Том Соуер за границей [Марк Твен] (fb2) читать онлайн

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ МАРКА ТВЭНА Томъ Соуеръ за-границей

ГЛАВА I

Вы полагаете, что Томъ Соуеръ успокоился послѣ всѣхъ этихъ приключеній? Я разумѣю тутъ приключенія, которыя мы пережили на рѣкѣ, въ то время какъ освобождали негра Джима и Томъ Соуеръ былъ раненъ въ ногу. Нѣтъ, онъ ни мало не успокоился. Это только подзадоривало его еще болѣе. Вотъ и вся полученная прибыль! Видите-ли, когда мы всѣ трое возвратились рѣкою изъ нашего долгаго странствованія и, такъ сказать, окруженные славой, и жители встрѣтили насъ цѣлымъ факельцугомъ, и говорили намъ рѣчи, и всѣ кричали: ура! и вопили, причемъ многіе и напились, — все это возвело насъ въ герои, чего Томъ Соуеръ и добивался всегда. Въ продолженіи нѣкотораго времени это его удовлетворяло. Всѣ имъ восхищались и онъ, задравъ носъ, расхаживалъ по нашему селу такъ, какъ будто все оно ему принадлежало. Нѣкоторыя лица звали его «Томъ Соуеръ-путешественникъ», и онъ чванился этимъ до того, что совсѣмъ уже зазнался. Напримѣръ, онъ ставилъ себя гораздо выше меня и Джима, потому что мы поплыли внизъ по рѣкѣ на плоту, и только воротились пароходомъ, а Томъ ѣхалъ на пароходѣ въ оба конца. Мальчики порядочно завидовали мнѣ и Джиму, но положительно падали ничкомъ въ грязь передъ Томомъ.

Конечно, я не знаю навѣрное… можетъ быть, все это и удовлетворило бы его, не будь стараго Ната Парсона, нашего почтмейстера. Это былъ крайне худой и долговязый добрякъ, глуповатый, оплѣшивѣвшій отъ старости, и притомъ болтливѣйшее старое животное, какое мнѣ только приходилось видать. Въ теченіе тридцати лѣтъ онъ былъ у насъ въ селѣ единственнымъ человѣкомъ съ репутаціей, — я хочу сказать, съ репутаціей путешественника, — и, понятное дѣло, онъ страшно тѣмъ гордился; всѣмъ было извѣстно, что, въ теченіе этихъ тридцати лѣтъ, онъ разсказывалъ объ этомъ своемъ путешествіи милліонъ разъ, и всякій разъ съ наслажденіемъ. И, вдругъ, является теперь мальчишка, которому нѣтъ еще полныхъ пятнадцати лѣтъ и заставляетъ всѣхъ разѣвать рты и восторгаться его путешествіемъ. Не мудрено, что это такъ возмущало бѣднаго старикашку. Онъ выходилъ изъ себя, слушая Тома и возгласы окружающихъ: «Скажите на милость!..» «Возможно-ли!..» «Господи, помилуй!» и другое все въ томъ же родѣ. А уйти ему отъ этой пытки было некуда, все равно какъ мухѣ, попавшей заднею лапкою въ патоку. И когда Томъ умолкалъ, бѣдняга старикъ начиналъ выскребать свои старыя похожденія, выставляя ихъ поэффектнѣе, но они порядочно уже повылиняли и упали въ цѣнѣ, такъ что даже жалко было смотрѣть. А Томъ принимался тотчасъ выкладывать опять что-нибудь свое; но только что, бывало, онъ замолчитъ, старикъ опять начинаетъ, и такъ они одинъ за другимъ, одинъ за другимъ, цѣлыми часами, все стараются перещеголять другъ друга.

Но надо разсказать о путешествіи Парсона. Когда его назначили почтмейстеромъ и онъ былъ совсѣмъ еще вновѣ на службѣ, приходитъ сюда письмо, отъ кого, неизвѣстно, и адресованное на имя такого лица, какого во всемъ мѣстечкѣ нѣтъ. Онъ рѣшительно сталъ втупикъ: что дѣлать съ этимъ письмомъ? Такъ письмо и лежало, одну недѣлю за другой, пока, наконецъ, отъ одного вида его у Парсона стали колики дѣлаться. И письмо было не франкированное, что составляло новую бѣду; получить десяти центовъ было не съ кого, а правительство, Парсонъ понималъ это, возложило бы отвѣтственность за недоборъ на него и, чего добраго, смѣстило бы его даже за то, что онъ не взыскиваетъ всего, съ кого слѣдуетъ. Ему становилось не въ моготу, наконецъ. Онъ не могъ спать по ночамъ, пересталъ ѣсть, исхудалъ такъ, что только тѣнь отъ него оставалась, но все же не рѣшался посовѣтоваться съ кѣмъ-нибудь, боясь, что этотъ человѣкъ измѣнитъ ему и донесетъ правительству о письмѣ. Онъ запряталъ письмо подъ полъ; но и это не помогало: увидитъ онъ, бывало, что кто-нибудь стоитъ именно на этомъ мѣстѣ, и его дрожь такъ и пройметъ, осадятъ его тотчасъ всякія подозрѣнія, и онъ просидитъ до поздней ночи, выждетъ, чтобы стемнѣло совсѣмъ и все стихло, и тогда прокрадется въ контору, вынетъ письмо и схоронитъ его въ другомъ мѣстѣ. Само собой разумѣется, что всѣ стали его избѣгать, качали головами на него глядя и перешептывались, потому что, судя по виду его и страннымъ поступкамъ, всѣ начинали думать, что онъ убилъ кого-нибудь или совершилъ, кто его тамъ знаетъ, что… Будь онъ съ чужой стороны, не здѣшній, съ нимъ расправились бы даже, навѣрное, судомъ Линча.

Какъ я уже сказалъ, ему стало не втерпежъ и онъ рѣшился поѣхать въ Уашингтонъ, къ самому президенту Соединенныхъ Штатовъ, съ тѣмъ чтобы выяснить ему все дѣло, не утаивая ни крошечки, потомъ выложить письмо передъ всѣмъ правительствомъ и сказать: «Вотъ оно вамъ… расправляйтесь со мной, какъ-хотите; но беру небо въ свидѣтели, я неповиненъ и не заслуживаю всей кары законовъ, и безъ меня семья моя умретъ съ голода, а у нея и теперь-то ничего нѣтъ; истинно говорю это и могу присягнуть».

Сказано-сдѣлано. Чуточку самую проѣхалъ онъ на пароходѣ, чуточку въ дилижансѣ, а всю остальную дорогу верхомъ, и ему потребовалось три недѣли, чтобы добраться до Уашингтона. Видѣлъ онъ пропасть всякихъ мѣстъ: множество поселковъ и четыре города; пробылъ въ отсутствіи около восьми недѣль, но когда воротился, то уже сталъ знаменитѣе всѣхъ въ нашемъ мѣстечкѣ. Это путешествіе прославило его даже во всей округѣ, ни о комъ столько не толковали, какъ о немъ, люди пріѣзжали изъ-за тридцати миль, чтобы взглянуть на него, — даже изъ самыхъ отдаленныхъ захолустьевъ въ Иллинойсѣ пріѣзжали, — глазѣли на него, розиня ротъ, а онъ-то и принимался болтать. Не увидать другой разъ ничего подобнаго!

Трудно теперь было рѣшить окончательно, кто болѣе великій путешественникъ: одни стояли за Тома, другіе за Ната. Всѣ соглашались въ томъ, что Натъ обозрѣлъ большее въ смыслѣ долготы; за то нельзя было не признать, что если Томъ отсталъ отъ него по долготѣ, то пересилилъ его въ отношеніи широты и разныхъ климатовъ. Словомъ, не знали, чья взяла. Вотъ имъ обоимъ и приходилось выставлять на видъ самыя опасныя изъ своихъ приключеній, чтобы доказать этимъ путемъ свое преимущество. Нату Парсону особенно вредила эта пуля, что поранила Тома въ ногу; онъ ратовалъ противъ нея какъ умѣлъ, но при неблагопріятныхъ условіяхъ, потому что Томъ не оставался на одномъ мѣстѣ, пока Натъ разсказывалъ, что было бы, правду сказать, честнѣе съ его стороны, а расхаживалъ кругомъ, сильно прихрамывая въ-то время, какъ старикъ росписывалъ случай, происшедшій съ нимъ въ Уашингтонѣ. Надо замѣтить, что Томъ продолжалъ представляться колченогмъ и послѣ того, какъ его нога совсѣмъ зажила, онъ упражнялся въ этомъ по ночамъ дома и поддерживалъ эту штуку, точно она только что съ нимъ приключилась.

Случай, бывшій съ Натомъ, былъ не хуже пули, — и я долженъ признаться, что онъ умѣлъ о немъ разсказать. Когда онъ принимался за это повѣствованіе, то у всѣхъ морозъ по кожѣ подиралъ, лица блѣднѣли, дыханіе спиралось въ груди, а иныя женщины и дѣвушки не выдерживали и лишались чувствъ. Насколько могу припомнить, приключеніе состояло вотъ въ чемъ:

Онъ прискакалъ въ Уашингтонъ, пристроилъ своего коня и отправился съ письмомъ къ дому президента. Ему сказали тамъ, что президентъ въ Капитоліи и собирается тотчасъ же отправиться въ Филадельфію;- если Натъ хотѣлъ видѣть его, то долженъ былъ дорожитъ каждой минутой! Онъ чуть не упалъ, до того это его сразило. Лошади при немъ не было и онъ просто не зналъ, что дѣлать. Но какъ разъ въ эту минуту ѣдетъ негръ-извозчикъ съ полуразвалившейся старой кареткой. Парсонъ видитъ спасеніе, выскакиваетъ изъ подъѣзда и кричитъ:

— Полдоллара тебѣ, если доставишь меня въ полчаса въ Капитолій, и четверть еще, если въ двадцать минутъ!

— Ладно! — отвѣчаетъ негръ.

Натъ вскочилъ въ экипажъ, захлопнулъ дверцу и они помчались, трясясь и подскакивая по самой сквернѣйшей дорогѣ, какую только можно себѣ вообразить, и съ такимъ грохотомъ, что это одно уже наводило ужасъ. Натъ продѣлъ руки сквозь петли и висѣлъ такъ въ избѣжаніе смерти, но каретка вдругъ наткнулась на большой камень, подпрыгнула кверху, а дно у нея провалилось и ноги у Ната очутились при этомъ на землѣ; онъ понялъ тотчасъ, что подвергается страшной опасности, если не будетъ поспѣвать за каретой. Онъ былъ перепуганъ до нельзя, но напрягалъ всѣ свои силы, чтобы держаться за петли и перебирать ногами быстрѣе. При этомъ, онъ оралъ во все горло, приказывая извозчику остановиться; то же кричали ему и прохожіе, замѣтившіе, что подъ каретою мелькаютъ чьи-то ноги, а внутри ея, какъ было видно черезъ окна, болтаются чьи-то плечи и голова. Всѣмъ было понятно, что Натъ подвергается большой опасности, но чѣмъ неистовѣе кричали всѣ, тѣмъ отчаяннѣе вопилъ самъ негръ и тѣмъ сильнѣе нахлестывалъ онъ лошадей, повторяя:- Не безпокойтесь! Я обѣщалъ доставить его туда во время, и доставлю… сами увидите! — Дѣло было въ томъ, что онъ принималъ все за понуканье ѣхать скорѣе, словъ же, понятнымъ образомъ, нельзя было ему разслышать изъ-за грохота экипажа. И скачка продолжалась тѣмъ же порядкомъ… прохожіе холодѣли и цѣпенѣли, глядя на нее; за то, когда карета остановилась, наконецъ, у Капитолія, то оказалось, что никто и никогда еще такъ быстро не ѣздилъ; всѣ это даже засвидѣтельствовали. Лошади такъ и растянулись, Натъ свалился на землю совсѣмъ разбитый; его вытащили всего въ пыли, оборваннаго, босоногаго, но онъ все же не опоздалъ, прибылъ какъ разъ во время, поймалъ президента и передалъ ему письмо. Все дѣло отлично уладилось: президентъ простилъ Ната тутъ же на мѣстѣ и Натъ далъ негру двѣ четверти доллара, сверхплатныхъ, вмѣсто обѣщанной одной, потому что видѣлъ хорошо, что не попадись эта карета, онъ не поспѣлъ бы никакъ во время, даже очень опоздалъ бы навѣрное.

Это было, дѣйствительно, очень замѣчательное приключеніе, и Тому Соуеру приходилось сильно налегать на свою огнестрѣльную рану, чтобы не спасовать передъ Натомъ и держаться на своей высотѣ.

Но мало по малу слава Тома стала меркнуть вслѣдствіе разныхъ обстоятельствъ, отвлекавшихъ вниманіе жителей: во-первыхъ, были скачки, потомъ сгорѣлъ одинъ домъ, потомъ появился циркъ, за циркомъ послѣдовала большая аукціонная продажа негровъ; послѣ того было еще затменіе. Все это встряхивало общество, какъ и обыкновенно бываетъ, а толки о Томѣ совершенно затихли, что огорчало и раздражало его до послѣдней степени. Наконецъ, онъ сталъ такъ тосковать и не находить себѣ мѣста, и это изо дня въ день, что я даже спросилъ его, что съ нимъ такое? Онъ отвѣтилъ, что сердце у него разрывается, когда онъ думаетъ, что становится старше и старше, а войны никакой нѣтъ, — нѣтъ и ему никакого пути прославить свое имя. Всѣ мальчики вообще думаютъ такъ, но только онъ былъ первымъ, отъ котораго мнѣ удалось слышать это прямо, открыто.

И вотъ онъ принялся придумывать, какъ бы прославиться, придумалъ это очень скоро и предложилъ намъ съ Джимомъ вступить съ нимъ въ компанію. Онъ былъ всегда очень откровененъ и великодушенъ въ этомъ отношеніи. Мало-ли ребятъ, которые хороши и ласковы съ вами, когда вамъ что хорошее достается, но которые скроютъ отъ васъ, если имъ выгода предстоитъ, и стараются только сами все заграбастать себѣ. Нѣтъ, это было вовсе не въ характерѣ Тома Соуера, могу засвидѣтельствовать. Попадись вамъ яблоко и куча ребятъ будетъ вертѣться около васъ и подличать, лишь бы выпросить объѣдокъ; но когда яблочко у нихъ, а вы станете просить себѣ объѣдка и напомните имъ, что сами давали прежде, то они вамъ рожу скорчатъ и скажутъ, что очень благодарны за то прежнее, но у нихъ объѣдочка не останется. Но я замѣчаю, что это имъ даромъ не проходитъ: стоитъ только подождать. Вотъ Джэкъ Гукеръ всегда такъ продѣлывалъ и что же? двухъ лѣтъ не прошло, и онъ утонулъ.

Ну, хорошо, пошли мы въ лѣсъ, что на холмѣ, и Томъ объяснилъ намъ, что такое онъ придумалъ. Былъ это Крестовый походъ.

— Что же это за штука: Крестовый походъ? — спросилъ я.

Онъ взглянулъ презрительно, какъ всегда, когда ему становилось стыдно за кого-нибудь, и отвѣтилъ:

— Гекъ Финнъ, неужели ты хочешь сказать, что не знаешь, что такое Крестовый походъ?

— Нѣтъ, не знаю, — сказалъ я. — Да и знать не гонюсь. Прожилъ я до сихъ поръ безъ этого; и здоровъ былъ, ничего. А скажешь ты мнѣ, тогда буду знать, и довольно будетъ съ меня. Я рѣшительно не понимаю, съ чего я стану ломать себѣ голову и разгадывать то, въ чемъ мнѣ и нужды не встрѣтится никогда, можетъ быть. Вотъ, взять хотя Ланса Уильямса: выучился онъ говорить по чоктоуски, а сюда и не заглядывалъ отъ роду какой-нибудь чоктоу, до тѣхъ поръ, пока не пришелъ, дѣйствительно, одинъ, да только затѣмъ, чтобы вырыть могилу ему же, Лансу Уильямсу… Ну, говори теперь, что такое Крестовый походъ? Только впередъ скажу: если это брать какую-нибудь привиллегію, то денегъ съ нею не наживешь. Вотъ Билль Томпсонъ…

— Привиллегію! — воскликнулъ онъ. — Нѣтъ, не видывалъ я еще такого идіота! Крестовый походъ, — это родъ войны.

Я думалъ, что онъ рехнулся. Однако, нѣтъ; онъ говорилъ серьезно и продолжалъ спокойнѣйшимъ голосомъ:

— Крестовый походъ значитъ: война за освобожденіе Святой земли отъ язычниковъ.

— Какой Святой земли?

— Извѣстно какой! Только одна и есть Святая земля.

— А намъ ее зачѣмъ?

— Неужели не понимаешь? Она въ рукахъ у язычниковъ и это нашъ долгъ, отнять ее у нихъ.

— Зачѣмъ же мы позволили имъ взять ее?

— Никто имъ позволенія не давалъ. Они всегда ею владѣли.

— Въ такомъ случаѣ, Томъ, она имъ принадлежитъ?

— Разумѣется. Кто же говоритъ, что нѣтъ?

Я призадумался, но не могъ взять въ-толкъ ничего, и сказалъ:

— Это мнѣ не по разсудку, Томъ Соуеръ. Если бы, къ примѣру, у меня была ферма, то есть, принадлежала бы она мнѣ, а другой захотѣлъ бы ее отнять, развѣ это по справедливости…

— О, замолчи! Ты глупъ, какъ пень, Гекъ Финнъ! Тутъ не ферма… совсѣмъ дѣло другое. Постарайся понять: они владѣютъ землею, только одною землею, на нее одну право имѣютъ. Но мы, то есть, евреи и христіане, признаемъ ее Святою, поэтому не можемъ терпѣть, чтобы они оскверняли ее. Это позоръ для насъ и нельзя выносить это долѣе, ни одной минуты! Мы должны пойти и отнять…

— Признаюсь, тутъ, по моему, такая путаница, что я и не видывалъ. Если бы, къ примѣру, у меня была ферма, а другой…

— Не толкую я тебѣ развѣ, что тутъ нѣтъ ничего общаго съ фермерствомъ?.. Фермерство, это занятіе, именно самое простое, обыденное, мірское занятіе, вотъ и все… болѣе ничего въ немъ не найдешь… А тутъ, нѣчто высшее… религіозное, совершенно иное.

— Это религіозно, по вашему, пойти отнять землю у тѣхъ, кому она принадлежитъ?

— Именно… такъ всегда смотрѣли на это дѣло.

Джимъ покачалъ головою и проговорилъ:

— Масса Томъ, мнѣ сдается, что тутъ какое-то недоразумѣніе… святость-то нарушается. Я религіозенъ, знаю и множество другихъ религіозныхъ людей… но не встрѣчалъ между ними никого, кто бы такъ поступалъ.

Томъ озлился и крикнулъ:

— Хоть кого выведетъ изъ себя такое невѣжество…. точно мулы какіе-то! Если бы кто изъ васъ былъ знакомъ сколько-нибудь съ исторіей, то вы знали бы, что Ричардъ Львиное сердце, и папа, и Годфридъ Бульонскій, и многое множество самыхъ набожныхъ и доблестныхъ лицъ рубили и колотили язычниковъ, въ теченіе болѣе чѣмъ двухъ столѣтій, стараясь отнять у нихъ эту землю, купаясь по горло въ крови все это время… И вдругъ, два тупоголовыхъ дикаря изъ миссурійской глуши хотятъ лучше разбирать, что худо, что хорошо, чѣмъ весь тотъ народъ! Толкуй послѣ этого!

Разумѣется, взглянувъ на дѣло съ этой стороны, мы съ Джимомъ должны были почувствовать все свое ничтожество и невѣжество; и мы жалѣли уже, что такъ придирались. Я не находилъ, что и сказать; Джимъ тоже молчалъ въ продолженіи нѣкотораго времени, но подъ конецъ онъ сказалъ:

— Ладно, я согласенъ, что все это справедливо; если уже они хорошенько всего не знали, то гдѣ же намъ, простакамъ, стараться разобрать… И если такъ долгъ велитъ, то и мы дойдемъ, будемъ тоже колотить тамъ кого угодно, какъ только съумѣемъ. Но, какъ ни какъ, а мнѣ немножко жалко и тѣхъ язычниковъ, масса Томъ. Оно тяжело какъ-то пойти убивать людей, которыхъ вовсе не знаешь и которые не сдѣлали вамъ никакого зла. Вотъ дѣло какое!.. Если мы къ нимъ пойдемъ… вотъ, именно, мы трое… и скажемъ, что проголодались, и попросимъ чего-нибудь поѣсть, что же, можетъ быть, они такіе же, какъ и другіе негры… вы согласны, что это можетъ быть?.. Ну, значитъ, они и подѣлятся съ нами, а тогда…

— Что тогда?

— Видите-ли, масса Томъ, я такъ размышляю. Но въ состояніи-ли будемъ мы убивать тѣхъ бѣдныхъ чужихъ людей, не сдѣлавшихъ намъ ничего худого, если не напрактикуемся на то прежде… я очень хорошо это знаю, масса Томъ… превосходно знаю. Такъ вотъ: возьмемъ мы по лому, или по парѣ тамъ, что-ли, всѣ трое мы, вы, я я Гекъ, переправимся за рѣку сегодня ночью, когда мѣсяцъ зайдетъ, и укокошимъ ту больную семью, что живетъ на Снайѣ, потомъ спалимъ ихъ домъ и…

— О, заткни свою глотку! Это выносить невозможно! Не хочу я болѣе и толковать съ такими, какъ ты и Гекъ Финнъ. Вы вѣчно уклоняетесь отъ предмета и разума у васъ хватаетъ только на то, чтобы подводить чисто богословскіе вопросы подъ мѣрку законовъ, охраняющихъ наличное достояніе!

Нѣтъ, Томъ Соуеръ былъ несправедливъ въ этомъ отношеніи. Ни Джимъ, ни я, мы не хотѣли ничего худого. Мы понимали отлично, что онъ правъ, а мы ошибаемся, и если мы чего добивались, такъ именно самой сути… болѣе ничего. О единственной причиной того, что онъ не могъ намъ ее объяснить, было только одно то, что мы неучи… да, и тупы вдобавокъ… этого я не отрицаю, но, Боже мой, это еще не преступленіе, думается мнѣ!

Но Томъ не хотѣлъ ничего и слушать болѣе на счетъ этого. Онъ говорилъ, что если бы мы поняли дѣло какъ слѣдуетъ, то онъ тотчасъ же поднялъ бы на ноги тысячи двѣ рыцарей, вооружилъ бы ихъ въ стальные доспѣхи съ головы до ногъ, меня сдѣлалъ бы своимъ подручнымъ, Джима маркитантомъ, самъ сталъ бы командовать, и смелъ бы въ море всю языческую ораву, какъ какихъ-нибудь мухъ, и воротился бы домой, возсіявъ — что твое заходящее солнце! «Но вы, — говорилъ онъ, — такъ неразумны, что выпускаете изъ рукъ свое счастье, а я ужь не преподнесу его вамъ во второй разъ». И не преподнесъ. Если онъ упирался однажды, то съ мѣста его не сдвинешь уже ничѣмъ.

Я и не огорчался ни мало. Я не забіяка и вовсе не желаю драться съ людьми, которые не задѣваютъ меня. По моему, если язычники не лѣзутъ ко мнѣ, то и мнѣ не зачѣмъ лѣзть, и можно оставить все, какъ оно всегда было.

Надо сказать, что Томъ Соуеръ набрался всѣхъ этихъ нелѣпыхъ мыслей изъ романовъ Вальтеръ-Скотта, которые онъ постоянно читалъ. А затѣя его была нелѣпа уже потому, чтогдѣ же ему было набрать столько людей? А если бы это ему даже удалось, то кончилось бы дѣло все же тѣмъ, что его оттрепали бы. Я бралъ у него эти книги и перечиталъ все, что тамъ было на этотъ счетъ: выходить, что очень многимъ изъ тѣхъ, которые побросали свои фермы ради участія въ Крестовыхъ походахъ, пришлось потомъ крайне солоно.

ГЛАВА II

Томъ придумывалъ потомъ еще одно за другимъ, но во всѣхъ этихъ затѣяхъ оказывалась какая-нибудь загвоздка, и ихъ приходилось оставить. Подъ конецъ онъ пришелъ даже чуть не въ отчаяніе. Въ это время сентъ-льюисскія газеты стали много писать о воздушномъ шарѣ, который долженъ былъ перелетѣть въ Европу, и Томъ сталъ подумывать, что было бы не худо отправиться посмотрѣть, что это былъ за шаръ; но онъ все еще не рѣшался. Однако, газеты не переставали толковать все о томъ же, и онъ поразмыслилъ, что если пропуститъ этотъ случай, то другого такого, чтобы повидать шаръ, пожалуй, и не представится. Сверхъ того, онъ узналъ, что Натъ Парсонъ отправляется посмотрѣть, и это заставило его рѣшиться, разумѣется. Онъ не могъ допустить, чтобы Натъ Парсонъ воротился и сталъ бы похваляться, что видѣлъ шаръ, а ему, Тому, пришлось бы только слушать, прикусивъ языкъ. Онъ пригласилъ меня и Джима съ собою, и мы отправились.

Чудный былъ этотъ шаръ, громадный, и съ крыльями, и съ махалами, и съ разными другими штуками, не похожій вовсе на тѣ шары, которые на картинкахъ рисуютъ. Онъ находился въ самой отдаленной окраинѣ города, на пустырѣ въ концѣ Двѣнадцатой улицы. Его обступала громадная толпа народа; всѣ издѣвались надъ шаромъ и надъ самимъ его хозяиномъ, худымъ, блѣднымъ человѣкомъ, съ тѣмъ кроткимъ, знаете, какъ бы луннымъ блескомъ въ глазахъ. Говорили, что шару не полетѣть! Онъ выходилъ изъ себя, слушая эти рѣчи, оборотился къ нимъ, погрозилъ имъ кулакомъ, обозвалъ ихъ скотами и слѣпцами, которые лишь послѣ узнаютъ, что стояли лицомъ къ лицу съ однимъ изъ тѣхъ людей, которые возвышаютъ свою націю и насаждаютъ просвѣщеніе. Они были слишкомъ тупы для уразумѣнія этого, но здѣсь же, на этомъ самомъ мѣстѣ, дѣти ихъ и внуки воздвигнуть ему монументъ, который простоитъ цѣлое тысячелѣтіе, а имя его переживетъ и этотъ самый монументъ!.. Тутъ толпа снова разразилась хохотомъ; стали его дразнить, спрашивать, какъ же онъ прозывался по фамиліи до своей свадьбы, и что возьметъ онъ за то, чтобы опять возвратить себѣ это имя, и какъ звали бабушку того кота, что теперь у его сестры, и всякую другую подобную чепуху говорили, по обычаю толпы, готовой потѣшаться надъ слабымъ. Многое изъ говореннаго тутъ было забавно… очень даже остроумно, не спорю; только мало было благородства и храбрости въ нападеніи всѣхъ на одного, да еще когда они были такъ находчивы и остры на языкъ, а онъ былъ вовсе не мастеръ огрызаться. Да и зачѣмъ старался онъ метнуть чѣмъ-нибудь въ отвѣтъ имъ? Вы понимаете, что ему это не могло принести никакой пользы, а ихъ только тѣшило. Они брали верхъ надъ нимъ, ясное дѣло, но онъ былъ уже таковъ, не могъ удержаться; такимъ уже былъ сотворенъ, очевидно. Въ сущности, былъ довольно доброе существо, не хотѣлъ никого обижать и, оказывался, какъ писали въ газетахъ, по просту геній, но это была не его вина. Не можемъ же мы всѣ быть здравыми: какимъ родился, такимъ и будь. Насколько я могу понять, геніи воображаютъ себя всезнайками и потому ни съ кѣмъ не хотятъ совѣтоваться, а дѣлаютъ все по своему, вслѣдствіе чего люди отъ нихъ отстраняются и презираютъ ихъ, что опять совершенно естественно, Если бы они, геніи эти, были посмиреннѣе, прислушивались бы и старались научиться, имъ жилось бы куда лучше!

Штука, въ которой находился профессоръ, была вродѣ лодки, большой и просторной. Кругомъ въ ней были устроены непромокаемые лари для храненія всякихъ предметовъ; они же могли служить для сидѣнія и для спанья. Мы влѣзли въ лодку; съ нами было еще человѣкъ двадцать; всѣ они осматривали лодку, критиковали то и другое. Между ними былъ и Натъ Парсонъ. Профессоръ суетился, готовясь въ путь, и публика стала уходить, выбираясь по одиночкѣ; старый Натъ вышелъ послѣднимъ. Понятно, что намъ было не съ руки оставлять его позади насъ и мы рѣшили не двигаться, пока онъ не уберется. Такимъ образомъ, оставались послѣдними въ лодкѣ мы.

Но Натъ вышелъ, пора была уходить и намъ. Вдругъ слышу я громкій возгласъ, оборачиваюсь… городъ подъ нами опускается съ быстротой выстрѣла! Я такъ и обмеръ отъ испуга. Джимъ поблѣднѣлъ до-сѣра и не могъ выговорить ни слова, Томъ тоже молчалъ, только казался въ большомъ возбужденіи. А городъ все опускался ниже и ниже, а мы точно висимъ въ воздухѣ, съ мѣста не трогаемся… Дома становились все меньше и меньше, все какъ-то съеживалось, люди и экипажи казались ползущими муравьями или клопами, улицы превращались въ щелки и ниточки; потомъ все слилось вмѣстѣ и города какъ не бывало: вмѣсто него, только большой прыщъ на землѣ. И мнѣ казалось, что теперь можно видѣть все, внизъ и вверхъ по рѣкѣ, на цѣлую тысячу миль, — хотя, разумѣется, настолько бы не хватило. Мало по малу, вся земля оказалась шаромъ, — настоящимъ круглымъ шаромъ темнаго цвѣта съ вьющимися и переплетающимися на немъ свѣтлыми черточками: это были рѣки. А въ воздухѣ становилось порядочно холодно. Вдова Дугласъ все толковала мнѣ, что земля кругла, какъ мячъ, но я никогда не вѣрилъ ничему изъ множества ея суевѣрій, а въ этомъ случаѣ и подавно, потому что видѣлъ самъ, что земля вродѣ тарелки и совсѣмъ плоская. Я ходилъ, бывало, на самую вершину холма, осматривался кругомъ и убѣждался въ этомъ собственными глазами, потому что, по моему мнѣнію, для того, чтобы узнать что-нибудь положительно, лучше всего взять, да и посмотрѣть самому, а не полагаться на одни чужія слова. Но теперь я долженъ сознаться, что вдова говорила правду. То есть, правду относительно всего остального свѣта, но не на счетъ той его части, гдѣ нашъ поселокъ стоитъ: это мѣсто совсѣмъ какъ тарелка, и плоское, могу въ томъ поклясться.

