1968 (май 2008) [Журнал «Русская жизнь»] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Русская жизнь
№27, май 2008

1968

* НАСУЩНОЕ *
Драмы

«Фаланстер»

«В данный момент в „Фаланстере“ проходит обыск. Ищут, видимо, порочащие связи с организацией, название которой нельзя произносить вслух», - наверное, эта запись из блога нуждается в пояснениях. «Фаланстер» - книжный магазин в Москве, не очень большой (да прямо скажем - маленький), но знаменитый и вполне культовый. Организация, название которой нельзя произносить вслух, - партия национал-большевиков Эдуарда Лимонова. 6 мая, в день последнего марша несогласных (о самом марше - ниже), в «Фаланстер» пришли с обыском люди из УБОПа. Накануне директора магазина Бориса Куприянова вызывали в прокуратуру Северного округа в качестве свидетеля по очередному делу в отношении лимоновцев. По данным следствия, в «Фаланстере» продавалась газета «Лимонка», и следователя интересовали имена, адреса и особые приметы тех, кто привозит ее в магазин. Поскольку «Лимонка» в магазине не продается, Куприянов ничем не смог помочь следствию, а в магазине был проведен обыск. Искали (и не нашли) национал-большевистскую литературу (самое сильное впечатление производит эпизод с книгой Даниила Хармса, изданной в серии «Новая библиотека поэта» - поскольку аббревиатура этой серии идентична аббревиатуре запрещенной партии, накладная на Хармса чуть не стала предметом дополнительных разбирательств). Зато изъяли жесткие диски всех компьютеров, находившихся в магазине. Магазин снова работает, но ситуация все равно неприятная.

С тех пор как летом 2005 года какие-то злоумышленники подожгли «Фаланстер», этот магазин регулярно оказывается в центре скандалов. Его то обвиняют в экстремизме, то в распространении порнографии, то еще в чем-то, какие-то книги изымают, какие-то - ищут и не находят. В конце концов из обыкновенной книжной лавки «для умных» «Фаланстер» превратился в эдакую землянку литературного сопротивления - причем не по своей вине. Некая анонимная сила, способная при необходимости мобилизовать и убоповцев, и следователей прокуратуры, и даже поджигателей, находится в состоянии войны с «Фаланстером» и явно намерена воевать с книжной лавкой до полного ее уничтожения. Что это за анонимная сила? Наиболее вероятных ответов два. Во-первых, это может быть власть, действительно недовольная содержанием некоторых книг, которые продаются в магазине. Во-вторых, это может быть какой-нибудь «хозяйствующий субъект», интересующийся помещением в самом центре Москвы и использующий для его захвата актуальную антиэкстремистскую риторику. Первая версия кажется более предпочтительной радикалам, коллекционирующим проявления бесчеловечности режима, вторая больше нравится охранителям, которые вообще любят доказывать отсутствие политического подтекста даже в самых политизированных конфликтах.

Я не знаю, какая из версий является реальной, но версия про рейдеров, претендующих на завоевание магазина с помощью антиэкстремистской борьбы, кажется мне гораздо более ужасной, чем версия про чиновников, недовольных содержанием книг. В случае с чиновниками можно рассчитывать и на оптимистичный поворот событий - начнется какая-нибудь оттепель, и те же чиновники, которые раньше боялись аббревиатуры НБП, будут радоваться цветению ста цветов и пожимать руку тому же Куприянову, восхищаясь его смелостью, - такая уж она, чиновничья порода. Но если за всеми атаками на «Фаланстер» стоит какой-нибудь полукриминальный тип, претендующий на помещение, - в этом случае атаки продолжатся вне зависимости от политического климата в стране. Так устроена жизнь, что доносы на недобитых троцкистов, безродных космополитов, великодержавных шовинистов, врагов перестройки, экстремистов и прочих пишут, как правило, люди одного и того же склада - а иногда и вовсе одни и те же люди. И если у «Фаланстера» есть именно такой враг, то нам только и остается, что пожелать стойкости и мужества магазину и его сотрудникам.

Лужков

Еще в те далекие годы, когда Юрий Лужков всерьез претендовал на что-то большее, чем должность мэра Москвы, любимой темой его публичных выступлений была судьба Севастополя. О том, что Севастополь - российский город, Лужков говорил давно и часто. Наверное, это нервировало тогдашние украинские власти, но всем было понятно, что ничего опасного для Украины в словах Лужкова нет - хотя бы потому, что слова эти произносились для внутрироссийского употребления, то есть чтобы российский избиратель, услышав от Лужкова очередную речь в защиту Севастополя, сказал: «Ну Михалыч, ну молодец», - и в конце концов проголосовал бы за Лужкова на каких-нибудь выборах.

С тех пор прошло немало лет, федеральные амбиции Лужкова закончились, так и не реализовавшись, но Севастополь, как первую любовь, мэр, конечно, не забыл, тем более что за это время московские власти успели обрасти серьезными бизнес-интересами в Крыму. И когда 11 мая Черноморский флот праздновал свое 225-летие, среди главных героев торжеств был и Юрий Лужков, - он приехал в Севастополь, встречался с горожанами, и среди прочего повторил те же слова, которые говорил здесь и десять, и пятнадцать лет назад - что вопрос о принадлежности города «остался нерешенным» и что «мы его будем решать в пользу той правды, в интересах тех государственных позиций и того государственного права, которые имеет Россия по отношению к своей военно-морской базе - Севастополю». Но если десять или пятнадцать лет назад украинские власти относились к таким выступления Лужкова достаточно спокойно, то теперь времена (да и власть тоже) поменялись - сразу же после севастопольского праздника украинские официальные лица сделали несколько заявлений. Глава украинского МВД Юрий Луценко сказал, что считает целесообразным возбуждение в отношении Лужкова уголовного дела и «задержать подозреваемого для дачи показаний», а Служба безопасности Украины объявила, что Лужкову запрещен въезд в страну, сообщив при этом, что «служба проверяет причастность Юрия Лужкова к отмыванию денег в нашей стране (Украине)». В общем, не приедет больше Юрий Лужков на Украину.

Во всей этой истории интереснее всего позиция российского МИДа. «Мэру Москвы, - говорится в официальном заявлении министерства, - неоправданно инкриминируется какое-то посягательство на территориальную целостность Украины. Лужков выразил лишь мнение, которое, кстати, совпадает с точкой зрения большинства россиян». То есть наш МИД справедливо указал украинским коллегам на то, что для большинства россиян Севастополь - русский, а не украинский город, и позиция МИДа России выглядела бы даже вполне достойной, но только если бы мидовское заявление не было запоздалой реакцией на скандал с участием Лужкова. Когда, при молчании дипломатов (которым, по-хорошему, еще году эдак в девяносто первом стоило бы сформулировать свое отношение к проблеме Севастополя или заявить, что проблемы не существует), выяснять межгосударственные отношения берется не имеющий на то никаких полномочий глава региона, а внешнеполитическое ведомство со своим трогательным «кстати» только поддакивает ему, - как-то некрасиво это все-таки.

Несогласные

Такого бесславного конца полуторалетней истории «маршей несогласных» не ожидали даже самые яростные оппоненты «Другой России», но что случилось, то случилось - 6 мая, в день, когда должен был состояться очередной марш, руководство коалиции вначале объявило, что не рекомендует своим лидерам Эдуарду Лимонову и Гарри Каспарову участвовать в нем, потому что они рискуют быть арестованными, а через несколько часов, когда на Чистопрудном бульваре собрались участники марша, один из лидеров «Другой России» Денис Билунов через милицейский громкоговоритель объявил, что марша не будет, потому что организаторы не хотят «подвергать излишней опасности своих сторонников».

Насчет «излишней опасности» - это, что называется, разговоры в пользу бедных. До сих пор опасность избиения или ареста рядовых несогласных как-то не смущала лидеров «Другой России», более того - милицейские дубинки и автозаки (которые, кстати, и на несостоявшемся марше вполне сработали - от 30 до 70 демонстрантов, журналистов и просто прохожих были задержаны у места сбора участников и, в отличие от прошлых разов, не оштрафованы, а натурально арестованы на сроки до 15 суток), если совсем честно, были главной чертой «Маршей несогласных», без которой все они не были бы интересны ни прессе, ни, в конечном итоге, лидерам. Что изменилось к маю две тысячи восьмого - неизвестно. То есть известно, конечно - через сутки после несостоявшегося марша в стране сменился президент, и ориентированная на борьбу с «кровавым путинским режимом» «Другая Россия» пережила как минимум синдром Золушки - система координат изменилась, карета стала тыквой. Это как минимум.

А скорее всего - проект действительно был целенаправленно закрыт. «Другая Россия» не «слилась», ее «слили». Российская политика устроена так, что любое проявление оппозиционности в ней - это игра в пользу кого-нибудь во власти. И с этой точки зрения «Другая Россия» была встроена во власть не слабее, чем какие-нибудь «Наши». Работая потешной «оранжевой угрозой» и не менее потешной картинкой для иностранных телекамер, канализируя чуть ли не весь сколько-нибудь заметный протест, коалиция несистемных бунтарей работала на ту же цель, что и Кремль - обеспечивала максимально спокойную и без неожиданностей передачу власти в последнем политическом цикле. Цикл закончился, а с ним закончилась и «Другая Россия». Наверное, на ее месте вырастет что-то умеренно-лояльное в стиле модного теперь роскошного минимализма, и это, наверное, в каком-то смысле даже хорошо - порядок лучше, чем беспорядок.

А идейным несогласным, конечно, остается только посочувствовать. Хотя что-то мне подсказывает - они быстро найдут, за кем маршировать дальше.


Парад

Первый за восемнадцать лет парад с участием военной техники на Красной площади, может быть, самое яркое событие мая. Даже ночные пробки во время репетиций парада, когда по Тверской шли танки, а людям приходилось ждать и материться, - сейчас это тоже воспринимается как что-то такое, о чем приятно вспомнить; одно дело - просто пробка, и совсем другое - пробка из-за танков. Плюс еще самолеты во главе с «Русланом», который вопреки нашим опасениям (см. позапрошлый номер «Русской жизни») пролетел над Москвой без каких-либо ЧП.

Но при этом - как все-таки не похож этот парад на те, что были в восьмидесятые и раньше. И дело даже не в обидной для России реакции западной прессы и политиков, которые, вместо того чтобы восхищаться мощью наших «Тополей-М», смеются над попытками России вернуть себе имперский имидж. И не в Иверских воротах, которые раньше мешали прохождению техники на Красную площадь (в 1995 году, когда парад проходил на Поклонной горе, так и говорили - мол, из-за того, что построили эти ворота, танков на Красной площади больше никогда не будет), а теперь почему-то не мешают. Просто ощущение от этого парада какое-то совсем странное. Вот правительство Москвы выделило полтора миллиарда рублей на ремонт дорожного покрытия после того, как по этому покрытию прошлись танковые гусеницы, - и теперь все гадают, действительно ли так сильно пострадал асфальт, или просто у кого-то нашелся очередной повод для заработка. После советских парадов асфальт тоже наверняка латали, но приходило ли кому-нибудь в голову, сколько это стоит и сколько денег может быть украдено?

И самое главное - общее ощущение тотальной имитации всего. От этого ощущения невозможно отделаться хотя бы потому, что ленинский Мавзолей на время парада который год подряд зачем-то прикрывается какой-то картонкой - все понимают, что за картонкой Мавзолей, но без картонки почему-то нельзя, а с ней и все вокруг выглядит как будто из картона - и танки, и ракеты, и солдаты. Нет, все-таки возрождение традиций - серьезное искусство, и в сегодняшней России этим искусством, кажется, не владеет никто - по крайней мере, никто из тех, кто отвечает за парады на Красной площади.

Суд

Случай в Дорогомиловском суде Москвы, когда при рассмотрении иска референта управления президента по кадровым вопросам Валерия Боева к телеведущему Владимиру Соловьеву вызванная в качестве свидетеля первый зампред Высшего арбитражного суда Елена Валявина заявила, что Боев давал ей, судье, указания при рассмотрении дела об акциях ОАО «Тольяттиазот», - этот случай вполне мог бы стать первополосной сенсацией для всех российских газет, но, разумеется, не стал. Наверное, это можно было бы списать на общую несвободу российской прессы, на самоцензуру, на нежелание редакторов и собственников изданий ссориться с чиновником, особенно если у чиновника такой грозный титул. Но все же предположу, что дело здесь совсем не в свободе прессы. В чем сенсационность признания Валявиной? В том, что она публично и открытым текстом засвидетельствовала: в России нет независимых судов, и другие ветви власти позволяют себе вмешиваться в принятие судебных решений судьями, в том числе и высшими инстанциями.

А теперь скажите, что в этом признании такого, о чем бы мы не знали до сих пор? Что, признание Валявиной разрушает репутацию независимых судов в нашей стране? Да нет, не разрушает, потому что нет никакой репутации. И, более того, после такого заявления ничего не изменится ни в судьбе референта Боева, ни в судьбе судьи Валявиной - вообще не изменится ничего.

На самом деле, случай в Дорогомиловском суде - это история не о судах и не о чиновниках. Это история о том, что Россия образца 2008 года находится в уникальном состоянии - ни одна сенсация, ни один потенциальный скандал, ни одна новость не способна произвести впечатление на общество, а уж тем более сотрясти какие-нибудь устои. Всем все равно - а раз так, то любые перемены к лучшему в любой области (а мы их, конечно, ждем) если и произойдут, то только в результате какого-нибудь везения, а не потому, что для этих перемен что-нибудь кем-нибудь будет сделано.

Памятник

В Сочи открыли памятник Сталину. Событие, которое совсем недавно могло стать всероссийским скандалом, прошло практически незамеченным - ну, открыли и открыли. Пять лет назад какие-то общественные организации и либеральная пресса возмущались даже по поводу переименования тумбы с надписью «Волгоград» в Александровском саду - логичное появление на этой тумбе надписи «Сталинград» многим казалось ползучей реабилитацией Сталина и Бог знает чем еще. А тут - целый памятник. И тишина. Почему?

Прежде всего, конечно, важно иметь в виду, что бронзовый Сталин - это только треть скульптурной композиции, посвященной, разумеется, Ялтинской конференции (интересно, что Зурабу Церетели в свое время не удалось поставить аналогичный памятник непосредственно в Ялте) - одному из немногих конвертируемых, то есть условно лояльно воспринимаемых всем миром положительных эпизодов с участием Иосифа Виссарионовича. То есть вместе со Сталиным в этой композиции сидят бронзовые Рузвельт и Черчилль. Но вряд ли это главная причина общественного спокойствия по поводу памятника. Скорее всего, разгадка в другом.

Автор скульптурной композиции - израильский скульптор Франк Майслер, который давно подрабатывает на постсоветском пространстве - отделывал синагогу на Поклонной горе, ваял какие-то скульптуры и фонтаны для Киева, Астаны и даже тоталитарного Ашхабада. «Большая тройка» у Майслера получилась таким комическим трио - смешные и не похожие на себя носатый Сталин, худощавый Черчилль и парализованный (однако нога на ногу) Рузвельт не могут вызвать никаких эмоций, кроме аполитичного «Боже, что это?» Плюс к тому - инициаторы и спонсоры создания памятника - драматург Эдвард Радзинский и герой желтой прессы Виктор Батурин - также не располагают к каким-либо содержательным дискуссиям о правомерности сооружения памятника Сталину.

«Эта штука посильнее, чем „Фауст“ Гете, - написал Сталин на известной книге. - Любовь побеждает смерть». А пошлость - все остальное, - добавим мы от себя.


Олег Кашин

Лирика

***

Екатеринбург невероятно мелодраматичен. В уличном кафе «Сквер» кожаный молодой человек архаического братковского обличья пытает скромную проститутку: «Ну а для души-то у тебя что осталось? Для души, говорю?» Она зябко пожимает плечами, говорит: «Учиться, может, пойду. На медика». На телеграфном столбе, поверх гербалайфов и эмиратов, листовка с портретом молодого человека в бандане: «Это Сережа Романенко. Передайте ему, что Даша Прокина любит его и очень ждет. Сереженька, прости меня». Который день думаю о Даше Прокиной, волнуюсь. Как обошелся с ней Сереженька, не разгневался ли за тиражирование его дорогого фейса? Не утер ли ей лицо этой листовкой? Или таки восторжествовал поцелуй в диафрагму? Вопросы, вопросы. Звонят колокола к вечерней службе, и парочка на скамейке, отставив пивные банки, торопливо и жадно, как под куранты, целуется.

***

В меню «Скайэкспресс» («бюджетной авиакомпании, не стригущей деньги за ланч, а продающей на борту») появилась новая услуга - «Стакан воды». Аттракцион неслыханной щедрости: стюардесса принесет стакан воды совершенно бесплатно! А второй? Заснула, так и не узнав. Возвращает к временам первых «Макдональдсов», когда на чеке писали: «Улыбка - бесплатно», и в самом деле: стоял у выхода привратник и лыбился, лыбился, лыбился.

***

В Общественной палате обсуждали введение карточек на продукты первой необходимости для малозащищенных слоев, типа американских food stamps. Интересно, что предприниматели - «за», а парламентарии - «против». Это, говорят они, оскорбительно, бессмысленно, возврат к прошлому и вообще - «пропьют». А сенатор от Ивановской области совсем прямо сказал: «Карточки несовместимы с образом динамично развивающейся страны». Но когда пенсионерка в неголодной Москве, измучившись с подсчетом гривенников, просит отрезать половину сайки, - это совместимо? Или когда яйца начинают покупать поштучно?

***

Знаменитого златоустовского маньяка с отличной фамилией Мозгляков, буквально растерзавшего двух школьниц, перевели в психиатрическую клинику, на экспертизу. Если его признают невменяемым, сказал следователь, - освободят от уголовной ответственности и направят на принудительное лечение. Памятуя неоднократные прецеденты, хочется добавить: «…а потом выпустят».

***

Со следующего года школы Свердловской области переходят на нормативно-подушевое финансирование. Стоимость «человекочаса» в поселковой школе - 2 рубля 72 копейки; в 12 километрах, в соседнем городке с таким же почти населением - вдвое больше. Поселковые чувствуют себя униженными по сравнению с городскими. Проводят собрания, пишут письма. Но особенно обижает копеечная конкретика - 72 копейки: может быть, чуть меньшая, но круглая цифра задевала бы меньше.

***

10 мая, после патетики - отзвучие праздника. Старуха на асфальте, балалайка, наигрыш: «Десятый наш десантный батальон». Из-под платка - умные, холодные глаза. Подают охотно, даже как-то благодарно. Кажется, сейчас она придет домой, смоет с себя старуху, обернется дамой и выпьет хорошего коньяка.

***

Все чаще слышу: «Ребенок не стал поступать - денег нет». Речь не о взятках, а о плате за обучение или об инвестициях в репетитора (и второе иногда больше годичной платы на коммерческом отделении). Критерии подготовленности, одаренности, склонности и трудолюбия как-то вторичны. В семье знакомых работают одновременно на медаль (интенсивные домашние занятия) и на сбор денег (подстраховка: мало ли что). У родителей невроз, у мальчика синие круги под глазами.

***

Нервная весна, нервная природа. Нижегородская область уже в апреле начала травиться грибами (плохо обработанные сморчки), а в Чувашии бешеная лиса покусала женщину, собиравшую травы на окраине села. Финал последнего инцидента, впрочем, оптимистичен: как пишет Regnum: «Схватив за шею, селянка задушила лису».

***

«Из помещиков более замечателен был Пифагор Пифагорович Чертокуцкий, один из главных аристократов Б… уезда», - 11-летний мальчик с восторгом зачитывает это место из «Коляски» Гоголя и, несколько краснея, предполагает, как назывался уезд. Он убежден, что непроизносимо только обсценное. «Да с чего ты взял, что уезд мог так называться?» - «А зачем тогда многоточие?»

***

Ночью вхожу в свой сетевой дневник и вижу в ленте читателей, как известный издатель, православный писатель, модный парфюмерный критик и церковная деятельница одномоментно восклицают: «Зенит - чемпион!»

***

Комиссия по монументальному искусству Морсгордумы обсудила вопрос о скульптурной композиции «Всем взрослым - от детей». Ее идею выдвинул девятиклассник из московской языковой спецшколы - «по мотивам Сент-Экзюпери», а в особенности фразы «мы навсегда в ответе за тех, кого приручили». «По мнению школьников, этот проект несет два важных посыла - благодарность родителям за любовь к детям и напоминание нерадивым родителям, что они в ответе за своих детей». Проекта не видела, но сама концепция, по-моему, отдает кошмарной пошлостью. Кто кого приручил - дети ли родителей или наоборот? Кто играет зверушку? И мыслимо ли растлевать малолетних концептуалистов?

***

Злосчастный Юрий Самодуров, директор московского музея Сахарова, второй раз за пятилетку идет под суд за разжигание религиозной розни, выразившееся в организации (очередной) выставки «Запрещенное искусство». Вменяются кощунство, глумление, все как всегда, правда, на этот раз обошлось без погрома. Вижу одно безусловно здоровое зерно в этом процессе: будет представлена максимально наглядная модель взаимодействия реального гражданского общества (в данном случае - Союза православных граждан) и администратора (директора музея). Апологеты демократических ценностей окажутся перед трудным выбором: свобода художественного творчества или свобода гражданской инициативы? Две свободы, не обремененные вандализмом, наконец-то посмотрят в глаза друг другу - а мы посмотрим на них.

***

Северный Урал, останавливаемся на десять минут в придорожном «развлекательном центре». Церемонная привратница в туалете - с георгиевской ленточкой на лацкане. Чек, сдача, любезность, чистота и сияние. Без ленточки как-то совсем некомильфо, не дресс-кодно,-и хотя до праздника еще два дня, девушка тихо и твердо говорит мне в спину: «С праздником».

***

Региональные филиппики в адрес Москвы - жанр почтенный, можно сказать, классический.

Недавно услышала свежее:

- А вы вообще четвертое кольцо строите!

***

У лифтов повесили красивый ламинированный список районных инстанций. Администрация, органы самоуправления, милиция, жэки и дэзы, собесы, телефоны, часы приемов - все нужное, спасибо. Среди коммунальных служб по праву числится отделение партии «Единая Россия». Прекрасно - и даже, наверное, полезно! Но я бы написала конкретней: райком КПСС - чтобы совсем стало ностальгично, душевно и радостно.


Евгения Долгинова

Анекдоты
Поджег школу

Бывший ученик из города Мончегорска (Мурманская область), поджегший свою школу и квартиры учителей, будет отправлен на принудительное лечение по решению суда. Судья Мончегорского городского суда рассмотрел уголовное дело в отношении 22-летнего жителя города Мончегорска, совершившего из хулиганских побуждений четыре покушения на умышленное уничтожение и повреждение чужого имущества, в результате которых был причинен значительный ущерб.

Молодой человек нарушил статью 167 Уголовного кодекса РФ. Как удалось выяснить сотрудникам правоохранительных органов, бывший ученик школы № 4 города Мончегорска неоднократно поджигал здание школы, но довести свой преступный умысел до конца не смог, так как огонь тушили работники школы и городские пожарные, приезжавшие на место происшествия.

На поджоге школы молодой человек не остановился. Позже он таким же образом пытался уничтожать квартиры учителей и работников школы. Но и там его ждала неудача, так как во всех случаях огонь тушили соседи. Согласно заключению судебно-психиатрической экспертизы, проведенной в ходе предварительного расследования, молодой человек признан невменяемым. Но поскольку по своему психическому состоянию он представляет социальную опасность для себя и для окружающих, судья вынес постановление об освобождении бывшего ученика от уголовной ответственности. Взамен этого он теперь будет направлен на принудительное лечение в психиатрический стационар.

Вроде бы все ясно. Сумасшедший паренек-поджигатель. Вот глупость какая - поджигать свою бывшую школу и учителей. Особенно в 22 года. Пироман, может. Нравилось поджигать. Синдром Герострата, или как там это называется в психиатрии. Как поется в песне, сумасшедший - что возьмешь. Поди разбери, что у этих психов в головах делается. В дурку его. И уколов, уколов побольше.

Но можно и с другой стороны на эту нелепую историю посмотреть. Что с этим человеком делали в школе, каким унижениям, издевательствам подвергали, чтобы он через пять лет после ее окончания так ожесточенно мстил учителям и самому зданию, где прошли «школьные годы чудесные»? Кто знает, может быть, именно благодаря этой чудесной школе и этим прекрасным учителям он и стал невменяемым, то есть, попросту, сошел с ума? Почему-то в этом направлении следствие обычно не «копает». Недосуг занятым людям копаться в тонкостях и извивах человеческих психик и судеб.

Украл орла

В Санкт- Петербурге сотрудники милиции задержали подозреваемого в похищении одного из орлов, украшающих ограду Александровской колонны на Дворцовой площади. Как сообщили 14 мая в пресс-службе УВО при ГУВД Санкт-Петербурга и Ленинградской области, около трех часов ночи сотрудники милиции при патрулировании Дворцовой площади видели, как молодой человек срезает с решетки Александровской колонны малого орла. 22-летний злоумышленник был задержан и доставлен в 79-й отдел милиции. Похищенное изъято.

Напомним: несколько орлов с ограды были украдены в начале текущего года. Возбуждено уголовное дело по статье 158 УК РФ (кража).

Творческое развитие темы «украл гуся», фактически. Впрочем, интересен даже не сам объект кражи (я уже давно перестал удивляться тому, какие причудливые объекты попадают в поле зрения охотников за металлом), а тот факт, что, судя по всему, пункты приема металлического лома готовы принять в скупку все что угодно, лишь бы это «что угодно» было сделано из металла. Воображению рисуются такие сцены:

Так, ребята. Что там у вас? Орел? Нормально, пойдет. Это вы откуда такого унесли? Ладно, ладно, не мое дело. Берем, нормально.

Чего это вы, пацаны, привезли? Памятник Пушкину? Ну вы, блин, даете. Затейники, блин. Че-то он какой-то зеленый весь. Здоровый какой, е-мое. Ладно, пойдет. Давай, мужики, заноси!

Смотри, Петрович, везут чего-то. Эй, чего это у вас, мужики? Танк? Т-34?! Ну ваще, Петрович, прикинь, чего делают! Такая дура здоровая! Ну, что делать, возьмем, куда деваться. Половину сейчас, половину через неделю отдадим, а то тут дофига больно. Лады? Договорились? Ну, нормалек. Петрович, давай, займись-ка. Как-то его надо попилить, порезать. Ну, ты разберешься, ты у нас все могешь. Разгружай!

Выпрыгнули на ходу

Травмы различной степени тяжести получили двое пассажиров такси в Шелаболихинском районе Алтайского края, которые 13 мая на ходу выпрыгнули из автомобиля ВАЗ 2101.

Женщина 1971 года рождения была госпитализирована с закрытой черепно-мозговой травмой и сотрясением головного мозга в районную больницу. Ее сын 1991 года рождения при падении получил вывих правого голеностопного сустава.

Когда автомобиль проезжал пост ГИБДД, сотрудники ДПС подали сигнал водителю остановиться. Но тот стал уходить от преследования. Пассажиры приняли решение выпрыгивать на ходу, как только таксист сбросил скорость.

Водитель с места происшествия скрылся. Через два часа погони сотрудникам ДПС удалось задержать беглеца. Оказалось, что водитель был пьян.

Я очень понимаю этих людей. Со мной однажды было нечто отдаленно подобное.

Это было несколько лет назад. Поймал «тачку» около метро «Тушинская», частника на «Москвиче». Говорю: Митино, полтинник. Кивает головой - мол, поехали. Сажусь, едем. Едем медленно, осторожно так. В плотном потоке машин. Водитель говорит мне что-то, я переспрашиваю, он пытается ответить - именно пытается - получается какое-то невнятное мычание, и я вдруг понимаю, что он мертвецки пьян. То есть до такой степени, когда трудно говорить. Ехали мы при этом в левом ряду, вокруг, повторюсь, полно машин. Первым импульсом было сказать: тормози, я выхожу. Но тут же подумал, что лучше его с панталыку не сбивать - пока он в таком состоянии перестроится из крайнего левого ряда в крайний правый, может произойти десять аварий. Ладно, думаю, пусть едет. Сижу, молчу. Очень страшно было. Так, медленно и осторожно, мы доехали до Митино, благополучно. Естественно, не стал просить подъехать к дому, вылез на остановке. С облегчением и остатками ужаса.

Но если бы он вдруг начал давить на газ и скрываться от гаишников, я, может, тоже бы выпрыгнул. Потому что это очень страшно - ехать в качестве пассажира со смертельно пьяным водителем за рулем.

Ветеран убил сына в День победы

В Новоусманском районе Воронежской области ветеран Великой Отечественной войны убил своего сына на День победы.

10 мая около 9 утра в Новоусманский межрайонный следственный отдел Воронежского управления Следственного комитета при прокуратуре РФ поступило сообщение об обнаружении у одного из домов в селе Рождественская Хава Новоусманского района Воронежской области тела 51-летнего жителя названного села Михаила Перелыгина. По данному факту следственным отделом было возбуждено уголовное дело по части 1 ст. 105 УК РФ (убийство).

Первоначальными следственными действиями установлено, что данное преступление совершено отцом потерпевшего - 82-летним ветераном Великой Отечественной войны. По версии следствия, 9 мая около 19.00 Михаил Перелыгин вместе с отцом, находясь дома, распивали спиртные напитки. Сын стал требовать у отца денег на приобретение спиртного, и между родственниками возник конфликт. Тогда Михаил выразил свое намерение украсть у отца деньги. Позже, в этот же день, около 23.00, пожилой человек, помня о намерениях сына, решил его убить. Взяв топор, он нанес им сыну восемь ударов по голове. После чего решил вытащить тело погибшего на улицу, облить одеколоном и сжечь, но смог только вынести тело из дома.

12 мая следователями Новоусманского межрайонного следственного отдела Воронежского управления Следственного комитета при прокуратуре РФ в отношении обвиняемого с учетом возраста и данных о его личности была избрана мера пресечения в виде подписки о невыезде.

Очередная дикая, нелепая драма абсурда.

«Выразил свое намерение украсть у отца деньги». Отец, ты не даешь мне денег на водку, так знай - я намерен украсть у тебя деньги. Я украду их у тебя. Таково мое намерение.

Проходит четыре часа после высказывания намерения, и папаша вдруг вспомнил: дело к ночи, а этот поганец намеревался у меня деньги украсть. Надо бы его обезвредить. Укокошить поганца. Растил, растил гаденыша, а он, понимаешь, высказывает намерение украсть у отца родного, у ветерана великой войны, денежные средства. Не бывать тому! Хрясь, хрясь, хрясь (8 раз). Вот, теперь нормально. Ишь, чего надумал. Намеревается он, паразит, украсть. Все, не украдешь теперь. Ну, теперь сжечь поганца - и баиньки. А то день такой тяжелый, умаялся совсем. Сейчас, одеколончиком его…

Если бы ветеран в честь праздника дал бы сыну деньги на продолжение банкета… Если бы сын не «высказывал намерение», а умыкнул втихаря сотню-другую-третью… К утру все бы проспались, похмелились, и не было бы восьми ударов по голове, не было бы всей этой нелепой ерунды, все были бы живы и (относительно) здоровы, выпили бы еще за Победу. Эх…


Дмитрий Данилов

* БЫЛОЕ *
Революция номер девять

Советская пресса о партийности бытия



«Комсомольская правда»,

21 июня 1968, № 143

Чему учит «Студент»?

Пражский еженедельник «для молодой интеллигенции» и его понимание демократии


Среди модных политических спекуляций, пожалуй, одна из наиболее частых - спекуляция словом «демократия», представляющая собой, по сути дела, злое надругательство над этим понятием.

Во имя «демократии», оказывается, посылает Пентагон свои легионы во Вьетнам - жечь, убивать, насиловать. Во имя «демократии» четыре афинских полковника пытают в застенках славных сынов греческого народа. Во имя «демократии» штык и доллар утверждают на политой кровью и слезами земле латиноамериканских республик власть марионеток-горилл.

«…» И сегодня, как, может быть, никогда, понятие это нуждается в конкретизации, ясном, недвусмысленном определении его сути с позиции единственно верного - марксистского мировоззрения.

Как ни странно, но именно это требование крайне раздражает редакцию пражского издания «Студент», с недавних пор именующегося «Еженедельником молодой интеллигенции». Например, в статье постоянного автора этого еженедельника Александра Крамера, шумно озаглавленной «Какая демократия?», в первых же строках заявляется следующее: «Только что в коммюнике о заседании президиума ЦК КПЧ от 22 марта нам разъяснили, что наша демократизация носит отчетливо социалистический характер. Иными словами, она не есть демократия как демократия».

После долгих, пространных и путаных рассуждений автор патетически восклицает: «Возвратимся же наконец к вопросу, выраженному в заголовке: какая демократия? Действительно, какая? Буржуазная? Социалистическая?» Эта терминология Крамера никак не устраивает. Он даже не хочет с ней считаться, а сам отвечает на свой вопрос так: «Просто демократия». Видите, мол, как я беспристрастен, как я стерильно объективен, какой я чистопородный прогрессист, - меня никак не удовлетворяет демократия социалистическая, но, поверьте на честное слово, я не хочу и буржуазной демократии. Мой пунктик - это «просто демократия».

Полноте, пан Крамер, стоит ли сегодня всерьез прикидываться рассерженным простаком, призывающим оперировать в политике «чистыми абстракциями»? Слова вообще, а термины политические в особенности, имеют свои цвет, вкус, запах - они конкретно содержательны. И я думаю, что все это Александру Крамеру, как и редакции «Студента», хорошо известно. Известно, что нет, не бывает, не может быть «демократии вообще».

«…» Крамер иронизирует: «У нас существуют фетишизированные понятия. Святые, незатрагиваемые принципы. Ведущее положение коммунистической партии. Дружба и сотрудничество с Советским Союзом. Социалистический строй…»

Крамер сомневается: «Надо ли конституцией узаконивать руководящее положение коммунистической партии?»

Крамер рекомендует: «Не понимаю, почему бы не могло быть у нас партии с несоциалистической программой?»

Кажется, ясно. Крамеру, писаниям которого столь щедро предоставляет свои страницы «Студент», не нравятся социалистический строй, ведущее положение Коммунистической партии, дружба с Советским Союзом. Еще одно откровение, и эта программа отрицаний оборачивается «позитивным» предложением: надо создать в Чехословакии партии с несоциалистической программой.

У наших читателей могут возникнуть закономерные вопросы: не являются ли статьи А. Крамера чем-то особым, пикантно-острым на страницах еженедельника?

Увы, нет. Еще щедрее «Студент» предоставляет свои страницы философическим изысканиям И. Свитака, который с ожесточением, почти маниакальным, нападает на марксизм, на Коммунистическую партию, на диктатуру пролетариата. Творения этого автора нуждаются, пожалуй, в специальном исследовании. Я же приведу здесь лишь два кратких, но достаточно характерных извлечения.

Первое: «Демократический механизм правления основан на комбинации конкурирующих политических сил…» Это, так сказать, теоретическое подкрепление крамеровских рекомендаций. Демократия (по Крамеру - «Студенту» - Свитаку), как видите, вполне укладывается в двухпартийную американскую схему, когда «демократы» и «республиканцы» в перерывах между стрельбой по живым мишеням «конкурируют», поливая друг друга грязью и клянясь в верности «высоким идеалам».

Второе: «не верьте в идеологию», «во власть», «в планы», в «необходимость», «в авторитеты»… «молодые люди, верьте сами себе». Это - призыв, напутствие, проповедь. Проповедь примитивно-анархическая. Однако нетрудно сообразить, что не верить в идеологию здесь призывают по причинам чисто идеологического порядка.

Крамер и Свитак - это, так сказать, шеф-повара на фабрике духовной пищи «Студента». Они готовят главные блюда, но не забывают здесь и о десерте. Листаешь страницы «Студента» и убеждаешься, насколько тенденциозно составляются они. Здесь вы встретите обширнейшие материалы, авторы которых всячески стараются обелить израильских агрессоров и вызвать неприязнь к арабским государствам, здесь как нечто чрезвычайно актуальное для студенчества печатаются одно за другим интервью с епископами и кардиналами католической церкви.

Конкретная практическая цель всех этих упражнений недвусмысленна, как и все двусмысленности: духовное отравительство и политическое подстрекательство студенческой молодежи.

«…» Сейчас чехословацкое студенчество является свидетелем важных событий политической жизни. С одной стороны действуют силы - здоровые силы Социалистической Чехословакии, которые действительно заботятся о развитии всех возможностей народного строя, об экономическом и культурном расцвете прекрасной страны, а с другой, - провозглашая широковещательные лозунги, витийствуя и изгаляясь, - действуют силы реакционные, враждебные социализму и прогрессу.

И громче всех свистунов суетятся и улюлюкают, клевещут и подстрекают Крамер, Свитак и их коллеги из еженедельника «Студент».


Гр. Огнев



«Правда», 30 апреля 1968, № 101

Оборотни. О лжепророке Маркузе и его шумливых учениках


Маркузе, Маркузе, Маркузе - имя этого семидесятилетнего германо-американского философа, вынырнувшее из тьмы безвестности, без конца повторяет западная печать. В Бонне он - Маркузе, в Нью-Йорке - Маркьюз, в Париже - Маркюс. Жителя Калифорнии, принявшегося опровергать марксизм, рекламируют как кинозвезду, а его книги - словно новейшую марку зубной пасты или бритвенных лезвий. Придумана даже ловкая формула паблисити: «Три М - Маркс - бог, Маркузе - его пророк, Мао - его меч».

- Ну и ну, - скажет иной читатель, - уже и Мао Цзэ-Дун сподобился рекламного прославления в буржуазной печати? - представьте себе, передо мной лежит груда газет, перепевающих на разные лады формулу «Трех М», и это не случайно. Еще в феврале прошлого года в директиве, разосланной директором информационной службы США (ЮСИС) всем ее центрам, было сказано, что работники этой службы должны использовать все возможности для укрепления позиций сторонников Мао, ибо Соединенным Штатам желательно, чтобы «Мао и его группа оставались пока у власти», поскольку их деятельность направлена против Коммунистической партии Советского Союза и других компартий. (Этот секретный документ был опубликован 19 мая цейлонским еженедельником «Трибюн»).

Но вернемся к Маркузе.


Мечта о «декоммунизации» марксизма


Недавно этот господин побывал в Париже. Там он выступил на коллоквиуме ЮНЕСКО, посвященном 150-летию Маркса. Его доклад назывался «Ревизия марксистских концепций революции», но в действительности это была даже не ревизия марксизма, а попытка его опровергнуть. Жалкая и несостоятельная, - но все же попытка. Как писали газеты, Маркузе заявил, что в наше время «рабочий класс, включившийся (?!) в капиталистическую систему, не может больше играть революционной роли, которую ему предназначил Карл Маркс. Свергнуть власть капитала смогут, следовательно, лишь силы, находящиеся вне этой системы: народы колоний, негры или молодежь, еще не включенная в систему».

Как и следовало ожидать, философы-марксисты, участвовавшие в коллоквиуме, дали достойный отпор этому лжепророку. Некоторые удивились: почему Маркузе заговорил, будто рабочий класс «не может больше играть революционной роли» в такой момент, когда в капиталистическом мире, и, в частности, во Франции, где он выступал, - так высоко вздымается волна острой классовой борьбы? Но более дальновидные люди поняли: Маркузе был катапультирован из далекого Сан-Диего в Париж именно поэтому. Требовалось пустить в ход все средства, чтобы попытаться внести замешательство, путаницу в ряды борцов против старого мира и - главное! - попытаться противопоставить молодежь, прежде всего студенчество, основным силам рабочего класса.

Недаром именно теперь газета «Нью-Йорк таймс» изобрела новый термин «декоммунизация (!) марксизма», недаром она же с явным сочувствием к парижским ученикам Маркузе писала, что их флаг - «это черный флаг анархии, а не красный флаг коммунизма».

Парижские газеты «Фигаро», «Монд», еженедельники «Экспресс» и «Нувель обсерватэр» в эти дни опубликовали пространные интервью с Маркузе, его биографию и подробный пересказ его книг, подчеркивая при этом, что в 20-х годах, живя в Германии, он отрекся от «коммунизма и социал-демократии», а затем, уже в США, создал свое собственное «учение», рассчитанное на «лишенную компаса» молодежь. В чем же суть этого учения?


Четыре фокуса


Во-первых, Маркузе подменяет классовую борьбу в современном обществе «конфликтом поколений». Льстя студенчеству, он уверяет, что оно является главнойреволюционной силой, поскольку, как пишет «Нувель обсерватэр», излагая его «учение», «они молоды и они отвергают общество старших». Стало быть, молодежь вообще должна бороться против взрослых. Везде и повсюду!

Во-вторых, Маркузе уверяет, что надо-де бороться не только против капитализма, но… против «индустриального общества» вообще, причем, как подчеркивает «Экспресс», подлинная оппозиция может заключаться лишь в радикальном, глобальном отрицании всех элементов, из которых состоит такое общество, включая коммунистические партии«. В этой связи он клеветнически утверждает, будто социалистические страны ничем не отличаются от капиталистических, поскольку они осуществляют индустриализацию, а «потоки бетона» якобы душат «освободительные чаяния».

В-третьих, Маркузе отрицает необходимость какой бы то ни было организованности в борьбе за свержение старого мира, зовя молодежь к стихийному бунту. «Бесполезно ждать, пока массы присоединятся к движению, -заявил он в интервью газете „Монд“, - все всегда начиналось с бунта горсточки интеллигентов». И Маркузе, как величайшую добродетель, превозносит тот факт, что среди «бунтарей» в США «не существует никакой координации, никакой организации». Стало быть, долой всякое организованное начало в революции, и прежде всего долой коммунистические партии, и да здравствует бунт? Тут - два шага до небезызвестного пекинского лозунга «Огонь по штабам». Недаром в интервью газете «Монд» Маркузе заявил, что «сегодня всякий марксист, который не является послушным коммунистом, - это маоист.

В-четвертых, Маркузе, утверждая, будто в «индустриальном обществе» рабочий класс утратил революционность, заявляет, что «изменить порядок вещей» способны лишь «те, кто стоит вне производственного процесса», то есть «расовые меньшинства, в большинстве своем исключенные из этого процесса, постоянные безработные, правонарушители (!) и т. д., а на другом конце этой цепи -привилегированные деятели культуры, у которых есть возможность избегнуть подчинения». Как справедливо писала французская демократическая пресса, Маркузе и его сторонники «стремятся поставить под сомнение основную роль рабочего класса в борьбе за прогресс, демократию и социализм», а их теория «в практическом осуществлении ведет к ослаблению революционного движения, стремясь исключить из него его основную силу - рабочий класс».

Такова попытка ниспровергнуть марксизм, с которой выступает этот «германо-американский философ».

Характерно, что его «истолкование пророческого озарения для непосвященных» то и дело совпадает с практикой группы Мао Цзэ-Дуна. И вот что в высшей степени знаменательно: хотя эта группа не скупится на ругательства в адрес империалистов, правительства капиталистических государств весьма терпимо относятся к распространению ее «идей», а заодно и деятельности Маркузе и его шумливых учеников. Недавно обозреватель «Нью-Йорк таймс» Сульцбергер беседовал на эту тему с самим канцлером ФРГ Кизингером, и тот, успокаивая его, пояснил, что деятельность последователей Маркузе «не имеет ничего общего с советским коммунизмом» и что «у них особые боги». Кизингер подчеркнул, что эту публику привлекает маоистская идея о том, что войны в нашу эпоху будут вестись в слаборазвитом «третьем мире»… Это, сказал он, «импонирует эмоциональным чувствам» учеников Маркузе, «не создавая для них непосредственной угрозы». Пусть-де война идет там, а мы здесь всласть покричим, - рассуждают эти «р-р-революционеры».


Атаки на рабочий класс


Буржуазные идеологи поняли, что в момент серьезного обострения классовой борьбы их старые теории «народного капитализма», «конвергенции» (т. е. постепенного сближения противостоящих систем) бессильны повлиять на борющийся пролетариат. И вот в ход пущены «ультралевые», анархистские высказывания, зачастую перепевающие «идеи» Мао Цзэ-Дуна, - с их помощью пытаются внести смуту, сбить с толку горячую, но не искушенную в политике молодежь, расколоть ее и превратить тех, на кого удастся повлиять, в слепое орудие провокаций.

Маркузе не одинок. В ФРГ, к примеру, кое-кто вслед за ним твердит, будто западногерманский рабочий класс не может быть революционным, поскольку он вместе с буржуазией «участвует в эксплуатации третьего мира». В Италии депутат-социалист Кондиньола поддерживает тезис Маркузе о необходимости бунта против индустриального общества вообще, поскольку, как заявил он корреспонденту «Экспресс», «современное общество, - будь то капиталистическое или социалистическое, - все больше и больше напоминает промышленное предприятие».

Но подобно тому, как пекинские лидеры в эти дни, проводя демонстрации якобы в поддержку борьбы трудящихся Франции за свои права, направляют главный удар против французской компартии и СССР, так и шумливые последователи Маркузе в Западной Европе грозятся своими кулачками рабочему классу и коммунистам.

Этой же цели служат мутные рассуждения Маркузе и его учеников о борьбе против «индустриальной цивилизации» вообще, без разбора - идет ли речь о капиталистическом или социалистическом строе. В Сорбонне последователи Маркузе вывесили такое «программное заявление»:

«Начавшаяся революция ставит под вопрос не только капиталистическое общество, но и индустриальную цивилизацию в целом. Общество потребления должно погибнуть насильственной смертью. Общество отчуждения (!) также должно погибнуть насильственной смертью. Мы хотим нового и оригинального мира. Мы отрекаемся от мира, в котором уверенность в том, что ты не умрешь от голода, приобретается в обмен на риск умереть от скуки».

Между прочим, такого рода барские, снобистские декларации вызывают лишь негодование у тех немногих в буржуазных странах студентов, которые пробились в университеты из рабочей среды (во Франции, по данным, опубликованным в «Юманите», лишь 8 процентов студентов - дети рабочих). «Им, конечно, не грозит опасность умереть с голоду, - говорят они по адресу этих „бунтарей“, которых любвеобильные родители щедро снабжают карманными деньгами. Вот они и рассуждают о скуке. Нам же требуется иное: немедленная демократическая реформа университета, которая открыла бы трудящимся путь к высшему образованию!» - и студенты, сознающие свой гражданский долг, решительно борются за эту демократическую реформу, опираясь на непоколебимую поддержку рабочего класса. В этой борьбе рабочий класс стремится к созданию единого фронта с интеллигенцией вопреки проискам реакции, использующей в своих интересах любые средства, в том числе и самые изощренные провокационные приемы.

И не зря, видимо, «Нью-Йорк таймс» 28 мая, заимствуя терминологию у «Жэнь-минь жибао», заговорила вдруг, что «бунт - дело правое», и обрушилась на французских коммунистов, обвиняя их в том, что они «хотят избежать насилия» и стремятся к созданию народного правительства демократического союза.


Кому служат эти «мятежники»?


Буржуазная пресса сейчас усиленно живописует «художества» некоего двадцатитрехлетнего немца из ФРГ Кон-Бендита, который до недавнего времени числился в парижском университете, занимаясь там раскольнической деятельностью среди студенчества. Когда журналисты его спросили, на какие средства он живет, Кон-Бендит ответил: «Получаю стипендию от немецкого (западногерманского) государства как сирота». Сейчас он гастролирует по Западной Европе, призывая к «кровавой (!) революции».

8 мая еженедельник «Нувель обсерватэр» опубликовал интервью с этим «мятежником», - он хвастался, что его приятели помешали выступлению депутата-коммуниста Пьера Жюкэна перед студентами, и призывал «колотить парней из коммунистической партии». «В настоящий момент, - хвастливо заявил он, - студенты одни (!) ведут революционную борьбу рабочего класса. Рабочий, являющийся главой семьи, не хочет (?) бороться».

