Другой России не будет [Сергей Станиславович Беляков критик] (fb2) читать онлайн

Сергей Беляков «Другой России не будет»

ThankYou.ru: Сергей Беляков «Другой России не будет»

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

Автомат в руках ребенка: историческая правда и мифология войны

Пролог

Мне посчастливилось застать то время, когда ветеранов Великой Отечественной можно было встретить в каждом дворе: не только по праздникам, но и в будние дни они носили на пиджаках орденские планки, а то и сами ордена и медали. Я смотрел на них, завидовал им, восхищался: герои, победившие в той славной войне. Я помню, что на сорокалетие победы на улицах нашего города было множество ветеранов. В отличие от традиционно снежного Первомая, День победы был почти всегда солнечным, веселым. И в этот раз солнце играло на тысячах медалей и орденов, украшавших военные мундиры и цивильные пиджаки. Кто бы тогда мог подумать, что спустя всего шесть-семь лет даже девятого мая нелегко можно будет отыскать человека с орденскими планками. Почему? Причин две. Одна — естественное, неизбежное старение. С каждым годом их становилось все меньше. Но, к сожалению, имелась и другая причина. Если кто не помнит, напомню: в конце восьмидесятых, во времена достославной перестройки, появилось мерзкое слово “учвов”, то есть участник Великой Отечественной войны. Словечко придумали жадные и завистливые существа, преимущественно женского пола. Эти “тетки” (слова “женщина” они не достойны) завидовали старым больным ветеранам, которых полагалось пропускать вне очереди. Люди, прошедшие ад Сталинграда и Курской дуги, слышали речи примерно следующего содержания: “Кто вас просил воевать?! Жили бы сейчас, как немцы, не стояли бы тут по три часа за сосисками”. Спорить с этими тупыми и злыми существами — все равно что стрелять по лобовой броне “Фердинанда” из “сорокопятки”. От “теток” не отставала молодежь. Актер Георгий Юматов перестал носить боевые награды после того, как какой-то молодой болван предложил ему “позвенеть цацками”. Вот и перестали многие ветераны носить награды, чтобы не нарваться на оскорбление. Откуда взялся этот кошмар? Что произошло с людьми? Причина, на мой взгляд, заключается в крушении мифа о войне, то есть в разрушении привычных представлений о ней. Традиционные представления перевернулись: герои превратились во врагов, а враги в героев. Года через два-три после начала “гласности” наш народ охватило коллективное сумасшествие. В те годы и было совершено то великое преступление против исторической памяти народа, последствия которого не осознаны и по сей день. Преступники, в большинстве случаев, сами не ведали, что творили. Напротив многие из них были убеждены как раз в том, что делают благое дело, разоблачают миф и восстанавливают историческую правду. Впрочем, начнем по порядку.

1. Историческая правда и историческая память

Знаете ли вы, что такое историческая память? Странная вещь. Что мы знаем, например, о Первой мировой? В лучшем случае, наступление армии Самсонова в августе 1914-го да Брусиловский прорыв мае-июне 1916-го. Забыты и бои за Перемышль, и героическая оборона крепости Осовец, и блистательные победы на Кавказском фронте (Сорокамышская операция, взятие Трапезунда и др.). Даже то, что ни в одной из прежних войн Россия не несла столь страшных потерь (миллион семьсот тысяч), не помнят. Русская литература слабо откликнулась на войну: пара стихотворений у Маяковского, “Петроградское небо мутилось дождем” Блока, “Записки кавалериста” Николая Гумилева, эпизоды в “Тихом Доне”, в “Хождении по мукам” — в общем, не густо. Даже на творчестве тогдашних фронтовиков — Катаева, Зощенко, того же Гумилева — Первая мировая отразилась слабо, эта тема была для них где-то на десятом месте. Нет или почти нет ее у служивших санитарами Вертинского, Есенина, Паустовского. Конечно, забвению той войны способствовала и советская пропаганда, изображавшая ее “империалистической”, народу чуждой, ненужной. В “Школе” Аркадия Гайдара, одного из самых блестящих советских романтиков, певца советского революционного милитаризма, есть эпизод о том, как романтическое настроение героя повести, мальчика Бориса, развеивает товарищ его отца, вернувшийся с фронта:

— Ну, как у вас на фронте, как идут сражения, какой дух у наших войск? — спросил я спокойно и солидно…

— Ишь ты!.. Какой дух! Известное дело, милый, какой дух в окопе может быть… Тяжелый дух. Хуже, чем в нужнике.

И все-таки не в одной пропаганде тут дело. Для России Первая мировая стала только предисловием к революции и гражданской войне, событиям, начисто вытеснившим ее из исторической памяти народа.

Совсем другое дело Вторая мировая, ставшая для нас 22 июня 1941 года Великой Отечественной. Она прочно заняла в национальном самосознании место самого значительного события в XX веке, превзойдя даже революцию. Это была война не только самая тяжелая (отступали до Волги), самая кровопролитная (проблемы потерь мы еще коснемся, но они, в любом случае, не сопоставимы с потерями ни в одной из войн, которую когда-либо вела Россия) война, завершившаяся самой блистательной победой. Это самая литературная из наших войн. Обо всех войнах, вместе взятых, начиная с похода Вещего Олега на Константинополь и заканчивая Второй чеченской войной, не написано столько стихотворений, поэм, романов, повестей, пьес, рассказов, сколько написано о Великой Отечественной. И дело тут вовсе не в мощи и организованности советской пропаганды, поставившей писателей на службу Красной Армии. Как ни парадоксально, первые двадцать лет после войны советская власть не уделяла этой теме особого внимания. Конечно, тема Великой Отечественной оставалась среди разрешенных и даже поощряемых (вспомним хотя бы Сталинскую премию Виктора Некрасова), но день 9 мая до 1965-го праздником не считался. Был это обыкновенный рабочий день. Десятая и пятнадцатая годовщины Победы не отмечались. Казалось, пройдут годы, затянутся старые раны, придут новые заботы, которые вытеснят память о войне. Ветераны еще долго будут поминать однополчан, но их дети и внуки станут вспоминать о войне только перед экзаменом по отечественной истории. Так было со всеми войнами: и с благородной и бескорыстной Русско-турецкой 1877–1878 годов, когда русская армия спасла балканских славян от геноцида и принесла свободу болгарскому народу, и с несчастной Русско-японской, и с той же Первой мировой. Но все случилось как раз наоборот. С годами Победа не забывалась, напротив, все больше и больше ощущалось ее величие. В 1965 году День победы стал наконец официальным праздником. Как известно, выдающуюся роль в этом сыграл писатель Сергей Сергеевич Смирнов. Он был как бы представителем общественного мнения, давно настроенного на то, чтобы придать этому народному празднику государственный статус. Государству пришлось пойти навстречу, ведь не только ветеран, но и простой советский обыватель, и партийный бюрократ, и даже диссидентствующий интеллигент почти единодушно признавали: война была грандиозной, ни с чем не сравнимой трагедией, а победа в ней — свидетельство беспримерного мужества нашего народа.

В советской (русской) литературе военная тема стала едва ли не ведущей. Этому, правда, способствовала и советская цензура: ведь в обществе победившего социализма, в обществе, лишенном “антагонистических противоречий”, писателю, с его вечной страстью к таким рискованным вещам, как проблема добра и зла, верности и предательства, к трагической природе самого бытия и податься-то было некуда. А военная тема давала определенную свободу. “Да почти вся отечественная литература… только этой кровушкой и напоена”, — писал Солженицын. Резко, конечно, но в общем действительности это соответствовало. “Живые и мертвые”, “Батальоны просят огня”, “Дожить до рассвета”, “Сотников”, “Пастух и пастушка”, “Жизнь и судьба” стоят на золотой полке советской литературы, то есть русской литературы советского периода. На книгах, на фильмах о войне, на военных песнях целые поколения воспитаны. Про Великую Отечественную нельзя сказать, что она “осталась в истории”. Она стала важнейшим элементом национального самосознания, одним из его краеугольных камней. Знакомые американцы не раз жаловались мне на то, что русские необычайно болезненно реагировали, если разговор касался темы войны. Одна-две неосторожные фразы могли привести к серьезной ссоре. Это естественно, чужим рукам не следует прикасаться к национальной святыне, значения которой все равно не дано понять чужаку, пусть даже умному и доброжелательному. У нас уже давно сложилось народное представление о войне, которое мы в дальнейшем будем называть мифом. Миф, с моей точки зрения, это не вымысел, не ложное представление, не далекий от реальности самообман. Миф — это народное восприятие истории и действительности. Оно может соответствовать реальности, может быть далеким от нее. Именно на мифах базируется национальное самосознание всякого народа. У государства всегда были сложные отношения с национальной мифологией. С одной стороны, государство через СМИ старается влиять на нее: придворные композиторы сочиняют песни о “соколе Ленине и соколе Сталине”, придворные поэты сочиняют верноподданнические стихи. Детей в школе заставляют эти стихи заучивать и т. д. Но общество усваивает идеологическую жвачку избирательно: что-то остается, но многое все-таки отбрасывается. Выдвигает общество и своих героев, которых рано или поздно власть бывает вынуждена канонизировать. Маршал Жуков, например, стал почти легендарным героем еще во время войны. Почти сразу после войны он попал в опалу. Кратковременное возвышение при Хрущеве уже в 1957 году сменилось новой опалой. До конца 1960-х никто “культ Жукова” не поощрял, никто не сочинял песен о Жукове, в официозе “Падение Берлина” роль маршала всецело узурпировал Сталин. Имя Жукова старались пореже упоминать даже на страницах научных монографий (шеститомная “История Великой Отечественной войны Советского Союза” тому пример). Однако в народе “миф о Жукове” как о главном, истинном герое войны жил^[1]. И власти в конце концов вынуждены были признать его “маршалом Победы”. А вот ни Сталин, ни тем более Хрущев, несмотря на все усилия пропаганды и официальной историографии, героями войны в народной памяти так и не стали.

Как бы то ни было, но к началу перестройки народный миф и официальная историография Великой Отечественной до поры до времени жили дружно. На книжных полках стройными рядами стояли хорошо отредактированные мемуары генералов и маршалов, на соседних полках — труды классиков советской военной истории — Анфилова, Самсонова и др. Случайно появившихся еретиков, вроде Александра Некрича, вовремя высылали за границу. Все было бы хорошо, но миф устраивает нормального человека. Ученого он никогда не устроит. Можно утаивать документы, допуская в секретные архивы лишь избранных, можно закрывать для исследователей опасные темы, выгонять фрондеров с кафедры, но мысль ученого не остановить. Найдется исследователь, который на свой страх и риск поднимет запретный вопрос. Придет время, и его труд станет доступен рядовому читателю.

“Мифов”, связанных с войной, было много. Остановимся только на одном. На мифе о справедливой войне и на принятой официальной историографией версии начала Великой Отечественной.

