Россия - Европа (март 2008) [Журнал «Русская жизнь»] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Русская жизнь
№22, март 2008
Россия - Европа
* НАСУЩНОЕ *
Драмы

Рок-музыканты

«Ну и говно ты оказался на поверку, Андрюша!», «Не стыдно тебе, Андрей? Кто ты после этого?», «Ссучился!» и, разумеется, «Кукол дергают за нитки, и среди кукол - Макаревич», - форум на сайте группы «Машина времени» 3 марта самопроизвольно превратился в конкурс гадостей, адресованных лидеру этой группы Андрею Макаревичу. Поклонники (а они, конечно же, остаются поклонниками и ругаются с той же неповторимой интонацией, с которой раньше говорили восторженные речи) возмущены и разгневаны - вечером 2 марта «Машина времени» вместе с другими поп-группами (вместе с официозным ансамблем «Любэ»!) выступала у стен Кремля на концерте, посвященном окончанию президентских выборов, тем самым, по мнению поклонников, растоптав идеалы, которые до сих пор ассоциировались с музыкой Макаревича и его группы.

Одновременно с гражданской казнью Макаревича - то есть буквально, в тот же день, 3 марта - происходила, если так можно выразиться, гражданская коронация Юрия Шевчука, который тоже продемонстрировал свою политическую позицию - но она оказалась диаметрально противоположной. Шевчук вместе с Гарри Каспаровым, Эдуардом Лимоновым и лидером группы «Телевизор» Михаилом Борзыкиным (на Борзыкина внимания никто не обращает - он непрерывно митингует с 1985 года) принял участие в петербургском «марше несогласных». «Молодец, Шевчук! - пишут „несогласные“ на своих форумах. - Мы думали, ты говно, а ты вон какой молодец оказался!»

Я нарочно ничего не говорю о том, кто кому продался и что из этого должно следовать. Шоу-бизнес - такая сфера, в которой все как раз и крутится вокруг того, что кто-то продает артистов, а кто-то их покупает. У того же Макаревича лет пять назад была очаровательная песня - «Меня заказали сегодня к обеду, машину подали, и я уже еду», - лирический герой этой песни очень переживал по поводу того, что ему пришлось играть и петь на корпоративной вечеринке перед жующей публикой, при этом о возможности просто не поехать на эту вечеринку герой (как, вероятно, и сам Макаревич) почему-то не задумывался. И, в общем, правильно делал, что не задумывался, потому что шоу-бизнес - это шоу-бизнес, а «идеалы Макаревича» (как, впрочем, и «идеалы Шевчука») существуют только в не очень здоровом сознании поклонников.

Драма же, по-моему, заключается в том, что вокруг нас - слишком много людей, для которых почему-то важно, на каком концерте выступал Макаревич и в каком марше участвовал Шевчук. Инфантилизм массового сознания - штука, может быть, и неизбежная, но вполне омерзительная.

Кадыров

По мотивам истории о принятии Рамзана Кадырова в Союз журналистов и о последующем его исключении из этой почтенной организации можно снимать кино. 5 марта министр печати Чечни Мусаил Саралиев торжественно вручил президенту республики членский билет СЖ (более того, сам день 5 марта в связи с этим был объявлен праздником - Днем чеченской печати), а на следующий день начальник информационно-аналитического управления президента Чечни Лема Гудаев заявил, что произошла ошибка, Кадыров не может быть членом Союза журналистов, и инцидент стоит считать исчерпанным.

Суток, проведенных президентом Чечни в журналистских рядах, хватило для полноценного скандала - о намерении выйти из организации, в которой состоит Кадыров, заявили такие разные авторы, как Александр Минкин и Дмитрий Муратов, Дмитрий Соколов-Митрич и Роман Могучий. Вероятно, вышедших из СЖ было бы еще больше, если бы секретариат Союза журналистов России уже 6 марта не отменил решение чеченской журналистской организации. Претензий со стороны самого Кадырова, вероятно, не будет - руководители федерального СЖ, исключая президента Чечни из своих рядов, были максимально корректны, не оспаривали заслуг Кадырова перед чеченскими журналистами и делали упор на формальных положениях устава СЖ, не позволяющего состоять в Союзе людям, которые не занимаются журналистикой на профессиональной основе.

Вообще, у Рамзана Кадырова - очень странная роль. Наверное, самый успешный и влиятельный (есть еще Абрамович, но того трудно считать «просто губернатором») из региональных руководителей, он остается самым нелюбимым за пределами своего региона российским политиком. Его ненавидят и боятся. Хорошим тоном считается называть его воцарение в Чечне победой боевиков и унижением России - как будто бы не сохранение Чечни в составе РФ было целью обеих чеченских войн, как будто не Кадыровы (вначале отец, потом - сын) стали первыми за много лет пророссийскими и одновременно реальными, то есть контролирующими всю республику, руководителями Чечни.

Чечня в составе России, Чечня во главе с промосковским президентом - об этом же многие мечтали и в девяносто четвертом, и в двухтысячном. Почему же сейчас никто не радуется?

Морарь

Главными героями последней предвыборной недели оказались не кандидаты в президенты, а двое журналистов, сотрудники журнала «Нью таймс» - Наталья Морарь и Илья Барабанов. О том, что случилось с Морарь в декабре прошлого года, мы уже писали - ее, гражданку Молдавии, не пустили в Россию после заграничного пресс-тура, она была вынуждена улететь в Кишинев, а редакция «Нью таймс» начала шумно добиваться объяснений от российских госструктур по поводу того, на каком основании журналистку не пускают в Россию.

Так эта история выглядела до последней недели февраля, а потом началась вторая серия - Морарь в Кишиневе вышла замуж за своего сослуживца Барабанова, молодожены улетели в Москву, но в аэропорту Наталье (и этого стоило ожидать) опять не разрешили пересечь российскую границу, Барабанов отказался покидать свою молодую жену (в какой-то момент им даже пришлось связаться друг с другом ремнем - чтобы пограничники не смогли их разлучить), журналисты просидели в домодедовском терминале три дня, а потом у Морарь начались проблемы со здоровьем, и ей пришлось улететь обратно.

Активность вокруг этой истории, проявленная редакцией «Нью таймс», ее идеологом Евгенией Альбац и сочувствующими гражданами (среди последних выделялся политик Немцов и некто Кабанов, бывший чекист, в последние годы специализирующийся на участии в странных медиакампаниях), выглядела настолько пошло и опереточно, что полностью перечеркивала все сочувствие, какое изначально могла вызвать история молодой женщины, прожившей всю сознательную жизнь в Москве и вдруг отправленной в ссылку только за то, что ей выпало работать в «сливном» издании. Слушать и читать камлания борцов за нашу и вашу свободу («Их берут измором! Они могут лишиться мобильной связи!») было то смешно, то тошно, и какой бы основательной ни была личная симпатия к пострадавшим, распространить ее на Альбац и прочих участников шоу было выше моих сил. И, наверное, рано или поздно мне бы пришлось сказать по поводу всей этой истории что-нибудь такое, на что и сама Морарь, и особенно ее муж, отличающийся большим по сравнению с ней радикализмом, смертельно бы на меня обиделись и начали бы мне нерукоподавать. Наверное, так бы все и случилось, но выручила, как уж не раз бывало, лояльная общественность - за те три дня, что Морарь и Барабанов просидели в Домодедове, о них было столько сказано и написано («оставаясь иностранной гражданкой, она занималась политической деятельностью, в том числе связанной с нарушениями общественного порядка», «чтобы неповадно было», «у российского государства нет обязанности привечать тех, кто намерен с ним бороться», «государство нельзя трогать руками»), что тема закрылась сама собой. Профессиональные охранители, комментируя историю Морарь, напридумывали унтер-пришибеевских лозунгов на годы вперед. Реакция этих «защитников государства», выглядящая омерзительнее и, что более важно, подлее камланий либералов, вариантов не оставляет - в этой истории нужно быть на стороне Морарь. Хотя бы для того, чтобы не быть на стороне «вот этих».

Ох, знали бы вы, как неприятно выстраивать свою позицию «от противного».


Козловский

Функционера молодежного движения «Оборона» (это такие подростки - восемь или десять человек, которые постоянно против чего-нибудь митингуют) Олега Козловского освободили из армии. Формулировка достаточно неуклюжая, но по-другому и не скажешь - именно освободили, поскольку применительно к Козловскому призыв на службу в вооруженные силы был именно лишением свободы, а не собственно призывом. То есть, конечно, он подлежал призыву, конечно, у него что-то было не в порядке с документами на военной кафедре, которую он то ли закончил (как говорили его сторонники), то ли нет (на чем настаивали его оппоненты). Но таких «полупризывников» в любом вагоне метро - четверо из пяти, а военкомату понадобился именно Козловский и именно прошлой осенью, за месяц до парламентских выборов.

Это, впрочем, тоже не было бы достаточным аргументом в пользу того, что Козловского призвали по политическим мотивам. Мало ли кого и каким образом призывают, искать в каждом случае политический мотив - занятие глупое, а если учесть, что у российской оппозиции есть замечательное свойство относиться к своим проблемам с гораздо большей заинтересованностью, чем к проблемам своего электората («Они не знали, кто мой отец!» - возмущалась дочка сатирика Шендеровича, когда ее на несколько часов забрали в отделение милиции после какого-то митинга), то «дело Козловского» выглядело и вовсе сомнительно. Нет, оппозиционеры в этом деле с самого начала выглядели весьма сомнительно. Но, как часто бывает, решающий вклад в правоту защитников Козловского внесло само государство.

Его демобилизовали - досрочно, по состоянию здоровья, - 4 марта, через два дня после президентских выборов и через день после очередного «марша несогласных». То есть если кто-то до этого момента мог думать, что Козловский - обыкновенный призывник, то теперь само государство расписалось в том, что - ну да, нам не нужен был такой солдат, нам просто нужно было изолировать этого парня на время выборов и маршей. Выборы закончились, несогласные отмаршировали - все, Козловский нам больше не нужен.

Производство биографий для «наших рыжих» в России двухтысячных (см. также заметку про Наталью Морарь) поставлено на промышленную основу.

Таруса

Ситуация вокруг районной больницы в городе Тарусе вроде бы разрешилась - калужский губернатор Анатолий Артамонов уволил своего «социального» заместителя Логинова и добился добровольной отставки главы Тарусского района Нахрова - это были основные виновники возникших у больницы проблем. Сейчас кардиологическое отделение больницы, закрытое и опечатанное ранее, снова работает, а уволенная Нахровым главный врач Ирина Олейникова, вероятнее всего, будет восстановлена в должности.

Мы в «Русской жизни» никогда не писали про Тарусскую больницу - наверное, это был такой снобизм с нашей стороны, что-то вроде «если все про нее пишут (а про нее действительно все писали), то лучше мы о чем-нибудь неизвестном напишем», но сейчас локальная история одного энтузиаста (врач Максим Осипов, отучившись в Америке и поработав в собственном издательстве, бросил все и посвятил себя маленькой провинциальной больнице на знаменитом сто первом километре) превратилась в, может быть, самую яркую метафору, объясняющую устройство современной России.

Больница, которую стараниями Осипова и главврача Олейниковой фактически взяли на содержание благотворители со всего мира и благодаря которой за два года смертность в районе снизилась в два раза, а смертность от инфарктов - в шесть раз, в последнее время находилась под постоянным давлением местных властей. На больницу насылали пожарных инспекторов и УБЭП, главному врачу приходилось отбиваться от выговоров и уголовных дел - при этом четких претензий к больнице никто сформулировать не мог. Впрочем, особой нужды в формулировках и не было - жизнь давно приучила россиян к тому, как нужно воспринимать подобные сигналы. В обращении в защиту Тарусской больницы, которое в эти дни распространялось в СМИ, содержится намек на «корыстный интерес» местных чиновников, но и без намеков давно известно - на любом уровне, в любой точке России не может существовать ничего, что не приносило бы личной выгоды государству в лице официальных его представителей. Смертность, рождаемость, здоровье нации и сбережение народа - все эти лозунги разбиваются вдребезги при малейшем соприкосновении с чиновничьей реальностью. И даже если вдруг защитникам больницы удастся ее отстоять, ждать перемен на остальных участках фронта, к сожалению, не приходится.

Коса

Министр природы Юрий Трутнев забраковал планы властей Калининградской области по созданию в национальном парке «Куршская коса» особой экономической зоны туристско-рекреационного типа. Автору этой идеи губернатору Георгию Боосу удалось добиться принятия соответствующей программы федеральным правительством, однако Минприроды отказалось одобрять эту программу и, как говорит Трутнев, не одобрит ее никогда, потому что строительство на Куршской косе курорта может нарушить природно-исторический облик полуострова.

Куршская коса - длинный узкий полуостров в Балтийском море, - досталась Советскому Союзу в 1945 году после Потсдамской конференции вместе с частью Восточной Пруссии. При этом тогда же часть косы вошла в состав РСФСР, а часть вместе с Клайпедским краем передали Литовской ССР. И как-то так вышло, что литовская половина очень быстро превратилась в полноценный курорт всесоюзного значения - с санаториями, домами отдыха и пляжами, - а на российской половине не было ничего, кроме воинских частей и рыболовецких колхозов (в 1984 году российская половина косы была объявлена национальным парком). Соответственно, туристический рай литовского типа на протяжении многих лет был заветной мечтой калининградских властей, а с наступлением рыночной экономики у этой мечты появился и денежный эквивалент (по «плану Бооса» на косу предполагалось привлечь полтора миллиарда рублей).

Собственно, вот вопрос - что лучше: сохраненный в первозданном виде национальный парк с дюнами, дикими животными и уникальной растительностью, или курорт с новодельными отелями, ресторанами и прочими аквапарками? Может показаться, что ответ очевиден, но это не совсем так, поскольку вначале нужно определиться с тем, что такое «национальный парк» в постсоветской России. И это действительно важно, потому что национальным парком в постсоветской России принято называть такую местность, в которой как бы запрещено строить дома, гостиницы и рестораны, но если знаешь, кому за это заплатить, то все можно. Российская Куршская коса и в советские времена была таким полулегальным курортом - я сам в детстве несколько раз отдыхал в «научно-исследовательской лаборатории НИИ океанографии», которая на деле представляла собой маленькую гостиницу на десять номеров. О том, что началось после 1991 года, и говорить не стоит - на косе строили и отели (среди них выделяется построенная в лучших лужковских традициях база отдыха Центробанка с собственными пляжем и набережной), и рестораны (разумеется, с браконьерской рыбой), и - в великом множестве - дорогие особняки (даже генералу Бульбову из Госнаркоконтроля, который сейчас сидит в тюрьме в рамках межчекистского конфликта, среди прочих обвинений предъявили незаконное строительство на Куршской косе). Национальный парк тем и хорош, что, будучи формально природоохранной территорией, он свободен от любых законов и правил и гораздо более выгоден с точки зрения полулегального бизнеса, чем курорт, застраиваемый по федеральной программе. Выбор между курортом и национальным парком на самом деле - это выбор между курортом и диким полем, поделенным между бандитами и взяточниками из райадминистрации. И теперь я повторяю вопрос - так что все-таки лучше?


Олег Кашин

Лирика

***

«Стабилизационный фонд был создан в целях борьбы с инфляцией и укреплением рубля», - отчетливо и бодро говорят по ТВ. Камера бежит по нарядным вывескам. Еще совсем недавно дикторы говорили, теперь они озвучивают текст.

***

В Хабаровске началась многомесячная акция «Это мой папа!» - серия мероприятий, «направленных на повышение значимости мужчины-отца в создании и сохранении семьи, воспитании гражданственности и патриотизма у детей». Все как всегда: концерты, лекции, стихи и песни, круглые столы. Что-то вроде Дня отца, по аналогии с трудно приживающимся Днем матери. Идеи праздника в принципе понятны: берегите мужчин; средняя продолжительность мужской жизни 58 лет; остановить феминизацию общества!

Интересна корреляция отцовства и патриотизма. Родина у нас все-таки мать - здесь, сейчас и всегда, а хороший отец - непременно в отлучке. Постоянное отсутствие - его, русского отца, главная воспитательная функция. В отце необходимо нуждаться, ждать, тосковать. Он должен быть на работе, на войне, в командировке, в тюрьме, на даче - но дома ему делать нечего. Если он дома - то кому скажешь: «Это мой папа!» - гораздо проще: «Папа, не пей!»

***

В двух саранских школах ввели электронный аналог классных журналов - родители смогут узнавать об оценках и прогулах детей по интернету. Прогресс прогрессом, но трудно представить более циничное покушение на саму природу школьного детства - с его отчаянным мифотворчеством, обманами и подменами, дубликатами дневников, обращением тайного в явное. А что за детство без конфликтов учителей и родителей? Что-то неполноценное… Нет, пресловутая прозрачность (впрочем, даже офисные барышни научились выговаривать: «транспарентность») - не лучший помощник в воспитании.

***

Пенсионер из Нефтекамска в Башкирии и пенсионер из Омска через суды вернули себе деньги, потраченные на покупку бесплатных (положенных по системе ДЛО) лекарств. Нефтекамский пенсионер, к тому же, онкологический больной, - 5434 рубля, а его омский товарищ по несчастью - 9300 рублей. Показательно, что в обоих случаях крайними, т. е. ответчиками, стали не поставщики, а распространители - аптечные сети. Еще более показательно, что обоим суд отказал в возмещении морального вреда.

Надо бы радоваться, но как-то не получается. Онкологическое заболевание обычно мобилизует всех ближних и дальних, кто хоть сколько-то может помочь, что же говорить о тех, кто по роду деятельности обязан обеспечить? От имени государства отказать раковому больному в лекарстве, уже оплаченном госбюджетом, - это запредельно (впрочем, ряд запредельного будет длинным: отказать диабетику в инсулине и т. д.). Впрочем, любой врач подтвердит, что «запредельное» значит «рутинное». Но если право на жизнь надо выбивать через суд, то не придется ли выбивать воздух, воду и солнечный свет? В одной только Башкирии - 461 иск на программу ДЛО. Выиграл пока что - после нескольких месяцев упорства - один-единственный.

***

С изумлением читаю рекламу нового (неблагозвучное название) бутика, открывшегося в торговом центре: «Может ли женщина сделать подарок мужчине? Лично мне известны случаи, когда подарок полностью менял ситуацию в любовном шестиугольнике. Р-р-раз - и вы в дамках!» Почему шестиугольник - на что, собственно, намек, что за снежинка? Или классический любовный треугольник удваивается вместе с ВВП? Где-то за стеной бушует красивая жизнь. Оглядываясь вокруг, вижу сугубый традиционализм - и никакого свингерства.

***

В домодедовской зоне досмотра ухоженная дама средних лет снимает сапоги и обнаруживает дыру на большом пальце - полетели колготки. Озадаченно смотрит, хмурится, словно решает какую-то чрезвычайно сложную задачу. Оглянувшись, она мгновенно снимает колготки, на совсем неуловимую долю секунды задрав длинную шелковую юбку, натягивает бахилы на голые ноги (успеваю заметить свежий красный лак), гордо проходит через рамку - и так же мгновенно, с подчеркнутым достоинством, надевает колготки. В чем смысл этого жеста, но главное - откуда эта сноровка? Не успеваю подумать пошлость, как наблюдающий вместе со мной старик с уважением говорит: «Часто, видать, по докторам ходит…»

***

В программе целителя Малахова присутствовал блинный чемпион, он на прошлогодней городской масленице сожрал, кажется, 70 блинов, причем с начинками. Мужчина, что называется, солидной внешности, корпулентный, в интеллигентных очках, рассказывал о своих нешуточных страданиях. С икрой, со сметаной, с семгой, с творогом - как отказаться? И вот, говорит, я пришел домой, дышать нельзя, живот сейчас разорвется, а жена испекла блинов (тут, конечно, анекдот про гинеколога и цыганку). Если б не «Скорая» - носитель железной обжирательской воли помер бы, как Гуго Пекторалис. «Будете ли в этом году есть блины?» - «Буду!» - говорит чемпион и гордо улыбается.

***

Старуха с пластиковым стаканчиком у входа в магазин. Не обнаружив мелочи, даю десятку. «Миленькая, - плаксиво говорит старуха, - где ж я тебе сдачу найду?» (Волгоградская область, маленький райцентр; в стаканчике в основном «желтые» монетки).

***

В том же городе насмешила покупательниц в продуктовом магазине - спросила на кассе батарейки. Все хохочут: «У нас здесь продукты, откройте глаза!» С ужасом подумала: а если бы я спросила бритвенные станки?

***

Решительно: стиль не пропьешь. Видела в гостях ЖК-телевизор, на узком, сантиметра в три ребре его задирала ногу малоформатная фарфоровая балеринка и плыла крошечная же хрустальная ладья. Красота была аутентичная, подлинная, из полированных времен. Рассказываю об этом знакомой - она пожимает плечами: ничего особенного. У меня, говорит, бабушка компьютер накрывает кружевной накидкой, такие, помнишь, наволочного типа. «От пыли» - и никак не запретишь душе эстетически самовыражаться.

***

Как- то органично вошло в язык выражение «коммерческий поджог». В Саратове во время пожара погибла женщина, чей дом имел несчастье находиться на лакомой для инвесторов земле.

***

Александр Захаркин, лидер независимого профсоюза «Профсвобода», уволенный из «Сургутнефтегаза» и не вылезающий из судов, присылает великолепные письма. Иногда в стихах, но и проза не хуже: «Наивные граждане России, „раскатав губу“, в сладостной неге предвкушая удовлетворение (наших исков) - мы стремились в СУД!!!

Детское ожидание того, как всемогущая Фемида (не выглядывая из-под повязки) по малейшему мановению (иск. требованию) устроит чистилище (не путать с ершиком) любому посягнувшему на ЗАКОН (не путать с дышлом) - окрыляло нас и окаймляло как аура!!! Если на пути в первый СУД была водная преграда, мы бы прошли ея - аки посуху (Христос, Магомет, Будда, Кришна отдыхают) - святость веры в ПРАВОМЕРНОСТЬ перла впереди нас как танк!!! Сглатывая слюну, мы дожидались первого решения. В наших полушариях ни один нейрон, аксон и дендрит не допускал крамольной мысли, что закона нет». И далее - до бесконечности. Даже классовая борьба, даже сутяжничество трейд-юнионов в России - насквозь литературоцентричны.


Евгения Долгинова

Анекдоты
Воспитание скотчем

Двадцать первого февраля Мировой суд Промышленного района города Ставрополя приговорил воспитательницу детского сада, заклеившую скотчем рот шестилетней воспитаннице, к шести месяцам исправительных работ условно с удержанием 10 % заработка в доход государства. Воспитательница детского сада признана виновной по статье 156 УК РФ (ненадлежащее исполнение обязанностей по воспитанию несовершеннолетнего работником воспитательного учреждения, если это деяние соединено с жестоким обращением с несовершеннолетним).

Потерпевшая сторона удовлетворена решением суда.

На суде было доказано, что в апреле 2007 года воспитательница старшей группы детского сада «Алые паруса» города Ставрополя, пытаясь заставить замолчать шумевшую шестилетнюю девочку, заклеила ей рот скотчем. На суде другие воспитанники детского сада дали показания о том, что воспитательница также грозилась заклеить им глаза, если они откажутся спать.

Дети, я буду воспитывать вас при помощи скотча.

Будете болтать, орать, смеяться, ныть, шуметь - заклею вам скотчем рты. Как вот этой девочке.

Будете отказываться закрывать глаза с целью сна - заклею вам скотчем глаза. Баю-баюшки-баю.

Будете отвлекаться на постороннее во время наших занятий, во время рисования цветочков и склеивания коробочек - замотаю вам скотчем уши. Все ваши дурацкие головы будут замотаны толстым слоем скотча, оставлю только маленькие отверстия, чтобы вы могли дышать, да и то с трудом.

Будете драться, ломать игрушки, кидаться жеваными бумажными шариками, дергать друг друга за косички, носы и бантики, разбрасывать кубики и детальки от конструктора - примотаю вам руки скотчем к туловищам.

Будете беспорядочно бегать, скакать, ползать, отклоняться от маршрута прогулки - замотаю вам скотчем нижние конечности, примотаю одну к другой.

Обмотаю вас скотчем с ног до головы. И будете вы маленькими тихими неподвижными столбиками. Хороший воспитанник - безмолвный и неподвижный воспитанник, не доставляющий хлопот воспитательнице. Скотч из любого хулигана сделает человека.

Что, Кузнецов, опять не спишь? Я уже иду к тебе, и в руке моей скотч!

Преступление за компанию

С дерзким и жестоким преступлением столкнулись оперуполномоченные отделения уголовного розыска линейного ОВД на станции Инская в Новосибирской области, когда в дежурную часть поступило сообщение об избитом и ограбленном пассажире электрички, лежащем на остановочной платформе Камышенская под Новосибирском. В розыск преступников сыщики включились незамедлительно, и в результате пятидневных поисков были установлены все грабители, деяния которых подпадают под квалификацию разбоя.

После трудового дня работник железной дороги, связист, 30 лет, возвращался домой на электричке. Ехать ему предстояло от станции Сеятель до Сибирской, но в пути к нему подсели две девушки, сыгравшие роль провоцирующей стороны. Дело в том, что, поговорив с девушками, электрик вышел в тамбур, чтобы на остановке выйти из поезда. Но ему это не дали сделать трое молодых людей, которые предъявили претензии по надуманному поводу - «мол, почему с нашими девочками неуважительно себя ведешь». Пассажиру не дали выйти из тамбура, его удерживали вплоть до платформы Камышенская, где ударили по голове бутылкой из-под портвейна «777».

Мужчину выбросили из тамбура на перрон, где избиение продолжилось. Вскоре на шум ударов подошла другая группа - тоже молодые люди, плюс девушка. Вместо того чтобы вмешаться, оказать помощь раненому и прекратить избиение человека - новая группа людей присоединилась к экзекуции. Железнодорожника били уже всемером, плюс девушка. Кто-то прыгал на неподвижно лежащем теле, в итоге к многочисленным травмам на лице и теле добавился перелом ноги. Избив человека, грабители забрали сотовый телефон «Самсунг D-500», плеер, часы, сумочку с документами, и, солидарно разделив награбленное, разошлись. Девушке достался плеер. Телефон сбыли знакомому. Вещи изъяты.

Пять суток сыщики транспортной милиции устанавливали местонахождение и состав двух групп грабителей, которые, всем на удивление, познакомились при избиении человека. Разбирая по рукам вещи жертвы, незнакомые до тех пор грабители обменялись номерами сотовых телефонов для того, чтобы держать друг друга в курсе, «если что». В ходе розыска грабителей, поразивших сыщиков своей жестокостью и цинизмом, был раскрыто еще одно преступление, связанное с вымогательством и грабежом.

В настоящее время возбуждено и расследуется уголовное дело по части 2 статьи 161 УК РФ с перспективой наказания по суду лишением свободы на срок до семи лет.

Хорошая иллюстрация того, как люди определенного типа охотно и даже как-то радостно солидаризируются на почве совершения зла. Всемером запинали человека до полусмерти, умаялись. Отдышавшись, стали брататься. Спасибо, пацаны, что помогли. Да не за что, братан. Мы правильным пацанам всегда поможем.

Награбленное, судя по всему, разделили по справедливости. Никто не остался обделенным. По-честному, по-братски. Тебе, Серый, барсетку. Тебе, Вован, часы. А тебе, Светка, на вот, плеер. Смотри, прикольный.

Даже телефонами обменялись - как трогательно! Звоните, мол, не пропадайте. Дружить семьями, может, планировали.

Прощаясь, они, наверное, даже обнимались и хлопали друг друга по спинам - так их сблизило общее злодейство. А девушки подхихикивали.

Кредитка как соблазн

Тридцатитрехлетняя жительница села Лушниково Тальменского района Алтайского края Светлана З. придумала «хитроумный» план преступления и неожиданно для себя обнаружила, что недооценила милиционеров. Комбинаторша организовала «грабеж» со своей кредитной карты банка «Русский стандарт» и заявила об этом происшествии милиционерам, надеясь, что те будут искать несуществующих грабителей.

Эта история началась еще в январе 2006 года, когда Светлана З. стала обладательницей кредитной карты банка «Русский стандарт» с лимитом денежных средств на ней в размере 40 тысяч рублей. Неработающей уже на протяжении двух лет Светлане эта сумма практически год «не давала покоя», пока в декабре 2006 года она не решилась на двойной обман. По задумке З., снятые с кредитной карты деньги в банк она возвращать не собиралась. Она придумала хитроумную, как ей казалось, комбинацию: деньги с карты должен был снять кто-то вместо нее - истинной владелицы, а чтобы не возвращать долг банку, женщина планировала заявить о совершенном преступлении.

На роль злоумышленника согласился один из ближайших родственников Светланы. Чтобы внести большую путаницу в эту историю, кредитную карту обналичили не в Алтайском крае, а в банкомате Новосибирска. Соучастник преступления, как было установлено в ходе следствия, и не догадывался о намерениях родственницы и выполнил договоренность в январе 2007 года.

На следующий день после инсценированного ограбления Светлана З. пошла в ближайшее отделение милиции и подала заявление о совершенном в отношении нее открытом хищении сумочки с деньгами в сумме 450 рублей и кредитной картой с наличными на счете. Так как грабеж, по словам Светланы, был совершен в электропоезде, материал был направлен в транспортную милицию.

«Дело казалось бесперспективным, шансы на его раскрытие были минимальные, но мы проявили настойчивость и смекалку», - вспоминает заместитель начальника уголовного розыска майор милиции Андрей Фокин. Практически в течение года сотрудники уголовного розыска Алтайского линейного УВД на транспорте разыскивали «неизвестного, совершившего грабеж в отношении гражданки З. в электропоезде «Барнаул - Черепаново».

И это им удалось. Преступника, обналичившего краденую кредитную карту Светланы, не только установили, но и, к удивлению женщины, задержали. Тут пришло время удивляться оперативникам: обнаружилось, что «вор» - родственник потерпевшей. Тайна проведенных оперативных мероприятий не позволяет разглашать, как удалось сотрудникам транспортной милиции установить «грабителя» инсценированного преступления, однако вскоре стали известны все обстоятельства провернутой гражданкой аферы.

Теперь в преступлении обвиняют саму Светлану. В суде З. придется ответить за заведомо ложный донос о совершении преступления. А деньги все же вернуть придется, иск о возмещении ущерба банк будет подавать в порядке гражданского судопроизводства.

Спустя год Светлана о совершенном преступлении вспоминала с трудом, некоторые детали преступной комбинации были забыты. Она искренне надеялась, что в милиции про «висяковое» дело также забудут, списав его в архив, но ошиблась, недооценив милиционеров.

Женщина два года не имела работы, постоянного дохода. Живет в далеком алтайском селе. Хроническое безденежье, нехватка самого необходимого. Тягостное, безрадостное выживание. Нужно купить то, это, пятое, десятое. А денег нет. И вдруг эта женщина становится обладательницей кредитки аж на сорок тысяч. Хорошая формулировка - «стала обладательницей». Возможно, карта пришла ей просто по почте, без обращения в банк: некоторые банки так делают, человек открывает почтовый ящик, а там красивый конверт, а в конверте - не менее красивый пластиковый прямоугольник с магнитной полоской, именем и фамилией «счастливого» обладателя. На, пользуйся! Гуляй! Отрывайся! Только платить не забывай раз в месяц.

Сорок тысяч для многих людей - это огромная сумма. Тем более - для неработающей жительницы села. Можно одним махом решить кучу накопившихся материальных проблем. Правда, нечем потом отдавать будет. Но само осознание того факта, что можно поехать в город, достать из кошелька карточку, засунуть ее в банкомат, набрать пин-код и получить сорок новеньких хрустящих зеленых купюр, толкает человека либо на необдуманный поступок, либо на обдуманное преступление.

Соблазнившийся, конечно, виноват. А соблазнитель - разве нет?


Дмитрий Данилов

* БЫЛОЕ *
Будни странников

Туристы в газетах начала ХХ века



«Московские ведомости», 1902, 4 августа

Барон А. Б. Фитингоф-Шель, Бренер - Милан.


Странности русских за границей


Во время моих бессонных ночей я часто вспоминал об Италии, как стране, которая из чужих краев, куда меня забрасывала судьба, более всех прочих мне приходилась по сердцу и оставляла во мне наилучшие воспоминания. Когда я впервые ездил в Италию, существовал только один железнодорожный путь с перевалом через Бреннер; другой путь из Германии через Швейцарию с знаменитым С.-Готардским тоннелем возник и был приведен в исполнение гораздо позже.

Путь через Бреннер чрезвычайно живописен и красив. После возделанных холмов Южной Баварии, покрытых богатою растительностью, приближаясь к Инсбруку, вступаешь уже в Тирольские Альпы. Горы становятся выше и теснят друг друга; попадаются отвесные скалы, сжатые ущелья, или узкая тропинка на краю пропасти. Местами виднеется ложе горного ручья, усеянное шаровидными камнями: при первом дожде оно превращается в пенистый поток, передвигающий с шумом каменья, лежащие на его дне, и уносящий с собой все, что попадается на пути. Роскошные леса мало-помалу исчезают, воздух редеет, температура падает, так что в июне чувствуешь некоторую свежесть в воздухе, ландшафты становятся дичее и холоднее. Тоннели становятся продолжительнее. Один из них особенно замечателен, как длиной, так и поворотом почти полкруга, который он делает внутри земли.

Достигнув высшей точки при станции Бреннер, видишь, что начинается спуск в сторону Италии; очень скоро замечается ощутительная перемена в воздухе, в температуре, в растительности - одним словом, во всем. С каждым десятком пройденных миль становится теплее, природа больше улыбается, снова красивые леса покрывают верхи гор на их склонах возделывается виноград, а в долинах луга покрыты сочными травами со множеством пестреющих в них цветов. Спуск становится все отложе; уже забываешь, что за несколько лишь часов, утром на Бреннере, жался от свежести и кутался в пальто; солнце не только греет, но и печет. Поезд замедляет ход, свисток паровоза предупреждает о предстоящей остановке, вы читаете надпись станции «Ала» - и вы в Италии.

Из нескольких лет, проведенных мной в Италии, я прожил большую часть во Флоренции. Теплый климат, роскошная природа, упоительное благоуханье в воздухе от массы цветов и приветливость самих жителей, - все располагает к этому прелестному уголку земли, покрытому, сверх того, памятниками древнейшей культуры. Во Флоренции был у меня собственный дом, хотя небольшой, но уютный, с открытою террасой, с верандой, по стенам которой вился виноград и рдели его янтарные гроздья, с садом, где росли магнолии, гранатовые деревья, эвкалиптусы, и в котором мы располагались за чайным столом с русским самоваром, пили чай с лимоном, прямо сорванным с близ стоящего дерева. Все это мелочи, если хотите, но мелочи, о которых очень приятно вспоминать.

Я побывал во многих местах - и на юге, и на севере Италии - и возвращался всегда с особенно приятным чувством в мой укромный уголок.

В один из моих проездов через Милан я присутствовал при интересных работах, которые производились там, в ожидании приезда маститого императора Германского Вильгельма.

Чудный всемирно известный Ми-ланский собор, поражающий своими размерами, отделкою из белого мрамора и тысячами (более 3000) мраморных шпилей и статуй, стоит на площади, которая далеко не соответствует грандиозности этого величественного сооружения. К сожалению, в ту средневековую эпоху, когда люди проникались желанием воздвигать монументальные Божьи храмы, строившиеся в течение столетий, и находились для этого нужные люди и средства, обыватели городов, замкнутых в то беспокойное время большею частью стенами, для ограждения себя от внезапных нападений, скучивались в этом ограниченном пространстве и строились так тесно, что оставляли очень мало места для улиц и площадей. Вследствие этого в старинных городах улицы так узки и постройки подступают так близко к церквам, стоящим на площадях, что давят их своею близостью и лишают возможности восхищаться общим видом такого сооружения.

Та же судьба выпала на долю громадного Миланского собора, стоящего на узкой площади. Во всю свою глубину он отделяется от окружающих его домов лишь узким проездом. Против его фасада стояла группа невзрачных домов, числом около пяти, заслонявших его и с этой стороны. Общего впечатления о нем ниоткуда нельзя было себе составить.

В Италии мечтали уже давно о том, чтобы освободить собор хоть с этой стороны, а особенно после того, как был выстроен великолепный пассаж Виктора Эммануила, ворота которого выходили с одной стороны на эту площадь. Удачный предлог к осуществлению этой мечты был найден в событии предстоявшего посещения императором Германским Вильгельмом Первым короля Италии.

Но времени оставалось очень мало, не более двух недель. Миланский муниципалитет проявил кипучую деятельность; он принялся за работу, не теряя ни минуты, поставил массу рабочих, которые работали, сменяясь и днем и ночью, при электрическом освещении.

В течение четырех дней все дома, подлежащие к сломке, были срыты; в следующие дни оканчивали вывоз мусора и мощение новой площади; установили для освещения газом красивые канделябры и фонари, подновили фасады домов, стоявших вокруг, и привели новосозданную площадь в полный порядок ко дню, назначенному для приезда германского императора. Приезд императора и свидание обоих венценосцев-союзников состоялись при восторженных овациях всего городского населения, высыпавшего от мала до велика на площадь, чтобы любоваться своим чудным собором, освобожденным, наконец, от построек, мешавших восхищаться его общим видом.

Восторг был действительно неподдельный и всеобщий. Из Милана мне предстояло ехать в Монтекатино, в окрестности Флоренции. Я отправился заранее на вокзал, чтобы спокойно позавтракать, так как оставался еще час до отъезда этого поезда. При входе в буфет я повстречался с одним господином, очень небрежно одетым, с измятою фуражкой на голове, спешившим к выходу на платформу. Он был навьючен разным багажом, между которым мне особенно бросились в глаза две большие спальные подушки. Я невольно подумал: на что ему эти подушки, пари держу, что это соотечественник. И, как будто отвечая на мою мысль, он проговорил, уходя: «Ну уж, порядки, ни одного носильщика не дозовешься, этакие, право, черти!» Кстати сказать, порядки на итальянских вокзалах были тогда престранные. Носильщикам было запрещено подходить к вагонам, и приходилось нести всякий мелкий багаж самому, что в большинстве случаев было совершенно невозможно. Публика постоянно протестовала и лишними подачками добивалась услуг некоторых из них. Как могли додуматься до такого абсурда, трудно понять, но тем не менее это - факт.

Я оглянул этого соотечественника, производившего своею персоною и неуместными подушками очень несимпатичное впечатление, и подумал: отчего между русскими путешественниками за границей приходится так часто встречаться со странными личностями, и что побуждает их покидать свои захолустья и ехать в дальние края, чтобы выставлять напоказ свои странности?

Я знал в Париже одну русскую графиню Б., которая нанимала рядом с занимаемым ею помещением особую квартиру, комнат в десять (и это в Париже!), для своих собак, которых было более дюжины, и для прислуги, ходившей за ними. Вот так покровительство животным.

Еще в Швейцарии знал я одну даму, у которой не было иных помыслов в жизни, как заботы об ее левретке. У этой собачки был целый гардероб; ее водили гулять не иначе, как справившись по термометру и одевши ее сообразно температуре. Обладательница этого сокровища заказала дорогую миниатюру с нее известному художнику, а в то же время она поместила своего единственного сына в замкнутый пансион.

Трудно разобраться в подобных чувствах; не даром говорит пословица: чужая душа - потемки.

Проводя однажды часть лета в Каденабии, на Комском озере, я познакомился с одною русскою дамой, жившей в той же гостинице, где находился и я. При этой даме состоял курьер, или верный сопровождающий лакей (за границей их называют «un courrier»), который, в сущности, никакой службы при ней не нес, жил себе барином на ее счет и удивлял даже других обитателей отеля своей непочтительностью к ней. Все это возбуждало разные толки и пересуды, весьма неблаговидные для этой дамы, которая переносила его обращение со странным терпением. Однажды курьер, под влиянием лишней бутылки вина, уж чересчур расходился в своем грубом обращении, и администрация приняла меры, чтобы удалить этого неудобного клиента, но, ко всеобщему удивлению, эта дама явилась его защитницей, заявив, что в противном случае она тоже будетвынуждена выехать из отеля. Она была очень выгодная клиентка, вследствие чего дело уладилось; но при этом выяснилась та странная зависимость, которая существовала между ними. По формальному письменному условию, составленному между ними, он обязался сопровождать ее всюду до ее смерти, чтобы не дать ее похоронить раньше того, как будет удостоверено местными властями, что она не подвержена летаргическому сну, а действительно скончалась. Взамен этого она обязалась содержать его до своей смерти и отказала ему в своем завещании крупную сумму денег. Она сделала это условие после того, как ее сестру, уснувшую летаргическим сном, чуть не похоронили живою. Вот что называется дорожить собою, а курьер, чтобы не терять золотое время, всячески обирал ее и при жизни…

Рассуждая обо всех эксцентричных личностях, я стал прохаживаться по платформе. Приезжает поезд, дверцы вагонов отворяются, кондуктора выкрикивают у вагонов, что тем, кому ехать в Венецию, - оставаться в вагонах, а кто едет в Турин, тем здесь пересаживаться. Проходя мимо подъехавших вагонов, я невольно остановился перед открытою дверью одного их них, переполненного пассажирами.

В дверях стоял пассажир с растерянным видом и странно одетый. Холщовая венгерка со шнурами, состряпанная, вероятно, доморощенным портным из дворовых, облегала его тучное тело; широкие шаровары дополняли костюм. Он был без фуражки; длинные волосы развевались на ветру и спадали ему на плечи, а такие же бакенбарды и борода прикрывали его грудь. Кондуктор с горячностью толковал пассажиру чуть ли не в третий или четвертый раз, что ему следует выходить из вагона и пересаживаться, чтобы ехать в Турин. А пассажир то слушал кондуктора, не понимая ни одного слова, то обращался к своим дорожным товарищам, спрашивая их с отчаянием в голосе по-русски: «Скажите на милость, ради Христа, чего же это он ко мне пристал, ну что он от меня хочет? Просто наказание с этим народом; поди-ка пойми, что он там болтает. Слышите, все твердит: Турин… Ну, и ладно; мы в Турин и едем. Чего же еще?» А из вагона ему кто-то отвечает: «Да брось его, чего там с ним толковать; полает и отстанет».

Желая предохранить несчастного соотечественника от той сумятицы, которая его ожидала, если он не выйдет вовремя из вагона, я ему передал по-русски как мотив требования кондуктора, так и самое требование. Но он так обрадовался, услыхав родную речь, что, не слушая смысла моих пояснений, бросился было меня обнимать. Я умерил, однако, его восторг, растолковал ему, что он не успеет выйти из вагона и что его увезут в Венецию. Тогда поднялся целый содом в вагоне; оказалось, что все отделение было занято его семейством, и что там было более лиц, чем было мест. Кроме него, была его жена, пятеро более или менее взрослых детей, их бабушка, дряхлая старушка, и, кроме того, няня; вагон был до того переполнен самым странным ручным багажом, что в нем и шевелиться было почти невозможно. Все принялись поспешно выбираться из вагона и свалили на платформе целую груду багажа, в числе которого было немало узелков и три длинных узких мешка из деревенского холста, набитых чем-то.

Едва успели они выбрать последние свои вещи из вагона, как поезд тронулся. Пассажир стал меня благодарить и вторично порывался меня облобызать, говоря мне: «Дайте мне вас расцеловать, милейший человек, ведь без вас нас Бог знает, куда бы занесло». Но я вторично отклонил эту честь, напомнив ему, что им едва хватит времени, чтобы попасть на туринский поезд.

Начальник станции, боясь, чтобы эти пассажиры не остались у него на руках, кликнул носильщиков, и вся орава нагруженных пассажиров и носильщиков устремились к вагонам, чтобы занять места, а захлопотавшийся глава семейства повел под руку старушку, которая скоро идти не могла и все время ворчала. На ней был широкий капот и ночной холщовый чепчик на голове; у прочих членов того семейства были вообще одеяния какие-то странные, к которым глаз не привык.

Я полюбопытствовал узнать, откуда и с какой целью едет это оригинальное семейство, а кстати - что заключается в этих загадочных мешках. Оказалось, что глава семейства - бугурусланский помещик, что он едет со всем семейством, чтобы сопровождать дорогую бабушку, которую везут лечиться и с которой они никогда не расстаются, так как они все живут безвыездно в деревне. Садятся они в вагон все вместе, хотя и тесновато, боясь растеряться, если сидеть врозь, так как они никакого другого языка, кроме русского, не знают, а загадочные мешки набиты сухарями из ржаного хлеба, которые заготовлены специально для бабушки, так как им сказали, что сухарей за границей достать нельзя, а бабушка без них не может обойтись: уж очень к ним привыкла.

Нельзя не сказать: оригинальные туристы.

Разговор наш был прерван звонком к поезду, с которым я должен был ехать. Я пожелал им всего лучшего и пошел поспешно занять место в вагоне. Вскоре поезд тронулся.

Я вспомнил разговор помещика, и мне стало досадно на то, что встречаешь так часто за границей подобных непривлекательных субъектов, считающихся принадлежащими к интеллигентному русскому обществу. Что бы им сидеть дома, где всякие их странности могли бы пройти малозамеченными, и не подвергать своим присутствием в чужих краях насмешкам русскую культурность?



Московские ведомости, 1902, 30 сентября

А. Хозарский


Дневник Странника

Дрезден, 10 октября.


…И вот я сидел у парикмахера и ждал очереди. Я был седьмой: двух немцев стригли, а четверо сидели вдоль стенки, ожидая очереди. Все немцы были громадные, все хорошо откормлены и все в намордниках. Намордник, употребляемый для немцев, называется почему-то Kaiserband, хотя император Вильгельм здесь совсем ни при чем; он состоит их продолговатого куска мелкой решетки, который навязывается на рот и закрепляется за ушами. Назначение этого намордника - придать усам сверхъестественное положение концами кверху, a la Wilhelm I. R., которого иными способами и никак нельзя достигнуть.

Я знал, что цель этих намордников очень неважная и вовсе не свидетельствует о свирепом нраве их носителей - и тем не менее вид этих немцев в намордниках был ужасен: они, как бульдоги, косились друг на друга, и сквозь сжатые зубы издавали от времени до времени отрывистые звуки, не обещавшие ничего хорошего. Впрочем, окончилось благополучно: немцев обстригли, и, сняв намордники, выпустили на улицу. Я последовал за ними… Если у вас нервы плохи, любезный читатель, поезжайте жить в Дрезден: в этом большом, красивом городе царит такой покой, что можно подумать, что это Аахен, где, по свидетельству Гейне, собаки умоляли прохожего ткнуть их ногой для того, чтобы нарушить как-нибудь однообразную монотонность их аахенской жизни.

Широкие, чистые улицы имеют всегда такой вид, будто бесконечно длится воскресное послеобеденное gesegnete Mahlzeit, когда обыватели, наевшись катышков из теста с изюмом и жареным гусем, спят сном пивоваров между двумя перинами. Нарядные большие дома смотрят сонно друг на друга, точно опившись пива, и зевают от времени до времени открытыми окнами… Но вот на асфальт улицы выезжает громадный воз с бочками пива - боюсь, он разбудит весь город!… Напрасные опасения: гладкие лошади, смирные гнедые бегемоты, не бегут, а катятся по гладкому асфальту; гладкий возница с окурком сигары чуть дымит на козлах, а пивные бочонки с достоинством тучных штадтратов сидят в два ряда вдоль воза, выпятив свои круглые брюшки, стянутые железными обручами. Вся эта эмблема немецкого благополучия беззвучно скользит, schwebt dahin… Dahin, dahin, к берегам тихой Эльбы, которая сонно струится между двумя рядами пивных ресторанов.

Быть в Риме и не видеть папы - это еще простительно: Лев XIII показывается очень редко, и видеть его можно разве в Сикстинской капелле, - но быть в Дрездене и не видеть Сикстинской Мадонны непростительно, так как для того, чтобы ее увидеть, стоит только заплатить 50 пфенингов (25 коп.) и спросить у (очень гладкого) швейцара, в котором зале помещается дрезденская святыня?

«Grandaus!… Drei Sale vorbei! Rechts gehen! Sal A!» - скомандовал нам бывший унтер-офицер, увешанный медалями, и, невольно подчиняясь команде, мы промаршировали три зала, и, сделав «левое плечо вперед», остановились через несколько шагов, как вкопанные, перед классической Мадонной.