Профессоръ стоялъ все время не двигаясь, точно бы спалъ, но вдругъ очнулся и страшно расходился. Онъ сталъ говоритъ въ такомъ родѣ:

— Идіоты! Они говорили, что не полечу. И стали осматривать все, поглядывать, чтобы угадать мой секретъ. Но я провелъ ихъ: никто не знаетъ секрета, кромѣ меня! Никто не знаетъ, что приводитъ мою машину въ движеніе: это новая сила!.. Новая сила, и въ тысячу разъ могущественнѣе всѣхъ прочихъ на землѣ! Паръ — одна бездѣлка передъ нею!.. Говорили, что я не долечу до Европы. До Европы! Но у меня тутъ запасъ этой силы на цѣлыя пять лѣтъ, а продовольствія на три мѣсяца! Они глупы… что понимаютъ они?.. Толкуютъ, что мой воздушный корабль непроченъ; онъ продержится пятьдесятъ лѣтъ! Я могу, если вздумаю, летать въ небесныхъ пространствахъ всю мою жизнь, направляясь куда захочу, хотя они издѣвались надо мною, говорили, что это невозможно. Невозможно направлять полетъ! Подойди сюда, мальчикъ; нажимай эти кнопки, какъ я тебѣ покажу.

Онъ заставилъ Тома править лодкою, поворачивая ее во всѣхъ направленіяхъ, и Томъ сказалъ, что нѣтъ ничего легче. Профессоръ заставилъ его отпустить насъ почти къ самой землѣ и мы летѣли до того близко къ иллинойскимъ лугамъ, что намъ можно было говорить съ фермерами и слышать всѣ ихъ разговоры, а профессоръ выбрасывалъ при этомъ печатныя объявленія, въ которыхъ разсказывалось о его воздушномъ кораблѣ и о переправѣ его въ Европу. Томъ до того изловчился, что могъ направить насъ прямо на одно дерево, а лишь только мы настигли его, заставилъ лодку взвиться и перескочить черезъ его верхушку. Профессоръ научилъ тоже Тома какъ приставать, и Томъ выполнилъ это преотлично: онъ спустилъ насъ на лугъ безъ малѣйшаго толчка, но едва мы приготовились выйти, профессоръ крикнулъ:- Оставайтесь! И поднялъ насъ мгновенно снова на воздухъ. Это было страсть что такое! Я сталъ умолять его, Джимъ тоже, но онъ только пуще озлился, сталъ бушевать и посматривалъ до того дико, что я сталъ его бояться.

Потомъ онъ принялся снова толковать о своихъ непріятностяхъ, жаловался и ворчалъ на обхожденіе публики; онъ никакъ не могъ переварить этого, особенно же разговоровъ о томъ, что его воздушный корабль непроченъ. Онъ смѣялся надъ этимъ и тоже надъ толками объ излишней сложности механизма, который долженъ былъ, вслѣдствіе этой сложности, постоянно разстроиваться. Разстроиваться! Онъ говорилъ, что скорѣе разстроится сама солнечная система. И онъ приходилъ въ большую и большую ярость; я даже не видывалъ, чтобы кто принималъ такъ къ сердцу подобныя вещи. У меня мурашки бѣгали по тѣлу при взглядѣ на него. Тоже было и съ Джимомъ. Понемногу профессоръ дошелъ до того, что сталъ визжать и кричать, клянясь, что свѣтъ такъ и не узнаетъ его тайны, въ отместку за то, что обошелся съ нимъ подло. Онъ говорилъ, что облетитъ на своемъ кораблѣ кругомъ всей земли, чтобы доказать силу своего изобрѣтенія, а потомъ утопитъ всю штуку въ морѣ, и насъ съ нею, разумѣется. Хуже нашего положенія не могло быть ничего, а тутъ еще ночь наступала.

Онъ далъ намъ поѣсть кое-чего, потомъ прогналъ насъ на другой конецъ лодки, а самъ прилегъ на одинъ изъ ларей, съ котораго ему можно было управлять всѣмъ, положилъ себѣ подъ голову свою перечницу-револьверъ и сказалъ, что убьетъ всякаго, кто станетъ тутъ дурить, чтобы опуститься на землю.

Мы сидѣли, прижавшись другъ къ другу, думали не мало, но почти не говорили, развѣ что вымолвитъ или шепнетъ кто одно слово, — до того были мы перепуганы и измучились. Ночь тянулась медленно, тоскливо; мы неслись довольно низко: луна придавала всему такой нѣжный, мягкій оттѣнокъ, домики фермеровъ казались такими хорошенькими, уютными, звуки съ нихъ долетали до насъ и намъ такъ хотѣлось быть тамъ, на землѣ… но, увы! мы только скользили надъ нею, какъ привидѣніе, не оставляя за собою слѣда.

Среди ночи, когда всѣ звуки стали ночными звуками, въ воздухѣ осязалась ночь, пахло ночью, — должно быть, такъ, около двухъ часовъ, — Томъ сказалъ, что профессоръ лежитъ уже давно не шелохнувшись, стало быть, спитъ, и намъ слѣдуетъ попытаться…

— Чего попытаться? — спросилъ я шепотомъ, а меня такъ и пробрало, потому что я угадывалъ его мысли.

— Надо попытаться подползти къ нему, связать его и тогда спуститься на землю, — отвѣтилъ онъ.

— Нѣтъ, сэръ! И не трогайтесь съ мѣста, Томъ Соуеръ!

Джимъ, — онъ почти задыхался отъ страха, — нашъ Джимъ проговорилъ то же:

— Нѣтъ, масса Томъ, не дѣлайте этого! Если вы только тронете его, мы пропали!.. пропали совсѣмъ!.. Я не подойду къ нему, ни за что на свѣтѣ не подойду! Масса Томъ, вѣдь онъ какъ есть сумасшедшій!

Томъ прошепталъ въ отвѣтъ на это:

— Именно потому-то и надо дѣйствовать. Не будь онъ помѣшанъ, я и не подумалъ бы уходить отсюда; ничѣмъ вы не сманили бы меня тогда съ этого шара; вѣдь я имъ теперь править умѣю я не боюсь быть отрѣзаннымъ отъ твердой земли. Но все это такъ, если бы онъ былъ въ своемъ умѣ, а летать съ человѣкомъ, который потерялъ разсудокъ, хочетъ отмахать кругомъ всего земного шара и потомъ утопить насъ, — это уже противно здравой политикѣ. Мы должны дѣйствовать, повторяю вамъ, и именно теперь, прежде чѣмъ онъ проснется; другого подобнаго случая можетъ у насъ и не быть. Идемъ же!

Но мы похолодѣли и замерли отъ одной мысли объ этомъ, и заявили, что не тронемся съ мѣста. Тогда Томъ рѣшился ползти одинъ и попытаться добраться до штура и пристать къ землѣ. Мы умоляли его не дѣлать ничего, но было напрасно: онъ всталъ на четвереньки и сталъ подвигаться, по дюйму за-разъ, не болѣе, а мы наблюдали за нимъ, притаивъ дыханіе. Добравшись до середины лодки, онъ поползъ еще тише; мнѣ казалось, что проходятъ такъ цѣлые годы. Наконецъ, видимъ мы, онъ уже возлѣ самой головы профессора, поднимается потихоньку, смотритъ ему въ лицо, нѣсколько времени прислушивается… потомъ, начинаетъ опять ползти потихоньку далѣе, къ ногамъ проффесора, гдѣ находились кнопки отъ штура. Онъ добрался туда благополучно и уже протянулся медленно къ кнопкамъ, какъ, вдругъ, сронилъ что-то… Это звякнуло; онъ тотчасъ же припалъ къ полу и лежитъ неподвижно. Профессоръ приподнялся, спросилъ: — что такое?.. — Но мы всѣ не шелохнемся, точно мертвые. Онъ сталъ бормотать и ворочаться, какъ человѣкъ, который собирается совершенно проснуться, а я думалъ, что смерть моя пришла, до того все это пугало меня и терзало.

Тутъ мѣсяцъ скрылся за тучами и я чуть не заплакалъ отъ радости. Онъ зарывался въ нихъ все глубже и глубже, и стало такъ темно, наконецъ, что мы уже не могли видѣть Тома. Въ это время сталъ моросить дождь и намъ было слышно, какъ профессоръ возится съ своими канатами и ругаетъ погоду. Мы ужасно боялись, что онъ наткнется на Тома и тогда намъ конецъ! Спасенія ни откуда! Но Томъ пробирался уже назадъ и мы скоро почувствовали его руки на нашихъ колѣнахъ. У меня такъ и сперло дыханіе въ эту минуту и сердце мое куда-то совсѣмъ провалилось: въ темнотѣ-то нельзя было разглядѣть ничего, и я подумалъ, ужь не профессоръ-ли это; вѣдь могло же это быть!

Ну, я такъ обрадовался возвращенію Тома, что былъ совершенно счастливъ, — насколько можетъ быть счастливымъ человѣкъ, летящій по воздуху съ сумасшедшимъ. Опускаться на землю въ темнотѣ было невозможно и потому я желалъ, чтобы дождь продолжался: мнѣ вовсе не хотѣлось, чтобы Томъ возобновилъ свои попытки, которыя наводили на насъ такой страхъ. Надежда моя исполнилась. Дождь моросилъ всю остальную ночь, которой оставалось уже немного, хотя она и показалась намъ длинна. На разсвѣтѣ, небо прояснилось и все кругомъ показалось подъ нѣжнымъ, сѣроватымъ, красивымъ оттѣнкомъ. Пріятно было взглянуть снова на поля и лѣса, на лошадей и рогатый скотъ, стоявшихъ степенно въ раздумьи. Скоро солнце озарило все своимъ веселымъ, яркимъ блескомъ; мы почувствовали себя тогда утомленными, разбитыми и сами не замѣтили, какъ насъ одолѣлъ сонъ.

ГЛАВА III

Мы заснули около четырехъ часовъ, проснулись около восьми. Профессоръ сидѣлъ на своемъ концѣ и казался сердитымъ. Онъ сунулъ намъ кое-что на завтракъ, но запретилъ переходить на кормовую часть лодки, что значило на цѣлую половину ея. Но, когда усядешься хорошенько, поѣшь и успокоишься, все начинаетъ казаться лучше, чѣмъ прежде казалось. Человѣку можно тогда чувствовать себя почти что благополучнымъ, даже находясь на воздушномъ шарѣ съ геніемъ. И мы трое принялись болтать.

Одна штука смущала меня и я спросилъ Тома:

— Томъ, вѣдь мы полетѣли къ востоку?

— А съ какою скоростью мы летимъ?

— Ты слышалъ, что говорилъ профессоръ, когда онъ тутъ бушевалъ: по его словамъ, мы дѣлали иногда по пятидесяти миль въ часъ, иногда по девяноста, иногда и по сотнѣ. А если бы еще и вѣтеръ помогалъ намъ, то скорость могла бы доходить и до трехъ сотъ миль. Онъ прибавлялъ при этомъ, что найти попутный вѣтеръ не трудно, поднимаясь то выше, то ниже, пока не попадешь въ настоящее теченіе.

— Такъ, я это помню. Только онъ вралъ.

— Это почему?

— Потому что, если бы мы летѣли такъ быстро… то прошли бы уже Иллинойсъ, не такъ-ли?

— Разумѣется!

— А мы и не прошли.

— Ты почему знаешь?

— А по цвѣту. Мы именно теперь надъ Иллинойсомъ. И ты самъ можешь убѣдиться, что Индіаны не, видно.

— Что такое ты бредишь, Гекъ? Что ты узнаешь по цвѣту?

— Узнаю то, что надо.

— Да причемъ тутъ цвѣтъ?

— Вотъ, причемъ! Иллинойсъ зеленый, Индіана розовая. Укажи же мнѣ, гдѣ тутъ розовое? Нѣтъ, сэръ, одно зеленое!

— Индіана розовая! Что за вранье?

— Вовсе не вранье: я самъ видѣлъ на ландкартѣ, что она розовая.

Нельзя и представить себѣ, что за отвращеніе и досада, выразились у него на лицѣ. Онъ сказалъ мнѣ:

— Знаешь, Гекъ Финнъ, чѣмъ быть такою тупицей, какъ ты, я лучше спрыгнулъ бы отсюда!.. Видѣлъ на картѣ! Неужели ты воображаешь, Гекъ Финнъ, что Штаты снаружи такого цвѣта, какими они на картѣ?

— Томъ Соуеръ, на что служитъ карта? Не на то-ли, чтобы. учить насъ тому, что есть?

— Разумѣется.

— Такъ зачѣмъ же она обманываетъ? Объясните-ка это.

— Замолчи, болванъ, она не обманываетъ.

— Обманываетъ, обманываетъ!

— Говорятъ тебѣ, нѣтъ!

— Прекрасно; но если не обманываетъ, то зачѣмъ же нѣтъ и двухъ Штатовъ одной окраски? Раскуси-ка ты это, Томъ Соуеръ.

Онъ увидалъ, что попался, и Джимъ увидалъ это; могу сказать, что мнѣ было очень пріятно, потому что Томъ Соуеръ былъ не изъ такихъ, которыхъ легко одолѣть. Джимъ хлопнулъ себя по ногѣ и сказалъ:

— Нечего говорить, ловко! Очень даже ловко! Да, масса Томъ, какъ ни вертитесь, а поймалъ онъ васъ на этотъ разъ! И онъ опять хлопнулъ себя по ногѣ, повторяя: «Одно слово, ловко!»

Никогда еще въ жизни не былъ я такъ доволенъ собой; между тѣмъ, право, я даже не подозрѣвалъ, что скажу что-нибудь особенное, пока не выговорилъ своихъ словъ. Я просто сболтнулъ, безъ всякой обдуманности, нисколько не разсчитывая на послѣдствія и не соображая ничего, а тутъ и вышло! По истинѣ, для меня самого это было такою неожиданностью, какъ и для нихъ обоихъ. Оно совершенно похоже на то, какъ грызетъ кто-нибудь ломоть хлѣба, не думая ни о чемъ, и вдругъ попадаетъ ему на зубъ брилліантъ. Ну, сначала, онъ принимаетъ его просто за камешекъ и удостовѣряется въ томъ, что это брилліантъ, лишь послѣ того, какъ пообчиститъ его отъ крошекъ, отъ песка и отъ всего прочаго, и разсмотритъ его, и тогда уже удивится и обрадуется. Да и гордиться станетъ, хотя, если вникнуть въ дѣло попроницательнѣе, то его заслуга тутъ вовсе не такъ велика, какою была бы, если бы онъ занимался розыскиваніемъ брилліантовъ. Вы легко поймете это различіе, если поразмыслите хорошенько. Случайный успѣхъ нельзя превозносить такъ, какъ дѣло замышленное; всякій могъ бы найти этотъ брилліантъ въ булкѣ. Такъ оно, но значитъ тоже что-нибудь именно тѣмъ, кому попалась эта булка. Въ этомъ достоинство этого счастливца; въ этомъ состояло и мое. Я не приписываю себѣ подвиговъ; я не берусь сдѣлать что-либо подобное и опять, но, въ этотъ разъ, это было сдѣлано мною; вотъ и все, что я прошу признать. А что я не считалъ себя способнымъ на это, даже вовсе объ этомъ не думалъ, такъ это также вѣрно, какъ то, что вы о томъ не помышляете въ эту минуту. Право, я былъ такъ спокоенъ, какъ только можетъ человѣкъ быть спокойнымъ, а тутъ оно возьми, да и выскочи. Я часто припоминалъ эту минуту и могу представить себѣ все окружавшее такъ ясно, какъ будто это случилось лишь на прошлой недѣлѣ. Передо мною вся эта картина: подъ нами мелькаютъ чудные ландшафты съ лѣсами, полями и озерами, тянущіеся на сотни и сотни миль кругомъ; среди нихъ разбросаны всюду города и деревни; профессоръ сидитъ у своего столика, задумавшись надъ какою-то картою, шапка Тома болтается на снастяхъ, повѣшенная тамъ для просушки; а еще особенно памятна мнѣ какая-то птица, летѣвшая въ какихъ-нибудь десяти футахъ отъ насъ; она все старалась насъ обогнать, но замѣтно отставала; тоже происходило съ желѣзнодорожнымъ поѣздомъ, который мчался внизу, подъ нами, промежду деревьевъ и фермъ, выпуская длинное облако чернаго дыма, который полосовался, по временамъ, легкими бѣлыми струйками; а когда эти струйки ичезали изъ глазъ такъ, что о нихъ и забывалось уже, до слуха доносился еще слабенькій звукъ: это былъ свистокъ. Мы обогнали и птицу, и поѣздъ, очень даже обогнали, и безъ большого труда.

Но Томъ вспылилъ и обозвалъ насъ съ Джимомъ неучами и пустыми трещотками; потомъ сталъ разъяснять:

— Представьте себѣ, что передъ вами бурый теленокъ и бурая большая собака, которыхъ хочетъ нарисовать живописецъ. Что главное требуется отъ него? Онъ долженъ нарисовать обоихъ такъ, чтобы вы могли различить ихъ съ перваго взгляда, не такъ-ли? Это само собой разумѣется. Ну, что же слѣдуетъ ему, по вашему, нарисовать обоихъ животныхъ бурыми? Понятно, что нѣтъ. Онъ окраситъ одного изъ нихъ синимъ, такъ что вамъ уже нельзя спутать. Тоже самое и съ ландкартами: именно потому и окрашиваютъ каждый штать особою краскою. Это не для того, чтобы васъ вводить въ обманъ, а, напротивъ, чтобы предохранить отъ ошибки.

Но я не убѣдился такими доводами, да и Джимъ тоже. Онъ покачалъ головой и сказалъ:

— О, масса Томъ, если бы вы знали, что за шуты эти живописцы, вы поняли бы, что ихъ не годится приводить въ примѣръ. Я вамъ кое-что разскажу и вы сами увидите. Засталъ я это одного… на-дняхъ, на задворкахъ у стараго Ганка Уильсона. Подошелъ я поближе посмотрѣть, что онъ дѣлаетъ. Вижу, рисуетъ онъ ту старую пѣгую корову съ поломанными рогами… вы знаете, о какой я говорю. Я спросилъ, къ чему это онъ вздумалъ ее рисовать? А онъ отвѣчаетъ, что когда нарисуетъ, то дадутъ ему за эту картинку сто долларовъ. Но, масса Томъ, вѣдь самую корову-то можно купитъ всего за пятнадцать! Я ему такъ и сказалъ. Что же, повѣрите или нѣтъ, но онъ только головою тряхнулъ и продолжалъ рисовать. Вы не знаете ничего, масса Томъ!

Томъ вышелъ изъ себя; я замѣчаю, что такъ бываетъ всегда съ людьми, которыхъ припрутъ къ стѣнѣ доказательствами. Онъ сказалъ, чтобы мы прикусили языкъ и не шевелили бы болѣе мусора въ своихъ башкахъ: можетъ быть, онъ выстоится, изъ него выпечется что-нибудь и мы станемъ толковѣе. Въ это время, онъ примѣтилъ внизу башенные часы, навелъ на нихъ подзорную трубу, потомъ взглянулъ на свою серебряную рѣпу, опять на тѣ, часы, опять на свою рѣпу, и проговорилъ:

— Забавно… тѣ часы почти на часъ впередъ.

Онъ спряталъ свою рѣпу, но завидѣлъ другіе башенные часы, разглядѣлъ ихъ въ трубу… Они шли тоже на часъ впередъ. Это его удивило.

— Очень любопытная штука! — произнесъ онъ. — Я не понимаю ея.

Онъ взялся за подзорную трубу, отыскалъ еще одни часы и убѣдился, что они шли тоже на часъ впередъ. Тутъ онъ выпучилъ глаза, перевелъ духъ съ трудомъ и сказалъ:

— Велик…кій Скотъ! Это долгота!

Я спросилъ, порядочно испугавшись:

— Что тамъ случилось или случится еще?

— А случилось то, что пузырь-то этотъ нашъ промахнулъ уже черезъ Иллинойсъ, и черезъ Индіану, и черезъ Огайо, и мы теперь надъ восточною оконечностью Пенсильваніи… надъ Нью-Іоркомъ, что-ли, или около того.

— Томъ Соуеръ, ты это не взаправду?

— Совершенно взаправду; это такъ, ручаюсь головой! Мы уже на пятнадцать градусовъ долготы отъ Сентъ-Льюиса, изъ котораго отправились вчера послѣ полудня, и тѣ часы показываютъ вѣрно. Мы пролетѣли, безъ малаго, восемьсотъ миль.

Я ничему этому не повѣрилъ, а все-таки у меня морозъ такъ и пробѣжалъ по спинѣ. Я зналъ, по опыту, что и для плота, идущаго внизъ по теченію Миссисипи, потребуется на такой путь не многимъ менѣе двухъ недѣль.

Джимъ что-то обдумывалъ про себя и скоро спросилъ:

— Масса Томъ, вы говорите, что тѣ часы вѣрны?

— Да, они вѣрны.

— А ваши карманные тоже?

— Они вѣрны для Сентъ-Лыоиса, но для здѣшнихъ мѣстъ отстаютъ на часъ.

— Масса Томъ, вы не желаете, однако, сказать, что время не вездѣ одинаково?

— Да, оно не вездѣ одинаковое, и даже весьма.

Джинмъ совсѣмъ огорчился и возразилъ:

— Очень больно слушать мнѣ, масса Томъ, что вы такое толкуете. Просто стыдно даже становится при такихъ вашихъ рѣчахъ, когда подумаешь, такъ-ли вы были воспитаны. Да, сэръ, у вашей тети Полли сердце разорвалось бы, слушая васъ!

Томъ остолбенѣлъ. Онъ оглядывалъ Джима, теряясь въ догадкахъ, но не говорилъ ничего, Джимъ продолжалъ:

— Масса Томъ, кто создалъ тѣхъ людей, что въ Сентъ-Льюисѣ? Создалъ ихъ Господь Богъ. Кто создалъ тѣхъ, что тугъ живутъ? Все Онъ же. Стало быть, всѣ равно Его дѣти. Неужели же Онъ будетъ дѣлать различіе между ними?

— Различіе!.. Не видывалъ я еще такого олуха. Никакихъ различій тутъ нѣтъ. Вотъ, тебя и многихъ другихъ дѣтей Своихъ Господь сотворилъ черными, другихъ бѣлыми. Что ты скажешь на это?

Джимъ понялъ, куда онъ мѣтилъ, и былъ ошеломленъ; онъ не зналъ, что возразить. Томъ продолжалъ:

— Господь проводитъ различія, когда это требуется; но тутъ дѣло не въ различіи, налагаемомъ Имъ, а въ томъ, которое установлено человѣкомъ. Господь создалъ день, Онъ создалъ и ночь, но не Онъ раздѣлилъ сутки на часы, не Онъ распредѣлилъ ихъ на землѣ: это сдѣлали уже люди.

— Такъ это, масса Томъ? Это люди сдѣлали?

— Да, они.

— А кто имъ велѣлъ?

— Никто. Ни у кого не спрашивались.

Джимъ задумался на минуту, потомъ сказалъ:

— Ну, этого мнѣ не понять! Я ни за что бы не рѣшился.Но иные ничего не боятся. Ломятъ себѣ впередъ, что тамъ ни случись!.. И такъ, масса Томъ, вездѣ разница на часъ?

— На часъ? Нѣтъ! Только на четыре минуты для каждаго градуса долготы. Для пятнадцати градусовъ — часъ, для тридцати — два часа и такъ далѣе. Когда въ Англіи, во вторникъ, часъ пополуночи, въ Нью-Іоркѣ еще восемь часовъ вечера въ понедѣльникъ.

Джимъ отодвинулся слегка на ларѣ и было замѣтно, что онъ оскорбленъ. Онъ трясъ головою и бормоталъ что-то, но я подсѣлъ бъ нему, похлопалъ его по-ногѣ, постарался всячески его пріободрить, такъ что онъ успокоился немного и могъ сказать:

— Масса Томъ, говорить подобныя вещи… вторникъ въ одномъ мѣстѣ, понедѣльникъ въ другомъ, и все это въ одинъ и тотъ же день! Гекъ, намъ-то не пригоже шутить… на той выси, гдѣ мы теперь находимся. Два дня въ одинъ день! Какъ вы всадите два дня въ одинъ? Развѣ можно всунуть два часа въ одинъ часъ? Можете? Можете двухъ негровъ запихать въ шкуру одного негра? Можете? Иди два боченка водки влить въ одинъ боченокъ? Можете?.. Нѣтъ, сэръ, боченокъ-то лопнетъ. Да хотя бы вы и смогли, я все же не повѣрю. Ты подумай, Гекъ: положимъ, во вторникъ-то именно Новый годъ. Что же, станутъ меня увѣрять, что въ одномъ мѣстѣ этотъ годъ, а въ другомъ — другой, и все это въ одну и ту же минуту! Это самый отчаянный вздоръ… и я не могу его вынести, не могу слушать этого! — И тутъ онъ началъ дрожать и поблѣднѣлъ, сѣрымъ сталъ. Томъ спросилъ его:

— Да что съ тобою? Что тебя испугало?

Джимъ едва былъ въ состояніи говорить, но промолвилъ:

— Масса Томъ, вы не шутите?.. Оно вѣрно?

— Нѣтъ, не шучу и все вѣрно!

Джимъ задрожалъ опять и проговорилъ:

— Что если Страшный Судъ настанетъ въ понедѣльникъ? Въ Англіи такъ и не будетъ Страшнаго Суда и мертвые тамъ не возстанутъ! Намъ не слѣдуетъ летѣть туда, масса Томъ. Упросите профессора повернуть назадъ; я хочу быть у себя въ день…

Въ это мгновеніе всѣ мы увидали нѣчто, вскочили съ мѣстъ, забыли все на свѣтѣ и стали смотрѣть. Томъ произнесъ:

— Это… — Онъ перевелъ духъ и договорилъ:- Это… также вѣрно, какъ живы мы… это океанъ!

Мы съ Джимомъ тоже едва смогли передохнуть. И всѣ мы стояли, окаменѣвъ, но чувствуя себя очень счастливыми, потому что никто изъ насъ не видывалъ океана и даже не ждалъ, что увидитъ. Томъ шепталъ про себя:

— Атлантическій океанъ… Атлантическій… Не величаво-ли звучитъ это!.. И это онъ… и мы смотримъ на него… мы!.. О! это слишкомъ великолѣпно… такъ, что даже не вѣрится!

Мы увидѣли тоже широкую полосу чернаго дыма; подлетѣвъ ближе, поняли, что это городъ, точно чудовище какое съ густою гривою изъ кораблей на одной сторонѣ. Стали мы разсуждать: не Нью-Іоркъ ли уже это? Но, пока мы кричали и спорили объ этомъ, городъ выскользнулъ изъ подъ насъ, не повѣдавъ своего имени, остался далеко позади, а мы сами очутились надъ океаномъ, мчась впередъ какъ циклонъ. Тутъ уже мы пришли въ себя, скажу вамъ.

Мы кинулись на корму, завопили, стали умолять профессора сжалиться надъ нами, поворотить назадъ, высадить насъ, позволить намъ воротиться къ своимъ, которые горюютъ и тревожатся о нашей участи, могутъ даже умереть, если что съ нами случится. Но онъ выхватилъ свой пистолетъ и прогналъ насъ. Мы пошли, но никому и не понять, что мы чувствовали!

Земля пропала, оставалась отъ нея одна узенькая полоска, точно змѣйка, такъ, на самомъ краю воды, а подъ нами разстилался океанъ… океанъ… океанъ на цѣлые милліоны миль! Онъ вздымался, бурлилъ, пѣнился, съ верхушекъ его волнъ срывались бѣлыя брызги и лишь кое-гдѣ виднѣлись на немъ корабли, которые шли валко, ложась то на одинъ бортъ, то на другой, зарываясь носомъ, то снова кормой; но скоро не стало и кораблей, остались мы одни съ небомъ и океаномъ… Никогда еще не видывалъ я такого простора и такой пустыни!

ГЛАВА IV

И все кругомъ становилось уединеннѣе и уединеннѣе. Надъ нами былъ громадный небесный сводъ, пустой, страшно глубокій; подъ нами — океанъ и на немъ ничего, кромѣ волнъ. Мы были окружены кольцомъ, совершенно круглымъ кольцомъ, которымъ вода и небо соединялись. Это было чудовищно-громадное кольцо и въ центрѣ его находились мы. Какъ есть въ самомъ центрѣ! Мы мчались такъ быстро, какъ степной пожаръ, но это нисколько не помогало: мы все никакъ не могли выбиться изъ центра, я не замѣчалъ, чтобы мы приблизились хотя на одинъ дюймъ ближе къ этому кольцу. Даже жутко отъ этого становилось, до того оно было странно и необъяснимо.

Вообще, окружавшее насъ грозное безмолвіе было такъ внушительно, что мы разговаривали только вполголоса и намъ становилось все тоскливѣе, все болѣе жутко, такъ что и этотъ разговоръ сталъ у насъ стихать, а потомъ и совсѣмъ прекратился. Мы сидѣли и только «мышляли», какъ выражался Джимъ, не произнося ни слова въ теченіе долгаго времени. Профессоръ не двигался съ мѣста, пока солнце не поднялось у насъ надъ головою; тогда онъ всталъ и приставилъ къ глазу родъ треугольника. Томъ сказалъ намъ, что это секстантъ, и что профессоръ опредѣляетъ по солнцу, гдѣ мы находимся! Онъ выписалъ какія-то цифры, заглянулъ въ какую-то книгу и сталъ прибавлять ходу лодкѣ. При этомъ онъ снова началъ говорить разныя несообразности; между прочимъ, сказалъ, что будетъ идти тѣмъ же ходомъ, по сту миль въ часъ, и тогда опустится, завтра же къ вечеру, въ Лондонѣ.

Мы отвѣтили, что будемъ покорнѣйше благодарны ему за это.

Онъ уже уходилъ, но при этихъ словахъ нашихъ быстро повернулся назадъ и окинулъ насъ долгимъ, зловѣщимъ взглядомъ, — самымъ лукавымъ и подозрительнымъ взглядомъ, какой я только видалъ.

— Вамъ хочется уйти отъ меня? Не пытайтесь запираться въ этомъ! — сказалъ онъ.

Мы не знали, что отвѣтить на это, поэтому сдержались и не промолвили ничего.

Онъ воротился на корму и усѣлся тамъ, но не могъ, повидимому, отвязаться отъ той же мысли, потому что, нѣтъ-нѣтъ, да и проговоритъ что-нибудь на тотъ же счетъ, стараясь вызвать насъ на отвѣтъ, но мы помалкивали.

