пить, ограничивая себя необходимыми дозами для того, чтобы отгородиться от мира, от важности происходящих в нем событий. Я не хотела возвращать себе былую энергию, не хотела снова становиться проворной, быстрой и непостоянной. Теперь я стояла у склона горы, быстро доползла по нему наверх и увидела у своих ног незнаковый и одновременно родной город, в котором я жила.

Когда я познакомилась с Сантьяго, мне еще не исполнилось двадцати двух лет, это случилось на вечеринке, но я там не веселилась. Пару лет до этого все было иначе. Я отучилась целый год, мои успехи были очевидны, целые дни я проводила в городе. Я исходила его вдоль и поперек, чтобы найти бар с бильярдом или черный лак для ногтей, или какой-нибудь редкий экземпляр резинки для волос, например, пурпурно-серебряной. Мне хотелось это купить, а потом испробовать магическую красоту этих вещей в свете неоновых огней ночного города, придававших мне волшебное обаяние. Я переступала через порог очередного клуба, и мне казалось, что весь мир смотрит на меня.

Я не делала особых усилий, чтобы стать красивой, привлекательной и желанной, но все же до сих пор я никогда не придавала так много внимания своему внешнему виду, никогда до этого настолько тщательно не выбирала себе наряд, прежде чем выйти на улицу. Небольшая экстравагантность казалась мне необходимой, я боялась лишь одного — быть как все. Я мыла голову каждый день и тратила несколько часов на прическу, сооружая из волос волны правильной формы щипчиками под паром, или конструировала на голове вертикальные хохолки-начесы разной величины. В течение целого сезона я выходила на улицу со спиральными локонами, воображая себя обеспеченной успешной и беззаботной женщиной. И хотя мне это не шло, я продолжала делать такую прическу еще несколько раз. Я начала переодеваться в середине дня, я раскладывала на кровати содержимое шкафа, чтобы попробовать различные варианты одежды, прежде чем решиться что-либо выбрать. У меня была куча платьев разных цветов, стилей, жуткого качества, дешевых, но ярких, и тысячи чулок — черных, красных, желтых, голубых, коричневых, оранжевых, с ажурным рисунком, с вышивкой, в горошек, с надписями, кружочками, нотами, кровавыми пятнами, контурами губ, рельефно вышитыми силуэтами мужчин. Иногда я пугалась собственной бесчувственности и начинала краситься — на макияж я тратила очень много времени. Потом смотрелась в зеркало и любовалась своим отражением.

Наконец я приняла соломоново решение распоряжаться своей жизнью самостоятельно. А потом начала понимать, что время нельзя выиграть или найти, что жизнь быстротечна и все твое время принадлежит только тебе, даже ужасные дни и полные безделья ночи, о которых я помнила только то, как, когда и где они начинались. Теперь я думаю, что все те события были мне необходимы, знаю, что существуют и худшие моменты, а люди часто упускают открывающиеся им возможности. Такие люди всегда твердо стоят на ногах, знают, чего хотят и уверены, что я слишком много времени потратила впустую. Но я никогда не отказалась бы от своего образа жизни, никогда не захотела бы его изменить. Мне не хотелось думать, что весь мир за мной следит.

В тот темный субботний вечер я была в каком-то жутком шале в Серседильи. Достоинства этого заведения были от меня скрыты, я почти никого там не знала. И вдруг я заметила, что красивый незнакомец собрался уходить. Я нетерпеливо огляделась по сторонам, стараясь увидеть кого-нибудь из знакомых, потому что решила уйти вместе с ним и хотела только попрощаться с кем-нибудь, кого знала. Но, похоже, мне не суждено было сделать это, и я пошла за незнакомцем как за единственным человеком, пробудившим во мне интерес. Уверена, что ради кого-нибудь другого я не стала бы совершать столь опрометчивого поступка.

— Послушай, прости, подожди минуту… — я положила пальцы ему на плечо, когда он открывал дверь, стоя спиной ко мне. — Ты возвращаешься в Мадрид?

Он медленно кивнул, не глядя на меня, и тотчас же я почувствовала себя ужасно смешной. Я старалась вести себя запросто, как это удавалось мне пару лет назад, и спросила:

— У тебя есть машина?

Незнакомец повернулся и ответил утвердительно. Волосы у меня были распушенные, без укладки, короткие ногти, на губах — красная помада. К тому же я была наряжена в костюм Робин Гуда — узкие ботинки карамельного цвета на средневековый манер, очень короткая юбка, черная стилизованная кольчуга поверх белой рубашки с пелериной, опять же черные капроновые чулки — так называемый стиль new romantic.

— Тебя не затруднит взять меня с собой? — спросила я.

— Нет, — он снова улыбнулся.

Я пошла за ним до его серебристого «опеля». Новая безупречная машина не принадлежала ему, а была собственностью предприятия, как, смущаясь, заявил мне новый знакомый.

— Чем ты занимаешься? — спросила я, чтобы хоть что-то сказать. В салоне зазвучали аккорды Roxy Music. Я отлично узнавала их прилизанные мелодии, элегантную вялость. Первые аккорды песни в моих ушах перемежались со звуком работающего мотора.

— Я экономист. Работаю в страховой компании, но решил заняться изучением торговли.

— Ух ты! Так же, как моя сестра.

— Она изучает торговлю?

— Нет, но она экономист. Сейчас заканчивает последипломное обучение в институте… Промышленном, что ли? Ладно, я не помню его название, я никогда не запоминаю названия, но это точно какой-то институт чего-то.

— А ты?

— Я изучаю английскую филологию. Заканчиваю в этом году.

— Ты даешь уроки английского языка?

— Нет, не могу, пока у меня нет диплома…

— Я имею в виду частные уроки.

— Частные уроки? — я сделала паузу, потому что впервые посмотрела ему в глаза за все время пути, и его красота, такая близкая, ослепила меня. — Вообще-то нет, я никогда их не давала, но надеюсь, что рано или поздно буду давать частные уроки непременно. Почему ты об этом спрашиваешь?

— Я ищу преподавателя по английскому, который бы давал частные уроки. Теоретически мне это не нужно, потому что я изучал язык в колледже и теперь продолжаю заниматься, но мне трудно читать, я плохо говорю, нужна практика. То есть, может быть, она мне необходима не прямо сейчас, но если когда-нибудь я сменю работу… В моей профессии это важно.

— Но чтобы практиковаться в разговорном языке, желательно говорить с носителем языка, — возразила я, но, прежде чем закончила фразу, оборвала себя.

— Да, но… Дело в том, что я их не понимаю, — тут я рассмеялась, а он вместе со мной. — Я не слышу их.

— Я знаю, как это бывает. Когда я была маленькая, мама заставляла меня играть на пианино так, как моя сестра, а у меня совсем не было способностей к сольфеджио. Она же, напротив, легко все схватывала.

— Почему ты столько говоришь о своей сестре?

— Серьезно? — я взглянула на нового знакомого с непритворным удивлением. Не знаю чем, но меня задел его вопрос.

— Да. Мы разговариваем не больше четверти часа, а ты уже дважды упомянула о ней. В первый раз ты сказала, что она экономист, а теперь, что она играет на фортепиано.

— Да, ты прав, я не знаю почему… Это случайность, я думаю, хотя по правде, Рейна очень важный человек в моей жизни, мы ведь близнецы, и у нас нет других братьев и сестер. Возможно, дело в этом.

— Вы похожи?

— Нет, мы не похожи друг на друга, — он разочарованно вздохнул, а я улыбнулась. — Жаль.

— О, нет, нет! Это просто глупость, — он стал красным как помидор, я застала его врасплох, потому что не ожидала, что он такой робкий. — Мне всегда очень нравились близнецы, не знаю, почему. Мне… они меня всегда привлекали, но в этом нет ничего особенного, ничего неприличного.

Я отложила этот комментарий в своей памяти, но не стала развивать тему, потому что не хотела думать о нем плохо, хотя в моей голове уже начинали всплывать сексуальные фантазии, центральное место в которых было отведено близнецам. Мне казалось, что эти фантазии витали и в голове моего собеседника.

— У тебя много братьев и сестер? — спросила я в свою очередь.

— Трое, две сестры и брат, но они намного старше меня, так что я теперь единственный сын в доме.

— Они погодки?

— Да, я… Ладно, говорят, что я родился, когда никто не ждал. Моей матери тогда было сорок три года.

— Избалованный ребенок.

— Вовсе нет.

Прекрасный избалованный ребенок, повторяла я про себя, уверенная в собственной правоте, прежде чем осмелилась спросить его о том, что меня действительно интересовало.

— А что ты делал там?

— Где? В Серседильи?

Я кивнула головой, а он скривил губы.

— Ну… По правде я сам не знаю. Мне просто было любопытно. В общем, когда Андрес пригласил меня, я представлял себе нечто подобное. Он настаивал, а в конце этой недели у меня не было никаких важных дел, поэтому я не нашел ничего лучше…

— Ты друг Андреса? — я решила выяснить у моего знакомого его отношения с хозяином шале, где мы познакомились, но не могла представить себе ничего общего между ними.

— Да и нет. Теперь мы видимся лишь время от времени, но в колледже были очень близкими друзьями, не разлей вода, как братья. Это бывает, ты же понимаешь…

— А сколько тебе лет?

— Тридцать один год.

— Тридцать один!

Он улыбнулся, видя мое неподдельно замешательство, в то время как я старалась осознать тот факт, что этот смуглый юноша, стройный и гибкий, делает в компании зрелого, пузатого и меланхоличного, почти уже старого человека, общество которого в тот вечер мы одновременно решили покинуть.

— Ну, ты не притворяешься, — я посмотрела на него и запуталась в легкой сети чуть заметных мелких морщинок у глаз, но даже эта деталь не испортила первое впечатление. — Ни за что бы не подумала.

— Большое спасибо, — улыбнулся он.

— Не за что. А теперь ты не мог бы поменять пластинку? Я не люблю Брайана Ферри, не могу его слушать. Считаю, что все эти арии, в которых заложен большой интеллектуальный смысл и некая трансцендентность, есть не что иное, как дурной тон, по сути — чистая дрянь.

Он рассмеялся, пробормотав что-то сквозь зубы.

— Ты настоящая филологиня.

— Я? Почему ты так говоришь?

— Потому что это правда.

То, как он посмотрел в тот момент, заставило меня подумать, что я ему нравлюсь.

— Самая настоящая филологиня.

Пока мы ехали в Мадрид, успели переговорить о множестве вещей. Мне было весело, хотя даже за такое короткое время я смогла заметить некоторые особенности характера Сантьяго, которые меня раздражали, как, например, постоянное стремление делать акцент на литературности моих слов, совершенное неумение понимать метафоры — переносные значения с трудом проникали в его уши. Эти недостатки характера, не знаю только, моего или его, со временем стали выводить меня из себя. Позже я разглядела другие качества, говорящие в его пользу, так что он мне стал казаться простым человеком, уверенным в себе. Кроме того, я все больше уверялась в непревзойденной красоте Сантьяго. Даже его поведение во время первой половины той ночи не смогло испортить впечатление.

Он привез меня в центр города. Мы ехали по центральным улицам, на Пласа де Ориенте свернули налево. Сантьяго с поразительной ловкостью лавировал в хитросплетениях улочек, сохранивших свой исторический облик благодаря тому, что муниципальные власти не желали размещать на них дорожные знаки. Возможно, еще и поэтому проезд на Пласа Майор напоминал прогулку по античным лабиринтам. Через мгновение, проехав одну из главных улиц еще проворнее, чем прежде, Сантьяго сбавил скорость, чтобы скользнуть направо, а, когда мне показалось, что дверь, возле которой я сидела, врежется в стену одного из домов, он заглушил мотор.

— Тебе придется выйти с моей стороны, — сказал Сантьяго, не глядя на меня, ощупывая карманы куртки, как будто ему действительно было необходимо проверить их содержимое. — Сможешь выйти?

— Конечно.

Я подняла левую ногу, чтобы пролезть между рычагом управления и ручным тормозом, задрала юбку выше чулок, помедлила и подтянулась, чтобы выскользнуть наружу. Мне показалось, что я подвергаю опасности шов на чулках. Сознавая невеликое изящество моей позы, я решила поторопиться, приподнялась на цыпочки, стараясь перелезть со своего сиденья на водительское, но тут моя правая нога за что-то зацепилась, мне пришлось остановиться, и я посмотрела на Сантьяго. Он стоял снаружи, одной рукой опирался на край открытой двери, другая рука лежала на крыше машины. Сантьяго смотрел не отрываясь на черную сетку, которая скорее обнажала, а не скрывала мои ноги. Он улыбался как ребенок, который вбегает рождественским утром в гостиную и видит, что подарки превзошли все его ожидания. Сантьяго, решивший изучать трудную науку торговли, все очень хорошо рассчитал и теперь восхищался открывающейся перспективой. Я поняла, что попалась в расставленные для меня сети, но решила терпеть, потому что наши желания, похоже, совпадали.

Я шла за Сантьяго по тротуару, ждала у дверей ресторана, пока он сдавал служителю ключи от машины. Потом он открыл дверь, чтобы пропустить меня вперед, а, когда я проходила мимо него, очень естественно произнес фразу, которую я ждала все это время:

— Идем, я приглашаю тебя на ужин.

Пока он искал хозяина, я быстро осмотрелась. Этот ресторан явно претендовал на оригинальность. Мы вошли в большую залу со сводчатым потолком, в которой когда-то располагалась конюшня богатой господской усадьбы. Выбор Сантьяго показался мне странным, но, по сути,гениальным и верным. Предложение поужинать в каком-нибудь менее экзотическом месте меня бы больше удивило. Этот же ресторанчик располагался в настоящем винном погребке или старинном предместье, стиль которого, сохранился нетронутым в течение пары столетий. Здесь все было очень изящно, без той помпы, к которой стремятся декораторы Голливуда, создавая интерьеры средневековой Европы. Казалось, что это место таит в себе еще и другие преимущества, по крайней мере не приходилось сомневаться в отличной кухне.

Когда я села за столик, отсутствие на нем привычных милых пустячков и бумажных салфеток вызвало ощущение неудобства, но как только я открыла меню, ко мне вернулся энтузиазм, и я радостно взглянула на Сантьяго.

— У них есть рубец! Как здорово! Я очень люблю рубец. Его так трудно найти…

Мне показалось, Сантьяго вздрогнул и напряженно сжал губы, но ничего не ответил и сразу же перевел разговор на другую тему, а я тут же забыла об этом. Но то же выражение снова появилось на его лице, когда мне принесли блюдо с телячьим рубцом, только что приготовленным, нежным и золотистым.

— Что случилось? Тебя тошнит? — заволновалась я.

— Да, — и его голос задрожал, — по правде говоря, меня жутко тошнит от этого, не только от рубца, от всех внутренностей, я не… Не могу находиться рядом с ними, правда.

Где-то глубоко внутри меня зазвучал тихий, но очень настойчивый голос: «Не связывайся с ним — он будет большим несчастьем для тебя». Я очень отчетливо слышала все, что говорил Сантьяго, как если бы он нашептывал эти слова мне прямо в уши. Однако вслух я сказала совсем другое:

— Это такое же мясо, как и любое другое. Попробуй, тебе понравится!

— Нет, не такое. Для меня это совсем не то же самое! С малых лет мать заставляла меня есть печень. Уже от одного ее запаха меня выворачивает наизнанку, я не могу заставить себя прожевать хотя бы кусочек, клянусь тебе. Поэтому я не могу даже смотреть на любые потроха, не то что их есть.

— Жалко. Если бы я знала, заказала бы что-нибудь другое.

— Нет, — Сантьяго попытался улыбнуться, — ешь. Со мной все хорошо.

«Не связывайся с ним, Малена, потому что его тошнит от потрохов. Ты не знаешь, что делается у него внутри», — убеждал меня внутренний голос, но я не хотела его слушать и не слушала, а голос повторял эти слова снова и снова: «Не делай этого, Малена, он не хочет понять, что внутри он такое же животное, а потому никогда не будет готов вести себя как человек, не будет, не сможет. Его будет тошнить и от тебя, твои нежные, розовые внутренности будут вызывать у него тошноту, его вырвет сразу же, как только он подумает об этом…»

— Хочешь выпить рюмочку у меня дома? — в свою очередь спросил Сантьяго, пока я пыталась заглушить внутренний голос, пережевывая говядину.

— Я терпеть не могу ходить в бары в субботние вечера: все места заняты, нам пришлось бы весь вечер простоять у стойки, при этом так шумно, что невозможно даже поговорить. Хотя если ты предпочитаешь пойти в какое-либо из таких мест…

— Нет, — улыбнулась я. — Пойдем к тебе, я согласна.

Фасад дома Сантьяго в стиле функционального модерна выглядел уродливо. Казалось, соседние здания, построенные в прошлые века, готовы, как голодные акулы, его поглотить своими темными пастями. Он жил очень близко отсюда, на улице Леон, около улицы Антон Мартин, в современном многоквартирном доме. Еще когда Сантьяго открывал дверь гаража, я подумала, что это место мне не нравится. Я бы предпочла жить в каком-нибудь из соседних домов, хотя ни один из них мне особенно не приглянулся.

События развивались с пугающей предсказуемостью, и у меня возникло ощущение, что я все это когда-то читала в каком-то женском журнале в парикмахерской. Мы припарковали машину на специально зарезервированном месте — на стене большими буквами было написано имя Сантьяго — и поднялись на лифте, который вел прямо в квартиру. Сантьяго нажал на кнопку седьмого этажа, а я задрожала. Я всегда очень нервничаю, когда нахожусь одна с симпатичным мне мужчиной в лифте, даже если он мой сосед и я вижу его каждый день. У Сантьяго было восемь этажей, чтобы овладеть мной, восемь этажей, чтобы поцеловать меня, обнять, потискать, задрать мне юбку и прижать к стене, восемь этажей и он все это упустил. Наоборот, он был очень напряженным и скованным. Ему нужно было сделать всего лишь один шаг, но он его не сделал, потому что не чувствовал в этом необходимости. А может быть, Сантьяго отлично понимал, что не получит и четвертой части того наслаждения, которое я могу ему подарить, когда пожелаю сама, и это его возбуждало.

— Хочешь потанцевать? — спросил Сантьяго.

Это было все, что он сказал, когда мы вошли в небольшую квартиру, кстати, отлично обставленную. После того как было покончено с предварительными приготовлениями — пальто повешены в прихожей, зажжен верхний свет и включена музыка, — я поняла, что непременно должна что-нибудь сказать, но ответила только: «Нет». Мне хотелось что-то добавить, но ничего остроумного из себя выжать не удалось.

— Выпьешь что-нибудь? — улыбнулся Сантьяго. На его щеках появился румянец, он говорил очень тихо, почти шептал. — Хочешь?

— Конечно, — я тоже улыбнулась. Мне хотелось разрядить обстановку. — Мы же для того и приехали, чтобы что-нибудь выпить, разве нет?

В моих словах не было и тени иронии, лишь легкий вежливый намек, легкое внушение, я произнесла эти слова заговорщицким тоном, а он еще сильнее покраснел. И теперь я задалась вопросом, много ли я выиграла в его глазах, произнеся эти слова. Сантьяго вернулся с бокалами, сел рядом со мной на софу, и мы молча выпили. Я уже готова была с ним потанцевать, когда во мне неожиданно проснулась отвага. Я наклонилась, чтобы разуться, а потом, не опасаясь показаться ненормальной, поставила ногу Сантьяго на колено.

— Чулки оставляют следы на коже? — спросил он, запустив палец в сетку моего чулка и потянув его на себя. Сантьяго словно хотел увидеть его изнанку.

— Да. А тебе бы хотелось взглянуть?

Сантьяго кивнул, а я сняла чулки, не позволив ему до меня дотронуться. Я вспомнила похожую ситуацию — случайное, непроизвольное воспоминание. Теперь я уже забыла, как звали того человека. Я его поцеловала гораздо раньше, чем узнала имя. Он сидел у стойки бара, облокотившись на столешницу и ритмично постукивая каблуком. Играла музыка. Я только помню, что, когда мы пришли к нему домой, он спросил, оставляют ли следы швы на чулках, а я ответила, что да, а ему захотелось посмотреть. Я сама сняла чулки, так же, как теперь, но он стоял на коленях передо мной, а я сидела в кресле, плохо понимая, что делать дальше. Он поднял мою правую ногу, чтобы посмотреть на следы от чулок, а потом провел по ней кончиком языка — от бедра до пятки. Я быстро разомлела, он, кажется, тоже.

Однако Сантьяго не обратил большого внимания на геометрический рисунок, который оставили на моей коже чулки. Я старалась сохранять спокойствие, пока он пытался овладеть мною. Сантьяго действовал осторожно, не торопясь. Мы медленно сползли на пол. Я не хотела торопить Сантьяго, только следила за его движениями, за тем, как он продвигается постепенно вперед, изучая меня миллиметр за миллиметром сначала на полу, а потом в постели. Все это время он молчал, не смеялся, и я удивилась, когда он неожиданно прервался.

— Что случилось? — спросила я, а он поднял голову и улыбнулся.

— Ничего. А что должно случиться?

— Ты не продолжишь?

— Я? Я уже кончил.

— Чтооо?!

Никогда со мной не случалось ничего подобного, мне хотелось прокричать ему об этом ему в лицо, бросить вызов, перчатку. Но моему бешенству не суждено было выплеснуться, потому что Сантьяго смотрел на меня так беспомощно, так печально… В его глазах виделась такая растерянность, она-то и пробудила во мне подозрения, что сейчас произошло вовсе не первое его поражение.

— Что с тобой? — спросила я.

Когда Сантьяго ответил, мне показалось, что его голос попал мне в уши по чудесной случайности, — такой тихой была его речь:

— То, чего со мной никогда не случалось.

— Ладно, я только не поняла, зачем ты поторопился.

— Дело в том, что я не торопился…

«Если бы ты не торопился, говнюк, я бы точно уснула под завывания пожарной машины», — подумала я, но промолчала.

— Жаль, что все так получилось, но я не думаю, что это очень важно. Разве нет? В принципе это случается довольно часто. Ты злишься на меня?

— Послушай, дорогой, — я села на кровати и начала усиленно жестикулировать, словно таким образом хотела в один миг избавиться от всех дурных мыслей, которые засели где-то у меня в кишках. — Я, конечно, понимаю, что у меня между ног не пещера с сокровищами Али-Бабы и сорока разбойников. Понимаешь? Но мне все равно достаточно неприятно. Я вовсе не автомат с сигаретами из тех, что стоят в барах… — я посмотрела на Сантьяго и осеклась. — Слушай, давай забудем об этом! Я уверена, что ты ничего не понимаешь!

— Ты бы предпочла, чтобы я закричал от злости? — Сантьяго сказал это так, словно никогда раньше об этом не думал.

— Да! Я бы предпочла, чтобы ты кричал, плакал, молился, звал маму, ударил меня наконец, чтобы закричал: «Ах, ну надо же!» Ты что, дорогуша, ничего не понимаешь?

— Нет, — ответил Сантьяго и сменил позу, опрокинувшись на бок, чтобы затем прижаться ко мне, голову он положил мне на живот, руками обнимал меня за талию. — Я не думал, что стоит это делать. Ты мне очень нравишься, Малена, мне нравится быть здесь с тобой…

* * *
Временами, когда я порывала с каким-нибудь парнем или когда возвращалась домой после ночи, похожей на ту, я очень осторожно разрывала папиросу, сделанную на Канарских островах, с табаком, выращенным в Ла Вера де Касерес, вытряхивала ее содержимое на ладонь и нюхала. А потом спрашивала себя, почему все стало так сложно. То же самое мне хотелось сделать той ночью, пока Сантьяго беззащитно лежал рядом со мной, молчал, и это молчание превращало в моих глазах умение говорить Фернандо в геройский поступок. Фернандо умел говорить, поэтому он был более достоин любви. Я закрыла глаза, что было сил зажмурила веки, до боли, поэтому мне пришлось открыть их, а потом снова закрыла. Я инстинктивно повторяла это движение. Так я собиралась с силами, перед тем как встать с кровати, чтобы делать то, что нужно было делать, то, что, я считала необходимым делать. Вот какой я была в то время.

Помню, все во мне тогда внушало отвращение к самой себе — от кончиков волос до пальцев ног. Чтобы не разбудить Рейну, я очень тихо отодвинула щеколду, я так сильно напрягла пальцы, что почувствовала, как они начали неметь. Я оставила дверь открытой, чтобы не рисковать. Мне казалось, что я медлила целую вечность, прежде чем ступить на лестницу. Я старалась не наступать на скрипящие ступени, хотя все же пару раз ошиблась. Они таки скрипнули — опасный звук, хотя к нему я привыкла, потому что он сопровождал все мои шаги по ночам. Войдя в прихожую, я посмотрела в маленькое квадратное зеркало около зеленой деревянной вешалки. Я была в белой рубашке без рукавов, длинной, до пят, волосы завиты локонами (я накручивала их на бигуди на ночь). Я оставила одну тапку в дверях, чтобы дверь случайно не закрылась, хотя тут же пожалела об ее отсутствии, пошла к входным дверям и опустилась на пять ступеней. Я шла по щебню, не замечая острых голышей, я словно парила в облаках. Фернандо ждал меня на улице у калитки.

Различив его силуэт за оградой, я снова обо всем позабыла, все это было похоже на наваждение, ведь на самом деле не было никакого смысла так рисковать. Это было глупо и безрассудно. Я прекрасно представляла себе последствия своего поступка, если вдруг о нем узнают остальные. Но Фернандо упросил впустить его в последнее полнолуние, перед своим отъездом, ему хотелось прийти именно ночью, втайне ото всех. Мы договорились о дате и времени ровно за сутки, но мне все же виделось в этой затее что-то нехорошее, преступное. С этого времени в мою душу закрался страх, и хотя я не зацикливалась на том, что что-то должно случиться, в голове постоянно всплывали мысли о разных неприятностях, непредвиденных проблемах. Мне казалось, например, что кто-нибудь обязательно проснется среди ночи из-за головной боли и пойдет искать аспирин. Так что ко времени нашего свидания я была не то что напугана — почти парализована страхом, я сходила с ума от страха. Когда же я открыла калитку и впустила Фернандо, паника тотчас прекратилась, и лишь одно чувство заняло ее место и все свободные места, остававшиеся внутри меня, — любовь.

Фернандо чуть коснулся губами моего лица и пошел к дому, а я все еще не двигалась с места, удивленная легковесностью такого приветствия. Это было жалкое вознаграждение за мою отвагу. Он вернулся, посмотрел на меня и снова поцеловал в губы. Тут я поняла, что он очень волнуется, хотя причины его волнения были не похожи на мои. Мы ничего не сказали друг другу и пошли к дому. Когда я толкнула дверь, стараясь не шуметь, наши глаза встретились, при этом взгляд у Фернандо был странный, но я ничего не сказала. Жестом я пригласила его войти, а он перешагнул через порог и пошел впереди меня, останавливаясь на каждом шагу, чтобы узнать угол, щель, карниз — все детали, которые его отец ему описал, когда Фернандо был еще ребенком. Тогда они вдвоем поднялись на гору, и отец издали показал этот дом, в котором ему не суждено будет больше побывать. Я молча следовала за ним, поворачивая временами голову, чтобы увидеть его лицо в лунном свете. Мне не удавалось разгадать чувства Фернандо, а вот если бы он захотел посмотреть на меня, возможно, он без усилия объяснил бы дрожь, которая пробегала по моим индейским губам. Я готова была заплакать, сама не зная почему.

Я навсегда запомнила, с каким гордым видом он подошел к дому, открыл двери, помню уверенность, с которой он вслепую ориентировался в коридорах, высокомерие, сквозившее во всех его движениях, как будто это был его дом, а не мой. Я провела его до кухни, вошла вслед за ним в кладовую, покружила медленно вокруг Фернандо, показала ему большой мраморный стол, за которым завтракала каждое утро. Я стояла у двери, уступая дорогу. Мы вошли в гостиную, я отметила, что перед тем, как войти, он особенно волновался, как будто не мог самостоятельно открыть эту дверь, единственную, за которой мог прятаться какой-то неизвестный ему предмет, принадлежащий обитателям дома. Фернандо молчал, это была безмолвная экскурсия, мы боялись кого-нибудь разбудить.

Я провела его по всем закоулкам Индейской усадьбы. Мне казалось, что ее интерьеры не должны были сильно измениться с 1940 года, когда отец Фернандо расставлял игрушечных солдатиков между ножками кресел. Мебель в этом доме была большей частью такая же старая, как дедушка. Ее даже не переставляли за все то время, что я помню, а современных вещей в доме было минимальное количество, может быть, именно поэтому дом казался душным. К тому же бабушка, несмотря на большие пространства гостиной, была категорически против того, чтобы поставить там телевизор. Там стояли лишь стулья из красного дерева и легкие круглые столики, на которые Фернандо посмотрел так, словно их у него украли, будто, глядя на них, он почувствовал себя ребенком, изгнанным из рая. Теперь в силу своего упрямства он хотел покончить со своими слабостями. Лунный свет просачивался в комнату через большие окна, я села на спинку софы и стала наблюдать за Фернандо. Только теперь я действительно полностью осознала, что Фернандо — мой двоюродный брат. Он двигался вперед очень осторожно, тщательно фиксируя в своей памяти каждую деталь, каждую мелочь. Он прошел через двойную дверь, которая отделяла гостиную от библиотеки. Дверь была открыта, он секунду помедлил и так посмотрел на порог, словно ему необходимо было увериться в том, что он существовал, прежде чем пройти вперед. После того как Фернандо внимательно осмотрел все книжные полки, он повернулся налево и остановился у одной полки с особым интересом. Планировка дома превращала территорию библиотеки в острый угол огромной буквы «L», по обе стороны которой были выходы в столовую и гостиную. По затихающему звуку шагов Фенрнандо я догадалась, что он направился в дальнюю комнату, и нетерпеливо стала ждать его возвращения. Я тогда не слышала ничего подозрительного, мне казалась, что все опасности исчезли в глубоком молчании, которое мы продолжали хранить.

Фернандо появился снова в том же углу, где он рассматривал перуанский шкафчик и из которого исчез несколько минут назад. Он смотрел на меня, скрестив на груди руки. Я подождала несколько секунд, но когда убедилась в том, что Фернандо не хочет двигаться, поднялась и пошла к нему сама. Мои намерения прекратить нашу авантюру разом изменились. Когда я подошла к Фернандо и прижалась к нему всем телом, его лицо оказалось прямо напротив моего. Мне не хотелось шевелиться, я боялась двигать не только руками и ногами, но даже кончиками пальцев. Но Фернандо хотел другого, он взял меня за руку и потянул на пол. Я медленно опускалась, слегка касаясь лицом и ладонями его тела, и чувствовала возрастающее желание его плоти.

Оказавшись на полу, я коснулась лицом того места, где только что были мои руки, по всему телу разлилось приятное тепло. Я не совсем понимала, что делаю, но, несмотря на это, точно чувствовала, что именно сейчас следует делать. Все мои чувства были словно наэлектризованы. Никогда потом, никогда, я не была так опьянена, как в тот момент. Никогда я не была так неспособна управлять собой.

Фернандо много раз упоминал с уважением об одной женщине из Любека, которую замещал пару недель в должности психолога колледжа, где учился на последнем курсе бакалавриата. «Она была замужем, понимаешь?» — объяснял он, как будто я не могла запомнить этот славный, героический поступок. «Ей двадцать восемь лет, и она была замужем», — повторял Фернандо. «Немного старовата, разве нет?» — оставалось мне спросить, а он притворялся изумленным: «Кто, Аннелизе?» и ошеломленно смотрел на меня: «Что ты! У Аннелизе очень стройное тело!» И двадцать восемь лет, и была замужем, и она начала… Я не могла поверить, что он попытался обольстить эту женщину. Конечно, она была той, о ком Фернандо теперь хотелось говорить. Фернандо был в очень опасном возрасте, так она говорила, возможно, его проблемы на занятиях по литературе связаны с чрезмерной озабоченностью сексом, и эта Аннелизе просто проводила с ним сеансы «терапии»… Фернандо рассказывал о своей пассии, а мне захотелось его перебить: «Да, конечно! Не заливай!» Но он смерил меня презрительным взглядом и продолжал рассказывать о том, как эта пресловутая Аннелизе призналась ему в любви, поэтому было вполне логично, что они развили отношения, «особенно живя в одном социуме, не приветствующем сексуальную активность человеческого либидо», и так далее, и так далее… «В любом случае ей было достаточно!» — временами вставляла я и думала про себя, что она настоящая шлюха… Но тут Фернандо перешел на отвратительный тон этакого искушенного донжуана, чтобы сказать, что я еще ребенок, а он сглупил, попытавшись объяснить мне вещи, которые я не могу понять. От этих слов мне стало еще хуже, я жутко разозлилась, чего и добивался Фернандо.

Он задел меня за живое своими рассуждениями: «Ты, конечно, не можешь понять, иногда даже я не понимаю, и меня это мучает. В любом случае, какие разные женщины! В твоем возрасте девушки способны только на привычные вещи, но когда они превращаются в настоящих женщин… Тогда…» «Что?» — перебивала я, упрямо глядя на Фернандо, и он рассказывал мне все с самого начала о том, что произошло в том кабинете. Аннелизе, не вставая со своего вращающегося кресла, притянула его пальцем, который засунула за пояс его брюк, и отымела Фернандо, пока он не выдохся. Поэтому на следующее утро он крепко спал на лекциях, а она, хотя тоже не спала всю ночь, занимаясь любовью в гостиничной кровати, весело шагала по коридорам, как будто ничего не произошло. Она хотела доминировать, она, двадцативосьмилетняя, замужняя, не могла позволить, чтобы поимели ее, потому что, видимо, муж был с нею груб. «Меня пугало, что в колледже по вечерам она делала мне минет, — признался сейчас Фернандо. — Мне не хотелось, чтобы нас накрыли, ведь она всегда так кричала от удовольствия. Я не уверен, конечно, но у меня было стойкое чувство, что для нее существовал только секс, а то, что она делала со мной вечерами, когда ласкала губами, ей нравилось еще больше. Видела бы ты, какое у нее было лицо, когда я кончал. Знаешь, она проглатывала все, при этом глаза у нее были закрыты, как будто ей очень нравился вкус… Вот поэтому я говорю, что все женщины очень странные, мне ее поведение казалось невероятным, я этого не понимаю. Они говорят, что женщинам полезно для кожи глотать это, но, все равно, невозможно понять, она…»

— Черт возьми! — закричала я. — Ты меня слышишь, Фернандо? Черт возьми, парень! Я не верю ни одному твоему слову, так что ты можешь говорить до второго пришествия, но меня тебе не убедить.

— Мне — тебя? — сказал наконец Фернандо с выражением ангельский невинности. — Ты думаешь, я хочу в чем-то тебя убедить? — Он медленно покачал головой, как будто что-то в моем голосе, в моем лице его глубоко задело. — Я тебе только говорю то, что важно для меня, я пытаюсь разделить это с тобой, я никогда от тебя этого не попрошу, Индианка, ты понимаешь, я никогда не делал это с девушкой твоего возраста…

Я часто думала, что, говоря об Аннелизе, он пускает мне пыль в глаза. Я была уверена, что она никогда не существовала, что ее имя и ее возраст, и ее общественное положение, и ее стройное тело, роскошное, но крепкое, взрослое, но гибкое, опытное, но готовое потерпеть поражение, что все это было выдумкой мальчика-ребенка. Мне казалось, что она никогда не жила ни в Любеке, ни в Гамбурге, ни в каком-либо другом месте этой страны. Но иногда я все же думала, что он говорит правду, потому что в его слова вплетались слова «похоть», «либидо». Я не знала, что и думать, и тогда вспомнила о Хельге. Бесцветная Хельга, бедная хорошая девушка-католичка, никогда меня не тревожила, а эта Аннелизе выводила из себя.

— И к чему ты мне все это рассказал? — сказала я наконец, намеренно говоря громче, чтобы вопрос не звучал риторически, хотя ответ на него знали мы оба.

— И что от этого выигрываю я, ты хочешь сказать? — поправил меня Фернандо и закрыл лицо руками, как будто пытался закрыться от меня, но я продолжала давить на него.

— Тогда я тебе скажу, мне твой рассказ не дает ничего, абсолютно ничего. Ты слышишь? Ничего, ничего.

— Какая ты глупая, Малена! — Ты думала, что женщины делают это, чтобы что-то выиграть или что-то потерять?

«А то как же!» — произнесла я про себя и злобно посмотрела на Фернандо, он молча выдержал мой взгляд, пока я внутренне ободряла себя. «Что, нет? То, что я тебе говорю, смело…» Но тогда, стоя на коленях на полу в библиотеке, я услышала тонкий скрип плохо смазанной дверной петли, такой тонкий, словно приглушенное эхо, скрип, который возвестил о предстоящем появлении на сцене третьего действующего лица. Я представила, что теперь будет, если нас обнаружат, и поняла, что нам необходимо спрятаться в глубине этого барочного лабиринта. Раньше он мне не нравился из-за своей запутанности и множества темных мест, теперь же мог спасти. Кто-то проснулся в нескольких метрах от моей головы и сомневался, вставать или нет, а потом решился покинуть горячие простыни, влажные от пота, и отправился что-то искать. Между моих губ вздымался Фернандо, наполняясь семенем. Мы не могли остановиться, не могли поменять положение — велик риск быть обнаруженными. Эта мысль заставила меня быть осторожной, я продолжала ласкать Фернандо, но делала это тише. Все мои чувства обострились и сосредоточились на двух вещах — на Фернандо и на звуке шагов снаружи, шаги доносились со второго этажа. Я подумала, что если все далеко зайдет, то мы успеем пробежать несколько метров и закрыться в ванной.

Привычный треск двадцать первой ступени вернул меня в жестокую реальность. Кто-то спускался по лестнице. Я закрыла глаза, пытаясь найти решение, и опять их открыла, но не решилась быстро встать. Мой рот был спаян скользким куском живой плоти. Я подняла глаза и посмотрела на Фернандо. Лестница заскрипела еще раз, потому что наш компаньон, кем бы он ни был, ступил на семнадцатую ступень. Я не могла сопротивляться желанию дотронуться кончиком языка до спинки его члена, готового пронзить меня, но мой кузен не давал мне возможности двигаться, он шарил глазами по всей комнате в поисках решения, которого не существовало. Через мгновение Фернандо посмотрел на меня, положил правую руку на мою голову и нажал на нее, заставляя меня пригнуться. Я успела заметить только, как закрылись его веки. Теперь я и сама была слепа, но чувствовала ласковый нажим его пальцев, которые оплели мою голову, чтобы управлять ею, выбирая регулярный ритм, соразмерный эху тех шагов, каждый миг более близких, каждый миг все более опасных.

Я с легкостью поняла, о чем думал Фернандо. С одной стороны, до этого момента мы не перекинулись ни единым словом, не включали свет, не оставили ни одну дверь открытой, никакая деталь не могла нас выдать. С другой стороны, с того момента, когда этот ненавистный полуношник начал спускаться по лестнице, какое-либо бегство было невозможно, потому что дверь, которая открывала доступ в коридор, давала прекрасный обзор с лестничной площадки первого этажа. Сменить местоположение — значило произвести шум. Лишь небольшой процент вероятности давал основание думать, что цель ночного гостя находится не на кухне, потому что в пять часов утра никто не вспоминает о том, что оставил в гостиной книгу, которую читал. Фернандо не давал мне возможности заговорить, потому что так бы мы подвергли себя еще большей опасности. Его храбрость возбудила меня еще сильнее, я страстно желала его, а он был уверен, что я делаю это только для его удовольствия, но как же он ошибался. Потому что я не делала ничего для Фернандо. Я делала это только для себя.

Эхо шагов разносилось повсюду, оно скакало сверху вниз, с пола на потолок, от двери к двери, из комнаты в комнату. Опасность приближалась, нас могли легко обнаружить, и самое смешное было в том, что я получила бы от этого удовольствие. Я помню, как изменились мои движения, — стали сильнее, более жадными и порывистыми. Я была убеждена в том, что Рейна войдет в библиотеку с минуты на минуту, что именно она была тем, кто проснулся и, заметив мое отсутствие, принялась искать меня по всему дому, но я не испытывала страха, потому что в тот момент потеряла разум и вместе с ним меру всех вещей. Я безумно хотела, чтобы мои подозрения подтвердились, чтобы сестра вошла и увидела нашу двойную фигуру. В этот момент я осознала степень моей власти, потому что это была власть, я чувствовала, что чужое удовольствие было ценой моего собственного. Власть, власть, власть, никогда я не чувствовала себя такой могущественной.

Ночной посетитель повернул на кухню. Я услышала стук его шагов, а потом он испарился в неизвестности, поднявшись по лестнице, которая увела его от нас. Тело Фернандо было между моими руками, я ощутила его всеми своими чувствами мгновение спустя после того, как его бедра задрожали в моих руках. Я почувствовала терпкий вкус мужчины, но не двигалась, моя голова замерла напротив его живота, а мое естество было открыто для него с того момента, как все закончилось. Тут я посмотрела на него. Веки Фернандо были опущены, рот искривлен в странной гримасе, как будто болезненной, его сдавленные стоны, вырывающиеся из гортани, напоминали жалобные вопли. Я ему поклонялась, я бы убила ради него, я могла бы убить его, пока его губы, усталые и счастливые, произносили единственные слова в ту темную ночь.

— Ух, детка, ты не представляешь, что это такое!

Теперь же я сомневалась во всем.

* * *
Фернандо был рядом, когда моя жизнь начала меняться, он был рядом, но помочь это мне не могло, я должна была повзрослеть. Я еще думала о себе как об ошибке природы, когда мои попытки стать мальчиком провалились, я была уверена, что мне никогда не стать настоящей женщиной…

Но в один прекрасный день я распрощалась с мечтой об идеале, поняла, что совершенства не существует, что есть только реальность, как стол в баре факультета, где я сидела, положив голову между чашкой кофе с молоком и рюмкой коньяку. Мои подруги внимательно слушали рассказ некоей бледной, нежной и несчастной нимфы: томный взгляд, груди-точечки, узкие бедра — такой мне никогда не стать. Она перевелась в нашу группу, чтобы закончить обучение, из какого-то неизвестного провинциального университета.

Ему было около сорока лет. Средней комплекции, в лице ничего экстраординарного, но все же он вызывал восхищение. Он одевался по-британски элегантно, но без налета чопорности, внося в свой костюм какое-то южное веяние: желтые перчатки, красная оправа очков, большое позолоченное кольцо, в котором блестел фальшивый камень овальной формы, вычурный галстук. Он был профессором французской литературы. Я никогда не ходила на его лекции, а он никогда мне их не читал, но каким-то образом мы были знакомы, он знал обо мне, а я о нем. Однажды утром он решил сесть вместе с нами позавтракать, потому что накануне мы ехали в одном автобусе. Он уселся между юными студентами и попал в самый центр волосатых левых экстремистов. Я осталась стоять у стойки бара, но была так близко к ним, что слышала весь разговор, хотя вовсе не хотела делать этого.

— Верно, многое мне трудно далось, — говорил профессор, — ситуация сильно изменилась. Представьте себе, я не хочу круглый год работать профессором. Но все же профессора следует уважать, ведь ему многое нужно пережить, о многом написать, прежде чем получить возможность занять это место! В свое время я тоже писал много разных вещей… Нам надо говорить тише, с последнего ряда…

Все, кроме меня, рассмеялись. Профессор посмотрел в мою сторону, и с этого момента у меня появилось ощущение, что ораторствовал он только для меня, а каждое его слово возвращало в удушливую атмосферу автобуса.

— Так что не было ничего необычного в том, чтобы привязаться к мальчикам, и я тоже не имел ничего против этого. Но все же, хотя мне это казалось невероятным, пару-тройку раз, неважно, я отправлялся в постель с женщинами, но, по правде говоря, мне не поправилось. Это было похоже на то, как если пьешь воду из унитаза. — Я опустила глаза, улыбаясь, но он отрицал само намерение ответить на мою улыбку и продолжал говорить. — Да, я был очень прогрессивным, конечно, я выступал за раскрепощение женщин и все такое, воевал за демократический оргазм, и они это знали, несомненно, они были моими подругами. В общем мы разделись, начали кувыркаться в кровати, целоваться и ласкать друг друга, а они говорили: «Пальцем, пальцем, следуй за пальцем…» Итак, через минуту я уже сидел на кровати, двигая пальцем, и старался понять, какая радость искать Бодлера в этой дуре…

Смех его учеников смял эхо последних слов. Я тоже смеялась и смотрела на профессора. Мне хотелось встретиться с ним глазами, потому что последний фрагмент его речи меня задел.

— Возможно, я не был справедлив. Думаю, что это была судьба. Девушка просто не заслуживала меня. Я хочу сказать, что Бодлер определенно не слушал бы сосредотачивать все свое внимание на пальце.

Месяцы спустя я, согнувшись, сидела за столом в баре, не обращая внимания на стоящую рядом дымящуюся тарелку и не желая подносить к губам ее содержимое. Профессор смотрел на меня, улыбался, кивал, пока я слушала, заражая невыразимым отвращением к некой девушке, и искал ответ в литературе, в ее метафоричности. Литература была для него отдушиной, к которой он обращался после долгих часов пустых разговоров, дискуссий, обдумываний, прикосновений, объятий и страданий. Думаю, страданий было больше всего. Я не была готова принять участие в их разговорах. Мариана слушала его с бесконечным вниманием, осторожно кивая головой, как будто понимала все, о чем он говорил. Возможно, она действительно понимала, все мои подруги понимали этот сорт вещей. Я чувствовала себя неловко, мне казалось, что я сама виновата в своей застенчивости и в том, что не была готова принять ход мыслей этого человека. Как позже оказалось, наши рассуждения во многом совпадали, хотя ничего для этого мы не делали, никаких усилий к пониманию друг друга не прикладывали. Однажды профессор сказал мне об этом так:

— Истина в том, что ты больше, чем женщина.

Сердце в моей груди чуть не разорвалось, я бросила взгляд, чтобы разглядеть блеск интереса в его глазах, изучавших меня с большим вниманием. Я даже испытала некоторую гордость, оттого что снискала внимание этого человека.

— Больше, чем просто женщина, — сказал он, опуская глаза. — Больше, чем женщина, проклятая…

В этот раз его слова не задели меня за живое. Что он может знать, сказала я себе, однако, он знал больше меня. Прошло немного времени, и я смогла убедиться, что профессор был прав. Больше, чем женщина, да, больше, гораздо больше.

* * *
Он носил белое пальто, какие носят киношные герои, — с широченными развевающимися полами и поясом, завязанным на узел, пряжка из коричневого пластика болталась за ненадобностью в воздухе. Тот вечер был пасмурным, но тем не менее солнечные очки с дымчатыми стеклами скрывали его жалкие, маленькие узкие глазки, и это разбудило во мне нездоровое любопытство. Я смотрела на него только потому, что он был самым уродливым мужчиной, с которым я когда-либо сталкивалась. Его кожа была какой-то мятой, в рубчиках, губы поджаты в саркастической усмешке, волосы на макушке особой пышностью и богатством не отличались. Я смотрела на него, чтобы решить, слепой он или нет, а я это подозревала с самого начала. Прошло мгновение, и я поняла, что у него отличное зрение, но, несмотря на это, продолжала заинтересованно его разглядывать, словно смотрела на пламя или морские волны, не зная точно, что в них ищу. Его уродство казалось мне все более чарующим. Он держался со мной запросто с самого начала нашего знакомства. Теперь он выдержал мой взгляд со всей твердостью, что заставило меня покраснеть. Я постаралась больше не смотреть на него, но продолжала наблюдать краем глаза. Незнакомец поманил меня пальцем, желая, чтобы я сама к нему подошла. Рефлекторно я прижала указательный палец к груди, нахмурилась, пытаясь придумать какой-нибудь вопрос. Он улыбнулся и кивнул.

Пока я проходила те несколько метров, которые нас разделяли, я спросила себя, к какому типу мужчин он относится. В то время гетеросексуальное мужское население в тех местах, где я бывала, разделялось на три основных тина: безрассудные, болезненные и настоящие. Вторые были мужчинами только внешне. Во всем остальном они дополняли растения в интерьере, которыми украшали бары и дискотеки. У этих цветов не было больших требований, так как их редко кто поливал и ухаживал за ними. Эти парни всегда были одиночками, зимой и летом носили длинные шерстяные пальто, темные — черные или серые, — с поднятыми воротником и широким теплым мохеровым шарфом, в который укутывали свои тонкие шеи. Они входили группами по три или четыре человека, иногда в сопровождении какой-нибудь женщины, бывшей почти всегда старше их, но обычно очень элегантной. Эти парни не были гомосексуалистами. Они, тяжело ступая, томно глядели по сторонам и медленно проплывали вдоль столиков в поисках свободного места. Пили мало, в тишине качаясь на стульях, и чередовали выпивку с американским аспирином. Такого аспирина в Испании не было, хотя здесь хватало разных обезболивающих средств, но эти парни принимали только американский аспирин, который какой-то чувствительный и сострадательный друг привез специально из Нью-Йорка(!), а вовсе не из Арканзаса. Все они были, по сути, артистами, творческими личностями, с ними было трудно найти общий язык, они были в большинстве случаев дадаистами, подпав под деспотичное, магическое обаяние Уорхола. Когда они приходили по одному, иногда казались потерянными, но это случалось крайне редко. У каждой группы был свой лидер, диктатор, как правило, некий поседевший индивидуум, подавленный своим интеллектом. Этот человек был единственным, кто говорил, а его постоянные спутники слушали его с таким усердием, что какой-нибудь непонимающий наблюдатель мог подумать, что перед ним гениальный мыслитель, хотя тот был плохим поэтом, посредственным социологом или просто чокнутым болтуном, а иногда всем этим вместе. Иногда этот человек ничего не говорил, а лишь брал кофе в баре у Альгонкина и пытался возбудиться, глядя на фотографии Алисии Лиделл.

Но ему, с моей точки зрения, не было необходимости притворяться ничтожеством, чтобы войти в одно из этих обществ щегольских приспешников Блумсбери. Он не походил и на членов другой группы — безрассудных парней — считавших себя сверхлюдьми. Уверившись в своей избранности и божественности, они забывали, что когда-то тоже были рождены женщиной. Когда им об этом говорили, они сразу же с тобой соглашались и с восторгом вспоминали о том, что их мать звали Раймундой и жила она в деревне под Куэнкой. С членами первой группы я почти не общалась, вторые мне нравились, потому что они были ослепительно красивыми, но меня не покидало подозрение того, что их красота питалась желаниями других, тех, кому никогда не было суждено быть с ними.

— Я понимаю, что ты не сталкиваешься каждый вечер с такими привлекательными парнями, как я, но в любом случае тебе не обязательно смотреть на меня так. Я очень опасен.

То, как он представился, меня очаровало так же, как величина красноватого прыщика, который располагался рядом с его левым ухом, такой вызывающего и полнокровного, словно вулкан, готовый к извержению. Я не ответила.

— Что с тобой? Ты немая?

— Нет, — ответила я и еще заставила его подождать немного. — Как тебя звать?

— А тебя?

Я была готова произнести мое настоящее имя, но шаловливый демон овладел моими губами.

— Индиа.

— Неправда.

Твердость, с которой он отказался принять мою ложь, удивляла. Неожиданно во мне зародилось абсурдное, безрассудное желание, и хотя вскоре я вернула контроль над своим голосом, но не над телом, которое не желало повиноваться. Я постаралась проговорить твердо:

— Послушай, дорогой, я не знаю, что ты о себе думаешь…

— Тебя зовут не Индиа.

— Нет, я…

— Не говори, как тебя зовут. Не стоит. Пойдем.

— Куда? — наконец произнесла я, когда справилась с замешательством.

— Ну что еще? — он подождал несколько секунд, прежде чем произнести слова, которые я ожидала услышать, но никак не могла вспомнить фильм, в котором уже слушала подобный диалог. — Пойдем отсюда.

— Погоди одну секунду. Я должна попрощаться. Возьму сумку и потом пойду с тобой.

Я сделала несколько шагов, чтобы помахать друзьям, которые сидели в углу зала, и взяла свои вещи. Мне не хотелось что-либо объяснять, будучи уверенной, что друзья поверят в мою осторожность, но Тереса схватила меня за руку, когда я уже повернулась к ней спиной. Она была так возбуждена, что заговорила со мной по-каталонски.

— Ты уходишь с этим? — спросила она, ее глаза так округлились, словно ее до глубины души поразило мое решение.

— Да.

— Но ты хорошо его рассмотрела?

— Да.

— И ты идешь с ним?

— Да.

— Но почему?

— Я не знаю.

В этот момент я была искренна.

— Что случилось… — Мариана нарушила молчание и шепотом добавила: — У кого есть кокс?

— Ни у кого.

— Но тогда у кого он есть?

— Ни у кого, — я освободила руку и добавила: — Завтра я позвоню вам и все расскажу.

Когда я вернулась, мой новый знакомый оплачивал заказ. Мне он ничего не сказал, но оставил невероятные чаевые, астрономическую сумму по сравнению с тем, сколько обычно оставляют. Блюдце быстро опустело — в этом баре в эти часы, теперь я знаю, такой была манера показать себя. Он пропустил меня вперед, остановившись перед автоматом с табаком, рядом с дверью.

— Дай мне пальто, — сказал он. — Иди вперед, я тебя догоню.

Я молча оставила ему пальто и сделала пару шагов вперед. Я была обескуражена тем, что он там задержался. Я не услышала шума сигаретного аппарата, он ничего не покупал, его задержка была очень подозрительной. Когда я поняла, что произошло, резко повернулась, чтобы посмотреть на него, — руки в карманах, взгляд, абсолютно безразличный к свету, который мигал ему в лицо.

— Что с тобой случилось? — спросила я, когда мы вышли на улицу после того, как он подал мне пальто без всякой учтивости. — Ты всегда откалываешь один и тот же номер?

— Не знаю, о чем ты говоришь, — ответил он мне с улыбкой.

— Очень действенная мысль: ты врешь, что хочешь купить табак, и отправляешь женщину вперед только для того, чтобы хорошенько рассмотреть ее сзади.

— Ты стройная, — сказал он со смехом.

— А ты дурак.

Тут он взял меня за руку, как будто боялся, что я убегу, хотя не казался рассерженным.

— Ты кажешься хорошо воспитанной девушкой, к тому же очень красива. Я удивился, что ты принадлежишь к тому типу девушек, которые уходят из бара в два часа ночи с первым встречным, с первым, кто им это предложит.

До этого момента все мое возмущение было наигранным, но его последние слова меня действительно задели. Не стоило больших усилий освободиться от руки мужчины, повернуться и уйти не оборачиваясь. Я полагала, что этим все закончилось, но он побежал за мной вдогонку и прижал к стене, схватив обеими руками.

— О, нет! Ты не такая… Ты такая?

Он смотрел на меня расстроенно и молчал, но не мог заставить ответить.

— Ну, ладно, мне очень жаль, прости меня. Я дурак. Хорошо?

Я была готова сказать «нет», но в последний момент успокоилась, потому что поняла: мое молчание окажет на него более сильное действие, чем какой угодно отрицательный ответ.

— Не делай этого, дорогая… — он говорил дрожащим голосом, — я слышала первые аккорды магических слов, производящих на меня самое сильное влияние, — не бросай меня, пожалуйста. Пожалуйста… — его правая рука забралась мне под пальто. Большим пальцем он сжал мой левый сосок жестом гончара, который устранял излишек глины на поверхности только что сделанной вазы, — не беги, теперь ты уже сделала самое трудное…

Его звали Агустин, он был журналистом — писал сценарии для радиопередач. Что касается возраста, то он был старше меня на восемь лет, хотя старался вести себя так, словно был старше вдвое. Агустин был исключительно блестящим человеком и прекрасно это понимал. Он умел превращать свои недостатки в достоинства, создавая ситуации, в которых наиболее сильно проявлялось его поразительное красноречие, обезоруживающая ясность ума, склонность к сарказму, противоестественная физическая сила, которую он мне в скорости ипродемонстрировал. У него было только одно глупое качество, которое однако он больше всего ценил: я никогда не знала более радикально настроенного женоненавистника. Но в то же время он был против насилия, отчего терпел у женщин поражения и превращался в невероятно нежного любовника. Так было и в этот раз, поэтому я сразу поняла, что он проиграл и готов ради меня на все, но, несмотря на это, я в него не влюбилась.

Меня очень тянуло переспать с Агустином, хотя я точно знала, что не влюблена. Я не лгала ему, я не хотела лгать себе, потому что ни он, ни я этого не заслуживали. Мы виделись время от времени, пару раз в неделю и всегда ходили в какое-нибудь модное место. Мы находили их названия на газетной странице, названной редакторами «модные места». Мне нравилось ходить именно туда, потому что так отпадала необходимость поиска, не нужно было запираться с ним в каком-то укромном углу, маленьком, секретном, таком, как сушильня «Росарио». Я не любила Агустина, но между нами что-то было, и я пыталась это понять.

— Ты присмотрела что-нибудь достойное для ночи в четверг?

Предварительность такого предложения меня не удивила бы, но только не в то время, когда прозвучал звонок.

— Нет. А что, ты женишься?

— Я?

— Ну да, потому что сегодня еще понедельник, и десять часов пятнадцать минут утра… Обычно ты звонишь за полчаса до встречи, в половине девятого вечера и требуешь поторопиться.

— Разве? — удивился Агустин.

— Да.

— Ну, я об этом не думал, — он солгал так бесстыдно, что сам чуть не рассмеялся. — Хорошо, я иду на радио. Ночью в четверг будет праздник на всю катушку после премьеры, для поддержки… В этом фильме главная героиня — молодая телочка — должна бросить своего любовника, у нее еще одно из этих дурацких имен — Жасмин пли Эскарлата, не помню.

— Она хорошенькая? — поинтересовалась я.

— Более или менее, но следует сказать, у нее очень трудное имя.

Я рассмеялась довольная, потому что Агустин был единственным парнем, из тех, кого я до сих пор встречала, не знаю, встречу ли когда-нибудь впредь, который признавался в нежелании иметь такую женщину.

— Дело в том, что это пойдет в номер, значит, я должен идти и хочу, чтобы ты пошла со мной.

— Мне одеться элегантно?

— Чрезвычайно. Чрезвычайно элегантно.

Я прекрасно поняла, что он хотел сказать, — это была тема нашего первого спокойного разговора в развороченной кровати в окружении книжных завалов, ворохов газет и магнитофонных кассет, раскиданных в страшном беспорядке. Они лежали на зеленой бумаге, расстеленной на полу, — теперь она была утыкана сотнями черных дырок от брошенных сигарет.

— Ты довольно дурно выглядишь, дорогая.

Я лежала с раскрытым ртом, такая ленивая, что даже не чувствовала себя способной поднять голову, чтобы проследить за движениями руки, которая меня касалась.

— Я говорю об одежде, из-за которой ты даже вполовину не кажешься такой красивой, какая ты на самом деле, когда раздета, правда…

Я чувствовала, как он шевелил пальцами, словно месил кожу моего живота.

— Правда, ты невероятно хороша.

Я вышла из оцепенения и почувствовала себя способной управлять собой, потом, помогая себе локтями, поднялась и посмотрела на Агустина.

— Но теперь все будет хорошо. Правда?

— Ты думаешь? — удивление, которое отразилось в его глазах, заставило и меня удивиться. — Я думаю, что за всю твою жизнь ты видела одетых людей чаще, чем раздетых.

— Да, но… — и тут я остановилась, потому что совсем не знала, что ответить.

— Ничего. Важна лишь внешность, разве нет? Посмотри на меня, я тоже намного лучше выгляжу, когда раздет.

— Да? — в ту же секунду я испугалась, что мой скептицизм может обидеть его, но он рассмеялся прежде, чем ответил мне.

— Конечно. У меня вполне нормальное тело, разве нет? — Он сжал складку кожи на животе моими пальцами, пока я хохотала. — Немного рыхлое, но нормальное, и все части расположены там же, где и у большинства по статистике…

Не давая мне вдоволь посмеяться, Агустин обнял меня со всей силой «нормального» тела, а потом поцеловал своими некрасивыми губами.

— Ты очень интересный парень, — только и сказала я на это.

— Знаю. Ты не первая, кто говорит мне об этом. Во всяком случае, я предпочитаю не думать об этом много, чтобы не возгордиться. Понимаешь? Но твои слова отличаются от других. Да, для начала ты можешь надеть эти лохмотья…

— Какие лохмотья?

Он поднял с пола юбку, которую до этого с меня снял, и потряс ею на вытянутой руке, словно это был военный флаг.

— Но это не лохмотья, — запротестовала я скорее смущенная, чем обиженная, глядя на шерстяные вещи с золотистыми нитями. Я купила их на распродаже, в магазине с объявлением «Все по 100». На полу мини-юбка соседствовала с хлопчатобумажной рубашкой (хлопок 100 %), которую я купила в Солане и которая мне очень нравилась, потому что по нижнему ее краю шли неровные зубчики. Рядом валялась похожая на рюмку Cruella de Ville — короткая блуза из черного газа с блестками, которую я нашла на распродаже в La India в El Corre Ingles, пуговицы на ней были бумажными, круглыми и при этом разного размера. Вначале блузка напоминала наряд вдовы, но я заменила пуговицы на более симпатичные — большие, диагонально разлинованные, из прозрачного разноцветного пластика.

— А это? — спросил Агустин, после того как бесцеремонно бросил обратно на пол мою одежду, даже не пытаясь найти в ней хоть какие-нибудь достоинства.

— Ну, это ботинки, — сказала я, указывая на свои плоские ботинки, с квадратными носами и толстыми длинными шнурками. «Такая обувь всегда пригодится», — подумала я, когда их покупала. Потом я сама украсила эти ботинки парой металлических пластинок и цепочками.

— Вижу. Из тех, что носили вояки Наполеона во время Русской кампании… Ну, посмотрим… Что тебе мешает выглядеть более женственно?

— Хочешь сказать, так же, как моя мать?

— Хочу сказать — женственно.

«Послушай, дорогой, это уже не твое дело», — сказала я про себя. Мне было двадцать лет, и эта юбка была очень важна для меня, потому что она мне позволяла утвердиться не только перед миром, но еще и перед моей матерью и, самое главное, перед Рейной. Ее образ жизни разительно отличался от моего и, чтобы подчеркнуть нашу разницу, требовалась другая одежда. С некоторых пор моя сестра покинула круг знакомых, в котором вращалась во время своего отрочества. Теперь она превратилась в члена секты болезненных декадентов, отличающихся гуманными представлениями, которые я отвергала. Она слушала надоедливые толкования Леонарда Коэна — вроде бы так его зовут, — литературных критиков неизвестных журналов провинциальных издательств и прочих культурных отбросов. Они звучали по радио, слава Богу, только ранним утром, в исполнении директора театра, который стремился реабилитировать Аррабаля, ставя его в Сала Олимпиа. Рейна проводила вечера и ночи, сидя за столиком в Тихоне, она никогда не принимала наркотиков, пила только «Катти Сарк» и никакое другое виски, причем всегда со льдом и водой. Рейна постоянно была в кого-нибудь влюблена, кому чуть-чуть не исполнилось сорока и кто решил отдохнуть в интересной компании, а не с родными за городом. Как правило, этот человек собирался раз и навсегда изменить свою жизнь. Но потом оказывалось, что у него есть жена, которая, конечно, его совсем не понимает, но которую он никогда не бросит, потому что у самого младшего из его троих детей из-за этого могут быть проблемы. Рейна, конечно, все прекрасно понимала, но ей было достаточно знать, что она единственная, кто его понимает и ценит его теории о Поллоке. Потом они уединялись в какой-нибудь комнатке, а потом шли на манеж, смотреть на лошадей его друга.

Во всем остальном Рейна была уверена в себе и самонадеянна, довольна собой и, возможно, поэтому не очень волновалась о покупке другой одежды. Она могла выйти вечером в юбке невозможно унылого вида, из тех, что мама покупала для нас обеих. Это были жеманно скроенные юбки от Родье из шотландки. Я даже не трудилась избавить эти вещи от этикеток, прежде чем повесить их на вешалку и навсегда о них забыть. Рейна носила длинные юбки и ажурные шали из шерсти, бывшие наиболее популярной и прогрессивной женской повседневной одеждой в семидесятые годы. Рейна одевалась «экзистенциально», носила черные чулки, очень мрачные, с моей точки зрения, похожие всегда носила наша няня Хуана.

Когда я познакомилась с Агустином, она рассталась со своим первым парнем и стала музой для одного из жокеев манежа. Рейна брала пример с Химены, которая была завсегдатаем Тихона. Химену постоянно окружали молодые люди, еще студенты, которым она годилась в матери. Мужчинам почему-то казалось, что именно она — воплощение истинной женственности.

Если бы Рейна не выбирала подобный стиль одежды, я бы никогда не обратила на него внимания. Но однажды во время ужина с Агустином в маленьком французском ресторане я увидела, что и мой спутник неравнодушен к таким женщинам.

Незнакомка вошла в обеденный зал, непринужденно толкнув полуоткрытую дверь, и, казалось, каждая молекула воздуха пропиталась ее запахом. Ей было лет тридцать пять, и если бы она сняла туфли на каблуках, то стала бы только чуть выше меня. Женщина была размалевана как плохая картина, от нее несло свежей краской, словно она только что вышла из парикмахерской. Туда она ходила очень часто, чтобы подкрасить волосы. Ее волосы были ярко-рыжего цвета, но на висках уже показалась седина, что было видно при ярком свете, а, может быть, так мне лишь казалось из-за особого освещения в том заведении. Женщина была красивой, смелой, очень, очень смелой, у нее были большие зеленые глаза и жесткий рот, очерченный тонкой линией карандаша коричневого цвета. Особого внимания заслуживал ее наряд: очень дорогое платье небесно-голубого цвета из замши, с вышивкой в виде льва, правда, вышивка была видна не полностью из-за чрезмерного декольте, открывавшего немало морщин на ее груди, — деталь, говорившая, на мой взгляд, о дурном вкусе дамы. Она носила пояс, какой я никогда бы не надела, хотя когда я ходила с мамой за покупками, она все время пыталась купить мне нечто подобное. Я искала в этой женщине изъян, который бы меня успокоил, поэтому, обратив внимание на размеры ее тела, решила, что она довольно таки толстая. Правда, вынуждена признать, что была она в общем очень привлекательной, хотя я бы так никогда не оделась и не накрасилась. Мне было совсем непонятно, что в ней вызвало чрезмерный интерес Агустина.

— Ты не мог бы смотреть на меня? — прервала я свою рассеянную критику фильма, который видела пару дней назад, когда почувствовала, что мое терпение лопнуло. — Ничего такого, но я с тобой разговариваю.

— Прости, — Агустин повернулся ко мне через секунду. — Продолжай.

— Можно спросить, почему ты на нее так смотришь?

— Потому что она мне нравится.

— Вот как? Но она похожа шлюху!

— Поэтому и нравится.

Я опустила глаза и стала рассматривать свои короткие ногти, покрытые черным лаком. То, что я увидела, мне настолько не понравилось, что я сунула ладони под мышки, скрестив руки на груди. Когда я стояла с Агустином у дверей его дома тем вечером, он, улыбаясь, сказал мне, что я похожа на привидение. Тогда я восприняла этот комментарий как комплимент, теперь же осознала его истинный смысл, взглянув на себя со стороны. Толстый черный свитер с высоким воротом, мини-юбка в форме трапеции из зеленого крепа с кармашками на подоле, черные плотные чулки с бархатными набивными цветами и плоские зеленые кожаные туфли, как у ребенка, с ремешками, которые застегивались на одну сторону. Я нашла себя смешной и жутко разозлилась, а потому сидела молча и не двигалась, прижавшись к спинке стула, и наблюдала за Агустином, вернее, его затылком. Наконец официант принес два кофе, и моему собеседнику не оставалось ничего другого, как повернуться на мгновение ко мне. Я прошептала ему в лицо:

— У тебя странные вкусы. Я намного моложе.

