Другой путь [Дмитрий Владимирович Бондарь] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Дмитрий Бондарь ДРУГОЙ ПУТЬ
Пролог
— Мам! Ма-ам! — Если она не отзовется, я точно сойду с ума. — Ну мам! С кухни донеслись звуки валящейся с полок посуды, и спустя секунду рассерженная мать возникла на пороге моей комнаты. — Чего ты орешь, как резаный? Рейган войну начал? Моя мама была коммунистом с десятилетним стажем и пламенно ненавидела всех своих идеологических противников — особо страстно почему-то Рейгана и Вильюна. Наверное, она по-настоящему тревожилась за судьбу несчастных негров на юге Африки. Или такова была новая линия партии. Впрочем, она все делала пламенно — пламенно варила борщ, с тем же большевистским чувством выступала на родительских собраниях, когда я еще учился в школе, и так же страстно клеймила позором происки нерадивых сантехников и их начальников — на кухне, когда приезжал в гости мой дядька — ее родной брат. Был дядька Мишка совершенно беспартийным и абсолютно безыдейным. Кажется, такая установка стала его религией. Он спорил с мамой просто ради спора — чтоб позлить убежденную в своей правоте старшую сестру и под шумок жаркой дискуссии выпросить себе пару дармовых стаканов водки. — Так чего орал? — Мама смотрела на меня строго и встревоженно. Я показал пальцем в телевизор, где шли вечерние новости. — Слушай, мам, сейчас она скажет: «Ударную стройку посетил член Президиума Совета министров СССР, руководитель Штаба строительства БАМ Дмитрий Филиппов. В теплой, конструктивной беседе с работниками участка он выяснил…». — Я выкрутил регулятор громкости звука в телевизоре на максимум. — …пробивают длиннейший в СССР Северо-Муйский тоннель, длина которого, по завершении строительства, составит более пятнадцати километров! — раздался из телевизора голос корреспондента. — Ударную стройку посетил член Президиума Совета министров СССР, руководитель Штаба строительства БАМ Дмитрий Николаевич Филиппов. В теплой конструктивной беседе с работниками участка он выяснил, какие трудности стоят перед строителями участка… — Я убрал громкость. Мама смотрела на меня недоуменно. Она не понимала, что такого особенного я ей показал, и поэтому я под ее удивленным взглядом написал записку. «Ну и что в этом такого? Днем новости где-то послушал по радио». Она не видела, что я написал, и я свернул лист пополам. — Ну и что в этом такого? Днем новости где-то послушал по радио. Я протянул ей свою записку. — Что это? — Она прочитала короткую строчку. — Ты издеваешься, что ли? Дразнишься? Я молча протянул ей еще одну бумажку, заготовленную мною еще до начала вечерней программы «Время». На ней моим совсем не каллиграфическим почерком были написаны слова, которые она только что произнесла. Она, взяв в руки белый в синюю ученическую клеточку листок, прочла мои каракули и, потрясенная, опустилась на диван. — Что же это, Сережа? Если б я знал! Сам уже три дня просыпаюсь со странными ощущениями — стоит мне задуматься о будущем, как я ясно вижу его перед собой. Вплоть до мельчайших подробностей. За эти три дня я перерыл все доступные психиатрические справочники. Но все, что мне удалось найти хоть немного похожего на то, что происходит со мной — невнятный лепет о дежавю — и это было совершенно не то. Мое дежавю было… как будто вывернуто наизнанку. Я не узнавал случившееся, как произошедшее со мной когда-то давно, но напротив — видел то, что произойдет с людьми вскоре. И не только с ними. — Он погибнет в тысяча девятьсот девяносто восьмом году. Его взорвут в подъезде его собственного дома. В Ленинграде. Тогда он будет называться Санкт-Петербург. В октябре. — Кто погибнет? — Мама округлила глаза. — Дмитрий Филиппов. Мама посмотрела в телевизор, где еще живой и здоровый комсомольский вожак пожимал крепкие руки строителям железной дороги.Глава 1
В первый день, когда я почувствовал изменения, происходящие со мной, мне показалось, что такой дар должен быть забавным: знать все заранее, не об этом ли частенько мечтает любой человек? Я ходил по городу, останавливался на знакомых улицах и «вспоминал» их будущее. Новые дома, которые будут построены на месте пустырей через двадцать лет, дороги, парки, площади: город открывался передо мной сразу во множестве временных пластов — вплоть до 21 декабря 2012 года. Он вырастал из себя самого — старого, из того, где я жил сейчас. Перед моими глазами проступали контуры новых строений, подчас неожиданных и невозможных. Видения не были плавными — память оказалась дискретной — все, что мне удавалось увидеть об интересующем меня предмете, давалось рывками: вот на пустыре стоит цирк-шапито, а следующее воспоминание — его уже нет, а на этом месте строится автодром. Проходная в Управление завода технического углерода, мимо которой я проходил почти ежедневно по дороге в институт и обратно, в моих видениях вместо привычной деревянной доски «Требуются!» обзавелась мраморной плашкой «Налоговая полиция по Заводскому району г. Нска». А потом и она сменилась анодированной металлической пластиной с вовсе непонятной надписью «Федеральная служба Российской Федерации по контролю за оборотом наркотиков». При этом к зданию бывшего заводского Управления кто-то достроил еще пару этажей сверху. Разве нужно контролировать и оборачивать наркотики? Разве не положено их запретить? Некоторые вещи я не понимал. Нет, в текущей жизни все было как прежде — я видел людей и предметы так же как и неделю назад, но стоило на чем-то или ком-то сосредоточить свое внимание, как я начинал «вспоминать». Правда, после таких «воспоминаний» начинала сильно болеть голова. Пришлось таскать с собой аспирин и цитрамон — а больше в домашней аптечке ничего и не было. Не валерьянку же пить. Смешно преображалась моя вечная компаньонка по лабораторным работам — Зойка. Она через какой-то десяток лет из тощей пигалицы превращалась в расплывшуюся табуретку с бюстом, в котором было, наверное, столько же килограммов, сколько в ней всей сейчас. Захар Майцев — наш третий постоянный участник научных изысканий — к тому же сроку становился щеголеватым доцентом, лишенным большей части растительности на голове. Несколько преподавателей за эти годы должны были умереть, и я пару раз порывался сказать Хорошавину, чтобы он переставал курить, а Маркову с кафедры ТОЭ хотел посоветовать бросить его горные лыжи, но каждый раз что-то останавливало меня. Скорее всего, надо мной бы просто посмеялись и все мои усилия по спасению их жизней пропали бы втуне. Мама… В моих видениях она проживала долгую, трудную жизнь и к декабрю двенадцатого года все еще была бодра. И только с самим собой у меня выходило все как-то криво и противоречиво. Сколько я ни вглядывался в зеркало, а мое «будущее» всегда виделось иным, чем в прошлый раз. На день-два еще удавалось «заглянуть», а позже все расплывалось каким-то невнятным образом — как в телевизоре с ненастроенной антенной. Вечером, после четырех пар, обеда и еще трех часов подготовки к завтрашнему семинару, я позволил Майцеву уговорить себя на поход на дискотеку. Мне захотелось услышать музыку и ощутить, какой она станет лет через двадцать-тридцать. Захар что-то возбужденно говорил по пути на танцы, а я спокойно пропускал его треп мимо ушей, пока мы не оказались на площади перед горкомом партии. К моему ужасу, стелу перед красно-кирпичным зданием, украшенную знакомым с детства гербом СССР, в будущем оседлает двуглавый орел — примерно такой, как на картинках в учебнике истории о царской России. А герба она лишится. Это было так неожиданно и нелепо, что я застыл как вкопанный посреди дороги на пешеходном переходе. И это открытие заставило меня задуматься о том, что теперь я могу знать не только будущее людей, но и развитие целых народов. Захар буквально выдернул меня из-под резко затормозившего грузовика. Машину немножко потащило в сторону, а когда она остановилась — открылась водительская дверца, и нам пришлось выслушать порцию отборной матерщины из уст лысого тщедушного водителя, разрисованного татуировками как людоед-маори, не рискнувшего, однако, выйти из кабины. Зато на словах он превратил нас буквально в грязь под ногтями на своих тощих и чумазых ногах. Мой товарищ улыбался — ему всегда нравился художественный мат. Захар говорил, что некоторые знатоки крепких выражений так умеют разнообразить свою ругань, что она становится похожей на поэзию. Он даже иногда специально пробирался в больницу, где работал его отец — послушать под окнами кудрявые выражения прощающихся с «белкой» алкоголиков. Мне ничего красивого в этих словах не виделось, и я едва не полез в кабину требовать сатисфакции за нанесенные оскорбления. Но парень за рулем, увидев мой порыв, смачно сплюнул в нашу сторону и, со скрежетом переключив передачу, газанул, унося в кузове нечто гораздо более смрадное, чем выхлоп его мотора. А я смотрел ему вслед и пытался увидеть его будущее, но ничего не получалось — я не знал его! И, видимо, никогда не узнаю, поэтому и «вспомнить» о нем мне было нечего. Это второе открытие показалось мне еще более забавным, чем все, произошедшее с утра. А Захар уже тянул меня за рукав. Летняя дискотека под открытым небом в городском парке культуры и отдыха встретила нас запахом пота и сигарет, гоготом местной шпаны и «Барабанщиком» Гнатюка. Я отметил, что еще тридцать лет кудрявый украинский парубок будет петь только «Барабанщика» и «Птицу счастья». И всё — ничего больше он уже не сделает. Будут какие-то песенки, но нынешней популярности ему не достичь никогда. Ему и другим нашим «звездам советской эстрады» на смену придут группы «Мираж» и «Майский лай», нет, «Ласковый май» — с наивными, плохорифмованными простенькими однообразными песенками, какие-то бесчисленные Саши Айвазовы, Кати Лель… «Вспоминать» дальше мне расхотелось. Захар моментально ввинтился в притоптывающую толпу, а я остался стоять под деревом. Примерно час я наблюдал за людьми — знакомыми и не очень — и «вспоминал-вспоминал-вспоминал» их будущее. Кто-то был виден весь, кто-то полностью закрыт для меня. А со сцены наши доморощенные музыканты уже спели «Траву у дома», «Под крышей дома твоего» и взяли короткую паузу. — Привет, — ко мне неожиданно подошла Нюрка Стрельцова с параллельного потока в институте. Была она хорошенькая блондинка, с ладной фигуркой и одним существенным недостатком — сильно сосредоточена на комсомольской работе — будто и нечем более заняться девице в девятнадцать лет! И я никак не ожидал ее здесь увидеть — больно ответственно она относилась к своей общественной нагрузке, и на всякие танцы-шманцы времени у нее не было никогда прежде. Несмотря на свою показную деловитость и круглосуточную занятость комсомольскими поручениями, она часто улыбалась, смешно морща тонкий носик. От ее улыбки таяли все, кого я знал, и я не был исключением. — Привет, — привычно улыбнувшись во весь рот, ответил я и «посмотрел» ее будущее. После событий 1991 года она вышла замуж за какого-то… бандита, что ли? И это тоже было интересно. Никогда бы не подумал такого про комсомольского активиста Нюрку. И после девяносто первого года она куда-то пропала с моего горизонта — я не знал, что с ней случится после ее замужества. — Что, Ань, выездная сессия институтского комитета комсомола? Теперь и на дискотеке? — не очень умно пошутил я, уже зная, что она мне ответит. Как знал и причину ее появления здесь. — Дурак ты, Фролов! — Точно, до 1991 года еще далеко, и ее слова я помню все наизусть. — Я к тебе как к человеку, а ты… — А я как Буратино — деревянный, ага? — Хуже! Как то полено, из которого еще не сделали Буратино! Вот! — Пока от известного мне текста мы не отступили ни на букву. А что будет, если я скажу что-нибудь не то? — Анька, а пойдем завтра в парк, на лодке покатаемся? — Черт, и все равно я знал, что она мне ответит! — Завтра не могу, Фролов. У нас отчетно-выборное собрание. Давай послезавтра? — Не, Ань, — продолжал я свой эксперимент. — Послезавтра я, может быть, уже повешусь от неразделенной любви. — Вот точно дурак! — Но в ее глазах я заметил интерес. Не тот, что она проявляла к своим товарищам по комсомольской ячейке. — А что я Леньке скажу? Ленькой звали нашего секретаря институтского комсомольского комитета. — Дуракам счастье. А Леньке своему скажешь, что человека от смерти спасаешь. Странным образом я вдруг увидел ее и после девяносто первого. Идущую за чьим-то гробом в июне девяносто четвертого. И потом, еще через пару лет, быстро состарившаяся и осунувшаяся, она вернулась в дом матери, надеясь наладить свою жизнь, но успевшая как раз к тому, чтобы погибнуть вместе с матерью и отчимом в банальном ДТП под колесами КамАЗа с пьяным водителем. Это было так неожиданно, что я поежился. Не знаю, что у нее было в первом варианте будущего, но вот этого — нового, что я только что увидел, я ей не желал. — Хорошо, — согласно кивнула головкой Нюрка. — А где тогда встретимся и во сколько? — Не, Ань, — пошел я на попятный, — я вспомнил, действительно, не могу завтра. Лаба завтра сложная. Давай в следующий раз, хорошо? Созвонимся потом. Я не знал ее телефона, как и она не знала моего — да у нас с мамой его попросту не было, но похлопав ресницами, она согласилась: — Ладно. А ты здесь один? — Не, с Захаркой. — Я вглядывался в мельтешащие передо мной рубашки, платья, лица, собираясь найти и позвать приятеля домой. — С Майцевым? — Она улыбнулась. Мне иногда казалось, что Захарку любили и знали все особы женского пола в городе в диапазоне между пятнадцатью и тридцатью годами. — А где он? Стрельцова тоже вертела головкой в разные стороны, но я заметил его первым. Его бледная физиономия мелькнула за танцплощадкой, там, где обычно ошивалась местная шпана. Была она испуганной и какой-то… просящей, что ли? Не медля ни секунды, я сорвался за ним, даже не попрощавшись с Нюркой. Посчитав, что непременно увязну в толпе танцующих, я обогнул ее бегом и выскочил на небольшой пустырь за сценой дискотеки, огороженный с трех сторон кустами, а с четвертой — задником сцены. Захар сидел на единственной скамейке, стоящей посреди заплеванного шелухой подсолнечника пространства, а над ним нависали с трех сторон Васек Глибин и пара его дружков — Жбан и Гоша. В опущенной голове Захара читалась какая-то обреченность. — Я тебе говорил, студент, к Ольке не подкатывать? — Васек перекладывал из руки в руку полупустую бутылку «Жигулевского». — А ты сильно умный, не хочешь слушать, что тебе уважаемые люди говорят, да? — Да чего ты, Васян? — Жбан отвесил оплеуху моему товарищу. — Чего языком молоть? Сунь ему в морду пару раз для памяти! Или, давай, я суну? — Заткнись, Жбан. — Глибин отхлебнул пива и передал бутылку Гоше. — Если б я хотел ему в морду зарядить, я бы так и сделал. Но мне нужно, чтобы он к Ольке не лез. — Смотри-ка чо! — Это Гоша заметил меня и не преминул подать голос. — А, Серый! — обрадовался Васек. — Подходи, поможешь объяснить твоему другу, что такое хорошо и что такое плохо. Не то чтобы мы были с Васькой приятелями — просто когда-то давно ходили в один детский сад и с тех пор здоровались при встречах. Если выпадала возможность — выручали друг друга по мелочи, но никогда никаких совместных дел не водили. Я не торопясь пошел к нему, всматриваясь в будущее этой троицы. Жбану осталось жить шесть лет: уйдя в рэкетиры, он очень быстро окончательно оскотинился и потерял разум — «наехав» на сына начальника городского УВД, он подписал себе очень серьезную статью и так и сгинул где-то на лагерных пересылках. Гоша стал одним из первых городских легальных коммерсантов-кооператоров, но потом, в 1994-м, его магазин сожгли, а его самого закопали в лесу живьем его же прежние друзья. А вот Васек стал Героем Советского Союза за неизвестный подвиг, совершенный в 1988-м в Афганистане. Посмертно. И прибыл в родной город в закрытом гробу. Я буду пить водку на его похоронах. В военкомате его фотографию повесят в короткий ряд районных героев. — Отпусти его, Вась? — Я был само добродушие. — Не, Серый. Никак не можно. — Васек выпустил сквозь щель в зубах струю слюны. — Он опять к Ольке лезть будет. — Тебе-то что? Она ж не твоя подружка? — Я уже стоял в паре метров от него и видел, как разошлись в сторону его помощники, а с противоположной стороны пустыря показались еще двое — Женек Панама и Сема. — Да, не моя. — Отрицать известный всем факт Глибин не стал. — Братки моего девка. А пока он в армии, к ней всякие лезут. Ведь он когда вернется — разбираться не станет, просто порежет твоего Захарку и все. Я против этого. Лучше уж я твоему дружку по бестолковке настучу для вразумления. Жив останется, да и Саньку от тюрьмы уберегу. Что-то имеешь возразить? Подошедшие Женек и Сема остановились возле Гошки и протянули руки за семечками, которыми и были щедро одарены. — Она-то знает о том, что она Санькина подруга? — Васькиного брата я знал — он был старше нас на год и дурнее Жбана раза в три: втемяшил в свою голову, что эта Олька принадлежит ему, и ушел в армию, пообещав прибить любого, кто будет с ней «крутить любовь». Я уже знал, что именно после этих слов начнется драка, и был к ней готов: подкравшийся сзади Жбан получил каблуком по голени и взвыл, падая на спину и хватая обеими руками ушибленную ногу. Я видел, как Захару прилетела смачная оплеуха в левый висок, и я знал, что он упадет со скамейки, а Васек с тощим Панамой бросятся его топтать, предоставив меня Семе и Гошке. Меня такое продолжение не устраивало — в нем мы с Захаром, избитые и грязные, в шелухе и соплях брели домой, распугивая прохожих. Поэтому в руке моей оказался ключ от квартиры, и я ткнул им набегавшему Гошке в ребра, уже зная, что ничего опасного не произойдет. Гошка схватился за бок и заорал: — Он меня порезал, сука, порезал!!! Сема удивленно остановился, оглянулся и сразу же получил двойку в корпус и тем же ключом в нос. Он что-то замычал, а из разодранной губы брызнула кровь. — Серый, ты чего? — Глибин, разведя пустые руки в стороны, приближался ко мне. — Ты зачем Семку… Я пригнулся — потому что знал, что из-за его спины в меня полетит недопитая бутылка пива, брошенная Женьком. Она пролетела мимо, а прямо передо мной оказался ускорившийся Васька. Когда-то он занимался боксом, но больших успехов не достиг по причине природной лени. Хотя удар ему поставили: я видел несколько раз соперников Васьки по уличным дракам, оседающих на землю с одного тычка. Я не стал ждать расправы и со всей дури ударил его сводом стопы по колену левой ноги, которую он привычно выставил вперед. Что-то хрустнуло — у него или у меня, пока было непонятно. Наверное, ему все-таки было больнее, чем мне, потому что он упал, выпучив глаза, а я отскочил в сторону и запрыгал на одной ноге. И здесь только мое новое умение «предвидеть» спасло меня, потому что Жбан уже очухался и рассерженным носорогом пер на меня сзади, слегка припадая на ушибленную ногу. Я буквально рухнул на корточки, почувствовав над собою пролетевшие кулаки этого придурка, и резко поднялся, боднув его головой в подбородок. Клацнули зубы — и у него и у меня, в шею отдалось болью, и я отпрыгнул вправо, тряся головой. Васька, Жбан и Сема выбыли из драки. Захар и Панама барахтались в пыли, но я знал, что у пятидесятикилограммового Панамы нет шансов против моего приятеля. Оставался Гоша. Он стоял напротив меня и тер бок. А у меня гудело в голове после соприкосновенья с челюстью Жбана, и в крови разливалась волна адреналина, заставляя свирепеть сверх всякой меры. Я сжал кулаки — в правом так и был зажат ключ — и медленно пошел навстречу последнему дружку Глибина. Гоша не стал ждать, пока наши дороги пересекутся, и устроил настоящую ретираду: с остановками, угрозами встретиться и поквитаться, но в конце концов, исчерпав запас угроз, исчез за кустами. Я подошел, вернее будет сказать — дохромал к Ваське. Он держался за колено и еле слышно, шепотом матерился. — Ты не прав был, Глибин, — сообщил я ему. — Совсем не прав. — Санька вернется по осени, ему расскажешь, — прошипел Васька. — Не вернется твой Санька. Через два месяца он изобьет до полусмерти «салагу», получит два года дизеля. При возвращении в часть изнасилует проводницу в поезде и выпрыгнет из него на мосту, чтобы скрыться, уйдя по реке. Он ударится о ферму моста и разобьет свою дурную голову. Еще живой, но потерявший сознание, упадет в реку и там утонет. И я думаю, что это правильно. Там ему и место, твоему Саньке. Только тетку неведомую жалко и пацана, не пожелавшего стирать носки твоему братке. Вот так, Вася. Бывай. — Откуда ты это знаешь? — Он привстал на руке, забыв, кажется, о своем разбитом колене. — Так и будет, Глибин, так и будет. А ты сам под Мазари-Шарифом будь осмотрительнее. — Где?! — Запомни — провинция Балх, Мазари-Шариф. Я подошел к Захару, сидящему на спине хлюпающего окровавленной сопаткой Панамы. Мой друг с удивлением размазывал по щекам и рукам кровь из разбитого носа и надорванного уха. Но в остальном, кажется, был в порядке и даже настроен на продолжение драки. Он воинственно оглядывал пустырь со своего насеста, и мне было совершенно понятно, что если кто-то из наших оппонентов задумает пошевелиться — Захар непременно понесется добивать неразумного. Ну да, ну да, мне тренер как-то поведал, что нет разницы, кто кому навалял: дозу адреналина оба противника получают примерно одинаковую. — Чего, Захар, живой? — У-р-роды! — Опухшие губы забавно искажали его голос. — Вовремя ты, Серый! Меня одного они затоптали бы в пять сек. Я не стал говорить Захару, что если бы в подобную переделку мы с ним попали еще неделю назад — нас затоптали бы обоих. Вместо этого я помог ему подняться, и мы, охая и кривясь от боли, поковыляли восвояси — такие же грязные, как и в первом варианте моего будущего, но не побежденные. Мой товарищ несколько раз порывался вернуться: «чтоб навалять этой оборзевшей гопоте!», и мне стоило больших усилий уговорить его забыть об этой скоротечной стычке. Но еще долго — сидя на лавочке перед его подъездом — мы смаковали подробности нашего «побоища», хвастались друг перед другом шишками и дырами на одежде, и Захар несколько раз порывался сгонять за пивом и позвать еще пару институтских однокашников, чтобы отметить нашу победу. Я же, напротив, совершенно не хотел огласки. Если бы глупая Олька, ради которой и произошло это великое столкновение бойцовых оленей, узнала о его масштабах и итогах, Захару стало бы труднее пробиться к вожделенной девице: ему бы пришлось каждый день доказывать своей подружке, что он — самый главный самец в нашем небольшом городке. Я не хотел для него этих испытаний, которые все равно закончатся поражением — либо ему намнут бока, да так, что о всяких амурах придется надолго забыть, либо Олька возомнит себя такой королевной, что достойного ее принца найти в своем окружении не сможет. И виноватым в этом назначит Захара, поднявшего ей планку самооценки выше самых легких облаков. Пусть уж не знает, что и как там произошло — на пустыре за дискотекой. Всю ночь я ворочался, часто просыпался; мне мнились и мерещились грандиозные события, в которых я был главным действующим лицом. Во сне ко мне приходили за советом Брежнев (хотя уже прошел почти год со дня его смерти) и все наше Политбюро, я одолевал происки Рейгана и всех остальных буржуев. В общем, встал я поутру полный желания устроить свою жизнь правильно и вообще — помочь всем, кому смогу. Предупредить, предостеречь, посоветовать, подсказать. Мама рано ушла на работу, и мне пришлось самому делать для себя бутерброды, жарить вареную лапшу с тушенкой, а потом и мыть посуду. Не скажу, что меня когда-нибудь напрягало это действо, но я впервые делал его осознанно самостоятельно. По дороге в институт я купил «Комсомольскую правду», как делал каждое буднее утро, за исключением понедельников, когда газета не выходила. В ней нашлась статья на весь газетный разворот про некую старушку из Болгарии, предсказывающую будущее. Я потратил минут двадцать на то, чтобы внимательно прочесть её. Сначала с интересом, а потом мне стало смешно. Все пророчества далекой Ванги выглядели мутноватыми по сравнению с теми четкими образами, что виделись мне. И я сам, едва глянув на фотографию предсказательницы, точно знал, что не пройдет и дюжины лет, как бабка умрет, оставив после себя массу записанных добрыми людьми фраз. И другие досужие люди найдут в этих обрывках любое нужное пророчество — от местечковых событий для любого участка суши на планете до глобальных катастроф и встреч с инопланетным разумом. Все это ерунда, не стоившая даже той бумаги, на которой была напечатана. Со мной все было по-другому: я не предсказывал, я четко знал будущее, помнил, что станется с миром — до самой зимы 2012 года. Однако статья натолкнула меня на мысль о том, что если о моих способностях станет кому-то известно — меня просто замучают глупыми просьбами рассказать о будущем. И чем больше и точнее я стану рассказывать, тем чаще и настойчивее будут подобные просьбы. А потом непременно появятся серьезные дядьки в гражданском и решат мою судьбу в свойственной их ведомству манере — тихо, просто, эффективно и крайне бесперспективно лично для меня. Словом, я решил молчать. И молчал больше шести часов, изучая премудрости электротехники. На последней паре, оказавшейся семинаром по «Научному коммунизму», я передумал. Потому что то, что я увидел в будущем своей страны, в будущем Коммунистической партии, мне совершенно не понравилось. — …вот об этом и написано, совершенно гениально, надо сказать! В замечательной статье Владимира Ильича «Детская болезнь „левизны“ в коммунизме», — дудел у кафедры Иван Петрович Буняков. Был он лыс, как резиновый мяч, толстоног и носил на голове пару ужасного вида родинок. Вместе с тем, при всем своем неказистом виде, языком владел Иван Петрович потрясающе и мог вывернуть любой разговор в нужное ему русло. Спорил всегда логично и последовательно, опираясь на мнение авторитетов, приводя цитаты из классиков, а когда не вспоминались, придумывал свои — столь же отточенные и правильные. Бывало, стоишь потом — после семинара — скребешь затылок и думаешь: «опять заболтал меня плешивый дед!» Но в тот раз мне было не до споров — Буняков рассказывал что-то о Ленине на броневике и его «Апрельских тезисах», а мне виделся совсем другой исторический персонаж — здоровенный седой мужик на танке. Ельцин. Он что-то возбужденно говорил, потрясая кулаком, почти орал, потом размахивал каким-то трехцветным флагом — я не понимал смысла этих действий, пока не «вспомнил». Август 1991 года, ГКЧП, «народный глашатай» Борис Николаевич — двуличный, истеричный, щедрый и жадный одновременно, чертовски талантливый организатор, политикан, готовый на все ради победы над оппонентами и обретения личной власти. Он мог как никто другой ударно работать, ставить эксперименты, лгать, воровать, убеждать, учиться и учить, притворяться удовлетворенным и бить успокоившихся в спину, играть в самоубийство и подставлять доверившихся. Но добравшись до самого верха, став практически монархом, он не нашел лучшего способа управления подмятой под себя страной, чем бесконечное пьянство и перекладывание своих прямых обязанностей на кого попало. Митинги по всей стране, разделившейся по политическим пристрастиям, национальным признакам, близости к Европе, танки в Москве, стрельба в своих сограждан, убитые — все это на самом деле (я уже был полностью уверен в своих прозрениях) происходило-произойдет в моей стране и вместе с тем казалось мне совершенной фантастикой. Новый Узен, Фергана, Алма-Ата, Ош, Сумгаит, Карабах, Приднестровье: киргизы режут узбеков, узбеки — турок-месхетинцев, армяне — азербайджанцев и наоборот, казахи — чеченов, грузины — осетин и абхазов, и все вместе — русских. Страна как будто сошла с ума. Грузовики трупов, танки, вертолеты и спецназ. Бьющиеся в истерике, подстегиваемые адреналиновым штормом и командами ничего не понимающих командиров, солдаты лупят сограждан по спинам и головам саперными лопатками. Я «вспоминал» об этом как-то отстраненно, словно о давно пережитом — без злости и негодования. И это тоже было необычно. Иван Петрович о чем-то сцепился языком с комсоргом курса — Сашкой Дынькиным, учившимся в нашей группе, и я внимательнее присмотрелся к однокашнику. Сашка был немножко старше всех остальных — он только что вернулся из армии, куда пошел сам, совершенно добровольно отказавшись от отсрочки, полагавшейся студентам. Он мог говорить на любую тему часами, умудряясь при этом не дать окружающим никакой информации. Вот и сейчас их спор закрутился вокруг «обреченности капитализма». В общем даже это был не спор, скорее столкновение токующих глухарей: один сыпал цитатами из классиков и современных идеологов вроде недавно умерших Брежнева и Суслова, другой многословно и путано рассуждал о том же самом, переводя теоретический разговор в сторону практического применения освоенной политграмоты. Мне вдруг стало смешно: Дынькин, закончив через два года институт, на последнем курсе вступит в партию, потом станет освобожденным секретарем парткома института, через год перейдет в горком. По протекции ректора института и областного комитета партии поступит в Высшую Партийную Школу, окончит ее с отличием и еще через год — в 1990 году — уедет в Сибирь, где для него найдется место второго секретаря какого-то таежного крайкома партии. А еще через пять лет вернется на родину, став владельцем нескольких заводов дорожной техники и учредителем двух банков. Это он не будет платить любимым прежде «пролетариям» зарплату. Это Дынькин придумает выдавать ее не деньгами, а резиновыми лемехами и дорожными знаками. Это наш веселый и разговорчивый Сашка — тогда уже Александр Викторович — откажется содержать «социалку» при своих заводах, оставив в детских садах по одной няньке и отрезав опальные заведения от теплоснабжения. Это наш идейный комсорг будет брать многомиллионные кредиты в государственном банке. И, покупая на них валюту (мне по-настоящему стало не по себе — за операции с валютой совсем недавно и вышку давали), пополнять свои счета в банках на острове Мэн и в Коста-Рике, о чем и расскажет мне, будучи в изрядном подпитии, на одной из встреч выпускников института. И ни один кредит патриот Сашка не вернет — потому что «не верит, что кто-то там — в Кремле — сможет распорядиться этими деньгами лучше, чем Дынькин!» Он очень полюбит такие ежегодные встречи однокашников-«неудачников» — так он их станет называть, потому что окажется одним из очень немногих, кто будет к тому времени жив и сможет похвастать успехами. А в 2003-м его убьют где-то в Испании. А сейчас они — Буняков и Дынькин — рассуждали о «заветах Ильича» и применимости принципов свободной конкуренции в социалистическом соревновании. Я спрятал лицо в ладони и вполголоса рассмеялся. — Ты чего, Серый? — толкнул меня в бок Захар. — Вспомнил что-то? — Ага, Захар. Вспомнил. — Я вытер выступившие в уголках глаз слезы и посмотрел на друга. — Захар, что ты будешь делать через десять лет? — Я-то? — Захар был хороший парень, но будущее волновало его только в плане популярности у женщин. — Женюсь, наверное. — Думаю, даже не один раз, — согласно кивнул я. — А еще что? — Ну-у-у-у… — Он зачем-то открыл и закрыл 31-й том полного собрания сочинений В. И. Ленина с пресловутыми «апрельскими тезисами» — «О задачах пролетариата в данной революции». — Инженерить буду где-нибудь. — Нет, Захарка. — Я покачал головой. — Будешь ты лысый и противный доцент на нашей кафедре, тискающий перед зачетами прыщавых первокурсниц. — А чего, тоже хорошо! — одобрил друг мое пророчество. — Это лучше, чем где-нибудь в области курятник электрифицировать. — Ну да, тебе лучше, чтоб курятники всюду были. Чем больше глупых, доверчивых «куриц», — я кивнул на соседнюю парту с Ленкой Прохоровой и Галькой Ицевич; Майцев успел «подружить» с обеими, — тем лучше, ага? — Это, брат, природа свое берет. И никуда от этого не денешься. Не виноват я, что нравлюсь им. Наверное, запах какой-то у меня — особенный? — Майцев! Фролов! — Окрик Ивана Петровича был неожиданным. — Вы чего там так громко обсуждаете? — «Майские тезисы», — сострил кто-то с задних парт и тем спас нас от пространных рассуждений Бунякова о месте партии в жизни каждого советского гражданина. Препод моментально прочувствовал неосмотрительно брошенный кем-то вызов и прорысил мимо нас к дерзкому студенту. К счастью для нашего спасителя — им оказался Колян Ипатьев, — прозвенел звонок, завершивший сегодняшний учебный день. Дерзость осталась безнаказанной, но, немножко