2. Историк — преступник № 1

До начала 1990-х наша официальная, принятая историками и утвержденная членами Политбюро ЦК КПСС версия начала войны в основном соответствовала народному мифу. Призвана она была ответить на один проклятый вопрос: почему немцы нанесли Красной Армии столь страшное поражение летом 1941-го, почему зиму 1941/42 они встретили под Москвой, под Ленинградом, на Нижнем Дону? Объяснялось это просто: Вермахт был очень силен, Красная Армия же оказалась к войне не готовой, не успели завершить ее перевооружение, новой боевой техники было мало, а старая не шла ни в какое сравнение с немецкой. Используя фактор внезапности, немцы уничтожили нашу авиацию, расположенную почему-то на приграничных аэродромах, и на первых порах они имели подавляющий перевес над Красной Армией, и количественный, и качественный. Следовательно, нападение на Советский Союз, мирную, никому не угрожавшую страну, было вероломным. Могучая, но мирная страна не сразу смогла ответить агрессору.

Для особо любопытных существовало продолжение. Оказывается, в 1937–1938 гг. цвет командного состава Красной Армии был уничтожен Сталиным и его приспешниками, Ворошиловым и Буденным. Последние, будучи кавалеристами, не понимали значения бронетехники в современной войне, всячески тормозили ее внедрение. Именно из-за них Красная Армия и отстала от Вермахта. К тому же глупый Сталин не верил в то, что немцы могут на нашу страну напасть, а верил он в дружбу с Гитлером. Эта версия стала очень популярна в годы перестройки. С нее, собственно, и начался процесс развенчания “мифа”, хотя на самом деле в общепринятый миф она неплохо укладывалась, а официальную трактовку начала войны она лишь слегка корректировала. Что интересно, эта версия вполне устраивала и многих западных историков. Ведь она соответствовала основным мифам о России, сложившимся в массовом сознании европейского обывателя, а ученый тоже подвержен влиянию общепринятых истин, мифов массового сознания. Россия страна отсталая — не удивительно, что немцы ее едва не разгромили. Вермахт по всем статьям превосходил Красную Армию, ведь европейское войско всегда сильнее варварской орды, умеющей воевать лишь числом. Русские победили только потому, что их было слишком много, да и “генерал Мороз”, как всегда, им помог. Как ни странно, этот бред наши историки не спешили опровергать, ведь он отчасти соответствовал их утверждению о техническом превосходстве немцев и неподготовленности Красной Армии.

Кое-что все же оставалось неясным. В конце 1930-х советское общество было до предела милитаризовано. “В мое время все были военными: и поэты, и музыканты”, — вспоминает Галина Долматовская (дочь известного поэта) в недавно вышедшем телефильме “Возлюбленная солдата”. Старательно насаждавшийся властями в 1930-е культ спорта тоже объяснялся отнюдь не заботой о здоровье нации. Парашютные вышки в парках культуры и отдыха строили вовсе не из желания сделать интересней досуг молодых экстремалов. Это была часть программы подготовки будущих десантников. Названия очень престижных тогда значков “Готов к труду и обороне” и “Ворошиловский стрелок” тоже говорили за себя. Спортивная милитаризованная молодежь — одна из самых характерных черт тоталитарного государства. Это прекрасное пополнение для вооруженных сил.

Советская пропаганда в конце 1930-х неустанно твердила о будущей войне с фашизмом. В советских фильмах врагов громили не красные конники, а летчики и танкисты (см, например, фильм “Если завтра война”). А “Вратарь”, лучший, так и не превзойденный в нашем кинематографе фильм о спорте? Кульминация фильма — матч команд “Гидроэр” и “Торпедо” — начинается лихим парашютным десантом на футбольное поле! Прозрачная символика. А чего стоит знаменитая песня: “Эй, вратарь, готовься к бою! Часовым ты поставлен у ворот. Ты представь, что за тобою полоса пограничная идет”. Полоса за вратарем, но команда-то играет не за воротами, она на поле, скажу смелее — на чужом поле… Фильм “Трактористы” правильней было бы назвать — “Танкисты”. Это не картина о достижениях народного хозяйства. Как вы помните, главный герой, которого играет артист Крючков, организует в МТС изучение военного дела, чем поднимает энтузиазм трактористов и вызывает черную зависть у влюбленной в него Марьяны Бажан (артистки Ладыниной), которая со своей бригадой тоже принимается за изучение тактики бронетанковых войск. В фильме прямо говорится: управляя трактором, мы учимся управлять танком. За каждым кадром читается: сельхозработы — не более чем закамуфлированные учения бронетанковых частей. Вспомним знаменитую сцену: громадный трактор, управляемый Борисом Андреевым, едет по окутанному густым дымом полю. Уж что он там сеет или пашет — понять абсолютно невозможно, зато песня за кадром не оставляет сомнений:

Песню эту в фильме исполняют аж три раза, почти подряд.

Другая песня братьев Покрас, прославившая этот фильм, знаменитые “Три танкиста”. А вот еще одна, менее известная песня конца тридцатых:

Для русской же литературы как раз пришло время приравнять перо к штыку. “Вот уже три месяца, как командир бронедивизиона полковник Александров не был дома. Вероятно, он был на фронте”. Так начинается “Тимур и его команда”, произведение культовое. Где, на каком фронте? Не важно. Не было в русской литературе писателя, чье творчество столь тотально было бы подчинено идее подготовки молодежи к войне! А ведь это был один из самых популярных и действительно талантливых писателей своего времени.

Он был не одинок. Вспомним Павла Когана.

Так неужели мы совсем не готовились к войне, не ожидали ее? Или, может быть, Сталин не знал, чем занимается его собственная пропаганда?

В официальной версии было много других странностей. Например, все советские авторы писали о великолепных танках Т-34 и КВ, при этом сетовали, что другие советские танки были столь плохи, что и учитывать-то их не имело смысла. Не странно ли, что советские конструкторы, умевшие, если верить нашей официальной историографии, делать только никуда не годный хлам, вдруг создали столь замечательные танки? Не странно ли, что у лучшего танка начала войны не было ни одного достойного предшественника?

Пробовали ли вы когда-нибудь сравнить военную мощь СССР и Германии накануне войны, опираясь на наши официальные исторические труды? Нет? Тогда возьмите двенадцатитомную “Историю Второй мировой войны”, или шеститомную “Историю Великой Отечественной войны Советского Союза” с ее сокращенным однотомным вариантом, или “Провал блицкрига” В.А. Анфилова, или “Москва 1941” А.М. Самсонова^[2]. Это классические труды, написанные докторами наук, академиками, специалистами по военной истории. И что же? Из них невозможно составить представление ни о численности, ни о структуре вооруженных сил. Можно узнать, что “большинство дивизий (в приграничных округах) содержалось по сокращенным штатам мирного времени, и лишь часть соединений переводились на полный штат”^[3]. Большинство это сколько? Сто из ста семидесяти? Или сто двадцать? А что такое “лишь часть”? И главное, а какова была численность, структура этой дивизии? Были ли в ней танки? А сколько танков было в мехкорпусе? Маршал Жуков пишет, что “для полного укомплектования новых мехкорпусов требовалось 16,6 тысячи танков только новых типов, а всего около 32 тысяч танков”^[4]. Это, конечно, производит впечатление (у Вермахта всего было 6 292 танка и САУ^[5], но численность и структура все-таки не ясны. Кстати, на вопрос, сколько у Советского Союза было танков, тоже ответить нельзя, ибо “легкие и устаревшие” танки в расчет, как мы помним, не принимались. Не надо думать, что советские монографии лгали. Нет, в основном они как раз говорили правду, но или не договаривали, утаивали нечто важное, или подавали вполне правдивую информацию столь бессистемно, что рядовому читателю могло показаться, что историки либо не умеют систематизировать, связно излагать факты (а значит, они вообще не ученые), либо что наши профессора и академики его просто дурачат. “История второй мировой войны” изобилует разнообразными фактами, статистическими данными. При этом они очень слабо систематизированы. Создается очень фрагментарное представление о структуре, численности и боеспособности Красной Армии. Еще в большей степени это относится к “Великой Отечественной войне Советского Союза”. Сравнительный анализ советских и германских вооруженных сил либо отсутствует, либо проводится поверхностно и некорректно. Например, советский истребитель И-16, устаревший к началу войны, почему-то сравнивается с новейшим Ме-110, устаревший бомбардировщик СБ с новейшим Ю-88^[6]. Но ни Ме-110, ни Ю-88 еще не стали основными самолетами Люфтваффе. Они только поступали на вооружение, и их логичней было бы сопоставить с новейшими советскими самолетами Як-1, ЛаГГ-3, МиГ-3, Пе-2. Примеров такого “выборочного” сопоставления можно найти довольно много. Все эти особенности характерны и для классической монографии В.А. Анфилова “Провал Блицкрига”. Та же отрывочность сведений, те же выборочные сопоставления.

Еще лучше обстоят дела с мемуарами наших военных. Казалось бы, самая важная, интересная для нас информация должна содержаться в мемуарах бывших генштабистов. Эти люди располагали сведениями, которых не могло быть у тех, кто встретил войну командирами дивизий и корпусов. Что же пишет первый заместитель начальника Оперативного управления Генштаба (должность на 22 июня 1941 г.) А.М. Василевский? А ничего не пишет, почти не приводит данных о численности и структуре наших вооруженных сил в коротенькой главе о “Планах отражения агрессии”^[7], а ведь он как раз и был автором “Соображений об основах стратегического развертывания Вооруженных Сил Советского Союза на Западе и на Востоке на 1940–1941”, любопытнейшего документа! Может быть, более откровенен С.М. Штеменко, в начале войны сотрудник того же Оперативного управления? Не на много. Те же сетования на нехватку Т-34 и КВ для оснащения мехкорпусов, на нехватку новых самолетов. При этом не ясно, сколько у СССР боевых самолетов, сколько танков, сколько дивизий, сколько в этих дивизиях стрелковых частей, а сколько артиллерийских. Нет и сопоставления с Вермахтом, а ведь интересно было бы узнать, сравнить. Нет, сравнительный анализ у Штеменко есть, но почему-то он сравнивает… количество тонн чугуна, выплавленных в СССР и в Германии, и количество киловатт-часов, выработанных советскими и немецкими электростанциями^[8], а вот бы сравнить количество танков, боевых самолетов, орудий и минометов, их боевые характеристики.

Ну а что же начальник Генерального штаба Г.К. Жуков? Отдадим ему должное, он несколько откровеннее. Из его мемуаров мы даже можем узнать штатную численность советской стрелковой дивизии (вот чудо из чудес!), но о мехкорпусах почти ничего, равно как и о танковых дивизиях. Что до самих танков, то, как обычно, только о КВ и Т-34. О других танках и речи нет. И конечно же, сетования на размещение авиации на приграничных аэродромах, и на крайне неудачное размещение части войск в белостокском выступе. И кто это пишет? Начальник Генерального штаба! Неужели не в его власти было оттянуть войска из приграничной полосы, перебазировать аэродромы подальше от границы? Нет, что-то мудрит Георгий Константинович. Так же мудрил в своих мемуарах и его предшественник на посту начальника Генштаба К.А. Мерецков. Ах, Кирилл Афанасьевич, Кирилл Афанасьевич! С вами-то как раз все более-менее ясно. ГУЛАГ обычно отбивает охоту писать недозволенное, даже спустя много лет после войны.