В маленьком зале, слабо освещенном одним окном, Мадонна Рафаэля, как и подобает, стоит одна, обдавая притихшую толпу кротким сиянием своих божественных глаз…

Сдержанные разговоры, которые еще ведутся, здесь затихают, и толпа зрителей в благоговейном молчании созерцает это дивное творение удивительного гения…

По тому, как держатся зрители в зале Мадонны, видно, что они чувствуют себя не в музее, а в церкви… Конечно, это не картина, а икона: не бывает на картинах такой неземной чистоты в экспрессии женского лица, ибо это не входит в расчеты художника, изображающего в женщине прежде всего женщину…

Впечатление иконы усиливается еще и помещением Мадонны, которая вставлена в формальный золотой киот, открывающийся на петлях, несмотря на свои колоссальные размеры…

Для меня лично это впечатление иконы определяется не этим внешним обстоятельством, ни даже экспрессией Мадонны, но выражением Божественного лица Предвечного Младенца, который должен был составить и составляет в действительности (для меня лично) центр и фокус картины-образа…

Великий гений, так внезапно вспыхнувший и внезапно угасший, точно метеор в вульгарной обстановке итальянского плебса, внес всю странную силу своего загадочного таланта в изображении Господа-Младенца. Каким-то непонятным сочетанием красок Рафаэль отразил на холсте тот взгляд, которого люди не встречают у живых людей… Божественный Младенец смотрит на толпу наряженных дам и расчесанных кавалеров, и взгляд его, видимо, их смущает… Кажется, вот-вот откроются Божественные уста и раздастся проповедь откровения…

В одной из зал галереи мы встретились с каким-то неизвестным мне земляком, который, услышав русский говор, спросил нас, как пройти в королевскую сокровищницу (Schatz-Kammer) и, конечно, тут же заговорил о Мадонне:

- Помилуйте, какая там картина!… Это икона, - странно даже как-то видеть, что перед ней ни одной свечи не зажжено!

- А вы ее в первый раз видите?

- В первый?… Нет, батюшка, может быть, в двадцать первый! Я каждое лето езжу за границу: езжу в Италию, а оттуда в Монте-Карло, из Монте-Карло в Париж, прежде чем домой ехать, заезжаю сюда… Вот бы нам ее откупить у немцев!

- Позвольте, немцы страшно дорожат этим сокровищем искусства, и смотреть ее сбегаются люди со всего мира…

- Я про то и говорю: для них это сокровище искусства и перл живописи, а на самом деле это икона Богоматери с Младенцем Иисусом!

И земляк, покраснев от раздражения, круто повернул и исчез в соседнем зале.

Владимир Крымов Сегодня

Париж. Главы из книги


Выходец из старообрядческой купеческой семьи, Владимир Пименович Крымов (1878-1968) был издателем от Бога. Он сделал суворинское «Новое время» одной из важнейших газет страны и создал первый в России глянцевый журнал «Столица и усадьба», в котором сам вел несколько рубрик. Литературные таланты Крымова были не менее значительны, чем его деловые способности, так что, обосновавшись после революции в Европе, он стал писать. Критики его не любили, зато читатели охотно «голосовали рублем» за его книги. Одним из излюбленных им еще с дореволюционных времен жанров были путевые заметки. Владимиру Пименовичу довелось объездить едва ли не весь мир. Книгу, отрывок из которой мы предлагаем вашему вниманию, он написал в начале 1920-х годов, вскоре после того, как вернулся из путешествия в Японию.


В Парижской Опере не столько красива сама зала, как лестница, фойе. Самая красивая лестница в мире… Это «самая красивая в мире», «самая большая в мире» у меня осталось от Америки - так там все определяют, там только этим гордятся.

Но и зала замечательна. Ажурная. Аван-ложи отделены от лож только красными портьерами, и когда во время действия в зале полумрак, в аван-ложах горят лампочки, просвечивают через портьеры, и вся зала кажется ажурной бонбоньеркой, легкой, веселой… В противоположность тяжелой каменной опере Берлина и другим.

Вечером, во время антракта, с террасы, освещенной круксовыми трубками, волшебный вид на Авеню де л‘Опера и бульвары. Волшебный вид! Ради него одного стоит ехать в Париж. Три линии Фонарей Авеню, налево и направо мигающие фантастические рекламы, внизу живая площадь с тысячами огоньков, тысячами звуков, с тысячами людей… И надо всем этим та особенная атмосфера, то приподнятое настроение, какое есть только в Париже… Недаром говорил один русский:

- Тут каждый день встреча Нового года…

Во всем Париже ежедневно встреча Нового года. Нового дня жизни - день жизни, это так много…

***

В таком здании должно твориться высокое, изысканное. Тут должны думать об идеалах. Или получать самое острое наслаждение «сегодня», действительности. Тут мысль человека должна переноситься в звездные миры, в иные культуры, где люди уже не злы или где вовсе не люди, а существа более совершенные… Тут должны даваться моменты высочайшего земного наслаждения, создаваться незабываемое, минуты, делящие жизнь на «до» и «после»… Такое здание. Одна из фантазий Пиранези в действительности.

Но тут идет опера.

Шел «Фауст», в тысяча шестьсот восемьдесят третий раз… С 70-х годов. И сегодня он шел так же, как тогда, в семидесятых годах… Никакого движения вперед. Застывшие формы несовершенного искусства; не только несовершенного - ложного.

Одна из самых фальшивых форм искусства. «Вампука».

***

Несуществующие существа с собачьими головами, с птичьими, с человечьим лицом… Химеры на соборе Нотр-Дам. Их зовут химерами, но их творец думал о дьяволах, он создавал дьяволов, это и есть дьяволы.

Посреди них стоит ангел, трубит и смотрит вниз. Внизу церковь, внизу - спасение от дьяволов… Это аллегория крыши Нотр-Дам, странная с первого взгляда - как же это на доме Бога дьяволы?! Смелая для христианина аллегория. В скольких произведениях трактуется об этих аллегориях, и авторы нарочно не хотят понять ваятеля, прельщаются парадоксом: на храме - дьяволы!

Тут нет парадокса в этом. Но что спасение там, внизу, у жрецов, курящих пахучую смолу и собирающих деньги (деньги… деньги…), у друзей денег - это парадокс…

***

В шикарном отеле все - начиная от бумаги для писем, на которой я делаю эти заметки, - все стало хуже.

Роскошь заперлась в особняк, на собственную яхту.

Вырождается средний класс: ширится пропасть между высшим и низшим, чтобы было куда провалиться.

Из обедов убрали половину блюд. Самый шикарный метрдотель не предлагает больше четырех… О пунш-гляссэ, делившем обед пополам, чтобы влезли в горло еще шесть блюд, когда уже съедено шесть, забыли и думать…

***

В отелях Парижа прежние залы сданы банкам, пароходным компаниям. Экономия.

- Нет прежней клиентуры, - вздыхает старый портье.

Нет широких натур, русских графов и «дюков», нет «стакеевых» (русский Стахеев расшвырял во Франции несколько миллионов, и этого до сих пор не могут забыть…); нет знатных австрийцев, проигрывавших свои замки (вместе с населением прилежащих местностей).

Американцу ничто не дорого, но он не швырнет. Жила. Заплатит, что угодно, и не поморщится, но не швырнет… А без этого уходит столько былых оттенков развеселой жизни. Один Гульд, enfant terrible «четырехсот», пробовал швырять американские миллионы, но и тот кончил судебным процессом со своей женой, французской шансонеткой, когда выяснилось, что она покупает девяносто шесть шляп в месяц… И каких шляп!… Больше тридцати в месяц американка не купит.

Один русский, расшвыривая папенькин миллион, любил говорить:

- Хочу умереть под забором с гитарой в руках…

Мечта, пожалуй, осуществится: он умрет под забором Парижа, только без гитары - она пропита уже…

Роскошь прячется от глаз толпы.

Роскошь претворяется в иные формы: в форму власти над человеческими душами:

- Хочу иметь свою газету.

- Хочу построить церковь, охранительницу устоев.

- Хочу открыть школу, где будут учить: все существующее прекрасно: всякая частная собственность священна, «предвечная справедливость»…

***

Есть люди, любящие тишь деревень. Они могут жить месяцы в тихой мирной глуши и быть довольны жизнью. Некоторые, чтобы творить, уходят в одиночество. Я их не понимаю: они иные люди.

Лежа ночью с открытым окном на площади Оперы - самое оживленное место на земном шаре, - я прислушиваюсь к гулу улицы, и она кажется мне живым существом. Несмолкаемый, сливающийся в одно рев автомобильных гудков, лязг и гиканье неуклюжих подвод, шипение пара, выкрики камло, какой-то звон, задавленный гул «метро» - все сливается в один голос улицы, ухо перестает различать отдельные звуки…

Уже с пяти утра голос все нарастает, нарастает… Все громче говорит, ворчит, сердится и смеется улица… Сон уходит, является беспричинный подъем, хочется делать что-то большое, важное, великое - вскакиваешь с постели. «Суждены нам благие порывы…»

Я люблю большой город. Особенно Париж. Особенно эту площадь Оперы.

***

Давно уже, когда я жил на Урале, у меня бывал железнодорожный чиновник. Когда-то он служил в гвардии, что-то случилось, и уже лет двадцать он сидел тут, отягченный семьей, опустившийся, втянувшийся в глухую провинциальную жизнь.

- Я вам не мешаю? - говорил он, приходя почти каждый день.

Когда- то он был в Париже. Выпив вина, после хорошего обеда, он становился разговорчивым. Глаза загорались, лицо озарялось доброй улыбкой, и он говорил:

- Еще разик хотел бы побывать… Посидеть в кафе около Оперы. Заказал бы стаканчик мазагранчику, закурил бы сигару и смотрел бы, смотрел… Пусть уже другие живут, пусть уж ухаживают за пикантными канашками, а я бы только смотрел… Мимо идет все такое элегантное, идут франты, в панамах, помахивая тросточками, девочки стучат высокими каблучками по тротуару и вертят задом, как птички на веточке, такие чертовски пикантные парижаночки…

Он щелкал пальцами и еще милее и ласковей улыбался:

- Пошел бы один раз к Прюнье… Знаете, ресторанчик такой в боковой уличке, от больших бульваров. Да-с… Прюнье, никогда не забуду… Сначала пройтись у окон. Боже ты мой, какие витрины… Лангусты, омары, эскарго, устрицы, мули… Весь океан в окне. Устрицы маренн, устрицы партюгэз, устрицы остендские, еще бог знает какие, свежехонькие и почти даром… С лимончиком, с пикантным соусом «кэтчап», со всем ароматом моря и со всей океанской свежестью… Сидят себе в ряд на полке - важные, красные, точно кардиналы или римские сенаторы, с усами как у запорожцев - это лангусты… А рядом омары с клешнями, со сладким мясом… с зазубринами. И такие особые щипчики подают к ним, чтобы ломать скорлупу, чтобы хорошенькой женщине не поцарапать пальчики… А на нижней полке тоже рядом сидят черные, живые еще, и ждут с нетерпением своей очереди, шевелят усищами и глаза таращат на прохожих… Ешьте ж меня, негодяи, надоело сидеть… Да-с… вот это жизнь, вот это культура!… Один бы разок еще увидеть и помереть… «Ныне отпущаеши раба Твоего…»

***

Может ли сон стать действительностью? Может…

Один русский великий князь открыл в Лондоне игорный притон, но прогорел. Другой объявил себя царем, последовав примеру Поприщина, но пока еще в сумасшедший дом не посажен. Третий открыл модную мастерскую в Париже, и так как дело ведет не он, то фирма процветает…

Казаки из личной охраны царя танцуют с кинжалами во рту и поют «Дубинушку» в музик-холлах Парижа.

Около улицы Pigalle чуть ли не двенадцать русских кабаков. «Ночное дело» - называет себя один из них и печатает свои рекламы на керенских тысячерублевках. Былые князья и графини прислуживают знатным иностранцам.

Я слушал «Дубинушку» - печальную, жуткую, почти страшную своей тоской, и думал:

«Отзвуки старой России… Рабство, нищета, гнет, невеста, изнасилованная помещиком-графом, каторжный бестолковый труд без просвета - все в ней… Наверху были графы, наслаждение жизнью, а внизу тоска „Дубинушки“. Низ был во сто раз больше верха, но верх умудрялся держаться наверху. Особенно помогал Иисус Христос, его отец и мать, два отца… Какой абсурд!»

Прочь, прочь!… стыдно за человека.

Французы аплодировали «Дубинушке», а мне было жутко. Гартфельд привозил в Петербург песни каторжан: только они жутче. Я никогда не понимал красоты «Дубинушки», у меня от нее щемило в груди, хотелось плакать, бежать…

…Запах волжской пристани, такой характерный. Паровая стерлядка и шампанское на верхней палубе, а на нижней бурлаки - грязные, смердящие… Всю жизнь проводящая в грязи скотина, ломающая кости под десятипудовыми тюками.

- Шевелись!… шевелись, так твою растак…

Зычный голос капитана с над-верхней палубы.

- Какие они сильные, эти бурлаки, - заметила дама с лорнетом из первого класса. Она говорит по-русски с акцентом, картавя, совсем как в Париже (хотя в Париже не картавят)…

- Это не бурлаки, это крючники…

- С'est la meme chose, это те, которые поют такую особенную песню…

Теперь эта дама прислуживает в «Ночном деле» и уже много чище говорит по-русски, и, по-моему, лицо у нее стало умнее, и она впервые в жизни поняла, что надо жить трудом, а не на доход от саратовских имений…

Впрочем, она это еще не совсем поняла…

***

Среди русской эмиграции многим жизнь у чужих пошла на пользу: научились работать, научились думать; полинял самый густопсовый шовинизм, когда из гонителя пришлось самому сделаться гонимым.

Своеобразную культуру разносит эмиграция по загранице. До Америки, Явы, Китая, Бразилии, Чили, Вест-Индских островов включительно. Цыганщину, русскую водку, гопак, блины, кулебяку, особые приемы комиссионерства, игорные и иные притоны. Замечательная, неожиданно проявившаяся способность приспособляться - иностранцы разводят руками и учатся.

Русская водка делается теперь в любой стране очень просто: местный спирт разбавляется водой и наклеивается русская наклейка.

Русские кабаки, кафе и рестораны имеют успех. Русские притоны затмили всех. Большое влияние оказывается на западно-европейский театр. Нет театра, где бы русские не танцевали: неожиданно светлая страница русского царизма, влияние императорского балета…

Но в общем картина жуткая: я слышал в Монте-Карло, как англичанка сказала соседке:

- Уберите золотой порт-папирос… рядом сидят русские дамы…

И русские дамы слышали и поняли, и ничего… И день ото дня хуже.

***

Вся накипь всего мира ходит около Саfe de la Paix. Одни только ходят мимо, другие - более счастливые - сидят за столиками, смешиваясь с толпой, составляя ее неотделенную часть. Этим кафе Парижа отличаются от берлинских, венских: в Берлине заперто, отделено, даже если столики на тротуаре - отделено барьером. В Париже никаких барьеров нет, нет границы между тротуаром и кафе. И странно - немцы так любят все выставлять наружу, все делать на людях, а тут отгораживаются.

Здесь не философствуют о высоких материях. Здесь думают, как из ничего сделать миллионы, или, по крайней мере, десять франков. Но если бы здесь философствовали, то человечество обогатилось бы такими истинами:

«Нормальный тип человека - жулик. Честный - вредная противоестественная аномалия».

«Говорить правду не только невыгодно, но даже неделикатно. Это вводит других в заблуждение: каждый, слушая сам, вносит поправку, а поправивши правду, остается обманутым».

«Человек вообще паршивец - думает, что постиг величайшие тайны природы, а не умеет взять у другого из кармана сто франков».

«Работать умеет всякий дурак: ты вот заработай, не работавши».

***

Самые дорогие вещи те, которые не имеют прямой полезности: бриллианты, жемчуга… Все те пустячки, что продаются в роскошных магазинах «брик-а-брак» от Мадлэн до Лувра. Магазин из мрамора, бронзы, зеркального стекла; все в изысканных пропорциях и оттенках. Продаются ящички для чего-то, сумочки для чего-то, трубки, из каких не курят; трости, подставки для этих ящичков и трубок; библо, безделушки… Это не искусство, это не имеет никакого практического применения, это не нужно людям, и это стоит умопомрачительно дорого…

И тем не менее я тоже стою у этих витрин, и мне нравится…

Готтентоту нравятся бусы и разноцветные стеклышки. От нас до будущих людей еще дальше, чем от готтентота до нас.

В одном из окон стоят фигурки. Голые женщины в коротеньких красных пиджачках. Никогда и нигде женщины не ходят голыми в коротеньких красных пиджачках. Фигурки имеют большой успех. Улыбаешься, глядя на них, и я даже пошел второй раз посмотреть. Только француз может сделать такие фигурки.

В модных магазинах, вместо восковых манекенов, совсем похожих на людей (таких отвратительных), стали делать кукольные лица, нарочно на людей непохожие, иногда плоские, деревянные. Это должны были выдумать французы, и французы выдумали.

В Париже есть все, что во всяком большом городе, и еще тысячи пустячков, каких нет в других городах, и они дают Парижу его прелесть.

***

У Картье или Тиффани, королей ювелиров, в шкафах миллионные состояния. Украсть их трудно, но можно все-таки. Но отобрать декретом в пользу народа нельзя: они потеряют ценность, перестанут был нужными. За игрушки дерутся дети, но взрослым они не нужны… И все-таки как красивы женщины с жемчугами и бриллиантами; с этими ненужными библо!

Русский еврей с Востока, разбогатевший во время войны на доставке итальянцам английского угля на американских пароходах, жуликоватый, добродушный и щедрый, говорил мне, сидя в цилиндре и в белых перчатках в своем Рольс-Ройсе:

- Купил вчера банк в Барселоне… Я, знаете, везде люблю иметь свой банк…

Рассказывали, что он зашел в склад Рольс-Ройсов и спросил, сколько стоит лимузин, и приказал:

- Заверните…

Рольс- Ройс ему не могли завернуть, так как Рольс-Ройсы заказываются в очередь, ибо они самые дорогие автомобили в мире.

Но к Тиффани при мне зашла американка с компаньонкой, посмотрела нитку жемчуга в два с половиной миллиона франков, - всего заняло минуты три, не больше пяти.

- Заверните…

Вынула маленькую книжку и написала чек. Точно купила фунт конфект.

***

Наутро - Марсель. Город буй-аббеса и антисемитизма, и дальше прекрасная Ривьера, с лучшим в мире лазоревым морем…

И я думал:

Если люди, живущие в этом благодатном климате Франции, в здешней ласковой природе, расстреливали друг друга в революционной борьбе картечью, то какими неистово-звериными способами должны были уничтожать друг друга в России, в климате суровом, среди природы мрачной, измученные веками горя? Ужас, ужас! Революция - ужас, но она не может быть иною.

Это я понял давно, в первый день Февральской революции. Ни о чем другом не думая, поглощенный животной жаждой жизни, я хотел уехать в первый же день, сейчас, бросив все, но уже не шли поезда с Финляндского вокзала.

Революция - террор. Иначе быть не может. Не должно быть.

Тогда жизнь моей особы казалась мне такой высокоценной, и я смотрел как на сумасшедших на тех, кто остается. Знакомый банкир говорил мне:

- Вы как раз уезжаете, когда миллионы будут валяться на тротуарах… Что такое революция?! Умный коммерсант тем и отличается, что он должен уметь ориентироваться во всякой новой конъюнктуре…

Он сидит теперь на чердаке в Париже, а другой, присутствовавший при разговоре, болтается на фонарном столбе. Это метафора, понятно - он расстрелян… И как могло быть иначе? Тогда не было бы революции.


Публикуется с сокращениями по изданию: Вл. Крымов «Сегодня: Лондон, Берлин, Париж». Л.: «Жизнь искусства», 1925.

Федор Лубяновский Ходоки на Одере

На рандеву с западным обывателем


Дидактичное описание русских нравов мог позволить себе маркиз де Кюстин - ясное дело, француз! Педантичное перечисление обычаев и привычек: как молятся, как обедают, как руку подают, - сделал, будучи в Петербурге, Льюис Кэрролл. И опять понятно: англичанин, педант. Он не заметки пишет, а реестр составляет, любовно выводя латинскими литерами главное русское блюдо - Schie. Не то русский путешественник. Если случается ему заехать в Европу, хоть на лечение, хоть по делу срочно, то уж он пишет не просто заметки. Собственно «путевых заметок» у нас, кажется, почти и не было - зато старинный древнерусский жанр «хождений» никогда не переводился на Руси. А потому простое обозревание окрестностей с детальным внесением в путевой «реестр» цен в гостиницах, нарядов и достопримечательностей русскому претит. Для него путешествие - не передвижение в пространстве, а испытание судьбы и путей Господних. Ясное дело, мир вглядывается в такого путешественника тоже искоса, таким же отстраненным и диковатым глазом. Зато и показывает порой то, что обычному наблюдателю не доступно. И чего только этому ездоку в дороге не привидится. Люди с песьими головами, конечно, не попадутся: чай, не шестнадцатый век. Зато выскочат навстречу диковатые тирольцы, которых только отсутствие бороды и отличает от наших заволжских старцев. Или, глядишь, выедет из-за поворота «старозаветная немецкая одноколка, перед которою злейшая наша кибитка и окаяннейший из тарантасов - настоящая люлька». Таковы записи Федора Петровича Лубяновского - сенатора, литератора, мемуариста. Его путешествие по Германии, Австрии, Швейцарии - самое настоящее «хождение». Не за три моря, но за три границы. Наблюдения и суждения этого ходока порой неожиданны, но оттого особенно любопытны. Тут, пожалуй, так: чем случайней, тем верней.


Отрывки из записей Ф. П. Лубяновского печатаются по изданию: «Заметки за границею. В 1840 и 1843 годах. СПб, 1845»


Случилось мне в Берлине провести целый день в военном мире: утро на большом параде после маневров, вечер в театре.

Teaтр Opernhaus в тот день безденежно был открыт для всех генералов, штаб- и обер-офицеров: с большим трудом я мог достать себе ложу. Все ложи и партер битком были набиты, а театр казался пустым. - Фи! Какая бесцветная, тяжелая, холодная проза - место забавы без женщин! В королевской ложе сидела принцесса, приезжая; еще в двух ложах по два дамы с кавалерами в военных мундирах, да дочь моя со мною в третьей: затем везде эполеты блестели, и фрак, что на мне был, имел честь быть единственным представителем смиренного гражданского быта. Сидел я таким образом между огня и полымя, между пятью с левого и четырьмя штаб-офицерами с правого фланга. Майор левого фланга немало говорил с товарищами в продолжение первого акта оперы, был недоволен, принимал грозный вид, хватался за шпагу; по окончании же первого акта привстал, обратился к майору правого фланга и спрашивал: читал ли он «Прусскую косу» и «Прусского капитана жену»? а говоря через мою ложу, молвил мне эскисе.

Это эскисе, excuses, пробежало вдоль и поперек всю немецкую землю, начиная от Гамбурга, где каждый, сенатор ли он или поденщик, медик или кучер, банкир или нижайший из сидельцов, на площадях и на улицах, на Юнгфер-штиг и на Эспланад, на Гамбургской горе и в Тиволи, на роскошном берегу Эльбы и на скромном, но не без красы, Альстере, одним словом, каждый везде без изъятия пользуется невозбранным правом взять огня у первого встречного, когда цыгарка потухнет, а делается это таким образом: потухла цыгарка во рту у Готлиба, а Готфрид идет лицом к нему с непогасшею во рту цыгаркою: руки у того и у другого опочивают в карманах; в деле губы: отдуются равно у Готлиба и у Готфрида, цыгарки повытянутся, одна к другой прикоснется, и сколь скоро от этого соприкосновения погасшая вновь задымится: то Готлиб скажет Готфриду эскисе и идет в путь свой.

У нас на Руси такое поверье, что Адам Адамович дня не проживет без кофе: безгрешное, да все заблуждение. Спору нет, что истинному немцу без кофе, без пива, без трубки и без ins grune также, как истинному русскому без щей, без гречневой каши, без вина и без на базар жизнь не в жизнь. Но теперь такие времена, что иному Адаму Адамовичу в целый месяц не удастся отведать даже горохового или желудкового кофе. Лукояновец, бывший со мной за границею, говаривал с иронической улыбкою, что кто у них заводил веру, знают про то письменные, а постам не приказано быть у них верно за тем, что они и без того круглый год на постноядении; о водяном супе он вспоминал с решительным презрением, прибавляя, что в нем и вплавь не всегда захватишь горошину.

«…» У немца такой норов: не может жить без работы. Толичка его совсем отделана, только бы сеять. Посмотришь: с головы начинает, от нечего делать опять терзает ее сохой или плугом. Будь у него больше земли, не стал бы он так играть трудом и временем

Говорят, и нет причины не верить, что со времени уничтожения права собственности на людей и зависевшей от произвола помещика барщины обе стороны выиграли, а земледелие и все сельское хозяйство пошли вперед быстрыми шагами. В Пpyccии с Мартынова дня 1810 года все свободны. Другие государства предупредили в этом Пpyccию, только на иных основаниях; некоторые последовали общему примеру весьма недавно. В небольших немецких владениях видел я, однако ж, крестьян, исправлявших натурою точно так же и такую же барщину (Frohndinst), какую крестьяне на издельи исправляют у нас на помещика. В одном владении даже нашел я ветхий днями сбор десятины на Государя со всех произведений земли, до крайности стеснительный для хлебопашца во всех отношениях. Не легок разрыв с стариною!

В Германии, можно сказать, хватка на землю: страстная охота у всех попасть в помещики, gutbesitzer, если не с правом собственности, то с правом временного пользования землею по договору, - и счастлив тот, кому удастся найти себе угол, где может выработать кусок хлеба и с ним достигнуть вожделеннейшей цели всего своего бытия - жениться и умереть, не испытав с женой и детьми, что значит голод; - что уже до того, если будет делать совсем не то, чему учился? Там, впрочем, все и всему учены: просвещенная нация! - Молю тебя, Господи! Спаси православный народ от язвы, которую ты насылаешь на все колена немецкие. Грамотеев у них без числа, как на небе звезд, а избранных из этого множества, приготовленных учением ко всем должностям и занятиям, сколько есть их в быту человеческом, они сами считают у себя более 200 кандидатов на каждое дело и на каждую должность - от копииста до министра, от оспопрививателя до тайного обер-медицинал-рата, от деревенского учителя азбуки до соли земли - профессора, от чулочницы до артиста-портного, oт кузнеца до самого хитрого механика. В ином месте молодец лет 20-25 ходит на практику в суд, practiciren, не менее двенадцати, а был студентом в университете не менее семи лет - безмездно до первого по службе жалованья. Другие переходят из места в место и живут Бог знает чем, пока сыщут, чем приютиться. Отбою иногда нет от них по дорогам: уцепится за дверцы экипажа и не отстанет, пока не дашь ему денег; мало дашь, ропщет.

«…» Родись я русским крестьянином и брось меня судьба за тридесять царств; посмотревши со всех сторон на быт простого народа в Германии и сравнив тамошних богатых, посредственных и бедных земледельцев с нашими богатыми, посредственными и бедными крестьянами, я по совести не умел бы сказать сам себе, чему там позавидовать не глазам, а душе. Не знаю, развернулась ли бы во мне их способность вместо как-нибудь, авось и идет, обдумывать все большое и малое; пришел ли бы ко мне вкус их к порядку в домашнем быту; еще менее знаю, понял ли бы я какое-то сочувствие в них, что каждому тогда только может быть хорошо, когда всем и около него все хорошо, какое-то самоотвержение, с которым они из последнего дают для пользы своей общины, какое-то сердечное наслаждение, от которого там крестьянин, любуясь прекрасным местом, семьею роскошных цветов перед хижиною, забывает на несколько минут свое горе; но верно я не захотел бы ни за что на свете, ни за какое название быть в коже Kother, Hintersassen, Taglohner и даже Hand-werker, которых там, не включая в то число женского пола, гораздо более, чем земледельцев.

«…» В Пруссии, порядочно всмотревшись, мало чему можно позавидовать; но нельзя не отдать пруссаку справедливости в том, что он не любит выставлять на сцену, на посмеяние прародительских обычаев и нравов; гордится, напротив того, своими предками так же, как и современниками, не подглядывая, что у кого и как на стол подавалось и подается, так ли, иначе ли кто одевался и одевается, в карете ли ездил и ездит или в старозаветной немецкой одноколке, перед которою злейшая наша кибитка и окаяннейший из тарантасов - настоящая люлька; гордится Рейном, Одером, Вислою, но и болотами и песками своими.

В Вене не все уже по-старому, как было за несколько десятков лет, хотя с севера Германии только и слуху и вести, что Aвстрия не двигается и шагу не ступит вперед на пути цивилизации.

Еще в первое десятилетие нынешнего века на площадях, на улицах, на Грабене, в Шенбруне, в Аугартене, в Пратере, в Бадене, бывало, только и видишь, что goldene Hauben: головной, золотой глазетовый, женский убор из семьи повойников или кичек, который с незапамятного времени носили жены венских посадских, купцов, мещан, цеховых. Нынче нигде не завидишь goldene Hauben - уступили место французской шляпке из признательности, как сказал один венский старик, за оказанные Франциею Вене послуги.

Здесь наша Тверь пришла мне на память. Как бывало там, еще на моей памяти, жены купцов, мещан, цеховых величаются в высоких глазетовых кокошниках с дорогими нашивками и с богатыми фатами. Предковский наряд канул в воду, сменен французскими шляпками.

Не надивишься, куда ни ступишь, преобладанию французского духа. В самые ясные дни власти и славы Наполеоновой оно едва ли было так сильно, как нынче. Тогда оно было шумно и громко: его боялись; теперь оно легко и заманчиво; полюбили его. От того француз везде с первого шагу, как дома: ни Березина, ни Лейпциг, ни Ватерлоо не могли выбить из головы его мысли, чтобы он не был представителем великой нации. Грозные крепости построены и строятся по Рейну, по Дунаю, в Тироле, в Ломбардии, на берегах Средиземного моря - все на случай нашествия галлов. Положим, что нигде нет Крылова лисы-строителя: но где не найдется лазейки для французского духа?

«…» Замечательный разговор был у меня с одним венгерским магнатом: с жаром говорил он о разных вопросах на последнем у них сейме и с негодованием рассказывал, до чего дошло у них вольнодумство: нашлись люди, которые предлагали на сейме отмену смертной казни. На скромный вопрос: что ж в том дурного, отвечал: невежды, забыли, что маджар и словак до сих пор не перерезали их только затем, что сами боятся плахи. Отпала у меня охота выпить рюмку токая на месте.

В Вене много достойного любопытства; но все то давно объявлено во всенародное сведение. Для меня немало было нового в устройстве города и разных заведений. - Пока началась музыка в придворной церкви, ходил я по аванзалам, и в одной заметил крупное рукописание на стене за стеклом в позолоченной рамке. Написано: «Мы (имярек) граф, барон, господин и проч.: и проч.: по Высочайшему Е. И. и К. Величества повелению объявляем всем и каждому, чтобы никто не смел в аванзалах шуметь, дозволять себе неблагопристойности, плевать на пол, проходить мимо балдахина без должного почтения и пуще всего останавливать придворных служителей, когда они носят кушанье к столу Е. И. и К. Величества - под страхом неминуемого взыскания». - Не верил я глазам своим и два раза прочитал наставление, по местам, вероятно, и в XIX веке еще нелишнее.

О Швейцарии написано столько хорошего, что я там-то и думал найти образец благоденственного и мирного жития на земле. - Что же? Не успел завидеть издали арку, через которую вход в ущелья Юры, как наехал на крупную побранку в маленьком селении; до драки доходило, и вот за что: поселившаяся в этом месте исстари община отделила участок земли под общественный выпуск для пастьбы рогатого скота в известное время: до того не смей ступить туда ниже Сильфида. Кому и в какой мере пользоваться выпуском - как было при пращурах, так и нынче: хранится список предков-хозяев с отметкою, кому из них и сколько коров вольно было пускать на пастбище. Потомки удерживают в том виде предковское право. Иная семья размножилась, из другой живет один и тот бескоровный; одни продали и продают свое право не только своим, но и сторонним, кто более дает, у кого было на две, на четыре коровы - в две, в четыре руки; у других двадцать коров, а право лишь на пять. Эти хотели бы изменить старинный устав; но сколько ни сходятся для совещаний и как ни рассчитывают, что выпуск, разделись он частицами в собственность и засевайся кормовыми травами, дал бы в десять раз болеe сена: радикалы в этом состязании всегда одерживают - случалось, камнями по головам - победу над либералами.

«…» Или я зашел в Швейцарию не с той стороны, или Лорешь, кокетка, сидя на поляне в венке из далий и роз, совсем околдовала меня…

Потом я зашел из любопытства в гостиницу: сидел в углу за столом великан cyxой и бледный, в серой шляпе с широкими полями, с длинной бородою, с распущенными волосами, в сером из крестьянского сукна, старинного французского покроя, кафтане, в таком же камзоле, в шерстяных серых чулках, в башмаках и с огромною палицею, смотрел в землю и жевал кусок хлеба, запивая водою - анабаптист; живут, как отшельники, на Швейцарских высотах Юры, не имеют права приобретать в собственность, а нанимают участки земли, смирны и трудолюбивы; но любят безмолвие, уединение и бегают всякого необходимого сообщества с миром.

«…» В Швейцарии и на самой границе ее жили в одно время три знаменитости XVIII века. Из них Руссо женевцы согнали было со двора, потом воротили и отдали ему на житье островок, омываемый сафирною Роною: жив в меди, задумался, сидит и пишет; Гиббону водландцы велели в Лозанне круглый год гостей принимать, а у Вольтера посетители так обрезали драгоценнейшую вольтеронопольскую реликвию, штофный голубой полог, что над кроватью его теперь висит уже только подобие ночного колпака с страусовыми перьями.

«…» Швейцарцы слывут попрошайками. Правда, лишь назови кого, и тот не поворотится, не отзовется, «не знаю» не скажет в ответ на вопрос, чей дом, без buona mano. У девушек в таких случаях не язык говорит, а лицо и глаза, и говорят отменно красно. Но по дурной привычке в городах и около гостиниц грешно бы было делать общее заключение.Заметна в массе народа немалая бедность; но и та не в грязи, не терзает унылым напевом, не бродит в оборванных рубищах.

В Тироле мало удобств, которыми Швейцария снабжает гостя щедрою, хотя не совсем бескорыстною рукою. Несмотря на то, я провел в Тироле дней семь с удовольствием. Тиролец молодец: кожаные шаровары на нем по колена, колена голые, голубой шерстяной чулок закрывает у него только икру ноги, башмаки на босу ногу с большими пряжками, жилет всегда красный, сверху черный, кожаный или суконный камзол с рукавами, на шее платок голубой или красный, на голове остроконечная шляпа, черная или зеленая. Отрасти он себе бороду, да надень русский кафтан, примешь его за русского с Волги: такие же греческие и римские лица, здоровые, умные, не без лукавства; такие же смелость, телесная сила, окреплость в труде, в невзгодах и в непогодах. От Балтийского до Средиземного моря нигде я не заметил в народе такой привязанности к вере отеческой, какую видишь на святой Руси и в Тироле. Тиролец не пройдет мимо церкви, не став на колена, как русский не пройдет мимо храма Божьего, не остановившись и не осенив себя крестным знамением. Тирольский фурман не пустится в путь без образа Спасителя или Матери Божией впереди на возу, как русский извозчик не двинется с места, не призвав Господа в помощь, а иной - не прикрепив и медного образка к телеге на столбике. В деревнях я видел - целые семьи на коленях читали и слушали вечерние молитвы по первому звону колокола к Ave Maria. В одном Тироле народ похож на русскую нацию в преданности к особе Царя - и они доказали то перед лицом всего света в 1809 и 1812 годах. Проливали тогда же кровь испанцы и немцы, но не за веру и не за Царей, а за какую-то политическую независимость. В Тироле только видны, как на Святой Руси, прародительские нравы, обычаи; как были искони, так и нынче; ничто в народе не изменилось; такой он и нынче армяк из грубого, да теплого сукна, каким называл его Максимилиан в конце XV века; весь успех народной цивилизации состоит еще лишь в том, что поселянки, мещанки, посадские начали носить вместо зеленых высоких и остроконечных низкие, черные, сверху широкие, наши кучерские шляпы.

Как рyccкиe молодцы в деревнях любят носить на шляпах павлиньи перья, так и тирольцы; только у них не павлиньи перья, и не всякий вправе наколоть на шляпу перо: оно у них победный венок. В Тироле водится птица Spiehlhane - в необитаемых местах, на недоступных утесах, на высотах, где уже и трава не растет. В крови у тирольца страстная и непреодолимая охота подстеречь и подстрелить эту птицу. Три-четыре молодца вдруг пропадут без вести - отправились в горы, где месяц-другой терпят холод и голод, возвращаются иногда с пустыми руками, а отдохнув, опять пропадают, опять идут в горы с тою же неугасимою страстью. Торжество для селения, когда воротятся с добычею. Птица от этих гонений приметно стала переводиться. Правительство приняло ее под кров свой и запретило эту охоту, но без успеха. К чему же она? Под пару ей у Тирольца есть другая страсть, род нашего покойного кулачного боя. И эта игра запрещена; несмотря на то, редко бывает народное сходбище, праздник, на котором удальцы не вздумали бы поискать чести в приятельском кулачном поединке: причем обыкновенно надевается на палец правой руки предковский железный перстень с треугольною, довольно высокою и нетупою насечкою. Условие - не забить друг друга до смерти; безделицы - выбить зубы, раскроить лоб, проломить голову, своротить нос, расщепить ребро, окровавить, изувечить, изуродовать - эти и другие подобные мелкие трофеи дозволены. Кто собьет приятеля с ног, а сам устоит на ногах, тот победитель, и тот лишь в Тироле имеет право носить на шляпе перо из хвоста тирольской Spiehlhane: сколько побед, столько и перьев на шляпе. До сих пор в этом народная гордость. Народный нрав и обычай не скоро умирают, сколько ни пиши запрещений.

Интерлакен летом превращается в английскую колонию. В Швейцарии, впрочем, и везде первый встречный и поперечный - англичанин. Немногие племена из земнородных не посылают еще туда от себя представителей каждый год с весны до осени; но от англичан не посещения, а просто набеги, и Боже упаси друга и недруга приехать в гостиницу, где поселилась ли, ожидается ли фамилия - название, которое принадлежит лишь англичанам - хотя только на одни сутки: завладеет всем - еще милость, если одним - этажом, дня не пробудет без parlour (приемной), drawing-room (гостинной), bed-room (спальной), особой для каждого, даже слуги и служанки, угла другим не оставит.


«…»


Из всех больших городов, где мне случалось быть - не говорю о приморских Неаполе, Генуе - красотою местоположения только Рим может сравниться с Москвою. А кто смотрел на Москву с Ивана Великого, тому все города европейские с такой же высоты покажутся уродливыми от остроконечных, превысоких и претяжелых черепичных крыш с жильем в три, четыре ряда в этих подоблачных райках и с циклопическими, безобразнейшими дымовыми трубами. В Москве летом, в ясную погоду после дождя, легкие и плоские, зеленые почти на всех строениях, кровли - как свежий дерн между садов и светящихся серебром и золотом глав на церквах.


Материал подготовил Евгений Клименко

* ДУМЫ *
Сергей Болмат Там, где нас нет

Набросок путеводителя

I.

Впервые я увидел инсталляции этого художника в Кельне, в музее современного искусства.

Он выставил города: Франкфурт, Лондон, Чикаго, Париж, Пекин, Токио. Все они были похожи друг на друга - макеты фантастических небоскребов самых невероятных цветов, энергичные супрематические скульптуры немыслимой раскраски, утопии изощренного провинциала, от которых иного простодушного космополита мог бы запросто хватить кондратий. Родом художник был из Африки.

Вот в такие колоритные пределы стремится всякий, кому долго не давали ездить по миру и одновременно много показывали по телевизору «Клуб кинопутешествий»: охота к перемене мест свойственна цепной собаке, как это изящно сформулировал однажды Томас Бернхард.

Я сам тогда, в конце прошлого века, недавно переехал в Кельн из умышленного русского города, который в одном путеводителе был назван «Лас-Вегасом девятнадцатого столетия». Все эти сахаринно-анилиновые сказочные миражи еще не до конца выветрились в те времена из моей собственной головы. Пафос этих скульптур был мне близок, смех разбирал меня в огромном пустом зале, но я еще не понимал тогда всей их иронической, язвительной горечи.

Всякий переселенец эмигрирует из тоскливой повседневности в невиданный миф, в те края, где нет готовых форм, где все разъято, смешано, разбито, иными словами - по ту сторону обыденности, если не бытия вообще. Новая жизнь в данном случае - это не преувеличение: достаточно заглянуть в класс на курсах изучения языка и посмотреть, как почтенный пенсионер из Ирана с ненавистью и тоской выговаривает неизбежное «Я приехал на велосипеде» под настороженными взглядами своих соучениц и соучеников любого возраста и национальной принадлежности.

Само собой, с первого взгляда кажется, что куда проще убежать от скуки, нежели терпеливо культивировать ее в качестве еще одной кормовой культуры. Тем не менее бодрым и напористым, понаехавшим тут бихевиористам, которые упорно мигрируют из провинции в метрополию, скука представляется скорее недостатком - либо питания, либо воспитания, - нежели экзистенциальной принадлежностью повидавшего виды сибарита, перемещающегося в обратном направлении - из гомонливых котлов цивилизации в райские кущи курортных оффшоров.

II.

Вполне понятно поэтому, что все выставленные на подиумах, воображаемые мировые столицы были нью-йорками. Нью-Йорк - это традиционная эмблема нового мира и связанных с ним романтических представлений о человеке - хозяине своей судьбы, преобразователе природы и общества, неутомимом пролетарии, постигающем, подобно Фаусту, на собственном опыте суть законов бытия. Здесь есть место подвигу, здесь героизм - это не пустое слово: достаточно вспомнить Лимонова, уехавшего в этот город вполне салонным советским культуртрегером и вернувшегося обратно убежденным национал-большевиком. Мэтью Барни прекрасно сумел передать нью-йоркский дух в своем третьем «Кремастере», где орудием бессмертия становится «Додж» - одновременно и молот, и наковальня, эссенцией нового человека - стальные зубы с примесью перемолотого в прах зомби, а школой жизни - монументальная попытка объехать всех на кривой, закончившаяся живописным увечьем, нанесенным дерзкому социальному альпинисту стражами законов мироздания - масонами и бандитами.

Нью- Йорк -это своего рода точка отсчета, ориентир, один из полюсов цивилизации, цель всякого мексиканского амундсена или египетского нансена. Здесь стоит побывать хотя бы для того, чтобы понять или почувствовать, как устроена современная глобальная психогеография, существенно изменившаяся со времен Беньямина и Дебора. Не случайно новые нигилисты - не те вдохновенные прагматики Тургенева и Якоби, которые пытались освободить язык повседневности от метафизических эксцессов, а нынешние безапелляционные проповедники, для которых всякое настоящее время - это досадная помеха, неустранимый зазор, то и дело назойливо мелькающий между исполненными священного смысла страницами, строчками и знаками и, в конечном счете, между законченным совершенством прошедшего и еще более поразительной безупречностью будущего, - не случайно они, в отчаянной попытке остановить время, выбрали своей мишенью именно Манхэттен как центр всемирного циферблата.

Ханна Арендт, рассуждая об уникальности Американской революции, упоминает о том, что, помимо прочего, она положила начало Новому времени, современной истории как таковой. Иными словами, эта революция упразднила не только симметричную вечность монотеистов, раз за разом распространяющуюся в обе стороны от той единственной центральной новости всякой религии, которую верующий ежедневно узнает заново, но заодно и ту, еще более древнюю цикличность античной однообразной новизны, которая в силу бесконечной повторяемости утрачивает всякую ценность и становится «суетой сует». Ханна Арендт пишет о том, что вместе с Американской революцией люди открыли в себе «способность к новизне», и не случайно индустрия массовых новостей возникла параллельно с развитием Соединенных Штатов - их пример показал, что в мире есть такие общественные изменения, которые могут вызвать повсеместный интерес широких масс.

По вполне понятным причинам автор книги «О революции» всячески избегает употреблять слово «прогресс» - термин, изрядно заклеванный моралистами. Революция, в свою очередь, тоже понятие амбивалентное: это может быть постепенно набирающий обороты двигатель изначально сомнительного, шаткого и хрупкого общественного прогресса, а может быть (особенно если иметь в виду, что первоначальный смысл слова «революция» - возвращение) - и безостановочный ницшеанский цикл дионисийской вседозволенности и аполлонического террора.

Так оно и есть, по сути дела: американская революция была не столько восстанием недовольных, сколько результатом уже сложившегося за океаном к середине XVIII века уклада жизни и окончательно оформившей его работы на редкость компетентных и изобретательных политических авангардистов. Все дальнейшие европейские революции были попытками повторить этот уникальный исторический эксперимент в совершенно чужеродных условиях и поэтому, как, например, революция французская, отличались крайней жестокостью и растягивались на десятилетия, если не на века.

Поэтому, оказавшись в Нью-Йорке, вы, даже если вы не интересуетесь ничем, кроме Вермеера в коллекции Фрика или фильмов о размножении пластинчатых червей по каналу Дискавери, не сможете не почувствовать отзвука этой вращающей мир энергии. Одно время казалось, что история совсем уже было выдохлась в трактатах Фукуямы, но 11 сентября 2001 года она все-таки выпуталась из смирительной рубашки гегелевских умозаключений и была запущена заново усилиями его неожиданных оппонентов, которые, как всякая сила из тех, что вечно желают зла и вечно совершают благо, хотели ровно противоположного.

«Американец - это новый человек, живущий в соответствии с новыми принципами; в силу этого он должен руководствоваться новыми идеями и формировать новые мнения. От принудительного безделья, услужливой зависимости, нужды и бессмысленной работы он перешел к трудам совсем иной природы, снискавшим щедрую поддержку» - писал французский переселенец и фермер Мишель де Кревкер, которому, по странному стечению обстоятельств, посол США в Париже, будущий президент и автор первой по-настоящему глобальной политической доктрины Джеймс Монро отказал во въезде на новую родину уже во времена революции французской, когда де Кревкер, будучи аристократом, вынужден был скрываться от робеспьеровской «деспотии свободы». За сто лет до Ницше изобретатель знаменитого выражения Ubi panis ibi patria де Кревкер на другой стороне Атлантики открыл для себя «новую расу людей, чьи труды и чье наследие станут рано или поздно причиной великих перемен в мире».

III.

Взгляд из столицы мира, надо сказать, наполняет вас не только ощущением причастности к этой «новой расе», не только ощущением новизны и масштабов перемен, осознанием собственных возможностей, значительности собственной жизни, ее осмысленности и целеустремленности и, в конечном счете, той ее «оформленности», которую покойный Ричард Рорти полагал смыслом нашего существования, - но и основательно меняет перспективу. Окружающие части суши выглядят с вершины этой горы Аналог исчезающе небольшими, сбившимися в кучку островками, Эльбрус кажется не выше обеденного стола, а путешествие из Петербурга в Северную Рейн-Вестфалию - ходом пешки на одну клетку вперед. Если вы все-таки решитесь сделать этот ход, то обнаружите, к своему удивлению, что в такой перспективе есть свой резон, особенно когда речь идет о все еще постсоветском Петербурге и о золоте Рейна как источнике немецкого социализма.

Занятно, что еще в конце девятнадцатого века именно президент гамбургской ложи Сыновей Завета Густав Тух утверждал, что прусский милитаризм - то, что в русском варианте именовалось «аракчеевщиной» - «это единственный действительно цивилизованный и национальный социализм, в отличие от безродного и варварского социализма социал-демократов». Некоторое время спустя, во время Первой мировой войны, депутат Рейхстага и поклонник Шпенглера социал-демократ Пауль Ленш писал, что население его родной страны испокон веков представляет собой пролетариат, в то время как англичане и французы - это прирожденные буржуа, и что, таким образом, победа военной, в конечном счете, пролетарской диктатуры Людендорфа и Гинденбурга над капиталистическими странами Антанты - это и есть победа социализма во всем мире.

Если учесть, что основатели Страны Советов были, по сути, немецкими левыми социалистами, то нет ничего удивительного в том, что вся деятельность советского режима была проникнута духом вполне тевтонского бюрократического абсолютизма. На протяжении многих лет руководители советского правительства мечтали построить в СССР тот самый идеал, от которого в то же самое время практичные оккупанты пытались вылечить неожиданно оказавшуюся у них на попечении нацию при помощи чулок, рок-н-ролла, обязательных для всех без исключения лекций по демократии и плана Маршалла. Ирония судьбы заключается, конечно же, в том, что переселенец, собравшийся уже в постсоветское время сбежать из неудавшейся Утопии в сказочный мир чистогана, сойдя с самолета в кельнском аэропорту, неизбежно оказывался среди неутомимых наследников полемики Бернштейна, Либкнехта и Штрассера.

Поначалу это поражает: как Алиса в Зазеркалье, после трехчасового перелета на так называемый «Запад» вы, вместо того, чтобы пройти в ферзи, снова обнаруживаете вокруг себя хорошо знакомую все ту же отдельно взятую страну с ее привычным торжеством социальной справедливости: все те же приземистые новостройки, обложки журналов со зловещими карикатурами на дядю Сэма, платные полиэтиленовые пакеты в супермаркетах, торговлю, замирающую после восьми вечера и по выходным, принудительную регистрацию телевизоров и радиоприемников, карательные налоги, субботники, говоря короче - тот же повсеместный коллективизм, только на сей раз не щедрого космополитичного разлива, как у коммунистов-мегаломанов, а глубоко национального, бережливого, патриотического характера, как у сами знаете кого.