зная Бунякова, я был уверен, что на ближайшем занятии Коляну припомнится его острота. Да и Дынькин по своей комсомольской линии наверняка не оставит беднягу в покое: «майские тезисы» — это откровенная насмешка над ленинской статьей. Впрочем, я был уверен, что Колян выкрутится — его отец был парторгом мясокомбината и имел определенное влияние на людей, способных серьезно осложнить чаду жизнь. Вся группа с криками и топотом высыпала из аудитории. Я же остался. Напротив окна, в которое я смотрел, находился центральный вход в институт. Я представил, каким он станет лет через двадцать и увидел давно не ремонтированное крыльцо с разбитыми ступенями, ржавые листы металла на козырьке над ним, вывеску, тоже слегка побитую ржавчиной, называющую Alma mater техническим университетом. — Серый! Я оглянулся — в дверях стоял Захар. — А? — Там это… — Он кивнул за спину. — Тебя в профком зовут. Председатель ищет. Мне Нюрка Стрельцова сказала. Велела поторопиться. — Зачем? — Серый, ну мне-то откуда знать? Не я ж председатель! Может, за успехи в учебе тебе полагается путевка в Варну и ящик «Слынчева бряга»? А может, выпрут с позором. — Ладно. Спасибо, Захар. Я стал укладывать в «дипломат» (предмет моей особой гордости, купленный на первые самостоятельно заработанные деньги) тетради и ручки. Майцев стоял в дверном проеме и словно что-то хотел спросить. — Чего ты мнешься, дружище? — Я подошел к нему и положил руку на его плечо. — Ты про доцента сегодня сказал… — Ну. Сказал и сказал. А что? — Я ведь никому об этом не говорил еще? — Захар, не тяни резину, скажи, что не так-то? — Мы с тобой как два еврея — вопросами разговариваем. — Вроде того. Так в чем дело? Он развернулся, выпуская меня из аудитории. И мы неспешно пошли в сторону институтского профкома. — Понимаешь, Серый… Стать доцентом в этом институте — это на самом деле то, чего я хочу больше всего. Но я никому не говорил этого. Ты же знаешь наших: сразу начнут ржать и приклеят этого доцента прозвищем навечно. — Это точно. — Я согласился, потому что похожие истории случались часто. — А вопрос-то твой в чем? — Ну понимаешь… Если я никому не говорил, то откуда ты об этом знаешь? Я задумался. Мне остро хотелось посвятить в свою тайну еще кого-нибудь, потому что носить в себе такое знание в одиночестве — это выше человеческих сил. Захар, по крайней мере, не сдаст. Если пообещает и будет о своем обещании помнить — не сдаст никому. С другой стороны, мне нужна была чья-то помощь, потому что мне становилось все яснее и яснее, что обладать этим знанием и не попытаться что-то исправить в том гадостном мире, что должен был обрушиться на мою родину уже через три-четыре года — недостойно не только гражданина, но и просто человека. Но вот как исправить? Здесь я терялся в догадках. Ясно было одно: нужно что-то делать! И делать срочно. — Захар Сергеич, — сказал я, — давай так поступим: я сейчас зайду в профком, а потом покажу тебе кое-что. И расскажу. Годится? — Лады. — Майцев уселся на скамейку посреди холла, потому что мы уже пришли. Я отдал ему свой дипломат и без стука вошел в кабинет, занимаемый студенческим профкомом. Еще не переступив порог, я знал, о чем пойдет речь. Наш профорг, усатый мужик совсем не студенческого возраста, сидел за столом у окна и нагло курил «Kent». Но, скорее всего, какую-нибудь «Стюардессу» или «Родопи», упакованные в давным-давно искуренную пачку «Kent», лежавшую перед ним на столе — и судя по кислому, отвратному дыму, так оно и было. — Ты кто? — не выпуская сигареты изо рта, спросил он. — Фролов. Мне Стрельцова сказала, что вы меня… — Точно, — оборвал меня усатый. — Я — тебя. Хорошо, что сам пришел. Итак, Фролов, до меня дошли слухи, что все лето ты околачивался в сельских районах и помогал шабашникам переводить добро на говно. — Чего это на говно? — Его заявление вызвало во мне ожидаемый протест, потому что те коровники, что я построил под руководством Максима Берга — бригадира артели, были весьма неплохи. — А! — Он затушил сигарету в баночку из-под индийского кофе, до половины заполненную водой. — Знаю я, как вы, шабашники, такие вещи делаете! Без проекта, без надзора — херась-херась и готово! Не так, что ли? — Я кровельщик вообще-то был. — Помимо воли под его напором я почему-то стал оправдываться. — Мое дело маленькое. — Ну вот и молись, кровельщик, чтобы бракованный шифер, между прочим — украденный Бергом с территории шиферного завода при попустительстве кладовщицы, не полопался хотя бы год. Он закурил еще одну сигарету и, увидев, как я недовольно поморщился, выпустил струю прямо в мою сторону. — Не куришь что ли? — Не сподобился, — ответил я. — Да и запах какой-то. — Ничего, Фролов, скоро в армию пойдешь, там из тебя мужика сделают. — Он даже прикрыл глаза и растянул в улыбке рот, обнажив крепкие, но очень кривые и почти коричневые от никотина зубы; видимо, представил себе этот процесс «делания мужика». — Да я и так… Совсем не баба. — Это ты потом своему сержанту расскажешь, а сейчас вот что! Ты деньги за шабашку получил? — Ну да, есть немного. А что? — А взносы профсоюзные кто за тебя платить Родине будет? Я? Нет, братец, я свое заплатил вовремя! — А разве с шабашек положено? — Что-то ни о чем подобном мне слышать не приходилось. Он встал со своего места и, попыхивая сигаретой, обошел вокруг меня. — Вот смотрю я на тебя, Фролов, и понять не могу. То ли ты умело притворяешься, то ли в самом деле дурак? Тебе на прошлой сессии предлагали в стройотряд пойти? Предлагали. А ты не захотел заработать честных девяносто рублей в месяц с автоматической уплатой профсоюзных взносов. Тебе подавай четыреста! Вот и плати со своих доходов в пользу ребят, что ударно надрывались на стройке, возводя, между прочим, бассейн для института! — Так не построили же? Как стоял второй этаж незаконченный, так и стоит. — В следующем году построят. Или через три года. Дело не в этом. А дело в том, что они взносы уплатили со своих небольших доходов, а ты — нет! Хотя заработал не в пример больше однокашников. Теперь пришла пора восстановить историческую несправедливость! Как это должно выглядеть: «восстановить историческую несправедливость»? Я, честно говоря, не понял, но, устав препираться, вздохнул: — Сколько я должен? Усатый профорг подошел к своему столу, покопался в разложенных на нем бумагах. — А, ну вот она, родненькая! Итак, Фролов, в ведомости у председателя колхоза «Брячинские нивы» ты расписался за четыреста двенадцать рублей. Это больше семидесяти, значит, размер твоих взносов составит один процент. — Он потыкал пальцем в кнопки здоровенного калькулятора «Электроника БЗ-34». — То есть четыре рубля двенадцать копеек. Коньяк «Три звездочки» десять лет назад — тика в тику! Из-за четырех рублей он мне компостировал мозг? Я полез в карман и вынул пару мятых пятерок и мелочью сколько-то. Отсчитав монеты, я положил перед ним на стол одну пятерку и копейки, отступил на шаг: — Где расписаться? — Расписаться-расписаться-расписаться, — пропел усатый. Он отдал мне сдачу — рубль с надорванным краем. — Не нужно расписываться. Давай книжку свою профсоюзную, штампик поставлю. Уже на выходе из кабинета я услышал брошенное мне в спину: — И в комитет комсомола зайди — там тоже за тобой должок числится. За три месяца — при твоих заработках четыре рубля шестнадцать копеек! — Ага, спасибо, зайду. Захар дисциплинированно ждал меня в холле и при моем появлении сразу вскочил: — Ну что? — Взносы не уплачены были. Не скопить мне на «Иж-Планету-5». Даже к защите диплома. — Много должен? — сочувственно сморщился Майцев. — Четыре рубля двенадцать копеек, — трагичным голосом сообщил я. — Все пропало, шеф! — Тьфу на тебя! Серый, чего ты дурака валяешь? Пошли лучше перекусим чего-нибудь, а то что-то пузо сводит уже. Он отдал мне мой дипломат, и мы вразвалку потопали по темным пустым коридорам в буфет на втором этаже — почти напротив нашей кафедры. В полупустом зале лениво жужжали мухи, совершенно не желавшие садиться на разбросанную по подоконникам липкую ленту. Изредка кто-то из посетителей взмахивал рукой, отгоняя назойливую тварь, и тогда становилось заметно, что за столиками сидят не жующие манекены, а вполне нормальные люди. Очереди не было, но мы все равно задержались на раздаче — Захару понадобилось выразить новенькой кассирше (кстати, довольно хорошенькой) свое безмерное восхищение. Он сыпал комплиментами обильно и вязко, словно совсем забыл о том, что вчера был за это бит. И конечно, юная работница торговли не удержалась — через пять минут захаровского монолога у него был и телефон Ирочки и твердое обещание «как-нибудь встретиться». Я взял стакан березового сока за восемь копеек, пару пирожков с картошкой по девять за каждый и полстакана сметаны за двенадцать — все вместе на тридцать восемь копеек. Захар потратился куда основательнее: он прикупил еще шоколадку «Аленка» и подарил ее своей новой знакомой. Я хмыкнул: с такими тратами ему никакой стипендии не хватит! Мы сели за стоящий в углу столик на кривых трубчатых ножках — слегка качающийся и никогда не горизонтальный. Зато чистый. — Ну? — Усевшись, Захар посмотрел на меня так, словно сию минуту ожидал немедленного признания в работе на ЦРУ и диверсии против журналов «Молодой коммунист» и «Агитатор». — Баранки гну! — Не, ну Серый, ты же обещал! — Дай поесть! Я смотрел на него и видел его почти безоблачные пятнадцать лет будущей жизни. Потом еще десять лет выживания в обшарпанных институтских стенах, пара грантов от неведомых фондов, защита докторской. Профессура на кафедре — как короткий этап провинциальной карьеры и отъезд вдлительную командировку в какой-то университет в Сиэтле. И думалось мне, что я не совсем вправе лишать его той жизни, что была ему уготована. Но с другой стороны — что я смогу сделать один? Только удавиться. — Значит, Захарка, дело вот в чем… Я вижу будущее.Глава 2
Сказать, что Майцев мне не поверил — значит сильно смягчить его отношение к моему откровению. Он не только не поверил, он еще и надулся, решив, что я пытаюсь его разыграть. Вот есть у него такая черта характера — то, что не укладывается в рамки возможного, обязательно служит одной цели — обмануть несчастного Захара! Как дожил-то с такой мнительностью до института? Он принялся размахивать руками и доказывать мне, что происходящее со мной невозможно в принципе. — Ты пойми, — горячился Майцев, — если бы человек мог знать будущее, он бы непременно попытался его изменить! А если его изменить, то оно уже никакое не будущее, а просто вариант развития событий! Даже не так! Вот смотри: чтобы в будущем что-то было, нужно, чтобы там был свет. Так? Какое будущее без света? Но его там еще нет! Он еще не достиг той точки пространства, в котором наступает будущее! Мы не можем видеть будущее, потому что оно еще не освещено! Понимаешь? И значит, предсказать его невозможно! Как же, ага! Если невозможно, но происходит — значит еще как возможно! Просто нет подходящей теории. И тогда в первый раз я проделал фокус с бумажкой. Я достал из дипломата тетрадь и на последней странице, скрывая строчку от Захара, написал: «Марьяна Гордеева». — Захар, выйди из буфета и познакомься с какой-нибудь девушкой, — сказал я. — Тебе ведь это легко? Разумеется, девушка оказалась Марьяной и, само собой, Гордеевой. Захар сел напротив меня и, прищурившись, как Ильич в октябре, выдвинул догадку: — Ты это подстроил, да? Но как? — Сейчас мы выйдем с тобой из школы, — так мы по привычке называли свой институт, — и пойдем по Проспекту Мира. На первом перекрестке мы увидим, как толпа пассажиров толкает к остановке обесточенный троллейбус. — Они чего, больные? Зачем троллейбус толкать? — Пошли. — Я поднялся. — Заодно и спросишь. Номер троллейбуса — двенадцатый. Спустя двадцать минут мы сидели в тени старого каштана и пили пиво «Ячменный колос» — дешевое и отвратительно теплое, купленное в ближайшем универсаме. — …подожди-ка, — в который раз говорил Захар. — То есть если ты что-то «вспомнишь» — оно случается? — Да, если я не сделаю чего-либо, что помешает в будущем этому событию. Но тогда я «помню» и старое и новое. — То есть если ты кому-то расскажешь, а он просто отмахнется — то никаких изменений не будет? — Я не могу рассказать кому-то. Если я не «помню» будущего у человека — я ничего сказать не могу. Ну-у-у… Вот ты же помнишь всех своих детсадовских приятелей? Многих? — Ну да. — А про многих ты знаешь, что с ними сейчас происходит? — Примерно про половину. Но к чему ты это? — Да к тому! Если я не «помню» о человеке в будущем, то и не могу сказать, что с ним произойдет! — Как-то это все сложно, — поморщился Майцев. — Вроде того, что ты стал обладать памятью себя же, но пятидесятилетнего? И если о ком-то не знаешь, потерял человека, то и сказать о нем нечего? — В десяточку! — похвалил я Захара. — Только если я пытаюсь изменить будущее, то каким-то образом меняется и моя память о будущем. Вот такая хитрая штука. — Сдается мне, — протянул мой друг, — без пол-литры нам не разобраться. Маловато пивка-то будет для такой задачи! Я хмыкнул и откупорил еще одну бутылку. — Слушай, Серый, а я как сессию сдам? С хвостами? — Захарка, ты ж заучка и общественник. Ну как ты сдашь ее с хвостами? Не нужно быть пророком, чтобы ответить на твой вопрос. К бабке не ходи, сдашь без хвостов. — Хорошо, — согласился Майцев. — А вот, к примеру, что со мной будет через тридцать лет? В… две тысячи… четырнадцатом?! — Понятия не имею. — Я засмотрелся на симпатичную старшеклассницу, бредущую домой после уроков. — Как это? Ты же только что мне рассказывал, что видишь всех насквозь, как Петр Первый! Это Гусева Наташка, не обращай внимания. Так себе, тупа, как валенки Зыкиной. Или кто там про них пел? — Русланова, — ответил я. — А мордашка хорошенькая. — Зубы кривущие, — поморщился Захар. — Так почему ты понятия не имеешь? — Потому что тот, чья память в моей голове, живет в декабре две тысячи двенадцатого. И знает о том, что будет дальше — чуть больше Наташки Гусевой. Странно только, что о самом себе я ничего сказать не могу даже и до декабря двенадцатого. Как-то зыбко все. Наверное, потому, что теперь я каждую минуту принимаю решения, которые меняют мое будущее? — Ха! — Захар стукнул себя по голове. — Анекдот вспомнил про будущее! Слышал-нет? — Это какой? — Ну про то, как русского и американца на сто лет заморозили? — Рассказывай, — подбодрил я друга. — Ну вот, заморозили русского и американца на сто лет. Проходит сто лет, их размораживают, и в тот же день оба умирают от инфаркта. Американец — оттого, что включил радио и услышал: «Колхозники Оклахомщины, Канзасщины и Примисиссипья досрочно сдали в закрома Родины зерно нового урожая!» А русский — оттого что услышал по радио: «На очередном, триста двадцать четвертом съезде ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев от лица всего советского народа заявил!..» Ха-ха-ха… — Смешно, — рассеянно произнес я. И добавил: — На самом деле все будет ровно наоборот. — Ик, — непонятно ответил Майцев. Помолчал и сообщил еще раз: — Ик! Вот же привязалась икота! Ну хорошо, Серый, это все здорово, но что мы теперь делать-то будем? И почему наоборот? Я допил остатки из второй бутылки и открыл ключом от дома последнюю. Пока в ней не закончилась жидкость, я успел рассказать другу о своих видениях и прозрениях. Как я и ожидал, Захар услышанным тоже впечатлился и по своему обыкновению принялся изображать Андрея Миронова в образе ветряной мельницы: — Подожди-подожди! Почему это все так плохо-то будет? У нас же самая сильная страна! Мы развиваемся вдвое быстрее США! Посмотри статистику по годам — мы каждый год заканчиваем опережающими темпами! Вдвое! А по некоторым показателям и впятеро! Принята продовольственная программа на восемь лет: мы скоро весь мир дешевым продовольствием завалим! Скоро сибирские реки напитают казахские степи и узбекские пустыни, знаешь, как тогда заживем?! А машины? В Тольятти новую марку осваивают — «восьмерку»! Ты ее видел? Там никакие мерседесы рядом не стояли! А наши страны соцлагеря? СЭВ, имея всего десять процентов населения от общепланетного, выпускает продукции больше чем на тридцать! В Англии вон забастовка шахтеров — того и гляди революцию устроят… К нам эта девчонка — Саманта Смит приезжала! Во всем мире разрядка! Цитирование газетных передовиц и избранных мест из речей Брежнева, Андропова, Суслова заняло у Майцева минут пять — он всегда был отличником и штатным политинформатором — еще со школы. Все это время я сидел и улыбался — информации в его голове отличника скопилось минимум на плохонькую кандидатскую диссертацию по политэкономии. И уж замполитом он точно мог бы быть в любом, наугад выбранном, батальоне. Когда он выдохся, я просто выложил ему ближайшую перспективу: — Андропов умрет в конце зимы. Генсеком назначат Константина Устиновича Черненко… — Он же деревянный по пояс! — перебил меня Захар. — Он сам никогда ничего не делал. Вечный заместитель… И старый. Еще старше Андропова! — Именно поэтому и назначат. Болеть он будет так же, как Андропов, и править страной тоже будет с больничной койки. Год примерно. Потом придет молодой, энергичный реформатор Горбачев… — А этот совсем молодой. — И эта кандидатура не понравилась Майцеву. Она не нравилась и мне. Я очень хорошо знал этого лживого двуличного человека. Юриста, ни дня не проработавшего юристом. В его биографии вообще было много… странностей. Агроном-экономист, комбайнер, кандидат в члены КПСС — 19-летний школьник-десятиклассник, впечатленный рассказами деда о «пытках в сталинских застенках». Вечный говорун, поступивший в МГУ без экзаменов, по протекции партийной организации, работавший кем угодно, но только чтобы ответственности поменьше. Все его должности, за исключением, пожалуй, предпоследней, можно описать одним словом «посредник». Ни на одном посту, где действительно требовалось принимать решения, он не задерживался больше года. А вот охранять природу, рулить в отделе пропаганды, заниматься делами молодежи, ездить по заграницам за впечатлениями — это самые достойные Михаила Сергеевича дела. — Он проживет очень долго. Поначалу основой его действий станет реформирование всего и вся. Увлекшись этой чехардой, заигравшись в кабинетные игры со своими помощниками — Яковлевым, Шеварднадзе, интригуя со всеми против всех, он поднимет в стране такую волну наплевательства и вседозволенности, которая сметет и его самого и его помощников. И еще спустя двадцать лет люди будут спорить — был ли он агентом какого-нибудь ЦРУ или действовал по собственному скудоумию? Страну он потеряет. И на целое десятилетие бывший Советский Союз будет занят собиранием себя в кучу. Но так и не соберется. — Нужно же что-то делать! Кошмар! Как-то предупредить, объяснить! Нужно написать в Политбюро, предостеречь их от Горбачева! — Размахивая руками, он шоркнул засученным рукавом по левому уху, едва не оторванному во вчерашней драке, скривился и заскулил: — Ой-ой-ой! — Вот ты дурень, Захар! — А чего сразу дурень? — В травмпункт вчера идти нужно было, балбес! Пришили бы твое ухо на место. — А! — легкомысленно отмахнулся Майцев. — До свадьбы заживет! — В ближайшие двадцать пять лет тебе не грозят никакие свадьбы! — Теперь, отягощенный моими откровениями, он не женится никогда — я это видел. Вся его будущая жизнь теперь будет посвящена выполнению нашего плана. Прям Овод какой-то. — Ну вот, тем более! Зачем мне пришитые уши? Эх, жизнь моя — жестянка! Так что делать-то будем со страной? Напишем письмо в Политбюро? — Нет. Они ничего значимого уже сделать не смогут — сил не хватит. А мы для начала еще пивка возьмем, — предложил я. — Вот, начало мне уже нравится! — Захар, как обычно, был полон оптимизма и желал немедленного действия. — Жалко Юрия Владимировича. Буняков вон говорил, что если бы Генсек навел порядок в стране… Ну все эти «хлопковые дела», зятья и кумы, ну ты понимаешь… Тогда бы мы — ого-го! Истратив еще полтора рубля из моего «кровельного» гонорара, мы взяли по три бутылки «Колоса» и уселись в детской песочнице, навсегда покинутой детьми по прозаической причине: песок в ней давно кончился, а в той смеси отсева и пыли, что еще оставалась на дне, местные псы устроили общественный сортир. Но деревянный грибок над местом прежних детских сборищ обеспечивал хорошую тень, защищая пятачок земли снаружи периметра собачьего заведения от непривычно жаркого для конца сентября солнца — и по обоюдному одобрению мы решили не замечать лишних условностей. Усевшись на бортик песочницы спиной к псиному туалету, мы занялись продумыванием планов по спасению дорогой Родины. Ну и пиво здесь было весьма кстати. Потому кстати, что по старинной русской традиции решение серьезных вопросов на трезвую голову — гарантированный провал предприятия. К согласию стороны не придут. — Расскажи мне, Серый, а что будет с миром? — Захар всегда отличался стремлением подходить к любому делу глобально и комплексно. — Мы же не можем бездумно вносить изменения в будущее СССР? Я, напротив, считал, что внешнее окружение нам не важно — нужно просто нажать на определенные места в нужное время, чтобы ситуация сама собой выровнялась. Но для того чтобы внести ясность и по возможности больше к вопросу не возвращаться, я задумался на минуту, а потом стал вещать: — Ну о том, что с социализмом в одной, отдельно взятой стране будет покончено уже через семь лет — я тебе рассказывал. И вот когда мы начнем, засучив рукава, строить светлое капиталистическое будущее — Союз развалится на республики. С Российской Федерацией останутся только нынешние автономии. Некоторые, ставшие независимыми, республики тоже разделятся на части. Запретят, а потом вновь разрешат Коммунистическую партию. Развалится СЭВ и почти в полном составе — кроме России и Кубы — вступит в НАТО. Там тоже все растащат по своим углам: Чехословакию пополам, Югославию вообще на несколько частей, в которых будет идти долго очень нешуточная война. Албания только относительно спокойно отделается в этот раз. Но только потому, что никому не нужна. Ее время наступит немножко позже — и там тоже будут свои революции. При участии НАТО, ООН, да и наши там тоже отметятся. Что будет происходить в Африке — я не знаю. Тоже какие-то войны-революции. В Сомали прибрежное население — рыбаки — будут заниматься пиратством поголовно: угонять целые танкеры и пассажирские лайнеры, требовать выкуп. Берлин объединится, а потом и обе Германии — ГДР и ФРГ… — Подожди! — встрепенулся Захар, вспомнивший что-то из поучений Бунякова. — Прямо голова кругом идет! Ведь если Германия снова станет такой сильной — она сразу новую войну устроит! — Не знаю, за двадцать лет существования — не устроила. Так мне продолжать? — Ага, давай! — Европа объединится в Евросоюз. Он в принципе и сейчас есть — ФРГ, Франция, Италия, Бельгия, Греция, Британия, еще там кто-то… Не больше десятка стран сейчас. И больше на бумаге, чем в реальности. А к двенадцатому году их там будет около тридцати. С общей валютой — евро, с общей внешней границей. И практически с объединенными вооруженными силами — НАТО. — Офигеть! — прокомментировал Захар. — Да ладно?! — Точно — вся Европа — от Португалии до Финляндии. И бывший соцлагерь тоже там же окажется — все эти Венгрии-Польши-Румынии-Болгарии. Из наших — Литва, Латвия, Эстония. И Украина будет туда же лезть и Грузия. Вся Европа за исключением нескольких стран, что и сейчас сильны лица не общим выраженьем — Швейцария, Норвегия, Исландия. И за спиной этих структур постоянно будет висеть тень США. — А Израиль чего? Он же тоже всегда с США? — А в Израиле половина населения будет говорить по-русски! — Как это? — Все наши евреи побегут в землю обетованную, когда выезд перестанет быть сложным. В общей сложности свалят около полутора миллионов человек. Останется только пятая часть от тех, что живут в СССР сейчас. Правда, большинство из тех, кто сбежит — осядут в Германии и США. А в целом Израиль… будет потихоньку воевать с палестинцами, ругаться с окружающими арабами — постоянно. С применением танков и авиации. Я не знаю подробностей. Видимо, тот я — из двенадцатого года — темой не интересовался. — Зря, — сокрушился Захар. — Тебе-то чего? Разве ты еврей? — Да просто интересно! А что США? — США надолго останутся доминирующей в мире силой, почти единолично решающей, кто прав, а кто виноват. Ведь «Империи Зла», как назвал нас Рейган полгода назад на восьмое марта, не останется и щелкнуть им по носу никто не сможет! Разбомбят Югославию, Афганистан, Ирак — дважды, Ливию тоже дважды… Сомали, Гренада, Панама, Судан, Босния, Сирия, Иран. Короче, «Империя добра» разгуляется не на шутку! Только успевай трупы считать. Пока Китай не начнет в «приветливой» улыбке зубы скалить — американцы будут делать все, что захотят. — Китай? — Майцев поперхнулся очередным глотком и закашлялся. — А Китай-то с какого боку? Они же нищие как крысы церковные! — А Китай, дружище, станет через пятнадцать-двадцать лет очень силен. Необыкновенно. Сильнее СССР, Германии, Японии. Потому что первым сообразит, что плановая экономика в соединении с частной инициативой и наплевательским отношением к авторскому праву — смесь чрезвычайно продуктивная, позволяющая реализовывать такие проекты, которые при отдельной плановой экономике или при отдельном частном производстве никогда не станут достижимыми. Это назовут «китайским экономическим чудом». Как тебе программа строительства в течение двадцати лет по двадцать городов-миллионников ежегодно на пустых землях? Представляешь: стоит город — с магазинами, домами, кинотеатрами и стадионами, с библиотеками… Короче — настоящий город, размером со Свердловск или Куйбышев, а населения там — тридцать тысяч человек? При вместимости в миллион?! Пустые улицы и дома, магазины и школы — никого нет! И никакого квартирного вопроса! Но им мало этого — они такие же города и в Африке возводить начнут. Посреди пустыни поставят город за пару лет на полмиллиона человек, а жителей — три сотни. Как тебе масштабы? — Интересно. То есть плановая экономика и частное производство? — Ну есть еще несколько сопутствующих моментов. Про компьютеры слышал? — БК-ашки, что ли? Читал в «Науке и жизни». Они только-только в серию пошли. Еще про ЕС ЭВМ Хорошавин рассказывал в прошлом семестре. И про «Агаты» — их вроде бы как раз с чего-то американского слизали. Или ты про БЭСМ-6? Тоже занятная штука. Только старая. — Да про все! Через двадцать — двадцать пять лет они будут повсюду: от пылесосов до космических кораблей. Они будут управлять движением на железных дорогах и аэропортами, распределением электроэнергии по всему миру и помогать водить машины, хранить милицейские базы данных и обучать людей. Словом, их распространение станет тотальным. Они заменят людей, книги, дома культуры… Да даже не представляю такого места, где бы их не было! Японцы их даже в унитазы пихать станут — для мгновенного медицинского анализа мочи и какашек. — Бе! — поморщился Майцев. — И к чему ты это? — Ха! К чему?! — Я уже порядком захмелел и поэтому стал говорить громко. — Да к тому, что для их создания нужна элементная база! Полупроводники! А для них нужны всякие редкоземельные металлы! А их доступные месторождения — на девяносто процентов в Китае! Вот тебе и источник бешеных успехов: либо мир развивается и платит за это Китаю, либо развивать становится нечего! — Да, удивительное — рядом… — глубокомысленно пробормотал Захар. — А на Марс когда высадятся? — В обозримом будущем не до Марса будет человечеству. Все силы уйдут на войны, на борьбу с экономическими неурядицами… Вещая, я не заметил, как рядом с нами примостился какой-то потрепанный дядька с наколотыми якорями на руках, но он бесцеремонно влез в разговор: — Парни, дайте мне рупь, а лучше пять — на бутылку «Московской» и плавленый сырок «Дружба», и я вам расскажу хоть про Марс, хоть про Юпитер! Даже про «черные дыры» Джона Уиллера! Могу еще про общую или специальную теорию относительности, но тут уже лучше два пузыря иметь! Я же с самим Челомеем в одном бюро три года бок о бок! Ракеты-космолеты, все такое… — Иди отсюда, мужик, — нахмурился Захар. — Вот тебе тридцать копеек, купи себе пивка на опохмел. Он протянул дядьке две монетки по пятнадцать копеек. — Спасибо, сынки. — Мужик сжал в ладони деньги. — Но лучше бы рупь и потом поговорить, а? — Иди! — строго сказал Захар. — Магазин скоро закроется — вообще сухой останешься! Когда мы остались вдвоем, Майцев почесал горлышком бутылки затылок и вновь задал исторический вопрос: — Так что же делать, Серый? Мы же не можем вот так взять и оставить все как есть! Мы же потом себе локти изгрызем, что могли и не стали! А? — Изгрызем, — подтвердил я. — Однако, Захарка, чем больше думаю, тем менее очевидно мне — что стоит делать? — Как это? — возмутился Майцев. — Должно быть наоборот! — Может быть и должно быть наоборот, только получается так, как получается. Вот взять хотя бы цели вмешательства. Чего мы хотим достичь? — Ну… это, — неопределенно покрутил в воздухе ладонью Захар. — Миру — мир, войне — пиписька! — Вот именно. Как говорит мама, которой кто-то подарил книжку с китайскими мудростями: кораблю, который не знает, куда плыть, любой ветер будет попутным. — Эт точно, — промямлил Захар. — Но мы-то с тобой будущие инженеры и должны понимать, что произведенная полезная работа зависит от направленности вектора приложенных сил? Какой смысл барахтаться, выбиваясь из сил и не приближаясь при этом к неосознанной цели? — Эт точно, — повторил Захар. — А ты не можешь посмотреть — к чему следует приложить силы, чтоб добиться максимальной отдачи? — Не-а… Для того чтобы увидеть изменения, мне нужно что-то сделать, ведущее к этим изменениям. Рассуждать можно до бесконечности — пока нет действий, ничего не изменится. — Эх, а я-то думал… — Еще подумай. Вопрос тот же — цели? — А какие они могут быть? Есть варианты? — Записывай, — хмыкнул я. — Первая: сохранение СССР и вообще всего, что мы видим вокруг. На мой взгляд — полная чушь, потому что механизм уже запущен и противиться ему — только слегка оттянуть время и умножить количество пострадавших. — Нет, Фролов, ну что ты говоришь! — возмутился Захар. — Если Союз сохранить, то мы им всем по жопе настучим! — Наша цель — настучать кому-то по жопе или чтобы все было ништяк? — Ну вообще-то, чтобы все было ништяк. Хотя и по жопе кое-кому настучать… Заманчиво. — Тогда, как будущий инженер, ты должен понимать, что остановить несущийся под откос каток не сможет никто, ни один кролик, ни второй. Ни оба вместе взятые. Размажет по дороге. — А если нас будет тысяча?! — Захар. — Я устало пожал плечами. — Давай разговаривать не лозунгами, а предельно прагматично и приближенно к жизни? Сколько тех кроликов передавит твой каток, прежде чем хоть на чуток притормозится? — Не мой, а твой! — уточнил Майцев. — Ты про каток придумал! — Хорошо, мой! Но все-таки давай будем реалистами? — Легко тебе говорить: ты будущее видишь! — И прошу у тебя совета и помощи. — Ладно, давай, что там «во-вторых»? — Пожалуйста: не допустить доминирования США! На мой взгляд, тоже ерунда. — Почему это? — Потому что есть такая наука — экономика. И в ней, не в науке, а в самой экономике, США уже доминируют полвека, подмяв под себя полмира. И если СССР своих ненадежных друзей кормит, уменьшая собственные силы, то американцы поступают мудрее — делают должными своих подопечных, а потом обдирают их как липку под пение о демократии и равноправии. Но ты еще маленький, тебе рано об этом знать. — Да уж не меньше тебя! — Только у тебя, Захарка, нет сорока пяти лет памяти и опыта. А у меня есть. Захар отвернулся, чвыркнул носом, но, посидев пару минут в позе роденовского «Мыслителя», согласился: — Не поспоришь. Что там в-третьих? — В-третьих? Чтоб на Марсе яблони цвели! — Ерунда! — отмахнулся Захар. — Давай по существу? — Вот что получается, Захарыч. Если мы пытаемся лезть в политику, к каким-то официальным лицам, нам, скорее всего, не поверят. Будет хуже, если нарвемся на тех самых пресловутых «агентов влияния» — тогда точно будет «Здравствуй, речка Колыма!» Если начнем «просветительскую» работу среди своих друзей и знакомых — будет совсем плохо. У нас в Конституции прописана «руководящая и направляющая роль партии», а мы, получается, попытаемся ее собой подменить — а это вообще ни в какие ворота не лезет. Мне моя шкурка дорога. Можно попробовать самим пролезть на самый верх — при нашем-то знании раскладов это не сложно. Но есть одно «но» — у нас совсем нет времени, и мы слишком