— Да, — сказал Агустин, — но по выражению я поняла, что он думает совершенно иначе, — поэтому ты часто совершаешь юношеские ошибки, — не надо смешивать количество с качеством. Правда, тебе это простительно, и, хотя ты не отдаешь себе в этом отчета, ты намного лучше. Поэтому я ужинаю сегодня здесь с тобой, а не с ней.

— Конечно! Как будто ты с ней знаком!

— Разумеется, я ее знаю.

— Хотела бы я на это посмотреть.

— Серьезно?

Он приподнялся, красивым жестом бросил салфетку на стул и подошел к столику женщины в голубом платье. Если бы Агустин был сдержаннее, то не позволил бы себе ироничный смешок. Он относился не к даме, а к сеньору, сидящему рядом с ней, и которого Агустин приветствовал в первую очередь, потом была пара поцелуев, которыми они обменялись с дамой. Он с чувством обнял ее за талию, как будто она могла выскользнуть из его рук, меня это так взбесило, что я почувствовала, как закипает мой мозг.

— Ты видела? — спросил Агустин, когда вернулся ко мне.

— Да, конечно.

— Это единственное преимущество моей профессии, становишься знакомым со всеми на свете… — и тут он поднял указательный палец, направив его на меня. — Тебе заказать еще кофе?

— Нет, спасибо.

— Ну, я не знаю, что ты будешь пить.

Я посмотрела вниз и увидела, что моя чашка практически пуста, я механически мешала кофе в пустой чашке так сильно, что расплескала остатки, и они попали на скатерть.

— Какой ужас! — прошептала я.

— Да уж, — ответил Агустин, протягивая мне свою чашку. — Возьми.

Я аккуратно перелила его кофе, пока он заказывал другую чашку и платил за нее. Я ждала, пока остынет, прежде чем поднести чашку к губам, но руки дрожали. Агустин смотрел на меня.

— Да что с тобой происходит?

— Со мной? — мои пальцы ослабли, и чашка громко звякнула о блюдце. — Ничего. А что может со мной происходить?

Кофе выплеснулся из чашки и залил мне юбку, пропитал ткань и чулки. Теперь кофе обжигал мои бедра, но я сдержала крик боли и злилась на себя за то, что позволила себе обжечься.

— Заказать тебе другой? — спросил Агустин сквозь смех.

— Иди ты в задницу! — огрызнулась я и в бешенстве вскочила с места.

Я не контролировала себя и, видимо, что-то уронила на пол, потому что послышался звук разбивающегося фарфора, осколки которого остались у меня под ногами.

— Теперь ты похожа па Питера Пена после неудачного приземления.

Коричневые пятна разных размеров расплылись по подолу моей юбки, я с трудом сдерживала слезы. Несмотря на это, когда мы вышли на улицу, Агустин перешел на бесстрастный тон, чтобы рассказать мне историю об одном своем друге из колледжа, который жил недалеко отсюда, когда они оба были детьми. Мы медленно удалялись от центра, а я думала о том, что вина Агустина в произошедшем была не так уже велика. Я попросту попала в старую как мир ловушку ревности, мое настроение менялось, пока я шла по улице, поэтому вместо того чтобы развернуться и уйти от него, вместо того чтобы бросить его и пойти домой и никогда его больше не видеть, а именно это я пообещала себе в ресторане, я осталась с ним. Мою юбку испортил вовсе не Агустин, но я не хотела показывать ему, что сменила гнев на милость.

— Я причинил тебе боль?

Вначале я подумала, что он шутит, но беспокойство, которое выражало его лицо, было очень похоже на страх, чтобы быть наигранным.

— Нет.

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Да, — солгала я, потому что чувствовала себя плохо, очень плохо, хотя он никакого вреда мне не причинил. — Почему ты спрашиваешь?

— Не знаю, у тебя странное выражение лица.

— А мне так нравится! — последний гласный я сознательно протянула дольше, чем было нужно, чтобы вытянуть вперед губы, наигранно раздувая щеки.

Мне казалось, что эта гримаса защитит меня лучше, чем громкие вопли или грустно опущенные ресницы. Поэтому я опять солгала, я думала, что так бы поступила на моем месте женщина в голубом платье. Теперь мне следовало размышлять над каждым своим движением, я хотела достичь совершенства и мечтала научиться красиво раздеваться, красиво и быстро.

— Ну, я так не думаю.

Я стала говорить тише, но не отказалась от жестов из этого репертуара, тут Агустин обнял меня окоченевшими руками и постарался заглянуть мне в глаза. Я даже ущипнула себя, я смотрела ему в глаза, пока он касался губами моих губ, но ничего не чувствовала. Я откинула голову назад и тут же ощутила ее вес.

— Жаль, — раздалось слева от моей головы. — Я остался без курицы. Не знаю, что с тобой случилось, не понимаю, но мне это не нравится. — Агустин сделал паузу и посмотрел на меня. — Если бы ты решила устроить для меня стриптиз, я был бы не против.

Я хотела в корне подавить в себе стыд, но все равно покраснела, краска растекалась по моему лицу как заразный вирус. Я сидела на краю нашей импровизированной постели, спиной к Агустину. Я натянула ажурные чулки, обулась, не теряя времени на шнуровку ботинок. Потом надела свитер. Теперь, полностью одетая, я чувствовала себя намного лучше. Обойдя кровать, я прошла в ванную и сняла юбку с радиатора (я повесила ее туда сушиться, после того как простирнула в раковине). Мне страшно не хватало Фернандо, теперь я остро почувствовала это. Я впервые сказала себе, что если бы мы не расстались с Фернандо, вернее, если бы он не бросил меня, то я бы так и осталась маленькой девочкой. В шкафу на кухне я нашла пластиковый мешок, потом заглянула в спальню. Я не хотела, чтобы Агустин заметил мои горящие щеки. Я хотела только попрощаться с ним.

— Прощай.

Агустин ответил мне, когда я укладывала юбку в мешок.

— Посмотрим.

Я тихо взяла пальто, стараясь не давать волн своему огорчению. Потом послышался скрип кровати и шаги босых ног. Я решила поторопиться и, не теряя времени, выскочила на лестничную клетку и вызвала лифт, намереваясь, выходя из дома, с силой хлопнуть дверью.

Я с нетерпением ждала, пока красная стрелка над дверью лифта перестанет светиться и лифт пойдет вниз. Я слышала шаги Агустина, его голова была видна через прозрачную дверь, она отражалась в зеркалах на стенах лифта. Я посмотрела налево, направо — никого. Я стояла перед дверью лифта, нетерпеливо топала каблуками, словно пыталась поторопить лифт, но единственное, что случилось, — это то, что лифт остановился на другом этаже. Дверь квартиры Агустина открылась, из нее вышел сам хозяин, совершенно голый, и направился в мою сторону. Я следила за его движениями в зеркале и видела, как он подошел. Он обнял меня сзади. Неожиданно я почувствовала, как его член уперся в мою левую ягодицу и начал тереться об меня. Я пыталась сопротивляться. Я поняла, что происходит, когда он начал использовать свой основный лексикон.

— Посмотрим, шлюха.

Сказав это, он повернул меня к себе. Я закрыла глаза и молча отдалась ему. Мое тело моталось между его руками как неживое, спиной я была прижата к дверям лифта, потом мы съехали на пол. Я так и не открыла глаза, не разжала губы, молчала, двигалась, насколько это было необходимо. Губы задрожали, и я с силой их закусила.

— Вот так, — услышала я словно сквозь сон. Тут я закричала, кричала долго и очень громко.

* * *
Вначале я не поняла, что произошло, не знала, какой глубины была бездна, в которую я так радостно падала, и не представляла, насколько остры ее крутые склоны, исполосовавшие мою душу болезненными ранами. Вначале я все еще преступно слушалась моего тела и не чувствовала себя ни в чем виноватой.

До сих пор я произносила одни и те же слова — простые комбинации фонем, которые слышала тысячи раз, всегда применяемые в одном и том же контексте. И вдруг все изменилось: я начала подозревать, что каждый раз мое поведение было не естественным, а искусственным, плохо или хорошо сыгранным, но именно сыгранным каждый день. Я слышала знакомые слова и подчинялась им, чтобы сделать последствия своего поведения предсказуемыми для самой себя. Я думала об этом весь день, хотя и не могла понять, хорошее это открытие или нет, так же как не могла не радоваться до мурашек всякий раз, когда воскрешала в памяти голос Агустина. Его голос медленно, как огарок свечи, таял в моих воспоминаниях, пока он говорил: «Посмотрим, шлюха».

Я продолжала думать об этом даже тогда, когда Рейна выходила, чтобы прогуляться и оставляла меня одну в комнате. Я старалась не думать о том, что происходило со мной, когда стояла спиной к зеркалу. Я вытянулась на кровати и задумалась над своей одеждой. Серые фланелевые брюки с белыми полосками, как у гангстера, были немного мне малы, они жали, но подходили к моей фигуре намного лучше, чем американские джинсы, которые я застегивала, предварительно заправив в них рубашку. Я никогда бы не смогла надеть на себя ни одну из блузок Рейны — они бы мне не подошли по размеру. Конечно, я могла, немного покувыркавшись, постараться влезть в ее рубашку, но я решила быть с собой честной. Босыми ногами я сползла на пол, с закрытыми глазами засунула ступни в два черных мокасина и подошла к шкафу. Я хотела оценить гардероб свой и Рейны, но оценить беспристрастно, без предвзятости, поэтому решила перемерить всю одежду. Я надевала брюки по возможности короткие, а жакет, напротив — длинный. Правда, я не была уверена, что когда-либо буду носить подобный ансамбль.

Пока я как можно быстрее раздевалась, пыталась вспомнить, видела ли я когда-либо в жизни что-либо такое же страшное, но не смогла. Я чувствовала, что успокоюсь лишь в том случае, если одежда будет хорошо на мне сидеть. Но мне следовало учитывать все стороны проблемы, особенно то, что этот стиль не был создан для меня, так что я снова подошла к шкафу. На последней вешалке, около стенки висели шотландские юбки, которые мне подходили по размеру. Я надевала их очень давно, на праздник в Мадриде. Мама намеревалась из этой красной ткани сшить мальчишескую тунику, которую Рейна должна была надеть во время рождественского представления в колледже. Она не ошиблась в своем решении, потому что на последнем распределении ролей объявили, что моя сестра должна возноситься к потолку с бумажными крыльями за плечами в роли ангела.

Ну а мне, с такими губами, как всегда, пришлось изображать волхва Бальтазара — все, как обычно.

Я боязливо достала тунику из шкафа с твердой уверенностью, что совершаю постыдный поступок. Я надела ее, я в нее влезла, сделав это спиной к зеркалу, как всегда. Когда я наконец ее надела, то решила посмотреться в зеркало. Но сначала я посмотрела вниз и увидела, что ткань болтается вокруг талии, но в бедрах была мне мала. Мне показалось, что я втиснулась в футляр, но я, тем не менее, не захотела снять тунику. Когда я закончила крутиться из стороны в сторону, поняла, что все еще стою в мокасинах, которые достала из шкафа, но, и сняв их, не пошла искать туфли, потому что интуитивно чувствовала, что могу обойтись без обуви.

Зеркало показало мне ослепительный образ — округлые груди, тонкая талия, крутые бедра, плоский живот, длинные ноги. Мне стало неловко, а головная боль, которая стягивала мои виски, только усилила это чувство. Декольте в виде перевернутого пятиугольника, как те, которые мне так нравились на Эве Перон, открывало полоску кожи, которая была похожа на нарисованную и оттенялась цветом моих фиолетовых сосков. Юбка морщила, это нельзя было исправить, ткань сильно растянулась на бедрах, но, даже несмотря на это, я выглядела прекрасно.

— Хорошо, — сказала я громко, пока смотрела на себя в профиль, — это просто одежда…

Я повернулась к стене и обернулась через плечо, чтобы рассмотреть себя сзади. — Ничего больше, просто несколько кусков ткани, прошитые нитками, для того чтобы люди не ходили голыми по улице. Я снова повернулась, чтобы рассмотреть себя с другой стороны. — В общем, это все равно мое, я не буду это обрезать, и все же… — Я повернулась, чтобы посмотреть на себя спереди. — Какая разница, как одеваться, — современно или как греческая статуя?

Я придвинула стул и села, потом встала и опустилась на колени, наклонилась вперед, присела на корточки, потом снова поднялась, сделала пару поворотов, открыла рот, чтобы придать лицу томное выражение, сморщила лоб. Я поняла, что слова Агустина были пророческими, они звучали в моей голове, слог за слогом. Слова, которые произнес Агустин, напугали меня. Они были похожи на те, что прозвучали недавно, когда я вышла на улицу, надев на себя одежду Магды: «Ты чокнутая, дорогая».

Чемоданы моей матери превзошли все мои ожидания. В них был заключен целый кладезь бесконечных возможностей, которыми я могла воспользоваться без малейших препятствий. До сих пор мама жила в постоянном страхе за меня, она боялась, что однажды ей позвонят из полиции и сообщат, что я уже несколько лет распространяю наркотики. Так что мама была абсолютно счастлива, когда я попросила у нее разрешения поносить старые платья пятидесятых годов, которые хранились в больших картонных коробках. Я собиралась сделать из этих платьев новые наряды, ведь до сих пор мама дарила нам лишь неаккуратно пошитые юбки и блузы, она называла их «утренней одеждой», а еще рубашки с жакетами, то есть «вечернюю одежду», так что мне было необходимо привести в порядок свой гардероб. Мама никогда не разделяла одежду полностью на утреннюю, дневную и вечернюю, платья для коктейлей она носила очень часто, стараясь не испортить их, потому что очень их любила. Ее разрешение было настоящим выражением милости, оказываемой мне, настоящим благословением для меня, потому что было очевидно, что мне придется эту одежду переделывать. Эти платья были слишком узкими для моей талии и широкими для моих бедер. Одежда, которую носила моя мать в двадцать лет, сидела на мне так хорошо, как будто была сшита для меня, а если иногда случалось не так, то моя няня Хуана выказывала бесконечное терпение, сидя около швейной машины.

— Посмотрим, как могут прийтись по нраву девочке эти тряпки, — сказала мама. — Конечно, моя дочь — малышка, и ею останется, да и что скажут люди… С другой стороны ты же видишь, как одевается твоя сестра…

Но не все было одеждой.

В моей голове еще звучали мамины слова, когда я решила купить себе новое дорогое платье, в котором собиралась пойти с Агустином на праздник, о котором он сказал мне недавно. Я решила, что никому не позволю над собой смеяться, а потому, просмотрев журналы мод, отправилась по магазинам. Я исследовала одну за другой самые смелые витрины Мадрида в поиске того, чтобы было бы сделано специально для меня. Я нашла его тем самым днем на улице Клаудио Коэльо, в одном магазине, самом сумасшедшем из тех, которые я встречала в моей жизни. Это был интересный магазин — современная Мекка для девочек из приличных семей, где на вешалках соседствовали костюмы в стиле барокко, украшенные современными вышивками с камнями и стразами и модные короткие расклешенные брюки, которые казались похожими на униформу человека, сдающего койки на ночь, или костюм какого-нибудь глэм-певца. Моя находка была намного скромнее. Черное платье из жатой ткани с глубоким вырезом, оно было похоже на жакет, который нужно носить без рубашки и брюк. Жутко классное.

Когда я стала спускаться по лестницам театра, где в этом триместре расположилась модная дискотека, повторилась ситуация, к которой я уже начала привыкать: я с удовлетворением замечала, как на меня восхищенно смотрят, хотя на такой эффект не рассчитывала. Я увидела Агустина, он спускался на нижний этаж. Наконец мы поравнялись, но тут я вспомнила о нашей разнице в росте. Однажды я спросила у Агустина, раздражает ли его, что я выше. Меня эта выбивало из равновесия, из-за этого я чувствовала себя неловко. Мне казалось, если я сниму каблуки, то он станет выше на целых два сантиметра, но он не позволил, он привык к моим каблукам. Теперь он окинул меня унылым взглядом и спросил с тяжелым вздохом, для чего я их надела, но потом добавил, что как вполне зрелый человек больше не стесняется двух вещей: лысины и роста. «Я ношу лысину весело, но, конечно, не заостряю на ней внимание. И я могу пройти по улице с женщиной, которая выше меня». Теперь я точно знаю, если человек действительно это может, то он настоящий мужчина. Прежде я не понимала, о чем говорит Агустин. Он ответил мне, что я должна была угадать его настроение, и я машинально поднялась на каблуки. Я очень легко и быстро привыкла наклонять голову к нему, когда это было необходимо.

Разница в росте давала мне возможность почувствовать собственное превосходство, но мне было просто необходимо для этого быть рядом с ним, этот факт делал мое пребывание здесь даже более приятным. Когда я шла рядом с Агустином, то замечала, как мужчины следят за мной глазами. Все они были невероятно красивыми. Я читала на их губах один и тот же вопрос и улыбалась про себя: «Я с ним, а не с вами, потому что нам есть о чем поговорить, а вы даже не знаете, что сказать, а еще он вызывает во мне желание». Что происходит? Женщины периодически придирчиво окидывали взглядом наши с Агустином фигуры и лица, а я только улыбалась на это, словно хотела сказать: «Конечно, я тоже все вижу, но мне он нравится». Я не была влюблена в Агустина и сомневалась в том, что он был влюблен в меня. Я сознавала, как сильна наша связь, и спросила себя, могла бы я жить так в течение долгих лет, возвращая разумную часть всего, что я потеряла, когда потеряла Фернандо. Дело было не в одежде, это обстоятельство не могло быть плохим, потому что было, скорее всего, хорошим для меня, потому что я это чувствовала, и я была наивной до встречи с Фернандо.

Несмотря на это, судьба не захотела подарить мне вирус гриппа этой ночью, не дала шанса упасть с лестницы, чтобы сломать щиколотку, не отравила алкоголем можжевеловой водки, не свела с ума этим беспокойным праздником, какими было большинство праздников. Мы пересекли зал огромное количество раз в направлении бара, единственном месте, где мы еще не начали, мы были действительно веселы и развлекались. Тут случилось то, что заставило меня по-настоящему забеспокоиться. Какой-то тип поднял руку и помахал нам, приглашая подойти к себе, Агустин обнял меня за талию и повел туда с безошибочно угадываемым выражением сильного желания на лице, но не оставляя мне другого выбора.

— Привет, Эрнан.

— Привет.

Я подняла глаза и увидела маленькую бородку, а потом, рассмотрев этого человека внимательнее, пришла к выводу, что это было одно из наиболее неприятных созданий, которых я когда-либо встречала. Ему, должно быть, было более пятидесяти лет, и, хотя он даже не удосужился встать, он казался очень высоким. Его тело отбрасывало тень вперед, особенно его уродливый живот, который был не просто огромным, он, казалось, вот-вот взорвется. Я видела гораздо более тучных мужчин, но ни один из них не был так похож на свинью. Я видела мужчин более крупных, но никто из них не казался каким-то внутренне старым, и никогда при этом мужчина не казался таким мужественным и смелым, а Эрнан был именно таким. Он произвел на меня сильное впечатление — его грустное лицо, опущенные ресницы, открытый рот, двойной подбородок. Одна его бровь было поднята, что придавало лицу какое-то отвратительное, мерзкое, выражение, он как-то гадко смотрел на меня — так на ярмарке фермер смотрит на корову.

— Ты не мог бы представить меня твоей подруге, нет? В конце концов, я твой начальник.

Пока Агустин произносил мое имя, я с силой сжала его руку, вернее, я попыталась ее сжать. Другая моя рука отвечала на приветствие Эрнана. Я пожала его руку, вялую и потную, которая скользнула между моих пальцев как рука женственного, изнеженного епископа.

— Привет, — сказала я, чтобы сказать хоть что-то. — Как дела?

— Малена!

Продвигаясь вперед, я не заметила, что я здесь не одна, не обратила внимания на двух женщин, сидящих рядом, и на то, что они отлично слышали наш разговор. Они были похоже причесаны, сидели за столиком, потом подошли к нам. Эрнан пожал их руки, пока медленно и тяжело поднимался, как автоматический механизм, который был запрограммирован только на голос.

— Привет, Рейна!

— Но, Малена! Что ты здесь летаешь? — сестра смотрела на меня так, словно мое присутствие на этом празднике, на который было приглашено семьсот или восемьсот человек, представляло собой чудесное событие.

— Как видишь, то же самое, что и ты, — ответила я, поднимая бокал, — пришла выпить.

— Вы знакомы? — по непонятным мне соображениям Эрнан выразил удивление более сильное, чем Рейна.

— Конечно, — ответила я, — мы сестры.

— Двойняшки… — протянул единственный голос, который до сих пор ничего не произнес, и, прежде чем пас представили, я поняла, кто эта женщина, — примерно сорока лет, натуральная шатенка с седой прядью надо лбом, чистое, без макияжа лицо, жесткие черты лица, за исключением глаз, голубых и круглых. Это была Химена. Она была одета в длинный пиджак лососевого цвета и какие-то брюки, как для игры в поло, узкие. Такой комплект одежды я видела на Рейне не один раз.

— Близнецы, — поправила я. — Не более чем близнецы… И этого с нас достаточно.

Та необыкновенная быстрота, с которой ее муж схватил меня за запястье, заставив посмотреть на него, не помешала мне отметить в ее ответе особенный подтекст, почти фамильярный. У меня не было времени и возможности определить, какую цель преследуют эти люди, у которых в голове — сексуальные фантазии с близнецами. Все произошло очень быстро, и в этот раз я не обратила достаточного внимания на обеих женщин.

— Ты сестра Рейниты? — я кивнула головой, но Эрнан продолжал казаться смущенным. — Серьезно? Но вы совсем не похожи.

— Верно, — подтвердила Рейна, со смехом, который выручил меня, — в общем.

— В общем, вы непохожи, — повторил Эрнан, повышая голос, как будто рассердился. — Ту часть тела женщин нельзя увидеть.

— Эрнан, пожалуйста, не будь вульгарным, — голос женщины трещал, как ручная пила.

— Я чувствую себя так, будто меня расстреляли из пулемета, — ответил он тихо, словно вынужден был произносить каждый слог сквозь зубы, прежде чем дать им прозвучать.

— Эрнан, успокойся, сядь, у тебя закружится голова, ты так ее задрал…

— Не так-то это легко сделать, мой друг…

Я с силой сжала запястье Агустина, пока жаловалась на то, что последняя рюмка, усилила тошноту, которую мне внушала эта компания.

— Это мне напоминает фильм, который я смотрела много лет назад на кинофоруме, на котором я была, когда изучала историю искусств. Я не помню точно, но, по-моему, он был скандинавским… — В этот момент со мной случился приступ дикого хохота, — но как минимум он должен был быть немецким. Я снова начала смеяться, не в состоянии остановиться и заразила смехом Агустина. — Все говорят кучу разных вещей, но никто не поможет мне вспомнить… В общем я раньше была не такой рассеянной.

Мы с Агустином прижались друг к другу, не переставая смеяться, пока моя сестра не пронзила нас взглядом.

— Успокойтесь, — сказала она.

— Рейна… — произнесла я. — Ты не знакома с Агустином, верно? Я очень хочу вас познакомить.

Агустину понадобилось время, чтобы успокоиться, как, впрочем, и мне. Он хотел было сделать несколько шагов к столику наших знакомых, которые сидели справа, так нам удалось бы избежать этого неприятного разговора. Но тут Эрнан, который не отпускал мое запястье, повернул меня лицом к себе.

— Давай, давай! — и он продемонстрировал свою приятную сторону, которая, возможно, была самой отталкивающей. — Значит, ты сестра Рейниты и подружка Квазимодо, и вот еще… Скажи мне, ты с ним спишь?

«Какого черта тебя это волнует», — хотела я сказать, но все же отдавала себе отчет в том, что следует обдумать свой ответ. Мне очень хотелось нагрубить Эрнану, но я сдержалась и ответила:

— Да, конечно, я с ним сплю. Очень часто. Почему ты об этом спрашиваешь? Хочешь куда-то записать?

— Конечно, Агустин и ты, есть чему удивиться.

— Знаешь ли… — и я приложила усилие, чтобы освободить свое запястье от его пальцев.

— Что? — спросил Эрнан с лучезарной улыбкой, не готовый принять вторую часть фразы, которую я оставила на обдумывание.

— Заткнись! — я рассмеялась жутким, грубым, высоким смехом, по сероватому лицу Эрнана я видела, как сильно он расстроился.

Я бросилась искать Агустина. В этот миг я чувствовала в себе столько энергии, что, наверное, могла бы зажечь ртом электрическую лампочку. Когда я встретила его, прошептала:

— Пойдем.

Мои щеки залились краской, глаза блестели, а ноги подкашивались. Агустин все понял и, попрощавшись со своими друзьями перед уходом, рассмеялся.

— Расскажи мне.

Он продолжал смеяться, когда мы забрали свои пальто и вышли на улицу. Я с трудом нашла в моей сумке парковочный талон, когда рассказывала о том, что произошло со мной.

— Надеюсь, что все это тебе не повредит, — сказала я в лифте, который вез нас на третий этаж, неожиданно серьезно.

— Что?

— Ну, моя сестра, то, что я сказала этому типу с радио, и все такое… Он твой шеф. Разве нет?

— А, ну только в теории, — успокоил меня Агустин с улыбкой, пока ждал, когда я дойду до маминой машины, которую у нее одолжила, потому что моя была в ремонте. — Он открыл дверь машины, и я села на свое место. — Он тот же диктор, хотя и стоит у руля.

— По меньшей мере, — я нажала на кнопку, которая регулировала позицию кресла водителя, маленькая роскошь, к которой я не могла привыкнуть, пока подголовник не наткнулся на край заднего сиденья.

— И все же, — продолжил Агустин, который покорно опустил кресло за спиной, чтобы расположиться с комфортом, пока я изворачивалась, чтобы засунуть одну ногу между его ногами, — он большой, даже великий бабник… Ты видела, с кем он водится?

— Так лучше, — сказала я, наклоняясь над ним, — ты не представляешь, как это меня радует…

Я поцеловала его, и мурашки, бежавшие по моим ногам, распространились по всему телу. Рейна, Химена и Эрнан еще плясали в моей голове в ритме какой-то мистической мелодии. «Заткнись!» — приказала я сама себе. Во мне бурлила огромная радость, которая требовала немедленного физического выражения, и я начала двигаться сверху вниз, очень тихо, над телом Агустина, моя талия описывала медленные чувственные круги. Ткань создала контакт с моей кожей, она почти растворилась, потому что я контролировала все этапы процесса, ткань превратилась в желатиновую кучу морщин. Движения были едва ощутимыми вначале, но потом они стали сильнее, а на моей коже отпечаталась пряжка его брюк, она превратилась в раскаленный металл и поставила на мне красное грубое клеймо, которое жгло мой живот, словно пыталось опалить его, ранить, влезть внутрь, вытеснить мою собственную плоть. Только теперь ко мне вернулось былое веселье. Пока я чувствовала, как руки Агустина изучали длину моих бедер, задирая мне юбку и обвивая ее вокруг моей талии, я смотрела на него и видела, что он мне улыбается.

— Давай, шлюха, ты же шлюха…

Я тоже смотрела на него и улыбнулась, прежде чем ответить.

— Ты ничего на самом деле не знаешь.

* * *
На следующее утро я проснулась в прекрасном настроении, умирающая от голода и без намека на усталость. Я поняла, что буду завтракать последней, потому что Рейна уже ушла из дома. Я приготовила себе чудесный завтрак: кофе, которого хватило бы три чашки, шесть тостов из деревенского хлеба с оливковым маслом и солью и круассан на противне с большим количеством крема, чистый токсин, который был адсорбирован моим организмом с такой благодарностью, что я была готова вернуться в кровать и еще поспать. Несмотря на это, я умылась, вымыла голову и пошла на факультет. Я не видела Рейну весь день. Уже был поздний вечер, когда я спустилась по улице купить табаку в ближайшем баре, и там ее встретила, она пила кофе с молоком в одиночестве. У Рейны были воспаленные глаза, как будто она только что плакала.

— Какой сюрприз! — сказала она мне, желая замаскировать свое плохое настроение под фривольным тоном. — Что ты здесь делаешь? Тебе пора уже принимать ванну, готовиться к встрече с Квазимодо…

— Квазимодо, — ответила я без раздражения, — сегодня утром уехал в Сарагосу готовить специальную программу в честь Бунюэля, не знаю, правда, точно где.

— И просмотреть во время выходных все фильмы?

— Точно.

— Как весело! А почему ты не поехала с ним? Ты же такая любительница кино!

— Да, но муж твоей подруги Химены не оплачивает расходы на сопровождающих, — это была ложь. Агустин не приглашал меня поехать с ним, а мне не пришло в голову просить его об этом. Прошлым летом мы вместе ездили на каникулы в Швейцарию, потому что у нас у обоих было время на это, но в этот раз такой общей возможности не случилось. У меня действительно не было времени поехать в Сарагосу, но другого объяснения для Рейны я не нашла.

— Но это не так дорого, триста километров на машине. Отель точно был бы оплачен.

— У Агустина нет машины.

— И никогда не будет. Пока она есть у тебя, ты возишь его и будешь возить… Ведь именно такие парни тебе нравятся, разве нет?

Я спокойно посмотрела на сестру, пытаясь соединить факт присутствия на ее лице синих кругов под глазами со злой остротой ее языка, но ни к какому выводу не пришла.

— Я тебя не понимаю, Рейна.

— Но это же ясно.

— То, что тебе не нравится Агустин, ясно. Но я не понимаю почему. Ты говорила с ним не больше трех минут. Ты его не знаешь.

— Конечно, Малена, не знаю. Но я знаю сотни таких парней, как он, как минимум каждый из них о себе очень высокого мнения. Они, конечно, намного красивее, это верно, потому что должна тебе сказать, твой вкус ухудшается с каждым годом. Фернандо, по меньшей мере, был красивым.

Шестое чувство подсказывало, что мне следует защищаться, но я не понимала, с какой целью она говорит мне все это, поэтому не была готова предугадать опасность.

— У Фернандо не было ничего общего с этим.

— Конечно, было. Потому что Квазимодо тоже самое, что и он, — она сделала драматическую паузу, длинную, наигранную — чуло.

— Послушай, Рейна! — я пыталась рассмеяться, и у меня почти получилось, я продолжила: — Каждый раз, когда я знакомлюсь с парнем, ты мне говоришь одни и те же слова. Разве это нормально?

Она уставилась на свои ногти, потом — на мои, и, наконец, нашла слова, которые как будто никогда не собиралась произносить вслух.

— Я говорю так, потому что не могу больше смотреть на твое поведение. Ты ведешь себя так, что я не удивлюсь, если ты пойдешь продавать…

— Что ты хочешь сказать?

— Нет, ничего.

Вдруг Рейна подскочила ко мне и поцеловала в щеку, крепко обняв.

— Прости меня, Малена, со мной в последнее время очень трудно, я знаю. У меня много проблем. У меня… у меня в последнее время не все идет хорошо, это правда. Я не знаю, что мне делать…

— Но что случилось? — спросила я, чувствуя себя несчастной, потому что не заметила никаких причин, объясняющихдурное состояние духа моей сестры. — Ты больна?

— Нет, не в этом дело… Я не могу тебе рассказать, — она посмотрела на меня и улыбнулась, как будто чувствовала себя обязанной сделать это. — Не волнуйся, ничего плохого не случилось. Это происходит со всеми в мире, рано или поздно. Но, в любом случае, хотя я и напугала тебя, сказав все это, не волнуйся. Если я тебе говорю, что Агустин — чуло, то так оно и есть. Подумай об этом. Сделай мне такое одолжение, ради своего же блага.

* * *
Той ночью я не могла заснуть. Я напрасно пыталась убаюкать себя, думая о другом человек, который мне нравился. Эти мысли всегда согревали мне душу, я воскрешала в памяти теплые воспоминания, которые давали мне необходимый покой. Но теперь я чувствовала себя так, будто меня опустили в ванну, наполненную кипящей водой, или будто я попала в страшный шторм, я все еще продолжала слышать обрывки разговоров из прошлого. Эти разговоры были разными — невероятно длинными, временами возбуждающими, провокационными, сложными, любовными, зависимыми от обстоятельств, разговоры из далеких веков, более далеких, разговоры, построенные по законам ухаживания, по законам обязательной верности. Я вспоминала разговоры, которые велись, когда я получала подарки на день рождения и поздравления с Рождеством. Я вспомнила все эти разговоры еще тем вечером, тем страшно холодным вечером, когда я сильно мерзла в Мадриде. Тогда меня ужасал и тот рассвет, и предыдущий, и бывший до него, но Агустин оделся, чтобы выйти со мной, а когда я его спросила, едем ли мы в ту сторону, он ответил, что мы едем на Каса дель Кампо, и я повернула туда. Я следовала его указаниям, ни о чем не спрашивая, потому что он всегда готовил мне кучу сюрпризов, хотя я к этому никак не могла привыкнуть.

Когда мы подъехали к одному из больших фонарей, которые освещали искусственный пруд, Агустин попросил меня остановиться и припарковаться здесь. Мы вышли из машины вместе на пронизывающий холод. Он сказал мне улыбаясь: «Посмотри на них. Много лет, как я нашел это место. Когда замерзает вода, ничего не остается внутри пруда», и вдруг я поняла, о чем он говорит, внимательно посмотрела, и увидела их, все утки были в воде. Волна огромного возбуждения накрыла меня с головой, по коже побежали мурашки, а волосы на голове зашевелись, как перья этих бедных окоченевших уток. Я заплакала так же сильно, как плакал Холден Колфилд, хотя он был совсем на меня не похож, его предназначение вовсе не состояло в том, чтобы рожать детей. «Эта книга, которая очаровала тебя много лет назад. Ты помнишь? Эта книга, о которой ты сказала, что никогда не читала ничего лучше. Ты еще подумала, что это написала женщина, потому что на книге не было портрета автора». Рейна мне сказала эти слова несколько дней спустя после того, как Химена заявила, что название ничего не обозначает, нет никакого ловца, никакого поля ржи, это только название, которое дают игроку в бейсбол, занимающего определенную позицию в игре. «Понимаешь? Теперь я это знаю, я очень рада, что не читала это. Химена говорит, что нельзя поверить, что тебе нравится такое, еще меньше, что тебе нравится главный герой. Ведь это написано мужчиной, она говорит, это очевидно, что не нужно читать больше, чем пару строк, чтобы понять это…» Рейна не читала романов, нет, только более серьезные книги, работы по антропологии, социологии, философии, психоанализу, книги, написанные женщинами и редактированные женщинами, чтобы быть книгами для женщин. Если бы Холден Колфилд носил имя Маргарет, в таком случае она прочитала бы эту книгу, но его звали Холден…

А я спрашивала себя, что делают утки в центральном парке во время зимних вечеров и ночей, когда вода замерзает, как скользкий каток, превращаясь в смертельную ловушку. Агустин хотел посвятить меня в свою тайну, он показал мне, что утки выбираются из воды, когда она замерзает, и тут я сжала его руку с чувством благодарности, которая по отношению к нему продлится всю мою жизнь. Если бы он сказал, что утки мучаются из-за того, что их лапки вмерзают в лед, если бы он показал мне пару трупов, если бы положил их мне на руки, я бы этого не пережила. А тут я могла поблагодарить его, мне тогда не было и двадцати лет, я не была влюблена в него, мне было бы трудно объяснить его поведение. Я бы не могла влюбиться в юношу, бросившего автомобиль, чтобы пробежать по полю без рубашки… Мне казалось, что этим героем был мой дед и никто другой. Дед выбрал смерть, набросившись на своих убийц как яростный бык. Он был моим дедом. Я выбрала его своим героем, в его душе было нечто большее, чем счастливый инстинкт выживания у уток, помогающий им сохранить жизнь в самые холодные зимы.

Мысль о том, что мама обязательно отвергла бы Фернандо, презрительно обозвав его «чуло», мне очень мешала, потому что я была уверена в том, что она должна видеть в нем только хорошие стороны. Фернандо шел по сложному пути, его поведение подчинялось устаревшей, дефективной, непонятной модели. Это была та же тропа, по которой прошла я, как женщина, которая хотя и не была дурой, но все же немного смахивала на идиотку, всю жизнь наивную; я ходила из дома в кино, из кино домой. И все же я не хотела быть похожей на женщину, которой нужно каждый вечер краситься и одеваться элегантно, только чтобы понравится своему мужу, когда он вернется с работы. Мама советовалась с отцом по поводу самого пустякового расхода, хотя она была богаче, чем он, она жила только для нас, вокруг нас, с нами, в нас, чтобы иметь право шантажировать нас своим постоянным самопожертвованием каждый день. Все это казалось мне жутким, смешным, невообразимым, но я приняла такой порядок вещей, и это решение устраивало меня до этой ночи, когда я ворочалась в кровати не в силах заснуть — ужасная бессонница заставляла думать о том, на что прежде я никогда не обращала внимания.

В моем представлении Рейна не была похожа на нашу мать — ей недоставало жизненного опыта. Мне не приходило в голову, что если бы я родилась пятьдесят лет назад, мне многое было бы понятнее и я не стала бы думать об этом бессонной ночью. Я не подозревала, что если бы я родилась на Севере, где никогда не было гражданских войн, то для меня бы этот вопрос и вовсе не существовал. На Севере родились авторы почти всех книг из библиотеки моей сестры. Я не решалась предположить, что, если бы родилась не в Мадриде, возможно, я никогда бы не услышала это слово, которое в остальных местах Испании, где говорят на кастильском языке, не имеет столько значений.

Люди с высшим образованием говорят на другом испанском языке, в котором нет двусмысленностей, как в языке, на котором говорю и пишу я. «Разве я не чуло?!» — говорил мой отец, возвратившись с работы с гордым видом после удачной сделки, в которой оппоненты согласились с его условиями. «Разве я не чуло?!» — говорила моя мать, когда увольняла дерзкую служанку. Я была уверена под влиянием отца и матери, что чуло — это красивая, успешная, знающая себе цену персона, последовательная, твердая в своих решениях. Я, однако, тогда уже знала, что «чуло», кроме всего прочего, даже в Мадриде, называют мужчину, использующего женщин, продающего их и наживающегося на них же. Если моя сестра и я не произнесли бы свои первые слова в Мадриде, возможно, Рейне никогда бы не пришлось использовать это слово. Но я не могла об этом думать, потому что родилась именно здесь, на Юге, в 1960 году, во время диктатуры, в эпоху, когда было необходимо быть сильными, чтобы стать хорошими, воспитанными девушками. И в этих обстоятельствах нельзя было игнорировать двойные значения слов, которые следовало произносить быстро, нельзя было употреблять устоявшиеся современные словосочетания, потому что таким образом можно получить противоположный результат. Женщины становятся проститутками только из-за неких неверных импульсов появившихся у них под влиянием мужчины, который управляет женщиной и заставляет ее вести себя как шлюха. «И тогда кто я?» — спросила я себя и не нашла ответ, и в последний раз в своей жизни я желала всеми силами быть не кем иным, как мужчиной.

На моем пути не было никакого препятствия, которое бы остановило меня. Я не была готова продавать себя дорого, я не была готова извлекать выгоду из желания мне подобных, я не была готова допустить, что меня оплатят мужчины по той же цене, по которой они продаются мне. Это был вопрос принципа, это было удобно, мое тело было моим, оно внушало мне желания, да, но теперь все стало иначе, теперь принимать обладание моим телом казалось унизительным, не имея возможности отречься от него. Но я этого не сделала.

Я ворочалась и ворочалась в кровати, пытаясь привести в порядок свои мысли, без желания и без понимания, и эта фраза звучала между моими висками как заведенная пластинка. Я слышала ее тысячи раз, в детстве, каждый раз, когда я вела себя плохо, каждый раз, когда врагу вдруг удавалось подколоть меня, каждый раз, когда шла на поводу у зова запретных желаний, когда прыгала в кровати или лезла в кладовку, пли раскрашивала себе лицо губной помадой, тогда мама или папа, или няня били меня по рукам или давали подзатыльник. А теперь, когда я стала старше, они так не делали, но говорили то же самое: «Этого не делай».

А для меня это звучало каждый раз по-новому, так же как и события, из-за которых мама повторяла па каждом шагу: «Этого не делай» или другой аргумент взрослых, но, по сути, тот же самый: «Это не годится», «Уважай сама себя — и мальчики тоже будут тебя уважать». Это они говорили с твердой уверенностью опытных женщин. Рейна говорила похожие вещи на другом языке: «Не лезь туда, думаю, стоит оставить это на время, хотя бы на два или три месяца». Однако это было всегда то же самое «этого не делай», но мне было все равно. Агустин мне показал, что утки вылезают из воды по ночам, когда холодно, и это было хорошо, правда, я чувствовала себя лисицей на охоте, хотя и ничего не пыталась сделать. Я была лисицей, в которой умерло желание публично показываться со своим любовником, сексуальным трофеем. Мое желание красоваться, наряжаться в платья, которые не закрывали, а открывали мою наготу, замерзло. Мне больше не хотелось возбуждать его, заниматься с ним сексом.

Я понимала, что Агустин хочет меня. Когда мы сидели за столиком в каком-нибудь ресторане, я ставила локти на стол или старалась дотронуться грудью до его руки. Когда мы бывали в картинной галерее, я чесала бедро, мне особенно хотелось это сделать во время открытия новых экспозиций. Я объясняла себе это сомнительным влиянием творчества Климта. Я медленно поднимала юбку, чтобы показать кружево длинной черной подвязки, но и этого мне теперь не хотелось делать. Я искала член Агустина, находясь с ним в общественном месте — в барах, кинотеатрах, на праздниках. Когда мы шли по улице, моя рука немедленно забиралась под его одежду, и когда находила член, то сжимала его со всей силы и громко радовалась. Но теперь я ничего этого делать не желала. Я отреклась от своего тела, притворяясь, что больше о нем не забочусь, я старалась лишь привести его в порядок, сделать более сильным, привлекательным, чем оно было до этого. Я была слишком хорошо образована и воспитана, чтобы продолжать свои прошлые выходки, играть в игры, которым не удалось увлечь меня полностью. Я больше не умоляла его громко: «Возьми меня, пожалуйста, возьми меня один раз, возьми меня». Этого я больше не делала. Я страстно желала его семени, я его ценила, уважала, оно мне было нужно как лекарство, теперь я начала жить без него.

Той ночью мне было очень трудно заснуть. Рассвет рисовал длинные линии на стекле, просачивался сквозь щели плохо закрытых жалюзи, когда в комнату вошла Рейна и прямо в одежде бросилась на кровать. Минуту спустя она произнесла очень тихо мое имя, как будто не хотела, чтобы я ее услышала.

— Привет, — ответила я.

— Ты проснулась?

— Конечно.

— Я только что вошла… Скажи мне, что с мамой?

— Все хорошо, насколько я знаю.

— Я хочу сказать, какое у нее настроение?

— Ну… Вроде бы тоже хорошее, думаю.

— Надеюсь. Я хочу поехать в Париж. На три месяца.

— К кому?

— Ладно… Химене предложили очень интересную работу в одной из центральных галерей искусств. Понимаешь? Она собирается поехать туда на пару лет, а если ничего путного из этого не выйдет, она вернется.

— А ты?

— Что я?

— Что ты будешь делать в Париже?

— Я? Ну… не знаю. Сейчас я просто еду с ней. Конечно, я буду изучать французский язык, а потом кого-нибудь встречу.

«А если нет, ты сможешь убирать в доме, — подумала я, — покупать свежие цветы, готовить еду, наберешь пару килограммов, будешь выгуливать собаку, создавать свою жизнь», — обо всем этом я подумала, но не отважилась произнести вслух, потому что этого нельзя было делать. Есть такие вещи, о которые вслух не говорят и о которых стараются даже не думать.

— Спрашивай… — сестра нарушила молчание, которое могло длиться очень долго. Я слышала колебания, в каждом из произнесенных ею слогов.

— Забудь об этом, Рейна, — произнесла я, — тебе не нужно ничего доказывать. В конце концов, на всех не угодишь.

— Ты ничего не понимаешь, Малена — запротестовала она тусклым голосом. Казалось, она вот-вот заплачет.

— Конечно, нет, — согласилась я. — Я никогда ничего не понимаю. Ты, похоже, тоже привираешь, ведь ты давно заметила, что я ничего не могу правильно понять.

— Я влюблена. Ты не понимаешь? Я влюбилась. В первый раз, с тех пор как я выросла, и это вопрос отношений, не вопрос секса, секс не имеет ничего общего с этим. То, что со мной произошло, — другое. Но я думаю, что Химена права. Понимаешь? Она говорит, что… Что нельзя… Что никогда нельзя пренебрегать телом.

* * *
Рейна уезжала в Париж, а я ее покрывала, со всеми немыслимыми подробностями сочиняла для нее алиби, которым объясняла ее поездку и проживание во Франции. Она не хотела, чтобы семье было известно что-то определенное, потому что не хотела сжигать за спиной мосты и обещала вернуться домой раньше или позже. Мне очень хотелось спросить Рейну, на каком этапе находится ее влюбленность, почему она решила принять такие серьезные меры. Но потом я поняла, что никогда не буду вникать в этот вопрос, потому что та малость, что я знала о любовном чувстве, действовала на меня невероятно болезненно.

Однажды бабушка рассказала мне историю, в которую мне было невозможно поверить, хотя я и была ее внучкой. Если когда-нибудь и у меня будет внучка и я расскажу ей эту историю, она, возможно, тоже не поверит мне, никогда не сможет понять, что в тот момент я чувствовала себя плохо, неловко. Мне казалось, что в каждом углу сидит недоброжелатель и тычет в меня пальцем. Это чувство преследовало меня, исключало из основной массы, выделяло меня. Рейна говорила о своей влюбленности как о чем-то обыденном, не придавая особого значения: «Это ничего, это происходит со всеми во всем мире, рано или поздно». Теперь ее слова казались мне точными, потому что все газеты, которые я смотрела, все передачи, которые слышала, все романы, которые читала, все фильмы, которые смотрела, соглашались с ее словами, и в этом Холден не мог мне помочь, потому что он не был женщиной и не мог чувствовать, как я. Когда я напряглась, чтобы оценить собственные чувства, я смогла сопоставить себя с главным героем, стоящим в одиночестве на поле ржи, с героем без пола и страстей. То, что произошло с моей сестрой, было описано отцами современности. То, что произошло со мной, нет. То, что произошло со мной, было описано только в одной книге — Библии.

Рейна могла бы рассказать свою историю за каким-нибудь ужином среди городских студентов средних курсов, и все они слушали бы ее с интересом, все бы ее поняли, потому что ее страдания были современными, она была дочерью своего времени, созвучного с ее взглядами и стилем жизни. Я бы никогда не решилась рассказать о себе в какой-нибудь компании, я даже не могла произнести вслух вещи, которые мне нравились. Я бы умерла от стыда, а никто ничего бы не понял. Кто может понять женщину, искреннюю в сокровенных чувствах, которая проводит время в размышлениях, но не получает от них никакого облегчения? Сама бы я не отважилась ни с кем поделиться на эту тему, но в разговорах с подругами и приятельницами по факультету выяснила, что всех их хоть один раз привлекала какая-нибудь женщина. Со мной же никогда подобного не происходило, меня всегда влекло только к мужчинам. Мне нравились слова, которые умели говорить настоящие мужчины, их руки, голос, запах пота, и это было ужасно, ничего не могло быть ужаснее. Одна и та же фраза звучала без остановки в моих ушах, взрываясь как бомба, я чувствовала себя аморальной. «Эти вещи нравятся только педерастам», — сказал кто-то, я не знаю кто, но от этого было не легче. «Я педераст», — решила я, и мне безумно захотелось заплакать. Я чувствовала себя так плохо, что не могла собраться с мыслями.

Но мне было бы лучше ни о чем не думать. Рейна и все остальные относились ко мне доброжелательно и были уверены в моей внутренней силе, в моей способности противостоять преступным наклонностям, уверены в моей чистоте, способной превзойти нравственную чистоту моей матери и монахинь, хотя последние часто указывали мне на ошибки. Тогда я убедила себя в том, что во мне что-то не так, я чувствовала себя другой, как гайка с дефектом, которая скрипела и истерлась в пыль, обреченная вращаться в направлении противоположном тому, которое ей было указано, парализуя правильное функционирование чудесной, прекрасно смазанной машины.

Северные женщины умеют разговаривать. Главное — выбрать достойный объект для беседы. Мне нужно было найти золотую середину между холодным рассудком и горячим темпераментом, найти этот компромисс и научиться с ним жить. Я хотела научиться жить так же, с головой, на севере, половыми органами — на юге и сердцем — в какой-нибудь стране с умеренным климатом. Но ничего подобного быть не могло, только не с Агустином. Он не чувствовал моего помешательства, я всегда умела вызывать в нем желание.

Когда Рейна посеяла зерно сомнения в моей душе, мне было не больше двадцати. Один росток сомнения пророс, и я начала внимательно его изучать, а кончилось все тем, что убедила себя саму в том, что должна воспринимать как оскорбление каждое из тех слов, взглядов, жестов, которые раньше мне в сестре нравились. «Что с тобой?» — спрашивала меня Рейна, но я не отвечала, хотя временами хотела пойти ей навстречу, ведь невозможно бороться с собственной природой, как бы ошибочна и ужасна она ни была.

В одну из тех ночей, когда я просила Агустина о близости все сильнее и сильнее, он посмотрел на меня со странной улыбкой, кривой и веселой одновременно. Мне нравилась эта улыбка, когда он бормотал сквозь зубы: «Ты чертова шлюха». Я машинально улыбнулась, потом поняла, что улыбаюсь, прислушалась к голосу совести и заставила себя быть серьезной, потом освободила правую руку и дала ему пощечину изо всех сил: «Не называй меня больше шлюхой никогда!» В ответ он тоже дал мне небрежную пощечину, не переставая придвигаться во мне, я снова попыталась ответить на его оплеуху. Каждый раз он отвечал все более серьезно, мы катались по кровати, теперь я потребовала, чтобы он прекратил немедленно и отпустил меня. Я сказала Агустину, что не хочу продолжать, а он меня не послушал и снова назвал меня шлюхой громко, сначала один раз, потом другой, а потом еще раз.

— Ты ведешь себя как корова, это невероятно, — сказал он в конце, целуя меня в висок, и это было правдой. А я прижалась к нему, чтобы совокупиться с ним в последний раз. — Какого черта? Что с тобой происходит? Эй, ты не хочешь со мной разговаривать? — Агустин тряхнул меня с силой, более ощутимой, чем какой-либо из его предыдущих толчков.

— Ты меня изнасиловал, Агустин, — тихо протестовала я.

— Не говори ерунды, дорогая, — ответил он мне более оскорблено, чем я, — не говори мне этого.

— Я просила тебя, чтобы ты меня отпустил, — продолжала я, опустив глаза, — а ты не обратил внимания, ты меня изнасиловал, запомни это…

— Иди ты в задницу! — сказал он в ответ. — Ты сама не прекращала ни на секунду!

Агустин, казалось, разозлился, но не смотрел на меня и всем своим видом выражал уверенное спокойствие, однако его тон стал не таким сдержанным.

— Что случилось, Малена? Это проклятие года. Разве нет? Мы уже целый год вместе, а у тебя ощущение, что мы зря теряли время. Так ведь?

Я отрицательно покачала головой, но он не обращал на меня никакого внимания.

— Может, ты хочешь жить здесь? — спросил он, но я ему ответила вопросом на вопрос:

— Разве мы не можем спать друг с другом как друзья?

Агустин посмотрел на меня так, будто не мог поверить в то, что услышал. Как будто было невероятно, что я действительно произнесла эти слова. Ему понадобилось много времени, чтобы обдумать ответ:

— Нет, не можем.

— Почему?

Мои губы дрожали, я хотела, чтобы мои уши закрылись и ничего не слышали. Я была уверена, что услышу новую версию известной аксиомы о том, что есть женщины для плотского наслаждения и женщины для настоящей любви. Я была убеждена в том, что он меня заслужил, я была женщиной для секса, женщиной для совокупления — шлюхой. Существует ведь два вида женщин, а я из наихудшего класса. Однако он не сказал ничего подобного, а улыбнулся, прежде чем разъяснить мне, что мы не были друзьями.

— Ты разве этого не понимаешь?

Я это прекрасно понимала, но не могла заставить себя сказать это вслух.

— Ты хочешь жить со мной? — настаивал он.

У меня возникло какое-то жуткое желание ответить ему «да», но я сказала: «Нет» и попрощалась, добавив ему, что это навсегда. Агустин мне не поверил, но это было навсегда.

Я решила начать жизнь с чистого листа. Для этого мне следовало научиться контролировать желания собственного тела. У меня было ощущение, что я раздираю себя изнутри — так это было тягостно и болезненно. Я бы хотела вырвать нервы из своего тела, чтобы ничего не чувствовать, я была уверена, что это была та цена, которую требовалось заплатить. Хотя, когда я вернулась домой той страшной ночью, я не почувствовала себя свободнее, независимее, счастливее. Я бросилась на кровать и заплакала, снова прокручивая в памяти то, что произошло. Мне почти удалось убедить себя, что я совершила ошибку, что я порвала не с чуло, а с достойным человеком, и что, может быть, он был бы последним моим возлюбленным. Я уснула с этой мыслью, а в голове продолжала звучать фраза, которую я сама себе сказала: «Здорово. Ты получила, что хотела».

* * *
Я решила не думать о словах. Сантьяго был спокоен, потому что я осталась с ним на ночь. Я не должна была этого делать, но моя лень сыграла в его пользу больше, чем его красота. Ко мне еще не вернулась привычная уверенность в себе, когда он после чудесно проведенной ночи повернулся ко мне спиной, потом снова повернулся лицом и замер. Сантьяго смотрел на меня с нежной улыбкой, был таким красивым и так мне нравился, что я насторожилась. Я подумала: наверняка он что-то скрывает, не может быть, чтобы все так быстро закончилось. Я улыбнулась Сантьяго и поцеловала, желая получить новую порцию удовольствия.

— Что ты делаешь?

Мне показалось, он испугался, когда мои ногти стали нежно царапать его бедра.

— О чем ты думаешь? — спросила я, обхватывая его член ладонью.

— Но что с тобой?

— Ничего… — улыбнулась я. — Кроме того, что я чувствую себя сукой.

— Малена, пожалуйста, не говори так.

Его тон заставил меня остановиться. Я оцепенела, у меня болели шея и глаза. Щеки Сантьяго горели, он покраснел.

— Не говори этого, — произнес он, глядя на меня. — Мне это не нравится.

— Но почему?

Он не хотел отвечать мне, и я добавила:

— Что случилось? Это просто слово, я пошутила.

— Но мы едва познакомились, не…

— Сантьяго, пожалуйста, ведь именно ты решил меня трахнуть.

— Не говори так, черт возьми!

Я села на край кровати и закрыла глаза, у меня не было желания размышлять о своих чувствах. Я много раз говорила себе, что никогда не следует испытывать настоящих чувств.

Никогда в моей жизни ни один мужчина не унижал меня так.

— Это мерзко, — сказала я почти шепотом.

— Очень жаль, Малена, — услышала я шепот за спиной. — Прости меня, я не хотел обижать тебя, но это…

— Что ты хочешь? — произнесла я, не поворачиваясь к нему. — Мне следовало использовать глагол «входить»? Войди в меня, пожалуйста? Это не будет неприлично? Ну а мне — да, мне будет очень стыдно, я никогда не смогла бы сказать что-то подобное.

— Я не… Послушай, есть другие возможности, чтобы сказать об этом. «Я хочу тебя» или… «Я готова», например. Это звучит очень хорошо, я прочитал в одном романе, слышишь? Я думаю, что об этом лучше не говорить.

— Ничего не говорить…

— Да, думаю, так будет лучше.

«Не говорить, — подумала я, — но не говорить — значит не жить, умереть от тошноты». Несмотря на это, мне не было противно, когда он нежно распластывал меня на простынях, когда залезал на меня, ведь много усилий для манипуляций над таким хрупким телом не требовалось. Я млела, когда он вытягивал руку, чтобы погасить свет, когда ждал от меня взаимности, причем делал это, не разжимая губ. В такие моменты меня не тошнило.

— Мы могли бы начать в понедельник? — сказал он мне прежде, чем заснуть, между двумя зевками.

— Что? — ответила я.

— Занятия английским языком.

— Конечно.

* * *
В течение пары месяцев я приходила к нему по понедельникам, средам и пятницам. Тогда мне казалось, что это замечательное времяпровождение. Сантьяго был исключительно усердным, но плохо одаренным, чтобы изучать языки, хотя одновременно тонким человеком, но даже это примирило бы меня с ним, если бы он не вел себя так, как себя вел. Я была готова закрыть дверь и больше сюда не возвращаться. Я уже решилась на это, но ни в первый день, ни на следующий, ни на третий я не ушла. Мне все время казалось, что Сантьяго плохо думает обо мне, но мало-помалу я привыкала к нему, он не сильно приставал ко мне, его лицо всегда выглядело как-то театрально, словно он специально отрабатывал свой угрюмый, неприязненный взгляд человека, у которого ничего не получается, перед зеркалом.

Сантьяго всегда был вежливым, и от этого становилось еще хуже. Он не пытался изменить окружающую реальность, он был оптимистом и старался с радостью воспринимать жизненные невзгоды. У него была очень завышенная самооценка, он не рассматривал вероятность того, что иногда может ошибаться, поэтому я даже не пыталась усомниться в правильности его решений. Его интересы кардинально отличались от моих и были сосредоточены в профессиональных областях, в которых я совершенно не разбиралась. Я всегда старалась ко всему подходить критически, поэтому долгое время с завидной настойчивостью противилась любовному чувству, ведь слишком долго мне казалось, что я вообще уже никогда не смогу испытывать ничего подобного. Я страдала от почти полного отсутствия у Сантьяго чувства юмора, он не обращал внимания на мои саркастические выпады, игнорировал мои убийственные метафоры. Он не любил слова и не играл с ними. Ему нужны были только хлеб и вино, а его простота убеждала меня в том, что я всегда смогу на него положиться. После седьмого урока Сантьяго посчитал возможным меня поцеловать. Он никогда не приглашал меня с ним выпить, не просил подождать его, не использовал никакого другого предлога, чтобы задержать меня. Однажды я уже было взяла сумку и обернулась, чтобы попрощаться, как вдруг он подошел и поцеловал меня. Сантьяго был обнаженным…

Его красота поразила меня так же сильно, как и в первую ночь. Я оценила гибкость его тела, рельеф мускулов, стройность бедер, соблазнительную гладкость кожи. Я трогала, гладила, целовала, кусала, облизывала миллиметр за миллиметром его прекрасное тело, но почему-то оно меня не возбуждало. Постепенно я перестала себя контролировать, стала покорной и кроткой, какой никогда не была, и с большим трудом управляла собой, словно впала в транс.

Ведь я стремилась именно к этому, говорила я себе по дороге домой. Теперь я хотела другого — настоящей любви, чистого чувства, растворяющего в себе желания. Я шла, вспоминая имена прежних поклонников, которых бросила. Мною овладел страх, что я теряю приоритеты в жизни. Передо мной вдруг открылась другая жизнь, не та, которую я знала до сих пор. Это был самый сильный вызов изо всех вызовов, которым я не подчинилась раньше, теперь я поняла, что, возможно, долгое время ошибалась. Что было у меня в прошлом? Враждебная действительность, где я постоянно искала средство, чтобы обезболить мои раны, теперь я должна позволить себе погрузиться в новую реальность с головой, понять, каково это — любить и быть любимой. Я больше не хотела быть несгибаемой женщиной, без тихой надежной гавани и поддержки, которая всякий раз старалась с головой уйти в работу. Я никогда не чувствовала себя такой уставшей, такой подавленной от проделанной работы. Я видела белую простыню, белейшую, гладкую, возможно, все еще теплую, на ней не было ни единого шва, ни одной складочки, она выглядела новой. Мне казалось, что в этом мягком мире из белой ткани не может случиться ничего ужасного, ведь такой лоск не мог быть результатом действия щелока.

Я вышла за Сантьяго замуж, но я никогда не любила его по-настоящему, этого никогда не было. Я любила иначе, больше всего любила саму себя, но при этом я любила себя недостаточно. Я любила отсутствие проблем, этот бесконечный штиль. Наша жизнь текла спокойно, казалось, этому вялому благополучию не будет конца, мы словно шли по накатанной колее, ровно и медленно. Мне казалось, что я еду на велосипеде по очень гладкому асфальту, мои бесчувственные ноги нажимали на педали без усилия, я легко двигалась вперед. Вокруг меня витала удушливая паутина, невидимая, но дурно пахнущая, мои руки лежали на металлическом руле, поэтому я не могла зажать нос. Я наслаждалась этим безветрием, я нуждалась в нем, наверное, поэтому я смешивала его с понятием покоя. Но я не старалась тянуть одеяло на себя, мне не казалось, что я принесла ради него в жертву свое прошлое. Тогда мне было трудно, а теперь в моей жизни более не было ни споров, ни слез, ни страхов. Теперь больше не было пытки телефоном, который слишком часто звонил, а теперь не звонил вовсе, прекратилась пытка ужином, потому что мой муж, в отличие от других мужчин, никогда не смотрел на других женщин, когда был со мной, и пытка думать о возможной потере, потому что я была уверена, что не могу потерять Сантьяго, ведь это никогда не входило в его планы, закончилась пытка обольщением, потому что он был невероятно хорошо воспитан для того, чтобы пытаться воспитывать меня, и пытка дурными инстинктами, потому что рядом с ним я была сама собой. Время шло так быстро, так глупо, как будто ничего не происходило, до того дня, пока без предварительного уведомления он не похитил меня, тогда же он начал говорить о свадьбе. И я согласилась, мы начали смотреть квартиры, мебель, ходить в банки, которые предоставляют ипотечные кредиты. Все ночи, прежде чем уснуть, я спрашивала себя, все ли у меня хорошо, и каждое утро, просыпаясь, я отвечала себе, что да, потому что со мной все было замечательно, я была в покое. Теперь я была уверена, что не совершаю ошибки.

Я превратилась в обыкновенную женщину, как говорится, в кого-то в высшей мере сильного и настоящего. Я решила, что у нас нет денег, чтобы купить дом, и отказалась меняться на шале на окраине города. Я прошла все этажи в одном мадридском доме, поднялась по восьмидесяти метрам ступеней, потом десять метров по коридору, на Диас Порльер, доме, находящемся почти на углу с улицей Листа. Фасад дома был очень хорошо освещен, здесь было центральное отопление, хотя и очень страшный лифт, квартиры отдавались по дешевке — 34 000 песет в месяц в 1983 году, это была настоящая находка, так говорили. Я успокоила хозяина, заключила договор, выбрала строительную артель, договорилась с рабочими, нарисовала для Сантьяго полдюжины планов. Я точно все рассчитала, купила материалы, выбрала всё вплоть до модели ванны и жила нескольких месяцев в безумии цен, чисел, доставок, рекламы, сроков и платежей. Сносила с надменной стойкостью разговоры штукатура, парня из Парлы, который мне очень нравился, так сильно, что я чувствовала себя, словно передо мной был не человек, а сломанный семафор, не пропускающий меня вперед. Когда все работы по дому закончились, я почувствовала себя очень хорошей хозяйкой и была очень довольна и горда собой.

Теперь, когда у меня больше не осталось нерешенных дел, пришло время примерить белое платье, и тут на меня напала ужасная тоска. Две последние недели заставили меня вспомнить худшую из зим моей жизни, так что я опять начала делать глупости. Сначала я позвонила Агустину, а трубку на другом конце провода подняла девушка. Я растерялась, потому что не знала, его ли теперь этот номер. Я даже не была уверена в том, что та женщина, которую я услышала, находится в его доме, ведь прошло три года после того, как мы последний раз с ним виделись. Потом позвонила в Hamburger Rundschau, их старый номер, конечно, не изменился, и дала последнее объявление, потому что Фернандо все еще жил в моем сердце. Временами память о нем колола меня в сердце, как портниха иголками, которыми прямо на мне наметывала шлейф.

Я собиралась проститься с одиночеством. Один раз подруги согласились пойти в японский ресторан, тогда мы очень много выпили. Больше пить они не хотели, так что мне пришлось сесть в машину, а, въезжая на Колон, я повернула и проехала на улицу Гойи, изо всех сил борясь с собой, потому что у меня было ужасное желание отправиться на поиски мужчины, причем любого, который мне понравится, который позовет меня от первой стойки первого бара, большой или маленький, красивый или уродливый — мне было все равно. Важно одно: мужчина, с которым я могла бы поговорить без стеснения. Я очень быстро доехала до улицы Диас Порльер, почти на углу с Листа, удачно припарковалась, открыла дверь ключом в первый раз, потому что до сих пор лишь изредка посещала мой новый дом, в часы работы привратника, и поднялась на лифте на пятый этаж. На этаже пахло свежей краской и лаком, мебель была составлена в кучу, что-то завернуто в целлофан. Все эти старые вещи стояли вплотную к девственно-белой стене, закрытые от солнца двумя старыми дорожными одеялами, словно я сама их заставила смотреть на неменяющийся пейзаж этого домашнего храма — белого, сырого, невероятно чистого.

— Твой муж был очень странным человеком, бабушка, живым и мертвым одновременно, — доверилась я, не глядя ей в лицо. — Я очень горжусь тем, что я твоя внучка.

Пока я разматывала самое маленькое кресло, вспомнила, как в последний раз смотрела на него тем утром, когда вошла бабушка и прервала мои размышления.

— Что ты делаешь здесь, Малена? — спросила она меня.

— Ничего. Просто смотрю на тебя, бабушка.

— Это не я.

— Конечно, это ты. Я всегда видела тебя с завитыми волосами.

Я подумала, что бабушка снова рассердилась, но она не стала ворчать, только еще сильнее обняла.

— Твой отец никогда тебе не рассказывал ничего об этом, правда? — сказала она, наконец, а я покачала головой. — Ну тогда не говори никому о том, что знаешь, не рассказывай никому, даже твоей сестре. Запомнила? — бабушка сделала паузу и посмотрела на меня. — Это не очень важно, особенно теперь, это очень старая история, но в любом случае…

Тут я решилась попросить у бабушки эту картину. Я сказала ей, что мне бы хотелось иметь эту картину, и она мне ее подарила. Когда папа пошел нас искать, бабушка сказала ему в присутствии меня и Рейны, что если она умрет раньше, чем я покину дом, то она бы хотела, чтобы он сохранил эту картину для меня, и чтобы передал ее мне, когда у меня появятся собственные стены, где я смогу ее повесить. Потом, прощаясь, бабушка сделала кое-что более важное: с редким проворством она протянула руку и сжала мою ладонь. В другой ее руке был маленький ящичек из серого картона, вроде футляра для драгоценностей, который она мне протянула. Я не хотела открывать подарок, пока не останусь одна. Внутри оказалось два земляных ореха в скорлупе — наиболее старые и ценные из сокровищ.