Когда же рабочий класс Франции 13 мая организовал миллионную демонстрацию в поддержку законных требований студенчества, добивающегося демократической реформы университета, тот же Кон-Бендит с горсткой своих сторонников - троцкистов, анархистов и «маоистов» - тщетно пытался внести сумятицу и раскол в ряды демонстрантов, выбросив провокационный лозунг: «Пойдем штурмовать Елисейский дворец!».

Выступая 27 мая перед рабочими автомобильного завода «Рено», председатель Всеобщей конфедерации труда Бенуа Фрашон рассказал и о той неблаговидной роли, которую пытаются играть в событиях, затрагивающих французское студенчество, Центральное разведывательное управление США и французская подпольная террористическая организация ОАС. «Сейчас, - добавил он, - целая когорта людей только тем и занята, что „кипит“, расхваливая на все лады энтузиазм молодежи, а на деле готовит нам ловушку и обман».

Не так давно на подмогу Кон-Бендиту в Париж приезжали два его соотечественника - они выступали на студенческих собраниях. Газета «Комба» услужливо опубликовала интервью с ними, скрыв их имена за инициалами «Й. С.» и «П. Б.». И это интервью было достаточно откровенно. «П. Б.» заявил, что «во всей истории ФРГ рабочий класс отождествлял себя с буржуазной системой» и что «у вас» во Франции рабочие «тоже ничего не делают», а «Й. С.» добавил, что «рабочий класс до такой степени удовлетворен (?!), что он не может критиковать существующую систему».

Тут корреспондент спросил: «А у самих студентов есть сознание?» «П. С.» ответил: «Да, потому что они входят в состав привилегированной (!) группы. Революционные темы обсуждаются в привилегированных группах, в так называемых группах Маркузе».


Их расчеты


Кощунственно используя имя Маркса, оборотни, пытающиеся предпринять «декоммунизацию марксизма», расколоть и поссорить прогрессивные силы, тем самым выполняют совершенно определенный социальный заказ врагов рабочего движения, которые всерьез обеспокоены усилением классовой борьбы в своих странах. Эту борьбу возглавляет рабочий класс, который, как подчеркивает «Юманите», «могуч, организован и знает, куда он идет. Он является решающей силой, единственным до конца революционным классом, потому что ему нечего терять, кроме своих цепей!»

Ведущей силой рабочего класса были, есть и всегда будут коммунисты, черпающие свои силы в великом учении Маркса и Ленина. И как бы ни пытались сейчас непрошеные «советники» из «Нью-Йорк таймс» проповедовать «декоммунизацию марксизма», как бы ни рекламировала буржуазная пресса рассуждения Маркузе и действия его учеников, расчеты врагов рабочего класса потерпят провал.

Об этом, в частности, убедительно свидетельствует развитие событий во Франции. «Во Франции не может быть левой политики и социального прогресса без активного участия коммунистов, - сказал 28 марта генеральный секретарь Французской Коммунистической партии Вальдек Роше. - Тем более нельзя серьезно претендовать на то, чтобы идти к социализму без коммунистов».

Именно рабочий класс и прежде всего идущие в его авангарде коммунисты повсюду отстаивают коренные интересы всех трудящихся, в том числе и интеллигенции, и студенчества. И никому не удастся ослабить все усиливающееся в борьбе единение народов, которые постепенно сплачиваются вокруг рабочего класса, и идущих в его авангарде коммунистов.

Жизнь берет свое!


Юрий Жуков



«Советская культура»,

23 апреля 1968, № 48

Я - человек! Письма из США


Сто четырнадцать дней провела я в США.

И постепенно Америка раскрылась передо мной. Раскрылась тысячью мелочей: двадцатипятицентовой монетой, которую водитель, тормозя машину, платит за право проехать через частный тоннель; омерзительными порнографическими картинками, которые, оказывается, лежат под прилавком у того самого итальянца, у которого уже неделю я покупаю бананы; трехлетним ребенком, который на вопрос: «Хочешь ли стать космонавтом?» - отвечает печально и предрешенно: «У меня нет денег»; злобнолицей старухой, которая упорно интересуется, есть ли в составе нашей группы «цветные».

И, представьте, есть. Старуха с любопытством глядит в лицо милой женщины из Ташкента, которую мы все полюбили за талантливость, серьезность и доброе сердце. Но старой американке это безразлично. Она видит - перед ней «цветная». «Цветная» из России. Значит, и у них есть «цветные»!

Я разговариваю с философом, преподавателем Колумбийского университета. Прежде всего он узкий профессионал. Узких профессионалов воспитывает. И гордится этим.

- Студенты моего факультета едят философию, пьют философию. И дышат философией.

Какую же философию молодые американцы едят и пьют, какой философией дышат? О, это специфическая философия! Прежде всего это философия скептицизма. Их учат ненавидеть марксизм не только за то, что он - мировоззрение иного класса. Их учат ненавидеть марксизм как всеохватывающую философскую систему, как мужественную попытку осмыслить мир. Их учат ненавидеть марксизм за мужество. Им не нужны системы:

- Нельзя себе представить философскую систему, которая удовлетворяла бы запросы разнообразных личностей!

Я невежливо смеюсь. Я задаю издевательский вопрос:

- Уж не думаете ли вы, что каждый студент должен создать для себя свою собственную философскую систему?!

Да. Именно так философ и думает. Скептицизм. Релятивизм. Крайний индивидуализм. Каждый студент создает себе свою собственную философскую систему. Все в порядке. Олл райт!

Скептицизм… Гегель называл его «параличом мысли». Разве ты человек, если ты философ, а у тебя искусственно вызванный «паралич мысли», и ты, как ядом, отравлен скептицизмом, неверием в познаваемость мира?

Разве ты человек, если ты художник, но лишен того богатства мира, которым владели художники всех времен и всех стран, и оставил себе для собственных лабораторных упражнений несколько сот цветных пятен: безумную игру «оптического искусства» - поп-арта?

Но когда тебе двадцать лет, тебе хочется прежде всего быть человеком - наследником всего человечества и созидателем нового мира. И молодежь бежит из общества, бежит из семей.

Так появились «хиппи».

Хиппи отрицают общество, где нет человеческих отношений, где исчезли дружба и любовь, где чистоган стал единственной связью человека с человеком. Хиппи проповедуют любовь. Символ любви - цветок, и девушки-хиппи рисуют на щечке, около глаза, - красивый цветок. Хиппи не хотят стать рабами вещей, как рабом вещей стал средний американец, и работают только ради куска хлеба. Но - порождение общества, которое развращало их и лишало права сказать про себя: «Я - человек», - они не могут ничего этому обществу противопоставить, кроме бесплодного отрицания всего и вся.

Девушка с нарисованным на щечке цветком еще не получила права сказать про себя: «Я - человек!»

Разговариваю с Джоном. Джону 25 лет, он специалист по советской литературе. С великолепной вежливостью Джон говорит о нашей стране. Факты, одни факты… И каждое слово сочится ненавистью. «Мы идеологические враги?» - спрашиваю я. «Да. Идеологические враги», - подтверждает Джон.

И вдруг горечь ослепила его. Я не ожидала от замкнутого Джона такой страсти. Да, он ненавидит нашу страну. Но свою страну он ненавидит тоже. Он ненавидит весь мир. Он всех презирает. Он увидел, что он обманут. Что в мире царит лицемерие. Все, о чем ему говорили, - ложь. Он слишком уважает себя, чтобы разрушать свой мозг наркотиками, как это делают «хиппи». Он слишком серьезен, чтобы искать забвения в «свободной любви». Джон не знает, что делать. И его ненависть ко всему миру - форма протеста.

Я поглядела в угрюмые черные глаза Джона, на его горько сложенный рот, на высокий лоб - и я поверила в Джона. Если общество, которое его воспитало, сделало человека несчастным, а человек так смел и упрям, он найдет в мире свой путь. А ненависть - и к нашей стране заодно - это пройдет. Это от незнания, от ослепления, от горечи…

«…» Даже самая благополучная молодежь Америки ищет выхода из общества, как лабиринт, разбитого на ячейки, на клеточки, на закоулки. Она блуждает. Она бьется лбами о стены.

Потому что человеку, в конце концов, так естественно чувствовать себя Человеком. И человеком себя называть.


Ариадна Жукова

С места событий

1968 год в эмигрантской прессе



«Русская мысль», Париж, 9 мая

Студенческие беспорядки в Париже


После того как ректор Нантерского университета П. Граппэн решил в четверг на прошлой неделе закрыть на неопределенный срок филологический факультет и факультет гуманитарных наук, студенческие беспорядки с удвоенной силой перебросились в Латинский квартал, где находится знаменитый парижский университет - Сорбонна.

За два дня манифестаций - в пятницу 3 мая и в понедельник 6 мая - с двух сторон было ранено больше 500 человек, из коих 60 тяжело, как, например, один полицейский, которому пришлось делать трепанацию черепа. 109 человек арестованы.

В Париже беспорядки выродились в настоящее побоище между студентами и силами правопорядка, после того как ректор Сорбонны Ж. Рош, чтобы положить предел схваткам между правыми и левыми экстремистами и чинимым ими безобразиям, попросил полицию вывести «бешеных» из здания университета.

С этого момента к экстремистам присоединилась часть умеренных и даже профессора, как, например, профессор социологии Шварц и нобелевские лауреаты профессор Монод и профессор Кастлер, увидевшие во вмешательстве полиции недопустимое нарушение неприкосновенности университетской территории. Несколько часов на бульварах Сэн-Жермен и Сэн-Мишель и на прилегающих к ним улицах происходило сражение: летели камни, железные предметы, куски стульев и столов, рвались самодельные бомбы.

Тридцать полицейских и больше двадцати студентов было ранено. Около ста человек были арестованы. Большинство после проверки документов было отпущено. Девять студентов были условно приговорены к тюремному заключению от двух дней до двух недель. Четыре - посажены в тюрьму.

Протестуя против арестов, левая студенческая организация ЮНЕФ назначила демонстрацию на понедельник 6 мая. К ней присоединилась одна из организаций профсоюза преподавателей высших школ.

До часа дня в понедельник все было сравнительно тихо. Атмосфера начала накаляться к двум часам, а начиная с четырех Латинский квартал и к вечеру площадь Данфер-Рошеро превратились в настоящие поля сражения, на этот раз с баррикадами, перевернутыми и подожженными автомобилями среди непрекращающихся рукопашных схваток между полицией и студентами.

После того как около девяти часов вечера ЮНЕФ дал приказ студентам расходиться, площади, бульвары и улицы, где проходили схватки, были усеяны ранеными, причем многими - тяжело.

Согласно официальным данным в госпиталях находится 665 человек, 475 - арестовано. По некоторым подсчетам, в манифестации во вторник участвовало по крайней мере 15 000 студентов.

Печальные события этих дней были вызваны не только кучкой «бешеных» троцкистов и прокитайских коммунистов, но в некоторой степени и общим положением студентов, особенно филологического факультета и факультета гуманитарных наук. Кончающие эти факультеты молодые люди трудно находят применение своим знаниям.

Недовольны студенты и теснотой помещений, остающихся недостаточными, несмотря на новостройки. Многие же из них критикуют всю программу преподавания вообще, считая ее не приспособленной к требованиям нового времени.

Осуждая эксцессы, ряд видных политических деятелей, как например, председатель сената Г. Моннервиль и бывший кандидат в президенты Л. Марсиласи, комментируя случившееся, высказались за необходимость реформы высшего преподавания и улучшения условий, в которых приходится жить и учиться студентам. Такого же мнения придерживается глава левой оппозиции Ф. Миттеран.

Вечером 6 мая министр просвещения А. Пьерфит обратился к студентам с призывом к спокойствию. Он сказал, что правительство готово к диалогу, но не допустит насилия.



«Вестник», Торонто, 15 мая

Большинство рабочих во Франции отказались поддержать бунтарские действия студентов


Париж, Франция, 14 мая. - Троцкисты и последователи Мао Цзэ-Дуна среди студентов Парижа и других городов Франции спровоцировали вчера всеобщую забастовку якобы в поддержку университетских реформ, но в действительности направленную против правительства и президента де Голля. Забастовка окончилась полным провалом, ибо большинство рабочих отказалось поддержать провокаторов.

В настоящее время, когда французское правительство своей положительной внешней политикой создает внушительное противодействие агрессивным планам и действиям американского империализма, провокаторы, играющие на левацких настроениях среди студентов, явно действуют в интересах Вашингтона и ослабляют фронт солидарности с героическими вьетнамскими патриотами.

Время покажет, какую роль играют агенты Центрального разведывательного управления США в волнениях французского студенчества.

Эти волнения начались на факультетах Сорбонны в конце апреля. Группы анархистов, троцкистов и последователей Мао Цзэ-Дуна среди студентов начали захватывать помещения Сорбонны, проводя свои митинги в учебные часы. Руководство университета прибегло к помощи полиции для возобновления нормального хода занятий. Произошли крупные столкновения, и 30 зачинщиков волнений были арестованы. В целях предотвращения дальнейших беспорядков руководство университета временно закрыло факультеты Сорбонны.

Тогда бунтари среди студентов начали кампанию против правительства де Голля, обвиняя его в подавлении демократических прав студентов на собрания и организацию. Эти элементы обратились за поддержкой к профсоюзам, используя справедливые жалобы трудящихся на некоторые антирабочие действия правительства. Три главных профсоюзных объединения согласились объявить 13 мая однодневную забастовку солидарности 10 миллионов профсоюзных рабочих с забастовкой студентов.

Ряд газет выступили с заявлением, что забастовка спровоцирована последователями Мао Цзэ-Дуна среди студентов с целью сорвать начавшиеся переговоры США с Северным Вьетнамом. Как известно, китайское правительство не желает мира во Вьетнаме, ибо надеется, что вьетнамская война станет мировой войной с участием СССР, в то время как Китай будет отсиживаться в стороне, наблюдая взаимное уничтожение СССР и США.

(Правительство де Голля стоит за безусловное прекращение американской агрессии во Вьетнаме.)

В субботу вечером премьер-министр Франции Помпиду выступил по телевизору с заявлением, что для забастовки более нет повода, ибо Сорбоннский университет будет открыт в понедельник и что все арестованные студенты будут освобождены. (Это были главные требования всех студентов.) Помпиду также обещал обсудить предложения студентов об университетских реформах. Коммунистический союз студентов опубликовал призыв не поддаваться на провокации врагов мира во Вьетнаме.

Однако студенческая забастовка началась по всей стране. Бунтари оккупировали университеты в ряде городов. В Париже студенты, поддержанные частью рабочих (включая членов ультра-правого профсоюзного объединения «Форс Увриер»), организовали демонстрацию.

Рабочие, учитывая принятие правительством главных требований студентов, в своем подавляющем большинстве отказались выйти на забастовку. В Париже подача электричества и транспортное движение были прерваны на короткое время только в нескольких районах.

Сама студенческая демонстрация выдала ее зачинщиков с головой. Впереди процессии шли студенты и рабочие с троцкистскими и про-маоцзэдуновскими плакатами, а также с антикоммунистическими плакатами. Многие плакаты гласили: «Пора де Голлю и его режиму уйти!»

Сам де Голль выезжает сегодня в Румынию с государственным визитом.



«Вестник», Торонто, 12 июня

«Кто следующий?» - спрашивают американцы


Страх, тревога и негодование пронеслись по всему миру при вести об убийстве в Лос-Анджелесе сенатора Роберта Кеннеди.

Царством террора и насилия предстают сегодня перед всем миром Соединенные Штаты - ведущая империалистическая держава. Человеконенавистнический характер американского общества, лицемерие пропаганды, трубящей о «демократизме» этого общества, о его мнимых свободах и правах личности, видны сегодня с особенной отчетливостью.

В стране, претендующей на руководящую роль в мире, изображающую себя оплотом демократии, стали нормой политические убийства и террор. Происходящие сейчас в США события подчеркивают всю глубину социального и морального кризиса, разъедающего американское общество.

Трагедия снова ударила Америку. Честные американцы еще не пришли в себя от трагедии в Мемфисе, где два месяца назад от руки убийцы погиб Мартин Лютер Кинг. Они не забыли, и долго не будут забыты леденящие душу минуты, когда содрогнулись при виде растерзанных бомбой негритянских девочек в церкви Бирмингема, изуродованных трупов трех белых юношей и их негритянского друга, убитых в Миссисипи, умирающего на ступеньках своего дома Медгара Эверса, падающего на дорогу Джеймса Меридита. Разве могут забыть американцы кошмарные дни Далласа, где была совершена кровавая расправа над президентом Джоном Кеннеди?

Одно политическое убийство за другим. Убийство по политическим мотивам стало нормой американского образа жизни, «американской привычкой», как горько выразился один из негритянских лидеров - Рой Уилкинс. «Кто следующий?» - спрашивают американцы.



«Новое русское слово», Нью-Йорк, 3 августа

Торцовая мостовая - опасное оружие


Определение того, что можно считать опасным оружием, по-видимому, меняется в зависимости от обстоятельств. Для французского правительства урок студенческих волнений в мае - июне этого года не прошел даром. Мостовые в Латинском квартале - цитадели студенческого Парижа - замощены, как правило, торцами - кубическими деревянными брусками, пропитанными асфальтирующим составом. В схватках студентов с полицией торцы служили излюбленным метательным оружием в руках студентов. Метко пущенный торец легко сшибает с ног свою жертву. За баррикадами из перевернутых автомашин, садовых скамеек и т. п. студенты складывали в кучи вывернутые из мостовой торцы, образуя из них своего рода арсенал, которым они широко пользовались при приближении полиции.

В распоряжении будущих бунтарей такого арсенала не будет. По распоряжению парижских властей торцовые мостовые в Латинском квартале и на прилегающих улицах заменяются асфальтовым покрытием. К тому времени, когда через два месяца, в октябре, начнутся занятия, все будет уже закончено.



«Новое русское слово», Нью-Йорк, 9 декабря

Парижские картинки


Девочки с Пасси разрываются на части. Надо успеть побывать всюду, где сейчас творится история. Иногда возвращаются домой. Принять ванну. Умение щеголять грязью дается не всем. Родители, встревоженные событиями, радовались, что вот, мол, дети спокойно сидят дома и ужинают. Дети после ужина вежливо желали родителям спокойной ночи. Бедные родители облегченно вздыхали. Наконец-то, образумились. Только в полночь кровати детей пустовали. Наша знакомая французская многодетная семья (8 детей, из них 6 студенческого возраста), буквально волосы рвала от отчаяния. Как ночь, все комнаты пустуют. Когда только успевали уходить? Оставались дома маленькая пятилетняя Мари-Эв и шестнадцатилетний сын, яростный роялист.

Тем временем в Одеоне один за другим выходили на сцену ораторы. Бессильные Жан-Луи Барро и Мадлен Рено с грустью следили за опустошением своего театра. Толпы студентов проходили через ложи артистов, мерили костюмы, портили грим, исписывали стены, по-пролетарски жарили на спиртовках яичницу, обливая жиром ковры и бархат кресел, бросая окурки на пол.

Когда- нибудь приходит все же конец хорошим вещам. Стали разгонять непрошенных обитателей Сорбонны. Войдя в один из кабинетов учителей, полиция обнаружила юную пару влюбленных. Нежно обнявшись, они спали сном праведных. С трудом растолкали их, объяснили, что революция кончилась, можно расходиться по домам. Они растерянно улыбнулись, посмотрели друг на друга: «Жаль, нам тут так хорошо было!» Первый снимок с баррикад, в вышедшем после месячного перерыва еженедельном иллюстрированном журнале «Пари-Матч», изображал молодого революционера в каске, с черным флагом в одной руке, другой рукой обнимающего девушку. Подпись: «Они целуются перед битвой».

Катангов полиция захватить в Сорбонне не успела. Прибрав к рукам немало денег, Джимми из Обервилье, его приспешник, вылитый «Че», и Джильда с Баррикадой умчались в угнанном автомобиле. У Джильды-Франсии в Нормандии есть мама с домом. Она привела туда своих заросших бородой и грязью друзей и объявила мамаше: «то мои друзья студенты, я пригласила их на вик-энд». Мама покосилась на их бороды, на сомнительной чистоты платья. Что она могла сказать? Отбились от рук дети. Вскоре между Джимми и «Че» вспыхнула ссора. Не из-за Джильды. Из-за 30 000 франков, прихваченных в Сорбонне. Как делить? Ссора кончилась плачевно. Несколько дней спустя местная полиция обнаружила в кустах Джимми из Обервилье с пулей в спине. Несколько поодаль лежал задушенный красным галстуком черный Баррикад.

«Че» и Джильду задержали у бельгийской границы. Там же были задержаны еще две подозрительные личности, имевшие наличными крупные суммы денег и затруднявшиеся объяснить их происхождение. «Че» посадили в тюрьму. Родителям Джильды-Франсиси предложили выбор: исправительный лагерь для малолетних или монастырь. Родители выбрали монастырь.

Кончилась революция. Молодые последователи Мао, Че Гевары и Троцкого, утомленные «марксистско-ленинским троцкизмом маоистского направления» (такая партия существовала, но была распущена правительством после событий мая), решили поехать отдохнуть на лоне природы. Единственный их извечный способ передвижения - автостоп. Тут-то и ждало их жестокое поражение. Сколько ни махали они привычным жестом автостопера, машины, как одна, проезжали мимо. «Ха-ха! - посмеивался парижский обыватель - Сорбонну вы, может, и оккупировали. Но мою машину вам оккупировать не удастся!»

Сентябрь. Несмотря на некоторых ожесточенных агитаторов, экзамены прошли довольно спокойно. Более80 % студентов пришли сдавать экзамены. Надо заниматься. Наверстать потерянное время. От революции остались лишь мечты, мечты о несбывшемся.


Татьяна Беловенец. Париж, сентябрь 1968 г.



«Новое русское слово», Нью-Йорк, 9 декабря

Государство - вотчина компартии


Москва, 8 декабря - В передовых статьях «Правды» и «Известий», посвященных отпразднованному 5 декабря «Дню конституции СССР», с особенным нажимом проводится мысль об абсолютной подчиненности советского государства коммунистическому партийному руководству.

Эта безоговорочная подчиненность выдается за последнее слово подлинной демократии: «Как бы ни ухитрялись буржуазные клеветники и их ревизионистские подголоски, им не удастся исказить истинную суть процессов, происходящих в нашем обществе, извратить советский образ жизни с его реальным демократизмом», - пишет «Правда».

Стремление Чехословакии и других стран-спутников СССР освободиться от московской опеки, равно как и нарастающее недовольство в среде советской интеллигенции, - чрезвычайно встревожили возглавителей партийной диктатуры. «Известия» в своей праздничной передовице открыто подчеркивают исключительную опасность лозунга «За Советы, но без коммунистов» (известного под наименованием «Кронштадтский тезис»).

«Руководящая роль Коммунистической партии, - пишут „Известия“, - сплоченность вокруг партии всего народа - святая святых социализма, социалистической демократии… лозунг „За Советы, но без коммунистов“, можно сказать, стал знаменем контрреволюционеров. Отсюда же, по сути дела, исходит сегодня, варьируя, применительно к обстановке, и мировой антикоммунизм».


Материал подготовлен Марией Бахаревой

Ефим Зозуля Сатириконцы

Воспоминания. Часть 2


Если вспомнить других ярких и оригинальных людей, так или иначе связанных с «Новым Сатириконом», то (исключая Аверченко - о нем еще будет сказано много, ибо он связан со всеми) необходимо остановиться на Грине.

Александр Степанович Грин (Гриневич) - очень много писал в «Новом Сатириконе», хотя и не стал типичным «сатириконцем». Да вряд ли он к этому и стремился. Его связывали с «Новым Сатириконом» органическая ненависть ко всему пресному, спокойному, уравновешенному, покорному, застойному, консервативному. Он писал стихи, басни, фельетоны, рассказы. В каждой его строке видна его улыбка - саркастическая и беспощадная.

Известно, что он одно время сильно пил. Как-то, в весьма тяжелом состоянии, он забрел вечером в редакцию, где кроме меня никого не было. Я вышел на несколько минут из комнаты, оставив дверь открытою в переднюю, да и входная дверь не была закрыта. Вернувшись, я увидел на диване фигуру, лежащую лицом к стене. По торчащему усу я узнал Александра Степановича.

Он не спал, хотя очень хотел бы заснуть. Он повернулся и обратился ко мне с просьбой. Он просил разрешить ему переночевать в редакции, на этом диване; умоляющим голосом он рассказал, что не спал три ночи, что его забрали в участок, откуда он с трудом ушел.

- Прошу, - сказал он, - оставьте меня здесь или помогите найти номер в гостинице. Сам я не в состоянии.

Все это было не так просто, как здесь описано. Грин был колоритнейшей фигурой в богемном мире Петербурга и Петрограда. Было бы лицемерием скрывать это теперь, когда каждая черта, рассказанная знавшими его, поможет читателю полнее представить себе романтическую и трагическую фигуру этого замечательного писателя.

Конечно, вместо слова «гостиница» Грин произносил совершенно другие слова. Для обозначения понятия «редакция», где он просился ночевать, он тоже не затруднился найти несколько особые слова. Вероятно, и для меня - молодого человека в зеленой курточке, исполнявшего обязанности секретаря редакции и в данный момент занимавшегося расклейкой номера (т. е. делавшего макет. - Ред.), у него тоже нашлись бы в достаточной мере красочные и обидные слова. Но он относился тогда ко мне хорошо, как и я к нему, и я обещал помочь ему найти комнату поблизости в гостинице, лишь только кончу расклейку.

Минут через двадцать через торцовую мостовую Невского проспекта от дома № 88 (и дом и номер сохранились и посейчас) пробиралась странная парочка: совершенно пьяный, плохо стоящий на ногах, неважно одетый пожилой усатый человек и молодой парень в зеленой курточке, усиленно его поддерживающий.

Направлялась парочка на Николаевскую улицу, где были небольшие, дрянненькие меблирашки и гостинички. Следует добавить, что извозчики и редкие автомобили, проезжавшие по Невскому, могли слышать отчетливые фразы Александра Степановича, в которых характеризовались мир, человечество, слава, добродетель и самый смысл жизни.

Фразы были такие, что некоторые извозчики оглядывались, стремительно несясь по торцам на своих высоких козлах.

В две первые (от Невского) гостиницы нас не пустили. Лишь завидя сквозь стеклянную входную дверь Грина - сверху или сбоку бросались швейцары, знавшие его, и решительно преграждали путь. Во второй гостинице плотный швейцар просто вытолкнул меня вместе с моим спутником.

- Нету номеров, - сказал он, - уходите.

В третью гостиницу я не решился войти, но оставаться на улице было также нелегко.

Александр Степанович, чуть окрепнув от свежего воздуха, бодро подошел к витрине бакалейного магазина, взялся одной рукой за медный поручень, подлез под него, став между поручнем и стеклом витрины. Другой рукой снял шляпу и, широко размахивая ею и делая прощальные жесты, громогласно объявил прохожим, что он отплывает в страну Занзибар и просит пожелать ему счастливого пути. Поза его, блаженная улыбка и прощальные жесты и движения были смешны и чем-то убедительны. Вмиг образовалась группа людей, слышались смешки, и несколько мальчишек слали ему ответные приветы руками и фуражками.

- Счастливого пути! - весело кричали они.

Все это образовалось буквально в минуту, пока я усиленно раздумывал, в какую еще гостиницу отвести Александра Степановича.

- Александр Степанович, пойдемте!

- А, ты здесь! Скорее, скорее сюда, а то пароход уходит, вот, сейчас уходит…

Тут можно было бы сказать, что во всем этом было много милого, детского и т. д. Не знаю, в моем сознании образ Грина не вяжется с чем-то детским, но все же именно детское было во многих поступках этого много знавшего, и страдавшего, и скрытного, и трудного, обозленного на мир и людей человека.

Товарищи видели его однажды на том же Невском проспекте и углу Лиговки в густом окружении кричащего и галдящего уличного сброда. Были полицейские свистки, в воздухе мелькали кулаки и палки. Оказалось, что Грин взял у какой-то девушки на улице - под видом размена денег или каким-то иным способом - рубль и ни за что не хотел ей отдать его…

За девушку заступались, сама она отчаянно ругалась и наступала на Грина самым воинственным образом, но он, держа рубль в крепко зажатом кулаке, ни за что не хотел вернуть…

Чем кончилась эта история, мне неизвестно.

Лично я был свидетелем сценки в кафе «Бристоль», где Александр Степанович обращался с просьбой к знакомым и незнакомым посетителям купить ему стакан кофе и пирожок. Он делал при этом опять-таки умоляющие гримасы, говорил, что ничего не ел с утра, и т. д.

Его знали в этом кафе, и как-то не находилось желающего угостить Грина. Посидев немного после последнего отказа, Грин подозвал официанта, достал из бокового кармана солидную пачку денег и заказал какие-то изысканные дорогие блюда, дорогое вино, коньяк…

От какого одиночества, от какой горчайшей тоски, от какого лютого отчаяния развлекался подобным способом Грин?

Я однажды, встретив его на улице, радостно сообщил ему, что сегодня в большой столичной газете - в «Биржевых ведомостях», в утреннем выпуске, - напечатана о нем восторженная критическая статья Леонида Андреева. Леонид Андреев считался тогда одним из первых писателей, большой и очень похвальный отзыв его о писателе мог сыграть значительную роль в его судьбе.

Александр Степанович матерно, с необычайным равнодушием и равнодушной злобой, обругал и статью, и Леонида Андреева.

…С трудом оттащив его от витрины и вытянув из-под поручня, я повел его к следующей гостинице.

Здесь нам повезло. Оказался свободный номер, и нас пустили.

Лишь только мы сделали несколько шагов по коврику, покрывавшему лестницу, на второй этаж, Грин остановился перед старушкой в темной мантилье, мирно спускавшейся в вестибюль, и с необычайной злобой, с перекошенным лицом обратился к ней:

- Вы требуете от нас бытовых рассказов? Мы должны описывать ваши засаленные капоты? Да? Так вот, заявляю вам: не буду я описывать ваши (следовали эпитеты) капоты! К чертовой (было сказано иначе) матери! И не думайте требовать! Плевал я на всю вашу гнусную и подлую жизнь вместе с вашим царем-онанистом!…

Старушка обомлела и чуть не лишилась чувств. Но гораздо хуже было то, что в гостинице находилось много офицеров - 16-й год - двое стояли на площадке и могли слышать о царе.

Скандал был почти неминуем. Тем не менее я не знал, как успокоить Александра Степановича, пока не догадался пригрозить ему тем, что уйду. Это подействовало, так как комнату он еще не получил и мог вообще не получить.

Минут через десять нам отвели маленькую комнату. Грин сел на цветной диванчик и продолжал отпускать по адресу несчастной старушки такие реплики, что я, наконец, не выдержал и захохотал.

- Что вам сделала эта старушка? Почему вы думаете, что ей обязательно нужны бытовые рассказы?

Не помню, как вышло, что через несколько минут, чуть протрезвев, хохотал и Грин и вдруг изложил мне в нескольких словах свой творческий метод. Это запечатлелось в моей памяти со стенографической точностью.

- Я никогда не знаю, о чем, о ком и как я буду писать, - сказал Александр Степанович, - знаю только, что ненавижу, смертельно ненавижу всякий план, заранее обдуманный сюжет (он с отвращением плюнул на середину комнаты). Я пишу, не знаю почему: «горел хутор». Вот, написал: «горел хутор» (он заливисто захохотал и развел руками). «Горел хутор». Почему горел? Почему хутор? Не знаю (он опять захохотал - так же заливисто, необычайно довольный, почти сияющий). Ну, вот, пускай горит хутор, мать его (эти придатки и вставки густо уснащали его речь, но не носили «праздного» характера, а сообщали словам и фразам едкость и злость, к чему он явно стремился)… Дальше. «Старик умирал» (опять смех). Почему старик? Почему умирал? Не знаю. А чувствую, что образ есть. Горел хутор. Старик умирал. В комнату вошла дочь в длинной белой рубахе, со свечой в руке. (Он стал серьезен. Он видел эту комнату, умирающего старика на фоне освещенных заревом окон… Это явно волновало его. Он помолчал с минуту и потом опять засмеялся.)

- Плевал я на план…

Буквально то же самое Александр Степанович говорил мне примерно через год у себя, кажется, на Николаевской улице, где я навестил его, не помню по какому делу, в полдень.

В комнате почему-то стоял небольшой столярный верстак, неизвестно кому принадлежащий. Грин был еще в постели.

На полу лежало в красном переплете Евангелие.

Я поднял его и спросил: «Почему Евангелие?»

- Не знаю, голубчик, тут вчера были пьяницы (он сделал ударение на «и»), кто-то и оставил.

Около постели на полу стояла высокая зеленого цвета узкая ваза для цветов. Из нее Грин время от времени потягивал вино и опять изложил мне (очевидно, пришлось к слову) свой творческий метод.

Что это был за человек? Гамма его настроений была чрезвычайно разнообразна. Я видел его смеющимся, хохочущим, видел крайне озлобленным (говорили, что он где-то ночью на улице палкой убил собаку; я лично видел, как он, в редакции «Нового Сатирикона» в передней пытался вырезать на новом пальто заведующего конторой М. И. Аппельхота на спине «бубновый туз»… Его остановили. Он радовался, как ребенок, возвращаясь как-то из редакции «Солнца России» с номером журнала, в котором был напечатан его новый рассказ. Но не это его радовало, а то, что в рассказе было татарское слово, совершенно нецензурное по смыслу, а редактор, Александр Эдуардович Коган, пропустил его… Он заливисто хохотал, показывая мне и товарищам, которых он специально остановил для этого на улице).

Злиться он мог доисступления. Однажды критик Петр Пильский, пьяный, сказал ему:

- К чему, собственно, сводятся твои писания? Весь вопрос сводится к следующему: можно ли на острове Рено… через левую ноздрю или нельзя на несуществующем острове Рено… через левую ноздрю?… И на это ты, Александр Степанович, не сердись, пожалуйста, ухлопал жизнь… Эх, ты…

Эта шутка приводила Грина в ярость.

Однажды он сидел с А. И. Куприным - оба были пьяны - за небольшим столом, подперев подбородок руками и изрыгая матерную брань. В точно такой же позе сидел и Куприн и так же, дожидаясь своей очереди, - произносил по адресу Грина те же многострадальные слова…

- Что это такое? - спросили их.

Грин ответил:

- Отойдите, не мешайте. Это борьба талантов.

…Отчего- то очень страдал и по чему-то очень тосковал этот интересный человек и талантливый писатель. Его богемный протест был глубже того, во что вовлекало его вино. Чего-то хотел, что-то знал о людях и жизни, и хотел выразить, и не мог, и чувствовал себя чужим -этот человек, - и создал себе свой собственный фантастический мир, населил его своими людьми, и как-то сумел остаться понятным и советскому читателю.

Прошло много лет со времени написания и опубликования многих рассказов Грина, а книги его свежи, охотно издаются сейчас и имеют стойкого читателя…

Аверченко чувствовал и ценил талант Грина. Он печатал его в «Новом Сатириконе» часто, издавал в своем издательстве его книги (например, «Происшествие в улице Пса»).

Печатал его рассказы. Мне запомнился его рассказ о человеке, который окружил себя особым фантастическим атмосферным шаром, который делал его недоступным ни для каких насилий, пуль, даже бомб - в то же время шар был прозрачен, легок и не препятствовал ему передвигаться, куда и как угодно… Типичная мечта человека, задавленного жизнью и слабого…

Печатал в «Новом Сатириконе» иногда и такого типа вещицы:

Воробей о войне
Появилось очень много
И людей, и лошадей.
Слава богу! Вся дорога
Стала житницы сытней!
Там, где много лошадей,
Сыт и счастлив воробей!
Конечно, это не выглядит невинной шуткой. И, разумеется, не является таковой по существу. Можно и, не зная Грина лично, почувствовать в этой шуточке - такой «шуточке» о войне - о кровопролитнейшей войне! - много желчного и скорбного презрения к ее бессмыслице. Грин, видевший столько скорбного и бессмысленного вообще в жизни человеческой, не мог не видеть бессмыслицы в империалистической войне.

Аверченко к Грину относился хорошо.

Он понимал и ценил его, как редактор. Он давал ему свободу, не сокращал его, не навязывал своих вкусов, - Аверченко вообще принадлежал к тому типу редакторов, которые умеют ценить чужое творчество, чужую индивидуальность, - очень редко, когда он что-либо менял в чужой рукописи.

Он высказывал свое мнение, советовал, автор, если соглашался - переделывал, но Аверченко во многих и многих случаях не настаивал, если автор отказывался переделывать свою вещь.

Но в то же время это не мешало Аверченко быть нелицеприятным и строгим редактором, знающим, чего он хочет. Аверченко любил «Новый Сатирикон», берег его и печатал только то, что ему действительно, по-настоящему, казалось приемлемым.

Он отказывал твердо, решительно, прямо, но всегда необидно.

- Слушайте, батенька, да вы же чепуху написали! Ну, разве можно так?!

И он с убийственно меткой и убедительной критикой цитировал из рассказа или стихотворения неудачное место.

О Грине он говорил, пожимая плечом:

- Странный человек, но интересный и талантливый.

И не сердился, когда Грин вламывался к нему ночью или на рассвете с требованием денег…

Юмористы и сатирики, по общеизвестному наблюдению, - народ веселый.

В самом деле, какой глубокой, искреннейшей грустью проникнута концовка одного из рассказов Аверченко:

«Холодно и неуютно живется нам на белом свете.

Как тараканы за темным выступом остывшей печи«.

Аверченко был здоров, талантлив, удачлив, невероятно богат, но вот что он говорил однажды мне на Невском проспекте, в весенние сумерки, когда мы шли в редакцию на очередное совещание.

- Знаете, Зозуля, - говорил он, и тон его речи, обычно благодушный, доброжелательный, мягкий - даже когда он зло и метко острил - на этот раз звучал сиротливо, приглушенно, как у человека, высказывающего что-то очень задушевное, затаенное, самое дорогое. Я навсегда запомнил и его слова, и тон, каким они были сказаны. - Знаете, я не хвастун (в этом никто и никак не мог бы заподозрить Аверченко, скромнейшего человека), но я много хорошего получил от жизни: хлебнул я и славы, знал и знаю женщин, товарищи относятся ко мне - ну, вы видите как (к нему относились прекрасно), денег у меня более чем достаточно, могу позволить себе все что хочу… Но, знаете, Зозуля, о чем я мечтаю, как о единственном высшем счастье? О, если б мне удалось это осуществить! Я был бы счастлив, если б мог построить большую яхту, какое-то судно для океанского плаванья, которое управлялось бы несколькими людьми, и чтобы я был один на этом судне, совершенно один… Верьте, годами не пристал бы к берегу… серьезно.

Это не было случайной мечтой. И не было жалобой. Аверченко совершенно не был склонен к жалобам. Он просто не был способен на них.

Это был невозмутительнейший человек. Очень живой, с деловой жилкой, темпераментный и далеко не любивший давать себя в обиду, он в то же время был на редкость широк и подлинно аристократически небрежен к своим делам.

Однажды загорелся склад, в котором хранились только что отпечатанные книги - его книги, издания «Нового Сатирикона» - их стоимость исчислялась десятками тысяч.

- Аркадий Тимофеевич! В редакции и на складе пожар! - сообщили ему.

Аверченко спокойнейшим тоном, оставаясь неподвижным на стуле, сказал:

- Что вы! Не может быть.

И даже не попытался узнать, в каком положении склад, - он спокойно ждал, когда ему позвонит заведующий конторой и издательством «Нового Сатирикона» Моисей Израилевич Аппельхот.

Когда впоследствии товарищи и служащие смеялись над этаким спокойствием, Аверченко написал рассказ, в котором был выведен такой именно человек (конечно, в известной утрировке). К герою рассказа пришли разбойники, зарезали его семью, а он говорил:

- Понимаете, пришли ночью, зарезали жену, зарезали трех детей, бабушку, горничную… Ну, что скажете?! Вот свиньи какие!…

Конечно, такое спокойствие ничего не имело общего с мужественной невозмутимостью Аверченко, но материал для рассказа он все-таки на этот раз взял от себя.

Это был едва ли не счастливейший период его жизни: деньги шли к нему, слава росла, удача следовала за удачей.

Своих сотрудников Аверченко защищал он необычайно рьяно. Как-то две газеты: одна петроградская, другая иркутская - приняли пародии одного сотрудника на стихи Н. Агнивцева за его личное выступление. Аверченко в обоих случаях ответил убийственными заметками на попытки этих газет поиздеваться над сатириконцем.

Однажды почтенный, старый подписчик, какой-то врач из Ростова-на-Дону, вернул в редакцию полученный им номер «Нового Сатирикона» с приложением своей подписной квитанции. Номер журнала был - в явном бешенстве, до разрывов - исчеркан синим карандашом. Зачеркнуты были напечатанные в этом номере стихи В. Маяковского, Лидии Лесной и мой рассказ… В сопроводительном письме разъяренный доктор писал, что дарит деньги «Новому Сатирикону», уплаченные им вперед за год, просит избавить его от чтения журнала, который он всегда читал с удовольствием, но если в нем печатается такое (следовали определения и эпитеты), как стихи и рассказы упомянутых лиц, то не хочет он видеть «Новый Сатирикон», и т. д.

Мое положение было особенно неловкое. Как секретарь редакции, я получал почту, читал письма первый, а наиболее интересные передавал потом редактору.

Смущенный, я передал на этот раз необычное письмо, презрительно возвращенную подписную квитанцию и исчерканный в явном бешенстве номер журнала с моим рассказом, который был особенно обидно зачеркнут и сопровожден весьма нелестной характеристикой…

Аверченко внимательно прочитал письмо, осмотрел квитанцию (это был единственный случай подобного протеста читателя), перелистал полуизорванный номер журнала и удивительно мягким, проникновенным голосом сказал:

- Не смущайтесь. То ли еще будет. Это что! Это гнусный обыватель и консерватор. Разве может он позволить писателям писать хоть немного по-своему? Плюньте на него. А Маяковскому и Лесной этого и не рассказывайте.

Из немалого количества редакторов, встреченных мною за время моей литературной работы, - Аверченко, по глубокому моему убеждению, один из лучших.

Сердечность, благожелательность, чуткость, уважение к чужой творческой индивидуальности, умение понимать и радоваться своеобразно всему новому - неизменно отличало Аверченко как редактора.

К нему авторы запросто носили рукописи на квартиру, отрывая его от работы. Писал он обычно утром, очень прилежно, ежедневно - ведь работать приходилось много - рассказ, фельетон, «Перья из хвоста», «Волчьи ягоды», «Почтовый ящик» - все это, кроме рассказа и фельетона, почти всегда лежало на нем. Он же сам и корректировал журнал и многочисленные, беспрерывно выходившие и переиздававшиеся книги… Работал он много, но всегда легко, без раздражения, усталости, и к нему приходили именно в рабочие часы. В редчайших случаях он просил оставить ему материал, чтобы потом его прочесть. Чаще всего он читал тут же и тут же давал ответ. Если отрицательный, то с удивительной откровенностью, с товарищеской резкостью, почти никогда не обижавшей автора.

Аверченко много читал, много думал о литературе и разбирался в ней не только чутьем, но мог оперировать - часто очень интересными - доводами, примерами и сравнениями.

Сам он писал много и к рассказам своим относился серьезно. Старался брать темы новые, не использованные не только другими писателями, но и им самим.

Не повторял он мотивов своих рассказов и в том случае, когда на какой-нибудь рассказ выпадал особенно шумный успех.

Довольно часты были у этого веселого писателя мотивы тоски, грусти, одиночества.

В рассказе «Семь часов вечера», который он назвал почему-то очерком, беспросветно описал он свое одиночество:

«Я погасил огни, упал ничком на диван, закусил зубами угол подушки - и одиночество, уже грозное, уже суровое, - как рыхлая могильная земля, осыпаясь, покрывает гроб, - осыпалось и покрыло меня».

Тема человеческого одиночества проходит через большое количество его рассказов.

Даже подчас игровые, обычные и обязательные для юмориста темы принимают у него серьезный и суровый поворот и, опять-таки, упираются в одиночество человека - даже в том случае, когда он окружен друзьями.

Например, рассказ, в котором речь идет о том, что человек хочет жениться. Невеста есть. Она его любит, он ее любит, все в порядке. Казалось бы, что лучше?

Но герой советуется с родными и друзьями.

Советы обычные и типичные.

И сколько тут исходит от самых близких людей равнодушия, непонимания, холода, эгоизма, глупости.

Аверченко социально мыслить не умел. О том, что истоки человеческого одиночества могут находиться в неправильном устройстве человеческого общества, он, возможно, и не подозревал, но обойденного человека чувствовал и - странно! - несмотря на свои личные блестящие успехи - ощущал и в себе.

Особенно он чувствовал и выразительно изображал в своих рассказах заброшенных детей. Причем тут речь идет не о «замерзших мальчиках» - традиционных героях рождественских рассказов, - а о детях зажиточных и буржуазных семейств, в которых, казалось бы, дети могли бы не чувствовать себя «лишними».

Мне кажется, что книга Аверченко «О маленьких для больших» осталась в своем роде непревзойденной. Такие рассказы, как «День делового человека», «Рождественское утро в семье Киндяковых» и другие из этой серии, достойны занять почетное место среди лучших образцов дооктябрьской сатирической литературы.

Это, несомненно, сатирические рассказы. Более правдиво, резко и беспощадно нельзя было изобразить положение ребенка в буржуазной, чиновничьей, мещанской, обывательской семье. Но каким нежным юмором окружено чувство глубокой жалости к этому ребенку автора. Как сильно передается это чувство читателю.

«День делового человека» - Ниночка, тип «лишнего ребенка» в семье. Ей нечего делать, хотя она переполнена заботливостью о всех, хочет всем помочь, но ее отсылают, отсылают, - она всем мешает.

Ее посылают к няне сообщить важную новость, что дождик уже не идет.

- Няня, дождик не идет, - сообщает она.

- Ну и хорошо.

- Что ты делаешь?

- Не мешай мне. Нет, нет уж, пожалуйста. Пойди лучше посмотри, что делает Лиза.

- А потом что? - покорно спрашивает Ниночка.

- А потом скажешь мне.

- Хорошо.

При входе Ниночки четырнадцатилетняя Лиза поспешно прячет под стол книгу в розовой обертке, но, разглядев, кто пришел, снова вынимает книгу и недовольно говорит:

- Тебе что надо?

- Няня сказала, чтобы я посмотрела, что ты делаешь.

- Уроки учу. Не видишь, что ли?

- А можно мне около тебя посидеть?… Я тихо.

Глаза Лизы горят, да и красные щеки еще не остыли после книги в розовой обертке. Ей не до сестренки.

- Нельзя, нельзя. Ты мне будешь мешать.

- А няня говорит, что я ей тоже буду мешать.

- Ну так вот что… Пойди, посмотри, где Тузик? Что с ним?

- Да он, наверное, в столовой около стола лежит.

- Ну вот. Так ты пойди посмотри, там ли он, погладь его и дай ему хлеба.

Ни одной минуты Ниночке не приходит в голову, что от нее хотят избавиться. Просто ей дается ответственное поручение - вот и все.

- А когда он в столовой, так прийти к тебе и сказать? - спрашивает Ниночка.

Так проходит весь день «делового человека», Ниночки.

Нельзя считать только «юмористическим» рассказом и «Рождественское утро в семье Киндяковых».

Основная сцена в нем такова: дети играют в праздник. Маленькая девочка и ее маленький братец установили стол, и празднично накрыли его, и заполнили праздничными яствами.

Тут и конфеты, и пряники, и по тарелкам разложены кусочки колбасы.

Маленькая девочка не выговаривает «к». Вместо «к» у нее получается «т».

«Толбаса». «Рута» - вместо «рука».

Празднество в полном разгаре. Она счастлива, как и ее маленький братишка. Куклы сидят вокруг «толбасы» - все по-настоящему, все как у взрослых.

Но опасность есть. Большая опасность.

Все может испортить старший брат, гимназист, зверь, чудовище. Он может все разрушить и разметать единым махом. Что делать?

- Он плюнет на толбасу, - говорит девочка.

- Да, - подтверждает ее братик, наслаждающийся вместе с нею праздничным столом…

- Знаешь что? - говорит ему девочка, - пойдем, поцелуем Сашке руту…

- Для чего?