Между тѣмъ, пустыня вокругъ насъ точно бы увеличивалась и мнѣ стало казаться, что я долѣе не вынесу. А когда начало темнѣть, то тоска моя усилилась еще болѣе. Вдругъ Томъ ущипнулъ меня и шепнулъ:

— Смотри!

Я взглянулъ на корму и вижу, что профессоръ налилъ себѣ рюмочку изъ бутылки. Не понравилось мнѣ это. Потомъ онъ выпилъ еще и скоро сталъ напѣвать. Ночь уже наступила, было очень темно и поднималась буря, а онъ все пѣлъ, да все страннѣе и страннѣе, между тѣмъ какъ громъ погромыхивалъ, а вѣтеръ свистѣлъ и вылъ въ нашихъ снастяхъ. Все это наводило ужасъ. Мракъ сгустился до того, что видѣть профессора мы уже не могли, и хотѣли бы и не слышать его, но это было невозможно. Вдругъ онъ замолкъ; такъ прошло минутъ десять и намъ стало что-то подозрительно; мы желали, чтобы онъ снова запѣлъ; мы знали бы тогда, гдѣ онъ находится. Тутъ блеснула молнія и мы могли разглядѣть, что онъ поднимается съ мѣста; но онъ былъ пьянъ, споткнулся и свалился. До насъ долетѣлъ въ темнотѣ его крикъ:

— Не зачѣмъ имъ въ Англію… Такъ! Я перемѣню направленіе… А, имъ хочется покинуть меня? Хорошо… пустъ себѣ… но сейчасъ!

Я такъ и обмеръ, когда онъ произнесъ это. Потомъ онъ снова замолчалъ, и это молчаніе длилось до того, что становилось невыносимо, и я думалъ: «неужели молніи болѣе не будетъ?» Но, вотъ, сверкнула она снова на счастье и мы увидали, что онъ ползетъ къ намъ на четверенькахъ, и всего уже въ какихъ-нибудь четырехъ шагахъ отъ насъ. И что у него за страшные глаза были. Онъ метнулся прямо къ Тому съ крикомъ: «Маршъ за бортъ!» но затѣмъ снова стало темно, хоть глазъ выколи, и я не могъ видѣть, ухватилъ-ли онъ Тома; только тотъ и не пикнулъ.

Снова наступило длинное, страшное ожиданіе, потомъ опять блеснула молнія и я увидѣлъ, какъ голова Тома мелькнула за бортомъ и исчезла. Онъ держался на веревочной лѣсенкѣ, которая свѣшивалась изъ лодки. Профессоръ проревѣлъ что-то и кинулся къ нему, но тотчасъ же снова все потемнѣло. Джимъ простоналъ: «О, бѣдняжка масса Томъ! Погибъ онъ!» и бросился къ профессору. Но профессора не было въ лодкѣ.

Вслѣдъ затѣмъ, мы услышали пару страшныхъ вскриковъ… потомъ еще одинъ, уже не такой громкій, затѣмъ, еще одинъ внизу, едва слышный, и Джимъ повторилъ:

— Бѣдняжка масса Томъ!

И снова стало все тихо; полагаю, что можно было просчитать до четырехсотъ тысячъ, прежде чѣмъ молнія сверкнула опять. Когда она освѣтила насъ снова, я увидѣлъ, что Джимъ стоитъ на колѣняхъ, положа руки на ларь, уткнувъ въ нихъ лицо, и рыдаетъ. Я не успѣлъ выглянуть за бортъ, какъ уже опять потемнѣло, чему я былъ даже радъ, потому что мнѣ не хотѣлось увидѣть… Но, при новой молніи, я насторожился таки и вижу: кто-то качается среди вѣтра на лѣсенкѣ… И это былъ Томъ!

— Лѣзь скорѣе! — крикнулъ я. — Лѣзь же, Томъ!

Голосъ его былъ такъ слабъ, а вой вѣтра такъ оглушителенъ, что я не могъ разобрать словъ, полученныхъ мной въ отвѣтъ, но я догадывался, что онъ спрашиваетъ, тутъ-ли профессоръ. Я крикнулъ опять:

— Его нѣтъ, онъ въ океанѣ! Полѣзай наверхъ! Можемъ мы тебѣ помочь?

Все это, разумѣется, въ темнотѣ, а Джимъ спрашиваетъ:

— Съ кѣмъ ты перекликаешься, Гекъ?

— Съ Томомъ перекликаюсь.

— О, Гекъ, какъ можешь ты позволять себѣ это, когда ты знаешь, что бѣдный масса Томъ… — Тутъ онъ страшно взвизгнулъ и откинулся съ годовой и руками назадъ, и завизжалъ снова, — все это потому, что насъ снова ярко освѣтило, а онъ поднялъ голову какъ разъ въ ту минуту, когда лицо Тома, бѣлое какъ снѣгъ, поднялось надъ лодкою и уставилось прямо на него. Онъ принялъ его, видите-ли, за привидѣніе.

Томъ влѣзъ къ намъ, и когда Джимъ удостовѣрился, что это дѣйствительно онъ, а не его тѣнь, то сталъ всячески ласкаться къ нему, плакать надъ нимъ, называть его разными любовными именами, — и все это до того, что казался совершенно свихнувшимся отъ радости. Я спросилъ:

— Чего же ты мѣшкалъ, Томъ? Почему не поднялся сразу?

— Я не рѣшался, Гекъ. Я зналъ, что кто-то пронесся мимо меня внизъ, но въ темнотѣ нельзя было узнать, кто именно. Могъ быть это ты, могъ быть Джимъ.

Онъ всегда былъ таковъ, нашъ Томъ Соуеръ: всегда обсуждалъ каждое дѣло. Онъ не хотѣлъ влѣзать, пока не удостовѣрился, гдѣ находится профессоръ.

Въ это время буря разыгралась во всю свою мощь; громъ страшно грохоталъ и раскатывался, молніи такъ и ослѣпляли, вѣтеръ свистѣлъ и ревѣлъ въ снастяхъ, наконецъ, полилъ и дождь. То нельзя было различить своей руки передъ собою, то можно было счесть нити на сукнѣ своего рукава и видѣть, сквозь завѣсу дождя, необъятный просторъ, по которому ходили, сталкиваясь и бушуя, валы. Такая буря очень красива, но только не для тѣхъ, кто находится въ пространствѣ и затерянъ тамъ, и промокъ, и одинокъ, и только что схоронилъ одного изъ своихъ.

Мы сидѣли всѣ, скучившись, на носу и говорили шепотомъ о бѣдномъ профессорѣ; всѣ мы жалѣли о немъ, жалѣли, что свѣтъ такъ посмѣялся надъ бѣднягой, отнесся къ нему такъ жестоко, тогда какъ онъ старался изъ всѣхъ силъ; и не было у него друга или кого-нибудь, кто поддержалъ бы его и не далъ бы ему все терзаться своими мыслями до помраченія разсудка. На кормѣ былъ запасъ всякаго платья, одѣялъ и всего прочаго, но мы рѣшились лучше сидѣть тутъ подъ дождемъ, чѣмъ идти туда разбираться во всемъ этомъ. Намъ казалось какъ-то подлымъ начать хозяйничать тамъ, гдѣ еще все, такъ сказать, не остыло послѣ покойника. А Джимъ говорилъ, что ему лучше промокнуть до того, чтобы совсѣмъ размякнуть, чѣмъ наткнуться на тѣнь профессора среди молній. Онъ говорилъ что ему тошно и увидѣть-то тѣнь, а легче совсѣмъ умереть, чѣмъ дотронуться до нея.

ГЛАВА V

Мы стали обдумывать, что намъ дѣлать, но никакъ не могли придти къ соглашенію. Мы съ Джимомъ настаивали на томъ, чтобы поворотить назадъ и отправиться домой, а Томъ говорилъ, что съ разсвѣтомъ мы узнаемъ, гдѣ находимся: можетъ быть, уже настолько не далеко отъ Англіи, что лучше намъ долетѣть до нея и воротиться домой на какомъ-нибудь кораблѣ, и имѣть право похвастаться тѣмъ, что мы совершили.

Около полуночи буря стихла, показался мѣсяцъ и освѣтилъ океанъ. Намъ стало легче и захотѣлось спать; мы растянулись на ларяхъ, заснули и не просыпались до самаго солнечнаго восхода.

Море блистало, точно алмазы, погода была чудная и все на насъ скоро просохло.

Мы перешли на корму, чтобы достать себѣ чего-нибудь на завтракъ и замѣтили здѣсь, прежде всего, небольшую лампочку, тускло горѣвшую подъ колпакомъ у компаса. Томъ видимо смутился.

— Понимаете, что это значитъ? — сказалъ онъ. — Значитъ оно, что кому-нибудь надо быть тутъ на вахтѣ и править рулемъ, какъ на всякомъ кораблѣ, иначе насъ понесетъ просто по вѣтру.

— Хорошо, — отвѣтилъ я, — куда же насъ несло съ тѣхъ поръ, какъ, гмъ… такъ произошло то?..

— Мы своротили съ пути, — сказалъ онъ съ нѣкоторой тревогой, — своротили, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія. Вѣтеръ дуетъ теперь къ юго-востоку… а давно-ли это началось, намъ неизвѣстно.

Онъ направилъ шаръ на востокъ и сказалъ, что будетъ держаться все этого курса. Мы принялись, между тѣмъ, за закуску. Профессоръ запасся всѣмъ, что только могло потребоваться: нельзя было снарядиться лучше въ дорогу. Правда, что не было молока къ кофе, но была вода и все прочее: чугунка для топки углемъ и со всѣми къ ней принадлежностями, потомъ трубки, сигары, спички; тоже водки и вина, что было уже не про насъ; сверхъ того, множество чертежей и ландкартъ, гармоніумъ, мѣха, одѣяла и пропасть разной дряни, вродѣ стеклянныхъ бусъ и мѣдныхъ ювелирныхъ украшеній. Томъ говорилъ, что это послѣднее было вѣрнымъ знакомъ того, что профессоръ намѣревался посѣтить дикарей. Нашли мы тоже деньги. Да, профессоръ снарядился въ путь основательно…

Послѣ завтрака Томъ научилъ меня и Джима править лодкою и раздѣлилъ насъ на четырехчасовыя вахты: мы должны были чередоваться безъ пропуска. Когда онъ отстоялъ свое дежурство и я смѣнилъ его, онъ вытащилъ листокъ и перо изъ профессорскаго запаса и принялся описывать тетѣ Полли всѣ наши похожденія, помѣтивъ письмо: «Съ небосклона, близь Англіи». Докончивъ онъ сложилъ письмо, запечаталъ его большущей красной облаткой, написалъ адресъ, прибавивъ крупнымъ почеркомъ: «Отъ Тома Соуера, аэронавта», и сказалъ, что у стараго Ната Парсона душа въ пятки уйдетъ, когда на почтѣ получится такой пакетъ. Я замѣтилъ:

— Томъ Соуеръ, вѣдь это не небосклонъ, а воздушный шаръ.

— Кто же говоритъ, что небосклонъ?

— А ты написалъ въ письмѣ.

— Что же изъ этого? Развѣ оно значитъ, что я называю воздушный шаръ небосклономъ?

— Я такъ понялъ. Что же такое, собственно, небосклонъ?

Было тотчасъ замѣтно, что онъ сталъ втупикъ. Онъ видимо старался выскрести, выдавить что-нибудь изъ своихъ мозговъ, но ничего не выходило и онъ сказалъ:

— Я не знаю, да и никто не знаетъ. Это такъ себѣ, слово. Но слово очень хорошее. Немного другихъ получше его! Я даже полагаю, что и вовсе нѣтъ такихъ.

— Замололъ! — сказалъ я. — Тебя спрашиваютъ: что оно значитъ? Въ этомъ суть.

— Я тебѣ сказалъ уже, что не знаю. Слово это употребляется въ рѣчи, потому что… ну, потому что оно краситъ ее. Маншеты пришиваютъ къ рубашкѣ не за тѣмъ, чтобы человѣку было теплѣе, какъ думаешь?

— Разумѣется, не за тѣмъ.

— А все же пришиваютъ?

— Пришиваютъ.

— Ну, письмо, которое я написалъ, это рубашка, а небосклонъ — манжеты къ ней.

Я ожидалъ, что это оскорбитъ Джима; такъ оно и вышло. Онъ возразилъ:

— Не годится такъ болтать, масса Томъ, даже и грѣшно. Вы сами знаете, что письмо не рубашка и не можетъ быть на немъ никакихъ манжетъ, нѣтъ на немъ такого мѣста, гдѣ бы ихъ пришить, а если и пришьете, онѣ держаться не будутъ.

— О, замолчи ты, погоди толковать, пока не нападешь на такое, что тебѣ по уму!

— Надѣюсь, масса Томъ, что вы не хотите сказать, будто я уже ничего не смыслю въ рубашкахъ? Мало я ихъ перестиралъ у насъ дома, что-ли…

— Говорятъ тебѣ, что дѣло вовсе не въ рубашкахъ!..

— Какже такъ, масса Томъ? Не сами-ли вы сказали, что письмо…

— Да ты взбѣсить меня хочешь? Замолчи! Я употребилъ это слово какъ метафору.

Это слово пришибло насъ на минуту, потомъ Джимъ спросилъ, очень робко, потому что видѣлъ, до чего Томъ былъ сердитъ:

— Масса Томъ, а что это такое, метафора?

— Метафора… гмъ… это… такъ сказать, поясненіе. — Онъ видѣлъ, что мы все же не понимаемъ, и сталъ толковать:- Если я говорю, напримѣръ, что птицы одного пера живутъ въ одной стаѣ, это будетъ метафора, выражающая…

— Неправда это, масса Томъ. Никакъ не живутъ. Уже чего болѣе сходства по перу, какъ не у синешейки и сои, а насидитесь же вы, если захотите ждать стаю, въ которой обѣ эти птицы…

— О, избавь ты меня! Самая простая вещь не можетъ пробиться сквозь твой толстый черепъ. Не приставай ко мнѣ болѣе!

Джимъ былъ готовъ замолчать. Онъ былъ ужасно доволенъ тѣмъ, что сбилъ Тома. Лишь только Томъ заговорилъ о птицахъ, я зналъ, что ему не сдобровать, потому что Джимъ зналъ на счетъ ихъ болѣе, чѣмъ мы съ Томомъ вмѣстѣ. Видите-ли, онъ перебилъ ихъ цѣлыя сотни, а это лучшій способъ изучать птицъ. Такъ поступаютъ всѣ тѣ, которые пишутъ о птицахъ и любятъ ихъ такъ, что готовы бродить, претерпѣвая голодъ, изнемогая, перенося всякія лишенія, только бы найти птицу и убить ее. Зовутъ ихъ орнитологи, и я самъ могъ бы быть орнитологомъ, потому что люблю птицъ и всякихъ животныхъ. Я и вышелъ разъ, чтобы научиться быть имъ, и увидѣлъ птичку: сидитъ она на высохшей вѣткѣ высокаго дерева и поетъ, закинувъ головку назадъ и разинувъ ротикъ… Тутъ прежде чѣмъ я успѣлъ даже подумать, выпалилъ я, пѣніе смолкло и птичка свалилась прямехонько съ дерева, какъ подкошенная; я подбѣжалъ, поднялъ ее, она была уже мертвая, только еще тепленькая у меня на рукѣ; головка у нея перекатывалась изъ стороны въ сторону, точно на сломанной шейкѣ, а глаза застилались бѣлою пленкой и сбоку у темени виднѣлась капелька крови… Болѣе я не разсмотрѣлъ ничего, потому что слезы мнѣ помѣшали; и съ тѣхъ поръ не убивалъ я ни одного созданія, безъ того, чтобы мнѣ не стало больно при этомъ; такъ оно и продолжается.

Но этотъ «небосклонъ» не давалъ мнѣ покоя; я хотѣлъ узнать, что же это такое, и началъ снова разспрашивать. Томъ постарался объяснить мнѣ все, какъ умѣлъ. Онъ говорилъ: когда кто-нибудь произноситъ удачную рѣчь, то газеты пишутъ, что «небосклонъ звучалъ отъ народныхъ возгласовъ». «Газетчики выражаются такъ, — говорилъ Томъ, — но никто изъ нихъ не разъясняетъ, что же собственно небосклонъ, и потому надо полагать, что подъ нимъ разумѣется все, что снаружи и въ вышинѣ». Ну, это было довольно разумно и удовлетворяло меня, что я и высказалъ. Томъ былъ доволенъ этимъ и развеселился.

— Все, значитъ, улажено, — сказалъ онъ, — и стараго поминать не будемъ. Я не знаю навѣрное, что такое небосклонъ, но мы заставимъ таки его прозвучать, когда прибудемъ въ Лондонъ: не забудь этого.

Онъ растолковалъ мнѣ тоже, что «аэронавтъ» — это такой человѣкъ, который летаетъ на воздушныхъ шарахъ, и что гораздо лестнѣе прозываться «Томъ Соуеръ — аэронавтъ», чѣмъ «Томъ Соуеръ — путешественникъ», и что о немъ станутъ знать въ цѣломъ мірѣ, если мы доведемъ дѣло до конца, — словомъ, онъ гроша не далъ бы теперь за то, чтобы быть путешественникомъ.

Послѣ полудня, мы приготовили все для спуска нашего, были очень довольны, гордились тоже не мало и все смотрѣли въ подзорныя трубки, какъ Колумбъ, открывавшій Америку… Но мы не видѣли ничего, кромѣ океана. Прошелъ вечеръ и солнце закатилось, а земли все еще нѣтъ, какъ нѣтъ! Мы рѣшительно не понимали, что это могло значить, но не теряли надежды на успѣхъ и все держали къ востоку, только поднялись выше, чтобы не задѣть какъ-нибудь за колокольни или горы въ темнотѣ.

Мнѣ надо было стоять на вахтѣ до полуночи; затѣмъ была очередь Джима, но Томъ находился тутъ же, потому что, какъ онъ говорилъ, капитаны на судахъ поступаютъ всегда такъ подходя къ берегу; тутъ уже имъ не до правильной смѣны.

Лишь только забрезжило, Джимъ вскрикнулъ; мы вскочили, выглянули: подъ нами была земля, въ этомъ не было сомнѣнія! Земля кругомъ, насколько могъ видѣть глазъ, и совсѣмъ ровная, и желтая. Мы и не знали, сколько времени мы надъ нею летели. Тутъ не было ни деревьевъ, ни холмовъ, ни скалъ, ни городовъ, и Томъ съ Джимомъ принимали ее за море. Именно за море при мертвомъ штилѣ, но во всякомъ случаѣ, если бы даже оно было дѣйствительно море и при томъ бурное, то и тогда оно казалось бы совершенно гладкимъ съ той высоты, на которой мы находились, и среди ночной темноты.

Мы всѣ были въ крайнемъ волненіи, схватились за подзорныя трубки и принялись розыскивать Лондонъ; — но не было видно и порошинки отъ него, или хотя отъ какого-нибудь населеннаго мѣста. Не было тоже нигдѣ никакого признака рѣки или озера. Томъ былъ сбитъ съ толку совсѣмъ. Онъ говормлъ, что онъ представлялъ себѣ Англію совершенно иначе; думалъ, что она походитъ на Америку; такое у него сложилось понятіе. А теперь, прежде всего, надо было позавтракать, а потомъ спуститься и разспросить о ближайшей дорогѣ къ Лондону, Мы поѣли наскоро, потому что очень уже намъ не терпѣлось. По мѣрѣ того, какъ мы опускались, въ воздухѣ становилось теплѣе и мы скоро сбросили съ себя мѣха, но тепло все усиливалось и показалось намъ даже излишнимъ: мы стали обливаться потомъ, а когда еще болѣе приблизились къ землѣ, то насъ точно уже горчишниками облѣпило.

Мы остановились футахъ въ тридцати отъ земли, — то есть, если можно назвать землею песокъ: тутъ не было рѣшительно ничего, кромѣ чистѣйшаго песка. Мы съ Томомъ спустились по лѣстницѣ и побѣгали, чтобы размять себѣ ноги, что было очень пріятно, — то есть, собственно, самое разминаніе, но песокъ жегъ намъ ноги, точно горячіе уголья. Скоро мы увидали, что кто-то показался вдали, и бросились къ нему навстрѣчу, но услышали въ то же время крикъ Джима, взглянули на него, а онъ такъ и пляшетъ, дѣлаетъ знаки, оретъ. Мы не могли разобрать его словъ, но все же перепугались и побѣжали назадъ къ шару. Когда мы были уже недалеко отъ него, то разобрали, что Джинъ кричитъ, и у меня ноги такъ и подкосились:

— Скорѣе! Скорѣе! Спасайтесь! Тамъ левъ… я вижу его въ трубу!.. Бѣгите, ребята! Прошу васъ, улепетывайте какъ только можете!.. Онъ убѣжалъ изъ звѣринца и не видно никого, кто бы гнался за нимъ!

Томъ такъ и мчался, но у меня ноги отнимались; я едва переводилъ духъ, какъ это бываетъ во снѣ, когда за вами гонится привидѣніе. Онъ поднялся по лѣсенкѣ на нѣсколько ступеней, обождалъ меня, а какъ только и я вскочилъ на нее, онъ крикнулъ Джиму подниматься вверхъ. Но Джимъ потерялся совсѣмъ и отвѣтилъ, что позабылъ, какъ это дѣлается. Тогда Томъ сталъ лѣзть вверхъ по лѣсенкѣ, приказывая и мнѣ слѣдовать за нимъ, но левъ уже приближался, страшно рыча при каждомъ прыжкѣ, а мои ноги такъ дрожали отъ этого, что я боялся вынуть одну изъ нихъ изъ петли, чувствуя, что никакъ не удержусь на другой.

Но Томъ былъ уже въ лодкѣ и приподнялъ ее немного, а потомъ снова остановилъ, когда оконечность лѣстницы пришлась на десять или двѣнадцать футовъ отъ земли. А левъ метался подо мною, рыча и подпрыгивая къ лѣсенкѣ, такъ что не доставалъ до нея развѣ только на четверть дюйма, какъ мнѣ казалось. Было восхитительно находиться внѣ поля его дѣйствій… даже очень восхитительно… и я чувствовалъ большую отраду и благословлялъ свое положеніе съ одной стороны; но, съ другой, — я сознавалъ себя самымъ жалкимъ, злополучнѣйшимъ существомъ, вися тутъ безпомощно, не имѣя силы взобраться. Такая смѣсь ощущеній встрѣчается очень рѣдко у одного и того же лица… и рекомендовать ее тоже не годится.

Томъ спрашивалъ меня, какія мѣры лучше принять, но я самъ того не зналъ. Тогда онъ спросилъ, въ состояніи-ли буду я продержаться, если онъ двинется далѣе, до безопаснаго мѣста, обогнавъ льва. Я отвѣтилъ, что продержусь, если онъ не поднимется выше, чѣмъ находится теперь; на большей высотѣ, голова у меня закружится и я свалюсь. Онъ сказалъ на это: «Такъ держись же крѣпче!» и мы двинулись.

— Не такъ скоро! — крикнулъ я. — У меня голова уже кружится!

Онъ пустился было со скоростью поѣзда-молніи. Теперь, умѣривъ ходъ, мы неслись надъ песками довольно медленно, но все же такъ, что мнѣ дурно становилось, потому что крайне непріятно, когда предметы скользятъ и мелькаютъ у васъ подъ ногами, а вы не слышите при этомъ ни звука.

Но скоро звуковъ набралось вдоволь. Левъ нагонялъ насъ, а его рычаніе привлекло и другихъ. Они мчались къ намъ прыжками со всѣхъ сторонъ и, очень скоро, подо мною было уже дюжины двѣ этихъ звѣрей. Они кидались на мою лѣсенку, ворча и огрызаясь между собою. Мы неслись такъ надъ песками, а эти спутники наши дѣлали все зависѣвшее отъ нихъ, чтобы запечатлѣть это происшествіе въ нашей памяти. Съ нимъ присоединились еще, безъ всякаго приглашенія, нѣсколько тигровъ и тогда уже начался подъ нами настоящій бунтъ.

Мы поняли ошибочность нашего плана: сохраняя данную скорость, мы не могли уйти отъ звѣрей, а я не могъ тоже вѣчно удерживаться на лѣсенкѣ. Поэтому Томъ сталъ размышлять и напалъ на новую мысль: слѣдовало убить одного льва изъ того перечницы-револьвера и потомъ удрать, пока остальные звѣри будутъ драться надъ трупомъ. Онъ пріостановилъ шаръ, убилъ льва, и мы пустились впередъ, пользуясь начавшеюся свалкой, а когда отлетѣли на четверть мили, я вскарабкался въ лодку съ помощью Тома и Джима. Но вся орава нагоняла уже насъ опять въ это время. Однако, увидя, что мы поднялись уже такъ, что имъ насъ не достать, они присѣли на заднія ноги и только смотрѣли на насъ съ огорченіемъ, совершенно какъ могъ бы смотрѣть человѣкъ, — конечно, не по такому же точно поводу.

ГЛАВА VI

Я былъ слабъ до того, что желалъ только, какъ бы мнѣ прилечь поскорѣе, и потому шагнулъ прямо къ моему ларю и растянулся на немъ; но набраться вновь силъ въ такой печи, въ какой мы находились, было немыслимо; Томъ отдалъ приказъ подниматься и Джимъ пустилъ шаръ вверхъ. И, скажу вамъ, пришлось шару-то поработать, потому что прибавилось грузу, именно блохъ. Томъ вспомнилъ, при этомъ, что у Мэри былъ ягненочекъ, но у того блохи были бѣлыя, какъ снѣгъ, а наши тутъ совсѣмъ смуглыя, — изъ тѣхъ, что вѣчно голодны и не разборчивы: не найдутъ христіанина, такъ и пирогъ поѣдятъ. Вездѣ, гдѣ песокъ, тамъ и эта птичка; и чѣмъ больше песка, тѣмъ больше и стая; а здѣсь былъ все только одинъ песокъ; можно себѣ представить послѣдствія. Я никогда не видывалъ подобнаго нашествія!

Мы поднялись на цѣлую милю, чтобы добраться до какой-нибудь прохлады, и еще на милю, чтобы избавиться отъ этихъ животныхъ. Но лишь только они стали зябнуть, такъ и стали прыгать за бортъ. Тогда мы опять спустились на милю и попали въ такой слой воздуха, въ которомъ слегка продувало и было очень пріятно, какъ разъ впору; я тутъ скоро совершенно оправился. Томъ сидѣлъ молча и призадумавшись; вдругъ, онъ вскочилъ и воскликнулъ:

— Готовъ прозакладывать вамъ тысячу противъ одного, что я теперь знаю, гдѣ мы находимся! Мы въ Великой Сахарѣ, это вѣрно, какъ дважды два!

Онъ былъ до того взволнованъ, что не могъ устоять на одномъ мѣстѣ. Но я-то не волновался и только спросилъ:

— А гдѣ же будетъ эта Великая Сахара? Въ Англіи или въ Шотландіи?

— Ни тамъ, ни тамъ; она въ Африкѣ.

Джимъ выпучилъ глаза и сталъ смотрѣть внизъ съ большимъ любопытствомъ, потому что порода его оттуда; но я вѣрилъ Тому только на половину. Не могъ я иначе, понимаете, потому что было слишкомъ ужасно признать, что мы залетѣли такъ далеко.

Но Томъ былъ очень занятъ своимъ открытіемъ, какъ онъ это называлъ, и говорилъ, что песокъ и левъ указывали ясно на Великую Степь, но что онъ могъ бы опредѣлить, даже ранѣе чѣмъ мы завидѣли землю, что мы уже гдѣ-то надъ сушею, если бы обратилъ вниманіе на одну вѣщь. Мы спросили, на какую же именно, и онъ намъ отвѣтилъ:

— Вотъ, на эти часы. Это хронометры. Во всѣхъ морскихъ путешествіяхъ говорится о нихъ. Одинъ изъ этихъ хронометровъ показываетъ время по Гринвичу, другой по Сентъ-Льюису, какъ мои часы. Когда мы отправились изъ Сентъ-Льюиса, было четыре часа по этому хронометру и по моимъ часамъ, и было десять вечера по Гринвичу. Хорошо. Въ это время года, солнце садится около семи, а я замѣтилъ вчера, когда оью заходило, что, по Гринвичу, было половина шестаго вечера и половина двѣнадцатаго утра по моимъ часамъ и по тому, другому хронометру. Вы видите, что, въ отношеніи восхода и захода солнца, разница между моими часами по Сентъ-Льюису и Гринвичемъ была на шесть часовъ; но теперь, мы такъ подвинулись на востокъ, что солнце заходитъ лишь на полтора часа ранѣе, и менѣе того даже, чѣмъ по Гринвичскому счисленію, а мои часы отстаютъ отъ Гринвича на четыре съ половиною часа, или немного болѣе того; это значитъ, что мы касались долготы, на которой лежитъ Ирландія, и давно бы достигли ея, если бы держались вѣрнаго курса, а тутъ-то мы и оплошали. Насъ отнесло, — да, сэръ, отнесло къ юго-востоку, и я убѣжденъ, что мы находимся теперь въ Африкѣ. Взгляните на эту карту. Вы видите, какимъ плечомъ выдается Африка къ западу. Разсудите о быстротѣ нашего полета и вы поймете, что мы были бы уже давно въ Англіи, еслибы летѣли прямо къ востоку. Наблюдайте за полднемъ, вы оба; стойте и когда увидите, что не отбрасываете тѣни отъ себя, то замѣтите, что и гринвичскіе часы указываютъ ровно полдень. Да, сэръ, я знаю, что мы въ Африкѣ; и вотъ такъ штука!

Джимъ смотрѣлъ внизъ чрезъ подзорную трубку. Онъ покачалъ головой и сказалъ:

— Масса Томъ, въ чемъ-нибудь тутъ ошибка. Я не видалъ еще ни одного негра.

— Это ничего не значитъ; они не живутъ въ пустынѣ. Но что это тамъ?.. Дай-ка мнѣ трубку.

Онъ долго смотрѣлъ и объявилъ, что видитъ какую-то черную полосу, протянутую на пескѣ, но не можетъ угадать, что это такое.

— Да это отлично, — замѣтилъ я, — вотъ тебѣ случай узнать навѣрняка, гдѣ мы находимся, потому что это самое, безъ сомнѣнія, одна изъ тѣхъ линій на картѣ, что ты называешь меридіанами долготы; мы спустимся, посмотримъ, какой на ней нумеръ, и тогда…

— Ахъ, что ты городишь, Гекъ Финнъ! Не видывалъ я еще такого болвана. Неужели ты воображаешь, что меридіаны протянуты по землѣ?

— Они нарисованы на картѣ, Томъ Соуеръ, ты это прекрасно знаешь, а тутъ одинъ и на лицо, какъ ты самъ видишь.

— Разумѣется, они на картѣ, но это не значитъ, что они и на землѣ.