Словом, должен был когда-нибудь появиться человек, которому все эти странности надоели бы и он захотел попросту разобраться, что к чему. Стал им не профессиональный историк (профессионального историка сразу же выгнали бы с кафедры, усомнись он в превосходстве немецких панцер-дивизий над нашими бронетанковыми), а еще молодой, уже бессовестный и чертовски талантливый офицер спецназа ГРУ Владимир Резун, ставший известным всему миру под псевдонимом Виктор Суворов. Я не стану здесь пересказывать “Ледокол” и “День М”, не стану разбирать подробно аргументы историков-суворианцев и историков-антисуворианцев. Позволю себе только напомнить, что, с его точки зрения, Советский Союз очень хорошо подготовился к войне, но не к оборонительной, а к завоевательной, революционной войне. Признак хорошей концепции — внутренняя непротиворечивость, соответствие известным историческим фактам, способность наиболее логично разрешить проблему. У Суворова все это есть: все встает на свои места — и милитаризация общества в 1930-е, и лихорадочная подготовка к войне, и создание огромного военного потенциала, и, главное, трагедия Красной Армии летом-осенью 1941-го. Поверьте, я не испытывал и не испытываю симпатии к перебежчику, к этому корыстному и бессовестному человеку, но его аргументы весомей, его объяснения логичней, его анализ глубже, чем у сторонников традиционного подхода. Противники Суворова нашли в его книгах множество мелких ошибок, но так и не смогли ничего поделать с его главным аргументом: анализ театра военных действий лета 1941-го, проведенный Виктором Суворовым, практически не оставляет сомнений: советские войска к границе выдвигались, к обороне они не готовились, а если учесть, что военная доктрина Красной Армии была наступательной, что сил Красной Армии было достаточно для того, чтобы, по меньшей мере, остановить Вермахт или даже разгромить его, что наши “легкие и устаревшие” танки практически по всем статьям превосходили действительно устаревшие немецкие Т-I, T-II и трофейные чешские танки 35 (t) и 38 (t), то разгром Красной Армии можно было объяснить только тем, что наши войска не были готовы для отражения удара, так как сосредотачивались для проведения наступательной операции. Гитлер опередил нас на две-три недели. Вот по этой причине и скрывали наши маршалы и особо приближенные военные историки и численность советских танков (25 479 танков, из них 19 810 исправных^[9]), и структуру наших мехкорпусов — главной ударной и маневренной силы Красной Армии (две танковые дивизии и одна мотострелковая, более тысячи танков, что примерно соответствует немецкой танковой группе, но только таких групп у немцев было четыре, а у нас в приграничных округах — девять мехкорпусов и еще двадцать формировались — вот им и не хватало 32 тысячи танков для укомплектования) и вообще всячески принижали боевую мощь Красной Армии.

Казалось бы, можно порадоваться: разрешена давняя проблема, раскрыта величайшая тайна, наши знания стали полнее и т. д. Увы, не все так просто. Концепцию Суворова критикуют разные люди: одни исполняют госзаказ (не может признать наша власть, что является правопреемником государства, готовившего завоевательную войну); другие не могут примириться с тем, что их привычную, еще недавно общепринятую концепцию, которую они лет сорок преподавали в вузе, приходится пересматривать; третьих возмущает сам факт: человек, не окончивший истфак, не защитивший диссертацию и, следовательно, не принятый в наш “цех”, смеет покушаться на нашу вотчину! Честно говоря, никто из этих людей не вызывает у меня ни малейшего сочувствия. Сочувствие вызывают совсем другие люди.

Пару лет назад на местной радиостанции я услышал интервью с ветераном Великой Отечественной. Тот сетовал, что очень трудно стало разговаривать о войне с современной молодежью из-за того, что “мерзавец Суворов выпустил книгу”. Вот над этим стоит задуматься.

3. Новая мифология

Многие годы мы верили, что война была справедливой, что мы спасли от фашизма не только свою страну, но и весь мир, что нападение Германии было вероломным. И вдруг какой-то перебежчик, предатель (иначе его не назовешь) утверждает, что Советский Союз — агрессор, стремившийся покорить всю Европу (точнее, ее советизировать). Пишет Виктор Суворов намеренно провокационно, ему принадлежит чудовищная (действительно, чудовищно-несправедливая) фраза: “Война, которую коммунисты почему-то называют Великой и Отечественной”. Сколько людей восприняли это как чудовищное оскорбление, как плевок в память о погибших защитниках Отечества. К тому же книги Виктора Суворова стали выходить в эпоху всеобщих разоблачений, “переписывания истории”, когда наши люди впервые узнали, что Молотов подписывал с Риббентропом секретный протокол, деливший сферы влияния двух хищников, что советские и немецкие танки прошли победным маршем по покоренному Бресту, а немецкие летчики и танкисты еще в двадцатые годы учились воевать на советских полигонах. Переписывание истории вылилось в эпидемию разоблачений и псевдоразоблачений. Вслед за историками к делу “закрашивания белых пятен истории” присоединились журналисты, писатели и просто люди с гуманитарным образованием и большим желанием прославиться. Переоценка ценностей стала носить тотальный характер. Кажется, в истории войны не было факта, который не подвергся бы переоценке. Маршал Жуков из народного героя превратился в бездарного и кровавого самодура, Александр Матросов — в уголовника, несчастная Зоя Космодемьянская — в шизофреничку, 28 панфиловцев — в нечто вроде коллективного поручика Киже, предатель генерал Власов — в истинного патриота России, а Советский Союз, как мы помним, в поджигателя войны. Правда и ложь сплелись на страницах газет и тогда еще многотиражных журналов, как пылкие любовники в страстном танго. Их связь принесла свои плоды — новые мифы. Поиски исторической правды закончились новой ложью. Люди были окончательно дезориентированы, сбиты с толку. Что станет с обществом, чьи святыни поруганы, идеалы растоптаны, герои осмеяны? Его охватит коллективное сумасшествие. Так и произошло с нашим обществом в те годы.

Вернемся к нашему примеру. Виктор Суворов — прекрасный историк. Искусством анализа исторических источников Суворов владеет лучше большинства дипломированных историков, он великолепно умеет выстраивать причинно-следственные связи, обращает внимание на факты, по какой-то причине ускользавшие от внимания ученых. Но он не понимает, не желает понимать того, что историк несет ответственность перед обществом, что его труд может привести к последствиям, для этого общества губительным. В XX веке проблема ответственности ученого поднималась не раз. Вспомним хотя бы “Физиков” Дюрренматта. Ученый подобен оружейнику, который дает ребенку (обществу) заряженный автомат. Что тот сделает с этим автоматом, на кого он направит оружие? В дурных руках концепция Виктора Суворова способна принести (и уже принесла) колоссальный вред. Возьмем, к примеру, книги, если можно так сказать, последователей Виктора Суворова: “Танковый погром 1941 года” Владимира Бешанова и третью книгу Игоря Бунича из цикла “Пятисотлетняя война в России”.

Бешанов собственных оригинальных мыслей не имеет. Его концепция представляет собой компиляцию идей Виктора Суворова (треть книги занимает пересказ “Ледокола”, “Дня М” и “Последней республики”, причем необходимостью давать отсылочные сноски автор себя не обременяет) и расхожих представлений, почерпнутых из перестроечных и постперестроечных газет. Поражение Красной Армии летом 1941 он объясняет не только крайней уязвимостью армии, сосредотачивавшейся для внезапного удара по врагу (как это делает Виктор Суворов), но и плохой подготовкой красноармейцев, которые-де вместо того, чтобы заниматься боевой подготовкой, трудились на колхозных полях, и поголовной бездарностью командиров от Жукова, Кирпоноса, Павлова и до ротных командиров включительно: “…воевать “как положено” красные командиры не умели. Вот гробить людей и технику — это сколько угодно. Им и ста тысяч танков могло не хватить для завоевания Европы”^[10]. Сам того не замечая, Бешанов в точности повторяет расистские постулаты нацизма. Не только Гитлер и Геббельс, но и Гальдер, и Блюмментрит были убеждены в том, что русские от природы глупы, непонятливы, неспособны к ведению современной войны, к овладению сложной техникой. Эта убежденность стоила Германии проигранной войны и гибели Третьего Рейха. Но Бешанов не одинок, он лишь повторяет миф, заимствованный нашими интеллигентами у европейских русофобов, миф об отсталости русских, об их неполноценности в сравнении с “нормальными” европейцами. По сути, Бешанов со своими единомышленниками относится к россиянам как к недочеловекам.

Игорь Бунич тоже взял за основу суворовскую концепцию подготовки революционно-завоевательной войны, но дополнил ее старым интеллигентским мифом о том, что все советское военное руководство во главе со Сталиным, которого “раздирали внутренние противоречия и комплексы неполноценности”, были идиотами. Что как раз плохо вяжется с концепцией Суворова, по которой Сталин был необыкновенно дальновиден и расчетлив, да и окружал себя отнюдь не дураками, а людьми компетентными. Повторяет Бунич и другой старый миф: “кавалерийские вожди Ворошилов, Буденный, Тимошенко… наделали немало славных дел… деятельность кавалерийского “лобби” привела к срыву программы насыщения армии автотранспортом, к расформированию механизированных корпусов”. Даже советскую военную доктрину с ее идеей внезапного сокрушительного удара и развертывания наступательных операций на вражеской территории Бунич объясняет влиянием “кавалерийской удали”^[11]. Разумеется, повторяет Бунич и все штампы о небоеспособности советских войск: “Любая финская школьница стреляла лучше знаменитых “ворошиловских стрелков” <…> Советский Союз продемонстрировал полную бездарность военного руководства, полную беспомощность армии”^[12].

Странно, что автор, не только принявший основные постулаты концепции Виктора Суворова, но и читавший, судя по документам, которые Бунич приводит в книге, не только журнал “Огонек”, пишет такую очевидную ахинею. Я не могу понять, как человек, который сам же пишет о техническом превосходстве советских танков, о советских танковых армадах, о грозной советской артиллерии, одновременно повторяет старую легенду о “господстве кавалеристов”? Видимо, мы имеем здесь дело не с логикой ученого, а с примером мифологического мышления. Для Бунича, так же как и для Бешанова, не важно, что их выводы противоречат друг другу. Важно другое: их труды соответствуют общераспространенным “новым мифам”. И суворовское открытие мгновенно обернулось новым мифом, который занял свое место в сознании.

Разоблачители вольно или невольно создали новый миф, новую мифологизированную историю.

Тут есть еще один нюанс. И Бешанов, и Бунич обвиняют наших генералов и маршалов в некомпетентности и необразованности. Но некомпетентность и отсутствие общего образования — это разные вещи. Многие хорошие полководцы образования не имели, что не мешало им бить культурных, грамотных и образованных противников. Можно вспомнить не только генералов революционной Франции и красных командиров времен русской гражданской войны, но и, например, современных чеченских полевых командиров: гаишника Бараева, уголовника Гелаева, инженера-недоучку Басаева. Академий они не кончали, а воевать научились отменно. Однако в глазах Бунича и Бешанова отсутствие высшего образования у многих советских командиров — неисправимый недостаток. В этом чувствуется давняя обида русских интеллигентов на власть: начитанный, но инертный интеллигент всегда уверен в своем неоспоримом интеллектуальном превосходстве над энергичными, но не очень образованными людьми, выбившимися “из народа”. “Как же это так: я окончил университет с красным дипломом, а мной руководят бывший рабочий Хрущев, бывший скорняк Жуков, семинарист-недоучка Сталин? Это несправедливо! Вот если бы я был маршалом или генсеком…” Так на российских кухнях вывелась плеяда выдающихся “стратегов”, которые и сыграли заметную роль в компании “демифологизации” нашей истории. Однажды мне довелось говорить с таким “стратегом”, кстати, приятным и вроде бы неглупым интеллигентным человеком. Он уверял меня в том, что советское командование в Финскую войну было бездарным: “Ну как же можно было штурмовать линию Маннергейма в лоб, неужели нельзя было во фланг, в обход?” Как объяснить человеку, никогда не видевшему карты, что линия Маннергейма одним флангом упиралась в Ладожское озеро, а другим в Балтийское море? Не могла же седьмая армия в полном составе с тяжелой боевой техникой пойти по тонкому льду Балтики прямо на Хельсинки. Частные обходные маневры другое дело, их не раз применяли, а попытка глубокого обхода линии Маннергейма из Карелии не удалась. Но сколько людей убеждены, что они куда лучше Тимошенко и Мерецкова справились бы с Финляндией. Как-то Георгия Владимова упрекнули в том, что герой его романа генерал Кобрисов уж больно невежествен, “небось и “Каштанку” не читал”. “Каштанку”, он, может быть, и правда не читал, а вот войну у тебя, умника, выиграл бы”, — ответил автор “Генерала и его армии”.