- Чтобы он не разбросал все и не плюнул на толбасу…

И дети идут и целуют «руту» старшему брату-разбойнику - красную грязную «руту» - всю в синяках и порезах от беспрерывных боев…

Через много-много лет стоят в памяти нисколько не потускневшие образы аверченковских героев-детей, забитых, томящихся, дополняющих чеховскую галерею ребятишек во главе с Ванькой, пишущим свое знаменитое письмо, адресованное «на деревню дедушке».


Продолжение следует.


Публикацию подготовил Дмитрий Неустроев

Небесный ювелир

Рассказывает Александр Маршак


Известный парижанин, меценат и общественный деятель Александр Осипович Маршак, брат парижского хирурга Акима Маршака, родился в Киеве 1 ноября 1892 года. Его воспоминания о полной приключений жизни в России - перед читателем «Русской жизни». Этот рассказ записан в 1965 году на пленку для цикла программ о русской революции, готовившихся на Радио Свобода. Маршак завершает историю приездом во Францию в 1919 году.

Нерассказанной осталась, по существу, еще одна жизнь - в эмигрантском Париже. Александр Осипович стал генеральным секретарем Киевского землячества, вошел в Комитет Лиги борьбы с антисемитизмом, в 1925 году был принят в масоны, бежал из Парижа с приближением нацистов, активно помогал эмигрантам в послевоенные годы, а погиб от несчастного случая - его сбила машина в 1975 году, за неделю до 83-летия.


- Отец мой родился в очень бедной еврейской семье, и уже в 13 лет его отдали в учение в ювелирную мастерскую. Он был почти безграмотным, с трудом читал, а писать умел только по-еврейски.

Вырос отец в маленьком местечке в черте оседлости, потом его родители отвезли в Киев. В 22 года он стал ухаживать за одной барышней, которая ему страшно нравилась, но никак не мог решиться объясниться, потому что считал, что она для него слишком большая величина. Она была дочерью парикмахера. Евреи в те времена носили парики, и это был парикмахер, который делал для них эти парики. Она тоже была большой мастерицей по парикам. И вот он так за ней бегал, пока она ему не сказала: «Слушай, хочешь жениться - женись, а не то - убирайся к чертовой матери». Он был безумно счастлив, получил сто рублей приданого и решил, что на эти деньги может самостоятельно учиться, а не быть подмастерьем.

И на эти сто рублей они наняли комнату, разделили ее занавеской: с одной стороны был верстак, а по ту сторону - плита, кровать и стол. Вот это была их квартира. Отец был очень талантливым человеком, поэтому быстро начал выбиваться, но очень страдал от того, что был безграмотным. Он чувствовал, что это ему очень мешает, и своего младшего брата, раньше, чем взять к себе в мастерскую, заставил учиться грамоте.

Я родился в Киеве в 1892 году и был седьмым ребенком в семье.

У отца тогда уже был магазин на главной улице, над магазином была большая мастерская и очень скромная квартира, в которой жили десять человек - родители и восемь детей. Потом мы переехали в другую квартиру, начал появляться достаток, потом это перешло в роскошь. Умер отец очень богатым человеком в августе 1918 года, но он никогда не забывал о том, что деньги достаются с очень большим трудом. У нас в семье был культ труда - и дети, и родители считали позорным сидеть и ничего не делать, какая-то совестливость была. Нужно было или читать, или гулять, в общем, чем-нибудь заниматься.

Кроме того, отец никогда не забывало том, что бедность - это очень неприятная вещь, он хорошо помнил, как ему тяжело жилось мальчиком. Поэтому он организовал за свой счет еврейскую школу, где 60 мальчиков получали образование, обучались ремеслу - таким образом он старался как-нибудь отблагодарить судьбу за то, что ему так повезло, и помочь другим.

- Советский писатель Маршак - ваш родственник?

- Дальний родственник. Все Маршаки происходят из одного источника.

- Тот факт, что ваш отец еврей, как-то определял его политические убеждения?

- Когда я родился, о бедности уже не было речи, но была скромная жизнь. У нас в мастерской было тогда больше 100 человек рабочих, из которых больше половины было евреев, которые право жительства в Киеве имели только в одной части города, довольно далеко от мастерской. Если кто-то из них пытался устроиться ближе к мастерской, то сейчас же полицией водворялся на свое место. Часто бывали всякие недоразумения, которые отец улаживал. Так что все это, конечно, вызывало недовольство.

Кроме того, старшие братья уже были студентами, которые, конечно, заразились в университете, особенно в 1905 году, идеями очень левого, революционного характера. Это на него тоже влияло. Но определить его личную политическую физиономию довольно трудно, тем более что, как человек неграмотный, он разбирался только интуитивно во всем, что происходило. Но если бы он голосовал, то за кадетов, без сомнения. Отец очень поддавался этим левым течениям. Так мы жили в Киеве, и в 1909 году я закончил Коммерческое училище.

Поскольку я не смог, из-за существовавших ограничений, попасть в Политехнический институт, я поехал с согласия отца в Париж, где уже мой брат был на медицинском факультете, и поступил на юридический факультет, потому что для отца являлось абсолютной необходимостью, чтобы все сыновья имели высшее образование. А какой диплом - ему было все равно. Я выбрал юридический факультет, потому что там нужно было меньше всего работать. Если не Политехнический институт, то меня интересовала живопись, искусство, декоративное искусство. И до экзаменов, до мая месяца, я занимался исключительно музеями, ходил в студии, а вспоминал об экзаменах в мае, все бросал и засаживался за учебники.

Я провел в Париже четыре года.

- За эти четыре года у вас была возможность познакомиться с русской эмиграцией?

- Со всеми мы были самыми близкими приятелями - с Авксентьевым, с Черновым. Главным образом, большая дружба была с Николаем Дмитриевичем Авксентьевым, который даже детей брата учил русскому языку. Еще Высоцкий Александр Давыдович. По субботам все собирались у Высоцкого, а по воскресеньям - у брата. Вся русская революционная эмиграция у Высоцкого собиралась - Гоц, Цейтлин, все. Это были такие два центра, потому что это были единственные женатые и состоятельные люди, которые имели свою квартиру, где можно было собираться. Остальные жили по гостиницам, по отдельным комнатам и были люди небогатые.

Так что свою жизнь здесь я провел в очень левонастроенном обществе. И когда я вернулся в Россию в 1913 году, для меня вопрос о том, что царский режим может существовать, не ставился. Это временное бедствие, которое скоро нарушится, лопнет.

- Вы вернулись в Киев в 1913 году, и вскоре после этого началась война.

- Я человек авантюрного склада, и мне очень хотелось посмотреть, что такое война. Надо вам сказать, что тогда, несмотря на то, что война была затеяна правительством, она была встречена с большим энтузиазмом. Все говорили, что это Германия на нас напала, нам нужно защищаться, не было такого отношения к войне, как, скажем, в 1905 году, во время японской войны, когда всякое поражение считалось успехом - «так им и надо». Здесь был страшный энтузиазм, воодушевление и страшное озлобление против немцев.

- Среди евреев также?

- Абсолютно. Все евреи шли на войну, несмотря на то, что для них служба в армии была очень тяжелая.

- Какие были правила относительно военной службы для евреев?

- Я вам расскажу сначала общий порядок. Все молодые люди, окончившие университет, не поступали на военную службу простыми солдатами, а были вольноопределяющимися. Они служили один год вместо четырех, не выполняли никаких черных работ, на их погонах были нашивки, которые сразу их отличали от всех других солдат, и, кроме того, по истечении полугода они держали какие-то экзамены и уже выходили в запас прапорщиками, а это первый чин офицерства. Евреи могли быть вольноопределяющимися, но не могли быть прапорщиками, они никогда не могли перейти дальше нижнего чина, всегда оставались солдатами и в офицерство никогда не могли попасть.

Когда я приехал в Киев с дипломом юридического парижского факультета, мне предоставлялась возможность получить русский диплом, если я буду держать государственный экзамен при университете. Это необходимо было для того, чтобы получить все права. Еврей, не имеющий университетского диплома или не будучи купцом первой гильдии, был очень ограничен в своих правах: не мог жить, где ему хочется, и не мог выбирать профессию, которую ему хочется.

Тут началась война. Но я мог не идти, если бы хотел, потому что у меня с детства грыжа, но мне очень хотелось пойти, по авантюрным соображениям. Эти авантюрные соображения поддерживались патриотическим энтузиазмом.

Если бы это было в 1905 году, никогда бы меня не соблазнила эта авантюра - пойти на фронт.

Когда я отцу об этом сказал, он на меня как на сумасшедшего посмотрел. Я ему сказал, что если я пойду добровольцем, то могу выбирать, поэтому я пойду в автомобильную роту, это очень легкая и приятная работа, буду жить в чистоте.

Так что в октябре 14-го года я отправился на фронт во Львов. Работа была неинтересная, я возил как простой шофер одного полковника, по городу. В казарме ужасно было неприятно жить, вонь такая. Напротив казармы я увидел хороший дом, в котором, как мне сказал швейцар, есть пустая квартира. Я ему дал три рубля и в этой квартире поселился. Квартира была чудно обставлена, вся была там мебель хорошая, белье, посуда, все что угодно. Живи, как хочешь. Я еще одного своего приятеля, товарища по Киеву, туда пригласил. В один прекрасный день была ночью перекличка, проверка в казарме. Нас не обнаружили. Послали за нами, потому что фельдфебель знал, где мы живем. Нас вытащили оттуда - и прямо в карцер. Наутро нам объявили, что мы будем 15 дней под арестом сидеть. Мне это очень не понравилось. И работа не интересная, и жизнь в казарме - что это за война?

Я хотел посмотреть войну.

Тогда я прямо к полковнику нахально пришел и говорю: «Ваше высокоблагородие, разрешите подать рапорт о желании моем идти на фронт». В этом отказать нельзя, и через неделю я отправился в отряд, который стоял уже совсем близко от фронта при штабе корпуса, где был также штаб генерала Брусилова. Там мне совсем вольно жилось. Там уже никаких казарм, перекличек. Жил еще с двумя товарищами в какой-то халупе у крестьян, которые за нами очень ухаживали, готовили. Мы им платили гроши какие-то. Работы было мало, дни проходили в прогулках, в разговорах, в преферанс меня там научили играть, брат мне книги присылал, которые я просил. Это мне тоже было скучно, я не для этого туда хотел ехать.

И я увидел, что в пяти верстах от нас есть авиационный отряд. Я туда пошел посмотреть. А я с детства очень увлекался фотографией, у меня всегда с собой фотоаппарат был. Я пришел с аппаратом, начал снимать. Потом подошел к офицеру снять ближе аппаратом. Тут меня начальник отряда штабс-капитан Макаров зовет: «Вы кто такой? - Вольноопределяющийся такой-то роты. - Я вижу, вы с аппаратом ходите, вы умеете снимать? - Умею. - А вы покажите мне какой-нибудь ваш снимок, снимите что-нибудь. - Мне же надо проявить. - У нас все есть, только мы не знаем, как этим пользоваться».

И я им проявил, показал снимки, им очень понравилось.

«Вы не хотели бы у нас остаться? - С удовольствием.»

Я искал авантюру, а тут самая интересная авантюра - авиация.

«Да, но я же в автомобильной роте состою. - Вы не беспокойтесь. Мы имеем приказ от Великого князя (который был тогда шефом всех авиационных войск) организовать у себя фотографический отдел. У нас есть весь материал, но никого нет, кто бы умел что-нибудь делать. Я вижу, вы хорошо умеете это делать, оставайтесь у меня. А я от себя напишу рапорт начальнику вашей роты, что вас забрал и прошу сюда прикомандировать».

Я забрал свой сундучок, перешел туда, и тут уже совсем райское житье. Поселился вместе с офицерами, был с ними совсем по-товарищески, жил, ел, спал и чудно себя чувствовал. Обращались со мной не как с солдатом, а как с равным. Приятные люди. Авиаторы в те времена - это были все более или менее герои: аэропланы наши - это же были картонки какие-то, а не аппараты.

Полагалось иметь восемь аппаратов. У нас было три французских и пять русских. Аэропланы делались в Киеве, моторы делались в Одессе. «Анзани» итальянские - ужасная была гадость. А французские были «Ньюпоры». Эти были немножечко лучше. Потом у нас стали появляться отличные аппараты.

И штабс- капитан Макаров написал рапорт, чтобы меня откомандировали, потому что он выяснил, что евреев в авиационные войска принимать нельзя. Я должен считаться в автомобильной роте, а прикомандированным быть к авиации. Получается ответ, что ни в коем случае меня не отпускают и требуют, чтобы меня отправили обратно во Львов, так как я должен 15 дней сидеть. Но Макаров был человек энергичный, ему нужно было показать Великому князю, что он имеет фотографическое дело, поэтому он подал рапорт начальнику корпуса.

«А как же, - говорю, - вы меня переведете, я же еврей?» - «Вы не беспокойтесь, во всяком случае, я вас не отпущу». Через пару недель он мне говорит, что едет с докладом к Великому князю, так как он получает повышение и будет командовать не отрядом, а ротой. Он имел уже два Георгиевских креста. И он взял меня как шофера. Я его отвез к Великому князю, сижу внизу с помощником в автомобиле, его жду. Через пять минут спускается офицер: «Пожалуйте наверх, вас зовут к Великому князю». Вводят меня в кабинет. Я стою в такой панике, слова не могу вымолвить. Великий князь говорит: «Вы из Киева? - Да, Ваше Высочество. - Это ваш родственник - ювелир Маршак? - Так точно, Ваше Высочество, мой отец. - Ну, вы, знаете, отлично ведете свое дело!»

Он мне несколько похвал сделал и говорит: «Я сделаю исключение и переведу вас в авиационный отряд. Вы отныне будете считаться солдатом 12-го авиационного отряда, меняйте ваши погоны».

Тут моей радости не было границ.

Кроме чисто авиационных фотографических разведок в обязанность фотографов-наблюдателей входило снимать все события на ближайшем фронте. Тогда военных корреспондентов не было, и это выполняли фотографы авиационных отрядов. В моем распоряжении был автомобиль, я имел помощника, мы, когда не нужно было летать, объезжали фронт, особенно если где-нибудь что-то случалось, я привозил потрясающие снимки в смысле актуальности, иллюстрационных ценностей. Мне удавалось прибывать непосредственно после битвы, и я привозил снимки, на которые тяжело было даже смотреть. Эти снимки я воспроизводил в нескольких экземплярах: один полагалось отсылать Великому князю, один в штаб армии, один в Москву, в будущий военный музей, по одному всем офицерам и себе. Так что каждый снимок воспроизводился в 15-20 экземплярах.

Я стал таким известным лицом еще и по другим соображениям. Когда мы летали на разведку, по возвращении нужно было отослать снимок в штаб армии как можно скорее. Для этого приходилось высушивать негатив. А высушить можно было чистым спиртом. Значит, в моем распоряжении был чистый спирт, который выдавался за подписью начальника и моей. Без меня нельзя было получить чистый спирт. Мне для фотографий нужен был литр в месяц, а мы выписывали ведро в месяц. А ведро - это 40 литров. Так что я был не только знаменит тем, что хорошие фотографии делал, но и тем, что у меня водку можно было получить. Тогда же был сухой закон, водки в России не было.

Через некоторое время мне случилось подвергнуться опасности, которую я не сознавал совершенно. Это было зимой в Карпатах. Мы поднялись с летчиком на 500 метров, вдруг я чувствую, что мы спускаемся, и не так, как всегда, а боком. Там было снега около трех метров, мы врезались в сугроб, был страшный толчок. Наблюдатель всегда сзади сидит. Тогда мы имели «Вуазены», аппараты военные из Франции. Это были бипланы, где гондола узенькая, длинная, так расположена, что спереди сидит летчик, у него эта гондола доходит выше колен, а я сзади. А сзади меня - мотор. И когда случился сильный толчок, меня выбросило из аэроплана между крыльями. Своей каской я порвал стальной кабель, который соединяет оба крыла, меня выбросило в снег, я отделался без единой царапинки. А у бедного летчика руки-ноги были перебиты.

- У вас не было никаких трений, неприятностей в связи с тем, что вы еврей?

- Никаких. Было только такое обстоятельство: после двух-трех полетов солдат получал Георгиевскую медаль. Тогда каждый полет считался подвигом. Я совершил 21 полет, но никакой медали не получил. Мне уже по тарифу полагалось чуть ли не четыре Георгиевских креста. А для меня это имело огромное значение. Еврей с университетским дипломом имел право жить где угодно в городах, имел право приобретать недвижимое имущество, но в деревнях не имел право. Считалось, что еврей на деревне не должен жить, что он будет там развращать крестьян, поэтому в деревню его пускать нельзя. А георгиевский кавалер имел абсолютно все права, он был приравнен к православному, так, как если бы он крестился. И начальник тогдашний, которому перебило ноги, мы с ним были в страшной дружбе, он мне говорит: «Шурочка, вы на меня, наверное, сердитесь, что вас к медали не представляю». Я ему отвечаю: «Алексей Николаевич, вы знаете, как для меня это важно. Если вы считаете невозможным…» На что он говорит: «Если я вас представлю к Георгиевскому кресту, во-первых, вам его не дадут, а во-вторых, я буду иметь большие неприятности. И что бы я ни написал, найдут предлог, чтобы вам не дать. Я, откровенно говоря, уже наводил справки частные, могу я это сделать или нет, и, к сожалению, ничего не выйдет. Я вас очень люблю, но почему вы еврей?!»

- А почему вы покинули армию?

- Когда я второй раз приехал в отпуск, мне очень понравилась одна барышня. И я уже тогда был в форме летчика - черные брюки, шапочка специальная, кожаная куртка, погоны с пропеллером. Это такая амуниция, которая всех барышень побеждала. Я пять дней побыл и уехал назад. Когда мы были под Краковом, началось страшное отступление. И вот мы получаем приказ, что надо приехать в Москву летчику, чтобы познакомиться с новыми аэропланами, которые нам дадут. Этот летчик взял меня с собой. Он летал на французском аэроплане «Нипор». На «Нипор» мы сели, закрутились и упали. У меня всякие синяки и маленькая рана была, у летчика лоб был побит. И тут что-то случилось с моей грыжей. У меня грыжа была маленькая, я всегда носил бандаж. Но тут она вылезла наружу. Пошел в госпиталь, меня сразу отпустили, я поехал домой.

- А сравнивая русскую авиацию того времени и немецкую, что вы можете сказать?

- У немцев авиация была намного лучше. Мы совершенно случайно сбили с земли два немецких аэроплана. Весь отряд начал стрелять, и кто-то случайно попал в резервуар бензина. 150 человек стреляло, одна пуля попала. И они спокойно спустились на наш аэродром. Милые парни. Австрийцы.

У нас были такие рыцарские отношения. Это было в 1915 году. На Рождество, когда мы были в Австрии, они нам скинули корзину с подарками: коньяк, шоколад, пряники. Они низко очень спустились, никто и не подумал их трогать, запаковали это в солому, чтобы при ударе ничего не разбилось. А мы им посылали куличи, пасху. Если кто-нибудь из наших не возвращался, то на другой день нам скидывали записку, что с ним сделалось - убит, попал в плен или ранен. Часто даже было так, что от него самого письмо по-русски. Все это выполнялось очень аккуратно. У нас не было оружия, и даже если встречались в воздухе, руками приветствовали друг друга. Каждый выполняет свои обязанности.

И вот, когда мы сбили этот австрийский аэроплан, оба летчика спланировали на наш аэродром, и мы такой кутеж, такой пир с ними устроили! Мы их 24 часа от себя не отпускали вместо того, чтобы сразу отвести в штаб. Кое-кто из офицеров понимал по-немецки. Они нам рассказывали, что у них делается, и мы им рассказывали. Пили, ели, а на другой день чуть не целовались, когда отвезли их в штаб. Отношения тогда были совсем другие.

Таким образом мы увидели их аппараты, насколько они лучше наших. Может быть, мы получали не последние модели французские, потому что уже тогда французская авиация была гораздо лучше немецкой. У нас были полеты всего на три часа, у них - на пять часов. Мы могли поднимать очень маленький груз: можно было взять бомбу в 25 кило, или две бомбы по 10 кило, или пять маленьких по 5 кило. Они могли брать бомбу в 45 кило. А кроме того, когда они над нами летали, то планировали лучше нас, выше нас могли летать. Нам нужно было подыматься чуть ли не 40 минут, чтобы достигнуть высоты в 1000 метров!

Пока я жил в отряде, я домой не писал, что я летаю, я там жил будто бы только в качестве шофера. А то, что я занимаюсь фотографией, так это как любитель. И вот однажды фельдфебель должен был получить отпуск и ехать в Киев. Я ему дал поручение зайти к родителям и кое-что мне привезти. Он решил, что должен мне доставить удовольствие. А самое большое удовольствие - это выставить меня как героя. А родители думали, что раз фельдфебель, Сашенькин начальник, то надо его хорошо принять. И вот его усаживают за стол, дают ему водку, закуску, и он рассказывает, как я хорошо живу с офицерами, в полном тепле. А мать спрашивает: «А что, он летает?» - «Как же, они такие храбрые, они каждый день летают!» У моей матери сделался сердечный приступ, от которого она почти уже не оправилась. Она в 1917 году умерла. Это услуга, которую он мне оказал.

Я вернулся обратно в отцовское дело и занял то место, которое оставил, когда ушел на войну.

Мы были страшно настроены против правительства, которое в буквальном смысле саботирует войну, не умея создавать те условия, которые нужны для снабжения армии и населения продовольствием. Началось движение общественной организации Городов и Земств, которые создали военно-промышленный комитет, а он организовал производство для военных надобностей во всех мастерских. У отца на ювелирной фабрике мы делали маленькие медные втулки для снарядов, где нужна была очень большая точность. Каждой фабрике, которая могла что-то делать, поручалось что-то производить. Отец создал другое помещение, где установлены были станки.

- В чем изменилась ваша жизнь вследствие Февральской революции?

- Деятельность отца ни в чем не изменилась. Он, как купец первой гильдии, имел все права, а так как он очень энергично занялся доставкой военных предметов, то тоже имел некоторые привилегии, которых другие не имели.

Я тогда жил в Киеве и в этих правах особенно не нуждался. У отца в Киеве я имел право жить и как сын, и как его поверенный. А когда случилась революция, я себя почувствовал еще больше на ногах, я мог поехать к брату в Москву, чего раньше не мог. У всех нас был вздох облегчения: вот, наконец, начнется какой-то порядок, какая-то жизнь. И когда в июле 17-го года Керенский подавил выступление большевиков, но недостаточно энергично, мы не понимали, что это конец Временного правительства. Мы думали, что Временное правительство правильно действует, хочет постепенно произвести реформы, хорошенько все обдумать, раньше, чем дать землю крестьянам.

Мы тогда совершенно не понимали, что единственное средство спасти Россию - это сейчас же старое все уничтожить, уничтожить привилегии дворянства. И высшие политические деятели этого не понимали. Я уже в Париже был в большой дружбе с Маклаковым, об этом с ним говорил, и с Переверзевым. Никто не понимал - ни Керенский, ни Маклаков, ни Милюков. Каждый думал, что он сможет удержать.

Когда было отречение Государя, это был общий такой восторг всего населения, всех слоев. Все целовались на улице. Моя мать, старая больная женщина, в феврале 17-го года вышла на мороз, на балкон, без пальто, нашла где-то красную тряпку и в восторге ее повесила на балкон. Старая полуграмотная еврейка уже так была заражена этим настроением освобождения от рабства, от безалаберности, от бесхозяйственности, от убожества этой власти.

А потом увидели, что беспорядки продолжаются, энтузиазм немножко спал, и когда в октябре был большевистский переворот, мы думали, что это временно. Люди думали, что дальше Петрограда это не пойдет, и уезжали в Москву. Когда это пришло в Москву, ехали в Киев. В Киеве это было царство радости: мы здесь организуемся и зададим этим босякам, которые там, в Москве, в Кремле устроились. Тем более что приезжали люди и рассказывали, какие у них беспорядки, какая ходит красная армия с палками и охотничьими ружьями, без всякой формы. С фронта ужасные сведения приходили: солдаты бросали фронт, приезжали к себе в деревни без всякого разрешения на крышах, на чем угодно, чтобы забрать землю, что сосед не забрал.

А в феврале 18-го года большевики во главе с подполковником Муравьевым начали наступать на Киев. Защита города продолжалась 15 дней. Потом начался обстрел Киева артиллерийскими батареями, которые они установили по ту сторону Днепра. На улицах тоже часто шла перестрелка. Мы жили на горе над Днепром, и снаряды шли прямо в наш квартал, все окна у нас были выбиты. Чтобы не мерзнуть, мы их матрасами закрывали.

И как раз в такой момент, когда невозможно выйти на улицу, жена начинает рожать. Все прятались в погреба, а куда я ее понесу в погреб? Я поехал за доктором, а он боится выйти из дому. Мы с тестем его буквально силой посадили на извозчика и привезли к нам домой.

В соседний дом попал снаряд, дом загорелся. Потом снаряд попал в нашу кухню. Так под обстрелом и родилась старшая дочка.

Когда большевики вошли в город, к отцу в 10 вечера пришел офицер-большевик с двенадцатью матросами требовать ключи от магазина, от фабрик и от всех касс. Они велели старшему приказчику открыть мастерскую и магазин, открывали кассы, и когда он видел, что она полная, забирали себе ключи. Потом большевик велел запереть помещение и прийти к нему в штаб на следующее утро. Это был поручик Ремнев.

Собственно, штаба там не было, а было большое помещение, солдаты ходили с пулеметными лентами, курили, дрались, приносили с собой награбленные вещи, которые они между собой делили, тут же рассказывали, кого ликвидировали. Это была какая-то банда, которая хвасталась своими подвигами. В тот день, когда большевики вошли, они расстреляли 3 тысячи мужчин - всех, кого они приняли за белых офицеров. На улице через каждые 10-15 шагов мы видели трупы.

Отцовское дело считалось вторым ювелирным делом во всей России, первым был Фаберже. Отец мне говорит, что старший брат был в штабе, и они требуют полмиллиона рублей. Это были тогда огромнейшие деньги.

А в это время ко мне домой приходит банда из шести человек искать оружие. Они ничего не могли найти, потому что оно у меня в погребе было замуровано. Я их сначала повел в комнату жены. «Ну, показывай, что у тебя есть, - говорит главный». Я его веду в свой кабинет. «Вот, - говорю, - письменный стол. - Если бы у меня был револьвер, где бы я его прятал?» Открываю ящик - полный ящик патронов. Я оружие спрятал, а патроны забыл. Тут он поднял крик: «Ну, знаешь, это мы пойдем в штаб выяснять!» А это значит - вывести на улицу и за углом расстрелять. Я говорю, что если мы в штаб пойдем, когда еще мы все это выясним, у вас же там много дел, давайте раньше закусим. Тогда с продовольствием было очень трудно, а у меня, как у человека предусмотрительного, всегда был запас. И на счастье была бутылка коньяка. Я свою тещу попросил, чтобы на стол поставили все, что в доме есть. Принес бутылку. «Вот вы, товарищи, закусите, а потом пойдем вместе». Сели за стол. А там, на окне, стояла минеральная вода. «А вот это что у тебя там, что ты прячешь? - Это вода. - Да ну, рассказывай, какая же вода, когда в бутылках и с пробками. Давай сюда». Это были «Ессентуки». Он говорит: «Ишь, Ванька, вон посмотри, буржуйская вода какая!»

Вот так вот я их хорошо угостил, с ними сговорился, и они меня оставили в покое и еще дали записку. Он мне говорит: «Я сам студент, я в Сибири гнил. Я тебе напишу записку, тебя никто не тронет». И написал: «Обуск изделан. Низя трогать». И подарилмне свой револьвер.

А в это время подполковник Муравьев выпустил приказ, что будет обложение города, будут комитеты представителей разных деятелей - коммерческих, банковских, которые разложат сумму в 15 миллионов рублей на каждую корпорацию. И он дает на это 10 дней сроку. Я вечером являюсь к Ремневу. «Где деньги? - Где же набрать такую сумму? - Так вы там сложитесь, наберите. А если немножко не хватит, так ничего».

Я уже понимаю и говорю: «Сколько я смогу собрать, я принесу, но вы мне, конечно, дадите расписку, что вы уже получили, чтобы нам не нужно было вносить по приказу генерала Муравьева». Нет, - говорит, - это не нужно, это совершенно другое.

Восемь дней я к нему ходил и сторговался на 25 тысяч. Я ему сказал, что он может прийти в магазин, там я ему деньги дам, и он может выбрать себе подстаканник, для жены колечко…Это ему очень понравилось. «Вы мне дайте ключи, чтобы я вас там мог встретить».

Он мне поверил, отдал все ключи. Естественно, до того, как они там появились, мы все ценности из магазина убрали. Он пришел, крестик себе, крестик жене, несмотря на то, что коммунист, подстаканник, брошечку… А потом говорит: «Так, вы знаете, иногда хочется покурить. Вот бы портсигарчик какой-нибудь хороший».

Что он ни просил - все ему дали. Набрал он товара мелкого и получил 25 тысяч. На этом все успокоилось.

Через неделю Муравьев его расстрелял. А потом самого Муравьева тоже расстреляли, потому что выяснилось, что он это не с нами одними проделал. Но другие дали почти все, что он просил.

Вообще, грабежи были организованы в феноменальных размерах. Днем объявлялось, что все грабежи будут строго наказаны, сейчас же звонить в полицию при малейших попытках, а ночью вооруженные солдаты в буквальном смысле врывались в дома, делали обыски, насиловали женщин.

Мы решили уехать из Киева в Одессу. При этом хотели как-то спасти имущество, думая, что в наше отсутствие начнутся грабежи. На вокзале было страшное воровство. У людей выхватывали чемоданы из рук. С нами ехала художница Александра Экстер. Ее муж зашил большую сумму денег в подкладку пальто на спине. И когда он оказался в купе, то заметил, что у него на спине дырка. Кто-то разрезал ножом сукно без всяких церемоний. Он это только в вагоне заметил.

В Одессу мы приехали большой семьей - мой брат, жена, ее сестра, теща, - все старались удрать. В Одессе был губернатор, администрация функционировала, как и раньше, а французы занимались администрацией военного характера.

Они там организовали интернациональную комиссию по снабжению южной России, и я там был еще с одним переводчиком. И наша роль заключалась не только в том, чтобы переводить, но и встречаться с российскими властями по разным вопросам.

Из Одессы мы уехали с французскими войсками в апреле 1919 года на французском транспорте «Корковадо», забранном как военный трофей у турков. Можете себе представить, в каком виде был этот пароход. Там не было ни одной тарелки, вилки, простыни, перины. Это был совершенно голый скелет, движущийся по воде. Мы должны были ехать в трюме, где были 4 железные койки. И еды никакой. Тоже надо было об этом подумать.

В Константинополе мы болтались целый месяц. Через военный штаб я телеграфировал своему брату, который жил в Париже и был доктором. Еще через пару недель мы получили визы и отправились на пароходе прямо в Париж. И приехали сюда 6 мая 1919 года.


Публикация Ив. Толстого

* ДУМЫ *
Мария Пахмутова, Василий Жарков Год смерти Гагарина

Инерция и взрыв


С журналистской точки зрения главное в событиях 1968 года, пожалуй, заключается в том, что происходили они уже в век телевидения и массовых коммуникаций. Именно в это время человечество начинает жить информационной нормой, формируемой лентами мировых агентств. Так что, для начала, пожалуй, стоит перечислить примерные заголовки тогдашних топовых новостей, будивших обывателей в Америке, Европе, России. Как говорится, события одной строкой.

Продолжается противостояние двух мировых систем. Война американцев во Вьетнаме приносит все больше потерь. Вьетконговцы переходят в контрнаступление на юге страны. Предпринимаются первые попытки прекращения огня и переговоров Вашингтона с коммунистическими властями Северного Вьетнама. В США среди молодежи, не желающей служить в армии, растет пацифистское движение. Ведущие страны мира подписывают договор о нераспространении ядерного оружия. Франция проводит испытание своей первой водородной бомбы. Американский доллар окончательно становится главной мировой валютой, вытеснив золото как эквивалент в международных расчетах. Массовый спекулятивный обмен золота на доллары приводит к временной остановке торгов на Лондонской золотой бирже.

Колумбийский университет (штат Нью-Йорк) захватывают студенты, протестующие против расовой сегрегации и присоединения к университету Института аналитических исследований в области обороны - события длятся больше месяца. Студенческие волнения и забастовки рабочих приводят к политическому кризису во Франции, во время «Ночи баррикад» вырубаются деревья на знаменитых парижских бульварах. В отставку уходит премьер-министр Жорж Помпиду, однако на досрочных парламентских выборах сторонникам президента де Голля удается одержать победу с огромным перевесом по полученным голосам. В Западном Берлине происходят беспорядки после покушения на лидера местного студенческого движения. В Португалии в отставку уходит престарелый диктатор Антонио Салазар, в Бельгии - правительство.

Александр Дубчек становится первым секретарем ЦК компартии Чехословакии, президентом страны избирают Людвига Свободу, начинается Пражская весна: одним из первых решений чешских реформаторов в стране водится свобода слова. Вскоре после визита в Прагу советского премьера Алексея Косыгина принимается решение о вводе в Чехословакию войск Варшавского договора, членство в котором в этот момент прекращает Албания. В Польше происходят выступления студентов против политической цензуры. В Москве на Красной площади восемь диссидентов пытаются протестовать против советской интервенции в Чехословакию. В эфир начинает выходить программа «Время», в самиздате появляется первый выпуск «Хроники текущих событий».

Режим «черных полковников» в Греции издает новую конституцию, ограничивающую права граждан. Конференция католических епископов в Испании признает незаконным право рабочих на забастовки. Чрезвычайные полномочия для борьбы с якобы грозящим коммунистическим переворотом получает президент Бразилии. Взрывается бомба в советском посольстве в Вашингтоне. В Мемфисе (штат Теннесси) происходит убийство Мартина Лютера Кинга - в крупных городах США начинаются столкновения на расовой почве. Вскоре в результате покушения погибает сенатор, кандидат в президенты от Демократической партии Роберт Кеннеди. Президентом США становится Ричард Никсон. Баскские сепаратисты убивают начальника полиции в провинции Гипускоа. Двое арабов совершают нападение на израильский самолет в Афинах. По обвинению в терроризме осуждены тридцать человек в ЮАР.

В самом разгаре культурная революция в Китае - председатель КНР Лю Шао-ци исключен из коммунистической партии. Усиливается напряженность в отношениях между Индией и Пакистаном. В Иране в результате землетрясения погибает двенадцать тысяч человек. В Ираке к власти приходит светская прогрессистская партия «Баас». Принимается решение о создании Объединенных Арабских Эмиратов. Израиль одерживает победу над иорданскими войсками у озера Кинерет (Галилейского моря) и наносит удар по иракским военным базам. ООН признает независимость Науру, крохотного государства в Океании. Продолжается национально-освободительная борьба против колониального господства в Африке. В Великобритании бурно дискутируется вопрос об иммиграции из стран третьего мира.

Действительно, происшествий немало. В порядке общего контекста к событийному ряду стоит добавить рок-н-ролл, «Битлз», Романа Полански, хиппи, увлечение троцкизмом и маоизмом, движение феминисток, мини-юбки, рваные джинсы, стиль диско, марихуану, начало массового распространения контрацептивов. Появление (не только в СССР) районов типовой панельной застройки, автомобильные пробки на Западе, первые ЭВМ, синтетические материалы, искусственные пищевые добавки, увлечение научной фантастикой, мечты о космосе. Такова примерная медийная картинка описываемых событий. Теперь немного о трактовках.

Бунт после войны

Апологеты 1968 года из числа левых интеллектуалов любят говорить о глобальной революции, фактически сформировавшей современный мир, его устои, ценности, пристрастия. Дескать, и мода теперь - после 68-го - другая, и семья уже не та, и в сексе новые ощущения. Ну и, конечно, именно тогда произошло окончательное оформление современного типа государства, основанного на равенстве прав граждан независимо от пола, возраста и вероисповедания, с обеспечением обязательного набора социальных гарантий, как то: доступное образование, пенсии по старости и пособия по безработице. В свою очередь апологеты «старого порядка», как и положено в таких случаях, ищут следы заговора, а то и просто мистики. Возвращаясь, однако, к рациональному взгляду на действительность, стоит заметить, что у бурных событий конца 60-х существуют прецеденты, позволяющие говорить о преемственности и поступательности событий, происходивших в Европе и остальном мире на протяжении столетий.

Более- менее глобальные синхронные социальные кризисы случались и раньше. И каждый раз в них видели то ли заговор, то ли мистику. Судите сами: в 1648 году, сразу после окончания Тридцатилетней войны между католиками и протестантами, по всей Европе -от Лондона до Москвы - прокатилась волна политических потрясений, уличных беспорядков и насилия. В Англии это была революция, годом позже казнившая короля Карла I. Во Франции - Фронда, восстание городов против всевластия кардинала Мазарини, правившего от имени юного Людовика XIV. В Польше вспыхнуло восстание казаков под предводительством Богдана Хмельницкого, сопровождавшееся невиданным по размаху истреблением евреев Восточной Европы - воспоминания о «хмельницкес цайтн» смогли затмить лишь ужасы Холокоста. Хмельничщина стала одним из проявлений начинавшегося упадка некогда процветавшей Речи Посполитой. Наконец, в Москве, где, по странному совпадению с Парижем, от имени молодого царя Алексея Михайловича правил всесильный боярин Борис Морозов, вспыхнуло крупное восстание, в результате которого власти на несколько дней фактически потеряли контроль над городом. Только удаление ненавистного фаворита из столицы и созыв Земского собора позволили как-то успокоить уличные страсти.

Как тут было не воскликнуть: «Призрак бродит по Европе!» Произошло это, однако, ровно двумя столетиями позже. Да-да: знаменитый Манифест коммунистической партии, по необъяснимому совпадению, был выпущен в Лондоне в 1848 году. И снова вихри политических бурь пронеслись по континенту - словно циклон, вызывающий наводнения и прочие бедствия у Атлантического побережья и постепенно слабеющий по мере движения в сторону Уральских гор. Февраль 1848 года положил конец Июльской монархии, а заодно и остаткам Реставрации во Франции. Революционные события охватили германские земли (Германии как единого государства еще не существовало), революционные выступления в Вене и Будапеште чуть не раскололи Австрийскую империю. В турецких владениях взбунтовались Валахия и Молдавия - территория будущей Румынии. Пожалуй, только Россия Николая I сохраняла на этот раз спокойствие и стабильность, издавая высочайшие манифесты о противодействии революциям любой ценой и посылая войска в Венгрию на помощь австрийской короне.

Если исходить из столь широкого социально-исторического контекста, то 1968 год вполне укладывается в некую последовательность, определившую развитие Европы и остального мира на протяжении всего Нового времени. Тридцатилетнюю войну с известными оговорками можно было бы назвать «нулевой» мировой войной: впервые военные противостояния, которые локально происходили и в отдельных колониях, были вынесены за пределы Европы. События 1648 года историк Эрик Хобсбаум называет «кризисом середины XVII века». Это было время выбора нового уклада в экономике и общественной жизни. Модернизация, под которой следует понимать движение к современному обществу, основанному на свободе, частной собственности, предпринимательской инициативе, демократии и равенстве в правах, впервые становится устойчивым трендом хотя бы на незначительной европейской территории. Начало было положено Английской революцией и Биллем о правах, частная собственность и свобода предпринимательства признаны необходимыми и неотъемлемыми правами. Остальные страны континента так или иначе реагировали на объективный вызов времени, иногда диаметрально противоположно. В России, например, вполне демократическим путем, на основе требований средних городских и служилых слоев, было введено крепостное право, а Соборное уложение 1649 года стало своего рода антиконституцией, на столетия закрепившей в стране рабство и государственный произвол.

Следующий прокатившийся по Европе кризис - 1848 года - стал подведением итогов, «гамбургским счетом» Великой французской революции конца XVIII века. «Старый порядок», оживший вроде бы после победы над Наполеоном I (снова, заметим, общеевропейские наполеоновские войны) и организации Священного Союза европейских монархий, окончательно отправился в небытие. Марксистские историки называют это время периодом буржуазно-демократических революций, когда наряду с финансовой и промышленной элитой к участию в управлении государством в Западной Европе были допущены широкие средние слои. Демократия еще была цензовой, но в ее необходимости уже никто не сомневался. Промышленная революция определяет дальнейшее развитие европейской и мировой экономики. Россия по-прежнему шла своим путем, пока перевернувшая ее катастрофа начала XX века не положила начало новому мировому тренду - социальные права начинают претендовать на равное значение с политическими свободами. Именно этот фактор лег в основу третьего модернизационного кризиса, произошедшего после Второй мировой войны.

И наконец - 1968-й. Первое послевоенное поколение требует мира, любви и равенства. Всеобще избирательное право, равенство мужчины и женщины, европейцев и неевропейцев, защита интересов меньшинств, необходимость образования и качественной медицины признаются обязательными нормами. Промышленная революция давно завершена, население развитых стран проживает преимущественно в городах и имеет достаточный уровень образования, оно требует свободы выбирать собственный образ жизни. Если революционеры XVIII-XIX столетий мечтали о стирании границы между сословиями, то интеллектуалы 1960-х говорят о преодолении разницы между расами и полами. Так, в глазах многих сексуальная революция была призвана стать венцом освобождения человека, начавшегося с европейского гуманизма, продолженного Реформацией, Просвещением и эпохой социальных революций. Казалось бы, цели модернизации достигнуты. Модерн торжествует полную и окончательную победу. Строившаяся столетия Вавилонская башня почти возведена. Вопрос в том, что дальше.

С другой стороны

27 марта 1968 года во время тренировочного полета во Владимирской области разбился Юрий Гагарин. Первый космонавт Земли вполне мог бы стать образом той самой «глобальной революции». Происходя из бедной провинциальной семьи, благодаря образованию и трудолюбию он сумел стать известным всей планете. Чем не равенство социальных возможностей? Его любовные похождения достойны культовых фигур западной молодежной культуры. Чем не сексуальная революция? Его улыбка стала символом десятилетия. Как «Битлз», как Кеннеди, как Мэрилин Монро. И смерть Гагарина так же трагична и так же нелепа, как смерть большинства культовых героев его времени. Именно первый космонавт, пожалуй, ярче других символизировал всепобеждающую, как казалось многим, идею прогресса. Шутка ли - благодаря его полету человечество получило новую перспективу освоения Вселенной - теперь уже за пределами собственной среды обитания. Космические ожидания были важным интеллектуальным фоном 60-х, равно как разочарование в «покорении космоса» стало фоном общего разочарования последующей эпохи.

Странным образом Советский Союз, возникший на месте вечно отстававшей от европейских кризисов в развитии Российской империи, на этот раз в чем-то, хотя бы внешне, оказался впереди. Проблема равенства полов, свобода отношений, право на гражданский брак и развод - все это стало частью русской жизни еще в 1920-е годы. Последовавшее затем подмораживание нравов воспринималось даже с некоторым одобрением. Но все равно - за исключением квартирного вопроса препятствий для свободы частной жизни при Советах по факту не было. Более того, заявив, что «в СССР секса нет», власть фактически сделала эту сферу жизни единственной зоной свободы. Не случайно молодые кремлевские циники 60-х рекомендовали своим сверстникам - политическим бунтарям больше внимания уделять личной жизни: «Чем бороться за справедливость, лучше завести себе еще одну бабу!»

Многие другие требования западной молодежи формально были предметом гордости молодежи советской: всеобщее бесплатное школьное образование, высшее образование, доступное любому деревенскому пареньку. То, что при этом существовали негласные процентные нормы «по пятому пункту», знали далеко не все. Да и бороться с этим в условиях отсутствия публичной политической жизни можно было только на индивидуальном уровне: абитуриенты и студенты из зоны риска «учились на шесть», меняли фамилии и национальность в паспорте, а наделенные совестью преподаватели игнорировали «негласные установки». Равенство мужчин и женщин дошло до такого предела, что иногда советские гражданки сетовали: «Уж лучше бы меня муж содержал, как это было во времена бабушек».

Многих исследователей удивляет, почему диссиденты, возникшие тогда в СССР, изначально не собирались брать власть. На самом деле это вполне объяснимо. «Самая лучшая в мире» власть в Советском Союзе и так уже была установлена. Большинство диссидентов, как известно, не оспаривало социализм как системный выбор. Речь шла лишь об улучшении уже существующего и в основе своей правильного общественного строя. Вот еще бы «человеческое лицо» к нему приделать, и совсем будет хорошо. Разумеется, в действительности стремление к свободе и справедливости расходилось с реалиями советского государства не менее, чем в «капстранах». Однако советская система в 60-е годы была еще достаточно прочной. Точнее сказать, менее гибкой. Возможно, во многом благодаря поколенческому фактору. И на Западе, и в СССР в этот момент правили фронтовики, победители во Второй мировой. Но если генерал де Голль ушел с поста президента Франции в 1969 году, несмотря на убедительную победу своей партии на выборах, то полковник Брежнев оставался во главе своего государства до начала 80-х.

«Поколение отцов» в СССР оказалось слишком сильным и имело слишком много аргументов для того, чтобы оставаться у власти. Даже его консерватизм оправдывался опасностью резких движений, способных разрушить достигнутые достижения, в том числе в области относительных послаблений режима. Не случайно ввод советских войск в Чехословакию поддержали реформаторы в Политбюро, и прежде всего сам Алексей Косыгин, - слишком ранней показалась им Пражская весна, боялись, что это может вызвать куда более серьезные заморозки в Москве. Но главный аргумент - все-таки прошедшая война. Культ победы над нацизмом, установившийся во многом в брежневскую эпоху, служил едва ли не главной идеологической основой последних десятилетий существования советского режима. Любой советский начальник, будь то генсек, директор завода или заведующий лабораторией, мог всегда прекратить любой спор, отрезав молодому бунтарю: «Мы за вас кровь проливали!» Умение руководить «по-фронтовому» было востребовано в кадровом резерве. Сами же старики рассматривали период своего правления как передышку, данную их стране в бесконечной череде войн и катаклизмов. В итоге, строя новые Магнитки, прозевали наступление компьютерной эры. Их срок истек во второй половине 80-х, вскоре пала и та система, на страже которой они стояли.

Кому- то события 1989-1991 годов в Восточной Европе и бывшем СССР могут показаться возвращением к двадцатилетней давности поискам свободы. Однако на дворе стояла уже совсем другая эпоха. Падение костного, заскорузлого, мрачного Советского Союза, как ни странно, стало прежде всего падением одного из самых крупных модернистских проектов за всю историю Нового времени. И все более очевидный кризис сегодняшнего Запада во многом имеет ту же природу. Ибо тоже модернистский проект. Что-то ведь странное наступает, когда становится ясно, что сделать мини-юбку еще короче уже не получится. Благие цели вроде бы достигнуты, а счастья нет. Благополучные 70-е сменили жестокие 90-е. Свобода обернулась пустотой и страхом, прогресс -апатией, социальные гарантии - инфантилизмом, равенство - завистью и непониманием, борьба за мир - новыми войнами.

Только ветер с Востока доносит весть о новой силе. Новой или хорошо забытой старой? Сама эпоха европейской модернизации, начавшаяся во время и во многом благодаря упадку Азии, похоже, завершается новым ренессансом Востока. В этом апогей модерна 1968-го снова выглядит символично: именно тогда в Европе впервые начинается массовая мода на Восток. Буддизм, маоизм, начало исламизации черной Африки и афроамериканского населения США - все это родом из конца 60-х. И терроризм - как технология, блестяще заимствованная с Запада сначала борцами за «свободную Палестину», а затем воинствующим исламизмом в целом. Кто знает, как будет выглядеть 1968 год в трактовке аятолл.

Михаил Харитонов Не досталось им даже по пуле

Тошно быть молодежью


I.