— Это ты въ точности знаешь, Томъ?

— Еще бы!

— Такъ карта вретъ и тутъ. Не встрѣчалъ я еще такихъ надувалъ, какъ эта карта!

Онъ вспыхнулъ, я сталъ тоже не давать ему спуску, Джимъ сунулся и съ своимъ мнѣніемъ, такъ что, черезъ минуту, мы перешли бы и къ другимъ доказательствамъ, если бы Томъ не уронилъ свою трубку и не сталъ хлопать въ ладоши, какъ сумасшедшій, крича:

— Верблюды!.. Верблюды!

Я схватилъ другую трубку, Джимъ тоже, и стали смотрѣть, но и былъ разочарованъ и сказалъ:

— Верблюды! Ахъ, ты, простофиля!.. Это пауки.

— Пауки въ пустынѣ, сельдище ты! Пауки, которые шествуютъ вереницей!.. Ты никогда не размышляешь, Гекъ Финнъ; впрочемъ, съ тебя нечего взять; тебѣ нечѣмъ размышлять. Не знаешь ты развѣ, что мы на цѣлую милю высоты надъ землею, а эта полоска копошащихся тамъ существъ въ двухъ или трехъ миляхъ еще отсюда? Пауки! Вотъ сказалъ! Пауки величиною съ корову? Не желаешь-ли пойти подоить одного изъ нихъ?.. Нѣтъ, это верблюды. Идетъ караванъ, вотъ это что, и онъ растянулся на цѣлую милю.

— Если такъ, то опустимся и взглянемъ на него. Я твоимъ словамъ не повѣрю, пока самъ не увижу и не пойму.

— Ладно, — сказалъ онъ и скомандовалъ:- Внизъ!

Когда мы спустились до жаркаго слоя воздуха, то могли уже разглядѣть, что это были, въ самомъ дѣлѣ, верблюды, которые шли одинъ за другимъ, нескончаемой вереницей, и навьюченные мѣшками; а съ ними шло нѣсколько сотъ человѣкъ, всѣ въ длинныхъ бѣлыхъ одеждахъ, а на головахъ у нихъ были наверчены какъ бы шали съ бахромами и кистями назади. У нѣкоторыхъ изъ этихъ людей были длинныя ружья, у другихъ нѣтъ, и одни ѣхали верхомъ, другіе были пѣшіе. А погода была… хоть сжарься. И какъ медленно они подвигались! Мы разомъ спустились и застоповали въ сотнѣ ярдовъ надъ ними.

Всѣ они завопили, кто попадалъ ничкомъ, кто сталъ стрѣлять въ насъ, остальные разбѣжались во всѣ стороны; верблюды тоже за ними.

Увидавъ, что мы надѣлали такую тревогу, мы поднялись опять на милю, въ прохладный слой, и стали наблюдать оттуда, что будетъ. Прошло съ часъ времени, пока они опять собрались, устроились въ рядъ и двинулись съ мѣста; но мы могли видѣть въ подзорныя трубки, что они не обращали вниманія ни на что, кромѣ насъ. Мы слѣдили за ними нашими подзорными трубками и примѣтили тутъ большой песчаный бугоръ, и за нимъ, какъ будто, кучку людей; а на самой вершинѣ этого бугра точно бы лежалъ человѣкъ, который приподнималъ голову по временамъ, наблюдая не то за караваномъ, не то за нами, мы не могли этого разобрать. Когда караванъ приблизился, этотъ человѣкъ сползъ съ бугра и подбѣжалъ къ кучкѣ людей и лошадей, прятавшихся тамъ, — мы уже могли теперь различать все хорошо, — и тотчасъ всѣ эти люди вскочили въ сѣдло и понеслись, съ быстротою пожара, иные изъ нихъ съ ружьями, другіе съ пиками, но всѣ крича во все горло.

Они налетѣли, какъ вихрь, на караванъ и, черезъ минуту обѣ стороны столкнулись, смѣшались и началась такая пальба) что въ вѣкъ не услышишь, а воздухъ до того застлался пескомъ, что можно было слѣдить за боемъ только урывками. Всѣхъ сражавшихся было человѣкъ шестьсотъ, и страшно было смотрѣть на эту схватку. Скоро они раздѣлились на отдѣльныя кучки и пошла уже тутъ рукопашная; видно было, какъ они схватывались, разбѣгались и нацѣливались другъ въ друга; а когда дымъ разсѣевался поболѣе, то открывалось пространство, усѣянное валявшимися убитыми или ранеными людьми и верблюдами. Много верблюдовъ носилось тоже изъ стороны въ сторону.

Наконецъ, разбойники увидали, что имъ не одолѣть; ихъ атаманъ подалъ сигналъ и тѣ изъ нихъ, что были еще цѣлы, стали отступать и поскакали назадъ по равнинѣ, причемъ находившійся сзади прочихъ подхватилъ одного ребенка и помчался прочь, посадивъ его передъ собой на сѣдло. Какая-то женщина бросилась вслѣдъ за нимъ съ плачемъ и воплемъ, отдѣляясь совершенно отъ своего каравана, но это ей не помогло, и мы видѣли, что она упала на землю и закрыла себѣ лицо руками. Тогда Томъ взялся за руль и мы понеслись за дикаремъ, налетѣли на него со свистомъ и вышибли его изъ сѣдла, вмѣстѣ съ ребенкомъ. Хищнику-то досталось порядкомъ, но ребенокъ нисколько не ушибся, а только лежалъ, мотая ручками и ножками въ воздухѣ, какъ жучокъ, который упалъ на спинку и не можетъ поворотиться. Дикарь отправился, пошатываясь, ловить своего коня и не могъ отгадать, что такое съ нимъ приключилось, потому что мы были уже въ трехъ или четырехъ сотняхъ ярдъ отъ земли въ это время.

Мы ожидали, что женщина встанетъ теперь и пойдетъ за своимъ ребенкомъ, но этого не было. Въ наши подзорныя трубки было видно, что она все сидитъ, опустивъ голову на колѣни. Было ясно, что она вовсе не замѣтила происшедшаго и полагала, что ея малютка увезенъ похитителемъ. Она была въ полумилѣ отъ своихъ спутниковъ, поэтому мы разсчитали, что можемъ спуститься къ ребенку, лежавшему въ четверти мили впереди отъ нея, и передать его ей, прежде чѣмъ караванъ подойдетъ къ намъ на столько, что ему можно будетъ напасть на насъ; притомъ же, мы понимали, что этимъ людямъ и безъ насъ не мало хлопотъ съ своими ранеными, по крайней мѣрѣ, на первое время. Во всякомъ случаѣ, намъ слѣдовало рискнуть, и мы рискнули. Мы спустились, остановились и Джимъ слѣзъ по лѣсенкѣ, поднялъ ребенка, премиленькаго малютку, который былъ удивительно веселъ, несмотря на то, что такъ недавно еще былъ въ пылу сраженія, а теперь только что сброшенъ съ лошади. Послѣ этого мы подлетѣли съ матери, остановились у нея за спиной, но неподалеку, и Джимъ спустился на землю. Онъ подкрался къ бѣдной матери, но когда онъ былъ уже совсѣмъ близь нея, малютка залепеталъ что-то по своему, она услышала, поворотилась, вскрикнула радостно, бросилась къ ребенку, схватила его, начала ласкать, потомъ опустила его, стала обнимать Джима, сорвала съ себя золотую цѣпь, надѣла ее Джиму на шею, снова начала осыпать его ласками, подкидывала ребенка вверхъ, прижимала его къ своей груди, плача и славословя въ одно и то же время; но Джимъ поторопился назадъ къ лѣсенкѣ, влѣзъ по ней и мы мигомъ поднялись опять къ небу, между тѣмъ какъ женщина глядѣла на насъ въ изумленіи, закинувъ голову на спину, а ребенокъ обвивалъ ея шею своими рученками. И она простояла такъ до тѣхъ поръ, пока мы не скрылись отъ нея въ небесномъ пространствѣ.

ГЛАВА VII

— Полдень! — произнесъ Томъ, и это была правда: тѣнь, отбрасываемая имъ, виднѣлась лишь въ видѣ пятнышка вокругъ его ногъ. Мы взглянули на гринвичскіе часы и стрѣлки на нихъ были такъ близко отъ двѣнадцати, что нечего было и отмѣчать тутъ какое-нибудь различіе. Томъ сказалъ, что Лондонъ долженъ находиться на одной линіи съ нами къ сѣверу или къ югу, одно изъ двухъ; но, судя по погодѣ, по песку и по верблюдамъ, лежалъ именно къ сѣверу, и на очень много миль къ сѣверу, — примѣрно на такомъ разстояніи, полагалъ онъ, какое насчитывается отъ Нью-Іорка до города Мексики.

Джимъ замѣтилъ, что воздушный шаръ — самая быстрая штука въ свѣтѣ; превзойти его могутъ развѣ что птицы нѣкоторыхъ породъ, напримѣръ, дикіе голуби, — или желѣзныя дороги.

Томъ возразилъ ему, что читалъ о скорости желѣзнодорожныхъ поѣздовъ въ Англіи: она доходитъ до ста миль въ часъ на небольшихъ разстояніяхъ. Такая быстрота не по силахъ ни одной птицѣ… кромѣ блохи.

— Блохи?.. Масса Томъ, во-первыхъ, блоха, строго говоря, даже не птица…

— Не птица она? Не птица?.. Что же она такое?

— Въ точности, я не знаю, масса Томъ, но полагаю такъ, что просто животное. Впрочемъ, нѣтъ, я понимаю, что это не совсѣмъ идетъ: она не довольно велика для животнаго. Она клопъ. Да, сэръ, вотъ она что: клопъ.

— Вовсе нѣтъ, но пусть будетъ такъ. Что ты хочешь сказать: во-вторыхъ?

— Во-вторыхъ, птицы перелетаютъ большія разстоянія, а блоха не можетъ.

— Не можетъ? А что, скажи мнѣ, большое разстояніе, по твоему?

— Что?.. Ну, мили тамъ… куча миль… всякій это понимаетъ.

— Можетъ человѣкъ пройти много миль?

— Да, сэръ, можетъ.

— Столько же какъ желѣзная дорога?

— Да, сэръ, если предоставите ему время.

— А блоха можетъ?

— Полагаю… если дадите ей на то уже кучу времени.

— Ты начинаешь теперь понимать, что самое разстояніе не имѣетъ значенія, а важно то время, которое требуется на пробѣгъ этого разстоянія.

— Выходитъ оно такъ, какъ будто… Но я никогда не повѣрилъ бы этому, масса Томъ.

— Тутъ дѣло въ соотношеніи, вотъ оно что. И если ты станешь измѣрять чью-нибудь быстроходность величиной этого предмета, то какъ можетъ твоя птица, твой человѣкъ или паровозъ сравниться съ блохою? Самый хорошій скороходъ не пробѣжитъ болѣе десяти миль въ часъ, то есть, немногимъ болѣе десяти тысячъ разъ своей собственной длины. Но во всѣхъ книгахъ говорится, что самая обыкновенная, третьестепенная блоха можетъ сдѣлать прыжокъ, равный, по протяженію, ея собственнымъ ста пятидесяти размѣрамъ. Теперь возьмите то, что она можетъ сдѣлать пять прыжковъ въ секунду, слѣдовательно, пройти семьсотъ пятьдесятъ такихъ протяженій въ одну только маленькую секунду, потому что, сами вы знаете, она не теряетъ времени на то, чтобы остановиться, а потомъ снова прыгнуть; она дѣлаетъ разомъ то и другое. Вы можете убѣдиться въ этомъ, если нажмете ее пальцемъ. Но тутъ еще рѣчь объ обыкновенной, третьестепенной блохѣ; если же взять первый сортъ, итальянскую блоху, которая баловалась всю свою жизнь аристократіей, не знала никогда, что значитъ болѣть или терпѣть отъ непогоды, то такая блоха можетъ дѣлать прыжки въ триста разъ длиннѣе своего собственнаго размѣра. При пяти прыжкахъ въ секунду, это составитъ полторы тысячи этихъ размѣровъ. И она можетъ прыгать такъ цѣлыя сутки. Представьте себѣ теперь, что человѣкъ можетъ пройти въ секунду разстояніе, равное полутора тысячамъ его собственной длины, иначе говоря, полторы мили. Вѣдь это составитъ девяносто миль въ минуту, или уже значительно поболѣе пяти тысячъ лишь въ часъ. Гдѣ же теперь, скажите, вашъ человѣкъ?.. Гдѣ ваша птица, желѣзная дорога, воздушный шаръ? Всѣ они ровно ничто передъ блохою. Блоха — это комета въ сокращенномъ видѣ.

Джимъ былъ порядочно ошеломленъ, да и я тоже. Джимъ сказалъ:

— И всѣ эти вычисленія вѣрны совершенно, масса Томъ, и не шутки это, не вранье?

— Они вѣрны, положительно вѣрны.

— Въ такомъ случаѣ, по чести, мы должны уважать блохъ. До сихъ поръ, я ставилъ ихъ совсѣмъ ни во что, но теперь вижу, что нечего дѣлать, уважать надо; онѣ этого заслуживаютъ.

— Еще бы! У нихъ, принимая въ разсчетъ ихъ ростъ, болѣе смышленности, разсудка и ловкости, нежели у всякаго другого существа въ мірѣ. Человѣкъ можетъ обучить ихъ почти всему: и они усваиваютъ эту науку тоже быстрѣе всякаго другого животнаго. Ихъ пріучали возить, въ сбруѣ, маленькія повозки, идти туда или сюда, слушаясь приказа. Да, онѣ выстраивались и маршировали какъ солдаты, и продѣлывали все это по командѣ, не хуже настоящихъ солдатъ. Вообще, умѣли исполнять много трудныхъ и непріятныхъ работъ. Представьте же себѣ, что вамъ удастся выростить блоху въ человѣческій ростъ, допуская и соразмѣрное тому возрастаніе ея природныхъ способностей, которыя будутъ становиться все больше и больше, утонченнѣе и утонченнѣе. Гдѣ очутится тогда человѣчество? Понимаешь это? Президентомъ Соединенныхъ Штатовъ станетъ блоха и тебѣ не предотвратить этого, какъ не предотвратить молніи!

— Боже мой, масса Томъ! Я никакъ не подозрѣвалъ, что блоха до того занятное животное! Нѣтъ, сэръ, даже въ мысляхъ я этого не имѣлъ… не имѣлъ положительно!

— Если присмотрѣться къ блохѣ, то въ ней болѣе всякаго содержанія, чѣмъ въ какомъ бы то ни было человѣкѣ или животномъ, соразмѣрно величинѣ. Она любопытнѣе всѣхъ. Толкуютъ много о силѣ муравья, слона или паровоза. Вздоръ! имъ не сравниться съ блохою. Она можетъ поднимать тяжесть, въ двѣсти или триста разъ превышающую ея собственную, а кто же изъ нихъ способенъ на это? Сверхъ того, у нея свои личные взгляды, она очень самобытна и вы ее не проведете: ея инстинктъ или разумъ, называйте какъ знаете, всегда вѣренъ и ясенъ, никогда не вводитъ ее въ обманъ. Многіе думаютъ, что всѣ люди одинаковы для блохи. Вовсе нѣтъ, къ иному она и не подступится, будь она голодна или сыта, и я одинъ изъ такихъ людей. На мнѣ никогда ни одна блоха не сидѣла.

— Масса Томъ!

— Это вѣрно; я не шучу.

— Ну, признаюсь, не слыхивалъ я никогда ничего подобнаго!

Джимъ не вѣрилъ этому, да точно также и я; поэтому надо намъ было спуститься на песокъ, чтобы запастись новыми блохами. Что же, Томъ былъ правъ: онѣ набросились тысячами на меня и Джима, и ни одна не прыгнула на Тома. Объяснить это было невозможно, но фактъ былъ на лицо, отрицать его мы не могли. Томъ говорилъ, что это всегда такъ: онъ можетъ статьсреди милліона блохъ и ни которая изъ нихъ не тронетъ его и не укуситъ.

Мы поднялись въ холодный слой, чтобы выморозить блохъ, подержались тутъ немного, потомъ спустились въ умѣренную, пріятную атмосферу и стали лѣниво подвигаться впередъ, дѣлая по двадцати — двадцати пяти миль въ часъ, какъ это было уже налажено нами въ послѣдніе нѣсколько часовъ. Дѣло было въ томъ, что, по мѣрѣ нашего пребыванія въ этой величавой, спокойной пустынѣ, наша суетливость и всѣ возбужденіе наше какъ-то стихали, мы чувствовали себя болѣе и болѣе удовлетворенными и счастливыми; эта Сахара нравилась намъ, мы ее просто полюбили. Вотъ почему, какъ я уже сказалъ, мы сократили быстроту полета и благодушествовали вполнѣ, то посматривая въ подзорныя трубы, то валяясь на ларяхъ, подремывая или читая.

Мы были какъ будто уже не тѣ лица, которыя такъ жаждали увидѣть сухую землю и сойти на нее. Были мы тѣ же, однако, только пережили уже это — стряхнули съ себя. Мы такъ привыкли теперь къ нашему шару, совсѣмъ болѣе не боялись и не хотѣли съ него никуда, — были въ немъ совершенно какъ дома. Мнѣ казалось, что я тутъ родился, тутъ и выросъ; Джимъ и Томъ говорили то же самое. А меня, къ тому же, окружали всегда такіе ненавистники, дразнили меня вѣчно, ругали, выговаривали за все, постоянно находили за мною вину, муштровали меня напропалую, тыкали туда и сюда, шагу не давали ступить, заставляя дѣлать то и это, и выбирая всегда такое, чего мнѣ вовсе не хочется, а потомъ называли забулдыгой, если я упирался и дѣлалъ что другое; словомъ, душу мнѣ выматывали все время. А здѣсь, въ небесахъ, было такъ тихо, свѣтло подъ солнышкомъ, пріятно, и можно было ѣсть вдоволь, и спать вдоволь, и любоваться на разныя диковинки, и никто не приставалъ, не ругался, не было разныхъ доброжелателей, и праздникъ тебѣ всякій день! О, нѣтъ, я нисколько не торопился уйти отсюда и снова попасть въ передѣлку къ цивилизаціи. Одна изъ самыхъ скверныхъ штукъ въ цивилизаціи состоитъ въ томъ, что каждый человѣкъ, получивъ непріятное письмо, непремѣнно приходитъ къ вамъ и начинаетъ выкладывать свое горе, что васъ крайне разстраиваетъ; а газеты сообщаютъ вамъ о непріятностяхъ всего свѣта, такъ что вы почти вѣчно огорчены, негодуете, что очень тяжело переносить. Я ненавижу эти газеты, ненавижу и письма; и будь моя власть, я запретилъ бы взваливать такъ свою печаль на чужихъ людей, которыхъ тотъ, что пишетъ въ газетахъ, даже знать не знаетъ, и живутъ они совсѣмъ въ другомъ концѣ свѣта. Ну, а на воздушномъ шарѣ нѣтъ ничего этого и онъ самое разлюбезное мѣсто, какое только можетъ быть.

Мы поужинали, и эта ночь была самою прелестною изъ всѣхъ, которыя мнѣ приходилось видѣть. При лунномъ освѣщеніи она походила почти на день, но только болѣе нѣжный. Однажды мы увидѣли льва; онъ стоялъ совсѣмъ одиноко, точно одинъ на всей, землѣ, и тѣнь отъ него падала чернильнымъ пятномъ. Вотъ это уже былъ лунный свѣтъ, такъ свѣтъ!

Большею частью мы лежали на спинѣ и болтали, спать намъ не хотѣлось. Томъ говорилъ, что мы теперь въ самой «Тысячѣ и одной ночи». По его словамъ, именно здѣсь произошло самое затѣйливое изъ всѣхъ происшествій, о которыхъ разсказывается въ этой книгѣ. Мы все смотрѣли внизъ, пока онъ передавалъ намъ этотъ разсказъ, потому что нѣтъ ничего любопытнѣе вида той мѣстности, въ которой происходило описываемое въ книгѣ. Разсказъ шелъ объ одномъ погонщикѣ верблюдовъ, у котораго пропалъ верблюдъ. Онъ искалъ его въ степи, встрѣтилъ тутъ одного человѣка и спросилъ у него:

— Не видалъ-ли ты сегодня заблудившагося верблюда?

Прохожій спросилъ въ отвѣтъ:

— Не слѣпъ-ли онъ на лѣвый глазъ?

— Да.

— Не выпалъ-ли у него одинъ изъ переднихъ зубовъ?

— Да.

— Не хромъ-ли онъ на заднюю лѣвую ногу?

— Да.

— Не былъ-ли онъ навьюченъ съ одной стороны просомъ, съ другой медомъ?

— Да, но тебѣ нечего болѣе входить въ подробности; уже ясно, что это тотъ самый, а я тороплюсь. Гдѣ ты его повстрѣчалъ?

— Я его вовсе не видалъ, — отвѣтилъ прохожій.

— Не видалъ вовсе! Какъ же могъ ты описывать его съ такой точностью?

— Это всегда возможно человѣку, который умѣетъ употреблять въ дѣло свои глаза, ни одинъ признакъ не пропадаетъ у него даромъ, но многимъ людямъ глаза вовсе не въ прокъ. Я зналъ, что тутъ проходилъ верблюдъ, потому что видѣлъ его слѣды. Я зналъ, что онъ хромъ на лѣвую заднюю ногу, потому что онъ поберегалъ эту ногу и ступалъ ею только слегка, что было видно по слѣду. Я зналъ, что онъ слѣнъ на лѣвый глазъ, потому что трава была пообщипана только съ праваго края дороги. Я зналъ, что у него недостаетъ одного верхняго зуба, потому что на дернѣ, который онъ захватывалъ, оставался отпечатокъ челюсти съ такимъ изъяномъ. Съ одного бока просыпалось у него просо, на это указали мнѣ муравьи, съ другого просачивался медъ, на это указали мнѣ мухи. Я знаю теперь твоего верблюда, но я не видѣлъ его.

Джимъ сказалъ:

— Продолжайте же, масса Томъ. Это славная сказка, очень даже занимательная.

— Это все, — отвѣчалъ Томъ.

— Все? — повторилъ Джимъ въ изумленіи. — Но что же сталось съ верблюдомъ?

— Я не знаю.

— Масса Томъ, развѣ въ сказкѣ не говорится?

— Нѣтъ.

Джимъ пробылъ съ минуту въ недоумѣніи, а послѣ сказалъ:

— Ну!.. Не самый-ли это безтолковый разсказъ изъ всѣхъ, которые я слышалъ? Доходитъ до того самого мѣста, гдѣ интересъ раскаленъ до-красна, а тутъ и обрывается. Нѣтъ, масса Томъ, нѣтъ никакого смысла въ подобномъ разсказѣ. И вамъ такъ и неизвѣстно, нашелъ-ли тотъ своего верблюда, или нѣтъ?

— Неизвѣстно!

Я видѣлъ самъ, что не было толка въ разсказѣ, если его срѣзывали такъ, не доведя до какого-нибудь конца, но я не хотѣлъ дѣлать никакихъ замѣчаній, понявъ, что Тому уже досадно на то, что эффекта у него не вышло и что Джимъ задѣлъ самую слабую сторону сказки. Я всегда держусь того правила, что лежачаго не бьютъ. Но Томъ самъ обратился ко мнѣ и спросилъ:

— Ты что думаешь объ этомъ разсказѣ?

Тутъ уже, разумѣется, я долженъ былъ высказаться откровенно, совсѣмъ начисто, и сказалъ, что мнѣ кажется, совершенно также, какъ и Джиму, что такую сказку, которая обрывается рѣзко посерединѣ и не доводится ни до чего, пожалуй, и разсказывать не стоить.

Томъ опустилъ голову на грудь и вмѣсто того, чтобы взбѣситься, какъ я того ожидалъ, за то, что я отнесся такъ презрительно къ его разсказу, загрустилъ только, повидимому, и проговорилъ:

— Одни умѣютъ видѣть, другіе нѣтъ… именно, какъ сказалъ тотъ прохожій. Не то, что верблюдъ, цѣлый циклонъ прошелъ бы мимо васъ, а вы, тупицы, и его слѣда не могли бы примѣтить!

Я не понялъ хорошенько, что онъ хотѣлъ этимъ сказать, а онъ не сталъ объяснять. Это была одна изъ его обычныхъ выходокъ, я зналъ ихъ; онъ прибѣгалъ всегда къ нимъ, когда его поприжмутъ и онъ не знаетъ, какъ вывернуться. Я не обижался этимъ. Но мы порядочно разворотили слабую сторону его сказки, онъ не могъ не сознавать этого маленькаго факта и это грызло его, — какъ было бы и съ большинствомъ людей, — хотя онъ и старался не выдавать этого.

ГЛАВА VIII

Мы закусили на другой день рано по утру и стали смотрѣть внизъ на пустыню. Воздухъ былъ такой пріятный, благорастворенный, хотя мы находились не высоко. Послѣ захода солнца можно спускаться ниже и ниже надъ степью, потому что она остываетъ весьма быстро, такъ что на разсвѣтѣ можно еще летѣть очень низко надъ землею.

Мы наблюдали за тѣнью, отбрасываемою на песокъ нашею воздушною лодкой, потомъ оглядывались по сторонамъ, выжидая, не покажется-ли что въ степи, затѣмъ снова слѣдили за тѣнью, какъ вдругъ, почти прямо подъ нами, оказалось множество людей и верблюдовъ, лежащихъ кругомъ совершенно спокойно, точно бы спавшихъ…

Пріостановивъ машину, мы отступили немного назадъ, такъ что стали прямо надъ ними, и увидали тутъ, что это все мертвые! Морозъ пробѣжалъ у насъ по кожѣ. Мы притихли и перекидывались словами лишь вполголоса, какъ на какихъ-нибудь похоронахъ. Потомъ мы опустились тихонько и я вылѣзъ вмѣстѣ съ Томомъ, чтобы подойти къ этимъ людямъ. Тутъ были и мужчины, и женщины, и дѣти. Солнце изсушило ихъ такъ, что они потемнѣли, сморщились и загрубѣли, походя на тѣхъ мумій, которыя рисуются въ книжкахъ. Но при всемъ томъ, не повѣрите, они казались живыми, точно только погруженными въ сонъ: одни изъ нихъ лежали на спинѣ, раскинувъ руки на пескѣ, другіе на боку или ничкомъ, въ совершенно естественныхъ положеніяхъ, только зубы у нихъ оскаливались больше обыкновеннаго. Двое или трое сидѣли; между этими была одна женщина съ поникшею головою и ребенкомъ, лежавшимъ у нея поперекъ на колѣняхъ. Одинъ мужчина сидѣлъ, обхвативъ свои колѣна руками и уставясь своими мертвыми глазами на молодую дѣвушку, распростертую передъ нимъ. Онъ казался до того грустнымъ, что было больно смотрѣть на него. И нельзя себѣ вообразить мѣста, болѣе безмолвнаго, нежели было это! Между тѣмъ, при легкомъ дуновеніи вѣтерка, прямые черные волосы, свѣсившіеся на щеки у этого человѣка, начинали колыхаться, и и вздрагивалъ, потому что мнѣ казалось, что онъ трясетъ головой.

Нѣкоторые изъ этихъ людей и животныхъ были полузанесены пескомъ, но большинство лежало открыто, потому что песокъ былъ здѣсь мелокъ, а самая почва тверда и камениста. Одежда несчастныхъ уже поистлѣла и многіе трупы лежали почти обнаженные: если мы дотрогивались до какого-нибудь лоскута, онъ расползался у насъ въ рукахъ, какъ паутина. Томъ говорилъ, что эти люди лежатъ здѣсь, по всему вѣроятію, уже многіе годы.

Возлѣ нѣкоторыхъ изъ нихъ валялись заржавленныя ружья; у другихъ были сабли и длинные пистолеты въ серебряной оправѣ, заткнутые за шали, служившія поясами. Верблюды лежали не развьюченные, но мѣшки на нихъ разорвались, сгнили, и грузъ изъ нихъ вывалился на землю. Мы полагали, что оружіе уже ни къ чему мертвецамъ и взяли себѣ по саблѣ и нѣсколько пистолетовъ. Взяли мы тоже одинъ ящичекъ, потому что онъ былъ очень красивъ и затѣйливо выложенъ, и хотѣли схоронить трупы, но не могли придумать, какимъ способомъ сдѣлать это: подъ рукою не было ничего, кромѣ песка, а его могло снести вѣтромъ снова, это было ясно. Мы рѣшились покрыть, по крайней мѣрѣ, хотя ту бѣдную молодую дѣвушку, нѣсколькими шалями, которыя вытащили изъ одного лопнувшаго вьюка, но когда мы начали заваливать ее и пескомъ, у мужчины зашевелились волоса; мы содрогнулись и не смѣли продолжать: онъ точно пытался выразить намъ, что не хочетъ, чтобы мы ее закрывали, потому что ему нельзя будетъ тогда смотрѣть на нее. Я понималъ, что она была ему дорога и не хотѣлось бѣдному оставаться совсѣмъ одинокимъ.

Мы поднялись выше, направились далѣе и скоро это темное пятно среди песковъ исчезло изъ нашихъ глазъ и не суждено уже было намъ увидать, когда-либо опять, этихъ несчастныхъ. Мы дивились и разсуждали, стараясь угадать, какъ они здѣсь очутились, что ихъ постигло, но не могли придумать ничего. Сначала мы предположили, что они, по всей вѣроятности, сбились съ пути и блуждали, пока не истощили всѣхъ своихъ продовольственныхъ запасовъ и воды, а потомъ изнемогли отъ лишеній; но Томъ замѣтилъ, что ни хищные звѣри, ни коршуны, не трогали ихъ, поэтому наша догадка была невѣрна. Наконецъ, мы и перестали угадывать, рѣшившись вовсе не думать болѣе объ этомъ предметѣ, который только наводилъ на насъ уныніе.

Открывъ ящичекъ, мы нашли въ немъ драгоцѣнные камни и золотыя вещицы. Тутъ была цѣлая куча ихъ, вмѣстѣ съ нѣсколькими маленькими покрывалами, въ родѣ тѣхъ, которыя были на мертвыхъ женщинахъ. Они были окаймлены бахромами изъ странныхъ золотыхъ монетъ, мнѣ незнакомыхъ. Мы подумали, не воротиться-ли намъ, попытаться розыскать опять тѣхъ мертвыхъ и возвратить имъ эти вещи; но Томъ разсудилъ, что это не слѣдуетъ: въ этихъ мѣстахъ водилось много разбойниковъ; они могли придти и украсть это, и тогда грѣхъ былъ бы на насъ, потому что мы ввели бы ихъ въ искушеніе. И мы отправились далѣе; я только жалѣлъ о томъ, что мы не обобрали всего, что тамъ было; такимъ образомъ, не оставалось бы уже вовсе повода къ искушенію.