Я пошла в гостиную и села напротив портретов своих предков. Родриго смотрел на меня с шутливой улыбкой под черными усами, густыми, кокетливо смазанными и подкрученными. Он мне всегда казался очень счастливым типом, довольным своими украшениями, дорогим костюмом и элегантностью; эта завитая прядь, уложенная с огромной заботой, такие белые зубы, губы цвета свежего мяса… Той ночью я увидела что-то новое в лице, которое так хорошо знала, что неуловимо новое было спрятано за его широкой улыбкой, которая неожиданно показалась мне злобной гримасой. Без усилий я воскресила в голове голос дедушки, эхо которого, повторялось словами: «Ты из моих, Малена, из моих, из крови Родриго». Потом ему на смену пришло беспокойное кудахтанье Мерседес, тоже звучавшее эхом: «Это плохая кровь, и очень важно то, что она ее наследовала. Она не может бороться против дурной крови». Бабушка смогла разбудить в моей памяти и объединить все эти разрозненные фразы. Голос бабушки, разбитый голос курильщицы с эмфиземой, гремел в моих ушах, сжигая мое горло, разрывая мои внутренности, вызывая, мучительные боли в кишках. Ее слова казались мне самыми глубокими, они застигли меня врасплох: «Ни сожаления, ни стыда». «Ты одинокая», — сказала я сама себе, я кричала на себя, почти в бешенстве. «Нет ни стыда, ни совести…» «Это мужчина должен стать мужчиной твоей жизни», но, когда я сказала себе это, мне сильнее всего захотелось заплакать.

Три дня спустя я с любопытством наблюдала за своей собственной свадьбой. Из всех приглашенных по-настоящему меня волновала только Рейна, она была единственной, чье мнение меня интересовало.

* * *
Когда я вышла замуж за Сантьяго, уже знала, что он не ест блюда из требухи, хотя и родился в Мадриде. Потом мало-помалу я обнаружила, что еще он не ест устриц, съедобных ракушек, морских ежей, улиток, осьминогов и ничего жареного. Также он никогда не пробовал копченое мясо, уши поросят, хвост вола, перепелов, уток, куропаток, зайцев, фазанов, кабанов, косуль и ланей и прочую дичь. Поначалу я не знала ничего — как для него готовить, где и у кого покупать, какими руками дотрагиваться — чистыми или грязными. По каким-то собственным соображениям Сантьяго не употреблял продукты из мяса, приготовленные в домашних условиях. Поэтому он не ел кровяные колбасы и иберийскую ветчину, которую посылала моей матери сестра Марсиано из Альмансильи, ничего, что могла бы забраковать санитарная инспекция. Я не осмеливалась готовить мужу блюда со свежей зеленью, никакой спаржи, сахарной или обычной свеклы и, конечно, никаких грибов, единственное исключение — шампиньоны (так как их можно было хорошо промыть). Он с невротической скрупулезностью осматривал листья капусты и салата и промывал каждый лист под струей холодной воды, отряхивал, счищая кажущуюся грязь цилиндрической щеткой, которой я пользовалась для чистки ваз.

Сантьяго ненавидел перцы, включая самые нежные, но ел горчицу, лук и чеснок и мог съесть целиком испанский перец, не самый большой, конечно. Он не разрешал хранить майонез в холодильнике и несколько часов даже в герметичной посуде, потому что единственный способ предупредить сальмонеллез, с его точки зрения, — немедленное уничтожение соуса. Когда все было готово, муж просил меня принести ему сковороду, кастрюлю, противень или другую металлическую посудину и сам накладывал приготовленное блюдо, но делал это так неаккуратно, что вилка или конец шумовки начинали царапать антипригарную поверхность. Он царапал ее, и мне потом приходилось выкидывать сковороду, потому что в противном случае никто не мог гарантировать, что еда не пропиталась канцерогенными веществами, ведь теперь олово могло вытекать без проблем наружу из этих царапин. Сантьяго пил только минеральную воду, потому что не выносил привкуса хлора в воде из-под крана, и покупал новую зубную щетку каждый месяц. Когда он был готов приступить к десерту, то сначала звонил по телефону, затем возвращался к столу, брал миску для апельсинового сока и выжимал туда три апельсина. Мой муж неукоснительно выполнял этот ритуал: он был в настоящей зависимости от витаминов. Но его контроль этим не ограничивался. Сантьяго проверял меня и все, что я делала по дому. Его контроль распространялся во всех направлениях, думаю, что в глубине души он стремился контролировать весь этот необъятный мир.

В первый день, когда я проснулась в своем новом доме и вошла на кухню с намерением разложить по местам сковороды и кастрюли, то нашла оставленную для меня записку на дверце холодильника. Я узнала почерк моего мужа — прописные буквы обычного размера, написанные с пробелами, которые появлялись, когда он хотел подчеркнуть важность какого-либо дела. Из этой записки выходило, что указания следовало исполнить с особой точностью и уважением, ведь мне нужно было заслужить его доверие! Сантьяго приписал внизу, что я не должна нарушить ни одно из его условий. Дочитав до конца, я рассмеялась открыто и весело, потому что теперь почувствовала собственную значимость для него, я знала, что он будет мне благодарен. Правда, когда я пошла в магазин, мне пришлось приложить немало усилий, чтобы найти то, что ему нужно, ведь с большинством продуктов у него были натянутые отношения.

— Что это, сало?

Мясник кивнул с улыбкой.

— Мне это не нравится.

— Как это нет, женщина? Сюда привозят только самые лучшие филейные куски!

— Конечно, только с жилами.

— Какими жилами? То, что наверху, это сало. А что до другого, да, кости, но без них мясо не будет иметь ни вкуса, ни запаха. Сделай мне одолжение, возьми. Вы сможете съесть это, я гарантирую.

— Нет! — воскликнула я, думая о том, что следует сказать на самом деле. — Мой муж это не ест, серьезно. Дай мне лучше филе из бедра.

— Из бедра? Но это мясо будет очень жестким, а стоит почти так же. Бедро очень хорошо для паштета, туда оно хорошо подходит. Я не говорю, что нет, но то, что я тебе только что показывал, подходит намного лучше. Давай, бери, не стоит даже сравнивать.

Сеньоры, которые стояли за мной в очереди, смотрели на меня как на круглую дуру, и рано или поздно одна из них, как правило, более старшая, вступала в разговор сострадательным тоном.

— Не бери этого, дочка, он дело говорит. Оно чистое, это верно, да, и на вид красивое, но вовсе не предназначено для того, чтобы это есть.

«Если бы мой муж его не ел…» — хотела было ответить я. Конечно, я была очень раздражена, когда мне приходилось просить у лавочника самую безопасную ветчину. А он не понимал меня и повторял: «Вы не желаете кусок свинины… Но как это вообще возможно?! Почему вы вообще так говорите?!» Потом мнепришлось поспорить и с торговкой птицей о пресловутых гормонах, которыми накачивают куриц. «Зачем вы кладете мне эту дрянь?!» Я поругалась с продавцом из рыбного отдела, потому что он положил мне в пакет что-то не то, у большой розовой креветки была темная голова. «В них есть красители?» Красители были под запретом, потому что все, что накачивают ими, только кажется свежим… «Мне нужна твердая корка!» Я поругалась с булочницей, потому что она пыталась продать мне домашние бутерброды с медом, который ей привозил каждый неделю пасечник из деревни на Гвадалахаре. «Они очень вкусные, правда, тают во рту. Это лучшее, что есть в моем магазине», — уговаривала меня продавщица, а я накладывала в сумку квадратные бисквитные пирожные, абсолютно безвкусные, но приготовленные без капли животного жира.

Сантьяго многое не ел, и эта его гастрономическая особенность входила в комплект экстравагантных ограничений, включая и вполне терпимые. Многое изменилось в распорядке нашего дня. Примерно через шесть месяцев после свадьбы я смирилась с тем, что нужно делать два сорта покупок, готовить два обеда, и два ужина, и два завтрака. Но моя жизнь мало-помалу приходила в нормальное русло, спокойное с виду, а на поверку достаточно проблемное, я постоянно была на взводе, напряжение росло, и я была уверена, что недалек тот день, когда я решу взбунтоваться и разрушить нашу семью. Мне стоило огромных усилий признать тот факт, что Сантьяго не влюблен в меня, и еще больших — чтобы понять, что, несмотря на это, он зависит от меня в стольких вещах, и так же сильно, как маленький ребенок, и что ему, такому беспомощному, такому ранимому, привыкшему сочувствовать лишь себе самому, даже в голову никогда не приходит, что я тоже нуждаюсь в ласке. Он никогда не был ласков со мной, как были ласковы более суровые и жесткие с виду мужчины, ему это было абсолютно не свойственно. Он не пытался сделать вид, что ему нравится моя одежда, волосы, украшения. «Ты есть ты, ты существуешь, независимо от этих вещей», — говорил мне иногда Сантьяго, а я все равно чувствовала себя неуютно и подавленно, потому что он никогда не заигрывал со мной, не шлепал меня по попе. Сантьяго никогда не говорил мне, что я красивая, не смотрел на меня с вожделением, даже изредка, когда торопливо раздевал меня, или когда я выходила из ванной, или когда была безупречно одета, причесана и накрашена. «Ты выглядишь хорошо, даже слишком», — оставалось ему сказать. Всегда я казалась Сантьяго «даже слишком», и так почти во всем.

Однажды солнечным весенним вечером мы отправились за покупками, а когда выходили из магазина с пакетами наперевес, небо за пару минут потемнело и началась сильная гроза, одна из тех, что быстро заканчиваются, но успевают промочить до нитки. Мы вошли в дом в мокрой одежде с отвратительным ощущением, будто вымазаны ржавчиной с головы до ног, и тут я попросила Сантьяго, чтобы он меня помыл. Раньше Агустин иногда мыл меня, и мне нравилось, когда он это делал, но Сантьяго лишь посмотрел на меня ошеломленно и спросил: «Зачем?» Больше я его ни о чем не просила. Меня не надо было просить, я делала все и в принципе делала хорошо, но муж словно не замечал моих стараний. Он по привычке никогда меня не благодарил, а когда что-то не клеилось (ведь и у меня бывали трудные дни, ученики часто выматывали, так что я оставляла до следующего дня поход в банк или на рынок), мой Сантьяго реагировал так, словно совсем не понимал, что произошло. Постепенно у меня не осталось никакого желания заниматься делами, обустраивать дом, обставлять его, украшать, учиться готовить и начинать зарабатывать деньги уроками английского языка три дня в неделю, быть действительно сильной мне не удавалось.

Скоро у меня возникло ощущение, что я несправедлива к мужу, потому что в действительности Сантьяго не делал ничего, почти ничего, что было бы действительно достойно упрека, и, без оглядки на его раздражающие мании, у него и не было всех теоретических и практических недостатков плохих мужей. Он действительно очень много работал, гораздо больше, чем было условлено по его рабочему договору. Я думаю, только поэтому у нас получилось прожить вместе столько времени. Он не пил, не играл, не употреблял наркотики, не транжирил деньги, не гнул меня в бараний рог, никогда не использовал в отношении меня никакой силы, никогда не протестовал, когда я ему сообщала, что тот или иной вечер у меня занят, временами подряд два вечера, без него; он не судил моих друзей, хотя я знала точно, что они ему не нравятся, он не пытался ввести меня в круг своих друзей; у него не было матери, а его старшие сестры были поистине волшебницами, они обходились со мной гораздо лучше, чем я с ними, может быть, потому что я стала для Сантьяго такой же, как они, старшей сестрой, только более близкой. Он не мог жить без меня, я в этом уверена. Когда Сантьяго приходил домой, почти всегда темной ночью, он снимал галстук, располагался в кресле и рассказывал мне в подробностях, как провел день на работе, какие решения принял или собирался принять, где, с кем, что ел, как себя чувствовал, какое вино выбрал, когда, в какой именно момент дня наткнулся на витрину, где были перчатки, которые ему подходили, сколько времени он сомневался, как в конце концов вошел и купил их. Я слушала его и почти ничего не рассказывала про себя, потому что только в редких случаях мне казалось, что произошедшие в течение дня события настолько важны, что о них стоило рассказывать. Моя работа нравилась мне постольку, поскольку ничуть не обременяла. Она находилась близко от дома, и никаких сюрпризов не случалось. Я занимала утром очередь и получала группу праздных домохозяек, которые только и думали, что о носках, они уже совсем забыли, когда брали книгу с текстами в последний раз. Но моя мать никогда не верила в то, что моя работа настолько неинтересная, поэтому на протяжении нескольких лет мне приходилось придумывать для нее смешные истории, якобы случившиеся на работе, я рассказывала ей их по вечерам. Потом после пяти дней спокойного одиночества и двух часов болтовни с матерью наступал конец недели.

Классическая суббота того времени выглядела так: Сантьяго усаживался перед телевизором, включал видеомагнитофон, вооружившись тремя пластиковыми коробками со шпионскими фильмами. Я постоянно спрашивала себя, хотела бы я иметь мужа, похожего на дедушку Педро, с его страстью к походам налево, то есть если бы мне пришлось делить моего мужа с какой-нибудь Теофилой. В конце концов я пришла к выводу, что предпочла бы жизнь Теофилы участи моей бабушки, если бы Сантьяго смотрел на меня с невинной улыбкой, умоляя, чтобы я сосредоточилась на фильме. А вместо этого муж говорил мне: «Если тебе нечем больше заняться…» — и тут я не только чувствовала себя несчастной, но и начинала стыдиться самой себя и пыталась навсегда изгнать эту жестокую и абсурдную фантазию. Я внушала себе, что должна стать достаточно взрослой, для того чтобы понять, не отказываясь любить его, что мой дедушка не был хорошим мужем ни для кого, но временами мне все казалось иначе.

Когда это случилось, Сантьяго не понял, что мое терпение на исходе. Мне, конечно, самой следовало поговорить с ним, почувствовать ситуацию. Я уверена в том, что он даже не мог предположить, что эта деталь обладает такой важностью для меня. За почти два года брака и время ухаживаний ничего подобного не случалось, потому что Сантьяго старался принимать решения за нас обоих. Я ни о чем долго не волновалась, все дни казались мне похожими один на другой. Я знала, что ему во мне многое непонятно, и он часто указывал мне на это, говоря: «Все это так же мое, как и твое». Он часто использовал это рассуждение, ему оно казалось таким же правильным, как на публике заявить, что он очень сильно хочет меня трахнуть, это было так же очевидно, как и то, что я должна была говорить правду моим врачам, это было естественно, а значит, правильно.

Мы были дома, мы ужинали в первый раз с двумя друзьями Сантьяго, такими же экономистами, в их голове ничего интересного не содержалось, и с их женами — одна на шесть лет старше меня, другая только на три года. Они обе работали на предприятиях — одна юрисконсультом, другая — аудитором, и обе одинаково мне неинтересны.

По какому-то странному правилу мы расселись по половому признаку, Сантьяго сидел на почетном месте, во главе стола, по обеим сторонам от него были оба парня, а я сидела на противоположной стороне; по обеим сторонам от меня сидели их женщины, с которыми, по общему мнению, у меня должно было быть больше интересных тем для разговора. Они вели разговор о средстве от ожирения, обменивались информацией о том, сколько раз в неделю они взвешиваются, как ведут учет результатов, чтобы наблюдать динамику изменений. Потом они спросили меня, контролирую ли я свой вес. «Не контролирую», — ответила я. Я старалась казаться гостеприимной хозяйкой, но не могла говорить о том, что меня не волновало. «Я хочу сказать, что не вникаю в это, я не толстею, не худею, я ем, все, что хочу. Я никогда не думала об этом». Потом я сказала, что не знаю, зачем вообще говорить обо всей этой ерунде. «Но разве так можно?» — запротестовала та, которая сидела справа от меня, и тут я ей выдала все, что думаю о них, и тогда все, даже мужчины, посмотрели на меня как на сумасшедшую. Мне было бы интереснее поговорить о законе Бойера, но мои собеседницы встали из-за стола. Потом я успокоилась и была невозмутима весь остаток ночи, лишь мучилась вопросом, почему Сантьяго смотрел на меня такими ошалелыми глазами. Когда мы остались одни, он спросил меня, что я выиграла этим скандалом с его друзьями, а я его не поняла. Конечно, он нашел способ заставить меня поговорить об этом, он спросил, всегда ли я так разговариваю с чужими людьми, потому что это настоящее свинство, действительно ли я так думаю о людях, как говорила на этом ужине. Я ответила утвердительно. «Но это не имеет для меня значения, — сказала я в конце концов, — я уверена, что не виновата ни в чем, тем более что мужчин не волнуют наши разговоры». «Твой кузен не обратил бы на это внимания, верно?» — намекнул Сантьяго мне с долей иронии. «Конечно, — ответила я, — моего кузена это не напрягало». «А я, значит, веду себя, как свинья», — заключил Сантьяго. Я подумала, что не слишком подхожу ему. Стандартно мыслящим мужчинам нужны такие же женщины, но не винил меня. Мы больше не говорили об этом.

С этих пор я поняла, что не нравилось Сантьяго, но в тот раз я не была виновата, потому что не знала, по каким правилам он живет, хотя я никакие правила не признаю. Я до сих пор помню его лицо в тот момент: раздувшиеся ноздри, сжатые губы, морщины, сложившиеся в смешную гримасу, выпученные от тошноты и страха глаза. Я бы плюнула ему в лицо, но у меня даже не было времени, чтобы собрать побольше слюны во рту. Он повернулся, чтобы войти в меня, протянул руку до столика, дотянулся пальцами до ящичка с носовыми платками, вытащил по меньшей мере дюжину, которую сжал предварительно ладонью своей левой руки, и этой самой рукой помог себе снова выйти из меня. Потом почти прыжком он вскочил с кровати и побежал в ванную, пока я продолжала лежать, опрокинутая навзничь, и глядела на него.

— Да, — сказала я громко, хотя он не мог слышать меня, — беги в ванную, кусок дерьма.

Тут я поняла, что мои прежние страхи перестали меня мучить, у них истек срок годности, как это случается с йогуртом, давно стоящим в холодильнике, или забытой где-нибудь таблеткой. Тогда же я вознамерилась представить себе, как пришла сюда, какие странные и волнующие обстоятельства привели меня к этой кровати, я реконструировала свои чувства без усилия и не ощутила никакого волнения. В двадцать шесть с половиной лет я не могла предвидеть будущее, которое было похоже на огромный и заманчивый пакет, который можно открыть однажды, когда бы я утомилась, когда у меня было бы желание, когда у меня все было бы хорошо. Мое будущее началось, не спросив у меня разрешения, как в любом из шпионских фильмов, в которых невозможно понять интригу, если смотришь фильм не с начала. Время не остановилось, и все же, как мне казалось, оно не двигалось. Это открытие не отняло у меня силы, но погрузило в новый страх, победивший все прежние. С этой минуты я не думала о том, какой тип мужчин мне подходил, я думала о будущем.

* * *
— Ты мне ничего не скажешь?

Рейна повернулась пару раз на каблуках, прежде чем одарить меня сияющей улыбкой.

— Нет, — ответила я. — Хочешь кофе?

— Да, спасибо… — тихо пробормотала она, разочарованная моим ответом.

Я, как правило, не пила кофе в это время суток — была половина второго дня, — но неожиданно для себя самой решила, что было бы неплохо побыть наедине с сестрой. Мне хотелось успокоить ее и приободрить. Я была очень рассержена на Рейну, но собрала все силы, чтобы не показывать это. Я всегда злилась, когда она нежданно появлялась передо мной, вот и сегодня она радостно кинулась ко мне со словами: «Малена, дорогая, я здесь!» Я как раз открывала дверь и даже не обратила внимания, что около моего дома кто-то стоит. Я не придала значения тому, что слева от меня, у стены, стоит женщина и ждет кого-то, мне было все равно. Сестра вела себя так, словно мы расстались всего каких-нибудь пару дней назад. И мне это было весьма неприятно.

Стоял конец апреля. Мы уже совсем забыли то радостное чувство, которое испытывали каждый раз под Новый год. Дни теперь казались какими-то черными, дела — мрачными, и в довершение ко всему отец решил уйти из семьи. Ему исполнилось сорок восемь лет, двадцать семь из которых он прожил в браке с нашей матерью. Итак, третьего января он оставил мою мать и ушел к вечной невесте двух братьев, к той, кому не удалось стать известной поп-вокалисткой, к Кити Балу, которая в тридцать семь лет наконец стала похожа хотя бы внешне на уважаемого адвоката.

Их отношения длились два года, и все это время она жутко страдала — настолько чувственной была их любовь. Для моей матери это стало ужасным ударом. Она очень переживала, три дня ни с кем не разговаривала, даже мне не звонила. Думаю, мама ждала, что отец вернется, ведь бывали дни, когда он уходил, но потом всегда возвращался через пару-тройку дней. Он ходил подавленный и молчаливый, с синими кругами под глазами. Конечно, отец был виноват, но он старался быть честным, хотя мог бы остаться и утешать жену. Но в этот раз он не вернулся, потому что сделал окончательный выбор.

Я не отважилась сказать об этом матери, не осмелилась сказать ей, что, возможно, отец чувствовал, что это его последняя любовь, и без нее он не сможет существовать. Мама так на меня посмотрела, что мне показалось, она читает мои мысли.

— А я? Что мне теперь делать? Куда мне идти в пятьдесят лет? Кому я нужна?

Я знала, что ей исполнилось пятьдесят два года, и что теперь она уже никуда не пойдет.

— Это гадко, — ответила я. — Тошнотворно. Это неправильно.

— Да, неправильно, — подтвердила она. — Но это моя судьба, а также и твоя в будущем, это судьбы всех женщин.

Это был весьма четкий ответ, данный женщиной, не готовой покориться своей судьбе. За рыданиями мамы я еще раз услышала слова моей бабушки. Это был единственный раз, когда она решилась доверить мне тайну, которая принадлежала не только ей одной. Первый и последний раз, когда мы говорили о моем отце, и поэтому мне было неловко, я чувствовала стыд за ее обиду.

— Хайме помог мне увидеть Бога.

Она много раз повторяла эту фразу, всегда одни и те же слова, в том же порядке, тот же сладкий голос и тонкая улыбка.

— В первый раз я не смогла полностью осознать то, что произошло, и пригласила двух подруг, чтобы вместе пообедать и развлечься. Я чувствовала, что должна была сказать ему об этом, мне хотелось повторять это постоянно, писать на стенах, говорить без остановки, чтобы весь мир узнал, что я нашла свой путь. А потом я решила оставить эту затею, я просто повторяла про себя, что вчера я соединилась с мужчиной и увидела Бога…

Наконец бабушка успокоилась и попыталась продолжить, но не смогла. Дыхание у нее перехватило, а голос срывался, как пламя свечи перед тем, как погаснуть. Мне было не важно, что она еще скажет, я и так обо всем знала.

— Но Хайме не вернулся, — сказала она наконец. — Он не мог вернуться, конечно, потому что был мертв. Мне было тридцать лет, тридцать один, тридцать два… Он был мертв. Тридцать пять лет протянулись для меня как век.

Солита не противилась желанию быть с мужчиной, да ей и не хотелось сопротивляться. Однажды в погожий майский полдень 1941 года по дороге в школу она почувствовала, что жакет явно лишний, и сняла его, позабыв о важности этой вещи. Солнце грело обнаженные руки девушки, теплый ветерок нежно обдувал ноги, проникая под плотный панцирь ее толстых черных чулок. Солита дрожала от страха и улыбалась, боясь своих желаний и того, что о ней могут подумать люди. Она долго была одна и ни о ком не думала, а теперь в ней опять проснулись желания. Солите было хорошо в своем молодом теле, но, может, причиной этому была весна…

— Если бы я только могла увидеть его тело, похоронить в тихом месте, убрать могилу и посадить цветы — все стало бы иначе. Все бы изменилось. Понимаешь? Для человека так важно прийти на могилу, чтобы поплакать. Каждый раз, когда я читала его имя на каком-нибудь листке или записке, заложенной в книге, или карточке, каждый раз, когда находила нечто такое, чувствовала, будто кто-то хватает меня и тянет изо всех сил вниз, целиком сдирая с меня кожу, с корнем вырывает гортань, разрывает мое тело на части. Мне стало бы намного легче, если бы я смогла найти Хайме и похоронить, тогда я попросила бы выгравировать на самом твердом камне его имя…

Весна закончилась, наступило жаркое лето. Город лежал в руинах, все стали бедняками, единственной роскошью была тень и холодная вода, капающая из какого-нибудь крана. Тогда моему отцу было два года, он плохо говорил, вел себя плохо, но был прелестным ребенком. Его братья жестоко над ним подшучивали: спрашивали, не хочет ли он банан, пирожное или шоколад, на что он отвечал, что хочет, хотя никогда не пробовал ничего из всего этого. Хайме не был мягким и заласканным неженкой, он был рано повзрослевшим мальчиком, который отгородился от других людей прежде, чем ему исполнилось шесть лет. Он всегда отвечал одно и то же: «Богачом», когда кто-либо спрашивал его, кем он хотел бы быть, когда вырастет. В то время профессор Маркес сошлась с мужчиной, тоже вдовцом, но сразу же поняла, что Бог повернулся к ней спиной, как всегда.

— Твой отец всегда сильно влиял на мои решения. Может быть, потому что его звали так же, как твоего деда. Имя деда продолжало существовать в мире, поэтому случилось кое-что невероятное. Вначале все было так же, как у всех, но потом он начал получать письма, а ведь маленькие дети не получают писем… Я стала вынимать из ящика эти письма. Однажды он вернулся раньше и, увидев это, не забрал письма, адресованные ему, из моих рук, но сказал, чтобы я прекратила это делать, что мне должно быть стыдно…

— Он никогда не простил меня, даже не пытался понять. С другими было иначе, потому что они были старше и, следовательно, более ответственны или менее злопамятны. Они лучше понимали положение вещей… Мы жили очень плохо, когда Хайме был совсем маленьким, тогда он только и умел, что есть и спать, зато старшим повезло больше, они знали своего отца…

Воспоминание о том вдовце заставило бабушку горько усмехнуться. Она не считала себя неверной, вероломной обманщицей. Она чувствовала себя пустой и навсегда приговоренной к одиночеству. Они больше не говорили друг с другом. Годом позже другой мужчина попытался стать для нее родным. Он был таксистом и жил в Лавапьес, его родным языком был уличный жаргон, который был и ей родным до того, как она вышла замуж; он развлекал ее и сумел обольстить. Он не торопился. Он был женат. Его звали Маурисио.

— Он был очень… приятный.

Как ванильное мороженое или развлекательный фильм, или любовный роман, который хорошо заканчивается, приятный, как вальс Штрауса, таким был Маурисио, и таким было все, что исходило от него. Она боялась, что любовь, которая случилась однажды, придет к ней снова, она боялась и желала ее одновременно. Но она никогда об этом не говорила, не могла найти нужные слова, в ее голове вертелись синонимы к слову «приятный» — от слова «симпатичный» до слова «очаровательный».

— Поэтому я не могла выйти замуж ни за кого из них. Понимаешь? Но твой отец говорил мне об этом все время, он даже повышал голос, с полным нравом считал, что может требовать от меня: «Выходи замуж, мама», — говорил он мне, — «почему ты не выходишь замуж? Выходи замуж или прекрати все это». Но он должен был понять, что я никогда бы их не полюбила, я не любила, да и не могла это сделать, ведь почти все они тогда были женаты.

Бабушка не могла догадаться, что мотивы поведения ее сына кроются во многих вещах — от классической сыновней ревности до мучительного желания иметь отца, быть не хуже других. Отец оставался для него неизвестным, он знал о нем только по ее рассказам, больше похожим на анекдоты. Бабушке всегда казалось, что она не смогла стать ему хорошей матерью.

— Меня не волновало, что Хайме должен был обо мне думать. Я продолжала хранить верность его отцу, это было все годы, так будет всегда. Однажды, когда он уже стал старше, мы говорили об этом, у меня возникло ощущение, что он хотел поверить мне, но ничего не понял, не смог понять, потому что с ним никогда не случалось ничего подобного. «Эти вещи понятны только женщинам, мама, не нужно влюбляться, это приводит к сумасшествию», — сказал он мне. И я ответила, что это неправда, потому что и Хайме меня так же сильно любил, я знаю, с ним происходило то же самое, что и со мной. Но твоему отцу все это было непонятно. И поэтому мне жаль его.


Я была готова пожалеть отца, когда наконец он отважился позвонить, почти через пятнадцать дней после своего ухода. Он позвонил, чтобы пригласить меня пообедать в каком-то ресторане, приличном и дорогом, там он спасался бегством, когда хотел вернуть себе уверенность. Никто не понял, почему я приняла приглашение на этот обед. Матери это показалось провокацией коллаборациониста, сестра назвала меня изменницей в более радикальных выражениях, и даже Сантьяго спросил, почему я согласилась. Это мой отец, отвечала я всем, но у меня было ощущение, что никто этого не понимал.

— Мама очень беспокоится, — сказала я, прежде чем сесть за стол. Я теперь представляла себе, что чувствовала бабушка, когда от нее ушел дед. А теперь то же самое переживала моя мать, раньше ей не приходилось проходить через такое унижение, прежде она всегда была такой легкомысленной, что казалось, просто плывет по жизни. — Тебе следовало сделать это раньше, так было бы лучше, а теперь… Она чувствует себя бесполезной, старой вещью. Я думаю, что именно это заставляет ее сильно страдать, а вовсе не сам факт того, что ты ее бросил. Она чувствует себя преданной.

— Да, — отец перевел взгляд на свои ногти, прежде чем скривить губы, пытаясь улыбнуться, — но я не виноват.

— Возможно, нет, — я должна была сдержать себя, чтобы не закричать, потому что его улыбка выбила меня из колеи, — но ты мог бы признаться в этом.

— Хорошо, — он посмотрел на меня, — это большое предательство, огромное, гигантское, но я не виноват, и ни тебе, ни твоей матери не следует так считать. Я тоже старею, Малена, я тоже. И я не хотел влюбляться в другую женщину, никогда ее не искал, в этом ты можешь быть уверена. Я знаю, что кажусь подлецом, когда это говорю. Объективно я был раньше лучше, живя с женщиной, которая все делала ради меня, которая никогда меня не покинула бы, которая мне сочувствовала, я…

— Ты подлец, папа.

— Так и есть, дома было лучше для меня, намного лучше, не сомневайся. Теперь все иначе… Кити намного моложе меня. Я в ней не уверен, понимаешь? Я никогда ни в чем не уверен. Я умираю от ревности, я боюсь, что не смогу… Однажды я не смогу подняться, а она будет всегда на одиннадцать лет моложе меня, почти на двенадцать. Боюсь, однажды я превращусь в жаркое, которое смотрит телевизор. Я больше не могу спокойно спать, я чувствую себя старым, изношенным… Знаю, она меня бросит, как я бросил твою мать. Я сам так же рискую.

— Люди всегда рискуют, — пробормотала я. Я умирала от зависти.

Когда он говорил, я чувствовала дурной запах у него изо рта, но мы тем не менее продолжали болтать за обедом. Я была на стороне матери, потому что она нуждалась во мне, а отец — нет. Я сказала ему об этом, еще сказала, что всегда, несмотря на произошедшее, он сможет встречаться со мной, а он ответил мне, что он об этом знал, что он об этом всегда знал.

После кафе я пошла искать маму, и мы отправились в кино и ели тартинки со сливками. Вместе мы провели много часов, строя планы на будущее. Я пыталась помочь ей собраться с силами, поднять настроение. Эта женщина, которая никогда ничего не делала, которая никогда никуда не ходила, которая проводила все дни моего детства, не зная, чем заняться, и просиживала днями в кресле в гостиной перед телевизором, теперь не могла сидеть дома. Она брала телефон и звонила мне.

— Что мы будем делать сегодня?

Мы пересмотрели огромное количество фильмов, все театральные постановки, все выставки в городе. Мы участвовали во всех местных демонстрациях, когда своевременно о них узнавали. Мы интересовались всем: пылесосами, чистящими под паром, какими-то горшками, чтобы готовить без жира, революционными печами, северным гагачьим пухом, швейными машинами без игл, японской косметикой. Мы использовали все скидки января, обошли все распродажи февраля, мы побывали во всех больших магазинах, гипермаркетах, торговых центрах и по цепочке обошли магазины квартала, которые объявляли о себе по радио. Я предложила матери записаться на курсы керамики, декорирования, икебаны, садоводства, макраме, йоги, кулинарии, психологии, макияжа, переплетного дела, каллиграфии, рисования, музыки, гадания на таро, папье-маше, короче, всего, что хоть как-то могло ее отвлечь. Мы вместе осмотрели две дюжины гимназий, я советовала пойти учиться, начать свое дело, переехать, написать книгу, заняться всем тем, о чем она прежде мечтала. Мы прошли все мадридские академии для взрослых, и хотя первый визит, казалось, заинтересовывал ее в выбранном деле, всегда находилось что-то, что потом отталкивало. Со мной же не происходило ничего необычного, мама приходила ко мне поесть. Меня это угнетало, она начала действовать мне на нервы. Все дело было в том, что мою мать ничего не интересовало, и она говорила только на две темы: об инфаркте, который гипотетически мог произойти с отцом, пока он ведет распутную жизнь с этой чертовой шлюхой, которая ему в дочери годится, и о Рейне с ее тайнами.

Вторая тема раздражала меня даже сильнее, потому что я очень мало знала о Рейне с тех пор, как она вернулась из Парижа, почти через полтора года после отъезда с Хименой. Мне Рейна дала понять, что эксперимент — а она, по ее словам, экспериментировала — не дал положительных результатов, впрочем, меня не посвящали в детали. Рейна не рассказывала, как жила все это время, а я сильно не настаивала, хотя иногда вопросы срывались у меня с языка, потому что ее манера двигаться и говорить, а также те вещи, о которых она рассказывала, выдавали явное влияние Химены. Казалось, сестра поддерживает с ней невидимую связь. После ее возвращения мы продолжали жить в одной квартире, пока я не вышла замуж, и компания Сантьяго стала нравиться мне гораздо больше.

А Рейна, несмотря ни на что, казалось, искренне веселилась. С тех пор как я вышла замуж, она часто навещала нас, находя повод для каждого такого визита, и всякий раз изобретала предлог для разговора с Сантьяго. Рейна энергично помогала мне обставлять квартиру и подарила сотни мелочей как необходимых, так и совершенно ненужных — специальную скатерть для сервировки спагетти; яйцерезку; приспособление для того, чтобы отделять белки от желтков; диск из толстого стекла, который ставится на дно кастрюли, чтобы молоко не переливалось через край при кипении; сетку для варки гороха и другие мелочи, на которые только она могла обратить внимание. Через какое-то время сестра снова исчезла из моей жизни, а потом я увидела ее в то воскресенье, когда шла домой обедать с родителями. Четыре или пять месяцев спустя она возникла на пороге моего дома с фикусом в руках — и все повторилось сначала. Рейна приходила и уходила, иногда она уезжала из Мадрида, но теперь, особенно теперь, когда у меня больше не было секретов, а моя жизнь стала похожа на жизнь любой порядочной женщины, у Рейны, наоборот, появились тайны.

Потом выяснилось, что она, любимая мамина дочь, пошла по стопам нашего отца. Мне это даже не приходило в голову, пока однажды ночью, провожая маму домой, я не увидела как Рейна, собирает чемоданы.

— Куда ты собралась?

— В Альпухаррас. Хочу провести несколько дней в доме друга.

— Сейчас? Будет же очень холодно.

— Да, но в доме есть отопление, и это… Мне очень хочется поехать, я совсем не знакома с теми местами.

Тут, пока я подбирала слова, чтобы сказать, что, возможно, следовало бы подождать некоторое время, сестра смотрела на меня, театрально улыбаясь, и очень громко спросила:

— Говорить тебе или нет?

— О чем? — она заставляла меня спросить.

— Знаешь ли ты, куда я еду на пару дней? — я покачала головой, но ей было важно услышать мой ответ.

— Нет, Рейна, не знаю.

— Недавно я была на свадьбе, — по выражению ее лица я заключила, что новость должна стать настоящей бомбой, но только не могла определить, в каком направлении движется ее мысль. — Это была чистая случайность, потому что, само собой разумеется, я не была приглашена, но осталась там с одним приятелем, чтобы поесть, понимаешь? Он сказал мне, что ему нужно пойти туда, и попросил сопровождать его. Так я оказалась на свадебном банкете. Ты не представляешь, кто был женихом?

— Конечно, нет.

— Ты даже не можешь себе представить, женщина, это был самый большой сюрприз на миллион долларов. Это было невероятно — она издала нервный смешок, а я ответила ей улыбкой, которая, в конце концов, родилась больше от ожидания, чем от нетерпения. — Я так и остолбенела, это и есть жизнь…

— Кто это был, Рейна? Скажи же мне.

— Агустин, дорогая! — ее смех зазвучал в моей голове так, словно моя черепная коробка превратилась в улей. — Ты удивлена?

— Какой Агустин? — шепотом спросила я пытаясь понять, о каком Агустине она говорит.

— Ну, Квазимодо, конечно! — сестра удивленно посмотрела на меня. — Какой Агустин это может быть? Тот Агустин, с которым ты рассталась несколько лет назад. Ты не помнишь?

— Да, я помню.

— Я замерзла, серьезно.

И тут я рассмеялась. Это было последнее, чего я ждала.

— А у него все в порядке, я должна была сразу вспомнить его, он стал лучше, прежде он казался мне таким глупым, я помню то страшное впечатление, которое он произвел на меня, а теперь он стал выглядеть намного лучше… — она сделала паузу, словно для того, чтобы я смогла оценить ее слова, но прежде чем мое молчание закончилось, она продолжила говорить, не обращая на меня больше внимания, встряхивая одновременно юбку над чемоданом. — Очень красивая невеста, с невероятно пышной грудью, но не в моем вкусе. Казалось, она выскочит из корсета, к тому же очень толстая, но красивая. Мой друг рассказал мне, что Агустину нравится такой тип женщин. Он всегда им симпатизировал, так что его жене не придется сидеть на диете: она хоть и достаточно крупная, но все-таки прехорошенькая… В конце концов, ты знаешь, каковы мужчины.

«Не все», — должна была ответить я, но не сказала из-за своей заторможенности. Рейна смотрела на меня, словно была расстроилась моего безразличия, но тем не менее продолжила другим тоном, более конфиденциально.

— Я думала, что он не узнает меня, но он меня вспомнил. Слышишь? Агустин спросил о тебе, он стал очень симпатичным. Я рассказала ему, что у тебя дела идут хорошо, что ты вышла замуж за прекрасного парня, очень красивого… Он ничего плохого о тебе не говорил, а эту новость принял спокойно. Он мне передал много поцелуев для тебя и попросил твой телефон, а потом сказал, чтобы я этого не делала, чтобы все оставалось как есть. Да, именно так, Агустин дважды попросил меня об этом. Я сказала ему, что ты переезжаешь и что тебе еще не дали нового номера телефона, потому что я не знала, как ты… Но я сказала ему, чтобы он мне дал свой номер.

— Мне это не нужно.

— В любом случае, — проговорила Рейна, как бы подводя итог, пока закрывала чемодан, — правда в том, что вся жизнь — это носовой платок.

— Достаточно соплей, — ответила я, прежде чем сослаться на первый выдуманный предлог, чтобы уйти.

* * *
Новость о свадьбе Агустина оказалась для меня ударом, а короткая поездка Рейны затянулась. Небольшая экскурсия в Альпухаррас продолжалась в течение остатка зимы, весь март и большую часть апреля. В течение всего этого времени моя мать методично терзалась день за днем, воображая себе самые эксцентрические, если не жестокие фантазии, чтобы объяснить и оправдать отсутствие дочери, которая, по моему мнению, не делала ничего иного, как пыталась ускользнуть от нашего внимания. Иногда она звонила, чтобы сказать, что с ней все в порядке, но старалась, чтобы наш разговор был совсем коротким, она не хотела тратить деньги впустую. «Я тебе потом расскажу, — говорила она мне, — что со мной произошло…» «Со мной тоже», — начинала говорить я. Мне пришло в голову напомнить Рейне, что если она однажды не вернется, не пошлет маме в Гранаду письмо, то, ничего страшного не случится, я за нее это делать не собираюсь.

Это была правда, что со мной тоже многое произошло, я пережила нервный кризис из-за матери, поэтому опять начала выходить в свет. В середине марта я часто бывала в клубе, где играют в бридж, которым управляла одна из моих учениц. Я ходила туда вечерами, по вторникам и четвергам. В то же время я стала тесно общаться со своим новым коллегой по академии, профессором немецкого языка. Его звали Эрнестом, ему было сорок лет, и он не был женат, но уже восемнадцать лет жил с одной женщиной. Он был высоким и худым, почти костлявым, и, хотя не казался моложе по возрасту того, сколько ему в реальности было, сохранял точно юношеский дух, хотя смысл этого мне трудно выразить словами. Возможно, этот дух сохраняли его волосы, длинные, как у поэта-романтика, он их заботливо распускал, чтобы замаскировать начинающую пробиваться плешь. Возможно, дело было в его удивительной естественности, делавшей его нежным и мужественным одновременно. У Эрнеста был точеный профиль, тонкие губы и темные глаза, очень красивые, но я безошибочно разглядела в них зрачки алкоголика, хотя их можно было перепутать с безобидной близорукостью. Мне он нравился, потому что напоминал модель, позировавшую в свое время для прерафаэлитов. Эрнест был совсем не похож на Фернандо, но, несмотря на это, он мне нравился. В то время различие между ними казалось мне хорошей рекомендацией.

С другой стороны, я никогда не была уверена в том, что Эрнест претендует на меня, разыскивая меня с трудом по коридорам; он казался немного не в себе всякий раз, когда встречал меня и настаивал на том, чтобы мы пошли в кино. Каждое утро, когда наши расписания совпадали, мы вместе шли завтракать и пропускали стаканчик вина после занятий. Эрнест был отличным собеседником, хотя ему стоило усилий уходить от любимой темы, какой, по сути, был для себя он сам, о вещах, о которых он думал, которые делал, которые с ним происходили или о которых он помнил. Он много рассказывал о своей любовнице, повторяя на каждом шагу, что поклоняется ей, хотя чаще всего в наиболее зажигательном фрагменте своей речи он сплетал одну свою ногу с моей или наклонялся вперед, словно хотел слиться с моим телом. Потом, когда мы прощались, я спрашивала себя, что сделала бы, если бы эта ситуация стала развиваться дальше, в непредвиденном направлении? Идея связаться с Эрнестом вызывала во мне большую лень, чувство, которое овладевало мною через несколько часов после общения с ним. Его активность меня выбивала из колеи, но не беспокоила, потому что в действительности я никогда не воспринимала его серьезно. Я знала, что это не опасно для меня, таким образом я развлекалась.

Я почувствовала негодование, когда увидела Рейну. Мы вошли в дом, она осталась в гостиной, а я пошла на кухню. Я была сильно удивлена, потому что не верила, что Рейна вернется. Пока я раскуривала сигарету, чтобы продлить время нахождения у кофейника, задумалась, что в моей сестре изменилось: я отметила простое платье, возможно, она даже обращалась к пластическим хирургам. Когда я вернулась в гостиную и бросила быстрый взгляд на стратегические зоны ее тела, то заметила, что ее грудь выглядит не такой красивой, как раньше. Я вспомнила ее комментарии о свадьбе Агустина и заговорила.

— Ты сделала операцию груди.

— Нет! — закричала Рейна смеясь. — Я беременна!

— Да ты что!

— Да, я беременна, серьезно.

Рейна смотрела на меня с такой широкой улыбкой, что были видны десны, и мне показалось, что ее лицо изменилось, — стало похожим на то, какое было у сеньоры Перес, когда та поверяла своей невестке секрет белизны своего белья. Я потеряла дар речи.

— Не верю… — сказала я, и это было правдой.

— Дорогая! — произнесла Рейна почти оскорбленно. — Но это же не так сложно.

— Но, все же… — я села в кресло, а она продолжала с превосходством смотреть на меня. — И от кого?

— От мужчины.

— Да, это само собой. Не думаю, что это мог бы быть кто-то еще.

Рейна не ответила, а я приготовила кофе, теперь мне страшно хотелось его выпить, чтобы выиграть время. Я была неприятно удивлена собственной реакцией: новость, которая должна была обрадовать, напугала меня. А ведь мне следовало обрадоваться, а не испугаться.

— Что ты будешь с ним делать?

Я задала этот вопрос без злого умысла, скорее инстинктивно. Много лет тому назад, когда я была с Агустином, я тоже думала о беременности, и это было первое, о чем меня спрашивали мои подруги, и я не обижалась. Мне казалось, что это очень логичный вопрос, но Рейна смотрела на меня теперь со снисходительной улыбкой, мягко качая головой, словно поражалась моей глупости.

— Конечно, я хочу, чтобы он остался со мной.

— А что ты будешь делать с ним потом?

— Нет! О чем ты подумала?

До этого момента я не замечала, что так взволнована.

— Я знаю его уже много лет, это… — пролепетала Рейна.

— Я говорю не об отце, — поправила я, не решаясь показать ей свой страх. — Я говорю о ребенке.

— Если его отец бросит меня, ты об этом? — продолжила мою мысль Рейна.

Я кивнула.

— Я не избавлюсь от него. Это трудно объяснять Меня тоже удивила эта новость, но тут же я поняла, что нуждаюсь в нем, что мне нужен ребенок. Понимаешь? Словно все тело просило меня об этом, до сих пор я была пустая внутри, а тут как раз это и случилось.

Рейне всегда очень нравились дети, это точно. В Альмансилье, где детей было много, я видела много раз, как она кормила или поила малышей, баюкала их и брала на руки; когда она сама была ребенком, то всегда предпочитала играть в дочки-матери. В конце шестидесятых годов начал развиваться рынок игрушек. Появлялись куклы, которые умели кричать; большие говорящие целлулоидные куклы; уродливые ходячие девочки, почти в натуральную величину; медвежата, рассказывающие сказки, толстые пупсы с просверленными в форме большой буквы «О» ртами, предназначенными для кормления волшебной соской, чье беловатое содержимое мистическим образом исчезало, когда ее вставляли между пластиковыми губами куклы. Мне эти куклы казались жуткими, а механизмы, которые их оживляли, грубыми, фальшивыми, потому что из их нутра, где должна находиться душа, доносился искаженный электроникой голос. Вместо пупка у них был круг точечек, похожих на шрифт Брайля, в середине спины были выдавлены маленькие буковки, глазки их всегда ломались и вываливались, но все равно эти куклы завораживали меня. Мама очень злилась, что нам с сестрой нравятся разные куклы: Рейна любила пупсов, а я кукол, с которыми можно было играть во что-нибудь более серьезное.

Лишь моей сестре нравились создания Санчеса Руиса, владевшего большим игрушечным магазином на Гран-Виа. Он продавал собственную коллекцию кукол, разных размеров — от маленьких фигурок, которые помещались в кармане, до очень больших, которые могли самостоятельно стоять на полу. Мне эти куклы казались чудовищно, страшно древними — с такими могла играть еще наша мама, когда была ребенком. Пластиковую основу заменили на целлулоид и эмаль, нейлоновое волокно — на натуральное, платья были сшиты вручную. Рейна проводила часы на улице, прижав нос к стеклу этого магазина, она глядела на них, выбирая ту, которую потом просила. Так как они были очень дорогими, Рейне иногда дарили какую-нибудь из этих кукол в честь праздника. У нее их было много: китаянка, одетая в кимоно с настоящей ручной вышивкой и пышным бантом, с тремя хвостиками на голове. Была кукла-пупс, такая большая, что казалась настоящим ребенком, в сомбреро из соломы и в платье с пестрым рисунком, с большим количеством нижних юбок. Имелась пара смуглых кукол, мальчик и девочка, одетых в церемониальные наряды из шелка небесно-голубого цвета с кружевными вставками и белые носки из ажурного хлопка, — такие покупала мама, чтобы нам было в чем идти к столу по воскресеньям. Еще была настоящая сеньорита, кукла с каштановыми волосами и глазами орехового цвета, которая путешествовала с баулом, полным одежды для самых разных случаев. Но звезда коллекции Рейны выглядела так: размером с ребенка шести месяцев, с большой лысой головой, завернутая в нежную пеленку из батиста. Выражение лица у нее было как у новорожденного младенца, а тело мягкое, рыхлое, каким оно и бывает в реальности. Когда Рейна уставала целовать и обнимать куклу, я просила дать ее мне — этот пупс был намного красивее моих кукол.

Помню куклу, похожую на торговку овощами, с повозкой из красной пластмассы, на которой были написаны названия всех овощей, лежавших в ней. Еще у меня была кукла-кассирша, у нее имелся ящик с монетами и банковскими билетами, она издавала характерный звук, когда ее ящик открывали. Еще у меня была куча больших белых корзин, в которых лежали искусственные фрукты и овощи: огурцы, помидоры, бананы, земляника и яблоки из пластика, а кроме них был еще мешок из красно-желтого сукна, наполненный апельсинами. Мне нравились все эти игрушки, но, когда я хотела играть вместе с Рейной, она продолжала возиться со своим игрушечным ребенком, который превратился в девочку, — она нарядила куклу во все розовое, купала ее и даже спала с ней по ночам.

Прошло пятнадцать лет, но, судя по сияющему выражению лица сестры, она считала, что и теперьбудет делать то же самое.

— Разве это не чудесно?

Так должно было быть, но женщины, которые говорили эти самые слова в фильмах, казались мне глупыми, а потому мне стало немного страшно.

— Ну, если ты так говоришь…

Сестра села рядом со мной, взяла меня за руку и заговорила вкрадчивым голосом.

— Что-то происходит, Малена?

— Нет, ничего. Просто не понимаю.

— Чего ты не понимаешь?

— Я ничего не понимаю, Рейна, — я немного прикрикнула на нее от досады. — Ничего! Я не понимаю, как ты можешь быть вот так беременной, я не понимаю, как ты можешь смириться с тем, что ребенок — это единственное, в чем ты нуждаешься, ведь только поэтому ты хочешь его родить. Я не понимаю ничего… Иметь грудного ребенка мне кажется очень серьезным делом и таким тяжелым, что стоит все хорошенько обдумать.

— Это естественная ситуация.

— Нет. Естественно иметь менструации. Беременность — это исключительное состояние.

— Очень хорошо, считай, как хочешь. Но я вовсе так не думаю. Я прожила всю жизнь, готовя себя к этому событию.

— Надеюсь, что так, — пробормотала я.

* * *
Недовольство собой уступило место другим чувствам. Рейна была беременна. Должно быть, чудесно иметь ребенка, которого всегда ждал, чтобы придать своей жизни настоящий смысл. Так думала моя сестра, и, по ее словам, это событие было самым важным, можно сказать, трансцендентным, потому что именно оно делает женщину полноценным человеком.

Эту мысль она повторяла много раз, по-новому перефразируя, используя разные слова и выражения. Она даже не думала о том, что эти слова могут меня раздражать, в моих ушах звучала другая фраза: «Скажи мне о том, о чем ты догадываешься, и я тебе скажу, чего тебе недостает». Я не считала в тот момент, что Рейна стала вдруг наивной, потому что она не выказывала никакого страха, не проявляла никаких странностей, не демонстрировала ни подавленности, ни неуверенности, ни нетерпения. Я готова была спросить ее о нескольких вполне конкретных вещах, но не стала делать этого, потому что это помешало бы ей исповедоваться в собственных чувствах. К тому же я полагала, что не смогу оставаться ни последовательной, ни рассудительной. Я рассчитывала когда-нибудь иметь собственных детей, иногда мне сильно этого хотелось, но каждый раз, когда я думала, о моих будущих, гипотетических детях, я наталкивалась на барьер надуманных страхов, так что сейчас, слушая Рейну, я ее просто не понимала. Она даже не рассматривала варианта, что может пойти что-то плохо, не принимала в расчет возможность рождения больного ребенка, неполноценного, недоношенного, и поэтому она не поняла бы моих опасений.

Я же поняла, что для Рейны иметь ребенка намного важнее, чем иметь хорошего спутника жизни, хотя никак не могла представить ее похожей на корову, с отвисшей грудью и кожей в растяжках. Мне не удалось ее и этим испугать. Стать матерью значило сделать гигантский шаг к зрелости, сразу превратиться в старуху, и эта метаморфоза меня ужасала, потому что с этих пор и навсегда в том самом доме, где я жила, появился бы кто-то более юный, чем я. Иметь ребенка значило отречься от безответственности, которую я все еще в себе культивировала. Прощай алкоголь, прощайте наркотики, прощайте случайные любовники, разовый секс, длинные ночи пылких и пустых слов с мужчинами, такими же легкомысленным, как и я. Груз, буксир — вот, что это было на будущие долгие годы. Мне казалось, что я никогда не смогу быть похожей на свою мать, превратить свое тело в храм чистоты и бесконечной любви, священный сосуд, который я никому и никогда больше не дам осквернить. Такие обязанности пугали меня, они мне не нравились, а еще сильнее я боялась произвести на свет несчастного человека.

Каждый раз, когда я видела пухлую девочку или карапуза в очках, робкого низкорослика, играющего в одиночестве в углу какого-нибудь парка, каждый раз, когда видела этих несчастных малышей, мне каждый раз мерещилось во всех них что-то ненатуральное, неестественное. Моим самым страшным страхом был страх, что рожденный мною ребенок будет осужден всегда принадлежать к компании этих неуклюжих и несчастных одиночек. Но Рейна, казалось, была выше таких страхов, она их словно не знала, и это приводило меня в настоящее отчаяние.

— И что ты будешь делать? — спросила я наконец, чтобы прервать поток ее радостной речи.

— Что я буду делать с чем? — не поняла Рейна, ее изумление казалось настоящим.

— Ну, со всем… Ты собираешься замуж, собираешь жить с отцом ребенка, будешь переезжать? Это ничего, но мне кажется, воспитывать одной ребенка очень тяжело.

— Это мой ребенок. Его отец согласен.

В этот момент, я сильно удивилась словам моей сестры, эти две сцепленные фразы раскрыли тайну, которую я не смогла разрешить пару лет назад, в тот вечер, который Рейна выбрала для появления в моем доме в час ужина без какого-либо ложного предлога. Я решила пригласить ее к столу. Мы не разговаривали и ждали, пока придет Сантьяго с мартини в руках и включит телевизор, тогда-то она и задала мне странный вопрос.

— Что бы ты подумала о красивом мужчине, с хорошими данными, который много лет был женат на лесбиянке, и много лет не спал с ней, но хотел ее, оправдывал ее, защищал и не бросил?

— И это все?

— Я тебя не понимаю.

— Я хочу спросить, не расскажешь ли ты мне подробнее о нем.

— Нет, тебе это не нужно.

Я задумалась на пару секунд. Моя сестра весело смотрела на меня, но видно было, что мой вопрос ей неприятен.

— Он педераст?

— Нет.

— Она миллионерша?

— Тоже нет.

— Ну, тогда я предполагаю, что он дурачок.

— Ладно… Ведь может быть, что он влюблен, разве нет?

— Конечно, — кивнула я. — Так он влюбленный дурак.

На ее лице было неопределенное выражение, и она ничего не сказала. Я обратила внимание, что таинственный объект разговора был похож на Эрнана, но беззаботность и веселость, с которой Рейна его вела, не дали мне возможности удостовериться в этом подозрении. Сантьяго открыл дверь, я пошла на кухню, чтобы разогреть ужин, и больше мы об этом не говорили. Рейна с тех пор не возвращалась к этому разговору, хотя я чувствовала, что только Эрнан мог быть тем таинственным другом, который пошел вместе с ней на свадьбу Агустина. Теперь, когда она призналась, что планирует стать матерью-одиночкой с согласия отца ребенка, я утвердилась в мысли, что эта беременность не была заранее запланирована. Потом я спросила себя, какой тип мужчин может смириться с таким положением дел, и заключила с разочарованием, что это мог быть только дурак.

— Ребенок… — я страшно боялась произносить эти слова, — не от мужа Химены, правда?

— Да, — сестра ошеломленно на меня посмотрела. — Как ты догадалась?

— Ну что ты, Рейна! — проговорила я, не утруждая себя объяснением. — Не так сложно было догадаться.

— Не знаю, почему ты это говоришь, — сестра смотрела на меня блестящими глазами, ее губы дрожали, словно она была готова расплакаться. — Я провела много лет с Эрнаном, это законные отношения, но это… во многом совершенные отношения. Он творит свою жизнь, а я свою, но у нас общая территория, место, где можно поговорить, где мы рассказываем друг другу о вещах, о которых думаем, которые мы чувствуем. Я влюблена в него, Малена, это первый раз с тех пор, как я выросла. Мы так хорошо понимаем друг друга, что когда занимаемся любовью, нам вовсе не нужны слова…

— Как это вульгарно, перестань, Рейна, пожалуйста.

— Это не вульгарно! — она запротестовала намного сильнее, чем я ожидала, но не плакала, мои слова ее разозлили. — Это правда! То, что произошло, тебе никогда не понять, потому что у тебя никогда не было отношений с таким мужчиной.

— Чувствительным, — сказала я с осторожностью, словно показывала, что вовсе не хотела смеяться над ней.

— Да! Именно так. Чувствительным!

— Нет… — призналась я, скрещивая руки. — Я никогда не вступала в связь с таким чувствительным человеком…

Я должна была встать, чтобы дотянуться до столика, на нем стоял деревянный ящичек из оливкового дерева, в котором хранились мои серьги, и только потом я решилась заговорить.

— Мне достаточно того, что я замужем за одним из них.

* * *
Сантьяго употреблял это же самое слово, «чувствительный», чтобы описать собственное состояние. Но я никогда не придавала этому значения, до тех пор, пока однажды ночью он не выключил свет и не повернулся ко мне спиной.

— Малена, я… Я не знаю, как сказать тебе, но я очень сильно переживаю… Нет, я не хотел говорить этого, меня не беспокоит, только волнует, меня очень волнует эта твоя привычка не… кончать в то же самое время, что и я. Я не представляю, что ты потом делаешь, но я думаю, что все пойдет лучше, если ты попробуешь что-нибудь такое, из твоих орудий… Я не знаю, хочу сказать, что это лишает меня мужества, я не чувствую себя комфортно… Я понимаю, что это не моя вина и не твоя, все это, но… Вначале ведь было иначе, разве нет? Мы много раз делали это, много раз, я… Я мужчина, Малена, чувствительный человек, но все-таки мужчина, и все это очень болезненно для меня.

Когда он закончил, мое тело вдруг страшно отяжелело, словно все вены наполнились расплавленным свинцом, а кровь растворилась в этом свинце, превратившись в грязно-серый огненный поток. С другой стороны, оно, тело, стало необычайно бессильным, безжизненным, как будто из воздушного шарика выпустили воздух. Но к моему великому удивлению, я встала без трудностей, самостоятельно дошла до ванной, открыла дверь, села на унитаз, оперлась локтями в колени и страшно испугалась от того, что не чувствовала никакого стыда, словно во мне этого чувства и в помине не было. Тут же я сосчитала, что Фернандо исполнилось тридцать лет и попыталась представить себе его: как он одет, где работает, на каком мотоцикле ездит, как занимается сексом с какой-нибудь девушкой где-нибудь в Берлине, — я знала, что он живет там. Потом я представила, что он летит на самолете, что он женат и что у него есть дочь. Я думала о нем очень часто, может быть, для того, чтобы убедить себя в том, что он тоже думает обо мне, что он должен думать обо мне. Я чувствовала себя уютно в этой фантазии, но той ночью, сидя в ванной, я пыталась убедить себя в том, что Фернандо не был другим, что он не слишком-то отличается от Сантьяго или от Эрнесто, от большинства мужчин, которых я знала, мужчин, с которыми я общалась на работе, моих учеников, друзей моего мужа, от моего случайного знакомого, от блестящего сорокалетнего мужчины, с красивым лицом, с которым я столкнулась пару месяцев назад в дверях бара, когда хотела войти.

Я поняла, что плачу, — глаза защипало. Как ни пыталась я себе это представить, я знала, что Фернандо никогда не был бы со мной чувствительным, поэтому слезы непроизвольно потекли из моих глаз, лаская теплом подбородок. В этот момент я стала подозревать, что, может быть, это была моя награда — плакать по такому мужчине, как Фернандо. Я гордилась своей болью, радовалась своим ранам, своим страданиям, я больше не сожалела о самой себе. Когда Рейна говорила мне о чувствительных мужчинах, мне было искренне ее жаль.

Я помню только обрывок той нашей беседы — Рейна серьезно строила планы на будущее. Ее жизненная позиция казалась мне неразумной, я чувствовала, как расширяется между нами пропасть. Тут я отдала себе отчет в том, что если бы это была не она, а какой-то другой человек, к которому я бы смогла отнестись более объективно, кто-то далекий от моей жизни, то я назвала бы ее невротичкой или сумасшедшей. Мне было трудно понять, что матерью ее заставляет стать изголодавшаяся матка. «Она не имеет ничего общего со мной, общий у нас только пол», — заключила я для себя.

Когда Рейна ушла, ее слова еще долго звучали в моих ушах, я старалась выкинуть их из головы. Я перебирала их слог за слогом, напрягая все силы, чтобы воссоздать особенности ее произношения, ее тон, вспомнить ее улыбку. Я стремилась понять сестру, я словно засняла наш разговор на крошечную видеокамеру, чтобы проникнуть в суть ее натуры, в каждую ее складочку и морщинку, проскользнуть в самые удаленные щели ее мозга. Я тратила сначала часы, а потом дни и недели, чтобы воскресить все оттенки ее голоса, воссоздать их по памяти, а когда у меня это получалось, я превращалась в беспристрастного члена суда присяжных, выбранного по случайности.

Я снова сказала себе, что пол не более чем родина, красота или рост. Чистая случайность.

* * *
— Нет ничего больше мира, Малена…

Магда отвечала мне этой фразой, когда я с важностью рассуждала о том, что я мальчик, по ошибке ставший девочкой, но я никогда ее не понимала. Она больше ничего не хотела говорить по этому поводу, она не собиралась рассуждать со мной о сложных понятиях и чувствах, таких, как добро, зло, боль, страх, любовь, ностальгия, несчастье, судьба и рок, Бог и ад.

Магда была похожа на меня по сути и знала, что я еще не достигла нужного возраста, чтобы понять ее слова. Рейна была совсем не похожа на меня, но она была уверена в том, что я смогу понять ее, ведь я такая же, как она. И только теперь я поняла, что быть женщиной — значит выглядеть как женщина, иметь две хромосомы X, быть готовой зачать и кормить детей, которых породит мужчина. И ничего больше, потому что все остальное — это культура.

Я освободилась от невыносимых мыслей о моем поле и решила больше не думать о тех жертвах, которые были бы напрасно принесены обманному идолу женской сущности. Я была вынуждена признать, что подчиняюсь правилам этого мира.

* * *
В течение долгого времени я отказывалась признать ответственность за ту случайность, которая могла быть следствием моей нерешительности, моих сомнений. Во всем была виновата апатия, в которую меня ввергло осознание того, что я женщина. Мне было все равно, правильным путем я иду или нет, мир вокруг хотел меня убедить в моем невероятном естестве и иногда мне казалось, что обязательно что-то должно случиться, ведь я была женщиной, я боялась того, что мое женское тело может наказать меня за нелюбовь к нему.

Вначале я не хотела в это верить, потому что это было невозможно. Все на этой планете происходит по законам, диктуемым свыше, механизм которых люди понять не в силах, и поэтому они страдают. Человек никогда не сможет понять, почему именно с ним происходит то или иное событие, почему птицы не ходят по земле, или почему именно Ньютону упало на голову яблоко. Да, потому, что все предопределено, когда и куда ему упасть.

С тех пор как Сантьяго забеспокоился о нашем общем оргазме, мне приходилось имитировать одновременный оргазм, тем более что со временем мы стали заниматься любовью все реже, все меньше экспрессии было в наших отношениях, все стало настолько скучно и обычно, что нам следовало это обсудить. В такие минуты мой муж становился для меня самым главным человеком в жизни, он был единственным, к кому я прислушивалась, кто мог меня переубедить, за кем я ухаживала, кого утешала и любила, а все потому, что я любила Сантьяго, я любила его сильно, как любила бы… брата, если бы он у меня был. Он всегда был вежливым и жизнерадостным, он был хорошим мужем в традиционном смысле этого слова, а, если что-то изменилось между нами, виновата в этом была только я. В общем, я могла с ним говорить обо всем, но только не об этом. Я не могла сказать ему правду о том, что энтузиазм, который меня поддерживал все это время, когда я сбрасывала кожаное пальто, которое мне одолжила подруга на свадьбу, истощился. Теперь мне не хотелось ущипнуть себя и прошептать, что все идет хорошо, что никогда у меня не было ничего лучше этого. Я устала утешать себя тем, что моя жизнь похожа на спокойную реку. Сантьяго был нежным, как кролик, его организм чутко реагировал, когда вступал в контакт с новой вакциной, и мне приходилось быть ответственной за него.

Сантьяго знал очень мало о моей личной жизни и о Фернандо, кроме того, что рассказала ему Рейна, когда она стремительно напала на меня во время десерта. В своем рассказе она описала типичную историю влюбленных брата и сестры, избрав для этого классическую литературную схему: очарование сеньориты отвратительным бастардом, именно в таком виде Рейна посчитала необходимым представить нашу историю. У меня не было желания ничего больше рассказывать ему, так я решила, и мы больше никогда не говорили об этом. Ведь мой красивый муж был намного лучше других мужчин. Начиная с этого момента, перспектива беременности перестала казаться мне неразумной, потому я стала более внимательной. Раньше я делала все, чтобы не забеременеть, но теперь я еще раз все обдумала, прочитала много книг, изучила мнения людей, специалистов и многодетных матерей, все они были единодушны, говоря о любви к детям. Теперь я отдыхала от таблеток и не хотела, чтобы Сантьяго надевал резинки. Он долгое время жаловался на то, что должен ими пользоваться, тогда я интерпретировала его слова как эгоистическую позицию и жест несогласия. Я еще немного посомневалась перед тем, как начать заниматься с ним любовью без предосторожностей. К счастью, я не вспоминала о своей юности, из которой вынесла нелюбовь к детям и рассуждения о несчастной женской доле. Женщина должна преодолеть свои страхи, я поняла, что хочу иметь детей, чтобы раз и навсегда покончить с опасениями. Больше я об этом не думала и над своей долей не плакала.

В апреле 1986 года я занималась сексом два раза, и оба раза я была сверху. В начале июня у меня не осталось сомнений в том, что я беременна. Теперь я не сомневалась в правильности принятого решения.

* * *
В понедельник с утра я была готова сделать аборт и бросить Сантьяго, чтобы исправить одним махом все ошибки, которые накопились за последнее время. А по понедельникам по вечерам и я обычно спрашивала себя, готова ли я противостоять судьбе. По вторникам, когда я просыпалась, говорила себе, что всегда думала о том, чтобы когда-нибудь иметь детей, почему же тогда не теперь. По вторникам, когда ложилась спать, я отдавала себе отчет в том, что бросить мужа было бы равнозначно тому, чтобы оставить двухмесячного ребенка на центральном вокзале у Кастельяно. В среду утром я считала, что отдаю себе отчет в том, что внутри моего тела зародилась жизнь, другой мозг, другое сердце, мой сын. По средам, вечерами я отказывалась от курения. По четвергам, прежде чем встать, я боялась повредить жизнь внутри себя. По четвергам, прежде чем лечь спать, я зажигала сигарету, а потом другую и выкуривала обе до фильтра. По пятницам по утрам я спрашивала себя о том, почему мне суждена такая дурная судьба. Пятничными вечерами я снова была готова сделать аборт и бросить Сантьяго.