молоды, чтобы всерьез рассчитывать в ближайшие пять-семь лет достичь какого-то авторитетного положения в обществе. Хоть и был Гайдар не единственным, кто в шестнадцать лет полком командовал, но времена те прошли. — Эх, куда ни кинь — всюду клин, — прокомментировал мои рассуждения Майцев. — Слова не мальчика… Ладно, Захарка, вот что я надумал. Как говорил наш вождь и учитель Владимир Ильич, тогда еще просто Ульянов — «Мы пойдем другим путем»! Если уж не получается у нас встать на пути исторического процесса, мы должны им воспользоваться! Оседлать несущийся каток, так сказать, и постараться поиметь на этом… Я не закончил фразу, потому что из-за дома вышел наш вчерашний противник — Васька Глибин со всей своей компанией. — Кажется, мы влипли, — проследив за моим взглядом, прошептал Захар. Но он ошибся. Васька остановил свою кодлу и указал им пальцем на скамейку метрах в тридцати от нас. А сам, улыбаясь и слегка прихрамывая, подошел к нам. — Привет, чуваки! — В правой руке у него был пломбир в стаканчике, немного уже подтекающий. По руке извивалась молочная дорожка, которую Васька периодически слизывал. — Здоров, Вась, — поздоровался я один. — Как колено? — Хрустит, — коротко пожаловался Глибин. — Сам-то как? — Да мы нормально. У Захара вон ухо зарастет, и вообще все отлично будет. Васька присел на корточки напротив нас, цыкнул слюной в сторону, взглянув на стаканчик, отправил его вслед за плевком и после этого задумчиво произнес: — А Олька-то с Кузьменом домой ушла. Кузьмен был районной знаменитостью — играл на гитаре, колол партачки желающим, пил почти круглосуточно дешевый вермут и играл в карты на деньги. Стопроцентно асоциальный элемент, которому почему-то нипочем были все андроповские строгости. — Да пофиг, — жестко ответил я. — Хоть с футбольной командой «Пахтакор». Пиво будешь? — Не, я сегодня в завязке, — отказался Глибин. — Вечером на водительские курсы идти, учиться. Так что я пас. — Ну как хочешь. Повисло молчание, нарушаемое лишь Захаром, чвыркающим своим распухшим носом. — Ты что там про Мазари-Шариф говорил? — наконец подошел к теме своего появления Васька. — И где это? — Просто будь осторожнее. Если, конечно, тебе не хочется стать памятником. — Откуда ты знаешь? — Можешь забить. Я не неволю. — У меня не было желания посвящать кого-то еще в свои дела. — А с Санькой все точно? — Посмотрим. — Ладно, Серый, бывай. — Василий поднялся. — Мы ж не враги? — С чего бы? — Наша стычка была не первой и даже не десятой. — Ну и ладненько. Пока. — Пока. Захар порывался сказать что-то обидное Ваське вослед, но сдержался, потому что я показал ему кулак. — Ты ему что-то сказал? — ревниво спросил Захар, когда Глибин отошел достаточно далеко, чтобы уже не услышать. — Не обращай внимания, вырвалось случайно. — Ты, Серый, смотри мне! — построжился Захар. — Ляпнешь где-нибудь неосторожно, и — капец! Повяжут и в дурку! А то еще антисоветчину пришьют! Тебе оно надо? — В дурку, говоришь? Вот кстати вспомнил. Не мешало бы мне провериться на предмет шизофрении. — Если верить всяким «свободным голосам», то у нас у всех поголовно вялотекущая шизофрения. Во всяком случае — диагноз частый и опротестовать его сложно. — У Захара отец был психиатром, а под кроватью мой друг прятал радиоприемник «Грюндиг», выменянный на старый мопед. — Так что не испытывай судьбу. О том, что у тебя есть эта самая вялотекущая шизофрения, я тебе безо всяких консилиумов скажу. Даже гадать не нужно. Солнце уже опустилось за дома, и стало стремительно холодать. — Ну так что с твоим оседланием исторического процесса? Я немножко подумал — как бы поточнее и покороче это все объяснить… — Почему произошел с нашей страной такой коллапс? — спросил я. И сам себе ответил: — Причин по большому счету две. Первая — действия внешнего врага — США и Великобритании, вернее, наоборот — Великобритании и США, потому что главнее всегда мозг, а не кулаки. А вторая — желание наших доморощенных карьеристов получить законные неоспоримые права на владение тем, чем они управляли. Внешние силы создали подходящую конъюнктуру, внутренние — ее реализовали. Но в основе обоих встречных движений лежали деньги. — Как это? — Леонид Ильич со товарищи на волне подъема нефтяных цен в начале семидесятых очень своеобразно перестроил нашу внешнюю торговлю и соответственно внутреннюю структуру производства и потребления. Теперь СССР полностью зависим от цен на нефть. А цены устанавливают они — американцы и англичане — на своих биржах. И цена выражается в долларах. Которыми, и только ими, за нефть и расплачиваются. Для того чтобы накормить детей в пионерском лагере, нам нужно продать тонну нефти. Но если цена упадет в пять раз? Если ее сознательно уронят? Достаточно ли будет нам продать пять тонн, чтобы обеспечить детишек? Удивишься, но нет! Потому что добыча нефти тоже стоит денег и когда для выкачивания одной тонны нефти нам нужно будет продать две — наша экономика рухнет в такую яму, что выкарабкиваться придется десятилетиями. И в эту нефтяную яму мы будем падать несколько раз — каждые десять лет. Наше престарелое Политбюро, состоящее, кстати, сплошь из материалистов, почему-то считает, что политика первична над экономикой. Странно, материалисты, а проповедуют оголтелый идеализм. Вроде того, что возбужденный лозунгами энтузиазм победит любую экономическую реальность. Что достаточно рассказать негру в Анголе про идеи Карла Маркса (ну и подкинуть немного крупы и пару «калашниковых»), и он перестанет желать здоровья своим детям, богатства родителям и жена его откажется от новой швейной машинки, и все вместе они ринутся на штурм правительственных казарм. А так не будет! Если у тебя есть деньги — можешь исповедовать любую идеологию, ее примут. Но если свои слова ты не можешь подкрепить ничем, кроме других слов — то перспектива твоя рисуется очень ясно. И тот же Карл Маркс это прекрасно понимал. Только почему-то излишне уверовал в разобщенность капиталистов и в солидарность пролетариев. А все ровно наоборот. Капиталистам проще договориться. Они умнее, образованнее, сытее — у них есть время на обдумывание, и им есть что терять. И когда наши старцы — политические долгожители не смогут обменивать нефтяные доходы на датскую свинину и канадский хлеб — их ближайшие помощники сами начнут раздирать страну на части, норовя ухватить кусок побольше и пожирнее. — Подожди-подожди-подожди, Серый, — запротестовал Захар. — Я ничего не понял! Нам-то что делать, если целое Политбюро со всеми их отделами ЦК, с аналитиками КГБ, не понимают, куда движется страна? — Сдается мне, многие прекрасно понимают, — не согласился я. — Только их это устраивает. Каждый второй секретарь хочет стать первым. И лучше не секретарем, а хозяином. Врубаешься? — Так это же заговор! Нужно все-таки писать в Политбюро! — Успокойся, писатель! — Надоел он мне со своим письмом! — Есть старинная английская поговорка: когда правила игры не позволяют джентльменам выигрывать, джентльмены меняют правила! Майцев задумался. — Как это? — Когда тебе из колоды выпадает «очко», то, чтобы тебя победить, мне нужно придумать комбинацию «королевское очко»! И убедить тебя в него поверить. — Разве это честно? — Какова цель игры у ее участников? Если игра идет не на фантики? — Выиграть, разумеется. — Что-то не слышал я в твоем определении цели слова «честно». — Не, ну это как бы само собой! — Вот поэтому нашу с тобой страну и поставили в позу пьющего оленя. Мы полагали, что с нами будут поступать «честно». А цель у игроков была — всего лишь «выиграть». Неважно как. И теперь ты предлагаешь играть по их правилам: «письмо в Политбюро». Это психушка, химия всякая и бесславный конец, в котором ты ничем не управляешь. Нет… нам нужен совсем «другой путь». — Ты что-то придумал! — Я знаю будущее! — подмигнул я. — Пусть кусками, но не это главное. Главное — я могу его менять в нужных мне направлениях. И узнавать то, чего никогда не должен был узнать! — Как это? — Захар даже привстал и прошелся передо мной. — Как можно менять будущее? Не, ну то есть это понятно, мы все его ежеминутно меняем, но как ты собрался делать это в нужном направлении? Я задумался, соображая, как бы попроще объяснить свою догадку. — Раз уж мы с тобой начали говорить о картах, то вот ты что знаешь о преферансе? — Брат двоюродный Мишкан, приезжал в прошлом году, показывал, но я не запомнил торговлю. Ну в общаге еще у Санька с Виталем в комнате часто народ собирается — под пивко месятся — тоже смотрел как-то пару раз. Только я не знаю, как пулю рисовать. — И я не умею играть, даже пулю твою не видел никогда. Но стоит мне однажды сесть с кем-то за стол с серьезными намерениями научиться — и я буду обладать всем своим двадцатипятилетним опытом знания этой игры. И как думаешь, кто тогда выиграет первую же пульку? Врубаешься, доктор Пилюлькин? Захар неторопливо сложил пустые бутылки в сеточную авоську и только потом ответил: — Так это же вообще!.. Если нас не затопчут, то мы их порвем! Говори, что делать? Я тебе верю. Я рассмеялся. — Захар, давай завтра, хорошо? Мне нужно немножко пораскинуть мозгами. Мы направились к перекрестку, на котором всегда прощались после института. В этот раз прощание затянулось: Захар изводил меня малозначительными вопросами, два раза уходил и потом догонял меня, но все-таки мне удалось его спровадить, пообещав, что теперь он будет обо всем узнавать новости из первых рук — раньше, чем они случатся. Дома меня ждала записка:«Борщ на балконе под столом. Я у д. Миши на ДР Светы. Захочешь — приходи.Борщ я нашел, но есть не стал — в животе пузырилось три литра «Колоса», и наливать в него еще что-то я не захотел. И к Свете — подруге моего дядьки — на день рождения идти мне тоже совсем не улыбалось. Я лег на пол перед выключенным телевизором «Рубин-714», купленным мамой в рассрочку на полгода на смену старому «Горизонту». Он был цветным, но показывал тоже те самые три канала, что и старый «Горизонт». Хотя и стоил в три раза дороже — как половина моей мечты «Иж-Планета-5» — толку от него было не больше, чем от черно-белого, но маме нравилось смотреть цветное изображение. Тащили его в дом мы вдвоем с дядькой Мишкой — тяжел был неимоверно. Парни в институте говорили, что уже появились телевизоры на транзисторах — сравнительно легкие и дешевые, но в наших магазинах пока такое чудо обнаружить было сложно. Если они там и бывали — то расходились по своим, минуя прилавки. Я включил его и стал смотреть вечерний выпуск программы «Время». Опять кто-то о чем-то рапортовал, кто-то кого-то поздравлял, кто-то с кем-то встречался, и космонавты вернулись в очередной раз, и жизнь шла своим чередом, а я смотрел на эти лица, мелькающие на большом экране, и не мог понять, почему всего лишь через пять лет они все станут другими? Что такого произойдет за эти годы, чего нельзя было бы перетерпеть? И зачем нужно было непременно уничтожить большую, сильную страну? Ответов не находилось — ни в прошлом, ни в будущем. Жаль, что тот я — из двенадцатого года, судя по всему, оказался не слишком информирован о причинах исторических катаклизмов. Хотя и имел на этот счет свою точку зрения и некоторый запас сведений. Ну что ж, я это недоразумение намеревался исправить!Целую, мама».
Глава 3
Я не заметил, как уснул, но, проснувшись, я со всей очевидностью понял, что первым делом должен бросить институт. Зачем он мне? Теперь уже совершенно понятно, что останусь я недоучкой. Здесь или-или. И в моем положении выбирать не приходится. Что ж, то, чем я собирался заняться, не требовало системного обучения. В конце концов, Билл Гейтс (имя всплыло из будущего) тоже был недоучка, а перед всеми остальными у меня могучий бонус. Мне трудно давались в жизни такие решительные шаги — сменить школу, выбрать профессию. И институтов я еще не бросал. Он давал какую-то иллюзию постоянства в настоящем и определенности в будущем. Теперь же мне предстояло остаться наедине (ну хорошо, с Захаром) со своими видениями. Был ли я уверен, что справлюсь? А разве у меня был выбор? Видимо, мама осталась ночевать у брата, потому что в доме я был совершенно один. На завтрак борщ — настоящее извращение, поэтому обошелся я чаем и парой бутербродов, посыпанных сахаром. Этому меня научила бабушка, называвшая такую конструкцию «пирожное»: белый хлеб, масло, сахар — вот и вся радость. Сытно, калорийно и дешево! Майцев поджидал меня у подъезда — взъерошенный, одетый в странную куртку, с кругами под глазами (то ли от разбитого носа, но скорее от недосыпа) и вместо «привет» я услышал: — Слушай, Серый, а давай изобретем что-нибудь! Что знают там и не знают здесь! Представь только, — затараторил Захар, — принесем изобретение, второе, третье, пятое! Его внедрят и мы с тобой прославимся! А изобретение наше позволит народному хозяйству совершить качественный скачок! Премию дадут — я узнавал — изобретателям иногда столько денег отваливают! И стране пользу принесем и все девчонки наши будут! — Хорошая идея, — поздоровался я и на десять секунд «задумался», — давай изобретем «ай-пэд»! Народу много, а «ай-пэды» всем нужны! — А это что за шмудак? — Захар любил иногда «блеснуть» знанием модных словечек. Особенный восторг у него вызывали неологизмы ленинградских «митьков». — Да настоящая лажа: такой экранчик, размером с том Большой Советской Энциклопедии, в толщину как полсотни страниц, а внутри компьютер с производительностью десятка «Эльбрусов» — сущая безделица! Про «Эльбрусы» нам рассказал тот же Хорошавин, слегка подвинутый на перспективах микроэлектроники. Захар на некоторое время задумался, а я успел осмотреть его странную куртку. Я был готов поручиться, что видел ее неделю назад на его сестре. Да и странно было бы носить Захару розовую куртку с олимпийским мишкой. — Ну не-е-е… — протянул Захар. — Глупо такое изобретать. Как «Эльбрусы» внутрь запихать-то? — Тогда давай изобретем мобилу? — А это что? — Да тоже фигня: переносной карманный телефон. В принципе его даже можно собрать, наверное, на КР-ках и носить с собой в чемодане. Проблема только с батареей. Понимаешь, с никелем, кадмием, литием пока всё… не айс, в общем! За ночь я «навспоминал» такое множество «вкусных» выражений «оттуда», что теперь они стали проскальзывать в моей речи. — Не… что? — Захар ожидаемо не понял. — Гавно, говорю, твоя мысль, Санчо! — Не похож я на Санчо, — надулся Майцев, — он был толстый и на осле. А я тощий как… селедка балтийская и без… даже без собаки. Я же как лучше хотел. — Извини, Захарка. Но на самом деле я не знаю пока — что можно изобрести такого, что не потребовало бы еще сотни других изобретений? Даже та музыка, что я… — Мне хотелось рассказать, как важен звук, аранжировки и прочая околомузыкальная машинерия, но я вспомнил Цоя. Я раздумывал минут пять и в итоге решил, что его «Алюминиевые огурцы» и «Восьмиклассница» уже, скорее всего, написаны и здесь ловить нечего. Ленинградский рок-клуб уже дает концерты. Не песенки же «Ласкового мая» петь? А все остальное требовало приличного звука, слуха и голоса. В самом крайнем случае — хотя бы знакомство с кем-то из «Мелодии». Ничего из того у нас не было. К тому же Андропов недавно, говорят, придумал выпустить официальные пластинки зарубежных исполнителей, чтобы разрушить сложившийся спекулятивный рынок перепродаж оригинальных дисков — «Мелодии» сейчас не до нас. Да и не хотелось мне скакать на сцене — чего этим добьешься? Но с губ слетело: — Над твердью голубой есть город золотой. С прозрачными воротами. И с яркою звездой. А в городе том сад. Все травы да цветы. Гуляют там животные невиданной красы. Одно как желтый огнегривый лев, другое — вол, исполненный очей, с ними золотой орел небесный, чей так светел взор не-за-бы-ва-е-мый. Мы прошли всю улицу 20-летия Октября в молчании. — Что это? — спросил Захар. — Это скоро будут петь. Мы не станем с тобой воровать чужие стихи и ноты. Да и певцы из нас с тобой — гавно. — Не… айс? — Не айс, Захар. — Ну и ладно, — легко согласился мой друг. — Мы другое изобретем! Что еще мы напридумываем в будущем? Рассказывай! И я, поддавшись его настроению, принялся перечислять наши возможные изобретения. Это была замечательная игра: я называл слово, объяснял его значение, потом мы разбирали причины, которые не позволят нам сделать что-то подобное, и переходили к следущему. Идея меня захватила и заставила напрячь мозги. Подходя к лаборатории «Электрических машин», где должна была начаться первая пара, мы успели обсудить: электронные сигареты, 3-D принтер, синий светодиод, Интернет, виагру — вызвавшую особенное веселье, электронные чернила, самовосстанавливающиеся краски и лаки, цифровой фотоаппарат (хотя мне казалось, что он уже должен быть известен) — Захар был в полном восторге, а я совсем забыл, что хотел сегодня же забрать документы. Придя к выводу, что ничего из перечисленного нам «изобрести» не получится, Захар не впал в уныние, а решил стать вторым Жюлем Верном — написать несколько «горячих», как он выразился, романов. О том, как в мире победившего социализма находят применение все эти «блестящие штуки». Он надолго — почти на час погрузился в придумывание сюжета своей фантастической саги, а я и Зойка (немного опоздавшая на лабу) принялись соединять цветными проводами очередную схему запуска асинхронного двигателя с фазным ротором. Обычно Зойка вела тетрадь с результатами опыта, а мы с Захаром разбирались с коммутацией и снятием показаний, но сегодня Майцев был недееспособен, и мне пришлось одному возиться с переключениями режимов работы электродвигателя. Зойка хлопала своими длинными ресницами, обрамляющими васильковые глаза, и старательно выполняла единственную работу, на которую с запасом хватало ее интеллекта — распутывала и сортировала провода по длине и цвету: красные короткие — красные длинные, желтые короткие — желтые длинные, синие длинные — черные короткие. — Ничего не получается, — пожаловался вдруг Захар. — Все уже было! Беляев писал, Толстой писал, Обручев писал, Абрамов писал, Казанцев, Орловский, а я не могу простенького сюжета придумать! Наверное, я бездарность! Кое-кто за соседними стендами уже запустил свои сборки, и поэтому последнюю фразу ему пришлось проорать на всю аудиторию, пробиваясь сквозь шум разгоняющегося асинхронника. — Ну что ты, Захаркин, — запричитала Зойка, уронив на пол и смешав в кучу разобранные уже провода, — ты же самый умный в группе. Ты, наверное, просто мало думал. Она тоже была тайно влюблена в моего друга; любые его самоуничижительные заявления ранили ее в самое сердце. И хотя Захар ее в упор не замечал, считая чем-то вроде стенографической машинки, у которой всегда можно переписать пропущенную лекцию, надежды она не теряла и всячески опекала нашего порывистого отличника — как наседка пушистого цыпленка. — Зойка, курица, посмотри, что ты наделала! — рыкнул я. — Разбирай теперь все заново! Мне как схему соединять-то? — Не, парни, —сокрушался Майцев, — все-таки я бездарь. Даже простенького рассказа не выходит придумать, все какие-то нелепицы сочиняются. Бессвязные. Трах-бах, все победили. Скукота. Ладно, умер Максим, да и хрен с ним! Чего там со схемой? Зойка, ползавшая по полу, подала нашему светочу свою методичку и вдвоем с ним мы закончили собирать схему запуска за десять минут. Резво сняли показания и за час до конца лабораторной работы посадили Зойку строить графики по получившимся результатам. — Я решил бросить институт, — сообщил я Майцеву. Он на несколько секунд задумался, потом согласно кивнул: — Верно решил. Я тоже брошу. Только вот как с армейкой быть? Если туда идти, то два года потеряем по любому. А то и три, если вдруг законопатят куда-нибудь на Краснознаменный Тихоокеанский. Я об этом уже успел подумать: — Через Михалыча, — так звали Майцева-старшего, — не выйдет? — Через папу? — Захар сделал круглые глаза. — Ты представляешь, какая статья будет в наших военных билетах? Можно на лбу написать «Сумасшедшие» — и то не так критично. Нам же потом даже дворниками никуда не устроиться! Только в совхоз на сортировку яиц и баклажанов. — Ты всерьез думаешь работать на заводе, когда скоро будет происходить… вот такое? — Меня удивил его оптимизм. — Нет так нет. Тогда придется отрубить тебе левую руку. А мне ногу. В армию нам идти нельзя. Афганистан опять же. Говорят, оттуда не только на своих ногах приезжают. — Руку? — Захар передернул плечами. — Бр-р-р-р… Не, уж лучше испортить себе бумажку, чем что-то отрубать. Только ты тоже пойми: вот приду я к отцу и что скажу? Папа, нам с Серым нужны белые билеты и мы решили бросить учебу, чтобы спасти мир? Тогда он точно освободит меня от армии. По своей доброй воле и отцовой озабоченности моим душевным здоровьем. Законопатит в свою психушку на пару месяцев с диагнозом «малопрогредиентная шизофрения» и «привет, галюники!» — Мальчики! — Зойка, навострившая свои полупрозрачные уши, влезла в наметившуюся паузу. — Вы чего это придумываете? — Пиши, а?! — Мы рявкнули на нее в два голоса. Но на несколько минут задумались. — Предлагаю все рассказать папе, — сказал Захар. — Нам все равно кто-то понадобится из тех, кто уже что-то понимает в нынешней жизни. Почему бы не он? Я тоже думал, что кто-то из взрослых будет полезен нам в наших начинаниях. Но Сергей Михалыч, отец Захара, психиатр и главврач областного психдиспансера? Я принялся за разборку схемы, параллельно обдумывая Захарово предложение. В принципе Михалыч — мужик нормальный, и если он пожелает помочь, то лучше нечего и желать. Но вот если он закусит удила и признает меня «интересным случаем в медицинской практике» — мне быстренько наступит карачун. Сохранить разум в его заведении трудно. А я и без того сильно сомневаюсь в своей «нормальности». С другой стороны, начав беседу, я уже буду знать ее итог и, если что-то пойдет не так, попробую перевести все в шутку. Правда, шутить с психиатром, имеющим ученую степень, может выйти накладно. — Поехали? — решился я, подхватывая свой дипломат. — Пока, Зойка, — попрощался с нашей подружкой Захар. Он посмотрел на методички и книжки, которые принес с собой, и махнул на них рукой: — Наплевать теперь! Пошли, Серый! — Ой, — за нашими спинами сказала Зойка. — А вы куда? — Мы — туда! — показал пальцем на дверь Захар. — Не скучай тут без нас, Зоичка. И Родыгину скажи, чтоб подобрал тебе новую бригаду. До психушки мы добирались молча — каждый думал о своем. Сергей Михайлович Майцев принял нас сразу после обхода, попросил кого-то из сестер заварить цейлонского чаю, который исправно поставляли ему благодарные родственники пациентов, и, сняв халат, расположился в своем начальственном кресле. Было оно неудобным и страшным — об эргономике его создатели имели самое отдаленное представление. Но вместе с тем выглядело оно большим и, несомненно, крутилось — как и положено креслу очень важного человека. Потому и стояло в кабинете главврача. Сам Майцев-старший недавно отметил сорокапятилетие, был бодр, свеж и энергичен, но на доктора он был похож меньше всего. Сними с него пиджак с галстуком, надень засаленную ковбойку и спецовку — и вот перед тобой хитроватый слесарь-сантехник из квартального ЖЭКа. Поседевший «Афоня». Пока не начнет говорить, от этого первого впечатления избавиться было трудно. — Итак, молодые люди, чем обязан? Электродвигатели сошли с ума или, не дай бог, частотный преобразователь впал в буйство? Мы переглянулись и ухмыльнулись, дескать, щас, впадешь в буйство, старый! И я начал свой рассказ. Нас несколько раз прерывали — сестра принесла чай, потом кто-то вызвал на десять минут Майцева-старшего в палату к кому-то из «вип-пациентов», страдающему невоздержанностью в потреблении спиртного. На третий раз сунувшуюся в кабинет врачицу Сергей Михайлович прогнал нетерпеливым жестом — он махнул на нее рукой, как на назойливую муху, и дверь тихонько прикрылась. — Ну что ж, Сережа, — по окончании моей исповеди сказал Михалыч. — Случай твой не единственный. Такое описано в литературе. И даже лечится. Прогноз благоприятный. Правда я не большой специалист по таким вещам и сам с подобным никогда не… — Папа, — влез в его монолог Захар, — неужели ты не понял, что это на самом деле происходит? Чем тебе доказать, что Серый не болен, а на самом деле видит будущее? Серый, ну ты ему скажи! — Вы, отрок Захарий, не волнуйтесь, — убедительно попросил Майцев-старший. — Что значит «на самом деле видит будущее»? Еще минут двадцать у нас с Захаром ушло на то, чтобы убедить сочувственно улыбающегося Сергея Михайловича поставить любой эксперимент по выяснению моих способностей. Но сначала были тесты. Вернее, как я понял гораздо позже, Майцев-старший начал тестировать нас сразу после слова «здрасьте», но и официальные тесты пришлось выполнить для его спокойствия. Потом уже я проводил свои собственные тесты для доказательства своей правоты. Я с гневом отверг проскользнувшие предположения о телепатии, пирокинетике и прочей околонаучной фантастике, придумал сразу еще несколько экспериментов — в том числе со звонком из областного здравоохранения, и кажется, мне все же удалось убедить доктора Майцева в своей правоте. — Ну, молодой человек, если верить моей науке, а оснований ей не верить у меня нет, то вырисовывается несколько аспектов, которые вызывают у меня определенное любопытство, — распустив галстук, заявил Майцев-папа. — Во-первых, что вы собираетесь делать с теми невероятно печальными картинами, что вы тут передо мной расписали? Собираетесь как-то влиять и каким образом? Мы с Захаром переглянулись и синхронно кивнули. — Глупо обладать таким знанием и ничего не попытаться сделать, — сказал мой друг. — Конечно, конечно. Ладно, коль вы уже взрослые люди, я буду разговаривать с вами как со взрослыми. — Он достал из сейфа бутылку коньяка КВ, поставил ее на стол и выглянул за дверь. — Машенька, сделайте три кофе покрепче, — донеслось из приемной. — Только не из цикория, а того, что Ираклий Шалвович присылал, хорошо? — Хорошо, Сергей Михайлович. Пять минут подождете? — Конечно, Машенька. И вот еще что: на пару часов меня ни для кого нет. Я на обходе, на субботнике, в облисполкоме или даже уехал на поимку сбежавшего пациента. Придумывайте, проявите фантазию. Но — в рамках. На Луну меня посылать не нужно. Хорошо, Мария Семеновна? — Я поняла, Сергей Михайлович. — Ну вот и славно, Машенька, я на вас надеюсь. А кофе я жду. Мы ждем. Майцев-старший прикрыл дверь, сел за стол и пока Мария Семеновна не принесла запрошенное, стучал шариковой ручкой по столу с периодичностью метронома. При этом он смотрел то на меня, то на своего сына и изредка — на часы над шкафом. В свой кофе он добавил коньяк. Потом подумал немного и плеснул и нам с Захаром — «в терапевтических целях и в гомеопатических дозах». — Допустим на миг, что все, что вы мне тут сейчас рассказали, — это правда. Вот что, ребятки, мне по этому поводу мнится, — начал серьезный разговор доктор Майцев. — Наша страна больна. Любому мало-мальски соображающему человеку это понятно. Это я вам говорю как врач, как кандидат наук, как патриот. И для ее выздоровления требуется лечение. Будет ли это какая-то умная терапия или кровопускание — мы не в силах ни повлиять, ни изменить. Слишком мало времени. Насколько я понял, у нас осталось спокойной жизни год-два? Просто не успеть. И стране, по моему глубокому убеждению, нужно пройти через очистительный огонь, чтобы не повторять раз за разом те ошибки, что кандалами висят на ногах. Чтобы избавиться от иллюзий, чтобы обойтись в будущем без надоевших нам всем экспериментов. Но если вы полезете на баррикады сейчас, вы быстро свернете себе свои цыплячьи шеи и ничего не добьетесь. Вас просто объявят шизофрениками и ученики Снежневского из Института Сербского, а может статься и сам Андрей Владимирович, с радостью примутся за изучение ваших мозгов. Надеюсь, это понятно? Мы опять кивнули, соглашаясь с ним, — сами примерно о том самом и думали. — С другой стороны, оставаться в стороне и наблюдать, как убивают твою страну, тоже не поступок гражданина. — Хлебнув подостывший кофе, Сергей Михайлович закурил сигарету — болгарскую БТ. — И, стало быть, все равно придется лезть в самую гущу событий. Дилемма. — Вот поэтому мы к тебе и пришли… — сообщил очевидное Захар. — Это ясно, как божий день. Только застали вы меня немножко врасплох. Я не представляю, что делать, но точно знаю, чего делать не нужно. Мы с Захаром переглянулись. — Да, молодежь, придумали вы мне геморрой под скорую пенсию. Итак, вот что. Знаете, что самое важное в работе хирурга? Не провести безумно сложную операцию. Вовсе нет. Таких мастеров хватает, но больные у них мрут. Самое сложное — выходить больного после этой сложной операции. Потому что когда пациент слаб и каждую минуту норовит скользнуть… туда, — Майцев-старший поднял глаза к потолку, — требуется всё внимание, все знания, весь талант врача, чтобы удержать его здесь. И вот в этом месте я вижу достойное приложение ваших сил. Захар посмотрел на меня, а я пожал плечами, потому что не понял ничего. — Непонятно? — глубоко затянулся дымом Сергей Михайлович. — Что, по твоему мнению, тезка, мешало нашей стране развиваться после того, как… как все случилось? Я задумался, перебирая варианты ответа: — Поголовное воровство, бесконтрольность трат, слабость власти, отсутствие вектора развития, затоваренность рынков, на которых не нужна продукция России, за исключением сырья. Неконкурентное, часто безнадежно устаревшее, производство, коррупция, терроризм, бюрократия, по сравнению с которой нынешняя — просто младенцы. Неправильная парадигма производства — массовость в ущерб качеству и… удобству использования. Нет национальной идеи, нет объединяющего фактора, нет перспектив и уверенности, постоянный отток любого мало-мальски значимого капитала… Долги перед Западом и зависимость от цен на нефть и газ. Да много всего! — Ну я в этих вещах не особенно силен, — почесав пятерней подбородок, сказал Сергей Михайлович. — Скажу тебе как врач. Вот казалось бы: у нас столько всяких чудесных пилюль, что любую болезнь можно просто завалить их количеством? Но нет! Мы назначаем для лечения болезни, как правило, одно лекарство, а все остальное — поддерживающая терапия. Иногда купирующая побочное действие основного, чаще просто общеукрепляющая — витаминчики всякие, антигистаминные препараты. Вот что я тебе посоветую, Сережа: нужно вычленить главную причину болезни и лечить именно ее. А все остальное — по отклонениям. Потому что когда лекарств будет несколько — ты нипочем, Сережа, не сможешь контролировать их действие. Захар вертел головой, порываясь что-то сказать, но почему-то после последних слов отца сник. А я спросил: — А с армией как быть? С армией все было хорошо — Майцев-старший сказал, что если так нужно, то он сделает как надо. Будут нам белые билеты по категории «Д». На вопрос — что за диагнозы он нам придумает? — Михалыч только загадочно улыбался и посоветовал не лезть в области, не предназначенные для столь незамутненных разумов, как наши. Потом он встал за своим столом и сказал: — Приятно было поговорить с вами, молодые люди. Думайте, думайте и еще раз думайте. И только после того — делайте. Не раньше. А буде понадобится какая-либо помощь — обращайтесь, всегда рад. А сейчас извините, у меня задачи попроще, чем ваши, но пациенты тоже нуждаются в моем участии. Всего хорошего. Если чего надумаете, Захар, приводи Сережу к нам домой. Нам тоже пришлось встать и попрощаться. — И что будем делать? — спросил Захар, когда мы вышли за ворота и оказались на пыльной улице. — Как говорит дядя Миша — «знал бы прикуп, жил бы в Сочах». — Я сплюнул в ворох собранной дворником листвы. — Понятно, что нужно выделить что-то главное, но что? — Ты там десяток причин перечислил, неужели нет чего-то главного, чего-то, что связало бы все? — Есть, конечно, — хмыкнул я. — О чем бы люди ни говорили, в конечном итоге они все равно говорят о деньгах. — Деньги — это бумага, — заявил Майцев. — Что толку в деньгах, если, как ты говоришь, всех одолеет тяга к воровству? Да и где их взять, чтобы на всех хватило? Не, Серый, деньги, это, конечно, неплохо, и лучше если они есть, чем когда их нет, но нам нужно что-то посильнее… Что-то посильнее просто денег. Я не нашел, что возразить. И мы уже подошли к автобусной остановке, на которой оказалось несколько человек, ожидающих «тройку». Пока подъехал раздолбанный ЛиАЗ, мы успели обсудить «Новых амазонок» — польский фильм, только что появившийся в прокате. Мы смотрели его не вместе — Захар таскал в кино какую-то очередную подружку, я