Мы провели два часа въ раскаленномъ воздухѣ на землѣ и насъ страшно мучила жажда, когда мы взобрались снова въ нашу лодку. Но, бросившись къ водѣ, мы нашли ее совсѣмъ испорченной, горькой, не говоря уже о томъ, что она нагрѣлась до того, что чуть не обжигала намъ ротъ. Пить ее было невозможно. Эта вода была изъ Миссисипи, значитъ, лучшая въ мірѣ; мы вздумали взболтать ея осадокъ, надѣясь, что это поможетъ; но, нѣтъ, осадокъ былъ не лучше воды.

Ну, мы не испытывали такой уже крайней жажды, пока были заняты участью тѣхъ погибшихъ, но теперь стали ее ощущать, а лишь только удостовѣрились, что намъ нечего пить, она стала чѣмъ-то ужаснымъ, точно увеличилась впятеро противъ-того, чѣмъ была за четверть минуты передъ тѣмъ. Скоро намъ пришлось сидѣть уже съ открытыми ртами и пыхтѣть по собачьи.

Томъ посовѣтовалъ намъ слѣдить зорко повсюду, потому что мы могли повстрѣчать оазисъ; иначе, страшно было и сказать, что съ нами произойдетъ. Мы послушались и стали смотрѣть въ подзорныя трубки по всѣмъ сторонамъ, до того, что руки у насъ совсѣмъ затекли и отказывались служить. Два часа… три часа въ одномъ этомъ глазѣньи и глазѣньи… и всюду одинъ только песокъ, песокъ и песокъ… и сверкающіе надъ нимъ переливы знойнаго воздуха… О, Боже мой, Боже! Не знаетъ еще настоящаго бѣдствія тотъ, кто не мучился продолжительной жаждой, убѣждаясь въ томъ, что и не встрѣтить ему воды! Мнѣ стало, наконецъ, но въ силу смотрѣть на эту раскаленную степь; я летъ на свой ларь отказываясь отъ всякаго участія въ дѣлѣ.

Но прошло нѣсколько времени и Томъ вскрикнулъ. Вода, была передъ нами! Цѣлое озеро, широкое и блестящее, съ склонившимися надъ нимъ дремотными пальмами, нѣжно и тонко отражавшимися въ водѣ. Ничего въ жизни не видывалъ я красивѣе! Озеро было еще довольно далеко, но что могло это значить для насъ? Мы тотчасъ же наладили машину на стомильный ходъ и разсчитывали поспѣть туда въ семь минутъ. Но озеро оставалось все въ одномъ и томъ же разстояніи отъ насъ, мы какъ будто и не придвигаясь къ нему… Да, оно лежало все тамъ, вдалекѣ, все такое же блестящее и подобное мечтѣ, но мы не могли долетѣть до него… и потомъ вдругъ оно совершено исчезло. Томъ вытаращилъ глаза и проговорилъ:

— Ребята, это былъ миражъ!

И сказалъ онъ это, точно чему обрадовался. Я же рѣшительно не видѣлъ никакого тутъ повода къ радости и отвѣтилъ:

— Можетъ быть. Но мнѣ все равно, какъ оно тамъ называется, а хотѣлъ бы я знать только то, куда оно подѣвалось?

Джимъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ; онъ былъ такъ перепуганъ, что не могъ говорить, но было ясно, что онъ предложилъ бы тотъ же вопросъ, если бы былъ въ состояніи. Томъ возразилъ:

— Куда подѣвалось? Самъ видишь, что пропало.

— Да, вижу; но куда ушло?

Онъ посмотрѣлъ на меня и сказалъ:

— Послушай, Гекъ Финнъ, куда же оно могло бы уйти? Или ты не знаешь, что такое миражъ?

— Нѣтъ, не знаю. Что это такое?

— Это только иллюзія. Собственно ничего нѣтъ.

Мнѣ стало досадно на такую рѣчь и я отрѣзалъ:

— Къ чему городить вздоръ, Томъ Соуеръ? Не видалъ я озера?

— Ты воображалъ, что видишь.

— Я ничего не думаю воображать; просто, видѣлъ.

— А я тебѣ говорю, что ты не видѣлъ дѣйствительно, потому что видѣть было нечего.

Джимъ былъ до крайности пораженъ такими словами и потому вступился и началъ говорить жалобно и съ мольбою:

— Масса Томъ, сдѣлайте милость, не говорите такихъ вещей въ подобное страшное для насъ время. Вы подвергаете опасности не только себя, но втягиваете въ нее и насъ… Озеро было тамъ; я видѣлъ его также хорошо, какъ вижу васъ и Гека въ эту минуту.

А я прибавилъ:

— Да онъ самъ его видѣлъ! Онъ первый запримѣтилъ его. Чего же еще?

— Да, масса Томъ, это такъ; вы не можете отпереться. Мы всѣ видѣли озеро и это доказываетъ, что оно было тамъ.

— Доказываетъ! Какимъ это образомъ?

— Да такимъ, какъ на судѣ и повсюду. Одинъ человѣкъ можетъ показывать спьяна, или спросонку, или сдуру, и ошибается; и двое могутъ такъ; не если уже трое видятъ одно и тоже, будь они трезвы или пьяны, все равно, но дѣло уже несомнѣнно. Этого нельзя опровергнуть, вы сами понимаете это, масса Томъ.

— Нисколько не понимаю. Сорокъ тысячъ милліоновъ людей видѣли, что солнце переходитъ съ одной стороны неба на другую, но развѣ это доказывало, что оно, дѣйствительно, движется такъ?

— Разумѣется, доказывало. Но только никогда и не было нужды доказывать: всякій, у кого есть хотя сколько-нибудь смысла, самъ не сомнѣвается въ этомъ. И какъ солнце теперь катится по небу, такъ катилось и всегда.

Томъ обратился ко мнѣ и спросилъ:

— Ты какъ думаешь: солнце неподвижно?

— Томъ Соуеръ, къ чему задавать такіе дурацкіе вопросы? Каждый, кто только не слѣпъ, видитъ, что оно не стоитъ на одномъ мѣстѣ.

— Отлично! — сказалъ онъ. — Приходится мнѣ блуждать подъ небесами, не имѣя другого общества, кромѣ пары тупоголовыхъ скотовъ, которые знаютъ не болѣе, чѣмъ зналъ какой-нибудь университетскій главарь лѣтъ триста или четыреста тому назадъ!.. Да, Гекъ Финнъ, къ сожалѣнію, были даже въ тѣ времена папы, которые знали не больше тебя!

Спорить такъ было не благородно и я далъ это почувствовать Тому, сказавъ:

— Швыряться грязью не значитъ разсуждать, Томъ Соуеръ.

— Кто швыряется грязью?

— Да вы, Томъ Соуеръ.

— И не думалъ. Я полагаю, что сравненіе съ папой, даже съ самымъ невѣжественнымъ изъ всѣхъ, занимавшихъ престолъ, нисколько еще не обидно для увальня изъ глухихъ миссурійскихъ лѣсовъ. Это только честь для тебя, головастикъ! Если кто могъ бы тутъ обидѣться, такъ папа, и тебѣ нельзя было бы осуждать его, если бы онъ за то разразился проклятіемъ; но они не проклинаютъ. То есть, я хочу сказать, теперь.

— А прежде, Томъ?

— Въ Средніе Вѣка? Они только этимъ и занимались.

— Ты уже скажешь! Неужели, въ самомъ дѣлѣ, клялись?

Онъ тотчасъ завелъ свою мельницу и произнесъ намъ настоящую рѣчь, какъ это всегда бывало съ нимъ, когда онъ попадалъ въ свою колею. Я попросилъ его написать для меня послѣднюю половину этой рѣчи, потому что она была такая книжная, ее мудрено было запомнить, въ ней было не мало словъ, вовсе для меня непривычныхъ, да и выговорить-то ихъ, такъ языкъ сломаешь.

— Да, они проклинали. Я не хочу этимъ сказать, что они костили всѣхъ подъ рядъ, какъ Бенъ Миллеръ, и сыпали такими словечками, какъ онъ. Нѣтъ, они, пожалуй, употребляли тѣже выраженія, но связывали ихъ иначе, потому что учились у самыхъ лучшихъ ученыхъ, и знали методъ, чего Бенъ Миллеръ не знаетъ, потому что онъ набрался клятвъ такъ, самоучкой, безъ всякаго руководства. А они знали. У нихъ была не легковѣсная, безцѣльная ругань, какъ у Бена Миллера, которая направляется всюду и не попадаетъ никуда, — а ругань ученая, систематичная; она была серьезна, сурова и страшна; при ней не стала бы публика стоять и хохотать, какъ это бываетъ, когда бѣдняга Бенъ Миллеръ принимается за свое. Бенъ Миллеръ выходи и кляни тебя хотя цѣлую недѣлю безъ перерыва, и это столько же задѣнетъ тебя, какъ гусиное гоготанье; совсѣмъ было не то въ Средніе Вѣка, когда какой-нибудь папа, великолѣпный на счетъ ругани, собиралъ всѣ свои такія слова вкупѣ и напускался съ ними на какого-нибудь короля, или на государство, или на еретика, или на еврея, или на кого бы то ни было, кѣмъ онъ былъ недоволенъ и кого хотѣлъ подтянуть. И проклиналъ онъ тутъ не всего человѣка разомъ; нѣтъ, принимаясь за этого короля или тамъ за какую другую личность, онъ начиналъ трепать человѣка съ макушки и затѣмъ во всѣхъ подробностяхъ. Онъ проклиналъ волосы у него на головѣ, кости въ его черепѣ, слухъ въ ушахъ, зрѣніе въ глазахъ, дыханіе въ ноздряхъ, проклиналъ его внутренности, жилы, ноги, руки, кровь, мясо и всѣ кости въ его тѣлѣ; проклиналъ его во всѣхъ чувствахъ любви, дружбы, отженялъ его вовсе отъ міра и проклиналъ всякаго, кто далъ бы этому проклятому хлѣба поѣсть, воды напиться, пріютилъ бы его, далъ бы какой-нибудь одръ, чтобы ему отдохнуть, или рубище прикрыться отъ непогоды. Вотъ это была ругань, о которой стоитъ поговорить; это было произнесеніе проклятій, единственныхъ въ мірѣ! Человѣку или странѣ, на которыхъ они падали, было бы въ сорокъ разъ лучше совсѣмъ умереть. Бенъ Миллеръ! Представить себѣ только, что онъ думаетъ проклинать! А въ Средніе Вѣка, даже самый бѣдненькій, у котораго и пары выѣздныхъ лошадей не было, захолустный епископъ могъ проклинать всѣхъ кругомъ. Нѣтъ, мы теперь не знаемъ, что такое проклятіе!

— Ну, чего плакать объ этомъ, — сказалъ я. — Полагаю, что можемъ и такъ прожить. Но все же умѣютъ проклинать нынѣшніе католическіе епископы?

— Да, они учатся этому, потому что оно входитъ въ составъ приличнаго воспитанія по ихъ спеціальности — вродѣ изящной словесности, такъ сказать, и хотя оно имъ ни къ чему, все равно, что французскій языкъ миссурійской дѣвушкѣ, они все же изучаютъ это, какъ тѣ свое изучаютъ, потому что миссурійская дѣвушка, которая не умѣетъ лопотать, и епископъ, который не умѣетъ проклинать, не могутъ быть приняты въ обществѣ.

— Но они совсѣмъ не клянутъ теперь никого, Томъ?

— Развѣ что очень рѣдко. Можетъ быть, въ Перу, но и тамъ не среди такого народа, который знаетъ, что штука выцвѣла уже и на нее можно обращать столько же вниманія, какъ и на ругань Бена Миллера. Теперь уже и тамъ просвѣтились и знаютъ не меньше, чѣмъ саранча въ Средніе Вѣка.

— Саранча?

— Да. Въ Средніе Вѣка, во Франціи, когда саранча нападала на жатву, епископъ выходилъ въ поле, принималъ на себя самое суровое выраженіе и проклиналъ ее, эту саранчу, самымъ отборнѣйшимъ слогомъ. Все равно, какъ бы какого-нибудь еврея, еретика или короля, какъ я уже говорилъ.

— А что же саранча на это, Томъ?

— Только смѣялась и продолжала ѣсть зерно тѣмъ же порядкомъ, какъ начала. Различіе между человѣкомъ и саранчею въ Средніе Вѣка состояло въ томъ, что саранча была не глупа.

— О, Господи Боже, Господи Боже! — закричалъ Джимъ въ эту минуту. — Смотрите, озеро опять тутъ! Что вы теперь скажете, масса Томъ?

Дѣйствительно, передъ нами было снова озеро, тамъ же вдалекѣ, среди степи, совершенно гладкое, окруженное деревьями, словомъ, то же самое, что и прежде.

— Надѣюсь, что вы убѣждаетесь теперь, Томъ Соуеръ? — сказалъ я.

Онъ отвѣтилъ совершенно спокойно:

— Да, убѣждаюсь, что и теперь нѣтъ тамъ озера.

— Не говорите такъ, масса Томъ! — взмолился Джимъ.

— Страшно жарко, и васъ томитъ жажда, вотъ вы и не въ полномъ разсудкѣ, масса Томъ. Но какое чудное озеро! Право, не знаю, какъ и дотерпѣть до тѣхъ поръ, пока мы къ нему долетимъ; пить хочется мнѣ такъ, что страсть!

— Ну, и придется же тебѣ потерпѣть… и все понапрасну, потому что нѣтъ тутъ озера, говорю я тебѣ.

— Джимъ, — сказалъ я, — не спускай глазъ съ озера, я тоже не спущу.

— Будь спокоенъ! Честное мое слово, я не могъ бы отвернуться, если бы даже хотѣлъ!

Мы мчались быстро въ ту сторону, отсчитывая мили за милями, какъ ничто, а все не могли приблизиться къ озеру и на дюймъ, а потомъ, совершенно внезапно, оно у насъ и исчезло! Джимъ пошатнулся и чуть было не упалъ. Опомнясь немного, онъ проговорилъ, задыхаясь, какъ рыба:

— Масса Томъ, это тѣнь, вотъ оно что, и я надѣюсь, что Господь не допуститъ, чтобы мы увидали ее еще разъ! Здѣсь было когда-нибудь озеро, но что-нибудь съ нимъ приключилось, и оно сгибло, а мы видимъ теперь его тѣнь. И видѣли уже дважды, это доказательство. Въ степи этой водятся привидѣнія… водятся, это ясно. О, масса Томъ, уберемся мы отсюда! Мнѣ лучше умереть, чѣмъ пронести еще одну ночь здѣсь съ тѣнью этого озера, которая можетъ придти выть тутъ около насъ, а мы будемъ спать, не подозрѣвая опасности, въ которой находимся!

— Тѣнь, гусь ты такой! Это просто дѣйствіе зноя, воздуха и жажды на наше воображеніе. Если бы я… Давай-ка сюда зрительную трубку!

Онъ схватилъ ее и сталъ смотрѣть вправо.

— Летитъ стая птицъ, — сказалъ онъ. — Онѣ направляются къ западу, на перекосъ нашего курса, и съ какой-нибудь цѣлью: за питьемъ или пищей, или за тѣмъ и за другимъ вмѣстѣ. Поворачивай на правый бортъ!.. Держи руль!.. Спустись!.. Такъ… легче… умѣрь ходъ.

Мы уменьшили скорость, чтобы не перегнать птицъ, и слѣдовали за ними, держась въ четверти мили отъ нихъ позади; такъ прошло полтора часа, но когда мы снова были готовы придти въ отчаяніе, потому что жажда мучила насъ въ невыразимой степени, Томъ произнесъ:

— Возьмите подзорную трубу, кто-нибудь изъ васъ… и посмотрите, что тамъ вдали, впереди птицъ.

Джимъ взглянулъ первый и повалился назадъ, на свой ларь, совсѣмъ внѣ себя. Онъ чуть не рыдалъ, восклицая:

— Оно опять тамъ, масса Томъ, и теперь я знаю, что смерть моя приходитъ, потому что, если кто увидитъ три раза привидѣніе, тому конецъ. Зачѣмъ я только сунулся въ этотъ шаръ, понесло же меня!

Онъ не хотѣлъ смотрѣть болѣе, а то, что онъ говорилъ, пугало и меня, потому что я зналъ, что это истинная правда, то есть насчетъ привидѣній; и я тоже ни за что не хотѣлъ смотрѣть. Мы оба просили Тома повернуть назадъ и летѣть какою-нибудь другою дорогой, но онъ не согласился и обозвалъ насъ невѣжественными, суевѣрными трещотками. Ну, думалъ я, придется ему когда-нибудь, на-дняхъ, расплатиться за свою дерзость передъ привидѣніями. Они потерпятъ до извѣстнаго времени, можетъ быть, но не будутъ вѣчно терпѣть: кто разумѣетъ что-нибудь насчетъ привидѣній, тотъ знаетъ, до чего они обидчивы и мстительны тоже при этомъ.

Всѣ мы молчали и оставались на своихъ мѣстахъ; мы съ Джимомъ были перепуганы, а Томъ занимался своимъ дѣломъ. Наконецъ, онъ остановилъ свой шаръ и сказалъ:

— А теперь, поднимитесь-ка и посмотрите, глупыя вы башки!

Мы взглянули: подъ нами была теперь уже настоящая вода!

Чистая, голубая, холодная, глубокая, подернутая рябью отъ вѣтерка, — самая чудная картина, какая только могла быть! Берега озера были покрыты травою, цвѣтами, осѣнены рощами высокихъ деревьевъ, увитыхъ виноградомъ. Все было такъ тихо, мирно, такъ усладительно, что хотѣлось даже плакать при видѣ такой прелести. Джимъ и то разревѣлся и принялся кривляться, плясать, суетиться; онъ былъ такъ доволенъ, что съ ума сходилъ отъ радости. Была моя вахта и я долженъ былъ остаться при машинѣ, но Томъ съ Джимомъ спустились, выпили по боченку воды и мнѣ тоже принесли. Пивалъ я много хорошаго въ жизни, но ничего, что могло бы сравниться съ этою водою. Они спустились опять внизъ и выкупались; затѣмъ Томъ влѣзъ и смѣнилъ меня, а я съ Джимомъ купался; потомъ Джимъ смѣнилъ Тома, а мы съ Томомъ стали бѣгать въ запуски и бороться. Признаюсь, никогда еще въ жизни не забавлялся я такъ! Было не жарко, потому что дѣло шло уже къ вечеру, притомъ же мы были безъ платья. Одежда хороша въ школѣ, въ городахъ и на балахъ, но какой въ ней толкъ, когда кругомъ нѣтъ цивилизаціи или другихъ какихъ непріятностей и стѣсненій!

— Львы идутъ!.. Львы!.. Скорѣе, масса Томъ!.. Бѣги, спасайся, Гекъ!

О, полагаю, что мы улепетывали! Мы не подумали даже захватить свое платье и кинулись на лѣсенку, какъ были. Но Джимъ потерялъ голову, — это бывало съ нимъ всегда, когда онъ въ страхѣ или волненіи, — поэтому, вмѣсто того, чтобы подтянуть лѣсенку отъ земли настолько, чтобы звѣри не могли достать насъ, онъ повернулъ одинъ изъ машинныхъ рычаговъ и мы взвились вверхъ и стали болтаться въ пространствѣ, прежде чѣмъ онъ успѣлъ опомниться и понять, что за глупую штуку надѣлалъ. Тогда онъ оставилъ машину, но забылъ, что слѣдуетъ дѣлать далѣе; а мы находились на такой выси, что львы казалясь намъ щеночками, а вѣтромъ насъ такъ и раскачивало.

Но Томъ все же успѣлъ взобраться наверхъ, сталъ править и спустилъ шаръ пониже; но онъ повелъ его обратно къ озеру, гдѣ звѣри сидѣли, точно собравшись на военный совѣтъ. Я думалъ, что онъ тоже рехнулся, потому что зналъ же онъ, что я былъ перепуганъ до того, что не могъ лѣзть вверхъ; неужели же онъ хотѣлъ опустить меня среди этихъ всякихъ тигровъ?

Но нѣтъ; голова у него была въ порядкѣ; онъ зналъ, что дѣлаетъ. Онъ спустился на футовъ тридцать или сорокъ отъ воды. остановилъ шаръ надъ самымъ центромъ озера и крикнулъ:

— Отпускай и вались!

Я повиновался и упалъ внизъ, ногами впередъ, стрѣльнувъ такъ чуть не съ милю до дна; а когда я вынырнулъ опять, Томъ сказалъ мнѣ:

— Теперь ложись на спину и плавай такъ, пока не отдохнешь и не придешь хорошенько въ себя; тогда я спущу тебѣ лѣстницу въ воду и ты вскарабкаешься наверхъ.

Все это было исполнено. Но какова была смѣтка у Тома? Еслибы онъ старался опустить меня гдѣ-нибудь на землѣ, звѣринецъ могъ бы слѣдовать за нами, и пока мы выискали бы безопасное мѣсто, я выбился бы изъ силъ и упалъ.

Въ продолженіи всего этого времени львы и тигры разбирали наши вещи, стараясь, повидимому, раздѣлить ихъ поровну между собою; но, вѣроятно, вышло у нихъ какое-нибудь недоразумѣніе, кто-нибудь хотѣлъ стащить больше, чѣмъ приходилось на его долю, и тутъ началась такая свалка, что и представить себѣ нельзя. Всѣхъ звѣрей было штукъ до пятидесяти и все это смѣшалось въ одну кучу, рыча, ревя, кусаясь и царапаясь, въ воздухѣ мелькали хвосты и лапы, и нельзя было разобрать, что кому принадлежитъ; кругомъ такъ и летѣли клочья мѣха и клубы песка. Когда бой окончился, одни изъ звѣрей лежали мертвые, другіе удалялись, прихрамывая, а остальные сидѣли на полѣ сраженія, полизывая свои раны или поглядывая на насъ, причемъ точно бы приглашали насъ сойти и поиграть съ ними; намъ не хотѣлось ни того, ни другого.

Что касалось нашей одежды, то отъ нея не оставалось ничего: каждый лоскутъ ея былъ въ желудкѣ животныхъ, но врядъ-ли имъ могло поздоровиться отъ этого, потому что было тамъ много мѣдныхъ пуговицъ, въ карманахъ лежали ножи, курительный табакъ, гвозди, мѣлъ, камешки, крючки для уженья и всякая всячина. Но мнѣ не было дѣла до этого, а злило меня то, что у насъ оставались теперь только вещи профессора; запасъ платья у него былъ значительный, но намъ было невозможно показаться въ этомъ видѣ передъ кѣмъ-нибудь, — если бы случилось встрѣтиться съ обществомъ, — потому что брюки были длинны какъ туннели, а сюртуки и прочее въ томъ же родѣ. Но все же это годилось для передѣлки, а Джимъ былъ вродѣ колченожки-портного, и онъ обѣщалъ устроить каждому изъ насъ по одному приличному костюму, или даже по два.

ГЛАВА IX

Мы все же хотѣли спуститься на землю тутъ же, но по особому дѣлу. Большая часть продовольствія, припасеннаго профессоромъ, находилась въ жестянкахъ, сохраняясь по способу, только что изобрѣтенному тогда кѣмъ-то; остальное было въ свѣжемъ видѣ. Но если вы перевозите бифстекъ изъ Миссури въ степь Сахару, то будьте осторожны и держитесь повыше, въ холодныхъ слояхъ атмосферы. Мясо сохранялось у насъ хорошо до тѣхъ поръ, пока мы не провели такое продолжительное время внизу, среди тѣхъ мертвецовъ. Эта стоянка испортила намъ воду, а бифстекъ довела до степени, которая могла понравиться только англичанину, какъ выразился Томъ, но была слишкомъ пикантна для американцевъ; поэтому мы рѣшились спуститься на львиный рынокъ и посмотрѣть, нельзя-ли добыть тутъ чего.

Мы встали на лѣсенку, спустивъ ее настолько, чтобы звѣри не могли до насъ достать, остановились прямо надъ ними и закинули внизъ веревку съ подвижною петлею на концѣ. Намъ удалось такимъ способомъ выудить мертваго нѣжнаго львинаго дѣтеныша, а потомъ и маленькаго тигренка; но остальное собраніе надо было отгонять револьверомъ, иначе звѣри приняли бы посильное участіе въ нашей работѣ и помогли бы намъ тутъ по своему.

Мы срѣзали мясо съ обѣихъ тушъ, шкуры припрятали, а прочее бросили за бортъ. Потомъ, насадивъ свѣжей мясной приманки на профессорскія удочки, принялись удить рыбу, остановившись надъ озеромъ въ приличномъ разстояніи отъ воды, я вытащили множество превосходнѣйшей рыбы. Что за удивительный, вкусный ужинъ составился у насъ: бифстекъ изъ львинаго и тигроваго мяса, жареная рыба и горячая похлебка изъ крупъ. Чего еще лучше желать!

На дессертъ были фрукты. Мы достали ихъ съ страшно высокаго дерева. Оно было тонкое, безъ всякихъ сучьевъ отъ комля до верхушки, а здѣсь распадалось какъ бы метелкой изъ перьевъ. Понятно, что это была пальма; всякій узнаетъ сразу пальму, благодаря картинкамъ. Мы поискали на ней кокосовыхъ орѣховъ, но ихъ не оказывалось, а висѣли только громадные пучки чего-то похожаго на кисти винограда необычайной величины, и Томъ предполагалъ, что это финики, потому что они соотвѣтствовали описанію этихъ плодовъ въ «Тысячѣ и одной ночи» и другихъ книгахъ. Но могло это быть и не такъ, и фрукты могли оказаться ядовитыми; поэтому мы рѣшили обождать немного и посмотрѣть, станутъ-ли птицы ѣсть ихъ. Видимъ, что ѣдятъ; и тогда мы принялись за нихъ и нашли ихъ изумительно вкусными.

Между тѣмъ, налетѣли еще какія-то чудовищно-громадныя птицы и усѣлись на падаль. Онѣ были предерзкія: клевали, напримѣръ, льва съ одного конца, когда другой левъ грызъ его съ другого. И если левъ отгонялъ эту птицу, это ни къ чему не вело: лишь только онъ начиналъ снова заниматься своимъ дѣломъ, она налетала опять.

Эти большія птицы появлялись со всѣхъ сторонъ неба: можно было видѣть, въ подзорную трубу, ихъ приближеніе, когда для простого глаза онѣ были еще не примѣтны. Между тѣмъ, падаль была еще слишкомъ свѣжа, чтобы издавать запахъ:- по крайней мѣрѣ, такой, который могъ бы доноситься до птицы, находившейся въ пяти миляхъ отсюда, и Томъ говорилъ, что эти хищники не почуяли добычи своимъ обоняніемъ, а увидали ее. Каковы же глаза? По словамъ Тома, кучка мертвыхъ львовъ могла казаться, на разстояніи пяти миль, не болѣе ногтя на человѣческомъ пальцѣ, и онъ не могъ даже понять, какъ можетъ птица различить съ такой дали такой крохотный предметъ.

Казалось какъ-то страннымъ и неестественнымъ поѣданіе льва львомъ же, и мы думали, что они, вѣроятно, не одного племени, но Джимъ увѣрялъ что это различія не дѣлаетъ; онъ говорилъ, что свиньѣ очень нравится ея собственный пометъ, также какъ и паучихѣ, и что левъ можетъ быть безнравственъ подобно этому же, хотя, можетъ быть, и въ меньшей степени. Онъ полагалъ, что левъ не станетъ пожирать родного отца, если будетъ увѣренъ въ этомъ родствѣ, но съѣстъ, безъ сомнѣнія, своего зятя, если очень проголодается, а тещу, во всякомъ случаѣ, съѣстъ. Но предположеніе нисколько не означаетъ еще полнаго рѣшенія вопроса. Можно строить предположенія до безконечности, но это не приводитъ ни къ какому заключенію. Поэтому мы не стали болѣе ломать себѣ головы надъ этимъ предметомъ.

Обыкновенно въ степи была, по ночамъ, полная тишина, но теперь поднялась музыка. Сбѣжались сюда на трапезу разные звѣри: одни подкрадывались, тявкая какъ-то, — Томъ говорилъ, что это шакалы, — другіе бѣжали, выгнувъ щетинистыя спины, — это были гіены, по его словамъ, — и вся эта орава не переставала ревѣть все время. Картина, при лунномъ освѣщеніи, не походила ни на что, видѣнное мною до сихъ поръ. Мы причалили себя канатомъ къ вершинѣ одного дерева и улеглись спать всѣ трое, отмѣнивъ вахту, но я вставалъ раза два или три, чтобы взглянуть внизъ и послушать концертъ. Выходило, точно я сижу задаромъ въ первомъ ряду креселъ въ какомъ-нибудь звѣринцѣ, чего со мною отъ роду не бывало, и потому жалко было спать и пропускать такой хорошій случай: мудрено было ожидать, что онъ когда-нибудь повторится.

Мы снова наудили себѣ рыбы, лишь только стало разсвѣтать, а потомъ, цѣлый день, нѣжились и бродили подъ густой тѣнью деревьевъ на одномъ островкѣ, но караулили по очереди, наблюдая за тѣмъ, чтобы звѣри не перебрались къ намъ съ цѣлью полакомиться аэронавтами. Мы хотѣли пуститься далѣе на другой же день, но не могли рѣшиться, до того было здѣсь хорошо.

Черезъ день мы снова поднялись вверхъ и направились къ востоку, но все оглядывались назадъ, пока это мѣсто не обратилось для насъ лишь въ маленькое пятнышко на степномъ пространствѣ и, могу сказать, мы точно прощались съ добрымъ другомъ, котораго намъ не приходилось уже болѣе увидать никогда!

Джимъ сидѣлъ, призадумавшись, и сказалъ, наконецъ:

— Масса Томъ, мы теперь навѣрное на самомъ концѣ степи.

— Почему такъ?

— Въ этомъ нельзя сомнѣваться. Вы сами знаете, какъ давно мы уже надъ нею летимъ. Вѣдь песку-то болѣе не можетъ хватить. Я и то дивлюсь, что его столько и до сихъ поръ.

— Вотъ вздоръ-то! Не печалься, хватитъ его!

— Я не печалюсь, масса Томъ, я только дивлюсь. У Господа довольно песку, я въ этомъ не сомнѣваюсь, но не станетъ Онъ тратить его попусту, и я нахожу, что степь эта уже достаточно велика, вотъ, въ томъ видѣ, какъ она теперь есть: увеличьте ее еще и это будетъ уже значить, что вы тратите песокъ зря.

— Толкуй ты! Да мы только еще на порогѣ Великой степи, знай это! Что, Соединенные Штаты порядочное по величинѣ государство, какъ скажешь, Гекъ?

— Да, — отвѣтилъ я, — большое, и больше его даже нѣтъ, но моему мнѣнію.