Когда мой сын родился, мы оба страдали так сильно, что я пообещала себе самой никогда не открыть ему правды, чтобы Хайме никогда не знал о том, что не был желанным ребенком. Теперь я думаю, что когда-нибудь расскажу ему все — что он родился только потому, что я не могла решиться вовремя и не рожать. Мне казалось более правильным родить ребенка сейчас, я убедила себя в том, что родить ребенка через десять лет было бы очень неправильно. Сейчас я была замужем, в моем распоряжении были две зарплаты и дом, потому что, может быть, у меня не будет такой возможности родить ребенка в другой год. Я никогда не сомневалась в любви к нему, особенно после того, как увидела его в первый раз, через три дня после родов. Он был таким одиноким и таким маленьким, таким худеньким и таким беззащитным в том прозрачном ящике за стеклянными стенами. Он лежал будто в гробу из стекла, теперь я осознала, что его жизнь зависит только от меня. Только я могла кормить его, давать ему то, что было нужно, только я могла помочь ему выжить. Я прочитала на его крошечных губах знак рода Алькантара, я готова была поклясться в этом, молча стоя перед окном, белым и стерильным, перед стеной, которая отделяла его от мира родителей. Я чувствовала неразрывную связь между ним и мною. Наша связь была очень сильной, такой связью моя мать никогда не была связана со мной, связь, о силе которой даже не подозревают матери других крепких и счастливых детей, которым я так завидовала в течение стольких лет.

* * *
История повторяется. Я в свое время родилась очень легко, младенцем была здоровым и сильным. Так и мои роды пройдут легко, без осложнений. Когда я видела Рейну и сравнивала нас, то не сомневалась, что наши дети тоже будут непохожи. Рейна очень изменилась, я никогда не видела ее такой подурневшей. Ее рвало почти каждое утро, у нее не было аппетита, она чувствовала тошноту и отвращение в самых невероятных ситуациях, страдала от головокружения и мигрени, она потолстела так сильно, что стала необъятной и похожей на аэростат, поэтому уже через три месяца ей пришлось отказаться от своей обычной одежды. Я же стремилась оттянуть этот момент, как могла, и до пятого месяца еще носила брюки, которые у меня были до беременности. Два или три дня, просыпаясь, я отказывалась от завтрака, потому что чувствовала себя после него плохо, но меня никогда не рвало, и к тому же я просто не задумывалась о том, что беременна. У меня был все тот же цвет лица, что и всегда, я ела с аппетитом и прекрасно спала. Поправлялась я медленно, чуть меньше одного килограмма в месяц, потому что следила за собой, вела здоровый образ жизни, строго ограниченный тысячей пятьюстами калориями в день.

Я не ела сладкого, жареного, соленого, только отварное мясо и рыбу, много овощей, фруктов и салатов, но не отказывалась от еды, даже когда не чувствовала голода. В течение первой половины беременности я почти не курила, а, начиная с пятого месяца, лишь прикуривала три сигареты в день — после завтрака, обеда и ужина. Я делала каждое утро очень легкие физические упражнения: поднимала ноги вверх, потом вниз и по кругу, чтобы стимулировать кровообращение в ногах и улучшить эластичность мышц. Эти упражнения показала мне не моя мама, а совсем посторонняя женщина. Когда не было еще и трех месяцев беременности, я вошла в аптеку и, умирая от стыда, рассказала фармацевту, что у меня будет ребенок, что от этого я очень счастлива, она даже не может представить себе насколько, но, тем не менее, я хочу сохранить упругость тела после родов. Вместо того чтобы испепелить меня взглядом, продавщица улыбнулась и начала выкладывать на прилавок коробочки.

— Они похожи по составу, — объясняла она, — все очень хорошие, но, если тебя интересует мое мнение, купи крем с коллагеном для лица и крем для тела на каждый день. Выйдет недешево, но мне прекрасно помогло…

Я послушалась совета и выбрала то же, что использовала продавщица. Когда она давала мне сдачу, понизила голос, чтобы остальные покупательницы ее не слышали, улыбнулась и сказала:

— Когда принимаешь душ, не делай слишком горячую воду, иначе через пару месяцев кожа на животе станет дряблой. Делай так: ложись на пол, а потом поднимай сначала одну ногу, а потом другую, чтобы образовался прямой угол с телом. Только десять упражнений в день, но ежедневно.

Это простое правило, которое должно было мне помочь, придало мне энтузиазма, хотя я трезво понимала, что уже не буду такой красивой, здоровой и сильной, как прежде. Жаль только, что я никогда не испытывала специфической физической сладости от моего состояния. Рейна, у которой иногда было довольно зеленоватое лицо и почти всегда синие круги под глазами (она плохо спала по ночам), уверяла, что никогда не чувствовала себя лучше, а когда из солидарности я доверяла ей мои страхи, она смеялась:

— Ну, Малена, дорогая! Конечно, появится множество личных проблем… Но как ты можешь сейчас переживать о таком?

— Ладно, это же не в ущерб ребенку, разве нет? Все, чего я хочу, — остаться красивой, когда однажды я перестану быть беременной.

— Конечно, но так может и не получиться.

— Не вижу причин так думать.

— Но тогда зачем тебе ребенок! Ты разве не понимаешь? — удивилась Рейна.

— Нет, не понимаю. Разве ты не собираешься снова… — заниматься сексом, хотела сказать я, но невинное выражение липа сестры заставило меня прибегнуть к эвфемизму, — выходить из дома после родов?

— Да, разумеется, я буду выходить, но потом, после такого важного события, мое отношения к своему телу полностью изменится.

— Я рада за тебя, — сказала я наконец, — терпи дальше.

— Но, дорогая, как ты можешь… Ты рассуждаешь как шлюха!.. Другое дело, что я тебе не говорю…

— Да. Лучше не говори мне.

— Знаешь, Малена, это неприлично, то, что ты говоришь, и в такой манере.

В этом я была почти согласна с ней, потому что физическое благополучие было частью всего того, от чего я чувствовала себя очень счастливой. Сантьяго поначалу думал, что ему придется похоронить себя заживо, как только он станет отцом, но со временем он стал гордиться собой, а его чувство передалось мне. В это время я стала понимать, что существует несколько точек зрения на одну и ту же ситуацию. Мир был полон одиноких, брошенных женщин, жен, с которыми скверно обращаются их отвратительные мужья, бесплодных женщин, матерей неполноценных детей, мир заполонили беды, о которых я не то, что не знала — не подозревала раньше.

Я жила с приятным мужчиной, которого считала своим родным человеком, и у меня должен был появиться сын с самым прекрасным будущим, по крайней мере, в сравнении с той жизнью, похожей на роман ужасов, героем которого рано или поздно окажется мой будущий племянник. Рейна устроилась в комнате для гостей в доме Эрнана — маленьком шале с садиком на окраине Мадрида. Забавно было то, что его жена продолжала занимать супружескую спальню и не собиралась освобождать ее ни в ближайшем, ни в отдаленном будущем. Когда Рейна спросила меня, почему жена Эрнана так себя ведет, я в ответ поинтересовалась, что ее удивляет, не она ли еще недавно собиралась стать матерью-одиночкой, на что сестра согласилась, что так оно и есть. Тут я узнала, что у Эрнана была любовница, бросившая его, потому что ей приходилось жить в этом притоне. Моей же сестре такая ситуация казалась нормальной, чего не скажешь про меня. Я спросила Рейну, как она могла влюбиться в мужчину, который спит с другой женщиной у нее под носом, как она не умирает от желания выцарапать ему глаза, на что сестра ответила, что она и ее любовь выше вульгарной драки. Мне захотелось знать, что думает Химена об этой истории, а Рейна заявила, что Химена в курсе всего, что она мечтает иметь в доме ребенка. Моя сестра казалась мне мошенницей, обманщицей, ее поведение никак не вязалось с тем обстоятельством, что она влюблена впервые в жизни. Я напомнила сестре ее же слова о первой любви, а она стала клясться, что никогда не говорила такого. Рейна приказала мне замолчать, она мне просто не поверила. А еще она заявила, что Химена — порядочная женщина, которая никогда не была лесбиянкой, просто у нее особенное отношение к женщинам.

В общем Эрнан казался мне персонажем из какой-то странной истории. С тех пор как Рейна рассказала мне о своей жизни, она стала вести себя так, словно мой дом — единственное место на свете, где ей хочется проводить время. Эрнан почти всегда ее сопровождал, так что я видела его чаще, чем могла бы этого желать. Эрнан с удовольствием сопровождал ее, он вел себя с Рейной робко и был готов поддержать ее во всем только потому, что был более зависимым от нее, чем, скажем, Сантьяго от меня. Эрнан обходился с Рейной так, словно она была больна, он контролировал, что она ела, пила, с какой скоростью поднималась по лестнице и сколько времени в целом она двигалась в течение дня. Мне это казалось отвратительным, потому что заставляло думать, что она была не будущей матерью, а всего лишь ребенком — его ребенком. Рейна рассказала мне о кризисе, который пережила после того, как узнала, что беременна. Эрнану удалось убедить ее сохранить ребенка. Сестра говорила, что собиралась сделать аборт, но Эрнан не допустил этого — он не мог погубить свое семя.

Эрнан продолжал оставаться для меня тем же неприятным типом, он ничуть не изменился с последнего раза, когда я его видела. Когда я пыталась отыскать в нем хоть одно положительное качество, единственное, что привлекло мое внимание, — его медленное старение. Он очень хорошо сохранился, о чем я сказала Рейне наедине. «Ты думаешь? — удивилась она, — не знаю, ему сорок шесть лет…» Это значило, что я знакома с Эрнаном с тех пор, когда ему было сорок, а тогда я думала, что ему за пятьдесят. Сантьяго дал мне понять, что с самого начала думал так же, как и я, это еще больше сблизило нас. Я заметила, что Эрнан имеет влияние на моего мужа, и эта черта в нем казалась мне наиболее отвратительной.

Эрнан был тщеславным нарциссом, ленивым, похотливым, невоспитанным, плохо образованным и педантичным до безобразия. Много раз мне хотелось дать ему понять, что я о нем думаю. Он входил в мой дом, как в свой собственный, вставал без лишних церемоний, чтобы взять салфетку и сесть на мое любимое место. Потом он начинал смотреть на меня с томным и одновременно скользким выражением: губы полуоткрыты и выпячены вперед, принимался критиковать все — дом, мебель, открытую книгу на столе, мою манеру укладывать волосы, туфли, которые я носила, мою работу, привычки, цветы, которые требовал переставить, или что-нибудь другое из тех вещей, которые я выбрала для своего дома. А Рейна со своей стороны кивала, во всем с ним соглашаясь, словно она думала так же, как он. Сантьяго старался не присутствовать при этих визитах, потому что Эрнан всегда что-нибудь требовал у него, словно тот был мажордомом. Я замечала, как нервничает Эрнан от того, что я чувствую силу презрения, которое внушал ему мой муж. Мне было страшно неуютно, казалось, что он все знает, что я и он были единственными, кто может контролировать ситуацию. Когда же я пыталась взять себя в руки и целовала Сантьяго в губы, с глупыми шутками или без них поглаживала его по спине во время разговора, Эрнан кривил губы в саркастической улыбке, давая понять, что любая моя инициатива способна лишь ухудшить положение вещей.

Эрнан был изрядно пьян, когда неожиданно позвонил в дверь в половине десятого вечера. Никто его не ждал. Иногда у меня возникало желание выпить или просто повеселиться, тогда я встречалась с друзьями с факультета, с Марианой или Эрнесто. В тот же день я осталась с сестрой, а не пошла в кино: Рейна буквально вцепилась в меня. Эрнан появился в поле моего зрения, войдя через кухонную дверь. Я поздоровалась с ним, а он ответил мне неопределенным движением правой руки, тем самым мягким и напыщенным жестом, каким отвечает вновь избранный североамериканский президент своему электорату. Когда я пошла ему на встречу, он наконец соизволил сказать мне «привет», а потом обнял меня за плечи и поцеловал в щеку. Сначала он поцеловал меня в левую щеку, а когда я автоматически подставила правую, быстро наклонил голову, чтобы поцеловать меня в очень странное место — где-то между губами и низом подбородка, — это выбило меня из колеи. Прежде чем перейти к сервировке второго блюда, мне нужно было прийти в себя.

Я была по горло сыта поведением Эрнана и хотела позвать Рейну или Сантьяго. Когда же я поднялась, чтобы отойти от него, мне показалось, что Эрнан заметил мое состояние. Я решила рассказать о его выходке сестре, я не видела, чем Эрнан занимается за моей спиной, и тут услышала, что он возится с грязными тарелками.

— Оставь их в раковине, пожалуйста, — сказала я, не поворачиваясь, пока зажигала огонь, чтобы подогреть в ковше соус.

За дверью послышался шум, и я закрыла ее. Я обернулась и увидела, что Эрнан подходит ко мне с улыбкой более широкой, чем обычно. Когда он встал вплотную ко мне, я почувствовала трение его щеки и запах тела, кисловатый и приторный, ужасно неприятный. Через секунду я оттолкнула его руку, которой он ущипнул меня за зад, и быстро отскочила, но не рассчитала, что стена окажется прямо за моей спиной.

— Эрнан, ты далеко зашел, — сказала я, повторяя себе, что это просто смешно, чувствовать себя запертой на кухне моего собственного дома, и старалась сохранять спокойствие.

— Да? — ответил он мне со смешком. — Почему? Тебе как больше нравится? Сверху?

Его пальцы медленно поднимались вверх, следуя траектории моего зада, когда я пресекла его попытки одним ударом руки.

— Послушай, — я говорила очень тихо, вытянув руки, чтобы отстраниться от его тела, — я не хочу устраивать сцену, понимаешь? Не теперь, не здесь, понимаешь? Я не хочу ничего иметь с тобой, совсем ничего, слышишь меня? Так что сделай одолжение, оставь меня в покое. Я открою дверь, сяду за стол, и мы будем вести себя так, словно ничего не произошло, идет?

— Малена… — Эрнан насмешливо улыбался, он был очень пьян. — Малена, за кого ты меня держишь? Ты будешь обниматься со мной, давай…

— Уймись, Эрнан, — мне не было страшно, но он падал прямо на меня, а я не была уверена в том, что смогу удерживать его вес долгое время. Что меня больше всего волновало, так то, что Рейна могла появиться в любой момент. Я больше переживала за сестру, боялась, что она превратно расценит ситуацию.

— Пожалуйста, уймись.

Эрнан выпрямился и обхватил мою голову обеими руками.

— Ну, почему ты не уходишь? — он смотрел мне прямо в глаза, но я все еще ничего не чувствовала — ни страха, ни тошноты. Он был самым большим дураком и скотиной. — Тебе же нравится… Разве ты не чувствуешь?

— Разумеется, я уйду, — ответила я и улыбнулась, потом протянула руку к плите, обдумывая, достаточно ли хорошо все сделано. — Ты не знаешь, насколько…

— Хватит, — он согласился со мной, а его руки опустились на мою шею, скользнули по ключицам и прошли прямо между моими грудями. — Я всегда знал, что мы с тобой поймем друг друга. Ты не знаешь силы моего желания. С первого раза, как я увидел тебя…

Я помешивала соус ложечкой. Он все еще не закипел, хотя от него шел пар. Тут мне захотелось к душевным страданиям Эрнана из-за неразделенного желания добавить еще и физические, поэтому я взяла ковш и медленно вылила соус на его левую руку.

Вследствие такого неожиданного, такого тонкого и верного жеста, ситуация радикально переменилась. Эрнан упал на пол, его вопли, должно быть, были слышны у соседей, а я стояла рядом и смотрела на него. Потом я пошла к выходу, бормоча какую-то фразу, соответствующую случаю, точно ее не помню, что-то вроде «иди в задницу, козел», у меня не было желания завершить сцену пинком в его гениталии. Когда я толкнула дверь, то на пороге столкнулась с Рейной, которая в страшном испуге влетела на кухню, и, пока она бежала к Эрнану, я громко сказала первое, что пришло мне в голову.

— Случайность. Он хотел помочь мне и пролил на себя соус. Это было не специально, но все же скажи, чтобы он поменьше пил. Думаю, тебя он послушается.

За столом никто не жаловался на нехватку соуса, потому что единственным, кто попробовал курицу, был Сантьяго, а он всегда ел ее всухую.

Рейна, обмазала Эрнану руку зубной пастой, обхватила его за плечи, и они ушли домой. Когда они вышли из дома, мой муж посмотрел на меня и расхохотался. Он был восхищен.

— Ну, всего ты не знаешь, — сказала я, а Сантьяго вопросительно посмотрел на меня. — Он не выливал на себя соус. Я облила его.

— Да? — Я кивнула головой, пока его хохот затихал. — Но почему?

— Потому что он распустил руки.

Если бы я говорила на классической латыни, мои слова его настолько не удивили бы. Сантьяго потер пальцами глаза, словно только что очнулся от страшного сна, и мне пришлось повторить мою последнюю фразу очень тихо, с ударением гипнотизера, который старается мягко разбудить своего пациента.

— Почему ты не позвала меня? — спросил он, наконец.

— В этом не было необходимости. Я была уверена, что смогу справиться сама, а потом… Ты тоже должен был догадаться, зачем он закрыл дверь. Мы были почти десять минут там одни, ужасно долго, чтобы…

— Да, я согласен, — перебил меня Сантьяго. — Но никогда бы не подумал, что может произойти что-либо подобное.

«А что бы ты сделал, наивная душа?» — спросила я себя, пока Сантьяго усаживался за стол и начал есть. Тут, опустив глаза, мой муж ответил на мой мысленный вопрос.

— Знаешь, все прошло прекрасно, я в самом деле не знаю, что стал бы делать, я тебе это серьезно говорю. Ты фантастическая женщина, Малена, невероятно.

— Спасибо, — сказала я ему улыбаясь. — Ты думаешь, я бы с ним переспала? — Сантьяго издал смешок, тонкий, веселый, почти детский. — Если бы он схватил меня покрепче, я бы ему что-нибудь сломала, точно…

Я рассмеялась вместе с ним, это был один из тех моментов, когда я его очень сильно любила, но эти же воспоминания причиняли мне наибольшую боль, когда я оставалась одна. В эти минуты я видела Сантьяго точно таким же, как тогда, красивым юношей, здоровым, умным, несносным и беззащитным, он был похож на большого ребенка, довольного собой и гордого за меня. Я ощущала себя взрослой, уверенной в себе женщиной, благосклонной к этому ребенку. Он всегда просил меня покупать галеты без красителей, по отношению к нему я казалась матерью, вступившей в кровосмесительную связь. Я была необходима ему и очень одинока.

— В любом случае, — прибавил Сантьяго, дотронувшись до моего плеча, когда мы сели на софу, — все в этом человеке обман.

— Он придурок, — прибавила я.

— Нет, он свинья.

— И идиот.

— И кроме всего прочего, он козел, бедная твоя сестра…

— Нет, — быстро сказала я, не задумываясь над смыслом своих слов, словно рассудок покинул меня, — все потому, что Эрнан — чуло.

Поняв наконец, что сказала, я посмотрела на мужа. Сантьяго утвердительно кивнул головой, соглашаясь, а я испугалась, что закричу.

— Конечно, — сказал он, наконец. — Кроме всего прочего, он — чуло.

Было что-то злое в его интонации, но я предприняла неожиданный ход, который Сантьяго не сумел понять. Когда он наклонился ко мне, я поцеловала его в ответ, обняла и ласково погладила по голове, как сделала бы это с кем-нибудь из мужчин, которых судьба украла у меня. Я потащила его в постель и отдалась ему с настоящей страстью, с исступлением, которое тогда еще помнила, не открывая веки ни на секунду. Кончив, он дотронулся до кожи моего лица своей холодной рукой.

— Всегда должно быть так, — сказал шепотом Сантьяго. — Сегодня я почувствовал, что-то изменилось. Думаю, сегодня… мы по-настоящему занимались любовью.

Я открыла глаза и тут же увидела его лицо над подушкой, в паре сантиметров над моим. Это был он и никто другой, он был в поту и улыбался. Он казался счастливым.

— Точно, — согласилась я и поцеловала его в губы еще раз. Я думаю, что это случилось именно тогда, когда я решила, что у меня будет ребенок.

* * *
Я решила остаться дома, потому что никуда не хотела идти, но тут Сантьяго позвонил из офиса и сообщил, что не сможет прийти ужинать. Эрнесто уже давно настаивал на встрече, по телевизору показывали совсем неинтересные фильмы, ночь была очень приятная, дул свежий бриз, необычный в середине июля, смягчая воспоминание о жаре, томившей нас в течение всего дня. В итоге я надела очень легкий жакет из белого льна, который купила сегодня со скидкой; он был американский, достаточно свободный, словно специально сшитый, чтобы скрыть мой растущий живот, и пошла на свидание.

Когда я открыла двери своего дома, у меня появилось ощущение, что воздух наэлектризован, я всегда чувствовала нечто подобное, когда выходила в летнюю ночь. Я шла к назначенному месту встречи, это было достаточно близко от моего дома. Когда я увидела, что Эрнесто не один, у меня появилось предчувствие, говорившее мне, что этой ночью должно что-то произойти. Я была уверена, что этой ночью произойдет что-то необыкновенное, хотя мне было неясно, хорошее или плохое.

Когда Эрнесто поднялся, чтобы поздороваться со мной, я увидела рядом с ним его жену. Я не первый раз ее видела. В последний раз мы виделась с ней совсем недавно, в академии, где всегда полно народу: она стояла с незнакомыми мне людьми, с профессорами из академии и с группой учеников. У меня возникло странное ощущение, что я ей нравлюсь, хотя ничего неприличного в ее поведении не было. В нашу прошлую встречу мы совсем недолго поговорили, уже через десять минут она сказала, что очень поздно и что на следующий день ей надо рано вставать, а Эрнесто согласился, и они вместе ушли. Всегда одно и то же, словно они оба были осуждены нести общий крест. Однако, этой ночью я заметила, что присутствие жены мучает Эрнесто, как будто, рядом с ней он лишается самостоятельности.

— Лусия решила познакомить нас со всей своей семьей.

Жена Эрнесто приветствовала меня очень сердечно, как обычно в таких обстоятельствах. Она была достаточно красивой женщиной, и, возможно, могла бы стать красивее, если бы подходящим образом оделась. Она была очень хороша, как и ее манера говорить, краситься, жестикулировать, отчего казалось, что ей на двадцать лет меньше, чем в действительности. У Лусии были рыже-каштановые волосы, выразительное лицо с ясными глазами — самая выдающаяся ее черта. Лусия была худой, но никто бы не назвал ее тощей. Всегда остроумная, изобретательная, она имела очень высокое мнение о себе, но я всегда общалась с ней так, словно этого не заметила.

Как оказалось, с ними было еще пятеро незнакомых мне людей — две пары и одна одинокая женщина. «Это, — сказала мне Лусии, — лучшая подруга детства». Она приехала в Мадрид всего несколько дней назад, поэтому Лусия ее опекала. Я не допытывалась, почему всю ночь эта подруга не раскрыла рот, чтобы сказать хоть пару слов. Единственной фразой, которую она произнесла, была: «Я хочу еще виски, пожалуйста…» Я угадала, что еще одна женщина — это сестра Лусии, прежде, чем она ее мне представила, потому что сестры были очень похожи. Мужчина рядом с ней был ее мужем, а другую пару составляли его брат и его жена. На шурина Лусии, который был самым старшим в этой компании, я не обратила особенного внимания. Младший, который был немного постарше меня, мне понравился. Очень. Очень-очень, я отдала себе в этом отчет, прежде чем узнала, как его зовут. Когда Эрнесто спросил меня, что я хочу пить, я попросила кока-колу. Незнакомец недоуменно посмотрел на меня, и хотя я уже приготовилась к тому, чтобы объявить, что беременна, все же сказала, что начала принимать антибиотики сегодня утром, не отдавая себе отчета, зачем солгала.

В моем стакане оставалось больше половины изначального содержимого, когда он, его звали Хавьер, поднялся, засунув руки в карманы, и, не переставая смотреть на меня, сказал, что ему не хочется сидеть в этом баре. «Мы тебя ждали очень долго, — сказал он двусмысленным тоном, что-то среднее между отеческим упреком и шуткой, — а ты пришла о-о-очень поздно».

На Хавьере были мокасины ручной работы из коричневой кожи и красные джинсы, почти гранатового цвета, которые открывали его темные щиколотки, костлявые и крепкие одновременно. Белая рубашка из плотной ткани, безворотника, с одной лишь расстегнутой пуговицей, как это принято у людей, следящих за своим внешним видом, оттеняла бронзовый загар. Ховьер был скорее высоким, чем низким, худым. У него были черные с проседью волосы, большой нос, руки игрока и великолепный зад, судя по кривой, которая вырисовывалась под джинсами. Тут я сказала себе, что мне срочно надо успокоиться, почувствовав, что начала потеть даже под ногтями. Хавьер был женат на очень красивой женщине, которая его сопровождала, а я была беременна от мужчины, который гораздо красивее его. Это была правда, он не был так же красив, как Сантьяго. Но он мне нравился больше.

Когда мы вышли на бульвар, чтобы прогуляться, Хавьер сознательно задержался, чтобы оказаться рядом со мной. Я, улыбаясь, шла последней, но когда ускорила шаг, чтобы догнать его, слева подошел Эрнесто и взял меня под руку.

— Очень жаль, Малена, что я забыл об этом. — Я спросила себя, зачем Эрнесто говорит мне такую глупость. — Я думал, что сегодня… В таком случае не было бы больше никого.

Я поняла, что Эрнесто планировал соблазнить меня этой ночью, обязательно этой ночью, и я сказала себе, что, в конце концов, жизнь — очень дурацкое занятие.

— Кто этот парень? — спросила я, сделав вид, что удовлетворена его словами, указывая пальцем на Хавьера.

— А! Ну, я его мало знаю, больше знаком с его братом… Они из этих мест, но он живет в Дении весь год, он художник. Иллюстрирует книжки для детей, статьи в газетах, афиши и тому подобное.

— Он уже давно женат?

— Он не женат, — эта точность в деталях, характерная для Эрнесто, который был больше женат, чем кто-либо мог предположить, показалась мне излишней, так что я не пыталась скрыть свое нетерпение. — Они живут вместе уже пятнадцать лет, тогда Хавьер только вернулся из армии, был совсем ребенком… Впрочем, как и она.

— Хотя она старше его, верно?

— Да, но не намного, на два или три года. Она тоже художница. У них двое детей. Он ее безумно любит.

— Ага.

Только я приготовилась спросить его, что они делали в Мадриде, как мы подошли к дверям какого-то бара, а едва перешагнули через порог, тут же к нам подскочил какой-то тип, поцеловал меня в обе щеки и поздоровался так, словно мы были давними друзьями. Я его вообще раньше не видела, в этом я была совершенно уверена, но вскоре обнаружила, что в этом месте такое поведение было в порядке вещей. Мы сидели все вместе в пустом углу, и в течение долгого времени не происходило ничего интересного. Эрнесто сидел напротив и смотрел на меня с упрямой одержимостью. Хавьер, окруженный женщинами справа от меня, поддерживал разговор, в который я никак не могла вписаться. Я поднялась, чтобы пойти в дамскую комнату, потому что не нашла другого предлога, привлечь его внимание, и, прежде чем повернуться спиной, заметила краем глаза, что Хавьер смотрит на меня, перестав говорить. Он спросил, можно ли проводить меня, когда какому-то мужчине, с которым я столкнулась на выходе, пришла в голову та же самая идея, и он двинулся за мной. Я быстро прошла в дамскую комнату. Я закрыла дверь, посмотрелась в зеркало, стерла кончиками пальцев темную тень от черного карандаша, которым был проведен контур по внутреннему краю века, потом медленно подкрасила губы, открыла кран с холодной водой и начала считать. Когда дошла до двадцати, закрыла воду и сказала себе, что теперь могу выйти.

Тот идиот дожидался меня, опершись спиной о стену, загородив собой коридор, который соединял дамскую комнату с остальной территорией бара. Я остановилась напротив него, не очень хорошо представляя себе, что делать дальше, когда почувствовала, как чья-то рука сзади обняла меня за талию, и поняла, что этот кто-то был намного выше меня, у него было горячее дыхание, и он терся губами о край моей левой глазницы.

— Убить его?

Я не видела себя в зеркало, но сознавала, что на моем лице отразилась неподдельная радость, я даже не смогла предугадать подобное развитие событий. Он не смотрел на меня, а я очень медленно повернулась и шагнула к нему навстречу. Мой пьяный преследователь испарился, как только Хавьер красноречивым жестом показал, что набьет ему морду. Потом Хавьер весело переспросил:

— Хочешь, чтобы я его убил?

В этот момент нас окликнул Эрнесто с другого конца коридора. Все решили пойти в другой бар, в этом было слишком много народу. Потом это повторилось еще раз, а потом еще… Один, два, три часа утра… Компания, уже не такая компактная, растянулась по тротуару, вялые движения уставших людей, синие круги под глазами, зевки, опухшие веки, обессиленные и сонные, исключая мое лицо, свежее и сияющее, словно только что сорванное яблоко, предназначенное одному из двух мужчин, соперничающих между собой за право взять меня за руку или улыбнуться. Я физически ощущала, как мое тело излучает таинственную силу, создавая вокруг магнетическое поле. В последний бар, в тот самый последний бар мы вошли не все. Брат Хавьера и его жена проводили нас до дверей и распрощались с оставшимися. Лусия выдала свою обычную речь: «Уже поздно, мы пойдем, завтра рано вставать», но Эрнесто, не делая ни малейшей попытки поддержать ее, безразлично-вежливым тоном дал понять, что хочет еще погулять. На это Лусия смерила мужа уничтожающим взглядом и с силой хлопнула дверью.

Пако из-за стойки бара радостно приветствовал нашу компанию. Он всегда очень радовался, когда мы приходили, и его благосклонность, по крайней мере ко мне, была великодушно вознаграждена. Место, куда мы пришли, представляло собой своего рода погреб такого неприглядного вида, что казалось невероятным, как он существует уже двадцать лет. Бар был практически пуст, редкие клиенты быстро уходили, в эту ночь было особенно пусто, но владелец и не пытался выпроводить нас и закрыть заведение. Этого было достаточно, чтобы продемонстрировать ему нашу верность. Развлекая нас холодными ночами, Пако пел старинные куплеты, мелодии которых знал с детства, а слова помнил только наполовину, раньше эти песни исполнял его отец, настоящий певец. В этот раз все было не так. Пока три женщины из нашей компании усаживались за стол, Эрнесто, Хавьер и я стояли у барной стойки. Мы не могли устоять на месте и постоянно менялись местами, словно исполняли какой-то старинный галантный танец, в котором танцоры должны молча постоянно поворачиваться друг другу спиной для того, чтобы секунду спустя встать лицом к другому и сделать новый поворот. Только немые улыбки и жесты, точные движения рук, убиравших волосы с лица, нахмуренные брови, нервно дергающиеся, зажигающие сигарету пальцы, локти, прижатые к стойке бара, зубы, прикусывающие нижнюю губу, переливы ледяной воды в хрустальных стенках графина — мы втроем делали одни и те же движения одновременно. Дальше все пошло очень быстро.

Я попросила бокал воды, мне нужно было выпить таблетку. Я растворила ее там и проглотила получившуюся шипящую жидкость. Тут жена Хавьера, зевая, поднялась и заявила, что может уснуть прямо на столе и уходит, потому что больше не в силах тут оставаться. Ее спутница присоединилась к ней, не сказав ни слова, и они направились к дверям. Лусия схватила Эрнесто и потащила его к другому концу стойки, там они начали очень тихо спорить, я покачала головой, а Хавьер смотрел на меня, нахмурив брови. В этот момент дверь закрылась. Эрнесто послушно поплелся за Лусией — мы услышали стук каблуков по тротуару. Тут в три шага Хавьер преодолел дистанцию, которая была между нами, приблизился и поцеловал меня в губы. От неожиданности я так широко раскрыла глаза, что Хавьер, мне показалось, мягко вошел в них, и не существовало больше ничего на этом свете, кроме него. Он смотрел на меня и, улыбаясь, поднял рюмку, словно хотел произнести тост. Я опустила глаза, мне не хотелось потерять голову в такой абсурдной ситуации, как эта, я грубо оттолкнула его и побежала прочь. Мне чуть-чуть не хватило сил, чтобы сказать, что я иду в дамскую комнату.

Я посмотрела на себя в зеркало, плеснула на шею и затылок холодной воды, мысленно порицая женщину, которая глядела на меня из зеркала.

— Ты беременна… — громко сказала я в конце концов. — Ты наделала достаточно глупостей, — я сосредоточенно глядела на себя и, хотя сконцентрировалась на мысли о беременности, все равно не почувствовала никаких изменений ни внутри себя, ни в своей внешности. — Ты хуже, чем твоя сестра, — заявила я себе, но и теперь ничего не произошло.

В течение нескольких минут я неподвижно стояла перед зеркалом, не шевелилась, даже не думала. Потом очнулась и решила, что сейчас выйду, возьму сумку, скажу: «Прощай» и наконец уйду из этого бара в полном одиночестве, но, открыв дверь, я не смогла уйти, потому что Хавьер ждал меня у дверей. Он посмотрел мне прямо в глаза, казалось, он не волновался, не испытывал никаких особенных чувств, он просто медленно обнял меня правой рукой за талию, а другой обхватил мою голову, прежде чем засунуть в мой рот язык, яростный и жадный, но и очень нежный одновременно. Хавьер сделал шаг вперед, толкнув меня обратно в туалет, ударом ноги закрыл дверь и продолжал двигаться вперед вслепую. Его крепкие руки лежали на моих бедрах, прижимая мой живот к его животу, заставляя меня почувствовать рельеф его члена как недвусмысленное предупреждение о будущем. Хавьер пытался прислонить меня к стене, но в конце концов потерял равновесие.

В итоге я села Хавьеру на колени, а он расположился на унитазе. Руки он просунул под мои бедра, обхватив их резким жестом, почти жестоким, и вцепился в края моего жакета. Пуговицы, едва державшиеся парой ниток, со стуком упали на кафельный пол. Едва затихло эхо, как звук более тяжелый и отчетливый заставил меня обратить внимание на битву, которая разгорелась на моем теле. Хавьер пытался разорвать лифчик, растягивая его руками изо всех сил в разные стороны. Я отцепила два замаскированных крючка в центре зоны нападения, и мои груди, круглые, большие, налитые и твердые, коснулись его щек. Я наблюдала, как он замер, чтобы посмотреть на них, как убрал волосы с лица механическим жестом, как открыл рот, чтобы набрать побольше воздуха, как впился губами в мой левый сосок, отметила про себя остроту его зубов, мягкость языка, влажный след слюны, но даже тогда ничего во мне не шелохнулось. Я могла бы сказать ему правду после, но сказала теперь, чтобы проверить, захочет ли он продолжить. Я произнесла эти слова громко, стараясь не чувствовать себя униженной, несчастной или виноватой.

— Я беременна, — сказала я, а он, казалось, даже никак не отреагировал, — уже три месяца.

Через пару секунд, когда его зубы оторвались наконец от моего соска, он откинул голову назад и улыбнулся.

— Со мной то же самое, — сказал Хавьер, и тут же переключился на мою правую грудь.

Когда мы вышли почти через час, то не нашли и следа Эрнесто. Пако спал на столе, я потрясла его за плечи, чтобы он проснулся и открыл нам дверь. Хавьер убедил меня ехать вместе в одном с ним такси и побывать в доме его родителей, я же решила, что мне туда ехать не следует. Сама я жила в противоположной стороне, о чем и сказала Хавьеру. В подобных обстоятельствах лучше вообще ничего не говорить, поэтому я просто молча смотрела в окно. Но не успела машина тронуться с места, как Хавьер навис надо мной, чтобы поцеловать, и не переставал делать это ни на секунду до тех пор, пока такси не подъехало к дверям моего дома. Теперь мы оба молчали. Хавьер ждал, пока я копалась в сумке в поисках ключа, и все еще стоял, когда я обернулась на улицу с противоположной стороны стеклянной двери. Пока я поднималась по лестнице, пьяная от эйфории, подумала, а что случится, если я вернусь и посмотрю на него в последний раз…

Прошли годы, я захотела отыскать Хавьера. Я писала ему дважды, оставила несколько дюжин сообщений на его автоответчике, но он никогда не подходил к телефону, никогда не перезванивал мне. Я больше не услышала ни одного его слова. Но, когда я ерзала на простынях той ночью, единственное, что меня волновало, — кошмар, который мог разразиться на следующий день, а еще бессонница, которая мучила меня в последующие ночи, мука, которая портила мою жизнь целыми неделями, месяцами, возможно, даже всю мою жизнь.

* * *
За окном я видела только верхушки двух черных тополей, старых, окоченевших от холода. Их ветви были поломаны жутким ветром, с болезненным скрипом они качались из стороны в сторону на фоне отталкивающей пелены коричневого неба. Раньше я была уверена в том, что небо не может быть коричневым. Тут пошел дождь, упали первые тяжелые капли, громко застучали в окно, мерцая па стекле. Кто-то открыл дверь. Воздух заколебался, вместе с ним задрожало оконное стекло, а капли ударялись об него и стекали вниз. Дверь снова закрылась, и шум стал невыносим. Я повернула голову, чтобы вернуться в действительность, а врач, делавший УЗИ, посмотрел на меня недоуменно.

— Я не знаю… — сказал он негромко. — Я проверю все еще раз, с самого начала.

Эти слова он произносил в третий раз. В третий раз он протирал мне живот бумажным платочком, смазывал прозрачным холодным гелем, в третий раз его прибор изучал меня, в третий раз я чувствовала нажим сенсора на мои внутренности, в третий раз мне казалось, что опять результата не будет. Я снова посмотрела в окно, пытаясь почувствовать боль черных тополей, и слезы, более тяжелые, чем первые слезы дождя, и куда более горькие, потекли из моих глаз без предупреждения.

— Не понимаю, — произнес наконец врач. — К сожалению, он не вырос, но, может, ты ошиблась в расчетах, и еще не тот срок, который ты называешь. Ты говоришь, что долгое время принимала противозачаточные средства, возможно, произошли изменения в процессе развития плода.

Но он противоречил себе, потому что шесть недель назад он сам делал мне УЗИ, а тогда уже минула половина срока, и все шло хорошо, все было великолепно для шестого месяца. «У тебя один ребенок», — сказал он мне тогда, и я страшно обрадовалась, потому что впадала в панику от одной мысли о том, что у меня могут родиться близнецы. — «Мальчик», — потом добавил он, и я снова обрадовалась, я была очень довольна из-за того, что будет не девочка…

Теперь я надевала пальто очень осторожно, словно это была железная броня, сожалела, что у меня будет один ребенок. Мальчик.

Мама ждала меня наверху в палате Рейны, но я не хотела подниматься, не хотела видеть сестру в одной из этих белых рубашек с тонкими розовыми полосками, которые были куплены для нас обеих. Я не хотела видеть сестру, не хотела наклоняться над пластиковой прозрачной колыбелькой, которая стояла рядом с ее кроватью. Не хотела смотреть, как сладко спит эта прекрасная девочка, которую назвали Рейной в честь матери. Я не чувствовала своих ног, пока шла, не чувствовала руки, когда толкнула дверь и вышла на улицу. Я шла по улице не разбирая дороги, дождь лил как из ведра, в темном небе громыхали раскаты грома.

Я вошла в незнакомый квартал — немощеные улицы с маленькими белыми домиками, потоки грязной воды, бескрайние лужи. Мои туфли моментально увязли в грязи. Я обошла лужу и пошла дальше, ни на что не обращая внимания, из-за сковавшего меня страха ничего не чувствовала — я словно одеревенела.

Рейна попала в клинику два дня назад с нормальными регулярными схватками через каждые три минуты. Она шла, неловко ступая, ее ноги подгибались под тяжестью огромного живота, который своим видом напоминал только что рожденную планету; плечи Рейны были откинуты назад, руки прижаты к пояснице. Мама и Эрнан вели ее под руки. Я плелась за ними с чемоданом в руке и знала, что со мной ничего подобного не будет, я знала, что мне не удастся повторить эту сцену, что все пошло плохо, потому что в начале было невероятно хорошо. Мое тело прекрасно хранило память о своей прежней форме, поэтому даже с семимесячным зародышем внутри мой живот выдавался вперед совсем чуть-чуть. Рейна поднялась на лифте в палату, разделась в ванной комнате, надела мамину рубашку в стиле куклы Барби и улеглась в кровать. Она кричала, потела, жаловалась на жизнь и рыдала без остановки, словно ее пытали, разрезали пополам, бедную и беззащитную. Рейна билась в истерике от боли, ногтями впиваясь в мамину руку, в руки Эрнана, а они, в свою очередь, пытались успокоить страдалицу, гладили ее по лицу, разделяя ее боль. Другая роженица с этой палаты пару раз возмущалась криками и просила покоя, а моя сестра ее оскорбила, заявив: «Вы не знаете, как это!», на что женщина ответила смешком: «Разумеется, нет, хотя у меня их трое».

Роды Рейны были долгими, медленными и болезненными, как это случается у многих женщин, рожающих в первый раз, но после всех мучений сестра произвела на свет маленькую и красную девочку, такую, какими и положено быть младенцам. Палату Рейны заполонили улыбающиеся люди со слезами радости на глазах, ее огласили веселые крики, заставили вазами с цветами — такими и должны быть все палаты, где есть колыбель. Лицо Рейны после спавшего напряжения стало гладким и важным, покрасневшим и довольным, каким и должно быть лицо у всех благополучно родивших женщин. Я участвовала в этом спектакле с тем самым чувством, какое испытывает приговоренный к смерти, который должен рыть собственную могилу. В таком состоянии я была уже несколько недель. Гинеколог не беспокоился, потому что я продолжала прилично толстеть, набирая постепенно вес, но он не знал, что здесь крылся обман. В середине шестого месяца я сама изменила режим питания: четыре тысячи, пять тысяч калорий в день вместо тысячи пятисот. Я набивала живот шоколадом, жареным хлебом, пирогами, жареной картошкой, отчего объем моих рук увеличился, как и объем бедер, лицо округлилось, стало мягче, а размер груди угрожал достичь невероятных объемов. Однако мой сын совсем не рос — мой живот не увеличивался, фигура не менялась. Как бы я не набивала брюхо, мне было легко вернуться в то состояние, которое было у меня в первые месяцы, хотя я все делала для того, чтобы превратиться в одну из этих коров, неуклюжих и сверхупитанных, которых я видела в женской консультации. Меня больше не заботило будущее моей фигуры, я не беспокоилась о своей коже, я только хотела быть нормальной беременной женщиной, безразмерной, огромной. Теперь я хотела только этого. Я хотела стать похожей на всех этих женщин, я ела, ела много, я пухла от еды до тошноты, я ела за двоих, но отдавала себе отчет в том, что это мне не поможет.

— А ты как?.. На пятом месяце? На шестом? — спросила меня одна пациентка, пока мы ожидали, когда Рейне сделают процедуры.

— Нет, — ответила я. — Я почти на седьмом с половиной месяце.

Женщина окинула меня взглядом, в котором смешались страх и удивление, но мгновение спустя изменила выражение своего лица и улыбнулась.

— Как здорово! Такая стройненькая…

— Да, — сказала я и посмотрела на маму, которая попыталась поддержать меня взглядом, обняла за плечо и несмело сказала, что боится худшего.

— Мы все очень плохие роженицы, Малена Алькантара, а это наследуется дочерьми от матерей, понимаешь? У моей бабушки было только двое детей — мой папа и тетя Магдалена — это из шести возможных беременностей, а моя мать потеряла двоих детей и родила Паситу, а это очень редкий случай. Ты же знаешь, так заканчивается только одна из каждых ста тысяч беременностей, обычно плод умирает еще до родов… А у меня была только одна беременность, с Рейной были тоже большие проблемы, так что…

— Но проблемы с Рейной, были, наверное, из-за меня… — сказала я, и неподдельный испуг отразился в глазах матери.

— Нет. Как ты можешь быть виноватой? Единственной виноватой можно было бы назвать меня, потому что моя плацента не была предназначена для того, чтобы кормить вас обеих.

— Твоя плацента была хорошей, мама, просто я высосала все и ничего не оставила для нее, врачи так говорили.

— Нет, дочка, нет. Никто никогда не говорил ничего подобного…

Вдруг зазвонил телефон, и она побежала в комнату. Это был Эрнан, он сообщил, что у меня родилась племянница: вес — три килограмма сто граммов, сорок восемь сантиметров в длину, замечательная упитанная девочка. Она прекрасно себя чувствует, чего не скажешь о Рейне.

Я продолжала идти по незнакомому кварталу: низенькие дома с белыми стенами, посеревшими от дождя. Алькантара с ног до головы: черные брови, индейские губы, неспособность родить. УЗИ не могло сказать мне ничего нового. Несокрушимая цепь фактов выстроилась в моей голове: плохая кровь, плохая судьба, плохая жена, плохая мать, не желавшая иметь сына, которого должна была родить, тысячи раз не желавшая рожать, скрывавшая свою беременность от мужа более месяца. Я не могла смотреть на себя раздетую в зеркале без тошноты и страха. Я боялась, что не наступит время, когда не надо будет покупать слюнявчиков, не спрашивать, какого черта я должна сидеть с ребенком на руках весь день, не кривить губы в идиотской улыбке каждый раз, когда идешь по улице с коляской. Боялась, что след пребывания ребенка в моем теле никогда не исчезнет и я не смогу трахаться как сука с незнакомцем, который медленно будет осваивать мои внутренности. Мне не хотелось ежесекундно зависеть от этого инстинкта, чтобы наконец сказать: «Быть женщиной почти ничего для меня не значит». Я была женщиной и должна была за это платить. Я могла бы проанализировать другой столбец цифр и фактов. Рейна курила в течение всей беременности, а я нет, Рейна употребляла алкоголь, а я нет, Рейна жила в свое удовольствие, а я нет, Рейна отказывалась гулять, потому что сильно уставала, а я нет, Рейна объедалась, ела ящиками конфеты, а я нет, у Рейны не было желания ходить на занятия для беременных, я же не пропустила ни одного. Я ходила на теоретические лекции, и все это я делала одна.

Я захотела рассмеяться и расплакалась. Я осмотрелась вокруг, домов больше не было, только наполовину обработанное поле, словно его готовили стать полигоном для каких-то промышленных целей. Я повернулась и пошла обратно по своим же следам. Это было несправедливо. Но именно так и было.

* * *
Я проснулась в шесть утра, встревоженная причудливыми снами, несколько раз прерванных острой болью, по моему мнению, несуществующей, мифической болью, однако потом, в ванной, я почувствовала что-то липкое между бедер и засунула туда руку, чтобы проверить. Тут же мои пальцы покрылись какой-то прозрачной слизью, густой и липкой. До конца срока мне оставалось более трех недель, но я не знала, на какие расчеты мне полагаться. Гинеколог, оптимистически настроенный тип, был единодушен с врачом, проводившим УЗИ, что не следует волноваться раньше времени. «Я уверен, ты сейчас не на седьмом месяце, а только на шестом, сказал он мне, — мы повторим УЗИ через несколько дней, а если результат не понравится, спровоцируем роды, но все должно быть хорошо, не волнуйся…» Сантьяго, его сестры, мои родители, весь мир предпочитали верить его словам. Я нет. Я знала, что ребенок не родится, но меня хранил страх за саму себя, поэтому я хотела верить в противоположное, а говорить правду значило бы соперничать с судьбой. Я почувствовала, как что-то начало отделяться от моего тела, проскальзывая между моими ногами. Это было что-то вроде скудной бесцветной слизи. Думаю, если бы я вытащила тампон, отошли бы воды. Я подождала, но ничего больше не выходило изнутри, словно там ничего не осталось. Боль усиливалась, но я не задумывалась об этом, потому что должна была дать отойти водам, а этого не происходило, со мной ничего хорошего не происходило. Мое тело выглядело таким несчастным и таким жалким.

Я разбудила Сантьяго и сказала ему, что рожаю, что надо немедленно ехать в клинику, а он как-то не очень мне поверил.

— Невозможно, — сказал он, — еще слишком рано, у тебя должны сначала начаться схватки, ребенок должен подготовиться, вот так.

Когда я увидела, что он повернулся к стене, решив спать дальше, я принялась бить его в плечо кулаком и кричать. Я орала, чтобы он соизволил встать на ноги и одеться. Сантьяго испуганно смотрел на меня, а я кричала, что ребенок уже готов, что роды будут ненормальными, что следовало засечь время, потому что, судя по периодичности схваток, что-то идет не так. Нам следовало поторопиться. Я боялась, что ребенок может задохнуться.

Было воскресенье, на улицах пусто. Я не помнила себя от боли, но не понимала, сильно я страдала или нет, и не могу воссоздать ужас тех мучений, которые периодически нападали на меня. Ребенок жив. Я думала только об этом. Он должен быть жив. Если бы он умер, он бы не двигался, он бы не мучил меня. Мы очень скоро прибыли в клинику. Регистраторша заволновалась, увидев нас. Она посмотрела на меня, а я объяснила, как могла, что роды уже начались, я без остановки говорила о моем состоянии. «Пойдемте со мной», — сказала она и проводила меня в пустую консультационную палату, где была только маленькая кушетка, покрытая зеленой простыней. «Раздевайтесь и подождите секунду, я сейчас приду». Тут я отдала себе отчет в том, что больше здесь никого нет, Сантьяго не пошел со мной. Я разделась, сама взгромоздилась на кушетку и сидела в одиночестве, грязная и замерзшая. Медсестра вернулась вместе с коренастой невысокой женщиной, словно сделанной из твердых пород дерева. Она накрыла меня зеленой простыней, потом просунула свою голову мне между ног. Этого простого осмотра хватило с лихвой. Акушерка поднялась, посмотрела на меня взглядом медузы Горгоны и повернулась к регистраторше.

— Она пришла одна?

— Нет. Ее муж только что был здесь.

Тут акушерка повернулась на каблуках и устремилась к двери, даже не взглянув на меня.

— Кто-нибудь позвонил доктору?

— Да, — ответила регистраторша. — Ее муж позвонил, он сказал, что доктор уже едет, просто немного задерживается. Ты же знаешь, он живет в Гетафе.

Дверь закрылась, и я снова осталась одна. У меня было четкое ощущение того, что боль распространяется по всем направлениям моего тела, она становилась все сильнее и мучительнее, но это помогало мне оставаться в сознании и держать глаза открытыми. Я смотрела на белую стену. Ничего не происходило.

— Послушайте… — я услышала голос акушерки прежде, чем дверь снова открылась. — Полезно, чтобы и вы это видели.

Сантьяго вошел следом за ней, смущенный, бледный, он вошел так тихо, словно не чувствовал своих ног. Он смотрел на меня и еле сдерживал слезы. Я думаю, он хотел улыбнуться, но я не поняла смысла этой гримасы, а только чувствовала его очень сильный страх. Ужас и паника полностью завладели мной, когда я это поняла. Акушерка правой рукой подняла простыню и заговорила тоном специалиста.

— Это ягодицы ребенка… Видите это? А это ножки. Все очень плохо.

— Да, — я почти не слышала ответа, а она продолжала говорить ровным голосом.

— Я хотела, чтобы вы видели.

— Да, — оставалось сказать Сантьяго, и тут она совсем обнажила меня, потом прижала к себе, чтобы засунуть мои руки в рукава холодной зеленой рубашки, которая пахла щелоком, так же, как плитка в колледже.

— Он умер? — спросила я, но мне никто не ответил.

Она обогнула кушетку, оказалась прямо за мной и толкнула кушетку, на которой я лежала, вперед. Мы выехали из комнаты и пересекли вестибюль клиники. Меня везли очень быстро. Сантьяго держал меня за руку и почти бежал, чтобы поспеть за нами. Ситуация казалась мне комичной, но я не помню больше ничего, за исключением того, что я совсем не могла думать, не могла ничего чувствовать, даже боль, словно не имела ничего общего с этим местом, как будто меня здесь и не было, словно все это происходило не со мной. Я видела, как мимо проходят какие-то женщины в зеленых одеждах, смятение и страх на лице моего мужа, причина которого находилась между моими ногами. Все мы были словно герои плохого, дешевого сентиментального фильма, и даже не главные герои. Я не сознавала, жива я еще или уже нет, где я нахожусь, что это за кушетка, а когда заговорила, то не услышала своих собственных слов.

— Мы едем в палату, верно?

— Нет, — ответила мне акушерка за моей головой. — Мы едем прямо в родильное отделение.

— А! — протянула я, Сантьяго смотрел на меня и плакал, а я ему улыбнулась, действительно улыбнулась открытой настоящей улыбкой. Я не знала, почему улыбалась, но я абсолютно сознательно хотела улыбаться. — Ребенок мертв, правда?

Никто мне не ответил, и я сказала себе, что наступил момент, чтобы попрактиковаться в дыхании, которому я научилась на курсах, и опять же я не знала, почему это делала, но я начала и прошла, шаг за шагом, все этапы этого процесса: я делала глубокий вдох, потом задерживала дыхание. Если бы я спросила себя, эффективна ли эта техника, то не смогла бы ответить на этот вопрос, потому что не чувствовала физической боли, только невыносимое давление на желудок, а облегчения я не чувствовала никакого. Передняя часть каталки ударилась в белую дверь, две створки из податливого пластика с круглыми окошечками наверху закрылись, и рука Сантьяго покинула меня.

— Вам придется подождать, — сказала акушерка.

— Нет, — запротестовал он, — я хочу войти.

— Нет. Это невозможно. Вам придется подождать.

Над моей головой проплывали лампы, много круглых лампочек, плафоны из темного пластика, множество людей сновало вокруг меня, пока я продолжала заниматься своим дыханием, я делала глубокий вдох, потом задерживала дыхание. Все женщины, окружавшие меня, что-то со мной делали, а я задерживала дыхание, потом делала глубокий вдох, я ни о чем не думала, пока акушерка, встав между моими ногами, как раньше, не заговорила.

— Я сделаю тебе укол. Это анестезия…

— Очень хорошо, — ответила я и почувствовала, как меня укололи. — Ребенок мертв, разве нет?

— Теперь я сделаю надрез маленьким ланцетом, тебе больно не будет.

Мне не было больно. Тут вошла еще одна женщина, молодой врач, ее я не знала, она была одета в белый халат и казалась испуганной.

— Как тебя зовут? — спросила меня медсестра, которая стояла слева от меня.

— Малена, — ответила я.

— Отлично, Малена. Теперь тужься! И я тужилась.

— Тужься! — говорили мне, и я тужилась. — Очень хорошо, Малена, ты все делаешь очень хорошо. Теперь еще раз…

Они говорили мне, чтобы я тужилась, и я тужилась. Так прошло много времени, я ничего больше не помню, какие-то крики, а мне говорили только одно: «Тужься, Малена!» И я тужилась, а они меня подбадривали. Я спрашивала, мертв ли ребенок, но никто мне не отвечал, потому что мне не следовало ничего спрашивать, только тужиться, и я тужилась. Потом я спрашивала себя много раз, почему я тогда не плакала, почему не жаловалась, наверное, потому, что у меня ничего не болело в тот момент. Теперь же я уверена, что никогда в жизни мне не придется испытать ничего более ужасного, я тогда не могла понять этого, потому что ничего не чувствовала. Я только хотела знать, мертв ли ребенок, я хотела, чтобы кто-нибудь ответил мне хотя бы раз, сказал мне, мертв ли ребенок, а никто мне ничего не говорил. Они говорили только одно: «Теперь, тужься, Малена», и я тужилась, а они все повторяли: «Очень хорошо». Они говорили эти слова в каком-то определенном ритме.

— Ребенок жив, Малена, он живой, только очень маленький, ему очень плохо, он очень слаб. Но все прошло как нельзя лучше для него, ты понимаешь?

Я не понимала, но ответила: «Да».

— Теперь я достану его. Я просуну руку, чтобы взять ребенка за голову и помочь ему. Понимаешь?

Я не понимала, но снова ответила «да», и врач нависла очень близко надо мной, над телом, которое теперь было не совсем моим. Мне казалось, что меня разрывают изнутри, — жуткая мука. Медсестры успокаивали меня, а я смотрела на лампы и ничего не говорила. Я почти не слышала голосов, потому что теперь никто не говорил, чтобы я тужилась, а я не могла ничего не делать, я не верила этой женщине, и в последний раз спросила, умер ли мой ребенок, и тут все закончилось.

Я не видела моего сына. Мне его не показали, но я услышала, как он плачет. Я тоже хотела заплакать и приготовилась обнять его, потому что теперь они должны были принести его, сейчас же принести его мне, — я бы взяла его на руки. Вот, что должно было произойти, так происходило во всех фильмах и книгах. Раз он был жив, они должны были принести мне его, но я слышала негромкие голоса, шушуканье, а плач удалялся от меня.

— Реанимация готова?

— Да. Вы его взвесили?

— Да, один килограмм семьсот восемьдесят граммов.

Тут я поняла, что они его не принесут, и желание плакать ушло. Акушерка заканчивала зашивать меня, когда мой гинеколог наконец прибыл, чистый, хорошо одетый — безупречный. Я спросила себя, позавтракал ли он, и ответила себе, разумеется, почему же он не должен был этого делать. Он поздоровался со мной, сказал, чтобы я не волновалась, что с ребенком все в порядке, насколько возможно при таких обстоятельствах, что его поместили в инкубатор, Сантьяго теперь с ним, в этом госпитале лучший неонатальный центр в Мадриде, мы должны надеяться, не надо терять веры, с нею можно все преодолеть. В этот момент у меня появилось новое чувство, не тягостное, но горькое, хотя даже теперь я не могу точно его осмыслить. Следовало еще достать плаценту.

— Хочешь, чтобы ее сохранили для анализа? — я услышала голос акушерки.

— Нет, мне все равно, — ответил он. — Не забудь, нужно сделать бандаж.

Со мной они больше не говорили. Меня вывезли из хирургии, вкатили в лифт, потом в палату, переложили на кровать и оставили одну. За окном виднелись верхушки черных тополей, старых, застывших от холода, таких несчастных, как и все остальные деревья, которые я знала. Бездомные деревья, сказала я себе, глядя на них.

* * *
Я пробыла в молчании больше часа, лежала в кровати, глядела в окно, мои ноги были скрючены, но я не двигала ни одним мускулом. Каждые двадцать минут заходила медсестра, распрямляла мои ноги, делала мне массаж живота, вытаскивала полный крови тампон и засовывала новый, чистый. Она не говорила, я тоже. Ей было все равно, мне тоже. Больше всего я думала о деревьях.

Позвонил муж, спросил, как я себя чувствую. Я ответила, что хорошо, тем же тоном, каким говорила тысячи раз. Я была спокойная, бесчувственная, отсутствующая, но, несмотря на это, не отважилась спросить о ребенке. Сантьяго сделал длинную паузу, тягучую, я знала, что должна была спросить, но это было выше моих сил. Он сам решил заговорить и рассказал мне все. В госпитале его еще раз взвесили, один килограмм девятьсот двадцать граммов, это был окончательный вес. Кажется, с ним все в порядке, его осмотрели очень внимательно, сделали ему томографию и срочные анализы, ребенок цел, все органы развиты, он дышит самостоятельно, педиатры говорят, что это самое главное, что не нужно помогать дыханию, но он очень слабый, конечно, очень маленький, и очень худенький, кажется, он начал терять в весе еще у тебя внутри, он был очень голоден, прежде чем родиться, потому что твоя плацента превратилась в негодный кусок ткани, никто не знал, почему такое случилось, она плохо защищала его, потому что весь кальций поступает через плаценту, а она не могла питать его, все врачи единодушны в этом. Можно сказать, что он сам спровоцировал свое рождение, чтобы выжить. Он очень мучился, и все могло плохо закончиться, более предсказуема была твоя почечная недостаточность, вовремя это не выявили, ничто не предвещало осложнения, и просто счастье, что все прошло без особых проблем. Единственное, что ему теперь следует делать, это есть и набирать вес.

— И еще кое-что, Малена, — сказал наконец Сантьяго в конце, — как ты хочешь назвать ребенка?

Мы почти решили назвать ребенка Герардо, но в этот момент я поняла, что мой сын может носить только одно-единственное имя, и я решительно его произнесла.

— Хайме.

— Хайме? — спросил он удивленно. — Но я думал…

— Это имя героя, — сказала я, — так надо. Не знаю, как тебе объяснить, но я знаю, что его надо назвать именно так.

— Очень хорошо. Хайме, — согласился Сантьяго. Он никогда не узнает, как я ему была в этот момент благодарна. — Я должен идти, чтобы поговорить с врачом. Я как раз для этого приехал.

Я повесила трубку и сказала сама себе, что довольна, очень довольна, но на самом деле себя я так не чувствовала. Тут дверь открылась, и вошел мой отец. Он пришел один. Ничего не говорил. Посмотрел на меня, придвинул стул к кровати и сел рядом. Я уткнулась головой в его плечо.

— С ребенком все в порядке, — сказала я.

Папа снова посмотрел на меня и заплакал, опустив голову мне на грудь. В этот момент я гадала, где все остальные. Рейна и мама, подумала я, придут после того, как посмотрят на ребенка, я была в этом уверена, а папа поступил иначе — он первым делом пришел ко мне. Я почувствовала, что от волнения все волосы на моем теле зашевелились, и заплакала. Я плакала очень долго, уткнувшись в папино плечо.

* * *
В моей палате никогда не было праздничного настроения. Я не хотела никого видеть, словно мне было необходимо сохранить внутреннюю непорочность, но посетители, к моей досаде, приходили: сначала гинеколог, потом Сантьяго, затем мама, мои свояченицы, няня, множество других людей. Симпатичные и воспитанные люди, они целовали меня и болтали, ели конфеты, которые сами же приносили и которые я даже не хотела пробовать, отказывалась от них, отмахнувшись бессильно, чего никто, впрочем, не замечал. Рейна тоже пришла, чтобы посмотреть на новорожденного, а потом побежала домой к матери кормить маленькую Рейниту. А вечером, после пяти, Эрнан и Рейна с ребенком на руках пришли ко мне в палату. Я увидела сестру в дверях. Всегда боялась увидеть ее именно при подобных обстоятельствах, а теперь мой страх сбылся. Я родила слабого и болезненного ребенка, который жестоко страдал, был на волосок от смерти, лежал в инкубаторе, под контролем чужих людей, в другом здании, а главное — так далеко от меня! А моя сестра родила розовощекого и здорового младенца, который теперь на моих глазах преспокойно сосал соску. Дочь Рейны была завернута в белое кружево, на котором нитками цвета фуксии блестела вышивка «Baby Dior». Рейна специально принесла дочь с собой! Она хотела, чтобы я ее увидела!

Няня, полагаю, под влиянием душевного порыва, взяла девочку на руки, начала ее тормошить и строить рожицы — и в один момент все завертелись вокруг маленькой Рейны. Сантьяго сидел рядом со мной на краешке постели, он едва мог двигаться после того, как дважды съездил в госпиталь и обратно. Спокойный и оптимистически настроенный, ответственный и зрелый, зависимый от обычных моих нужд, он демонстрировал удивительную уверенность или, возможно, просто пытался сохранить то, что имел. Входя, он попросил врача, чтобы нас оставили наедине и никого больше не впускали. Он сел передо мной, посмотрел мне в глаза и сказал, что мой сын ни за что не умер бы, потому что это мой сын, и против воли он должен унаследовать от меня живучесть вместе с кучей плохой наследственности. Эти слова заставили меня улыбнуться и заплакать, муж улыбался и плакал вместе со мной. Сантьяго нежно обнимал меня, утешая, а я опиралась на него так, как никогда не делала этого раньше. Никогда раньше мы не были так близки, но это не успокаивало, я наклонилась к нему и прошептала прямо в ухо:

— Сантьяго, пожалуйста, скажи маме, чтобы убрали отсюда мою племянницу, чтобы кто-нибудь вынес ее в коридор, пожалуйста! Я не могу ее видеть.

Он откинулся назад и тихо сказал:

— Но, Малена, ради Бога, как ты хочешь, чтобы я это сделал? Я не могу взять и сказать твоей сестре…

— Я не хочу видеть этого ребенка, Сантьяго, — прошептала я. — Я не могу ее видеть. Сделай что-нибудь, пожалуйста. Пожалуйста.

— Перестань, Малена, прекрати! Конечно, ты только что родила, но перестань, ты сама похожа на ребенка.

Я постаралась успокоиться, но не могла, а он не пытался понять, о чем я говорю. Тут Эрнан, который всегда все замечал, взял свою дочь па руки и вышел с ней из палаты. В тот день я больше не видела ни его, ни маленькую Рейну.

Сестра осталась у меня на полчаса, но мы с ней перекинулись лишь одной фразой, да и то, когда она прощалась со мной, на секунду подойдя к моей кровати.

— Кстати… Как ты решила назвать ребенка?

— Хайме, — ответила я.

— В честь папы? — спросила Рейна смущенно.

— Нет, — ответила я решительно. — В честь дедушки.

— Да? — удивилась она и начала собирать свои вещи, но, прежде чем пойти к двери, снова обернулась. Рейна выглядела расстроенной. — В честь дедушки?

* * *
Это был надувной круг для купания из желтой резины с разноцветными наклейками: с одной стороны звезда цвета морской волны, с другой — дерево с коричневым стволом и зелеными листьями, а еще красный мяч и оранжевая собака. Мне бы больше понравилось, будь круг попроще и другого цвета, но Сантьяго, обегав все магазины игрушек в квартале, нашел только такой, и то почему-то в посудной лавке. Было нелегко найти надувной круг в январе, к тому же такси по утрам не ходит. Грудь у меня жутко болела из-за того, что я не могла кормить ребенка, не могла его видеть, взять его на руки, смотреть на него и запомнить его лицо. Спустя полчаса, как мой муж ушел на работу, я вышла на улицу с видом безумной купальщицы. В то утро дождь шел как из ведра, я простояла четверть часа на углу, поддерживая зонт левой рукой, а надувной круг правой, пока мне удалось поймать пустое такси.

Водитель весело посмотрел на меня, но ничего не сказал. Регистраторша в госпитале, напротив, поднялась, едва оторвав взгляд от листа бумаги, на котором писала, чтобы показать мне дорогу. Я долго ждала перед дверями лифта, пока кабина медленно спускалась с верхних этажей, и, в конце концов, потеряв терпение, стала подниматься по лестнице, очень медленно, ставя последовательно обе ноги на каждую ступеньку Шрам выдержал три этажа, почти не мучая меня. Я открыла кошмарную крутящуюся дверь и вступила в чистый белый мир.

В течение следующего месяца я проделывала этот путь четыре раза в день: в десять утра в первый раз, в четыре и в семь часов дня и в десять вечера. Я быстро научилась ориентироваться в этих бесчисленных коридорах, пахнущих пластиком, привыкла к мельканию зеленых халатов, несколько тысяч раз стираных и стерилизованных; к виду кротких младенцев с плакатов, развешенных по всем стенам.