Марк, Дария и старик, живущий в лачуге, перекрашивают самолет. Теперь «Лилли-7» выглядит точь-в-точь как самолеты в луна-парках, даже, пожалуй, еще более легкомысленно. На крыльях намалеваны огромные женские груди, на одном боку - гигантский мужской член, на другом - бомба. Все это украшено к тому же цветами и лозунгами против власти денег, против войны, за «свободную любовь» и тому подобное.

Микельанджело Антониони. Забриски-Пойнт. Киносценарий.


О шестьдесят восьмом годе «и всем таком» я прочел довольно рано - в советских еще книжках. Да, выходили книжки, помню их названия, обложки, интонации авторов. Тексты напоминали трехслойные бутерброды: сквозь официозное неприятие «немарксистского левачества», да еще и со всякими выкрутасами типа вышеобозначенного, у советских подцензурных сочинителей прорывалось горячее сочувствие к смачно оттягивающимся студентам, которые в Париже баррикадировались, а в Штатах вместе с неграми швыряли бутылки с коктейлем Молотова в полицию, по всей Европе буянили, и повсюду и везде сношались во все дыры. Но сквозь симпатию, опять же, прорывалось очень нутряное - это вам там, на Елисейских ваших полях, хорошо безобразничать, машины поджигать и цитатами из Мао стены расписывать. Пользуетесь, поганцы этакие, добротою буржуазной демократии, Воркуты с Колымой на вас нет. Проще говоря - «ребята с жиру бесятся».

Примерно так понимал дело и я. Понятно же, что на Западе людям дали дофига всяких благ и свобод, накормили от пуза и разрешили все что могли, вот у них крыша и поехала, как у той старухи из сказки, которой уж и избу дали, и боярыней сделали, а она, старая кошелка, захотела стать владычицей морскою, и чтобы демократическое буржуазное государство было у нее на посылках. К счастью, оно оказалось добрым, и вместо того, чтобы посадить бунташников в корыто, оно им оставило и избу, и даже боярство. То есть не свернуло свободы и блага, а даже досыпало с горкой. Нате то и то, только не свинячьте.

Впоследствии, когда перевели оригинальные сочинения того времени, ощущение крайней, свинской неблагодарности только усилилось. Ощущение было, что все это писали спьяну. Все эти Кон-Бендиты, Маркузе, примкнувшие Сартры и прочая, прости Господи, сволота, не вызывала ничего, кроме отвращения. Ясно ж было, что поганцы просто мутили хороших честных ребят, которым надо бы на свою власть молиться и молиться, за их счастливое несоветское детство. Нет же, Мао поганым зачитывались, уродцы. В колхоз бы их разок, гнилую картошку поперебирать, враз поумнели б.

Это с одной стороны. А с другой - все-таки было в этом что-то симпатичное. В конце концов, ребята и в самом деле славно оттянулись.

II.

Запрещено запрещать!

Будьте реалистами - требуйте невозможного!

Из лозунгов 1968 года


Для начала расковыряем все, что можно расковырять. Дьявол живет, как обычно, в малогабаритных щелях между словами и в трещинах понятий. Поэтому, если мы хотим мыслить ясно и отчетливо (а я, например, хочу), придется потратить время на ковыряние в словах. Извините, если кому нудно.

Что такое бунт?

Отвлечемся от романтики, как позитивной (громовые речи ораторов, камни Бастилии, гром выстрелов, окровавленная косынка на штыке и т. д.), так и негативной (горящие дворцы, изнасилованные солдатней прекрасные принцессы, нечистоты на алтарях и т. п.) Вся такая шняга имеет место быть во время любого сколько-нибудь значительного беспорядка, это вопрос не стиля, а масштаба - например, во время войны.

Возьмем бунт в его самом что ни на есть зародыше. Что мы имеем в виду, когда говорим, что тот или иной человек «взбунтовался»?

Да, в общем, ничего особенного. «Взбунтовался» - это значит всего лишь «перестал выполнять приказы». В этом смысле бунт может быть очень тихим и абсолютно неромантичным. Заключенный садится в угол, обхватывает голову руками, на распоряжения не реагирует. Это бунт, да. «За такое бьют».

То же самое касается и бунтов коллективных. Если большое количество людей перестали слушаться, то есть выполнять распоряжения - это бунт.

Заметим, речь идет именно о распоряжениях, приказах, прямых и недвусмысленных «тебе говорю». Неисполнение законов, игнорирование правил, в том числе и демонстративное - это не бунт. Это может быть чем угодно - начиная от «просто жизни, которая не укладывается в рамки», до сознательного саботажа. Но бунт начинается там, где начинается неподчинение именно приказам. Кстати, один из самых распространенных поводов для бунта - это ситуация, когда чьи-то приказы противоречат законам, обычаям, принятым нормам и так далее. «Да какое право ты имеешь мне это приказывать!» - с этих слов начиналось множество бунтов, в том числе выливающихся в полномасштабные революции.

Совсем отдельная тема - восстание. Опять-таки: это слово имеет точное значение. Восстание - это нападение на тех, кто отдает приказы или пытается заставить их выполнять. Как правило, на служителей порядка. Необязательно это полиция. Пышное и грозное выражение «сын на отца восстал» обычно означает, что сынуля дал папаше по морде (за что-то, может, даже и за дело). Здесь папаша понимается как «источник порядка», потому как «все-таки отец». Но вообще-то восстание - это когда бьют полицейских. Если бьют просто прохожих (а также негров, детей, велосипедистов, и так далее), это не восстание, а так называемые беспорядки. Которые довольно часто перерастают в восстание, но все-таки это разные вещи. Кстати, восстания часто начинались с того, что служители порядка нападают на мирных людей - скажем, на демонстрацию или митинг. После чего «начинается».

Если посмотреть на события шестьдесят восьмого года, то это был бунт, переросший в восстание. Причем если вторая часть была вполне понятной - полицейские, что называется, нарвались, - то с первой все было очень неясно.

Потому что неясно главное - против чего, собственно, бунтовали. От чего их, собственно, так повело? «Тошнота» - ну так чем тошнило-то, какой дурной травы они съели?

Самое интересное, что это было, в общем-то, не вполне ясно и самим бунтовщикам. Лозунги недовольных студентов были откровенно дурацкими. Книжки, которые они читали и на которые ссылались, были написаны, может быть, неглупыми людьми (тот же Маркузе был совсем даже не дураком), но ничего особенно крамольного в себе не содержали. «Левизна» и «марксизм», доходящий до одурения (сейчас стыдно читать, что тогда несли некоторые товарищи, ныне почтенные члены всяких истеблишментов), были, откровенно говоря, фуфлыжничеством чистой воды. Никто из скороспелых поклонников Мао и Троцкого не эмигрировал в Китай, в Советский Союз или хотя бы на романтическую Кубу. Нет, даже мысли такой не возникало. Все предпочитали бунтовать в приличных бытовых условиях (о, как мы их понимаем, правда? - я вот очень понимаю).

Таким же фуфлом и подставой были «борьба с расизмом», «радикальный феминизм», «экологическая озабоченность», «восстание против корпораций» и прочие скучные, в общем-то, темы, которые выдвигали явно от балды, «чтобы иметь повод». Люди, пережившие перестройку, очень хорошо помнят, как тот же прием использовали «народные фронты» в советских республиках, где людей сначала выводили на улицу под предлогом борьбы с атомной станцией или со строительством метро, а потом уж начиналось «настоящее». В шестьдесят восьмом до «настоящего» не дошло (почему - увидим позже), но туфтовость всей социальной тематики была очевидна еще тогда. Мякина - она и есть мякина.

Несколько больше правды было в темах «сексуальной революции» и свободы нравов. Бомбу и красную звезду на стенах университетов рисовали, в общем-то, исключительно ради того, чтобы подразнить обывателей, а вот член - это было серьезнее, жизненнее. Молодым всегда хочется трахаться, чего уж там. Но опять же: именно в это славное время происходил отнюдь не зажим яиц, а, наоборот, либерализация морали. Взрослой, добавим, морали. Именно в это время пошло массовое распространение контрацептивов разного свойства, основные венерические болезни были успешно загнаны в социальное гетто, а СПИД еще не завезли. Взрослые тети и дяди открывали для себя возможности неограниченного промискуитета и тонкие радости девиаций и отнюдь не препятствовали молодежи, - ну разве что ждали от нее соблюдения какого-то минимума чисто внешних приличий, да и то не особо на этом настаивали. Разумеется, идеологи (если их можно так назвать) молодежных выступлений всячески подчеркивали, что воюют с репрессивной моралью - но, как уже было сказано выше, и это было тоже враньем.

Возникает искушение предположить, что все это был такой эксперимент. Умные дяди, социальные технологи, с благословения тайных каких-нибудь элит, собрались и решили проверить… ну, скажем, жизнеспособность охранительных систем общества. Собрали оболтусов, дали им книжки, науськали на полицию, и, запасшись коньяком и попкорном, сели читать сводки. По итогам написали тайные же доклады, в которых пришли к каким-то выводам. Больше такого не делали.

Я, честно говоря, одно время сам так думал. Сейчас же я не то чтобы пересмотрел свой взгляд на эти вещи, но, как бы это сказать, скорректировал.

То есть я думаю, что социальный эксперимент был - и прошел весьма успешно. Но случившееся в шестьдесят восьмом году не было его частью.

А как бы даже и наоборот.

III.

Молодежь - понятие современного социогуманитарного знания, используемое для обозначения совокупности индивидов, обладающих социопсихическими качествами, способствующими перманентной активной переоценке ими любых существующих в обществе ценностей (как правило, в контексте не их осмысления, а их разрушения либо конструктивного / неконструктивного преодоления).

Энциклопедия социологии


Русское слово «молодежь» имеет интересную природу. А именно - собирательное значение. Так называют объекты, обладающие свойствами типа или класса. Например, словосочетания «палые листья» и «палая листва» означают разное: в первом случае нам видятся отдельные «листочки», пусть даже много, во втором - сплошной ковер, в котором отдельные листья видны, но не выделяются. То есть это множество обтершихся друг о друга объектов, от пребывания в едином пространстве приобретших общие черты.

Так же и «молодежь» - некая масса «молодых», в которой можно разобрать отдельные лица, а можно и не разбирать. Интересно то, что аналогичные существительные для других возрастов тоже существуют, но пребывают на периферии языка: «детвора» - словечко малоупотребительное, «старичье» - отчетливо оскорбительное. Во всяком случае, сказать в серьезном разговоре о «проблемах детворы» или «нуждах старичья» - невозможно, режет ухо. Для людей среднего возраста можно вспомнить разве что устаревшее «люд». А вот «молодежь» является полноценным словом, в отличие от «молодых» - словца двусмысленного, с лишними значениями.

Зато собирательные существительные широко употребительны для маркировки классовых различий. «Элита», «интеллигенция», «пролетариат» - это все названия классов и социальных прослоек. Интересно, что если какая-либо группа перестает быть классом, то соответствующее собирательное существительное теряется первым. Например, было на Руси «купечество». Когда с частной собственностью покончили, слово «купец» в русском языке осталось - пусть даже на птичьих правах литературщины и арготизма - а вот «купечество» сгинуло в словарях. И наоборот, если какая-то группа людей становится классом или «хотя бы прослойкой», она обязательно создает себе собирательное самоназвание и заставляет всех остальных его зарубить на носу. (Между строк: нельзя не заметить, что собирательное значение отчасти присуще такому сверхважному слову, как «власть». В русском это не абстрактное понятие (типа power), а обязательно «группа лиц, единая в своем типе».) Например, в ходе «великой криминальной революции» преступники стали классом, - и тут же, как чертик из табакерки, выскочило словечко «братва»… Это наводит на мысль, что «молодежь» - не столько группа людей, отсортированных по возрастным показателям (как сейчас определяют социологи - от 15 до 25 лет), сколько именно класс или что-то вроде того.

К тем же выводам приходишь, занимаясь историей. Дело в том, что «молодежь» - именно в том качестве, в котором мы ее знаем, - это образование, существующее далеко не во всех обществах и далеко не во все времена.

Разумеется, это не нужно понимать буквально. И в Древнем Египте, и на островах Полинезии жили люди возрастом от 15 до 25 лет. Но далеко не везде они воспринимались как некая особая группа. В Средние века, например, восприятие возраста было линейным. Дети рассматривались просто как маленькие и глупые взрослые - им даже одежду шили такую же, как большим, только размером поменьше.

Что же касается молодежи, то смысл этого понятия был простой: молодые - это те, кто еще не вступил в брак и не обзавелся собственным хозяйством. Молодость венчалась и заканчивалась свадьбой (откуда, собственно, и взялось у слова «молодые» значение «новобрачные»).

Ситуация начала меняться в индустриальную эпоху. Это был долгий процесс, завершившийся с появлением общества массового потребления. Именно в нем и появилась молодежь в нынешнем смысле этого слова.

Коли уж быть совсем точным, то молодежь в нынешнем смысле этого слова появилась после Второй мировой. До этого она не то чтобы отсутствовала вовсе, но была, скажем так, незавершенной.

Теперь об этом самом «нынешнем смысле слова». Если попробовать найти определение функции, которую выполняет молодежь в современном обществе, то ее можно определить как пассивное потребление инноваций.

IV.

Experimentum in anima vili - опыты на существах низшего порядка (лягушках, рыбах, собаках), принятые в биологических и медицинских науках.

Краткий словарь латинских слов и выражений


Современная экономика основана на непрерывном производстве новинок. Впрочем, под «новинкой» далеко не всегда понимается «новое» в смысле «небывалое». Достаточно того, чтобы «новое» было хотя бы просто «не такое, как вчера» (пусть даже позавчера оно существовало). Например, если в области компьютерных технологий прогресс идет линейно, то, скажем, производители одежды вынуждены буквально вымучивать из себя «что-нибудь этакое новенькое», а за отсутствием такового - имитировать линейное движение круговым, запуская карусель моды («в этом сезоне опять вернулись мини!»). Но, так или иначе, именно новшество является тем двигателем, который крутит рыночное колесо.

Так вот. Молодежь является важнейшим передаточным звеном в этой машине. Это особый класс, выращиваемый и воспитываемый именно для того, чтобы заставить его потреблять новое только потому, что оно новое.

Для человека «в возрасте» естественен консерватизм. Он не ищет добра от добра, он трезво расценивает свои адаптационные возможности, у него есть привычки и пристрастия, а главное - у него с возрастом иногда просыпается способность к критическому мышлению. Поэтому ему трудно понять, зачем надо покупать новейший компьютер и еще более новую операционную систему, если он использует комп исключительно как пишущую машинку, а новейшая версия Word на нем работает медленнее, чем предыдущая. Ему не вполне понятно, зачем читать новейший роман «проблемного автора» про жизнь чукчей, когда им не прочитано даже самое интересное из мировой классики. Из товаров он будет выбирать добротное и проверенное временем, а не наоборот.

Все это, с точки зрения рынка, очень плохо.

Что делать?

Ну, конечно, воздействовать на потребителя административными методами: например, решением верхнего руководства заменять компьютеры в госучреждениях, заодно менять форматы документов, что вынуждает пользователей в конце концов приобретать новые модели.

Или, скажем, объявить все старые автомобили «не соответствующими экологическим нормам» и тем самым принудить население к покупке новых.

Можно еще применять социальное манипулирование - например, все время тасовать символы статуса («неприлично ездить на старой машине»).

Наконец, есть традиционная реклама и - даже - реальные преимущества новых товаров.

Однако же всего этого недостаточно. Взрослый человек вполне способен разобраться в товарных качествах продукта - или не захотеть разбираться в них, пока не припрет. А главное, лавина инноваций в таком случае сужается до узкого ручейка «проверенного и признанного хорошим».

Поэтому в обществе нужен класс самозабвенных потребителей новинок, которые будут их скупать только потому, что их раньше не было на прилавках.

Теперь внимание. Чем, собственно, занимается «молодежь» - там, где она есть, то бишь в более или менее развитых современных странах? Прежде всего, это сообщество относительно свободных людей - во всяком случае, более свободных, нежели прочие. У родителей теперь нет власти над выростком, а он не считает себя хоть чем-то им обязанным. Культура активно это поощряет, всячески препятствуя слишком прозрачной межпоколенческой коммуникации и пестуя мифы о «разрывах в межпоколенческой коммуникации», «потерянности и непонятости поколения Х» и т. п. Молодежные субкультуры поощряют всяческие проявления «индивидуальности», понимаемой как форсированное отличие от «других» («быть не таким, как все»).

Все это делается с очевидной целью - прервать межпоколенческую коммуникацию. Мнения взрослых не должны оказывать влияния на мнения молодежи. Более того, весьма желательно, чтобы они принимались в штыки. Тогда опыт «уже поживших» не будет мешать манипулированию неокрепшими мозгами мальков.

Далее. Молодые люди начинают зарабатывать деньги, причем немаленькие, - их человеческий капитал (энергия, обучаемость и т. п.) достаточно высок и позволяет претендовать на неплохую работу. Необходимые расходы же их относительно низки - хотя бы потому, что они относительно здоровы, не имеют семьи и детей и до поры до времени не обязаны строго соотносить покупки и приобретения со своим статусом.

Далее, молодой человек может легко менять работу или не иметь ее вовсе, живя случайными заработками. Но если он работает, то живет хорошо: у него нет многих статей расходов, которые имеют люди постарше. При всем том «мол. чел.» - активный потребитель, он покупает много и охотно.

Наконец, последнее. Молодежь потребляет не самое лучшее, не самое совершенное, не самое интересное, а - новое, «только сделанное», «современное». Она является коллективным бета-тестером любых инноваций.

Это же служит - в отличие от мало кого волнующих паспортных данных - и критерием принадлежности к молодежи. Грубо говоря, человек может считать себя относящимся к «молодежи», пока он может купить какую-нибудь новую недешевую штучку только потому, что она «прикольная» - и вообще пока это слово для него что-то значит.

V.

Кто в молодости не был революционером - у того нет сердца. Кто в старости не стал консерватором - у того нет мозгов.

Приписывается Черчиллю


Отдельная тема - молодежная «культура» (или «субкультура», или даже «совокупность субкультур»).

Есть такой любопытный парадокс, связанный с «примитивными» (бесписьменными) обществами: быстрое обновление активного словаря. Кажется, первым это открыл антрополог Карл фон дер Штейнен. Изучив языки нескольких южноамериканских племен, он вернулся в те же края через двадцать лет и обнаружил, что языки изменились. Появились совершенно другие слова для обозначения самых первичных, обиходных вещей - камня, топора, дерева… Интересно, что менялся и меняется не только язык, но и, скажем, мифология: это было выяснено на примере мифов австралийских аборигенов - новые мифы и истории возникали и исчезали буквально в течение десятилетий.

Ровно теми же свойствами обладают и молодежные субкультуры. На протяжении двадцати-тридцати лет все их содержание полностью меняется: мода, сленг, словечки, стиль жизни (то есть времяпрепровождения) и т. п.

Правда, в отличие от полностью бесписьменных обществ, эти изменения все же фиксируются, но не молодежными субкультурами, а «настоящим», «взрослым» обществом, которое за молодежными культурнымиэкспериментами внимательно и с интересом следит.

Это касается и такой важнейшей части культуры, как политика.

Грубо говоря, молодежи пристало увлекаться самыми новыми - и, как правило, ложными и завиральными - политическими идеями. Хотя бы потому, что в области политической жизни трудно придумать нечто новое, что было бы еще и сколько-нибудь верным и жизнеспособным. То, что увлекается новейшими политическими идеями именно молодежь, предохраняет общество от их широкомасштабного осуществления на практике. Молодежь воспитана так, что ей быстро надоедает все, чем она занимается - а следовательно, она не способна сделать ничего серьезного (в том числе и наделать больших бед) без помощи и руководства старших, ибо всякое успешное дело (тем более политическое) требует времени и упорства - качеств, которые молодежи прямо-таки противопоказаны. К тому же взрослых автоматически отвращают молодежные увлечения. В общем, если чем-то увлекается молодые, то это, в общем-то, безопасно.

Здесь мы сталкиваемся с одной из самых своеобразных сторон феномена молодежи. Если кратко, то молодежь пользуется особым социальноонтологическим (извините за выражение) статусом.

Это статус человеческого черновика.

Созданное в молодости как бы не считается «совсем уж настоящим». Все выборы, клятвы, решения, даже конкретные действия, сделанные молодым человеком, имеют ослабленную силу по сравнению с такими же выборами, клятвами, решениями и действиями «совсем взрослого». Все это - нечто вроде спорта, то есть нечто условное, что всегда можно переиграть.

Можно сменить десять работ, сто подружек, попробовать однополый секс, побыть анархистом и фашистом, разбить витрину «Макдональдса» - все это не то чтобы поощряется (наказание за разбитую витрину будет вполне реальным), но не виснет на вороту и не становится пудовой гирей на спине, не терзает совесть. Известно же, что молодость - такое время, когда человек пробует жизнь на вкус, «падает и ошибается», и это типа «даже хорошо». Напротив, от взрослого требуется безошибочность, безупречность и очень далеко тянущаяся ответственность.

На этом месте возможны разные повороты. Например, нетрудно заметить, что многие другие общности, - например, так называемые «меньшинства» - теперь тоже пользуются своего рода онтологической безответственностью. Можно также задуматься о том, что значит в современном мире «быть взрослым», и остались ли в нем таковые - ибо сейчас в развитых странах человек при желании может затянуть молодость (не биологическую, но социальную) лет до сорока. Или посетовать на то, что в Советском Союзе, да и в России, «настоящей западной молодежи» нет как нет. И все это будут интересные ходы рассуждения.

Но оставим эти темы. Зададимся другим вопросом. А каково было самому первому поколению «настоящей молодежи»? Если подумать?

Скорее всего, это поколение чувствовало себя не в своей тарелке.

Вы представьте себе. Шестьдесят восьмой год. Родители этих детишек из Сорбонны и прочих элитных учебных заведений в их возрасте пережили войну или, на худой конец, суровое (даже в Европе, да и в Америке тоже) послевоенное время. Они в их возрасте были взрослыми людьми, не обязательно хлебнувшими горя в советской пропорции, но уж точно знающими, почем фунт лиха. За послевоенные годы они построили общество потребления, без войны, зато с паровыми утюгами, радиоприемниками, телевизорами и социальными службами. Они имели право гордиться собой и своим обществом. У них все получилось.

А вот их дети. Самая лучшая часть этих детей - самые умные, самые способные, самые талантливые. И самые трепетные.

Что они чувствовали? Что с ними не происходит чего-то, что должно происходить. Что у них не было того, что было у их родителей, и у родителей их родителей, и у всех прошлых поколений, вместе взятых.

Чего- то нет. Непонятно чего, но нет.

В Советском Союзе, где все было проще и грубее, Высоцкий спел: «А в подвалах и полуподвалах ребятишкам хотелось под танки. Не досталось им даже по пуле - в ремеслухе живи да тужи!» Дальше - закономерно криминальная концовка, которую мы все помним… Но не надо забывать, что в СССР политика была запрещена на корню. Мальчики из западных университетских городков, напротив, выражали свои чувства именно в форме политического протеста, как самой легитимной.

На самом деле они протестовали против своего положения. Они не хотели становиться «молодежью» в описанном выше смысле - то есть социальной прослойкой, чья задача состоит в том, чтобы увлекаться новомодными фигнями, говорить глупости (из которых, может, что-то и выйдет) и вообще жить начерно. Им хотелось настоящей жизни, они чуяли, что ее у них почему-то не оказалось, а у отцов и дедов она была.

Вряд ли они понимали, что обделены именно «танками и пулями», лишениями и проблемами, а точнее - тем специфическим социальным опытом, который раньше делал европейского человека взрослым. А те, кто понимали, боялись в этом признаться. Ибо их новое положение было в чем-то чертовски привлекательным.

Я думаю, что шестьдесят восьмой год был неосознанным бунтом лучшей части молодежи против молодежности как таковой - как социального и культурного положения.

То есть ими двигала глухая тоска по взрослению.

Разумеется, то был первый и последний бунт такого рода. Потому что для последующих поколений это состояние стало родным, привычным и желанным. Их родители уже не служили им живым укором, окружающая культура была перестроена под нужды и задачи молодежного мулькокручения, все взрослое и серьезное было дискредитировано, осмеяно и забыто. Современный западный человек может быть либо молодым, либо старым. Но не взрослым - если, конечно, он не принадлежит к самым низам или самым верхам общества, где жизнь тяжела и серьезна (хотя и по диаметрально противоположным причинам).

Наверное, это хорошо.

Борис Кагарлицкий Два мира в зеркале 1968 года

Битва за истинную демократию


То, что советским бюрократам парижские и прочие западные леваки не понравились, мало кого должно было удивить. Неприязнь изначально была взаимной. Новые левые потому и были «новыми», что не вступили в коммунистические и социал-демократические партии, бросив вызов традициям своих родителей. Советский Союз виделся унылой бюрократической машиной, которая дискредитирует все ценности революции и социализма. А идеал коммунизма, по версии «Программы КПСС», состоял в гигантском американском супермаркете, где все раздают бесплатно, без очереди и «по потребностям». В этом плане маоистский Китай, при всей его бедности и жестокости, вызывал больше интереса и симпатии.

Неприязнь новых левых к СССР несводима к критике по вопросу о правах человека и демократии. О том, что в Советском Союзе нет демократических институтов и политических свобод, говорили с 1920-х годов социал-демократы, а к началу 1960-х годов на эту же тему все более откровенно рассуждали и западные коммунисты. Если же они в силу политической традиции не решались открыто осуждать внутренние порядки в СССР, то, по крайней мере, постоянно от них публично отмежевывались. Стоило зайти речи о внутренних делах Запада, коммунисты утверждали: если мы придем к власти, у нас, в цивилизованной Европе, все будет по-другому. Лидер итальянских коммунистов Пальмиро Тольятти записал по этому поводу свои соображения и собирался прочитать их вслух Н. С. Хрущеву во время их предполагавшейся встречи в Ялте. Именно прочитать, поскольку нормально говорить с советским лидером было невозможно, он все время перебивал собеседника и уводил разговор на посторонние темы. Закончив составление бумаги, Тольятти тут же умер, не успев встретиться с Хрущевым. Текст, однако, опубликовали, и ялтинская записка стала программным документом формирующегося «еврокоммунизма».

Между тем критика СССР со стороны новых левых была основана на совершенно иных принципах. Не либеральных институтов недоставало им в брежневском Союзе, а спонтанности, народного участия, динамизма и свободы, понимаемой отнюдь не только как возможность раз в четыре года опустить в урну бюллетень с четырьмя, а не с одной фамилией. Увлечение Ж.-П. Сартра маоизмом было отнюдь не данью революционной романтике или проявлением интеллигентской наивности. Китайская культурная революция со всеми ее эксцессами и ужасами была ближе новым левым, чем куда более гуманная брежневская система с ее скукой, застоем и бюрократией.

Студенческие волнения в Варшаве и перемены, происходившие в Чехословакии, тоже привлекательны были для западных радикалов именно массовым вовлечением людей в политику. Народ проснулся, вступил в дискуссию, импровизировал, пытался снизу строить элементы новой социалистической демократии, включая рабочие советы на предприятиях. Здесь западные новые левые узнавали свою собственную программу. Плюрализм партий - это, конечно, хорошо. Но самоуправление масс гораздо важнее.

Бюрократы и уклонисты

В отличие от радикальной молодежи, строившей баррикады на улицах Парижа и Чикаго, советские чиновники не слишком вдавались в идеологические тонкости, даже если сами служили по идеологическому ведомству. Им вполне достаточно было своего рода классового инстинкта, который сразу же позволял безошибочно отличить «своих» от «не своих». Детали можно было отдать на разработку мелкой идеологической прислуге, которой поручалось написать очередные трактаты, разоблачающие «мелкобуржуазные уклоны» и «левый экстремизм».

Советская номенклатура была глубоко консервативна не только в своем сознании и политической практике, но и в идеологии. А главное, она мыслила в категориях политических и бюрократических институтов. С критикой коммунистических партий Запада можно было до известной степени смириться, поскольку сами эти партии и логика их функционирования были вполне понятны. Такой же Центральный комитет, такое же Политбюро. Аппарат принимает решения, члены партии выполняют.

По этой логике социал-демократы на самом деле были лучше коммунистов, а консерваторы лучше, чем социал-демократы. Все подобные партии представляли собой политические машины с понятным и удобным устройством, но чем дальше вправо - тем больше доступа к реальной власти, тем больше связь с правящим классом. А следовательно, тем серьезнее партнер. Коммунисты - вечные оппозиционеры. Они в этом качестве удобны при создании и расчете политических комбинаций. Предсказуемы, управляемы. Но настоящими партнерами должны быть те, кто реально правит. Власть у буржуазии, значит, ориентироваться надо на буржуазные партии.

Разумеется, политика - это «искусство возможного», а лидеры, отвечающие за большую страну, не могут руководствоваться исключительно своими идеологическими симпатиями. Это понимали даже Ленин с Троцким, заключая Брестский мир с Германией. И уж тем более трезвым прагматиком считал себя Сталин, санкционируя пакт о ненападении с Гитлером. Но не надо думать, будто внешняя политика СССР была всегда тотально прагматичной. Триумф прагматизма наступил после Карибского кризиса, когда революционная Куба чуть не втянула Москву в новую мировую войну. Опять же, генералы имели свои практические соображения, дипломаты - свои, но реальность революционного пожара на Карибах, противостояние крошечного острова с гигантской империей имели свою динамику, заложником которой оказывалось хрущевское Политбюро, все еще зараженное коммунистическим идеализмом. Когда стало ясно, чем все может закончиться, в Москве испугались всерьез. А на заявления Фиделя Кастро, обещавшего публично принести себя и все население острова в жертву мировой революции, вежливо ответили: «Спасибо, не надо».

Не потому, что пожалели кубинцев, у которых в случае войны не было ни малейшего шанса выжить, а потому, что не видели смысла в мировой революции. Все и так было хорошо.

Кастро с товарищами немного обиделись. Они уже были вполне готовы погибнуть в ядерном пожаре, а им предложили гарантии безопасности, массовые закупки сахара и поставку тракторов. В Москве же окончательно поняли, что с леваками дело иметь рискованно, до добра это не доведет. Че Гевара мог сколько угодно сражаться в Анголе и Боливии, это никак не влияло на оценку ситуации советскими чиновниками.

У брежневского Политбюро было четкое и ясное понимание политики. Ее делают с помощью крупных бюрократических машин, опираясь на интересы серьезных и влиятельных групп элиты. Отличие Запада от нас состояло в том, что у них подобных политических машин было несколько, и они находились в сложных, отчасти конкурентных отношениях между собой (пресловутый плюрализм). В остальном - все то же самое.

А тут - новые левые со своими неожиданными и непонятными идеями, предлагающие сломать политические машины вообще, заменить бюрократическое согласование спонтанными процессами, власть улиц, дискуссия на митинге. Все это было отвратительно. Бунтовщики, одно слово!

В этом плане отношение Москвы к чехословацким реформаторам тоже было далеко не так просто и однозначно, как казалось задним числом. Руководитель чехословацкой компартии Александр Дубчек был попервоначалу своим. Реформы - если они не выходят за определенные рамки - можно было бы и стерпеть. Не кто иной как Михаил Суслов, который впоследствии стал символом советского консерватизма, призывал весной 1968 года внимательно следить за экспериментом в Праге, поскольку многое из него, быть может, придется потом перенять.

Беда пражской весны была не в том, что в Чехословакии разворачивались реформы, а в том, что в этот процесс все больше вмешивались массы, различные общественные и политические силы, зачастую преследующие противоположные цели. Главный упрек в адрес чешской компартии - потеря контроля. Как можно договариваться с Дубчеком, если его политическая машина не контролирует ситуацию, и он сам не может гарантировать выполнение договоренностей? Стихийность - вот главное зло, которое должно быть пресечено. Непредсказуемость недопустима.

Иными словами, именно то, что нравилось парижским студентам в Праге, вызывало отчаяние и отвращение в Кремле. Но в мае 1968 года сами парижские студенты были кремлевским чиновникам даже более отвратительны, нежели чехословацкие коммунисты-реформаторы, которых спустя несколько месяцев будут пугать (но не давить) танками. До вторжения в Чехословакию оставалось еще три месяца, по меркам спрессованного времени 1968 года - целая эпоха.

Революционеры и интеллектуалы

Если неприязнь кремлевской элиты к парижским «левакам» более чем понятна, то куда менее ясно, почему у советской «прогрессивной интеллигенции» новости из Парижа не вызывали особой симпатии. Это позднее «майская революция» во Франции станет культовым событием в России для поколения, ее не заставшего. Сейчас, спустя сорок лет, в Москве про парижский май говорят едва ли не больше, чем в самом Париже. Но тогда, четыре десятилетия назад, отношение московских интеллигентов к французским студентам представляло собой смесь недоумения и презрения.

Объяснить подобное неприятие формально-идеологическими причинами нельзя. Отечественные «шестидесятники» тоже верили в «социализм с человеческим лицом», а пражская весна давала надежду на осуществление подобных идей. Несомненно, внимание было приковано именно к Чехословакии - на этом фоне массовые акции протеста в Чикаго и баррикады в Латинском квартале Парижа отодвигались на второй план. Но в данном случае речь не о том, сколько внимания уделяли событиям на Западе, а о том, как их оценивали.

Парадоксальным образом «шестидесятники» если и солидаризировались идеологически с левыми, то исключительно со «старыми левыми», с социал-демократами, с созревающим «еврокоммунизмом». Они хотели перемен, демократии и возврата к истинным ценностям социализма, попранным Сталиным. Однако революция могла быть терпима лишь в качестве романтического мифа. Можно было петь песни про «комиссаров в пыльных шлемах», но бунт, восстание, массовый протест вызывали только страх и недоумение. А если этот бунт к тому же происходил на сытом Западе, то оценка подобных событий сводилась к обывательскому брюзжанию - «с жиру бесятся».

Идейный и культурный крах советского «шестидесятничества» произошел значительно позже, но именно отношение московских интеллигентов к бунтующему Парижу предвосхитило этот крах и выявило глубинную моральную проблему, лежащую в основе всех последующих неудач. Наша интеллигенция - несмотря на все свои знания, высокие ценности и тонкий вкус - была по своему менталитету глубоко мещанской. Конечно, говорить такое про целое поколение (включавшее в себя серьезных мыслителей, значительных ученых и просто много замечательных людей) будет явным преувеличением. Но здесь речь не о конкретных людях, а об общей тенденции. Мещанское мышление явственно преобладало в массовом сознании, проникая во все поры культуры. Оно удивительным образом могло сочетаться с идеализмом и эстетизмом, ибо мещанство, изгнанное из сферы быта, возвращалось, торжествуя в сфере духа. Это удивительное идеализированное и по-своему идеалистическое мещанство осознало себя в восторженном и абстрактном культе рынка, в восхищении буржуазностью, в искреннем преклонении перед далеким и непонятным Капиталом.

Поражение западных «новых левых» было не менее полным, чем поражение советского «шестидесятничества», а последствия этих двух поражений оказались удивительно схожи. Первоначальные идеи социалистического гуманизма были отброшены как наивные, утопические и несвоевременные, зато бывшие носители этих идей получили признание в официальных кругах. Их карьерные возможности странным образом улучшались пропорционально тому, как выветривались их идейные принципы. Бывшие бунтари стали депутатами, министрами, ректорами тех самых университетов, где в молодости строили баррикады. Причем неизменно проявляли себя на этих должностях с самой худшей стороны: консервативные чиновники и политики были несравненно честнее и компетентнее.

Бывшие реформаторы и диссиденты восточноевропейского 1968 года продолжали свою борьбу, утрачивая постепенно идеологическую инициативу: от «демократического социализма» осталась просто «демократия», а призыв создать новое общество понемногу сменился смутными надеждами на перемены, после которых все станет «как на Западе». Левые симпатии, все еще типичные для значительной части интеллектуалов в Центральной Европе, сначала свелись к самоидентификации с умеренными (и вполне буржуазными) «левыми» политиками Запада, а потом и вовсе утратили политический смысл, превратившись в культурную традицию. Когда в 1989 году Советский Союз ушел из Восточной Европы, предоставив ее самой себе (и отдав ее под покровительство Запада), почти ничто не свидетельствовало о былом распространении реформ-коммунистической идеологии. 1968 год был на эмоциональном и идейном уровне полностью забыт, а сама дата теперь воспринималась как часть исторического календаря «антикоммунистического сопротивления».

Итоги и надежды

На культурном уровне, впрочем, события 1968 года оставили очень глубокий след - прежде всего на Западе. Поменялось многое - от доминирующих стилей в музыке до отношения к сексу. Общество стало на повседневном уровне куда более демократичным, но неолиберальная волна, поднявшаяся в 1980-е, смыла многие из подобных достижений с удивительной легкостью. После «студенческой революции» развились интерес к экологии и мода на феминизм, хотя ни то, ни другое само по себе не было частью духовного арсенала «новых левых».

В общем, можно сделать грустный вывод, что, с одной стороны, немногие общественные движения были столь глобальны, как движения 1968 года, но, с другой стороны, трудно представить себе хоть одно историческое движение, которое, будучи сопоставимо по масштабам, оставило бы столь незначительные реальные последствия.

После 1968 года остался очень красивый миф.

Но миф - он и есть миф.

Можно ли упрекать участников борьбы в том, что они потерпели поражение? Может быть, дело не в их слабости, а в том, что мир был не готов к восприятию их идей, которые еще отразятся на нашей жизни в будущем? И все-таки, как бы ни оценивать последствия тех событий, трудно отделаться от мысли, что в 1968 году мы видели грандиозный упущенный шанс одновременного общественного изменения на Востоке и Западе. В этом смысле 1989 год не имел ничего общего с ситуацией, сложившейся за двадцать один год до этого, даже если идеологи бархатных антикоммунистических революций постоянно ссылались на эту историю. В 1968 году попытки реформировать восточноевропейское общество не просто совпали по времени, но и вошли в резонанс с натиском «новых левых» и рабочего движения на западный капитализм. Одновременный успех этих движений мог породить какое-то новое качество, общество, построенное на куда более гуманных и демократических принципах, нежели то, в котором мы живем сегодня.

Впрочем, именно поэтому тогдашние движения и были с равной эффективностью подавлены в обеих частях Европы. Победа консервативного начала на Востоке и на Западе была первым этапом реальной, а не воображаемой, конвергенции. Следующим этапом стала приватизация, уничтожение социального государства и замена демократии на опускание бюллетеней в урну.

Те, кто победил в 1968 году, победили и в 1989, и в 1991, и в 1993 годах. Они продолжают, под разными именами и ярлыками, торжествовать и сегодня. Однако отсюда не следует, будто так было и будет всегда.

Удивительное обаяние событий 1968 года именно в том, что они заставили людей - пусть ненадолго - вообразить (пока только вообразить) себя творцами истории. Мгновенное прозрение, поразившее миллионы людей, обернулось политическим и культурным взрывом такой силы, что правящим элитам Востока и Запада потребовалось полтора-два десятилетия, чтобы окончательно справиться с его последствиями. Завершив работу по выкорчевыванию проявившихся в тот момент ростков свободы, они могли двинуться дальше по пути «экономического прогресса и потребительского процветания».

Сейчас, когда все более видно, в какой тупик ведет этот путь, и какой всесторонней реакцией оборачивается этот прогресс, пора осмотреться вокруг и выяснить, может быть, на выжженной буржуазной реставрацией почве где-то все-таки сохранились подобные ростки?

Дмитрий Ольшанский Движуха

Шестидесятые годы - великое искушение


Иначе - верх возьмут телепаты,
буддисты, спириты, препараты,
фрейдисты, неврологи, психопаты.
Кайф, состояние эйфории,
диктовать нам будет свои законы…
…Остается тихо сидеть,
поститься
да напротив в окно креститься,
пока оно не погасло.
Бродский,
Речь о пролитом молоке

I.

К девятому классу послесоветской школы у меня была уже вся необходимая амуниция, чтобы повесничать и бунтовать напропалую. Необъятные брюки-клеш, честная чужая тельняшка, круглые металлические очки, черная шляпа, два литра пива в портфеле, прилежно замаскированные под учебники, а еще какие-то бусы, шарфы, бахрома, цветные веревки вокруг запястий и прическа «Андрей Макаревич», сущее проклятие моего несовершеннолетия. Проклятием она была потому, что у всех «Битлз» были прямые волосы - и значит, кудри мне категорически не годились.

В задымленном нехорошими папиросами видеосалоне на Таганке показывали «Вудсток», Мика Джаггера и еще что-то из Антониони, и любое кино нужно было пересматривать по десять раз - возможно, потому, что спирт «Рояль» недостаточно разводили, но также и потому, что в каждом кадре хотелось заночевать; вокруг памятника Гоголю дидактически ветхая пьянь атаковала карманы, собирая на очень вкусный портвейн, от которого сильно тошнило, но если хоть чем-нибудь иногда закусывали, то можно было и продержаться; на стенах рисовали сплошной пацифизм, а не знак «Мерседеса» - автомобили, пусть даже и «Жигули», вообще водили те, цивильно-приличные люди, с которыми не о чем разговаривать, да и как можно иметь дело с теми, кто коротко стрижен; если незнакомая девушка сентиментально прижимала к сарафану в цветочек Борхеса, Гессе или Керуака, мгновенный роман был почти обеспечен; репетировать приходилось в шестикомнатной квартире на Остоженке с дверью без замков и двумя выбитыми стеклами, но бас-гитарист увлекался таблетками, и оторвать его от созерцания крохотных, отчаянно пляшущих между струн человечков было практически невозможно.

Важнее всего, однако, свобода. Ведь ученик девятого класса просто обязан быть абсолютно, безгранично свободным, и провались они к черту, к физкультурнику, к военруку - все те, кто его неосторожно удерживают и что-нибудь ему запрещают. В случае с моим детством таких безумцев, впрочем, не находилось. Очередная русская революция едва закончилась, и тогдашние школьные учителя, молодые родители и даже чиновники лучше выглядели бы на митинге или поэтическом вечере, чем на собрании в защиту нравственности и устоев. Собственно, никаких особенных устоев в России начала девяностых и не водилось - а потому до запоздало обвешанного стеклянными бусами неслуха той эпохи далеко не сразу дошло, что он не просто повесничает и подражает шестидесятым, но, извольте видеть, бунтует. И еще много позже ему, наконец, стало ясно, против чего именно следует бунтовать.

II.

В середине двухтысячных политические новости были полны маршами «несогласных»: я смотрел на заголовки и крутил в голове это прилипчивое слово. Я раздумывал, с чем в настоящей России, да и вообще вокруг себя я кардинальным образом не согласен (а я был не согласен), отыскивал, против чего вышел бы на демонстрацию, потрясая плакатом и выворачивая булыжники. Государство на роль врага мне не годилось - и не только оттого, что «мы против властей не бунтуем», как заметила у Булгакова одна реакционная старушка. Просто для меня очевидно было, что власть, равно и политическая, и телевизионная, и полицейская - это только часть чего-то иного, чего-то большего, и, несомненно, существенного, того, по отношению к чему все эти мелкие изверги и сатрапы всего лишь ведомые, а не ведущие. Но как определить это большее зло? Капитализм? Не подходит. Это потухшее, полумертвое слово влечет за собой так много смыслов, что все они разом выветриваются. Жестокость и тягость обыденной русской жизни? Это все равно что негодовать на погоду, да и не здесь злой дух времени, который я чувствовал. Ответ мне подсказал Чистопрудный бульвар.

Я торопился куда-то прочь по аллее от памятника Грибоедову - и, чуть замедлив шаг, взглянул на толпу, неизменно штурмовавшую скамейки. Мальчики, девочки, мальчики, девочки, пиво, «Космополитен», айподы-айфоны, черные челки и разноцветные шапки. Эти дети, скорее всего, были студентами, но скопление их совершенно не напоминало студенческих сходок - не было здесь ни спорщика, ни отличника, ни поэта. Эти дети, уж конечно, были тусовщиками, но скопление их не было «неформальным» в стиле 1968-го или 1989-го - ибо не витал над ним никакой высший авторитет, ни Председатель Мао, ни Леннон, ни Борхес, ни даже Виктор Цой. Бессмысленное, галдящее столпотворение было совершенно животным, естественным, «натуральным». Пихнул, икнул, ущипнул, покричал, потоптался - и снова жевать и бодаться. Нет, они не повесничали - они гуртовались. И никакой баррикады.

Я представил себе этот нечаянно завоеванный стадом бульвар пятьдесят лет назад: контрастом был даже не стиль, и не фон - только возраст. На скамейках, невидимые, восседали седые бывшие рядом с вохровцами, недобитые старомосковские дамы, глухие ветераны гражданской войны, профессора-математики, лежали шахматы, книги, газеты. «Обсудим». Если дети, то на коньках, а то и с тетрадкой. Пусть бы даже и хулиганы, «кепки», шпана - но шпана та была не менее выпукла и своеобразна, благо ее эстетика - той же строгости, что комсомольская или стиляжья. Божий или коммунистический, тот мир был геометрически вычерченным, а не произвольным и бездарным образом перемешанным. И к тем, прежним скамейкам невозможно вернуться, - думал я, пробираясь сквозь строй толчеи и движухи.

Движуха - вот с чем я был не согласен.

III.

Праздничная индустрия молодежной, красочной, навязчивой развлекательности, которая ухмыляется и пляшет для нас буквально везде, будь то улица, выборы, телевизор или кинематограф, унылая лужа всевозрастающего социального идиотизма, что вечно предъявляет визитную карточку «продвинутого» и «технологичного», ночной кошмар «сетевых коммуникаций» и «равных возможностей», «мобильности» и «вечной свежести», а на деле целая вселенная, адресованная явным и мнимым подросткам - всеми этими подарками одарили нас шестидесятые годы. Как известно, восстание сорокалетней давности вовсе не было антизападным или антисоветским - скорее, оно было направлено против иерархий как таковых, против начальств, сил и властей на всех уровнях, от муниципального до ангельского. Против Шейлока-капиталиста и Прометея-пролетария восстал Питер Пэн, пубертат в бусах и шарфике, желавший и далее оставаться несовершеннолетним, румяным и беспризорным, и в этом видевший свою единственную идеологию и мотивацию, что справедливо возмущало как Сусловых, так и Рокфеллеров. По прошествии многих лет упругая подростковость несколько пообвисла, однако прибавила в масштабах: революция 1968 года, быстро и предсказуемо проиграв политически, при этом страшным, катастрофическим образом победила культурно, непоправимо выиграла в умах.

Не господин и не товарищ, но только подросток, герой одноразовых вещей, рекламно-экранного мельтешения и непрерывно упрощаемой, дичающей повседневности, торжествует в первом и третьем мирах, по исчезновении второго, инфантильностью побежденного. Кстати, рядом с триумфом движухи равно нелепо смотрятся и борцы за устои, и не согласные с государством: и те, и другие живут так, словно бы не все иерархии давно сломаны, так, будто бы церкви и государства не следуют послушно за шоу-бизнесом. Недавно телевидение показало фильм о Византии видного клерикала, а до того богемного режиссера отца Тихона. Вслед премьере между двумя непримиримыми станами началась дискуссия: что мы имеем в остатке, долгожданное благочестие или проклятый тоталитаризм? Никто не заметил, что изготовленный по всем стандартам форматно-наглядно-модного телевещания православный блокбастер - есть одолевающий бес сиюминутности, спешной попытки «сделать, как сейчас носят» - и какое уж тут благочестие, какая тоталитарность? Это просто движуха. Византийская.

Но уж так ли виновны в свершившейся деградации всех и вся сами шестидесятые, давшие лозунги против старших, серьезных, ответственных, важных и главных? Казалось бы, в том самом 68-м никто еще не деградировал, только лишь цвел и румянился. Мао, Леннон и Борхес - это вовсе не «Космополитен» или, прости Господи, айпод и айфон. К сожалению, разрушительные свойства эпохи проявляются не в первую очередь, но - лишь во вторую, во внуках, а вовсе не в детях цветов. То, что тогда было декларацией, жестом, даже выстраданным чувством - через тридцать-сорок лет обрело плоть и кровь, шапку, тусовку, скамейку. Те, кто норовят громогласно отменить правила и иерархии, не догадываются, что сами, в своем окаянстве, порождены и вдохновлены каноном, законом, линейкой. А дорвутся, отменят все что захотят - и вместо митингов будут пастбища, стойла взамен баррикады. Увы, сейшн-хэппенинг, до портвейновой тошноты одухотворенный и пылко к свободе зовущий, побеждая, бесплоден. Сам он может родить только тусу на бульваре, которой нет дела до того, кто куда звал и зачем. Продвинутая, вечно свежая, мобильная и сетевая, туса мычит и заведомо не бунтует. Она слова такого не знает.