Оказывается, что Запад - это не просто сторона света. «Запад», как выясняется, изобрели находчивые британцы в одно время с фокстротом, ипритом и мороженым эскимо. «Запад» - это примерно то же самое, что «необъятная русская душа», придуманная в Германии в тот момент, когда Генштаб немецких войск понял, что не в состоянии вести войну на два фронта и начал искать с этой загадочной субстанцией чуть ли не астральных контактов. Удачный рекламный ход в идеологической борьбе Лондона и Берлина, «Запад» стал емким образом союзников, способным, с одной стороны, аккумулировать то положительное, что к началу двадцатого века было накоплено противниками Германии и Австро-Венгрии, а с другой - отделить просвещенных европейцев от брутальной российской монархии. Этот портативный «Запад», оказывается, пользуется бешеной популярностью не только в России: с тех давних пор его то и дело оспаривают друг у друга самые разные страны и политические союзы, от Турции до Новой Зеландии.

IV.

Пообвыкнув и успокоившись, вы приходите к выводу, что во всем есть свои положительные стороны и что раз внешне и на первый взгляд ваше окружение не особенно изменилось, то и встроиться в этот хорошо знакомый общественный организм вам тоже не составит особого труда.

«Анонимность современного общества, - пишет Эрнест Геллнер в своей книге „Национализм“, - его мобильность и атомизация дополняются сегодня еще одной, более существенной характеристикой: семантической природой работы». Более того: «важным последствием этой анонимности и невидимости партнеров по коммуникации является то, что для понимания смысла становится невозможно использовать контекст». Современное общество, как утверждает автор, требует от каждого своего участника умения владеть искусством общения вне контекста, в то время как еще сравнительно недавно такими способностями обладали только особые специалисты - юристы, теологи или бюрократы. Именно эта высокая культура общения «становится всепроникающей культурой сегодняшнего общества, вытесняя культуру низкую или народную», которая некогда и предоставляла собеседникам удобные в разговоре подсказки: статус партнера, выражение его лица, интонацию, жест или позу. И далее: «точность артикуляции, которая позволяет передавать смысл сообщения только при помощи его внутренних ресурсов, без расчета на контекст, становится предпосылкой трудоспособности, социальной вовлеченности, приемлемости». «Если вы соответствуете этому единственному условию - наслаждайтесь вашим droit de cite‘. Если нет - довольствуйтесь статусом гражданина второго класса, прислуги, ассимилируйтесь, мигрируйте - или меняйте ситуацию при помощи национально-освободительного движения». Причем язык, на котором строится такое общение - «это не просто тесно связанный с письменностью и передаваемый через систему образования кодифицированный язык высшего класса современной бюрократии - это единственный в каждом отдельном случае определенный код, скажем, китайский мандарин или оксфордский английский».

Такие вещи хорошо изучать именно в Германии. Из всех европейских языков немецкий - самый сложный и неподатливый для русского студента. Эта чужеродная упорядоченность и дисциплина иностранной речи наглядно учит выстроенности, отчетливости рассуждения, уместности мысли, чувства. Со временем начинаешь понимать, что высокая материальная культура - это следствие тщательно возделанной культуры сознания.

Каковая, в свою очередь, оборачивается легендарной работоспособностью. Известное дело: пока Обломов «обдумывает, не щадя сил, до тех пор, пока, наконец, голова утомится от тяжелой работы и когда совесть скажет: довольно сделано сегодня для общего блага», Штольц, только не русский Штольц Ивана Гончарова, безобидное пугало отечественной духовности, работник «какой-то компании, отправляющей товары за границу», мужественно «боявшийся всякой мечты», а какой-нибудь местный среднестатистический налогоплательщик Andreas, к примеру, Stolz, который и понятия не имел, что «мечте, загадочной и таинственной, не было места в его душе», - вот этот малозаметный ваш сосед уже обеспечил тысячи своих сонных соотечественников пижамами, пивом, макаронами и новостями.

Вам, наследнику чувственной и царственной обломовской метафизики, придется столкнуться с интенсивностью труда и компетентностью, о которых вы, как правило, вообще не имеете ни малейшего представления - если только вы не мастер спорта и не русская красавица. Вы удивитесь, узнав, что любой местный школьник знает и умеет гораздо больше вас. Шестнадцатилетний подросток уже объездил полмира, свободно говорит на трех-четырех языках, проходил практику в провинциальном доме престарелых и в модном рекламном агентстве, может сделать превосходную мультимедиальную инсталляцию и выступить с речью перед большой и недружелюбной аудиторией. Ну да, вы читали Бодлера, Чехова и Манна, вы знаете, что Караччи расписал Пармский собор и что средство само есть сообщение, что Шилейко говорил про Ахматову, будто она поразительно умеет совмещать неприятное с бесполезным, а Суворов кричал за обедом петухом. Все это очень здорово, скажут вам на бирже труда, и очень интересно - а не хотите ли на курсы железнодорожных кондукторов?

Дальнейшее известно: вы либо добиваетесь успеха, либо нет. Причем в первом случае вам совсем не обязательно делать карьеру на поприще путей сообщения. Если повезет, то вы рано или поздно сумеете забыть постулаты модной социологии, отказаться от впитанного с молоком матери варварского социального дарвинизма и поверить в еще более передовые теории «счастливых безработных». Без особенного насилия над собственной природой вы придете к выводу, что Обломовым быть сегодня куда правильнее, чем Штольцем.

Подав соответствующее заявление - вот что на самом деле значит в сегодняшнем обществе ассимилироваться, - вы сделаетесь благополучным получателем социальной помощи. Вы станете самым настоящим - без всякой иронии - человеком будущего, потому что в процессе технологического развития и на фоне растущей в пострелигиозном обществе депрессии, которая, как ничто другое, способствует деторождению, количество хорошо известных почему-то именно из русской классики «лишних людей» будет только расти. Структурная безработица давно уже сделалась приметой всякого высокоразвитого общества, отношение к занятости - свободным выбором любого гражданина. Симпатичнейший губернатор итальянской провинции Брешия рассказывал мне как-то раз, что его подчиненные из социального ведомства прямо так, без обиняков, и спрашивают местных молодых людей, обдумывающих житье: собираются они вообще работать или нет? Если респондент работать не хочет, то ему начисляют пособие и оставляют в покое до тех пор, пока он не передумает. Новейшие труды, посвященные этой проблеме, предлагают выплачивать такое пособие независимо от занятости, всем без исключения, и таким образом окончательно уравнять всех граждан даже перед лицом каких-то остаточных пережитков трудолюбия. Такая точка зрения кажется вполне оправданной. Действительно, пропасть между нынешним специалистом, элитой современного производства, и обыкновенным средним гражданином преодолеть уже практически невозможно. Остается только превратить широкие массы населения в сонных, рыхлых элоев, которых десяток морлоков-технократов снабжает всем необходимым, а в первую очередь - снами, чтобы этим домашним животным пореже приходило в голову кусать, в избытке благодарности, руку, которая их кормит.

V.

Если вам не повезло, то вы не сможете истребить в себе тот рабский блуд труда, который Мандельштам считал проклятием всякого смертного, в наказание за неизвестные грехи выгнанных богами из Аркадии безработных. Тогда вы начнете работать, зарабатывать деньги в библейском поте лица и навсегда попадете в хлопотливый круговорот сансары со всеми сопутствующими ему бесконечными финансовыми и потребительскими проблемами.

Работа вашего положения в обществе существенно не изменит, но зато вы теперь очень хорошо видите, что настоящая миграция происходит не по горизонтали, а по вертикали. Перемена мест - это не совокупность перемещений по земному шару. Вы понимаете, что в любом государстве есть, условно говоря, такая страна, в которую вы попадаете со зловещей неизбежностью, раз за разом, все время пытаясь из нее выкарабкаться. Вас все время унижают в этой стране, все в этой стране вас злит, все здесь не так: официанты хамят, в отелях пахнет фекалиями, Нотр-Дам - допотопный огрызок, аборигены - тупые и надменные сволочи, в музеях - кошмарный мусор, а ваша спутница строит глазки продавцу кебабов.

При этом во Франции есть ведь совсем другая жизнь, и вы хорошо об этом знаете. Вы знаете, например, что женщины здесь - собеседницы головокружительные еще со времен салонов мадам Бурдоне, мадам де Севинье и мадам де Рамбуйе, бесстрашных диссиденток двора, носивших титул «жеманницы» как награду. Здешний этикет - это не просто набор правил на все случаи жизни, политическая корректность, «преувеличенная пролетарская вежливость», как писал наученный берлинским опытом Набоков. Этикет - это глубоко практичный и очень эффективный образ жизни, берущий свое начало в практичности и эффективности всякой этики. Нарушение его эталонов воспринимается как привлекательный аттракцион только извне, с точки зрения массового зрителя. Те, кто пользуется чувством формы как орудием труда, считают агрессивное вторжение в сферу этикета обыкновенной диверсией, саботажем отлично налаженного производства, приносящего, кроме удовольствия, еще и немалый доход.

Имея дело с этикетом, сразу понимаешь все значение языка как рабочего инструмента - и не только языка в смысле разговорной речи, но, в первую очередь, «общего языка», который начинается с самых незначительных и невнятных сигналов и заканчивается самыми заманчивыми интимностями. Здешний этикет, в некотором смысле, - это тот самый греческий полис, который возник как механизм равенства и свободы, для того, чтобы разные от рождения люди могли почувствовать себя равноправными гражданами. В таком понимании (и уж во всяком случае - во Франции) этикет - это что-то вроде независимого государства, вид на жительство в котором получить не проще, чем, скажем, поселиться в Лихтенштейне.

VI.

Именно поэтому так ценится в Европе институт небольших государств. Андорра, Мальта, Кипр, Швейцария, Люксембург, Монако, Сан-Марино, Ватикан - это все островки средневековой независимости среди ренессансного восстания масс. Эти страны - точно так же, как некогда салоны Старого Режима - окружены атмосферой либертинажа, который сегодня чаще всего связывается не столько с сексуальными излишествами или богохульством, сколько со святотатством куда менее приемлемым: налоговыми преступлениями. Многие микрогосударства, такие как Силэнд, Моресне или остров Роз в разное время пали жертвами агрессии со стороны своих могущественных соседей. В этом нет ничего удивительного, если иметь в виду, что Франция во времена послевоенного экономического бума собиралась объявить Монако самую настоящую войну.

«Триумф трудолюбия и порядка над силами природы, - писал в 1929 году в своих путевых заметках, озаглавленных „Ярлыки“, Ивлин Во, - кажется мне типичным для Монте-Карло. Ничто не может быть более искусственным, за исключением, возможно, гуттаперчевого купального пляжа, который тут как раз и собираются установить - но в искусственности Монте-Карло есть последовательность, и сдержанность, и эффективность, которых так отчаянно не хватает Парижу. Громадное богатство казино, извлеченное полностью и прямиком из нежелания человека смириться с последствиями математического доказательства; абсурдная политическая позиция государства; новизна и опрятность здешних построек; абсолютное отрицание бедности и страдания в этих краях, где болезнь представлена модными инвалидами, а промышленность - гостиничными слугами, и где крестьяне в традиционных костюмах приезжают в город, чтобы, заняв бесплатные места в театре, насладиться балетами „Стальной скок“ и „Меркурий“; все это вместе взятое составляет княжество, которое реально точно так же, как павильон на международной выставке». Поклонники нового Средневековья утверждают, что именно в этих независимых маленьких странах - залог будущего европейского процветания, что именно они - носители традиций позднего Средневековья, когда сотни и тысячи европейских республик подготовили своей активностью научную революцию Возрождения и барокко. Достаточно провести полчаса с поселянами Лангедока или Баварии, Тосканы или Каталонии, среди идиллических пейзажей, в обустроенных с отменным деревенским вкусом и начиненных новыми технологиями домах, чтобы убедиться в справедливости этого мнения. Действительно, то, что оксфордский скептик описывал в межвоенные времена как хрупкий идеал, сегодня - все более распространенный результат борьбы федерализма с национальным государством.

VII.

Приглядевшись, вы понемногу научитесь по разным приметам различать во всякой, французской ли, немецкой ли общедоступной и безрадостной пустыне коллективизма оазисы той жизни, ради которой банковские клерки сбегают со сбережениями своих клиентов, достоевские просиживают день и ночь за рулеткой, а натуры менее уравновешенные устраивают государственные перевороты. Вполне возможно, что это - очередные миражи, но вам они по-прежнему кажутся на редкость реальными, особенно вон тот, за высоким забором, еле различимый в июньском мареве Ривьеры.

Все эти видения даже самого терпеливого гражданина могут заставить бросить любимую работу и заняться, наконец, настоящим делом: изворачиваться, интриговать, лезть из кожи вон, мошенничать, юродствовать, красть и даже молиться по ночам, но только не ходить на службу. Чужая роскошь сделает из вас подлинного производителя общественных полезных ценностей - предприимчивого и решительного, инициативного и оборотистого, энергичного и азартного - а не пушечное мясо современной демократии. Вы увидите, что политика - это не просто искусство жить в большом современном городе и не только «конкурс красоты для уродов», по выражению Гора Видала - и уж тем более не набор благопристойных правил на все случаи жизни. Политика - это судьба, как говорил Наполеон: повседневный приватный риск, кропотливый труд, единственный, который во все времена оплачивался не милостыней зарплат, а излишеством, роскошью, то есть точным наблюдением, возвышенным чувством и редким умозаключением, поскольку настоящая, подлинная роскошь - это всегда редкость, дар, произведение искусства и никогда не товар фабричного производства.

Такие вещи хорошо узнавать именно в стране, в которой присутствие двух начал - массового и индивидуального - настолько ощутимо, что это было некогда географическим фактом. Как писал в своих воспоминаниях Раймон Арон: «Я приехал в Германию и понял, что такое политика».

Двойственность, до сих пор присутствующая не только в местном сознании, но и в местной налоговой системе, до сих пор заставляющей граждан бывшей ФРГ материально поддерживать своих компатриотов с востока, говорит вам о том, что вы, помимо Германии, находитесь еще и в Европе. Особенно наглядно это можно увидеть именно в Кельне. Первый канцлер ФРГ Аденауэр говорил, что Европа начинается на западной стороне Рейна, и это - чистая правда, потому что именно там, в нижней Германии, на левом берегу реки, если смотреть вниз по течению, заканчивалась некогда Римская империя. Город Кельн, название которого происходит от латинского слова «колония» - Colonia Claudia Ara Agrippinensium - и который в шестидесятых годах (не прошлого столетия, а нашей эры) побывал даже столицей империи, до сих пор разделен на две легендарные части. Сменив жилье и перебравшись с правого берега на левый, вы покидаете, наконец, варварскую территорию и попадаете прямо в Рим.

VIII.

Это не шутки: вы оказываетесь совсем в другой стране, и первое подтверждение тому - ваш новый счет за квартиру. Потом к вам подойдет небритый жовиальный детина в полном расцвете сил и довольно беззастенчиво попросит денег. Вот тут вы внимательно оглядитесь по сторонам, увидите пинии, пальмы и кипарисы, термы Каракаллы и колонну Траяна и обнаружите, что все дороги и в самом деле привели туда, куда и было обещано.

Иными словами, перед вами - обратный полюс цивилизации, двойник Нью-Йорка, почти во всем ему противоположный и вместе с тем - во многом совсем от него не отличимый. Здесь жизнь кипит точно так же, как кипела она две тысячи лет назад, но при этом - без всякого пролетарского пафоса труда, который якобы только и делает человека свободным, легкая и деятельная настолько, что ее отзвуки до сих пор продолжают наполнять весь окружающий мир. В то же время dolce far niente на здешний манер - это именно и есть то самое сладостное ничегонеделание, для которого почему-то не нужно тут никаких оправданий и причин. Здешняя свобода - это не результат, это данность, так же, как и на противоположном конце земли. Только здесь можно, наконец, избавиться хотя бы на некоторое время от навязчивой экономики восприятия и без всякого стеснения «идти тихо, задумчиво, молча или думать вслух, мечтать, считать минуты счастья, как биение пульса; слушать, как сердце бьется и замирает; искать в природе сочувствия» - или оцепенеть, в полном соответствии с постулатами католической эстетики, перед нескончаемым потоком живой, повсеместной красоты.

Этот свойственный античной классике привкус естественной свободы, который только и отличает подлинную, нечаянную, на первый взгляд, красоту от хорошего вкуса и выработанного, продуманного стиля, каким-то образом оказывается ощутимо связанным с фундаментальными законами общественной жизни. Классическое искусство и закон взаимодействуют между собой не только при помощи системы пропорций, не только потому, что юстиция - это и есть точность и бесспорность суждения и исполнения. Произведения искусства, претендующие на бессмертие, могут быть востребованы и оплачены только ценой адекватного усилия житейского.

Поэтому имеет смысл, наверное, несмотря на все очарование итальянской жизни, отвлечься на минуту от обаяния памятников, картин и пейзажей и бегло припомнить, что же представляла собой повседневность наиболее успешных представителей привилегированного класса - то есть заказчиков и потребителей высокой культуры - во времена расцвета римской республики. Лукулл двадцать лет провел на полях сражений и в гуще морских битв прежде, чем стать легендарным гастрономом и библиофилом. Цезарь всю жизнь воевал и был убит. Консул Цинна был убит во время бунта. Сулла умер, пытаясь удавить своего должника. Автор аграрного закона, трибун Тиберий Гракх был убит и вместе с ним было убито триста его приверженцев. Римский консул и плебей Цецилий Метелл пал в бою. Трибуны Сатурнин и Главция были забиты камнями. Цицерону отрубили голову. Марк Антоний и Брут покончили с собой. Марк Лициний Красс погиб в битве под Каррами. Катилина погиб в бою. Катон Утический покончил с собой.

Иными словами - то ультимативное художественное усилие, которое одно только и способно было на протяжении веков создавать классические шедевры, - оно было непосредственным результатом перманентного насилия, которое сопутствовало классике вплоть до самого недавнего времени. Совершенство, свежесть взгляда, неожиданность поворота, подлинность интонации - все эти приметы гениальности - могли быть востребованы и куплены только ценой нешуточного повседневного риска. Не будет преувеличением сказать, что древние любители современного им искусства удобрили мировую культуру своими собственными телами.

Шестьдесят лет назад мир во многом избавился от регулярного политического насилия - по крайней мере, в известных пределах и по отношению к тем сильным мира сего, которым небезразлично было качество вознаграждения за их труды праведные - и вместе с ним от такого искусства, которое было одновременно и классическим, и современным. Его упадок и окончательное исчезновение произошло в промежутке между двумя событиями: выходом в самом конце XIX века классического труда Торстена Веблена, который обозначил привилегированные круги как «праздный класс» - то есть беззаботный, живущий в полной безопасности, и Нюрнбергским процессом - последним случаем применения смертной казни по отношению к политикам-эстетам. «Вместе с насилием, - по словам Йейтса, - исчезло и величие», и с тех пор общество становится все безопаснее, его искусство - все эфемернее и недолговечнее, и все больше средств приходится вкладывать в его сохранность.

Вслед за Слотердайком можно сказать, что классическое искусство - это искусство, которое переживает свою интерпретацию. Применительно к античной скульптуре одной из форм этой интерпретации было пережигание мрамора на известь средневековыми каменщиками. О вкусах не спорят, и многим меланхоличные парадоксы Фишли и Вайса или волшебный театр света Отто Пине нравятся куда больше, чем беспощадное совершенство древности. Тем не менее витальность римских монументов, их способность к выживанию в тех условиях, когда и в помине не было ни музеев, ни кураторов, ни охраны памятников культуры и когда судьба произведения зависела только от него самого, от его собственных, рассматриваемых вне всякого контекста, качеств - эта властная цепкость и живучесть классики просто поражают.

Сегодняшний Рим до краев наполнен этой жизнеспособностью, доставшейся ему в наследство из времен куда более драматичных, чем эпоха правления Берлускони. В ней нет навязчивости и грубости: вальяжный попрошайка, если вы откажете ему, добродушно улыбнется и снова завалится в тень фонтана болтать с проститутками. «Когда мы приняли решение впредь заниматься только собственными насущными проблемами, - пишет Слотердайк, - а по отношению ко всему остальному готовы произвести экзистенциальную редукцию и сбросить балласт, вот тогда-то в том, что осталось, мы вдруг начинаем распознавать голоса классики: здесь - абсолютно незаменимое предложение, там - прелестный пассаж, порой родственное душевное волнение, и повсюду - россыпь драгоценных слов, от которых невозможно отказаться как раз тогда, когда решено говорить только о своем, не слушая больше жужжания масс-медиа, институтов и отчужденной информации».

IX.

Еще более долговечными и повсеместными, чем элегии и сентенции, портики и капители, оказались законы римского общества. Римская республика до сих пор жива, и современная Европа - это, если хотите, одна из ее очередных реинкарнаций. Это очень хорошо можно почувствовать в Брюсселе - на стыке испанской и скандинавской мистик. Именно в разрезе рассуждений об иерархии небесных сущностей и относительности времени становится особенно выразительной современная европейская бюрократия, анонимная, живущая в Зазеркалье отражающих облака небоскребов, в практичном отдалении от легендарного Дворца юстиции, построенного там, где прежде стояла городская виселица и «строительство которого было начато еще до того, как был представлен грандиозный, детально проработанный проект, подготовленный неким Жозефом Поларом, вследствие чего, сказал Аустерлиц, в этом здании объемом семьсот тысяч кубометров появились лестницы и коридоры, которые никуда не ведут, не говоря уже о том, что тут есть залы и помещения, не имеющие дверей и куда никому не попасть - своего рода замурованная пустота, воплощающая собой сокровенную тайну всякого санкционированного насилия» - В. Г. Зебальд, «Аустерлиц».

Взгляд на окружающий мир изнутри этой небесной иерархии - это взгляд испанского суверена на собственные владения из окна неприступной крепости, с вершины мира. Разглядывая, в раздумьях о судьбах человечества, расстилающиеся перед вами пространства, вы поймете, что власть - это прежде всего хорошо промытая и настроенная оптика, обзор, всевидение, паноптикум, короче говоря. Вы почувствуете себя так, будто оказались прямо в знаменитой книжке Фуко, в середине одной из иллюстраций. Вы увидите перед собой бесконечную равнину, прорисованную до самого горизонта настолько тщательно, что каждый ваш потенциальный подданный будет отчетливо различим в этом бескрайнем пейзаже, над которым торжественно громоздятся облака, сманившие Колумба в путь. Отсюда можно разглядеть не только пенсионера, намеревающегося реформировать орфографию, будущего инсургента, пока еще не подозревающего о своих противозаконных намерениях и спокойно собравшегося посмотреть только что скачанную нелегальную копию нового триллера, или коммивояжера, изобретающего на досуге идеальную систему обеспечения человечества бесплатной электроэнергией, - отсюда виден край света.

Он находится на обрывистом португальском берегу и обозначен небольшой, отстиранной океанскими волнами до снежного блеска крепостью. Здесь похоронен учитель Колумба Генрих Навигатор, и здесь вы поймете, что вдалеке, за ровной, сверкающей под низким солнцем стеной воды есть края еще более невообразимые, чем те, которые грезились вам в начале вашего анабазиса: чудесные страны, где обезьяны почитаются умнее людей, где люди ездят на лимузинах, усыпанных бриллиантами, и летают на золотых самолетах, где покойников сжигают у вас под окнами и выбрасывают потом остатки в речку посреди города, где добродушные селяне весело водят под пальмами хоровод, плавно переходящий в геноцид, и куда день и ночь надрывно завлекают своих подписчиков, читателей и прочих добрых людей газеты, путеводители и благотворительные организации. На этом высоком ветреном берегу, перед финишной ленточкой горизонта вы почувствуете, что есть вещи, которых вы не хотите касаться - не потому что они далеки и недосягаемы, а потому что они по-прежнему внутри вас, несмотря на все ваши попыткиубежать от самого себя. Вы поймете, что многому в жизни есть предел - в том числе и вашей тяге к новизне.

Вернемся туда, откуда мы начали свое путешествие. Миражи сдуло ветром возобновившейся истории, небоскребы потускнели, новые художники знают дело куда лучше своих предшественников: они ничему больше не удивляются и еще в детстве распрощались со всякой экзотикой.

Что вынесли мы из этих странствий? Несколько сувениров, несколько случайных попутчиков. Несколько потерь - будет чем заняться на досуге усердному протезисту. Несколько находок - чтобы не забывал о благодарности начинающий мизантроп.

Борис Кагарлицкий Бархатный расизм

Новые европейцы как жертвы мультикультурности


В России издеваться над политической корректностью считается хорошим тоном. Западные интеллектуалы, которые боятся лишний раз употребить собирательное понятие, если оно предполагает использование мужского рода, американские кадровики, отдающие при приеме на работу предпочтение черной лесбиянке, особенно если она еще является инвалидом, - все это уже многократно осмеяно и выставлено в качестве образца европейской или американской нелепости.

С другой стороны, неожиданно для самого себя российское общество в середине двухтысячных годов столкнулось со всем комплексом проблем, типичных для «смешного» Запада. Города стали мультикультурными, наполнившись разноликой толпой, представляющей самый широкий спектр этнических, религиозных и даже расовых вариантов. Иммигранты стали необходимым элементом, без которого невозможно представить себе рынок труда. И никакие призывы повысить деторождение среди «коренных россиян» ничего изменить не могут, ибо, даже если россияне примутся рожать как кролики, потребуется еще добрых полтора десятка лет, чтобы улучшившаяся демографическая статистика сказалась на рынке труда. Да и с демографической точки зрения самый оптимальный (но и самый ужасный для национально озабоченных граждан) вариант состоит в том, чтобы иммигранты, натурализовавшись и переженившись с местными, резко увеличили рождаемость (благо они как раз сплошь люди в репродуктивном возрасте).

Национально озабоченная часть общества отреагировала на перемены в духе вполне традиционных фашистских лозунгов - громить чужих, беречь чистоту расы и дальше в том же духе. Либералам отечественным ничего не осталось, как взять на вооружение многократно осмеянную ими же политкорректность, благо ничего лучшего или более оригинального придумать они оказались не в состоянии. Есть, впрочем, и промежуточные варианты, вроде необходимости защищать нашу замечательную белую культуру от нашествия черномазых варваров на том именно основании, что наша культура толерантная, демократичная, уважает права женщин и даже (спросите Жириновского!) гомосексуалистов. Ну а варвары - что с них взять, они ни женщин, ни «голубых» не уважают и вообще о человеческом достоинстве понятия не имеют.

Мягкий расизм предполагает ссылаться не на биологические различия, а на конфликт цивилизаций, благо соответствующая книга Сэмюэля Хантингтона давно уже стала всемирным бестселлером. Сколько всего существует цивилизаций, как они разграничиваются и чем определяется их самодостаточность - на эту тему ни малейших признаков согласия нет. Сторонники подобных теорий насчитывают от трех-четырех основных цивилизаций до нескольких десятков. Но в чем все они дружно сходятся, так это в наличии непроходимых границ между «нашими» и «не-нашими». Выводы просты и очевидны. Нет, господа, никто ничего не имеет против арабов, черных, раскосых и прочих. Только у них своя цивилизация, а у нас своя. Так что пусть держатся от нас подальше! А если уж приехали к нам, должны знать свое место.

Именно такой «бархатный расизм» получил в двухтысячные годы широкое хождение на Западе. Кризис классической политкорректности породил подобную гибридную идеологию, наилучшим выразителем которой стал покойный голландский политик Пим Фортейн, защищавший права «голубых» от посягательства «черных». Идеи Фортейна в Голландии не всем понравились, его застрелил молодой активист общества защиты животных.

Однако на другом конце политического спектра можно наблюдать присутствие тех же идей. Когда датская провинциальная газета опубликовала карикатуры на пророка Магомета и исламский мир взорвался возмущением, именно лидер Социалистической народной партии Дании заявил, что извиняться его соотечественникам не за что, а прощения просить должны сами мусульмане за свою нетерпимость.

Буквально в это же время во Франции судили группу африканских мужчин, обвинявшихся в том, что они побили камнями свою соотечественницу, уличенную в супружеской неверности. Адвокат обвиняемых, француженка, придерживающаяся прогрессивных взглядов, настаивала на том, что ее подзащитных надо оправдать, поскольку они просто действовали в соответствии с обычаями своего племени. Если им запретить побивать камнями неверных жен, это будет нарушением принципов политкорректности и мультикультурности, на которых основывается современная европейская демократия.

Что- то явно не сходится.

Надо сказать, что идеи мультикультурности и политкорректности пришли в Европу из Америки, причем там они имели вполне конкретное политическое происхождение. В отличие от европейского общества, развивавшегося как более или менее органическое культурное целое, американские штаты представляли собой конгломерат этнических и религиозных общин, которые должны были сосуществовать по принципу «вы не трогаете нас, мы не трогаем вас». Внутри себя общины могли быть совершенно авторитарны и даже тоталитарны, но во взаимодействии друг с другом тщательно соблюдали демократические процедуры. Больше того, чем тщательнее поддерживались внешние (по отношению к группе) демократические нормы, тем более жестко сохранялся внутренний авторитарный порядок, и наоборот. Культурным продуктом подобного прошлого становится безупречный гражданин, ревниво оберегающий свои политические права и свободы, но совершенно несвободный внутренне. Свобода великолепно уживается с конформизмом.

С другой стороны, классы никогда не были сильны в американском обществе. Деление на классы ощущалось слабее, нежели различия между общинами и культурами. У рабочего движения в США было несколько ярких исторических моментов - в конце XIX века, когда на весь мир именно из Америки распространился праздник Первого мая, в 30-е годы ХХ века. Однако устойчивой пролетарской традиции, как в Германии, Франции или в Англии, здесь не возникло, не было ни рабочей партии, ни социал-демократической идеологии, а марксистская интеллигенция нашла убежище в университетах на кафедрах социологии и антропологии. Тех, кто пытался заниматься политикой, к началу 1950-х годов сенатор Маккарти до смерти напугал обвинениями в «антиамериканской деятельности».

Единственным способом выжить в официальной политике для левых было - слиться с либералами. А лозунги классовой борьбы сменились идеей помощи обиженным и угнетенным меньшинствам. Эти идеи великолепно служили объединению левых и либералов. Если отношение к капитализму и идеи классовой борьбы их разделяют, то желание помочь бедным и отстоять права обиженных их объединяют. Толерантность и сочувствие превращаются в политическую программу.

В таком виде леволиберальная идеология переселилась в Европу к концу 1980-х годов, когда там все острее ощущался кризис «старой левой». В европейском варианте идеи политкорректности совместились с несколько большими дозами социальной риторики, а также приобрели нового оппонента: вопрос о толерантности встал одновременно с резким притоком иммигрантов из стран «третьего мира».

Надо уточнить, что иммиграция и эмиграция были не новы для Европы. Викторианский Лондон был полон выходцами из самых разных стран. Итальянцы переселялись в США, а испанцы и португальцы во Францию и французский Алжир. Когда Алжир обрел независимость и европейское население (отчаянные патриоты, не желавшие жить под властью арабов) побежало во Францию, обнаружилось, что у них почти у всех не французские, а иберийские фамилии.

Однако прежние иммигранты были все-таки европейцами и христианами. В худшем случае евреями. К концу 1970-х - началу 1980-х годов возможности внутриевропейского перераспределения трудовых ресурсов были практически исчерпаны, а волна переселенцев из бывших коммунистических стран еще не хлынула. Демографическая ситуация требовала пополнения рынка труда новыми людьми, а положение в бывших колониях после обретения ими независимости оказалось совершенно катастрофическим. В Западную Европу двинулся поток беженцев, переселенцев и трудовых мигрантов - такой же точно, какой потек в Россию после краха СССР. Эти мигранты порой плохо знали европейские языки и приносили с собой весьма странные и экзотические обычаи. Причем переселялись во Францию из Марокко и Туниса не прекрасно владеющие французским и полностью европеизированные жители крупных городов (им и у себя дома было неплохо), а выходцы из диких деревень, которые даже по-арабски с трудом читали.

Обыватель реагировал на все это с возрастающим раздражением, а либеральная интеллигенция с неистребимым умилением. Обывателя с ходу записали в расисты и фашисты, полностью отдав его в распоряжение ультраправых агитаторов. Прогноз оказался самореализующимся. Чем больше левая и либеральная интеллигенция презирала обывателя, мещанина и «серого человека», видя в нем потенциального фашиста, тем скорее он становился восприимчив к агитации правых. О том, чтобы выслушать благопристойного западного мещанина, рабочего или мелкого служащего с его страхами и заботами, не могло быть и речи. Интеллектуалы были выше этого.

Однако удивительным образом не получили они со своими идеями мультикультурности и политкорректности поддержки и среди масс новых иммигрантов. Значительная часть приезжих мечтала только о том, чтобы ассимилироваться и вписаться в новую жизнь (сохранив, быть может, некоторые милые семейные традиции, но не более того). Уже к середине 1990-х годов обнаружилось, что иммигранты в большинстве своем не жалуются на попытки себя ассимилировать, а, наоборот, недовольны, что власти под влиянием политической корректности отказываются принимать меры для их ассимиляции. Показательно, что во время волнений в иммигрантских пригородах Парижа арабская молодежь, не знавшая ни слова на «родном» языке, жгла не только школы (где ее скверно учили), но и мечети.

Больше того, за сдерживание новых волн иммиграции решительнее всего выступали именно те, кто приехал в западные страны сравнительно недавно. Вопреки пропаганде правых, утверждавших, будто иммигранты отбирают рабочие места у коренного населения, конкурировали они в основном между собой. Каждая новая волна подрывала положение предыдущей, поскольку готова была работать за меньшие деньги и жить в худших условиях. Турки вытеснили в Германии итальянцев, арабы теснили турок, а африканцы арабов. Чем больше масштабы иммиграции, тем хуже положение иммигрантов. Леволиберальные интеллектуалы, призывавшие во имя политической корректности раскрыть пошире ворота европейских стран, вызывали глухое раздражение не только у «белого обывателя», но даже в большей степени у разноплеменной массы «новых европейцев», которых они - не спросив их согласия - взялись защищать.

На многочисленных собраниях левых в Берлине, Париже или Афинах, где мне пришлось побывать, среди публики, восторженно слушавшей ораторов, говоривших о мультикультурности, борьбе с расизмом и поощрении иммиграции, я ни разу не встретил ни одного араба, турка или негра, хотя на демонстрациях, посвященных социальным вопросам, представители новых национальных меньшинств становятся все более заметны.

Между тем к началу двухтысячных годов положение в очередной раз изменилось. Отвергаемые Европой меньшинства, возмущенные тем, что им не дают интегрироваться и ассимилироваться, стали все более восприимчивы к фундаменталистской идеологии. Заметим, что лозунг борьбы цивилизаций придумали все же не арабы и не мусульмане. Однако в общей атмосфере деморализации и предательства левых, роста правых настроений и усиливающегося злобного недоверия «белого» обывателя, в иммигрантских общинах стали расти собственные националистические и традиционалистские тенденции.

Вот тут- то кризис политической корректности проявился с полной силой. Леволиберальные интеллектуалы совершенно не ожидали, что с ультраправыми тенденциями придется столкнуться по обе стороны этнического спектра. Они воспринимали иммигрантские меньшинства как пассивную массу, являющуюся не более чем объектом принудительного покровительства и носителей забавных этнографических особенностей, которых надо защищать и поддерживать в исходном состоянии, так же как гренландских тюленей и певчих птиц. Когда же эти массы сами стали политизироваться, причем, увы, далеко не всегда по удобным и приемлемым для левых и либералов направлениям, это вызвало растерянность и шок.

Единственная серьезная попытка объединить левых и представителей иммигрантских азиатских общин была предпринята в Англии. Возникшая на этой основе коалиция Respect завоевала одно место в парламенте, некоторое количество мест в муниципальных собраниях, а затем со скандалом распалась. Причем, читая взаимные претензии участников коалиции, обнаруживаешь, что мусульманские общинные активисты многому научились у своих левых попутчиков, а те, в свою очередь, не научились ничему.

Левые метались от стремления не затрагивать «больные вопросы» (права женщин, гомосексуализм и т. д.) к агрессивным обвинениям по адресу своих недавних партнеров.

Однако что делать левым в подобной ситуации? Прежде всего - придется осознать, что политкорректность в нынешнем виде это не более чем идеология. Иными словами, одна из форм ложного сознания. И для того, чтобы выработать подход, который работает, надо, как минимум, разговаривать с теми, чьи права собираешься защищать.

Эти разговоры могли бы выявить много интересного. Например, что европейские ценности просвещения вовсе не обязательно должны отторгаться представителями исламской культуры. Или то, что вопрос о правах женщин стоит в этой культуре не менее остро, но отнюдь не в формулировке, предложенной западными феминистками.

Дилеммы политкорректности становятся неразрешимыми лишь в том случае, если ставятся в отрыве от конкретных общественных интересов. Как только мы перестаем рассуждать об абстрактных понятиях и соглашаемся взглянуть на реальные проблемы, многое становится ясно и просто.

Совершенно очевидно, что необходима социальная и культурная поддержка мигрантов, которая, в свою очередь, неотделима от регулирования миграции. За такую политику выступают сами «новые европейцы», только их упорно не хотят слушать - ни левые, ни правые.

Точно так же необходимо понять, что «исламская культура» так же неоднородна, как и «христианская культура», что в ней имеют место не только разные, но и прямо противоположные тенденции. Вопрос не в том, как относиться к исламу «вообще», а какие тенденции в его традициях поддерживать.

Любопытно, что все эти вопросы были уже не просто поставлены, но в значительной мере и решены в России 1920-х годов. Слова Ленина о «двух культурах в каждой национальной культуре» задним числом казались многим примитивным упрощением, но в них было куда больше практического смысла, чем в построениях либеральной политкорректности. Надо поддерживать не «чужую культуру вообще» во имя общего принципа «толерантности», а наиболее прогрессивные, демократические тенденции в этой культуре. Иными словами, надо относиться к чужой культуре так же, как к своей. Ведь не готовы же мы принять фашизм на том основании, что это тоже часть целостного мира европейской культуры!

Советская национально-культурная политика 1920-х годов была наивной и далеко не всегда успешной. Задним числом провал советского проекта (произошедший, впрочем, по совершенно иным причинам) бросил тень и на усилия первых послереволюционных лет, в результате которых многие народы бывшей империи обрели чувство собственного достоинства и возможность развивать собственную культуру, отнюдь не противопоставляя себя русской культуре.

Возможно, этот опыт несовершенен, противоречив и незавершен. Но это лучшее, что у нас есть в плане национальной политики. И левым в Западной Европе еще предстоит усвоить уроки ранней советской истории, если они вообще хотят куда-то продвинуться.

«Новые европейцы» хотят стать полноценной и равноправной частью общества, интегрироваться, не теряя своего лица и не порывая со своим прошлым. Арабы становятся французами, а турки немцами, но и французам предстоит стать немного арабами. Ценности европейского Просвещения с его идеей универсальных прав и свобод вполне могут и должны быть восстановлены в качестве руководящего принципа - именно потому, что эти ценности универсальные. Но в разделенном на классы и политические течения обществе работать они будут только в связи с конкретными интересами.

Эти интересы у трудящихся - в конечном счете - одинаковы. Независимо от цвета кожи, формы носа и религиозных воззрений бабушек.

Дмитрий Быков Утешитель

За что Чаадаева любят патриоты

Самый убежденный славянофил, для коего русофобией отдает уже и мысль о переменчивости московской погоды, относится к Чаадаеву непримиримо, но уважительно, с невольной благодарностью за доставленное удовольствие. Я понимаю еще, когда Чаадаева с восторгом читает европеец - все они в душе Астольфы де Кюстины, даже Бегбедер, совершенно пораженный тем, что его здесь приняли всерьез и поили вусмерть; сколько волка ни пои, ты для него медведь. Чаадаев проговаривает вслух то, что все они про нас думают, и делает это сам, без всякого поощрения со стороны Европы.

Лирическое отступление от Европы

Европа нас никогда не любила и любить не будет. В отличие от Штатов, уверенных в своей способности цивилизовать по своему образу и подобию любого дикаря, она смотрит на нас, поджав бледные губы, с полным пониманием безнадежности всякого воспитания. Когда мы устами нашей власти задаем Европе агрессивно-обиженный вопрос: «Почему вы подползаете все ближе к нашим границам? Почему переманиваете наших сателлитов? Почему у вас двойная мораль, неужели мы хуже?» - Европе давно уже следует произносить в ответ такой же агрессивно-плаксивый монолог: «Да, да! Мы вас не любим! Потому что, несмотря на всякие балканские казусы, мы давно уже чистенькие, хорошенькие девочки и мальчики, соблюдающие правила, с двадцатью веками христианской цивилизации в крови, а вы ужасный, страшный монстр с огромной ядерной дубиной и газовой кукурузиной! Вы не умеете себя вести, мы вас боимся, вы пахнете, вы все время говорите, что вы лучше всех, и вдобавок хотите, чтобы мы вас приняли в игру. Мы не можем и не будем играть с вами в ваш грязный мяч, любой афроевропеец из Алжира нам любезней, чем ваш турист из Сыктывкара, и хотя самые страшные события мировой истории начинались именно с нас (да у нас в основном и разворачивались), - мы обучаемы и стараемся не повторять ужасного! Больше того: когда мы рубим головы своим королям и фрейлинам, мы, конечно, ужасно грешим против Бога и милосердия, но мы по крайней мере Рубим Головы, с двух больших букв, с полным сознанием масштабности момента, - тогда как вы, занимаясь этим почти постоянно, относитесь к процессу как к рубке капусты, и потому любое наше злодейство перед Господом лучше вашей добродушной бесчеловечности; любая, самая жестокая история есть все-таки прогресс по сравнению с ее отсутствием, с безначальным и бесконечным доисторизмом. И даже тоталитаризмы у нас разные: наш фашизм - эксцесс движения вперед, ваш тоталитаризм, повторяющийся из раза в раз, - всего лишь выражение вашего безразличия к личности и топтания на месте. Мы вас не лю-ю-юбим! Мы будем вам гадить, как можем, хотя мы давно уже почти ничего не можем, страдаем от своих беженцев и питаемся вашим вонючим газом» (рыдания).

Дальше о Чаадаеве

Так вот, почему он любим Европой - понятно. Но откуда радость самых что ни на есть россиян, читающих и перечитывающих его с неизменным умилением? Ведь ничего особенно приятного он нам не сообщает - напротив, таких хлестких инвектив Отечество не выслушивало ни от одного из своих сынов, кроме Ленина с Чернышевским.

Думаю, причин три. Во-первых, все, о чем подспудно догадываешься и что боишься назвать вслух, у Чаадаева провозглашено открытым текстом, прямо и бесстрашно. Диагноз «внеисторическое бытие» поставлен именно им. Поскольку главной особенностью российской истории является ее отсутствие, то есть невозможность расставить этические оценки, извлечь уроки и не ходить по граблям. Для кого-то это знак особой избранности, для кого-то, напротив, свидетельство неполноценности, однако с фактом не поспоришь.

Во- вторых, если Чаадаев сказал вслух то, что у всех наболело, и ему ничего за это не было, кроме домашнего ареста на год и месяц и провозглашения сумасшедшим (от чего никто еще не умирал), это дополнительное облегчение. Мы как бы препоручили Чаадаеву сказать о Родине все самое дурное и горькое, и он это выполнил, и нам уже можно не беспокоиться. Зрелище чужой храбрости почти так же утешительно, как созерцание чужой работы.

Третье и главное: Чаадаев открыл одну из самых действенных психотехник. Он предоставил всем нам возможность сваливать на Родину большую часть собственных неурядиц. Точней, именно в этом и заключено высшее милосердие России: на ее фоне ты почти всегда в шоколаде. Ее власть ни за что не отвечает перед народом, каждый чиновник мнит себя Бонапартом, от бездомных детей и голодных старцев не продохнешь, вертикальная мобильность вплотную зависит от лояльности, государство лжет на каждом шагу - чтобы плохо выглядеть на фоне такого Отечества, надо быть Савонаролой, домашним тираном, серийным убийцей. При этом, никогда и ни в чем не признавая личных ошибок (мелочи не в счет), государственные вожди и их идеологи вечно обвиняют во всем тебя, рядового гражданина: это ты недостаточно предан, мало их любишь и вдобавок нерасторопен в собственном спасении. Понимаешь ли ты, червь, что родиться в России есть уже само по себе величайшая милость природы, что тебя здесь терпят только из сострадания, что по грехам твоим ты в любой момент достоин расстрела через повешение с конфискацией всего лично тобою накраденного имущества?! Поскольку этот дискурс остается неизменен при всех властях, как либеральных, так и консервативных, - приходится признать его имманентной особенностью российской государственности; немудрено, что каждый диссидент здесь бесконечно уважает себя - от противного, господа, от чрезвычайно противного!

Чаадаев объяснил рядовому читателю, что этот читатель почти ни в чем не виноват - страна такая. Чаадаевское саморугательное «мы» так же расплывчато, как коллективная собственность. Ответственность поделена на миллион, перепихнута на власть, разделена с историей и географией, предопределившими наш размер, а также предками, не могущими остановиться в экстенсивной экспансии. Захватывали, осваивали - что теперь делать, неизвестно. Читатель Чаадаева может спокойно объяснять все личные неурядицы, от финансовых до любовных, особенностями страны; недавно одна модная психоаналитичка изложила мне ровно такой же метод. Знаете, рассказывала она, приходят крепкие молодые люди, тридцать лет, денег много - и жалуются на депрессию. Что же вы хотите, отвечаю я, почему надо искать причины только в себе? Посмотрите на страну, не дающую шанса дорасти до власти, вспомните родовые травмы и исторические фрустрации - и все станет понятно. И депрессию снимает, как рукой.

Это одна из фундаментальных особенностей российской государственности - страну можно ругать как угодно, дистанцируясь от нее, признавая ничтожность своего гипотетического на нее влияния. Ведь мы, по Чаадаеву, ничего тут не можем сделать, поскольку сам принцип исторической ответственности и сознательного, целенаправленного социального творчества возможен там, где есть христианство. А поскольку у нас оно не укоренено, воспринято от Византии и по-византийски (эту империю Чаадаев, не смотревший фильма отца Тихона, называл позорищем Европы), то и раскаиваться нам не в чем: это все она, Русь.

И все довольны. Русь - потому что интеллигенция как бы априори признает бессмысленным влиять на нее, и, стало быть, можно продолжать в том же духе. А интеллигенция - потому что никто с нее теперь не спросит. Ведь это все о нас, и именно Чаадаев первым заговорил о России как стране захваченной, чуждой собственным властям. Сегодня дискуссии на эту тему сотрясают российский интернет, - а в 1829 году написано (и в 1836-м опубликовано): «иноземное владычество, жестокое и унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала». Ясно вам? Вона когда человек догадался, что сотрудничество с властями в России тождественно коллаборационизму; а вы все пытаетесь искренне уверовать в моральную допустимость клевретства!

Генезис

Чаадаев рано начал понимать лояльность как трагедию. Он делал приличную карьеру, служил адъютантом Васильчикова, командира гвардейского корпуса, и именно от него был послан в октябре 1820 году в Троппау, где собрались представители Священного Союза - обсуждать под председательством Меттерниха последствия Неаполитанской революции. Александр I участвовал в конгрессе. В его отсутствие восстал Семеновский полк, возмущенный притеснениями и жестоким обращением со стороны назначенного Аракчеевым полковника Шварца. Выступление было спонтанным, без всякой офицерской агитации, без санкции Союза благоденствия. Его жестоко подавили, а с донесением о волнениях отправили в Троппау Чаадаева. В донесении Васильчикова вся вина была свалена на офицеров полка. Чаадаев не отказался от щекотливого поручения, хотя в Семеновском полку у него были друзья. Получалось, что он отправлен к царю с доносом на них. Товарищи по Союзу благоденствия отвернулись от него. Вероятно, так зародилась у него первая мысль о том, что совмещать государственную, а тем более военную службу с личными представлениями о добродетели и благородстве нельзя нигде, а в России особенно, ибо здесь от власти требуется прежде всего имморализм. Так давно зревший в нем перелом наконец произошел, и Чаадаев тут же выпросился в отставку, даже не получив флигель-адъютантского чина. С лета 1823 до конца 1826 года он живет за границей, а когда возвращается в Россию и поселяется в Москве - оказывается в положении двусмысленном: все друзья и единомышленники репрессированы, общество потрясено, деградирует, глупеет и живет надеждой на доброго самодержца, который недвусмысленно закручивает гайки и очень не любит Европу. В 1828-1829 годах, в состоянии глубокой мизантропии, интеллектуального одиночества и тотального скепсиса насчет российских перспектив, Чаадаев сочиняет свои письма, адресованные поклоннице его философской системы, двадцативосьмилетней москвичке Елене Пановой.

Многие видят в этих письмах если не безумие, то по крайней мере слишком сильное влияние чаадаевской болезни; насколько можно судить по его текстам и высказываниям, он страдал от МДП. В маниакальной стадии рвался спасать Отечество и выставлять ему диагнозы, проповедовать и острить на публике; в депрессивной - одиноко запирался дома, никого не желал видеть, ничего не ел. Ужас в том, что весьма ограниченный по сравнению с братьями Николай Павлович, сам того не желая, поставил Чаадаеву точный диагноз - у него, при полной сохранности интеллекта, были серьезные проблемы с психикой. Чего стоят его ипохондрические приступы, когда он месяцами не выходил, а любого посетителя забрасывал информацией о своих взаимоисключающих симптомах! Он находил у себя все известные болезни, панически боясь при этом сотен неизвестных, - хотя в реальности страдал только геморроем, тоже, мягко говоря, не способствующим душевному равновесию. Потрясающая храбрость на бумаге сочеталась у него с патологической - нет, не трусостью, это слово оскорбительное, да и в войне 1812 года он ничем себя не скомпрометировал; скажем так - при столкновениях с властью наблюдался у него паралич воли.

