Сибиряки [Николай Константинович Чаусов] (fb2) читать онлайн

Николай Чаусов Сибиряки

Глава первая

1

Коротки зимние сибирские дни! Особенно коротки они в маленьком Качуге, далеко к северу от Иркутска затерявшемся в снежных глухих просторах, на самом берегу Лены. Спрячется за горой тусклое солнце, быстро сгустятся сумерки — и ночь уже покрывает черным медвежьим пологом рабочий поселок: низкие, с острыми двухскатными крышами избы, высокие кирпичные гаражи, длинные тесовые склады транзитов. Скрипнут сосновые промерзшие ворота, лязгнут железные засовы ставень — и останутся от поселка редкие, кое-где, фонарные огоньки да узкие кривые контуры улиц. Спит Лена. Спят ее хвойные гористые берега. Спит Качуг.

Но вот, еще далеко-далеко, из-за ближайшей сопки показались два острых белых луча, вырвали из темноты спящие окраинные домишки и быстро-быстро заскользили по ровному широкому тракту-улице. Черная легковая машина прошумела поселком и круто остановилась у гостиницы Северотранса. В тихом морозном воздухе пропел звучный сигнал автомобильной сирены, хлопнули железные дверцы — и все смолкло.

Над лысой пологой сопкой встает плоская мраморная луна…

2

Нюська влетела в избу, выпалила с порога:

— Маманя, бабушка! Ой, что творится-то!

Старушка чуть не выронила ухват, а сидевшие за столом разом повернулись к Нюське. Нюська, сбрасывая с себя борчатку, сыпала:

— Весь автопункт ульем гудит! Шоферов понагнали — ужас! Кто с метлой, кто с тряпкой, а кто с ведром — известку на грязь ляпает — вот смеху! По всему двору рыскают, детали из снегу тащат, а тут мотор испортился, свет погас…

Все рассмеялись, но отец сердито стукнул ложкой о стол:

— Не дури!

Бабушка, ставя на стол еще тарелку, сокрушенно ворчала:

— Вот завсегда ты так, внученька: прискачешь, нашумишь, будто и впрямь где изба сгорела, а послушать… Да поди, поди ты от меня, мороженая! Гостя бы постыдилась, — вырвалась из Нюськиных объятий старушка.

Рублев недовольно покосился на дочь.

— Ума у твоей внученьки… хоть и невеста.

— Скажете тоже, папаня: невеста! — гремя рукомойником, обиделась Нюська. — А что, неправда? Сами про показуху говорят: очковтирательство! А как узнали, что начальство завтра приедет — забегали, зашумели: «Давай! Давай!» Меня тоже посылали в снегу шариться, а что я там увижу, ночью-то? Я ведь не кошка, правда? У меня в раздатке чисто — и все! И потом: начальство уже приехало, у гостиницы легковушка стоит — сама видела, они… Вот смеху! — опять фыркнула Нюська, рассмешив гостя.

Глядя на гостя, звонко рассмеялись младшие Нюськины братья, ухмыльнулся в седую черную бороду дед, подавилась беззвучным смехом мать, пряча лицо от мужа, и только серые, как у Нюськи, отцовские глаза нарочито сурово уставились на дочь.

— Буде трещать, садись!

Нюська с достоинством подошла к сидевшему за столом гороподобному гостю, под пышными усами которого все еще подпрыгивала улыбка, подала ему покрасневшую холодную руку:

— Здравствуйте, дядя Егор. С приездом вас! — И, кинув толстую русую косу за спину, села, потеснив братьев.

— Продолжай, Егор, не обращай на нее, — сказал Рублев после некоторого молчания.

Богатырь ласково поглядел на занявшуюся борщом девушку, погладил пшеничный ус.

— Ну вот. Собрался я, значит, в капиталку сдавать свою ласточку, а тут… — он ткнул вилкой в соленый огурец и, целиком отправив в рот, долго и смачно жевал. — А тут, значит, Гордеев вышагивает, а с ним Перфильев и этот, новый-то, вместо Перфильева… как его…

— Поздняков, — подсказала Нюська.

— Точно. Поздняков. Да я сразу понял, что он, потому как Перфильев то справа, то слева ему заходит и ручкой на все показывает. Ничего мужчина. Представительный. Видный. Нельзя сказать — молодой, но и не старый. И обличие не совсем, чтобы наше, а так: полугрек, полурусский. Видал я греков-то, красивый народ, мелкий только. А этот ничего, видный…

— А ты ближе, Егор, все вокруг водишь.

— Эх, была — не была, думаю! Вылез я из кабинки и прямиком к нему, к Позднякову: так и так, говорю, вот велят мне мою ласточку в капиталку гнать, по графику, значит, а я бы на ней еще ездил да ездил…

Гость, словно поддразнивая Рублева, подцепил ворох мороженой капусты и долго расправлялся с ней белыми, что фаянс, зубами. Весело подмигнул примолкшей за столом Нюське.

— «А вы кто, товарищ? — спрашивает. — И по какому такому случаю прямо ко мне?» А сам не глядит — сверлит! Ну все равно как этот…

— Гипнотизер, — снова помогла Нюська.

— Вот. А я ему: шофер, говорю. Качугский. Николаев — моя фамилия. А почему к вам, говорю, что жалко мне мою ласточку в ремонт отдавать. Сами можете взглянуть: ни вмятинки на ней, ни царапинки. И моторчик и прочее все работает — зачем же ее в ремонт? Да и что мне с того ремонта, если я сорок восемь тысяч на ней набегал и еще двадцать, а то и больше набегаю. Разбросают ее в мастерских по косточкам, керосинцем побрызгают да и соберут: ноги от Петра, голову от Ивана. Без вас, говорю, товарищ начальник, нам этой задачи не решить, потому как график начальником управления утвержден.

— Хитер ты! — вставил Рублев. — С подходом. И Гордеева не обидел.

— А разве не так?

— Так, так, — усмехнулся Рублев и, видя, как Нюська без конца тормошит то братьев, то сестренку, поднял младшенькую из-за стола, опустил на пол: — Иди, доча, спать. Все равно она тебе покою не даст.

Девочка убежала в горницу, и Рублев, проводив ее добрым взглядом, повернулся к приятелю.

— Ну?

— Вот я и говорю: прошу мне разрешить в ремонт мою машину не ставить. А Гордеев, главный инженер, тут же стоит, петухом на меня смотрит. А то очки с носу долой и трет, трет их…

— Пенсне, — поправила Нюська. — Он пенсне носит.

— Не твое дело! — отрезал отец.

Нюська встала.

— Спасибочка вам, бабаня. Пойду прогуляюсь я.

— С кем? — вырвалось у матери.

— И почему это, маманя, обязательно с кем? Со всеми… На Лену сходим, на круговушке покрутимся. Да я часик, а то и меньше… До свиданья, дядя Егор! Счастливо вам! — и не успела мать собраться с мыслями, возразить, — чмокнула ее в щеку, тиснула на ходу старушку и, подхватив со стены борчатку, исчезла в сенях.

— Бойка! И красавица тоже, — добродушно улыбнулся гость. — Хохотунья!

— То-то что бойка да смазлива. Как бы не нахохотала чего, — свел густые брови Рублев.

Николаев опрокинул в рот налитую хозяйкой стопку, заел.

— Ну вот, Поздняков все это, значит, выслушал и к инженеру: «Как, Игорь Владимирович, разрешим товарищу Николаеву еще двадцать тысяч наездить?» А тот, вижу, сам не в себе: очки трет и зло так: «Одному, говорит, разреши — все запросят. Не могу допустить, говорит, чтобы технику до хламья довести»…

— А Поздняков?

— А тот право руля — и подался. Вот, думаю, штука! Ну хоть бы словцо обронил…

— Ловко он с тобой! — удивился Рублев.

— Ай-ай, как же это? — осторожно возмутилась жена. — С рабочим человеком и говорить не схотел?

— Верно, — подтвердил Николаев. — Ух, и зло меня тут взяло! Взял бы, кажись, вот так…

Огромные желваки вздулись на лице гостя, в железных руках выгнулась дугой вилка.

— Вот да-а! — в один голос вскричали мальчики.

Улыбнулся и Рублев.

— Не обидел тебя бог силенкой, Егор. А вот начальнички с тобой, как ты с вилкой…

— А ты постой, — перебил его богатырь и без особого усилия разогнул вилку. — Сдал я, значит, инструмент, брезент, резину начал менять, глядь: опять Поздняков топает. Один уж. И прямехонько ко мне. «Вот что, говорит, товарищ Николаев: дайте-ка мне самому поглядеть вашу машину». Пожалуйте, говорю. А он обошел, под капот глянул — и в кабину. Вижу: наш брат, в технике смыслит. Проехал по двору, вылез и мне: «А что, товарищ Николаев, до ста тысяч доездите на своем ЗИСе?»

— Вот как обернул! — изумился Рублев.

Николаев довольно потрогал ус, улыбнулся.

— Меня от его слов в жар даже бросило. Вот, думаю, штука! Это же еще полста тысяч! Сразу и ответить чего не нашел. Эх, думаю, коли так: «Набегаю, говорю, товарищ начальник!»

— А он?

— А он мне руку жмет. «Я, говорит, другого ответа и не ждал. Счастливый путь, товарищ Николаев! Только слово свое держите крепко! Я, говорит, и другим всем водителям буду разрешать. Будут и у нас в Иркутске свои стотысячники!»

— Круто берет, — после некоторого молчания заключил Рублев.

— Силен. Давно бы такого нам, — по-своему поняв Рублева, подтвердил Николаев.

На обветренном, будто вырубленном из камня лице хозяина дома застыла усмешка.

— Дите ты малое, Егор.

— Ты о чем?

— А ты мозгой шевельни. А ну как Поздняков и впрямь всем шоферам волю даст: езди, покуда машина ползает! Что будет?

— Так ведь…

— Хламье будет, а не парк. Вот что будет! — с сердцем перебил Рублев. — Человек дров наломать собрался — валяй, крой без графиков, я приказал! Пользуй! — а ты радешенек. Будь я властен — я бы тебе разрешил ездить, Егор. И сто тысяч, и двести езди. И себе разрешил бы. И еще кой-кому. Да ведь таких, как мы, мало. Ну-ка вся шантрапа начнет без графиков ездить — что в мастерские-то сдавать будем? Ты понял?

Николаев не мигая уставился на приятеля, силясь осмыслить то, о чем он так вдруг горячо заговорил. Рублева он уважал, почитай, со школьной скамьи уму его удивлялся. И шоферить вместе пошли и после — всегда в него верил, учился у него шоферской мудрости. Недаром и теперь о Рублеве не то что Качуг — весь Иркутск раззвонил, в областных газетах портреты его печатают. И скажи такое про Позднякова не Рублев, другой кто — слушать бы не стал, отмахнулся. А тут — сам же Рублев, бывало, Гордеевым недовольство проявлял, графики его обзывал всяко — и на тебе, за Гордеева стоять стал, за графики…

А Рублев накалялся:

— Рано нам стотысячников иметь! Мастерские прежде надо заново сделать, ремонтировать научить, качество чтобы! Гордеев, видать, правильно это понял. А Поздняков — новый он у нас человек, чтобы с маху… Шибко много хозяев у нас развелось, воли им лишку дали. Вот и гнут: мой завод! Мой колхоз! Я владыка! Не по-партийному это получается, не по-советски!.. Боюсь я новых-то, каждый умничать норовит, себя показать. А на поверку — любое хорошее дело гробят… Может, конечно, не прав я о Позднякове… ты верно пойми меня, Егор, я новшеству не противник… Я за хозяйство пекусь, хоть я в нем и козявка…

3

Уже лежа в кровати и ворочаясь от нахлынувших беспокойных дум, Рублев тронул за плечо жену.

— Спишь? Нет? Слышь-ка, что я тебе скажу… Боюсь я что-то за Нюську. Глупа она да смазливая шибко. Тревожит она меня.

— А что?

— Кавалеров у нее много развелось разных. Прикажи-ка ей поменьше на Лену ходить, побольше дома сидеть. Как с работы, так и на круговушку. Девятнадцать скоро стукнет, а в голове одно: катанье да пение. Первый час ночи, а ее все нету. Не дело это.

— Я и то, Коля, вчера говорю ей, а она: «Не ругай, мамо, да не брани, мамо»…

— Вот и техноруку нашему, Житову, слыхал, голову кружит. Только как бы он сам ей голову не скрутил. Парень молодой, ладный… Не пара она ему. Поиграет да бросит, а нам с тобой…

— Ой, не пугай, Коля!.. Страшно даже!

— Пугаться и надо. А проглядим — тогда поздно будет. Слышь-ка ты, он, Житов-то, долго тут задерживаться не хочет, в Иркутск, говорят, просится…

— Да что ты?!

— Ты ей, Нюське, по своей женской линии растолкуй. Дите она еще малое. Слышь?

— Обязательно, Коля. Я и сама про то думала, а ты про инженера сказал, так и вовсе…

Женщина смолкла: в соседней комнате за фанерной перегородкой во сне ворочались дети.

4

Льется лунное морозное серебро на снежные плечи, хвойные шапки гор, на широкую, ровную стынь великой сибирской реки, притулившийся к ней спящий поселок. Ни ветерка, ни скрипа, ни шепота сосен. В строгом безмолвии встала над Леной старуха тайга. Не шевельнет протянутой лапой косматая ель, не хрустнет под ногой зверя случайная ветка, не взмахнет в испуге крылом сонная птица. Все замерло в немом лунном сиянье. Крепкий зимний сон сделал свое доброе дело.

Но нет, обманчива тишина ночной северной сказки. Не верь, смелый беспечный путник, ее мирному сну. Опасность сопутствует тебе всюду. Голодной клыкастой тенью скользит она рядом с тобой по мягкому насту, немигающим желтым глазом следит из нависшей над твоей головой кедровой кущи, стережет тебя в буреломах, овражинах, в упрятанных снегом пастях берлог.

Не спит Лена. Течет, волнуется под метровой ледяной толщей, бьется в открытых шиверах, точит теплыми ключами-ржавцами придавившую ее мерзлую тяжесть.

Не спит Качуг. До поры притаился он в снежных увалах, спрятался за плотными ставнями, створами ворот и калиток. Но придет час, вздохнет за околицей тугими мехами затейник баян, рассыплется переборами, позовет из душных изб заждавшуюся молодежь. Расплывется в серебряной лукавой улыбке вечная сводня, разозлится, щелкнет седой мороз, разбудив эхо. И заскрипят, заведут перекличку простуженные калитки, выплеснут в ночь, на волю девичьи пуховые платки-полушалки, загорланят им с Лены-реки нетерпеливые чубатые парни. А баян пуще, пуще: завывает, упрашивает, торопит… И смолк, захлебнулся в угаре. Тягучая одноголосая песня отозвалась ему от калиток, вылилась на улицу-тракт, поплыла над поселком. И тоже оборвалась, ойкнула огневой веселой запевкой. Подхватили, вплелись в частушку звонкие девичьи голоса, понесли к Лене. Очнулся, обрадовался баян, завторили, загудели басами крутые ленские берега. Затопали, заплясали настывшие в ожидании хромовые, кирзовые, яловые сапоги. Замелькали, закружились пуховые платки-полушалки. Запылали на жарком морозе курносые, бровастые лица девчат. Шум, гам, возня, хохот. Крути, верти! Целуй, валяй, рукам воли не давай! Что — зима! Что — ночь-заполночь! Гуляй с нами, мороз! Гуляй, луна! Гуляй, звезды!

Ой, обманчива, ой, опасна ты, северная ночная сказка!

5

Нет, не почудилось: далеко на реке робко пробовал голос певучий баян.

Нюська всей грудью потянула в себя густой морозный воздух, улыбнулась ясному лунному диску, сбежала с крыльца. Дурачась, допрыгала на одной ноге до калитки, распахнула ее и уже чинно, не спеша вышла на улицу. И ойкнула, прижалась к заплоту: от тени палисада оторвалась рослая фигура парня в охотничьем малахае, приблизилась к Нюське.

— Ромка?.. Напугал как!

— А то и не узнала?

Нюська отвернулась, медленно направилась к тракту.

— Выходит, так.

Роман в высоких собачьих унтах шел следом. В серебряной мгле тускло блеснул ствол опрокинутой за метровой спиной берданки.

— То и заметно.

— Что заметил-то?

— Что не узнала. Скоро и днем узнавать не станешь.

— Мое дело. Хочу — узнаю, не схочу — мимо пройду, не покланяюсь. — Достала из кармана борчатки кедровых орешек и — щелк, щелк! — поплевывает.

Зла Нюська на Ромку Губанова. Не может простить ему осенней его выходки на полянке. На весь свет осрамил, гордость ее девичью испоганил. Одних слез после того выплакала, людям в глаза не глядела! Шутка: женой ее обозвал, свадьбу назначил да при всех же и сгреб, целовать начал! Что подумать-то могли! Что подумать! Знала бы, что так будет, в школе еще отшила, век бы с ним не гуляла. И что — лучше себе сделал, да? От нее всех парней отвадил, до сих пор с круговушки проводить некому, и себе дорогу заказал, дурень. И пусть! Может, и к лучшему. И одной не тошно…

Лукавит Нюська. От самой себя правду прячет, шевельнувшуюся в ее девичьем сердце нежную радость. И не Губанов причиной тому. Осенью же, после той страшной обиды, приехал из Москвы в Качуг молодой инженер Житов. Сидоров, начальник автопункта, в тот же день всех собрал и объявил: «Вот ваш новый технорук, дипломный инженер Евгений Павлович Житов. Это вам не тяп-ляп, а научный специалист, и потому прошу иметь к нему полное уважение и все прочее». Только в краску вогнал технорука. Да и какой он «Евгений Павлович»: молоденький, вроде Ромки, только ростиком небольшой и чернявый. И лицом краше. Да и в машинах, похоже, толку не знал: шофера его, как стажера, обманывали. Злые языки сперва его «Евгением Шляпычем» звали, а после: «Где наш тяп-ляп? Валяй к тяп-ляпу, он не откажет». И верно: славный такой, ни в чем не отказывал. Зато когда станок начертил, а слесаря его сделали — подшипники заливать — все на этот станок смотреть бегали. И Нюська смотрела. Больше на Житова, как он объяснял, почему такая заливка прочнее. А сам волнуется и все рукой волосы гладит. Так маслом-то и лоб и кудри свои выпачкал. В инструментальную раздатку заходил к Нюське. Сперва по делу, а потом — разве Нюська не понимает! — и так просто. Начнет о ключах — Нюськиной косой кончит. Далась ему ее коса! И тугая-то, и редкостная… Будто, кроме косы, ничего не разглядел больше. Про Москву рассказывал, про музеи. Другим не рассказывал. Уважительный такой, скромный. Замечать стали. Сперва девчата — разве от них утаишь что! — а потом и ребята. И Ромка уже прознал. Говорят, Житову пакость какую-то с дружком своим учинили. Насмешку над ним сотворили, что тот в моторе не разобрался. Ее, Нюську, удержать этим хочет. Будто сама себе не хозяйка. Вот и сегодня пригласила Житова на круговушку кататься. Придет — и в санки с ним сядет, и домой упросит проводить. Пускай Роман злится! Не выкинул бы только чего сдуру…

— Ты кого это с ружьем стережешь? Уж не меня ли? — не оглядываясь, спросила Нюська.

— Зачем тебя, на охоту иду.

— Ночью-то?

— Ночь в машине проедем, утром в тайгу. Берлогу мужики выследили… Брось, Нюська…

— Кого бросать? Тебя? Так я давно бросила.

— Знаешь, о ком…

Нюська круто обернулась, залитая лунным светом, в упор смотрела в лицо парню.

— Гляди, Ромка, еще что позволишь себе — хуже будет…

— Куда хуже-то?

— А туда хуже, что вовсе с тобой знаться не буду. И ты мне теперь не указка: с кем хочу, с тем и гулять буду. А станешь дурить, меня позорить — совсем опостылешь. Прощу — сама позову, не прощу — ищи в поле ветра!

У сворота Нюську уже ждали девчата.

— Ой, девоньки, никак Нюську под ружьем ведут!

— Роман, в армию пойдешь, с пулеметом провожать станешь?

— Эх, нас бы так!

Роман остался на тракте. Постоял, пока полушалки и Нюськина козья шапка не скрылись в тени, широко зашагал к автопункту. Слышал, как сильный грудной Нюськин голос завел знакомую песню. Оборвал переборы, будто прислушался, веселый баян. А песня все растет, все громче, все шире разливается, леденя душу…

6

Житов поднялся на второй этаж старой деревянной гостиницы Северотранса, прошел в свою остывшую за день комнатушку. Неуютно, холодно, пусто. Три шага в ширину, шесть — в длину. Печь-плита, койка, стол — и вся обстановка. И одиноко. Убийственно одиноко! Ехал сюда, к черту на кулички, полный романтики, надежд на большое, нужное, интересное дело. Целый чемодан конспектов, книг, справочников привез. Зачем? Кому тут нужна его теория? Ни дела, ни товарищей. День на день похож, как две капли. Заявки, запчасти, наряды — осточертело!

Какой он технорук, если любой шофер его вокруг пальца водит! Технологом, конструктором, контролером — кем угодно, только отсюда, от ненужности, от насмешек!..

Жарко горят дрова: лиственничные, смолевые. Озорные белые, желтые, красные языки пламени так и пляшут, так и прыгают по поленьям. И им, видать, тесна топка: так и норовят вырваться из нее, хватить стерегущие их озябшие руки. Скачут, щелкают, стреляют дымками в колени, в лицо, лижут, рушат поленницу и бегут, как нашкодившие мальчишки. Шипят, хохочут над Житовым, зазывают: к нам, к нам! Охота вам все одному да одному — с тоски помереть можно! Не печальтесь, Евгений Павлович, не век же вам в Качуге пропадать; отработаете свое — опять в Москву возвернетесь. Этак и одичать можно. К нам, к нам! Приходите на Лену, не пожалеете. Да с вами любая пойдет, только схотите..

Не угасай, не уходи из памяти, Нюсин голос! Ты один наполняешь радостью забытую всеми душу…

Житов вздрогнул: где-то внизу мелодично пропел сигнал автомобильной сирены. Подбежал к окну, заглянул сквозь тонкую ледяную пленку. Так и есть: у подъезда на белом снегу расплылась черная тень перфильевской легковушки. Значит, начальство уже тут. Вот тебе и завтра! Конечно, Перфильев сдает дела, торопится в Москву. Утром обойдут гаражи, транзиты — и назад. Завтра им будет не до Житова, не до жалоб. Как же быть? А может, Позднякова еще нет? И приехал только Перфильев?..

Спокойно, Женька, спокойно! Прежде узнать у комендантши: кто приехал?.. Способ? Чайник! Обещала заменить чайник…

Житов, сдерживая волнение, снял с плиты закипающий чайник, не раздумывая вылил из него часть в умывальник, остаток в ведро и, подбросив поленьев в печь, вышел из номера.

Комендантши не было. Дочка ее, впустив Житова, сообщила:

— Маманя к начальству ушла. Скоро будет.

Житов присел на лавку. Комендантша не заставила себя ждать.

— Чайник принесли, Евгений Палыч? Вот ведь пропасть: кладовщика в Иркутск отправили, получать что-то… Возьмите покуда мой, а завтра уж обязательно…

— Кто приехал?

— Известно: Перфильев, Гордеев, а еще этот, новый…

— Поздняков?

— А кто ж его… Раз в «генеральскую» поместили, стало быть, он…

— Один он там… в «генеральской»?

— Один, Евгений Палыч, один. Ничего мужчина, приятный. Руки, правда, не подавал, а поздоровкался, спасибо сказал — все как должно. Да вы не заболели ли, Евгений Палыч?

— Нет, что вы! — испуганно возразил Житов. — Неужели похож на больного?

— С лица будто сменились, бледные…

— Мне, понимаете, обязательно надо Позднякова. И непременно сегодня.

— Так и ступайте! Чего ждать-то! Вы, какой ни есть, тоже начальник. Представитесь, об удовольствии спросите: всем ли довольны? Сидоров, когда ему, бывало, к Перфильеву надо, завсегда с этого приступал. Просить, поди, чего будете?

Житов улыбнулся простоте предложения комендантши, вынул из кармана заранее приготовленное заявление и решительно отправился к Позднякову.

Из-за обитой клеенкой двери «генеральской» отозвался на стук грубый голос:

— Входите!

А может быть, показалось, и голос был обычным начальническим баском? Житов рванул неподатливую дверь, нарочито медленно вошел в номер. У стола, глядя на Житова, стоял большой, крепко сложенный человек. Из-под сведенных, круто сломанных у висков бровей он смотрел на Житова огромными, в тени лампы, пожирающими глазами, черными, как сама бездна. Скорее не глаза, а зияющие провалы уставились на него, невольно попятившегося к порогу. Это длилось минуту, секунды, может быть, даже миг, пока, казалось, в безжизненной черноте не проявились белки, очертания разрезов, но сковавшее Житова первое ощущение не проходило.

— В чем дело, товарищ?

Только сейчас Житов пришел в себя и, спохватясь, протянул заявление Позднякову.

— Я к вам, товарищ Поздняков… С личной просьбой…

— Кто вы?

Спокойный, совсем не враждебный тон начальника управления окончательно взбодрил Житова. Он даже улыбнулся своей минутной растерянности и уже смело приблизился к Позднякову.

— Я — Житов, технорук местного автопункта… Вот мое заявление.

Поздняков взял протянутый ему лист, прибавил в лампе огонь, но, пробежав первые строчки, положил бумагу на стол. Теперь, в свете лампы, Житов мог отчетливей разглядеть обращенное к нему лицо нового начальника. Правильное, с прямым тонким носом, волевым, жестко очерченным ртом и подмятым подбородком, оно казалось скульптурным. И только глаза, словно ваятель решил не ограничить себя обычным материалом, были живыми: большие, длинные, черные, как уголья.

— Так о чем вы хотели просить?

— Я же пишу: о переводе. Я прошу поставить меня на мое место, товарищ Поздняков. А мое место — в мастерских. Я без году неделю инженер, я разбираюсь в машинах хуже водителей… Да нас этому и не учили… Мы учили то, что здесь совершенно не нужно. Подписывать наряды и требования может любой механик, шофер, если у них за спиной семь классов… и столько же честности. А там, в мастерских, я смогу быть гораздо полезнее. Поставьте меня конструктором, технологом…

— Сколько вам лет, товарищ Житов?

Житов опешил.

— Разве это имеет значение? Двадцать три…

— Вы выглядите моложе. — В уголках губ Позднякова дрогнула чуть заметная усмешка. — Хорошо, я покажу ваше заявление главному инженеру.

— Зачем?.. — вырвалось у Житова. — То есть, конечно, я — его кадры. Но я уже писал Гордееву, писал Перфильеву… Вы не должны обходить молодых специалистов…

— А разве я обхожу? Не могу же я решать без главного инженера. Да и встретились-то мы с вами… вот только. И не вводите меня во грех. — Поздняков кивком головы указал Житову на его руки.

Житов сконфузился, выпустил из рук скатерть.

Поздняков прошелся вдоль комнаты и, в знак того, что разговор можно считать исчерпанным, пригасил лампу.

— Утро вечера мудренее, товарищ Житов.

— Спокойной ночи, товарищ Поздняков.

— До свиданья. Кстати, вы один здесь такой… молодой специалист?

— Один.

— Тогда спокойной ночи, товарищ Житов, — уже совсем дружески улыбнулся Поздняков.

Житов вернулся к себе. Дрова уже прогорели, но в комнате держалось тепло. И на душе стало теплей от полученной на этот раз робкой надежды. Житов закрыл трубу и вдруг вспомнил о Лене. Ведь сегодня он обещал Нюсе прийти на Лену. Почему бы в самом деле не сходить? Три месяца торчит в Качуге, каждую ночь слышит хохот и визг девчат — и ни разу не побывал на этой знаменитой круговушке! Да и зачем же так вдруг расстаться с Нюсей? Да еще обмануть ее. Кто знает, не век же и она будет сидеть в Качуге, поедет учиться в Иркутск… Но не поздно ли? Нет, на Лене играет баян. Значит, скоро пройдут девчата…

В дверь постучали. Комендантша.

— А чайничек-то забыли, Евгений Палыч?

— Какой чайник?

— Вот здорово живешь! Да мой же! И свой оставили, и мой позабыли…

— Да, да, спасибо! — вспомнил наконец Житов. — Простите, пожалуйста!

Он тихо и долго еще смеялся нелепому чайнику, не зная куда его поставить. Затем завел будильник, снял с гвоздя новую, купленную в Москве накануне отъезда шубу и стал одеваться. Где-то за окном, совсем близко, разорвал ночь сильный девичий голос:

Откликнулся с Лены обрадованный баян, завторил несложному мотиву частушки. А голос выждал, вобрал в себя весь задор, все девичье ретивое — и выпалил:

Низкий, грудной голос. Не Нюсин ли? Житов представил себе сероглазую качугскую красавицу и хохотушу. Вспомнил первую с ней встречу в инструментальной раздаточной. Смотрит на него, а глаза так и брызжут смехом. Чего ей так было весело, что смешного нашла в нем, впервые зашедшем к ней человеке? Может, с обиды, со зла Житов не ответил на ее «здрасте», не взглянул на поданную ему сводку. Да и лицо раздатчицы показалось ему вульгарным, грубым: щекастое, слишком выпуклый лоб, пухлые губы. Потом это Житову не казалось. Пышущее здоровьем лицо девушки вовсе не было грубым. И щеки в меру полны — другие куда щекастее, и серые большие глаза прекрасны в густых темных ресницах, и губы — мягкие, полные, как у людей добрых и чутких… Целовал ли кто эти губы? Но почему: Нюська? Почему все зовут ее только: Нюська! Других — Аня, Аннушка… А ведь, пожалуй, действительно: Нюська. Живая, а где напористая, пробивная… Вон ведь как на Сидорова насела, чтобы плотника послал полки сделать! Нюська и есть…

7

Нюська уже ждала Житова. Оставив подруг, двинулась ему навстречу, едва он появился на Лене.

— А я уж думала, не придете. — Схватила его за рукав, потянула: — Айдате к нам, Евгений Палыч. Еще на санках прокатим — и печалиться позабудете!

— Да я и не грущу, Нюся. С вами не загрустишь.

— А то будто без меня грустите, — конфузливо улыбнулась та. — Девоньки, Евгений Палыч пришел! Прокатим?

Круговушка была устроена на самой реке, на расчищенном от сугробов гладком, как стекло, льду. Большая плотная толпа парней и девушек окружила со всех сторон веселое зрелище, и Житову с его компанией не сразу удалось проникнуть внутрь этого клокочущего, звенящего на все голоса людского кольца. На вкопанном в центре в снег небольшом столбике висела перекладиной толстая неоструганная жердина, к обоим концам которой были привязаны обычные санки. Несколько человек ходило вокруг столбика, изо всех сил раскручивая жердь, которая в свою очередь увлекала за собой санки с сидящими на ней парочками. И чем быстрее раскручивалась перекладина, тем стремительнее скользили по зеркальному льду легкие санки, ниже пригибались к ним головы седоков, яростней становились крики и хохот зрителей, подгонявших крутильщиков. Вот санки развернулись от центра и теперь уже не скользят, а едва касаются льда, готовые вместе с прильнувшими к ним седоками сорваться с жерди. Веселое напряжение толпы достигло предела. Кто-то подбадривает седоков и выкрикивает советы, кто-то подстегивает крутильщиков, в тех и других летят со всех сторон тугие снежки. Свист, визг, гам, крики… И вдруг все покрывается единым восторженным воплем — первая пара седоков срывается с санок и, мелькнув в воздухе ногами, врезается в обочинные сугробы. Еще секунда — и вторая пара, будто выпущенная из пращи, пролетев ледяную гладь, зарывается в снег. Опустевшие санки делают еще несколько кругов и останавливаются. Зрители бросаются к «пострадавшим», помогая им выкарабкаться из снега, в то же время поздравляя крутильщиков с новой победой.

А в санки уже садились новые пары, и новые крутильщики занимали место у столба круговушки. И снова мелькали перед глазами вихрем летящие санки, взрывались смех и снопы снега…

— Евгений Палыч, садитесь!.. Мы с вами!..

Житов не успел опомниться, как Нюська увлекла его за собой к санкам.

— Держитесь!.. Крепче держитесь, Евгений Палыч!.. Поехали!..

Санки сначала медленно, а затем все быстрее заскользили по льду. Кто-то из толпы освещал его и Нюську карманным фонариком, кто-то кричал: «Катнем технорука»!.. В глазах зарябило, поднявшийся ветерок выбивал слезу, а руки сами собой все крепче впивались в натянутую струной веревку. Нюська громко смеялась и выкрикивала ему какие-то советы, но в ушах Житова все сливалось в один сплошной нарастающий гул. Пальцы в перчатках предательски скользят по веревке, а Нюськины руки, сцепившиеся у него на груди, тянут его назад сильнее, сильнее. Житов уже из последних сил держится за веревку, чтобы не вылететь из санок. Глаза заволокло розоватым туманом, руки налились тяжестью, онемели. Последним отчаянным усилием попробовал перехватиться удобнее — и в тот же миг почувствовал, как летит в воздухе. Еще миг — и он с головой в снегу, вместе с Нюськой…

8

Было уже за полночь, и толпа молодежи незаметно начала таять. После очередной победы крутильщиков и восторженной суматохи Нюська отвела хохочущего вместе со всеми Житова от круговушки, громко, чтобы услыхал в гаме, сказала:

— Домой надо, заругаются.

— Как, уже? Впрочем, конечно, идите, Нюся. Первый час. Спасибо вам за огромное удовольствие…

— Одна? — лукаво удивилась Нюська. И, видя заминку Житова, рассмеялась. — У вас в Москве все так девушек провожают?

— Нет, что вы… Я просто не сообразил, — сбивчиво, стараясь не глядеть Нюське в глаза, проговорил Житов. — Я думал, вы с подругами…

— А вы о подругах не пекитесь, у них есть кому, — полушутя, полуобиженно отрезала Нюська. И, не ожидая ответа, первой двинулась залитой лунным светом тропинкой.

Житов улыбнулся наивной простоте местного этикета, Нюськиной самоуверенности и пошел следом.

Луна высоко стояла над Качугом, серебря сопки, горбатые крыши изб, Нюськин козий треух, воротник, плечи. Хорошее, веселое настроение, поднятое чудесной прогулкой, катанием на круговушке, наконец, шагающей рядом Нюськой, заставило забыть одиночество и невзгоды. И пусть завтра начнется все сначала, пусть опять неприятен будет его разговор с Поздняковым, сегодняшний вечер стоит того, чтобы все повторить снова.

Выйдя на раскатанный шинами тракт, Нюська остановилась, подождала Житова.

— Ой, снегу-то! Давайте отряхну. — И, сбросив рукавицу, принялась отряхивать Житова. Бесцеремонно расстегнула ворот его шубы и, выгребая голыми пальцами снег, задышала в лицо:

— Еще простынете. Кто вас, москвичей, знает, какие вы…

— А вы, Нюся, не простудитесь?

— Вот еще! Поди, в валенки набралось? Обопритесь на меня, выбейте, а то ноги мокрые будут.

— А у вас не набилось?

Нюська выставила вперед валенок, засмеялась:

— У меня не набьемся!

Валенок плотно облегал в икре Нюськину ногу. Житов воспользовался предложением, поочередно выколотил из-за голенищ снег и тоже отряхнул Нюську.

Они не торопясь двинулись трактом. Нюська взяла под руку Житова, слегка прижалась к нему плечом.

— Что ж вы молчите, Евгений Палыч? Я вам не нравлюсь, да?

Внезапный откровенный вопрос вновь ошарашил Житова. Как ее понимать? Уж не собирается ли она снова разыгрывать его? Посмеяться? Но Нюськино лицо, обращенное к нему, было серьезно.

— Да нет, нравитесь, Нюся. Очень нравитесь…

Житов не соврал. В этот момент Нюська была так мило наивна и так хороша в этом хрустальном свете, что Житов, кажется, никогда еще не испытывал подобного ощущения близости девушки. Все в Нюське было как-то проще, откровеннее и потому приятнее, ближе. Не было далеких намеков на внимание, сложных, слишком умных происков, умышленно отвлеченных речей (это уже было знакомо Житову). Да и сам Житов, случалось, не решался вот так слишком уж просто, без обиняков… Но ведь Нюська совсем ребенок. Чудесный милый ребенок… А может быть, ее тянет к нему не сам он, а его положение технорука, единственное на весь автопункт звание инженера? И завтра же сама Нюська будет так же просто и весело делиться с подружками своей легкой победой?..

А Нюська молча шла рядом, старалась угодить в ногу, размахивая свободной рукой. И вдруг запела: громко, без напряжения, будоража ночь:

Житов невольно оглянулся на тракт. Ни души. Зачем она это?.. Так вот чьим голосом восхищался он столькими вечерами!

— Это не вы ли поете частушки, Нюся?.. Я ведь вас каждый день слышал.

— Ну уж и каждый.

— Ну часто. У вас чудный голос. Знаете, как называется ваш голос?

— Как?

— Контральто!

Нюська неожиданно рассмеялась.

— Угадали. Мне учитель пения наш давно говорил.

— Так вы учитесь пению?

— А он многих учит. На пенсии он, что ему делать? Вот и ходим к нему…

— Ходим! — едко передразнил Житов. — Да как вы можете так спокойно… нет, не то, равнодушно говорить: «Ходим»! Да вы знаете, какой у вас голос! У вас же редкий дар! Вам бегать надо к учителю… только не тут, а к настоящим, знающим педагогам!.. — Житов заговорил горячо, с жаром, кажется, готовый тут же отправить ее в консерваторию, умоляя беречь и не растрачивать дарование на частушки. А Нюська слушала, прижималась к его плечу и, заглядывая ему в лицо, беззвучно смеялась.

— Вы не верите, Нюся? — вдруг оборвал свою пылкую речь Житов.

— Да чего же мне верить-то? Вы же еще не директор консерватории, правда?

— Ректор, — поправил, обидясь, Житов.

— Ну ректор. Смешной вы, Евгений Палыч… Только вы не серчайте… Раньше все косу мою расхваливали, в музей ее собирались отдать… — И Нюська весело, заразительно рассмеялась.

Житов посмотрел на ее опушенное инеем удивительно красивое лицо, не в силах сдержать улыбки.

Нюська сбавила шаг, умолкла. Молчал и Житов, снова поддавшийся приятному, ласкающему его чувству. Какая чудесная, волшебная ночь! Пусть она длится, длится! Пусть никогда не кончается этот лунный тракт, не свернут с него к нежданной калитке Нюськины ноги. Вот так и идти, идти вместе…

— А вы любили когда-нибудь, Евгений Палыч?

— Я?.. То есть кого?.. — вздрогнул от неожиданности Житов.

— Здрасте! Не себя же, правда? Была у вас девушка?

Житов почувствовал, как запылало его лицо. Зачем она это спрашивает? Что ответить? Да и была ли у него любовь? Возможно, была… Нет, нет, конечно не было… Разве встречи, тихие нежные мечты — это любовь?..

— Настоящей любви не было, Нюся.

— И у меня, — со вздохом сказала Нюська. — А ведь хорошо любить? По-настоящему, правда?

— Правда, — улыбнулся Житов.

— Вы смеетесь?

— Нет.

— Нет, смеетесь!

— Да нет же, Нюся! Просто мне хорошо с тобой… С вами, Нюся, — спохватился, поправился Житов.

Нюська помолчала.

— Значит, нехорошо.

— Почему?

— Ну вы сказали: с тобой, а потом…

Сердце Житова забилось оглушительно, часто. Неужели это и есть оно — его счастье?..

— А вы хотите, Нюся, чтобы я…

— А вот мой дом! — неожиданно перебила Нюська и, опустив Житова, перескочила через кювет, прижалась спиной к калитке.

За воротами рванулся на цепи пес, рявкнул, но, почуяв хозяйку, обрадованно заскулил, заметался. Житов остался стоять на шоссе.

— Ну, что же вы? — глуховато спросила Нюська.

— Так ведь ты же дома, Нюся.

— Идите сюда. Ну!

— Иду.

Житов перешагнул канаву, приблизился к Нюське. Снова рванулся пес. Нюська отвела Житова от калитки. Взяв за руки, подняла на него огромные ищущие глаза.

— И все?

— Что, Нюся?

— Поцелуйте меня, Евгений Палыч.

— Нюся!.. Нюсенька!.. — Житов прижался к теплым податливым губам девушки. И оторвался, жадно глотая жаркий морозный воздух.

— Еще…

Он схватил ее голову, зацеловал в губы, в глаза, в щеки…

— Нюся! Нюсенька! Ты меня любишь? Это верно? Скажи!..

— Что верно?

— Что любишь! Ведь любишь, да?..

Нюська весело рассмеялась:

— Ну вот вы и сразу: любишь!

— Но ведь ты… но ведь мы…

— Целовались? Так ведь не на людях же, правда? Разве обязательно уж и любить? Просто вы мне нравитесь, Евгений Палыч. И красивый вы… Но ведь вы же сами сказали, что по-настоящему не любили. А ведь тоже, поди, целовались, правда?.. Вы осердились, Евгений Палыч?

Житов молчал. Ему не верилось, было дико, что вот всего миг назад он верил в ее любовь… Он сам уже любил Нюську…

— До свиданья, Евгений Палыч. Не серчайте на меня, я ведь ничегошеньки еще не знаю, Евгений Палыч… — Она схватила его руку в перчатке, сжала ее, тряхнула и опрометью бросилась к калитке. Еще через минуту мягко простучали ее валенки по ступеням, хлопнула сенная дверь, и все смолкло.

Глава вторая

1

Не спалось. Поздняков бродил по комнате из угла в угол, присаживался к плите и, подбросив поленьев, рассеянно наблюдал бушующее в печи пламя. Прислушивался к храпу спящих за перегородкой, торопился распахнуть форточку, едва в комнате становилось немного душно и, стоя перед ней, ловил свежительную струю морозного воздуха.

Но вот и в гостинице стало тихо, давно прогорела печь, и только откуда-то с Лены изредка долетали еще вспышки веселого смеха и выкриков молодежи. Затейливые стенные часы нежным малиновым звоном пропели полночь. А сна все не было.

Поздняков, не раздеваясь, ложился на диван и, закинув за голову большие сильные руки, пробовал сомкнуть веки. Но то, что сообщил ему Перфильев уже на пути в Качуг, не давало Позднякову ни заснуть, ни отвлечься. И сообщил-то так, между прочим, словно о пустяке каком: «Кстати, Алексей Иванович, ведь Ольга Владимировна Червинская тоже в Иркутске»… Как кипятком ошпарил! И откуда ему было знать, что Ольга — его, Позднякова, первая жена — бросила в Москве аспирантуру и сама напросилась в Иркутск?.. Ходячая сплетня какая-то! Вот уж действительно от судьбы — что от смерти…

Поздняков в сотый раз отбросил думу об Ольге, встал с дивана, присел к столу. Машинально перелистнул свежий номер местной газеты. В центре страницы портрет Михаила Ивановича Калинина, внизу — снимки празднования 23-й годовщины Великого Октября. Мимо городской трибуны торжественно проходят войска иркутского гарнизона: кавалерия, запряженные в пары белых коней тачанки, с винтовками наперевес пехота. А вокруг снег, снег… О какой поздней зиме толкует Перфильев?.. Опять страница, опять снимки. Целая колонна знаменосцев, толпы нарядных, тепло одетых людей проходят площадь. Вот они, веселые, мужественные сибиряки, новые земляки Позднякова! И ведь здесь, среди них, шла, наверное, она, его Ольга… Поздняков даже вгляделся в лица демонстрантов…

2

…1931-й. В один из жарких июньских дней на подмосковном пляже Алексей впервые встретился с Ольгой. Группа девушек в купальных костюмах с визгом и хохотом промчалась мимо него. И вдруг одна из них неловко запнулась о песок и упала. Девушка попыталась встать, но не смогла и, словно прося о помощи, оглянулась на Алексея. Тронутое загаром прекрасное лицо ее смеялось, а в больших синих глазах стояли слезы.

Девушка застонала. Алексей бросился к ней, осторожно поднял ее с песка и на руках понес навстречу подругам. Те обступили Алексея, ощупали поврежденную ногу неудачницы и, найдя растяжение, попросили отнести девушку в их палатку. Так на руках и отнес он ее назад, плачущую и смеющуюся, вовсе не чувствуя тяжести своей ноши.

Тогда же он и познакомился с Ольгой. А еще несколько дней спустя они были уже друзьями. В то время Ольга заканчивала мединститут, а он — годичные партийно-хозяйственные курсы. Трудно сказать, чем Алексей тогда покорил капризную, взбалмошную москвичку, угодить которой могло разве только само совершенство. Может быть, тем, что он не в пример другим молодым людям умел сносить все ее колкости и издевки? Да и сносил ли? Ольга сама заражала его своим безудержным смехом, а ее выходки и остроты по его адресу — что ж, он и в самом деле таков, чтобы заслужить их. Больше того: Ольга помогала ему понять себя, увальня и невежду, а если где хватала лишку — так ведь это же Ольга! И Алексей смеялся, если ей было весело, молчал, если ей было грустно, состязался с ней в лазаньи по горам и смешно плюхался с трехметровой высоты в воду, когда Ольга учила его прыгать с вышки. И восхищался ее выдумками, острым умом, неиссякаемой энергией и весельем. Безупречно хороша собой, Ольга вносила оживление в любой дом, будоражила всех — знакомых и незнакомых. В то же время немало смущала своей непринужденностью привыкшего уходить от любопытных глаз Алексея. На них оглядывались, когда они проходили улицей или сквером, их зазывали в компании. Но не это главное, что потянуло его к дружбе с Ольгой.

Как-то, в один из первыхвечеров, Ольга буквально затащила Алексея в концертный зал, где выступал в то время еще восходящий к зениту скрипач Давид Ойстрах. Алексей был равнодушен к легкой музыке, не понимал и не любил классику и терпеть не мог скрипку. Только ради того, чтобы не испортить Ольге хорошего настроения и не оттолкнуть от себя девушку, Алексей согласился, заведомо обрекая себя на добрых три часа духоты, чопорности и скуки. Как случилось, что ушел он из филармонии наполненный новыми для него, еще сумбурными, но уже приятными чувствами, — он не знал. Может, причиной тому усердие Ольги, как слепца, водившей его в хаосе звуков, ее страстное желание помочь ему уловить смысл и богатство красок, а может быть, сама Ольга — музыка ее рук, шепота, взглядов?

На второй концерт Алексей пошел охотно. Он понял, что Ольга помогла ему увидеть, как в зеркале, свою однобокость, что часть его, Позднякова, забита курсами, техникой, заботами о гаражах, трактах и планах, вторая — пуста. И Ольга с присущей ей страстностью старалась успеть заполнить ее, пока он снова с головой не ушел в свое производство. Она водила его в музей, в оперу, по нескольку раз переигрывала на пианино слышанное им в концертах, пока он не улавливал красоты и мудрости великих творений Баха, Моцарта, Бетховена, Глинки. Радовалась его успехам, злилась, когда он был глух к нюансам и вторым темам, и мучила, мучила, мучила!

О, как он был благодарен ей за эти пытки! Мир прекрасного, еще недавно неведомый, открывался ему.

А следом пришла любовь. Чистая, нежная, она по-иному расцветила небо, Кремль, улицы, звезды.

Незадолго до отъезда Алексея в Горск Ольга ввела его в дом, познакомила с отцом, матерью и даже няней Романовной, с первых лет выпестовавшей их чадо. Однако ни любящая мать Ольги, ни тем более старомодный профессор отец не обрадовались выбору их единственной дочурки и дали понять жениху, что Ольга ему не пара. А вскоре состоялся и тайный мужской разговор между профессором и Алексеем. Но и тут напрасно Червинский пытался внушить своему будущему зятю, что тот может отравить Ольге жизнь, лишить ее призвания, аспирантуры, погубить в ней талант, наконец, ученого, — Алексей не отказался от своего счастья.

В августе он уже ждал Ольгу в Горске…

3

…Поздняков отшвырнул газету, сдавив руками виски, медленно провел ладонями по гладко зачесанным назад черным, как смоль, волосам. И решительно подошел к вешалке.

Поселок спал. Погасли на столбах редкие лампочки, уступив луне свои сорокаваттные заботы. А с Лены все еще долетали крики и смех гуляющей молодежи. Крепкий морозный воздух приятно освежал лицо, легкие, О какой поздней зиме твердит Перфильев? Такой бы морозяка прошелся по Москве или Горску, где и в 15 градусов уши отваливаются, не знаешь, куда деваться. А тут — ни ветерка, ни сырости; не мороз — сказка!

У ворот автопункта одиноко стояла нагруженная кулями грузовая машина, и возле нее, разминаясь, расхаживали пассажиры.

Поздняков вошел в контрольно-проходную будку. За низким барьером у жарко натопленной плиты сидел старичок вахтер, на плите весело кипел чайник, а в углу стояло старое дробовое ружье центрального боя. На стене в узком проходе висела табельная доска с марками под решеткой.

— Здравствуйте!

— Здорово!

Старичок мельком взглянул на Позднякова и, приняв его за докучливого пассажира, занялся чайником. Впрочем, в шубе с поднятым меховым воротником и теплой шапке-ушанке Поздняков и в самом деле очень походил на транзитного пассажира.

— Разрешите пройти?

— Зачем?! — неожиданно строго спросил вахтер, однако больше интересуясь чайником, чем вошедшим. — Не до вас там имя, порядок наводют. Большое начальство ждут. Ступай к диспетчеру, мил человек, он, коли что, отправит. Машин-то ноне не густо ходит. В Иркутск, что ли?

— Мне нужно пройти в автопункт…

— Нечего ходить! Шляетесь тут по гаражам, а мне за вас разносы дают! Вас много, а я один. Нешто уследишь…

Резкий сигнал автомобиля заставил старичка бросить чай и идти открывать ворота. Поздняков постоял, подумал… и прошел во двор.

Огромный автопунктовский двор был слабо освещен редкими, мигающими на ветру лампочками. С высокой выпуклой крыши гаража бросал на снег красноватый свет единственный прожектор. Кое-где стояли автомобили, и около них молча возились люди. Поздняков подошел к одному из корпусов и, нащупав в воротах дверцу, шагнул в гараж. В лицо пахнул знакомый запах бензина и выхлопных газов. Помещение гаража тоже тускло освещено, забито машинами. Наваливаясь плечами и упираясь руками в кузова, люди толкали и перекатывали неходовые машины, выстраивая их в ряды, выравнивая с другими. Некоторые машины, чадя и отфыркиваясь, двигались своим ходом. Небольшой, чем-то похожий на Перфильева, человек в синей стежонке командовал «толкачами», стараясь перекричать гул работающих моторов. Человек в стежонке нервничал, бегал от одной машины к другой и громко и изобретательно ругался. Поздняков с любопытством наблюдал сцену «наведения порядка». Заодно привычным взглядом окинул стены и перекрытия боксов. Стены и деревянные балки перекрытий почернели от копоти, штукатурка местами потрескалась и обвалилась, мощные вентиляционные установки бездействовали.

Неожиданно человек в стежонке подбежал к Позднякову и, легонько потеснив его в сторону, пронзительно заорал:

— Кати сюда-а! Сюда, говорят, кати, ядрена палка!!

Поздняков успел разглядеть его круглое щекастое лицо. Под небольшим, пуговкой, носом зубной щеткой торчали усы, сверкали белые как снег зубы. На вид ему было не более сорока лет.

— Куда, елова голова, правишь! Куда правишь, говорят!! Верти лево! — И, поворотясь к Позднякову, тихо добавил: — Шли бы вы, товарищ, в диспетчерскую. Неровен час, еще придавим или шубку вашу попачкаем. Скажите: Сидоров приказал посадить в первую отходящую… А ну еще, братцы! — заорал он водителям, толкавшим машину.

Войдя в следующий, еще более громоздкий корпус, Поздняков очутился в зале средних ремонтов. Зал был освещен значительно лучше, воздух не так пропитан газами и бензином, а на облупившихся стенах пестрели цветные графики, инструкции и плакаты. Огромные, хорошо сделанные схемы смазки автомобилей невольно обратили на себя внимание Позднякова: таких прекрасных схем не было в его Уралсеверотрансе. Над смотровыми ямами стояли полуразобранные автомобили, и около них валялись на полу инструмент и детали. Людей в зале не было. Видимо, Сидоров спешно мобилизовал их наводить порядок.

Обойдя все остальные гаражи и цехи пункта, Поздняков снова очутился во дворе. Теперь он обратил внимание на выстроившуюся вдоль забора длинную шеренгу автомобилей, полузасыпанных снегом. Машины оказались пятитонными ЯГами и имели вид мертвых истерзанных чудовищ. Некоторые из них стояли без кабин и колесных дисков и, уткнувшись стальными клыками в снег, низко склонили перед ним свои разбитые головы. Поздняков медленно прошелся вдоль этой скорбной шеренги и направился к проходной будке.

— Эй, товарищ, подай-ка мне вон тот ключик!

Поздняков не сразу разглядел под машиной водителя и, присев на корточки, подал ему лежавший на развернутом куске брезента гаечный ключ.

— Вызвали в рейс, а машина не готова, — возясь под автомобилем, заговорил водитель.

— Почему?

— Тормоза, язви ее душу, не держат, вот почему.

— Зачем же приняли такую машину?

— А кто ее принимал? Вызвали, путевку в зубы, и садись-поехали! Разве нас, шоферов, опрашивают?

— Но ведь машина неисправна?

— В том-то и штука. Контрольный механик принял, подписал — значит, все. Нам контрольных листов даже не показывают. А как ехать, кому за машину отвечать да за вас, пассажиров, это их не касается.

— А вы не выезжайте.

— Ого! Не выезжайте! А за простой кто будет платить?.. Вот падла!.. Ключ не берет или грани закатало… Вот так, товарищ пассажир, и на тракту приходится: покрутишься, воду спустишь да и пошел у костра козлом прыгать… пока не подберут. Да тебя же и обматерят за буксировку.

Шофер вылез из-под машины и, осмотрев ключ, со злостью швырнул его под ноги Позднякову.

— Прости, пожалуйста. Вгорячах. Видишь, инструмент какой, гайки отвернуть нечем. Разве это работа?

— Это не работа, — согласился Поздняков. — Что же, все машины у вас такие старые да плохие?

— Машины-то еще не старые, да и не плохие машины, а вот начальство у нас… Меняют их, меняют, а все хрен редьки не слаще. Вот, говорят, опять нового начальника управления из Москвы прислали. Своих, видишь ты, нету. А старого по шапке, в Москву отзывают, а там опять куда… Аристократы! Что ж — не гож, а раз попал в начальники — так им и сдохнет… Вот опять, кажись, заболтался. Когда дело не ладится, завсегда злость сорвать хочешь…

Шофер, сидя на корточках против Позднякова, достал кисет и, свертывая цигарку, протянул его Позднякову.

— Закурите?

— Благодарю, не курю.

— Воля ваша. А для нас это большое дело — покурить. Вроде как и на душе легче становится. Особенно когда сутки, а то и трое в гараже вот так протолкаешься. Вы-то сами иркутский?

— Нет, с Урала. Впрочем, теперь тоже буду иркутским.

— Ишь, откуда занесло. В Качуг, что ли, назначили? Или еще куда дальше?

— Нет, не в Качуг, — уклонился Поздняков от прямого ответа. Положение инкогнито ему начинало претить. Он встал. Встал и водитель. — Всего хорошего, товарищ. — Поздняков пожал собеседнику руку и пошел к выходным воротам.

Водитель посмотрел ему вслед и, сообразив, что наговорил лишнего, махнул рукой и отправился за инструментом.

4

Почему же все-таки мешает зима? Вот и сторож: «Машин-то ноне не густо». Чем собирается удивить его завтра Перфильев?..

В проходной Позднякова задержал тот же вахтер.

— Стой, гражданин хороший! Стой, говорят! — Старик подхватил ружье и, проворно выбежав в коридорчик, встал перед Поздняковым. — Его, как доброго, к диспетчеру посылают, а он по гаражам…

— Я — начальник управления.

— Второй час, никак, пошел, а он по цехам шарит! Видано дело, чтоб начальство в одноих по ночам шастало! Там разберутся, какой ты есть начальник…

— Где там?

— Чего?

— Где — там, спрашиваю?

— Там-то? А где следовает, вот где! Там скажут.

И необычная подвижность старичка, и его неожиданная бдительность и активность удивили и несколько озадачили Позднякова. Смешно и нелепо торчать под направленной в лоб пусть даже разряженной одностволкой. Это, видимо, понял и вахтер: ствол сочувственно опустился, уперся в пол.

— Так и будем стоять? Я же сказал вам, что я — начальник управления…

— Не знаю я. И знать не хочу! И бумаги твои глядеть не стану, все одно ни бельмеса в их. Вот дождусь кого…

— Тогда уж я лучше сяду.

Поздняков открыл дверцу и, пройдя за барьер, уселся на лавке. Парадокс: в автопункте ему готовят чуть ли не парад, а в проходной держат, как за решеткой. Вахтер, мучительно соображая, бойко поглядывал то на

ПРОПУЩЕНЫ СТРАНИЦЫ 32–33

Сидоров поглядывал на часы, шариком раскатывался по цехам и гаражам пункта, заглядывал в смотровые ямы, за ящики с песком и даже попробовал, есть ли вода в пожарном кране. Кто знает, за что может ухватиться новый хозяин. У каждого из них своя тактика — не угадать. Прошлый раз из треста один приезжал, так тот перво-наперво на пожарников налетел. Сразу же и команду подал: «Профилактика горит! Крыша горит! Туши, ядрена палка! Живо!» Хвать, а в крану воды нет. Пока за водой, за бочками, а тот и вовсе благим матом орет: «Ферма горит! Фонари горят!..» Будь те пусто! Едва открутился. А потом из крана целый пук тряпок вытащили: набила «концов» какая-то падла.

И Сидоров на всякий случай заглянул в горловину крана.

В медницкой Сидоров застал технорука и нескольких водителей и рабочих, окруживших житовскую новинку. Начищенный по указке Сидорова, подкрашенный станок для заливки подшипников явно был причиной такого сборища и дебатов. Однако при появлении начальника пункта все немедленно смолкли и расступились.

— Чего собрались? Чего расшумелись?

Житов, взволнованный, покрасневший, подошел к Сидорову.

— Зачем вы это сделали? Почему запретили работать на станке?

Сидоров щадил молодость инженера, при всяком случае подхваливал его за ученость, но унижать себя в глазах подчиненных мог позволить разве что директору автобазы да высшему руководству управления и райкома. Медвежьи глазки его налились гневом.

— А ну, кому делать неча.

Люди, тихо отругиваясь, покинули помещение.

— И ты поди, прохладись малость, — уже спокойнее приказал он оставшемуся у горна меднику.

— Ты, технорук, на меня принародно голос не подымай, — заговорил Сидоров, когда они остались наедине с Житовым. — Я его сам подымать мастер. Ты свое дело сделал — и молодец. Хвалю, сам знаешь. Остальное — моя забота.

— Так какая же это забота?..

— А ты постой, имей уваженье. Ты другое пойми, ученая твоя голова, что в хозяйстве ты еще зелен, теорию там всякую изучил, а в настоящем деле пока не смыслишь, понял? Ты думаешь, я не механик, не спец, так и не вижу: что к чему? А я нюхом чую все, нюхом! И тебя, милый человек, враз прознал: что ты и как ты. И шоферня тебя вся прознала. Пустое место ты у нас покудова, потому как опыту у тебя еще нету. Это я без обиды тебе чтоб, начистоту, понял? Я ведь, ядрена палка, сам промежду имя волком вою, потому как не спец я по машинам-то, а за службу болею…

— Так и откажитесь от меня! Отправьте меня в мастерские!

— Не могу. Игорь Владимирович назначили, они только и могут. И не о том речь. Я тебе про дело твое толкую. Ведь ты кто — технорук. Технический руководитель ты всего нашего хозяйства, ядрена палка. А ведешь ты себя, не в обиду сказать, хуже Нюськи. — Сидоров как-то особо глянул на покрасневшего разом Житова. — Она девка, а больше твоего шоферней командует. Загубил слесарь инструмент — поди сунься к ней за другим, попробуй. Так отчешет, что в другой раз и ломать охотку отобьет. Да ее любой слесарь больше боится, чем тебя, технорука. А какие у нее такие права? Браковочную написать? Да тебе же на подпись дать? А к тебе, милый человек, кто поласковей или позубастей — тому ты и рессорку лишнюю со склада даешь и в ремонт лишний разок поставишь — я ведь вижу… Постой, постой, а почему? В людях ты разобраться не можешь, вот почему. Я в технике ни бельма, а ты в людях. И получается, что оба мы с тобой — одно званье. А вот механизация твоя… Про твою заливку весь Качуг узнал. Вчера из Заготтранса были, станок твой поглядеть. Вот это уже гвоздь! И тебе слава, и нам, и всему нашему коллективу. Из Иркутска еще обещали наведать. Приедут, а мы: вот он, красавчик, пожалуйте! Обмен опытом и так далее… А что в дело его не даю, так пока это. Наглядятся, еще и в газетку фотографию тиснут, — тогда и валяй, крути его на здоровье. И разобьют — другой смастерить можем… Молод ты еще, технорук, после, обвыкнешь, все поймешь. На ногах тебе еще удержаться…

Сидоров смолк — в медницкую вбежала посыльная от диспетчера.

— Степан Лукич, начальство приехало! Вас кличут!

Сидоров наглухо застегнул стежонку, стряхнул приставший к рукаву острый виток стальной стружки и поторопился к начальству.

Легковой ЗИС-101, поблескивая черным кое-где облупившимся лаком, стоял на улице рядом с диспетчерской пункта.

«Ишь ты, с диспетчерской начал, — опасливо подумал Сидоров. — Опять новая тактика. Вот и угадай».

В диспетчерской было людно. Кроме Перфильева, Гордеева и нового начальника управления, которого Сидоров сразу же определил по тому, что именно на нем было сосредоточено внимание всех присутствующих, в диспетчерской находились механики и шоферы. Увидав Сидорова, Перфильев представил его Позднякову.

— А вот, Алексей Иванович, и начальник качугского автопункта товарищ Сидоров. Познакомьтесь, пожалуйста.

— Очень приятно, очень… — начал было Сидоров, поймав протянутую ему руку, и вдруг осекся: лицо нового хозяина показалось ему страшно знакомым. Что за притча? Где он его видел?.. И, уже обращаясь к Перфильеву, негромко спросил:

— Пройдете смотреть цеха, Никон Сергеевич?

Вместо ответа Перфильев поманил за собой Сидорова и, часто и тяжело отдуваясь, выбрался из диспетчерской. Сидоров, косясь на сидевшего к нему спиной Позднякова, нехотя пошел следом. Отходить от Позднякова не было в его расчетах. «Перфильева песенка спета, — рассудил он, — что мне с него? А с новым хозяином заново надо мир ладить, с первого разу».

На улице, как всегда, стояли нагруженные с верхом автомобили, толпились водители и пассажиры. Первые, заслышав о приезде Позднякова, надеялись поглазеть на него, вторые торопили в Иркутск водителей. Перфильев отвел в сторону Сидорова, строго спросил:

— Кто разболтал Позднякову о списанных «ярославцах»?

— Каких?.. Когда, Никон Сергеевич? — поразился Сидоров. И до того розовые, налитые, что яблоки, щеки его запылали. — Да я его, Позднякова, вот только и увидал…

Перфильев, недоверчиво глядя в бойкие плутовские глазки начальника пункта, нахмурился.

— Ладно, — оборвал он, — я вас допрашивать не собираюсь, но Позднякову кто-то успел рассказать о списанных ЯГах, и может быть неприятность. Машины еще окончательно не списаны, а уже доведены до ручки. Собственно, вам бы самому надо было беречь их до утверждения актов списания, вам первому и отвечать за них.

Яблоки на лице Сидорова потускнели. Выражение покорности и внимания сменила озлобленная гримаса, а рыжие усы-щетки скакнули вверх.

— Это почему же мне первому? А не вы ли, товарищ начальник управления, с директором автобазы детальки с них поснимать приказывали? Вот и записочки ваши у меня. Все, как есть…

Перфильев от внезапной такой дерзости поперхнулся. Никогда Сидоров не говорил еще с ним таким тоном, всегда был исполнителен, вежлив — и вдруг: хамство!

— Вы с кем разговариваете, товарищ Сидоров! Что за тон?!

— Э, — отмахнулся тот, — хватит! Коли по делу хотите говорить, Никон Сергеевич, так извольте. А кричать да запугивать… Два годика, почитай, запугивали…

— Это… это я-то запугивал? — возмущенный наглостью Сидорова Перфильев не находил слов.

— Не я же.

— Ну хорошо… — с трудом выдавил из себя Перфильев. Гнев и бессилие наказать зарвавшегося наглеца разом застряли в горле.

— Вот так-то лучше, Никон Сергеевич, — воспользовавшись паузой, тихо заговорил Сидоров. — Не при капитализме какой живем, можно и без интонациев. — Он продолжал спокойно разглядывать дряблое, обмякшее лицо своего бывшего управителя и мецената.

— Собственно, я вот о чем хотел вас… вам сказать, товарищ Сидоров. — Перфильев все еще не мог прийти в себя. — Мы с Поздняковым сейчас съездим на транзит…

— Транзит?

— Да, на транзит. А вы тем временем постарайтесь ускорить списание «ярославцев». Собственно, автоинспекцией акты уже подписаны, но надо продвинуть их на комиссию при облисполкоме. У вас ведь в инспекции кто-то есть… Родня, что ли?.. Так вы позвоните в Иркутск…

— Вот это другой табак! — довольный, подхватил Сидоров, — И концы в воду, а? Хитро вы!.. А ведь нас, поди, потеряли, Никон Сергеевич? — Сидоров мотнул головой в сторону диспетчерской.

— Да, идемте.

И Перфильев понуро побрел за Сидоровым к диспетчерской.

Поздняков все еще сидел за столом и не спеша просматривал диспетчерский журнал, путевые и контрольные листы и словно забыл о присутствующих. Гордеев, сидя на скамье против Позднякова, молча глядел вокруг, поблескивая стеклами пенсне. Остроносое сухое лицо его было сосредоточенно-безразличным.

Наконец Поздняков встал.

— Ну что ж, можно ехать на Лену.

— Куда?! — вырвалось невольно у Сидорова. Шутка ли, всю ночь провозился он, перекатывая машины и наводя порядок, и вот на тебе — на Лену! — А в автопункт?

— А на транзит? — в свою очередь удивился неожиданному решению Позднякова Перфильев. — Ведь надо что-то решать, Алексей Иванович… Ведь грузы-то прибывают…

— Верно говорит товарищ Перфильев, — несмело вставил один из водителей. — Не принимает качугский транзит грузы, куда возить будем?

Водители оживились.

— И под навесом местов нет. Седня под открытым небом сгрузили.

— Заработков нет, товарищ начальник. Чем семью кормить?

— Из Иркутска в рейс не пускают, в Качуге разгружать не хотят… А мы кто? Не люди?..

Водители, осмелев, заговорили громко, напористо, почти хором, обращаясь более к Позднякову, чем к Перфильеву. И вдруг смолкли: Поздняков молча направился к выходу и, уже приоткрыв дверь, повернулся, бросил Перфильеву:

— Решайте, Никон Сергеевич. А мы с товарищем Гордеевым съездим.

Вздох крайнего удивления всколыхнул наступившую мертвую тишину, когда Поздняков и Гордеев, покинув диспетчерскую, закрыли за собой дверь. Сидоров, опомнясь, кинулся за Поздняковым: Опередив его и предупредительно открыв дверцу машины, заискивающе предложил:

— А может, на автопункт взглянете, Алексей Иваныч? Да и перекат к тому времени присмиреет, легче разглядеть будет…

Поздняков на секунду задержал взгляд на знакомых усиках-щетке, оцепеневших в ожидании ответа колючих глазках.

— Что у вас за машины, товарищ Сидоров? Там, у забора?

Сидорова словно ошпарили кипятком.

— Эти?.. Это ЯГи, Алексей Иваныч…

— Я сам знаю, что ЯГи. Они что, списаны?

Даже по побледневшим щекам Сидорова можно было прочесть, как лихорадочно заработал его слабоподвижный мозг.

— Оформлены, Алексей Иваныч… Все как есть… Вот и Перфильев просил… То есть…

— Что просил?

Сидоров обалдел. Откуда узнал?.. Вот и Перфильев… Сказать правду?..

Поздняков брезгливо поморщился, глядя на жалкую гримасу вместо улыбки Сидорова и, не дожидаясь ответа, стал садиться в машину.

— Товарищ Поздняков! Подождите!..

Поздняков застрял в дверце машины, обернулся, выпрямился во весь рост. Перед ним, несколько потеснив Сидорова, стоял невысокий молодой человек. Житов! Тот самый разочарованный в себе технорук, что чуть не в постель принес ему заявление. Уж не собирается ли он и здесь донимать его тем же…

— Здравствуйте, товарищ Поздняков. Вы еще не решили?.. Здравствуйте, Игорь Владимирович… Я ведь опять со своей просьбой…

Поздняков улыбнулся недоуменно смотревшему на него Гордееву, коротко бросил Житову:

— Садитесь!

— Куда?

— В машину. Вот дорогой нам все и расскажете.

ЗИС-101 сорвался с места и, обдав недвижно застывшего Сидорова морозной пылью, понесся к Лене.

6

— Вот, Игорь Владимирович, заявление товарища Житова о переводе его в центральные мастерские, — заговорил после некоторого молчания Поздняков, протянув Гордееву сложенный лист бумаги. — Автор заявления считает, что инженеры на автопунктах не нужны. Их место за столом с ватманом и линейкой.

Гордеев принял лист, развернул, передал Житову.

— Что же я разберу в такой тряске? Объяснитесь.

Житов смутился.

— Я ведь писал вам уже, Игорь Владимирович. Это повторение моей просьбы.

— И что же? Разве я вам не ответил?

— Ответили. Отказом.

— Да, именно так. Поймите, молодой человек, что на первых порах всем бывает очень и очень трудно. И вам трудно сейчас. Это естественно. Вам даже чисто житейского опыта еще недостает, а уж где там производственный опыт! Так учитесь! Работа, жизнь — это та же учеба. Постоянная, кропотливая, часто весьма неприятная, но учеба. Вот вы мне жаловались на то, что вас не понимают, что с вами не считаются, вас подменяет руководитель… Увы, это не новость. И пока будет существовать формула: план для плана, а инженерами будут командовать Сидоровы, все останется так, как было. Мы — люди. И люди мы очень разные. Одни недооценивают, принижают себя, другие слишком высокого о себе мнения. Одни терпят, попускаются, сносят, другие — лезут на рожон, рубят… Но мы — люди и вынуждены общаться. А значит, и где-то уступать, в чем-то упорствовать, защищаться. Вы инженер, вам дано больше тех, кто вас еще не понимает, не хочет или, вернее, не может понять. Так пробуйте: убеждайте, доказывайте, — это единственное ваше право…

Поздняков, прислушиваясь к расфилософствовавшемуся вдруг не в меру Гордееву, понял саркастический смысл его отповеди: Житов — только счастливая возможность Гордеева выказать все свое отношение к Позднякову. Выждав, когда поток красноречия главного инженера спал, не оборачиваясь, не удержался отплатить тем же:

— Вот вы, товарищ Житов, как инженер, и помогите практикам. Ведь они об уходе за техникой и понятия не имеют, а где уж там о культуре! За девять лет Северотранса вентиляции не освоили, ключа гаечного сделать не научились.

Поздняков с удовлетворением отметил, что камень, брошенный им в огород главного инженера, достиг цели: Гордеев резко откинулся назад и умолк, забыв Житова.

Машина сошла на расчищенный от снега гладкий, как стекло, лед Лены и, быстро набирая скорость, понеслась вдоль ее высоких обрывистых берегов. Справа и слева замелькали сугробы обочин, воткнутые в них вешки-елочки. Поздняков с интересом наблюдал открывшуюся ему величественную панораму сибирской реки, уходящие, насколько хватал глаз, в обе стороны от нее горные кряжи. Далеко впереди Лена заметно сужалась, а берега становились еще круче, бурые от обнаженных скал, вздыбленных к небу.

— Заячья Падь, — неожиданно пояснил водитель, заметив восторженный взгляд сидевшего рядом начальника управления. — А это вон перекат. Их тут много.

Только сейчас Поздняков разглядел показавшееся вдали белое облачко, медленно поднимающееся от реки к горным вершинам. Там оно рвалось, таяло, зависало на скалах. А ближе, перед самым перекатом, еще два различимые на снегу, стояли походные будки-сани, несколько других темных предметов, по-видимому, машин. С бешеной скоростью ЗИС-101 приближался к ним. Гладкая, расчищенная от снега ледяная дорога вьется среди бегущих навстречу вешек-елочек. Ровно, деловито гудит мотор. Ни толчка, ни ухабинки, ни скрипов и стуков, неизбежных при езде даже по автостраде. Как бы легко было бегать машинам по этакой идеальной трассе! Проклятые перекаты! Неужели так уж они страшны и не победимы, как прожужжал ему о том все уши Перфильев?

Поздняков круто повернулся к терпеливо молчавшему Житову, примирительно улыбнулся:

— Так вот о ваших правах, товарищ Житов. У вас одно право: учиться. Учиться у шоферов, механиков, у рабочих. И то, что дал институт, поможет вам быстро накопить опыт. А уж выйдет из вас руководитель или не выйдет — об этом судить наше право.

— Но если я сам вижу, что у меня не получается, — начал было с прежней горячностью Житов, но Поздняков перебил:

— Я же сказал, об этом судить будем мы: я, товарищ Гордеев. Мне тоже когда-то казалось, что механиком я работать не смогу: шофер, семь классов, да и тех половину заканчивал, сидя дома. И завгаром не смогу. И директором базы. И на курсы в Москву не меня надо было посылать… А вот работаю. И оценить свою работу — тоже не мое право.

— Но ведь я же ремонтник! Я и диплом писал…

— Но ведь я шофер! — подхватил Поздняков. — А приходится копаться в балансах, решать чужие задачи. Так вот надо учиться ломать себя, товарищ Житов, свои взглядики, что ли… Вы давно здесь, на автопункте?

— Три месяца.

И снова молчание. Впереди уже ясно обозначились две санные будки, стоявшие возле них тракторы и автомобили, а дальше — сплошные клубы парящего переката. Из будок вышли на снег люди в стежонках, в ушанках, шоферских шлемах. ЗИС-101 плавно затормозил, и тотчас один из встречающих, подбежав к дверце лимузина, громко приветствовал:

— Добро пожаловать, Никон Сергее…

Однако вместо Перфильева из легковой грузно выбрался незнакомый ему человек в шубе. Поздняков поздоровался с отрекомендовавшимся ему дорожным мастером, но про себя отметил: «И тут Сидоров».

— Ну, покажите ваш перекат, товарищ мастер.

— Только что с берегу, товарищ начальник. К шиверу подходить дюже опасно, — с готовностью сказал тот и первым поспешил к перекату.

— Пошли, Игорь Владимирович? — Поздняков, а за ним несколько рабочих двинулись к перекату. Гордеев, не удосужив Позднякова ответом, двинулся следом.

— Товарищ Поздняков, так как же со мной? — вскричал совсем расстроенный Житов.

Поздняков, проваливаясь в снегу до колен, задержался:

— Идемте с нами, товарищ технорук! — И когда Житов догнал его, не оборачиваясь, спросил: — Вы видели этот перекат?

— Издали. Это не моя специальность, товарищ Поздняков, — съязвил Житов.

Поздняков круто остановился.

— Характер надо тоже ломать, товарищ Житов.

— Извините. Хорошо, у вас такой спокойный характер… — Житов на этот раз сдержался и не сказал о забитом грузами транзите, что шоферы могут остаться без заработка, а вот он, Поздняков, разъезжает по Лене, интересуется перекатами…

— А посмотреть не мешает, — Поздняков показал на сплошной кипящий туман и зашагал дальше.

Тяжело пробираясь, проваливаясь едва ли не по пояс в снегу, они поднялись на крутой берег. Отсюда перекат был хорошо виден. Широкая полынья его тянулась поперек реки от одного берега до другого. Быстрая, поблескивающая на солнце вода стремительно вырывалась из-подо льда и с шумом скрывалась под крутой его кромкой.

— Глубоко?

— Шивер-то? — переспросил мастер. — Самая что ни есть мелкота. Паузки или, опять же, карбаза — и те за гальку цепляют…

— Паузки?

— Ага. С весны грузы в Жигалово на паузках плавят. Или, опять же, на карбазах. Лодки такие, товарищ начальник. Сами вроде бы широкие, а плоские, ну что тебе противень… Или, опять же, сковорода. Так они на шиверах — и то, бывает, застреют. Во как мелко! Не каждый лоцман провести может…

— Их водят лоцманы? — вспомнил Поздняков, что и Губанов называл себя лоцманом, но не принял тогда этого всерьез.

— Еще какие! Лоцман — лоцману розь. Другой, который хуже реку знает, не проведет. Нынче совсем канительно стало грузы плавить, мелеет Лена. Раньше, бывало, пароходы из Качуга шли, а как в тридцать третьем вал прошел…

— Вал?

— Ага. Почитай, десять метров вышиной вал был. Будто земля поднялась, и его, вал этот, бросило. От самого Киренска прошел. Сколько тут домов посмывало — ужасть! А лодок, баржей затопило! Скота погибло всякого!.. Люди, опять же, на сопках спасались, все бросили. А опосля — все, обмелела Ленушка. Вот на карбазах да на паузках летом возят.

Поздняков помолчал, словно обдумывая сказанное, снова спросил:

— Разве уж нельзя что-нибудь сделать? Ну, скажем, взорвать эти мели?

— Эге, товарищ начальник! — с ребяческим задором воскликнул мастер. — Да тут этих перекатов — ужасть! И на каждый аммоналу эшелон надо. Опять же, и два. Нешто их подорвешь! Вот и жди, когда этот чертушка смерзнет. Кабы не Заячья Падь, мы бы и его, дьявола, берегом обошли. А тут вона что!.. — Он показал широким жестом на высившиеся впереди скалы.

Поздняков посмотрел на стоявшего поодаль Гордеева. Даже за стеклами пенсне и натянутой на лицо маской спокойного безразличия прочел удовольствие от неумно заданного им, Поздняковым, вопроса мастеру. Как он похож сейчас на профессора Червинского, отца Ольги! Та же клинышком вельможная эспаньолка, та же сухость и прямота корпуса с заносчиво посаженной на узкие плечи головой. Даже нос, острый, с красно-синими прожилками, не лишен той же броской кичливости. Так бы и дернул за него: да очнись ты, сойди с пьедестала, фараоновская ты мумия!

Гордеев, решив, что Поздняков ждет от него пояснений, вяло проговорил:

— Раньше возили грузы в Жигалово только обходной трассой: по горам, тайге, по замерзшим болотам. А вот теперь кое-где возим Леной. И должен сказать: выгодно, но и то очень рисково. Очень! Сейчас декабрь уже, а морозов, как видите, еще нет. А время идет. Каждый день — масса убытков. Пока не ударят морозы и не заставят замолчать перекат…

— Помочь бы ему замолчать, — вставил Житов.

— А вы подумайте, — предложил Поздняков и, отойдя от обрыва, повернул к будкам.

7

В жарко натопленной будке приехавших угостили чайком. И здесь разговор шел о Лене, о коварных, мешающих перевозкам шиверах-перекатах, мастерстве лоцманов.

— Вот, товарищ начальник, наилучшим был у нас лоцманом, — показал дорожный мастер на сидевшего поодаль старика с трубкой. — Губанов его фамилия. Матвей Губанов. Вахтером теперь второй год на автопункте у нас, потому как спина у него треснутая…

Поздняков только сейчас разглядел в полумраке своего ночного собеседника и верного стража. Старик внимательно прислушивался к разговорам, с нескрываемым любопытством приглядывался к новому хозяину управления, но не вмешивался в беседу.

— Игорь Владимирович, а почему опасно спустить всю трассу на лед, когда станут перекаты? — снова оживленно спросил Житов. — Ведь все равно трасса уже спущена. Так уж спустить бы всю.

В будке задвигались, весело зашептались. Гордеев водрузил на нос пенсне, не сразу ответил:

— А что такое наледь, вы слышали? — И, уже обращаясь больше к Позднякову, чем к Житову, пояснил: — В сильный мороз вода на перекатах промерзнет до дна и, создав большой напор, ломает лед. Да так, будто из пушки палят… — И опять Житову: — Так вот, я сказал: рисково, когда на ледяной трассе могут появиться одна-две такие наледи. Хотя на этот счет мы и предусмотрели обходы. А представьте себе, если вся трасса пройдет по реке, а таких перекатов от Качуга до Жигалово насчитывается где-то около семидесяти, да все они в морозы начнут стрелять?

— Это точно! — подхватили рабочие.

— Да, не будь такой зимы, как нонешняя, — давно бы уже возить начали! — вздохнул мастер. — Вот уж гнилой угол заговорит, тогда и жди гостя…

— Что за гнилой угол? — не унимался Житов.

— Северо-запад, по-нашему, — с достоинством пояснил мастер. — Он завсегда с Байкала холоду гонит. Сами еще увидите, товарищ технорук, как земля лопаться станет. А в январе — наледь.

Солнце уже садилось за сопку, когда ЗИС-101 снова помчался по ледяной трассе, возвращаясь в Качуг.

— Алексей Иванович, разрешите мне попробовать одно дело? — вдруг весело обратился к задремавшему Позднякову Житов.

— Что? — вздрогнул Поздняков.

— Заморозить перекат. Искусственно заморозить.

— Вот как! Что же вы собираетесь делать?

Житов рассказал. Замысел был прост: сколоть верхнюю кромку льда переката; льдины, пусть беспорядочно, будут набегать на нижнюю его кромку и постепенно перекроют быстрину. А мороз завершит дело. Там же, где лед будет сколот и обнажится спокойная вода, лед на ней нарастет снова, как на всей Лене, по которой смело они едут в машине.

— Перекаты — тоже не моя специальность, товарищ Житов. Но уж коль так пассивны специалисты, остается дерзать нам, не специалистам.

Гордеев смолчал.

У самого Качуга Поздняков приказал шоферу:

— На транзит!

8

В тот же вечер Поздняков заехал к секретарю Качугского райкома.

В приемной ему предложили подождать. Из-за обитой клеенкой двери доносился громкий, раздраженный голос секретаря. Прошло не менее десяти минут, когда дверь наконец распахнулась и из кабинета быстро вышел человек с раскрасневшимся от волнения лицом. Девушка-секретарь с трудом оторвалась от книги, коротко предложила:

— Пройдите. Товарищ Теплов освободился.

Поздняков вошел в кабинет. Навстречу ему поднялся из-за стола приземистый, крепко сложенный человек. Поздняков назвал себя.

— Слыхал. Будем знакомы. Теплов.

Секретарь на минуту задержал в своей руку Позднякова, разглядывая его снизу вверх исподлобья, будто запоминая. Большая, не по росту, гладко выбритая голова его поблескивала на свету люстры, темные косматые брови то расходились, то вновь сплетались над переносьем. Еще раз энергично тряхнув руку Позднякова и показав на стул, он сел на свое место.

— Так. Приехал, значит. Долго ждали. — Теплов побарабанил толстыми крупными пальцами по настольному стеклу, будто не зная, с чего начать разговор, и снова воззрился на сидевшего против него Позднякова. — Понервничал сейчас, понимаешь, — неожиданно признался он. — Слюнтяи, жалобщики! Думают, если партийный билет в кармане, значит, и бегай в райком за всякими пустяками. Выговор, видишь ли, дали, обидели! И дали-то по заслугам, так вот почему не «на вид», не предупредили! Писал бы уж прямо в ЦК, по уставу… Ну, ты извини. Чепуха, конечно. — Теплов переложил с места на место папку, бросил на прибор ручку. — Значит, прибыл. Когда?

— Третьего дня.

— Дела принял?

— Пока нет. Вот объеду хозяйство.

— Не понравится — удрать легче. Так?

— Не совсем. Просто решил прежде ознакомиться с делом. — Поздняков поморщился: так с ним не разговаривали даже в обкоме. И что это за фамильярность такая: не успел руку пожать — уже на «ты», морали читает… — Вот хотел просить вас помочь достать весы…

— Ну-ну, — занятый своими мыслями, продолжил Теплов. — А то к нам и такие бывали: прискачут, понюхают — и в кусты: морозы не по душе, сердце не по морозам. Дрянь — та еще держится. Той все по сердцу.

— Разве в Северотрансе работает только дрянь?

— Ты меня на слове не лови. Я о Перфильеве говорю. А до него сколько таких побывало? Одни трудностей испугались, у других в голове дырка. Вот и плетется ваш Северотранс в хвосте целую пятилетку. И трест хорош: шлет без разбору руководителей, что всем не гоже. Небось Гордеева три раза в Москву тянули, да Иркутск не отпустил. С ним плохо, без него еще хуже будет…

Теплов говорил быстро, отрывисто. Поздняков, слушая секретаря, грустно размышлял о том, что от него помощи будет мало. Пришел за делом, а он в чужих головах дырки считает…

— Худо живете. Смотрел транзит? То-то. Этак тепло еще простоит, возить не начнете — всю Якутию без хлеба оставите. Вот мы за немцами следим, как они англичан лупят. А кто знает, чем может для нас кончиться эта баталия? Читал, что турецкий президент брякнул? Мировым пожаром запахло! Второй мировой! Вот тебе и турок. Исмет, Исмет, а смекает. А в Индии Неру арестовали. И как ты думаешь, кто?.. Нам золото сейчас как никогда нужно… Зачем тебе весы-то понадобились? — неожиданно вспомнил он просьбу.

— Хочу сделать свой транзит. Надо же куда-то складывать грузы.

— Ну? — удивился Теплов.

— Судоверфь не дает, элеватор тоже. Вот я к вам.

— Свой транзит, говоришь? А что, это ведь дело. Как мы сами-то не додумались…

— Доски, колючая проволока — тоже нужны. Судоверфь этим располагает, — поспешил Поздняков.

Брови Теплова разошлись, и карие глаза его весело просветлели.

— Все узнал! Ну-ну, верно, есть у них. Подтянуть грузы сюда из Иркутска — это ты умно. Отсюда вы и весной сплавите… Помогу, решено. Еще что?

— Все. Нет, пожалуй не все, — несколько оживился и Поздняков. — Почему до сих пор не пробовали спустить на лед трассу, товарищ Теплов? Я говорил об этом уже со многими. Одни считают это безумием, другие — небольшим риском. А в чем же все-таки дело?

Теплов, очень внимательно слушавший Позднякова, вдруг рассмеялся глухим лающим смехом.

— Да ты прямо Македонский! И транзит свой, и трассу на лед… — Он вышел из-за стола и, заложив за спину руки, прошелся по кабинету. — Тут Павлов из Москвы приезжал. Ваш управляющий трестом. Тоже мне такой вопрос задал. Ну что я скажу: верно, ездим по тайге да болотам. А вот рискнуть… Кто тебя безумием-то пугал? Перфильев? Трус он… А насчет риска я так: нашего сибиряка раскачать надо. Ты на медвежьей охоте бывал? А я был. Как его сонного из берлоги поднимешь — ух ты! Такая злость, такая силища у него — сосны ломает!..

— Так вы советуете рискнуть? — перебил Поздняков.

— Чем?

— Трассу на лед.

— Ишь ты! Опять на слове ловишь. Я тебе про медведя, а ты… И медведя поднимать — хорошее ружье надо. А не то подомнет, понял?

— А Павлову… вы тоже про медведя рассказывали? — Позднякова снова стал раздражать нравоучительный тон секретаря. Водит вокруг да около. Спасибо, хоть весы да доски пообещал.

Теплов подошел к сидевшему за столом Позднякову, примирительно похлопал по плечу.

— А ты не язви. Сам поймешь после. А насчет трассы повторю: хорошее ружье надо. Я Лену не знаю. В ваших автомобильных делах тоже слаб. Я — мужик, сызмальства землей занимаюсь, а судоверфь и прочее — не по мне. Ты сам руководитель — ты и решай. Есть порох — рискуй. Зима — зиме рознь, может, и выйдет. Прости, задержал. А транзит строй, это дело.

9

Поведение Позднякова в Качуге и удивляло и раздражало Перфильева. Вот уже третий день толчется он с ним на автопункте. Гордеева в Иркутск отпустил, его, Перфильева, по транзитам шарить заставил, место под грузы выискивать… Да что он, Перфильев, начальник пункта какой? Или Сидорова за рукав должен водить, носом тыкать?.. А сам, знай, возится со своей Леной. Перетаскал в гостиницу всех качугских лоцманов, рыбаков, старожилов… Будто на экскурсию какую приехал, фарватеры изучать. Что ж, батенька, думаешь ты принимать хозяйство или не думаешь?

И Перфильев решил крупно поговорить с Поздняковым.

В номере Поздняков оказался один. Еще стоял дым, на полу валялись раздавленные окурки.

— Не поздно, Алексей Иванович?

— Нет-нет, что вы, заходите. — Поздняков прикрыл рукой горло, распахнул форточку и, подсев к печке, сосредоточенно занялся топкой.

«Ну и хам же ты, батенька, — подумал Перфильев, усаживаясь на стул и глядя, как Поздняков подбрасывает поленья, — хоть бы спросил, зачем я пришел, сесть предложил бы».

— Я к вам, Алексей Иванович, с просьбой, — не выдержал молчания Перфильев. — Одним словом, я не требую, я прошу: если нет у вас ко мне особых претензий, давайте как-нибудь ускорим приемку дел… словом, я бы хотел скорее в Москву. Вот жена из Иркутска звонит: получила вчера письмо от подруги; в Москве холода начались, снег выпал… а ведь дачку-то еще латать надо, — известное дело — дачка. А у меня ребенок… я, конечно, не настаиваю, Алексей Иванович, боже сохрани! Но очень бы просил ускорить приемку дел. Признаюсь, знал, что так выйдет, знал. Потому и дачку купил. Трудно в Москве найти жактовскую квартиру, а старую не удержал, взяли, — Перфильев помолчал, не спуская с Позднякова глаз, подвинулся ближе. — Да и, собственно, здесь ли я буду или в Москве, в тресте, — помощи вам от меня немного — не властен…

— Никон Сергеевич, — остановил Перфильева Поздняков, — оказывается, вы еще не успели списать эти двадцать машин, что стоят под забором. А ведь их пробеги не составляют и сотни тысяч. Ведь это же вечные машины! Мы, например, в Уралсеверотрансе за семь лет не списали еще ни одного ЯГа.

Перфильев насторожился. Неужели Поздняков вздумает это отразить в акте да еще донесет Павлову?

— Но, батенька мой, где же взять запасные части? А ведь у нас таких машин не одна сотня! — Перфильев подался вперед всем корпусом, уперев в колени полные короткие руки. — Нукак же их не списывать, батенька? Хотя бы помаленьку? Ведь трест иначе не даст нам ни одного нового автомобиля…

Поздняков резко повернулся к Перфильеву:

— Вот как?.. А я вас тогда понял иначе: что они давно списаны… и даже по настоянию Гордеева.

Полные щеки Перфильева запылали. Он понял, что попал впросак. И Гордеева зря впутал…

— Но акты на списание действительно давно находятся в ГАИ и, видимо, скоро будут утверждены облисполкомом…

— Значит, машины еще не списаны?

— Ну конечно!.. То есть как не списаны?.. Ну, батенька, вы меня окончательно закрутили. Я рассуждал так, что если акты приняты ГАИ, то можно считать, что они уже утверждены облисполкомом…

Поздняков встал, прошел к окну и закрыл форточку. Вспомнился крупноголовый, приземистый секретарь райкома, его резкая беспощадная фраза: «Дрянь, та еще держится…»

— Вот что, товарищ Перфильев: акты должны быть немедленно изъяты из автоинспекции, пока их еще не утвердили.

— Алексей Иванович!.. Но ведь это же… вы только подумайте, что вы говорите?! В списании машин принимал участие не только я… Ведь этим вы уроните в глазах треста целый ряд товарищей, своих же помощников…

— Об этом я подумаю, но акты вы верните.

Перфильев заерзал на месте.

— Конечно… акты я могу вернуть, но, я думаю, вам же будет трудно работать с теми, кого… ну, как бы это сказать… И потом, как же вы сможете восстановить эти машины, когда нет запасных частей даже для ходовых?

— Это моя забота. Но акты вы все же верните, — упрямо повторил Поздняков.

Перфильев, сам того не замечая, тер платком то шею, то лоб, то губы. «Вот дьявол! Молчал, молчал и вдруг на тебе…»

— А что же вы, батенька, позвольте узнать, думаете с транзитом?

Поздняков пошуровал в печи кочергой. Растревоженное пламя ярче осветило его насупленное лицо, забегало по стене красными бликами.

— Завтра начнем строить свой собственный транзит. Не останавливать же машины. А начнется ледянка^[1], перебросим на нее больше автомобилей из Иркутска, попробуем наверстать упущенное…

Перфильев, раскрыв рот, не перебивая слушал Позднякова. «Вот так тихоня! Вот так сюрпризик поднес! Меня заставил мелочью заниматься, место под грузы выискивать, а сам вона что размахнул! Так вот зачем он Сидорова с машинами на судоверфь отправлял!.. Хорош я буду выглядеть перед трестом… если у него с транзитом получится!..»

— Но как же вы… не посоветовались, батенька, не поделились…

— С кем, Никон Сергеевич?

— Ну, хотя бы… со мной… с людьми, батенька. Да и с райкомом…

— Райком меня благословил… и даже помог взять на судоверфи материалы. Водители тоже за свой транзит — им семью кормить надо, — Поздняков вспомнил возмущение водителей в диспетчерской автопункта. — А с вами… Так ведь вы же в Москву торопитесь. — И не успел Перфильев оскорбиться, добавил: — Да я вас и не задерживаю. Но акты из автоинспекции вы верните.

— Алексей Иванович!..

— Постарайтесь вернуть акты из ГАИ, Никон Сергеевич. Пока их не утвердили. В противном случае я впишу в акт приемки хозяйства незаконное списание «ярославцев»..

— То есть как?! — вскричал Перфильев. — Но ведь это же несправедливо! А если бы я успел списать эти машины?..

— В том-то и дело, что не успели, а мне теперь придется восстанавливать эту рухлядь.

— Так спишите!

Поздняков прищурился на Перфильева и отвернулся.

— Это будет не совсем честно, товарищ Перфильев. Машины растащены по частям, и ответственность за них должны нести вы.

— Я?! — Перфильев вскочил со стула и встал перед Поздняковым. Пухлое побледневшее лицо его было жалким. — Вы что хотите сделать со мной?! Кто вы такой?!

— Я? Ваш преемник.

— Да вы что, издеваетесь? Или вам мало того, что меня сняли с работы, зимой вышвырнули из квартиры в холодную дачу… да еще с больным ребенком?!

— Спокойней, товарищ Перфильев. Я к истерикам равнодушен. Вы — руководитель и умейте держать себя в руках.

Перфильев опомнился. Хватая раскрытым ртом воздух, он с трудом вернулся к столу и, опустив голову на руки, весь обмяк, замер. Поздняков молча ходил от окна к печке. На смуглом лице его не было ни жалости, ни усмешки.

— Простите, Алексей Иванович… погорячился я, батенька… Нервы проклятые подводят… Но подумайте, как же я могу быть спокоен: с этаким клеймом да в трест! Что же это такое? Да я-то тут при чем, батенька? Кто-то поторопился, порастаскал детали, а я отвечай… Это Сидоров… Сидоров допустил такое ротозейство!..

— Еще раз прошу успеть взять из ГАИ акты.

Перфильев пожал плечами и, пробормотав что-то похожее на прощанье, выпятился из номера. И в тот же миг от двери в сторону шарахнулась чья-то фигура. Перфильев растерянно поглядел ей вслед и уже хотел пройти дальше, как из полутьмы его окликнул знакомый голос:

— Никон Сергеевич!..

Перфильев вздрогнул и обернулся. Это был Сидоров. Оглядываясь вокруг, словно боясь, что его кто-нибудь увидит, Сидоров вкрадчиво прошептал:

— Они одни? — он указал на дверь.

— Кто — они?

— Товарищ Поздняков.

— Одни. Иди, иди, батенька, твоя очередь. Не теряй время.

— Вот спасибо, Никон Сергеевич. А то я уж уходить думал… — и Сидоров с трепетом постучал в дверь.

10

— Что же вы, товарищ плотник, гвозди не привезли? Чем вы навесы собираетесь строить? — сразу же заговорил Поздняков, едва Сидоров бочком просунулся в номер и доложил о доставке с судоверфи досок, бревен, колючей проволоки.

— Ошибаетесь, Алексей Иванович, я ведь не плотник… — чуть слышно пролепетал он. — Я ведь на… — но слово «начальник» у него так и не получилось.

Поздняков поднял на Сидорова жгучие черные глаза.

— Что ж тут зазорного, товарищ Сидоров? Я шофер, а вы плотник. Разве не так?

— A-а… ну да, конечно, Алексей Иванович… Это верно…

— Сколько бригад может приступить завтра к работе? — выручил вконец растерявшегося начальника автопункта Поздняков.

— Две. Две, Алексей Иваныч. Как сказали.

Поздняков снова занялся топкой. Сидоров, стоя у порога, переминался с ноги на ногу и никак не мог решить: ждать ему, что еще спросит новый хозяин, или пора уходить.

— А гвозди, Алексей Иваныч, будут. Утречком и доставлю…

— Хорошо, товарищ Сидоров. А послезавтра должны работать все четыре бригады. Людей вы знаете, отберите плотников, весовщиков, завскладами. Руководить стройкой будете вы, автопункт я беру на себя. Через три дня начнем завоз первых грузов.

«Эк он хватил! — мысленно поразился Сидоров. — Земля мерзлая, одного снегу убрать под столбы да площадки — три дня надо… А колючкой обнести, навесы поставить…» Но возразить не решился.

— А потом займетесь восстановлением «ярославцев». Тех, что вы позволили раскулачить.

Сидорова прошиб пот.

— То есть… как это я, Алексей Иванович? Да я… да вот, пожалуйста… вот, сами извольте поглядеть… — Он суетливо расстегнул стежонку и, достав аккуратно сшитую пачку бумажек, протянул Позднякову.

— Что это?

— Записочки, Алексей Иванович, записочки… Специально хранил при себе, чтобы зазря не страдать… Ведь сам Перфильев снимать заставлял… А теперь, значит, на меня свалил, ядрена палка…

Поздняков брезгливо полистал записки Перфильева, вернул Сидорову.

— Ну что ж, за то, что приказал тащить Перфильев, ответит он. За все остальное будете отвечать вы. — И, помолчав, добавил: — А сейчас, товарищ Сидоров, постарайтесь организовать строительство. Да так, чтобы я больше не ошибался — плотник вы или руководитель.

Глава третья

1

Червинская спешила домой в чудесном расположении духа. Даже хмурый ветреный день, еще час назад казавшийся ей отвратительным и холодным, словно повеселел, стал теплее. Еще бы: такая сложная и такая удачная операция на черепе да еще где — в тайге, в леснической хатке, за целые сотни километров от клиники, от Иркутска! И вот сейчас она уверенно заявила в сануправлении самое дорогое, самое заветное для всех врачей мира: «Он будет жить!» Как волновалась она, отправляясь с хирургической сестрой на маленьком самолете в неведомую ей страшную глушь, спасать неизвестно где и как раненного человека, с единственным заключением лесорубов: «Пробита голова, на самолете не довезем, летите сами!» А как были удивлены ее сообщением в сануправлении: трепанация черепа в условиях тайги, дощатого стола да керосиновой лампы! Нет, ей положительно везет в этом Иркутске! Давно ли приехала она сюда со своей старой няней Романовной, приехала, что казанская сирота: с двумя чемоданами да рядовым направлением министерства, без рекомендаций, без зрелого опыта, без надежды. И не попади она в руки профессору, доброму своему гению Сергею Борисовичу, может, все бы пошло иначе…

Червинская поймала на себе пытливые, добродушные, веселые взгляды встречных прохожих и, опустив голову, сбавила шаг. Хороша же она, наверное, была в эти минуты — совсем как школьница, бегущая домой с пятеркой в тетрадке.

— Ольга Владимировна! Подождите!..

Через дорогу, забавно размахивая левой рукой, будто отталкивая от себя нечто, перебегал высокий человек в сером демисезонном пальто. Другой рукой он придерживал мягкую широкополую шляпу. Червинская узнала Лунева, и ее синие глаза брызнули смехом.

— Яков Петрович!.. Да вы с ума сошли: в такой холод выходить в шляпе! — напустилась она на него вместо приветствия, едва тот, весь сияя от удовольствия, схватил ее руку.

— Но вы же сами сказали, что вам нравится видеть меня именно в этой шляпе…

— Перестаньте! И сегодня же снимите ее! Слышите?! Нет, вы подумайте, ради того, что мне нравится его шляпа, он готов рисковать головой!

— Какой риск? Мне вовсе не холодно…

— Яков Петрович!.. Ну пожалуйста, не делайте больше таких рыцарских выходок. Вы в институт?

— Да-да, идемте. Кстати, позвольте мне вас поздравить. Сегодня весь институт только и твердит о вашем успехе. В таких условиях — и такая блестящая операция!..

— Теперь дифирамбы? Но вы ведь не знаете, нравятся ли мне эти восторги, — смеялась Червинская. — Нет-нет, шучу. Я сама уже мысленно вознесла себя в чародеи!..

Они вышли на площадь, по другую сторону которой сиротливо жалась к заснеженным тополям серая деревянная трибуна.

— Яков Петрович, сколько вам лет?

Краска мгновенно залила щеки Лунева.

— Тридцать пять.

— И вы все еще не женаты!.. Ах да, вы же решили посвятить себя науке!..

Вывернувший из-за угла черный легковой ЗИС-101 чуть не зацепил Червинскую. Лунев едва успел выхватить ее из-под лимузина. Шляпа его слетела, обнажив светлые, как лен, волосы.

— Как вы меня напугали… Что с вами?.. Ольга Владимировна!..

Червинская, словно бы приходя в себя от испуга, все еще смотрела вслед быстро удаляющейся машине.

— Ничего. Поднимите лучше свою шляпу. — И, не дожидаясь Лунева, тихо двинулась дальше.

— Ольга Владимировна, голубушка, да что с вами? — Лунев догнал Червинскую и, участливо заглядывая ей в глаза, осторожно взял под руку. — Вас так напугала эта дурацкая машина! На вас лица нет…

— Оставьте меня, Яков Петрович! — Она резко отняла руку и, не взглянув на Лунева, пошла рядом.

Лунев по-своему понял состояние Червинской и больше не пытался заговорить с ней. Пусть лучше она сама успокоится и придет в норму. Да он и не мог предполагать, что в эту минуту творилось в душе Ольги. Не страх перед случайно вылетевшей из-за угла машиной, а то, что она на миг увидела за стеклами ее дверцы, заставило ее забыть все, кроме одного безучастно обращенного к ней лица пассажира. Неужели это был он?.. Но как, какими судьбами он мог очутиться здесь, в Иркутске, да еще разъезжать по улицам, как по своему Горску? Нет-нет, этого не могло быть! Просто больное воображение, поразительное сходство… Но она не могла ошибиться! Она узнала бы его из тысячи, из миллиона… А она-то считала себя счастливейшим человеком! Один миг — и от ее счастья остались перья…

2

Домой вернулась Червинская особенно шумная, громко и долго рассказывала Романовне о своем первом в жизни полете на крошечном самолете У-2, о тайге, о трогательной благодарности лесорубов, пообещавших ей в подарок чучело какого-нибудь зверушки… И говорила, говорила! Старушка, слушая Ольгу, ахала, на радостях прослезилась и, спохватясь, что Оленька, должно быть, проголодалась, убежала на кухню. Ольга села за фортепьяно и открыла крышку. Бурные, бесшабашно ликующие звуки брамсовских танцев взлетали из-под ее рук, заметавшихся над клавишами. Казалось, не печаль и отчаяние, а удаль, буйная неудержимая удаль рвалась наружу, топотом, смехом и звоном цыганских бубен ворвалась в заждавшуюся своей хозяйки квартиру. Ольга играла без нот, без умолку и передышки, встряхивая головой, изо всех сил нажимая педали, силясь заглушить рвущуюся изнутри бурю. И вдруг почувствовав на себе пристальный взгляд, обернулась: у двери в кухню, прижав к губам прожженный подол передника, стояла Романовна. Видно, чутье и на этот раз не изменило старушке. Ольга дернула плечом, захлопнула крышку.

— Ну? Что опять скажем?

— И что это, Оленька, с тобой деется? Уж не стряслось ли чего?

— Да? Разве это заметно?

— Музыка за тебя говорит, Оленька: шибкая, а не радостная такая. Стряслось, что ли?

Ольга до хруста сцепила пальцы, выпрямилась и отвернулась к окошку.

— Нет, не стряслось. А впрочем, пожалуй, стряслось, — она снова повернулась к Романовне, болезненно улыбнулась. — Сегодня я, кажется, видела Позднякова…

— Уж не Алешеньку ли?! — всплеснула руками старушка, вся подавшись к Ольге.

— Да, Алешеньку. Рада?

— Ахти, батюшки! Да разве же… Неужто он в Иркутске?

— Выходит, так.

— Ох, батюшки, уж не знаю, что и сказать: радоваться или еще как… — старческие губы Романовны задрожали, а светлые тусклые глаза наполнились влагой.

— Тебе-то что не радоваться? Твой ведь любимчик.

— Да это-то так… оно, конечно, Оленька… — Романовна тайком, чтобы не заметила Ольга, смахнула слезинку. — Уж не знаю, что и сказать…

— А ты опять на картах прикинь… Сердечный интерес, дальняя дорога… — с желчью напомнила она Романовне, девять лет назад нагадавшей ей и ее Алешеньке море счастья. И, окатив холодом няню, порывисто встала, прошла в прихожую.

— Куда же ты, Оленька? Эвон мороз на дворе какой, — спохватилась Романовна. — Да и Яков Петрович может прийти… сама же предупреждала…

— Вот и поплачьте с ним вместе!

Хлопнула тяжелая дверь, и по лестнице застучали поспешные шаги. Романовна привыкла к неожиданным вспышкам Ольги, знала, что случалось это у нее не со зла, а по «ндраву», и потому особо не удивлялась: пробегается, остынет и воротится. Зато весть о том, что Алексей в Иркутске, огорошила и встревожила ее не на шутку. Не зная, радоваться или горевать, Романовна прежде дала волю слезам и вскоре же почувствовала облегченье. «Хоть бы Яков Петрович пришел, право, — вслух высказала она свою думку. — Все бы легче было мне с Оленькой сладить. Хороший он… Экое ведь горе нахлынуло нежданно-негаданно».

Скромный, застенчивый, не чаявший души в Ольге и чуткий к Романовне, Яков Петрович очень расположил к себе старушку, и Романовна все чаще напоминала Ольге о ее бобыльей жизни, осторожно заводя разговоры о замужестве.

Вернулась Ольга часа через полтора, раскрасневшаяся и озябшая. Романовна ждала, когда она разденется и войдет в комнату: старушке достаточно было заглянуть ей в глаза, чтобы понять, улеглась ли в ее душе буря или только так, притаилась до времени.

Ольга вошла в гостиную и, встретясь лицом к лицу с Романовной, усмехнулась:

— Изучаешь?

Романовна облегченно вздохнула и засеменила на кухню торопить самовар да согреть Оленьку. Спустя пять минут они уже мирно беседовали за чаем. За окном повалил снег, а на столе весело шипел и постукивал конфоркой самовар, и, дополняя уют, лился нежно-голубой свет от круглого абажура. Теперь Романовна могла смело пожурить Ольгу.

— Совсем ты, Оленька, ни о себе, ни обо мне не думаешь. Легко ли мне одинешенькой сидеть да ждать: что ты, где, чего еще выкинешь сгоряча, глупая. И охота тебе растравлять свою душеньку! Ну, было, прошло, о чем же теперь тужить, роднушка моя! Эвон вокруг тебя сколь кавалеров-то крутится. А ты…

— Няня милая, опять ты начинаешь…

— А что? Разве не правду? Ну чего ты зазря нагоняешь на себя всякое? Вышла бы замуж — и забылось все. Чем тебе, к примеру, Яшенька не пара? Умница, красавец, росту приличного, характером покладист… Да чем он хуже твоего Алексея-то?

Ольга вспыхнула, отвела глаза от умного сморщенного лица Романовны…

— Что-то ты, няня, мне раньше другое говорила об Алексее. Лукавишь, нянюшка!

— Я-то? — смутилась старушка. — А что я такое тебе говорила? Что-то и не припомню. Ну верно, хороший он человек, Алешенька, может, и лучше даже…

— Ну вот и договорились! — рассмеялась Червинская. — То тот лучше, то этот.

Романовна покачала головой, нахмурилась.

— А ты, Оленька, не смейся надо мной. Мало ли что я скажу по глупости. Оба они лучше, оба хороши, да только у Алеши теперь, поди, своя семья, свои думы, и надо тебе о нем забыть. И думать о нем нечего. Будьте с ним товарищи, чего тут плохого, а о себе тоже надобно думать. Вот помру я, и останешься ты совсем сиротинушка…

— Няня!

— Чего — няня? Долго ли мне еще по белу свету ходить. Семь десятков в прошлом году стукнуло, я уж и счет вести скоро брошу. А вот тебя не устроила, голубушку мою. Что я твоей матушке скажу, какой ответ за тебя держать стану?

Ольга снова весело рассмеялась:

— Милая моя няня, кажется, и на том свете ты не хочешь расстаться со своими заботами и страхами за меня.

— А ты как думаешь? И на том свете о тебе молиться буду, голубка, да это другая статья. Как я тебя непристроенную-то брошу? Совесть ведь меня поедом съест, вот я о чем. Вышла бы за Яков Петровича, зажили бы голубками — и все тут. А ты все думаешь, думаешь…

— Думаю, няня.

3

Профессор, сидя лицом к окну за письменным столом, медленно повернулся и, сдвинув на лоб очки, внимательно посмотрел на Червинскую.

— Ольга Владимировна, что с вами? Уж не больны ли вы?

— Я к вашим услугам, Сергей Борисович.

— Но на вас лица нет!

— Пустяки. Просто меня вчера укачало в самолете.

— Да, конечно. Вполне может быть. — Профессор еще несколько секунд задержал пристальный взгляд на Ольге Владимировне и снова, поворотясь к столу, широко улыбнулся. — Ну вот, даже историю болезни измазал. Вот ведь как меня напугали.

Червинская нетерпеливо сжимала-разжимала пальцы: вызвал — и молчит, тянет.

— Я вас слушаю, Сергей Борисович.

— Спешите?

— Нет, зачем же.

— Ну-ну.

Профессор взял пресс-папье и нарочито медленно промакнул кляксу.

— Самолет — это верно, укачивает ужасно. Помню, и я первый раз летел на такой птахе…

Стоя перед столом и спрятав руки в карманы халата, Червинская ждала, когда наконец профессор снова повернет к ней свое лицо и скажет, для чего он ее вызвал с обхода.

— Так я, собственно, вот зачем вас пригласил, Ольга Владимировна. — Он снял очки, положил их перед собой и снова повернулся к Червинской. — Нужно сделать операцию одному шоферу. Вчера еще привезли с тракта… Да вы не больны ли? Что-то уж бледность ваша странная очень…

— Да что вы, право, Сергей Борисович!..

— Ну-ну, верю. Так вот. Больного привезли. Пролом правой височной кости… Говорят, машину заводил, так его каким-то там обратным ударом и угораздило. Хотел сам, да коли уж вы пришли… У вас это лучше получается…

— Больной в сознании?

— Да. А вот и рентгенограмма в двух проекциях, полюбуйтесь.

Профессор извлек из ящика темный лист рентгеновской пленки и, передав Червинской, принялся объяснять детали предстоящей операции. Затем они оба прошли в палату. Больной недвижно лежал на койке, до подбородка укрытый простыней, бледный, осунувшийся. Искаженные болью глаза его обратились к вошедшим. Забинтованная голова высоко поднята на подушках. Червинская осторожно подняла его вялую тяжелую руку, не сразу отыскала пульс.

— Голову больно, доктор. Мозги болят.

— Придется потерпеть. Сделаем небольшую операцию — и все будет хорошо. Сергей Борисович, я думаю, медлить не будем. — И, получив утвердительный кивок, распорядилась готовить больного к операции.

Ординатор подал историю болезни, хотя ей и без того было уже все ясно. Червинская пробежала глазами первые строчки и вдруг одно, всего-навсего одно короткое, четко выведенное слово «Северотранс» заставило ее внутренне содрогнуться. Ведь именно с этим словом связаны все ее волнения и тревоги…

Ольга вернула ординатору историю болезни и, не взглянув на профессора, вышла из палаты.

Приняв холодный душ, Ольга, как обреченная, вошла в операционную. У стола уже толпились ассистенты и сестры. Лунев готовил операционное поле. Молоденькая сестра, то и дело поглядывая на Червинскую, помогала ей натянуть тонкие перчатки и теперь подвязывала рукава халата.

— Что вы так смотрите на меня, Маша?

— Я? Нет, Ольга Владимировна, я не смотрю, — смутилась молодая женщина. — Просто мне показалось…

— Что показалось?

— Какие-то вы не такие сегодня, Ольга Владимировна… а другие какие-то…

Подошел Лунев. И так же, как сестра, обеспокоенно заглянул в глаза Червинской.

— Как вы себя чувствуете, Ольга Владимировна?

Червинскую взорвало:

— Мне кажется, вам следует больше заботиться о том, как себя чувствует больной, Яков Петрович!

Лунев виновато опустил глаза и вернулся к столу. Ольга, высоко держа перед сестрой затянутые в перчатки руки, распоряжалась:

— Сообщайте давление каждые пять минут!.. Следите за пульсом!.. — А в голове стучало одно и то же: «Спокойствие! Спокойствие! Главное — не волноваться!»… Ольга шагнула к столу… и вдруг почувствовала, как предательски дрожат пальцы…

— Маша, позовите профессора!

— Ольга Владимировна… но как же?..

— Позовите профессора! Скорее!..

Сквозь набежавший туман Червинская видела, как люди в масках, стоявшие у стола, повернулись, готовые кинуться к ней, но она уже сдергивала перчатки…

4

День был не пасмурный, но и не ясный: в медленно и высоко плывущих над городом перистых облаках лишь изредка пробивались лучи зимнего солнца, а внизу воздух был так чист и спокоен, что легкий двадцатиградусный мороз только освежал щеки. Еще не подернутая шугой, но уже пополневшая Ангара все так же беспечно несла свои резвые, вечно холодные воды: то светлые и прозрачные, то вдруг потемневшие и непроницаемые, подобно ртути, то вновь посветлевшие, но уже иных — зеленоватых, матово-сизых или стальных расцветок.

Ольга брела вдоль Ангары, медленно ступая по ее снежной, еще не высокой береговой дамбе, низко опустив голову и машинально следя за обгонявшей ее широкой водяной лавой, поблескивающими на дне стекляшками и голышами, далекая от всего: от реки, от того, что только что произошло в операционной. Она думала о предстоящей встрече с Алексеем, возможно еще не скорой, но неизбежной, как ночь или утро. Какова будет эта их встреча? Как много он изменился? И изменился ли? Но ведь девять лет — это большие годы. Годы! А ведь кажется, все было минувшим летом, дождливой, слякотной уральской осенью, долгими, полными отчаянной тоски зимними вечерами… Помнил ли он о ней все эти годы? Как сложилась его судьба и обрел ли он свое новое счастье? Новое… Да, это она, Ольга, предложила ему поискать нового счастья, в одну из ссор, когда и сама-то не думала еще о побеге… Как все необдуманно, глупо… Все бросила, удрала, как обиженная девчонка, бежала от самой себя, вопреки рассудку. И не хватило мужества признаться в этом, сломить дикую ложную гордость… А может быть, она и не была счастлива? Все это — алые паруса, плод ее фантазии, милой девичьей грусти? И никакой любви не было, как не было счастливых московских вечеров, нежных разлук и свиданий?..

Громкий протяжный гудок пронесся над Ангарой, на минуту отвлек Червинскую от мыслей. По другой стороне реки, быстро приближаясь к вокзалу, весело бежал крошечный, вдали, пассажирский поезд. Белые дымки паровоза еще висели над его длинными зелеными вагончиками, таяли, сливались со снежным покровом. Вот так и Ольга спешила когда-то в маленький Горск, взволнованная близкой радостью встречи…

…Горск. Какой маленькой, жалкой показалась Ольге эта захолустная уральская станция против больших, людных и шумных столичных вокзалов. Почти пустой деревянный настил вместо перрона. В красной фуражке дежурный железнодорожник да несколько человек встречающих. Неужели Алексей не получил ее телеграммы? Оскорбительные сочувствующие взгляды попутчиков, предложения подвезти… И вдруг… Алеша! Сюда, сюда!.. Подбежал, подхватил на руки, зацеловал при всех…

Услужливый шофер отнял, погрузил вещи, осторожно вывел машину из кучки повозок, телег, тарантасов — и вот они уже едут в открытом «козлике» по улицам Горска. Где-то позади остались экзамены, напрасно уготованное ей, Ольге, место в аспирантуре, родительские увещевания, уговоры, слезы матери и громы отца, спешные сборы, проводы, снова слезы…

Алексей попросил остановить машину возле строящегося здания Уралсеверотранса и предложил Ольге осмотреть стройку. Смешной Алешка! Будто заместителя своего привез, не утерпел похвалиться, будто в другой раз наглядеться бы не успела…

Привез, оставил зацелованную в новой пустой квартире и умчался на свою стройку. Вот так встретил! Потом вернулся, каялся… На первый раз простила. Медведь-медведь, а понял, что дороже: молодая любящая жена или будущая контора…

…Сумасшедший день. До самой ночи объезжали кооперации, базы, склады, подбирали, выбирали, спорили, грузили… к полночи кое-как растолкали по комнатам гарнитуры, развесили картины, ковры — не хотел заводить вещи без женушки! — а утром проснулась одна. И записка: «Не сердись, срочное дело. Тысячу раз целую»…

…Целая неделя счастья! Ездили за город, лазали по горам, купались в речушке, — в Москве не было такого простора, и везде люди, люди, — училась сама управлять «козликом», а дома, уставшие, голодные, сожженные солнцем, уплетали пересоленные щи и обугленные котлеты…

…Алешкины «в счет отпуска» кончились. Опять срочные вызовы, командировки. Одна, одна, одна… За окнами осень: дождливая, холодная… Письма матери: опять тревоги, просьбы, еще не поздно попасть в аспирантуру, Глеб… Как они надоели ей этим Глебом — талантливым, перспективным, не чаящим души!.. Взяли бы да женили на какой-нибудь подающей надежды! Отец — ни строчки. Не может простить, смириться. Что теперь в Москве? Наверное, Арбата уже не узнать, дома начали перекатывать на колесах еще при Ольге. А Садовое кольцо?.. А за окнами дождь, дождь… Почему Алексей не хочет в Москву? Что она здесь будет делать? Отпуск кончается, скоро идти представляться в местное «здравоохранение», еще назначат в какую-нибудь автобазу…

…У них будет ребенок. Ольга высчитала: в мае. Если девочка — назовет в честь матери: Александрой. Александра Алексеевна — хорошо! Вечера, когда Алексей дома, проходят за изучением планов, проектов, схем, и оба, кажется, в них ни бельмеса не смыслят. Уж не хочет ли он сделать ее своим помощником?..

…Предложили участковым врачом. Видите ли, хирурги есть, а вот с терапевтами туго. Будто Ольга виной тому, что у них туго с терапевтами! Ее призвание — хирургия, и ни на какую терапию ее не сменяет!.. Не сдержалась, в ответ наговорила тоже дерзостей. Алексей хохочет. Почему она должна принимать участие в его машинных делах, а ему нет до нее дела? Не ездить же ей практиковаться в Свердловск! Не будет у них ребенка!..

…Ольга услышала за собой чьи-то быстрые неровные шаги, оглянулась: ее догонял Лунев. То мелко семеня и балансируя на краю дамбы, то широко и торопливо вышагивая, он и опешил к Ольге и явно боялся скатиться под крутой скользкий откос. На этот раз на голове его высилась каракулевая папаха, а на узких плечах висела теплая шуба. Ольга досадливо усмехнулась и внезапному появлению и нелепой папахе Лунева, делавшей его еще узкоплечее и тщедушней.

Лунев, подбежав к Ольге, круто остановился. Улыбка на его девичьи нежном лице сузилась, оробела.

— Все хорошо, Ольга Владимировна. Все очень хорошо… Вот хотел проводить вас…

— Ах, вот что! Убедили профессора в необходимости погони за мной, как за сумасшедшей. Что же вы стоите? Спасайте!

— Вы все шутите, Ольга Владимировна. Просто я очень испугался за вас, когда вы приказали позвать профессора. Вы так побледнели…

— Что ж, спасибо за чуткость. Теперь следите, чтобы я не кинулась в воду. — Ольга повернулась и медленно пошла дамбой. — Ведь я сумасшедшая, не правда ли? — Ей хотелось язвить, вызвать его на острую словесную потасовку, как это случалось у них с Алексеем в Горске. Но Лунев, как всегда, не понял ее.

— Ну что вы все наговариваете на себя, Ольга Владимировна! Право же, мне совсем не до шуток. Мало ли что с вами могло быть: переутомление, головная боль, сердце… Впрочем, я не прошу вас сказать, что именно, но не могу же я быть безразличен…

Ольга остановилась. Ее уставшие, полные грусти глаза вскинулись на Лунева.

— Яков Петрович, прошу вас, оставьте меня одну… хотя бы сегодня. — Она взяла его руки и кротко, почти жалобно улыбнулась. — Я не могу объяснить вам, что именно творится со мной, но… Поверьте, так будет лучше для меня… и для вас. Вы не обидитесь на меня? Ну, Яков Петрович?

Лунев просветлел.

— Удивительная вы, Ольга Владимировна. И ошарашите, и обласкаете как-то сразу. Да разве на вас можно сердиться! Конечно, я уйду. Я как-то и сам не сообразил, что вам действительно лучше побыть одной, успокоиться, отдохнуть…

Лунев на секунду сжал длинные сильные пальцы Червинской, словно желая выразить то, чего не смог досказать, и торопливо сбежал с вала в сторону переулка. Ольга проводила его рассеянным взглядом и медленно побрела дальше.

И снова мысли запрыгали, замелькали в ее разгоряченном мозгу. Что подумали в клинике?.. А вдруг это был вовсе не Алексей?.. Но его глаза, большие, длинные, манера сдвигать на лоб шапку… А что, если найти Перфильева? Ведь, помнится, он говорил, что его дом как раз против ворот чаепрессовочной фабрики… Он один может объяснить все…

Последняя мысль так захватила Ольгу, что она даже ускорила шаг. Да и зачем медлить, откладывать, ведь Алексей мог приехать в Иркутск ненадолго, и тогда встреча их больше не состоится. Ведь она ни на что и не претендует… Только повидать… еще раз…

Ольга сошла с дамбы и, перейдя гладко наезженную дорогу набережной, пошла тротуаром. Теперь у нее было одно желание: скорее найти Перфильевых…

Зачем она не спросила тогда же Перфильева про Алексея? Совестно? Страшно? Хотела казаться равнодушной к его судьбе? И Перфильев хорош: словом не обмолвился об Алексее, виду не подал, что знает о их несчастье… Не знал бы, сам про Алексея спросил… Небось ее, Ольгу, так засыпал вопросами: где она, как она, когда из Москвы?.. Об отце повздыхал даже… Боже, сколько человек творит в жизни глупостей и безрассудства, спохватывается, клянется, убеждает себя, что это в последний раз, — и повторяет. Необдуманно, непроизвольно, будто толкнет его изнутри что-то…

Но вот и ангарский мост. Ольга перешла его береговой взъем и спустилась крутой каменной лестницей, вошла в улицу. Сердце ее лихорадочно билось, отдаваясь в висках, а в голове сверлило одно и то же: скорей, скорей!.. Вывернувшийся из-за угла узкоколейный паровоз оглушительно просвистел и прогромыхал дальше, уводя за собой нагруженные платформы. Впереди уже показалось здание фабрики, потянулась ее каменная ограда. Теперь близко, совсем близко… Вот уже видны ворота фабрики… И вдруг резко остановилась: «Ни за что! Я не могу… не имею права!».. Оцепеневшая, она стояла минуту, вторую, третью, пока не почувствовала, как силы медленно оставляют ее. Ольга сделала шаг… и опустилась на оказавшуюся рядом скамейку…

Глава четвертая

1

В большом зале профилактория, на освобожденной от машин площадке шло открытое комсомольское собрание автопункта. Молодежь, сидя на корточках, стоя, облепив примолкшие у стен ЯГи и ЗИСы, слушала Житова, с жаром объяснявшего придуманный им способ замораживать перекаты. Не сводя глаз с оратора, похрустывали орешками, пощипывали девчат. Комсорг Михаил Косов для порядка стоял рядом с Житовым, зорко следя за каждым «несознательным».

— Рублева, не дерись!

— А что он меня за косу дергает!.

— Ой, мамочки!..

— Маслова!

— Листяк толкается…

— Листяк, не толкай девку!

— Вопрос можно?

И Косов:

— Разрешить, Евгений Палыч?

— Пожалуйста, задавайте.

Листяк вихляющей походкой вышел вперед.

— Вопрос. А как платить будете, товарищ технорук: со льдинки или еще как?

Взрыв хохота вырвался, заметался по корпусу.

— Тихо!! — оборвал Косов.

Но и в наступившей тишине все еще чувствовалось биение смеха. Листяк, не шевельнув пальцем, нахально пожирал Житова бесцветными, будто облупленными глазами.

— Будете сейчас отвечать, Евгений Палыч? Или после? — вежливо спросил Косов.

— Нет, зачем же… отвечу сейчас. — Житов прекрасно понимал, что вопрос, заданный долговязым парнем, имел целью посмешить собрание, но не больше. Выпачканная в мелу рука Житова оставила на его черной голове белый след, вызвав улыбки.

— Начальник управления разрешил оплатить вам за все повременно. А если будет успешно…

— Премия? — не дал договорить Листяк.

— Да, премия, — предчувствуя недоброе, жестко подтвердил Житов.