Но все это вовсе не означает, что неслуху, слишком поздно нацепившему бусы с шарфиками, уже нечего ниспровергать.

IV.

Подлинным восстанием и всамделишной революцией для любого, кто в наше бесплодное время упрямо желает следовать бунташным маршрутом шестидесятых, является движение в прямо противоположном направлении. Создание, измышление на выжженом месте себе ограничений, рамок, канонов, правил, иерархий, а вовсе не их разрушение - вот путь настоящего революционера в луже микробной движухи. Авангард умер, да здравствует авангард - но на этот раз им будет сознательная, а не механическая реакционность, смирение перед эстетическим законом, который давно уже не нужен никому, кроме авангардиста. Шестидесятые воевали с тканью жизни, которая упрямо доходит до взрослости, а следом и старости, с тканью сочинительства, раз за разом обнаруживавшей нитку, порядок, структуру. Отсюда и начинается новый 1968-й - с воспоминания узоров о нитках, с добровольного возвращения обязательств, с реабилитацией возраста, с отменой запрета на то, чтобы нечто себе запрещать.

Так значит, проклятие на голову дидактически ветхих Питеров Пэнов, позор повесничающему девятикласснику, со всей своей незатейливой амуницией вышедшему ностальгически бунтовать? Все ведь известно заранее: пацифизм оборачивается автосалонами, баррикады обратно растаскиваются на скамейки, на месте задымленного видеосалона ухмыляется многофункциональный, развлекательный, десятизальный и круглосуточный, на Остоженке метр за миллион, портвейн - это невкусно и мешает мобильности, наконец, если девушка сентиментально прижимает что-нибудь к сарафану, то это не Борхес, это айфон, и романа не будет, будь ты хоть тысячу раз вечно свежий революционер-несогласный. Стало быть, проклянем и забудем шестидесятые, предложившие нам искушение несовершеннолетием и свободой, и во всем ветрено обманувшие?

Но у всех «Битлз» были прямые волосы, а у меня не было, и я очень переживал. А потому я обязан теперь защитить умершую революцию, пусть она и завершилась движухой.

Тот прилежно прочерченный по линейке, взорванный и покамест еще не воскресший порядок вещей, о котором шла речь, подразумевает и право на два литра пива в портфеле под видом учебников. На непослушание, в конце концов на баррикаду. Диктатура подростка - беда, но куда без него? Разве что в Византию. Нет уж, пусть лучше гуртуются по скамейкам. Любишь возить саночки, но люби и кататься: любовь - это последовательность. В непримиримо-воинственной и в то же время неизбежной связи возрастов есть что-то нежно примиряющее, что-то архиконсервативное, и в то же время благословляющее на любые физиологические революции, любые девятиклассные бунты. Никто не сказал об этом лучше, чем Пушкин в известном письме своем к Плетневу:

Но жизнь все еще богата; мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жены наши - старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, веселые ребята; а мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо.

Очень трудно, но важно - любить и запрет, и свободу.

Мариэтта Чудакова Русским языком вам говорят!

Часть четвертая

…От Владивостока федеральная трасса в какой-то мере соответствовала своему самоуверенному наименованию: узковата по мировым меркам, но по нашим - неплохая. Ровная, без выбоин, явно подновляемая. Доехали по ней от Благовещенска до городка с гордым названием Свободный (явно со времен Гражданской войны). Пока Андрей Мосин по совету бывалых людей обматывал кузов нашей машины широким бумажным скотчем (дальше прояснится - зачем), пошла осматривать окрестности, говорить с аборигенами. «Малая Забайкальская железная дорога» - люди Свободного ею опять же гордятся. Суббота, но не видно, чтоб резво бегали стоящие один за другим маленькие яркие вагончики с веселыми детскими лицами в окошечках. Объяснили: дорога действует только в школьные каникулы. Знакомо.

Высокий камень посреди сквера - серый рваный гранит со стесанной серединой; надпись: «На этом месте будет сооружен мемориал жертвам политических репрессий 1920-1950-х годов». Два мужика сидят неподалеку без дела. Тоже не в новинку.

- Когда камень заложили?

- То ли в прошлом году, то ли в позапрошлом.

Я- то, честно говоря, думала, что лет 15 назад: последние годы вкуса к подобному памятованию ни в обществе, ни во власти не наблюдается.

- Раз недавно - значит, ставить собираетесь?

- А мы-то при чем?

- А кто - при чем?

- Ну, начальство ставить, наверно, будет.

- А что, дядя, у тебя, видно, из родни никто тогда не погиб?

- Почему?

Похохатывая, рассказал, как его 80-летняя бабушка получила письмо от давно сгинувшего мужа - датировано оно было 1940 годом.

- Пишет - жив, мол… Ну, архивы ГБ вскрыли - ей и переслали.

И стал объяснять мне сегодняшнее устройство России.

- Мы - вот здесь (обводит рукой бензиновые пятна вокруг себя), а государство - там (неопределенный взмах рукой). Мы от него отдельно.

Второй мужик включился в разговор:

- Этот камень - недавно…

- Значит, ставить памятник все-таки собираетесь?

- Вроде собираются…

- Собираются? Кто-то, значит? Они?

Улыбаются понимающе.

- Как там решат… (Оживившись.) А вот еще (указующий взмах рукой) у нас памятник Гайдаю есть!

Это - раз вы вроде как памятниками интересуетесь.

И все отправляли меня к этому монументу своему земляку-режиссеру («„Бриллиантовая рука“ - помните?»), наперебой объясняя дорогу.

…Сразу после указателя «Чита - 1480 км» поразили совершенно голые березы, обступавшие дорогу с двух сторон. А на дороге ситуация вскоре начала меняться радикально и угрожающе.

Деревня Сиваки. Река Ольга. Пол-четвертого ночи или утра - Магдагачи; на рассвете, тронувшись после короткого сна в машине, увидели, как опасен край дороги - осыпи, легко можно загреметь в глубокий кювет. Вместо шоссе окончательно объявилась грунтовка, ныряющая время от времени круто вниз (мне казалось иногда - перпендикулярно; уверена была, что иного спуска, как кувырком, здесь и быть не может, но как-то съезжали). Сама дорога выпуклая, с поперечными рытвинами. Осыпи по сторонам недвусмысленно демонстрировали, что держать путь в дождь здесь смертельно опасно. К счастью, было сухо. Но все равно - неверное движение руля - и ухнешь так, что костей не соберешь. На самой же «дороге» - либо большие валуны с острым краем, режущие покрышку как масло, либо - мелкие остроконечные камешки, прокалывающие камеру.

Сковородино. Мужик, прокаленный солнцем и обдутый ветрами, порадовал, что еще 600 км такой дороги.

Почему- то все хотелось доехать поскорей до Ерофея Павловича знаменитого.

Пока встречался шиномотаж - заклеили две камеры. Затем самосильно поменяли два колеса. Последние двести километров ехали без запаски, по 10-20 километров в час. На тысячу с лишним километров ни одного дорожного рабочего не увидели.

И в течение двух суток, как только взбирались по этой дороге на высокий перевал - в обе стороны простирался бескрайний горелый лес.

Конечно, слышала и видела по телевизору лесные пожары в Приамурье, но реальное зрелище было пострашней. Немереные тысячи гектаров спаленного леса - высокие голые стволы сосен, и только. Да неужели же никак нельзя было побороть огонь?

И лишь в детской библиотеке в Улан-Удэ узнали мы правду об этом нестихийном бедствии.

- У меня знакомая женщина из района - муж уволился из леспромхоза, - рассказывала заведующая. - Он - лесник, лес любит. Говорит - не могу работать с китайцами: губят все живое без разбору - зайцев, лис; даже гумус (плодородный слой почвы, если кто забыл) срезают и увозят. У них на десять лет вырубка запрещена - вот они наш лес и вывозят.

- Так что вывозят-то? Мы только сгоревший лес видели!

Тут все и открылось.

- Нет - все сгорает, а у сосен только кора обгорает. И к стволам тогда подобраться легко - пилят и вывозят.

- А кто же поджигает?

- Сами и поджигают! У нас все про это знают. Договариваются с чиновниками, поджигают лес, потом продают и делятся.

…Вот к кому у меня нет претензий - это к китайцам. Если наши негодяи так относятся к своей земле и природе - почему же не скупать у негодяев их лес, гумус и что угодно?

I.

Вернемся к нашему конкурсу по русскому языку…

…Итак, вырисовывается следующая гипотеза (пока - гипотеза!). Так называемый пассивный языковой запас («не употребляю, но понимаю») удерживается в памяти в основном до конца школы, а затем значение хранящихся в нем слов начинает стремительно выгорать. Потому что школа оказывается сегодня едва ли не единственной общественной средой, где подросток все время (отнюдь не только на уроках литературы) находится в ауре русской литературной речи - то есть по крайней мере все время ее СЛЫШИТ. За исключением исключений, все учителя-предметники - преподаватели физики, химии, биологии - привычно следят за своей речью, стараются говорить «правильно» и к тому же (опять-таки в общем случае) не впускают в свои нередкие инвективы вульгаризмов.

У меня был семейный опыт наблюдения за речью педагогов с огромным стажем - мои свекровь и свекор преподавали в маленьком сибирском городке по 30 с лишним лет. И Евгения Леонидовна Савицкая (очень близко к прототипу изображенная своим сыном А. П. Чудаковым, в романе-идиллии «Ложится мгла на старые ступени»), учительница химии, просто не могла произнести дурного словца. («Да это когда было! - скажут. - При царе Горохе! Теперь учителя другие!» Не скажите. Что-то осталось.) И наша дочь запомнила на всю жизнь и рассказала впоследствии нам, как в шестилетнем возрасте, войдя однажды в штопор, доводила стиравшую в корыте бабушку требованием: «Дай мыльце, дай мыльце!» И та, выведенная в конце концов из терпения, погналась за внучкой, уже улепетывавшей по двору, и сунула ей в физиономию мыльце со словами: «На, на, возьми и засунь его себе в анальное отверстие!» Более грубого синонима свекровь моя в любом состоянии произнести была не способна.

Школьники слышат литературную речь не только на уроках - на переменах, после уроков, на всяких школьных «мероприятиях». Мелькают в этой речи и пресловутые «невежа» и «невежда» (а может, и символическое в России гайдаровское «отнюдь»: очень многие участники конкурса продемонстрировали знание его значения - в отличие от слова «окоем»). А после школы, как можно было заключить по ответамбарнаульских студентов - будущих финансистов (см. в предыдущей статье: «невежа» - это «неряха»), этих слов к ним никто уж и не обращает. Полагают, видно, что шпынять их насчет невежливости и невежества ну никакого нет смысла.

Контекст литературной речи в классах и коридорах школы помогает сохранить на какое-то время живое ощущение тонкостей родного языка - примеров этого немало в работах конкурсантов, причем у шестиклассников, пожалуй, больше, чем у старшеклассников.

Ничуть не хочу сказать, что в коридорах современной школы царит языковая гармония. Разрыв поколений русскоговорящих нарастает там, где не учат наизусть Грибоедова и Крылова - и непонятным становится услышанное от кого-то «а вы, друзья, как ни садитесь…» и сотни других летучих строк, еще недавно общеизвестных. Учителя не могут привыкнуть и к стертости стилистических регистров - десятиклассник спокойно в разговоре с учителем употребляет слово «м…к» - и затем искренне удивляется на замечание: он же не хотел сказать ничего плохого!

И все- таки.

После школы наше юношество сразу обрубает свои связи с языковой средой образованных людей - и замыкается в среде молодежной, говорящей на своем, можно сказать, диалекте. Родители с их хоть трижды литературной речью, транслируемой главным образом в жанре нотаций, им давно не указ. Профессура же, как стало мне казаться после изучения работ студентов, сосредоточена на своем предмете: отчитал «Банковское дело» - и вон из аудитории. А удостовериться, знает ли студент значение слова «истеблишмент», и даже тех, что звучали в лекции, профессору в голову не приходит. И пассивный языковой запас начинает съеживаться не по дням, а по часам.

Зато активный столь же интенсивно расширяется - по большей части за счет слов и словечек, другим слоям общества неведомых.

По всему по этому, видимо, ответы студентов педагогических колледжей - Ачинского и Красноярского - оказались посодержательнее. Многие из них живут в общежитиях при колледжах, да и в целом общения с преподавателями там много больше, чем в российских вузах, поголовно ставших «университетами» и «академиями» (хотя «ЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ университет» демонстрирует лингвистический абсурд уже самим названием).

Правда, и там «истеблишмент» с точки зрения второкурсницы Оксаны оказался «изданием». С пояснением - «уже напечатанное».

А недавно в Гатчине в кадетском классе интерната несчастному истеблишменту дана была молодым человеком такая дефиниция: «киллеры по найму в спец. организации».

II.

Но не все так плохо, а многое даже непредсказуемо хорошо.

Проявился вот во время конкурса совершенно неожиданный для меня живой и даже живейший интерес юных душ к словам, которые можно считать редкими.

Вопрос был простой: «Как вы понимаете значение этих слов?» - все они относились исключительно к свойствам личности или характера. Меня навела на этот выбор работа недавно умершего, к сожалению, автора: С. А. Фридман составил интересный Толковый словарь из 5000 слов под названием «Человек. Характер и поведение» (М., 2003).

Вот понимание предложенных слов в ответах студентки Марии Красноярского педагогического колледжа (отделение «Преподавание в начальных классах»):

«Вальяжность - смесь неторопливости, неспешности, лени и чувства собственного достоинства».

Интересны и варианты ее сотоварищей по колледжу: «медлительность, важность (важная медлительность)», «…напускная грациозность, ленивая походка», «…ленивые, вялые и вместе с тем плавные движения, поведение ленивого толстого кота». Такая вот живопись словом. А вот и томские школьницы (у них проводила конкурс сразу после Красноярска, доехав за ночь на машине) подают свой голос: «раскованность», «раскрепощенность», «расслабленность» (а то и сопровожденная пояснением в скобках «неприличная»), «напыщенность, желание человека выделиться». Живое, разнообразное понимание явно редко употребляемого слова - признак свободного владения родным языком.

Вернусь к ответам будущей преподавательницы в начальных классах. «Взбалмошная - холерик, чье поведение обусловлено исключительно эмоциями - яркими.

Вышколенный - выдрессированный в хорошем смысле. Тот, кто воспитан так, что умения перешли в навыки.

Черствый - бездушный, если о душе, высохший - если о хлебе-батоне».

Приведу - не удержусь - и несколько истолкованных Марией советизмов:

«Буржуазный предрассудок - мнение / действие / фраза западного деятеля / страны, входившая в диссонанс с социалистическими идеалами и потому объявленная ошибочной, что зачастую было ошибочным.

Красный уголок - божничка на советский манер.

Социалистическое обязательство - обязательство помогать бесчисленным «братским странам».

Социалистическое соревнование - то же, что и «борьба за урожай» или конкурс сбора металлолома, только глобальнее.

Спекулянт - предприниматель, фарцовщик. Человек, старающийся заработать больше, чем позволяет сделать государство.

Понимали школьники и студенты Сибири и слова велеречие, велеречивость, докучный, заядлый - не самые, согласитесь, ходовые.

Но больше всего меня поразило обилие эквивалентов к слову «взбалмошная». Очень мало кто повторялся в истолковании его значения. Откуда что бралось!

Активная, внезапная.

Баловная. Бесконтрольная. Быстрая.

Веселая. Ветреная. Взбудораженная. Выскочка.

Глупая. Дерзкая. Дикая. Егоза. Забабашенная (?).

Избалованная. Импульсивная.

Капризная. Кипишная (?).

Невоспитанная. Непоседа. Не слушает окружающих.

Обладающая слишком большой активностью. Переменчивая. Подвижная.

Развязная. Размещенная (?). Распущенная.

Своенравная. «Себе на уме». Спонтанная. Сумасшедшая.

Шальная. Шебутная. Шумная.

И это далеко не все.

С особым вкусом девочки истолковывали слово «галантный», и за этим угадывалась явная тоска по галантности.

Аккуратный, замечательно выглядит.

Вежливый, хорошо воспитанный.

Вежливый и обходительный.

Внимательный.

Воспитанный человек с хорошими манерами.

Деликатный.

Знающий этикет и умеющий ухаживать.

Изысканный.

Импозантно, солидно выглядящий.

Интеллигентный.

Культурный.

Манерный, обходительный.

Обходительный, с хорошими манерами.

Представительный.

Элегантный.

III.

И при всем при том большие трудности с ответом на вопрос «Как вы понимаете значение слова „ЛИБЕРАЛ“?»

Красноярский колледж, отделение истории: «человек, спокойно относящийся ко всему» - явно от бытового смысла слова (либерально, мол, к детям относится - не наказывает их), что и подтверждается другими ответами: «покладистый, многое позволяющий» и т. п. Подавляющее большинство и школьников, и студентов оставили возле этого слова пустое место. Тем приятней было встретить толковое пояснение одиннадцатиклассницы Анны из Томского гуманитарного лицея: «Выступает за свободу людей за счет частной собственности; полагает, что свобода человека заканчивается там, где начинается свобода другого человека». Или: «Либерал - человек, свободно высказывающий свои мысли, мнения, поступающий по-своему усмотрению». И вновь - в Красноярском лицее, отделение «Преподавание в начальных классах» (толковые люди собираются преподавать в начальных!): «…Человек, пытающийся изменить порядки без коренных преобразований, без грубости, жестокости». Читаешь и радуешься: интересно все-таки мыслят дети - хотелось бы сказать - свободной России! Но встречаешь и прямые следы обработки юных умов, произведенной в последние годы: подавляющее большинство - во всех городах и весях, где проводился конкурс, - слово «приватизация» трактовали как «присвоение». Не сами они это придумали. И как с такими опорными экономическими и социальными понятиями займутся в недалеком будущем устройством своей и нашей общей жизни?

* ОБРАЗЫ *
Евгения Пищикова Мы проиграли, сестра!

Советская сексуальная революция (с. с. р.) сорок лет спустя

I.

Четыре сорокалетние дамы, бывшие однокурсницы, встретились после долгой разлуки (спасибо сайту «Одноклассники»!) в респектабельном клубе - такое сейчас происходит сплошь и рядом. Оглядели друг друга, обменялись верительными грамотами возвращенной из небытия приязни, каждая заверила каждую, что та ничуть, нисколечко не изменилась. Разве что глаза стали построже да волосы посветлее. Ну, вес, конечно. Однако в доме зрелой женщины о весах не говорят.

И вот сели Женечка, Верочка, Риточка и Светочка за столик, спросили пепельницу и пива, а Верочкиного йоркширского терьера Ириску посадили под стол и налили ей пивка в блюдце, чтобы не шалила. Как описать вам эту достойнейшую компанию? Жизнь обошлась с ними (да что уж тут таиться - с нами) благосклонно, но благосклонность была порционной, скромной. Фицджеральд не преминул бы заметить, что лица наши даже во время приятной беседы «сохраняли то неуловимо неодобрительное выражение, по которому почти всегда можно распознать образованных дам лет сорока».

А разговор шел между тем о любви - о чем же еще, когда выдался вечер воспоминаний. Захотелось обобщений. Каковы вообще завоевания сексуальной революции 60-70-х годов в мировом, так сказать, масштабе?

Сложился список. Отмена культа девственности. Признание права женщины на оргазм и свою собственную, отличающуюся от мужской, сексуальность. Широкое распространение оральных контрацептивов, позволяющих всякой девице самостоятельно контролировать репродуктивную функцию. Право не просто открыто говорить о своих сексуальных потребностях, но и говорить о них, сохраняя респектабельность. Общественное осуждение эротической культуры, использующей женское тело исключительно и только как объект сексуального желания. Признанное обществом право женщины на аборт, развод, карьеру, безбрачие и, наконец, право родить внебрачного ребенка, подкрепленное «государственным матриархатом», т. е. государственной поддержкой «одиноких рождений». Общественное и государственное признание феминизма как конструктивной силы, способствующей развитию общества. Признание интеллектуальной мощи радикального феминизма, считающего мужчину безусловным врагом женщины, а белого мужчину - угнетателем всех меньшинств Вселенной.

Выглядит очень неплохо. Симпатичная женская революция. Ну а нам-то, нам-то, русским теткам, ровесницам революции, что обломилось от всей этой роскоши?

Мы- то что получили?

Нравственный ландшафт двухтысячных годов несколько, знаете ли, реакционен, на дворе Год семьи, Мосгордума выделяет деньги на целевую программу «Целомудрие до брака» (впрочем, это движение модно и в Америке), над феминизмом принято смеяться, Славик и Димон из Краснодара очкуют купить презервативы в аптеке, - да не приснилась ли нам наша революция?

Не приснилась. Да только нашей никогда и не была.

Вспомним этапы нелегкого пути. Итак, мы родились в революционные годы. Чтобы проникнуться атмосферой конца шестидесятых годов - атмосферой, разумеется, бытовой, семейной, я пролистала подшивку журнала «Работница» за 1969 год и пару сборников того же года из Библиотечки «Известий». Вот письмо председательницы жилищной комиссии Фрунзенского райисполкома: «Трудовые коллективы часто ходатайствуют о предоставлении жилья лицам, лишившимся жилплощади в результате развода. Но не думают о том, что есть их коллективная вина в совершившемся разводе! Ведь коллектив имеет огромные воспитательные возможности!» Несколько старомодно. Известинские «Дела семейные» 70-го года выпуска, бытовая зарисовка: «Никого не желала слушать пожилая невеста… А через два месяца после свадьбы приковыляла вся в слезах». Очень неполиткорректно. Не по-сестрински. На следующей странице, правда, обнаружилось кое-что попрогрессивнее: «Часто приходится слышать - мужчины любят мясо…» Хорошая постановка вопроса - предполагается, что в мясе мужчинам можно и отказать. Хорошая капустная котлета - максимум, на что должен рассчитывать гендерный враг.

Зато цитата из сборника «А счастье так возможно…» меня по-настоящему порадовала. В ней слышится робкая, но чистая феминистическая нота: «Думаю, молодая соперница вообще не может составить достойную конкуренцию. Мужчины нередко воспринимают ее лишь как яркую игрушку на время, стать же истинной спутницей жизни, привлечь к себе мужчину и надолго сохранить с ним взаимопонимание способна, увы, не каждая двадцатилетняя. Разве может она тягаться с той, которая вступает в пятый десяток своей жизни?! Умело пользуясь косметикой, такая женщина способна быть привлекательной для своего мужа, при этом еще и двигаясь вверх по службе, способна вызвать в своих взрослеющих детях добрую зависть». Спасибо тебе, дорогая сестра, написавшая эту давнюю статью. Твой голос из далекого далека, из заповедного года, очень поддержал нас, зрелых женщин, в печали сидящих за столом.

Поистине пропасть лежит меж сексуальной революцией, случившейся, скажем, в Америке, и той же самой революцией в России (Советском Союзе). Обе страны консервативны, обе пережили период яростной холодной войны, взлет охранительного патриотизма, в связи с чем пользовались одними и теми же приемами. Сравните: «В разгар холодной войны стабильность семейной жизни рассматривалась в качестве фактора национальной безопасности. Сексуальная аморальность связывалась с подрывной деятельностью коммунистов, стремящихся разложить американскую молодежь». Автор приведенной цитаты - американский социолог и феминистка Сара Фомински, «Дорога в будущее», 1978 год. «Видеозал посетил, где смотрел эротический фильм. Рядом смеялись подростки. Капитализм их к разврату привел». Поэт С. Литвинов, публиковавшийся под дьвольски остроумным псевдонимом Нахирато Сако; «Крокодил», 1990. № 10. И, тем не менее, разница бесконечно велика. Новые идеи поступали к нам беспорядочно, вот в чем дело. Новые моды и новые вещи появлялись сравнительно быстро, а вот идеологическое обеспечение несколько задерживалось. И когда почтенная традиция «культа невинности» перестала защищать девицу, вышедшую на брачный рынок, женской солидарности никакой у нас и в помине не было. В России-то спокон веков дама даме - далеко не друг. Не было надежной защиты, теплого крыла феминистических идей и ценностей (принятых обществом), под которым мы могли бы укрыться. Мужчина стал безусловным врагом, а женского дружеского плеча не нашлось.

Уже в восьмидесятые годы мы чувствовали, насколько тяжело в таких обстоятельствах следовать заветам революции. В шестьдесят четвертом году феминистка Хелен Браун, сторонница «культуры сингл», произвела на обоих континентах ожидаемый фурор своей книгой «Секс и одинокая девушка». Она советовала еще нашим матушкам: «Есть одно слово, которое девушка может говорить мужчине, и это слово - да. Хорошенькие девушки имеют половые связи и не обязательно от них умирают». И что ж, к восьмидесятым годам ситуация сложилась таким образом, что в слове «да» не было уже никакой радостной (для мужчины) неожиданности и никакой девической смелости, а вот слово «нет» сказать было неимоверно сложно.

Вот у девушки четыре коротких романа. Да. Да. Да. Нет. «А почему нет-то? - вопрошал обиженный, - почему Васе с Петей „да“, а мне „нет“? В чем дело? Вот уж не думал, что ты до такой степени капризная девица. Да не дремучая ли ты? Зря я тебе Джима Моррисона давал слушать (на выбор - зря давал читать Айрис Мердок, Сашу Соколова, святителя Игнатия Брянчанинова)».

Допустим, девушка дипломатично отвечала: «А мне сначала надо полюбить!», и в ответ слышала: «Ты что, рехнулась? Кто тут о любви говорит? Ты торгуешь своим телом!» - «Как торгую?» - «Да, это эмоциональный торг. Ты требуешь от меня заверений и чувств, которых я в данный момент не испытываю!» Неприятный разговор мог затянуться до утра.

А вот у американской девицы за спиной - жесткие лица старших подруг, вся феминная традиция. «Я не готова». Все. В крайнем случае, разговор может сложиться по-другому, но тоже коротко: «Ты, Билл, нарушаешь мое личное пространство, занимаешься эмоциональным насилием, демонстрируешь брутальные порнографические стратегии. Я подам жалобу в студенческий совет!» И старину Билла выносит из девической горницы в мгновение ока. Ибо феминистическая культура вошла в повседневность, и буде девица пожалуется, Билл вполне может с той же скоростью вылететь из университета. А если в суд? О!

Не меньшую беду принесло одинокой советской девушке и в бою добытое заокеанскими сестрами право на оргазм. Лучше б они его не завоевывали, коровы атлантические. Как-нибудь перетоптались бы. Потому что не знаем уж, как там в Америке, а у нас в России право на оргазм оказалось равным обязанности его испытывать.

В иерархии мужских ценностей женский оргазм занял место невинности. Можно не быть невинной, но нельзя быть фригидной. Философия интимной жизни приблизилась к обычаям племен Новой Гвинеи - девушка там пользуется абсолютной добрачной свободой с тем, чтобы прийти к мужу полноценной умелицей. Ну а если ты не можешь предоставить бойфренду (тьфу ты, Господи, - дроле, милому другу, партнеру) ни того, ни другого - чего ж ты тогда по мужикам таскалась? Каждый юнец уже наизусть знает, из каких обязательных элементов состоит редикюльный (от французского слова «смешной») акт, и если девушка спокойна и молчалива, молодой человек бывает недоволен: завернули недоукомплетованной! Обнесли. С восьмидесятых годов прошлого века добрая половина свободных женщин России практикует свой привычный полуночный балаган. Грубо говоря - притворяется. Если уж оргазм стал актом элементарной вежливости по отношению к мужчине - что ж тут поделаешь? Конечно, хорошо, когда он есть! А если нет - не хамить же человеку? Ведь он старается…

А конкурсы красоты? Как мы ошиблись с конкурсами красоты! Ведь и ждали, и рукоплескали, и видели в них приметы государственного смягчения нравов. Нечто революционное. А атлантические наши сестры еще в 69-м году сорвали финал конкурса «Мисс Америка». Ибо налицо отношение к женщине, как к предмету. Улюлюкали, стояли с плакатами «Мисс Америка - прокладка», надели корону на овцу. Мы же, пока заходились от любопытства, обсуждая стати Маши Калининой, упустили наиглавнейший свой козырь - еще в семидесятом году в Советском Союзе был самый большой в мире (на то, разумеется, время) оплачиваемый отпуск по уходу за новорожденными детьми.

Американские феминистки выбрасывали в мусорные баки (на баках крупными, грубыми буквами писали «Свобода!») чулки с кружевными резинками, белье от Agent Provocateur, косметику и часы с кристаллами Сваровски. А мы, трясясь от предвкушения, ждали «наполнения товарного рынка» - то есть дожидались, пока русские челноки из баков все это дело выгребут и привезут красоту в наши палестины. Все, что могли, - все перепутали. Зато живем теперь в самом гламурном городе мира.

- Каждая вторая американка и австралийка отказывается носить кружевное белье, зато имеет в хозяйстве вибратор, - говорит Вера и вздыхает, - для себя живут девочки. А мы красимся, даже когда за газетой на первый этаж спускаемся.

- Ну, знаешь, - говорит Света, - это уже форма защиты. Мне мама рассказывала, что у них во дворе жила такая страшная девочка, что ей родители вешали на грудь котлету на веревочке. Что бы с ней хотя бы собаки играли. Так мне сейчас - либо накраситься, либо котлету повесить. Но ты права, нет в русской бабе умения - для себя. Когда женщины стали свободными, ими стало удобнее пользоваться. Поэтому я запрещаю своей дочери встречаться с молодыми людьми.

- Как, Света, - кричим мы, - ты предаешь идеалы нашей молодости?

- А что же мне делать? Аборты сейчас не в моде.

- И что дочка?

- Пока слушается. Только иной раз взглянет эдак, исподлобья. Такое неприятное лицо у нее становится, - отвечает нам старая подруга Светлана. И вздыхает.

- Еще бы, - по-доброму, по-сестрински отвечает ей Верочка, - помнишь анекдот: «Доктор, а почему у моей дочки глазки выпучены и странная улыбка не сходит с лица? - А вы не пробовали ей косички послабее заплести?»

- Революции делают красивые мальчики и некрасивые девочки, - отвечает ей сметливая Света, - а красивые девочки потом уводят победителей. Я хочу, чтобы моя дочка никогда не работала, жила в загородном доме и рожала белокурых детей. Я ращу консервативную девственницу.

Плохое знание подробностей сексуальной революции опять подводит нашу маленькую компанию - Света растит полноценную революционерку.

II.

В начале 60-х годов в журнале «Америка» была напечатана фотография, обошедшая весь мир. Глянцевый, вполне себе обыкновенный снимок «Перед первым свиданием» неожиданно стал едва ли не государственным символом американского женского счастья, американской мечты «для дам». Перед нами - бытовая сценка. Девушка в пышном платье до колен и туфлях на «гвоздиках» стоит на стуле посреди гостиной. Обстановка комнаты дышит достатком. Вся семья, включая окоченевшую в сладком умилении бабушку, с видимым одобрением смотрит на девицу, на это воплощение сияющей юности. Братишка дет десяти, по виду лощеный скаут (аккуратнейший пробор, белые носки, шорты), корчит прелестной сестре рожу. Очевидно, он покамест не научился справляться с чувственными впечатлениями. Еще молодая, еще элегантная мать в узкой юбке и кофточке с рукавами три четверти, в кокетливейшем фартуке (сама олицетворение всего того, что девушка должна получить в отдаленном результате первого свидания), опускается на одно колено, чтобы проверить, ровен ли подол. На советского читателя журнала «Америка» фотография эта производила впечатление чрезвычайное. Номер долго хранился в семьях, чуть ли не переходя от матери к дочери (мне, по крайней мере, он достался именно таким образом). Нам давали возможность заглянуть в чужое счастье.

Просвещенная шестидесятница, споспешница тихой с. с. р., обыкновенно хранила несколько протестных сувениров - книжку Симоны де Бовуар «Второй пол», томик Бенджамина Спока «Ребенок и уход за ним» и, до кучи, номер «Америки». О, с Симоной на прикроватной тумбочке и доктором Споком под мышкой наши матери чувствовали себя во всеоружии и в спальне, и в детской. Даром что кумиры мало компонуются между собой, хотя вроде бы и тот, и другая «за свободу». И Спок, и Симона - видные участники революции (Спок даже два года тюрьмы было получил за участие в антивоенной демонстрации, да уважили именитого доктора, отменили). И, однако же, он: «Не мешайте детям валяться в грязи, это заменяет им музыку и любовь»; а она: «Беременность и материнство являются негативным опытом для женщины и препятствуют ее освобождению».

Но уж журнал «Америка» - безусловная ценность. Простая женская мечта. А между тем мы имели дело с уходящей натурой. Как и в истории с конкурсами красоты, считали символом освобождения то, в чем заокеанские сестры видели триумф угнетения. Композиция «Перед первым свиданием» была предметом действенной ненависти всех феминисток Америки. Отчасти именно она стала поводом к самым решительным выступлениям. Ибо сексуальная революция 60-70-х годов была не революцией Вудстока и не имела по большому счету никакого отношения к эротическим выкрутасам хипповских менад. Она была революцией домохозяек.

«Каждая женщина из пригородов боролась с этим в одиночку. Продолжая стелить постель, покупать бакалейные товары, кормить детей сэндвичами, лежать ночью рядом с мужем, она боялась спросить себя: „И это все?“»

«И это все?» - страшный вопрос. Главный женский вопрос. Как можно было не затрястись от любопытства, прочтя эти строки, написанные в 1963-м году американской феминисткой Бетти Фридан?

Именно она, предвестница women? s lib, начала свою книгу словами, дышащими свежестью и правдой: «Я стану вашим голосом, пригородные сестры! Послушайте меня, белые домохозяйки среднего класса!»

В книге этой, ставшей подлинным общественным событием, Бетти описала повседневную жизнь американской женщины, у которой «все есть». Есть муж, дом, прелестные ребятишки, машина, бридж и теннис. И эти-то счастливые домохозяйки чувствовали себя глубоко несчастными. «Они хотели большего» - или другого, или еще чего-то. Сколько поэзии в этой тоске пригородных сестер, «желающих странного»!

Бетти окрестила тоску «проблемой, у которой нет имени». Нашла причину - поиски идентичности, конфликт между домашним всевластием и общественным безвластием. Описала главную вражину - рекламного агента, создающего мифологию американского дамского счастья, оратая общественного заговора, цель которого завлечь женщину в дом и не выпустить ее оттуда, навязав ей роль «потребляемого потребителя».

Через четыре года, в 1967-м, когда «мир сошел с ума», первое, что сделали феминистки, - вывалили на газон перед Белым домом грузовик кокетливых домашних фартуков.

Сейчас, через сорок лет после тех событий, результаты революции описываются таким образом - американки вырвались из «клаустрофобного брака», с «принудительным материнством» и «вынужденным целомудрием». А ведь не об этом ли самом «клаустрофобном» браке мечтает для своей дочери наша Света? Не ждет ли Россию лет через двадцать своя собственная, локальная революция домохозяек? Ведь проблема-то была не из придуманных - до сих пор американскую женщину преследует страшный призрак материнского фартука: «В сто раз лучше тяжело работать, чем жить в тяжелом браке». Ну, русские женщины умеют делать и то, и другое одновременно - у нас вот такие получились результаты революции.

Наши результаты - это полный, конечно, проигрыш врагу. По всем позициям. Сара Фомински, женщина-воин, как-то учила меня, как отличать кинематографический продукт, нацеленный на женскую аудиторию, от такового же, рассчитанного на мужскую. «Не смотрите на любовную линию, - говорила она, - не обращайте внимание на торс главного героя. Следите вот за чем: если в фильме женщина хоть раз бьет мужчину в пах, значит, продукт в конечном счете произведен для женской аудитории». Какое ужасное знание - из него следует, что в России нет ни одного фильма, снятого для женщин.

«Никогда, - говорила мне Сара, - не позволяйте себе награждать вашего партнера льстивыми прозвищами. Никаких тигриков, нефритовых корней и прочей мерзости. Можете назвать его сусликом, птенчиком, пестиком, тычинкой. В крайнем случае - угнеталкой. Иначе ваш проигрыш неизбежен». Сестры, включите вечером канал MTV и почитайте частные эсэмэски, помещаемые в бегущей строке. Мы - проиграли. Там одни Тигрики.

Главные герои наших телевизионных сериалов (сериалов для домохозяек!) - белые гетеросексуальные мужчины, по большей части состоящие на военной службе. Нам подсовывают в качестве эротического зрительского приза наших же исконных врагов. Пока мы довольствуемся солдатами, пограничниками, моряками, милиционерами, волкодавами, пока мы вынуждены глазеть на безупречнейшего Александра Невского (типичного брутального самца), американские женщины могут посмотреть «Войну миров» - красивый волнующий фильм, снятый Спилбергом для женщин. В этом фильме мужчина доказывает, что он имеет право совершить женский подвиг - спасти своих детей, а не Вселенную. Даже не спасти - унести, укрыть.

Как вольтеровский Кандид, маленький Том Круз столкнулся с тем, что зло неодолимо, зато за ним остается его маленький садик.

И какой, по вашему мнению, из героев ближе женскому сердцу?

Проиграли, что и говорить, - проиграли!

Мы можем отомстить нашим мужчинам одним-единственным образом: отдать в жены лучшим из них самых консервативных наших сестер - идеальных женщин. Они уже идут к ним - профессиональные красавицы, совершенные девы. Ну, пусть и Нимфы.

Это женщины, которые не воюют - они достаются победителям в качестве приза. Это такая добыча, которая сама ловит добычу. Это те самые семь худых коров, которые сожрут семь тучных, но сами не станут тучнее. Еще бы - на диетах сидят. Они перерабатывают мужчин в счастье и красоту. Они - загадочные. Мужчина завоевывает их, ломится в открытую дверь. Спальня вся в золоте, кровать в жемчугах. Вломился - батюшки светы!

Въехал мужик с перепугу в курную избу. Попал в темное, холодное, пустое, дремучее пространство. Потому что наша красавица - пустая, холодная и темная бабенка. А бывают красавицы - шкатулки, кошелечки, сумочки. А бывают - складские помещения.

Вот только такая нам война и осталась - партизанская. Поглумиться над победителем, пока он не напомнит, как бездарно мы профукали свою сексуальную революцию.

Дмитрий Быков Четыре урока оттепели

К истории одного окуджавского посвящения

I.

В 1968 году одновременно завершились два противоположно направленных процесса - «сытые бунты» в Западной Европе и бархатная революция - в Восточной. В Париже все закончилось в июне 1968 года, в Чехии и России - в августе. Обе несостоявшиеся революции были реакцией на фиаско великих ожиданий, крах иллюзий второй половины века, самым отдаленным эхом Второй мировой: тогда казалось, что после столь страшного катаклизма мир обязан радикально обновиться, дабы кошмар не повторился. Противостояние Востока и Запада должно исчезнуть; зазор между народом и властью обязан сократиться; во власть неизбежно хлынет новое поколение, которое научится договариваться. Ничего подобного, как мы знаем, не произошло: даже кратковременная конвергенция после смерти Сталина не сняла в действительности ни одной угрозы. А в начале шестидесятых мир опять затрясло: Карбиский кризис, поставивший СССР и США на грань войны; убийство Кеннеди; Вьетнам; несостоявшаяся революция и гибель Че Гевары в Боливии; культурная революция в Китае; ползучая контрреволюция в СССР… Добавьте к этому культурную революцию шестидесятых - упрощенную, но яркую копию великого пришествия авангарда на рубеже веков: Уорхол, конечно, не Пикассо, а Керуак - не Джойс, но сдвиг налицо. Появилась вдобавок массовая культура принципиально нового качества - общий признак оттепелей, их кардинальное отличие от революций: революции пробуждают гениев и порождают шедевры, непонятные массам. Уровень масскульта остается позорно низким. Во время оттепелей резвятся таланты: гениев мало или нет вовсе, но средний уровень масскульта повышается неизмеримо. Героев советской «оттепели» не сравнить с гениями Серебряного века, но те гении собрали бы в лучшем случае зал Политехнического, и то с пустыми местами, а эти читали на стадионах, куда было не пробиться, и созданная ими поэзия для масс была исключительно талантливой, невзирая на все приметы эпохи и компромиссы с нею. Вдобавок рос мощный вал музыкальной культуры, явление принципиально новое: я уж и не знаю, с чем сравнить рок-н-ролл, если подыскивать ему аналог в начале века. Разве что с террором.

Лозунги контркультурной революции шестидесятых были во всем мире примерно одинаковы: долой старье, ввергающее мир в пучину новых бедствий. Пустите к власти новое поколение. Долой эксплуатацию человека человеком, долой начальство, долой устоявшийся строй (во Франции главным лозунгом революции было - «Десяти лет достаточно», то есть де Голлю пора в отставку). Отменить в университетах обязательные курсы. Даешь сорокачасовую рабочую неделю. Ликвидировать разницу между доходами менеджмента и рабочих. Совпадало почти все, кроме главного: лозунги американцев и французов были социалистическими, их герои - Троцкий, Че и Мао. (Пришествие хунвейбинов во власть они рассматривали как торжество молодежной политики, несущей миру новые смыслы; идиотизм, непростительный даже для французского студента, но вот они так думали.) Лозунги восточноевропейской оттепели были прямо противоположными, китайцев там никто не идеализировал, и про Троцкого тоже кое-что понимали. Иными словами, Восток и Запад впервые реально устремились навстречу друг другу: французское студенчество вместе с профсоюзами рвалось в социализм, а чехословацкие и польские коммунисты - вон из социализма, во что-нибудь частнособственническое и куда более бархатное. «Сапожник в Европе бунтует - в князья хочет, а нашим революционерам из князей - в сапожники захотелось?»

Место России в этой ситуации было уникально. Настала пора переставить кое-какие акценты в истории той оттепели - оболганной, а главное, недопонятой. Дело в том, что культурная революция, массовая мода на разбавленный авангард, молодежная «новая волна» и всяческие протесты против мрачного наследия действительно затронули СССР и породили нешуточные брожения. Но если Восток и Запад Европы горячо устремились навстречу друг другу в неосознанной попытке поменяться местами, СССР выбрал иной вектор, отличный от обоих упомянутых: ни троцкистско-маоистская, ни либерально-капиталистическая модель общества тут по-настоящему никого не прельщала. Оттепель шестидесятых потому и породила великое искусство, что вдохновлялась идеей третьего пути - неявно формулируемой надеждой на великую эстетическую революцию, которая снимет все прежние дихотомии, давно навязшие в зубах. При выборе между условным Троцким и условным Западом адекватного ответа нет - только снятие оппозиции как таковой; и советская оттепель была задумана как абстрактный, но масштабный культурно-интеллектуальный проект, равно далекий и от Запада, и от Востока.

Мог ли он состояться?

Мог.

II.

При разговоре о героях оттепели и о ее разгроме обязательно вспоминают тесную дружбу отечественных деятелей культуры с восточноевропейскими идеологами, их любовь к Дубчеку, Шику и Млынаржу, стихи «Танки идут по Праге» и протестные письма, подписанные лучшими из шестидесятников, - но умалчивают о том, что расхождений с Пражской весной у этих шестидесятников было не меньше, а то и больше, чем с французскими хунвейбинами, строившими баррикады под стенами Сорбонны. Советский проект был по-своему интересней и благородней, чем оба этих квазиреволюционных движения - вероятно, потому, что значительней и гуманней была породившая его культура. Собственно, уже и русский авангард начала века, часто называемый «революционным», имел не столько политические, сколько эстетические амбиции; Маяковский желал победы в литературных и художнических спорах, а не насаждения его лирики в школьных хрестоматиях и уж подавно не репрессий для несогласных. Призывы «Стар? Убивать! На пепельницы черепа!» - имеют не большее отношение к реальности, чем его же признание «Я люблю смотреть, как умирают дети». Строго говоря, русский авангард уже хлебнул политики и понимал, чем это кончается. Теперь он исповедовал другую веру - знаменосцем этой веры был Андрей Синявский с его идеей чистого искусства, наиболее внятно сформулированной в статье «Что такое социалистический реализм», а впоследствии в «Прогулках с Пушкиным». Долой прикладное отношение к искусству. Россия - слишком великая и умная страна, чтобы давить ее казарменным социализмом, а ее культуру - соцреализмом. По сути, объединенные крепкой дружбой и проверенным взаимопониманием интеллектуалы и художники шестидесятых мечтали о великой технократии, представленной неомарксистами из числа молодых идеологов, физиками, кующими щит для Родины и открывающими ей новые источники энергии, и поэтами, несущими в массы идеи Прекрасного. Вся эта модель была подробно проработана и с наибольшей полнотой реализована в прозе Стругацких первого периода - от «Полдня» и «Далекой Радуги» до «Попытки к бегству».

Самое удивительное, что физики искренне разделяли эту утопию. Более того - большинство политических текстов Сахарова исходят именно из этой посылки, пусть не всегда явственно прописанной, и дружба Сахарова с Галичем была отнюдь не случайной - что уж говорить о регулярных поездках Вознесенского в Дубну! Героем шестидесятых был гений в ковбойке, списанный с Ландау, который, кстати, общество литераторов едва ли не предпочитал обществу физиков. Споры о физике и лирике, идиотический лозунг «И в космосе нужна ветка сирени!», публицистическая статья Эренбурга «Ответ на одно письмо» (в порядке полемики с инженером Полетаевым, на чьей внучке я был когда-то женат) - никоим образом не пошатнули этого физико-лирического союза: так шла выработка общего языка. После роммовских «Девяти дней одного года» не могла не возникнуть травестийная версия того же персонажа - Шурика, другого героя науки, современного Паганеля; но именно за Шуриком будущее. Вознесенский, которого я, пользуясь случаем, горячо поздравляю с 75-летием, был главным провозвестником этого научно-культурного сближения:

И где-то над циклотроном
загадочный, как астроном,
сияя румяной физией,
считая свои дробя,
Вадик Клименко, физик,
вслушивается в тебя.
Он, как штангист, добродушен,
но Вадика не тревожь -
полет звездопадов душных,
расчет городов и рощ
дрожит часовым механизмом
в руке его здоровенной -
не шизики -
а физики
герои нашего времени!…
С идеологической стороны все это обеспечивали и прикрывали люди типа Федора Бурлацкого и Лена Карпинского, молодые референты партийных бонз, которые тоже были, между прочим, изрядными прагматиками. И если бы жена Андропова не сошла с ума от страха во время венгерских событий - как знать, может, он и к Праге отнесся бы спокойней, и не было бы никаких танков, и удалось бы спокойно распустить соцлагерь… хотя все это маловероятно. Дело ведь в том, что советский утопический, но вполне (по нашим безумным условиям) осуществимый проект с его интеллократией был погублен именно Прагой, распадом соцлагеря - как перестройка оказалась загублена распадом СССР.