К характеристике личности

Он был человек тонкий, во всех смыслах: очень худой, безукоризненно одетый, бледный, изящный, деликатный. Не зря свое хорошее (хоть и слишком поднабоковское) эссе о нем Андрей Левкин назвал «Крошка Tschaad». Связей с женщинами было у него мало, в основном беседы да переписка. Его страшно отпугивало все грубо-физическое, тупое, насильственное, плоское, уверенное - вот почему он одинаково боялся русских пространств, русского бунта, русской деспотии и собственного организма. Ведь организм - именно нечто грубое, плотское и плоское, нам не подотчетное. Над духом своим он властвовал всецело - телу изначально не доверял.

А Россия - вообще очень телесна, груба, наглядна; утонченному в ней неуютно, зато грубому и животному - да, раздолье. Подчеркиваю: грубому отнюдь не в модальном, не в оценочном смысле. Бывает грубая доброта, грубая, но надежная работа, вкусный хлеб грубого помола. Чаадаев был из породы болезненно чувствительных, робких, тонкокожих, и не зря на вопрос друга - зачем он сделал «ненужную низость», написав начальнику III отделения письмо с отмежеванием от Герцена, - ответил прямо, без дипломатии: «Мой дорогой, все дорожат своей шкурой». Ужас перед государственной машиной доходил у него до мании, и потому он не мог ничего внятного возразить Васильчикову, дававшему ему сомнительное поручение, да и в публикации письма полностью раскаялся, сочиняя «Апологию сумасшедшего» главным образом в видах самооправдания. (Это именно «Апология в исполнении сумасшедшего», а вовсе не «Похвала сумасшедшему», как можно подумать). Особенно интересно, что в этой «Апологии» он все пороки России, обозначенные в «Первом письме», видит не менее отчетливо, но в ином свете. Отсутствие европейских ценностей теперь предстает девственной чистотою, готовой к заполнению чем-нибудь прекрасным. Нет религии - значит, нет и огромного груза готовых предрассудков, и может начаться что-нибудь новое, свежее. История не начиналась - ну так тем более бурно пойдет, с оттяжечкой-то… Словом, все в полном соответствии с доктриной, озвученной Бенкендорфом. Когда Михаил Орлов попытался выпросить у Бенкендорфа послаблений для Чаадаева (год пробывшего под домашним арестом), тот ответил хрестоматийной фразой, вот она, с французского: «Прошлое России блистательно, настоящее великолепно, будущее лучше, чем может представить самое пылкое воображение; вот единственная точка зрения, с которой надлежит говорить и писать о русской истории».

И поклонницы у него были под стать проповеднику. Когда российская полиция по личному приказанию царя принялась искать таинственную адресатку письма, облегчая задачу будущим историкам литературы, - она, конечно, докопалась и до Пановой, которая на вопрос о своем положении ответила «Всем довольна, счастливейшая из женщин», а о собственном психическом статусе выразилась вполне определенно: «Нервы до того раздражены, что вся дрожу, дохожу до отчаяния, до исступления, а особенно когда начинают меня бить и вязать» (цит. по: А. Лебедев. Чаадаев. ЖЗЛ, 1965).

Как же он не побоялся опубликовать письмо, спросите вы? Отвечу: у людей этого склада, нервных, всегда трепещущих, - страх перед молчанием оказывается сильней всех прочих. Сколько раз сам замечал и от друзей слышал: написал, напечатал, а перечитывать боюсь. Сказать вслух - единственная доступная Чаадаеву аутотерапия, одно возможное облегчение. Именно поэтому он пытался опубликовать письма через Пушкина еще в 1831 году и не отказался от этого намерения в 1836-м, специально попросив Кетчера - переводчика Шекспира - подготовить русский текст. Сам он о своей русской прозе судил строго - по-французски получалось, а наш язык казался ему не приспособленным для философствования.

Суть учения

Соответственно и главные мысли Чаадаева суть мысли человека, которого пугает и отвращает все грубое, примитивное и земное - но восхищает и увлекает небесное; отпугивают имманентности, но привлекают смыслы. А Россия как раз очень имманентна, исповедует принцип «где родился, там пригодился», любит своих за то, что они свои, и себя - за то, что она у себя одна. Тут основание для дружбы - землячество, основание для любви - зов плоти. Уважают простоту, органику, природность. Для Чаадаева природность - злейший враг, он любит только умышленное, и воплощением, вершиной умышленности является для него, понятное дело, католичество. Веровать в закон, следовать ему, поклоняться непрагматическим ценностям, полагать высшей добродетелью способность последовательно исповедовать незыблемые правила и четко представлять себе идеал - вот назначение человека; к национальности и корням - никакого почтения. Европа тем и прекрасна, что отказалась от всех родовых признаков ради привнесенного - католичества; в этом ему и видится суть христианства. (Пушкин в письме робко возражает: не кажется ли ему, что суть христианства все-таки в Христе?). Европа для Чаадаева - апофеоз рукотворности, умышленности, ухода от грубой телесности в каменное кружево, плетение словес, иезуитскую дотошность толкований. Европа движется разомкнутым путем, это называется «прогрессом», тогда как «У нас в крови есть нечто, отрицающее любой прогресс». Совершенно справедливо.

«Пускай поверхностная философия сколько угодно шумит по поводу религиозных войн, костров, зажженных нетерпимостью; что касается нас, мы можем только завидовать судьбе народов, которые в этом столкновении убеждений, в этих кровавых схватках в защиту истины создали себе мир понятий, какого мы не можем себе даже и представить, а не то что перенестись туда телом и душою, как мы на это притязаем». Вот с этого места уже интересно. Это и значит, что для Чаадаева любой прогресс - даже самый кровавый - выглядит лучше внеисторического бытия. Впоследствии в нашей истории появятся и «столкновения убеждений», и «кровавые схватки в защиту истины» - 1917 год осуществит заветную чаадаевскую мечту: история начнется. И немедленно закончится - потому что советское очень быстро пожрется русским; движение к вершинам прогресса сменится родным бессмысленным самоистреблением, а потом летаргией. «Последняя их революция, которой они обязаны своей свободой и процветанием, а также и вся последовательность событий, приведших к этой революции, начиная с Генриха VIII, не что иное, как религиозное развитие», - сказано у Чаадаева про англичан, но ведь и про Россию тоже. Однако англичане устремились далее по пути религиозного развития, а русские так до конца ни во что и не уверовали. По Чаадаеву, история начинается тогда, когда у всех граждан страны появляются твердые убеждения, когда у власти и народа возникает ответственность друг перед другом, - иными словами, когда из объекта истории народ становится ее субъектом.

Manifestatio Dei

Писем, как мы знаем, было восемь. Из-за первого был закрыт «Телескоп» и сослан Надеждин; остальных хватило бы как раз на всю русскую толстую периодическую печать. Между тем уже первого письма оказалось довольно, чтобы отсрочить публикацию цикла по-русски на добрую сотню лет.

Между тем, хотя в первом письме и содержатся весьма резкие оценки российской истории и души (точней, гипотеза об отсутствии того и другого), - следующие семь не содержат решительно никакой крамолы: это чистая апология христианства, доказывающая, что без него ни одно начинание не может быть успешным. Там же доказывается, что собственное его торжество было бы немыслимо без божественного происхождения; что только в христианстве мыслима «семья народов»; что только христианское учение помогло человечеству восстать из руин Рима… И, наконец, что только с верой наступит вожделенный финал мировой драмы: «Вся работа сознательных поколений предназначена вызвать это окончательное действие, которое есть предел и цель всего, последняя фаза человеческой природы, разрешение мировой драмы, великий апокалипсический синтез».

Первого письма оказалось достаточно, чтобы вызвать в российском обществе самый большой шум за всю историю отечественной журналистики. «Телескоп» был журналом московским, довольно нудным, не самым читаемым, - масштаб расправы оказался феноменален. Он сопоставим только с травлей Пастернака в 1958 году, и за сходные мысли - например, за совершенно чаадаевскую идею культуры как коллективного труда людей по преодолению смерти. В обоих случаях студенты, которым теперь оба запретных сочинения предписаны как программные, недоумевают: из-за этой скукотени - такая хрень?!

Непостижимо

В таких случаях историки учат задумываться - не «почему», а «зачем», т. е. для чего. Ответа о причинах мы все равно не получим - или, во всяком случае, он нас не удовлетворит: царь был не в духе, идеология укреплялась, заграница нам гадила - в общем, совокупность полуслучайных факторов, ничего не объясняющих. А вопрос о целях расставляет все по местам: истина поднимает бурю, чтобы дальше раскидать свои семена. Вероятно, мысли, высказанные в первом письме (прочие не возымели на общество почти никакого действия, ибо распространялись в чрезвычайно узком кругу), действительно надо было внедрить в российское сознание - как и распространить пастернаковское понимание христианства.

И это тоже manifestatio Dei - Божья режиссура в чистом виде.

Суверенная демократия

Осталось понять главное - в чем смысл и провиденциальность этой чаадаевской историософии для дня сегодняшнего?

Скажем сразу, что ничего по-настоящему значительного в сфере идей - кроме этого цикла «Письма о философии истории» - российская философия XIX, да и большей части ХХ века не создала. У нас этой дисциплины, собственно говоря, нет - главным образом потому, что господствующая доктрина мироустройства зависит от решения начальства. В годы моей юности пелась такая песенка, на мотив «Большой крокодилы»: «Материя первична, сознание вторично, вот так, вот так, а более никак. Но если нам прикажут, и сверху нам укажут, - то завтра весь народ споет наоборот!» Начальством декретируется место Земли во Вселенной и человека на Земле, марксизм и вопросы языкознания, сумма углов треугольника и сила тяжести. Единственное, что подлежит трактовке, - история, ибо она оперирует чистой эмпирикой. Почему яблоко упало на Ньютона - не может объяснить никто, включая субъективного идеалиста Ньютона, а почему надо закрыть «Телескоп» - понятно любому.

Если бы Николай I был умен хотя бы так же, как его старший брат, - он бы не только не запер Чаадаева под домашним арестом, но выписал бы его в Петербург. Потому что идеология суверенной демократии изложена в «Философических письмах» с исчерпывающей полнотой. Просто надо не возмущаться и не ахать, а спокойно спросить, как любят сейчас у нас: «Ну да. И что?»

И посмотреть фарфоровыми голубыми глазами. Николай I это умел.

Вот что он должен был ему сказать, тыкая философу, в своей манере, как тыкал он всем, от Господа Бога до последнего мужика: «Смотри, Чаадаев, что у тебя написано. У тебя написано, что христианство апокалиптично. Смотри письмо восьмое. Ты понял, Чаадаев? С христианством в мир пришла эсхатология. Неужели ты хочешь, чтобы мы, по выражению Александра Дюма, „вступили на путь европейского прогресса - путь, ведущий ко всем чертям“?»

Дюма, правда, тогда еще этого не сказал, но, вероятно, уже догадывался.

- Чаадаев, - сказал бы я далее, будь я Николай I. - Ты полно и точно описал Россию не как часть христианского мира, а как альтернативу ему. Это у тебя, по сути, сказано прямым текстом. И ты сетуешь на такое положение вещей, хотя прекрасно видишь, куда движется Европа! (А в XX веке, заметим, такое ли еще в ней сделается…). Ты говоришь, что только христианство приносит стране процветание, - но посмотри, каким рискам подвергаются процветающие страны, и какой ерундой одержимо их население. Тебе кажется, что своими бесконечными выборами, голосованиями, революциями и скандалами они творят историю? А я скажу тебе, Чаадаев, что все это чепуха чепух и всяческая чепуха, надо о душе думать и писать философические письма. И что ты мне ответишь, если я предположу, что все эти европейцы, столь любимые тобою, восприняли лишь внешнюю часть христианства и не проникли в его сущность? Если вся европейская секулярная культура и слишком светская церковь увлекли человека по ложному пути, а тайную сущность Христа понимает наш человек, с его сентиментальной меланхолией и кротким недеянием, являющий собою высокий пример свободы духа при почти полном отсутствии внешних свобод? Хорошо ли ты понял меня, Чаадаев? Видишь ли ты, как лично я и вкупе со мною все государоство российское растит из русского человека именно такой высокий образец, в Европе неведомый?

И он бы, конечно, кивнул, потому что боялся любого начальства, даже когда оно говорило с ним по-человечески. И задал бы мне, вероятно, один-единственный вопрос: «Хорошо, но тогда для чего же здесь я и такие, как я?»

- Очень просто, Чаадаев, - ответил бы я ему. - Ты и такие, как ты, здесь для того, чтобы тончайшим и пугливым своим умом проницать особенности русского развития. А потом специально обученные люди будут брать твои открытия на вооружение и из национальной драмы переименовывать в национальную матрицу. Для тебя такая жизнь - пытка, а для россиян - Родина. Ты хорошо описал нам ее системные признаки, спасибо, теперь мы поднимем их на знамя и будем дружно гордиться тем, чего стыдился и ужасался ты. Согласись, что жить вне истории ничем не хуже, чем постоянно ждать ее конца и видеть, как все к нему стремится.

И он отправился бы к себе на Басманную, где его никто бы не тронул. Ясно ведь, что тонкие люди ни для кого не опасны.

Мариэтта Чудакова Русским языком вам говорят!

Часть третья

…Первый раз попала я в Горный Алтай весной 1996 года. Правда, тогда приземлилась не в Барнауле, а в Новосибирске - летела военным бортом из Тюмени, а на борту был груз - 300 кг (так что никакойсамолет, кроме военного, его бы не взял) книг для сельских школьных библиотек (столько же было роздано в Тюменской области). И всю ночь - 9 часов - везли меня на машине в неведомую мне доселе Республику Алтай.

С тех пор прилетала и приезжала туда без счета - раз 25, не меньше: говорят старожилы, что на Алтае «тяжелая земля» - притягивает к себе. И всякий раз узнавала, что еще один или двое из ветеранов афганской войны (главные мои сотоварищи с первого же приезда, когда мы объехали с ними одиннадцать районов из двенадцати) покончили счеты с жизнью. И одновременно (это была вторая половина 90-х) узнавала, что местная власть закрыла одно, а затем и другое отделения детского туберкулезного санатория в поселке Эликмонар Чемальского района; денег у власти хватало только на себя.

А Чемал - вот что заставило меня действовать, потому что насколько я люблю абсурд в литературе, настолько же не люблю в жизни, - это у нас в России, после того как Ялта и курорт Боровое оказались в других странах, - единственное на всю страну место, где от туберкулеза лечит воздух! Такой микроклимат. Сомневалась - не легенда ли. И специально поехала выяснять вопрос к главному врачу взрослого санатория, фтизиатру с большим стажем.

- Иван Григорьевич, так правда это - про воздух?

Махнул рукой - с некоторой неадекватной безнадежностью.

- Господи! Приезжает алкаш, каждый день валяется под скамейкой рядом с пустой бутылкой. Где достает ее, окаянную, не знаю; пить ему совсем нельзя. Через две недели здоров, мерзавец!

Так что лишать детей лечения в таком климате было не только абсурдно, но и преступно.

Мы с «афганцами» открыли (как сопротивлялась местная власть, включая министра здравоохранения!… Не могла понять - почему, пока умные люди не объяснили) сначала закрытое отделение для детей от 3 до 7, а потом и от года до трех - уже на «американском», как я старалась, уровне. Для того чтобы выдержать задуманный уровень (его там никто себе не представлял: «Купим 70 см вот этого коврика - ноги вытирать. - Да что вы, М. О., - тряпку у двери бросим!»), пришлось в тот год приезжать туда - на самолете и на машине - шесть раз. И когда явилась смотреть новооткрытую хатку (стены-то - бревна такие, что не обхватишь, - мы оставили старые) комиссия из новосибирского Института туберкулеза, то сказали врачам:

- У нас к вам замечаний нет: ваше отделение - лучшее в Сибирском округе.

Не скрою, что долгое время ужасно гордилась. Сейчас мы с «афганцами» начинаем строительство двух новых одноэтажных (боятся землетрясения) корпусов для самых маленьких.

I.

Так вот в этом самом Чемале нашлись в 5«А» девицы - Дарья Гордеева и Ирина Буркало, - смело вступившие в состязание со старшеклассниками. Поправили, как и барнаульская их ровесница, депутатский язык; просклоняли Бальзака, Пастернака и Булата Окуджаву (правда, и город Сочи тоже). И Дарья засвидетельствовала знание того, что в слове «крестный» произносится «е», а «С нами крестная сила» и «крестный ход» - «е».

Ыырысту Боронкин из 8-го класса получил у нас вторую премию. Юный алтаец не только вполне точно понимал значение слов «риэлтор» и «инаугурация», безошибочно называл туфлю - туфлей и просклонял и в единственном, и во множественном числе; не сбился, склоняя «города Сочи», «городу Сочи». Мальчик из алтайского села чутко улавливал оттенки русской речи, неразличимые для многих русских горожан. Чуял, например, что про себя не стоит говорить «я кушаю»; что неудачна и высокопарная фраза (ею еще недавно любили щегольнуть на зачете по истории литературы минувшего века мои не прочитавшие Мандельштама студенты Литературного института; последние годы трошки охолонули) «Я не приемлю этого поэта» - и нашел для обоих глаголов уместные эквиваленты. А более всего пленил Ыырысту лаконичностью дефиниций, особенно к слову амуниция (я предлагала для пояснения значений такие пары сходно звучащих слов - амбиция и амуниция, аллюзии и иллюзии, и т. п.), - «все, кроме оружия, у солдата».

Размышление над языком - вот то драгоценное, что отпечаталось в ответах тех, кто корпел час с небольшим над листами с вопросами. Суицид - «мысль о попытке покончить жизнь самоубийством». Ни у кого больше, кроме одной чемальской восьмиклассницы, не встретила я этого тонкого оттенка, который, как стало ясно именно после ее дефиниции, действительно связан в сегодняшней разговорной речи со словом «суицид» - и отличает его, пожалуй, от слова «самоубийство», где речь - об уже состоявшейся и трагически удавшейся попытке. Мы слышим - «Там вообще-то суицидом пахнет» - и понимаем, что человек подумывает о самоубийстве. Контур слегка сдвинут, значения не совпадают полностью, хотя словарная дефиниция этого не отражает (например, в двух самых авторитетных сегодня словарях иностранных слов) и, наверно, не должна отражать.

24- й раздел моего вопросника был такой: «Встречали ли вы эти слова, активно употреблявшиеся в советском прошлом? Могли бы кратко пояснить их значение? Если не можете -не бойтесь так и написать: это не будет считаться ошибкой, вы имеете право этого не знать».

И когда десятилетние барышни из Чемала про весь список советизмов сказать почти ничего не могли, меня это только порадовало: «антисоветская агитация» - «не знаю», а «спекулянт» - «не помню». Хотелось бы, чтоб им и не напомнили. Про «красный уголок» - «там, где стоят иконы»: советское идеально ушло под досоветский (и, кажется, уже и послесоветский) красный угол (из которого в свое время и было выведено). Тут вообще есть над чем подумать - уже взрослым историко-филологам, тем более что, как видно из дальнейших примеров, процесс еще не закончен.

…А «братская помощь, братские партии» - «Когда все дружно помогают друг другу в беде». И даже у чемальского одиннадцатиклассника Игоря Пономарева с легкой душой читала я такие ответы: «„буржуазный предрассудок“ - не знаю», «„классовый враг“ - не знаю», «„социалистическое обязательство“ - не знаю».

В Якутске, где мы вскоре оказались, школьники пошли в этих случаях напропалую от буквальных значений - «обязательство, которое человек обязан выполнить перед социализмом». А классовый враг попал там в такое рассуждение: «Не встречала; в моем понимании - не человек, а пагубное обстоятельство, вредное для людей (например, алкоголизм)».

А «красный уголок» - это еще, господа, «уголок живой природы». А что? Или - «уголок вещей, которых очень мало». Или же - «например, красный уголок в избе - укромное, наиболее уютное место». Или - «То место, где нельзя мусорить», «угол, в котором находится все самое важное и ценное», «уголок в комнате, где находится главное»; «угол памяти умерших».

Но встретился, правда, и «уголок советской пропаганды, символики», и «место, отведенное агитации коммунизма, патриотизма и прочего, присущего советской власти».

Для якутской семиклассницы Маши Барабановой это - «уголок, который совместными усилиями сделали рабочие, ученики и т. п.» Сказочное такое место всеобщей любви и дружбы.

Братская помощь, братские партии. Ответ - «состояние в секте». Что-то тут есть. «Бесплатная помощь». Теплее.

Буржуазный предрассудок - «некрасивый поступок». Тлело, значит, в наследственной советской памяти что-то связанное с этим плохое. Отказник - «отказывает везде и всем». Невыездной - «человек, давший подписку о невыезде».

Космополитизм - «много монополий», «политика, связанная с космическими открытиями». Вот и славно, как говаривал профессор Стравинский. О, не знай сих страшных снов Ты, моя Светлана.

Но неожиданно (в этом-то и интерес) читаешь у еще одной якутской барышни: «Классовый враг - когда врагом является не один человек, а целый класс (напр., буржуазия, аристократия). Космополитизм - явление, когда человек не испытывает дискомфорта, живя в другой стране, „человек мира“. Невыездной - человек, которому отказано в выезде в капиталистические (иногда и в коммунистические) страны».

И не скажешь, что родилась Алена Соколова в год конца советской власти.

Окаменевшие волны когда-то опасного для жизни и свободы языка.

Самое интересное - следить за тем, как грозным советским эвфемизмам, испакощенным, «заточенным», как сегодня выражаются, на специально советское значение словам возвращается почти детскими руками их буквальный смысл. «Высшая мера социальной защиты - не встречала; возможно, наилучшая защита от притеснений, несоблюдения законов», «страховка», «защищание человека телохранителями, милицией и т. п.», «самая лучшая защита общества»; «люди принимают хоть какие-то меры, чтобы вас защитить». У очень немногих проступило давнее, удаленное от них прошлое (не семейная ли память?): «Самая страшная мера защиты социальной группы», или, наконец, «расстрел» (Куннэйэ Харитонова из Якутска).

«Спекулянт - бандит советского прошлого» - опять Маша Барабанова из Якутска. И ее землячки, шестиклассницы и десятиклассницы, - «человек, который тебя игнорирует», «который делает все, чтобы не работать». Нехороший такой. И еще - «зачинщик». А в Горном Улусе - вообще «пьющий человек».

К филфаку Якутского университета - счет другой, чем к школьникам. Надо бы знать язык распавшейся цивилизации - изучать ее так, как изучают завершившуюся культуру. На филфаке красный уголок трактуют как «место пребывания большевиков» - это уже инфантилизм (и то и дело возникает у юных филологов уже знакомый по школам Алтая и Алтайского края «живой уголок», заставляя колебаться - может, это я уже чего-то недопонимаю?…).

Приятно поражают определения, за которыми встает довольно стройная система воззрений на советское прошлое, чем не могут похвастаться сегодняшние авторы учебников истории (да, пожалуй, и на современность такая барышня глядит трезвее многих поживших на свете мужчин): «Антисоветская агитация - любая агитация, не соответствующая политике государства, партии. Классовый враг: враг - это почти любой, ведущий отличный от общепринятого образ жизни. Красный уголок - место, посвященное Ленину, партии, Октябрю. Невыездной - по политическим причинам запретили выезжать за границу. Спекулянт - человек, перепродававший товары с наценкой» - здесь само прошедшее время причастия ясно говорит о понимании того, что это - дела давно минувших дней. А в другой студенческой же работе видно как раз сегодняшнее время, в котором это слово стало анахронизмом: «Спекулянт - частный предприниматель, коммерсант, как мы называем их сейчас». Смена эпох уложилась в несколько слов дефиниции.

II.

«Можно ли употреблять в журналистской речи без кавычек или какого-либо иного способа дистанцирования слова военного жаргона - зачистка, зеленка? Почему?»

Коротко и внятно ответила про зачистку тринадцатилетняя алтайка Гита из Чемала - «звучит неприятно». Почувствовала, что про людей, кем бы они ни были, про их мозги, размазанные после зачистки по стене, нельзя говорить так запросто - не в боевой обстановке с ее особым обиходом, а с общего для всех телеэкрана.

И одиннадцатиклассница (исправившая шесть депутатских фраз из тринадцати - немало для девицы из села на краю России, близ границы с Китаем и Монголией; и не одна она такая в Чемальской школе) про оба слова выразилась определенно: «Жаргон вообще неуместен в газетах».

«Считаете ли вы правильным (с точки зрения русского языка) использование слова „расстрел“ в часто встречающемся в современной журналистике, а также в интернетовских дискуссиях выражение „расстрел парламента“ применительно к событиям в Москве 3-4 октября 1993 года? Поясните то или другое свое мнение».

Восьмиклассники Чемала: «Нет. Я так не считаю. Потому что в эти годы был переворот. А слово „расстрел“ там неприемлемо». «Неправильно использовать такое слово в переносном значении, потому что можно найти более подходящие слова». «Я считаю, что использование слова „расстрел“ очень даже правильно! Ведь само слово говорит за себя - убить человека». Денис Шакин написал со взрослой мужской определенностью: «Если сказал „расстрел“, должен доказать, что так оно и есть. Я думаю, неправильно».

В Якутске уже знакомая нам Маша Барабанова - «…Невозможно расстрелять весь парламент». Вот оно, ответственное отношение к языку. И множество школьников - от села Чемал до Якутска и Томска - всерьез рефлектировали над словом, в отличие от взрослых дядей-журналистов; многие предлагали «обстрел» вместо «расстрела»: «Более правильным было бы использовать выражение „обстрел здания парламента“»; «…Это не всегда правильно. Например, можно сказать „„стрельба по зданию парламента““, „обстрел Парламента“. А слово „расстрел“, по моему мнению, более приемлемо к живым существам»; девятиклассница из якутского села Тулагино: «Я считаю это неправильным, потому что это очень страшно».

Не успело притупиться чувство родного языка, представление о гибели живых существ, встающее за словом, и пятиклассница из Чемала протестует как может: «Я не считаю правильным слово в русском языке «„расстрел“».

Порадовала ответами Юля Кайманова из Якутского гуманитарного лицея. Ясная мысль четырнадцатилетней. Живое, свободное размышление над родным языком (ощущается и знание других языков); юмор. «Аутсайдер - отставший, проигравший, отсталый, неразвитой. Имидж - образ, внешний и внутренний. Истеблишмент - ну и словцо… Консенсус - компромисс, соглашение, уступки. Популизм - смешное слово… Римейк - переделка старого на современный лад. Секс, сексуальный - ну как объяснить, чтобы без пошлостей…» (спасибо, Юля). «Хакер - злой компьютерный гений. Харизма - обаяние, умение привлекать. Шоумен - заводила, „тусовщик“. Амбиция - жажда победы». Интересно и про эгоцентризм: «Эгоцентриками до 3-х лет являются все, после 3-х это уже большой недостаток, отклонение» (тут у нее, видимо, поле личных наблюдений: на вручение премий - а ей была присуждена первая - родители Юлю не пустили, оставив сидеть с младшим братом). Что она написала про знаменитое «мочить в сортире», упоминать не буду - боюсь ей навредить. А о том, правильно ли говорить «расстрел парламента», Юля написала так: «Нет. Не сам ведь парламент расстреляли (хотела бы я посмотреть, как это с нынешним проделают), а здание».

III.

Зато на конкурсе студентов Заочного финансового университета (филиал московской Финансовой академии) в Барнауле меня ждали сильные впечатления.

Невежа - это у них в университете значит «неряха», а невежда - «неопрятный».

Изучающая «Финансы и кредит» так и нарезает падеж за падежом - «Жуль Верна», «Жуль Верну» (хоть тут же, в вопросе-то имя написано как надо). Не приходилось, видно, своевременно книжечку в руках держать, рассматривать переплетик детским зорким взглядом.

Ну, Бог с ним совсем, с Жюлем Верном. Они ж финансисты - у них, наверно, с английским полный порядок.

Насчет истеблишмента студенты оказались практически единодушны - американский полицейский, просто полицейский и полицейский в Англии.

Тут- то и увидела я почти воочию, как расползается национальная скрепа.

Вот представьте себе, сидят за столом десять русских (то есть с русским родным языком) людей разного возраста. Ведут неторопливую беседу на не совсем заземленную тему - не где что купить, выпить и закусить, а несколькими делениями выше, поотвлеченнее. И кое-кто употребляет простые русские слова «невежа» и «невежда». А кто-то небрежно роняет нечто насчет «истеблишмента». И всем кажется, что они друг друга прекрасно понимают - все по-русски ведь говорят!

Ан давно уже нет.

* ОБРАЗЫ *
Михаил Харитонов Идея Европы

Какими мы видим друг друга

Императрикс Екатерина, о! поехала в Царское Село.

То есть нет. В 1787 году от Р. Х. императрикс Екатерина решилась на несравненно более рискованное путешествие - в недавно завоеванный Крым. Вообще-то этот благодатный край завоевывали не ради курортов (или просто от злобности): отуреченная Таврида и Причерноморье были базой для набегов на русские земли, туда угоняли в рабство тысячами. То есть это была такая «Чечня XVIII века». Соответственно, посещение этих мест было делом нешуточным - примерно как кремлевскому чиновнику месячишко пожить в Урус-Мартане году этак в двухтысячном.

Идея вояжа принадлежала Григорию Александровичу Потемкину. Светлейший князь, счастливый обладатель самого длинного в Российской Империи титула, заработал его вообще-то не тем, о чем вы подумали, а трудами - в том числе по части расширения государства. Крым, как сейчас бы сказали, был нацпроектом, за который Потемкин отвечал головой. Он был идеологом покорения (написал записку с обоснованием), собственно завоевателем, а также ответственным за реконструкцию и приведение в цветущий вид завоеванного полуострова. Который при Потемкине активно отстраивался - ну, может, не как нынешний Грозный, сказочно поднявшийся на федеральных вливаниях, но с куда большим толком. Гетман Разумовский, наезжавший в Крым лет за пять до высочайшего визита, отмечал в мемуарах, что пустынные степи покрываются поселениями, а Херсон превращается в цивилизованный город с крепостью, хорошей гаванью, верфями и казармами. Зрелище же, открывшееся взору государыни во время высочайшего визита, просто поражало воображение. Где гроб стоял, подпираемый анчаром, там стал стол яств: буколические стада, рынки, беленые домики, благообразные пейзане и прочая зажиточность.

Стало ясно: завоевание удалось, и к тому же было морально оправдано.

Впечатлены были и гости императрицы, в том числе агенты иностранных дворов. Особенно австрийский император Иосиф II, принимавший участие в поездке под прозрачным псевдонимом «граф Фалькенштейн» - впрочем, в его честь один из кораблей черноморского флота публично нарекли «Иосифом Вторым».

Тогда все это казалось «только началом». Потемкин (пожалованный «Таврическим») лелеял планы строительства Новой России, воздвижении Екатеринослава - южного, более удачно расположенного варианта «Петербурга», будущей столицы русской сверхдержавы, царящей на теплых морях. Был заложен фундамент Екатеринославского собора, в планируемых размерах превосходящего собор Святого Петра в Риме. Тут же и оперный театр, школы и много-много казарм и армейских складов: освобождать греков, когда придет время.

Все это осталось в прожектах. Война с Турцией, о которой тогда думали как о дальней перспективе, началась в том же году. Турок поддержала вся просвещенная Европа, явно или тишком. Немалую роль сыграла тайная австрийская дипломатия.

Потемкин увяз в войне. Брал Очаков, долго. Бендеры сдались быстрее. Жил в Яссах, подрывая здоровье неумеренностью и справляясь об успехах Суворова. В 1791 светлейший умер от лихорадки.

В 1794 году в просвещенной Австрии вышел роман-памфлет «Pansalvin, Furst der Finsterniss, und seine Geliebte» («Пансалвин, Повелитель тьмы, и его любовница»).

***

Сочинение вышло анонимно. Но автор у него, как у всякой анонимки, был. Техническую работу исполнил некий Гельбиг, австрийский агент при русском дворе. Текст был сработан, как сейчас полагают некоторые историки, по личному заказу императора Иосифа II.

Это была образцовая, законченная пакость в светониевском стиле, помноженном на немецкую обстоятельность. Что там было написано про Екатерину, догадаться несложно. Про князя было написано то же, но тут задача была труднее: облико морале большинства европейских политиканов того времени оставляло желать, так что упор делался на бездарности и ничтожности светлейшего.

В частности, раздраконивались все его достижения. И особенно досталось императрицыному вояжу.

Как утверждалось в австрийском памфлете, Крым после Потемкина представлял собой пустыню. Для того чтобы создать видимость порядка, князь устроил перед Екатериной и иностранцами грандиозное шоу - гнал впереди них толпу замученных крепостных, принужденных изображать счастливых поселян. Беленые домики были театральными декорациями, намалеванными на ширмах; на рынках вместо зерна в мешках был песок; одно и то же стадо перегонялось с места на место, и так далее. При этом делались намеки, что Екатерина знала об обмане, постановка-де ставилась для иностранцев - которые, однако, не дали себя обмануть.

Так не так, а «потемкинские деревни» пошли в рост, а там и в традицию. Иоанн-Альберт Эренстрем, шведский прощелыга и жулик, пошаромыжничавший на российской службе, пишет в своих поздних мемуарах про «намалеванные ширмы» как о виденном лично. Дальше легенду поставили на нон-стоповую прокрутку просвещенные умы: выражение «потемкинские деревни» («Potemkinsches Dorf») стало стремительно идиоматизироваться.

В России (или лучше сказать, «в Россию») книжку перевели довольно быстро: Василий Левшин подготовил перевод с названием «Пан Салвин, князь тьмы», с подлым эпиграфом «Быль? не быль? но однакож и не сказка». Примерно с тем же посылом писали свое любители поговорить про «распутинщину» и проч.

Пропуская промежуточные этапы, сразу дойдем до конца. Сейчас абсолютное большинство русских людей убеждены, что «потемкинские деревни» - именно как жульство светлейшего - были. А в современном английском слово potemkin используется как прилагательное, обозначающее нечто типа советского «образцово-показательный»: фальшивое, картонное, нужное для ублажения взора начальства. Или налогоплательщика: например, potemkin forest - это деревья, сохраняемые по обе стороны шоссе, чтобы создать впечатление густого леса, который в глубине вырублен. О чем все знают, но предпочитают не замечать. Но - по собственной воле, снисходительно соглашающейся какое-то время обманываться.

При этом, повторимся, никаких «потемкинских деревень» не было. Это вранье. Причем вранье, что кто-то неудачно врал (конкретно - русские), вранье, что европейцев хотели обмануть, но не получилось.

На это всегда можно сказать: так или иначе, потемкинская эпопея разыгрывалась в скверной России, где все врут. Что у нас, мало очковтирательства? Да полно. И даже если светлейший князь не перегонял стадо больных коров с места на место и не торговал песком, наверняка где-нибудь все-таки имело место вранье и фуфлогонство, без этого никак. Такая уж у нас страна кривая, такой народишко - скверный, ленивый, обманный. Так что по большому-то счету все это правда, если даже этот конкретный факт и не совсем правдив. Ежели по совести-то крякнуть, по-настоященски, без патриотизма этого вонючего, то надобно признать: вся наша Раша - potemkin state.

Не будем спорить. Пусть Раша, пусть potemkin state. Но ведь так понятно, что идея «потемкинской деревни» никогда не пришла бы в голову самому Потемкину. Он был для этого слишком простодушен и слишком самоуверен. Его враги - да, шептали, что «все у него ненастоящее» и «перед императрицей будет разыграно представление». Но на такую картинку - с песком вместо зерна, с ширмами, и так далее - даже у самого остроумного светского злопыхателя не хватило бы фантазии.

Зато немец додумался.

***

Отношения России и Европы всегда были неприязненными, причем неприязнь эта была сугубо односторонней. Русские Европу, как правило, любили, и хотели «быть взятыми в нее». Европейцы на это в лучшем случае морщились. В худшем - приходили в Россию очередной войной и убивали тут много людей. Русские отстраивались и снова начинали любить «страну святых чудес».

Причины такого стойкого отвращения европейцев к русским - тайна, покрытая мраком. Ладно в мохнатую колониальную пору, когда англичане и французы сомневались даже в человеческой природе немцев, а уж всяких турок и африканцев считали за живность. Но даже сейчас, когда Турция вот-вот войдет в Евросоюз, а Украина - в НАТО, русские как ходили в самых плохих, так и ходят. Не любят они нас, и нелюбовь эта какая-то принципиальная, упертая. Не хотим вас - и все тут.

Это можно худо-бедно объяснить историческим соперничеством. В самом деле, Россия большая. Правда, большую часть ее величины составляют мерзлые земли, на которых жить себе дороже, а все пригодное для жизни у нас отобрали - последнее доели в девяносто первом. Людей у нас мало, экономика сводится к обслуживанию Европы недорогими природными ресурсами. Греем их задешево. Нет, все равно плохие.

Сами европейцы объясняют свою нелюбовь к седьмой части света мерзостью российских порядков. На эту тему написаны многочисленные сочинения, из которых у нас наиболее известен де Кюстин. Порядки у нас и в самом деле незамечательные. Но тут опять загадка. Европейцам случалось сталкиваться с куда более омерзительными вещами, чем простодырое российское хамство и упрямство. У русских царей и генсеков по крайней мере не было гаремов с евнухами, рабство тоже не практиковалось - по крайней мере, в прямом смысле. Но гаремная жизнь вызывала у европейцев скорее интерес, а рабовладение они сами практиковали вовсю. Но зато русские несвободы - о, тут сразу тема. Точно так же - дороги, кухня, уродливый язык с «ы» и «ща». Все, все скверно.

Русские в ответ обижаются и пытаются Европу тоже не любить. Но это именно что «тоже» и «в ответ». Изначальная конфигурация такова: мы к ним тянемся и получаем по рыльцу, после чего немножко скулим и тянемся снова. Потому что там намазано каким-то таким медом, что уй. Кукольной красоты домики, аккуратные параграфы законов, заключающих в себе всяческие права и свободы, нормальные деньги за необременительную работу, уютные кафешки, где можно сидеть за столиком и смотреть на прекрасных женщин в шляпках и без, Мона Лиза и Сикстинская Мадонна, сады и парки, где буки, каштаны и прозрачная грусть, и при том не грязно, не сыро, и каждая травинка как нарисованная…

Кстати об этом. В 1792 году, за два года до выхода в свет антипотемкинского памфлета, в Мюнхене с большой помпой был открыт парк Теодориха, более известный как Английский Парк.

***

Как утверждают справочники, садово-парковое искусство зародилось в Древнем Китае, как ответвление, извиняюсь, феншуя. Пользы от него китайцы поимели не больше, чем от изобретения пороха. Что касается Европы, то искусство разбиения садов в ней было известно, по крайней мере, с античных времен. Но это были именно сады, а не парки. В саду растет что-то съедобное, предполагаются плоды, а парк - чисто на погляденье, посидеть, подумать. Рай представляли в виде сада, а не парка. Парк стал популярен примерно в те же времена, когда в моду вошел вежливый агностицизм как форма атеизма.

Европейские парки прославили французы. Они же создали концепцию регулярного парка. Смысл ее был в жестком противопоставлении окультуренного пространства дикой природе. По сути, из куска природы вырезали - ножом и граблями - некое подобие города: улицы, площади, стены. Деревья должны быть подстрижены до геометрических форм, дорожки проведены по линеечке, античные статуи приятной белизною оживляют пейзаж. Допускались уютные беседки и прочие удобства. Короче, природа, покоренная человеком, - в самом прямом, демонстративном смысле этого слова.

Это не всем нравилось: выходило как-то грубо, нарочито. Сложилось несколько альтернативных стилей - «августинианский», например, ориентированный на монастырские сады, или «извилистый» («серпентинный») стиль, подчеркивающий рельеф местности. Все они слились, как реки в океан, в единство «английского стиля», который некоторые эстеты считают главным вкладом англичан в мировую культуру.

Идея «английского парка» парадоксальна. Она состоит в максимально возможной маскировке искусственного сооружения - парка - под «дикую природу».

В хорошем английском парке нет никаких прямых линий, но и никаких торчащих углов. Пейзаж кажется естественным и гармоничным. При этом деревья, разумеется, аккуратно подстрижены - чтобы создавать впечатление той самой естественной гармонии. Дорожки тщательно просчитаны и проложены так, чтобы подать виды природы наиболее выигрышным образом (под это была разработана теория пейзажных видов). Прекрасные озера, которые можно увидеть в английских парках, как правило, искусственные, поддерживаемые при помощи системы запруд. И так далее.

Тут очень важно уловить идею. Усилия прилагаются прежде всего к тому, чтобы результат выглядел как нечто, лишенное малейших признаков приложенных усилий. Идеальный английский парк неотличим от дикой природы. Но такой дикой природы, которой на свете не бывает, - опрятной, эстетически совершенной, комфортной. Но выглядит все именно что естественно, понимаете? Как бы само собой все сложилось, ага-ага.

Европейцы рот разинули от штуки - это было самое то, чего они хотели. И начали строить такое у себя.

Английские сады становились все более популярны, в том числе у немцев - в Саксонии сосновой и в Баварии хмельной, и в Австрии, пропахшей сапогами и бисквитами, и вообще везде, куда проникал свет цивилизации.

На самом деле образ английского парка лишь зримо выражал идею, коя тогда и восторжествовала в Европе, а именно - идею естественного, незаметного вмешательства, которое может быть очень глубоким, но вот его результаты непременно должны выглядеть как сами собой появившиеся. Даже абсолютно искусственные вещи должны смотреться как «сами выросшие», и не на грядке, а в чистом поле.

В ту же самую историческую эпоху в Англии и по всей Европе (больше теоретически, но все-таки) торжествуют идеи свободной торговли, невидимой руки рынка, невмешательства в частную жизнь и свободы человеческой индивидуальности. Образцовое государство должно как можно больше походить на «общество в естественном состоянии» - ну, может быть, облагороженное «добрыми нравами», откуда-то незаметно берущимися, как-то заводящимися через филантропию, просвещение, тихой работой виртуозов-садоводов, подстригающих ветки (чем меньше, тем лучше), чтобы пейзаж соответствовал высоким стандартам.

***

Два самых распространенных обвинения, которые русские (когда были посмелее) бросали в лицо европейцам, - в «расчетливости» и «неискренности». «Все в этой хваленой Европе насквозь фальшиво, все не по-настоящему, все с ужимкой и гримасой, нигде нет живого слова, живого человека», - такими причитаниями полнятся страницы русских дневников позапрошлого какого-нибудь века. Обычно эти обличительные строчки соседствуют с восхищениями по поводу европейской опрятности, сытости, твердой обеспеченности прав и свобод. Это хвалили, хотели себе - а на несносную «фальшивость» пеняли нещадно. Нет бы европейцам, достигшим такого упоительного благополучия, не быть такими застегнутыми на всю душу. Кто знает, что там у них в душе делается. Подозревали нехорошее.

Про то, как европейцы не жалуют русских, мы уже говорили. Огрехов и уродств у нас находят множество. Но, пожалуй, самыми искренними - раз уж мы говорим об искренности - остаются две претензии.

Первое - это серость, невыразительность России и русских. Когда европеец пишет о русском рабстве, русской лени, русском неумении носить хорошие пиджаки, и тому подобное, то чувствуется, что это все придирки. Но когда из-под пера вырывается: «эти плоские, невыразительные лица», - вот тут проскакивает какая-то искра настоящей досады. Русские как бы не выдерживают какой-то важный экзамен.

Интересно, что его при том выдерживают другие народы. Например, японцы, не отличающиеся богатством мимики, обычно кажутся европейцам симпатичными - не то чтобы приятными, нет. Но европейцы отмечают «похвальную сдержанность» японских лиц, чья неподвижность подчеркнута, как штрихом, легкой улыбкой. Это внушает. Русские же, на взгляд европейца, именно что грубые, невыразительные, глиняные какие-то истуканы. И природа у них такая, невыразительная, грубая. А уж что делают руками - все плохо. Прежде всего - плохо выглядит, не смотрится.

Второе мудренее.

Вчитываясь в строки всех этих Герберштейнов, де Кюстинов, анонимных и полуанонимных памфлетистов и обличителей русского варварства, начинаешь замечать: русское общество, русское государство, русские порядки - все это вызывало и вызывает у европейца некую трудноуловимую брезгливую реакцию, обычно рационализируемую как неприятие «деспотизма», «лжи», «обмана». В чем заключаются «ложь и обман» - неясно. Честный деспотизм, честно же пытающийся укоротить себя в дурных своих проявлениях - как во времена той же императрикс Екатерины - не должен, по идее, вызывать такого уж сильного отторжения, тем более у изобретателей множества разновидностей тоталитаризма. К тому же российские порядки не нравятся даже европейским консерваторам, поклонникам жесткости и регламента. Нет, тут претензия глубже. Скорее, это реакция на неумелую ложь, детскую, легко разоблачаемую, плохо и грязно исполненную. Ложь, так сказать, фальшивую.

Вообще за этим просматривается отношение к России как к какой-то малоаппетитной изнанке собственной цивилизации - где у нас в Европе гладенько, там у русских торчат белые нитки. Русские не умеют прятать свой срам, заметать мусор под ковер, все время подставляются, прокалываются. И особенно там, где хотят что-то спрятать. «Это фи».

Поэтому, кстати, памфлет про «повелителя тьмы» и пользовался популярностью. В самом деле, это же так понятно: русские хотели обмануть, да не вышло, потому что дураки и не умеют.

Чего они умеют? Чего не умеем мы?

***

«Жизнь есть театр, и люди в нем актеры». Трудно припомнить более пошлую, сильнее избитую максиму. Даже про жизнь и поле - и то ярче.

Тем не менее мало кто задумывается над самой мыслью. Почему, собственно, театр? Что в нашей колготной, нищей, замурзанной жистенке напоминает мерцанье сцены, хоры слабые теней, где легкий шорох - и, главное, бессмертных роз огромный ворох? Где то празднество вечное, то очарование? Где, наконец, представление? Что такое мы собой представляем?… Вот то-то.

Между тем для европейца эта мысль - о театре - является более чем естественной. Она лежит в основании величественного собора европейских священностей.

Чтобы не задерживать читателя - а задержаться тут есть где, - приведем, опять же, самый избитый пример. Самым «европейским» из всех понятий высокого уровня является понятие «личности», известной как «неповторимая» и «уникальная». «Личность» - это то, что есть у европейца, но отсутствует у всех остальных, даже очень просвещенных народов. Самая ихняя фишечка.

Что такое эта самая «личность» - сказать затруднительно. Тут приходится прибегать к оханью и аханью: какая-то невыразимая ценность, какая-то святая печать, положенная на чело французов и итальянцев, немножко и немцев, но никак не китаез, япошек или тем паче русских. Которые, как известно, «совершенно лишены личностного начала».

Однако на то есть филология. Которая разъясняет, что русское слово «личность» - это калька с европейского persona, каковое слово восходит к греческому, обозначающему не что иное, как театральную маску. Маска в греческом театре (как и в китайском, как и в любом другом) была нужна для маркировки роли: размалеванная рожа, по которой сразу видно, какого ваньку она будет валять - героя, шута, злодея или прекрасной принцессы. Это, впрочем, факт известный, о нем много говорили, в том числе и европейские культурологи. Возьмем что-нибудь не дальше лежащее, но не столь обсосанное.

Вот, например. В современной логике значения переменных обозначаются символами T и F, от «true» и «false». У нас эти слова переводят как «правда» и «ложь», или, чуть точнее, «правильно» и «неправильно». Но тут важны оттенки. False - это не «ложь» как таковая (для этого есть слово lie, точная копия русского «ложь» со значением «подложенное», «подсунутое»), но и не просто «неверное». Это именно что фальшь. Неправильно взятая нота, неверно сказанное слово, белыми нитками шитая ложь. Короче, это ошибка исполнителя. Напротив, true - это прежде всего безупречное исполнение, когда фальшь незаметна. Даже если исполняется полнейшее вранье.

И, разумеется, фальшь относительна. Кто-то исполняет лучше, кто-то хуже. Вполне приемлемое исполнение звучит фальшиво на фоне игры виртуоза, и, наоборот, сияет на фоне откровенного лажания.

Пример. Основой английской системы правосудия - самой европейской из всех европейских - является состязательный принцип. Две стороны доказывают свою правоту. Дело суда - не установление «истины как она есть», а выяснение того, чья позиция лучше защищена, чья картина более правдоподобна и убедительна, исполнение лучше.

Или вот есть такая замечательная штука, как реалистическое искусство. Для того чтобы нарисовать «похоже», нужно очень много хитроумия - например, искусство перспективы, преднамеренного искажения размеров и пропорций предметов для того, чтобы создать впечатление «естественной картины». Еще более сложные приемы нужны, чтобы передать светотень и прочее.

То же касается и слов. Реалистический роман отличается от хроники или дневника, как английский парк от дикой природы. Это крайне сложное по исполнению и абсолютно искусственное сооружение, только для лоха-читателя выглядящее как незатейливый рассказ о действительных событиях.