Я никогда не встречала такого печального места. Интерьер вестибюля больницы был строгим, почти монашеским, там всегда толпились женщины всех возрастов, которые оживленно болтали, создавая смешанный гул. Подобный гул иногда слышится из-за дверей кафе или больших магазинов. Я предположила, что это матери только что родившихся детей, которые появились на свет в одно время с моим сыном, и я испугалась живости их разговора, не подозревая даже, что три или четыре дня спустя стану такой же, как они. Я медленно шла по коридору, пока не наткнулась на большое окно, которое отделяло инкубаторы от жестокого холода окружающего мира, и принялась рассматривать стеклянные ящики, и тутнепреодолимый страх сковал мои челюсти. Большинство маленьких пациентов спали, и я не могла определить их пол. Во рту появился неприятный кисловатый привкус, когда я увидела фамильный крошечный ротик у малыша центрального инкубатора во втором ряду. Это был смуглый младенец, очень маленький и худенький. Он не спал, его черные круглые глазки были открыты и смотрели в потолок. Ручки малыш раскинул в стороны, его тонюсенькие запястья фиксировали две ленты, словно это был будущий криминальный авторитет.

Вдруг справа от меня открылась дверь, и в палату вошла женщина в зеленом халате и с маской на шее.

— Здравствуйте. Я могу вам помочь? — спросила она.

— Я мать Хайме, — ответила я, — но я его никогда не видела.

Медсестра подошла ко мне, улыбаясь, и встала рядом перед стеклом.

— Вон тот… Видите его? Он во втором ряду, в центре. Он никогда не спит.

— Почему он привязан? — спросила я и с удивлением услышала мой собственный голос, спокойный и нежный, хотя в глазах стояли слезы.

— Из предосторожности, чтобы не вытащил трубку из носа.

Я хотела сказать, что мне больно видеть его в таком состоянии, но медсестра взяла меня за руку и повела к двери, из которой вышла.

— Пойдемте со мной, я дам вам его подержать. Детей сейчас будут кормить, вас проинформировали о расписании, да?

Я раздевалась, не веря в реальность происходящего. Вина, волнение, страх и ощущение неловкости, огорчение не оставляли меня ни на секунду, пока пальцы касались сына, словно этот ребенок был не моим родным, а собственностью госпиталя, врачей и сиделок, которые любезно согласились разрешить мне быть с ним пять раз в день по полчаса. Этого времени было достаточно для того, чтобы накормить и поцеловать Хайме, потрогать его, говорить с ним, когда я приходила в теплую палату для новорожденных.

Я приблизилась к инкубатору и наклонила голову, чтобы посмотреть на него. Тут сиделка подняла крышку, сняла ленточки с его запястий, вынула трубку из его носа и посмотрела на меня.

— Покачай его, — сказала она мне.

— Я боюсь.

Улыбаясь, медсестра подняла ребенка и положила мне на руки.

Двигаясь с бесконечной осторожностью, стараясь не сжимать теплый сверток, маленький, но удивительно твердый, я осторожно дошла до угла, чувствуя себя самой неуклюжей матерью на свете. Я повернулась к свободному креслу рядом с окном и села в него, глядя на стену, на спины в зале, не вспомнив даже о надувном круге, который принесла, чтобы не растянуть шов. Я не хотела, чтобы кто-то увидел меня в этот момент, чтобы кто-то помешал мне наконец увидеться с сыном, которого четыре дня не разрешали брать в палату и который все это время был просто младенцем с номером. Когда я удостоверилась в том, что мы остались одни в этом углу, я подняла пеленку, в которую был завернут мой сын, и посмотрела ему в глаза. Прежде чем мои глаза заволокло слезами, мне показалось, что он тоже смотрит на меня, это меня напугало. Я решила, что он голоден, но прошло немало времени, прежде чем я достала левую грудь и дала ее сыну. Мои руки, сердце и глаза заработали в одном ритме. Хайме крепко схватил губами сосок и начал сосать так сильно, что мне стало больно. Тут я улыбнулась и пообещала ему, что он не умрет.

* * *
Я вернулась домой, когда была уже почти полночь, и увидела, что свет нигде не горит. Я на мгновение заглянула в комнату Хайме, который, как обычно, лежал лицом к стене и прерывисто дышал. Я осталась неловко стоять в коридоре, прямо за его дверью, и не очень хорошо представляла, что делать дальше. «Ничего не произошло, — говорила я себе, — ничего не произошло», мне следует думать о другом. Я страшно устала, но спать не хотелось, куча непроверенных контрольных работ на столе дожидалась меня уже несколько дней и грозила дорасти до потолка. В конце концов я взяла верхнюю пачку тетрадей и пошла с ними на кухню. Я открыла дверь холодильника, раздумывая себя, что же можно выпить в такой ситуации, и упрекнула себя уже в который раз, что никак не могу привыкнуть работать по ночам.

Это ужасное расписание стало единственным следствием череды сумасшедших лет, начавшихся после рождения Хайме. Самые первые дни я вспоминала даже не со страхом, нет, — с глухим ужасом, который мой организм испытывал постоянно, день за днем. Когда я стала матерью, мне пришлось работать по вечерам. Я никак не могла запомнить количество учеников в своих группах, их лица, номера телефонов — ничего. Я не помню даже, какие книги тогда читала, какие фильмы смотрела, с кем знакомилась, чем занималась. Я ни о чем старалась не думать в те моменты, когда Хайме давал мне отдохнуть, оставив наедине с моими страхами. Однако я помню с удивительной точностью запах ступеней госпиталя, форму скамеек, фамилии врачей, номер телефона отделения, лица и имена больных детей, которых я тогда часто видела, номера телефонов, лица и имена их родителей.

— Я мать Хайме.

— Ах! Хайме… — работник справочной службы вернулся к своим бумагам, потом посмотрел на меня с широкой и пустой улыбкой. — У него все очень хорошо, вчера он прибавил сорок граммов.

— А что еще?

— Ничего больше.

Иногда мне хотелось закричать ему в лицо: «Как это ничего больше? Козел, как это ничего больше? Свинья, мудак, сукин сын, ничего больше… Какого черта? Как ты сам думаешь, что это значит?» Иногда я чувствовала желание закричать по-настоящему: «Это мой сын, ты слышишь? Мне стоило больших усилий принять его как реальность, я носила его внутри себя девять месяцев, я приготовила для него комнату в своем доме, я его родила, я жалела его, я слишком поздно его полюбила. Я тысячу раз представляла себе, как это будет, но никогда представить не могла, что он будет лежать в белом в одной из этих прозрачных стерильных колыбелей. Я хотела забрать его к себе, показать ему окружающий мир, видеть, как он спит, приучить его к моим рукам, кормить, одевать в цветные пижамы, отвозить загорать и покупать музыкальные шкатулки, медвежат и собачек из пластика, у которых двигаются уши и открываются глаза, то есть сделать его таким же ребенком, как и все остальные. Это все, чего я хотела, так что не говори мне, что ничего больше нет, скажи мне, что я могу войти, что мне скоро его отдадут, говори мне это каждое утро, пусть даже это и ложь…» Несколько дней я готова была кричать, но улыбалась и говорила «спасибо», как воспитанная женщина, поднималась и сидела в зале ожидания, хотя знала, что и на следующее утро ничего нового не будет. Мой сын был под наблюдением, врачи надеялись, что он наберет вес, говорили, что необходимо сделать несколько анализов, что прошло только два дня и пройдут еще три или четыре до того, как он покинет инкубатор. Для них он был просто младенцем под номером, потому что не мог быть чем-то иным.

Иногда мне казалось, что все смотрят на меня как-то не так. Я чувствовала молчаливый упрек в глазах окружающих, улыбках и хотела отгадать, о чем они думают: как это возможно, чтобы такая женщина, как я, — привлекательная, образованная и воспитанная, владеющая иностранными языками, вела себя так же, как мать Виктории из шестнадцатой палаты, которая работала в пекарне, или отец Хосе Луиса, который был грузчиком. Однако я и не пыталась скрыть своего безудержного страха, который перерос в панику и не оставлял в душе места для сострадания. Я не добивалась их сострадания, не хотела его, мне было не нужно все сострадание мира, я не могла справиться с судьбой, и моя мука была чистым страхом, чувством, которое разрезало меня пополам каждый раз, когда я находила пустую колыбель, прежде чем какая-нибудь медсестра не подходила ко мне и не сообщала, что Хайме унесли, чтобы сделать очередной анализ. Никто не мог осознать жестокую несправедливость этой судьбы, никто, кроме матери Виктории или отца Хосе Луиса. Ребенок, которого кормили чужие, сорок граммов прибавки в весе в день. Ребенок, до которого можно дотрагиваться лишь по полчаса в десять утра, в час, в четыре и в семь дня и в десять часов вечера. Когда однажды утром я приду и мне скажут, что все результаты хорошие, никаких повреждений, никакой инфекции нет, что я могу забирать Хайме домой, я не поверю, что в действительности прошло лишь двадцать два дня после родов. Я почувствую бесконечную благодарность ко всем врачам и медсестрам, которые отдадут мне худенького и маленького, но здорового ребенка, а не умирающего, темно-лилового и истощенного, которого они приняли три недели назад. Мое чувство признательности будет более чем искренним, не показным.

Проходили странные дни, длинные и запутанные, как в фильме ужасов, снятом старой камерой. Я никогда не находила столько неприятного в себе самой за такое короткое время, никогда не чувствовала себя такой эгоисткой, такой дрянной, такой ничтожной, такой беспомощной, такой виноватой, такой ненормальной, как когда смотрела сочувствующим взглядом на мать Хесуса. О том, что Хесус родился с соединенными пищеводом и трахеей, мне сказала мать какого-то желтушного ребенка — дети с желтухой покидали больницу через три или четыре дня. Мать Хесуса, в свою очередь, смотрела таким же противным сочувствующим взглядом на мать Виктории, чьи внутренности были закупорены каким-то мотком волокон, который не было никакой возможности удалить оперативным путем. Мать Виктории смотрела так же на мать Ванессы, которая родилась с многочисленными злокачественными новообразования в разных внутренних органах, которая сочувствовала отцу Хосе Луиса, рожденного с гидроцефалией и которого боялась увидеть собственная мать в этой импровизированной галерее ужасов. Врачи говорили, что если Хосе Луис и выживет, то обязательно умрет в двенадцать или тринадцать лет.

Временами, когда я сидела с другими родителями, ожидая новостей, и смотрела вокруг себя, то чувствовала напряжение посаженных в клетку хищников, готовых прыгнуть при первой угрозе. Я знала, что все эти родители мне завидовали, потому что мой сын выздоровеет вместе с парой других детей, тоже ставших жертвами недостатка кальция в организме, детей в принципе здоровых, нормальных, которым требовалось лишь усиленное питание. По ночам во время кормления главная медсестра отдавала таких детей практиканткам, чтобы те сразу привыкали к работе в этом месте. Я знала, что мне завидуют, но не хотела никого упрекать, мне просто не хотелось видеть ни матерей желтушных детей, ни тех женщин, которые рождают толстых и розовых детей.

Я никогда не чувствовала себя такой несчастной, никогда не видела столько несчастных людей, как теперь. Я это осознала, когда поняла, что никогда больше не вернусь сюда, уверенная в том, что эти люди отдали бы все свое имущество взамен на то, чтобы не видеть меня всю свою жизнь, и, несмотря на это, я продолжала встречаться с ними. «Как дела?» — «Очень хорошо». — «Как Хайме вырос!» — «Да, и твоя дочка тоже, она стала выглядеть намного лучше». — «Да, слава Богу. Хорошо, я пойду, я немного тороплюсь». — Да, конечно, до следующей встречи, пока, пока…» Я продолжала встречаться с ними в коридорах, всегда в компании наших детей, этих детей, которые оставались худыми, даже когда не выглядели уже так страшно.

В то время мне казалось, что ничего не менялось, что время играло со мной, обманывало меня. То, что я хотела праздновать как определенную победу, становилось эфемерным перемирием, лишь я перешагивала через порог моего дома с Хайме на руках, прологом к длинному паломничеству от коридора к коридору, от консультации к консультации, от специалиста к специалисту. Нас водили по всем углам этого огромного здания, которое, как мне тогда казалось, я покинула навсегда. Мой сын рос невероятно медленно и никогда не набирал вес с той скоростью, как это требовалось, хотя он был совершенно нормальным ребенком. Несмотря на это, врачи решили вернуть его обратно, проверить заново всеми приборами, просмотреть под самыми мощными стеклами, согласно новейшей технологии, с которой моей матери никогда не приходилось сталкиваться. Они искали, снова искали, еще раз искали… Какие-то анализы, пробы, которые никогда не заканчивались… Его взвешивали, измеряли, рассматривали, изучали, однажды целую неделю, потом еще две недели, в итоге месяц, и Хайме уже пошел, он начал говорить, а они продолжали брать пробы, пробы и еще пробы, и мы возвращались в госпиталь, каждое утро, потом еще и еще, пока я училась мало-помалу превращаться в сфинкса.

Я научилась владеть своим лицом, делать каменное выражение, скрывать чувства от окружающих. Я быстро поняла, что этот путь мне придется пройти одной. Сантьяго не волновался, он вел себя так, словно все было прекрасно, часто даже упрекал меня в нездоровом педантичном следовании указаниям врачей. «Ты каждый божий день проводишь в клинике с ребенком. Должно быть, тебе там нравится, потому что, конечно, он выглядит прекрасно, но, может, хватит, не нужно больше его осматривать…» — говорил Сантьяго. Хайме действительно был замечательным малышом, очень активным, быстрым и красивым, но он очень медленно рос и не поправлялся, как требовалось. Я не переставала тревожиться за него, хотя не могла ни с кем поделиться своими страхами, а потому в конце концов решила не признаваться в страхах даже самой себе. Когда какая-нибудь сеньора смотрела на моего ребенка на улице, в магазине или в парке, я отворачивалась в другую сторону, а если меня спрашивали о его возрасте, я отвечала с отрепетированной улыбкой, горя воодушевлением, которое гасилось какими-нибудь последующими комментариями. Если кому-то доставало мужества, чтобы посоветовать мне особую диету, испугавшись того, что у такой крупной матери, как я, такой маленький ребенок, тогда, не переставая улыбаться, я торопливо уводила Хайме в какое-нибудь другое место, где не было никого, кто хотел бы задавать вопросы, расспрашивать, какую жизнь я вела во время беременности, чтобы родить такого рахитичного ребенка, какое жуткое заболевание я перенесла в этом состоянии, или за какого рода дурные склонности наказаны родители, что их ребенок имеет такой истощенный вид. Никто не знает, почему у некоторых женщин кальций застревает в плаценте, почему она делается твердой и ни на что не годной, но мне не осталось ничего другого, как принять то, что я превратилась в ответственную мать лишь по случайности, потому только, что плацента, непригодная, жесткая, забитая минералами, была именно моей.

Иногда я оглядывалась вокруг, видела себя, своего сына, дом и мужа и тихо спрашивала себя, отчего, когда, как и почему так случилось.

* * *
Через несколько месяцев я начала работать по вечерам, а когда оглянулась по сторонам, испугалась того, что увидела. Хайме было уже три года, он рос очень медленно — за шесть месяцев он вырастал на 8,5 процента, в соответствии с таблицей роста, хотя и с самой нижней отметкой. Казалось, все в порядке, нет причин для подозрений, что он может стать карликом, страдать микроцефалией и рахитом, — такие мысли мучили меня постоянно, тогда как Сантьяго считал, что дела идут отлично.

Правда была в том, что карьерные дела моего мужа последнее время пошли не так успешно, хотя до рождения Хайме, казалось, он сильно преуспевал. Сантьяго хотел посоветоваться со мной по поводу своих проектов на будущее, которое стало его беспокоить. Человек, который никогда не смотрел на себя со стороны из страха все потерять, решил поэкспериментировать. Сантьяго считал, что на предприятии, где он работал, с тех пор как я его знала, он достиг потолка и что пришло время начать заняться собственным делом. Он сказал, что именно сейчас перспективы очень хороши, я ему поверила, потому что он никогда раньше не ошибался и до сих пор мы жили хорошо, даже очень хорошо. Действительно, до рождения Хайме я подумывала о том, чтобы оставить академию, и если этого не сделала, то только потому, что работа обязывала меня выходить из дома, здороваться, болтать со многими людьми на разные пустяковые темы часами, чтобы затем сконцентрироваться на профессиональных вопросах: разговор и грамматика, особенности фонетики, саксонский генитив, нерегулярные глаголы.

Когда Сантьяго открыл собственное предприятие, я была уверена, что все изменится к лучшему, но прошел год, пока в холодильник вернулась моя любимая Coca Cola Light. Результаты финансирования обществ, которые мой муж радостно бросился создавать, чтобы снизить налоги, в результате получились куда менее эффективными, чем ожидалось. Поставщики поставляли товар, учредители готовились получить прибыль, но клиенты не платили, когда следовало. В итоге кости домино медленно падали, увлекая за собой каждую последующую костяшку, так что, когда наступал последний день месяца, не находилось денег даже на собственную зарплату.

По утрам я отводила сына в обыкновенный детский сад, правда, довольно чистенький, но без психолога, без логопеда, без занятий по психомоторике, без обучения музыке, только куча детей и два часа на чистом воздухе в ближайшем парке.

Я нашла этот садик среди самых дешевых и, что немаловажно, близко от дома. Я давала частные уроки до обеда, потом шла забирать Хайме, переодевала его, кормила, проводила с ним все вечера. Я бралась за все переводы, которые только могла найти, чтобы ребенок находился со мной рядом, а в половине восьмого шла в академию, потому что вечернее расписание лучше оплачивалось, чем дневное. В полночь, выбитая из сил, я не могла даже остаться выпить рюмочку с коллегами, которые отправлялись в кафе отдохнуть после занятий, и возвращалась домой усталая, раздевалась, шла в постель и засыпала, когда Сантьяго разрешал себе дотронуться до моего плеча, описывая все плохое, что ему выпало за день и жалуясь, как мучительно несправедлива к нему судьба.

Хайме занимал все мои мысли, так что я даже не пыталась жаловаться и вела себя словно осел, слепой, глухой и немой, который никогда не знал другого мира, кроме колодца, к которому его приводят. В нашей семье я стала единственным источником реальных доходов, но с каждым днем мне становилось все труднее вставать. Рейна помогала в те дни, когда мы с Сантьяго работали допоздна. Я пыталась отказаться, уверенная в том, что у нее достаточно своих проблем, чтобы загружать себя еще и нашими, но она не хотела оставлять меня, более того, даже не желала меня слушать.

— Не говори глупости, Малена. Разве мне трудно прийти вечером? Если я не приду, Рейна проведет вечер дома одна, ведь гораздо лучше, если она будет играть со своим двоюродным братом… Сегодня я помогу тебе, а завтра ты мне, тем более ты мне уже помогла, когда у меня были проблемы с Эрнаном.

Последнее было не совсем так. Ведь я ничего не сделала, только выслушала и дала совет, приютила на пару недель, пока она решала, возвращаться ли к матери. Я никогда ее полностью не понимала. В родной дом тогда Рейна вернулась обессиленной, опустошенной и усталой, что, кстати, очень устроило маму, — она почувствовала себя нужной.

— Кончено, — сказала Рейна в один прекрасный день, переступая порог моего дома. Она была в очень мятом платье, непричесанная и ненакрашенная, с пепельно-серым цветом лица.

— Проходи, — ответила я, — ты чудесным образом застала меня, я как раз шла гулять с Хайме в парк. Ты пришла без дочки?

— Я оставила ее дома у мамы.

— Ах, как жалко! Потому что мы могли бы… — пойти вместе, — хотела я сказать, но когда снова посмотрела на сестру, то убедилась, что вид у нее невероятно угнетенный. — Что случилось, Рейна?

— Кончено.

— Что кончено?

Рейна развела руками, а я пошла ей навстречу. Она упала в мои объятия, и в этот момент я забыла обо всем.


Рейна выглядела очень подавленной, но, казалось, она не разрешала себе самой в это верить. Она делала вид, что с ней ничего не происходит, постоянно старалась опекать моего сына, что раздражало меня. Рейна заявляла на каждом шагу, что живет исключительно ради детей, ради своей дочери, казалось, она старается всех в этом убедить, но, похоже, ей этого было мало, поэтому время от времени она в присутствии посторонних громко спрашивала меня, чувствую ли я то же самое. А когда я робко говорила, что ничего подобного не чувствую, она смотрела на меня с состраданием, от чего я испытывала острый приступ отвращения, а потом говорила мне, что я просто не готова признаться себе в собственных чувствах, что я всегда и всюду полагаюсь лишь на свой интеллект и здравый смысл.

Каждый раз, когда моя сестра видела Хайме, она брала его на руки, качала, несколько раз целовала, пела ему, обнимала. Она не переставала ни на миг обращаться с ним по-особому, с некоей специфической деликатностью, которую не проявляла даже по отношению к своей дочери. Она обращалась с Хайме так, словно мой сын был болен, словно он был слабым и требующим сострадания, навсегда отмеченным знаком ребенка из инкубатора. «Ну, он стал такой большой», — говорила она, хотя это было ложью, или: «Девочки всегда растут быстрее», — комментировала Рейна, глядя на Хайме. Как-то она погладила его по голове и спросила: «Сколько ему?», а я небрежно ответила, что 12 месяцев, хотя ему было 1,5 года, то есть 18 месяцев, после чего услышала ироничный пассаж насчет моей юбки, которая теперь на мне болталась.

В это время я старалась избегать Рейну, не оставаться с ней наедине, ограничить наши встречи неизбежными семейными вечерами в конце недели. Меня волновало мое душевное состояние, я боялась, что буду относиться к ней предвзято, и все это заметят. Я старалась не судить сестру строго, не быть несправедливой. На этих больших семейных встречах происходило что-то непонятное, хотя, казалось, обстановка выглядела непринужденной, никто не скучал, но родственники настороженно относились к моему сыну. Все боялись дотронуться до Хайме, никто не хотел брать его на руки, даже для того, чтобы сфотографироваться, никто не хотел его приласкать. Все лишь улыбались ему, строили ему рожицы, но издалека, словно боялись, что он может растаять у них на руках. Хайме не сознавал этого, но я знала, сколько любви он недополучает, я тосковала по Соледад, которая баловала бы его, никогда не оставила бы его без поцелуя. Я была уверена, что так бы и было, если бы она не умерла, и по Магде тосковала, которая укачивала бы его, зажав губами мундштук с сигаретой, но она была далеко. Для остальных мой сын был гадким утенком, он любил бабушку, и бабушка его любила, но она предпочитала сажать на колени дочку Рейны, а не моего сына. И только моя сестра, мать этой сияющей девочки, открыто признавала Хайме. Я не могла объяснить этот парадокс, но меня не покидало смутное чувство, что Рейна своим отношением стремится подчеркнуть достоинства своей дочери. Однако скоро мне стало понятно, что никто, кроме меня, не воспринимал положение вещей таким образом.

— Я не понимаю тебя, Малена, — сказал мне Сантьяго в машине, когда мы отъезжали от маминого дома, — мне кажется, ты просто устала. Почему тебя раздражает все, что делает твоя сестра?

— Меня не раздражает, — солгала я, безуспешно пытаясь найти другую тему для разговора.

— Да, тебя именно раздражает, — настаивал он, не давая мне времени ответить. — Каждый раз, когда она берет Хайме, ты срываешься с места как ракета на старте. А она хочет только добра для тебя и ребенка, я в этом уверен.

Возможно, именно поэтому каждый раз, когда она чесала Хайме спинку, то спрашивала у него, делаю ли я также. Возможно, поэтому она давала ему добавки, не спрашивая меня даже взглядом, когда мы обедали все вместе. Возможно, поэтому спешила передарить ему рубашечки и штанишки, которые были размеров ее дочери, мотивируя это тем, что девочке они малы. Возможно, поэтому прятала порцию картофельной тортильи на всех праздниках, чтобы, как добрая волшебница из сказок, появиться с ней неожиданно рядом с моим сыном и угостить его. Возможно, поэтому она бежала, чтобы обнять Хайме, и подбрасывала его в воздух, и разрешала ему валяться на полу, и бегала с ним на лужайке каждый раз, когда я приходила в гости к маме и говорила, что не могу с ним справиться, что сыта детьми по горло. Возможно, все, что Рейна делала для нас с Хайме, было от чистого сердца, но тем не менее я решила послушаться голоса инстинкта, голоса Родриго, твердо шепчущего мне на ухо, что я должна забыть все, что было прежде, до Хайме.

Теперь я выработала привычку просто так, без предлога, каждый час говорить Хайме, что его люблю: «Я люблю тебя, Хайме, я тебя люблю, Хайме». Такое повторение умаляло важность слов, но это было мне не важно. Мои поцелуи, сумасшедшие поцелуи, беспричинные теряли, конечно, ценность в его глазах, но мне было все равно, я продолжала говорить сыну все время: «Я тебя люблю, Хайме», чтобы он выучил это, чтобы впитал как воздух, которым дышал, навсегда. Теперь я делала для него все: как бы ни устала, находила время, чтобы почесать ему спинку, сделать картофельную тортилью, посидеть с ним на пестром ковре, чтобы мой сын знал, как я его люблю. Моя любовь была самым ценным, что у меня было, это было то лучшее, что можно ожидать от матери, которая когда-то говорила, что не может справиться с ним, что сыта детьми по горло.

Но в то утро, когда Рейна неожиданно появилась в моем доме с влажными глазами и дрожащими губами, я все это забыла, все плохое забывается в подобных случаях. Мне она показалась такой хрупкой, такой грустной, замерзшей и отчаявшейся, такой несчастной и такой одинокой, что я тут же испугалась, что, возможно, ее дочь заболела, поэтому я, ее сестра, старшая и сильная, должна ее защитить.

— Эрнан сказал мне, что он влюбился, — пробормотала Рейна.

— А-а-а, — протянула я и тут же прикусила язык.

— В девушку, которой двадцать один год.

— Ясно, — прошептала я и опять прикусила язык.

— Почему ты так говоришь?

— Да так, ничего.

— Они поженятся. И он сказал мне, что я могу и дальше жить в его доме, если хочу. Тебе не кажется, что это чересчур?

Я молча кивнула, но ничего не сказала.

— Я предполагала себе нечто подобное, потому что уже несколько месяцев у нас не было секса, но я думала, что это просто увлечение, понимаешь? Вот поэтому я и настаивала сегодня ночью, чтобы он остался со мной, а он закатил скандал. Я просила его заняться со мной сексом, а он ничего не сделал! Я ему сказала, что нам надо поговорить.

Я не шевелила губами, хотя мой язык горел.

— Эрнан не хотел заниматься сексом — ему нужна любовь.

В этот момент мне пришлось подвигать во рту языком, потому что это была сущая мука, язык настолько онемел, что уже перестал что-либо чувствовать.

— Теперь Эрнан поверил в неоспоримое существование Бога? — спросила я.

Но Рейна даже не улыбнулась.

— Должно быть, — сказала она и заплакала.

Тут я ее обняла, прижала к себе, поцеловала, постаралась приободрить и утешить, я сказала ей, что она может жить у меня столько, сколько хочет. Я предложила это не в качестве одолжения, потому что никогда не планировала что-то получить взамен, никакого расчета у меня и в мыслях не было. Более года — с весны 1990 года до лета 1991 года — Рейна вела себя как идеальная мать и нянька, пока я была невероятно занята делами главы семейства. Мне приходилось крутиться как белке в колесе, наше экономическое положение было очень нестабильным, проще говоря, денег у нас практически не было, я бы даже не смогла платить девушке, которая раньше присматривала за Хайме по вечерам. Ситуация становилась все хуже, и, если бы не Хайме и Рейна, у меня случился бы нервный срыв. Я постоянно ощущала ее заботу и понимала, что не кто иной, как Рейна, привел в порядок шкафы на кухне. Я улыбалась каждый раз, когда находила в комнате Хайме новую рубашечку или свитер, и тоже старалась что-нибудь делать по хозяйству, поэтому, когда приходила домой, мыла посуду и каждое утро вытирала пыль. Как-то вечером я увидела накрытый белой скатертью стол в столовой, на нем стояли две пустые винные бутылки, а Рейна и Сантьяго опустошали третью на балконе. Я сказала, что голодна, потому что у меня не было времени что-нибудь приготовить, а эти двое посмотрели на меня с выражением абсолютного простодушия, за мгновение до того как посоветовать в один голос, поджарить себе яичницу, — они не рассчитывали, что я приду так скоро и захочу есть. Я радовалась тому, как замечательно моя сестра ладит с Сантьяго, хотя наши с ним отношения становились все прохладнее. У меня промелькнула мысль, что если так будет продолжаться, то между ними что-нибудь да произойдет.

Той ночью с четверга на пятницу я, сидя на кухне, тихо смаковала рюмку вина. За несколько минут до этого я бережно достала бутылку красного вина, осторожно вынула пробку и сделала первый глоток. Мне следовало подумать о жаре — была чрезмерно высокая температура для июньской ночи. Я была абсолютно уверена, что нахожусь дома одна, для этого мне не требовалось обойти дом, мне только хотелось, чтобы Хайме, когда проснется, первым делом увидел меня. Нужно было успокоиться, для чего следовало выпить немного вина. На меня волнами накатывала ярость, которую я старалась контролировать, и все повторяла, что ничего не произошло, потом я решила поработать. Когда рюмка опустела, я поднялась, чтобы налить себе еще немного. Тут открылась дверь на улицу. Я посмотрела на часы. Было два часа пятнадцать минут.

— Малена?

— Я здесь, — ответила я и снова села на место.

Тут же в кухню вошел Сантьяго с виноватым видом, показывая, что спорить со мной он не собирается. В его лице не было ничего особенного, но я почувствовала что-то странное, что-то необычное в его поцелуе… Я отказалась от заранее приготовленных упреков, а он не стал извиняться и сказал, что отвез Рейну домой. Я только спросила Сантьяго, правильно ли он поступил, оставив ребенка четырех лет одного. Он мне ответил, что оставил Хайме спящим и был уверен, что вернется раньше, чем тот проснется. Сантьяго попросил у меня прощения и обещал, что этого больше не повторится, а я слушала его оправдания, но могла думать лишь об одном: что он бросил нашего сына. Сантьяго смотрел на меня, я отражалась в его зрачках, потом я медленно села, а он стоял передо мной.

— Что ты делаешь?

— Проверяю контрольные.

— Мы можем поговорить?

— Конечно.

* * *
Пару недель до этого разговора Рейна пригласила меня пообедать, сказав почти то же самое: «Нам надо поговорить», и, хотя я попыталась избежать этого приглашения под предлогом, что у меня почти нет денег, времени и аппетита, она продолжала настаивать, убеждая, что очень хочет пригласить меня, что уже сообщила маме о том, что в удобный для меня день мы оставим Хайме у нее, и что она знает невероятно хороший японский ресторан, он недавно открылся и доступен по деньгам. Мне нравилась японская кухня, и я согласилась.

Рейна ожидала, что я откажусь, но я приняла приглашение. Слова Рейны «нам надо поговорить» означали самое худшее, потому что еще с детства мы никогда не находили общий язык. Мы были единодушны лишь в одном — в том, что метеорологи обязательно ошибутся с прогнозом погоды. Материнство, как магический наркотик, превратил мою сестру в невероятно консервативную женщину. Теперь на ее лице всегда было такое же озабоченно-страдальческое выражение, как в тот день, когда мы получили энцефалограмму Паситы. Рейна походила на нашу мать больше, чем я, и с этим следовало согласиться, хотя мне было тяжело каждый раз, когда я слышала ее жалобы об «этих ужасных улицах, кишащих нищими, шлюхами и неграми, которые продают скобяные товары, с киосками, набитыми порнухой. А ведь мимо них каждый день ходят дети в колледж, и куда смотрит правительство, и какого черта делает городской совет, и какого черта происходит с приличными горожанами, разве мы платим налоги для того, чтобы судьи вступали в союз с криминалом, и что свобода не в этом состоит, и что важно думать о том, как будут расти наши дети». Я была уверена, что Рейна говорит это, попав под влияние Эрнана.

«Я не знаю, как ты можешь так жить», — сказала мне Рейна, я не знаю, как ты выходишь из затруднительных положений, как ты ходишь по улицам, ничего не замечая, а я ответила ей, что всегда доверяла Сантьяго, а думаю я о будущем, о стоимости земли, об образовании для детей, о коррупции в системе управления, о влиянии темных сил на средства массовой коммуникации, о судьбе песеты в европейской денежной системе и еще о нескольких десятках проблем первостепенной важности. По-настоящему же меня беспокоит только, станет ли Хайме счастливым человеком, станет ли он, по меньшей мере, юношей приемлемого роста через двадцать лет, сколько месяцев мне еще придется работать, чтобы содержать семью и не брать в долг. Рейна никогда до сих пор не работала, и благородство Эрнана делало для нее больше, чем можно было представить, я думаю, что она пошла бы работать лишь после его смерти. Мой муж, со своей стороны, работал много, хотя не зарабатывал ни копейки, он работал над тем, чтобы найти выход из этих обстоятельств. Я никогда не задумывалась о том, чем занимаются другие, даже Рейна, чья прямая спина и нарочито суровый взгляд выражали почти комическую торжественность. Она заранее заказала суши, чтобы успеть сказать мне свои дивные слова.

— Малена, я полагаю, наступил момент, когда ты решишь, будешь ли ты что-либо делать, чтобы спасти свой брак, или нет.

Я подавилась глотком вина и закашлялась на пару минут, прежде чем сумела рассмеяться.

— Какой брак? — спросила я.

— Я говорю серьезно, — произнесла она.

— Я тоже, — ответила я. — Если ты хочешь услышать правду, то я чувствую себя вдовой, у которой двое детей, одному сорок лет, другому четыре года. Иногда, по чистой инерции, я сплю со старшим.

— И что еще?

— Больше ничего.

— Точно?

— Точно.

Тут Рейну прорвало, она говорила очень долго о Сантьяго, о Хайме, обо мне, о моей жизни, обо всем, что она видела, пока столько времени пробыла в моем доме, о том, что все только казалось хорошо, о том, что у нее не было другого выхода и о том, как она все контролировала. Она заставила меня понервничать, хотя я старалась казаться спокойной и отвечала односложно: «А, э, да, нет», потому что сестра не понимала, что мне не все равно, а мне хотелось убедить ее в этом.

— А вдруг у твоего мужа есть любовница? — спросила меня Рейна наконец.

— Я бы сильно удивилась.

— Но тебе не было бы жаль?

— Нет.

— Тебя бы это не разозлило?

— Нет, думаю, что нет. Я сделала бы то же самое, если бы у меня было время. Думаю, что это стало бы полезно для меня, но у меня нет ни одной минуты, чтобы этим заняться, мне дорога каждая секунда, чтобы зарабатывать деньги и приносить их домой, словно я и есть муж, сама знаешь.

— Не будь такой циничной, Малена.

— Я вовсе не такая, — мне показалось, что мои слова испугали сестру. — Я говорю серьезно, Рейна. Дело не только в том, что мне не нравится моя жизнь, мне ничто в ней не нравится, а только потому, что искренне верю, что достойна другой судьбы. И мне безумно хотелось бы влюбиться, но в зрелого мужчину, во взрослого, понимаешь? И на пару месяцев окунуться в омут с головой, уйти от Сантьяго и превратиться в роскошную содержанку на время, чтобы меня баловали, гордились мной, чтобы меня развлекали, чтобы меня мыли… Тебя когда-нибудь мыли? — Рейна отрицательно покачала головой, и я успокоилась. Я раскаивалась, на меня давила ее глупая улыбка, которую она энергично изображала. — А меня да, и это было прекрасно. Я клянусь тебе, что мне понравилось, я бы отдала что угодно, чтобы еще раз испытать это, но так не случилось, у меня нет мужчины, который бы сделал это, и нет времени, чтобы его искать. В последний раз, когда я столкнулась с мужчиной, с которым мне захотелось заняться сексом, я была беременна.

— Почему же ты не рассталась с ним?

— С кем? — спросила я. — С Сантьяго? — Она кивнула. — Ну, потому, что он зависит от меня материально, морально, эмоционально — абсолютно. Расстаться с ним — это то же самое, что бросить двухмесячного ребенка на центральном вокзале Кастельяна в пятницу в десять часов вечера. У меня нет сил, чтобы сделать что-либо подобное без конкретного мотива, а, так как я родилась в 1960 году в Мадриде, в столице всемирной вины и вечных ценностей, я не способна думать о том, что мое собственное неудовольствие может стать достойным мотивом для этого. Что ты хочешь, чтобы я тебе сказала? Если бы я родилась в Калифорнии, возможно, все было бы иначе.

— Я все вижу не так.

— Что?

— Все. По моему мнению, твой муж очень интересный мужчина. Многие женщины убили бы за него.

— Ну, тогда я не понимаю, чего они ждут.

— Это-то и происходит, — прошептала она вдруг, постукивая пальцами по скатерти, — я уверена, что одна из них не будет долго ждать.

Когда мы расстались, я рассмеялась и продолжала смеяться одна еще долго, пока шла по улице, хотя в действительности ничего смешного в моей ситуации не было. Предположение Рейны действительно казалось мне остроумным.

Этой ночью я спросила себя, существует ли та женщина, которая рада украсть такое сокровище, каким был мой муж, и опять улыбнулась себе самой. Потом я забыла об этом разговоре, пока Сантьяго вдруг не решил открыться мне.

— У меня есть другая женщина, — сказал он, глядя мне в глаза с вызовом, которого я никогда даже не подозревала в нем.

— А-а-а — пробормотала я и не нашлась, что ответить.

— Мы уже достаточно времени провели вместе, и… — в этот миг он опустил голову, — она не может больше терпеть такое положение вещей.

— Мне кажется это очень логичным, — я старалась сконцентрироваться, чтобы понять, как я себя чувствую, я даже не обращала внимания на то, что мое сердце так быстро бьется, быстрее, чем обычно.

— Я… Я думаю, что все это… мы могли бы обсудить.

— Нечего обсуждать, Сантьяго, — пробормотала я, чувствуя себя его матерью в последний раз. — Если ты мне рассказываешь это, значит, она для тебя важнее, чем я. Если бы это было не так, ты бы ничего не сказал. Ты это сам понимаешь, и я тоже.

— Хорошо, ну… То есть я не знаю. Ты так спокойна, что мне больше нечего сказать.

— Не говори больше ничего. Иди спать и оставь меня одну. Мне нужно подумать. Завтра поговорим.

Выходя за дверь, он повернулся, чтобы еще раз взглянуть на меня.

— Надеюсь… Я надеюсь, что мы сможем пережить все как цивилизованные люди.

Я чувствовала, что страшно разочаровала, почти оскорбила его своей бесстрастностью, но не могла подавить улыбку.

— Ты всегда был цивилизованным человеком, — сказала я, чтобы сгладить впечатление от своего поведения. — И, кроме всего прочего, чувствительным человеком.

— Очень жаль, Малена, — пробормотал он.

Я проверила контрольные, вымыла вазу и почистила пепельницу, стараясь успокоиться от преподнесенного сюрприза. Я не знала, как мне следует себя вести, а потому решила просто жить. Я снова села за стол, взяла сигарету, у меня было желание расхохотаться, вспоминая горькие упреки, которые я обращала к себе самой несколько лет назад, когда даже не осмеливалась тихо признаться себе, что предпочла бы мучения от мужа, похожего на моего дедушку Педро. Я оживила тот постыдный страх и очень хотела смеяться, но не смогла, потому что не я отказалась от этого мужчины первой, а этот лицемер решил бросить меня. Тут я смутилась и расплакалась.

* * *
С большой проезжей дороги едва виднелось белое пятно между эвкалиптами, словно брешь в городской стене, как граница между миром белых домиков, разбросанных по равнине, — легкие занавеси на всех дверях, куры, что-то клюющие в импровизированных двориках, заросли олеандров, ухоженных, с мощными соцветиями ядовитых ярко-розовых цветов, чей-то маленький велосипед, брошенный против приоткрытой калитки — и голой горой на горизонте, твердой и серой, падающей прямо в море. Я точно рассчитала, где пройдет тропа, прямая полоса песка, поэтому не сделала и шагу без машины, потом припарковалась у дверей бара, к которому, казалось, прилепилась деревушка, больше похожая на ферму. Я шла, никого не спрашивая, словно всегда знала эту дорогу. Было около пяти часов дня, жара страшная, я еще не прошла и половины пути, когда склон начал становиться на дыбы, и я вспотела. Немного позже две полосы старых деревьев создали жалкую тень над моей головой.

Я обернулась назад на простенькие здания с низкими крышами, похожие на заброшенные склады или свиные хлева, перешагнула воображаемую линию между тропой и полем, заросшим американскими агавами и кактусами, которое тем не менее казалось настоящим садом. Не было ни забора, ни ограды, никакого подобия изгороди. Тропинка вела к круглой площадке, на которой стояли большие глиняные кувшины с побеленными стенками, увитые длинными стеблями гераней. В центре площадки стоял мужчина, на вид ему было около пятидесяти лет, он сидел на сломанной деревянной табуретке и смотрел на белый холст, который держал левой рукой на коленях. Между неподвижными пальцами его правой руки был зажат уголь для рисования. Я внимательно посмотрела на мужчину, спрашивая себя, кем бы он мог быть и что он здесь делает. Этот человек был похож на престарелого артиста, представителя богемы, мне он показался похожим на старого хиппи, из тех, что носят кожаные браслеты и живут в деревнях на побережье. У него были длинные растрепанные волосы с проседью, тусклые и грязные, короткая борода такого же цвета, как и волосы, коричневая рубашка с закатанными до локтей рукавами. Может быть, он был настоящим художником, а может, прилагал все силы, чтобы таковым казаться.

Почти десять минут прошли в молчании, пока я рассматривала этого человека, но вот он медленно повернул ко мне голову, сделал неопределенный жест, и мне показалось, что я ему не нравлюсь. Он смотрел на меня, в его глазах было странное выражение, среднее между страхом и удивлением, похоже, он принял меня за кого-то другого. Тут незнакомец поднялся и сделал жест рукой, протягивая мне раскрытую ладонь.

— Подождите здесь секунду, пожалуйста.

Меня не удивило, что он был иностранцем, скорее всего, немцем, судя по особенной манере произносить букву «р» и закрытое «уэ», этот акцент я очень хорошо знала. Он сделал пару шагов по направлению к двери, прежде чем остановиться, потому что там была она… Это была я сама, через двадцать лет. Пока я смотрела на нее, я почувствовала, что мое сердце забилось быстрее, а глаза обожгло. Она не очень изменилась: волосы все еще были черными, а тело сохранило приблизительно прежние объемы, точнее, представляло собой нечто среднее между стройностью и пышностью, представляя лучший признак ее возраста. На ней была белая рубашка с короткими рукавами, очень легкие брюки того же цвета с резинкой на поясе, руки в карманах, лоб украшала диадема. Она была очень загорелой, кожа вокруг глаз и губ лучилась множеством морщинок, они были похожи на тонкие, плохо залеченные шрамы, но, несмотря на это, и в пятьдесят пять лет она оставалась очень красивой женщиной. Она распахнула объятия и медленно пошла ко мне, улыбаясь. Я бросилась кней с закрытыми глазами, а она приняла меня с открытыми глазами.

— Ты очень сильно запоздала с этим визитом, Малена…

* * *
Я не знаю, сколько времени мы простояли так, на одном месте, но когда оторвались друг от друга, художника там уже не было. Магда взяла меня под руку, и мы пошли по дороге, которой я раньше не заметила. Мы поднимались по тропинке, окаймлявшей гору, и оказались на своего рода естественной платформе, где стояли деревянные скамьи и столик. Отсюда было видно море, безразмерное пятно зеленой воды или, возможно, голубой, потому что я, которая всегда жила так далеко от него, никогда не могла точно определить его истинный цвет.

— Здесь великолепно, Магда, — сказала я с жаром. — Знаешь, я пыталась представить себе это много раз, но никогда не думала, что здесь так красиво.

— Да, конечно, красиво, — согласилась она, опускаясь на скамейку. — Как открытка, правда? Или те дешевые виды моря, которые люди вешают прямо над кроватью, чтобы повернуться к ним спиной и уткнуться в телевизор… — она посмотрела на меня, отвечая открытой улыбкой на мое удивление. — Я не знаю, вначале мне это очень нравилось, но потом я стала скучать по простой земле, как поле в Альмансилье, где вишни, дубы, даже снег зимой, и Мадриду, хотя там я бывала всего несколько раз, когда мне надоедало море.

— Ты возвращалась в Мадрид?

Магда кивнула, очень спокойно, а я на мгновение замолчала, переживая то, о чем она так легко сказала.

— Но ты никогда не звонила…

— Нет, я никому не сообщала, даже Томасу, который всегда знал, где я живу. Я останавливалась в отеле на Гран Виа, рядом с Ла Ред де Сан Луис, часто ходила по этой улице. Мне необходимо было погулять по городу и подышать выхлопами, послушать разговоры людей, потому что меня очень злило, что я вас не понимаю, людей твоего возраста, я хочу сказать.

Когда я была молода, я тоже говорила на современном жаргоне, мне это очень нравилось, хотя я выводила маму из себя, но язык этот очень быстро меняется… И не только это. Дело еще и в том, что тогда я порвала с Висенте, моим давнишним другом, очень плохим, но грациозным танцовщиком фламенко, который постоянно был сексуально озабочен и критиковал всех моих ухажеров. Он говорил мне: «Послушай, Магдалена, дочка, это негодные, засохшие женихи, понимаешь? Уэска, Хаэн, Леон, Паленсия, Альбасете, Бадахос, хуже всего тот, из Оренсе, серьезно. Обрати внимание на меня».

— А он говорил это, наверное, потому что сам был из приморского городка.

— Да ты что! — она рассмеялась. — Он был из Леганеса, хотя все говорили ему, что он родился в Чинионе, в этом я уверена. Ты же знаешь меня, я точно определила, откуда он, но не потому, что выходцы из этого города чаще всего оказываются гомосексуалистами, а только потому, что они имеют манеру садиться иначе, по-другому — более изящно, более осторожно. Я начала тосковать, мне было так тяжело, как никогда раньше, я должна признать, что жить здесь мне гораздо тяжелее, чем в Мадриде. В большом городе мне легче, а здесь очень скучно, в большом городе у меня все сложилось бы иначе. Прошло двадцать лет, как я живу здесь. Очень долго, и, несмотря на это, я никак не могу ко всему этому привыкнуть.

Я внимательно смотрела на Магду. Удивительно, но я не замечала, что она постарела, вероятно, потому, что мне было трудно поверить, что она, так же как и я, может меняться.

— Я очень соскучилась по тебе, — прошептала я.

Она не ответила ничего, да это было и не нужно. Двадцать лет спустя говорить с ней было так же легко, как прежде, когда я была единственным человеком, которому она отважилась довериться.

— Но ты должна была позвонить мне, Магда, — вставила я, — я умею хранить секреты, ты об этом знаешь, мы могли бы поговорить, я бы тебе рассказала о многом. Я теперь замужем, ты знаешь? Хорошо, нет, это долго объяснять, у меня есть сын, я…

Я оборвала поток слов, потому что Магда медленно покачала головой, давая понять, что не было ничего, о чем бы она ни знала.

— Я это знаю, — произнесла она, — Хайме. Он приехал с тобой?

— Да, он остался в отеле, спит во время сиесты с двумя Рейнами.

— Ты приехала с сестрой? — спросила Магда.

Казалось, она удивлена. Я кивнула.

— Да. По правде говоря, я собиралась поехать одна, но сестра вызвалась сопровождать меня, потому что неделю назад муж меня бросил, а она уверена, что я наделаю глупостей, и, в конце концов, все как всегда, ты же знаешь. Она чувствует себя обязанной составить мне компанию, подставить плечо, дать мне возможность поплакать ей в жилетку и так далее.

— У меня нет желания видеть Рейну, но хотелось бы познакомиться с твоим сыном. Какой он?

— О, он прекрасен! — я заметила в ее глазах оттенок недоверия и улыбнулась. — Серьезно, Магда… Ладно, он не слишком крупный, это правда. Рейна, моя племянница, очень похожа на свою мать, а Хайме с маленькой Рейной одного возраста, но она намного его крупнее, у нее нормальный вес, а Хайме за ней не поспевает, особенно плохо у него растут зубы. Педиатр уверяет, что все в порядке, потому что рост костей и зубов связан между собой, а организм развивается правильно, значит, зубы вырастут и сам он тоже, я уверена. Врач сказал, что дети растут аж до двадцати лет. Но все-таки я переживаю за Хайме.

— Но расставание с мужем тебя волнует больше? Уверена, он очень интересный мужчина.

— А я нет, — улыбнулась я. — Он очень красивый, это верно, но я начала подумывать о том, чтобы уйти от него, еще до беременности, понимаешь? Я всегда знала, что наши отношения складываются неправильно, еще с тех пор, как решила выйти за него замуж. Я всегда знала, что как-то все идет не так… Мне давно следовало его бросить, но я никак не могла решиться, потому что с самого начала воспринимала его как своего старшего сына. Все эти годы у меня было ощущение, что детей у меня двое, старший и младший, а ведь матери не бросают своих детей, правда? Это нехорошо. А вот теперь Сантьяго бросил меня ради другой… Я ничего не знаю, я расстроена, смущена, плохо понимаю, что произошло. Странно.

Магда вытащила мундштук слоновой кости из кармана брюк, приладила к нему сигарету с фильтром той же самой марки, которую, как я помнила, она курила раньше. Неторопливо зажгла ее, осторожно вдохнула дым, и мне показалось, что с нашей последней встречи прошло совсем немного времени.

— И, несмотря на это, ты хорошо выглядишь, Малена. Синие круги под глазами нас никогда особо не портили, наоборот, делали глаза еще чернее, — она рассмеялась, и я рассмеялась вместе с ней. — Счастливые Алькантара, в конце концов, всегда были самыми уродливыми в семье. Кстати… — она на мгновение замолчала, а ее смех превратился в неуверенную улыбку, которая быстро исчезла. — Как твоя мать?

— А! Ну, в плане веса теперь у нее все прекрасно, по меньшей мере, по сравнению с тем, как она выглядела пять лет назад.

— Когда ушел твой отец.

— Да. Уверена, его уход был неизбежен, но признать этот факт для матери было невыносимо. Она отравляла мою жизнь, как плесень, каждый божий день плакалась, пока не начала ходить в клуб, где играли в бридж, и там она нашла себе спутника. Теперь кроме Рейны, которая живет вместе с нею, у мамы есть постоянное занятие.

— Твоя мать? — Магда казалась смущенной. — У нее есть мужчина?

— Более или менее. Вдовец шестидесяти лет… — Я сделала паузу, чтобы подобрать слова, — полковник вооруженных сил. Артиллерия, наверное.

— Надо же! — только и смогла сказать Магда между смешками. — Могло быть намного хуже.

— Да, — согласилась я, и мы рассмеялись, как маленькие девочки или как две глупые женщины, и смеялись до тех пор, пока от смеха не потекли слезы.

— А у твоего отца все хорошо? Как у него дела?

— Да, все хорошо. И он прекрасно выглядит.

— Как всегда.

— Но он сильно изменился, знаешь? У него теперь очень молодая жена. Он прямо… — я покрутила указательным пальцем у виска, а Магда кивнула головой, улыбаясь. — У них все так серьезно, ты даже представить себе не можешь. Теперь он вообще не пьет… Они всюду ходят вместе, а он ведет себя так, словно стал фарфоровой куклой.

— Могу себе представить.

— Да? — спросила я удивленно. — Папу? — Она снова кивнула. — Но я не понимаю.

— Всегда происходит одно и то же, Малена. Мужчины, вроде твоего отца, всегда заканчивают одинаково. Раньше или позже они встречают женщину, которая получает на них права, и, кроме того… — она посмотрела на меня лукавым взглядом, почти заговорщицким, и улыбнулась, — знаешь, я предвидела то, что он сделал, я могла это предвидеть… Семь лет? Нет, восемь. Вот уже восемь лет мы не виделись.

* * *
Произнеся эти слова, Магда выдержала долгую паузу. Она смотрела на море, поправляла складки на брюках, вытащила новую сигарету, зажгла ее и закурила. После того как полсигареты было выкурено, я сообщила ей по секрету некоторые сведения.

— Я всегда это знала, — сказала Магда. — Хорошо, мне надо подумать… Не знаю, поймешь ли ты меня…

Я старалась разрядить ситуацию, развеселить ее, развязать ей язык, но Магда оставалась серьезной, а когда решила продолжить разговор, на меня не смотрела.

— Я его не искала, понимаешь? Так получилось, что я его встретила. И по какой-то глупой случайности. Ты уже родилась, тебе было четыре или пять лет, это была странная ночь, одна из этих бестолковых ночей, когда мы ходили в бар и ничего не пили. Я думаю, что не выпила ни одной рюмки. Мы заходили в какое-нибудь заведение, выпивали один глоток, расплачивались и уходили…

— Кто это были? — перебила я. Она удивленно посмотрела на меня, и я пояснила: — Ты все время говоришь во множественном числе.

— А! Ну, не знаю, смогу ли я вспомнить имена. Одного звали Висенте, кажется, он приходил с молодым парнем из Сарагосы, который служил в Алькале, он не хотел расставаться ни на миг со своей формой. Что касается его имени, то, насколько я помню, его звали Махин, так кажется. Вроде, он был певец… Или нет? Может, фокусник? Я не помню, что-то такое, француз, который работал в том же самом кабаре, как и Висенте. И мой очередной ухажер, конечно, глупый экзистенциалист, которым я была очарована, потому что он казался мне очень умным, я была готова поехать с ним жить в Исландию, где есть вулканы, запомни, в Исландию, словно не было ничего поближе, в конце концов… Теперь он генеральный директор чего-то, я не помню, однажды я видела его по телевизору, мне он показался таким глупым, раньше я совсем не знала его. В общем певец, друг Висенте, имя которого я не помню, употреблял кокаин на каждом шагу, а это не могло хорошо закончиться, понимаешь? Бедный Махин, он тоже не помнил своего имени, нам стоило больших усилий помочь ему это сделать, вот так… Очень грубо, правда, но подействовало…

— Ты говоришь о 1964 годе, — вставила я смущенная.

— Да, о 1964-м или 1965-м, я точно не помню. Но это то же самое, разве нет? Но почему у тебя такое лицо? Не можешь поверить, что кокаин изобрели не сегодня?

— Нет, я…

— Вот именно. Так что мы прожигали время, переходя от бара к бару, от одной двери к другой, под кокаином, и каждый раз мы все больше удалялись от центра, потому что в Чукоте не было хорошо каждую ночь. Я была наполовину пьяна и очень устала, когда кто-то указал нам направление, в котором можно было поехать на машине. Мы поехали на машине Висенте — небесно-голубом Dauphine — хотя он отказывался сесть за руль. Он сел на заднее сидение, с Махином и со мной, мой жених вел машину, а певец сидел рядом с ним. Махин тыкал локтем в центр моего желудка каждый раз, когда Висенте толкал его, хотя я думаю, что если бы этого не случалось, я бы уснула, потому что эта поездка никак не могла закончиться. Я смотрела в окошко и видела странные улицы, плохо освещенные, которые я никогда не знала раньше, и если бы мне сказали, что это Штутгарт или Буэнос-Айрес, я бы поверила, клянусь тебе, я никогда не была в этой части Мадрида. Мы подъехали к метро, но я не успела прочитать название станции, а через мгновение мы въехали на очень длинную улицу, казалось, бесконечную. Она от начала до самого конца походила на деревню, потому что там не было больших зданий, даже двухэтажных домов в два этажа, только низенькие домики, побеленные, с окнами, заставленными геранями в горшках. Когда мы припарковались, я спросила, где мы, а мой жених ответил, что в конце Усеры, и я сказала себе: «Прекрасно», потому что даже не предполагала, где было начало… Ты знаешь, где находится Усера?

У меня было ощущение, что она спрашивала меня только затем, чтобы выиграть время, словно ей было необходимо поразмышлять, решить, что можно мне доверить. Я отрицательно покачала головой, улыбаясь, потому что вспомнила нечто, что однажды сказала моя бабушка Соледад.

— Далеко от реки, я полагаю.

— Да, — подтвердила Магда, — очень, очень далеко оттуда.

— И там был папа…

— Да, — она посмотрела на меня.

— Где?

Но Магда мне не ответила. Она помолчала, а потом обратилась ко мне в том же самом тоне, каким говорила со мной, когда я была ребенком.

— Я думаю… Ты пить хочешь? Хочешь, мы спустимся к дому и что-нибудь выпьем?

— Перестань, Магда! — сказала я тихо, рассердившись на нее. — Мне тридцать один год. Я свободная женщина, замужняя, брошенная и сама неверная. Расскажи мне об этом, давай.

— Я не знаю… — Она сделала отрицательный жест, — хотя теперь ты думаешь по другому, все равно я не уверена, что ты поймешь меня.

— Но о чем ты говоришь? Ты не можешь представить себе, сколько всего я могу порассказать.

— Я говорю не о себе! — перебила она. — Это не то же самое. Я говорю о Хайме. В конце концов, он твой отец.

— Я всегда безумно любила дедушку, Магда, ты же знаешь. — Она медленно кивнула. — Я не думаю, что мой отец хуже.

— Нет… — помолчав, сказала Магда, ее слова звучали резко, — или да, я не знаю, что тебе сказать. Но все было лучше, это точно.

— Ладно, теперь расскажи.

— Хорошо, я расскажу, но не перебивай, потому что меня это очень нервирует, прошу, не встревай с вопросами. Ты из меня не вытянешь ничего, чего я не хочу рассказывать, ты это знаешь, ведь я была монахиней, не забывай, так что у меня большой опыт хранения секретов, ты даже представить себе не можешь.

— Это твое последнее слово?

— Именно.

— Идет.

Магда закурила новую сигарету, в который раз поправила складки на брюках и начала говорить, не глядя на меня. Только посматривала украдкой иногда, пока пыталась вспомнить эту историю, а я слушала тихо, верная нашему только что заключенному соглашению.

— С того места виднелся дом, такой же, как остальные, в один этаж, маленький, неприглядный. Не было никакой надписи на фасаде, никакой неоновой рекламы, ничего, дверь была легкой, в один лист алюминия в верхней части, а за ней — занавес. На окнах жалюзи опущены, звонка не было. Висенте долго стучал костяшками пальцев по двери, но никто не отвечал, тогда он начал кричать, но безрезультатно, ничего не происходило. Мне казалось, что сейчас выйдет старичок в пижаме и перестреляет нас всех из ружья, но дверь вдруг неожиданно открылась — и высунулся мужчина в пальто. Не знаю, о чем говорили мужчины, но кончилось тем, что нас пригласили войти. То, что оказалось внутри, напоминало бар. Там было пустынно, я увидела всего три или четыре столика со стульями, за ними стойку бара, за которой никого не было, а может, не было видно из-за темноты. Я подумала, что здесь нет ничего интересного, но остальные пошли за человеком, который открыл нам дверь, и я последовала за всеми под арку, рядом со стойкой бара.

Вначале мы попали в маленький коридор с одной-единственной дверью слева, где, судя по сильному запаху мочи, находился туалет, потом вошли в чуланчик или кладовку — там стояли ящики с пивными бутылками, некоторые из них были битыми, а в глубине чуланчика заметили еще одну деревянную дверь, выкрашенную коричневой краской. Наш проводник открыл ее ключом и повел нас по лестнице, которая спускалась в погреб и заканчивалась неким подобием лестничной площадки, тоже заставленной ящиками с бутылками вина. В глубине, площадки виднелась арка, закрытая занавеской, из-за которого пробивался свет, слышались крики, музыка и смех. Мне казалось, что все это сон, потому что было четыре часа утра или половина пятого, не знаю точно. Ночное время, кокаин, этот дом, не похожий на бар, но все же им являвшийся, и, кроме того, замаскированное место для развлечений в подвале. Похоже, именно здесь и был конец Усеры.

Когда я прошла, согнувшись, под занавеской, то попала в одно из самых странных мест, где пришлось побывать за всю свою жизнь, — это был своего рода грот со сталактитами из гипса на потолке, круглыми столиками и деревянными стульями, раскрашенными в разные цвета. В глубине зала была стойка темного дерева с латунной отделкой, а на полу с каждой стороны стояли два больших красно-белых цветочных горшка. Однако люди в этом зале были не слишком обычными, не думай. Помню группу цыган, одетых довольно театрально, — обычные брюки из черной ткани, а рубашки из блестящего атласа, завязанные узлом у пупа. Один из них носил бакенбарды, самые неухоженные из всех, которые я видела в моей жизни, очень широкие, треугольные. Клиенты, на мой взгляд, скорее были похожи на разномастных уголовников, чем на обычных посетителей. Некоторые из них разговаривали с толстухами, которые казались старше своих лет, дорого, но вульгарно одетыми, наштукатуренными с такой жадностью, словно мир решил закончить свое существование в эту самую ночь, а им не хватит времени забальзамироваться. Они на несколько метров распространяли запах французских духов, настолько сильных, что, казалось, ими вымыли голову. Я помню одну, она плохо приклеила накладные ресницы и все время моргала, до тех пор пока ресницы с правого глаза не упали на пол. Она никак не могла их найти, а еще ей никак не удавалось снять ресницы с другого глаза, как ей было тяжело, бедняжке… Были и другие, более юные девушки, но вели себя они очень свободно. Я обратила внимание на двух девушек, которые сидели в баре с мужчиной. Волосы у одной были словно опалены — они были окрашены в платиновый цвет. Другая, с длинной гривой до задницы, была выкрашена в один из оттенков, которые называются «красное дерево», но этот цвет не был похож ни на цвет красного дерева, ни на какой другой, который в натуральном виде существует в мире. У обеих была очень плохая кожа, дряблая, темная — это было видно из-под макияжа. Они были хороши только с ОДНОЙ стороны. У блондинки были прекрасные ноги, отличный зад, высокий, маленький и прекрасно скроенные бедра. Но все портил очень большой живот под мини-юбкой, украшенной блестками, и грудь, которая, в свою очередь, была почти совсем плоской.

Блондинка не была красива лицом, но та, у которой волосы были цвета красного дерева, — да, была очень красивой. У нее были большие глаза, очень красивые губы, пухлые, как у нас, и груди, ладные, округлые и крепкие, но ниже пояса… Фигурой, широкой и массивной, она напоминала банкетку: огромные бедра, которые дрожали, как желе при малейшем движении, кривые ноги на высоченных каблуках, выглядевшие непомерно огромными по сравнению с фигурой; к тому же она была втиснута в очень короткую юбку из пурпурного бархата. Получалось, что только одна часть каждой из этих девушек была приемлемой, и обе они были с тем мужчиной… А он не видел лица первой, потому что все время смотрел на свои ноги, да и я сама уставилась на его туфли — английские мокасины ручной работы, дорогущие, совершенно не подходящие к полу, по которому они ступали, и на рукава его рубашки из натурального шелка, с запонками из золота на манжетах в форме бутонов, очень изящных, я их никогда не забуду. Однако на его руках, которые показывались иногда, чтобы тут же скрыться на фоне этих потных тел, запонки отнюдь не выглядели эффектными. Ни браслетов, ни перстней, ни камней в оправе, только обручальное кольцо на безымянном пальце правой руки и короткие ногти, на которых не было даже следа маникюра. Кабальеро, сказала я себе, посмотрим, откуда он. Я задержала взгляд, а когда во второй раз подняла голову, он стоял, уперев локти на стойку бара: две пуговицы рубашки расстегнуты, а узел галстука ослаблен, шея потная, волосы взлохмачены, он улыбался и был пьян. Твой отец, Малена.

— Он был очень занят… — пробормотала я. Я смогла представить себе эту сцену так четко, словно сама ее видела.

— Что? — Магда удивленно посмотрела на меня. — Что ты сказала?

— Что папа был очень занят, — сказала я громко, но она все еще не поняла, что я хотела сказать ей. — Он решил переночевать там, пойдем.

— Точно. Так и было, он был героем Усеры… Он тотчас же заметил меня, но не показал вида, что узнал. Я поняла, почему он не захотел заметить меня. Он ничего не сказал, даже не отошел от стойки бара, словно я была тем, кто должен первым подойти к нему, действительно, ведь именно я вторглась на территорию без предупреждения, а не наоборот. Я посмотрела на него и, сама того не желая, улыбнулась, потом снова огляделась и тут начала все понимать. Этот мужчина был вовсе не тем человеком, которого я знала, потому что до сих нор я видела его только в доме моих родителей с твоей матерью или еще раньше с моим братом Томасом, и в том окружении он казался маленьким, потерянным, ни в чем не уверенным. Каждое его движение, каждое слово следовали за осторожным взглядом, он вел себя так, словно чувствовал себя обязанным просить прощения наперед, словно собирался сделать что-то постыдное. Однако он никогда ничего плохого не делал, но в то же время он не пытался убедить даже себя самого в том, что делает все хорошо. Это и было странно, он совсем не пытался заставить себя уважать. Думаю, что об уважении он совсем не думал до тех пор, пока не связался со мной. Я была единственной, кто сумел полностью понять суть его натуры.

— Той ночью.

— Да, той ночью. До тех пор я никогда не обращала на него внимания, это правда, даже больше — мне было довольно тяжело общаться с Хайме, не знаю почему. Личных мотивов ненавидеть его у меня не было, но я его ненавидела; Хайме казался мне авантюристом, классическим канатным плясуном из фоторепортажа. Не знаю, понимаешь ли ты меня. Я не должна была его упрекать в этом смысле, потому что Рейна шла за ним так, как только можно было идти за мужчиной, но они не встречались и месяц, хотя уже спали вместе, так что… Когда я вошла, то сразу же прислонилась к стене. Можешь себе представить: такое время, я боялась, что с ним могла быть твоя мать. Уф! Я не могла даже подумать об этом… Конечно, ни я, ни кто другой в жизни ей не преподносили такого сюрприза, как тот, от которого мне следовало ее оградить… Помню, моим первым желанием было убить его. Серьезно тебе говорю. Мне захотелось убить его или хотя бы тяжело ранить.

Я не испугалась силы слов Магды, напряженных, как стрела арбалета. Я не думала о матери, не пыталась ее вспомнить.

Я думала о ее сестре, я отчетливо видела, как Магда двигается, слышала, как она говорит, каждое слово, когда она описывала мне происходящее.

— И как ты себя повела? — спросила я.

— Как обычно себя ведут люди. Потому что она была беременна.

— Моя мать? Да ладно! — пробормотала я.

— Не говори мне, что ты не знаешь!

— Ну, нет, — призналась я удивленно. — Мне об этом никто никогда не рассказывал.

— Нет? Ясно… — ей понадобилось время, чтобы продолжить, — на фотографиях это не заметно. Твоя мать вышла замуж уже беременной, вы родились через шесть месяцев после свадьбы. Тогда многие не догадывались об этом, потому что церемония прошла в Гваделупе, а приглашенных почти не было, а о том, что в нашей семье часто рождаются близнецы, моя мать рассказала всем на свете…

— Ну, значит, — признала я, — в действительности мы не были недоношенными.

— Нет, — согласилась со мной Магда, — вы родились в срок, более или менее в срок, так же, как и твой сын.

Я надолго замолчала, пока она не торопясь ожидала моей реакции. Магда сидела рядом и улыбалась.

— Да, конечно, — согласилась я, и только теперь она рассмеялась мне в ответ.

— Я права?

— Конечно, время тогда было сложное…

— Ну да! — я посмотрела на нее и увидела, что она больше не смеялась.

— Я думаю, что вы были на подходе. Они оба получили свое. Твоя мать подчинялась ему, так было оговорено, а он подчинялся Будущему, именно так, с большой буквы. Каждому свое, я так думала тогда… Хайме был благодарен ей, в противном случае, я бы заметила это, ведь они две стороны с одной медали, а я слишком хорошо знала ему цену. И все же я ошиблась, потому что так не было или, по крайней мере, так не было для меня.