Работая над биографией Окуджавы, я обратил внимание на любопытный момент, прежде, кажется, исследователей не привлекавший. Окуджава впервые опубликовал «Прощание с Варшавой», посвященное Агнешке Осецкой, под названием «Прощание с Польшей» и с двумя строфами, которых в песенном варианте нет. Не перепечатывал он их и в авторских сборниках. Но в «Дне поэзии-66» они наличествуют, и я воспроизведу их. После канонического текста «Сражаться за свободу в свои шестнадцать лет» сначала следовало:

Свобода - бить посуду? Не спать всю ночь - свобода?
Свобода - выбрать поезд и пpезиpать коней?…
Hас обделила с детства иpонией пpиpода…
Есть высшая свобода, и мы идем за ней.
Кого возьмем с собою? - Вот дpевняя загадка.
Кто будет командиpом? Кто денщиком? Куда
Напpавимся сначала? Чья тихая лошадка
Минует все несчастья без дpам и без тpуда?
Поначалу мне казалось, что эти две строфы вписаны исключительно для публикации, чтобы сделать стихотворение более проходным: в первоначальном варианте оно не годилось - все знали, что Окуджава дружит с польскими диссидентами (к тому времени многих из них пересажали), существовал и донос насчет его слишком тесного общения с польскими ревизионистами (он опубликован после перестройки, но Окуджава отлично знал, что его «пасут»). Но как раз публикабельности эти строфы не прибавляют, да и не тот человек был Окуджава, чтобы ради опубликования песни (которую и так мог распространить сколь угодно широко, напев на любой дружеский магнитофон) вставлять в стихи строфу, откровенно полемическую по отношению к адресату. Проблема в том, что первое заграничное путешествие (в Польшу и Чехию в августе 1964 года в компании Бориса Балтера, Владимира Огнева и Георгия Владимова) оставило у Окуджавы впечатления двойственные, а то и прямо негативные. В Польше во время встреч с местными артистами и поэтами в клубе при консерватории Dziekanka, а потом в Праге, в ресторане «У Барбары», советским гостям пришлось отвечать на весьма неприятные вопросы. Огнев записывает в дневнике: «Я ничего не понимаю. Мои друзья ждут от нас каких-то революционных действий». Вдобавок на глазах у поэтов парочка в углу предалась оральному сексу, что окончательно вывело из себя фронтовика и пуританина Балтера: «Они хотят совершенно не той свободы! - бушевал он на обратном пути. - Я не верю ни в какую их революцию! У них не свобода, а пародия на то, чего мы хотим - и что сделаем!»

Коммунарская вера «хотим и сделаем» вообще характерна для этого поколения, фронтового и оттепельного, свято уверенного, что все у них в руках: один раз совершили невозможное - почему теперь не сможем? Но примечательно это резкое отторжение: в то время как некоторая часть аудитории самозабвенно фарцует, рассматривает журнал «Чешское фото», воспринимает свободу прежде всего как отказ от советской аскезы, - идеологи советской оттепели мечтают совершенно об ином! И Балтер, и Окуджава, и Вознесенский, и Аксенов - остаются в это время глубоко советскими людьми; мечтается им не столько социализм с человеческим, сколько социализм со сверхчеловеческим лицом.

И этим сверхчеловеком должен стать либо герой-ученый (тут как раз и Гранин с «Иду на грозу», и генерация молодых фантастов с отважными кузнецами будущего), либо герой-поэт (и отсюда «Оза» Вознесенского - манифест этого нового героя, Орфея и Гефеста, поэта и технократа в одном лице). Физики, избалованные госфинансированием и господдержкой, творцы родной оборонки, пока еще считающие эту работу подвигом, а не преступлением, - тоже мечтают о строительстве дивного нового мира, хозяевами которого будут они; и влечет их отнюдь не материальное преуспеяние, которое давно уже стало ровным фоном жизни в закрытых городках и почти не воспринималось как благо. Нет - их влечет «удовлетворение любопытства за государственный счет», как назвал науку неизвестный остряк. Перед ними открываются горизонты столь фантастические, что осмыслить их человеческий разум не в состоянии; вот уж и термояд не за горами (Сахаров-то над ним и работал - еще в пятидесятом), а главное - социальная проблематика в таком обществе снимется. Какое противостояние народа и интеллигенции, когда они уже почти синонимичны, когда у всех поголовное среднее и почти у всех - высшее образование, когда появились уже и новые народные песни - сам феномен КСП об этом свидетельствует наглядно, потому что народом называется тот, кто эти народные песни сочиняет и поет! У СССР есть шанс осуществить величайший прорыв в истории человечества - социальный, технический и культурный; бесклассовое общество создает для него идеальные условия; еще чуть-чуть - и перестанем зависеть от сырья, открыв новые источники энергии; для осуществления этой утопии нужно совсем немногое - ослабить государственный гнет и перестать сажать за инакомыслие, потому что в условиях диктатаинтеллектуальный расцвет невозможен. Эти скромнейшие требования и выдвигает Сахаров в своей ранней публицистике - в частности, в «Размышлениях о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». И все советские шестидесятники, включая самых радикальных, ничего другого не хотят!

Могло ли это получиться? При определенных обстоятельствах - вполне, да, собственно, уже почти и получилось. От системы требовалась лишь минимальная гибкость, которая бы позволила отказаться от экспансии, от желания затащить весь мир в соцлагерь, распространить на него свои правила; и это требование тоже было реальным, и отряд молодых идеологов готов был обеспечить властям СССР нестыдные формулировки для аккуратной коррекции курса. Дело стоило того - путем отказа от наиболее одиозных советских лозунгов достигалась пролонгация всего проекта, направленного все-таки не на упрощение, а на усложнение и развитие. Однако силы энтропии не дремали, ибо миру, к сожалению, свойственно стремиться к простоте. Этим стремлением и были вызваны два бунта: сытый на Западе и голодный на Востоке.

Будем откровенны наконец: Пражская весна тоже была не особенно монолитна. Дубчек и его единомышленники желали одного (и в этом их поддерживали Форман, Хитилова, Менцель и другие художники), а массы хотели совсем иного, и процесс был не шибко управляем.

Дубчеку мечтался социализм с человеческим лицом - массам хотелось жрать и прилично одеваться. Бить посуду, не спать всю ночь, «выбрать поезд и презирать коней» - то есть навеки предпочесть комфорт романтике. Дубчек отнюдь не мечтал о разрыве с СССР - он был нацелен максимум на выход из Варшавского договора, но массы рвались на Запад и ненавидели советского соседа, который придавил их тяжелым красным боком и навязал несвойственные им правила. Смешались две ипостаси СССР - колонизаторская и цивилизаторская; впоследствии отпадение республик повторило эту же схему. Когда Чехия и Польша отпали от России - это способствовало их самоуважению, но отнюдь не интеллектуальному росту; многие из художников и мыслителей бывшего соцлагеря предупреждали об этом. Что говорить - Пражская весна, сколь бы она ни была прекрасна, как раз и воплощала эти самые силы энтропии, поскольку оказалась губительна для сложной системы: вместе с Прагой прихлопнули и Москву. Оттепельный проект рухнул. Кстати сказать, те же силы простоты - силы по существу антикультурные, отсюда и равнение на Мао - двигали парижский бунт: это отчетливо видно у Бертолуччи в «Мечтателях», когда вырвавшиеся на улицу протестные силы забрасывают камнями комнатных синефилов с их сложными отношениями и не менее сложными спорами. В конце шестидесятых мир стремглав покатился не вперед, а назад, не к новому этапу, а к уже пройденным ошибкам. Кстати, голлисты на выборах в июне 1968 года получили больше голосов, чем имели. И хотя самому де Голлю пришлось год спустя уйти в отставку - дело его не пропало. Что, может быть, и к лучшему для Франции, потому что ничего особенно хорошего Кон-Бендит ей бы не принес.

Советский Союз, разумеется, не имел никакого морального права давить танками Пражскую весну. Но надо помнить о том, что вместе с этой весной он пытался раздавить еще и «свободу бить посуду». На деле же в результате этих истинно слоновьих телодвижений в мировой посудной лавке главной жертвой 20 августа 1968 года оказалась именно советская оттепель. Литераторов нагнули очень быстро - и они, поворчав и поуходив в многомесячные запои, приспособились к существованию в новых обстоятельствах. С учеными оказалось не так просто - Сахаров возглавил духовное сопротивление. К сожалению, Сахаров звал совсем не к тому, что осуществилось на практике, ибо когда в России дождались наконец свободы - эта свобода первым делом уничтожила культуру, а потом науку: сложные системы уязвимы. И в замкнутой теплице советского режима так легко было принять простоту за веяние истинной либеральности, а бунтующее стадо, требующее жвачки, - за новое прекрасное поколение…

В 1968 году, 40 лет назад, случилась, в сущности, очень простая вещь: простота задавила еще одну сложность. Простота эта наступала с двух сторон - с Востока и с Запада. Российские шестидесятники, которых в равной мере не прельщали леваки и праваки, - оказались надломлены навеки, а социалистической системе был нанесен удар, от которого она уже не смогла оправиться. Устояла другая система - та, которая не гонит человека в сверхлюди и гарантирует ему прочное стойло. Впрочем, все это было предсказано еще у Сэлинджера, чей молодой бунтарь вернулся домой, к общечеловеческому. А до него - все было написано у Цветаевой, тоже предсказавшей сытый бунт детей в «Крысолове». С той только разницей, что дети в ее легенде утонули, а реальные детки, бунтовавшие в Париже в мае 1967 года, успешно встроились в истеблишмент и раскаялись в милых заблуждениях молодости.

Мне могут возразить, что советская система и до всякой Пражской весны посадила Синявского и Даниэля, Гинзбурга и Галанскова, ужесточила цензуру… Все так. Но до 1968 года у советской оттепели была надежда на сотрудничество с государством, на постепенный переход от гнета к партнерству, на медленное вытеснение сатрапов интеллектуалами. Сорок лет назад эта иллюзия исчезла, и любое сотрудничество интеллектуала с властью стало выглядеть коллаборационизмом. Хотя некоторые не понимают этого до сих пор.

Шестидесятники - половина их была фронтовиками, а половина младшими братьями фронтовиков, - надолго останутся самым талантливым русским поколением. Нам они преподали четыре замечательных урока.

Первый состоит в том, что всякий бунт - левый или правый - ведет не к свободе, а к радикальному упрощению; свобода нужна только сложным системам и людям, и принимать простоту за нее - опаснейшее, хоть и понятное заблуждение. Шестидесятникам, к счастью, хватило ума это вовремя понять, но сказать об этом вслух они могли лишь крайне осторожно, будучи заложниками ситуации. В целом же «свобода выбрать поезд и презирать коней» раз за разом оборачивается скотством.

Второй урок - в том, что наибольшая эффективность науки и наибольший расцвет искусств достижимы лишь в те короткие промежутки, когда государство их уже спонсирует и защищает, но еще ими не руководит.

Третий же сводится к тому, что из симфонии физиков и лириков, народа и интеллигенции, технократии и власти - ничего, к сожалению, не получается. По крайней мере, здесь. По крайней мере, пока.

Но если к этому не стремиться и об этом не мечтать - не получится совсем ничего. Это четвертый и самый грустный урок.

Дмитрий Данилов Кришна на окраине

Тихий индуизм по-московски

На полузаброшенной улочке недалеко от метро «Ботанический сад», на территории автобазы, среди деревьев и гаражей стоит двухэтажный розовый домик. Я зашел в двухэтажный розовый домик и вспомнил молодость. Вспомнил девяностые - лютые, веселые годочки.

Вспомнил полного, с клочковатой бородой японца Секо Асахару. Он был везде - на радио «Маяк», в переполненном «Олимпийском», в телевизоре - в самый прайм-тайм, часов в восемь вечера. Он сидел неподвижно и говорил какие-то духовные банальности с буддистско-йогическим привкусом. Надо отрешить свой ум от движения материального мира. Попробуйте несколько минут поразмышлять о страданиях живых существ. Для истинной медитации необходимо очищение. И так далее. Потом Секо Асахара замолкал, и начиналась Духовная Музыка - простенькие мелодии, сыгранные на синтезаторе. Его скоро повесят по приговору японского суда или уже повесили.

Вспомнил гигантские билборды с рекламой протестант-шоу Билли Грэма, духовника Джорджа Буша-младшего. На билбордах было написано: «Человек, говорящий с людьми». Как заметил один мой друг, нет ничего странного в том, что человек говорит с людьми.На билбордах было написано: «Человек, говорящий с людьми». Как заметил один мой друг, нет ничего странного в том, что человек говорит с людьми. Вот если бы он говорил, допустим, с обезьянами, это был бы повод для изумления. Человек Билли Грэм говорил с людьми, как и Секо Асахара, много дней подряд в набитом под завязку «Олимпийском».

Вспомнил центральные московские книжные магазины, ломившиеся от книг по йоге, индуизму, буддизму, оккультизму, магии, целительству и протчая и протчая. Таких книг и сейчас продается немало, но все это как-то в разы скромнее, неприметнее, в уголке, на задах. А тогда на самых видных местах стояли.

Вспомнил организацию Тантра-сангха, чей лидер Садашивачарья, худой русоволосый паренек, знаток санскрита, получивший официальное тантрическое посвящение в Индии, произносил искрометные лекции, по-настоящему захватывающие и интересные. Его любимым коньком были разговоры о пагубности христианства и о его чуждости русскому народу. Он произносил эти лекции в течение нескольких лет, после чего принял христианство (уж не знаю, какого толка), и на этом деятельность Тантра-сангхи закончилась.

Вспомнил многолюдные шумные шествия кришнаитов по Арбату. Огромные процессии, гирлянды цветов, экстатически подпрыгивающие фигуры, обмотанные шафрановыми одеждами, личности с немного безумными глазами, предлагающие купить огромные тома Свами Прабхупады в невыносимо цветастых обложках. И все это часами, часами, при доброжелательно-насмешливом внимании публики… Вспомнил кафе при кришнаитском храме на «Беговой», где продавалась индийская еда (вкусная) и где всегда было полно народу и, по большей части, это были не кришнаиты.

Вспомнил, как я посвятил несколько лет своей жизни изучению некоей околойогической дисциплины. Занимался этим делом всерьез. Сначала было увлекательно и головокружительно, потом интерес постепенно иссяк, потом наступило похмелье, мучительное отрезвление. Очнулся, пришел в себя. Бросил это дело - без злобы, без обиды, даже без сожаления о «бесцельно прожитых годах». Для чего-то это, наверное, было нужно. Хотя и не очень понятно, для чего.

Обо всем этом я вспомнил, когда вошел в небольшой розовый домик недалеко от метро «Ботанический сад» и провел в этом домике некоторое время. В коридорчике за входной дверью стояло несколько десятков пар обуви. Надо было снять обувь, прежде чем войти во внутренние помещения. Что я и сделал. Рядом стояли два человека. Один - очень полный, наголо бритый, в коричневатой рубашке индийского типа, в светлом дхоти (это такой традиционный индийский заменитель штанов), в носках и тапочках. Другой - чрезвычайно худой, лысый, с тилакой (специальным индуистским знаком) на лбу, завернутый в какое-то подобие белой простыни, в резиновых шлепанцах на босу ногу. Полный выглядел бодро и уверенно, худой - несколько изможденно. Я на короткое время задержался около информационного стенда с анонсами каких-то лекций и концертов. Лекции и концерты меня мало интересовали, мне интересно было послушать, о чем разговаривают полный и изможденный. Изможденный, кажется, говорил о том, что он мог бы нечто преподавать, чему-то кого-то обучать. Он перечислял: бхакти-йога, Шримад-Бхагаватам, ведическая кухня, джапа-медитация, еще что-то в этом духе. В его интонации проскальзывала просительность. Полный уверенно, хотя и несколько уклончиво, отвечал: да, да, хорошо, посмотрим, надо подумать, мы в общем не против, давайте вы все подготовьте подробно, и мы все потом обсудим. Учитель, - сказал полный, - тот, кто утром узнал что-нибудь, а вечером радостно поделился этим с другими. Кажется, все это было вежливой формой отказа. Стоять и подслушивать дальше было не очень удобно, и я пошел в зал, где должна была состояться лекция Патита Павана прабху, в миру - Вячеслава Олеговича Рузова, одного из авторитетных российских кришнаитских учителей и проповедников.

В зале сидело человек тридцать. На полу, на тонких резиновых ковриках. Только две старушки сидели у стены на стульях. Примерно поровну мужчин и женщин, может быть, женщин чуть больше. Довольно много молодых, еще больше - среднего возраста. Пожилых - только две упомянутые старушки на стульях. Одеты разнообразно. По одежде можно было с некоторой осторожностью судить о степени вовлеченности человека в кришнаитскую религиозную практику. Внешний облик присутствующих на лекции варьировался от самой обычной европейской одежды и «цивильных» причесок до сари у женщин и дхоти в сочетании с оранжевыми индийскими рубахами и бритыми головами у мужчин. Я примостился на коврике в дальнем углу, еще раз огляделся вокруг и понял, что я здесь единственный человек с бородой. К счастью, никто не обращал на меня никакого внимания, только одна из старушек пару раз подозрительно покосилась.

На небольшой сцене стояли телевизор (для демонстрации видео), музыкальный центр, микрофон и огромное, обитое коричневатой материей, кресло - не обычное, офисное или домашнее, а специальное ритуальное кресло, даже не знаю, в чем было его принципиальное отличие от «гражданских» кресел, но это отличие было очень явственно. Кресло пустовало, а у микрофона стоял человек по имени Кришна дас в дхоти и оранжевой рубашке. Кришна дас задорно и весело рассказывал различные истории из своего проповеднического опыта. Рассказал об одном кришнаите из Волгограда. Он не боялся заговаривать с незнакомыми людьми о Кришне и был ярким примером смелости и бесстрашия проповедника. Он просто выходил на людное место и приставал к встречным с разговорами о Кришне и преданном служении. Все волгоградские кришнаиты боялись проповедовать, а он не боялся. Более того, он не боялся просить у людей деньги. Не на свои, естественно, нужды, а на преданное служение. В результате за год он насобирал денег на постройку в городе кришнаитского храма. И построил. Как сказал Кришна дас, все волгоградские кришнаиты уже разбежались, кто куда, а храм до сих пор стоит. Еще он рассказывал о том, как переменчивы бывают люди и как не надо на почве своих проповеднических успехов впадать в гордыню, и привел занимательный пример. Однажды Кришна дас вместе с несколькими товарищами приехал проповедовать в Тамбов. Они пошли на самое людное место города - центральный рынок - и стали петь кришнаитские киртаны, аккомпанируя себе на барабанах. Это было довольно громко и шокирующе. Около них быстро собралась толпа. Люди стали подпевать и пританцовывать, выкрикивать «Харе Кришна!», в общем, начался коллективный религиозный экстаз. Так продолжалось часа два или больше. Когда Кришна дас со товарищи прекратили воспевание и собрались уходить, рыночные люди чуть ли не со слезами за глазах умоляли их остаться. Кришна дас преисполнился радости, переходящей в гордыню, - вот, дескать, какой я великий проповедник, проводник божественных энергий Кришны. На следующий день они опять пошли на тот рынок и стали опять петь свои гимны. Опять собралась толпа, в толпе были те же люди, что и вчера, из толпы вышел мужик и сказал: «Ну ты, лысый, чего ты тут орешь, задолбали вы уже, вчера орали тут, работать мешали, и сегодня приперлись, давайте, валите отсюда, а то мы сейчас вам тут устроим харе кришна, мало не покажется», и толпа тоже загудела: пошли отсюда, сектанты хреновы, развелось тут вас, в общем, пришлось ретироваться. Так Кришна исцелил меня от гордыни, сказал в заключение Кришна дас. Присутствующие ответили ему радостными восклицаниями и аплодисментами.

Объявили, что сейчас будут индийские танцы. Ансамбль индийского танца, состоящий из четырех девушек. Девушки занимаются индийскими танцами всего несколько месяцев, поэтому просят не судить их строго. Девушки одеты в сари, на головах у них некое подобие кокошников. Между девушками есть иерархические различия. У самой главной девушки на ступни и ладони нанесен какой-то темно-красный орнамент (по цвету похоже на марганцовку). У остальных девушек - только красный же маникюр и педикюр. Из музыкального центра полилась индийская музыка, и девушки принялись ритуально танцевать. Получалось у них, наверное, хорошо, а может быть, плохо, трудно сказать. По крайней мере, они очень старались. У девушек были очень симпатичные и очень русские лица, и в их индуистских притоптываниях неуловимо присутствовало что-то очень руссконародное.

Танцы закончились, и объявили, что сейчас долгожданный и уважаемый Патита Павана прабху прочитает лекцию о миссии Господа Чайтаньи, то есть о проповеди учения Кришны. В зал вошел тот самый очень полный человек, который разговаривал в коридоре с изможденным худым человеком. Оказывается, это и есть Патита Павана прабху, Вячеслав Олегович Рузов, авторитетный кришнаитский учитель. Вячеслав Олегович сел в огромное ритуальное кресло и, не произнося никаких предварительных слов, пропел длинное песнопение, воспевающее Кришну, Вишну, Господа Чайтанью и Свами Прабхупаду. Голос у него, надо сказать, красивый и сильный. Слушатели подпевали, размахивали руками. Я не подпевал, не размахивал, просто неподвижно сидел. Хотя мог бы и подпеть - слова-то все знакомые.

Потом Вячеслав Олегович поприветствовал слушателей и произнес полуторачасовую лекцию. Она была, без преувеличения, великолепна. Она не содержала каких-то особых практических рекомендаций о том, как надо проповедовать. Показалось, что целью лекции было не научить, а вдохновить. Мне-то это все было относительно по барабану, но чувствовалось, что после такой лекции всем сидящим на ковриках кришнаитам страсть как захочется попроповедовать. Вячеслав Олегович говорил о том, что проповедь должна быть адекватна слушателю. Довольно-таки очевидно, но для аудитории такое напоминание, наверное, было важно. Вячеслав Олегович говорил о том, что проповеднику угрожают две ловушки - сентиментальность и фанатизм. Если вы будете проповедовать сентиментально, над вами будут смеяться. Если вы будете проповедовать фанатично, вы рано или поздно получите в лоб - от тех, кому будете проповедовать. Вячеслав Олегович говорил о том, что надо проповедовать не в одиночку, а с товарищами, в группе. Надо подобрать себе таких товарищей по проповеди, которые будут удерживать вас от говорения глупостей. Как начнете какую-нибудь ерунду нести, товарищи вас должны тихонько в сторонку отодвинуть и начать проповедовать вместо вас, пока у вас глупость из головы не выветрится.

В зал входили и из зала выходили люди. В самый разгар лекции в дверях появилась классическая русская старенькая бабушка в платочке, вместе с маленькой, лет пяти, внучкой. Протиснулись в угол, бабушка устроилась на стуле. Внучка захныкала: бабушка, я пойду погуляю, я погулять хочу! Бабушка оглушительно шептала: сиди! сиди тут! сиди, кому говорят! Пришлось сидеть. Потом все-таки убежала. Другая бабушка, сидевшая на стуле рядом со мной, нагло, не стесняясь, читала газету. Она держала перед собой развернутую газету на вытянутых руках и читала. Что-то такое про оздоровление, здоровое питание. Никто не говорил ей ни слова.

Виктор Олегович сказал, что, когда проповедуешь, надо думать не о том, когда же я пойду домой, а о том, что хорошо бы мне еще подольше попроповедовать. Тут же посмотрел на часы и повернулся к организатору лекции: а кстати, сколько мне еще проповедовать? Все засмеялись. Оказалось, что время уже закончилось. Хорошая, в общем, лекция.

Потом опять были индийские танцы, опять босые девушки в сари и в кокошниках ритуально притоптывали. Из соседней двери доносился вкусный запах риса с куркумой. Я понял, что скоро начнется раздача прасада (пищи, посвященной Кришне), а участвовать в этом для меня было никак не возможно. Пора уходить. Прощайте, Виктор Олегович, прощайте, Кришна дас, прощайте, босые девушки в сари, прощайте, бабушка с газетой про оздоровление, я никогда вас больше не увижу. По крайней мере, мне так кажется.

Хорошая лекция, прекрасный лектор, симпатичные на вид люди, если на их лицах и был налет фанатизма, то очень легкий, не ужасающий. Да и вообще, я еще с тех самых далеких времен сохранил большое уважение к индуизму, к этой невозможно древней, необъятной, величественной традиции. Так что не могу сказать, что я покидал небольшой розовый домик, оттрясая прах со своих ног. Нет, все нормально. Тихий домик на окраине, несколько десятков человек, все тихо и скромно, никаких тебе громогласных многочасовых шествий по Арбату, никаких стадионов и спорткомплексов «Олимпийский», никакого радио «Маяк» и телевизионного прайм-тайма… Движение Сознания Кришны теперь бытует на тихих окраинах, в тихих маленьких домах культуры или вовсе в розовом домике без какой-либо вывески, в тиши автобазы, среди деревьев и гаражей. То же самое произошло с тантристами, иеговистами, раджа-йогинами, последователями Ошо и Шри Ауробиндо, теософами… Они заняли подобающее им место, среди гаражей и деревьев, на окраине. И хорошо.

Когда я в очередной раз приду в церковь на исповедь, я скажу священнику: отец Геннадий, у меня такое дело… я тут был на кришнаитском собрании, на лекции. Мне по работе надо было, делал материал про кришнаитов, и вот, побывал на их собрании. Каюсь, отче. У кришнаитов? А ты ни в каких ритуалах не участвовал? Не поклонялся там всяким этим божествам? Гимны не пел? Да нет, отец Геннадий, что вы, ничего я не делал, просто сидел в сторонке и лекцию слушал, а после лекции ушел. Но все равно, был среди людей, осуществляющих, так сказать, идолослужение. Ну, это ничего. Ты-то сам идолослужению не предавался. Тем более по работе надо было. Это же работа, ничего страшного. Ничего, Бог простит. Накроет епитрахилью, произнесет разрешительную молитву. Целуй Крест, Евангелие. Ну, давай, с Богом, иди, причащайся.

Аркадий Ипполитов Гимн Свободе, ведущей народ

Из истории Триумфов

Когда я впервые увидел «Свободу, ведущую народ» Делакруа, не помню. У меня такое ощущение, что присутствовала она всегда. Красивая женщина с голыми грудями и с ружьем в руке. Мне она нравилась, конечно, хотя и вызывала массу вопросов. Главными были два. Первый - что же это за тетенька у ее ног, в красном платочке, подобострастно отклячившая попу и униженно о чем-то молящая? Эта фигура была мне совсем непонятна. Второй вопрос - почему мертвый молодой человек на переднем плане без штанов, но в рубашке и в одном носке. Так как у всех очень много ружей, то понятно, что идет война и должны быть мертвые, солдаты, конечно, и второй мертвый - солдат вне всякого сомнения, с погонами, но зачем такое странное одеяние у первого? Неужели он так воевать вышел - без штанов, в одном носке?


L’imagination au pouvoir!

Вся власть воображению!


Судя по этим вопросам, которые я до сих пор помню, лет мне было немного, когда я впервые встретился со «Свободой, ведущей народ». То есть это произошло до 1968-го, когда мне было уже десять. Теперь, осознанно перебирая воспоминания, я подозреваю, что встреча произошла, когда в доме появилась подборка репродукций шедевров Лувра, плохонькая такая, советская, там еще были «Корабль дураков» Босха, и «Мона Лиза», и «Отправление на остров Цитеру» Ватто, и даже «Белая лошадь» Гогена. «Свобода» Делакруа меня интересовала при этом больше всего - там было очень много для детства завлекательного: дым, вывороченные булыжники, дух разрушения, героическая нахмуренность игры в войнушку, мальчик с пистолетами, отважный такой, яростный, красивый молодой человек с ружьем, ну и, само собою, грудь голая, женская. Мне объяснили с грехом пополам, что эта грудь - олицетворение французской революции, боровшейся за свободу человека, что тетенька с флагом - сама Свобода, она же - Франция, она же - Марианна (кто такая Марианна, ее колпак и трехцветный наряд я хорошо знал по книге карикатур Эффеля, любимейшей), что мальчик - Гаврош, один из героев, сражавшийся со взрослыми на баррикадах, реально, в отличие от Марианны, существовавший, что город на заднем плане, весь в дыму, - это Париж, лучший город в мире, и что это замечательная французская картина, символизирующая французский дух, очень гордый, свободный и независимый. Ну, как Эдит Пиаф поет, хрипя, так завораживающе, rien, rien, rien, что такое - непонятно, но очень свободно, не по-русски. Не Эдита Пьеха и не Майя Кристалинская. То есть были шестидесятые, но не конец.


L’ennui est contre-revolutionnaire.

Скука - это контрреволюция.


Вся эта, выданная мне, информация только запутывала, не давая ответа на два основных вопроса: про тетеньку одетую, на коленях, и про мужчину без штанов. Если это - свобода, то почему же перед ней стоят на коленях с таким умоляющим, униженным видом? Платочек на голове и синий цвет одежды напоминал об уборщицах, об их форменных советских халатах, то есть совсем о простом народе, который щетками трет, и его, этот народ, Свобода вроде как должна освобождать. Что же тогда этот народ стоит перед ней на карачках? И почему ни Свобода, ни кто-то из ее сподвижников не проявляет никакого интереса к трупу несчастного юноши, с такими худыми бледными ногами, не пытается его укрыть. Она сама даже старается на труп не смотреть, отвернулась от него, как будто раздражена вопиющей неприличностью наготы, подчеркнутой задравшейся белой рубашкой, обнажающей тощий зад и тень лобковых волос внизу живота. Он ведь, как я тогда считал, за нее умер, за эту Свободу с голой грудью, красивую такую, и столь безжалостное безразличие к нелепости его позы, беззащитной, трогательной, выставленной напоказ, для осмеяния, как-то девальвировали пафос ее размахивания трехцветным знаменем.


Soyons cruels!

Будем жестокими!


К тому же, все французские революции безбожно путались в моей голове. Эта Свобода - Марианна - представлялась еще и Парижской Коммуной, очень привлекательной, там все тоже простой народ бросал с крыш в солдат булыжники, гавроши бегали от баррикады к баррикаде, все такое героическое было, французское, женщины героические, воодушевленные, и красавцы с ружьями, и Париж, лучший город в мире, в дыму и тумане. А потом всех расстреливали у стены на кладбище с красивым именем Пер-Лашез. Тогда же и Бастилию взяли, разрушили тюрьму, всех освободили, а еще - французское Сопротивление, маки, французы на баррикадах воевали с фашистами, мне даже рассказывали про русскую аристократку, которая в маки ушла, сражалась на баррикадах против фашистов. Правда, ее все равно в Советский Союз не пустили. А еще была французская женщина, легшая на рельсы, чтобы не пустить поезд с оружием во Вьетнам; как поезд из Франции во Вьетнам ехал, не очень было внятно, но женщину от рельс никак было не отодрать, она очень упорная была, свободная, и все тряпкой над головой размахивала, трехцветной, наверное, хотя на въезде в город Зеленогорск эта женщина и тряпка над ее головой были черными, бронзовыми. Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног. Какое красивое французское слово - баррикада - и как привлекательно, что ее строят из чего ни попадя: и мебели, и телег, и вывороченных камней, и деревьев с бульваров, и так все необычно, что около мирных, будничных домов все происходит, и люди в штатском сражаются против людей в форме, и женщины, и дети. О, Франция, Франция!


Soyez realistes - demandez l’impossible.

Будьте реалистами - требуйте невозможного.


Потом я узнал, что «Свобода, ведущая народ» Делакруа никакого отношения к Парижской коммуне не имеет, что она о революции 1830 года, гораздо менее романтичной, да и вообще - буржуазной, что «Марсельеза» совсем из другого времени, узнал про «европейскую весну 1830-го», прочитал злейшие и остроумнейшие нападки Салтыкова-Щедрина на хваленое французское свободолюбие, разделил Бастилию и Пер-Лашез, узнал про буржуазность, мелочность и скупость французского характера, и то, что тетенька с платочком вовсе не тетенька, а борец за свободу, обряженный в рабочую, правда, блузу, но красный пояс, белая рубаха и синяя блуза символизируют Францию, и что это - Франция у ног Свободы-Марианны (то есть здесь Марианна не совсем Франция), и что голый труп, а также и другие трупы - это не борцы за свободу, но солдаты свергнутых Бурбонов, и без штанов бедный юношеский труп оказался потому, что с него все сняли, причем, скорее всего, сами восставшие. Сняли и штаны, и сапоги, и один носок вместе с сапогом, а второй остался, и что это изображение указывает на то, что Делакруа отнюдь не однозначно относился к революционным событиям июля 1830 года. Однако «Свобода, ведущая народ» с ее влекущим символизмом, с дымом, баррикадой, мальчиком, размахивающим пистолетами, и голой грудью, снабдила и Европу, и меня столь ярким и выразительным образом, что превратилась в воплощение мифа революционности. Так что, хотя революции и разделились, воплощение французской Свободы осталось, и, само собою, на нее, на эту женщину Делакруа, наложилось повествование о студентах, о Латинском квартале, о вывороченных булыжниках, о запахе слезоточивого газа, о замечательном чувстве карнавального единства, охватившего Париж, а затем и всю Францию, о возмутившихся полицией и правительством интеллектуалах. Повествование, услышанное, конечно, гораздо позже, не весной 1968-го, но тогда, когда оно уже стало историей. Наложилось, да так там и осталось.


L’emancipation de l’homme sera totale ou ne sera pas.

Освобождение человечества будет всеобщим либо его не будет.


Так как всеобщего освобождения человечества не произошло, то его и не произошло. Я помню разговоры про ввод советских танков в Прагу, но разговоров про Латинский квартал не помню. Тогда, вокруг меня, десятилетнего, разговоры были очень противные, что-то про наших бедных солдатиков - диссидентов вокруг меня не было. Потом уже, много лет спустя, когда я в первый раз прочитал «Невыносимую легкость бытия» Кундеры по-английски и наткнулся на описание девушек в мини-юбках, вызывающе демонстрирующих советским танкистам ноги, чтобы унизить их своей смелой сексуальностью, и параллельно - какое-то сообщение о «бархатной революции», о девушке со знаменем на трибуне, которая была вылитая Свобода на баррикадах Делакруа, только в отличие от той у нее были голые ноги, а не голая грудь, все связалось вместе. Париж и Прага, 1968-й замечательный, 1989-й, тоже замечательный, падение Берлинской стены, развал Советского Союза, свобода приходит нагая, фильм «Мечтатели», фотография Риты Хэйворт над плакатом со «Свободой, ведущей народ», прямо над головой Марианны, а потом и Юлия Тимошенко, все время Свободе Делакруа уподобляемая, и активистки Topfree Equal Rights Association, и сообщение на одном из сайтов нижнего белья, рекламирующего коллекцию underwear, в том числе и стринги Revolution, сделанные по мотивам картины «Свобода на баррикадах»: «Из-за крупного рисунка материала каждый предмет отличается своей оригинальной расцветкой, в которой может преобладать либо сюжет из картины, либо ярко-оранжевый цвет пламени». Чтобы рассказать нам о том, что на дорогах гибнет намного больше людей, чем в войнах, индийское рекламное агентство Contract Advertising немного изменило всемирно известные картины, изображающие войны или революции, добавив к ним дорожные атрибуты. Например, «Свобода, ведущая народ» Делакруа получила фонарные столбы и надпись: «В дорожных происшествиях погибает больше людей, чем в войнах. Води аккуратно».


Je t’aime! - Oh! dites-le avec des pavis!

Я тебя люблю! - О, скажи мне это с булыжником в руке!


«Разве знаменитая „Свобода, ведущая народ“ Делакруа выражает сущность революции? Конечно, нет. Ребенок с двумя пистолетами, какой-то романтик в цилиндре, идущие по трупам, во главе с античной красавицей, обнажившей грудь и несущей трехцветный флаг? Романтический анекдот, несмотря на прекрасные живописные качества». Лев Троцкий, воспоминания Юрия Анненкова. Ему вторит Милан Кундера: «Делакруа для своей знаменитой картины „Свобода, ведущая народ“ скопировал декорации с занавеса пре-интерпретации: молодая женщина на баррикаде, ее суровое лицо, ее оголенная грудь, возбуждающая страх; рядом с ней - неотесанный чурбан с пистолетом. Как ни равнодушен я к этой картине, было бы абсурдно исключать ее из списка того, что мы называем великими картинами». По-моему, оба не правы. Картина замечательная, картина всех революций. Но революций неудавшихся. С революцией 1917-го она никак не ассоциируется. Почему-то.


Dans une societe qui a aboli toute aventure, la seule aventure qui reste est celle d’abolir la societe.

В обществе, отменившем все авантюры, единственная авантюра - отменить общество!


Зато ассоциируется с «Триумфом Галатеи» Рафаэля, замечательной фреской на вилле Фарнезина. По-моему, никто никогда не замечал, что Делакруа свою Свободу просто с Галатеи скопировал, только у француза она руку подняла. Нижняя половина вообще без изменений оставлена. Да и «Свобода, ведущая народ» похожа на все морские триумфы всех античных красавиц: Галатеи, Венеры, Амфитриты. Все несется, клубится, у ног - младенец воодушевленный, сзади валят одухотворенные красавцы с красавицами, боевитые, рослые, крепкие, братски обнимаются. Все охвачены единым порывом, стремлением. Обнаженность, красота. Группа Laibach наяривает, на фоне французской Свободы - барабанщик из Гитлерюгенда, Viva la Vida или Death and All His Friends группы Coldplay, и замечательный «Триумф Амфитриты» Никола Пуссена из Музея в Филадельфии, когда-то находившийся в собрании Императорского Эрмитажа, и проданный революционным правительством после того как свобода, нагая, пришла. Боги и богини, молодые, голые, несутся, ржут, трубят, курятся газы - запах революции, у ног - булыжники, сверху сыплются цветы, как знаменитые гвоздики хиппи.


Sous les pavis, la plage!

Под булыжниками мостовой - пляж!


Пляж и море недалеко, Cвобода на баррикадах так похожа на морской отдых, это не нравится ни Троцкому, ни Кундере, зато нравится Бунюэлю, «Призрак свободы», глаз страуса и выстрелы в конце этого гениального фильма, бледный мертвец встает, выпрямляется, стягивает с себя рубашку, оставаясь в одном носке, и подставляет свое голое тело лучам солнца, и видно, какой он красавец, вылитый братик-француз из «Мечтателей», черноволосый, юный, от газа не умер. Булыжник пробил окно, такой красотой веет от всех фотографий парижской весны 1968-го, молодежь виснет на полногрудых тетках Третьей империи, буржуазных воплощениях французских свобод, размахивают флагами, веют драпировки, улыбки, радость, Тритон трубит, Vivre sans temps mort - jouir sans entraves - живи, не тратя время на работу, радуйся без препятствий!

А вот свобода и нагота, свобода и бедность реальны, или все-таки нам надо сначала разбогатеть, а потом стать свободными? - это уж из какой-то радиопередачи станции «Свобода», там все наши оппозиционеры рассуждали, все о свободе в русском понимании. А один из слушателей утверждал, что свобода для него - это та самая женщина-топлесс Марианна со знаменитой картины Делакруа, и он считает, что эту женщину надо как можно тщательнее защищать. И что ему возразить? Свобода всегда топлесс и всегда приходит нагая, она вместе с Амфитритой и Пуссеном бросает на сердце цветы, и мы, с нею в ногу шагая, беседуем с небом на ты.


La revolution est incroyable parce que vraie.

Революция невероятна, потому что она настоящая.

* ЛИЦА *
Олег Кашин Хроника утекших событий

Наталья Горбаневская: немонотонная речь


I.

Когда в фотохронике какого-то из последних маршей несогласных она увидела транспарант - «1968-2008: за нашу и вашу свободу!», ей, конечно, было очень приятно, хотя, если быть точным, это был не совсем тот лозунг, который она написала на куске ватмана перед демонстрацией на Красной площади в августе 1968 года. «Это была не ошибка, мы прекрасно знали, как звучал классический лозунг польских повстанцев, но я специально написала: „За вашу и нашу свободу!“, - поставила „вашу свободу“ на первое место, потому что в тот момент, когда все только-только случилось, чужая свобода важнее. Все очень просто - без чужой свободы и своей не будет, а если мы поставим свою свободу на первое место, тогда не будет ни своей, ни чужой». Я спросил, чью свободу она поставит на первое место сегодня - нашу или чью-то еще; вопрос казался мне риторическим, и я уже приготовился записывать монолог среднестатистического российского оппозиционера, но вместо этого Горбаневская стала перечислять - «туркменов, узбеков, белорусов, кубинцев, лаосцев, китайцев, вьетнамцев, тибетцев - да много чья свобода нуждается сегодня в защите. Тот же Тибет - он на всех произвел такое впечатление, что все забыли о самом Китае, а ведь там сидят в тюрьмах тысячи китайцев. Кто будет защищать их, если не мы? Или Куба - все радуются, что там разрешили продавать персональные компьютеры, каждый из которых стоит несколько годовых зарплат рядового кубинца, при этом никто не думает о политзаключенных, которые там сидят, - а ведь сроки по 25 лет, как у нас в сталинские времена». Наверное, с такой интонацией правильнее всего декламировать стихотворение про «землю в Гренаде крестьянам отдать»: «Есть Туркмения, где от одного Туркменбаши избавились, а теперь другой там. Кто-то скажет: А, может быть, туркмены такое любят, чего им мешать? Но если русский скажет про туркмена такое, то пусть он будет готов к тому, что и о нем кто-то скажет, что он заслуживает несвободы. Поэтому именно так - за вашу свободу, и только потом за нашу».

II.

Из Советского Союза Наталья Горбаневская уехала через семь с половиной лет после той демонстрации на Красной площади - в декабре 1975 года, как сама говорит, «обыкновенным путем»: израильская виза, полтора месяца в Вене и только потом Париж. Восемнадцать лет на улице Гей-Люссака окнами на ту мостовую, на которой весной шестьдесят восьмого появились первые баррикады. Зимой семьдесят шестого баррикад, разумеется, никаких уже не было, данные соцопросов свидетельствовали о том, что молодежь снова предпочитает в 18-20 лет жить с родителями, а не самостоятельно, левые настроения почти вышли из моды, и Наталья Горбаневская со своим антикоммунизмом чувствовала себя в бывшей столице левого протеста вполне комфортно. «Вы учитывайте, - поясняет она, - что французские коммунисты - это та же КПСС, хоть они и числились еврокоммунистами. Совершенно непрошибаемые люди, мне не очень нравилось с ними разговаривать. Я вообще всегда старалась держаться подальше от коммунистов, хоть они, конечно, и жертвы заблуждения в большинстве своем». И даже на вопрос, стала бы она защищать коммуниста, оказавшегося за решеткой из-за убеждений, она, хоть и ответила утвердительно, но оговорилась: «Но только если его посадили не за антиконституционную деятельность».

То есть не стала бы защищать, чего уж там.

III.

Когда прошлой осенью Наталья Горбаневская и Владимир Буковский проводили совместную презентацию своих книг - «Полдень», «И возвращается ветер» соответственно - Буковский сказал: «Нам бы в те годы интернет! Лет на двадцать раньше советскую власть свергли бы», - и Горбаневская с ним согласна - она активный ЖЖ-юзер, внимательно следит за приключениями активистов либеральных молодежных движений и радуется за них, а когда кто-то говорит об их малочисленности, обижается: «Даже если соберется двести человек, это очень много. Мы о таком только мечтать могли». И вспоминает какого-то своего приятеля, бывшего зека, который во время очередной встречи в «Мемориале» сказал ей: «Сейчас, конечно, со свободой все плохо, с демократией в десять раз хуже, чем со свободой, но почему-то есть ощущение, что все с какой-то точки сдвинулось, стало легче дышать». С этим Горбаневская согласна - как же, в ЖЖ каждый день пишут о каких-нибудь пикетах или акциях протеста. Ей кажется, что вот-вот нечто произойдет, но я считаю иначе. По-моему, оппозиционеры из ЖЖ находятся в такой же ситуации, в какой находились бы советские диссиденты, если бы власти вдруг разрешили легально издавать и продавать в киосках «Хронику текущих событий»: широким массам все равно, зато - иллюзия свободы. Горбаневская перебивает: «Хорошо, представим, что „Хроника“ продается в киосках - даже если тиражом тысяча экземпляров или даже двести. Что это значит? Это значит, что за „Хронику“ никого больше не сажают. Это значит, что „Хронике“ уже не о чем и не о ком писать. Если бы „Хроника“ продавалась в киосках, это была бы уже совсем другая страна».

До такого коварного способа уничтожения «Хроники текущих событий» КГБ, однако, не додумался, предпочитая более консервативные методы. Горбаневская вспоминает, как чекисты вызывали людей, работавших над «Хроникой», и говорили им, что если выйдет очередной номер издания, за решеткой окажется кто-нибудь из диссидентов, не участвовавших в создании «Хроники» - что-то вроде взятия заложников. Накануне выхода двадцать восьмого номера в 1972 году потенциальным заложником оказался Анатолий Якобсон, который незадолго до этого по личным обстоятельствам отказался редактировать «Хронику». Рисковать Якобсоном диссиденты не решились - выпуск бюллетеня прервался на полтора года, при этом «в стол» сделали три номера, которые были представлены западным журналистам на специальной пресс-конференции в мае 1974 года, уже после эмиграции Якобсона. «Он уехал в Израиль, устроился там на работу, преподавал, полюбил Израиль, но у него была просто бешеная ностальгия, он очень тосковал и покончил с собой. Я часто после этого думала, может быть, в лагере ему было бы лучше? Не знаю. Сережа Ковалев, который был за прекращение издания, потом тоже говорил, что мы, может быть, ошиблись. Я не знаю».

IV.

В ноябре 1983 года арестовали Юрия Шихановича, и «Хроника» прекратила свое существование - 65-й номер так и не вышел. У Горбаневской была подруга, которая вместе с мужем занималась фотокопированием «Хроники» и других самиздатовских материалов. Через несколько лет, когда Шиханович был уже на свободе, эта подруга встретила его на улице и призналась: «Когда вас посадили, я облегченно вздохнула». «Я тоже облегченно вздохнул, когда меня посадили», - ответил Шиханович.

«Сейчас почему-то принято говорить, что с приходом к власти Андропова диссидентское движение пошло на спад, как будто бы оно само на спад пошло. Не на спад, а удушили его! В конце семидесятых и начале восьмидесятых репрессии были жесточайшие, массу людей забирали по второму разу, а когда тебя забирают по второму разу, тогда и срок больше, и режим уже не строгий, а особый, а когда Андропов генсеком стал, он ввел статью, по которой за нарушения лагерного режима могли не только посадить в ШИЗО, а просто добавляли срок до трех лет, то есть за два или три замечания человек мог поехать по окончании срока не домой, а в другой лагерь, уже к уголовникам. И еще в эти годы стало много смертей в лагерях - не от голодовок, а просто болезни,неоказание медицинской помощи и так далее».

Горбаневская говорит о «временах Андропова», потом спохватывается: «Хотя, конечно, эти времена сразу начались, как только он в КГБ пришел, в шестьдесят седьмом. Психиатрические репрессии, например, начали применяться при Хрущеве, но при Андропове сделались массовыми».

V.

Психиатрические репрессии, или карательная психиатрия, - кому о них еще рассказывать, как не Наталье Горбаневской, одной из самых известных жертв андроповских психушек. Когда в 1977 году в Гонолулу был знаменитый Всемирный психиатрический конгресс, Горбаневская уже жила во Франции, и французские участники конгресса показали ей историю ее болезни, вопреки всем врачебным тайнам обнародованную советской стороной. «Французы меня позвали, и мы вместе с ними все это читали. Знаете, когда анамнез психиатрического заболевания начинается с формулировки: „Не будучи замужем, родила двоих детей“, - это во всех странах смешно. Дальше написано: „Судьба детей ее не интересует“, - это ладно, это может быть их мнением, Бог с ним. Но больше всего я обиделась, когда прочла о себе: „Говорит монотонно“. Знаете, у меня сегодня голос простуженный, но его и сейчас монотонным назвать нельзя, согласитесь. Это вообще последнее, что обо мне можно сказать! Даже когда я стараюсь себя сдерживать, монотонно я говорить не могу. И еще интересный момент. Считается, что шизофрения подавляет либо волю, либо интеллект, либо эмоции. Что подавлено у меня? Интеллект сразу отпадал - книгу написать, „Хронику“ делать - как тут без интеллекта. Воля? Но я работала на нескольких работах, перевела два толстенных тома Истории эстетики Татаркевича, - то есть с волей тоже все в порядке. Остаются эмоции, и вот поэтому в анамнезе написано про детей и про монотонную речь, и ни слова не написано о стихах. Я-то думала, что они меня как раз станут спрашивать - А вы действительно думаете, что вы поэтесса? - и я собиралась скромничать, чтобы мне не пришили манию величия. А стихи, оказывается, противоречили их диагнозу - эмоциональной уплощенности. Уплощенность - это от слова „плоский“».