составил компанию двум одногруппникам. Захар восторгался режиссерской выдумкой и смешными костюмами сумасшедших поляков, а я попенял на не очень понятный мне юмор. И оба мы посмеялись, что события, происходящие в фильме, режиссер отнес к 1991 году: всего через семь лет. Что-то со временем у польских сценаристов было неладно. Потом Захар припомнил, как пару недель назад — как раз когда сбили «Боинг» над Камчаткой — ходил на день рождения к какому-то родственнику, умудрившемуся привезти из короткой заграничной командировки видеомагнитофон. И коротко, с непередаваемым восторгом поведал о мощном «чуваке», что размахивал мечом с экрана. Он так и не смог вспомнить труднопроизносимую фамилию. А в автобусе я плюхнулся на свободное сиденье и только потом разглядел, что оказался соседом очень симпатичной девицы. Она не была похожа на подружек Майцева. Хотя бы тем, что на коленях у нее лежал томик Стейнбека. Раскрытый как раз в том месте, где у Дэнни сгорел дом. Я сам прочитал его всего лишь год назад — «Квартал Тортилья-Флэт», «Гроздья гнева» и «О мышах и людях»… — Добрый день, — сказал я, отмахнувшись от открывшего было рот Захара. Девица стрельнула в моего друга глазами — они оказались зелеными — улыбнулась и произнесла: — Здравствуйте. Наверное, так влюбляются — быстро и бесповоротно? — Я тоже читал Стейнбека, — сказал я. — Этот Дэнни — странный парень. — Да? По-моему, они там все странные, — ответила мне девушка. — Вот совершенно точно замечено, — подтвердил Захар ее наблюдение, а я показал ему кулак. — Будешь странным, — сказал я. — Если пить красное вино галлонами. — Меня Юля зовут, — представилась попутчица и протянула мне тонкую ручку. — Сомова. — А я Серый, то есть Сергей Фролов, — назвался и я, принимая ее ладошку, словно стеклянную: осторожно, боясь стиснуть сильнее, чем можно. — А это Захар, я его домой из психушки везу. Захар скорчил олигофреническое лицо, достаточно близко к прототипам, на которые насмотрелся в отцовой клинике. — Вы забавные. — Юля прыснула в кулачок. — Это я забавный, — поправил я. — А Захарка — просто дурной. — Ы-ы-ы, — подтвердил мои слова Майцев, изобразив чешущуюся макаку. Юля опять засмеялась. И я «вспомнил» этот смех. Пройдет шесть лет. Она закончит свой лечебный факультет. После академического отпуска, в который уйдет по беременности. Потому что к тому времени будет носить фамилию Фролова и потом родит мне первого сына — Ваньку. Мы проживем еще три года — самые трудные, те годы, когда из еды будут лишь липкие макароны, а из одежды — только то, что осталось от прошлых лет. Все, что удастся заработать — будет уходить на пеленки-распашонки, примочки и припарки. Но мы будем счастливы. Все эти три года. Потом мне повезет, и я найду хорошую работу, позволившую мне за следующие четыре года стать главным инженером небольшого завода, принять участие в его акционировании и стать — впервые в жизни — совладельцем чего-то большого. Пытаясь обеспечить семью, гонясь за любой возможностью увеличить капитал, я буду работать по шестнадцать часов в сутки. Как окажется, только для того, чтобы однажды услышать: «Сергей, нам нужно расстаться. Я ухожу от тебя к маме. И Ваньку я заберу с собой. Ты совсем перестал быть похожим на человека. Тебе твои подъемные краны и бульдозеры дороже меня. Я устала, я так больше не могу. Ты не уделяешь мне внимания и думаешь только о себе». Это будет как гром среди ясного неба — мой мир рухнет. Какое-то время я буду пытаться ее вернуть, таскать цветы охапками, задаривать всякой ерундой, пытаясь пробудить ее ушедшую любовь. Все будет тщетно. Она будет мне говорить: «Не заставляй меня принимать решения, о которых я потом пожалею. Мне нужно самой во всем разобраться». Я пойду у нее на поводу, и мы оформим развод и раздел имущества. Половина того, что я заработал, порой забывая поесть и поспать, отойдет к ней. А она будет продолжать говорить, что ей нужно подумать. В конце концов я наору на нее и на ее мать, напьюсь и уеду в отпуск в Турцию, чтобы там отвлечься от этого кошмара. Две недели я буду пребывать в состоянии «нестояния». Я перепробую все алкогольные напитки во всех ближайших барах. Я придумаю тысячу речей, которые, как мне казалось, должны были вернуть мне любимую жену. Я вернусь, полный решимости бороться за свое семейное счастье. И в первый же день в опустевшей квартире я узнаю, что моя Юленька уже полгода спит с участковым врачом — своим бывшим одногруппником по медицинскому институту. Мне расскажет об этом мой дядя Мишка и будет уверять меня, что он думал, что я об этом знаю. И тогда мой мир рухнет во второй раз. Потому что я вспомню все взгляды, недомолвки, совпадения, которым не придавал значения, от которых отмахивался и думал, что мне все просто кажется. Пока я из шкуры вон лез, пытаясь вернуть, пока слушал бесконечные обещания «подумать», надо мной смеялись, об меня вытирали ноги. А потом и дядька Мишка посмеется — он скажет, что я настоящий лошара, если за столько лет жизни так и не понял бабской природы. Что баба — и больше меня не будет коробить, когда он станет называть этим словом мою бывшую жену — как обезьяна: не отпускает ветку, пока не схватится за другую. И еще, скажет он: если со своей бабой не спишь ты, с ней спит кто-то другой. И добавит что-то о том, что никогда бабы не уходят «в никуда», а если вдруг ушла — можешь даже не проверять, что у этого «Вникуда» есть руки и ноги и, конечно есть то, что должно быть между ними. Баба может бежать, уточнит ради справедливости дядя Миша, от алкоголика вроде меня — ткнет себя в грудь кулаком — или от лентяя. И заключит: но это не твой случай. И я не стану ни пить, ни топиться от открывшейся мне правды. Я уволюсь с завода, продам свою долю акций и уеду — чтоб никогда не видеть этих гнусных рож. И не увижу своего Ваньку, без которого уже, как мне казалось, не мог жить, до самого декабря двенадцатого года. Все это пронеслось в моей голове со скоростью литерного поезда. «Прощай, Ванька, малыш», — подумал я. Я встал, взял Захара за рукав и официальным тоном сказал: — Прощайте, Юля, мы уже приехали, нам пора выходить. Сказать, что она удивилась — не сказать ничего. В ее взгляде было все: непонимание, удивление, обида. Но я не хотел даже примерного повторения возможного будущего. — Прощайте, Сережа, — донеслось сзади, но я даже не стал оборачиваться. А Захар извертелся, влекомый мною к двери. — Что это было? — спросил Майцев, разгоняя рукой сизый дым из выхлопной трубы ушедшего автобуса. — У тебя глаза были, как будто ты на гадюку наступил! Мне показалось, ты её сейчас стукнешь! Мы с ним выгрузились посреди промзоны: заборы, проходные, металлические ворота, трубы теплоцентралей, всюду зелень и проволока — и никого, кроме нас и редких грузовых машин. — Пообещай мне, Захар, — попросил я, — если я когда-нибудь до завершения нашего дела вдруг придумаю какую-нибудь женитьбу да даже вообще какую-нибудь любовь-морковь, ты вспомнишь этот день и скажешь мне всего два слова: «Юля Сомова». Обещаешь? — Да что с тобой такое? — Обещаешь? Он выдернул свой рукав из моей сжавшейся ладони. — Ладно, Серый, я постараюсь. А в чем дело-то? Скажешь? — Извини, Захар, это слишком личное. — «Вспомнил» опять что-то? — Вроде того, — сказал я. А вечером состоялся тот самый разговор с мамой о несчастной (или, наоборот, счастливой?) судьбе комсомольского вожака Филиппова. Она долго переживала по поводу развернутого мною перед ней грядущего краха коммунистической идеи. Как и Захар, порывалась сию минуту отправиться в горком партии, написать в ЦК и только после моего окрика — а как еще воздействовать на женщину в истерике? — села на диван и зарыдала. Я не стал ей мешать. А когда она успокоилась (хорошо, что есть валерьянка) и пошла на кухню заваривать чай, я сообщил ей о своем решении уйти из института и о договоренности с Майцевым-старшим. — Как же так, Сережа? Неужели ничего изменить нельзя? — Она держала чашку с краснодарским чаем — красным, терпким — двумя руками и говорила, склонив над ней голову, почти в нее, не глядя на меня. — Этим я и собираюсь заняться, мама. Если что-то можно сделать, я просто обязан это сделать. Она согласно кивнула и поставила чашку на стол. — Ты у меня хороший сын, — сказала мама. — Я знаю, у тебя получится. И даже если не все получится… Ты хотя бы что-то попытаешься сделать. Я могу тебе чем-то помочь? — Не знаю, мам, — честно ответил я. — Правда, не знаю пока. Деньги я сниму со своей страховки — мы ведь так и не брали оттуда ничего? Она покачала головой. — Там всего-то тысяча. Этого мало, чтобы спасти всех. — Но я попробую, мам. С чего-то нужно начинать? — Я возьму у деда и добавлю свои. Тысяч пять мы соберем. — Спасибо, ма, — улыбнулся я и поцеловал ее в щеку. — Только деду не рассказывай ничего. И никому вообще не рассказывай. — Не стану. Это же не моя тайна. — Все-таки моя мама была самый стойкий большевик из всех, кого я знал. На том и закончился наш разговор с мамой, после которого я стал совсем взрослым.Глава 4
Мы с Захаром три недели заканчивали наши дела — забирали документы из института, отбрехивались на нескольких комсомольских собраниях по поводу нашего необъяснимого желания остаться без образования, закрывали вопрос с военкоматом и решали кучу других бюрократических заморочек. Попутно подолгу и часто разговаривали о будущем, но так и не приблизились к пониманию уязвимых мест нарождающихся процессов. Да и чего ожидать от двух вчерашних мальчишек? Даже память моя из будущего пасовала перед этой непростой задачей. Я и в две тысячи двенадцатом не знал — на что нужно воздействовать, чтобы хоть как-то смягчить надвигающиеся события? Нам очень не хватало соответствующего образования, но уже было четкое понимание, что те науки, что преподаются в отечественных вузах — нам не подходят. По обоюдному согласию мы решили начать с библиотек: с утра до вечера, прерываясь лишь на чай с булочкой, мы читали статьи, экономическую внутреннюю и внешнюю статистику, пытались разобраться в принципах функционирования СЭВ и «Общего рынка». Чертили графики, рисовали новые таблицы, сверяли и проверяли, читали материалы последних партийных съездов и международных конференций. Наизусть выучили программы — партийные, региональные. Любой источник, до какого можно было дотянуться — от общесоюзных газет с миллионными тиражами до монографий и диссертаций, изданных в количестве десятка — был нами изучен, включен в общую систематику. В дело шли и материалы, изданные на иностранных языках — если мы находили такое, переводили с особым тщанием. За полгода мы освоили университетские курсы «Политэкономии», «Математической статистики», «Теорию государства и права» и еще десяток столь же полезных наук. Несколько раз переругались в хлам и мирились, обещая друг другу быть взаимно корректными. И снова в запале честили друг друга ослами и баранами, когда заходили в очередной тупик. Андроповские проверки сачкующих граждан уже пошли на спад, но все еще можно было попасться под горячую руку какому-нибудь ретивому «сотруднику органов». Нам пришлось подумать о каком-то трудоустройстве. Майцев-старший взял Захара к себе на работу санитаром, но сильно с работой не докучал, порой прикрывая его постоянные отлучки перед своим отделом кадров. Мне же и вовсе досталась синекура — похлопотала мама — и мне нашлось место курьера в областной газете. Свою зарплату я честно отдавал пятнадцатилетнему сыну завхоза, что разносил вместо меня письма по почтам и организациям. Захар забросил своих девиц, а я появлялся дома только чтобы поспать. С матерью почти не виделся — так поглотила меня задача. Да и Захар ничуть не отставал, а скорее наоборот — еще и подгонял меня, потому что сам усваивал информацию гораздо проще и быстрее. Даже Новый год мы встретили с ним посреди моей комнаты, заваленной учебниками, справочниками, энциклопедиями и прочей макулатурой. Ко дню смерти Андропова мы утвердились во мнении, что статистика, которой мы оперировали, неполна. В ней отсутствовали целые разделы, составлялась она так, словно специально хотели запутать врагов. Из отчетов наших лидеров невозможно было понять, куда мы движемся вперед, назад или топчемся на месте? Нам стало понятно, что огромный массив информации скрыт от глаз непосвященного исследователя за семью печатями. Секретность, секретность, секретность. Она стала какой-то навязчивой идеей, которой подчинялось все в нашем отечестве. Секретилось все — от количества произведенного металла до ассигнований на содержание пограничных войск. Имея представление о смысле того или иного показателя, мы либо находили десять его разных значений в разных источниках, либо он отсутствовал в любом виде. Невозможно заниматься арифметикой, когда искомый «икс» произвольно превращается в семерку или тройку, а то и вовсе пропадает из уравнения. К избранию Генсеком Черненко мы подошли в твердой уверенности, что ничего сделать не сможем. Наверняка не сможем, если будем и дальше пытаться все сделать вдвоем. Мы принялись искать среди знакомых человека, который бы разбирался в экономике и политике лучше других, желательно профессионально и с большим опытом. Перебрали множество кандидатур — от соседей и друзей родителей до преподавателей в институте и не нашли никого! И здесь я вспомнил, что дед Юли Сомовой — моей уже несостоявшейся жены — был очень грамотным экономистом, начинавшим работать еще чуть ли не с Василием Леонтьевым или Александром Сванидзе. В разные годы жизни он поработал в самых разных экономических институтах. В начале семидесятых в зарубежной дочке Внешторгбанка — Донау Банке в Австрии, до этого в Госплане, Минфине и МИДе. Он приложил руку к такому количеству отечественных кредитно-финансовых организаций, что в этом мире — отечественной экономики и финансов — не осталось, наверное, уже ничего и никого, с чем и с кем бы он не был знаком. Сам я был представлен ему в середине девяностых — когда он был уже древний старик, с трудом понимающий, что происходит вокруг. А сейчас он должен быть еще крепким пенсионером, всерьез намерившимся написать и издать свои правдивые мемуары, которые так никогда и не закончит: сначала нельзя будет писать так открыто, как он того захочет, потом ему все станет неинтересно. В несостоявшемся будущем я должен был прочитать эти три сотни листков, напечатанных на раздолбанной «Ятрани» перед рождением Ваньки. И тогда я просто хмыкнул, отложив в папку последний из них. Правда, жил дед Сомовой в Москве, вернее, на даче в ближнем Подмосковье, и видела она его пару раз в жизни, в один из которых была со мной, но тем проще мне будет с ним общаться. Хоть чем-то эта… несостоявшаяся любовь окажется мне полезна. Я рассказал о своей идее Захару и получил самое горячее одобрение! Он даже исполнил туш на надутых щеках. В солнечный майский полдень мы вышли из электрички на платформе Жаворонки и пешком отправились в сторону Дачного — я «помнил» дорогу по так никогда и не состоявшемуся визиту к деду жены в невозможном будущем. Валентин Аркадьевич Изотов копался в огороде: в выгоревшем капелюхе, живо напомнившем мне «Свадьбу в Малиновке», в кирзовых сапогах на босу ногу, в меховой жилетке поверх тельняшки. Я представил себе его в таком виде посреди Вены, в респектабельном советском банке и расхохотался, потому что более несвязные вещи — австрийский банк и соломенная шляпа с вислыми краями в сочетании с тельняшкой — и вообразить себе невозможно. Он обернулся на смех и тоже улыбнулся сквозь вислые усы — как будто встретил старого знакомого — радушно и открыто: — Что, хлопцы, потеряли чего? — Здравствуйте, Валентин Аркадьевич! А мы к вам! — Вот как! Ну заходите, пионеры, ежели ко мне, — велел нам хозяин, отставляя грабли к стене сарая. — Собаки у меня нет, так что не бойтесь, проходите! Пока мы входили во двор, он помыл руки под дюралевым умывальником, приложился к ковшу, стоявшему тут же, на табурете возле бидона, в каких обычно возят молоко. В руке его появилась пачка «Казбека», из которой он извлек одну папиросу, вытряхнул из мундштука крошки табака, постучав им о ноготь большого пальца, и спросил: — Чем обязан интересу столь юных товарищей к моей скромной садово-огородной персоне? Он смотрел прямо и внимательно и; я почувствовал, что сказать неправду под прицелом его светло-голубых глаз под кустистыми бровями не вышло бы и у Штирлица. — Мы к вам, Валентин Аркадьевич, по очень важному делу! — влез Захар. — Это касательно экономики и политики… Я труднее схожусь с новыми людьми, зато мой друг — прямо-таки иллюстрация коммуникабельности и непосредственности! Мне иногда казалось, что если бы вдруг его пришли арестовывать суровые милиционеры, он бы сумел с ними подружиться и, засаживая его в тюрьму, они бы непременно рыдали, разрываемые долгом и личной симпатией к Майцеву. — Вы не из «Плешки» часом? — Дед перебил Захара и подозрительно прищурил правый глаз. Я слышал о какой-то старой обиде, терзавшей старика всю жизнь — то ли диссертацию его прокатили, то ли в должности отказали — я не знаю, но людей из Стремянного переулка он не жаловал. Поэтому поспешил вмешаться: — Нет-нет, Валентин Аркадьевич, мы по своей, частной инициативе. — Чудны дела твои, Господи, — сказал он в ответ, но креститься, как положено было верующему, не стал. — И чем же обязан? — Если позволите, Валентин Аркадьевич, то мы бы рассказали обо всем в доме. Дом у него был хороший: два этажа, свежеокрашенные голубой краской стены, большие окна, пристроенная оранжерея, мезонин с балкончиком. Где-то там внутри — я знал уже — нашлось место и обшарпанному роялю, которым старик очень дорожил — чуть ли не с войны его привез. Трофей. — Ишь ты, в доме! А мне это зачем? — Вам будет очень интересно, — посулил я. — И, поверьте, от этого разговора очень многое зависит. — Вот как? Давненько от меня ничего не зависело. Ну что ж, молодые люди, проходите, коли так. Он показал нам своей жесткой, мозолистой ладонью на входную дверь. Чай из электрического самовара был непривычно мягким. Захар солнечно улыбался, прихлебывая из блюдца, а я рассказывал в третий раз свою необычную историю. Мой чай остыл, но глядя на Валентина Аркадьевича, лицо которого все больше приближалось к идеальному воплощению образа «Фома Неверующий», пить его мне расхотелось. Поначалу он еще что-то слушал, потом стал размешивать сахар, демонстративно громко лязгая ложкой по стенке стакана, ронять бублики под стол и долго их разыскивать, раскачиваться на стуле и смотреть в потолок, показывая, что с нами он просто теряет свое драгоценное садово-огородное время. — Вы мне не верите, — сник я. — А как же вам верить, молодой человек, если вы изволите рассказывать сказки? Я и бабке родной не верил, а уж вам-то подавно! Передайте Вячеславу Львовичу, что на такую дешевую провокацию я не куплюсь… — Какая такая провокация? — вскинулся Захар. — Молчать, юноша! Молчать! — завелся Изотов. — Могли бы товарищи кураторы и что-то поумнее придумать! Мы же договорились обо всем с Вячеславом Львовичем? Да и подписка моя о неразглашении еще действует. К чему эти проверки? — Да кто такой этот Вячеслав Львович? — выдохнул скороговорку Захар. — Не надо, молодой человек, не надо делать вид, что вы совершенно ни при чем. Какая нелепая дурь — засылать ко мне юнцов со сказками! Вы там в своей госбезопасности совсем умом подвинулись? А чего сразу не по-немецки поздоровались? С баварским произношением? Было бы куда натуральнее! На самом деле, подумалось мне, надо было быть сущим идиотом, чтобы хоть на минуту поверить, что этот старый волчара развесит уши и начнет слушать наши бредни. Изучая статистику, мы уже сообразили, что свои финансовые секреты наша страна охраняла еще тщательнее политических и военных. Соответственно и людей подбирали — умеющих не верить на слово первому встречному и проверять и перепроверять любую информацию. Я стал судорожно соображать, чем мы могли бы подтвердить свою непричастность к органам и как заставить Валентина Аркадьевича всерьез принять мою проблему? — Так вы нас за сексотов принимаете? — Захар возмутился и даже привстал со скрипнувшего стула. — Мы комсомольцы, между прочим! К чему это он про комсомольцев? — Мы к вам трое суток добирались! — продолжал негодовать мой друг. — А вы: «проверка, кураторы»! Вы понимаете, что вы теперь единственная наша надежда? Если мы с вами не найдем общий язык, всей стране будет плохо! Вы это понимаете? — Вон! — показал пальцем на дверь хозяин. — Пошли оба вон! Увлекшись своим повествованием, я совсем забыл про необходимость «заглядывать» в ближайшее будущее и теперь безнадежно упустил инициативу. — Ну нет, старая калоша, ты будешь меня слушать! — Я сам не заметил, как в приступе ярости ухватил старика за горло и подтащил вместе со стулом, в который он судорожно вцепился, к стене, и от удара спинкой стула по ней на пол упали несколько фотографий в рамках. — Ты не только выслушаешь меня, сморчок, ты научишь нас!.. Наверное, только внезапность нападения ошеломила Валентина Аркадьевича и не позволила сразу ответить адекватно, но с моим последним словом пришла пора удивляться мне: я как-то отстраненно отметил его руки, скользнувшие с моих ладоней вниз. И в то же мгновение он выгнул спину колесом, прижал подбородок к груди, срывая мой захват, и из положения «сидя» пробил мне в корпус быструю серию. Он поймал меня на выдохе, а вдохнуть я уже не смог — стало так больно, словно в грудь мне запихали свежезапеченного ежа — горячо и колюче. Комната как-то странно отодвинулась далеко, и стены понеслись вверх. Я упал щекой на половицу и через секунду заметил свалившегося рядом Захара — похоже, он тоже пытался одолеть старого финансиста. Какое-то время мы скрипели зубами, выясняя — у кого это получается громче, потом Захар хрюкнул и просвистел горлом. А над головами раздался голос с хрипотцой: — Ладно, хлопцы, я вам верю. Таких олухов ко мне бы не прислали. Вставайте, будем чай пить. Спустя полчаса, когда мы, наохавшись, стеная и едва не плача от осознания того, что двух взрослых обломов играючи избил какой-то пенсионер, восстановили дыхание и развесили по местам упавшие фотографии, нам налили еще по одной чашке чая. — Значит, Сережа, моя внучка, твоя несостоявшаяся жена, привела тебя ко мне? Я молча кивнул, не желая расстраивать старика подробностями. — Что ж, наверное, бывает и так. Опасливо косясь на боевого деда, Захар потянулся за сахаром. Валентин Аркадьевич улыбнулся, понимающе хмыкнул и сам насыпал Майцеву две ложки в стакан. — Значит, молодежь, страну, что я строил, вы благополучно просрёте? — мягким голосом осведомился Изотов. — Да и правда, зачем вам она, если вы такие лопухи? — Где вы так научились людей лупить? — невпопад спросил Захар. — Да уж, были университеты, — ушел от прямого ответа старик. — К делу это не относится. Так чего вы от меня хотите? Я уже старый, мне спасать мир поздно. Захар посмотрел на меня; взгляд его выражал простую мысль о том, что если бы он был в такой же форме, как «старый» хозяин, он был бы счастлив уже сейчас — не дожидаясь наступления эры коммунизма. — Ну, Валентин Аркадьевич, мы с Серым перелопатили такую гору литературы! Но так и не нашли места, на которое стоит воздействовать. Нам нужна помощь. Понимаете? — Да уж, — расхохотался дед. — Еще бы вы что-то нашли в открытых источниках! Институты целые сидят, друг от друга данные шифруют и прячут, а вы, читая газетки, хотели что-то выяснить? По-вашему, они все зря свой хлеб едят? Даже в Госплане есть только примерное представление. Нет; хлопчики, оно, конечно, замечательно, что вы прочитали все эти нужные и полезные книжки. Только точно так же можно изучать интимную жизнь человека по учебнику биологии. Информация есть, но воспользоваться ею — невозможно. — Зачем же они так статистику ведут? — От шпионов защищаются, работу друг другу задают и срывают, инструкции соблюдают, много причин, выбирайте любую. — Так вы нам поможете? — Чем? — Опытом, знаниями. Просто поймите, что делать-то что-то нужно! — Вот умел Захар говорить убедительно! Но деда не убедил. — Ребятки, а нужно ли это? За последние пятнадцать-двадцать лет наш Союз превратился в зловонную клоаку. Говорильня, писальня. Контора «Рога и копыта», а не страна. Может быть, я излишне много брюзжу, но я так же и вижу, что мы все больше скатываемся к мещанству. Достать мебельный гарнитур из карельской березы сейчас больший подвиг в глазах обывателей, чем вытащить ребенка из горящего дома! Это не страна, а помойная яма! Глядишь после этой, как ее… пере… — Перестройки, — подсказал я. — Ну да, после нее. Глядишь, и что-то изменится к лучшему. — Я же вам рассказал — к чему все изменится. — Молодо-зелено, — улыбнулся старик. — После революции стране понадобилось пятнадцать лет, чтобы прийти в себя. И было все — и банды басмачей, и голод, и трудовые подвиги Пашек Корчагиных, и НЭП и партийный раскол… Конечно, сильно помогли господа капиталисты, построили нам и заводы и электростанции, но эти господа кому хочешь помогут, если почуют для себя хорошую прибыль — хоть людоеду Бокассе корону изготовят, хоть Пиночету законную власть свергнуть. А Иосиф-то Виссарионыч тоже не дурак был — пока нужны были — с удовольствием использовал, стали мешаться и просить слишком много — послал подальше. Нужно было выйти на внешний рынок — привязывал рубль к доллару, когда появилась сила самому устанавливать правила на своем собственном рынке — привязал его к золоту. Специалисты какие были! Старая школа, которая одинаково хорошо владела и рыночной экономикой и плановой и использовала плюсы обеих. Да разве все расскажешь? Вон какую страну отстроили! А нынешние? Рабы программы. Ничего, кроме решений съездов, не видят. Наковыряют в носу на основе липовых рапортов свои решения, потом вроде как выполняют — выпускают мильоны горшков и танков. Ни то, ни другое стране не нужно. Вот я и думаю, что после этой вашей перестройки стране тоже какое-то время понадобится. Свыкнуться с новыми временами. С новыми правилами. А лес рубят — щепки летят. — Значит, не поможете, — сник Захар. — Кажется, мы друг друга не поняли, — вдруг сообразил я. — Валентин Аркадьевич, мы вовсе не хотим продолжения этой агонии. Мы и сами уже сообразили, что сохранить Союз в его нынешнем состоянии не сможет ничто! Наша цель в другом! — Интересно-интересно. — Дед забросил в рот пару «ирисок». — И в чем же она? — Когда наша страна будет бесконечно слабой, ей нужна будет какая-то поддержка, какой-то вектор. — Я покрутил пальцем в воздухе. — Как говорит Захаркин отец — нужно будет выходить больного! — Он врач? — Да, психиатр. — Верно сказал. Хороший у тебя отец, мальчик. — Это Захару. Минуты три он просто молчал, хлюпая горячим чаем. Потом отставил в сторону свой стакан в мельхиоровом подстаканнике — как в поездах — и сказал: — Хорошо, давайте говорить серьезно. Вы желаете знать, как обновившейся России не стать таким же дерьмом, каким стал Советский Союз? Вам хочется рецептов? Что ж, как говорили на Привозе — их есть у меня. Мы тоже отодвинули свои стаканы. Я — потому что уже обпился и хлебал только из уважения к хозяину, а Захарка — с видимым сожалением. — Итак, в чем же главная проблема России? Почему нужны все эти революции, индустриализации и коллективизации? Ответ прост — там, где живут русские, нормальным людям делать нечего. И не нужно агитировать меня за коммунизм, — сказал он открывшему было рот Захару. — Я сам кого хочешь сагитирую. Мы не нашлись, что возразить — но только потому, что такая точка зрения была неожиданной для нас. — Что такое завод в России? — продолжал лекцию Изотов. — Это глубокий фундамент, упрятанные глубоко под землю коммуникации, это толстые стены, это огромные потери энергии каждую зиму, это круглосуточное освещение, потому что фонари над цехами большими не сделаешь — вымерзнут, а малые не дают столько света, сколько нужно, да и будь они большими — солнца в наших широтах не так много, как в том же Чикаго. Наш завод — это огромные расстояния для подъездных путей, это недостаточные людские ресурсы в нужных местах. Это неэффективное управление, более радеющее о соблюдении придуманных нормативов и объемов, чем в улучшении своей продукции. Мало того, мы планируем каждый свой завод так, чтобы он непременно обладал бомбоубежищем, а то и не одним, которое тоже стоит денег, которое нужно поддерживать всегда в рабочем состоянии. Простой вопрос— зачем? Ведь после применения современных боеприпасов по этому заводу, толку оттого, что сохранились его работники, разом перешедшие в разряд нахлебников, не будет никакого. Всего этого у такого же завода в США, Англии, Италии, Германии или Испании нет. Там от любого завода до моря, а дешевизну морских перевозок еще никто не отменял — рукой подать, солнце светит чуть не триста дней в году, земля не замерзает зимой. И тэдэ и тэпэ, вы ребята грамотные и должны это понимать. Любое производство у нас требует существенно больших капитальных и текущих затрат, чем такое же производство, размещенное в другой стране. Кроме, пожалуй, Монголии и Центральной Канады. Но кто-нибудь слышал о производстве в Монголии? Мы разевали рты, пытаясь влезть в его монолог, но, прежде чем с языка срывалось какое-нибудь возражение, мы понимали, что старик кругом прав. — Подождите-ка! — Захар не желал ничего принимать на веру. — Полно же в этом мире северных стран! Или стран, у которых тоже нет портов. И все себе живут припеваючи! Норвегия, Канада! У Японии вон вообще никаких ресурсов нет. И ничего, живут и радуются! Валентин Аркадьевич изобразил на лице зубовную боль: — Как же вы мне надоели, скороспелые умники! Есть северные страны, но ни одной из них не нужно кормить двести пятьдесят миллионов населения. Ни одной из них не нужно быть супердержавой, содержать армию и флот. Есть северные страны, но нет ни одной, у которой все неблагоприятные для традиционной индустрии факторы были бы собраны вместе! Если этого понимания нет, то рассуждать о чем-то дальше — просто тратить время. Так что, этот тезис принимается? Не скажу за Захара, а я крепко задумался. Потому что с такой точкой зрения на производство столкнулся впервые. Приняв наше молчание за согласие, Изотов продолжил: — Соответственно любой сложный и массовый товар, предложенный нами на внешний рынок, будет либо по той же цене, что и произведенный за границей, но с худшими качеством и функциональностью, либо, при сохранении требуемых эксплуатационных характеристик, будет существенно дороже. Потому что нам тоже нужно окупать строительство своих заводов. Мало этого. Представь себе: завод выпускает неконкурентную продукцию: станки, трансформаторы, подъемные краны, рольганги и блюминги, уступающие зарубежным аналогам — в цене, в удобстве использования, в функциональности, в массе других техническо-экономических характеристик. И оснащает этим оборудованием другие заводы, усугубляя и без того их безнадежное положение на рынке! Теперь вместо ежедневного выпуска пятисот единиц продукции, как делается на заводе в Гамбурге, мы можем выпускать только триста. По более высоким ценам. Потому что даже простой завода стоит денег. Завод не работает как мог бы, не выпускает продукцию в сопоставимых с немцами объемах, работники бьют баклуши, а деньги уходят в трубу! И чтобы как-то реализовать продукцию нашего Тяжмаша, Средмаша, Легмаша за нормальные деньги, мы политическим путем заставляем некоторых партнеров покупать у нас заведомо проигрышный товар. Для этого и придумал Иосиф Виссарионыч СЭВ. Но даже там не рискнул вводить рубль для расчетов, подобно американскому доллару, резонно рассудив еще в 1950 году, что если рубль обеспечен золотом, то со временем наши партнеры скопят этих рублей достаточно, чтобы избавить нас от золота. Что нам и продемонстрировал Де Голль в 65-м, попросив у янки обещанное золото вместо долларов. Сам Сталин или кто-то из советников заранее побеспокоились об этом и придумали искусственную валюту «переводной рубль» — для расчетов внутри организации. Он перевел дух и продолжил: — Но мы говорим о России. Значит, чем меньше степеней переделки сырья, тем — в государственном смысле — нам дешевле обходится товар и тем выше прибыль по отношению к затратам. Не нужно строить заводы, обрабатывающие сырье и на каждом этапе переделки увеличивающие издержки, не нужно содержать огромное количество социальных объектов для персонала заводов. Нам улыбнулась удача, вернее, стараниями нашей разведки и ЦК, мы во многом сами создали ситуацию, в которой война на Ближнем Востоке дала нам такой товар — нефть. С начала семидесятых основной оборот во внешней торговле, если исключить участников СЭВ, придется как раз на поставку ресурсов. Мы стали мировым донором, хлопцы, вовсе не обладая достаточными объемами крови. Мы затыкаем дыру собственной экономической несостоятельности достоянием будущих поколений. — Как же так? — возмутился Захар. — Если судить по отчетам изысканий, наши запасы нефти едва ли не самые большие в мире! — Во-первых, молодой человек, не самые большие. Процентов десять от общемировых. Не больше. А скорее всего, сильно меньше. Зная, как раздают премии за объемы найденных месторождений, проще предположить лишние, липовые объемы, чем реальные. А во-вторых, они все труднодостижимые. Не как у саудитов — подгоняй танкер к берегу и черпай из ямы черпаком. Нам требуются железные дороги, требуются нефтехранилища, требуются трубопроводы — по три тысячи километров длиной! А это все затраты, которые будут заложены в конечную цену. Так что когда нефть стоила три доллара в течение сорока лет — никому и в голову не приходило тащить ее на внешний рынок. И мы потихоньку обходились своими собственными заводами — потому что валюты для покупки продукции у капиталистов просто не было. Помню, как лично Анастас Микоян ездил в Америку покупать заводик по производству томатного сока! Мы делали дорогие станки, над которыми смеялся весь мир, и, надрывая жилы, выпиливали на этих станках свои спутники и ракеты. — Несколько попыток увеличить объем внешнего рынка для реализации промышленного производства — все эти пляски с «Капиталом» Маркса вокруг африканских и азиатских корольков — только увеличили круг нахлебников, едущих на издыхающей лошадке. Мы не смогли им продать ничего, кроме некоторого количества тульских «пряников» от товарища Калашникова, но взамен получили целую когорту шантажистов, норовящих сорваться с крючка каждый раз, когда поток «безвозмездной помощи» хоть чуть-чуть ослабевает. — Так что же, — потерянно спросил Захар, — выхода, выходит, нет? Изотов рассмеялся и, оставив нас переглядываться, понес самовар на кухню — долить воды. Он вернулся минут через десять. — Выход, конечно же, есть. — Он последовательно наполнил нам стаканы. — Особенно в ситуации, когда нет тайн в завтрашнем дне. Ведь нам не обязательно вкладывать те небольшие средства, что приходят к нам в страну, внутри нашей страны. Правда, то, что я сейчас скажу — страшная крамола и признание, но только частичное, превосходства капиталистического способа производства. Так что принимать этот рецепт или нет — судите сами. Захар весь подался вперед, зависнув почти над серединой стола, едва не спихнул самовар на пол. А я уже знал, что нам скажет Изотов, поэтому наоборот — откинулся на спинку стула. — Но, прежде чем давать вам советы, я хотел бы задать вам несколько вопросов. — Спрашивайте, — воскликнул Захар, пустив «петуха». — Ой. Валентин Аркадьевич улыбнулся и разгладил свои усы. — Скажите, хлопцы, готовы ли вы на все ради выполнения этой задачи? Захар оглянулся на меня, я кивнул, и мой друг повторил мой жест. — Хорошо. Готовы ли вы бросить Родину, отринуть друзей, подружек, родственников? — Мы все это уже сделали, — встав в героическую позу, заявил Майцев и продолжил словами Сэмуэля Харриса: — Все подружки — в сад! Родина еще осталась, но если нужно, — он опять дождался моего согласного кивка, — то проживем и без нее! — Тогда последний вопрос — у вас есть деньги? Не жалкие тысячи, а настоящие деньги? Миллиарды. Желательно в долларах? Я развел руками, и Захар очень похоже отзеркалил. — Ладно, вы еще молоды, и у вас есть неоспоримое преимущество — инсайд, — сказал Изотов. Такого слова я еще не слышал и потому немедленно поинтересовался, что оно значит. — В вашем случае это знание, недоступное остальным участникам рынка. Но перейдем к моим рекомендациям. Только учтите, что для их воплощения нужны на самом деле огромные деньги! Нужно такое состояние, которого ни у кого никогда не было. И полное подчинение себя выполнению задачи. Захар выпучил глаза, да и я сделал вид, что мне интересно, хотя уже знал весь план Изотова. — Итак, суть моего плана в том, чтобы найти некий источник финансирования, который бы позволил инвестировать колоссальные суммы в рентабельные предприятия. — А что в этом нового? — спросил Майцев. — А нового вот что: вы станете инвестировать деньги в те иностранные — американские, английские, японские, китайские предприятия, которые будут развиваться особенно быстро и стабильно! И знание будущего вам в этом поможет. Чем успешнее будут работать эти иностранные предприятия, тем большими средствами вы будете обладать. И дай бог через пару десятков лет у вас что-то начнет получаться. Нечто подобное уже пытались сделать неоднократно. Когда в России полыхала Гражданская, дальновидные люди — первые советские бизнесмены — учреждали в Лондоне Arcos Ltd. В нее вбухивались совершенно астрономические деньги, но и выгода от этих вложений была колоссальная. Через пару лет деятельности они организовали свой собственный банк — под тем же именем. И привлекали в него сумасшедшие средства — за шесть лет работы заработали сто миллионов фунтов! В те годы, я вам скажу, это был капитал! Троцкий гонял по стране всяких Врангелей и Колчаков, а в тиши кабинетов недалеко от Риджент-парк на Moorgate, 49, — в самом сердце лондонского Сити, пламенные большевики-бизнесмены готовили квартальные отчеты о перемещении миллионов. Проект оказался настолько жизнеспособен, что нечто подобное устроили и в САСШ — компанию «Амторг». Они скупали технологии, единичные образцы продукции, занимались обычным капиталистическим бизнесом. Наше социалистическое отечество всегда было немножко двуличным. Впрочем, как и все остальные «отечества». Социализм, идеология — это все для широких масс. На самом деле есть только разница между плановой и рыночной экономикой. И все. Остальное: кризисы, народные стройки, раскулачивания и войны — просто неизбежное зло, сопровождающее обе системы. Для некоторых стран развитие только рыночными методами смерти подобно, равно как и для других путь плановой экономики — лишние путы на ногах. Но истина, как водится, где-то в балансе этих двух способов хозяйствования. — А почему все это кончилось? Arcos, Амторг? Ведь могли бы и дальше делать то же самое? — Мне в самом деле было интересно, и я понимал, что в открытой печати ничего подобного я не найду. — Arcos обвинили в шпионаже и, дело дошло даже до разрыва дипломатических отношений между Британией и СССР в двадцать седьмом, по-моему. Какие люди работали над этими проектами! Самородки-гении! Иван Маклаков — Джон Маклехи, Лемишев, Валянский, Туполев! Многие приложили руку к нашим зарубежным операциям. Кстати, Туполев оказался в шарашке именно из-за своих заокеанских гешефтов: брал деньги у Сикорского и еще бог знает у кого в обмен на обещание закупаться только у них. Кутил в Нью-Йорке наш доморощенный талант так, что его визиты запомнили надолго! Об этих делишках прознали люди Берии — от заместителя Туполева Кербера и упрятали авиагения в места не столь отдаленные. Так что «невинная жертва сталинского режима» не столь уж невинна, как пыталась убедить общественность после смерти Хозяина. Но на самом деле все это дела давно минувших дней, правду о которых нам не дадут узнать никогда. Потому что речь идет о деньгах. Мне показалось, что он умело ушел от ответа на прямой вопрос, но переспрашивать я постеснялся — Изотов и без того наговорил нам столько лишнего, что, наверное, серьезно рисковал. А может быть, он именно таким образом и ответил, и это значит, что ничто не кончилось — те же Амторг и Arcos, но под другими вывесками продолжают свою деятельность где-то на берегах Атлантического океана. И все так же невидимые широкой общественности «советские бизнесмены» ведут свою деятельность, ворочая миллиардами долларов, фунтов и марок. — Вот так-то, парни. И вы тоже поедете туда и займетесь инвестированием. Но не вздумайте вкладывать деньги в традиционное массовое производство внутри нашей страны! Россия должна стать фабрикой изобретений, научных открытий — только в этом путь успешного развития для нашей северной страны. Они, с Запада, должны ехать учиться к нам — прикладным и фундаментальным наукам — от дизайна и маркетинга до квантовой физики. Патенты-патенты-патенты — вот вторая часть вашей головоломки. Немногие предприятия с сумасшедшей рентабельностью, дающие на вложенный рубль десять рублей прибыли — только такие производства должны остаться в России. Ну, разумеется, кроме тех, которые будут обеспечивать энергетическую и продовольственную безопасность. Пусть капиталисты занимаются обычным производством — они умеют это делать лучше, быстрее и качественнее нас. А мы будем жить на дивиденды от удачных инвестиций, на патентные отчисления, на доходы от самых наукоемких предприятий, на предоставлении научных данных и всем том, что умеем или научимся делать хорошо. Вот таким я вижу решение вашей головоломки. И будь мне лет на двадцать поменьше, я бы с радостью к вам присоединился. — Да вы и сейчас — ого-го себе! — польстил деду Захар, потирая бок. Я же раздумывал над словами Изотова. В России сто пятьдесят — двести миллионов человек. Сколько-то занимаются брюквой-зерном-коровами-курицами, кто-то будет добывать нефть-газ (гораздо в меньших объемах, чем в том мире, что я помнил), уголь, лес и металлы. Еще немножко будут всем этим управлять и перевозить сырье с места добычи на место переработки и товары на место потребления. Но большинству лет через пятнадцать-двадцать-тридцать предстоит стать учеными — математиками, физиками, химиками, генетиками, кибернетиками… Все это было достаточно просто на словах, но над воплощением проекта в жизнь следовало еще работать и работать. Без моего знания будущего этот проект вообще нежизнеспособен. — Разве мы сможем угнаться за всем миром? — вслух спросил я. — В Европе живет почти полмиллиарда народу, в США и Канаде триста миллионов. А еще остаются всякие Аргентины-Бразилии, где тоже люди чего-то делают. И Китай вот-вот примется выбираться из своих социальных экспериментов и культурных революций. И Индия. Итого конкурировать с нами будут страны с общим населением более трех миллиардов человек. Чисто статистически у них всегда будет рождаться больше светлых голов, чем у нас. Что такого мы сможем предложить всему миру, чего бы у него не было? В том будущем, что еще имеет шансы сбыться, из России сбежит большинство ученых. За зарплатами, достатком да просто за работой! — Хороший вопрос, Сергей, — одобрил мои размышления Изотов. — И будь на дворе какой-нибудь пятый век до Рождества Христова, я бы тебе сказал — шансов нет. Но нынче на дворе двадцатый век. Теперь для научного открытия недостаточно поковырять палкой в песке. Нужна технологическая база для проведения экспериментов. Дай обычному человеку инструменты, и восемь из десяти испытуемых сделают тебе стул. Кто-то кривой и неустойчивый, но большинство представят вполне пригодные образцы. И отбери все инструменты у дипломированного краснодеревщика — и можешь быть уверен: лучшее, что он сможет предложить — проект стула. Нарисованный палкой на песке. А зарплатами и инструментом обеспечить их всех — и есть твоя задача. Такая же как и кадровый отбор достойных получать эту зарплату и работать с этими инструментами. — Я не смогу все делать один. Вернее, вдвоем с Захаром, — поправился я и оглянулся на своего друга. — Значит, ты согласен реализовать такой план? — Ничего другого у нас нет. Ведь так же, Захар? Майцев сидел, открыв рот. Между губ его виднелся кусок сушки, которую он никак не мог разжевать. Он растерянно кивнул. — Ты видишь будущее, Сергей. Тебе должно хватить этого умения, чтобы подобрать достойных помощников. Я тебе тоже кое-чем помогу. Сам, к сожалению, я уже не тот боевой конь, что покорял Вену, Гамбург и смоленский облфин, да и возможности у меня не те. Но вот с одним человеком, который вам обязательно поможет, я сведу. Только учтите одно — Геннадий Иванович такой стопроцентный коммунист, хотя и не у дел теперь, что лучшим выходом для вас будет убедить его, что все, что вы задумали — будет делаться для сохранения СССР. — Как это сделать, если уже через пять-семь лет от Союза останутся рожки да ножки? — возмутился предложением Захар. Ему всегда трудно давалась ложь, наверное, поэтому его любили девушки? Когда он говорил комплимент — он был предельно искренен. А они чувствовали этот посыл и таяли и млели. — А вы, если поднимется такая тема, не говорите, что все будет вот так скоро, — подмигнул Захару Валентин Аркадьевич. — Отнесите еще лет на десять в будущее. Или предложите использовать капиталы для реставрации Союза и Интернационала. Важно, чтобы он помог сейчас, а ко времени реализации вашего плана либо ишак сдохнет, либо падишах. Геннадий Иванович в годах уже преклонных, постарше меня будет, главное, чтобы он поверил. Мудрость Ходжи Насреддина показалась мне уместной. — Когда вы устроите нам встречу? Изотов встал из-за стола и прошелся по комнате, сложив руки в замок и похрустывая пальцами. — А вот это, молодые мои друзья, дело пока непонятное. Болеет мой бывший начальник. Так что нужно будет подстраиваться. Впрочем, позвонить ему можно и сейчас. — Он скрылся в соседней комнате, чем-то там шуршал и скрипел, потом появился с телефоном в руках. За аппаратом тянулся черный гибкий провод, которому, казалось, не будет конца. Изотов сел и поставил телефон на колени. — Но прежде дай-ка мне руку, Сережа. Я протянул ему вспотевшую ладонь. Он зажал ее в своей руке и спросил, глядя прямо в глаза: — Что произойдет в ближайшие две недели? Я должен быть уверен в том, кого рекомендую Воронову. — Наше правительство откажется от Олимпиады в Лос-Анджелесе. Сегодня или завтра. — Понятно, это давно назревало. Что еще? Скажи что-то такое, о чем никто знать не может. И догадаться тоже. — Суд в Гааге вынесет решение о запрете США морской блокады Никарагуа. Тоже совсем на днях. — Уже лучше. Еще что-то? — 18 мая в Североморске будет взрыв. Вернее, несколько взрывов. Сгорят хранилища с ракетным топливом, будет угроза ядерного заражения, но корабли и подводные лодки с ядерными боеприпасами на борту успеют отойти от берега. — Диверсия? — Взгляд его стал колючим. — Я не знаю, честно, — признался я. — Всякие версии рассматривались. Не знаю, что там было на самом деле. Вы же понимаете — секретность. — Хорошо. Я проверю. Изотов отпустил мою руку и набрал на диске телефона несколько цифр. Все так же смотря прямо мне в глаза, поднес трубку к уху. Громкие гудки вызова были ясно слышны и нам с Захаром. И еще я услышал, как стучит мое сердце. После пятого гудка трубку сняли. — Здравствуйте, Геннадий Иванович! Да-да, это я. Сижу вот, думаю, как там… Опять? И куда они все смотрят? Нет, Геннадий Иванович, ну так же нельзя! Правильно, вот это правильно! В конце концов, вы пенсионер союзного значения, орденоносец, они это должны понимать?! Что? Ну да, ну да. А Константину Устиновичу? Да как же, помню, конечно! Понятно. У него своих болячек как блох на барбоске. Да и не помнят люди добра. А я по-старому. Пыхчу еще. Огород-малина, будь она неладна! Истыкался колючками весь. Я чего звоню-то, Геннадий Иваныч? Что? Да! Нет, ну это само собой, десять лет уже. Так чего звоню — дело у меня к вам образовалось. Нет, по телефону долго все рассказывать, а мне нюансы важны. Хотел в гости заехать, если можно. Что? В больницу? Надолго? Так это хорошо. За две недели я подготовлюсь, да и вы пободрее будете. Конечно, конечно, Геннадий Иваныч, собираюсь вас поэксплуатировать. Ну вот и чудно. Только я не один приеду. Внуки мои. Нет, за них хлопотать не стану, они парни уже взрослые, сами о себе похлопочут. Просто показать хочу — надумали они кой-чего. Через две недели? Хорошо, Геннадий Иванович, буду считать, что мы договорились. Выздоравливайте. Хорошо, конечно. Всего доброго. Изотов положил трубку. Посмотрел на нас и сказал: — Ну вот, можете собирать вещи. Либо на Колыму, либо… куда Геннадий Иванович отправит. Он мужик резкий — посылал в дальний путь и Фрола Козлова и, если нужно было, дорогого Леонида Ильича. И хоть сейчас давно уже на пенсии, но связи и люди остались. Многое может, если поверит вашим… байкам. — К-к-кто это? — слегка заикаясь, спросил Майцев. — Воронов Геннадий Иванович. На западный манер — бывший премьер-министр России лет десять назад. Да нет, уже больше прошло… А потом глава народного контроля — он лучше всех знает ситуацию в нашем хозяйстве. В начале семидесятых они с Байбаковым и Косыгиным пытались объяснить Брежневу и Суслову, что внедряемая ими аграрная политика дотирования сельского хозяйства на самом деле убивает село и вызовет продовольственный кризис. Его сняли с должности, а продовольствие очень скоро пришлось закупать за рубежом. Вот такие дела. Так что жду вас здесь ровно через две недели, хлопцы. А мне на огороде нужно поработать. И без того мы с вами уже заболтались — весь день пропал, считай. Ошарашенные новостью о скором знакомстве с бывшим Председателем Совета Министров РСФСР, мы молча — не прощаясь — вышли на улицу, пребывая в каком-то ступоре, понимая, что только что наши полугодовые приготовления подошли к значимому промежуточному итогу. И либо неведомый пока Воронов нам поможет, либо… О втором варианте развития событий думать не хотелось. — Смотри, как все хорошо устроилось! — сказал Захар, когда мы поднимались на платформу Жаворонки, зажав в руках только что купленные билеты до Москвы. — Поговорим с этим дядькой, все порешаем — и в бой! Надоело уже читать доклады и отчеты перед съездами и пленумами. Все одно там ни слова правды нет. Я промолчал, потому что подходящая электричка издала пронзительный гудок, в котором ничего нельзя было расслышать. — Домой поедем на две недели? — спросил я, когда мы устроились на жестких деревянных сиденьях. — Или останемся парад на девятое мая смотреть? — Конечно, останемся! Когда еще увидим такое? — А жить где будем? — Ну-у-у, — протянул Захар. — Можно, конечно, в гостиницу, а можно… Он довольно ухмыльнулся чему-то. — Договаривай, Захарка. — А можно к Леньке Попову в общагу завалиться! На пару дней-то он нас пустит? — К Леньке? — Я поморщился. — А адрес есть? — Вот. — Предусмотрительный Майцев извлек из кармана клочок тетрадного листка. — ДАС, улица Шверника, дом девятнадцать. Станция метро «Университет». Ленька Попов в школе дружил с Захаром — одноклассником и первым собутыльником. Мое с ним знакомство свелось лишь к нескольким коротким эпизодам. Мы учились в разных школах и встречались только на турнирах «Кожаный мяч», где каждый играл за сборную команду своей школы. И воспоминания о нем у меня были не самые хорошие — я играл в нападении, а он, более рослый и тяжелый, в защите, и поэтому частенько мне доставалось от него по ногам. — Поехали, заодно узнаем, чем дышит советская журналистика! — Ладно, — вздохнул я. Про советскую журналистику и в самом деле было интересно. — Черт с тобой, ты ж не отвяжешься. И мы поехали. По настоянию Захара не в метро, а на трамваях — чтобы увидеть Москву.Глава 5
Была она невообразимо огромной. Я смотрел в окно и почему-то представлял себе вереницы машин, везущие продовольствие в этот почти десятимиллионный город. Столица готовилась отметить тридцать девятую годовщину Победы — на фонарях развешивали флажки, на стенах — портреты и транспаранты, кое-где была заметна свежеокрашенная бронетехника с белыми колесами, но мне было не до того: я смотрел на лица людей и представлял, какими они станут в самой скорой перспективе. Потом мне это наскучило: слишком много людей, лиц, судеб. Я переключился на здания, мелькавшие среди распускающейся листвы. Забавно было, что с постройками в Москве происходило то же самое, что и дома — призраки домов, парков, дорог преследовали меня. Наверное, я неплохо знал этот город в своем неслучившемся будущем. А может быть, и в уже случившемся — именно сейчас настал один из таких моментов, когда все оказалось особенно зыбким и ненадежным. С Ленькой Поповым мы встретились на улице — он выскочил из общаги в киоск за сигаретами. За то время, что я его не видел, он стал еще больше — наверное, вырос уже под два метра, выглядел при этом в три раза наглее и самоуверенней. Вид имел слегка опухший: щеки-нос-подбородок — все вроде как надуто воздухом и обсыпало рыжеватой щетиной. Не будь со мной рядом Майцева — я бы сам не узнал в этом человеке своего соперника по футбольным баталиям. — Захырыч! — заорал Ленька, едва его взгляд наткнулся на одноклассника. — Чувак, ты откуда? Он принялся тискать беднягу Майцева, очень похоже на то, как медведь в цирке мучает гармонь. Между делом и мне он протянул свою лопатообразную ладонь — поздоровался. — Вот ты молодец, Захарыч, что приехал! Не ждал, не ждал тебя здесь увидеть! Бабки есть? Бухнуть нужно. Представляешь, сегодня вторник, завтра праздник, а я на нулях вообще! И зачетная неделя на носу — всю степуху отдал аспиранту одному за эту… ну как ее? За курсовую работу, короче. «О коммунистическом воспитании читателя советских газет»! Во тема досталась, да! Откуда мне знать, как их воспитывать — читателей советских газет? Слышали, чего ТАСС сегодня объявил? Наши не поедут на Олимпиаду в Лос-Анжелес! Нормально, да? Это нужно отметить! Зато решили устроить двойника Олимпиады — «Дружбу-84». Аж в девяти странах одновременно! Эх, получить бы аккредитацию куда-нибудь на Кубу — мулатки, ром, сигара-гавана… Так что с бабками? Захар достал кошелек, в котором хранил деньги на мелкие расходы — два трояка, несколько синеньких пятерок, десятку и в потайном карманчике (я о нем знал) свернутую стоху. Он раскрыл свою «сберкассу» и, тяжело вздохнув, отдал Леньке десятку, пятерку и оба трояка. — Ух ты! — обрадовался Попов. — Живем, бродяги! Так, вы ждите меня здесь, я минут через сорок! Курите-нет, не помню? — Нет, — ответил Захар, а я просто помотал головой. — Ну и отлично, чуваки! Мне больше достанется. Чего пить будем? Водочку или конину? Захар посмотрел на меня, а я пожал плечами. — Тогда конину, — решил за нас Ленька. — На беленькую уже смотреть не могу, «андроповка» хоть и дешевая, но такая… бе-е… Только коньяк! Возьму две по четыре звездочки, с пятью разницы во вкусе почти не чувствуется, а по литражу больше выйдет. Можно было бы и с тремя, но завтра праздник! Да с четырьмя и пить не так отвратно, как с тремя. И клопами пахнет еле-еле. Устал я от клопов. Хотя если сначала выпить, а потом еще раз сбегать, то можно и с тремя брать. Не люблю, когда много денег, — пожаловался он, но вернуть деньги не решился, — от возможностей голова пухнет. Ладно, ждите меня, камрады! Он, как был в тапочках и тренировочных штанах с отвисшими коленями, так и понесся огромными скачками вдоль тротуара, распугивая нормальных студентов. Потом перебежал дорогу под звуки автомобильных клаксонов и растворился среди зелени, окружавшей желтые пятиэтажки. — Чего это с ним? — спросил я. — Запой? — Вечная беда русской интеллигенции, — посетовал Захар. — Вся энергия уходит на борьбу с зеленым змием. Чтобы сделать что-то путное — сил уже не остается. Ничего, ты вон обещал, что Михал Сергеич страну в трезвость приведет… — Этот приведет. Может из-за этого и Союз весь… вот так вот. Что он там про Олимпиаду говорил? Захар огляделся по сторонам и заметил в конце тротуара киоск «Союзпечати». Сбегать за газетой много времени не заняло. На первой странице «Известий» мы прочитали:«…Считать нецелесообразным участие советских спортсменов в Олимпийских играх в Лос-Анджелесе ввиду грубого нарушения американской стороной Олимпийской хартии, отсутствия должных мер обеспечения безопасности для делегации СССР и развернутой в США антисоветской кампании. Разработать пропагандистские меры, которые позволили бы создать благоприятное для нас общественное мнение в мире и убедительно показать ответственность США за неучастие советских спортсменов в Олимпийских играх. В доверительном порядке информировать ЦК братских партий социалистических стран о нашей позиции и высказать просьбу о ее поддержке…»На самом деле пророчествовать совсем непросто. Когда оно сбывается — пророчество — возникает неописуемое чувство причастности к событию. Словно это я был в рядах тех людей, что выслушав требования и пожелания заокеанских устроителей Олимпиады, гордо сказали: «Да пошли вы, уррроды!» — Вот такие они — пироги с котятами, — прокомментировал Захар. — Четыре года назад нас бойкотировали, теперь мы. Нормальный такой мир во всем мире. Знаешь, я уже не удивляюсь твоим пророчествам. С той стороны, куда унесся Ленька, вдруг раздались испуганные девчачьи крики — это сквозь небольшую их стайку прорывался Попов, размахивая двумя бутылками коньяка, не поместившимися в оттопыренные карманы. — Пошли прочь, накрашенные! — орал он на всю улицу, и ему отвечали визгом и хохотом. — Намазались, аки демоны ночные! Пошли прочь! Он подбежал к нам, подпрыгивая на одной ноге. — Тапок, сука, в магазине потерял, — коротко и непонятно пожаловался он. — Чего стоим? За мной, камрады, за мной, быстро! И такими же нелепыми прыжками помчался дальше по дорожке — ко входу в огромное, этажей на шестнадцать-семнадцать, общежитие. К нашему удивлению, на вахте никого не оказалось, нам не пришлось ни предъявлять документы, ни записываться в журнал. Поднявшись вслед за Поповым по лестнице на второй этаж, мы прошли по длинному темному коридору и оказались в небольшой комнате — на три человека, судя по кроватям. — Проходите, пацаны! Васян, вставай, ко мне кореша с родины приехали, Москву показать просят! Комната была пуста и отозвалась тишиной. — Васян, они коньяк привезли! — еще раз позвал Ленька и легонько звякнул бутылками друг о друга. С одной из кроватей — мне сначала показалось, что она застелена — вместе с одеялом и покрывалом поднялся совершенно худой человек. Был он так же небрит, как Ленька, совершенно гол и чудовищно волосат ниже горла. — И-е-ее, — непонятно ответил Васян. — Ай! — Давай-ка умываться, дружище, умываться! По утрам и вечерам. А потом угостим! Проходите, камрады, проходите, — бросил он нам и подошел к столу, заваленному остатками недавнего возлияния. — Захарыч, дай-ка вон ту стопку газет! Настели-ка их перед столом вперемешку, чтобы потом свернуть можно было. Да-да, погуще стели, не стесняйся, здесь девочек нету. Пока Захар выполнял просьбу, Ленька выудил из вороха предметов несколько стаканов, два хрустальных фужера и одну дюралевую плошку, когда-то бывшую крышкой китайского термоса. Следом за ними были изъяты из мусора несколько замызганных блюдец, остальное он сгреб рукой к краю и, когда под столом образовался ковер из газет, просто сбросил вниз. Потом отточенным движением свернул газетные листы в рулон, подоткнул края и выскочил из комнаты. Вернулся через пару минут, донельзя гордый собой. — Вуаля! Чистота и порядок! Бонджорно, синьоры, рад приветствовать вас в моем скромном жилище. Проходите и располагайтесь! Что привело вас в нашу забытую богом обитель? Ужели случилось нечто столь важное, что родина послала своих сынов за несчастным изгоем? Пока он это говорил, из его необъятных карманов на стол буквально выпрыгнули две банки кильки в томатном соусе, банка баклажанной икры, огрызок копченой колбасы и три пачки сигарет «Космос». — Знал бы, что вас встречу, друзья, прихватил бы с собою авоську, влезло бы больше даров нашего сельпо, а так… не обессудьте, что унес, то унес. И тапок пал в битве за сытость желудков и радостный дух! Так что, зовет меня родина? — Да вроде нет, — ответил Захар. — Уф. — Ленька стер несуществующий пот со лба. — И слава богу, скажу я вам, милостивые государи! Слава богу! Очень не хочется мне снова глотать ее пыль! Но что мы стоим? Проходим, проходим за стол! Он достал из тумбочки булку ржаного хлеба, два сморщенных лимона, нож и сделал широкий жест: — Прошу-с, сиятельные доны! Дверь за нашими спинами открылась, и вошел Васян, узнать которого было сложно: он стал чисто выбрит, желтоватая рубашка и костюм цвета «кофе с молоком» скрыли густую поросль на теле. Он загадочно улыбался, а его антрацитовые глаза влажно блестели. — Вот теперь тебя люблю я, вот теперь тебя хвалю я, наконец-то ты, Васюля, Леониду угодил! — перефразировал Чуковского Ленька и поднес своему знакомцу ту самую металлическую крышку от термоса: — Пей до дна, пей до дна, пей до дна! Когда тощий Васян занюхал рукавом выпитый коньяк, Ленька нас представил: — Это мои парни, Захар и Серега. Студенты-автоматчики. Ну там всякие системы управления… Технари, одним словом. А это Васян, светоч отечественной журналистики. В «Комсомолке» зарабатывает на хлеб насущный. Если б не бухал запойно, цены бы ему не было. Настоящая акула пера! Спустя полчаса мы уже весело переговаривались с обитателями комнаты и вкусный коньяк стремительно убывал. Это заметил и захмелевший Васян: — Леха, сгоняй-ка еще за парой пузырей? Этой оставшейся бутылки нам на пару раз всего. Захарыч, изыщешь средства на пропой благодарного студенчества и нищей четвертой власти? Ленька, пережевывая кильку, кивнул, получил у Захара три пятерки и скрылся за скрипнувшей дверью. — Ну как там, пацаны, на вашей родине? Голодно, поди? — спросил Васян, возлагая руки на наши плечи. — Ну вообще-то да, — согласился я, поддерживая предложенную тему, ставшую уже традиционной для подобных посиделок. — В магазинах вот эта икра заморская и кетчуп болгарский из края в край. Очередь за разливной сметаной, в которую безжалостно сыплют соду — для густоты. Мослы говяжьи еще, бывает, завозят. Такое впечатление, что коров на мясокомбинатах взрывом умертвляют. А то, что остается — в магазин. — Взрывом? — переспросил Васян. — Расточительно. Но у нас взрывчатки много, так что, может быть, и взрывом. А вообще что говорят? Я же пишущий журналист, мне все интересно! Рассказывайте! — Да некогда нам слушать, Вась, что говорят, — ответил Захар, поймав мой взгляд. — Мы ж учимся день и ночь. Очень трудный семестр. Шарики за ролики. — А кому сейчас легко? Жизнь вообще штука странная. Я вот здесь на такое понасмотрелся! Мы же, журналисты, самые осведомленные люди в стране, после КГБ, конечно. И скажу я вам, куда-то не туда мы премся семимильными шагами! Посмотрите, что дражайшие Константин Устинович и товарищ Кузнецов сделали со всеми андроповскими попытками заставить работать народ! Узбеков поотпускали, дела их хлопковые тормозят и сворачивают, Гальку Брежневу тоже отмазали и даже брюлики, говорят, вернули. Щелокова того и гляди оправдают. Это даже не брежневские времена, а вообще слизь какая-то. В магазинах шаром покати, зато холодильники у всех «блатных» набиты под завязку. В Москве-то еще более-менее, а в область выезжаешь — жуть. Захар, не моргай, разливай остатки, накатим еще, пока Леха надоит в магазине благословенной влаги! Он почему-то настойчиво называл Леньку Лехой. — А что в области? — спросил я после того, как мы накатили. — А! — махнул рукой Васян. — Вот вы там в провинции сидите, вам все хорошо, а здесь такое! Вы, наверное, думаете, что это узбеки придумали приписками хлопка заниматься? Куда там! Узбеки только переняли передовой опыт. Про «рязанское чудо» слышали? Вот где истоки! А про Новочеркасск? Мы дружно помотали головами. — Вот! А там в людей стреляли! В Новочеркасске этом. Сначала довели до ручки, так что жрать нечего стало, а потом стрелять начали. В толпу! Представляете? Товарищ Сталин едва ли не принципиально почти ничего не платил крестьянам, обложив их и оброком и барщиной. Только «дай-дай-дай»! Никита Сергеич Хрущев потом признавался, что продукты земледелия государству достаются практически бесплатно. Да разве все расскажешь? Помяните мое слово, зреет на Руси бунт, бессмысленный и беспощадный! Вы-то там у себя в Тьмутаракани не видите всего, а здесь… У восемнадцатилетнего сопляка, сына прокурора из Тбилиси — «Волга»! В восемнадцать лет! Он ее заработал? Нет! Может быть, папа заработал? Но у папы их еще четыре штуки! Откуда? Почему токарь шестого разряда в очереди на «Москвич» годами стоит, а у этого — четыре «Волги»? Он в день тратит две моих месячных зарплаты на всякую фигню! И ладно бы он один. Сынок или дочка любого бугра на ровном месте — не советский комсомолец, а какой-то горский князь! Нам Хрущев обещал, что в восемьдесят четвертом году наступит коммунизм! Вот он — восемьдесят четвертый, где коммунизм? Социализм победил в одной отдельно взятой стране, а коммунизм наступит для одних, отдельно взятых, людей? Для прокурора