4. Новая статистика

Новая трактовка начала войны подействовала все-таки не на всех: шпион-перебежчик для многих людей представлялся фигурой чересчур одиозной, чтобы его аргументы воспринимать всерьез. Иное дело вопрос о цене Победы. Наверно, нет в России человека, которого оставила бы равнодушным эта тема. Причин тут две. Первая и все-таки главная: редкую семью не затронула война. Трудно найти человека, у которого не было бы родственников, погибших, пропавших без вести или ставших инвалидами на этой войне. Есть и другая причина. Древнейший, еще языческий миф о строительной жертве. Воистину, “дело прочно, когда под ним струится кровь”. Чем величественней строение — тем страшней жертва. Народ убежден, что Петербург строили на костях. И хоть археологи массовых захоронений под северной Пальмирой не обнаружили, миф о городе, построенном на костях, живет. Победа в Великой Отечественной столь грандиозна, что малой кровью ее оплатить бы не удалось. Потери и в самом деле были велики. Но насколько велики?

Сталин определил потери Советского Союза в семь миллионов, Хрущев в двадцать. Обе цифры были взяты “с потолка”, научному обоснованию они практически не поддаются. Однако много лет историки послушно повторяли как священное заклинание, что потери Советского Союза составляют именно 20 000 000, при этом не уточнялось даже, какую долю составили потери вооруженных сил, а какую — мирного населения. Когда в начале 1990-х годов комиссия генерал-полковника М.А. Гареева обнародовала официальные данные о потерях Вооруженных Сил СССР: 8 668 400^[13], ей мало кто поверил. К этому времени в ходу были уже совсем другие цифры.

Если миф о неготовности Советского Союза к войне был разоблачен историком (историком по призванию, а не по образованию), то цену Победы определяли совсем другие люди. Это были и писатели, и журналисты, и некоторые ученые, работавшие, впрочем, на уровне квалифицированных дилетантов. Подавляющее большинство публикаций представляли собой скорей фантазии, которые не опирались на мало-мальски серьезные исследования. Вот, к примеру, статья доктора наук (правда, не исторических, а филологических) Бориса Соколова, “Великая Отечественная: меняющиеся цифры”, опубликованная накануне празднования 50-летия Победы в газете “Московские новости”^[14]. Статья эта довольно типична, поэтому я позволю себе остановиться на ней. Автор отвергает не только “сталинскую” и “хрущевскую” оценки потерь Советского Союза, но и ставшую к середине 1990-х едва ли не общепринятой цифру 27 миллионов. Цифра эта появилась вот откуда: в 1941-м население СССР составляло приблизительно 198,7 (по другим данным 196,7 или даже 194) миллиона человек, а в 1946 — приблизительно 172,5, (по другим данным — 170,5) следовательно, разница в 26,2 миллиона и должна составлять потери Советского Союза. При модном не только у журналистов, но и у историков округлении — получаем 27 миллионов. Восемьсот тысяч “округлили”, но это для таких “статистиков” мелочь. Но и этого г-ну Соколову мало. Оказывается, данные ЦСУ на 1941-й не точны, ибо “повторное исчисление, проведенное в Молдавской ССР и в Хабаровском крае, выявило недоучет в среднем 4,6 %. Если эту цифру распространить на остальную территорию СССР плюс естественный прирост в 1-й половине 1941, (численность населения), следует оценивать в 209,3 миллиона человек. Потери СССР в войне, по нашей оценке, равняются 43,3 миллиона”. Надо хоть немножко знать систему учета населения, чтобы убедиться в том, что автор писал явную ахинею. Во-первых, точная численность населения СССР перед войной не известна. По переписи 1937-го население СССР составляло 162 миллиона. Перепись признали дефектной, материалы засекретили, а ее организаторов расстреляли, так как И.В. Сталин “прогнозировал” гораздо большую численность. В 1939 г. население вновь переписали. На этот раз приписывали где могли, считали мертвые души, одну и ту же семью переписывали по два раза. В результате перепись показала 171 миллион. Однако рассчитывать население СССР исходя из данных этой фальсифицированной переписи некорректно. В 1939–1940 гг. территория СССР значительно расширилась: Красная Армия “освободила” Бесарабию, Западную Украину, Западную Белоруссию, Прибалтику, Карельский перешеек. Соответственно, население страны возросло. Однако насколько возросло — не ясно, переписи населения не было, а данные демографической статистики по этим землям очень приблизительны. К.К. Рокоссовский, например, вспоминал, что в предвоенные месяцы в приграничных районах Западной Украины “происходили невероятные вещи. Через границу проходили граждане туда и обратно. К нам шли желающиеперейти на жительство в СССР. От нас уходили не желающие оставаться в пределах Советского Союза”^[15]. Кроме того, население Карельского перешейка, например, большей частью переселилось в Финляндию, не желая стать потенциальными или реальными жителями ГУЛАГа. С послевоенной статистикой дела обстоят не лучше. Первая послевоенная перепись состоялась только в 1959 году, то есть спустя 14 лет после окончания войны! Данные на 1946 и последующие годы очень приблизительны, и основаны они на избирательных списках, составлявшихся при организации выборов в Верховный Совет СССР, однако эти списки не учитывали ряд категорий населения, в частности, лишенных избирательных прав (то есть многомиллионное население ГУЛАГа). Уж совсем непонятно, о каком таком пересчете в Молдавии и в Хабаровском крае идет речь? Контрольный пересчет населения может проводиться после переписей. В 1941 г. всеобщей переписи не было, не было и подобных пересчетов. Может быть, автор имеет в виду не 1941-й, а 1939-й? В любом случае его предложение распространить выявленный “недоучет” в 4,6 % на все население СССР говорит о вопиющей безграмотности г-на Соколова. Это просто некорректно. Представим, что в Молдавии действительно недоучет, а в соседней Украине, напротив, перепись дала завышенные данные, скажем, на три процента, а может, не на три, а на пять! А может, недоучли население, но не на 4,6, а на 3 %. Что тогда? А Борис Соколов все равно советует все прибавить 4,6 %. Это уже не наука, а откровенное шарлатанство.

Не устраивают Соколова и официальные данные о потерях вооруженных сил. Восемь миллионов шестьсот шестьдесят тысяч. Никак это не согласуется с уже едва ли не общепринятым мнением о том, что наши воевать не умели и потому несли потери аж в десять раз больше немцев, победить же смогли, имея только пяти-шести кратное превосходство. И смелый московский филолог выходит из положение следующим образом: “Если сопоставить данные Волкогонова о безвозвратных потерях Красной Армии за 1992 (извините, но так в тексте. Очевидно, автор все-таки имеет в виду 1942 год. — С.Б.) 5,9 млн с динамикой числа раненых по месяцам в течение всей войны, то общее число погибших и умерших красноармейцев получится равным 22,4 млн плюс 4 млн умерших в плену (гм, а почему не пять, не шесть, не десять миллионов? — С.Б.). Таким образом, общие потери вооруженных сил — 26,4 млн, мирного населения — 16, 9 млн”. Замечательно, только я что-то не понял, а при чем тут “динамика числа раненых”? Что это вообще такое? Что-то в вашей тезе распадается, господин Соколов. Сопоставление числа убитых с какой-то “динамикой раненых” почему-то дало совершенно несуразную цифру? Но это только цветочки. Анатолий Адамишин в эфире радиостанции “Эхо Москвы” назвал еще более примечательную цифру. Он, де, вычитал у Жореса Медведева, что Красная Армия во время войны каждый день (!) теряла по сто тысяч человек. Не слабо! Великая Отечественная продолжалась 1418 дней и ночей. Если каждый день по сто тысяч, то наши потери (причем, насколько я понял Адамишина, боевые) 141 800 000. Не многовато ли? Честно говоря, я такой глупости в трудах Жореса Медведева найти не смог. Может, наш знаменитый дипломат что-нибудь перепутал? Но вот ведь сказал такое в эфире и не усомнился.

Если честно, то даже официальные данные о наших боевых потерях вызывают много вопросов. В этих данных учтены и те, кто не вернулся из плена, а это были не только погибшие, но и не пожелавшие возвращаться в Советский Союз (вторая волна русской эмиграции). Кроме того, воинов многочисленных коллаборационистских формирований, сложивших свои головы в боях на стороне Германии, вряд ли справедливо зачислять в боевые потери Красной Армии. Речь идет не только о “власовцах” (Русская освободительная армия), сражавшихся, кстати, по некоторым свидетельствам, ожесточеннее немцев^[16], но и о “каминцах” (Русская освободительная народная армия), “прославившихся”, в частности, при подавлении Варшавского восстания, о солдатах Русской национальной народной армии, о воинах “восточных батальонов”, о литовцах, латышах и эстонцах, дезертировавших из Красной Армии и служивших в Вермахте, в войсках СС, в полицейских формированиях, об украинских националистах, сделавших то же самое, о крымских татарах (Татарская горно-егерская бригада СС и многие другие части), о калмыках (Калмыцкий корпус). Так что данные о боевых потерях Вооруженных Сил СССР будут еще долго уточняться. Что до общих потерь, то, строго говоря, научно обоснованных данных по численности населения СССР в предвоенные и послевоенные годы и данных, на основании которых можно было бы судить о потерях Советского Союза во Второй мировой войне, нет. Подсчеты, при которых допускается погрешность в несколько миллионов (!), я при всем желании научными не назову. Да и война включала в себя не только военные действия Советского Союза, с одной стороны, и гитлеровской Германии и ее союзников, с другой. Внутри этой большой войны велись и войны поменьше. Например, кровавая польско-украинская резня на Западной Украине, включавшая самые настоящие этнические чистки. К чьим потерям приписать убитых бендеровцев, польских националистов и просто украинских и польских крестьян, неужели к боевым потерям Красной Армии? А уж в те самые 27 000 000 (или 26 200 000) они конечно же вошли, хотя какое отношение имела эта межэтническая война к Великой Отечественной? Но и польские националисты, и бендеровцы — все оказались в числе погибших в борьбе с нацизмом, хотя пали они в борьбе друг с другом.