— Братва, слыхали? Премия! — весело заорал Листяк. — Так мы его до тех пор тяпать будем, покуда мороз не придет! В мороз-то ему все одно каюк: верно?!

Новый взрыв хохота потряс стены. Листяк, довольный собой, оглушенный криками, свистом, завихлял к месту. Напрасно Косов, требуя тишины, стучал серьгой по капоту машины, и Житов, побледневший, растерянный, ждал, чем все это кончится. А кончила Нюська.

Выскочив на свободную площадь, гаркнула могучим голосищем, перекрыв крики:

— Начальство идет!!

Все стихло. Прекратились возня, визги девчат, хохот. Заоглядывались, зашикали. Оглянулся по сторонам и Житов. И тут же поймал себя на мысли: а он-то, Житов, кто для них, не начальство? Вот тебе и технорук пункта! А Нюська, воспользовавшись паузой, напустилась на Листяка:

— Баламут ты, Федька! Дурак! Люди про дело тебе, а ты язык чешешь! И вы тоже уши развесили: ха-ха!.. — передразнила она сидевших против нее на полу парней…

Житов видел, как, терпеливо снеся Нюськин разгон, Листяк уткнул нос, а затем вовсе спрятался за спину соседа, как, сдерживая улыбки, слушали ее только что гоготавшие парни, успокоенно защелкали орешками девушки. Вот так Нюська! Откуда было знать Житову, что не столько Нюськино красноречие покорило собой даже самых веселых слушателей, сколько отсутствовавший сейчас Роман Губанов, чья железная пятерня не раз вбирала в себя грудки и души обидчиков его строптивой подружки. Где уж там огрызаться!

— Миша, голосуй: кто за перекат? — закончила Нюська.

— Не «за», а «против»! — поправили из толпы. — Мы же против перекатов воюем!

— Голосую! — поднял руку Косов. — Большинство. Против? Нет. Считаю, единогласно! Веревки, ломы, лопаты получать в складе!

2

Солнце уже стояло над сопкой, когда Житов и комсомольцы выехали на замораживание переката. Увязался за молодежью и дед Губанов.

У переката комсомольцы сошли с машин, разгрузили с них ломы и лопаты, веревки, топоры, лыжи.

Пока разбирали инструмент и разбивали на берегу брезентовые палатки, Житов решил сам осмотреть место работы, направился к перекату.

— Эй, куда ты, бедовая голова?! Куда прешь!?

Житов, погрузнув по колена в снегу, замер, обернулся на крик. К нему, проваливаясь в тонком насте и размахивая руками, бежал тот самый дорожный мастер, что объяснял Позднякову сущность и опасность шиверов. Остановись против Житова и переведя дух, он укоризненно закачал головой.

— Ай, товарищ инженер, ведь вроде бы как не маленькие, а лезете к черту на рога, в самое к ему пекло.

— А я в чертей не верю, — попробовал отшутиться Житов.

— Не шуткуйте, товарищ инженер. У меня, как вас увидал, сердце зашлось, а вы шуткуете. Нырнули бы в эту пору туда, — он показал рукой на парящий перекат, — а по весне, почитай, у самого Усть-Кута вынырнули. Чего это вы делать-то сюда приехали? — вдруг переменив тему, со снисходительным любопытством спросил он.

— Перекат замораживать. Вернее, хотим испытать один способ, — с готовностью ответил Житов. И тут же рассказал, как именно он хочет попробовать заморозить перекат. И в свою очередь ждал, что на это скажет мастер.

— Ну-ну, спытайте, — довольно равнодушно промолвил тот.

— А вы как думаете, получится?

— Я-то?

— Вы.

— А кто же его знает, может, и выйдет что. А только…

— Что? Говорите же!

— Не мое это дело инженеров учить.

— А все же?

Мастер помялся, почесал под треухом затылок.

— А по мне, коли напрямки, так из этой затеи… Извините, товарищ инженер, это я по себе так думаю. А вы, значит, по себе… Так я пошел.

И мастер, оставив Житова, направился к будкам.

Житов выбрался на расчищенный клином лед, отряхнулся, медленно побрел к берегу, где уже белели палатки, весело горели костры. Комсомольцы, пользуясь передышкой, группами, парочками расселись на пнях, на буреломе, закусывали, раскуривали цигарки. Уверенность в правоте своего замысла, еще минуту назад так воодушевлявшая Житова, заколебалась после такого нелестного ответа мастера. Что же будет? Позор? И без того никто, даже Нюська, не признает в нем руководителя, технорука… Но ведь Поздняков-то поверил в его, Житова, идею! И даже премию обещал, если в самом деле удастся опыт.

— Евгений Палыч, скорей! Что же вы!

Нюська взяла Житова под руку и на глазах у всех потащила к одному из костров, возле которого сидело несколько парочек, уплетая печеную в золе картошку. Усадила его на бревно, потеснив подружку, развязала, сунула ему узелок на колени и, как ни в чем не бывало, стала делить сало, лук, ломти хлеба.

— Ешьте, чего же вы?

— Спасибо, Нюся. Но почему…

— Что?

Житов, обезоруженный и смущенный простотой Нюськиного обращения, не мог подобрать слов, как лучше спросить, чтобы не обидеть и понять девушку. Что она, жалеючи его или это серьезно?..

— Нюся, зачем вы так? И почему вы делитесь именно со мной?

— Ас кем же я должна? Здрасте!

Это откровенное, даже слишком прямое признание девушки еще больше смутило Житова. Уж не смеется ли она над ним? Но Нюська, кажется, и не думала лицемерить. Житов оглянулся на сидевших у костра ребят. И в их взглядах не прочел ничего насмешливого или осуждающего. Все будто бы шло так, как надо. Вспомнилась круговушка, его с Нюськой катание на санках, проводы, первый несмелый поцелуй… А потом три дня встречалась с ним на автопункте, встречалась так, как всегда, как инструментальщица с техноруком… И вот опять…

— Ешьте, говорю! Сейчас картошку еще достану.

Нюська полезла в костер, суковиной выкатила из горячей золы обуглившуюся картофелину, подбросила на ладони. Дала Житову:

— Ешьте!

Испеченная в горячей золе картошка показалась Житову очень вкусной. Может быть, потому, что ее касались Нюськины руки?

— Вот вы где притулились! — оглушил Житова подошедший к костру Михаил Косов. — Начинать будем, Евгений Палыч?

И то, что Косов тоже не нашел ничего предосудительного в их с Нюськой интимности, окончательно успокоило Житова, вернуло ему прежнее хорошее настроение.

— Да-да, пора начинать, Миша.

Житов помог собрать узелок, отдал Нюське. И снова заметил: взяла будто сестра, будто самый близкий ему человек, завязала, понесла в палатку…

3

У переката комсомольцы разбились на две группы: первая должна была стоя на лыжах счищать со льда снег и скалывать кромки, другая — придерживать людей за веревки, на случай, если кто-либо по неосторожности оступится в воду. Косов помогал Житову расставлять обе группы.

Но вот лыжники выстроились вдоль переката, застучали ломы. Житов, подойдя ближе к кромке, следил за работой. Тонкие большие льдинки быстро переплывали полынью и, стукаясь и громоздясь друг на друга, заметно наращивали лед нижней кромки.

— Евгений Палыч! Евгений Палыч!.. Перекат-то ведь закрывается! Каюк скоро будет нашему перекату! — кричал Косов. — А ну, нажмем еще, а ну, веселей, братцы!

Да Житов и сам видел, что перекат беспорядочно, но довольно быстро начинает скрываться под новым ледяным покровом. Вот тебе и забава! Видела бы это оставшаяся у костров Нюська! И сам закричал работавшим:

— Хорошо, товарищи! Продолжайте!

Однако чем дальше, тем лед становился все толще и откалывать его приходилось труднее. Мало того, нарост льда, приближаясь к самому быстрому течению переката, так медленно увеличивался в размерах, что перекрыть быстрину, кажется, нечего было и думать. Льдины то лезли друг на друга и дыбились, то ныряли под ледяной настил, руша и увлекая за собой сверкающие и лучах солнца обломки. Еще через час всем было уже ясно, что перекрыть бушующий поток не под силу. Поднятое первым успехом настроение упало.

— Хватит, братва, кончай!

— Поту больше вышло, чем дела!

— Черт бы его замораживал, перекат этот!..

И парни, нагрузив на себя ломы и лопаты, повалили к берегу разбирать лагерь. Только Житов, Косов да дед Губанов все еще стояли у переката. Старик, посасывая трубочку, сокрушенно смотрел на ледовое месиво и, казалось, что-то мучительно соображал.

— Эх, сорвалось! — с отчаянием сказал Косов. — Еще бы полчасика поработать…

— Нет, Миша, товарищи правы: ничего из нашей затеи не вышло. Нехорошо получилось, только ребят измучили — начал было Житов, но дед Губанов остановил его:

— Постой каяться-то, товарищ инженер. — Он постучал по рукаву полушубка трубкой, выбил ее, сунул в карман. — Не враз Москва строилась, так-то. Кажное дело — оно супротивление имеет, а не так: шасть — и в дамки!.. — И снова, волнуясь, полез за трубкой, достал кисет. Житов и Косов с нетерпением ждали, когда он опять заговорит.

— Ну, чего тянешь, дед? — не выдержал Косов.

Губанов рассосал трубку, сплюнул.

— Я, конечно, перекатов не замораживал, но примечал…

И он рассказал, как, рыбача зимой в прорубях, наблюдал за быстрым наростом льда на рыбачьих снастях, особенно на плетенках. Скует лед снасти, сперва легонько, потом крепче, а там и вовсе — не снасть, а железо чистое! Ни согнуть, ни разогнуть… А что если попытать набросать на перекат тонкие жерди, не скует ли их морозом, как снасти? А там и перекату легче замерзнуть будет…

— Дед! Да ты гений, дед! — вскричал Косов,облапив Губанова.

— Отзынь, сатана! Спину сломаешь!.. — вырвался из медвежьих объятий Косова старикашка. — А коли подходяще, спытайте, — довольный тем, что его затея понравилась, добавил он, снова запыхав трубкой и хитровато щуря глаза.

Житову тоже показалось стоящим предложение Губанова. Ведь то, что он предлагал, похоже на железобетон. Только каркасом будут жерди, а связующим — лед. Просто здорово! Но вот как еще раз поднять на это бригаду? Вон уже и палатки снимают, костры разбрасывают. Косов первым бросился к комсомольцам.

— Сто-ойте! — заорал он. — Ребята, дело есть! Верное дело!..

Размахивая руками, прыгая и увязая в снегу, он бросился к лагерю. За ним кинулся Житов, и только старик все еще оставался у переката, не выпуская изо рта своей трубочки.

4

Уговорить комсомольцев еще раз попытаться осилить перекат оказалось делом нелегким, однако палатки снова были поставлены, и комсомольцы, вооружившись топорами, отправились рубить жерди. Высокий плечистый парень увел Житова в сторону. Откуда он взялся? На перекате его не было. Да и среди шоферов и ремонтников пункта Житов такого не замечал…

— В чем дело, товарищ?

— А в том дело, что Нюську ты не трожь.

Житов почувствовал, как кровь прихлынула к его щекам. Стыд и гнев-разом охватили его. Значит, не так уж всем безразличен Нюськин выбор? Но какое право имеет на нее этот?..

— Собственно, кто вы такой?

Парень куснул губу, сплюнул в сторону.

— Это к делу не относится. Губанов я. Ясно?

Житов невольно оглянулся на Лену, на перекат, возле которого все еще торчала сутулая фигура деда Губанова.

— Дед мой, чего на него зенки пялишь? — повернул к себе Житова парень. — Ты на меня смотри, голубь. Не оставишь девку в покое — худа жди, понял? — И, поправив на ноге широкую охотничью лыжину, зашагал прочь от Житова, углубляясь в тайгу.

«Вот так денек! — думал, возвращаясь к палаткам, Житов. — То мастер, то Нюся, то провал, то опять этот с угрозами… Бельмо я им на глазу, что ли? Голубь! Решил запугать, разлучить с Нюсей!.. Ну нет, этого он не дождется!»…

Листяк, задержав Житова, усмешливо спросил:

— А как с премией? Фюить?

— Не паясничайте!

— Так и вы шутник добрый, товарищ технорук: физзарядку на чистом воздухе придумали… — И вдруг тихо, словно боясь, что могут услыхать, торопливо добавил — Между прочим, Роман Губанов… с которым вы сейчас беседу имели… кулачком борова зараз глушит. Не пробовали?

Это было уже слишком! Житов весь задрожал от желания ударить по физиономии вовсе обнаглевшего парня, но разжал кулак, прошел мимо. Все клокотало в нем, подкатывало к горлу, требовало разрядки. Вернуться, заставить его валяться в ногах, раскаяться? Глупо! Сейчас же рассказать обо всем Косову? Пусть займется этими двумя?.. Еще хуже: огласка на весь автопункт, Качуг… Как бы на его месте поступил другой? Гордеев? Или Поздняков? Ведь они не полезли бы в драку с какими-то хулиганами… Но как? Как, черт побери?! Проклятое звание технорука: не ударь, не оскорби, не покажи вида… Но ведь ругает же всех подряд Сидоров, да так, что известка от стыда сыплется… И ведь терпят!.. Ну нет, Житов не сдастся, его не спровоцировать ни Листякам, ни Губановым!.. Они ведь того и добиваются, чтобы довести его, Житова, до горячки, унизить в глазах людей, Нюси… Милая девочка, если бы она знала, как ему сейчас трудно! Нет, она не увидит его трусом, предателем, паникером!.. И Житов решительно отыскал Нюську.

— Нюся, пойдешь со мной рубить жерди?

— И вы?.. — удивилась та. — А рубить можете?

— Как-нибудь. — Житов попробовал пальцем лезвие топора. — Острый, сам рубить будет. Так идем?

— Пошли!

Нюська сбросила с колен недочищенную картошку, сунула в руки подружек нож и покорно отправилась вместе с Житовым за жердями.

Житов торжествовал: Нюська, не стесняясь, всюду идет с ним, а он, не испугавшись угроз, не уступил любимой девушки. А разве не так? Разве не любовь тянет их все больше друг к другу, пусть еще робкая, застенчивая…

— Евгений Палыч, глядите, глядите, белочка! — вскричала Нюська. — Ой, какая хорошенькая!

Житов не сразу увидал среди тесного сплетения хвои крошечного зверька с большим пушистым хвостом и остромордой головкой. Страх и любопытство владели зверьком, и он то прятался за стволом кедра, то вновь появлялся, но уже в другом месте, и, взмахнув хвостом, исчез в чаще. Житов выбрал тонкое, как мачта, деревце, стал подрубать его снизу.

— Тоже мне, лесоруб! — смеялась Нюська. — Куда же оно у вас падать будет?

Действительно, он совсем выпустил это из виду. Подумав, принялся рубить в новом месте. Нюська уселась на пень и, болтая ногами, делала замечания.

— Вот так. А теперь с той стороны. Пошло-о!..

Медленно, будто нехотя, пышная крона сосенки тронулась с места и затем все быстрее, быстрее, описывая в голубом небе полукруг, сбивая хвою и снег со своих младших подружек, с треском и стоном рухнула навзничь.

— Ура-а!

Нюська кинулась очищать ветки, а Житов перешел к следующему. Иногда деревца падали не в том направлении, в каком хотелось Житову, и повисали высоко над землей, застряв в раскинутых лапах вековых сосен. Родители-великаны ловили своих смертельно раненных детей и крепко сжимали их в могучих объятиях.

Нюське полагалось стаскивать жерди в одно место, и чем дальше уходил Житов, тем тяжелей приходилось ей. Дотянув жердь до края лощины, Нюська усаживалась на ворох и переводила дух. Житов, увлеченный своим новым занятием, не сразу заметил ее усталость. Только когда Нюська, подняв очередную лесину, качнулась и чуть не растянулась на снегу, Житов бросился к ней на помощь.

— Нюся, что с тобой?

Нюська, тяжело дыша, молча подняла на него красивое, залитое румянцем лицо, виновато улыбнулась. Она даже не могла говорить.

— Но разве так можно, Нюся! — рассердился Житов. — Сама чуть жива и молчит, не окликнет. — Он ласково обнял ее и, с трудом оторвав от земли, усадил на засыпанный снегом ствол старого кедра. — Приказываю сидеть! — деланно строго сказал он.

— Есть сидеть! — выдохнула Нюська, благодарно глядя на Житова. Брови, ресницы ее, выбившуюся из-под шапки прядь густо выбелил иней. Как есть снегурочка! Житов вспомнил ясную лунную ночь, пожалуй, самую счастливую в его жизни, как доверчиво потянулись к его губам Нюськины полные, не знавшие помад, алые, что вишневый сок, губы. Как испугалась она ею же выпрошенного поцелуя… А если он сам?..

Сердце Житова забилось чаще, легкий ласкающий туман обволакивал мысли. Житов сел рядом с Нюськой, осторожно, словно боясь вспугнуть, поднял ее лицо к себе и поцеловал — долго-долго…

— Нюся, милая, люблю, слышишь?

Нюська тихо оттолкнула Житова, встала.

— Не надо, Евгений Палыч… Я ведь и так с вами гуляю, правда?

— Нюся!.. Ну хорошо… Ну назови меня проще: ты, Женя!.. Ведь мы одни… Ведь не на людях же…

— Не смею. Потом, может… Пойдемте, Евгений Палыч, елки рубить… Ведь я не ухожу от вас, правда? Глупая я еще… Вон ребята кричат, слышите?

И действительно, сквозь тайгу донеслась до них далекая перекличка, многократно повторенная глухим эхо. Житов выпустил Нюськину руку, оторвал от бревна торчавший топор.

— А знаете что, Евгений Палыч? — неожиданно оживилась Нюська.

— Что, Нюся?..

— Я сейчас до девчат сбегаю, чтобы жерди на берег стаскать, а вы рубите. — И, помедлив, добавила — Хороший вы. Может, и полюблю после… Вы не сердитесь, правда?.. А я скоро!

Нюська подхватила с земли пару жердей и почти бегом ринулась в чащу. Житов, все еще охваченный нежностью, счастливыми глазами смотрел туда, где в последний раз мелькнула ее борчатка.

И вздрогнул. Ему показалось, что кто-то совсем близко от него кашлянул… или рявкнул. Он оглянулся вокруг. Никого. Ни звука. И тотчас всплыли в памяти рассказы местных охотников о медведях, которые из любопытства частенько следят за людьми, прячась в тайге. И хотя охотники заверяли, что в таких случаях медведи не опасны, Житову стало не по себе. «Почудилось», — подумал он и, вскинув на плечо топор, шагнул в сторону… и чуть не вскрикнул от неожиданности: перед ним в каких-нибудь десяти метрах стоял Роман Губанов. Значит, он следил за ними и вот выждал, когда ушла Нюська. Только сейчас Житов заметил в его руках ружье, на которое прежде даже не обратил внимания. Уж не вздумал ли он и в самом деле поквитаться за Нюську?.. Что за шутки!

— Что вам от меня надо? — не выдержал молчаливого поединка Житов.

Сильное лицо парня свела недобрая усмешка.

— По душу твою пришел, голубь. Не схотел добром, встречай худом.

В мертвой безжалостной тишине гулко цокнул затвор. Зачернел, закачался округленный глаз берданки. Неприятный, щемящий ток пронизал тело… Стало до боли жаль себя, отца, мать, милую Нюсю…

— Что делаешь, гад!!

Крик этот взорвался в лесу, как выстрел. И в тот же миг кто-то изо всех сил толкнул сзади Губанова, выбил из его рук винтовку. Губанов боднул воздух и, путаясь в лыжах, потеряв равновесие, рухнул в сугроб. Это вовремя подоспел Косов. Житов, не веря в собственное спасенье, как околдованный, смотрел на поверженного врага, даже не заметив появившейся в стороне Нюськи. И вдруг сорвался с места, схватил берданку, закричал Косову:

— Отпускайте его! Ружье у меня, не бойтесь!

Но Косов и без того уже оставил Губанова и, отряхивая себя и отдуваясь, опасливо поглядывал на все еще барахтавшегося в снегу дюжего парня. Руки Житова, сжимавшие винтовку, дрожали. Клонясь всем корпусом, словно готовясь пырнуть Губанова, он не упускал каждого его движения, ждал, пока тот путался в лыжах, вставал, выгребал из рукавов и пазухи горсти снега. И отскочил: Губанов шагнул к Житову, протянул за ружьем руку.

— Назад! Застрелю!! — вне себя закричал Житов.

— А ну, отдай палку! — Губанов шагнул еще, поймал направленный в него ствол берданки.

Щелкнул курок, но выстрела не последовало.

— Не балуй, голубь! — Роман с силой рванул на себя ствол, и винтовка оказалась в его руках. — Незаряженная она. Так я, попугал малость. — И, пронизав Житова презрительно-насмешливым взглядом, привычно забросил за спину ружье, прошагал мимо.

Только теперь Житов увидал Нюську. Значит, и она была свидетелем этой постыдной сцены? Вот и Косов, что-то говоря Нюське, ухмыляется, скалит зубы. Уж не над ним ли они смеются оба?..

— Вот гад, что выкинул! — скорей весело, чем возмущенно, сказал, обратись к Житову, Косов. — Напугались, Евгений Палыч?

Житов молчал. Да и что ему было ответить? Пряча от Нюськи лицо, поднял топор, умышленно долго чистил его от снега. Косову бы на его месте! И Нюська хороша: даже не подошла, не утешила… Черствые, безжалостные какие-то!

— Хорошо, Листяк предупредил, — продолжал Косов. — Дружок его. Пошли, говорит, поглядим, как Ромка нашему техноруку салют будет делать… Это про вас, значит. Ну я из него, из Листяка-то, все вытряс. А тут Нюська вернулась… Ну, я и к вам.

— Спасибо, Миша, — еле выдавил из себя Житов. — Но я бы лучше предпочел смерть, чем такую насмешку…

— Ой, что вы! — вскрикнула Нюська. — Верно, дурак он, Ромка, но чтобы человека зазря убить — это он не позволит…

— Ладно болтать-то! — оборвал девушку Косов. — Где твои жерди? Девчат нет, все заняты, давай вместе потащим. Да и вам хватит рубить, Евгений Палыч, тащите и вы с нами. А с Губановым в райкоме комсомола поговорим; он на судоверфи работает, так мы его на райкоме…

5

На берегу уже распоряжался дед Губанов. Старик будто помолодел: выпрямился, забегал, то весело покрикивая на нерадивцев, то сдерживая прыть слишком отчаянных. Да и комсомольцы не оставляли его в покое:

— Дед Матвей, а ну глянь, ладно ли?

— Губаныч, подь сюда! Примай связку!

— Дедушка!..

Жерди, ровные и длинные, что рыбачьи шесты, очищенные от веток, вязали одну к другой: комель — к комлю, так, чтобы хватило перекрыть всю полынью — от кромки до кромки. Затем их укладывали на льду, подтянув к самому перекату, и сплетали, спутывали лозой, кусками веревки. Семь-восемь таких лесин образовывали длинную жесткую полосу, или дорожку, которую оставалось только столкнуть в воду. Лена довольно широка, перекат протянулся поперек нее почти от одного берега до другого, и плетеных «дорожек», чтобы закрыть его весь, потребовалось немало. Работа затянулась. Давно пора было отдохнуть, пообедать, но короток зимний день, и надо успевать дотемна сделать все: нарубить, сплести, спустить на воду хитрые путы.

Только когда село в тайгу усталое солнце и мутная сумеречная пелена упала на Лену, разнеслась долгожданная команда:

— Шаба-а-аш! Кончай, братцы-ы-ы!..

А на берегу, кровяня палатки, пылали костры, и девчата, сготовив ужин, зазывали к своим очагам измаянных парней.

Нюська и на этот раз отыскала на Лене Житова, отняла лом.

— Намаялись, Евгений Палыч?

— Чепуха! Нисколько, Нюся… — Житов уже не ждал Нюськи и потому обрадовался ей, как спасенью.

— Вот и неправда! Я привычная — и то так умаялась, так умаялась!..

Житов покорно шел за Нюськой, слушая ее веселую трескотню, но на душе все еще скребли кошки. Кто такой этот Роман Губанов, чтобы вмешиваться в его, Житова, дружбу с Нюсей? Разве может он быть ей парой, умной, красивой, чистой и нежной девушке? Фу, как нехорошо получилось… Струсил, как заяц, перед пустым ружьем, чуть руки не поднял… Трус! Трус! Трус!.. И сам же потом застрелить хотел обезоруженного, даже курок нажал, кажется… А если бы ружье и в самом деле было заряжено?.. Житов даже содрогнулся от такой мысли…

Как и утром, они сели с Нюськой на своем бревнышке и принялись за ужин. И, как и в прошлый раз, никто не обращал на них никакого внимания, не замечал их. Каждый был занят своим. Кто-то спросил о перекате, помогут ли дедовские плетенки замерзнуть шиверу, кто-то пробовал завести песню, но песня так и не получилась; другие молча уплетали свой ужин…

— О чем вы все время думаете, Евгений Палыч? О перекате? — осторожно дотронулась до руки Житова Нюська.

— Пожалуй, — неопределенно ответил тот.

— А я думала, вы о Ромке, — как-то загадочно протянула она. — А перекат… Ну не получилось, ну опять не получится… и что же? А завтра еще что-нибудь придумают, опять попытаем… А что ребята бузят — это они так только. Они понятливые. Скажи завтра — и завтра пойдут. Хоть куда пойдут! — Нюська встала. — Приятного сна, Евгений Палыч. Пойду я.

— Ты куда, Нюся? — всполошился Житов. Уж не совсем ли она уходит от него?

— Спать, куда же?

Она стояла над ним, прямая, стройная даже в подпоясанной солдатским ремнем дубленой борчатке. Встревоженное пламя умирающего костра осветило на миг ее лицо, белые, в лукавой улыбке зубы. И ушла, оставив Житова со своей думкой.

Как из-под земли вырос над костром Косов.

— Евгений Палыч, плетенка ко льду примерзла! Ей-богу не вру!..

Житова словно подбросило. Неужели в самом деле удача?

— Бежим поглядим, Миша!

В одну минуту они спустились на расчищенный клином лед Лены и, скользя и чертыхаясь, кинулись к перекату.

У быстрины уже сидело на корточках несколько комсомольцев и дед Губанов.

— Ну что, как? Хорошо ли, Матвей Егорыч? — переводя дух, спросил старика Житов.

Губанов попыхтел трубочкой, снисходительно проворчал:

— Все у вас, молодых, скоро делается: шасть — и в дамки…

— Так ведь примерзло же, дедушка! — вскричал Косов. И словно бы в подтверждение, схватился за лежавший у ног конец жерди. — Смерзлась ведь!

Житов тоже нащупал, попробовал оторвать ото льда жердину: крепко!

— Не в том суть, — пояснил дед, — что концы пристыли. Плюнь — и слюнка пристынет. Потому, какой ни на есть, а мороз. А ты подале глянь. Ты в воде палку пошевели. Чуешь? Никакого на ей льду нету, оттого и не хрустит. Наросту нету.

Житов тоже пошевелил жердину там, где она лежала в воде за кромкой льда. Жердь легко прогибалась, не издавая ни малейшего хруста. Вот досада!

— Одначе скажу: раз оно началось, стало быть, ждать будем. Утро вечера мудреней, старики сказывали. Утресь и поглядим.

Старик шумно выбил трубочку и, потирая свою «треснутую» спину, отправился к будкам.

6

Полгода назад направленный в Ирсеверотранс на должность парторга ЦК полковой комиссар и старый рубака Наум Бардымович Танхаев начал свою гражданскую службу с того, что объявил в Качуге «осадное положение», дав приказ вахте не выпускать из гаражей ни одной дезертирующей души, пока все машины не уйдут в рейсы. Трудно сказать, о чем говорили тогда между собой водители и ремонтники, но этот армейский жест не прошел Танхаеву даром. Через час, после конца смены, Танхаев нашел в гараже только начальника пункта Сидорова, а в одном из цехов прибитый к столбу лист картона:

«Объявляю осадное положение!

Багратион».

И внизу той же рукой приписка:

«Все ушли на фронт. Бить турок.

Ура!»

— Удрали, Наум Бардымович, — доложил парторгу ЦК озадаченный таким оборотом Сидоров. — Я их, ядрена палка, всяко стращал, так они меня в этом самом боксе заперли. Заборы слабые, Наум Бардымович, тесу бы надо…

А утром Танхаев получил крепкую взбучку в райкоме партии.

Танхаев был человеком незлопамятным, обиды если прощал, то уже без оглядок. А после этого случая сам не раз весело вспоминал свое шоферское крещение, не привившийся на гражданской почве армейский опыт. Стал приглядываться, прислушиваться, вникать в новую для него сферу. Инцидент с «осадным положением» погулял по Качугу и забылся, а приставшее было к Танхаеву громкое «Багратион» не прожило и недели. Через месяц-два Наум Бардымович стал своим человеком и в Качуге, и в Заярске, и в иркутских мастерских. Однако поспешных решений больше не принимал. Да и о сослуживцах своих выводы строил не торопясь, с ощупью и уж твердо.

Вот почему мучительно долго пытался понять он Перфильева и Гордеева, пока не оценил того и другого. И если главным виновником смены Перфильева был Наум Бардымович, то и первым защитником Гордеева был тот же Наум Бардымович.

Полученные в гражданскую войну раны все чаще напоминали о себе, надолго отрывая Танхаева от работы. Вот и теперь целые две недели отлежал он в поликлинике, а вышел — в управлении тысячи новостей: приехал «новый»; Перфильев вернулся из Качуга, как из бани, бегает по ГАИ, ищет акты; «новый» разрешил перепробеги машин, не посчитался с Гордеевым, а сейчас строит в Качуге целый транзит; Гордеев ходит индюком…

«Тце, тце, тце, — озабоченно цокал языком Наум Бардымович, слушая новости. — Приехать не успел, дел принять не успел, по-своему повернул все. Перфильев бездельничал, всего трусил, этот — опомниться не дает, подряд рубит. Хорошо ли это, однако?»

И Танхаев помчался в Качуг.

7

Строительство временного транзита подходило к концу. На расчищенном от сугробов пологом берегу Лены, на обнесенной колючей проволокой ровной площадке высились крыши складов и навесов, двигались тракторы, автомобили, бегали, суетились люди. Визг пил, перестук топоров, гул, шум, крики.

«Тца, тца, тца! — приятно пораженный общим азартом стройки, опять зацокал Наум Бардымович. — Давно такого штурма не видел! Откуда взялось? Горят люди!»

Танхаев прошелся по двору, оглядел пахнущий свежим тесом пакгауз, на крыше которого заканчивали настил плотники, попробовал стеллажи: крепко берется «новый»! И ведь придумал хорошо: есть куда возить грузы!

— Добро пожаловать, Наум Бардымович! — озорно крикнули с крыши. — Осадное положение строим! Теперь удирать будут — штаны на проволоке оставят!

Танхаев весело погрозил кулаком насмешнику.

— Поздняков где?

— Вон он!

Только тогда увидал Танхаев грузную фигуру «нового». Он стоял посреди свободной от машин площадки и, кажется, бездумно смотрел, как плотники ставят ферму. Танхаев подошел к начальнику управления, привычно доложил:

— Парторг Ирсеверотранса Танхаев. Вышел с больничного…

— Здравствуйте, — коротко пробасил Поздняков, небрежно окинув приземистую фигуру парторга. И снова повернул смуглое волевое лицо к возившимся с фермой.

«Хорошо познакомились, — подумал Танхаев, снизу вверх украдкой поглядывая на спокойно сосредоточенный профиль нового начальника управления. — Павлов его хвалил, Перфильев ругал, Гордеев — слова не выжмешь — тоже ругает, однако. Что за человек?»

— Мне нужен начальник пункта, товарищ Танхаев, — неожиданно сказал Поздняков, продолжая следить за фермой.

— Сидоров? — не понял Танхаев. Уж не послать ли его за Сидоровым хочет?

— Сидоров — опытный плотник. А мне нужен начальник пункта. Вы должны знать людей, товарищ Танхаев.

«Крут! — отметил Наум Бардымович. — И прав: плохой начальник Сидоров».

— Решать надо, Алексей Иванович.

— Решайте.

«Тверд!» — мысленно добавил Танхаев.

Мимо пробежал паренек в шлеме.

— Товарищ Сизых!

Паренек вернулся к Позднякову, поправил сбившийся на бок шоферский шлем.

— Что, Алексей Иваныч?

— Еще раз увижу с огнем у стружки, переведу в пожарники.

— Так ведь цигарка же…

— И не болтайтесь… если не надоела баранка.

— Ясно, Алексей Иваныч, — бросил, раздавил окурок обиженный паренек. — Все?

— Идите.

«Строг!» — отметил Наум Бардымович.

— Скажите, товарищ Танхаев, — снова, после длительного молчания, заговорил Поздняков, — верно ли, что недалеко от Баяндая есть хороший деловой лес?

— Есть лес. Иркутский ДОК рубит.

— А что же мы? Так и будем побираться с досками? Я думаю, в Баяндаевском автопункте надо организовать лесопилку. Свой ДОК. Что скажете?

«Хватка!» — удивился Танхаев. Но вслух сказал:

— Я не специалист, Алексей Иванович…

— Я это уже слышал… от Житова. А вы парторг ЦК.

Узкие черные глаза Танхаева нацелились в Позднякова.

— Подумайте, предложите, бюро соберем, решать будем.

— Я прошу вашего мнения, а не решения, — недовольно пробасил Поздняков и, оставив Танхаева одного, пошел к складу.

«Грубоват, — невесело подумал Танхаев. — Тце, тце, тце… Не единоначальник — единоличник, однако».

Но окончательный вывод о Позднякове сделать повременил. Поначалу Перфильев тоже деловым и умницей показался, непорядков уйму нашел, а потом все поняли: фразер и трус редкостный. На одном Гордееве шло хозяйство. Не споро, а шло. Как теперь пойдет? Хорошо ли сделал Поздняков, что перепробеги позволил? Слыхал и Танхаев о стотысячниках, что в Москве такие появились, так они по асфальту ездят. А тут: горы, ступняк, выбоины… Технику не разбить бы. Бюро собрать надо, Гордеева заслушать, Позднякова заслушать надо.

В автопункте Танхаева поразили хаос и неразбериха. Все гаражи, боксы, весь двор забиты машинами, в цехах — и то не во всех — по одному рабочему, командуют сами шоферы: паяют, куют, сверлят — кто во что горазд, кто что хочет! И на ремонте шоферы, и в смотровых канавах шоферы. Одни механики из дневной смены; ни смазчиц, ни слесарей, ни баллонщиков. Грязь, разлитое на полу масло, куски рессор, болты, гайки — всюду! Вот так порядочек!

Танхаев поймал за рукав механика:

— Где ремонтники?

— На стройке, Наум Бардымович.

— Смазчицы?

— Тоже там.

— Сидоров?

— Там же. Труба, Наум Бардымович, кругом труба! Мало, что слесарей забрали, болта выточить некому. А что она, шоферня, может? А все Поздняков…

— Тце, тце, тце…

— Еще не все: нам теперь, механикам, никакой веры не стало, Наум Бардымович! Житья нет! Руки пообломали!

— Кто так?

— Он же.

— Ай-ай!

— Факт. Ведь что выдумал: пока шофера из ремонта сами не примут, в контрольном листе не распишутся — в рейс не посылать! Еще и приказ написал, нас, механиков, предупредил строго.

— Тце, тце, тце…

— Факт. Теперь шофера нами командуют, а не мы ими. Хотят — в боксе стоят, хотят — едут. Вот он, к примеру, кашалот усатый, всю душу вымотал: то не так, это неладно… Ему бы в капиталку надо по графику, так Поздняков разрешил: езди! Вот и ездит: с утра возле своего ЯГа штанами трясет, место в гараже держит… В общем — труба!

Танхаев подошел к ЯГу, выждал, когда «кашалот» захлопнул капот, выпрямился во весь свой могучий рост, размял плечи.

— Как дело, товарищ Николаев?

Богатырь, тоже узнав парторга, осклабился в добродушной улыбке, расправил ус.

— Лады, идет дело.

Цепкие угольки Танхаева прыгнули из орбит, снова спрятались в щелки.

— Ой ли?

— А что? Не жалуюсь, пошло дело.

— А стоим почему?..

— Так ведь… А я так скажу, товарищ парторг: лучше поту лишку, чем горя гаку.

— Это как? — не понял Танхаев.

— А так: я тут лишний час протолкаюсь, зато там — он показал зажатой в кулаке тряпкой на гаражные ворота — неделю, а то и две не хвачу горя. Имя, механикам, что: план нужен, с гаража машины постолкать, а там катись, как знаешь. Вот и катались: то на боку, то на буксире. Я свою ласточку пуще глаза берег, царапины ей не позволил, кормилице. А ноне товарищу Позднякову Алексею Иванычу слово дал: еще полста тысяч наездить, сверх графика, стал-быть. Вот первую тыщу кончаю. Сверх-то. Так на кой же бес мне ее несмазанную, немытую выгонять? Враг я ей или кто? Это ж кобеля год не мыть — и тот опаршивеет. А машина — вещь тонкая, за ней присмотр нужен. А ты погляди, дорогой товарищ, кто со мной в гараже стоит, люди какие. Вон Косых, вон Рублев тоже. Первый во всем трансе водитель, сам знаешь. Тоже, погляди, скоблят. Работать люди хотят, вот почему. А шантрапа — та давно выехала. Может, за воротами, может, еще где уже козлом пляшут, буксира ждут. Сам не раз подбирал, знаю. Мусор!

— Тца, тца, тца…

— Товарищ Поздняков Алексей Иванович вчера самолично сказал нам: «Вы — шофера, вы — хозяева, вы и в ответе». Правильный он человек, не то что там… некоторые…

— Так и сказал?

— Так. А что?

— Правильно сказал.

— Вот и я так считаю. Правильный человек. А что машин в гараже много — так это ничего. Это мы старую грязь чистим.

— Без ремонтников?

— Без их. Так ведь временно же. Вот седня транзиты последний раз грузы приняли, а завтра куда возить? Перфильев морозов пообещал, Гордееву вовсе до нас дела нету, эти… как их… рольганги в мастерских строит, а товарищ Поздняков… Нет, мы, шофера, не в обиде.

8

Долго еще присматривался и прислушивался ко всему Наум Бардымович, что делалось, говорилось на автопункте. Побывал и в райкоме. Теплов сказал:

— Поздняков народ поднять может — это главное. Ты вот, например, не смог, помнишь? — и рассмеялся, глухо, отрывисто.

— Забыл. Сегодня напомнили, однако.

— Ну-ну, знакомьтесь. Народ раскачаете — он вам не транзит — горы выстроит! Морозов бы еще да Гордеева подстегнуть. Жалуются на него люди, консерватором называют. Знаешь, шофера как его? Сухарь наш! Сухарь и есть.

9

Было уже темно, когда Танхаев постучал в калитку Рублевых. Вся большая семья Николая Степановича была в сборе. Не было только Нюськи. Сидели за столом, за большой муравленой чашкой.

— Хлеб-соль, хозяева! — громко приветствовал с порога Танхаев.

— Едим да свой, — в тон ему ответила бабка, оглядывая незнакомого гостя.

Рублев встал. Засуетилась, освобождая стул гостю, жена Рублева. Танхаев, не ожидая особого приглашения, снял, повесил на гвоздь полушубок, пригладил жесткий ежик волос.

— Здравствуйте, Николай Степанович, — пожал он руку Рублеву. — Вот вспомнил о пельменях, зашел. Здравствуйте, здравствуйте, — поздоровался он с каждым членом семьи. А мальчикам и Машеньке сунул по шоколадке.

Рублев улыбнулся.

— С нами, Наум Бардымович. Чем богаты…

— Тце, тце… щи? А пельмени? Приглашал, а?

— Приглашал, точно. А ну, Варя, уважь гостя, — кивнул он жене на сени.

— Уж не обессудьте, не ждали мы. Сейчас я, — заторопилась женщина. — Маманя, поставьте воду. — И выбежала, впустив в кухню облачко стужи.

Рублев, настороженно оглядываясь на парторга, сам принес перец, уксус. Понял, что не пельмени, а другое привело к нему парторга ЦК. Что бы это?

Танхаев сел к столу. Жена Рублева внесла кулек мороженых пельменей. В наступившей тишине было слышно, как они булькали в воду.

— А где же ваша певица?

— А кто ж ее знает, — не решаясь продолжать ужин, промолвил Рублев. — Ноне все: кто на стройке, кто на Лене шивер морозят…

— Перекат? — будто не понял Танхаев.

— Он самый.

Танхаев ждал, что Рублев еще скажет о замораживании перекатов, но тот молча водил по столу ложкой и в свою очередь ждал, что ему скажет Танхаев.

— Почему ложки лежат? Почему щи стынут? — попробовал Танхаев разбить шуткой ледок молчания. — Меня ждете? Я догоню, я ведь конник.

— Ешьте, — глянул Рублев на притихших мальчиков. И сам зацепил из общей глиняной чашки щи.

— Ну и что, заморозят?

— Шивер-то?

— Шивер, — хитровато сузил щелки Танхаев.

— Уж что будет… Инженер наш придумал, он науку прошел, — неопределенно ответил Рублев.

— Голос у вашей дочери хорош, сильный голос, — не зная, как завязать разговор, сменил тему Танхаев. — В клубе ее слыхал, помню, — артистка! Учиться ее послать надо.

— Знатный голос, — впервые вставил свое слово дед.

— Ваша правда, Наум Бардымович, — подхватила от печки Варвара, мать Нюськи. — Уж лучше учиться куда, чем по ночам горло драть на весь Качуг да бог весть где…

Но Рублев одним взглядом оборвал ее излишнюю откровенность.

— С шулей вам, Наум Бардымович, или так? — спросила она Танхаева, накладывая в тарелку пельмени.

— С шулей, хозяюшка, с шулей, — потирая от удовольствия руки, просиял Танхаев.

Разговор по-прежнему не клеился. Обжигаясь, нахваливая пельмени, Танхаев мучительно соображал, как лучше подступиться к Рублеву, не вспугнуть, на прямоту вызвать.

— Хороши пельмени! Ай-ай хороши! Николаева в гараже видел. Как только сказал: «Рублев», сразу о пельменях вспомнил…

Ложка Рублева застыла в воздухе. Танхаев не подал виду, что заметил, продолжал:

— Поговорили, посудачили…

— Чего это он обо мне вспомнил? — осторожно перебил Рублев.

— Да так, к слову пришлось. О работе, о графиках говорили; что лучше, что хуже. Первую тысячу дохаживает сверх нормы на ЯГе… Сто тысяч наездить хочет! Сто тысяч ведь, а?

Рублев, глядя на ребят, жестом остановил Танхаева.

— А ну спать, мальцы! Варя, уложи их. Да и вы, маманя, пошли бы в горницу. Мы тут сами…

Варвара увела детей. Поторопилась за ней и старушка. Только дед остался сидеть на своем месте и, отложив ложку, подозрительно посмотрел на построжавшего сына.

— Вот так способнее будет, — заметил Рублев и, сложив на столе руки, уставился на парторга. — Так что он, Николаев, вам о ста тыщах говорил?

— Говорит, слово дал товарищу Позднякову наездить…

— Я не о нем. Он, может, и наездит. Я о тех, которым тоже графики отменили… О них он говорил?

— О них не говорил.

— Так я скажу. Горяеву тоже разрешили в капиталку не гнать. Как же! Того гляди, ледянка начнется, самый калым… заработок, значит. А в капиталку сдашь — неделю, а то и две без машины ходить, калым уйдет, верно? Так он, Горяев, третьедни разрешение получил, а вчера по гаражу бегал, кардан просил. Я, говорит, одну вещь в машине сменю только, зато без ремонта буду год ездить, экономию сделаю. А я его экономию вот как вижу! — Рублев показал кукиш.

— Тце, тце, тце…

— Я его машину сам видел. У ней задок каши просит, на раме трещины, а через месяц и движок смены запросит. И получится: задний мост в утиль, раму угробит — в утиль, движок если не в утиль, то на свалку… Экономия?

— Тце, тце, тце!

— А в мастерские что сдавать? Утиль? Они без Горяевых-то качества не дают, после ихнего ремонта еще месяц доделываешь, а с Горяевыми… Одни слова: новаторы! Стотысячники! Да чтобы из Горяевых-то стотысячников наделать, их сперва в людей надо обратить, чтобы они к машинам, как вот к своим штанам относились! Они ж из новых машин дерьмо делают, а им опять новые дают. Как же: план перекрыл! Стахановец!.. Сволочь он, вот кто! Я бы ему старую дать еще подумал…

Серые, обычно добрые глаза Рублева налились гневом. Зажатая в кулак деревянная ложка вот-вот хрустнет, как спичка. Танхаев, забыв о пельменях, раскрыл рот, во все глаза смотрел на Рублева. Вот так молчун! Вот так разговорился! Механик шумел, Николаев шумел, этот раскипятился. Не узнать людей, все кипеть стали! Совсем как улей, когда в него камень бросят. Танхаев достал платок, отер шею.

— Вы зачем пришли? — неожиданно бросил Рублев. — С рабочим человеком поговорить? Его мнение вызнать? Так я его, свое мнение, и до вас парторгам высказывал, и в райкоме… А кому оно, мое мнение, нужно? Вот если бы оно с вашим сошлось — это верно, вы бы его на собраниях, в газетах… А я опять скажу: нам таких Горяевых-стотысячников не надо! Мне наши машины жалко, Николаевых жалко. Егор — он сейчас, как дите малое, радуется, Позднякова в свояки записал. А вот погляжу, как он из капиталки заместо своей ласточки горяевскую ворону получать будет. А в капиталку и ему сдавать придет время. Вот чего страшно! Гордеев один у нас вперед видит. Он и мастерскую организовал, он ее и работать учит. Еще и завод из нее сделает. И нашу прыть держит. И план тянем. В 39-м вытянули, и в этом бы вытянули, если бы не зима да Перфильев. Транзит — это дело, тут я Позднякову сам в ножки покланяюсь. А что до техники — лучше бы он не совался. Угробят они с Горяевым ее, как пить дать! Можете судить меня, — не согласен!

Рублев пристукнул по столу ложкой, будто поставил точку. Водворилось молчание. Крякнул дед, указал сыну глазом на остывшие у гостя пельмени. Но Рублев отходил медленно, неспокойно: с мясом вырвал из души наболевшее, но не стихла боль, все еще душа саднит. Полез опять в карман за платком и Танхаев.

Первым нарушил неловкое молчание дед:

— Пельмешки-то засалились, Наум Бардымович. Дайте, долью горяченьких?

— Э, нет, нет, спасибо, сыт, — всполошился Танхаев. — Хороши ваши пельмени… с перчиком. — Он дружелюбно улыбнулся Рублеву, похлопал его, недвижного, по плечу, поднялся. — Спасибо, Николай Степанович, за откровенность, спасибо, дорогой. И за пельмени спасибо, долго буду помнить рублевские пельмени!

— Вы уж не серчайте, Наум Бардымович, если лишку я… — поднялся и Рублев.

— Лучше поту лишку, чем горя гаку, — вспомнил присказку Николаева Танхаев, еще раз отерев платком повлажневшие скулы. — Между прочим, новые машины в Аямсеверотранс мимо нас ушли. К золоту ближе. Придется и Горяевым на старых поездить, однако, — плутовато улыбнулся он, пожав руку Рублеву.

А про себя подумал: «Растревожил Поздняков улей, драки бы не было».

«Черт меня за язык дернул, наболтал лишку», — подумал Рублев.

10

Косов проснулся от прикосновения чьей-то холодной, как лед, руки. Бледный утренний свет просочился сквозь дыроватый брезент палатки, обласкал спящих. Над Косовым, склонясь к его взлохмаченной голове, стоял дед Губанов. Губы старика беззвучно шевелились, словно он что-то прожевывал.

— Кто?.. Ты, дед?..

— Ш-ш!.. Пусть поспят хлопцы. Выдь-ка, сынок, на волю.

Косов попробовал встать, но не смог: тесно прижавшись к нему спиной, на его руке спал Житов. Косов осторожно высвободив руку, встал, прикрыл Житова полушубком. Над косматой горой всходило сонное зимнее солнце. Косов потянулся, взглянул на перекат и обмер: перекат стал! Ни течения воды, ни обычного тумана над ним не было видно.

Не веря своим глазам, Косов сорвался с места, бросился к перекату. Дикий ликующий вопль раздался над Леной, разбудил спящих.

Комсомольцы выскочили на крик и тоже замерли от изумления: прямо посреди переката плясал и вопил благим матом Миша Косов.

— Ребята, гляди! Гляди!.. Перекат-то!.. Ур-р-р-а-а!!

Житов, поднятый на ноги криками, тоже выбежал из палатки. Мимо него, обгоняя друг друга и размахивая руками, бежали парни. По тому самому месту, где еще вчера бились о лед стремительные воды и парил туман, бегали, вытанцовывали, орали на все лады обалдевшие от радости комсомольцы. В две минуты Житов был уже на перекате и, как и все, запрыгал на тонком еще, но прочном, что железобетон, ледяном панцире. А вскоре и весь лагерь, все дорожники, даже мастер, охваченные общим восторгом, суетились, бегали по льду, под которым уже в бессильной ярости билась и клокотала вода. Каждому не терпелось увидеть, опробовать, убедиться в счастливой победе, и только дед Губанов торжествующе расхаживал среди ребят, попыхивая своей неизменной трубочкой, без конца повторяя одно и то же:

— Я, конечно, перекатов не замораживал, но примечал…

11

Строительство временного транзита подходило к концу. Многие склады были уже готовы к приемке грузов, в остальных заканчивались последние работы, уборка, проверка, сдача. Назначенный Поздняковым заведующий транзитом принимал свое обширное хозяйство. Работали дотемна, работали ночью, при свете фар.

Утром Танхаев отыскал Позднякова на стройке.

— Сводку из Иркутска передали: ниже сорока не ждут. Что бы мы делали без транзита!

Поздняков смолчал.

— Перфильев звонил: акты вернул из ГАИ, просил вам сообщить. Деталей нет, чем восстанавливать «ярославцев» будем, Алексей Иванович?

— Об этом пусть думает главный инженер.

— Но не он же списывал! Перфильев давал команду! — вступился за Гордеева Танхаев. — При чем Гордеев?

— Вот вы вместе и подумайте: причем вы тут оба, — грубо отрезал Поздняков.

Танхаев, готовый вскипеть, только крутнул головой. «Так дальше пойдет — совсем житья не даст Гордееву. Разве так начинают, однако».

— Хорошо, подумаем. Еще, Алексей Иванович: что с водителем Воробьевым решили?

— С каким Воробьевым?

— Ну такой… рябой, с усами. Завгар его к вам вчера приводил. В рейс не выехал…

— Помню. Вот на транзит сюда и поставлю. Не хочет ездить — грузчиком поработает.

— Тце, тце, тце… Человек три дня из-под машины не вылезал, сам отремонтировал…

— Я пьяниц не щажу.

Танхаев, пряча в щелки глаза, целился в Позднякова.

— Воробьев хороший водитель, опытный водитель. И поступил честно: сам признался завгару… А ведь мог и не сказать, в рейс выехать, никто не знал бы… А человек три дня из-под машины…

— Я пьяниц не щажу, товарищ Танхаев, — упрямо повторил Поздняков.

— Воробьев не пьяница, — не сдавался Танхаев. Голос его вдруг понизился, сник. — Это страшно, когда умирают сыновья. Вчера из Иркутска вернулись качугские ребята, новоиспеченные шофера. Завтра их распределят стажерами по машинам. У Воробьева сын тоже сейчас был бы шофером…

— Хорошо, решите сами, как поступить с Воробьевым… Наум Бардымович, — подумав, уже мягче сказал Поздняков. — Что это значит? — вдруг обратил он внимание на внезапно наступившее повсюду затишье.

Действительно, на всей стройке водворилась необычная тишина. Люди, оставляя работу, вскакивали с мест, выбегали из пакгаузов и навесов и, как завороженные, смотрели на Лену, откуда все явственнее доносилась знакомая партизанская песня:

Танхаев, а за ним Поздняков тоже вышли на свободное от построек место, вгляделись в движущуюся по реке, еле различимую вдали, беспорядочную колонну. И вдруг чей-то пронзительный выкрик сверху, с пакгауза:

— Комсомолия наша идет, братцы!

И второй, захлебнувшийся в радости:

— Перекат-то!.. Перекат-то не дымит, гляньте!..

И уже со всех сторон:

— Никак с удачей идут! Веселые шибко!

— Заморозили, точно!

— Ай да комсомолия!

— Встречай героев, братва!..

Теперь сомнений не было: там, где постоянно висело над рекой рваное белое облачко, хорошо проглядывались темные хвойные и рыжие скальные горы, а по обнесенной вешками-елочками ледяной трассе приближалась к Качугу веселая, горланящая, размахивающая шапками житовская бригада. Поздняков, словно поймав опору, схватил пятерней плечо Танхаева. Неужели радость? Неужели еще один камень убран с дороги?..

Строители бросились за ворота встречать счастливцев, расспросить, убедиться в случившемся. Шутка ли, отродясь никто в Качуге не знавал такого, чтобы в тридцатиградусный мороз да заковать в лед этакую быстрину! А вскоре и вся комсомольская бригада, окруженная, оглушенная строителями, ввалилась в широченные ворота временного транзита. Михаил Косов доложил Позднякову:

— Заморозили, Алексей Иванович! Вот все, сколь нас есть, по нему прыгали, гаду!

Поздняков подозвал из толпы Житова, крепко сжал ему руку.

— Спасибо! Вы сделали огромное дело, товарищ Житов.

— Да не я, Алексей Иванович, — смутился, покраснел Житов. — Надо товарища Губанова благодарить. Это он помог нам…

— Я не знаю, кто помогал, но идея заморозить перекат принадлежит вам. Вам и слава!

Дружное многоголосое «ура» покрыло последние слова Позднякова, а в следующий момент Житов, подхваченный десятками рук, высоко взлетел в воздух.

Видела ли это из толпы Нюся?

12

Посмотреть на перекат съехались многие. Приехал взглянуть на «чудеса» и Теплов. Потопав вместе с другими по тонкому еще льду быстрины, обращаясь к Позднякову, спросил:

— А как транзит?

— Да вот… Завтра начнет принимать грузы.

— Молодец. А насчет этого — ты ловко. Мы их все заморозим. Сегодня же команда пойдет, изо всех сел выйдут люди. А что я тебе про медведя сказывал? То-то!

Поздняков тут же приказал дорожному мастеру:

— Немедленно изготовьте еще один клин: дорогу поведем по льду в две колеи. И всю трассу по Лене!

— А наледи, товарищ начальник?.. — попробовал предупредить об опасности изумленный таким решением мастер.

— Это уже не ваша забота. Как только смогут пройти тракторы — начинайте!

Весть эта о решении начальника управления спустить всю трассу на лед, бросив береговые обходы, молнией облетела Качуг. И не успел Танхаев появиться на автопункте, как его обступили водители, рабочие, вся контора.

— Да, товарищи, приказ отдан. А будут наледи или не будут — зима покажет. Обходной путь вокруг Заячьей пади на всякий случай сохраним.

— Опасно, Наум Бардымович, очень это опасно, — нарушил общее молчание завгар.

— Смелость города берет, — хитровато улыбнулся Танхаев. — А к вам особый разговор у меня. — Он взял под руку завгара, увел в сторону. — Где Воробьев?

— Дома, Наум Бардымович.

— Вызовите, верните машину ему…

— Так ведь товарищ Поздняков…

— Товарищ Поздняков знает, все знает. И стажера ему поставьте… вот того маленького, вихрастого…

— Иванова?

— Его, однако. Он, говорят, больше всех на сына Воробьева похож…

— Понимаю, Наум Бардымович. Я ведь все понимаю.

— А сам Воробьева к Позднякову привел?

— Так ведь для острастки, Наум Бардымович. А он на те: с машины долой, а куда — думать буду. Кабы не водка, куда бы лучше шофер был.

А утром временный транзит начал приемку грузов. Приостановленные было перевозки возобновились,и поток машин снова хлынул из Иркутска. Сахарные, мучные кули, свиные, бараньи туши, тюки и рулоны, железо и сталь наполняли собой склады и навесы.

Грузы для золотой Лены с трафаретами: «Срочные!» «Не кантовать!» «Самородок» — принимались вне очереди.

Еще через день по окрепшему льду переката прошел трактор, двигая впереди себя клин, прокладывая дорогу. Рядом прошел второй — и другая, гладкая, что стекло, колея трассы зазмеилась по Лене. Из Жигалово вышла навстречу качугской вторая дорожная бригада.

А еще несколько дней спустя состоялось торжественное открытие первой в истории Качуга сквозной двухколейной трассы-ледяночки. Весь поселок, от мала до велика, высыпал на оба берега Лены. С волнением, восторженно и тревожно глядели качугцы на сверкающие в солнечных лучах широкие ледяные ленты дороги, на выстроившуюся на берегу, готовую в первый рейс автоколонну. На импровизированную трибуну поднялся Танхаев. Короткая напутственная речь, громовые в наступившей тишине раскаты оркестра, заигравшего марш, — и украшенная хвоей и лозунгами машина Рублева, покачиваясь на рессорах, сошла на лед, неторопливо приблизилась к ленте… Крики «ура» вырвались из тысячи глоток, заглушили оркестр, а «ярославец» Рублева, унося за собой алую ленту, уже мчался ледяночкой, быстро сокращаясь в размерах. За ним ринулась вторая машина, третья — и вот уже вся колонна вытянулась в пунктир, понеслась новой ледяной трассой.

Ледянка была открыта.

Так началась самая горячая, самая трудная пора севоротрансовцев, на другой же день сухо отмеченная в газете: «Ирсеверотранс начал зимние перевозки грузов Качуг — Жигалово».

Теперь машины, наверстывая упущенное, с бешеной скоростью мчались по обеим колеям трассы, благо не стало разъездов и заторов, крутых подъемов и спусков, колдобин и других опасных препятствий в пути. Кривая перевозок круто поползла вверх, а временный транзит, сделавший свое доброе дело, начал пустеть, пустеть и, наконец, вовсе закрылся.

Поздняков и Танхаев вылетели в Заярск.

Глава пятая

1

Гордеев вернулся домой из Качуга неожиданно и не в духе. От Софьи Васильевны не ускользнуло и на этот раз, что он умышленно долго возился с галошами, с шубой, избегал смотреть ей прямо в глаза.

— Игорь, что-нибудь случилось? Ты же писал, что полетите еще в Заярск.

— Ничего особенного, Соня. Просто Поздняков счел возможным обойтись без меня. Вот я и вернулся.

Гордеев снял пенсне и ласково посмотрел на жену. Тонкими сухими пальцами провел по ее светлым седеющим волосам, улыбнулся.

— Ну зачем ты мучаешь себя вечными страхами? За меня, за мою службу? Разве уж я так остарел, что за меня нужно бояться?

— Конечно, нет, Игорь, но… Скажи, что у тебя на службе? Разве я не вижу, что у тебя какая-то неприятность.

— Ты всегда все видишь, Соня.

— Игорь…

— Ну хорошо, только после. И поверь, ничего страшного нет, и не волнуйся. Вы ужинали? Нет? Вот и отлично. Значит, поужинаем вместе.

После ужина, несмотря на поздний час, Гордеев по обыкновению прошел в свой крошечный кабинетик. Здесь, на столике, в беспорядке лежали журналы, газеты, целые стопы книг и исписанных листов бумаги. Софья Васильевна никогда не прикасалась к бумагам мужа, и они лежали так, как их оставлял Гордеев. Вот уже три года как он пишет большой технический труд об эксплуатации и ремонте автомобилей, отдавая ему весь свой досуг и тридцатилетний опыт инженера. Книга подвигалась к концу, и Софья Васильевна уже молила бога, чтобы муж скорее расстался со своей рукописью, пока не заработал чахотку. Но сейчас Гордеев даже не прикоснулся ни к рукописи, ни к скопившимся за его отлучку газетам и, машинально листая попавшуюся под руку книгу, перебирал в памяти подробности своей последней беседы с Поздняковым. Нет, это не Перфильев, которого можно было сломить, переубедить и даже поставить на место, когда тот начинал вмешиваться в дела главного инженера, — это характер. И пусть что угодно твердит ему Перфильев об этом выскочке из шоферов и самоучке, счастливчике, привыкшем «на ура» вытягивать план, — это руководитель. Другой вопрос — каков он, этот руководитель, как он поведет себя дальше и поймут ли они когда-нибудь друг друга? Кажется, вряд ли…

— Я не помешаю тебе, Игорь?

Гордеев очнулся от дум и, повернувшись к жене, ласково улыбнулся.

— Что ты, Соня! Даже очень хорошо, что ты зашла.

Усадив жену против себя, он взял ее маленькие руки в свои сухие, жилистые, притянул к себе.

— Ну-с?

Софья Васильевна успела заметить, что муж не прикоснулся даже к газетам, которые он всегда аккуратно просматривал, едва возвращался домой. На ее полном, все еще красивом лице мелькнула тревога.

— Я думала, что ты мне что-то расскажешь, Игорь?

Гордеев грустно усмехнулся. Сложив обе руки жены в свою, нежно погладил их длинными, слегка подрагивающими пальцами.

— Видишь ли, Соня, я склонен думать, что назначение Позднякова в Иркутск связано не только с создавшимся положением и планом. Ты помнишь, как Перфильев на первых порах горячо отстаивал необходимость введения новых методов работы, явно заряженный трестом? Однако пороху у него хватило на месяц — два от силы, доказать он ничего не сумел и вынужден был согласиться с нами. Теперь, мне думается, трест хочет повторить это с Поздняковым. В Качуге мне довелось познакомиться с ним поближе. Кстати, за все наше знакомство он задал мне всего два — три вопроса: почему я настроен против стотысячных пробегов? Почему автомобили из ремонтов принимаются не водителями, а только контрольными механиками? Ну и — собственно, я уже знал об этом — поставил меня в известность о своем решении строить свой собственный транзит… и, пожалуй, все. Затем он предложил мне вернуться в Иркутск, а сам остался там…

Гордеев отпустил руки жены и сосредоточенно занялся стеклами пенсне. Софья Васильевна молчала.

— Говорят, что Поздняков у себя на Урале тоже любил блеснуть этими новаторскими сальто-мортале, но делать подобные трюки здесь, где и без того можно свернуть голову на одном Ленском тракте, да еще в таком большом хозяйстве — поверь, Соня, слишком рискованно. Есть у нас в Качуге шофер, лучший, пожалуй, шофер во всем управлении, Рублев. Ты знаешь, как он ездит? Тише всех. Его то и дело обгоняют на трассе, а он знай себе не торопится. Да еще в пути раза три — четыре остановится, обойдет машину, осмотрит — и дальше. И ты знаешь, он за месяц делает больше рейсов, чем любой лихач, и грузов перевозит гораздо больше. Да и машина у него почти никогда не стоит в ремонтах. Лихачи же валяются вверх колесами по кюветам или торчат в мастерских. Порой в машине Рублева я вижу весь наш Ирсеверотранс. Движется он ровно, без рывков, без перегрузки — и тянет. Перегрузи его, разгони, рвани, как говорят новаторы, — и свалится он в кювет или пойдет на свалку. Вот ведь что страшно, Соня!

— Игорь, ну зачем ты все так мрачно рисуешь! Может быть, это тебе так кажется и Поздняков вовсе не думает ломать механизмы?

Гордеев поднял голову, усмехнулся.

— Конечно, Соня, мне все еще только кажется. Мне и самому хочется верить, что ничего этого не будет. Ведь я здесь восьмой год, а начальников управления при мне сменилось четыре. Варяги приходят и уходят, и каждый новый варяг заставляет меня настораживаться и обороняться. Вот и в приход Перфильева я тревожился не на шутку, а ведь ничего не случилось.

Гордеев окончательно повеселел и, снова взяв руки жены, поцеловал их долгим нежным поцелуем.

— Прости, мой друг, я, кажется, опять расстроил тебя своими страхами…

2

Гордеев с нетерпением и тревогой ждал возвращения Позднякова. Теперь он все больше жалел об уходе Перфильева, этого крикливого, сумасбродного, но в то же время безвредного толстяка. При нем Гордеев чувствовал себя куда уверенней и спокойней. Напрасно Софья Васильевна всячески старалась развлечь мужа, затевая то преферанс или вист, то семейный концерт, — Гордеев внимательно слушал музыку, принимал участие в играх, но по всему было видно, что делал все это нехотя, машинально. В остальное время Игорь Владимирович запирался в кабинете и часами просиживал над своей рукописью, не написав при этом ни одной строчки. Иногда у Гордеевых бывал вернувшийся из Качуга Перфильев.

— А что, батенька, может, и вам зело насолил Перфильев? Тоже, поди, не дождетесь моего отбытия? — заговаривал он иногда, лишний раз желая убедиться в обратном.

— Да как же вам не совестно, Никон Сергеевич! — возмущался Гордеев. — Лицемерить и радоваться несчастью других — право же, до такой низости я еще не докатился. — И тихо добавлял — Боюсь, что нам с Поздняковым сработаться будет трудно.

— Ну-ну, шучу, — успокаивался Перфильев, хотя где-то в уголках души его продолжали бродить сомненья: «Все вы хороши, пока над вами не каплет. Каждый не прочь лягнуть старого льва… был бы случай…»

Теперь Гордеев с головой ушел в начатые им еще при Перфильеве конструкции. Целые дни проводя в центральных мастерских, суетился, торопил строительство моечной машины в разборке, создание конвейера в моторном цехе. Благо, Поздняков и Танхаев все еще задерживались в Заярске, и никто не отрывал главного инженера от этих важных для всего Ирсеверотранса работ, без того затянувшихся непростительно долго.

Восьмой год Гордеев в Ирсеверотрансе, и все эти семь лет были для него вечной пыткой. Руководители управления сменялись при Гордееве четырежды. И всякий раз, ожидая нового ставленника треста, главный инженер тщетно будил в себе гаснущую надежду встретить наконец человека, на которого он бы смог опереться. Никто из пришельцев так и не понял Гордеева, его назначения, его целей. Один набрасывался на гаражи, забывая ремонты, другой наваливался на мастерские, загружая их излишними работами, не считаясь ни с доводами, ни с протестами главного инженера. Даже Перфильев, на первых порах завоевавший симпатию Гордеева, показавшийся ему человеком чутким, способным понять главное, оказался поборником дешевеньких, чисто внешних эффектов. Больше того, слабый, безвольный руководитель, Перфильев постепенно переложил на Гордеева и часть своей ноши, тем самым выбил его из колеи, не дал осуществить важных проектов. Трест и на этот раз понял свою ошибку, снова предложив Гордееву руководство Ирсеверотрансом, но тот не считал себя ни организатором, ни карьеристом, чтобы польститься на этот высокий пост, подобно Перфильеву. Он — инженер, он верит в свои знания, опыт, он способен выправить технику Ирсеверотранса, но ему самому недостает крепкой, умной, целеустремленной опоры, сильной, дружеской руки.

И вот Поздняков. Гордеев был наслышан об этом человеке и в тресте и от Перфильева, причем суждения о нем были противоположны. Одни отзывались о нем как о талантливом руководителе-самоучке, другие считали его удачливым пробивным мужиком и самодуром, большим любителем блеснуть новаторством, каким-нибудь модным жестом. И все же Гордеев надеялся на лучшее. Ведь вывел же Поздняков Уралсеверотранс в передовое управление треста, да и Павлов не так уж глуп, чтобы еще раз повторить ошибку, в конце концов могущую стать для него роковой.

Увы, надежды Гордеева не оправдались. Вверх тормашками полетели выстраданные им режимы эксплуатации и ремонтов, распоясались шоферы. Началась жестокая ломка без того несовершенного фундамента, заложенного Гордеевым в разболтанное стихийное производство. Теперь ему осталось одно: уйти с дороги. Тихая пенсионная жизнь. Через каких-то полгода он уже получит на это горькое заслуженное право. Но уйти, не завершив дела, не осуществив замыслов, конструкций, так необходимых не только мастерским, но и тем же водителям — этого Гордеев не мог. Вот почему с таким жаром вернулся он сейчас к оставленным им на время моечной машине, рольгангам, конвейеру. Поздняков не оценил его замыслов, Поздняков — делец сегодняшнего дня и событий. Будущее Ирсеверотранса его волнует меньше возможных наледей и морозов. Как же ему внушить полезность его, гордеевских, идей, направленных только на будущее предприятия? Что хорошо промытая деталь — это вовремя замеченная опасная трещина, надежнее и прочнее заварка, чище руки сборщика, опрятнее в цехе? Что в разборочном цехе, сегодня еще полном паров, сырости, грязи, будут стоять цветы? Что и цветы должны стать стимулом иных отношений к труду, к качеству, к плану? А в моторном, в этом святая святых ремонтного предприятия, — разве конвейер, новые стенды, станки не позволят тем же водителям получить более качественные моторы? Не помогут выполнять более сложные планы, за один из которых сегодня так ратует сам Поздняков?

И Гордеев спешил. Торопил рабочих, конструкторов, вмешивался в каждый спор, в каждую операцию, забывая обеды, ужины, отдых. Только бы успеть подвинуть дело к концу, когда законсервировать работы будет уже просто глупо.

3

Поздняков, на этот раз в кабинете начальника управления, блаженно потягивался. Он только что вернулся из Усть-Кута, из самой далекой северной автобазы Северотранса, и прямо с аэродрома проехал в управление. Все еще чувствовались неприятная невесомость тела и покачивание самолета. Перфильев с дивана настороженно следил за Поздняковым.

— Что, укачало, батенька?

— Укачало, — признался Поздняков. — Впервые летел на этом У-2. Болтанка. Посадочных площадок нет, тайга, снег, — даже струхнул немного.

Перфильев деланно рассмеялся.

— Трудновато, батенька, вас напугать, трудновато. Вон ведь на что дерзаете — не боитесь, где уж вас напугать… Так что же, Алексей Иванович, теперь, может, и приемом-сдачей займемся? Акты из ГАИ я вернул, вот они, перед вами. Да и в Москву давно пора, засиделся…

Распахнул дверь, кинул с порога приветствие Танхаев.

— А качугские машины? — помедлив, спросил Поздняков.

— И качугские тут же. Все до единой.

Поздняков пододвинул к себе толстую стопу актов, мельком просмотрел несколько страниц, сдвинул стопу к самому краю.

— Хозяйство я осмотрел, акт подпишу. Но в акт впишем и ЯГи. Скелеты, а не машины оставили…

— Алексей Иванович!..

— Прошу вас, дайте указание начальнику техотдела, он впишет. Больше вас не задерживаю, товарищ Перфильев, езжайте. — А мысленно добавил: «Ну что ж, лети в Москву, латай свою дачку».

Перфильев хотел что-то еще возразить, но раздумал, а про себя отметил: «Спасибо и на том. Посмотрим, как ты тут справляться будешь. Обязательно еще поглядим, батенька».

Руководители пожали друг другу руки и расстались. Танхаев весело крутнул головой:

— Тце, тце… А меня забыл, однако. Совсем забыл.

— Вряд ли, — улыбнулся Танхаеву Поздняков. — Обоих нас не забудет.

Вошел Гордеев. Высокий, сухой, нахохленный.

— Я к вам, товарищ Поздняков. Разрешите?

Поздняков, не спуская с главного инженера взгляда, кивком указал на стул. Тон, с каким обратился к нему Гордеев, показался ему раздражительным, желчным.

Гордеев прошел к окну, сел на указанное ему место и, сняв с покрасневшего на морозе носа пенсне, принялся протирать платком стекла. Поздняков ждал.

— Я хотел бы выяснить, Алексей Иванович, как мы с вами в дальнейшем будем работать? С первых же дней я чувствую, что вы со мной перестаете считаться.

— Вот как?

— Да, так. А разве нет? — Гордеев без пенсне подслеповато уставился на Позднякова. — Собственно, чему же вы удивляетесь? Вы отменили списание «ярославцев», не спросив моего мнения. Впрочем, это ваше личное дело…

— И ваше, Игорь Владимирович, — примирительно возразил Поздняков.

— С какой стати? — Гордеев протер пенсне и водрузил его на нос. — Я дал свое согласие на списание машин и считаю, что поступил правильно. Кто же знал, что нам откажут в новых автомобилях. А рухляди у нас и без того хватит.

Но Поздняков молчал.

— Вы, может быть, что-нибудь ответите мне, Алексей Иванович? Что вы хотели этим сказать?

— Отвечу.

— Я вас слушаю.

Поздняков медлил. Гордеев снова сдернул с носа пенсне и, сам того не замечая, опять принялся протирать стекла.

— Отвечу, — повторил Поздняков. — Вы очень отстали, товарищ Гордеев.

— Позвольте!.. Как это?..

Поздняков предупреждающе поднял руку.

— Я же вам отвечаю, товарищ Гордеев. Я вас не перебивал. Методы, какими вы до сих пор работали, устарели. Разве наши водители чувствуют себя такими же хозяевами, как мы с вами?

— Я технический руководитель и не хочу подменять других, как это делаете вы. У меня нет времени…

— Даже выслушать меня?

— Хорошо, я вас слушаю. — Пальцы Гордеева задрожали, по внешне спокойному лицу разлились красные пятна.

— И вот, видя, что при такой постановке дел нам не только не справиться с грузами «Самородка», а и не сохранить машин, я вынужден был кое во что вмешаться.

— Не спросив меня?

— А зачем? Ведь вы все равно не отступились бы от своих правил?

— Да-с, не отступился бы! И не отступлюсь! Здесь этим правилам восемь лет!.. С тех пор, как я в Северотрансе…

— Вот и я говорю, что устарели…

— Это по меньшей мере оскорбление, товарищ Поздняков! А то, что вы разрушили установленные режимы, единственное, что нас еще спасало от технического регресса, оставили мастерские без ремфонда, еще как-то терпимого ремфонда… Вы представляете, что мастерские получат в ремонт после этих стотысячных мытарств по нашим дорогам! А вы еще собираетесь заставить мастерские ремонтировать эти одры! Почему вы не считаетесь, не советуетесь с другими?

Поздняков не торопясь подошел к столику, налил из графина воды, отпил.

— Скажите, Игорь Владимирович, — начал он, когда Гордеев остановился, — а как бы вы сами… уважали бы вы такого руководителя, который, прежде чем что-либо предпринять, спрашивал бы своих подчиненных: а не осудите ли вы меня за это, товарищи? Не повредит ли это вашему авторитету? Скажите, уважали бы вы такого руководителя?

Гордеев встал.

— Я вижу, что наш разговор не приведет ни к чему. Я говорю вам о моей компетенции, о моем праве…

— Хорошо, — твердо сказал Поздняков. — «Ярославцев» будут восстанавливать шофера. А вы, товарищ Гордеев, поможете им сделать это разумнее и быстрее… как помогли сделать эти машины одрами.

Гордеев, бледный как полотно, смотрел на Позднякова. Острая эспаньолка его дернулась кверху.

— Вы этого не дождетесь, товарищ Поздняков! — И, круто поворотясь, демонстративно вышел из кабинета.

— Tцe, тце, тце… — послышалось от дивана.

Поздняков сжал виски, провел от них пальцами до затылка и вдруг откинулся назад, шумно выдохнул воздух.

— Этак и до горячки довести можно…

— С Гордеевым ты не прав, Алексей Иванович. Нельзя так с Гордеевым, — мрачно сказал Танхаев. Его угнетала несправедливость Позднякова к главному инженеру. Много добра сделал Поздняков водителям, хозяевами их сделал, но и Гордеев прав, пожалуй: худа бы не было с техникой, если графики отменить все, целиком на одних водителей положиться…

— Ты меня не мири, Наум Бардымович, — после некоторого молчания сказал Поздняков. — Мириться с рутиной, косностью я не буду, кто бы их ни породил: стар ли, млад ли. Ты вон на что посмотри. — Он подвинул к Танхаеву лист бумаги. — Ведь это опять водителя грабят. Духовно ограбили, теперь вот в карман к нему залезли, сволочи!.. — И появившейся на звонок женщине-секретарю: — Главбуха ко мне!

В кабинет вошел сухощавый, очень сутулый, очень вежливый человек во френче. Видимо, очки мешали ему видеть дальше, и он, морща лоб, смотрел поверх стекол на сурово встретившего его Позднякова.

— Что же вы, подойдите.

— Здравствуйте, Алексей Иванович. — Руки главного бухгалтера, сведенные на животе, заиграли. — Я вас слушаю, Алексей Иванович.

Поздняков молча отобрал у Танхаева лист, положил перед главбухом.

— Читайте!

Очки главбуха бойко забегали по строчкам.

— Все ясно, Алексей Иванович, — не подняв головы, уставился он поверх стекол на Позднякова. — Мы строго по приказу треста…

Черная длинная бровь Позднякова поползла вверх, сломалась.

— Приказов обманывать людей я не знаю.

— Но позвольте!..

— Сколько вы платите водителям за экономию одного литра бензина?

— Пятьдесят копеек, Алексей Иванович…

— А удерживаете за пережог?

— Один рубль… Я могу показать приказ треста…

— Возьмите карандаш и бумагу, — оборвал Поздняков и сам подвинул прибор к главбуху. — Теперь пишите: шофер сэкономил бензина: первого ноября — 10 литров, третьего — 20, пятого — 35…

Карандаш уверенно забегал по чистому листку.

— Сколько же всего сэкономил шофер в ноябре?

— 200… 256… 312 литров, Алексей Иванович.

— Пишите еще: этот же шофер в этом же месяце пережигал: второго — 7 литров, четвертого — 9, шестого — 11…

И снова, но уже не так уверенно, бойко, заходил карандаш. Поздняков бросил:

— Сколько?

— Всего… всего 211 литров, Алексей Иванович. Но ведь причем тут…

— Так сэкономил шофер в ноябре или допустил пережог бензина?

— Конечно, Алексей Иванович… Но ведь мы производим расчет раздельно: за экономию по пятьдесят копеек, за пережог — рубль…

— Я спрашиваю: сэкономил он в ноябре или пережог?

— Сэкономил 101 литр, Алексей Иванович.

— А сколько вы ему выплатили?

— 312 литров по полтиннику — 156, 211 долой 156 — 55… Удержали 55 рублей, Алексей Иванович… Но ведь приказ не объясняет…

Без того жгучие глаза Позднякова засверкали.

— Значит, за экономию 101 литра бензина вы умудрились удержать с водителя 55 рублей, так я вас понимаю?

Человек во френче стал еще меньше ростиком.

— Приказ не объясняет, Алексей Иванович, как выводить расчет: в целом или раздельно…

— Вы или глупец или махинатор! — отрубил Поздняков. — Или я вас переведу в счетоводы или отдам под суд… если еще раз увижу вот это… — Он показал на жалобу шофера. — А сейчас пересчитайте и верните водителям все, что вы у них… взяли. — Не сразу подобрал Поздняков более мягкое слово.

Танхаев, с большим вниманием слушавший разговор, только крякнул.

— Ай-ай, мошенник какой! Вот не думал! — воскликнул он, когда за главбухом закрылась дверь.

— Где ротозеи — там и мошенники, — уже спокойно резюмировал Поздняков. — Кстати, первое — это в твой адрес.

Вечером Позднякова вызвали в обком: секретарь интересовался ходом перевозок, заодно подробно расспросил, как удалось укротить перекат без сильных морозов. Похвалил за транзит.

«Теплов информировал, — вспомнил Поздняков лобастого секретаря качугского райкома. — Груб-груб, а добро ценит…»

Поздняков спустился в вестибюль, к гардеробной, и уже протянул номерок, как вдруг чей-то тихий, взволнованный, до боли знакомый голос позвал его…

4

Поздняков, забыв о пальто, резко обернулся: перед ним в каких-то двух шагах стояла Ольга. Большие синие глаза ее, поднятые на побледневшего, как мел, Алексея, распахнулись, стали огромными. И были в них радость, и вызов, и мучительный вопрос, и смятение…

— Оля!..

Поздняков шагнул, не взял — схватил протянутую ему тонкую руку, не отрывая глаз от посветлевшего в слабой улыбке лица Ольги.

— Ну здравствуй, Алеша. Вот где мы встретились…

Алексей не отпускал сильную, так хорошо когда-то знакомую ему руку. Сердце его продолжало стучать отчетливо, часто. Да, это была она, Ольга…

— Что же мы… Ты одеваться, Оля?

— Так неожиданно. Даже не верится, что это ты, Алеша…

…Несколько минут они молча шли улицей. Черная легковая машина, приотстав, двигалась следом. Поздняков искоса украдкой следил за Ольгой. Теперь она казалась спокойной… именно казалась: он видел, как по щеке ее медленно скатилась слеза. Ольга плакала. Плакала, не замечая ни собственных слез, ни встречных прохожих, иногда вежливо и участливо здоровавшихся с нею. Поздняков осторожно взял ее руку.

— Оля… что с тобой? Успокойся…

Ольга на мгновение подняла на Позднякова влажные глаза, зло усмехнулась:

— Да? Разве это заметно?

— Но ты же плачешь, Оля.

— Ты очень внимателен, Алеша. Давно ли ты стал таким чутким?

— Оля!.. — тон ее живо напомнил Позднякову его прежнюю Ольгу: то нежную, ласковую, то вдруг резкую, злую. — Ну зачем ты так говоришь, Оля?

Червинская нервно дернула плечом, отняла руку.

— Ну что ж, прости, пожалуйста… ты ведь не терпишь колкостей…

Позднякова не обидела и не удивила выходка Ольги. Ее так же, как и его, взволновала эта неизбежная и в то же время неожиданная встреча. Мало того, он хорошо знал, что чем глубже ее страдания, тем более вызывающе держит себя Ольга. Так было и раньше, девять лет назад. Так и сейчас.

Поздняков тяжело вздохнул. Ему хотелось расспросить Ольгу о ее жизни, семье, счастлива ли она, хотя в последнем он уже сомневался.

Они вышли на площадь. Неожиданно Ольга заговорила. Заговорила непринужденно, просто, как после небольшой обычной разлуки. Поздняков, с трудом сдерживая дыхание, слушал. Оказывается, отец ее умер пять лет назад, а вот Романовна живет с Ольгой. Что Иркутск, в общем, нравится Ольге, а хирургия, научная работа ее полностью удовлетворяют. Но Ольга умалчивала о главном. Как устроилась ее жизнь? Счастлива ли она, или, как он, мирится со своим счастьем? Но почему ему так хочется знать об этом? Почему она должна об этом ему рассказывать? Разве он имеет теперь право на ее откровенность?..

— Ты, я вижу, не слушаешь меня? О чем ты думаешь, Алеша?

Поздняков вздрогнул, виновато заглянул в насмешливые глаза Ольги. Вот уже и смеется…

— Оля, прости, пожалуйста, я прослушал.

— Я спрашиваю: ты женат?

— Я?.. Да, я женат. Но ведь Перфильев рассказал мне о тебе, Оля, что ты здесь, в Иркутске… Значит, вы встречались с ним?..

— Один раз. В клинике. Лежал с радикулитом…

— Опять с радикулитом!.. — невольно вырвалось у Позднякова.

— Почему опять?

— Нет-нет… просто вспомнил. Удобная болезнь, когда туго с планом…

— Опять план! — в тон ему воскликнула Ольга. — Ты и сейчас бредишь по ночам трактом?

— И сейчас, Оля, — улыбнулся Поздняков. — Ну и что же Перфильев?

— Вот и все. К себе он не приглашал, видимо, больше не было надобности… как тогда, в Горске… А как ты здесь? Ты работаешь у Перфильева?

— Не совсем. Просто он уступил мне свое место… а теперь едет в Москву.

— Значит, продолжаешь расти? Ведь Ирсеверотранс, как я представляю, в десять раз больше Уралсеверотранса?

— Но ведь и ты растешь, Оля? — отшутился он.

Ольга не улыбнулась.

— Так ты женат, Алеша. И только?

— Пожалуй, да. Ну, есть дети: два мальчика…

— Мило же ты отзываешься о своей семье! Впрочем, твое дело…

— А ты?..

— Увы, я не обрела такого счастья…

— Как?! — вырвалось у Позднякова. — Разве ты не замужем, Оля?

— А почему я должна быть?

— Но ведь… Мне сказали, что ты вышла замуж…

— Кто?! — удивилась в свою очередь Ольга и, словно поймав себя на слове, делано рассмеялась. — Кто же еще согласится взять на себя этот крест, Алеша? Хватит и такой бедной жертвы, как ты…

— Ты все шутишь, Оля.

— Что же мне делать? Ведь я не меняюсь?.. Мне сюда, Алеша. Вот мой дом, а вон те, на втором этаже, светлые — мои окна. Романовна будет рада увидеть тебя…

Поздняков поднял голову к окнам. Так вот где, оказывается, нашла свой приют профессорская дочь и москвичка! Чей-то мужской силует выплыл в окне, задержался и снова растворился в его голубом свете.

Ольга поднялась на крыльцо, открыла дверь.

— Что же ты, Алеша? Зайди. Романовна будет рада…

— Мне показалось, что у тебя гости, Оля.

— Не гости, а гость. Пойдем, познакомлю с моим поклонником, — то ли серьезно, то ли насмешливо позвала с крыльца Ольга.

5

Поздняков, тяжело давя ступени, поднялся крутой деревянной лестницей. В прихожей их встретила Романовна. Увидев Алексея, старушка попятилась, всплеснула руками, бросилась к нему.

— Алешенька!.. Соколик ты мой, да как же это!.. Вот уж не чаяла свидеться…

— Вот и встретились, няня.

Романовна долго не отпускала Позднякова, фартуком вытирая глаза, всхлипывая и причитая. С дивана поднялся высокий блондин. Ольга шутливо подтолкнула к нему Алексея.

— Знакомьтесь. И прошу без кислых физиономий! А я займусь самоваром. — И ушла на кухню.

Поздняков назвал себя, осторожно пожал легкую, нежную, как и ее владелец, руку блондина.

— Лунев, — отрекомендовался тот. И смущенно добавил: — Яков Петрович.

Оба, не глядя друг на друга, сели на диван. Из кухни доносился звон посуды, хлопанье, стук и приглушенный разговор Романовны с Ольгой. Поздняков понял, что явился не вовремя, и почувствовал себя непрошенным гостем. Его черные, с легким прищуром, глаза медленно блуждали по стенам. Из черной багетной рамы осуждающе следило за ним строгое лицо профессора Червинского, рядом с ним — масляный портрет его почтенной супруги, матери Ольги. Письменный стол, — он был похож на стол отца Ольги, — пианино и диван, купленные уже здесь, в Иркутске, два старых плюшевых кресла завершали обстановку. В дверном проеме, за тяжелой синей портьерой в темноте белела кровать. Чем-то знакомым повеяло от всего этого скромного и довольно строгого убранства квартиры. Поздняков невольно сравнил ее со своей, уральской, большой и в то же время тесной от мебели, вышивок и дорожек, живых и искусственных цветов и безделушек. Как-то не замечал он этого раньше. Клавдия, после переезда к нему, в первые же месяцы навела в квартире свой порядок, заполнив ее всем, что она считала необходимым. Поздняков не вмешивался в ее житейские хлопоты и только не разрешил вывешивать на стенах семейные фотографии и открытки.

— Ну, вот и мы!

Ольга внесла самовар, сразу наполнив комнату шумом, говором, звоном посуды. Романовна помогала Ольге, то и дело поглядывая на Позднякова. Наконец все сели за стол. И снова Поздняков заметил, что Ольга держит себя чересчур непринужденно. Что у нее за радость такая? Не замуж ли собралась за этого пижона? Слишком уж он изящен. Девица какая-то, а не мужчина. Лунев, сидя как на иголках, тоже вопросительно посматривал то на Червинскую, то на гостя.

— Как тебе нравится наш город, Алеша?

— Город как город.

— А мы с Яковом Петровичем просто влюблены в наш город. Какая прелесть Байкал! Яков Петрович!..

— Совершенно верно, — подхватил Лунев, поперхнувшись.

«Кажется, вы не в Байкал, а друг в друга влюблены по уши», — подумал Поздняков, видя, как Лунев застенчиво прячет глаза от Ольги.

Ольга не унималась.

— Если я буду выходить замуж, я обязательно отмечу этот день путешествием по Байкалу.

Лунев густо покраснел, а Поздняков внутренне усмехнулся: «Что это она — меня разыгрывает или блондина?..»

— А если свадьба будет зимой? — спросил он.

— Обязательно летом! — горячо возразила Ольга. — Что за удовольствие справлять свадьбу под завывание вьюги, в мороз, холод! Нет-нет, в крайнем случае весной, когда расцветет багульник. Правда же, Яков Петрович?

— Весной, конечно, лучше.

— Ну вот, видишь? У тебя всегда какой-то дух противоречия! — пожурила она Позднякова. И тут же принялась рассказывать о своей поездке на глиссере по Байкалу, как едва не утонула у Шаманского камня и как чуть не попала в шторм. Рассказывая, она то и дело обращалась к Луневу с вопросами и, кажется, совсем забыла об Алексее. Тот окончательно почувствовал себя лишним, но уйти было уже неудобно. Взглянув на Романовну, он смутился: старушка участливо смотрела на него из-за самовара. Позднякову стало не по себе.

— Кстати, какую чудесную легенду написал недавно наш местный композитор о Байкале. Алеша, хочешь послушать? — И не дожидаясь ответа, села за фортепиано.

Поздняков даже обрадовался: по крайней мере теперь будет куда девать глаза. Полные, открытые до локтей красивые руки Ольги замелькали над клавиатурой. Поздняков перевел взгляд на Лунева. Тот не отрываясь смотрел на правильный, мягко очерченный профиль Ольги и, казалось, целиком был поглощен музыкой. Поздняков вздохнул. Вот так же девять лет назад он старательно слушал игру Ольги, а думал и видел только ее одну. Ольга кончила играть, улыбнулась Луневу.

— Ну как? Я справилась?

— Чудесно!

— А тебе? Нравится?.. Яков Петрович, сыграйте что-нибудь вы…

Поздняков встал.

— Мне, пожалуй, пора.

— Так рано? — удивилась Ольга, хотя в голосе ее Позднякову почудилось скорее удовольствие, чем досада.

— Мне нужно, Оля. Хочу еще успеть поработать.

Проводив Алексея, Ольга еще долго слушала игру Лунева, играла сама, не давая ему опомниться ни от музыки, ни от счастья. Только когда часы пробили полночь, Лунев спохватился и поспешил в прихожую. И вот на крыльце, когда Червинская готова была закрыть дверь, Лунев проговорил со всей страстью:

— Оленька, сделайте меня счастливейшим человеком на свете!

— Да вы с ума сошли!.. — вскрикнула Ольга. И, боясь, что выдала себя, тихо добавила: — Поверьте, вы стали бы несчастнейшим человеком, Яков Петрович…

Лунев не успел вымолвить слова, как дверь перед ним захлопнулась и по лестнице застучали удаляющиеся шаги Ольги. Лунев постоял, блаженно улыбнулся падающим с неба снежинкам и зашагал к дому.

6

— Алексей Иваныч!

Поздняков обернулся. На противоположной стороне улицы, почти против дома Червинской, стоял ЗИС-101; значит, машина все время следовала за ними. Этого еще не хватало! Поздняков постоял, подумал, махнул водителю:

— Езжайте в гараж!

Хлопнула дверца, взревел мотор, и ЗИС-101 умчался. Поздняков, проводив его взглядом, неторопливо зашагал дощатым заснеженным тротуаром.

Тихая, безлюдная улица слабо освещена. Мягкими густыми хлопьями снег падал из нависшей над головой черноты ночи. Легкий морозец озорно щипал уши. Поздняков поднял воротник, плотнее надвинул на лоб теплую шапку. Перед глазами все еще стояли дерзко насмешливые глаза Ольги, а в ушах звучал ее голос. Зачем она привела его к себе? Покуражиться над ним перед этим елейным щеголем? Похвалиться своим избранником? Хорош выбор!.. Значит, она и не была замужем? И его обманули? Ведь он сам, не поверив телеграмме профессора, отца Ольги, сам говорил с ним по телефону. Значит, Ольга и не знала о его письмах? И к телефону подошел ее отец не потому, что не хотела подойти Ольга? О, если бы он не был уже покойником!..

Выйдя к городской площади, Поздняков остановился, огляделся вокруг. Впереди — серенькая трибуна, та, которую он видел на снимке. Справа, через дорогу, высокое здание городского Совета. Единственное в сером ансамбле низеньких, деревянных, большим прямоугольником окружавших площадь. У подъезда горсовета тесно прижалось друг к другу несколько автомобилей.

Поздняков шумно и глубоко вздохнул и решительно зашагал к площади.

…Но ведь Ольга не девочка, которую можно было удержать за косички. Значит, и она была согласна с мудрыми доводами своего заслуженного папаши. Разве она не могла вернуться к нему, наконец, написать, если уж хотела вернуться? «Вас уже ничто не связывает, товарищ Поздняков. Надеюсь, вы поняли меня: не связывает!» — Эти слова Червинского поразили его тогда, как гром. Да, Ольга сдержала свое страшное обещание, лишив его и себя их ребенка. Так что же ее заставляет опять плакать, страдать — разве он не видит, что кроется под ее смехом! — вводить к себе, пугать его какой-то бредовой свадьбой, в которую она и сама-то не верит, и бередить, бередить зажившую было рану?.. Э, да какое ему до всего этого дело!..

Поздняков поежился, хотя вовсе не ощущал холода, вошел в узкую полутемную улицу. И опять снег, снег. Снег ложится на воротник, плечи, мягко похрустывает под ногами.

…Нет, Ольга не забыла, не сменяла его, как это сделал он спустя всего один год после разрыва. Как все глупо, нелепо вышло!..

И снова площадь: тесная, узкая. Огромное, ярко освещенное здание телеграфа. Поздняков прошел мимо, но вернулся и вошел в подъезд. Через минуту он уже заполнял бланки:

«Горcк Уралсеверотранс Поздняковой. Немедленно выезжай Иркутск.

Алексей».

«Горcк Уралсеверотранс Котову.

Помоги семье выездом Иркутск.

Поздняков».

Глава шестая

1

Стажером к Воробьеву поставили маленького щуплого паренька Ваню Иванова. Лицо у Вани совсем детское, веснушчатое, светлые русые волосы торчат в разные стороны — что воронье гнездо. Словом, тяжелая трехтонная машина Воробьева была не по стажеру.

Воробьев долго и внимательно разглядывал своего ученика, как истуканчика повертывал во все стороны и наконец произнес весьма даже неопределенно:

— Мм… да-а!

Потом у Воробьева с Ваней состоялся первый нравоучительный разговор:

— Библию читал?

— Нет.

— Про заповеди слыхал?

— Нет.

— Зря.

— Почему, Семен Петрович?

— Для водителя заповедь — первое дело. Слушай! — и Воробьев загнул один палец. — Первая: сам ходи чистый, причесанный и машину свою в чистоте блюди. Понял?

— Понял, Семен Петрович, — засмеялся Ваня и тоже загнул палец.

— Вторая: не ленись, не то машину свою к лени приучишь.

Ваня загнул второй палец.

— Третья: знай правила уличного движения, как «Отче наш…»

После десятой заповеди Ваня спросил:

— Семен Петрович, неужто в библии такие заповеди?

— Про тебя там и одиннадцатая записана: глупых вопросов не задавай, понял?

— Понял, Семен Петрович.

Воробьев еще раз повернул Ваню и посадил в кабину.

На этом первый урок закончился.

Затем шесть дней подряд Ваня слушал, глядел и нюхал. Только на седьмой день Воробьев уступил свое место стажеру. С сияющим лицом Ваня уселся на место водителя и вытянул шею: за рулевым колесом ему не было видно ни носа машины, ни тракта. Воробьев постелил Ване тулуп. Теперь стало хорошо видно радиатор и тракт, зато ноги не доставали педалей. Воробьев тяжело вздохнул и постелил потоньше.

— Ну вот, Ваня Иванов, теперь ты, значит, водитель. Это, брат, тебе не то что какой-то там шофер. Шофер — что? Крутит себе баранку — и баста. Ему на остальное плевать. А водитель — это, брат Ваня Иванов, дело сурьезное. Водитель все должон знать: и машину, и тракт, и груз — все! Водитель в кабине сидит, а видит, как у него сзади колеса крутятся, понял? Вот что такое водитель! Потому и имя ему настоящее дали, русское имя: во-ди-тель! А ну, повтори, заповеди! — в заключение приказал Воробьев.

Еще несколько дней спустя Воробьев обрадовал своего стажера.

— Толк будет, Ваня Иванов. Каши только ешь больше.

Но про себя подумал: «Задал же ты мне, Наум Бардымович, задачу: и Рублева догони, и этого пестуна выучи. Ни тебе ростику, ни силенки… Мм… да-а!»

2

Когда они выехали на Лену, Воробьев приказал Ване остановиться. Ваня плавно затормозил на льду машину, недоуменно посмотрел на учителя.

— Вот что, Ваня Иванов. Вывертывай-ка, мил человек, карманы.

Ваня, не понимая, чего хочет от него Воробьев, стал покорно освобождать карманы.

— Все, все, парень, вывертывай. Вот так, так…

— Зачем, Семен Петрович?

— Значит, надо.

Наконец все карманы были вывернуты наизнанку, и на сидении рядом с Ваней выросла куча всяких вещиц и деталей. Воробьев стал разбирать их. Тут были и папиросы «Казбек», и винтики, и ключи, и обрывки проводов, и тряпки, и пластинки целлулоида и плексигласа, вероятно, для мундштука…

— Что это?

— Болт кардана, Семен Петрович.

— Знаю. Откуда взял?

Разрумяненный на холоду, Ваня покраснел еще больше.

— Ну?!

— У слесарей, Семен Петрович.

— Зачем?

— А как же, Семен Петрович, все хорошие шофера…

— Зачем взял, говорю? Что они, сами тебе дали?

Ваня помрачнел.

— Знаешь, как это называется?.. А это что?

— Папиросы, Семен Петрович…

— Вот что, Ваня Иванов, весь этот крепеж и прочее сдашь механику гаража. Так и скажешь: стащил у слесарей, а теперь возвращаю. Понял?

— Понял, Семен Петрович.

Голос у Вани дрогнул. Он готов был разреветься от обиды и конфуза: ведь как хотелось быть похожим на настоящего шофера и тоже иметь при себе нужные в пути детали. Разве он виноват, что ему еще не дают их со склада!

— Семен Петрович, я ведь не крал их… мне это ребята дали… товарищи…

— Дали, говоришь? Вот ты им тоже скажи, чтобы не давали. Не ты, так они, значит, украли из комплектовки, понял?

— Семен Петрович…

— А это, Ваня Иванов, — сурово продолжал Воробьев, не обращая внимания на выступившие на Ваниных глазах слезы, — это все долой: и табак, и мундштук, и спички…

И Воробьев выбросил их в окно кабины.

Ваня молча наблюдал за тем, как полетели в снег скомканная коробка «Казбека», спички, плексигласовые пластинки.

— А ну-ка сними шапку, — приказал Воробьев, когда на сиденье остались лежать только платок, мелкие деньги да болтики.

Ваня снял. Светлые, как лен, волосы его заметно отросли, и над крутым лбом появился маленький чубчик.

— Это тоже долой, Ваня Иванов, — пальцем указал Воробьев на льняной чубчик. — Надевай шапку. Придется, парень, тебе двенадцатую заповедь сочинить: не обрастай всякой пакостью, нето и машина твоя обрастет ею.

И, еще раз шмыгнув носом, скомандовал:

— Трогай!

Ваня повел машину. На глазах его, впившихся в бегущее навстречу гладкое полотно ледянки, капельками дрожали слезы. Воробьев, уткнувшись в угол кабины, украдкой наблюдал за стажером.

— Эка тоска-зацепа. Ни тебе музыки какой, ни песни. Умереть можно. Верно говорю?

— Ага.

Ваня сглотнул и заморгал белесыми ресницами: застилавший глаза туман мешал следить за дорогой. Воробьев вздохнул:

— Спеть разве? А ну, Ваня Иванов, начинай нашу шоферскую, то бишь водительскую. Веселей будет.

Ваня помолчал и затем нехотя, негромко затянул тонким мальчишеским голоском любимую песню Воробьева:

— Эх, гитару бы… А ну, Ваня Иванов, шибче! — И тоже подхватил песню глухо, простуженно:

3

В самом конце декабря подул легкий северо-западный ветер.

— Гнилой угол заговорил, — шутили транспортники, — теперь жди гостя!

— А может, помилует? Глянет, сколь снегу да назьму на перекаты навалено, да и пройдет мимо: чего мне тут, морозяке, делать?

Но за шутками чувствовалась тревога. Хотя шивера и были хорошо утеплены навозом и снегом, широкая двухколейная ледянка порядочно оголила лед, а значит, и дала возможность в мороз глубже промерзнуть Лене. Это-то и пугало транспортников: промерзнут до дна перекаты, закупорится вода, прорвет лед — и наледь. И самую большую опасность таил в себе перекат у Заячьей пади. Недаром, чтобы необнажать его лед, трассу всегда вели далеко в обход, крутым лесистым берегом, и спускали ее на Лену почти на километр ниже переката, перед самым входом в «щеки» Заячьей пади. Мало того, в особо морозные и малоснежные зимы лед над перекатом даже приваливали снежком да соломкой. И лишь в последние годы стали осторожно проводить по льду одноколейную узкую дорогу — только-только пройти машине: шутки с таким дьяволом плохи! Вот почему долго судили-спорили транспортники с надоумившими Позднякова лоцманами провести по перекату обе колеи новой ледянки.

Но время шло, машины вихрем неслись ледяной трассой от Качуга до Жигалово и обратно, сторицей наверстывая упущенное, — и люди как бы забылись.

— Гудит наша ледяночка, братцы!

— Хороша Позднякова дорожка — дух захватывает! Век бы по такой ездить!

— Куда деньги девать будем? Эх, грузов бы больше!

Дни и ночи не смолкает веселый моторный гул, на бешеных скоростях мчатся машины по ледяной Лене, неся Якутии, золотым приискам хлеб, технику, радость. Гуди, ледяночка, гуди, родная, торопись отдать все свое добро людям!

4

Житов продолжал «гулять» с Нюськой. Так и домой написал: «гуляю». Перечитал письмо, улыбнулся, но исправлять не стал. Вернется в отпуск домой, еще и не такими словечками удивит своих щепетильных родителей-педагогов: «Повешал», «А ну ее!», «Батя». Хотел Нюську научить правильно говорить, а заговорил сам по-нюськиному. И ведь здорово получается: ему нравится Нюськина простота, а ей — его обходительность и ученость. Разве не здорово? Вот и мать говорила: «Жена и муж должны дополнять друг друга». А знала бы она, что ее сын в тридцатиградусные морозы в одной стежонке да еще нараспашку по Качугу расхаживает — в обморок бы упала! Теплые рукавицы только два раза и надевал… Осибирячился ты, Евгений!

И на работе дело лучше пошло, недоверчивых взглядов, усмешек меньше. То ли центробежка помогла, то ли перекат, то ли просто не до него стало людям: как звери, работают! Ни просить, ни заставлять не надо. Слесаря нет рессору сменить — сам шофер сменит. Не так уж и кисло в Качуге, как ему сперва показалось… «Сперва!» Вот и опять поймал себя на словечке!

Но сибирская судьба-мачеха еще не забыла Житова и уже готовила ему новые козни. А пока Житов жил да радовался. Радовался тому, что он устоял, что он технорук, что есть Нюська. Правда, круговушка стала теперь большой редкостью, кинопередвижку привозили и того реже, и причин провести вечер с Нюськой было мало. Но зато в раздаточную заходил на правах «ее парня». Сидел, пощелкивал вместе с ней орешки, рассказывал обо всем, что приходило на ум, что нравилось Нюське. И ласково теребил ее тугую косу, гладил ее мягкие, запачканные маслеными ключами руки. А она просила его:

— Ну еще про что-нибудь, Евгений Палыч… Такие молоденькие, и уже видели сколько! Вот я слушаю вас, а сама ровно с вами хожу и все-все вижу. Нет, правда!

И Житов «водил» Нюську по Черному морю, по мертвой, изъеденной кратерами луне и таинственной Атлантиде. И вдруг…

— Здорово, Нюська!

В окошке раздаточной знакомая Житову физиономия Романа Губанова.

— Ой, Ромка! Ты? А говорили, уехал…

— Да нет. Заработку не стало. Хотел в МТС уйти, а тут Листяк: «Айда к нам, есть машинки». Отпросился, переводом оформили…

— Так заходи сюда, чего же ты?.. — Нюська вскочила, откинула дверную защелку, приставила к столу еще одну табуретку.

Губанов вошел, бросил Житову: «Здрасте», — и сел, поворотясь к Нюське. Житов обескураженно косился на своего недавнего обидчика и соперника, боясь встретиться взглядом с Нюськой. Вот когда он как следует разглядел его. Тогда в малахае, в вывернутом вверх мехом охотничьем полушубке он показался ему значительно старше, по-мужичьи грубее. Теперь же, в облегающем его статную фигуру комбинезоне, Роман производил впечатление здорового, добродушного парня. Крепкий, чуть-чуть коротковатый нос, волевой раздвоенный подбородок, брошенные назад русые волосы… Столяров! Это же его лицо! Да, такие лица нравятся девушкам. Вот и сестра Житова трижды бегала смотреть «Цирк» и только ради этого Столярова. А Нюське? Ведь она тоже девушка…

— Евгений Палыч, познакомьтесь. Это же он вас в тайге тогда настращал… Дурак ты, ой дурак же ты, Ромка! — ткнула Нюська в неподатливое плечо парня.

Губанов виновато улыбнулся Житову.

— Я думаю, мы успеем еще познакомиться, — не сдержался, чтобы не съязвить Житов.

— Факт, — добродушно согласился Губанов, явно не поняв Житова.

Зато поняла Нюська.

— Вы это про тайгу, Евгений Палыч? Помнить будете, да?

И это «помнить будете» больно хлестнуло Житова. Зачем она так? Да еще при этом…

— Он хороший, Евгений Палыч. Мы с ним еще в школе учились, — продолжала бить в сердце Житова Нюська. — А если блажит когда… так ведь все парни такие.

Житов не выдержал.

— Я пойду.

— Куда? — всполошилась Нюська. И в ее широко раскрытых глазах действительно был испуг.

— Домой. И так уже поздно…

…«Ну и пусть пугается, — разжигал себя мысленно Житов, выйдя из автопункта. — Еще не раз пожалеет о своей выходке. Тогда Ромка, сейчас опять Ромка… Неужели она хочет променять меня на него? Соскучилась, наговориться не может. „Заработку не стало“!.. „Айда к нам, есть машинки“!.. Заработок, машины, ключи — и вся тема. А потом о чем говорить будут? Кто с кем гуляет? Кто кому морду набил?..»

И, сидя у себя в номере перед пылающей топкой, Житов все думал и думал о Нюське, о ее странном отношении к нему. Зачем он, Житов, ушел, оставив ее наедине с этим хамом? Наверняка еще увяжется проводить ее после смены. Еще приставать, нахальничать будет… Пойти разве, встретить? Нет, ни за что! А ведь он так был уверен в Нюське! Даже домой написал: ждите с женой-красавицей…

И во сне долго метался Житов. Чудились Нюськины крики, стонала тайга, падали в страхе на снег большие серые звезды…

5

Весь следующий день Житов не находил себе места, с нетерпением ждал начала второй смены. Какой встретит он Нюсю? Как ему быть с ней? Сделать вид, что ничего между ними не произошло и ему нет дела до ее дружбы с Губановым? Или просто извиниться перед ней за свою ревность? Но не уронит ли он себя в глазах Нюси?

За десять минут до конца смены Житов уже был в раздаточной. Стараясь не выдавать себя, нарочито медленно проверял лежавший на стеллажах инструмент.

— А эти почему не готовы? — показал он дежурной девушке на резцы без напаек. — Житов дорожил дружбой с Мишей Косовым, а Таня Толстых гуляла с Мишей. Потому и тон, с каким он обращался к ней, не был резок.

— А вот вы Нюське своей и скажите, Евгений Палыч. У нее и напайки спрятанные.

Житов поморщился. И это «своей», и то, что он сам же просил вчера Таню передать Нюське пайку резцов и вот забыл об этом, заставило его молча снести обидный упрек. Раньше, например, Таня так с ним не разговаривала. А может, он не замечал? «Свою Нюську!» Ах, если бы это было так! Ну что ж, зато есть причина подождать Нюсю.

Нюська явилась, как всегда, шумная, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы на морозе.

— Успела! Здрасте, Евгений Палыч! Ой, Танька, я ведь сейчас только вспомнила: резцы-то! А ты не напаяла? Нет? Ну и дура! Ты же знаешь, где у меня напайки…

Житов молча наблюдал за Нюськой и ждал, когда уйдет Таня. Вон какая веселая прискакала! Почему она даже не посмотрит на него? Словно не замечает. Стесняется Тани? Или вообще не хочет замечать?

Таня ушла. Житов подождал и тоже двинулся к выходу…

— Постойте, Евгений Палыч, — тихо окликнула Нюська. — Ну зачем вы вчера… Ведь он вам еще ничего плохого не сделал, правда? Что же, выходит, я ни с кем, кроме вас, и разговаривать не должна? Ведь вы такой умный, и образование у вас высшее, не то что у Ромки, а ведете себя…

— Прости, Нюся… если я… — обрадовался Житов, ожидавший худшего. — Но я и не хотел никого обижать…

— Но ведь я-то видела, правда? Ладно, после смены поговорим. Проводите?

— Конечно, Нюся!

Во вторую смену Житов просидел в своем кабинетике за планом мероприятий на 1941 год, срок представления которого был и без того уже на исходе. Работа спорилась, и он бы закончил все, если бы не пора было идти провожать Нюську.

Нюська встретила его вяло.

— Что-нибудь случилось, Нюся? — обеспокоился Житов, заглядывая в ее серые, полные небывалой грусти глаза.

— Нет, что вы, Евгений Палыч. Не все же смеяться, правда?

Но и дорогой Житов напрасно старался как-то развеселить ее, придумывая самые забавные истории: Нюська едва загоралась, улыбаясь, прижималась к его плечу и снова шла отчужденная, неживая. У калитки она долго, как-то слишком внимательно вглядывалась в его слабо освещенное лунным светом лицо.

— Что с тобой, Нюся?

— Ничего. Страшно мне чего-то, Евгений Палыч.

— Чего? Нюся?

— Не знаю. Глупая я, ой глупая!.. Поцелуйте меня, Евгений Палыч.

Житов нежно поцеловал ее в холодные губы.

— Еще!.. Еще!.. — требовала Нюська, сама подставляя ему глаза, лоб, щеки… И вырвалась, убежала в калитку.

6

Перед выездом в Качуг Поздняков и Танхаев завернули в центральные мастерские посмотреть на испытание моечной машины Гордеева и пуск конвейера моторного цеха.

В мастерских их уже ждали. Скорняк, начальник мастерских, провел Позднякова и Танхаева в разборочный. Поздняков и раньше бывал в этом грязном, душном, наполненном до потолка едкими и вонючими парами цехе, сквозь которые, как в густом ленском тумане, едва проглядывали чумазые, потные лица мойщиц. Скорняк подвел Позднякова к низенькой дверце и, отступив в сторону, дал ему возможность войти первым. Поздняков опешил: ни пара, ни обычного хаоса и нагромождения замасленных деталей в моечном цехе не было, как не было и грязных, непрестанно парящих ванн с горячим едким раствором каустика, в которых мойщицы купали детали. Перед Поздняковым через весь цех протянулся длинный, как виадук, стол с роликами вместо столешницы. Рабочий в новом кожаном фартуке и резиновых до локтей крагах легко перекатывал по ним вместительные железные корзины, доверху наполненные Грязным металлом.

— Рольганг, — пояснил Скорняк.

Поздняков, удивленный такой разительной переменой в цехе, промолчал. Он с интересом наблюдал за рабочим, сталкивающим тяжелые корзины на медленно движущийся транспортер, который увлекал их в чрево огромной, пышущей жаром железной камеры.

— Ну как? — Танхаев подтолкнул локтем все еще пораженного Позднякова. — Проект инженера Гордеева!

— Хорошо, — выдохнул наконец Поздняков. — Очень хорошо!

— А это моечная машина, — добавил Скорняк. — Причем тоже конструкции Игоря Владимировича, — он указал на длинную, огромную камеру, в которой одна за другой продолжали исчезать сетчатые корзины. — Мы ее «ИГ-1» прозвали.

Второй рабочий, стоявший по другую сторону машины, подхватывал корзины с промытыми деталями и легонько перекатывал их по рольгангу, направляя через окошко — в отделение дефектовки. Детали в корзине были удивительно чистыми и тут же, на глазах Позднякова, высыхали, как на электрическом «полотенце». Поздняков даже попробовал некоторые из них пальцем: ни грязи, ни масла на них не было.

В моторном цехе их встретил мастер. Гордеев был тут же и наблюдал за приготовлениями к пуску конвейера. И здесь Позднякова поразила чистота, свет и многочисленность механизмов. Но вот все приготовлено, Гордеев подал команду, и конвейер пришел в действие. Тяжелые блоки моторов задвигались по коротким рольгангам от одного станка до другого, то повисая в воздухе, то опускаясь на тележки длинного, во весь цех, конвейера, и так, следуя один за другим, обрастали деталями, приборами, узлами и, наконец снова повиснув в воздухе и покачиваясь, уплывали в проем испытательной станции цеха. Скорняк нагнулся над одним из блоков, заглянул в блестящие отполированные цилиндры, провел по зеркалу ногтем. Повернулся к Позднякову:

— Вот эти двигатели уж обязательно будут стотысячниками, Алексей Иванович.

— Хорошие движки, — подтвердил один из стоявших рядом с Поздняковым водителей. — Вчера сам пробовал — душа радуется, Алексей Иванович.

Поздняков, почувствовав на себе пристальный взгляд, оглянулся: на него, пряча в щелки черные угольки глаз, широко улыбаясь, смотрел Танхаев.

— Вот что, товарищ Гордеев, — обратился Поздняков к протиравшему свое неизменное пенсне главному инженеру, — хорошо бы и в других цехах это сделать. А «ярославцев»… мы уж как-нибудь сами.

Гордеев водрузил на нос пенсне, тихо промолвил:

— Боюсь, что и это придется сделать вам без моего участия, товарищ Поздняков. Успеть бы довести до конца вагранку, а там пора и на пенсию. Что поделаешь: старость! — И он с вызовом посмотрел Позднякову в глаза.

7

В Баяндае, что на полпути к Качугу, Поздняков и Танхаев сделали остановку.

— Что же вы, около леса живете, а доски у меня просите? — спросил Поздняков начальника автопункта.

— Так ведь как же, Алексей Иванович, лес — его пилить надо. А у нас, окромя двуручной пилы да трех плотников… — Он развел руками.

— Ну, а если дадим пилораму?

— Опять же спецов по ней не найдется. Буряты — они отродясь лесом не занимаются, а у нас… — И замолчал, устыдился Танхаева.

Поздняков попросил показать лесные массивы.

— Вот это пожалуйста, Алексей Иванович. Тут до леса километров сорок будет и зимник справный…

— Зимник?

— Он самый. Летом туда не проехать, Алексей Иванович: топь. А зимой — за милую душу!

В Качуг приехали уже затемно.

— Ну вот, в Баяндае в чайную опоздали и здесь, похоже, не лучше, — проворчал Поздняков. — Сосет под ложечкой. А ты как?

— Тце, тце… Однако, долго ночного ужина ждать будем. Совсем живот подвело, — согласился Танхаев.

ЗИС-101 уже въехал в Качуг, как вдруг Танхаев схватил за плечо водителя.

— Останови, пожалуйста!

Машина, завизжав тормозами, стала.

— Ты что, Наум Бардымович? — удивился Поздняков.

Танхаев хитровато улыбнулся, выбрался из машины.

— Погоди, Алексей Иванович, погоди, дорогой. — И, перешагнув кювет, застучал в калитку.

Во дворе рванулся на цепи, громко залаял пес. Ему ответил второй, третий, — и вскоре вся улица-тракт огласилась собачьим лаем. С крыльца раздался тревожный старческий голос:

— Кого надо?

— Николая Степановича надо. Дома?

Голос из темноты ответил не сразу:

— Дома. А кто будете?

— Танхаев. Ай-ай, забыл гостя, папаша. Открой, пожалуйста, очень надо.

Было слышно, как взвизгнул, убрался в конуру пес. Скрипнула, раскрываясь, калитка. Дед провел Танхаева в избу.

На этот раз Рублев встретил парторга обрадованно, хотя и подивился его столь неожиданному визиту. Неделю ходил Рублев туча-тучей, припоминая высказанное им сгоряча Танхаеву. Кто его знает, как еще обернется дело. Про самого Позднякова наговорить столько! А может, он, Поздняков, по указу Москвы действует? Вот почему и обрадовался Николай Степанович гостю: правильный человек Танхаев, понимает рабочего человека, что не за себя, за общее дело стоит Рублев.

— Заходите, Наум Бардымович, опять, значит, гостем будете.

Танхаев плутовато прищурился.

— Тца, тца, тца… А как насчет пельменей?

— Будут и пельмени, Наум Бардымович. Варенька, уважь гостя!

— Совсем хорошо. Однако, я еще человека приведу, Николай Степанович. Можно ли?

— Как не можно, Наум Бардымович! Давайте сюда вашего человека. Всех попотчуем.

— С перчиком?

— Можно и с водочкой.

— Нет, обязательно с перцем! С таким перцем, чтобы до самого сердца хватило… Вот как тогда, Николай Степанович. Хороши были ваши пельмени, ай хороши!

— Да уж как хотите, Наум Бардымович. Если вам мой перчик по душе пришелся, очень даже рад буду, — рассмеялся Рублев.

— Вот этого мне и надо, дорогой! — воскликнул Танхаев. — Зову гостя!

Через две минуты Танхаев вернулся. За ним, согнувшись под притолокой, глыбой ввалился Поздняков. Рублев ахнул: вот так гость! Уж не злую ли шутку хочет сыграть с ним парторг? С чем пожаловали? Но Танхаев уже по-свойски разделся, помог стянуть тяжелую шубу товарищу и, весело цокая и потирая от приятного предвкушения руки, уселся за стол. Подмигнул Рублеву.

— Давай, Николай Степанович, пельмени свои, уважь гостя! Да семью больше не прячь, тут все свои, крепче будет, однако.

8

Утром Танхаев встретился с Рублевым в диспетчерской.

— Спасибо за пельмешки, Николай Степанович, спасибо, дорогой. — И тихо и сокровенно добавил — А насчет перепробегов — очень даже хорошо получилось. Умно сказал. Вовремя сказал. Решать будем.

— И вам спасибо, — улыбнулся Рублев.

— Счастливого рейса, Николай Степанович! — горячо пожал Танхаев руку водителю. А про себя подумал: «Нашел, однако, замену Сидорову».

В конторе автопункта Танхаев застал целое собрание. Поздняков, сидя за столом Сидорова, говорил:

— Вы — механики, вы и смотрите. Водителю нужна исправная машина, и он примет от вас только исправную машину. А какую деталь вы поставите ей, старую или новую — это слово за вами. А вы разбазарили склад, свалили в общую кучу брак и хорошие старые детали, а теперь просите новых. Так вот: весь ремфонд разобрать, все, что можно, отремонтировать, чугунный утиль отправить в центральные мастерские, будем плавить. Все, товарищи!

— Вот что, товарищ Сидоров, — снова заговорил Поздняков, когда механики ушли, — на судоверфи есть две негодные пилорамы. Вы говорили, что хорошо разбираетесь в них. Съездите, посмотрите. Если их можно отремонтировать — купим.

— Слушаю, Алексей Иваныч. У меня там братанник работает, так если деталек каких не хватает или, опять же, ремонтик надо произвесть пилорамкам…

— Очень хорошо, — нетерпеливо перебил Поздняков. — Только чтобы не получилось, как с «ярославцами». Детали, ремонт — все должно быть законным.

— Слушаю, Алексей Иваныч, — поспешил убраться Сидоров.

— Однако, на лесопилку хорошо подойдет Сидоров, — осторожно заметил Танхаев.

— Однако, мы начинаем понимать друг друга, — улыбнулся Поздняков.

По-хозяйски вошел Теплов.

— Вот вы где! Там на транзите бой идет, шофера чуть всю контору не разнесли, а вы тут оба.

— А в чем дело? — приподнялся навстречу Поздняков.

— А в том дело, что машины простаивают. Грузчиков не хватает, а машин — очередь до ворот. Поторопились вы свой временный транзит закрыть, вот и пробка.

— У меня грузчиков нет, — угрюмо возразил Поздняков, сев на место.

— Так ведь были!

— Были не грузчики, а шофера, рабочие пункта.

— Ну так разберись с транзитом. Ведь очереди!..

— Но вы-то там были!

Лохматые брови секретаря сошлись, спутались над переносьем. Из-под крутого лба блеснули гневные вспышки. И успокоились, растворились в усмешке.

— Драться хочешь?

— Не хочу.

— То-то. Вот и съездите оба, разберитесь. Не справитесь, давайте на бюро, всыплем транзитчикам…

Поздняков, слушая секретаря, мял губы. «Вот метод — сталкивать лбами! Сам не стал разбираться, врагов наживать, так меня науськивает. А потом нас же на бюро мирить будет. А еще о каком-то контакте твердит, деловой дружбе. Сидорова из меня хочет сделать…»

— По новой трассе вашей на днях прокатился, — ушел от неприятной темы Теплов. — Хороша! Дух захватывает — вот скорость! А старую как, забросили?

— Не совсем.

— Как понимать? А вдруг наледи будут?

— По нескольку машин бросаю и на старую трассу. И в обход Заячьей пади работы веду… на случай наледей.

— Не ты ведешь, люди ведут, — поправил Теплов. — Люди тебе и транзит строили, и ледянку. Экая у вас, хозяйчиков, барская привычка: «Я строю», «Я дорогу веду», «Я бросаю…» Люди! Они строят, они грузы возят…

— А вам не надоело морали читать, товарищ Теплов? — снова поднялся из-за стола Поздняков. — И потом: я — руководитель, а не хозяйчик. Да и вы секретарь, а не поп.

— Ого! А ты с норовом!

— Конь — с норовом. Кстати, уважение к людям начинается с «вы».

Теплов боднул взглядом стоявшего перед ним Позднякова, резко повернулся к Танхаеву:

— Слыхал? Учит!

— Тце, тце, тце… Зря, однако, — хитровато прищурился Танхаев.

— Ты о чем?

— Обижается зря, учит зря. Горбатого могила исправит.

— Спелись? — набычился Теплов. И опять повеселел, рассмеялся. — Могила, говоришь? Это ты ловко! Смело ты! И ведь вот штука: пятый год на райкоме сижу, а ни один райкомовец, ни один член бюро горба моего не разглядел? Как думаешь, не разглядели?

— Как разглядеть, ведь вы всегда лицом к людям.

Теплов понимающе усмехнулся.

— Верно! Ну что ж, «вы» — так «вы». — И уже Позднякову. — Ладно, строй, веди, вози грузы, но смотри: если что плохо будет — сам не путай: где «я», а где «мы», понял? Прости, последний раз «тыкнул», завтра перестраиваться начну… Ну бывайте! А на транзит съездите, разберитесь. Ваши же люди стоят. Ваши!

9

— Так кого же мы назначим вместо Сидорова?

— Рублева, — не задумываясь ответил Танхаев.

Поздняков помолчал, улыбнулся, припомнив танхаевские «пельмени с перчиком».

— Согласен. Но не сейчас.

— Почему не сейчас? Такая работа, такая страда, зачем медлить?

— Ты не шофер, Наум Бардымович. А я знаю, что значит для водителя вот такая работа. Ты смотрел ведомости, сколько шофера за эти полмесяца заработали? А ты взгляни. Зачем же обижать хорошего шофера, не дать ему заработать. Вот уж после ледянки…

Поздняков поморщился: в двери застрял Житов.

— Вы меня вызывали, Алексей Иванович?

— Да, товарищ Житов. Завтра примете автопункт от товарища Сидорова…

— Я?..

— Вы. Временно. Потом пришлю начальника автобазы, он пробудет здесь до конца ледянки.

— А Сидоров?..

— Это не ваша забота, товарищ Житов. Впрочем, Сидоров будет строить наш собственный ДОК в Баяндае. А может быть, поедете и вы, товарищ Житов.

— Что я там буду делать?

— Я же сказал: строить наш собственный ДОК. Вы — инженер, поможете сделать это грамотней и скорее… А пока примите от Сидорова дела и считайте себя начальником автопункта.

Житов растерянно кивнул в знак согласия и расстроенный вышел из кабинета. Танхаев проводил его добрым участливым взглядом.

— Гордеева опять злишь, его кадры.

— Но ведь ты же слышал: я — строй, я — дорогу веди, я — отвечай при случае. Разве не так?

— Тце, тце… Плохо еще понимаем друг друга мы, плохо спелись, однако. А на транзит?

— Едем!

Глава седьмая

1

За час до прихода «скорого» Поздняков был уже на вокзале. Только сейчас пожалел он, что слишком мало думал о встрече семьи и даже не приготовил как следует квартиру. В кухне и дальней комнате, что предназначалась под детскую, еще шла побелка, красились оконные рамы, а к покраске полов еще не приступили ни в одной комнате. Придется пока детей поместить в зале… Нет-нет, в зале сырость, сквозняк, а у Юрика слабое горло: чуть что — ангина…

Поздняков, запустив руки в карманы шубы, прохаживался вдоль кирпичного здания с тремя крутыми гранитными лестницами подъездов. Шофер от нечего делать бродил за Поздняковым. Узкую привокзальную площадь, что легла у самого подножья горы, разноголосо сигналя, заполняли машины: голубые автобусы, грязно-зеленые грузовики, черные легковые. Иногда, цокая по булыжной мостовой подковами, трусила лошадь, уныло таща за собой извозчичью пролетку. По единственному, тесно прижавшемуся к забору тротуару стекались к вокзалу люди. С каждой минутой у вокзальных подъездов и ворот росли оживление, шум, говор. Поздняков взглядывал на часы, проходил в дальний конец площади, возвращался и снова поднимал глаза на часы: стрелка едва перемещалась. Какая мука — ждать! Минута кажется часом!

— Вы взяли перронные?

— Взял, Алексей Иванович.

Опять молчание. Опять прогулка из конца в конец площади. Остановка против подъезда.