из Тбилиси, для раиса из Самарканда, для председателя горисполкома из Омска? Народ и партия едины, раздельны только магазины! Вот был бы я у власти, знаете, что бы сделал? Я пожал плечами, а Захар почесал свой лоб: — Откуда? Мы ж из провинции, лаптем щи лопаем. — Да не обижайтесь! Просто страна у нас большая и глухая — телефонов мало, дороги длинные, население себе на уме, что где делается — даже в Кремле не всегда знают. Ну вот, я бы взял всех этих освобожденных работников горкомов, обкомов, крайкомов, райкомов, парткомов да отправил бы в поля — картоху собирать да сеять. Тьфу, наоборот — сеять, а потом собирать. У нас же вся власть с двойной вертикалью — как спираль ДНК. И в обеих ее вертикалях — партийные бонзы сидят! Наверное, скрепляют ее собой, чтоб устойчивее была. А на самом деле ни одни, ни другие ни в одной вертикали ни черта не делают, кроме штамповки лозунгов да отчетов! И то правильно — если за сборку тонны свеклы вручную в совхозе платят шестнадцать копеек — кому она усралась, эта свекла? Чтобы пачку «Космоса» купить — три с лишним тонны свеклы собрать нужно! Лучше уж в теплом кабинете сидеть и раздавать указания по повышению и углублению. Где это видано, чтобы Россия закупала зерно и мясо в Канаде и США? Мы, страна с самой большой территорией! Когда освоена Целина, когда такие успехи в агрономии?! Зачем нужны были все эти опыты Мичурина? У нас самые большие в мире комбинаты по производству удобрений! Этими удобрениями можно весь мир засыпать три раза! А мы? А мы в кабинетах сидим и бумажки пишем! Как будто их можно есть! Захар разлил по стаканам остатки. — Ну и в остальном. — Васян опрокинул в себя жидкость и вытер рукавом рот. На рукаве остался след от томатного соуса из-под консервированной кильки. — Я вот был на заводе одном в Подольске. Или в Чехове? Не помню уже. Интервью брал у директора для «Комсомолки». Оно в номер не пошло, да и фиг с ним. Вы только представьте себе: завод в конце двадцатого века работает на станках, сделанных в середине тридцатых-сороковых годов! Вы представляете? Что такое старый станок? Это частые поломки, это перерасход электроэнергии, это лишний штат монтеров, это малые нормы продукции, высокие показатели брака. Ну как при этом экономика может стать экономной? А на «Тойоте» или «Форде» каком-нибудь парк станков обновляется полностью каждые семь лет! Они на одном станке с ЧПУ сейчас делают столько же, сколько весь наш завод! И таких станков у них десятки. И окупаются они полностью за два-три года! А наши и за десять лет не окупаются! Потому что хлам еще на этапе проектирования! Был в НИИ электропривода на днях — ваша же тема? — Рядом, — согласился Захар. — И что там? — Там идет тупое копирование буржуйских образцов десятилетней давности! Вы спросите — почему десятилетней? Я отвечу: потому что для копирования современных нет технологической базы! И под это копирование они выбивают фонды, предприятия, звания и награды! До смешного доходит! Закупаем у американцев микросхемы, напильниками счищаем маркировку, сверху фломастером пишем свою и втыкаем во всякую «отечественную» электронику! — Ну что-то же у нас есть хорошее? — Знаешь, Захар, мне на днях анекдот рассказали несмешной о японской делегации, приехавшей посмотреть на передовые наши производства. Так вот, когда они уже уезжали, их спросили, что им понравилось? Они ответили: «У вас очень хорошие дети». Их спросили: «Неужели вам не понравились наши новейшие самолеты?» А они отвечают: «У вас прекрасные дети!» Тогда их в третий раз спрашивают: «Позвольте, а разве вас не впечатлили наши машины?», и они отвечают: «У вас просто замечательные дети! А все, что вы делаете руками — очень и очень плохо!» Мы посмеялись, представив себе то, что мы можем делать не руками. — Так что помяните мое слово, братцы, Черненко не зря назначили Генсеком. Промежуточная фигура, вроде вечного правителя — старика Кузнецова Василия Васильевича — долго он не просидит. Он уже почти не ходит. Они там вверху просто соображают, каким путем дальше идти? Потому что сейчас страна в тупике. Мы каждый день все больше отстаем от всего развитого мира; чтобы это отставание ликвидировать, будет еще рывок, как при Иосифе Виссарионыче, либо объявят НЭП, как при Ленине. Но мне думается, да и не только мне, что победят ястребы — не зря вон началась кампания по реабилитации Сталина. Того и гляди, снова строем ходить начнем, как хунвейбины. Наверное, нам, технарям, никогда не понять тех мятежных позывов, что бродят в мозгах у всяких гуманитариев: журналистов, юристов и прочих филологов. Хлебом не корми — дай ерундой позаниматься. В голове куча мала из странных фактов, сплетен, размышлизмов и мечтаний. Как они с этим всем справляются? — мне не понять никогда. И судя по постному лицу Захара — ему тоже. — Да ну их! — вдруг сказал Васян. — Завтра праздник, а потом как-нибудь выкрутимся. Не впервой. Гитлера вон одолели, неужели наших бюрократов не победим? Только вы никому о том, что я вам рассказывал, хорошо? Мне пока еще неприятности не нужны. Наливай, Серый, накатим! И мы накатили. Словоохотливый Васян занюхал коньяк черным хлебом и сказал: — Ко всему в этом мире нужно относиться с оптимизмом. Помните, был такой царь на Руси Александр Третий? — Это предпоследний, что ли? — уточнил Захар. — Да, именно он, — подтвердил догадку «пишущий журналист». — Если знаете, то среди некоторых слоев населения России бытовало мнение, что поздние Романовы не русские, что они немцы, хитростью захватившие престол. И вот однажды,прочитав где-то пересказ легенды о том, что его предок — Павел Первый был не сыном Петра Третьего — немца, урожденного Карла Петера Ульриха, а был вовсе нагулян императрицей Екатериной от какого-то ее русского фаворита. И, перекрестившись, Александр сказал: «Слава богу, мы русские!». — И что? — Чуть позже он прочитал опровержение, в котором писалось, что Павел — сын Петра Третьего и никак иначе. Тогда Александр облегченно вздохнул: «Слава богу, мы законные!» Мы посмеялись над находчивостью императора, которому любые обвинения — как с гуся вода. А потом вернулся Попов с коньяком (как и обещал — три звездочки, потому что «теперь пофиг, любой пойдет!») и мы снова накатили, а потом еще и еще. Когда за окном стало темнеть, пришел еще один студент — Славик. Принес «Московскую». И стало совсем весело. Мы ходили из комнаты в комнату, пели, где-то выпивали, с кем-то закусывали, познакомились с улыбчивыми парнями-кубинцами. Санчес был почти европейцем, а Густаво — черным негром, но улыбались они одинаково. Странно было сидеть рядом с настолько черным человеком: мне казалось, что он совершенно другой, не такой как мы; я осторожно (как мне казалось) старался отодвинуться, чтобы ненароком не рассердить черного кубинского парня. Он, напротив, лез ко мне обниматься, кричал какие-то приветствия, произносимые с дичайшим акцентом, и вообще вел себя непотребно. Однако у них нашелся ром, и вскоре мы целовались с Густаво на брудершафт — прямо как Леонид Ильич с каким-нибудь африканским «демократическим президентом». Напоследок кубинцы приглашали нас сыграть в нарды с каким-то угрюмым арабом — лысым как коленка и носатым как попугай какаду. Васян наотрез отказался, емко выразив в витиеватых матерных выражениях свое отношение к нечистым на руку каталам. Захар несколько раз просил его повторить столь замысловатые фигурные обороты, но, как сказал Васян — «ушло вдохновение», и ничего подобного больше не получилось. Потом мы потеряли Леньку и Славку, зато нашли двух симпатичных девиц из Тюмени, но и они ушли куда-то с Васяном. После этого Захар тащил меня куда-то по полутемным коридорам, мы слушали какую-то музыку, записанную то ли где-то в гаражах, то ли на квартире — магнитофон «Комета» исторгал из себя совсем немузыкальные звуки, и кто-то незнакомый сказал: — «Звуки Му» — не музыканты, а настоящая народная галлюцинация. Это было последним, что отпечаталось в памяти. Проснулся я от свежего ветерка, дувшего мне в шею из открытого настежь окна. На соседней кровати развалился Попов, а Захар нашелся за столом — он спал сидя, уронив голову на сложенные руки. Я умылся холодной водой, нашел среди сваленных в нишу вещей свою сумку, извлек из нее и выпил две таблетки аспирина — чтобы наверняка избавиться от треска в голове. Лишь после этого я посмотрел на часы (мамин подарок — «Восток») и решил, что наступила пора будить Захара — часовая стрелка приближалась к восьми, а нам еще через пол-Москвы добираться до Красной площади! Захар долго отказывался просыпаться, но когда я пригрозил, что брошу его среди московских алкоголиков одного — живо продрал опухшие глаза. Он стонал и кривился, но, подгоняемый мной, нашел в себе силы умыться и тоже съел аспирин. На столе нашлась едва открытая банка с рыбой, самую чуть припорошенной сверху сигаретным пеплом — мы позавтракали. Совсем не так, как оба привыкли, но ничего другого не нашлось. Захар написал Леньке записку с язвительными словами благодарности за радушный прием, после которого нам прямая дорога в трезвяк, и мы поехали на парад. День был пасмурный, с редкими появлениями холодного солнца. Мы боялись попасть под дождь, но его так и не случилось. Захар настаивал, что это «наши научились облака разгонять», а я считал, что просто так совпало. Потом уже я узнал, что прав был скорее Захар, чем я. Наверное, зря мы рассчитывали, что нас пустят на саму площадь. Нас на нее и не пустили — не оказалось пригласительных билетов. Да и откуда бы им взяться? Мы слышали гул толпы, звуки парада, но обиженный на родную милицию Захар остался недоволен. Конечно, при его-то желании посмотреть на парад с Мавзолея! Мы немножко постояли в толпе зевак, так же как и мы оставшихся с носом. С Красной площади доносились звуки парада — приветственные речи маршалов, усиленные громкоговорителями, лязг танковых гусениц, слаженный шаг тысяч ног, от которого едва не дрожала земля. Немного расстроенные оттого, что не удалось вживую поглазеть на танки и ракеты, мы прогулялись по центру Москвы. Впечатлений было много, но по большей части они состояли из череды домов, переплетенных хитрыми узлами извилистых улиц и поисков дороги к метро. Ну и конечно, особой статьей стало обсуждение москвичек, попадавшихся десятками на каждом шагу — для Захара они были как инопланетянки. Почему-то он возомнил, что столичные девчонки чем-то отличаются от наших, провинциальных. А на мой прямой вопрос — «Чем?» он только мычал что-то невразумительное и причмокивал губами. Когда про Москву говорят — «Большая деревня» — врут. Она не большая. Она просто-таки огромная! Мы не обошли и десятой части того, что наметили по атласу, а ножки уже противно ныли, и все время хотелось пить. В магазинах нашлась «Пепси-Кола» — напиток, почитаемый нашими земляками больше других за необычный вкус и повышенную «пузырьковость», что так приятно щекотала нёбо. Мы взяли сразу по пять этих маленьких бутылочек. Захар намеревался штуки три отвезти на пробу родителям и знакомым подружкам, но к концу нашей самодеятельной экскурсии у нас остались лишь пустые бутылки, которые сразу были сданы в первом попавшемся пункте приема стеклотары. В тот же вечер — 9 мая — мы уехали домой, ждать оговоренные две недели.
Глава 6
Последняя декада мая выдалась теплой, даже временами жаркой. Мы снова приехали в Москву, но если в прошлое наше посещение зелень еще только распускалась, то теперь она буйствовала. По обоюдному согласию решили к Леньке больше не ездить, чтоб не стать такими же алкашами, как он сам и его друзья. Потолкавшись у касс на Белорусском вокзале, мы уселись в нужную электричку и через час выгрузились на Жаворонках. В этот раз почему-то не было той смелости, что толкала нас вперед две недели назад. Мы и шли медленнее и останавливались чаще: наверное, понимали, что дорога назад с каждым шагом становится все менее возможна. — Слушай, Захар, а может, пусть сами разбираются? Ну кто мы такие, чтобы во все это лезть? — Не уверен я, что хотел сказать именно это, но что сказал, то сказал. — Чего? — Захар сделал вид, что не понял. — Перегрелся, что ли? Шапку надень. — Ну, Захар, подумай. Зачем оно нам? Мы же в любом случае можем прожить хорошую, насыщенную жизнь! Он остановился. — Чтобы потом, когда меня сын или внук спросит, почему живет в дерьме, я ему ответил, что это потому, что папа отказался быть ассенизатором? Так ты хочешь, Серый? Ты для этого институт бросил? Ты для этого полгода — больше — копался в том навозе, что называется отечественной экономикой? — Я не знаю, Захар. Правда, не знаю. Пойми простую вещь: сегодня у нас с тобой есть шанс остаться обычными людьми, завтра мы станем такими же скотами, как они все! Он сел на траву, бросил рядом сумку, посмотрел вверх — на голубое небо с редкими облаками. Сорвал травинку, сунул ее меж зубов и произнес: — Так и должно быть. — Как? — Всегда кто-то должен быть скотом, чтобы другие могли остаться чистыми и счастливыми. Я готов к этому. Если нужно будет, я убью или предам. Я это сделаю. Потому что ты однажды сделал выбор, доверив мне свою тайну. Я оценил. И я пойду до конца. И мне насрать, что обо мне скажут потомки. Если я чувствую себя правым — я буду лезть в гору. Какой бы высокой она ни оказалась. — И меня? — спросил я. — Что тебя? — Он опять посмотрел в небо. — Предашь? — Непременно, если ты еще раз решишь смалодушничать. Даже не предам, а просто прибью. Я улыбнулся и пошел дальше. Минуты через две сзади послышался топот — Захар догонял. Изотов сидел на узкой скамье у открытой калитки. Он ехидно ухмылялся в свои вислые усы. Над седой головой Валентина Аркадьевича клубилась белая пена цветущей сирени. — Здравствуйте, хлопцы. — Он поднялся со своего насеста. — А я гадаю — сегодня приедете или завтра, а может быть, вообще передумали? — Нет, Валентин Аркадьевич, мы пойдем до конца, — встав перед ним в позу Мальчиша-Кибальчиша, заявил Захар. — Назад дороги уже нет. — Это хорошо, что вы такие решительные. Проверил я твои слова, Сережа. Все так и случилось. Людей жалко в Североморске. Что ж ты не сказал? Ладно, чего уж теперь. Будем считать, что первую проверку вы прошли. — Он двинулся к дому по каменной дорожке. — Чего стоим? Пошли, поговорим с Иванычем. Ворота прикройте там! Захар протиснулся в калитку первым, и мне пришлось закрывать ее на кованый крючок. Во дворе стояла «клыкастая» двадцать четвертая «Волга» бежевого окраса. Проходя мимо, Изотов похлопал ее по блестящему боку. Внутри гостиной ничего не изменилось — тот же полированный круглый стол с вязаными кружевными салфетками перед каждым из четырех стульев, телевизор на длинных ножках в углу, фотографии в рамках по стенам и на полу ковровая дорожка плотного плетения. Поменялись лишь шторы на окнах — в прошлый наш приезд это был какой-то невзрачный ситец в цветочек, теперь же с гардин свисали темные, тяжелые занавески. — Присаживайтесь, хлопцы. Чаю хотите? Я отказался, и Захар вслед за мной не стал попрошайничать. Мы уселись за стол и положили свои сумки на колени. — Ну как пожелаете. Паспорта давайте, мне нужно пропуски заказать. Получив наши паспорта, он открыл их, сличил фотографии с оригиналами, посмотрел прописку, отметку военкомата и еще что-то на двух последних страницах, которые были девственно чисты. — Я сейчас. — Он сунул паспорта в нагрудный карман своей ковбойки. Он вышел в соседнюю комнату и о чем-то там приглушенно говорил по телефону. Потом поднялся на второй этаж и через полчаса явился нам седым джентльменом в легком костюме-тройке. Таких лощеных стариков я раньше видел только в кино — в фильмах прибалтийских студий. Мы в своих джинсах и полусинтетических рубахах выглядели рядом с ним… Странно выглядели, в общем. — Вот и я. Готов представить молодое поколение бывшему министру. Идемте, хлопцы. Вот ваши паспорта. — Изотов протянул нам документы. — Сумки здесь оставьте, никто их не тронет. Он не стал закрывать дверь на замок, просто, когда выезжали со двора, крикнул копошащемуся на грядках соседу: — Андреич, за домом пригляди, а я в город съезжу! — Дождавшись, пока огородник разогнет спину и посмотрит на него, добавил: — С меня бутылка, вечером отметим! Он не стал пояснять нам, что собирался отмечать вечером. Машина покатилась сначала по узким дачным улочкам, потом, вырвавшись из тесноты участков, по такой же узкой, но асфальтированной дороге — до самого шоссе. Ехали по нему около получаса, потом снова свернули на проселочную дорогу, пробрались через темный лесок, переехали шаткий, казавшийся очень непрочным, мост и снова по проселочной дороге выскочили на какое-то другое шоссе. — Ну вот, совсем чуть-чуть осталось, — сказал Изотов, прервав долгое молчание. — Иваныч — человек непростой, поэтому ведите себя скромно. Кидаться на него с кулаками, как на меня, — не нужно. Скажет «да», значит посчитает вас полезными и приставит к делу. «Нет» — значит не поверил. Я к нему в больницу двадцатого числа-то ездил, погуляли по аллейкам, вашу историю я Иванычу рассказал. Сначала он меня фантастом обозвал и хотел на соседнюю койку уложить — здоровье поправлять, а потом-то, когда я ему о твоих сбывшихся предсказаниях поведал, передумал товарищ Воронов. Да. Вот здесь-то его пробрало. Теперь ждет — ножкой притоптывает. Но здесь важно, чтоб увидел он в вас серьезных людей, готовых на большие дела, а не двух клоунов из провинции. В последнем случае быть вам у Сербского вечными пациентами. Все усвоили? Захар, сидевший впереди, рядом с ним, оглянулся на меня, а потом ответил за двоих: — Валентин Аркадьевич, мы же уже пообещали… — Ладно-ладно. Я тоже немножко нервничаю. Не хотелось бы у старого начальника нервы зря изводить. Смотрите мне! Да мы почти и приехали уже. Он немного притормозил, съехал на второстепенную дорогу и через пару километров мы уткнулись в КПП со шлагбаумом. Перед ним стоял солдат с красными погонами ВВ-шника, а в окошке будки маячила голова в фуражке — наверное, офицер. Изотов опустил стекло и сказал подошедшему сержанту: — Пропуск должны были от Воронова заказать. — Здравствуйте, — поздоровался солдат, скользнув цепким взглядом по нашим лицам, попросил: — Багажник откройте, пожалуйста. Из будки вышел офицер — это оказался лопоухий старший лейтенант. Услышав последние слова сержанта, он крикнул: — Отставить, Миронов! Товарища Изотова нужно знать в лицо. Добрый день, Валентин Аркадьевич! Пропуск на вас готов. А товарищей я попрошу предъявить паспорта. — И тебе здоровья, Саша, — ответил Изотов. — Как нынче? Спокойно все? — Да вроде ничего страшного не произошло, — листая наши документы, сообщил офицер. — Как обычно все. После проверки шлагбаум открылся, и мы неспешно покатились по чистой дороге, обрамленной с двух сторон кустами, в которых иногда обнаруживались выкрашенные в зеленый цвет ворота. Ни одного дома видно с дороги не было — все они прятались где-то в глубине участков, среди шумевших верхушками высоченных сосен. Одни из ворот оказались открыты. Туда и свернул Валентин Аркадьевич. Мы вылезли из машины, припаркованной на небольшой стоянке за воротами, от которых к нам подошел чернявый мужик в солнцезащитных очках и финском спортивном костюме Finn Flare — мечте всех провинциальных спортсменов. На ногах у него были красные кроссовки с замершей в прыжке кошкой — я только слышал, что такие где-то есть. — Добрый день, Валентин Аркадьевич, — поздоровался он. — Здравствуй, Женя! — поприветствовал мужика Изотов. — Как служится? Как супруга? — Спасибо, Валентин Аркадьевич, пока не жалуемся, — улыбнулся чернявый. — Это внуки? — Ну да, Жень. Решил вот со старыми зубрами познакомить, чтоб видели, чего можно достичь, служа родине. — Дело хорошее, — одобрил Женя. — Геннадий Иванович вас ждет в беседке. Я провожу. Вслед за ним мы пошли по засыпанной мелким мраморным отсевом — почти песком — дорожке, оставляя мелькнувший в просветах деревьев дом по правую руку. Здесь совсем не было так жарко, как на дороге. Светлые пятна и тени огромных сосен шевелились на земле, где-то высоко часто стучал дятел, чирикали какие-то чижики меж стволов деревьев гулял свежий ветерок. Впереди показалась обещанная Женей беседка. — Вам туда, — остановился чернявый охранник. Мы прошли мимо него к деревянному крыльцу. — Кого я вижу! — Навстречу нам вышел, раскинув в стороны руки, дедок лет семидесяти. Невысокого роста, плотный, он производил впечатление маленького танка. На его полноватом лице сильно выделялись плотно сжатые губы и очень высокий лоб. Глаза за дымчатыми очками почти не были видны. Одет он был в какое-то подобие тех бесформенных летних костюмов-пижам, в которых любил щеголять Хрущев. Только вместо рубахи с вышивкой на нем была вполне обычная футболка со шнуровкой на груди. Он скатился по деревянным ступенькам нам навстречу. — Валя, ты прямо как на прием в посольство вырядился! — Воронов облапил своего старого друга. — Хорош, хорош еще, стервец! Ну, — он отстранился, — представь меня своим «внукам»? — Это Сергей, мальчик, про которого я тебе говорил, Геннадий Иваныч. А это Захар — его друг и помощник. Воронов и нас сжал в своих еще крепких объятиях, успев между делом шепнуть: — Серьезные разговоры только на аллее. Беседку слушают. — Смотри, какая у нас молодежь, Валь! — похвалил нас Воронов. — Сами ведь пришли, почувствовали, что могут пригодиться стране, и пришли! Хвалю! Да что мы в дверях-то стоим, проходите. Вот чай, вот пряники-сушки, угощайтесь, молодежь! Мы скованно прошли мимо хозяина и расположились на скамьях, стараясь показать, что не чужды хороших манер. Хозяин уселся на кресло, стоявшее во главе стола, и распорядился: — Валь, наливай чайку, а то мальчишки твои совсем засмущались! А вы, молодцы, рассказывайте, как страна живет, чем дышит? А то я здесь — как в заключении со своими болячками; чуть соберусь на свободу, что-нибудь да прихватит. Так что там слышно — «от Москвы до самых до окраин?» Захар начал что-то лепетать про небывалый подъем трудящихся, но, стушевавшись под пристальным взглядом Воронова, замолчал. — Совсем ты запугал хлопцев, Геннадий Иванович, — усмехнулся в усы Изотов. — Разве можно так из молодого поколения жилы тянуть? — А как иначе-то, Валя? — немедленно отозвался хозяин. — Им ведь дело предстоит нешуточное! Пойдемте-ка, погуляем! Мы вышли на дорожку и прошлись по ней к берегу небольшого пруда, поросшего плакучими ивами. На воде плавали серые утки, где-то в кустах на противоположном берегу квакала лягушка. Хозяин остановился и обернулся к нам: — Парням предстоит сделать то, чего не смогли ни ты, ни я, ни вся наша хваленая партия. Объегорить капиталистов их же оружием — это я тебе скажу, непросто. — Это да, Геннадий Иваныч, здесь с тобой не поспоришь, — согласился Валентин Аркадьевич. — Так что, Сережа, мы ответим товарищу Воронову? Я согласно кивнул и сказал: — Выбора все равно нет. Либо мы попробуем сделать что-то полезное для страны, либо… за нас все сделают другие. И сделают для своей пользы, не для нашей. — Хорошо, Сережа. Ведь ты — Сережа, я ничего не напутал? — уточнил Воронов. — Да, Геннадий Иванович. — Замечательно, память еще меня не подводит. Какое ты видишь применение своим силам в ближайшей перспективе? Не сказать, что я особенно сильно робел, но разговаривать с ним было некомфортно — он будто каждое слово сразу проверял на честность, и это было необычно и нервировало. — Валентин Аркадьевич говорил, что у него сложился план. Мы старательно пытались разобраться во всем сами, но почти полгода впустую потратили. Не хватает опыта, специальных знаний. Мы по-всякому думали — и изобретения внедрять и… много чего, но все это ненадежно как-то. А товарищ Изотов предложил инвестировать средства в капиталистические предприятия, чтобы получая прибыль, они делились ею с нами. — А товарищ Изотов понимает, что эти действия сразу попадут во внимание наших недобрых «друзей» из МИ-5, Ми-6, Центра правительственной связи Британии, ЦРУ, АНБ и остальных сильно досужих и внимательных господ? — Воронов коротко прихлебывал из фарфоровой чашки, которую, как оказалось, прихватил с собой. — Или вы думаете, что Геннадий Иванович располагает секретом «шапки-невидимки»? Вы, мальчики, собираетесь работать с колоссальными суммами. Как только наши идеологические противники вычислят конечный адресат транзакций этих мечущихся миллиардов, они в ту же минуту перекроют вам кислород. Будут ли это новые законы или просто одиночный выстрел — зависит от того, какого уровня вы к тому времени достигнете, но то, что так будет — сомнений нет. Или вы что-то придумали и скрываете от старого деда? Изотов бросил в пруд подобранную на земле шишку и ответил: — У нашей партии опыт конспирации исчисляется десятилетиями. И ты, Геннадий Иванович, знаешь об этом лучше других. Разве не ты работал с зарубежными товарищами? Пора потрясти старыми связями. Ну и наверняка в хозяйстве Кручины есть специалисты, которые смогут запутать кого угодно — хоть АНБ, хоть КГБ, потому что эти товарищи тоже постараются сунуть свой нос в наши дела. Нужно просто добиться его согласия. Прозвучавшая фамилия — Кручина — показалась мне знакомой. Я стал «вспоминать». Это был один из партийных чиновников — Управляющий делами ЦК. Казначей партии. В 1991 году после неудавшегося путча он шагнет с балкона своей квартиры на пятом этаже на тротуар. В кармане найдут записку, подтверждающую его самоубийство. И потом долго будут спорить — действительно ли его смерть была добровольной или ему «помогли». Та самая знаменитая история с «золотом партии», которая вроде и была, а потом загадочно испарилась. Речь шла о десятке миллиардов долларов. — Может быть, и есть у него такие умельцы, — не стал отклонять предложение с ходу Воронов. — Но у меня нет контакта с Николаем Ефимовичем. А посвящать еще кого-то — просто плодить посредников, каждый из которых может стать источником утечки информации. — Тогда, выходит, я зря к тебе хлопцев привез? — Успокойся, Валя. На Кручину у меня действительно выхода нет. Да и человек он… не наш человек, в общем. Николай Ефимович законченный трус — никогда не отважится на самостоятельные действия. Ты его не знаешь, а я помню еще по Новочеркасску, где он был первым секретарем горкома комсомола. Помнишь, что там творилось в шестьдесят втором? — Дождавшись кивка, он продолжил: — У него этот страх перед всем на свете до сих пор в душе бродит. Но не только это. Он человек Михаила Сергеевича. А с тем мне связываться совершенно не хочется. — Так что же делать? — Как что?! — всплеснул руками хозяин. — Конечно, ставить в известность Георгия Сергеевича. — Павлова? — Ну да! Он, кстати, через часок должен подъехать. Фамилия Павлов мне не говорила ни о чем. Я знал много людей с такой фамилией — не самой редкой в России: расстрелянного в 41-м военачальника, знаменитого физиолога, сержанта, оборонявшего дом в Сталинграде, последний премьер-министр СССР тоже носил такую фамилию. Только звали его как-то иначе. А как — я не помнил. — Павлов — это куда серьезнее. — Изотов почесал макушку. — А ты сможешь его контролировать? — Нет, — легко признался Воронов. — Конечно, не смогу. Его, кроме Юрия Владимировича, вообще в последние годы никто не контролировал. Но зачем нам его контролировать? Если он согласится приложить свою руку к нашему плану, он сделает все нужное. И гораздо больше, чем сможем сделать мы с тобой. Убедим — вам, мальчишки, будет предоставлен такой удобный старт, лучше которого и желать нельзя. А деваться ему некуда, и поэтому отказа я не жду. — Ты с ним уже разговаривал? — В общих чертах. Ты же, Валентин, знаешь немного этого хитреца? Ни о чем серьезном он по телефону разговаривать не станет. Приедет — расскажете. Но осторожно, он тертый калач, в политических игрищах посильнее меня на порядок будет. Да и многих из… этих, кто в Кремле остался. Кто страну, если Сереже верить, скоро предаст. Да и нет в этом ничего удивительного, знаю я их, сук малохольных. Он принялся вспоминать (при поддакивании Изотова) о каких-то событиях десятилетней давности, называя иногда недругов по именам, а иных и по фамилиям. Весьма нелестных эпитетов от Воронова удостоились многие «прорабы перестройки» и прежние соратники, приведшие страну к состоянию экономического истощения. — Говорил я нашему «дорогому Ильичу», что не доведут его до добра манипуляции с отчетностью. Кого обманывали? Зачем на тормозах спускали? Ну хорошо, повезло ему с нефтью, так вместо того, чтобы реально укрепить государство, он принялся разбрасываться деньгами на весь мир. Коммунистический интернационал? — отлично! Асуанская плотина и атомные реакторы в Болгарии? — замечательно! Но что-то больно быстро мы забыли о том, как стояли на краю голодных бунтов в шестидесятых, забыли, чего стоило нам выкрутиться из тех трудностей. Каждая следующая пятилетка провальнее предыдущей! Узбеки эти еще: дай денег, дай! А хлопок где? — только на бумаге! Хорошо еще там у них золота, урана и прочего вольфрама навалом. Но спускать такое на тормозах нельзя! А пока что так и происходит. Раз за разом и никому и дела нет! Я почему не удивляюсь Сергеевым прозрениям? Да потому что видно, как разворовывают страну! И даже не для своей выгоды, а чтобы у кормушки остаться, чтоб с поста не сняли! Головотяпы! Эх, пришли бы вы ко мне лет пятнадцать назад, когда я в силе был! Мы бы устроили им социалистическое соревнование! Он подошел к самому срезу воды, снял тряпичные туфли и вошел в мелкую рябь, поднятую ветерком. — Люблю стоять вот так с удочкой. Успокаивает. Только не получалось никогда — то времени нет, то забуду… Сейчас вот вроде и время есть и место — а не хочется. И врачи ревматизмом пугают. И-ээх… — С горестным вздохом он вышел на берег, обулся, стаптывая задники у туфель, повернулся ко мне и еще раз внимательно заглянул в глаза: — Скажи мне, Сережа, а ты не думал, откуда у тебя этот дар? Не думал ли я? Конечно, думал, тысячу раз думал! Да мы с Захаром перелопатили десятки учебников в поиске ответов! Будь мы физиками или математиками, может быть, мы и нашли бы какой-то правдоподобный ответ, но мы были всего лишь недоучившиеся инженеры с весьма ограниченным знанием передовых теорий вроде квантовой механики или Майцев-старший вообще предполагал божье провидение, но, как устоявшие атеисты-материалисты, мы отвергли подобную мысль. Захар как-то высказал догадку, что там — в будущем — научились если не путешествовать во времени, то хотя бы передавать информацию, что должно быть, наверное, легче. И если так, то, видимо, там я стал участником какого-то эксперимента, позволившего мне отправлять информацию самому себе в прошлое? Но тогда выходило, что при малейшем изменении моей судьбы я уже не должен был попасть в число участников того эксперимента! Мы ведь бросили учебу, мы так сильно уже изменили свое будущее, что я никак не мог принять участие в этом эксперименте, и связь между мной там и мной нынешним должна была оборваться! Но я все еще видел будущее. Правда, не себя в нем — поэтому сказать что-то конкретное не мог. Возможно, любая дорога в этой жизни приводила меня к некоему промежуточному перекрестку, на котором я при любом развитии событий оказывался в числе участников неведомого научного опыта? Это была единственная наша догадка, её я и озвучил перед Вороновым. — Плохо быть неучем, — посетовал Геннадий Иванович. — Но еще хуже довериться неучу. Ты уверен, что твои способности тебе не откажут в самый критичный момент? — Не уверен. Но и то, что я уже знаю — это очень много. — Трудно не согласиться. — Воронов поджал и без того тонкие губы. — Значит, выбора на самом деле у нас нет? Что ж, нам ли привыкать — действовать в стесненных обстоятельствах? Будет так, как должно быть! А сейчас идемте пить чай, хоть мне и интересно узнать все будущее в деталях, но дважды рассказывать незачем. Подождем Георгия. Мы вернулись к столу и минут сорок разговаривали ни о чем — Захар восторгался чудесностью дачного места, Изотов задумчиво щурился, а я пил чай, изредка отвечая на вопросы хозяина о том, что нам удалось накопать в справочниках об отечественной экономике. О перекосе в сторону тяжелой индустрии и странным образом несовпадающих цифрах в планах пятилеток. Наш неторопливый разговор прервала трель телефонного звонка. Воронов снял трубку телефона, обнаружившегося в тумбочке, стоявшей у хозяйского кресла: — Да, Женя. Подъехал? Ну и чудесно, проводи Георгия Сергеевича к нам. А водителя его чаем напои. Нет, больше никого не ждем. Спасибо. Он положил трубку и обратился к нам: — Ну вот, товарищи, скоро все и