Кстати сказать: истоки реализма как литературного течения следует искать в военной и политической пропаганде. Задача очернения противника должна была выполняться с максимальным правдоподобием - где-то усыплять читателя знакомыми видами, а где-то бить на чувства, отключать критическое мышление - после чего опять добавить правдоподобия вкусной деталью. «Французский шпион вонзил нож в глотку англичанина. Окровавленный клинок упал на мостовую с тихим печальным звоном». Понятно, что вторая фраза добавлена в текст для того, чтобы придать достоверность первой… Сейчас это, конечно, азы. Но для своего времени - прорыв. Из таких прорывов и состоят все европейские достижения. Правдоподобие, положенное в основу всего общественного, умственного и всякого другого устройства - правдоподобие, достигаемое не следованием «правде» (гы-гы), а особыми технологиями социального гламура.

Поэтому так смешон русский, обличающий по старой привычке «американские улыбки» и «европейскую политкорректность». Вранье, вранье! - кричит русский. «Король голый». Король брезгливо улыбается: он не голый, на нем эротический вечерний костюм. А вот у русского штаны турецкие, а не настоящий Версаче. Дурак, хотел обмануть, potemkin.

И тут опять мы возвращаемся к пресловутому австрийскому памфлету.

Возникает ощущение, что Иосиф II и в самом деле верил, что Потемкин «возил ширмы с красивыми домами». Во-первых, на его месте он сам поступил бы именно так: чем тратить реальные деньги на развитие края, дешевле устроить красочную буффонаду для первого лица. И во-вторых, он всерьез и искренне испугался того, что русские варвары овладевают европейскими технологиями.

Этак они доковыряются.

Елена Веселая Почему мы не любим друг друга

Нашим все мешают

Русских людей за границей видно сразу. Это они, родимые, лезут за любое заграждение и фотографируются там, где написано No cameras. Это их громкие разговоры по мобильнику слышны в соборе св. Петра в Риме. Это их почерком написаны памятные слова «Здесь был Вася» везде, даже на коронационном кресле в Вестминстерском аббатстве. Это им кажется, что всюду их обманывают, даже в парижской Сен-Шапель дерут 7.50 евро ни за что. Они всеми силами стремятся выглядеть как все. И в то же время каждым своим шагом показывают свою родовую принадлежность, бесконечно ее стесняясь и от смущения наглея.

К обслуживающему персоналу русские люди относятся с недоверием. Из уст в уста передаются рассказы о том, как в гостиницах воруют, а в ресторанах обсчитывают. У меня есть приятельница, которая, остановившись в снятом мною для нее частном доме, спала в бриллиантовых серьгах - а вдруг хозяева ночью придут и ограбят? Она же, изучив сейф в гостинице в Санкт-Морице и убедившись, что его легко может поднять ее восьмилетняя дочь, предпочла выходить на склон при полном параде, надев на себя все содержимое сейфа.

Больше всего им не хочется, чтобы их узнавали. Заслышав русскую речь где-нибудь в магазине, большинство соотечественников переглядываются, устало вздыхают и говорят своим спутникам: «Пошли отсюда!» Сам факт того, что в приглянувшемся магазине говорят по-русски, обесценивает находку. Русские люди обожают говорить на ломаном английском там, где их вполне бы поняли на родном языке (в большинстве европейских магазинов сейчас есть русскоговорящие продавцы). Русские покупатели требовательны и капризны. Им кажется, что ломаться перед продавцом - значит заставить себя уважать. Многолетнее бесправие покупателя в родной стране оборачивается своей жутковатой противоположностью.

Наших женщин узнаешь по озабоченному, злому выражению лица и по подозрительности, с которой они смотрят на окружающих. Характерная поза - скрещенные на груди руки - которая на языке тела означает крайнюю закрытость, не оставляет их даже в ночных клубах. Цепкий, оценивающий взгляд, белые, вытравленные до особого фирменного «русского» цвета волосы, обтягивающие джинсы с низкой талией - так, чтобы был виден иногда накачанный, а иногда и весьма дряблый животик, шпильки, мобильный телефон в руке, обилие украшений в любое время дня и ночи… Вот вам портрет русской путешественницы любого сословия. Отличия могут быть лишь в материальном положении, и выражаются они в стоимости ювелирных украшений и количестве силикона, залитого в груди, губы, щеки и прочие места, которым положено быть выпуклыми.

Крайняя озабоченность тем, что их по какой-то причине могут не заметить, заставляет соотечественниц бороться за место под солнцем с остервенением послевоенных проституток. Туфли на высоких каблуках с угрожающим количеством стразов, обтянутые лаковой кожей зады, вырезы, не оставляющие никакого простора воображению плюс выглаженные белые русалочьи волосы заставляют темпераментных иностранных мужчин столбенеть на улицах. Они-то думали, что Барби бывают только в магазинах игрушек!

Вполне возможно, что многие из этих девушек являются умницами, скромницами и даже преданными женами и матерями. Однако боязнь показаться «Дунькой в Европе» диктует свои законы. Наши девушки свято верят, что в Европе носят то, что показывается на подиумах. И если на модном показе у манекенщицы внезапно обнажается грудь или юбка задирается так, что видны трусики леопардовой расцветки, значит, так и надо ходить по городам. Если на улице делового и достаточно чопорного Милана вы видите блондинку, плывущую сквозь серо-черную толпу в total look от Roberto Cavalli, можете смело говорить ей «Здравствуйте!»

Русскиймужчина, напротив, абсолютно уверен в себе и в том, что «эти макаронники» (лягушатники, ковбои, гансы и прочие) ничего против него не стоят. В Европе он отдыхает. А значит, много пьет, громко разговаривает, носит пузырящиеся на коленях слаксы и неопрятные футболки, все и всех ругает. Италия ему скучна, особенно города с памятниками и музеями, Франция дерет много денег ни за что, Германия вызывает уважение (наверно, это можно назвать генетическим уважением к палке), но без любви.

Поездки за границу русские мужчины воспринимают как каторгу, на которую идут в угоду женам и подругам. Модных улиц, куда их спутниц влечет неведомая сила, русские мужчины боятся как огня. Приехав в гостиницу, первым делом справляются у консьержа, где тут ближайший outlet - обычно в потной руке при этом зажата схема, позаимствованная у побывавшего здесь ранее приятеля. Мужчины готовы тратить время и деньги на такси, чтобы доехать до этих волшебных мест, где (как рассказывал тот же приятель) все продается в два раза дешевле - то, что на такси уйдет гораздо больше денег, уже не важно. Подруги к мужской экономии относятся с подозрением и обидой. Обычно такие поездки заканчиваются испорченным настроением обеих сторон - дамы с полным основанием полагают, что на улице Монтенаполеоне выбор лучше, а друг просто скуп, мужчины горюют о потраченном времени и невыпитом пиве.

Вместе наши соотечественники являют собой невероятно колоритное зрелище. Если вы видите высокую блондинку в черном и на шпильках в сопровождении низкорослого мужичка с подбритым затылком, в футболке и сандалиях, - можете быть уверены: русские идут. Мужчина воспринимает свою даму как аксессуар, предмет престижа, справедливо полагая, что о нем самом будут судить по тому, какая рядом с ним женщина. Ухоженные, разряженные, украшенные как елки девушки гордо ковыляют на высоченных каблуках по священным камням Европы рядом с пузатыми замухрышками, вызывая у аборигенов наивные вопросы: «У вас что, девушки путешествуют со своими шоферами?» Нет, милые, нет. У нас девушки путешествуют со спонсорами.

Русский человек, как уже было сказано, не любит встречать себе подобных. Он ищет места, где не ступала нога человека. Русского. Он метит свою территорию, как волк в лесу, и уходит, если заметит след другого волка. Любой из нас, рассказывая об удачном отдыхе за границей, первой фразой обязательно обозначит: «Это такое дивное место - там совсем нет русских!» Это свойство оказывается определяющим для всех - от человека, чье лицо страна каждый вечер видит по телевизору, до впервые вырвавшегося за границу работяги. Да что греха таить - я сама не раз произносила эту фразу.

Помню рассказ одного московского бизнесмена - мы встретились в очереди на паспортном контроле в Шереметьеве. Он давно и счастливо женат на итальянке, живет большей частью в Риме, хотя бизнес в Москве. Первое, о чем мужчина заговорил - это о том, как много в Италии русских и как они ему мешают. «Представляете, я уже много лет отдыхаю в крошечной деревне на берегу моря. Там всего одна гостиница, я беру номер на первом этаже, мой балкон выходит на пляж. Я люблю сидеть там вечером и смотреть на звезды. Главное, гостиница такая маленькая, что русских туристов там никогда не было. И вот, представляете, в прошлом году какое-то сибирское агентство прознало про это место, и туда приехала первая группа из России. В первый же вечер они нажрались. Никогда не забуду, как какую-то скотину рвало с балкона прямо над моей головой… Думаете, я после этого буду любить соотечественников? Они вытоптали мою полянку!»

Соотечественники-полурезиденты - это особая песня. Стало модным посылать летом жен и детей в итальянскую ссылку - например, в Форте-деи-Марми. Мужья, остающиеся в Москве для праведных трудов и неправедного отдыха, презрительно называют это место «Малаховкой» и навещают его редко. Жены живут как индейцы в резервации: прикованные к детям, под пристальным вниманием заклятых подруг. Возвращаются недовольные и издерганные «райским отдыхом».

Впрочем, аборигенами мы тоже редко бываем довольны. Моя приятельница, жена антикризисного директора одного из крупнейших российских заводов, вернулась после такого лета, брызжа ядом в адрес Италии и итальянцев: «Представляешь, они включают газонокосилку в то время, когда я отдыхаю! Да им до нас нет никакого дела! Мы платим деньги, а они делают вид, что их это не касается. Они просто живут, как жили. А мы страдаем!»

В общем, русский человек ведет себя в Европе так же, как в московской пробке. Мне надо ехать, а остальные пусть как хотят. Хоть бы их вообще не было! И тогда всем нам будет хорошо.

Алексей Крижевский Славяне меж собою

Варшава и Прага - лицом и спиной к России

Москва - Варшава

В Польшу едут поездом - если только вы не мясной магнат, активно закупающий польскую свинину после отмены эмбарго и в связи с обязывающим положением вынужденный лететь на самолете. Ехать двадцать часов - то есть, побросав свои чемоданы под полку вечером, вы приедете назавтра в середине дня. Путешествующему россиянину хочется думать, что Польша - это что-то вроде Прибалтики, ночь - и ты там, в столице одной из бывших провинций Российской Империи. Жертва этой иллюзии, он с утра еще полдня лупит глазами в окно, давясь в тамбуре сигаретным дымом.

В Польшу едут поездом - и поэтому пейзаж за окном меняется постепенно: сначала бедная чистота Белоруссии, затем промасленный ангар в Бресте, где долго меняют колеса, потом, после еще двух пограничных контролей, начинают мелькать вывески на латинице. «Минск Мазовецкий» - читаете вы на вывеске за полчаса до прибытия в Варшаву. Восточная часть страны выглядит так, будто не Западная Белоруссия до войны была частью Польши, а наоборот - Войско Польское недавно отвоевало эти земли у Лукашенко и еще не успело навести порядок.

Русскому и белорусу в Варшаве не должно быть неуютно - надпись по-русски подскажет, где выход в город, а в самом городе спрошенный по-русски поляк ответит знакомыми «направо» и «налево». Город, разбомбленный немцами в войну почти до основания, напоминает широтой улиц и архитектурой Москву в районе Кутузовского, а полным отсутствием старины - Минск. Так у россиянина вдруг рождается сантимент по отношению к тому, что в своем отечестве он полупрезрительно считал артефактом победительного совка: сталинская архитектура, каковой Польская Народная Республика заделала бреши от фашистских бомб, теперь облегчает нашему человеку адаптацию к чужому краю - равно как и язык, часто позволяющий по отдельным словам догадаться, о чем идет речь. В 90-е здесь была еще одна общеславянская примета - русская мафия, самая лихая и отмороженная во всей Европе. Но благодаря экономическому росту, который отмечался в России и Польше последние 7 лет, русскоговорящие уличные грабители либо пересели в кресла сотрудников вполне легальных фирм, либо окончили дни в придорожных канавах. Как на место итальянцев в Нью-Йорке пришли евреи, так на место российской мафии в Варшаве пришла белорусская.

Варшава - Москва

Поляков принято считать записными русофобами. На самом деле они Россию ревнуют: слишком много связано с восточным соседом, слишком много перекинуто мостов. Едва вы заговариваете между собой по-русски в поезде, как охочий до вагонных дискуссий попутчик средних лет вспоминает весь свой школьный вокабуляр и рассказывает вам, что он сам из Львова, а прадед - из Санкт-Петербурга, у жены родня из Харькова, а внук на четверть украинец. Русское кино на рекламных биллбордах, русские книги в любом крупном магазине. «Ваши стояли на том берегу Вислы, пока немцы наших добивали», - говорит старенькая варшавянка. Она не хочет вас обидеть - ее брат был пятнадцатилетним солдатом Армии Крайовой и погиб во время Варшавского восстания. Не заводите с ней исторических дискуссий - за последние 60 лет у нее не было времени ознакомиться с необходимой литературой. Поймайте такси, и у водителя будет играть группа «Пятница», и он будет тихонько подпевать: «Я солдат, недоношенный ребенок войны…» «Вы говорите по-русски?» «Не, пан, алэ ж то еньзик украиньски!» Тоже лучше не спорить.

Для русофобов поляки слишком заинтересованы тем, что у нас происходит: оставив на пятнадцать лет без работы целую армию учителей русского в 90-х, теперь они в срочном порядке высылают им повестки явиться обратно. Множатся специальные школы, в которых учат русскому и бизнес-русскому; общеобразовательный лицей, в котором есть курс нашего родного языка, может смело ремонтировать пару лишних классов - отбоя от абитуриентов не будет. После вступления Польши в Евросоюз и торжественного распиливания шлагбаумов Запад полякам вдруг резко наскучил - зато долетающие с Востока звон золота и бульканье нефти не только приятно щекочат зарабатывательные железы, но и будят общее, не связанное с меркантильными поводами любопытство. Кафедры российской филологии и россииведения в университетах завалены заявлениями о приеме. Из одной только Варшавы в Москву за последние 3 года приехало работать 20 000 человек.

Все это проходит под фоновое бурчание представителей старшего поколения поляков. Не тех, что с удовольствием говорят по-русски, ностальгируют по конкурсу советской песни в Зеленой Гуре - а тех, кого называют «мохеровыми беретами». Слушатели ультраортодоксального католического радио «Мария», даже во времена Польской Народной Республики не прекращавшие еженедельно ходить в костел, теперь припоминают России все хорошее, чем запомнился им СССР - сосланных в Сибирь и Казахстан жителей Гродненского края, Катынский расстрел - и желают скорейшей смерти Войцеху Ярузельскому. Относительно России у них в голове царит полная каша: медведи на улицах, водка из горла - своими представлениями о теперешней жизни бывшего сюзерена они напоминают американских обывателей времен холодной войны. При всей озлобленной маргинальность людей этой породы они умудрились избрать право-патриотических и глубоко русофобских президента и правительство. Коалиция ультрапатриотов с ультрапопулистами не дожила до очередных выборов - нынешний, далекий от идеалов прогрессизма президент сам распустил стаю своих сторонников и на свою голову объявил внеочередные выборы. В результате которых проснувшаяся молодежь привела к власти либералов-прагматиков, берущих в своей политике пример с российского геральдического орла - одна голова нового правительства договаривается с Москвой о потеплении в отношениях, другая - уговаривает Америку как можно скорее построить на территории Польши третий позиционный участок противоракетной обороны НАТО. В головах их избирателей творится примерно то же самое - они связывают будущее своей страны с Евросоюзом, а свое собственное - с работой на Востоке. Так здесь обозначают Россию.

Москва - Прага

В Прагу обычно прилетают самолетом. Поездом сюда добирались в 90-х, когда посмотреть на Карлов мост уже хотелось, а денег на авиабилет еще не было. Поездка занимала от полутора до двух суток и сулила от четырех (через Польшу) до шести (через Украину) встреч с пограничными контролями, так что к концу пути на пражский Главный вокзал вместо свежего туриста обычно вываливался синюшный мизантроп. Теперь из Москвы сюда прилетают - отстояв в очереди для неграждан Евросоюза.

Дорога из аэропорта отражает ту противоречивую эволюцию, какую эта маленькая страна прошла за последнее время - трасса от терминала Ружине идет мимо мрачноватых одноэтажных автосервисов, медленно перерастающих в невысокие жилые дома, а затем - в шеренги достопримечательностей. «Пристегнитесь», - говорит гид. «А то что?» - спрашивает озорник-россиянин. «А то 450 евро», - отвечает водитель. Российский турист почтительно умолкает. Штрафы здесь сумасшедшие - чешская местная власть верит, что астрономическая величина наказания способна удержать любого от антиобщественного поведения. Размах санкций компенсируется избирательностью их применения - за обман клиента пойманные с поличным таксисты должны платить около 8000 евро, однако если вы воспользуетесь услугами таксомотора, вас все равно, с вероятностью 98 %, надуют. Ловить хапуг с шашечками на живца здешние полицейские начинают только после окриков из МВД, случающихся от силы раз в год.

«Во всем, что не касается денег, чехи очень толерантные люди», - таким зачином открывается путеводитель «О Чехии и чехах», написанный американцами и продающийся украинскими гастарбайтерами на каждом шагу Праги. Впрочем, найти в Праге чеха ничуть не легче, чем француза в Париже: развеселая цветастая молодежь на улицах и в парках Старого города - это немцы, поляки, голландцы и русские. Представители коренной национальности начинают попадаться в радиусе километра от исторической части Праги. «Здесь можно по-русски то разговаривать?» - спросил я у своих знакомых, которые переехали сюда еще в 90-е. «Ну, можно. Только не в день Независимости и не в годовщину ввода войск». На пути из окраинной гостиницы в туристический город вы видите родное - привычки улыбаться на улицах просто так и демонстрировать дружелюбие без повода у чехов нет. Равно как и вступать в открытые конфликты - вас в крайнем случае проводят долгим и тяжелым взглядом. «Мне кажется, они не очень расположены к русским», - сказал я своим местным друзьям. - «Они ни к кому особенно не расположены».

В действительности это не так. Считается, что тут недолюбливают соседей-поляков, ненавидят цыган и старательно не замечают русских, но есть одна страна, по поводу которой у чехов наблюдается большое, непреходящее и, кажется, невзаимное чувство. Это США; европейские культурные ценности в соревновании с американскими проигрывают всухую. Собственно, даже черчиллевы идеи единой Европы чехам до поры до времени были глубоко безразличны - раньше Евросоюза эта страна стремилась вступить в НАТО. Голливудские блокбастеры собирают в кинотеатры несколько сот тысяч человек - для страны с населением в 10 миллионов это очень серьезный показатель. Доходит до смешного - даже форма стражей порядка здесь как будто пошита костюмерами фильма «Полицейские Лос-Анжелеса»; патрульные выглядят как актеры массовых сцен, вышедшие на натуру повживаться в роль.

Прага - Москва

В чем- то, однако, мои друзья правы -чехи к русским не относятся. Никак. У них нет ни любви-ревности, ни записной западнославянской фобии. Лет десять назад, когда вместо виз с указанием места назначения россиянам ставили в паспорт штампик на границе, была почва для сильных чувств - соотечественников было видно за версту: они громко ржали над чешскими выражениями «Prosim pozor» (внимание, пожалуйста) и «Rychle Obcerstveni» (фастфуд). Теперь же опознать русского в толпе можно только, если он заговорит на родном языке - внешне же он стал неотличим от других восточноевропейцев. И обслуживают в кафе и ресторанах его так же, как и всех остальных - с совковым раздраженно-усталым безразличием или, наоборот, с холодной угодливостью немецкого полового. И штрафуют в метро точно так же - сколько бы вы не доказывали хмурому контролеру на смеси русского и английского, что вы компостировали билетик в пасти электронного крокодильчика на станции, альтернатива у вас такая: заплатить 400 крон штрафа или объясняться с полицейскими в участке. Чехи устали от туризма, и, как и было сказано, ни к кому особенно не расположены, и в этом вы равны с голландской студенческой парочкой, которую сцапали вслед за вами. Разве что они приехали сюда без визы, а вы стояли за ней в холодной очереди на улице Фучика и чуть было не получили отказ; накануне вступления в Шенген чешский МИД добирал введенную по ЕС норму отказов за счет посольства в Москве.

То же и в повседневной, нетуристической жизни. Если раньше тему угрожающего Востока и дружественного Запада невротически будировал первый президент независимой Чехии, драматург Вацлав Гавел, то при сменившем его Вацлаве Клаусе, мудром дипломате и крепком хозяйственнике, таких разговоров почти не услышишь. Почти - потому что в медиа некий заносчивый тон по отношению к России все-таки присутствует. Однако сами чехи связывают это с тем, что на газетно-журнальном рынке здесь, в полном соответствии с заповедями ультралиберальной непротекционистской экономики, господствуют эффективные немецкие собственники. Для которых русские с их деньгами - в лучшем случае конкуренты, в худшем - враги. Впрочем, сами чехи на русских с деньгами смотрят вполне прагматично - им нравится, что наши автосалоны закупают их «Шкоды» (производством которых, как известно, владеет «Фольксваген»), а наши рядовые покупатели совсем не брезгуют «Старопраменом» и «Велкопоповицким». Как только в России запахло деньгами и стабильностью, все смышленые здешние бизнесмены достали с чердаков свои тетрадки по русскому языку времен ЧССР, а озабоченные туристическим продвижением своих городов главы муниципалитетов вспомнили о том, что в России у них есть города-побратимы, и начали быстренько восстанавливать отношения. Но в этих отношениях никакой сердечной привязанности - одна прагматика.

Варшава - Прага

У русских, конечно, имперское мышление - любой турагент расскажет вам, что эти две страны у их клиентов идут через запятую. Причем возникают они в разговоре, когда выясняется, что Маврикий и Лондон на майские праздники расхватали более энергичные менеджеры среднего звена. Нерасторопному трудоголику-отпускнику следовало бы знать, что роднит эти две страны только пристальный взгляд внутрь его, россиянина, кошелька, который резко растолстел за последние пять лет. А так это два мира, стоящие спиной друг к другу, две равноуважаемых семьи, родство которых наблюдается только в корнях некоторых слов. Сплошной парадокс: богатая углем, землями и имеющая выходы к морю Польша с пассивным недоумением пьяной матери наблюдает, как ее дети-граждане, пользующиеся отменой виз и разрешений на трудовую деятельность, разъезжаются по всему Евросоюзу на сезонные работы (по показателям экономической эмиграции Польша скоро опередит Украину!), да там и остаются. У малютки Чехии роль природного ресурса играют вылизанные до блеска и восстановленные до неправдоподобия архитектурные достопримечательности. Но от эмиграции она не страдает - наоборот, приглашает к себе гастарбайтеров.

Польша поправляется от затяжного экономического кризиса - и поэтому даже в малых городах, изрядно обшарпанных и нечистых, сквозь бледность выздоровления просвечивает румянец надежды и пульс жизни. Обстановку в похожих на свадебные торты районных центрах давно уже поправившей свои дела Чехии лучше всего описывает емкое слово nuda - скука (один из популярных местных фильмов так и называется: Nuda v Brno). Полякам до нас всегда есть дело - они обижаются на поговорки о курице не птице, ждут извинений за Катынь и Харьков, обсуждают, как будет относиться к Польше новый российский президент, отдают первые полосы событиям на Украине. Их юго-западным соседям куда интереснее, что происходит еще западнее - например, сколько составил годовой доход земли Баден-Вюртемберг или кто выиграл праймериз в штате Вайоминг. Необходимость обсуждать новости с Востока воспринимается чешскими медиа как некая унылая необходимость.

Впрочем, скучно было не всегда. Лет десять назад, когда Чехия еще отходила от последствий Варшавского договора, на улицах Праги было очень даже весело. Хиппи, карманники, полицейские, уличные торговцы, сотрудники расположенной здесь штаб-квартиры радио «Свобода» - все они говорили: «Прага - это восточноевропейский Амстердам», имея в виду количество сходящихся в один водоворот энергетических линий. Это сравнение, в известном смысле, и сейчас верно, но только с формальной точки зрения - если раньше встретить драгдилера можно было разве что в укромном городском саду, то теперь - у центральной станции метро Mustek; они даже не шифруются. В остальном же здесь форменное Карлсруэ - за границами туристического города в 23.00 ложатся спать. Ну да, nuda.

Все очень просто - России и Польше, двум бывшим империям, как двум джентльменам, всегда найдется, о чем поговорить. О 1612 году - настоящем и хотиненковском. О Катыни - настоящей и вайдовской. О европейской демократии и оранжевых революциях. О мире римском и византийском, о бабушке из Львова, о дедушке в Казахстане. О Кеслевском в кино и Станиславском в театре. Тема для разговора найдется сама. Оглянуться не успеете, как обменяетесь с попутчиком электронными адресами.

Ну, а c чехами поговорить можно тоже. О Кундере, о Грабале, о Менцеле и Формане - на приеме в посольстве. И о пиве - c попутчиками в поезде, любезно не припоминающими вам 1968 год, - ведь во всем, что не касается денег, чехи очень толерантны. Ах да, еще о Кафке. Ничего страшного. Чехия просто далеко. Двое суток пути. Не шутка.

Захар Прилепин «А потому, что они уроды!»

Путевые заметки на салфетке

У самого известного латышского националиста фамилия Сиськин. Вообще он Шишкин, но в латышской транскрипции буквы «ш» нет, посему пришлось Сиськиным ему доживать свой трудный век. Он тот самый Сиськин, что проходил по делу о взрыве памятника Освободителям. Трибун, крикун, ну и врун, не без того. Как водится среди националистов - полукровка, латыш только наполовину.

Сиськин, к счастью, в своей стороне оказался маргиналом, они его даже посадили, обнаружив террориста, как и следовало ожидать, в землянке.

В реальности в Латвии нет никакого такого фашизма. Так, по крайней мере, показалось мне на первый, скользящий, поверхностный взгляд.

В Риге русская речь слышна чаще, чем латышская. Несколько дней я бродил по кафе и магазинам, втайне надеясь, что вот сейчас меня откажутся понимать или отберут меню, или раздумают обслуживать. Не тут-то было.

Все меня обслуживали, все мне продавали, и бармены говорили на самом чистом русском, и вообще есть подозрение, что там одни русские повсюду. Ходят как дома.

Знаете, как там тепло на душе становится в магазинах, когда из подсобки один бодрый женский голос кричит с непередаваемой на письме интонацией: «Мань, а где мешки-то свалены? Мешки, говорю, где, Мань?» Так только в какой-нибудь рязанской деревне могут кричать. Даже в Москве так кричать не умеют.

Гостиница, куда нас заселили, располагалась напротив парка.

Выйдя на улицу со своим латышским знакомым, я спросил: «А где тот парк, где Санькя закопал пистолет, прежде чем убить судью?»

У меня есть роман «Санькя», там одноименный молодой экстремист приезжает в Ригу, дабы смертельно наказать судью Луакрозе, посадившего советского ветерана на 15 лет. Санькя закапывает ствол в парке, а потом раскапывает и, выпив для храбрости, отправляется на «мокруху».

«Где этот парк?» - спрашиваю, любопытствуя. Я в Риге никогда не был до того момента и судью не убивал, как некоторые предполагают.

«А вот!» - отвечает знакомый.

Меня, оказывается, поселили ровно напротив этого парка, через дорогу. Едва ли с умыслом произвели со мной такое - чтоб я как Раскольников пошел во тьме на место преступления. Это, скорей, очередной случай божественной иронии: я очень часто замечаю, как нам подмигивают сверху. Что, мол, парень, ты до сих пор думаешь, что Бога нет? А вот я, опять тебе вешку поставил, чтоб не забывал.

Судья тоже, как выяснилось, жил неподалеку. Его действительно убили, из ППШ, в упор, и убийцу не нашли, хотя русский экстремистский след рассматривался всерьез.

ППШ, автомат Второй мировой, действительно вызывает приятные русскому милитаристскому духу ассоциации; и фильм «Брат» с продолжением отчего-то сразу вспоминается. Но вообще это оружие куда с большей вероятностью могло храниться у бывших латышских партизан, воевавших сами знаете против кого.

Так что еще неизвестно, что там сталось с судьею, кому он поперечен был.

Зато русский ветеран Кононов, герой, умница, железный старик, которого в Латвии долго мурыжили, в наш приезд украшал своей вовсе не старой, очень бодрой и оптимистичной физиономией первые полосы местных газет. Мало того, что его, якобы участвовавшего в геноциде местных «лесных братьев», отпустили-таки из тюрьмы, он еще в Европейский суд подал, запросил несусветную сумму компенсации и теперь уверяет, что победа у него в кармане.

Нет, что вы ни говорите, а Латвия - страна свободная. В другом, может, понимании, в западном - но и в этом значении тоже свобода кое-чего стоит.

На Книжную ярмарку, где я гостил, заглянул президент Латвии, высокий, вполне симпатичный внешне человек. Я хотел было сбежать, но меня поймали и вернули, представив главе Латвии как «будущего русского классика».

- Желаю поскорее им стать! - сказал президент и неспешно пошел дальше; охраны с ним было мало.

Тем временем мы отправились пить вино в местное, прямо посередь ярмарки, кафе, в компании с латышами (как русских кровей, освоившихся и обжившихся там, так и нерусских).

Пока я прикладывался к рюмке, в тридцати метрах от нас вновь образовалась знакомая фигура - президент куда-то шел далее, и за ним то ли два, то ли три охранника. И больше никого вокруг. Все сидели за столиками и никто даже не оборачивался.

Я говорю:

- Вы это… чего вы это так? Вон ваш президент ходит, ау! Что вы тут свои котлеты потребляете? Если б в России шел президент по ярмарке, никто бы не смел есть, и вокруг него уже стояли бы толпы ликующих и обожающих.

- Мы терпеть его не можем, - ответили мне мои спутники. - Президента у нас вообще никто не любит. А чего его любить? Все производство стоит, половина Латвии уехала на заработки в Англию, цены растут втрое каждый сезон, а зарплаты далеко не теми же темпами поднимают…

- Ну так и у нас то же самое! - хотелось заорать мне. - И это ничего не меняет в отношении людей к власти!

Но я ничего не сказал. Только и делал, что зачарованно смотрел на одинокого президента, на которого почти никто не обращал внимания.

- Запад, - думал я. - О, Запад есть Запад… Восток есть Восток…

Принял увиденное к сведению и пошел дальше.

Заглянул между прочим в местный музей латышской военной славы.

Слава заключалась в том, что жителей этого, по сути, несчастного побережья, поочередно били то немцы, то русские, то совсем какие-нибудь эстонцы, а еще чаще первые, вторые и пятые проходили сюда, чтобы посередь латышских земель сразиться друг с другом, но если кто из местных не успевал спрятаться, резво выскочив из своих деревянных башмаков, - ему однозначно не везло.

Лучше всего латыши воевали в компании с кем-то (ну, про латышских стрелков слышали все).

Так вот, все, что мы краем уха слышали, - все правда. Упрямые, жесткие, честные солдаты. Чего они так долго не могли построить свою государственность, я даже не понимаю, а в музее этого мне никто никак не объяснил. Я только видел гравюры, где изображено, как во времена Ивана Грозного русские ратники расстреливают из арбалетов латышских женщин и детей. А где мужчины-то были?

Вечером мы выступали совместно с латышскими поэтами, которые сочиняют, между тем, стихи на русском языке, правда, без рифм. Ну, и русские сегодня тоже не особенно рифмуют, у нас эпоха верлибра, рифмовать в падлу.

С нашей стороны была без обиняков королева слэма Анна Русс, тут вообще особо ловить было некому, но местные не сдавались, тоже жгли как могли, танцевали, приседали и немножко подпрыгивали. Смотрелось иногда трогательно, иногда брутально, к тому же латыши вообще красивые люди, особенно красивые у них женщины, таких, помните, как у Довлатова, даже в московском метро не часто встретишь. А там - ничего, ходят себе по улицам, высокие, как температура.

И вот мы в компании с поэтами и с этими женщинами отправились на финальный званый вечер в честь русских писателей. Такие приемы, надо сказать, случались ежедневно, и кормили на них так, как в России не кормят нигде.

- В России фуршеты кончаются, а здесь нет, - философски заметила Анна Русс, и это было чистой правдой. На фуршетах были бессчетные разноцветные рыбы и разномастные грибы, мясо и фрукты, невыносимо разнообразный алкоголь в таких количествах, что мы ни разу не смогли его допить, что поставило под сомнение миф о русских писателях, которые моря переходят, не закусывая.

Но в последний вечер все было вообще за границами здравого смысла.

- Слушайте, вас всегда тут так кормят? - спросил я у латышского поэта.

- Нас вообще здесь никто не кормит, - ответил он мрачно.

- А что ж сейчас происходит такое?

- А русские приехали - иначе и не может быть.

- Здесь что, так страстно любят Россию? - спросил я возбужденно.

Поэт посмотрел на меня почти иронично.

- Втайне все считают, что русские - уроды, - ответил он просто.

Я помолчал секунду, отчего-то польщенный.

- А зачем тогда кормят?

- Иначе с русскими нельзя.

Надо ли мне говорить, что во мне все заклокотало от великорусской пьяной гордости после его слов? Вот-де мы какие! Ур-ро-оды! Зато нас кормить надо! А если мы бабу попросим? А? Вот эту, за барной стойкой?

Потом я протрезвел, конечно, чего желаю и всем русским вообще.

Я думаю, что поэт несколько преувеличил. У поэта в глазах вообще должны стоять увеличительные стекла, и между стеклами рыбки плескаться.

И мы не уроды, и они - в глазах русских - тоже вовсе нет.

Сами латыши, когда говорят, что Россия вот-вот их захватит (а они говорят - столь же часто, как мы о стабильности), знают, что все это ерунда. Ну, как наша стабильность. И мы, когда, кривясь, что-то пылим по поводу Прибалтики, тоже внутренне давно остыли. Развлекаемся просто, чтоб о самих себе не помнить, а возбуждения при этом никакого.

Оттого что - все, разошлись как в море корабли. Теперь можем ездить друг к другу в гости. Их Сиськин нам не помеха. А если у нас свой Сиськин заведется, то мы ему тоже в морду дадим. И потом накормим гостей. Вовсе не потому, что они уроды. А потому, что нам есть чему у них поучиться и есть чему их научить. Отличное начало для новой жизни.

Аркадий Ипполитов Приключения Людмилы

Россия - Италия 2007


Kennst du das Land…
Wilh. Meist.
По клюкву, по клюкву,
По ягоду, по клюкву…
- Нет, Оль, ты слушай сюда… Я тебе сейчас такое расскажу. В прошлую среду он мне ужин назначил, в особом таком, говорит, ресторане, и чтобы были только мы вдвоем. Кольцо подарил, хорошее. Я собралась вся, жду, расфуфырилась, ногти накрасила. Сижу, значит, вся готовая, нет и нет. Я, значит, звоню на работу, там нет никого. Я ему на телефон звоню, там никто не отвечает. Оль, бля, мне так обидно стало. Я, значит, сижу, жду, вся на нервах, два часа проходит, ну, думаю, никуда я и не пойду. Уже десять стало, я уж и переодеться решила, ну, думаю, и х… с ним. А вдруг слышу, машина подъезжает. Я так вся взволновалась, даже свет погасила, а он звонит. Я, говорю, сплю уже. А он - открой да открой. Я говорю, сплю, но все же открыла, в щелку-то гляжу, он там стоит, улыбается. Я, говорит, на работе был, поздно кончил. На какой, бля, такой работе, если я звонила, никого там не было. Нет, я ему говорю, так дело не пойдет. Я так не желаю, я тебе не какая-нибудь, так прямо ему и сказала. Хочешь отношений, так тоже себя веди. Оль, ну слушай сюда…

Голос, резкий и сухой, отчетливо звучал в салоне небольшого, вечернего, последнего автобуса, залитого желтым светом. За окном был сумрак итальянской октябрьской ночи, стихшие улицы, палаццо Подеста со сказочными зубцами, фонтан с голым и бородатым Нептуном, сжимающим правой рукой огромную трезубую вилку, - бог взгромоздился на мраморный изукрашенный постамент, чем-то похожий на гробницу, а вокруг него, стоящего высокомерно, гордо распрямившись в своей мужественной голости, уселись нимфы по краям гроба, оживленные и кокетливые, непринужденно болтая ногами в воздухе, - из нимф вода течет, Нептун же взирает на шевелящихся внизу людишек вопросительно и строго; башни Азинелли и Гаризенда, воткнутые в темное небо небрежно и косо, как булавки в бархатную подушечку, напоминали о заточенных красавицах, спускающих свои роскошные волосы возлюбленным сквозь узкие бойницы, дабы помочь им вкусить мгновения блаженства; темнели дворцы с залами, чье пространство кажется необъятным благодаря густо и пышно нарисованной на стенах архитектуре, помноженной на свое отражение в старинных огромных мутных зеркалах; суровые монастыри и соборы с готическими сводами капелл, приютивших жеманных святых и мучениц маньеризма, строящих глазки посетителям из-под благочестивых стрельчатых арок; мадонны, нимфы, проповедники, монахи, аристократы, свихнувшиеся на коллекционировании чудес мира, их кабинеты и библиотеки, полные окаменелостей, этрусских бронз и книг в белых переплетах из телячьей кожи; студенты, анархисты, коммунисты, богословы и великие художники раннего барокко. За окном автобуса лежала Болонья, grassa, dotta e torrita, жирная, ученая и башенная, как называли ее в шестнадцатом веке, город бесконечных галерей, красноватых кирпичных стен, цветом похожих на болонскую мортаделлу, автомобильных пробок на узких улицах центра и уродливых рабочих предместий. Герб Болоньи украшен девизом: DOCET ET LIBERTAS (ученая и свободная), и этот город всегда, с самого Средневековья и до наших дней, считался чуть ли не самым лево-демократическим среди итальянских городов, так что даже заслужил кличку Bologna Rossa, Красная Болонья. Теперь Болонья сильно обуржуазилась, особенно по сравнению с шестидесятыми - началом семидесятых, но и сейчас, благодаря огромному, занимающему чуть ли не большую часть старого центра, университету, производит особое, среди всех остальных итальянских городов, впечатление. Узкие галереи около университетских зданий полны молодежи, гудящей и галдящей, что старинным камням очень к лицу: город полон плещущейся жизни, так что Болонье не свойственна туристическая отчужденность, так или иначе испытываемая заезжим иностранцем почти в каждом итальянском городе. Болонью никак нельзя назвать городом-музеем, и именно в Болонье с особым смаком ощущается пресловутая непрерывность итальянской культуры, «итальянскость итальянского духа», гудящего и галдящего так красиво, так выразительно всегда, даже тогда, когда он истыкан пирсингом, курит марихуану и разрисовывает яркими дурацкими лозунгами древние кирпичные стены красного цвета различных оттенков, столь благородных, что они напоминают о дорогущей мортаделле, такой соблазнительной, знаменитой и аппетитной, возлежащей томно и важно, как венеры и клеопатры братьев Карраччи и Гвидо Рени среди смятых драпировок, на прилавках гурманских лавок Болоньи, занимающих чуть ли ни целый квартал.

Мои размышления о непрерывности итальянской культуры, столь же благостные, сколь и неверные, были следствием чудесного ужина на Пьяцца Сан Стефано, одной из лучших площадей мира. Эта треугольная площадь с двух сторон окаймлена старинными дворцами с открытыми галереями, легкими колоннами и бюстами каких-то античных героев, украшающих их фризы, а с третьей - четырьмя связанными воедино романскими церквами, фасадами выходящими на площадь. Низкие, скромные церкви, очень простые, с хаотично раскиданными пробоинами окон, дышат аскезой раннего христианства, бедного, с привкусом варварского благородства. Одна из церквей, Сан Сеполькро, представляет собой круглую ротонду. Она несколько отступила от площади вглубь, так что перед ней образовался небольшой дворик, огороженный старой чугунной решеткой, и в нем растет черный печальный кипарис, очень красиво смотрящийся на фоне красного кирпича. Внутри - переплетение двориков и переходов, колодец Понтия Пилата, гробница Святого Петрония, саркофаги мучеников, ренессансные и барочные картины и скульптуры, и красивый негр в черно-белых доминиканских одеждах. Он так выразительно стоял в одном из двориков, на зеленой траве в быстро сгущающихся итальянских сумерках, что я принял его в первую секунду за раскрашенную деревянную скульптуру. Церкви уже закрывались, прихожане и туристы, очень малочисленные, расходились, а к ограде кипариса сходились местные панки и готы с синими патлами и черными губами. Из баров, расположенных в галереях, столики высыпали прямо на площадь, я сидел за одним из них, вокруг меня гудела итальянская речь, в основном была молодежь, казалось, что все это - студенты из университета, только что наслушавшиеся лекций Умберто Эко об эволюции средневековой эстетики и полные радикальных революционных идей, - во всяком случае, очень хотелось, чтобы казалось именно так, - наступала ночь, я размякал от счастья, от мыслей, от любви к Италии, такой русской, долгой и бескорыстной. Потом побрел, все так же распираемый счастьем, по виа Санто Стефано, мимо Гаризенды и Азинелли, Нептуна, зубцов палаццо Подеста и так и не достроенного со времен кватроченто фасада Сан Петронио, что придает ему удивительно современный вид, на Виа дел? Индипендентца, где была остановка моего автобуса, отвозившего меня не то чтобы в болонскую задницу, но к границе, за которой начинается болонская задница, на угол улиц Аннибале Карраччи и Юрия Гагарина. Там, в доме для университетских аспирантов, я жил, размышляя на тему: «Стал бы Аннибале Карраччи коммунистом, если бы родился в Болонье в двадцатом веке?» Перекресток Карраччи и Гагарина для подобных размышлений был местом идеальным.

- А он мне, типа, я на работе был, но не там, ты не поняла. Я так вся и заходила, не пойду, говорю, никуда. А он-то в щелку видит, что я вся одетая, не обижайся, говорит, не дури, вишь, у меня же все серьезно, я даже, говорит, кольцо тебе преподнес. Я так взбесилась, мне, говорю, не нужно кольца твоего никакого, ну, и, значит, как ему его кольцо-то кину, сама не знаю, что делаю, ты слушай, Оль, сюда, знаешь, а кольцо-то хорошее такое, но я ему и говорю, я так наши отношения не понимаю, а он-то кольцо подобрал, бля, представляешь, в карман положил, ухмыляется. Ну, пошли мы все же, ресторан такой, покушали хорошо, посидели, потом ко мне. А кольцо он, значит, так и оставил, не отдал. Оль, я наших отношений так и не поняла, знаешь… Не, бля… Я же говорю… А вчера мы с Таткой и Колей так посидели хорошо, я борщок сварила, Татка пельменей налепила… Да, я пережарила все, потушила, маслин добавила. Я теперь такие большие покупаю, черные…

В автобусе было только три человека: я, тихий афро-европеец (так, наверное, надо выражаться?) и белобрысая голова с мобильником около уха. Мне были видны лишь затылок и мобильник, но я прямо-таки впился в них зрением и слухом, стараясь не обронить ни одного драгоценного слова. Что было не трудно сделать, так как русская речь звучала громко и отчетливо, раскатываясь кругло, немного окающе, по всему автобусу. Речь и галантная история, ею очерченная, захватывали, а мимо проносились галереи, витрины, дольче и габбаны с версачами и арманями, сияние витрин отражалось мостовыми, мокрыми после прошедшего вечером дождя, и болонское мерцание за окнами, такое элегантное, такое манящее, сливаясь с русским говорком, напоминало о многочисленных «уроках итальянского», что преподносят своим благодарным читателям отечественные гламурные журналы, так как «не зная имен итальянских дизайнеров и названий брендов, в наше время не купишь ни дивана, ни туфель». Далее за этой фразой следует перечисление с краткими характеристиками: фенди, феррагамо, феррари, форназетти, булгари, паола навоне, капеллини, пеше, b@b italia, джорджетти и что-нибудь такое эдакое, не для всех, не совсем понятное и совсем не нужное, вроде пиранези-пазолини. Белобрысая голосила, и ее интонации, сыплющиеся часто и легко, как сухие горошины из детской плевательной трубки, напоминали болтовню про лучший дизайн в мире, шоппинг во Флоренции, кафель, прекрасный, как колизей и пьяцца сан марко, вместе взятые, и боско ди чильеджи.

Kennst du das Land…
По клюкву, по клюкву,
По ягоду, по клюкву…
Меня всегда завораживал эпиграф к пушкинскому стихотворению. Начинается оно с вольной интерпретации гетевской Песни Миньоны, обрисовывая выдуманную идеальную Италию, чей образ заезжен мировой поэзией как Лебединое озеро путчистами: «Кто знает край, где небо блещет Неизъяснимой синевой, Где море теплою волной Вокруг развалин тихо плещет; Где вечный лавр и кипарис На воле гордо разрослись; Где пел Торквато величавый; Где и теперь во мгле ночной Адриатической волной Повторены его октавы; Где Рафаэль живописал; Где в наши дни резец Кановы Послушный мрамор оживлял, И Байрон, мученик суровый, Страдал, любил и проклинал?». Красиво, конечно, но затаскано так, что список «тассо, рафаэль, канова, байрон» напоминает современную русскую скороговорку «фенди, феррари, форназетти», столь часто употребляемую в повседневной гламурной речи.

Далее Пушкин вводит в действие некую нашу соотечественницу, Людмилу, появившуюся в итальянском раю, столь прекрасную, что «На берегу роскошных вод Порою карнавальных оргий Кругом ее кипит народ; Ее приветствуют восторги. Людмила северной красой, Все вместе - томной и живой, Сынов Авзонии пленяет И поневоле увлекает Их пестры волны за собой». Наша девушка так хороша, что хоть и «На рай полуденной природы, На блеск небес, на ясны воды, На чудеса немых искусств В стесненье вдохновенных чувств Людмила светлый взор возводит, Дивясь и радуясь душой», но «Ничего перед собой Себя прекрасней не находит». Так что она очаровательней и Мадонны молодой, и нежной Форнарины, и флорентийской Киприды. На этом, воззванием к художникам, обязанным запечатлеть Людмилины небесные черты, стихотворение обрывается, оставшись незаконченным.

С Kennst du das Land… все ясно. Но причем же здесь «по клюкву, по клюкву, по ягоду, по клюкву»? Как это должно было аукнуться в стихотворении, какой должен был произойти поворот сюжета? В примечаниях к академическому изданию сообщается о свидетельстве П. В. Анненкова, что речь идет о Марии Александровне Мусиной-Пушкиной, которая, вернувшись из Италии, «капризничала и раз спросила себе клюквы в большом собрании». Весьма интересное само по себе, это свидетельство не объясняет загадочный шик эпиграфа. Гениальное пушкинское сопряжение клюквы с Kennst du das Land… превращается в символ русского отношения к Италии, предвосхищая, а заодно и высмеивая, все ностальгии всех Тарковских.

- Знаешь, Оль, а я с той-то работы-то ушла. За триста пятьдесят евро в неделю я им и нянечкой и санитаркой вкалывать не собираюсь. Я прямо им так и сказала. Мною все так довольны были, значит, просили еще побыть. Ну, то да се, а я ни в какую - ухожу и все. Ну, я другую уже давно нашла, да. Чисто так. Да столькоже. За две недели-то я получила. Нет, они мне не нравятся. Нет уж, знаешь, я не собираюсь…

Белобрысый затылок притягивал меня не меньше, чем пушкинский эпиграф. Больше всего меня интересовал загадочный «он». Из сынов ли Авзонии? Судя по рассказу - да, хотя имя его ни разу не было упомянуто. На каком языке новая Людмила с ним разговаривала? На авзонском ли? Как, интересно, по-авзонски звучит: «Я наших отношений не понимаю»? Non capisco i nostri rapporti? Мне-то трудно это сформулировать, как же она справлялась с такими тонкими материями?

К сожалению, автобус приближался к границе, за которой начиналась задница, к углу Гагарина и Карраччи, и мне нужно было выходить. Снедаемый любопытством, я специально прошел к выходу около кабины, чтобы разглядеть Незнакомку. Ничем не запоминающееся лицо, белесенькое, без всяких черт, даже без особой косметики. Единственное, что выделялось, - это щеки, большие такие, гладкие, голубиные. Или Альбертиновы, только без румянца. Лет тридцать пять, но не определенно, как это у тридцатипятилетних бывает. Одета тоже неприметно, средняя служащая средней конторы, брючки, кофточка, курточка, обтягивающие крепко сбитый жирок тельца, где все на месте: ручки, ножки, сиськи. На все про все - одна экстравагантная деталь, чтобы запомнить: на стрижке спереди выпущена длинная прядь челки, панковская, ярко окрашенная.

Я вышел, а моя Людмила понеслась дальше, еще глубже в болонскую задницу, не выпуская мобилы из рук, и продолжая рассказывать Оле о том, как она «ничего перед собой себя прекрасней не находит». Такая манящая, такая энигматичная. Окончательное разъяснение тайны пушкинского эпиграфа я получил через два дня, когда поехал смотреть одну удаленную от центра церковь, о которой говорилось, что в ее строительстве принимал участие аж сам Франческо дель Косса. Церковь была хороша, не считая двух недостатков: во-первых, она была сто раз перестроена, а во-вторых, она была закрыта. Послонявшись по площади около церкви, вполне современной, я наткнулся на плакат с огромной матрешкой. Текст плаката гласил: «Дорогие женщины России, Украины, Белоруссии… Спасибо вам за ваш труд, за вашу теплоту и нежность»… и еще что-то, очень длинно. Подписано чем-то вроде главы муниципалитета.