Эпилог

Почти все “разоблачители” говорили, кто искренне, а кто нет, о том, что они преклоняются перед подвигом солдат, но осуждают наших военачальников и правителей, не жалевших солдат, бросавших на красноармейцев на убой: “11 февраля Тимошенко бросил на слабеющих финнов новую гору пушечного мяса. <…> Сталину понравилось, как Тимошенко рвал линию Маннергейма, завалив ее трупами”^[17]. Это стало стереотипом. У нас прочно утвердился миф о бездарности советских генералов и маршалов. Но это было бы полбеды. В конце концов, все крупные советские военачальники периода Великой Отечественной уже давно “почили в бозе”. Удар пришелся не по ним, а по еще живым ветеранам, бывшим солдатам или младшим офицерам, именно их вольно или невольно поливали грязью журналисты, историки, писатели. Герои оказались “пушечным мясом”. Когда я думаю о том, сколько ветеранов с болью, с возмущением, с гневом выслушивали “новую правду о войне”, сколько нервов, здоровья, сил стоила им эта “новая правда”, я начинаю сомневаться в том, следовало ли обнародовать исследования Виктора Суворова, стоило ли устраивать публичные дискуссии о цене Победы? Ведь “новая историческая правда”, в конце концов, не более чем предположение, версия. Нет ничего более изменчивого, чем она. Отыщутся в архивах не публиковавшиеся ранее документы, и “историческая правда” вновь изменит обличие: то, что считалось правдой, окажется очередным заблуждением. Так стоит ли она здоровья, жизни хотя бы одного человека? Впрочем, мысль ученого все равно нельзя остановить, нравится нам это или нет. Утешает другое. Несмотря ни на что, ни на какие пересмотры и переоценки, представление о Великой Отечественной как величайшем подвиге нашего народа сохранилось. Сохранилось и преклонение перед русским солдатом — главным, истинным героем войны. В начале статьи я говорил о том, что общество отвергает чуждые ему идеи, усваивая лишь то, что близко, понятно, что соответствует привычной картине мира. В 1990-е много гадостей было сказано и о русском солдате. Помимо “пушечного мяса” припомнили, что в освобожденной Европе наши солдаты-де грабили и насиловали. Весь мир обошел снимок: русский солдат отнимает у немки велосипед. По фотографии не понять: всерьез это происходит, или это просто игра, да и немного, видно, у них таких свидетельств, раз эту несчастную фотографию при каждом удобном случае поминают. Так вот: грязь эта к русскому солдату, вернее к его образу в исторической памяти народа, все равно не пристала. “Мир спасенный”, к сожалению, “Сережку с Малой Бронной” не помнит. Но мы помним и будем помнить до тех пор, пока стоит Россия.

Впервые опубликовано в журнале «Урал»

Библиотеки против книг

А вы знаете, что по всей России уничтожают книги? Кто бы вы думали? Не скинхеды, не фашисты, не анархисты, а самые обыкновенные библиотекари. Книги списывают и отправляют в макулатуру, предварительно оторвав обложки.

Из сочинений Толстого, Чехова, Тургенева, Куприна получается низкокачественная туалетная бумага или бумага газетная. Иногда книги просто выбрасывают на помойку.

Так и стоят мусорные контейнеры, наполненные томиками Булгакова, Шолохова, Бунина. А знаете, что с ними будет потом?

Правильно, их сожгут.

В детстве я впервые посмотрел фильм Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм». Одна из самых ярких сцен, запомнившаяся многим, ― костры из книг, которые нацисты сочли вредоносными.

«Кого же жгли?» ― спрашивает Михаил Ромм. Сам же отвечает: «Жгли Толстого и Маяковского, Вольтера и Анатоля Франса, Ромена Роллана и Джека Лондона. <…> Жгли Гейне. Жгли Томаса и Генриха Манна. Жгли Фейхтвангера, Ремарка, Бертольда Брехта».

Как возмущался я, как негодовал!

Вот уж действительно фашисты!

Но уже в детстве я узнал, что, оказывается, от «ненужных» изданий избавляются и у нас.

Впервые столкнулся с этим лет в девять, когда захотел найти в районной библиотеке подшивку газеты «Советский спорт» за позапрошлый год. Оказалось, не держат. Негде хранить.

Я начал выпрашивать подшивку прошлогоднего «Советского спорта»: увлекался тогда футбольной статистикой, оказалось, невозможно и это. Подшивку полагается списать и выбросить, но читателю не отдавать.

Прошло несколько лет, и я узнал, как в советские времена библиотеки «чистили» от дореволюционной литературы, как ещё тщательнее чистили от «троцкистских» изданий двадцатых.

А вскоре и сам увидел рядом с библиотеками целые горы советской литературы, которую теперь признали негодной. Там были не только собрания сочинений Маркса, Энгельса, Ленина, но и мемуары советских генералов и маршалов ― Василевского, Рокоссовского, Мерецкого.

Тогда учёт списанной литературы не вели, а потому можно было спокойно забирать книги с этих бесплатных развалов.

Зрелище было грустным, но тогда я всё же не мог представить, что наши библиотекари, в большинстве своём от фашизма далёкие, будут хладнокровно уничтожать книги русских и западных классиков, отправлять на помойку собрания сочинений Бальзака, Золя, Диккенса, Чехова, Достоевского.

Наверное, многие мне не поверят. Так уж случилось, что культурная элита ничего не знает об этом варварстве. Шум подняли в интернете простые блогеры.

Профессора и академики молчат. Молчат писатели и учёные. Известные журналисты, колумнисты популярных изданий не пишут об этом. Ничего удивительного, ведь они попросту не ходят в публичные библиотеки.

Они записаны в Ленинку, в Историчку, в Салтыковку, в Библиотеку Академии наук. Наконец, у них прекрасные домашние библиотеки. О том, что происходит в обыкновенной публичной или школьной библиотеке, просто не знают.

Правда, и в солидных научных библиотеках подчас творятся странные дела. 26 июня 2008 года из библиотеки Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ) выбросили несколько тонн (!) книг.

Устаревшую научную литературу грузили в кузов самосвала. Но это всё-таки редкость, локальный случай самодурства. В публичных и школьных библиотеках варварство стало нормой.

Вот несколько комментариев к материалу о книгах, выброшенных из библиотеки ГАРФ.

Jerveza, 27.06.2008:

«Знаете, а я не удивлена. Я работала в библиотечной системе и со всей ответственностью могу сказать: она относится к книгам без всякого пиетета. Такие случаи ― общее место, просто мы не всегда знаем о них».

Heckfyy, 27.06.2008:

Мне одиннадцать лет, районная библиотека, библиотекарша складывает в мешок истрёпанные книги. Увидел полуразвалившийся том любимого Майна Рида.

― Вы их выбрасываете?

― Списываем.

― Продайте Майн Рида. За любые деньги!

― Не положено. Их сожгут…

― Ну продайте!

― Нет.

Слёзы навернулись на глаза. До сих пор вижу эту сцену как наяву.

<…>

В субботу, прогуливаясь, увидел в мусорном баке картонный ящик, полный книг. Достал, просмотрел. «Талейран» Тарле, «Одиссея». «Отверженные» Гюго, II и III тома «Русской истории» Костомарова, «Овод», «Махатма Ганди», «Мысли и сердце» Амосова.

Теперешние времена ― это что-то. Представляю городскую свалку ― книг там, видимо, не меньше, чем в Ленинке».

Расправа над русской литературой продолжается, библиотекари-вандалы упорно уничтожают русскую и зарубежную классику. На форуме телеканала «Россия» я прочёл, как за несколько дней библиотечные работники извели на макулатуру библиотеку ДК имени Ленина:

«Несколько тёток в халатах отрывают от книжек обложки. Ещё несколько человек бродят среди полок и ищут книги, которые они унесут с собой. <…> А мы бродим между полок, спасая тома Пушкина, Маяковского, Гоголя, Чехова, Горького. Мы ― воры. Мы крадём книги у библиотеки. Мы отнимаем у государства доход от сдачи макулатуры. <…> Читальный зал похож на кладбище. <…> Книги стали дешёвой бумагой. Никому не нужной бумагой. Их никто не прочитает. И даже не украсит ими пыльную полку». Это сообщение пришло из Нижнего Новгорода, но что-то подобное творится и в Екатеринбурге, и в Москве, и уж тем более в сотнях маленьких городов.

Блогер sasha_bogdanov, который, собственно, и застукал библиотекарей-варваров в нижегородском ДК и даже успел сделать несколько фотографий, обращается к Путину и Миронову. Увы, варварство юридически безупречно. Закон о библиотечном деле оставляет вопрос о фондах в компетенции самих библиотек.

«Смерть Кощееву» надо искать в другом месте. Закон охраняет только «книжные памятники», скажем, старопечатные книги, уникальные издания и т. д. Всё остальное отдано на откуп библиотекам, которые у нас в стране объединены в Российскую библиотечную ассоциацию.

Эта ассоциация и принимает различные постановления. Самый важный для нас документ называется так: «Модельный стандарт деятельности публичной библиотеки». Его последняя редакция принята 22 мая 2008 года на очередной сессии ассоциации. Там в статье 3, параграфах 10―11 говорится следующее: «Для сохранения значимости фонда публичной библиотеки необходимо его постоянное пополнение» из расчёта 3,8 % новых поступлений «к общей книговыдаче за год».

Но ведь хранилища библиотек не безразмерны, их площадь не прирастает на 4 % в год. Значит, чтобы принять на хранение новые книги, придётся выбросить старые.

И «Модельный стандарт» здесь категоричен: «Обновляемость фонда публичной библиотеки определяется как темпами их пополнения, так и своевременного исключения и списания документов. В обязательном порядке (курсив повсюду мой. ― С.Б.) библиотека осуществляет списание ветхих и устаревших изданий <…> изданий, утративших актуальность и не имеющих спроса со стороны пользователей».

С практическим применением этого стандарта я столкнулся недавно в своей районной библиотеке, где некогда можно было найти не только почти всех русских и зарубежных классиков, изданных в советское время, но и «толстые» журналы ― от «Знамени» и «Нового мира» до «Москвы» и «Нашего современника».

Библиотеку недавно отремонтировали, а книжный фонд обогатился новинками. На абонементе появились не только Устинова и Донцова, но и новые издания Фредерика Бегбедера, Милана Кундеры, Саши Соколова, Ольги Славниковой, Дины Рубиной.

Зато куда-то исчезли собрания сочинений Эмиля Золя, Чарльза Диккенса, Валентина Катаева и, что самое поразительное для библиотеки имени А.П. Чехова, исчезло двадцатитомное полное собрание сочинений А.П. Чехова 1944―1951 годов (академического тридцатитомника в библиотеке никогда не было), подготовленное ещё при участии Марии Павловны Чеховой.

Оказалось, что старые книги или выброшены, или отправлены в депозитарий. Правда, сказала мне заведующая библиотекой, в депозитарии прорвало трубу… Осталось ли хоть что-то от этих книг или нет, неизвестно.

С точки зрения библиотекарей, всё сделано правильно: неходовое старьё не храним! Логика товароведа из бутика. Но библиотеки ― предприятия некоммерческие, торговать не могут, а потому всё списанное подлежит уничтожению или передаче в депозитарий.

Но если такая «чистка» проведена по всем районным библиотекам, то, очевидно, большая часть книг пойдёт всё-таки на макулатуру. Зачем депозитарной библиотеке 5–7—10 одинаковых собраний сочинений? Хватит и одного-двух.

Чем руководствовались библиотекари? Почему собрания сочинений классиков, которые (свидетельствую!) были в идеальном состоянии, списали?