Я была готова спросить Магду, не была ли она тоже влюблена в моего отца, но в последний момент не решилась. Она улыбалась мне, а ее индейские губы были так похожи на мои. Когда я видела, как они двигаются, мне казалось, что она никогда не начнет рассказывать эту историю. Но она держалась очень спокойно, временами глядя мне прямо в глаза, и, когда, наконец, начала, я поняла, что она никогда не была влюблена в папу, и порадовалась за нее.

— В конце концов то, что мне бросилось в глаза ночью в этом гроте — а я прежде даже не пыталась понять суть твоего отца, — то, что там он был властелином, — когда оторвал локоть от стойки бара только для того, чтобы указать на нас пальцем, а потом рукой в воздухе нарисовал круг, давая понять официанту, что все мы приглашены. Это была та часть его, которую я раньше не знала, а когда я отдала себе в этом отчет и осмотрелась вокруг, то начала многое понимать. Эти плохие копии мафиози из фильмов, развязные, пошлые, глупые, плохо одетые, такие ненатуральные, что были почти комическими, все они, если не побояться сказать правду, были его друзьями, они вместе росли и воспитывались. Понимаешь? Он мог бы стать таким же, как они. Мог пойти работать на фабрику, вставать в шесть часов утра, наскоро завтракать и бежать к станку, судьба мальчиков из этих мест складывалась по-разному — удачно или неудачно. Он мог бы жениться, как все, отслужить в армии, его жена могла быть красавицей, он берег бы ее, как пообещал перед алтарем, он мог бы найти работу в Аройо Аброньигаль или в каком-либо другом квартале с похожим названием.

Он, сын учительницы, стал адвокатом, учился в университете и мог претендовать на что-то лучшее. Твой отец один сумел выбраться из своего квартала, он даже мог купить машину, отчего приобрел недоброжелателей, и всегда находился какой-нибудь привратник, который называл его «доном», потому что для этого он и учился, хотя это обращение не давало никаких серьезных преимуществ. Тут его часто посылали к черту, о чем ему сразу докладывали доброхоты.

«Что происходит? Вы столько времени голодали? Ничего себе, черт возьми. Как же так? Ведь вы были богаты…» Невероятно, но люди так думали, ведь ты сам не можешь рассказать обо всем, что происходило в то время в стране. Каждый из них говорил: «Да, понимаю», но они не понимали и половины. «Можно было бы поехать в Португалию…»

Чиновники приходили смотреть, как играют дети около пруда в парке «Синдикаль», но все эти чиновники были богатыми, они просто смотрели. А люди это терпели, но не твой отец, нет. Он наплевал на экономический план развития Испании и воспользовался этим. Он вошел через кухню, чтобы стать богатым, богатым по-настоящему, — импортный «мерседес», квартира в двести метров на улице Генова и вилла в несколько сотен гектаров в провинции Касерес, как та… О чем я говорила до того?

— О том, что он был занят…

— Именно. Той ночью, когда я увидела его в том жалком притоне с этими людьми, я пыталась представить себе, что он чувствует каждый раз, когда возвращается в свой квартал, чтобы поговорить со своими друзьями, выпить с ними, уединиться с какой-нибудь из этих девушек с такой жуткой кожей, которые, похоже, продолжали притягивать его. Он же мог выбрать кого-нибудь среди бывших учениц из Саградо Корасон, женщин безупречных, блестящих, хорошо одетых и прекрасно причесанных… Я смотрела на него и старалась представить, кем он сейчас себя чувствует, представить, каким он был раньше, в четырнадцать лет, шестнадцать, восемнадцать, что он ел, как одевался, какие идеи сформировали его собственное будущее, и поняла, что именно он получил из своего детства: снобизм и расточительность, нежелание обновлять гардероб и равнодушие к вещам, отвращение к хорошим манерам. Мгновенно я очень четко поняла роль твоей матери и стала завидовать ей, потому что она была той, кто устранял любые проблемы. В ней сконцентрировались все девушки, к которым он даже не приближался в течение многих лет, а только смотрел на них с вожделением в метро или в парке, или когда они шли по улице. Она была для него больше, чем невеста, больше, чем жена, намного больше, чем все это, вся эта банда, — это его жизненная собственность, клевер с четырьмя листочками, понимаешь? Каждый раз, когда он ее целовал, каждый раз, когда он был с ней, каждый раз, когда спал с ней, он делал намного больше, чем просто спал, потому что он спал со всем миром, заключенным между ее ногами, он спал с законами логики, воспитания, судьбы, она была одновременно его оружием и его триумфом, ты это понимаешь?

— Конечно, понимаю, — согласилась я шепотом, — потому что я почувствовала нечто похожее однажды, но я уверена в том, что мама никогда этого не понимала, ей даже в голову не приходило задумываться над такими вещами.

— Знаю, но мне-то было необходимо помнить о твоей матери, хотя я думала только о себе, когда была там с Хайме и учтиво улыбалась, пока он представлял меня своим друзьям как богатую женщину. Он умел себя вести, а остальные нет, и соперничать с этими неуклюжими деревенскими шлюхами было для меня тяжело, но твой отец был мной очень доволен, а они даже не могли вообразить себе… — Магда смотрела на меня, казалось, издалека.

Я хмыкнула, а глаза Магды лукаво сверкнули.

— Это точно, — проговорила я, смеясь. — Кроме того, в таких обстоятельствах порядочными людьми могут считаться только те, которые не развлекаются.

— Возможно, — согласилась Магда, хохоча вместе со мной, — да, несомненно, ты права. Дело в том, что твой отец отпрянул от меня, словно его потянули за невидимую узду, но я не двигалась, я была им так восхищена, что, когда Висенте зашептал мне на ухо, я вздрогнула и даже не узнала его голос. «Ты знаешь его?» — спросил он меня, а я кивнула, но вслух ничего не сказала. Он успокоился, наступила тишина, и тут Висенте снова спросил: «Знаешь, что это значит?» А я ответила, что да, а он настаивал: «Ты уверена?» Мне снова пришлось сказать «да». «Какая у него порочная улыбка!» — проговорил Висенте. Эти слова задели меня, словно никто, кроме меня, не имел права думать о Хайме в тот момент, и я решилась наконец подойти к стойке бара. Твой отец улыбнулся мне, а когда я подошла к нему, сказал: «Привет, свояченица», а я ответила: «Привет», и тут официант закричал: «Полиция, руки вверх!» Я посмотрела на дверь и увидела трех типов, одетых в серое. Первый, толстый и потный, почти совершенно лысый, а двое других, которые следовали за ним, были помоложе, с нормальным количеством волос на голове, но в более потертых костюмах. Если они не из караульного отряда, сказала я себе, то они на них похожи, а если это так, они нас всех арестуют, но тут я увидела что единственной, кто разволновался, была я. Твой отец широко улыбался только что вошедшим людям, хотя они шли прямо к нам. Толстяк с большой предупредительностью на ходу протягивал нам руку, он немного отстал, а самый молодой из всех раскинул руки в стороны, позволив нам увидеть пистолет в кобуре, который у него висел под левой мышкой, потом порывисто кинулся к твоему отцу, чтобы обнять его. «Черт побери, Золотой Член, — сказал он, — хотя бы ты не забываешь своих друзей…»

— Золотой Член? — спросила я удивленно. — Они называли папу Золотым Членом?

— Да, они все называли его именно так, с тех пор как он женился на твоей матери. Ты не поверишь, но говорят, что когда ему было четырнадцать или в пятнадцать лет, я не знаю, друг-фармацевт подарил ему два ящика с презервативами… По всей вероятности, это легенда, а в реальности где-то пятьдесят на пятьдесят, точно.

— Так что вас не задержали.

— Нет, да и за что? И более того, они продали нам несколько граммов, это было опасно. Твой отец познакомил нас со своим другом из полиции, а тот, окинув меня беглым взглядом, сказал, что ему очень приятно познакомиться со мной, потом даже добавил, что ему не доводилось видеть женщину такой совершенной красоты. Он произнес эти слова с большим уважением. Потом твой отец обнял меня за талию, сильно сжал прямо под грудью и объявил, тщательно проговаривая каждое слово, что я не его жена, что его жена — моя сестра-близнец. Полицейский ничего не сказал, только улыбнулся и поднял одну бровь. «Очень приятно во всех отношениях», — повторил он, не расставляя запятых в своей речи. «Разве?» — произнес Хайме так, словно его не могла слышать, словно ничего не могла понять, словно я родилась дурой. Тут я повернулась, без предупреждения положила руки ему на плечи и поцеловала, потому что не могла больше терпеть, потому что чувствовала, что если не поцелую его, то умру от желания, и мне понравилось, так понравилось, что я еще долго целовала его. Когда мы отошли друг от друга, Хайме смотрел на меня блестящими глазами, словно был испуган, да так оно и было, конечно, потом улыбнулся и прошептал: «Нам надо встретиться, ты не похожа на твою сестру, Магдалена». Всегда, когда мы были наедине, он называл меня полным именем, а я попросила его, чтобы он отвел меня куда-нибудь, куда захочет, мне было все равно, но я хотела уйти отсюда, хотела уйти вместе с ним. Когда мы вышли, мой жених подошел к нам, он ждал объяснений, а я послала его к черту, прежде чем он успел открыть рот. Я очень сильно изменилась за эти несколько часов, конечно, но ни в чем не раскаялась, и, в конце концов, в Исландии, должно быть, очень холодно.

Магда больше ничего не добавила, а мне и не было это нужно. Прошло довольно много времени, и я опять начала думать о Рейне, о себе, вся жизнь медленно проходила перед глазами. Моя память словно повиновалась голосу Магды, следовала ритму ее слов, но она, конечно, не догадывалась об этом, поэтому продолжала рассказывать дальше.

— Я расстроюсь, если из-за этой истории ты изменишь мнение о своем отце, Малена. Если так произойдет, я не прощу себе никогда. Пожалуй, мне не следовало рассказывать тебе все это, не знаю, правильно ли ты поймешь, все так двояко… Жениться из-за денег всегда было делом постыдным, конечно, но ему было двадцать, и он был беден. Бедность по определению несправедлива, но в его случае было еще хуже: его семье бедность дышала в спину, а они не были привычны к подобной жизни. Твой отец был нищим, мать не могла защитить его от насмешек, ведь он ей ничего никогда не рассказывал. Кроме того, мы не могли выбирать, понимаешь? Ты могла сама решить, кем хочешь стать, как хочешь жить, что хочешь делать, но мы не могли…

Когда я была юной, мир вокруг был окрашен только в один цвет — очень темный, — и все вещи казались одинаковыми. У меня была только моя жизнь, единственное мое сокровище, и мне следовало использовать его, я не могла потерять его, понимаешь? Теперь ты можешь вступить в коммунистическую партию или стать шлюхой, или купить себе пистолет, твое право. Тогда богатые уезжали жить за границу, а единственное, что могли сделать бедняки, — эмигрировать в Германию, но это было не то же самое, ты понимаешь… Если ты этого не понимаешь, да ты и не должна это понимать, потому что ты об этом не знала, но тогда никогда не сможешь понять своего отца, почему он был канатным плясуном, если хочешь, обманщиком, да потому, что для него жизнь была ареной боевых действий. Кроме того, мы привыкли делать многое втайне, секретно, с малых лет мы не говорили другим детям, что дома едим ветчину, — нам так велела Паулина, когда выводила нас гулять в парк. Это было послевоенное время, со всеми происходило то же самое. У нас были тайные друзья, у всех они были, и все лгали дома, все покупали что-нибудь более или менее запрещенное, в каком-нибудь нелегальном магазине: книги, пластинки, лекарства, которые отпускались по рецепту. Друзья с улицы, товарищи по университету, люди, которых давно знали, — все так поступали, это было нормально, так что связаться с твоим отцом казалось не таким опасным, не таким рискованным, не таким значительным делом, как может показаться на первый взгляд. Я уверена, что он считал так же, как и я. Теперь, когда я стала старой, я говорю тебе, что наша жизнь была не хуже, чем жизнь других людей в каком-нибудь другом месте. Она могла быть лучше, я не отрицаю этого, но у нас никогда не было стремления обманываться, вот в чем дело, мы не могли обманывать себя. Для меня твой отец всегда был хорошим, Малена, верным, сильным и искренним, лучшим другом, который у меня когда-либо был.

— Но ты же не была влюблена в него.

— Нет, и он не был влюблен в меня, — Магда сделала паузу и попыталась улыбнуться, но ее губы никак не могли растянуться в стороны, чтобы изобразить улыбку.

— Пожалуй, в других обстоятельствах, дела могли бы пойти иначе, но тогда мы не могли влюбиться друг в друга, для этого у нас не было места. Мы друг друга жутко ненавидели.

* * *
— Детей следует учить любить своих родителей. Разве нет? Так говорят…

Эхо ее голоса перескочило через меня так, словно появился новый звук, непонятный, который я никогда не слышала до сих пор, потому что она не рассказала, с кем она говорила тем вечером, а я не представляла себе, что она хотела сделать. Мы провели более четверти часа в полной тишине. Магда разглядывала свои руки, а я смотрела на нее. Она молчала, а я пыталась подобрать слова, чтобы сказать ей то, что хотела, — что я понимаю, как много она пережила, что я во всем ее оправдываю. Какой-то проступок, какой-то грех, какая-то ошибка прочертили очень глубокие следы на ее лице. Я обнаружила такие же следы на своем лице, которое отражалось в ней как в зеркале. Наконец, не отрываясь от своих рук, она прошептала что-то, поерзала на стуле, зажгла сигарету, повернулась ко мне и продолжила.

— Детей следует учить любить своих родителей, — повторила она очень тихо, — но меня этому не учили. Я не могу вспомнить точно, когда я услышала эти поучения в первый раз. Должно быть, я была очень маленькой, тогда отец все еще жил в усадьбе с Теофилой. Когда никто не слышал, а дети были в постели, на кухне, в коридоре Паулина, няня, горничные старались говорить тихо, но я их слышала: «Чертов козел, чертов козел». И относились к отцу они именно так, как его называли. Всегда одно и то же, а я заливалась краской, мне было стыдно слушать их, потом они переходили ко второй части своего плача: «Сеньора святая, сеньора святая, сеньора святая…» Это очень сложно — быть в одно и то же время дочерью козла и святой, ты сама это знаешь, ведь следует выбирать, я не могу любить их одинаково, а если ты девочка, то все еще хуже, потому что тебя заставляют делать вывод: все мужчины одинаковы, все козлы, а мы — дуры, которые их терпят, и святые, конечно, святые, всегда одно и то же.

Мои братья могли признавать главенство отца, надеяться решить с его помощью какие-то свои проблемы: быть в той же самой футбольной команде, пойти охотиться с ним. Остается добавить только, что большинство из них в будущем захочет иметь кучу женщин, — это правило не меняется. Что касается девочек, то мы должны стать такими же, как мама, святыми, это планируется единственным сценарием нашей жизни. Ничего, что рядом с нами будет настоящий козел, важно лишь завоевать внимание этого козла, или, точнее говоря, отца будущих детей. Так считала я, так мне внушали.

Тут я перебила Магду:

— Паулина рассказывала мне однажды, что, когда она вернулась домой, ты лежала в бабушкиной кровати, и, увидев тебя, она испугалась до смерти, а на следующий день ты не захотела ее видеть.

— Да, — улыбнулась Магда, — я не хотела видеть ее, это верно… А потом со мной и твоим отцом произошло то же самое, что и у вас с Фернандо. Со мной всегда происходило то же, что и с тобой. Не веришь?

— И ты тоже излечилась от этой любви, как и я?

— Ну, да, практически… Ты помнишь меня с тех пор, как была девочкой, а ведь ты меня не любила.

— Да, я тебя не любила, — согласилась я, — ты была так сильно похожа на маму, но все же совсем другой, поэтому любить тебя казалось мне несправедливым.

— Это ключевые слова справедливость, несправедливость. Я не знала, что заключено в этих словах, пока не познакомилась со своим отцом, но тогда я была слишком маленькой… В первый раз я увидела его за завтраком, утром, мне было только пять лет, но я не могу забыть тот день и, когда закрываю глаза, легко могу воскресить эти события в своей памяти, я думаю, что в моей жизни не было более впечатляющего момента. Мама взяла нас за руки, Рейна справа, я слева, и вошла с нами в столовую. Он сидел во главе стола, очень высокий человек, очень внушительный, с черными волосами, жуткими бровями, широкими и густыми, с такими же губами, как у меня. Он не видел, как мы вошли, потому что опустил голову, его руки были скрещены и лежали на коленях, но когда она ему сказала: «Это твои дочери, Рейна и Магдалена», — он выпрямился, откинулся на спинку стула, поднял голову и посмотрел на нас сверху. Рейна подошла, чтобы поцеловать его, а я подумала, что умру от страха, если дотронусь до него. Но он сказал мне: «Привет», — и тогда я тоже поцеловала его, дотронулась до него. Этого я не забыла, видишь, но папа всегда рассказывал, что я ничего не сказала, когда целовала его, только сжала его руку, я не знаю, почему… В любом случае — сжала я его руку или нет — я уверена в том, что не хотела видеть его, потому что он был чужим, мне было страшно смотреть на него, более того, когда он смотрел на меня, я не знала, куда спрятаться. Однажды, через три или четыре дня, он неожиданно вышел из своей комнаты, когда я шла по коридору, и тут мы столкнулись. Я о чем-то задумалась, он, наверное, хотел мне что-то сказать, думаю, хотел поговорить, а я занервничала, попыталась убежать…

— И что он сказал тебе?

— Ничего.

— Потому что он никогда ничего не говорил, правда?

— Нет, говорил, но только самое необходимое, я это помню — попросить хлеба за столом, спросить, где его зонтик, и тому подобное, но никогда не участвовал в общих беседах, делал все возможное, чтобы дать понять, что он даже не слушает нас. Если он не был в хорошем настроении, мать стремилась приободрить его, но не добивалась ничего, кроме ворчания, утвердительного или отрицательного, и пары слов, максимум. Когда она пошла искать его в Альмансилью после войны, он поклялся ей, что вернется. Отец, конечно, вернулся, сдержал свое слово. Он проводил дни, сидя в своем кабинете и всегда выходил на улицу один. Он никогда не говорил, куда пошел, с кем, когда вернется, но, если приходил поздно к обеду или не ужинал, даже если он опаздывал на десятьминут, дом затихал, потому что все боялись, что он вернулся в деревню к Теофиле. Окружающие вели себя так, словно наперед знали, что рано или поздно он уйдет, потому что он козел. Это слово выражало все, и когда мы слышали, как поворачивается ключ в замке, тут же холл пустел, группки распадались, а девочки, мои старшие сестры, и мама начинали изображать занятость, например, принимались пить молоко.

Отец держал в руках кошелек с деньгами, слышишь? Однако этот кошелек для моей семьи не был слишком большим.

— Но я думала, что бабушка была очень богатой, — возразила я удивленно.

— Так и было, почти так же, как он, но она не задумывалась о деньгах. Мама всегда вела себя так, словно в экономическом плане зависит от мужа, потому что для того, чтобы называться святой, намного выгоднее казаться бедной, понимаешь? — я кивнула головой, соглашаясь, но Магда ни разу не взглянула на меня, только ее экспрессия становилась все сильнее. — Я вначале тоже так думала. Думала, что она святая, и тогда это было правдой. Я не говорю тебе, что это было не так, ей действительно приходилось непросто, и жила она только ради своих детей, это точно…

Я вспоминала об этом столько раз, что невозможно забыть… Во всей моей жизни я не знала никого, кто бы смеялся меньше моей матери. Когда Мигель начинал ходить и падал на попу, когда мой брат Карлос, очень жизнерадостный мальчик, рассказывал анекдоты, вернувшись с занятий, когда Кончита порвала со своим женихом, а мы дергали ее за косы, пока она не начинала плакать, мы умирали от смеха, а мама лишь улыбалась, растягивая губы так, словно у нее что-то болело, словно от смеха ей было больно. Понимаешь? Она очень тихо поднималась, еле передвигая ноги, постоянно приглаживала волосы, хотя была тщательно причесана, и всегда говорила очень тихо себе самой: «Что я делаю, Господи?» или «Какой крест я несу из-за этого человека!» Тут Паулина или няня, которые, казалось, чувствовали мамину тоску за километры, быстро подходили к ней, брали за руку или гладили по плечу и замирали в таком положении, сокрушенно качая головой. «Вы должны больше любить вашего отца, дети», — говорили они нам тем же тоном, которым просили нас хорошо учиться, словно требовали ужасной жертвы, словно знали, что нам следует быть мужественными, чтобы суметь следовать этому завету. Однако при этом никогда не добавляли, что нам следует сильнее любить мать. Я иногда смотрела на них, и мне казалось, что отец был намного несчастнее мамы, что он был очень одиноким. Тогда я спрашивала, что за преступление он совершил, почему его называют козлом, из-за чего его никто не любит в этом доме, где даже собаки почитают мою мать.

Магда закусила губу и вздрогнула. Ее глаза сверкали, это было заметно даже из-под опущенных век, и такой она оставалась некоторое время, хотя внешне спокойная, словно мертвая, такая далекая, что я решила заговорить первой.

— Так ты любила его, да? — сказала я. — И Пасита, конечно. А еще Томас.

— Дело в том, что я не была святой, Малена, — ответила Магда, медленно качая головой, — я не была святой, я не боролась за него, даже плохо понимала, в чем дело, знаешь? Духа жертвенности, радости от жертвы, всего, что нам рассказывали монахини в колледже, этого я не понимала, я не понимала, что жизнь моей матери — это жертва… Ты хочешь, чтобы я еще говорила? Для меня это было ужасно, конечно, я не желала жить так же, как мать, мне очень нравилось смеяться… Вначале я чувствовала себя в чем-то виноватой, но потом мне удалось мало-помалу узнать правду — от чужих людей, конечно, — потому что мама никогда не желала признать факт того, что существует еще одна линия жизни ее мужа. Когда же заболела Пас, все круто изменилось. Папа с самого начала не питал иллюзий насчет того, какое будущее ожидает его дочь, хотя в доме все сошли с ума из-за младенца. Рейна и я тогда были еще совсем маленькими, нам было по девять лет.

Однажды ночью Пасите стало плохо — лихорадка, — ее повезли в госпиталь. Родители пробыли там несколько дней а, вернувшись, мой отец стал другим человеком. Мама слегла в постель, она лежала в темноте и говорила, что совершенно разбита, что не хочет никого видеть, и тут он взвалил все на себя, он разговаривал, смеялся, привел дом в порядок, смотрел за девочкой, но так и не сблизился с остальными детьми, потому что хотя мои братья должны были общаться с ним, хотя бы для того, чтобы попросить денег или разрешения выйти погулять, никто из них не хотел сблизиться со своим отцом. Что касается меня, я все еще жутко его боялась. Потом, когда мы вернулись в Альмансилью, а он в очередной раз связался с Теофилой, все пошло по-прежнему с единственной разницей, что когда он в этот раз ушел из дома, никто не говорил нам, куда он пошел. Похоже, никто даже не испугался, включая, заметь, мою мать, она казалась очень довольной, стала более спокойной, когда он ушел. Всем стало лучше без него, это было странно и ужасно.

— Они договорились.

— Да, конечно, они должны были договориться, хотя он сделал то, что хотел. Когда я узнала о Теофиле, о том, что у отца есть другой дом, другая жена, другие дети, я спросила маму, почему она дала ему возможность вернуться. Я, конечно, понимала, что отец вернулся с ее согласия, но не понимала, как она могла все это выносить, зачем согласилась. «Я сделала это для вас, — ответила мама, — только для вас». Я улыбнулась, поцеловала ее, но как фальшиво это звучало, честное слово… Тогда ей было сорок лет, я слышала, как они ругались в Альмансилье, мы все слышали, их должно было быть слышно даже в деревне, потому что они по-настоящему кричали. Он хотел жить в домике между Касересом и Мадридом, иметь всегда открытый для него дом в Альмансилье и вести себя по отношению к матери свободно, но она отказывалась. «Никогда, ты понимаешь? Никогда», — говорила она ему, а я ничего не понимала. «Мама, — сказала я однажды, когда мы вернулись в Мадрид, — если ты так страдаешь, когда он дома, если все так плохо, если ты так несчастна… Почему ты не дашь ему уйти?» Я говорила так, как думала, как было бы лучше для всех, но она не дала мне закончить, она раскричалась, как фурия. «Ты говорила с ним, да? Вот, в чем дело, ты говорила с ним!» — кричала она мне, а я отрицала, мне было стыдно, словно говорить с отцом было грешно, к тому же это было правдой, мы с ним не разговаривали. Это только что пришло мне в голову. В конце концов я всю жизнь смотрела, как она плакала, видела ее страдания и просила Бога, чтобы с ней все стало хорошо, потому что эта жизнь была мучением для нее, так что…

«Почему тебе нравится страдать, мама?» — спросила я у нее, а она мне тут же ответила: «Он мой муж, ты слышишь? Мой муж». Если бы она сказала мне правду, если бы она призналась, что все еще влюблена в него или что нуждается в нем, или что она его так ненавидит, что хочет мучить его всю жизнь, тогда бы я все поняла, но она сказала мне только, что мой отец — ее муж и поэтому обязан жить с ней. «Даже если он не хочет?» — спросила я. — «Даже если он не хочет», — ответила она, и тут мне ужасно захотелось уйти, но прежде, чем я вышла из комнаты, я еще спросила: «Мама, что случилось, разве я не могу разговаривать с папой?» Она посмотрела на меня, готовая взорваться от злости, но сдержалась и ответила: «Нет, не можешь, если хочешь, чтобы я продолжала разговаривать с тобой». — Магда зажгла сигарету, потом усмехнулась. — Она спала с ним, понимаешь? Она была беременна Паситой, а потом забеременела Мигелем. Они продолжали делать это. Мама могла заниматься этим, но говорить с отцом она не могла. Мне было тошно, я была напугана монстром, который называют супружеством, браком моей матери, конечно. От меня требовали отказаться от отца, но моя мать не могла уйти от мужа, она не только не отказалась от него, но и продолжала с ним спать. Она занималась с ним сексом, ей было не противно делать это, она старалась убедить меня, что это было лишь ее обязанностью, не более. Мило, правда? И, несмотря на это, я слушалась ее и точно следовала ее указаниям в течение стольких лет, потому что была очень робкой, а она продолжала казаться мне единственной жертвой в этой ситуации, очень несчастной.

— Потому что она была святой, — улыбаясь, произнесла я.

— Конечно, и потому что она страдала, так же, как и твоя мать. Я не знаю, как они перенесли все это, но есть женщины, которые готовы страдать за весь мир.

— Ну, да. Моя сестра такая же, и с мамой такое случилось, это верно. Я всегда отмечала за ними эту жертвенность, я тебя понимаю, — я рассмеялась, — но со мной такого не произошло, я никогда ни за кого не страдала, это не в моей природе.

— Знаешь, каково единственное различие между слабой женщиной и сильной, Малена? — спросила меня Магда, а я отрицательно покачала головой. — Слабые женщины всегда могут влезть на горб сильной, которую имеют под рукой, чтобы высосать из нее всю кровь, а у сильных под рукой нет горба, на который можно было бы влезть, потому что мужчины для этого не подходят, и когда не остается другого средства, мы должны высасывать самих себя, свою собственную кровь. Это с нами и случается…

— Это история моей жизни… — пробормотала я, хотя не знала, имею ли право так говорить.

Магда рассмеялась и захлопала в ладоши, прежде чем встать.

— Пойдем домой, — сказала она, — я хочу рассказать тебе одну историю, но неплохо бы прежде выпить.

* * *
Сперва она показала мне дворик, потом рассказала историю дома, проводив но комнатам, продемонстрировала дополнения и изменения в интерьере, вспоминая, где какая картина висела, где какая мебель стояла, какой ковер лежал на полу, когда она впервые перешагнула через порог этого дома. Потом мы пересекли прямоугольный дворик, вымощенный красной керамической плиткой, местами потрескавшейся и проросшей травой. Зелень здесь росла очень быстро, пытаясь завоевать землю под нашими ногами, трава размножалась как полип, а сотни маленьких цветочков — красных, желтых и фиолетовых — портили все дорожки. Мы пошли в огород за кабачками для ужина.

Солнце палило нещадно, когда мы наконец вышли в патио с двумя старыми гамаками из дерева и белой парусины. Магда церемонно налила вторую рюмку и продолжила свою историю только после того, как ее опустошила.

— Самым странным была всегдашняя одержимость отца Паситой. Этого никто не понимал. Никто не понимал, как мужчина, который, казалось, вообще не любил детей, который никогда не пытался интересоваться своими здоровыми детьми, имел столько терпения и желания, тратил целый день, чтобы быть рядом с этим существом, от которого ничего ждать не приходилось, никакого улучшения, абсолютно никакой отдачи. Но, несмотря на это, дела обстояли именно так: папа кормил Пас, гулял с нею, носил на руках, вечером укладывал спать. Он был единственным, кто ее понимал, единственным, кто был готов утешать ее, когда она плакала. Мама договорилась с самого начала с одной девушкой, чтобы та ухаживала только за этим ребенком, но когда отец был дома, для нее вовсе не оставалось работы. Напротив, каждый раз, когда он уходил, няня не могла справиться с Пас, потому что сестра вела себя невыносимо, кричала и плакала все время, днем и ночью, отказывалась есть и спать, до тех пор пока он не возвращался. Она умела узнавать звук шагов отца и немедленно успокаивалась, когда его видела. Мы знали об этом и много раз пытались обмануть ее, но ни разу нам это не удалось. Пас любила только папу, словно кроме него никого на свете больше не существовало и не будет существовать. Так они проводили дни вдвоем в саду или где-нибудь еще, никого не желая видеть. Моя мать от этого очень страдала, ей казалось, что они это делали нарочно, только для того, чтобы ее унизить.

— И это было так?

— Разумеется, нет. Правда была намного более жестокой. Я узнала ее однажды весенним вечером, думаю, что мама тоже знала об этом, хотя не показывала виду… Мы были один дома: Пасита, отец и я. Был четверг, у папы был свободный вечер, мама пошла в театр с моими сестрами, возможно, также с кем-то из братьев, я точно не помню с кем. Меня оставили дома, я была наказана таким способом, не знаю, правильно ли со мной поступили, но мне было все равно, потому что театр нагонял на меня сильную скуку, а более всего те пьесы, которые выбирала мама, она обожала Касону. Я вышла в коридор, чтобы куда-то пойти, куда, тоже не помню, и услышала далекий шепот, звук, который я никогда не могла бы услышать в доме, полном народу, что обычно и бывало. Я прошла по коридору очень тихо. Мне показалось, что звук шел с нижнего этажа. Вначале я испугалась, но голос, который я слышала, казался спокойным, так что я разулась и неслышно стала спускаться но лестнице, а на площадке первого этажа мне почудилось, что я узнала голос моего отца, ведь только он мог говорить в тот вечер. Я шла на цыпочках, чтобы не шуметь, дошла до его кабинета и приставила ухо к двери, чтобы попытаться определить, с кем он разговаривает, но я не слышала другого голоса, только жалобное поскуливание Паситы. Тут я отважилась приоткрыть дверь и увидела их обоих, они обедали: отец с тарелкой на коленях и ложкой в правой руке и Пас — в специальном крутящемся кресле на колесиках, на котором она всегда ездила до своей смерти. Она капризничала, как ребенок восьми лет, который не хочет есть, и воздух был пропитан ароматом фруктов…

— Но я не пойму, — сказала я, еще не понимая, почему из глаз Магды медленно потекли слезы, — с кем разговаривал дедушка?

— С Пас, Малена! Отец говорил с ней, разве ты не понимаешь? Потому что ему не с кем больше было говорить. Вот почему они столько времени проводили вместе. Тогда я все поняла, почему ему нравилось ухаживать за ней, быть с ней, он не оставлял ее ни на минуту, потому что с этой дочерью он по-настоящему мог разговаривать, а она по-своему умела слушать его, она узнавала его голос, успокаивалась, как только слышала его, а он рассказывал ей то, что не мог рассказать никому другому, потому что для Паситы другие люди ничего не значили, ведь она не умела говорить, и никогда никому бы не смогла ничего разболтать… Сегодня я снова слышу его голос: «Знаешь, дочка», — говорил он, а Пасита открывала рот. Он засовывал ей ложку и продолжал: «… в общем, этот сон мне снится почти каждую ночь, но тебя в нем нет, ты единственная, кого там нет, там есть все остальные отсюда и оттуда: твоя мать и Теофила, каждая на балконе и окружена своими детьми, но тебя там нет, Пас, слава Богу…»

Магда сделала паузу и вытерла рукой слезы. Она пыталась успокоиться, но ей не удавалось, голос дрожал с каждым словом все сильнее, а она старалась выделить каждое произносимое слово, словно боялась прерваться, пока я не отдала себе отчет в том, что она совершенно обессилела.

— Знаешь, что снилось моему отцу, Малена? Знаешь, что ему снилось? Он был на площади в Альмансилье, стоял на земле и вырывал из земли камень, которыми мостили улицы, чтобы разбить им себе голову, а мы все стояли на балконе, глядели на него, не пытаясь помешать, все его дети и жены, все кроме Пас, были там, а он разбивал голову камнем, он разбивал себе череп и продолжал бить, пока не наступал момент, когда он уже ничего не чувствовал… Боль была такой сильной, что переставала быть похожей на боль, только приятное ощущение, успокаивающее, так говорил он, почти радостное, только головокружение, и это его беспокоило, потому что он не хотел умирать так… Он не должен был потерять сознание, потому что в центре площади находилась виселица, она была предусмотрена на случай неудачи. Когда он выбирал момент, в который готов был умереть, то поднимался с земли, делал несколько шагов, вставал на скамейку, брал веревку, обвязывал ее вокруг шеи, делал шаг вперед и убивал себя. Но прежде, до этого, главное, что он хотел сделать, — это разбить себе голову камнем, раскроить себе череп одним ударом, а потом еще и еще… Я была у двери кабинета, слышала все это и сама хотела умереть, я тебе клянусь. Малена, я хотела бы никогда не родиться, чтобы никогда не слышать этот разговор. Я покрылась гусиной кожей, внутри меня засел такой сильный страх, что я не могла выдохнуть, дышать мне стало больно, и тут я вбежала в комнату, тарелка упала на пол, он смертельно испугался. Пасита смотрела на нас бессмысленными глазами, а я хотела сказать ему, чтобы он поговорил со мной, со мной, которая тоже была его дочерью, потому что я могу понять его и ответить ему, со мной, я тоже ни с кем не буду говорить в этом доме. Я хотела сказать ему об этом, но не смогла, потому что, когда я бросилась к нему на шею, единственное, что пришло мне в голову, это слова: «Расскажи мне, папа, мне! Что я сделала плохого, что ты…»

Магда подняла голову, чтобы посмотреть на меня, и улыбнулась.

— Он, наверное, был бы рад узнать, что ты тоже плакала бы в тот вечер.

— Он знал, что я похожа на него, — сказала я, вытирая слезы оборотной стороной ладони. — Он мне сказал об этом однажды.

— Да, он чувствовал своих детей… Его не удивило, что я осталась с ним тем вечером. Мы вместе поужинали в его кабинете, потом я рассказала об этом Паулине, она перекрестилась, а я расхохоталась. Я вышла оттуда очень поздно и никого не хотела видеть. Я надеялась, что моя сестра уже в постели, но, когда вошла в свою комнату, увидела ее стоящей на коленях: руки сложены перед грудью, пальцы переплетены, как на картине.

— Что ты делаешь? — спросила я, а она смотрит на меня, в глазах страх и говорит:

— Я молюсь за тебя, Магда.

— Иди ты в задницу, Рейна, — ответила я ей тогда.

Она, разумеется, рассказала об этом маме, и та наказала бы меня, но на следующий день, в полдень, когда я проснулась, ничего не произошло — отец позаботился обо мне. Он продолжал делать это всегда: когда мы спорили, когда ругались, когда я принимала решения, с которыми он не мог согласиться, он все равно поддерживал меня, просто потому что я была его дочерью, потому что рассказывала ему каждый вечер, как у меня дела, какой фильм я посмотрела но телевизору… Это была бескорыстная дружба, но его беспокоило то, что они говорили, что я родилась проклятой.

— Кровь Родриго, — сказала я, и она кивнула. — У меня она тоже есть.

— Не говори глупости, Малена! — ответила она, словно я говорила в шутку.

— Но это так, Магда! — я взяла ее за руку и заговорила уже серьезно. — У меня она есть, и дедушка об этом знал.

— Да о чем ты говоришь? — Магда смотрела на меня широко раскрытыми от страха глазами. — Как ты можешь думать о таких глупостях, Боже мой?

— Потому что это единственное, что можно утверждать точно.

— Что ты, Малена! Ты хочешь закончить так же, как твой дед? Тебе тоже будут сниться странные сны… То, что произошло, случилось потому, что он был одержим этим старушечьим рассказом. Когда Порфирио покончил жизнь самоубийством, отец все видел, потому что был в саду, потом бросился к балкону; он мог видеть труп, мог даже коснуться его. Теофила, которая обо всем знала, потому что жила в Альмансилье всю свою жизнь, повторяла эту историю бесконечно, чем доводила его до отчаяния, которое и так никогда не покидало его, может быть, для того, чтобы он не бросил ее, чтобы не вернулся к жене, потому что это была его судьба, все было записано в его крови, и так каждый день… До тех пор пока он не стал во всем с ней соглашаться, или, лучше сказать, пока не согласился соглашаться с ней, по той же причине, на которую ссылаешься ты, потому что проклятие служило поводом, чтобы выразить самого себя, а, главное, чтобы оправдать то, почему права Теофила, почему он не может выбросить ее из головы… Никогда он не пытался понять, что то, что происходило с ним, одновременно происходило с миллионом других людей на земле. Мой отец влюбился в Теофилу из-за ее чувственности, отнюдь не из-за ее ума или простодушия, не из-за ее нежности, не из-за общих интересов, которые могли бы их объединить. Он единственный, кто владел ею, кто хотел уложить ее в свою постель, и там он влюбился в нее, так, не задумываясь, не говоря ни слова, хотя у него было время, чтобы разобраться, отчего это произошло. Я не знаю, что он сам думал об этой связи, но уверена, в этих обстоятельствах важно не обращать внимания на всякие злобные разговоры, не принимать их близко к сердцу, иначе всю жизнь будешь мучиться.

— Проклятие все равно есть, — пробормотала я, а она посмотрела на меня и рассмеялась.

— Хорошо, — согласилась Магда, — я признаю, что иногда возникает желание задуматься о проклятии, но нет у нас дурной крови, Малена, нет, — кровь Родриго была такой же, как и у остальных.

— Может, другой?

— Вовсе не другой. Ну, может, голубой.

Вначале я не поняла, что Магда хотела сказать. Она опустилась в гамак и рассмеялась.

— Родриго? — наконец произнесла я, мое смущение еще больше развеселило ее. — Родриго был гомосексуалистом?

Она медленно кивнула, улыбаясь.

— А ты не знала? Мой отец не рассказывал мне об этом, конечно, уверена, что расспросы об этом взбесили бы его, но Родриго был геем, я уверена, я давно догадалась… Как печет солнце.

* * *
— Что случилось? Ты, кажется, удивилась?

Когда я слушала Магду, не замечала, что у меня открыт рот и сжаты зубы, пока не услышала их хруст. Тут я закрыла рот и улыбнулась.

— Это последнее, чего я ожидала, — сказала я, — хотя, думаю, с самого начала проклятие следовало рассматривать с точки зрения секса. Это единственное, что имело смысл рассматривать, но я предполагала, что Родриго или ходил налево, как Порфирио, или был двоеженцем, как дедушка, ну, что-то подобное. Предполагала еще инцест, это, кажется, единственное, что с нами не происходило.

Магда расхохоталась, прежде чем продолжила свой рассказ.

— Да, ты права, инцеста у нас не было. Верно и то, что было много походов налево, были и двоеженцы, если получше посмотреть.

— Послушай, но ведь он был женат.

— Конечно. Помимо Теофилы, он был женат на метиске, законной дочери благородного баска и индианки из уважаемой семьи, ее звали Рамона. Официально они жили в Лиме, но большую часть времени Родриго проводил в деревне. У него было несколько домов, плантации, куча рабов-негров. Больше всего в этом мире он ценил богатство… Живя в городе, он становился кабальеро и вел себя подобающим образом, ведь он и вправду был кабальеро, а это значит умываться, следить за собой каждый день и прочее… Родриго был очень богатым, ловким дельцом и слыл за честного человека, брак его тоже мог быть счастливым, в этом смысле все было хорошо: жена родила ему двоих детей. Однако вскоре он предоставил ей полную свободу. Она была честной женщиной, преданной и очень кроткой, а Родриго забросил ее. Он предпочитал дарить ей негров-рабов, просто так, поэтому, когда Рамона почувствовала себя оскорбленной, то, в конце концов, изменила мужу с одним из этих негров, а потом с этим же негром еще и ограбила… Рамона прокляла мужа, прокляла его детей и детей их детей и напророчила, что кровь загниет в их жилах, что так произойдет со всеми в роду, что ни один из нас никогда не найдет покоя, пока будет служить или хотя бы в чем-то уступать другому человеку… Я не знаю, не помню, что именно говорил отец о велениях плоти, слабости, болезнях. Он что-то говорил об этом. Но мне кажется важнее разобраться о том, была ли она и вправду колдуньей. Мне кажется, она была неправильно понята, потому что произносила слова на своем родном языке, призывая богов предков, а Родриго испугался, потому что ничего не понимал… Я себе представляю это именно так.

В конце концов она объявила, что возвращается в Лиму, но запретила ему ехать за ней, и он был под влиянием этого проклятия всю жизнь, сколько ему там осталась, а Рамона ушла вместе с его неграми, одетая как цыганка. Представь себе, когда-то она была мечтой всей его жизни, когда-то она обещала ему много счастья, но принесла только горе. Так и было, нас всех ждала горькая участь, эта вера укрепилась после странной смерти Родриго. Понимаешь, если бы он заболел обычным воспалением легких или просто прожил только десять лет, никто бы не поверил в силу проклятия, но он умер через год, точнее, через одиннадцать месяцев после визита Рамоны, времени достаточного, чтобы проклятие начало действовать. Он умер от какой-то неизвестной инфекции.

— Венерической? — спросила я очень тихо.

— Да, венерической. Не смотри ты на меня так, ведь жизнь, которую он вел, в том месте и в то время, не была жизнью святого, много чего можно было подхватить. Половина испанцев в Америке умирала от этого самого, ты понимаешь…

— От чего? От сифилиса?

— Да, но с ним было хуже. Если бы у него был сифилис, никто бы не удивился, потому что тогда болеть сифилисом было, как теперь гриппом. Мой отец пытался установить, что же это было, но ему не удалось, потому что большинство тех инфекций исчезли раньше, чем могли быть серьезно изучены, а ученым той эпохи не приходится сильно верить. Один эпидемиолог, с которым отец довольно долго переписывался, полагал, что это заболевание вызвано личинками насекомых, которые расплодились у Родриго под кожей, но это не более чем предположение, ничего достоверного. Достоверно лишь то, что он сильно страдал, мучился от нестерпимых болей день и ночь. У него был сильный жар, живот опух, член покрылся странными опухолями, словно от укусов, которые однажды ночью полопались и превратились в миллионы белых пузырьков, мягких и вонючих. Мгновение спустя он умер, а индейцы говорили, что это были черви, но точно ли это было так, я не знаю. Это была какая-то странная болезнь, в любом случае теперь это стало историей — проклятие Рамоны: гниющая кровь и все остальное. Жена Родриго стала известна во всем Перу, она приобрела славу колдуньи, и люди старались остерегаться ее, крестились, когда встречались с ней на улице. Ее дочь, бедная девочка, сама очень сильно боялась силы собственной матери, в пятьдесят лет она покинула мир, чтобы уйти в монастырь, а когда стала монахиней, то взяла имя Магдалена, желая показать, что собирается искупить все грехи отца. Отсюда идет история нашего с тобой имени. Она сделала карьеру в церкви, мне кажется, она стала аббатисой, и желания проклинать ее ни у кого быть не могло. Так что все дурное должен был унаследовать ее старший брат, который стал бродягой и не походил на отца-двоеженца, хотя кое-что общее у них было: он тоже был игроком, лжецом, пьяницей… Брат убил нескольких человек, среди которых был муж одной из его любовниц. Кроме того, он давал деньги взаймы под проценты, но при этом никогда не сидел в тюрьме, а умер в своей постели от старости (ему было больше восьмидесяти лет). Он спорил с небесами полдюжины раз и приобрел славу своей матери, от которой эта слава перешла к матерям его дюжины детей, хотя, может быть, Рамона не была колдуньей, и не было никакого проклятия.

Магда странно смотрела на меня, мне даже показалось, что она меня боится, но в то же время я увидела в ее глазах ироническую усмешку. Таким же взглядом она смотрела на меня, когда я была испуганным ребенком, когда я чувствовала, что должна довериться ей, а она не хотела заставлять меня говорить с нею. Но почему она теперь так на меня смотрела, я не знала, потому и удивилась. Я очень доверяла Магде, но мы принадлежали к разным поколениям, она и ее ровесники умели лишь отрицать, ни во что не хотели верить, поэтому и она не верила, но я чувствовала, как она нуждалась в вере в то проклятие, в его неотвратимость, потому что уважала и жалела моего деда.

— Где портрет Рамоны, Магда? — спросила я через секунду тоном преувеличенно простодушным. — Мне кажется, я никогда его не видела.

— Конечно, ты его видела, когда была маленькой, ты должна была его видеть, он был в доме на Мартинес Кампос, на лестнице. Квадратная картина, не слишком большая, она на нем в черном, с прозрачной вуалью на лице… Не помнишь? — Я покачала головой. — Тогда ты его никогда больше не увидишь. Однажды вечером отец уничтожил портрет, растоптал и разорвал на кусочки. Он сжег остатки в камине гостиной, дом наполнился тошнотворным запахом, как будто запахом смерти. Так пахло больше недели.

— А почему он это сделал?

Наконец ее глаза встретились с моими. Магда посмотрела на меня исподлобья, потом пожала плечами. Она заговорила так тихо, что я с трудом разбирала ее слова.

— В тот день я сообщила ему, что хочу стать монахиней.

— А почему ты поступила так, Магда?

Я не придавала этому вопросу какого-то особого значения, в течение многих лет я гадала, почему она так сделала, но всегда боялась ее об этом спрашивать. Магда же отреагировала на этот вопрос как на неожиданный удар и словно захотела защититься: скрестила ноги и вытянула руки, сжала кулаки, словно собиралась отбиваться от тайного врага, а потом отрицательно покачала головой.

— Мне бы не хотелось рассказывать тебе об этом, — сказала она наконец. — Из всех глупостей, которые я натворила, это единственная, в которой я действительно хотела бы покаяться, единственная, за всю мою жизнь.

— Но, я не знаю, почему, — запротестовала я скорее удивленная, чем разочарованная силой ее протеста, — если тебя заставили они, ты не…

— Они? — перебила она и как-то робко взглянула на меня. — Кто — они?

— Твоя семья, разве нет? Твоя мать, моя мать, я не знаю, я всегда думала, что тебя заставили.

— Меня? — ее губы искривились в саркастической улыбке. — Подумай немного, Малена. В этом доме никому не хватило бы сил заставить меня что-то делать, с тех пор как мне исполнилось десять лет, — она сделала паузу, немного расслабившись. — Нет, меня никто не заставлял. Я сделала это по собственному желанию, и это то, в чем я сегодня раскаиваюсь.

— Но почему, Магда? Я не понимаю.

— Я была приперта к стенке, загнана в угол и искала выход, путь, который бы увел меня отсюда очень далеко, я хотела, чтобы обо мне все забыли. Я могла выбрать другое средство, но искушение было невероятно сильным, и я не устояла бы. Я выбрала для себя платоническую любовь, понимаешь? Ласки во сне ночь за ночью в течение нескольких лет, ты строишь планы, думаешь, желаешь, просыпаешься по утрам с мыслью о любви, идешь по улице, обдумывая день грядущий, а потом… Потом в какой-то момент тебе предоставляется возможность. Ты используешь ее, ты готова раз и навсегда отречься от прежней жизни, превратить ее в ничто, в пыль…

В этот момент я услышала звук мотора машины без выхлопной трубы, до сих пор я не замечала его, я слышала только далекое и глухое рычание, а когда подняла голову и посмотрела на тропинку, то безошибочно различила в воздухе коричневое облако.

— Смотри, как здорово! — сказал вдруг Магда, поднимаясь, чтобы пойти навстречу гостю. — Куро, как всегда, появился именно в тот момент, когда надо было меня спасти.

* * *
Куро был высоким и подтянутым и выглядел моложе меня. Тело у него было стройным и сильным, а загорелая бронзовая кожа придавала ему вид несколько мрачный и печальный, хотя у каждого, кто наблюдал за ним, должно было сложиться впечатление, что он немало поработал над своим внешним видом. Я решила, что он, возможно, рыбак, и не угадала, хотя была близка к истине. Он уже много лет работал на складе, теперь у него был бар у спортивного причала в деревне — маленькое местечко с широкой террасой, которая летом была полна людьми, а зимой годилась для того, чтобы побыть наедине с собой. Магда представила мне его как своего друга, и вначале я не догадалась, что между ними было что-то большее. Пока я раздумывала о внешности Магды и о том, как она дотрагивается до Куро, снова появился художник, поднял вверх руку с тем самым полотном и углем, зажатым между пальцами.

— Ты опять спас меня, — сказала ему Магда, а он потряс головой и рассмеялся. — Пойдем ужинать? Думаю, все очень голодны. Пойдем, Малена, помоги мне, скажи, чтобы они шли за стол.

Пока я мыла салат, Магда поставила цветы в вазу и рассказала мне тихо об этих двух мужчинах. Старшего звали Эгон, австриец. Он был ее женихом в течение нескольких лет, когда она только появилась в Альмерии. Эгон хотел жениться на Магде, но она не пошла за него замуж, и, когда они расстались, он вернулся в Австрию, в Грац. «Очень милый город, — сказала она, но жутко скучный, я была там много раз, и мне ничего там не понравилось». С тех пор прошло много времени, она ничего не знала об Эгоне, но два года назад он снова появился, стал приезжать, чтобы иногда видеться с ней, и оставался какое-то время пожить на ферме. Он не был художником, он был предпринимателем, заведовал фармацевтической фирмой, семейной собственностью, пополам со своей сестрой.

— Теперь мы прекрасно ладим, — подытожила Магда. — Впрочем, и тогда и теперь, мы всегда были хорошими друзьями.

— А Куро? — спросила я, не пытаясь скрыть улыбку.

— Куро?.. — повторила она со вздохом. — Хорошо, Куро… Куро — это другое дело.

Мы со смехом вышли в патио и хохотали не переставая все время ужина. Магда постоянно наполняла бокалы, сама пила много и быстро. Все ели мало, пили много и закончили тем, что стали напевать румбу. Время прошло так быстро, что, когда я посмотрела на часы, после того как Эгон в последний раз исполнил последнюю, известную версию песни Volando voy, причем ему удалось не пропустить ни одного слова, я увидела, что стрелки часов показывали на два часа больше, чем я ожидала.

— Я должна идти, Магда. Рейна одна в отеле с двумя детьми, я не хочу вернуться очень поздно. Я приеду завтра с Хайме.

Неожиданно она с силой обхватила меня, словно не верила в искренность моих последних слов, но мгновение спустя ослабила объятия и нежно поцеловала в щеку.

— Лучше будет, если Куро вернется в деревню, — сказала Магда громко, глядя на него, — он довезет тебя до отеля.

— Конечно, — подтвердил Куро, вставая. — Я тебя отвезу, но… — он неуверенно понизил голос, и я заметила в его голосе что-то почти ученическое, — дело в том, что я думал остаться здесь.

— Ну, хорошо, — проговорила Магда, пытаясь скрыть удовлетворение за выражением строгости. — Ты можешь остаться, конечно.

— Я приехала на машине, — объяснила я, — припарковалась внизу, около бара. Не нужно меня провожать, я спущусь сама, это всего десять минут.

— Подожди секунду, — попросила меня Магда, она снова повернулась к Куро. — Я буду в баре, заедешь через полчаса за мной на мотоцикле? — Он кивнул, а она взяла меня под руку. — Тогда я могу пойти с тобой, Малена, я хочу пройтись немного, тем более мне нужно сходить в бар за котлетами.

Несколько метров мы прошли молча, но едва скрылись с глаз наших спутников, как она взяла меня за плечо и рассмеялась.

— Он придурок, ты не поверишь… В нем нет ничего хорошего, но в конце концов я не вправе упрекать его. Ему двадцать девять лет, ясно, что я не стану женщиной его жизни.

— Это не важно, — произнесла я, но Магда, похоже, не поняла мою мысль, и мне пришлось продолжить. — Заслуживаем мы чего-то или нет — не важно, кем он себя считает, тоже не важно, имеет значение лишь одно — подходит ли он тебе! Он тебе подходит, правда?

Тут Магда заставила меня остановиться и расхохоталась, словно я сказала что-то очень веселое, но в первый раз с тех пор, как мы встретились, она выглядела по-настоящему довольной, и я улыбнулась вместе с ней.

— Знаешь, что меня больше всего удивило? Ты стала старше, Малена, говоришь мне умные вещи, но в душе тебе все еще одиннадцать лет. Скорее всего, Томас давал тебе такие же рекомендации, как твой отец мне, но, все равно, тебе все еще одиннадцать лет, как тогда, когда мы с тобой виделись в последний раз. Я всегда полагала, что, если мы снова встретимся, будем все так же понимать друг друга, потому что любим друг друга очень сильно, так что как бы серьезно ты ни разговаривала сегодня, я не верю, что ты выросла, честное слово.

Мы шли очень медленно, стараясь не торопиться, пока склон не сталь слишком крутым. Было страшновато делать каждый следующий шаг, ощущая спиной порывы летнего ветра, приносившего запах моря, которого уже не было видно.

— Почему ты так и не вышла замуж, Магда?

— Я? — она усмехнулась. — А за кого? Те, которые хотели жениться на мне, все казались мне придурками, а те, кто были нормальными людьми, искали женщину, не похожую на меня, чтобы на ней жениться. Так что я вышла замуж за Бога. Разве можно найти партию лучше? Кроме того, я не любила детей. У меня мог бы быть один однажды. Иногда я думаю, что мое решение избавиться от него было страшной ошибкой, но другого выхода не было, я в этом уверена. Я бы не смогла стать хорошей матерью.

— Нет, смогла бы, — не согласилась я. — Для меня ты ею стала.

— Нет, Малена, это не то же самое. Ты делала хотя бы однажды аборт?

— Нет, но, когда была беременна, была готова пойти на это. Я думала об этом много раз, даже подготовила пару нужных телефонов. Я тоже не хорошая мать, Магда, я знала это с тех пор, как забеременела.

— Уверена, что твой сын так не думает.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что он твой сын, Малена, ты выбрала его, как я выбрала тебя, и когда он будет старше, скажет то же самое, что мне сказала ты только что. Но у меня нет детей, поэтому мне никогда не стать хорошей матерью. Похоже на глупость, но это правда, да так и лучше.

— Хорошо, — сказала я и продолжала говорить, не пытаясь анализировать то, что произносила. — Ты можешь стать замечательной бабушкой для моего сына.

Она рассмеялась, а я раскаялась, потому что решила, что поставила ее в неловкое предложение.

— Мне жаль, Магда, я не хотела обидеть тебя.

— Почему? — перебила она. — У меня есть подруга в деревне, очень милая женщина, тебе она понравится. Она похожа на молодую корову, правда, хотя она не намного полнее меня, честно говоря… Ее зовут Марибель, она из Валенсии, живет здесь уже давно, она была одной из первых, с кем я здесь познакомилась, у нас хорошие отношения. Три года назад умер ее сын, он был кузнецом, и она осталась одна со своей внучкой, девочкой семи лет, которую звали Зоэ, с ударением на «э», пока бабушка не решила поменять ей имя. Теперь все зовут ее Мария, и она очень довольна, потому что другие дети не смеются над ней в колледже. Мы очень часто гуляем вместе, ходим на пляж, обедаем в поле, в Альмерии и почти всегда берем Марию с собой, и если хочешь, чтобы я тебе сказала правду, Марибель даже немного завидует мне, если не веришь, спроси у нее сама. Мне больше нравится быть бабушкой, чем матерью, у меня и возраст подходящий. Баловать ребенка, радовать его, разрешать ему смотреть фильмы, есть копченого лосося, забивать голову редкими, но разрушительными идеями — мне кажется, что очень весело воспитывать маленького человечка, я тебе говорю серьезно. Как Хайме ладит с твоей матерью?

— Хорошо, хотя он видит ее реже, чем твоя племянница, которая живет вместе с ней. И потом, по правде говоря… — я улыбнулась, — моя мать думает вовсе не так, как ты, она совсем не хочет быть бабушкой, в действительности она более строга, чем я, она всегда ворчит на меня, потому что я не умею следить за дисциплиной. Для меня быть с ней — это то же самое, что один день не мыться. Знаешь, она ужинает каждый день в одно время и всегда ругается, что я слишком быстро укладываю Хайме в кровать, что мало с ним сижу, что он совсем не спит, что нельзя оставлять его спать со светом, а я стараюсь ей не возражать. Мама не понимает моего способа воспитания, и Рейна вместе с ней, но, если мне не нравится свекла, ведь Хайме тоже имеет право ее не есть, так? Я не буду заставлять сына ее есть, а они заставляют. Я этого не понимаю…

— Я тоже ее ненавижу, Малена.

Мы уже проделали половину пути, я все смотрела на нее сегодняшнюю и вспоминала прежнюю. Магда мне нравилась, я ее любила, я в ней нуждалась, нуждалась в ее поддержке все эти годы, чтобы пережить все трудности, но постепенно ее образ начал стираться и уходить из памяти, что-то стало разрушать его, словно разбилось то единственное зеркало, в котором она отражалась, а его осколки разлетелись в разные стороны за годы несчастий.

— Я тебя люблю, Магда, — сказала я.

Она присела на камень, продолжая говорить.

— Я их ненавидела, поэтому мне пришлось так поступить, стать монахиней, и потом я была приперта к стене, конечно. Мне нужно было вырваться на свободу, мне нужно было освободиться, ведь меня заперли, я их ненавидела больше всего на свете.

Я села рядом с ней и молча слушала. Магда говорила сбивчиво, медленно, делая паузы даже между слогами, растягивая слова. Иногда я сжимала ее руку, давая понять, что ничто из ее прошлого — раньше или позже ее ухода в монастырь — не могло изменить в наших отношениях.

— Твоя мать… я говорила с ней об этом и просила: «Пожалуйста, послушай, Рейна, ничего нельзя изменить, а так будет лучше». — Мне не нужно было даже смотреть на нее, чтобы понять, что многому, что она ответит, не стоит верить, потому что она превратилась в статую, бесчувственную статую, ей даже не было нужды молиться. «А моя совесть?» — ответила она, заламывая руки и опуская веки. Это был вопрос моей совести и совести твоего отца, его особенно, я просила его, чтобы он ничего им не говорил. Это была моя ошибка, конечно, я не должна была ни о чем просить Рейну, потому что она все знала от наших общих врачей, которых держала под контролем наша мать, заранее обвинившая во всем меня.

«Знает ли он, что случилось?» — спросил меня врач. — «А сами вы знаете?» — Наверное, я выглядела глупо. — «Конечно, знаю», — сказала я ему, — или вы меня дурой считаете?» Он все время улыбался мне широкой улыбкой, словно говоря: «Знаешь, красавица, преступление наказуемо». Перейра, так звали врача, сказал мне: «Я понимаю, ситуация очень деликатная, потому что, насколько я знаю, вы не замужем», — тут я попросила его, чтобы он ничего не говорил моей матери, он должен быть верным клятве Гиппократа и хранить профессиональную тайну и все такое… Я говорила и говорила с ним, словно дура, а в итоге все закончилось для меня тем же вопросом. «А моя совесть? — спросил он меня, — Вы не должны забывать, что у врачей также есть совесть». Что за сукин сын, какого черта, ему так приспичило все разболтать? Вот что мне хотелось бы знать, но плохим человеком он не был, он обязан был позвонить моей матери, так что дело закончилось тем, что об этом узнала твоя мать. Твоя мать ждала меня у входа, Малена, она… «От кого он?» — спросила она, это было единственное, что ее волновало. «Какая разница», — ответила я, но она продолжала настаивать. «Ты должна сказать мне, от кого он, от кого он, от кого он», — твердила она. Я могла бы сказать ей правду, запомни это, — вот на что я была готова, но я смогла улыбнуться, лишь пару раз моргнула. Я могла бы сказать ей с видом скромницы плаксивым шепотом: «Это от твоего мужа, дорогая, знаешь? Так что это почти то же самое, как если бы он был твоим», но я этого не сделала, потому что думала, что она не заслуживает такого. Кроме того, был ребенок от Хайме или нет, неизвестно, у него могло быть три разных отца… Таким образом, я сказала папе, что у меня не должно быть ребенка, потому что я зачала его по чистой случайности, не зная даже, кто его отец.

«Тымогла бы родить его в Альмансилье, — говорил он все время, — ты должна была рассказать мне раньше». Эти слова причиняли мне боль, я не могла рассказать ему раньше, потому что мать узнала раньше, зачем я ездила в Лондон. Это было самым болезненным, потому что мой поступок дал ей оружие против отца, и она использовала его на полную катушку. «Даже шлюха твоего отца не сделала ничего подобного», — вопила она мне в лицо, когда я вернулась, — «даже она». Ты слышишь? Он тоже слышал, он должен был слышать и не мог возразить ничего, потому что это была правда, Теофила родила детей от него, они зачали их в условиях намного более худших, чем мои, но дело было в том, что Теофила тоже была святая, святая на свой манер, а я нет… Отец никогда не смог понять этого, он уехал в Касерес и там оставался следующие шесть месяцев, но он позволил, чтобы мать обрезала мне крылья: ни одного сантимо, ни одного сантимо. Слышишь меня? Ни сантимо! И я осталась без денег. На следующий день мама заблокировала мой текущий счет, у меня больше не было денег. Она вычеркнула мое имя отовсюду, чем она владела на тот момент, что ей принадлежало, ей и моему отцу, который не сделал ничего, чтобы помешать ей, и не выпускала меня из дому, потому что дома меня можно было контролировать. Меня предпочитали держать взаперти, я была закрыта в комнате и не знала, что мне делать, чтобы убить время, потому что мне исполнилось тридцать четыре года, а я не умела жить без денег — без денег, которые всю мою жизнь сыпались мне на голову: деньги на путешествия, на вечеринки, на одежду, чтобы меняться. Единственное, что я могла сделать, — это пойти с протянутой рукой, я не знала, как мне поступить… Потом положение чуть улучшилось, мне стали разрешать многое, но наблюдали, а это было тяжелее всего. Мне нужно было вести себя так, чтобы никто ни о чем не заподозрил, я должна была принять важное решение: пойти работать, уйти из дома, начать искать свое место в мире. Я видела, как крестилась мать каждый раз, когда сталкивалась со мной в коридоре, сознавая свое превосходство надо мной и над отцом. Я могла бы уйти, но не сделала этого, потому что на самом деле мне не хотелось ничего — мне не хотелось работать, не хотелось зарабатывать на жизнь, превращаясь в обыкновенную женщину, просить взаймы, чтобы дожить до конца месяца, мне это казалось унизительным, такая жизнь была не для меня. Я не знала, как это — быть бедной, потому что никогда не была лучше, я была хуже твоего отца… Он, единственный друг, которого я смогла сохранить в худшие времена, посоветовал мне выйти замуж по расчету. Я бы так сделала, поскольку идея вовсе не казалась мне плохой, но пока я не встретила подходящего кандидата, и тут Томас принес мне важную новость. Он узнал от нашего шурина, мужа Марии, которая работала в муниципалитете Альмансильи, что моя мать подготовила бумаги, чтобы все продать — земли, усадьбы, дома, все свое имущество, чтобы эти деньги остались в нашей семье, потому что хотела избежать ситуации, при которой дети Теофилы могли бы претендовать на деньги отца, на деньги нашей семьи, она не обращала внимания на волю своего мужа. В то время мне было по-настоящему плохо, меня мучили угрызения совести, целую неделю я не выходила из своей комнаты, лежала в кровати и все время плакала, отказывалась от еды, не переставая думать ни днем, ни ночью о своей жизни, а когда вышла из комнаты, то попросила у отца денег, чтобы сходить к парикмахеру. Я обрезала волосы, побрилась наголо, став похожей на новобранца, а когда вернулась, бросилась к ногам матери и попросила прощения.

Я ей сказала, что угрызения совести не дают мне жить, что я умираю от боли и раскаяния, что моя жизнь превратилась в кошмар, что по утрам меня мучает чувство собственной ничтожности и что она должна помочь мне, потому что она единственная, кто может помочь мне, освободить меня от сверхчеловеческой тяжести моей вины… Мне не стоило особых усилий улестить ее, она изъявила милость простить меня, а я думала о монастыре, по правде говоря, я думала об этом с самого начала, но именно она громко сказала это первая, она, она: «Собирай чемоданы», а потом вернулся отец, вернулся практически бегом, потому что не поверил, что я могла принять такое решение, он никогда не верил в это. Он спросил у меня: «Что ты делаешь, Магда? Ты с ума сошла или как?» И если бы в этот момент я бросилась к нему, если бы рассказала правду, он бы помог мне, я это знаю, я уверена в том, что он был готов встать на мою сторону, но я не сделала этого, потому что мне не хотелось, чтобы все возвращалось в обычное русло. Я хотела сбежать, порвать с ними навсегда, я видела свое будущее без этих людей, а на имущество я никогда не претендовала, потому что рано или поздно все бы изменилось, стало, как раньше. Вот почему я не рассказала правду отцу, а он в меня не верил, он никак не мог поверить, и я себе этого никогда не прощу. Отец не заслуживал того, чтобы я ему лгала, а я ему лгала. Он не заслуживал предательства, а я предала… Твой отец тоже говорил мне, что это было сумасшествие, с самого начала.