Теперь у меня нет никаких сомнений, что вторая часть пушкинского стихотворения должна была быть посвящена моей автобусной Людмиле. Он прекрасно понимал, что именно за ней побежит пестрая волна сынов Авзонии, и что она намного глубже, интереснее и серьезней, чем ее соотечественницы, восседающие на миланских показах и, высунув язык, бегающие с вуиттоновскими авоськами по флорентийским бутикам туда-сюда-обратно, мимо фасадов палаццо Питти, оно же - Уффицци. Что ж, моя культура тоже не прерывается, что бы вы там ни говорили.

* ЛИЦА *
Приехали

Француз, австриец и итальянцы на наших широтах



Марко Черветти, управляющийрестораном. Страна происхождения - Италия. Стаж постоянного пребывания в России - четыре с половиной года.


Я, так или иначе, должен был оказаться в России - у меня мама русская. И в возрасте 11 лет оказался - первый раз еще в советское время, в специальном пионерлагере для детей с советской половинкой. Дети-мулаты, африканцы, американцы, европейцы - никто из нас, разумеется, не знал никаких иностранных языков, но общению это не мешало: оно было очень интенсивное и проходило абсолютно без проблем.

Во второй раз в Россию я попал случайно, причем не с первого захода. Я часто встречал полукровок, которые никогда не жили на своей второй родине. Они воспринимают страну мамы-папы как некую… экзотику. А потом, если решают остаться, ввинчиваются в местную систему данностей отношений и понимают, что проблем тут гораздо больше, чем их влюбленным глазам казалось поначалу. Я ехал сюда, вооруженный рассказами русских о том, как интересно в Москве, а русские за границей никогда не говорят о своей стране плохо. Но, приехав, увидел, что русская жизнь - это очень сложная, многосоставная вещь. Я ничуть не разочаровался - просто увидел, в чем именно русские повлияли на европейцев, и в частности на Италию. Соцзащита, дешевые и бесплатные университеты в Европе - все это европейское общество получило благодаря тому, что русские в свое время подали в этом пример и за что-то пострадали.

Страдать приходится и итальянцам. В мои первые дни я не очень понимал, почему люди не здороваются, когда входят в магазин, почему в этих магазинах хамят клиентам. Потом, я, кажется, кое-что понял - здесь в принципе не очень жалуют чужаков. Помню, искал квартиру - каждое второе объявление гласило, что квартира «сдается только славянам». «Вы чеченец?» - спрашивали меня. «Нет, я итальянец», - отвечал я, и в ответ слышал: «А, ну тогда точно нет». Получить ответ на вопрос «Почему?» я не успевал - в России принято класть трубки без слова «пока».

Вообще, есть несколько стереотипов о русских и итальянцах. Итальянцев традиционно считают раздолбаями, хотя если вы попробуете работать в Италии, то увидите, что в делах там ценятся прежде всего серьезность и ответственность. У русских отношение к работе - принципиально другое. Как к непогоде - авось пройдет. И причины этого просты - русское общество очень молодое, а итальянское - очень старое. На моей родине все подчинено этикету - и работа, и развлечения являются частью одного должного, приемлемого этикета, системы взглядов на жизнь. В России отдых и работа у человека - как две разные жизни. Вообще, фундаментальное различие между нами: итальянцы маленькие, и борются за малые вещи в жизни, а вы - широкие души, или все, или ничего. И единственное, что нас с вами роднит - это кампаньеризм, федеративность в голове. Италия - «сборное» государство, в котором человек из соседнего поселка считается иностранцем. Россия с ее республиками пытается найти общую русскую идею, но в реальности все выглядит так, что люди идентифицируют себя не со страной (хотя пытаются это делать), а с городом или регионом. Но при этом Италию называют «страной ста столиц»: в Риме происходит куда меньше жизни, чем в Милане, Турине, Венеции или Палермо. В России все движение происходит в Москве - Новосибирск или Екатеринбург энергетическими центрами назвать нельзя никак, не говоря уже о городах масштаба Перми и Петрозаводска. С трудом себе представляю человека, переезжающего из Палермо в Рим, «потому что там интересно». А в России все, кто мог и хотел, уже приехали в Москву.



Матье Фоссар. Менеджер в торговой фирме. Страна происхождения - Франция. Стаж пребывания в России - 3 года.


У меня было 24 часа на размышление. Я окончил университет, съездил после защиты диплома в Ирландию, приехал обратно и стал искать работу. Безрезультатно. Во Франции с работой вообще некоторая беда. И тут вдруг звонок - предлагается работа в торговой фирме, полный соцпакет, но работать надо в Москве. Чтоб вы знали, для француза такая ситуация - это какая-то хрестоматийная дикость. Несмотря на всю безработицу, обычно отвечают - ну, я подумаю, через месяц скажу решение… Но моя ситуация к этому не располагала, поэтому я быстро подумал и согласился.

Приехать меня угораздило в День города. О России я тогда не знал ничего, кроме того, что поезда идут туда несколько дней - в моем сознании, что Сибирь, что Урал, что Москва - все было некой европейской задницей. В голове у меня был микс из коммунизма, тоталитаризма и советской военщины, красных звезд и матрешек - и каков же был мой ужас, когда я увидел, что часть моих представлений полностью подтвердилась. Представьте - пасмурно, абсолютно пустынная Тверская, повсюду милиция: полное ощущение, что город на военном положении. В чем дело, спрашиваю? Праздник, отвечают мне. Вот так для меня началась русская жизнь.

Первое, что меня поразило, - отношение с теми, кто «охраняет» здесь правопорядок. Слово охраняет тут не очень подходит - отношения с милицией у граждан больше напоминают отношения завоевателей и завоеванных. Француз относится к полицейскому как к своему охраннику, русский - как к источнику возможных неприятностей. За то время, что мне делали регистрацию и разрешение на работу - несмотря на то, что мой приезд был оформлен легальнее некуда - мой кошелек несколько похудел. Причем ставки, в связи с моим иностранным гражданством, у милиционеров в мой адрес были гораздо выше, чем у тех, кто ходил с русским паспортом, но без прописки.

Не скрою - я согласился приехать в первую очередь потому, что была предложена отличная страховка и пенсионные отчисления. Француз, как бы ни искал работу, всегда думает о пенсии, и если ему предлагается плохой соцпакет, он от этой работы скорее откажется. И вот первая для меня непонятная в русских вещь - они могут работать за большие, очень большие деньги, но при этом не думают не то что о старости, а даже о завтрашнем дне. Иногда мне кажется, что они не думают даже о том, что будет через час - только что ты позвонил, договорился о сделке, все прекрасно, ты окрылен. Перезваниваешь вечером - твой партнер в полной депрессии, с трудом вспоминает, что вы договаривались созваниваться, сделка похерена. Вообще, у русских есть, на мой взгляд, два деления на шкале измерений - «ноль» и «сто». Либо все, либо ничего. Заработали денег - гуляем до упаду, прогуляли все - жалуемся на жизнь. В бизнесе точно так же - либо все прекрасно, либо все ужасно. Причем и «ужасно», и «прекрасно» определяются не реальным положением дел, а исключительно настроением или стереотипами восприятия. Взять, к примеру, мою работу - мы продаем России бразильское мясо. Почему Россия боится закупать его у Бразилии напрямую? Потому что боится. А нам, французам, доверяет - и мы на этом доверии зарабатываем.

Но в моей работе все понятно, купил - продал. А вот чего я в России не понимаю и не пойму никогда - так это принципа инвестиций в собственное развитие. Общество, в моем понимании, устроено как пирамида, в основе которой медицина, школа, высшее образование и тому подобные важные гуманитарные области. В России они, по-моему, не получают вообще никакого финансирования. Невозможно, чтобы врач или учитель, отучившись в университете, имел потолок в 400 долларов. В России все деньги остаются и тратятся на верху пирамиды, и до этого самого важного базового уровня не доходят, все уходит в гулянки и «Мерседесы».

Ну, теперь давайте о хорошем. Русские - очень открытые и гостеприимные люди. Мне часто приходится слышать, что в России не любят чужаков - может, мне одному так повезло, но моя принадлежность к французской нации мне здесь никогда не вредила.

С другой стороны, от иностранцев часто приходится слышать: ах, я нашел свою духовную Родину, я влюблен в Россию. При всем уважении к таким чувствам, я не могу их разделить - у меня ничего подобного нет и никогда не было. Иностранец здесь всегда иностранец, своим стать невозможно. Для меня вторая Родина - это круг близких, состоящий из местных друзей, который у меня мог возникнуть где угодно: в Бразилии, в Аргентине или Мексике. И Россия в данном случае - это страна, куда я просто приехал работать. Другое дело, что когда я приезжаю во Францию и еду в метро, мне хочется каждому хорошенько настучать по голове: что же вы такие скучные, соотечественники, знали бы вы, насколько другой может быть жизнь.



Штефан Умляуф, студент бизнес-магистратуры. Страна происхождения - Австрия. Стаж пребывания в России - 6 месяцев.


Мне повезло - я приехал как раз в тот самый момент, когда у вас зарождается средний класс. У нас, на Западе, он уже давно сложился, а здесь только формируется костяк инфраструктуры, еще можно выйти с предложением, на которое будет спрос - так что едва ли для бизнесмена какой-либо рынок может быть более интересен, чем нынешний российский. Вы и без меня, наверное, наслышаны о том, что здесь все идет в рост.

Первое, что меня здесь всерьез поразило - различие между культурой, скажем так, личной и публичной. В Москве меньше, а в Петербурге и других городах больше наблюдается такое явление - на уровне официального общения люди, мягко говоря, не особенно дружелюбны, чтобы не сказать хамоваты и невежливы; чем дальше от Москвы, тем острее это чувствуется. В то же время, как только ты находишь себе друзей и начинаешь с ними общаться, тебя окружают такой теплотой, какую редко встретишь на Западе. Иногда это противоречие можно наблюдать в одном человеке: пока тебя с ним знакомят, он не улыбается, говорит сдержанно, но стоит вам найти какую-то общую точку в разговоре - и вы видите, что ваш хмурый визави на самом деле вполне к вам расположен.

Мне часто говорят, что дело в некой глубинной русской патриархальности, но мне представляется нечто другое - нельзя отрицать влияния на повседневную жизнь наследия коммунистической эпохи. Но есть, конечно, вещи, которых я никогда не пойму, и это уже из серии «Запад есть Запад, Восток есть Восток». Я не понимаю, например, мачизма в отношениях между мужчинами и женщинами. Даже во вполне благополучных союзах, какие мне приходилось наблюдать, мужчина всегда доминирует над женщиной. И вот это, пожалуй, следы былой патриархальности.

И любому, кто спросит у меня совета, прежде чем ехать сюда делать дела, я скажу - не приезжай в Россию со своей системой понятий, не суди ее по своим правилам, попробуй понять и принять ее собственные. Или не принять.



Клаудиа Иралли, славист. Страна происхождения - Италия. Стаж пребывания в России - 11 лет


Я уже седьмой раз в России, так что ко многому успела привыкнуть. Началось все еще в 16 лет. Я тогда влюбилась в русского мальчика, начала учить язык, заинтересовалась русской литературой - ну и постепенно втянулась во все это. Первый раз я попала в Россию всего через несколько месяцев после того, как начала учить русский. Тогда это была еще не Москва, а Питер. Поначалу я испытала шок. Это был какой-то враждебный, непонятный мне мир, очень серый, мрачный. Так продолжалось несколько дней, а потом что-то произошло, какая-то химическая реакция - и все вдруг наладилось, и я полюбила Россию. Ну все равно, конечно, без приключений не обошлось. Я то и дело попадала в какие-то рискованные ситуации, но тут уж ничего не поделаешь - молоденькая, глупая, по-русски почти не говорила. Но общее впечатление все равно оставалось приятное. И было уже понятно, что я обязательно сюда вернусь.

Мне не все в России нравится, конечно. Не нравится, например, что в России люди очень грубы с незнакомыми людьми. Если начинаешь с кем-то общаться, то, как правило, это оказывается прекрасный человек. Но если ты просто обращаешься к кому-то на улице или в магазине - люди очень агрессивны. Еще я ненавижу русскую бюрократию. Ну, просто это то, что лично меня задевает, вечные проблемы с документами. Все эти визы, разрешения на работу, регистрации - оформление бумаг отнимает очень много времени и сил. А остальное… Ну я не могу что-то такое глобально выделить. Мне, допустим, не нравится ваша политическая система, но это же нельзя считать недостатком страны. Это просто определенный этап в ее развитии, со временем он закончится. Ваша страна меняется очень быстро. Россия, в которую я приехала в середине девяностых, - это была совсем не та страна, что сейчас. Вообще, каждый раз, когда я сюда приезжаю после перерыва, мне приходится заново привыкать к изменившимся реалиям. Когда ты здесь живешь постоянно, эти перемены, конечно, не так бросаются в глаза.

Россия - это страна, которую я люблю. Так я обычно отвечаю, когда друзья спрашивают меня: «а какая она?». Еще я часто говорю, что Россия - страна крайностей, контрастов. Здесь невозможны полумеры, здесь все через край. Россия взяла от Европы многое, но все взятое пропустила через себя, видоизменила. И на Азию Россия тоже не похожа. У нее свое лицо. Этим она и интересна.


Записали Мария Бахарева и Алексей Крижевский

Олег Кашин Гений последнего плевка

Владимир Бушин против времени


I.

Собаку, рыжую дворнягу, зовут Анося, потому что Бушин подобрал ее в Аносине - это в двух километрах от Красновидова, где к началу перестройки Союз писателей достроил (семнадцать лет строили) «творческие мастерские» для тех членов Союза, которым по статусу не положено было дач в Переделкине. Творческие мастерские - это три вполне городских кирпичных многоквартирных дома, только дома эти, обнесенные забором, стоят на опушке соснового леса в сорока километрах от Москвы по Новорижскому шоссе. Из писателей здесь сейчас остался только Бушин (то есть какие-то бывшие совписы по соседству еще живут, но их имена вообще никому ничего не скажут), а раньше во втором корпусе жил даже покойный Григорий Горин, который, как и Владимир Бушин, очень трепетно относился к бродячим собакам. Либерал Горин и советский ортодокс Бушин (Горин говорил: «Как бы мы друг к другу ни относились, но все мы связаны одними трубами») вместе притаскивали в дом всевозможных дворняг, и однажды даже, когда и у Бушина, и у Горина ощенились очередные спасенные от холода и голода животные, вместе отвезли щенков на рынок в Истру и продавали их местным жителям - по рублю, чтобы хоть символически, но все-таки не даром.

Сейчас Бушину на рынок ходить не с кем, и он - живой классик левопатриотической публицистики, самый яркий автор всех «красно-коричневых» газет и журналов девяностых и двухтысячных, человек, которого можно было бы считать русским Артом Бухвальдом, если бы «журналистское сообщество» с самого начала не относилось к авторам «Дня» и «Советской России» как к унтерменшам, - вот этот человек сидит в своей комнате, увешанной вырезанными из газет портретами разных людей, и пишет от руки, потому что компьютер сдан в ремонт, очередную статью в газету «Завтра».

Портреты на стенах заслуживают особого внимания - не только потому, что их много, но и потому, что по ним проще всего понять, каких взглядов придерживается Владимир Бушин. Сверху вниз, слева направо - Ленин, Сталин, летчик Девятаев, который бежал из немецкого плена, угнав самолет, Лев Рохлин на фоне портрета Георгия Жукова, Лукашенко, Фидель Кастро и принцесса Диана. Последняя фотография - единственная, которая вызывает вопросы, но отвечает Бушин неинтересно: «А почему бы не повесить на стене Диану?»

Действительно.

II.

Бушин - из того, знаменитого Литинститута первых послевоенных лет. На его курсе (курс был маленький - двадцать человек) учились Юрий Бондарев, Григорий Бакланов, Владимир Тендряков, Владимир Солоухин, Евгений Винокуров, Григорий Поженян. Курсом старше - Юрий Трифонов, который всех перечисленных описал в романе «Студенты», удостоенном хоть и третьей степени, но все-таки Сталинской премии за 1950 год. А для тех, кто не понял намеков Трифонова, пятьдесят лет спустя Бакланов (не знаю, почему, но советский патриот, как правило, всегда отчасти антисемит - вот и Бушин, говоря о Бакланове, всегда оговаривается, что настоящая его фамилия - Фридман) написал свои мемуары, в которых, помимо прочего, рассказал о том, что его, Бакланова, карьера, чуть было не оборвалась на самом старте - когда он назвал комсорга своего курса Бушина фашистом. По словам Бакланова, за этот проступок его вначале исключили из партии, но потом заменили исключение строгим выговором.

«Да врет он все», - возмущается Бушин и явно не в первый и не в сто первый раз пересказывает эту историю, «потому что Бакланов ждет моего ответа, иначе у него будет язва двенадцатиперстной кишки».

Было, по словам Бушина, так: «1951 год, защита дипломных работ, руководитель моего семинара Александр Николаевич Макаров дал восторженный отзыв о моей работенке, а критик Андрей Турков, закончивший институт годом раньше, написал разгромную рецензию. Это было до защиты. А на самой защите Макаров вышел на трибуну и стал меня ругать последними словами. Это уже позже я узнал, что замдиректора института Смирнов его накануне вызвал и сказал, что есть мнение, что у Бушина плохая работа. А тогда я впервые увидел, как люди способны переворачиваться на 180 градусов. Мне влепили три балла, и я, ничего не соображая, иду к выходу, а навстречу Бакланов. Я ему: - А, Гриша, и ты здесь! А он бледнеет и говорит: „Фашист!“ Почему? Ну черт его знает, не любил он меня».

Я спрашиваю, почему же Бушин считает, что Бакланов врет - ведь обе стороны признают, что Бакланов назвал Бушина фашистом. Бушин объясняет - фашистом назвал, но никто его за это не наказывал. Пятьдесят первый год, нет ругательства страшнее, чем «фашист» - а тут один коммунист другого фашистом называет. Собрали партгруппу, Бакланов извинился, дело замяли.

III.

Родился Владимир Бушин под Богородском (ныне - Ногинск) в поселке Глухово, в котором находилась одна из морозовских мануфактур - мать была ткачихой, а отец - выпускником Алексеевского юнкерского училища 1916 года, - после гражданской войны (на чьей стороне он воевал, Бушин не знает) закончил мединститут и даже вступил в партию. Отец умер в 1936 году от туберкулеза, и много лет спустя сын посвятил ему стихи, вот такие:

Он умер от чахотки, в сорок,
Его в Крыму бы полечить,
Но нелегко туда в ту пору
Путевку было получить.
Несколько лет назад Владимир Бушин зачем-то издал сборник своих стихов.

IV.

«В Литинститут, - рассказывает Бушин, - я поступал как стихотворец, но стихи - это дело тонкое, интимное, поэтому конкурировать с крикунами типа Поженяна мне не хотелось, и диплом я уже получал как критик. Отошел от поэзии. Это уже когда мне было под сорок, тогда поперли стихи, но делом всей своей жизни я их, конечно, не считаю».

С делом всей жизни у Бушина тоже интересная история - до перестройки таким делом Бушин мог считать Фридриха Энгельса, которому с конца шестидесятых годов он посвятил добрый десяток биографических книг, самая известная из которых - «Эоловы арфы» - выдержала множество изданий и считалась эталонной биографией основоположника. Впрочем, Энгельсом Бушин занялся не от хорошей жизни - просто возникла необходимость в заработке.

«Я тогда работал в „Дружбе народов“, и однажды главный редактор Сергей Баруздин на редколлегии говорит - мол, нам принес рукопись Булат Окуджава, роман называется „Бедный Авросимов“. Я говорю: как замечательно, давайте обсудим. А мне все хором: „Да что там обсуждать, давайте печатать, это же Окуджава“. Начали печатать».

«Бедного Авросимова» печатали в трех частях, после каждой публикации Бушин выступал на редколлегии с антиокуджавовскими речами. Баруздин не выдержал, сказал - напиши статью. Бушин написал, но статью, конечно, не напечатали. Тогда он отнес ее в «Литературную газету».

«Отдал ее такому Мише Синельникову, который отвечал за критику, он мне говорит: „Как же ты попрешь против своего журнала?“ Я говорю: „Это уж мне решать“, - но он все равно испугался, показал статью Александру Борисовчу Чаковскому (главный редактор ЛГ, - О. К.), и тот - умный человек! - сказал: „Да разве непонятно, что этой статьей Бушин спасает Окуджаву, потому что по справедливости ему гораздо сильнее стоило бы врезать.“ И напечатал. А из „Дружбы народов“ меня тут же выперли».

Бушин остался без работы, а надо было на что-то жить - и он решил заняться Энгельсом. Почему Энгельсом? Потому что он всегда был в тени Маркса, и Бушину, поклоннику «Анти-Дюринга», это казалось неправильным. А еще ему очень нравились ответы Энгельса на вопросы анкеты, составленной марксовыми дочерьми: на вопрос «Что такое счастье?» Энгельс отвечал: «Шато-марго 1848 года» (Маркс - «Борьба»), «Что такое несчастье?» - «Визит к зубному врачу» (у Маркса - «Подчинение») и так далее. В общем, Энгельс был не так прост, как о нем принято думать, и Бушин с удовольствием стал его биографом.

Книга «Эоловы арфы» посвящена памяти сына. Сын погиб на собственном 18-летии - увлекался оружием, в доме хранились какие-то старые пистолеты, и в честь праздника парень решил сыграть в русскую рулетку. Вышел на лестницу с револьвером двадцатых годов - гнезд в барабане было семь, патрон - один, но его хватило.

V.

А отношения с Окуджавой у Бушина на «Бедном Авросимове» не закончились. Когда вышло «Путешествие дилетантов», Бушин снова написал злую статью - уже об этом романе, статью напечатал журнал «Москва», но если после первой статьи Бушин с Окуджавой вместе поужинали в ресторане ЦДЛ, и писатель благодарил критика за верные замечания, то вторая статья почему-то показалась поклонникам Окуджавы началом какой-то санкционированной сверху антиокуджавовской кампании, а поклонников у Окуджавы было много во всех редакциях - и с 1979-го по 1988-й Бушина, как он считает, именно по вине поклонников Окуджавы нигде не печатали. Выручал только Энгельс, потому что - ну кто же запретит переиздание биографии Энгельса?

VI.

Надо отметить, что Бушин, судя по всему, и в самом деле такой человек, с которым лучше не связываться без особой необходимости. Когда Сергей Викулов, двадцать лет возглавлявший журнал «Наш современник», в 1989 году решил уйти на пенсию, он предложил вместо себя Станислава Куняева. Узнав об этом, Бушин пошел к Сергею Михалкову (тот возглавлял Союз писателей РСФСР, которому принадлежал «Наш современник») и сказал: «Назначьте вместо Викулова меня». Михалков оторопел от такой наглости и спросил, почему он должен назначать Бушина главным редактором. «Я сказал ему: „А помните, как генерал Ватутин сказал Сталину - назначьте меня командующим фронтом! Сталин тоже удивился, но назначил, и Ватутин стал прекрасным командующим“». На Михалкова этот довод впечатления не произвел, и главным редактором все-таки стал Куняев. Разумеется, отношения с новым главным редактором «Нашего современника» у Бушина испортились сразу.

«Я принес ему статью про Сахарова, такую очень критическую. До Куняева ее прочитал Валентин Распутин, и ему она понравилась. И Викулов ее тоже одобрил. Но решение должен был принимать Куняев, а он не хотел начинать с конфликта с Сахаровым. Боязно ему было. И тогда он отдал статью на рецензию Шафаревичу, которого сам же включил в редколлегию. Шафаревич не одобрил, и Куняев струсил. Я ему говорю: «Ты неправ! А он мне: „Привыкни к мысли, что я всегда прав“».

Антисахаровскую статью Бушин в итоге отнес в «Военно-исторический журнал», главным редактором которого был антиперестроечный радикал генерал Филатов (позднее он станет колумнистом прохановского «Дня» и депутатом Госдумы от ЛДПР). Филатов напечатал статью в декабрьском номере журнала - а Сахаров умер 14 декабря. «Мне все звонили и говорили: „Ты его и укокошил!“ А как я его мог укокошить - он что, читал „Военно-исторический журнал“? Нет, конечно».

VII.

Таких историй времен перестройки у Бушина - десятки, но он обижается, когда слышит, что по-настоящему знаменитым публицистом он стал только в конце восьмидесятых. Начинает рассказывать о своей работе в газетах и журналах при Хрущеве и Брежневе. Опубликованная в газете «Литература и жизнь» статья «Реклама и факты», обличающая отдел критики «Нового мира» Твардовского, действительно наделала много шума - но, пожалуй, только она. Зато Бушин знает много историй о жизни толстых журналов - например, о племяннике Пришвина, который некоторое время проработал главным редактором «Молодой гвардии», а потом исчез. «Жена в редакцию звонила: „Где мой муж? Уже два дня его дома нет.“ А потом оказалось, что он был сумасшедший, уехал на поезде в Ригу, и там его практически на помойке милиция нашла. Конечно, после этого он уже не работал».

И еще у Бушина - множество историй о том, как его откуда-нибудь увольняли. Когда главным редактором «Литературной газеты» стал Сергей Смирнов («Очень широкой души человек, левак и по взглядам, и в личной жизни»), он первым делом вызвал к себе Бушина. «Говорит: „Хочу побеседовать с тобой, как мужчина с мужчиной.“ А я ему: „Сергей Сергеевич, сегодня вечером я иду в театр, поэтому на мне парадный костюм. А в рабочем костюме в кармане уже лежит заявление об уходе, так что ничего говорить не надо, я сам уйду.“ Он потом эти мои слова всем пересказывал, восхищался».

VIII.

В 1990 году в издательстве «Советская Россия» рассыпали набор книги Бушина «Божья роса» - это был сборник публицистики, которая не могла понравиться новому начальству издательства, уже перешедшего под контроль нового руководства РСФСР во главе с Борисом Ельциным. «Директора издательства звали Борис Миронов - человек Полторанина (министр печати РСФСР - О. К.). Он сказал, что такую книгу печатать нельзя, я позвонил Бондареву, пожаловался, мне перезванивает Миронов и возмущенно говорит: „Зачем вы прибегаете к телефонному праву?“ Поэтому когда сейчас этот Миронов называет себя националистом (ныне сидит в тюрьме за разжигание национальной розни - О. К.), мне просто смешно. Какой он националист, прохиндей он».

Один из сборников статей Бушина так и называется - «Гении и прохиндеи».

IX.

84-летний Бушин работает круглые сутки. Читает газеты, потом пишет письма в редакции («В „Литературке“ какая-то идиотская статья подписана: „Гамаюнов, литгазетовец с 27-летним стажем“ -я ему отвечаю: „Вот из-за таких дураков, которые по тридцать лет сидят на одном месте, страна и развалилась!“»), с карандашом в руках изучает новое издание «Архипелага Гулага» (Солженицын - одна из главных мишеней Бушина, книга «Гений первого плевка» об Александре Исаевиче выдержала уже несколько изданий), пишет статью для очередного номера газеты «Завтра», попутно ворча по поводу Проханова: «Мечтал о третьем сроке, а вот не вышло». Желчный такой старик. Поболтать с ним чертовски интересно, а дружить или просто часто видеться - нет уж, увольте.

Таким, по большому счету, и должен быть настоящий публицист.

Олег Кашин Человек со «Знаменем»

Время против Григория Бакланова


I.

Толстые журналы перестроечных времен - это такой парадокс в стиле «„Муму“ написал Тургенев, а памятник почему-то Пушкину». Главные публикации горбачевского времени связаны прежде всего с «Дружбой народов» («Дети Арбата»), «Октябрем» («Жизнь и судьба») и «Новым миром» («Доктор Живаго» и «Архипелаг ГУЛАГ»), при этом главных редакторов этих изданий - Сергея Баруздина, Анатолия Ананьева и Сергея Залыгина, - трудно считать настоящими прорабами перестройки. А вот главный редактор гораздо более скромного «Знамени» Григорий Бакланов тут был действительно прораб. Сражался с «врагами перестройки», получал (и, разумеется, публиковал) анонимки с угрозами, подписанные (не факт, что настоящими) «боевиками общества „Память“», встречался с Рейганом, вместе с Соросом создавал фонд «Культурная инициатива» - и, в общем, недаром какой-то газетный подхалим тех времен писал о Бакланове, что его редакторский кабинет не случайно выходит окнами на улицу 25 Октября (нынешнюю Никольскую) - через это окно слышен бой кремлевских курантов, а значит, Бакланову проще, чем остальным, сверять свои часы с судьбоносными часами перестройки.

Сейчас из окна Григория Яковлевича в бедно обставленной (да прямо скажем, из имущества - только книги) квартире на шестом этаже писательского дома близ метро «Университет» никакого Кремля, конечно, не видно и не слышно, перестройка тоже давно закончилась, восьмидесятипятилетний Бакланов слушает «Эхо Москвы» и ворчит на Ольгу Бычкову («Талантливая, но слов-паразитов много») и Евгению Альбац («Фюрер, настоящий фюрер - как она с Кургиняном обошлась!»). Последняя книга - мемуары «Жизнь, подаренная дважды», - вышла десять лет назад, друзья давно умерли, «Знамя» - тоже давно стало другим. Он ворчит, а потом спохватывается: «Мне уже много лет, и такое свойство, как старческое брюзжание, мною давно овладело, так что я часто и сам себе не верю».

Будем иметь в виду.

II.

Сейчас об этом, наверное, и вспоминать странно - перестройка в «Знамени» началась с зубодробительного производственного романа Александра Бека «Новое назначение» (Татьяна Бек обижалась на Бродского, который считал ее отца обыкновенным совписом - ну а кем же он был, если разобраться?) - о том, как советская система поедала талантливых металлургов. Прототипом главного героя Онисимова был знаменитый сталинский нарком Иван Тевосян, и, строго говоря, чистой цензуры здесь не было - просто вдова Тевосяна, узнав, что Бек пишет про ее мужа, пошла к Косыгину и уговорила того пролоббировать запрет на публикацию. Через несколько лет роман все-таки издали в Италии, и Бакланову позвонил завотделом металлургии ЦК: «Вы действительно собираетесь печатать эту антисоветчину?» В ответ Бакланов спросил заведующего, не он ли передал «Новое назначение» итальянцам. Аппаратчик испугался, и проблем с публикацией больше не было.

Потом - и это тоже совсем не «Доктор Живаго» - баклановское «Знамя» отличилось записками Елены Ржевской о маршале Жукове, в которых цензуру не устраивало два момента: во-первых, Ржевская писала, что однажды Жуков назначил ей встречу, а у нее была путевка в санаторий, и к маршалу она не пошла, во-вторых, в записках речь шла о том, что ведомство Берии скрывало от Жукова, где находятся останки Гитлера - тоже не Бог весть какая сенсация, но для декабря 1986 года это было сильно. Собственно, о публикациях Ржевской и Бека Бакланов вспоминает как о главных своих редакторских победах, а о «Собачьем сердце» (а это он, Бакланов, первым в СССР опубликовал «Собачье сердце»!) рассказывает гораздо более сдержанно. Главлитовский запрет на публикацию повести Булгакова еще не был снят, но «Знамя» уже запланировало и проанонсировало (хотя и здесь не обошлось без хитрости - изначально в плане стояли «Роковые яйца», и даже они нервировали цензуру: «Как это - гады наступают на Москву?!») эту публикацию, а параллельно на «Ленфильме» Владимир Бортко уже снимал свой фильм с Евгением Евстигнеевым и Владимиром Толоконниковым. Бакланов и Бортко перезванивались - выясняли, разрешена ли публикация или еще нет. Разрешение из Главлита пришло уже после сдачи номера в набор, это был 1987 год, цензура еще существовала, но задерживать выход популярного журнала никто уже решиться не мог.

III.

Тогда же в активе «Знамени» мог оказаться еще и «Раковый корпус», но тут уже сработала не цензура, а копирайт. Бакланов написал письмо Солженицыну с просьбой дать разрешение на публикацию, тот ответил, что хочет, чтобы все его произведения в СССР печатал «Новый мир». Почему, Бакланов не знает. «Солженицын мне не объяснил, а задавать ему какие-то дополнительные вопросы я не хотел».

Они, кстати, были знакомы - условно, конечно, но Бакланов любит об этой встрече вспоминать. Когда тот же «Раковый корпус» обсуждали в Союзе писателей (еще до высылки Солженицына), Бакланов - так, по крайней мере, об этом рассказывает он сам, - выступил, сказал, что не печатать такую книгу - это позор, а самого Солженицына вне зависимости от того, издадут его сейчас или нет, ждут большие испытания и большое будущее. «Я хотел сказать что-то еще, но забыл, запнулся, а Солженицын, он рядом сидел, на меня так смотрит и шепчет: „Ну говорите, говорите же!“ И у меня все настроение сразу прошло, и я ушел с трибуны - мол, мне больше сказать нечего».

IV.

Из «Знамени» Бакланов ушел в 1993 году. Рассказывает, что однажды ночью вдруг подумал: годы идут, в редакции ремонт, надо чинить крышу, надо ремонтировать один туалет и строить другой, женский; жизнь проходит, новых книг давно нет, все силы тратятся на какую-то чепуху - надо уходить. И ушел. Но вообще, наверное, уходить стоило раньше - в девяносто первом, когда у «Знамени» был тираж под миллион и не было проблем с деньгами. Сейчас трудно представить, каково было номенклатурному советскому главреду в первые капиталистические месяцы, но Бакланов справился. Январский номер «Знамени» за 1992 год мог не выйти (либерализация цен, инфляция, полностью сгоревшие сборы за подписку), но вышел, правда, с логотипом Российской товарно-сырьевой биржи Константина Борового на обложке. Боровой к Бакланову приехал сам, в сопровождении какого-то американского журналиста, взявшегося писать о новых русских меценатах. Рисуясь скорее перед американцем, чем перед Баклановым, Боровой дал главному редактору «Знамени» полтора миллиона рублей наличными. Денег хватило только на один номер, но потом появились еще какие-то спонсоры, потом еще, а потом началось бесперебойное соросовское финансирование.

Фонд Сороса пришел в СССР в 1989 году, и Бакланов сразу же вошел (между прочим, вместе с Валентином Распутиным) в его попечительский совет. Так получилось, что консультировала Сороса переводчица Нина Буис, американка из русского купеческого рода Корзинкиных, переводившая прозу Бакланова на английский. Она и порекомендовала Соросу Бакланова, когда тот решил запускать в Советском Союзе свои программы. «Он спрашивал меня: „Что нужно делать, чтобы позиции Горбачева укрепились?“ Я говорил ему: „Поддерживайте гласность“». К началу девяностых соросовские гранты понадобились уже самому Бакланову - и, надо отдать Соросу должное, спасли российские толстые журналы от гибели в условиях рынка.

V.

«Писатели требуют от правительства решительных действий» - знаменитое письмо сорока двух, опубликованное 5 октября 1993 года в «Известиях», многие помнят до сих пор. Белый дом уже расстрелян, лидеры оппозиции уже в Лефортовской тюрьме, но творческая интеллигенция требовала не останавливаться на достигнутом, запрещать газеты и партии, добивать врагов. Рядом с подписями Дмитрия Лихачева, Булата Окуджавы, Виктора Астафьева и других под этим письмом стояла и подпись Григория Бакланова, и я волновался, спрашивая его об этом письме, полагая, что старый писатель может нервно отреагировать на напоминание о прошлых ошибках. Волноваться, как оказалось, не стоило: внимательно выслушав вопрос, Бакланов ответил:

- Ну да, подписал. И правильно подписал! Белый дом во главе с Хасбулатовым вел к тому, чтобы растоптать те небольшие ростки реформ, которые только начали Ельцин и Гайдар. Ельцин же шел на уступки, он хотел договориться с Хасбулатовым, и народ проголосовал за Ельцина - помните, «Да-да-нет-да»? Армия выжидала, все всего боялись, и мы не могли в такой обстановке оставаться в стороне.

Ответ показался мне не очень точным, и я спросил еще: не считает ли Бакланов, что требовать у властей жестокости по отношению к оппозиции - это нарушение принципов интеллигентского гуманизма. Бакланов ответил так:

- Когда началась война, я пошел на фронт добровольцем. До войны я не хотел идти ни в военное училище, ни в армию, считал, что у меня другое призвание, хотел быть авиационным техником. Но когда фашисты напали на мою Родину, права на сомнения у меня уже не было, и я пошел на фронт. А Хасбулатов и компания - те же фашисты, так что в октябре девяносто третьего я просто снова пошел на фронт и не жалею об этом.

VI.

Добровольцем на фронт Бакланов ушел со второй попытки - уже не из родного Воронежа, а из Мотовилихи под Молотовом (нынешняя Пермь), куда семья будущего писателя уехала в эвакуацию. В Мотовилихе стоял пехотный полк, юноша разыскал его командира, но тот его сразу прогнал, а через несколько дней в город пришли артиллеристы - 387-й полк майора Миронова, вырвавшийся из окружения и направленный на местный завод получать новые гаубицы. Бакланов пришел к этому майору, тот принимал какого-то полковника из Москвы. Офицеры выслушали юношу, полковник сказал майору: «Да ну его, посмотри, какой хилый, я тебе настоящих мужиков пришлю», но майор ответил: «Человек - это такой материал, из которого можно сделать что угодно, если он сам этого хочет». И взял Бакланова с собой. Бакланов воевал с 1942 по 1945 год, перенес на фронте туберкулез (о чем узнал уже после войны во время медосмотра), был ранен (в руках и ногах до сих пор четыре осколка, а на левой руке два пальца ничего не чувствуют) и демобилизовался лейтенантом в 1945 году. Своим званием Бакланов, как настоящий автор «лейтенантской прозы», гордится и осуждает, например, Василя Быкова, ставшего уже после войны полковником. А о главном своем коллеге по жанру (и сокурснике - все тот же послевоенный Литинститут) Юрии Бондареве говорить почему-то отказывается совсем. Бондарев - это единственная тема, на которую Бакланов принципиально не говорит.

VII.

Я называю фронтовика Бакланова - Баклановым, но это не вполне точно, на фронте он еще был Григорием Фридманом, Бакланов - это литературный псевдоним (теперь, впрочем, фамилия детей и внуков), в честь адъютанта Левинсона из фадеевского «Разгрома».

- В сорок девятом году я принес свой рассказ в одну редакцию, а мне говорят: «Что такое Фридман? Может быть, нам этого Фридмана из Америки прислали. Давайте придумывайте себе русскую фамилию». И я стал Баклановым.

О том, как в Литинституте боролись с космополитизмом, Владимир Тендряков (об этом своем сокурснике Бакланов вспоминает очень тепло) написал рассказ «Охота», опубликованный в «Знамени» спустя девять лет после смерти Тендрякова. Кто-то из героев этого рассказа называл знаменитый сталинский послевоенный тост за здоровье русского народа фашистской речью - это, судя по всему, выдуманная история. Но слово «фашист» в жизни студента Бакланова свою роль сыграло. Владимира Бушина, будущего скандального критика и постоянного автора газет «Завтра» и «Дуэль», Бакланов публично обозвал фашистом прямо на защите диплома. Эту историю описали Юрий Трифонов в «Студентах» и Юрий Бондарев в «Тишине», но никто - и Бушин в том числе - не мог объяснить, почему один коммунист назвал этим словом другого коммуниста.

- А что тут объяснять, - Бакланов явно смущен. - Выпивши я тогда был. Бушин, конечно, мне никогда не нравился, он был националист и вообще очень фальшивый тип, но, будь я тогда трезв, я бы, конечно, промолчал.

VIII.

Должность главного редактора «Знамени» - первая постоянная работа Бакланова, раньше никаких должностей у него не было, просто писатель, и все. Правда, Бакланов вспоминает, как однажды к нему на дачу (дача не в Переделкине, а на Пахре) пришел его сосед Александр Твардовский, к тому времени уже во второй раз возглавивший «Новый мир», и предложил стать заместителем главного редактора. «Я не хотел идти туда, - говорит Бакланов, - потому что понимал, что сейчас это все на меня навалится, ипо-настоящему работать я уже не смогу. Но Твардовскому отказывать не хотелось, и я приготовился идти работать в журнал. Но Твардовский больше не заходил, а уже потом я узнал, что вместо меня он взял Владимира Лакшина. Ну и хорошо, я только обрадовался».

Именно Владимир Лакшин, когда Бакланов принес в «Новый мир» свой роман «Июль сорок первого», отказал писателю в публикации. Бакланов говорит, что не обиделся, и в это можно было бы не верить, но, судя по всему, обид действительно не было - возглавив «Знамя», Бакланов позвал себе в первые замы именно Лакшина, который после разгрома «Нового мира» работал в «Иностранной литературе». Я назвал Лакшина великим редактором, Бакланов поморщился - слишком сильное слово, - но согласился, что с таким заместителем ему очень повезло, хотя: «Люди мы с ним были разные, и когда он потом вернулся в „Иностранку“, я был только рад».

IX.

На книжной полке у Бакланова - годовой комплект «Знамени» за 1990 год. Журналы в белой обложке - до того времени фирменным обложечным цветом «Знамени» несколько десятилетий подряд был цвет шинельного сукна, но в конце восьмидесятых кто-то решил, что этот краситель вреден для окружающей среды, и обложки стали белыми. Так продолжалось года три, потом типографское дело шагнуло вперед, и журнал снова стал зеленым.

- Теперь его никто не читает, конечно, зато обложка зеленая, - смеется Бакланов, потом спохватывается: - Все-таки я ужасный ворчун.

* ГРАЖДАНСТВО *
Евгения Долгинова Женский день

Большая голодовка на Северном Урале

I.

Районный Дом культуры - самое красивое в городе здание, 1956 года рождения: цветастое сталинское барокко напоминает станцию метро «Киевская». Некоторая благородная обветшалость ему только к лицу. 6 марта в ДК готовилась генеральная репетиция общегородского концерта, посвященного Международному женскому дню.

Культурная жизнь в городе бьет ключом. Концерт назывался «Все для любимых», билеты для мужчин стоили 50 рублей, для женщин - 30, выступал «Вишерский диксилендт», как написано на афише. В Красновишерске сохранилась прекрасная традиция рукописных афиш (тушь, гуашь) и уважение к художественной самодеятельности. На 9 марта обещали концерт «Розы, мимозы, любви прогнозы» с караоке и участием астролога.

В глубине сцены, на полу, лежит светловолосая женщина средних лет, укрытая байковыми одеялами. Это инженер Ирина Зюрина, у нее гипертонический криз; недавно уехала «Скорая». Она держит голодовку с 31 января. Больше лежать негде - в зале узкие проходы, а на креслах нельзя убрать подлокотники. На сцене монтируют микрофоны и цветомузыкальную установку. Над Зюриной склоняется элегантный мужчина. Он тонок, красив и печален, и фамилия ему - Левитан. Он тихо уговаривает Ирину Александровну освободить сцену. Безрезультатно.

Молодость берет свое. Высокий юный блондин терзает микрофон: «Подожди, дожди, дожди, я оставил любовь позади». Он пытается быть лиричным и порывистым, играть бедром и встряхивать локонами, но выходит плохо, натянуто: спина чувствует женщину. Стеснение, общая неловкость. Остальные артисты, махнув рукой, отказываются от выступлений. По залу бродят, кутаясь в куртки, другие голодающие - всего 52 человека, остатки второго призыва протестной акции. Месяц назад их было 202.

Вскоре в зале появляется молодая стремительная женщина в меховой шапке с хвостом и короткой спортивной курточке. Она взлетает на сцену и кричит Зюриной, чтобы та немедленно поднималась. Не дождавшись ответа, стремительная пинает ее ногой. Потом пинает пустую пластиковую бутылку. Бутылка летит в оркестровую яму.

Это начальник отдела культуры при Красновишерской районной администрации Елена Машкина.

Люди бегут к сцене.

- Отойди от нее! Мы щас милицию! - кричат голодающие.

- Я сама милицию! И ты мне не тыкай! - кричит Машкина. - Вы кто все тут? Развели гостиницу! По какому праву? Срываете! Мы месяц без прибыли, все сорвали! Я тридцать пять человек своих в культуре из-за вас должна уволить?

- Елена Владимировна! Вы не правы!

- В администрацию идите, живите там! Работать идите, вам предлагают! Двести пятьдесят вакансий! Вам деньги выплатили, что еще! Вы что, голодаете? Да ни хера вы не голодаете!

- Что ты врешь-то…

- Херней, говорю, занимаетесь! - кричит культурная богиня.

И пинает новую бутылку (откуда они берутся?). Появляется улыбчивая милиция. На сцену с задней стены смотрят золотые буквы: «Искусство принадлежит народу»; слева и справа грациозно изогнулись в танце пятнадцать союзных сестер.

II.

Электрик Саша Черепанов показывает на заснеженную кочку в неогороженном сквере: вот и Шаламов. К Варламу Тихоновичу не подойдешь никак: плотный снег - буквально по пояс, - да и сам монумент, с большой помпезностью открытый в июле прошлого года, придавлен метровой снежной шапкой. Надо же, думаю, на Ленине, что напротив ДК, - маленьком, серебристом и почему-то горбатом - снег не держится, а Шаламова и здесь занесло. В Красновишерске, кажется, снег не убирают в принципе - так, слегка расчищают около подъездов. От этих снежных бархан, стискивающих улицы, город визуально выигрывает, выглядит декоративно пушистым и белоснежным, как на открытке, и к нему хочется пририсовать что-то рождественское - «все яблоки, все золотые шары». Настроение, впрочем, скорее похоронное.

Комбинат - легендарный Вишерский целлюлозно-бумажный комбинат, в шаламовские времена Вишхимз, описанный в антиромане «Вишера», давший жизнь городу Красновишерску, - скончался, и скончался бесславно, с позором и скандалом, оставив 28 миллионов долга по заработной плате, отчаяние и бессильную злость.

Едва ли не каждый красновишерец упоминал про «завод на костях» (карма!) - и вместе с тем с гордостью: «Только на нашей бумаге печатали Ленина». В позднесоветские времена - процветающее предприятие с мощнейшей социалкой, куда трудно было устроиться, одно из самых сильных на Северном Урале, путь славный, имя громкое. Там много работали и много зарабатывали, внедряли самые передовые технологии, приглашали лучших специалистов, получали жилье и путевки, складывались целые династии бумажников. Дальше все по приватизационному канону: частая смена собственников (каждый, говорят, уходил не в обиде), скупка акций у рабочих, в середине девяностых - четыре года без зарплаты вообще (давали талоны - на хлеб, на рубашки, на стиральный порошок); один из директоров, Корионов, оставил свыше 200 миллионов рублей долгов, - зато какой невероятный салют был к юбилею, в него, говорят рабочие, ухнули полторы тысячи тринадцатых зарплат. Долги ложились на администрацию района. Пришла беда - отворяй ворота: все очевидней становилась неконкурентоспособность продукции. Вокруг, в соседнем Соликамске, например, выросли новые бумкомбинаты - с японским оборудованием, с эффективными технологиями - другой космос! - в Красновишерске же ветхие, 30-х годов, крупповские машины, производили по преимуществу офсет. Аудит приговорил: либо инвестиции 300 миллионов евро и долгая окупаемость, либо полное перепрофилирование производства. ЦБК решили ликвидировать и создать на его месте завод по производству деревянных конструкций для сборных домов. Нашелся инвестор. В мае этого года обещают первую продукцию.

В 2006 году на ЦБК работали полторы тысячи человек, в основном это специалисты старшего и среднего возраста - те, кому поздно начинать новую профессиональную жизнь, они же - патриоты комбината, помнящие расцвет и не терявшие надежды на его возрождение. Зарплаты были ничтожные, от 3 до 10 тысяч рублей (последнее считается очень хорошим заработком), - но и их перестали платить в мае 2006 года. Мотив: трагически подорожал мазут. Зарплату не платили летом и осенью. Не оплачивали больничные и пособия. Мотив: купили новый котел для бумаги - 82 миллиона рублей, необходима модернизация. Владельцем к тому времени стал относительно молодой человек Владимир Белкин, владелец нескольких компаний, любитель дорогих мотоциклов и настоящий эффективный менеджер. К декабрю 2007 года эффективного менеджера отдали под суд по обвинению в невыплате зарплат - по мнению прокуратуры, пострадавшими от его беззаконных действий стали 800 работников завода. Общая сумма задолженности по зарплате перевалила за 28 миллионов.

Тогда же, в ноябре, объявили о банкротстве предприятия и о том, что на неопределенный срок откладываются многомесячные долги. И тогда рабочие решились на невозможное - перекрыли трассу на Соликамск. Можно сказать - «дорогу жизни» (в Красновишерске нет железной дороги, до ближайшей, в том же Соликамске, - 100 километров). Вышли около 500 человек, стояли 10 часов, пропускали только «Скорую». Пропустили и машину городского главы Митракова, который вышел и жестко объявил: «Еду в Пермь. Деньги будут завтра».