решится. — По голосу было заметно, что Воронов волновался едва ли меньше нашего. Я ждал явления какого-то Кащея Бессмертного, что чахнет над златом, профессора Мориарти, дергающего за тайные ниточки, но Женя привел по знакомой нам дорожке улыбчивого старика примерно того же возраста, что и Воронов с Изотовым. — Вот куда ты забрался, Гена! — обрадовался прибывший появлению на крылечке беседки Воронова. — А мы со Стасом чуть было не заблудились. Представляешь? — Приветствую тебя, Георгий! — Хозяин обнял Павлова, словно был тот тем самым блудным сыном, вернувшимся от чужих берегов. Если мне не показалось, то они даже поцеловались! — Скрипишь еще? Не собираешься вслед за благодетелями? — Нет, Геннадий, пусть уж они все раньше нас уйдут, а мы посмотрим, как это — без них жить? Они оба рассмеялись чему-то своему. — Какой у тебя здесь чудесный лес, — восхитился Павлов. — Реликтовый! — довольно сощурился Геннадий Иваныч. — Наврали, наверное, какие из сосен реликты? Он повернул Павлова к нам спиной и показал рукой куда-то вдаль: — Вон видишь, сосна стоит? Там на боку какой-то умник ножиком наковырял: «Евстахий, 1772»! Двести лет назад! Я склонился к уху Изотова и спросил: — Кто это? — Это настоящий хозяин партийных денег, — шепотом ответил Изотов. — То, что осталось Кручине — крупица по сравнению с возможностями этого человека. Он десять лет сидел на валютной кассе партии, старался приумножить и неплохо в этом преуспел. Может быть, это единственный в Союзе человек, что-то понимающий в капиталистической экономике. Если бы наш дорогой Леонид Ильич не раскидывал деньги направо и налево… Он замолчал, потому что хозяин с гостем повернулись к беседке. — Да, Геннадий Иваныч, и не говори, — жаловался Павлов. — Хожу — оглядываюсь: не сыплется ли из меня песок? Ха-ха-ха… А ты как? — Да так же. Годы — они сомнительное богатство. Курсирую между ЦКБ и дачей. — Поддерживая гостя под локоть, Воронов повел его к нам. — Эскулапы говорят: еще лет десять протяну, если поберегусь. Вот и берегусь. Стараюсь не волноваться, дышу сосновым лесом, гуляю много. Да. Каждое утро по пять километров. Женя следом ходит, брюзжит, а мне и то развлечение. Они вошли и остановились. Безо всякой команды мы дружно поднялись со своих мест. Павлов быстро и внимательно оглядел присутствующих, улыбнулся каждому. Его взгляд чуть задержался — на мгновение, не больше — на Валентине Аркадьевиче, и мне показалось, что он узнал Изотова. — Ой, Гена, про болячки лучше и не говори. Ты представишь меня компании? Теперь, когда он был совсем близко, я увидел, что ничего особенного в нем нет — дед и дед. Довольно невзрачный. Седой, лицо круглое, высокий — на полголовы выше Воронова, тяжелый — под центнер. А в остальном — никаких особых примет. Надень на него орденские колодки, несколько медалей, поставь в группу ветеранов войны и нипочем не найдешь никаких отличий. Разве что одет он был с иголочки: свежая рубашка, одноцветный серый галстук, ладный темный костюм в такую жару с едва выглядывающими из рукавов белыми манжетами. Особенно я поразился туфлям — черные, ладные, блестящие и несомненно очень дорогие — я таких и не видел никогда. Выглядел он еще большим франтом, чем Изотов. — Это мальчишки, о которых я тебе говорил, Георгий. Повыше светленький — Захар, второй — Сергей. А Валентина Изотова ты можешь помнить по Донау в Вене. — С каждым из представленных Павлов поздоровался за руку, которая оказалась мягкой и холодной. — Донау Банк? Как же, как же, прекрасно помню! Его, если мне память не изменяет, сделали уже после того как тебя на пенсию проводили? — У тебя, Георгий, поразительная память. И она никогда тебе не изменяет. — Воронов усмехнулся. — А это, товарищи, мой старинный знакомец по… разным делам — Павлов Георгий Сергеевич. Прошу любить и жаловать. Когда все расселись по отведенным местам, а нового гостя Воронов посадил напротив себя, Павлов прокашлялся и спросил, лукаво посматривая на тумбочку. — Чем угощать будешь, Гена? — Поверишь ли, Георгий Сергеевич, для тебя ничего не жалко! — Геннадий Иванович открыл тумбочку и достал фигурную бутылку с яркой этикеткой. — Только ты уж не обессудь, мне врачи запретили: язва, давление, печень, а Валя за рулем. С мальчишками, с Сергеем, тебе еще нужно будет поговорить. Если только с Захаром пару капель? — Захар, вы как к спиртному относитесь? По чуть-чуть? — Павлов показал пальцами предполагаемую дозу. — За знакомство? Стушевавшийся Захар вытаращил глаза и быстро кивнул. — Ну вот и славно. Видишь, Гена, в России в любом месте можно найти собутыльника, — рассмеялся Георгий Сергеевич. Воронов достал из тумбочки две хрустальных стопки, наполнил их до половины и одну передал Павлову, другую буквально воткнул в трясущуюся руку Захара. — Ты зачем молодь запугал, Ген? — спросил Павлов, чокаясь с разволновавшимся Захаром. — Это не страх, — вступил в разговор Изотов. — Это нервы и почтение к заслугам. А так они хлопцы бойкие. — Почтение — вещь нужная, — одобрил поведение Захара Павлов и выпил. — А скажи мне, Геннадий Иваныч, видишься ли с кем-нибудь из прежних?.. Они заговорили довольно громко о каких-то неизвестных мне людях и так увлеклись воспоминаниями, что через пятнадцать минут мне уже казалось, что это не кончится никогда. Тот умер, этот лежит в больнице, третий похоронил сыновей, а четвертый застрелился, пятый все еще что-то возглавляет, а шестой «здорово вверх попер». Прозвучали знакомые фамилии Пельше, Гришин, Громыко, Кириленко, Добрынин, Фалин, Пономарев. Кого-то хвалили, о ком-то жалели. Я уже окончательно заскучал, когда вдруг Павлов сказал: — Покажи-ка мне свой прогулочный парк, Геннадий Иваныч? Да и ребяток давай с собой возьмем, вдруг сердечко у меня прихватит — хоть до дома дотащут? — Я сам об этом только что подумал, — ответил Воронов. — Захар, поскучаешь часок? А то к Жене в сторожку сходи, у него удочки есть, а в пруду карпы водятся. Сам запускал. Заодно уху потом сделаем, если надергаешь немножко рыбки. Майцев согласно кивнул и едва не вприпрыжку понесся к воротам за снастями, хотя я точно знал, что к рыбалке Захарка относится безразлично, вернее, с некоторым даже отвращением, и никогда по доброй воле удить скользкую рыбу не станет. А мы вчетвером вышли из беседки. Как-то так подстроили старики, что мы с Павловым оказались идущими в паре вслед за Изотовым и Вороновым. Когда мы отошли метров на пятьдесят, Георгий Сергеевич чуть придержал меня. Хозяин с Валентином Аркадьевичем удалились по дорожке шагов на двадцать, после этого мы медленно поплелись за ними. — Ну-с, юноша, рассказывайте, зачем я здесь? — Я вижу будущее, — в который уже раз сказал я. — И какое оно? Я рассказывал, он кивал и иногда улыбался одними губами. Мы бродили с ним уже гораздо больше часа. Воронов и Изотов давно вернулись в беседку, а Павлов все выспрашивал и выспрашивал. Его интересовало буквально все: курс рубля в будущем, успехи футбольных команд, результаты геологоразведки в Восточной Сибири, последствия антиалкогольной компании Горбачева, сроки объединения Германии, продолжительность моратория на ядерные испытания, итоги конверсии отечественного ВПК, демографическая ситуация в стране и мире, судьба договоров ОСВ, принципы работы ВТО-ГАТТ, персоналии будущих правительств стран СНГ и еще многое, чего я просто не знал, не помнил. — Что ж, Сережа, вы меня здорово развлекли. Пожалуй, ради этого мне следовало съездить сюда разок. Скажите мне еще вот что… Он остановился и замолчал. Я тоже остановился. — Скажите, Сережа, вы знаете, когда я… Ну, как говорится, когда придет мое время? Я уже знал это. — После того, как будет разогнан ГКЧП, новые хозяева примутся делить наследство. На счетах ЦК не найдут ничего. История темная, но в конце августа девяносто первого ваш преемник Кручина выпрыгнет из окна своей квартиры. — Я сделал паузу, собираясь с духом. — Мужественный человек, я бы так не смог, — успел вставить Павлов. — Через семь лет вы скажете эти же слова, а еще спустя месяц вы поступите как Кручина. Вы прыгнете с балкона едва ли не в присутствии своих близких. Во всяком случае, говорить они станут именно так. Я видел, как его глаза сделались круглыми, он отшатнулся. — У меня балконы не открываются никогда. Оба заставлены мебелью. — В этот раз тот, что в вашем кабинете — откроется. Вас похоронят на Новодевичьем кладбище. Седьмой участок, первый ряд, левая часть. Он отвернулся и заговорил куда-то в сторону: — Значит, повторится тридцать седьмой год. Тогда убивали и пытали людей — искали золото Троцкого и Ленина, теперь станут искать деньги Павлова и Кручины. Это очень похоже на правду, Сережа. Все повторяется, и нет под небом ничего нового. Они что-нибудь отыщут? — Насколько мне известно — официально нет. Хотя будут копать усердно сами и наймут американских детективов. Все будет тщетно. Поиском займется внук Гайдара, он станет премьер-министром нового правительства. Будет обнаружено много денег на швейцарских счетах, владельцы которых имеют русские фамилии. Многие из них окажутся довольно известными и влиятельными людьми — министры, бывшие секретари обкомов и горкомов. Но все это будут другие деньги — банальное воровство. Павлов оперся спиной на сосну, стоявшую у самой аллеи. Плечи его как-то расправились, он заглянул мне в глаза, чем сильно меня смутил. Он смотрел пристально, испытующе, словно ожидая, что вот-вот я явлю ему еще одно чудо. Я не выдержал его взгляда и отвел свой. — Хорошо, Сережа. — Рука Георгия Сергеевича опустилась на мое плечо. — Что вы придумали? Я пересказал ему все, что предложил нам Изотов. Он внимательно выслушал, задал несколько уточняющих вопросов и, после выяснения всех известных мне деталей он взял меня под руку. — План неплохой, Сережа, — сказал он. — Особенно если учесть, что возможности у нас, стариков, уже совсем не те, что были. Сыроват, конечно, план, предстоит еще немало поработать, но в целом я не вижу серьезных препятствий для того, чтобы его не попробовать. Я так понимаю, что вы готовы на любые действия? Я кивнул: — Да. Мы с Захаром уже давно решились… — Хорошо, что вы не один. Один в поле не воин. Но вы должны понимать, что полностью доверять я вам пока еще не могу и соответственно вы будете работать под руководством моего человека? — Мы и не рассчитывали на одиночное плавание, Георгий Сергеевич… — Что ж, Геннадий Иваныч успел мне шепнуть, что ваши, Сережа, прогнозы сбываются с необыкновенной точностью. Проверим вас в деле. Когда вы можете приступить? Боясь поверить своей удаче — после стольких поисков мы наконец нашли отправную точку! — я выпалил: — Да хоть завтра, Георгий Сергеевич! Только… только вот что: я без Захара ничего делать не стану. — И тут я отвернулся и бесчестно соврал: — В будущем от него очень многое зависит. — Значит, мы договорились, Сережа. Пойдемте к людям. В беседке весь чай уже был выпит, а на столе развернулся шахматный турнир. Играли Валентин Аркадьевич и Захар. Воронов стоял над ними и шлепал рукой по кнопкам шахматных часов. Он раскраснелся, распустил шнуровку на груди, засучил рукава. Каждый ход он сопровождал комментарием: — А вот тебе, Захар, вилочка! Как выкрутишься? Да что же ты делаешь, старый, зачем ты ему коня оставляешь? Ну вот тебе шах! Гарде!! Хитер, хитер малец! А вот еще один шах! Нет, там уже не спрячешься! Пешки — не орешки. Сдавайся, Захар, поздно сопротивляться, зевать нужно меньше! Мат. Вот так вот. Силен, Валя, силен! Захар смиренно собрал со стола снятые с доски фигуры и под смешки стариков принялся их расставлять в первоначальном порядке. — А, гуляки пришли! — обрадовался нашему появлению Воронов. — Наговорились? — Да уж, отвел душу. Интересная у тебя молодежь, Гена. — А то ж! — горделиво воскликнул хозяин. — Отборные кадры! — Мы вот что надумали. Пристрою я ваших парней к делу, — пообещал Павлов. — Пусть завтра приезжают ко мне на Щусева. Часам к десяти. Воронов довольно потер руки: — Ну вот и замечательно. Хоть на старости лет что-то полезное для страны сделали! Присаживайтесь, это нужно отметить! И карпы должны вот-вот подойти. Он достал из тумбочки уже известную всем бутылку: — Тебе, Валентин, не предлагаю — ты за рулем, а мы остограммимся, с твоего позволения. Когда он налил каждому, кроме Изотова, на крыльце неожиданно возник чернявый Женя с подносом, на котором исходили уже паром запеченные карпы. — А вот и первая Захарова добыча. — Воронов поманил Женю к себе. — Подходи, подходи сюда. Сейчас мы под это дело по рюмашке! Карпы оказались действительно вкусными, а виски — теплым и противным. Все нахваливали Захара за мастерство рыболова и хозяина, запустившего в пруд столь замечательную рыбу. О неведомом поваре не было произнесено ни одного слова. Первым засобирался Павлов. Он тепло — за руку — попрощался с каждым и в сопровождении Жени отправился к воротам, пожелав нам напоследок не опаздывать завтра. Спустя еще полчаса стали собираться и мы. Воронов настаивал, чтобы мы с Захаром остались у него, и обещал, что завтра его водитель доставит нас в Москву в нужное время, но Валентин Аркадьевич напомнил нам, что наши сумки остались у него на даче, и Геннадий Иванович отступил. Напоследок он почему-то расчувствовался и попросил нас не забывать старика, заезжать при случае. Захар тоже похлюпал носом и пообещал еще как-нибудь выловить из пруда рыбу повкуснее сегодняшней. Мы погрузились в «Волгу» Изотова и вскоре выехали на шоссе. Уже было не так жарко и скоро должно было начать темнеть. Хотя, конечно, в Москве темнеет гораздо позже, чем в наших широтах. Вернулись мы на дачу уже при свете фар, потому что пришлось заезжать в Москву — в магазин за обещанной соседу Андреичу бутылкой. Едва успели до закрытия, но, видно, Изотов ехал не только за обещанной «валютой» — заодно набрали для Изотова продуктов на целый месяц: тушенки, макарон, гречку, балык, три полосы пастромы, всяких сардин в масле и индийского чая «со слоном» и в зеленых пачках. Вынесли это все нам с черного хода, и Валентин Аркадьевич заговорщицки нам подмигнул: — Для хороших людей у страны всегда все есть. Я еще успел подумать, загружая продукты в багажник: «неужели все остальные, те, кто работает в шахтах, строит дороги и доит коров — плохие? Поэтому для них у страны ничего нет, кроме говяжьих костей, баклажанной икры и болгарского кетчупа?» Но говорить вслух ничего не стал, чтобы не нарываться на долгую лекцию о заслугах, льготах и невозможности обеспечить всех и сразу. «Материалы любого съезда» народных депутатов я знал практически наизусть и в дополнительной агитации не нуждался. Так же как не было необходимости выслушивать оправдания. Валентин Аркадьевич сказал, что оставит нас на ночь у себя и мы, конечно, были ему за это благодарны. Хоть и не в Москве, а рядом — все равно здорово! Уже около полуночи мы сидели на открытой веранде на заднем дворике его огорода и под желтым светом облепленной ночными насекомыми лампы пили чай с малиной. — Павлов — это, конечно, хорошо, — говорил Валентин Аркадьевич. —Насколько я знаю этого человека, он вывезет вас туда, на Запад. Потому что сидя здесь ничего из намеченного плана сделать невозможно. Будут ли это Штаты или Европа — я не знаю, но могу точно сказать, что без опеки он вас не оставит. Однако, хлопцы, я дам вам координаты еще нескольких человек там. Двое в Австрии, один в Швейцарии и один в Германии. Они мне были когда-то обязаны, а благодарными эти люди быть умеют. Если сильно понадобится сторонний контакт, не завязанный на людей Георгия Сергеевича, я думаю, к ним можно будет обратиться. Двое из них потомки русских из первой волны эмиграции. — Он протянул мне листок с несколькими строчками, написанными от руки. — А вот этот и этот, — он достал из книги «Решения XXII съезда КПСС — в жизнь!» два белых картонных прямоугольника с тисненными надписями на немецком и английском языках, — это чистопородные немцы. Сошлитесь на меня, и кто-то из них обязательно поможет. Смотрите, в общем, по обстоятельствам. Запомните имена, телефоны, адреса. Мы заучивали информацию с листочка и картонок-визиток четверть часа, потом Изотов все убрал. Мы пили чай вприкуску с сахаром, а я все ждал, когда он задаст вопрос, который, как мне казалось, должен был его сильно волновать. Не выдержав, я спросил сам: — Валентин Аркадьевич, а вы не хотите узнать — когда вам суждено… — Нет, Сергей, нет. — Он покачал головой. — Этого я совершенно знать не хочу. Если я это узнаю, я буду бояться жить. А я уже устал бояться. За себя устал, за семью, за работу и карьеру. Достаточно. Теперь вот за вас еще бояться стану. — Не нужно за нас бояться, — сказал Захар. — Все будет хорошо. — Я знаю, хлопцы, знаю. Давайте-ка ложиться спать. Он отвел нам комнату на втором этаже своего дома. Не сказать, что сон был глубоким, но я выспался. Утром он нас разбудил, мы наспех позавтракали, потом Изотов скомандовал «по коням» и через час — без пятнадцати минут десять — мы стояли на улице Щусева. Изотов высадил нас, на минуту вышел из-за руля сам. — Прощай, Сергей, Захар. — Он пожал нам руки. — Пусть все у вас получится. Прощайте. Он сел в машину и более не задерживаясь уехал. Я прошептал ему вслед: — Привет вашей внучке, Юленьке Сомовой.Глава 7
В тот же день мы с Захаром оказались на каком-то подмосковном объекте, живо напомнившем мне пионерский лагерь — такие же домики в виде треугольников, если смотреть с фасада, с покатыми шиферными крышами до самой земли, непременная поляна со сценой и для массовых мероприятий вроде пионерской линейки и зарядки пустующий пока флагшток для поднятия флага. Длинные корпуса столовой, единственное кирпичное трехэтажное здание для администрации и медпункта. И второе — побольше — уже почти достроенное. В таких обычно размещали младшие отряды: детей 6–7 лет. Впрочем, когда мы с Захаром Оказались там, никаких пионеров, разумеется, в нем не обнаружилось. Зато был очень хороший высокий забор, шесть постоянно насупленных охранников, врач, повариха, три преподавателя — один переделывал нам «советский английский» на просто английский, а второй учил азам конспирации и нормам поведения в капиталистическом обществе, а третий оказался тренером, обязанностью которого было издевательство над двумя молодыми организмами. Остальных обитателей базы, если они были, нам за два с лишним месяца (даже почти три) увидеть не удалось: режим, царивший на ее территории, не позволял прогулок под березками в не предназначенных для этого местах. Наши два десятка березок, примыкавшие к заднему двору коттеджика, и беговая дорожка вдоль ограды по периметру лагеря были нами исследованы в мельчайших подробностях. Ни телевизоров, ни радио, ни газет нам не полагалось, и все это время мы провели в полной информационной блокаде, если не считать редкие приезды Стаса — водителя Павлова. Он приезжал несколько раз — безо всякой системы. В первый раз он появился накануне открытия совещания СЭВ в Москве — в середине июня. Мы посидели с ним на лавочке перед нашим жилищем, он передал нам конверт от Павлова и попросил прочитать послание. На простеньком листке из блокнота сверху было написано:«10. Июль 1984. События:..»За десять минут я вспомнил кое-что и дописал:
«10. Англия. Всеобщая забастовка портовых рабочих. 10. Тарковский откажется возвращаться из Милана».Листок упаковал в тот же конверт и передал его Стасу. В следующие его приезды, случившиеся после 10 июля, никаких проверок уже не устраивалось; видимо, Павлов окончательно мне поверил. Что вскоре и подтвердил, явившись сам в самом конце июля. Он полдня смотрел на наши занятия, потом попросил у Романа Алексеевича паузу на полчаса и, дождавшись, пока тот уйдет, сказал: — Вы, Сергей уже, наверное, понимаете, что готовят вас для жизни в англоговорящей стране? Я кивнул, потому что это было понятно даже Захару. — Все верно, — продолжал Георгий Сергеевич. — Вы некоторое время поживете в Штатах. Так нужно. Так будет легче управлять реализацией нашего плана. Потом — посмотрим. Я вас очень прошу доверять тем людям, с которыми вас познакомят. Без этого доверия ничего у нас не выйдет, потому что силы, которые мы разбудим своими действиями, будут стараться вас уничтожить. И вдвоем, знаете вы свое будущее или нет, вы немногого пока стоите. Практически, если быть честными перед собой, не стоите ничего. Поэтому без разрешения тех, кто будет отвечать за техническую составляющую, за вашу безопасность, никаких действий предпринимать пока не стоит. Когда освоитесь и поймете, что можете принести пользу личной инициативой — вам дадут возможность ее проявить. Но не спешите. Он подошел к окну и долго смотрел на дворик, скрестив свои руки за спиной. — За полтора-два года, а именно такой срок я предполагаю для вашего освоения на месте, вы должны будете выйти на приличный уровень владения предоставленным и, надеюсь, приумноженным капиталом. И вот тогда-то начнется самое интересное. Если за вами почувствуют силу, угрозу их планам — вам объявят войну. Мы работаем над тем, чтобы воевать по нашим правилам, а не по тем, к которым они на Уолл-Стрит и в Сити привыкли. Но пока что ничего практически действенного нет. Поэтому не торопитесь. В первые годы нужно просто освоиться, войти в дело, понять скрытые течения, обзавестись союзниками и друзьями, хотя, насколько известно, друзей там не бывает. Научиться быть среди них как среди своих. Вот это пока главная задача. Если это непонятно и тянет геройствовать, то лучше умерить свои желания. И вот еще что: не стоит направо и налево заявлять о своих талантах. Тот, кто, возможно, будет знать о них, скажет вам об этом сам и передаст привет от… — От Юленьки Сомовой, — успел вставить я. — И Изотова Валентина Аркадьевича. — Хорошо, — кивнул Павлов. — Пусть будет от Юленьки Сомовой и Изотова. С этим человеком и станете работать по нашему плану. Но даже перед ним не стоит открываться полностью. Пусть думает, что вы просто передающее звено, получающее инструкции от… неважно откуда. Кроме того, я дам вам дополнительный, независимый канал связи — на всякий случай, потому что жизнь, хоть и предсказуема, — он пристально посмотрел на меня, — но иногда бывают нужны подробности. Он выпил с нами чаю и уехал. Два раза удалось позвонить домашним: Майцев дозвонился до отца, и мне посчастливилось застать маму на работе. У Захара состоялся короткий мужской разговор: «Все хорошо, здоров, когда буду? — не знаю», а мне пришлось увиливать и хитрить, чтобы не сболтнуть лишнего. Не сказать, что занятий было так много, что после них мы валились с ног. Вовсе нет, если не принимать в расчет физкультуру, после которой действительно часто хотелось издохнуть, но в двадцать лет восстанавливаешься очень быстро и привыкаешь к нагрузкам легко — мы не жаловались. К тому же уже через пару недель стали заметны изменения, происходившие в нас — мы становились сильнее и выносливее. Это сильно радовало, потому что занятия спортом в школьные годы шли как-то без особых успехов. Но тренеру Ивану всего было мало, и он постоянно наращивал нагрузку, рассчитывая, видно, уже в следующем году включить нас в олимпийскую сборную страны по всему сразу — от бега с препятствиями до тяжелой атлетики. В последний месяц к графику добавился еще инструктор по вождению, пообещавший за это время научить нас сносно водить машину — на уровне опытного любителя. Ни один из этих людей никогда не задал нам ни одного вопроса о том, для чего нужна такая подготовка. Ну и мы старались поменьше разговаривать на эту тему, даже оставаясь вдвоем. У меня было лучше с языком, у Захара — с усвоением буржуинского образа жизни и вождением. Я постоянно сыпался с принятием адекватных решений в отсутствии «руководящей и направляющей», а у Майцева трудно ставилось произношение, потому что, как сказал Роман Алексеевич — преподаватель языка, слух у Захара отсутствовал совершенно. Тем не менее к середине августа мы с ним чувствовали себя уже закаленными бойцами невидимого фронта, готовыми и грудью заткнуть амбразуру, и разбить самолет обо что-нибудь большое. Мы существенно окрепли: утренняя пробежка с пятнадцатикилограммовыми рюкзаками на десять километров к концу третьего месяца не представляла особых сложностей. Правда, на большие расстояния бегать мы даже не пытались. — Знаешь, — сказал мне как-то за полдником Захар, — а ведь ты меня обманул. — Когда это? — опешил я от несправедливого обвинения. — Ты мне обещал, что я сессию сдам без хвостов. А я вообще институт бросил. Я рассмеялся и, выпив компот, обнадежил друга: — Если вернешься, сдашь без хвостов. Он похрустел печенюшкой и попросил: — Все-таки посмотри, пожалуйста, что меня там ждет? Может быть, мы зря напрягаемся? Я согласно кивнул и в который раз «скользнул» вперед по времени. И через минуту ответил: — Все будет здорово, Захарка! Просто отлично! Свое будущее я так и не увидел, а вот те сведения, что удалось узнать о Захаре, мне совершенно не нравились. До 2010 года я убивал его трижды. В восемьдесят девятом, девяносто шестом и в двухтысячном. Я хотел потом получше разобраться со своими видениями, но почему-то каждый раз находились причины отложить это разбирательство на завтра. В конце второй декады августа в последний раз к нам приехал Стас. Вместе с ним прибыл еще один человек, назвавшийся Артемом. Стас велел нам слушаться его до тех пор, пока он не передаст нас следующему опекуну. Был Артем блондинист, слегка с рыжиной, лысоват, улыбчив и больше похож на какого-нибудь ирландца — как я их себе тогда представлял, чем на русского. Умение расположить к себе, раскованность и какая-то запредельная доброжелательность сильно выделяли его манеру общения из всех знакомых мне людей. Коричневая вельветовая куртка, кроссовки и смешная шапочка на голове с длиннющим козырьком придавали ему некую внешнюю похожесть на того бездомного американца, что приедет в СССР через два года, понаделав изрядного шума, — Джозефа Маури. Потом, спустя еще двадцать лет, выяснится, что ехал этот псевдобездомный американец в Союз не знакомиться со страной победившего социализма — он познакомился с ней еще в 60-х, когда ездил в Сочи «снимать русских девок». Он приехал увидеть одну из них — особенно ему полюбившуюся. Но расплывшаяся бабища, в которую превратилась та хрупкая девочка, с ходу предложит иностранцу отоварить ее в «Березке», и роман двадцатилетней давности иссякнет сам собой. Ко времени их прибытия — Стаса с Артемом — мы с Захаром по требованию Романа Алексеевича уже говорили меж собой только на английском, и Артем, с ходу включившись в разговор, обнаружил то безупречное произношение, к которому я так и не подошел, а Майцеву оно и вовсе никогда не светило. — Парни, — сказал он, — говорить вы можете, но носителям языка будет с вами трудно. Знаете, как появился голландский язык? — Нет. — Мы с Захаром пожали плечами, потому что филология была последним, нет, пожалуй, предпоследним — перед энтомологией, что интересовало нас в этой жизни. — Пьяные немецкие матросы сошли на берег и, думая, что они уже в Англии, попытались объясниться с туземцами на английском языке, — пошутил Артем. Посмотрев на наши постные лица, он добавил: — А вы у нас станете эстонцами. Эстонский акцент английского языка чертовски трудно подделать и распознать — потому что его никто никогда не слышал! Он рассмеялся, а мы с Захаром его не поняли — поэтому стояли серьезные, как два БТРа. — Ладно, парни, не берите в голову. Я буду вашим сопровождающим в ближайшую неделю. — Он оглянулся на Стаса и тот согласно кивнул. — Собирайтесь, через час выезжаем. Через час мы оказались в черной «Волге» на задних сиденьях. Неразговорчивый Стас крутил баранку, а сидевший с ним рядом Артем заливался соловьем: — Теперь вы, парни, члены советской делегации участников «Дружбы-84» в Гаване. Не обольщайтесь, не олимпийцы. Технический персонал. Принеси-подай. Шнурки завязать, сопли подтереть, капу в рот сунуть. Правда, среди Абдурахмановых, Абдукалыковых, Нурказовых, Конакбаевых и Абаджянов вы будете смотреться не совсем русскими. Держитесь ближе к Акулову и Яновскому. Впрочем, вам будет не до того. — Мы на Кубу поедем? — изумленно спросил Майцев. — А ты знаешь еще какую-то Гавану? — уточнил Артем. — Нет? Тогда на Кубу. И не поедем, а полетим родимым «Аэрофлотом». На замечательном самолете «Ил-62». Прямым рейсом. Двенадцать часов, пальмы, море… — А зачем нам на Кубу? — спросил я, вспомнив желание Леньки Попова получить там аккредитацию. — Вы ничего не путаете? К своему стыду, я не очень много знал о Кубе: она где-то рядом с Америкой, там растут упомянутые Артемом пальмы с бананами и сахарный тростник, там есть наши, советские, военные базы, там живут красивые мулатки и Фидель Кастро — жуткий бородатый здоровяк, с которым я не хотел бы встретиться в подворотне. Еще что-то я помнил о его сподвижнике Че Геваре — путешественнике и революционере, которому не сиделось на одном месте. Наверное, он был последним из «профессиональных революционеров». Потом мне вспомнилась учительница литературы и русского языка из соседней школы. Я не помнил, как ее зовут, но ее история была достаточно известна в городе. Она написала письмо Фиделю Кастро с выражением восхищения его мужеством и волей кубинского народа к свободе, равенству и братству. И, я уж не знаю, как так вышло, но спустя месяца три-четыре она получила официальное приглашение от Фиделя Кастро посетить Остров Свободы! Она съездила, провела там почти месяц, разъезжая по стране в сопровождении «кубинских товарищей». И потом еще год ездила по школам нашего города, знакомя учеников со своим необычным путешествием. Она смеялась, вспоминая, что в январе вода на пляжах у Гаваны охлаждается до 24 градусов и кубинцы удивлялись ее морозостойкости, когда она полезла в эту «студеную» воду. В общем, там все было совсем не так, как у нас. — Серега, моя профессия запрещает мне что-либо путать, — проникновенно сообщил Артем. — Если я начну путать, я быстро умру от голода и всеобщего презрения. Нет, все верно — мы летим на Кубу. — Странно, — заметил Захар. — Стас, останови, — попросил Артем и, когда машина остановилась, скомандовал: — Оба — на выход. Мы послушно вышли, и наш сопровождающий отвел нас чуть в сторону. — Послушайте меня, мальчики, — сказал он. — Я видел дураков, но таких как вы — еще нет. Вы понимаете, что, послушав нашу беседу — всего лишь два часа, любой встречный-поперечный будет знать, что вы готовитесь для заброски нелегалами в Штаты? Представьте, что Стас — враг. Надолго для них, — он показал большим пальцем за спину, — останется тайной ваша задача? Мы с Захаром стояли перед ним покрасневшие, будто уличенные в рукоблудии. Ведь нас учили, нам рассказывали, а мы… — В общем, так, — заключил Артем. — Мне начальство приказало, я сделаю. Но потом напишу рапорт, в котором четко отражу свое мнение о том, какие вы неподготовленные придурки. Понятно? — Не особенно. — Захар встал в позу. Не любил он, когда его начинали отчитывать. Случается у человека такая черта характера — вози на нем воду как на ишаке, но ишаком не называй вслух, и все будет ровно. Но Артем ошибся — он сказал то, чего говорить не следовало. — Ты понятия не имеешь, — говорил Захар, — для чего исполняешь свой приказ. Поручено — делай! И не пищи, понял-нет? Я не увидел того короткого и быстрого движения, что уронило Захара на землю. Артем нахмурился и почесал подбородок: — Что за молодежь нынче? Учишь-учишь… У тебя тоже есть возражения? Я наклонился над Майцевым. — Все с ним нормально будет, — посулил Артем. — Если научится уважать чужие шрамы. Я поднял друга — его немного качало, а глаза не желали фокусироваться на действительности. Регистрацию и таможню в Шереметьево мы прошли как раскаленная спица через масло — не останавливаясь ни на минуту. Артем предъявлял всюду наши документы, а мы просто шли за ним следом, как за ледоколом. И ни у кого из погранично-чиновной братии не возникло вопросов, на которые нашему опекуну трудно было бы ответить. Я выезжал за границу в первый раз. У Захара уже был такой опыт — в девятом классе он пропустил две недели школьных занятий, потому что Майцеву-старшему досталась семейная путевка в Болгарию. Но как говорится: прапорщик — не офицер, курица — не птица, Болгария — не заграница. При упоминании Болгарии чаще всего говорили — «а, шестнадцатая республика!» и никто всерьез зарубежьем ее не считал. Примерно как и Монголию, только в Монголии не было моря и никто туда по доброй воле ехать не желал, в большом отличие от солнечной республики на черноморском побережье. Поэтому для Захара все