— Зачем такое высокое крыльцо?

— А иначе нельзя, Алексей Иванович.

— Почему?

— Вокзал затопит.

— Ангара?

— Какая Ангара! — водителю смешны и неожиданная разговорчивость и наивность начальника управления. — Как с гор потает или дожди сильные пойдут — тут на площади воды полно будет. В большие дожди — по колено, а то и выше вода бывает.

— Вот как? Куда же уходит вода?

— А так и уходит: через перрон, пути да в Ангару.

— А поезда?

— Бывает, стоят…

Диктор объявил о приближении к станции скорого поезда. Загремел марш. Оба поспешили к воротам. На перроне уже бродили встречающие. В наступивших сумерках тускло маячили цветные огоньки стрелок, чернела высокая арка ангарского моста. Из-под нее, как из тоннеля, и должен показаться «скорый». Теперь уже потянулись секунды. Но вот и он…

Мимо Позднякова, мягко постукивая колесами на стыках, медленно проплывают длинные, поблескивающие лаком вагоны: второй, третий…

Поздняков спешит навстречу приближающейся к нему подножке пятого вагона. Над прямой и недвижной, как изваяние, фигурой проводника белеют лица. Поздняков не может различить их — все они кажутся одинаковыми… И вдруг отчаянный детский крик врывается в его сердце, спазмами душит горло:

— Папочка!!

Вот оно, его единственное счастье!.. Но когда же наконец перестанет ползти этот поезд! И этот мумия проводник… давно бы уж мог сойти с подножки… Наконец-то! Поздняков прямо из тамбура выхватывает Вовку и, прижав к груди, целует, целует, целует. Потом Клавдию.

— А Юрик?..

Пассажиры оттесняют их от подножки вагона. Нестерпимо медленно снимаются на перрон чемоданы, корзинки, свертки… как много! Клавдия, за ней Поздняков с трудом протискиваются к седьмому купе. Белокурый Юрик кричит отцу с верхнего дивана:

— А мы ехали, ехали, ехали!..

2

С маленьким Юриком на коленях Поздняков едет домой. Рядом, то и дело протирая пальцами стекла и ерзая на сиденье, без конца трещит Вовка, впереди недвижно, словно боясь отпугнуть свое счастье, — Клавдия Ивановна. Слезы радости катятся по ее бледным щекам, а с тонких, нежно очерченных губ не сходит счастливая улыбка. Все: разлука, одиночество, болезнь Юрика, с которым она, скрывая от мужа, провела столько бессонных ночей, — все осталось далеко позади, забылось. Лишь бы они снова были вместе.

Поздняков показал жене их новую квартиру. В комнатах еще пахло известью и масляной краской, на полу валялись мастерки штукатуров, кисти и трафареты побельщиков. Но Клавдия Ивановна не замечала хаоса. Ее огромные глаза сияли такой радостью, что у Позднякова отлегло от сердца: довольна жена квартирой! Клавдия Ивановна тут же принялась хлопотать в единственной более или менее законченной комнате, распаковывать, расставлять вещи. Поздняков занялся в другой с мальчиками. Только уже устраиваясь на ночь, Поздняков обратил внимание, как изменилась жена за эти два месяца: осунулась, побледнела. Вон как заострились ключицы, а руки совсем как плети.

— Ты не болела, Клава?

— Нет, а что? — карие глаза Клавдии Ивановны пугливо вскинулись на Позднякова.

— Очень уж ты похудела.

— Я очень боялась за тебя, Леша. А вот сейчас увидела тебя и сразу успокоилась.

Поздняков осторожно взял ее легкую, как перышко, руку.

— Ну и хорошо. Давай укладываться спать. Завтра рано вставать, а я эту ночь почти не спал. Да и ты, верно, намаялась в дороге?

Поздняков постоял немного над спящими мальчиками, поцеловал каждого и погасил свет.

3

Дни шли. В Иркутске ударили первые морозы. По утрам над крышами домов поднимались прямые, как тополя, дымки: серые, голубые, желтые. В чистом недвижном воздухе отчетливо звучали разноголосые гудки машин, паровозов. Долгая сибирская зима уверенно, не спеша обходила свои обширные владенья.

Поздняков нервничал. И хотя из Качуга шли отличные сводки и кривая перевозок уверенно ползла вверх, руша и перекрывая графики, смутное тревожное чувство не оставляло его, мешало работать. Что принесут ему январские морозы, эти постоянные, упорные падения температуры?..

«12 января. За истекшие сутки перевезено… Состояние трассы отличное… Температура воздуха на 6.00 утра упала до 42,3 градуса ниже нуля…»

«13 января… упала до 43,1 градуса ниже нуля…»

Как поведет себя ледянка дальше? Что-то уж очень хмур Гордеев. Что-то явно таит от него Наум Бардымович…

Иногда Позднякову хотелось разобраться в своих отношениях с главным инженером, в пользе его замысловатых, выхоленных, как их автор, проектов, над которыми трудится столько техников, копировщиков, инженеров. Стоят ли эти мудреные потуги стольких усилий рабочих: сварщиков, слесарей, землекопов, многих тонн профильного, листового металла, потраченного на конструкции…

Появление начальника управления в техническом отделе было такой неожиданностью, что многие встали со своих мест и повернулись к вошедшему. Начальник отдела, занятый в это время с конструктором, бросил на лоб очки, поспешил навстречу.

— Вы меня, Алексей Иванович?

— Нет, но к вам. Хочу взглянуть, над чем трудятся ваши товарищи инженеры.

Полушутливый тон начальника управления внес разрядку. Не ожидая особого приглашения, Поздняков подошел к копировщице, склонился над калькой. Кто-то сдержанно хмыкнул. Начальник техотдела осторожно пояснил:

— Это, видите ли, только копировка… Может, посмотрите проект?

Легкий смешок — и в наступившей тишине отчетливо зашуршали карандаши, линейки «комбайнов».

Поздняков пропустил мимо ушей замечание начальника отдела, прошел к одному из конструкторов.

— Что это? — показал он на ватман.

Молоденький рыжеватый конструктор поднял на вставшего перед ним начальника управления полные мальчишеского задора глаза.

— Чертеж.

И опять легкий придавленный смешок. Поздняков ждал. Видимо, слишком неуважительный ответ большому начальнику несколько смутил самого конструктора: он приподнялся над столом и уже более серьезно пояснил:

— Чертеж вспомогательного рольганга, товарищ Поздняков… Объяснить?

— Нет, зачем же. Попробую разобраться сам. Это конвейер моторному?

— Не совсем. Узел. Часть конвейера.

Поздняков терпеливо снес и эту иронию. Он прекрасно понимал, что манера держать себя и заносчивость инженера совсем не случайны. Все это результат его, Позднякова, откровенных схваток с Гордеевым. Однако желание расспросить о кое-каких неясных деталях чертежа пропало.

— Где же будет стоять в моторном ваш узел?

Молодой человек досадливо усмехнулся.

— Полагаю, там, где будет стоять конвейер.

— А конвейер? — донимал Поздняков. — Там не так много места, чтобы установить его, не сдвинув с мест другого оборудования. Когда вы были последний раз в мастерских?

— А я ни разу не был, товарищ Поздняков, — уже сердито отрезал конструктор. — Мое дело…

— А вы когда были в мастерских? — обратился Поздняков к другому конструктору.

— Давно, Алексей Иванович.

— А вы? — уже строго спросил Поздняков начальника техотдела.

— Бываю, Алексей Иванович…

— Бывают только в театре… или в гостях. Как же вы можете создавать ваши проекты, не интересуясь тем, чему они предназначены? Это же заочная потасовка какая-то. Так вот: завтра весь техотдел должен быть в мастерских. — И опять рыжеватому инженеру: — Кстати, там вы объясните нам все ваши узлы и проекты. Всем: рабочим, служащим, инженерам. Может быть, что-нибудь и подскажут товарищи. Я буду вас ждать к восьми. До свиданья.

И Поздняков направился к выходу.

— Товарищ Поздняков!

Это окликнул рыжеватый конструктор. Выждав, когда Поздняков повернется к нему лицом, и, сильно волнуясь, резко отбросил рукой назад шевелюру. — Скажите, товарищ Поздняков, чем вам не нравится Игорь Владимирович?

Вопрос был настолько неожиданным, дерзким, что многие раскрыли рты. В отделе стало мертвенно тихо. Поздняков удивленно повел бровью, вернулся и тихо, пожалуй, слишком тихо спросил:

— Откуда вам это известно, товарищ?

Красноватое до того лицо конструктора запылало:

— А мы по Гордееву это видим, товарищ Поздняков. Мы его узнавать перестали. Как вы думаете, если главный инженер видит, что с ним не считаются, что его подменяют, — может он себя нормально чувствовать?.. И работать.

Поздняков молчал. Молодой конструктор, с трудом выдерживая тяжелый взгляд начальника управления, ждал ответа.

— Хорошо, я отвечу. Но не сейчас… Сначала я хочу спросить вас, товарищ… позволите?

— Спрашивайте.

Поздняков повел взглядом в сторону. Ниже склонились головы техотдельцев, усиленнее зашаркали карандаши, линейки «комбайнов».

— Вы любите свое дело?

— Еще бы!.. Только какое это отношение…

— Вы же хотели выслушать.

— Пожалуйста.

Поздняков медлил.

— Вы автомобилист?

— Да.

— В таком случае мой вопрос вы поймете. Вы знаете, во что обходится нам капитальный ремонт автомобиля?

— Дороговато. Почти стоимость нового.

— Верно. Представьте еще, что вы шофер. Добросовестный, честный шофер ну, скажем, какого-нибудь «ярославца». И потому, что вы отличный шофер, вы хорошо сохранили машину… Плохо это или хорошо?

— Что за вопрос? Конечно, хорошо.

— Для чего же вы ее сохранили?

Конструктор, явно напрягая внимание, растерянно улыбнулся.

— Тоже странный вопрос, простите… Я думаю, для того, чтобы она лучше и дольше работала…

— Дольше?

— Да, дольше.

— А если мне, вашему руководителю, это совсем не нужно… чтобы она дольше работала?

— Не понимаю.

— Если мне безразлично: дольше ваша машина будет работать или не дольше — как вы оцените такой взгляд?

— Очень плохо…

— Согласен, — подхватил Поздняков. — А вот есть автомобилисты, которым излишние полезные пробеги машин безразличны. И водители, подобные вам, — тоже безразличны…

— Вот вы о чем! — вдруг сообразил рыжеватый конструктор, вызвав веселый, но уже не в его пользу смешок в отделе.

— О том, с чего начали вы, — уже примирительно пробасил Поздняков.

Случай в техническом отделе не только осиным укусом отозвался в душе Позднякова, но и лишний раз взбередил его зажившую было рану. Мало, слишком мало постиг он, семиклассный грамотей, технических наук. Так и не удосужился одолеть хотя бы основы теории, не нашел времени, видишь ли, пронадеялся на свой опыт. И вот плоды…

И Поздняков снова засел за книги. Вот и сегодня прихватил домой «Детали машин», начатые им еще в Горске. И книгу о цеховом оборудовании заказал в библиотеке. Нет, не безоружным вступать ему в технический спор с Гордеевым и его обожателями.

— Знаешь, Леша, Ангара уже встала, — сообщила ему Клавдия Ивановна, едва он переступил порог.

— Не встала, а стала. И потом, чему же тут радоваться?

— Но как же… Теперь, говорят, больше уже не будет туманов…

— И только?

Клавдия Ивановна осеклась. Обрадовалась, что муж пришел раньше обычного, и самой захотелось сказать ему приятную новость, а вышло наоборот. Ведь другие-то радуются этому…

Откуда знать ей, робкой, застенчивой Клавдюше, что значит для него это: «стала»! Муж не говорит с ней о своей работе. Вот и в Горске так. Спросить самой — а вдруг ему это неприятно будет? Лучше уж молчать. Захочет, сам расскажет… Но почему молчать? Разве она не жена ему? Разве она не может спросить его, что у него на работе? А может быть, он даже ждет этого вопроса: ведь должна быть в курсе…

— Леша, у тебя все хорошо? На работе?

Поздняков спустил на пол Юрика, шутя подшлепнул его: беги к брату!

— Все хорошо, Клава. Даже больше чем хорошо. За месяц вывезли больше, чем за два по плану…

— Вот радость! — всплеснула руками Клавдюша. — Ты голодный? У меня все готово…

«Вот и наговорились, — зло думал Поздняков, моя руки. — Весь запал: хорошо? Плохо? И вот уже успокоилась… Впрочем, еще одно беспокойство: сыт? Голоден? Это, пожалуй, важнее всего… Нет, Ольге всегда было мало таких ответов. Доймет, выспросит — и мне самому полегчает. Будто гнилой зуб вытянули… Кто теперь с тобой будет, Оля? Как мне тебя сейчас надо!»…

За ужином Поздняков обронил вилку, и Клавдюша тотчас нагнулась поднять.

— Клава! Да прекрати ты наконец эти трюки!..

— Какие трюки, Леша? Я хотела тебе помочь…

Поздняков уже раскрыл рот, чтобы осадить жену, — объяснять, внушать ей, как ей вести себя, было бессмыслицей, — но заметил настороженное движение мальчиков и сдержался. Ну что ж, доскажет ей после. Дети тут ни при чем, чтобы им еще отравлять вечер…

4

С каждым днем Клавдюша чувствовала все большее охлаждение к ней мужа. Вчера тоже вернулся домой чуть ли не в полночь, сослался на усталость и, едва прикоснувшись к ужину, ушел спать. И к детям, отец — не отец, стал меньше ласков. И кровать вторую купил: спать на одной кровати, оказывается, и некультурно и вредно. А с ней, с Клавдией, и вовсе не поговорит ни о чем, не посоветуется, не спросит. А дети? Ведь любит же он их, хоть и редко подходит к их кроваткам, не поиграет с ними, как раньше, а замкнется в свой кабинет — и пишет. Что у него на уме? А может быть, болен? Может, что случилось на службе? Но что может случиться, когда во всем дворе только и знают, что расхваливают Позднякова: и такой-то он смелый да находчивый, и план-то так хорошо стал при нем выполняться, и шофера-то теперь зарабатывать стали, как никогда раньше… Нет, на службе у него все благополучно. Вот и сам говорит: план в два раза перевыполнили. Но что же тогда? Ведь и она, Клавдия, живой человек, и ей хочется хоть иногда видеть ласку…

Утром муж уехал, даже не выпив чаю. И опять рассердился. А ведь и спросила-то всего: «Ты не болен?» И дверью хлопнул, чуть стекла не вылетели…

И в душе Клавдюши что-то треснуло, зазвенело. Все валилось из рук, не приходила на ум ни одна спасительная мысль, ни одно решенье. Уехать в Горск? Но куда она с детьми поедет в такую даль, да еще не к отцу с матерью, а к больной тетке. Терпеть? Но где же взять сил сносить без конца все эти попреки, унижения и обиды?.. И как всегда, как нельзя вовремя, явилась соседка Лукина, старуха с черными навыкате глазами и хищным носом.

— Фаина Григорьевна!.. Как я рада!..

Женщины расцеловались.

— И вижу, что рада, голубушка. И сама я рада тебя повидать… Да ты никак опять, золотце, не в себе? Что с тобой, Клавонька? О чем ты, золотце, все горюешь?

Клавдюша не выдержала теплого сочувствия Лукиной и, спрятав на ее груди лицо, дала слезам волю.

— Ну, успокойся, успокойся, золотце. — Старуха, гладя голову Клавдии Ивановны, даже пугливо оглянулась на дверь в детскую. — Ну, не плачь же ты, душенька, не трави ты себя понапрасно… Еще и детишки увидать могут, перепугаются.

Это сразу отрезвило Клавдюшу. Всхлипывая и благодаря за поддержку, она вытерла слезы и по настоянию Лукиной умылась.

— Ну вот, — усаживаясь рядом с Клавдией на табурет, довольная своим успехом, ласково сказала Лукина. — А теперь выкладывай свое горе.

— Не любит меня Леша, Фаина Григорьевна, — с трудом призналась Клавдюша. И сама испугалась признания. — Ой, не знаю я… Не знаю, что говорю…

— И верно, не знаешь. Пустое говоришь. А мужья-то нонешные все таковы: дело у них на первом плане, а что до семьи — это их меньше всего. А перечить начнешь — пуще раздразнишь. Терпеть надо, золотце. Не зря говорят: Христос-бог терпел — и нам велел. Так-то лучше. Одумается — потом еще крепче полюбит.

— И верю, и не верю… хорошо, кабы так вышло… по-вашему.

— И выйдет! Вон с Дунькой-то Иманихой как получилось: развелась ведь! Мужика выгнала, детей без отца оставила, а теперь ревьмя, ровно телка, воет. Еще и на работу собирается… а где ей? Один сосунок, второй за подол держится да еще и третий не помощник. Что это, жисть, что ли? Раньше мужик-то ее хоть, может, и половину пропивал, а теперь и вовсе все пропивает. Ни себе, ни дому. Гордости у ней шибко много, у Дуньки-то, гордость ей костью поперек глотки встала, а о том, дуреха, и не подумает, что детишек надо растить, детишкам отца надо. — Лукина вытерла платком губы, повела глазами вокруг, на секунду задержала взгляд на плите, на кофейнике и снова повернулась к Клавдюше. — Так-то вот, золотце, так-то.

Клавдюша на миг представила себя на положении Дуни. Что бы она стала делать с Юриком и Вовкой? Как они, ее дети, привыкшие ко всему лучшему, смогут остаться без игрушек, костюмчиков, удовольствий? Да и сможет ли она одна воспитать их?.. Сто раз права Фаина Григорьевна, советуя ей лучше смириться, чем это…

— Спасибо, Фаина Григорьевна… вы меня просто спасли… Ведь я уж что только не передумала.

— Ну и слава те господи, обошлось, значит… Попойка меня, золотце, кофейком. Уж так-то все во рту пересохло…

5

— Перестань ты тоску на меня нагонять, Оленька! Взгляни, на кого стала похожа. Пожалей ты меня, старую.

— Легче будет?

— А разве не легче? Да и с чего убивать-то себя, глупая? Такое ли у людей бывает, а ты — на тебе! — руки на себя накладываешь без горя.

— Не бойся, не умру.

— Знаю. И что пройдет все — тоже знаю. Да ведь здоровья-то сколь унесут твои думушки. Вот ведь чего досадно. Ты бы моего горюшка хватила глоточек, тогда было бы с чего плакать. А ты с чего? Тьфу! Живу же вот я, да еще и радости когда сколько вижу…

— Особенно со мной, правда?

— И с тобой. А что же? Придешь ты, бывает, домой веселая да радостная такая — солнышко будто в душу заглянет. И мне, глядя на тебя, радостно. Всякое в жизни встретится, Оленька, и доброе и плохое. На том и жизнь. А ты помни: слезинка год уносит, а улыбочка два дарит; худое обходи, а к добру тянись, как травинка к солнышку. Сама себе жизнь хорошую делай.

Ольга холодно рассмеялась:

— Уж не с Алексеем ли вы эти теории сочинили, нянюшка?

— Какие такие теории? Ты мне загадками говоришь, смеешься над старухой, а я тебя от души.

— Ну-ну, прости, нянюшка. Спасибо тебе за то, что хоть не прячешь от меня правды. Терпеть не могу лживых ахов да охов.

— Ну и ладно. Мудрено ты что-то, да ладно. Прошлась бы как-нибудь… в драму свою или еще куда…

— И верно! Завтра же пойду в театр или… Ну разве я не говорила тебе, что ты у меня дипломат, няня!

— Кто уж там я — не ведаю, а матери твоей до конца лет верна буду.

На другой день, к великой радости Лунева, Червинская сама попросила сводить ее в оперетту.

Шла «Летучая мышь». Ольга с наслаждением слушала штраусовские мелодии, смеялась и то и дело теребила Лунева.

— Яков Петрович, ну почему вы так снисходительно смеетесь? Неужели вам не смешно?

И Лунев смеялся вместе с Червинской. Ольга — в эти минуты ее нельзя было назвать Ольгой Владимировной — вся сияла от удовольствия. Даже в антрактах, прогуливаясь с Луневым по заполненному нарядными людьми фойе, она была весело возбужденной. Лунев чувствовал себя на седьмом небе. Легко ли, почти две недели он замечал, что с Ольгой Владимировной творилось что-то недоброе, что все ее шутки, смех, подтрунивания над ним — только маска. Синие лучистые глаза Ольги говорили емугораздо правдивее и больше. И вот сегодня он узнавал в них ту Ольгу, которую обожал больше всех на свете, ради которой сносил бог знает что, лишь бы быть около нее, с нею.

И вдруг…

— Алеша, ты только вслушайся… — донесся из соседней ложи девичий настойчивый шепот.

— Песня да песня… У нас лучше поют, — ответил другой: мужской, равнодушный.

— Ну и осел же ты…

От внимательного, украдкой, взгляда Лунева, не ускользнули ни резкая перемена в лице Ольги, ни знакомая кривая усмешка.

— Вам нездоровится?

— Нет, просто так… душно, — солгала Ольга.

— Хотите нарзану? Я принесу…

— Да.

Лунев бросился из ложи. Кое-как уговорил буфетчицу дать бутылку воды, опрометью сбежал вниз. Червинской на своем месте не было. Не было ее и в коридорах и в вестибюле. С бутылкой и стаканом в руках он обежал все комнаты, фойе — все напрасно.

— Вот, пожалуйста, не пригодилась, — вернул он буфетчице бутылку.

— А деньги… Молодой человек, возьмите!..

Но Лунев не обернулся.

6

Поздняков вышел из управления. Ранние зимние сумерки сгущались, и в окнах домов все чаще вспыхивали разноцветные пучки света. У подъезда его ждала машина.

«Нет, нет, сегодня я к Ольге не заеду. Лучше завтра, потом… А может быть, никогда?..»

Поздняков, сидя по обыкновению на заднем сиденье машины, смотрел в кожаный затылок водителя, но видел Ольгу…

…Письма, письма. Ох, эти письма профессорши, матери Ольги! Ольга читала их вслух, смеялась, что мать все еще не могла смириться ни с ее безумной выходкой, ни с мужиком-зятем, и расстраивалась, когда мать жаловалась на сердце, на боязнь не увидеть больше своей дочурки… А письма шли, шли, делали свое дело. Напрасно Ольга уверяла Алексея, что никогда не решится оставить его, что любит его больше жизни — это был крик отчаяния, глушивший голос Ольги: в Москву! К родителям! Из конуры! К свету!.. Недаром она все чаще жаловалась на свое неустройство, на упущенную возможность остаться в институте, уверяла его в том, что и он найдет себе место интереснее, лучше. И вот:

«Ты не любишь меня. Тебе дороже твои машины, твое „хозяйство“. Ты эгоист, черствый, грубый, бездушный человек! Впрочем, в твоем положении — это полезные качества. Да-да, полезные! Они таким, как ты, помогают расти, продвигаться и… как вы там говорите?.. Ради тебя я потеряла самое дорогое…

Прощай!

Ольга».

И безграмотное письмо Романовны о смерти матери Ольги, параличе отца.

Беды не приходят в одиночку. Воспаление легких свалило вернувшегося в пустой дом Алексея. Тщетные телеграммы, письма… Телефонный разговор с Червинским… Значит, Ольга не знала?.. Значит, его телеграммы, письма прошли мимо нее!..

…Но вот и обычный поворот к рынку. Там, дома, его уже заждались ребята… и Клава. Шофер вывел машину на перекресток и стал медленно разворачивать влево…

— Прямо! — скомандовал Поздняков.

7

С бьющимся сердцем Поздняков поднялся на высокое крыльцо и не сразу нащупал в полутьме кнопку звонка.

Быстрые легкие шаги Ольги (он узнал их!) заставили чаще забиться сердце.

— Алеша! Вот как хорошо… заходи!

Та же наигранная веселость, та же обворожительная улыбка на нежном с темной родинкой лице. Поздняков медлил: что у нее за радость? Или опять блондин?..

— Ну что же ты? Проходи, проходи, пожалуйста! И не заставляй меня торчать на морозе. Ну же!

Ольга втянула его за собой в двери и подтолкнула на лестницу.

Романовна встретила Алексея приветливо и сердечно, как и в первую их встречу, но в добрых глазах старушки он прочел скорее сожаление, чем радость: «И рада я тебе, Алешенька, и жаль мне тебя: чужой ты нам теперь стал, соколик».

— Ну, не нагляделись еще? Няня, Алеша приехал на легковой машине, мы с ним прокатимся. Алеша, ты не возражаешь? Я ведь сама собиралась пройтись, но раз ты приехал…

Романовна только развела руками.

— На ночь-то глядя!

— И совсем еще не ночь. Алеша, ты почему не скажешь?

— Я подожду тебя внизу, Оля.

— Да, да. Я сейчас! — Ольга закрыла за Поздняковым дверь, переоделась, набросила на себя шубку и, чмокнув в нос обалдевшую Романовну, убежала.

Машина тронулась. Поздняков посмотрел на сияющую от удовольствия Ольгу, подумал: «Не очень-то ты, кажется, изменилась, товарищ научный работник. Да и кататься, видимо, не разлюбила».

Хорошее настроение Ольги уже передалось Позднякову.

— Ты знаешь, Оля, у меня на днях такой случай…

Ольга рассмеялась:

— Совсем как гоголевский ревизор: «Вы знаете, со мной пренеприятный случай…»

Поздняков не обиделся. Молодчина же она, Ольга, хоть и заноза… Он рассказал ей о своей последней беседе с Сидоровым, но Ольга даже не улыбнулась.

— И ничего смешного. Человек так держится за свое место, а ты смеешься над ним… И не спорь, пожалуйста! — Ольга топнула валенком по его ноге. — Разве так можно; если он даже и плохой директор, взять да бросить на какую-то лесопилку… Как это у вас все так просто делается: назначили, сняли, опять назначили. Ну-ка, смени у нас какого-нибудь преподавателя (я уж не говорю о завкафедрах), что завопят студенты?

— Разве у вас такая ответственность, Оля? У нас же план…

— И у нас план! Из наших стен выходят специалисты, которым вверяются человеческие жизни! Жизни, а не механизмы и килограммы!

— Но ведь от наших килограммов зависят жизни тысяч людей золотых приисков! Что будет, если мы их оставим без хлеба?..

— И все же ты не прав с Сидоровым. Человек столько работал директором, а ты вот приехал — и решил снять. И вообще, видать, ты там раскомандовался не в меру. Скоро, наверное, всех поразгоняешь… Алеша, куда мы едем?

— Кататься.

8

Было уже около девяти, когда они возвращались назад. Бензин кончился на самой середине горы, последней перед Иркутском.

— Приехали! — весело пробасил Поздняков, следом за Ольгой выбравшись из машины. Ни близкого жилья, ни попутной машины. И от села, которое проехали, далеко. Уж лучше двигаться вперед пешим.

— Алеша, смотри, как чудесно! Совсем как в сказке: избушка на курьих ножках!

Действительно, внизу, под обрывом, на освещенной луной небольшой полянке виднелась крошечная избушка… на тонких деревянных столбах, врытых в землю.

— Алеша, я зябну. Спустимся? А ты вернешься и будешь ждать попутную машину… Ну же!

Они почти бегом спустились к избушке. У ее высокого, тоже оторванного от земли крыльца лежал огромный мохнатый пес с поднятыми острыми ушами. Он уже заметил приближение людей, но пока не выражал особого беспокойства.

— Ой! — вскрикнула Ольга. — Смотри, какой страшный зверь!.. Эта сказочка мне вовсе не нравится.

Но Поздняков смело пошел вперед. Собака поднялась на ноги, потянулась и вдруг разразилась громким басистым лаем, готовая броситься на незнакомца. В тот же миг распахнулась дверь, и на крыльце появилась высокая сгорбленная старуха. В густых сумерках, казалось, даже поблескивали ее глаза и длинные зубы.

— Алеша, смотри, баба-яга! — шепнула Ольга, прижавшись к Алексею.

— Ванечка, ты, что ли? — раздался с крыльца удивительно молодой певучий голос «бабы-яги». Она всматривалась из-под руки в чащу леса, откуда подходили Поздняков и Ольга. Платок, накинутый на ее голову, съехал на плечи, и старуха выпрямилась, превратилась в рослую стройную молодицу.

— Чудо какое-то! — воскликнула Ольга.

— Здравствуйте, — сказал Поздняков. — Машина нас подвела, погреться бы, хозяюшка.

— А я-то думаю, кто это, — заулыбалась девушка. — Заходьте, пожалуйста, погрейтесь, — добавила она с мягким украинским акцентом.

Пропустив в избушку гостей, она вошла следом. Поздняков едва не ударился о потолок. Единственная комнатушка, с печью-плитой в углу, железной полуторной кроватью и обеденным столом у окошка. Кое-как уместились на лавке.

— Извиняйте за тесноту, товарищи, — захлопотала молодая хозяйка, прибирая и рассовывая по углам какие-то рыболовные или охотничьи снасти, которые она, видимо, только что чинила. Единственная десятилинейная лампа скупо освещала ее очень правильное лицо, с длинными и тонкими бровями и густыми ресницами. Ольга невольно залюбовалась девушкой. Поздняков разглядывал покосившиеся стены избушки, два крошечных окошка. Пол тоже перекосился, и образовавшиеся широкие щели были законопачены тряпками. Однако во всем чувствовалась заботливая рука хозяйки: стены тщательно оклеены газетами, на окнах висели резные бумажные занавески, пол выскоблен добела, никелированная кровать покрыта белым кружевным покрывалом. Хозяева, казалось, и не думали расставаться со своей хижиной и обосновались надолго.

— Как вас зовут? — не выдержала молчания Ольга.

— Олеся.

— Олеся? Совсем купринская Олеся! — восторженно воскликнула Ольга.

— Та нет, — улыбнулась та, продолжая возиться с посудой, убирая с единственного и тоже миниатюрного столика. — Я не здешняя, я з Украины.

— Вот как? Как же вы сюда попали? И почему в таком… — Ольга постаралась подобрать безобидное название жилищу, — стареньком домике?

— А мы з Ванечкой у Киевщине поженились, когда он ще у солдатах був. А як демобилизовался, так и меня увез к себе на родину. Да я и не жалуюсь. А домик наш, это верно, что хиленький, да мы и не думаем вековать в нем. Ванечка зараз у колхозе своем работает, тракторист вин, там нам и хата строится, а пока здесь. Вот и меня принимают у колхоз. Весной и перекочуем. Да нам з им и здесь не тесно, — как бы оправдалась она.

— Неужели все-таки в колхозе нет другой квартиры, лучше этой, пока вам отстроят?

— Почему нема?.. У Ванечкиных же родителей можно было пожить, там мы сами не схотели. Любо нам тут показалося…

Олеся не досказала. На дворе снова залаяла собака, дверь распахнулась, и вместе с морозными клубами в избушку вошел рослый молодой парень в меховых унтах и ушанке. Олеся, не стесняясь гостей, кинулась к мужу.

— Ванечка, ридный мой! А я уж и заждалась тебя: чего, думаю, так долго?.. А это погреться к нам попросились, машина у их попортилась, — пояснила она, видя, как удивленно посмотрел муж на Ольгу и Позднякова.

Поздняков с откровенной завистью наблюдал встречу. А вот они с Ольгой, видно, навсегда лишены этого счастья.

— Здорово же ты их, Олеся, греешь, — засмеялся здоровяк, ласково отпуская жену, — даже раздеться не предложила. Здравствуйте! Да вы бы разделись.

— И в самом деле. Алеша, а ты иди к машине. И если будет попутная…

Но Поздняков уже снимал шубу.

Муж Олеси оказался под стать ей: строен, плечист, тонок в талии. Он был в выцветшей солдатской гимнастерке, подпоясанной широким ремнем, облегавшей его широкую грудь и крепкие плечи. Оба, забыв о гостях, принялись готовить ужин, без конца рассказывая о своих колхозных делах и будто невзначай обнимая друг друга.

«Какая счастливая пара, — подумала Ольга, глядя на молодых. — Ни бедность, ни теснота им нипочем. Живут себе вдвоем в лесу и горя не знают».

Только когда на столике уже все было готово к ужину, молодожены вспомнили о своих гостях и пригласили их поужинать вместе. Ольга робко спросила:

— Скажите, а у вас нет в колхозе бензина?

Парень хлопнул себя по лбу:

— Я-то дурень! Не спросил, что у вас за беда с машиной. Уж вы простите, забыл за разговорами. Есть у нас бензин. — Он извинительно улыбнулся и повернулся к жене: — Что ты мне не сказала, Олеся?

— Но как вы пойдете? На дворе ночь, — снова вмешалась Ольга.

— Ерунда! Охотнику тайга — дом родной, а это же так, лесочек. Вы ужинайте, а я минут через двадцать буду…

Парень накинул на себя полушубок, напялил ушанку и исчез в сенцах.

— Седайте, поужинайте… Не знаю, як величать вас…

Ольга и Алексей отказались. Не стала ужинать без мужа и Олеся.

— Алеша, как тебе нравится эта сказка? — шепнула Ольга.

Алексей молча не отрываясь смотрел на Ольгу.

В шерстяной кофте, облегавшей высокую грудь и девичью тонкую талию, Ольга сейчас казалась ему такой же, какой он помнил ее девять лет назад в Москве, в Горске…

— Як же вы без бензину выехали? А шофер где? Звали бы и его в хату…

— Конечно! — подхватила Ольга. — Ведь бензин будет…

— Шофер должен быть у машины. Что бы ни случилось. Такое уж наше дело, — уныло заключил Поздняков.

— Какая самоотверженность! — съязвила Ольга. — Но тебя, кажется, она не касается… Ты ведь большой начальник.

Олеся пугливо оглянулась на Ольгу.

— Не бойтесь, это мы так… шутим.

— Обычно шутим, — добавил Поздняков.

С большим железным бидоном за спиной вернулся Иван.

— А вот и я. Быстро? Вот вам горючка! — Осторожно, как великую драгоценность, поставил он бидон перед Поздняковым.

— Как вы донесли такую тяжесть? — удивилась Ольга. — Вдобавок такой неудобный бидон.

— А мы привычные. Я в армии в лыжном служил, так минометные плиты на горбушке таскал. А вы не кушали? — показал он на нетронутые на столе ложки, хлеб.

— Спасибо, мы сыты. Да надо спешить. Как же мы поднимем его на гору, Алеша?

Но Поздняков, уже в шубе, легко вскинул бидон себе на плечо и, поблагодарив хозяев за гостеприимство, шагнул в сенцы. Ольга, а за ней Иван, пошли следом.

Лунный серп, лениво выплывший из-за тучи, скупо осветил круто идущую в гору тропинку, незаметную прежде. В равнодушном молчании застыли вокруг черные сосны.

Вот и тракт. Вернее, лесная, еще мало езженная дорога. У костра, накрыв себя с головой тулупом, дремал шофер. Увидав подходивших к нему людей, встряхнулся, вскочил на ноги.

— Вы, Алексей Иваныч? А я заправился. Попутная шла, ну, я и выпросил десяток литров. Доедем.

— Ну вот, — рассмеялся Поздняков, ставя бидон, — а мы вам еще двадцать литров.

Все весело рассмеялись. Однако бензин залили в бак машины, и Ваня, пожелав счастливого пути, сбежал вниз к избушке.

Несколько минут ехали молча.

— Что же ты скажешь дома, Алеша? — тихо, чтобы не слышал шофер, спросила Ольга притихшего рядом Алексея. — Катался с немолодой, но ветреной красоткой?

— Нет.

— Ах, да: был на тракте, срочные дела, срывались перевозки… куда вы теперь возите?

— Нет, Оля.

— Что же?

— Скажу: был с тобой, с моей первой женой… без которой мне очень трудно.

И снова молчание. Чудесное настроение, навеянное Ольге лесной сказкой, чужим, но удивительно чистым, не прятанным от людей счастьем, истлело, обуглилось в одном жгучем дыхании слова: жена! Первая жена!.. Бывшая жена!.. Бывшая! Значит, есть «не бывшая»? Настоящая? Которой не надо прятать себя? Как Олесе?.. Ну, а если первая любовь принадлежит ей, Ольге? Почему она должна считаться, жалеть того, кто воспользовался однажды выпущенным из рук ее счастьем?.. А было ли оно, счастье? А может быть, только мечта, самообман, та же сказка?..

Алексей взял ее руку. Ольга не отняла. Но и не ответила на пожатие. Так он держал ее руку в Москве, в далекое «было». И она отвечала ему на его ласку. А теперь?.. Нет, уж лучше остаться «бывшей», чем «второй», прятанной.

ЗИС-101 остановился против дома Червинской. Поздняков вылез из машины проводить Ольгу.

— Не надо, Алеша. И скорей возвращайся домой. Я и так виновата перед твоими…

— Оля, скажи: почему ты не ответила на мои телеграммы?

Даже в густом сумраке ночи было видно, как заблестели поднятые к Алексею глаза Ольги.

— Какие? Когда?

— Ну… ты же знаешь, о чем я спрашиваю. Впрочем, можешь не отвечать. Я был виноват больше, чем ты…

Ольга стояла, силясь понять, о чем ей говорил Алексей. И вдруг страшная догадка осенила ее…

— О каких телеграммах говоришь ты, Алеша!?

Алексей схватил ее руки, метнувшиеся к нему. Его сердце забилось лихорадочно, с болью.

— Значит… это был обман, Оля?.. Он обманул меня?.. Тебя?.. Убил нашего ребенка?

Ольга качнулась, со стоном схватилась за руку Позднякова. Алексей поддержал ее.

— Оля… успокойся, Оленька!.. Я снова нашел тебя, Оля!..

— Молчи!.. Алеша, оставь меня… О, как это жестоко!..

9

После разговора с Лукиной Клавдия Ивановна решила навестить Дуню Иманову. Перебрав все белье, она приготовила костюмчики, распашонки, рубашки, из которых давно уже выросли Вовка и Юрик, несколько своих поношенных платьев. Кое-что подштопала, подлатала, связала все это в узел, не забыв положить и игрушки, и вечером, так, чтобы не увидали соседи, явилась к Дуне.

Иманова жила в самом дальнем углу огромного двора, в таком домишке, который давно бы следовало раскатать на дрова по бревнышкам. Маленькие квадратные окна почти вросли в землю, а крыша прогнила, осела под тяжестью единственной торчащей посредине трубы, стала походить на казахское седло: туда лука и сюда лука. Клавдия Ивановна вошла в избу со своей ношей и чуть не ахнула: внутри нее плавал такой туман и так терпко пахло щелоком и мылом, что, казалось, она попала в прачечную или баню, а не в жилище. Едва разглядела хозяйку. Дуня оторвалась от дела и не очень приветливо взглянула на гостью. Широкое, слегка курносое лицо ее было багрово-красным от напряжения и едкого пара, с полных, оголенных до плеч рук стекала мыльная пена. Из тумана выглянула русая детская голова и, прижавшись к подолу матери, пугливо уставилась на незнакомку. «Второй за подол держится», — вспомнила слова Лукиной Клавдия Ивановна; она все еще стояла у порога, словно не решаясь, бросить узел здесь или передать Дуне.

— Здравствуйте, Дуня.

— Ну, здравствуйте. Стирать принесли?

Она вытерла о подол руки и с видом покупателя старья подошла к Клавдии Ивановне.

— Это я вам, Дуня…

— Вижу, что мне. Да не знаю, смогу ли. И так набрала стирки порядком. Вон баня какая в доме-то.

— Да нет же, — поспешила пояснить Клавдия Ивановна, — это я вам насовсем. Может, пригодится…

— Мне?

Дуня приняла из рук Клавдии Ивановны большой узел и с минуту очумело смотрела то на него, то на гостью. Ей такое было в новинку.

— Как это, Клавдия Ивановна, насовсем? Дарите, что ли?

— Ну да. Тут и детям вашим кое-что и самой вам… Да вы посмотрите.

Дуня положила узел, развязала. Вместе с бельем вытянула из него детское бархатное пальтишко, повертела его перед глазами и вдруг часто-часто заморгала.

— Добрая вы какая, Клавдия Ивановна… не знаю, что вам и сказать… Спасибочко вам большое…

И спохватилась:

— Да вы что же стоите-то, Клавдия Ивановна… если бы… Вы уж простите, что у меня беспорядок такой седня… Как с работы пришла, так и за стирку… Вот сюда, пожалуйте… — Она провела ее в глубину комнаты, где туман казался значительно реже, но зато изрядно дуло из окон, подвинула табурет.

К первой маленькой русой головенке прибавилась вторая, побольше и потемнее. Две пары глаз уставились на незнакомую тетю в дорогой шубе.

— Трудно вам, Дуня, с ребятами? — участливо спросила наконец Клавдия Ивановна, не зная, как вести себя дальше.

— Трудно, — вздохнула Дуня. — Да и как не трудно: утром, до работы, одного в ясли тащи, другого — в садик, третьему — в школу, да еще на весь день что-нибудь сготовить; и самой на работу поспеть. Думала разве раньше, что так придется. Еще и холод такой в избе. На улице мороз — и у меня мороз. Мой-то палец о палец не стукнул, чтобы к зиме избу починить, стекла вставить; сама уж кое-как позатыкала да повставляла. Пить только и мастер был. Ребят наплодил, а об семье и не подумал, как жить будет. Выгнала я его. Просился назад, да что толку.

— Как же вы одна сладите, Дуня? Может, он и одумался бы? Все же отец он им, понял бы… — показала она на детей.

— Феньки Лукиной басни! — сердито оборвала Дуня. — Это она и мне пела. Так что я ему, пятки должна лизать за то, что он водку хлещет? Валенки у детей — и те пропил, подлец этакий! Да сдохни он под забором — не зареву, не то что прощать ему, паразиту! Тоже вот слушала я Лукину эту, а потом и решилась: хватит! Не то нынче время, чтобы с голоду подыхать. Вчера вон с работы моей ко мне уже приходили. Обещали на днях ремонт сделать, печь починить, а еще и ссуду дать на обзаведенье…

Клавдия, слушая Дуню, краснела. Хотела доброе посоветовать Дуне, а получилось — обидела только. Вот и Леша о своей семье тоже перестал думать…

— А что насчет гордости, — продолжала между тем Дуня, не замечая смущения Клавдии Ивановны, — это она зря лопочет. Какая гордость? Хорошо, что у нее мужик не такой пьяница, как мой. Пусть бы сама попила моего горя. А то небось, как ей мужик зачнет синяки ставить, к соседям бежит жаловаться, усмирить просит. Мало ставил, видать. Больше надо было, чтобы она свою теорию позабыла и другим головы не мутила кротостью. Слушайте ее больше. И вот гнида: вам, значит, про меня сплетни разводит, а мне про вас, про муженька вашего…

Кровь схлынула со щек Клавдии Ивановны.

— Про Лешу?..

— Про Алексея Ивановича, про кого же. Будто он бабенку себе завел да на дом к ней хаживает…

— Это неправда!!

Дуня пожала плечом.

— Шофер его будто трепался. Да если Лукиной верить, тут во всем Иркутском один бардак да убивство… Простите за грубость мою, Клавдия Ивановна…

Клавдюша, посеревшая, как плававший по избе туман, во все глаза смотрела на Дуню.

— Клавдия Ивановна!.. Вот дура я, наболтала!.. Да плюньте вы, ничего ж этого нету… Я ж вам про то, какая она, Лукина, сплетня старая, а вы, кажись, и впрямь…

Но и дома не могла успокоиться Клавдюша. А что если и в самом деле Леша нашел кого-нибудь здесь, в Иркутске? Бывает же, что и за месяц сходятся люди. А много ли он и за ней, Клавдюшей, ухаживал? Раз в город, в театр свозил да раз дома навестил, когда заболела. Тогда же и посватался… Лучше бы за шофера какого пошла, чем так мучиться. Да все тетка: «Такой человек сватает, а ты кто — диспетчер! Заживешь всему Горску на диво!..» На диво и вышло…

Алексей вернулся в этот день поздно. Нарочно, чтобы не видел ее заплаканных глаз, ушла в детскую. Слышала, как Вовка открывал дверь, как отец — опять вернулся не в духе! — выпроваживал их из кухни, как заявил Юрик:

— А Вовка сегодня на улицу играть не пошел, папа. Мама говорит потому, что холодно, а я знаю, почему.

— Почему?

— Потому, что мама сегодня плакала, а ему ее стало жалко и он не пошел…

Как под тяжелыми сапогами, простонали половицы в зале, как вошел в детскую. Клавдюша не повернулась к нему и еще ниже склонилась над штопкой.

— Что с тобой, Клава?

Она не ответила. Да и не могла бы: спазмы сжимали горло.

— Я тебя спрашиваю?

— Ничего…

— Опять новые фокусы. Может быть, ты мне скажешь?

— Отправь меня… с детьми… на Урал, Леша.

— Вот что!.. — после долгого молчания выдохнул он.

Клавдюша подняла огромные в страхе глаза на оцепеневшее в приступе гнева лицо мужа.

— Я хотела… Я хотела как тебе лучше, Леша…

— Отнять детей, увезти их — это ты считаешь «как лучше», — передразнил он.

— Но не могу же я расстаться с детьми, Леша. Что же я еще могу сделать?..

Поздняков покачнулся. Сердце кольнуло так сильно, что, не окажись в руках стула, он, видимо, свалился бы на пол. Клавдия Ивановна вскочила.

— Леша, милый!.. Леша!.. Я сделаю все, что ты скажешь!.. Только побереги себя!..

Поздняков с трудом добрался до постели. Клавдия Ивановна убежала на кухню. Как сквозь сон, слышал он настойчивый дверной звонок и мужской голос на кухне. Через минуту Клавдия Ивановна в нерешительности остановилась в двери. В одной руке она держала компресс, а в другой…

— Что это у тебя?.. Клава, что это?!

Клавдюша осторожно, словно боясь доконать мужа, протянула бумажку. Поздняков жадно схватил ее. Строчки перед его глазами запрыгали, заплясали…

«Прорвало перекат у Заячьей пади… В воде осталось несколько машин… На спасение людей…»

Дальше Поздняков не читал. С трудом оторвав голову от подушки, не сказал — вырвал из себя:

— Машину!..

Глава восьмая

1

Ночью Воробьев и Ваня возвращались из Жигалово. До Качуга оставалось каких-нибудь пятьдесят километров, и они не спешили: к полуночи уж, конечно, будут на месте, и рейс войдет в эти сутки. В таких случаях Воробьев всегда дает управлять Ване, а сам, уткнувшись в тулуп, дремлет в углу кабины, изредка присматривая за стажером. Тот во все глаза глядит на быстро бегущую навстречу красноватую в лучах фар ледяную дорогу, время от времени делится с Воробьевым.

— Семен Петрович, мороз-то какой! Градусов за полста будет, а?

Настроение у Воробьева хорошее.

— Мороз ладный.

Ваня то и дело протирает ветровое стекло: мороз часто затягивает его тонкой ледяной пленкой. Иногда Воробьев делает ученику замечания:

— Опять за рулем вертишься! Как сидеть должон? А ну, повтори пятую!

Ваня громко чеканит:

— Веди себя за рулем, как свят дух!

— Верно! Лучше меня помнишь, парень. Будет из тебя водитель, Ваня Иванов, это точно!

Мороз дает себя знать и в кабине: пробирается под тулупы, инеем забеляет шляпки шурупов на деревянных деталях, леденит стекла. Но машина бежит быстро, уверенно и без тряски. И только на перекатах, лед над которыми заметно пучит вода, машину слегка подхватывает, и тело ощущает неприятную невесомость.

— Скоро Заячья падь, Семен Петрович. А там и Качуг близко, поспеем…

Воробьев умолк. Он мысленно прикидывает, сколько еще сделает рейсов и вывезет грузов до конца этого месяца, если будет продолжать возить по три тонны. Выходит, что меньше, чем у других лучших водителей, работающих на таких же машинах. Надо как-то сократить время на ремонтах и добавить нагрузку. Ничего не будет с машиной. Возит же Рублев на ЯГе по пять тонн двести, а почему бы ему не возить по три с половиной?.. А все же чертовски тянет ко сну.

— А ну, Ваня Иванов, запой нашу, водительскую!

— Сейчас, Семен Петрович. — Ваня деловито откашлялся, сдвинул со лба назад шапку и затянул тенорком уже порядком приевшуюся ему «любимую» песню. Последний куплет поют вместе.

— Семен Петрович, туман впереди, гляньте! — оборвав песню, сообщил Ваня.

Одно упоминание о тумане пружиной подбросило бывалого в переделках водителя.

— А?! Где?!

Воробьев рванулся к ветровому стеклу и, потеснив Ваню, всмотрелся в единственно не тронутое морозом прозрачное пятнышко. Действительно, там, где уже смутно темнели контуры гор Заячьей пади, медленно надвигаясь на них, росло и ширилось серое облачко…

— Сбавляй скорость! Живо!.. Как учил?!

Мотор, подвывая поршнями, плавно тормозил. Воробьев помогал Ване и, наконец, выключив мотор, остановил машину. Туман уже близко, и острые лучи фар впились в его побелевшие, густые, как облака, клубы.

— Вода! Семен Петрович, вода!! — благим матом заорал перепуганный насмерть Ваня.

Прямо на них по гладкой ледяной ленте двигался большой вал воды, преследуемый туманом.

— На крышу!.. — скомандовал Воробьев.

В одну минуту оба вскарабкались на кабину. И в тот же миг вода ударилась в машину, брызгами окатила кабину, с грохотом понеслась дальше. На секунду Воробьев успел увидеть огни следовавших за ними из Жигалово машин, но вскоре и они исчезли в тумане. Вода, быстро прибывая, топила подножки, крылья, подбиралась к окнам кабины. Погасли фары. Тьма поглотила воду, тракт, звездное небо. Слышно было, как иногда что-то твердое ударялось в машину, скрежетало о жесть, стучало, царапало, — вода несла на себе льдины, вешки-елочки, целые глыбы снега. Сильный удар в кабину едва не сбросил с нее водителей. Звякнуло лопнувшее стекло. Крик ужаса оглушил Воробьева. Это кричал Ваня. Воробьев прижал его к себе, накрыл с головой своим тулупом (тулуп Вани остался лежать в кабине), а в голове сверлило одно и то же: только бы теперь не замерзнуть! Только бы не замерзнуть!..

2

Житова разбудили частые тревожные гудки автопункта. Житов вскочил с кровати, бросился к окну. Никаких признаков пожара. В мутной глубине ночи едва обозначались темные силуэты заленских сопок. Белые острые лучи фар черкнули по сопкам, берегу Лены. Вторые, третьи…

Пронзительно, истошно завыла судоверфевская сирена:

И-а-а-а-и…

Житов быстро надел рабочий костюм, полушубок, опрометью кинулся коридором, лестницей, вниз, наружу. По тракту уже бежали люди, вскакивали в кузова попутных машин, кричали, размахивали руками. Крики, гудки, рев моторов, и надо всем этим жуткое, щемящее душу:

У-у-у-у-у-а-а-а-а-и-и-и…

— Перекат! Наледь! Прорвало дьявола!..

Крики, вой, ругань!

Житов вскочил в первую попутную машину, где уже было несколько человек, пробрался к кабине. В ярком освещении фар бежали с фонариками, с факелами люди. Люди бежали и по ледянке. Целая колонна машин запрудила трассу, а далеко впереди уже виднелись густые клубы тумана, закрывшие собой высокие «щеки» Заячьей пади. Теперь уже сомнений не было: прорвало самый большой перекат. Случилось то, чего больше всего боялись транспортники. И люди спрыгивали с машин, обгоняя и подталкивая друг друга, бежали к месту катастрофы, туда, где уже, как встревоженный улей, гудела огромная толпа качугцев.

Житов с трудом пробился в плотном людском месиве к перекату, к свободному от толпы клочку льда, на котором несколько смельчаков молча возились с какой-то лодчонкой, тулупами и баграми. А впереди в двух шагах от них, красноватые в свете факелов, стремительно рвались вверх клубы пара, бушевала невидимая за ними вода. И где-то там, еще дальше, затопленные ею машины, водители… А вокруг море коптящих огней, притихшие в напряженном ожидании люди, дьявольский мороз, темень.

Тупой, безотчетный страх охватил Житова. Страх перед взбунтовавшейся стихией, перед воображаемой картиной бедствия: сброшенные с машин несчастные люди, беспомощно барахтающиеся в бешеном ледяном потоке, захлестнутые наледью опрокинутые машины… И ведь он, именно он, Житов, виновник случившегося…

— А ну в сторону!.. А ну раздвиньсь!..

Житова оттеснили, пропуская вперед грузовик. Десятки рук потянулись, откинули борта кузова, стащили на лед еще одну плоскодонку. Что они? Уже не собираются ли плыть на этих скорлупках? Это же безумие!..

— Толкни, братцы!

Житов видел, как трое уселись в первую плоскодонку, протянув стоявшим на льду багры, как несколько человек грудью уперлись в эти багры, двигая в кипящий перекат утлую моторную посудинку. Вот нос лодки уже скрылся в яростных клубах пара, один за другим потерялись в них седоки и наконец сама лодка. В наступившей на мгновенье тишине до Житова донесся треск быстро удалявшегося моторчика… А смельчаки подтягивали к перекату уже вторую лодчонку. Знакомый Житову охотничий малахай поднялся над нею. И опять:

— А ну, толкни, братцы!..

3

— Семен Петрович… замерзаю я…

— А ты крепись, Ваня Иванов… Крепись, милый… Чего у тебя замерзает-то?

— Ноги, Семен Петрович… спина тоже…

— Эх ты, сердешный… Сейчас, родной, согреемся.

Воробьев кутал, прижимал к себе Ваню, хотя у самого уже занемели ноги и рука, обнимавшая Ваню. Боли от холода не ощущалось, не гнулись пальцы, и только зубы стучали как в лихорадке. Повсюду пухлой сырой ватой стоял туман, заволакивая и чернеющие крутые берега, и звездное небо, и лунный диск, а внизу злобно билась о холодную сталь бурлящая наледь.

— Крепись, Ваня Иванов… Крепись, милый… Скоро уж светать станет… Не дадут нам замерзнуть… Да ты не спи, не спи только!..

— Страшно, Семен Петрович…

— И страшного ничего нет. Страшное теперь позади… Зато водителем будешь… настоящим…

Воробьев прислушался. Где-то со стороны Качуга нарастал мерный глухой рокот.

— Самолет!.. — обрадованно вскрикнул Воробьев, — самолет, слышишь?

— Самолет!?. Правда?!

— Ну вот, а ты говоришь, не найдут. Нашли уж!..

Самолет быстро приближался. Гул его мотора становился все явственней, громче. Вот он уже близко, близко… проклятый туман! Неужели туман не даст увидеть их самолету? Гул уже оглушительно резкий. И вот уже мутная крылатая тень с грохотом пронеслась над коченеющим Воробьевым, скрылась в тумане. И хотя самолет прошел почти над самой кабиной, сердце Воробьева болезненно сжалось: увидел ли, заметил ли пилот их машину?

Не выглядывая из-под тулупа, Ваня спросил:

— Семен Петрович, ну что, видели?

— Самолет? Видел, Ваня Иванов, видел…

— А он нас?

— И он нас видел, родной…

— Ой, правда!?. Семен Петрович?!

И от того, как обрадованно закричал Ваня, Воробьеву стало теплее, легче.

«Может, и правда недолго ждать?» — вздохнул он.

Но ждать пришлось долго. Уже рассвело, и туман, отступая, засеребрился в первых лучах солнца, а помощь не приходила. Вода — теперь ее было видно — начала убывать, и течение ее становилось медленным и ленивым. Крылья, фары и даже кузов машины покрылись толстой ледяной коркой. И снова ровный, нарастающий гул мотора. Теперь уже со стороны Жигалово.

«Что это, не моторка ли?» — сквозь одолевавшую дрему с надеждой подумал Воробьев и насторожился.

Но это был тот же самолет. На этот раз самолет был уже хорошо виден. Самолет пролетел над машиной, сделал круг и улетел дальше.

— Семен Петрович, опять самолет?

— Опять, Ваня Иванов…

— Скорей бы… ой, Семен Петрович!..

— Скоро, Ваня Иванов, скоро… не спи только, не спи, родной…

«Ну, теперь-то и я вижу, что заметил… Успеют ли?» — и Воробьев снова принялся тормошить Ваню.

— Не спи, парень!.. Крепись, Ваня Иванов!.. Водителем будешь!..

А в голове одна мысль: «Неужто так вот и придется погибнуть? Ни за что, ни про что…»

И снова долгие, томительные минуты.

Теперь Воробьев мог шевелить только корпусом: ноги и левая рука, обнимавшая Ваню, совсем застыли. Зубы перестали стучать, и необоримо тянуло ко сну. «Что это? Конец?..»

Перед глазами поплыли кривые иркутские улицы… домик… жена… Какая она опять молодуха!.. Чему она смеется?.. Подходит, кладет ему на руки что-то живое, теплое… Да ведь это же сын!.. Сын!.. Сынок мой!.. А жена машет ему рукой, хохочет… И смех ее какой-то глухой, стрекочущий, совсем как игрушечный моторчик…

…Воробьев не слышал, как подошла, ткнулась в машину моторная лодка, как чей-то голос окликнул с нее:

— Эй, кто тут? Живы?..

4

Наледь разлилась на целых двадцать пять километров, затопив обе широкие колеи ледянки, унеся с собой все, попавшееся ей на пути: бревна, вешки, сломанные кузовные доски и брусья, начисто смыв сугробы обочин. Десять машин, вмерзшие в наледь, надолго остались на Лене. Вслед за первой хлынули наледи и других перекатов. Потоки разливались на многие километры, успокаивались и замерзали, а через три дня новые взрывы грохотали над Леной и новые наледи устремлялись по льду, снося на своем пути все, что осталось от первых.

Таких наледей еще не помнили старожилы. Даже для них это было в диковину. О возобновлении перевозок нечего было и думать. Попробовали возить грузы, пользуясь затишьями, от одного переката к другому, но на один такой рейс уходило так много времени, что водители сразу же отказались от этой затеи.

— Вот тебе и ледяночка! — вздыхали они, как о чем-то родном, но безвозвратно потерянном. — Неужто так и сидеть будем? Думать, решать надо, братцы!

— Поторопились, видать, с ледяночкой.

— Да что там поторопились — осрамились! Послушали Позднякова, а выходит, что зря.

— Воробьеву, говорят, ногу отнимать будут.

5

Вскоре же по приезде в Качуг Поздняков и Танхаев были вызваны в райком. Теплов — он уже ждал — к немалому удивлению Позднякова встретил их приветливей, чем обычно.

— А, приехали! Ну-ну, заходите. Ну как? Что отвечать будем? — Он пододвинул к Позднякову целую пачку телеграмм.

Поздняков полистал их. Тут были копии телеграмм Павлова, обкома, Якутска, которые он успел прочесть еще в автопункте. Вернул Теплову.

— Да, мы, кажется, сели в лужу.

— Ты, — коротко поправил Теплов.

— Что?

— Ты, говорю… сел-то. Помнишь, предупреждал: беда придет — «ты» и «мы» не путай. Говорил?

— Говорил, — вздохнул Поздняков. — Я решал, я и ответчик.

— Ну, с тебя, положим, много не возьмешь. Тобой прииски не накормишь. Об этом потом разговор.

Теплов бросил за спину руки, прошелся из угла в угол, встал перед Поздняковым.

— Так что же делать будем, герой? Я ведь в ваших делах не силен, я уже объяснялся. Да и без вас забот — ложкой не выхлебать. Тракторов, сеялок, плугов — тоже старья всякого до ушей, а запчастей, стали… Хотел вашего брата просить помочь ремонтами, и вы сами обка… вас самих за хвост вытаскивать надо…

— Так вытаскивайте! — зло подхватил Поздняков.

— А ты не кипи, не время. Дело надо решать, а ты антимонии…

Теплов с шумом приставил стул, сел против Танхаева и Позднякова и вдруг тихо, доверительно заговорил:

— Я — местный мужик. Можно сказать, коренной житель. Сызмальства с лошадьми, в извозе… Еще громовские товары в обозах возил… Ну, концессия — это после. И не в том дело. Дороги наши — старые, новые — я тут все знаю. Да и не только я, многие знают в Качуге, кто обозы водил. Но одну…

Теплов вскочил, подбежал к стене, откинул с карты района холщевую шторку, поманил к себе своих слушателей. Танхаев и Поздняков приблизились к карте.

— Вот! — ткнул он пальцем. — Об этой никто не знает! И я не знаю. Смешно? А вот слушай. — Большой выпуклый лоб Теплова взбороздила мучительная морщина. — Было мне тогда лет десять… или двенадцать — не вспомню. Но уже в обозе ходил. Дед всегда позади ехал. Чуть зазеваюсь или что — цок! Не по мне, конечно, а в воздух. У него бич — что тебе восьмой калибр щелкал! И возили мы тоже Леной. Тогда река была полная, наледей таких не случалось. А вот тут, — он снова провел пальцем по карте, — тут дорога берегом шла. Она и сейчас есть, все знают. «Красный луч» по ней дрова возит. Вот она, за Заячьей падью. Почему по ней ездили? А потому ездили, что много тут теплых ключей в Лену стекало — и полыньи. Теперь это редкость, а тогда… Да вам ваш дед Губанов расскажет, он в одну полынью сам нырнул. Так вот мой дед мне еще об одной дороге рассказывал. Вот где!

— В Заячьей пади? — удивился Поздняков.

— Да.

— Но ведь это же скалы?.. Отвесные скалы?..

— Щеки. Вот по ним-то и шла дорога… лет пятьдесят тому, если не больше. По ней дед мой еще мальцом ездил. А после обвалы, осыпи… Словом, дороге каюк. Засыпало, завалило, лесом заросла. Тогда какие средства были? Лопата, кайла — где там скалы ворочать! Забросили, плюнули и забыли. А дорога есть. С нашей техникой, с аммоналами, динамитами — черта можно в Лену спихнуть!

— Почему же раньше это не сделали? — опять не сдержал удивления Поздняков. — Ведь она, как я понимаю, очень бы сократила обходной путь.

Брови секретаря расцепились, разбежались от переносья.

— А смысл какой? Ведь в прошлые годы и наледей таких не было. И обходной путь, как теперь, не топило. Это уж ты помог… Ну-ну, не дуйся. Помог ведь?

— Помог.

— Ну вот понял, вижу. А насчет сократить — овчинка выделки вряд ли стоит. Да и специалист я в этих делах — тоже липа. Может, и страшен черт, может, и не так страшен. Признаюсь, после вашего случая я с товарищами на лыжах по этой дедовской тропке такое турне совершил — диву даешься! Но без вас ничего не решал, ни-ни! Так что? Нравится выход?

— А какой другой?

— Другого не знаю. Другой ты выдумай, ты на это мастак. Вот вы оба и махните на лыжах, а? ЗИС-101 не пройдет… И жирку меньше будет, — весело шлепнул Теплов начинающего полнеть Позднякова.

— Спасибо, товарищ Теплов. Это, пожалуй, действительно будет выход, — серьезно сказал тот.

— Будет — не будет, это ты посмотри. Вам, транспортникам, виднее. А выйдет — не меня, деда моего помяни. Только ты дедов-то не шибко, похоже, помнишь.

— То есть? — улыбнулся Поздняков.

— Ну, ну. Губанова вспомни. Старик тебе добро сделал, а ты: Житову слава!

— Я ценю мысль…

— Ладно-ладно, бывай. Вот Танхаев, дружок твой, домыслить тебе поможет. Люди ждут. Почище твоего есть дела…

Теплов, дружески подталкивая обоих, проводил до двери. И вдруг вспомнил:

— Да, вот еще радость! Комиссия из Москвы едет… Ну, зачем — сам понимаешь. А председателем ее… как думаешь, кто? Перфильев!

6

В тот же день у подножья Косой горы, которой начинаются «щеки» Заячьей пади, выгрузилась из машины небольшая группа лыжников. Судя по тому, что лыжники были слишком тепло одеты, а за плечами их торчали огромные рюкзаки, экспедиция имела далеко не спортивные цели.

Одолев крутой подъем, группа направилась вдоль берега Лены, двигаясь по узким, поросшим тайгой склонам Заячьей пади. Иногда путь лыжников проходил над самым обрывом, и тогда справа, на несколько десятков метров внизу, виднелись острые верхушки сосен и елей, поблескивало на солнце ледяное зеркало реки, а слева сплошной гранитной стеной высились скалы. Порой на пути встречались огромные валуны, обломки скал, бурелом или засыпанный снегом валежник. Идти было трудно. Проводник-охотник на своих широченных лыжах шел первым. На привалах весело поглядывал на уставших от непривычной ходьбы Танхаева и Позднякова. Поздняков, следуя последним, то и дело останавливался и, присев на первый попавшийся пень или камень, часто и тяжело дышал. И тогда шедший впереди него Танхаев подавал команду:

— Привал!

Однако чем дальше в глубь Заячьей пади продвигалась группа, тем все больше сомневался Поздняков в реальности предложенного Тепловым обхода. Дорога, о которой рассказал он, существовавшая свыше пятидесяти лет назад и заброшенная из-за частых обвалов, настолько заросла сосняком и кедром и так была завалена камнем, что только на расчистку ее потребовалась бы уйма времени, не говоря уже о взрывных работах. Нет, не это, что-то другое должно спасти перевозки. Сумели же покорить перекат, надо попытать счастья и с наледью.

7

Только на пятый день лазанья по горам Поздняков и Танхаев вернулись в Качуг. На автопункте Позднякова встретил Перфильев.

— Здравствуйте, батенька мой, здравствуйте! Геологическими разведками занимаетесь?

— Искали обходной путь.

— Ну… и нашли?

— И нашли — и не нашли. Очень уж рискованно. Путь этот — что кавказская дорога: над головой падун, под ногами обрыв, бездна.

— Что же, вам не привыкать, батенька, — двусмысленно протянул Перфильев, скользнув по осунувшемуся, обросшему лицу Позднякова.

— Да, не привыкать, — вздохнул тот, сбрасывая с себя тяжелый, одеревеневший на морозе тулуп и разминаясь.

— А жаль. Пора бы, пожалуй, и отвыкать потихоньку. Сколько же можно бросать на ветер государственные деньги да еще ставить под удар прииски, Якутию…

— Что вы этим хотите сказать, товарищ Перфильев?

— А то сказать, — Перфильев вплотную приблизился к Позднякову, — то сказать, батенька, что слишком уж дорого они обходятся… эти ваши находочки!

— А вы что сюда искать приехали, товарищ Перфильев?

— Я? — Глазки Перфильева округлились, остекленели. — Я уполномочен проверить ваши дела,товарищ Поздняков, и доложить тресту. А там, видимо, сделают соответствующий вывод. Сколько же можно вас предупреждать, батенька?

Перфильев не договорил: в кабинет быстро вошел Танхаев. Увидав Перфильева, парторг, радостно и широко улыбаясь, пошел навстречу. Черные плутоватые глаза его спрятались в щелки.

— Никон Сергеевич! Тца, тца, тца…

Перфильев, не ожидавший такого радушия от парторга, несколько секунд смотрел на него, как на незнакомца. Поздняков с любопытством наблюдал встречу.

— В Москве как? Дачка как?

— Спасибо, батенька мой, спасибо. Кое-как устроился. А в Москве, что же, все, кажется, по-старому. Живет Москва. Вот приехал к вам…

— Тца, тца, тца… Живет Москва! Живет, а? Жена как?

Улыбка на пухлом лице Перфильева заметно сузилась.

— Спасибо, Наум Бардымович. Все живы, здоровы… Я вот, видите ли, приехал…

— Слышал, однако, — снова перебил Танхаев, — от товарищей слышал. Вовремя приехали. Молодец Павлов, помощь послал, хорошо сделал. Верно говорю, Никон Сергеевич?

— Я думаю, батенька мой, любая комиссия или ревизия уже является до некоторой степени помощью, не говоря уже…

Танхаев, потирая с мороза руки у печки, весело разглядывал Перфильева.

— Вот, вот! Правильно думаете. Такое несчастье у нас, ай-ай, как нехорошо вышло. — Танхаев неожиданно посерьезнел. — Народ соберем, в Заячьей пади дорогу проводить будем.

— Но позвольте!..

— Нет-нет, Никон Сергеевич, — увлекаясь, перебил Танхаев, — вы мне позвольте. Народ трудно поднять, сами знаете: высоко дорогу вести, лесу много корчевать, завалов расчищать много, риску много…

— Позвольте, Наум Бардымович! Но я вовсе не согласен с новым риском! — Перфильев вынул платок, отер лысый череп. — Я хотел сказать, с таким риском. Моя задача предупредить новые безумные действия… В конце концов надо запросить мнение треста…

Танхаев зло сощурил глаза.

— А ваше мнение? Ваше личное мнение?

— Да что за тон, батенька? Вместо того, чтобы отчитаться передо мной, вы готовы меня… Я вас просто не понимаю, батенька…

— Зато я вас понимаю. Зато у меня есть мнение: не мешайте!

— Как?!

— Совсем понимать перестал! Что такое «не мешайте», не понимает! Тце, тце, тце… Зачем приехали? Сплетни собирать приехали? Мы по горам ходим, обходной путь ищем, вы что делали? Допросы чинили? Людей с толку сбивали? Свидетелей собирали? Хотите помогать….

Танхаев не договорил. Перфильев попятился, рванул со стола портфель и, хлопнув дверью, выскочил из кабинета.

Поздняков только покачал головой.

— Вот так встреча! Да еще представителя треста!..

Танхаев посмотрел на дверь, за которой скрылся Перфильев, процедил:

— Сволочь!

8

Вечером в большом северотрансовском клубе состоялось общее собрание автопункта. Кроме Перфильева и двух членов комиссии треста, на собрание прибыл Теплов.

Иркутские и качугские водители, ремонтные рабочие, механики и служащие конторы до отказа заполнили просторный актовый зал.

Поздняков, сидя за столом рядом с Перфильевым, видел, как тот что-то быстро набрасывал в блокноте; то вдруг откидывался назад, вглядывался в суету зала, кому-то озорно, подбадривающе улыбался. Значит, готовится к драчке.

Поздняков тоже вгляделся в зал. Люди все подходили и подходили; пересаживались, двигались, перекликались; занимали свободные места; облепили углы, подоконники, стены; сосредоточенно, рассеянно, весело и сурово смотрели на сцену. Разные лица, разные, совсем еще не знакомые, чужие для него люди. Какими они, эти сибиряки, будут сегодня? Поймут ли они его тяжкий промах или только осудят? Вот когда почувствовал он, как дороги были ему уральцы, всегда готовые выполнить его волю. А эти… сумеет ли он поднять их на такой подвиг?

Но вот все успокоились, стихли. Сотни пар глаз, внимательных, напряженных, сердитых и добрых, уставились на поднявшегося из-за стола Танхаева.

— Товарищи! Плохо начали ледянку мы. Совсем плохо. Дед-мороз подвел! Позор!

По залу прошел легкий смешок. Ожили лица.

— Совсем как наш уважаемый… вот товарищ Листяк. Тоже прогул сделал, товарищей подвел, верно?

— Верно!

— Не в Листяке дело!

— Судить его, деда-мороза!..

Танхаев поднял руку, широко улыбнулся.

— Кто сказал: судить? Верно сказал! А мы, товарищи, не судили. И не будили, товарищи! Дед-мороз храпел, мы тоже спали, однако. Был грех такой?

— Был!

— Крой дальше, Наум Бардымович!

— Тихо! Дайте высказать человеку!..

Поздняков вздохнул. Далеко не мудрое, но веселое вступление Танхаева будто расковало его всего, увело от удара.

— Разбудили деда-мороза мы. Хорошо сделали? Хорошо. Работа пошла — никто такой еще не видал! Все графики обогнали! А потом… — Танхаев развел руками, испытующе оглядел снова стихших водителей. — Однако, говорить будем, как с наледью воевать будем? Как перевозки спасти? Или виновников искать будем, а перевозки подождут? О них другие пусть думают?..

— Дело будем решать, Наум Бардымович! — выкрикнули из зала. — А виноватых искать — без нас охочих много найдется. Да и нашлись, похоже…

Одобрительный, веселый гул прошелся по рядам, выкатился на сцену. Перфильев нахохлился, закрыл блокнот.

— Товарищ Рублев, говори! — неожиданно сказал Танхаев, оборотясь к первому ряду.

И этот внезапный поворот в ходе собрания окончательно сбил с толку Позднякова, сидевших рядом с ним Перфильева и Теплова.

Твердой уверенной походкой Рублев поднялся на сцену. Встал рядом с трибуной.

— Вы меня знаете.

И сразу несколько голосов:

— Знаем!

— Говори, Николай!

— Давно не слыхали!..

— Давно, верно, — улыбнулся Рублев. — Время не было. — Вспыхнул смешок, и опять стихло. Внимательные, серьезные липа.

— Я не люблю… — Рублев выразительно повертел в воздухе кистью. — А когда прямо сказать нельзя было — молчал. Теперь скажу. — Он повернулся к сидевшему близко от него Перфильеву.

— Вам скажу, Никон Сергеевич.

Настороженный, неласковый шепоток пробежал по рядам. Перфильев, заметно краснея, напряженно уставился на Рублева.

— Вот вы из Москвы теперь приехали, Никон Сергеевич. Комиссия треста, — продолжил Рублев после некоторого молчания. — А зачем? Беде нашей помочь или… как тут сказали… виноватых у нас ищете?

Перфильев, запылав, оскорбленно оглянулся на Теплова, привстал, но Рублев опередил его.

— Нет уж послушайте, доскажу прежде. Вы, Никон Сергеевич, помню, и раньше мастер были рты затыкать, если не по вам что. И помощники ваши, вроде Сидорова, старались. А нас, шоферов, и за людей не считали, пожалуй, а уж где там товарищами. Само слово «товарищ» на языке вашем обидным, бывало, казалось нам…

— Это оговор! Злопыхательство!..

— Правда это! Кто скажет, что вру?

Зал задвигался, загудел ульем.

— Верно, Николай! Правда!

— Дайте досказать Рублеву, товарищи!..

Танхаев постучал по графину, кивнул, когда примолкли в зале, оратору. Рублев перевел дух, как от трудной работы. И снова Перфильеву:

— Кем мы были при вас, Никон Сергеевич? Болтами, единицами, рабочей силой. И никто при вас в душу нашу не заглянул. А вот он заглянул, — ткнул рукой в воздухе Рублев в Позднякова. — Он нам наши людские права вернул, хозяевами нас сделал…

И снова гул одобрения прокатился по залу. Рублев осмелел.

— Теперь каждый честный шофер больше доверия получил, чем при вас мастер или завгар, скажем. Теперь мы решаем, какой ремонт делать надо, когда в капиталку сдавать машину, какую ее из ремонта принять — мы, хозяева! Верно, шалопаям такого доверия нету, лихачам тоже… Теперь мы за технику, как за себя, стоим. Нашей она стала, техника, не казенной! И на спуск трассы не один Поздняков решался, Никон Сергеевич, как вы изволили людям нашим внушать. Мы все сообща это решали. И ездили. И план перекрыли. И радовались все вместе… Разве не так?

— Так, Николай Степанович!

— Здорово работнули!

— Всегда бы так!..

Рублев резко обернулся на последнюю реплику, крикнул:

— Всегда так будем, товарищи! Верно! Потому как мы теперь силу свою обрели. И в Заячьей пади обходной путь пробьем, и грузы доставим… Пробьем, товарищи?

— Пробьем!..

— Саперов бы нам на подмогу! А дорогу чего не пробить!..

Танхаев встал, легонько ткнул в бок Позднякова:

— Пиши: саперный взвод надо. — И в зал: — Мало — пробьем! А вот как пробьем? Кто еще говорить будет?

В тот же вечер Перфильев отправил телеграмму в Москву:

«Положение перевозками катастрофическое тчк Решаем пробивать обходной путь Заячьей падью тчк Другого выхода нет тчк Райком поддержал тчк Коллектив тоже тчк Сообщите согласие

Перфильев».

Глава девятая

1

Танхаева уже выходила с базара, как вдруг почувствовала, что кто-то дернул сзади ее сумку. Фардия Ихсамовна обернулась и ахнула: в нескольких шагах от нее бился в сильной руке мужчины маленький оборванец. В другой руке, которую тот высоко держал над головой, торчал из разорванной газеты кусок баранины.

— Ай-ай, мясо мое украл! — вскрикнула Фардия Ихсамовна и, подбежав к мужчине, схватила из протянутой к ней руки баранину, от волнения даже забыв поблагодарить человека.

А вокруг них уже быстро росла толпа любопытных. Откуда-то появился милиционер.

— А-а!.. — кричал и рвался из рук оборвыш.

Мужчина и Танхаева рассказали милиционеру, как было украдено мясо и как удалось поймать вора.

— Голодный, поди, — раздался из толпы чей-то сочувствующий женский голос.

— Голодный! Из детдома убег! Бить таких, чтоб на чужое не зарился! Работать заставить!..

— Ребенок же! Чего он наработает-то!..

Милиционер ловко и цепко взял мальчика за рукав, повел с базара. Мужчина и Фардия Ихсамовна пошли рядом. Толпа нехотя расступилась. Воришка вопил громко, пронзительно, размазывая по щекам слюни и слезы. Шапка его то и дело падала под ноги, и милиционер, поднимая, нахлобучивал ее на рыжую, как огонь, лохматую головенку.

На улице, куда вывалилась из ворот вся процессия, воришка рванул с себя шапку, швырнул в снег, забился и заорал с новой силой. Милиционер хотел взять мальца на руки, но тот оглушительно завизжал и впился в его руку зубами. Милиционер отдернул руку, едва не упустив сорванца. Кровь быстро залила перчатку, закапала на снег. Без шапки, с развевающимися на морозном воздухе рыжими лохмами и размазанными по лицу грязью и кровью мальчик дико вращал глазами и орал. Толпа, сопровождавшая их, загудела. Со всех сторон в адрес милиционера, Танхаевой и мужчины посыпались упреки, насмешки, ругательства. Женщина с белой корзинкой теребила за рукав шинели упрямо молчавшего милиционера.

— Да как вам не стыдно ребенка-то бить! Милиционер называетесь! Судить вас всех, паразитов, надо! До крови ведь избили ребенка-то!..

— Подумаешь, разбойник какой! И украл-то, поди, на копейку!.. — выкрикивали другие.

А воришка визжал, пучил на окружающих дикие, отчаянные глаза и упорно не желал идти, волоча ноги.

Танхаева теперь шла молча, пугливо оглядываясь по сторонам, крепко прижимая к себе сумку. Она уже жалела, что вернулась за этим, будь он проклят, куском баранины. Вон и про нее кричат женщины всякие нехорошие слова, да и мальчишку жаль стало, простудит еще голову на морозе. Женщина с белой корзинкой продолжала теребить милиционера.

— Пусти, говорят! Чего он тебе сделал? Вот сама пойду к начальнику твоему, пускай он тебе…

Но вот и управление милиции. Последним усилием милиционер втолкнул в дверь упиравшегося мальчишку и, пропустив впереди себя Танхаеву и мужчину, вошел следом. Гул толпы разом прекратился, и наступила желанная тишина. Оборвыша будто подменили: теперь он шел по коридору спокойной, несколько развязной походкой и даже весело поглядывал на расклеенные на стенах пестрые лозунги и плакаты. За деревянной крашеной загородкой поднялась высокая подтянутая фигура дежурного. Милиционер подвел к барьеру лохматого с грязным, но удивительно смиренным лицом воришку, коротко доложил суть дела, и, отойдя к стоявшей у стены скамье, сосредоточенно занялся раненой кистью.

— Ну, здравствуй, орел! — улыбнулся нарочито бравому виду маленького преступника дежурный.

— Привет!

— Ого! Как зовут-то тебя?

— Лешкой звали… Прошу не тыкать! Повежливей, ясно?

Дежурный удивленно качнул головой и обратился к стоявшему поодаль мужчине.

— А вам что, товарищ?

— Мне, собственно, ничего. Вот задержал этого прохвоста…

— Хочет в лягавые записаться, — презрительно кивнул головой на мужчину Лешка. И вдруг, обратясь к нему, оскалил, как звереныш, зубы, свирепо процедил: — Ну, сука, скажи спасибо, финки не было! Я бы тебе…

Танхаева в страхе попятилась к стене, а дежурный прикрикнул:

— Ну, ты!.. вежливый!

И, уже мягко, свидетелю:

— Садитесь, товарищ, сейчас составим протокол…

С шумом распахнулась дверь в дежурку. Из коридора, что-то выкрикивая на бегу, влетела женщина с белой корзинкой, та, которая до самого управления ругала тащившего Лешку милиционера. Сердце Танхаевой снова оборвалось, заныло: зачем связалась с мальчишкой, зачем не ушла домой, теперь опять будет ругать ее и милиционера. Но на глазах у женщины слезы.

— Товарищ дежурный, миленький!.. Обокрали… Триста рублей вытащили!.. Ведь всю зарплату, как есть, выкрали!.. Вешать их надо! Убивать их всех до единого, гадов!.. — неожиданно с воплями накинулась она на испуганно метнувшегося от нее Лешку.

— Гражданочка, успокойтесь, — попробовал было вступиться дежурный, но женщина так наступала на перетрусившего Лешку, осыпая его бранью и пытаясь поймать за огненные вихры, что пришлось опять вмешиваться милиционеру. Женщину усадили на скамью, и она, рыдая и жалуясь на свое горе, продолжала ругать и Лешку, и вора, укравшего ее деньги, и милицию, не могущую до сих пор навести порядок на улицах и базарах.

— Ай-ай, горе какое! — посочувствовала Танхаева. — Скоро совсем на базар ходить нельзя будет.

Дежурный, выйдя из-за барьера, протянул женщине стакан, и та, глотая и расплескивая воду, выпила ее одним махом.

— Ой, да что же это творится-то, батюшки!.. Да как же я теперь! — снова заохала, запричитала гражданка. — Ведь на самое дно ложила деньги… вот туточки… — схватила она корзинку, показывая, куда спрятала деньги, выкладывая на скамью свертки, пакетики и коробки.

Из мелькнувшей в воздухе не то кофточки, не то рубашонки вылетела и покатилась под ноги дежурному желтая тугая тряпица. Женщина оторопела, дико уставилась на тряпицу и вдруг бросилась, вырвала ее уже из руки дежурного.

— Деньги!.. Мои деньги!.. — вне себя от радости вскричала она, не веря своим глазам, ощупывая злополучный желтый комочек. — Они!.. Они самые! Батюшки, да как же это!.. Ведь десять раз корзинку опрастывала… Ой, да как же это!..

Дежурный ушел за барьер. Остальные, всяк по-разному, насмешливо, недоуменно или сердито, смотрели на все еще охавшую и причитавшую гражданочку, быстро складывавшую назад свои вещи.

— Ай-ай, как нехорошо получилось, — сказала Фардия Ихсамовна. — Зачем зря ругалась? Тот — тащит, этот — паразит. Зачем так?

Женщина, довольная, что нашлись ее деньги, счастливыми заплаканными глазами взглянула на Танхаеву и, ни слова не сказав, выбежала из управления.

— Сама, видать, барыга хорошая! — мрачно запустил ей вслед Лешка.

Дежурный молча посмотрел на него, сдержанно улыбнулся: Лешкино замечание на этот раз пришлось ему по вкусу.

Началось нудное, весьма продолжительное составление протокола.

2

Однажды Танхаева снова возвращалась с базара. Проходя мимо управления милиции, вспомнила неприятную историю с мясом. Ясно представила себе то жалобные, то бесстыжие Лешкины глаза, его измызганную, большую не по росту телогрейку, огненно-рыжие вихры, кричащую со всех сторон людскую толпу. Да, напрасно она тогда вернулась за мясом. Лучше было уйти. Танхаева даже оглянулась на широкие базарные ворота, через которые бесконечным пестрым потоком тянулись люди. И опять вспомнила Лешку. Надо было отдать ему Нумину телогрейку: велика, да все же получше его продранной, грязной. Вспомнила и то, с какой благодарностью принял от нее мальчик десятку. Пожалела, сунула ему незаметно. Был бы сытый — не воровал бы. Танхаева еще раз оглянулась на дорогу и стала переходить улицу, как вдруг так же, как тогда на базаре, почувствовала, что кто-то тянет ее за сумку. И в тот же миг озорное Лешкино лицо вынырнуло из-под руки, весело сверкнуло зубами.

— Привет!

Танхаева обмерла: что как еще пырнет финкой!.. А Лешка еще сильней тянет на себя сумку.

— Давай, тетенька, донесу! — в желтых задорных глазах Лешки так и скачут бесята. Ему смешна растерянность доброй женщины, и радостно, что так неожиданно удалось ее встретить. — Не бойся, гражданочка, все будет в полном порядке: и баранина ваша, и все остальное…

Танхаева с трепетом выпустила из рук тяжелую сумку, и та, повиснув на Лешкиной спине, замоталась, заколотилась об его высоченные, чуть не до пояса, валенки. Женщина едва поспевала за мальчуганом. На главной улице Лешка уверенно повернул вправо и пошел переулком.

«Откуда знает? — удивилась Танхаева. — Даже не спросил, где живу, куда идти надо». А Лешка опять свернул в улицу и теперь шел тротуаром, той самой стороной, где стоял зеленый танхаевский особняк с палисадом. Встречные с любопытством оглядывали странную пару, уступали им дорогу и, уже отойдя дальше, тихо пересмеивались между собой.

Лешка дотащил сумку до самого дома, сбросил ее на вделанную в забор скамейку.

— Пожалуйте бриться, гражданочка. Десять рублей — не деньги, а счетчик-расчетчик в нашем деле закон, — выпалил он скороговоркой, важно, по-взрослому, доставая серебряный, видимо, тоже где-то украденный портсигар.

— Спасибо, спасибо, мальчик, — довольная благополучным исходом, пролепетала Фардия Ихсамовна, торопливо доставая десятку.

Лешка, подбочась и раскуривая толстую папиросу, улыбчиво смотрел на Танхаеву. Заметив ее движение, добродушно рассмеялся:

— Так я ж о той десятке говорю, гражданочка, что вы мне в гостях дали.

— Каких гостях?

— Ну в милиции. Мы у них вроде как частые гости… Извините за беспокойство! — Лешка протянул ей маленькую грязную руку.

— До свидания, мальчик… Скажи, мальчик, как ты узнал мой дом?

Лешка присвистнул.

— Хэ!.. А протокол! Я и этого, который меня на базаре поймал, адресок засек…

— Засек?

— Ну, запомнил. Второй день окна задраивает. Завтра еще разок к стекольщикам сбегает — и порядок.

— Какие окна? Каким стекольщикам?.. — ужаснулась Танхаева.

— Так ведь я ж ему обещал? — серьезно пояснил Лешка. — Обещал. Ну вот и чинит. Завтра еще выбью парочку — и в расчете. И ваш адресок засек. Да я уже приходил к вам, гражданочка, хотел в письменный ящик десятку спустить, во дворе вашем, да собака затявкала, а тут еще курить захотел… Потом, думаю, отдам. А седни вот сумочку вам доставил на место — и, значит, опять расчет. Закон! Вот мы и познакомились, тетенька. Кореши вроде стали…

Перепуганную Фардию Ихсамовну, слушавшую болтовню Лешки, вовсе не радовало такое знакомство. И дом узнал, и во дворе побывал… А что как ей будет бить окна?.. Ах, как, однако, нехорошо она сделала, что вернулась тогда за мясом!

Лешка виртуозно раскланялся с Фардией Ихсамовной, нахлобучил на голову шапку и пошел восвояси.

Черная легковая машина, круто развернувшись на мостовой, лихо подкатила к танхаевскому особняку, едва не зацепив крылом Лешку.

Мог ли в этот миг предполагать маленький рыжий оборванец, что этот крутой поворот случайной машины будет поворотом всей его короткой, до сих пор непутевой и безрадостной жизни!

3

После поездки с Алексеем за город Ольга вернулась домой разбитая. Неужели отец в самом деле утаил от нее телеграммы и мог сказать Алексею такое: «Вас ничего больше не связывает»?.. Именно то, что еще как-то связывало ее с Алексеем, мешало сдержать свое страшное, данное ему обещание. И все это было жестоко отрезано, вытравлено отцом!..

Романовна, пропустив мимо себя Ольгу, и на этот раз заметила в ней недобрую перемену. Ольга бросила на сундук шубу, криво усмехнулась старушке.

— Ну что ты опять на меня уставилась?

Романовна, теребя в руках угол передника, молчала.

— Ты, может быть, скажешь? Как видишь, цела, здорова… что тебе еще надо?!

— Не заслужила я, Оленька, чтоб на меня шуметь этак.

Ольга резко повернулась к Романовне. Ей захотелось сейчас же расспросить ее обо всем, о чем говорил Алексей, убедиться, накричать грубостей, бог знает что… И сдержалась. Без того перепуганная старушка так жалостливо и робко смотрела на полную гнева свою воспитанницу, что выместить на ней боль Червинская не решилась. Больше того, убитый вид Романовны отрезвил Ольгу.

— Трудно тебе со мной, няня. Я сама не знаю, что делаю… Это пройдет. Это прошло уже… — Ольга обняла Романовну, прижала на секунду к себе и, отпустив, прошла к рабочему столику.

Старушка тяжко и глубоко вздохнула.

— Яшенька к тебе приходил, Оля, — начала было она, но вовремя спохватилась. — Чайку налить? Или погреть еще?

— Можешь наливать.

— Отдохнуть бы тебе, Оленька, голубка моя. Извелась ты от работы своей да всего прочего. Когда в отпуск-то?

— В июле, нянечка, совсем скоро, — обрадовалась Ольга новой теме. — Хочешь, вместе поедем, няня? На Черное море! В Ялту!

— Ишь, куда далеко! Да нешто мне теперь туда дотащиться.

— Доедешь, нянечка. Ты у меня еще молодчина! Помнишь, мы были в Ялте: ты, мама, отец и я, тогда еще совсем девочка.

— Помню, чего ж там не помнить-то.

— А море? Я как сейчас вижу восход солнца: сплюснутый огненный шар медленно выплывает из воды…

— Все помню, Оленька. Вот и прежде ты такая же шалопутная да непоседа была. Кто от воды — а ты в воду. Только и бегали за тобой, бывало, по всему этому… как его… ну на котором кверху брюхом лежат…

— Пляж! — весело рассмеялась Ольга.

— Вот-вот. Другие-то, помню, на тебя все пальцем показывали да хвалили: «Ах, какая у вас умная девочка! Ах, какая шустренькая да ловкая!» А я думала: вам бы ее, шустренькую-то, месяца на два, поглядела бы я на вас тогда, милые…

— Ой, какая ты смешная, нянечка! А главное, наконец-то забыла о своем Яшеньке…

— И правда! — всплеснула Романовна. — Ведь вот хотела сказать, а запамятовала. Просил передать, что матушка у него приболела, так он завтра на работу не выйдет. Расстроенный такой приходил, прямо убитый. Хороший он, уж что хочешь перечь, а хороший…

— Напомнила! — вспыхнула Ольга.

— И то верно. Забыла ведь. Так ты там, на работе-то не забудь…

— Не забуду!

— Вот-вот.

Ольга до хруста тиснула пальцы, пристально вгляделась в Романовну.

— Няня, скажи: какие телеграммы вы получали от Алексея? Ну тогда, в Москве, помнишь?

Добрые глаза Романовны округлились. Старушка, не в силах отвести взгляда от цепкого Ольгиного, едва поставила на стол чашку.

— Это про что же ты, Оленька?..

— Про то самое! — почти вскрикнула Ольга. — Присылал Алексей телеграммы?!

Губы старушки судорожно сжались.

— Во грех вводишь меня, голубка моя… Ведь я батюшке твоему клятву давала…

Не успевшее отойти с мороза лицо Ольги залила мертвенная бледность.

— Оленька!.. Роднушка моя!.. Оленька!..

— Какие вы бессердечные, гадкие, жестокие люди! — Ольга вскочила из-за стола, бросилась за полог, зарылась лицом в подушки.

Романовна, не смея пошевелиться, продолжала сидеть, и только слезы катились по ее бескровным одрябшим щекам…

4

В клинике Червинскую встретила хирургическая сестра:

— Ой, Ольга Владимировна, ужас-то какой! Что сегодня у нас творится!..

— Скажите толком! — на ходу застегивая халат, перебила Червинская.

— Обмороженных с Лены привезли… Человек десять… Говорят, водой машины затопило, так они, бедняжки, всю ночь на крышах сидели. Это в морозище-то такой!

Червинская поспешила в палату. Ординатор, осматривавший очередного больного, выпрямился над койкой, посторонился. Червинская подошла ближе, быстрыми заученными движениями нащупала пульс пострадавшего, внимательно осмотрела иссиня-багровые ноги. Больной, это был еще совсем мальчик, метался в жару и то и дело терял сознание.

Ординатор протянул Червинской уже начатый лист истории болезни.

— Страшно мне!.. Скоро ли, Семен Петрович?.. — метался в бреду больной.

— Кто они? Как они попали в воду? — спросила Червинская.

— Из Северотранса, — пояснил врач. — Какой-то там умник решил провести по реке дорогу, ну вот и результат: девять машин наледью затопило, так люди на кабинах спаслись…

Червинская, побледнев, отчужденно смотрела на ординатора.

— Ольга Владимировна, что с вами?

Червинскую взорвало.

— Делайте лучше свое дело!

5

Гордеев страдал. Напрасно старался он внушать себе, что в катастрофе с наледью виноват Поздняков, что в свое время предупреждал, сдерживал его от опасного шага, — голос совести восставал против. Ведь он, Гордеев, прекрасно понимал, чем это все могло кончиться, а вот предотвратить риск, одернуть и пристыдить советчиков, которые, как и он, остались теперь в стороне скромными наблюдателями, — не постарался. А человек может поплатиться… Да разве один он поплатится!

И без того безрадостные дни для главного инженера стали сплошным страданьем. Каждое утро, являясь в управление, он первым делом пробегал сводку из Качуга, надеясь на малейший просвет в бедственном положении с перевозками. Но сводки повторяли одно и то же:

«20 января. Температура 52 ниже нуля. Перекаты продолжают заливать трассу…»

А из Москвы шли отчаянные запросы Павлова:

«Молнируйте принятых мерах Лене тчк Немедленно организуйте радиосвязь Качуг Иркутск Москва».

«Принимайте любые меры восстановлению перевозок тчк Поймите ответственность грузов приискам Лены тчк Молнируйте принятых мерах».

«Еще раз требую немедленно организовать поиски обходных путей тчк Разрешаю любые затраты средств прокладке нового пути зпт Молнируйте исполнение».

Иногда в день поступало по нескольку таких телеграмм, и Гордеев немедленно переотправлял их Танхаеву и Позднякову. Однажды, когда он просматривал чертежи будущей вагранки, молодой конструктор с усмешкой сказал Гордееву:

— Теперь Позднякову, кажется, не до вас, Игорь Владимирович. Хватит с него распутываться на Лене…

Гордеев потемнел.

— Как вам не стыдно, молодой человек! Это по меньшей мере подло! — он отшвырнул карандаш и отошел от «комбайна».

— Простите, Игорь Владимирович, я вовсе не хотел никого обидеть…

— Надо прежде думать, молодой человек! И еще лучше не иметь вовсе этих подлых мыслишек!.. Да-да, подлых! — выкрикивал Гордеев. — Чертежи я рассмотрю завтра! — И вышел.

В таком взвинченном состоянии главный инженер и встретил только что прибывшего из Москвы Перфильева. Довольный тем, что встреча их произошла в отсутствие Позднякова, Перфильев, сообщив о цели своего приезда, дружески похлопал Гордеева по плечу:

— Ну вот и опять свиделись! Рад ли будет нашей встрече уважаемый Алексей Иванович?..

Гордеев, в свою очередь обрадовавшийся встрече, неожиданно поймал себя на мысли, что Перфильев может теперь свести счеты с Поздняковым за списание «ярославцев», нахмурился.

— Да, встретились, Никон Сергеевич. Только обстановка нашей встречи меня не радует.

— Согласен, батенька мой, согласен. Но мы-то с вами причем? Со своей стороны мы сделали все: спорили, предупреждали… Наша совесть чиста, не так ли?

— И да и нет. Предупреждали — это так, но спорили мало. Откровенно говоря, совесть моя не так уж чиста, как мне этого бы хотелось. Мне кажется, я мог бы решительно повлиять на ход дела, но почему-то не хватило мужества спорить.

— Да вы сущий Иисус, батенька! Как это бишь в евангелии: «смертью смерть поправ и сущим во гробех живот даровав…» До сих пор помню ведь, а?

— Я атеист смолоду, Никон Сергеевич, и евангелиями не увлекался, — раздражился Гордеев.

— Ну-ну, ершистый какой вы, право! — и Перфильев сейчас же перевел разговор на другую тему: о самолетах-снарядах, о речи Гитлера на праздновании годовщины прихода фашистов к власти и, подойдя к задрапированной карте с флажками, грустно заметил: — Захирела моя политика, захирела. Авось… — но что «авось», он так и не выложил.

Дверь тихо открылась.

— Я не помешаю?

— Войдите.

— Здравствуйте… Кажется, товарищ Гордеев? Мне посоветовали к вам…

— Ольга Владимировна?! — узнал в вошедшей Червинскую Перфильев. — Вы-то как к нам, голубушка? — Он подбежал к ней и, не ожидая, когда она подаст ему руку, сам схватил ее, в перчатке, обеими.

Червинская растерянно смотрела то на него, то на Гордеева.

— Но разве вы не в Москве?.. Никон…

— Сергеевич. В Москве, матушка, в Москве. Как же вы это к нам сюда?.. — И, воротясь к недоумевающему Гордееву, объяснил: — Хирург. Золотой, можно сказать, хирург вашего города. Прошу, знакомьтесь: Червинская Ольга Владимировна.

Гордеев поднялся из-за стола, вежливо поздоровался с дамой. Перфильев продолжал сыпать:

— Наследственная способность исцелять ножом грешные плоти. Папаша ее, профессор Червинский, у Склифосовского в лучших учениках числился и славу его клиники весьма приумножил. Кости сшивать умел, батенька! Кости!

— Я знаю вашего отца, — не спуская внимательного, доброго взгляда с Червинской, сказал Гордеев. — В пятнадцатом году я лежал у него с почкой.

— А я что говорю! — воскликнул Перфильев. — А вот дочь его в вашей клинике преуспела…

— Как он сейчас? — тихо спросил Гордеев.

— Он умер, — ошарашенная таким приемом, несмело произнесла Червинская. — Но коли уж я встретила вас, Никон Сергеевич… Простите меня, товарищ Гордеев, я уж лучше подожду Никона Сергеевича…

— Ждать? Что вы! Идемте, Ольга Владимировна, идемте!..

Перфильев пропустил вперед Червинскую, вышел сам, показал ей на дверь с краткой табличкой:

«Начальник управления».

— Прошу!

Червинская с удивлением взглянула на Перфильева, на переставшую стучать машинкой женщину секретаря и вошла в обширный, хорошо обставленный кабинет начальника управления.

— Я совсем отказываюсь понимать, — пряча волнение, улыбнулась она Перфильеву. — Что это все означает? В Москве вы или не в Москве?

— Признайтесь, голубушка, не то вас смущает: в Москве я или не в Москве, а почему нет здесь вашего… простите… нет здесь товарища Позднякова? Алексей Иванович в Качуге, там у него дела, а я по долгу службы вот только вчера вечером из Москвы. Помните мои визиты к вам в Горске? Увы, прежняя должность. Одни растут — дай им бог здоровья! — другие на месте топчутся. Я вот на месте. И не сетую, представьте, ни-ни! Я отсюда-то радешенек был удрать и постараюсь не возвращаться…

— Возвращаться?..

— Чем черт не шутит. Наше дело такое: сегодня петухом поешь, завтра — комариком попискиваешь… Судьба! Она с нами, матушка, как с ребенком: хочет — голубит, хочет — лаской обойдет, еще и нашлепает…

— Никон Сергеевич, к нам в клинику поступили обмороженные из Качуга…

— Сколько?! — подскочил на кресле Перфильев.

— Девять человек. Что там стряслось на Лене?

Перфильев, стараясь скрыть удовольствие от такого полезного сообщения Червинской, качал головой.

— Ай-яй-яй! Девять человек! И как? Сильно?

— Очень… Так что же там произошло?.. Собственно мне говорили пострадавшие, но я хотела… Я вас считаю добропорядочным человеком, Никон Сергеевич, и, думаю, вы не используете мое любопытство…

— Я вас отлично понял, голубушка. Попробуем понять друг друга взаимно. Алексей Иванович жив, здоров и ничего ему особого не грозит…

— Особого?

— Ну да. Ну, может, выговорок… Ну что еще…

— Только? — даже вздохнула Червинская.

И этот вздох не ускользнул от Перфильева.

— Вот я… вернее сказать, мы, комиссия, и приехали разобраться. — Перфильев заметил, как вскинулись темные брови его собеседницы. — Постараемся все уладить, голубушка, и вашему петушку сохранить перья… Ну вот вы и обиделись, вижу.

— Зачем же? Ведь я его первая курочка, — язвительно возразила Червинская. — Хорошо, за ваши перышки можно уже не бояться… — Она криво улыбнулась, взглянув на его голый череп. — Спасибо. Мое любопытство удовлетворено…

— Позвольте и мне, матушка, — задержал движение Червинской Перфильев. — Меня, видите ли, больше беспокоит другое. Вы человек, надеюсь, тоже добропорядочный, и судьба несчастных вас не должна не обеспокоить, не правда ли?

— Мы сделаем все, что в наших силах, Никон Сергеевич! — воскликнула Червинская. — Разве вы можете сомневаться?

— Могу.

— Вот как?

— Вот так. — Перфильев снисходительно-дружески улыбнулся. — Не все вы можете учесть, Ольга Владимировна. Для меня уже ясно одно… Тут речь не об Алексее Ивановиче, он этого не позволит!.. Но есть товарищи, которые не любят лишних грязных пятнышек, и в отчетности стараются приуменьшить их или смыть вовсе. Еще бы! Тресту эти их пятна не нравятся, еще и нарекание может сделать! А люди… их же работники… безвинно страдают. Я вам тоже откровенничаю, матушка, так уж вы…

— Я слушаю вас, Никон Сергеевич.

— И вот пострадает работничек, — палец ему оторвет или еще что, а ему и бюллетень не оплачивают: сам де виноват был, не суйся, куда не следует! Или увечье его приуменьшат. И в отчете чистота, и человек без пособия ходит. Позднякову сейчас не до жертв, ему без них там хлопот еще много. А вот парторг его, ну и другие помощники, ради того, чтобы себя перед ними не очернить, — из кожи вылезут, а несчастья ближних своих обязательно приуменьшат. Сам знаю, ругал не раз таких черственьких, так ведь все равно свое делают!

— Чем же я могу помочь?

— Можете. Я к вам в клинику загляну, с вами в палаты сходим — и актик. Столько — первой степени, столько — второй… Ни один черствяк против такой бумаженции не пойдет! И «жертвы» не пострадают.

«Чего он добивается от меня, — думала Ольга. — И не повредит ли этот перфильевский актик Алексею?»

— Сомневаетесь? — будто угадывая мысли Червинской, потянулся к ней через стол Перфильев. — Уж не подвохец ли какой строю, не так ли?

— Ну что вы, Никон Сергеевич…

— А нет, так и ладно. Завтра и загляну.

6

После разговора с Дуней Имановой, а потом с мужем (накричал, себе и ей сердце разбередил и так, больной, в Качуг уехал) Клавдия Ивановна долго не могла успокоиться. Все валилось из рук, ни за что не хотелось браться.

— Мамочка, ты устала? — спрашивал маленький Юрик, ласково заглядывая в глаза матери…

— А мама опять сегодня плакала, Юрка, — слышала она разговор мальчиков в детской. — Ты знаешь, почему она плакала?

— Не знаю.

— А я знаю.

— Почему?

— Ей папа писем не пишет, вот почему. Помнишь, как она в Горске плакала?..

И эти участливые суждения мальчиков еще больше расстраивали Клавдюшу. Иногда ей хотелось собраться и уехать в Горск к тетке: пусть знает, что не такая уж она беспомощная трусиха! Да, если бы муж не был болен. И ребята — как они без отца? При живом отце сделать сиротами — разве она это сможет! А верно ли говорит ей об Алексее Дуня Иманова? Может быть, и Лукина совсем не так ей сказала? И Лукину могли обмануть… мало ли сплетен создают люди! Разве сходить к Лукиной и самой расспросить ее? Но если она такая сплетница, как говорит Дуня, начнут и про нее, Клавдюшу, болтать всякое. Уж не лучше ли еще раз навестить Дуню?

Но случилось так, что Дуня сама забежала к Клавдии Ивановне. Учреждение, где работала Дуня, выделило ей комнату с кухней. На радостях обе даже всплакнули немного. Вспомнила Дуня и мужа.

— Вчера опять с час у окна толокся, видать, ноги пообморозил, прыгать начал. Вот потеха!

Большие карие глаза Клавдюши подернулись влагой. Дуня, не ждавшая этого, испугалась.

— Что это вы, Клавдия Ивановна? Не обидел ли кто?

Клавдюша вздрогнула, постаралась взять себя в руки.

— Нет-нет, ничего… Так просто.

— А нет — так и расстраиваться нечего. Знаете что, Клавдия Ивановна, — неожиданно воскликнула Дуня. — Плюньте вы на все и айда-те к нам, в стройтрест наш. Там у нас секретаршу искали, знаю, так я спрошу, и если что, про вас расскажу имя. Вы же грамотная, культурная такая. Кого они лучше вас найдут? На людях-то легче, Клавдия Ивановна. Послушайте меня. А ребят в садик. Да мы еще покажем имя, мужикам нашим, что и без них сладим! Еще и за нами побегают. Да вон мой-то и так уж козлом под окном скачет.

Клавдюша вытерла платком слезы, благодарно улыбнулась.

— Спасибо, Дуня, я, пожалуй, и в самом деле… подумаю.

Почуяв, что неспроста пришла Иманиха к Поздняковым, Лукина тоже решила проведать свою знакомую.

— Тебе чего надо? — встретила ее Дуня.

— А ты что за хозяйка? — возмутилась Лукина, окатив ту презрительным взглядом. — Не к тебе я!

— Ладно, иди-иди, без тебя тошно! — напустилась на Лукину Дуня и легко выставила за дверь.

7

Не помнит Лешка, когда умерла его мать, чьи ласковые, не знавшие отдыха руки нежно гладили его пушистые рыжие волосенки, оберегали от хвори и стужи слабое хрупкое тельце, долгими зимними ночами качали его, закатывающегося от кашля и плача, помогали делать первые робкие шаги — ничего этого не запомнил Лешка. Зато хорошо помнит он появившуюся однажды в их крошечном домике тощую белобрысую женщину, в первый и последний раз ласково обратившуюся к нему:

— Здравствуй, Лешенька! Вот я, стало быть, и есть твоя новая мама.

А потом началось житье с мачехой-истеричкой. Лешке за любую его провинность влетало: уронил ли он со стола чашку, наследил ли валенками на мытом полу, не уступил ли игрушку новому братцу. Визжа так, что звенело в ушах, мачеха била его не просто, а с выдумкой, до хрипоты. Сначала вступался отец. Но мачеха кричала ему, что он ей не доверяет, а слушает этого «щенка» и «паразита», что она и своих не щадит за безобразия, а не одного Лешку, и отец уступал, в лучшем случае украдкой приласкав сына. А Лешка после каждой очередной трепки одиноко и тихо лил горькие слезы, забившись куда-нибудь во дворе или на кухню, и тайно мечтал как можно скорей вырасти и отомстить за обиды.

А еще год спустя неожиданно заболел и умер отец. Лешка проводил его без слез, и только больно щемило сердце. Плакать он разучился. Последнее, теплившееся еще в худенькой Лешкиной груди чувство любви к человеку, казалось, уходило вместе с медленно опускающимся в яму тесовым гробом.

8

Машина, едва не зацепившая Лешку, как вкопанная остановилась на тормозах против танхаевского особняка. Хлопнула дверца, и из эмки вышла гражданка в сером платке и новенькой телогрейке. В руках у гражданки целая кипа писем, круглые, как скалки, белые свертки, серые большие пакеты, которые она, как драгоценность, прижимала к груди.

— Здравствуйте, Фардия Ихсамовна, — сладко пропела она, роясь в почте и подавая Танхаевой белый конвертик. — Письмецо вам из Качуга, от Наума Бардымовича.

Лешка понял, что гражданка никакого интереса собой не представляет, а только рассыльная или почтальонша, и подошел к скучавшему в машине водителю.

— Здорово, старик!

— Будь здоров, сосун!

Лешка, не сходя с места, осмотрел блестящую черную красавицу. На таких он еще не ездил. На грузовых ездил, на пикапах, на автобусах ЗИС-16, на «козлах» ездил, а вот на ЭМ-1 не приходилось. Оставшись довольным внешним видом легковой, он бесцеремонно заглянул внутрь кузова.

— Но-но! — потеснил рукой Лешку водитель. — Все в порядке, молодой человек, в проверке не нуждаемся. — И он озорно сморщил красный мясистый нос.

Лешка не обиделся. Шоферам грубости он обычно прощал.

— Новая?

— Возможно.

— ЭМ-1?

— Вроде так.

— На сто выжимает?

— Ишь ты! — усмехнулся шофер. — Выжимает.

— Прилично! — заключил Лешка.

Водитель подозрительно оглядел рыжего оборванца.

— А ты, случаем, не специалист?

— Смотря по какому делу.

— Вот и я вижу: специалист, только не пойму, по какому же делу? Разве что по карманному?

— Это что же, заметно?

— Вроде так.

— Ясно, — процедил Лешка и сплюнул. — А вы, видать, первого класса?

Лешка нахально задрал на собеседника нос, сдвинул на затылок драную шапку.

— Угадал, первого. Ты по чему же заметил?

— По носу. Сразу видать, первого класса пьяница…

— Ну, ты!

— Не тыкай! — повысил голос и Лешка. — Думаешь, я в этой шкуре, так на меня орать можно? Вот скажу Фардии Ихсамовне, как ты меня понужаешь!.. Ишь ты, первоклассник какой нашелся!

— Да ты-то кто такой, парень?

— Вот это другой табак! — довольный собой, заявил Лешка. И снова нахлобучил на лоб шапку. — Родной племянник Фардии Ихсамовны, вот кто! Из деревни я, понял?

— Эк!.. — весьма усомнился шофер, насмешливо оглядывая курносое веснушчатое лицо бойкого мальчугана. — Сомневаюсь.

— А ты не сомневайся, старик! — тоже подобрел Лешка. — Или рожа не схожа? Моя мать тоже на Фардию Ихсамовну мало схожа была, а родная сестра, вот! Тетя! Тетенька!.. — вдруг заорал он заговорившейся с курьершей Танхаевой. — Подите-ка сюда, тетя Фардя!..

Водитель, окончательно сбитый с толку, смотрел то на Танхаеву, то на Лешку: экое же в природе бывает чудо! А Лешка как ни в чем не бывало ждал, когда подойдет к нему испуганная его криком добрая бурятка.

— Что, мальчик?

— Это она меня завсегда мальчиком называет, — пояснил Лешка водителю. И снова обратился к Танхаевой — Тетенька, скажите ему, — он показал кивком на шофера, — пускай до базара меня подбросит.

Танхаева оробела. Отказать? А ну как и ей стекла бить будет? Шофера попросить отвезти? Муж еще будет браниться…

— Ну, тетенька!..

— Да-да… Только не знаю, можно ли?.. — умоляюще взглянула она на водителя, словно прося избавить ее от назойливого мальчишки.

— Отчего не прокатить, можно, — неопределенно протянул обескураженный Лешкиным доказательством водитель. «И ведь бывают же чудеса на свете! Мать бурятка, сын русский вроде», — думал он, уже весело глядя на Лешку.

Лешка в приливе ли радости, или просто лишний раз убедить озадаченного шофера в родстве с Танхаевой, подскочил к ней и звонко поцеловал в щеку:

— Вот спасибо, тетя Фардя! — И, уже садясь рядом с водителем, озорно прокричал: — Седни не ждите, тетенька, до свидания! А ну, старик, трогай!

Курьерша поторопилась занять свободное заднее сиденье, и машина, фыркнув мотором, помчалась.

В эту ночь Фардии Ихсамовне снились кошмары: звенели разбитые стекла, падали на пол огромные рыжие кирпичи, и, ухмыляясь, торчала в окне красная Лешкина рожица:

— Привет!

9

Несколько дней рыжий мальчик не появлялся, и Фардия Ихсамовна отважилась на отлучку из дома. И чайкончился, и стирку запустила — мыло кончилось — и много других продуктов кончилось, не сидеть же голодной! И домой вернулась благополучно. Поставила самовар — два дня без чая высидела! — убралась в комнате и удобно устроилась у окна в ожидании самовара. Знакомый сигнал автомобиля заставил вздрогнуть Танхаеву: уж не к ней ли? Фардия Ихсамовна отложила вязанье, откинула шторку… и о ужас! Прямо на нее глядит курносая рожица Лешки! Однако, камень в руке, сейчас стекла бить будет!.. Танхаева, защищаясь, вытянула перед собой дрожащие руки, а рыжий мальчишка машет ей конвертиком и кричит:

— Привет, тетенька Фардя!! Письмо от Наума Бардымовича!

И исчез. Фардия Ихсамовна с трудом добралась до стула. Слышала, как во дворе звякнула защелка, залаяла привязанная, как назло, к будке овчарка, хлопнула сенная дверь. И вот Лешка уже тут, в комнате.

— Пляшите, тетенька Фардя!

Плясать Фардия Ихсамовна не смогла, но старательно улыбнулась мальчику, даже поманила к себе. Письмо действительно оказалось от Нумы. Что сделать: прочитать его или угостить мальчика за доставку, а уж потом прочитать?

— Спасибо, мальчик. Откуда письмо у тебя?

— А как же! — воскликнул Лешка, желтыми, будто тоже веснушчатыми, глазами уставясь на перепуганную насмерть бурятку. — Я ведь с тетей Надей почту теперь развожу; Вот здорово! Клятву себе дал, тетенька Фардя, шофером буду! Вот годами не вышел да образованьице мое не шибко… Два класса школьных да два зашкольных; не высшее, не низшее, а так, серединка наполовинку. Да если дело пойдет, я и в вечернюю поступлю.

— Какое дело?..

— В ученики меня записали, на слесаря. Сперва монтажу научусь, потом шофером. Любо мне в машине сидеть, ой как любо, тетенька Фардя!

— Сколько же тебе лет, мальчик?

Лешка надулся.

— Что у меня имя нету? Я же Лешка. Лешка! Я же вас не просто тетенькой зову, верно? И вы меня: Лешкой, толмач?

— Да, да, конечно, Леша. Я буду называть тебя Лешей. Я буду называть тебя Лешей, мальчик…

— Ну и лады. А лет мне — тринадцать. Мало, да? Это верно, — сам себе ответил Лешка и незадачливо почесал затылок. — Ну и пусть, вырасту. А на руки да мозгой шевелить я ловкий. Всему научен, тетенька. Да вот смотрите…

Лешка вынул из кармана платок, подал Танхаевой.

— Ваш, тетя Фардя?

Танхаева обмерла: носовой платок с вышитой красной каемкой принадлежал, несомненно, ей и только что находился в рукаве кофты. Как он попал к мальчику, да еще в карман? А Лешка, смеясь, щурил желтые глаза и продолжал:

— Я ведь теперь вроде сродни вам, тетенька Фардя. Племянником вашим родным назвался, по матери будто. Потом, слесарем буду, сам всем расскажу: врал вам Лешка Фокин, а потому врал, чтобы вы перед ним, самого Наума Бардымовича племянником, рожи колесом склабили да в машину с рассыльной сажали, да в ученики на слесаря приняли!.. Я им и про года соврал: сказал пятнадцать кончается, а вот бог росту не дал. Мой, говорю, родной дяденька, Наум Бардымович, до восемнадцати лет пешком под стол ходил из-за роста, а потом сразу, как женился, и вырос…

Танхаева, раскрыв рот, с ужасом слушала Лешку. До чего же испорченный мальчик! И вор, и стекла бьет, и вот еще: людей так нехорошо обманывает! Надо сходить в управление, рассказать… Но Лешка будто угадал ее мысли:

— Только вы, тетя Фардя, пока ни гу-гу, ясно? Мы это не любим. Вам это родство — что слону дробина, а для меня — поворот в жизни. Читали «Как закалялась сталь»? Я ведь читать тоже бойкий, даром что два класса, а другого семиклассника по чтению зашью, будьте любезны! И книжки читать люблю, особенно про войну…

А про Павку Корчагина — два раза читал и в третий буду! — и неожиданно вскочил с места. — Давайте, письмо прочитаю! Подождут! — махнул он на окно, где, видимо, ждала его легковушка. — Пускай думают, что с родной тетенькой оладьи на бараньем сале жру. — А по правде: куска седни еще во рту не держал… И с чего это человеку каждый день жрать хочется?

Танхаева спохватилась. Принесла из кухни пирожки с мясом, соевые конфеты. Опять голодный мальчишка! И письмо привез. Вот только племянником себя назвал — совсем стыдно…

— Возьми, Леша.

Лешка немедленно отправил пирожок в рот.

— Так вы, тетенька, как договорились: ни гу-гу, ладно? А насчет племянника, вы уж, тетенька Фардя, не злитесь. Ну, скажете — выгонят меня с автобазы — вам то что, легче будет, да? А мне это все: и харч, и жизнь новая, может… Думаете, вот так ходить да воровать сладко? Эх, тетенька Фардя… — Лешка уныло оглядел свой продранный во многих местах треух, облезлую телогрейку…

— Хорошо, Леша, не скажу. Однако, я тебе Нумину телогрейку дам, хочешь?..

Вернулся Лешка к машине в малоношенной военной ушанке, стежонке, в больших, но добротно подшитых (Фардии Ихсамовны) валенках. Повертелся перед шофером.

— Как?

10

Лешку в самом деле с большой неохотой, но приняли-таки учеником слесаря в автобазу. Как-никак племянник парторга ЦК Танхаева, да и шофер управленческой эмки просил за него немало — трудно было не уступить. Однако поругали заочно и Танхаева: парторг, а родного племянника до ручки довел, сам за него даже поговорить постеснялся. Не спасли от упреков слесарей и малоношенные стежонка, валенки и шапка. Ох, и скупы же, видать, Танхаевы!

Рабочие открыто посмеивались над Лешкой: мал, худ, рыжий, глаза — и те с конопушками. Но шустрый, необидчивый Лешка все больше проявлял свои способности и сноровку. В обеденные перерывы Лешка частенько отсиживался в сторонке: не всегда удавалось брать «из дому» завтраки.

Слесаря сначала посмеивались над ним, но, узнав, что у Лешки ничего нет, пригласили его к своему кругу. Лешка с волчьим аппетитом набросился на еду, не прожевывая, глотал куски вареного мяса.

— Что это за тетка у тебя, парень, такая жадная? Куска хлеба родному племянничку не одолжит? День терпеть без жратвы — выдержать надо!

— Буряты, они, видать, скупей русских. Вишь, как одели парнишку: валенки велики да и те латаные.

— Ладно хоть так, а то вовсе ходил общипанный.

— Ешь, сирота, не слушай их. Ешь больше!

Когда же знакомый теперь Лешке красноносый шофер ехал в управление развозить почту, Лешка непременно увязывался с ним: езда на легковой да еще рядом с водителем была для него большим счастьем. Да и сам шофер частенько отзывал Лешку в сторону, шептал на ухо:

— Шпарь к проходной, выезжаем!

Спустя много дней Лешка, торопясь к утренней смене, наткнулся на подходившую к гаражу старенькую трехтонку, за рулем которой сидел очень молоденький, веснушчатый, как и Лешка, шофер. Лешка даже разинул рот от удивленья. Шофер вышел из кабины, с достоинством оглядел подскочившего к нему Лешку и, открыв тяжелый капот, полез к мотору. Лешка стоял, как зачарованный, глядя на молоденького водителя, уже самостоятельно чинившего что-то в моторе. И когда он только успел выучиться? Такой машиной управляет — вот да!

— Дяденька, вы кто — шофер?

Молоденький водитель серьезно посмотрел на рыжего мальчугана и, убедившись, что обращаются именно к нему, скупо ответил:

— Стажер я.

— А это кто? Выше?

— Ниже.

— Ясно.

Оба, внимательно оглядев друг друга, помолчали, оба шмыгнули носами.

— А ты кто? Слесарь? — Ваня заметил в руках у Лешки разводной шведик.

— Ученик.

— Тоже ниже. Вот и я ученик, стажером называюсь, понятно? А скоро водителем буду.

— Всамделишным?

— Настоящим.

— Вот да-а!

Лешка подошел ближе, заглянул под капот: что он там делает?

— Интересно?

— Еще как!

— Ну, тогда лезь сюда. Только я еще молодой тоже, — сознался Ваня.

Лешка в один миг вскарабкался на крыло, ждал, что ему прикажет водитель. Может, ключ какой притащить? Или гайку?..

— Свечу забросало! — досадливо сказал Ваня, показывая Лешке маленькую полуметаллическую-полуфарфоровую детальку, вовсе не похожую на свечу.

Он показал Лешке, как надо ее очищать, как ставить на место, какой надеть на нее провод. Лешка был в восторге: еще никто ему так не объяснял!

— Как зовут-то тебя? — спросил Ваня.

— Лешка.

— Леша, — поправил Ваня. — Меня Семен Петрович завсегда Ваней звал. Потому как в нашем деле без уважения никак нельзя. Всяко приходится в рейсе… А фамилия как?

— Фокин.

— Леша Фокин… Алеша Фокин… Леня Фокин, — бормотал Ваня, продолжая возиться в моторе. — Значит, так: Леня Фокин. Ну что ж, Леня Фокин, давай знакомиться будем: Иван Тихоныч. А по фамилии: Иванов.

Лешка изо всей силы сжал протянутую ему небольшую, но крепкую Ванину руку.

— Леня Фокин! А на «ты» вас можно звать, Иван Тихоныч?

— После, — с неудовольствием возразил Ваня. — Так вот, Леня Фокин, мы, значит, с тобой будем оба водители, верно?

— Верно!

— Я сейчас из больницы вышел, а учитель мой, Семен Петрович, там еще. Так что я в Иркутске буду стажировку кончать. И тебе объяснять тоже. А через месяц машину получу — тогда вовсе…

— Вот здорово! Правда?!

Ваня еще раз окинул взглядом с головы до ног Лешку.

— Каши только ешь больше, Леня Фокин. И еще… А ну, сними шапку!..

11

Первый аванс Лешка получал в кассе с большим волнением. Никак не мог пером в нужное место попасть. Никогда еще так не тряслись руки, державшие деньги. Хватит у шоферов да слесарей кормиться — от обеда к обеду! А еще обещали к весне первый разряд слесаря-монтажиста присвоить. Вот да!

Чаще стал бывать Лешка и у Танхаевых. То завезет вместе с водителем эмки письмо от Наума Бардымовича, то забежит помочь по хозяйству — сходит за водой, подметет дворик, сбегает в магазин или на рынок. Фардия Ихсамовна угощала Лешку пловом, чаем со сливками и лепешками во всю сковородку. Чай пили на кухне, подолгу, деловито, редко отвлекаясь на разговоры. Иногда после чаепития Фардия Ихсамовна приглашала Лешку в гостиную и примеряла сшитую ею для него кепочку или рубашку. Лешка хвалил «товар», целовал за подарок Танхаеву в обе щеки и совал сверток себе за пазуху. А Фардия Ихсамовна, проводив Лешку, садилась за шитье новой рубахи или штанов для бедного мальчика. Хуже обстояло с мачехой, у которой иногда бывал Лешка, больше ночуя там, где застанет ночь: на подловках^[2] да в подвалах. Мачеха ворчала, гнала его прочь, но бить уже не решалась. А однажды съехала совсем, даже не предупредив Лешку. И Лешка явился к Танхаевой со всеми своими немудреными пожитками.

— Дозвольте, тетенька Фардя, оставить у вас? Табак у меня дело с квартирой.

— Что случилось, Леша?

— Уехала моя драгоценная мамаша в неизвестном направлении. И квартиру, ведьма, запродала… Так вы уж дозвольте на несколько дней оставить вещички?

— Конечно, конечно… Ах, как же это?.. Где же ты, Леша, будешь теперь жить?

— Не пропаду, тетя Фардя! Подожду, может, особняк для меня выстроят, а нет — к старым дружкам в гости пожалую: в милицию или еще куда.

— Зачем же в милицию? — испугалась Танхаева и даже всплеснула руками. — У нас поживи, у нас пока оставайся. Не стеснишь.

— Нет, верно? — обрадовался Лешка. Перспектива новых скитаний по случайным углам его больше не соблазняла.

— Конечно, Леша. Места хватит. Зачем идти в милицию?

И Лешка остался.

Глава десятая

1

Начался штурм Заячьей пади.

Вековую тайгу, приленские горы разбудили многие человеческие голоса, гул тракторов, звонкий перестук топоров, пенье пил и стоны падающих в пропасть гигантов. Где-то на левом берегу осталась в тумане затопленная водой старая обходная трасса, уходящая далеко за скалы Заячьей пади, а на правом, на самой крути «щеки», медленно оживала забытая всеми, заросшая кедром и сосняком, засыпанная обвалами горная узенькая дорога.

В Качуг прибыл вызванный Тепловым саперный взвод. Молоденький лейтенант разыскал Позднякова, привычно отрапортовал:

— Саперный взвод прибыл в ваше распоряжение! Докладывает лейтенант Буревой!

— Хорошо, товарищ Буревой. Завтра и к делу!

На другой же день к симфонии штурма присоединился громовой хор подрывников. В воздух полетели обломки скал, вырванные с корнями деревья, медленно опадая на Лену.

Поздняков нашел Буревого.

— Вот что, товарищ лейтенант, нельзя ли взрывать так, чтобы не засыпать Лену? Нам по ней, возможно, еще ездить придется.

— Есть не засыпать, товарищ начальник!

Теперь камни полетели круче вверх, осыпая скалистый склон берега, но зато почти не достигая реки.

В «штаб» или «КП», как в шутку называли теперь кабинет начальника пункта, Танхаев и Поздняков вернулись за полночь. Уставшие, вывалявшиеся в снегу, с наслаждением растянулись каждый на своей койке. Танхаев, закинув руки за голову, рассказывал Позднякову:

— Вот так и мы по тайге да горам: мороз, снег по уши, одежонка поистрепалась, хлеба — по восьмушке на брата… Да ты слушаешь, Алексей Иванович?