VI.

Своим главным врагом из тех времен Горбаневская называет Даниила Романовича Лунца, на первой психиатрической экспертизе, после демонстрации 1968 года (диагноз тогда был: «Возможность вялотекущей шизофрении не исключена»), он был членом комиссии, а на повторной, через три года - председателем. «Он мне очень активно свой интеллект показывал. На первой экспертизе спросил - а вы Вагнера любите? Я ответила - нет. Он: а кого любите? Я говорю - Моцарта, Шуберта, Прокофьева, а сама думаю, чего это он? Уже когда Валерия Новодворская рассказала мне, что с ней он разговаривал о французской поэзии (она, конечно, таяла от этого), я поняла - это он просто хотел показать, какой он умный». Разговор про композиторов продолжения не имел, зато каждый раз, разговаривая с Горбаневской, Лунц говорил ей: «Вы занимались самиздатом», - и Горбаневская вспоминает, что, произнося слово «самиздат» (а не «клеветнические материалы»), он раздувался от самоуважения«. Когда Горбаневскую судили (»На суде меня не было, потому что мы психи, и суд имел право нас вызывать на заседание, но никогда этим правом не пользовался«), ее адвокат Софья Калистратова (собственно, это рассказ с ее слов) спросила Лунца, каковы симптомы вялотекущей шизофрении, которую Лунц диагностировал Горбаневской после второй экспертизы. Психиатр ответил: «Она страдает такой формой шизофрении, у которой очевидных симптомов нет». Тогда адвокат спросила, почему при отсутствии очевидных симптомов комиссия настаивает на принудительном лечении Горбаневской в больнице не общего, а специального типа. «В спецбольнице стены помогают», - ответил Лунц.

«Он был страшный циник, прожженный совершенно», - говорит Горбаневская и пересказывает очередной разговор с Лунцем - он спрашивал, понимает ли она, что больна, и она отвечала, что понимает (необходимое условие для того, чтобы зафиксировать излечение), а на вопрос о симптомах ничего не могла ответить, но он и не настаивал. «Признать себя больной - это была программа-минимум, я не осудила ни демонстрацию, ни самиздат, но если скажешь, что ты здоров, это почти гарантированная вечная койка. Это же не лагерь, срока нет - сидишь, пока не вылечишься».

VII.

Мы разговаривали с Натальей Горбаневской, пока у нее на кухне жарились котлеты. Разумеется, мы заболтались, и после интервью котлеты нам пришлось есть сильно подгоревшими - самой хозяйке, мне, фотографу и моей приятельнице Насте, которая и привела нас к Наталье Горбаневской.

Три года назад Настя, еще школьница, проникшись новостями из оранжевого Киева, взяла пакет с мандаринами и принесла их к подъезду главного офиса ФСБ на Лубянке - берегитесь, мол, революция близится! Девушку увели в здание, какой-то офицер провел с ней долгую профилактическую беседу, потом она написала об этом в ЖЖ и стала, может быть, самой знаменитой из молодых оппозиционных активисток (например, ее портрет вместе с портретами Эдуарда Лимонова и Гарри Каспарова был напечатан в первых агитброшюрах движения «Наши»). Сейчас, три года спустя, она работает во вполне лояльном, почти придворном издательском доме, пишет заметки о потребительском рынке. Из этой биографии диссидента двухтысячных, сравнив ее с биографией Горбаневской, диссидента шестидесятых, вполне можно было бы вывести какую-нибудь мораль, что-то вроде - как сильно изменилась Россия за сорок лет, и так далее. Но любая формулировка насчет изменившейся России, мне кажется, прозвучала бы фальшиво. Россия не изменилась, просто в России теперь нет диссидентов.

* ГРАЖДАНСТВО *
Евгения Долгинова Гибель гидролиза

Семнадцать суток отчаяния

I.

Приходил Конев Юрий Борисович, слесарь КИПиА. Звал меня:

- Пойдем, Евгения, я почитаю…

Мы садились на скамейку во дворе, перед свежей пашней (огороды сбегают к бежевому заливному лугу с заводями, к реке Лобве, в этом году еще не поднявшейся) - и он доставал распечатку или школьную тетрадь. В стихах Юрия Борисовича - острых, злободневных социальных сатирах - рифмовались «Россия» и «мессия», «Ивдель» и «видел», «спирт-этил» и «обмыл». Он читал тихо, медленно и торжественно.

Доили нас в четыре сиськи,

Сосали вдоволь - как вампир.

Народ стоял, и были мысли:

Зачем пришли мы в этот мир?

- Еще?

- Еще.

Но где же ты, закон суровый?
Как до такого мы дошли?!
Ведь все поверили в «мир новый»,
А нас опять слепцы вели.
Я слушала, думала: откуда слепцы, когда очень даже зрячие и дальнозоркие и ведали, что творили. Вот от какой доброты рабочие всех оправдывают, всех понимают и наделяют злую волю инвалидностью по зрению?

- А почему товарищам не почитаете?

- Не хочу расстраивать. И так на пределе.

Во двор выходили продышаться, как говорят на Урале, «голодующие», - зябли, кутались в куртки, несмотря на жару. Выходила штукатур Галя Габова - 44 килограмма живого веса, а неделю назад было 52, и совершенно прозрачная, невесомая блондинка Света Кроликова несла по склону таз для стирки. Ее шатало. Она приветливо улыбалась и пыталась держать спину. «Может, «Скорую?» - «Нет-нет, сейчас пройдет». Шел двенадцатый день голодовки рабочих Лобвинского биохимического завода в поселке Лобва Новолялинского района Свердловской области.

Голодовка длилась 17 дней - с 28 апреля по 15 мая. Начинали 19 человек, закончили 7. Андрей Абузяров, профсоюзный лидер, три дня голодал с товарищами, потом, по настоянию областного Росхимпрофсоюза, вышел: надо руководить, общаться со СМИ и заниматься распределением тех немногих средств, которые выдавали за февраль. Семеро человек оставались в больнице, четверо долечивались дома, и еще семеро достояли до финала, который трудно назвать безусловной победой, - они получили половину задолженности, а вторую должны получить до 21 мая включительно. Так что еще, может статься, что в день, когда выйдет из типографии этот номер журнала, старшему варщику Михаилу Пацюкову, хозяину частного дома на улице Уральских танкистов, где проходила голодовка, снова придется везти к себе минералку и глюкозу, а мужчинам и женщинам - опять раскладывать матрасы и топить печку с военной звездой на заслонке. Не дай Бог, конечно, - но совсем не исключено.

II.

Лобва - шеститысячный поселок в 320 километрах севернее Екатеринбурга. Отличные дороги, тайга, реки, два предприятия - биохимический (бывший гидролизный) завод и лесокомбинат - смежные производства: гидролизный процесс идет на опилках комбината. В соседнем Североуральске, на шахте с дивным названием «Красная шапочка», тоже недавно голодали («голодовали») - но там требовали, по крайней мере, повышения зарплаты, лобвинские же требовали ее наличия - физических денег за несколько месяцев прошлого года и за несколько месяцев года текущего. (На московского человека должны произвести впечатление суммы многомесячных задолженностей, ради которых все претерпевалось, - от 25 до 72 тысяч, месячные оклады столичного клерка и менеджера средней руки). В таком положении - почти все из 514 сотрудников Лобвинского биохима.

Первый «социальный взрыв» в поселке Лобва прогремел в августе прошлого года, когда завод стоял, а его собственник сидел в СИЗО. Рабочие (тогда их было 700), с апреля не видевшие денег, митинговали, объявляли бессрочную забастовку и собирались перекрывать федеральную трассу на Серов; тогда явилось из Екатеринбурга руководство, объясняло-уговаривало, клялось и божилось, ну а самое главное - обещало, что помирающий биохим будет жить и работать, восстановит лицензию, со всеми расплатится и всем воздаст по справедливости. «У нас нет денег даже на хлеб. Мы хотим, чтобы у нас была возможность просто жить. Если завод закроется, 700 человек останутся без работы, другой в Лобве практически нет», - писали рабочие Уполномоченному по правам человека. Тогда деньги нашел зампред правительства Свердловской области, лицензию вернули в октябре, в ноябре приступили к работе, директора осудили на год условно за невыплату зарплаты - и должны были бы, по идее, начаться новая жизнь и возрождение, но снова пошел ноль, и снова - голодный паек. Бастовать и голодать собирались в феврале, потом в середине апреля, верили всякому уговору, всякому обещанию, 28 апреля начали.

Общее место - рассуждения о «карме», и в новом веке преследующей гулаговские великие стройки; здесь, как и по всему Северному Уралу, была своя зона - Лобвинлаг, один квартал и сейчас называют Спецпоселок, а многие работники ЛБЗ - потомки ссыльных, раскулаченных спецпереселенцев. Гидролизный завод построили в 1944 году - технический спирт поставляли фронту, потом, в мирное время, - оборонке, авиации, фармакологии, завод был, что называется, градообразующим, имел мощную социалку, строил отличные дома, а потом случилось то, что случилось повсеместно - приватизация, скупка акций, в 1995 году завод перешел в руки тогда еще юного олигархического дарования Павла Анатольевича Федулева, или Паштета, как любовно звали его коллеги по бизнесу. И постсоветская биография Лобвинского гидролизного стала развиваться по законам экономического триллера, перед которым отдыхают все «Промзоны» и «Охоты на изюбрей», и одновременно - авантюрного романа.

Про Федулева много писали в начале 2000-х и вспомнили недавно, в апреле этого года, когда полуторагодичное следствие завершилось-таки, ко всеобщему удивлению, судом и приговором в девять лет лишения свободы. Этот приговор называют первым в России обвинительным, вынесенным за рейдерство. Павел Анатольевич, в 90-е годы - лучший промышленник Свердловской области, занимался захватом крупнейших уральских предприятий. Широта интересов - прямо-таки леонардовская: он брал все - от гидролизных заводов (было их в области три, остался один) до Качканарского горно-обогатительного комбината, от Екатеринбургского мясокомбината до легендарного Уралхиммаша; всего в активах Павла Анатольевича до последнего времени числилось около 20 крупных захватов. Федулева судили только по одному эпизоду - захват рынка «Оборонснабсбыта», а если бы прошлись по всем прочим, набралось бы, наверное, не на одно пожизненное. В анамнезе федулевских бизнесов - кровавая каша из конкурентов, схватки с уралмашевскими, дружба с губернатором и война с ним же, поддельные векселя, аресты и освобождения. История эта, впрочем, довольно подробно (хотя и противоречиво) описана, и речь сейчас не о ней - а о людях, попавших под долгое эхо бизнес-войны.

III.

29 апреля «Уралсевергаз» отключил завод (давно работающий только на газе) за долги в 83 млн. рублей. Около 20 миллионов ЛБЗ должен рабочим, плюс давно уже ничего не давал в бюджет. Катастрофу объясняют причинами будто бы объективными: во-первых, с 2006 года, пока Павел Анатольевич томился под кровавой пятой юстиции, завод был захвачен так называемой «косаревской группировкой». «Захватчики поработали - вывозились активы», как сказала коллективу Елена Копытова - молодая женщина в статусе «представитель собственника», а в жизни - супруга (или гражданская супруга, неважно) Павла Анатольевича и мать его двоих детей. (Нормальное дело - вторая волна имущественных переделов: на вотчины ослабевших захватчиков налетают новые захватчики, потом предприятие отбивают, потом опять. Большой индустриальный пинг-понг. Так же, например, захватили Екатеринбургский мясокомбинат - владелице его основного пакета акций, пожилой даме Людгарде Ведровой, по совместительству матери Федулеева, якобы угрожали, и она послушно подписала все что нужно; но теперь большое мясо снова во владениях семьи, и, как говорят рабочие, со счетов обескровленного, подыхающего биохима сняли предпоследние 15 миллионов, чтобы покрыть налоговую дыру на ЕМК. Тяжелые годы настали: в одном месте подлатают - в другом рвется, и так по всей федулевской империи). Тогда ОАО «ЛБЗ» пустили под банкротство, а для получения лицензии, согласно новому закону о государственном регулировании спиртопроизводства, создали ООО «ЛБЗ», и на заводе стали работать два предприятия - «ошка» и «ашка».

За время «захвата» (здесь кавычки, потому что вор у вора шапку украл) было утрачено место на рынке сбыта, пришли на смену спирты более дешевые и не менее качественные, а лобвинский оказался слишком дорогим по себестоимости. В итоге: склад забит спиртом - 8 мая было 28 тысяч декалитров из максимально возможных 32, деньги от его реализации и должны были пойти на выплаты рабочим, но этот спирт никто не берет. И не столько потому, что «рынок отторг», сколько из-за нежелания связываться с зачумленным собственником. Раньше достаточно было продать спирт любому частному лицу, а теперь - террор, распоясавшаяся гебня, ничего святого. Вот под Кушвой задержали КАМАЗ с 12 тоннами техспирта, расфасованными для розницы, сопровождал его менеджер ЛБЗ Ткачук - известный «Юра Мальборо», итог - уголовное дело. Судят членов азербайджанской группировки, занимавшейся розливом лобвинского спирта.

Завод хотели купить архангельские предприниматели, но стали кидать пальцы, в общем - не договорились.

Проблему мог бы решить губернатор Э. Россель, но он сказал с прекрасной категоричностью: не могу вмешиваться в дела собственника.

Как это губернатор не может? А внебюджетные фонды, а губернаторские, а простое экономическое участие? Нет, не может.

Потому что здесь каждый в своей игре.

Голодовка на Лобвинском биохиме исключительно выгодна всем - кроме рабочих.

Выгодна областному правительству, которое готовит закон «О неэффективных собственниках». Лобвинские голодающие - живая иллюстрация: вот еще одно злодеяние этого мерзавца, до каких мук довел людей!

Выгодна, как ни парадоксально, собственнику. Если двести раз прокричать, что единственный способ достать деньги и прекратить самоистязание рабочих - продать спирт со складов, то этому спирту, плюнув на принципы, могли бы директивно найти покупателя.

И только рабочий зажат меж чужими интересами - как между мельничными жерновами.

IV.

Из сюжета парадоксальным образом выведены собственники и руководители завода. Это какая-то абстракция, фантом. Попытки узнать, кто же всему голова, завершились странным открытием: заводом руководит сугубо виртуальный директорат. Никто из рабочих в глаза не видел ни девушку Слаутину - директора ООО «ЛБЗ», ни девушку Сычеву - директора ОАО «ЛБЗ», об их назначении сообщалось коллективу по диспетчерской связи. Директоры меняются, как дежурные. Говорят, что одной немногим ли не 24 года, а другой чуть больше, и нет уверенности, что они хоть раз побывали на вверенном им предприятии. Никто из рабочих не знает точно, кто является собственником.

- И все-таки: Федулев - собственник или нет? - спрашиваю я у заместителя директора по общим вопросам Тахира Гаясова.

Гаясов - чуть ли не единственный на заводе не виртуальный управленец. Собственно, все на нем: и долги, и консервация завода, и сбыт оставшейся продукции. Не позавидуешь.

Он не говорит «нет». Он говорит:

- По бумагам вы не найдете никаких подтверждений, что этот завод принадлежит Федулеву.

Отчего бы не найти 700 тысяч рублей для голодающих?

Тахир Михайлович устало произносит то, что всегда говорят руководители предприятий:

- Если мы дадим им деньги, завтра голодать будут не двадцать, а сто человек.

Послушайте, но они голодают.

…Надя Калинкина, девушка модельной внешности, второй год не может защитить диплом в Екатеринбурге.

- Потому что только дорога в два конца, - говорит она, - стоит тысячу. И этой тысячи никогда нет.

У нее ребенок и муж - тоже рабочий завода. Летом Надя подрабатывала продавцом. А в иные месяцы бабушкина пенсия - единственные деньги в семье.

- Что будете делать дальше?

- Уговорю мужа куда-нибудь уехать. Уехать… Уже все равно - куда…

Тамаре Ефтиной завод должен 35 тысяч. Она живет с сыном-одиннадцатиклассником. Мальчику, хочешь не хочешь, надо покупать обувь и одежду, все-таки не дело ходить в рваных ботинках. А это тысяча рублей. Курточка - тоже тысяча… Вот так принесет домой шесть тысяч, заплатит за квартиру, купит сыну ботинки - и остается тысяча рублей на месяц на все про все.

- Клим, говорю ему, да нечем мне тебя кормить. Но сейчас заводских начали бесплатно кормить в школе, это очень большое подспорье. Я-то могу и булку хлеба на неделю растянуть, если постараться…

Спрашиваю про рацион. Тамара объясняет: завтрак - овсянка на воде, обед - тарелка супа из бульонных кубиков, вечером - чай и хлеб с майонезом.

- Иногда я беру самую дешевую колбасу - 80 рублей за кило, да, у нас есть такая, конечно, кот ее не ест, но нам можно.

Светлана Кроликова закончила Уральский политех, по распределению попала в Киргизию, вернулась в родной поселок и стала аппаратчиком ректифицированного спирта - пусть и рабочая должность, но работать на гидролизном было статусно. Она рассказывает про условия труда - сивушные свищи, изношенное оборудование, которое почти полностью вышло из строя, и работать на нем можно только по интуиции, почти вслепую. Светина дочь закончила школу с медалью, мечтает стать переводчиком, но учиться не может, опять-таки - не на что, даже если девочка поступит на бюджетное, ей надо чем-то помогать, сейчас она в колледже в Серове, где учат пока что бесплатно. Пригодится ли в жизни серовский диплом? Но не идти же к маме на завод. У лаборанта Светланы Яско младший сын учится в техникуме, они с мужем - заводские, оба без зарплаты. Завод должен семье 60 тысяч - громадные деньги.

Куда им идти, 40-50-летним людям? На второе в городе предприятие - лесокомбинат? Пошли бы, да там одна работа для женщин: в бассейне стоять с баграми, сортировать плывущие бревна. Работать надо бесперебойно, под открытым небом, в дождь, снег и холод, зарплата - 3-4 тысячи.

- Господи, да почему же они работают?

- А где еще?

И так с каждым: житейские трагедии собираются в одно общее, громадное социальное отчаяние.

V.

Райцентр Новая Ляля теперь куражится, а ранее - завидовал Лобве. Один из сотрудников (не голодавший, но активно сочувствовавший) долго рассказывал про советское бытие Лобвы: про восемь норковых шуб у заводской бухгалтерши, про свой гараж, обитый коврами («некуда девать»), про шопинг в Москве, когда закупались по несколько купе для шмоток-посуды, про свою куртку-аляску, которая в начале 70-х произвела оглушительное впечатление на задроченных москвичей, знать не знавших такой роскоши, и златые цепи на рубеже 80-90-х - везде, везде, понимаете, даже на ногах носили. На завод было не устроиться без знакомства. А уж при Горби - о, как мы цвели! «Лобва была козырной, понимаете? Мы все были козырными». Говорил - облизывался. И хотя его повествование носило неистребимый привкус «охотничьего рассказа», думаю, что не так уж сильно он привирал - следы былой зажиточности, не оглушительной, но прочной, опрятной, и сейчас видны в квартирах лобвинцев. Пролетарские слободы - не бутлегеры и не алкоголики (увольняли мгновенно), здесь нормальный, здоровый климат, порядок, крепкая воля к жизни.

Вечером в Лобве элегическая тишина, на улицах пустынно, ни одного горизонтального тела я не увидела. Нет, Лобва решительно не оправдывает свою репутацию «суррогатной столицы Урала», где, как пишут уральские же журналисты, половина мужского населения деградировала до полной синевы, а половина лежит на кладбище. Совершеннейшее потрясение произвел подъезд одного из домов микрорайона гидролизников. Трехэтажный дом, двенадцать квартир в подъезде, домофона нет, - и стерильная почти чистота, которая не снилась московским домам с их сложной запорной электроникой и круглосуточным видеобдением. Ремонт, судя по краске, был давно, но при этом на краске - ни следа подросткового творчества: ни плевка, ни пятна, ни хотя бы одной, для приличия, обсценности. И хотя мне сказали, что есть и другие подъезды, «типа ваших московских, да», сам факт бездомофонного уюта в рабочем, не итээровском доме говорит о нравах города больше, чем любые отчеты.

Спирт защищают изо всех сил - как любимую деточку. Наш спирт «Экстра» занимал третье место на ВДНХ, никто отродясь им не травился. Столько стадий очистки, что вы, марганцовка, уголь активированный! Всего на несколько пунктов отличается от хлебного, уж поверьте, - а один из горожан, с которым я разговорилась на площади, не выдержал моих скептических вопросов и предложил немедленно, вот прямо сейчас навестить барыгу (40 рублей за ноль-пять) и лично убедиться в качестве-люкс, но мне, признаюсь, не достало отваги. Травились лобвинским «Хелиосом» - было дело: полегли сто человек в Верхней Салде, три летальных случая, у остальных - токсический гепатит, это когда моча малиновая, глаза желтые, исход - как правило, инвалидность, ну так «Хелиос»-то - средство для дезинфекции туберкулезных, извините, помещений, кто же заставлял его жрать? Сто тридцать пять тысяч человек в Свердловской области стоят на учете в наркологических диспансерах как страдающие алкогольной зависимостью, возможно ли проследить за всеми? Впрочем, гидролизники - объективисты, они признают, что похмелье, конечно, тяжелее, чем от водки, но, но, но: в Лобве пьют не больше, чем в других местах, а левым сбытом занимаются не пролетарии.

- Вчера, - печально говорят женщины, - снова вывозили. На машинах без номеров. Их ловят, тут же отпускают… Уходит спирт.

VI.

От губернии голодающим были нанесены визиты вежливости - приезжали областной министр промышленности, уполномоченный по правам человека Мерзлякова. Обещали, уговаривали, просили войти в положение. Приезжал депутат Таскаев от ЛДПР и - в лучших традициях корпоративной риторики - продекламировал, что чиновников надо карать рублем, рублем! вычитать из зарплат! лично! с каждого! - и умчался на таком сияющем джипе, что сосед Пацюкова, до сих пор пребывающий в обаянии, страстно уверял меня: то был сам Жириновский. Приезжали представители Партии пенсионеров, они даже собирались заплатить эти 700 тысяч от себя, такое вот вспомоществование, но голодающие удивились и отказались - стремно брать у пенсионеров (и так половина кормится родительскими пенсиями). Приезжал Росхимпрофсоюз с юристом, привезли минералки и денег по три тысячи на брата. Директорат завода не сдвинулся - и, как можно понять, не от душевной черствости, а от бессилия, к тому же праздники - мертвое время, так все неудачно.

Первый раз Тахир Гаясов встретился с работниками 8 мая.

Они сидели в гостиной на матрасах - под саврасовскими грачами в багете, под плакатом «Куда смотрит власть?» - и смотрели на Гаясова и Абузярова как на последнюю в жизни надежду.

Гаясов передал две бумаги - от виртуальной девушки Слаутиной для работников «ошки» и от виртуальной девушки Сычевой - для работников «ашки». Это «гарантийные письма», в которых каждому голодающему обещали выплатить долг до 10 июня сего года. Контроль за выполнением гарантии возлагался почему-то на комиссию из 5 человек, избранную общим собранием для распределения средств (она решает, кому дать - и решает, в общем-то, по совести. При мне комиссия в профкоме делила 66 тысяч рублей - последнее, что поступило на счет завода. Этот хлеб преломили на 16 человек - заплатили за февраль работникам общежития и здравпункта).

Под обещанием стоят натуральные печати и факсимильные подписи директрис.

Тахир Михайлович предлагает принять решение сейчас, немедленно - и выходит на крыльцо. На скамейке сидит женщина средних лет - жена одного из голодающих. Увидев его, она начинает кричать что-то про сволочей и подонков, растащивших завод, она кричит раненым голосом. У нее перехватывает горло. Она плачет.

- Нам пошли на уступки, - торжественно говорит Андрей Абузяров. - Мы добились своей цели. Мы победили.

Он пытается говорить бодрым голосом, но выходит мрачно и натянуто.

Рабочие недоуменно рассматривают письма. Им в самом деле хочется верить, что руководство пошло на уступки. И что они победили. Им, в конце концов, очень хочется есть.

- В чем уступка? - не понимаю я.

- В том, что нам выплатят деньги в течение месяца, а не в течение полугода, - не без раздражения отвечает Андрей.

Да, рабочие согласны подождать до 10 июня и немедленно прекратить голодовку, но эти письма - они как-то так оформлены… то есть никак не оформлены. При чем здесь комиссия? И чем подкреплены эти обещания? То может принудить директора выполнить свое обещание?

Начинается брожение и смута. Здоровая рефлексия берет верх над грубой лоховской разводкой.

- А если снова обманут - то что?

- Возобновим голодовку.

Соглашаться надо сейчас, сию минуту, немедленно! Уважаемые люди - в напряжении, не идут на праздники, не покидают рабочих постов, у них дома, должно быть, плачут дети!

Начинается большой трезвон. Рвутся и подпрыгивают мобильники. Звонит Тахир Михайлович, он, как говорят, уехал домой, в Нижний Тагил (180 км): согласны? не согласны? Без конца звонит Ирина Юрьевна Куропаткина, председатель областного Росхимпрофсоюза. Звонят из районной администрации. Да или нет? Согласны? Прекращено? Расходимся?

А счастье было так возможно! Сценарий, однако, трещит по швам. Рабочие начинают говорить, что нужно какое-то поручительство. Должны быть предусмотрены какие-то санкции на случай невыплат - может быть, пени, штрафы, все надо обсуждать. Да, конечно, и бумага с поручительством - такая же филькина грамота, как и гарантийное письмо, но пусть они хотя бы пообещают! Пусть они скажут: если мы не заплатим - с нами будет то-то и то-то… Надо же хоть во что-то верить, в конце концов.

- Почему бы госпоже Копытовой не поручиться своим личным имуществом, своими активами? - наивно спрашиваю я.

Абузяров смотрит на меня так, словно я сморозила какую-то чудовищную бестактность.

- Это невозможно, - наконец отвечает он.

- Почему?

- А зачем ей это нужно?

Это главный ответ на главный вопрос.

VII.

Пока идут дебаты, Куропаткина сообщает в СМИ, что инцидент исчерпан, голодовка приостановлена. Новость летит по стране, как птица, веселится и ликует весь народ. Звонят родственники. На новостных сайтах - победные выдохи: биохим прекратил голодовку. На кухне плачет красавица Надя Калинкина. Мужчины злобно курят. Женщины с ожесточенными лицами тихо говорят: «Нет».

Слесарь Конев читает мне новые стихи. Они называются «Голодомор по зарплате».

Приезжает глава администрации Новолялинского района Наталья Александровна Смагина, блондинка бульдозерного темперамента в джинсах и белых мокасинах. Что за дивная женщина Наталья Александровна! На нас проливается поток пылкой, пышногрудой, цветастой демагогии. По Наталье Александровне выходит, что совести нет ни у кого, у них нет совести, но и у вас, ребята, тоже нет совести, и эта бумага - она, конечно, никакой не документ, но вы все равно получите, и что бороться, конечно, надо, но бороться бесполезно, и вы можете тут сочинять, но вы ничего не сочините, и денег вам, конечно, дадут, но их все равно не дадут, - а главное: девчонки, послушайте! здоровье не вернешь! Попутно Наталья Александровна пролистывает журнал «Русская жизнь», отчитывает меня за то, что мы выходим не на глянцевой бумаге, и сообщает, что все журналы отмывают деньги и что нас не читают в Кремле.

- И так каждый день, а иногда и по два раза, - шепчет одна из голодающих. - Представляете?

До глубокого вечера идут перезвоны - с родными, знакомыми, юристами. Уже за полночь из Нижнего Тагила приезжает Тахир Михайлович, он готов все подписать, но он уже начал отмечать День Победы, и отметил хорошо, и возмущенные женщины кричат, что не будут ничего подписывать с нетрезвым человеком. Всех жалко - и рабочих, и Тахира, и Абузярова, человека администрации, оказавшегося меж двух огней. Девятого мая поселок соберется на праздничный митинг, на нем ни слова не скажут о голодающих, и в домик на Уральских танкистов никто не придет, кроме неизбывной Смагиной с ее саундтреком. Дальше снова молчание и отчаяние, отчаяние и молчание, дело на контроле в Госдуме, дело на контроле в Генпрокуратуре, дело на контроле в Общественной палате - а толку-то что? Их посетит лидер забастовщиков с «Красной шапочки» и посоветует активнее взаимодействовать со СМИ; приедет финансовый директор завода Марина Шубина и сообщит, что у завода появился потенциальный покупатель.

В четверг раздадут часть денег, и семерых голодающих - потерявших по десять процентов веса, родственники развезут по домам, а Света Кроликова скажет мне по телефону, что очень хочет мороженого.

Уезжая, я думаю про сына Людгарды - он, скорее всего, выйдет по условно-досрочному и снова, несмотря на росселевский закон про неэффективных собственников, который, несомненно, будет принят, зацветут-закипят паштетовы не эти, так другие бизнесы, вся советская индустрия Урала ему в подспорье, и пока государственники будут рубиться со взращенными ими олигархами, какие будут щепки лететь, какие люди будут лететь как щепки на Лобвинском лесокомбинате, который - последние новости! - начали распродавать по цехам.

И только одинокий голос слесаря Конева летит над Лобвой:

Не слышно шума заводского,
Стоит коптилка-тишина.
Не знаем, пустимся ли снова?
И что нас ждет? Ответь, страна!
Страна - как и положено - безмолвствует.

Павел Пряников В песок и опилки

Адвентисты седьмого дня на огороде

В центре поселка Заокский в Тульской области высится водонапорная башня из красного кирпича. Белым кирпичом на ней выложено «Слава труду!» Однако вокруг самой башни царит полное запустение, и материальное воплощение трудовых подвигов начинается только километрах в двух от этого призыва - на территории Заокского Адвентистского университета.

Программа для отсталых стран

Идея устроить здесь центр духовной и материальной жизни адвентистов седьмого дня (течения в протестантизме) принадлежит американским пасторам Вильсону, Полсену и Хеферлину. За несколько месяцев до объявления перестройки - в январе 1985 года, они посетили СССР и заручились поддержкой еще всесильных тогда лидеров КПСС. Американские пасторы и их братия вышли на стройплощадку в Заокском 27 января 1987 года.

К 2008 году адвентисты выстроили на своей территории настоящий рай, если сравнивать ее с окрестностями университета. Три огромных административных комплекса - с храмом, учебными классами и аудиториями, общежитием для студентов, общеобразовательной школой, спортивным залом, большой типографией и всем прочим, что позволяет адвентистам жить почти автономно на нескольких гектарах земли. С первых минут пребывания тут приходит ощущение, что попал куда-то на Средний Запад США, чему отчасти способствует не только местная материальная цивилизация, слепленная по англосаксонскому образцу, но и английская речь преподавателей из Америки. Еще они учат студентов ивриту и греческому, но на улицах адвентисты на этих языках между собой не общаются.

Проректор Заокского университета Леонтий Гунько говорит, что учебный процесс в вузе базируется на трех «китах» - богословии, музыке и работе на земле. Именно такое сочетание, по его мнению, гарантирует превращение молодого человека в добропорядочного христианина. «Как минимум семь часов в неделю каждый студент занимается трудом, но вообще желательно бы работать по пять часов в день, сразу после теоретических занятий, - так материал лучше усваивается. Многие следуют этому принципу», - объясняет проректор.

Однако у Адвентистского университета есть и специальная упрощенная учебная программа, гарантирующая создание из россиянина не столько добропорядочного христианина, но добропорядочного крестьянина. В конце 1980-х в СССР приехал американский доктор Джейкоб Миттлайдер. К тому времени он прославился тем, что разработал специально для отсталых стран систему интенсивного огородничества, гарантирующую прокорм семьи из 4-х человек с участка в 150 квадратных метров. До СССР Миттлайдер успел внедрить программу в 32 странах (например, в Верхней Вольте и на Папуа Новой Гвинее). Тут как раз подоспел развал Союза, призрак голода бродил по стране, и 80-летнего американского доктора принимали уже на высшем уровне (например, тогдашний вице-премьер Сосковец), а не только местные адвентисты. В начале 90-х в Заокский на курсы ежемесячно приезжали сотни людей, затем они возвращались домой и внедряли интенсивную технологию овощеводства уже в качестве учителей. Таким образом, через 10-12 лет, как оценивает Леонтий Гунько, по методу Миттлайдера вели огороды сотни тысяч россиян. В 2000-х, с наступлением стабильности, поток учащихся этих курсов упал в несколько раз, и сегодня, как правило, на них поступают те, кто пытается совместить огородничество с определенными этическими принципами.

Как исправить брожение умов

Юрий Ковченко, инструктор учебного центра имени Миттлайдера, проводит меня сквозь арку с надписью «Наши цветы сделают вашу жизнь ярче, а овощи - намного дольше!» в огуречную теплицу. «Год хорошо начался, с теплого апреля, надеюсь, тонн пятнадцать в этот год соберем. Ангелы нас не забывают!» - он запускает руки в опилки, словно именно оттуда, снизу, а не сверху, идет благодать, позволяющая бить огородные рекорды. В прошлом году с 450 квадратных метров теплицы адвентисты сняли «всего» 11 тысяч 260 килограммов огурцов, то есть по 25 килограммов с квадратного метра, хотя Миттлайдер у себя в Америке с той же площади получал по 50 килограммов. У Ковченко есть объяснение российскому отставанию в таком огородном соревновании: «Конечно, доктор Миттлайдер молился больше моего, да даже всех нас в Заокском вместе взятых! Но ведь еще у него на экспериментальной ферме была чистая, почти стерильная почва! А в России нужно 50 лет, не меньше, землю исправлять!»

Стерильный грунт для овощей - краеугольный камень методики Миттлайдера. Правильнее даже называть его не грунтом, а инертным субстратом - он состоит из опилок и песка в равной пропорции, растения получают питательные вещества из специальной смеси минеральных удобрений, концентрация которых такова, что убивает все всходы сорняков. А чтобы не убить само огородное растение, его высаживают в субстрат только рассадой, когда корни уже не восприимчивы к такой химической атаке. Еще один прием - это узкие, всего в 35-40 сантиметров шириной, грядки, а проходы между ними - в один метр. Ковченко объясняет, что это делается для лучшей освещенности растений, и окрестные «традиционные русские крестьяне» (как он их называет) сначала удивлялись такому транжирству земли. «Но когда увидели кочаны капусты весом полпуда минимум или дыни в пять килограммов, то стали прилежно копировать наш метод. Правда, все у них ограничилось узкими грядами и широкими проходами, а вот землю продолжают портить навозом», - вздыхает инструктор миттлайдеровского центра.

У Ковченко (и вообще у верных миттлайдеровцев) есть простое объяснение, почему в России сельское хозяйство уже почти умерло, да и вообще жизнь никак не наладится. Оказывается, виноваты не две старые российские беды - дураки и дороги, а сорняки и навоз. Навоз провинился не только тем, что содержит в себе семена сорняков, но и тем, что является вместилищем яиц гельминтов и прочих опасных микроорганизмов, а также питательной средой для различных грибков. «Отчего, думаете, в России так популярно брожение умов? Да потому что всю жизнь ели хлеб со спорыньей! С сильнейшим грибком-галлюциногеном!» - говорит Ковченко, густо засыпая грядки смесью минеральных удобрений, словно вытравливая этим актом не только спорынью, но и - символически - брожение умов.

Однако не одними овощами живет добропорядочный крестьянин. С десяток теплиц в Заокском заполнены рассадой цветов. Ее адвентисты сдают московским оптовикам (в том числе и муниципальным организациям, озеленяющим Москву), что приносит сотни тысяч долларов дохода ежегодно. Цветы идут не только на продажу - в теплицах с огурцами или помидорами горшки с цветущими петуниями и геранями висят под потолком («радуют глаз и душу», как говорят местные адвентисты), розарии разбиты вокруг административных корпусов, ими украшают молельный зал и другие помещения.

Не место красит человека

Юрий Ковченко ведет меня, лавируя между ящиками с рассадой и саженцами роз, приготовленными к отправке в Москву, к одной из девушек, приехавших учиться на добропорядочного крестьянина в Заокский. «Татьяна Киселева, из Рузы», - представляется она, и объясняет свой приезд желанием не только научиться правильно работать с землей (точнее, с субстратом), но и «стать человеком». «Муж у меня массажист в одной спортивной команде России, я домохозяйка. Скучно мне дома одной, а тут, как объяснила мне соседка по подъезду, адвентистка, можно духовно развиться», - говорит она, не отвлекаясь от полива высаженной в грунт рассады капусты. Трудится она пять часов в день, бесплатно, еще два часа занимают теоретические занятия. Насильно в адвентисты никто не тащит (Татьяна называет себя православной), живет, как и все слушатели курсов, в бочке.

Татьяна и Юрий испрашивают разрешение у инструктора отвлечься на какое-то время, чтобы показать мне эти самые бочки. В Заокском из 48 железнодорожных цистерн сделана целая улица - имени Гарвина МакНила, американского пастора и бизнесмена, который и дал деньги на эти «дома»

Ирина, жена Юрия, с гордостью показывает свое жилье. Площадь бочки - пятнадцать квадратных метров, на них умещаются прихожая, душ, туалет, кухня и спальня. «Пусть и маленький дом, зато бесплатно! - говорит Ирина, лучась от счастья. - Да и почти весь день нас нет дома - то на работе, то в храме». Она тоже выращивает овощи и цветы, ее четырехлетняя дочка каждый день до обеда проводит на грядках вместе с родителями, а потом до вечера слушает библейские истории в детском саду. А Татьяна Киселева, поскольку для нее молиться или изучать Библию не обязательно, свободное время тратит в спортзале.

В Заокском адвентисты живут не только в цистернах: студенты - в общежитиях, преподаватели и пасторы - в огромных кирпичных коттеджах ( в основном трехэтажных) со спутниковыми тарелками. Огороды с узкими грядками и стерильным субстратом есть у каждого дома, как и обязательные туи, газоны и подстриженные живые изгороди: на земле тут положено трудиться всем.

Дома адвентистов в Заокском, кстати, можно без ошибки определить именно по спутниковым тарелкам. У местных жителей их нет, зато у большинства есть железные ажурные (нередко кованые) заборы - дар адвентистов, которые, как говорит Леонтий Гунько, таким образом «осуществляют симбиоз». Полезное сожительство заключается не только в бесплатной установке изгородей, но и, например, в разрешении поселковым детям посещать адвентистскую общеобразовательную школу. Из 160 ее учеников примерно 50 - местные дети из Заокского. Несмотря на ежемесячную плату в 1800 рублей, в школу даже существует очередь. «Все дело в качестве преподавания - у нас отличные учителя, что сейчас большая редкость для глубинки, наши выпускники без проблем поступают в лучшие московские вузы. Кстати, в Туле адвентистская гимназия тоже считается лучшим образовательным учреждением города, куда стремятся устроить детей родители, вне зависимости от того, к какой конфессии они принадлежат», - объясняет Леонтий Гунько.

По делам их узнаете их

Устраивают адвентисты для местного населения и общественную жизнь, она тоже трудовая. Например, проводят в округе регулярные субботники: убирают мусор вокруг станции «Тарусская», выкашивают опушки, разбивают клумбы - и сегодня вместе с адвентистами на такие мероприятия выходят по 30-40 человек из поселка. От соседства с адвентистами у местных меняется мировоззрение. Роман Валентинович Карпов, заокский житель лет 60-ти, сидит с удочкой у пруда. На собственном примере он объясняет, как происходит переворот в сознании: «Лет десять назад Семен, который котельщик, пришел на пруд рыбу глушить электроудочкой - это когда провода присоединяют к мощным аккумуляторам, а потом их концы - в воду. Много тогда карася всплыло у Семена, а тут как раз американский пастор идет. По-русски пастор плохо говорит, но Семен разобрал, что за такие дела у него руки должны отсохнуть. И дня через три левуючасть тела у него парализовало! Сам потом он вроде оклемался, а левая рука с тех пор плетью висит. Может это, конечно, от водки случилось, но с тех пор мужики на пруду не озоруют». Роман Валентинович, словно ставя жирную точку в повествовании, демонстрирует пять карасей в садке, которым, правда, не легче от того, что их поймали на крючок, а не оглушили электротоком. С тех пор Карпов регулярно ходит вместе с адвентистами чистить пруд, хотя пивных бутылок в нем, по признанию рыболова, сейчас уже почти не встречается.

Но, вполне возможно, отсутствие тары в водоеме связано не только с ростом самосознания местных жителей, но и с тем, что в местном супермаркете запрещено продавать спиртное и сигареты. Почти нет в нем и мясных продуктов (я насчитал только два сорта вареной колбасы - хотя адвентисты и не вегетарианцы, но поедание мяса особо не приветствуют). Зато в супермаркете на тех полках, где должны были бы стоять банки с тушенкой или лежать пакеты с пельменями, красуются книжки «От Адама до Авраама» и «Читай и мастери в деревне» с нарисованным на обложке на фоне креста ковбоем с голубем на плече.

Романа Валентиновича в целом устраивает такая жизнь, но на прощание он ворчит: «Я заметил, что от их химии все пчелы передохли. Уже третий год хозяйка сажает самоопыляющиеся огурцы. А они не хрустят солеными! Вы им при случае скажите, вы городской, вас послушают!»

Человек - подобие пчелы

Рядом со зданием, где у адвентистов располагается молельня, снова встречаю Юрия Ковченко, уже, сменившего зеленый комбинезон на костюм. Он спешит на занятия со студентами - объяснять им, как при помощи слова Божьего повышать урожайность. Захожу в зал перед молельней и читаю на информационном стенде, о чем молятся адвентисты в этом году: о защите народа Божьего от проникновения мирского влияния, о миссионерском служении в п. Миротино, об освобождении жителей поселка от власти алкоголя и других пороков, о служении в рамках программы «Вернись домой!». Еще после высадки рассады брокколи в узкие грядки, наполненные опилками с песком, можно пойти на семинар «Как стать людьми, водимыми Духом Святым. Как организовать сотрудничество с Ангелами Божьими». Тут же рядом висят фотографии большого формата, на которых запечатлен американский стоматолог Джон Кешнер, лечащий зубы заокских адвентистов.

Я передаю Ковченко упрекместного жителя Карпова в изничтожении адвентистами местных пчел, на что инструктор сельскохозяйственного факультета парирует: «Человек сам подобие пчелы! А шмелей точно больше стало, потому что скота, который раньше вытаптывал их гнезда на лугах, у местного населения теперь нет!» Дальше Ковченко разъяснять жизнь насекомых не стал, поскольку из молельни хор запел об Иеремии (как не поддержать такое пение?), а московский оптовик Иван Воронцов, приехавший за рассадой петунии ради последующей перепродажи на люблинском рынке «Садовод», искал какие-то буклеты. Отвлекаться сразу на три дела одновременно инструктор уже не мог.

Благополучно отоваривавшийся красочной печатной продукцией в местной типографии Воронцов поделился со мной многолетними наблюдениями за местной жизнью: «Чудаки они, конечно! Но сами живут, и другим жить дают! У меня, например, три павильона под их продукцию на рынке отведены. И хорошо, что сорта у них американские - растения получаются ровные, пышные, как на подбор - только семена не завязывают».

* ВОИНСТВО *
Александр Храмчихин Вторая индокитайская

Неусвоенные уроки


Американской армии в ХХ веке крупно «повезло»: только ей довелось повоевать со всеми восточноазиатскими армиями. Причем эти войны уложились всего в три десятилетия (с декабря 1941 по январь 1973 года). Янки сполна познакомились с особенностями этих армий: фанатичным упорством, почти полным презрением к своей и чужой смерти, отличными способностями использовать, с одной стороны, местные природно-климатические условия, с другой - европейскую технику (под европейской в данном случае подразумевается также техника американская и российско-советская). Совокупность указанных качеств делает армии этой части мира единственным по-настоящему достойным противником европейских (в том же расширительном понимании термина «европейский») армий.

Сначала в рамках Второй мировой Америка сошлась в бою с Японией. Тихоокеанская война была почти никак не связана с европейско-атлантическо-средиземноморской войной. Японцы начали очень даже за здравие, но кончили совершенно за упокой. Гигантская промышленная мощь США преобразовалась в военную и раздавила Страну восходящего солнца, добив ее двумя атомными бомбами.

Почти сразу после этого случилась война в Корее. На фоне Японии КНДР (половина бывшей японской колонии), как казалось, не имела шансов. Но ее поддержали союзники США по Второй мировой - Китай (напрямую) и СССР (слегка завуалированно). Воевать с ними Америка не рискнула. И не смогла выиграть у бесконечного потока «китайских народных добровольцев» (то есть многочисленных регулярных дивизий НОАК), беспрепятственно снабжаемых советским оружием и прикрываемых с воздуха советскими МиГ-15. Тяжелейшая кровавая война закончилась вничью, то есть на тех же рубежах, с которых началась.

После победы и ничьей поражение просто напрашивалось. Оно и случилось, поскольку США втянулись-таки во Вьетнам. Не учли урок французов, только что потерпевших жесточайшее поражение от своей бывшей колонии, и пришли спасать правительство и народ Южного Вьетнама от коммунистической агрессии. В Вашингтоне очень сильно верили в «теорию домино»: если перед коммунистами падет Южный Вьетнам, то за ним последуют Лаос, Камбоджа, Таиланд, а там, глядишь, и вся Юго-Восточная Азия перейдет под контроль Москвы и Пекина.

Война во Вьетнаме, для начала, очень интересна тем, что весьма сложно понять - кто же в ней был прав? Термин «американская агрессия» применительно к этой войне засел в нашем сознании намертво. Однако правомерность его неочевидна. Как, впрочем, и неправомерность.

Совершенно ясно, что деление Вьетнама на Северный и Южный было искусственно навязано стране колонизаторами (не американскими, а французскими). С другой стороны, и Северный, и Южный Вьетнам по факту этого деления были вполне законными государствами с легитимным руководством. Соответственно, развернувшееся в Южном Вьетнаме при прямой поддержке Северного Вьетнама коммунистическое партизанское движение можно было интерпретировать и как законную борьбу народа за воссоединение страны, и как незаконные действия, поддержанные внешними силами (не только Северным Вьетнамом, но и стоящими за ним СССР и Китаем). Приглашение в страну американских войск можно было рассматривать и как агрессию, и как защиту от агрессии (со стороны Северного Вьетнама). При этом сейчас совершенно невозможно установить, какая доля населения Южного Вьетнама реально поддерживала повстанцев, а какая - правительство и американцев. Соответственно, вопрос правоты-неправоты сторон навсегда останется, видимо, на усмотрение каждого человека, который заинтересуется историей этой войны.

Еще более интересной война оказалась с собственно военной точки зрения. Она сочетала в себе 4 типа войн: первую в истории высокотехнологичную войну (война ПВО Северного Вьетнама против ВВС США), «мятежевойну» (партизанская война местных коммунистов на территории Южного Вьетнама против правительственных войск и союзных им американцев), классическую войну (боевые действия северовьетнамской регулярной армии против тех же американских и южновьетнамских войск), которую у нас удивительным образом не заметили на фоне «мятежевойны», а также полномасштабную информационную войну. Принято считать, что коммунисты выиграли партизанскую войну, что и обеспечило им общую победу. Мнение это чрезвычайно далеко от истины. Именно партизанскую войну коммунисты полностью проиграли. В высокотехнологичной и классической войнах они добились ситуации «стратегического пата», когда выиграть не способны ни та, ни другая сторона. Конечно, Америка могла применить ядерное оружие, но поняла, что делать этого не нужнов силу множества различных соображений. А вот информационную войну Северный Вьетнам выиграл с блеском, великолепно вписавшись в левацкий идеологический мэйнстрим Запада конца 60-х - начала 70-х. Именно эта победа обеспечила Ханою победу в войне в целом.