Ответ прост. Во-первых, их мало читают. Во-вторых, занимают много места. Вот двухтомник Александра Чаковского, однотомники Георгия Маркова и Лидии Сейфуллиной много места не занимают, а потому их никто списывать не стал. Так и стоят себе по соседству с Кундерой и Павичем. А Диккенс с Чеховым списаны.

Что же это за люди такие ― современные библиотекари? В памяти всё ещё живёт образ скромной интеллигентной девушки в больших очках или старомодно, но чисто одетой пожилой женщины.

Она небогата, но умна и начитанна, любит книги и книжность, готова жертвовать комфортом, успехом, даже «личной жизнью» ради любимого дела. Она читает классику, следит за книжными новинками, на её столе лежит «Знамя» или «Новый мир».

Всегда готова порекомендовать читателю новую книгу. Образ, запомнившийся мне ещё по старой, ныне забытой пьесе Александра Белинского «Пятый десяток». Хрупкий рыцарь просвещения.

Не такая ли женщина много лет назад составила для умного и талантливого, но не слишком начитанного мальчика Васи список книг, которые должен знать образованный человек? Мальчик книги прочёл, а когда вырос, стал Василием Макаровичем Шукшиным.

Да, и в наше время такие библиотекари встречаются. Немало их и среди моих знакомых. Честь и слава этим замечательным людям! Но появляется всё больше библиотекарей, так сказать, новой формации.

Ежегодно гуманитарные факультеты выпускают многие тысячи незнаек с дипломами, не всем везёт сразу же прибиться к офисному планктону, кому-то приходится посидеть год-другой на нищенской ставке библиотекаря.

Попросил я однажды девицу-библиотекаря найти в базе данных собрание сочинений Валентина Катаева. Первая попытка провалилась, потому что девушка набрала уверенной рукой: «Котаев».

Но возраст и дурное образование решают не всё. Сколько книг гибнет от рук равнодушных исполнителей. Не девчонка же списала собрания сочинений Диккенса и Золя?

«Варвары», ― говорит кто-то библиотекарям, уничтожающим книги. «От них только бактерии заводятся», ― отвечает какая-то блондинистая женщина. Они делают вид, что не замечают нас. Тупо выполняют свою работу», ― пишет всё тот же sasha_bogdanov.

Но беда не только в дурных законах и безграмотных работниках. В гитлеровской Германии уничтожение книг было идеологически оправданно. Сжигали сочинения коммунистов, евреев и прочих врагов режима. Как ни парадоксально, но и уничтожение книг в современной России тоже идеологически обоснованно.

Публичная библиотека ― детище эпохи просвещения. Собственно, именно тогда и родилась мысль, что знание рассеет тьму невежества, сделает людей добрее и лучше, а потому их надо просвещать, а разве есть лучший вид просвещения, чем бесплатная общедоступная библиотека, где любой сведущий в грамоте сможет приобщиться к культурной сокровищнице человечества?

Советская власть оставалась в рамках просвещенческого проекта, поэтому советские радиостанции, помимо партийных песен и сводок с полей, транслировали превосходные радиоспектакли и оперную музыку.

В каждой богом забытой дыре появлялась библиотека, где можно было рядом с марксистскими брошюрами найти Сервантеса и Свифта, Флобера и Дюма.

Между тем просвещение и в самом деле обанкротилось. Мало кто станет спорить, что знание не делает людей ни добрее, ни мудрее. Достижения науки принесли оружие массового уничтожения, а поголовная грамотность не помогла исправить нравы.

Институты просвещения никуда не исчезли, но они начали мутировать, перерождаться. Вот и публичные библиотеки в современной России стали одна за другой превращаться в «информационно-досуговые центры», где библиотекари не помогают читателю, но оказывают услуги пользователю. Библиотекарь становится чем-то вроде продавца, а заведующая всё больше смахивает на менеджера по продажам.

Правда, библиотека осталась заведением некоммерческим, но общество потребления добралось и до неё. Казалось бы, какая разница библиотеке, много ли у неё читателей?

Можно ли судить о её работе исключительно по количеству посещений? Быть может, один читатель Флобера стоит сотни любителей «иронического детектива». Кто знает, возможно, Сервантес и Достоевский на запылённых книжных полках ждут нового Шукшина?

Каждый год библиотеки скрупулёзно подсчитывают количество посещений, начальство делает выводы, распекает нерадивых сотрудников, ставит новые задачи: повысить посещаемость, иначе урежем финансирование! И библиотекарям ничего иного не остаётся, как заказывать те книги, что пользуются спросом. Донцова, Дашкова, Устинова вытесняют бесполезных классиков с полок. Выживают счастливчики, включённые в школьную программу, остальных ждёт контейнер на помойке.

Год назад молодой критик Сергей Сиротин заметил, что, вопреки распространённому стереотипу, чтение Донцовой вовсе не безобидно: «Подземная вода литературы в лице Донцовой однажды может выйти наружу и затопить то, что построено на поверхности… В случае с Донцовой «ничего не читать» впервые становится намного полезнее, чем читать» (Сергей Сиротин. Картина мира по Донцовой // Континент. 2008. № 137).

Увы, эти слова относятся не к будущему, а к нашему настоящему. «Подземные воды» уже затопили наши библиотеки, погубив тысячи хороших книг.

Библиотекари, несогласные с этой системой, всё чаще покидают «информационно-досуговые центры», остаются библиотекари новой формации, которых не коробит требование оценивать книги, как коллекции нижнего белья, по году выпуска.

Кажется, ещё немного, и книги начнут расставлять не по тематике или алфавиту, а по цвету обложек: синенькие к синеньким, жёлтенькие к жёлтеньким.

А что же нам делать? Ведь помимо глупости начальства, неграмотности сотрудников есть и объективные обстоятельства: помещений-то не хватает, а новые книги надо где-то размещать.

Выскажу крамольную мысль: иногда лучше отказаться от пополнения фондов, чем выбрасывать на помойку хорошие книги. Библиотекари повсюду воюют за пространство.

Даже Британская библиотека как-то распродала бесценную коллекцию американской прессы, за что удостоилась сокрушительной критики Николсона Бейкера.

Последний обвинил и американских библиотекарей в преступлении: они микрофильмировали старые газеты, а сами подшивки потом выбросили. Но после нескольких громких скандалов варварство прекратилось.

Газеты продолжали переснимать на плёнку, но уже не выбрасывали, а подыскивали для них новые помещения. Какими же дикарями рядом с этими американцами выглядим мы, ведь в наших библиотеках подшивка газет или комплект литературных журналов первыми идут на свалку, только в лучших библиотеках их переводят на электронные носители, да и то выборочно. Наследие просвещения мы промотали раньше европейцев и американцев.

Но, может быть, попробуем сохранить то, что осталось?

На строительство новых книгохранилищ требуются большие деньги, на воспитание грамотных и ответственных библиотекарей ― много времени и сил. Но ведь есть простое решение, которое не требует особенных затрат. Не оценивать работу библиотекарей по «книговыдаче» и количеству посещений, а придумать другой критерий.

Например, богатство и разнообразие книжного фонда.

Впервые опубликовано на сайте Частный корреспондент (www.chaskor.ru)

Всё позволено

Классики и Уголовный кодекс

Любого русского классика в наши дни посадят в тюрьму. По 282-й статье. Первым сядет Николай Васильевич Гоголь. Ему компанию составят Достоевский, Пушкин, Лесков. Ни современная русская, ни современная западная литературы не подарят человечеству новых гениев.

Месяц назад Кирилл Анкудинов решил разобрать, чем настоящая русофобия Марины Палей отличается от мнимой русофобии Всеволода Бенигсена.

Я первым обвинил Марину в русофобии, но я же регулярно печатал в журнале «Урал» её эссе, рассказы и даже два романа, один из них, «Жора Жирняго», откровенно русофобский. Потому что художнику всё позволено. Если думаете иначе, вам вообще не следует читать хорошие книги.

282-я для Пушкина и Достоевского

Любого русского классика в наши дни посадят в тюрьму. По 282-й статье. От двух до четырёх лет. В лучшем случае он отделается приличным штрафом.

Не верите? Почитайте сами:

«Действия, направленные на возбуждение национальной, расовой или религиозной вражды, унижение национального достоинства, а равно пропаганда исключительности, превосходства либо неполноценности граждан по признаку их отношения к религии, национальной или расовой принадлежности, если эти деяния совершены публично или с использованием средств массовой информации».

Первым сел бы Николай Васильевич Гоголь за гениального «Тараса Бульбу». Штрафом бы не отделался. Там ведь полный набор, что ни страница — то материал для уголовного преследования.

«Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей».

Разве перед нами не пропаганда национальной исключительности?

«Бедные сыны Израиля, растерявши всё присутствие своего и без того мелкого духа, прятались в пустых горелочных бочках, в печках и даже заползывали под юбки своих жидовок…»

Что это, как не унижение национального достоинства и «пропаганда неполноценности граждан»? А ведь это ещё из самых безобидных фраз повести, напитанной самым яростным антисемитизмом.

А что же говорить о полонофобии? Если бы Гоголь жил в наши дни и смог каким-то чудом напечатать своего «Бульбу» хоть сколько-нибудь значительным тиражом, то не избежать нам международного скандала.

Не меньший скандал вызовет и «Бородинская годовщина» Александра Сергеевича Пушкина. Здесь, впрочем, поляки не успеют, свои же, отечественные, либералы заклюют.

Компанию в тюремной камере Николаю Васильевичу и Александру Сергеевичу составит Фёдор Михайлович Достоевский. Не только за «Дневник писателя».

Впрочем, где бы ему этот «Дневник» напечатать? Разве что в газете «Завтра». «Братьев Карамазовых», если повезёт, возьмёт «Наш современник».

Если спросить филолога об антисемитизме Достоевского, филолог наверняка сморщится, будто наберёт полный рот клюквы, и ответит как-то неопределённо, но в том духе, что мы зря считаем гуманиста Достоевского антисемитом. А кем же его ещё считать?

Разве случайно именно омерзительный Фёдор Павлович Карамазов сошёлся «со многими жидами, жидками, жидишками и жиденятами, а кончил тем, что под конец даже не только у жидов, но и у евреев был принят».

Но дело далеко не ограничивается антисемитизмом. Григорий Померанц однажды заметил, что герои Достоевского делятся на мужчин, женщин и иностранцев.

Что заставило весьма начитанного в европейской классике Фёдора Михайловича выбрать для самого отвратительного героя «Игрока» имя бескорыстного и благородного кавалера де Грие из повести аббата Прево?

Трудно найти вовсе безвредного классика. Лермонтов назвал чечена «злым» («Казачья колыбельная»). Тургенев смеялся над национальными чувствами немцев («Вешние воды»). Салтыков-Щедрин передразнивал еврейский акцент («Пропала совесть»). Константин Симонов вовсе призывал убивать людей:

Не надо ссылаться на войну. Симонов был не журналистом, а поэтом, эти стихи остались в вечности, а не только в подшивках фронтовых газет.

В наших глазах классик не может быть классиком, если его творчество противоречит нашим (гуманистическим) убеждениям. Поэтому мы или не замечаем ксенофобии классика, или замечаем, но оправдываем, объясняем каким-нибудь временным помешательством или же вовсе начинаем классиков «адаптировать».