Поздняков открыл глаза.

— Слышу.

— Колчаковцы грабят, деревни жгут… Разведчики наши, что ни день, новые ужасы сообщают: у того брата повесили, у того отца расстреляли, жинку, ребят на улицу выгнали… Однако, спишь, Алексей Иванович?

Поздняков не ответил. Танхаев повернулся на бок и вдруг вспомнил: ведь у него в борчатке лежит письмо Позднякову. Хотел передать еще утром — и забыл. Танхаев прошлепал по полу босыми ногами, достал письмо, положил его на стул Позднякову и, укрывшись с головой тулупом, тотчас заснул.

Утром Поздняков проснулся первым. Около радиопередатчика уже сидел радист — значит, больше семи утра. Пора вставать. Поздняков поздоровался с радистом и хотел окликнуть Танхаева, но заметил конверт. Письмо было от Ольги.

«Алеша! Недавно узнала о вашем большом несчастье, а сегодня делала первую операцию пострадавшему. Пришлось отнять на ноге два пальца. Он же мне рассказал подробности катастрофы. Ведь это ужас какой-то! Как тебе не везет, Алеша! На Урале у тебя тоже вечно что-нибудь случалось. И что это у вас за работа? Бедный мой друг, очень сочувствую тебе в твоем горе. Буду надеяться, что все обойдется хорошо. Да и Перфильев обнадежил, что серьезного ничего не случится. Волнуюсь за тебя очень.

Ольга».

«И тут Перфильев! — брезгливо поморщился Поздняков. — И когда он везде успевает? Значит, сразу же, как приехал, побывал в клинике». Однако письмо Ольги обрадовало. А вот от Клавы ни строчки. Опять, поди, боится больше за его сердце, как бы не остаться одной с ребятами… Ах, Ольга, Ольга!

Пора вставать. Надо успеть еще проводить на дальний перекат молодежь Житова. Хоть бы у них что-нибудь вышло с отводом наледи, помогли бы спасти перевозки…

— Наум Бардымович, подъем! Подъем, конник!

В этот день, пользуясь временным бездействием «дьявола», комсомольская бригада Житова уезжала на второй, значительно меньший перекат, что дальше Заячьей пади. Одна машина была полностью загружена лыжами, брезентовыми палатками, инструментом, продуктами, запасом валенок и тулупов. Две вторых заняли только парни. Косов ходил возле машин, подшучивая над родными, пришедшими проводить ребят на важное и опасное дело, подбадривал свою опечаленную невесту:

— Веселей, Таня! Не воевать едем, а вроде как в туристский поход. Эх, и дадим мы там жару!

Среди провожающих была и Нюська. Подбежала к кабине, в которой сидел Житов, сунула ему в ноги узелок.

— Спасибо, Нюся… но что это?

— До свидания, Евгений Палыч! — И отошла, затерялась в толпе.

Житов приятно улыбнулся себе, потрогал ногой узелок: Нюся! Это ее забота о нем, частица ее самой, ее любви — нежной и грубой.

Машины тронулись. С обеих сторон замелькали в воздухе руки и шапки. Кричали напутствия, пожелания скорого возвращения домой. Теплое щекочущее гордость чувство и тихое, безоблачное, как само небо, счастье наполнило Житова…

Через час машины уже проскочили замерзший перекат у Заячьей пади и теперь мчались широкой гладкой ледяной Леной.

2

Материал для прокуратуры был в основном подобран. В двадцать семь тысяч обошлось строительство непланового транзита, десять тысяч на прокладку второй, тоже не подтвержденной трестом, колеи ледяной трассы, акт на случаи обморожения шоферов: пять первой степени, два второй и два третьей, и вот опять вынужденные затраты на обходной путь: тоже тысяч тридцать, а то и все полста вытянет, не говоря уже о верном недоснабжении Якутии, золотых приисков и простое целой армии шоферов. Недостает живых людей, так сказать, живых свидетелей этих поздняковских «новаторств», которые помогли бы Перфильеву показать суду всю тяжесть последствий. Любопытно, что бы тогда пропел о своем «подшефном» новаторе Павлов? Но с кого начать? Слышал Перфильев, что больше всего обижены Поздняковым механики. И Перфильев решил поговорить «по душам» с одним из таких «обиженных». Но тихий, слишком сговорчивый механик с первых же слов не понравился Перфильеву: трусоват, бестия, нажмут с другой стороны — совсем не то залопочет. На всякий случай, чтобы не подвернулся лишний свидетель их интимной беседы, Перфильев запер на крючок дверь. Механик, сидя на краешке предложенного ему стула и не спуская глаз с бывшего начальника управления, отвечал охотно, но витиевато:

— Как же, Никон Сергеевич, как же… Очень даже мы все недовольны этим делом.

— Кто — вы?

— Ну я, мы, значит, механики, шофера… кто же?

— Ясно. — Перфильев внимательно посмотрел в плутоватые глаза «обиженного». — А все ли?

— Все, Никон Сергеевич. Сколь тут живем, отродясь таких морозов не помним…

— Кого же вы, механики, считаете виноватым? Зиму, что ли?

— Ну, и зиму, конечно…

Перфильева начала раздражать такая беседа: «Дурака из меня разыгрывает или сам глуп как пробка?»

— Да говорите же, батенька, прямо: зиму или руководство?

— Уж это как вам угодно, Никон Сергеевич. Вы, я помню, сами очень даже умный человек были, чтобы в чем разобраться.

«Хорош гусь, — брезгливо подумал Перфильев, глядя в глаза механику, — без мыла хочет в душу залезть, лисица. Ишь ты, что поет: „сами умный человек были“. И вашим, и нашим…»

— Так кто же виноват в этом бедствии? Конкретней, конкретней!?

Механик тяжело вздохнул.

— И зима, конечно, Никон Сергеевич…

— И? Кто «и», спрашиваю?!

— И то?..

Перфильев достал платок, обтер лысину.

— Тяжел же вы, батенька, ох, тяжел! Ведь, кроме зимы, виноват кто-то? Как вы-то думаете?

— А как же, конечно, виноват, Никон Сергеевич, — испуганно оживился механик.

— Так кто же? Кто?!

— Так ведь вам лучше знать, Никон Сергеевич…

— Пошел вон!! — сорвался на фальцет доведенный до исступления Перфильев.

«Эк он, злодей, как запугал всех! — все еще не мог успокоиться Перфильев, выходя из житовского кабинета. — Слово боятся вымолвить! Место боятся потерять, не иначе. Еще бы: Сидорова снял, на пилораму отправил… Вот, кстати, упустил: Сидоров! Человек справлялся с работой, но, видите ли, чем-то не угодил…»

И Перфильев немедленно, на ходу, дописал в блокнот: «Сидоров».

В «штабе», куда Перфильев заглянул узнать насчет телеграммок, радист протянул ему только что принятую из треста:

«Лично выехать не могу болен тчк Проход Заячьей пади согласован Главке тчк Руководство работами возлагаю на вас тчк Вопрос Позднякова будет решаться Главке.

Павлов».

Пухлое лицо Перфильева вытянулось, поблекло. То, чего он в душе побаивался, случилось: Павлов «вовремя» заболел, а расхлебывать кашу поручил ему, Перфильеву… И надо же было сунуть ему это слово: «решаем»! Блеснул, называется! Ведь и сам знал, конечно, что под этим «решаем» в тресте поймут, что решает в первую очередь он, Перфильев. И протестовал, и другим словом: «решают», — хотел заменить, но вот рука сама настояла. Тщеславность проклятая! А что как не смогут пробить обходной да все полста тысяч лягут ему на шею? Поставят, батенька, и на твоей биографии точку. Недаром Танхаев его в помощники вербовал, но вовремя раскусил уловку Перфильев. А вот на собрании промолчал, сам себя в сообщники записал. Нет, не такого ответа Москвы ждал Перфильев. Слышал он краем уха, что когда случилась эта беда, Павлов будто бы себя выстегал, что его, Перфильева, поспешил с Ирсеверотранса убрать и Позднякову слишком рано поверил. Вот и теплилась в душе Перфильева скромненькая надежда. А теперь что же: не командовать Поздняковым, а его кашу расхлебывать да шею подставлять под веревку?..

С тяжелым сердцем Перфильев вышел из «штаба». Поглядеть разве, как идет там, на скалах?

Перфильев послал за дежурной полуторкой и через полчаса уже был на месте. К его немалому удивлению, дела шли куда лучше, чем рисовало его расстроенное воображение. Добрых пятьсот — а то и побольше! — метров дорога была уже расчищена от камня и леса, а взрывы донеслись до него километра за два. И другое поразило Перфильева: люди по пояс в снегу, обливаясь потом на сорокапятиградусном морозе, работали, как в своем собственном огороде: без окриков, без устали, без агитаций. Перфильев подошел к пильщикам, только что свалившим сосну.

— Как? Идет дело?

— Идет, — осклабился парень в кожаном шоферском шлеме. — Для себя стараемся, товарищ начальник.

— Хорошо. Очень хорошо! — похвалил Перфильев. — Да я в вас и не сомневался. Верю, мои ребята не подведут!

— Не подведем! — добродушно пообещал парень.

Обойдя участок и расспросив человек десять, Перфильев взбодрился: не плохо идут дела, вовсе не плохо! Этак недельки за две и пробьют, пожалуй. Зачем же терять возможность?

Перфильев поднял повыше воротник, поправил папаху и зашагал к подрывникам, где должен был находиться Поздняков. Его одинокая рослая фигура показалась Перфильеву последним крепостным фортом, который ему предстоит взять на пути к славе. Еще раз поправив папаху, решительно подошел к Позднякову, наблюдавшему подготовку к новому взрыву. Перфильев выждал, когда тот повернулся к нему, протянул радиограмму.

— Что это?

— Вам, батенька. Весть довольно неприятная, но что делать?

Поздняков читал, хмуря брови. Перфильев видел, как смуглое лицо его медленно залила бледность…

Страшный громовой взрыв потряс воздух. Целый каскад камней ударил в стоящий над пропастью кедр, ломая и кроша его пышную крону, обрывая обнаженные в земле крепкие корни. Великан задрожал всем своим богатырским корпусом, покачнулся… и выстоял.

Поздняков шумно и тяжело вздохнул и, не ответив Перфильеву, сунул в карман бумагу.

— Так что ж, батенька, в Иркутск поедете? Или в Качуге посидите? Я вас не принуждаю, у вас и других дел по горло…

— Никуда я не поеду.

Перфильев отпрянул назад.

— Как?! Но ведь это же приказ!..

— Приказ. Но дело я так не брошу… По крайней мере сейчас, — добавил он, продолжая смотреть на возившихся под скалой саперов.

— Но как же так, батенька? Я вас просто не понимаю… Не уважать распоряжения треста…

— Трест я уважаю, но отсюда я не уйду.

— Вот как вы, батенька мой, щепетильны! А ведь, помнится, я вам не то что эту безделицу, а и место свое уступал без прекословия… Да вам и в клинику следовало бы съездить, мороженых попроведовать. Вон ведь их сколько по вашей милости пострадало. — Перфильев показал акт медицинского освидетельствования, где стояла и подпись Червинской. И снова с удовольствием заметил, как покоробила эта подпись Позднякова.

— Вот что, товарищ Перфильев: или вы сейчас же оставите меня в покое или я прикажу убрать вас отсюда!

— Хам!.. Хам!.. Хам!.. — взвизгивая и пятясь от Позднякова, замахал руками Перфильев. — Вы еще ответите, батенька! Вы ответите!.. — И повернулся, заспешил к спуску.

К Позднякову подбежал Танхаев.

— Что случилось? Зачем Перфильев кричал?..

Поздняков, весь кипя от гнева и возмущения, подал Танхаеву скомканную бумагу.

Танхаев прочел, покачал головой.

— Тце, тце, тце… А ты что? Перфильеву что сказал?

— Сказал, что никуда не уйду.

— Правильно сказал! — воскликнул Танхаев. — Однако, какой подлец Перфильев! И мы: видим, что подлец, все видят, а никто ничего… Вот если бы он в морду ударил нас — тут бы статью в кодексе подобрали, а на эти дела до сих пор статьи не придумали!.. Ай-ай, плохо!

3

Вторую неделю безуспешно трудились комсомольцы у переката, пробуя отвести или остановить наледь. Перекат действовал, как заведенный механизм: вода с пушечным грохотом вспарывала лед и, хлынув в образовавшиеся пробоины, мощным стремительным потоком разливалась вниз по реке на несколько километров. Густой туман скрывал под собой и бурный шумный поток, и крутые прибрежные горы, и стоявшие на лесном берегу брезентовые палатки. Через два дня наледь смерзалась, перекат вновь покрывался толстой ледяной коркой, туман рассеивался, и в лучах щедрого сибирского солнца поблескивала сплошная широкая гладь Лены. А еще день спустя лед над перекатом пучило снова…

Измученные, грязные, с огрубевшими на постоянном морозе лицами, комсомольцы во время затишья выходили на лед с кирками и ломами и принимались за новые обходные траншеи, насыпи и барьеры. Но в следующий разлив наледи вся работа шла, как и прежде, насмарку: траншеи заливало, насыпи и барьеры смывало начисто, а сама наледь разливалась по реке с прежней силой. А комсомольцы, сидя у костра, спорили, обсуждали, искали еще новый способ…

В один из ранних вечеров, когда на реке стыла сделавшая свое очередное разбойное дело наледь, ребята заметили на противоположном берегу Лены движущуюся в их сторону черную точку. За ней появилась вторая, третья…

— Братва! Товарищи! Да ведь это же наши!.. Машины наши пошли!..

Парни бросились от костра к Лене. Несколько точек, одна за другой, приближались, то исчезая, то вновь появляясь из глубины леса. Сомнений не было: машины шли от Заячьей пади.

— Ура! — первым закричал Косов.

— Ура-а!! — подхватили все.

А машины еще раз вышли на берег и затем окончательно скрылись в тайге, вышли на старую трассу.

С наступлением сумерек на новом обходном пути брызнули ярким светом далекие фары. Лучи их то упирались в лес, в сопки, то впивались в темнеющий небосклон и двигались беспрестанно: пара за парой. Ребята до поздней ночи, очарованные зрелищем, смотрели на это бесконечное сверкающее шествие лучей, словно забыв и боль собственных поражений и ноющую усталость.

4

Житову не спалось. Настроение его было гадким. Как мальчишка, ищет он каких-то подвигов и открытий. И Поздняков: ничего лучшего не придумал, как снова послать его с этой бригадой. Да что он, открыватель какой? Или только и способен долбить лед да рубить жерди? Недаром Поздняков готовит ему какую-то работенку у Сидорова. ДОК строить! Вот так технический руководитель!

Лежа на спине под тулупом, Житов всматривался в придавившую его темноту ночи, силясь представить себе только Нюську. Почему она убежала от него? Постеснялась людей? Но зачем тогда узелок? Ведь все видели… Нет-нет, к чему опять эти мысли! Конечно, Нюська любит его, но как и все девушки, пугается своего счастья, выжидает, загадывает. О, как бы он берег ее. Берег от каждого неверного шага, каждого обедняющего ее красоту действия, слова! Помог бы поступить в университет. И в музыкальное училище хорошо: какой у нее чудесный контральто! Он — инженер-конструктор, она — певица… Но почему надо обязательно выжидать, выхаживать свое счастье?..

Нет, Житову не уснуть. Рядом, согревая его своим большим телом, тихо похрапывает Косов. Кто-то бормочет во сне, кто-то застонал, закашлялся. Устали ребята! Где-то за палаткой еще гулко постреливают, пощелкивают на огне костра хвойные ветки; робкий мерцающий свет изредка пробивается сквозь толстый брезентовый скат, чуть проявляя в безглазой тьме лица спящих. Житову душно. Трубный, гортанный протяжный крик прорезал тишину ночи, раскатистым эхом отозвался в тайге; и еще раз, уже где-то далеко, на том берегу Лены. Житов сел, прислушался, стараясь уловить незнакомые ему таежные звуки. Вспомнил рассказ охотника о козлах-отшельниках, усмехнулся. Вот и он не лучше козла-отшельника: откололся от друзей, забился в тайгу и мается, ждет своего счастья. И, как у козла, нет пока здесь у Житова ни одной близкой души…

Житов провел по глазам рукой, осторожно высвободил ногу из-подразметавшегося во сне Косова и, прикрыв его тулупом, выбрался из палатки.

Чистый морозный воздух ударил в лицо, приятным холодком наполнил легкие, забился под шубу. Из черной ледяной глади застывшей реки печально глядела на Житова белая ущербная луна. Вторая луна висела над островерхой сопкой, заливая своим холодным светом причудливые берега Лены. Розоватые блики угасающего костра бойко скакали по заячьим шубкам молодых елок. А дальше — стена безмолвного мрачного леса. Огромная тесная толпа великанов с детским любопытством смотрела на прикорнувшие у их ног крошечные палатки. Сколько сурового и магического в этих протянутых к Житову могучих еловых лапах, в этих гордо поднятых шапках сосен и кедров! Дикая, девственная, истинно сибирская красота!

Житов нагнулся к костру, бросил в огонь обгоревшие с концов ветки. Жадное дымное пламя рванулось ввысь, горячо дохнуло в лицо. Столб искр и плотного бело-голубоватого дыма повис в недвижном воздухе, запутался в кронах. И от этого яркого, слепящего света еще темней и таинственней стала над головой плотная куща леса. Ничто, кроме потрескивания и шипенья костра, не нарушало мрачной тишины ночи. И только далеко, в стороне Качуга, на скупо освещенных луной скатах гор — парные белые лучики движущихся автомобилей.

Житов достал из кармана тоненькую книжонку, раскрыл наугад. Это были стихи иркутского поэта.

«Ты к дружбе тянешься, как к солнцу ива», — вслух повторил Житов. И опять Нюська: живая, веселая хохотуша, с толстой, что плетеный канат, русой косой встала перед глазами…

Костер снова затухал, и Житов, собрав валявшийся вокруг хворост, бросил в огонь охапку. И опять тучи искр брызнули в небо, ослепительно вспыхнуло, метнулось за искрами пламя. Житов подвинулся от костра, поверх него вгляделся в тайгу. Кто знает, может быть, и придется когда-нибудь вспомнить эту картину там, в Черкизово, у себя дома. И замер: за костром, во тьме леса светились парные зеленые огоньки. Что это? Действительно какие-то огоньки или волчья стая? Но почему так недвижно, так немигающе ровно светятся они в черноте ночи? А может быть, это гнилушки? Не сводя глаз с огоньков, Житов с трудом нащупал под ногой суковину и, размахнувшись, швырнул в чащу. Огоньки исчезли. Неприятный холодок пробежал по спине Житова. Волки! Огоньки, их стало еще больше, появились снова. Швырнув в их сторону еще одну горящую палку, Житов убежал в палатку, принялся тормошить Косова…

5

В первых лучах солнца заискрились далекие снежные пики гор, а в палатках все еще раздавалось мерное похрапывание ребят, уставших в тяжелой, бессмысленной борьбе с наледью.

Чей-то вскрик разбудил тревожно спавшего Житова.

— Спите, Евгений Палыч, это во сне он.

В ногах Житова — Косов. Михаил отдежурил у костра остаток ночи и теперь осторожно высвобождал свое ложе. За спиной Косова в узком просвете дверного клапана пылал костер, бледный в лучах раннего солнца.

Житов сел, по-мальчишески крепко протер глаза, потянулся.

— Приснилось же: всю ночь за мной волки гонялись…

— Ушли ваши волки, Евгений Палыч. Спите, рано еще. А волки теперь к ночи придут, не раньше.

Но спать уже не хотелось.

— Знаешь, Миша, мне вчера пришла в голову мысль…

— Утро вечера мудреней, говорят. Спите, Евгений Палыч.

— Так ведь уже и так утро, Миша!

— Тсс… Какая у вас мысль-то? У меня, например, одна мысль: как скорей в Качуг уехать. Ребят измотали и толку… фюить!

— Нет, правда, Миша! — шепотом вскричал Житов. И тут же поймал себя: опять Нюськино словечко!

— Ну говорите, Евгений Палыч.

— Пойдем к костру?

— Экий вы, право, Евгений Палыч: как загорится у вас — тут и за дело!.. Пошли, разве.

Они оба выбрались из палатки, оба улыбнулись ласкающему глаз солнцу, сели к костру.

— Вот скажи, Миша: почему наледь опять под лед не уходит?

— Как это?.

— Ну как же! Помнишь первый наш эксперимент? Опыт? Сделали косой бруствер, чтобы отвести наледь к одному берегу, пробили воронки — а вода в них не ушла. Почему?

Косов неожиданно рассмеялся, закрутил головой.

— И чудной же вы, Евгений Палыч.

— Чем же я чудной, Миша?

— Ну как же. Все у вас мысли, мысли какие-то, придумываете все, рассуждаете, будто «электрополис» второй строить хотите. Читал я про такой еще в «Вокруг света». Вам бы научно-фантастические романы писать, Евгений Палыч… Обиделись?

— Да нет.

— Обиделись. А я с душой к вам. Я за то вас и полюбил, Евгений Палыч, что вы такой… изобретательный, что ли. Нет, верно. Да только бросаетесь шибко: начали машины для цехов делать — бросили, начали резцы новые — тоже. И вентиляцию хотели пустить, и заточку… Вам бы так: изобретать, а другие чтоб по вашим чертежам делали. Вы не сердитесь, Евгений Палыч, я с душой к вам.

— Да я и не сержусь, Миша! — явно обиделся Житов. Не первый раз он уже это слышит. И всякий раз: не «обидьтесь», «не осерчайте, Евгений Палыч!» Как с избалованным ребенком с ним разговаривают, а не с техноруком.

— Говорите, Евгений Палыч, что за мысль?

Житов вяло, а затем увлекаясь, рассказал Косову о своей новой догадке: должна же вода уходить под лед ниже переката! Выше переката вода закупорена, создается напор — понятно. Значит, ниже переката должен быть отлив, разряжение… Почему же в таком случае вода не уходит туда, где ее не хватает, где должны образоваться пустоты? Не слишком ли далеко от переката делали они проруби, где вода уже заполнила пустоту?

— А знаете, Евгений Палыч, вы и мне сон прогнали. Пошли, попытаем!

— Сейчас? — удивился Житов.

— Факт! Одни! Пускай ребята еще подрыхнут.

Они взяли ломы и спустились на лед.

Наледь уже полностью застыла, и гладкое твердое полотно ее сияло под солнцем во всю ширину Лены. Житов наугад определил нижний край переката, показал Косову, где рубить прорубь, а сам отошел дальше, к средней части реки.

Лед оказался очень толстым, и Житов, стоя по колено в воронке, вынужден был то и дело выгребать из нее руками осколки. А вскоре позвал Косов:

— Евгений Палыч, гляньте! Готова!

Житов подбежал к воронке Косова, упал на колени, вгляделся в узкий зияющий глазок проруби: вода.

— О, черт! — выругался, вставая, Житов. — Но ведь по законам гидравлики должно же быть разряжение! А значит, и пустота!

— У нас свои законы, Евгений Палыч, сибирские, — добродушно пошутил Косов. — Ну что? «Электрополис»? Пошли-ка, доспим, Евгений Палыч. Может, еще во сне какая мысль придет в голову, а?

— Мне совсем не смешно, Миша.

Житов постоял, подумал и отправился за своим ломом.

Глубокая, едва не по пояс, воронка ехидно смеялась ему своим ледяным, из глубины конуса, глазом: «Что? Опять мимо? Эх ты, открыватель!» Житов поднял лом и изо всей силы ударил им в насмешливый глаз. Лом пробил лед и едва не ускользнул из державших его теплых галичек. Житов с трудом выдернул его назад и… что за чертовщина?.. Воздух с шумом устремился в зияющий «глазок», вороша на дне воронки хрустящую ледяную крошку. И засвистел: крупный осколок льда закупорил отверстие. Житов нагнулся, оторвал присосавшуюся к отверстию льдинку — и снова рванулся, зашумел воздух. Житов лег на лед, вгляделся в отверстие: пустота! В густом зеленоватом мраке едва различается глазом донная галька…

— Косов!! Миша Косо-о-ов!! — заорал срывающимся от радости голосом Житов.

Он вскочил на ноги, замахал обеими руками уже приближавшемуся к палаткам Косову.

Через несколько минут они оба, стоя на коленях, как обалдевшие, смотрели в воронку. Поток воздуха не убывал. В «глазок» стремительно уносилось все, что могло проскочить через его узкую горловину. Первым опомнился Косов:

— А ведь закон-то, Евгений Палыч, а? Действует?!

Житов заработал ломом, увеличил отверстие. Шум, с каким воздух врывался в него, усилился втрое.

— Евгений Палыч! Евгений Палыч! Да ведь это… это же черт-те что!! — Косов облапил Житова и так тряханул его кверху, что у того слетела с головы шапка. И, о ужас! Шапка Житова мелькнула в воронке, на секунду застряла в «глазке» — и исчезла.

— Мать честная! — гаркнул Михаил. — Это ж всего «дьявола» засосет! Вот сила!

Косов снял с себя малахай, напялил его на открытые кудри Житова и бегом пустился к палаткам:

— Братва-а-а!.. Встава-а-ай!.. Ребята-а-а!!

6

Посмотреть на житовскую чудо-воронку сбежался весь лагерь. Комсомольцы бросали в нее обрывки газет, куски льда, тряпки, и все это, подхваченное воздушным вихрем, исчезало как в прорве. Будто на дне Лены стояли мощные всасывающие насосы.

Решено было немедленно наделать еще десятка два-три таких воронок по всей ширине Лены. Забыв о завтраке, ребята кинулись в лагерь за ломами и кирками. Житов намечал будущие воронки, на этот раз чувствуя себя на седьмом небе. Вскоре река огласилась стуком, криками, смехом. Работали дружно, с ожесточением, без отдыха, без перекуров.

— Евгений Палыч, а тут пробивать?

— Евгений Палыч, это ваша метка?

— Евгений Палыч, гляньте-ка, не сосет!

Житов подбежал к парню, первым пробившему сквозную прорубь. Действительно, воздух в воронку не засасывало, а на дне ее показалась вода. В чем же дело? Ведь он на каких-то десять шагов дальше от переката намечал эту прорубь.

— Евгений Палыч, и у меня не засасывает!

И тоже вода на дне конуса. Вот загвоздка! Уж не попал ли он, Житов, своей воронкой в какую-то случайную безвоздушную яму?..

— Евгений Палыч, сосет!!

— И у меня, Евгений Палыч!!

Житов метался от воронки к воронке. Одни «работали», другие «молчали». Житов задумался. И опять мысль: надо измерить расстояния от воронок до переката. Начертив схему расположения прорубей, Житов заставил ребят измерять шагами расстояния и результаты заносил в схему. Прояснилась отгадка: все воронки в пределах восьми-тринадцати шагов от переката действовали, как житовская, остальные «молчали».

— Вот они ваши сибирские законы, Миша! — обрадовался Житов, показывая Косову схему. — Долбить воронки только в этой активной зоне! Знаешь, как это называется? Эврика!

К полудню все воронки были готовы, но чтобы сохранить вакуум, Житов запретил пробивать их насквозь: заполнит воздух пустоты — и не потянут в себя воронки наледь. Уставшие, но ободренные первым успехом, ребята вернулись в лагерь.

А у костра, за обедом, Житов объяснял бригаде новую задачу: подготовить воронки выше переката, там, где вода создает напор и ломает ледяной панцирь. А когда начнет пучить лед, они пробьют ломами верхние, а потом и нижние всасывающие воронки.

Комсомольцы поддержали идею Житова и сразу же, после обеда, принялись за работу.

И эту ночь не спалось Житову. Вскакивал, продирал глаза: не рассвет ли?..

На рассвете его разбудил Косов.

— Пора, Евгений Палыч. Лед на реке пучит.

Светало. Как по тревоге, вся бригада оставила лагерь и высыпала на лед. Косов на всякий случай велел накачать резиновую лодку.

Сорвавшимся от волнения голосом Житов подал команду:

— Руби!

Два десятка ломов одновременно ударили в днища верхних воронок. Двадцать струй воды, как из брандспойта, взметнулись в воздух, брызгами окатив работающих. Высоченные фонтаны заискрились в рассветных лучах. А парни уже пробивали нижние, всасывающие воронки. Медленно, лениво подползла к прорубям наледь и, словно испугавшись людей, ринулась в проруби, зашумела.

— Ур-р-ра-а!! — загремело над Леной.

А прозрачные водяные струи все толще, толще. Все ниже оседают отяжелевшие сверкающие фонтаны, и вот уже не струи, а гигантские хрустальные «грибы» вырвавшейся на волю воды мощным потоком хлынули на лед Лены, скрыли под собой нижние проруби. Бешено завертелась в воронках схваченная врасплох наледь, вырвалась, полилась дальше.

— Проруби малы! Нижние проруби малы! Расширять надо! — кричал в общем хаосе шума и голосов Житов.

— Братва, лодку! Живо-о!.. — подхватил Косов.

Резиновая посудина, сдвинутая с места багром, закачалась на тихой мелкой воде. Житов на бегу вскочил в лодку.

— Скорей, братцы! Скорей! Надо успеть прорубить шире всасывающие!..

А с берега кричали, махали, улюлюкали довольные новым успехом парни: еще ни разу так мало и медленно не разливалась по реке наледь!

Лодку подхватило течением, понесло. Скользил по ледяному дну тупоносый багор. Житов схватился за лом.

— Берите ломы! Упирайтесь ломами!

Посудина развернулась и стала медленно приближаться к воронкам. Туман уже скрыл от гребцов берег, мешал разглядеть клокочущие где-то совсем рядом воронки.

— Вот она! — увидал Житов. — Стой!

Лодка подошла к проруби, стала на ломах, как на якорь. Житов размахнулся, изо всей силы ударил в дно проруби — и сорвался, шлепнулся в наледь…

7

Обходной путь в Заячьей пади был пробит. Одиннадцать дней и ночей шла отчаянная борьба людей с морозами, завалами, буреломами, зарослью леса. Дни и ночи горели костры, визжали пилы, стучали топоры и гремели взрывы. Валились с усталости, оттирали снегом обмерзшие лица и снова брались за ломы, лопаты, рычаги тракторов.

И вот, буксуя, тяжело отфыркиваясь моторами, поползли на крутой подъем первые грузовые. Люди молча наблюдали, как машины карабкались над обрывами скал, подходя к «щекам», скрывались за выступами и лесом. И снова появлялись вдали, но уже высоко-высоко на отвесной круче. Казалось, машины, вися, скользили по гранитной стене Заячьей пади. Седой плотный туман плавал над действующим перекатом, окутывал трассу, и только высокие хвойные пики сопок торчали над его облачной шапкой. А еще несколько дней спустя из Жигалово благополучно вернулись первые ЗИСы: обходной путь в Заячьей пади был открыт!

Но в «штабе» автопункта по-прежнему дежурили радисты, стояли койки Танхаева и Позднякова. Ночью, когда руководители уже спали, в штаб прибежал запыхавшийся диспетчер:

— Наум Бардымович! Алексей Иванович, беда! Машины застряли!!

Танхаев вскочил с койки и обалдело уставился на диспетчера.

— Какая беда? Какие машины?!

— На трассе!.. В Заячьей пади, Наум Бардымович!..

Танхаев оглянулся на Позднякова, зацокал:

— Тце, тце, тце… Вот и выспались, Алексей Иванович. А ты говоришь — сутки!.. Часа не спали!

С самого подножья Косой горы, откуда начинался обходной путь, выстроилась длинная вереница машин, топтались и хлопали рукавами тулупов водители. Голова колонны скрылась где-то далеко впереди, там, где создалась пробка. Пришлось идти пешком. Машиныстояли повсюду. Кое-где уже пылали костры, и люди кучками сидели у них, грея руки. Завидя проходивших мимо начальника управления и парторга, кричали вслед:

— Помогайте, начальники! Час уже сидим, а то и побольше!

— Машина там впереди сломалась, поторопить бы!

— Разъезды надо! Разъездов бы больше!..

Дорога, одной своей стороной прижимаясь к отвесной стене-щеке, другой повисала над бездной. Ухабы, свежевыбитые колеи, обнажившиеся из-под снега корни и камни делали ее почти непроезжей. Машины, попав колесами в выбоину, кренились набок. Узкое полотно не давало возможности разойтись даже двум встречным машинам, а редкие, кое-где, разъезды были забиты.

Наконец добрались до места. «Пробкой» оказался пятитонный ЯГ с отломанной ступицей переднего колеса. Целая толпа водителей окружила машину, поднимая ее на вагах.

— В чем дело, товарищи?

Шофер, узнав Позднякова, оставил товарищей, подошел ближе.

— Плохо дело, Алексей Иванович. Ломаются на нашей дороге машины. Да и разъездов нет. Куда вот теперь ее? Ни тебе вправо, ни влево, ни вперед, ни назад. — Он показал на уткнувшуюся носом машину.

— Тце, тце, тце, — покачал головой Танхаев и, обойдя со всех сторон «ярославца», наивно спросил — А починить можно?

— Ушли за цапфой, Наум Бардымович, — снисходительно ответил шофер. — Принесут, заменим.

Поздняков шумно выдохнул воздух.

— Сколько же вы думаете стоять с цапфой?

— Удачно будет — за час справимся… Да вот найдут ли еще хорошую цапфу.

— Вот что, товарищи, — глухо, но твердо приказал Поздняков, — валите машину на бок!

— Как?! — в один голос удивились водители. — А груз?..

— И груз! Простой машин дороже груза. Сваливайте!

И, видя, что люди все еще мнутся, Поздняков уже сердито повторил:

— Валите машину в отвал! Набок, вверх колесами, как угодно! — и, подойдя к ЯГу, подпер плечом кузов. — А ну, взяли! Пошла-а-а!!

Водители кинулись помогать Позднякову. «Ярославец» накренился, посыпались ящики, бочки. Еще минута — и вся машина медленно, с шумом и лязгом рухнула на бок, повисла над пропастью. А еще через минуту мимо нее двинулась вся колонна. Танхаев, видя все происшедшее, только крякнул.

Возвратясь в штаб, Поздняков вспомнил, спросил Танхаева:

— Слушай, Наум Бардымович, а почему нет больше телеграмм треста? Забыли обо мне разве?

Танхаев хитро прищурился.

— Наоборот: трест тебя теперь никогда не забудет, Алексей Иванович. И райком тебя не забыл: Теплов завтра на бюро тебя приглашает.

— Ну что ж, теперь можно и на бюро, — угрюмо сказал Поздняков. — А сейчас спать, спать и спать!

8

С волнением Поздняков переступил порог приемной секретаря райкома. В небольшой комнате сидело человек десять. Молча кивнув всем сразу, сел на свободное место рядом с Перфильевым. Двое других членов комиссии были тут же.

— Товарищ Поздняков? — девушка-секретарь вежливо улыбнулась вошедшему. — Вы опаздываете, товарищ Поздняков. Ваш вопрос стоял первым.

Поздняков промолчал. Почему же Танхаева нет? Сам где-то застрял и ему, выходит, сказал неточно.

Сквозь закрытые двери кабинета секретаря едва доносилась обрывистая гневная речь Теплова. Выступления Теплова на бюро обычно бывали последними, а значит, недолго оставалось ждать и вызова.

Но вот дверь распахнулась, и из кабинета вышло несколько человек. Появился и сам Теплов. Увидав Перфильева, членов комиссии и Позднякова, строго, будто приказав, буркнул:

— Заходите! А Танхаев? — боднул он взглядом девушку-секретаршу.

— Танхаева еще нет, Василий Герасимович.

— Так. Ну-ну, заходите!

За длинным столом, что впритык к столу Теплова, разместились члены бюро райкома. Поздняков уже знал большинство из них, в том числе и районного прокурора, невесело улыбнулся: «Какова-то будет сегодня с тобой наша встреча?» Теплов сел на свое место, подвинул к себе бумаги.

— Северотранс. Товарищ Перфильев, докладывайте, что у вас по Северотрансу?

Перфильев, не ожидавший такого куцего вступления секретаря, начал сбивчиво рассказывать бюро о цели приезда комиссии треста, ее задачах.

— Знаем, — перебил Теплов. — Ближе к делу.

Перфильев заспешил, затоптался.

— Акт комиссии треста, с которым мне удалось познакомить только Василия Герасимовича и товарища прокурора… забыл ваше имя-отчество…

— Неважно. Продолжайте, — мотнул лобастой головой секретарь, пристально, недружелюбно разглядывая Перфильева.

— Так вот этот акт, мне кажется, достаточно красноречиво говорит о действиях нового руководства Северотранса…

— Действиях Позднякова, — поправил секретарь.

— Совершенно верно!.. В результате Северотранс понес колоссальные убытки и жертвы…

— Ну, жертвы, положим, небольшие…

— Пять случаев обморожения второй степени, Василий Герасимович! Ампутация пальцев ног! — Перфильев уже сейчас заметно менялся в лице: самоуверенность и предвкушение близкой желаемой победы над Поздняковым исчезли.

— Ближе к сути! Что вы там пальцы считаете!

Перфильев заметил, как уткнулись в столы повеселевшие лица присутствующих, растерянно забормотал:

— Ну что ж… Собственно, факты и цифры пагубных последствий руководства товарища Позднякова перед вами, Василий Герасимович, но я все же остановлюсь на некоторых из них. — Перфильев поднял к глазам приготовленный листок с записями, нервно откашлялся.

— Вот об этом и говорите, — снова вставил Теплов, воспользовавшись заминкой.

В кабинет, тихо прикрыв за собой дверь, вошел Танхаев. По небритому, раскрасневшемуся на холоде лицу было видно, что он попал на бюро прямо с дороги. Поздняков встретился с беглым, но подбадривающим взглядом Танхаева, облегченно вздохнул.

= Садись, садись, чего встал у порога? — Теплов показал на свободный стул Танхаеву. Кивнул Перфильеву. — Ну?

— Первое. — Перфильев провел платком по голому темени. — Строительство новой ледяной трассы Качуг — Жигалово обошлось управлению дополнительно…

— Знаем. Вот они, цифры, — хлопнул по бумагам Теплов.

— Второе, товарищи члены бюро: в результате преждевременно заброшенной старой трассы и вынужденной прокладки пути в Заячьей пади Северотранс только на простое транспорта уже понес убытков на двадцать тысяч рублей, не считая стоимости временного транзита, взрывных и прочих работ…

— Ясно, — буркнул Теплов и что-то черкнул в блокноте.

Перфильев передохнул, вытер платком заблестевшее от пота лицо и продолжал называть цифры убытков. Поздняков, скрестив на груди руки, внимательно слушал Перфильева. Члены бюро поглядывали то на Перфильева, то на Позднякова, и трудно было понять, сочувствовали ли они Позднякову или соглашались с Перфильевым.

— …Теперь Северотранс снова вынужден рисковать государственными средствами, пробивая путь на соединение со старой ледянкой…

— Уже пробили. Сам видел.

Перфильев густо покраснел.

— Да. Но эта заслуга, мне кажется, прежде всего принадлежит вам, Василий Герасимович, и водительскому и ремонтному составу Северотранса, который, не щадя сил для спасения дела, провел этот путь в сложнейших условиях гор и морозов…

— И правильно! Честь и хвала таким рабочим! А мне… мне тоже «спасибо» полагается, я насчет дедов кое-кому напомнил, — весело подмигнул Теплов Позднякову.

— Совершенно верно, — не понял Перфильев, о каких дедах сказал секретарь. — Но, видимо, не было бы нужды в этих нечеловеческих усилиях рабочих, товарищи, не было бы обмороженных в наледи людей и, наконец, не было бы всех этих ужасных затрат и аварий, если бы товарищ Поздняков пошел не по пути безрассудного риска, а прислушался к советам товарищей… может быть, более опытных в этом деле. И я в свое время, и Игорь Владимирович, и многие другие товарищи предупреждали его о пагубности такого глупого, простите за выражение, риска…

— Риск большой, верно. Не все предусмотрели, выходит… Судить бы за такие дела следовало, — поддакнул Теплов.

— Вот именно! — с жаром подхватил Перфильев. — В такое время, когда от нас, как никогда, требуют обеспечить всем необходимым золотые прииски Лены, когда на западе и востоке разгорается вторая мировая война, товарищи из Северотранса забыли обо всем этом и решили рисковать жизненно важной трассой. Что значит оставить прииски без хлеба, машин, взрывчатки, строительного железа! Что значит рисковать жизнью золотых приисков Лены!..

— Ясно! Вот и я, выходит, тоже зря разрешил Позднякову… А видишь, как нехорошо получилось.

— Как?.. — сбился с мысли Перфильев. — Вы хотели сказать: не разрешали?

— Да нет, я верно сказал: разрешил. Благословил даже. Так вы и меня запишите… в акт этот: Теплов, мол, тоже сукин сын… Ну-ну, дальше!

Члены бюро сдержанно рассмеялись, а Перфильев, обескураженный таким выпадом секретаря, побледнел.

— Вы шутите, Василий Герасимович?

— Не шучу. Говорю: благословил, что же мне теперь — пятиться, что ли? Дальше!

Перфильев почувствовал, как почва уходит из-под его ног: еще одна-две таких реплики секретаря — и он будет освистан. Что же это такое? Спелись они с Поздняковым? Или из личной неприязни Теплов ставит ему, Перфильеву, палки в колеса? Вот и приказ Павлова об отстранении Позднякова от руководства работами в Заячьей пади остался у секретаря в папке…

— Вы издеваетесь, товарищ Теплов! Вместо того, чтобы наказать зарвавшегося Позднякова, вы высмеиваете все мои доводы! Факты! — и видя, что Теплов не перебивает его и даже слушает внимательно и серьезно, отдышался, сбавил тон. — Кто, например, разрешил Позднякову и товарищу Танхаеву не выполнять распоряжения треста?.. Мало того, товарищи, Танхаев, насколько мне известно, своего родного племянника — совсем ребенка! — бросил на произвол судьбы, и тот оборванцем бегает по автобазе…

— Ну? — удивился Теплов.

— Какого племянника?.. — поднялся с места Танхаев.

— Сиди. Потом вспомнишь, — тихо осадил Теплов. — Говорите!

Перфильев еще раз отдышался, вытер потное лицо, шею. — Обходной путь не спасет того, что уже разрушено Поздняковым. Вот пожалуйста, — Перфильев быстро перелистал блокнот. — Грузов за это время перевезено в Жигалово двенадцать тысяч четыреста восемьдесят тонн, а по графику должно быть пятнадцать тысяч!..

— Перерыв! — громко объявил Теплов. И уже весело: — Фу, черт! Проверить придется, тяжелая атмосфера.

После продолжительного перерыва члены бюро, к немалому удивлению Перфильева, поддержали не его, а… Позднякова. Промолчали и члены комиссии. В заключение Теплов сказал:

— Согласен кое в чем с Перфильевым: предупредить следует Позднякова. Рисковать, вводить новое надо, но не с плеча. Плохо продумали с утеплением перекатов — вот и результат. Не сомневаюсь: в будущем году перекаты будут утеплены лучше, но как бы опять чего не упустили… Кто тебя знает, что ты там еще со своим народом придумаешь? Предупредить надо!.. — И уже полусерьезно-полушутя прокурору: — Отпустим грешника? Ну, вот видишь — отпускаем.

— Позвольте, а как же указания треста? Товарища Павлова? — вскричал Перфильев.

— Знает ваш Павлов, все знает. И убытки, и пальцы — все. — И к Танхаеву: — Ну что там с наледью? Говори!

Танхаев встал, обвел присутствующих плутоватым восторженным взглядом.

— Хорошая новость, товарищи! Бригада Житова с наледью справилась. Под лед наледь спустили! Совсем мало разлилась. Говорят, воронки сделать больше — вся под лед уйдет. Победа, товарищи!

Сидевшие за столом весело переглянулись. Поздняков, не веря своим ушам, слушал Танхаева.

— Сейчас с человеком говорил. Житова на себе вынес. В воду упал Житов, теперь в больнице лежит, — продолжал Танхаев.

Теплов перебил, обратился к Перфильеву:

— Запиши: еще одна жертва!

9

Купание в ледяной «ванне» да еще на морозе не прошло Житову даром. И хотя Косов и постарался растереть его снегом и водкой, к вечеру Житова уже бил озноб.

— Глотните еще «горючки», Евгений Палыч. Мы завсегда так лечимся, — уговаривал Косов корчившегося в ознобе Житова, протягивая ему водку.

— Не мо-огу, М-миша… г-гол-лову л-ломит…

— Потерпите, Евгений Палыч, скоро машина придет. Наши ушли за попутной. Привыкайте, Евгений Палыч, сибиряком станете. Вон ребята, которые за вами ныряли, хоть бы хны! Песни уже играют. А ну, замолчите-ка, певчие! У Евгения Палыча голову ломит! — крикнул он из палатки.

Помощь пришла раньше, чем ее ожидал Косов. Как и в прошлый раз, воспользовавшись бездействием «дьявола», примчался на своей трехтонке Роман Губанов.

— Танхаев послал узнать, как вы наледь воюете. Да вот как бы с вами тут не остаться, «дьявола» пучит.

Комсомольцы обрадовались, засобирались домой, но Косов прекратил сборы:

— После уедем. Надо Евгения Палыча успеть в больницу доставить, пока «дьявол» не заговорил. Москвичи — они народ дохлый, еще худа бы не было.

Житова погрузили в кабину, и Губанов сейчас же помчал машину назад, в Качуг.

Узнав от ребят, что Житову удалось-таки победить наледь, Роман на этот раз поглядывал на своего закутанного в тулуп пассажира с искренним уважением. Ишь она что, наука, делает. Никто бы из качугцев сроду не придумал под лед наледь загнать. А вот этот придумал. Мечтал и Роман когда-то ученым стать, институт кончить, а не пришлось. Только семь классов и кончил. Сперва в учениках слесаря походил, потом слесарил немного, а там и в шофера потянуло. Ну да не всем же учеными быть, кому-то и баранку крутить надо. Вот и родители Роману так говаривали: мы, дескать, из роду в род рабочими были, хватит и с тебя семи классов.

Темнело. Губанов включил свет. Яркие лучи фар заскользили по обочинным сугробам, запрыгали по бегущим навстречу вешкам-елочкам. Ровно, деловито гудит мотор, а узкая гладкая дорога то спрямляется стрелой, то извивается змейкой, обходя невидимые за брустверами опасные ключи-ржавцы. Эх, по такой бы еще поездить! Сумеют ли только «дьявола» обезвредить? Уж больно силен он, уж очень много воды выбрасывает проклятый.

Но вот мелькнули последние вешки-елочки, оборвались сугробы обочин. Широкая ледяная гладь открылась сосредоточенному взору задумавшегося о своем парня. Это начались владения «дьявола», его опасная для машин губительная «работа». Зато какой простор сейчас, когда во всю ширину Лены нет ни брустверов, ни извилин дорог, ни бугров и ухабин!

— Пить! — простонал Житов.

— Нету у меня пить. Вот уж приедем…

— Пить!..

Но что мог поделать Губанов? И Косов тоже хорош, не догадался дать ему воды на дорогу. Остановиться у берега, снегу натаять? А что как прорвется перекат?

— Пить! Дайте пить!.. — требовал Житов.

И вдруг отдаленный, глухой раскат прошелся по Лене, эхом повторился в горах. Губанов изо всех сил вгляделся в чернеющие впереди «щеки» Заячьей пади. Значит, опять прорвало «дьявола». Теперь он уже не слушал стонов Житова, весь прильнувший к рулю, к затянутому легкой пленкой ветровому стеклу кабины. Машина неслась как пуля, но Губанов еще крепче дожимал ногой планку акселератора. Пусть не удастся проскочить перекат, но хоть успеть к пади, где близок обходной путь. Стрелка спидометра переползла цифру 100 и закачалась на 110 километрах…

Так и есть: наледь! Губанов разглядел едва различимое в тусклых вдали лучах движущееся навстречу облачко. Стрелка спидометра медленно поползла назад, влево: 100… 90… 80…

А туман ближе, ближе. Вот уже хорошо видны его белые кипящие клубы. Легкий поворот руля к берегу. Опытная рука чувствует, как заносит, вот-вот развернет машину. Одно неточное движенье руки — и ЗИС волчком закрутится на речной глади…

50… 40… 30… Машина с ходу врезалась в берег, вздыбилась, зарылась носом в сугроб. Роман выскочил из кабины, руками разметая снег, добрался до радиатора, спустил из него воду. Бешеный вал наледи ударил в задние скаты, брызгами обдал кузов. Губанов затеребил Житова:

— Технорук!.. Технорук! Проснись, на тракт выходить надо!

— Пи-ить!.. — метался в горячечном бреду Житов. — Воды!.. Пи-и-ить!..

Роман не раздумывая сбросил с Житова тулуп, оставив его только в шубе, помог выбраться ему из кабины. А под ногами уже хлюпала вода. Где-то высоко над головой блеснули лучи фар, прогудели моторы — это машины прошли обходной дорогой в Жигалово. Не так уж и далеко, но вот Житов…

10

Прямо из райкома Танхаев и Поздняков проехали в местную больницу навестить Житова.

— Однако, вечерний обход сейчас. Давай ты действуй, ты все пробьешь, — шутил Танхаев, подталкивая впереди себя Позднякова.

Дверь открыла санитарка.

— Чего надоть?

— Навестить больного, — забасил Поздняков. — У нас мало времени…

— И у нас нету. Обход идет.

— Какой обход? Мы только спросим врача…

— Обход! Вот тут все прописано, — ткнула она пальцем в табличку. — Утром приходите.

— Утром мы уедем на Лену.

— Все уезжают, всем некогда, а у нас регламен.

— Что?

— Регламен, говорю: не пущать. Кого надо-то?

— Житова.

— Это чернявый такой?

— Что у вас, много больных? Или несколько Житовых?

— И больных трое, и Житов один, а все одно: регламен.

— Но я начальник управления, где работает Житов!

— И что?

— Как что? Можно мне сделать скидку?

— Это еще чего?

— Ну, уступить?

— Понятно. Вам уступи, из райкому придут — опять уступи, давеча из Цека самого Северотранса был человек, тоже просился… А регламен на что?

Поздняков оглянулся на отошедшего в тень Танхаева: «Обманул парторг, сам попал, теперь меня в ту же историю… Неужели так и не повидать Житова?» — И опять санитарке:

— Трудно мне убедить вас, похоже…

— Ишь ты! С вами-то еще трудней бывает, а вот терплю. Еще и вежливей велят, чтобы кого не забидеть. А ведь вас сотня тут шастает, а я одна. И все одно: терпи! И вы потерпите. Живой ваш Житов, еще и поправится…

Поздняков достал блокнот, черкнул записку, вырвал, подал листок санитарке.

— Передайте ему в таком случае хоть записку.

— Это можно. Доктору сперва покажу, а то еще не разрешат…

— Регламен? — усмехнулся Поздняков.

— А то!

— Ну что ж, покажите доктору.

Поздняков сошел с крыльца и, не взглянув на Танхаева, зашагал к стоявшей за палисадом машине.

— Тце, тце, тце… Дорогу в горах пробил, а в больнице — в переднюю не пустили! Ай-ай!

11

Утром Поздняков, Танхаев и весь саперный взвод были уже на Лене. Перекат бездействовал, и наледь, вырвавшаяся из него с вечера, теперь лежала свежим ледяным слоем. Лейтенант по доставленной Губановым житовской схеме расставлял саперов. Застучали ломы. Буревой сам проверял воронки, закладывал на дно их конусов пачки взрывчатки. Через час он уже доложил Позднякову о готовности к взрывам.

На этом экспедиция закончилась, и Буревой, оставив на всякий случай охрану, уехал с остальными саперами в Качуг. Поздняков и Танхаев тоже обошли, внимательно осмотрели воронки.

— И вот для такой простой вещи надо было целых две недели поисков и мучений! — заключил Поздняков. — Как иногда даже большое, великое открытие оказывается пустячком, когда его открывают! Вот так и средство борьбы с чахоткой или раком окажется когда-нибудь пустячком — после великих исканий.

— О каком племяннике Перфильев сказал? Из какого улуса приехал? Всех племянников перебрал — нет мальчишек. Почему голодный ходит? По автобазе почему бегает?… — в свою очередь не мог успокоиться Танхаев.

От переката они проехали на обходной путь. Завтра перекат начнет пучить, завтра и взрывать.

На следующее утро они и саперы снова уже были на перекате. Лед над ним заметно поднялся, и медлить со взрывами было нельзя. Посмотреть на необычное зрелище приехали и все свободные от работы автопунктовцы и сельчане. Буревой еще раз проверил закладку тола, проводку шнуров и предложил всем оставить лед Лены. Люди высыпали на берега, выбирая удобные для наблюдения возвышенности, площадки. И вот зычная, озорная команда:

— По «дьяволу»!.. Беглым!.. Справа на-лево!.. Огонь!

Один за другим загремели частые взрывы, и высоко вверх поднялись прозрачные сверкающие пирамиды. Какие-то доли секунд они недвижно стояли над Леной и затем медленно, рассыпая вокруг себя серебро льдинок, сплющились, осели на лед. В наступившей минутной тишине загудели всасывающие в себя воздух зияющие проломы. И снова команда. И новый каскад огненных взрывов. Мощные струи воды взвилась ввысь вместе с хрустальной крошкой.

Зрелище было настолько великолепным и неожиданным, что люди, не шевелясь, затаив дыхание, как околдованные смотрели на восходящие над рекой смерчи стекла, жемчуга и алмазов. И вот уже мощные потоки воды хлынули за перекат, к прорубям, с ревом ринулись в них, увлекая за собой мелкие, крупные ледяные осколки. Наледь разлилась на несколько десятков метров ниже воронок — и стала.

Буревой нашел Позднякова.

— Маху дали, товарищ начальник. Не пойдет этак.

— То есть как? — не понял тот. Такая прекрасная победа над наледью — и на тебе: маху! — Что же вас не устраивает, товарищ лейтенант?

— Так ведь это каждый раз взрывать надо, товарищ начальник.

— Ну и что же? Будем теперь взрывать сами, без вас.

— А надо сделать так, чтобы не взрывать. Мы в другой раз траншеи во льду прорубим… штук тридцать… и воду через перекат по ним пустим. А вы нам помогите настилами их укрыть да соломой. Морозы теперь не те, не промерзнут…

— Это вы здорово придумали, товарищ лейтенант! — обрадовался Поздняков. — Делайте!

— Есть делать! — откозырял Буревой.

Через день траншеи были готовы, утеплены хворостом, соломой и снегом, и ленские воды беспрепятственно полились через промерзшую до дна отмель. На борьбу с наледями выехали, на все нижние перекаты бригады автопунктовцев и саперов. А еще через десять дней возобновились перевозки по Лене.

Обходная дорога в Заячьей пади была закрыта, и только торчащие в снегу поваленные машины, сломанные кузова и кабины напоминали о недавних битвах водителей за жизненно важный путь на жигаловские транзиты. Но вскоре и эти жалкие останки разбитой в горах техники были свезены в Качуг. А ледяночка в тех местах, где были наледи, стала еще лучше: ровная, гладкая, во всю ширину Лены.

Глава одиннадцатая

1

Сквозь обитую дерматином дверь директорского кабинета до Гордеева долетела чья-то взволнованная речь, громкие выкрики, усмиряющие реплики Скорняка.

Гордеев вошел в прокуренный до желтизны кабинет, и тотчас умолк выступавший, прекратились реплики, споры. По обе стороны наискось поставленного длинного стола на стульях, расставленных вдоль стен кабинета, на единственном с просевшими пружинами диване расположились люди: молодежь, пожилые, старики с пегими прокуренными усами, в комбинезонах, в кожаных шоферских и диагоналевых рабочих куртках, в опрятных костюмах.

Кто-то освободил Гордееву стул, кто-то зашипел на без того притихших товарищей, кто-то раздавил на полу подошвой недокуренную цигарку. Гордеев прошел к столу, кивнул Скорняку: «Продолжайте»! — и занялся пенсне.

— Прошу! — бросил Скорняк стоявшему у стола человеку в шоферской куртке, но взглянул на него так, будто хотел сказать: «Валяй уж!»

Человек, держа в руке кожаный шлем, покосился на Гордеева, крякнул и, набравшись храбрости, заговорил зычно, обрывисто, с сердцем:

— И не буду! Мне ездить, товарищ директор, а не вам! Вам за ворота бы вытолкнуть, а нам ездить! На ледянке погорели, так хоть по тракту поползать. Ну верно, где и перегрузим, бывает, так нешто это причина.

— Вот видите!.. — не выдержал человек с дивана, — они перегружают, а мы, товарищ директор, за них отвечать должны! На наших горбах ползаете! — выкрикнул он в раскрасневшееся от волнения лицо выступающему.

— А нормы на кой? На лошадей — и тех нормы! — поддержали другие.

— А технические условия на кой!..

— Вы не на нормы смотрите, а на работу!.. Забюрократились!..

Со всех сторон посыпались выкрики, злые остроты. Скорняк застучал по стеклу гайкой.

— Тихо! Что вы как у черта свитку торгуете!.. Тихо, говорят!

Шум стих. Люди, словно вспомнив о присутствии главного инженера, виновато оглянулись в его сторону.

— Вы мне такую коробку ставьте, — продолжал водитель, — чтобы я на ней сто тысяч наездил! Потому что обязательства у меня на сто тысяч!

— А двести не хочешь? — выкрикнул с вымазанным в автоле лицом паренек и, словно ища поддержки, стрельнул взглядом на Скорняка.

— Тихо!

— Молчу, товарищ директор. Так ведь обидно…

— Зачем нам ваш такой ремонт? — не унимался водитель. — И шестерни сормайтом наваривать будете — тоже не примем. Летят они с вашим сормайтом как миленькие. Вам новые запчасти зачем дают? Чтобы вы их на складе солили?

— Но ведь сормайт — это тоже новшество в технике, — вставил безучастно сидевший до этого Гордеев. — Товарищи, открывшие сормайт, удостоены премий. У вас — стотысячные пробеги, у ремонтников — сормайт. В чем же дело?

Все головы, как одна, повернулись к Гордееву. Все черные, серые, карие глаза уставились на его ехидно поблескивающее пенсне. Кое-кто тихонько хихикнул, весело зашептался с соседями, другие насупились, отвернулись.

— А может, его, сормайт этот, еще до стотысячников изобрели? — осторожно раздался из угла голос.

Водители рассмеялись, ремонтники прицыкнули на шутника и снова умолкли, ожидая, что теперь скажет Гордеев. Но Гордеев снял пенсне, завертел в руках вместе с батистовым платочком.

— Ну, вот и все, — закончил выступающий. — А машину я не приму. Ваш брак — вы и устраняйте. — И сел, подмяв под себя куртку.

— Дозвольте мне?

— Говорите!

Седоватый пожилой человек в серой рабочей курточке со штангелем в нагрудном кармане не спеша подошел к столу, оперся о него обеими руками, откашлялся…

— Я, товарищи, как мастер агрегатного, должен сказать все, как я на сегодняшний день понимаю наши задачи. — Он откашлялся еще раз, почесал пальцем переносицу. — Вот…

— А мы и без тебя знаем! Спихнуть — вот ваши задачи!

— Дурость порете! Сами лихачи знатные!

— Дайте человеку сказать!

— Тихо!! — гаркнул Скорняк. — Говори, Сергей Спиридонович.

Мастер миролюбиво посмотрел на неугомонную молодежь, провел по щеке пальцем, усмехнулся в усы.

— Я вот что хочу сказать, товарищ Скорняк… и вы тоже, Игорь Владимирович, — повернулся он к главному инженеру. — Все мы у государства в долгу, товарищи. — Он сурово оглядел только что галдевших водителей. — И вы тоже!

В наступившей паузе послышалось легкое гудение вентилятора. Все лица обратились теперь к мастеру.

— Вот я на днях в автобазе был. Задний мост осмотреть вызывали. И встретился я там с Николаевым, землячком моим, шофером работает. Двадцать восьмую тысячу сверх нормы человек ездит! А машина — что тебе вот с завода! — Мастер внезапно повысил голос и вновь, уже с вызовом, посмотрел на главного инженера. — А нам говорят: нормы! Графики! Мы даже рекламации не принимаем, если режимы нарушены, хотя и видим: наша вина, а не режимов! И людям своим этими нормами да режимами головы позабили. Да что Николаев, другие шофера нормы эти перекрывают и технику сохраняют лучше, чем те, которые по режимам. А почему? Так я понимаю, товарищи: человек просыпается! Вот что!

— Философия!..

— Не философия, а факт! Усыпили мы народ графиками, товарищ Гордеев! Они у нас за ними не то что машину — себя перестали видеть. Потому и спячка была: и на автобазах, и у нас в мастерских спячка. А чтобы нам обработку деталей пересмотреть — где там! Как же: технические условия! В чертеже два угла — баста! Три не сделают, не надейтесь. А ведь если ту же шейку цапфы под три угла сделать — лучше будет? Иль хуже?

Гордеев вспыхнул. Никогда еще никто не говорил ему что-нибудь подобное. И вот здесь, в присутствии инженеров, рабочих и водителей, которые и без того за его спиной не прочь подтрунить над его нормами пробегов или погрузки, бросают ему в лицо обвинение в консерватизме!

Раскраснелся и мастер. Но, преодолев волнение, выдержал сосредоточенный на нем взгляд главного инженера.

— Можем мы эти коробки передач лучше делать, товарищи, вот как, к примеру, моторы! И не два угла, а если надо четыре давать! А почему не делаем? Дороже платить рабочему надо, план будет труднее выполнять, вот почему, товарищи! А кто нам пальцем ткнет, лучшего хочет нам же — мы ему по рукам: не твоего ума дело, Москвой технические условия утверждены, не нами!

— Правильно!..

— Тихо!!

— И не рыпайся, мил человек, делай, как делал. И спит наш человек в мастерских без всякого пробуждения мысли. И с моторами так же было бы, если бы товарищ Гордеев за них сам не взялся. Вот и выходит, что и вы, шофера, в долгу и мы тоже.

С минуту стояла полная тишина, и только головы, одна за другой, повернулись к Гордееву, снова протиравшему стекла очков. И вдруг все разом:

— Умником хочешь себя показать, Сергей Спиридонович?

— Правильно мастер сказал! Будить вас тут надо!

— Тихо!..

— Не будем машины принимать!

— Примете!..

— В комиссионку сдавайте — там примут!..

Гордеев поднялся с места, несколько секунд постоял так, будто собираясь с мыслями, и уже решительно посмотрел на все еще красного от волнения мастера агрегатного цеха.

— Вы правы, и сормайтом наплавлять шестерни я уже запретил. — Он помолчал, оглядев присутствующих. Лица водителей, настороженно обращенные к нему, едва он заговорил, оживились. — Мне думается, — продолжил Гордеев, снова взглянув на мастера цеха, — что пора нам, товарищи, давно пора лучше понять друг друга. И насчет комиссионки — это очень правильно сказано. Если мы будем продолжать смотреть на наши ремонты так, как по-неприятельски смотрим друг другу в глаза, нас надо самих сдать в комиссионку. С этого дня водители будут принимать автомобили — да-да, от вас! — вот так же, как на автобазах, как подсказал нам товарищ Поздняков. Это поможет лучше увидеть ваш труд, товарищи ремонтники, а водителям легче выполнять свои обязательства перед вами.

— А детали где брать? Вы же их не даете?

Гордеев поднял руку, подождал, когда успокоятся люди, невозмутимо сказал:

— Вот для этого мы сегодня и собрались, товарищи.

2

Гордеев, сидя за столом начальника управления, дописывал последние распоряжения, когда ему вручили записку из Качуга:

«Ледяная трасса полностью восстановлена, заключите договора с „Холбосом“, Якуттрансом на дополнительные десять тысяч тонн грузов.

Поздняков».

Доставивший записку водитель добавил от себя:

— Здорово сработали, Игорь Владимирович. Теперь прямо скажу: каюк перекатам! Никакой мороз не страшен, Игорь Владимирович…

— Когда восстановили ледянку?

— Вчера, Игорь Владимирович. Сам по ней в Жигалово сгонял — дух спирает! Ох, и дорога же! Там-то, где перекаты ломались, — вовсе хороша стала. Во всю Лену лед, жми, сколько хочешь!..

Гордеев, восхищенный удачным исходом с ледянкой, задумался. Ни одной строчкой, ни одним телефонным звонком не поделился с ним Поздняков, будто его, Гордеева, не касались, не трогали события на ледянке. Только и узнавал от случайных свидетелей, что делается в Заячьей пади. И не понадобись Позднякову заключить договоры на перевозки, только завтра бы узнал обо всем в сводке. И все же волнения, страхи за исход перевозок, до последнего дня не дававшие Гордееву ни успокоиться, ни работать — свалились с плеч. Руки его, сорвавшие с носа пенсне, лихорадочно теребили платок.

— Расскажите подробнее, как это все… получилось…

К вечеру появился и сам Поздняков.

— А Танхаев?.. — непроизвольно вырвалось у Гордеева вместо приветствия. Главный инженер встал, освобождая Позднякову его законное место, собрал на столе в стопку бумаги.

— Вы заключили договора? — в свою очередь оставил тот вопрос Гордеева без ответа.

— Не успел, Алексей Иванович. Задержался в мастерских… Что-то опять закапризничал наш конвейер. Но это все исправимо. Два-три дня — и все должно разрешиться…

— Меня интересуют в первую очередь договора, Игорь Владимирович. Завтра эти организации могут передумать и переадресовать грузы, а мы останемся на бобах.

Гордеев простил и эту резкость Позднякова. Сегодня он готов простить ему большее. Но ведь и усилия Гордеева что-то значат. И не на день, не на год вперед — на всем будущем Северотранса благотворно скажутся эти его потуги. Почему же Поздняков не хочет понять Гордеева?

— Что в автобазах? — Поздняков уселся за стол, бегло перелистал стопку гордеевских распоряжений.

— Собственно, ничего нового. Возят.

— Плохо возят. Вам бы тоже следовало проветриться, Игорь Владимирович. Заярская автобаза тянет план, как бурлаки баржу. На что они рассчитывают? На новые машины?

Гордеев посерел.

— Позвольте заметить, Алексей Иванович, что бурлаки, как правило, тянули лямку изо всех сил. И если вы сравниваете…

— Простите, Игорь Владимирович, но я настолько устал, что, пожалуй, не разберусь в лямках. И ссориться с вами у меня тоже нет сил. Надо подстегнуть базу. Я им уже подсказывал…

— Так подыщите покрепче кнут, Алексей Иванович. Я для этой цели чересчур мягок, — не сдержался Гордеев.

Поздняков снисходительно улыбнулся.

— Ну, для меня-то вы не так мягок, товарищ главный инженер. Или вы все еще думаете, что план — это только моя забота?

— Не совсем так, товарищ Поздняков. Я думаю, что сегодняшние перевозки в Заярске решают меньше того, что я делаю в мастерских. Кстати, могу вас порадовать: мы заканчиваем проект вагранки и где-то на той неделе начнем ломать старый литейный цех…

Поздняков, занявшийся было почтой, поднял на Гордеева раскаленные внутренним гневом глаза.

— Что еще за вагранка?

Гордеев, опустив голову, сосредоточенно тер стекла пенсне.

— Как вам сказать… Вагранка — наше будущее. Наш собственный металл, собственные кольца, поршни, маслоты… Может быть, лучше объяснить это на проекте? — И, видя, что Поздняков не собирается выслушать его до конца, поднял голос: — Вас не интересует будущее Северотранса, товарищ Поздняков — это ваш минус. Я ценю вашу находчивость, смелость, я готов признать себя близоруким в ваших сегодняшних проблемах с транзитами и ледянкой… наконец, с восстановлением растащенных по частям нами с Перфильевым «ярославцев», но поймите, что есть вещи, цена которых определяется не сейчас — через год, через десятилетия! И не заняться ими теперь — такое же безрассудство, как пожинать хлеб, забывая посевы! Вы или не хотите понять этого, или не в состоянии… что еще хуже! Да-да, я это говорю вам, вам лично, как человеку, которому отдана судьба всего Ирсеверотранса!.. — Гордеев схватился за грудь, опустился на стул и, несколько отдышась, глухо договорил:

— Я тоже не хотел ссориться… с вами. Но я сочту себя подлецом, не предупредив вас…

Поздняков задумался. Желание осадить Гордеева, потребовать от него выполнить приказание — уступило место внезапному мучительному сомнению. Нет, пустой и тщеславный завистник, подобный Перфильеву, не встанет так храбро и горячо на защиту своих идей. Прав ли он сам, Поздняков, что опять поспешил с Гордеевым?

— Хорошо, Игорь Владимирович, завтра вы познакомите меня с вашим проектом.

Гордеев поднял воспаленное хмурое лицо, подслеповато уставился на Позднякова.

— Как вас понимать?..

Поздняков резко откинулся назад, бросил на стол тяжелые руки.

— Хочу знать, что нам даст ваша вагранка. Завтра. Сегодня я не могу.

Гордеев, не веря своим ушам, осторожно выпрямился над Поздняковым.

— Да-да, конечно, завтра… Я прикажу подготовить проект…

3

— Игорь, ты чем-то взволнован? Что у тебя за радость, Игорь?

Гордеев бросил на стул пальто, обнял, поцеловал Софью Васильевну в обе щеки.

— План зимних перевозок будет перевыполнен, Соня! Перекаты обезврежены, и вся трасса по Лене восстановлена!

— Бог мой, можно подумать, что ты сам восстановил трассу! Значит…

— Значит, мы спасены, Соня! Мы обеспечим вывозку всех наших грузов! Больше того, мы заключаем договора с другими организациями… И знаешь кто — Житов! Да-да, Житов помог отвести наледь, восстановить трассу!..

— Житов?..

— Тот мальчик, о котором я тебе однажды уже рассказывал. Помнишь, он настойчиво требовал перевести его в мастерские.

— Молодой инженер?

— Молодой, но еще не инженер… Это наш будущий инженер… Пока у него только диплом и пять месяцев стажа, но я сделаю из него инженера, Соня!

Они сели за стол. Гордеев привычным движением сунул за воротник салфетку, окинул благодушным взглядом семью.

— Ну вот, наконец я, кажется, чувствую себя отдохнувшим.

— Я очень рада за тебя, Игорь. Хотя…

— Никаких «хотя», Соня! И, пожалуйста, не порти мне настроения! А Поздняков… Право, мне верится, что мы начинаем сближаться, Соня! С приходом Позднякова я словно бы ощетинился, но и раздался в плечах!.. Сегодня мы устроим квартет, не так ли? Можно подумать, что эти стены совсем забыли музыку…

4

Поздняков приехал домой, отпустил машину. Однако квартира оказалась на замке. Недоумение Позднякова разрешила подошедшая к нему старуха с большими, как у совы, выпуклыми глазами.

— Здравствуйте, Алексей Иванович, здравствуйте, батюшка наш, — издали кланяясь и приветливо улыбаясь, пропела она Позднякову. — А Клавдии Ивановны нету, на службе она.

— На какой службе?

— Ох, батюшка Алексей Иванович, и не говорите! — замахала руками старуха и, оглянувшись, горячо зашептала Позднякову: — Это ее Дунька Иманиха все с пути истинного сбивает, Алексей Иванович. Уж такая вредная бабенка, такая вредная!.. Сама мужика своего выгнала и другим гордость дурацкую внушает… И за что ей только такую квартиру, батюшка, Дуньке этой…

— Скажите толком, где моя жена? На какой службе?

— На службе, батюшка Алексей Иванович… в этот… как ее… Постромтресте секретаршей устроилась…

— А дети?

— И детишек в детский сад отдала. Да она и сама скоро придет, задержалась чегой-то…

Но Поздняков не стал слушать словоохотливую старуху и вернулся к воротам.

Вечер был холодный, хмурый. И хотя по небу с юга на север тянулись серые курчавые облака, — добрый признак перемены погоды, — все еще держался мороз, торопя по улицам пешеходов, загоняя их в теплые дома, магазины, заставляя притопывать и приплясывать на автобусных остановках, инеем покрывая воротники, шапки.

Поздняков бесцельно брел городом. Хотелось побыть одному, собраться с мыслями. Клавдия, кажется, решила окончательно доконать его своими выходками: то слезы, то сборы в Горск, теперь, видите ли, зарабатывает на пропитание…

5

На этот раз Поздняков вернулся домой следом за Клавдией Ивановной. Она только что привела из сада детей и возилась с их валенками и шубками, отряхивая от снега. У холодной плиты лежали приготовленные поленья.

Дети обрадовались отцу, бросились к нему, повисли на шее, визжа и рассказывая о происшедших в его отсутствие событиях и переменах, то и дело обращаясь к матери: «Да, мамочка? Ведь правда, мамочка?» Поздняков приласкал детей и, не дожидаясь ужина, ушел в спальню. Перенесенные ужасы с ледянкой, мытарства на Лене, наконец, бессонная ночь в пути дали себя знать. Хотелось скорее броситься в кровать, отоспаться.

«Завтра поговорю с Клавдией, — думал он, раздеваясь и укладываясь в постель. — А может, и не стоит говорить? Сама поймет свою необдуманную выходку с работой и детсадом?.. Уж отдала бы прямо в детдом!..»

Проснулся Поздняков, когда из детской донеслись до него звонкие голоса Юрика и Вовки. Нежась в тепле и потягиваясь, Поздняков прислушался к спорящим между собой детям. «Опять не поделили. Надо Вовку приструнить, не хочет ни в чем уступать младшему брату… А Клавдия, кажется, и не думает звать к завтраку. Решила наконец показать свой характер. Ну что ж, показывай, не привыкать было к слезам, теперь к этому».

Поздняков встал, в пижаме вышел на кухню, где уже хлопотала у плиты Клавдия Ивановна. Он ждал, что жена предложит-таки ему завтрак, наконец заговорит с ним. Но Клавдюша только молча поставила на стол горячий кофейник. Воды в умывальнике не оказалось.

— Клава, налей воды.

— Вода в бочке.

— Но я уже намылил руки!

Клавдюша нехотя оторвалась от плиты, налила воды и вышла из кухни. Вернулась она уже с детьми. Так же молча заботливо одела их, оделась сама и, положив на стол рядом с кофейником ключ от квартиры, повела детей в садик. Постель его оказалась неубранной. Обычно чистившиеся с вечера пиджак и брюки остались висеть нетронутыми на спинке кровати.

«Опять новые фокусы!.. Дунька, Иманиха Дунька, — вспомнил он вчерашнюю болтовню старухи. — Интересно бы взглянуть, что это за Дунька такая? Ну что ж, пусть лучше Дунька, чем слезы…»

6

Ставни были закрыты, и свет изнутри не пробивался в их щели. Значит, жена уже спит. Танхаев прошел во двор, приласкал обрадовавшегося ему пса, осторожно пробрался в сени. В необычно жарко натопленной кухне на небольшой железной кровати, под его, Танхаева, байковым одеялом спал огненно-рыжий мальчуган. «Что за притча? Уж не тот ли это самый племянничек, о котором кричал на бюро Перфильев? Однако, откуда у нас этот мальчик? С какой стороны свалился? Все племянники выросли. И почему русский?.. Ах, вот откуда племяш: двоюродная сестра Фаи вышла лет десять назад за русского! Хоть и не родной, а племянничек. Однако, большой очень. Десять лет, один год долой — девять только. А этому четырнадцать дать можно. И Фая хороша, ничего не ответила на письмо. Какое горе у сестры? Почему сына послала? Зачем от меня скрывать, зачем прячет мальчика, будто выгнать могу из дому, на улицу выброшу. Сама же сделала хуже, на смех меня подняла, перед людьми будет стыдно. Назвал Перфильева клеветником, а сам виноват, выходит… Ай, как стыдно!..»

Наум Бардымович выключил свет и осторожно, чтобы не разбудить спящего, прошлепал босыми ногами в залу, устроился на тахте.

«Ай, как нехорошо получилось! — сокрушался он, лежа под своей шубой. — И положила куда: на кухню! Тетка, называется!»

Утром Танхаев проснулся поздно: отоспался за все недоспанное в Качуге и в дороге. Жена уже возилась на кухне, а рядом с тахтой на стуле, висели его толстовка и брюки.

— Фая!..

Фардия Ихсамовна, бесшумно вошедшая в залу с какими-то лоскутами, вздрогнула и, подойдя к мужу, радостно улыбнулась.

— Здравствуй, Нума. Ты так хорошо спал.

Танхаев, чтобы лучше видеть жену, приподнялся на локте.

— Я хочу серьезно поговорить с тобой, Фая. Кто этот мальчик? — на родном языке спросил он.

— Леша. Его зовут Леша, Нума…

— Меня не интересует его имя, Фая… вернее, я хотел сказать: мне важно знать не его имя, а как ты могла так поступить, Фая, дажене посоветовавшись со мной, не написав мне об этом ни одной строчки. Я спрашиваю, кто он тебе, этот Леша? Племянник?

— Да, Нума, — с заминкой ответила Фардия Ихсамовна и оглянулась на оставленную открытой дверь в кухню. — Ты так громко…

— Будешь громко, — Наум Бардымович сбавил тон. — Прикрой дверь.

Фардия Ихсамовна повиновалась.

— Я тебе сейчас все объясню, Нума…

— Я не хочу слушать твоих объяснений! — Его уже возмущало непонимание женой самой простой вещи. — Я не зверь, я все могу понять, Фая. Но ведь можно же было написать мне…

— Я не хотела расстраивать тебя, Нума. Ведь я совсем мало боялась мальчика… Ах, как все получилось…

— Плохо получилось! От других людей узнаю: племянник при живом дяде оборванцем бегает! Объедками шоферов кормится!..

Фардия Ихсамовна никогда еще не видела таким гневным своего Нуму. Чувствуя за собой вину, женщина инстинктивно прижала к груди пестрые лоскуты, во все глаза испуганно глядя на сердитого мужа.

— Ты жена, Фая, а не соседка. Ты не имеешь права скрывать от меня подобные вещи…

Наум Бардымович запнулся: в дверях стоял веснушчатый мальчуган с удивительно желтыми глазами и отменно рыжей головой на тонкой шее. Танхаев постарался улыбнуться.

— Ну-ну, иди, племянничек, — уже по-русски ласково произнес он и даже поцеловал Лешку в рыжий вихор. — Леша, значит? Тце, тца…

— Вы меня, дяденька Наум Бардымович, не ругайте, я ведь…

— Зачем ругать? Это она виновата, твоя тетка. — Он показал на все еще перепуганную Фардию Ихсамовну.

— Какая же она мне тетка? — уныло протянул Лешка. — Да и вы тоже. Нет у меня никого, дяденька Наум Бардымович. Это я так только тетю Фардю просил, чтобы она меня племянником называла, чтобы меня на автобазу к вам в ученики приняли…

Теперь стал в тупик Танхаев. Глядя то на жену, то на Лешку, не мог понять, о чем говорит мальчик. Робея и запинаясь, Лешка кое-как объяснил все.

Через час они все трое сидели за чаем.

— Да, Нума, я забыла тебе показать, — вспомнила вдруг Фардия Ихсамовна и поторопилась к комоду, нашла письмо, отдала его мужу. — Вот, Нума, прочти. Я его еще третьего дня получила. Ведь как, однако, нехорошо поступили с человеком. С работы сняли, в Москву отправили, а теперь обратно зовут, на старое место…

Танхаев прочел:

«Дорогая Фардия Ихсамовна!

Сердце мое меня не обмануло, и скоро мы опять увидимся с вами в Иркутске. Я так рада! Так рада! Вспомните теперь, а что я вам говорила? Разве я не была права, говоря, что Никошу еще будут упрашивать вернуться в Иркутск на прежнюю должность? Но не я на его месте, милая Фардия Ихсамовна, я бы их поманежила, я бы еще заставила их поползать передо мной на коленях!..»

Танхаев расхохотался. Глядя на него, громко засмеялся Лешка.

— Ты чему смеешься, Нума? Я не нашла в письме ничего веселого.

Но Танхаев уже читал дальше:

«…Очень прошу вас, милочка, проследите за ремонтом нашей квартиры. Ведь у нас, в общем, была неплохая квартирка…»

Танхаев бросил читать, вернул письмо жене.

— Возьми эту чепуху, Фая, и не показывай ее никому больше. А лучше сожги.

— А с квартирой?

— Какой квартирой? Перфильев остался в Москве. У него там отличная дачка, Фая!

7

Подтрунивая поначалу над новым увлечением супруги, Танхаев в конце концов пришел к выводу, что это, пожалуй, самое для нее лучшее занятие — воспитание Лешки. С тех пор, как умерли оба сына, у Фаи все из рук валится. Так уж пусть чужой сын растет, вон как его обшила всего! Да и сам он стал привыкать к смышленому, бойкому, всегда услужливому и любознательному подростку. А когда Лешка заявил ему, что очень хочет поступить в школу взрослых, чтобы потом выучиться на шофера, обрадовался: из мальчика выйдет толк. Надо помочь ему поступить в школу.

Как-то вечером, когда Лешка был в кино, а Фардия Ихсамовна привычно стучала швейной машинкой, тихо подошел он к жене, положил ей на плечо руку.

— Фая, я хочу спросить тебя.

— О чем, Нума?

Наум Бардымович несколько секунд молча, как-то по-особенному, смотрел на жену и наконец решился:

— У нас нет детей, Фая.

— Да, Нума, — Фардия Ихсамовна невольно представила себе погибших от тифа сыновей, прижала к глазам платок. И снова, не зная, зачем это говорит ей муж, подняла на него скорбные от неизгладимого горя глаза. И вдруг поняла все. — Конечно, Нума! Ведь я и сама хотела сказать тебе об этом!.. Да, Нума, но захочет ли мальчик? Я очень к нему привыкла…

Наум Бардымович улыбнулся:

— Это мне предоставь. Я сам буду говорить с Лешей. Однако, смотри, Фая, ты матерью ему будешь. Это не игрушка, Фая…

— Что ты, Нума! Он уже для меня совсем сыном стал! Я буду ему матерью, Нума.

8

— Яков Петрович!

Червинская не сразу узнала в высоком, странно сгорбившемся прохожем Лунева. Что он, делает вид, что не замечает ее, или с ним что-то действительно случилось? Они остановились друг против друга на тротуаре.

— Вы больны?

— У меня умерла мама.

Червинская похолодела. И сам ужасный вид Лунева, и то, с каким невыразимым, полным отчаяния чувством он произнес это слово «мама», заставило ее внутренне содрогнуться.

Она ясно представила себе приветливую худенькую старушку, ее внимательные, чуточку заискивающие глаза, всю ее сутулую, жилистую фигуру труженицы.

— Какое горе! Простите, Яков Петрович, я не знала… Я… просто не знаю, как выразить свое участие в вашем горе…

— Спасибо, Ольга Владимировна. Мне нужно спешить…

— Когда же?.. — Ольга не смогла выговорить: похороны.

Лунев понял ее.

— Завтра в пять. Прощайте, Ольга Владимировна, я должен поторопиться.

И он зашагал частыми небольшими шажками. Чувство жалости, угрызения совести за ее порой не знающее границ подтрунивание над Луневым охватили Червинскую. Почему так устроена жизнь, что человек никогда не находит утешения в том, что ему проще всего дается? Таков и Лунев, и Алексей, и сама она, Ольга. Разве Алексей больше любил ее, чем любил бы Лунев? Или другие, сто раз предлагавшие ей свою руку? И почему непременно Алексей, с которым все уже кончено? А Лунев? Ведь сама же покойница говорила ей, сколько красивых девушек готовы хоть сейчас за него замуж. А вот ему почему-то нужна именно она, Ольга… Фу, какие пошлые мысли лезут в голову! У человека умерла мать, а она… Как могло случиться, что она ни разу не удосужилась даже спросить его, чем была больна его мама!..

Дома Ольга попробовала писать, тем более, что диссертация последние два месяца не сдвинулась с места, но и за столом — те же навязчивые мрачные мысли об Алексее, Луневе, собственной никчемности…

Романовна не трогала Ольгу. Знала, что в таком расстройстве ее лучше не бередить. Не окликнула, не спросила она Ольгу и тогда, когда та, вскочив, схватилась за шубку. Ничто, походит, проветрится — и прискачет. Тогда и поговорить можно.

Старушка прибрала со стола и хотела уже идти на кухню, когда чьи-то настойчивые звонки снизу заставили ее вернуться и пойти открывать дверь.

— Алешенька? Ну заходи, заходи, соколик. Только ведь Оленьки-то нет, вышла…

— Замуж?!

— Пошто замуж-то? Испугал даже. И чего это тебе в голову такое пришло? Да проходи, чего встал-то! Да как вы не встретились-то с ней? Она ведь какую минуту…

Поздняков тяжело поднялся крутой лестницей за Романовной, разделся, прошел к дивану. Все по-прежнему: те же рассыпанные по письменному столу книги, небрежно, стопками, ноты на фортепьяно. Словно и был-то он здесь вчера, час назад. Где же Ольга?

Старушка предложила чай, но Поздняков отказался. Романовна и не настаивала.

— Ну что у тебя? Семья-то как?

— Кажется, здорова.

— Эк ты — кажется! Ты что ж это, по праздникам дома бываешь? Пошто загадками говоришь?

— А разве вам Оля не говорила?

— Что? Уж не ушел ли?.. от семьи-то?

— Нет, няня, пока не ушел.

— Опять: пока! Как у вас, нонешних-то, все просто. Хочу — живу, хочу — не живу…

— Я целый месяц был в Качуге, няня. Вот только вчера вернулся.

— Ну и слава богу… что вернулся. А Оленька в расстройстве большом. Уж чего у нее стряслось, не ведаю, а очень даже расстроенная была.

— Куда она ушла, няня?

— Говорю же тебе: не знаю. Завсегда она так, когда не в расположении, по улицам бегает. И ты ее не тревожь. Шел бы тоже куда лучше.

— Я буду ждать Олю.

— Зачем?

— Ну хотя бы затем, чтобы сказать ей: я тебя люблю и не могу жить без тебя, Оля, — улыбнулся Алексей, видя, как помрачнело лицо старушки.

— Ну и глупо! Ты, конечно, прости меня, но ей-богу ты… это самое… зря ты это. Ах ты, матушки, грех-то какой, грех-то какой!!

— Да, грех, — машинально повторил Алексей, уже думая о своем.

— Да разве не грех? Вам ли детей иметь, коли сами еще дети глупые! И что это ноне за мода пошла детишек бросать. А жен, так и вовсе. Вот и подумаешь тут выдавать замуж. Нет, Алешенька, уж что-что было худого раньше-то — ничего не скажу, не спорю, а уж такого сраму, чтобы детьми родными бросаться — не допущали.

Поздняков ожил, вслушался в воркотню Романовны, рассмеялся.

— Но ведь я еще никого не бросил, няня!

— Знаю тебя, не скалься. Чего в голову вобьешь — так ничем не совратишь, помню. Мало тебе родители Оленькины говаривали — и так уж, и этак уж — а ты что, послушал их? И родительницу Оленькину, почитай, ты первый в гроб вогнал… Ой, да что я болтаю-то…

Алексей молча серьезно смотрел на Романовну.

— Ты уж прости еще раз, Алешенька, если чего лишнего говорю, а об Оленьке ты не смей думать. У нее, может, дело к тому идет, чтоб устроиться. Вот и в расстройстве, видать, потому…

— За Луневым?

— За ним, за Яшенькой. Хороший он…

— Ну что ж, пусть Оля и решит, кто ей лучше, — поднялся с дивана Алексей.

— Слава-те, господи! — вздохнула старушка. — Решит, решит она, не сумлевайся!.. Да и ты реши, обдумай все, соколик мой. Детишек-то бросать — это ж все одно, что прикончить их, как котят малых. Кем они без отца-то вырастут?.. Семья ведь — она не забудется. А Оленька вольный человек… Чего ж ты зараз две души губить хочешь? Богом прошу тебя!.. — И Романовна, продолжая увещевать Алексея, легонько вытолкнула его за двери.

9

Жизнь широко улыбнулась Лешке Танхаеву-Фокину. Хвастал перед водителями, что родным племянником доводится парторгу ЦК, а вышло так, что не племянничком, а единственным его сыном! Долго не верили Лешкиному счастью ремонтные рабочие и шоферы автобазы, пока сам Наум Бардымович, новый Лешкин отец, не сказал им:

— Почему не верите? Почему не похож? Я маленький был — тоже рыжий был, на солнце лежал много…

Посмеялись шутке Танхаева, в последний раз подивились такой оказии — и поверили, примирились.

Теперь Лешка мог не прятать от цепких глаз да жадных ушей сплетников ни своей добротной одежки, ни законных сыновних прав — живи, Лешка.

И Лешка зажил счастливо и спокойно. За отцом к девяти машина заходит, а Лешка к восьми ноль-ноль уже в цехе. Правда, закрепленной машины за ним пока нет, но зато попутных — на выбор! Вот и сегодня вышел из ворот Лешка, огляделся: не идет ли попутная? Заскочить в кузов — плевое дело. Не ходить же пешком, когда есть в городе транспорт.

Лешка пересек улицу, зашагал тротуаром, туда, где у магазина стоял кузовной ЗИС и рабочие снимали с него последние ящики. Лешка обошел машину, по эмблеме на дверцах кабины определил ее принадлежность, крикнул сидящему за стеклом водителю:

— Привет!

Водитель опустил стекло дверцы.

— Ты чего, рыжий?

Лешка подбоченился, деловито спросил:

— Вы не в Маратово? Мне в Северотранс надо.

— Ладно, ступай, ступай! Ишь, какой пассажир нашелся!

Лешка хотел отойти и поискать попутную машину, но слишком невежливый тон водителя задел его за живое.

— Эх ты! Я думал, ты шофер, а ты липа! Стоп-сигнал без лампочки, номер грязный!..

— Ну-ка мотай отсюда, щенок! Тебя не спросили!

— Спросишь еще! Вот позову автоинспектора, он тебе проколет дырку в талоне!

— Мотай, говорят! — и водитель угрожающе приоткрыл дверцу.

Лешка отбежал, оскалил в злющей гримасе зубы.

— Ну, липа, ты у меня наплачешься!.. — и, обойдя кузов, нырнул с другой стороны под кабину. Нашарил рукой, перекрыл бензиновый краник, выбрался из-под машины, тщательно отряхнулся. И опять, уже с передка, зашел к водителю.

— Ты, липа, не сердись. Мы с тобой еще встретимся! — он весело подмигнул невежливому шоферу и отправился восвояси. Оглядываясь, видел, как закрывали задний борт кузова, как тронулась и покатилась вслед ему машина. Лешка сошел на мостовую, выждал, когда приблизился к нему грузовик, и, помахав водителю шапкой, смешался с толпой прохожих. Негласный ученик Ивана Тихоновича — Лешка знал, что машина, если перекрыть краник, пройдет немного, и шоферу, даже опытному, трудно сразу додуматься до причины. Другой и вовсе не догадается, будет в бензонасосе шарить. Так и есть: трехтонный ЗИС с сердитым водителем застрял на самом перекрестке. Лешка даже присвистнул от удовольствия. Шофер, подняв капот, нервничал, копался в моторе. И было от чего нервничать: водители с трудом объезжали неудачника и ругались. А тут еще девушка-милиционер с жезлом. Лешка, заложив руки в карманы, приятельски окликнул «сердитого»:

— Привет, липа!

— Пошел к черту, пока цел!

— Я-то пойду, а вот как ты, липа… — и отскочил: шофер замахнулся на него ключом. — Ну-ну, осторожней!

Лешка решил мстить до конца. Обойдя вокруг ЗИСа, встал на подножку, нажал сигнал. Взбешенный водитель кинулся догонять хулигана.

— Караул! Убивают! А-а!.. — заорал благим матом Лешка, хватая прохожих. Целая толпа немедленно окружила мальчика и поймавшего его за рукав водителя. Лешка орал, выдавливая из себя слезы, вертелся юлой, вырывался из цепких рук, звал на помощь. Толпа гудела.

Сердобольные вступились за Лешку.

— Мальчонку бьют!

— Чего мальчика мучаешь, ирод? Чего он тебе такое сделал?

Свисток регулировщицы проломил круг.

— Вы, товарищ водитель, машину бы скорей убрали с дороги. Чего вы к мальчику привязались?

Шофер отпустил Лешку и, с отчаянием взглянув на регулировщицу, вернулся к своему ЗИСу. Кто-то поставил Лешку на ноги, кто-то платком вытер ему лицо, поправил шапку. Лешка поблагодарил, выбрался из толпы и опять вышел на перекресток.

— Привет, липа!

Водитель умоляюще посмотрел на окружающих его зевак, девушку-милиционера:

— Уберите вы его от меня, гада!

Регулировщица подошла к Лешке.

— Ты что к нему пристал, мальчик? Какой он тебе липа?

— А чего он меня щенком обзывает! Я — слесарь, а не щенок, ясно? А он… он же сам не шофер, тетенька. У него и права липовые. Он же в машине не смыслит…

Над Лешкой смеялись. Девушка-регулировщик ласково постучала его жезлом по плечу.

— Ладно, не мешай, мальчик. Сам-то липа хорошая, вишь прилип к человеку.

— А что, не правда, да? Не правда? Ну-ка, пусти!.. — Лешка отпихнул в сторону растерявшегося водителя и нырнул под машину. Выбрался, залез на крыло, закачал ручкой бензонасоса.

— А ну заводи, липа!

Все произошло так неожиданно быстро, что никто даже не шевельнулся. А Лешка орал водителю:

— Заводи, говорят, чего зенки на меня лупишь!

Водитель покорно обошел ЗИС, сел в кабину. Мотор взревел и заработал отчетливо, плавно. Толпа весело зашумела, задвигалась.

— Я ж вам говорил, тетенька, что у него права липовые.

Девушка-регулировщик дала водителю закрыть створки капота и, подойдя к нему, официально взяла под козырек.

— Ваше водительское удостоверение, товарищ!

Лешка еще разок подмигнул следившему за ним волком водителю и, улучив момент, вскочил в кузов проходящей мимо машины…

— У нас в роду три правила, Лешка: не срами, не скрывай, не обманывай. Сегодня мне за тебя стыдно было. Людей обманул, меня осрамил, от меня скрываешь теперь…

— Это такие бурятские заповеди, батя Нума? — вполне серьезно спросил Лешка.

10

В начале марта морозы наконец спали. Только в ясные погожие утра по-прежнему давала себя чувствовать стужа, и солнце над Иркутском еще купалось в пенной молочной изморози, а воздух был так свеж, густ и покоен, что, кажется, копни его над головой совковой лопатой — и будет дыра, вскроется синева неба. Зато днем солнечные лучи все настойчивей сгоняли с безлесых иркутских сопок прокоптевшие в печном дыме снега, хлюпала под колесами грязная мокроть, звенела капель.

В один из таких теплых дней Ваня Иванов, уже не стажер, а водитель, сдав дежурному механику автобазы свою трехтонную «ласточку», шел навестить своего учителя, все еще отлеживавшегося в больнице. За Ваней увязался Лешка. Еще бы! С настоящим водителем, как взаправдашный друг, идет с ним, о машинах говорит, о ремонтах! Пацанам бы своим, карманникам, рассказать, как с ним, с Лешкой, шофера в автобазе калякают: «Леша, проверь-ка, дружище, гаечки, крепко ли?..» «Алексей, подай-ка мне пассатижи…» «Танхаев, зашплинтуй тяги!..» Пацанам сроду не допереть, что значит «зашплинтуй» или «пассатижи»! А поглядели бы, как он, Лешка, мотор заводит — лопнули бы с завидок!

И Лешка, вышагивая в ногу с Иваном Тихоновичем дощатыми тротуарами, гордо задирает нос, с небрежной снисходительностью поглядывая на встречных прохожих.

Не менее торжественно настроен и Ваня. Сегодня он получил первую шоферскую зарплату и вот обдумывает, что бы такое купить в подарок доброму учителю Воробьеву? По этому случаю он и оделся как следует. Серый костюмчик вычищен, отутюжен, из открытого ворота новенькой телогрейки торчит яркий цветастый галстук. Останавливаясь перед зеркальными стеклами витрин, Ваня поправляет галстук, спрашивает товарища:

— Как? Ничего?

В галстуках Лешка не разбирался, но на вопрос Вани отвечал со знанием дела:

— Толково! Узелок, тряпочка — все, как есть!

Зайдя в магазин, Ваня долго, сосредоточенно осматривал содержимое полок: что Семен Петрович больше одобрит? Разве вот этот портсигар? Но ведь он не курит. Тогда разве складной ножичек? Вон тот, с серебряной отделкой?.. А зачем ему нож?.. И Ваня шел в следующий магазин.

В универмаге Ване очень понравился письменный прибор. Разве это? Ваня долго вертел в руках каждый предмет прибора, показал Лешке.

— Как? Ничего?

— Толково. А это зачем?

— Семену Петровичу подарить надо. Я у него стажировку проходил, всему научился. А когда наледь была — он мне жизнь спас, понял? Мне бы давно каюк был, если бы не Семен Петрович.

— Это которому пальцы отрезали?

— Ага.

— Ух ты!

— Вот хочу подарок ему… Пойдет?

— А это что? — Лешка ткнул пальцем в увесистое пресс-папье, вопросительно посмотрел на Ваню.

Белесые глаза Вани стали сурово серьезными.

— Это-то? Промокатель. После, когда напишешь, этой штукой чернила промакивать..

— А чего ему промакивать-то? — донимал Лешка.

— Чернила… — Ваня понял, что Лешка прав и промакивать Воробьеву, пожалуй, нечего.

— Эх, лучше вон ту штуку купи! — увидал Лешка стоявшую на полке черную гипсовую фигуру Мефистофеля. — Мама Фая бате Нуме такого же черта в день его рождения подарила, когда ему сорок лет стукало. Он у нас посейчас на комоде стоит. Вот это подарочек!

Но Ваня усомнился.

— Хорошо ли будет? Черта-то?

— А то! Ведь это что — глина! Ведь не всамделашный! Да его и не чертом зовут вовсе… тетенька, эту хреновину как зовут?

Молоденькая продавщица вспыхнула, метнула в Лешку презреньем:

— Хулиган!

— Вот и врешь, тетенька! Сама не знаешь!..

— Хочешь, чтобы я милицию позвала?!

— Фюить! — присвистнул от изумления Лешка. — Человека добром спрашивают, а она — милицию!..

Выручил Ваня.

— Он не хулиган, гражданка. Он спрашивает…

— Так не спрашивают! Что вам, собственно, надо?

— Подарок купить… Только мы не знаем, как эта штука называется. Вон та, на полке.

Девушка коснулась рукой статуэтки.

— Эта?

— Она!

— Мефистофель.

— Точно! — обрадовался, припомнив, Лешка.

— А почем? — спросил Ваня.

— Сто тридцать девять рублей семнадцать копеек, гражданин, — уже спокойно, с холодным вниманием ответила продавщица.

Ваня замялся. Дороговато!

— Заверните! — приказал Лешка. И уже ошарашенному таким заявлением другу: — Человек жизнь спас, а мы денег жалеем…

— Ну что ж, завертывайте, — невесело подтвердил Ваня.

11

В небольшой палате Воробьева светло и чисто. На тумбочке журналы, газеты, радионаушники. Потеснив Лешку, Ваня подошел ближе.

— Здравствуйте, Семен Петрович!

— Ваня Иванов! Милый!.. Ух ты, верти тебя за ногу, какой нарядный! Ну, здравствуй, здравствуй!.. Давненько тебя не видал; как жив-то?

— Живем!.. — начал было Лешка, но Ваня вовремя толкнул его в бок.

— Ничего, Семен Петрович. — Он достал из нагрудного кармашка расческу, причесал волосы, сел на предложенную ему белую табуретку.

— Ну и лады, Ваня Иванов. А я вот с ногой все. Два раза заражение было, двух пальцев недосчитал, милый. Теперь вроде ничего, заживает.

Воробьев не сводил с Вани счастливого взгляда, даже не замечая стоявшего за ним Лешки.

— Как наша машинка-то? Бегает?

— Бегает. Я права получил, Семен Петрович…

— Да ну? Настоящий водитель, стало быть! Поздравляю! Ну что ж, учебу ты прошел славно, в переделках тоже побывал — водитель и есть. А это кто? — заметил он наконец Лешку.

— Ученик мой… Не мой, а слесаря-монтажника ученик. Леней Фокиным звать…

— Танхаев я! — с гордостью подсказал Лешка.

— Уж не Наума ли Бардымовича родич? — лукаво удивился Воробьев.

— Сын.

— Ух ты! — вырвалось у Воробьева.

— Приемный, — пояснил Ваня.

Теперь Воробьев молча внимательно разглядел Лешку.

— Моего крестного сынок, значит?..

— Как это? — обрадованно удивился в свою очередь Лешка.

— А так. От большой беды спас меня твой папаша…

— А я думал… — разочарованный, протянул Лешка. — И вас тоже спасли, дяденька?

— Почему: тоже? Просто спасли… Хороший человек твой папаша, Леня Фокин… то бишь, Леня Танхаев. У такого человека жить — самому надо быть золотом, понял?

— Понял, — покраснел Лешка, припомнив, как уже однажды осрамил батю Нуму.

— Вижу, что понял. Только я не об этом золоте говорю, парень, — Воробьев показал на его огненные, не послушные расческам вихры. — Я об этом золоте намекаю, — он ткнул себя пальцем в сердце. — Толмач?

— Толмач! — рассмеялся Лешка.

— Вот и столмачились. А чего это у тебя в руках, Ваня Иванов?

Ваня конфузливо улыбнулся, осторожно развернул бумагу, обнажив отливающую черным лаком фигуру Мефистофеля. Поставил на тумбочку Воробьеву.

— Это вам, Семен Петрович.

— Как?.. — не понял тот. — Даришь, что ли?

— Ага, — сказал Ваня.

Широко раскрытые глаза Воробьева уставились на статуэтку, затем на оробевшего Ваню, затуманились, потеплели.

— Дорогой ты мой… да как же это, а?.. Отродясь такого не было, чтобы подарки мне, а ты вот… — Он притянул к себе просветлевшего паренька, приласкал льняной маленький чубчик. — Спасибо, сынок, спасибо, милый. Вот удружил, парень!..

Затем они все трое восторженно осмотрели подарок.

— До чего же хороша вещь! — нахваливал Воробьев. — Куда же я его только, этого черта? Разве что в кабину? Ехать да на него глядеть, а? Ведь я о таком черте всю жизнь мечтал, верти его за ногу!

— Мефистофель, — осторожно поправил Ваня.

— Кто?

— А этот-то, черт-то.

— Все одно. У них, у чертей, тоже разные нации, а душа одна, верно? Черти-то, они до работы шибко горазды. Глядишь, и этот поможет мне Рублева догнать… Да вот, совсем забыл ведь… — Воробьев полез в тумбочку, нашарил в ней ученическую тетрадь, показал Ване. — Тут я, пока делать нечего, наковырял малость. Чертежник из меня — фикция, но, я так думаю, Коля Рублев поймет. Тут все нарисовано.

— Что это, Семен Петрович?

— Как тебе… Помнишь, мы на ледянке муку возили? Сколь последний раз в Жигалово свезли?

— Три тонны девятьсот семьдесят килограмм, Семен Петрович.

— Верно! А положено сколь?

— Три ровно.

— Тоже верно. И ведь рессорки не лопались, и моторчик не подводил… Значит, что? Машина ЗИС — она не три, а все десять увезти может, но кузов мал и нельзя весь груз на один задок вешать. Надо ей еще пару колес, одну ось, значит. Вот и надумал я, Ваня Иванов, не прицеп, не длинномер, а вроде как полуприцеп сделать… Да ты после с Рублевым сам поймешь все. Пускай он с папашей своим попробует сделать. Он, Рублев-то, человек хваткий, хорошее враз примет и испытать не поленится. Так ты передай ему, сынок.

Воробьев закрыл тетрадь, свернул трубочкой, перевязал тесемкой и отдал Ване.

— Передам, Семен Петрович. Я завтра в Качуг поеду…

— И лады. А за подарок спасибо. Знатный подарок. Я теперь будто и не один буду, — погладил он мефистофельскую головку.

Глава двенадцатая

1

К концу марта на ледянке появились первые лужицы. Машины вихрем проносились по взмокшему льду, колесами разбрызгивая в обе стороны талую грязную воду. Сугробы обочин заметно осели, поблескивая на солнце мелкими, что битое стекло, льдинками. У берегов подтачивали почти метровый лед теплые ключи-ржавцы. Весна чувствовалась повсюду. Хвойные леса на ленских берегах сбросили с себя снежный покров и почернели, готовые сменить старую хвою, а в воздухе заносились стрижи.

Прошло еще несколько дней, и ледяночку развезло так, что ездить стало почти невозможно. Автомобили возвращались из рейсов сплошь забрызганные водой. Шоферы шутили:

— Ездим как на моторках, братцы!

И действительно, вода местами достигала подножек кабин, и машины, разрезая ее, двигались, как моторные лодки. В таких случаях водители для безопасности открывали настежь обе дверцы, чтобы в любой момент можно было выскочить из кабины. Там же, где лед был покрыт снегом, стало опасно даже ходить: лед в этих местах ноздрился и делался таким рыхлым, что стоило ударить по нему палкой, как она, легко пробив насквозь ледяную толщу, уходила в воду. Вода появилась и у берегов, и лед свободно плавал на поверхности Лены.

Трудный план зимних перевозок в Жигалово был давно перекрыт, транзит опустел, и грузы подхватывались, как на перекладных, прямо с тракта. Из Иркутска везли уже то, что намечалось оставить до новой ледянки.

Но вот закрылись крепкие автопунктовские ворота, лег поперек тракта тяжелый шлагбаум. Автопункт начал пустеть. Уходили в Иркутск машины, уезжали бригады ремонтников. Опустела и залитая грязной водой ледяночка. Грузно и одиноко торчали теперь забытые всеми оставленные посреди Лены засохшие вешки-елочки.

А вскоре тронулся лед. Оторванный от берегов, он медленно двинулся по реке, а вместе с ним — и вся трасса, совершая свое торжественное прощальное шествие в сопровождении хвойных гор, почетным караулом выстроившихся по обе стороны Лены. Казалось, не ледоход, а сама ледяночка движется посреди гористых извилистых берегов, унося с собой воспоминания о пережитых тяжелых днях, наледях и морозах. На одном из поворотов ледянка лопнула раз, другой, разорвалась на короткие темные ленты, обнажив чистую ленскую воду. А сзади нее уже текла широкая, прекрасная в своем зеленом девственном окружении Лена.

Прощай, ледяночка!

2

Житова выписали из больницы. Бледный, осунувшийся, появился он на автопункте. Явился — и не узнал хозяйства: безлюдно, пусто. Будто Мамай прошелся по гаражам, по забитому недавно еще машинами огромному двору, полным шумов и голосов цехам пункта. Ни привычной толкотни, ни криков и споров, ни веселых перекличек и смеха смазчиц в смотровых ямах. Куда все подевалось? Только одна-две машины по углам боксов да легкое, сонливое гудение мотора в токарном цехе.

— Евгений Палыч! Вот здорово!..

Миша Косов. Увидал, свалил прямо так, на пол, какие-то брусья и, на ходу вытирая о себя руки, подбежал к Житову. До хруста, до боли сжал ему слабые кисти, долго тряс их, радостно всматриваясь в еще больше почерневшие на бескровном лице глаза. Из смотровой ямы на крик Косова выглянула голова в шлеме; шел мимо, повернул к Житову радиаторщик; выбрался из-под машины монтажник; появились, подошли еще трое. Житова окружили, разглядывали, засыпали вопросами, рассказами о ледянке. Пришел завгар и тоже долго тряс Житову руки. Словно невзначай, выглянула из своей раздаточной Нюська, взмахнула ресницами, крутнула косой и скрылась — не захотела показать своей радости людям. Пришел, познакомился с Житовым и новый начальник пункта.

— Отдохните денька три, товарищ Житов, а там можно и за дело. Да и дел-то у нас сейчас не густо.

— Да я уже, собственно, вышел.

— Молодежь! — одобрительно молвил начальник пункта и, оставив компанию, удалился.

— Толковый мужик, — бросил вслед ему Косов. — А секретарем партбюро у нас теперь Рублев Николай Степанович. Хотели его начальником пункта назначить — не согласился. А секретарем партбюро, как не отказывался, избрали. Сам Наум Бардымович за него стоял очень… Ох, и даст он нам теперь жизни!

— Танхаев? — не понял Житов.

— Рублев. Он, еще когда избирали его, сказал: «Ладно, обижаться только не стал бы кто. Я справедливость люблю…»

В кузовном Житов застал Рублевых: Николая Степановича и его отца, старого плотника автопункта. Увидев Житова, оба оставили топоры, выпрямились над бревном, которое они освобождали от сучьев.

— Бог на помощь! — пошутил Житов, пожимая тому и другому жесткие, что еловые сучки, руки. — Что за телегу мастерите, Николай Степанович?

Житов и прежде чувствовал себя стесненным в обществе отца Нюськи, суховатого, скупого на приветливость и беседу. Даже и такое бывало: с другими говорит, спорит, а увидал Житова — и смолк, и заторопился куда-то. То ли техноруком не считает, то ли за Нюську на него сердится, выбором ее недоволен. Сказал бы уже лучше прямо…

Рублев отвел холодный ощупывающий взгляд от Житова, оторвал от бревна топор.

— Да так, делать нечего ради.

— Уж не дом ли перевозить собираетесь? — не отставал Житов, норовя как-то вызвать на разговор отца Нюськи. Почему он так неласков с ним, чем не угодил ему Житов?

Старик, и раньше более почтительный к техноруку, осторожно пояснил:

— К машине телегу делаем. Спытать хочем.

— К машине? — искренне удивился Житов. — Что же вы хотите испытать?

Николай Степанович недовольно повел глазом на отца, вынужденно добавил:

— Ледянка наша уж больно хороша, Евгений Павлович, чтобы по пять тонн грузить только. Вот и маракуем телегу: не кузов, не прицеп, а вроде как полуприцеп, что ли… Семен Воробьев, покуда в больнице лежал, надумал… Где у тебя, папаня, чертеж этот?

Старик заспешил, отыскал в шкафчике изрядно потрепанную бумажку, разгладил ее на ладони, подал Житову. Чертеж этот не был даже эскизом, а скорее плохим рисунком какой-то громоздкой, неуклюжей конструкции. Рублевым пришлось объяснять значение закорючек, пока Житов не постиг сути.

— А ведь это прекрасная идея, товарищи! — забыв одолевшую его робость перед будущим тестем, воскликнул он, возвращая бумажку. — Это же совсем новая конструкция длинномера!

Рублев впервые добро улыбнулся Житову.

— Да нет, Евгений Павлович, на нем все можно вывозить: и рельсы, и кули — под любой груз пойти должен. Только разрешат ли еще. За мотор испугаются, перегрузки…

— Кто не разрешит? Я? Гордеев? — запальчиво возразил Житов. — Тяговые усилия наших машин так велики, что просто жаль, когда они пропадают даром. А тем более на ледянке, где нет ни подъемов, ни мягкого грунта… Нет-нет, товарищи, меня смущает совсем не то, — все более раскалялся Житов, подстегнутый вниманием слушателей, — меня смущает рама вашего полуприцепа. Из бревен — она слишком тяжела и непрочна.

— То есть как? — осторожно перебил Рублев.

— Очень просто! Опасное сечение ее в центре, понимаете? А на концах бревна не испытывают нагрузки, и прочность их тут ни к чему. Вот где рама должна быть крепкой, устойчивой на прогиб, — Житов подбежал к бревнам, показал. — Не лучше ли сделать раму из списанных лонжеронов? Сварить их по два… Хотите, я вам начерчу, как эго сделать? Будет легче, прочнее… Ведь это совсем просто, Николай Степанович… И поворотное устройство изменим…

Серые умные глаза Рублева загорелись.

— А что, верно!.. Чертите, Евгений Павлович… А это мы к другому делу пристроим, — кивнул он на почти готовые бревна.

Окрыленный, Житов заторопился к конторе. И только в своем маленьком, пропыленном до потолка кабинете он вдруг явственно ощутил иную, нахлынувшую на него радость: лед отчужденности, мешавший Житову сблизиться с рублевской семьей, начал таять.

3

Протяжный, осипший гудок автопунктовской котельной, возвестивший о конце смены, пропел в душе Житова сладостно и тревожно. Как-то теперь они еще встретятся с Нюськой? И Житов поспешил к проходной будке.

Выйдя на улицу-тракт, он неторопливо двинулся по нему, твердо зная, что именно здесь будет проходить Нюська. Сердце Житова билось учащенно, громко. Дважды обернулся на бойкие, сзади, шаги — Нюськи не было. Почему она задержалась? А не лучше ли было прямо зайти за ней в раздаточную? Но Рублев… Ведь Нюська сама просила Житова не заходить к ней, когда отец в автопункте. Значит, что же?..

И опять шаги — Нюська! Идет с подружками и будто не видит его: пересмеивается, болтает. Ворот стежонки распахнут, коса под ней забавно горбит Нюську, полные в икрах ноги в тугих сапожках. Идет, орешками — тьфу, тьфу! — пощелкивает, девчатам покою не дает, чем-то потешит. И сбавила шаг, сунула в карман орешки, замолкла.

— Здравствуй, Нюся, — еле выговорил Житов.

Они пошли рядом: шаг… два… три… размеренно, молча. И Житов не решался взглянуть на ее профиль.

— Нюся, ты не ждала меня?

Серые Нюськины глаза из темных ресниц с детским удивлением смотрят на Житова.

— Как это?

— Ну здесь… на тракте?

Нюська отвернулась, кивнула.

— Ждала.

— А вообще?.. — с трудом выдавил Житов. И почему-то сглотнул.

— И вообще, — довольно спокойно сказала Нюська. — Ой, что я! Ведь вас на свадьбу зовут, Евгений Палыч!

— Кто? На чью свадьбу?

— Да разве вам Миша не говорил?

— Нет, Нюся.

— Вот дурень! Забыл от радости… Да на его же свадьбу и зовут! И Танечка тоже…

— Почему же она сама?..

— Стесняется! — весело рассмеялась Нюська. — Ты, говорит, сама скажи, а то неудобно… Глупая она, правда?

— Но как же я неприглашенный-то?

— Так я же вам говорю, что звали! Да разве друзей приглашать надо? Они и так должны…

— А когда у них? Свадьба? — тихо спросил Житов.

— В субботу. Мишка уже отгулы взял, а у Танечки в пятницу дежурство, а три дня свободная… Придете?

— А ты, Нюся?

— А как же! Ведь подружка выходит! Ведь мы с ней с первого класса… Ой, пойдемте, Евгений Палыч!

И это «пойдемте» сразу же окрылило Житова.

— Конечно! Обязательно пойдем, Нюся!

И опять: шаг… два… три…

— Нюся, пойдем посмотрим на Лену? — решился Житов.

— Сейчас?

— Ну да. Я так и не видел, как растаяла наша ледяночка.

Нюська участливо посмотрела в его лицо.

— А вы здорово похудели, Евгений Палыч.

— Кощеем стал?

— Да нет, правда.

— Так сходим?

— После. Переоденусь сперва, ладно?

— Хорошо, Нюся. Я подожду тебя здесь.

Нюська перепрыгнула кювет, но не ушла, застряла в калитке.

— Лучше вы идите, Евгений Палыч, а я после приду. Где круговушка была, ладно?

— Ладно, — улыбнулся довольный Житов.

4

Нюська не обманула. Она пришла даже раньше, чем ожидал Житов. Явилась в одной вязаной кофте, новой синей юбке плиссе. Толстая русая косища — почти до колен.

— Нюся, ты с ума сошла! Без пальто, без берета!

Нюська хохочет:

— Я не хлипкая, Евгений Палыч. Я ж не москвичка.

Житов снизу вверх с нескрываемым восхищением смотрел на стоявшую над обрывом Нюську. И голыш, которым он собирался «сосчитать блинчики», застрял в его руке. До чего ж она хороша, Нюська! Краснощекая, сильная, с завидной талией, скромным девичьим бюстом. А Нюська, будто ценя свои достоинства, развела пальцами складчатую юбчонку.

— Ой, и плясать же люблю — ужасть!

— Так ты еще и пляшешь, Нюся? — чувствуя, что краснеет, возможно спокойнее спросил Житов.

— А то! Вот на олимпиаде буду испанскую танцевать.

— А петь?

— Ну и петь тоже, — уже равнодушнее произнесла Нюська.

Но белолицая блондинка — она казалась Житову скорее русалкой. Интересно бы увидать ее с распущенной косой…

— Ну что же вы? Залазьте сюда, — посерьезнела Нюська и, не дожидаясь, пока Житов поднимется на обрыв, пошла берегом.

Житов догнал ее, пошел рядом.

Разговор не вязался. Хотелось высказать Нюське все: и как мечтал о ней в тоскливые дни в палате, и как радовался каждому редкому ее приходу, каждой короткой встрече, и как любит ее сейчас, любит так, как никогда больше никого не полюбит! И не находил слов. Он взял ее за руку, за одни пальцы и, покачивая своей, шел и шел, боясь отпугнуть свое счастье. Как он давно не целовал ее! И неужели он должен ждать, когда Нюся опять предложит ему: «Поцелуйте меня, Евгений Палыч!» А может быть, она сама хочет, чтобы он поцеловал ее? И даже сердится на его робость?..

— Нюся! — Житов остановил ее, повернул к себе, осторожно взял ее плечи.

— Не надо, Евгений Палыч. Еще люди увидят.

— Какие люди, Нюся? Мы совсем одни…

— Все одно не надо. Давайте лучше так погуляем.

Как она спокойна! Ни тени волнения, ни намека на нежность! Что с ней?

Они сбежали к воде, к проталым ледяным заберегам. Освежающая прохлада пахнула в горячее лицо Житову. Он расстегнул ворот.

— Зачем вы, Евгений Палыч? Еще простынете…

— Я ведь теперь тоже сибиряк, Нюся. Причем крещеный сибиряк! В самой наледи!

Но Нюська сама застегнула ему ворот.

— А вот так лучше. А то больница по вас наскучилась…

И снова: шаг… два… три…

— Евгений Палыч… — загадочно улыбнулась вдруг Нюська и осеклась.

— Что, Нюся?

— А что бы вы сделали, если бы я с Ромкой гуляла?

Житов едва вынырнул из ледяной ванны.

— Зачем это..?

— Говорю?

— Да, Нюся.

— Ну просто… Ведь Ромка вот тоже… Он же знает все, правда? Или бы замуж за него вышла?

Житов, не оправившийся от первого удара, болезненно сжался. Что она вдруг? Зачем она так… жестоко?

— Я бы не мог жить без тебя, Нюся…

— Глупости! Все так говорят, а ведь не умирают, правда?

— Но зачем об этом говорить, Нюся?

— А так. Узнать хотела, что скажете. А вы, как все, сразу: жить не буду! А если бы вот вы мне сказали: я другую полюбил, на другой женюсь… Да сроду бы помирать не стала! Глупости все это… Только вы не серчайте, я ведь так просто… Вы не замерзли, Евгений Палыч?

5

В этот вечер Житов долго сидел дома за своим столиком, пытаясь закончить письмо родителям. Перо валилось из рук. Что он теперь им напишет о Нюсе? О больнице не писал, боялся расстроить, а вот о Нюсе поторопился. Расхвастался, летом в отпуск с женой молодой обещал приехать, карточку даже, что у Нюси выпросил, в Москву отослал, себе не оставил. А что напишет сегодня?

Житов поправил в лампе огонь, отложил ручку. Как понять Нюсю? Зачем она второй раз подсовывает ему Губанова, если сама видит, как это ему больно? Что это здесь, в Качуге, за слово такое: «гуляем»? И неужели бы он, Житов, мог поцеловать девушку, которую бы не любил искренне, нежно? Ведь не с Танхаевым целоваться на радостях, как тогда, после кризиса целовались. Может быть, он излишне навязчив своей любовью? Ведь давал же себе зарок меньше преследовать Нюсю, меньше напоминать ей о своем счастье. Отстал же Роман Губанов от Нюськи, так вот она теперь не может забыть его. И в институте еще товарищи говорили: «Хочешь успех у женского пола иметь, Женька, делай вид, что тебе на него чихать!..» Пошлостью ему тогда показалась такая «моралька», а что же получается в жизни? Почти так?..

Житов попробовал представить себя на месте Нюськи. Вот он — Нюська. У него — у нее прекрасные серые глаза, стройная, гибкая девичья фигура, коса, голосище — все данные для того, чтобы вскружить голову не одному парню. И вот в него — в нее влюбляются двое. Один — высокий, сильный блондин с лицом Столярова, но неуч, увалень, всего-навсего шофер третьего класса. Другой — невысок, худощав, с черными кудрями и довольно приятным лицом. Мало того, инженер, герой покорения наледи, ну, и отчасти перекатов. О нем написали даже в областной газете. Технический руководитель автопункта, где я — Нюська работаю. А кто я? Раздатчица инструментов, рабочая девушка, дочь шофера. Оба в меня влюблены. Оба хотят предложить мне свою руку: один — большую, жесткую, другой — небольшую, нежную, как у меня — Нюськи. Я решаю: у одного — сила, мужская красота. У другого — больше женственности, но кругозор, положение в обществе, нежность. И вот я пока отдаю предпочтение инженеру. Гуляю с ним, вижу, что он хоть сию минуту готов жениться на мне… А что тот? Первый? А первый довольно легко уступил меня инженеру и, кажется, не очень-то и расстроен. Возможно, даже нашел более согласное сердце и теперь только ждет, чем все у меня кончится. Да и ждет ли еще, если поиски новой работы и заработки его, похоже, волнуют больше, чем я? Но ведь я, Нюська, еще не сделала окончательный выбор! Мне еще нравятся тот и этот! Этот от меня не уйдет, я в нем уверена, ходит за мной по пятам и только и делает, что вздыхает да страдает от ревности… А тот, первый? Я же могу упустить его, и выбора уже не будет? Ясно! Я делаю так: второго вожу за нос, мучаю, мучаю так, чтобы его страданья заметил первый, а сама начинаю строить первому глазки, зазывать его к себе в раздаточную, любезничать с ним, причем, не обращая внимания на присутствие второго: пусть видят все, что он у меня под пяткой!..

Любопытно, философы таким же путем докапывались до истин? Житов даже улыбнулся своему выводу, но в общем-то было грустно. Да, он последует своему выводу! И даст понять Нюське, что не он ее, а она его может потерять! И в раздатку больше не зайдет, и на олимпиаду не явится, и на свадьбу… нет, на свадьбу он придет к Мише и не с ней, с Нюськой, а сам, один. Зачем обижать Мишу… А с Нюсей — будет здороваться, конечно, даже вежливо, но формально. И в раздаточную, если дело потребует, тоже зайдет. Но по делу! И потребует, если надо, работы! Кстати, давно уже пора порядок потребовать и не только от Нюськи, а и от мастеров, и от механиков, ото всех, кто остался в цехах, кто не едет в Заярск на летние перевозки…

Житов дописал письмо, вздохнул и погасил лампу.

6

Но потребовали с самого Житова.

Утром, едва он появился в цехах, его нашел Рублев.

— Худо дело у нас, Евгений Павлович, с такой подготовкой. Этак мы опять до осени затянем, а там и все — некогда будет.

— А в чем дело? — Снова сухой, отчужденный тон Рублева насторожил Житова.

— А в том, что время идет, а мы еще оргтехмероприятийне утверждали. А вентиляция не работает, в котельной обоим котлам трубы надо менять, из токарных — один станок текущего ремонта требует, а три — капиталки… Вот на той неделе открытое партсобрание проведем, а вы подготовьтесь. Заслушаем, порешим, может, в чем и добавим…

— Ну что ж, если так нужно…

— Надо, Евгений Павлович, надо, — уже мягче сказал Рублев. — Мы вот все с начальником обошли, обсмотрели и видим: дрянь у нас в гаражах дело. Хотите на полуприцеп глянуть? — вдруг окончательно потеплел он.

— Как? Уже готов? — ожил и Житов.

— Не готов, конечно, а кое-чего уже сделали. Да вот пойдемте!

Около сварочного на нескольких деревянных козлах громоздилась уже почти совсем готовая железная рама. Сварщик доваривал на ней последние «косынки».

— Вот из утильных рам сварганили, — похвалился Рублев. — Осталось поворотный круг сделать, пол настлать, борты навесить — и точка. Задняя ось уже собрана, подвесить недолго.

Житов обошел раму, тщательно осмотрел узлы и остался доволен.

— Очень хорошо, Николай Степанович. Но вот тут вы опять дали маху.

— А что?

— Нельзя лонжероны поперечными швами варить, лопнуть могут.

— Ах ты беда! — зачесал под шапкой Рублев. — Чего ж теперь сделать?

Житов улыбнулся.

— Усилительные пластины приварить. Вот тут одну пару и тут, — показал он на раме.

— Вот спасибо! А ведь мы действительно просчитались… А так ладно, значит?

— Думаю, ладно.

— Ну и дело. А насчет собрания вы уж не забудьте, Евгений Павлович. — И, раздумчиво помолчав, добавил: — Конструктор из вас хороший, Евгений Павлович, машины бы вам придумывать… Есть у вас это: талант, что ли…

7

Вечером в Качуг приехал Поздняков. Обошел цеха, гаражи пункта и, наконец, пригласил к себе в номер Житова. Рублев, к удивлению Житова, тоже оказался у Позднякова.

— Садитесь, товарищ Житов. Кажется, здесь началось наше с вами знакомство? — миролюбиво заговорил Поздняков, едва тот переступил порог «генеральской».

— Да, здесь, — весело вспомнил Житов, присаживаясь к столу и стараясь не смотреть на Рублева.

— Видел вашу конструкцию, товарищ Житов, — начал после несколько затянувшегося молчания Поздняков. — Удачно.

— Это не моя конструкция, Алексей Иванович. Я только кое-что дополнил…

— И очень умно дополнили. А ведь когда-то вы, помнится, сетовали на свою… как вы там… бесполезность, кажется?

Житов невольно взглянул на сидевшего в стороне Николая Степановича. Лицо Рублева не выражало участия, и только в серых глазах его, все еще обращенных к Житову, было что-то похожее на досаду. Поздняков захлопнул форточку, подошел к столу, к Житову.

— Вы получили приказ?

— Да, спасибо, Алексей Иванович. И премию тоже.

И опять пауза. Житов заерзал.