— Такъ вотъ, — продолжалъ онъ, — эта степь имѣетъ, приблизительно, тѣ же же очертанія, что и Соединенные Штаты, и если бы мы накрыли ею Соединенные Штаты, то наша страна свободы исчезла бы подъ нею, какъ подъ простыней. Выдавался бы маленькій уголокъ у Мэна и еще къ сѣверо-западу, да Флорида выглядывала бы какъ черепашій хвостъ; вотъ и все. Мы отняли Калифорнію у Мексики два или три года тому назадъ, такъ-что это побережье Тихаго океана наше теперь; положите Великую Сахару краемъ ея къ Тихому Океану, она покроетъ Соединенные Штаты и высунется еще за Нью-Іоркомъ на шестьсотъ тысячъ миль въ Атлантическій Океанъ.

Я произнесъ:

— Господи Боже! И у тебя найдутся доказательства тому, Томъ Соуеръ?

— Да, и они у насъ тутъ, подъ рукою, и я изучилъ ихъ. Можешь самъ посмотрѣть. Отъ Нью-Іорка до Тихаго Океана 2.600 миль; отъ одного конца степи Сахары до другого — 3.200 миль. Площадь Соединенныхъ Штатовъ равна 3.600.000 квадратныхъ мили, а площадь Великой степи, — 4.162.000 миль. Пространствомъ Сахары можно не только покрыть Соединенные Штаты до послѣдняго ихъ дюйма, но, подъ излишекъ ея, подпихнутъ еще Англію, Шотландію, Францію, Данію и всю Германію. Да, сэръ, вы можете скрыть подъ Сахарою родину доблестныхъ, и всѣ тѣ страны, вполнѣ, да у васъ останется въ запасѣ еще 2.000 квадратныхъ миль песку!

— Ну, — возразилъ я, — это сбиваетъ меня съ толку. Неужели же, Томъ, Творецъ позаботился болѣе о созданіи этой пустыни, чѣмъ о созданіи Соединенныхъ Штатовъ и всѣхъ тѣхъ государствъ? Вѣдь выходитъ, что на сотвореніе этой степи понадобилось дня два или три, прежде чѣмъ она изготовилась.

Джимъ перебилъ:

— Гекъ, это немыслимо. Я думаю такъ, что эта степь и вовсе не была сотворена. Взгляни ты на нее съ такой точки… взгляни и увидишь, что я правъ. На что пригодна пустыня? Ни на что. Нѣтъ средства извлечь изъ нея выгоду. Такъ я говорю, Гекъ?

— Такъ, это вѣрно.

— А вы какъ находите, масса Томъ?

— Полагаю тоже. Но продолжай.

— Если что-нибудь никуда не годно, то оно сдѣлано понапрасну? Такъ это?

— Такъ.

— Хорошо. А развѣ Господь могъ сдѣлать что-либо понапрасну? Отвѣтьте-ка на это.

— Нѣтъ, не могъ.

— Какже Онъ сотворилъ пустыню?

— Ну, ну, продолжай. Какимъ же образомъ она сотворилась?

— Масса Томъ, по моему разумѣнію, Господь и не сотворялъ ее никогда, то есть, это не входило въ планъ Его творенія, Онъ не думалъ вовсе о ней. Позвольте, я вамъ разъясню и вы поймете. представьте себѣ, что вы строите домъ; при этомъ остается масса щепъ и всякаго мусора. Что вы станете дѣлать съ ними? Не соберете-ли вы всего въ фургонъ и не свалите-ли эту дрянь гдѣ-нибудь въ пустопорожнемъ мѣстѣ? Безъ сомнѣнія. Вотъ, я думаю, что и тутъ было нѣчто подобное. Когда Господь сотворялъ міръ, Онъ собралъ въ одно мѣсто кучу камня, тутъ же рядомъ кучу земли, тутъ же кучу песку, послѣ чего и приступилъ къ созданію. Отдѣливъ нѣсколько камня, земли и песку, Онъ сложилъ все это вмѣстѣ, сказалъ: «Это Германія», наложилъ тутъ такой ярлыкъ и оставилъ все, чтобы просохло; точно также, взявъ опять камня, земли и песку, Онъ сказалъ: «Это Соединенные Штаты», наложилъ и здѣсь такой ярлыкъ, и оставилъ, чтобы все повысохло, и такъ далѣе, и такъ далѣе, до тѣхъ поръ, пока насталъ вечеръ субботы. Тогда Господь воззрилъ на все и увидѣлъ, что все сдѣлано, да еще какъ превосходно для такого короткаго времени. Но тутъ Господь примѣтилъ, что при соединеніи всего вмѣстѣ, камня и земли было взято какъ разъ сколько потребно, а песку, почему-то, осталось много въ излишкѣ. Какъ уже это случилось, Господь не припоминалъ. Онъ сталъ смотрѣть, нѣтъ-ли гдѣ пустыря, увидѣлъ это мѣсто, былъ очень доволенъ и повелѣлъ ангеламъ побросать песокъ сюда. Да, я такъ думаю; Велккая Сахара вовсе не была сотворена, а вышла уже такъ, случайно.

Я сказалъ, что это было разсужденіе весьма основательное и, по моему мнѣнію, самое удачное изъ всѣхъ, когда-либо выговоренныхъ Джимомъ. Томъ согласился съ этимъ, но замѣтилъ, что это не болѣе какъ теорія, а теоріи не доказываютъ рѣшительно ничего: онѣ позволяютъ вамъ только чувствовать подъ собой почву, находить лазейку, когда вы поставлены втупикъ и мечетесь во всѣ стороны, ища выхода, котораго нѣтъ.

— У теорій есть еще и другой недостатокъ, — продолжалъ онъ. — Въ каждой изъ нихъ какая-нибудь прорѣха; безъ этого не обошлась и теорія Джима. Взгляните на звѣзды: ихъ билліоны билліоновъ! Какимъ же образомъ могло случиться, что матеріала на нихъ хватило совершенно въ обрѣзъ, безъ малѣйшаго остатка? Какимъ образомъ не осталось и тутъ тоже мусора?

Но Джимъ не пошелъ въ карманъ за отвѣтомъ и возразилъ:

— А млечный путь?… Это что такое, желалъ бы я знать?… Что такое млечный путь? Прошу отвѣтить на это!

— По моему мнѣнію, это складочное мѣсто. Это только мнѣніе… именно мое личное мнѣніе… и другіе могутъ думать иначе, но я думалъ тогда и убѣжденъ и понынѣ, что это складочное мѣсто. Сверхъ того, это осадило Тома. Онъ не нашелся, что отвѣтить, и выраженіе лица у него было такое, какъ у человѣка, котораго хватили по спинѣ мѣшкомъ съ гвоздями. Онъ сказалъ только, что пускаться въ отвлеченныя разсужденія со мною и съ Джимомъ, все равно, что съ какимъ-нибудь сомомъ. Но это не мудрено сказать; и я замѣтилъ, что люди всегда отдѣлываются такъ, когда имъ заткнутъ ротъ. Тому Соуеру не понравился такой конецъ разговора.

Мы начали снова разсуждать о величинѣ Сахары и чѣмъ болѣе сравнивали мы ее съ тѣмъ или другимъ, тѣмъ громаднѣе, значительнѣе и величественнѣе она намъ казалась. Томъ, все подыскивая сравненія, сказалъ, наконецъ, что она совершенно равна Китайской имперіи. И онъ показалъ намъ, какое пространство Китай занимаетъ на картѣ и сколько отходитъ подъ него, дѣйствительно, въ мірѣ. Все это было изумительно и я сказалъ:

— Ну, я слыхалъ и прежде, даже много разъ, объ этой Великой степи, но я никакъ не думалъ, что она имѣетъ такое значеніе.

Томъ возразилъ:

— Значеніе! Сахара имѣетъ значеніе! Вотъ именно такъ разсуждаютъ иные люди. Если что громадно, то у нихъ и значительно. Только это имъ и понятно. Они видятъ только объемъ. Между тѣмъ, взгляни ты на Англію. Это самая важнаястрана въ мірѣ, а ты можешь засунуть ее Китаю въ жилетный карманъ, да еще и найдешь ее потомъ тамъ съ трудомъ, когда она тебѣ понадобится. Мой дядя Абнеръ, — онъ былъ пресвитеріанскій проповѣдникъ и самый завзятый, можно сказать, — такъ онъ всегда говорилъ, что если по величинѣ можно судить о значеніи, то чѣмъ должно быть небо по сравненію съ другими мѣстами?

Мы увидѣли, вдругъ, вдали, на самомъ краю свѣта, какой-та невысокій холмъ. Томъ перервалъ свою рѣчь, схватилъ подзорную трубу съ видимымъ волненіемъ, посмотрѣлъ въ нее и сказалъ:

— Это онъ… тотъ самый, котораго я все искалъ, это вѣрно! Если моя догадка не ошибочна, то это онъ, тотъ холмъ, въ который дервишъ ввелъ человѣка, чтобы показать ему тамъ всѣ сокровища міра.

Мы стали смотрѣть, а онъ принялся разсказывать намъ изъ «Тысячи одной ночи».

ГЛАВА X

Томъ говорилъ, что произошло это вотъ такъ: по степи тащился пѣшкомъ, въ страшно знойный день, одинъ дервишъ. Онъ прошелъ уже тысячу миль, былъ голоденъ, одинокъ, измученъ, но повстрѣчалъ, именно около той мѣстности, въ которой мы находились теперь, одного человѣка, гнавшаго сотню верблюдовъ, и попросилъ у него милостыни. Но владѣлецъ верблюдовъ извинился передъ нимъ своей бѣдностью. Тогда дервишъ спросилъ:

— Эти верблюды твои?

— Да, мои.

— У тебя долги?

— У меня? Никакихъ.

— Я полагаю, что человѣкъ, у котораго сотня верблюдовъ, а долговъ нѣтъ, можетъ назваться богатымъ, и не только просто богатымъ, а даже очень богатымъ. Правду я говорю?

Владѣлецъ верблюдовъ долженъ былъ сознаться, что оно такъ. Тогда дервишъ сказалъ:

— Господь далъ тебѣ богатство, мнѣ далъ въ удѣлъ нищету. У Него свои цѣли и онѣ всегда благія… да будетъ благословенно имя Его! Но Онъ же поведѣваетъ богачу помогать бѣдному, а ты отвергъ меня, брата своего, и Господь этого не забудетъ, ты поплатишься за свой отказъ.

Верблюдовожатый смутился, но онъ былъ страшно жаденъ до денегъ и не любилъ разставаться ни съ однимъ центомъ, поэтому онъ началъ жаловаться, объяснять, что времена были трудныя.

Онъ говорилъ, что хотя взялъ подрядъ на доставку большого груза въ Бальсору, за что и получилъ хорошую плату, но назадъ ему пришлось возвращаться порожнемъ, и потому барышъ отъ всей сдѣлки былъ очень не великъ. Дервишъ тронулся тогда далѣе въ путь, говоря:

— Ну, что дѣлать, твои разсчеты… Только я тебѣ скажу, что промахнулся ты на этотъ разъ, потерялъ случай.

Понятно, что верблюдовожатому захотѣлось узнать, какой такой случай онъ пропустилъ? Могло быть, что дѣло шло о возможности зашибить деньгу… Онъ побѣжалъ за дервишемъ и сталъ такъ слезно и настойчиво просить его сжалиться и сообщить, про какой случай онъ говорилъ, что дервишъ согласился, наконецъ, и сказалъ:

— Видишь ты этотъ холмъ въ далекѣ? Въ немъ скрываются всѣ сокровища міра и я искалъ человѣка съ особенно доброй душою и благородными чувствами, потому что, если бы мнѣ удалось повстрѣчать такого, я смазалъ бы ему глаза однимъ бальзамомъ, съ помощью котораго онъ увидалъ бы эти сокровища и могъ бы взять ихъ себѣ.

Того даже въ жаръ бросило. Онъ сталъ плакать, просить, мучился, валялся въ ногахъ у дервиша, увѣрялъ, что онъ именно такой хорошій человѣкъ и что онъ можетъ представить тысячу людей, которые засвидѣтельствуютъ, что никто и никогда не описывалъ его еще такъ вѣрно, какъ онъ самъ теперь.

— Ну, хорошо, — сказалъ дервишъ, — если мы навьючимъ твою сотню верблюдовъ, отдашь ты мнѣ половину ихъ?

Верблюдовожатый былъ почти внѣ себя отъ радости и отвѣтилъ:

— Вотъ это дѣло!

Они ударили по рукамъ. Дервишъ вынулъ коробочку съ бальзамомъ, натеръ имъ правый глазъ вожатаго, холмъ разверся передъ ними, они вошли и имъ представились безчисленныя груды золота и драгоцѣнныхъ каменьевъ; все это сверкало, какъ будто всѣ звѣзды небесныя свалились сюда…

Оба они принялись за дѣло, навьючили верблюдовъ насколько тѣ могли только стащить, и затѣмъ каждый пошелъ въ свою сторону съ своей полусотней животныхъ. Но не прошло долгаго времени, а верблюдовожатый воротился, догналъ дервиша и сказалъ ему:

— Послушай, тебѣ не съ кѣмъ дѣлиться и ты получилъ болѣе, чѣмъ тебѣ требуется. Будь же добръ, отдай мнѣ еще десять верблюдовъ.

— Хорошо, — отвѣтилъ дервишъ, — не стану спорить; то, что ты говоришь, похоже на дѣло.

Онъ выполнилъ просьбу вожатаго, они разстались и дервишъ снова отправился въ путь съ своими сорока верблюдами. Но скоро тотъ нагналъ его снова, съ криками и воплемъ рыдая и выпрашивая еще десятокъ верблюдовъ; онъ говорилъ, что тридцати животныхъ, навьюченныхъ сокровищами, слишкомъ достаточно для дервиша, потому что, какъ извѣстно, дервиши живутъ очень скромно, своего хозяйства не ведутъ, а продовольствуются гдѣ придется и платятъ за то по своему усмотрѣнію.

Но и этимъ не кончилось. Этотъ безстыжій песъ возвращался еще нѣсколько разъ, до тѣхъ поръ, пока не выклянчилъ обратно всѣхъ верблюдовъ, завладѣлъ всею ихъ сотнею. Тутъ онъ уже успокоился, выразилъ свою благодарность, говорилъ, что не забудетъ дервиша во всю свою жизнь, потому что ни отъ кого не видывалъ онъ такого добра, такой щедрости. Они пожали руки другъ другу на прощанье, разстались и пустились снова въ путь.

Но, можете себѣ представить, не прошло и десяти минутъ, какъ верблюдовожатому уже снова засвербело, — былъ онъ самая подлая гадина въ цѣлыхъ семи графствахъ, — и онъ прибѣжалъ уже снова. Въ этотъ разъ онъ просилъ дервиша помазать ему бальзамомъ и другой глазъ.

— Это зачѣмъ? — спросилъ дервишъ.

— О, ты понимаешь! — отвѣтилъ вожатый.

— Что я понимаю? — спросилъ опять дервишъ.

— Ну, меня не одурачишь! — возразилъ тотъ. — Ты хочешь утаить отъ меня кое-что… самъ знаешь это. Если бы ты смазалъ мнѣ оба глаза, я увидалъ бы тамъ еще большую груду цѣнностей, не такъ-ли? Ну, прошу тебя, помажь мнѣ глазъ.

Дервишъ отвѣтилъ:

— Я не утаилъ ничего отъ тебя. И я не скрываю, что случится, если я помажу тебѣ и другой глазъ: ты ничего болѣе не увидишь, останешься совершенно слѣпымъ на всю свою остальную жизнь.

Но этотъ глупецъ не хотѣлъ ему вѣрить. Онъ просилъ и просилъ, плакалъ и вылъ, такъ что, наконецъ, дервишъ открылъ свою коробку и сказалъ ему, что пусть самъ онъ беретъ себѣ бальзама, если хочетъ. Вожатый намазалъ себѣ глаза и тотчасъ же сталь слѣпымъ, какъ кротъ.

Тогде, дервишъ засмѣялся, осыпалъ его насмѣшками, всячески надругался надъ нимъ и сказалъ:

— Теперь, прощай! Слѣпому ни къ чему драгоцѣнныя украшенія.

И онъ удалился со всею сотней верблюдовъ, предоставивъ слѣпцу скитаться нищимъ, безпомощнымъ и безпріютнымъ въ пустынѣ на весь остатокъ его дней.

Джимъ сказалъ, что это было тому урокомъ.

— Да, — замѣтилъ Томъ, — урокомъ, подобнымъ многимъ изъ получаемыхъ человѣкомъ. Но они ни къ чему не ведутъ, потому что одно и тоже никогда не повторяется… и повториться не можетъ. Когда Генъ Сковиль свалился съ трубы и искалѣчилъ себѣ спину навѣки, всѣ говорили, что это послужитъ ему урокомъ. Какимъ же? Какъ могъ онъ воспользоваться имъ? Вѣдь онъ былъ уже не въ состояніи болѣе лазить по трубамъ и не было у него еще другой спины, чтобы ее изломать.

— Все-таки, масса Томъ, собственный опытъ къ чему-нибудь да ведетъ. Даже въ Писаніи сказано, что ребенокъ, обжегшись, огня боится.

— Я не спорю, что иной случай пойдетъ впрокъ, если онъ повторится въ томъ же самомъ видѣ. Такихъ случаевъ не мало и они поучаютъ человѣка, это говорилъ всегда и мой дядя Абнеръ, на на одинъ такой случай найдется сорокъ милліоновъ другихъ, — то есть, такихъ, которые не повторяются, — и отъ нихъ нѣтъ уже никакой пользы; они также мало поучительны, какъ натуральная оспа. Когда она приключится, то не пособишь уже тѣмъ, что пожалѣешь о томъ, что не предохранилъ себя отъ нея прививкою; а обращаться къ прививкѣ потомъ уже незачѣмъ, потому что натуральная оспа не повторяется. Но, съ другой стороны, дядя Абнеръ говорилъ, что человѣкъ, схватившій быка за хвостъ, знаетъ потомъ въ шестьдесятъ или семьдесятъ разъ болѣе того, который не производилъ такого опыта, и что тотъ, кто вздумаетъ относить домой кошку, тоже держа ее за хвостъ, пріобрѣтетъ тоже познанія, которыя ему пригодятся, и не потухнутъ, не станутъ казаться ему сомнительными никогда. Но могу тебя увѣрить, Джимъ, что дядя Абнеръ страшно нападалъ на людей, которые стараются извлечь урокъ изъ всякаго случая, каковъ бы онъ ни былъ…

Но Джимъ спалъ. Тому стало стыдно, какъ будто, потому вы сами знаете, человѣку дѣлается всегда не по себѣ, когда онъ высказываетъ отборныя вещи и думаетъ, что другой слушаетъ его съ восхищеніемъ, а тотъ, вмѣсто этого, спитъ. Разумѣется, Джиму не слѣдовало засыпать, потому что это невѣжливо, но чѣмъ изысканнѣе рѣчь, тѣмъ вѣрнѣе нагоняетъ она сонъ, такъ что, если разобрать дѣло хорошенько, нельзя винить только кого-нибудь одного: обѣ стороны бываютъ виноваты.

Джимъ началъ храпѣть: сначала тихонько, слегка подвывая, потомъ съ протяжнымъ свистомъ, потомъ еще посильнѣе, издалъ съ полдюжины страшныхъ звуковъ вродѣ послѣднихъ струй воды, прорывающихся сквозь проводы въ ванну, повторилъ это еще съ большею силою, какъ-то фыркая и мыча, точно корова, подавившаяся до смерти. Когда человѣкъ доходитъ до такой степени, то уже достигъ высшей точки и можетъ разбудить всякаго спящаго въ сосѣднемъ домѣ, даже если тотъ принялъ сильную дозу лауданума; но онъ не можетъ разбудить себя самого, хотя страшные звуки производятся всего въ какихъ-нибудь трехъ дюймахъ отъ его собственныхъ ушей. Это самая удивительная вещь въ мірѣ, кажется мнѣ, потому что чиркните только спичкой, чтобы зажечь свѣчу, и этотъ ничтожный шорохъ заставитъ его открыть глаза. Мнѣ очень хотѣлось бы знать причину этого, но, кажется, ее такъ и не доискаться. Такъ и теперь, Джимъ распространялъ тревогу по всей степи; звѣри сбѣгались изъ-за нѣсколькихъ миль, чтобы узнать, что тутъ происходитъ; между тѣмъ, самъ Джимъ, находившійся ближе всѣхъ къ источнику шума, былъ единственнымъ существомъ, котораго шумъ этотъ не безпокоилъ. Мы окликали его, кричали надъ нимъ во все горло, но это не вело ни къ чему, а лишь только раздался самый легкій, крохотный звукъ изъ числа непривычныхъ, это разбудило его. Да, я много раздумывалъ объ этомъ, также какъ и Томъ, но мы такъ и не могли найти той причины, по которой храпящій не слышитъ своего собственнаго храпа.

Джимъ сказалъ, что онъ вовсе не спалъ: онъ только зажмурилъ глаза, чтобы лучше слышать.

Томъ замѣтилъ ему, что никто и не обвиняетъ его.

Это заставило его, повидимому, пожалѣть о томъ, что онъ вздумалъ сказать что-нибудь, и онъ постарался отклонить разговоръ въ другую сторону, начавъ ругать всячески верблюдовожатаго, — какъ то дѣлаютъ всегда люди, которые попались и желаютъ свалить вниманіе на другого. Онъ осуждалъ этого человѣка, какъ только умѣлъ, и мнѣ приходилось съ нимъ соглашаться, потомъ расхваливалъ дервиша до-нельзя, и я долженъ былъ ему поддакивать тоже. Но Томъ сказалъ:

— Я смотрю иначе. Вы называете этого дервиша такимъ щедрымъ, добрымъ, безкорыстнымъ; я этого не вижу. Онъ не искалъ другого, подобнаго ему, бѣднаго дервиша, не такъ-ли? Нѣтъ, онъ такого не искалъ. Если онъ былъ безкорыстенъ, то почему онъ не удовольствовался пригоршней драгоцѣнностей и не ушелъ съ этимъ? Нѣтъ, онъ искалъ человѣка съ сотней верблюдовъ: онъ хотѣлъ уйти, забравъ возможно больше сокровищъ.

— Но, масса Томъ, онъ хотѣлъ подѣлиться честно, поровну. Онъ потребовалъ только полсотни верблюдовъ.

— Потому что онъ зналъ, что ему удастся завладѣть и всѣми.

— Масса Томъ, онъ предупреждалъ того человѣка, что онъ ослѣпнетъ.

— Да, потому что онъ зналъ его характеръ. Онъ искалъ именно подобнаго человѣка; такого, который не довѣряетъ ничьему слову, ничьей честности, потому что самъ безчестенъ. Я знаю, что есть много людей, похожихъ на этого дервиша. Они надуваютъ другихъ направо и налѣво, но умѣютъ налаживать это такъ, что тѣ полагаютъ, что сами захотѣли полѣзть въ петлю. Они придерживаются буквъ закона и нѣтъ возможности ихъ уличить. Они не смажутъ васъ бальзамомъ, но одурачутъ васъ такъ, что вы сами имъ намажетесь, стало быть, сами ослѣпите себя. По моему, и дервишъ, и вожатый, стоили другъ друга: одинъ былъ ловкій, хитрый, себѣ на умѣ мошенникъ, другой — тупой, грубый, невѣжественный, — но оба они мошенника, пара какъ разъ.

— Масса Томъ, а водится теперь еще на свѣтѣ такой бальзамъ?

— Да, дядя Абнеръ говоритъ, что есть. Онъ говоритъ, что его завели въ Нью-Іоркѣ и смазываютъ имъ глаза деревенскому люду, причемъ народъ видитъ всѣ желѣзныя дороги въ свѣтѣ, идетъ и заполучаетъ ихъ, а когда ему вотрутъ бальзамъ и въ другой глазъ, то пожелаютъ дураку счастливо оставаться и исчезаютъ вмѣстѣ съ тѣни желѣзными дорогами… Но вотъ и холмъ. Опускайтесь!

Мы пристали къ землѣ, но вышло оно не такъ занимательно, какъ я предполагалъ, потому что мы не нашли того входа, черезъ который пробрались за сокровищами тѣ двое. Но все же было очень любопытно видѣть уже хотя самый холмъ, въ которомъ происходили такія чудеса. Джимъ говорилъ, что онъ не взялъ бы и трехъ долларовъ за то, чтобы отказаться отъ этого; я былъ такого же мнѣнія.

Мы съ Джимомъ очень дивились тому, какъ могъ Томъ, очутясь въ незнакомой и такой громадной странѣ, какъ эта, направиться такъ прямо и отыскать подобную незначительную кучку земли, отличивъ ее сразу среди милліона другихъ, совершенно съ нею схожихъ, и это безъ всякаго другого руководства, кромѣ его собственныхъ познаній и природной смѣтливости. Мы много разсуждали объ этомъ, но не могли угадать, какъ онъ тутъ изловчился. Правду сказать, я другой такой головы и не встрѣчалъ. Ему не доставало только лѣтъ, чтобы завоевать себѣ такую же славу, какъ капитанъ Кидъ или Уашингтонъ. И я скажу, что даже этимъ двумъ, при всѣхъ ихъ дарованіяхъ, было бы мудрено отыскать этотъ холмикъ, между тѣмъ какъ это было плевое дѣло для Тома Соуера: онъ перелетѣлъ черезъ Сахару и отличилъ это возвышеніе также легко, какъ вы отличили бы негра среди кучки ангеловъ.

Мы нашли тутъ же, по близости, небольшое соленое озеро, наскребли соли съ его береговъ и пересыпали ею наши львиную и тигровую шкуры, для сохраненія ихъ до той поры, когда Джиму было бы удобно ихъ продубить.

ГЛАВА XI

Мы забавлялись тутъ дня два и, въ то самое время, когда полный мѣсяцъ коснулся другой оконечности степи, увидѣли рядъ маленькихъ черныхъ фигуръ, двигавшихся по его серебристому лику. Онѣ вырѣзывались такъ отчетливо, какъ будто были нарисованы на немъ чернилами. Это былъ новый караванъ. Мы умѣрили скорость нашего полета и слѣдовали за этими путниками, просто ради общества, хотя это было намъ и не по дорогѣ. Онъ грохоталъ, этотъ караванъ, и презабавно было намъ смотрѣть на него на слѣдующее утро, когда солнце облило пустыню своими лучами и на золотистый песокъ упали тѣни верблюдовъ, походившія на длинноногихъ старикашекъ, двигавишихся процессіей въ цѣлую тысячу человѣкъ. Мы не слишкомъ къ нимъ приближались, ставъ теперь осторожнѣе и зная, что нарушимъ порядокъ шествія, перепугавъ своимъ появленіемъ верблюдовъ. Этотъ караванъ представлялъ собою самую блестящую картину по части пышныхъ одеждъ и величавости во всемъ. Нѣкоторые изъ главарей ѣхали на дромадерахъ, — мы увидѣли здѣсь впервые это животное, — очень высокихъ и бѣжавшихъ въ перевалку, точно бы они были на ходуляхъ, что страшно перекачивало всадника и должно было порядочно взбалтывать обѣдъ у него въ желудкѣ, я думаю; но за то дромадеры очень выносливы и превосходятъ верблюда въ скорости бѣга.

Караванъ сдѣлалъ привалъ среди дня, а затѣмъ, къ вечеру, снова выступилъ въ путь. Мы стали замѣчать вскорѣ какую-то странную перемѣну въ солнцѣ. Сначала оно стало похоже на желтую мѣдь, потомъ на красную, наконецъ, превратилось въ шаръ кровяного цвѣта; а въ воздухѣ стало еще жарче и душнѣе; потомъ все небо на западѣ потемнѣло, точно заволоклось туманомъ, но страшнымъ, зловѣщимъ, похожимъ на видимый сквозь красное стекло. Взглянувъ внизъ, мы увидѣли ужасное смятеніе во всемъ караванѣ; всѣ люди метались, точно обезумѣвъ, потомъ бросились на землю и какъ бы замерли здѣсь.

Вслѣдъ затѣмъ, мы замѣтили, что что-то надвигается; походило это на страшно громадную стѣну, поднимавшуюся съ земли до небесъ; она закрыла собою солнце и приближалась точно какое-то полчище. Дунулъ на насъ легкій вѣтерокъ, потомъ онъ засвѣжѣлъ и въ лицо намъ посыпались песчинки, жгучія, какъ огонь. Томъ крикнулъ:

— Это песчаная буря! Оборачивайтесь спиною къ ней!

Мы повиновались и не прошло болѣе минуты, какъ бушевалъ уже вихрь, песокъ летѣлъ въ насъ цѣлыми лопатами, затемняя все вокругъ насъ такъ, что ничего не было видно. Черезъ пять минутъ, лодка наша переполнилась пескомъ до краевъ и мы сидѣли на ларяхъ, зарытые по горло; однѣ головы наши торчали и намъ было трудно дышать.

Потомъ эта песчаная мятель порѣдѣла и мы могли уже видѣть, что чудовищная стѣна понеслась далѣе по степи… Страшное было это зрѣлище, могу я сказать! Мы доосвободились и взглянули внизъ… Тамъ, гдѣ былъ караванъ, не было ничего, кромѣ песчанаго океана, тихаго и спокойнаго. Люди и верблюды были задушены; они погибли и были погребены, — погребены подъ десятифутовымъ наносомъ песка, какъ мы удостовѣрились въ этомъ… и Томъ говорилъ, что пройдетъ много лѣтъ, можетъ быть, прежде чѣмъ вѣтеръ снесетъ съ нихъ этотъ песокъ, а ихъ друзья все не будутъ знать, что сталось съ этимъ караваномъ!

— Теперь мы можемъ понять, — прибавилъ онъ, — что именно случилось съ тѣми людями, у которыхъ мы взяли сабли и пистолеты.