Денег ни завтра, ни послезавтра не было.

А 13 декабря рабочие заняли зал в районном Доме культуры и объявили голодовку. Тогда в ней приняли участие 104 человека. Шум, гам, пресса, визиты краевых министров, обмороки, болезни, госпитализации, правозащитники, совещания, клятвы, займы.

Белкин начал постепенно расплачиваться с людьми. Но частями - и не со всеми.

Вторая голодовка началась 31 января. И длится по сей день.

III.

Смотрю платежные ведомости. Суммы, из-за которых претерпевают весь ад, в среднем 20-30 тысяч. Самая большая - около 50 тысяч, самая маленькая - около 3-х. Это не зарплата - это общая сумма зарплат за несколько месяцев и выходных пособий, 55 процентов от того, что комбинат должен работникам. Гроши.

У Нины Лесюк вся семья работала на комбинате - и все соответственно попали в жесточайшее безденежье. Счет за трехкомнатную квартиру - 3800 рублей. Нина, ответственная женщина, честно пыталась решить проблему: ходила в администрацию, в заводоуправление, просила официально разрешить отсрочку или перечислить коммунальщикам хоть что-то из ее зарплаты, - бесполезно. Когда задолженность достигла 40 тысяч рублей, к ней домой пришли судебные исполнители и описали имущество.

Вспоминая, начинает плакать:

- Такой позор пережить, такое унижение! Пришли, все рассмотрели, мебель оценили…

К счастью, подоспел первый зарплатный транш - и весь без остатка ушел на погашение долга. Сейчас новые долги - январь, февраль, и те несколько тысяч, что заплатят (может быть, заплатят) Нине, снова уйдут на квартиру, снова без остатка. Нине Алексеевне 52 года, она не знает, что будет дальше.

И дело не только в том, что в 15-тысячном Красновишерске вакансии уборщиц нарасхват («Тыща двести в месяц». - «Вдвое ниже МРОТ? Не может быть!» - «У нас - может»). Участники голодовки постепенно становятся персонами нон-грата для городских работодателей. Чем упорнее накал противостояния - тем меньше шансов на будущее трудоустройство. Мужу Ирины Аверкиевой, руководителю инициативной группы, пригрозили неприятностями на службе. Пока не уволили - но все в ожидании.

- Сделайте же хоть что-нибудь! - почти кричит на меня Зоя Ивановна Собянина, врач городской «Скорой помощи». - Я каждый день приезжаю на вызовы, это ужасно, ужасно, что делают с людьми! Сколько людей были госпитализированы! Сердечные приступы, гипертонические кризы даже у молодых мужчин, гипогликемия, у некоторых диабет, вон Боря - он чернобылец, хватил радиации, и сейчас с ним такое. Найдите кого-нибудь в Москве, пусть дадут команду Черкунову (губернатор Пермского края), он мгновенно решит вопрос!

- Эти вопросы не решаются мгновенно, - растерянно говорю я.

- Нужно сегодня, - в отчаянии говорит Зоя Ивановна. - Сейчас, немедленно!

Для сердца нужно верить - и они верят в Москву, верят в Путина, верят в интернет и печатное слово. Курим на крыльце: «Слышь, а про нас „Голос Америки“ говорил». - «Да кто про нас только не говорил? Толку-то. Как сидели, так и сидим…» Собеседник озадаченно трет переносицу. Если и «Голос Америки» вещает вхолостую - куда ж нам плыть?

Под сценой лежит прозрачная, невесомая Нина Щелгачева. Ей должны 8 тысяч - это очень, очень большие деньги. С трудом приподнимаясь, она застенчиво спрашивает:

- Вы из Москвы? Вот бы хоть разок посмотреть на Москву. Ведь я нигде-нигде не была. Так хочется посмотреть…

IV.

Глава администрации Красновишерского района Леонид Васильевич Митраков - безукоризненный мужчина в безукоризненном кабинете - не считает голодовку голодовкой и называет ее «событием». Первое событие - декабрь, второе - февраль. Спору нет, голодовка последней недели - не «в чистом виде» и не «в жесткой форме», как в первые десять дней. Это в феврале, не зная, как выжить протестующих из ДК, администраторы скрепляли двери милицейскими наручниками, закрывали наглухо женский туалет («пусть бабы поунижаются»), а милиционеры обыскивали сумки приходящих мужей и жен на предмет какой-никакой еды. Сейчас убрали постоянный врачебный пост, правда, «Скорая» все равно приезжает по нескольку раз в день.

Леонид Васильевич убеждает меня, что за «событием» стоят темные политические силы, заинтересованные в дестабилизации обстановки в районе. Он толсто намекает на бывшего главу района и называет одну оппозиционную партию и имя известного в регионе политтехнолога.

- Ну, это мои субъективные предположения, - тонко улыбается Леонид Васильевич. - А почему бы и нет? Мы подумали - кому это может быть выгодно, раскачать президентские выборы?

- Но в требованиях голодающих, - говорю я, - нет ни единой политической ноты! Они подчеркнуто аполитичны. Они не требуют смены власти, не вступают в партии, к ним не приезжают политики (если не считать таковыми краевых министров). Они требуют одного - «Отдайте наши деньги».

- Им и так выплачивают с опережением. Вопрос исчерпан, все! Имущество продано, 8 миллионов поступят на счет в течение месяца. Они говорят: мы вам не верим! Мы провели четыре собрания с новым инвестором. Договорились - 3000 в декабре, потом по 5000. В декабре выплатили по 3500! А они? «Нам это неинтересно». Мы предлагали им бесплатное обучение на новом комбинате! Хорошую зарплату!

(Хорошую зарплату уже получили. Как сообщил один из новообращенных - 2500 рублей. Вот что им предлагают).

Митраков очень возмущен судом над Белкиным. Одно заседание уже было, второе откладывается: ответчик болеет.

- В практике Пермского края еще не было ни одного такого суда! - гневно сообщает Леонид Васильевич. - Я говорил с судьей, куда нас может это завести, и получил ответ очень некорректный: вы не вмешивайтесь, мы сами по себе, а вы сами по себе, представляете?

Я киваю, разделяя возмущение некорректностью мирового судьи. Ужасный век, ужасные сердца! Глядишь, можно докатиться и до такого беспредела, как независимый суд.

- За восемь лет шесть тысяч человек в районе потеряли рабочие места - и никаких голодовок! А сейчас четыреста человек под вопросом - и трагедия такая, будто нигде в обществе не было таких процессов!

Значит - не трагедия, думаю я. Не трагедия - когда приставы приходят описывать мебель, не трагедия, когда нечем накормить детей, не трагедия, когда сорокалетние люди живут на пенсию своих родителей. Не трагедия - отнять у нищих.

- Мы и так пошли на поводу у первых голодающих, выплатив им все деньги. Но сколько сейчас в России предприятий под банкротством, вы представляете? И если мы дадим слабину, то что начнется по всей стране?

Это позиция: камень на камень, кирпич на кирпич. Под окном Леонида Васильевича темнеют большие государственные ели.

V.

Утром 7 марта Митраков и глава районной администрации Николай Новиков пришли в Дом культуры с очередным предложением. Они предложили каждому подписать новое соглашение. В течение марта будет выплачена вся сумма полностью - примерно 80 процентов от продажи и недостающие 20 процентов (жест доброй воли, чистая благотворительность!) доплатит администрация из внебюджетных фондов. Правда, с оговорками: речь идет только о суммах, заработанных до 1 декабря. И - главное, как всегда, вбито мелким петитом: при условии, что ВСЕ участники акции протеста покинут ДК.

Это классическая технология раздора, создание искусственного группового конфликта интересов. 24 человека не могут уйти. Они работали в декабре, некоторые - еще и в январе. Им фактически предлагают отказаться от зарплат.

Следовательно, администрация получает право не выполнять предложенное соглашение. Ловко.

- Вас сталкивают лбами.

- Да, они пытаются. Но мы постараемся этого избежать.

- Мы очень устали, - говорит Нина Лесюк.

Уходящие и остающиеся смотрят друг на друга с пониманием.

VI.

10 марта. Звоню в Красновишерск. Инженер Татьяна Рыбалка сообщила, что праздничный концерт, посвященный Международному женскому дню, состоялся. Он прошел без эксцессов, в теплой дружественной обстановке. Горожане аплодировали артистам, голодающие скромно сидели на задних рядах.

Никто из властей больше не выходил к ним, никто не уговаривал покинуть помещение. Ирина Зюрина по-прежнему лежала, правда, уже не на сцене, а в проходе, ее хотели депортировать из зала с милицией, но врачи категорически запретили трогать больную.

Что будет дальше? Наверное, их помучают еще. Наверное, в самом деле когда-нибудь расплатятся. Не полностью, но хоть как-то. Возможно, бумажники дрогнут и пойдут обучаться деревообработке. Возникнут новые вакансии уборщиц и охранников. Кто сможет уехать - уедет. А кто не сможет?

…К памятнику Шаламову нельзя подойти. Но я знаю, что на нем написано.

«Документы нашего прошлого уничтожены, караульные вышки спилены. Бараки сровнены с землей.

Были ли мы?

Отвечаю: были«.

А про нынешних трудармейцев это шаламовское «были» сказать некому.

Павел Пряников Молитвой и трудом

Как пятидесятники лечили наркоманов


I.

«Воровства уже второй год нету. А то ведь до чего доходило: все алюминиевые тазы и бидоны перетаскали, а у Гали и вовсе однажды все дрова за ночь пропали», - рассказывает жительница деревни Чичево Олимпиада Ивановна.

Жизнь в Чичево преобразилась два с половиной года назад, когда тут появился реабилитационный центр для наркоманов, куратором которого выступил Российский союз христиан веры евангельской, проще говоря - пятидесятники.

К их дому Олимпиада Ивановна ведет меня вдоль бывшего поля, которое теперь превратилось в мелколесье: больше десяти лет в Чичево никто не пашет и не косит. Окрестные фермы разобрали дачники, их теперь тут примерно в 10 раз больше, чем местных (на 6 домов аборигенов 50 домов - отдыхающих). Минувшим летом на непаханом поле развернулись военные действия: впервые в жизни Олимпиада Ивановна увидела тогда живьем сразу трех генералов - как потом выяснилось, из ФСБ, МВД и МЧС. Они появились в деревне Орехово-Зуевского района, за 101-м километром от Москвы после того, как там разбила свой лагерь церковь армян-пятидесятников «Божья обитель». Захват кавказцами русского села мгновенно стал главной местной новостью.

II.

Тем временем цель моего путешествия уже близка. Этот дом считался бы хоромами не только в окраинном Орехово-Зуевском районе, но и в каком-нибудь Истринском. Свой колодец, баня, яблони, грядки с клубникой и вспаханные еще с осени соток 5-6 земли под картошку. Нездешний какой-то порядок.

Встречает меня во дворе духовный наставник (без пяти минут пастор) Дмитрий Гаврилов, в шортах и шлепанцах по мокрому снегу. Спрашивает по мобильному разрешения у помощника Сергея Ряховского (главы пятидесятников России), а потом ведет в дом. Я попадаю к обеду и сразу встаю как вкопанный, завидев такую картину: длинный стол с лавками, а на них тринадцать мужиков, по виду явно не работников офисных центров.

Двадцать восемь пар глаз (во главе с духовным наставником) жадно вглядываются в передачу спутникового канала God TV, а когда пастор из Казахстана заканчивает рассказ о чудесах, произошедших с каким-то протестантом под Семипалатинском, братия вдруг, без чьего-то приказа, громко, хором принимается за предобеденную молитву. «Вот это и есть наша методика излечения от наркомании», - разъясняет сразу после «Аминь!» Дмитрий, ставя передо мной большую тарелку картошки с мясом. Обильная еда, как позже выясняется - тоже часть лечебной программы.

Из тринадцати мужиков одиннадцать - из дальних регионов России, это специально предусмотрено программой пятидесятников по реабилитации наркоманов, благодаря которой в России действует уже около 300 центров, подобных тому, что в Чичево. «Вот я из Осинников Кемеровской области. У нас в области есть три таких центра. Но я здесь, потому что там велик шанс, что я не выдержу и убегу за очередной дозой. А тут - куда бежать», - говорит Роман. И действительно, до ближайшей автобусной остановки километра два (да и автобус ходит только четыре раза в сутки). Но пятидесятники предусмотрели и такое развитие событий, и все девять месяцев, что наркоманы лечатся молитвами, никаких денег, даже карманных, им иметь не разрешается.

«Но мало, мало все же девяти месяцев, надо бы года два, - сокрушается духовный наставник Дмитрий. - Особенно для тяжелых случаев, например, для игроманов». «Да, был у нас такой - как зомби ходил, руки тряслись. Я, наркоман со стажем, даже „торчков“ таких не видел», - вступает в разговор Роман.

Обед заканчивается, и по расписанию, строго соблюдаемому, у пациентов наступает время изучения Библии. Они ложатся на кровати и приступают к лечебным процедурам. Только двое из братии, самые молодые на вид, остаются прибирать на кухне. Слово духовного наставника для всех здесь - закон. И по всем повадкам пациентов видно, что Дмитрий в этом мужском коллективе не просто начальник, но и авторитет. Те самые генералы, как свидетельствует Олимпиада Ивановна, как раз пугали народ в деревне и ее окрестностях духовным наставником Дмитрием Гавриловым, утверждая, что у него шесть судимостей. Но сам Дмитрий не расположен много говорить об этом. На прямой вопрос отвечает лаконично: «Было дело». И вообще, для верующего человека не важно, кем тот был когда-то: «Вот у нас есть пастор в церкви, который семнадцать лет по зонам, его уже короновать хотели. А он вместо этого пришел к Богу. Сейчас занимается тем, что открывает церкви пятидесятников по тюрьмам».

Дмитрий Гаврилов, как он сам рассказывает, начал колоться в 1989 году: «Первый год так хорошо было, и дешевле даже, чем водка - сами ведь из мака мульку варили. А потом подсел окончательно. Да и не я один - к середине девяностых в Кузбассе кололся каждый третий парень. У нас же в Кузбассе девятнадцать зон, из них четыре „полосатых“, то есть для особо опасных. Вот в моем Белово как минимум треть мужиков - рецидивисты. Кстати, наркомания во многом возникала не столько от бессмысленности местной жизни, сколько от блатной романтики», - вспоминает духовный наставник реабилитационного центра. Например, Дмитрий все это время, до прихода к пятидесятникам, работал на экскаваторе на угольном разрезе. «Укололся с утра - и на работу. В начале месяца получишь свои 15 тысяч рублей - на две недели шикарной жизни хватает, из расчета по тысяче рублей в день на наркотики. Ну а потом выкручиваешься, сам варишь заменители», - раскрывает тайны своей тогдашней повседневной жизни Гаврилов.

Но с наступлением вертикали власти в Кузбассе для наркоманов настали тяжелые времена. В 2004 году губернатор Тулеев, как уверяет Дмитрий, приказал выявить всех наркоманов на шахтах - дескать, именно из-за них все там и взрывалось. «Да так и было. Я-то работал на открытом разрезе, у нас взрываться нечему, а на соседней шахте тогда выявили сразу сорок наркоманов, они прям в шахте „варили“. В первую проверку меня предупредили заранее, я взял больничный, а во второй раз попался. Все, легального источника дохода у меня не стало. Пытался наложить на себя руки, да крюк в потолке меня не выдержал. Тогда-то я и задумался, как жить дальше». В то время в Белово (как и вообще в Сибири) начали как грибы после дождя открываться церкви пятидесятников. Например, сегодня на 170-тысячный город Белово таких молельных домов уже три. И от каких-то знакомых наркоманов Гаврилов услышал, что пятидесятники помогают людям справиться с этим недугом, причем бесплатно. «Терять мне было нечего, и я пошел туда. Узнал от пятидесятников о реабилитационных центрах, получил от них направление вот сюда, в Чичево, занял у матери 700 рублей на билет, и вот теперь тут - за два с половиной года прошел путь от „хрона“ до духовного наставника», - четко, как молитву, произносит он последние слова.

Любой из обитателей дома мог бы рассказать похожую историю, я услышал их несколько: «Сидел на игле, осознал пагубность привычки, пришел к пятидесятникам, верю, что Бог больше никогда меня от себя не отпустит». И почти все узнали о существовании центров от излечившихся в них наркоманов. Александр из Новороссийска, самый молодой из братии, 22-х лет, называет это «сарафанным радио». «Я шесть лет на игле сидел, в последнее время уже по грамму героина на день требовалось. А это полторы тысячи рублей. Подворовывать стал, если бы не друг, рассказавший об этом центре, наверняка уже на зоне обитал бы», - рассказывает он, не отрываясь от мытья посуды.

III.

Тем временем наверху, в комнатах, слышится какое-то движение. Это братия, после лечения молитвой, собирается на трудотерапию. «Молитва и труд - вот две составляющие нашего излечения от наркомании. Врачи, конечно, не верят, что такое возможно. Приезжают к нам, смотрят, и все равно не верят. Подозревают, что тайком какие-то препараты пьем. А я по приезде ребят сразу у них таблетки изымаю и сжигаю. У нас в доме даже аспирина нет. Врачеватель сам должен быть бывшим наркоманом, а не начитавшимся книжек умником. Вот мне когда ребята говорят, что у них ноги тянет - я понимаю, о чем речь идет, сам это проходил, знаю, как справиться с этими мышечными спазмами. А врач откуда знает, как это? - разъясняет методику врачевания Гаврилов. - А вообще, кроме наставника - бывшего наркомана, самое главное условие - не давать пациентам ни минуты свободного времени, - дополняет он, - от праздности, как в клиниках, и возвращается к наркоманам желание снова уколоться».

А тут, в Чичево, у пациентов нет ни радио, ни компьютеров, ни «развращающих мысли» книг (т. е. художественной литературы), ни журналов с газетами, а по телевизору - только канал God TV. Неоткуда заразе пробраться в мозг наркомана на излечении.

Труд, опять же. Библия, пила и топор - «лекарства», в которые никак не могут поверить врачи. «Вот сейчас лесник дядя Витя придет, и пойдут ребята сушняк в лес вырубать», - вглядываясь в окно, из которого виден быстрым шагом приближающийся к дому мужик, говорит Гаврилов. Головная церковь пятидесятников в Царицыно выделяет на центр в месяц 15 тысяч рублей (и то не деньгами, а продуктами - раз в неделю оттуда приезжает машина с едой и пастором Ярославом, любящим париться в местной бане), в общем, не пошикуешь. Не очень помогает и свой огород. Так что работа в лесничестве кроме оздоровительных целей приносит центру и весомый доход.

«Тем более что лечение-то у нас бесплатное. Деньги церкви дают бизнесмены-пятидесятники», - вздыхает духовный наставник. Опять же эта бесплатность тоже явилась одной из причин пристального внимания властей к этому центру - никто же сейчас в России не верит, что что-то может быть бесплатно.

IV.

Так мы плавно переходим к истории противостояния пятидесятников и властей. «Ну а чего тут рассказывать? Поставили вот в этом поле армяне-пятидесятники свой лагерь. Человек шестьдесят их было. Звуковые колонки вывели, оттуда молитвы. Конечно, местные всполошились. Причем инициаторами коллективного письма к властям с требованием „остановить порабощение земли русской“ выступили дачники-москвичи. Они не стеснялись в выражениях, легко пользовались словом „черномазые“, - Дмитрий смущенно показывает копию этого письма. - Молитвы же наши называли „бесовскими“. А вот местные бабушки и дедушки, лесник дядя Витя, какие-то чудом уцелевшие крестьяне из соседних деревень - никто не подписал этого письма».

Вместе с ФСБ, МЧС и МВД (ОМОН, разумеется, тоже был) в Чичево приехали и священники из РПЦ. Священников вызвали в качестве экспертов, чтобы дознаться, не сатанисты, не экстремисты ли эти пятидесятники. Дмитрий протягивает мне копию заключения этих экспертов: «В беседах, касающихся вероисповедания, сильно путаются. Из чего можно сделать вывод, что люди прикрываются религиозной организацией». Это заключение клирики вынесли, в частности, потому, что не обнаружили в доме икон. «Но ведь мы, пятидесятники, не поклоняемся иконам! - первый раз за всю нашу беседу Гаврилов срывается на гневный тон. - Это так же мы можем говорить, что эти священники прикрываются религией, поскольку у них иконы и бороды, а в Библии об этом нигде не сказано! Да и какие мы сектанты, у нас же по России уже 1300 церквей!»

Пятидесятников-армян все же прогнали, а реабилитационный центр «Ковчег» остался на месте. Как ни странно, очень помог местный участковый. Он в какой-то момент поверил в эффективность методики центра и привел туда своего приятеля. Никакой надежды, что тот вылечится, не было, а он взял да и бросил наркоманить. Еще участковому ужасно не хотелось портить статистику: ведь с приходом сюда пятидесятников, как уже говорилось, практически прекратили фиксироваться кражи не только в Чичево, но и по всему Ильинскому сельскому поселению. «Молва бежала впереди нас. Была пара случаев, когда люди поняли, что не только с нами не стоит связываться, но и вообще навещать с криминальными задумками эту местность», - не вдаваясь в подробности, говорит Гаврилов, а я смотрю на его наколки и понимаю, что скорее всего все сказанное им - правда.

Предстоящим летом пятидесятники-пациенты задумывают взяться всерьез за обустройство этой местности. «Бог же не любит пустоты», - объясняет Гаврилов. По примеру других реабилитационных центров, они планируют взять в аренду землю, завести лесопилку или еще какой-нибудь небольшой заводик. «А потом и люди к нам потянутся. В моем Белово ведь так же все было - посреди всеобщей наркомании, пьянства и разрухи вдруг появилась первая церковь в бывшем Доме культуры, кусты подстриженные, цветы, бесплатная столовая для неимущих. Люди впервые увидели живых американцев, кто-то за рукав их трогал, не верил, что те вообще существуют, - вспоминает с ностальгией Гаврилов. - И вообще, я жениться надумал, на армянке из „Божьего ковчега“, летом на этом поле с ней и познакомился. Надо вот только добрачные курсы пройти, как у нас принято». Он, кажется, краснеет. Но потом юношеское смущение проходит, и он твердым голосом добавляет: «Здесь тогда и останусь жить! Не брошу же я своих заблудших агнцев».

Агнцы тем временем выстроились в ряд во дворе дома, с топорами, ведрами, пилами. «Ну помолимся, братья, и за работу!» - наставляет их Гаврилов.

На обратном пути Олимпиада Ивановна машет мне платком - человек со стороны в деревне всегда желанный гость, если только это не проверяющие или воры. Кстати, Олимпиаде Ивановне пятидесятники тоже поставили спутниковую тарелку с God TV. Бесплатно.

* ВОИНСТВО *
Александр Храмчихин Особый путь

Дестабилизация мира


Они приходили к нам в обязательном порядке каждые 100 лет с целью разрушить нашу государственность. С востока нашествие было всего одно, правда, грандиозное (возможно, впереди второе, но это отдельная тема). С юга их было довольно много, в результате этих нашествий весь юг стал нашим. С запада нашествия шли постоянно. Иногда они были очень близки к успеху.

В начале XVII века мы сами спровоцировали агрессию своим внутренним развалом. То, что Россия сумела вылезти из катастрофы Смутного времени, совершенно поразительно. Был еще тогда запас прочности.

Через 100 лет, после Нарвы, Запад в лице Швеции вновь мог разрушить Россию до основания. Ничто в тот момент не мешало Карлу дойти не только до Новгорода, куда в панике бежал Петр, но и до Москвы. На каких именно условиях подписала бы Россия капитуляцию, кто бы был ее руководителем после этого, какова была бы ее дальнейшая судьба - разумеется, неизвестно. К счастью, Карл оказался слишком недальновиден и заносчив. Он решил, что важнее разбить Польшу и Саксонию. И дождался русских под Стокгольмом.

Еще через 100 лет Наполеон таки взял Москву. И вскоре получил русских не только под Парижем, но и в самом Париже.

Через следующие 100 лет катастрофа все же случилась. Рухнувшую в результате Первой мировой Россию спасли страны Антанты, разгромившие Германию. Разумеется, они не собирались нас спасать специально, просто так получилось.

Потом график нарушился, следующего нашествия пришлось ждать не век, а всего четверть века. Гитлеровское нашествие было для России самым катастрофическим с точки зрения потерь и разрушений, но самым триумфальным с точки зрения военно-политических последствий.

С тех пор войны не было. Была холодная война, но это несколько другая история. Между тем время-то подходит. Начало очередного века, пора ждать вторжения с Запада.

У нас его и ждут, причем всерьез. Антизападная паранойя в последнее время достигла таких масштабов, что спецпропагандисты, видимо, сами начали верить в то, что гонят обывателю.

Тут сразу надо оговариваться, что Запад делится на США и Европу. И это совсем не одно и то же.

Есть, конечно, объединяющие черты. В первую очередь - истовая уверенность в собственной непогрешимости и монополии на истину. Очень плохо подействовала на Запад победа в холодной войне. Она лишила эту часть человечества способности критически смотреть на свои действия.

Покойный Джаба Иоселиани сказал в начале 90-х бессмертную фразу: «Демократия - это вам не лобио кушать. Всех врагов демократии будем расстреливать на месте». Насколько широко эта фраза известна на Западе - сказать сложно, но создается впечатление, что она там избрана в качестве девиза. На Западе совершенно серьезно считают, что демократию можно насаждать любым способом. В том числе силой. То, что цель в этом случае входит в прямое противоречие со средством, и из-за этого не может быть достигнута, там пока как-то не очень понимают.

Впрочем, именно когда дело доходит до силы, сходство между США и Европой заканчивается. Начинаются различия. США готовы применять силу. Европа - нет. Создается сильнейшее впечатление, что европейцы не будут воевать даже в том случае, если против них будет совершена прямая агрессия.

Конечно, они сами недавно совершили агрессию. Против Югославии в 1999 году. Однако этот факт ничего не опровергает, скорее, подтверждает. Во-первых, это ведь на самом деле, что бы ни писали наши параноики-конспирологи, была «гуманитарная интервенция». Запад сам себя убедил, что в Косово имеет место Холокост-2, который надо предотвратить. Во-вторых, этот «героический порыв» стал возможен только потому, что Югославия не могла ничем ответить на воздушную операцию сил НАТО. Если бы Милошевич не капитулировал в самый неподходящий момент, войскам НАТО пришлось бы начинать наземную операцию. И залиться кровью. Тогда бы боевые качества европейских войск стали очевидны. Полугодом позже Запад чуть было не усмотрел Холокост-3 в Чечне. Однако наличие у России военного потенциала несколько большего, чем у Югославии, привело к тому, что «нарушения прав человека» увидели, а Холокост - нет. А то неудобно было бы. Надо же предотвращать, а не получается. Холокоста в Чечне и вправду не было. Как и в Косово. Но у сербов не было не только «Тополя» и «Синевы», но хотя бы С-300. Именно этот фактор и помог Западу увидеть Холокост.

Впрочем, боевые качества европейцев стали очевидны в Афганистане. Кроме американцев, там воюют лишь англосаксы (англичане и канадцы, последние европейцами не являются), которые, впрочем, все более явно утрачивают остатки энтузиазма. Представители континентальной Европы воевать отказываются в принципе. Внутринатовская ругань между англосаксами и остальными по поводу того, будут остальные воевать или нет, принимает характер откровенного фарса. Интересно, что в авангарде европейского пацифизма идет Германия. Просто поразительно, как быстро и эффективно удалось после 1945 года выбить из немцев их чрезвычайно высокий боевой дух, обеспечивавший их армии столь же высокую боеспособность.

Германия осталась одной из последних европейских стран, где армия продолжает комплектоваться по призыву. Исключительно из соображений страховки от тоталитаризма. Срок обязательной службы - 9 месяцев. В условиях, которые по сравнению с теми, в каких служат у нас, даже тепличными будет назвать слишком грубо. Однако, из тех призывников, что получают повестки (а это лишь примерно половина от общего числа, остальные просто не нужны), более 2/3 выбирают альтернативную службу (в России - менее 1%). Вряд ли какой-нибудь другой показатель может столь ярко свидетельствовать о состоянии умов.

Что там призывники, когда и с профессионалами все не менее отлично. И не где-нибудь, а в Великобритании, постоянно воюющей плечом к плечу с США.

23 марта прошлого года иранцы захватили в устье Шатт-эль-Араб досмотровую группу из 15 британских моряков и морпехов с фрегата «Корнуолл». Англичане находились в плену 13 дней. Сначала казалось, что эпопея затянется на гораздо более длительный срок, но иранцы поняли, что это ни к чему. Ибо побитая собака кусаться не будет.

Вернувшись домой, бывшие пленные начали жаловаться на то, что в Иране на них оказывалось «моральное давление». Видимо, этими заявлениями товарищи решили сохранить лицо. В ответ иранское ТВ показало кадры с веселыми британцами, играющими в настольный теннис и шахматы. При всем понимании восточной любви к спектаклям в эти кадры почему-то верилось, как говорил Жванецкий, «сразу и навсегда». Тем более что сами англичане на пресс-конференции «по итогам плена» сказали ряд замечательных вещей.

Лучше всех высказался старший по званию из бывших пленных, капитан морской пехоты Крис Эйр: «Мы приготовились к бою. Иранцы были вооружены крупнокалиберными пулеметами, гранатометами, они направили на нас свое оружие. Тут мы поняли, что столкновение не только угрожает нашей жизни, но и может вызвать последствия огромного стратегического значения. И тогда мы сдались. (…) Понимаете, мы же могли потерять жизнь! Намерения иранцев были непонятны, поэтому мы не стали отстреливаться и сразу сдались. А когда нас взяли в плен, мы их наконец-то раскусили. Но оружие у нас уже отобрали, так что отстреливаться мы никак не могли, хотя имели полное право».

Военные (и не тыловики, а моряки, элита ВС, и морпехи, элита элиты), находящиеся в боевой обстановке на боевом задании, могли потерять жизнь! Намерения противника были непонятны! При этом капитан (то есть младший офицер уровня командира роты) мгновенно осознал огромное стратегическое значение происходящего! Более того, сдавшись, он раскусил вражеские намерения! И имел полное право отстреливаться из отобранного оружия!

И этого человека не отправили ни в психушку, ни под трибунал. И даже не выгнали с позором со службы. Все было гораздо хуже. Командующий ВМС Великобритании адмирал Джонатан Банд сказал: «Команда не нарушила никаких правил, согласившись на требования иранцев. Они - украшение флота». Ни больше ни меньше - украшение флота.

Еще совсем недавно над Британской империей не заходило солнце, Британия правила морями. Еще в 1982 году, во время Фолклендской войны, ничего похожего на иранский позор не было. По крайней мере, гарнизон Южной Георгии воевал до последнего патрона. Эволюция к нынешнему состоянию оказалась на удивление быстрой. И эта эволюция продолжится.

Уже в годы холодной войны европейцы тяготились обязанностью защищать самих себя от возможной советской агрессии. Жителей Старого Света очень утомили две мировые войны. Кроме того, они стали слишком хорошо жить, поэтому у них исчезло желание умирать за что бы то ни было. В обществе доминирующим стало мнение о том, что нет таких ценностей, ради которых можно пожертвовать своей жизнью. Армия - часть общества, поэтому указанный постулат начал все более глубоко проникать и в нее. Если во время холодной войны европейцев все-таки мобилизовал страх перед СССР, то теперь их ничего не мобилизует.

Проблема в том, что воинская служба подразумевает обязанность умереть. Если человек этого не понимает, он не может быть военнослужащим. Он просто паразит, поглощающий деньги своих соотечественников-налогоплательщиков. Строго говоря, европейские налогоплательщики давно должны были бы спросить у своих правительств, почему оплаченная услуга (обеспечение защиты страны) не выполняется. Но налогоплательщики просто не понимают, что услуга не выполняется. Тем более что нападать на Европу некому.

Вполне естественно, кстати, что в европейских армиях стало очень много женщин. Не только на гражданских и тыловых должностях (это вполне возможно), но и на боевых, что недопустимо. Женщина должна давать жизнь, а не отнимать ее. Мужчина должен защищать женщину. Но в Европе это нормально. Не женщины «озверели», а мужчины феминизировались. Вся армия феминизировалась, почему бы в ней не служить женщинам?

Кроме женщин в европейские армии активно пошли иностранцы. Во Франции уже лет 60 единственным по-настоящему боеспособным компонентом ВС является Иностранный легион. Теперь и в английской армии стремительно ширится доля граждан развивающихся стран - бывших колоний Великобритании. Аналогичная ситуация и в Испании: в ее армии все больше граждан латиноамериканских стран. Эти люди служат за гражданство. Насколько это нормально, когда страну защищают не ее граждане - вопрос, видимо, риторический. В Римской империи времен упадка большую часть вооруженных сил составляли жители окраин, не-римляне. Помните, как там все кончилось?

В связи с этим нет особого смысла подробно описывать количество и качество боевой техники, имеющейся на вооружении европейских армий сегодня. За период после распада СССР это количество сократилось в разы, причем этот процесс не сопровождался массовым обновлением техники, то есть и качество улучшилось не сильно. Армии некоторых малых стран (Бельгии, Чехии, Венгрии, пожалуй, и Голландии) уже фактически находятся в режиме ликвидации. У других стран (например, балтийских) и ликвидировать-то нечего. Некоторое исключение составляют Греция и Турция. Они не очень разоружаются. И даже готовы воевать. В первую очередь - между собой.Греция вообще выполняет в НАТО роль диссидента (типа Румынии в покойном Варшавском договоре). Россия активно продает ей оружие, то есть явно не рассматривает ее в качестве противника. И действительно, эллинская агрессия против нас - это бред уж совсем запредельный. Если исключить эти замкнутые друг на друга Грецию и Турцию (причем последняя - страна не вполне европейская) и североамериканские Соединенные Штаты и Канаду, то остальные (то есть собственно европейские) страны НАТО в 1990 году имели 13,7 тыс. танков и 4 тыс. боевых самолетов, в 2007 - 9,7 тыс. и 2,9 тыс. соответственно. Тут нельзя не отметить, что в 1990 году собственно европейских стран НАТО было 12, сейчас - 22, включая весь бывший Варшавский договор. И здесь в авангарде сокращений - Германия (с 7 тыс. танков и 1 тыс. самолетов до 1,9 тыс. танков и 380 самолетов). А ведь Бундесвер и сейчас по инерции считается главной ударной силой НАТО в Европе. Но на самом деле все эти цифры вторичны. Если люди не будут воевать, то какая разница, чем именно они не будут воевать. И в каком темпе они будут освобождаться от ненужной обузы в виде стреляющего железа.

По всему по этому ждать агрессии из Европы совершенно невозможно. График явно будет сорван.

Конечно, можно было бы допустить возможность чисто американской агрессии против России, в ходе которой Европа используется просто в качестве плацдарма. Не обсуждая военно-политическую сторону данного вопроса, можно сказать, что Европа никогда этого не допустит. В Европе прекрасно понимают, что она гораздо более уязвима для ответного удара, чем США, а Россия не будет жалеть плацдарм.

Есть, правда, небольшие опасения. Кремль в последнее время настолько зашелся в предвыборной риторике, важнейшей составляющей которой стала антизападная паранойя, что Европа слегка затревожилась. Хочется надеяться, что это не приведет к возрождению там «оборонного сознания». Тем более что с окончанием выборов риторика должна утихнуть. И истерия с ней. Учитывая тот факт, что в «нулевые» Россия разоружается даже быстрее, чем в «проклятые 90-е» (разоружение проходит под лозунгом «восстановления былой мощи Вооруженных сил»), нам лучше было бы придержать риторику.

В любом случае, ни в 2012, ни в 2014 ничего не будет. А в 2041? Это, конечно, дата условная, но почему бы не привязаться к ней? Чем она хуже, например, 2050 года?

Тут, конечно, интересный вопрос - что будет к тому времени с Россией. Есть подозрение, что ничего хорошего. При сохранении нынешних тенденций (которые пока лишь усугубляются) ее к тому времени просто не будет. Если все же предположить, что Россия каким-то чудом сломает тенденции и уцелеет в нынешних границах, возникает не менее интересный вопрос - что будет к тому времени с Европой?

Проще всего, разумеется, предположить, что будет примерно так же, как сейчас. То есть все будет хорошо. С другой стороны, 33 года назад был 1975 год. И все было совершенно не так, как сегодня. Поэтому через 33 года тоже многое может измениться.

В частности, должно каким-то образом разрешиться очевидное противоречие между усилением наднационального характера ЕС и тем, что он продолжает состоять из национальных государств. Оно может разрешиться в пользу ЕС, а государств не станет. Вместо них будет «Европа регионов», о которой говорят уже давно. У регионов, естественно, никаких армий быть не может. Будет общеевропейская армия. Само собой, она будет значительно меньше, чем сумма нынешних европейских армий. И с боеспособностью у нее вряд ли будет лучше, чем сейчас.

Собственно, уже сегодня ЕС пытается формировать собственную армию и участвовать в операциях за рубежом. Силами 18 стран ЕС в мае-декабре 2006 года была проведена операция в Демократической Республике Конго (бывшем Заире) с целью обеспечения порядка во время парламентских и президентских выборов в этой стране. Численность контингента ЕС составила 2600 человек (ровно половину дала Франция, еще 760 человек - Германия), из коих всего 1200 находились в Киншасе (столице ДРК), остальные - в мирном соседнем Габоне и на борту германского транспорта «Берлин». Основной причиной быстрого прекращения операции стало нежелание большинства стран-участниц ее продлевать, хотя ни в каких боях европейцам участвовать не пришлось. То есть для 18 стран (очень мощных экономически) непосильной оказалась операция силами фактически одного полка, который при этом реально не воевал.

Кстати, продолжающая пока рваться в ЕС Турция в качестве чуть ли не главного своего козыря предлагает Европе свою мощную, проверенную в деле, неприхотливую, хотя и несколько архаичную армию. Турки предлагают сделать свою армию (как минимум - сухопутные войска) армией ЕС, чтобы остальные не напрягались вообще. Пока этот аргумент для Брюсселя не кажется значимым, но, может быть, еще и покажется.

Американцы будут до последнего бороться против создания европейской армии, поскольку это будет означать окончательную гибель НАТО, но, в конце концов, сломаются, махнув на НАТО рукой (они и сегодня уже понимают, что все к этому идет). Вашингтон попытается сохранить с некоторыми странами особые отношения. В первую очередь - с Великобританией и Польшей. В итоге перед этими государствами встанет проблема выбора - с кем они? С США или с ЕС? Скорее всего, они по соображениям экономического и географического характера предпочтут ЕС. Впрочем, вместо Великобритании, возможно, уже будут 3 или 4 новые страны, с кем тогда американцам поддерживать особые отношения?

В военном отношении такая Европа станет, конечно, совсем безопасна для окружающих. При том условии, что не изменится ее внутриполитическое устройство. Что отнюдь не гарантировано.

Как уже было сказано, Запад в последнее время разучился смотреть на себя критически. Поэтому он может не осознать того факта, что любые идеи, доведенные до абсурда, превращаются в свою противоположность. В том числе идеи свободы, демократии и гуманизма. Особенно в условиях всепобеждающего постмодернизма.

В Голландии уже зарегистрировали партию педофилов. Почему бы и нет, ведь свобода! Нельзя ограничивать любовь к детям, ибо могут пострадать права человека.

Авиадиспетчер Нильсен, угробивший в немецком небе 2 самолета и 70 человек, в том числе полсотни российских детей, мирно жил дома, залечивал, несчастный, психическую травму. Потом его зарезал «русский варвар» Калоев. Посадили бы Нильсена - был бы жив. Или все вышло, если данное выражение здесь применимо, наилучшим образом?

В Германии молодых уголовников из числа мигрантов почти не наказывают ни за какие, даже самые тяжкие преступления. Они ведь не адаптированы! Они жертвы! Жертвы чего? Не дается ответа. То есть государство не предоставляет и еще одну оплаченную услугу, не обеспечивая своим гражданам не только внешнюю, но и внутреннюю защиту. Однако немецкий политик, заикнувшийся об ужесточении наказаний для иноземных уголовников, подвергся жесткой обструкции и проиграл выборы.

Не наказывая за уголовные преступления, наказывают за мыслепреступления. Например, за отрицание Холокоста и геноцида армян в Турции. Я ни в коем случае не отрицаю, уж тем более не оправдываю ни того, ни другого, но почему-то вспоминается Оруэлл.

Про засилье в Европе «неадаптированных» мигрантов с Ближнего и Среднего Востока и из Тропической Африки сказано уже столько, что не хочется повторяться. Причем адаптироваться они не имеют уже никакого желания, да и смысла не видят. В стране, где проблема запущена больше всего, нашелся, вроде бы, человек, начавший ее решать. Увы, товарищ Саркози внезапно увлекся собственной личной жизнью. Которая, похоже, поглощает теперь все его силы и все его время. Впрочем, тут ведь полицейскими мерами действовать, пожалуй, поздно. Коренное население Европы не воспроизводит себя из-за слишком низкой рождаемости, рабочую силу все равно придется завозить извне. Правда, на некоторое время хватит Восточной Европы, но потом и она неизбежно испортится. И без мигрантов с юго-востока не обойтись.

Из всего этого могут получиться либо Объединенные Европейские Эмираты с вариантом ислама более жестким, чем в большинстве стран нынешнего Ближнего Востока (находящиеся в чужой для себя среде европейские мусульмане очень часто оказываются гораздо радикальнее своих соотечественников, оставшихся дома), либо европейский нацизм как единственная возможность предотвратить появление ОЕЭ. Либо «лоскутное одеяло» («Европа регионов») из эмиратов и нацистских образований. И вот такая Европа в качестве соседа будет уже в высшей степени неприятна. От нее можно будет ждать чего угодно. Другое дело, что она к тому времени может разоружиться окончательно. А при реализации варианта ОЕЭ она неизбежно утратит даже тот военно-технологический потенциал, который у нее останется.

Впрочем, как уже говорилось, Россия в нынешнем виде вряд ли доживет до всего этого. Она стремительно приобретает все черты «новой Европы». Здесь теперь тоже постмодернизм, поэтому нет ценностей, за которые можно умирать. Уголовников и педофилов здесь никто не накажет, если у них есть возможность откупиться от «правосудия» или использовать административный ресурс. «Все хорошо» и с миграцией. Она стремительно растет, приводя к постепенной замене коренных народов России жителями южных и, что гораздо хуже, восточных стран. Причем если в Европе главной причиной миграции становится низкая рождаемость среди аборигенов, то у нас к этому добавляется еще и патологическое нежелание аборигенов работать, особенно если речь идет о физическом труде. Большинство наших людей не будет заниматься им ни за какие деньги, что не помешает им жаловаться на засилье инородцев.

И ни в какой Европе телевидение, полностью подконтрольное власти, все-таки не превращает людей в дебилов и подонков так активно и целенаправленно, как в «поднимающейся с колен» России. Так что не нам издеваться над Европой. Не имеем мы на это никакого морального права.

К тому же концу, что и Европа, мы придем, миновав то, что она прошла - настоящие свободу, демократию, гуманизм, равенство перед законом. У них это было, да пока еще, в основном, и есть. Мы обошлись. Видимо, это и есть особый русский путь.

* СВЯЩЕНСТВО *
Евгения Пищикова Воскресная шляпка

Особенности приходской жизни

Воскресное утро вступает в свои права. «Оживление царит в церковном садике; дамы и мужчины парами и группами прогуливаются среди кустов сирени. Да и в доме полным-полно; веселые лица выглядывают из настежь раскрытых окон гостиной - это наставники и попечители, которым предстоит сейчас примкнуть к процессии. Возглавить же праздничное шествие учеников приходской школы должна мисс Килдар»; ей к лицу пышные розы, украшающие ее шляпку. Громко звонят церковные колокола, в тени колокольни стоят нарядные женщины. «Он подходит к окну посмотреть, как люди в отутюженных костюмах идут в известняковую церковь. Цветы на шляпках их жен как бы превращают невидимое в видимое».

«С Вязовой мы повернули на Порлок, где стоит наша церковь, наша старинная церковь с белой колокольней, целиком спертая у Кристофера Рена. Наш семейный ручеек «…» влился в полноводную реку, и теперь каждая женщина наслаждалась возможностью разглядывать шляпки других женщин». И как не разглядывать, когда в этих еженедельных смотринах заключено одно из главных приходских удовольствий!

«Мисс Мерридью уже было надела черную шляпу с пучком анютиных глазок, неизменный атрибут каждого воскресного утра, однако в последний момент решительно вздохнула и направилась к комоду - нет, сегодня службу будет вести новый пастор, а новый пастор, безусловно, заслуживает новой шляпки. Она вспомнила, что и жена причетника, и дамы из комитета по убранству церкви цветами собирались сегодня принарядиться».

Приходская жизнь Англии и Новой Англии течет по старому руслу; Шарлотта Бронте, Апдайк, Стейнбек, Агата Кристи (а бытописательница Агата Кристи поистине недооцененная) отправляют своих героев на праздничную службу с той же уютной обязательностью, с какой, надо полагать, посещали ее и сами. Старинная церковь, белая колокольня, нарядные дамы. Феномен воскресной шляпки. Эта отрада европейской прихожанки несет в себе и на себе все, чем щедра традиционная, давно устоявшаяся приходская жизнь. Воскресную шляпку украшают цветы упорядоченного добронравия, флер обычая и привычки, плоды честной общественной работы, пурпур достатка, филантропические кущи, пух и перья добрососедской злонаблюдательности, гроздья праведного гнева, нежный муар религиозного волнения.

Территориальная, муниципальная, общественная жизнь пересекается с жизнью духовной, горизонталь пространства пересекается с вертикалью времени; в точке пересечения стоит церковь и церковный приход. Перед нами центр местности, и, помимо всего прочего, еще и средоточие оправданного интереса к чужой жизни. Не таким ярким светом озарен престол английской королевы, как паперть деревенской церкви. Старинная эта пословица - о свете деятельной и неутомимой социальной любознательности.

У той же Агаты Кристи читаешь: «Где ты успел побывать? Благотворительный базар… воскресная служба… поместье… Да ты не терял времени даром в этой деревушке!» Ее же перу принадлежит обширнейшая галерея портретов приходских дам. Властная филантропка, гроза пастората. Честная, но недалекая энтузиастка, гордящаяся членством во всех имеющихся в приходе комитетах. Профессиональная христианка, столп добродетели. Все это мягкие, иронические образы (хотя однажды, ведомая криминальным сюжетом, Кристи позволила одной из дам-патронесс отправить нескольких почтенных соседок на тот свет - и лишь оттого, что соседки эти, соратницы по приходу, отказали монструозной активистке в месте распорядительницы палестинской корзинки).

***

- А вы как чистите облачения, Валентина Ивановна?

- А «Ванишем» для ковров лучше всего, Дашенька. Очень удобно: разводишь в воде по инструкции, взбиваешь пену и губочкой, губочкой. Епитрахиль и поручни - в стиральной машине, только, конечно, в сеточке для деликатных вещей.

- А меня батюшка благословил перед стиркой полоскать облачение в тазу, чтобы в воде этой растворилось все то, что осталось на нем из церкви. А воду из таза благословил сливать на землю, но только в те места, где никто не ходит, не топчет. В траву лью, в снег. Спаси Господь. А правда, Валентина Ивановна, что наша матушка волосы покрасила?

Так говорили меж собой приходские активистки, стоя возле нарядной московской церкви. Воскресное утро вступало в свои права.

Церковь свежеокрашенная, сливочная, невысокая. Бледное золото купола слепит глаза. Приходской дом к Рождеству покрыли черепицей, на первом этаже - актовый зал, офис приходского совета, воскресная школа. На втором этаже живет настоятель храма. За домом на веревке сушатся детские колготки. Храм многоштатный, из крепких, благополучных, славится обширным баптистерием, новым иконостасом, одним из самых мощных в округе приходов. Облик прихожанок (Валентина Ивановна работает в просфорне, помогает матушке по хозяйству; Дарья убирает храм и поет на клиросе) дышит благочестием. Темные юбки, на головах - ладные платочки. Ничего лишнего, никакой косметики. Вид положительно не светский.

- Что ты, что ты! - удивляется Валентина Ивановна - Наш благочинный больше всего не любит, когда красят волосы. И особенно, мне рассказывали, если в цвет «красное дерево». Зовет таких женщин «свеклами», а на исповеди такую прихожанку обязательно спросит: что с вами случилось? Та пугается: а что? А благочинный: вы голову в борще полоскали? Они краснеют до слез - так им стыдно становится!

- Ну а если седина - в свой цвет тоже нельзя? Мне одна наша же прихожанка говорит: трудно зимой совсем без косметики, кожа портится.

- А я губы мажу мазью, сваренной из воска с лампадным маслом. Рецепт простой: 100 граммов лампадного масла, 40 - пчелиного воска, 5 граммов сахара. Все прокипятить, процедить, перелить в баночку, и в холодильник. А еще можно добавить маслице с мощей.