— Вот что, товарищ Житов: поедете в Баяндай. У Сидорова что-то плохо ладится с лесопилкой. Корпус готов, лес тоже запасли вовремя, а вот с транспортерами, с пилорамой… Словом, вот вам мой второй приказ: поезжайте!

Житов обомлел. Как же все: автопункт, Нюська?.. Совсем его переводят или…

— Вы чем-то недовольны, товарищ Житов?

— Н-не знаю… А как…

— Автопункт? Сдадите начальнику… Да, собственно, что вам сдавать? Гаражи — это забота начальника, а техническая часть — так ее заново надо делать. Мы из мастерской бригаду пошлем… Поедете со мной? Или завтра?

— Я… завтра. — Житов встал, еще раз с отчаянием оглянулся на Рублева. Уж не он ли причиной этого поспешного перевода? Почему он прячет глаза? Почему упорно молчит, не скажет ни одного слова в защиту?..

— Хорошо. Сидоров вам расскажет. Поверьте, это лучше для вас, товарищ Житов.

Перед отъездом Житов в последний раз обошел знакомые места, где когда-то бывал с Нюсей, где впервые катался с ней на круговушке, провожал ее, целовался… Милые, навсегда запавшие в память счастливейшие минуты! Обошел, прощаясь, гаражи и цеха пункта, но в раздаточную зайти не решался: Нюся, конечно, уже знает о его переводе в Баяндай, а вот сама подойти почему-то не захотела. Разлюбила она его, разве он, Житов, не видит! Небось Губанова, как только тот появился на пункте, сейчас же зазвала в раздаточную, расспрашивала, тормошила, даже о присутствующих забыла. И потом Житов не раз видел их вместе: то в раздаточной, то у машины…

— Евгений Палыч!

Сердце Житова замерло. Он обернулся на зов так поспешно, будто его дернули за рукав. Нюська! Стоит, мнется возле своей раздаточной, смотрит на Житова не то с жалостью, не то виновато. Ноги сами подвели Житова к Нюське.

— Здравствуй, Нюся.

Знакомое крепкое рукопожатие, но тут же отняла, спрятала в карман руку. И в раздаточную, подальше от лишних глаз, не позвала…

— Ой, что это говорят, Евгений Палыч? Это правда, что вы…

— Правда, Нюся.

— Ой, жалко-то как!

И это «жалко-то» резануло Житова. Значит… конец!

— Я провожу вас, Евгений Палыч? — тихо, будто боясь отказа, спросила Нюська.

Житов, не отрывая взгляда от Нюськиного пылающего лица, не ответил. «Милая Нюся! Неужели ты не видишь, как тяжело мне расстаться с тобой? Неужели ты еще можешь спрашивать разрешенья, если я готов заплакать от боли, от твоего „жалко“!..»

— А может, еще вернетесь, Евгений Палыч!

— Нет, Нюся. Меня переводят совсем. Счастливо тебе, Нюся… — Житов не досказал. Напрасно пытался он уловить в голосе Нюськи хоть одну нотку искренности. Так она могла сказать любому знакомому парню, любому товарищу по работе. Уж лучше бы молчала…

8

— Ой, Нюська, бежим! Артисты приехали! В клубе сейчас!..

Нюська сорвалась с места, бросив на бегу матери:

— Маманя, не жди, я оттуда прямо на смену! Я сытая!..

Такие события в Качуге были не часты. Как можно упустить случай и не на сцене, а вот так, близехонько разглядеть, а может, и познакомиться, поговорить с настоящими артистами.

В клубе, где шла репетиция, собралась уже без малого вся качугская молодежь. Глазели на сцену из-за кулис, в окна, пробрались в зал. Нюська с подружками тоже протиснулась в зал. Тонкая в поясе, уже немолодая брюнетка, пела знакомую Нюське арию Кармек — «Хабанеру».

— Нюсь, а Нюсь, — шепнула подружка, — думаешь кто поет, а?

— Певица, кто же.

— Ну и дура. Это ж Милованова поет, та самая, которая по радио выступает.

— Да ну? — удивилась Нюська. Милованову считали одной из лучших певиц Иркутска. Нюська даже затаила дыхание, во все глаза глядя на иркутскую знаменитость.

— Поет-то как, а?

— Орет.

— Чего?

— Орет, говорю. Того гляди, кишка вылезет…

— И ничего-то ты, Нюська, не смыслишь!

После репетиции молодежь кинулась на сцену, за кулисы, ловить артистов. Нюська тоже выбралась на сцену, но бежать за знаменитостью отпала охота. По радио пела здорово, а тут…

— Эх, девочки, да разве так поют «Хабанеру»! Это же свободно должно… Ведь и слова-то такие…

И Нюська, входя в роль, выступила вперед, повела рукой и запела:

Густой, низкий Нюськин голосище наполнил зал, вылился в раскрытые окна. А Нюська легко, без напряжения пела фразу за фразой, не замечая ни веселых, поднятых к ней из зала лиц, ни окруживших ее парней и подружек…

— Нюсь! Слышь ты!..

Нюська оборвала арию, обернулась. Из глубины сцены, куда показала ей подружка, глядели на нее восторженно артисты и среди них та самая иркутская знаменитость, которую пробовала перепеть Нюська. Заметно побледневшая даже в сумраке сцены, брюнетка пожирала просмешницу злым ревностным взглядом и словно окаменела от напряжения. Нюська оробела, ойкнула и кинулась прочь со сцены.

Опомнилась Нюська только в раздаточной. А следом прибежала Таня Косова.

— Ой, Нюсенька, чего натворила ты! Ведь артисточка-то, Милованова-то, совсем было уехать хотела. Я, говорит, не позволю, чтобы на меня свистать стали… И про тебя всяко…

— Ой, мамочка, что же это? — струсила Нюська.

— Насилу уговорили ее. А потом про тебя начали спрашивать, а я теку…

Вечером Нюська на концерт не пошла, а на другой день к Рублевым пришли Миша Косов, Танечка и двое мужчин. Нюська еще в окно узнала в этих двоих иркутских артистов, удрала в спальню. Слышала, как незнакомцы представились матери Нюськи, как оба наперебой рассказывали об иркутском музыкальном училище, расхваливали ее, Нюськин, голос и, наконец, потребовали ее. Мать едва вытащила Нюську на кухню.

— Здравствуйте, Анна… простите, не знаю по отчеству, — расшаркался перед Нюськой высокий щеголеватый блондин. — Позвольте представиться: солист музыкальной комедии…

Нюська растерянно моргала глазищами, невпопад отвечала на вопросы, мотала в знак согласия головой — и ничегошеньки не соображала. Только когда второй, сутуловатый пожилой мужчина с черной бабочкой на манишке, неторопливо, вежливо объяснил ей, что пришли они только затем, чтобы уговорить Нюську поступить в музыкальное училище, что у нее такой замечательный голос и что она не имеет права прятать его от народа — Нюська несколько успокоилась, а затем и вовсе пришла в себя. Зато Варвара Ильинична, тоже поначалу струсившая за Нюську, слушая похвалы, на радостях прослезилась, не зная, как лучше усадить и чем угостить добрых людей.

Взяв с Нюськи обещание приехать в Иркутск к вступительным экзаменам, артисты еще раз вежливо раскланялись и ушли. А Миша сообщил Нюське:

— Эта-то, Милованова, вчера на концерте все пела, а «Хабанеру» не стала. Чуешь, Нюська, чего ты своим басом с человеком сделала? Ведь в программе эта «Хабанера» ее первым номером числилась!

Глава тринадцатая

1

Перед самым отъездом в Заярск Танхаев попросил Лешку:

— Иди в машину, Леша, подарки отвезешь Поздняковым.

— Алексей Ивановичу?

— Алексей Иванович в Качуге. Сыну его отвезешь, Юре. Завтра Юре шесть лет будет, ему подарки. — И дал Лешке духовое ружье и красивую увесистую коробку.

— А где живут они, батя Нума?

— Шофер знает.

Лешка подхватил вещи, прикинул на вес коробку — ого! Кило полтора, а то и два будет! — умчался к стоявшей у ворот эмке.

Через десять минут они уже подъехали к большому деревянному особняку с палисадом. Лешка выбрался с подарками из машины, поправил на голове новую кепку и с достоинством вошел в широченный, заставленный домишками двор. Поздняковская квартира оказалась закрытой. Лешка даже присвистнул от разочарования. Ехать назад? Завтра отвезти? Вот задача!

Лешка спустился с крыльца, прошелся с подарками по двору, заметил возившегося в куче песка чернявого мальчугана. Подумал, подошел ближе.

— Привет, сосун!

— Я не сосун, — обиделся мальчуган, отрываясь от игры и сердито взглянув на рыжего незнакомца.

— А кто же ты?

— Я — Вовка.

— Чей?

— Поздняков.

— Ух ты! Ну, тогда будь здоров, Вовка! А меня Лешкой звать. Лешка Танхаев. Знаешь?

Черноглазый Вовка смерил недоверчивым взглядом стоявшего перед ним Лешку, проворчал:

— Вот и врешь. Танхаев бурят, а ты русский.

— Хе! У тебя мать с отцом русские, а ты турок.

— Русский я!

— А я бурят. Мировая?

Лешка освободил руку, подал Вовке.

— Ну? Лады?

— Лады, — протянул Вовка и в свою очередь отряхнул от песка руку.

— А теперь держи. Это от бати моего Наума Бардымовича твоему Юрке. Завтра ему шесть будет, верно?

— Верно. А ты откуда знаешь? — повеселел Вовка.

— А я все знаю, я ловкий. Хошь, скажу, что у тебя в том кармане? — показал пальцем на Вовкину курточку Лешка.

— Отгадаешь?

— Факт.

— А вот и не отгадаешь!

— А чего мне отгадывать, когда я так вижу. Платок у тебя в нем, вот что!

— Верно! — воскликнул пораженный отгадкой Вовка. — А в этом что?

— Ключи.

— Тоже верно! — просиял Вовка.

— А в этом?

— Деньги в этом, так, мелочь…

— Вот здорово!

— А я и в животе у тебя вижу, что ты ел, хошь, скажу?

Вовка обалдело уставился на Лешку.

— Что?

— Яйца, вот что! И ел, когда мамки не было, точно?

— Точно… А ты не гипнотизер?..

— Хе! Сказанул тоже! У меня глаза такие, что насквозь видят, толмач?

Вовка с откровенным восхищением и завистью смотрел на желтые с крапинками смешливые глаза Танхаева Лешки. Вот бы ему такие!

— А ты почему один, Вовка?

— Я?

— Тебя спрашиваю, ты, значит.

— А мама на работе у нас… А Юрка в садике…

— А пацаны? Что у вас во дворе пацанов нету?

— Есть. Они меня «цыганом» дразнят, — уныло признался Вовка. — А я в этом году в школу пойду! — неожиданно добавил он.

— Ловко! Я тоже пойду… в пятый, — соврал Лешка. — Эх, и сладкие, — показал он на цветную коробку. — Ты таких сроду, наверно, не ел.

Вовка удивленно посмотрел на коробку, потом снова на Лешку.

— А ты ел?

— Хе! Каждый день кушаю.

— Вот и врешь! Кто же глину ест? Да еще крашеную? Видишь, написано: «Пластилин».

Лешка вылупил глаза.

— Точно! Вот штука! А на кой она, глина эта?

— А ты и не знаешь? Игрушки лепить. Ты пошутил, да?

— Есть малость, — почесав затылок, добродушно улыбнулся тот. — Нарочно я. Я даже в машинах понимаю, Вовка. Я сейчас слесарем-монтажистом работаю, первый разряд у меня, а на тот год в шофера пойду, понял?

— В настоящие?

— Факт. А ты любишь ездить?

— На машинах?

— На слонах! Я ж тебе про машины толмачу.

— Факт, люблю! Только папа у нас… — и замолчал, надулся.

— Не катает, да? — по-своему понял Лешка. — Это не беда. Я тебя катать буду.

— Правда?

— Нешто я вру! Ты мне нравишься, Вовка. Вот в другой раз заеду, прокачу. Хочешь?

— Еще как!

— Ну и лады. А теперь тащи в дом свою глину.

2

Лешка не забыл обещания, и при первом же случае прокатил Вовку. Тем более, что Воробьев выписался из больницы и стал работать на своем ЗИСе, а Ваню, как слабосильного, перевели на легковую М-1, или эмку. Теперь Лешке лафа! Как только кончил работу — Лешкин рабочий день четыре часа — так лови у проходной Ванину эмку, никогда не откажет! Не выгоняли из машины Лешку и директор автобазы, и худой в очках без рогулинок, самый главный инженер и даже Поздняков Алексей Иванович. А с Поздняковым ездить еще приятнее: он любит сзади сидеть, и Лешка может занимать место рядом с шофером. Отсюда все лучше видать: и дорогу, и обе стороны улицы и все, что Ваня делает, ведя эмку.

Однажды Поздняков, садясь в легковушку, как-то странно посмотрел на занявшего свое законное место Лешку, хотел, видимо, что-то сказать или выгнать его из машины, но только повел бровью, а его, Лешку, оставил.

— К горсовету! — скомандовал он Ване.

Лешка сиял. Навстречу ему неслись грузовики, легковые, наплывали дома, зазевавшиеся посреди улицы пешеходы, а сбоку мелькали еще совсем голые тополя, окна, лица… Эх, ездить бы так всю жизнь!

Вот и площадь. Горсовет…

— На Доронина, товарищ Иванов, — уже мягче пробасил Поздняков сзади.

Ваня свернул в улицу, проехал несколько домов и затормозил возле двухэтажного, как раз против крылечка. Поздняков велел подождать, вышел из эмки. Лешка видел, как он отряхнул с себя соринки, как поднялся на крыльцо и, постояв, нажал звонковую кнопку. Из двери показалась красивая молодая женщина, обрадовалась, увела Позднякова в подъезд.

— Кто это? — спросил Лешка.

— Докторша, — пояснил Ваня. — Мы к ней второй раз с Алексеем Ивановичем ездим. А еще раз от больницы ее домой подвезли.

— А он что, лечится?

— Может, и лечится. Только он ее Олей называл, без отчества. Так, знакомые, видно… Только ты не болтай, — добавил после некоторого молчания Ваня. — Водитель, который Алексея Ивановича на ЗИСе возил, проболтался, так Алексей Иванович ездить с ним больше не стал. Мне об этом завгар сказал, понял?

— Понял, — ничего не поняв, сказал Лешка.

Ждали долго. А потом вышли оба: Поздняков и красивая женщина. Лешка с любопытством разглядел ее прическу: короткая, только что уши закрывает, совсем по-мальчишьи, когда долго не стригут. Таких Лешка не видел.

Они сели на заднее сиденье, и Поздняков велел Ване ехать в поликлинику, то есть в больницу. «Значит, лечиться», — заключил Лешка.

У клиники докторша вышла и, грустно улыбнувшись, спросила оставшегося в машине Позднякова:

— Так ты меня подождешь, Алеша?

А Поздняков сказал Ване: «Поехали!» — и не стал ждать.

Потом они поехали на пристань, где уже грузилась на баржи первая автоколонна, ехавшая в Заярск на все лето. Машины своим ходом взбирались по широким настилам на палубу, а там, уже с помощью водителей, выстраивались в ряды. Лешке страшно хотелось пойти на баржу, попрощаться со всеми знакомыми и дружками, но Поздняков стоял около эмки и даже не сошел вниз. Только директор автобазы подошел к нему, сказал, что погрузка идет нормально и что через час подадут буксир. Так и уехал Лешка, не попрощавшись.

На свороте с Набережной Поздняков снова вышел из машины, Ване приказал ехать в гараж, а сам пошел пешком в сторону клиники.

— Видал, опять к докторше подался, — недовольно проворчал Лешка. — Чего это он к ней ходит, а? — И, не дождавшись ответа, заключил: — Не любит он своих пацанов, это точно.

3

— Ты меня, наверное, устал ждать, Алеша?

— Нет, почему же. Я уже давно жду тебя, Оля, и, как видишь, не думаю уставать.

— Пожалуйста, без глубоких смыслов! — нахохлилась Ольга.

Они вышли со двора клиники и пошли вдоль ограды набережного парка.

— Как холодно, — пожаловалась Ольга. — В Москве сейчас уже все расцвело, распустилось, а у нас…

— А тут, — поправил Алексей.

— Что ты этим хочешь сказать? Что ты не собираешься остаться в Иркутске?

— Да ведь и ты, Оля, мечтала когда-то о Москве, как о своем доме. Так давай уж уедем?

— Куда?!

— В Москву, куда хочешь.

Ольга посмотрела: шутит он или не шутит? Но смуглое лицо Алексея было серьезно.

— Так ты об этом и хотел мне сказать?

— Да, Оля.

— Поздравляю! То собирался показать мне своих мальчиков, то вдруг решил…

Ольга не договорила. С ней вежливо раскланялся солидный, но еще довольно молодой человек, явно ученого склада.

— Наша «звезда». Невропатолог. Представь: тридцать пять лет, а уже доктор наук, автор целого ряда…

— Тридцать пять — это мало?

— Конечно!

— Значит, и я еще не так стар, Оля. Ведь я его старше всего на шесть лет…

— Зато он профессор! — рассмеялась Червинская.

— А я — генерал — отшутился Поздняков. — Докторов много, а нашего брата… попробуй, найди на мое место.

— Ты, как и раньше, влюблен в свой руководящий гений, Алеша! Напрасно раздуваешь себя, можешь лопнуть. Хорошо, что у тебя зимой все обошлось благополучно…

— Это лишний раз говорит о нашей ответственности, Оля. А твоему профессору не лопнуть, даже если он завтра станет ослом.

— Очень умно! — весело воскликнула Ольга. — Впрочем, у вас ведь ценится язык, а у нас — руки. Ну о чем мы болтаем, Алеша?

— Да, мы отвлеклись, Оля. Давай вернемся к тому, что я тебе предлагал.

— Уехать?

— Да.

— Очень мило с твоей стороны! Как ты все просто решаешь! Ты даже дорогу, рассказывали, спустил с берега на лед…

— А почему: даже?

— То есть как почему? Ведь это было связано с большим риском… с целой армией, как ты любишь говорить.

— Ты, как всегда, права, Оля! — с удовольствием подхватил Поздняков. — Видишь, ты и сама признаешь, что риск с дорогой был куда сложней, чем тебе решиться уехать. В крайнем случае будет только одна жертва…

— Опять ловишь на слове? И на работе ты так?

— Так, — улыбнулся Поздняков, вспомнив Теплова.

Ограда кончилась, и они вышли на открытый берег. Ольга смотрела на Ангару, на синеющие в легкой дымке далекие сопки, а думала о своем. Зачем он ей предлагает опять сойтись? Разве надеется вернуть то, что дала им когда-то их молодость? Ради чего он должен бросать семью? А она — клинику? Свой круг? Кем он заменит ей Сергея Борисовича, ее коллег, ее любознательных, шумных студентов. Женами автомехаников? Подобной Горску районной больницей? Ведь в Москву она и сама не вернется, Москва будет давить ее, терзать ее память… Да, она любит его, конечно, любит, но так ли велика ее любовь теперь? Ведь предложи он ей в первые дни их встречи — может быть, не задумалась даже!..

— Оля, ты о чем думаешь?

— Ни о чем… Ах да, ты уже говорил мне, что человек не может не думать. Так вот я думаю о тебе, Алеша: кинешься ты вот сейчас в воду? Ради моей прихоти?

— Скажи: «еду» — и я снимаю пиджак.

— Вот как? А прежде, мне кажется, ты бы не стал ставить условия… и снимать пиджаки, Алеша, — вполне серьезно, глядя ему в глаза, сказала Ольга.

— Ты по-прежнему невозможная, Оля! Я говорю о жизненно важных вещах, я готов пожертвовать ради любви к тебе всем, что мне дорого, а ты… ты переводишь все это в шутку!

Ольга опустила глаза.

— Ах, если бы это была только шутка!

4

— Алексей Иванович, я снова вхожу к вам с жалобой.

— На кого, Игорь Владимирович?

— Представьте, на вас.

— Вот что?

— Да, на вас. Вы опять перестаете со мной считаться. — Гордеев присел на стул, снял пенсне. — Я, признаюсь, посмел думать, что мы поняли друг друга… взять хотя бы с вагранкой.

— Но я же не препятствую вам строить литейный цех…

— Да. Как я в свое время не препятствовал вам ремонтировать «ярославцев».

— Кстати, они отремонтированы, Игорь Владимирович.

— И, кстати, не без моего участия, Алексей Иванович.

— Спасибо.

— Пожалуйста. А в перепробегах вы тоже и очень кстати, кажется, убедились. Но это…

— Нет. Я согласен только с тем, что доверять новое можно не всем. И убедил меня в этом скорее Рублев, а не ваше огульное отрицание, Игорь Владимирович.

— Рублев — это водители, это — жизнь…

— Раньше вы так не рассуждали.

— Как знать. Я просто умею осознавать свои заблуждения… в некоторых вопросах. Чего до сих пор не хотели вы…

— В чем же?

— Без моего ведома вы перебросили людей со строительства литейной на автобазовский гараж.

— На пять дней. И потом, гараж грозит рухнуть.

— Это с вашей точки зрения, а с моей — он может простоять целых три года!

— Возможно.

— Да, так. — Гордеев воздрузил пенсне, прямо посмотрел в лицо Позднякову. — Теперь, зачем вы перебросили в Баяндай Житова? Житов явно способный человек, я убедился даже по одной сделанной им конструкции центробежки…

— Именно: по одной! — перебил Поздняков. — Что же он, как технорук, еще сделал?

— Он технорук с шестимесячным стажем! — горячо воскликнул Гордеев. — Со временем он мог бы стать опытным инженером, хорошим руководителем… Мы все когда-то не умели и делали мало, товарищ Поздняков. А вы молодому специалисту сразу же обломали крылья, бросив его на какую-то пилораму!..

— Не бросил, — снова перебил Поздняков. — Я людьми не бросаюсь.

— А как же расценивать это?

— Объясню. Житов инициативный человек. Способный молодой инженер. И не только одна центробежная заливка, а полуприцеп, который заканчивают Рублевы…

— И тоже без моей санкции!

— Мы говорим о Житове, товарищ Гордеев, — довольно резко остановил Поздняков главного инженера. — Но у Житова нет никаких организаторских способностей. Руководить людьми он не может и не научится… по крайней мере, на таком большом участке, как Качуг. Вот я его и поставил на ДОК. Там у него двадцать человек… если считать и плотников, которыми прекрасно руководит Сидоров. А после этого Житов поедет в Заярск. И не один Житов. Там давно ждут активных и талантливых инженеров…

— Это что, опять ссора? Ведь мы уже один раз договорились… Как хотите, но я еще главный инженер и…

Но досказать Гордееву не дала секретарша.

— Алексей Иванович, вас просят спуститься вниз. Там какой-то полуприцеп…

5

В этот вечер Гордееву удалось обмануть жену: сослался на недомогание, головную боль, тем более, что грипп ходил по Иркутску. Для убедительности выпил даже таблетку кальцекса.

А после ужина ушел в свой кабинет, занялся рукописью.

В эти часы в доме наступала особая тишина, и Гордеев мог быть уверенным, что его не потревожат, не помешают ему целиком отдаться тяжелым раздумьям. А на душе было действительно скверно. Зачем он сегодня опять столько наговорил Позднякову да еще предупредил, что через десять дней он, Гордеев, считает себя уже пенсионером. Даже пуск литейного, о котором мечтал он все эти годы, будет проведен без него. Ведь с Житовым Поздняков, пожалуй, прав, и руководитель из него был бы неважный. Он, Гордеев, поспешил назначить его сразу же техноруком, не узнав личных качеств молодого специалиста. Но вот апломб дурацкий: почему без него решили с Житовым? Почему опять обошли, не спросили? Ведь его же, Гордеева, исправляют ошибки. И сам бы перевел Житова в мастерские, попробовал бы его в техотделе конструктором… У него, несомненно, есть творческая жилка… И вот — сам себе вырыл яму.

Гордеев прислушался: где-то по ту сторону дома, с улицы, донесся знакомый сигнал автомобиля… Почудилось!

Нет, это самообман, и дело не в Житове, не в сегодняшнем инциденте — жизнь опередила его, Гордеева, раздавила его стотысячниками, полуприцепами, ледянками, дерзостью мысли!..

Гордеев резким движением подвинул к себе рукопись, комкая и бросая листы, уничтожая все, чем жил столькие годы…

— Игорь!! Что ты делаешь, Игорь!..

Софья Васильевна выхватила у мужа порванную, измятую рукопись, отвела от стола его руки.

— Игорь, милый, ты устал… Тебе надо отдохнуть, Игорь…

Игорь Владимирович взял обе руки Софьи Васильевны, провел ими по своему белому, как мел, лбу.

— Всегда, в самые тяжелые минуты ты была со мной, Соня…

Софья Васильевна осторожно отняла руки, сложила уцелевшие листы.

— К тебе пришли, Игорь.

— Ко мне? Кому я еще понадобился?

— Поздняков. Только, пожалуйста, успокойся, не горячись, Игорь…

Гордеев оправил пенсне, отдышался, вышел в столовую, где и в самом деле его ждал Поздняков.

— Вот я к вам, Игорь Владимирович.

— Слушаю… товарищ Поздняков.

Поздняков положил на стул шляпу.

— Сейчас у меня побывала целая делегация. Все партийное бюро мастерских…

— Вот как?

— Требуют вернуть людей на литейку. Ну и вас…

— Меня? Позвольте…

— Но ведь я же удовлетворил вашу просьбу, и через десять дней…

— Ах да, пенсия!

— Присоединяюсь к товарищам, прошу хотя бы закончить вагранку. Да и они сами сейчас явятся к вам…

Гордеев сдернул пенсне, трясущимися пальцами протер стекла.

— Хорошо, товарищ Поздняков. Я закончу литейный.

— Я так и думал. Прощайте!

6

Поздняков вернулся домой, когда дети уже спали. Клавдия Ивановна поставила разогреть борщ.

— Пожалуйста, ничего не готовь, Клава. Я ужинал.

— Где?.. — непроизвольно вырвалось у Клавдюши.

Поздняков не ответил и только холодно взглянул на жену. В белой ситцевой кофточке, фартуке и старой, тщательно отглаженной юбке, она показалась ему похожей на официантку дешевенького кафе или столовой. Недоставало только крашеных губ да наколки на голову.

— Что у тебя за вид, Клава? Посмотрись в зеркало, на кого ты похожа. Можно подумать, что у тебя нет ничего лучшего, чем это…

— Леша, скажи, твоя жена в Иркутске?

Голова Позднякова застряла в вороте рубахи.

— Какая жена? Что ты мелешь?

— Ты же знаешь…

— Пока у меня одна жена — это ты. Я не двоеженец.

— Ну… Ольга Червинская.

Поздняков швырнул рубаху на стул.

— Кто тебе сообщил эту новость?

Клавдюша, не глядя на мужа, налила в рукомойник воды.

— Сначала соседи. Говорили, что ты с кем-то встречаешься…

— Ну?

Клавдюша, кусая губы, с трудом сдерживала себя, тихо ответила:

— Я не верила… А потом…

— Что потом?!

— Я прочитала ее письмо… Ты же не запрещал мне читать твои бумаги…

Поздняков стряхнул с рук мыльную пену, выпрямился.

— Да, это ее письмо. И я виделся с ней. И встречаюсь. Но если… Я думаю, нам лучше будет расстаться, Клава…

Крик отчаяния и горя раздался за его спиной. Поздняков бросился к зарыдавшей во весь голос Клавдюше.

— Клава!.. Ты с ума сошла! Ты же детей напугаешь!.. Клава!..

7

В воскресенье Лешка зашел навестить Вовку и Юрку. Шел с покупками мимо, почему не зайти? Знать, не огрубело настрадавшееся Лешкино сердце, согретое ласковыми руками мамы Фаи и бати Нумы. У Вовки с Юркой дома идут нелады, отец, видать, чего-то забрындил, с матерью часто ссорится, а та плачет. А тут еще Вовке пацаны проходу не дают — накостылять надо, чтобы не задирали! Жаль маленьких, сам пережил, еще больше.

Клавдия Ивановна даже обрадовалась гостю, усадила вместе со своими за стол, поставила вазу пирожных: «Ешь, Леша!» Лешка раскрыл сумку, выложил на стол полную горсть конфет, шоколадных: «Ешьте и мое!»

— Кто же в гости со своими конфетами ходит, Леша? — пожурила Клавдия Ивановна. — Ты только обидишь нас этим.

Лешка не стал обижать добрую Клавдию Ивановну и сложил конфеты назад в сумку. Уже на улице Вовка сказал приятелю:

— Папка от нас ушел.

— Куда?

— На другой тетеньке будет жениться. Мама плакала, а мы слышали, как он сказал: «Уйду к другой жене, к Ольге Червинской».

Юрик захныкал. Лешка растерянно моргал, глядя на прижавшихся друг к другу маленьких братцев, силясь понять, о каком уходе, о какой еще женитьбе отца говорят они, если Алексей Иванович женатый.

— Погоди реветь, Юрка! Ты же парень, а не девка, чего ревешь? А ну, растолкуй, — повернул он к себе расстроенное лицо старшего. — Куда твой батька подался?

— Он не подался, он ушел.

— Ну, ушел. А куда?

— Совсем. Разве я знаю. Мама говорит, что он в Качуг собрался ехать, а мы сами слышали, как он сказал: «Уйду к другой жене, к Ольге Червинской. А вам, говорит, буду денежки посылать…»

— Вот штука! — выдохнул Лешка. Чужой ему человек батя Нума, а не слыхивал от него Лешка, чтобы вот так взял да сказал: «Уйду от тебя, Фая, к другой жене». И отец Лешкин — пьянчуга был добрый, а сына не бросил, как Алексей Иванович, еще и другую мамку привел ему, только ведьму. Да Лешка и не винит отца, кто их, тетенек этих, знает: ведьмы они или не ведьмы?

— Не тужи, Вовка. Мы твоего батю вернем, мы кой-что еще такое придумаем!

— Правда? — с надеждой уставился на Лешку Юрик.

— Нешто я когда врал! Да я эту его тетеньку знаю: докторша она, вот кто!

— А откуда ты знаешь? — удивился Вовка.

— Хе! Я ж тебе толковал, что я все знаю. Он ее Олей зовет, в больницу ее на машине возит… Как, бишь, ее фамилия?

— Червинская!

— Она, точно! — воскликнул, запомнив, Лешка. — Мы из ее штицель сделаем, Вовка!

— Шницель?

— Все одно. Мама Фая для меня завсегда штицель делает. А мы из той докторши, понял?

— Понял, — оживился Вовка. — А как?

Но Лешка уже передумал:

— Не пойдет. Сперва обсосать надо.

— Обсосать?

— Ну, обмозговать. У меня, Вовка, на этот счет своя тактика есть, понял? Может, мы по ей действовать будем… Ну, бывайте, кореши. Я к вам на той неделе зайду. Ожидайте!

Дома Лешка пристал к Фардии Ихсамовне:

— Мама Фая…

— Зачем так зовешь, Леша? Просто мама зови. И отца папой зови, зачем: батя Нума?..

— Ладно. Мама, скажи, а как это отцы детей бросают, а к другим теткам уходят?

Фардия Ихсамовна чуть не выронила вязанье.

— Кто тебе так сказал, Леша?

— Да так, товарищи… Ну, мамочка!..

Слово «мамочка» как-то само-самим сорвалось с Лешкиных губ. Фардия Ихсамовна с нежностью посмотрела на Лешку, притянула к себе его огненную голову.

— Плохие люди, Леша, очень плохие отцы детей могут бросить…

— А разве… — Лешка чуть не выдал себя, едва не назвав Позднякова.

— А еще хуже женщины. Зачем отнимают мужей? Зачем детей сиротами делают? Замуж хотят? Замуж надо за неженатого человека идти… Ай-ай, нехорошо это, совсем плохо, воровство это!..

8

Лешка показал братьям, какую кнопку нажать, сошел с крыльца и, заложив за спину руки, как взрослый, стал прохаживаться по тротуару.

Вовка дотянулся до кнопки, нажал раз, два, три, как велел Лешка. Нажал еще. Услышал, как по лестнице застучали быстрые легкие шаги, отпрянул от двери. В дверях появилась женщина с короткой прической. Она, докторша!

— Вам кого, дети?

— Мы — Поздняковы дети.

Большие глаза докторши стали еще больше.

— А папа?.. Где ваш папа?

Вовка насмелился, выступил вперед.

— Это вы нам скажите, тетенька: где наш папа?

— Где наш папа? — несмело повторил Юрик.

Докторша улыбнулась.

— Разве он не с вами? А с кем же вы? — Червинская оглянулась, но кроме прохожих и стоявшего у ворот рыжего мальчугана, никого поблизости не было. Что еще за шутки?

— А мы одни пришли.

— Да, одни.

— Это вы отняли у нас палу!

— Я?..

— Да, вы, вы! Вы нехорошая! Вы вредная! Вы противная!..

— Мальчики, разве так можно! Ну хорошо, пойдемте ко мне и все выясним.

— А мы не пойдем! — закричал Вовка.

— Не пойдем!

— Отдайте нам нашего папу!

— Отдайте! Отдайте! — повторил Юрик.

— Дети!.. Стыдно, дети…

— Это вам стыдно чужих пап воровать!..

Червинская захлопнула дверь.

Подходя к дому, Лешка сказал Вовке:

— Ну что, видал? Получилось? У меня, Вовка Поздняков, завсегда получается!

— Тактика? — вспомнил Вовка.

— Точно!

9

— Алеша? Очень кстати!.. — Ольга хотела тут же рассказать ему о случившемся, но, увидев, что он чем-то взволнован, воздержалась. — Ну, что же ты, заходи.

Поздняков поднялся следом. Романовна, как и Ольга, тоже встретила его на этот раз сухо, ушла на кухню.

— Ну, рассказывай… Ты почему такой бледный, Алеша? Что-нибудь опять случилось?

Поздняков, сидя на диване, снизу вверх посмотрел на стоявшую перед ним Ольгу.

— Я пришел сказать, Оля…

— Что еще?!

— Я ушел от Клавы… совсем…

— С ума сошел! — Ольга до хруста сцепила пальцы, прошлась по комнате. — Так вот, значит, что за сюрприз приподнесли мне сегодня! Я думала, все это еще прелюдия, а оказывается — финал! Очень мило!

— Ты о чем, Оля?

— О чем! О чем! — передразнила Червинская, и в голосе ее послышались слезы. — Это все мерзко! Гадко! Пошло! И виноват в этом только ты! Ты! Ты!..

— Оля, успокойся… Я сам отвечаю за свои поступки… Я страдаю не меньше тебя, Оля!..

Бледное, даже сквозь смуглость и загар лицо Позднякова было страшным. Ольга знала это лицо еще в Москве, в Горске. Алексей не лгал.

— Алеша, — тихо, с участием молвила Ольга, — ну кто же так поступает, Алеша? Ведь я… ведь мы еще ничего не решали, а ты натворил столько глупостей, причинил столько горя семье и…

— Но ведь я люблю тебя, Оля! Люблю! Ты же знаешь, как все получилось… Разве ты еще можешь сомневаться во мне!

— Алеша, успокойся… Боже, какая несправедливая, жестокая жизнь! Что я должна делать!..

— Уедем, Оля!

— Ни за что! — она отошла к столу, сжала виски. Силы медленно оставляли ее. — Алеша, я ничего не могу ответить тебе… Я не хочу, слышишь! Не хочу ничего решать… Боже!..

Алексей подошел к ней, осторожно обнял ее вздрагивающие в конвульсиях плечи.

— Оля, не надо плакать. А то, может, поплачем вместе, а?

— И ты еще можешь шутить! Прошу, дай мне прийти в себя…

Алексей шумно выдохнул воздух, вернулся к дивану. Так прошла минута — две…

— Ты знаешь, что час назад у меня были твои дети?

— Что?!

— Твои дети! Два мальчика. Они назвали себя Поздняковыми и потребовали от меня папу…

— Какая низость!! Неужели Клавдия могла…

— Не ворчи. Ты сам виноват в этом. И не думай, что сегодняшний мой позор мог стать победой для твоей Клавы… Пожалуйста, не перебивай меня!.. Наоборот, она вызвала этим своим поступком не жалость… Что ты глядишь на меня, как на чуму!.. Но я и не обвиняю ее. Ее ума и не могло хватить на большее, чем на это… Ты сам прекрасно расписал мне свою женушку. Но пойми и другое, Алеша: ведь между нами девять лет пропасти! Это не трещина, которую можно вот так просто зашить, стянуть зажимами — это пропасть! Как же ты хочешь решить все в один день!..

— Шесть месяцев, Оля.

— Неправда! Ты вспомнил о своей любви только неделю назад!.. Нет-нет, это немыслимо… Я ничего не могу тебе ответить, Алеша… И, пожалуйста, оставь лучше меня одну…

— Я не оставлю тебя, Оля. Ты — мое богатство, моя любовь…

— Эгоист! Ты и сейчас думаешь только о себе: тебя должны услаждать, дополнять, одухотворять!.. Что ты хочешь, Алеша? Сделать из меня духовный бальзам, как сделал из своей Клавы прислугу?

— Я хочу только твоей любви, Оля…

— А ты подумал обо мне? Что ты собираешься дать мне взамен? Планы? Чертежи? Сплетни? Я пресытилась ими еще там, в Горске…

— Оля, ты обкрадываешь себя. Ты не пустая светская дама, чтобы видеть в муже только, как он выглядит в сплетнях. Хорошо, я сейчас уйду. Я еду в Качуг… опять еду, опять в командировку… но я вернусь к тебе, Оля… К тебе, слышишь?!

— Ради бога, оставь меня… хоть сегодня!..

Ольга проводила его до крыльца, захлопнула дверь. Слышала, как простонали ступени, как медленно удалились его шаги. Ольга прижалась щекой к холодному железу засова и, не шелохнувшись, долго стояла так, оглушенная своим счастьем. Счастьем ли?

10

— Ну что ты, нянечка? Все прошло. Все, видишь?

— Вижу, милая, я все вижу.

— Ну вот и хорошо. Давай лучше сядем за наш маленький самоварчик и будем коротать вечер.

— Жисть ты свою коротаешь, Оленька, а не вечер. Да и мою тоже…

— Ну-ну, поворчи. Я поворчала, успокоилась, теперь ты.

— Да уж поворчала: стекла, спасибо, целехонькие остались.

Они сели рядышком. Ольга — будто ее подменили — смеялась, подтрунивала над Романовной и, кажется, забыла обо всем.

— Шуму бы он не наделал еще, Алешенька твой, — неожиданно сказала старушка.

— Какого шума, нянечка?

— Известно. Вона как вскинулся, когда ты ему про детишек сказала. Глядишь, еще дома чего выкинет, жену не побил бы…

— Что ты, няня! Неужели ты можешь допустить…

— А чего допущать? Мужики, они когда бесятся, многое чего допущают. Он-то не мужик, разве? Да ты куда? Куда опять?..

— Нянечка, не волнуйся… Я ничего больше не натворю! Ей-богу!

…Через час Червинская, узнав адрес, уже подходила к дому Поздняковых. 14… 16… А вот и их усадьба… Ольга вошла во двор и растерялась: который из этих домов? Ну конечно, не эти гнилушки…

Дверь открыла худощавая миловидная шатенка примерно равных лет с Ольгой.

— Мне Поздняковых.

— Проходите, пожалуйста. — Женщина пропустила ее вперед, недоуменно оглядывая странную гостью. — Извините, а вам кого? Алексея Ивановича?

— А вы — Позднякова?

— Да.

— Я — Червинская. — Ольга заметила, как по усталому лицу Поздняковой разлилась бледность. — Простите меня за такое вторжение, но нам надо… Во-первых, я хочу спросить вас: мы одни дома?

Клавдюша, теребя передник, присела на табурет против Червинской.

— Одни.

— Мне сказали, что Алексей Иванович уехал домой…

— Вам лучше знать, куда он уехал.

— Успокойтесь. Я боялась за вас и поэтому не посчиталась ни со своим самолюбием, ни с тактом. Скажите, зачем ваши дети были у меня? Как понимать это?

— У вас?!

— Да. И устроили мне скандал.

— Мои дети?!

— Как? И вы ничего не знаете?..

— Господи, да что же это такое! Что ни день — новости… Извините, я сейчас крикну их…

— Сидите! — почти приказала Червинская. — Нет, в самом деле, вы ничего не знали об этом?

Клавдюша, готовая разрыдаться, только молча качнула головой.

— Что же все это значит? — немало озадачилась Ольга. — В таком случае… Словом, ваш муж…

— Он не мой муж…

— Ваш муж был у меня, узнал, что дети устроили мне скандал и, конечно, решил, что их научили… Пожалуйста, простите меня, Клавдия Ивановна, но я только хотела предупредить ссору…

— Что же они у вас делали? Дети?

— Они просили вернуть им их папу, — прямо глядя в глаза Клавдюше, сказала Червинская. — Не осуждайте их, Клавдия Ивановна. И меня… Я ведь тоже была женой Алексея Ивановича, но, как видите…

— Я и не виню вас, Ольга Владимировна. Я сама виновата… знала, за кого шла… — Клавдюша отвернулась, отерла глаза.

— Ну что ж, я пойду. Очень прошу вас: ни слова обо мне детям. И ни слова о их… визите, что ли. Это причинит им лишнюю боль. Вы обещаете?

— Да…

— До свиданья, Клавдия Ивановна. И постарайтесь быть посильнее… Прощайте!

11

— Ты где бегаешь, Леша? Алексей Иванович машину за тобой присылал.

Лешка так и присел.

— Зачем, мама Фая?

— Опять мама Фая зовешь. В Качуг поедешь, папа тебя туда просит.

— Так он же в Заярске, мама!

— Из Заярска в Качуг прилетел.

— А с работой как?..

Фардия Ихсамовна уже все приготовила Лешке: и пальтишко, и белье, и покушать в дороге. А вскоре пришел за Лешкой ЗИС-101. Вот да! На такой машине, да еще в Качуг!

Поздняков был в мастерских. Лешка нашел его в новом каменном цехе. Тут было много людей и среди них самый главный инженер в очках без рогулин.

— Здравствуйте, Алексей Иванович.

— А, Леша! Сейчас едем. Вот только посмотрим первую плавку…

Лешка вздохнул: не знает Алексей Иванович о их проделке.

Теперь Лешка мог спокойно оглядеть и цех, и дышащую огнем и страшно гудевшую огромную до самого потолка железную бочку с маленькими окошечками внизу, через которые видно было, как в ней бушует красное пламя. И люди в брезентовых куртках, штанах и валенках (это летом-то!) тоже заглядывали в окошечки, смеялись чему-то и кричали главному инженеру:

— Плавится, Игорь Владимирович! Похоже, скоро готов будет!

Люди и на железной площадке, что под самой крышей, и вокруг «бочки». Лопатами бросают в нее уголь, железки, белые камни. Гудит, надрывается вентилятор, и все содрогается в его гуле: и железная площадка, и трубы, и, кажется, даже крыша. Разрешили заглянуть в окошечко и Лешке. Красные, белые от жары угли и что-то тоже белое, как молоко: кап… кап…

— Дяденька, а что там капает?

— Чугун, Леша. Наш первый чугун.

Лешка обидчиво посмотрел на рабочего в брезентухе: нашел, кого разыгрывать! Будто он, Лешка, маленький и не знает, что чугун твердый, как сталь, только хрупкий.

— Чего, парень, так смотришь? Не веришь, да? Вот расплавим чугун, сольем вон в те формы, а когда застынет — будут у нас, Леша, свои собственные запчасти!

Игорь Владимирович тоже заглянул в «глазок», выпрямился, снял шляпу. Громко, волнуясь, крикнул рабочим.

— Ну, друзья, начинайте!

Рабочие засуетились, зашумели, стали выгонять из цеха всех, кто не в брезентухе. Оставили только начальников и его, Лешку.

— Что же вы? Начинайте! — повторил Игорь Владимирович.

Но рабочие только переглянулись меж собой, не сдвинулись с места.

— Дозвольте вам, Игорь Владимирович. Вы ее зачинали, вам и первый металл.

И сразу все:

— Дайте Гордееву!

— Главному инженеру!

— Игорь Владимирович!..

Главный инженер принял от литейщика увесистый ломик,засучил накрахмаленные обшлага и с проворством завзятого мастера, размахнувшись, ударил в летку. И в тот же миг целый сноп искр осыпал его и подбежавших к летке рабочих. И вдруг мощный, пышущий жаром белый поток ринулся по обмурованному глиной желобу в подставленный рабочими ковш, бурля и сверкая, разметывая по всему цеху алые искры.

— Ур-ра!! — грянуло в цехе.

А ковш уже закачался над ящиками с землей, и молочные струи металла устремились в их отверстия. Вспыхнуло, засияло синими струйками из земли пламя. Задымили, обугливаясь, ящики. А уже новый ковш наполняется жарким тугим металлом. Потом обливаются раскрасневшиеся лица литейщиков, парят, дымятся их брезентовые куртки и брюки, но не сходят счастливые улыбки с лиц: удалась первая плавка!

Главный инженер подошел к Позднякову.

— Ну вот и все, Алексей Иванович. Теперь можно на отдых.

— Спасибо, Игорь Владимирович. Но, может быть… — Мы же условились? Слово свое я сдержал, теперь слово за вами.

— Да, конечно. Всего вам лучшего!

Они пожали руки, и главный инженер, гордо неся свою все еще обнаженную голову, направился к выходу. От восторженных Лешкиных глаз, однако, не ускользнуло, как, уже в дверях, вдруг опустил плечи, сгорбился этот высокий седой волшебник… и скрылся.

Глава четырнадцатая

1

В Баяндае они остановились.

— Вон там, — Поздняков показал рукой в сторону голых холмов, — есть маленькая бурятская деревушка. В ней родился Наум Бардымович, твой отец, Леша.

— А у вас есть отец, Алексей Иванович?

— Я был беспризорником, Леша. Вот таким же, как ты. Только мясо не воровал на базарах, — улыбнулся он, потрепав Лешкино рыжее пламя.

«Все про меня знает, — подумал Лешка. — А что как про докторшу еще прознает, как мы у ней были?.. — И почему такой хороший Алексей Иванович, а детей бросил?..»

На автопункте их сразу же окружили водители, механики, Сидоров, Житов.

— Ну пойдемте, поглядим ваш ДОК, товарищ Сидоров, — сказал Поздняков.

Сидоров повел Позднякова к большому бревенчатому корпусу, покатая крыша которого еще белела свежим строганым тесом. Внутри корпуса терпко пахло свежей смолой, двигались по транспортеру толстенные бревна, размеренно скрежетали пилы. Запудренные древесной пылью девчата проворно ворочали на роликах бревна, направляя их в пилораму, складывали на тележки готовые доски.

Поздняков внимательно проследил весь процесс, осмотрел обе пилорамы, готовую продукцию.

— Хорошие доски, товарищ Сидоров.

— Хорошие, Алексей Иваныч. С Иркутского вторым сортом привозили тес, так наш третий куда лучше!

— Да и вы выглядите хорошо, — улыбнулся Поздняков, глядя на загоревшего, убавившего животик Сидорова.

— Не жалуюсь, Алексей Иваныч, — улыбнулся и Сидоров. — И воздух, и все прочее — всем довольны.

— А вы, товарищ Житов, заканчивайте монтаж крана и в мастерские. Вы же хотели работать конструктором.

— Конечно, Алексей Иванович. Дней через пять — шесть кран будет готов.

— Вот и отлично.

— Эх, последнего кавалера от нас забираете, товарищ начальник! — выкрикнула из-за транспортера толстощекая смешливая дивчина.

Поздняков весело посмотрел на нее, на смутившегося Житова. И опять девушке:

— Разве оставить?

— Оставить! — хором раздались девичьи голоса. — А то у нас одно старичье! Хоть на одного молоденького повздыхать — и то легче!

— А что, я бы на вашем месте подумал, товарищ Житов, — пошутил Поздняков. И уже серьезно добавил: — Так вот, место конструктора за вами. Хотя, откровенно говоря, я думал вас отправить в Заярск. Там тоже простор инженерской смекалке… До свиданья.

— Спасибо, Алексей Иванович.

«Ну почему так, — слушая, мучительно думал Лешка, — ведь вот хороший он, Алексей Иванович, и любят его все, а он Клавдию Ивановну бросил. И она такая хорошая, лучше докторши этой… Ну почему так?»

2

В Качуге их встретил Танхаев.

— Папа! — бросился к нему Лешка. — А ты как прилетел? На самолете, да?

— На самолете, Леша, на У-2. Прямо на тракт сели.

Оставив в гостинице вещи, они сразу же проехали на автопункт. Огромная машина, какой Лешка никогда еще не видел, подошла к автопункту. Водитель, сошедший с нее, доложил Позднякову:

— Девятнадцать тонн железа привез, Алексей Иванович! И рессоры целы, и полуприцепу ничего не делается.

— А как мотор?

— Тянет! На все горы на третьей шел, но где и на второй, правда.

Поздняков сказал Танхаеву:

— Твоего подшефного, Воробьева изобретение: хочу массовым сделать.

— Тца, тца, тца… Однако, хорош будет.

— Очень хорошо, Наум Бардымович, — подхватил Рублев. — Побольше бы таких, мы нонешний план вдвойне сделаем!

— Вагранку закончили, вот пусть теперь мастерские полуприцепами займутся, — закончил свою мысль Поздняков. — Житов тоже освобождается, будет руководить работой.

Лешка вертелся тут же. Обошел со всех сторон полуприцеп, подивился громадине и вдруг увидал во дворе знакомую эмку. Подбежал, заглянул под машину — Ваня!

— Привет!

— Здравствуй, Леня Танхаев, — ответил из-под машины Ваня. — Ты как здесь?

— А я с Алексеем Иванычем приехал. На ЗИСе-101! — похвастался Лешка.

— А я начальника автобазы привез, — с достоинством сообщил Ваня. — Вот кардан чего-то бить начал. Видать, крестовину придется менять.

— Сейчас?

— Да нет, после, когда в Иркутск вернемся.

— А не сломается? Дорогой-то?

— Сдюжит, — авторитетно заявил Ваня и выбрался из-под эмки.

Лешка с уважением смотрел на водителя: молодой, а все знает. Даже когда в кабине сидит, видит, как сзади колеса крутятся! Вот бы мне так!

— Поедем, прокатимся, Иван Тихоныч?

— Некогда мне кататься. Надо к Семену Петровичу съездить еще.

— Так поехали!

— Да нет, одному надо, — загадочно протянул Ваня.

Лешка настаивать не стал. Разве рассказать ему про докторшу? Друг ведь! Но раздумал.

— А мы завтра на Лену поедем! — сообщил Лешка. — На моторной лодке!

— Кататься?

— Да нет, — подражая Ване, протянул Лешка, — перекаты поглядим, с народом потолкуем, как лучше зимой дорогу по ним делать будем…

3

Ваня Иванов действительно торопился навестить Семена Петровича, и не просто навестить, а по жизненно важному делу. У матери спросить не решился, отца у Вани нет — вот и надумал к учителю…

Воробьев собирался пойти в черную баньку, но встретил Ваню с большой радостью и тут же представил жене:

— Вот он, мой Ваня Иванов. Давай, мать, на стол накрывай, угощать будем! Может, в баньку со мной, Ваня Иванов?

— Да нет, я в среду мылся. Я к вам на минуточку, Семен Петрович.

— Проведать? Или дело какое?

— Дело, — потупился, покраснел Ваня.

Воробьев понимающе кивнул, глазом показал жене: выйди!

Подождав, когда жена выйдет из горницы, Воробьев усадил рядом с собой Ваню, озабоченно спросил:

— Выкладывай, Ваня Иванов, какое дело случилось?

— Да нет, еще не случилось, Семен Петрович… Я посоветоваться хочу…

— Ну? Говори, чего ж ты? Кваску испей, а то, вижу, в горле у тебя чего-то неладно. — И налил себе и Ване но чашке.

— Я, Семен Петрович, посоветоваться хочу… Да вот не знаю… — и залился румянцем.

— Уж не жениться ли хочешь?

— Ага, жениться…

Воробьев поперхнулся, расплескал квас.

— Как?! Жениться, говоришь?..

— Ага, жениться, Семен Петрович, — еще больше краснея, потупился Ваня.

Воробьев поставил на стол чашку, отвернулся и, достав платок, долго и трудно сморкался.

— Мм-да. Жениться — это дело сурьезное, Ваня Иванов. А годков тебе сколь будет?

— Восемнадцать… на том месяце было.

— М-да-а. А невеста-то кто?

— Оля Маслова. Знаете?

— Как же не знать, я, почитай, всех невест в Качуге знаю!

— Иркутская она.

— Верно, забыл. Это дед ее в Качуге у нас рыбку удил. Ну, а она-то как, согласна ли?

— Не знаю, Семен Петрович. Я ведь ее еще не спрашивал.

Полные веселой грусти и нежности глаза Воробьева повлажнели.

— Тяжелый случай…

— Какой, Семен Петрович?

— Тяжелый, говорю, трудный, значит. — И внимательно, изучающе, будто видел впервые, оглядел Ваню.

— Трудный, — согласился тот.

— Вот-ка что, Ваня Иванов, пойдем-ка со мной в баньку, парень. Тогда и решим.

— Да ведь я…

— Знаю, мылся. Такой вопрос верней всего в баньке решать… Мать, дай-ка нам еще веник!

После баньки они сели за стол, за графинчиком, но от водки Ваня категорически отказался. Воробьев предложил ему квасу. Выждав, когда жена Воробьева вышла во двор, Ваня осторожно напомнил:

— Так как же, Семен Петрович?..

— А, жениться-то? Да вот я так думаю, Ваня Иванов, что с годик бы тебе еще подождать надо.

4

На другой день, в воскресенье, Поздняков, Танхаев и Лешка выехали на Лену.

Моторная лодка, на которой им предстояло плыть, оказалась широкой коротенькой плоскодонкой, напоминающей скорее противень, чем лодку. Но моторист, заметивший недовольную гримасу Позднякова, пояснил:

— Ничего, плавкая. Шоферов на ней в наледь спасали. На килевых ноне по Лене ездить дюже опасно. А эта ничего, плавкая, кругом пройдет.

На первом же перекате Поздняков убедился в достоинствах такой лодки. Стремительная, бурлящая на мели вода с такой бешеной силой подхватила их посудину, что, казалось, зацепи она чем-либо о каменистое дно, ее бы неизбежно опрокинуло, как былинку. Перед следующим перекатом, что ниже Качуга на пятьдесят километров, решено было пристать к берегу и позавтракать. Моторист и Лешка принялись разводить костер, а Поздняков и Танхаев уселись на крутом берегу, наблюдая, как, медленно двигаясь Леной, приближался к ним целый караван карбазов. Маленькие, тоже плоскодонные суденышки, похожие на миниатюрные баржонки, двигались одно за другим на расстоянии пятидесяти — ста метров, каждое управляемое лоцманом, стоящим у приделанного к корме огромного весла. Некоторые из суденышек имели небольшой брезентовый или деревянный навес, — это паузки. Остальные не были защищены сверху ничем. Впереди каждого такого корабля — «оплеуха», широкая плаха, лежащая поперек движения карбаза, свободно привязанная к нему с обоих концов толстыми веревками или тросами.

Карбазы приближались к перекату, и по мере их приближения все дальше вперед уплывали плахи-«оплеухи», натягивая сдерживающие их веревки. Но вот один карбаз уже у переката. «Оплеуха», плывя перед его носом, достигла быстрины и, встав на ребро, струнами натянула тросы, ускоряя бег самого карбаза. Лоцман внимательно следил за поведением «оплеухи», готовясь в любой миг изменить направление карбаза. Карбаз с огромной скоростью прошел перекат, причем до слуха друзей донесся шум и скрежет дерева о каменистое дно. Казалось, вот-вот суденышко расползется по швам или, застряв на мели, повиснет над плесом. Но карбаз уже промчался над мелью и теперь удалялся по глубокой и спокойной реке. Лоцман, оглядываясь назад, на берег, посмеивается, машет рукой, что-то выкрикивает. Танхаев от удовольствия зацокал, а Поздняков, пораженный зрелищем, облегченно сказал:

— Вот это сплав! Дух захватывает!..

Так же стремительно пролетают над перекатом второй, третий карбазы. Но вот взору Позднякова представилась весьма забавная картина. К перекату издалека приближался странный плот, тоже оказавшийся карбазами, но тесно составленными и связанными канатами друг с другом. Их было четыре. Два карбаза носами вперед, два назад. Получилось нечто похожее на связанные между собой две широченные охотничьи лыжи. На задних карбазах, на их остроносых кормах, два лоцмана. У каждого в руках — древки рулевых весел. Никаких «оплеух» перед карбазами не было видно. Перед самым перекатом лоцманы, как по команде, налегли на весла, и весь плот, как бы раскалываясь на две половины, разошелся у кормы, образуя угол вершиной вперед. Еще миг — и плот понесся по перекату. Несколько секунд слышалось характерное царапанье днища о камни. Но вот плот уже за перекатом. Теперь он поплыл медленно, и люди на плоту спокойно вытирали руками мокрые лица.

Танхаев пояснил:

— Новый способ сплава это. Лоцман один придумал. Видишь, без «оплеух» обходятся.

— Как же это? — спросил Поздняков. Он только теперь вспомнил, что перед карбазами действительно не было «оплеух», но мель они проскочили гораздо легче, чем предыдущие судна.

— Очень просто. Видал, как они карбазы раздвигали? От этого вода поднимает их, на три-четыре сантиметра приподнимает. И на мелях не сядут, и «оплеух» не надо, и два лоцмана сразу на четырех карбазах управляются. Он, лоцман этот, один даже хотел управиться с плотом, да не разрешили — опасно, однако, будет.

— Ловко придумано. Должно быть, этот человек очень опытный лоцман.

— Совсем молодой, двадцати двух лет нет лоцману.

И плавает-то всего третью навигацию. Нет, это уж голова такая, лоцманская голова у парня!

Поздняков встал и молча направился к костру, возле которого все еще хлопотал Лешка.

Костер плохо разгорался — настолько недвижен был воздух, — и Лешка, стоя на четвереньках, дул на него изо всех сил, помогая огоньку выбраться из кучи веток. Но вот еще усилие, и пламя, пока робкое и красноватое, вспыхнуло над сушняком, запрыгало, заиграло. Лешка сел на траву, отдышался, провел грязной рукой по щеке, размазав сажу.

— Уф!

И только теперь заметил стоящего возле него Позднякова. Он смотрел куда-то поверх Лешки, задумавшийся, неподвижный. Вот и по дороге в Качуг и уже здесь, на Лене, он тоже так задумывался и глядел в одну точку. Чудной, право. О чем он все время думает? И молчит, молчит…

— Алексей Иваныч, а вы профессор? — Профессоров Лешка представлял себе именно такими всесильными и непостижимыми для простых смертных, хотя и не знал даже: кто они, что они, для чего, собственно, существуют на свете.

Поздняков повернул лицо к Лешке, улыбнулся.

— Шофер, Леша. Простой шофер.

— Ну да, рассказывайте! — И Лешка даже присвистнул.

— Да, шофер.

— Дай слово! — вырвалось у Лешки.

— Вот провалиться мне на этом месте!

И оба громко рассмеялись.

После завтрака Поздняков и Танхаев лежали у костра. Лешка и моторист купались.

Танхаев протянул Позднякову обернутую в бумаге книгу.

— Вот, Алексей Иванович, литературой обзавожусь, библиотеку свою подбираю.

Поздняков нехотя повернулся на бок, взял книгу, открыл первую страницу. Это была «Книга для родителей» Макаренко.

— Нет, не читал, — он вернул книгу Танхаеву. — Читал Макаренко только «Педагогическую поэму», — и снова лег на спину, уставился в бездонное небо.

Танхаев подвинулся ближе.

— А я читаю, Алексей Иванович, хорошая книга! — Он постучал пальцем по корочке, раскрыл, перелистал страницы. — Вот послушай:

«…Если вы хотите родить гражданина и обойтись без родительской ласки, то будьте добры предупредить об этом общество, что вы собираетесь сделать такую гадость…»

— Крепко завернул, а? А ведь верно, а?

Поздняков отвернулся к реке, насупился. Наступило долгое томительное молчание. Слышно было, как шлепали по воде весла плывущих карбазов да звонкое бульканье — Лешка бросал голыши в Лену. Случайный блуждающий взгляд Позднякова задержался на шоколадной щеке Танхаева, по которой медленно скатилась слеза.

— Ты что, Наум Бардымович?

— А?.. — Танхаев встряхнулся, будто отогнал дрему, отер глаза. Тихо, с горечью прошептал:

— У меня тоже были дети, Алексей Иванович, тринадцать лет назад были…

Вечерело, когда они снова вернулись в Качуг. Проходя мимо клуба, Танхаев увидал стоявшую под раструбом громкоговорителя целую толпу мужчин, женщин. Никогда такой толпы под радиорупором не видел Танхаев. Что передают?

— Послушать надо, Алексей Иванович. Подойдем?

Танхаев первым приблизился к толпе, громко спросил:

— О чем говорят?

Человек в промасленной куртке угрюмо посмотрел на веселого незнакомого бурята, коротко бросил:

— Война!

5

— Эй, инженер, тебя в проходной спрашивают! — окликнула Житова девушка. — Такая красивенькая приехала!.. Жена, что ли?

Житов похолодел: неужели Нюся? Отряхнул с рукава стружку, провел рукой со лба назад по смоляным кудрям, поспешил к проходной будке. Нюська!

— Здрасте, Евгений Палыч! — улыбается, а сама так и смотрит в глаза, рад ли?

— Здравствуй, Нюся? Ты как сюда? К нам? — Житову не верится, что перед ним она, Нюся!

— А я в Иркутск, Евгений Палыч, в музыкальное училище еду. Документы велят сдать, ну и еще зачем-нибудь… Как вы тут?

— Хорошо, Нюся. Хочешь, покажу наш ДОК?

— ДОК? А чего я в них понимаю, в ДОКах-то ваших, Евгений Палыч? — рассмеялась Нюська.

Житов смутился. В самом деле, зачем Нюсе ДОК? Не нашел лучшего предложить.

— Ты, наверное, устала с дороги? Пойдем в столовую! Ты проголодалась?

— Ой, Евгений Палыч, как были вы суматошный, так и остались. Да ничегошеньки я не хочу!.. Вон машина гудит, меня кличут…

— Как? Уже?..

— До свиданья, Евгений Палыч. А будете в Иркутске, в музучилище меня спросите. Я в Иркутске дней десять буду, у тетки… До свиданья!

Нюська помахала ему рукой, убежала к машине. Житов не пошел за ней, постоял, посмотрел вслед умчавшейся трактом машине с Нюськой, вернулся в цех.

— Инженер, видал свою девку?

Слово «девка» резануло Житова по слуху. Нюся — и «девка» никак не вязалось в его представлении, хотя и сам в душе жалел порой о ее грубоватых манерах. Не ответив девушке, прошел мимо.

— Девоньки, война! Война с Германией, девоньки! — покрывая шум пилорам, раздался за его спиной чей-то выкрик.

Через минуту ДОК опустел, замер, и рабочие собрались под единственным на автопункте громкоговорителем. В необычной, пугающей тишине тихо простонал голос:

— Мамоньки, чего ж теперь будет-то!..

6

— Алексей Иванович, а вам только что звонили с вокзала…

— Кто?

— Вот, пожалуйста, я записала все слово в слово.

И еще: вас Игорь Владимирович ждет. Он там, в техотделе… пригласить?

— Да-да, пригласите… — машинально произнес Поздняков, весь ушедший в чтение записки.

«Передайте Алексею Ивановичу, что санитарный поезд отходит в семь часов… в семь часов вечера… по местному времени… Я его буду ждать на перроне… у поезда… Очень прошу вас передать… очень важно… Червинская Ольга Владимировна…»

«Что за поезд? Причем тут Оля?.. Неужели?.. До семи еще почти час…» — соображал Поздняков, глядя на стоявшую перед ним секретаршу.

— Вызовите машину!

— Хорошо, Алексей Иванович. К вам…

Но Гордеев уже входил в кабинет.

— Я пришел к вам предложить свои услуги, Алексей Иванович. Не обязательно главным…

Поздняков встал.

— Спасибо, Игорь Владимирович. И только главным!

— Вы не больны, Алексей Иванович?..

— Да разве сейчас есть время болеть, Игорь Владимирович! Вот уж если после войны… Простите, но мне нужно спешить. Садитесь и пишите приказ о своем возвращении… Пишите, пишите, теперь каждый час дорог, Игорь Владимирович!

Было без двадцати семь, когда Поздняков вышел на перрон и, бегло окинув стоявшие перед ним вагоны с красными крестами, нерешительно направился вдоль состава. Где искать? В голове состава? В хвосте?..

— Алеша!!

Поздняков не сразу отличил в толпе Ольгу. В синем армейском берете с маленькой звездочкой надо лбом, в туго стянутой ремнем гимнастерке и синей короткой юбочке, она поразила его своей неожиданной переменой, подтвердившей страшную догадку.

— Оля!.. Что это значит, Оля?..

— Здравствуй, Алеша. А я уже думала — не придешь… Кстати, ведь вы, кажется, знакомы? — Ольга озорно подтолкнула к нему стоявшего рядом с ней Лунева.

Поздняков едва пожал ему руку.

— Я уезжаю, Алеша. Ты же сам предлагал мне уехать, помнишь? Как видишь, я оказалась послушнее тебя…

Она еще шутит! А может быть, она не на фронт? Только съездит за ранеными?..

— Оля, куда ты едешь?

— Как куда? Куда все…

— Совсем?

— Ну, совсем — это не совсем точно. По крайней мере до конца войны… Яков Петрович… Яшенька, голубчик, я проголодалась, а до ужина еще неизвестно сколько ждать…

— Да-да, конечно… Я понимаю…. Я куплю вам бутербродов!.. — Лунев неожиданно просиял и чуть не бегом бросился к ресторану.

— Так вот, Алеша, ты просил решить. Я решила, Яков Петрович — мой жених… Ну-ну, только без сцены!.. Он будет ждать меня…

— Оля, это неправда!

— Это правда, Алеша! Я не хочу с тобой драться, Алеша, хотя я и офицер, — улыбнулась она своей лучистой улыбкой, — а быть твоей женой — это драться. Я злая, я эгоистка… да и ты эгоист хороший… Я чересчур трудная жена для тебя, Алеша. Давай лучше останемся друзьями…

Поздняков нервно вздохнул.

— Я очень рада, что ты пришел. Я прошу тебя, Алеша, не оставляй няню… совсем одну…

— Но ведь твой жених, Оля… — поймал ее на слове Поздняков.

— Ах, вот что! Конечно, если Яша уедет следом за мной. Но может быть, тебе трудно?..

— Нет, Оля, для тебя мне ничего не трудно.

Они пошли вдоль состава. Алексей осторожно взял ее руку. Протяжный паровозный гудок разорвал душу.

— Оля, может быть, это еще… изменится?

— Что? С Яшей? Никогда!.. — И вдруг резко повернулась к нему, — сказала горячо, с болью: — Алеша, поцелуй меня… в последний раз! — И, не дождавшись, когда Поздняков возьмет ее голову, сама прижалась к нему, целуя глаза, губы, щеки… И оттолкнула.

Тихо перестукивая буферами, двинулись зеленые краснокрестые вагоны.

— Иди, Алеша! Уходи, слышишь!?.

— Оля!..

— Ступай, ступай!.. И возвращайся к семье! Это моя последняя просьба!..

Ольга попятилась от Алексея, не спуская с него своих полных мольбы и страдания синих глаз, обернулась, вскочила на подножку вагона. С бутербродами в руках подбежал к движущемуся составу Лунев, сунул ей в руки покупку, зашагал рядом. А Ольга, стоя на подножке, смотрела в его, Позднякова, сторону: маленькая, недвижная, родная, и рядом с вагоном бежал этот высокий, узкоплечий, размахивая рукой, будто отталкивая нечто…

Глава пятнадцатая

1

Люди уходили на фронт. Уходили по призыву, уходили без призыва, добровольно.

Каждый день приносил Позднякову новые, порою, казалось, неразрешимые задачи: ушли добровольцами сразу три сменных механика автобазы, мобилизован единственный термист мастерских — беда и выручка, как называл его Скорняк, здание управления Северотранса отведено под военный госпиталь.

В конце июля в Иркутск прибыл эшелон списанных «ярославцев».

Поздняков приехал к эшелону в самый разгар разгрузки. Танхаев был тут же. Широкое загорелое лицо его покрылось мелкими бисеринками пота, лоб и щека выпачканы какой-то краской: парторг, видимо, только что потрудился вместе со всеми.

— Как идет разгрузка, Наум Бардымович?

— Тяжело, Алексей Иванович. Дорога с вагонами торопит, людей маловато. Гляди, какое добро вытаскиваем, — показал он на разбитую, полуразваленную машину, которую водители стаскивали с платформы. — А для Якуттранса новые пришли, сам видел. Золото!

— И мы для золотых приисков возим грузы, — сердито заметил Поздняков.

— Тресту, Москве виднее. Тце, тце, тце, — защелкал он, глядя, как, перевалив борт, «ярославец» тяжело рухнул в кузов прицепа, тяжестью своей сдавив ему обе рессоры. И снова повернулся к Позднякову: — У нас ничего еще, у строителей дела совсем плохи. Придется брать на буксир: женщины! Однако, взгляни, Алексей Иванович, как у них дело. Завод эвакуированный разгружают.

Поздняков отправился вдоль состава к тем, дальним вагонам, где работали строители, преимущественно женщины.

— Эй, кавалер хороший, ходь-ка к нам, враз жирок поубавим! — окликнула Позднякова курносая девушка в легкой косынке и, видимо узнав Позднякова, спряталась за соседку. Женщины прицыкнули на нее:

— Ну ты, веселая!

У другого вагона Позднякова едва не засыпали с головой какой-то едко пахнущей пудрой, хлынувшей из бумажного мешка с надписью «ликоподий».

— Клавдия Ивановна, давайте сюда со своей бригадой! Быстро!.. — прокричал чуть ли не в ухо Позднякову высокий человек, сложив рупором руки.

Поздняков мгновенно оглянулся в ту сторону, куда кричал человек. Прямо на него уже бежали девушки, пожилые женщины и среди них Клавдюша. Едва не налетела на него, остановилась, задохнувшаяся от бега.

— Леша?..

— Здравствуй, Клава.

Мимо них пробежала та самая курносая, в пестрой косынке, и, словно невзначай, зацепила Клавдюшу, плутовато глянув на Позднякова.

— Клавдия Ивановна, скорей!..

— Сейчас, Дуня… Ты как очутился здесь, Леша?

— Да вот смотрю, чем ты тут занимаешься.

— Клавдия Ивановна, где же вы там? — заорал, уже удаляясь, высокий. — Хватит вам разговаривать!..

— Иду!..

Клавдюша еще раз посмотрела на Алексея, бросилась догонять бригаду.

Поздняков закрыл рукой глаза, медленно провел по лицу вниз, к подбородку.

— Ну как у них? Идет разгрузка? — спросил неслышно приблизившийся Танхаев.

— Да-да, идет…

К Танхаеву подошел человек в соломенной шляпе.

— Вы начальник Северотранса?

— Вот он начальник Северотранса, — показал Танхаев на Позднякова.

Человек в соломенной шляпе отрекомендовался:

— Директор московского станкоремонтного завода. Очень приятно…

Поздняков назвал себя, без удовольствия пожал руку.

— Вот пришло последнее оборудование. Полмесяца проискали, где-то под Новосибирском застряло. Теперь, кажется, начнем. А это что вы сгружаете? Неужели в ремонт?

Позднякова заело. Не спрашивает же он: «Что вы там в ящиках получили?» Но ответил:

— Пополнение.

— Вы шутите? — улыбнулся директор.

— Нет, не шучу. В новых автомобилях нам отказали, вот прислали взамен.

— Ну, знаете, — возмутился директор, — я бы на вашем месте…

— А вы будьте на своем месте, товарищ, — невозмутимо перебил Поздняков.

Танхаев от удовольствия крякнул в кулак. Директор понял, что вмешался не в свое дело, замялся.

— Простите, я не хотел вас обидеть, но зачем же уж так по-сибирски сурово?..

— Вам что-нибудь надо, товарищ?

Последнее окончательно ошарашило директора завода. Он даже отодвинулся от Позднякова.

— Мне посоветовали обратиться к вам за помощью. Видите ли, мы еще не устроились да и с помещениями тесновато, а без чугунного литья нам зарез. У вас вагранка…

— Вагранка у нас одна, а дел много.

Директор удивленно посмотрел на Позднякова.

— Но мне сказали…

— Кто вам сказал? — снова перебил Поздняков.

— В райкоме… Не понимаю: если у вас даже одна вагранка — почему бы нам предварительно не договориться? Я готов помочь вам в свою очередь абразивами, инструментами…

— Я так не договариваюсь, товарищ. Вот когда познакомимся ближе, тогда и договоримся, — отрезал Поздняков. — Впрочем, поговорите с моим главным инженером. — И зашагал к эмке.

В управлении Гордеева не оказалось. Секретарь объяснила Позднякову:

— У него большое несчастье, Алексей Иванович: пришло с фронта извещение о гибели сына… Он обещал прийти, как с женой будет лучше…

2

— Ах ты, батюшки! Да никак ты, соколик? Сослепу-то сразу и не признала. Рада-то я тебе как! Одна, как перст, сижу целыми днями. Яшенька — и тот чегой-то не балует меня, раза два и был только…

Поздняков, следуя за Романовной, прислушиваясь к ее болтовне, вспомнил Лунева: жених-то, кажись, остывать начал. Только и горел, пока лез Ольге под крылышко…

— Проходи в залу, Алешенька, а я сейчас чайку подогрею.

— Я не хочу, я сыт, няня.

— Знаю, что сыт, а чаек — он не лишний. Все ноне сытые ходят. — И ушла, оставив его одного в небольшой квадратной комнате с круглым столом посредине.

Поздняков огляделся. Ничто не изменилось. Даже блузка Ольгина, видимо накинутая ею наспех на спинку стула, висит, будто только что брошенная хозяйкой. И чудится, раздадутся сейчас внизу частые звонки, застучит под каблуками крутая лестница и войдет Ольга…

— Ну чего ты нос повесил? Рассказывай. Да дай-кось я на тебя еще разок погляжу, — вошла и заговорила Романовна. — Ничего, хорош. А вот седины прибавилось ладно. Беспокойная у тебя работа, Алешенька. Взял бы полегче.

— Нельзя.

— Так уж нельзя?

— Да и не дадут. Время не то, чтобы работу легче искать.

— А воевать-то не заберут?

— Пока нет. Дальше видно будет.

— А вот Оленьку-то забрали. Да я так думаю, что сама она напросилась. Все говорила: стыдно в тылах-то сидеть, когда другие там за первое дело бьются…

— За правое, няня.

— Все одно. Вот голову-то и затолкала. Бабье ли это дело на немца войной идти! Сидела бы, замуж бы за Яшеньку вышла да детишек ему рожала…

Поздняков надулся. Опять будет ему про Яшеньку разводить! И Ольга хороша: и его обвела, и этого обманула. Да такого ли ей мужа надо, как Лунев, — ни мужчина, ни девица.

— А сам-то ты как? С семьей живешь?

— Нет, няня. Но помогаю.

Романовна хотела что-то сказать, но прикусила язык и только осуждающе глянула на опустившего голову Алексея.

— Ну, а как ты живешь, няня? — поднял глаза Алексей. — Может, и тебе помочь в чем-нибудь надо?

— А чего мне помогать-то? Оленька вон деньги прислала, хлеба полкила в руки дают, чего мне еще, старухе? Жевать вот скоро нечем будет, надысь опять один шатучий ниткой выдернула, чтоб ему пусто. И беленький вроде, а расшатался…

Поздняков улыбнулся.

— Этак и верно жевать нечем будет, Романовна. В другой раз расшатается — к нашему зубодеру свожу, подлечит. А с дровами?

— И дрова есть покудова, все есть. Одно меня мучает: как она там, Оленька? Опасно, поди, как скажешь?

— Где она, Оля? Адрес ее?

— Тебе зачем?

И опять горечью плеснула обида: Луневу — так детишек рожай, а ему и адреса Ольги сказать не хочет.

— Как же я тебе отвечу, няня: опасно или нет? Вот скажи полевую почту — и я скажу: опасно там или не опасно, — решил схитрить Алексей.

Но Романовна вовремя поняла ловушку.

— Ну и ладно. А почты я тебе все одно не скажу. Да и на что она тебе, почта эта? У тебя своя семья, а Оленька обратно свою найдет, не век же одна мыкаться будет.

Поздняков, слушая Романовну, решил не уходить, пока не узнает адреса Ольги.

За чаем Романовна вытащила откуда-то из комода кусочек сахару, нарезала на ломтики без того небольшой ломоть хлеба. Говорили обо всем, но только не об Ольге: Романовна явно боялась проговориться, дать ему ее адрес.

— А как же ты, няня, деньги без аттестата получаешь? Обманываешь ты меня, няня. Вот и живется тебе, вижу, не сладко. Надо помочь тебе. Может, денег дать?

— Начто? Есть у меня! Чего не веришь-то!

— Нет у тебя денег, и аттестата нет, няня.

— Эка! Да коли так… Куда я его, бишь, запрятала?.. Да вот он! — Нашла она в столике сложенный лист с черной печатью.

Поздняков взял аттестат, торжествующе объявил:

— Вот и выдала ты мне свою Оленьку: «Полевая почта 42 134…»

— Ах ты, батюшки! Ах ты, нехристь этакий, провел же таки старуху!

— Провел, няня. И в другом провел: не хотел я чаевничать, да зато узнал: нечего тебе жевать, няня. Вот с дровами как, еще надо проверить.

Романовна замахала на него руками, но Поздняков крепко обнял ее и взял шапку.

— До свиданья, Романовна. Сливочного не обещаю, а хоть маргарину к чайку завезу. Обязательно завезу!

3

К началу экзаменов Роман доставил Нюську в Иркутск на своей машине. Предложил отвезти прямо к тетке, но Нюська отрезала:

— Нет. Чего я к ней: жена я тебе какая?

— Она добрая, не забидит. А спросит — скажи: жена, только будущая. Язык не отсохнет…

— А ну тебя, Ромка! Хочешь опять поссориться?..

— Ладно уж.

Училище было не ахти каким важным: старое двухэтажное деревянное здание, с грязным узким двором. И вывеска — меньше, чем на райкоме. Не таким представляла себе Нюська его, когда ехала сюда сдавать документы. Думала, вроде театра — здание с колоннами, с каменным парадным крыльцом, с вестибюлем. А во второй приезд и вовсе плюгавеньким показалось. Видно, и Роману не поглянулся Нюськин техникум, удивленно заметил:

— Эта, что ли, консерватория-то твоя? Ветром не сдуло бы.

И все же струхнула, когда, оставив у подъезда Губанова, вошла в корпус. Поступающие (их было много во дворе и в узком, завешанном по обе стороны щитами коридоре), почти одни девчата, липли к щитам со списками, расписаниями экзаменов и шептались, шептались. Нюська едва протолкалась к приемной комиссии. И тут люди. Поборов страх, протиснулась к столу, к худому в очках мужчине.

— В общежитие мне. Куда ехать?

Худой поднял на лоб очки, глянул на Нюську.

— Кто вы?

— Я? Рублева. Поступать приехала. Из Качуга я.

Девушки, теснившие Нюську, сдержанно рассмеялись. Худой спустил на нос очки, буркнул:

— Здесь приемная комиссия, девушка. Идите к завхозу.

— Это куда? Я же у вас была, вы же…

— Ступайте, девушка, не мешайте!

Завхоз отругал Нюську:

— Вам когда сказано было являться? Вы о чем думали? Где ваша заявка? — И, словно бы пожалев, велел тут же написать заявление и прийти завтра.

— А ночевать где?

— Где сможете. У нас иногородних некуда разместить, а вы…

— А я не иногородняя, да? Мне что, на вокзале толкаться?

— Можете на вокзале. Завтра поищем что-нибудь.

Нюська сдержалась, чтобы не наговорить резкостей, вернулась к Роману.

— Ты чего, Нюська?

— А ну их! Общежитие не дают, завтра только. Завхоз — ух и вредный!..

Роман, открывая Нюське дверку кабины, обрадовался:

— Ну вот, а я что говорил! Едем к тетке!

— Ни за что!

— Почему?

— Ну что ты пристал! Ты же знаешь…

— Ладно. Посиди тут. — Роман вылез из кабины, хлопнул дверцей.

— Ты куда?

— К завхозу. Может, на двоих место взять, Нюсь?

— Дурак!

Через пять минут Роман вернулся.

— Едем, есть тебе место…

Нюська вцепилась в баранку.

— Куда? К тетке?..

— На, читай, — сунул Роман ей в руки записку завхоза.

Нюська прочла, ойкнула.

— Это как же?

Роман загадочно хмыкнул.

— А нашего брата, шоферов, все любят. Колесики бы крутились. Ты-то любишь, а?

4

Роман действительно «устроил» Нюську в студенческое общежитие, за что пообещал привезти училищу машину угля. Но Нюське сказал, что завхоз — его старый знакомый, почти родня. Сказать правду — взбрыкнет, в Качуг уедет, а на это не пойдет. Зато теперь Нюська была счастлива и на прощанье даже чмокнула Романа в щеку.

На первом же экзамене, едва Нюська назвала свою фамилию, члены комиссии переглянулись, пошептались и, наконец, попросили что-нибудь спеть.

— А частушки можно? Наши, качугские?

— Можно и частушки, — улыбнулась комиссия.

Нюська откинула косу, набрала воздуха и… оглушила комиссию голосищем. Пришлось начать снова, вполголоса.

— Достаточно, товарищ Рублева, — сказали ей, после того как она допела последний куплет и выжидательно уставилась на комиссию. — Можете считать себя студенткой.

— Ой, правда?!

В тот же день Нюська собралась в Качуг. До начала занятий целых двадцать дней — чего ей тут киснуть? Новые Нюськины подружки чуть не лопнули с зависти: вот так голос! Вот так счастливица! А им-то еще сколько трястись — ведь конкурс-то: три желающих на одно место!

Нюська уже сидела на чемодане, когда ее окликнули.

— Нюська, тебя молодой человек вызывает. Симпатичный!

Неужто опять Роман? С ним бы и в Качуг!..

Но у подъезда ждал ее Житов. Нюська даже опешила.

— Я, Нюся. Здравствуй же. — Он первый приблизился к ней, ласково пожал руку. — Кое-как разыскал… ты не заболела ли, Нюся?

— С чего это вы? — обиделась Нюська.

— Да нет, просто так… Мне кажется, ты побледнела…

— Зачем вы сюда, Евгений Палыч? И люди незнакомые все — что подумают…

— А почему же нельзя, Нюся? — опешил и Житов. — Но ведь ты сама просила меня… еще в Баяндае… — В его голосе зазвенела обида, и задетое самолюбие и надежда.

Нюське стало жаль Житова. Что он ей сделал, чтобы так зло с ним? Разве виноват он, что не легло ее сердце к нему, не шевельнулась в слепых девичьих чувствах любовь?

— Простите меня, Евгений Палыч, груба я… Да и девчат совестно, ведь не дома…

Но Житов повернулся и, не оглядываясь, зашагал прочь. Нюська проводила его долгим жалостливым взглядом, пока он не скрылся за углом.

5

До ночи Житов проблуждал по улицам города, долго стоял на ангарском мосту, невидящим взглядом следя за бороздившими зеленую гладь лодчонками и буксирными катерами. Зачем он опять обманул себя надеждой? Зачем рвался из Баяндая, так и не дождавшись пуска механизированной сушилки? Вот и успел, вот и застал на экзаменах Нюсю!.. Почему так все вышло? Чем он разонравился ей? Назойливостью? Так разве это назойливость — один раз в три месяца повидаться! Мечтал, надеялся, верил, отца с матерью обнадежил радостью, а вышло: себя до бессонниц довел, стариков измучил своим молчанием. Эх, Женька, Женька! И Житову до слез становилось жаль себя, своей несчастной молодости, уставших ждать его писем родителей. Хоть бы взглянуть на них, поговорить — все бы легче было…

На другой же день Житов явился к Гордееву.

— Игорь Владимирович, отпустите меня на фронт.

— Что?.. — поперхнулся старик.

— Я хочу идти воевать, Игорь Владимирович. Ведь я молод, здоров. Разве я хуже других, ушедших на фронт?

Гордеев снял пенсне, подержал его перед собой и снова водрузил на нос. Воззрился на Житова.

— Почему так вдруг, Евгений Павлович?

Житов пожал плечами, отвел глаза.

— Мне кажется так лучше… и честнее, Игорь Владимирович.

Гордеев чуточку построжал, но, поймав уклончивый взгляд молодого инженера, грустно и отечески улыбнулся.

— Что лучше и что честнее, Евгений Павлович? Как мне вас понимать?.. Погодите, — предупредил он Житова. — Лучше для вас или для нас? По всей вероятности, для вас. Честнее — это как? Что это?

Житов вспыхнул.

— Зачем эта философия, Игорь Владимирович? Разве вы сами не понимаете, что на нас, молодежь… тыловую молодежь, смотрят совсем не как на героев, — с горькой желчью подчеркнул он. — А мне тем более надо сменить воздух… попытать счастья.

Гордеев привстал. В белых пятнах лицо его стало страшным.

— Да как вам не стыдно, молодой человек, быть таким… таким подло мелким! Одумайтесь, опомнитесь… Я не слышал вас! Я не хочу вас таким знать… уходите!

Житов как ошпаренный выскочил от Гордеева. Долго не мог прийти в себя. За что он так накричал на него?.. Да, конечно, он, Житов, не должен был говорить в таком… фамильярном, что ли… тоне. Но ведь и подлого в этом ничего нет. Хороша подлость — под фашистскую пулю лоб подставлять! Другие вон за «бронь» держатся, откупиться готовы — лишь бы не на войну…

К Позднякову Житов не пошел. Уж лучше прямо в военкомат. Что будет!

6

От начальника третьей части областного военкомата Житов ушел расстроенный тем же ответом: «Не ходите и не пишите, товарищ Житов! И сидите там, где вас считают полезнее!..» Едва дезертиром не назвал, солдафон несчастный! А если он, Житов, хочет на фронт? Ведь ушел же технолог, сам напросился отправить его в действующую — и взяли.

Во дворе военкомата, на улице — парни. Толпы парней. В спецухах, в стежонках, в старых пальтишках. Сидят, раскуривают. Стоят кучками, играют в «поддай».

— Евгений Палыч! Вот здорово!..

Миша Косов налетел, облапил Житова, потащил к бревнам, на которых сидели Таня, Роман Губанов и… Нюська… Вот уж чего не ожидал Житов! Однако, стараясь не выдать себя, дружески поздоровался, со всеми. Косов болтал:

— Воевать с немчурой поехали, Евгений Палыч. Ух, и дадим мы им жару!..

— Тоже мне, вояка! — буркнула Нюська. — Ромка хоть на медведей ходил, а ты и белки не убил, воин!

Житов смеялся со всеми, тоже пытался шутить, но глаза сами косились на Нюську. Заметил в руках Губанова узелок. Уж не Нюськин ли?

Такой же совала ему, Житову, на дорогу, когда ехали «воевать» наледь. А Губанов ходил с ружьем по тайге, выслеживал Житова… Вот и поменялись местами…

— Выходи строиться! — раздалась команда.

Парни повскакали с мест, наскоро прощаясь с родными, завязывая узелки, сумки. Поднялся и Косов.

— Ну, Танечка, пора. Ничего, мы еще вернемся!..

Таня в слезы. Нюська, уже не стесняясь Житова, помогла Роману собрать узелок, не сводя с него полных печали глаз, прижалась к подружке. Губанов деловито сложил узелок в шоферский ящик, навесил замок. Девушки поднялись, подошли к Мише. Нюська первая по-своему резко тряхнула его руку.

— Счастливо, Миша! — И опять к Губанову. — И тебе, Ромка, счастливо. Пиши, отвечать буду.

Таня кинулась, повисла у мужа на шее, заплакала, запричитала:

— Ой, да как же я!..

Миша гладил ее голову, целовал.

— Ничего, Танечка, ничего… До свиданья, Евгений Палыч! — И, помахав Житову рукой, бросился догонять Ромку.

Колонна выстраивалась. Военный в фуражке торопил:

— Ну, вы там, побыстрей! Пора, пора!.. А ну в строй! Равняйсь! Смирна-а!

Длинная пестрая колонна парней застыла. Косов с Губановым стоят рядом, не шевельнутся.

— Шаго-о-ом… марш!

Где-то впереди грянул нестройный оркестр, и вся колонна двинулась, растянулась. Миша в последний раз помахал Тане.

— Ой, мамочка родненькая!.. — снова заголосила, не сдерживая рыданий, Таня.

Заплакала навзрыд Нюська. Житов подошел к девушкам.

— Ну что вы так, Таня. Миша еще вернется… Нюся, ну а ты-то зачем так?..

Нюськины мокрые глаза метнули в Житова гневом:

— Оставьте меня, Евгений Палыч! Опостыли вы мне! Опостыли!!

7

После очередной планерки Гордеев задержал Житова. Главный инженер очень волновался и долго не мог начать неприятный для него разговор.

— Я должен извиниться перед вами, Евгений Павлович, — тихо, с горечью произнес Гордеев. Видимо, старик давно таил в себе этот груз раскаяния и вот только сейчас решился избавиться от него — так страдальчески скорбным было осунувшееся лицо.

Житов оторопел. И вдруг до спазм стало жаль седоватого, болезненного, без того сгорбленного своим горем человека.

— За что, Игорь Владимирович?..

Гордеев, без пенсне, близоруко всмотрелся в Житова, дружески улыбнулся, будто сбросил наконец этот груз. Выпрямился.

— Значит, вы простили меня? А ведь я так и думал… я почти уверен был в этом… Да-да, я не ошибся в вас… Но поймите, Евгений Павлович, я был бы сдержанней к вам… нет-нет, не то… Я пропустил бы мимо ушей ваше заявление, если бы не видел в вас огромных задатков, большой заявки на будущее… Не подумайте, я все время следил за вами… Но, собственно, это уже сейчас лишнее… Вы простили мою бестактность, и это главное…

— Игорь Владимирович!..

— Я потерял сына…

Гордеев надолго смолк, и Житов не посмел нарушить молчания.

— Но если бы можно было вернуть моего мальчика и мне пришлось сделать выбор: его или вас оставить сейчас в тылу — я оставил бы вас!..

Житов нервно сглотнул, но нешевельнулся, боясь помешать до конца высказаться Гордееву.

— Вот, собственно, все… А теперь к делу…

Глава шестнадцатая

1

Нет в Иркутске лучшего времени года, чем ядреная золотая осень!

Отшумят над Ангарой последние летние грозы, промчатся с Байкала буйные холодные ветры, и вступит в свои права ясноокая меднолицая хозяйка.

Еще где-то в пути дневное светило, смутно расплывчаты профили горных громад в молочном рассвете и воздух свеж, густ и спокоен: пей его — не напьешься! Ни пятнышка, ни пушинки в посветлевшем бездонном небе. И тишина: чуткая, гулкая, голубая. Разве изредка нарушит ее покой сорвавшаяся с тополей шальная воробьиная стая да пропоет за рекой одинокий паровозный гудок, и эхо тотчас подхватит его, унесет далеко-далеко, в синие горы.

Но вот загорелась в лучах первая сопка, вспыхнули, запылали медные кроны берез, проглянула в черноте сосен вечная зелень. Разом загалдели, засуетились птицы. А красное, рыжее, желтое, зеленое пламя переметнулось уже на новые сопки, стекает с вершин к подножьям, заливая луга и распадки, ловит и рвет в клочья бегущие от него туманы. И дохнет на город сырой прохладой проснувшаяся Ангара, зазвенит в легком ветерке тополиная бронза, засверкает над горой веселое октябрьское солнце. Выйдет к реке с ведрами иркутянка, встанет, раздавив ногой тонкий ледок, вглядится из-под руки улыбчиво в сияющие голубизной дали.

Хороша! До чего же ты хороша, иркутская осень!

2

Солнце уже заглянуло в большую полузапущенную квартиру, когда под ухом Клавдии Ивановны отчаянно завопил будильник. Женщина пружиной оторвалась от подушки и, с усилием продирая глаза, тупо уставилась на сияющий в ярком луче никелированный колпачок, все еще заливающийся звоном. Схватила будильник, заглушила звонок и только тогда взглянула на стрелки. Без четверти восемь. Пожалуй, давно она так поздно не просыпалась, вернее, не будил ее так поздно этот серебряный сторож, но сегодня, перед поездкой в колхоз, Клавдюша позволила себе отоспаться. Рядом, на бывшей отцовской кровати, еще безмятежно спал Юрик. Вчера удрал с мальчишками к Ангаре, вымок да еще набегался на ветру в одном летнем пальтишке, и мать взяла его на ночь к себе из детской: не дай бог, что-нибудь приключится, в садик не возьмут — и опять оставляй в доме соседку. Где-то, видимо в кабинете отца, уже постукивал молотком Вовка.

Клавдия Ивановна спустила с кровати босые ноги и рассеянно осмотрела их, потемневшие до острых колен от загара, огрубевшие, в ссадинах и синяках, как у мальчишки. Последнее время все управление трудилось на стройках: подносили кирпич, песок, сгружали с машин и месили в опалубках серый студень бетона. И так каждый день по два-три часа после работы в конторе. А сегодня в десять утра коллектив едет в подшефный колхоз копать картофель. Целые дни и ночи в работе, в домашней хлопотне, в страхах. Только и радости, когда дети как-то накормлены, угомонятся и можно самой нырнуть в постель и забыться. Третий месяц пустует широкая кровать мужа: и к Червинской не ушел и домой не вернулся…

Клавдюша наскоро застелила постель, разожгла примус, плеснула в чайник воды и сразу же принялась за стирку. Благо, не заболел еще Юрик, не надо сегодня собирать в школу Вовку. Хоть бы еще пришла Лукина, а то дети опять останутся без присмотра. Но вот, кажется, и она….

Лупоглазая, с совиным носом, старуха и прежде вызывала у Клавдии брезгливое чувство. Было в Лукиной что-то, чего нельзя оправдать, с чем нельзя примириться. И даже имя старухи, красивое русское имя Фаина, в образе этом казалось мистическим, безобразным. Интересно, как звали бабу-ягу?

— Чегой-то у тебя, золотце, свет вчерась допоздна горел? Уж не сам ли вернулся?

— Дел было много, Фаина Григорьевна. Сегодня опять некогда, в колхоз едем. Хоть бы выполоскать успеть.

Лукина окинула взглядом кухню, задержалась на плите, на столе с грудой невымытой посуды и только тогда твердо уселась на стуле.

— И то правда, золотце, закрутилась ты. Взяла бы да бросила.

— Что?

— Контору свою. Какая тебе нужда на машинке-то стукать? Опять же глину месить, камни таскать — твоих ли рученек дело? Вон он, твой-то, сколь тебе денег шлет кажный месяц! И дровец послал, и картошки. Дуньке Иманихе — той, верно, никто не пошлет.

— Трудно мне одной дома сидеть, Фаина Григорьевна. Как-то и подумать страшно работу бросить. Легче на людях, у всех сейчас горе, вместе и нести его легче.

Лукина от такого даже крякнула.

— Ишь ты! На людей глядеть, стал-быть, охота? А что с него, с погляду-то, толку? И веселости в тебе я чтой-то не примечаю. А за детьми глядеть кто должен?

Клавдюша вспыхнула.

— Но ведь я вам плачу, Фаина Григорьевна.

— Не к тому я, — уже мягче возразила старуха. — И платишь, и другим чем даришь за мои хлопоты малые — не в обиде. Да ведь тебя же, золотце, жалеючи говорю. Чего тебе за Иманихой-то гоняться? Ее-то мужик что есть, что нету, а твой: и терезвый, и положение в обчестве… Эвон как руки ободрала на стройках-то! Еще и с себя сдурнеешь. А дети — им глаз да глаз. Да и твой-то, погоди, с тебя еще за детей спросит. Тебя ж и попрекнет: сам в начальниках, а жена за гроши землю роет, машинкой стучит. Страм только!.. Ну-ну… вот и расстроилась, вижу. Я ведь к тебе всем сердцем, золотце. Не обессудь, если что неладно сказала. Сама, на тебя глядючи, душой извелась, вот и болтаю…

Лукина в самом деле заморгала глазищами, промакнула их концом потрепанной шальки и смолкла. Клавдюша, не глядя на Лукину, старательно выжимала белье. И чего ей надо? И так за детей хорошо получает, и подарки разные, так вот лезет со своими советами! И сказать старухе, отвадить ее от советов этих боится Клавдюша: обидится, уйдет, на кого детей бросить?

— Эх, дела, дела! — не выдержала молчания старуха. — Мой-то тоже второй день рыла не кажет. Где водку берет, где ночует — не ведаю. Хороших-то кузнецов всех на войну забрали, так за моего пьяницу руками вцепились, держатся. Трудно, видать, на фронте-то. А что, девонька, как немец-то наших побьет? Чего будет-то?

— Не побьет.

Старуха шумно высморкалась в подол, вздохнула.

— Оно, конечно, народу у нас тоже много. Да ведь к Москве подошел немец-то. Спалит, ирод, белокаменную, как пить дать, спалит.

Лукина продолжала обсуждать события во дворе и на фронте, а Клавдия Ивановна металась от стола к примусу и корыту, внутренне взывая к благоразумию болтливой соседки.

Первым явился Вовка. Размазывая на лбу грязные пятна, прошлепал босыми ногами к матери.

— Ма-ам, есть хочу!

— Деточка, умыться же надо. Подожди Юрика.

Но Вовка уже полез шарить рукой по кастрюлям и мискам, и не успела Клавдия Ивановна ахнуть, вытянул из холодной духовки противень. Меньшую половину его занимал драгоценный пирог с повидлом, спрятанный Клавдюшей для ребят от нескромной соседки. Лукина прикашлянула от удовольствия и еще крепче уселась на стуле.

— Сейчас же поставь обратно! — прикрикнула смущенная мать, но было уже поздно: Вовка отломил румяную завитушку и запустил в рот, выпачкав щеки.

— Ах ты, боже мой! Ну что за нетерпенье! Сели бы все вместе за стол и поели.

Клавдюша отобрала у Вовки противень, сунула его назад в духовку, потащила мальчика умываться.

За стол уселись все четверо.

— Ты чего чавкаешь, как свинья? — наблюдая за Лукиной, сердито заметил Вовка и тут же получил от матери подзатыльник.

— Негодный мальчишка! Как ты смеешь так говорить старшим!

— А почему ты смеешь? Ты же сама про нее говорила, что чавкает.

Краснея от стыда, Клавдия Ивановна растерялась. Выручила Лукина.

— И чего ты, золотце, поднялась? Дитя малое, неразумное, вот и болтает, — заступилась она за Вовку, в то же время проворно работая сморщенным беззубым ртом, роняя крошки.

— Раскаркалась! — зло бросил Вовка.

— Ступай в угол!

— Сама ступай!

Кровь схлынула с лица Клавдии Ивановны, губы ее задрожали. Выхватила из-за стола мальчика, оттолкнула. Вовка запнулся за половик и, опрокинувшись навзничь, стукнулся о косяк затылком. Он даже не вскрикнул, не захлебнулся в плаче, как это бывало раньше, и только впился в мать черными, как у отца, злыми глазами. Клавдия Ивановна бросилась к сыну, прижала к груди его жесткую голову.

— Вовочка!.. Мальчик мой!.. Что же это я наделала, милый!

К счастью, тот отделался небольшой шишкой, и Лукина старательно растерла ее серебряной ложкой. Вовка надулся и ушел в детскую. Однако Клавдюша долго не могла прийти в себя и, всхлипывая, жаловалась старухе:

— Раньше он был совсем другой, а теперь бог знает что стало. На днях подрался с мальчишками, пришел с разорванной курткой…

— Вот оно, без отца-то как. А что я те, золотце, толковала? Какой он ни есть отец, а в доме и детишек, когда надобность в том, для пользы же посечет. А ты о конторе, о людях мне. Отца детям надо, а ты Иманихе веришь. Ласки ему от тебя нету, письма не напишешь. Дунькина гордость в тебе говорит, вот и получаешь!..

Клавдюша смолчала. Строго наказав мальчикам не отлучаться и попросив Лукину присмотреть за квартирой, Клавдюша поцеловала ребят и убежала в контору.

3

Несколько грузовых машин и два автобуса стояли у здания треста. Женщины в рабочих юбках, голоногие девчата, бородатые старики и вихрастые угловатые подростки топтались у машин в ожидании посадки. И только редко, кое-где, раздавались голоса мужчин или парней. Огромный громкоговоритель выбрасывал в пеструю толпу последнюю сводку:

«…На Волоколамском направлении наши войска, отражая массированные танковые удары, к исходу дня оставили несколько населенных пунктов. На Можайском направлении…»

Клавдюша разыскала в толпе Дуню Иманову.

— Дуня, ты с нами?

— А как же! В вашу бригаду перевели, упросилась. Я и местечко у кабины заняла… ой, что я вам скажу-то! Девчата наши толкуют, будто председателя постройкома нашего на фронт берут, а на его место…

— Садись, бабы-ы!! — зазвенела в ушах чья-то визгливая команда.

Счетоводы и штукатуры, плановики и водопроводчики, кассиры и бульдозеристы с лопатами, ведрами, мешками шумно рассаживались по машинам, споря и перекликаясь. Одна за другой вытянулись в колонну автомашины, заполнив улицу. На перекрестки из других улиц и переулков выезжали, вливаясь в общий поток, все новые и новые коллективы: фабрик, больниц, театров и комбинатов. В чистом, по-летнему теплом воздухе заклубились серые облака пыли, занялись песни, длинные и ухабистые, как сама ухабистая дорога.

А Клавдюша сидела, поджав под прыгающую скамью ноги, и думала, думала о Вовке. Что-то будет с ним дальше? Целые дни предоставлен себе самому: в школе, на улице. Сыт — не сыт? Плачет — не плачет? Сидит за букварем или опять разодрался с мальчишками? А еще дома, того гляди, натворит со спичками или с плитой. Нет, Юрик куда умней и послушней. Да и в детском садике как-никак под надзором. А этот… И Клавдюше лезут в голову всякие страхи: упал в подполье, бросил незапертым дом, отхватил ножом палец… Зачем он выписал их из Горска? Зачем она не уехала от него сразу, после первой же ссоры из-за Ольги? Еще на Урале о ней вспоминал, в пример ставил. А к ней, Клавдюше, только и придирался: сказала не так, не так сделала, в гости водить стеснялся: держать себя не умеет. В чем же она, Клавдюша, была виновата? Разве в том, что, не подумав, стала его женой? А потом всячески старалась помочь ему успокоиться, забыться, создать семью? И эта Лукина. Корит мужем, будто она, Клавдия, сама его за дверь выставила, как Дуня. Ах, если бы только был послушнее Вовка!

— Опять загрустили, Клавдия Ивановна? Да плюньте вы на все, и гори оно костром! Я вон своих заперла, сунула им по куску с картошкой — и нишкните! Али по муженьку тоскуете? Чихать на них с верхней полки! Им же на пользу…

Клавдия Ивановна вспыхнула: Дуня говорит громко, даже за песней можно услышать. Но люди поют с увлечением, будто не слушают Дуню. А та еще пуще, еще занозистей:

— Мой-то с фронта третье письмо прислал, все прощенья выпрашивает. Хотела написать, чтобы ему, вислоухому, в зад картечину залепили да на карачках домой приполз — может, пустила бы…

— Не надо так, Дуня. Ну зачем ты…

— А не надо, так замолчим… Ой, забыла ведь… — И на ухо Клавдии Ивановне: — Вас ведь в председатели постройкома выдвигать хочут…. За активность вашу, за жалостливость. Такую, говорят, как вы, только и надо…

Из колхоза Клавдюша вернулась уже в сумерках, а домой добралась в потемках.

Юрик спал на своей кроватке в детской, а Вовка что-то опять мастерил в отцовском кабинете. Клавдюша расспросила его обо всем, что делали за день, заглянула в кастрюлю с супом. Кастрюля была пуста.

— Старуха твоя сожрала. Говорил ей, маме надо оставить…

— Вовик! Ну почему ты так опять говоришь? Кто тебя этому учит? И потом, ведь Фаина Григорьевна вас кормит обедом, присматривает за вами; должна же она тоже поесть. Ты почему молчишь, Вовик? Я тебя спрашиваю?

— Меня.

— Ну? Что же?

— Ничего. Мама, скажи, а почему папка нас бросил?

И опять Клавдюша почувствовала, как запылали щеки.

— Вова! Как ты смеешь так об отце!? Папа в Заярске работу налаживает. И не один он там… Кто тебе опять сказал, что он нас бросил?

— Лукина. Ты же сама говоришь, что ее слушаться во всем надо!

Клавдюша растерялась: что сказать? Как ответить?.. И, не в силах сдержать отчаяние, закричала:

— Ступай спать! Убирайся!

4

Дыхание войны чувствовалось во всем. Стали исчезать на прилавках магазинов и базара ходовые продукты, на улицах появились очереди. Поговаривали о введении хлебных и жировых карточек. Сами собой реже, тише стали гулянки, веселые молодежные игрища, танцы, а там и вовсе закрылись на зиму парки, ушли из холодных осенних вечеров веселые голоса, смех, фейерверки, музыка, перекличка оркестров. И над перекрестками, площадями, серыми с облетевшей листвой берез рощицами стальной, рубящий голос войны:

«На Волоколамском направлении…»

Война для Клавдюши пришла по-настоящему ощутимо, когда их, женщин, неожиданно направили в наспех переоборудованный из школы госпиталь, когда с вокзала одна за другой стали прибывать крытые брезентом машины. Окровавленные бинты, обезображенные свежими шрамами лица, костыли, носилки с беспомощно распластавшимися на них здоровенными молодыми парнями, кровь, стоны, бредовые выкрики, полные нестерпимой боли, молящие о помощи мужские глаза…

Дуня оказалась права: на отчетно-выборном профсоюзном собрании кандидатуру Клавдии Ивановны предложили в постройком.

— Пожалуйста, не надо меня, — взмолилась Клавдюша.

— А кого надо? — раздался из рядов женский голос. — Позвольте мне?

К трибуне вышла немолодая женщина в запачканном комбинезоне.

— Наши мужья на фронте воюют, а мы, женщины, в тылу…

— С кем воюешь, Лукьяновна? — пошутили из зала.

— С трудностями, вот с кем! А раз так, то и председателя постройкома тоже женщину надо! Она наши трудности лучше любого мужика поймет…

— Лукьяновна, мы ж не председателя выбираем, а постройком! Председателя без нас опосля выбирать будут!

— Потише, товарищи, потише!

Женщина в комбинезоне подождала, заговорила еще уверенней, громче:

— А мы не опосля, а сейчас выберем! Позднякова что — в госпитале работает? Раз! Бригадой завсегда руководит? Два! В женсовете состоит? Три…

— Имановой помогла! Козлову в больницу пристроила!..

— Душевная женщина Позднякова! Худого не скажем!

…На совещании вновь избранных членов постройкома Клавдия Ивановна снова запротестовала против ее избрания председателем. Но бывший председатель сказал:

— «Не справлюсь», «не могу» — это, Клавдия Ивановна, еще в семнадцатом году говорили. А ведь справились? А теперь, да еще в такое время, и говорить-то об этом стыдно.

Домой Клавдюша унесла новую озабоченность и тайную радость.

5

Бурлит, клокочет, пенится холодная Ангара. Вспугнутой косулей вырвалась из-под бетонного моста, рванулась к обледеневшему стиснутому баржами причалу и заметалась, забилась, как сумасшедшая. Струнами натянулись стальные канаты чалок, стонут, скрипят под напором воды тысячетонные баржи, распластавшиеся под тяжестью плотных рядов автомобилей, полуприцепов, станков, моторов и агрегатов. Десятки, сотни водителей пчелами облепили машины, на себе перекатывали их по барже, стягивая по трапам на берег. И ухают на сосновый настил один за другим ЯГи и ЗИСы, длинные десятитонные полуприцепы. Руганью, криками, лязгом цепей и шумом осатаневшей воды наполнена пристань. Ревя и отфыркиваясь, ползут, буксуют, карабкаются на крутой заснеженный берег измаянные в заярских горах железные труженики, забивая собой и причальную площадку, и набережную, и переулки. Октябрьский ледяной ветер обжигает лица водителей, путается в ногах, срывает с земли сухую снежную мелочь, хлещет по кузовам брезентами, злится. Воем, криками, гулом и лязгом наполнена, оглушена пристань…

Поздняков, стоя в стороне над обрывом, не вмешивался ни в сутолоку и гомон разгрузки, ни в пристанскую суету и неразбериху. И только опытный шоферский глаз его цепко оглядывал каждую проходящую мимо машину: как она, сдюжит ли еще, обойдется ли без ремонта или пора в капиталку? Третий десяток уже досчитывает он таких, «безнадежных», и с каждой очередной калекой круче ломается хозяйская бровь, в недоброй гримасе сжимаются тонкие губы.

Незаметно подошел Танхаев. Пряча от ветра багровое скуластое лицо, прокричал Позднякову:

— Понимаешь, военкомат… Лучшие автобусы в армию отбирают!.. По городу пешком ходить будем!..

Поздняков отогнул угол поднятого воротника шубы, только покосился на разбушевавшегося парторга.

— Причем тут автобусы, Наум Бардымович? Я не понимаю.

— А что меня понимать! Их надо понимать! — ткнул Танхаев рукой в сторону города. — Что грузовые машины берут — всем ясно: война! А зачем вот автобусы брать? Народ оставить без транспорта? Это как называется?.. Зачем они фронту? Куда дойдут?.. Целый час в горкоме доказывал: палку гнете!..

— А что насчет нас? — перебил Поздняков.

— Полста ЗИСов готовь, Алексей Иванович… Эх, автобусы жалко! Ведь что от них армии толку? О чем думают люди?..

Танхаев кипел, плевался. Поздняков, невесело косясь на парторга, думал: «Хорош! У нас опять машины в армию забирают, а он о каких-то автобусах печется! Небось своих машин и отстаивать не подумал. Тоже, порадовал парторг: готовь полста, Алексей Иванович!..»

У одной из машин сорвалась вага. Расторможенный, без шофера, «ярославец» дернулся носом вниз, качнулся на рессорах и покатился наклонной палубой прямо на Позднякова. Несколько человек бросилось за машиной, зовя на помощь. Поздняков вовремя отскочил в сторону и в тот же миг рванул дверцу кабины.

— Куда! Назад! — заорали в один голос перепуганные водители, но Поздняков уже был в кабине и изо всех сил нажимал на тормозную педаль. «Ярославец» ударился передком в отбойный брус баржи, по инерции перевалил через него обоими скатами и повис над ледяным кипением. Левое переднее колесо его медленно вращалось в воздухе, а проползшие юзом задние скаты оставили на полу черные полосы. Водители, не сразу опомнясь, кинулись к «ярославцу», без малого сотней рук вцепились в его борта и, заломив вагами, вытащили за брус, на палубу баржи. Поздняков выбрался из кабины. На большом выпуклом лбу его проступили капельки пота.

— А ведь мы вас, Алексей Иваныч, чуть было матюгом не пустили.

— Как это вы, товарищ начальник, не подумавши? А если бы в воду? Верная крышка!..

Поздняков, поправив шапку и приказав продолжать разгрузку, направился к тракту. Танхаев, стоя на том же месте, во все глаза смотрел на сходившего с палубы Позднякова.

— Какой человек! За одну машину себя не пожалел, однако!

6

Только к вечеру наконец баржи были разгружены, и машины развезли по местам: в мастерские и в автобазу. Поздняков проводил усталым, тяжелым взглядом последнюю «калеку», знаком позвал к себе Танхаева.

— Вот что, Наум Бардымович, придется тебе в Качуг. Что-то у них опять с перекатом не клеится. Мороз — сорок без малого, а сводки все нет…

— Тца, тца, тца… Совсем загонял меня, совсем производственником сделал. Только в Заярске был, с дорожниками воевал…

— Но ведь я тоже вчера из Усть-Кута, Наум Бардымович. А заместителей у меня — ты да Гордеев. И того ты от меня прячешь.

7

Несмотря на поздний час, Поздняков вернулся в управление: слишком мало времени осталось на канцелярские дела. Только и успевал справляться с ними после дневных хлопот, бесконечных телефонных звонков и поездок.

В кабинете, на приготовленной заботливой секретаршей аккуратной горке бумаг лежал почтовый воинский треугольник. Крупный знакомый почерк бросился в глаза Позднякову, заставил его забыть все…

«Здравствуй, Алеша!

Как мне еще от тебя скрыться? Не сердись на меня за мое молчание, но иначе я не могу. Я не ответила бы тебе и сейчас, если бы не получила письма Романовны. Спасибо тебе, мой добрый друг, за заботу о моем единственном на свете родном человеке…»

«Единственном! — горько усмехнулся Поздняков, перечитав строчку. — А я кто же?..»

«…Как тебе в конце концов не надоело болтаться одному, без семьи да еще в такое тяжелое для всех время! Хоть бы о детях подумал. Представляю, как мучается сейчас твоя жена, одна с двумя детьми, целые дни и ночи, выходные и праздники…»

«Выходные на воскресниках, на работе», — мысленно поправил Поздняков.

«…Очень жаль, что тебе удалось узнать мою почту, но имей в виду: ни одного твоего письма я больше не прочитаю…»

«Прочитаешь!»

«…Какая я тоже свинья по отношению к Клавдии Ивановне, к тебе самому, что не выпроводила тебя сразу же за дверь, как только ты заикнулся о моем возвращении…»

«Ты же выпроводила меня, Оля. А потом сама ждала, когда я позвоню снова».

«…Кстати, почта моя меняется…»

«Ничего у тебя не меняется. И сама ты не меняешься, даже к Луневу: по-прежнему его водишь за нос».

«…Прощай навсегда. Забудь все и возвращайся к семье. Это моя последняя просьба.

Ольга.»

Поздняков еще раз перечитал короткое неласковое письмо Ольги, откинулся в кресле. В том, что Ольга хочет забыть его, вернуть к семье, письмо не убедило Позднякова, а скорее заставило усомниться. По крайней мере ясно вполне, что Ольга все еще борется с собой, со своей ненужной щепетильностью, мешающей ей дать волю иным, истинным чувствам. Надо помочь ей побороть эту ее гордыню. Но как? Как это лучше сделать? Вернуть ее в Иркутск?.. Поздняков жадно вцепился в эту случайно пришедшую ему мысль. Вернуть — ведь это не так уж невозможно, тем более такого хирурга, как она, да еще женщину… Но пойдет ли на это сама Ольга?.. Нет-нет, надо все обдумать как следует, чтобы попусту не всполошить Ольгу…

— Тца, тца!.. Вот нашел где! Везде искал, все объехал…

Танхаев, говоря, подтолкнул впереди себя молоденького военного. Приземистый, широкоплечий крепыш с мальчишески задорным лицом подошел к Позднякову, взял под козырек:

— Помощник военного представителя ГАБТУ КА лейтенант Бутов прибыл в ваше распоряжение! — И положил на стол перед Поздняковым бумагу.

— Да, но… вы насчет ремонта автомобилей?

— Так точно, товарищ начальник управления!

— В таком случае вы поторопились, товарищ лейтенант. Я только сегодня узнал, что будем ремонтировать вам машины. Да и от вас еще ни одной не поступило.

— Так точно, товарищ начальник управления! Разрешите доложить?

— Говорите.

— Первые десять машин ЗИС-5 к вам завтра поступят. А я командирован к вам помочь их сделать…

— Чем же вы нам поможете, товарищ? У нас свои инженеры. Примем ваши машины, получите взамен уже отремонтированные.

— Таких нет, товарищ начальник управления.

— Как нет, когда я сам видел в мастерских готовые!

Лейтенант вежливо улыбнулся.

— Этих я принять не могу, товарищ начальник управления. Меня за них в штрафную отправят…

Черная бровь Позднякова выгнулась и сломалась.

— Чем же не устраивают вас наши машины?

— Как вам объяснить, товарищ начальник… это показать надо… — замялся Бутов.

— Что ж, завтра покажете…

— Зачем завтра, Алексей Иванович? — вмешался Танхаев. — Сейчас едем!

— Сейчас? Кого же мы там застанем, Наум Бардымович, ночью? — улыбнулся горячности парторга Поздняков и даже взглянул на часы.

— Всех застанем! Все там! Там сейчас такая война идет, Алексей Иванович, — пушкой не разогнать. За тобой ездили…

— Какая война?

— Шофера взбунтовались. Вот из-за него стоят, — показал Танхаев на Бутова. — Нам, говорят, тоже такие машины давайте! Мы, говорят, требовать будем…

— Хорошо, едем!

В сборочном цехе мастерских возле одной, уже окрашенной, машины толпились, спорили и ругались водители и ремонтники. Увидав Позднякова, Танхаева и военпреда, зашикали, замолчали, уступили дорогу, однако все еще сердито поглядывая друг на друга и отдуваясь, как от тяжелой работы. Лейтенант подошел к ЗИСу.

— Вот, например, кузов. Петлевые болты должны стоять головками по ходу машины…

— Зачем? — перебил Поздняков.

— Будут цеплять в кустарнике, бойца за шинель зацепят…

— Хорошо. Цепляйтесь дальше, — съязвил Поздняков.

— Гайки болтов не стандартны. Железо петель тоньше чертежного…

— Да разве все дело в петле, товарищ лейтенант?

— Нет, зачем же. Доски кузова имеют выпадающие сучки. Сквозные трещины недопустимы. Материал просушен плохо, кузов щелится в четвертях. Брусья должны быть березовыми…

— Хватит! Если у вас такие требования, нам не отремонтировать ни одной вашей машины!

— Что вы, товарищ начальник управления! Это только так кажется. А потом себе будете делать такие же…

— А ведь я, пожалуй, согласен с товарищем Бутовым, — сказал незаметно подошедший к Позднякову Гордеев. — Пока мы научились делать только моторы.

Поздняков сверкнул глазом на Гордеева, но сдержался и уже снисходительно, не без желчи сказал:

— Ну что ж, учитесь, Игорь Владимирович. Только план остается планом, а на учебу вам… до первого февраля, кажется? — повернулся он к лейтенанту.

8

В общежитии музучилища холодно, пусто. А в студенческой столовке не только холодно, но и сыро. Пар от пустых щей валит, как из черной бани. Шумит молодежь в столовке, звенят, басят, заливаются колокольцами голоса в классах. А вот на уроках сольфеджио клюют носами девчата, тычут в бок зазевавшегося засоню. Тянет ко сну и Нюську. До ночи на субботниках да в очередях, ночами за подготовкой уроков — только и вздремнуть на основах гармонии да на творчестве Баха.

В один из октябрьских вечеров в музучилище было необычно тихо и людно: приказано было ждать возвращения из горкома директора училища. Зачем? Что еще нового должен принести он? Уж не собираются ли закрыть училище? Или перевести куда, а здание отдать под госпиталь? Разные бродят слухи… Ждали долго. Студенты на лестницах, в коридорах, в классах…

«На Можайском направлении…» — бубнит в углу голос диктора.

«На Калининском направлении…»

— Девочки, что же это теперь будет-то? Неужели Москву отдадут? — перешептываются девчата.

«На Малоярославском направлении…»

И чудится притихшим девчатам, что где-то совсем рядом, за небеленой стеной сжимается железное кольцо гитлеровской машины…

А Нюське видится затерявшийся в снегах маленький Качуг (сейчас там уже зима!). Приземистый с тремя окошками в палисадник домик у тракта, на самом краю поселка. Голубые с белыми завитушками наличники ставень. В эту весну посаженный Нюськой сиреневый куст, круговушка, визг, хохот ребят, летящие в сугроб санки…

Где-то вверху, на лестнице, уныло, приглушенно звучит песня:

Нюське не сидится. Обошла классы, поднялась на второй этаж, в зал, где ее слушали, когда принимали в училище, вернулась, пересчитала пальцем прутья перил… и вдруг сорвалась, выбежала на улицу.

Темень. Нюська шла уверенно, быстро, налетая то на патруль, то на дружинников с повязками на рукавах. Опять учебная тревога в Иркутске, опять люди в красных повязках: от Маратово до парка Парижской коммуны, от музкомедии — до Глазково.

Люди и у райвоенкомата. Нюська протолкалась в подъезд, сощурилась от внезапно ослепившего ее света единственной лампы. И тут теснится народ. Толпятся люди и в коридорах. Поймала за рукав молоденького военного без фуражки.

— Где здесь добровольцев на фронт принимают?

— Специальность?

— В санитарки я.

— Понятно. Значит, без специальности… Пройдите в семнадцатую. Дверь с клеенкой.

Нюська нашла семнадцатую. Постучалась. Еще. Дернула на себя дверь — оказалось, приемная. И тут люди. За барьерчиком машинистка. Вправо дверь с клеенкой, влево с клеенкой.

— Косу-то бы дома приберегла, красотка!

— Вас забыла спросить! Усами-то тоже фрица не запугаете! — огрызнулась на остряка Нюська.

Стоявшие рассмеялись.

— Ловко она тебя, дед! — загоготал парень с рукой на черной повязке.

— Рано, сынок, в деды меня записал. Еще повоюем!

— Где тут в добровольцы записывают? — показала Нюська на обе двери с клеенками.

— Поздно хватилась, гражданочка. Который записывал, уже дома. Медкомиссия тут работает, — показал парень.

Нюська распахнула дверь и тут же захлопнула.

— Обожглась? — загоготали над конфузливо ойкнувшей Нюськой.

— Может, еще полюбуешься?

— Сами любуйтесь! — и прошмыгнула в другой кабинет.

— Вам что, девушка?

— Мне?.. Мне бы к начальнику. Хочу добровольно на фронт… в санитарки.

Строгие, глубоко сидящие глаза военного потеплели.

— Санитарки — не сторожа, курсы пройти следует…

— А у нас курсов нету…

— Где это — у вас?

— В музучилище.

— Вон что! Играете или поете?

— Пою, — смутилась Нюська.

— Ну вот и пойте. Ступайте, ступайте, девушка… Не мешайте.

9

А директора не было. Дремали, друг к дружке прислонив головы. Ни говора, ни шепотков.

Нюська отыскала среди девчат подружку, молча уткнулась в ее колени. Да и та ни о чем не спросила Нюську. Верно говорят: ждать да догонять — горше всего на свете. Вернулся директор в девять.

— Идет! Приехал!..

Ожили, зашумели. Директор, отмахиваясь от обступивших его девчат, прошел в зал. В одну минуту помещение наполнилось студентами, шумом. Директор устало провел по щеке, окинул озабоченным взглядом притихшую молодежь.

— Прошу тише, товарищи. — И, подождав, когда успокоятся в дальних рядах, продолжал: — Надобность в нашей помощи пока отпала. Было мнение: прервать на три дня учебу и мобилизовать нас на устройство нового госпиталя. Обошлось без нас. Но зато нам поручено шефство над госпиталями…

— Санитарками? — вырвалось у стоявшей позади Нюськи.

В зале весело зашумели.

— Не санитарками, — серьезно ответил директор, — а обслуживать раненых концертами. И еще, товарищи: весной от Иркутска выедет на фронт концертная бригада, в состав которой войдут и наши старшекурсники…

— А почему только старшекурсники? — опять не сдержалась Нюська. — А с первого курса? Если желающие?

— С чем же вы поедете, Рублева?

— Как с чем? А с песнями?

Первокурсницы поддержали Нюську. Директор с трудом успокоил девушек.

— Ну хорошо, до весны времени много, и там видно будет. Все, товарищи!

10

Вовка отбивался от рук. Клавдюша пробовала внушать ему страх перед улицей, наказывала и ласкала, но никакие уговоры, нежности и запугивания не помогали. Вовка волчонком глядел на мать, грубил, отказывался помогать дома и, что самое страшное, все чаще пропускал школу. А потом посыпались жалобы:

— Клавдия Ивановна, ваш Вова чуть не выбил глаз моей девочке…

— Товарищ Позднякова, ваш сын вызывает опасение у педагога…

— Что ж это деется, золотце? Вовка-то опять седня мне стекло выбил…

— Ваш Вова…

Клавдюша плакала, умоляла Вовку пощадить мать, доведенная до истерики била его по щекам и снова рыдала, прижимая к себе его жесткую упрямую головенку — Вовка окаменел. Ни просьбы, ни слезы матери не изменяли его полных немого холода глаз.

Одну из таких сцен застал Лешка Танхаев. Клавдия Ивановна, спохватясь, вытолкала только что наказанного Вовку из кухни и, отерев красное от стыда и боли лицо, подошла к Лешке.

— Здравствуй, Леша. Как давно ты не заходил. Раздевайся…

Лешка шмыгнул носом, важно пожал Клавдии Ивановне руку, но раздеваться не стал.

— Некогда мне, тетя Клава. Я к вам на минуточку, тетя Клава. — И стрельнул желтым взглядом на дверь, за которой скрылся Вовка.

— Спасибо, Леша… Чем же угостить тебя?..

— Не надо меня угощать, тетя Клава, я сытый. Я лучше после приду еще, ладно?

— Конечно, Леша! — обрадовалась Клавдия Ивановна и, обняв Лешку, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать, призналась: — Вова у меня шалить стал… Может быть, ты с ним еще поговоришь, Леша… Как-нибудь потом…

— Ладно, поговорю, — угрюмо обещал Лешка.

— Стал знаться с дурными мальчиками… Я так за него боюсь, Леша… Ну иди. Передай от меня большой привет маме.

— Передам, — без воодушевления протянул Лешка. — А с Вовкой я поговорю, точно.

Глава семнадцатая

1

А войска шли, шли…

Шли Москвой сибирские парни. Шли обвешанные винтовками, автоматами, вещмешками и касками, неся на плечах минометные стволы и опоры, длинные противотанковые ружья. Шли, подставляя холодному промозглому ветру открытые лица, продубленные байкальской сармой и морозами, обласканные жарким сибирским солнцем. Серое в клочьях небо висело над куполами церквей и каменных корпусов, и в его мутных просветах, как в полыньях, болтались тугие дыни аэростатов. Пузатые, набитые песком матрацовки, наволочки, мешки в зияющих чернотой окнах подвалов. Бумажные иксы на стеклах. Отрубленные кирпичные углы зданий. Запутавшиеся в арматуре обломки бетона. Щебень. Грязь. Известь. Иногда начинал моросить дождь. Мелкий, ноябрьский, липкий. Переставал и снова сыпал, уже изморозью. А мимо, кутаясь и пряча в воротники сизые онемевшие щеки, бежали люди; с детьми, с вещами. Люди забили метро, площади, трамвайные остановки, вокзалы. Нагруженные с верхом сейфами, ящиками, тюками пробивались в живом потоке забрызганные автомобили.