Да, оно было понятно. Просто и ясно, какъ день. Ихъ занесло такою же песчаной мятелью и дикіе звѣри не могли добраться до нихъ, потому что вѣтеръ обнаружилъ снова ихъ тѣла, лишь когда они высохли уже совершенно и не годились для пищи. Мнѣ казалось, что мы жалѣли тѣхъ бѣднягъ, какъ-только можно жалѣть кого-нибудь и крайне о нихъ грустили, но я ошибался: гибель этого послѣдняго каравана поразила насъ сильнѣе… гораздо сильнѣе. Видите-ли, тѣ были намъ совершенно чужіе и мы не испытывали ни къ кому изъ нихъ близости, — за исключеніемъ развѣ того мужчины, который какъ бы сберегалъ дѣвушку. Но съ этимъ караваномъ было совсѣмъ иначе. Мы слѣдили за ними цѣлую ночь и почти цѣлый день, и совершенно сошлись съ ними, подружились. Я нахожу, что самый лучшій способъ удостовѣриться, любите-ли вы или ненавидите кого, — это путешествовать вмѣстѣ. Такъ было и здѣсь. Мы полюбили этихъ людей сразу, а путь съ ними довелъ эту пріязнь до высшей степени. Чѣмъ долѣе мы двигались вмѣстѣ, тѣмъ болѣе знакомились съ ихъ привычками, тѣмъ болѣе и болѣе любили ихъ и тѣмъ сильнѣе радовались нашей встрѣчѣ съ ними. Мы такъ изучили нѣкоторыхъ изъ нихъ, что называли ихъ по именамъ, когда толковали о нихъ, и скоро сошлись такъ запросто съ ними, что даже откинули «миссъ» или «мистеръ», а называли ихъ просто однимъ именемъ, безъ приставки, и это не казалось невѣжливымъ, а было только естественно. Понятно, что это были не дѣйствительныя ихъ имена, а придуманныя нами для нихъ. Такъ тутъ были: м-ръ Александръ Робинсонъ и миссъ Аделина Робинсонъ; полковникъ Макъ-Дугаль и миссъ Гэрріэтъ Макъ-Дугаль; судья Іеремія Ботлеръ, и молодой Бошрэдъ Ботлеръ. Этихъ мы набрали изъ главарей каравана, которые были въ роскошныхъ огромныхъ чалмахъ, при ятаганахъ и разодѣты какъ самъ Великій Moголъ и изъ числа ихъ семейныхъ. Но когда мы успѣли узнать ихъ покороче и такъ полюбили ихъ, то не было у насъ ни «мистера», ни «судьи» и прочаго, а просто себѣ Алекъ, Адди, Джэкъ, Гатти, Джерри, Бекъ и такъ далѣе.

И знаете, чѣмъ большее участіе принимаете вы въ чьихъ-нибудь радостяхъ и горестяхъ, тѣмъ ближе и дороже становятся вамъ эти люди. Мы не оставались холодными и равнодушными, какъ большинство путешественниковъ; мы были привѣтливы и общительны, и принимали къ сердцу все, что происходило въ караванѣ: въ этомъ можно было на насъ положиться, мы отзывались на все, не дѣлая никакого разбора.

Такъ, когда они сдѣлали привалъ, мы остановились прямо надъ ними, въ тысячѣ ста или тысячѣ двухстахъ футахъ повыше, на воздухѣ. Когда они закусывали, мы дѣлали то же, — и выходило оно даже какъ-то домовитѣе, ѣсть за компанію. Когда, въ тотъ же вечеръ, у нихъ праздновалась свадьба, — Бекъ и Адди поженились, мы напялили на себя самыя крахмальныя изъ профессорскихъ манишекъ, ради парада, а когда у нихъ тамъ устроились танцы, мы тоже не отстали отъ нихъ и отплясывали.

Но бѣда и горе сближаютъ еще болѣе и мы испытали это при похоронахъ, которыя совершились у нихъ въ слѣдующее утро, на самомъ разсвѣтѣ. Мы не знали покойника, онъ былъ не изъ членовъ нашего кружка, но это было намъ безразлично: онъ принадлежалъ къ каравану и этого было достаточно для того, чтобы мы пролили на его могилу самыя искреннѣйшія слезы съ высоты тысячи ста футовъ.

Да, намъ было несравненно болѣе тяжело разстаться съ этимъ караваномъ, нежели съ тѣмъ, члены котораго были, сравнительно, болѣе чужды намъ и, притомъ, умерли уже такъ давно. Этихъ новыхъ мы знали при ихъ жизни и полюбили; было нѣчто ужасное въ томъ, что смерть скосила ихъ на нашихъ глазахъ, и что мы оставались снова одинокими, лишенными всякой пріязни, среди этой громадной пустыни… Мы даже желали не встрѣчать болѣе друзей въ нашемъ странствіи, если намъ было суждено терять ихъ вновь такимъ образомъ.

Мы не могли удержаться отъ разговора о нихъ, и они припоминались намъ постоянно, все въ такомъ видѣ, въ какомъ мы знали ихъ, когда всѣмъ намъ жилось счастливо вмѣстѣ. Намъ такъ и представлялась подвигавшаяся вереница; свѣтлыя оконечности копій сверкаютъ на солнцѣ, дромадеры идутъ своею развалистою походкой… Чудятся намъ потомъ свадьба и похороны; но явственнѣе всего видимъ мы этихъ людей на молитвѣ, - потому что ничто не могло отвлечь ихъ отъ нея: лишь только раздавался обычный къ ней призывъ, — и это нѣсколько разъ въ день, всѣ останавливались, обращались лицомъ къ востоку, откидывали голову назадъ, простирали руки и произносили молитву, становясь четыре или пять разъ на колѣни, падая ницъ и касаясь лбомъ до земли.

Правду сказать, мы поступали не хорошо, все толкуя о нихъ, какъ бы ни были они достойны любви при жизни, и какъ бы дороги ни были они намъ и при своей жизни, и при погибели, не хорошо потому, что пользы это не приносило, а очень разстроивало насъ. Джимъ говорилъ, что постарается теперь жить какъ можно достойнѣе для того, чтобы встрѣтиться съ ними и въ лучшемъ мірѣ, и Томъ промолчалъ, не сказалъ ему, что тѣ были магометане… Зачѣмъ было разочаровывать его? Онъ и такъ былъ уже довольно огорченъ.

На слѣдующее утро мы проснулись въ нѣсколько болѣе веселомъ расположеніи духа, а проспали мы преотлично, потому что песокъ самая удобная изъ всякихъ постелей, и я не понимаю, почему люди, которымъ сподручно его доставать, не заведутъ у себя обычая спать на немъ. И превосходный тоже этотъ балластъ: ни разу еще не стоялъ нашъ шаръ такъ неподвижно.

Томъ предполагалъ, что у насъ его тоннъ двадцать, и не зналъ, что съ нимъ дѣлать: песокъ былъ хорошій, выбросить его такъ, зря, не хотѣлось. Димъ сказалъ:

— Масса Томъ, нельзя-ли намъ взять его съ собою домой и продать тамъ? Сколько времени надо быть въ дорогѣ?

— Зависитъ это отъ той, которую мы выберемъ.

— Тамъ, у насъ, возъ песку стоитъ четверть доллара, а тутъ будетъ возовъ двадцать, не правда-ли? Сколько же это составитъ?

— Пять долларовъ?

— Прахъ возьми, масса Томъ! Отвеземъ мы этотъ песокъ тотчасъ же домой! Вѣдь это дастъ намъ поболѣе чѣмъ полтора доллара на душу, не такъ-ли?

— Такъ.

— Скажите, не самый-ли это легкій способъ зашибать деньгу! Самъ товаръ къ намъ свалился, ни малѣйшаго отъ насъ труда не потребовалось! Пустимся сейчасъ же въ путь, масса Томъ!

Но Томъ размышлялъ и дѣлалъ какія-то выкладки, до того погрузившись въ это занятіе, что и не слушалъ его. Потомъ онъ воскликнулъ:

— Пять долларовъ… тьфу! Нѣтъ, этотъ песокъ стоитъ… стоитъ… ну, стоятъ пропасти денегъ!

— Какимъ образомъ, масса Томъ? Говорите, пожалуйста, говорите!

— Да какъ же! Лишь только публика узнаетъ, что это настоящій песокъ, съ настоящей степи Сахары, она такъ и набросится на него. Всѣмъ захочется имѣть его, хотя сколько-нибудь, чтобы насыпать въ стклянку и поставить ее, подъ ярлычкомъ, на видномъ мѣстѣ, на показъ, какъ диковинку. А намъ стоитъ только разсыпать его по посудинкамъ и потомъ носиться надъ Соединенными Штатами, продавая хоть по десяти центовъ за штуку. Да у насъ тутъ въ лодкѣ этого песка на десять тысячъ долларовъ!

Мы съ Джимомъ чуть не сошли съ ума отъ радости и стали неистово орать, а Томъ продолжалъ:

— И мы можемъ воротиться сюда и набрать новаго песка, потомъ опять воротиться и опять набрать, и такъ до тѣхъ поръ, пока не опорожнимъ всю степь и не распродадимъ ее. А препятствовать намъ никто не будетъ, потому что мы возьмемъ привиллегію.

— Господи Боже! — проговорилъ я. — Да мы будемъ богаты, какъ самъ Креазотъ, не правда-ли, Томъ?

— Ты хочешь сказать: Крезъ. Да, этотъ дервишъ отыскивалъ земныя сокровища въ томъ маленькомъ холмѣ, а не подозрѣвалъ, что у него подъ ногами сокровища настоящія и простирающіяся на тысячи миль! Онъ былъ слѣпѣе ослѣпленнаго имъ верблюдовожатаго.

— Масса Томъ, а сколько денегъ будетъ тогда у насъ?

— Трудно это сказать теперь. Надо подсчитать, а оно не такъ-то просто, потому что тутъ четыре милліона квадратныхъ миль песка, по десяти центовъ за стклянку.

Джимъ былъ въ полномъ восторгѣ, но скоро какъ-то смутился, покачалъ головой и сказалъ:

— Масса Томъ, но откуда взять намъ такъ много стклянокъ? Ни у какого короля не найдется столько. Мы лучше не всю степъ раскопаемъ, масса Томъ… право, такъ, это бѣда будетъ съ стклянками.

Томъ тоже какъ-то поостылъ и я думалъ, что причиною были именно, стклянки; но я ошибался. Онъ сидѣлъ въ раздумьи, становясь все пасмурнѣе и пасмурнѣе, и сказалъ, наконецъ:

— Ребята, не дѣло мы задумали. Надо отъ него отказаться.

— Отчего же, Томъ?

— Богъ отчего. Когда ты переходишь какую-нибудь границу, то есть, вступаешь въ предѣлы извѣстнаго государства, ты встрѣчаешь тотчасъ таможню, и правительственные агенты являются и начинаютъ рыться въ твоихъ вещахъ, требуя съ тебя порядочную сумму, которая зовется пошлиной. Это ихъ обязанность; и если ты не заплатишь пошлины, они захватятъ твой песокъ. Это называется конфискаціей, — но это не проводитъ никого, всѣ знаютъ, что это просто грабежъ. А если мы повеземъ теперь этотъ песокъ по тому пути, который себѣ намѣтили, намъ придется перелѣзать черезъ столько подобныхъ загородокъ, что мы устанемъ… Одна граница за другой: Египетъ, Аравія, Индостанъ и что тамъ еще… И всюду съ насъ будутъ выколачивать пошлину! Вы сами видите, что намъ нельзя отправиться этой дорогой.

— Но, послушай, Томъ, — сказалъ я, — развѣ нельзя намъ просто перелетать черезъ ихъ границы? Какъ могутъ они остановить насъ?

Онъ посмотрѣлъ на меня съ горестью и спросилъ очень строго:

— Гекъ Финнъ, ты думаешь, что это будетъ честно?

Терпѣть не могу такихъ выраженій. Я промолчалъ, а онъ началъ снова:

— Но другая дорога намъ тоже закрыта. Если мы отправимся именно тою, по которой прибыли сюда, то намъ не миновать нью-іоркской таможни, а она хуже всѣхъ тѣхъ, взятыхъ вмѣстѣ, по отношенію къ нашему грузу.

— Это почему же?

— А потому, что Америка не можетъ производить сахарскій песокъ; если же какой предметъ здѣсь не производится, то при ввозѣ его сюда изъ другой страны, которая его производитъ, онъ облагается пошлиной въ тысячу четыреста тысячъ на сто его стоимости.

— Да тутъ смысла нѣтъ, Томъ Соуеръ!

— А кто говоритъ, что есть? Ради чего ты относишься ко мнѣ такъ, Гекъ Финнъ? Обожди, пока я скажу, что то или другое имѣетъ смыслъ, прежде чѣмъ обвинять меня въ томъ, будто я это сказалъ!

— Ты правъ. Считай, что я оплакиваю свою ошибку и очень раскаяваюсь. Но продолжай!

Джимъ перебилъ:

— Масса Томъ, и они взимаютъ такую пошлину со всего того, чего не могутъ производить въ Америкѣ, не дѣлая никакого различія при этомъ?

— Никакого.

— Масса Томъ, вѣдь благословеніе Божіе драгоцѣннѣе всего на свѣтѣ?

— Разумѣется.

— И проповѣдники, стоя на каѳедрѣ, призываютъ его на народъ?

— Призываютъ.

— Откуда оно идетъ?

— Съ неба.

— Вѣрно, сэръ, вѣрно! Не ошибаетесь. Дѣйствительно, оно нисходитъ съ неба… а небо-то чужая страна! Что же, и на благословеніе наложена пошлина?

— Нѣтъ, не наложена.

— Понятно, что не могли наложить. Такъ вотъ, вы и ошибались, масса Томъ. Не захотятъ они тамъ облагать пошлиной такой ничтожный предметъ, какъ песокъ, который и не составляетъ необходимости для всякаго человѣка, когда оставляютъ безпошлиннымъ то, что самое драгоцѣнное въ мірѣ и безъ чего никто не можетъ обходиться.

Томъ Соуеръ былъ срѣзанъ. Онъ видѣлъ, что Джимъ приперъ его къ стѣнѣ. Началъ онъ тутъ вилять, говоря, что это былъ недосмотръ въ таможенномъ уставѣ, подлежащій исправленію при ближайшемъ засѣданіи конгресса, — но это было плохое объясненіе и онъ самъ понималъ это. Онъ говорилъ, что рѣшительно все иностранное, за исключеніемъ этого одного, было обложено пошлиной, и потому, ради послѣдовательноcти, не могли не обложить и это, вслѣдствіе того, что послѣдовательность — первое правило въ политикѣ. Онъ настаивалъ на томъ, что пропускъ этотъ былъ сдѣланъ правительствомъ не преднамѣренно, и что оно постарается исправить свою ошибку, прежде чѣмъ ее замѣтятъ и его обсмѣютъ.

Но меня вовсе не интересовало все это, разъ стало извѣстно, что намъ нельзя провезти нашъ песокъ. Я совершенно упалъ духомъ; тоже было и съ Джимомъ. Томъ старался насъ ободрить, говоря, что придумаетъ новую спекуляцію не хуже этой, а то и лучше даже, но это насъ мало утѣшало: мы не вѣрили, чтобы было что-нибудь такое громадное! Тяжело было переносить это: мы только что считали себя такими богачами, что могли купить цѣлую страну и основать королевство, и вотъ мы опять бѣдняки, ничтожество! и песокъ остается у насъ на рукахъ. Онъ казался намъ прежде такимъ красивымъ, точно золото и алмазы, и на ощупь былъ такой нѣжный, бархатистый, пріятный, а теперь видъ его былъ намъ нестерпимъ. Мнѣ было противно смотрѣть на него и я зналъ, что почувствую себя спокойно, лишь избавившись отъ него, такъ чтобы онъ не напоминалъ мнѣ болѣе о томъ, чѣмъ мы могли быть и во что были низвержены. Томъ и Джимъ раздѣляли мои чувства, я зналъ это, потому что оба они тотчасъ же повеселѣли, когда я сказалъ:

— Выбросимъ этотъ мусоръ за бортъ.

Но это требовало усилій, и не малыхъ, я вамъ скажу, поэтому Томъ раздѣлилъ работу по справедливости и согласно нашей силѣ. Онъ рѣшилъ, что мы двое выгрузимъ по одной пятой доли его, а Джимъ три пятыхъ. Но Джиму такое раздѣленіе не понравилось.

— Безъ сомнѣнія, я сильнѣе васъ, — сказалъ онъ, — и я согласенъ поработать сообразно тому; но все же вы слишкомъ много наваливаете на стараго Джима, масса Томъ, какъ мнѣ кажется.

— Не хотѣлъ я этого, Джимъ, но если тебѣ такъ думается, то раздѣли работу ты самъ; мы посмотримъ.

Джимъ рѣшилъ, что будетъ справедливѣе, если мы съ Томомъ отработаемъ по десятой долѣ. Томъ отошелъ отъ него, чтобы быть на просторѣ въ сторонкѣ, а тамъ улыбнулся во всю ширь Сахары на западъ, до самого Атлантическаго океана, съ котораго мы явились. Потомъ онъ снова повернулся къ Джиму и сказалъ, что мы согласны съ такимъ рѣшеніемъ, если только оно удовлетворяетъ Джима. Джимъ отвѣтилъ, что да.

Томъ отмѣрилъ тогда наши двѣ десятыя части по дугѣ, предоставивъ остальное Джиму. Тотъ очень удивился оказавшемуся различію и страшному количеству песка, выпадавшему на его долю; онъ былъ еще очень радъ, — говорилъ онъ, — что спохватился во время и не согласился на первое условіе.

Мы принялись за дѣло. Было и тяжело, и жарко работать, такъ что мы должны были подняться повыше, иначе не выдержали бы. Мы съ Томомъ чередовались: одинъ работалъ, другой отдыхалъ, но смѣнять бѣднаго стараго Джима было некому, и онъ потѣлъ такъ, что все, что было испареній въ этой части Африки, выходило изъ него. Мы не могли хорошенько работать, потому что хохотали до упаду, а Джимъ надсаживался и только дивился, чему мы такъ тѣшимся; намъ приходилось выдумывать какіе-нибудь предлоги къ тому, разумѣется, порядочно нелѣпые, но достаточные для Джима, который не способенъ былъ разобрать что-нибудь. Наконецъ, мы свою долю покончили, но совершенно надорвались, — не отъ работы, а отъ смѣха. Между тѣмъ Джимъ тоже почти совсѣмъ надорвался, но онъ-то уже отъ работы; тогда мы установили очередь и стали смѣнять его, за что онъ былъ безконечно намъ благодаренъ. Онъ сидѣлъ въ лодкѣ, утиралъ съ себя потъ, кряхтѣлъ и переводилъ духъ, повторяя, что мы очень добры къ бѣдному старому негру и онъ этого никогда не забудетъ. Онъ былъ вообще самый признательный изъ всѣхъ негровъ, какихъ я только видалъ; благодарилъ всегда за всякую малость. Съ лица онъ былъ черный, но внутри такъ же бѣлъ какъ вы сами!

ГЛАВА XII

То, что мы ѣли послѣ этого, было порядочно приправлено пескомъ, но когда голоденъ, то этого не разбираешь; а когда не голоденъ, то все равно ѣшь безъ всякаго удовольствія, — поэтому, если и хруститъ немного на зубахъ, то это, на мой взглядъ, рѣшительно ничего.

Мы добрались, наконецъ, до восточнаго предѣла степи, все держа курсъ на сѣверо-востокъ. Совсѣмъ на окраинѣ песчанаго пространства, въ мягкомъ розоватомъ свѣтѣ, обрисовывались три маленькія остроконечныя крыши въ родѣ палатокъ, и Томъ воскликнулъ:

— Это египетскія пирамиды!

Сердце у меня такъ и всколыхнулось. Знаете, я видалъ ихъ не разъ ка картинкахъ и слыхалъ о нихъ сотни разъ, но наткнуться на нихъ такъ неожиданно, удостовѣриться, что онѣ существуютъ, а не только воображаются, — тутъ было отчего чуть не задохнуться въ изумленіи. Замѣчательно, что, чѣмъ болѣе слышите вы о какой-нибудь великой, высокой, увѣсистой вещи или личности, тѣмъ призрачнѣе она для васъ становится, можно сказать, превращаясь, наконецъ, въ смутный, рѣющій обликъ, сотканный изъ луннаго свѣта, безъ всякой въ немъ осязаемости. Это можно отнести къ Уашингтону и точно также къ пирамидамъ.

Но, сверхъ того, всѣ разсказы о нихъ казались мнѣ всегда патяжкою. Такъ, напримѣръ, явился разъ къ намъ, въ воскресную школу, одинъ господинъ, показывалъ пирамиды на картникахъ, говорилъ рѣчь, въ которой пояснялъ, что самая большая пирамида занюіаетъ будто бы тринадцать акровъ земли и вышиною въ пятьсотъ футовъ, совершенно походитъ на крутую гору, построенную изъ каменныхъ глыбъ, которыя величиноіо съ цѣлый столъ; и глыбы эти лежатъ правильными рядами, на подобіе ступеней въ лѣстницѣ. Тринадцать акровъ для одной постройки! Да тутъ цѣлая ферма умѣстится. Если бы это говорилось не въ воскресной школѣ, я счелъ бы это тотчасъ же за вранье; а когда вышелъ, то такъ и подумалъ. Онъ говорилъ еще, что въ пирамидѣ отверстіе, въ которое можно войти съ факелами, чтобы спуститься по покатому корридору, который приводитъ въ большое помѣщеніе, въ самомъ нутрѣ этой каменной горы; тутъ стоитъ большой, тоже каменный ящикъ, а въ немъ царь, которому уже четыре тысячи лѣтъ. Я подумалъ тогда: если это не выдумки, то я готовъ съѣсть этого царя, пусть только мнѣ доставятъ его, — потому что даже Маѳусаилъ жилъ не такъ долго, а до него никто еще не доросъ.

Подступивъ еще ближе. мы увидѣли, что желтый песокъ заканчивается тутъ прямою каймою, точно одѣяло, а къ нему примыкаетъ, край съ краемъ, обширное зеленое пространство съ извивающеюся по немъ свѣтлою полосой. Томъ сказалъ, что это Нилъ. Сердце у меня снова затрепетало, потому что Нилъ былъ тоже предметомъ, казавшимся мнѣ не дѣйствительнымъ. Но я вамъ скажу одно и это уже вѣрно, какъ Богъ святъ: если вы прошатались черезъ три тысячи миль желтаго песка, который блеститъ на солнцѣ такъ, что у васъ глаза слезятся, и не видите вы ничего другого почти цѣлую недѣлю, то зеленѣющая даль покажется вамъ такимъ роднымъ уголкомъ, такимъ небомъ, что у васъ снова слезы выступятъ. Такъ именно было со мною, такъ и съ Джимомъ.

А когда Джимъ увѣрился вполнѣ, что завидѣнная имъ страна была самый Египетъ, онъ не захотѣлъ вступить въ нее стоя, а палъ на колѣни и снялъ шапку, потому что, говорилъ онъ, непристойно было ему, бѣдному смиренному негру, входить иначе въ ту землю, въ которой были такіе люди, какъ Моисей, Іосифъ, Фараонъ и другіе пророки. Джимъ принадлежалъ къ пресвитеріанскому толку и очень глубоко почиталъ Моисея, который былъ тоже пресвитеріанецъ, говорилъ онъ. Онъ былъ совсѣмъ ошеломленъ и повторялъ:

— Это земля египетская… земля египетская… и я удостоился видѣть ее собственными очами! И вотъ та рѣка, которая была обращена въ кровь, и я смотрю на ту самую почву, на которой появились и язва, и вши, и лягушки, и саранча, и градъ, и гдѣ были помѣчены пороги, и ангелы Господни умертвили во тьмѣ ночной всѣхъ первенцевъ, народившихся въ этомъ Египтѣ! Старый Димъ недостоинъ былъ дожить до этого дня!

Онъ не могъ болѣе выдержать и зарыдалъ отъ избытка благодарности. И между нимъ и Томомъ завелись безконечные толки: Джимъ былъ въ волненіи потому, что земля эта такая историческая, — тутъ и Іосифъ съ своими братьями, и Моисей въ тростникѣ, и Іаковъ, явившіяся въ Египетъ за покупкою хлѣба съ серебряною чашею въ мѣшкѣ, и все прочее любопытное; а Томъ волновался не менѣе, потому что тутъ происходило тоже разное историческое по его части, — подвизались всякіе Нуреддины и Бедредины, и такіе чудовищные великаны, что у Джина шерсть на головѣ дыбомъ становилась, и еще куча другихъ лицъ изъ «Тысячи и одной ночи», — хоть я и не вѣрю, чтобы половина изъ нихъ дѣлала то, что имъ приписывается и что они позволяютъ на себя возводить.

Тутъ наступило для насъ нѣкоторое разочарованіе, потому что разостлался одинъ изъ бывающихъ здѣсь на разсвѣтѣ тумановъ, а подняться выше надъ нимъ мы не хотѣли, потому что намъ было желательно пройти надъ самымъ Египтомъ. Въ виду этого, мы рѣшили держать курсъ по компасу прямо на пирамиды, которыя затушевались въ туманѣ и сгинули, а тамъ спуститься и летѣть совсѣмъ близехонько отъ земли, чтобы разсмотрѣть все порядкомъ. Томъ взялся за руль, я стоялъ наготовѣ, чтобы бросить якорь, а Джимъ сѣлъ верхомъ на носу, чтобы вглядываться въ туманъ и оповѣстить объ опасности. Мы подвигались ровненько, но не особенно быстро, а туманъ все сгущался и сгущался до того, наконецъ, что и самый обликъ Джима представлялся намъ неясно, точно въ дыму. Кругомъ была страшная тишина; мы сами говорили шепотомъ и намъ было жутко. По временамъ Джимъ покрикивалъ:

«Поднимитесь чуточку повыше, масса Томъ!» и мы поднимались на фугъ или на два, проносясь надъ плоскою крышею какой-нибудь мазанки, на которой спали люди, только что начинавшіе теперь просыпаться, зѣвать и потягиваться. Случилось разъ, что кто-то изъ нихъ всталъ на ноги, чтобы получше зѣвнуть и потянуться, а мы его толкнули въ спину, онъ такъ и ударился внизъ. Между тѣмъ прошло уже съ часъ, а кругомъ все еще господствовала могильная тишина, и мы тщетно напрягали свой слухъ и затаивали дыханіе. Но туманъ вдругъ немного разсѣялся и Джимъ крикнулъ въ ужасномъ испугѣ:

— О, ради Бога, назадъ, масса Томъ! Тутъ самый громаднѣйшій великанъ изъ «Тысячи и одной ночи!» Онъ идетъ на насъ! — Говоря это, онъ попятился къ кормѣ.

Томъ далъ задній ходъ машинѣ, а когда мы остановились, человѣческое лицо, величиною съ нашъ домъ на родинѣ, заглянуло въ нашу лодку, совершенно какъ если бы домъ посмотрѣлъ на насъ своими окошками. Я упалъ и обмеръ. Полагаю, что я былъ даже совсѣмъ мертвъ съ минуту или двѣ: потомъ я пришелъ въ себя и увидѣлъ, что Томъ зацѣпился большимъ багромъ за нижнюю губу великана и удерживалъ тѣмъ нашъ шаръ на мѣстѣ, а самъ закинулъ голову назадъ и разсматривалъ внимательно эту страшную рожу.

Джимъ стоялъ на колѣняхъ, скрестивъ руки и смотря на этотъ предметъ какъ бы съ мольбою; онъ шевелилъ губами, но не могъ произнести ничего. Я только взглянулъ и былъ готовъ лишиться чувствъ снова, но Томъ сказалъ:

— Да онъ не живой, дурачье! Это сфинксъ.

Никогда еще Томъ не казался мнѣ такимъ маленькимъ: настоящая муха! Но это было потому, что голова великана была такъ велика и ужасна. Ужасна! да, но она не устрашала меня уже болѣе, потому, что у нея были благородныя черты, въ которыхъ выражалась грусть и какая-то мысль, но занятая не нами, а чѣмъ-то другимъ, болѣе широкимъ. Изваянъ этотъ сфинксъ былъ изъ камня, — красноватаго камня, — носъ и уши были у него сколоты и это придавало ему обиженный видъ, что невольно возбуждало въ насъ жалость къ нему.

Мы отодвинулись немного, покружили около него и надъ нимъ, и онъ показался намъ весьма величавымъ. Голова у него была мужская, — можетъ быть, женская, — а туловище вродѣ тигра и длиною въ сто двадцать пять футовъ; а между передними его лапами помѣщался прехорошенькій, маленькій храмъ. Цѣлыя сотни, можетъ быть, и тысячи лѣтъ, изъ массы песка виднѣлась лишь одна голова сфинкса, но недавно песокъ былъ раскопанъ и открылся этотъ маленькій храмъ. Сколько потребовалось песку, чтобы схоронить такую громаду? Я думаю не менѣе, чѣмъ для того, чтобы зарыть цѣлый пароходъ.

Мы спустили Джима на самую макушку сфинкса, вручивъ ему американскій флагъ для охраны, потому что были въ чужомъ государствѣ; потомъ стали переходить съ одного разстоянія на другое, ради того, что Томъ называлъ эффектами, перспективами и соразмѣреніями; а Джимъ старался въ это время принимать различныя положенія и позы, какія только могъ придумать. Самою удачною фигурою было стояніе на головѣ и прыганье по лягушачьи. Чѣмъ болѣе мы отдалялись, тѣмъ меньше казался намъ Джимъ, но съ тѣмъ вмѣстѣ выросталъ сфинксъ, такъ что, наконецъ, намъ представилась только какъ бы булавка на куполѣ, такъ сказать. Томъ говорилъ, что, такимъ путемъ, перспектива уясняетъ дѣйствительную соразмѣрность предметовъ; негры Юлія Цезаря не могли уразумѣть его величины, потому что были слишкомъ близко къ нему.

Мы удалялись все болѣе и болѣе, такъ что Джимъ исчезъ совершенно изъ нашихъ глазъ; наконецъ, и тогда фигура сфинкса выступила во всей своей величавости, господствуя безмолвно, торжественно и одиноко надъ Нильской долиной, въ то время, какъ всѣ маленькія, грязныя хижинки, со всѣмъ окружающимъ ихъ, пропали изъ вида, и повсюду разстилался, желтымъ бархатнымъ ковромъ, одинъ лишь песокъ.

Тутъ было надлежащее мѣсто для остановки и мы стали. Съ полчаса мы только смотрѣли и думали, не говоря ни слова, потому что было что-то и жуткое и торжественное для насъ въ понятіи о томъ, что этотъ сфинксъ смотрѣлъ такъ на эту долину и думалъ свою страшную, затаенную думу, въ теченіе тысячелѣтій, какъ думаетъ ее и теперь, — и никто не могъ еще ее разгадать и до сего дня…

Я взялъ, наконецъ, подзорную трубку и замѣтилъ нѣсколько маленькихъ черныхъ существъ на бархатномъ коврѣ пустыни. Нѣкоторыя изъ нихълѣзли на спину сфинкса, потомъ тамъ взвились два или три клубочка бѣлаго дыма! Я сказалъ Тому, чтобы и онъ посмотрѣлъ. Онъ взглянулъ и говоритъ:

— Это жуки… Нѣтъ, постой… мнѣ кажется, это люди. Да, люди… люди, и съ лошадьми. Они втаскиваютъ лѣстницу на спину сфинкса… Что за странность!.. Теперь, они приставляютъ ее къ… И опять бѣлые клубы дыма… Это изъ ружей! Гекъ, они нападаютъ на Джима!