Впервые с цензурой я столкнулся ещё в детстве, когда увидел советский мультфильм «Сказка о мёртвой царевне и семи богатырях». Сказку Пушкина я знал гораздо раньше, знал наизусть, тем больше я удивился, когда за словами «серых уток пострелять» не услышал знакомого продолжения:

Цензоры больше всё-таки пропускают, глаз замылился, да и за классиками не уследишь. Между тем материал для УК РФ можно найти где угодно.

Вряд ли посадили бы в тюрьму Льва Николаевича Толстого, зато могли заставить объясняться за неполиткорректные слова Наташи Ростовой: «…по-моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю. Разве мы немцы какие-нибудь?..»

Цепи художника

«Мы во всю мочь спорили, очень сильно напирая на то, что у немцев железная воля, а у нас её нет — и что потому нам, слабовольным людям, с немцами опасно спорить — и едва ли можно справиться».

Так начинается повесть Николая Семёновича Лескова «Железная воля». Её герой, немецкий инженер Гуго Пекторалис, в России разорится и в конце концов погибнет из-за своей непреклонной немецкой воли, из-за упорства и методичности.

А представьте себе, что Лесков живёт в наши дни. И вот он решил написать повесть, используя всё тот же приём. Вряд ли он стал бы писать о немцах, современных безвредных и беззубых немцах, давно закопавших свои боевые доспехи под Бранденбургскими воротами. Скорее всего, Лесков сделал бы героем… китайца.

Ведь о возможной войне с великим восточным соседом у нас давно пишут, давно предсказывают и наше неизбежное поражение, не военное, так демографическое или экономическое.

И вот появляется повесть о железной китайской воле или о непревзойдённом китайском трудолюбии какого-нибудь предпринимателя из Поднебесной, которого эта воля и это трудолюбие губят.

Кто бы её напечатал? Опять-таки малотиражное, презираемое либералами националистическое издание, которое даже в сообщество «Журнального зала» не пускают.

Я очень хорошо понимаю, как легко оскорбить национальное чувство, как можно больно и несправедливо обидеть человека, высмеяв его отечество, его народ.

Ещё в детстве я читал изумительный очерк Александра Ивановича Куприна «Листригоны». Читал, но бросил, как только наткнулся на оскорбительное слово «русопеты».

Куприн будто поддакивал балаклавским грекам, высокомерно, с презрением говорившим о гибели в море артели «каких-то белобрысых Иванов».

После этого я несколько лет не мог видеть книги Куприна. Мне легко представить чувства еврейских, чеченских, немецких, польских читателей.

Но разве эта ситуативная русофобия хоть в чём-то умаляет талант автора «Листригонов»? Разве антисемитизм Достоевского мешает нам ценить его дар? Разве не прощаем мы Гоголю самые чудовищные слова? Прощаем, потому что только мы, читатели, и должны быть терпимы, толерантны. Художник не может быть толерантен по своей природе.

Искусство не отражает жизнь, но создаёт реальность, столь же богатую и сложную, как сама жизнь. А жизнь не оставляет места толерантности.

История человечества полна крови, ненависти, преступлений. Их можно осуждать, но нельзя предавать забвению. В наше время ничто не изменилось, не изменилась же человеческая природа со времён Сервантеса и Шекспира.

Зато изменилась литература, тяжкие вериги политкорректности сковали художника. Я не только о России говорю. Как сложилась бы судьба Уильяма Шекспира в современной Англии?

Разве он не загубил бы на веки свою репутацию одним лишь «Венецианским купцом»? А что скажут мусульмане, если не «Отелло», защищённый бронёй бессмертной славы, а пьеса молодого малоизвестного британского драматурга будет оканчиваться такими словами:

Кто такую пьесу поставит? И что скажут критики?

Ни современная русская, ни современная западная литературы не подарят человечеству новых гениев, потому что гений не знает запретов, условностей, законов. Он воистину по ту сторону добра и зла. А наш мир накладывает на писателя слишком много ограничений.

Впервые опубликовано на сайте Частный корреспондент (www.chaskor.ru)

Гром и молнии Полтавы

День российской армии нельзя праздновать 23 февраля. Каждый, кто хоть немного интересуется историей, со мной согласится.

Столкновения с ничтожными по численности (от 60 до 200 человек) немецкими отрядами окончились позорным бегством наспех сформированных красноармейских частей. Псков пал, вскоре немцы заняли Нарву, откуда первым бежал нарком по морским делам Павел Дыбенко. Как утверждают злые языки, бежал даже не от страха, просто у него закончились запасы спирта.

3 марта 1918 года наступление немцев остановил «похабный» Брестский мир.

Каждый, кто внимательно читал статью В. И. Ленина «Тяжелый, но необходимый урок», может представить, что февральскими днями 1918 года гордиться не стоит.

Красную армию большевики всё же смогли создать, более того, новорождённая РККА выиграла гражданскую войну. Только что это была за армия? В РККА служили бывшие царские солдаты, офицеры и даже генералы, но воевала Красная армия не за национальные интересы России, а за счастье трудящихся всего мира. Об этом прямо говорил наркомвоенмор товарищ Троцкий ещё на первом конгрессе Коминтерна.

Слегка перефразируем Фрунзе: «Мы армия класса, идущего на завоевание мира».

Вот такая армия родилась зимой революционного восемнадцатого.

Отмечать её день рождения могут только коммунисты-догматики и ультралевые «интеллектуалы». Но даже им следует праздновать вовсе не 23 февраля. Декрет о создании Красной армии был подписан 15 (28) января 1918 года, пусть его и отмечают.

Праздновать 23 февраля гораздо хуже, чем день битвы на Калке или день Цусимы. Там, по крайней мере, русские войска погибали. 23 февраля — бежали. 23 февраля уместно праздновать разве что день дезертира.

Какой же день выбрать для праздника вооружённых сил?

На первый взгляд, выбор богатый. Бесчисленны победы русского оружия от времён вещего Олега и до Великой Отечественной войны. Но подходящих дней не так уж и много. Праздник должен быть понятен для соотечественников. У нас ведь до сих пор мало кто осознаёт смысл праздников 12 июня и 4 ноября.

Создать праздник «с нуля» можно, но это потребует слишком больших затрат.

Есть такая дата: 12 августа 1759 года. В этот день русская армия под командованием фельдмаршала Петра Семёновича Салтыкова наголову разгромила войска Фридриха Великого при деревне Кунерсдорф. Победа блистательная. Армия Фридриха была почти полностью уничтожена. Но остановите первого попавшегося человека на улице и спросите — что вы знаете про битву при Кунерсдорфе? Как вы думаете, ответит ли он что-нибудь?

Не подходит для праздника и день Бородина. Во-первых, русская армия победы в тот день не одержала. Во-вторых, после Бородина пришлось сдать Москву. В-третьих, стратегическое значение этой битвы намного меньше, чем, скажем, сражения при Малоярославце.

Татары, второй по численности народ России, вряд ли обрадуются, если день армии перенесут на 8 сентября (день Куликовской битвы).

Есть ещё один интересный проект — отмечать праздник Вооружённых сил в день Георгия Победоносца (6 мая).

Но тогда праздник неизбежно окажется в тени Дня Победы. И ещё вопрос, станет ли день православного святого праздником для российских военных дагестанского, чеченского, кабардинского, татарского происхождения.

Только один день идеально подходит для праздника российской армии — день Полтавской битвы 27 июня 1709 года (по новому стилю это 8 июля).

В прошлом году трёхсотлетие Полтавской битвы отметили тихо, без должного размаха. А зря! Не найти лучшего дня для общероссийского военного праздника!

Причин множество.

1. Полтавское сражение изменило ход истории.

Для современного обывателя Швеция — нейтральная страна, мирная, благополучная родина Карлсона, группы ABBA и компании IKEA.

Швеция семнадцатого — начала восемнадцатого века была сильнейшей региональной державой Северной и Восточной Европы. Она владела большей частью Прибалтики, Финляндией и даже располагала владениями в Германии. Шведский флот господствовал на Балтике, которую считали тогда «шведским озером».

К востоку от Рейна не было армии, равной шведской по боеспособности, выучке, вооружению, дисциплине.

Почти половина этой армии погибла под Полтавой, оставшиеся были прижаты к Днепру и спустя несколько дней капитулировали.

Северная война после Полтавы продолжалась ещё двенадцать лет, но исход её был предрешён. Морские сражения, осады шведских крепостей, переговоры с европейскими державами — всё это было лишь затянувшимся послесловием к Полтаве. Швеция утратила статус региональной державы, который и перешёл к России.

Ещё трижды, два раза в восемнадцатом столетии, один раз в начале девятнадцатого, Швеция начинала войну с Россией, пытаясь вернуть не только утраченные по Ништадтскому миру земли, но и былое величие. Тщетно.

2. Полтавским сражением можно и нужно гордиться. Пётр Великий победил сильнейшую армию Северной и Восточной Европы малой кровью.

Карл XII в 1708 году пошёл на Москву кратчайшей (западной) дорогой. Непобедимой шведской армией командовал ещё ни разу не побеждённый полководец. Опасность была столь велика, что к обороне готовили даже Кремль, а храм Василия Блаженного собирались снести, чтобы не мешал артиллерии.

Но Карл не смог пробиться даже к Смоленску. Дороги были перегорожены засеками, население эвакуировано, хлеба сожжены или спрятаны. Шведы, оставшись без пищи и фуража для коней, начали терять боеспособность. Повсюду шведов подстерегали засады. На отставших от полка тут же нападали казаки. Шведам пришлось менять план кампании.

Пётр таким образом навязал Карлу игру по собственным правилам, заставил свернуть с московского направления и уйти на Украину, где Карла в следующем, 1709-м, году и ожидал разгром.

Полтавская битва — триумф русского оружия, оплаченный малой кровью. Русские потеряли убитыми 1345 человек. Безвозвратные потери шведов составили 12 311 человек. Соотношение потерь — 1:9. Всегда бы так воевать!

Такие потери объясняются военно-техническим превосходством русских, грамотным командованием, мастерством военных инженеров и артиллеристов.

Российское командование — Пётр I, Александр Меншиков, Борис Шереметев, Яков Брюс — хорошо подготовилось к битве. Русские ждали неприятеля за полевыми укреплениями — редутами и ретраншементом. Шведы атаковали их холодным оружием, пороха им хронически не хватало, остатки были израсходованы во время осады Полтавы.

Но палашами и пиками уже тогда нельзя было победить пушки и ружья. Против четырёх шведских орудий действовала сотня русских. Русские почти безнаказанно расстреливали атакующих шведов.

Огневой вал был так силён, что шведы, прежде несокрушимые в битвах, начали терять боевой дух ещё до решающего столкновения с основными силами русских. Целые группы солдат отказывались вставать в строй, ссылаясь на подлинные или мнимые раны.

3. Полтава сделала Россию европейской державой.

Спустя почти два века после Полтавы Александр III произнесёт историческую фразу: «У России только два союзника — русская армия и русский флот».

Верно, но следует добавить: когда армия и флот сильны, у страны появляются друзья.