Северовьетнамские подразделения проникли в Южный Вьетнам еще в середине 1959 года. В конце следующего года возник коммунистический Народный фронт освобождения Южного Вьетнама, очень быстро заимевший собственную армию. В ответ весной 1961 года, в дополнение к находившимся в Южном Вьетнаме военным советникам, в страну начали прибывать первые американские регулярные подразделения. Началась классическая эскалация, вылившаяся поначалу в крупномасштабную «мятежевойну» на территории Южного Вьетнама. Северные и южные коммунисты воевали против южновьетнамских и американских войск. Перенос боевых действий на территорию Северного Вьетнама стал лишь вопросом времени, поскольку без изоляции Юга от Севера победить партизан было невозможно. Время наступило 2 августа 1964 года, когда случился знаменитый «Тонкинский инцидент» - атака северовьетнамских торпедных катеров на американские эсминцы. Вполне вероятно, что никакой атаки на самом деле не было. Просто стороны уже не могли не воевать.

Впрочем, наземного вторжения в Северный Вьетнам янки так и не организовали. Сложно сказать, чего они больше боялись - прямой поддержки противника со стороны Китая и СССР (то есть «Кореи-2»), или их не радовала мысль об «удвоении» собственно Вьетнама, поскольку противопартизанской войны им и так более чем хватало на Юге. К моменту Тонкинского инцидента партизаны уже контролировали 2/3 территории и населения Юга.

В общем, американцы ограничились авиационными ударами. Правда, слово «ограничились» тут не очень подходит. Как раз ограничений никаких не было (кроме, конечно, применения ядерного оружия). Вьетнаму досталось больше бомб, чем какой-либо стране за всю историю войн (7,5 млн т). Правда, американским ВВС тоже досталось очень неслабо.

СССР помогал вьетнамским коммунистам еще с конца 40-х, внеся немалый вклад в их победу над французами. Тем более он не мог не помогать им в войне с американцами. Разумеется, помощь шла не только регулярным войскам Севера, но и, через них, партизанам Юга. Интересно, что последним было направлено несколько десятков тысяч единиц трофейного немецкого оружия (в основном стрелкового). Когда началось воздушное наступление ВВС США на Северный Вьетнам, Советский Союз начал поставлять Ханою средства ПВО. Сначала это были дозвуковые истребители МиГ-17, имевшие только пушечное вооружение, затем появились сверхзвуковые МиГ-21 с ракетами «воздух-воздух», а также зенитно-ракетные комплексы С-75.

Отношения Москвы с Ханоем были в высшей степени непростыми, поскольку между ними в прямом (географическом) и переносном (политическом) смыслах стоял Пекин. Северу активно помогали и СССР, и КНР, однако сами эти страны к тому моменту, когда война во Вьетнаме пошла всерьез, полностью рассорились между собой. Причем Ханой поначалу склонялся на сторону Пекина. Однако Китай просто не мог дать Вьетнаму нужной боевой техники в нужных количествах. Поэтому сближение Ханоя с Москвой стало неизбежным.

Маневрировать между СССР и Китаем Северный Вьетнам все равно продолжал (вплоть до начала 70-х, когда началось быстрое примирение между КНР и США и, соответственно, полное расхождение между Китаем и Вьетнамом, дошедшее до войны 1979 года). И по отношению к советским товарищам вьетнамские товарищи иногда вели себя своеобразно. Например, специально задерживали советские суда в Хайфоне, да еще и ставили на причалах прямо рядом с ними зенитные батареи. Расчет был на то, что американцы не рискнут бомбить советские суда. Трофейной американской техникой с нами тоже делились не всегда и не сразу. Тем не менее вьетнамцам надо было чем-то воевать с американцами, а русским надо было бить американцев чужими руками, заодно испытав на них свое новейшее оружие.

Применению новейшего оружия надо было учить вьетнамцев. Дело это было нелегкое, но и небезнадежное (в отличие от того, что происходило в большинстве стран Ближнего Востока и темболее - тропической Африки, которые пользовались военной помощью СССР). Как уже было сказано выше, восточные азиаты воевать умеют и любят. Относительно простую технику вьетнамцы осваивали настолько хорошо, что вскоре уже сами могли учить своих советских учителей ее боевому применению. В частности, это относилось к зенитной артиллерии, на которую и пришлось до 2/3 сбитых над Севером и Югом американских самолетов и вертолетов (а таковых к 1973 году набралось 8,6 тыс.).

С обучением летчиков было сложнее. Во-первых, в буквальном смысле «по техническим причинам», то есть из-за сложности техники. Во-вторых, по физическим. Большинство вьетнамских пилотов были маленькими и слабыми по сравнению с советскими коллегами, они плохо выдерживали перегрузки, под них не подходили габариты кабин. По этим причинам вьетнамцы до самого конца войны больше любили старый МиГ-17, а не новый МиГ-21. МиГ-17 был проще в освоении, имел меньшие размеры и меньшую скорость (соответственно, пилот испытывал меньшие перегрузки), зато хорошую маневренность. Однако вьетнамцы научились воевать и на МиГах-21. Летавший на МиГ-21 Фам Туан, будущий вьетнамский космонавт, 27 декабря 1972 года сбил американский стратегический бомбардировщик В-52. На сегодняшний день больше ни один летчик в мире таким успехом похвастаться не может. В апреле 1972 года вьетнамские пилоты даже провели успешную атаку на американские боевые корабли, тяжело повредив эсминец, хотя МиГи для таких действий вообще не приспособлены (до сего дня это единственная успешная авиационная атака на корабли ВМС США после окончания Второй мировой). В целом ценой потери примерно 145 своих самолетов вьетнамские летчики сбили, по различным данным, от 110 до 350 американских самолетов. Формально это немного, фактически - очень много. Гигантские, отлично подготовленные и технические оснащенные ВВС США так и не смогли сломать небольшие и вроде бы примитивные ВВС Северного Вьетнама.

В России очень популярна мысль о том, что над Вьетнамом воевали советские летчики. Мысль эта отражена в известной песне «Пилот «Фантома»:»И ответил мне раскосый, что командовал допросом: «Сбил тебя наш летчик Ли Си Цын» (интересно, кстати, сколько у этой песни вариантов?). Правда, уже в самой этой песне видно смешение событий Вьетнамской и Корейской войн (Ли Си Цын - это явная китаизация, но никак не вьетнамизация русской фамилии). На самом деле во Вьетнаме присутствовали советские летчики-инструкторы, двое из которых (капитаны Ю. Поярков и В. Мрыхин) погибли, но об участии наших пилотов в воздушных боях никаких вразумительных сведений до сих пор нет. Объяснять это секретностью не получается, поскольку, например, факта прямого участия советских летчиков в боях в Корее и на Ближнем Востоке уже давно никто не скрывает.

Как никто не скрывает и участия наших военнослужащих в боевых действиях во Вьетнаме, только не летчиков, а зенитных ракетчиков. Освоить С-75 вьетнамцы не могли очень долго. Поэтому в начальный период войны воевали на ней наши. Первое боевое применение ЗРК имело место 25 июля 1965 года, когда ЗРК 236-го зенитно-ракетного полка Московского округа ПВО сбили 3 «Фантома». Американские ВВС «удостоились чести» стать первымиВВС в мире, столкнувшимися с массированным применением зенитно-ракетного вооружения. До последнего дня войны шла настоящая схватка умов между советскими и американскими НИИ и КБ. Именно они определяли, кто сильнее - ВВС или ЗРВ. Очень высокая поначалу, к концу войны эффективность (то есть количество ракет, затраченных на один сбитый самолет) С-75 снизилась в разы благодаря применению американцами средств РЭБ, противорадиолокационных ракет, новой тактики. Тем не менее решить проблему ЗРК американцы так и не смогли, потеряв от них, по различным данным, от 1,3 до 1,8 тыс. самолетов, в том числе от 50 до 75 В-52.

Кроме зенитных ракетчиков, во Вьетнаме повоевал советский спецназ ГРУ, что не очень афишируется, но тоже особо не скрывается. Например, в мае 1968 года группа спецназа в составе 9 человек атаковала находившийся на территории Камбоджи секретный американский лагерь «Flying John», предназначенный для переброски в Северный Вьетнам разведывательно-диверсионных групп и спасения экипажей сбитых американских самолетов. На базе находились около 20 вертолетов, включая 4 новейшие на тот момент ударные «Супер Кобры». Потеряв трех человек, группа угнала в Северный Вьетнам одну «Супер Кобру», уничтожив или повредив остальные вертолеты и убив и ранив 15 американских военнослужащих. Сколько всего было таких операций - сказать сложно. В них, кстати, поучаствовал наш знаменитый ныне путешественник Федор Конюхов (он тоже этого не скрывает).

Официально признанные боевые потери ВС СССР на территории Вьетнама в период с июля 1965 по конец 1974 года составили 13 человек.

Но войну, конечно, выиграли сами вьетнамцы. Переломным, пожалуй, стал 1968 год. Тогда выяснилось, что телевизионная картинка о войне гораздо важнее самой войны.

30 января 84 тысячи южновьетнамских партизан и северовьетнамских солдат начали «новогоднее наступление» (имелся в виду восточный Новый год), атаковав 36 из 43 центров провинций Южного Вьетнама. Коммунисты захватили старую столицу Вьетнама Хюэ, бои начались и на улицах Сайгона. Все это Америка увидела на экранах своих телевизоров. И уже ничто не могло переубедить ее граждан, что война проиграна и надо ее заканчивать.

А между тем коммунисты сильно поторопились. Они забыли заветы Че Гевары, учившего, что для повстанцев самый опасный момент - переход от партизанских действий к регулярным войсковым операциям. В Ханое переоценили любовь населения Южного Вьетнама к коммунистам и недооценили боевой потенциал противника. Между тем в начале 1968 года американские, южновьетнамские, австралийские и южнокорейские войска имели в Южном Вьетнаме 17 пехотных дивизий, 2 дивизии морской пехоты, 2 аэромобильные дивизии - всего 1,4 млн человек (в том числе 550 тыс. американцев), 500 танков, 4,5 тыс. орудий, 4,1 тыс. самолетов и вертолетов.

В итоге, за месяц интенсивных боев коммунисты были выбиты из всех атакованных ими городов, их потери по разным данным составили от 32 до 45 тыс. человек, в то время как противник потерял лишь 3 тыс. человек. Это поражение очень сильно подорвало боевой потенциал коммунистов. Но сам факт столь масштабного наступления не менее сильно подорвал морально-психологический потенциал американцев. А тут еще оперативная группа 23-й пехотной дивизии США под командованием лейтенанта Келли 16 марта вырезала селение Май-Лай, входившее в состав деревни Сонгми (под этим названием событие и получило всемирную известность). Вырезали исключительно мирных жителей. Потому что видели в них партизан. Военнослужащие регулярной армии просто не имели опыта противопартизанской войны, тем более - против такого очень умелого и очень жестокого противника, как вьетнамские коммунисты, воюющие, к тому же, в знакомых природно-климатических условиях (абсолютно чуждых американцам). События в Май-Лай вызвали большие перемены в ВС США, Пентагон издал директиву, требующую от личного состава неукоснительного соблюдения норм военного права. Только было уже поздно. Престиж американской армии рухнул в глазах всего мира и собственного народа.

Престиж рухнул, в общем, зря. За следующий 1969 год американцы фактически выиграли противопартизанскую войну. Если пятью годами раньше коммунисты контролировали 2/3 территории Южного Вьетнама, то теперь - не более 10 %. Народный фронт освобождения Южного Вьетнама был практически разгромлен, основными противниками американцев окончательно стали воюющие партизанскими методами бойцы регулярной армии Северного Вьетнама. Поток которых, впрочем, был неиссякаем. Северяне просачивались на Юг не только и не столько через границу между двумя Вьетнамами, сколько через территории Лаоса и Камбоджи.

Главная проблема американской армии была, однако, не в инфильтрации северян, а в том, что армия начала разлагаться изнутри. За тот же 1969 год 37 офицеров и сержантов ВС США были убиты своими подчиненными. Ничего подобного раньше не было. В самих США дезертирство призывников и антивоенные выступления населения приняли массовый характер, изменить ситуацию уже не представлялось возможным. Информационная война была начисто проиграна, поэтому военные успехи уже не имели значения. Американское руководство узнало, что в демократической стране с помощью призывной армии нельзя вести войну, которую не приемлет собственное общественное мнение. Поэтому сразу после окончания Вьетнамской войны начался переход на наемный принцип комплектования ВС США. По прошествии 35 лет выясняется (теперь уже на примере Ирака), что и наемная армия тоже не может вести войну, если ее не приемлет общественное мнение своей страны. То есть если в стране есть демократия, то эта страна может вести войну только одного типа - заведомо справедливую оборонительную (или вообще никакой войны). Если правительство хочет вести войну какого-то другого типа, то нужно выбирать между войной и демократией. Какой выбор сделают США - открытый вопрос. Пока они пытаются избежать ответа на него.

А тогда американцы еще пытались бороться с инфильтрацией северян. Весной 1970 года они провели относительно успешное вторжение в Камбоджу, разгромив там многие лагеря вьетнамских коммунистов. После чего престиж ВС США, только и способных на агрессию, упал еще ниже, хотя казалось, что ниже-то и некуда. В феврале 1971 года американские и южновьетнамские войска вторглись в Лаос. Операция закончилась провалом, про престиж говорить уже вообще не приходилось. После этого в Ханое пришли к выводу, что вопрос надо решать окончательно. 31 марта 1972 года группировка северовьетнамских войск численностью не менее 40 тыс. человек и 400 единиц бронетехники вторглась в Южный Вьетнам. Ни о какой партизанской войне речь уже не шла, это была нормальная классическая война регулярных армий. В результате многомесячных ожесточенных боев войска коммунистов заняли значительную территорию на севере Южного Вьетнама, но понесли очень большие потери и полной победы не добились. Потери коммунистов оказались настолько велики, что новое генеральное наступление теперь планировалось Ханоем лишь на 1976 год.

На самом деле коммунисты своего добились: в США было принято окончательное решение о полном выводе войск из Вьетнама. Янки громко хлопнули дверью, проведя в конце декабря 1972 года массированное воздушное наступление против Северного Вьетнама, объявили его своей полной победой (что, мягко говоря, сомнительно, учитывая уровень потерь ВВС США в этой операции) и подписали Парижские соглашения. Война стоила им 58 169 погибших и пропавших без вести, сотен миллиардов выброшенных на ветер долларов и сильнейшего психологического шока.

Уходя, американцы оставили южанам гигантское количество оружия. Армия Южного Вьетнама формально стала одной из сильнейших в мире (по числу боевых самолетов она вышла на третье место в мире после США и СССР!) и многократно превосходила северовьетнамскую армию по количеству личного состава и боевой техники. Но это не имело уже никакого значения. Юг был обречен, на самом Юге это понимали даже лучше, чем на Севере. Здесь знали, что американцы не вернутся никогда, и обреченно ждали конца. Психология оказалась гораздо важнее количества и качества стреляющего железа.

Благодаря наличию баз в Лаосе и Камбодже, северяне могли воздействовать на территорию Южного Вьетнама одновременно на всем протяжении его границ. В марте 1975 года командование одного из коммунистических фронтов, действовавшего из Лаоса, упросило Ханой провести локальное наступление для спрямления линии фронта. Ханой долго не хотел давать согласие, поскольку наступление планировалось лишь на следующий год. Но местный командир оказался пробивным. Наступление прошло успешно. Только в Сайгоне решили, что это началось генеральное наступление с целью разрезать Южный Вьетнам пополам. И надо все силы сосредоточить вокруг столицы, добровольно сдав север страны коммунистам. При этом именно на севере находились лучшие части южновьетнамской армии. Вывод их мгновенно превратился в хаотическое бегство. Тем более что за военными бросилось бежать гражданское население, которое не очень хотело строить коммунизм.

Коммунисты сначала даже не поняли, что происходит. Но дошло до них быстро. Больше в Ханое не колебались, все фронты одновременно перешли в наступление, сдерживать их было уже почти некому. Южновьетнамская армия развалилась. 30 апреля 1975 года красный флаг с золотой звездой был поднят над президентским дворцом в Сайгоне. С полным основанием можно сказать, что Южный Вьетнам умер от страха.

В общем, очень поучительная вышла война. Хотя никто особо ничему не научился.

* ХУДОЖЕСТВО *
Денис Горелов Сползает по крыше старик Козлодоев

Об инфантилизации кинозрелища


В свои золотые 60-е молодость перевесила числом.

Обычная аккордная рождаемость военных и послевоенных лет, названная бэби-бумом и помноженная на массовую убыль старших возрастов, дала исторический перекос: молодежь белых стран, едва превышая в обычные годы четверть населения (из ста сорока миллионов нынешних россиян сорок - несовершеннолетние), в середине века, как в плодовитых цветных анклавах, уверенно стремилась к трети. Смещение пропорций перевернуло карту занятости: не тратясь на социалку, львиную долю которой всегда составлял уход за пенсионерами, белый мир мог бесконечно наращивать производство, которому всегда хватало рабочих рук; близкие бесшабашной юности левые партии вступали в силу, равняясь то на умеренную Россию, то на радикальный Китай; искони ориентированная на инфантов индустрия досуга за десятилетие выросла вдвое по всем параметрам: тиражи книг, вместимость спортсооружений, число кинопосещений на человека в год и количество кинотеатров в мегаполисах. Большая восьмерка, которую от адамовых времен до наступления туземных 70-х было принято считать человечеством, стала значительно меньше спать по ночам, больше дежурить по апрелю и слушать музыку, быстрее есть (родившийся в ранних 50-х фастфуд пережил стадию обвального роста), бойчее спариваться и меньше верить.

Умственную деградацию шоу-бизнеса, о которой сегодня только ленивый не споет, следовало ждать уже тогда, - но поколение баррикад обмануло катастрофические ожидания старших лет на 20. Человечество, как известно, инфантилизирует прогресс и изобилие - а дети войны в массе своей крайне скудно питались, кучно жили, смолоду зарабатывали на прокорм и не знали понятия «отец» (четверть мужчин Европы сгинули в Тартар, а оставшиеся «левачили» напропалую). Подростковые моды диктовала нужда: Европа, отчаявшись развести небогатую родню на одежку по росту, легитимизировала узкие и короткие брюки (мерзкое слово «брючата»!), - в то время как в гопнической России высшим шиком считался широченный, волокущийся по асфальту клеш: малолетки донашивали отцовское либо краденое. Нужда развивает: шестидесятничество было зрелым, адекватным, спортивным, скорым на принципиальные решения и легко отбивало брюзгливую поколенческую ворчбу. У него скоро народились собственные дети, а раннее воспроизводство всегда считалось первым признаком взрослости. Молодежное наступление 60-х, будучи экспансией сильного, не нуждалось в панковской, наркотической и интернетной эксцентрике. Мир принадлежал молодым по праву, и они не вопили о том на каждом шагу в страхе, что отнимут; некому было.

Институциональных перемен, как водится, не заметили. Просто после долгих мытарств на экраны вышли первые «Звездные войны», снискав непрогнозируемый кассовый фурор; картину представили к основным «Оскарам», но отнеслись снисходительно, наградив только за спецэффекты. Режиссер Лукас оседлал постпродакшн - индустрию лазерных мечей, настольных игр и карнавальных костюмов, - что позволило ему четверть века сидеть сиднем, отвечая на вопросы маркетологов, и ничего больше не делать, о чем мечтают все дети сытых и безопасных времен. Потом мощно прогремела сага об Индиане Джонсе. Потом «Инопланетянин», потом трилогия «Назад в будущее». А потом стало окончательно ясно, что реальный доход в кинобизнесе приносит дорогое производство для самых маленьких зрителей. С развилки 1977-го, когда бэби-бумеры перешли от потребления к производству - для собственных, уже по-настоящему балованных цивилизацией отпрысков, - пути взрослого и детского кино окончательно разошлись. Основным адресатом кинозрелища всегда и везде была аудитория от 16 до 24 лет, имеющая первые деньги и готовая без остатка вложить их в развлечения, а не в недвижимость, ценные бумаги и образование детей. Составителей ежегодных анкет «Советского экрана» вечно смущала неадекватная, запредельная доля возрастной страты «16 -24» - казалось, только в этом возрасте люди покупаются на анкетные переписки с редакцией. Увы - только в этом возрасте люди статистической массой покупаются на кино. Однако преждевременная зрелость послевоенных детей до поры позволяла им потреблять взрослый продукт (случались и здесь парадоксы: так, в 62-м году наблюдателей шокировало абсолютное чемпионство сугубо детской картины «Человек-амфибия»; разрыв между неадекватно оцененным качеством и объективным спросом был таков, что фильм с излишней горячностью объявили пустышкой и лидерство его по всем позициям просто не признали, подтасовав цифры).

С 77- го дети стали сами по себе, а взрослые сами по себе, причем первые явно прибыльнее. Все лидеры мирового и отечественного проката последних тридцати лет при очевидных преимуществах сделаны для существ с ясельными мозгами: «Ночной дозор», «Титаник», «Юрский парк», «Самый лучший фильм», трилогия о властелине колец -все это не для больших. Время вечерней сказки для малышей разрослось с пятнадцати минут по будням до полного прайм-тайма и выходных целиком. Целевая аудитория унюхала потачки индустрии и борзеет на глазах: возрастной порог, до которого ребенок потребляет ТОЛЬКО И ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО МУЛЬТФИЛЬМЫ, растет не по дням, а по часам.

Эпидемия сиквелизации тоже связана именно с омоложением среднего зрителя: вопреки расхожим убеждениям, детское сознание предельно консервативно - в знакомой упаковке стандартный ребенок сожрет любые помои (потому и «Макдональдс» давно идентифицировался как ювенильное царство). Внимательный взгляд на любую схему, выдержавшую многоразовое продолжение, обнаружит ее подростковую ориентацию: «Пираты Карибского моря», «Гарри Поттеры», «Смертельные оружия» с «Крепкими орешками», малолетские ужастики «Кошмар на улице Вязов», «Пятница, 13», «Восставшие из ада» и нескончаемые эпопеи о живых мертвецах, серийные топлесс-комедии от «Горячей жевательной резинки» до «Муравьев в штанах», бэтмены, рэмбы, голые пистолеты и черепашки-ниндзя - это все вам, малыши. Отчаявшись наскрести антагонистов на третью серию «Неуловимых», Эдмонд Кеосаян в «Короне Российской империи» оживил всех лиходеев, убитых серией раньше, - это было уже форменное шествие живых мертвецов. А без негодяев никуда - на том погорела Алиса из будущего: окрыленные зрительскими авансами отцы алисомании сделали продолжение «Лиловый шар» - беззубое, бесконфликтное и вегетариански назидательное, как половина остальных романов Кира Булычева. Да и девчачий сексапил плавно перетекал в девичий, а это уже совсем другая аудитория, Гарри Поттер знает.

Благородный закат титанов авторского кино также был связан с постепенным отмиранием взрослой аудитории: в мире 80-х и 90-х просто некому было смотреть новые фильмы Бергмана и Куросавы, не говоря уже о стухшем в самоповторах Феллини. Новое модное кино - все эти «Самаритянки», «Крысятники», «Бассейны» и «Лабиринты фавна» - без остатка адресовалось продвинутым девочкам (ибо продвинутых мальчиков не существует в природе).

Родившись сразу после войны, с приходом на экран скрытых мотиваций и фрейдовского подсознания, взрослый кинематограф почил естественной смертью за ненадобностью, лет на 20 опередив своих жрецов. Неудавшийся суицид Куросавы в конце 60-х, преждевременная смерть Фасбиндера, Тарковского и Трюффо между 82-м и 86-м только конституировали процесс. В 91-м до срока скончалась тихая звездочка Ли Ремик, ответившая на вопрос о причинах ухода из кино: «Когда в мире опять начнут снимать для взрослых, я тотчас вернусь». Не вышло.

Кино стало детским. Литература стала детской. Несимфоническая музыка детской была всегда. Школа и вуз, авторитарные в силу своей природы и обязанные такими быть, теряют последние рычаги принуждения. Дети год за годом узурпируют взрослый праздник Победы, обращая памятные концерты в песенно-плясочную веселуху под девизом «Наши предки воевали, чтоб у всех был позитив». Центральной персоной века становится даже не подросток, а дитя, молодеющее с каждым годом.

Впрочем, фатальных прогнозов не будет. Войны и эпидемии, помнится, молниеносно лечили мир от глупости и потачек малолетним (ушлый Спилберг и здесь поспел раньше всех, сняв о том «Войну миров»). Да, сегодня белое меньшинство, расстающееся со званием «человечества», тяжело больно детством. Но не смертельно. Либо посредством войны, мора или сплошной террористической анархии оно излечится - либо капитулирует перед желтой расой, не абсолютизирующей демократию и свято блюдущей возрастную субординацию силы и знания.

Дольше века ждать не придется.

Максим Семеляк Лео, мой Лео

Латинский квартал глазами одного актера


Во всей этой истории с парижским маем 68-го года даже неловко кому-то симпатизировать - особенно теперь, когда сильно задним числом более-менее ясно, что люди с одной стороны баррикад дискредитируют идеалы, люди с другой стороны идеализируют дискредитацию, - а в общем, фарцуют все, и каждое слово (идеалы, баррикады, дискредитация) этих ходячих спойлеров давно пора из соображений элементарной вежливости обнести кавычками, и поделом. Есть еще и третий тип - те, что «над схваткой». Эти, пожалуй, самые отвратительные - снисходительно попыхивая вечной трубкой, они придирчиво посматривают по обе стороны, принимая за высшую мудрость обыкновенную лень. Меж тем по-настоящему посторонним может считать себя лишь тот, кто поневоле находится в гуще событий. В 68-м году такой персонаж был. Звали его по-разному, но играл его всю дорогу Жан-Пьер Лео.

Осмысленный и щадящий бунт 1968 года обрел в лице Лео свою самую выгодную эмблему. Его фотографии хорошо бы смотрелись на ветровом стекле в ч/б формате - едва ли на внедорожнике, но вот если Mini или Smart, то в самый раз. Безумный арлекин Жан-Пьер с его удивительным умением дать слабину одним движением бровей сумел воплотить вопиющую несерьезность намерений в сочетании с желторотой истовостью. Он, конечно, прекрасен, но какой-то лакричной красотой. Изнежен, но порывист. Гадок, но не противен. «Ненадежен, как мартовский лед», хе-хе, но не подл. Простенькая и всюду одинаковая манера игры - отсутствующий взгляд похотливого эльфа, smart-дерзость, mini-возвышенность, муштрованный дилетантизм, пылкая немочь. При этом изображает он, в общем-то, пустое место, «дисциплинарное тело», которое служит в армии, ходит на незавидную службу, женится, изменяет, заводит детей, красит цветы на продажу. Именно такое создание, чье молчаливое согласие мало чем отличается от многословного протеста, и должно было объяснить все про искомую революцию.

Массовая музыкальная культура Франции тех лет - это, в сущности, имитация, но с большим самомнением. В 64-м году Marie Claire вышел с обложкой, на которой значилась Сильви Вартан с надутыми губами, обиженный вынос гласил: «Американцы говорят, что мы все делаем, как они». В этой фешенебельной невсамделишности крылся огромный шарм - Франция копировала, огрызаясь. Так, у Дютронка была в те годы весьма убийственная (в музыкальном отношении) песня-потешка про хиппи и их новую философию. Обладатель волчьих глаз Джонни Холлидей тоже высказывался в том духе, что, мол, волос долог, ум короток etc. Персонаж Лео был, в сущности, таким же - например, в «Мужском и женском» он не знает, кто такой Боб Дилан (а это 66-й год), что не мешает ему малевать на двери туалета «Долой республику трусов!» Хотя по сюжету иных фильмов он работает в магазине грампластинок (а в «Семейном очаге» соблазняет продавщицу оттуда же), актуальный бит его не слишком занимает - достаточно прислушаться к тому, что звучит в фильмах с его участием. Шанталь Гойя, Шарль Трене, Ален Сушон - про такое точно не скажешь «слушайте музыку революции!» В новелле «Антуан и Колетт» он, правда, отправляется на авангардный концерт (кажется, это был Пьер Анри, могу ошибаться, давно смотрел) - но это ему не идет впрок. В «Мужском и женском» он с вызовом слушает классику - революционер с фугой в кармане.

Хотя формально Жан-Пьер Лео выдавал себя за Антуана Дуанеля только в соответствующем цикле Трюффо, эти данные закрепились за ним на всю жизнь. В «Китаянке» он добросовестный смутьян-маоист, однако лоботрясная песня «Мао-Мао», мимика, а также предательский пинок попутчице в процессе утренней зарядки под «Интернационал» выдают в нем все того же А. Д. Во вполне печальном «Мужском и женском» (Лео - самоубийца, подумать только) он однажды проговаривается: «Я генерал Дуанель, где моя машина?» Режиссеры будто издевались над Лео - однажды он уже эпизодически ложился в постель с двумя женщинами по прихоти Годара (в «Мужском и женском»), спустя семь лет вышеупомянутый Эсташ вторично организует ему соответствующий (и на сей раз сюжетообразующий) менаж в «Мамочке и шлюхе». Прямое попадание в тему и дату случилось на съемках «Украденных поцелуев» - фильм появился аккурат в шестьдесят восьмом и здесь Лео именно Дуанель. Фильм посвящался французской синематеке (к вратам которой томно приковывала себя Ева Грин в бесконечно игривых и поверхностных «Мечтателях». Кстати, на роль одного из мечтателей Бертолуччи взял парня, слегка похожего на Лео - вряд ли то была бессознанка со стороны мэтра). Тут Лео и выказал себя окончательным революционером, истинным сыном Маркса и кока-колы. Как известно, студенческие волнения той весны во многом были спровоцированы тем, что девочкам дозволялось ходить к мальчикам в общежития, а наоборот было нельзя. Исследователи искусства нередко жаловались, что зачаточные парижские хэппенинги той поры в основном были похабного свойства (вполне по заветам ситуационистов, кстати). Клеврет мелодрамы, Лео одним своим видом объяснил, что здесь к чему. Трюффо с Дельфин Сейриг это только усугубили.

Десять лет назад об этих материях хорошо вещал Д. В. Горелов в «Русском телеграфе»: «От левой и правой пропастей, сблизившихся до расстояния между Латинским кварталом в Париже и десантными казармами в Северной Африке, страну спасла воинствующая апатия - и рупором ее стал Франсуа Трюффо, в прошлом самый безбожный из молодых красноперых максималистов. В годы, когда решалось, быть ли Франции империей, режиму - демократией, а де Голлю - президентом, он декларировал отказ художника от голосования и не рекомендовал противопоставлять любовь и буржуазию с полицией… Робеспьер в критике, он сделался сущим Людовиком в режиссуре, - сохранив адекватность заторможенной нации консьержек и портье, которая лето красное пропела „Интернационал“, но стоило ударить морозцам, вернулась к здоровому нордическому консерватизму 70-х». Оставим на совести Д. В. столь свойственный ему гусарский геополитический апломб - сказано уж больно складно.

Нечто подобное случилось и у нас.

Не хотелось бы думать, что СССР в роковой час сбили с толку унылые притчи Т. Абуладзе или телепередачи «Взгляд», где показывали преимущественно группы «Окно», «Телевизор» и «Зодчие». Есть также популярное мнение, что государство было в той или иной степени торпедировано известным фильмом Соловьева С. А. Однако «АССА» с ее сережками в полиэтилене, гвоздиками в петлице и раскрашенной кинопленкой во сне протагониста была в конце концов лишь всепоглощающей богемной лирикой в актуальных декорациях, фарцовкой в высшем смысле, если угодно. Ничего специально деструктивного в ней не было - к тому же образ Говорухина-Крымова был настолько увесистее, остроумнее и симпатичнее африкански-бугаевского, что только совсем уж одержимый песней про перемены человек мог этого не заметить.

Я думаю, что Советский Союз развалил все-таки не Соловьев, но «Соловей» устами Феди Дунаевского. «Курьер» - тот самый фильм, с которого началось великое разложение. Все потому, что герой Дунаевского был - несознательный. Вегетативный мерзавчик, он был проще пареной репы - пел «Землян», играл в карты, возился с пальто (в фильме Жана Эсташа «Дед Мороз с голубыми глазами» герой Лео наряжается Санта-Клаусом, потому что ему нужны деньги на новое пальто). Они с Дуанелем вообще похожи - оба они служат (о’кей, наш только собирается) в армии, оба обхаживают девиц не им чета, оба понятия не имеют, кто такой Боб Дилан, в конце концов. В общем, совсем простые парни без песен собственного сочинения и прочих коммуникэйшн тьюб - это и есть революция. Когда что-то происходит на растительном уровне. По традиции на таких должна сходить благодать, но вместо этого - волею времен и обстоятельств - на них обрушилась блажь.

Под ее до сих пор не изученным влиянием маленькие хмыри из неблагополучных семей учредили свой вполне убедительный резистанс.

* ПАЛОМНИЧЕСТВО *
Карен Газарян Где утомленному есть буйству уголок

Швейцария: смерть как образ жизни


В одном из эссе Умберто Эко пишет об историческом повороте во взаимоотношениях левых и правых: обнаружив, что поколение-1968 никак не извести, правые уселись на берегу и принялись ждать, пока по реке не проплывет труп врага. И дождались: прошло двадцать лет, одни деградировали, а оставшиеся примкнули к Берлускони. Арифметика такова: тем, кому в 1968-м было едва за двадцать, сегодня уже за шестьдесят. Пора в Швейцарию. Если вы не Йошка Фишер, конечно.

В швейцарском городе Невшатель, где за месяц до своего семидесятилетнего юбилея скончался в 1990 году Дюрренматт, на стенах домов и даже на тротуарах сидят огромные бумажные бабочки. Речь идет именно о Невшателе, а не о Монтре, стало быть, бабочки не имеют и не могут иметь никакого отношения кНабокову. Впрочем, автор «Физиков» и «Аварии» снискал в доперестроечном СССР некоторую популярность среди читателей «Иностранки» - богатое слово «экзистенциализм» тогда заменяла хлесткая фраза «метания буржуазного художника», служа для интеллигенции своеобразным знаком качества. Пьесы Дюрренматта производят впечатление произведений, написанных человеком, одержимым жесточайшими депрессиями и маниями, и не удивительно ли, что их автор родился и умер в райской Швейцарии? Так вот, о бабочках. Из папье-маше, ярко раскрашенные, с большими блестящими черными глазами, они - часть пейзажа, который в Швейцарии - не пейзаж, а дизайн. Развалины древнеримских поселений Augusta Raurica в базельском пригороде Augst более похожи не на развалины, а на новостройки. Кирпичик к кирпичику, камешек к камешку, ни щербинки. Пластиковые зеленые стулья вокруг коринфской колонны (6 шт.). Жилище древнего римлянина и сам он, с супругой: оба из воска, одеты по моде того времени. Он: туника бежевого цвета, кожаные сандалии. Она: белая туника, белая стола из индийского хлопка, элегантные кожаные сандалии. Глиняные чашки и плошки в углу. Стрелка с надписью «выход» на четырех языках плюс английский. Продолжение осмотра. Верхний ряд teatro снабжен темно-серыми металлическими перилами, в тон самолетных кресел авиакомпании SWISS. Мы заботимся о вашей безопасности. Бабочки на невшательских улицах намертво привинчены к асфальту и вмонтированы в трехсотлетнюю штукатурку с таким ювелирным тщанием, что ни им, ни штукатурке не сделается ровным счетом ничего и никогда. Они не мигают, не светятся, не машут крылышками, не шевелят усами и лапками. Они бездвижны, как все вокруг. Не пылит дорога, не дрожат листы. Ьber allen Gipfeln ist Ruh, - так начинается это стихотворение Гете, переведенное Лермонтовым как «Горные вершины спят во тьме ночной». У Гете нет ни слова про тьму ночную. Но кажется, что каждое слово - про Швейцарию. Горные вершины спят и во тьме, и при ярком свете. И ничего удивительного, странного, необычного, противоестественного. Подожди немного, отдохнешь и ты.

Они ждут. Терпеливо, расслабленно. Ждут в поездах, приходящих точно по расписанию. Ждут в ресторанах, поглощая невкусную еду с тем же удовольствием, с каким улыбаются предупредительным официантам. Ждут в ювелирных магазинах, выбирая лучшее из того, что помещено под прозрачное пуленепробиваемое стекло. Ждут в лобби отелей, переводя взгляд с вазы, наполненной зелеными яблоками, на вазу, наполненную целлюлитными мандаринами. Ждут в подъемнике, бесшумно возносящем их на вершину высокой горы Шильтхорн, в ресторан, где обедал Джеймс Бонд в одной из киносерий своей ЖЗЛ. Ждут в инвалидной коляске, которую ловкий человек в униформе по специальному пандусу катит вверх, вверх, вверх, к цветочным горшкам, бельгийским кружевам, к венскому штруделю, итальянскому костюму, английской ортопедической обуви и «умной» американской кровати. Высокий прогрессивный налог дает такое право - ждать с высоким комфортом. Они живут и ждут. Ждут в дистиллированном офисе с увлажненным посредством особого прибора воздухом, ждут на пустынной аккуратной мостовой, ждут в банке, ждут в супермаркете, ждут на скамейке в парке, ждут у пруда с уточками. Это выжидательное выражение лица можно по ошибке (и такую ошибку часто совершают иностранцы, особенно русские) принять за маску безразличия, холодности, за механистическое европейское поведение, данное в Швейцарии in vitro. Но это не то. Это - это. Оно самое. Искусственные бабочки не лгут; жизнь без страстей, жизнь, прожитая с цикличностью и постоянством часового механизма, «заведенного автомата», выражаясь словами Лескова, предполагает именно такое - бесстрастное - ожидание смерти, ожидание со слегка поджатыми губами и слегка остекленевшими глазами.

Мортальность, принимаемая за снобизм, сильно осложняет швейцарское существование русских. И не только коммуникативное, и даже не столько - ведь любая вербальная коммуникация суть театр, успех на сцене которого зависит от вашей способности лицемерить и развитости ваших светских рефлексов, а совсем уж дикари, подобно тем русским туристам, что фотографировались на фоне трупов в Пхукете, до Швейцарии все же не добираются. Дискомфорт порождает другое - сильнейший конфликт с окружающим пространством и законами, по которым оно устроено: невозможно вынести отсутствие не просто неожиданностей, а принципиальное отсутствие какого бы то ни было сюжета существования. Если исключить горы, катание на лыжах и пышную природу, а взять социальную составляющую Швейцарии, ничто не радует даже глаз: во французской части архитектура прифранцуженная, в немецкой - принемеченная. Вторичность ее очевидна и закономерно бесстыдна; едва только заканчивается исторический центр любого населенного пункта, как начинаются ужасные и вполне брежневские постройки, выполненные безо всякой претензии и оттого принявшие самый причудливый вид.

Типичный пример - смесь Пентагона и московской районной поликлиники: пятиугольное офисное здание из шлакоблоков тускло-желтого трупного цвета с логотипом химического концерна на крыше. Тут любой житель спального района взвоет, это один из самых жестоких обманов, на какие способна Европа. Остро хочется чего-то знакомого, родного. Разговор, подслушанный в поезде:

- Ой, Берн, Берн проезжаем! Давайте выйдем на минуточку!

- Куда?

- Ну выйдем! Я хочу погулять по улицам, по которым ходил профессор Плейшнер!

- Профессор Плейшнер ходил по улицам Риги.

- Не может быть!…

Может. Скорее «не может быть», чтобы он ходил по улицам Берна. И тем более выбросился на одну из них из окна, раскусив предварительно ампулу с ядом. Выйдя из фашистского застенка, Плейшнер проживает в Берне короткую, но полную смысла и энергии жизнь. Он идет по улицам и кормит уток под щемящую музыку Таривердиева. Но самоубийство - слишком сильный поступок для Швейцарии, страны, где сама жизнь есть комфортная подготовка к естественной смерти, причем по преимуществу подготовка телесная, материальная. Нигде, ни на каких других улицах нет такой пугающей концентрации очень пожилых людей в очень дорогих шерстяных и кашемировых пиджаках фисташкового цвета. В темно-рыжих ботинках лучшей крокодиловой кожи. В плотных хлопковых рубашках, сшитых так, что про них хочется сказать «накрахмаленные», архаизм будет более чем уместен. А ведь это и есть ожидание смерти - эти сверкающие, будто свежие сливки в фарфоровой чашке, зубные протезы. Чем дряхлее и малоподвижнее тело, тем безупречней и качественнее его оформление.

Почти все русские, с которыми мне приходилось заговаривать о Швейцарии, так или иначе говорили о самоубийстве. Точнее, о самоубийствах. «Вы представляете, какой тут, наверное, процент самоубийств?! Не меньше, чем в Японии, наверное». - «Да-да, наверное». - «А в Японии огромный, знаете?» - «Что вы говорите!» - «Я читала. И среди молодежи очень много наркоманов». - «Ужас. Скоро и у нас так будет, наверное». - «Это от скуки, у нас так не будет». Таков следующий этап анти-адаптации: предположение, что окружающая реальность претит не только тебе, но и вообще противна человеческой природе, в том числе и местной.

Эти представления прекрасно сосуществуют с другим русским образом Швейцарии - образом страны надежнейшей банковской системы и лучших, точнейших и долговечнейших механических часов. Если видите, как швейцарский банкир прыгает из окна, смело прыгайте следом, дельце наверняка выгодное, - так звучит шутка, придуманная кем-то, способным к рефлексии, кем-то, движимым страстями, кем-то, допустившим в своей жизни хотя бы одну ошибку. Представить, что ее сочинил веселый самоироничный банкир, невозможно. Скорее всего, это и не так. Национальная культура как чередование минора с мажором, как драма, в Швейцарии просто отсутствует. Ее место занимает «отельная культура», тоже лучшая в мире. Остальное - уклад. И банки - уклад, и часы - уклад, и сыры - тоже уклад. В этой стране на полном серьезе и с завидным тщанием создан музей под открытым небом Ballenberg - огромная имитация деревенской Швейцарии: из каждого кантона сюда свезли по крестьянскому домику, а то и по два, предварительно разобрав их на кусочки, а после собрав - тщательно, как хронометр. На территории этой ВДНХ люди, одетые в национальные костюмы, поют, танцуют, катаются в повозках, будто участвуют в съемках бесконечного телесериала про деревенский швейцарский быт. Русскому смешно, а швейцарец серьезен, ему важна каждая мелочь, как каждый винтик в механизме.

- Каждый швейцарский кантон имеет свою конституцию, - сказал один профессор-пенсионер, от скуки подрабатывавший гидом.

- Как же управлять такой страной? - спросила его русская туристическая дама.

- Швейцария, наряду с Францией, стала одной из первых президентских республик в Европе. Это случилось в 1848 году.

Швейцарский кантональный патриотизм далек от парламентских форм, хотя слабая президентская власть компенсируется здесь развитой парламентской демократией. На границе двух кантонов герб одного из них периодически сбивали жители второго: им казалось, что граница проведена неверно. Жители пострадавшего кантона герб восстанавливали. Через некоторое время его сбивали вновь. Продолжалось это последние лет двести и продолжается до сих пор. Есть в этой нескончаемой тряске и перманентной вибрации что-то незыблемое. Такую страну не развалили, сволочи.

- Мы сделали большую ошибку, не вступив в Евросоюз, - сказал мне потом швейцарский профессор.

- Почему? - спросил я, приготовившись услышать обычную политкорректную чушь.

- Потому что все институции, которые базируются в Брюсселе, были бы сейчас здесь и приносили нам деньги, - ответил он с неожиданным прямодушием.

В своей эпохальной работе «Столкновение цивилизаций» Сэмюэль Хантингтон высказался про Китай красивее некуда: «Китай - это иная цивилизация, прикидывающаяся страной». Швейцария - это страна, прикидывающаяся иной цивилизацией. Точнее, европейской цивилизацией, которой удалось спастись, не наделав мультикультурных и политкорректных ошибок, не сдавшись на милость воинов Аллаха, замаскированных под дешевую рабочую силу. Швейцария ввела суверенитет и попутно отменила рефлексию вместе со стремлением сделать мир лучше, чем он есть. Получилась воплощенная утопия, чистый разум без критики, восторжествовавший потому только, что ему удалось отказаться от поэзии и предпочесть ей даже не прозу, а арифметику, сменив небо в алмазах на караты алмазов, а борьбу со временем - на приборы, это время измеряющие. Потому-то Швейцария и кажется страной пенсионеров, потому-то в нее приезжают пенсионеры со всего мира, чтобы в фисташковых пиджаках посидеть на летней веранде отеля, глядя на неподвижное озеро, кажущееся искусственным, но оттого бесконечно более уместным. Они приезжают сюда, уже не левые и не правые, не красные и не синие, не надеющиеся и не разочаровавшиеся, они приезжают лишь потому, что здесь - тот единственный на Земле ландшафт и тот уникальный пейзаж, частью которого - не смешной, не вставной, не выдающейся - они только и могут стать. И становятся.

В Базеле, в музее знаменитого кинетиста Жана Тэнгли, есть произведение с примечательным названием Mengele - вероятно, буквальное воплощение метафорического, в эренбурговском стиле, высказывания «фашистские нелюди»: лошадиные черепа на длинных металлических палках, увешанных мрачными тряпками - под ними скрыт сложный механизм, который можно привести в движение нажатием красной кнопки, и тогда конструкция завертится-закрутится и замигает множеством малоприятных лампочек. Напротив этого сооружения стояла сухая крошечная старуха с трясущейся головой и пустой полуулыбкой на лице; из-за болезни Паркинсона эта улыбка все время приплясывала. На старухе были мальчишеские, безукоризненно выглаженные брюки, кеды, аккуратные детские оранжевые носочки, будто ее всю целиком сделали в магазине игрушек. В какой-то момент появилась старухина внучка, точная копия бабки, только шестьдесят лет назад, нажала на красную кнопку, и все задвигалось, засверкало. Полуулыбка исчезла со старухиного лица; старуха в оцепенении смотрела перед собой. Тогда внучка мягко взяла ее под руку и повела прочь.


This file was created
with BookDesigner program
bookdesigner@the-ebook.org
12.01.2012

Оглавление

  • Русская жизнь №27, май 2008 1968 * НАСУЩНОЕ * Драмы «Фаланстер»
  • Лужков
  • Несогласные
  • Парад
  • Суд
  • Памятник
  • Лирика ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • Анекдоты Поджег школу
  • Украл орла
  • Выпрыгнули на ходу
  • Ветеран убил сына в День победы
  • * БЫЛОЕ * Революция номер девять
  • С места событий
  • Ефим Зозуля Сатириконцы
  • Небесный ювелир
  • * ДУМЫ * Мария Пахмутова, Василий Жарков Год смерти Гагарина
  • Бунт после войны
  • С другой стороны
  • Михаил Харитонов Не досталось им даже по пуле
  • I.
  • II.
  • III.
  • IV.
  • V.
  • Борис Кагарлицкий Два мира в зеркале 1968 года
  • Бюрократы и уклонисты
  • Революционеры и интеллектуалы
  • Итоги и надежды
  • Дмитрий Ольшанский Движуха
  • I.
  • II.
  • III.
  • IV.
  • Мариэтта Чудакова Русским языком вам говорят! Часть четвертая
  • I.
  • II.
  • III.
  • * ОБРАЗЫ * Евгения Пищикова Мы проиграли, сестра!
  • I.
  • II.
  • Дмитрий Быков Четыре урока оттепели
  • I.
  • II.
  • Дмитрий Данилов Кришна на окраине
  • Аркадий Ипполитов Гимн Свободе, ведущей народ
  • * ЛИЦА * Олег Кашин Хроника утекших событий
  • I.
  • II.
  • III.
  • IV.
  • V.
  • VI.
  • VII.
  • * ГРАЖДАНСТВО * Евгения Долгинова Гибель гидролиза
  • I.
  • II.
  • III.
  • IV.
  • V.
  • VI.
  • VII.
  • Павел Пряников В песок и опилки
  • Программа для отсталых стран
  • Как исправить брожение умов
  • Не место красит человека
  • По делам их узнаете их
  • Человек - подобие пчелы
  • * ВОИНСТВО * Александр Храмчихин Вторая индокитайская
  • * ХУДОЖЕСТВО * Денис Горелов Сползает по крыше старик Козлодоев
  • Максим Семеляк Лео, мой Лео
  • * ПАЛОМНИЧЕСТВО * Карен Газарян Где утомленному есть буйству уголок