А войска шли, шли…

Шли ольхонские, качугские, тайшетские, заярские парни. И не было им ни конца, ни краю. Шли, глазея по сторонам на израненную столицу, на пестрые каменные громады, изляпанные грязно-зеленой краской, на ссутулившихся, близких к отчаянию горожан, покидающих насиженные родные гнезда. И диво — оглядываясь на сибиряков, на их размашистую свободную поступь, на их спокойные, уверенные и задорные лица, светлели потухшие глаза москвичей, расправлялись изнывшие в горе плечи.

А войска шли, шли, шли…

2

Червинской в эту ночь не спалось: поезд приближался к Москве. Вот уже четвертый месяц мечется этот санитарный поезд, наскоро оборудованный из жестких пассажирских вагонов, от Днепра до Поволжья, от оренбургских степей до далекой Сибири, пропитанный кровью и гарью, не раз продырявленный и обожженный, пропахший лекарствами и цветами. А этой холодной сырой ноябрьской ночью подходил, будто подкрадывался, к Москве. Остановка за остановкой. Стоянки на разъездах, у семафоров, на расчистке и ремонте путей. И снова гулкое учащенное пульсирование на стыках. Окна плотно задраены изнутри солдатскими одеялами, на редких висячих лампочках бумажные абажуры. Голые, бьющие в нос карболкой полки и лавки выскоблены, начищены до блеска. Тугими скатками сереют на верхах полосатые матрацы и одеяла. Уютными огоньками попыхивают в углах железные печки. Кое-кто из санитаров и медсестер притулились у печек, в проходах, балуются чайком или стучат костяшками. Завидев приближающуюся к ним Червинскую, почтительно привстают, уступают дорогу.

Ольга переходит из вагона в вагон, подолгу задерживается в тамбурах, вглядывается в густые чернила ночи и, поежась, снова идет в вагон, дальше.

— Чайку с нами, товарищ военврач третьего ранга!

— Спасибо, Савельич. Не хочу.

— Воля ваша, Ольга Владимировна. А чаек душу греет, — подчиняясь Червинской, перешел на общечеловеческое обращение санитар в потрепанной, непомерно большой шинели. Раненный в ногу осколком, санитар сам попал на походный операционный стол к Ольге, а через два дня уже ковылял по вагону и похвалялся чудо-хирургом. С тех пор Савельич если и не заменил Ольге няню Романовну (как ни верти — служба!), то по крайней мере был готов оказать ей любую услугу.

Ольга протянула к огню озябшие пальцы, и Савельич тотчас подставил ей свой чурбачок.

— К Москве, значит, подъезжаем. К нашей столице Родины. Вот уж на что я сибиряк, отродясь, кроме Иркутска, нигде и не был, а тоже сейчас о Москве думал. Какая она есть, матушка? Чать, церквей одних — тыща! Сорок сороков — это ведь что же: одна тысяча шестьсот будет? Не в такое бы время побывать. Про метро сказывали: одна лестница — диву дашься. Стоишь, а она тебя, голубчика, вверх — вниз, как по сказке.

— Я ведь родилась в Москве, Савельич, выросла в ней, институт кончила.

— Ух ты! А ведь совсем как есть сибирячка!

— Да? Чем же я сибирячка, по-вашему?

— Да кто ж его знает, чем. И разговором, и всем протчим. Москвичи, приводилось встречаться, так те и калякают по-иному, слова, ровно песню, поют. А по Саратову походил — так и вовсе: па этай пайдете, патом павернете, апять метров этак с палста пратопаете…

Ольга и сидящие рядом санитары рассмеялись.

— Сынок у меня все в Москву рвался. В воздушную академию хотел, да за сердце его в Иркутске же и забраковали. В горный поступил. Теперь бы уже на третий перейти, а тут война. Старуха пишет — письмо прислал, сурьезный кулак немцу наши сибирячки готовят. Где готовят — не сообщает, а пишет, что, о ком давно мечтал повидать, к тому и пришел. К Москве, значит.

В Москву прибыли в полдень. И приехали, как на полустанок: неожиданно, тихо. Не так, как возвращалась Ольга еще девчонкой с Черного моря с родителями и Романовной. Сколько радости, любопытства, гордости бывало на лицах приезжающих в столицу, едва замелькают дачные сады Подмосковья. И голос поездного радиста: «Граждане пассажиры! Поезд прибывает в столицу нашей Родины Москву!»

В последний раз звякнули буфера, дернулась от толчка печная дверца.

Ольга с бешено забившимся сердцем сошла на безлюдный, холодный перрон столицы. Нет, не так прежде встречала ее родная Москва. А что еще ждет там, за вокзалом?

— От поезда не уходить, ждать особых распоряжений!

— Вот и в Москве побывал и Москвы не видал, — тихо подошел сзади Савельич. — Слыхали, товарищ военврач третьего ранга: не уходить. Выходит, и города не покажут.

— Ничего еще не известно, Савельич. Проверьте-ка, как там с дистиллировкой.

— Слушаюсь!

Из вокзала, как оглашенные, выскочили с мешками, сумками пассажиры. Налетели на вагоны с красными крестами в белых кругах, шарахнулись, ринулись дальше. Заглядевшуюся на них Ольгу чуть не сбила с ног здоровенная дивчина, крикнувшая ей, уже отбежав:

— Извиняйте!

Ольга прижалась к вагону, но людской поток так же быстро кончился, как и появился. Куда? Что за пассажиры? На пригородный? Хоть бы расспросить: что там? как? Живут ли еще там люди? Неужели не удастся взглянуть на милый сердцу дом с балкончиком над подъездом, родительские могилы на Девичьем?..

Томительно медленно потянулось время. Червинская прошлась вдоль состава до паровоза, обратно к хвосту. Разглядела вдали длинные вагоны метро, к которым пробежали мимо нее пассажиры. Значит, так и есть: дачники! Электричка не ходит, метропоезда приспособили. Что им война! Еще овощи, поди, на даровые вещи меняли. Спекулянты! Ольга глубоко и нервно вздохнула, и в тот же момент мягко перестукнулись, укатили в ночь метрополитеновские вагоны.

— Видали? Как на метро поехали, — подошел к Червинской начальник поезда.

— Спекулянты несчастные! — зло ответила Ольга.

— И как это вы, Ольга Владимировна, поспешны всегда… Не спекулянты, а труженики, герои. Под носом у немцев траншеи едут копать.

Червинской стало неловко за свой выпад.

— А я подумала…

— А вы часто после думаете, Ольга Владимировна. Так я вот зачем вас… — Он медленно достал из кармашка часы, открыл крышку.

«Совсем как Сергей Борисович, — подумала Ольга, глядя на спокойное лицо военврача первого ранга. — И манера говорить та же, и имя: Сергей Сергеевич…»

— До пятнадцати ноль-ноль можете отлучиться, Ольга Владимировна… если хотите.

— Конечно, хочу! Спасибо, Сергей Сергеевич!.. Да, простите… а нельзя ли взять с собой Савельича?

— Санитара? Ну что ж, возьмите…

Через двадцать минут они с Савельичем уже мчались в автобусе по проспекту.

— Эк ее матушку-то как раскровянил, ирод! — сокрушенно вздохнул Савельич, разглядывая разрушенные кое-где кирпичные углы зданий, заткнутые мешками окна.

На одном из перекрестков их задержало шествие войск.

— Сибиряки идут! — объявил водитель.

— Да неужто наши? — вскинулся с места Савельич, прилип к стеклу.

Водитель с уважением посмотрел на сержанта.

— А вы тоже, выходит, сибиряк, товарищ?

— Иркутский я, иркутский… Сынок у меня тута… повидать бы!..

3

На вокзал вернулись без пяти три. Всего и успели побывать на Новодевичьем да проехали мимо дома Червинской.

Стояли на запасном пути. Только к ночи подали состав снова к вокзалу. И опять стояли. В тусклых синих лампочках лица кажутся мертвыми… Изморозь, холод… И вдруг яркий белый луч прожектора рассек небо. Второй, третий. Истошно взвыли сирены, заработали далекие зенитки. А лучей все больше, больше. Скрещиваются, расползаются, шарят. Седыми медузами обозначились плотные тяжелые тучи. Все небо в тучах. Ослепительный сноп света вспыхнул, повис в воздухе, вырвав из темноты привокзальные строения, и в их свете вскинулись кверху дымные столбы взрывов. И снова сноп света. Докатилась, ударила в стекла первая звуковая волна. Вой сирен, трескотня зениток, ползающие по тучам белые щупальца прожекторов, немецкие «фонари» и взрывы, взрывы, взрывы… Ольга смотрела как завороженная.

А лучи уже над Москвой, держат, ведут блестящие стремительные точки, и рвутся возле них осколочные зениток. «Ну же! — шепчут онемевшие губы Ольги, видя, как все дальше на город уходят блестящие точки. — Да ну же! Ну же!.. Есть!» — Красно-черной ниточкой протянулся следпадающего «вульфа».

— Ольга Владимировна! Товарищ военврач третьего ранга! Поступают!..

Ольга не сразу сообразила, о чем кричал ей Савельич. Ах да, прибыли раненые!

Эвакуировался пятый по счету московский госпиталь. Забелели на полках, скамьях свежие простыни, застучали костыли, унитазы, жарче запылали топки, ожили, заговорили, застонали простуженные вагоны.

Ольга улучила минуту, вернулась на перрон. В стороне, наблюдая за посадкой, попыхивал сигареткой военный в папахе. Ольга подошла к нему.

— Здравствуйте, товарищ…

— Пора бы научиться обращаться, товарищ военврач третьего ранга.

Только сейчас Ольга разглядела ромбы в петлицах военного, зло усмехнулась.

— А меня не успели научить, к вашему сведению! — И отошла.

— Вернитесь!

— В чем дело? — Ольга вызывающе, в упор смотрела на дряблое усатое лицо военного в папахе.

— Это я вас должен спросить: в чем дело? Почему вы так разнузданно ведете себя? Вы что, на смотрины приехали или женихов выбирать?

Ольга дернула плечом, пошла прочь.

— Вернитесь!!

— Червинская, сейчас же вернитесь назад!

Это уже окрикнул Сергей Сергеевич. Он направлялся к военному в папахе и слышал его последнюю фразу.

Ольга с трудом поборола себя, вернулась к начальнику поезда, зло усмехнулась:

— Ну что?

Человек в папахе обрушился на начальника поезда:

— Черт знает что у вас делается, товарищ военврач первого ранга! Где у вас дисциплина?

— Виноват, товарищ генерал, но… Червинская э… как бы сказать… не обучена военному искусству, товарищ генерал. Зато она лучший хирург не только нашего поезда…

— Меня интересуют сейчас не ее практические заслуги, товарищ военврач первого ранга, а ее воинская дисциплина! Завтра ей могут предложить взять винтовку!..

— Представьте, стреляла из боевой! Еще в институте! — вмешалась Червинская.

— Что?!

— Помолчите, Червинская!

— Молчу, Сергей Сергеевич.

— Десять суток домашнего ареста!

— Благодарю!

— Пятнадцать суток!!

— Все?

— Товарищ Червинская!.. Простите, товарищ генерал…

— Я могу идти? — дернула плечом Ольга.

— Это черт знает что такое? Идите! А вам, — добавил генерал, когда Червинская отошла к вагону, — вам объявляю выговор, товарищ военврач первого ранга. Безобразие! Будто в тайге из берлоги выкопали… Распустились!

— Простите, товарищ генерал, но Червинская коренная москвичка. В Иркутске она пять лет, а в нашем поезде только с июля…

— Москвичка? Позвольте, позвольте… Червинская… Как звали ее отца?

— Не знаю… Ольга Владимировна… вероятно, Владимир…

— Не стройте из меня дурака! Я спрашиваю, кто ее отец?

— Помнится, тоже медик… Даже, если не ошибаюсь, в какой-то степени известный медик… Да-да, именно так. Она мне как-то называла кафедру, которую ее отец вел в клинике Склифосовского…

— Профессор Червинский? Удивительно… Впрочем, что же тут удивительного… Да-да, конечно… Гм, да. Ну что ж, замените ей арест выговором, товарищ воеврач первого ранга. Устным выговором. И научите обращению к старшим. Можете быть свободны.

Уже в пути начальник поезда объявил Ольге о милости генерала.

— Благодарите вашего покойного папашу, Ольга Владимировна. Посмертно хранит вас от ваших неблагоразумных поступков.

— А знаете, Сергей Сергеевич, если бы он сказал мне еще одну пакость, я бы ему дала оплеуху!

— И пошли бы под трибунал.

— И пошла бы! И там бы оказала: война — войной, а человеческое достоинство уважайте!

— Верю, скажете. И кого же вы убедите?

Синие глаза Ольги гневно сверкнули.

— Не знаю. Вас с вашим генералом, видимо, не убедить.

— Ну вот и договорились. Свое самолюбие уважаете, а мое не щадите…

— Я защищаю женское самолюбие, а не свое!.. Или теперь и вы заставите меня выслушивать подобные вещи?

— Нет-нет, зачем же. Да и без того в ухе звенит… Так-то. Вот почитайте-ка на досуге. А то с вами еще что-нибудь заработаешь. — И оставил на столике Ольги книжку.

Ольга не сразу взяла ее в руки. Книжка оказалась не чем иным, как строевым уставом РККА от 1941 года.

«Что же, выходит, и он за меня „заработал“ от этого хама с ромбами? Дают же таким право играть с людьми, как с оловянными солдатиками. Да и я хороша, промолчала бы уж, не раздувала огня — так ведь сама себе враг: и не хочу, а наговорю лишнего…»

4

Врачебный обход близился к концу. У одного из тяжелораненых Ольга задержалась дольше обычного. Только что оперированный, с ампутацией обеих ног, он еще находил силы улыбаться, отпускать шутки. Червинскую сразу же расположило к себе его добродушное, несколько одутловатое лицо с мягкими чертами и внимательными, дружески приветливыми глазами. Оказалось, тоже москвич. Даже жил сравнительно недалеко от Червинских. И Сибирь знал, дважды бывал в Иркутске. Обрадовался, услыхав, что построили-таки хороший мост через Ангару, но удивился, что в городе до сих пор нет ни одного трамвая.

— Старый купеческий город, Ольга Владимировна. Даже при нэпе были там такие миллионерищи — диву дашься. Чайные, мануфактурные монополии держали. Фаянс из Китая, мясо из Монголии, меха из Якутии возили. Пароходство, промыслы, рестораны, игорные дома, скачки. Золото у концессии торговали. Магазины, торговые ряды по всем сибирским городам и городишкам без малого…

— Да вы уж не историк ли?

— Нет, Ольга Владимировна, я солдат. В германскую собой командовал, в гражданскую ротой, в финскую полком, сейчас вот дивизией… откомандовал. Пятнадцать раз ранен был, два раза тонул, раз горел, раз газом травился, дважды из-под земли выбирался, а тут такая плевая штучка — и на тебе, отгулялся.

— А вы… вы генерал?

— Был таким. Комбригом числился. Да переаттестацию не прошел — грамотешка… Дали полковника.

Ольга невольно сравнила этого милого, исковерканного огнем и железом человека с напыщенным медиком-генералом. Какая злая шутка судьбы!

— Скажите, — спросила Червинская, — вот вы говорили о готовящемся окружении Москвы, кольце и так далее. Это… опасно?

— Еще бы!

— Вот как? А почему же в таком случае затянули с эвакуацией?

Мутные карие глаза полковника чуточку вспыхнули, прояснились.

— Один офицерик то же самое меня на разборе спрашивал.

— А вы? Что вы ему ответили?

— Сказал, что такой вопрос не достоин звания офицера. Вот вы спрашиваете: почему не эвакуировали Москву? А кто вам сказал, что это необходимо?

— Не понимаю. Но ведь вы сами сказали: опасно. И ведь ее в самом деле эвакуируют; учреждения, заводы… Правительство, говорят, уже в Казани…

— Заводы, учреждения — это еще не эвакуация. Им надо работать, а не зажигалки тушить да дыры заделывать. Правительству тоже виднее, где быть… Но представьте, оставили бы сейчас Москву все жители, ополченцы, войсковые части. Какой бы вопрос вы задали мне в таком разе? А опасно — так ведь вся война опасная штука.

— Да, конечно. Но быть в это время в Москве и думать, что совсем близко немецкие танки, что вот-вот…

— Это вы только так думаете: вот-вот. А немцы — те вряд ли могут так думать. Помню, мы финскую группу одну зажали в кольцо. Все, казалось бы, еще немного нажать — и крышка. А сунулись — доты новые объявились, а что за ними — черт его, финна, знает, что у него там еще за сюрпризы… Вот и потрухиваем оба. Нам страшновато его приканчивать, а финн, поди, ждет, откуда что на него свалится. Психическая это штука — война. А для тех, кто не видит ее, — и вовсе. Уверяю вас, на КП спокойнее спишь, чем вот на этой полке… Извините, Ольга Владимировна, горло перехватило…

5

Светало. Червинская вернулась в свое купе и, не включив свет, без сил повалилась на подушку. И вдруг нащупала под рукой конверты. Вскочила, зажгла лампу, присела к столику. Письма (их положил, конечно, Савельич) были от Лунева и одно, короткое — Алексея. Не сдерживая порыва, разорвала конверт, впилась в строки:

«Оля!

Долго ли еще будем играть в прятки? Хочешь, верну тебя в Иркутск?..»

Ольга не удержала улыбки. Как он самоуверен. Плохо же подействовало на него ее нравоученье.

«…Только напиши, дай согласие — завтра же пойдет телеграмма. В любой военный госпиталь, а то и в свой институт вернешься. Только напиши…»

И опять, уже вслух, рассмеялась Ольга. Будто в Северотранс свой вербует!

«…Оля, ответь: зачем ты это все сделала? Уж лучше бы просто удрала и лунатика своего с ума не сводила. Он и до тебя, похоже, винтики растерял…»

Ольга смеялась. Про ее жениха такое расписывать! Ох, Алешка, Алешка…

«…Свиделись с ним у Романовны, сказал ему из жалости пару слов, чтобы не хныкал да женился скорей…»

— Ну не болван ли! — вслух воскликнула Ольга.

«…О Романовне не беспокойся. Будет туго — к себе заберу или сам к ней перееду. Вот, пожалуй, и все. Оля, милая Оля, очень прошу, дай согласие вернуться. Хочешь — сам это без тебя сделаю?..»

«Этого еще не хватало! — струхнула Ольга. — Да он и в самом деле с ума сошел! Думала, попишет да и отстанет… Дернула же меня нелегкая написать! На пять писем не ответила, на шестое… Неужели он еще натворит что-нибудь?..»

«…Жду ответа. Жду тебя, Оля. Жду, целую, твой Алексей».

Ольга отвела рукой шторку, бесцельно вгляделась в окно, в уходящие назад голубые в рассветной дымке пашни, придорожные постройки, разбитые в щепы товарные вагоны. Что же ей теперь сделать, чтобы не оказаться в ловушке, чтобы устоять?..

Громкий стук в дверь оторвал от окна Ольгу.

— В чем дело, Савельич?

— Воздушная тревога, товарищ военврач третьего ранга! Приказано по своим вагонам! — И пробежал дальше.

Ольга поспешно накинула на себя шинель, выбежала в тамбур. Закрепленный за ней вагон был вторым от служебного. Здесь ее уже ждали фельдшер, медсестра и два санитара.

— А, доктор! Опять пожаловали? Не спится?

Полковник лежал, бросив поверх одеяла на всю длину своего обрубленного войной туловища жилистые могучие руки, глядя на тихо вошедшую в вагон Червинскую.

— А вы тоже не спите? — стараясь не выдать волненья, спросила Червинская.

— Не спится, доктор.

Мимо, один за другим, торопливо прошли военврач, санитары. Приглушенно захлопали двери. Раненый вопросительно взглянул на Червинскую.

— Что это, доктор, уж не воздушная ли тревога?..

— Тсс! Не пугайте других. Такой вопрос, товарищ полковник, недостоин звания офицера.

— А вы герой, доктор. Шутить в таком деле — не всякий солдат сможет. Хотите, я расскажу вам один случай?..

Поезд дернулся, завыл тормозами. В соседнем купе шлепнулся на пол, заорал раненый. И в тот же миг с гулом пронесся где-то над головой поезда немецкий бомбардировщик. Несколько взрывов почти одновременно тряхнули вагон. Со звоном вылетели стекла задраенных окон. А поезд уже снова набирал скорость. Отчаянно стучали, торопили друг друга перепуганные вагоны. Заворочались, застонали, закричали разбуженные люди. Червинская с медперсоналом металась от одного раненого к другому, успокаивая, упрашивая держаться за поручни, стяжки. От бешеной скорости поезд трясло и бросало, как в лихорадке. И опять гул, взрывы, уже за поездом. И вдруг снова резкая, почти на всем ходу остановка… Гул и взрывы где-то впереди поезда. Все перепуталось, смешалось в окровавленную вопящую массу. И снова дернулся, побежал поезд…

Широко раскрытые глаза полковника застыли в улыбке. Ольга испуганно кинулась к нему, схватила за руку.

— Все в порядке, доктор, — прокричал тот, силясь перекрыть стоны. — Я бы этого машиниста… к ордену… не задумался!

Глава восемнадцатая

1

ЗИС-101 спустился на лед и, быстро набирая скорость, понесся по Лене.

Лешка, сидя на переднем сиденье рядом с Ваней, так и впился глазами в несущиеся навстречу голубые ленты ледяночки, сугробы обочин, вешки-елочки. А справа и слева медленно уходят назад высоченные приленские горы, отвесные бурые «щеки» скал, взбегающая к самым вершинам гор черная заснеженная тайга. Уже давно проехали то место, где Лешка летом разводил костер и купался и еще не знал слова «война». Не доходил до Лешки страшный смысл этого слова и первые месяц — два, когда на автобазе и в мастерских, в магазинах и на базаре жизнь, казалось, текла по-прежнему, и только суровее стали лица горожан, реже слышались на улицах веселые баяны и песни, а под изрыгающими сводки громкоговорителями все чаще толпились люди. По-настоящему ощутил Лешка смрадное дыхание войны, впервые увидав раненых, когда управленческое здание Ирсеверотранса взяли под госпиталь и крытые брезентами грузовые машины одна за другой подвозили людей в белых окровавленных повязках, безногих, безруких, а то и так, на носилках. А потом стали пустеть базары, мясные и молочные отделы в магазинах, а там и вовсе стали давать продукты по карточкам. И новые, незнакомые до этого слова пришлось выучить Лешке: «отоварили…», «дают…», «эвакуация», «смерть фашистам!» Редкостью стали дома шницели и пельмени, чаще пустые щи и картошка: картошка-пюре, картошка «в мундире», картошка жареная, картошка «фри»… А еще больше понял Лешка ужас войны, когда увидал первые колонны парней, уходивших на фронт, проводы, слезы. Реже, много реже стали его катанья на эмке, зато дольше приходилось бывать в гаражах, хотя рабочий день Лешки оставался четырехчасовым и никто не заставлял его торчать дольше. Но ведь взрослые-то торчали! Да еще работали — сроду так не старались! Уходили на фронт и с автобазы. Уходили рабочие, шоферы. А их места все чаще стали занимать женщины и девчата. Ушел на фронт водитель ЗИС-101, сел на его место Ваня. Лешка порадовался новому переводу Вани, да тут же и забыл — некогда ему нынче кататься: целые дни в автобазе, вечера — в школе, по ночам — и то за книжкой да над задачами. Редко когда выпадет свободный часок «проветриться», как говорит папа Нума. И вчера Лешка не хотел ехать сюда, в Качуг: надо было к Вовке зайти, разузнать все да помочь доброй Клавдии Ивановне выбить из Вовки дурь. Уж кто-кто, а Лешка хорошо знает, что такое уличная шпана, что такое первая кража. Трудно потом от этой заразы отстать, смелость большая нужна себя по рукам стукнуть да так, чтобы опять не чесались. Но другое дело — Лешкино житье-бытье, былое Лешкино горе, когда кишка кишке жалуется, зубы с голодухи стучат. А ему-то что за нужда с «улицей» знаться, Вовке? Сыт, одежка, обувка ладная, мать такая ласковая… Ну отец, правда, ушел… Так разве из-за такого отца на мать бычиться надо? Со шпаной знаться?.. Эх, Вовка, Вовка, маленький ты еще, ничего ты еще в жизни не знаешь…

2

Тяжелые грузовые машины и десятитонные «воробьевские» прицепы с воем проносились мимо по обратной колее ледяночки, поднимая за собой столбики снежной пыли. Шли машины и впереди и позади ЗИСа, неся на себе сотни, тысячи тонн северных грузов. Но «мало, мало, мало!» — жалуются моторы. Приискам нужен хлеб, сталь, механизмы! Стране нужно золото, золото, больше золота! Золото — это танки, хлеб, пушки, автомобили!..

На Жигаловском транзите вереницы машин, ожидающих разгрузки. А машины подходят, еще, еще… Не успевают грузчики, не справляются с таким натиском краны. Водители, сидя на ящиках и бочонках, балуются холодным чайком, похрустывают огурчиком да капусткой — дома сутками не бывают, только и перекусить, что в дороге.

— Чай без сахара, товарищи! — первым весело поздоровался с водителями Танхаев.

Шоферы повставали с мест, дружно приветствовали приехавших.

.— И то правда, Наум Бардымович, — заметил один водитель Танхаеву, — сахарку-то уже в Иркутске не сыщешь. Скоро, видать, чай-соль говорить будем.

— А если и будем? — уже серьезно спросил Танхаев. — В Москве люди по двести граммов хлеба в день получают, в Ленинграде совсем голод. А ведь работают люди; день работают, ночами на крышах сидят, зажигалки немецкие тушат.

Гордеев, не вступая в разговор, наблюдал за Танхаевым. Коротконогий крепыш, подчас до наивности простодушный и необидчивый, был для него вечной загадкой. Подсознательно Гордеев всегда ощущал какую-то осторожность, даже, пожалуй, недоверчивость к себе этого словоохотливого и всегда приветливого человека. Явно симпатизирующий Позднякову, чуть ли не преклоняющийся перед его твердой волей, решимостью, Танхаев в то же время в любых спорах Гордеева с Поздняковым или отмалчивался или вставал на сторону главного инженера. Что это? Снисходительность к старику или боязнь слишком крутых поворотов? Вон ведь как все повернул Поздняков! Но ведь не убоялся же Танхаев первого и самого страшного риска с ледянкой… Нет, непонятен, необъясним для Гордеева Танхаев. Может быть, отчасти и потому согласился он на настойчивые просьбы Наума Бардымовича ехать с ним на ледянку…

Водители, подчиняясь Танхаеву, стали серьезны.

— Да мы и сами понимаем, Наум Бардымович.

— Имя еще там трудней, разве не знаем.

— Была бы водочка, а сахарок — бог с ним!

— С резиной у нас туго, Игорь Владимирович, — обратился один из них к главному инженеру.

— Гляньте, на чем ездим, — подхватили другие. — Не будет покрышек — сорвем перевозки.

— А еще мороз за пятьдесят как перевалит, так и лопаться начнут наши колесики. Новых бы надо.

— В резине нам отказали, товарищи, — сухо проронил Гордеев.

— Это как же?!

— А ездить на чем?!

— Ничем не могу помочь, — пожал плечами Гордеев. И, поймав на себе прицельный взгляд Танхаева, непроизвольно добавил: — Резина — компетенция начальника управления, попробуйте обратиться к нему.

— А план — чья компетенция?!

— С нас все, а нам — ничего?!

— Тце, тце… Взрослые люди, о трудностях говорили сейчас, — вмешался Танхаев, видя, что страсти водителей могут переступить рамки. — Решать надо! Самим решать надо! Искать!..

Подошли еще водители. Молчаливым кольцом обступили Танхаева.

— Нам на машины бы только покрышек, Наум Бардымович. И так уже с полуприцепов кой-кто поснимал колесики.

— Без полуприцепов труба! Я на полуприцепе по пятнадцать тонн, а когда железо — по двадцать в Жигалово привожу! А без них плохо будет. Труба.

— Думать надо. Набивать утильные покрышки, — неуверенно посоветовал Танхаев и оглянулся на Гордеева.

— Пробовали, — ответили сразу многие.

— Надысь вон Рублев Николай Степаныч с папашей своим смудровали: чурбачки из березы вытесали да в утильную покрышку позатолкали. А выехали на лед — куда чурбачки, куда покрышка!

— И лыжи под колеса пробовали! — подхватили другие.

— А санки наделать! — предложил Лешка.

Водители и Танхаев рассмеялись.

— А чего ржете? — обиделся Лешка. — У вас вон телеги за машинами бегают, а то санки!..

И новый взрыв смеха. Водитель поближе к Лешке ласково потрепал его за шапку.

— Шустрый у вас сынок, Наум Бардымович. И наше шоферское дело любит гораздо. Вчерась в Иркутске в гараже стоял, коробку менял. Хвать — а гаечки ровно корова языком слизнула. Куда, думаю, запропали? А смазчица мне из ямы кричит: «Ванечкин заместитель облюбовал, на легковушку упер!» Я во двор, а ЗИС-101 только хвост в воротах показал — уехали мои гаечки!

И снова смех. Танхаев сердито целился в Лешку.

— Я же не себе, правда? — защищался тот.

— Ну чего над мальчонком ржете? — вступился за Лешку другой водитель. — Он завсегда услужить готов. И смышленый. А насчет саней… это, пожалуй, еще обмозговать надо…

— Молодец, Леша! Дядю Васю выручил, а то бы он без саней на чем ездил?

Теперь подтрунивали и над Лешкой, и над водителем, всерьез принявшим Лешкину идею с санями.

3

С транзита Танхаев и Гордеев проехали в сельсовет. Председатель, слушая жалобу Танхаева на транзит, сочувственно улыбался.

— Я-то тут с какого краешку, товарищ? У меня с МТС плохо дело да и… Ну какое я отношение к Северопродснабу?

— Людей дайте! Вы хозяин района, вы решайте! — пылил Танхаев.

— Э, ма! Надо мной хозяев-то — только повертывайся. У меня МТС горит, ремонт техники горит, ясно? А вы мне с транзитом… Надо будет — еще с транзита возьмем кого… Посевную сорвать — кто позволит?!

Гордеев, довольно равнодушно прислушивавшийся к разговору, насторожился. Председатель кричал:

— Вас бы на мое место посадить!..

— А вас? — вдруг вскрикнул Гордеев.

Председатель запнулся, оторопело уставился на молчавшего до того старика.

— Что — меня?

— Вас на какое место сажать? — продолжал выкрикивать главный инженер. — Да-да, я вас спрашиваю?! Вас, бездушного несоветского человека!

Огорошенный таким внезапным поворотом, председатель выкатил глаза на сорвавшегося на фальцет главного инженера. Но вмешался Танхаев:

— Правильно говорят вам, товарищ: все дела — наши, друг другу сейчас помогать должны. Зачем так: МТС, людей сниму… Вы людей нам дайте, мы вам с ремонтом поможем… Верно говорю, Игорь Владимирович? — И, дождавшись кивка Гордеева: —Наши грузы — это золото, это наша победа! Верно сказал?

Председатель задумался.

— Это другой вопрос…

— Это жертва, а не вопрос! — бросил ему с вызовом Танхаев. — Наша жертва! Родине жертва! Нам транзит тоже с краешку, а у снабженцев людей нет. Мы вам ремонтом поможем, чтобы вы снабженцам помогли. Грузы могут застрять в Качуге. Приискам грузы!

Председатель чесал лоб.

— Люди, люди… Туда — люди, сюда — люди… А к посевной не подготовим технику… Ладно, баб пошлем, коли так…

Гордеев с Танхаевым недоуменно переглянулись. Председатель заметил это.

— Сомневаетесь? Ничего, наши бабы все выдюжат, на бабах и едем, — уже весело подмигнул он Гордееву. — Что, по рукам?

— Я согласен, — брезгливо поморщился тот. — Только, пожалуйста, поскорей… Это действительно очень важно.

4

В Качуге, на автопунктовском дворе под репродуктором толпа: водители, ремонтники, служащие конторы. Гордеев с Танхаевым пробрались ближе. Знакомый, торжественный голос диктора:

…«Сегодня, 5 декабря 1941 года, наши войска продолжали вести упорные бои с наступающими частями и соединениями противника. Вновь прибывшие войска генерала Рокоссовского с марша вступили в бой с наступающими дивизиями, нанесли ряд сокрушительных ударов и сами перешли в наступление по всему фронту…»

— Братва, это же наши! Сибиряки наши пошли, братцы!..

— Наши, сибирские наступают!

— Тише! Дайте дослушать!..

…«к концу дня уничтожено 253 танка противника, 769 орудий, 1125 пулеметов и минометов…»

Прибежавшая из диспетчерской Таня Косова не сдержалась:

— Да это же Миша мой! Мишенька там воюет!..

Таню пропустили вперед, ближе к рупору.

— Гордись, Танюха, своим Мишей!

Громкоговоритель умолк, но толпа не расходилась. Танхаев протиснулся вперед, поднялся на скамью.

— Товарищи! Наши земляки врага громят, Москву защищают! Чем ответим мы? — Танхаев обвел прищуром водителей. — Вот чем, товарищи! На Жигаловский транзит женщины работать идут. Простоев больше не будет, товарищи водители! Ваш ответ фронту такой должен быть: помочь МТС ремонтом тракторов! Это наш хлеб, товарищи! Фронту хлеб! План перевозок выполнить на двадцать дней раньше! За эти двадцать дней вывезти грузы «Холбоса», Якуттранса!..

— А резина, Наум Бардымович?

— Будет резина — дадим. И сверх плана добавим, однако, — выждал он, пока не смолк прокатившийся по толпе смешок. — Не будет резины — из положения выходить надо. Каждое умное предложение ударом по врагу будет! Нашим братьям-фронтовикам помощь!

В этот день рабочие автопункта разошлись по домам только со второй сменой.

5

В небольшой комнатке бюро комсомола музучилища людно. Секретарь будто только и ждала Нюську:

— Рублева, сегодня идешь на концерт в госпиталь. Сибиряков привезли…

— Наших?! — выпалила Нюська, вызвав смешок.

— Наших, наших. Может, и качугских. Надо им спеть что-нибудь…

— А частушки? — подсказала Нюська. И загорланила:

Члены бюро расхохотались, а секретарь серьезно постучала по столу:

— Тихо, тихо, товарищи! Мы тут не на гулянке!

— На полянке! — поправила Нюська. И спросила: — Подойдут?

— Ну как, товарищи? Подойдут частушки?

— А я так считаю, — обиделась Нюська. — Уж если нашим петь, так разрешите мне знать, что им подойдет больше!

— Ладно, Рублева, давай свои частушки, — сдалась секретарь.

На этот концерт Нюська шла с особым волнением. Еще бы! Своих земляков, героев, отстоявших Москву, увидит сегодня Нюська! А может быть, кого-нибудь даже из Качуга?.. Где-то далеко позади отстали девчата.

За госпитальной оградой сидели на скамьях, прогуливались, толпились раненые. Они ждали артистов. Нюська прошла мимо железной ограды, повернулась, прошла еще… Хоть бы девчата скорей подоспели, все бы не так боязно было!.. И решилась.

— У вас должен быть концерт, товарищи?

Десятки глаз впились в Нюську, ожили, загорелись.

Со всех сторон заокали, заакали, загалдели:

— У нас, у нас, дивчина!

— Хлопцы, концерт приехал!

— А другие где?

— Плясать будете или споете?

— А ну, кто на двух, беги, доложи начальству: концерт прибыл!

Нюську окружили живым плотным кольцом. Так, в кольце, и подвели к скамье, усадили. А Нюське опять неймется узнать, есть ли среди раненых свои, качугские. Вертится, шарит глазищами по усатым и безусым, молодым и выцветшим лицам.

— Ой, хоть бы одного землячка встретить!

Кольцо задвигалось, загалдело:

— Так мы и есть земляки!

— Каких тебе, девушка?

— Тамбовские подойдут?

— Воронежские?

— Может, пензяки?

— Киевские?..

И хоть бы один выкрикнул: а может, качугские?

— Сама-то ты отколь, девонька?

Нюська опустила глаза, вздохнула:

— Качугская я.

— Вот чего нет, того нету. Может, мы заменить можем?

Но один из раненых постарше годами шикнул:

— Тихо! Расстроили дивчину. Не слухай ты их, красавица, брешут. Есть у нас твои качугские. Сам я, на то, качугский.

— Ой, дяденька, правда?

— Истинный бог. Чего зубы скалишь! — прикрикнул он на готового прыснуть со смеху носатого парня.

— А где жили-то? — обрадовалась земляку Нюська, хотя и не помнила что-то такого.

— Та у меня в Качуге кум со свахой: Галушкин Иван да Дарья Гнедко. Слыхала?

— Нет. А у меня отец шофером в Северотрансе работает. Николай Степанович Рублев, знаете?

— Рублев? Николай Степанович? Вот его что-то не помню. Запамятовал. Може, он меня помнит? Меня в вашем этом Качуге каждый пес и в личность и по отчеству знал…

Раненые дружно смеялись. Рассмеялась и Нюська. Пришли еще раненые. Прибежали сестры, дежурный врач.

— Где артисты?

Нюська вскочила.

— Идут. Сейчас будут здесь. Вот я уже…

— Очень приятно. Товарищи раненые, всех прошу в седьмую палату!

Носатый парень отстал, вернулся, подковылял к одиноко сидевшей Нюське:

— Ты на него нэ сэрдысь, пожалста. Он всэгда шутит. Я в Баку, он на украинской МТС жил. А сибиряки — вся сэдмая палата — сибиряки! Самая большая палата. И всэ лежат. Никто нэ ходит.

— Ой, правда? — простонала Нюська.

Пришли остальные девчата. Дежурный врач провел всех в ординаторскую, предупредил:

— Играть и петь вполголоса, плясать — не топать!

Два номера с пляской отпали сразу. Нюську с частушками решили выпустить на сцену последней.

В освобожденном от коек углу палаты поблескивает черным лаком пианино. От него и начинается зрительный зал. В первых рядах раненые уселись прямо на полу, на подоконниках, остальные в проходах между койками, на койках, с подоткнутыми под спины подушками. Нюське не впервой выступать в такой обстановке, но одно присутствие земляков будоражит, даже пугает Нюську.

— Выступают студенты первых и вторых курсов иркутского музыкального училища! — объявляет Нюськина подружка.

Нюська из-за дверного косяка оглядывает притихших зрителей. И вздрогнула: уж очень знакомым показалось лицо одного раненого. Собственно, не лицо, а крутой с ямочкой подбородок да кончик носа из-под бинтов…

— …Романс композитора Глинки «Сомнение». Исполняет студентка второго курса…

Мало ли таких подбородков… Нюська пропустила мимо себя исполнительницу, успела шепнуть ей: «Ни пуха!»

— Ну чего ты тут на проходе, — зашипела конферансье, оттиснула в коридор Нюську.

Но в коридоре неймется Нюське. Подбежала к другой двери, заглянула в щелочку. Вот они, герои-сибиряки: недвижные, беспомощные, родные. И ни одного знакомого.

«Уймитесь волнения страсти», — льется голос.

Номера следуют один за другим. И, наконец, Нюськин. Нюська поправила волосы, кофточку, повернулась на каблуках.

— Как?

— Хороша. Иди, уже объявили…

— Иду.

Вышла, выждала вступление, подхватила:

Видела, как дрогнули обсохшие губы, повернулась к ней забинтованная голова с крутым подбородком.

— Нюська!.. Нюська, это я, Мишка!..

Частушка оборвалась. Повскакивали, засуетились сестры. А раненый ловил руками воздух и звал:

— Это я!.. Косов!.. Нюсенька!

Нюська сорвалась с места, бросилась в проход, перемахивая через костыли, ноги…

— Миша! Миленький!..

Руки Косова ловят, ощупывают Нюськино лицо, косу, плечи.

— Товарищи, а концерт? Товарищи!

— Рублева! Нюся!

Но раненые уже расходились.

— До концерта тут, когда родня объявилась! Спасибо, девушки, премного благодарны и за это.

Нюську и Михаила оставили в покое, начали расставлять по местам койки. А Косов все гладил и гладил Нюськино мокрое от хлынувших слез лицо, волосы, плечи.

— Нюська!.. Родненькая!.. Ну чего ты так, чего плачешь?.. Танечка-то как, Нюся? Где она, женушка моя?..

Нюська успокоилась, рассказала Косову обо всем, что знала о Тане, о Качуге, возмутилась, когда Михаил воспротивился немедленно сообщить о себе Тане.

— Это еще почему? Да если и слепой останешься… Ой, мамочка, чего я болтаю-то!.. А только я сейчас же, как от тебя, пошлю телеграмму! — И, помолчав, осторожно спросила: — А Ромка-то как? Где он?

— Живой твой Ромка. Его к ордену должны были…

— Ой, правда? Живой, значит? — обрадованно вскричала Нюська. И, спохватясь, глухо поправила: — С чего ты взял, что мой… Наш он.

У выхода Нюську опять взяли в кольцо.

— Ну что, красавица, нашла своего качугского?

— Ой, нашла, дядечка!.. Только нашла-то какого…

— Ништо, поправится. А поешь-то ты, девица, больно уж хорошо. Уж ты уважь нас, доченька, навести еще, когда сможешь…

— Приходи, артисточка!

— Не забывай нас!

— Ждать будем!..

Так и провели Нюську в кольце до самой калитки. На прощанье Нюська пообещала:

— Приду, дядечки! Я теперь часто к вам приходить буду!..

6

— Алексей Иванович, к вам, — загадочно улыбаясь, доложила секретарь.

— Я же предупредил, что готовлюсь…

Но секретарь уже впустила в кабинет Клавдию Ивановну и, еще раз бросив на Позднякова любопытный взгляд, скрылась за дверью.

— Клава? Что-нибудь стряслось? — поднялся с кресла Поздняков.

— Нет, Леша, ничего… Собственно, стряслось у нас в тресте…

— В каком тресте?

— В нашем. В стройтресте…

— Ах да, ты же теперь строитель, — усмехнулся он. — Ну, выкладывай, что у вас там случилось?

Клавдия Ивановна села к столу, что впритык к поздняковскому, положила на него папку.

— Понимаешь, Леша, в воскресенье наш трест едет к подшефным…

— Ну и пусть едет себе на здоровье! — поддразнил Поздняков, наблюдая за необычной, чисто деловой озабоченностью Клавдюши. — А ты, конечно, опять бригадир?

— У нас не хватает машин, Леша. Нам надо всего девять машин…

— А ты-то тут причем?

Клавдюша сбилась с начатого ею делового тона, растерянно улыбнулась.

— Я, Леша… Я — председатель постройкома.

Брови Позднякова поползли вверх.

— Вот как? Этак ты и до депутата дойдешь… Ну-ну, я ведь шучу. Будем надеяться, что этого не случится. Так ты пришла просить у нас машины?

— Да, Леша.

— Почему же ты обратилась именно к нам? А не к «Холбосу»? Заготтрансу?

— Я… я уже обращалась… И не только к ним…

— И везде отказали?

— Отказали, — потупилась Клавдия Ивановна.

— Почему же они отказали помочь?

Клавдюша нерешительно подняла глаза на мужа.

— У них мало машин, Леша. И потом…

— Что?

— У них много машин в ремонте, Леша… Мне даже показывали в гараже…

— Много срочных важных работ, — подсказал Поздняков.

— Да, Леша, — с надеждой опять посмотрела на него Клавдия Ивановна.

— И поэтому ты обратилась ко мне. Как же: муж, он должен помочь…

Клавдюша залилась краской, привстала.

— Сиди-сиди. Я ведь не все сказал, Клава. — Он помолчал, глядя на вконец расстроенную Клавдюшу, добавил:

— У нас тоже много машин в ремонте. Не веришь, я попрошу свозить тебя в мастерские…

— Зачем же, Леша! Я верю…

— Мало того, мы возим грузы золотым приискам Лены и в Якутию, а не сено и хлам, как это делают Заготтранс, Утильсырье или «Холбос»…

— Но они же сказали, что возят…

— Я лучше тебя знаю, Клава, что они возят. Ведь нас то и дело заставляют помогать им теми же машинами: то возить снег, то мусор…

— Значит, они обманули меня?

— Если ты опять сомневаешься, я прикажу принести путевые листы, в которых ими же написано, что мы им возим…

— Нет-нет, я верю, конечно… Но как же так?.. Как же быть, Леша?

— Что вы собираетесь делать у подшефных? И кто у вас подшефные?

— Колхоз имени Сталина и совхоз… тоже имени Сталина. Строить коровники, Леша…

Поздняков откинулся на спинку кресла, глубоко вздохнул.

— Так что же, по-твоему, важнее: обеспечить техникой и хлебом север или строить коровники? Выполнять правительственные задания или свои обязательства перед колхозом?

Клавдюша поняла, что машин ей уже не дадут.

— Извини, Леша… Я не подумала… я не знала, что у вас…

— Надо было думать, товарищ председатель постройкома. А так вы, пожалуй, еще строительные материалы пустите на танцплощадки или газоны, когда железо, цемент нужны для стратегических укреплений. Ты знаешь, сколько разрушено наших мостов?

— Прости, Леша… я пойду…

— Постой! — приказал он.

Клавдюша присела.

Поздняков вышел из-за стола и, все еще грозно глядя на притихшую за столом Клавдюшу, вдруг неожиданно и весело улыбнулся.

— И таких младенцев ставят на председатели! Ну какой же ты рабочий вождь, Клава?

Клавдюша не знала, что делать: обидеться и уйти? Или сидеть и ждать, что он еще скажет? Но Поздняков сам положил ей на плечо руку, словно бы приказав сидеть, и продолжал в том же веселом тоне:

— Так просить, Клава, можно только билеты в театр. А ведь ты же просишь помощи сельскому хозяйству, не так ли?

— Да, Леша, — снова с надеждой в голосе ответила Клавдия Ивановна.

— А сельское хозяйство — это хлеб. Хлеб нашим труженикам, хлеб — фронту!.. А ну-ка встань, Клава, — поднял он ее. — Иди, иди сюда, садись на мое место. Вот так. Ты — начальник управления Северотранса, а я — твой проситель. Здравствуйте!

— Здравствуй, Леша, — улыбнулась Клавдюша.

— Без «Леш», пожалуйста! — строго перебил Поздняков. — Я к вам за помощью сельскому хозяйству, товарищ начальник управления. Областной комитет партии обязал нас помочь колхозу выстроить коровник. Наш коллектив провел митинг по этому поводу, выделил из своей среды лучших специалистов и поручил мне обратиться к вам за транспортировкой людей в колхоз… Ну-ну, отказывай мне в машинах!

Клавдюша снова не сдержала улыбки.

— У меня нет машин. Мы возим золото…

— Не золото!..

— Да-да, не золото, а машины…

— Грузы! Грузы для приисков! Ну это неважно, что вы там возите. Значит, вы отказываетесь нам помочь?

— Да, отказываюсь.

— Прекрасно. Я передам ваш отказ коллективу, товарищ начальник управления. Хотя представитель обкома рекомендовал на митинге обратиться именно к вам… за какими-то девятью машинами.

— Но ведь это неправда, Леша! У нас не было ни митингов, ни представителей обкома!

— Это так же неправда, как то, что ни в «Холбосе», ни в Заготтрансе не нашлось на этот случай машин! Я тебе тоже мог бы показать целое кладбище автомобилей, забитые ими мастерские. А сейчас иди к диспетчеру и скажи: куда и когда подать машины.

— Ой, спасибо, Леша! — горячо воскликнула Клавдия Ивановна и, забыв папку, бросилась к двери.

— Постой! — вернул ее Поздняков. — У председателя постройкома должен быть хотя бы клеенчатый портфель, а не папка.

— Спасибо, Леша, я учту все! Ой, забыла еще. У Вовы сегодня день рожденья, и… и мальчики были бы страшно рады…

— Хорошо, я вечером буду у них, Клава, — уже серьезно сказал Поздняков.

Уже ночью, возвращаясь в гостиницу, Поздняков вспомнил о просьбе Клавдии навестить ребят, о дне рождения Вовки.

— Вернитесь, товарищ Иванов! На Партизанскую!

Лимузин уперся фарами в тротуар, развернулся и понесся обратно.

Вот и знакомая Позднякову улица. Там за перекрестком его бывший дом, куда он привез с вокзала Клавдию с ребятами. Привез и бросил… Собственно, зачем он сейчас туда едет? Время к полуночи, ребята, конечно, уже спят…

— Остановитесь, товарищ Иванов.

ЗИС-101 заскрипел тормозами, притерся к обочине. Ваня выжидающе уставился на Позднякова. Тот медлил.

«Что же делать? Вернуться? Или все же заехать? Зачем? А если Клавдия всё еще ждет — так хоть объясниться…»

— Поезжайте в гараж, товарищ Иванов. Я пойду. — И Поздняков вывалился из машины.

ЗИС-101 дернулся, обогнал Позднякова, развернулся и, обдав его снежной пылью, умчался. Поздняков пересек улицу и зашагал поскрипывающим, местами проломленным тротуаром. Вот и перекресток. Вот и большой палисадник перед рубленым одноэтажным особняком. Из двух больших окон свет падает на сухие, усыпанные снегом кусты акации. Значит, еще не спит. Нарочно не закрыла ставни, чтобы понял, что ждут.

Поздняков хотел было уже пройти в незапертые ворота, но передумал и вошел в маленькую калитку палисада. Бурки его погрузились в снег по колено, едва он ступил за штакетник. Тут где-то под снегом должна быть скамеечка. Нащупал ногой что-то твердое. Свалил рукавицей снег и с трудом взобрался на скамью, к высоким окнам.

Комната ярко освещена. Большой квадратный стол (Ольгина покупка в Горске) накрыт белоснежной скатертью. Два венских стула, два высоких ребячьих. Четыре нетронутых обеденных прибора и маленький тортик посредине стола с так и не зажженными свечками. Его ждали. Семья терпеливо ждала в кои веки собравшегося домой отца, да так и не дождалась… Взгляд Позднякова упал на стоявший у стены диван, на котором калачиком свернулась Клавдия. Сперва, видно, детей по одному уложила, а потом и сама не выдержала, прилегла, да так и не встала…

Поздняков с тяжелым сердцем спустился со скамьи и выбрался из палисада. Недвижный морозный воздух вдруг показался ему жарким, душным…

7

Лешка не забыл своего обещания и навестил Поздняковых. Но, увы, ни дома, ни во дворе Вовки не было. Лешка уже хотел уйти, но увидал выбежавшую из-за угла разнокалиберную ватагу пацанов и среди них самого Вовку. Лешка постоял, не дождался и пошел навстречу. Видел, как один из них, запустив руку в карман, достал горсточку самосада и стал угощать товарищей. Задымил цигаркой и Вовка. Лешка приблизился к ватаге.

— Леша! — увидав, кинулся было к нему Вовка, но Лешка отвел мальчика в сторону, взял из его рук окурок и, бросив на снег, тщательно растер чесанком.

— С тобой после будет разговор, Вовка.

Лешка подошел вплотную к ватаге, оглядел вперивших в него глаза мальчуганов. Пацаны невольно попятились от свирепого незнакомца, а постарше, одного возраста с Лешкой, в свою очередь приняли угрожающие позы.

— А ну, кончай курить! — приказал Лешка.

— А ты что за командир? Гляньте, пацаны, рыжий какой нашелся!

Лешка оскалился, взял за грудки выскочку и, одним ударом сбив его с ног, схватил с кирпичного тротуара камень.

— А ну тикай, гады!

Не ожидавшие такого натиска мальчишки отошли дальше, а мелюзга разбежалась. Сбитый Лешкой мальчуган, держась за щеку и подвывая, спрятался за деревья.

— Я таких, как вы, знаешь, сколь гробил? — похвастался Лешка. — А ну мотай все отсюдова! Мотай, говорят, пока живы! — заорал он, замахнувшись на ребят камнем.

А когда разбежались пацаны, вернулся к Вовке.

— Вот так, брат: хочешь со мной дружить, давай лапу. Не хочешь — прощайся со своей мирной житухой. Так же буду дурь вышибать, как этим. А то еще перо в бок — и в жмурики, понял?

— Не понял, — промямлил не в шутку струсивший Вовка.

— А вот… — Лешка спокойно вынул из кармана складной ножичек, отцовский подарок, развел… и схватил Вовку, занес над ним блеснувший в воздухе нож.

— А-а!! — благим матом заорал Вовка.

Лешка отпустил перепуганного насмерть мальчика.

— Вот это и есть перо в бок, понял? А насчет жмурика ты уж сам, парень, додумай. Даешь лапу?

— Даю, — поспешил протянуть руку Вовка.

— Лады. А еще увижу тебя с этими — заказывай доски. — Он звонко шлепнул по протянутой ему ладони, тряхнул и сказал уже совсем мирно: — Ну все! А теперь домой, Вовка. Да гляди, матери помогай, не дури, понял? Бывай, брат!

Отойдя, еще раз обернулся, окрикнул:

— Вовка, я к тебе завтра приду! Бывай!

Лешка всерьез решил заняться отбившимся от рук Вовкой. Заходил поиграть, водил в кино, а в выходной притащил с собой новые лыжи и попросил Клавдию Ивановну отпустить с ним за город Вовку.

— Конечно, Леша! Вова с тобой совсем другим стал, — обрадовалась Клавдия Ивановна.

На этот раз Лешка не прыгал в кузов попутной машины, а терпеливо дождался автобуса и, втолкнув в него с передней площадки Вовку (Лешка не терпел очереди), втиснулся следом.

На окраине города, на сбегающей вниз пустынной улице Лешка сам привязал Вовке к валенкам лыжи и предложил скатиться. Вовка трусил. На лыжах катался он еще в Горске да и то не с горы, а по ровному.

— Боюсь.

— Вижу. А думаешь, я не боялся? Боялся. Только нам дрейфить нельзя, Вовка, воробьи клевать будут, не то что там некоторые. И ты не бойсь. А ну крой, Вовка! — И толкнул не ожидавшего каверзы Вовку в спину.

Лыжи, набирая бег, понесли раскорячившегося Вовку с пригорка вниз, к тракту.

— Держись, парень! Держись! Здорово получается!..

Вовка уже подлетел к тракту, как вдруг вывернувшийся из-за угла грузовик шарахнулся от него в сторону, зацепил бортом и, отбросив в кювет, сам стал поперек тракта. Лешка оцепенел. Видел, как выскочившие из кабины людикинулись к распластавшемуся на снегу Вовке, и, заорав, бросился со всех ног вниз, к тракту. Вовкино тело безжизненно повисло на руках водителя.

— Вовка!.. Прости!.. Прости меня, Вовка!..

8

Поздняков проводил совещание, когда на пороге появился запыхавшийся Лешка.

— Ты что, Леша? — удивился Поздняков столь внезапному визиту.

— Я к вам, Алексей Иваныч… Выйдите сюда, Алексей Иваныч, на минуточку…

Присутствующие на совещании переглянулись. Поздняков добродушно улыбнулся наивному мальчугану.

— Так подожди, у нас совещание.

— Нельзя, Алексей Иваныч, сейчас надо… Важно очень… Очень, Алексей Иваныч…

— Что ж, придется выйти. Продолжайте, товарищи.

Лешка увел Позднякова на лестничную клетку, убедился, что близко никого нет, тихо произнес:

— Вовку убили…

— Что?! — Поздняков обеими руками вцепился в мальчугана, затряс. — Как убили?!

— Не совсем убили, Алексей Иваныч… в больнице он… Это я виноватый, Алексей Иваныч… — Лешка сбивчиво объяснил Позднякову суть дела, мрачно добавил:

— Он все время папу звал… вас, значит. Не выживет он, Алексей Иванович…

…В палату к Вовке Позднякова не допустили. Клавдия Ивановна, оказавшаяся тут же в больнице, с трудом сдерживая рыданья, передала ему отказ врача дать хотя бы малейшую надежду на спасение.

Поздняков, как в тумане, видел сновавшие мимо него белые халаты сестер, прижавшегося к косяку Лешку…

Глава девятнадцатая

1

— Товарищ военврач третьего ранга, вставайте! К Иркутску подъезжаем!

Червинская вскочила, ошалело оглядывая темноту купе. Проклятая привычка пугаться любого окрика, стука! Под бомбежками, под обстрелом «юнкерсов» так не шарахалась, сама раненых успокаивала, а почудится во сне окрик: «Тревога!» — и замечется, как угорелая…

— Спасибо, Савельич, встаю!

Весь декабрь шли тяжелые бои за Москву, весь декабрь носился истрепанный, израненный «зеленый санитар» от фронта к тылу и опять к фронту. Дни и ночи. Некогда порой ни уснуть, ни перекусить. Измучилась, измоталась. И вот только этот рейс в далекий сибирский город позволил Червинской хоть немного прийти в себя, отоспаться.

Ольга откинула с окна одеяло, — хмурый зимний рассвет. Значит, около девяти местного времени. Поезд вошел на мост. Замелькали зигзаги моста, а за ними — зимняя панорама реки Иркута. И скрылась за поросшей сосновым бором высокой сопкой. Потянулись разбросанные по склону горы пристанционные постройки, проплыла над головой прокоптевшая арка огромного ангарского моста, показалось длинное двухэтажное здание иркутского вокзала…

Ольга набросила на плечи шинель, вышла в тамбур. На перроне их уже ждали: стояли, прохаживались военные в зеленых петлицах, санитары с носилками. Ольга с волнением огляделась. Ничто не изменилось с тех пор, как она оставила Иркутск, простилась здесь с Алексеем. Разве только тогда было лето и в больших каменных вазах пламенели оранжевые жарки, а теперь — шапки грязного снега.

Началась спешная выгрузка раненых. И опять обычное:

— Оставаться на местах! Приказано не расходиться!..

Навстречу Ольге, явно направляясь к ней, приближался полный пожилой военный в папахе. Даже с первого взгляда можно было заметить, что человек этот совсем недавно сменил удобную шубу на ломкую тесную шинель и потому чувствовал себя в ней очень неловко. Вспомнив встречу в Москве с медиком-генералом, Ольга уже хотела вернуться в тамбур, но узнала в военном своего доброго гения, профессора клиники хирургии…

— Сергей Борисович!

Ольга кинулась к заулыбавшемуся ей толстяку в военной папахе, зацеловала, затормошила, засыпала вопросами о клинике, институте…

— Представьте, голубушка, ведь я тоже вот, как вы… Срочно перевели в госпиталь. А в институте только лекции…

— Милый вы мой вояка! Как вам не идет военная форма!

— Что поделать, Ольга Владимировна, что поделать. Я ведь еще, по правде сказать, чина своего до сих пор не усвоил, ранги путаю. А вчера не той рукой откозырял, так от стыда чуть сквозь землю не провалился.

Они отошли к зданию вокзала и говорили, говорили. Говорили обо всем, что придет в голову, путаясь и перебивая друг друга, как часто бывает при встречах наскучавшихся в разлуке друзей, больше заглядывая в глаза, чем прислушиваясь к ответам. Мимо них проносили раненых, мелькали халаты, защитные стежонки, санитарные сумки с крестами, ковыляли на костылях безногие и хромые, а они все не могли наговориться.

— Ольга Владимировна, голубушка, а ведь я, представьте, именно вас и ищу.

— Вот как? И зачем же вы меня искали? — удивилась Червинская.

— Так вы, собственно, хоть бы оделись. И голова у вас открыта совсем…

— Начинается! Милый Сергей Борисович, я уже достаточно закалилась, чтобы не бояться насморков!.. Зачем вы меня все же искали?

— Да-да. Стар я стал, голубушка. А тут такое порой приходится делать, чего за век не встречал. Что поделаешь: война, советоваться и то некогда… да и не с кем.

— Уж не советчика ли во мне ищете, Сергей Борисович?

Открытое одутловатое лицо профессора расплылось в широкой улыбке.

— Все-то вы такая, голубушка. Ничто вас, видимо, не меняет. А я вот сдал. Беру ланцет, а гляжу на пальцы: не дрожат ли? А ведь год назад не было со мной этого. Вот узнал, что ваш поезд должен быть сегодня…

— Даже? — удивилась Ольга.

— Представьте. Кстати, забыл главное-то и передать: Яков Петрович в районе… что-то срочное там в больнице… Так уж вы не огорчайтесь, голубушка…

— Спасибо, не огорчусь. Но вы мне так и не сказали…

— Да-да… Вот пришел, можно сказать, за вами, Ольга Владимировна. Вернуть вас в наш институт…

Ольга отпрянула. Значит, Алексей добился своего…

— Нет-нет!.. Ради бога!..

— Чему же вы так всполошились, голубушка? — удивился такому неожиданному сопротивлению профессор. — Я ведь не столько для себя, сколько для вас… ну и для всех других беспокоился. Староват я, чтобы везде поспевать… да и руки уже не те. Не на кого положиться, бывает, а у меня… Правда, еще рановато пока, но я, кажется, на пути к открытию. Причем очень важному открытию в области нейрохирургии…

— Я рада за вас, Сергей Борисович, — плохо понимая, о чем говорит ей профессор, вставила Ольга.

Профессор сник. От воодушевления, с каким он начал разговор с Червинской, не осталось следа.

— Мм-да… Конечно… Только что уж там за меня, это вон им надо, — он показал рукавом шинели в сторону раненых. — Вот я, можно сказать, и решился, разыскал вас…

Но Ольга и сама уже поняла, что предложение профессора ничего общего с Алексеем не имело, и теперь уже кляла себя за необдуманность и горячность. Но профессор словно бы забыл о своем предложении и заговорил о другом. Не вернулся он к нему и после, когда прохаживались перроном вдоль поезда, когда тронулся опустевший состав и Ольга, садясь в вагон, еще раз прижалась к холодной, колючей щеке своего доброго шефа. Ах, если б знал милый Сергей Борисович, что стоил Ольге ее отказ!

2

Поезд отошел на запасный путь и поступил в обработку. Отсюда, из окна служебного купе, Ольге хорошо была видна широкая, скованная хаотическими ледяными торосами Ангара, перекинутый через нее аркой бетонный мост, набережная. Больше того, Ольга могла различить спускавшуюся к реке улицу, на которой почти в самом дальнем ее конце стоял небольшой двухэтажный домик. Там каждодневно, а может, и сейчас, ждет ее няня Романовна, ждет и не чувствует, что здесь, за какими-то тремя кварталами и рекою сидит у окна и тоже томится ожиданием ее Оленька. Неужели же так и не пустят в город? Хоть бы глазком взглянуть, хоть бы обнять старушку.

Только к вечеру начальник поезда вызвал к себе в купе Червинскую.

— Ваше счастье, Ольга Владимировна. Поезд наш встает на ремонт. Пять дней можете побыть дома. А уж в субботу к десяти утра прошу без опоздания.

— Лечу, Сергей Сергеевич!

— Стойте!.. Вы уж только, пожалуйста, насчет уставчика не забудьте.

— Есть! — озорно козырнула Ольга.

— Ну вот, а говорите: читали. К этой… без шапки-то… рук не прикладывают.

— Разрешите идти?

— Разрешаю. Так, значит, имейте в виду: в субботу в десять утра быть в поезде, уезжаем.

В коридоре Червинская столкнулась с вытянувшимся перед ней санитаром.

— Савельич, а вы?

Старичок только пожал плечами.

— Но ведь у вас же здесь дом! Разве вы не сказали?

— В Хомутовом. Да вот… Стыдно проситься-то, Ольга Владимировна. Меня ведь, почитай, в кажном городе отпускали…

— Боже! Быть рядом и не побывать дома! Подождите!..

Ольга вернулась к начальнику поезда, выпросила увольнительную Савельичу и, обрадовав старика, как девчонка, выскочила из тамбура.

Через полчаса быстрой ходьбы она уже названивала Романовне условные три коротких.

3

— Оля… Оленька!..

Романовна качнулась вперед и повисла на руках своей любимицы. Ольга подняла ее, зацеловала, задушила в объятиях.

— Няня! Нянечка! Милая! Золотая!..

— Родненькая моя, наконец-то…

Старушка судорожно комкала губы, гладила по лицу, по шинели Ольгу и не чувствовала, как по щекам ее катились крупные слезы. Она словно не верила себе, что дождалась-таки вымечтанную, выплаканную в молитвах Оленьку, и гладила, гладила…

Они поднялись лестницей, и Ольга, усадив обессилевшую от счастья Романовну, закружилась по комнате.

— Дома! Дома, нянечка! Опять дома! Даже не верится!..

Она подскочила к фортепиано, откинула крышку и наугад забарабанила первую пришедшую в голову пьесу. И снова захлопнула крышку, схватила со спинки брошенное ею при сборах платье, прижала к груди, к шинели.

— Словно я и не уезжала, нянечка.

И, опять отшвырнув платье, уселась к столику.

Романовна молча следила за бестолковой суетней Ольги. И вдруг спохватилась, захлопотала.

— Ой, да что же это я, батюшки! Ведь проголодалась, поди, Оленька…

Ольга наконец сняла шинель, бросила на сундук под вешалкой. И тоже выбежала на кухню.

— Нянечка, не хочу. Я сыта, нянечка. Дай лучше на тебя наглядеться.

— Все сытые, все не хотят…

— Кто же все, няня?

— И Яша твой, приходил, бывало, и Алексей тоже…

— Как он, нянечка?

— Яша-то?

— Алексей.

Романовна с укоризной взглянула на Ольгу, снова занялась самоваром. Ответила не сразу:

— А чего ему? Вроде бы постарел малость, а так что же ему делается… Насовсем ты, Оленька, или обратно ускачешь?

— Ускачу, няня. В субботу в десять уеду.

— Батюшки! — всплеснула Романовна. — Да ведь это как же, Оленька?.. Это, выходит, что?.. Пять деньков дома? Может, опосля с другим поездом уехала бы?

Ольга жалобно улыбнулась, притянула к себе готовую заплакать старушку.

— Нельзя, няня… Теперь уж нельзя, нянюшка, — повторила она, думая о своей нелепой выходке на вокзале.

— Яшу, стал-быть, тоже не повидаешь. Был он… раза три был, все о тебе справлялся…

— Не часто же!

— Тоже делов, видать, много. На тебя все жаловался, что письмами его не балуешь. А этот раз был — радостный такой прибег, — меня всю закружил: Оля, говорит, домой будет… От профессора, говорит, прознал…

— Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом, няня. Опять ты мне о своем Яше..

4

Утром, едва позавтракав, Ольга засобиралась.

— Куда ты бежишь, опять, Оленька?

— В институт. Прости, нянечка, я недолго. Ну как же мне не побывать там!

И, чмокнув на ходу в лоб Романовну, убежала.

Выйдя на набережную, Ольга направилась вдоль Ангары в сторону клиник. Чистый, как сама Ангара, морозный воздух приятно щекотал щеки, бодрил. Широкий, сразу же под дамбой ледяной заберег осел, потрескался. Редкими темными глазницами парили проруби. А там дальше, за ледяной кромкой, окутанная туманом шуршит шугой, торопится Ангара: упрямая, своенравная, непокорная сибирячка…

«Может быть, все же позвонить Алексею?.. Нет-нет, ни за что! Глупо!.. А если Сергей Борисович снова предложит мне вернуться к нему? Ведь все равно: мотаться в поезде или торчать на одном месте… но зато диссертация, сложные операции… Интересно, что за открытие собирается сделать профессор? Головной мозг — это же моя область, моя тема диссертации…»

В институте Червинскую немедленно окружили, забросали вопросами:

— Вы возвращаетесь?

— Когда же к нам, Ольга Владимировна?..

— Ольга Владимировна!..

…Профессора в институте не было.

5

Потекли безрадостные, томительные дни ожидания чего-то… но чего именно? Новой предстоящей разлуки? Нет! Случайных встреч?.. Ах, если бы не Романовна, если бы можно было взять ее с собой — вырвалась бы отсюда, из этого тяжкого, неотвязного, гнетущего ожиданья!..

— В театр сходила бы, Оленька. Ну чего ты все за книжкой сидишь? Ровно меня караулишь…

— Не хочется, няня.

— Так бы прошлась. На людей поглядела бы.

— Нагляделась.

— Чем же тебя, голубку, развеселить? Маленькую-то, бывало, сказкой, причудкой какой позабавлю, а теперь чем?

— А знаешь, расскажи мне свою причудку, нянечка. Нет, в самом деле… Я хочу снова, хотя бы на миг, побывать в своем детстве, нянечка….

В пятницу, в самый канун отъезда, Ольгу срочно вызвали в институт. Именно вызвали, так и сказали:

— Вас в клинику вызывают, Ольга Владимировна. Срочно…

Предчувствие не обмануло Червинскую. Ее немедленно провели к профессору.

— Я к вашим услугам, Сергей Борисович, — начала было Ольга, вся собравшаяся в ожидании.

Профессор встал ей навстречу.

— Вот видите, не ошибся. Верил, что не откажете старику… Ну и славно.

Однако обычно добродушная улыбка профессора на этот раз уступила место озабоченности. Ольга напряглась до предела. Что с ним? Зачем он ее вызвал?..

— Вот, пожалуйста… полюбуйтесь. — Он взял со стола рентгеновский снимок.

— Чей это? — вгляделась, держа снимок на свету, Ольга.

— Мальчик один. Известно, шалуны. Катался, говорят, так вот машиной его зацепило… Видите? Осколочек в левом полушарии…

— Мы готовы, профессор. Можно везти? — осторожно спросили сзади.

— Да-да, конечно… Вот сейчас и операция. Уж не знаю, удастся ли что-нибудь сделать… боюсь я что-то за свои руки… — Он, как бы в подтверждение, показал Червинской свои старческие натруженные пальцы. — Ваши бы тридцать три…

— Поздняков?! — едва не вскричала Ольга, обратив внимание на подпись в углу снимка.

— Что вы так всполошились, голубушка? Уж не знакомый ли?..

— Где его история болезни?

— Вот… пожалуйте, — удивленно глядя Червинской в лицо, подал профессор.

Ольга пробежала глазами строки: не совпадение ли? Не однофамилец ли?.. Но нет: «Владимир Алексеевич… Партизанская, 18…»

— Да, это сын… моего хорошего знакомого… Боже мой, какой ужас! — Ольга вдруг отчетливо вспомнила и настойчивые звонки, и плач и крики мальчиков, требовавших отдать им его папу…

— Где этот несчастный?

— Так повезли же…

— Сергей Борисович, умоляю! Пустите меня к нему!..

— Да что с вами?..

— Сергей Борисович, я прошу… Это же моя тема, Сергей Борисович… Я совершенно спокойна, Сергей Борисович!

— Да-да… Ведь я, собственно, за этим и приглашал…

Спустя двадцать минут Червинская уже подходила к операционному столу, держа перед собой руки в перчатках…

6

Клавдия Ивановна, проплакавшая всю эту ночь на больничном диване, в самом конце длинного коридора, видела, как уже утром из палаты, где лежал Вовка, люди в белых халатах выкатили тележку с накрытым простыней маленьким тельцем, кинулась к ним и тотчас забилась в чьих-то сильных, поймавших ее руках.

— Что вы делаете, мамаша! И это совсем не ваш ребенок. И профессор еще не скоро приедет.

Ее вернули к дивану, усадили, дали воды. Стуча зубами о стекло, Клавдюша сделала несколько глотков, дикими глазами уставилась на двух откуда-то появившихся санитаров.

— Ну чего так смотрите, мамаша? Не ваш это. И шли бы вы лучше вниз, чего вам тут маяться-то?

Клавдюша и верила — и не верила людям. Может быть, материнское чутье подсказывало ей, что повезли на операцию именно Вовку. Ведь еще ночью сказали, что на утро вызвали профессора… Но санитары так правдиво смотрели ей в глаза, такое спокойствие было в их чуточку укоризненных улыбках, что Клавдюша сдалась, поверила людям. Хоть бы только скорей возвращался Алексей. Всю ночь просидел с ней рядом, сам же сказал ей, что вызвали профессора — и вот не едет что-то. Неужели есть что-либо важнее этого? Неужели у него не болит сердце?..

Убийственно медленно идет время. Час. Два. Третий идет к концу. Клавдюша не сводит глаз ни с Вовкиной палаты, ни с дверного проема на лестницу. Ни профессора, ни Алексея. Каждый белый халат ловит Клавдюша, умоляет сказать: скоро ли? Видела, как из смежного коридора, со стороны операционной, появились те же люди, та же накрытая простыней коляска. Отвезли в ту же палату, где Вовка. Может быть, теперь повезут его?.. Дыханье Клавдюши замерло, перехватило: люди, прикатившие коляску, идут к ней, улыбаются… Что это они? Что хотят сказать ей?..

— Вот и все, мамаша…

— Как… все?! — затряслась Клавдюша, не понимая, о чем говорят, чему так радостно улыбаются эти люди.

— Вам повезло, мамаша. Вашему мальчику сделал операцию лучший хирург. Даже лучше профессора…

— Он жив?! Скажите, он жив?!

— Жив и будет жить, мамаша. Операция прошла просто блестяще!.. Да вон и спаситель вашего сынишки, мамаша…

Сквозь туман Клавдюша видела, как стройная высокая женщина в белом халате прошла в Вовкину палату. За ней прошли еще люди.

— Господи… господи, — шептали дрожащие губы Клавдюши, и огромные измученные глаза ее в самом деле молитвенно смотрели на дверь, за которой скрылась спасительница ее Вовки.

Через несколько минут она уже стояла перед участливо улыбавшейся ей Ольгой Владимировной Червинской, не в силах ни благодарить ее, ни протянуть руку. Червинская усадила ее на диван, села рядом, одним взглядом попросив остальных удалиться.

— Ваш Вова поправится, Клавдия Ивановна. У меня уже было несколько таких случаев, и я нисколько не сомневаюсь… Можно вас попросить об одном?

Клавдюша, судорожно глотнув, кивнула.

— Вы никогда не скажете мужу, что операцию делала я. Все будет хорошо, Клавдия Ивановна. До свиданья.

7

— Набегалась? Чего вызывали-то?

— Набегалась, няня!

Веселая, шумная, Ольга влетела домой, бросила на сундук шинель, закружила старушку.

— Матерь пречистая! — взмолилась Романовна. — С чего это ты?..

— Я сегодня счастлива, няня!

— С чего счастлива-то, Оленька? Уж не остаешься ли?

— Спасла еще одну жизнь! Совсем крошечную! — И Ольга рассказала о неожиданной операции, которую она сделала Вовке.

— Ах ты, батюшки! Да когда же это поспела-то ты? И везде-то ты поспеваешь, Оленька… А ведь тут без тебя Яша приходил…

— Как приходил?! — опешила, онемела Ольга.

— Да вот так и приходил. С района приехал и вот к тебе, значит. Обещал еще через часок…

Ольга, нервничая, ходила по комнате. Как, было, обрадовалась она, узнав от профессора об отъезде Лунева — и вот он уже тут…

— Я пройдусь, няня.

— Куда еще? А Яша?..

— Боже мой!.. Ну как ты не можешь понять, нянечка…

Звонок внизу опередил Ольгу.

— Няня милая, я не хочу… Сделай так, чтобы он сюда не поднялся!..

— Да ты что? Да как же я это сделаю?

— Как хочешь, но чтобы он не видел меня… Ну я прошу тебя, нянечка!..

— Сколь с тобой живу, Оленька, столь и грешу, — простонала огорошенная такой просьбой любимицы старушка. — Спрячешься, что ли?..

Но Ольга вытолкала Романовну в сени, заметалась. Слышала, как хлопнула наружная дверь, как о чем-то громко, настойчиво твердила Луневу Романовна, как застучали по лестнице торопливые чужие шаги… Ольга бросилась в спальню, зарылась лицом в подушки…

Лунев вошел в комнату, положил на стол маленький сверток. Романовна, кряхтя и творя молитвы, поднялась следом. Сама помогла Луневу снять с узких плеч тяжелую шубу, торопливо накрыла ею забытую на сундуке шинель Ольги.

— Уверяю вас, она вот-вот вернется, — бормотал Лунев, от удовольствия и холода потирая руки и суетясь. — В институте мне сказали, что она уже час как ушла… Как она? Здорова ли?

Старушка, не сразу сообразив, о чем ее спрашивают, всячески заслоняла сундук.

— Слава богу, соколик. Вроде как ничего, шустрая…

— Ну вот, значит, вернулась. Ведь ей такое место приготовили, такое место!.. Сам Сергей Борисович за нее хлопотал…

— Это какое же такое место, соколик?..

— В институте! Она будет заведовать клиникой хирургии! Да-да, всей клиникой…

Романовна так и села. Губы ее затряслись.

— Повтори… повтори-ка, Яшенька, чего ты сказал-то?..

Но Лунев, словно забыв о Романовне, занялся свертком. Вытащил, поднял в воздухе кусок ливерной колбасы, консервную банку.

— Три часа выстоял! Думал, не хватит… Сейчас бы еще бутылку портвейна на радостях, но увы — даже водки не стало. Простой русской водки!

— Ты мне про Оленьку-то скажи, соколик. Про какое-такое место профессор хлопотал? В Иркутске, что ли?

— В Иркутске, в нашем институте! Ваша Оля будет правой рукой Сергея Борисовича!.. Да вы что? Что с вами?..

Романовна отерла лицо платком, замахала руками.

— Пройдет, пройдет, соколик. Все пройдет…

— А вы знаете, — признался Лунев, — я ведь тоже всплакнул на радостях. Оля закончит диссертацию и главное будет в полнейшей безопасности, дома…

— Нельзя, нельзя туда! — кинулась Романовна наперерез Луневу, направившемуся к кухне.

Лунев вопросительно смотрел на Романовну.

— Прости меня, Яшенька, я ведь совсем как во хмелю… А ведь она-то мне другое сказала, будто ей завтра утречком… — и поджала губы.

Лунев растерянно смотрел на старушку.

— Я вас не понимаю, Мария Романовна… О чем другом сказала вам Ольга Владимировна? И что именно утром?

— Ничего я не знаю, соколик… Все у меня ровно кругом пошло… И думать не смею, и сказать не могу… Ты уж ее сам допроси…

— Где же она так долго? — Лунев, почувствовав неладное, даже огляделся. — Уж не в магазине ли? Ну конечно же в магазине! Ведь как раз по пути… и там должны что-то давать… Я сейчас же бегу ее встретить!

— Слава те, господи! — обрадовалась старушка.

Лунев подбежал к вешалке, поднял с сундука шубу — и увидал шинель.

— Чья это шинель?..

— А?.. Где, соколик?.. И верно шинель… Ах ты батюшки…

— В чем же она ушла? — и вдруг, что-то сообразив, оглянулся на кухню, куда не пустила его Романовна.

Старушка замерла в страхе. Что же теперь будет-то? Лунев еще раз посмотрел на шинель, на военную со звездой шапку, Ольгину на вешалке дошку, на выдавшую себя одним своим взглядом Романовну и, растеряв радость, стал натягивать шубу. Сутулясь, пошел к двери.

— А шапку-то, соколик… Шапку-то!..

Лунев повернулся, снял с вешалки свою шапку и, постояв, громко, чтобы слышала Ольга, простонал:

— Зачем это все… так безжалостно… так жестоко…

8

В половине девятого утра Романовна разбудила Ольгу.

— Пора, Оленька. Как велела.

На столе уже шипел самовар, лежали нарезанные ломти хлеба, оставленные Луневым колбаса и консервы. Ольга поднялась, заспешила. За чай сели молча. Уже уходя, Ольга снова зацеловала Романовну, умоляя простить ей все, чем она ее огорчала, расстраивала.

— Чего я тебе не прощу, Оленька. Береги себя… — дрожащей рукой перекрестила она свою любимицу, вцепилась в нее, прижалась к ее груди лицом и отпустила…

…В поезде Ольгу уже ждали.

— Ну вот и все в сборе, — довольный своевременной явкой Червинской, сказал начальник поезда. — Я ведь, грешным делом, чуть вас из списка не вычеркнул, Ольга Владимировна.

— Почему же, Сергей Сергеевич?

— Приказано было не задерживать, если вы… Да вот вы и вернулись.

Ольга поняла, на что намекал ей начальник поезда, куснула губу. К составу подошел паровоз, дернулись, перекликнулись буферами вагоны.

9

Домой Лешка вернулся с пустым железным сундуком, в котором хранил слесарные инструменты. Пришел туча тучей и сразу же стал укладывать в ящик свои немудреные пожитки: смену белья, сшитый Фардией Ихсамовной костюмчик, теплые носки.

— Ты куда собираешься, Леша?

— В командировку, мама.

— Какую командировку?

— Обыкновенную… в Качуг.

— Почему раньше не сказал мне? Я бы тебе чемодан купила… Ай-ай, таких маленьких в командировки посылают! Надо Нуму спросить…

— Не надо, мамочка! Другие же едут, правда?

Лешка старается не глядеть в глаза матери, но говорит бодро, будто ничего не случилось. Фардия Ихсамовна, ахая и жалуясь на войну, помогла уложить вещи, сунула в сундучок мыло, зубной порошок, хлеб, сахар, сало, — только что отоварила карточку мужа, — накормила Лешку на дорогу его любимой картошкой «фри».

— Отца бы подождал, Леша, обещал к десяти дома быть…

— Нет, мамочка, скорей надо.

Лешка особенно вежлив с Фардией Ихсамовной, но по-прежнему избегает ее взгляда, прячет глаза. Перед уходом заперся в своей комнатке, написал на вырванном из тетради листке:

«Мамочка и папочка Танхаевы. Спасибо вам за все, за все, большое. Я уехал на фронт и буду кровью смывать свое позорное пятно. Это я один виноват, что Вовка Поздняков помирает. А если меня не возьмут на фронт, я буду смывать свое позорное пятно трудовыми подвигами.

До свиданья, мамочка и папочка Танхаевы.

Ваш сын Лешка».

Лешка перечитал письмо, подчеркнул: «я один виноват, что Вовка Поздняков помирает», запечатал письмо в конверт, спрятал за пазуху.

Фардия Ихсамовна проводила Лешку до угла и ждала, пока он не перешел улицу и не скрылся за домом. Там Лешка постоял, выглянул, убедился, что Фардия Ихсамовна ушла, вернулся и, спустив письмо в щелку в заборе, — в почтовый ящик во дворе, — быстро зашагал в ночь, в сторону центра. Оттуда машины часто идут в Иркутск-2, а там на попутный товарняк — и на запад!

Лешка все-все учел, все продумал заранее: и что на пассажирском вокзале показываться нельзя, — сразу сцапают! — и в городе нельзя оставаться, а тем более дома: прознают, что Вовка помер, приедут на «воронке» домой — и каюк Лешке! И папу Нуму затаскают, еще и с работы попрут. А тут ушел — и дело с концом: вот письмо, вот сам во всем признается, и родители ни при чем. Все учел Лешка! Только бы скорей удрать из города, пока не хватились.

Лешке повезло: первая же грузовая довезла его до самого Военного городка. А еще через полчаса Лешка был уже во втором Иркутске. Оставалось незамеченным добраться до товарной площадки, где формируются составы.

10

В восемь утра Поздняков был уже на воинском складе: вчера прочитал объявление в газете, что продаются для автохозяйств города старые танковые колеса «гусматики». Почему бы не попытаться заменить ими шины хотя бы на полуприцепах? А упустить случай — со всех автохозяйств, как воронье, слетятся на воинский склад руководители, расхватают. Тут ни медлить, ни доверять другому кому нельзя. И Поздняков прямо из больницы умчался во второй Иркутск.

Поздняков не ошибся: у конторы склада уже стояли пикапы, полуторки, эмки. Поздняковский ЗИС-101 пристроился к их шеренге. В барачного типа конторе людно, хотя до начала работы еще около часа.

— А, король автомобильный прибыл! Проспал, ваше величество, вот за слюдфабрикой пристраивайся. Очередь, брат, как за хлебом!

— Здравствуйте! — обращаясь сразу ко всем, буркнул Поздняков. — Что за гусматики такие? Кто видел?

Человек в козьей дошке приблизился к Позднякову.

— Здравствуйте, Алексей Иванович! Колесиками интересуетесь?

— Да, колесами.

— А что ж, на безрыбье, говорят, и рак — рыба. Диски переделывать надо, а резина ничего, крепка. На телеги пойдет…

— Много ль их?

— Гусматиков? Да, говорят, что-то сот восемь… Нам с вами, похоже, не достанутся — очередина-то… — он показал рукой на толпившихся в коридоре представителей организаций.

«Восемьсот — это же мне одному мало, — соображал Поздняков. — А как бы хорошо обуть ими полуприцепы… До прихода начальника склада 55 минут…»

Поздняков вышел из конторы, подозвал Ваню.

— Товарищ Иванов, вы как-то отвозили домой военпреда…

— Бутова, Алексей Иванович?

— Бутов — помощник военпреда, а военпред… Вы его отвозили домой во второй Иркутск…

— Точно! — вспомнив, обрадовался Ваня. — Во второй! Михлин его фамилия…

— Едем к нему! Быстро!

Военпреда дома не оказалось.

— Где же он? — с отчаянием спросил Поздняков женщину, открывшую ему дверь.

— Квартирант-то? Должно, в столовке еще…

— В какой столовке?

— А вона туда поедете, так за уголком… Закрытая она, столовка-то, для военных…

Но Поздняков уже садился в машину. В столовой он встретился с военпредом нос к носу.

— Здравствуйте, товарищ Михлин.

— Простите…

— Поздняков. Начальник управления Северотранса. Вы были у нас по поводу ремонта ваших машин…

— Ах да, да, — узнал Позднякова военный. — Вы еще, помнится, меня буквоедом назвали…

— Не назвал бы, не вспомнили, — улыбнулся Поздняков. — Помогите и нам, товарищ Михлин…

Они вышли из столовой.

— Чем же я должен помочь?

— Наша транспортная организация — самая крупная в Иркутске. Мы обеспечиваем грузами Якутию, золотые прииски… Да вот, пожалуйста, полюбуйтесь. — Поздняков достал приготовленные им с вечера прошлогодние телеграммы, показал Михлину. — Я боюсь, что в этом году нам придется еще туже, чем в прошлом. И в основном из-за резины. А на военном складе есть восемьсот танковых колес…

— Но я-то какое отношение…

— Но вы же представитель армии, фронта! И, помню, хорошо разбираетесь, что сейчас важно и что не важно. Покупателей танковых колес много, а возим грузы приискам мы одни. Что же важней сегодня: золото или мусор?

— Я не экономист, товарищ…

— Но вы доверенное лицо армии! — горячо перебил Поздняков. — В другое время я бы тоже не занимался гусматиками…

— Начальник склада мне не подчинен. Я не могу приказать ему…

— Но попросить-то вы его можете? А я даже не знаю его фамилии. В девять будет уже поздно…

— Хорошо, — сдался военпред. — Попробуем. Кстати, мне его тоже нужно повидать на площадке, мы отгружаем через него кое-что Омску…

Начальника военного склада они нашли у состава. Михлин сам объяснил ему суть и даже показал телеграммы.

— Важно так важно, — меланхолично согласился начальник склада и направился позвонить в дежурную при вокзале.

Поздняков, поблагодарив Михлина, двинулся следом. Слышал за дверью, как начальник склада долго отчитывал кого-то из сослуживцев и, наконец, приказал объявить, что все танковые колеса проданы Северотрансу.

— Ну вот, — вышел он из дежурки, — получайте счет, оплачивайте и забирайте свои гусматики.

— Спасибо, — пожал ему руку Поздняков.

— Да, вот еще, — кивнул тот на дежурку, не вашего ли молодца сняли сегодня ночью с поезда? Забрался под брезент…

— Кто такой?

— Мальчишка. Фамилию называет одну, а пропуск нашли у него — слесарь Северотранса — на другую фамилию. Стащил у кого разве? Полюбуетесь?

Поздняков, а за ним начальник склада, вошли в дежурную.

— А-а!! — перепуганный внезапным появлением Позднякова, заорал, забился в угол Лешка.

11

ЗИС-101 мчался зимними улицами предместья, обгоняя машины, чудом облетая зазевавшихся на мостовой пешеходов. Поздняков, сидя за рулем, теперь торопился, может быть, в последний раз повидать сына. Прижавшийся к задней дверце Лешка со страхом следил за мелькавшими в окне домами, за склонившейся к рулевому колесу головой Позднякова. И только Ваня не проявлял особого беспокойства, скорее с завистью, чем с испугом, взглядывая на суровый, сосредоточенный профиль удивительного водителя. У подъезда клиники ЗИС-101 клюнул носом, закачался на тормозах. Поздняков выскочил из машины, бросился в подъезд, на лестницу, едва не сбив с ног сестру.

— Успокойтесь, папаша. Вашего мальчика уже повезли…

— Куда?!

— На операцию, папаша. Куда же еще?

Поздняков отдышался, медленно сошел вниз. Конечно, Клава там, наверху… Вернуться, утешить ее?.. Расспросить?.. А что она знает? Да разве кто скажет матери, если… Вот уж когда случится…

— Идите, погуляйте, папаша. Часа полтора, а то и два можно…

Та же сестра. Смотрит на него, улыбается, будто он на сеанс в кино опоздал: погуляйте до следующего! Как непонятно, неощутимо чужое горе! А ведь ночью, когда разыскал его тут, в клинике, потерявший Лешку Танхаев, сам вот так же полуучастливо-полувесело сказал ему: «Струхнул мальчик, сбежал, завтра найдется; ну что ты панику поднимаешь?»

Поздняков отер со лба холодный пот, вышел наружу. Легко сказать: «часа полтора»!.. А вон еще одно горе со страхом выглядывает на него из машины. Тоже, поди, дома слезы…

Поздняков решительно сел в машину, завел мотор.

— Что же ты, Алексей Наумович, натворил? Отца перепугал, мать расстроил… Кто же тебя осуждать думал? — гоня машину, не оборачиваясь, журил Поздняков притихшего Лешку. — Клавдия Ивановна мне про тебя только хорошее говорила, что ты Вову от дурных дел отучил. А ты вот сам взял да такое выкинул! Даже если бы ты виноват был, учись ответ держать, Леша! Прячутся только трусы да подлецы… и маленькие и большие. Ну так как же, мир?

— Я больше не буду, дяденька Алексей Иваныч…

— Удирать? Что не будешь?

— И удирать…

— Вот это самое главное! — одобрительно подхватил Поздняков.

Оставив Лешку в объятиях Фардии Ихсамовны, Поздняков умчался в управление оформить гусматики, пока не нажаловались растяпы и не вмешался райком.

Проходя мимо секретаря, бросил:

— Бухгалтера!.. И Гордеева тоже.

Главный бухгалтер не заставил себя ждать.

— Вы вызывали, Алексей Иванович?

— Да. Вот вам чековая книжка, немедленно поезжайте на военный склад, получите счет и сразу же оплатите! Немедленно! — с ударением повторил он.

И уже появившемуся в двери Гордееву:

— Игорь Владимирович, мне удалось заполучить восемьсот танковых колес… гусматиков. Пошлите-ка вы с бухгалтером инженера…

— У меня все инженеры заняты важными делами, Алексей Иванович…

— А это… это игрушки, что ли?! — вскипел Поздняков.

Гордеев сдернул с носа пенсне, подслеповато уставился на Позднякова. Таким он его еще не видал. Сказал возможно спокойнее, мягче:

— Я читал это объявление, Алексей Иванович. И танковые «ленивцы», или гусматики, как вы называете, знаю хорошо. На них снег по городу возить, а не грузы… тем более, на ледяной трассе, где такие скорости…

— Так что же вы мне можете предложить? Чурки? Или детские санки?!

Гордеев протер пенсне, снова водрузил на нос.

— Право, мне некогда спорить с вами, товарищ Поздняков, а тем более выслушивать крики… Может быть, и сани… Позвольте отложить разговор до следующего случая… тем более, я только что проводил моего старшего мальчика в действующую…

Гордеев не договорил, поправил пенсне и, сгорбясь, вышел из кабинета.

Настойчивый телефонный звонок вывел из оцепенения Позднякова. Захлебывающийся в радости Клавдюшин голос:

— Вова спасен… Вова будет жить, Леша!..

Вечером Позднякову позвонили из Кировского райкома:

— Что у вас с товарищами из автохозяйств вышло, товарищ Поздняков?

— А в чем дело?

— Жалуются, что все гусматики обходным путем у них из-под носа выудили.

— Так ведь им снег возить, а мне — хлеб Якутии…

— Это демагогия, товарищ Поздняков! И самоуправство! Мы это еще разберем на бюро!..

Поздняков тяжело вздохнул.

— В таком случае, не забудьте разобрать еще одно мое самоуправство, товарищ.

— Какое?

— В прошлом году я самовольно взял на себя вывезти этим товарищам без малого десять тысяч тонн грузов. И тоже обходным путем…

Поздняков слышал, как стукнула о рычаг трубка, устало положил свою. Ну что ж, гусматики уже на пути в Качуг, Вовка будет жить — не так уж все плохо…

Глава двадцатая

1

Испытание гусматиков было проведено сразу же, как только они попали в Качуг. Рублев упросил доверить это важное дело Николаеву.

Диски танковых «ленивцев» переделали, подогнали к автомобильным, поставили на полуприцеп. С Николаевым поехал Рублев.

— Сколь грузить будем? — спросил Николаев парторга.

— Уж испытывать — так испытывать, — подумав, ответил Рублев. — Давай на всю железку!

— Десять тонн? Не много?

— Убавить завсегда можно, а прибавлять хуже. Грузи, Егор, десять!

С транзита они съехали на лед Лены. Оба еще раз обошли полуприцеп, осмотрели гусматики. «Ленивцы» стояли прочно, слегка раздавив на льду свою жесткую, что ремень, резину.

— Дюжит, Егор! Ну, дай бог, тронулись! — улыбнулся Рублев.

«Ярославец» вздохнул мотором и, плавно набрав скорость, без толчков и тряски помчался ледянкой. Замелькали вешки-елочки, обрадовался свободе, весело загудел могучий мотор. Спидометр пополз в гору: 50… 60… 70..

На изваянном суровом лице Рублева тоже ползет, расплывается довольная улыбка.

— Прибавь же, Егор! Прибавь, дружище!

Стрелка спидометра перевалила 90. Жикали, проносясь мимо, встречные ЯГи, ЗИСы, а стрелка уже приближалась к 100… и вдруг снова стала падать, падать…

— Ты чего, Егор?

— Поглядеть надо, — ухмыляясь в усы, сказал Николаев. — С первого рейса не доглядим — другим беспокойства наделаем.

С выключенным мотором машина долго еще бежала по ровному льду ледяночки и наконец, прижавшись к правому брустверу, стала. И в тот же миг с воем пронеслись две следовавшие за ними машины, обдав морозным ветром, мелкой ледяной пылью.

Танковые колеса дюжили!

Сто семьдесят шесть километров от Качуга до Жигалово прошли за два часа! В Жигалово их обступили водители:

— Как идут?

— На какой скорости?

— Как на поворотах?..

Рублев ответил на все вопросы одним духом:

— Порядок!

2

Облегченно вздохнул и Поздняков, получив из Качуга первую сводку:

«12 января. Испытание гусматиков на полуприцепе прошло хорошо. Нагрузка полная, скорость предельная.

Непомнящих, Рублев».

Поздняков не удержался, показал Гордееву.

— Я не верю в чудеса, Алексей Иванович, — упрямо сказал главный инженер и вернул сводку.

А сводки стали поступать все увереннее, отрадней: гусматики выручали. И вдруг…

«23 января. На полуприцепе 23–63 лопнул гусматик. Разбито 17 ящиков спирта, порвано 12 кулей муки…»

И опять сводка:

«27 января. По вине гусматиков вышли из строя два полуприцепа. Причинен ущерб на пять тысяч восемьсот три рубля сорок одну копейку…»

— Игорь, что у вас опять?

— Ничего. Просто устал. Дьявольски устал, Соня.

— Неправда!

Гордеев поднял на жену измученное худое лицо.

— Я же сказал: ничего! Скажи лучше, где Милочка? Она еще на уроке?

Софья Васильевна укоризненно покачала головой, сдержанно улыбнулась:

— Вот видишь, ты сам себя выдаешь, Игорь. Я тебе еще вчера говорила, что музыкальная школа на ремонте, что ремонт недели на две, и Милочка вечерами вышивает во Дворце пионеров салфетки для госпиталя. Теперь ты скажешь, что у вас случилось?

— Не знаю. Я сам должен разобраться сначала… во всем.

— Ты говоришь загадками.

— Загадка и есть. Я был бы рад, если бы ты помогла ее решить, Соня.

Софья Васильевна помолчала, украдкой наблюдая за мужем.

— Лучше бы тебе было не возвращаться в управление, Игорь. Или по крайности взять работу полегче.

— Соня, мы уже говорили об этом. Сейчас надо искать труднее работу, а не легче. И если бы мне позволили мои годы и силы — я заменил бы еще конструктора… двух конструкторов! Нашему мальчику было, наверное, тоже очень тяжело. — Он показал на висевший на стене портрет младшего сына в траурной рамке. — Нашим мальчикам… А ведь они только солдаты…

После ужина Гордеев надолго заперся в своем маленьком кабинете, даже не попросив обычного чая.

Уже лежа в кровати и ворочаясь с боку на бок, Гордеев осторожно спросил жену:

— Ты не спишь, Соня?

— Нет. Я думаю о твоей загадке.

— Скажи, Соня… Вот работают вместе два человека…

— Ты и Поздняков.

Гордеев умолк. В тишине было слышно, как за стеной скрипнули пружины сетки, простонала во сне Милочка.

— Пусть будет так: я и Поздняков. И вот я, не спросив Позднякова, не посоветовавшись с другими товарищами, принял какое-то очень важное решение. Ты слушаешь меня, Соня?

— Конечно!

— Сначала, казалось бы, все пошло очень удачно, меня поздравляют с успехом, я задираю нос…

— Это уж не ты, Игорь.

— Это я. Именно я, Соня!

— Предположим.

— Итак, я чувствую себя победителем, и вдруг… все насмарку. Мероприятие оказалось пустым, успех ложным, общее дело ухудшилось, осложнилось…

— Продолжай, Игорь.

— Да-да. Все пошло прахом. Должен ли я в таком случае сказать Позднякову: Алексей Иванович, я сделал большую ошибку. Но мы руководители, оба ответственны за перевозки, так давайте вместе искать выход…

— Я бы не пошла к нему, Игорь. Раз Поздняков не мог заметить твоей ошибки до этого, то чем же он тебе…

— Он видел эту ошибку, Соня!

— Тогда тем более не пошла бы! С какой стати! Уж если Поздняков не захотел предупредить тебя, когда видел твою ошибку…

— Это я не предупредил его, Соня! Больше того, я был там с Танхаевым, видел, как бедствуют шофера без резины, и не ударил ни одним пальцем, чтобы помочь найти выход… А Поздняков искал этот выход, пусть неудачно, опрометчиво, но искал!.. А я оставался постыдным наблюдателем и критиканом…

— Ты должен помочь ему, Игорь.

— Я сам не знаю, что теперь можно сделать. Это нелепо, это безумие рассчитывать на какое-то счастье… Да нет, нет, о каком счастье может быть речь, если гусматики вообще не рассчитаны на такие сумасшедшие обороты… И ко всему с Поздняковым сердечный удар, он в больнице.

Софья Васильевна тихо ахнула.

— Какое несчастье! Сначала сын, а теперь… Игорь, я бы на твоем месте все же придумала… Нет-нет, не то. Я попыталась бы чем-нибудь помочь. Ты знаешь, я виделась с Поздняковым всего только раз. Я ничего не могу сказать об этом человеке, как о специалисте, руководителе… Но у него, как мне показалось, какой-то растерянный… нет, опять не то слово… какой-то неуверенный, что ли, взгляд на тебя, Игорь. Будто он все еще не видит в тебе опоры, все еще ищет ее, и сам ступает, куда придется… Я философствую, Игорь?

— Философствуешь, Соня. Только он не ищет этой опоры. Он больше надеется на свои ноги… А я… я встаю Соня.

— Как? Зачем?

— Я должен сейчас же ехать в Качуг.

— Игорь, ты с ума сошел! В такую ночь!..

— Я еду, Соня!

Гордеев включил свет, прошел к тумбочке с телефоном и решительно поднял трубку.

4

Блеклый луч света скользнул по стене к тумбочке, запутался в пузырьках, выскользнул иупал на лицо спящего.

Поздняков открыл глаза, мутным рассеянным взглядом обвел белые стены, опустевшую вчера койку соседа и с удовольствием потянулся: давно уж так не высыпался, да и сердце наконец перестало колоть. Так бы вскочил, вышел на мороз, надышался. Что-то сейчас делается там, в Качуге, на ледянке? Неужели так и не поехал туда Гордеев?

Взгляд Позднякова задержался на тумбочке, заставленной лекарствами, на высоком под салфеткой предмете. Поздняков приподнялся на локтях, поднял салфетку. Кривоногий глиняный человек: не то старуха с ведром, не то девочка с круглой корзиной. Голова больше ноши, на голове подобие шляпы. Ноги — одна, если выпрямить, вдвое длинней другой. Под фигуркой записка с детскими неровными печатными буквами:

«Папочке.

Красная шапочка».

И приписка:

«Вылепил Юрик 3 февраля 42 года. Вову в четверг выписывают домой. Придется на время подыскать какую-нибудь старушку. Лукиной доверить боюсь. В остальном все хорошо. Клавдия».

Рука с запиской упала.

Машинально взял в руки «Красную шапочку», повертел. Кем вы станете, мои сыновья? Сможет ли с вами справиться одна Клава? Тоже работы, и горя, и хлопот… Откуда у нее и взялось такое? И ведь, похоже, ценят ее — председателя постройкома. Почему от Ольги нет писем? Романовна с ума сходит… Уж не случилось ли что-нибудь.

Поздняков встал, накинул пижаму, подошел к окну, щурясь, вгляделся в утренний зимний город, вернулся к тумбочке. Глиняный человечек, продолжая нести корзину, протянул к нему согнутую в локте руку…

Дверь скрипнула, но вместо обычной палатной сестры — Танхаев.

— Тца, тца, тца!.. Встал, Алексей Иванович? Думал, не дождусь, не увижусь.

Они обнялись.

— Куда ты так заторопился, Наум Бардымович?

— В действующую.

— И ты?.. — только и спросил Поздняков.

Танхаев тепло улыбнулся. Черные глаза его спрятались глубоко в щелки.

— Не думай, пожалуйста, не напросился. Но, видно, так надо. В кавалерию ухожу, опять в кавалерию.

Они присели на койку.

— Пиши, Алексей Иванович. Почту сообщу я. Все время о вас думать буду. Да ты скульптор, однако? — Танхаев показал на глиняную фигурку, которую Поздняков все время держал на ладони. — Ишь, какого героя вылепил!

Поздняков вздохнул.

— Плохой из меня скульптор, Наум Бардымович. Не мне, видно, лепить героев. Сынишка лепит.

— Тце, тце, тце… Однако, без скульптора совсем плохой герой будет… Зачем себя мучаешь, Алексей Иванович? Зачем вчерашний день ищешь?

Поздняков не ответил. Подержал, поставил на тумбочку человечка.

Танхаев заторопился.

— Ну, Алексей Иванович, поправляйся. Лихом не поминай. Одно попрошу тебя: не обижай старика, он тебе еще пригодится. В Качуге он сейчас, что-то придумал там… да вот ехать надо, — развел Танхаев руками. — И еще: не будет у тебя больше парторга ЦК. По штату не будет. Секретарь парторганизации управления будет. Ну да ты сам член бюро, старый коммунист, на местах секретари крепкие, помогать будут…

Танхаев привлек к себе Позднякова, расцеловал в обе щеки и, еще раз дружески хлопнув по плечу, пошел к выходу.

5

Проводить Танхаева вызвались не только работники управления, но и мастерских, автобазы. Наум Бардымович обошел все отделы и цеха предприятий, но от проводов отказался.

— Однако, лучше встречать будете. Да я от вас и не уезжаю. Только говорить с вами не смогу, писать буду.

— Счастливо вам, Наум Бардымович! Возвращайтесь!

На вокзал поехали только Фардия Ихсамовна да Лешка. Лешка по обычаю сидел рядом с Ваней, Танхаев с женой позади. Долго молчали. Не было слов, хотя так хотелось наговориться перед разлукой.

— Береги Лешу, Фая, — сказал Наум Бардымович жене по-бурятски. — Смышленый он, бойкий, хорошо в люди пойдет — не дай споткнуться. Не послушается, задурит — напомни ему обо мне, Фая. Он меня любит.

— Хорошо, Нума.

— Беда будет — в деревню к отцу уедешь. С отцом проживете…

— Зачем так говоришь, Нума? Мы тебя здесь дождемся. Зачем пугаешь?

Наум Бардымович не ответил.

Машина выбежала на мост. Широкая Ангара, скованная поблескивающими в холодных лучах торосами, молчала. По обочинам моста, сутулясь, бежали люди. Ледяной ветер подстегивал их, гнул спины, тыкал носами в воротники, швырял вдогонку поднятым с деревянной торцевой снегом. Навстречу, вывернувшись из-за угла, показалась целая вереница санитарных автофургонов с красными крестами на будках: прибыли раненые. Фардия Ихсамовна теснее прижалась к мужу.

— Ничего, Фая. Однако, все будет хорошо, — сказал уже по-русски Танхаев. — Алексей тебя в обиду не даст. Верно, Алексей?

Лешка судорожно потянул носом, ответил:

— Факт!

У вокзала народ — военные, мобилизованные, женщины, дети. Сидят на ступеньках, на вещах, в подъездах. Без конца хлопают тяжелые двери. Ни обычной вокзальной суеты, ни смеха.

Бродили втроем. Лешка посредине: веснушчатый, белолицый. Люди проходили мимо них, недоуменно переглядывались, улыбались.

Объявили посадку. Резкий, пронзительный гудок паровоза. Лешка вздрогнул, ошалело глянул на паровоз и вдруг изо всех сил вцепился в Танхаева. Вцепился обеими руками, прижался к нему всем своим тонким тельцем. Придерживая одной рукой Лешку, Наум Бардымович поцеловал жену, поднял к себе мокрое от слез Лешкино веснушчатое лицо.

— Будь мужчиной, Алексей! Голову держи выше! Прощай, Фая!

Лешка сквозь слезы видел, как медленно удалялся от него кряжистый широкоскулый человек, как помахала и замерла в воздухе его рука, смешалась с другими…

6

Только через неделю Поздняков наконец выписался из больницы и перед отъездом в Качуг навестил Романовну.

— Здравствуй, соколик, здравствуй! От Оленьки-то нет ли чего?

— Ты же знаешь, она мне не пишет, няня.

— И то правда… Отродясь такого не было, чтобы она не писала-то… Сынок-то как?

— Хорошо, няня. А вот профессора отблагодарить так и не нашел время…

— Какого там профессора… — едва не сорвалась с языка Романовны «тайна».

Поздняков недоуменно взглянул на старушку.

— О чем ты, няня?

— Так, о профессоре твоем… А живешь где?

— Все там же, в гостинице… — И вдруг мысль: вот бы кого предложить подомовничать Клавдии — Романовну! Уж эта-то верный человек, только бы согласилась.

— Няня, — сказал он после некоторого молчания, — скучно тебе одной тут?

— Уж куда скучней-то, сам видишь.

Поздняков усадил ее рядом, долго и убедительно объяснял ей необходимость переехать к Клавдии, помочь жене присмотреть за детьми.

— Куда же я от Оленьки уйду, соколик?

— От какой Оленьки? — испугался Алексей ее отсутствующему, бесцельному взгляду; не заговаривается ли старуха?

— А квартира? А письма ее?..

Поздняков облегченно вздохнул.

— Вот ты о чем. За квартиру положись на меня, Романовна, за письма — на Клаву. Переадресуют твои письма на жену, и можешь быть спокойна, не прочитаю…

— Разве что так. Я ведь и сама измаялась взаперти-то: ни людей, почитай, не вижу…

— Вот и отлично. А если Клава не согласится — возьму к себе в гостиницу… или сам к тебе перееду…

— Эка! Нет уж, соколик, к тебе не пойду и в грех меня не вводи, старую! — всполошилась Романовна.

— Хорошо, будь по-твоему, няня.

Из управления Алексей позвонил Клавдии на службу. Сказал честно: старушка слаба, к тому же няня Червинской. Но приглядеть сможет. Смотри, дескать, сама, Клава.

— Охотно возьму ее к себе, Леша, — не задумываясь, даже обрадованно ответила трубка.

В тот же день Поздняков перевез к Клавдии Романовну, предупредил о письмах Червинской на почте. А вечером выехал в Качуг.

7

Пятый день Гордеев ищет вместе с водителями автопункта замену гусматикам, чтобы как-нибудь спасти перевозки. Вся ледянка уже усыпана обломками гусматиков, сколько грузов испорчено из-за этих негодных для быстрой езды колес, а нового ничего не находилось. Пробовали водить сани с «коньками», пробовали без «коньков». Но без «коньков» сани забрасывало на поворотах и разбивало о брустверы, а «коньки» так быстро изнашивались на льду, что их не успевали менять. И вот однажды, когда Гордеев уже хотел махнуть рукой на все эти поиски, ему пришла мысль снова вернуться к саням, но не с короткими «коньками», как поначалу, а с квадратными железными полозьями во всю длину санок. Сделали, испытали — сани пошли хорошо, и хотя целые снопы искр летели из-под них при большой скорости, длинные полозья изнашивались значительно медленнее коротких. То, чего боялся Гордеев сначала — заносов на поворотах — не случалось. Сделали еще несколько саней, попробовали — идут! Рублев подсказал:

— Давайте несколько саней разом прицепим к машине, должны пойти. Ведь только с места стронуть, а там до самого Жигалово — без остановки!

Поздняков приехал в Качуг, когда на транзите готовился к спуску на лед целый санный поезд: пять сцепленных между собой саней на железных полозьях.

— Что это такое, Игорь Владимирович? — удивленный, спросил он Гордеева.

— Санный сцеп, поезд. Представьте, идут сани на железных полозьях великолепно! Если удастся эксперимент — будет выход, чудесный выход из положения с резиной! Эти сани, еще без полозьев, придумал… Кто бы вы думали?.. Леша Танхаев! Да, да, он самый! Весьма бойкий сынок Наума Бардымовича…

И Гордеев рассказал Позднякову о том, как Лешка, еще в декабре, не задумываясь, предложил сани.

— Вот как! — весело удивился Поздняков. — Ну, ну, давайте, Игорь Владимирович, испытывайте ваш санный поезд, — уже серьезней добавил он.

— Начинайте! — махнул Гордеев рукой водителям, стоявшим возле санного поезда, выстроившегося вдоль транзитного склада.

— Начинай!

— Трога-ай! — закричали со всех сторон.

Водитель автомобиля-тягача, тоже нагруженного тугими кулями, как и сани, включил первую передачу. Взревел мотор, машина дернулась, сдвинула с места первые сани, вторые… и забуксовала. Санный поезд будто примерз к дорожному полотну.

— Не сдвинуть ему такой тяжести, — угрюмо заметил Поздняков Гордееву. — Хорошо бы и по двое саней…

— Чепуха! — перебил Гордеев. И подошел к водителю «поезда». — Не надрывайте мотор! Заглушите!

Мотор фыркнул еще раз и успокоился, смолк. Гордеев подозвал к себе тракториста.

— Ну, где же ваш трос? Цепляйтесь!

— Есть!

Через две — три минуты мощный гусеничный трактор встал в голове поезда, натянув длинный стальной трос, прикрепленный к машине.

— Трогай!

Два мотора, трактора и автомобиля, оглушительно загудели. Санный поезд дернулся, пополз по двору. Трос ослаб и, теперь уже извиваясь, волочился по снегу.

— Ура! Тянет! Одна везет! — закричали люди…

Один из смельчаков кинулся к передку автомобиля, на ходу выбил из петли штырь, и трактор, волоча трос, сошел в сторону, уступив путь санному поезду. Еще через несколько минут поезд благополучно миновал транзитные ворота и, набирая скорость, покатился к реке, к ледяной трассе. Гордеев и Поздняков проводили его до ворот и вернулись к складу, где нагружался такой же пятитонный поезд.

— Не пойдет так, Игорь Владимирович, — мрачно заметил Гордееву водитель второго поезда.

— Что вам не нравится?

— Опасно, Игорь Владимирович, на ходу тросы освобождать. Еще и человека придавить может. Надо сзади толкать. Вагу хорошую в задние сани упереть…

— А что, это мысль! — подхватил Гордеев. — Давайте-ка сюда вагу!

Теперь трактор подошел к хвосту поезда. Толстая деревянная вага одним концом уперлась в последние сани, другим — в трактор. И снова тронулись сани, поползли… быстрее… упала на снег ненужная вага…

— Прекрасно! — сказал Поздняков.

— Великолепно! — поддержал Гордеев. — Теперь санные поезда остановятся только на Жигаловском транзите. Там их тоже ждет гусеничный трактор…

Кузовной цех и кузница были целиком переведены на срочное изготовление саней. План медленно, а затем все быстрее, быстрее, как бегущие по льду санные поезда, стал выравниваться, перекрываться.

8

Второй месяц ходит по цехам помощник военпреда Бутов, а ни одна машина еще не принята им со сборки: то то неладно, то это его не устраивает. А тут на готовой машине нашел дефект в заднем мосту, забраковал мост и в агрегатном цехе все мосты заставил вскрыть, показать «потроха». И мечется Житов от Бутова в техотдел, от техотдела — к цеху: меняет чертежи, технологию, обработку. Перед поездкой в Качуг Гордеев заглянул в мастерские, нашел Бутова и Житова в сборочном цехе.

— Что-то у вас плохо движется дело, товарищи.

— Наоборот, товарищ главный инженер, хорошо движется, — бойко возразил Бутов. — Я в Новосибирске четыре месяца бился, пока первую принял, а тут еще двух месяцев не прошло…

— И ни одной машины, — грустно закончил Гордеев.

— Будут машины, товарищ главный инженер! Скоро будут!

Житов, воспользовавшийся случаем, поделился с Гордеевым:

— Игорь Владимирович, я, между прочим, набросал эскиз кокильного литья поршней. Уж очень трудно и долго идет формовка поршней в землю…

— Вот это уже плохо, Евгений Павлович, — строго перебил Гордеев. — Учитесь ничего не делать между прочим. Даже самые малости. Ну-ка, что у вас за думка такая?

Глава двадцать первая

1

В конце марта 1942 года небольшой санитарный поезд медленно продвигался к фронту. Мешали скопления воинских эшелонов, неисправности путей, мостов, разъездов и станций. Простаивали часами у семафоров, у разбитого бомбой полотна, у вывороченной с корнями стрелки.

Уже не впервые «зеленый санитар» ощупью подкрадывался к фронтовой полосе, таящей в себе самое существо войны, ее воспаленный страстями мозг, ее горячее дыханье, неровное глухое биение пульса. Таким всегда чудится Ольге этот близкий и в то же время невидимый фронт. Что-то огромное, жуткое, кажется, нависает над ней с каждым новым вырастающим в ночи полустанком, охватывает ее гигантскими щупальцами, давит. Ольга сжимается, вся уходит в себя в ожидании этого «что-то» и, не выдержав, бежит от себя, от собственных дум к чужим, к людям. Но не смерти боится Ольга, и никто в поезде, скажи она любому о своих страхах, не поверил бы ей. Что-то другое руководит, распоряжается Ольгой, пугает ее глупой бесславной смертью…

Небольшой ростом, мягкохарактерный и прямодушный военврач первого ранга и начальник поезда Сергей Сергеевич Пластунов поначалу старался держать себя по отношению к Червинской сдержанно, требовал от нее, как от всего прочего персонала, точного соблюдения воинских и служебных правил, но, как и все другие в поезде, вскоре же стал проявлять к ней то ли снисходительность, то ли симпатию, отечески журя ее за резкости и особую экспансивность. Нравилась ему в ней ясная, порой резковатая, прямота, искренность и мастерство хирурга. Причем за последнее он прощал ей многое, чего не простил бы другим своим подчиненным коллегам. Да и Ольгу все больше тянуло к нему, все чаще недоставало ей компании этого спокойного, рассудительного человека, особенно когда поезд был пуст и не к чему было приложить руки. И нередко темными ночами, задраенными солдатскими одеялами, сиживали они вдвоем в неуютном холодном купе, согреваясь чайком да беседой: пожелтевший от курева стареющий человек и смуглая, молодая, полная сил и задора женщина.

— Странный вы человек, Ольга Владимировна. И рассуждаете вот сейчас как-то странно.

Лицо Пластунова в тени, за белым конусом света настольной лампы, Ольга видит, скорее чувствует на себе его пристальный, отечески сочувственный взгляд. Это ее коробит.

— Да? В чем же эти мои странности, Сергей Сергеевич?

— Да как вам сказать. Замуж вам надо, по-моему.

— Спасибо. Но ведь у меня же есть жених, вы это знаете. Вот кончим войну…

Синий дымок папиросы врывается в белый конус, клубится, мечется, ищет выход.

— Простите за откровенность, Ольга Владимировна, но жениха у вас пока нет.

— Да?

— Вот так: нету.

— Из чего же вы заключили, любопытно знать?

— Ну вот, опять, кажись, останавливаемся. Поглядеть разве?

Ольгу задело. Замахнулся, теперь будет искать оттяжки.

— Злить изволите? Вам не поглядеть, а убежать хочется, Сергей Сергеевич. Уж коли начали о женихах… Почему же вы мне не верите… что у меня в Иркутске жених… да еще такой любящий?.. Да дымите вы, ради бога, хоть в сторону! Сами насквозь прокурились и меня коптите, как омуля.

— Виноват. А жениха у вас нет. Ну подумайте, какая невеста, в кои веки вернувшись домой, о женихе не вспомнила бы? А вы о нем и вспомнить-то позабыли.

— Ну-ну, дальше?

— Вот и получается, что и жениха у вас нет, и другим головы зря крутите. А надо было бы вам замуж, Ольга Владимировна… Не обидьтесь на откровенность мою.

— Не обижусь. Но почему надо?

— Извольте. Строптивости излишней у вас много. Вот вы мне, давно еще, о гордости своей женской сказать изволили.

— Не помню.

— А вы вспомните: в Москве с генералом одним беседу на перроне имели…

— Вспомнила! Фазан такой…

— Он — фазан, верно. Любит чином своим козырнуть. А вы зачем на рожон лезли? Гордость женскую защищать или свою личную гордость? Ведь ни одна женщина-врач, ни одна сестра ему в слабости его не перечила, такого ему не наговаривала, как вы. А ведь он и годами постарше вас раза в два, думаю. Ну, любит человек собой козырнуть, так кто из нас в том не грешен? Савельич перед вами тоже вон в струнку вытягивается, а вы ведь ни разу не поправили его, рядом не посадили… Постойте, постойте возражать. А мне? Ведь вы подчас что думаете, то и палите. Помните, как вы мне однажды насчет трепанации черепа бухнули? А ведь я, кандидат наук, проглотил, смирился сперва, а потом и вовсе с вашим доводом согласился. Что ж, виноват, обмишурился, вот и получил плюху. А ну-ка скажи вам такое? Вы думаете, на вас персонал не в обиде? Думаете, спасибо вам говорят за откровенности ваши, справедливые ваши пилюльки? Вы иногда так человека правдой своей унизите, что и встать трудно. А прощают. Умеют прощать…

— Какая кротость!

— Не кротость, а терпят. Хоть порой и не стоите вы… терпенья этого.

— Вот это новости! В таком случае, что же вы…

— Простите! Вы же сами на откровенность напрашивались, так уж и потерпите.

Пластунов долго и глубоко затянулся, дохнул в сторону.

— Трудно все это объяснить, Ольга Владимировна. Есть в вас такое, на что и молиться хочется и обиду затаивать грех…

— Юродивость, что ли?

— Ну вот, видите, как вы все… Талант хирурга, ум ясный. Ну вот не будь вас в нашем поезде… Люди все ценят. Вот и думаю: нашелся бы такой человек, взял бы вас в хорошие шоры, вытряхнул бы из вас все это лишнее…

— Что же вы не взяли, Сергей Сергеевич? Вы же начальник?

— Я о муже говорю, Ольга Владимировна. О таком муженьке, у которого вы бы под пяткой ходили. Чтобы не он вам, а вы ему старались угодить, ключики бы к нему подбирали. Глядишь, и к другим бы переменились.

— Нудная это тема, Сергей Сергеевич. Да и хорошие-то от меня бегут.

— Сильные, хотите сказать. А слабые липнут. А вам нравится, за нос их водите… Пойти все же взглянуть, совсем ведь остановились. Посмотрим?

Ольга, готовая уже сказать резкость, только вздохнула.

Они вышли в тамбур вагона, распахнули дверь. Ночной ветер хлестнул в лицо: снежный, липкий.

— Что там опять?

Пластунов довольно бойко для своих лет спустился с подножки. Ольга спрыгнула следом. Впереди за паровозом мерцали огоньки ручных фонарей, в их рыжеватом свете двигались силуэты людей. Небо залито черной тушью. Лишь в редких просветах кое-где еще проглядывали тусклые звезды, проплывал лунный серп и снова скрывался в тучах. Пластунов решил посмотреть, что делается за паровозом, пригласил Ольгу.

— Желаете? Пройтись не мешает, да и сон ветром разгонит.

— Нет. Идите один, Сергей Сергеевич.

Ольга огляделась по сторонам. Голая степь, холмики, а дальше все слилось с ночью. Где он, этот таинственный фронт? Где-то вдалеке приглушенный расстоянием рокот моторов, полязгивание металла. Вспыхнули, пошарили в тучах лучики далеких прожекторов и погасли. И снова вспыхнули яркие лучи, осветив бело-грязную степь, движущиеся по ней танки — и тоже погасли.

— Простынете, товарищ военврач третьего ранга. Шинелку, может, принесть?

— Спасибо, Савельич.

— Воля ваша. А весна и тут, видать, теплом не балует. Опять же война… Навозику бы сейчас в полюшко, а тут вона что деется, под танками земля стонет…

Ольга не вслушивалась, о чем бормотал, вздыхая и охая, старый колхозник. Она думала о том, что высказал ей Сергей Сергеевич. Никогда еще не приходилось выслушивать Ольге такой горькой правды. И правды ли? Неужели и в самом деле она так нечутка и бестактна к людям? А они делают вид, что им нравятся ее выпады, и терпят, как сказал Пластунов, обиду? Зачем же они в таком случае сами, бывает, подходят к ней, заводят беседу, посмеиваются над ее шуткой? Вот и Савельич. Что он за ней по пятам ходит? Ведь другому что-то шинель не предложит. Терапевту хотя бы. Куда мягче женщина, слова грубого от нее не услышишь, голоса не повысит. А он ко мне. Ведь и та его от гриппа выходила, капли какие-то до сих пор в кружку капает.

— Савельич!

— Слушаю, товарищ военврач третьего ранга!

— Хоть бы вы не мозолили эти уставы! Можно ведь проще?

— Слушаюсь.

— Скажите, Савельич… Только правду скажите. Если и будет что, не обижусь.

— Слушаюсь.

— Да перестаньте вы со своим «слушаюсь»! Ну хоть сейчас… Савельич, я не обижала вас?

— Что вы, Ольга Владимировна! Да я завсегда пожалуйста, если чего такое…

— Вот вы мне и скажите: за что вы ко мне так… ну не как ко всем, что ли… Влюбились в меня или другим чем понравилась?

— Так ведь стар я влюбляться-то, Ольга Владимировна. А если где и назольничаю, скажите…

— Вот вы как меня поняли, Савельич! Наоборот, я очень благодарна вам за все ваши заботы. Но чем я их заслужила? Ведь вы за мной, как за дочерью…

И снова ждала, пока Савельич прокашляется, надумает и скажет. Будто и тут боится не угодить ответом.

— Да что же, Ольга Владимировна… Я, конечно, толком вам объяснить не могу, а, правда сказать пристрастие к вам такое имею, это точно. Вот и осколочек мне тогда и другое что…

— Но это моя обязанность, Савельич! И другой бы хирург на моем месте сделал.

— Оно конечно, Ольга Владимировна, все делают. Да только я так скажу: один по службе делает, а другой тоже по службе, а с чувствием. Вот и вся тут эта самая говорильня.

— И все?

— А чего еще? Вся как есть.

Они дошли до хвоста поезда, повернули обратно.

— Краткая же у вас философия, Савельич, — явно не удовлетворенная ответом, произнесла Ольга.

— Ну и построжаете когда, — поспешил добавить Савельич, — поругаете малость, так ведь без злобствия. Другой раз и здря, может, крикните, так опять понимаешь — карахтер. У самой, стал быть, на душе пакостно. А так чего еще? Все тут.

— Спасибо, Савельич. Принесите-ка мне, в самом деле, шинель.

— Слушаюсь! — и убежал вдоль вагонов.

Ольга зябко поежилась. Вдалеке снова вспыхнули лучики, шаря в небе. Ослепительный яркий луч сзади. Выстрелил в тучу, проскользил, будто рассек ее пополам. И еще луч. Где-то совсем близко застучали зенитки. Фонарики на путях погасли. Тревожно, простуженно завыл гудок паровоза. Где-то во тьме блеящий голосок Пластунова:

— По ваго-она-ам!

И эхом:

— По вагонам!.. По вагонам!..

Вздрогнул разбуженный состав, сдвинулся с места. Червинская ускорила шаги, в то же время не в силах оторваться от зрелища: от светящихся черточек, нитей трассирующих снарядов, скрещивающихся, блуждающих в небе острых лучей. Первый немецкий «фонарь» повис над степью. В матово-белом свете отчетливо прояснились кустарники, которые Ольга приняла за холмы, рытвины, овраги, движущиеся за ними колонны машин. Ноющий гул невидимых самолетов…

— Ольга Владимировна! Товарищ военврач третьего ранга!..

Новый сноп света ударил в глаза. Слышала, как где-то совсем рядом провыла бомба, треснула, раскололась земля…

2

Уже давно выписался и опять уехал на фронт Миша Косов, но Нюська не забывала своего «подшефного» госпиталя, в редкие свободные вечера навещая раненых земляков. Пела им родные качугские запевки, новые фронтовые песни, арии из оперетт и опер.