«Это только на год, Хайме, — ответила я ему, — возможно, даже всего на несколько месяцев», а он ответил, что год — это долго, невероятно долго, что он этого не переживет. Он сказал, что эта жертва не стоит моих страданий, но я решила сделать это, и поступила так, как задумала, хотя совсем не верила в свои силы. За то время, которое я провела за этими стенами, я стала испытывать тошноту, ярость и отвращение, я умирала от желания открыть дверь и сбежать, остаться без наследства и всего остального без копейки в кармане, но зато стать свободной… Я думала, что ненависть — это самое сильное чувство, я думала, что оно очень глубокое, такое же, как любовь, разве нет? Так всегда говорят, и, несмотря на это, это не так, или, по крайней мере, я так не чувствовала. Возможно, я очень сильно любила, или, возможно, я их недостаточно ненавидела, но я не могла вынести силы последствий собственного разрушения, я не хотела стать слепым орудием ненависти. Может быть, любовь и подчинила меня себе однажды, но ненависти сделать с собой то же я позволить не могла. В общем, я постриглась…

Мама сообщила мне на Святой неделе, что собирается перевести все имущество на себя, а я должна сделать самую малость — отказаться от ее денег. Она была согласна с моим решением уйти в монастырь, но отец был категорически против. Дело в том, что он ничего не знал, не имел ни малейшего представления о моих планах, он считал, что я недостаточно все обдумала: «Одно дело стать монахиней, а другое — умереть там», — сказал он… В тот день, когда я ушла из монастыря, я чувствовала себя так, словно целую неделю курила опиум, я была возбуждена и ошеломлена свободой. Твой отец понимал, что никогда больше меня не увидит, и рассмеялся: «Сейчас ты похожа не на христову невесту, а на девушку, готовую к замужеству». Он был последним человеком из семьи, которого я видела в Мадриде. Он мне очень помогал, очень рисковал. Он нашел этот дом, осмотрел его и зарегистрировал на свое имя, чтобы я не смогла продать его. Когда я почувствовала, что не могу больше жить в монастыре, позвонила ему с какими-то извинениями, а он очень долго смеялся в трубку. Я сказала себе, что должна отблагодарить его, но не смогу это сделать… В то утро я пошла, чтобы увидеть его, я тогда еще носила сутану… Когда-то у нас были общие планы, которым не суждено было реализоваться. Хайме никогда не смог бы жить на две семьи, как мой отец. Я специально пришла в сутане, чтобы он не питал никаких иллюзий, мне тоже не стоило этого делать, так вот мы и встретились. Это последнее, что я сделала в Мадриде, когда еще была монахиней… Вначале он послал меня к черту, назвал удовлетворенной шлюхой. Твой отец был уверен, что у меня все пойдет хорошо, так и вышло, у меня быстро появились друзья, я даже завела себе пару любовников.

Я радовалась, ведь у меня были деньги, этого было достаточно. Все, что я хотела, у меня было. Ненависть очень быстро перестала поддерживать меня, ведь я больше не видела ни матери, когда перечитывала письмо, которое сама ей написала, ни сестры — твоей матери. Я представляла себе их стыд от непоправимого вреда, который мой последний грех нанес их репутации, но никогда потом не пыталась исправить того, что произошло… Потом я обратилась к отцу. Конечно, ему я тоже написала — очень длинное письмо, ему я все рассказала, все, что могла рассказать, не покривив против истины, а он ужаснулся: «Что мы сделали с тобой, дочь моя?» — сказал он мне по телефону и не смог продолжить, но я поняла, что он хотел сказать. Потом, когда мы встретились, когда гуляли вместе неделю, в Мохакаре, отец сказал мне, что не хотел говорить об этом раньше, но теперь решил рассказать мне о своей жизни, о дурных поступках, которые совершил. Мне показалось, что это был своеобразный способ упрекнуть меня уже в моих собственных ошибках…

Он просил рассказать ему всю правду, но я медлила, понимая, что в действительности ничего не изменилось. Проблема была не только в прошлом, когда я приняла очень важное для себя решение, а и теперь и в будущем передо мной расстилалось настоящее море больших и маленьких проблем, поэтому о прошлом я старалась больше не думать, но потом мне начали сниться странные сны. Каждую ночь мне снятся сны моего отца, я вижу его в Мадриде, совсем одного, без Паситы, без меня, абсолютно одного. Он разбивает голову камнем, пока я, улыбаясь, сижу в его кабинете, окруженная трупами его мертвых жен и всех его детей, тоже мертвых, кроме нас с Паситой, — мы всегда отсутствуем, а он все еще жив и плачет, и раскаивается в своих грехах, хотя не перестает улыбаться. Иногда во сне он зовет меня: «Магда, иди, Магда, иди, поговори со мной», — но я никогда не показываюсь ему, я его вижу и говорю себе, что должна идти, но не могу пошевелиться. Я даже не знаю, где нахожусь, мне известно лишь, что я его вижу и что я должна идти к нему, но я не иду, а он продолжает звать меня, он зовет почти каждую ночь, почти каждую.

— Нет, Магда, — закричала я исступленно, — он не зовет тебя, не может звать тебя.

Она повернулась на камне и схватила меня за запястья, так сильно сжав их, что в мою кожу впились ее ногти, и закричала так близко от моего лица, что я почувствовала запах алкоголя и запах вины, перемешанные в ее дыхании.

— Он зовет меня, Малена! Он зовет меня каждую ночь, а я не иду, не иду…

— Ты была там, Магда, — произнесла я, пытаясь сохранить спокойствие, — ночью, на Мартинес Кампос, когда он умирал, ты была там. Томас запретил мне приближаться к нему, но я пошла посмотреть на него, и он на мгновение пришел в себя. Он обратился ко мне, приняв меня за тебя, а я ему ответила, что да, это я, я назвалась ему тобой.

* * *
Когда я открыла дверь номера, мое сердце билось сильнее обычного, я очень устала, но спать не хотелось совершенно. Мне было грустно и в то же время хорошо, словно все горести, которые входили в мои уши с исповедью Магды в течение нескольких часов, теперь были похоронены где-то внутри меня. Я не думала ни о чем конкретном, пока открывала дверь, которая отделяла комнату Рейны от моей, не думала, когда взяла Хайме на руки и на цыпочках перенесла его в свою кровать. Я не думала о том, чтобы умыться, почистить зубы, смыть косметику, нанести крем, я ни о чем не думала, но, когда я посмотрела на себя и увидела в зеркале свое чистое лицо, в этот момент я поняла все.

Моей сестре понадобилось много времени, чтобы проснуться, хотя я трясла ее изо всех сил, потом стала громко звать по имени, зажгла на столике лампу и начала светить ею прямо в лицо Рейне, до тех пор пока она не открыла глаза.

— Кто это? Что происходит? — она говорила отрывисто, задыхаясь, и прикрыла глаза, чтобы защититься от света, никогда она не казался мне такой беззащитной. — Ах, Малена, что ты делаешь!

— Это ты. Правда, Рейна?

— Что? Я не знаю, о чем ты говоришь? Должно быть еще шесть утра…

— Сейчас только два с четвертью, и она — это ты, любовница Сантьяго, это должна быть ты, верно?

Она мне не ответила. Она закрыла глаза, словно они стали слезиться и болеть, отвела от себя лампу, и теперь лампа светила в стену. Рейна поправила подушки и опустилась на кровать.

— Это не то, о чем ты думаешь, — сказала она мне. — Я влюблена в него, влюблена, Малена, знаешь? В этот раз все серьезно, так что… Я думаю, что это впервые со мной происходит с тех пор, как я повзрослела.

На следующий день Рейна с дочерью вернулась в Мадрид. Я осталась в доме Магды с Хайме до начала сентября.

* * *
Каждое утро, вставая, мне стоило больших усилий назначить дату отъезда. Мы были всем довольны, не делали ничего особенного и в то же время занимались разными делами целый день. Хайме неплохо поладил с Марией и скоро подружился с внуками хозяйки бара на равнине, они каждый вечер играли вместе во дворе. Мои опасения не оправдались: знакомство с Магдой закончилось для Хайме прекрасно — полной взаимной симпатией. Любовь Магды к этому позднему, непредвиденному племяннику было трудно описать, она была очень сильна, тем более что тетя всячески культивировала ее, и в эту любовь мой сын погрузился во всех смыслах без оглядки. Мне нравилось видеть, как они вместе смотрят телевизор или на разные голоса читают сказку про великана и принцессу. Однажды утром, пока я загорала на пляже с Марибель, Эгоном и другими ее друзьями, я увидела раздетую Магду, сидящую на песке. Хайме был с ней, она терла его ладошки своими ладонями. Смысл этого жеста я не могла понять издалека, поэтому поднялась, подошла поближе и увидела, что они вытряхивают сырой песок, застрявший между пальцев. Магда с Хайме строили какой-то затейливый замок, напоминающий те, что я видела в фильмах ужасов. Они не замечали меня, хотя я подошла совсем близко, села рядом с ними, стараясь не шуметь, и смотрела на них долго, ничего не говоря, только слушала их разговор. Я смотрела на тело Магды, упругое и сильное, потом посмотрела на ее лицо и узнала ее улыбку в улыбке моего сына, в его глазах, очарованных неожиданной властью своих рук, и вдруг я испугалась, что тоже могу состариться.

Той ночью, перед тем как уложить сына, я сказала ей, что думала о том, чтобы остаться жить здесь до конца года.

— Я могу зачислить Хайме в колледж, куда ходит Мария, в Эль Кабо. Марибель сказала мне, что там остались места, и я, несомненно, смогу найти…

— Нет, — перебила меня она.

— …работу где-нибудь, — закончила я, не желая показать, что слышала ее, — судя по количеству иностранцев, которые живут здесь.

Она снова прервала меня, только теперь ничего не сказала, а просто подняла правую руку, словно просила у меня разрешения говорить, и я уступила ей.

— Прекрати, Малена, ты не останешься здесь.

— Почему?

— Потому что я этого тебе не советую. Я знаю, что ты от многого отказалась, ты прекрасно смотришь за своим сыном, но даже если бы я знала, что никогда не увижу больше никого из вас двоих, я бы тебе этого не позволила. Ты должна вернуться в Мадрид немедленно, как можно раньше, я думала об этом очень долго, ты не поверишь, и если я тебе не сказала этого раньше, то потому что мне не хочется, чтобы ты уезжала, хотя я прекрасно понимаю, что тебе необходимо ехать. У тебя нет никаких причин, чтобы оставаться здесь, разве ты не понимаешь? Здесь живем только мы, потому что нам некуда вернуться, это не твой случай, поэтому ты должна собраться и вернуться в Мадрид, я тебе клянусь, что я страдать не буду. Посмотри вокруг, Малена. Это мышеловка. Удобная, солнечная и с видами на море, это верно, но это чертова мышеловка, возможно, лучшая и очень ценная, а поэтому одна из самых худших. Кроме того, если вы уедете, Хайме перестанет мучить меня, — она рассмеялась, — потому что он меня убивает, я не могу больше выдерживать, играя в прятки сорок часов подряд.

— Это верно, — сказала я улыбаясь. — Вы похожи на влюбленных.

— Поэтому, именно поэтому будет лучше, если вы уедете. Он пообещал мне, что будет проводить со мной каждое лето, так что наша идиллия будет длиться вечно. Кроме того, есть кое-что еще, Малена… Мне бы не хотелось, чтобы ты неверно поняла меня, я знаю, ты не слишком хорошо ладишь, со своей сестрой и со своим мужем тоже, или нет? Хорошо, я живу на краю света, но не так, словно не могу ничего понять. И если я правильно поняла, ты отказалась от супружеской жизни, сделав свою сестру счастливой. Эти поступки не сулят тебе в будущем ничего хорошего. Я не знаю даже, что тебе на это сказать…

Магда не осмелилась добавить что-либо еще, но по ее лицу, ее ироничной усмешке я поняла то, что скрывалось за ее последней фразой, и в первый раз я не чувствовала себя оскорбленной ее недоверием, потому что у меня не было поводов сомневаться в Рейне и в ней. Ночь перед нашим отъездом мы провели празднично, никто нам не мешал. Хайме радовался до тех пор, пока сам не захотел спать и не свалился с ног. Куро держался лучше всех, он пару часов стоял и пил у стойки бара, помогал нам делать тортильи и вел себя так, словно был гостеприимным хозяином. Он даже не посчитал нужным известить нас о том, что решил остаться. Утром мне показалось, что я проснулась первой, но Магда и Хайме уже позавтракали и ждали меня в патио, на солнце, держась за руки. Прощание было очень коротким, без лишних жестов, громких слов, простым и искренним. Когда мы сели в машину, Хайме повернулся и долго смотрел назад, потом уснул на заднем сиденье и проспал в течение двух десятков километров, а когда проснулся и заговорил со мной, то тщательно старался скрыть плачущие интонации в своем голосе.

— А если она умрет, мама? — спросил он меня. — Представь себе, что Магда может умереть. Она очень старая, если она сегодня умрет, мы ее больше не увидим.

— Она не умрет, Хайме, потому что она не старая, она старше нас, но она не старая, она здоровая и сильная, разве нет? Ты же не думаешь, что твоя бабушка Рейна может скоро умереть?

Хайме отрицательно покачал головой, а я подумала, что не могла придумать примера лучшего, чем этот, чтобы убедить сына.

— Ну, Магда и она одного возраста, — продолжила я, — они близнецы, хотя… Послушай, как тебе это объяснить, Магда и бабушка не слишком хорошо ладят, понимаешь, прошло уже много лет…

— Я не должен никому рассказывать, что я ее знаю, — перебил он, — я никогда ее не видел и не знаю, где она живет, мы ездили на каникулы в дом твоих друзей… Ты это хочешь сказать, да?

— Да, но я не знаю, как…

— Она мне все рассказала, и я пообещал, что никогда никому не расскажу, что мы встретились. Не волнуйся, мама, — Хайме положил руку мне на плечо и посмотрел мне в глаза через зеркало заднего вида. — Я умею хранить тайны.

Эти слова так глубоко тронули меня, что я не могла думать ни о чем другом, даже о предстоящем разговоре с мужем. Я вела машину на протяжении почти шестисот километров по почти пустой дороге, временами глядя на сына, и спрашивала себя, почему я не переживаю от того, что Хайме тоже несет в себе кровь Родриго. Табличка на дороге «Добро пожаловать в Мадрид» удивила меня, словно я совсем не ожидала ее увидеть. Я понимала, что возвращаюсь, но точно не знала, куда именно возвращаюсь, я отдала себе отчет в том, что до сих пор не продумала этого. Мы поговорили по телефону пару раз — короткие и отрывистые разговоры, нелепые и дорогущие: «Мы в порядке, я тоже, мы останемся здесь до конца месяца, я поеду на пятнадцать дней на Ибицу, прекрасно, да, сын тебя тоже целует, я тоже, пока, пока». Он не упоминал о Рейне, я тоже, но, полагаю, в любом случае мне следовало вернуться домой, в дом, из которого я сбежала, хотя бы только потому, что он тоже был моим, хотя муж больше моим не был. Он бросил меня раньше, чем я ушла из дома.

Я надеялась, что Сантьяго не будет дома, что квартира будет пустой. Но, к сожалению, это было не так, я увидела его машину, припаркованную в двух шагах от входа. Хайме радостно закричал: «Это машина папы, мама, смотри, смотри, это машина папы!», и теперь мир рухнул. Улицы, дома, все вещи упали мне на плечи, я мигом вспотела, руль выскользнул из моих рук, блузка прилипла к телу, а сердце начало колотиться, но настоящая паника началась через минуту, причем очень сильная: когда я открыла дверцу машины и вышла на улицу, то с удивлением заметила, что мои руки дрожат, я никак не могла успокоиться.

Хайме очень радовался тому, что вернулся домой, он показывал это всем своим видом, пока мы поднимались по лестнице, а потом ехали в лифте. Его радость причиняла мне боль, потому что я предвидела будущие сложности. Я вспомнила, что тысячи раз, не помню, где читала о том, что дети более постоянны в своих привязанностях, чем их родители. Я видела, как сын несется по коридору, чтобы раньше меня добежать до двери и нажать на кнопку звонка, он нетерпеливо стучал в дверь, пока ему не открыли. Рейна. Хайме бросился к ней на шею, а она подняла его на руки, она целовала его, пока я очень медленно подходила к ним. Потом он вбежал внутрь, встретился со своей кузиной, я вошла вслед за ними в дом, который теперь, я впервые отдавала себе в этом отчет, не был моим.

— Видишь, тут кое-что изменилось?

Когда она отважилась произнести это, я была уже в центре незнакомого и одновременно знакомого холла. Так было, когда я видела Лос-Анджелес, Калифорнию, где, я уверена, не буду жить никогда, но могла немедленно узнать их в каком-нибудь фильме. Предприятие Сантьяго начало давать прибыль в июне, поэтому перед моими глазами предстала дешевая имитация какой-то страницы из журнала Nuevo Estilo: гладкие стены цвета охры, цоколи и потолки выкрашены в белый цвет, плиссированные шторы на окнах и пестрый турецкий уголок в углу, образованном двумя диванами с авангардистским рисунком. Диваны, по виду очень неудобные, были обиты тканью двух тонов: оранжевой и розовой, которые по замыслу автора должны гармонично сочетаться между собой, но я сказала себе, что никогда не стала бы комбинировать близкие цвета. У моей сестры был специфический женский подход к созданию уюта: перед моими глазами предстала целая коллекция трубчатых вазонов из дутого стекла, которые стояли почти на всех горизонтальных поверхностях и вмещали в себя все одинаковое — соломенное, длинное, тонкое, дорогое и элегантное. Тут я увидела, что Родриго улыбается мне с дальней стены комнаты, словно с того самого места, которое он всегда занимал над французским камином в доме на Мартинес Кампос. Этого портрета никогда не было в этой квартире!

— Какое варварство! — воскликнула я и бросилась к картине.

— Да, — сказала Рейна за моей спиной, — по правде говоря, это то, на что мы обречены, мы все встречаем случайно. Что ты делаешь?

Я решительно встала ногами на новый стул, обитый нелепой желтой тканью, и сняла Родриго.

— Я забираю эту картину. Она моя.

— Но ты не можешь сделать этого, я полагала…

Я сняла картину и рассмеялась: пара новых дырок и облупившаяся стена. Порядок и мой муж никогда не уживались вместе.

— Этот портрет мой, Рейна, мне его отдал дедушка, — я посмотрела на нее, и она опустила голову, — ты унаследовала пианино, вспомни, ты единственная, кто умел играть на нем, кроме того, забирая его, я делаю вам большое одолжение. Тебе же нужно пространство, чтобы поместить «Гран Виа» Антонио Лопеса. Это единственная деталь, которой здесь не хватает.

— Сантьяго сказал мне, что эта картина тебе не нравится, и я подумала, что, в конце концов, прежде она была в доме у мамы…

— Это ложь, Рейна, — я прислонила картину к стене, вернула стул на место и подошла к ней со сцепленными руками, мои ногти впились в ладони, чтобы не дать выплеснуться моему негодованию. — Эта картина не была в доме мамы, она была именно в моей комнате, и Сантьяго не мог сказать, нравится она мне или не нравится, это неправда. Я спрашиваю, кому из вас двоих пришла идея сделать это, и почему я должна уйти отсюда, а вы останетесь здесь?

— Ты первая ушла, — она смотрела на меня испуганно, зрачки расширились от страха. — Мы подумали, что у тебя другие планы.

— У меня они есть, — солгала я, — конечно, они у меня есть. Где портрет бабушки?

Она прошла по коридору до моей бывшей спальни. Около стены стояли чемоданы, наполненные вещами.

— Моя одежда, я полагаю, — Рейна кивнула. — А мои вещи? Ты засунула их в грязные мешки, и вы отнесли их на помойку?

— Нет, все здесь, в бюро… Я думала, ты меня поблагодаришь, что я все тебе отдаю.

Через полчаса я снова была перед дверью. В левой руке я несла портрет Родриго, старую шкатулку для драгоценностей и серый картонный футляр с двумя земляными орехами, в правой руке был портрет бабушки. Рядом шел Хайме и ворчал, потому что предпочел бы остаться со своей кузиной.

— Завтра утром или позже, или послезавтра я приду забрать одежду, книги и личные вещи.

— Ты не возьмешь больше ничего? — спросила Рейна, провожая меня до двери.

— Нет, — ответила я. — Это все, что я возьму.

Я спокойно дошла до лифта, нажала на кнопку и, пока ждала, повернулась, чтобы еще раз посмотреть на нее. Тут я сказала кое-что, хотя знала, что она никогда не сможет понять меня.

— Это, — я указала на свое малое имущество, которое держала в руках, — все, чем я являюсь.

* * *
Надстройка составляла не более ста метров, террасу ограничивала по обеим сторонам легкая каменная балюстрада, но даже и без них дом мог быть прекрасным.

— Тебе нравится?

Я кивнула и продолжала идти — руки соединены за спиной, на меня напала глубокая тоска, от которой есть только одно лекарство — хороший сон. Я снова вышла в коридор и осмотрела все комнаты, одну за другой: три спальни, две ванных, одна прекрасная кухня с освещением под потолком и большой кабинет, гостиная, полукруглая, разделенная на три части двумя старинными колоннами, которые, без сомнения, являются оригинальными. Все в цветах, и Мадрид лежал у моих ног.

— Я не могу остаться в этом доме, Кити. Мне очень хотется, но не могу.

Жена моего отца посмотрела на меня испуганным и в то же время недоверчивым взглядом.

— Почему?

— Это невероятно дорого, а я живу на зарплату преподавателя английского, это невозможно, я не буду жить в таком доме.

— Но тебе не нужно платить ни песеты!

— Я знаю, но в любом случае это смешно, я… Я не знаю, как это объяснить, но я не могу остаться здесь.

— Но они не поймут. Ни один из этих двоих. Им это покажется обидным, и мне тоже, я тебя просто не понимаю.

Когда прошлым вечером я без предупреждения нагрянула к ним в гости, мой отец неумело попытался скрыть неудовольствие, а Кити, напротив, как гостеприимная хозяйка помогла нам устроиться, постоянно повторяя, что мы можем оставаться столько времени, сколько захотим, и встала на мою сторону, стараясь убедить меня, что прекрасно понимает, почему я не хочу возвращаться в дом матери. Более того, я никак не ожидала, что на другое утро, после завтрака, она скажет мне, что нашла нам квартиру, и мы можем ее посмотреть.

— Я не могу позволить потратить столько денег, тем более не принадлежащих мне, — я пыталась объяснить свой отказ. — Я буду чувствовать себя ужасно, если соглашусь.

Кити рассмеялась в ответ, ее изогнутые брови были очень густыми.

— Но, Малена, ради Бога! Будто они считают свои деньги! У них столько всего, что их тошнит, поверь мне… Ты думаешь, это единственная квартира, которая принадлежит им? Они двадцать лет строили дома и в каждом оставляли одну или две квартиры за собой, в каждом здании, которое строили, они хозяева половины Мадрида, серьезно. Порфирио купил самолет, ты не знала? Им поручили строить отель в Тунисе, и они купили самолет, чтобы быстро перемещаться туда и обратно, это невероятно. Когда Мигелито сказал, что хочет эту машинку на день рожденья, не было даже никакого разговора…

— Он любит его, точно.

— Конечно, не поверишь, хотя правда, они почти не видятся. Но как Сусанна его любит, она проводит целый день с детьми…

— А Мигель?

— О! Ну, я полагаю, что у него дела идут еще лучше, потому что он хочет жениться.

— В небесах?

— Да, но не говори никому, потому что официально еще не объявлено. У него есть невеста двадцати двух лет, на двадцать лет моложе его, — она правильно поняла выражение моего лица и обменялась со мной понимающим взглядом. — Хорошо, но в любом случае она красивая, к тому же не дура, это несомненно, и очень счастлива, по-сумасшедшему, в конце концов… очень юная. И кроме всего прочего, он увлечен ею, серьезно. Они ездили на неделю в Нью-Йорк, чтобы побыть вдвоем, ты можешь поверить? А после возвращения он совсем голову потерял, в общем, все идет хорошо, ты увидишь.

Кити сделала длинную паузу, а я попыталась вспомнить, кто из них двоих был последним ее женихом, но не смогла. Легкая тень меланхолии на мгновение пробежала по ее лицу, и она снова улыбнулась мне.

— Все хорошо, идем. Дом, в котором мы жили, также принадлежал ему, я провела там бесконечно много лет, пока твой отец не переселился ко мне. Для них это нормально, у них от этого не убавится, можешь быть уверена. У них все схвачено, даже прокуроры, ты даже представить себе не можешь…

— И откуда ты все знаешь?

— Потому что я прокурор, — ответила Кити, вытащила ключ из кармана, открыла дверь и вышла следом за мной. — Приглашаю в кафе.

Она больше ничего не сказала, пока мы не уселись на солнце, за одним из столиков уличного кафе. Кити положила локти на металлическую столешницу и улыбнулась мне. Я не перестаю удивляться тому, что у меня такая юная мачеха.

— Не говори твоему отцу, что я тебе рассказала. Ему не нравится то, что мне приходится продолжать работать с ними, понимаешь? Он одержим своим возрастом, мне кажется, он ревнует. Я даже понимаю его, правда, потому что столько лет была невестой их обоих, так что в виде альтернативы…

В любом случае я не могла бы жить с ними. Я вовсе не хочу сказать, что не люблю твоего отца, дело не в этом, ведь я влюбилась в него с первого взгляда, еще тогда, в Альмансилье, когда вы были там с матерью, правда, тогда мне даже в голову не приходило, что судьба распорядится именно так. Я очень люблю твоего отца, Малена, но Мигель и Порфирио мне тоже нужны, и они знают об этом, это трудно объяснить.

Кити молча поднялась и вышла. Я решила, что она пошла в туалет, и спросила себя, действительно ли она любит моего отца так, как говорит. Я думала о том, что она хотела бы спать с другими двумя мужчинами из своей жизни, и завидовала Кити. Это был тот самый тип зависти, который по отношению ко мне всегда испытывала Рейна, убеждавшая меня, что влюбилась впервые с тех пор, как повзрослела.

— Знаешь, о чем я подумала? — сказала я, когда Кити вернулась. — Самое прекрасное, что нам предначертано полюбить определенного человека, это предопределено. А некоторые избалованные судьбой люди вроде Мигеля и Порфирио чувствуют иначе, не как мы, и не придают большого значения чувствам.

— Вот в чем дело? — Кити рассмеялась. — Ты хочешь ощутить любовь по максимуму?

— Не знаю, — я рассмеялась вместе с ней. — То, что со мной происходит сейчас, навело меня на эти мысли. Все происходит подсознательно, я полагаю.

— Сила желания.

— Возможно, — я протянула руку над столом, ладонью вверх. — Очень хорошо. Давай мне ключ.

— Ты остаешься?

Я кивнула.

— Браво, Малена! В добрый путь.

* * *
В течение нескольких месяцев я искренне считала, что эти слова оказались для меня судьбоносными. Тогда я распрощалась с Кити и поторопилась вернуться в этот чужой дом, который совершенно случайно вдруг стал моим. Я очень торопилась вернуться туда, изучить его, запомнить каждую деталь, пощупать каждую стену. Я знала, каких больших усилий стоило Рейне обустроить нашу старую квартиру, но здесь, в этом новом доме все было прекрасно.

Я позвонила в студию моих дядьев, чтобы поблагодарить их, но смогла поговорить только с Мигелем, потому что Порфирио был в отъезде. Мы условились о встрече, дважды договаривались, но в обоих случаях одни из нас двоих звонил, чтобы отменить свидание, когда другой уже готов был выйти из дома. В конце концов октябрьским утром я отправилась искать их студию, которая находилась во впечатляющем здании на улице Фортуни, вошла в вестибюль, похожий на арену для боя быков, в два этажа, соединенных монументальной лестницей, с армией секретарей, которых сразу было заметно. Я хотела пригласить братьев к себе на обед, но они повели меня в очень дорогой японский ресторан.

Несмотря на то, что седые волосы начали украшать шевелюру Порфирио и уже почти перекрасили голову Мигеля, мне показалось, что братья не слишком изменились за эти годы. Они напоминали все тех же мальчишек, безответственных и капризных, богатых, веселых и счастливых. Мы выпили почти три бутылки вина и, как в Альмансилье, когда я была маленькой, они не переставали смешить меня, пока мы обедали. Порфирио много подшучивал над Мигелем относительно его предстоящей свадьбы. Десерт был съеден быстро, потому что у них было назначено совещание в половине пятого и, хотя они пытались скрыть это, оба поглядывали на часы. После десерта Мигель заявил в третий или четвертый раз, что ему нужно в туалет, а Порфирио остался со мной, глядя на меня с двусмысленной улыбкой.

— А не хотелось бы тебе полетать на моем самолете? — спросил он. Я рассмеялась, и он рассмеялся в ответ. — Это здорово, ты себе не представляешь… Летать в африканском небе.

Мигель присоединился к нам, с шумом выдохнув воздух из ноздрей, потом мы вышли из ресторана.

— Я тебе позвоню? — сказал Порфирио мне на ухо, пока целовал меня в правую щеку.

— Позвони, — согласилась я незаметно для Мигеля.

Он не стал делать этого, так же как и я, потому что переезд осенью задал сводящий с ума ритм жизни, и только после Рождества я начала радоваться плюсам свободной жизни, которая до сих пор была мне незнакома. Я, к своему удовольствию, опять стала работать в академии по утрам, привыкла расслабляться без рыданий в одиночестве в конце каждого месяца. Мне хватало денег, чтобы оплатить кредит, который позволил обставить дом, и я стала чувствовать себя так, словно всю жизнь прожила здесь, около Капилья дель Обиспо, в мансарде роскошного дома, с пятилетним ребенком, который за это лето подрос на шесть сантиметров. Сейчас я не чувствовала себя более одинокой, чем когда жила с мужем, а компания сына мне нравилась — это была награда за все мои страдания, я даже не представляла, что нас может что-то разлучить.

Хайме стал для меня самым важным человеком на свете, он всегда был рядом со мной, я говорила с ним обо всем на свете, а он отличался завидным любопытством и постоянно удивлял меня своими вопросами и суждениями. Я никак не могла забыть то, что со мной сделал Сантьяго, особенно теперь, когда он постарался полностью устраниться от воспитания нашего сына, переложив все на плечи Рейны, с которой теперь я в основном и разговаривала о сыне. Вначале безразличие Сантьяго мучило меня, я переживала его уход тяжело, но, возможно, в его поступке была частично повинна и я сама. В любом случае мы больше никогда не оставались с ним наедине. Когда мы созвонились во второй раз, Рейна пригласила Хайме пообедать с ними, она всегда умела найти к нему подход. Я отпустила его и осталась ждать дома, потом Рейна привела его. Она часто разговаривала с Хайме по телефону, старалась всячески нам помочь, пересылая мне квитанции, документы, письма, заявления о налогах, которые продолжали приходить по старому адресу. Потом она сообщила, что весной они с Сантьяго планируют переехать в шале в английском стиле, с садом — настоящая мечта, тем более что расположено оно в новой городской застройке, сразу за Каса де Кампо. Рейна попросила ускорить наш развод с Сантьяго, потому что они хотят пожениться к лету и собираются родить ребенка, а потом она пригласила меня на их свадьбу. Рейна попросила разрешить Хайме поехать с ними на каникулы в марте, поначалу я отказалась, потому что мы оба планировали снова съездить в Альмерию, чтобы увидеться с Магдой. Несмотря на это, Хайме слезно просил меня, чтобы я отпустила его поехать с отцом и Рейной, и я разрешила, потому что он уже очень давно хотел побывать на международной выставке в Севилье. По возвращении из этой поездки Рейна привезла сына домой, мне сначала показалось, что он совсем не изменился, но я ошиблась.

В июне Хайме заявил мне, что хотел бы пожить вместе с Рейной и отцом.

* * *
Если бы Хайме не решил жить с ними, я бы никогда не пошла на этот праздник, где все мне напоминало о когда-то состоявшейся моей свадьбе, но я не хотела, чтобы Хайме видел мою досаду, тем более что Рейна исполняла все его желания. Итак, я решила пойти на банкет, не задумавшись над тем, что, возможно, это не понравится Сантьяго.

Мы запутались в своих чувствах, мне казалось, что все происходящее не более чем шутка, особенно, когда они пригласили меня. «Так как все мы европейцы, цивилизованные и прогрессивные» — такое фальшивое объяснение они придумали, может быть, для того, чтобы их гости знали о моем существовании. Но при всем внимании, доставшемся мне, не я была главной героиней этого мероприятия.

Моя сестра села в лужу, в переносном смысле, конечно, на этом торжестве. На столах были всевозможные аперитивы, ужин, танцевали под живую музыку гости, но бар был полностью пуст. Первый акт действа прошел без происшествий. Во втором явилась пара публичных персон относительной известности, клиенты жениха, и представительница телевидения, старая приятельница по колледжу, которая делила с невестой парту в течение многих лет. Мужчину, который подошел к Рейне от столика около двери во время третьей части, я не знала, хотя и заметила, что добрая часть присутствующих сконцентрировала свое внимание именно на нем: смуглый, очень крупный, высокий, лицо грубоватое, словно вырубленное топором.


— Кто это? — спросила я у Рейны, когда он вернулся на свое место.

— Родриго Ороско, — ответила она, удивленная моим невежеством. — Не говори, что ты его не знаешь.

— Не знаю, я его никогда не видела.

— Это кузен Рауля, — объяснила она, указывая пальцем на лучшего друга Сантьяго. — Он решил вернуться из Штатов после нескольких лет, которые там провел, он работал там в очень крупной организации, не помню названия… Да, ты должна знать, кто это, пару месяцев назад он опубликовал книгу, об этом писали все газеты.

— Не имею о нем ни малейшего понятия, — уверенно сказала я. — А чем он занимается?

— Он психиатр.

— А! Но он больше похож на портье из ночного клуба…

Сестра смерила меня презрительным взглядом и, не делая другого комментария, взяла за руку и повела за собой через зал.

— Пойдем, — сказала она. — Вас нужно познакомить.

Я еще не сообразила, о ком она мне говорила, когда мы подошли прямо к этому великану, чье сходство со шкафом скрывало его интеллектуальную мощь. Рейна произнесла его имя, а он протянул мне руку в тот самый момент, когда я вытянула шею, чтобы поцеловать его в щеку. Мы с ним сделали это одновременно, что доставило нам некоторые неудобства. Потом я повернулась к мужчине, который был рядом с ним, североамериканцу, невысокому и стройному, который сам представился и оставил меня в неловком положении, не зная, что сказать. В этот момент подошла моя кузина Маку, взяла меня за руку, чтобы утащить к своему мужу, который сыпал остротами в центре зала. Тут, не знаю почему, я почувствовала, что эти двое, которые не были больше незнакомцами, потому что Рейна нас представила, говорили обо мне.

Я резко повернулась и посмотрела на них. Кузен Рауля показывал на меня пальцем и бормотал на ухо своему другу нечто очень остроумное, потому что американец неприятно улыбался. Конечно, в другие годы я бы интерпретировала эту сцену иначе, но в тот момент я сказала себе, что как минимум они назвали меня толстой, а эти улыбки, эти взгляды пронзали мой затылок, как лезвие ножа. Я ушла оттуда так быстро, как только могла, бормоча проклятия и стараясь скрыть свой гнев. Мои щеки залились краской, но в тот миг, когда я почувствовала себя выставленной на посмешище, меня остановил Сантьяго.

Мой бывший муж был так пьян, что не сумел придумать подходящего предлога, чтобы увести меня с собой из зала. Он прижимался ко мне, пока мы шли по коридору, а потом решил закрыться со мной в чулане. Там, глядя мне в глаза и пробормотав мое имя, Сантьяго навалился на меня и попытался поцеловать. Я с большим трудом вырвалась, но нехороший блеск его глаз в тот момент испугал меня и заставил задуматься о прошлом.

* * *
Когда мой сын стал жить отдельно от меня, я почувствовала почти физическую боль, настоящую, жестокую, невыносимое ощущение в желудке, в центре тела, в своих внутренностях. Казалось, что моя кожа разодрана и обожжена. Он улыбался во время наших встреч и целовал меня, а я целовала его в ответ, улыбалась и пыталась сказать что-то подходящее типа: «Звони мне иногда и приходи почаще».

Мы вернулись из Альмерии, проведя каникулы, внешне очень похожие на те, что были в предыдущем году, но, по сути, совершенно иные. Мне хотелось думать, что Хайме решил переехать к отцу только из материальных соображений, он звонил мне часто, говорил со мной очень спокойным голосом, его наивность и простота были очевидны. Иногда мне очень хотелось шантажировать его: «Я тебе отдала всю себя, а теперь ты меня бросил». Это желание становилось невероятно сильным, и, думаю, что если бы я была абсолютно одна в Мадриде, я совершила бы тот же самый грех, который совершала моя мать, которая повторяла мне эти слова огромное количество раз.

— В новом доме у папы есть сад. Мама, они поставили там двое качелей, одни — для Рейны, другие для меня, и если я буду здесь жить, то смогу играть с ней, у нас будут одинаковые игрушки и книжки, общие вещи. Не беспокойся, здесь очень много детей, нам разрешают гулять по саду около дома. Тетя Рейна сказала мне, что я могу попросить у волхвов в подарок велосипед, а в нашем доме мне не с кем было играть, и я не мог бы кататься на велосипеде…

Магда убедила меня в том, что у Хайме не было намерения обидеть меня, он только уступил очевидному желанию со стороны моей сестры и Сантьяго жить с ним. Я думала много раз о собственной пригодности к роли матери, о моем нерегулярном желании готовить еду, об отсутствии у меня терпения, чтобы помогать сыну в самом необходимом, о частоте, с которой я уходила гулять по ночам, оставляя его со страхом наедине, о моей неготовности приспособиться к его режиму, о моем образе жизни, который Хайме громко сравнивал с правилами жизни моей сестры, с которой проводил почти все выходные с той самой Святой недели.

— Ты знаешь, мама? Тетя Рейна заходит каждую ночь в нашу комнату и целует нас перед сном, потом идет спать, а из дома никуда не уходит. Наши кровати всегда разобраны заранее, она готовит их для нас перед ужином.

В один прекрасный день он попросил меня, чтобы я наполнила ванну пеной, как это делает Рейна. На следующее утро Хайме захотел, чтобы я завернулатортильи с колбасой ему в колледж не в бумагу, а положила их в герметичный контейнер, потому что так Рейна делала для своей дочери. Тем же самым вечером он попросил меня, чтобы я приготовила ему еду на завтра и оставила ее в герметичной упаковке, потому что Рейна делает именно так. Пару ночей после этого он спрашивал меня, почему я иду ужинать с друзьями вместо того чтобы остаться дома, потому что Рейна говорила ему, что никогда никуда не выходит одна, с тех пор как у нее родилась дочь. В какой-то момент Хайме решил, что хочет спать со мной, сказал, что у него кошмары, а Рейна разрешала ему спать с ней и Сантьяго. Если мы шли в парк, ему больше нравилось играть со мной вместо того, чтобы играть с другими детьми, потому что Рейна всегда играла с ним по выходным. Если мы шли в кино, он должен был взять билеты в бельэтаж, потому что Рейна сказала, что детям оттуда лучше видно, чем из партера. Если я приглашала его на гамбургер, чтобы перекусить, он должен был очистить его предварительно от остатков зелени, потому что Рейна так делала. Хайме казалось неприличным, когда я ходила раздетая по дому, хотя мы были одни, потому что Рейна этого себе не позволяла никогда, и ему не нравилось, что я носила туфли на каблуках, красила губы и ногти в красный цвет, носила черные чулки, потому что Рейна никогда не делала ничего подобного. Однажды сын спросил меня, почему я так мало ругаюсь и спорю с ним, когда он делает что-то плохое, потому что Рейна всегда поступала так, когда он допускал ошибку. В другой раз он упрекнул меня, что я работаю, потому что Рейна сказала ему, что не работает, чтобы иметь возможность воспитывать дочь. «Когда я работаю, ты в колледже, — ответила я, — это то же самое». «Я тебе не верю, — ответил Хайме, — думаю, что это не то же самое. У Рейны всегда было свободное время».

— Ты воспитала его, — объясняла Магда, — и сама дала ему возможность выбирать. Он выбрал.

Магда приглашала меня снова приехать в Альмерию в августе, а Хайме оставить в Мадриде. Я обещала приехать, но, когда вернулась домой, почувствовала, как сильно устала. Такой же уставшей я была и на следующий день, и на третий, и потом. Я набирала один за другим номера телефонов, которые помнила, но никто мне не отвечал, целый мир был на каникулах, никто не отвечал мне, потому что на самом деле мне не хотелось никого слышать.

Никогда в жизни я не чувствовала себя такой разбитой. Каждый вечер я ходила в кино, потому что в залах работали кондиционеры и было прохладно.

* * *
Я открыла дверь и даже не обратила на него внимания, подняла пустой баллон, поставила его на площадке и вытащила из кармана купюру в тысячу песет, механически повторяя предложение, которое произносила тысячу раз. Правда, теперь разносчик назвал цену очень громко, и по голосу я поняла, что это новый человек. Я посмотрела ему в лицо, и он улыбнулся.

— Поляк? — спросила я, чтобы что-то сказать, пока он искал сдачу в маленьком кармане на поясе.

У мужчины были черные волосы, зеленые глаза, очень белая кожа и правильные черты лица. Я таких лиц еще не видела.

— Нет! — ответил он с вымученной улыбкой, словно его оскорбило мое предположение. — Не поляк, никакой не поляк. Я болгарин.

— Ах, простите.

— Поляки, бррр… — протянул он, делая презрительный жест рукой. — Католики, толстые все, как папа римский. Болгары намного лучше.

— Конечно.

Он забрал пустой баллон, потом пожал плечами, словно не придумал ничего особенного, улыбнулся и сказал: «Всего хорошего». Тем вечером я не пошла в кино. Два дня спустя мой баллон принесли обратно наполненным, но только это уже был не болгарин, а усатый невысокий белокурый поляк, на шее у него я заметила цепочку, увешанную медальонами Святой Девы.

— А болгарин? — спросила я, а он посмотрел на меня, пожав плечами. — Он приносит мне тоже.

— Без чаевых? — только и спросил он.

— Без чаевых, — ответила я и закрыла дверь.

Я снова увидела того болгарина в середине сентября, утром в субботу по чистой случайности. Я вышла за покупками, помахав Хайме рукой, когда увидела его на углу, рядом с машиной. Я не смогла ничего сказать, но парень меня узнал и снова улыбнулся, и тут я заметила, что когда он это сделал, у него на щеках появились ямочки.

— Привет! — сказал он.

— Привет! — ответила я, подходя ближе. — Как дела?

— Хорошо.

Тут его позвали, но я не расслышала имя. Он взял два баллона, которые стояли на земле и, извиняясь, посмотрел на меня.

— Теперь, я пойду.

— Конечно, — сказала я. — Пока.

— Пока.

Десять дней спустя, когда я собралась сесть обедать, зазвонили в дверь, я разозлилась из-за того, что придется вставать из-за стола. Представляя по пути, кто бы это мог быть так нежданно, я даже не вспомнила о том незнакомце, однако это был он. Улыбаясь, как обычно, он стоял у двери.

— Не надо? — он указал на баллон на полу.

— Ой, конечно, да… — солгала я, засовывая в карман салфетку, которую держала в руке. — Какое совпадение! У меня как раз пустой баллон. Я схожу за ним, большое спасибо.

Я побежала на кухню, открутила старый баллон, который еще был полон наполовину, и понесла его по коридору так быстро, как могла, словно он весил в два раза меньше, вполовину того, чем на самом деле.

— Хочешь, чтобы я поставил его? — спросил болгарин, указывая на новый баллон, и я рассмеялась.

— Да, конечно, хочу, — ответила я, а он улыбнулся, хотя было очевидно, что он не понял смысл моего смеха. — Это мне напоминает очень старую шутку, которую мы рассказывали в колледже, когда я была маленькая, понимаешь?

— Колледж, — переспросил он, — ты ребенок? — и я кивнула.

— Газовщик пришел в один дом, а хозяйка говорит ему: «Залезайте сюда, я хочу проверить, сможет ли здесь поместиться любовник, когда неожиданно муж придет…»

Пока я смеялась, он пытался составить мне компанию, словно никогда не слышал ничего смешнее, а я подумала, что он не понял ни слова из того, что я сказала. Однако я ошиблась, потому что через минуту, уставившись в бумажник, в котором долго искал сдачу, он прошептал:

— Но у тебя мужа нет, правда?

Я не хотела отвечать, но губы сами растянулись в улыбке. Он поднял глаза и продолжал говорить, пристально глядя на меня.

— Твой сын — да, я его видел, но твой муж — нет. Правильно?

Я снова не смогла удержаться и громко рассмеялась, и в этот раз Христо рассмеялся со мной. Мы оба знали, над чем смеемся.

— Это так, — сказала я шепотом, это действительно так, а сама понимала, что все думают об одном и том же — и здесь, и в Болгарии, и в Нью-Йорке, и в Папуа-Новой Гвинее: раз самец, нужно потрахаться…

— Не понимаю, — ответил Христо.

— Неважно, — сказала я, мне хотелось еще дополнить: «Ты думаешь, я должна теперь бросаться на каждого, если у меня никого нет? Или на стену лезть?»

— Развод?

— Да.

— Тогда мы можем встретиться? — Я кивнула.

— Этим вечером? — Я снова кивнула.

— В половине девятого.

Моих кивков Христо явно было недостаточно, ему нужна была гарантия, поэтому на лестнице он повернулся и посмотрел на меня.

— Идет? — уточнил он.

— Идет.

Тем вечером в восемь часов тридцать три минуты он позвонил в домофон. Когда я сказала, что спускаюсь, он мне ответил, что нет, это он поднимется, и сделал это очень быстро, каблуки его черных ботинок стучали по ступенькам. Он носил скромные, но модные джинсы и рубашку из хлопка серого цвета без рукавов.

— Хочешь выпить что-нибудь? — предложила я, когда он вошел. У меня был готов ужин и бокалы, я собиралась развить ситуацию.

— Нет, — ответил он, обнимая меня за талию. — Зачем?

— И правда, — пробормотала я, роняя сумку на пол за секунду до того, как поцеловать его.

* * *
Его звали Христо, встреча с ним была первым хорошим событием, произошедшим со мной за последнее время.

Он родился в Пловдиве двадцать четыре года назад, но жил в Софии, когда упал железный занавес. Через пару месяцев его отправили в деревушку на границе с Югославией, чтобы раздавать гуманитарную помощь, там он решил перейти границу, а потом уже возвращаться стало небезопасно. Он объехал пол-Европы, прежде чем попасть в Испанию. Германия не понравилась ему из-за климата, в Италии у него плохо пошли дела, во Франции было и так очень много беженцев. Христо прожил полтора года в Мадриде, ему здесь понравилось, хотя прошение о предоставлении ему статуса политического беженца шесть раз отклонялось испанскими властями, разумно повторявшими, что он покинул Болгарию не по политическим мотивам. Последнее казалось ему грязной насмешкой, потому что, в его стране не было ни свободы, ни еды, поэтому ему не нужен был другой мотив, чтобы уехать.

— Кроме того, — добавил он, — я говорил, что наш король живет здесь. Но ничего. Они говорят: «Нет, нет, нет».

Его сокровенный план состоял в том, чтобы, как только представится возможность, эмигрировать в Соединенные Штаты, но когда этот момент настал, соотечественники сообщили ему, что испанский Красный Крест платит ежемесячную субсидию каждому беженцу с Востока, а если он даже гипотетически хочет уехать в Америку, ему не дадут этих денег, поэтому он изменил свои планы безболезненно и очень быстро. Вначале дела шли нелегко. Христо делил с четырьмя другими болгарами комнату, грязную и темную, в пансионе, хозяин которой вытягивал из них все, что мог, зная, что постояльцы нуждаются в крыше над головой, например, заставил их отремонтировать дом. Еще Христо работал поденщиком в одном месте, где условия не были особенно хорошими. Потом, когда его земляки наконец решили годик отдохнуть от работы, Христо уехал оттуда и начал новую жизнь.

Теперь у меня свое дело, — признался мне Христо очень таинственно.

Он занимался этим только месяц, а я не могла уяснить для себя, как можно так жить. Я спросила у Христо, кем он работал в Болгарии, а он рассмеялся.

— В Болгарии работают только женщины, — произнес он. — Мужчины занимаются другими вещами.

— Да? — удивилась я. — Что, издеваются над ними?

— Зарабатывают деньги.

Я попросила его объяснить мне эту странность, но потом поняла, что он только применил глагол «работать» в значении какого-то легального заработка, в этой сфере он не видел для себя никаких перспектив. В Болгарии он делал все: перепродавал различные товары из Восточной Германии, даже печатал фальшивые деньги, что было обычным делом в то время, когда он покидал страну. Я не смогла выяснить, чем именно он занимается сегодня, но когда я сказала ему, что здесь все иначе и что десять тысяч песет не спасет от тюрьмы, он ответил мне, что не дурак и что знает, что делает. Я отдала себе отчет в том, что он говорил серьезно. Христо не хотел жить, как его брат, работая по десять часов в день без контракта и социальных гарантий, зарабатывая мало и посылая все своей жене и детям, как если бы он был поляком. Он не был женат и не имел никакого желания это делать. Когда он обосновался в Мадриде, то написал своей невесте три строчки: «Все хорошо, возвращаться не думаю, мы больше не встретимся, прощай».

— Она плакала целыми днями, — сказал Христо, — но дела обстоят именно так.

Меньше всего этот болгарин сожалел о покорности женщин из своей страны, которые не делали ничего такого, чтобы не ослушаться мужчин. В первую ночь, которую мы провели вместе, Христо рассказал мне, что некоторое время после приезда у него была любовница-андалузка в Карабанчеле, одинокая девушка, юная и красивая, умелая в постели, правда, не так, как я, — деталь, которую он рассматривал, как очень важную, — она даже была готова выйти за него, но не давала ему свободно жить.

— Она всегда спрашивала, куда идешь, а потом, теперь не иди, теперь трахаться, трахаться, всегда трахаться, когда я уходил.

— Ясно, — сказала я ему, смеясь, — чтобы высушить тебя, чтобы у тебя не осталось сил на других.

— Я понимаю, — он кивнул, — понимал, но мне не нравилось. Несколько дней я говорил, нет, не буду трахаться, я ухожу, а она говорила, что убьет меня, убьет меня. И всегда трахаться, прежде чем мне уходить.

Судя по всему, Христо захотелось насолить своей подружке, и у него появилась еще одна девушка, у которой он нашел убежище, — румынская девушка, она работала уборщицей по часам и не скрывала своей связи, потому что не считала это необходимым. Когда андалузка узнала об этом от другого болгарина, а еще о том, что он даже собирается просить руки румынки, то страшно разозлилась и устроила скандал на всю улицу. Она выбросила его одежду и остальные вещи из окна на глазах изумленной публики, а все закончилось тем, что он вытащил ее из петли.

— Такая национальность… Паф! Прощай.

— Конечно, ты ведь козел, — сказала я, смеясь. — Как ты мог поступить так с бедной девушкой?

— Сделать что? Она сделала со мной то же самое. Я хорошо обошелся с ней. Лучше, чем с другой. В моей стране женщины не такие. Испанки совсем другие. Здесь быть мужчиной намного труднее. Женщины отдают больше, с большей страстью, но они ревнуют, они собственницы…

— Но притягательные.

— Да, притягательные. Они хотят знать, где ты ходишь, всегда, где ты живешь. Они отдают все, но и требуют все. Они говорят, что убьют себя, всегда говорят, что тебя убьют, а потом себя убьют. Я предпочитаю болгарок, с ними легче, они всегда довольны. Ты зарабатываешь деньги, даешь ей, хорошо с ней обходишься, и все.

— Это юг, Христо.

— Я знаю.

— Юг, здесь войны почти всегда гражданские.

Я никогда не знала заранее, когда мы увидимся. Я не имела привычки устанавливать местонахождение Христо, да у него, казалось, и не было такого постоянного места, он мне почти никогда не звонил, но сердился ужасно, если приходил, а меня не было дома. Христо был веселым, умным, энергичным и по-своему жутко великодушным и щедрым. Когда у него были деньги, он приглашал меня в дорогущие места, делал мне невероятные подарки. Когда денег не было, он просил их у меня, словно это в порядке вещей, и, когда так случалось, я давала ему взаймы, а он возвращал их мне точно через несколько дней с букетом цветов или коробкой конфет, с какой-нибудь особенной деталью, всегда интересной. Всегда, когда мы встречались, заканчивалось все в постели, много раз мы начинали там и не шли никуда. Позже в его поведении стали проявляться все признаки синдрома западного современного мужчины. Он демонстрировал уверенность в себе, не боялся говорить о том, что чувствовал, никогда не казался усталым, у него никогда не отсутствовало желание, он стал обходиться со мной снисходительно, иронически, например, говорил: «А теперь я буду тебя трахать, потому что это то, чего ты хочешь», что меня очень веселило, больше всего потому, что наши отношения внешне были скорее враждебными. Христо был тем, кто меня искал и кто посвящал меня в свою жизнь. Он был тем, кто просил поддержки, но при этом он был тем, у кого из нас двоих, казалось, дела идут лучше.

В пятницу Христо пришел ко мне очень нервным, в неусловленный час — почти в два ночи. Сказал, что был на празднике, — к нему приехали земляки.

— Это был только мужской праздник, но то, как он прошел, мне не понравилось. Там был один испанец, — уточнил он.

— Я не удивляюсь, Христо, — сказала я, догадываясь, что это был за праздник, — судя по вещам, которые на тебе.

— Я не понимаю.

— Пойдем, посмотришь на себя в зеркало.

Я повела его за руку до ванной, включила свет, подвела к зеркалу. Той ночью он вышел из дома со всем своим имуществом: полдюжины золотых цепочек висело на шее, два браслета на правом запястье, «Ролекс» и еще один браслет на левом, кольца на шести пальцах.

— Что происходит?

— Ради Бога! — сказала я. — Разве ты не видишь? Ты похож на любовницу моего деда… — я отдавала себе отчет в том, что так он никогда не поймет меня, а потому постаралась пояснить понятнее. — Здесь мужчины не носят украшений, никаких украшений. Это не по-мужски. Понимаешь? Настоящие мужчины не носят золото. Золото — это дело женщин.

— Да, — произнес он. — Я это знаю.

— И что?

— Я не могу оставить себе деньги. Если у меня найдут деньги, меня вышлют, а в Болгарии испанские деньги идут плохо. Золото идет намного лучше.

— Но тебя не вышлют, Христо! Тебя — нет. Если бы ты был палестинцем или кем-то таким, это другое дело, но вас не станут высылать.

— Я не знаю.

Я посмотрела на него, он покачал головой. В этот момент он неохотно признался, что торгует всеми этими вещами, всем, кроме наркотиков, единственного товара, который кажется ему невероятно опасным в его положении.

— Ладно, послушай, мы поступим иначе. Ты веришь мне? — Он кивнул. — Ну, тогда, если ты немного успокоишься, продолжай покупать золото, но не носи на себе, потому что ходить в таком виде по улице — значит провоцировать людей. Мы купим сейф с одним ключом, который будет у тебя, но сейф этот будет стоять здесь, в моем доме. Ты сможешь открывать его всегда, когда захочешь, чтобы проверить содержимое, я никогда не выгоню тебя, а, если тебя вышлют, ты заберешь его, идет?

— А если на это не будет времени?

— Тогда я сяду в самолет и привезу тебе его в Софию, — он посмотрел на меня странно и стал серьезным. — Я тебе клянусь, Христо.

— Сыном?

— Сыном. Я тебе клянусь своим сыном.

— Ты бы сделала это для меня?

— Конечно, да, какие глупости.

— Я оплачу твой билет.

— Это мелочи.

— Ты серьезно приедешь в Софию?

— Серьезно.

Христо смотрел на меня, словно никогда не мог ожидать подобной жертвы, и начал очень медленно снимать украшения, чтобы оставить их в моих ладонях. Он поверил моим слова.

— Это я могу оставить себе? — спросил он, указывая на самое большое кольцо. — Мне оно очень нравится.

— Конечно, можешь, и часы тоже, — сказала я, но поняла, что это был не тот вопрос, который мог задать настоящий мужчина.

Я унесла его ценности в мою комнату и оставила их в ящике около стола. Он подошел ко мне сзади и бросил на кровать, прежде чем я успела подготовиться к этому.

— Хочешь меня? — спросил он.

— Да, — ответила я и поцеловала его в губы, — конечно, я тебя хочу.

— Но я тебе не нужен, правда?

Я очень удивилась, когда услышала эти слова, проговоренные так безупречно, что стала подозревать, что он их заранее приготовил, но, несмотря на это, сказала ему правду.

— Нет, Христо. Ты мне не нужен. Но мне нравится быть с тобой, это важ…

— Я знал, — грубо перебил он. — Ты никогда не говоришь, что убьешь меня, когда я ухожу.

У меня было ощущение, что ему стало грустно, я разозлилась, когда стала понимать, что он был настолько глуп, что влюбился в меня. Пока я отчаянно искала слова, он заговорил с экспрессией на незнакомом языке, размахивая в воздухе правой рукой, и мне даже показалось, что он заплакал.

— Пушкин, — только и сказал он.

Потом он навалился на меня и овладел так быстро, словно кто-то шептал ему на ухо, что ему осталось жить меньше десяти минут.

* * *
На следующий день он казался прежним: не поднимался с постели, пока я не ушла в ванную, не вымылась и не оделась. Позавтракали мы вместе, и тут он сообщил, что ночью говорил по-русски, потому что прежде изучал этот язык. Я подумала, что он больше не вернется к этой теме, но на улице, когда мы прощались, Христо поцеловал меня и спросил о своем золоте.

— Твое решение неизменно?

— Конечно, да, — ответила я, целуя его в ответ. — Все по-прежнему.

Христо улыбнулся мне, и я пошла на работу.

В тот же день Рейна позвонила мне и спросила, чем я собираюсь заняться на Рождество, и, прежде чем я успела ответить, пригласила меня на совместный ужин — Сантьяго, Рейна, дети, наши родители с их новыми спутниками и я.

— Приходи, — сказала она, — мы планируем такую компанию, но ты можешь привести с собой, кого захочешь, конечно.

Оставалось больше пятнадцати дней до Рождества, и, по правде говоря, я еще ни о чем определенном не думала. Я была уверена, что Христо пошел бы со мной, если бы я его попросила, но мне не хотелось его приглашать. В конце концов я позвонила Рейне и согласилась, заявив, в свою очередь, что Хайме проведет рождественскую ночь со мной. Это было после того, как она спросила, не нахожу ли я своего сына немного странным в последнее время.

— Нет, — ответила я, не чувствуя желания останавливаться на этой мысли. — Я хорошо смотрю за ним, так же, как всегда. Почему ты это говоришь?

— Просто так.

— Нет, Рейна, не просто так. С ним что-то происходит?

— Я не знаю… — пробормотала она. — Он стал мало разговаривать и часто дерется со своей сестрой. Возможно, это потому, что он видит в ней соперницу.

— Что ты говоришь! Только недавно он сказал мне, что хотел бы иметь сестру.

— Ты думаешь?

— Ну да, иначе зачем бы он мне это сказал… Кроме того, — я напомнила ей, как делала всегда при удобном случае, — ты не его мать. Может быть, что-то произошло в колледже? Хотя он получал очень хорошие оценки в этом триместре.

— Ладно, возможно, это было просто дурным порывом.

Она больше ничего не сказала, но я вовсе не нуждалась в том, чтобы выслушивать что-то, что могло заставить меня волноваться. Я стала наблюдать за Хайме все выходные, но он все время был в хорошем настроении, довольный и очень общительный. Однажды я пошла забирать его из колледжа и повела в кино и кафе, а он спросил, можно ему остаться ночевать дома, а, когда я сказала, что да, конечно, что он может делать все, что захочет, потому что мой дом — это его дом, он сказал мне, что Рейна говорила ему иногда, что я не могу водить его в колледж до работы, потому что мне далеко ехать, а возвращаюсь поздно, уже после его занятий.

— Но ты ведь можешь приходить в колледж на пятнадцать минут раньше, прежде чем зазвенит звонок? — спросила я у него.

— Конечно, да.

— Тогда ты можешь ночевать здесь всегда, когда захочешь. Тебе не нужно больше звонить, я буду отводить и встречать тебя.

Этой ночью, уложив Хайме спать, я осталась на некоторое время с ним.

— Что-то случилось, Хайме?

— Не-е-е-т! — ответил он, мотая головой.

— Точно?

— Конечно.

— Замечательно! — сказала я, улыбаясь. Потом я поцеловала его, выключила свет и вышла из комнаты, но прежде чем закрыть дверь, я услышала, что он зовет меня.

— Мама!

— Что?

— Когда у меня будут каникулы, мы сможем поехать в Альмерию, правда?

— Не думаю, дорогой, — сказала я, возвращаясь к нему, — потому что эти каникулы очень короткие, и мы должны поужинать всей семьей на Рождество, а потом в новогоднюю ночь, так что у нас совсем не будет времени. Мы обязательно поедем туда в будущем году, как только представится возможность. Согласен?

— Да, — он закрыл глаза и повернулся к стене. Он устал.

— Спокойной ночи, — сказала я.

— Спокойной ночи, — ответил он, но потом позвал меня еще раз: — Мама!

— Что?

— Я никому не сказал, слышишь, о нашей тайне…

Два дня спустя Рейна мне снова позвонила, чтобы прокомментировать мне те странности, которые находила в Хайме, и в этот раз я сознательно солгала, ответив ей, что ничего особенного не заметила.

* * *
Высокого парня с усами звали Петре, но Христо сказал мне на ухо, что его зовут Басили, потому что в Испании никто не поверит, что болгарина могут так звать. Он перечислил мне имена всех остальных, пока знакомил меня с ними: Гиоргиос, другой Христо, Николай, еще один Христо, Васко, Пламен, Петре без комплексов, настоящий Басили и еще пара Христо.

— Мое имя очень распространено в Болгарии, — сказал Христо, будто извиняясь.

Было очень холодно, но это не ощущалось. Пуэрта дель Соль была полна торопливого и радостного народу, яркие разноцветные лампочки вспыхивали и гасли, переливались разными цветами над нашими головами, и огромные мегафоны больших магазинов монотонно повторяли традиционные рождественские песни, дух праздника носился в воздухе, вызывая ностальгию. Мало-помалу, они тоже стали участниками этого странного рождественского праздника, почти все болгары, а также румыны, русские, а еще поляки, большей частью очень молодые мужчины, некоторых сопровождали испанские девушки, другие с женами и маленькими детьми. Они создавали небольшое разнообразие в центре, там Христо и я чудесным образом нашли место, где можно было присесть. Скоро все начали передавать друг другу литровые бутылки из-под кока-колы, наполовину заполненные можжевеловой водкой, при этом ни одного стакана не было. Мы пили, протирая горлышко рукой, прежде чем поднести бутылку ко рту, и передавали ее дальше по кругу после первого глотка, пока справа не приходила другая, и кто-нибудь не начинал петь на незнакомом языке, некоторые тут же начинали подпевать.

Было очень весело. Эти люди казались счастливыми, я сказала об этом Христо, а он странно посмотрел на меня: «Конечно, мы радуемся, завтра ведь Рождество». Тут я рассмеялась, а Христо поцеловал меня, и я почувствовала себя счастливой, потому что была здесь, с этими бездомными людьми, у которых нет абсолютно ничего, но они надеются в будущем иметь все, потому что они живы, сыты, а завтра Рождество, — им больше ничего не нужно, чтобы быть довольными. Я веселилась в их компании, пила с ними, стараясь не потерять контроль над собой, но не делала ничего, чтобы уклониться от них, глядела на часы украдкой и ругала наперед событие, которое меня ожидало, словно не было ничего более ненавистного, чем обязанность идти в этот вечер в дом моей сестры, ужинать, улыбаться и шутить — мучение, от которого меня освободили, впервые за много лет, эти несчастные оптимисты, окружавшие меня. Я чокалась, и, ничего не говоря, продолжала пить, веселилась, целовала в щеки тех, кто был рядом со мной, позволяла целовать себя в ответ: «Счастливого Рождества! Счастливого Рождест…»

Они увидели меня прежде, чем я разглядела их среди людей, которые обнимались и, толкаясь, словно муравьи, семенили в сторону улицы Пресьядос. Они подошли ко мне ближе и в изумлении остановились перед кружком беженцев, которые расступились, давая им пройти.

Нагруженные пакетами, счастливые и хорошо одетые, они казались похожими на идеальную семью, которую показывают по телевизору в рекламном ролике о прекрасном горном велосипеде, — его родители дарят своим счастливым детям, к которым теперь относился и мой сын.

Рейна была закутана в огненный плащ, длинный, до самых пят, ее волосы были выкрашены в красный цвет, похоже, она только что вышла из парикмахерской. Ее дочь была абсолютно не похожа на нас, когда мы были в ее возрасте. Сантьяго был одет в пальто из верблюжьей шерсти, темный костюм, словно он не мог выглядеть менее официально в такой день, как этот. Хайме тоже был красиво одет: на нем был небесно-голубой блейзер с золотыми пуговицами, который раньше я никогда не видела.

— Привет, мама!

Мой сын был единственным, кто был рад меня видеть, и если бы он не выражал свою радость с таким удовольствием, возможно, меня никогда не стала бы мучить совесть за создавшуюся ситуацию. Его приветствие отрезвило меня в одну секунду, только теперь я смогла увидеть себя со стороны: женщина среднего возраста обнимается с мужчиной, который на восемь лет моложе ее, в окружении кучи бездомных иностранцев-нелегалов… Все вроде было бы нормально, если бы этой женщиной не была я, мать этого маленького ребенка с индейскими губами, который махал мне рукой, как будто не видел ничего особенного. Тотчас я почувствовала, что улыбка Хайме значила для меня все, я хотела дотронуться до него, но Рейна, которая вела его за руку, сделала шаг назад.

— Ты идешь ужинать? — спросила меня Рейна.

— Конечно, — ответила я, но мои слова прозвучали не слишком внятно.

— Тогда тебе следовало бы сходить домой и переодеться, потому что твой вид вызывает тошноту.

Только теперь я обратила внимание на грязные пятна на моей белой блузе. Я так разозлилась, что не нашлась для достойного ответа. Когда я придумала, что сказать ей в лицо, они уже повернулись и быстро удалялись от меня, мелькая предо мной спинами.

— Хайме! — крикнула я жутким пьяным голосом. — Ты не поцелуешь меня?

Сын повернулся и посмотрел на меня, а я снова позвала его. Тут он помахал мне рукой, прося меня подождать. С этого расстояния я прекрасно видела, как он пытался вырвать руку у своей тетки, а она сильнее сжимала свою руку, так, что он споткнулся. Через мгновение Хайме снова повернулся и посмотрел на меня в последний раз, пожимая плечами, чтобы показать свое бессилие, и послал мне воздушный поцелуй.

Христо, который все это видел и ничего не понял, обнял меня за плечи, когда я расплакалась. Он обнимал меня, потом начал целовать, лаская лицо, высушивая мои слезы поцелуями, а я встречала молчанием его участие, мне очень хотелось объяснить ему, что ни он, ни кто другой не сможет успокоить меня. Я была как в лихорадке, я не могла говорить, только громко вздыхала, пока кто-то не протянул мне бутылку, почти полную, чтобы я осушила ее залпом. Потом я почувствовала, как алкоголь распространяется по моим внутренностям, теперь я смогла открыть глаза и шевелить губами.

— Пушкин, — сказала я, а он кивнул.

Христо обнял меня за плечи сзади двумя руками, которые скрестил на моей груди, а я снова заплакала.

* * *
Я проснулась одетой, лежа на софе в гостиной незнакомого дома. Я не открывала глаза, мне было очень плохо, было такое ощущение, словно мне отрезали полголовы, но потом все же приоткрыла один глаз, рукой пошарила вокруг, голова болела, словно в мой череп и мозг воткнули гвозди. Я плохо помнила, как провела прошлую ночь, не могла вспомнить, как оказалась здесь. Я вообще не понимала, где я, видела только, что я здесь не одна, на полу тоже спали люди. Когда я пришла в себя окончательно, то встала на ноги, открыв глаза настолько, насколько могла. Потом я смогла перешагнуть через все тела, которые лежали между мной и дверью, нашла свое пальто на вешалке в коридоре и вышла на улицу.

Я не рассчитывала найти такси так быстро утром в Рождество, но наткнулась на одну свободную машину прежде, чем успела войти в метро. Приехав домой, я тут же растворила две таблетки френадола в стакане воды, но, не дожидаясь, пока они подействуют, приготовила томатный сок с большим количеством перца и доброй дозы водки. Потом села к телефону, приложив ко лбу влажное полотенце, и набрала по памяти номер.