было так же непривычно, как и для меня. Мы крутили головами по сторонам, все нам казалось в диковинку. Такого количества иностранцев я не видел еще никогда. Да если не считать короткой пьяной ночевки в ДАСе у Леньки, я вообще никогда не видел иностранцев. А здесь они бродили целыми толпами — очень разные, совершенно недисциплинированные, одетые в какие-то невообразимые штаны в клеточку, какие в Союзе увидишь разве что на клоунах в цирке, и яркие рубахи. Чаще всего говорили на английском, слышался немецкий язык, гораздо реже французский, испанский и итальянский. — Тоже на «Дружбу» народ прилетал, — объяснил нам столпотворение Артем. — Легкоатлеты. Я посмотрел на стоявшего почти на нашем пути здоровенного дядьку в красных штанах и зеленой рубахе навыпуск, без самой малости двух метров роста, с кулаками, в которых легко можно было спрятать бутылку пива — даже пробка не торчала бы, наверное. Проследив за моим изумленным взглядом, Артем хмыкнул: — Разные бывают легкоатлеты. Этот ядрами кидается. Или молотом. Метров так на шестьдесят. К громиле в красных штанах подошел еще один такой же, чуть ниже, но зато с монументальным пузом, они что-то весело стали обсуждать, громко хохоча на весь терминал. — Какие-то дикие они совсем, — заметил Захар. — Капиталисты, чего с них взять? — скорчил презрительную гримасу Артем. — Направо посмотрите, немцы из братской ГДР стоят — тихо, чинно, спокойно. У окна чехи — тоже видно, держатся вежливо и с достоинством, а эти… бестолковые. А вон и наш административный помощник руководителя делегации — Владимир Семенович Бор, сейчас я вас познакомлю. Мы подошли к серьезному мужику, вполголоса отчитывавшему какого-то невзрачного человека — это было видно по его нахмуренным бровям, рубящим жестам правой ладони и потупленному взору распекаемого. — …раз услышу подобное, вылетишь из состава с треском! — закончил Бор. — Не знаю, чего там позволяет вам Олимпийский комитет, со мной такие вещи не пройдут. Либо как я сказал, либо вали отсюда в свой Хабаровск! Свободен. Он повернулся к нам: — Здравствуй, Артем. Это и есть твои ассистенты? — Да, Владимир Семенович. Захар и Сергей. Нам пожали руки. — Держитесь Артема, — велел нам Бор. — Если потеряетесь, ищите меня, но лучше не нужно теряться незапланированно, потому что будет вам плохо. Лучше всего, чтоб вас никто не видел и не слышал до самого возвращения. Усекли? — Ага, да, — нестройно ответили мы и пошли за Артемом на посадку. Раньше на самолете «Ил-62» мне летать еще не приходилось. «Як-40» и «Ту-134» — вот и все, чего я уже опробовал. Очень хотелось посмотреть на новые «Ил-86»; два таких самолета я увидел на поле: они были просто громадны — как киты среди селедок. Я замер перед окном. Артем посмотрел на самолеты и сказал: — Удобные машины, комфортные, только летают недалеко. Мы без пересадки на шестьдесят втором за двенадцать часов доберемся, а на этих сутки придется мучиться да с пересадкой где-нибудь в Париже. Пересадка в Париже! Я увидел, как загорелись глаза у подошедшего к нам Захара. И Артем тоже заметил. — Не раскатывай губу, парень, — усмехнулся он. — Из аэропорта вас бы все равно никто не выпустил. А в посадочной зоне все международные аэропорты одинаковы. Если, конечно, дело происходит не в Африке. Я несколько раз пытался рассмотреть будущее Артема, но всегда все было одинаково: после того, как он передаст нас в Гаване следующему в длинной цепи сопровождающих, мы о нем никогда больше не услышим. Так же как никогда больше не увидим Владимира Бора. Первый советский межконтинентальный реактивный самолет «Ил-62» оказался внутри длинной тесной кишкой с двумя рядами строенных сидений — примерно как хорошо мне знакомый «Ту-134», но с добавочным посадочным местом с каждой стороны от прохода. А в остальном — ничего интересного. Захар великодушно уступил мне место возле окна, и около пяти часов вечера я увидел, как мы оторвались от земли, взмывая в небо навстречу неизвестности. Артем сидел возле прохода и часто улыбался проходящим стюардессам. Захар постоянно зевал, борясь с заложенными ушами. Нас кормили в полете три раза. Дважды я вставал из кресла, чтобы просто пройтись по проходу, размять ноги и затекшую спину. Едва ли не впервые за последние месяцы у меня появилось время подумать о происходящем. И первый вопрос, который я себе задал, был такой: почему мои «несгибаемые старики» мне поверили? Ведь они сами строили «Союз нерушимый»! Неужели выстроенная ими система не имела никакого запаса прочности и они точно знали, что она рухнет? Тогда что они за строители и не зря ли я им доверился? Ведь пока я научусь что-то делать сам, пройдет немало времени, и пока оно будет идти, я все буду делать так, как мне скажут — не без сопротивления, конечно, если увижу от действия негодные последствия, но все-таки не сам. Что двигало ими, когда они принимали решение? Почему они согласились на какую-то невнятную игру с отдаленными перспективами, вместо того чтобы поговорить с теми товарищами, что остались во власти, и удалить из Кремля явных предателей? Не хватало политического авторитета? Но если им не хватало, то каков же был вес в партии у тех, кто реально что-то решал? Или мы все-таки стали участниками какой-то хитрой интриги? Но тогда нас должны были держать при себе — к чему отправлять на край света идеальный детектор? Хотя какой из меня идеальный детектор — все мои знания о будущем — это лишь моя личная память и газетные статьи, объясняющие, что и как произошло. И тогда мои старики должны понимать, что реальной подоплеки многих вещей я просто не могу знать — потому что эта информация и в будущем для меня будет недоступна. К примеру — был ли Горбачев «агентом влияния»? Как-то так устроена психология, что когда человека убедили в том, что дважды два равно пяти, то даже разум оказывается бессилен этому убеждению сопротивляться. Я прибавляю два к двум, я раскладываю каждую двойку на единицы и складываю уже их, я каждый раз получаю ЧЕТЫРЕ, но я в это не верю, потому что убежден, что должно получиться ПЯТЬ. Так и с Михаилом Сергеевичем: человек ведет себя как вражеский агент, сдавая все достижения страны, ее народ и ее ресурсы, говорит, как вражеский агент, замазывая дерьмом все вокруг, хитрит и изворачивается как уж на сковородке — но вот поди ж ты! Нет прямых доказательств, что ему за это заплатили, что его заставили и научили — и я свято верю, что он просто хотел как лучше, а получилось так, как получалось у российского посла в Украине, заслуженного газовика и вообще хорошего человека. Находилась ли на самом деле наша страна в том предсмертном состоянии, выход из которого был возможен только через ту действительность, что была должна сложиться? Ничто вокруг на это не указывало: народ сыт-обут, ну да, не все всегда есть, случается дефицит какого-то товара вроде мыла или стирального порошка, но только для тех, кто не хочет ничего делать. Про стиральный порошок нам на лекции рассказали байку, что исчез он потому, что понадобился советским доблестным войскам для устроения сейсмической атаки. Якобы с помощью насосов закачают мыльный раствор под землю — чтоб смазать всякие геологические слои и тектонические плиты, потом подорвут в определенном месте килотонн двадцать и пошло-поехало сверхземлетрясение на всей территории вероятного противника! Мы посмеялись и попросили у лектора адрес пункта приема стирального порошка, чтобы принести хотя бы «жменю» на помощь родимым армии и флоту. Он отшутился, сказал, что сам занял очередь, но движется все очень медленно, потому что советская власть ударными темпами вводит в эксплуатацию все новые и новые заводы бытовой химии на страх потенциальному противнику. Может быть, мои «железные старики» просто знали цену своим товарищам, засевшим в Кремле? Готовых на что угодно, лишь бы остаться у кормушки? Надеюсь, когда-нибудь Павлов и Воронов меня просветят на этот счет. Вот кстати, когда я «вспоминал» о Павлове теперь — он все так же бросался с балкона на газон в октябре девяносто первого. А Воронов умирал на три года позже. Странно это. Я знал, что уже очень скоро Союза не станет, но вот понимания причин этого невероятного будущего так и не приходило. Я то скатывался к полной убежденности в действиях вражеских агентов и предателей, то решал, что во всем виновата кривобокая экономика. Но в условиях интеграции в СЭВ она и должна быть кривобокой — мы делаем турбины для ГЭС, а, к примеру, чехи или югославы — ботинки и вагоны для метро! Потому что это нормальное разделение труда: если у чехов получается лучше всех выделывать шкуры и быстрее шить ботинки — пусть они этим и занимаются! Зато взамен получат лучшие в мире самолеты и качественную сталь! Вопросы крутились, роились, пересекались и смешивались в непотребную кучу, но ответов не было — мои догадки оставались только догадками, а знание не приходило. И я открывал шторку и смотрел на горизонт, необыкновенно красивый, подернутый бело-розовым пухом облаков, далекий и недостижимый — примерно как мое желание не допустить катастрофы. Я знал, куда и зачем мы летим, знал, что Куба — просто место пересадки и сокрытия следов: после Гаваны, ставшей в эти дни настоящим Вавилоном, смешавшим все расы и национальности, мы перестанем быть Сергеем Фроловым и Захаром Майцевым. В Мексику полетят два финна — Антеро Мякинен и Тапан Мякеля — до следующей пересадки в Мехико, откуда вылетят в Даллас два американца: Закария Майнце и Серхио Саура. Под этими именами нам предстояло прожить достаточно долго, чтобы окончательно с ними свыкнуться. В остальном техническая сторона нашего предприятия представляла для меня пока еще темный лес: причина была все та же — я знал, как и что должно произойти в ближайшие тридцать лет, но не имел ни малейшего понятия о настоящих причинах грядущих событий. Вместе с боксерами, к делегации которых были приписаны мы, на Кубу летели еще и волейболисты и ватерполисты — весь самолет был забит спортсменами и их тренерами, массажистами, докторами. Народ по большей части был молодой — немногим постарше нас с Захаром, между собой почти все оказались знакомы; поэтому, когда на десятом часу полета кто-то в передней части салона запел про пешеходов, бегущих по лужам, песню подхватили и все остальные пассажиры. Мы летели над Атлантикой и весело распевали про голубой вагон. Артем морщился и пояснял, что почему-то нашим путешественникам сильно нравится петь песни из мультиков. Сам он молчал и все так же улыбался стюардессам, носящим воду по рядам. Мы прилетели в аэропорт Гаваны имени кубинского поэта Хосе Марти в начале десятого вечера — часовая разница, составлявшая восемь часов, здорово растянула этот бесконечный день. Тропики обрушились на нас еще у трапа, сразу по выходу из самолета — несмотря на то что по местным меркам уже была практически ночь, рубашка моментально взмокла и прилипла к телу, а от бетона, едва начавшего остывать, в нас ударила волна теплого воздуха. Я спускался по трапу последним из нашей троицы и смотрел, как Захар вытирает пот со лба, а Артем промакивает платочком свою плешь на темени. На их спинах тоже потемнели рубашки. — Офигеть. — Это были первые слова Захара, произнесенные на гостеприимной кубинской земле. — Как жить-то в такой жаре? — Привыкай, парень, турецкая баня, только бесплатно, — порекомендовал Артем. Он повесил свою сумку на плечо и скомандовал: — За мной! Похоже, здесь он бывал уже неоднократно: мы не стали дождаться, когда разгрузится вся делегация, а, пройдя таможню так же быстро как в Москве, направились куда-то через темный парк. Свернув на одну из дорожек, мокрые от пота и влажного горячего воздуха, мы остановились под мотыляющимся под порывами ветерка фонарем и через полминуты возле нас с визгом — я даже немного успел испугаться — затормозил ярко-зеленый «Москвич-412». Водитель — кучерявый мулат — выскочил на тротуар и бойко что-то затараторил. Артем выслушал его и сказал одно слово: — Маньяна. Потом эта «маньяна — завтра» преследовала нас все время, что мы пробыли в Гаване. Кубинцы все дела делали через «маньяна». Артем забросил вещи в багажник, велел нам полезать в машину и сам уселся рядом с Пабло — так звали нашего водителя. — Сегодня переночуем у Пабло — его каса свободна, жена уехала к матери в Сьенфуэгос. Отдохнем, а завтра поедем устраиваться в гостиницу. Пока мы ехали в Гавану, начался дождь — сначала в виде теплой мелкой мороси, а потом ливанул серьезно, заливая ветровое стекло так, что пришлось на пять минут остановиться — дворники не справлялись. Еще минут через двадцать мы въехали в город. В темноте уже ничего не было видно, да и в тех узких улочках, куда нас привез Пабло, смотреть было не на что. Мы начали выгружаться, когда, шлепая босыми ногами по лужам, у машины остановились две солидных матроны. Одна что-то спросила у нашего водителя, вторая предложила ему какое-то ведро. Пабло некоторое время торговался, они все смеялись, наш водитель сделал неприличный жест и получил за это шлепок черной рукой по губам, на что снова рассмеялся. Несколько раз прозвучало «маньяна». Потом он шлепнул по широкому заду болтливую хохотушку, достал из багажника воронку и вставил ее в бензобак — в ведре матрон оказался бензин. Взяв у водителя деньги, они ушли дальше по улице, а Захар долго смотрел им вслед — на хорошо заметные в темноте белые кружевные рубахи. Место для сна нам отвели на втором этаже хибары — у раскрытого настежь окна. Артем поднялся еще выше — на крышу, где у хозяина нашлось еще одно удобное для отдыха местечко. Вопреки ожиданиям, даже приняв по сто граммов знаменитого рома, сразу провалиться в сон не получилось — наверное, сказалась акклиматизация и резкая смена часовых поясов. Мы долго болтали с Захаром о наших впечатлениях, а потом он спросил, что станет с этой веселой страной после распада СССР. — Фидель вытащит свою страну, — ответил я. — Конечно, будет трудно, особенно в самом начале, когда в одночасье пропадет рынок для сахара и прекратится помощь братского Союза. Они потеряют очень много — едва не половину своего хозяйства и пятнадцать лет будут выползать из той ямы, в которой окажутся по милости нашего последнего Генсека, продавшего и страну и друзей — не глядя, оптом. Кубинскую революцию спасут пляжи, море, фрукты и медицина, равной которой нет ни у кого в регионе. И еще долго не появится. — Я где-то читал, — сказал Захар, — что в начале пятидесятых Куба была более развитой страной, чем Япония. — Япония в начале пятидесятых была после войны. После Хиросимы и Нагасаки, после того как потеряла вообще все. Низкий старт. — Чего? — заворочался Захар. — Эффект низкого старта. Если мы имеем выпуск продукции ежегодно на 100 рублей, то выпустив в следующем году на 10, мы получим десятипроцентный прирост темпов, а если изначально была тысяча, то увеличив ее выпуск на пятьдесят рублей, мы в абсолютных единицах получим пятикратное превосходство над низкостартующим соперником, а вот в относительных он нас обгонит вдвое, потому что наш прирост будет лишь пять процентов. Вот с этим эффектом «низкого старта» и связано наше постоянное двукратное опережение темпов роста экономики над США и постоянное при этом отставание в абсолютных величинах. Хотя если бы эта гонка продолжалась достаточно долго — мы бы, конечно, догнали и перегнали. — Это ты откуда знаешь? — Пересечение линейных функций, алгебра, седьмой класс, — ответил я и отвернулся на другой бок, лицом к соседнему балкону, до которого при большом желании можно было, наверное, доплюнуть. — Давай спать, товарищ Майцев. Завтра понесет нас нелегкая на подвиги во славу отечества. Он промычал что-то невнятное, потом отчетливо пожаловался, что кто-то его кусает за ногу, и, побрыкавшись недолго, уснул. Но нелегкая никуда нас не понесла. Утром я проснулся оттого, что Захар толкал меня в бок. Хотел громко возмутиться, но он зажал мне рот рукой и, сделав страшное лицо, показал глазами за прутья перил на соседний балкон — на тот самый, куда вчера мне так хотелось плюнуть. На балконе, нисколько не стесняясь своей наготы, делала гимнастику совершенно голая, чернявая кубинка. Нет, она вовсе не была негритянкой или мулаткой — она была брюнеткой того жгуче-испанского типа, что может иметь только одно имя — Кармен. Захар едва не забыл, как дышать, пожирал глазами это зрелище. Он зашептал мне в ухо: — Между прочим, я вот как с тобой связался, так ни разу ничего, а я же молодой еще, мне ни в монахи, ни в подвижники идти не хочется. Эх, знать как хотя бы здороваться по-испански, я бы ее удивил! Не ворочайся, Серый, спугнешь! — Захар, успокойся уже! — Я потряс его за шевелюру. — Спроси у Пабло, что за девица, они наверняка… — И-ээх, — выдохнул Захар, — это еще кто? На балкон к гимнастке вышел такой же голый кубинец — жилистый и блестящий. Он облапил красотку и уволок ее внутрь дома, чем изрядно расстроил моего друга. — Как с такими людьми можно социализм строить? — спросил меня Захар. — Они же несерьезные совсем: голышом почти по улицам скачут, поют все время, тьфу, срамота одна! Я рассмеялся и встал: — Если б ты был сейчас вместо этого Хосе или Хуана, все было бы в рамках приличий? Захар почесал за ухом, тоже поднялся с матраса и рассудительно ответил: — Ну я-то совсем другое дело! Я бы себе таких вольностей не позволил. Артем уже не спал. Мы позавтракали какими-то маленькими яйцами — размером вполовину от тех, к которым привыкли в Союзе, запили соком, выжатым при нас из разных фруктов. Спустя еще час, проехав по исторической части Гаваны, налюбовавшись на изыски латиноамериканской архитектуры, обрызганные морем на набережной Малекон, мы оказались в гостинице — отеле, разместившейся в старинном особняке с ажурной колоннадой и внутренним двориком, где бродили какие-то местные павлины, орущие еще более противно, чем известные нам по мультфильму с бароном Мюнхгаузеном. В остальном отель был вполне на уровне — чистый, опрятный, с доброжелательным персоналом. Под потолком каждой из трех комнат в нашем номере крутились огромные лопасти вентилятора, создававшие хоть какое-то движение воздуха. Захар обрадовался этим вертушкам так, словно были они самым производительным кондиционером. Он попросил сопровождавшего нас кубинца запустить вентилятор побыстрее, Артем с улыбкой перевел просьбу; в ответ мы услышали экспрессивное объяснение, в котором четко разобрали три часто повторяющихся слова: «электрисиста», «ромпио» и традиционная уже «маньяна». «Маньяны» в объяснении было больше всего. — Переводить? — ехидно спросил нас Артем. — Завтра? — практически не сомневаясь в верности предположения, поинтересовался я. — Завтра, — подтвердил Артем. А кубинец улыбнулся во весь рот и дважды добавил: — Маньяна, си, маньяна! Электрисиста ваасербьен! Кроме неисправного вентилятора в номере нашлись холодильник, телевизор — «Горизонт» и здоровенная микроволновая печь «Мрия МВ», которой ни я, ни Майцев пользоваться не умели. Артем велел нам сидеть в номере. И чтобы не скучали — подкинул несколько ярких журналов с картинками пляжей и бассейнов, а сам ушел в город, пообещав вернуться к ужину. Через полчаса Захар, выключив бормотавший по-испански телевизор, вдруг заявил: — Я понял, почему США страна успешная, а Австралия, населенная такими же англосаксами, — так себе, ни рыба ни мясо! Такое заявление от него было для меня внове; я, отложив в сторону оставленный Артемом журнал, попросил: — Давай-ка подробнее? — Все просто, — вскочил из кресла Захар. — И там и там изначальное население — всякие преступники, отщепенцы, недовольные жизнью в метрополии, случайные люди. Но разница в том, что в Америку ехали те, кто не попался — уверенные в себе, наглые и успешные, решившие поменять жизнь по своей воле, а в Австралию — приговоренные к сроку, сломленные и забитые. Соответственно альфа-самцы в одной стороне света, а всякие бэты и омеги — в другой. Естественный отбор и ничего более! Если бы я не знал его уже давно, я бы подумал, что он это говорит всерьез, но, немножко зная его любовь к провокациям, эпатажу и словоблудию, я просто отмахнулся: — А расстояния и открытие Австралии на двести лет позже, здесь, конечно, совершенно ни при чем. — Это ерунда, — сказал Захар. — Ну их в задницу! Я еще вот что заметил: когда смотришь на карту Европы, то четко видна граница между северными — богатыми странами и южными — победнее. Сначала я думал, что во всем виноват климат, но после того, как ты мне рассказал о его влиянии на производство, я стал искать другой фактор! — И-и-и-и? — Мысленные упражнения Захара всегда были занятны. — И я его нашел! Все дело в том, что люди живут и действуют согласно некоторой жизненной философии. У нас это марксизм-ленинизм, а у них? — У них нет марксизма-ленинизма, — ответил я. — И южные испанцы и северные голландцы в него не верят. — Вот! — воскликнул Захар, подпрыгивая с кресла. — Вот оно! В-е-р-а! Посмотри: Англия, Голландия, Германия, Швеция, Швейцария, Норвегия — богатые. Испания, Португалия, Италия, Румыния, Венгрия, эти две последние социалистические просто как иллюстрация — так вот эти все бедные! По крайней мере, до войны было так — пока не пришел социализм. Почему? Что их объединяет, кроме географии? Вера! Религия! На юге утвердились католики, которым богатство дает Бог и при этом не очень-то любит богатых, а на севере — протестанты, добывающие богатство сами и за это сильно любимые тем же самым Богом! Понял? — Как-то пока не очень… И Румыния — православная страна. — Не важно! Тем хуже православным! Выбрось Румынию из списка, а вместо нее воткни Австрию! Те же немцы, но католики! Где они и где Германия? Еще более сильная иллюстрация к моему открытию! Ну вот смотри: если за успех в деле тебя окружающие похвалят — ты станешь его делать вдвое усерднее, потому что будешь выглядеть в их глазах достойно! А если они станут тебя ругать и обещать тебе кары небесные, не думаю, что у многих найдутся силы продолжать начатое. Я задумался. Какой-то смысл в его словах был, но скорее всего, как это всегда бывает, сработали сразу несколько факторов, сделав мир таким, каким мы его видим. Как странно все переплелось: народы, исторически оказавшиеся на богатых урожаями землях с теплым климатом, так и оставались аграриями, придумавшими подходящую для себя религию — к чему стремиться, если Бог все дает? Зато тем, кому выжить и прокормиться было труднее, пришлось эту религию переделывать под оправдание своих потребностей и возможностей развиваться. Бог у них, конечно, один, но он такой разный. Захар замер у окна: красавица ничуть не хуже утренней Кармен поливала цветы на клумбе во дворе. Она была одета, но все равно являла собой тот самый вид соблазнительных женщин, против которого Майцев устоять не мог никогда. А когда она случайно — или намерянно — разве их можно понять? — облила себя водой из шланга, Захара прямо-таки затрясло! — Слющий, — воскликнул он с каким-то неправдоподобным грузинским акцентом. — Нас сюда зачэм привэзли, э? Испитыват мое цэломудрие, да? Я тыбе и без испитаний скажу, что товарищ я нэ стойкий! Серий, скажи ей, чтоби уходыла! Да, так скажи! А то, мамой её клянус, будэт нам всэм дипломатический скандал, да! Я рассмеялся и бросил в него подушкой. Минут двадцать мы валяли дурака, придумывая способы мести этой Кармен за то, что она такая красивая. Сошлись на том, что полтора десятка вопящих сосунков будут для нее достойной карой. Артем на самом деле появился к ужину. Мы видели, как он приехал на «Москвиче» Пабло, хлопнул дверью и пошел к отелю — потный, как все приезжие в этой стране и раздраженный. Мне уже казалось, что кроме живого участия, на его лице иных эмоций написать невозможно — даже когда он «учил» Захара, то делал это с видимым желанием помочь человеку разобраться в ситуации. Но на ужине он был скуп на слова и жевал с отсутствующим видом — я сам так делал, когда был поглощен какой-то практически невыполнимой задачей. Было заметно, что ему очень хочется посвятить нас в проблему, но что-то мешает. Когда мы поднялись в номер, он все-таки решился. — Планы немножко поменялись, — сказал он. — У нас нет недели, переправляться в Штаты станем завтра к полудню. Из Гаваны в Мехико, а там вас встретят. Пересадка на рейс до Далласа в том же аэропорту. Американские документы на вас должны передать там. Я даже обрадовался, что скоро со всеми этими полетами будет покончено и появится хоть какое-то постоянство. Жить в чужих домах, постоянно кушать приготовленную неизвестными руками еду — то еще удовольствие. За свои двадцать лет мне не часто приходилось уезжать из дома, и, хотя в мечтахмне хотелось побывать всюду, реальные путешествия заставляли меня немного нервничать. Мне было неуютно спать в незнакомых местах. Чувство временности и собственной чужеродности в таких местах вызывали тоску. А может быть, это и была начинавшаяся ностальгия? — Вот вам, парни, ваши паспорта. — Артем сунул мне в руки две темно-синие книжицы «Suomi passi». — С визами в Мексиканские Соединенные Штаты. Все, как положено. Заучите имена, места рождения, проживание и прочее. Говорить с завтрашнего утра только на английском. А это, — в его руке появился маленький пакетик, — деньги на первое время. Здесь по тысяче американских долларов на брата. Должно хватить в любой ситуации. Что делать в случае возникновения чего-то непредусмотренного — вы проинструктированы. В аэропорту вас встретит некий Альварес. Кто это такой — я не знаю. Он работник аэропорта. Собирайтесь потихоньку. Мы так и не посмотрели на Гавану, как рассчитывали. — Надо сигар купить, — загорелся Захар. — Я слышал, что американцы очень любят здешние сигары, но из-за своего дурацкого эмбарго не могут торговать с Кубой! Дефицит, однако! — Забудь, — оборвал его Артем. — Ты не турист. К побывавшим на Кубе там относятся с подозрением. А нам лишнее внимание вообще ни к чему. — Жаль, — пробормотал расстроенный Захар. — И ром нельзя? — И ром нельзя. Вот будешь возвращаться — прихватишь папаше и сигары и ром. На следующее утро прощание с Артемом вышло каким-то скомканным: после регистрации на рейс он легонько ткнул меня кулаком в плечо, я ответил тем же, мы с ним обнялись, я отступил, уступая Захару место для прощания. Майцев просто пожал Артему руку и быстрыми шагами пошел к выходу на посадку. Наш опекун усмехнулся и, помахав мне на прощание, отошел к большому окну — проследить за нашей посадкой на самолет. А самолет, поданный на рейс — самый настоящий американский «Боинг» мексиканской авиакомпании «Мексикана Эйрлайнз», не вызвал во мне ожидаемого трепета. Ничего особенного я в нем не увидел — старый, с облезшей местами краской, похожий на распухший «Ту-154» — тоже три двигателя, хвост с крылышками наверху. Самолет как самолет. А внутри так и еще теснее, темнее, чем тот «Ил», на котором мы прилетели в Гавану. В общем, не произвел на меня впечатления образец американского авиапрома. Мы летели в страну, которая стала испытательным полигоном для тех сил, что приняли самое деятельное участие в уничтожении Союза. Аграрная страна, разбогатевшая на нефти в 60-е и 70-е, доходы от которой составляли до трех четвертей бюджета страны, строившая какую-то странную конструкцию из социализма и капитализма под контролем государства — примерно как в России спустя двадцать лет или в Китае через десять, в одночасье оказалась разорена упавшими ценами на рынке нефти. Пока «черное золото» обеспечивало постоянный доход стране, социально ориентированное правительство много и с удовольствием кредитовалось на любых условиях, лишь бы сохранить социальные завоевания. Но пару лет назад доходы государственных нефтяных компаний упали, и вдруг оказалось, что Мексика должна ежегодно выплачивать внешним кредиторам проценты, равные или даже превосходящие размер всего ее экспорта. И дальнейший путь был похож: восстановительные кредиты МВФ, выполнение рекомендаций кредиторов, либерализация цен, приватизация авиакомпаний, банков, нефтянки (в основном НПЗ и предприятия нефтехимического комплекса — добычу оставили за государством), появление сотен нуворишей и даже самый богатый человек мира будет местным олигархом. Большая часть перерабатывающих мощностей досталась тем, кто мог предложить деньги не только в казну, но и устроителям приватизации. В конечном итоге хозяевами НПЗ стали по большей части американские и европейские компании. Вслед за ними пришли «инвестиции» — «Форд», «Дженерал моторз», «Сити-банк», и прочие Макдональдсы спешили вложиться в «перспективный большой рынок». Суть этих «инвестиций» свелась к размещению в стране «отверточных» предприятий, выжимание из населения тех невеликих доходов, что все-таки оставались в стране после продажи нефти и вывоз их американским акционерам. Все верно, все, как и везде — бедные должны оплачивать свою бедность. Спустя десять лет разразился новый мексиканский кризис, вызванный присоединением Мексики к «клубу богатых стран», контролем над инфляцией и невозможности развиваться без притока внешнего капитала, страна стала полностью зависимой от планов «Большого соседа». Здесь так же как в будущей России соседствовали запредельная роскошь и необыкновенная бедность. Несколько сотен богатейших семей владели половиной богатства страны. Половина населения не владела ничем — включая собственные судьбы. И кризис следовал за кризисом, потому что решение одной проблемы сразу создавало другую. И все эти решения создавали лишь внешним «инвесторам» условия для выжимания мексиканской экономики досуха — не позволяя стране подняться выше определенного ей места в мировой табели о рангах. Я смотрел на море под собою и тихо свирепел. Я из шкуры вывернусь, но не допущу такого будущего для своей страны! Перелет был короток — всего три с половиной часа, и почти все время проходил над Мексиканским заливом, о чем мне сообщил приткнутый в спинке переднего кресла журнал. Когда мы оказались над сушей, едва ли не сразу стало заметно, как под нами вздыбилась горами земля. Небо было безоблачным и прозрачным, и вид открывался сказочный — длинная полоса побережья с частыми песчинками поселений, собравшиеся гигантскими складками горы, покрытые выгоревшей растительностью. Мехико поражал своими размерами: мне показалось, что мы летели через него едва ли не полчаса. Он расползся по горам гигантским малоэтажным спрутом, истыканным иглами высоких дымящих труб. Аэропорт, к моему удивлению, оказался расположен едва ли не посреди города: прямо вокруг него повсюду виднелись жилые дома, улицы, магазины, пробки на перекрестках, редкие пальмы. Все было какого-то невзрачного пыльно-желтого цвета, и только небо — пронзительно-синее. Вопреки ожиданиям, высота в две с лишним тысячи метров над уровнем моря, на которой располагался Мехико, никак не отразилась на нашем самочувствии. Опасения Захара, что ему не хватит воздуха для дыхания или внутреннее давление разорвет его в клочья, высказанные перед выходом на трап, оказались надуманными. Нас встретил седой креол неопределенного возраста. Такому можно легко дать и тридцать лет и шестьдесят. И при этом непременно ошибиться. Назвался он Альваресом. На очень медленном и правильном английском он объяснил нам, что должен забрать у нас прежние документы и отдать новые. Все три часа до нашего отбытия он пробыл с нами — словно и не было у работника аэропорта никаких дел, кроме сопровождения двух туристов. Он постарался рассказать все о своей стране: от революций и двух мексиканских императоров до состояния футбольной сборной, чем изрядно развлек Захара. Я же, напряженный и собранный, никак не мог успокоиться и пропустил его болтовню мимо ушей. Не успев побыть финном, я скоро стану американцем и должен буду пробыть в этой роли достаточно долго — это давило на нервы. К тому же сразу после посадки самолет немножко тряхнуло: как объяснил Альварес, землетрясения в этой части страны случались по нескольку раз ежедневно, но очень редко они вызывали какие-либо разрушения. Мне же, помнившему по рассказам старших разрушенный Ташкент и Газли, каждую минуту грезились провалы в земле и падающие здания. Словом, когда нас поднял в небо «Clipper Mexicana» — «Боинг-737» в раскраске Pan Am, меня уже сильно колотило — до дрожащих рук, и Захар почти насильно заставил меня выпить таблетку успокоительного. Я уснул. Чтобы проснуться уже на американской земле, где буду изо всех сил стараться ухудшить ее будущие перспективы.
Последние комментарии
24 минут 1 секунда назад
16 часов 28 минут назад
1 день 1 час назад
1 день 1 час назад
3 дней 7 часов назад
3 дней 12 часов назад