Сегодня она тоже собралась в госпиталь; благо субботник отменили и других особых дел нет. Но как назло — ни одной свободной подружки, ни балалаечника, ни баяниста. Обошла все училище — нету! Нюська даже расстроилась…

— Рублева, зайди к директору!

— Зачем?

— Там узнаешь.

«Там узнаешь» — значит, опять куда-нибудь с концертом или на разгрузку машин.

У директора людно. Комсорг подозвал к столу Нюську.

— Рублева, хочешь на фронт?

Нюська оробела. Не потому, что испугало это жесткое слово, но почему, зачем хотят ее разлучить с училищем? Ошиблись в ней?..

— С культбригадой, Рублева. На два месяца. Ну чего смотришь? Одну тебя с первого намечаем.

Радость пришла не сразу. Наполнила все существо, выплеснулась наружу.

— Факт! А когда?!

Директор веселым дружеским взглядом обласкал Нюську, благословил:

— Ну что ж, поедете с бригадой, товарищ Рублева. Послезавтра отъезд.

Нюська вылетела в коридор, сбила с ног зазевавшуюся дивчину, ойкнула и во весь дух помчалась к трамваю, в общежитие, собираться. И спохватилась, вспомнила: а в госпиталь? Попрощаться? Завтра еще, может, в Качуг удастся слетать, радостью поделиться…

3

В Качуг съездить не довелось: знакомили, собирали, готовили бригаду к отъезду. Только и черкнула домой открытку: «Не печальтесь, не воевать еду, а с культбригадой…»

Подружки в общежитии устроили проводины. По этому случаю испекли из макарон маленький тортик, принесли из столовки все свои ужины. Нюську усадили за стол, отрезали ей первый кусок тортика. Громкий, настойчивый стук всполошил девушек.

— Еще не легче! Девоньки, ховайте сдобу! Быстрей!..

Открыли дверь. На пороге военный.

— Здесь у вас Анна Рублева?

— Я Рублева.

Военный увидал Нюську, обрадовался:

— Нашел! Полгорода обежал, а нашел! Известно, разведчик!

— Девочки, это же из моего госпиталя! Садитесь с нами, дядя Андрей!

— Нет, девушки, на поезд спешу. А вот порученьице выполню. — И положил на стол большую увесистую коробку. — Примите, уважаемая Аннушка, от нас с великою благодарностью. И желаем вам счастливого пути и всего… этого… счастья!

Нюська с достоинством приняла коробку, поставила на стол, поблагодарила. Военный откозырял, еще раз пожелал Нюське всего лучшего и скрылся.

Девушки бросились к коробке, в десять рук развязали тесьму, подняли крышку и обалдели: вся коробка набита доверху колбасой, рафинадом, пряниками, сливочным маслом, галетами. И тут же фотография на картоне — большая группа раненых в госпитальной ограде с Нюськой посредине. А на обороте: «Нашей дорогой сестрице и замечательной певице Анне Николаевне Рублевой на память от ее земляков: качугских, тульских, пензенских, тамбовских, бакинских…» И полсотни фамилий.

4

Машину трясло и подбрасывало на ухабах, и от этой бесконечной, безжалостной тряски голову разрывало на части. Словно десятки хищных острых когтей впивались в мозг, раздирали его, как свою жертву.

— Лежите, Ольга Владимировна, лежите.

— Где мы? Савельич, где мы?

Санитар огляделся по сторонам, ответил не сразу.

— А кто ж его знает. Да вы лежите, Ольга Владимировна. Вона ведь как вас садануло!

К головной боли прибавилась тупая ноющая боль в левом плече. Попробовала поднять голову — охнула, уронила. Пошарила за головой здоровой рукой — чьи-то ноги. Значит, лежит у Савельича на коленях.

— Что с нами, Савельич? Что с поездом?

— И в хвост и в гриву, Ольга Владимировна. Сперва, значит, в гриву угодил…

— Разбомбили?

— Да не так уж, чтобы совсем, Ольга Владимировна, но крепко. Один вагон целехонек остался да паровоз..

— А люди где?.. Где Сергей Сергеевич?

— А там. С поездом остались. А вот нас трое…

— И вы ранены?

— Да нельзя сказать, чтобы очень. Вот товарищ военврач первого ранга послал. Доставь, говорит, Ольгу Владимировну по всей форме. Все одно, говорит, отъездились покуда, теперь куда определят. Фершалу вот не повезло, верно. Кишочки ему этто в живот запихали, бинтами стянули и в грузовик. Вас бы — может, чем и помогли. Не доедет человек, это верно.

— А он где?

— Фершал-то? А вон, на передней едет. А вас, одначе, контузило, Ольга Владимировна. Ну и осколочком в плечо…

Раненое плечо заныло сильнее. Хоть бы взглянуть — где едем? Но по бокам какие-то тюки, позади пахнущие бензином бочки. Слышала, как проносились мимо встречные машины, звенели гусеницы тракторов или танков.

— А вы куда ранены, Савельич?

— Я-то? И смех сказать, Ольга Владимировна. Ухо у меня начисто отлетело. Поначалу и не почуял боли-то. Щупаю рукой, а его нету… уха-то. Мокроть одна. А тут вижу, и вы… Ну, будто косой по ногам. И в кувет, значит. Ах ты, думаю, беда-то какая! Жива ли, матушка? Фонарь у немца висит, видно все — ну, что сейчас. Прибежал, одно ухо прислонил — не слышу. Другое прижал — стучит. Живехонька! И ноги целы. А тут и Сергей Сергеевич и прочие…

Машина остановилась. Кто-то спрашивал документы, хлопал дверцей. Через борт глянула в кузов ухмыляющаяся физиономия в солдатской пилотке.

— Эти, что ли? Ну вот, теперь самих резать будут. Трогай! — и скрылась.

Машина двинулась, затряслась, запрыгала на ухабах. Над тюками поплыли назад голые березовые и дубовые кроны.

Через час машина снова остановилась, хлопнули обе дверцы. Червинская слышала чьи-то голоса, крики.

— Где мы, Савельич?

— А кто ж его знает, Ольга Владимировна. Вроде как фронтовой госпиталь. Домишки кое-какие. Госпиталь и есть.

Заскрежетали бортовые запоры. Упал, стукнулся о колеса борт. Теперь и Ольга видела, что это был госпиталь, а полосатые тюки оказались матрацами, солдатскими одеялами…

5

Ольгу уложили на носилки, перенесли в маленький домик с печью-плитой посредине и всего тремя койками у окошек. На одной, соседней с Ольгиной, койке девушка с забинтованной головой. Вторая пуста.

— Здорово, сестрица! Где это тебя?

Ольга не видит девушки. Ее фамильярное обращение шокирует Ольгу. К тому же страшно болит голова.

— Ты что, оглохла?

— Какое вам, собственно, дело?

— Ого! А ты, девонька, чего из тебя строишь? Важная шибко.

Ольга не ответила. Вошел высокий, седоволосый военный в халате, медсестры.

— Вы Червинская?

Ольга повернула лицо, сморщилась от прихлынувшей к голове боли.

— Лежите спокойно, Червинская. Значит, это ваши документы… Аттестат. Послужной список. Рекомендация… Хирург?

— Хирург.

— Не рекомендация, а молитва какая-то… Ну-ка, что у вас там, Червинская? Марья, портянки долой! Живо!

Сестра, стоявшая возле, принялась забинтовывать раненое плечо Ольги.

— Где я, доктор? — спросила Ольга.

— В армейском госпитале. У своих, Червинская, у своих. Тут все сибиряки. Редко другая вошь заползет — и та не держится…

— Я москвичка, доктор, — превозмогая боль, сказала Ольга.

— Ишь ты? А из Иркутска…

— Заползла… из Москвы.

— Ну-ну, языкастая какая. Дарья, держи москвичку!..

После осмотра военврач приказал переодеть Ольгу, а ее успокоил:

— Пустяк, контузия. И ранка пустяк — в мякоть. Но горошину удалим. Кстати, нам тоже нужен хирург… — И уже сестрам: — Марья, Дарья, готовьте Червинскую — и на плаху!

«Ну вот и сама на стол попала, — подумала Ольга, когда все вышли из хатки. — Добрый Сергей Сергеевич! Как он сейчас там? И ведь рекомендацию какую-то успел написать… — И вдруг вспомнила последний с ним разговор, откровенную его оценку. — А может быть, он просто решил от меня отделаться? Вот этот говорит: и контузия небольшая, и рана пустяк… Надоело со мной возиться? Замечания за меня получать?..»

Соседка по койке повернулась к Червинской.

— Извиняйте, товарищ хирург. Я думала, вы, как я, девушка… Молоденькие такие… в бинтах-то…

— Оставьте меня в покое! Без вас голова болит.

— Извиняйте. Эх ма, и поговорить не с кем!

Уже лежа на операционном столе, Червинская вспомнила мимоходное замечание военного хирурга. Может быть, и в самом деле остаться здесь, в этом госпитале? Чем мотаться в вагоне?

В марлевой маске, с поднятыми в перчатках руками вошел хирург. Червинская не сразу узнала в нем того самого военного, который осматривал ее в палате.

— Ну как, москвичка, будем орать? Или под общим?

Червинская отрицательно качнула головой:

— Не буду. — И тут же подумала: «Хорош врач! Человек контужен, а он — общий наркоз!»

— Дарья, шприц! Марья, снимай тряпки! Иван, держи за ноги!

— Слушаюсь!

И опять удивилась Червинская: что это за манера так развязно вести себя при оперируемом? Мясник какой-то! Почувствовала, как на ноги навалилась железная тяжесть. Кто-то стоявший сзади сжал до боли запястья. Приемчики!

— Ну, терпи, Москва! Дарья, давай секиру! Зажим! Еще зажим!.. Молодец, Червинская! Давно из Москвы?..

— Давно. Вы лучше делайте свое дело, доктор!

— Ну-ну, ершистая. А я вот сибиряк. У нас тут вся армия — сибиряки… Марья, ковырялку! Эх, такое плечико и кромсать жалко… Вон он, каналья! Ухват! Живо!.. Ну-ка мы его ковырнем… Нате-ка, полюбуйтесь, москвичка! — И завертел перед глазами Червинской осколочек.

— Я их уже насмотрелась.

— Так ведь ваш! Собственный!

— Да перестаньте же вы наконец!.. — Ольга чуть не сказала: паясничать.

— Характерец!.. Дарья, не спи!..

Ольга не чувствовала, скорее догадывалась, как быстро снимались зажимы, накладывался шов, и теперь удивлялась ловкости этого грубого и чудаковатого человека. Пожалуй, она бы провозилась подольше. А он мигом. И инструментам названия свои надавал и с персоналом обращается, как на конюшне, а оперирует хорошо.

В конце операции Червинская напомнила хирургу о его предложении.

— Я хочу остаться у вас, доктор. Хотя бы временно.

— Ну-ну поглядим. Цыган лошади в зубы смотрит, а я на руки. Федор! Егор! Тащи назад москвичку!

6

Плечо перестало ныть, но голова все еще гудела: не повернуться. На третий день пришел проститься Савельич.

— Куда же теперь, Савельич?

— А кто ж его знает. Куда пошлют. Везде служба, Ольга Владимировна. — И потупился, опустил голову.

И Ольге стало жаль расставаться со стариком. Привыкла. А что, если попросить начальника госпиталя?

— Савельич, услужите еще разок: попросите сюда начальника госпиталя.

— Военврача второго ранга?

— Второго, второго, — улыбнулась Червинская.

— Слушаюсь!

Седоволосый военврач не заставил себя ждать.

— В чем дело, Москва?

Ольга показала глазами Савельичу на дверь:

— Подожди там, Савельич.

— Слушаюсь!

— У меня к вам большая просьба, доктор. Этот санитар все время был со мной в поезде…

— А ведь я думал, что случилось. У меня ведь дела, в некотором роде…

— Доктор, прошу вас! Мы, знаете, с ним как-то всегда вместе…

— Ну-ну, посмотрим. Как голова?

— Лучше, — соврала Ольга.

— А ну зрачки? Так. Плоховато. Ничего она у вас, похоже, не лучше. Придумаю-ка я вам другое зелье, Червинская.

7

Через неделю Ольга с трудом поднялась с койки, но тут же схватилась за голову, застонала. Голова разламывалась. А вечером пришел начальник госпиталя.

— Что же мне с вами делать? Залежалась, москвичка, залежалась. Надо бы в тыл отправить…

— Ничего, я скоро встану, доктор.

— Скоро! Вы скоро, а мы сегодня ночью снимаемся.

— Куда?

Военврач развел руками.

— Ну, куда — это нам с вами меньше всего. Куда надо. Немец в наступление перешел. На левом фланге такой прорыв сделал… Словом, ночью снимаемся.

— Я хочу с вами!

— С нами, с нами.

Всю ночь и утро Ольга опять тряслась в кузове машины. Голова разболелась еще пуще. Только к полудню въехали в какой-то полуразрушенный поселок, что у березовой рощи, и расквартировались. Запестрели в голых березах палатки. Червинскую положили в палатку с сестрами. Начальник госпиталя на обходе спросил ее:

— Ну? В тыл поедем или подождем?

— Подождем, — через силу улыбнулась Червинская. Грубоватый, но простой и прямодушный начальник армейского госпиталя и умелый хирург ей уже нравился. Даже пышная седая шевелюра его, прежде казавшаяся Ольге просто вульгарной, теперь выглядела иначе: небрежной, как у всех очень занятых людей, экзотически подчеркивающей молодое лицо ее обладателя.

— Попробую-ка я еще одну штуку. В Монголии когда-то стояли, так там лама один головы правил. И получалось ведь у канальи. Я раз пять сам видел, как он это… Иван! Дарья! — заорал он неожиданно, выглянув из палатки.

Вбежал рослый санитар и знакомая уже Ольге хирургическая сестра.

— Дарья, тащи сюда рушники! Пару! Иван, тут будешь. Да лапы поди оскобли! Живо!

Иван и Дарья сорвались с места, бросились исполнять приказанья.

— Что вы собираетесь делать, доктор?

— Попробую стать ламой.

— Ламой?

— Лама — это поп по-нашему. У монголов они все — и попы, и знахари, и в некотором роде племенное хозяйство.

— Что это значит?

— От ламы ребенка иметь — для любой монголки большое счастье. У них сейчас только сознание пробуждается, а то совсем были дети. Иван! Дарья! Где вы там?!

Он усадил Ольгу на койке, приказал Ивану, как и в прошлый раз, держать ей руки, и сам, взяв голову Червинской, изо всех сил сдавил ладонями, будто собираясь перекосить череп. И вдруг рванул к себе, стукнул о грудь. Ольга кричала от боли, пытаясь вырваться из крепко державших ее рук санитара. А врач снова мял, перекашивал, ломал череп, ударял о грудь и, выхватив из рук Дарьи два полотенца, натуго обмотал голову Ольги. И опустил на подушку.

— Ну что, герой? Терпим?

Червинская, стянутая до подбородка бинтами, только выла. Слезы градом катились из ее огромных в ужасе глаз, а руки беспомощно теребили бинты, силясь освободить от них сдавленную со всех сторон несчастную голову. Военврач сочувственно улыбнулся.

— Ну-ну, потерпите. А там видно будет. Через день не встанете — в тыл отправлю.

На другой день он освободил от бинтов ее голову.

— Ну как?

— Еще хуже, доктор. Ради бога, не делайте больше своих ламских фокусов. Так и на тот свет отправить недолго.

— Ну-ну, не буду. А голова болеть должна. Вот что завтра будет, посмотрим. Это хорошо, что болит: на место стала.

И удивительно: на следующий день Червинской действительно стало значительно лучше. Даже в ушах перестало звенеть. А к концу дня сама предложила врачу свои услуги.

— Могу работать, доктор.

— А голова?

— Замечательно! Я совсем не чувствую никакой боли. Вы настоящий лама, доктор… только, надеюсь, без всего прочего.

— Ну-ну. А работы прибавилось, много работы.

Да Ольга и сама видела, как то и дело подходили машины с ранеными. Одних сразу же отправляли в глубокий тыл, другие застревали. Червинскую выписали. Как-то неловко, неуклюже почувствовала она себя в гимнастерке. Отвыкла.

Ольга нашла начальника госпиталя в домике тяжело раненных.

— А вот и вы! Идите-ка, коллега, сюда! Что делать, не знаю. Тут, похоже, с черепом дела плохи.

— Что с черепом? — перебила Червинская, подойдя к раненому.

— Осколочки, видать, в голове. Сложное дело.

Ольга нащупала пульс, прислушалась к неровному частому дыханию раненого.

— Везите в операционную. Но помогать будете вы, я по-вашему не умею: секиры, ухваты… Согласны?

— Вполне… Иван! Егор! Тащите на плаху.

После операции начальник госпиталя отвел Ольгу в сторону, сказал:

— А ведь я вашей рекомендации, признаюсь, не поверил. Этих од хвалебных столько по всему свету написано, а золотых-то рук и не видишь. Да я вас теперь под ружьем не отдам!

8

Работы было невпроворот. Операция за операцией. Несложные ранения обрабатывать приходилось самим сестрам. Работали днем, работали ночью при помигивающем, то затухающем, то вновь вспыхивающем освещении. Ольга и сама прислушивалась к мерному постукиванию движка за стенкой: не кашляет ли? Не захлебнется ли в перебоях? Работали под бомбежкой, задраив одеялами окна. Крыши домиков завалены свежей зеленью, стены заляпаны зеленой известкой, но как хищники на запах крови, слетаются, кружат над головой немецкие «юнкерсы», висит в воздухе «рама». В редкие свободные минуты Червинская писала Романовне письма или сидела с Савельичем на любимой скамеечке на пригорке. Все видно отсюда: и госпиталь, и далекую виляющую по холмам пыльную дорогу, и раскинутые вокруг степи, лески, поблескивающее на солнце большое озеро. Воздух здесь чистый, не пропитанный больничными запахами, а как дунет ветерок с озера — потянет свежестью и прохладой. Савельич рассказывал Ольге о Байкале, о большом рыбачьем острове Ольхон, где и ему доводилось рыбачить, об удивительных причудах славного моря:

— Сперва верховик дует. Это, считай, самая что ни есть погода. Солнышко, волны поплескивают, чайки летают. А потом култук. Этот низом дует. Тот, верно, все собирает: и дожди, и пыльцу с гор — все. Закрутит, завертит, дождями зальет. И сарма. Эта, что тебе рысь: подкрадется из-за гор да сверху как вдарит! Куда култук, куда что — все разгонит. Вода ажно от берегов схлынет — и рябь пойдет. А дальше, в море-то, такие валы погонит — не приведи господи! Я в эту сарму разок угодил, так, думал, все тут. За баркасом лодчонка была привязанная. Так ту как на волне вскинет, встанет она, матушка, на попа — ну тебе стенка-стенкой, так и ждешь, что на голову шлепнет. Ан, глядишь, обошлось. И будто куда провалилась — нет позади лодчонки. Страшная эта штука, сарма. Зато после ее опять солнышко, и чайки, и опять же верховичок…

И смолк: к ним на пригорок поднимался рослый щеголеватый лейтенант.

— Вы хирург Червинская?

Темные выпуклые глаза так и ощупывают Ольгу. Савельич встал, вытянулся перед весело ухмыляющимся лейтенантом.

— В чем дело? — рассердилась Червинская: терпеть не могла она таких слишком уж откровенных разглядываний.

— А вы ничего. Я бы с удовольствием к вам под нож…

— Что вам от меня нужно?

— Простите, увлекся. Вот приехал за вами. Генерал просит. Занозу ему вытащить…

— Вот пусть и едет сюда со своей занозой.

— А вы сама заноза хорошая, дорогуша. Это ведь генерал просит. Может, прокатимся? Лимузин к вашим услугам. — Он показал на стоящую внизу окрытую легковушку.

Ольга не знала, что делать. А больше всего злил ее этот нагловатый щеголь. И генерал хорош: что за прихоть отрывать хирурга на какую-то занозу.

— Хорошо, я спрошу начальника госпиталя.

— Так ведь он сам меня направил к вам, душечка…

— Перестаньте!

Ольга встала и пошла вниз, к госпиталю. Лейтенант достал коробку«Казбека», постучал папиросой по крышке, не спуская глаз с гибкой, стройной фигуры молодой докторши, спросил санитара:

— Что это она злая?

— Не могу знать, товарищ гвардии лейтенант!

— Замужняя? Есть кто у нее тут?

Савельич вздохнул.

— Не мое это дело, товарищ гвардии лейтенант. Может, и замужняя.

— А хороша! Хороша, проклятая! А глаза-то какие! Синие глаза-то?

— Не могу знать.

— Экий же товар пропадает! А почему злая?

Савельич затоптался. Уйти бы от греха, да нельзя: служба!

— Сами вы ее, товарищ гвардии лейтенант, забижаете. Она женщина справедливая…

— А ты-то кто ей? Нянька? Или сам, может, тут втихомолочку, по-стариковски? — и расхохотался своей остроте. — Вот что, отец, ты ей скажи при случай: как, кума, не журись, а до кума повернись. Ну, бывай, папаша! — И, дружески похлопав по плечу Савельича, сбежал к машине.

Савельич поплелся к госпиталю. Машина с лейтенантом обогнала его, обдав дымом и пылью. И снова прошумела, пронеслась мимо, уже навстречу, с Червинской.

Ольга впервые была на КП. С обеих сторон глухо, раскатисто ухали пушки, потрескивали невидимые в складках холмов и овражках пулеметы и автоматы. Лейтенант, а за ним Червинская спустились в траншею и теперь пробирались в ее лабиринтах через осыпавшиеся комья, телефонные провода, брошенные кем-то лопаты, кирки, порванные противогазные сумки. В одном месте Червинская наступила на каску. Каска опрокинулась и больно ударила по ноге. Ольга невольно вскрикнула, держась за ушибленное место, запрыгала на одной ноге. Лейтенант вернулся к Червинской.

— Ай-яй! Больно?

— Больно, — призналась Ольга.

— Пожалеть разве? — и схватил Червинскую, поднял, понес траншеей. — Хоть подержаться!

— Пустите! Сейчас же пустите меня! — Ольга заболтала ногами, уперлась свободной рукой в увесистый подбородок нахала, силясь вырваться.

— Сказали бы: неси, Верещагин, до Омска — твоя будет. Донес бы! — И поставил. — Прошла нога?

— Прошла. Идите!

У входа в блиндаж люди: связисты с аппаратами, с автоматами на груди солдаты, офицеры. Под толстенным накатом из бревен, засыпанным землей и обложенным дерном, лейтенант усадил Червинскую на ящик, приосанился, но в дверь войти не решился: из блиндажа донесся вдруг зычный рассерженный бас и ругань: отборная, площадная, с перекатом.

— Минуточку, сейчас будут выносить, — пояснил лейтенант Червинской и снова расправил под ремнем складки.

— Кого? Генерала? — наивно спросила Ольга.

Дверь распахнулась, и под навес выскочил раскрасневшийся здоровяк, ошалело вращая выпученными глазами. Ольга, не понимая, что происходит, сама испуганно смотрела то на здоровяка, то на ухмыляющиеся лица окруживших его товарищей. Кто-то робко взялся за дверь, но лейтенант отодвинул:

— Минуточку! — и исчез за дверью.

Над головой провыл снаряд. От близкого разрыва дрогнул, осыпал пылью бревенчатый потолок навеса. Однако Ольгу теперь больше занимала эта страшная дверь в блиндаж, чем немецкие снаряды. Но в блиндаже стало тихо. Дверь распахнулась, и снова появился лейтенант:

— Хирурга!

Ольга с бьющимся сердцем перешагнула порог мрачного помещения с низким бревенчатым потолком и длинными узкими щелями вместо окон. Несколько бойцов прямо на полу, с аппаратами. За столиком над картой склонились люди. Ольга шагнула к ним.

— Ну где вы там? — прогремел могучий бас за спиной Ольги.

Червинская обернулась. Прислонясь к стене, запрокинув назад большую голову, сидел на скамье военный. Ворот у гимнастерки распахнут до волосатой груди, левая рука забинтована у плеча, лежит на ремешке бинокля.

— Я хирург. Что у вас, товарищ?.. — как назвать человека с ромбиками в петлицах? Генерал? Командующий?

— Заноза, язви ее в душу! Давай-ка ее оттуда. — Военный сел прямо, выказав весь свой могучий корпус. Из-под густых, сцепившихся над переносьем косматых дуг блеснули в черноте белки глаз.

Ольга, едва различавшая в полутьме предметы и лица, с трудом разглядела забинтованное плечо военного, выступившую на марле кровь. Какая же это заноза? И темень еще… А он на тебе — что-то делай!

— Что же я здесь увижу? Я ведь не кошка.

— Верно, не кошка, не сообразил. Лейтенант!

— Я, товарищ генерал!

— Освободи поднавес хирургу!

— Слушаюсь, товарищ генерал! — И, предупредительно открыв дверь, пропустил впереди себя Ольгу. — А ну, кыш, кролики! Генерал петь будет!

«Поднавес» опустел в одну секунду. Генерал появился в дверях, шагнул, уперся головой в накат бревен и сел, раздавив под собой ящик.

Червинская развязала бинты, рванула присохшие к ране. Генерал только крякнул:

— Вот это по-нашему, язви ее… Молодец, доктор!

Рана была глубокой, рваной. Привычной рукой нащупала у плеча осколок.

— Надо в госпиталь. Это же операция!

— Какой, к дьяволу, госпиталь, когда тут… Тащи так, доктор!

— Но это же страшно больно! — поразилась Ольга такой решительности. — Тут надо наркоз…

— А мы с песней. Режь, говорят! Лейтенант, запевай! Давай, давай, тяни ее оттуда, холеру!.. — и загудел, затянул песню, глуша басом лейтенантовский баритон:

Червинская работала скальпелем. Острый, длинный, что стальное перо, осколок задрожал наконец в ее пальцах: какую же боль должен был вынести, побороть в себе этот большой человек в солдатской гимнастерке!

Поблагодарив Червинскую, генерал приказал лейтенанту отвезти ее в госпиталь.

— Нет-нет… Я лучше одна, — поспешила возразить Ольга и, пугливо взглянув на лейтенанта, занялась инструментами.

Генерал, перехватив взгляд, поманил к себе лейтенанта, погрозил пальцем.

— Смотри, кот! Я тебе усы выдерну. Отвезешь — и назад, живо!

9

Сердце, казалось, перестало стучать, когда Нюська вышла из мрачного клокочущего вокзала и очутилась в Москве.

— Здравствуй, белокаменная матушка наша! — торжественно произнес один из членов культбригады и при этом снял шляпу.

Нюська, раскрыв рот, смотрела на привокзальную площадь, на высившиеся вокруг нее многоэтажные здания, бесконечные вереницы машин и людские потоки. Так вот она какая, столица! Нюська вцепилась в руку подружки, едва выдохнула:

— Вот да-а!

— Нравится? — глядя на обалдевшую Нюську, улыбнулась подружка.

— Страшно.

— Это почему же? — удивилась та.

— Махинища-то какая! Аж голова кругом…

— Пойдем погуляем… Не бойся, не заблудимся, я тут три раза бывала. Все равно делать нечего…

Делать было действительно нечего. Встретивший на перроне политотдельский офицер убежал звонить куда-то, вызвать штабные машины, и сам обещал вернуться только к десяти. Это значит ждать час, не меньше. Нюська с подружкой отпросились у руководителя культбригады на полчасика.

Шли не спеша. Подружка показывала Нюське на какие-то крыши, особенные башенные часы, объясняла — Нюська не слышала подруги, не видела ни часов, ни башен: все сливалось в ее глазах в одно пестрое, сказочно необъятное диво. Так, с задранной вверх головой, натыкаясь то на прохожих, то на фонарные столбы, и двигалась Нюська, оглушенная уличным гамом, ослепленная майским утренним солнцем. Только постепенно начала успокаиваться, привыкать к необычностям, прислушиваться к болтавшей без умолку о Москве спутнице.

— А вон, видишь, троллейбус идет: на нем можно прямохонько до Кремля доехать… Ой, Нюська, глянь: войска сколько! Видать, тоже приехавшие…

По широченной улице мимо них потянулись колонны пехоты: в новом, с иголочки, летнем обмундировании, обвешанные скатками, автоматами, гранатами. Нюська забыла все, потянула подружку.

— Бежим, глянем!

Пробрались в толпе зевак к самой панели, забегали глазами по рядам пехотинцев. Чьи они? Откуда? А вдруг среди незнакомых насупленных лиц найдутся знакомые? У Нюськи даже заныло под ложечкой: а что как окажется среди них Ромка Губанов? Ведь и Миша Косов говорил, что он должен быть под Москвой где-то. Так и не написал ей, Нюське, ни строчки, а обещал…

— Эх ты, мать честная, красавица!

Перед Нюськой молодой в золотых лентах матросик. Ростом не высок, но в плечах крепок и ноги — как в шторм на палубе. Из-под льняного чубика — два карих смешливых глаза. В рядах пехоты кричали:

— Эй, морячок, не заглядись, войну прозеваешь!

Нюська попятилась за подружку от вперившегося в нее матросика, но тот легонько отстранил Нюськину «защиту» в сторону, сдвинул на лоб бескозырку.

— Так что времени на объяснение чувств не имею, а потому разрешите представиться: старшина второй статьи балтийского военного флота…

Нюськина подружка снова вышла вперед:

— Это неприлично…

— Позвольте, гражданочка, дело не в пример срочное, прошу обождать. А вас, красавица, прошу назвать имя. Так. Особого желания не наблюдается, берем на абордаж… — И, схватив за руки Нюську, потянул к себе. — Не робей, назови имя…

Нюська вырвалась, наотмашь шлепнула по щеке насильника. Да так, что тот едва устоял на ногах, потеряв бескозырку. Толпа отхлынула, загудела, а видевшие здоровую Нюськину оплеуху пехотинцы захохотали, закричали матросику:

— Моряк, пузыри пустил!

— Вот это по-нашенскому!

— Молодец, девка!..

Нюська, видимо, и сама не ожидала такого, нырнула в толпу. Матрос кинулся следом, поймал за плечо Нюськину подружку, с силой повернул к себе:

— Как зовут?!

— Меня?.. — до смерти испугалась девушка.

— Себя после назовете, гражданочка. Красавицу?

— Нюська… Аннушка…

— Фамилия? Откуда?.. — И, выпытав у перетрусившей девушки все, что требовалось, обрадованно заявил — Ну, теперь я ее со дна моря достану! Так и передай, ясно?

Глава двадцать вторая

1

Небольшой двухпалубный пароход отчалил от дебаркадера, развернулся у ангарского моста и, зашлепав гусиными лапами по воде, стал быстро удаляться от пристани. На поднятых пароходиком волнах закачались рыбачьи лодчонки, прибитые к берегу плоты. Мимо, уходя назад, потянулись набережные постройки, высоченные журавлиные ноги кранов, белая на высоком берегу маратовская церквушка.

Лешка уже успел обежать обе палубы, заглянул в салоны, поднялся по лестнице на самую крышу, увидал будку, а в ней матроса, ворочающего огромное колесо с колышками. «Рулевой, — сообразил Лешка. — Вот это водитель! Такую громадину один направляет!..»

— Ты что тут делаешь, малый? А ну, марш отсюда!

Человек в белом кителе с широкими золотыми полосками на рукавах сердито смотрел на Лешку с мостика.

— А вы кто, дяденька? Капитан?

— Капитан, капитан. Вот прикажу тебя снять на мель. Где твое пассажирское место?

— Хе!

— Вот тебе и хе! — И вдруг заорал в рупор: — Эй, в лодке! Куда за бакен зашел! Греби обратно!

Лешка осмелился, подошел ближе.

— Дяденька капитан, дай подержать трубку.

— Что? — обернулся капитан, увидав подле себя Лешку. — Ты уже тут? Отчаянный. У тебя отец случаем не турок?

— А что?

— Черный больно.

Лешка хмыкнул в ответ: капитан, видать, ничего, добрый.

— Дайте подержать трубку.

— На.

Лешка оглядел трубу, заглянул в дыру, примерил, приложил к губам:

— Эй, в лодке!..

И тут же получил подзатыльник. Капитан отобрал рупор.

— Знаешь, как это называется? Посади свинью за стол, она и ноги на стол. Понял?

— Понял. А мотором кто управляет, дяденька?

— Не мотором, а машиной. Ты что, малый, шофер?

— Слесарь я. В Заярск на все лето еду с колонной.

Капитан ласково потрепал по голове Лешку.

— Хорош слесарь. Военного времени.

Через пять минут Лешка уже знал, где и какая у парохода машина, зачем подвешены на бортах бревна, через какую трубу капитан командует машинистам «вперед!» или «полный!» Узнал и о том, что пароход до Заярска плывет сутки, а обратно до Иркутска целых трое. А сойдя с «крыши», обо всем подробно рассказал Вовке. Алексей Иванович ходил по палубе один, смотрел на всех как-то хмуро, и Лешка к нему не приставал: не в духе. Вот и Ваня, бывало, сердится. Спросишь — промолчит или огрызнется. И Лешка знал: что-нибудь с машиной неладно, расстроился человек и надоедать ему не годится. Зато у Вовки настроение лучше не надо. Он, как и Лешка, первый раз в жизни на пароходе. Мальчики обошли палубы, спустились к машине, посмотрели, как неустанно и быстро двигаются ее тяжелые рычаги, попробовали завести разговор с машинистом, но, не получив ответа, снова вышли на палубу.

— Глянь, все дно видно, — показал Лешка.

— И правда!

Лешка достал из кармана медный пятак, подумал и швырнул в воду.

— Гляди, гляди!

Пятак, кувыркаясь и тускло поблескивая в зеленоватой, прозрачной воде, быстро удалялся назад, к корме парохода.

— А почему он на дно не упал?

— Чудак! — возразил Лешка. — Думаешь, тут мелко, да? Это только так кажется, что мелко. Не веришь? Айда, спросим капитана, он все знает.

— А он не прогонит?

— Хе! Капитан-то? Да он свой парень. Мы с ним запросто разговариваем. — И потащил за собой Вовку.

Однако едва над верхней палубой появились черная и рыжая головы, капитан заорал на них в рупор:

— А ну назад!

— Дяденька капитан, это же я, Лешка!

— Назад, говорю! Не до вас тут!

— Пойдем, брат, — потянул Лешка за рукав приятеля. — Мы его после спросим.

К Заярску подъехали рано утром. Пассажиры уже толпились у борта, а нигде никакого Заярка не было видно. Леса, горы, вода — и ни одной избушки. Пароход начал обходить остров и вдруг загудел протяжно, радостно, громко. И эхо долго-долго звучало еще в горах, над речной голубой гладью. Остров оборвался, открылась широкая вода, и на ее правом, очень крутом и высоком берегу показался поселок. Заярск! Лешка так и впился в него своими веснушчатыми глазами. Так вот он какой, этот Заярск! Маленький, с деревянными домишками и плетнями, боязливо прижавшийся к обрыву. А за ним горы и леса, леса и горы…

Начальник Заярской автобазы встретил Позднякова на пристани.

— Несчастье у нас, Алексей Иванович.

— Что такое?

— Илимский мост завалился. Весь транспорт стал.

Черная бровь Позднякова поползла вверх, сломалась.

— Когда?

— Ночью, Алексей Иванович. Неделю, говорят, будут чинить…

— А вы что?

— Я?.. — не сразу понял тот. — Ругаюсь, а толку что? Говорят, не рассчитывали илимский мост на наши полуприцепы. Шутка — пятнадцать тонн каждый…

Поздняков, молча смерив взглядом приземистую фигуру начальника автобазы, зашагал к тракту. Лешка и Вовка бросились наперегонки к махавшему им руками Ване.

— А гут технорук мой еще запьянствовал, Алексей Иванович. Второй день глаз не кажет. Домой за ним посылал — не пускает. Зарплата, говорит, мала, уходить хочет… — догнав Позднякова и заглядывая ему в лицо, зачастил начальник базы.

— Почему вы не на месте аварии?

— Я?.. Был я там, был, Алексей Иванович. Да вот сообщили, что вы едете… Парторга туда послал, на мост этот…

Поздняков, тяжело подымаясь по взлобку, близоруко вглядывался в двигавшийся по тракту транспорт и словно бы забыл о присутствии начальника автобазы.

Опередив Вовку, Лешка первым взбежал на возвышенность и бросился к стоявшему у пикапа Ване. От радости не знали, о чем и спросить друг друга.

— А я с Поздняковым, — сообщил Лешка.

— А мне стажера дали, — сообщил Ваня. И шепотом добавил: — Девчонку.

— Ну?

Лешка заглянул в окно кабины. Там, где обычно сиживал Лешка, расположилась белая лицом девушка в красной косынке.

— Привет!

— Здравствуй, мальчик.

— Хе! — неопределенно сказал Лешка и спрыгнул.

Девушка уступила Позднякову свое место.

— В Илимск! — коротко скомандовал Поздняков Ване.

Все остальные уселись в кузов. Теперь Лешка мог хорошо рассмотреть девушку-стажера. С завистью поглядел на ее сцепленные у колен руки: ведь эти руки будут держать, а может, уже держали баранку. А ему, Лешке, и метра еще не пришлось проехать за рулем. Только и слышишь: мал, ростом не вышел. Четырнадцать лет стукнуло, а подумаешь — еще целых три года тянуть, пока на курсы шоферов примут. И росту, как назло, нету.

Пикап сделал круг и пополз в гору. Дорога шла над самым обрывом, и Лешке хорошо были видны внизу и пристань, и пароход, на котором они приехали, и даже строгий чернобородый капитан в белом как снег кителе и фуражке.

Машина вскарабкалась на гору, пропылила поселком и снова, взяв разгон, поползла в гору. С обеих сторон выросли могучие вековые сосны и пихты.

— А ты чей, мальчик? — миролюбиво спросила Лешку девушка.

Лешка отвернулся. С девчатами, даже взрослыми, он дел не имел.

На лице начальника автобазы расплылась умильная улыбка.

— Это Леша Танхаев. Изобретатель санных прицепов. Как же ты, качугская, не слыхала? У нас в Заярске и то знают.

— Не знала, — созналась та. — То-то и разговаривать не хочет, изобретатель!

— Вот еще! — покраснел Лешка. — Чего мне зазнаваться? И вовсе не я изобрел, а товарищ Гордеев, вот кто!

— Скромный, — похвалил начальник автобазы.

Машина вышла на подъем и, перевалив гору, снова пошла на спуск. Дорога извивалась, теряясь в чаще, снова показывалась в дали, уже на другой сопке, или обрывалась впереди, в небе. В Илимск приехали только в полдень. Тракт в последний раз перевалил гору, и начался крутой тяжелый спуск. То и дело поскрипывали тормоза, завывал двигатель, а тракт продолжал извиваться, кружить, выписывать замысловатые петли и падать, падать. Внизу показалась маленькая речушка, покосившийся набок фермами деревянный мост и, наконец, сгрудившиеся у моста машины и люди.

Пикап спустился к реке и, лавируя между нагруженными с верхом машинами и полуприцепами, подкатил к мосту. Позднякова тотчас обступили водители.

— Не доглядели, сволочи, а мы за них в воду ныряем!

— Гнать лодырей к черту!

Поздняков прошел по мосту к последней, рухнувшей в реку ферме. Полуприцеп, свалившийся в воду вместе с настилом, уже стоял на другом берегу, извлеченный тросами. Водители стаскивали к нему вымокшие кули, ящики, бочки. Весь берег забит порожняком, возвращающимся в Заярск из Усть-Кута с далекой ленской пристани Осетрово. Десять плотников трудились над повалившейся набок фермой. Безразлично поглядывая на озабоченных транспортников, попыхивал цигаркой в сторонке мостовой мастер. Поздняков посмотрел на разрушение, на плотников, подошел к мастеру.

— Сколько вы думаете возиться с мостом, товарищ?

Воспаленные то ли от пьянки, то ли от бессонницы глаза мастера поднялись к Позднякову, смерили сверху вниз всю его добротно сколоченную фигуру, прицелились в ферму.

— Да кто ж его знает. Может, шесть ден, может, неделю.

Водители зашумели.

— Неделю стоять! А за простой кто ответит? Что мы, рыбку ловить приехали?

— Вот видите, Алексей Иванович? Вот и поговори с ним! — поддакнул начальник базы.

Равнодушие мастера задело и Позднякова.

— А быстрее?

Мастер отер цветастым платком плотную, темную от загара шею, бросил, растер под ногой цигарку.

— Я тут, товарищи, малая сошка. Вы начальство наше спросите, которое с образованием. А я — вон что они — плотник. Дали мне десять человек — ладно. Меньше дадут — тоже ладно. С того и спрос.

— Видали, Алексей Иванович, как они за план бьются? — снова заговорил начальник базы. — На солнышке сало топит, падлюга, а на дело ему чихать!

К Позднякову подошел приехавший на попутной из Заярска парторг автобазы.

— Здравствуйте, Алексей Иванович. — И повернулся к дорожному мастеру: — А, старый знакомый! Опять воду мутишь, мужик?

Мастер зло сплюнул, отошел к плотникам. Парторг весело посмотрел в его сторону, доверительно сказал Позднякову:

— У нас с ним свои счеты, Алексей Иванович. Он по-хорошему не поймет. Дозвольте, поговорю с ним.

Он подошел к мастеру, положил ему на плечо руку.

— Ну, злишься? Хочешь, чтобы в десятники перевели? Могу еще разок похлопотать…

— Чего пристал? Чего надо? — окрысился мастер. — Люди делают, правда?

Парторг построжал. В наступившем общем молчании сказал тихо:

— Вот что, мужик: садись в машину и езжай в село. Собери все свое и чужое: пилы, топоры, долота…

Мастер молчал.

— Езжай, говорю, поможем. Поможем плотникам? — обратился он к шоферам, с любопытством наблюдавшим его с мастером не очень-то мирную беседу.

— А чего не помочь?

— Поможем! Пускай инструмент везет!

— Скупнуть бы его в Илиме, как нас купаться заставил! — выкрикнул один из водителей помоложе.

И сразу со всех сторон:

— А чего смотреть? Верно парень говорит!

— Пускай прохладится, гад!

— Но, но! — окрысился мастер. — Не шибко-то разоряйтесь! — Однако на парторга глянул, как на защиту.

— А что? Можем и купнуть. Едешь?

Мастер, с опаской оглядываясь на повеселевшие лица водителей, направился к ферме.

— Некогда мне разъезжать. Надо, так сами шукайте. А у меня люди работают…

Парторг насупился, посуровел.

— Злость в тебе кипит, мужик, охладить надо… А ну, купните-ка его, братцы!

Водители будто того и ждали. Поймали, облапили в двадцать рук мастера, раскачали над водой и выпустили. Мясистое, тучное тело его на секунду повисло в воздухе, дрыгнуло раз — другой короткими ножками и кулем плюхнулось в воду. Дружный раскатистый хохот заглушил и всплеск и вопли отчаянно барахтающегося в мутном Илиме мастера. Смеялись и плотники, воткнувшие топоры в бревна, заливались хохотом Лешка и Вовка. А водители кричали с моста, советовали, как лучше держаться на воде и куда приставать к берегу. Вспомнили и о плотниках:

— Братва, а этих-то! Чего они зубы скалят?

— Купнем!

— В воду их! Веселей будут работать!

Плотники перестали смеяться, взялись за топоры, пилы.

— Будет, скупали уже. Работаем.

Настроение поднялось. Даже повесившие было носы заговорили, задвигались, загорелись. Это видел и Поздняков, с улыбкой наблюдавший парторга. Вспомнил Танхаева: «Не зря ратовал за него Наум Бардымович, когда выбирали. А вот я обмишурился, поставил олуха начальником автобазы».

Через час привезли из Илимска инструменты. Парторг организовал еще три бригады, из водителей, и, подозвав к себе мастера, приказал:

— Вот, командуй. К утру мост готов не будет — еще выкупаем!

Тот поартачился, почесал зашибленную на воде спину, но повел расставлять бригады.

2

В Хребтовой, что на полпути между Усть-Кутом и Заярском, день и ночь кипела работа. Автопункт принимал иркутскую автоколонну. Устанавливались станки, размещались верстаки, шкафы, оборудовались склады, производственные цеха, обживались гаражи и навесы.

И у Лешки с Вовкой работы невпроворот — помогают раскладывать на стеллажах инструменты и запасные части, приколачивать щиты и таблицы, копать под фундаменты для станков квадратные ямы. А когда возвращается в Хребтовую Поздняков, бегут к Ване. Вместе с ним и стажеркой трут до блеска ободки фар, кабину, отколупывают с рессор насохшие комья, накачивают колеса. За это Ваня катает их на заправку, а Лешке объясняет устройство руля или мотора. С одним до сих пор не может свыкнуться Лешка: со стажеркой. Так и загорятся ревнивые Лешкины глазенки, если Ваня не ему, а ей доверит завернуть гайку, заменить изъеденный маслом проводок или лампочку в фаре. А того горше становится Лешке, когда Ваня начнет деловито, старательно объяснять неисправности у машины. Напрасно стажерка пробовала заговорить и завести дружбу с Лешкой — тот или отходил прочь или огрызался. А когда Ваня усадил однажды ее на свое место и, сев рядом с ней, стал показывать, как трогать с места и управлять машиной, Лешка от зависти чуть не лопнул. И устроил бы ей Лешка «сорок на восемь», если бы не один маленький случай.

Ваня, проверяя мотор, заметил неисправности в карбюраторе и приказал стажерке снять его с двигателя. Лешка и раньше видел этот сложнейший, по его мнению, прибор: с иголками, заслонками, поплавком и множеством всяких дырочек и деталек.

— Ты, Таня, разбери его и промой в бензине, — напоследок сказал Ваня стажерке. И ушел в гараж.

Таня карбюратор разобрала, но мыть отказалась:

— Палец порезала, бензином разъест, болеть будет. Леша, может, ты промоешь? Только не растеряй детальки смотри.

Лешка сделал вид, что карбюратор его нисколечко не интересует, но не сдержался:

— Давай уж.

А Таня стала объяснять устройство карбюратора. Лешка с увлечением очищал заковыристые детальки, то и дело спрашивал:

— А это зачем? А эта? А зачем дырочка?

И когда Таня стала собирать карбюратор, миролюбиво спросил:

— Почему вы в шофера пошли, Таня? Тоже машины здорово любите?

— Не очень. Мой муж, Леша, работал на автопункте, а потом ушел на фронт. А тут шофера понадобились — вот я и решила заменить мужа.

— А он где воюет? У Рокоссовского?

— У него, — улыбнулась Таня. И показала руку. — Вру я, не было у меня раны! Зато мы с тобой карбюратор вымыли и собрали.

— Вот здорово! — Лешка с удивлением посмотрел на Таню. И вдруг предложил: — Давай дружить?

— Давай.

— Взаправду?

— Факт! — в тон Лешке сказала девушка.

3

— Ну вот, что ни день — новая трудная задача.

— Какая задача, Игорь?

— Представь: трест с первого сентября хочет срезать нам лимит на бензин — почти на десять процентов!

— Это много?

— Каждый десятый автомобиль без бензина — как ты думаешь, много это или немного? А вместо бензина предлагает нам ездить… на чем бы? На березовых чурках! Да-да, на чурках, какими ты разжигаешь самовар. Обещают нам прислать кое-какие части газогенераторных установок, а сами установки должны изготовить мы! Мы сами!

— Какой ужас!

— Ужас там, на фронтах! Ведь немцы сегодня взяли Новороссийск! Связь с югом почти прервана… ну и отсюда все последствия: нефть, бензин…

Гордеев ходил по кухне в галошах, не замечая, что пачкает грязью только что вымытый пол.

— А час назад из Хребтовой звонил Поздняков, просил приехать туда разобраться с ремонтами.

— Что же ты решил, Игорь?

— Делать газогенераторные установки. Завтра же еду в научную библиотеку искать подходящие материалы… Я ведь никогда не занимался подобной чепухой! В свое время о них много писали, делали на этих газогенераторах кандидатские, докторские, а потом, как и сормайт, сдали в архив. И вот теперь…

— А в Хребтовую? — осторожно напомнила Софья Васильевна.

— В Хребтовую едет Житов. Не могу же я жить сегодняшним днем, Соня! Надо помнить о первом сентября, а не о простоях в ремонтах. Житов прекрасно справится с этим… Нет, подумать только: на втором году войны оставить нас без бензина! Где же запасы? О чем думали еще в начале войны? Я знаю, наш народ сделает все возможное, и не только газогенераторы… Но как можно было допустить такое головотяпство, не создав запасов нефти, бензина?..

— Игорь, ради бога!.. И потом, ты рассуждаешь так, будто о войне было известно пять лет назад. Ты очень все упрощаешь, Игорь.

Гордеев остановился, снял пенсне, подслеповато, с недоумением посмотрел на жену и уже тихо, извинительно заключил:

— Да, мой друг, чужое всегда кажется проще и легче. Прости, я даже не заметил, что истоптал весь пол… Просто шалят нервы, Соня.

На другой день Гордеев был в мастерских. Вместе с директором, начальниками цехов и отделов они обошли все производственные помещения, но лишней площади, где можно было бы организовать изготовление газогенераторных установок, не находилось.

— Позвольте, позвольте, товарищ Скорняк, — неожиданно оживился Гордеев, — ведь у вас есть прекрасное огромное помещение: склад!

— Как склад? А железо куда? Детали куда, Игорь Владимирович? — всполошился директор.

— Но ведь сейчас лето! Поместить под навесы, поручить охране… Мы все работаем теперь больше своих норм, сил и обязанностей, товарищ Скорняк, так что уж извольте убедить вашу охрану и очистите склад. Отныне он будет именоваться: газогенераторный цех! Да-да, так и напишите над входом: газогенераторный! А я еду в научную библиотеку: надо же знать, что это за газогенераторы такие! — пошутил он, видя кислые мины товарищей.

Вечером, притащив с собой целую стопу книг, Гордеев похвастал жене:

— Ну вот, Соня, у нас есть уже все: прекрасный цех, литература — остается успеть до сентября сделать пустяк: установки! Да! Да!., и еще: за ремонт машин нас благодарит командование воинской части. А ведь научил же нас делать хорошо Бутов!

4

«Здравствуй, папа Нума!

Это пишу я, Алексей. Из Хребтовой. Еще дальше Заярска. Живу хорошо. Мы тут с Вовкой живем. Поздняковым. Я на все лето слесарем работаю. А Вовка приехал отдыхать, потому что тут воздух хороший, а он еще слабенький. После болезни. Алексей Иваныч в Осетрово. Поехал туда расшивать пробку. А скоро уедет опять в Иркутск. И Вовка уедет…»

Лешка обмакнул перо, глянул в окно: светает! Работал во вторую смену — поставили на смазку машин. Пришел со смены — еще светло было, и на западе пылала заря. Присел у окна письмо написать, чтобы свет не зажигать и не будить спящих, а заря все пуще, пуще — и вот уже светает совсем. Верно говорят в Хребтовой: заря с зарей сходится. И ночи совсем нету.

В окно Лешке хорошо видны тракт, бегущие по нему в обе стороны машины. Все время не смолкает в тайге гул моторов, не замирает поток машин. Интересно бы побывать еще в Осетрово, куда возят грузы. Там пристань — не то, что в Жигалово, а побольше! И Лена там, говорят, шире в несколько раз, большие пароходы по ней ходят к Якутску…

«Я получил карточку на 800 граммов хлеба. Хватает. Еще и остается. Маме Фае сухарей привезу. А то пошлю с кем. А еще талоны в столовую. А еще комбинзон дали, только он большой, мне его Таня Косова перешила. Она хорошая. Стажером у Ивана Тихоныча. У нее муж на фронте погиб, а она его заменяет. И я заменяю, только тебя. Так про меня Таня сказала. И Алексей Иваныч про меня на собрании сказал, что я хорошо работаю.

Вот и все. Пиши мне по адресу: „Иркутская область, поселок Заярск, потом поселок Хребтовая, Ирсеверотранс, Танхаеву Алексею.“

Алексей Танхаев».

Лешка сложил письмо, сунул в конверт, заклеил и написал адрес. Через минуту он уже спал как мертвый. Утром разбудил Лешку Иванов Ваня.

— Прощай, Леня Танхаев, уезжаю.

Лешка вскочил, сел на койке, протер глаза. Перед ним Ваня и Вовка.

— И мы уезжаем, — невесело сказал Вовка.

— Куда? — не мог сообразить Лешка: только приехали из Осетрово и опять торопятся ехать.

— Я в армию, а они, — Ваня кивнул на Вовку, — они с отцом в Иркутск. Проводишь?

Еще бы Лешка не проводил друга!

В кузовке пикапа уже лежали Ванины, Вовкины и Алексея Ивановича вещи, а возле машины стояли Таня Косова и черноглазая, повыше Тани, красивая девушка в алой косынке и новеньком шоферском комбинезоне. Лешка поздоровался за руку с Таней Косовой, а на черноглазую только небрежно взглянул, отошел к Ване.

— Леша, познакомься. Чего ж ты так? — подозвала Таня.

Девушка в комбинезоне вытерла о «концы» замасленные руки, подала правую Лешке.

— Здорово, парнище! — показала она белые как снег зубы. — Ну вот, машины любишь, а шоферов не уважаешь.

— А вы разве шофер, тетенька?

— Шофер. Вот буду на вашем «козлике» ездить.

— А это и не «козлик», а пикап! — поймал девушку Лешка.

— А его из «козлика» сделали, только кузов сменили, вот! — в тон Лешке ответила она.

Лешка усомнился, но Ваня подтвердил:

— Точно. Теперь она на нем работать будет.

— Хочешь, и тебя научу ездить? — спросила вдруг белозубая. — Вот время выберу и поучимся. А помогать будешь?

— Факт. Нет, правда, тетенька?

— Тетенька, тетенька! Тебе сколько лет-то?

— Четырнадцать.

— А мне двадцать. Ты еще в женихи мне годишься. Зови меня просто Маша.

Пришел Поздняков, и черноглазая Маша села за руль; Ваня и Вовка полезли в кузов.

— Ну, Леша, всего хорошего, — попрощался Поздняков. — Что передать маме?

— Ничего, Алексей Иваныч. Пускай за меня не боится, я ведь не маленький, правда?

Маша махнула Лешке рукой из кабины, и пикап помчался по тракту. Лешка, стоя у тракта, смотрел на сидевшего к нему лицом Ваню, но даже не помахал ему на прощанье — так все неожиданно случилось, ошеломило его. Он смотрел и смотрел, как, быстро сокращаясь, уходила в расщелину тайги маленькая машинка, увозя его учителя-друга, будто чувствуя, что встретиться им уже больше никогда не придется.

5

— А, Маша! Ну давай свою путевочку, Маша, я тебе в нее инженера впишу. В Хребтовую увезешь, — сказал старичок-диспетчер, принимая в квадратное небольшое окошко путевой лист.

— А где он, инженер-то?

— А вот, — показал диспетчер на стоявшего позади Житова.

Маша просунула в окошко голову, удивленно спросила:

— Этот?

— Ну чего ты на человека, как на диковину, глаза пялишь? — сердито проворчал диспетчер, возвращая путевку. И захлопнул окно.

Маша вернулась к пикапу, стала ждать. С чемоданом, с перекинутым через руку плащом, вышел из проходной и направился к ней молодой человек, вовсе не похожий на инженера. Инженера Маша видела только раз: высокого, в пенсне, пожилого.

— Здравствуйте, — первой поздоровалась она с Житовым. — Вас везти, что ли?

— Меня, — в свою очередь улыбнулся Житов. — Вы кого-нибудь еще ждете?

— Да нет, вас только.

— Тогда я в кабину?

«Робкий какой, — думала, уже ведя машину, девушка, — будто я еще кого в кабину посажу, а его на верхотуру. А симпатичный».

— А далеко эта Хребтовая? — спросил Житов.

— Да далече. Сто десять до Илимска да там еще сорок будет… Насовсем к нам? Или на время?

— Временно. Командировка на месяц, но могут продлить… если будет дел много.

— А какие дела-то? Или секрет? Нынче кого о чем не спроси — все военная тайна.

Житов впервые повернул лицо к девушке, усмехнулся.

— Какие у меня могут быть секреты? Послали к вам наладить ремонт машин. Может быть, кое-что механизировать…

— Смазку бы!

— Что, смазку?

— Наладить. А то тыкают, тыкают этими шприцами… Или коробки да задние мосты заправлять нигролом: пока кружками с воронками заправляют — половину на себя прольют, половину на землю. А время сколько зазря пропадает! Ждешь, ждешь, да и сама полезешь в яму-то. А вы иркутский? — неожиданно сменила она скучную тему.

— Нет, я московский.

— Из самой Москвы?

— Да. Только в позапрошлом году, как закончил институт, приехал в Иркутск… вернее, в Качуг. А потом опять в Иркутск перевели, в мастерские.

Маша, мучительно соображая, оглядывалась на Житова.

— А в Качуге вы что делали?

— Техноруком был…

— Вы? — внезапно поспешно перебила девушка.

— Да, я. А что?

Свежее, приятное лицо девушки приняло странное, не то довольное, не то озадаченное выражение. Казалось, она вдруг нашла ответ тому, что ее мучило, и теперь не могла поверить своей разгадке.

— А разве не инженер вы?

— Инженер. Технорук — это тот же инженер.

— A y нас и на базе технорук из шоферов, и на пунктах… так вы техноруком в Качуге были? Эх, и дура же тогда Нюська! — Маша перехватила недоуменный взгляд Житова. — Я ведь тоже качугская была, а потом — вот глупая! — замуж выскочила да в Заярск уехала с мужем. Шофер он, в армии теперь. Такой пьяница оказался… Я его через месяц выгнала, а сама на курсы шоферов пошла. Его сразу в армию взяли, а я на курсы. Ведь вот как сердце чуяло, что пьянчужка. И расписываться не стала, боялась, что задурит, а потом майся… а поехала. Так мне, дуре, и надо!..

Житов, рассеянно прислушиваясь к откровениям девушки, думал о Нюське. Где она сейчас? С тех пор, как последний раз встретились у военкомата, он не видал ее, не слышал о ней… Но кто рассказал в Хребтовой о его неудачной любви? Уж не сама ли Нюська?..

— Откуда вы знаете, девушка… о Нюсе? — он не сказал: о его с Нюськой любви.

— Во-первых, у меня имя есть: Мария. А все — Машей зовут. А вас Житов, да? Евгений Палыч?

— Да. Хорошо, я буду называть вас Машей, — подчинился ее наивной щепетильности Житов.

— А я с Нюськой Рублевой и Ромкой Губановым в одной школе училась. Только Губанов на один класс старше нас шел, а потом совсем бросил… А сказала мне Таня Косова. Она тоже с нами училась, только на класс младше.

— Где она сейчас? — возможно спокойнее спросил Житов.

— Таня?

— Рублева.

— А вы не знаете? В музучилище она. А сейчас, говорят, на фронт уехала…

— На фронт?! — выдал себя Житов.

Маша лукаво взглянула на Житова.

— На фронт. Только не воевать, а с артистами уехала: песни петь да плясать тоже. Их туда целая бригада еще в мае отправилась. Эх, был бы у меня голос хороший — чего бы не съездить. А так куда возьмут… Вы не слушайте меня, Евгений Палыч, болтуша я добрая, — уже конфузливо заключила она.

Да Житов не очень и слушал словоохотливую девушку. Его коробило воспоминание о последних встречах с Нюськой и Губановым, Нюськино жестокое «опостыли!» Помнит ли она о нем… как он о ней?

— Почему же вы, Маша, так нехорошо отозвались о Нюсе?..

— Что дура она?

— Ну хотя бы…

— А как же! Что Ромка вас лучше, да? Да она с ним еще наплачется сколько? Это он ласковым был, пока гуляли они…

— Гуляли?

— А вы ровно не знаете! Она же до вас с Ромкой гуляла, а потом обиделась и не стала… А я знаю: не обиделась, а боялась. Он, правда, не пьяница, а всем парням ноги за нее чуть не переломал… И вам бы переломал, если бы Нюська не упросила. Я все знаю. Драться здоровый он, вот и боялась… А все одно не забыла его, любовь-то, видно, свое взяла. Эх, Нюська! — сочувственно вздохнула Маша.

Дорога пошла круто под гору, извиваясь в восьмерку. То справа, то слева в легком вечернем сумраке проглядывала глубоченная, бесконечная пропасть. Верхушки сосен, елей и пихт, торчащие далеко внизу, казались игрушечными и наконец вовсе слились с темнотой бездны. У края дороги промелькнуло несколько крашеных пирамидок с красными звездочками на шпилях и автомобильными рулевыми колесами или «баранками», как их обычно называют водители. Маша заметила любопытство Житова, пояснила:

— Чертова петля это. Туда не один уже нырнул. Видали могилки? Только это не могилки, а тумбочки просто. Где завалился — там и тумбочка. А что до человека или машины — куски одни. Машину так и вовсе не искали: что от нее останется, разве в металлолом только.

В Хребтовую они приехали, когда уже багрился закат и было около часу ночи.

— Вот и Хребтовая, — затормозила пикап девушка.

— Спасибо, Маша. До свиданья.

— До свиданья, — пожала руку Житову девушка. Черные глаза ее пламенели в закатном пожаре, искрились смехом.

Житов первым отнял свою руку и, не оглядываясь, отправился разыскивать коменданта.

6

В субботу в Хребтовую привезли из Заярска кинопередвижку. Начальник пункта по этому случаю разрешил второй смене отдых. Да и, правду сказать, переработанных часов, не считая неиспользованных воскресений, у ремонтников накопилось уйма.

Житов надел свежую шелковую рубашку, завязал перед зеркалом галстук. Ничего! Вот кудри только отросли лишку да похудел с бутовскими машинами изрядно — скулы торчат, глаза ввалились, стали еще черней, больше. Еще раз повернувшись перед зеркалом, отправился к клубу: маленькому рубленому особняку, больше похожему на транзитный пакгауз, чем на культурное заведение.

У клуба уже народ. Ремонтники, шоферы; много девушек, женщин. Как преобразились люди! Куда девались промасленные комбинезоны, брезентовые куртки, штаны, драные кепки! В новых и много раз латанных, аккуратно начищенных костюмах, юбочках, платьях. И странно видеть среди этих празднично одетых людей одного-двух случайных грязнулей. А за углом клуба играет баян, дружный девичий хор поет песню:

Но войной сегодня не пахнет. Смех, шутки. Дурачливые парни, смешливые ойкающие девчата. Только парней стало меньше, только девчат прибавилось…

Житов не успел подойти, поздороваться с Таней, как от подруг отделилась Маша, сама приблизилась к Житову.

— Прогуляемся, Евгений Палыч?

Житов оторопел: что подумают о нем? Опять будут судачить: не успел приехать в Хребтовую, делом заняться — уже ухаживает!

— Идите, идите, Евгений Палыч, до начала еще минут сорок! — крикнула от завалинки Таня.

А Маша стоит перед ним неузнаваемая: в синем с вышивкой платье, белых туфельках, голова открыта, смело вскинута: смотри, дескать, какая я без спецухи! И лицо ее напоминало Житову младшую Нюськину сестренку, тоже Машеньку. Но одно воспоминание о Нюське болью отдалось в сердце: тоже вот так приглашала его на круговушку, а потом… А у этой был уже муж… Чего она от него хочет? Перед парнями, подружками прихвастнуть?..

— Ну чего на меня уставился, инженер? Не укушу. Пошли, что ли! — И сама подцепила его под руку, потащила.

Они сошли на тракт и, размеренно вышагивая в ногу, двинулись по обочине. Житов обернулся на клуб, но никто даже не посмотрел в их сторону. Впереди, навстречу им, тоже меряли тракт скучные пары: молча, размеренно, как они с Машей. Житов попробовал пошутить:

— Похитили жениха, Маша, а потом тоже бросите? Я ведь неудачник.

И пожалел: Маша теснее прижалась к нему плечом, участливо заглянула в глаза.

— Вы скорей бросите. Вас теперь мало. А нашей сестры — кругом старые девы да вдовы. Нынче не набросаешься.

— А мужа? Ведь бросили?

— Так разве эго человек был? Пьянчуга несчастный. Это натура у меня такая глупая: этот не люб, тот не люб, а потом как увидела — и готова. И на других ни на кого глазыньки б не глядели…

— Не пора ли нам возвращаться, Маша?

— Так ведь сказано: сорок минут. Куда торопиться-то?

— А если раньше начнется?

Маша помолчала, понурилась и вдруг невесело рассмеялась:

— Меня боитесь? Я же не парень, в лес не утащу…

— Ну зачем же так, Маша? — пожалел девушку Житов. — Наоборот, мне даже приятно… пройтись. И вечер такой хороший…

— Ну и ладно, — вздохнула Маша. — Расскажите лучше что-нибудь про Москву. Я ведь, окромя Иркутска, ничего и не видела.

И опять, вспомнив, поморщился Житов. Вот так и Нюська просила его рассказывать. А потом сама же сказала: «Далась вам эта Москва, Евгений Палыч. Расскажите лучше про приключения какие, про любовь — вы ведь много читали, правда?»

— Мало рассказывать о Москве — вовсе ничего не сказать, много — надоест, скучно.

— А мне так все равно, про что говорить будете — лишь бы вас слушать… — И опять прижалась к нему, склонила к его плечу голову.

— Хорошо, я буду рассказывать, но мы все же повернем к клубу. Я очень хочу посмотреть «Партийный билет»…

— А я не очень, — с лукавым упрямством ответила Маша. — Ну? Мы повернулись.Рассказывайте…

В кино Житову пришлось сидеть рядом с Машей. И там, пока меняли ленту, Маша прижималась к нему, легонько сжимала руку. Но Житову это уже не претило. В конце концов, Маша приятная девушка, а его невнимание само оттолкнет ее. Не жениться же он приехал в Хребтовую! Однако к концу сеанса, перешептываясь под жужжание передвижки, они как-то незаметно перешли на «ты». Мало того, Маша раза два назвала его даже Женей. И это было Житову приятно и больно. Приятно, потому что напоминало студенчество, простоту молодости — разве он уже стар, Житов? — Больно, потому что так и не добился от Нюси этого слова…

Выйдя из клуба, Житов пожал Маше локоть, простился.

— А проводить?

— В другой раз когда-нибудь, — соврал Житов. — Мне обязательно надо в гараж…

— Обманываешь? — не очень обиделась Маша. — Да ладно, иди, если надо. — И осталась, глядя ему вслед, пока он не перешел тракт и не скрылся в проходной будке.

7

Житов не думал идти в гараж, но, пройдя проходную, неожиданно сообразил: а ведь пока люди переоденутся, выйдут на смену, очень удобный момент самому попробовать смазать шприцем хотя бы одну машину. Найдется же в раздатке комбинезон…

Житов обошел боксы, забитые машинами. Ни одного слесаря, ни одной смазчицы. Только кое-где возятся у машин шоферы. Через час будет уже опять людно — надо спешить.

В раздаточной ему дали стираный комбинезон, шприц с тавотом. Раздатчица, подавая ему шприц, сама убедилась в его исправности.

Житов облачился в спецовку, выбрал поудобнее смотровую канаву, спустился в нее под машину. Теперь оставалось попробовать поработать шприцем самому, чтобы лучше понять недостатки ручной шприцовки. Даже Гордеев, усовершенствуя какой-нибудь станок или приспособление, прежде всего сам становился за него и работал. Житов отыскал включатель, зажег свет. Кое-как очистил «концами» забитые засохшей грязью масленки, приставил шприц… Однако как тут тесно и неудобно! Как только целую долгую смену выдерживают смазчицы в таких позах! Житов стал качать шприцем. Прошла минута, вторая, а смазка из сочленения не показывалась. Сколько же надо качать? Покачал еще…

— Шприц-то не качает, чего зря мучаешь?

Житов даже вздрогнул от неожиданности: насмешливый Машин голос откуда-то сверху. Прямо против его лица ее белые туфельки, крепкие, без чулок, ноги.

— Шприц, говорю, не качает, отсюда слыхать. Эх ты, инженер!.. Чего делаешь-то?

Житов не ответил. Кто просил ее являться сюда? Следит за ним, по пятам ходит… Но шприц отвел от масленки, попробовал покачать в воздух. Смазка не шла. Но ведь он сам видел, как в руках у раздатчицы шприц прекрасно работал!

— Не так качаешь, не так шприц держишь. И чего вы знаете, инженеры? Давай покажу! — Маша нагнулась над ямой, протянула за шприцем руку.

— Ты же выпачкаешься, Маша.

— Ну и что. Давай, говорю! — и выхватила из его руки шприц, закачала. Смазка обильными тугими сгустками застреляла из наконечника шприца.

— Ну вот, теперь качай. Да ручку не отпускай, понял? А то опять воздух качать начнешь.

Житов поблагодарил, придерживая ручку, снова приставил наконечник к масленке. Шприц закачал, но теперь смазка шла мимо масленки, звонко шлепая ошметками об пол.

— Постой, покажу, чудо!

Маша простучала туфельками вдоль машины, придерживая одними пальцами подол нарядного синего платья, бойко спустилась вниз, в яму. И вот она уже возле Житова.

— Что ты делаешь, Маша? Что, у тебя платьев много?

— Не в тряпках дело, платье сшить можно. Другое чего скроить трудно… Давай сюда шприц свой. Вот, смотри…

Маша наставила шприц, как это делал и Житов, сделала несколько ровных глубоких качков — и в сочленении показалась, поплыла смазка.

— Видал?

— Вижу. Здорово у тебя получается.

— А у меня все здорово получается, — улыбнулась белозубым ртом Маша. — Зачем тебе это надо-то?

Житов взял у Маши шприц, наставляя его на следующую масленку, пояснил девушке:

— Для того чтобы сконструировать что-нибудь новое, надо хорошо понять, как работает старое.

— Машину какую хочешь придумать для смазки? — поняла Маша.

— Не знаю. Может быть, и машину.

— Хорошо бы, конечно. А то вот так потыкаешь смену-то, помню, так без спины останешься… Опять не так держишь! Погоди, покажу. — Маша подошла к Житову и, обхватив его со спины, положила на его руки свои, направила шприц. — Вот так. Видал, куда масленка глядит? А ты ее сбоку тыкаешь… Качай! — И, не выпуская его рук, заработала вместе с ним шприцем.

И оттого, что было совестно перед Машей за свою несообразительность, и от того, что невольно ощутил ее теплое сильное тело, упругие девичьи груди, Житову стало не по себе.

— Ну как? Хорошо? — шепнула ему на ухо Маша.

— Ничего, качает, — сказал Житов.

Смазка в сочленении выдавилась, и девушка, выпустив из объятий Житова, отошла дальше.

— А теперь я попробую сам.

— Давай, пробуй, — глуховато сказала Маша.

Житов тщательно обтер «концами» масленку, направил, как показала Маша, шприц, закачал. Но смазка опять выдавливалась мимо масленки, шлепалась на пол. И снова почувствовал на своей щеке теплое дыхание девушки.

— Дай-ка, погляжу.

Она отняла шприц, осмотрела. Затем нашарила в голове приколку, ковырнула ею масленку.

— Да тут и дырки-то нет. Куда тычешь-то? — засмеялась она тихим деланым смехом. И отдала шприц.

— Теперь можно? — окончательно сконфузился Житов.

— Качай.

В висках Житова стучало. Кое-как справился с масленкой. Положил шприц, отер рукавом лоб, обернулся… Маши не было.

8

Известие о гибели Наума Бардымовича молнией облетело управление, мастерские, автобазы и пункты. Фардию Ихсамовну увезли на скорой помощи в больницу. Поздняков, Гордеев, Скорняк, рабочие, водители все приемные дни бывали в ее палате, несли свои скудные подарки, цветы, несли свою искреннюю последнюю дань справедливости и доброте Наума Бардымовича.

Страшная весть эта пришла и в Заярск, в Хребтовую. В этот день рабочие особо ласково поглядывали на ничего еще не знавшего Лешку, брали из его исхудавших рук гаечные ключи или зубило, незаметно освобождая его от дел. И не решались сказать мальчонке.

Вызвалась сказать правду Леше Танхаеву Маша. Отпросилась у начальства прокатить Лешку на машине да там, один на один, и открыться.

Лешка был на седьмом небе от радости, когда Маша пообещала ему дать в удобном месте «баранку». Ведь заводить мотор, трогать с места машину — это совсем еще не то, что вести ее по дороге! На прямом и безопасном участке тракта Маша остановила пикап.

— Ну, садись, мужик, на мое место!

Лешка чуть не растерял глаза от счастья — так глянул на Машу, на предоставленный ему руль.

— Погоди-ка трогать, — серьезно сказала девушка, когда Лешка уже завел мотор и готов был включить первую передачу. — А ну-ка скажи, какая у вас там заповедь про шофера?

— Первая?

— Не знаю, первая или какая… Про то, каким шофер смелым должен быть, помнишь?

— Факт! Девятая: «Водитель не трус, або трус пешком ходит!»

— Молодец, — грустно улыбнулась девушка. — Ну, а ты кто? Трус или водитель?

— Я — водитель! — не задумываясь, заявил Лешка.

— Ну, тогда… тогда поехали, — решила вдруг повременить Маша.

Уже на обратном пути Маша сказала Лешке:

— Отца твоего убили, Леша.

— Какого… отца?

— Наума Бардымовича. Извещение пришло.

Желтые Лешкины глаза налились болью, окостенели.

— Ты врешь! Врешь, падла!! Врешь!!

Маша едва справилась с обезумевшим в истерике мальчиком, придавила к сиденью.

— Ну вот… обругал всяко… А говоришь, водитель — не трус. А ты трус, трус ты! Жалкий трус! Маманя — и то так не выла да на людей не бросалась, когда ей на отца моего извещение пришло… А ты за правду меня… — И заплакала вместе с глухо рыдавшим Лешкой.

9

В один из редких выходных дней, в погожее августовское утро автопунктовцы отправились в тайгу по ягоду. Увязался со всеми и Житов. С Таней Косовой, Машей и бухгалтером автопункта, каждый с горбовиком за спиной, тоже поднялись взлобком.

Трава еще не просохла, и на ней, на кустарниковой листве висели крупные капли. Сырым грибным духом пахнуло из низин и распадков. Частые замшелые буреломы, хрусткий, путающийся в ногах валежник, хлесткие непролазные кусты, а над головой то и дело сплетались хвоей огромные сосны. И тогда наступал мрак, острее ощущался грибной дух, сырость. Брюки Житова вскоре же вымокли до колен, залипли травяной мелочью. Не сообразил, надо было попросить у ребят какие-нибудь кирзухи. Вон девчата идут в таких — и хоть бы что!

— Голубицу-то знаешь как брать? — спросила шедшая позади него Маша. — С волчьей ягодой не спутаешь?

— Постараюсь не спутать.

Житов никогда еще не «брал» в лесу ягоду. Только раз ходил как-то в Качуге за грибами, давил ногой укрытые травой ценные грузди и набрасывался на торчавшие на виду поганки. Кое-как научился отличать от них рыжики и волнушки.

Шли долго, обмолачивая росу, спотыкаясь, проваливаясь на сгнивших, засыпанных сушняком лесинах. Гулко разносится по тайге ауканье, перекличка. Путает, повторяя, далекое горное эхо.

Сначала шли скопом. Потом разбрелись на группы: одни в одну сторону, другие — в другую. Но вот и группы начали таять, разбредались по двое, по одиночке. Свернули влево Таня Косова и бухгалтер, где-то в стороне за деревьями затерялась Маша. Житов, останавливаясь, прислушивался к шуму машин, хорошо слышимому со стороны тракта. Так безопаснее. На всякий случай, выходя на полянки, присматривался к тайге, запоминал ближайшие сопки. Все чаще попадалась голубица. Все глуше стучали крупные темные с поволокой ягоды о дно ящика, приятнее ощущалась за спиной тяжесть. А перекличка все тише, тише. Но хорошо слышен гул машин с тракта.

Надо поворачивать назад, и на обратном пути можно добрать полный ящик. Иногда попадались мелкие кустики черники. Брал и ее. Но почему не стал слышен гул машин? Ведь он, Житов, шел прямо к тракту… И замеченной сопки не отыскать — все стали другими, непохожими. И полянка, на которой торчал большой обугленный пень, как провалилась. Неприятные холодные мурашки забегали по спине; смешно, а жутковато вот так запросто заблудиться в тайге. Мало ли, бывало, блуждали по ней неделями возле жилья и гибли. Житов сложил рупором руки, закричал:

— Ого-го-го-го!..

И тайга отозвалась, рассмеялась:

…го-го-го!..

Ни отклика. Ни шума машин. Житов заорал отчаянно, громко:

— Э-ге-ге-ге-ге-гей!!

…ге-ге-ге-гей!.. — рассыпалось эхо. Холодная испарина выступила на лбу Житова. Этого еще не хватало! Разве залезть на сосну да посмотреть сверху? Житов снял горбовик, выбрал, подошел к дереву…

— Страшно?

Житов вздрогнул, как ужаленный, обернулся: Маша! Стоит, скалит белые зубы. И глаза под челкой блестят: насмешливые, озорные. Страх разом прошел, но кровь хлынула в щеки. Надо же, каким трусом, наверное, выглядит сейчас в ее глазах!

— Совок-то свой возьми, потеряешь.

— Спасибо, Маша. Я ведь действительно… того… струсил.

— А ты всего трусишь.

— Что поделать, тайгу, можно сказать, только издали видел. Ты бы тоже в Москве заблудилась, а?

— Факт. Еще бы на крышу залезла и кричала: э-ге-ге-ге-гей!.. — весело передразнила она Житова. И села на свежеповаленную березу.

Житов присел рядом, снял кепку, обмахивая лицо, медленно отдышался. Маша, лукаво заглядывая ему в глаза, устало привалилась к нему плечом.

— Умаялась я, отдохнуть малость.

Так они сидели несколько минут, и Житов не отстранил девушку, прислонившую к нему открытую голову, Вот бы так с Нюсей!

— Ну что, Маша, пошли?

— Куда?

— К тракту. У меня уже почти полон горбовик…

— А где он, тракт? — блеснула та зубами.

— Ты шутишь? Ты же знаешь, где?

Девушка молча посмотрела ему в лицо, загадочно улыбнулась.

— А если не знаю? Красивый ты, Женя… и кудрявенький…

— Нет, я серьезно, Маша!

— И я серьезно.

Житов насупился, замолчал. Маша, склонясь, ковыряла в траве сухой палкой. На загорелой вишневой щеке ее бродила усмешка.

— Что же мы с тобой будем делать? — не выдержал молчания Житов.

— А что в лесу делают?

Темные, что голубичный разлив, глаза девушки испытующе, с немой мольбой смотрят на Житова, ищут…

— Вот что, Маша… пошли! — встал, поборов себя, Житов.

— Куда?

— Я не знаю, куда, но… не оставаться же в тайге. Пойдем туда, что ли…

— Ну что ж, иди.

— А ты?

— Ладно, пошли уж, — поднялась Маша.

Через минуту они снова разговаривали, как прежде, останавливаясь у ягодных мест. А вскоре с горы показался Илимск.

— Куда же мы с тобой вышли, Маша? — удивился Житов. — Это же Илимск?

— Ты погляди, на кого ты похож! — рассмеялась та, глядя на измызганные в траве брюки Житова. — Вот и хорошо, что к Илимску. К тетке моей зайдем, штаны твои вычищу да поглажу.

— Маша, ты не сердись на меня, — тихо сказал Житов девушке, когда они уже вышли к поселку.

— За что?

— Ну за это… Я обидел тебя…

— Какая обида? Что я тебе — ни вдова, ни девка… чистенькую найдешь.

И это «чистенькую» устыдило Житова. Чем виновата девушка, что обманулась в своей любви? Разве он сам не был обманут?..

Во дворе залаял спущенный с цепи пес. Маша ловко перелезла через забор, привязала пса к будке, распахнула калитку.

— Заходи, чего встал?

— А как тетка?

— Тетка же, не чужой кто! — Нашарила под крыльцом ключ, открыла сенцы.

Житов вошел в избу. Свежевымытый пол выскоблен добела. По всему полу цветастые домотканые полазы. Искусственные цветы на самодельном комоде, на подоконниках. На стене — целая семейная фотовитрина. Широченная кровать накрыта белым с кружевом покрывалом. Гора подушек.

Маша, не стесняясь Житова, стянула с ног чулки, повесила к печке. Заглянула в печь.

— Ого! Горшок щей горячий, будто нас ждали. Садись, полдневать будем. Да штаны скидай, я утюг поставлю.

— Дай мне что-нибудь надеть, Маша.

— Чего я тебе дам? Купался — не совестился. Скидай, не смотрю я.

Через пять минут они уже сидели за кухонным столом, уплетая пустые щи, весело вспоминая, как заблудился, струсил и полез на сосну Житов. Потом Маша выгладила ему брюки, выгладила заодно и свое, потом…

— Отдыхать будешь?

— А домой?

— А какой он у тебя, дом? Что мой, что твой — так, на притыке. — И, не дожидаясь, что ответит он, сняла с парадной кровати белое покрывало.

Житов, наблюдая за Машей, силился унять охватившую его нежную истому. Какая она простая, хорошая, эта Маша. И красивая тоже. А та уже убрала лишние подушки, откинула одеяло.

— Иди ложись, Женя.

— Удобно ли?

— Не удобно бы — не звала бы.

Житов подчинился, нырнул под мягкое прохладное одеяло.

— А ты, Маша?

Маша подошла, молча погладила его черные кудри.

— Чернявенький…

Житов поймал, привлек к себе ее коричневую в загаре мягкую руку.

— Ну что же ты… иди ближе… — Он притянул ее к себе, послушную, теплую, поцеловал в губы.

Маша, сидя подле него, молча смотрела ему в глаза, освещенная спрятанной в глубине груди радостью. И, не ответив, сняла с себя тесное платье, поправила волосы, легла рядом. Кровь бешено застучала в висках Житова.

— Маша… милая моя Машенька!.. — Он схватил ее голову, засыпал поцелуями, обнимал ее гибкое, горячее, покорное ему тело…

Глава двадцать третья

1

Все реже и короче приходили от Романовны письма. Буквы, корявые и прежде, вовсе расползались в стороны или лезли одна на другую. Плоха, сразу видно, плоха стала старушка. Да и от Алексея давно уже не было писем. Ну что ж, сама этого добивалась Ольга. А теперь, пожалуй, смирилась. Другое нет-нет да щемило сердце: ее отказ профессору остаться в Иркутске, помочь ему в его новой работе. Струхнула, выпалила, обидела старика — а теперь поздно. И Романовну бросила одну в чужом городе, и кандидатскую свою не довела до конца, тоже очень нужную людям…

Дважды уже подмывало Червинскую написать Сергею Борисовичу о страстном желании вернуться к нему — и не поднималась рука. Да и можно ли теперь было надеяться на что-то, если уже прошло так много времени, так ожесточилась война…

Иногда, особенно после большой, слишком утомительной работы в операционной, Ольге начинали сниться кошмары. Глотала валерьянку, бромурал или бежала к людям. А утром схватывалась по пустякам с первым попавшимся санитаром, врачом или с начальником госпиталя. Только к раненым Ольга не позволяла себе проявлять даже малейшей бестактности. А если чувствовала прилив раздражения, кусала губы и уходила. И пряталась, замыкалась.

Во время одного из обходов Червинская задержалась возле выздоравливающей уже раненной в голову девушки.

— Лежите-лежите. Как себя чувствуете?

— Хорошо, доктор, — улыбнулась та одними серыми, на редкость красивыми глазами; в опушении густых ресниц они казались бездонными, как серое небо.

Ольга невольно залюбовалась свободным от бинтов лицом девушки, ее темными, будто искусно вычерченными бровями, мягким овалом, детски капризным ртом. Дает же порой природа одному такие богатства! Вон и коса, огромная, русая, висит на гвозде над ее койкой.

— Ну-ка, как ваше горлышко, покажите? Да, жаль…

— Что, доктор, петь не буду, да?

— Не будете, девушка… Ну-ну, только без слез. У меня совсем не было голоса — и не плачу, — ласково провела она рукой по лицу девушки. — Как же вы, певица, оказались на фронте? Да еще на передовой? С концертной бригадой, что ли?

— Ага, с культбригадой, доктор. Из Иркутска мы…

— Так вы иркутянка?

— Качугская я. Раньше-то я в Ирсеверотрансе раба-тала…

— Вот как?

— Ага. Раздатчицей… — И Нюська рассказала Червинской всю свою несложную биографию.

Ольге хотелось расспросить девушку о Позднякове — не могла же она не знать о нем — но сдержалась. Да и зачем снова бередить то, что уже заживало.

2

Пожелав девушке поправляться, Червинская закончила обход, вышла из палаты. Здесь и нашел ее Савельич, желая предупредить о появлении адъютанта командующего. Нашел — и не решился побеспокоить: сразу видать — не в себе человек. Постоял, прислушался к доносившейся из палаты чьей-то капризной брани, смекнул: опять кто-то расстроил докторшу. Отошел в сторонку. Видел, как в наброшенной на плечо шинелке, сбочив голову, Червинская понуро шла рощицей, направляясь к своей землянке.

— Слава богу, домой ушла, не встретит, — подумал, облегченно вздохнув, Савельич. И в тот же миг увидал на пегом коне генеральского адъютанта. Он ехал, прямо направляясь к Савельичу, сбив над черным чубом набекрень новую кавалерийскую папаху, помахивая кожаной плетеной нагайкой. И сам будто весь новенький, картинный. Глаза и сейчас навыкате, с наглой смешинкой. На полной губе две вразбег полоски. Сразу видать, не по делу завернул сюда, бабник. Хоть бы к другой какой привязался, а то к кому!..

— Здоров, папаша! — И завертел, заплясал конем.

Савельич ответил вяло, без усердия.

— Здравия желаем.

Лейтенант, не сходя с седла, щелкнул серебряным портсигаром, протянул санитару.

— Не балуюсь. — Савельич стрельнул глазом в Червинскую: хоть шла бы скорей, чего медлит!

— Ну-ну. — Лейтенант достал папиросу, постучал по портсигару. — Где она, папаша?

— Кто?

— Вот опять: кто да кто? Краля твоя, кто же!

— Нет у нас никаких кралев.

— Ну-ну, не сердись, папаша, говори, где? Некогда. Да ты что, дед, под стекло ее прячешь? Я ж тебе пять суток могу влепить за непочтение.

— Коли за дело. А тут что, тут не положено.

— Водку пьешь? Я тебе такого шнапса припру…

Савельич отвернулся, зло сплюнул под ноги.

— И видный вы человек вроде, товарищ гвардии лейтенант, а солдата уважать не научились… Чего вы меня табаком да водкой?

— Ну-ну, ишь ты гвоздь какой! Я же в шутку с тобой, а ты в пузырь лезешь. Дело-то наше молодое, папаша. Я холостой патрон, она тоже на взводе, а ты… Да никак вон она! Ах ты, щукарь, клещ тебе в бороду!.. — И поскакал за Червинской, разбрызгивая по лужам грязь, бряцая шпорами.

— Тьфу, скаженный! — выругался вслух Савельич, глядя, как помчал тот наперерез Ольге, перемахивая через кусты и канавы. Догнал, опять загарцевал, заиграл плеткой.

3

Ольга подходила к своей землянке, как вдруг услыхала позади себя конский топот, шарахнулась от вздыбившейся перед ней лошади.

— Сумасшедший!

Адъютант заправски выбросил к папахе руку с кожаной плеткой, блеснул золотым зубом.

— Здравия желаю, доктор! Напугал?

— Здравствуйте.

— Опять грустим?

— Вам-то что? Пропустите!

— Не пущу.

Пегий скакун зафыркал, затанцевал перед Червинской. Масляные глаза нахала так и бегают, прячутся в самодовольной ухмылке. Как отвязаться от него? Вон и люди оглядываются на них, не скрывают улыбок. Не кричать же на помощь.

— Вы пропустите меня или нет?

— А вам идет сердиться, доктор. У вас глаза, знаете…

— Оставьте меня в покое, товарищ адъютант! Или вам все прощается?..

— Виноват: уже не адъютант. Как видите — прощается, да не все. Перевели в кавполк… Вот и вам, похоже, не нравлюсь?

— А вы как думаете? — уже не так зло ответила Ольга.

— Пригласили бы, посидим, покалякаем. На гитарке сыгранем. Не журись, доктор! — И опять пустил в пляс коня, забряцал шпорами.

Ольга вспыхнула. Никто еще не позволял с ней такой фамильярности.

— И за всеми вы так ухаживаете? Может быть, вы все же сойдете с коня? — решила она в свою очередь подразнить слишком назойливого кавалера.

— Ого! Черт возьми, вы мне начинаете нравиться, доктор! — Лейтенант в один миг соскочил с коня, едва не окатив ее брызгами. — В вашем распоряжении… Ольга Владимировна, кажется?

Червинская провела ладонью по крутой, лоснящейся шее коня, вспомнила московские прогулки на лошадях, — отец учил ее верховой езде, — скачки на рысаках — в Горске — уже с Алексеем. Так бы и умчалась сейчас куда глаза глядят, забылась на час от этого ада!..

— Лучше бы вы прокатиться предложили. Кстати, это страшно? — схитрила Ольга и даже лукаво посмотрела на пожирающего ее взглядом озадаченного таким оборотом щеголя.

— С удовольствием! Прошу! Орлик!.. Орлик, уважь дамочку!.. Фаст, фаст, Орлик!.. — Уговаривая скакуна, лейтенант постучал кнутом по его тонкой в белом носочке ноге. Рысак, кося глазами, нехотя, с трудом опустился на одно колено, потом на второе, захрапел, задергал уздечкой.

— Да вы настоящий циркач! — рассмеялась Червинская и, не дожидаясь, когда ее попросят, сама довольно ловко вскочила в седло, подобрав юбку.

— Форт, Орлик! Форт!

Рысак вскочил, подбросив в седле Червинскую. Почуяв незнакомого седока, закрутил шеей, затанцевал, закопытил. Лейтенант, придерживая за узду, повел лошадь.

— Ну как, доктор? Страшновато?

— Очень! Дайте-ка мне вашу плеточку.

Лейтенант уже по посадке видел, что Червинская не впервые в седле, однако подивился ее решительности. Да и за рысака не ручался: горяч, норовист, свернет бабе шею, а он отвечай за нее.

— Ну, что же вы? Давайте же! — Ольга выхватила из его рук плетку, взмахнула.

Лейтенант от неожиданности опустил повод. Червинская этого и ждала: хлестнула коня и дала «шпоры». Рысак вздыбил и, выгнув колесом шею, рванул с места в галоп, обдав грязью хромовые сапожки и шинель пораженного офицера.

— Вот баба? Эх, была не была, война все спишет! — вслух рассудил он и, заложив пальцы в рот, пронзительно свистнул.

Из рощицы, словно из-под земли, выскочил на коне ординарец.

— Дела, парень, давай коня! Тут, брат, зевать нельзя — сражение проиграем. Жди у штаба. Увидишь «самого» — сгинь, понял?

— Слушаюсь!

Лейтенант не спеша уселся в седло, посмотрел, будто прикинул расстояние до Червинской, и пустил в намет скакуна.

4

Ольга продолжала мчаться по разъезженной колесами хлюпающей дороге, с упоением отдаваясь быстрой езде. Ветер свистел в ушах, приятно освежал щеки. Давным-давно не получала она такого удовольствия, с тех пор, как носились взапуски с Алексеем, срывая на скаку ветки, перемахивая коряжины и овражки. Уже далеко позади остались зеленеющие рощицы и впереди, насколько хватал глаз, вилась узкая грязная лента дороги — до самого дальнего леса! И ни души. Ни всадника, ни пешехода, ни машины. Ни звука… Только размеренный легкий стук копыт разгоряченного в прекрасном галопе коня, похрустывание, пожулькивание седла да пощелкивание нагайки. И ветер, ветер. И этот быстрый бег лошади, и ласковый щекочущий ветерок, и полный свободы и свежести необъятный простор взбудоражили, опьянили Червинскую, вырвали ее из мрачного, пропахшего лекарствами и кровью страшного мира, подняли высоко над землей и понесли, понесли. Светлая, ребячески беспечная радость и бесшабашная удаль наполнили Ольгу. Хотелось петь, смеяться, кричать о своем безудержном, пусть недолгом, счастье и мчаться, мчаться, мчаться…

Вьется, бежит навстречу дорога. Вот уже совсем близко в темной прозелени таинственный мрачный лес. Ольга уже отчетливо различает развесистые неуклюжие дубы, стройную березовую поросль, приземистые черные вязы. Тяжелей, чаще всхрапывает взмыленный конь… И вдруг непонятный, необъяснимый страх подкрадывается к Ольге. Что может встретить она в этом таинственном мрачном лесу? Своих? Вражескую разведку? Глупую смерть? Плен?.. На миг Ольге чудится, как ее останавливают выскочившие из чащи люди, стаскивают с седла и, заткнув рот, волокут в качестве «языка» на позорную гибель… И уже не страх, а ужас охватывает Червинскую. Круто осадив коня, она поворачивает обратно и… еще не легче! Размашистым крупным галопом скачет на нее пригнувшийся к луке всадник. Пижонские усики, самодовольная золотозубая усмешка в миг представились Ольге. Вот так одурачила! А лейтенант уже машет ей издали плеткой, выпрямился, что-то кричит. Ольга развернула коня и снова пустила в намет к страшной чаще. Только бы успеть доскакать до леса, только бы не этот золотозубый… Ольга изо всех сил нахлестывает скакуна, бьет стременами в бока: скорей, скорей! Вот и спасительный лес. Жесткие цепкие прутья ударили по руке, едва не вырвав нагайку, больно хлестнули в лицо. Ольга прижалась к самой гриве разгоряченного скакуна, промчалась до поворота, осадила на всем скаку и наугад повернула в чащу. Перевела лошадь на шаг и остановила совсем. На часто и круто вздымавшихся боках скакуна повисли белые хлопья. Ольга уже ругала себя за необдуманную выходку. Теперь она надеялась на одно: этот нахал проскачет мимо, а она тем временем выедет снова на дорогу и умчится обратно. И вздрогнула, затаила дыханье: он! Где-то еще далеко послышался конский топот, а затем донеслись зычные крики всадника:

— Орлик! Орлик! Орлик!

Червинская обмерла. Это еще что за номер? Почему он зовет не ее, а Орлика? Уж не думает ли он, что лошадь вынесет ее к нему на дорогу? И чуть не вскрикнула от страшной догадки: Орлик, услыхав свою кличку, может выдать себя. Вот и лошадь уже волнуется…

— Спокойно, Орлик, спокойно, милый. Молчи, Орлик, молчи… — зашептала Ольга, прижимаясь к его взмокшей жилистой шее.

А топот уже отчетливей, ближе. Вот уже совсем рядом.

— Орлик! Орлик!

Скакун повернул голову, вскинул вверх и громко заржал. И в тот же миг оборвался топот.

— Орлик! Орлик!

Червинская изо всех сил ожгла плеткой заржавшего снова Орлика, дала «шпоры». Конь взвился на дыбы, прянул в сторону, заметался, оглядываясь на зов и всхрапывая, и только потом бросился в чащу, подчинясь Ольге. И снова заржал.

— Орлик! Орлик!

Ольга уже отчетливо слышала и топот погони, и треск ломаемых где-то за спиной сучьев. Метнулась влево, вылетела на полянку и едва не столкнулась с выскочившей навстречу лошадью лейтенанта. Орлик снова поднялся на дыбы и, увидав хозяина, обрадованно заржал.

— А вы настоящий казак, доктор. — На самодовольной физиономии наглеца дьявольская усмешка.

Ольга сердито сверкнула глазами, повернула коня.

— Да? Вы что же, за лошадь испугались?

— За вас. Лошадь — что, война все спишет.

— Вот как? Однако она к вам больше, кажется, привязалась, чем вы к ней.

— А ко мне любая привяжется. — Лейтенант подъехал вплотную к Ольге, коснулся ее ноги твердым коленом. — Не верите? — И, заглянув в насупленное, построжавшее лицо Червинской, нервно расхохотался.

Ольга остановила коня, уступив дорогу.

— Поезжайте вперед.

— Зачем же? А мне и рядом не тесно. Да будет вам сердиться, доктор… виноват: какой вы сейчас доктор? Нежный пол! Оленька!..

— Поезжайте вперед! Я не хочу ехать рядом!.. — сказала она, все еще надеясь на благоразумие офицера. Хоть бы скорей выбраться теперь из этого леса!

Но лейтенант, проехав вперед, остановил коня, загородив дорогу.

— Ну? Что же вы?.. — окончательно испугалась Ольга.

— Отдохнем малость… Может, по лесу побродим, а?.. Грибков посбираем, Оленька-.. Вы же ко мне в лес, к Топтыгину, сами в гости пожаловали…

— Поезжайте или пустите меня вперед!

— Опять все сначала… Ну чего вы… чего себя мучаете?.. Человек вы тоже молодой., да и я вам в отцы не гожусь…

— Что вам от меня надо?! Пустите!

— Не пущу. Ты ж у Топтыгина в лапах, Оленька!.. — Он глухо, неестественно рассмеялся. Даже в сумерках кущи Ольга видела, как загорелись его маслянистые выпуклые глаза, обращенные к ней, как лихорадочной бледностью налились его холеные щеки. Ольга похолодела. А лейтенант уже спустился с коня, взял под уздцы ее Орлика, застучал кнутом по коленкам.

— Фаст, Орлик! Фаст! Фаст!..

— Не смейте! Как вы смеете! — вне себя закричала Ольга, чувствуя, как предательски опускается под ней кожаное седло, немеют, не слушаются от страха собственные руки. — Перестаньте валять дурака, слышите?!

Лейтенант выхватил из седла Ольгу, поставил на ноги, задышал в лицо.

— Люблю ж я тебя, Оленька!.. С первого разу люблю!..

— Убирайтесь!.. — Ольга попробовала вырваться, ударить в ненавистное вылощенное лицо, но не смогла, закричала, забилась в тугих объятиях.

— Люблю, дурочка!.. Люблю, слышишь!.. — И зацеловал в губы, в глаза, в лоб, в щеки. — Люблю! Все равно люблю!..

Ольга продолжала кричать, рваться в сдавивших ее тисках, царапать, бить сальную, потную физиономию, теряя силы. Чувствовала, как чужая сильная рука уже скользит, касается ее тела и вдруг из последних сил впилась зубами в мокрую усатую мякоть…

5

Новенький генеральский «виллис» смело скатился к узкой мутной речушке, с ходу зарылся носом в поднятых им самим волнах, разбросав в обе стороны фонтаны брызг, и бойко вскарабкался на другой берег. И опять нырнул в густую хмурую чащу леса. Мотор взвыл, защелкал хлыстом по стволам выбежавших к дороге березок и кленов. Неприятный сырой холодок вырвался из-за ветрового стекла, закружил по открытому кузову джипа.

Пользуясь временным затишьем в боях, командующий и начальник штаба объезжали разбросанные на многие километры войска и приданные им соединения и части. Впереди рядом с водителем автоматчик. У водителя сбоку, в углу, автомат, в ногах у двух сидящих позади генералов по автомату — и вся защита. Два генерала, два одинаково решающих судьбу армии человека, два ровесника, два неразлучных боевых товарища — и в то же время две совершенно противоположные внешности и натуры. Офицеры штаба армии по этому поводу пустили меж собой шутку: если обоих генералов соединить воедино, а потом разделить пополам, получится два абсолютно нормальных человека.

— Какой ты сибиряк, коли не охотник, — басил командующий начальнику штаба. — А я, отвоюем, бог даст, вернусь домой — и за ружье, в лес. Представь: снежок, морозяка за нос пощипывает, а ты сидишь в цепи и не дышишь. Час сидишь, другой тянется — не шелохнешься…

— Удовольствие!

— То-то и есть! И вдруг… еще далеко: бум!.. бум!.. — загонщики козу гонят… Да что это за сибиряк, если он на своем веку козу не убил? Верно говорю, сержант?

— Так точно, товарищ гвардии генерал-полковник!

— Вот видишь? Вот он — сибиряк! Сразу видно!

— Никак нет, товарищ генерал, с Амура я.

Начальник штаба весело поглядел на командующего. Джип нырнул в лощинку, выбрался и снова помчался лесной верткой дорогой. Командующий поднял воротник шинели, уткнул тяжелый подбородок в грудь, попробовал задремать. И выругался: машину трясло на колдобинах. И вдруг вслушался, уловил крики. Это, видимо, услышал и автоматчик: закрутил головой, выставил за стекло ухо.

— Баба где-то кричит, товарищ генерал-полковник!

— И впрямь баба. Что же она кричит? А ну поддай, братец!

Шофер прибавил газ, протянул руку за автоматом.

Крики оборвались. Где-то далеко тонко заржала лошадь — и тоже умолкла. И снова отчаянный вопль, совсем близко:

— Помогите-е!!

— Стоп! — скомандовал генерал. — Что за притча? Ну-ка, амурский, узнай: режут кого или рожает?

Сержант перемахнул через край, убежал в лес на крики. Командующий нащупал ногой автомат, но не поднял, обратился к начальнику штаба.

— Что тут, село разве какое?

— Не должно.

— Откуда же в лесу баба?

Крики снова оборвались, а вскоре послышались голоса, выбежала на дорогу взлохмаченная, в расстегнутой шинели молодая женщина. Остановилась, очумело вытаращила на машину глаза, бросилась к ней, на бегу запахивая шинель.

— Пожалуйста, подвезите меня до госпиталя!.. Пожалуйста!..

Генералы переглянулись. Густые черные брови командующего сошлись в одну.

— Постой-постой… да не вы ли у меня на КП занозу тащили? Что у вас тут случилось, лекарь?..

И все понял: из лесу, держа в поводу коня, вышел его бывший адъютант, а за ним верхом на пегашке и с автоматом в руке весело улыбающийся амурец. Генерал грузно вывалился из машины, встал во весь свой саженный рост на дороге.

— А, старый знакомый!

— Виноват, товарищ гвардии генерал-полковник! — В мятой грязной папахе, адъютант вытянулся перед грозным, как туча, генералом. Все лицо: лоб, щеки, нос — исцарапаны, в кровоподтеках, из опухшей верхней губы кровь обильно течет по белому подбородку.

— Хорош… провожатый!

Ольга во все глаза смотрела на растерзанного, бледного как мел лейтенанта. И были в ее глазах и гнев, и злорадство, и жалость к недавнему насильнику и злодею. Приблизилась к грозному генералу.

— Все обошлось… Спасибо…

— Обошлось! Слыхал: обошлось! Люди кровь свою за родину проливают, а они тут… — И опять лейтенанту — Ты кого позоришь, кот? Мундир наш позоришь? Кого, спрашиваю?!

— Виноват, товарищ гвардии генерал-полковник!..

— Тьфу! — плюнул себе под ноги командующий. — В евнухи бы тебя… на три месяца… Ладно, садись, лекарь, в машину! А с тобой… я еще подумаю, что мне с тобой делать, ухарь.

6

— Эх, девонька, покалечили-то тебя как. Это ж надо — голос потерять! Я вот сроду не пела — голоса не было — а все одно жалко… Поплачь, поплачь, подруженька, легче будет. Может, чайку принесть, подружка? С галетами? Вчера свеженьких прислали…

— Спасибо, не хочу.

Санитарка вздохнула. Перевела взгляд с Нюськи на косу, что все еще висела на стенке, вздохнула опять.

— А у меня и косы такой не было. И красоты тоже. Ты вона какая белая да пригожая, а я… У меня и кавалеров не было, веришь?

Нюська перестала всхлипывать. Девушка-санитарка поправила на ней одеяло, отерла концом простыни мокрую Нюськину щеку.

— Вылечишься, домой уедешь… А хочешь в санитарки пойти? Как я? Еще и на курсы медсестер запишешься… Я так вот записалась…

— Не знаю.

— А чего «не знаю?» Останешься — да и все тут. Нам и санитарки нужны. Со мной, подруженька, будешь… Хочешь, упрошу?

— Может, и останусь. Горько мне, ой как горько мне!.. — снова заплакала, зарылась в подушку Нюська.

Глава двадцать четвертая

1

В конце августа в Хребтовой выпал первый снег. Снег повалил еще ночью из черной пустоты неба. Мягкие липкие хлопья неслышно ложились на сочные иглы хвои, еще не спелые пахучие кедровые шишки, на буйную поросль соснового молодняка, хороня под собой грибные места, высокие травы, алую путаницу брусники. Падали на не успевшую еще остыть землю, расплывались, таяли и опять упрямо ложились на потемневший под колесами тракт, пока не выбелили, не сравняли его с обочинами, с тайгой, с рабочим поселком.

Притаилась, замерла в ожидании спасительного солнца тайга. Вяло, нерадостно встретили рассвет глухариные стайки. Выпрыгнула из дупла, крутнула хвостом и опять спряталась белка.

Лешка выскочил на крыльцо общежития, ахнул: бело! И под рубашку заполз, загулял холод. Вот так штука! Еще третьего дня с Машей ходили в тайгу, ползали по траве за брусникой, а сегодня — зима! Не помнит Лешка такого в Иркутске. Вернулся, надел пиджак, кепку, снова вышел. Все равно зябко. Вот тебе и собрался домой! Вот так поездочка! А ведь так ждал этого дня, в последний раз по тракту проехать, на траве на стоянках полежать, на горы, на тайгу поглядеть. А теперь на что глядеть, где на солнышке поваляться?

Лешка проверил внутренний карман — набит деньгами. Кассирша все новенькими дала, десятками. В другой карман руку сунул: тоже в порядке: справка о работе слесарем, выписка из приказа с благодарностью. То-то маме радости будет! Купить бы чего ей в подарочек, да поди купи: одеколон и тот расхватали. Разве в Иркутске уж что-нибудь подходящее подвернется.

Вот и в пиджаке зябко. Лешка сбежал с крыльца и отправился на автопункт, попрощаться. Шутка дело, два с половиной месяца проработал, товарищей завел, подружился. Каждый уголок, каждая дырка знакома Лешке. Даже машины стали как-то ближе, роднее. Вот сошла с тракта в гараж на профилактику тридцать девятая. Кто менял на ней баранку? Лешка! Кто на житовской машине по заправке мостов нигролом первым работать начал? Опять Лешка! А вон сто седьмая из ворот выезжает. Не Лешка ли в ее моторе копался, клапана притирал? Он и на раме трещину обнаружил. Механик ее не заметил, а он нашел. Эх, остаться бы еще, да пора в школу. Лешка начал обход с диспетчерской.

— Привет!

— А, Леша! Уезжаешь, браток?

— Ага.

— А скучать-то по нас не будешь?

— Буду, — сознался Лешка. — Только вы ведь тоже скоро в Иркутск. Ну а седня как? — показал он на доску с графиком.

— Все в порядке. Не отстаем.

В цехах Лешку встретили, как желанного гостя.

— Ребята, Леша прощаться пришел!

— Счастливый путь, парень!

— На базе-то в Иркутске будешь работать?..

Каждому хотелось сказать мальчику теплое слово, пожать его огрубевшую, еще по-детски тонкую руку. Вспомнили, повели к косяку с отметиной: вырос ли? Маловато: за два месяца всего на один сантиметр вырос. Ничего, каждому овощу свое время!

Но вот все обойдено, со всеми попрощался — пора ехать. Лешка зашел опять в диспетчерскую.

— Впишите меня в путевку. На попутную.

— Зачем же на попутную, Леша? Сейчас пикап подойдет с заправки, отвезет тебя в Заярск, к пароходу.

— Нет, правда? — Лешка сорвался с места, выбежал на тракт.

Пикапа еще не было. Мимо Лешки бесконечным шумным потоком шли на север машины. Шли трехтонные ЗИСы и тяжелые ЯГи, десятитонные полуприцепы и ветхие старенькие полуторки, неся на себе тугие мучные кули, огромные ящики, длинные стальные полосы, швеллеры и двутавры. Шли, упрямо преодолевая крутой подъем, оглашая тайгу звоном и гулом, шли в Усть-Кут, в Осетрово, везя Якутии, золотым Ленским приискам хлеб, технику, свет, жизнь…

А вот и пикап. Вывернулся из-за угла автопунктовского забора, бойко подкатил к самому Лешке. Но что это? За рулем — Таня Косова. Открыла дверцу, приветливо улыбается Лешке.

— А Маша?

— Отъездилась твоя Маша. Теперь я за нее. Вот «корочки» получила…

— А она где? — скис Лешка, даже не взглянув на новенькое водительское удостоверение.

— Да ты не влюбился ли в нее, парень? Где, где? В Иркутск едет Маша, с тобой и поедет.

— Нет, правда? Вот здорово! — обрадовался Лешка. — Тогда я в кузовок, а она пускай в кабину садится, — и Лешка забросил мешок, полез в кузов.

— Леша, постой! — позвала Таня. — Ты со мной садись, а ей и там не скучно будет. Ты же любишь в кабине?

Лешка заартачился. Никто еще так не учил его понимать машину, а тем более управлять ею, как Маша. Что же он, в кузове ее заставит трястись за это?

— Погоди, Леша!..

— Чего?

— Маше с мужем там еще веселей будет, а ты в кабину садись.

— С каким мужем?

— С инженером. С Евгением Павловичем.

Лешкины веснушчатые глаза потускнели. Только сейчас понял он, что не зря посмеивались над Машей в гараже люди, называя ее «инженершей». А он-то, Лешка, еще заступался за нее, болтом грозил запустить в обидчиков.

Лешка вытащил из кузова свой «багаж», сел в кабину. Пришли Маша и Житов, сразу же забрались в кузов, и пикап тронулся. В последний раз промелькнули немудрящие хребтовские постройки, гаражи, где Лешка слесарил все это лето, последний разъезд — и вот уже одинокий грязно-белый тракт пополз в гору.

Под Лешкиной ногой мешок. В мешке загадочный сверток — подарок слесарей и водителей. Лешка чувствует его своими икрами. Поглядеть бы! Не вытерпел, достал из мешка сверток.

— Что это у тебя, Леша?

— Хе! А я знаю?

Таня ласково косится на Лешкино озабоченное лицо, улыбается, глядя, как тот зубами развязывает узел.

— А может, потерпел бы? Дома поглядишь.

Лешка сообразил: знает Таня, что за подарок. Спросить?

— А ты скажи, что в нем?

— Не знаю, Леша. Я ведь так.

Лешка развязал узел, осторожно развернул бумагу, И опять бумажные свертки, коробочки, свертки. Развернул первый — сахар. Второй — румяные пирожки. Третий — конфеты в бумажках. И перочинный ножичек, и самописка, и ватрушки… А в этой коробочке? Настоящие духи! Вот он, маме подарочек!

У Лешки сперло дух. Посмотрел на Таню, а та хоть бы глазом скосила: смотрит на тракт и не шелохнется. Но и сбоку Лешке виден ее прищуренный карий глаз, улыбчивый, хитроватый.

На пароходе Лешка наотрез отказался ехать в одной каюте с Машей и этим… Напрасно Маша уговаривала его не дичиться — Лешка перешел на нижнюю палубу ближе к машине. И после всячески избегал Машу. Только на третий день пути, уже перед Иркутском, Леша встретился с ней на палубе, но не ушел, как прежде, а только отвернулся к воде.

— Ну чего ты, Лешенька, меня мучаешь? — с тоской в голосе спросила Маша. — Ведь Евгений Палыч муж мне, а ты… а ты мой друг. Ну, глупенький.

Лешка молчал.

2

Секретарь перебирала в руках обычную служебную почту — и обмерла: извещение Гордееву о геройской смерти его старшего сына. Бедный старик! И без того измотался с генераторами… Положить на стол в кабинете? А что как не выдержит, помочь не успеют?.. Отнести, отдать при людях?

И, схватив зловещую открытку, отправилась в мастерские.

Гордеев оказался в приспособленном из-под складов газогенераторном цехе. Вчера, говорят, до ночи просидел с рабочими, не ладилосьчто-то, сегодня с утра тут же. Из цеха доносились грохот машин и жести, тяжелые и дробные удары молотков и киянок. Гордеев, стоя у валков и стараясь перекричать шумы, размахивал рукой, что-то объясняя окружившим его рабочим. Секретарша переждала, когда он наконец перестал кричать и повернул к ней свое худое лицо, поднял брови:

— Ко мне?

— Письмо вам, Игорь Владимирович.

Десять рук подхватили протянутую секретаршей открытку.

— Что же вы, давайте, давайте! — заторопил Гордеев рабочего в замасленном брезентовом фартуке, видя, что тот как-то странно вертит ее в руках, не решаясь передать дальше.

— Это мне, Игорь Владимирович. — И рабочий поспешно обернулся к секретарше, закричал — Что вы человека путаете! Мне это письмо! Мне! Понятно?! — И вытолкал за дверь не успевшую опомниться секретаршу.

3

Заканчивалась сборка первой в Иркутске опытной газогенераторной установки. В огромном помещении нового газогенераторного цеха сегодня было особенно шумно и людно. Лязг вальцов и шипенье сварочных резаков, скрежет механических пил и гудение электромоторов едва заглушали крики и споры людей. Волнение достигло предела, когда из груды металла, цилиндров и труб, скоб и жестянок вырос бункер грубой очистки — отливающий черным лаком красавец.

— Полсамовара есть, братцы!

— Будет чаек водителям!

— Принимай продукцию, автосборка!

Под крики «ура» рабочие взвалили первенца на плечи, понесли на главную линию сборки. А на освободившейся площадке уже идет новая сборка: бункера тонкой очистки.

Только к вечеру были наконец собраны последние узлы сложной газогенераторной установки и перенесены в автосборочный цех. Монтаж «самовара» на автомобиль и испытание его отложили на утро.

Весь день Гордеев не отходил от сборщиков: бегал от поста к посту, негодовал на ошибки и радовался удачам, выхватывал из рук зазевавшегося слесаря ключ и сам затягивал гайки, спорил, доказывал, возмущался и вместе со всеми кричал «ура», когда понесли первый бункер. Только за воротами мастерских Гордеев почувствовал, что устал, а домой уже едва дотащился.

4

— Все очень хорошо, Соня! Завтра мы пошлем нашему мальчику замечательное письмо! И даже фотографию самого первого «самовара»! Кстати, остроумное название дали газогенератору, не правда ли?

— Можно подумать, что ты юбиляр, Игорь.

— Больше, Соня! Больше! Я чувствую себя фронтовиком! Мне кажется, что мы плечо в плечо сражаемся с нашим мальчиком — и побеждаем! Мы все равно победим, Соня!.. А сейчас отдыхать, отдыхать, отдыхать… Завтра предстоит новое сражение, и мы должны выйти победителями! К первому сентября мы успели, Соня!

Но сон не приходил, Гордеев ворочался в кровати, вскакивал, выходил во двор надышаться, рассеяться и снова ворочался в постели. И встал, оделся.

— Игорь, ты куда?

— Спи, Соня. Я… я схожу в мастерские.

— Сейчас? Ночью?

— Это еще не ночь, Соня. Только стемнело… Я вернусь, я только посмотрю одну вещь. Боюсь, что мы что-то упустили…

— Игорь Владимирович? — встретил его в цехе Скорняк и с беспокойством заглянул в озабоченное лицо главного инженера. — Что-нибудь случилось, Игорь Владимирович?

— Нет-нет, ничего, — поторопился Гордеев. Ему не хотелось сознаться в допущенной ошибке. Но как сделать, чтобы не вспугнуть товарищей? Ведь они так надеются на удачу!

— Говорите прямо, Игорь Владимирович, что вас смущает? Может, неладно что сделали? Так переделаем, вон сколько народу.

Рабочие расступились, пропуская Гордеева к установке, с недоумением и тревогой следили за его насупленным, построжавшим лицом, каждым его движением.

— Хорошо, товарищ Скорняк, я, пожалуй, действительно должен признаться… Вскройте-ка вот этот фильтр, товарищи.

Несколько человек бросились за ключами. Гордеев осмотрел вынутые из фильтра сетки, обрадованно воскликнул:

— Надо же такому прийти в голову! А ведь я два часа убеждал себя в несуществующей ошибке! И вот прибежал… Все хорошо, товарищи! Все очень хорошо! Закрывайте!

— Давайте уж и на машину поставим, братцы! Чего утра ждать? — предложил один из сборщиков.

Рабочие поддержали.

— Соберем! Испытаем! Чурок бы только!

Скорняк коснулся плеча Гордеева:

— Народ просит, Игорь Владимирович.

— А вы?

— И я.

— Собирайте!

В самый разгар работы неожиданно появился Поздняков.

— Вот не терпится испытать. Хотели утром, но, как видите, не сдержались, — сказал вместо приветствия Гордеев.

Дело спорилось, но в сборочном не оказалось заготовленных чурок. Поздняков сбросил в кабину пиджак.

— Товарищ Скорняк, давайте-ка пилить доски.

Теперь в работу включились все. Не дали дела только Гордееву.

— Вы, Игорь Владимирович, за бригадира. Мы этот самовар и сами раскочегарим!

Только за полночь установка наконец была поставлена на автомобиль, и Гордеев включил вентилятор.

— Факел! Давайте факел, товарищи!

Принесли факел — вымоченную в масле тряпку на проволоке. Гордеев торжественно поднял над головой горящий факел.

— Итак, друзья, приступаем к самому главному. Что в таких случаях полагается?

— Речь!

— Нет.

— Тост! Поднять флаг! Качнуть!

— Нет-нет, товарищи. Присесть! Проводить в счастливый путь нашего первенца! — И Гордеев в самом деле уселся на подножку машины, держа перед собой, как свечу, дымный факел.

Все последовали примеру Гордеева. Минута волнительного молчания.

— Зажигаем!

Главный инженер поднес факел к глазку бункера. Пламя метнулось в отверстие, из выходной трубы вентилятора показался дымок. Гордеев поднес зажженную спичку к повалившему из раструба дыму — погасла. Вторую, третью… И вдруг не дым, а уже голубовато-красное пламя заклокотало, вывалилось из трубы, отпугнув рабочих. Поздняков бросился к кабине, включил двигатель. Мотор взревел и, сбросив обороты, заработал весело, ровно.

— Ура! — закричал было Скорняк, но Гордеев предупредил:

— Это же на бензине, товарищи. Сейчас переведем на газ. Алексей Иванович, газу!

Мотор заработал бойчее. Гордеев перекрыл кран, и пламя из трубы оборвалось, погасло. Двигатель застрелял, окутался дымом. Гордеев перекрыл бензиновый краник.

— Оборотов! Оборотов! Прибавьте, черт возьми, оборотов!

Мотор гудел, содрогаясь от напряжения. Дым медленно расходился. Гордеев сам полез к мотору, задвигал заслонками. И, о радость! Мотор, медленно успокаиваясь, перестал кашлять и содрогаться, наполняя ровным басовитым рокотом примолкший цех.

— Теперь можно кричать ура, товарищи, — сказал, выпрямившись, Гордеев и, сдернув с носа пенсне, протер без того чистые стекла.

— Ура!! — грянуло под стеклянным фонарем цеха, оглушило Гордеева.

Испытание газогенераторного автомобиля решили довести до конца. Поздняков выехал в распахнутые створы ворот и вывел машину на улицу. Рабочие повскакали в кузов.

Выехали за предместье. Попробовали подняться на гору — тянет. Поздняков предложил Гордееву отвезти его домой.

— С удовольствием. Откровенно говоря, я что-то не совсем…

— Игорь Владимирович! — Скорняк едва успел поддержать Гордеева, усадил на подножку. — Надо скорую помощь!..

— Ничего-ничего… Это от радости… Алексей Иванович, везите меня домой на этом… на нашем самоваре.

5

В самом конце октября Позднякова вызвали в обком партии.

В большой приемной первого секретаря люди: военные, гражданские. Человек в защитной толстовке, опоясанной армейским ремнем, меряет шагами приемную, подсаживается к столу, вскакивает, снова бегает из угла в угол. Крокодиловой кожи портфель в закинутых за спину руках подшлепывает, подгоняет его, не дает успокоиться, остановиться. Увидав Позднякова, человек с портфелем подошел к нему, плюхнулся рядом.

— Ну здравствуй! И тебя вызвали?

Только сейчас узнал Поздняков в нем начальника Усть-Кутского продснаба. Всего раз виделись да и то на ходу, в Заярске, а он уже на «ты». Что это в Иркутске за манера такая братуху из себя строить?

— Да, вызвали. Не знаю, зачем.

— Да как же! Ведь время! Время идет! А мы все тянем. Это же черт знает что такое!

— А что, собственно, произошло? — невозмутимо перебил Поздняков.

— Ты что, не знаешь? В Заполярье живешь? Ведь все золотые прииски под ударом! Ведь Якутию без хлеба оставили!..

— Объясните толком! — рассердился Поздняков.

Портфель подпрыгнул с колен, хлестнул в воздухе ремешками.

— Вот люди! Сидят, обложатся телефонами и хоть бы другому брякнуть! Ведь баржи на Лене стали! Ведь все: мука, крупа, сахар — все во льду! Да ты что, с неба свалился? Мы третий день в трубы трубим, самолеты просим, кулаки о лбы ломаем, — а ты…

— Перестаньте!

— Что?..

— Перестаньте, говорю, кричать. На нас люди смотрят.

Человек обернулся, махнул рукой.

— Ну и что, что смотрят? Да тут добрая половина из них штанами трясет. Думаешь, их зачем вызвали? А вот за эти же баржи. Вон пароходный принц зубы скалит. Заморозил баржи, прииски на колени поставил — и скалит! — И начальник продснаба погрозил пальцем человеку в речном кителе, сидевшему в противоположном конце приемной. — Ты вот там улыбнись, хариус! Ты там расскажи, как навигацию проворонил! — И опять Позднякову. — Видал? С него вода, как с гуся, не вымочит…

— А я-то зачем вызван?

— Вот еще чудо природы! Так ведь я же тебе толкую: в самолетах отказ? Отказ. Прииски, Якутск с голоду сдохнут? Сдохнут. Ну сообрази же ты, резиновая твоя голова!

Позднякову уже достаточно надоела эта беспардонная развязность начальника продснаба. Так бы и срезал его, если бы в другом месте. Промолчал.

— Не понял? Понимаешь, только ты можешь выручить. И как это нам раньше не пришло в голову!

— Чем же я могу выручить? У меня аэросаней нет, самолетов нет тоже…

— Машинами! Да машинами же, черт возьми! Да мы тебе такую дорогу сделаем! До льда вылижем, только выручай, ради бога.

— Знаете что, товарищ, у вас, видимо, очень смутное представление о дорогах. Вы знаете, что стоит сделать ледянку хотя бы от Качуга до Жигалово? Это же десятки тысяч средств и полсотни рабочих…

— А мы тебе дадим пять тысяч рабочих! Десять! И по тарифу за перевозки.

— Вот вы сами и организуйте такую вывозку.

— А ты?

— Что я?

— А ты на что? Ты-то на кой черт сидишь в Северотрансе?

Позднякова взорвало. Да кто он такой, этот продснабишка, чтобы на него, Позднякова, кричать, носом тыкать?

— Оставьте меня в покое, товарищ.

— Сердишься?

— Болтун! — Поздняков встал и направился из приемной. Слышал, как позади выкрикнул ему вдогонку начальник продснаба:

— Чудо! Ему же дело говорят, а он бычком смотрит!

Только спустя полчаса пригласили к секретарю всех, кто был вызван по якутскому вопросу. Поздняков вошел в кабинет, сел у двери, подальше. Первый секретарь, человек пожилой, сухощавый, обвел взглядом, будто пересчитал, присутствующих, задержался на Позднякове.

— Товарищ Поздняков, садитесь сюда, поближе. — И, выждав, когда все рассядутся и утихнут, заговорил внушительно, тихо:

— На сталинградском фронте успешные бои. Наши сибиряки сегодня утром освободили Калач и сжимают в кольце противника. А вот мы, сибиряки тыловые, сами попали в кольцо с якутским хлебом. Давайте думать, как выходить из этого заколдованного круга. Картина такая: зима опять подвела наших транспортников. На этот раз речников. Во льду застряли тысячетонные баржи с мукой: между Киренском и Осетрово. Вы понимаете, что это значит…

Секретарь говорил не спеша, будто обдумывал каждое слово, вглядываясь в обращенные к нему лица. Поздняков невольно посмотрел на сидящего против себя за столом начальника Усть-Кутского продснаба. И тут не сидится человеку: вертит головой, ерзает на стуле, как школьник. Перехватил взгляд Позднякова, незлобно, с усмешкой кивнул ему: жди, брат!

— Вам, товарищ Поздняков… — Поздняков вздрогнул, повернулся к говорившему, — вам, товарищ Поздняков, — повторил секретарь, — предстоит организовать вывозку муки с барж по льду Лены. У вас есть газогенераторы, бензина березового им в пути хватит. Автоколонна должна выйти из Жигалово в ближайшие дни. Рейс трудный, можно сказать, небывалый в истории перевозок, но прииски и Якутия должны быть спасены от голода, как бы это ни было трудно. Это фронтовая задача, товарищ Поздняков, и так надо объявить людям. На расчистку реки от снега выйдут жители всех прилегающих к Лене сел и поселков. Военкомат для этой цели выделит призывников… Сколько вы выделите?

— Семьдесят.

— Мало.

— Больше не могу. Нет больше.

Секретарь подумал, помолчал, продолжил:

— Речники обеспечат правильное ведение трассы. Продснаб подготовит тару для перегрузки зерна. Якутские товарищи организуют встречную трассу. Мы возьмем на себя помочь мобилизовать народ на местах. Вот все, товарищи.

Поздняков понял, что вопрос уже решен и спорить о возможности проведения такой трассы на льду под метровой толщей снега, видимо, бесполезно. Однако спросил:

— Как мыслится расчищать дорогу?

Секретарь сочувственно улыбнулся.

— Лопатой, пехлом. Механизацию строить поздно.

— Но, может быть, лучше пустить впереди бульдозеры? Все же это облегчит работу.

— Попробуйте, товарищ Поздняков. Но колонна должна выйти в рейс не позже, чем в среду.

В вестибюле обкома Позднякова ждала Клавдия Ивановна.

— Леша, с Романовной плохо. Кажется… совсем плохо…

6

В машине они сели рядом: муж и жена, отец и мать одних детей, но все еще чужие друг другу люди. Ехали молча, каждый занятый своими думами.

У ворот поздняковского особняка стояла скорая помощь. Клавдия Ивановна выскочила из машины, бросилась к дому, столкнулась с врачом, медицинской сестрой и Дуней Имановой.

— Ну как? Как?..

Врач неопределенно пожал плечами.

— Возраст, видите, возраст. Сделали физиологический, поддержать… но… — И, опять пожав плечом, пошел к машине.