— Звонишь, чтобы извиниться? — спросила Рейна — она сняла трубку.

— Нет. Я только хочу поговорить с моим сыном.

— Очень хорошо, подожди минуту.

Хайме тут же ответил, я попросила у него прощения за то, что не пришла накануне ужинать.

— Не волнуйся, мама. Это был очень скучный ужин, а индюк был жесткий. Я уверен, что ты лучше провела время с Иисусом Христом.

— Пожалуй, сегодня мы можем пообедать вместе… — произнесла я без особой надежды.

— Нет, не можем, потому что сегодня мы идем обедать домой к тете Эсперанце.

— Ясно, — сказала я, вспомнив, что Сантьяго всегда обедал со своими сестрами рождественским днем. — Ладно, тогда увидимся завтра.

Он сказал «да» и повесил трубку, после того как сказал, что они смотрят телевизор. Я упала на кровать и заснула на пару часов, а когда проснулась, то почувствовала себя намного лучше. Я приняла душ, оделась и вышла на улицу. День стоял холодный, но небо было голубым и светило солнце. Мне это показалось хорошим предзнаменованием, и я решила идти пешком. Перед дверью висело объявление: «Любой срочный ремонт. Сервис двадцать четыре часа», но внутри, как я смогла разглядеть сквозь жалюзи, никого не было. Я нажала на звонок без большой надежды, но тут появился очень молодой работник в голубой униформе, выглядел он не намного лучше меня. На его лице я прочитала сильное недовольство тем, что его заставили работать и в такой день натянуть на себя рабочий халат. Я молча указала ему на надпись, открыла пакет, достала оттуда свой ящичек, сказала, что нужно открыть его, потому что ключа у меня нет.

Он широко улыбнулся. Потом скрылся с моих глаз, я услышала шум открываемого ящика, а потом он вернулся.

— Как здорово! — произнесла я, пока он запихивал в мой мешок уже открытую коробку с деформированной крышкой. — Как быстро! Сколько я тебе должна?

— Ничего, женщина, — ответил он. — Как я возьму деньги за такую малость, как эта?

Я стала настаивать, но он был решительно настроен не брать с меня денег.

— Ничего, правда.

— Большое спасибо, и еще раз извините. Мне жаль, что побеспокоила тебя в такой день из-за этой ерунды.

— Ничего, — зевнул он, приготовившись к тому, чтобы снова отойти ко сну, который я прервала. — И счастливого Рождества!

— Счастливого Рождества!

Я решила прогуляться до нужного мне дома, но сначала как следует подумать о том, что собиралась сделать. С этого дня моя судьба должна была перемениться. Наконец, я была на месте, нажала на кнопку домофона, поздно спохватившись, что должна была прежде позвонить, а не объявляться нежданно. Несмотря на это, Томас тут же открыл дверь и не показался недовольным из-за моего нежданного визита. Видно было, что он одинок, ему скучно, впрочем, как почти всегда.

— Малена, какая радость! — он приблизился ко мне, чтобы обнять, и одарил меня звучным поцелуем, настоящим, в обе щеки. — Как у тебя дела?

— Паршиво, — сказала я. — Поэтому я пришла, ты знаешь, что я прихожу к тебе, когда у меня все плохо.

— Да… — он рассмеялся, — таковы вы, неблагодарные женщины, что нам с вами делать.

Мы уселись в большой гостиной, где был какой-то необыкновенно домашний воздух, возможно, мне так казалось, потому что я видела мебель, которая была мне давно знакома.

— Это твоя квартира, правда? — он кивнул. — Но дом вроде принадлежит Порфирио.

— Потому что он сделан им, дочка, как все остальное, — он рассмеялся. — Ну, что ты будешь пить?

— Ничего, абсолютно ничего, правда, мне смертельно плохо.

— Ладно, как хочешь, — он налил себе виски, и опять опустился в кресло, фея стакан в руках, и посмотрел на меня. — Расскажи мне.

Я открыла пакет, который принесла с собой, и положила на стол коробку, только что раскрытую, не произнося ни слова. Он приблизился, чтобы посмотреть, что там внутри, и когда увидел ее содержимое, испустил свист удивления, очень похожий на тот, что однажды издала я.

— Какое варварство! — сказал он мне через мгновение, улыбаясь. — Я предполагал, что никогда больше не увидишь это.

— Купи у меня его, Томас, — попросила я его. — Пожалуйста, купи у меня его. Твой отец сказал мне, что однажды он спасет мне жизнь, а я больше не могу. Я чувствую, что проживаю последние дни, правда.

Он сел рядом со мной, посмотрел внутрь коробки и взял меня за руку.

— Я не могу купить его у тебя, Малена, потому что у меня нет достаточных средств, чтобы заплатить тебе. Мне пришлось бы продать все, что я имею, а я уже не в том возрасте, чтобы бросаться в такие крайности, но я знаю кое-кого, кто точно заинтересуется, и он, конечно, сможет заплатить. Если хочешь, я позвоню ему утром, хотя не знаю, сможет ли он тотчас же приехать, потому что он живет в Лондоне… Пожалуй, если хорошо подумать, мы могли бы поехать туда сами. У тебя есть дела в новогоднюю ночь?

— Ужин с моим сыном.

— Прекрасно! Он поедет с нами. Мы сможем сводить его в Тауэр, погулять с ним по набережным Темзы, сходить в Британский музей и посмотреть египетские мумии, я уверен, что ему понравится.

Я улыбнулась его энтузиазму, отрицательно качая в то же время головой.

— Я не могу, Томас, это невозможно. Мне очень хочется, я серьезно тебе говорю, и, кроме того, Хайме нравится все необычное… Но я не смогу оплатить два билета на самолет, а еще отель и… — его смех заставил меня прерваться на середине фразы. — Но над чем ты смеешься?

— Над тобой, дочка. Я все оплачу, ты сможешь вернуть мне деньги раньше, чем ты думаешь, не волнуйся, — он сделал паузу, чтобы успокоиться, и заговорил серьезно. — Ты станешь очень богатой женщиной, Малена.

Часть четвертая

Дядя Гриффитс изучал ее в течение нескольких секунд в полном молчании. Потом сказал:

— А где твой муж?

Джулия ответила слабым голосом:

— Хорошо… Я думаю, что ты об этом знаешь… Я разошлась с ним. В последнее время он был невыносим.

— Он был плохим.

Джулия печально произнесла:

— Он был плохим.

— […] Когда у него были деньги, он был очень великодушен и щедр, — и тихо пояснила: — Он делал мне подарки, очень милые подарки, действительно милые.

Дядя Гриффитс упрямо сказал:

— За свою жизнь я слышал кучу подобных глупостей.

После этих слов, произнесенных дядей Гриффитсом, Джулия почувствована презрение к нему.

Она подумала: «Я тебя знаю. Держу пари, сам ты никому никаких подарков не делал, никому не сказал ни одного хорошего слова. Ты не готов ценить красоту, даже если тебя ткнуть в нее носом».

Джейн Рис. Оставив мистера Маккензи
Пока я надевала на сына пижаму без какой-либо помощи с его стороны, увидела что он спит стоя, опершись на край кровати. Мальчик был таким усталым, что напоминал миниатюрного пьянчужку, но, несмотря на это, улыбался и спрашивал меня с закрытыми глазами:

— Послушай, мама, как думаешь, я смогу вспомнить об этом, когда вырасту?

— Ну, наверное, да, если постараешься.

Хайме мне не ответил, и я подумала, что он уснул. Я обняла его, откинула покрывало и уложила в постель с нежностью, на которую только была способна. Хайме повернулся на левый бок, как обычно, и пробормотал еще что-то, слова, которые едва можно было расслышать. «Постараюсь» — только и смогла я разобрать.

Когда я закрыла дверь и осталась одна в гостиной, я решила хорошенько обо всем подумать. Все время с тех пор как мы въехали сюда, меня не покидало невыносимое чувство неприличия, потому что Томас выбрал две смежные спальни, с ними были соединены ванные комнаты, расположенные по обеим сторонам гостиной овальной формы, к которой примыкал отдельный вестибюль. Это был один из самых престижных отелей класса «люкс» в Лондоне. Томас не хотел мне говорить, во сколько ему обойдется эта выходка, я же всю эту затею считала авантюрой. Я не могла себе представить, что цена этой безделушки сопоставима со стоимостью недвижимости и что именно благодаря ей мы теперь находимся здесь. Я была убеждена, что все закончится плохо из-за какой-нибудь мелочи. Дядя Томас поклялся не упустить кучу миллионов, в которые был оценен мой изумруд. Эта фантастическая цифра, которую он назвал, повергла меня в шок, поэтому я постаралась сесть на ладони, чтобы он не заметил, как дрожат мои руки. Этой ночью я спала на софе с подушками, набитым гусиным пухом, зажгла лампу, которую мне подарили в таверне на углу — «У Роберто, домашняя еда, блюда, продукты из Эстремадуры», — потом засыпала пеплом пепельницу, украшенную тремя тритонами, хотя до сих пор не собиралась ее использовать. Я была уверена, что все закончится плохо, но Хайме запомнил это путешествие на долгие годы, а это значило, что ему понравилось.

Я услышала шум за дверью, но не двинулась, даже не шевельнулась, когда здоровалась с Томасом, который, улыбаясь, вошел в гостиную.

— Как дела в театре? — спросил он.

— Очень хорошо! Ты даже представить себе не можешь, произошло нечто невероятное, это так здорово, ему понравилось. Просил, чтобы я ему переводила. Он никогда раньше не был в театре, спектакль был превосходный, актеры, музыка — все просто фантастическое. Плохо только, что когда мы возвратимся в Мадрид, мне придется с ним расстаться …

— Секундочку, — перебил меня Томас, подняв руку и требуя тишины. — Во-первых, ты ужинала?

Я отрицательно покачала головой.

— Ясно, тогда мы что-нибудь закажем. Где меню?

Томас пробежал глазами книгу предложений отеля (явно с пантагрюэльским размахом) и поднял трубку, чтобы заказать, не советуясь со мной, холодный ужин.

— Да, — сказал он, в конце концов, на весьма приличном английском. — И бутылку шампанского, пожалуйста…

Когда я услышала, как он произнес название какой-то марки с жутким французским акцентом, пожалела, что не вмешалась раньше.

— Это лишнее, — сказала я, — мне не нравится шампанское.

— И мне тоже, — сказал он. — Но обычай требует — тебе есть что отпраздновать.

— Да? — спросила я и только теперь отдала себе отчет в том, почему нервничала с момента его возвращения.

— Конечно, — сказал он улыбаясь. — Наш друг согласился.

Моя челюсть непроизвольно отвисла, рот открылся, а моя гортань издала какой-то глубокий вой, так что три минуты спустя какой-то сеньор, вероятно, наш сосед, позвонил и очень вежливо поинтересовался, что у нас происходит, не больны ли мы.

— Ничего не произошло, — успокоил его Томас, пока я прыгала, благодарно молясь какому-то неизвестному божеству. Мои глаза стали мокрыми, и я не переставала то и дело обнимать его.

— Моя племянница получила хорошую новость. Мы латинос, вы же знаете, у нас горячая кровь.

Затем Томас положил трубку и направился к бару, там он плеснул джина в рюмку и протянул мне.

— Очень хорошо, — сказал он, — на войне как на войне. Выпей это одним глотком. Так… Стало лучше?

— Да, но я все равно не верю.

— Но почему? Мы получим более или менее реальную рыночную цену. Юрист сказал, что мы должны заплатить налог в десять процентов, потому что, в конце концов, это исторический камень, в этом случае всегда приходится платить немного больше. Конечно, мы могли бы продать его по лучшей цене, только для этого пришлось бы долго ждать, торговаться, возможно, несколько лет… А вот и ужин!

Я пыталась проглотить хоть пару кусочков, наблюдая, как Томас уплетает с аппетитом, но чувствовала себя так, словно в меня кто-то вселился, меня мутило. Вино, тем не менее, пошло хорошо, и только благодаря этому я смогла задать вопрос, который меня волновал с тех пор, как мы покинули Мадрид.

— Тебе не жалко, Томас?

— Продавать камень?

Я кивнула.

— Нет. Почему мне должно быть жалко?

— Потому что он принадлежал твоему отцу, его следовало бы продавать тебе с братьями, а не мне, — это, во-первых, а во-вторых, потому что он последний… Я хочу сказать, последнее сокровище, которое сохранилось от жизни в Перу, разве нет? Я не знаю, но мне кажется, что нехорошо с ним расставаться.

— Я всегда знал, что он у тебя, Малена, всегда, с самого начала. Отец сказал мне об этом тем самым вечером, когда понял, что ты такая же, как мы, как он и как я, и, конечно, как Магда.

— С плохой кровью, — пробормотала я, а Томас кивнул.

— Конечно, он меня этим очень разозлил, потому что я был намного старше, а у него, я считал, было не вполне в порядке с головой. «У них нет никакого права», — сказал он, — «Когда это закончится? Какую цену мы должны заплатить, Господи?» Вот так…

— Поэтому он подарил его мне? — спросила я, сконфузившись. — Потому что был не в своем уме?

— Нет, — поправил меня с жаром Томас. — Когдадед подарил тебе изумруд, такой красивый и блестящий, он был в полном сознании и понимал, что делал. «Нет, я не это хотел сказать», — говорил он мне. В то время одно упоминание имени Родриго выводило его из себя, складывалось впечатление, словно его прямо но живому резали. Отец подарил тебе изумруд, конечно, только для того, чтобы ты продала его однажды, когда будешь одинокой и не сможешь так больше жить. «У вас есть я, — сказал он мне, — и у меня всегда были деньги, но я скоро умру, прежде чем она вырастет, а тогда кто о ней позаботится?» Поэтому он отдал изумруд тебе, чтобы это сокровище заботилось о тебе, чтобы защищало тебя от всего, а больше всего от тебя самой, понимаешь? Он был мудрым, у него было достаточно времени, чтобы понаблюдать за тобой. Он тебя очень хорошо знал и захотел отметить, выделить среди остальных, сделать сильной, чтобы ты чувствовала собственную власть и значимость, чтобы никто никогда не посмел обидеть тебя. Отец хотел, чтобы ты стремилась к большему, потому что однажды ты произнесла удивительную фразу, которую позже Магда не уставала повторять.

— Какую фразу? — спросила я. — Я не помню.

— А я помню, — улыбнулся Томас. — Ты сказала ему, что твоя сестра Рейна намного лучше тебя.

* * *
Я помнила то время плохо и, слушая его слова, память переносила меня в прошлое: я снова была в кабинете в доме на улице Мартинес Кампос, солнце нежно светило сквозь стекло, придавая сказочный блеск мебели, согревая меня. Я видела свою тень, падавшую на карту уже несуществующего мира далекой Америки, тогда я чувствовала любовь дедушки каждой частичкой своего тела. Теперь я задумалась над тем, вспоминал ли он о старом проклятии так же, как я это делаю теперь, верил ли в силу зла.

— Я любила его, Томас, очень сильно любила. Всегда любила, с тех самых пор как себя помню, и, несмотря ни на что, сама не знаю, почему так сильно.

— Это странно, потому что его было трудно любить, — на какое-то время Томас замолчал, глядя на потолок, раздумывая. — Но, в конце концов, у него в жизни было все. Об этом я сказал ему, когда рассказал ему правду.

— Какую правду?

— Единственную.

— Я не понимаю… Несомненно, ты всегда был невероятно таинственным, знаешь? С детства я тебя боялась. Ты на всех действовал успокаивающе, так же, как дед, ты всегда был очень серьезен. На семейных праздниках, на Рождество и все такое ты никогда не пел и не смеялся.

— Мне редко бывало смешно, — сказал он и рассмеялся, а я рассмеялась вместе с ним.

— Я даже не пойму, что в тебе странного.

— Чтобы относиться к проклятым, хочешь сказать? — я кивнула, а он опять на некоторое время замолчал.

Потом он протянул руку к своему пиджаку, достал портсигар из кармана, осторожно открыл его, зажег сигарету и наклонился вперед, упершись локтями в колени и глядя на меня.

— Да, все, — сказал он тихо. — Во мне все странное, Малена, во мне скопилось больше, чем во всех вас. Я гомосексуалист. Я думал, ты знаешь об этом.

— Не-е-е-ет… — пробормотала я. У меня от удивления отвисла челюсть, и только когда мне удалось закрыть рот, я решила извиниться. — Жаль, я… Я думаю, что ты должен был мне сказать об этом, я не знаю…

— Но зачем? — удивился Томас. Я посмотрела на него и увидела, что он улыбается. Он казался по-настоящему веселым и совершенно не обиделся. — Я понял это еще в колледже, мои одноклассники тоже об этом знали. Магда была единственной, кто понял это раньше всех, поэтому она со мной хитрила, клала мою руку на спину племянника Марсиано. Какой ужас, я боялся, что со мной может что-то произойти в его компании, каждый раз, как себя помню… Потом мы оба над этим шутили. Естественно, говорили мы, когда у кого-то четырнадцать детей, получится всего понемножку: эмигрант, мисс, растение, однорукий, монахиня, мачо, депутат парламента и кто-нибудь, кончающий раньше времени…

— Кто? — вскрикнула я, потрясенная его последними словами.

— А! — ответил Томас, погрозив пальцем и не одобряя того, что я его перебила. Этот жест выглядел у него просто смешно. — Не я, конечно.

— Педро, я уверена, — предположила я. — Он должен получить по заслугам.

— Я не скажу тебе ни да, ни нет, — ответил мне он, смеясь — но это совсем не важно, не думай. Папа проводил жизнь, мечась между женщинами, но в конце концов остался тем же мальчишкой.

— А тебя он не хотел наставить на путь истинный?

Томас помотал головой из стороны в сторону.

— Нет, потому что я его об этом не просил. Кроме того, мне было двадцать семь лет, я был очень взрослым и никогда не был дураком. Я могу утверждать, что он узнал об этом очень давно, раньше, чем я ему рассказал, но он никогда ничего не говорил, ни в сердцах, ни специально.

Мы всегда вели себя так, словно ничего не случилось, но когда мне исполнилось двадцать пять, он сказал мне: «Сын мой, я не оставлю тебя в покое, пока не увижу, что ты устроился», и он выполнил свое слово… Мама ничего не подозревала. Наверное, она думала, что у меня много проблем, но не понимала, каких именно, потому что я никогда не гулял с девочками; в двадцать пять лет я был очень религиозным, стараясь обмануть остальных, а потому она решила найти мне невесту. Ты не представляешь себе той суеты, которая началась вокруг меня с ее помощью. С вечера до утра дом ломился от девушек — подруг моих сестер, кузин, невест моих братьев, дочерей подруг моей матери, блондинок и брюнеток, высоких и маленьких, тощих и пугливых — целый каталог, на все вкусы, некоторые очень красивые, а другие просто симпатичные. Две из них мне действительно понравились, и мы стали друзьями, вместе гуляли, ходили в кино, ужинали. Но прежде чем они стали питать иллюзии, я рассказал им обеим правду. Одна сильно расстроилась, сказала, что не хочет больше меня видеть, и я никогда ее больше не видел, а другая, Мария Луиза, которая дважды потом была замужем и у которой куча детей и внуков, осталась моей подругой, и, заметь, я ей благодарен. Представляю, как моя мать перевернулась бы в гробу, если бы узнала обо всем. К Марии Луизе я за столько лет привязался (почти сорок лет!), правда, не знаю почему. С другой женщиной подобные отношения были бы невозможны, потому что в один прекрасный день ей бы захотелось большего, чем просто дружба. А с Марией Луизой мы встречались два или три года, ни разу не притронувшись друг к другу. Каждый день одно и то же. Мы были странной парой…

— Послушай, ведь вы могли бы пожениться.

— Конечно. Она видела, что мне плохо, что я напуган, и сказала, что готова сделать это, но при условии потом строить свою жизнь отдельно от моей, хотя в то же время мы жили бы официально в одном доме. Об этом я решил поговорить со своим отцом, потому что не мог этого просто так сделать. Я тянул с этим разговором несколько недель, приготовил речь, прежде чем выйти из своей комнаты, но потом в кабинете я подошел к его столу, сел и тупо уставился в листок. Он молча наблюдал за мной, словно помогал заговорить, думаю, я был похож на школьника или на животное. «Я никогда не вмешивался в твою жизнь, отец, — начал я, — я не знаю того, что ты даешь Теофиле, мне это неинтересно… Ты должен понять меня, я знаю, что страшно тебя разочарую, потому что для такого человека, как ты, ужасно иметь такого первенца, как я, но я не могу ничего поделать, отец. Я не виноват, мне нравятся мужчины…» Отец закрыл глаза, откинул голову назад и не проронил ни слова. Этот ответ произвел на меня такое сильное впечатление, что я сказал, что женюсь, если он попросит. «Нет, — наконец ответил отец, все еще не открывая глаз, — не говори так, для тебя и для твоей жены это будет мукой». Я поблагодарил его, он поднялся, стал ходить по комнате, а потом подошел ко мне, положил руку на плечо, сжал его и попросил меня оставить его одного. «Мне нужно подумать, — сказал отец, — но ты не волнуйся, ничего не говори своей матери, я сам скажу, так будет лучше».

— И она? Что она сказала?

— Ничего. Абсолютно ничего, это было так, словно неожиданно она и мой отец обменялись письмами. С тех пор мы с ней никогда не говорили ни о чем жизненно важном. Вот этого я не ожидал, клянусь тебе, потому что я всегда был уверен, что она приняла эту новость лучше, чем он, что ему было больнее. Потом я понял, что моя мать не простила этого ни отцу, ни мне.

— Потому что она была святая.

— Да, думаю, да, именно поэтому. Я помню еще, и думаю, что она никогда не забыла этого мне, я помню ее победный взгляд, который она бросила на меня. Еще я помню, как больно было мне выдержать этот взгляд, а потом выдержать другой удар, направленный против него: «Твоя дочь вышла замуж беременной».

— Это про моего отца.

— Да. Если хочешь, он самая большая неудача моей жизни, — Томас раскатисто рассмеялся, но это выглядело так ненатурально, что я поняла, что он сам себе не верил. — Я думал, что он оступился, что он случайно забылся. Так я думал тогда, теперь же я не так уверен. Твой отец никогда не забывался, никогда, не делай такое лицо, я говорю серьезно. Для меня, как ты понимаешь, нет ничего оскорбительного и осуждаемого, мне в принципе было все равно, меня укололо только, что твой отец не сказал мне ничего, ни что хотел, ни что позволил себе хотеть, хотя в итоге он всегда находил выход из трудных ситуаций, он хотел выскользнуть из моих рук, он меня использовал, использовал бесстыдно, чтобы пробраться в мой дом и чтобы соблазнить твою мать…

— Магда сказала мне, что все было наоборот, что это мама его соблазнила.

— Вот как? — удивился Томас. — А мне так не казалось, если хочешь, чтобы я тебе сказал правду, но, возможно, она права. Не знаю, как было в действительности, теперь мне уже все равно. Дело в том, что твой отец играл со мной, и потом я всегда мог обращаться к нему, он всегда был на моей стороне. Он меня вытаскивал из более худших мест, чем тот балканский праздник, на котором ты была тогда, не думай…

— Так ты об этом знаешь? — спросила я, а он, улыбаясь, кивнул. — Черт! Как быстро разносятся сплетни!

— Этот тип сплетен разносится особенно быстро, — рассмеялся Томас. — Но на все можно посмотреть с другой стороны… В конце концов для известных кругов этот эпизод только бы способствовал росту твоего престижа, потому что тогда ты произвела фурор.

— Чего? — спросила у него я, улыбаясь.

— Фурор среди болгарских «женихов», — уточнил Томас, и мы расхохотались.

* * *
— Болгары, нет, брррр… — сказал мне Христо, делая презрительный жест, — для работы лучше поляки. Женатые католики… Им нравится работать. Лучше всех поляки, я уверен.

— Очень хорошо, как хочешь.

Вначале я думала создать языковую школу, но Порфирио спросил меня, по силам ли мне такое предприятие, и предложил дело получше.

— Транспортное предприятие, — сказал он мне на ухо между двумя разворотами своего самолета под куполом африканского неба, пролетая над террасой его квартиры, надстройки одного из зданий блестящего комплекса отелей Туниса. — Вот, что тебе следует создать. Мигель и я оплачиваем транспортный парк все эти месяцы, и я уверен, что твой отец тоже войдет в долю. Судя по тому, что сегодня ты на коне, у тебя получится.

Он не спросил, откуда у меня взялись деньги. Он не спросил об этом даже тогда, когда я позвонила ему, чтобы попросить продать мне его квартиру. Сама я не стала ему ни о чем рассказывать, даже когда оплачивала счет, может быть, потому, что до сих пор мы никогда не обсуждали между собой финансовые дела. Вернувшись из Лондона, я пересмотрела принятые нормы поведения в моей семье, особенно после того как несколько дней практически прожила в кабинете нотариуса, точно следуя советам Томаса. Последний, казалось, был очень рад навалившейся куче неотложных дел: он постоянно с кем-то встречался, делал подарки, вызывал неких подставных лиц, чтобы приобрести недвижимое имущество под всякого рода псевдонимами…

Моя судьба, казалось, полностью отвернувшаяся от меня прежде, теперь иначе проявляла себя, чем до поездки в Лондон. Я почувствовала себя настоящей Фернандес де Алькантара, и тогда решила, что Христо будет работать на меня, самой мне работать расхотелось.

Потом я купила такие большие качели, которые только смогла найти, и решила поставить их на газоне перед террасой своего дома. Я сказала себе, что наступил момент возвратить себе сына, теперь у меня было достаточно сил на это.

Была половина десятого вечера страшной мартовской пятницы, холодной и темной, потому что весна никак не могла прийти в город, когда в моем доме без предупреждения нарисовался Сантьяго. Вначале я подумала, что он пришел один, но тут из-за его спины появился Хайме и тихо перешагнул через порог дома. Потом он подбежал ко мне и крепко прижался.

— Кажется, ты лучше понимаешь этого ребенка! — процедил мой бывший муж. — Я сыт им по горло, это невыносимо, я не могу понять, какого черта он так себя ведет… Весь вечер он бился в истерике, говоря, что должен пойти сюда, что должен тебя увидеть, а когда я сказал, что на этих выходных он никуда не пойдет, он ответил, что если я его не отведу, он убежит из дома…

— Все в порядке, Сантьяго. Ему семь лет, — ответила я. Хайме плакал, прижавшись ко мне, он выглядел очень испуганным. — Очень хорошо, он останется у меня, договорились.

Сантьяго сделал пару знакомых мне жестов, выражая негодование, и повернулся на каблуках, не сказав ни слова. Пока он удалялся, я спрашивала себя, откуда у него такой характер, потом закрыла дверь и отвела Хайме в гостиную, усадила его на софу, сама села рядом и позволила ему выплакаться вволю.

— Ты хочешь есть? — спросила я Хайме.

Сын отрицательно покачал головой, но я настаивала, мне показалось, он сильно похудел.

— Хочешь спать? Могу налить тебе молока, и мы поговорим.

— Мама, скажи мне, кто такой Иньиго Монтойя? — спросил наконец Хайме.

— Иньиго Монтойя… — переспросила я, сбитая с толку.

Сын понял мое невежество, бессильно вздохнул, поднялся на ноги, дошел до другой стены гостиной, развернулся и, вытянув вперед сжатую в кулак правую руку, пошел ко мне, повторяя какое-то странное, словно колдовское, заклинание самым громким голосом, который могла издать его глотка.

— Привет! Меня зовут Иньиго Монтойя. Ты убил моего отца. Готовься к смерти.

Потом Хайме сделал шаг вперед и стал проговаривать слова еще громче, а двигаться драматичнее. Если бы я не видела слезы в его глазах, я бы весело рассмеялась.

— Привет! Меня зовут Иньиго Монтойя. Ты убил моего отца. Готовься к смерти.

Хайме подошел ближе, своими криками продолжая сотрясать воздух.

— Привет! Меня зовут Иньиго Монтойя. Ты убил моего отца. Готовься к смерти.

— Принцесса-невеста, — пробормотала я, вспомнив, наконец, откуда эти слова.

— Конечно, — сказал Хайме, вздыхая, словно мои слова сбросили тяжелый груз с его плеч. — По крайней мере, ты вспомнила.

Мы вдвоем смотрели этот фильм по телевизору и плакали, когда шестипалый злодей ранил в руку Иньиго Монтойю своей шпагой, оскорбляя его так подло, как уже делал это однажды, много лет назад, когда оставил шрам на его лице, пролив кровь беззащитного ребенка. Мы оба плакали, страдая из-за беззащитности благородного дворянина, который, похоже, был приговорен судьбой лишь терять. Мы видели, как он, будучи раненым, задыхаясь, смеясь над судьбой, один сумел превратить свою ярость в преимущество и извлечь из боли силы, достаточные для того, чтобы заплатить, наконец, за смерть своего отца. Мы оба хотели быть Иньиго Монтойей, и мы оба побеждали с ним. Потом я выключила телевизор. Это был очень милый фильм, но только фильм, еще одна история в череде прочих, а теперь Хайме хватал меня за руки и плакал, умоляя о непонятном утешении, словно мой ответ мог бы стать для него чудотворным.

— А ведь Иньиго Монтойя — герой, правда, мама? Скажи мне, что да. Ведь он и для тебя герой?

— Конечно, Хайме, — я внимательно посмотрела на сына и вздохнула, потому что никогда не видела его таким расстроенным. — Конечно, герой. Как пират и великан, все три героя фильма.

— Рейна сказала, что нет.

— Какая Рейна?

— Обе. Они говорят, что он не герой, потому что проиграл на дуэли с пиратом Робертсом, и потом он еще проигрывал, когда злодей ему отрезал рукава. Они говорят, что, в конце концов, пират тоже не герой, потому что злодеи убивают его, а друзья воскресили его, а что в жизни никто не может воскрешать, так что там никто не герой… Они говорят, что герои только те, кто выигрывают войны.

— Это неправда, Хайме.

— Я знаю, мама, потому что меня зовут, как героя, который проиграл войну, так? Ты всегда мне говорила это, и я сказал это Рейне, но она не верит…

— Какая Рейна? — спросила я у него, а слезы текли ручьями по моему лицу к губам.

— Обе. Обе говорят, что не может быть героем тот, кто проиграл.

Я обняла его так сильно, что сама испугалась, что могу сделать ему больно, но он не жаловался. Он сидел у меня на коленях, крепко схватившись за мою блузку. Я покачивалась вместе с ним, баюкая, словно он был маленьким ребенком, и мы долго оставались в таком положении, а потом он пришел в себя и поднял голову, чтобы посмотреть мне в глаза, и задал мне вопрос, самый трудный вопрос в моей жизни.

— Скажи мне еще одну вещь, которая для меня еще важнее… Алькантара завоевали Америку?

Я поняла, что он хочет получить ответ немедленно, и почувствовала, как застыли мои губы, онемел язык. Я выдохнула воздух, чтобы потом снова тяжело его вдохнуть. Потом сын вырвался из моих рук и быстро вскочил на ноги, он искал защиты под портретом Родриго, показывая на блестящую шпагу дрожащим пальцем.

— Скажи мне, что да, мама, скажи мне, что да… Так было, правда? И его братья, и его отец, они завоевали Америку. Рейна, сказала, что нет, но это неправда. Так, мама, это правда?

У Магды всегда был отец, у моего дедушки всегда были деньги, у меня всегда был изумруд, а теперь я поняла, что и мои руки не останутся пустыми, потому что мой сын всегда будет моим. Я подошла к нему, взяла его на руки и улыбнулась.

— Конечно, это так, Хайме. В колледже тебе расскажут, что это сделал Франсиско Писарро, но многие Алькантара приехали вместе с ним. Мы завоевали Америку… — я кивнула в сторону портрета и посмотрела на сына: он успокоился.

* * *
Моя большая деревянная чашка была наполнена прозрачными лепестками, довольно невзрачными на вид. Я взяла один кончиками пальцев, посмотрела на него, попробовала на вкус, а потом Хайме пояснил мне, что это.

— Испанский клевер, — сказал он. — Дедушка сказал однажды, чтобы я не брал его в рот, потому что это едят только лошади, но тетя Рейна говорит, что он очень вкусный. А мне не нравится.

Тут она вошла в кухню. На шестом месяце беременности Рейна была так же необъятна, как в прошлый раз, но этим сходство исчерпывалось. Я внимательно посмотрела на нее и решила, что передо мной невероятно скучная женщина. Крашенные каштановые волосы с несколькими белыми прядями, кончики загнуты внутрь; невообразимо густые брови; на лице заметны следы тонального крема; короткие ногти, покрытые перламутровым лаком, чулки непонятного желтоватого оттенка и коричневые мокасины — ей можно было дать на три или четыре года больше, чем мне, но именно в этом, думала я, состоит цена, которую она заплатила за счастье.

— Малена! — Рейна подошла ко мне и поцеловала.

Я не смогла ничего ей ответить, мне только захотелось покрепче прижать к себе сына, который вцепился в мою руку.

— Ты привела Хайме? — спросила Рейна.

— Нет. Я пришла поговорить с тобой и Сантьяго.

— Да? — она казалась удивленной. — Мы пригласили маму на обед и еще нескольких соседей, у нас сегодня барбекю.

— Барбекю? — переспросила я. — Но сегодня очень холодно!

— Вчера была хорошая погода, мы думали, что и сегодня будет так же, мы не предвидели, что… Может быть, поговорим в другой раз?

— Нет, другого раза не будет.

Я отправила Хайме в сад и прошла вслед за Рейной в гостиную. Она пошла искать Сантьяго и вернулась вместе с ним.

— Разговор будет коротким, — сказала я, — я не отниму у вас много времени. Я забираю Хайме к себе, потому что жить здесь с вами он не хочет. Я не почувствую никакого неудобства, а мне он сказал, что хочет переехать. Надеюсь, вы не будете препятствовать, — я посмотрела на моего бывшего мужа и не заметила ничего необычного, но Рейна, казалось, была удивлена, поэтому я стала обращаться непосредственно к ней. — Это будет справедливо. В конце концов, когда мы с Сантьяго расстались, мы втроем были согласны с тем, чтобы он жил со мной. Вот и все.

— Но я не понимаю! — запротестовала Рейна. — Что ты ему сказала, чтобы?..

— Ничего, — перебила я сестру, сознавая, что начинаю злиться. — Абсолютно ничего. Он сам все решил, я хочу, чтобы вы тоже ничего ему не говорили, потому что он уже все решил.

Это был тот момент, который моя сестра выбрала, чтобы подложить мне свинью в первый раз за всю жизнь.

— Если судья вынесет решение, что ты тот человек, который способен воспитывать ребенка…

— Хватит, Рейна! — Сантьяго покраснел от бешенства и так разозлился, что начал кричать. Я улыбнулась про себя, хотя в этой выходке не было ничего смешного, поняв, что когда он жил со мной, просто скрывал свой характер. — Замолчи, пожалуйста!

— Я только сказала… — попыталась защититься Рейна.

— В любом случае, — перебил Сантьяго, — это отвратительный комментарий.

— В этом я уверена, — добавила я.

Сантьяго сделал небольшую, но очень грозную паузу, пока мы трое обменивались взглядами. Моя сестра молчала, а едва она произнесла первое слово, я сделала вывод, что она решила изменить свою тактику.

— В любом случае, Малена, это не так просто, ты понимаешь? — Моя сестра-наседка теперь смотрела на меня с выражением, подходящим своему прозвищу. — Забирать ребенка из колледжа за три месяца до окончания учебного года…

— Никто не говорил о том, чтобы забирать его с колледжа.

— Нет, конечно, если ты сможешь отводить его туда утром и забирать вечером…

— В этом нет необходимости, Рейна. Есть автобус, который идет до Сан-Франсиско эль Гранде.

— Конечно, конечно, это очень близко, но я не знаю… Пусть детский психолог решает…

— Это меня не интересует, — оборвала я ее в третий раз, рассудив, что нет необходимости это делать.

— Тебя должно интересовать, что думает детский психолог.

В этот момент Сантьяго вспомнил, что у него много дел.

— Мы можете продолжить без меня, — пробормотал он.

— Конечно, — продолжила я, — Хайме останется со мной, и если есть вещь, которая выводит меня из себя в этом мире, так это мирские священники — эти доморощенные психологи, вульгарные люди, у них нет ни знаний, ни опыта, одна латынь. Но это вопрос вкуса, не думай, ничего личного.

— Ты можешь говорить, что хочешь, — сказала Рейна со страданием в голосе, — но психолог говорит, что Хайме — неуравновешенный ребенок.

— Конечно, — неожиданно согласилась я, — и была права. Почему бы и нет?

Моя сестра сложила руки в бессильном жесте, прежде чем подняться и пойти, не глядя на меня.

— Пойдем со мной, — сказала она. — В любом случае я думаю, тебе стоит посмотреть отчеты…

* * *
Он лежал в первом ящике письменного стола Рейны — та самая тетрадь, очень старая, корешок искривленный, отделенный от внутренних листов, безобразно износившаяся в уголках, детский дневник в обложке из зеленой ткани, как тирольская курточка, с крошечным кармашком.

— Видишь, это там… — Рейна продолжала говорить, но я не слушала, пока она не ткнула пальцем в другую сторону.

— Ладно, я хочу попросить у тебя прощения за то, что наговорила раньше, про судью, но я действительно думаю, что ребенку будет лучше здесь, с нами.

Я протянула руку и дотронулась до дневника, сестра даже не успела отреагировать. Я вытащила его из ящика и стала искать в нем, чисто по наитию то, что писала в счастливые дни. Я начала читать, и мои губы сами сложились в улыбку, широкую и счастливую, сердце забилось быстро-быстро, все тело покрылось мурашками от этой радостной встречи. Я закрыла глаза и почти почувствовала запах Фернандо. Когда я снова открыла глаза, то столкнулась с первой отметкой, сделанной красной ручкой, всего несколько слов, которые писала не я.

— Кроме того, ты всегда говорила, что тебе не нравятся дети, а мне они нравятся, я не знаю…

Там было много предложений, написанных красной ручкой, — саркастические замечания поверх моих собственных записей, пометки, которые врезались в текст, вопросительные и восклицательные знаки на полях, тщательно прописанные насмешки и так далее, и так далее.

— Что ты читаешь? — спросила Рейна. — Что это?

Я повернулась к ней спиной, продолжая читать, а потом пронзительная боль ударила меня в грудь, и, чтобы скрыть это, я сделала шаг вперед, но продолжала читать и продолжала умирать. Каждый следующий удар сердца убивал меня, но я воспринимала каждый удар как приветствие, каждое щелканье зубами как поцелуй, каждую рану как триумф. Я продолжала читать, во рту появился горький привкус, язык онемел. Я могла бы поклясться, что не плакала, хотя кожа горела, но я продолжала читать.

— Моя бедная любовь, — прошептала я больным голосом, мои губы дрожали, а душа сжималась, почти расставшись с телом, тогда тебе было только двадцать лет… Ты думаешь, что ты такая взрослая, а тебя обманывают как простушку.

— Не читай это, Малена, — Рейна стояла передо мной, протягивая руку. — Отдай мне это, это мое, я его нашла.

Я смотрела на нее и отчетливо сознавала, что одного удара кулаком будет достаточно, чтобы она упала на пол, раскинув ноги. Видимо, Рейна прочитала мои мысли, страх проявился на ее лице, она попыталась как можно скорее найти выход из этого сложного положения и решила попросту уйти.

— Ты сукина дочь, — сказала я, встав на ее пути.

— Малена, я беременна, не знаю, отдаешь ли ты себе отчет…

— Сукина дочь! — повторила я, не имея сил продолжать. — Ты…

Гнев сковал мои губы. Она поняла это и отступила назад, очень спокойно разговаривая со мной, даже нежно. Это был гипнотический тон, который так хорошо действовал раньше: те же самые слова, тот же ритм, то же деликатное выражение хрупкого мертвенно-бледного лица, на котором был написан настоящий страх.

— Я сделала это для твоего блага, — сказала она мягко, ее руки были доверчиво вытянуты вперед, словно она думала, что они смогут создать преграду против моей ярости. — Я не раскаиваюсь… Он тебе не подходил, твоя жизнь превратилась бы в ад. Уверена, он относился к другому миру, все, что я сделала, я сделала для твоего блага.

Я стала подходить к ней все ближе, я двигалась очень спокойно, но не останавливалась — только вперед.

— Ты спала с ним?

— Нет, о чем ты говоришь… Не думаешь ли ты…

— Ты спала с ним?

— Нет, — Рейна отошла к стене, прислонилась к ней и осталась стоять без движения, скрестив руки на животе. — Я тебе клянусь, Малена, клянусь.

Я стояла так близко от нее, что слышала, как она дышит, я физически ощущала страх, который исходил от ее дыхания, как немое утешение для меня. Я оперлась ладонями об стену, около ее головы, а сестра зарыдала.

— Ты спала с ним?

— Нет.

— Почему?

— Он не хотел.

— Почему?

— Не знаю.

Я ударила в стену кулаком в каком-то миллиметре от ее головы, и она вся сжалась.

— Почему, Рейна?

— Он сказал мне, что я ему не нравлюсь.

— Почему?

— Не знаю, почему, потому что я была очень худой, наверное.

— Это неправда.

— Он был слишком влюблен в тебя.

— Почему ты ему не нравилась, Рейна?

— Я не знаю.

Я снова ударила кулаком в стену, и в этот раз я сделала это так сильно, что мне стало больно.

— Почему?

— У меня будет выкидыш, Малена, если ты будешь продолжать, я потеряю ребенка, ты больна, я не…

Взгляд Рейны метнулся к моей правой руке, я наблюдала за ней, заметив тут же тонкую струйку крови, которая бежала по одному из суставов моих пальцев, сильно поврежденному и разодранному. Я снова ударила им об стену и улыбнулась, когда увидела красное пятно на безупречно белой стене.

— Я разнесу весь твой дом.

— Оставь меня в покое, Малена, пожалуйста, оставь… — новый удар кулака о стену заставил Рейну заткнуться.

— Почему ты ему не нравилась, Рейна?

— Я тебе говорю, его от меня тошнило.

— Почему?

— Я его плохо понимала, я…

— Что было такого, что ты не понимала?

— Он сказал мне, что его от меня тошнит.

— Почему?

— Потому что так было.

— И кто ты, Рейна?

— Курица.

— Что?

— Курица.

— Звучит хорошо, — я улыбнулась. — Повтори.

— Курица.

Я отодвинулась от нее и встала рядом, плечом к ее плечу, а спинами мы обе прижимались к стене. Мне оставалось только медленно сползти на пол. Я чувствовала, что мое лицо одеревенело, стало безжизненным, без черт, а кожа словно умерла, стала нечувствительной. Никогда я еще так не уставала. Я обняла руками колени. Потом я закрыла лицо руками, стала его тереть, пока мне не стало больно от этого. Я не обращала внимания, что моя сестра пошла к двери, пока не услышала ее голос.

— Я влюбилась в него в то же самое время, что и ты, Малена, — сказала мне Рейна. Я подняла голову и посмотрела на нее, не сознавая выражение своего лица, и поняла, что нечто в моем взгляде опять возродило ее страх. — Это было в первый раз, когда я…

Она не смогла продолжить фразу, я рассмеялась.

* * *
Через полчаса я спустилась по лестнице абсолютно спокойная. Когда я уходила, то поняла, что Рейна никому не рассказала об этой сцепе. Пришли соседи, моя мать в компании со своим военным. Все мирно беседовали, делая вид, что их беспокоит солнце в этот жаркий день, как если бы они окоченели от холода. Мама поднялась, чтобы посмотреть на меня. Я поздоровалась с каждым, со всеми гостями Рейны, которая в это время жарила колбаски на барбекю, стоя ко мне спиной, она ни разу не повернула головы, чтобы посмотреть в мою сторону. Я взяла Хайме за руку и сделала пару шагов к калитке, как вдруг поняла, что не могу так уйти, потому что на мои плечи вдруг навалилась нестерпимая боль, невероятная боль от потерянной навсегда любви, что никакая месть не смогла бы никогда унять ее. Я закрыла глаза и увидела Родриго, которого терзали тысячи желаний, Порфирио, когда он, улыбаясь, бросился с балкона, дедушку, молчаливого и такого элегантного, разбивающего голову кирпичом, Паситу, прикованную к своему креслу, пьяного Томаса, одинокую Магду в белом, медленно бредущую к алтарю. Я взяла Хайме за руку и у двери окликнула сестру по имени.

Рейна очень медленно повернулась, обтерев руки о фартук, она медлила целую вечность, пока наконец подняла голову, и ее глаза встретились с моими.

— Будь ты проклята, Рейна, — сказала я весело и громко, отчетливо произнося каждый слог, высоко держа голову, — и прокляты твои дочери, и дочери твоих дочерей, и чтобы в ваших венах текла прозрачная, чистая, бесцветная кровь, как вода, и чтобы никогда ни одна из вас не поняла, что значит иметь каплю густой настоящей крови.

Потом, не проверяя произведенный моими словами эффект, я вместе с сыном вышла, подошла к машине и тихо заговорила.

— Рамона, — пробормотала я, глядя на небо, — мы с тобой теперь обрели покой.

Пока я вела машину, возвращаясь в Мадрид, Хайме спросил у меня с заднего сиденья, как мне удалось забрать его. Я ответила, что не поняла его, а он сказал, что впервые видит, что можно одновременно плакать и смеяться.

* * *
— Да, — ответила я, подняв телефонную трубку.

— Малена? — произнес мужской голос.

— Да, это я.

Я спрашивала себя, кто бы это мог быть, этот голос был мне определенно незнаком, но тут я услышала нечто такое, что дало мне понятно — в этот момент решается вопрос о моей будущей жизни.

— Это Родриго. Мы давно не виделись, не знаю, вспомнишь ли ты меня.

Я хотела сначала сказать «нет», но не смогла так ответить. Я посмотрела на себя в зеркало, которое висело прямо перед моими глазами, а он медлил, взял паузу.

— Ты там?

— Да.

— Помнишь, нас познакомили однажды на свадьбе?

— Как твоя фамилия? — выпалила я, не пытаясь соблюдать правила этикета.

— Ороско.

— Ах, да! — и услышала вздох облегчения на другом конце, — кузен Рауля…

— Точно.

— Да, ясно, теперь я тебя вспомнила, — пробормотала я, думая, что этот дурак был последним, о ком я помнила. — Очень хорошо. И чем обязана?

— Ладно, — фыркнул Родриго, — это долго рассказывать. Вчера вечером я был в доме Сантьяго. Твоя сестра пригласила меня поужинать, чтобы рассказать, что произошло в прошлую субботу, она казалась очень взволнованной…

— Ну, да — подтвердила я самым уверенным голосом, на который была способна, — не сомневаюсь, я прекрасно могу себе представить, что она тебе наговорила.

Я была довольна своей твердостью, но Родриго ответил мне странным смешком, означавшим, что мои подозрения не подтвердились даже минимально.

— Если ты пообещаешь мне быть благоразумной, я расскажу тебе один секрет.

— То, что ты психиатр? — спросила я у него. Я была возмущена. — Об этом я знаю, а еще я знаю, почему ты мне звонишь…

— Нет, — перебил меня Родриго, — не об этом. Я тоже думаю, что детские психологи заслуживают виселицы.

— А! — произнесла я, не зная, что еще добавить, потому что это признание удивило меня.

— Послушай меня, Малена, — сказал он и начал объясняться в странной манере, мягко и ласково, даже вкрадчиво, но в то же время настойчиво. «Ему это на руку в его психиатрических изысканиях», — подумала я. — Я не занимаюсь простыми случаями, не выписываю аспирин от всех болезней, понимаешь? Я не занимаюсь невростеничками и их мужьями, которые стали импотентами из-за стресса, я не из этих. Мне интересны только криминальные психопаты, я специализируюсь исключительно на этом и, как ты понимаешь, не занимаюсь частной практикой. Правда в том, что я живу в разъездах между тюрьмой в Карабанчеле и главным тюремным госпиталем. Я знаю, что это грубо звучит, но в этом деле не остается другого средства, кроме как идти прямо к первоистокам. Понимаешь, там за месяц я вижу больше разнообразных убийц, чем кинокритик видит фильмов за всю свою жизнь… Я играю в мус на пару с одним психопатом каждый день после обеда. Я начал заниматься этой практикой, когда еще жил с женой, и потихоньку у нее проснулся вкус к предмету, — я опять рассмеялась, а Родриго вместе со мной. — Я тебе рассказываю все это, чтобы дать понять, до какой степени мне не нравится твоя сестра. Если она мне звонила, то только потому, что я единственный психиатр, которого она знает, и, конечно, она попросила, чтобы я тебя посмотрел, надеясь вероятно, чтобы я подсказал ей направление, в котором можно двигаться, к кому обратиться за помощью. Ей нужен другой тип психиатров, больше похожих на семейных врачей.

— Но для чего?

— Я не знаю. Возможно, она хочет попросить об исследовании твоей личности.

— Но зачем ей это надо?

— Ну, у меня нет идей на этот счет, но не такой уж это редкий случай во время многих судебных разбирательств. Думаю даже, что многие семейные суды этот шаг поощряют. И я бы сказал, что в твоем случае есть повод для беспокойства, так как они думают, что проклятия в здравом уме можно было произносить не позднее, чем пару столетий назад.

— Согласна, — ответила я, подумав несколько секунд и не найдя другого подходящего ответа, — но даже если ты хочешь, чтобы я тебе рассказала всю правду, все равно я не понимаю, почему ты обеспокоился за меня.

— Послушай, Малена, вчера я встретил твою сестру, она была похожа на фурию, абсолютно не в себе, серьезно. Я был готов ввести ей коктейль с морфином, чтобы она немного расслабилась. Я не ручаюсь за моих коллег. Ни на йоту. Если тебя отдадут в руки кого-нибудь, кого я знаю, тогда может произойти что-нибудь, скажем так, нехорошее. Для тебя это был бы конец… Обычно я работаю с убийцами, насильниками, религиозными фанатиками, но я могу позволить себе роскошь поговорить с тобой. Кроме того… — он сделал значительную паузу и понизил голос, — ты мне понравилась.

— Я?

Родриго утвердительно промычал, а я спросила, с какой стати я решила, что этот парень дурак.

— Но ты меня не знаешь. Я всегда думала, что тогда на свадьбе я тебе показалась очень толстой.

— Толстой? — переспросил он и рассмеялся. — Но почему?

— Я не знаю, но ты так смотрел на меня тогда, пока говорил с каким-то низеньким типом, и указывал на меня пальцем…

— Да, но мы тебя вовсе не называли толстой.

— Ах, — сказала я, тяжело вздохнув, — тогда я ошиблась.

— Больше, чем ты можешь себе представить. Тебя устроит, если мы встретимся завтра? Вечером.

— Идет. Где?

— Уф! Это уже сложнее… Хорошо, завтра у меня нет консультаций, я думаю, что тебе не стоит приходить сюда, нам следует встретиться тет-а-тет, так что мы могли бы увидеться у меня дома.

Я знала квартал Аргуэльес и пообещала не опаздывать. Когда же я положила трубку, то вдруг сообразила, что совсем не понимаю, зачем согласилась встретиться с этим человеком.

* * *
Родриго потом говорил, что это я его первая унюхала, а он это учуял. Я не переставала думать о том, какие же должны быть веские причины, чтобы вытащить меня из дома. Я хорошо рассмотрела его, когда встретилась с ним у дверей: крупногабаритная комплекция, грубое лицо, рубленые черты лица, настороженный вид привратника ночного клуба, который между делом почитывает книги.

— Привет, — сказала я и решила расцеловать его в обе щеки в тот самый момент, когда и он захотел сделать то же самое, но мы быстро спохватились и одновременно решили оставить эту затею.

Родриго был одет в черную рубашку и простые джинсы того же цвета. Я отметила, что он немного полноват, но потом пригляделась и поправила саму себя, потому что на самом деле он не был излишне толстым, просто носил рубашку навыпуск, а не заправлял ее внутрь.

— Этот дом просто катастрофа, — сказал Родриго, — моя помощница родила ребенка на прошлой неделе, а у меня не было времени, чтобы поискать другую, а прихожу я сюда только затем, чтобы поспать, и даже не каждую ночь мне это удается… Если хочешь, мы можем пройти в кабинет. Это единственное помещение, в котором хоть какой-то порядок.

Тут я решила задать вопрос, не относящийся к делу, но который мне показался весьма важным.

— Ты не был женат?

— Был, — ответил он и посторонился, чтобы пропустить меня вперед. Глупейший озноб пробежал по моему телу с головы до пяток.

— Это главная проблема. Моя жена бросила меня пять лет назад. Теперь она жена другого психиатра. Проворного. Миллионера. У них сын и ждут еще одного ребенка. Теперь оба хотят девочку.

Две стены были заставлены книгами от пола до потолка. У третьей, где висело несколько очень странных рисунков в квадратных рамках, стоял стол с креслами по обеим сторонам. В комнате было два окна, а между ними расположился коричневый кожаный диван. Я вопросительно посмотрела на него, а Родриго рассмеялся.

— Памятник конца карьеры моего отца.

— Он тоже был психиатр?

— Нет, он был любителем наркотиков. — Родриго обошел стол и сел в кресло, указывая мне рукой место напротив. — Садись, пожалуйста. Хочешь выпить?

Я кивнула, бросая на диван страдальческий взгляд, а потом протянула руку, чтобы взять двумя пальцами стакан с виски.

— Жаль, у меня нет льда и ничего другого тоже… Я достаточно беспомощен в бытовых вопросах, — он опять улыбнулся. Мне нравилось, как он улыбался.

— Поэтому тебя бросила жена?

— Я ее очень нервировал, конечно, она полная противоположность мне, но нет, не так было… Однажды ночью, в три часа, мне позвонил пациент из телефонной будки на Пласа де Кастилья. «Я сбежал, — сказал он мне, — что делать?» Я сперва разбудил адвоката, потом поговорил с дежурным судьей, в итоге пошел к нему, забрал к себе домой и уложил на софу в гостиной. Моя жена этого не поняла. На следующее утро я сам отвел его в тюрьму, но два месяца спустя он снова позвонил мне на рассвете, в тот же самый час, с того же самого места, это был очень методичный человек. Жена сказала мне, что пришел момент выбирать, и я выбрал.

— Психа?

— Конечно, это был хороший человек, но его дело обстояло не блестящее. Какой-нибудь гомосексуалист-насильник, склонный к рецидивам, с эпизодическими депрессиями был в то время мне намного интереснее, чем жена, так что я не почувствовал сильного разочарования, если хочешь знать. Я сказал тебе правду.

— Ты всегда преувеличиваешь? — спросила я между смешками.

— Нет, — ответил Родриго, смеясь, — я могу преувеличивать сильно, но реальность всегда перевешивает мою фантазию.

— А психи тебе продолжают нравиться больше, чем женщины?

— Нет. Они мне нравятся меньше, но они более великодушны ко мне.

— Так что у тебя нет подруги.

Я не думала задавать этот вопрос с каким-то специальным умыслом, но он направил на меня взгляд исподлобья, насмешливый и чуткий одновременно..

— Хорошо, у меня есть своего рода… скажем так… более или менее. На Тенерифе.

Я дико расхохоталась, пока он весело наблюдал за мной.

— А ты не мог найти никого поближе?

— К сожалению, нет, но я вижу ее каждые пятнадцать дней, можешь поверить. Вообще-то это он. Когда я наведываюсь туда, то встречаюсь с настоящим супермачо.

— Кем?

— Супермачо — человек с двумя хромосомами Y, настоящий самец. Я его изучаю, исписываю кучу бумаги. Я хочу перевезти его сюда.

— Ты так говоришь о нем, словно он твой.

— Так и есть. Его больше никто не любит, это страшное существо, трудно передать, у него очень редкое генетическое отклонение. Историки окрестили его геном убийцы, потому что люди с этим геном очень агрессивны, а в сексуальном плане гиперактивны, потому что в их организме аномально большое количество мужских гормонов. У женщин такого не бывает.

— Надо же! — сказала я, улыбаясь.

— Да, — произнес Родриго, верно истолковав мою мысль. — Я тоже об этом думал много раз, должно быть что-то подобное. Плохо то, что когда они совершают изнасилования, то душат своих жертв, а потом овладевают трупом пару раз. Но, в конце концов, никто не доказал, что существует совершенная любовь.

Мы смеялись хором пару минут, а я, следуя неосознанному импульсу, запустила пальцы правой руки в вырез платья.

* * *
После первого глотка я поставила на стол свой стакан с виски и решила все рассказать, без предварительного предупреждения начав заготовленный монолог.

— Рейна влюбляется каждые три или четыре года в кого-нибудь, кто ей подойдет, знаешь? И всегда это, по ее словам, первый раз, с ней происходит по-настоящему. Я только однажды была влюблена, в моего двоюродного брата, внука моего дедушки и его любовницы. Я думала, что влюбилась на всю жизнь, но у меня ничего не вышло. Его звали Фернандо. Ему было восемнадцать, а мне пятнадцать.Хочешь верь, хочешь нет.

Я опустила голову и смотрела вниз, на край платья. В какой-то момент я испугалась тягучести и расплывчатости, с которой произносила слова, хотя говорить мне не стоило никаких усилий. Я смотрела на Родриго, а он, развалившись в кресле, смотрел на меня, — мы выглядели так, словно, с тех пор как существует мир, никто из нас не делал больше ничего, кроме как сидеть здесь, рассказывать и слушать.

— В то время я вела дневник. Мне его подарила тетя, очень дорогой для меня человек, и я писала в нем каждый день, но потом, летом, я его потеряла, не знаю как. Недавно я его случайно нашла… в ящике письменного стола моей сестры. Она украла его у меня, прочитала, написала комментарии. Она продолжала в нем писать, словно он принадлежал ей. Только теперь, я поняла наконец, что мне сказал однажды Фернандо. В семье моей матери все были одержимы наследством дедушки, понимаешь, потому что он был очень богат. Меня, разумеется, интересовало только то, что происходило в моей семье, а не в другой, не в семье бастардов, в которой дела шли намного хуже. Рейна, оказывается тоже была влюблена в нашего кузена, но об этом никто не знал, пока она мне сама не сказала, в тот самый день. Сестра мечтала о нем, но у нее не получилось. Тогда с помощью моих законных кузенов она убедила Фернандо в том, что моя бабушка якобы приписала специальную строчку в завещании, чтобы они не могли ничего унаследовать в том случае, если потомки наших двух семей объединятся. Все это было ложью, я не знаю, как они его убедили. Однако Фернандо, немец по духу, решил, вероятно, что здесь еще инквизиция свирепствует хватать людей, а моя сестра делает ему одолжение, предупредив, что если он останется со мной, его отец потеряет все права и не получит ни единой песеты из наследства.

Мой дядя эмигрировал в Германию, потому что ему гордость не позволяла напасть на врага в лице нашей семьи, И глупый Фернандо решил порвать со мной ради него, но не рассказал мне о том, что случилось, он мне ничего не сказал. Я не уверена, что он вообще с кем-либо говорил на эту тему. Рейна догадывалась, разумеется, о том, что ее ложь причинит мне боль, ведь я была очень влюблена в Фернандо и никогда не смогла бы расстаться с ним сама, так что она придумала ход гораздо более безболезненный, по ее мнению, потому что моим первым порывом после того, что он сказал мне, было желание бросить его и забыть. Фернандо сказал мне, что есть женщины для секса и женщины для любви, и что он мной сыт по горло. С тех пор я презирала себя день за днем, год за годом месяц за месяцем, до того момента пока не узнала правду в прошлую субботу. Вот так, и на пару часов сошла с ума.

Я предполагала, что Родриго немедленно прокоментирует то, что я ему рассказала, но он продолжал молча смотреть на меня.

— И ты ее не убила, — сказал он наконец.

— Нет, — ответила я, — но, честно говоря, мне очень хотелось.

Родриго поднялся с кресла и показался мне еще больше, чем раньше, необъятным и могучим, намного сильнее меня. Он взял мой пустой стакан и повернулся спиной, пока снова его наполнял.

— Я бы ее убил.

В этот момент я смотрела на его затылок, поверх его плеч, поверх огромного ворота его черной рубашки, не отдавая себе отчет в том, что машинально продолжаю скрести себя по груди ногтями. Я не переставала делать это ни на секунду, пока говорила, а холодная дрожь — следствие моего психоза — уходила по ногам в пол, а я все скребла свою сухую кожу.

— Это легко… — сказал мне Родриго, повернувшись очень тихо и внимательно глядя на меня. — Возьми стеклянный стакан, разбей его и понемногу клади осколки в суп, каждый вечер, до тех пор пока однажды — хлоп! — твоя жертва не умрет от эмболии. Аутопсия ничего не покажет, они констатируют естественную смерть и… Над чем ты смеешься?

Передо мной стоял мужчина, дававший советы, как оказаться в тюрьме, который играл каждый вечер с убийцей па пару и который по ночам иногда приводил насильников поспать ночью на диване в гостиной. Ни одна женщина, богатая, как я, живущая размеренной жизнью, имеющая собственный дом, молодого любовника и здорового, веселого сына, не могла бы даже и подумать о том, чтобы сойтись с таким человеком.

— Да так, — ответила я. — Я могу кое о чем спросить тебя?

— Конечно.

— Ты ешь требуху?

Родриго рассмеялся и пожал плечами прежде, чем ответить мне.

— Почему ты хочешь это знать?

— Это секрет. Ешь или не ешь?

— Желудок, почки, мозги и тому подобное? — спросил он, я кивнула. — Да, конечно, ем. Мне это очень нравится, особенно печень, телячьи почки и рубец.

— Я так и знала, — пробормотала я.

— Что?

— Нет, ничего.

— Точно, ничего?

— Да… Я могу попросить тебя об одолжении? — я поднялась, поставила стакан на стол и посмотрела на него. Он кивнул. Я старалась скрыть, что в действительности умирала от смеха. — Позвольте мне лечь на диван.

— Но почему? — вспыхнул Родриго, зайдясь долгим смехом. — Он же неудобный.

— Да, но мне бы хотелось полежать на нем.

Не переставая смеяться, он разрешил.

* * *
— И о чем ты будешь рассказывать?

Его голос звучал очень близко из-за моей спины, где-то за головой, я лениво обернулась на подлокотнике, чтобы посмотреть на него туда, где, как я полагала, он находился, — в своем кресле.

— Что ты делаешь?

— Ах, это правила игры. Если ты ложишься на диван, я должен сидеть здесь.

— Но, тогда, — улыбнулась я, — ты меня видишь, а я тебя нет.

— Так и должно быть, — Родриго сменил тон. — И я наблюдаю за тобой, а ты должна собраться.

— Да? — спросила я, поворачиваясь, чтобы видеть его лицо.

— Конечно. Это традиция. Классическая школа в этом пункте непреклонна, — начал серьезно, а потом весело добавил, — ты можешь купить мне требухи.

— Очень хорошо, — рассмеялась я, — согласна.

Тут я опять повернулась к нему спиной и начала говорить, и говорила очень долго, больше часа, может, двух, звучал только мой голос, иногда что-то вставлял он. Я рассказала Родриго то, что никогда никому не рассказывала, я раскрыла все секреты, которые хранила много лет, они легко слетали с моего языка, попадая в воздух, как мыльные пузыри. Я чувствовала себя с каждой фразой все легче. Я сняла свои туфли па каблуках и покачивала их на пальцах ног, временами поднимая ноги, чтобы посмотреть на них; сгибала колени, снова выпрямляла, одна туфля упала, я ее не подняла, другая еще оставалась на ноге. От прикосновения к капроновым чулкам ощущение было приятное, теплое, какое-то радостное. Мне нравились мои ноги, я не хотела видеть на них морщины, так что я расправила капрон пальцами, очень нежно — сверху вниз и обратно. В какой-то момент я чувствовала, что мое поведение стало несколько фривольным для такого серьезного разговора, как наш, остановилась, повернулась немного, чтобы посмотреть на Родриго, а он улыбнулся мне глазами, и тут ноги сами подняли меня. Я продолжала подтягивать чулки, не говоря ни слова, поднимая по очереди сначала левую, потом правую ногу, потом левую, потом обе вместе, сняв и вторую туфлю. А потом у меня больше не осталось ничего, о чем можно было бы рассказать.

— Поэтому я прокляла свою сестру, — сказала я в итоге. — Я знаю, это звучит нелепо, но в тот момент я чувствовала, что должна была это сделать.

Я думала, Родриго что-нибудь скажет, но он молчал. Потом я снова повернулась на диване, и встретила его взгляд, серьезный и внимательный, его зрачки были увеличены, словно он был в трансе, когда смотрел на меня.

— Секс — это наше проклятие, Малена, — наконец сказал Родриго очень тихо. — Другого не существует, никогда не существовало и никогда не будет существовать.

* * *
Когда мы стали прощаться, я чувствовала себя более смущенной, чем когда пришла. Наш разговор потряс меня, а странная сила, которая исходила от Родриго, когда он говорил, подавляла и заставляла меня дрожать. Мое тело влекло к этому мужчине, но разум устал и не хотел приключений. Я навсегда рассталась со страхами пятнадцатилетней девочки, теперь я была уверена в себе, но все же мне необходимо было побыть наедине с собой.

— Я расскажу о твоем прошлом моему пациенту на Тенерифе, — сказал мне Родриго вместо прощания.

— Пожалуйста, — согласилась я. — И позвони мне после этого, расскажи, как он отреагировал.

Я подняла голову, чтобы поцеловать Родриго в щеку, а он наклонился ко мне, желая сделать то же самое. Когда я открыла дверь лифта, то спросила себя, как мне хочется поступить теперь — уйти или остаться, что будет правильно? Дверь Родриго все еще была приоткрыта, а уходить мне не хотелось. Он сделал пару шагов к своей двери, словно хотел помочь мне, но когда положил руку на щеколду, повернулся, словно вспомнил о чем-то.

— Ах, Малена!.. Какие у тебя стройные ноги! — Родриго сделал паузу и улыбнулся. — Намного красивее, чем у твоей сестры.

Это прощание так смутило меня, что я закрыла лицо руками. Пока я спускалась до вестибюля, все спрашивала себя, почему он выбрал именно эти два слова, именно эти и никакие другие, потому что если бы он сказал «красивые» вместо «стройные», и «изящные» вместо «красивые», все было бы иначе. Возможно, ничего бы и не случилось, но Родриго выбрал именно эти слова, а в его устах они обрели непонятную силу. Я поняла, что момент прощания с прошлым стал для меня встречей с новым сокровищем. Тут лифт остановился, двери открылись, но я не двигалась, а продолжала улыбаться, стоя одна в центре кабины. Мои щеки пылали, по всему телу бегали мурашки.

— Добрый вечер! — услышала я и открыла глаза.

С другой стороны двери стояла женщина лет тридцати, с короткими каштаново-белесыми волосами, в зеленом шерстяном костюме и коричневых туфлях на низком каблуке. Она мне приветливо улыбнулась. Женщина держала за руки двоих детей, хорошеньких и беленьких, одетых в пальто из английской шерсти, они не были виноваты в том, что их мать оказалась так похожа на мою сестру. Я решительно закрыла дверь перед их носом и нажала на кнопку пятого этажа.

Родриго продолжал стоять на том же месте и ждал меня у открытой двери, прислонившись к стене и держа ладонь на щеколде. Увидев его, я рассмеялась пронзительно и громко, как раньше. Родриго улыбнулся, а я сказала только:

— Какого черта!


Оглавление

  • Часть первая
  • Часть вторая
  • Часть третья
  • Часть четвертая