Мы пустили машину въ ходъ и налетѣли на нихъ однимъ махомъ. Они бросились въ разсыпную, кто куда поспѣлъ, а тѣ, которые лѣзли по лѣстницѣ къ Джиму, выпустили изъ рукъ то, за что держались, и попадали внизъ. Поднявшись къ нашему негру, мы нашли его лежащимъ на макушкѣ сфинкса; онъ совсѣмъ задыхался, горло у него перехватило, частью отъ его воплей о помощи, частью отъ перепуга. Онъ говорилъ, что выдержалъ тутъ продолжительную осаду, — въ теченіе цѣлой недѣли, до его словамъ, что было невѣрно, разумѣется, и показалось ему такъ только отъ страха. Эти люди стрѣляли въ него, сыпали вокругъ него пулями, но не могли его задѣть; тогда, увидавъ, что онъ не хочетъ встать, а пулями въ него не попадешь, пока онъ лежитъ, они притащили лѣстницу и тутъ онъ уже понялъ, что конецъ ему приходитъ, если мы не подоспѣемъ на помощь въ ту же минуту. Томъ былъ въ крайнемъ негодованіи и спрашивалъ Джима, почему онъ не выставилъ флага и не приказалъ имъ, именемъ Соединенныхъ Штатовъ, убираться прочь? Онъ отвѣчалъ, что сдѣлалъ это, но они даже вниманія не обратили. Томъ сказалъ, что представитъ дѣло на разсмотрѣніе въ Уашингтонѣ.

— Увидите, — говорилъ онъ, — что ихъ заставятъ извиниться за оскорбленіе нашего флага и заплатить еще удовлетвореніе, сверхъ того, даже въ случаѣ, если имъ удастся вывернуться.

Джимъ спросилъ:

— Что такое удовлетвореніе, масса Томъ?

— Это деньги… вотъ оно что.

— А кому же онѣ пойдутъ?

— Намъ, разумѣется.

— А извиненіе кому?

— Соединеннымъ Штатамъ. Собственно, это на нашъ выборъ: мы можемъ принять извиненіе, если желаемъ, а деньги предоставимъ правительству.

— А сколько денегъ будетъ, масса Томъ?

— Ну, въ такомъ рѣзкомъ случаѣ, какъ этотъ, пеня можетъ дойти до трехъ долларовъ на человѣка; можетъ быть, я не знаю, и болѣе.

— Такъ возьмемъ деньги, масса Томъ… ну, его, извиненіе-то! Неправда-ли, это лучше, по вашему? А по твоему, Гекъ?

Мы потолковали немного на этотъ счетъ и порѣшили, что одно было не хуже другого, но что мы возьмемъ деньги. Дѣло было новостью для меня и я спросилъ Тома, всегда-ли государства извиняются, если они не правы? Онъ отвѣтилъ:

— Да, для маленькихъ это обязательно.

Мы двигались кругомъ пирамидъ, разсматривая ихъ, потомъ поднялись и сѣли на плоскую верхушку самой высокой изъ нихъ, Оказалось, что пирамида была совершенно вѣрно описана вышеупомянутымъ лекторомъ въ нашей воскресной школѣ. Она походила на четыре ряда лѣстницъ съ широкимъ основаніемъ у земли, потомъ съуживающихся постепенно и соединяющюсся въ одну точку наверху; только по ступенямъ этихъ лѣстницъ нельзя было всходить, какъ то дѣлается на обыкновенныхъ лѣстницахъ: ступени эти были таковы, что каждая доходила вамъ до подбородка, и всходящаго надо было подсаживать сзади. Двѣ другія пирамиды были расположены неподалеку, но люди, двигавшіеся вокругъ нихъ по неску, казались намъ только копошащимися букашками, вслѣдствіе того, что мы находились на такой высотѣ надъ ними.

Томъ былъ внѣ себя: онъ былъ до того проникнутъ счастіемъ и восторгомъ, видя себя въ столь прославленной мѣстности, что исторія такъ и сочилась у него изъ всѣхъ поръ, какъ мнѣ казалось. Онъ повторялъ, что почти не можетъ вѣрить тому, что стоитъ на томъ самомъ истинномъ мѣстѣ, съ котораго принцъ поднялся на бронзовомъ конѣ. Это было во времена «Тысячи и одной ночи», говорилъ онъ. Кто-то далъ этому принцу бронзоваго коня съ гвоздикомъ въ плечѣ, и ему стоило только повертывать этотъ гвоздикъ, чтобы летѣть по воздуху, какъ птица, побывать вездѣ на свѣтѣ, править конемъ по своему произволу, подниматься выше или ниже и сходить на землю, гдѣ захочется.

Когда онъ поразсказалъ намъ все это, наступило одно изъ тѣхъ неловкихъ молчаній, которыя наступаютъ всегда, когда человѣкъ заврется и вамъ совѣстно за него, и хотѣлось бы найти средство перейти къ другому предмету, такъ, чтобы оно поглаже сошло, но на васъ находитъ столбнякъ, вы не можете придумать. ничего, и прежде чѣмъ вы соберетесь съ мыслями и сдѣлаете что-нибудь, молчаніе успѣетъ уже разростись и возьметъ свое. Я былъ въ замѣшательствѣ, Джимъ былъ тоже въ замѣшательствѣ и оба мы не знали, что сказать. Томъ вспыхнулъ, глядя на меня, и промолвилъ:

— Ну, выкладывай на чистоту. Что у тебя на умѣ?

Я отвѣтилъ:

— Томъ Соуеръ, да ты самъ этому не вѣришь.

— По какой причинѣ не вѣрю? Что мнѣ мѣшаетъ?

— Мѣшаетъ тебѣ одно только: не могло этого быть, вотъ и все!

— Почему не могло?

— Ты мнѣ скажи, по какой причинѣ могло?

— Да нашъ собственный шаръ можетъ служить достаточнымъ доказательствомъ тому, что это могло быть, я думаю.

— Почему можетъ?

— Почему? Нѣтъ, я не видывалъ такого идіота! Развѣ воздушный шаръ и бронзовый конь не одно и тоже, только подъ разными названіями?

— Вовсе нѣтъ. То конь, а то шаръ. Большая разница. Ты скажешь еще, что домъ и корова одно и тоже.

— Клянусь Джэксономъ, Гекъ-то снова подкосилъ его! Теперь уже ему не выпутаться!

— Заткни глотку, Джимъ. Самъ не знаешь, что такое толкуешь. И Гекъ тоже. Слушай, Гекъ, я постараюсь объяснить тебѣ такъ, чтобы ты понялъ. Сходство или несходство здѣсь собственно не въ формѣ, а въ принципѣ; а принципъ одинаковъ у того и у другого. Ясно это тебѣ?

Я поразмыслилъ и говорю:

— Нѣтъ, Томъ, не годится. Принципы, — это все прекрасно, но не совладать имъ съ однимъ тѣмъ неопровержимымъ фактомъ, что совершаемое шаромъ, не служитъ еще доказательствомъ того, что можетъ совершить конь.

— Не мели вздора, Гекъ! Ты не берешь въ толкъ основной мысли. Подумай немного и увидишь, какъ это ясно. Летаемъ мы по воздуху?

— Летаемъ.

— Прекрасно. Можемъ мы летать выше или ниже, по нашему усмотрѣнію?

— Такъ.

— Можемъ мы направлять шаръ, куда разсудимъ?

— Такъ.

— Можемъ мы опускаться на землю, гдѣ только захотимъ?

— Такъ.

— Посредствомъ чего мы двигаемъ и направляемъ шаръ?

— Посредствомъ кнопокъ.

— Надѣюсь, что теперь тебѣ ясно все. Въ томъ случаѣ движеніе и направленіе производились посредствомъ гвоздя. Мы нажимаемъ кнопку, принцъ поворачивалъ гвоздикъ. Тутъ нѣтъ и атома различія, какъ ты видишь. Я зналъ, что вобью тебѣ это въ голову, если поколочу по ней подолѣе.

Онъ былъ такъ доволенъ, что началъ насвистывать. Но мы съ Джимомъ молчали, такъ что онъ спросилъ съ изумленіемъ:

— Послушай, Гекъ Финнъ, уразумѣлъ ты это?

Я отвѣтилъ:

— Томъ Соуеръ, могу я предложить тебѣ нѣкоторые вопросы?

— Говори, — сказалъ онъ, — причемъ Джимъ, какъ вижу, такъ и навострилъ уши.

— Насколько я понимаю, все дѣло въ кнопкахъ и въ гвоздикѣ, - остальное значенія не имѣетъ. Кнопка одного фасона, гвоздикъ другого, но это все единственно.

— Нѣтъ, оно единственно лишь въ томъ случаѣ, если они обладаютъ однородною сидою.

— Прекрасно. Какая сила дѣйствуетъ въ свѣчѣ и въ спичкѣ?

— Огонь.

— Одинаково въ обѣихъ?

— Да, одинаково въ обѣихъ.

— Прекрасно. Предположи, что я поджегъ столярную мастерскую спичкой; что случится съ этою мастерской?

— Сгоритъ она.

— А предположи, что я подожгу эту пирамиду свѣчкой; загорится она?

— Разумѣется, нѣтъ!

— Отлично. Однако, огонь-то одинаковъ въ обоихъ случаяхъ. Отчего мастерская сгоритъ, а пирамида нѣтъ?

— Оттого, что пирамида не можетъ горѣть.

— Вотъ! а конь можетъ летать!

— Прахъ побери, Гекъ приперъ его опять! Да, затянулъ его славно на этотъ разъ! Такая, скажу вамъ, ловкая западня, что я и не видывалъ! Ну, если я…

Но Джимъ хохоталъ до того, что давился и не могъ продолжать, а Томъ былъ такъ взбѣшенъ тѣмъ, что я побилъ его собственными же его доказательствами, да такъ, что всѣ они разлетѣлись въ лохмотья и щепки, что могъ только сказать, будто мои и Джимовы разсужденія заставляютъ его стыдиться за человѣчество. Я не говорилъ болѣе ничего, чувствуя себя совершенно удовлетвореннымъ. Когда мнѣ удается одержать такъ верхъ надъ кѣмъ-нибудь, то я не люблю долбить объ этомъ, какъ другіе дѣлаютъ, такъ какъ я понимаю, что, будъ я на мѣстѣ побитаго, мнѣ было бы очень непріятно, если бы онъ сталъ провозглашать свою побѣду. Я полагаю, что лучше быть повеликодушнѣе.

ГЛАВА XIII

Черезъ нѣсколько времени мы поручили Джиму держаться по близости пирамиды, а сами опустились до отверстія, служащаго входомъ въ ея внутренность, и вошли туда въ сопровожденіи нѣсколькихъ арабовъ съ факелами. Въ самомъ центрѣ пирамиды мы увидѣли большое помѣщеніе съ большимъ каменнымъ ящикомъ по серединѣ его. Въ этомъ ящикѣ долженъ былъ находиться царь, совершенно какъ разсказывалъ намъ тотъ лекторъ въ воскресной школѣ, но кто-то уже вытащилъ его. Мнѣ это мѣсто не нравилось: тутъ могли водиться тѣни, разумѣется, не свѣжія, но я не люблю никакихъ.

Мы вылѣзли прочь, сѣли на осликовъ и проѣхались немного; потомъ наняли лодку, проплыли въ ней, опять сѣли на осликовъ и добрались такъ до Каира. Дорога была такая гладкая и чудная, какъ я и не видывалъ; по обѣимъ сторонамъ ея росли финиковыя пальмы и бѣгали голые ребятишки, а люди были мѣднокраснаго цвѣта, рослые, стройные и красивые. А самъ городъ былъ прелюбопытный: улицы узенькія, просто проходцы, а въ нихъ толпятся люди въ чалмахъ, женщины подъ покрывалами, всѣ въ яркихъ разноцвѣтныхъ одеждахъ. Можно было только изумляться, какъ это верблюды и прохожіе расходятся въ этихъ узенькихъ закоулочкахъ, однако, такъ было: настоящая сутолока, какъ видите, да еще гамъ какой! Лавочки были такъ тѣсны, что въ нихъ и не повернуться, но заходить во внутрь было и не зачѣмъ: продавецъ сидѣлъ, поджавъ ноги, какъ портной, курилъ свой длинный, змѣевидный чубукъ, держа свой товаръ у себя подъ рукою, то есть все равно, что на улицѣ, потому что верблюды задѣвали его, проходя, своими вьюками.

По временамъ мчался въ экипажѣ какой-нибудь вельможа, которому расчищали дорогу затѣйливо разодѣтые люди, бѣжавшіе впереди съ крикомъ и разгонявшіе встрѣчныхъ длинными бичами. Потомъ проѣхалъ самъ султанъ верхомъ во главѣ цѣлой процессіи и въ такомъ богатомъ нарядѣ, что духъ занимался, на него глядя. Всѣ падали ницъ при этомъ и лежали такъ, пока онъ не проѣхалъ. Я позабылъ это сдѣлать, но одинъ молодецъ напомнилъ мнѣ это, именно тотъ, который бѣжалъ съ бичемъ впереди всѣхъ.

Находятся здѣсь и храмы, только народъ не смыслитъ здѣсь соблюдать воскресенья: эти люди празднуютъ пятницу, а день воскресный не уважаютъ. При входѣ въ храмъ надо снимать обувь. Сидѣло тамъ на каменномъ полу множество мужчинъ и дѣтей кучками; всѣ они страшно галдѣли: это они учили свои уроки наизусть. Томъ говорилъ, что они зубрятъ Коранъ, который у нихъ вмѣсто Библіи; разумѣется, кто поумнѣе, тотъ не поддается на этотъ обманъ. Но я въ жизни не видывалъ такихъ высокихъ храмовъ. Этотъ былъ страшно высокъ: голова кружилась, если смотрѣть на его верхъ. Наша сельская церковь совсѣмъ пустякъ передъ нимъ; если ее поставить внутри этого храма, она покажется только коробкою съ сухимъ печеньемъ.

Мнѣ особенно хотѣлось повидать какого-нибудь дервиша; дервиши очень занимали меня вслѣдствіе той штуки, которую съигралъ одинъ изъ нихъ съ верблюдовожатымъ. Мы нашли цѣлую кучу ихъ въ какомъ-то зданіи вродѣ церкви; называли они себя «вертящимися дервишами», и вертѣлись дѣйствительно. Ничего подобнаго я не видывалъ. На нихъ были шапки, похожія на сахарныя головы, и холщевыя юбки. Они начали кружиться, кружиться, кружиться, точно волчки, а юбки ихъ раздувались пузыремъ и выходило это красиво, но я совсѣмъ одурѣлъ, смотря на нихъ. Томъ сказывалъ, что всѣ они мусульмане, а когда я его спросилъ, что такое мусульманинъ, онъ отвѣтилъ, что это всѣ тѣ, которые не пресвитеріане. Стало быть, ихъ много въ Миссури, а я этого и не подозрѣвалъ.

Мы не успѣли пересмотрѣть и половины всего въ Каирѣ, потому что Тому не терпѣлось поспѣть въ въ другія мѣста, прославившіяся въ исторіи. Намъ потребовалось много труда, чтобы отыскать ту житницу, въ которую Іосифъ собралъ хлѣбъ передъ наступленіемъ голода, а когда мы наткнулись, наконецъ, на нее, то она оказалась такою, никуда не годной, старой развалиной, что не стоило и смотрѣть; но Томъ болѣе шумѣлъ по ея поводу, чѣмъ сталъ бы я, случись мнѣ напороть ногу на гвоздь. Я не могъ и понять хорошенько, какъ онъ отыскалъ это мѣсто. Мы миновали штукъ сорокъ подобныхъ лачугъ, прежде чѣмъ напали на эту, и каждая изъ нихъ была бы столько же пригодна, по мнѣ, но онъ могъ остановиться только на этой. Я не встрѣчалъ ни у кого такой способности, какъ у Тома: лишь только онъ запримѣтилъ «настоящую» изъ этихъ развалинъ, онъ тотчасъ же призналъ ее, какъ я призналъ бы свою вторую рубашку, будь она у меня; но почему онъ ее распозналъ, онъ не могъ этого объяснить, какъ не могъ летать, напримѣръ; онъ самъ такъ выразился.

Потомъ мы долго еще розыскивали домъ, въ которомъ жилъ мальчикъ, научившій кадія различать старыя оливки отъ новыхъ; это было тоже изъ «Тысячи и одной ночи», и Томъ обѣщалъ разсказать это намъ съ Джимомъ, когда найдетъ къ тому время. Ну, рыскали мы, рыскали до того, что я чуть съ ногъ не валился; я просилъ Тома отложить это до слѣдующаго дня и найти тогда кого нибудь знающаго городъ и говорящаго по миссурійски; такой человѣкъ могъ провести насъ прямо къ мѣсту; но Томъ не хотѣлъ, ему надо было непремѣнно найти самому, иначе все было ему не въпрокъ. И дошли мы опять. Наконецъ, произошло нѣчто неслыханное! Домъ этотъ былъ уничтоженъ, — уничтоженъ сотни лѣтъ тому назадъ, не осталось отъ него ровнехонько ничего, кромѣ одного заплѣсневѣвшаго кирпича. Повѣритъ-ли кто, что какой-нибудь мальчишка изъ миссурійскаго захолустья, не бывавшій въ Каирѣ никогда прежде, могъ розыскать требуемое мѣстечко и найти этотъ кирпичъ? А Томъ Соуеръ совершилъ это. Я знаю, что совершилъ, потому что самъ я это видѣлъ: я стоялъ совсѣмъ рядомъ съ нимъ и увидалъ, какъ онъ запримѣтилъ кирпичъ и какъ онъ его узналъ. Теперь я спрашиваю себя: что руководило имъ? Знаніе или инстинктъ?

Я представляю факты какъ они были; каждый можетъ истолковывать ихъ по своему; самъ я много раздумывалъ надъ этимъ и пришелъ къ тому выводу, что во многомъ дѣйствуетъ тутъ знаніе, но главная доля принадлежитъ инстинкту. И вотъ почему Томъ спряталъ этотъ кирпичъ себѣ въ карманъ, съ тѣмъ, чтобы помѣстить его въ какой-нибудь музей, когда мы вернемся домой, причемъ на кирпичѣ онъ помѣтитъ свое имя съ описаніемъ самой находки; я вытащилъ у него этотъ кирпичъ и подмѣнилъ его другимъ, похожимъ, и онъ не замѣтилъ различія, — а вѣдь было же различіе, какъ вы сами видите. Я думаю, что этимъ и разрѣшается вопросъ: суть тутъ въ инстинктѣ, а не въ знаніи. Инстинктъ указалъ Тому настоящее мѣсто нахожденія кирпича и онъ узналъ его по этому мѣсту, а не по самому его виду. Будь это знаніе, а не инстинктъ, Томъ распозналъ бы, что это не тотъ кирпичъ, когда взглянулъ на него снова; а онъ и не догадался. Изъ этого слѣдуетъ, что при всей похвальбѣ на счетъ превосходной силы знанія инстинктъ въ сорокъ разъ выше его по своей дѣйствительной непогрѣшимости. Джимъ того же мнѣнія.

Когда мы воротились, Джимъ спустился и принялъ насъ въ лодку, а тутъ подвернулся одинъ молодой человѣкъ въ красной фескѣ съ кисточкой, роскошной голубой шелковой курткѣ и широкихъ шароварахъ, подвязанныхъ вокругъ таліи шалью, за которой торчали пистолеты. Онъ говорилъ по англійски и брался быть нашимъ проводникомъ, показать намъ Мекку, Медину и Центральную Африку, и что угодно еще, за полдоллара въ день на нашемъ содержаніи. Мы наняли его, отправились, заведя машину, и очутились, въ то самое время, какъ сѣли обѣдать, надъ тѣмъ мѣстомъ, гдѣ израильтяне переходили Чермное море, а фараонъ, преслѣдовавшій ихъ, былъ застигнутъ волнами. Пріостановившись тутъ, мы могли хорошо обозрѣть мѣстность, и Джиму было отрадно полюбоваться на нее. Онъ говорилъ, что видитъ все это въявь; ему такъ и чудилось, что израильтяне идутъ между водяными стѣнами, а египтяне мчатся имъ вслѣдъ, спѣшатъ какъ только могутъ, и вступаютъ въ море, въ то время, какъ тѣ уже изъ него выходятъ; а когда все войско египетское уже спустилось, волны морскія смыкаются и потопляютъ всѣхъ людей, до послѣдняго. Потомъ мы пустили снова машину въ ходъ, поднялись надъ горою Синаемъ и надъ тѣмъ мѣстомъ, гдѣ Моисей разбилъ каменныя скрижали, гдѣ дѣти Израилевы, устроясь на равнинѣ, поклонялись золотому тельцу. Все это было очень любопытно, а нашъ проводникъ зналъ каждое мѣстечко, какъ я знаю свой родной поселокъ.

Но случилось нѣчто, заставившее насъ пріостановить наши дальнѣйшіе планы. Старая заслуженная корневая трубка Тома пришла въ полную негодность, взбухла и скоробилась такъ, что не держалась уже, несмотря ни на какія скрѣпы и перевязки, и развалилась, наконецъ, на куски. Томъ рѣшительно не зналъ, что ему дѣлать. Профессорова трубка могла бы годиться, но она была просто пенковая, а всякій, кто только привыкъ къ корневой трубкѣ, знаетъ, что она далеко превосходитъ всѣ остальныя въ мірѣ, и что привыкнуть потомъ курить изъ другой почти невозможно. Я хотѣлъ уступить Тому свою, но не могъ его убѣдить. Такъ дѣло и стало.

Обдумывая, какъ быть, онъ рѣшилъ, что намъ надо поискать, не найдемъ-ли мы такой трубки въ Египтѣ, Аравіи или другихъ подобныхъ странахъ; но проводникъ сказалъ, что это будетъ безполезно: здѣсь такихъ вовсе не дѣлаютъ. Томъ очень хмурился нѣсколько времени, потомъ повеселѣлъ и объявилъ, что напалъ на мысль я знаетъ, что дѣлать.

— Вотъ что, — сказалъ онъ, — У меня дома есть другая корневая трубка, очень хорошая; почти совсѣмъ новая. Она лежитъ у насъ дома, въ поселкѣ, на стропилахъ, которыя приходятся какъ разъ надъ кухонной печью. Ты, Джимъ, отправишься съ проводникомъ и доставишь мнѣ эту трубку, а мы съ Гекомъ подождемъ вашего возвращенія на Синайской горѣ.

— Помилуйте, масса Томъ, намъ никакъ не найти нашего поселка. Я могу отыскать трубку, потому что я знаю вашу кухню, но, Господи Боже! Мы не найдемъ, ни нашего села, ни Сентъ-Льюиса, ни одного изъ тѣхъ мѣстъ. Мы дороги туда не знаемъ, масса Томъ!

Это былъ уже фактъ и Томъ сталъ втупикъ на минуту, но онъ тотчасъ же сказалъ:

— Послушай, это все дѣло возможное, повѣрь мнѣ. Я тебя научу. Наставь свой компасъ и лети прямо, какъ стрѣла, все на западъ, пока не встрѣтишь Соединенные Штаты. Это вовсе не мудрено, потому что это первая страна, на которую ты наткнешься по ту сторону Атлантическаго океана. Если ты поравняешься съ нею днемъ, нарови взять прямо къ западу отъ верхней части берега Флориды и, при той скорости, которую я придамъ машинѣ, отправляя тебя, — ты будешь тогда, черезъ часъ и три четверти, у устья Миссисипи. Ты понесешься такъ высоко надъ землею, что она покажется тебѣ порядочно согнутой, — вродѣ опрокинутаго умывальнаго таза, — увидишь цѣлый переплетъ изъ рѣкъ, извивающихся по разнымъ направленіямъ, прежде чѣмъ прибудешь туда, но ты отличишь Миссисипи безъ труда. Отсюда вы можете слѣдовать къ сѣверу по рѣкѣ, приблизительно тоже въ продолженіи часа и трехъ четвертей, пока не увидите впаденія Огайо. Тутъ смотрите уже въ оба, потому что вы близки къ цѣли! Вы скоро примѣтите, слѣва отъ себя, другую впадающую рѣку, — это уже Миссури, — а немного вверхъ по ней и Сентъ-Льюисъ. Опуститесь тутъ пониже, чтобы вглядываться въ поселки, надъ которыми будете пролетать. Вы встрѣтите ихъ до двадцати пяти въ теченіе послѣдующихъ пятнадцати минутъ;- свой вы узнаете, какъ только завидите его, а если будете не увѣрены, то можете справиться, крикнувъ внизъ.

— Если это такъ легко, масса Томъ, то мы справимся, я полагаю. Да, сэръ, справимся, я увѣренъ!

Проводникъ тоже ручался за это и полагалъ, что очень скоро научится стоять на вахтѣ, какъ слѣдуетъ.

— Джимъ обучитъ васъ всему въ полчаса, — сказалъ ему Томъ. — Управлять этимъ шаромъ также легко, какъ какой-нибудь лодкой.

Онъ вынулъ карту, намѣтилъ курсъ, измѣрилъ разстояніе и продолжалъ:

— Путь къ западу самый кратчайшій отсюда въ Америку, какъ видите. Онъ равняется всего семи тысячамъ миль, приблизительно. Если же вы взяли бы на востокъ и такъ кругомъ, то это вышло бы вдвое длиннѣе. — Онъ обратился затѣмъ къ проводнику, говоря:- Я попрошу васъ обоихъ слѣдить, во время вахты, за автоматическимъ счетчикомъ, и если онъ станетъ отмѣчать менѣе 300 миль въ часъ, то вамъ надо будетъ подняться или спуститься, чтобы отыскать такой слой воздуха, въ которомъ вѣтеръ дулъ бы съ силою бури и по вашему направленію. Сама эта машина идетъ, безъ всякаго вѣтра, по 100 миль въ часъ, слѣдовательно, вамъ нуженъ будетъ только вѣтеръ, дующій съ скоростью 200 миль въ часъ.

— Мы подыщемъ его, сэръ.

— Постарайтесь. Вамъ придется, можетъ быть, подняться мили на двѣ, а тамъ дьявольски холодно, но, большею частью, вамъ удастся встрѣтить бурю гораздо пониже. Если бы вамъ только попасть въ циклонъ, вотъ была бы лафа! Вы увидите по книгамъ профессора, что циклоны направляются къ западу въ этихъ широтахъ, причемъ и несутся не высоко.

Потомъ, онъ сталъ высчитывать время и сказалъ:

— Семь тысячъ миль, по триста миль въ часъ… Вамъ достаточно будетъ на путь однѣхъ сутокъ… двадцать четыре часа. Teперь четвергъ; вы можете воротиться въ субботу послѣ полудня. Выберите нѣсколько одѣялъ, припасовъ, книгъ и кое-какихъ мелочей для насъ съ Гекомъ, и отправляйтесь въ дорогу тотчасъ же. Терять времени попусту нечего; мнѣ очень хочется покурить и чѣмъ скорѣе доставите мнѣ трубку, тѣмъ лучше.

Всѣ мы принялись выбирать нужное, и черезъ восемь минутъ наши вещи были отложены, а шаръ готовъ къ отправкѣ въ Америку. Мы пожали руки на прощанье другъ другу и Томъ отдалъ свои послѣднія приказанія:

— Теперь безъ десяти минутъ два часа по полудни, по синайскому времени. Черезъ двадцать четыре часа вы будете у насъ дома, гдѣ, по тамошнему времени, будетъ еще только шесть часовъ утра. Когда вы поравняетесь съ поселкомъ, остановитесь немного за нимъ, у холма, въ лѣсу, гдѣ васъ не замѣтятъ. Ты, Джимъ, побѣжишь оттуда въ почтовую контору и забросишь тамъ эти письма, но если встрѣтится тебѣ кто-нибудь, ты нахлобучь себѣ шляпу на лицо такъ, чтобы тебя не узнали. Потомъ, проберись черезъ нашу заднюю калитку къ намъ въ кухню, захвати трубку и положи эту записочку на кухонный столъ, только придави ее чѣмъ-нибудь, чтобы она не слетѣла, и затѣмъ, улизни обратно, да такъ, чтобы ни тетя Полли, ни кто другой тебя не успѣлъ и замѣтить. Прыгни въ шаръ и лети къ горѣ Синаю со скоростью 300 миль въ часъ! На всю твою продѣлку тамъ потребуется не болѣе одного часа; слѣдовательно, если вы пуститесь въ обратный путь въ семь или восемь часовъ утра, по тамошнему времени, и употребите на возвращеніе двадцать четыре часа, то будете здѣсь въ субботу въ два или три часа пополудни, по синайскому времени.

Томъ прочелъ намъ посылаемую имъ записку. Вотъ ея содержаніе:

«Четвергъ. Пополудни. Томъ Соуеръ, аэронавтъ, посылаетъ свой сердечный привѣтъ тетѣ Полли, съ горы Синая, на которой останавливался ковчегъ, тоже и Гекъ Финнъ, а она получитъ это посланіе завтра утромъ въ половинѣ седьмого ^[1].

Томъ Соуеръ, аэронавтъ».

— Выпучитъ она глаза при этомъ и выступятъ на нихъ слезы, — сказалъ онъ, потомъ скомандовалъ:

— Становись! Разъ… два… три… маршъ!

И они полетѣли! Стрѣльнули такъ, что пропали изъ глазъ въ одну секунду, мнѣ кажется.

Томъ, первымъ дѣломъ, отправился разыскать то мѣсто, на которомъ были разбиты скрижали. Какъ только онъ нашелъ его, то и оставилъ помѣтку, чтобы воздвигнуть здѣсь, впослѣдствіи, монументъ. Тутъ же оказалась очень уютная пещера, изъ которой открывался видъ на всю обширную равнину. Мы расположились въ этомъ убѣжищѣ въ ожиданіи трубки.

Шаръ возвратился въ назначенное время; съ нимъ прибыла и трубка, но въ ту минуту, когда Джимъ полѣзъ за нею, тетя Полли изловила его и немудрено угадать, что случилось: тетя Полли посылала за Томомъ. И Джимъ объявилъ:

— Масса Томъ, она стоитъ на крыльцѣ, поднявъ глаза къ небу въ ожиданіи васъ, и говоритъ, что не тронется съ мѣста, пока вы не попадетесь ей въ руки. Быть бѣдѣ, масса Томъ… быть бѣдѣ!

Нечего было дѣлать, мы отправились домой не въ особенно веселомъ расположеніи духа.

1894

Примечания

1

Ошибка на счетъ мѣстопребыванія ковчега принадлежитъ, вѣроятно, Геку, а не Тому. Примѣч. автора.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ГЛАВА VI

ГЛАВА VII

ГЛАВА VIII

ГЛАВА IX

ГЛАВА X

ГЛАВА XI

ГЛАВА XII

ГЛАВА XIII

*** Примечания ***