Поздняков вошел в дом следом за женой и курносой дивчиной. Романовна была еще в сознании, но дышала тяжело, часто.

— Пришел, соколик?.. — попробовала улыбнуться старушка. — А я уж чаяла, не увижусь…

— Зачем же так обреченно, няня? Вот и врач сказал, что поправишься…

— Нет уж, Алешенька, не поправлюсь… Вот Оленька-то, не знаю… где она… Опять не пишет давно… Уважь меня, старую… отпусти грех мой…

— Ты о чем, няня?

— Да все о том же… о письмах твоих…

— Пустяки, няня. Да и ты-то причем тут?

— Ну и ладно… Уважил, значит? — Романовна с трудом нащупала, погладила его руку. — Клавонька, поди сюда, голубушка… поди ближе… Дай-кось ему руку, Алешеньке… Живите вы, голуби, миром… бог с вами…

Все будто перевернулось в душе Позднякова. Еще несколько минут назад он даже не думал об этом. И вот сейчас держит в своей тонкую руку женщины, которая отдала ему все; любовь, терпение, силы, всю свою короткую еще жизнь, руку настоящего друга… Что искал он лучшего? И можно ли найти это «лучшее», имея хорошее? Да и сам-то он достоин ли этого «лучшего»?..

— Вот и ладно, голуби… Теперь и умереть легче…

— Только не говори так, нянюшка! — с болью вскричал Поздняков.

— Еще забыла сказать, Алешенька… Ежели Оленька-то напишет… так ты отпиши ей… выполнила я ее просьбу… Ты уж не обессудь меня… сама просила она меня… в письмах-то…

— Хорошо, няня, — отрешенно, глухо сказал Алексей.

Через минуту Романовны не стало.

7

В ту же ночь Поздняков выехал в Качуг.

ЗИС-101 вышел на тракт, скользнул лучами по спящим окраинным домишкам и побежал неторопливо, осторожно. Поздняков, сидя на своем обычном месте, на заднем сидении лимузина, и машинально наблюдая за действиями нового шофера-девушки, думал о Романовне, потерявшейся для него Ольге. И на душе было пакостно. На что надеялся он, преследуя Ольгу? Вот и причинил только горе и себе, и Клавдии, и детям… И вдруг, решив отогнать липкие мысли, обратился к девушке-шоферу:

— Забыл, как ваша фамилия, товарищ?

— Косова. Да зовите меня просто: Таня.

— Когда вы сели за руль?

— В августе, Алексей Иванович. Еще там, в Заярске. Там на пикапе работала, а в Иркутск вернулись — на эту перевели.

Поздняков зябко поежился, переменил позу. Нет, такая езда его не устраивала. Этак ползти — и к обеду в Качуге не будешь. И ко сну тянет. Чертовски тянет ко сну. По такой ровной дороге бегом можно скорей добежать, чем вот так на машине…

— Остановитесь-ка, Таня Косова!

Таня притормозила машину, по всем правилам прижалась к краю дороги, переключила свет на подфарники. И только тогда испуганно повернулась к Позднякову.

— Вам плохо?

— Это у вас плохо получается. Мы ведь так за сутки не доберемся. Замуж вам надо, девушка, поживей стали бы, — грубовато пошутил он.

— У меня мужа на фронте убили, — тихо сказала Таня, уступая ему свое место.

Поздняков виновато посмотрел на совсем еще молоденькую вдову, сел за руль. Машина тронулась.

— Алексей Иванович, а ничего?..

— Что?

— Что я руль вам дала?.. Мы ведь не имеем права, Алексей Иванович…

— Есть у меня «корочки», Таня.

— Нет, правда?

— Вот, пожалуйста. — Поздняков, ведя машину, порылся рукой в карманах, показал водительское удостоверение.

— Первого класса? — удивилась девушка. — Значит, правду говорят, что вы шофер?

Поздняков смолчал.

— Простите, Алексей Иванович. Я ведь не хотела…

— Обидеть? Но и я тоже не хотел обидеть вас, Таня, а вырвалось. Больно, когда другие в твоих ранах копаются. Правда?

— Правда, Алексей Иванович, — охотно отозвалась та.

ЗИС-101, словно почуяв опытную твердую руку, бешено мчался трактом. То и дело, ослепив, с воем проносились мимо него встречные грузовики и полуприцепы, шарахались в сторону красные огоньки стоп-сигналов. Холодный, пронизывающий ветерок заходил под ногами, забираясь под полы тулупов. И однозвучно, натруженно пел мотор. Слипаются, тяжелеют веки.

— Что, Таня, клонит ко сну?

— Ой, клонит.

— А петь можете?

— Плохо, — улыбнулась неожиданному вопросу девушка.

— Запевайте! Песня, она сон прогоняет. Ну, что же вы?

— «Катюшу»?

— Давайте «Катюшу».

Таня, глядя на Позднякова, несмело завела:

Поздняков вздохнул, подхватил басом:

8

В Баяндае Поздняков послал разбудить Сидорова.

В жарко натопленной гостинице ни души. Ни одного водителя и в диспетчерской. Не спят, не используют законного отдыха шоферы, бегут по тракту машины.

Поздняков почувствовал, как снова навалился сон.

Вышел во двор, нахватался морозного воздуха, до боли натер лицо сухим снегом.

— Как идут дела, товарищ Сидоров? — бросил он появившемуся начальнику ДОКа.

— Хорошо, Алексей Иванович. Может, на продукцию полюбуетесь? Доска к доске — высшего сорта. Вот завтра березу досушим, начнем брусья делать.

— Это хорошо, что березу. Завтра и начинайте чурки для газогенераторных машин пилить. Березовые чурки!

Щеточка усов Сидорова прыгнула вверх.

— Так ведь береза-то…

— Что береза?

— Отменная, деловая. Доска из нее — первый сорт!

— Пустяки. Вот завтра и ставьте пилораму на чурки. Всю березу на чурки, товарищ Сидоров!

— Понимаю, Алексей Иванович: всю березу… А брусья как?

— Подождут брусья. Тут, товарищ Сидоров, не березу, а дом на чурки пустить не жалко… Пилите и немедленно отправляйте в Качуг. Нам ведь сорок газогенераторных машин отправлять надо.

9

В Качуг приехали незадолго до утренней пересменки. В широченном, едва не до полу собачьем тулупе Поздняков ввалился в диспетчерскую, заняв собой добрую ее половину. Диспетчер, увидав его, подскочил с места.

— Товарищ Поздняков? Что ж это будет-то? Как же это в Якутск?.. Без дороги?

Поздняков удивился: неужели до Качуга уже дошли вести?

— О чем вы спрашиваете, товарищ?

— Так ведь машины, говорят, прямо по снегу посылать будут. По Лене. До самого Якутска, сказывали, муку вывозить…

— Вы-то откуда знаете, что будут?

— Так как же, Алексей Иванович, ночью еще из Иркутска звонили, шофера вот приехали, рассказывают. Не звонили бы, так другое подумал…

— Что?

— Разыгрывают меня, старика. Ледянка-то, она ведь до Жигалово только, а дальше как? Целиной? Или брехня это?

Поздняков сбросил тулуп на пол, стянул надавившую плечи шубу, сложил комком, положил на тулуп, к печке.

— Нет, не брехня. Закройте-ка свое окошечко и ни одной машины на тракт. И сменному передайте: утром собрание проведем.

— Хорошо, Алексей Иванович.

— И всех, кто с тракта вернется, тоже на прикол.

— Ясно.

— И скажите начальнику автопункта, чтобы к девяти приготовил клуб и собрал всех водителей и ремонтеров. А меня… в восемь разбудите.

— Понял, Алексей Иванович. — Диспетчер захлопнул окошко в водительскую, прибрал на столе, напялил на себя полушубок. — Ну дела! Сроду еще такого не было, сколь работаю тут, чтобы на такое дело идти… Может, чайку выпьете с дороги, Алексей Иванович?

Ответа не последовало. Поздняков, подложив под ухо руку, спал. Старичок поправил под головой Позднякова свернутую подушкой шубу и, осторожно ступая поскрипывающими половицами, нырнул в хлынувшее в дверь морозное облако.

10

Утром Позднякова разбудил вновь заступивший на дежурство диспетчер.

Весь автопунктовский двор забит машинами. Водители целыми толпами бродят по автопункту, стоят у диспетчерской, теснятся в конторе, обсуждают, судачат, спорят, ждут обещанного собрания: что за поход готовится по занесенной снегом Лене? Увидали появившегося из диспетчерской Позднякова, ринулись к нему, обступили.

— За чем остановка, Алексей Иваныч?

— Куда ехать велят?

— Кто ж по снегу проедет? Расчищать будут или как?..

Рублев пробился в круг, потеснил водителей.

— Тихо, товарищи! Сейчас все в клуб, там все скажут!.. — И Позднякову — Я думаю, открытое партийное проведем, Алексей Иванович, так верней будет.

Поздняков подумал. Задача трудная, коммунисты должны помочь.

— Собирайте партийное, товарищ Рублев.

Большой зал клуба забит до отказа людьми. Пришли не только водители, пришли ремонтники, механики — все, кто был свободен от смены. Рублев открыл собрание, сам же и предоставил слово Позднякову. Зал притих.

— Товарищи! — сказал Поздняков с трибуны. — В позапрошлом году вы отлично справились с такой трудной задачей, как строительство обходного пути. В прошлую зиму…

— Дело говори, Алексей Иваныч! Чего старое ворошить! — выкрикнули с мест.

— Куда ехать должны?

— Условия!..

Весь пафос, с каким Поздняков начал было свою речь, выстрелил вхолостую. Рублев, видя заминку начальника управления, подсказал ему:

— Говорите, что от нас требуется, Алексей Иванович!

Поздняков, уловив в тоне Рублева уверенность и поддержку, облегченно вздохнул.

— Так вот о самом деле…

И он объяснил, что требуется от водителей. В заключение сказал:

— Трудно будет пройти первый рейс до Якутска. А там, уже по проторенной дороге, возить будет легче. Прошу добровольцев записаться.

— Дозвольте слово? — встал с первых рядов молодой водитель.

— Говори, — разрешил Рублев.

Парень вышел к трибуне, оперся о нее рукой, обвел веселым взглядом присутствующих.

— Я так понимаю: дорогу нам колхозники проведут, резиной и запчастями снабдить обещают — чего ж не ехать? Я, как комсорг автопункта, заверяю: мы, комсомольцы, не подведем! Мы и раньше не подводили… верно, товарищи!

— Верно! Записывай! Не подведем! — загудел зал.

— Все? — спросил Рублев комсорга.

— Все. Пиши всех нас, Николай Степанович, едем!

— Ну а все, так садись, — неожиданно строго приказал Рублев. И, подождав, когда успокоятся в зале, добавил, обращаясь к севшему на свое место комсоргу: — Нам не заверять, а хлеб спасать надо. Больно у тебя все это легко получается: дорога, резина будет — поехали! Не будет вам хорошей дороги, товарищи! И легкого рейса тоже не будет!

Зал замолчал, замер. Удивленно посмотрел на Рублева и Поздняков: что он их запугивает?

— Ледянку от Качуга до Жигалово мы две недели вели. Это сто семьдесят шесть километров. А сколько надо ее от Жигалово до Якутска вести? Два месяца? И то мало? Так вот проковыряют вам дорожку пехлом колхозники, как сумеют, и двигай, торопись проскочить, пока метель не замела или опять снегом не завалило. Да и проехать по такой не каждый сумеет. Ты, например, герой, — он опять повернулся к комсоргу, — на первом километре машину в сугроб зароешь. Это я тебя заверяю.

Веселое оживление прокатилось по залу. И снова напряженное, немое молчание.

— Мы вот с членами партбюро посоветовались и так предлагаем: народ легкостью рейса не соблазнять, а все возможные трудности тут обговорить, пока у нас не снег, а скамейки твердые под… под нами, что ли. И в рейс этот посылать не кого попало, а по нашему партийному усмотрению. Кому мы довериться можем. Так, товарищи коммунисты?

Рублев откашлялся, поднял к глазам список.

— Вот тут мы наметили кого… Всех разом зачитать или каждого обсуждать будем?

— Читай всех разом! — поднялся горой над сидевшими Николаев.

После собрания Поздняков отозвал Рублева в сторону, отечески пожурил:

— Что же вы меня лакировщиком таким перед людьми выставили, товарищ парторг? Я уж, откровенно сказать, струхнул даже: не отпугнуть ли народ хотите?

— Народ правду любит, Алексей Иванович. Вы же сами мои пельмени, помню, хвалили, — отшутился Рублев. — А уговаривать тут не дело — это партии задание, а не ваше.

11

Отбирали для рейда лучшие газогенераторные автомобили и полуприцепы. Поздняков приказал поставить на машины хорошую резину, заменить все ненадежные приборы, снабдить по возможности дефицитными запасными частями. В подготовке автоколонны приняли участие все ремонтники, механики, весь автопункт. Проверяли, щупали, пробовали на ходу. Девушки вызвались написать лозунги на каждую машину, украсить пихтовой хвоей кабины. Из Баяндая пришли машины с березовой чуркой. Уже погружены в кузова брезенты палаток, ящики с запчастями, продуктами, инструментом. Привезли полученные по карточкам свежие «кирпичи» пшеничного хлеба. Туго с хлебом в стране, каждый грамм на учете. Избранный начальником колонны Рублев решил проверить на вес. Прикинули — лишков килограммов двадцать. Что за притча? Еще раз прикинули — двадцать килограммов двести граммов лишнего хлеба. Откуда? Посмеиваются автопунктовцы над Рублевым.

— Сорока на хвосте принесла!

— Бери-бери, нешто это избыток. Одному твоему дружку на неделю не хватит.

— Грузи на машину, братцы!

И понял Рублев: не сорока на хвосте принесла серые кирпичи хлеба, а товарищи, что остались в Качуге, поделились. Свои наперед карточки отоварили, от себя оторвали. Да поди, разберись теперь — чьи эти излишки? Пришлось взять.

Просторный автопунктовский двор гудит, что улей. А люди подходят и подходят. Несут узелки, сверточки, сумки, горячее напутственное слово. А когда заработал мотор головной машины — хлынули к кабинам, сдавили. Каждому хотелось в последний раз обнять отца или мужа, еще разок проститься перед долгим опасным рейсом. Так, в толпе, и двинулись одна за другой неуклюжие, с торчащими по бокам черными бункерами машины, пробиваясь к воротам. И не автоколонна, а кумачовые полотнища лозунгов и зеленая пихтовая хвоя, казалось, поплыли в морозном дыханье толпы, вылились из ворот, за поселок.

Поздняков, проводив колонну до Лекы, вернулся в Качуг, заехал в райком узнать о выполнении решения обкома относительно мобилизации приленских сел на расчистку дороги. Не сообразил же утром еще заехать!

Теплов встретился у райкома. Обрадовался, первым пошел навстречу.

— А, здравствуй! Вот докладывал начальству, как баб на твою дорогу из Жигалово выгоняю. Ревут бабоньки — а что делать? Приказ…

— А кто здесь? Из обкома? — удивился Поздняков.

— Какого еще обкома? У секретаря райкома был, ему отчитывался…

— А вы?

— Я? Я, брат, повыше держи: на Жигаловский сельсовет перешел. По собственному желанию областного комитета партии…

— Как? За какие такие дела, Василий Герасимович?

— Так вышло. Не потрафил… Ну как ты-то? Гордеев-то помощником тебе стал, а?

— Да, помощником.

— Это хорошо. Танхаеву спасибо скажи.

— Убили Танхаева.

— Что ты?! Да, война — не свадьба… Ну-ну, бывай. В Жигалово заезжай, гостем будешь. Парники с бабами строим, в мае огурчиком угощу… Бывай, брат!

Глава двадцать пятая

1

В самом начале сентября сорок второго года по израненным войной дорогам отходил на восток длинный обоз машин и фургонов армейского госпиталя. После ночного дождя стояли желтые лужи: вода до краев наполнила колдобины и воронки, хлюпала под колесами, под заляпанными грязью кирзухами автоматчиков; поблескивала на грязно-зеленой броне опрокинутых и разбитых орудий и танков. Сквозь мерное глухое ворчание моторов изредка долетали до слуха стоны и вскрики раненых, голоса перекликающихся между собой солдат и санитаров, далекий приглушенный гул орудий. В тяжелых, изматывающих силы боях части и соединения сибиряков упорно сдерживали натиск танковых и мотомеханизированных соединений гитлеровских войск, рвавшихся к Волге, норовивших обойти с фланга до сих пор не покоренную ими волжскую крепость. Шли бои за время, за считанные дни, необходимые для перегруппировки советских войск, для подготовки решительного контрнаступления.

На одном из головных ЗИСов, под зеленым брезентом над кузовом вместе с врачами, фельдшерами и санитарами на жесткой сосновой скамье тряслась Червинская. Вот уже больше года странствует она по военным дорогам, живет в мрачных тесных землянках, случайных домиках и палатках, отсиживается в узких щелях или работает под бомбежками.

Сначала тревожило, угнетало молчанье Романовны. Неужели что-нибудь стряслось с няней? Неужели она, Ольга, уже одна — одна в этом бушующем, страшном мире? Потом пришло письмо от Клавдии Ивановны, подтвердилось: няня скончалась… Одна! Алексей часто бывает дома… Ну что ж, может, и правильно поступила Ольга, не вернулась в Иркутск? По крайней мере честно… хотя и невольно. Лунев наконец отстал. И тоже правильно сделала, что разом оборвала все… Все верно, все правильно делала Ольга. Но почему же так неправильно обошла ее жизнь? Почему только ее, Ольгу, заставляла она приносить в жертву злой безликой судьбе свою молодость, счастье, ум, сердце, руки? Почему только она, Ольга, должна еще жить и жить ради кого-то, ради других, может быть, в сто раз более счастливых жизней?

Ольга замкнулась, ушла в себя. Не радовали ее, как прежде, удачные операции, не огорчали и неудачи. Оставили Червинскую в покое и сослуживцы. Одни приписывали ее хандру случаю с лейтенантом, другие — ее чисто женским особенностям: дурит бабеночка в бабье лето! Даже начальник госпиталя, к месту и не к месту восторгавшийся ее талантом хирурга, прощавший ей многие выходки и капризы, стал замечать в Червинской какое-то особое равнодушие ко всему: к сослуживцам, к раненым, даже к самой себе. Людей сторонится, в палату лишний раз не забежит, как бывало, тревог не признает: в щели не прячется. А однажды, после бомбежки, узнав, что Червинская снова нарушила его приказ и не ушла из палаты, вызвал к себе и с присущей ему грубоватой прямотой спросил:

— Вы о чем думаете, Червинская? Вам что, голова не нужна или ждете, что вас за храбрость похвалят?

По красиво очерченным губам Ольги скользнула злая усмешка.

— Но ведь и раненые были в палате. Или им тоже не нужны головы?

Подполковник запустил в седые волосы руку, с силой провел до затылка. Мужественное, энергичное лицо его построжало.

— Раненых всех нам в норы не перетаскать, а кого и трогать нельзя. А вы врач, хирург. Кто же им животы потом спасать будет? Ну-ка, разбомби нас всех… В чем дело, Червинская?

— Но вы же и так хорошо объяснили, по-моему: голова мне не нужна, а за храбрость похвалят…

— Врете!

— Вот как? — потемневшие разом синие глаза Ольги впились в пытливые, иззелена карие офицера. — Может, вы объяснитесь?

— Не можете вы себя найти, Червинская. Среди людей этаким красивым пугалом бродите. Влюбились бы хоть в кого, что ли…

Ольга вспыхнула, окатила ненавистью бесчувственного солдафона.

— Я могу идти?

— Ну что ж, идите.

Один раз заехал в госпиталь командующий. Обошел, осмотрел перевязочные, палаты, застал в хирургическом Ольгу.

— Здравствуйте, товарищ Червинская.

Ольга встала навстречу, приветливо улыбнулась поразившему ее когда-то здоровяку.

— Как ваше плечо, товарищ генерал?

— Какое плечо? А, заноза, язви ее!.. — вспомнил, рассыпался басом командующий. И как-то особенно пригляделся к Ольге, — Да, ловко вы ее тогда… только не всю вытащили, Червинская.

— Как? — удивилась Ольга.

— А как оставляют? — и ожег взглядом, откозырнул, пошел дальше.

Червинская не сразу поняла, о какой занозе ей намекнул командующий. Только придя к себе в палатку, вспомнила разговор, догадалась: зачем он с ней так? Или уж, однажды застав ее с адъютантом, решил бог знает что?.. Как легко рождается гадость!

2

Нюськина госпитальная подружка Феня упросила Червинскую оставить Рублеву при госпитале санитаркой.

— Ну вот, а ты горевала, подруженька, — с нежностью выговаривала она, облачая Нюську в новое, только что со склада, военное обмундирование. — Ну куда бы тебе сейчас косу? Полы мести? Сама же говорила — в санитарки напрашивалась. А теперь ты военная фронтовичка! Еще медаль отхватишь — все парни твои будут! Эх, мне бы твою красоту, Нюська. Вот хоть носик твой… или глаза… Ну что мои — махонькие, безбровые… Глядеть на себя противно… да еще когда ты рядышком.

— Нашла красавицу! — деланно ворчит Нюська. — Волос нет, на голове шрамы, на шее вон какой рубец красный…

Обманывает себя Нюська. Короткие, не отросшие еще после машинки волосы — дело временное, да и те не безобразят ее: из зеркала таращит на нее глаза хорошенький мальчишка-подросток. И шрам на голове закроется после прической. Вот разве только рубец на шее видать — повыше бы воротник гимнастерки… Нет, в общем Нюська довольна собой. Зато как идет ей солдатская форма! И синяя юбка впору пришлась, рюмочкой в талии, и даже сапоги: хоть и кирзухи, а полные Нюськины ноги облегли — что тебе хромовые! К чему сама рвалась — к тому и вышло…

Нюська подбоченилась, повернулась на каблучках, повела рукой — и ну в пляс. Феня хохочет, похлопывает в ладоши, ходит вокруг Нюськи по палатке…

— Это что за балет?

В дверном клапане белая копна волос. А следом — встал во весь рост в палатке и сам начальник госпиталя. Феня не растерялась, доложила подполковнику по всем уставным:

— Товарищ гвардии подполковник, санитарка Рублева обмундировывается!

Строгие поначалу карие глаза начальника посветлели.

— Ну-ну, покажись, Рублева. Молодцом. Вот и коса не пригодилась, а?

— Вот и я ей о том, товарищ гвардии подполковник…

Подполковник подошел ближе, придвинул ногой табурет, сел против вытянувшейся перед ним Нюськи.

— Молодцом, Рублева. Только животик-то убери, по стойке «смирно» не дугой надо стоять, а дубом: крепко, прямо… Фекла, научи Рублеву.

— Слушаюсь!

— Как звать-то?

— Нюська… Анна, — поправилась Нюська.

— Анна… Анна… Ну вот так, Аннушка: уставчик строевой поучи, остальное Фекла тебе с Червинской расскажут. А ну-ка спляши еще! — неожиданно приказал он.

Нюська зарделась.

— Не на полянке я…

Феня шепнула подружке на ухо:

— Гвардии подполковник приказывает, дурочка!

— Ну-ну, давай, Аннушка, не робей! — и сам захлопал в ладоши.

Нюська нехотя, как под ружьем, пошла по палатке, заперебирала кирзухами. Прошла еще круг, притопнула — и понеслась, заплясала. Подскочила к начальнику, кинула ему под ноги руку: выходи, мол, и ты!

Феня захлопала, засмеялась:

— Просят, товарищ гвардии подполковник!

Молодое, темное в загаре лицо начальника засияло. Встал, тряхнул назад головой, отбросив со лба густые белые пряди.

— Спасибо, Аннушка, в другой раз. Не ожидал: здорово пляшешь. На фронте это дорого, а для нас — клад. Будешь раненым плясать, Аннушка.

— А я и раньше выступала в госпитале. В Иркутске еще.

— Вот и договорились. Фекла, пройди с Рублевой в амбар, скажи, чтобы шкуру получше дали. Из комсоставских… Не гоже артистке в такой.

Едва закрылся за начальником дверной клапан, Феня обрадованно обняла Нюську:

— Ох, и рада же за тебя, Нюсенька! А ты еще горевала… Вон как он тебя: Аннушка! Не то что: Фекла! Марья!.. Счастливая ты, подруженька, ох и счастливая же ты, Нюська!

3

Необычная, суетная госпитальная жизнь пришлась по душе, а потом и вовсе понравилась Нюське. Месяца не прошло, а уже всего испытала санитарка Рублева: и грязь, и кровь, и тяжести разные… Зато как тепло улыбались раненые, встречая в своих огромных палатках, в приспособленных под палаты школах и сельских клубах стриженую плясунью. Так и прозвали ласково «стригунком». Одного недоставало Нюське: весточек из дому, из музучилища и еще одной, пусть малюсенькой — от Романа. Однажды как-то даже приснилось ей: распахнулась — будто ветром подняло — их, Нюськи с Феней, палатка, и вошел к ним высокий плечистый парень в охотничьих унтах, собачьем треухе со звездочкой, с автоматом на широкой груди… «Вот ты где запряталась! А я-то тебя по всему белу свету ищу, Нюська!..» Роман! И догадывалась нутром, а сразу не признала…

Рассказала про сон Фене. Глупая Фенька во все сны верит: облапила, поцеловала и говорит: «Ну, Нюська, жди весточку! Это уж точно!..» А вот уже вторая неделя к концу, как сон был, а ни от кого ни одной строчки. И вдруг…

— Нюська, подруженька моя, пляши! — прибежала Феня с почты, высыпала Нюське в подол целую кипу писем.

И откуда только не было! От отца с матерью, от Тани Косовой — целых три сразу! — из музучилища — тоже восемь! Только ни от Миши Косова, ни от Ромки… С какого и начать? Вскрыла первым отцовское, прочла вслух:

«Здравствуй, дорогая наша доченька Нюся!

Целуем тебя: отец твой, матушка, бабаня, дед, сестрица твоя Машенька и братцы твои Николай и Григорий…»

У Нюськи сперло дух, отерла навернувшиеся от радости слезы, стала читать дальше:

«А еще кланяются тебе: подружки твои Таня Косова, Валя Сомова, Вера Седых, Матрена Лесницких…»

— Много-то как! — вставила Феня.

Отец писал все: и как узнали дома из письма Нюськи, что уехала на фронт с культбригадой, и какой переполох у матери с бабушкой вызвало это ее сообщение, и как приехали к ним в Качуг две студентки, вернувшиеся с культбригадой в Иркутск уже без Нюськи, долго не решались рассказать о случившемся, а потом сами же поругали Нюську за то, что самовольно удрала на позицию поглядеть немцев, а вместо этого чуть не угодила на тот свет, и какое горе было в семье — еле отвадились с маманей… А под конец писал:

«А то, что ты в санитарках осталась, доченька, я это вполне одобряю, хотя не все, конечно, со мной согласные. А будет опять голос, после войны доучишься…»

Феня, слушая Нюськино чтенье, только ахала. На одном из студенческих Нюська споткнулась, перечитала еще раз:

«…Нюська, тебя ищут! Вчера в музучилище пришло письмо с балтийского фронта или флота, не знаю, разыскивает тебя один старшина какой-то второй статьи…»

— Ага, подруженька! А ты снам не веришь!.. — вскричала Феня и тоже впилась в письмо.

— Погоди ты! — оборвала Нюська. Кто еще может разыскивать ее?..

«…Начудил в письме — ужас! Пишет: „Фамилии, извините, не помню, а зовут Аней. Собой красавица, коса — толще якорной цепи, певица… Прошу, пишет, сообщить ее координаты, фамилию и все прочее, так как она для меня ясная звездочка и перископ всей моей жизни и должен я ее разыскать хоть на дне моря…“»

— Ой, здорово-то как, Нюсенька! — не выдержала Феня. — Мне бы так кто написал — ох, и счастливая была бы я!..

«…Мы ему ответ всем курсом писали. И, конечно, почудачили: „Аней, дорогой товарищ старшина, у нас в училище двадцать восемь, Аней с косами — три, а красавиц из них — одна, Аня Рублева, но и та сейчас без косы, а служит санитаркой в армейском госпитале. Так что вы, уважаемый товарищ искатель звездочек и перископов, пишите ей прямо на полевую почту такую-то… Словом, жди теперь, Нюська, от этого моряка весточки…“»

— Вон кто! — догадалась наконец Нюська. — Это ко мне в Москве еще один матрос приставал…

— Красивый?

— Кто?

— Ну матрос тот.

— Дура ты, Фенька! — обругала подружку Нюська. — Что я его, разглядывала? Я ему по морде съездила, гаду, а он опять…

Феня с откровенной завистью смотрела на Нюську.

4

— Рублева, займите раненых!'

— Опять?

— Что значит «опять», Рублева?!

Нюська смолчала. Дежурный лейтенант смерил ее осуждающим строгим взглядом и, ни слова более не сказав, прошел мимо. Нюська домыла окно и, поправив халат, отправилась сполоснуть руки.

Нюська терпеть не может этого холеного, придирчивого ко всему фельдшерюгу. И придирается-то не для пользы дела, а так, вид делает, перед начальством выслуживается. В его дежурство даже раненые боятся лишний раз кашлянуть, по палате пройти: сейчас же прибежит, зашикает, угрожать станет, а то и сразу к начальнику госпиталя с доносом. Другие, которые дежурят, и сплясать разрешат даже, а у этого: сиди и читай чуть не шепотом раненым книжку. Черт косоглазый!

В палате ее уже ждали.

— Стригунок наш пришел, братцы! Подымайся!

— Что читать ноне будем, красавица?

— Ой, тише, дядечки, только тише! — взмолилась Нюська. — В соседней палате дежурный лейтенант, услышит — заругает меня, дядечки…

— Подумаешь, строгий какой!..

— Тише ты! Аннушка просит. Тебе ничего, а ей неприятности могут.

— А ну стул Аннушке!

Раненые поднялись, зашевелились, поставили у окна стул.

— Садись сюда, ближе к свету, дочка! Чегой-то ты сегодня кислая, Аннушка?

Нюське и в самом деле кисло. Целый день мыла в палатах, грязищи одной сколько вынесла, хотела успеть окна домыть до смены — а тут читай! А когда готовиться к занятиям на курсах? Сам же фельдшер ее потом спросит… Но посмотрела на обращенные к ней со всех сторон лица, встряхнулась.

— Хотите, стихи почитаю? Хорошие! — показала Нюська тонкую книжку.

— Про любовь?

— И про любовь.

— Самый раз! Нам сейчас только про любовь надо! Две калеки без зубов толковали про любовь…

— Заткнись, дурень! Читай стихи, Аннушка!

Но не успела Нюська начать, вошел еще раненый. Взял оба костыля в одну руку, поднял над головой конверт, засверкал глазами на Нюську.

— А ну, стригунок, пляши!

— Ой, правда? — ахнула Нюська. — Откуда?

И сразу со всех сторон:

— Вот это лучше стихов! Пляши, Аннушка!

— Русскую!

— Барыньку!

— Заводи, братцы!..

И стихли. В двери дежурный фельдшер. Обвел раскосым взглядом раненых, вперился в санитарку.

— Что за шум, Рублева? Прошу не забываться. Кстати, я вам уже обещал наряд вне очереди… Читайте вполголоса, чтобы в соседней палате…

— Слушаюсь, — не дождалась Нюська.

Лейтенант еще раз зло глянул на санитарку, оставил палату.

— Ушел, гнида. Чего это он к тебе так, Аннушка?

— А он ко всем так. Давайте письмо…

— Спляши.

— Нельзя ж, видели. Откуда письмо?

— А ты тихонько, Аннушка… Да гляди, он, видать, на кухню подался… Давай, Аннушка, уважь пляской!

— Спляши, стригунок, не бойся!

— Разве что только тихонько, дядечки?

— Факт!

И уже в ладоши: шлеп!.. шлеп!.. Нюська глянула в окно, убедилась, что лейтенанта не видать… А пусть и увидит, пусть наряд дает, назло ему…

— Эх, была не была!

Помолодели, заулыбались лица. Нюська оттянула двумя пальцами халат, провела в воздухе рукой, вышла на середину. Повскакали ходячие, поднялись, сели лежачие. Шлеп, шлеп, шлеп… Ай да дочка! А Нюська обошла еще круг, еще — и ну каблуками, носочками! То так поплывет, то этак. Одна рука в бок, другая так и зовет, так и манит. А ну, кто на двух ногах, кто проворней!.. Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп! Шибче, шибче, Аннушка! Не стыдись! Разгони скуку! Выскочил на середину парень. Не беда, что рука на привязи, — ноги пляшут! Увивается, приседает паренек возле девушки, а она другим улыбки дарит, к другим руку тянет. И второй пошел… Шибче! Шибче!.. Эх, каблуки бы с подковками вместо туфель! Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп!.. Стонут в смехе шаткие половицы, скрипят железные койки… Ай да дочка — огонь! Ай да парни!

— Это что еще такое, Рублева? Что, я вас спрашиваю?!

Оборвалась пляска. Кто-то на койку полез, кто под одеяло. Плясуны и те попятились от грозной фигуры дежурного, отошли к окнам. Одна Нюська на середине стоит, будто муху сглотнула.

— Вот что, мил человек, — подковылял на костылях к лейтенанту раненый. — Ты девку не трожь, мы ее сами заставили.

Лейтенант шагнул вперед, взял за рукав Нюську.

— Что значит «заставили»?! А она кто?! Какое она имеет право?! Идите отсюда, Рублева!..

— Имеет она право или не имеет, а девку ты не трожь! — И отвел руку дежурного от Нюськи. — А пригрозишь ей еще — сами дотемна плясать будем? Верно, братцы?

— Верно! Чего мы такого сделали, чтобы кричать?

— Сами ее книжки читать посылаете! А кто она? Санитарка! Обязана она нам книжки читать? Не обязана!

— Сами ее на то упросили!..

— Это что, бунт? Кто вам позволил нарушать воинскую дисциплину?!

— Тихо!!

Только сейчас заметили появившегося в двери начальника госпиталя. В наступившей тишине подполковник прошелся по палате, поднял на стул упавшую на пол книгу, подошел к готовой заплакать Нюське.

— Иди, Аннушка… Да подожди там, у меня к тебе кое-что есть…

Один раненый схватил книгу, подал Нюське, второй поймал ее за халат уже на пороге, сунул конверт. Подполковник бросил на ходу дежурному офицеру: «Не шуми, служба!», — ушел следом за Нюськой.

— Вот так-то, мил человек, лучше, — с сердцем сказал раненый дежурному офицеру.

5

— Что ж ты, Аннушка, голову кавалеру морочишь? — начал миролюбиво начальник госпиталя, когда Нюська окончательно успокоилась и села против него на стуле.

— Какому?..

— А сколько у тебя их? Ну не красней, твое дело. Только этот-то совсем голову потерял. Пожалей уж, — и, нашарив в столе распечатанное письмо, отдал Нюське.

— Спасибо, — невольно вскочила Нюська. И спохватилась. — Разрешите идти?

— Иди, Аннушка. Да ответь, ответь парню…

Нюська убежала в палатку, села читать.

— Что, подруженька, опять письма?

А Нюська даже не заметила Фени.

— Опять. Иди, слушай.

Но первые же строчки распечатанного письма заставили побелеть Нюську.

«Уважаемые товарищи военные врачи госпиталя!

Обращается к вам старшина второй статьи…»

— Он, Нюська! Моряк этот!..

Нюська поднялась, скомкала письмо, швырнула в железную печку. Но в тот же миг Феня кошкой сорвалась с койки, выхватила занявшийся комок, загасила.

— Ох и дурочка ты, подружка! Да разве за прочитку деньги берут? Зато интересно как… — И сама прочла дальше:

«…Очень прошу сообщить, есть в вашем подразделении Анна Рублева или отправлена куда в другой госпиталь? Прошу извинения, но этот человек для меня цель всей моей жизни и все прочее…»

— Ой, здорово как пишет, Нюсенька!..

«…Моя большая любовь к ней зажглась еще в Москве…»

— Вот гад! Вот гад что пишет! — вскричала Нюська. — Какая еще любовь?! На весь госпиталь опозорил…

— Да постой ты, подруженька. Дальше вот слушай:

«…А пишу я к вам, товарищи военные врачи, а не к ней прямо, потому как сам нахожусь сейчас на сложном ремонте и не знаю, на чем еще буду ходить. А потому прошу Ане об этом не сообщать…»

Два дня думала Нюська, как лучше отшить осрамившего ее перед самим начальником госпиталя матроса. И надумала, написала письмо на его госпиталь. Все расписала про него: и как в Москве при людях приставал к ней, и что вовсе она ему никто, а он все выдумал и позорит…

Написала, вложила в конверт, заторопилась: успеть добежать, пока не ушла почтовая машина.

Земля после вчерашнего холодного дождя еще не просохла. Бронзовые, красные листья берез и кленов густо устлали протоптанную лужайкой тропинку, мокрую от росы жухлую траву, поблескивающую в стороне лужами выбитую, исполосованную шинами и гусеницами дорогу. Серое ноябрьское небо опрокинутой солдатской миской легло на облетевшие леса, холмы, пологие безлесые горы, словно бы спрятав, защитив от войны, от далекого орудийного гула небольшой, чудом еще сохранившийся кусочек природы. Где-то там, за этой серой алюминиевой миской — фронт.

Нюськины кирзухи хлюпают в коричневой жиже, разметывая во все стороны липкие глиняные ошметки. Серая, уже латанная шинель быстро мелькает в пестрой колоннаде стволов, в облепившей их густой поросли. Только бы успеть, думает Нюська. Хоть на день да раньше дойдет ее отповедь приставале. Пускай покрутится, когда все узнают про его штучки! Еще и от командования влетит…

Вон и старый домишко штаба виден уже. И полуторка возле него, с белой наискось полоской на кузове. Не ушла еще почта…

А Фенька хороша тоже! Заступается за нахала: любит! Перископом ласково, звездочкой называет… Ну и писала бы ему… А она, Нюська, не позволит над собой изгаляться! Моряк ли, кто — мало ли кому что вздумается… Пускай обсудят его поступок, а то и накажут: лычку снимут или выговор в приказе объявят… Жалко, конечно, что раненый только…

Тяжелые Нюськины кирзухи зашлепали размеренней, тише, минуя лужицы.

— А что, если в самом деле разжалуют? Ведь раненый он, сам же пишет: не знает, на чем ходить будет… Да и говорят же, что иная любовь людей с ума сводит. А может, и у него такая вот… Эх, не напишет же вот ей Ромка! Где он, жив ли он? А то, может быть, тоже, как этот матросик, в госпитале лежит безногий и ей, Нюське, боится написать, глупый…

Кирзухи свернули с тропы, вяло, нехотя прохлюпали травой до комля старого дуба и застучали по нему подкованными носками, сбивая с подошв желтую тяжелую глину.

Нюська видела, как сбросили в машину мешки, бумажные рулоны, ящики, как вскочили в кузов три автоматчика — и полуторка, затарахтев, покатилась по рытвинам, лужам, разбрызгивая в обе стороны жижу.

6

Госпиталь кишел, как муравейник. То и дело подвозили раненых с передовой, отправляли «обработанных» тяжелораненных в глубокий тыл. Маскировали домики, копали в лесу землянки и щели, а после бомбовых и штурмовых налетов латали брезенты, ремонтировали, чинили, чистили полевые палатки. День и ночь стучали движки, горели огни в операционных.

Серым холодным утром в госпиталь привезли раненного в грудь старшего лейтенанта. Искаженными от боли черными глазами офицер уставился на склонившуюся над ним Червинскую, с усилием улыбнулся:

— А, доктор!.. Вот теперь-то ты, милая, доктор… А Топтыгин-то того, кроликом оказался…

Ольга похолодела. Только сейчас она узнала в раненом своего бывшего преследователя.

— Вам лучше помолчать. Сестра, что же вы стоите? Откройте рану!..

Червинская, избегая неотступно следовавших за ней выпуклых нагловатых и теперь глаз офицера, умышленно торопила сестру.

— А ты все хорошеешь, Оленька…

Обильный пот выступил на побледневшем, болезненно ухмыляющемся лице раненого. Червинская, стараясь не слышать болтовни, осмотрела, ощупала рану.

— На стол! Сестра, позовите санитаров!

Уже на операционном столе старший лейтенант спросил:

— Сестричка, кто резать будет?

— Хирург Червинская. Нехорошо вы с ней поступаете, товарищ старший лейтенант. Она женщина строгая…

— Строгая — это лучше. Ты-то, сестричка, строгая?

Вошла Червинская. В марлевой маске, держа перед собой руки.

— Даша, что вы возитесь! Время идет!

Санитары пристегнули ремнями к столу руки и ноги оперируемого, сестра придвинула к его подбородку, приподняла скатанный конец простыни.

— Сестрица, отодвинь простыню… Убери, говорят!.. Вот так, я на доктора смотреть буду.

— Вы мне мешаете, больной. Даша, тампон! Зажимы! — Ольга снова почувствовала на себе неотвязный, пристальный взгляд офицера. — Закройте лицо больному!

— Не смей! — Офицер поймал зубами марлю, рванул в сторону. — Убери, говорят!.. Ты, Оленька, не мудри… Ты свое делай, а я на тебя полюбуюсь… Я ведь правда люблю тебя, Оленька…

— Перестаньте!

— Люблю, слышишь? А после того… еще пуще. Вот при всех говорю…

— Замолчите!.. Или я позову подполковника!

— Не дело, товарищ старший лейтенант, — вступился за Червинскую санитар.

— Молчи, дед! Что ты в настоящей любви смыслишь!.. Оля, Оленька!.. Да скажи ж ты мне хоть одно слово!..

— Общий наркоз!

— Это что, усыплять? Нет уж, сестричка, дудки! А ну, брысь от меня с этой дрянью! Брысь, а то я те в морду плюну!.. — Раненый задергал головой, вырываясь из крепких рук санитаров, завертел, запрыгал всем корпусом, бередя рану.

— Прекратите! Даша, остановите кровь!.. Это хулиганство!.. Макар Иванович, сбегайте за подполковником!..

Офицера оставили в покое. Хлынувшая из раны кровь залила простыню, стол. Сестры спешно накладывали зажимы. Прибежал подполковник. Испуганно глянул на Червинскую, на раненого.

— Ты что бесишься, бабник? Ишь нашел место волю себе давать! Дарья, давай духи! Живо!

— Не дам!.. Пускай так меня режет! Уйди, гад, нос откушу!..

— Макар! Федор! Чего встали? Держи его, дьявола!.. — И сам навалился на ноги раненому, прижал к столу. — Ишь как его разобрало!

А тот продолжал кричать, рваться из сдавивших его со всех сторон дюжих рук… и успокоился, замер.

— Продолжайте, Червинская. Да другой раз не отрывайте по пустякам. Некогда мне тут свадьбами заниматься.

Ольга, вся горя от стыда и обиды, вернулась к столу.

Глава двадцать шестая

1

Уже давно кончился короткий ноябрьский день, когда колонна Рублева прошла Жигалово и теперь двинулась по только что расчищенной колхозниками узкой ледяной дороге. Ведущий колонну Николаев остановил свой ЗИС и, подождав следовавшие за ним машины, замахал с бруствера рукавами тулупа.

— В чем дело, дядя Егор? — выскочили из кабины водители.

— Дорога-то, глянь! И когда это успели сделать, а?

— А я думал, ты медведя придушил, дядя Егор! Из-за тебя в валенки снегу насыпал! — закричал один из водителей.

— Так ведь дорога-то! — гудел в свете фар восторженный Николаев. — Если так до Якутска пройдет, мы и за две недели докатим!

А позади одна за другой вставали, грудились остальные машины. Водители выскакивали из кабин.

— Чего встали? Зарылись?

— Да нет, тут дядя Егор дорожкой любуется. — И опять Николаеву — Валяй, дядя Егор, кати до Якутска!

Колонна двинулась дальше. В ярких лучах ослепительно белыми кажутся сугробы обочин, искрится легкий, падающий из черноты неба куржак, вырастают, медленно уплывают назад, в стороны, хвойные горы. Извиваясь, набегает, падает под колеса узкая ледяная дорожка. И оборвалась. Николаев круто затормозил. Машина, пройдя по инерции юзом, зацепила обочину, развернулась, уперлась фарой в сугроб. Николаев погасил свет, растолкал соседа.

— Спишь, профилактика? А ну, подымайсь, парень! — И сам вывалился из кабины.

— Чего опять встал, дядя Егор! — закричал водитель подошедшей сзади машины.

Николаев, проваливаясь в снегу, обходя ЗИС, сердито басил:

— Любуюсь! Иди-ка ты теперь полюбуйся, парень. Приехали!

И снова нагнала, сгрудилась вся автоколонна. Шоферы, не желая больше купаться в снегу, кричали из кабин:

— Поехали! Чего встали! Хватит дурить!..

— Вылазь! — загремел в ответ Николаев.

Кое-как пробрались к николаевскому ЗИСу.

— Ну, что у тебя, дядя Егор? Заехал?

— Дорога кончилась, парень. Кликни-ка Рублева сюда: что делать будем?

— Фьюить! — присвистнул парень. — Вот тебе и за две недели! А дальше как?

— Давай цепляй трос лучше, — перебил Николаев. — После думать станем, как и что. Машину из снега вытащить надо!

Узнав, что кончилась дорога, водители приуныли.

— Этак-то до весны доберемся!

— И то правда, ежели каждый раз такие препятствия…

Пришел Рублев. Тоже выбрался вперед, убедился, что кончилась ледянка, вернулся к столпившимся между машинами товарищам.

— Шабаш! Спускай воду! На берегу костры разведем, вечерять будем!

Водители заглушили моторы, погасили подфарники. Непривычная тишина и кромешная темень надвинулись, растворили в себе колонну. Но вот вспыхнул, сплевывая огонь, дымный факел. Еще факел. В желто-малиновом свете задвигались говорящие тени, смутно проглянул в ночи длинный караван уродливых рогастых чудовищ — и падал, падал на него сверху золотой куржак. Факелы перевалили сугробы обочин, сталкиваясь, перекликаясь, забороздили красноватую гладь снежной целины, сошлись, вытянулись в цепочку. Откуда-то сверху навстречу огонькам проступил крутой обрывистый берег, в немом любопытстве застывшие на нем хвойные великаны. Охнула, зарыдала тайга в топорином звоне. Тоскливым плачем отозвалась сова, подхватило, хохоча, эхо.

И вот уже не факелы, а жаркое пламя костра вскинулось к барашковым шапкам сосен, брызнуло в тайгу тучами красных, малиновых, оранжевых звезд. Разбежался и замер в приятном изумлении вековой лес. И уже не тени, а улыбчивые, хохочущие и задорные лица водителей окружили костры. Смех, шутки, говор, веселая возня парней. Кипят, сплескивая в огонь пену, чугунные котлы, нетерпеливо стучат, торопят поваров железные ложки.

— Давай, чего там! Долго ждать будем?

— Эх, серого бы сюда!

— Косача!

— Да что косача, хоть бы какого ни есть медведя. Гляньте, дядя Егор слюной исходит.

Рублев, однако, напомнил:

— Смех смехом, товарищи, а один день уже из графика выпал. На лишний день продукты делить надо.

— А мы не по графику, Николай Степанович, мы стотысячники!

— Потом наверстаем! Было бы по чему ехать!

Поужинав, долго еще ставили палатки, укладывались на ночлег. Занялась и тут же оборвалась тягучая песня — усталость взяла свое.

2

Запоздалый по-зимнему рассвет расплывался над великой сибирской рекой. Медленно, нехотя убиралась восвояси на запад долгая ночь, волоча за собой черные косматые тени. Куржак выбелил тонкое кружево лиственниц, тяжелые лапы елей, затерявшуюся в снегах колонну. И все падал, падал. Падал из матово-белой пустоты, из недвижной ледяной мути. Таял над серыми от пепла струйками дыма угасших костров, на согретых дыханьем брезентах палаток.

Из-за далекой пологой горы, из-за прижавшихся к реке сосен вывернула жигаловская машина. Гулкий моторный рокот, бабьи и девичьи крикливые звонкие голоса всколыхнули морозную тишину, разбудили водителей.

— Никак дорожники едут, братцы!

— Бабы в гости пожаловали!

— А ну, кто до баб охочие, подымайсь!

— Эге-ге-ге-ге!.. Бабы-ы!..

За первой машиной показалась вторая, третья, четвертая. А передняя уже остановилась возле колонны. Замелькали над бортами лопаты, мужние рабочие штаны, пестрые юбки. Женщины и девчата поспрыгивали на лед, в сугробы.

Рослая, в годах, рябая баба налетела на дежурившего у машин водителя клушкой:

— Где шофера? Почему дрыхнут?

— Не шуми. Мы же с рейса…

— Я те дам, с рейса! А мы? Кроме вашей ледянки, делать нам нечего?.. Где они дрыхнут, гады?

Бабы поддержали рябую, надвинулись.

— Где? Показывай! Ишь, хари отъели, лодыри!

Дежурный залез в кабину, открыл окно.

— Ну чего разорались? Вон они подымаются!

На берегу показались из тайги первые неторопливые, пошатывающиеся фигуры, обвешанные тулупами, котелками, брезентами.

— Видали их! — ткнула в их сторону лопатой рябая. — Курортники! Выдрыхнулись, аж на ногах не стоят!..

Подошли еще машины. Бабы, приехавшие на них, вникнув в суть дела, подхватили:

— Это что ж делается-то, бабоньки!

— Совести у людей нету! Девять часов, они, гляньте, еще просыпаются!

— Идите, идите сюда, голубчики!

— Ого-го-го-го! Бабы-ы! — весело загоготал один из водителей, волоча по снегу полы тулупа. — Дорогу начинать пора, чего встали!

Бабы зашумели пуще, повысыпали на бруствер. Рябая вцепилась в тулуп не ожидавшего такой встречи Николаева, развернула его к себе.

— Дрыхнуть сюда приехали?!

— Чего ты? Мы свое дело делаем, — попятился, забасил Николаев.

И сразу со всех сторон:

— Гляньте-ка, еще огрызается!

— Привыкли, боровье, на нас ездить! Мы коров дой, землю паши, ребят корми, а вы что?..

— Заелись в тылах, паразиты!

Николаева задергали, завертели во все стороны, повалили. Водители помоложе, отмахиваясь от баб, хохотали над Николаевым:

— Валяй его, бабоньки, шибче!

Богатырь натужился, поднял на себе баб, крутнул корпусом. Бабы посыпались в снег, завизжали. Николаев поймал рябую, вскинул над головой.

— Ты пуще орала? Расшибу!..

— Мамонька родная! Пусти, ирод, дите раздавишь!

— То-то!.. — ухмыльнулся в усы Николаев и, осторожно опустив женщину и тяжело отдуваясь, отер от снега лицо, глянул, как парни в снегу барахтаются с девчатами, рявкнул:

— Буде! Пошутковали — и хватит! Рублев идет!

Подошли остальные водители. Рублев поглядел на возню, крикнул:

— Ну чего, наигрались, бабоньки? Братцы, бери пехла, помогай бабам!

Через минуту-две все, уже молча, с ожесточением принялись за расчистку пути. Где-то далеко, со стороны Киренска, тоже чистят дорогу люди — до встречи.

3

К вечеру мороз спал, но зато подул легкий ветер. Небо на северо-западе заволокло хмарью. Пора, давно было пора отдохнуть, но люди продолжали работать настойчиво, дотемна торопясь соединить дорогу с идущими навстречу сельчанами.

— Метелью запахло, бабоньки, езжайте. Мы уж одни доделаем, — не раз обращались водители к женщинам, опасливо поглядывая на тучу.

И машины уже пришли из Жигалово, ждут, когда народ отшабашит, но бабы не уходили. И не ушли, пока на свороте реки не показались из ближайшего села люди, пока не сошлись, не смешались с сельчанами. Рябая подошла к пыхтевшему, как паровоз, Николаеву, сунула ему свой узелок в руки.

— Ha-кося, пригодится. А мы уж вечерять дома будем.

Николаев замахал руками:

— Что ты, бабонька! Не время сейчас продуктом разбрасываться. У самой, поди…

— Да бери ты, медведь этакой! Не хлебушек даю, картошек немного, капуста квашеная. У меня ее в подполье на всю войну хватит. Бери, говорят! — И сама запихала узелок Николаеву в полушубок.

Водители распрощались с бригадами, и колонна тронулась в путь. Бабы, стоя на брустверах, кричали:

— Счастливо вам!

— Не поминайте лихом!

Смеркалось. Поднялась, заплясала на расчищенном льду поземка. Проплыли и скрылись позади последние избенки приткнувшегося к самой реке селенья, и опять потянулись глухие, необжитые берега Лены.

Николаев включил свет, задумался. Какова она теперь, эта новая частичка дороги? Успели ли ее пробить дальше?

От неустанной дневной работы наливались свинцом тугие мускулы, ныла спина. Так бы и забрался в тулуп, уткнулся головой в угол — и спать, спать. Но нельзя. Бежит навстречу дорога, заметает, заносит ее проклятая поземка. Такой труд вложен! Вон ведь как работали бабы!.. Николаев нащупал узелок, улыбнулся. Вспомнил, как завизжала рябая в его руках, а потом гостинцы ему сунула на дорожку. Люди — они завсегда люди. И немец, поди, кабы Гитлер не гнал, войной не пошел бы. Много ли рабочему человеку надо?.. И опять вглядывается в ночную мглу, трет рукой стекла. В неистовой дикой пляске вырвалась на дорогу метель. В белом месиве растворились сугробы обочин. Все смешалось, спуталось, переплелось в один ревущий клубок. И уже не бежит — тащится на ощупь машина, тычется вправо, влево, буксует и снова ползет вперед, в ночь, в месиво.

— Спишь? — Николаев на миг глянул на уткнувшегося в уголок слесаря.

— Не сплю я. Нешто уснешь тут.

— Вот-ка что, парень… — голос Николаева приглушенный, неспокойный.

— Что, дядя Егор?

— А, черт!.. — Николаев круто вывернул руль, чутьем вывел на правильный путь машину. — Вот-ка что, парень, погляди, наши там не отстали?

Щелкнул запор, и в тот же миг с воем, с хохотом ворвался в кабину ветер. Будто обрадовался найденному им теплому уголку, влетел, швырнул снегом в лицо и скрылся за дверцей.

— Едут, дядя Егор. Ну и ветрище! Чуть башку не сорвал!

Мотор взвыл, затряслась, буксуя, машина. И стала.

— Вылазь, парень. Ступай, кажи дорогу. Ни дьявола не видать.

— До утра бы дождаться, дядя Егор.

— Вылазь! — громыхнул во весь бас Николаев.

И снова рванулся в кабину ветер, закружил снег. На свет вынырнула из темноты съежившаяся фигурка. Махнула рукой. Николаев тронул за ней машину. Ветер рвал полы, перекашивал, гнул поводыря к насту, толкал в сторону, злился и снова налетал, силясь повалить, забросать снегом. И ползла, содрогаясь всем своим стальным корпусом и буксуя, машина, до воя заходился в реве мотор. Все чаще терялась, расплывалась во мгле, сгорбленная фигурка. В кабине запахло гарью…

Николаев остановил полуприцеп, дал немного остыть, успокоиться двигателю и заглушил вовсе. Выбрался из кабины в метель.

— Чего встал, дядя Егор? Дорога кончилась?

Николаев перелез по сугробам к подошедшей машине.

— Дорога-то есть, парень, а что толку. Ты по моей колее едешь, а я все одно, что целиной. Где Рублев? Давай Рублева сюда, решать надо!

Через несколько минут водители уже толпились у николаевского ЗИСа. Пришел Рублев, посмотрел впереди путь, вернулся к товарищам.

— Ну вот, а кто-то за две недели хотел доехать. Не расчистим — к утру начисто заметет дорогу. Валяй за лопатами, братцы, расчищать будем!

В мутных лучах фар вместе с крошевом бури полетели в сугробы снежные комья. А ветер подхватывал их, рвал в куски, швырял в мокрые потные лица, выл, хохотал, плакал…

4

— Алексей Иванович, радость какая! Радость!..

Поздняков удивленно поднял на влетевшую в кабинет секретаршу глаза: что еще за радость такая?

— Вот смотрите, письмо Гордееву с фронта… Видите: это пишет его сын, его сын, Алексей Иванович!..

Обратный адрес был короток: полевая почта и роспись: А. Гордеев. Партизанское письмо…

— Хорошо, спрячьте пока письмо, я вам позвоню, что с ним делать.

Гордеева Поздняков застал в литейном цехе. Сидя на корточках рядом с Житовым, главный инженер держал в руках новую опытную отливку алюминиевого поршня. Белый, еще не успевший окислиться в воздухе металл искрился в холодных лучах вечернего солнца, переливаясь, как в призме, всеми цветами радуги. Рядом лежала свежевыбитая опока. Парила обуглившаяся формовочная земля. Вторую неделю добивается Житов хорошей отливки поршня, а все неудачно. Вот и сейчас, наверное, что-то не ладится. Ишь ведь как головы опустили. Вот и сообщи радость. Из холода в жар старика бросить — не выдержит…

Поздняков подошел, попросил показать отливку, подивился: поршень — как поршень, только обточить поверху да канавки нарезать. Удача, выходит?

— Можно вас поздравить, товарищи?

— Плохо, Алексей Иванович, не дается отливка.

— Что же тут плохого, Евгений Павлович?

Житов торопливо пояснил:

— Видите паутинки, Алексей Иванович? Это трещины.

Поздняков, щурясь, вгляделся в поршень. И в самом деле, тончайшие, трудно различимые на глаз паутинки разбегались по многим уголкам и скривлениям, казалось бы, безукоризненной отливки. Неужто трещины?

— Скажи, пожалуйста! Но глубоки ли они, Евгений Павлович? Сдается мне, что колупни ногтем — и не будет всех этих ваших трещин.

Гордеев молча взял у Позднякова отливку, обвел одну из паутинок карандашом, показал Позднякову:

— Видите? А теперь… — И, взяв с полу молоток, с маху ударил по звонкой юбке поршня. Белый металл погнулся, лопнул в месте удара, обнажив сероватую неровную зернистую щелку.

— Вот, пожалуйста, убедитесь, — Гордеев вернул поршень Позднякову.

Металл лопнул строго по трещине-паутинке, обведенной карандашом Гордеева.

— В чем же дело, Игорь Владимирович?

Гордеев пожал плечами.

— Если бы я знал. Если бы хоть кто-нибудь в Иркутске отливал такие же поршни! Евгений Павлович уже десять раз переделывал стальную шишку — и десять раз все то же самое. Как найти удачную форму шишки? Думается, что причина все-таки в неравномерной усадке металла при остывании… а вот в практике не встречал, не приходилось.

Гордеев постоял, еще раз осмотрел испорченный поршень и передал его Житову. Поздняков внимательно следил за Гордеевым. Сказать или не сказать?..

— Игорь Владимирович, я вот зачем ищу вас. Сейчас звонили из Усть-Кута, просят кого-нибудь направить к ним на прокладку ледянки для жигаловской автоколонны. Специалистов у них таких нет…

— Ну что ж, понимаю, — не дал договорить Позднякову Гордеев. — Опять инженера, опять на месяц… — И, обратясь к Житову: — Вы ведь у нас специалист по ледянкам?

Поздняков запротестовал:

— Нет-нет, в Усть-Кут поеду я сам. Кстати, и в Осетрово что-то не клеится на транзите. Евгений Павлович пусть заканчивает с поршнем… — Он достал из кармана телеграмму, показал Гордееву. — Что это за благодарственная грамота такая из треста? Разве мы обещали ему наши детали?

Гордеев прочел:

«Иркутск Ирсеверотранс Позднякову Гордееву.

Ваше предложение помочь другим управлениям Северотранса чугунными отливками гильз зпт поршневых колец зпт изготовлением поршневых пальцев зпт ряда деталей газогенераторных установок является огромным патриотическим вкладом общее дело тчк Лично благодарю вас вашем лице коллектив мастерских тчк Прошу уточнить количество сроки поставок деталей Уралсеверотрансу зпт Баргузинзолототрансу зпт Аямзолототрансу…»

Гордеев вернул телеграмму Позднякову, сбросил пенсне.

— Да, мы имеем сейчас такую возможность, Алексей Иванович. Я говорил с товарищами, они готовы постараться… Ведь это тоже помощь фронту, не так ли? Мои мальчики отдали свои жизни родине, а что сделал я?..

— Позвольте, Игорь Владимирович, — взял Поздняков руку Гордеева, — вот вы сказали: мои мальчики. А если…

Худое лицо Гордеева залили белые пятна.

— Что вы этим хотите сказать?!

— Успокойтесь, Игорь Владимирович… Ну что вы, право, так… Я просто думал, что часто мы рано хороним своих товарищей. Ведь бывает же: придет извещение, приняли его как должное, а следом идет письмо заживо погребенного…

— Это скверные шутки, товарищ Поздняков! Это очень опасные шутки!.. — Гордеев схватился за грудь и не вышел — выбежал из литейной.

Поздняков постоял, подумал, подошел к телефонному аппарату:

— Так вот: направьте письмо ему домой. Да, домой и немедленно, пока он здесь, в мастерских…

5

— Мама! Мамочка! Мамочка!..

Софья Васильевна, стиравшая на кухне белье, кинулась в сени на отчаянные крики дочери, столкнулась в дверях с Милочкой.

— Доченька, что с тобой?!

Милочка, плача и смеясь, прижалась к матери, вырвалась из ее рук, заплясала. Софья Васильевна, глядя на дочь, не замечала в ее руке белый конвертик.

— Мамочка! Только не волноваться, не падать от счастья в обморок… И вообще быть умницей! Обещаешь? — влажные еще от слез глаза девушки сияют радостью, успокаивают, умоляют…

— Боже мой, да говори же наконец, что случилось! — простонала Гордеева.

— Толик жив! Жив наш Толик, мамочка! Вот, вот, смотри!..

Софья Васильевна без сил опустилась на стул. Мокрые, мыльные руки ее потянулись к Милочке, к разорванному конверту…

— Я сама, сама, мамочка! Слушай!

«Дорогие мои!

Я знаю, что вы меня похоронили. Да я и сам уже похоронил себя, когда меня ранило и я остался у немцев. А очнулся у партизан…»

Громкие, счастливые рыдания матери не дали дочитать Милочке.

Только придя в себя, Софья Васильевна смогла выслушать письмо до конца, еще раз всплакнула от радости и всполошилась: как предупредить отца? Как уберечь его от этого страшного взрыва счастья?

— Но ведь от радости не умирают, мамочка!

— Умирают и от радости, дочурка. Не вздумай так же бухнуть отцу. Давай лучше придумаем, как его к этому подготовить.

Софья Васильевна прежде всего сняла со стены увеличенный портрет в траурной рамке младшего сына, вынула из стекла карточку и отдала Милочке отрезать кайму. Вместо черной Милочка наклеила ярко-малиновую. Но теперь на стене висели два очень контрастных портрета: в черной кайме и в красной. Отец может неожиданно появиться и, конечно, сразу поймет все. Милочка предложила снять оба. Однако и это не успокоило Софью Васильевну: муж увидит торчащие на стене гвозди и будет допытываться, что это значит. Уж лучше пусть висят портреты, а его надо предупредить заранее, на работе.

Софья Васильевна давно уже не ходила так далеко и быстро. Радость несла ее как на крыльях. Только увидев здание управления, она сбавила шаг, боясь вот так неожиданно, лицом к лицу встретиться с мужем. И почувствовала, что не может ни идти, ни взять себя в руки. Софья Васильевна прошла мимо подъезда, вернулась, снова миновала подъезд и наконец решилась.

Секретарша бросила дела, подскочила к Гордеевой.

— Проходите ко мне, садитесь, я сейчас же его позову… это близко…

— Нет-нет, что вы!.. Я лучше подожду его здесь. — И, не выдержав, поделилась с ней своим счастьем.

Секретарша повела Софью Васильевну в техотдел посоветоваться, как лучше подготовить Гордеева. И здесь все приняли горячее участие. Письмо пошло по рукам, перечитывалось вслух и шепотом, а когда заговорили о главном, заспорили, зашумели, силясь перекричать друг друга, не заметили, как появился в дверях и замер у косяка Гордеев.

6

Только на другой день к вечеру колонна вошла на проторенную колхозниками Мысовой дорогу. Бабы окружили водителей, завздыхали:

— Похудели-то как, сердешные!

— Сколь в снегу-то сидели?

— У нас денек отдохнете, в баньку сходите…

— Садись, бабы-ы! — крикнула старшая и сама полезла в кузов машины.

Застучали о кузова лопаты, сапоги, валенки.

— Гляньте, чурки-то сколь! Вот бы на самовары!

— Чего вы ее возите-то?

— На самовары и возим, — отшучивались водители. — Вона их у нас по два на машине висят! По бокам, видите?

— Трога-ай!..

И колонна двинулась, вытянулась в цепь, бойко побежала по Лене.

У Мысовой колонна остановилась.

— Вылазь! В баньку пошли, братва! — заорал Митька.

Но Рублев подозвал Митьку к себе, подождал, когда подойдут другие водители, и строго объявил:

— Банек не будет, товарищи. Ехать надо!

— Экий у вас начальничек строгий! — хихикнула, спряталась за подружку молодая колхозница.

Водители загалдели, затрясли бородами.

— Глянь, зверьми стали, почему отдыха не даешь?

— Верно Рублев говорит, ехать надо!

— Чего верно? Хоть бы бороды сбрить!

— Стойте! — перекричал всех Рублев. И уже тихо: — Ну сами подумайте, товарищи: двенадцать дней потеряно, а прошли что? 200 километров? И того нет? А хлеб ждать будет?

И опять зашумели, заспорили люди. Митька Сазонов полез в кабину своего ЗИСа, крикнул с подножки:

— Езжай, выслуживайся, Николай Степанович, а я в село! Эй, девоньки, затопляй баньку! — И двинул в обход первым свою машину.

— Егор, тащи его сюда, гада! — гаркнул Рублев, сдерживая других водителей, поупрямей.

Николаев подбежал, рванул на себя дверцу, вцепился в руль, второй рукой выволок из кабины Митьку.

— Прав не имеешь! — орал, вырываясь, Митька. — Отпусти! Не могу ехать!

— Так вот, — сказал Рублев, когда понемногу все угомонились. — Я тут ваш старший. Выслуживаюсь я или не выслуживаюсь — это меньше всего. Только, выходит, так: те, которые там, на фронте, с гранатами под танк лезут, тоже, надо понимать, выслуживаются? Или как? — Он повернулся к Митьке Сазонову. — А прав у меня нету, верно. Были бы права, я бы тебя, щенка горластого, сам задушил бы! Прав у меня, жалко, таких нету…

— Круто берешь, Рублев. До Якутска, гляди, всех передушишь!

— Правильно говорит Рублев!

— Так вот, — повторил Рублев. — Я еду с Николаевым на первой. У кого совесть еще не потеряна — пристраивайся. Заводи, Егор!

Водители, все еще обсуждая и поругиваясь, разошлись по машинам. Полуприцепы, дымя, вытянулись в колонну.

— Прощай, девоньки! — кричал из окна своего ЗИСа Митька Сазонов, — в другой раз в баньке попаримся!.. Вместе!..

Глава двадцать седьмая

1

Поздняков нервничал. Вот уже третий день не поступает в Усть-Кут никаких известий о жигаловской автоколонне. Еще позавчера должны были пройти Мысовую, а Мысовая молчит — нет с Мысовой связи. Не успели проскочить до метели, сами теперь, наверное, чистят ледянку. Только бы пройти колонне до Осетрово, а там будет проще: и людей на расчистку выйдет больше, и машины будут нагружены мукой, легче пойдут по снежному пути, меньше буксовки.

Навстречу колонне Рублева от Усть-Кута вышли из прибрежных сел бригады дорожников. Благо еще хоть в этих местах не было метелей, и проторенная в глубоком снегу узкая ледяная колея оставалась не занесенной. Поздняков не раз сам выезжал по Лене к месту работ, успокаивался, а возвратясь в Усть-Кут, снова начинал нервничать: где застряла колонна?

Начальник Усть-Кутского Северопродснаба, без конца донимавший Позднякова телефонными запросами о колонне, неожиданно предложил:

— Слушай, Поздняков, еще неделю — две прождем, каюк будет нашей работе.

— О чем вы?

— Ты радио слушаешь? Синоптики в следующей декаде буран в наших краях предсказывают. Давай-ка, брат, вот что сделаем: свозим с барж продукты ко мне, а уж потом в Якутск перебросим. Не сохранить нам дороги, брат, по всей Лене.

Поздняков подумал и согласился.

— Хорошо, готовьте транзит. Я постараюсь предупредить об этом Рублева. Как только с Мысовой восстановят связь.

«Болтун-болтун, а придумал неплохо», — отметил Поздняков, положив трубку.

2

Уже давно осталась позади, где-то за сопками, Мысовая, а дорожка вилась и вилась узкой снежной канавкой, ведя автоколонну все ближе к северу. К вечеру колонна дошла до первой вмерзшей в лед баржи — тысячетонки. Из трубы кубрика вился дымок — живет баржа! Рублев сверил бумаги: двухсотвосьмая, точно!

— Вечерять!

Все три каюты и кухонка баржи наполнились людьми, говором, шумом. Водители разместились на полу, положив под себя скатками полушубки, тулупы, стежонки, согревали застывшие на холоду, разминали затекшие руки и спины. На плите рядом с хозяйской посудой закипали чайники, ведра. Худой, чахоточный шкипер с женой и дочерью-подростком, составлявшие всю команду баржи, жались за столом к уголку, черпая деревянными ложками какую-то бурду из кастрюли, размачивая в ней сухарную крошку.

— Бедновато живешь, капитан, — подтрунивали над шкипером водители. — Под ногами тысяча тонн муки, а себя голодом моришь.

— Прибедняется шкипер! Вот уедем — оладьи жрать будет!..

— Замолчь! — рявкнул на обидчика Николаев. — Чего человека зазря!

Семья шкипера молча доела ужин, освободила стол. Началась нудная процедура оформления документов. Весов нет, и поштучно кули шкипер выдавать наотрез отказался, даже не взглянув на распоряжение продснаба.

— Сам грамма не взял, вот едим, что люди из села принесли, — показал он на жалкие запасы овощей и сухарной крошки. — А у вас разговорчики такие… Счетом выдай вам — сами хапнете…

— И верно не брали, добрый человек, — вступилась за мужа женщина. — Ведь он, поглядите, кровью скоро харкать зачнет… И дочка вот от школы отстала, с нами мучается…

— Тайга рядом, а вы с голоду помираете, — вмешался было один из водителей, но Рублев знаком заставил молчать.

— Что — тайга? Куда я, дохлый-то? Да и ружья отродясь не держал… Дрова рубить — и те жена с дочкой рубят. А тут еще волков… Учуяли, паразиты, жилье… — И зашелся в кашле.

Рублев выложил на стол распоряжение продснаба и партийный билет…

— Вот, гляди, шкипер. Это твой продснаб. А это партия коммунистов. А я член ее. И вот он член… Егор, покажи свой билет человеку. И этот… И этот вот… Кому же ты верить не хочешь, шкипер? А на нас погляди — что мы, по своей охоте за мукой твоей притащились? Люди вон на ногах еле стоят, а ты…

— Не моя мука, государственная! Чего мелешь! — снова закашлялся шкипер. И задумался: уж больно убедительно говорит этот сивобородый.

Водители ждали.

— Ладно, пошли в трюм, — поднялся со скамьи шкипер.

— Вечеряйте, товарищи, а мы вдвоем, — сказал Рублев, проталкиваясь среди водителей к выходу.

Они спустились в трюм. Шкипер, держа перед собой лампу «летучая мышь», освещал Рублеву путь, плотные тугие ряды белых кулей. В проходах чистота, кули в полной сохранности — молодец шкипер! На одном из кулей Рублев заметил горстку муки, подошел ближе.

— А это что, шкипер? — показал он на горстку.

— А это… При погрузке мешок царапнули, просыпалось малость. Вот собрали…

Возвратясь в кубрик, Рублев разбил водителей на три группы: малую выгружать кули из баржи, большую — таскать кули к машинам и грузить, а самую — малую — рубить дрова для семьи шкипера.

— Зови слесарей вечерять, братцы, и за дело! — приказал он.

А Митьку Сазонова, слышавшего разговор со шкипером в кубрике, сводил в трюм, показал ему на горстку собранной с полу муки.

— Видал?

— Вижу, Николай Степанович. Скажи ж ты: сами голодные, а не взяли…

— Ткнуть бы тебя рылом, щенок, да муку жалко. Собери, отнеси шкиперу. Скажешь: я велел, член партии коммунистов! Как благодарность!

Едва водители скрылись за баржей, как из темноты донесся отчаянный вопль:

— Волки!

О перегрузке муки нечего было думать.

3

Волки, как всегда, ушли с первыми лучами солнца. Отдохнувшие за ночь водители приободрились; повыскакивали на снег, подурачились, повозились, до пояса умылись холодной ленской водой.

До полудня скрипели сходни, мягко шмякались мучные пятипудовые кули в длинные кузова полуприцепов, пока не заполнили их с верхом. К полудню вернулись и дровосеки, таща за собой имитированные сани с напиленными, наколотыми дровами и убитого зверя — годовалого шатуна. Митька, подстреливший медвежонка, великодушно заявил:

— Валяй всего в котел, братцы! Хоть раз да нажраться досыта!

Шкуру Сазонов заведомо подарил шкиперу за «науку». Впрочем, за какую науку, догадался один Рублев.

Медведя освежевали, поставили на плиту ведра с водой, развели костер для поджарки, но вмешался Рублев:

— Давайте суп из костей сварим, а мясо — сами видели, человек чахнет. Медвежатина, а еще с салом — верное спасение человеку.

Водители многие приуныли. Первым поддержал Рублева тот же Митька:

— Я — что, я, например, согласен, братцы. Нам до Осетрова пять дней пути, а люди голодом еще насидятся…

— Твой медведь — ты и хозяин, — согласились водители.

4

На четвертый день снегопад сменился легким бураном. Снег устлал ледянку, закружил, залепил стекла. Пришлось включать свет. Вскоре одна за другой началу буксовать машины, то сдерживая, то растягивая колонну. И больше доставалось опять-таки ведущей, николаевской. Передние колеса не слушались руля, зарываясь в обочины, а задние на пробуксовках затягивало в стороны, норовя развернуть машину. Рублев, на этот раз в ведущем ЗИСе, то и дело подменял друга, но силы вскоре оставили его. Такое под стать было выдержать только Николаеву. В одну из остановок Рублев выбрался из кабины, чтобы расчистить под задними скатами снег, угруз в сугробах. Следующая машина, ослепив, вплотную подошла к первой.

— Дядя Николай, идея у меня, слышишь? — закричал Рублеву из кабины Митька Сазонов.

— Какая у тебя к черту идея, когда засели, — ворчал Рублев, пробираясь по снегу к задним скатам.

Но Митька тоже вылез из кабины, заговорил с жаром:

— Николай Степаныч, ты только выслушай… Давай, я тебя в кузов жестким буксиром толкать буду. Верняком легче пойдут машины.

— Некогда мне идеями заниматься, засядем.

Митька не унимался. Полез за Рублевым под кузов.

— Ты только подумай, Николай Степаныч. Ведь я то наезженной поеду, а если где буксану — ты поможешь. Дядя Николай!.. — всяко убеждал Митька.

Рублев, боясь, что вага не выдержит и покалечит машину, отнекивался, посылал Митьку ко всем чертям, но сдался:

— Ладно, пробуй свою идею, Митяй.

Крепкую березовую лесину прикрутили проволокой и веревкой к обеим машинам, по команде одновременно тронулись с места. Митька, обрадованный удачей, заорал Николаеву:

— Как она, дядя Егор, идея?

Николаев, вместо ответа, дал три коротких: «хо-ро-ша».

Но Митькина вага уже не помогала: машины буксовали, зарываясь по оси в снег, труднее стало и трогаться с места.

— Отцепляй вагу! — вылез на снег Рублев.

— Дядя Николай, так ведь лучше же было…

— Убирай, говорят! Видишь, силища на нее давит какая? Лопнет вага — машину из строя выведем… Убирай вагу!

— Ну еще маленечко, дядя Николай!..

Рублев сам подошел к ваге, пнул ее посредине валенком, выбил.

— Вот и вся твоя идея!

Колонна встала. Рублев приказал брать лопаты, расчищать путь.

— Товарищи, — заорал Митька, словно боясь, что его могут не услышать, — ведь я дело предлагаю. Мы же вон сколько проехали. Хорошо, сами видите… — И рассказал всем пропредложенную им жесткую буксировку.

Водители мрачно выслушали Митьку, но измаянные в сверхчеловеческой постоянной работе руки и спины заставили обсудить хоть и сомнительную, но и небезнадежную Митькину мысль с толкачом. А Митька, почуяв молчаливое согласие, предлагал сцепить уже не два «самовара», а всю колонну.

— Кончай споры, работать надо, — крикнул Рублев, когда Митька умолк, и выжидательно оглядел товарищей. — Лопнет вага, еще и бед наделает. Тебе же, Сазонов, горбылем в кабину угодит.

— А ты постой, Николай Степаныч, человек дело говорит. Угодит горбыль — не угодит, а рискнуть не мешает. Вона уже мозоли сажать некуда, в крови все.

— Верно! Дело и есть! — подхватил Митька. — А ну, кто со мной в лес по ваги? — И, схватив топор, кинулся через бруствер.

Спустя полчаса вся колонна была сцеплена жесткими буксирами в один «поезд». Под колесами почти до льда выскребли снег, условились трогать с места по третьему сигналу все разом.

— Ура! — снова заорал Митька, когда машины, подталкивая друг друга, двинулись дальше, — дядя Николай, ты мне, как парторг, в приказ не забудь, слышишь?

И в самом деле, колонна пошла, тараном пробивая себе дорогу в снегу. А через час ее встретили сельчане, прокладывавшие путь. Не останавливаясь, необычный поезд прошел мимо шарахающихся на брустверы девчат и женщин, долго еще кричавших ему вслед веселые напутствия и посулы.

5

Дорога, без того смутно различимая в наступающих сумерках и буране, окончательно оборвалась. Николаевская машина, подталкиваемая напирающей сзади автоколонной, с ходу врезалась в целину, забуровила, поднимая на себя целые вороха снега. Николаев усиленно засигналил. И в ту же минуту позади что-то треснуло, отчаянно завопил Митька. Напор сзади прекратился, затем машину еще раз толкнуло вперед — и колонна остановилась. Рублев выскочил из кабины.

— Э-гей! Чего там?

— Наза-ад! Давай наза-ад! — орал где-то в буране Митька.

Рублев понял, что случилось неладное, подобрался к Митькиной машине — и ахнул: весь передок ее до самой кабины смят в гармошку, вдавлен, втиснут напиравшей сзади колонной под николаевскую. Где-то внизу, под кузовом, еще одиноко светилась тусклая разбитая фара. Кое-как колонна дернулась назад, выволокла искалеченный Митькин «самовар» на дорогу. Густой пар валил из-под жалкого подобия капота, мешался с пургой. Сбежались водители. При слабом красноватом свете единственной без стекла фары Рублев извлек обломки злополучного жесткого буксира, погрозил сломанной вагой Митьке:

— По башке бы тебя этой твоей идеей! Ну, чего теперь делать станем, изобретатель? Будет тебе приказ, выдумщик, напросился!

Митька молчал, шмыгал носом и отдувался. Молча, обреченно смотрели на аварию и остальные водители.

— Ну-ка герой, спускай воду! Спускай, говорят, пока не замерзла! А вы чего встали? — напустился Рублев на шоферов. — А ну, выбрасывай ваги, пока все машины не поломали!

— А как же я? — испугался Митька, вообразив, что его хотят одного оставить на Лене.

— А тебе что, Митяй? Самовар кипит, знай, чаек попивай да посвистывай, — смеялись водители.

— Мы тебе приказ пришлем, парень! Наградные!

— Значит, пока ехали — радовались, а как вага лопнула — один я виноват. Вот спасибо!

— Ладно вам шутковать, и так в штаны напустил парень, — заступился за Митьку Николаев.

Водители разбрелись по машинам, повыбросили из-под кузовов «Митькину идею», вернулись с лопатами расчищать путь. Однако те, что послабей, запротестовали:

— Чего тут начистишь в пурге? Переждать надо.

— Без того с голодухи ноги дрожат, какая еще тут к черту работа!

— Опять бузить? А кто слушать меня обещал? — оборвал Рублев.

6

На третий день ветер стих и можно было выйти па Лену. Обросшие, прокоптевшие у костров люди удрученно смотрели на занесенную снегом ледяночку, на бесформенные снежные холмы, где несколько дней назад стояла автоколонна.

— Ну, братцы, дождались ясна. Погожий будет денек. Видали, как верховичок за тучки принялся! — Николаев постоял, осмотрел понуривших головы шоферов, широко улыбнулся. — До чего же вы хороши, братцы! Мать родная откажется, не признает.

Отряд разбился на две группы: одни отправились с лопатами на расчистку, другие — к кострам, на отдых: устанут те — эти придут на смену.

К полудню ослепительно засверкало солнце. Но зато к остальным бедам прибавилась новая: кончилась последняя булка хлеба, упала в котел последняя долька говяжьего сала. Оставались еще картошка, капуста да лук.

— Мясца бы! Без хлеба бы можно, — говорили водители.

— А что? Вон оно мясо, рядом ходит, — показал на тайгу Рублев. — Митяй, выбирай двух спарщиков и чтоб по козе на душу!

— Да медведей живьем бери! — повеселели водители.

Митяй не заставил себя упрашивать: отобрал двоих побойчей с ружьями и сразу увел в тайгу. Но через полчаса Митька снова вернулся в лагерь.

— Дядя Николай, — еле дыша от быстрой ходьбы, сообщил он Рублеву. — Дело есть, айда-ка в сторонку.

— Опять что выдумал?

— Да нет, дело.

Они отошли от костра.

— Шаньгой в тайге запахло. Вкусно, Николай Степаныч, ой вкусно!

— Дуришь? — нахмурился Рублев. — Какая в лесу шаньга? Ровно тебя напугал кто. — И даже опасливо оглядел Митьку.

— Ворует у нас кто-то шкиперскую мучку, дядя Николай, — тихо сказал Митька. — Айда со мной… Или дядю Егора пошли, еще лучше.

Рублев подумал, подозвал друга.

— Ступай с ним, Егор, он те дорогой расскажет.

Перевалив взлобок, Митька спустился в лощину, выбрался на ровное место, на проделанную уже кем-то тропу и, войдя в чащу, подождал Николаева, зашептал:

— Принюхивайся, дядя Егор. Чуешь?

— Не чую.

— Эх ты! А я завсегда в рейсе, бывало, по запаху чуял: где в деревне блины, а где шаньги.

— Будет дурить, шагай дальше!

Из кустов вышли поджидавшие Митьку охотники, и все четверо двинулись дальше.

— Гляди, дядя Егор!

В лощине, в двадцати шагах от них, горел небольшой костерчик, сидели, держа над огнем на прутках мучные лепешки, два человека. Николаев вышел из-за куста, и в тот же миг вскочили с мест оба отшельника.

— А, дядя Егор!.. А мы напугались, уж не шатун ли пожаловал… — заметно побледнев, забегал глазами по насупленным злым лицам подошедших охотников горбоносый отшельник.

— А ну кажи, чего тут жарили? — Николаев оглядел костер, брошенные на снегу борчатку и полушубок.

Горбоносый обиженно огрызнулся.

— Ты что, Егор, очумел? Чего мы тут жарить можем?

— Говори! — взревел Николаев. — Чего жарили?!

Но Митька уже извлек из снега зарумянившуюся с краю лепешку, попробовал на зубок, протянул Николаеву.

— Вот она, шанежка! Хороша, да жесткая шибко! Дрожжец бы!

Горбоносый метнулся в сторону, но Николаев успел поймать его за стежонку, швырнул к костру.

— Показывай, где мука, паскуда!

Губы горбоносого затряслись, как в лихорадке. Перетрусил, жался к костру и его приятель.

— Нет у нас муки… Вот все, что у вас…

— Митяй! — взревел богатырь. — Вывертывай у гадов карманы!

Но и в карманах воров не было ни муки, ни мучной пыли. Водители уже собирались бросить поиски и вести воров в лагерь, когда один из охотников вдруг наткнулся на свежий бугорок снега, вытащил из него плотный белый кулечек.

— Ух ты! — воскликнул Митька. — Тут, если по карточкам, одному месяца на два, а то и на три верняком будет!

Николаев двинулся на воров.

— Не бей, Егор!.. — заорал горбоносый. — Это он брал! Он!.. Я только видел!..

Богатырь приподнял его, бьющегося в руках, толкнул вперед.

— Иди, показывай, где взяли! Оба идите!

Воры привели Николаева к его собственной машине, показали на торчавший под брезентом мешок.

— Из этого.

Весь отряд окружил их. Угрожающе потянулись десятки рук, но Рублев не допустил драки.

— Не трожь! Якутский народ их рассудит.

7

Единственного, убитого Митькиной бригадой глухаря сварили в общем котле. Каждый далекий звук, эхом разносившийся по тайге и сопкам, настораживал измученных людей, гнал их к опушке: не помощь ли? Но пуста, безмолвна была долина, безоблачна морозная синь. Рублев снова предложил выбор:

— Или в тайгу за зверем, или в село. До весны будем пехлом ворочать.

Водители посоветовались и решили отправить несколько человек в разведку: может, и верно близко жилье, а ни они о нем, ни сельчане о них не знают. Да и кому знать, где застиг буран колонну. Небось давно пришли бы на помощь.

Николаев отобрал Митьку, еще двоих покрепче парней и, проваливаясь по колена в снегу, повел Леной.

Шли долго. Не находя твердой опоры, ноги проваливали наст, ныли от усталости и боли. И вовсе отказывались подниматься. Искрящийся на солнце снег слепил глаза. Иней густо забелил усы, брови. Слипались ресницы. А Лена продолжала оставаться глухой к крикам выбившихся из сил людей, дразня каждым новым мыском, каждой излучиной. То и дело менялись ведущие, первыми пробивающие борозду в снежной толще. Тяжело дыша, обливаясь потом, шли все дальше вперед, оставляя позади себя глубокую узкую борозду.

На одном из привалов Митька первым заметил движущиеся прямо на них далекие точки, заорал, вспугнув птичыо стайку:

— Люди-и-и!..

Все трое вскочили на ноги, бросились к появившимся в белоснежной дали точкам, горланя и свистя, боясь, что их могут не увидать, оставить опять одних в этой глухой бескрайней долине.

— Ого-го-го-го!..

— Эге-ге-ге-ге!.. — отозвалось эхо.

Но нет, это не эхо, это кричат заметившие их люди. Николаев подхватил упавшего в снег Митьку, понес на руках, ножищами разрезая наст и горланя. И встретился, поднял первую подвернувшуюся ему колхозницу, загоготал от счастья…

8

Клавдия Ивановна пришла домой уже затемно. Мальчики, встретив мать, бросились с криком:

— Папа вернулся! Папочка вернулся!..

Клавдия Ивановна устало присела на стул, не разделив с детьми радость.

— Где он?

— А он в обком уехал, записку тебе на столе оставил, — сразу помрачнев, сказал Вовка. — А ты не рада, да?

— Я рада, Вова… но я очень устала. Дай-ка мне что-нибудь поесть. Ты ведь обещал кормить маму?

Вовка повеселел, полез в печь, задвигал заслонками.

— А у Леши мама Фая умирает…

— Что?!

— Мама Фая Лешина умирает, вот что!

Клавдия Ивановна обомлела.

— Так чему же ты радуешься, Вова?.. Господи, сколько горя на свете!

Вовка, наливая матери суп, торопился:

— Сейчас папа сказал… Он сам к ней в больницу ездил и Лешу туда отвез. А Лешу он к нам возьмет… Он нашим старшим братом у нас будет… Папа сказал, если ты согласишься… А ведь ты же согласишься, да? Согласишься?..

Но Клавдия Ивановна не ответила. Ее темные скорбные глаза бесцельно блуждали по лицам мальчиков. Только вчера убралась дома после похорон, а сегодня опять новое горе…

— Мамочка, ты почему молчишь? — полез к матери Юрик. — Возьмем Лешу?

Вовка отошел к стене, насупился, из-подо лба зло поглядел на мать. Клавдия Ивановна очнулась, притянула к себе младшего.

— Возьмем, Юрик, возьмем вашего Лешу.

К ночи вернулся и Поздняков. Вошел, не раздеваясь, спросил Клавдию Ивановну:

— Ну, что с Алексеем Танхаевым будем делать? Домой ехать боится, в машине сидит… Возьмем его к себе, Клава?

— Мы уже решили, Леша: зови сюда мальчика…

Глава двадцать восьмая

1

На опушке леска в полуразрушенном, полуопустевшем поселке обоз остановился. Машины сбились в кучу, запрудили дорогу, единственную в селенье улочку, лесные поляны, наполнив окрестность шумами, людским разноголосым гамом.

Червинская соскочила с кузова на красный в раннем кровяном закате влажный песок, запрыгала, поджав под себя неловко подвернувшуюся ногу.

— Товарищ гвардии капитан, к товарищу гвардии подполковнику! — Савельич стариковски подковылял, молодецки вытянулся перед скачущей на одной ноге Ольгой.

— Дайте руку, Савельич.

— Слушаюсь.

Червинская, придерживаясь о плечо Савельича, допрыгала до пенька, стащила с растянутой в щиколотке ноги сапог, смеясь и плача от боли. Савельич, продолжая стоять над Ольгой, сочувственно и осторожно напомнил:

— Товарищ гвардии подполковник просят…

— Вы что, не видите?.. Боже, какая боль!

— Так точно. Прикажете доложить?

— Скажите, потом приду. Ничего не случится.

— Слушаюсь! — И Савельич убежал.

Червинская встала, попробовала наступить на голенище лежавшего на траве сапога, застонала. Мимо пронесли на носилках тяжелораненого. Ольга не слышала, о чем кричали ей издали сестры и фельдшер, не посторонилась, даже не отвернулась, когда мимо прошел грузовик, обдав ее брызгами грязи, и, машинально стерев с лица желтые капли, осталась сидеть на пне.

Снова прибежал Савельич.

— Ругаются, товарищ гвардии капитан…

— Кто? — не сразу поняла Ольга.

— Да все они же: гвардии подполковник. Требуют, чтоб скорее…

— Иду.

Ольга едва натянула сапог на отекшую ногу и, прихрамывая, направилась полянкой к штабному домику. Савельич, проводив ее участливым взглядом, ушел к машинам.

Начальник госпиталя оказался у «студеров». Сидя на ящике, он наблюдал разгрузку медикаментов и приборов.

— А… вы. Что у вас с ногой?

— Ничего, сухожилие растянула.

— Мм-да. — Подполковник снизу вверх вопросительно посмотрел на остановившуюся перед ним Ольгу, покачал головой, перевел взгляд на ее обутые в сапоги ноги. — Как же так неосторожно? Болит?

— Болит, — безразлично ответила Ольга. Почему он по-прежнему ничего не хочет замечать в ней, кроме хирурга?

— А вы водичкой ее, холодной водичкой. Понаблюдайте-ка тут за ними, Ольга Владимировна, а то там с базаром что-то замешкались, подогнать надо.

— Хорошо.

Начальник госпиталя еще раз сочувственно окинул как-то странно притихшую Ольгу, ее яловые, отнюдь не изящные сапоги и зашагал к машинам.

Автоматчики и санитары снимали с раскрытого кузова «студера» ящики с аппаратурой и медикаментами, тяжелые пузатые бутыли, тюки, выстраивая их тут же у дороги, пока готовились помещения. Подходили, прижимаясь к рощице, новые машины с имуществом, ранеными. Двигались прожекторные и зенитные установки. Покачиваясь, проплывали носилки с тяжелоранеными. Мелькали пилотки, косынки, каски. Холодное, слепое равнодушие ко всему, что делается вокруг, все больше овладевало Ольгой. Только нога, переставшая было ныть, снова напомнила о себе, разболелась. Ольга стянула сапог, сняла носок и, помотав в воздухе ногой, сунула ее в лужу. Внезапное ощущение холода несколько отрезвило ее. Как сквозь сон, услышала частые удары в снарядные гильзы, крики людей и рев сорвавшихся с места автомобилей.

— Ольга Владимировна, тревога! Тревога!..

Продолжая поливать мутной водой припухшую щиколотку, Ольга инстинктивно подняла голову, прислушалась к нарастающему гулу невидимых в небе тяжелых «юнкерсов». Где-то, еще далеко, заработали цокающие зенитки, донеслись первые раскатистые взрывы. В багрово-красном закате появились хорошо знакомые Ольге смертоносные брюхастые осы. В несколько минут обезлюдели и выбитые дороги, и брошенная на ней так и не разгруженная машина с ящиками, улочка и полянка.

Ольга опустила голову, снова занялась ногой. Бомбы ложились где-то уже совсем близко, и к металлическому гулу стервятников, оглушительному раскату взрывов и трескотне установок примешались отдаленные человеческие вопли. С треском и звоном разлетелась в щепы крыша соседнего со штабом домика, жалобным стоном отозвалось упакованное в ящиках стекло, дрогнула под ногами земля. Ольга закрыла глаза. И снова открыла их, услыхав отчаянный крик ребенка. Выбежавшая из оградки горящего дома девочка с полными ужаса глазами бросилась через дорогу к машине — и упала. Ольга вскочила с ящика, кинулась к девочке, схватила ее, как-то странно притихшую, на руки. И новый взрыв, где-то совсем рядом, содрогнул землю. Ольга с размаху шлепнулась в грязь, подмяв под себя ребенка. Взрывы, вопли людей, залпы орудий смешались в один общий гул. Из потемневшего в сумерках леса потянуло гарью. Ольга прижала к себе девочку, гладила ее мокрые, свалявшиеся в грязи волосенки. А взрывы уже все дальше, дальше… Оборвалась, будто захлебнулась, зенитная трескотня, и в наступившей тишине стали отчетливей стоны и крики раненых, оклики и перекличка фельдшеров и санитаров. За опушкой леска, где-то по ту сторону дороги, заголосила, запричитала женщина. И этот крик, может быть потерявшей ребенка матери, окончательно вывел из оцепенения Ольгу.

— Вот и все кончилось. Вставай, девочка. Вставай же!

Ребенок не шевельнулся. Ольга ласково тормошила недвижное тельце девочки, повернула к себе ее уткнувшуюся лицом вниз голову и вся похолодела от страшной догадки. Схватила вялое тельце на руки, прижалась ухом к груди… и опустила.

Держа на руках худенькое остывающее тельце, оглушенная шальной безжалостной смертью, Ольга вышла в полутьме на дорогу. Страшная боль в растянутой щиколотке пронзила огнем все ее существо. Ольга присела, положила ребенка на брошенный в стороне санитарками тюк и, доскакав до ящика, сунула в лужу ногу. И снова, как сквозь сон, продолжали долетать до нее отчаянные крики женщины, голоса людей и шумы моторов. Невидящими, пустыми глазами взглянула в разгневанное лицо появившегося перед ней начальника госпиталя.

— Что вы тут делаете, Червинская! Какого черта вы тут сидите! Вы что, оглохли, Червинская?!

Отравленное сознание медленно возвращалось к Ольге. Она поднялась, качнулась от боли, вцепилась одной рукой в ящик.

— Прикажите лучше отнести матери этот трупик!..

Начальник госпиталя посмотрел, куда показала ему Червинская, и только сейчас различил в полутьме лежавшую на тюке мертвую девочку.

— Вы… это… простите меня, Ольга Владимировна…

2

В наспех разбитой в лесу операционной палате Ольга едва стащила с распухшей ноги сапог, надев мягкую больничную туфлю, и, прихрамывая и приседая, стала готовиться к операциям. Вечерней бомбардировкой было полностью выведено из строя несколько машин и фургонов, вдребезги разбиты важные и ценные приборы, в том числе совсем новенькое зубоврачебное кресло, а главное, пострадали при спешной эвакуации раненые. Трое из них получили свежие раны, один убит. Получили ранения и несколько человек медперсонала и автоматчиков.

Только к утру Ольга наконец оставила операционную и, дойдя с помощью Нюськи до отведенной им маленькой палатки в лесу, с наслаждением растянулась на койке. Теперь она думала об этом седом, строгом, но вовсе уж не таком бессердечном, бесчувственном человеке…

Громкий бесцеремонный крик разбудил Червинскую. Нюськи уже не было. В единственное окошечко врывался яркий солнечный луч.

— Спите, Червинская? Можно к вам?

Ольга поправила наброшенную на себя шинель, ответила не сразу:

— Да, войдите.

В палатку, пригнув голову, шагнул подполковник. Он был, как всегда, свежевыбрит, подтянут, бодр. Густые волнистые волосы серебряной копной небрежно закинуты назад.

— Разбудил?

— Разбудили, — прячась за холодность, ответила Ольга.

Начальник госпиталя окинул неторопливым взглядом палатку, поднял с земли стоявший в углу табурет.

— Ну как нога, Ольга Владимировна? — Подполковник постоял, придвинул к себе табурет, но не уселся, остался стоять перед Ольгой.

— Спасибо, прошла. — Ольга, не сводя глаз с явно взволнованного лица подполковника, замерла в ожидании чего-то необычного, важного для нее. Что он пришел сказать ей? Неужели наконец то, чего столько времени втайне ждала она от этого властного, грубого, часто не считавшегося с ней человека, все более заслонявшего ей некогда дорогой образ? И не было сил уже отрешиться от этой мысли…

— Ну и славно… Ну и хорошо… — сел он наконец.

Разговор не клеился. Подполковник потеребил, завел назад пальцами шевелюру, застучал по коленке.

— Кирилл ранен…

— Кирилл?

— Командующий, — мрачно поправился подполковник.

— Вы и командующим клички присваиваете?

— Кирилл — мой друг. Мы с ним в Испании еще воевали. А клички… вы ведь тоже меня по имени еще не называли, Ольга Владимировна. — Он открыто, с ревнивым вызовом посмотрел на нее. И потупился, уставился в пол.

— Простите, Константин Петрович, — тихо сказала Ольга, оробевшая в каком-то томительном, теплом предчувствии.

Офицер вздрогнул, поднял глаза.

— Так вот, отвоевался Кирилл… Пока отвоевался. Через два часа в Москву улетает. Я от него сейчас…

Ольга молча ждала, не зная, как лучше выразить участие человеку. Не находила слов или очерствела…

— Просил вам передать… Может, с ним полетите? Сопровождающим?

Ольга вся сжалась. Все напряглось в ней. Не отрывая ищущих, полных душевной боли глаз от сникшего вдруг подполковника, старалась прочесть ответ своим мучительным чувствам: «А ты, загадочный, черствый, обезоруживший меня человек — ты-то что скажешь? Хочешь отделаться от меня? Или, жертвуя мной, угодить другу? Разве ты не знаешь, не хочешь понять, что значит для тебя эта генеральская прихоть?..»

— Так уж некому больше сопроводить вашего друга? — с нескрываемой желчью бросила ему Ольга.

— Не в том штука… — Подполковник снова тряхнул головой, но так и не решился сказать что-то главное.

Ольга ждала. Отчаяться, бросить все, вырваться из этого ада туда, где ее уже не достать, или, наоборот, пожертвовать всем: мирной институтской жизнью, диссертацией, собственной свободой — ради вот этого каменного болвана, даже сейчас не видящего ее прямого вопроса…

— Уж не фронтовая ли жена понадобилась вашему именитому другу, Константин Петрович?

Подполковник не выдержал взгляда Червинской, выпрямился.

— Черт меня с этой миссией… А человеку не закажешь. Да и Кирилл — однолюб…

Кривая усмешка застыла на лице Ольги.

— Хороша невеста — жениху времени не было, так аттестованного свата послал. А вы… товарищ сват… вы какого обо мне мнения?

Подполковник, покрасневший до седых волос, вперился в Ольгу.

— Я таких, как вы… первую встретил… — И, отвернувшись, глухо спросил: — Едете?

— Подумаю, — разом просветлевшая, обессилевшая после огромной борьбы, выдохнула Червинская.

Видела, как дрогнули, распрямились плечи, встряхнулась седая копна. Подполковник шагнул к выходу, запнулся о табурет, с сердцем отшвырнул его в угол…

3

— Нюська! Аннушка!

Запыхавшаяся от бега Феня пулей влетела в палатку, упала Нюське в объятия.

— Он! Он, гляди! Роман твой!.. — тыча в конверт пальцем, совала она Нюське выжданную наконец первую весточку. — Рада-то я за тебя как! Рада-то!..

Нюська, боясь отпугнуть от себя видение, теребила в руках серый конверт. Буквы, размашистые, неровные, подпрыгивали, сливались. Да, это его, Ромки, весточка…

— Да читай же ты, дурочка! Чего ждешь-то?

Нюська оторвала каемочку, с трепетом вытянула сложенную вчетверо исписанную бумажку…

«Здорово, Нюська!

Уж не забыла ли меня, подружка моя?..»

Это Нюська-то забыла!

«…Был я, Нюська, в таком деле, откудова не то что письма, а и думки не вышлешь. Одно слово — преисподняя! Забросили нас туда с парашютами и прямехонько к немцу в гости…»

— Мамочки! Это куда же их, Нюсенька?..

«…Ну мы, конечно, не спасовали и, как сама можешь видеть, дело свое сделали и вернулись. Правда, многие наши ребята там остались…»

— Вот это герои! Читай, подруженька, читай дальше…

Но строчки полезли одна на другую, расплылись в синие корявые полосы… Дочитывать пришлось Фене…

4

Под утро Червинскую разбудили.

— Ольга Владимировна!.. Ольга Владимировна, снимаемся!

Ольга подняла голову, в лунной полутьме еле узнала Нюську. Далекий орудийный гул, рев машин и людские разноголосые крики оглушили ее, все еще не очнувшуюся от сна.

— Скорее, Ольга Владимировна, сейчас палатку разбирать будут… Немцы прорвались где-то… Вас подполковник зовет. — И убежала.

Ольга поднялась с койки. Нащупала приготовленные у изголовья вещи, оделась и, подхватив чемоданчик, оставила палатку.

— Товарищ гвардии капитан, можно?

— Что, Савельич?

— Палатку-то?

— Разбирайте.

Перед Ольгой одна за другой прошумели черные в ночи машины с будками-тентами. За далекой, залитой лунным светом выщербленной горой ухали взрывы, вспыхивали отблески «фонарей», рокотали зенитки. Луна вошла в облака, и густая тень легла на госпитальные и поселковые постройки. Ольга наугад направилась к операционной, инстинктивно шарахаясь от машин, сталкиваясь с людьми и спотыкаясь. Из открытой освещенной изнутри двери палаты вытаскивали последние шкафы, ящики и бутылки. Ольга вошла в палатку, огляделась. В стоящем в углу шкафчике, к счастью не вынесенном еще санитарами, собрала пузырьки и тоже рассовала их по карманам. Понадеялась на спокойную ночь, не спрятала их с вечера в сейфы.

Начальник госпиталя оказался в самой гуще машин и распоряжался погрузкой раненых. Увидав Червинскую, отвел в сторону, тихо сообщил:

— Сверху звонили: успевать надо. Не проскочим — труба. Вон ваши машины, езжайте вперед, с лежачими. Видите машины? Вон те…

— Разрешите остаться с вами, Константин Петрович?

— Езжайте, езжайте! Сейчас трогаться будут.

— Я с вами, Константин Петрович!..

— Вас что, сто раз просить, Червинская?! Постойте! Дайте руку, Ольга Владимировна… на всякий случай. Я ведь вас…

— Знаю.

— Что вы знаете!.. Дайте же руку!..

Ольга не подала руки, взяла его голову, наклонила к себе… и поцеловала. И, не оглядываясь, ушла к машинам.

В кузове на соломенных матрацах вповалку лежали раненые. Ольга примостилась у заднего борта, рядом с автоматчиками и санитарами. Не зажигая фар, машины тронулись с места и, набрав скорость, запрыгали на ухабах, далеко позади себя оставляя залитые лунным светом домики, сгрудившиеся у опушки машины, маленькие, снующие между ними людские фигурки. Где-то среди них бегает с носилками Нюська, суетится, прихрамывая, Савельич, покрикивает, торопя с погрузкой, грубый, придирчивый человек с серебряной копной под фуражкой, самый дорогой Ольге человек…

Машины мчались, не разбирая дороги, до рассвета норовя проскочить открытый участок пути и войти в лес. Раненые крепились. Но на одном, особенно сильном броске, не выдержали, застонали, закричали, умоляя, требуя остановить машину, проклиная сопровождающих и шофера. Ольга попыталась уговорить, и в тот же миг из темноты кузова донесся до нее знакомый обрадованный окрик:

— Ольга Владимировна!..

Ольга вздрогнула. Надо же было оказаться в одной машине с этим нахалом! Неужели и здесь он не оставит ее в покое?

— Оля, что же ты?.. Знать, судьба нам еще раз встретиться…

Новый резкий бросок заставил замолчать старшего лейтенанта. Но еще громче взвыли от боли другие раненые. Ольга, к своему стыду, даже обрадовалась толчку, лишь бы замолчал этот ужасный человек.

— Гора с горой не сходится…

— Перестаньте! Хотя бы в такое время…

— А у нас всегда такое время, Оленька… Сегодня жив, завтра видать будет. Ты не сердись, Оленька, на меня… Дурак я был тогда, это верно… А теперь сам вижу…

Ольга отвернулась, вгляделась в смутно видневшуюся в робком рассвете убегающую назад дорогу, стараясь не слушать офицера. Теперь она ждала только одного, чтобы остановилась машина и можно было бы перейти в другую.

В свете зари четче обозначились холмы и дорога. И вместе с тем все отчетливее слышалась канонада. Даже сквозь монотонный гул двигателя и непрерывные стоны и вскрики раненых стали различимы уханье тяжелых орудий и шлепающие взрывы мин, резкие выстрелы противотанковых пушек и глуховатое пощелкивание зениток.

Пыля и прячась за холмики, показалась идущая следом машина без тента. Червинская вгляделась в догоняющий их «студер» и чуть не вскричала от радости: хирургическая! Там Нюська, там Савельич и, главное, нет этого лупоглазого с усиками. Только бы догнала, только бы догнала скорее!..

— Что же ты не ответишь, Оленька? Ну поругай меня, посердись, а зачем же так, молча-то? Ничего, я ведь еще не пропащий…

— Куда вы, доктор? Расшибетесь! Что вы на него, пущай себе языком треплет!..

Но Ольга уже выскочила из кузова, удержалась на ногах, побежала навстречу нагоняющему колонну хирургическому «студеру».

Вспыхнувшая за спиной частая глухая стрельба заставила обернуться Червинскую. Грузовик, оставленный Ольгой, продолжал еще бег, когда идущая впереди колонна неожиданно остановилась, расползлась по сторонам, сбилась в кучу. Некоторые машины, болтаясь и подпрыгивая на кочках, стали круто разворачивать в сторону от леса, понеслись равниной назад. Из оставшихся на дороге машин соскакивали, сползали люди. Земля задрожала от грохота пушек, гула, лязга металла.

— Танки! — заорал из промчавшегося мимо Червинской ЗИСа водитель.

Ужас сковал Ольгу. Там, где минуту назад ехала она с тяжелоранеными, прыгали, кружились, опрокидывались машины с красными крестами на тентах, а прямо на них, изрыгая огонь, неслись серо-зеленые чудовища с черно-белыми крестами на башнях. Из-под опрокинутых навзничь машин выползали окровавленные люди в белом…

— Товарищ капитан! Ольга Владимировна!.. — Савельич подковылял, схватил за рукав Червинскую, потащил ее, обезумевшую, к роще. — Да бросьте вы эту штуку! — вырвал он из ее рук мешавший ей чемоданчик, толкнул Ольгу вперед. — Бегите шибче, Ольга Владимировна!.. Шибче!..

У рощицы Червинская оглянулась. Видела, как, отчаянно размахивая руками, ковылял в сторону от нее Савельич, а за ним гнался фашистский танк, как оба они на секунду скрылись за облетевшим кустарником и снова, уже один, продолжал мчаться этот страшный танк, лязгая и сотрясая землю…

— Ольга Владимировна, бежимте! Что же вы?!

Нюська схватила ее за шинель, потянула. Мимо них, справа и слева, бежали люди в шинелях, в белье, с автоматами, с сумками… А далеко позади все еще грохотало, лязгало, выло…

5

В овраге, размытом ручьем, они остановились. Нюська припала к роднику пересохшими губами, жадно глотая прозрачную ледяную воду, и не могла напиться. Ольга, все еще потрясенная виденным, дико озиралась вокруг. В ушах стоял звериный рев танков и вопли раненых, а перед глазами бежал ковыляющий санитар Савельич…

— Не пугайтесь, Ольга Владимировна. Ну чего вы так, будто маленькие.

Ольга не сразу поняла, о чем говорила Нюська.

— Я не боюсь, Нюся. Я ничего не боюсь.

— А зачем плачете?

— Я?..

Ольга ощупала глаза — слезы.

— Побудьте тут, Ольга Владимировна, а я своих поищу. — Нюська сделала еще несколько глотков, отдышалась и, оставив Червинской шинель, ушла в чащу. Через минуту послышалось ее негромкое ауканье — и все смолкло. Легкое журчанье ручья, тревожная птичья перекличка — единственно, что нарушало покой отошедшей к зимнему сну смешанной рощи. Ни голоса, ни шороха Нюськиных шагов, ни выстрелов. Только сейчас Ольга почувствовала жажду и огромную тяжесть, сдавившую ее плечи. Осторожно, чтобы не звякнуть склянками, положила шинель, не оглядываясь, подошла к овражку, склонилась к ручью. И отпрянула: огромные, жуткие, чужие глаза смотрели на нее с песчаного дна источника. И в тот же миг снова почудились крики и стоны раненых, грохот и лязг танков… Ольга даже подняла голову, прислушалась к лесным звукам. Шорох опавшей листвы. Журчит родник. Птичий гомон…

Треснувший под тяжестью птицы сучок вывел из оцепенения Ольгу. И опять ни шума шагов, ни Нюськиного голоса. На глаза попались оттопыренные карманы шинели. Ольга извлекла целую дюжину бутылочек, пузырьков, коробочек и пакетов. Еще несколько часов назад все это было так необходимо. А что делать с ними теперь? Да, конечно в ручей. Ольга отбирала лишь самое нужное: йод, пластыри, нашатырный спирт. Извлекла из внутреннего кармана шинели объемистую пачку писем Романовны. Подумала, бросила тоже.

И успокоилась. Умылась холодной как лед водой, поправила волосы и, растянувшись на шинели, снова стала ждать Нюську.

Нюська вернулась не одна: с тремя автоматчиками и одним незнакомым Ольге пожилым санитаром. Однако и присутствие живых здоровых людей не взбодрило и не обрадовало Червинскую. Картина гибели Савельича не оставляла ее. А воображение рисовало еще трагедию: бегут, падают под танками люди госпиталя и среди них грубоватый седоволосый… Неужели судьба и на этот раз зло посмеялась над нею?..

— Ну, я ему дал, гаду! — хвастал молоденький автоматчик. — Как клопы повылазили! Ты, сержант, отметь: рядовой Иван Беломестных, на счету один вражеский танк! Эх, бутылочек «КС» бы побольше! Хороша штука! А главное, спичек не надо…

— Герой, чего там! — перебил автоматчика пожилой санитар. — Не время только, сынок, сейчас трофеи считать. Надо об другом думать: куда подаваться начнем. Тут сам черт не поймет, где немец, а где кто.

Сержант, голый до пояса, с наслаждением плескал на себя воду, громко отдувался и фыркал. Глядя на него, полезли в ручей и остальные два автоматчика. Заплескалась и Нюська. Сержант посмеивался над нахохлившимся в стороне санитаром:

— А ты что, папаша? Баньки нам в лесу не сготовили, пользуйся! — Парень подставлял брызгам то грудь, то широкую в крупных лопатках спину и от удовольствия скалил зубы.

Санитар сплюнул недокуренную цигарку, покосился на сидевших в стороне Червинскую и Нюську.

— Сказал бы я тебе, парень… А ну кончай мыться! Ишь разжарило! Идти надо!

— А куда? — наивно спросила Нюська.

— Верно! Куда идти? — улыбнулся сержант, отирая себя белой рубахой. — Воевать будем. У нас теперь сила: три автомата, да дед образца 1891 года, да горючки пять бутылок, да… Вань, сколь у тебя лимонок?

— Ни одной.

— Значит, четыре. Да свой госпиталь — чего нам не воевать? К своим будем пробиваться.

Санитар поднялся с травы, оперся о винтовку.

— Молодежь вы, молодежь и есть. Все у вас просто. Где они теперь, свои-то?

Голова сержанта застряла в вороте.

— Чудно как-то ты калякаешь, папаша. Вот тебе восток, вот тебе запад. Там свои, там чужие… А кому, может, тоже свои?

— Это ты к чему, парень?

— А ни к чему. А у тебя что на уме?

— Дурень! — рассердился санитар. — Я ж тебе дело калякаю. Нам сейчас на какое ни то село надо выбираться. А там смотреть будем: свои в селе, альбо немцы. А тут навоюешь чего?

— Ишь ты! Нет, к селу нам, дед, не резон. Нам на фрицев смотреть нечего. Мы на них в другом месте посмотрим.

— Верно отец говорит, сержант. К селу надо, — принял сторону санитара автоматчик постарше. — Проблудим в лесу, с голоду только сдохнем.

Сержант махнул рукой.

— Ладно. Иван, лезь на осину, может, видать что. Но гляди, дед, к немцу в село заведешь — вот схватишь! — показал он санитару на автомат.

— Тьфу! — зло сплюнул тот и выругался. — Да нешто так можно людям не верить? Кто тебя учил этому, протезная твоя голова! Ты с мое повоюй, сопля зеленая!..

— Будет вам! — одернула Нюська. — А ты чего стоишь, глаза пялишь? Лезь, говорят! — напустилась она на автоматчика помоложе.

Солдат скинул сапоги, полез на осину. Но и осина высока, и стоит на бугре, а спустился с нее ни с чем. Даже злосчастной дороги не видел. И маленький отряд двинулся наугад к востоку.

6

Шли лесом. Все шестеро. Овражками, лощинками. Перебегали открытые места. Ночь застала их у речушки.

— Село близко, должно быть. Надо опушкой держаться, к реке поближе, — сказал санитар.

На ночлег устроились одной кучкой, тесно прижавшись друг к другу. К утру выпал густой иней, лужицы затянуло льдом. Теперь впереди шел санитар, за ним сержант, автоматчики, Нюська и, наконец, Ольга.

Неотвязная, пугающая мысль о тех, кто остался там, с госпиталем, ни на минуту не оставляла Ольгу. Ведь, торопя с отправкой первой партии машин, сам же он сказал: успевать надо, не проскочим — труба!.. Что же теперь с ними?.. С ним?..

Порой Ольгу даже подмывало оставить этих, вернуться туда, где еще может найтись хотя бы какой-нибудь след… Но ведь это безумие! Где она будет искать его? Среди немцев?..

И Ольга шла, шла, повинуясь воле других, смутному собственному рассудку…

Только к концу следующего дня наткнулись на лесную свежеезженную дорогу.

— Гляньте, братва, телеги прошли! — показал на выбитые железными шинами тонкие колеи автоматчик. — Село близко. Эх, молочка бы!

Санитар снял пилотку, отер ею, как после трудной работы, шею, молвил:

— Хороша Маша, да не наша. Рядком с дорогой пойдем.

Разделив между собой остатки галет, шестерка двинулась вдоль дороги. На ночь остановились у развилки. И опять: куда идти? Далекая бледная вспышка света осветила макушки мертвого леса, смутно проглянувшую в нем дорогу. И опять вспышка…

— Неужто гроза? — прислушалась Нюська.

— Ноябрь, какая тебе гроза, — отозвался из темноты сержант. — Эх, у нас сейчас уже мороз под сорок, а то и с гачком.

— А ты откуда родиной? — не удержалась Нюська.

— Я с Байкала. Остров Ольхон есть такой, знаешь?

— А я из Качуга, — вставила, вздохнув, Нюська, — слыхал?

— Эй, где вы, идите сюда! — позвал откуда-то из темени санитар.

— Чего нашел там?

— Чего-чего, — передразнил голос. — Сена копна. Неча там мерзнуть.

— Вот здорово! — обрадовалась было Нюська, но сержант цыкнул на нее:

— Стой! Раз копна, значит, село близко. Не напороться бы на немца теперь…

— Ладно тебе, герой! — звал из темноты голос. — Куда ты сейчас уйдешь, дурень!

В копне немедленно сделали подобие конуры, отогрелись. Санитар с винтовкой остался у выхода. Сержант засопел первым…

Ольге не спалось. Вслушивалась в мерное посапывание Нюськи и всхрапы солдат, силилась отогнать от себя навязчивые мысли: уйти, вернуться, искать, что бы ей это ни стоило.

Осторожно, чтобы не разбудить прижавшуюся к ней Нюську, выбралась из-под шинели, пробралась к выходу, подсела к санитару.

— Не спится, доктор?

— Не спится. Ложитесь, я посижу за вас.

— Да нет уж, посижу сам. Тут ведь не только сидеть надо… Страшновато?

— Нет, скучно.

— Скучно? Это как понимать?

— Это Гоголь сказал: «Скучно жить на этом свете, господа». Смешно?

— Есть малость. Только нам с вами, доктор, скучать не приходится. У вас свое дело недоделано, у меня свое. Жалко его бросать, не доделав-то. Колхоз жалко, детишек жалко, все вроде как жалко.

Ольга нехотя улыбнулась.

— Вы говорите так, будто ваш колхоз умрет вместе с вами. Ну, детей — дело другое…

— Это верно, — согласился санитар. — Я это не так высказал, доктор. А только все старики этак говорят: вот уж пристрою к делу, на ноги подыму, а там и умирать можно спокойнее. Что им от этого, правда умирать легче?

— Не знаю, не умирала.

— Вот и я не знаю. Колхоз — он без нас не умрет, а с нами легчей ему… Да вы бы спали, доктор. Завтра опять шагать много. Мне-то ведь все одно не спать…

7

На рассвете Ольгу разбудил отдаленный орудийный гул и тревожный окрик санитара:

— Вставайте, сынки! Ишь вы заспались как!

Сержант вскочил, ткнулся головой в сено.

— Тьфу черт, напугал!

— Путаться и надо, парень. Слышь? — санитар повел головой в сторону гула.

В одну минуту все выскочили из стога.

— Немцы! — заключил сержант. — Тикать надо! А ну за мной!

— Постой ты, еловая башка! — оборвал санитар. — Куда ты опять тикать будешь? А ну ты, сынок, залазь на березу, может, видать что?

Сержант не возразил, только зло плюнул под ноги, недоверчиво покосился на санитара.

— Танки идут. Много-о! — прокричал сверху молоденький автоматчик.

— Сколь много-то?

— А кто ж ее… Может, сто, может, тыща…

— Куда идут-то опять?

Но автоматчик уже слезал с дерева.

— Эх, бинокль бы! — с молодым азартом заявил он, спрыгнув на землю. — По той стороне речки идут…

— Куда идут-то? — допытывался санитар.

— А сюда, с востока, стало быть… А что как наши, отец, танки-то?

— Вот и я говорю, не тикать, а узнать сперва надо: кто и что… Пошли к речке!

На опушке они залегли в кустарнике, наблюдая за шествием бесконечных колонн машин, движущихся в их сторону по другой стороне узкой открытой речки. И не орудийный гул, а уже явственно различимый рокот двигателей и гусениц танков донесся до слуха…

— Наши! — неожиданно громко вскричал молоденький автоматчик. — Гляньте, звезды на башнях у них! Наши идут!

Сердце Ольги забилось отчаянно, гулко. Только бы успели, только бы успели!.. Теперь она уже отчетливо видела небольшие красные звезды на танках. Автоматчики замахали пилотками, заорали, выпустили несколько очередей в воздух. И о радость! Серая бронированная машина, похожая на баркас, с ходу развернулась к реке, ринулась в воду. А сержант плясал от радости и обнимал санитара.

— Наши! Наши, дед!

Советские вооруженные силы начали свое знаменитое сталинградское окружение.

Эпилог

Летом прошлого года мне представилось съездить в Качуг. В Иркутск я приехал с опозданием — качугский автобус уже ушел — и мне предложили узнать о попутной машине в одной из автобаз облавтотреста.

В приемной директора пришлось подождать: шла знакомая мне планерка. Но вот люди вышли из кабинета, и секретарь-машинистка сказала долгожданное:

— Заходите!

Я уже взялся за ручку обитой черным дерматином двери, как вдруг обратил внимание на узенькую, написанную от руки табличку:

«Поздняков А. И.»

Что за притча? Ведь мне было хорошо известно, что Поздняков уже давно где-то в Москве…

Из-за директорского стола поднялся широколицый рыжеватый человек лет тридцати пяти. Светлые изжелта глаза его выжидательно уставились на меня.

— Слушаю вас, товарищ… Постойте-постойте!.. Да уж это не вы ли?.. Вот не узнал!

Теперь и я не сомневался в том, что предо мной стоял прежний Лешка.

— Немудрено — годы, — сказал я. — Да и вас тоже вот сейчас узнал только. Вот таким бегали в автобазе, — показал я утрированно низко от пола.

Мы разговорились. Вспомнили Ирсеверотранс, ледяночку, летние перевозки в Заярске, первый в 1950 году поезд в тайге, доставивший в Осетрово первые грузы. Оказывается, Поздняков вовсе не в Москве, а в одном из восточных трестов. Пошли по стопам отца Вовка и Юрик, закончившие автодорожный институт во Владивостоке. Умер семь лет назад в Иркутске Гордеев. Остальных разбросала судьба по новым трассам и стройкам.

Через час я уже был на пути в Качуг.

С волнением я подъезжал к маленькому когда-то, затерявшемуся на берегу Лены поселку. Ничего похожего. За двадцать без малого лет поселок разросся, выплеснув дома и новые улицы далеко за свои прежние пределы. Только с трудом я стал различать его старые окраинные домишки…

— Остановите!

Шофер круто затормозил машину, недоуменно взглянул на меня.

— Я, пожалуй, сойду, — сказал я после минутного молчания. И, поблагодарив водителя, вышел с баульчиком в руке из кабины.

Машина обдала меня пылью и понеслась дальше, а я все еще стоял на тракте, не сводя глаз с маленького с тремя окнами домика с палисадом. И решился…

Калитку открыла мне полнотелая круглолицая женщина с серыми, очень знакомыми, большими глазами…

— Здравствуйте. Простите: Анна Николаевна?.. Здравствуй, Нюся!

— Господи! А я-то смотрю тоже… Да как это ты?.. Вот сюрприз-то!..

Я прошел следом в знакомую мне кухню, затем в притемненную от солнечного света чистую горницу. Забыв от радости предложить даже присесть, взять у меня из рук хотя бы баульчик, Нюська оглядывала меня и так, и этак, засыпала вопросами и, наконец, по-бабьи всплеснув руками, опомнилась, спохватилась:

— Да что ж это я… Давай сюда баул!.. Шляпу!.. У меня же еще суп не остыл…

— Ничего я не хочу, — сказал я, хотя под ложечкой уже начинало посасывать. — Лучше садись и рассказывай мне все: как ты? Где? Почему здесь, в Качуге?..

Рублева села против меня за столик, явно не зная, с чего начать, жадно изучала мое лицо. А я все больше узнавал в ней прежнюю Нюську. Вот и сидит так же, подперев ладонями подбородок, выставив на столе локти, и смотрит, высоко подняв темные брови…

— Так чего ж рассказывать? Работаю врачом в Улан-Удэ… там нам нравится…

— Нам?

— Нам с Романом… Жалко, не застал его, с сыном и дедом рыбачить ушли на Лену…

— А… остальные?

— Братья в Иркутске живут, Маша недавно свадьбу свою отгуляла, в Новосибирск уехала… Вот Танечка Косова… Так одна и живет. Все Мишку своего ждала… Ну что еще?

— А где теперь Червинская, Нюся? Ведь ты, я знаю, встретилась с ней на фронте?..

— Она с мужем в Москве…

— С мужем?..

— Ну да. Начальником госпиталя у нас был… Ой, и человек же хороший! — по-нюськиному, баском, воскликнула она громко. — Мы ведь, когда под немецкие танки попали…

С шумом распахнулась дверь, и в горницу влетела… Нюська! Да, это была она, юная Нюська Рублева, качугская красавица и хохотуша, с толстенной русой косой и серыми, как у отца, большими глазами. Я даже опешил, растерялся, не зная, что сказать или сделать… Надо же быть такому сходству!

— Здравствуйте! — оглушило меня «сходство». И тут же забыв обо мне, повернулось к матери. — Мам, я с девчатами на Лену. Ты скоро не жди, ладно?

— А обедать?..

— Да ну ее!.. Не хочу, мама!..

И опять хлопнула дверь в кухне. Видение, ошеломившее меня, исчезло так же быстро, как и появилось.

Разговор, прерванный появлением дочери, возобновился не сразу.

— Как она похожа на тебя, Нюся!

— Ольга-то? Да, есть малость. Мы ведь ее с Ромкой в честь спасительницы моей, Ольги Владимировны, назвали. Ведь после-то, когда с госпиталем опять была, она меня еще раз от смерти отняла…

Воспоминания, расспросы… Мы сидели с ней долго, почти до самого вечера, пока я не спохватился, вспомнив, что должен успеть попасть еще в одно место…

— А где же сейчас Евгений Павлович? — с некоторой, как мне показалось, робостью уже на пороге спросила меня Рублева.

— Житов — главный инженер номерного завода. И знаешь, — добавил я, — у него осталось много гордеевского. Даже манера говорить с Машей, как у его покойного шефа: «Прости, мой друг… Я, кажется, снова расстроил тебя своими страхами…»

Через день утром я уезжал. У калитки провожали меня Рублевы-Губановы. Уже отъехав, я еще раз оглянулся на них, все еще стоявших у палисада. И странно: рядом с полной, мало знакомой мне женщиной стояла, прижимаясь к ее плечу, наша качугская красавица и хохотуша Нюська Рублева.

Примечания

1

Ледянка — в данном случае: зимние перевозки.

(обратно)

2

Подловка — чердак.

(обратно)

Оглавление

Николай Чаусов Сибиряки

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая

Эпилог

*** Примечания ***