Между тем к началу занятий в воскресной школе начали приводить детей. Даже в толпе прохожих сразу узнаешь «приходских» детишек - на девочках поверх комбинезонных штанишек надеты юбки. Ох, эти детские одежки - на форуме «Простой разговор» (прекрасное, кстати, чтение, светлый и почтенный форум, на котором жены священников обсуждают тяготы и радости приходской жизни) этому маленькому вопросу отведено немаленькое место. Как правильно одевать девочек зимой? Вот прихожанка пишет: «Нам в храме сделали замечание - мол, понятно, что мороз, но надо в юбку одевать девочку. Ну неужели православного человека смутит детский комбинезон? Или поступать как мои знакомые - одевать поверх штанов юбки? Матушки, милые… жалкое зрелище! Как цыганята. А потом моего ребенка чучелом обзовут невоцерковленные дети. А дети ведь скажут, что взрослые смолчат».

А более сознательная форумчанка отвечает: «Недавно мы ездили с воскресной школой в паломничество, так батюшка в монастыре отказался помазывать всех девочек в комбинезонах. И очень пристыдил родителей. И мне досталось за трехлетнюю дочь в комбезе. Крайность, конечно, но я задумалась. На следующий год буду дочь одевать в пальто».

К чему о таких мелочах? К тому, что они не мелочи. И если говорить о разнице меж европейским и российским приходом - то все дело в шляпке. Европейская прихожанка, надевая воскресную шляпу, предъявляет общине свои верительные грамоты. Она - как все. Она поступает так, как положено. Европейский приход социализирует новообращенного, помогает ему укорениться в местном обществе. Новичок, наряжаясь к воскресной службе, присягает на верность общепринятой традиции повседневности.

Отечественный же приход, напротив того, новоначальных православных из привычной повседневности вырывает. Воцерквленный человек и выглядит-то иначе, не как все.

И когда протоиерей Максим Козлов говорит: «Мы решительное меньшинство в социуме», а протоирей Аркадий Шатов: «В приходе начинается здоровая жизнь. И если вокруг нас много греха и грязи, в приходе появляются ростки новой жизни», то очевидно, прихожанин должен рассматривать церковь не как центр общественной жизни, а как центр «другой» жизни. Пусть даже и бесконечно более правильной, но - другой.

Обстоятельства эти делают приходской быт для людей светских закрытым и таинственным. Дух захватывает от щекотного любопытства, когда читаешь в «Простых разговорах» беглое описание вечера в семье молодого священника: «Сейчас планирую на Престольном облачении Крест подшить. А батюшка мой мелочь считает».

***

Протестантский священник больше чиновник, организатор, соционом. Православный - молитвенник, духовный отец и вдохновитель. Ну, предположим. Но меня-то по обыкновению интересует младшая реальность, без мистических экстазов. Как строится бытовая жизнь прихода? Какую такую мелочь считает батюшка, сидя поэтическим вечером в домашнем своем кругу? Тарелочный сбор пересчитывает? Выручку церковного ящика? Плату за совершение треб? Нужно сказать, финансовая сторона приходской, храмовой жизни никогда не была более закрыта, чем сейчас. Опытные люди рассказывают, что «спичечный» доход (речь идет именно что о церковном ящике, о продаже свечей), довольно ощутимый в советские годы, сейчас составляет ничтожную часть церковного бюджета («не хватает на зарплату сторожа»). В Москве тарелочный сбор прекратился повсеместно, но в провинции все еще обносят паству тарелкой - «и редко когда попадется бумажка старше пятидесяти рублей». Плата за совершение треб во многих приходах считается личным доходом батюшки, совершившего богослужебный обряд. Иной раз, в многоштатном храме, с помощью треб настоятель поддерживает молодого священника, образовывающего семью - благословляет его освятить (по приглашению верующего автовладельца) машину, обвенчать состоятельную пару. Однако для небогатых прихожан требы в большинстве храмов совершаются бесплатно. В сельских приходах в ходу натуральный обмен: «Однажды я видел в маленькой деревенской церкви бочку засоленных крутых яиц». Финансово епархии не поддерживают храмы - наоборот, храмы отчисляют часть дохода на нужды епархий. Новоназначенный «в руины» батюшка, пока приход не укрепится, освобождается от этой обязанности. Храмы живут на спонсорские пожертвования, «в отдельных областях и районах» помогают местные власти, аккумулируя и перераспределяя предназначенные на благотворительные нужды средства подначальных предприятий. Поиски спонсора - тяжелое испытание для застенчивого или созерцательного батюшки. Отец Михаил Панкратов рассказывал мне: «Я понимаю причину своеволия состоятельных людей. „Мое дело“ - это звучит гордо. Но разве „моя служба“ - менее важное занятие? Я иногда призываю своих собеседников к смирению. Говорю, что, казалось бы, в русском языке слова „дело“ и „работа“ почти синонимы. Но почему же тогда такая разница в понятиях „обработался“ и „обделался“? Наверное, для снижения пафоса». Бывает, что молодой клирик, посланный «на стояние перед народом», не справляется с поиском денег, приход не складывается (случается, приходской совет набрать не из кого, старосты церковного нет, матушка одна-одинешенька стоит на клиросе) - что ж, тут ничего не поделаешь, батюшку отзывают… Это самая грубая, самая приблизительная схема, но даже из нее понятно, насколько важен храму приход.

Собственно говоря, храм без прихода существовать не может, а приход без храма - вполне. В Екатеринбурге община во имя Святого Архистратига Михаила и всех Небесных Сил бесплотных уже несколько лет как сложилась и зарегистрировалась, а молитвенного помещения у общины все нет. Проводят Литургии под открытым небом, в парке. В праздничные дни проходят Крестным ходом по улицам микрорайона Заречный.

В округе, живущей все больше плотскими устремлениями, молитвоходцев, нужно сказать, прозвали «общиной небесных сил беспилотных», и склонны поглумиться. Но житие екатеринбургского бездомного прихода - истинное подвижничество, а из чего же обыкновенно складывается внебогослужебная жизнь общины? Что, помимо чаепитий после литургии, чаще всего объединяет прихожан? Социальное служение - совместное посещение, или (в лучшем случае) волонтерская работа в больницах, детских домах, интернатах. Воскресная школа или православная гимназия, родительский клуб при школе. Богословские чтения. Иногда - детские спектакли, очень редко - благотворительные базары. В лучших воскресных школах, кроме Закона Божьего, преподают иконопись, пение, рукоделие, иконографию, историю церковного зодчества. Чрезвычайно популярны паломнические поездки.

Для физиономии прихода огромное значение имеют личные пристрастия, склонности и умонастроения батюшки.

Вот поглядите: Александр Салтыков, настоятель храма Воскресения Христова в Кадашах, в былом музейный работник. И важное «социально-культурное» служение прихода - церковный музей. Благочинный Барышского района Ульяновской области Игорь Ваховский - человек с безусловной хозяйственной жилкой, за что прозван бумагомараками «градообразующим батюшкой». Бригада его церковного прихода уже отреставрировала несколько храмов, построила четыре дороги, два моста и гостиничный комплекс в селе Ханинеевка. Исключительные деловые качества свойственны бывают клирикам и самым высокопоставленным. Например, митрополит Астанинский, Алма-Атинский и Семипалатинский Мефодий в недавнем прошлом возглавлял Воронежскую-Липецкую епархию. Запомнился как хозяйственник исключительных способностей. После его отъезда в городе по-мирски дерзко, но с добрыми намерениями говорили: «Нашего архипастыря хоть в голую степь высади, он у сусликов деньги соберет и храм с подворьем построит».

Отец Михаил Панкратов пишет стихи - стоит ли удивляться, что в его приходе учреждена православная литературная студия? Настоятель Екатеринославского прихода отец Никандр увлекается кролиководством, и приход увлекается вместе с ним кролиководством; настоятель храма святой Троицы отец Тимофей Фетисов носит под рясой камуфляж и, согласно своим предпочтениям, основал православный центр военно-патриотической подготовки молодежи Таганрогского благочиния.

Ну, а атмосфера приходской жизни зависит от матушки.

Отношения же между матушкой и прихожанками складываются внешне благолепно, но не без подводных течений.

Причина тому - тщательно скрываемая ревность.

Прихожанка vs. матушка: «В храме, особенно сельском, Батюшка (простите!) является кумиром, странно, да? Поэтому и за матушкой особый надзор»

Матушка о прихожанке: «А еще бывает, прихожане достают, совсем меры не знают. Представляете - одиннадцать часов вечера, после всенощной, исповеди и целого дня на ногах, подходит какая-нибудь дамочка (из тех, кто из храма не выходит целыми днями) и начинает мучить батюшку всякой ерундой. Ой, а можно в банку из-под компота святую воду налить? Не понимает, что батюшка тоже человек, а не ангел бесплотный, что устал смертельно, что дома его ждут жена и дети, и им тоже нужно иногда батюшкино внимание. Вот от таких прихожаночек матушки совсем одинокими становятся».

***

Прихожанка vs. матушка: «У батюшки вся ряса обтрепалась, а матушке и дела нет. Мы говорим ей: матушка, позвольте, мы денег на новую рясу соберем, а то что у него все такое драное?»

Матушка vs. прихожанка: «Говорят, что у священника дом со стеклянными стенами, причем стекла - увеличительные. Мало того, что батюшкино благосостояние всегда «укрупняется» наблюдательницами, так еще и к матушке - внимание особое. Так что запасаюсь набором доброжелательных, но отстраненных улыбок и ответами типа «Все в Божьей воле» и «Как Бог даст».

Прихожанка vs. матушка: «Ехала в поезде, так соседи вызнали, что я на приходе служу, и давай сказки придумывать. Недавно, говорят, ехали мы в одном купе с батюшкой, так он сразу выставил бутылку кагора. А я отвечаю: „Глубины сатанинские, что вы плетете? Официанты ненавидят шампанское, врачи не выносят коньяк, а батюшки не пьют кагор. Они водку пьют!“»

Матушка vs. прихожанка: «Сегодня первый раз в нашем храме я пела на КРЫЛОСЕ, как говорит наша просфорница. Служба пролетела за час! Мне так понравилось, я так старалась! Все прихожанки сказали, что пою я точно соловей! А супруг мой, батюшка, сказал, что пою я ужасно. Медоточивые какие».

Прихожанка vs. матушка: «После водосвятного молебна у нас весь храм мокрый стоит, так батюшка много его окропляет! А в конце службы, когда крест все подходят целовать, он еще и каждого лично обольет! Какой ХОРОШИЙ храм у нас!»

Матушка vs. прихожанка: «Спрашиваю мужа: «Ты водичкой запасся, а то знакомые просить будут?» А он: «Ага, и бабушки в храме ананасы просить будут». Я: «Чего просить?» Муж: «Да это когда идешь, освящая воду, а прихожанки к тебе тянутся и кричат: „А на нас? А на нас?“»

Так у нас. А у них? Разумеется, расстояние между приходом европейским и отечественным мало кто меряет в шляпках. Может быть, и зря. Англиканская, протестантская община (по мнению многих и многих) значительно более светская, живет теорией малых дел; призрением, презрением (крайней формой общественного суда), но никак не прозрением. Православная церковь - самая мистическая, но заглянули мы в приходское окошко, а там и светло, и тепло, и уютно. Там свои житейские чудеса, свои воскресные шляпки. И разница лишь в том, что их не выставляют напоказ. За горами и лесами, за синими морями каждое воскресенье дамы и господа, нарядившись в самое красивое и распрямив плечи, отправляются в храм. В церковь - как на Светлый Праздник. А у нас матушки и прихожанки повяжут свои платочки и, опустив голову долу, пройдут на службу. В церковь - как на Страшный Суд. Но и там, и там «под шумным вращением общественных колес» мы угадаем «неслышное движение нравственной пружины, от которой зависит все».

* МЕЩАНСТВО *
Максим Семеляк Съестной пустячок

Чего не покажут весы


Весы в дорогих европейских гостиницах показывают на несколько килограммов меньше.

Всегда.

Определение «дорогие» в данном случае непринципиально - в дешевых гостиницах вообще никаких весов в номера не ставят. Со словом же «европейские» хочется повозиться подольше - подобно тому, как женщине приятно некоторое время потоптаться на весах-поддавках.

Разумеется, подобный, как выразился бы чеховский помещик, «мистификасьон» объясняется обыкновенным пятизвездочным сикофантством и имеет своей целью обыкновенное же подстрекательство постояльца к лишней порции и бутылке. Это понятно, но как-то неромантично. Есть все же резон предполагать, что с каждым пересечением европейской границы русский человек претерпевает решительное изменение, касающееся самых глубин натуры - по крайней мере, так хочется думать самому русскому человеку. И вот вполне ощутимое доказательство, которое, кстати, весьма удобно направить в совсем уже отчаянное, не сказать бесстыжее русло, памятуя теорию о душе, делающей тело легче в известный момент (в конце концов, не зря же в советской литературной традиции заграница приравнивалась к мифу о загробной жизни).

Что- то, безусловно, в таких поездках от русского человека отлетает -чтобы в этом убедиться, достаточно даже беглого взгляда со стороны. Например, русский всегда с безошибочной брезгливостью выделяет своих соотечественников в европейской толпе, даже не замечая, что тем самым он совершает акт невинного, но все же предательства. Это почти рефлекс - шарахаться от русской речи хоть на мосту Бир-Хаким, хоть в Кенсингтоне. Русский человек потому так безошибочно узнает своих, что норовит сам на себя посмотреть взглядом европейца. Позиция стороннего наблюдателя за самим собой, разумеется, не делает его неотъемлемой частью ЕС - собственно европейцам до русских в толпе дела, как правило, нет. Подобная позиция, по совести говоря, не делает ему большой чести, зато оставляет его в приподнятом одиночестве - по то сторону гостей и хозяев. В приподнятом одиночестве европейские города чувствуешь уже совершенно как свои.

На этом месте я бы уже предпочел отказаться от совершенно невыносимого в своей безликости словосочетания «русский человек в Европе» и перейти для упрощения коммуникации на личности - то есть на себя самого.

Для поколения, рожденного в первой половине семидесятых и приобретшего более-менее устойчивую привычку наведываться в Европу только во второй половине девяностых, та сторона уже знаменовала собой все, что угодно, но только не свободу. Может быть, первый раз в истории (чуть не со времен Эллады, которая когда-то осознала себя свободным Западом в противовес деспотичному персидскому Востоку) Европа не ассоциировалась напрямую со свободой. Свобода (по крайней мере, на взгляд тогдашнего школьника) как раз бушевала по эту сторону - в период с 87-го по 91-й, и в общем, даже успела слегка утомить. Европа в те годы вообще была как-то в тени, и ей скорее отводилась роль рассадника стерильного изобилия - тому весьма способствовали популярные жлобские фантазии Жванецкого на тему вымытого с мылом асфальта - почему-то этот образ вселял в меня скорее отвращение.

Я обратил внимание на вздорный фокус с весами, поскольку всегда испытывал определенную уверенность в том, что, пересекая европейскую границу, я не столько нечто приобретаю, сколько оставляю за бортом. Некий зазор между собой здешним и собой тамошним определенно существует. Когда на таможне меня спрашивают о цели поездки, я всякий раз теряюсь, потому что начинаю в этот момент думать скорее о причинах отъезда. А они, в общем, почти всегда одни и те же - избавиться на некоторое время от того самого, чего не показывают весы. В Европе тебя в некотором смысле становится меньше - подобно тому, как от счастья люди глупеют, как говорил, кажется, Ален де Боттон. Существует представление (уничижительное и лестное одновременно), что европейский человек - существо более развитое, зато русский - более глубокое. Если воспользоваться этой столь же сомнительной, сколь и несгибаемой схемой, то можно предположить, что именно эту чертову «глубину» и не показывают весы.

Во времена моей учебы в Московском государственном университете существовала примечательная негоция - можно было поехать собирать клубнику на какие-то английские огороды. За это даже платили - десять, что ли, фунтов в день, не помню. Слова «агротуризм» здесь тогда еще не существовало. Для студента, измученного напитками «Оригинальный» и «Лето Осетии», книгами Селина, идеями Дугина, самопальными наркотиками, танками 93-го года, непроницаемой нищетой и прочими прелестями тогдашней московской жизни, это был удивительный - не прорыв, не побег, но перевод разговора в другое русло. Не столь глубокое, пожалуйста. При таких перспективах меньше всего хотелось глобальных разговоров о месте русского человека в Европе etc. Все эти разговорчики, суть которых, в общем-то, если разобраться, всегда сводилась к сакраментальному «можно ли воровать в гостях серебряные ложки?», словно бы специально норовили испортить нам всю малину, точнее, клубнику.

Проблема здешних мест для нас тогда заключалась в отсутствии устойчивых частностей: все кругом было слишком важным и слишком изменчивым. Один государственный строй менялся на другой с той же поспешностью, с какой по-своему очаровательный напиток «Лето Осетии» навсегда покидал прилавки университетского гастронома, уступая место жестокому, как денатурат, «Оригинальному» - и непонятно еще, что было важнее. Все было важнее. Выезд в Европу - это был, казалось, своеобразный шаг от неустойчивого катехизиса к незыблемому меню, от интенсивности шатких переживаний к высшей буколической размеренности. От ощущения того, что дух веет, где хочет (с акцентом на последние два слова), к надежде на то, что дух веет, где хочет (с акцентом на первые два слова). Чем больше превозносилась тамошняя вольная манера одежды или беспорядочное разнообразие форм высказывания, тем больше возникало ощущение некой сложноорганизованной системы, в которой, казалось, можно с легкостью затеряться, не создавая при этом никому проблем.

Разумеется, это не был вопрос «отдыха» - если это и можно назвать отдыхом, то в первую очередь от самого себя. Вообще, блуждания по европейским городам - это не отдых, это, пользуясь великолепным выражением Честертона, сказанным им по другому поводу, - «насыщенная праздность».

Почему, например, недавно вышедшая книжка Алексея Зимина «Единицы условности», в значительной степени посвященная как раз похождениям автора в Европе, оставляет ощущение, что в жизни современного русского человека нет иных огорчений, кроме пережаренного на гриле осьминога? Откуда это поэтическое упоение съестным пустяком?

Да все оттуда же. Все потому, что Зимин, как и я, тоже в свое время настраивался на сбор клубники в непосредственной близости от Лондона. И тоже был утомлен и напитком «Лето Осетии», и прочими прелестями тогдашней московской жизни. И Европа, надо полагать, тоже кажется ему переводом разговора в другое, несколько менее глубокое, но чуть более ответственное русло. И пустяк торжествует над громадьем не из вящей буржуазности, но скорее из элементарной опаски спугнуть такое приятное и все еще малознакомое ощущение Европы.

Опаска всегда сохраняет - спугнуть-то, как мы уже поняли, несложно. Ведь ни меня, ни Зимина на прополку земляничных полян тогда не взяли. Просто вернули нам анкеты.

Без объяснения причин.

Людмила Сырникова Купол Фостера

Виды на Берлин


- Когда мне предложили немецкое гражданство, я отказался, - говорил мой берлинский знакомый, выходя вместе со мной из вагона на станции метро Friedrichstrasse. - Осторожно, двери закрываются.

Немецкие законы не признают двойного гражданства и даже наличия двух гражданств: вступая в гражданство Германии, вы должны лишиться всех имеющихся гражданств, если таковые у вас есть. А с российским подданством легче летать в Москву: консульский сбор за российскую визу составляет что-то около 350 евро, если не ошибаюсь. С нашим паспортом летать не так накладно.

Мы переходим мост через Шпрее и, косясь на уродливый памятник Бертольду Брехту возле театрального центра его имени, бредем по блестящему от чистоты тротуару, залитому весенним злым солнцем. Нам надо дойти до рейхстага. Мой спутник хвастается, что в силу вида на жительство может беспрепятственно гулять по рейхстагу, хотя посещать заседания Бундестага дозволяется лишь гражданам Федеративной Республики Германия. Мы подходим к рейхстагу со спины, огибая аккуратно припаркованные туристические автобусы. Пройдя вдоль стены, мы выходим на пустынный и необъятный плац - именно по нему маршировали полки перед оком кинокамеры Лени Рифеншталь. Далеко впереди - кромка чахлой, но аккуратной травы и асфальтовой дороги. Уродливый титанический портик рейхстага украшала крупная надпись: DEM DEUTSCHEN VOLKE («НЕМЕЦКОМУ НАРОДУ»). Вереница туристов на лестнице. Мы встали в общую очередь. Как обычно, большинство - японцы, с фотоаппаратами наперевес. Что они собираются фотографировать? - подумала я. - Наверное, виды Берлина. Для туристов в рейхстаге предусмотрен особый аттракцион - подъем на специальном лифте на крышу. Охрана у входа - бодрые старички за семьдесят. Они говорят сразу на нескольких европейских языках. «Руски!» - говорят они, повелительным жестом указывая на короткую брошюру о рейхстаге на русском языке. Я вспоминаю читанную давно, еще в перестройку, статью в «Литературке» о политическом советском фотомонтаже: у кого-то из сержантов, возможно, даже у сержанта Кантария, на руке было две пары часов, и пришлось срочно ретушировать, потому что именно эта рука держала древко красного советского флага, водружая его над поверженной цитаделью гитлеризма. Мы оказываемся внутри. Пройти к лифту можно по специально огороженной дорожке. Все идут гуськом, затылок в затылок, стараясь не смотреть по сторонам. Семидесятилетние охранники стоят в таких позах, будто глаза у них на подбородке. Мы поднимаемся на крышу. Серое низкое небо нависает над нами. Японцы в явной растерянности: фотографировать нечего. Со всех четырех сторон по краям крыши парапет почти с человеческий рост. Фотографировать имеет смысл разве что небо. Красно-черно-желтый флаг полощется на ветру. И тут минутное замешательство японцев проходит. Они понимают, что является центром композиции. Не флаг и не небо, а купол. Новый купол рейхстага, творение Нормана Фостера. Прозрачный, с винтовой блестящей лестницей, сделанной будто из фольги. По лестнице, скользя, бегают японские дети. Фостер стремился сделать купол невесомым, летящим, как бы опровергающим всю эту тяжеловесную прусскую конструкцию и мрачную историю. Но вместо опровержения вышла пустота, стекляшка. Я поворачиваюсь и вижу страшную картину: у одинокой девушки начинается рвота - возможно, она боится высоты, и у нее кружится голова. Японцы берут ее под руки и ведут к лифту. Мы тоже двигаемся к выходу.

Мой берлинский приятель живет в районе под названием Шарлоттенбург. Там две достопримечательности: барочный Schloss Scharlottenburg и русские. Русская речь слышна повсюду. Русские ходят даже по замку и громко восхищаются посудой и оружием. За все время, что я провела в Берлине, мне так и не удалось понять, чем здесь занимаются русские. Приятель мой работает в русскоязычной газете, ведет колонку про культуру, как он сам ее называет. Сегодня состоялся вечер Игоря Иртеньева. Представители русской диаспоры Берлина задавали культовому поэту вопросы о положении писателя в России. В пустынной забегаловке я видела двоих белорусов, приехавших, чтобы перегнать к себе в Могилев старенький Volkswagen. Под пиво с сосисками они обсуждали детали предстоящего путешествия. «Откуда в Могилеве деньги даже на старенький Volkswagen?» - подумала я и вдруг поняла, что мне скучно думать об этом, и что подумала я об этом тоже от скуки, потому что мне скучно в принципе. Мне скучны русские в Берлине с их Иртеньевым и попытками заработать на вас 50 евро, дав в пользование собственную сим-карту (сим-карта немецкого сотового оператора доступна на любом углу и сама по себе не стоит ни евроцента: я заплатила 13 евро, и все они оказались у меня на счету). После этой неловкой попытки гешефта мой приятель обнаружил вдруг, что он крайне занят и не может составить мне компанию в прогулке на Музейный остров. Что ж, я отправилась без него - в конце концов, прекрасные музеи были одной из главных причин моего приезда в немецкую столицу. И вот теперь, выйдя из Пергамона, я сидела в забегаловке, пытаясь прожевать несъедобный венский шницель, и скучала, думая о своих соотечественниках здесь. Местечковость нелюбопытна в принципе, но только в Берлине она почему-то заполняет собой все свободное пространство, покуда не уткнется в памятник воину-освободителю в Трептов-Парке или в здание российского посольства на Унтер-ден-Линден. Тут мне показалось, что я уже начинаю злиться, я попыталась подумать о чем-нибудь другом, но почему-то подумала о своем разговоре с таксистом-женщиной, которая тоже оказалась русской. Она везла меня в отель из аэропорта Шенефельд. «Вы знаете, что тут начинается?» - спросила она совершенно без акцента. «Что?» - поинтересовалась я. «Все как в тридцатые годы, - немедленно ответила она. - Тут очень дешевое жилье. И евреи, как в тридцатые годы, скупают весь Берлин». Я промолчала. Вероятно, женщина-таксист рассчитывала на какую-то реакцию, потому что через полминуты выкрикнула нетерпеливо и раздраженно: «А немцы, между прочим, не спят!»

Судя по ценам на жилье, немцы именно что спали. Средняя цена квадратного метра в Берлине теплилась в районе 1000 евро. За эту, с позволения сказать, цену вполне можно было приобрести не восточногерманскую бетонную коробку, в которой во времена товарища Эриха Хоннекера не было горячего водоснабжения, а вполне достойное, кайзеровских времен строение с родным унылым паркетом, добротной сентиментальной лепниной, стенами немыслимой толщины и титаническими дверными ручками из зеленой уже бронзы. И не в каком-то там гастарбайтерском Шарлоттенбурге или турецком гетто под названием Кройцберг, а в респектабельном, в западной части города расположенном районе Шенеберг-Вильмерсдорф, буржуазном и, соответственно, предпенсионном. Дамы с собачками, старики, поющие псалмы в евангелической церкви, предынфарктное спокойствие, висящее в воздухе, велосипеды, прислоненные к желтым или розовым стенам домов в стиле модерн, заботливоотреставрированным, с щербинками от пуль. Большинство квартир разгорожено, из 300-метровых они превратились в 30-метровые, черный ход стал парадным. В первых этажах неизменные продуктовые магазины - немецкое государство славится своей социальной защитой и заботой. Куда ни кинь взгляд, повсюду пандусы для инвалидных колясок. В магазинах, как и на рынке жилья, почти коммунизм: две полуторалитровые бутылки минеральной воды стоят 96 евроцентов. Люди двигаются по торговому залу, как заведенные автоматы, у них такие лица, будто все, что они выбрали, будет ими проглочено прямо в вакуумной упаковке, и не потому, что есть нечего, а потому, что таков порядок.

- Tschuss! - говорю я кассирше, унося в кармане десять жевательных резинок по цене одной.

- Tschuss! - отвечает мне она.

Это слово, звучащее по-русски как «чусс», означает нечто вроде «пока» и «привет» одновременно, немецкий аналог итальянского «ciao», здесь совершенно бесполезный: лица у жителей буржуазного Шенеберг-Вильмерсдорфа при произнесении этого «чусс» совершенно такие же, как если бы они говорили «auf wiedersehen». Это даже не недовольное фырканье, а так, некий звук, производимый без всяких эмоций, одним лишь движеньем мимических мышц.

Жуя резинку, я гуляю по улицам, захожу в аккуратную красного кирпича ратушу, стою подолгу на мосту, глядя, как чистенькие голуби ходят взад-вперед по парапету. Дважды ко мне подходят респектабельные старушки со словами «May I help you?» Они полагают, что я заблудилась, но я совершенно не заблудилась, я знаю, чего я хочу.

Мне говорили, что Берлин - город, ничуть не похожий на остальные немецкие города, что это андеграундная столица Западной Европы, что там много молодежи с зелеными волосами и металлическими шипами в носах, наркотиков, техно и самые большие темпы распространения СПИДа. Что соскучиться там невозможно. Berlin is very open-minded - читала я в блогах и комментариях иностранцев в гостевых книгах на сайтах берлинских отелей. Не могли же они все лгать или притворяться. Где-то должен быть этот open-minded и very friendly Берлин. Вернувшись в гостиницу, я взяла в руки путеводитель и стала листать. Через какое-то время я поняла, что нахожусь в совершенно неправильном Берлине. Правильный Берлин был в другом месте, на северо-востоке, в богемном районе Пренцлауэр-Берг, в бывшем социалистическом аду. Сейчас там живут художники и поэты, а может быть, и даже какие-нибудь мейстерзингеры, подумала я. И поехала в Пренцлауэр-Берг.

Выйдя из метро, я сразу почувствовала разницу. Вокруг были обшарпанные дома всех стилей, торчали какие-то фабричные трубы и множество прохожих сновало во все стороны. На богему эти прохожие не походили. Это были восточные немцы, которые, в отличие от западных, до сих пор не разучились плевать себе под ноги, стоя на автобусных остановках. В глазах их было какое-то напряженное и не слишком добросовестное выражение. Нордический характер выдавало лишь полное молчание. При посадке в общественный транспорт они не толкались, не орали, но хмуро и проворно занимали места. Гулять по улице мне вскоре надоело, и я зашла в кафе в рассуждении полистать путеводитель, чтобы как-то сориентироваться в недружелюбном и малознакомом пространстве. В кафе сидели парни с длинными дредами и пили кофе. Я тоже заказала кофе и принялась разглядывать эту странную компанию неформального вида, предающуюся довольно-таки буржуазному занятию. И тут вдруг поняла, что смотреть надо было в другую сторону. За столиком сидел седовласый господин. Он был весь в белом. На плечах у него было белое пончо, отороченное прекрасным мехом, на голове - белоснежный котелок, на ногах белые брюки дудочкой, смешно торчавшие из-под пончо. Руки в пигментных пятнах двигались над столом, дотрагиваясь то до кофейной чашки, то до стакана с минеральной водой. На левой руке сверкал изящный золотой браслет. Через некоторое время старик встал и, оставив на блюдечке мелочь, вышел. Я расплатилась и двинулась за ним. Я шла на приличном отдалении, не боясь потерять его из виду - эта белая фигура была отлично видна в сумерках. Вскоре старик перешел улицу и, подойдя к двери какого-то заведения, вошел внутрь. Я последовала за ним. TRISTAN UND ISOLDE - было написано на двери. Я вошла, ожидая увидеть интерьер изысканного ресторана с живой музыкой, публику в вечерних платьях и смокингах с бабочками, старинные гравюры и тяжелые гардины. Но я не увидела ничего, кроме секьюрити бомбейской наружности, который потребовал с меня 10 евро за вход. Я заплатила, не успев испугаться: секьюрити широко улыбался. Я прошла по единственной лестнице вверх. За стеной ухало. Завернув вправо, я увидела невероятных размеров зал. Бетонный пол. Потолок отсутствовал, а точнее, был очень высоко. Я поняла, что нахожусь то ли в ангаре, то ли в заводском цеху. Скорее всего, так оно и было. Сотни людей танцевали на бетонном полу. Большинство из них были в обтягивающих майках - как женщины, так и мужчины. Мужчины были все до единого с бритыми черепами и в татуировках. Играло жесткое техно. Наступая друг другу на ноги, они вежливо извинялись, что совершенно не вязалось с их обликом. Постояв, как дура, у стеночки несколько минут, я двинулась в первый образовавшийся проем, оказавшийся темным коридором. В конце этого тоннеля был свет, но лучше б его не было. Картина, представшая моим глазам, была не из привычных: на каких-то грязных досках лежал пожилой человек, совершенно голый. Тело его было сероватого страшного цвета, словно это был труп из морга. Но человек был жив, он шевелился и стонал. Руки и ноги его были стянуты блестящими кожаными веревками. На груди его покоился кованый сапог, обладательница которого что-то говорила по-немецки, надавливая каблуком. Человек протянул к ней руки, и тут я увидела золотой браслет. И все поняла. Open-minded Берлин, буржуазный и богемный, был передо мной. Собственной персоной.

А на следующий день я пошла в оперу на Унтер-ден-Линден. Давали Вагнера. Дирижировал Даниэль Баренбойм, израильтянин, сделавший себе имя на пропаганде композитора, запрещенного у него на родине. В каком-то из интервью он оправдывался перед соплеменниками, что, мол, Вагнер великий гений, в Бухенвальде и Аушвице нимало не виноватый. Я где-то читала даже, что популярность Вагнера в гитлеровские годы была вовсе не такой широкой. Верхушка Третьего рейха предпочитала что попроще: Верди, Гуно, даже Оффенбаха. Им нравилась простая, мелодическая музыка, под которую можно было отдохнуть и расслабиться. А потом я вспомнила интервью немецкого людоеда, убившего и съевшего своего любовника. На вопрос журналиста, не пробовал ли он расслабляться иначе, людоед ответил: «Вы ошибаетесь. Насилие - это напряжение». А еще говорят, что все это глупости, будто бы Вагнер бил свою любовницу, жену дирижера Ганса фон Бюлова. Не бил. Вагнер был тихим робким человеком, каждое утро выходил гулять с собачкой и, по воспоминаниям современников, больше всего на свете любил Париж.

Гуляя по Берлину, я прикидывала, не купить ли здесь квартиру. Цены, по московским понятиям, смехотворные, а вложение самое надежное. За шестьдесят-семьдесят тысяч евро, за стоимость угла в Текстильщиках, легко приобретается студия в старинном модерновом доме. Ее можно сдавать, а можно и не сдавать, приезжая на недельку в свой европейский дом. Но на обратном пути в Москву я об этой второй возможности уже не думала. Ранним утром в аэропорту Шенефельд у меня болела голова - от недосыпа, наверное. И крутились перед глазами: людоед-философ, русская дама-таксист, защищающая чистоту немецкой расы (DEM DEUTSCHEN VOLKE), пожилой фрик, отправляющийся из буржуазного кафе в гнусный притон на свиданье со строгой госпожой, и еврей, прямо на Унтер-ден-Линден исполняющий Вагнера, который любил Париж. Чушь какая-то. И надо всем этим новый купол рейхстага, творение великого Фостера. Во всех странах, на всех континентах он вписывается в любой пейзаж - удивительная способность, оценила я, когда самолет уже готовился к взлету.

Наталья Толстая Листик салата обязателен

Записки русского инспектора в Швеции

Тот, кто пережил пик перестроечной эпохи - конец 80-х, до конца своих дней не забудет то счастливое время. Развала еще не было, а был шквал невиданной литературы, политические диспуты в прямом эфире и, впервые за семьдесят лет, свободный выезд за границу. Помню, словно это было вчера, как я шла по коридору Главного здания ЛГУ, а навстречу спешил куда-то дяденька из Первого отдела. В этот отдел стекались характеристики на всех глупцов, возмечтавших в брежневское время съездить за рубеж. Много, должно быть, было там шкафов с заживо погребенными выездными делами. Увидев меня, дяденька остановился. «Теперь все поедете», - сказал он. Я вспоминаю этот день как великий праздник Благовещенья.

В 1988 году я получила сказочную работу: в течение года инспектировать преподавание русского языка в шведских гимназиях. Местом постоянного проживания был маленький городок на севере Швеции. Оттуда я должна была три раза в месяц выезжать в другие маленькие города, где преподавали русский язык. Меня поселили в однокомнатную квартиру, где из мебели были кровать, стол и стул, а в углу за занавеской - электрическая плита. Как я была счастлива! Целый год буду жить и работать в стране всеобщего благоденствия. Ведь Швеция поставила цель стать «Домом для народа» и стала им.

Первое время я ходила в магазины, как в музеи. Любовалась. Потом я примелькалась кассирам и стала ловить на себе их подозрительные взгляды. Тогда я решила каждый раз что-нибудь покупать: утром - пакет кефира, днем - кусок колбасы, вечером - связку бананов. Только чтоб лишний раз пройтись по садам Эдема, шведским супермаркетам. Зарплата у меня была небольшая, треть уходила на оплату квартиры. А сорок процентов из моих кровных вообще изымали: налоги. На чем тут можно сэкономить? Только на еде. Пригляделась. Ближе к вечеру магазины уценяли некоторые продукты. Если на банане появилось пятнышко - в корзину его. В этой корзине все фрукты и овощи стоили полцены. Если завтра истекает срок годности кефира - платите треть цены и идите с Богом. Еще было выгодно покупать рис и сосиски. Рис разбухает, и из горсточки получается целая кастрюлька. Я сделала открытие: если шведскую сосиску долго варить, то она увеличивается в объеме в несколько раз. Потом ее можно резать ломтями и есть, пока не надоест.

В мои провинциальные гимназии я ездила на поезде. Проехала всю Швецию с севера на юг, как Нильс Хольгерсон, только он летал на гусях. Все эти шведские полустанки стоят у меня перед глазами: чистый, залитый солнцем перрон, ни души. Когда подойдет поезд, ни разу не опоздавший за последние сто лет, то из него выйдут два пассажира, войдет один - я. Вместе со мной в вагон сядет пожилой кондуктор с добрым лицом, чтобы в пути прокомпостировать мой билет и пожелать счастливого пути. На следующем полустанке он выйдет и поедет обратно.

На каждой станции есть буфет, где продают одно и то же, без вариантов: надрезанную резиновую булочку, из которой свешивается лист салата и ломтик ветчины толщиной в микрон. Можно купить резиновую булочку с сыром. Листик салата обязателен. И кофе, который тут пьют всегда и везде - крепкий, без молока, без сахара. Если швед не выпьет раз в час чашку такого кофе, его начинает бить мелкая дрожь, голова перестает соображать, начнется ломка… Любители сладкого покупают в станционном буфете лакрицу, любимое лакомство и взрослых, и детей. Когда меня в первый раз угостили этой конфеткой и я доверчиво положила ее в рот, то глаза полезли на лоб: большей гадости я отродясь не пробовала. По виду эти конфеты напоминают нарезанный на бруски черный плотный провод. И по вкусу, видимо, тоже. Единственная мысль: выплюнуть сразу или подождать, пока хозяева отвернутся? Бррр. Когда меня спрашивали: «Тебе нравится наша еда?», я честно отвечала: «Нравится все, кроме лакрицы». Тень сожаления набегала на шведские лица, но они себя успокаивали: «Просто ты еще не пробовала соленую лакрицу».

В пустом зале ожидания вы всегда найдете тихого, опрятного пьяницу. Он сидя дремлет в углу, на деревянной скамейке. Здесь он спасается от снега и дождя. Его не гонят, а редкие пассажиры смотрят на него со скорбным сочувствием. Сколько раз я сидела, ожидая поезда, на пустынных станциях и слушала шум собственного кровообращения. Меня охватывала тоска и одиночество, которого я никогда не знала, потому что выросла в семье, где нас, детей, было семеро по лавкам.

На станции назначения меня встречала учительница русского языка из той гимназии, которую я приехала инспектировать. Вместо того чтобы предоставить мне дешевый номер в гостинице, меня селили к учительнице. Экономили в большом и малом. За ужином я чувствовала себя ископаемым. Хозяин молча следил за всеми моими движениями, а гостеприимная хозяйка не оставляла меня в покое. «Вы не взяли хлеба. Разве в СССР больше не едят хлеб?» «Вы не пьете вино. Вам запрещено?» «Возьмите еще шпината. Вкусно? У вас в колхозах выращивают шпинат?» Потом учительница показывала комнату, где мне предстояло провести два дня. Здесь раньше жил сын, который вырос и уехал учиться в Америку. Дети, оставшиеся дома, считаются неудачниками.

Постепенно меня перестали бояться, убедились, что нет у меня ни хвоста, ни рогов. Но сомнения в моих умственных способностях остались. «Ты знаешь, что такое Рождество?» «Ты слыхала что-нибудь про Римскую Империю?» «У вас в школе рассказывают про Швецию, Норвегию? Или эти страны изучают только в школе КГБ?» Почему я выучила шведский язык, не мог понять никто.

Утром после завтрака начиналась моя работа. Я сидела рядом с учительницей и всем своим видом старалась показать, что я добрая. Гимназисты по очереди читали сначала словосочетания: «мяч мальчика», «тезка сироты», «шапка начальника». Потом задача усложнялась. Надо было перевести с русского на шведский целые предложения. «Он говорил о маленьких девочках», «мы довольны театрами», «я знаю старого Мишу», «дети смотрели на паука». Вроде и придраться было не к чему, но меня охватывало беспокойство. Моя задача - давать методические указания. Какие? Ведь сама преподавательница плохо понимает по-русски.

Я не могла понять, где ученики собирались применить свои знания. «Как только бы она получила деньги, то сразу спрятала бы их под замок». «Она возьми да упади и сломай себе ногу». Автор пособия по русскому языку, юморист, давал ученикам нереальные задания: «Выучите наизусть скороговорки: „Сшит колпак да не по-колпаковски, надо его переколпаковать“ или „Нашего пономаря не перепономаришь“». Какой смысл критиковать, если все учебные материалы утверждены министерством образования. Нет, польза от уроков все-таки есть. Во время ознакомительной поездки в Россию хоть пару слов да поймут. И сами спросят у таможенника: «Как дела?» Правда, понять, что им ответит таможенник, к счастью, не смогут.

Перед поездкой инициативные учителя сами составляли русско-шведские разговорники. В разделе «Приезд в Москву» юному шведу рекомендовалось выучить ключевые фразы: «У меня ничего нет для продажи», «Отстаньте от меня», «Я буду оплачивать такси строго по счетчику».

Во многих гимназиях передо мной разыгрывали сценки из русской жизни. Приход гостя, пассажир и кондуктор, продавец и покупатель. Гость приходил в ушанке с кокардой и не снимал ее за ужином. Пассажир делал вид, что не понимает, куда он сел - в трамвай или в троллейбус, а кондуктор долго и терпеливо объяснял. Заговорив кондуктору зубы, пассажир соскакивал с подножки, не заплатив. Кондуктор, разводя руками, восклицал: «Хитер мальчик!» Но суть советской системы учащиеся и педагоги уловили.

ПРОДАВЕЦ: Пирожок с рыбкой продается только по карточкам.

ПОКУПАТЕЛЬ: Я от Петра Васильевича.

ПРОДАВЕЦ: Тогда можно. Вам завернуть?

В одной из школ передо мной разыграли целое представление из колхозной жизни. На сцену вышли два десятиклассника, Пахом и Лука, в лаптях из магазина «Московские сувениры» и в косоворотках, сшитых одноклассницами. На головах - буденовки. У Луки в руках серп, у Пахома - сноп пшеницы.

ЛУКА: Пахом, приглашаю тебя вечером в клуб. Там мы сыграем в шахматы и выпьем чашечку кофе.

ПАХОМ: В клуб… Но туда же не пускают без паспорта!

ЛУКА: Ты разве не знаешь? Вчера в сельсовет завезли паспорта, я уже получил. (Достает из обмоток паспорт и показывает Пахому.)

ПАХОМ (радостно): Бегу в сельсовет, до встречи в клубе!

После уроков я гуляла по новому для меня городу, который был похож на все остальные провинциальные шведские города: на центральной площади - ратуша, банк, ресторан, библиотека. По специальной дорожке не спеша едет велосипедист, на голове - защитный шлем, колени прикрыты щитками, лицо закрывает противоударная маска. Несчастный случай исключен.

Тихая моя Швеция, где много природы и мало людей, где никто никуда не спешит, где вся страна, как по команде, обедает в полдень, где любят животных и инвалидов, где пожизненное заключение длится семь лет, а в тюрьме у каждого отдельная камера и свободный выход в тюремное интернет-кафе. Как не любить такую страну? Пройдет неделя, шведы привыкнут к вам и тоже полюбят, надо только усвоить несколько простых правил. Живя в этой стране, не касайтесь трех тем: не заводите разговоры о смерти, национальной принадлежности людей и Боге.

О смерти лучше не вспоминать. Ведь все тут и кончается, зачем предаваться грусти?

Национальные различия - опасная тема. Ведь так можно договориться до того, что одна нация лучше другой, а это расизм. Прослывешь расистом, и перед тобой закроются все двери.

О Боге тут не говорят, потому что его нет, все это суеверия. За год жизни в Швеции я встретила только одного человека, который верил: пастора. Мы ехали куда-то в одном купе. Он рассказывал, что раньше, когда Швеция была бедной крестьянской страной, церковь обладала могучей властью, а пасторы были строгими учителями, которых все слушались. Сейчас страна процветает, церковь давно отделена от государства, а народ и без Бога почему-то не ворует, занимается благотворительностью, честно трудится… Церквей и сейчас много, но работают они только по воскресеньям. После полуторачасовой службы - крещение, венчание или похороны, - три обряда, ради которых шведы и заходят в храм.

В воскресенье я пошла в церковь, где насчитала восемь прихожан. Села на жесткую скамейку. Подумала: посижу немного и тихонько уйду. Куда там. Пришел служитель и защелкнул замочек на дверце, отделявшей меня от прохода. Чтоб не сбежала. Через полчаса я почувствовала легкий толчок в плечо, это тот же служитель протягивал мне коллектор на длинной палке: опусти десять крон.

Рождество - это единственный день, когда вся Швеция идет в церковь. Традиция. Вера тут ни при чем. Есть тут еще несколько праздников, которые соблюдают все без исключения: праздник Начала весны, праздник Середины лета, праздник Поедания подтухшей салаки. Единственный праздник, который мне не понравился, приходится на конец августа. С этого дня можно есть раков, до этого было нельзя. На двор или в сад выносятся столы. Семья и гости вешают на деревья китайские фонарики, надевают на себя картонные колпаки, и начинается пир. Полагается с шумом всасывать съедобные части рачьего тела и чавкать. Руки по локоть испачканы, на столах растет гора отходов. Пьют водку понемногу, но часто, поэтому к вечеру надираются. Перед каждой стопкой поют куплеты: «Сейчас нам весело, а завтра будет еще веселей! Кто не пьет с нами, тот не умен».

Есть у шведов замечательное свойство: желание учиться до последнего вздоха. Учатся на курсах, в вечерних школах, в профсоюзных клубах. За символическую плату, но с одним условием - в группе должно быть не меньше четырех человек. Я видела объявление: «Производится дополнительная запись на курсы по художественному раскладыванию еды на тарелке». Однажды меня пригласили в поселковую библиотеку на занятие кружка по изучению русской литературы. За столом сидели три старушки и молодой китаец. Посреди стола термос с кофе и корзинка с домашним печеньем. Тепло, уютно. Учащиеся читают по ролям чеховского «Дядю Ваню». Учитель, из бывших наших, одобрительно кивает и подавляет зевки. «Хорошо! К следующему разу приготовьте доклады - образ Сони и образ доктора Астрова. Испеките побольше миндального печенья. Я его обожаю».

Швеция многому меня научила: не жаловаться на жизнь, думать о хорошем, не повышать голос. Побывав в гостях, позвонить на следующий день и поблагодарить хозяев. Здесь я узнала, что шведы на выходные забирают из специальных приютов детей-даунов, играют с ними, катают на машине, читают сказки. Однажды, не помню где, я видела, как по городскому парку шел молодой красивый парень, волосы до плеч, а на нем гроздьями висели дети, инвалиды от рождения. Девочка-даун обняла его за шею и положила голову ему на плечо. Был чудесный воскресный день. Я посмотрела вслед удаляющемуся видению. Если бы не белокурые волосы, я приняла бы молодого человека за Иисуса Христа, в которого здесь никто не верит.


This file was created
with BookDesigner program
bookdesigner@the-ebook.org
12.01.2012

Оглавление

  • Русская жизнь №22, март 2008 Россия - Европа * НАСУЩНОЕ * Драмы Рок-музыканты
  • Кадыров
  • Морарь
  • Козловский
  • Таруса
  • Коса
  • Лирика ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • Анекдоты Воспитание скотчем
  • Преступление за компанию
  • Кредитка как соблазн
  • * БЫЛОЕ * Будни странников
  • Владимир Крымов Сегодня
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • Федор Лубяновский Ходоки на Одере
  • * ДУМЫ * Сергей Болмат Там, где нас нет
  • I.
  • II.
  • III.
  • IV.
  • V.
  • VI.
  • VII.
  • VIII.
  • IX.
  • Борис Кагарлицкий Бархатный расизм
  • Дмитрий Быков Утешитель
  • Лирическое отступление от Европы
  • Дальше о Чаадаеве
  • Генезис
  • К характеристике личности
  • Суть учения
  • Manifestatio Dei
  • Непостижимо
  • Суверенная демократия
  • Мариэтта Чудакова Русским языком вам говорят! Часть третья
  • I.
  • II.
  • III.
  • * ОБРАЗЫ * Михаил Харитонов Идея Европы
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • Елена Веселая Почему мы не любим друг друга
  • Алексей Крижевский Славяне меж собою
  • Москва - Варшава
  • Варшава - Москва
  • Москва - Прага
  • Прага - Москва
  • Варшава - Прага
  • Захар Прилепин «А потому, что они уроды!»
  • Аркадий Ипполитов Приключения Людмилы
  • * ЛИЦА * Приехали
  • Олег Кашин Гений последнего плевка
  • I.
  • II.
  • III.
  • IV.
  • V.
  • VI.
  • VII.
  • VIII.
  • IX.
  • Олег Кашин Человек со «Знаменем»
  • I.
  • II.
  • III.
  • IV.
  • V.
  • VI.
  • VII.
  • VIII.
  • IX.
  • * ГРАЖДАНСТВО * Евгения Долгинова Женский день
  • I.
  • II.
  • III.
  • IV.
  • V.
  • VI.
  • Павел Пряников Молитвой и трудом
  • I.
  • II.
  • III.
  • IV.
  • * ВОИНСТВО * Александр Храмчихин Особый путь
  • * СВЯЩЕНСТВО * Евгения Пищикова Воскресная шляпка
  • ***
  • ***
  • ***
  • * МЕЩАНСТВО * Максим Семеляк Съестной пустячок
  • Людмила Сырникова Купол Фостера
  • Наталья Толстая Листик салата обязателен