Пётр I вступил в Северную войну в союзе с Данией и Саксонией, к которому присоединилась и Речь Посполитая, то есть Польша. Но эта коалиция очень скоро развалилась. Впрочем, вреда от «друзей» было больше, чем пользы. Пётр поддерживал своего главного союзника, саксонского курфюрста и по совместительству польского короля Августа Сильного, и русскими деньгами, и русскими войсками. Деньги Август тратил на многочисленных любовниц, а русские войска губили бездарные саксонские генералы. В конце концов Август капитулировал и согласился содержать на саксонские деньги уже шведскую армию.

К 1709 году у Петра I союзников не осталось. Они появятся у него сразу же после Полтавской виктории. После Полтавы Россию признают равноправным участником концерта европейских держав. Сама Российская империя — детище Полтавы.

Итак, лучшего дня для праздника российской армии не найти. Шведы не станут предъявлять претензии к России, ведь даже поляки не обиделись на праздник 4 ноября.

А как быть с украинцами? Они и теперь припоминают разгром Меншиковым города Батурина, столицы гетмана Мазепы.

В самом деле на стороне Карла XII в 1709 году сражались и войска Мазепы, и запорожские казаки. Но большой роли в той войне не сыграли. Разве что помогли самому Карлу спастись — переправили шведского короля через Днепр.

Мазепа расколол малороссийское общество. Многие украинцы воевали на стороне Петра I. Не только казаки Скоропадского, избранного гетманом после предательства Мазепы, но и жители украинских крепостей, Полтавы и Веприка. Именно героическая оборона этих крепостей задержала шведскую армию на Восточной Украине. Под стенами Веприка (зимой 1708–1709) и Полтавы (весной 1709) шведы истратили запасы пороха, которого так будет не хватать в день генерального сражения с русскими. Под Веприком был контужен фельдмаршалРеншильд, а принц Вюртембергский — ранен.

За несколько дней до битвы в перестрелке с украинскими казаками был ранен Карл XII. Ранен в свой день рождения! Худшего предзнаменования не могло и быть. Дело, конечно, не в мистике. «Выбыл из игры» лучший шведский полководец. Так что украинцы внесли свой вклад в победу над шведами.

Впервые опубликовано на сайте Частный корреспондент (www.chaskor.ru)

Другой России не будет

Прошлое России чудовищно, настоящее невыносимо, о будущем же страшно и помыслить. Так, перефразируя Бенкендорфа, можно было бы рассказать о взглядах историка Юрия Афанасьева, культуролога Алексея Давыдова и философа Андрея Пелипенко на Россию и российскую историю. Они, по всей видимости, любят свою страну, пусть и «странною любовью», а какого же нормального человека, патриота России, не беспокоят всепроникающая коррупция, воровство, ставшее нормой жизни, и еще многие-многие беды нашей страны? Беспокоят они и авторов «антимедведевской» статьи, опубликованной в 141-м номере журнала «Континент». Авторы, однако, не ограничились полумерами, а сразу попытались найти лекарство от «нашей национальной болезни».

Лечение начинается с постановки «диагноза». К сожалению, «доктора» не сумели найти эффективной и научно обоснованной методологии для своего исследования. Диагностику они доверили русским классикам: «Говоря о ней (о «болезни». — С. Б.), выдающиеся деятели нашей культуры использовали такие нелестные определения, как “пародия человека”, “мертвые души”, “свиные рыла”» и т. д. Как будто заговорил старый школьный учебник. В наши дни такая интерпретация Гоголя в высшей степени моветон. Не зря же Владимир Владимирович Набоков предупреждал американских студентов: «Если вы хотите что-нибудь узнать о России <…> не трогайте Гоголя <…> Ему нечего вам сказать».

Но архаические (запомним это слово!) взгляды на историю русской литературы, в сущности, мелочь. Гораздо интереснее попытка авторов статьи соединить теорию модернизации с религиозной философией Петра Яковлевича Чаадаева.

Теория модернизации появилась в Европе и США в 1960-е. Ее авторы преимущественно социологи и политологи — Д. Эптер, Ш. Эйзенштадт, М. Леви, С. Блэк и другие. Во главу угла они ставили развитие экономическое, реже — общественное, но никак не духовное, не религиозное. Авторы нашей статьи много пишут именно о неудачных попытках модернизации в России, об отсталости «архаического» российского общества, но глубинную причину ищут там, куда ни Эйзенштадт, ни Эптер ни за что бы не заглянули, — в христианской догматике. Переход от «традиционного» общества к «индустриальному» («современному»), то есть собственно модернизация, связан с неизбежным упадком религиозности. Религия теряет роль духовной основы общества, религиозные ценности уступают идеалам Просвещения. Химеры нежизнеспособны даже в философии истории. Теория модернизации несовместима с религиозной философией, но авторов это не смущает. Они идут ab ovo, начиная с проблемы filioque: «…церковь признает, что Святой Дух исходит не только от божественного, но и от человеческого в лице Иисуса-богочеловека. Это частичное низведение божественного с церковных небес в творческое человеческое получило подтверждение и развитие в гуманистических движениях Ренессанса, Реформации и Просвещения. В России иное».

Оказывается, князь Владимир, о filioque не знавший, как, впрочем, и 99 процентов католиков и православных, совершил фатальную ошибку. Не настало ли время ее исправить? По логике вещей, модернизацию следует начинать с фундамента: наконец-то взять и перейти в католичество, ведь авторы настроены в высшей степени радикально: «надо преодолевать глубинные социокультурные основания российской цивилизации, менять надо ее парадигму».

Не считаю себя компетентным в богословских проблемах, но авторы статьи в теологические дебри и не уходят, ограничиваясь ссылкой на давнюю статью С. Аверинцева: «Русская духовность делит мир не на три, а на два — удел света и удел мрака; и ни в чем это не ощущается так резко, как в вопросе о власти»^[18]. Из этого положения авторы делают далеко идущие выводы. Но ведь можно сослаться и на другую работу Аверинцева. Советский ученый относился к православию намного доброжелательнее. Аверинцев обращал внимание на б€ольшую, в сравнении с католицизмом, роль мирян, простых монахов и старцев в православной церковной жизни. Именно они стали «хранителями традиций веры», выступив против византийских императоров-иконоборцев, поддержанных высшим клиром, и победили! В православии не было жесткого, как в католицизме, деления на «учащих» (клир) и «учащихся» (мирян). Словом, демократический элемент был в православии намного сильнее, чем в католицизме^[19]. Почему бы не пойти путем Афанасьева, Давыдова, Пелипенко и не поговорить о демократической традиции в истории русской культуры? Духовные основы у русской демократии ничуть не слабее, чем у русского авторитаризма.

Помимо этой методологической химеры, есть в статье немало мелких, но досадных промахов, ошибок, несообразностей. Многие понятия, которые используют авторы статьи, представляются мне загадочными. Старая, «архаическая» Россия будто бы несет в себе «имперско-вечевое сознание толпы, соборно-авторитарные культурные стереотипы, самодержавно-общинные ценности, деление людей на “мы” и “они”…» Что такое «имперско-вечевое сознание толпы»? Причем тут вече? Вечевой строй был формой русского средневекового республиканизма. Самодержавие вечевой строй постепенно извело. Иван III уничтожил предпоследнюю вечевую республику — Великий Новгород, а при его сыне Василии III исчезла и последняя — Псков. Эти факты известны и школьникам, и студентам гуманитарных вузов. Что в таком случае означает термин: «имперско-вечевое сознание толпы»? Если судить по контексту, что-то очень дурное. Не ясен и смысл словосочетаний «соборно-авторитарные культурные стереотипы» и «самодержавно-общинные ценности».

Деление людей на «мы» и «они» — одна из основ жизни человечества, фундамент. Без «мы» и «они» не может быть ни общества, ни нации, ни государства, ни семьи. Члены семьи — «мы», все прочие — «они». Отрицать это деление глупо и смешно. Тем более что авторы как раз делением на «мы» (хорошие, «либеральные» «мы») и «они» («архаические», «авторитарные», «алчные», «великодержавные» «они») пользуются вовсю. От статьи, подписанной тремя докторами наук, ожидаешь большей терминологической строгости.

Авторы статьи, пытаясь обосновать собственные идеи, охотно обращаются к истории, но и здесь попадают впросак. Революцию 1917 года^[20] они называют «мощной массовой крестьянской реакцией на прогрессивные перемены в стране: урбанизацию, социальную дифференциацию, разложение общины…» Вскоре после революции «Средневековая православная монархия инвертировала свои базовые культурные атрибуты. <…> система восстановила свои системные основания: православного монарха заменил обожествленный вождь, место “избранного” народа занял “избранный” класс, идеологию православной идеократии вытеснили “единственно правильное учение” и коммунистическая утопия. Вновь восстановилась гремучая имперская смесь изоляционизма и агрессии…»

Революцию 1917 года в течение нескольких десятилетий готовили как раз образованные слои общества, главным образом — разночинная интеллигенция. Приветствовали революцию едва ли не все сословия, включая дворянство. Так что сводить ее «к массовой крестьянской реакции на прогрессивные перемены» не только ошибочно, но и нелепо.

Поразительны суждения авторов о «системе, восстановившей свои системные основания». Либералы Афанасьев, Давыдов и Пелипенко дословно воспроизводят мифологическую картину истории XX века, которая представлена в публицистике журнала «Наш современник», газет «Советская Россия» и «Завтра». Современные отечественные националисты примирили «белый» и «красный» патриотизм (еще с начала девяностых этим занимался Александр Проханов и, как видим, не без успеха). Афанасьев, Давыдов и Пелипенко не любят ни красной, ни белой империи, но их преемственности не отрицают. В сущности, это две версии одного мифа, равно далекие от исторической реальности.

Но более всего поражает фраза про «избранный народ». Какое отношение это понятие вообще имеет к истории России? Империя Романовых была государством наднациональным. Роль русского народа в ее строительстве была ведущей, но не исключительной. Царский двор еще со времен Московской Руси отличался космополитизмом. Помимо русских, там были татары, литовцы, позднее — немцы, голландцы, шотландцы, французы, грузины, армяне. В XIX веке, особенно в первой его половине, «немецкое засилье» возмущало многих русских. Вспомним исторический анекдот о Ермолове, якобы попросившем произвести его «в немцы». Русификация началась при Александре III, но ее последствия не следует преувеличивать. Империя Романовых оставалась наднациональным, а не русским национальным, проектом.

Признаюсь, сбило меня с толку и еще одно загадочное словосочетание: «имперская смесь изоляционизма и агрессии». Еще со времен Алексея Михайловича Россия была открыта культурным влияниям Запада. В послепетровскую эпоху быт высших сословий в России и в Европе практически не отличался. В Москве, Петербурге и даже в Оренбурге или Тамбове дамы и кавалеры одевались «по парижской моде», танцевали модные европейские танцы, интеллектуалы зачитывались сначала Вольтером и Руссо, затем — Шеллингом и Гегелем:

А. К. Толстой

Позднее перешли на Спенсера, Бокля, Маркса, Ницше и т. д. Русская культура была частью культуры общеевропейской. Европейские ученые работали в России, русские ехали в Европу. Гоголь, Тургенев, Мечников, Брюллов, Иванов лучшие годы провели за границей, никто их не считал «ренегатами» или «космополитами». Уподоблять царскую Россию сталинскому Советскому Союзу невозможно. Это два разных мира, два проекта, которые кардинально отличались друг от друга.

Сталин и в самом деле использовал отдельные российские имперские атрибуты, но лишь в тактических целях. Если русские не желали сражаться за дело мировой революции, приходилось заставлять их сражаться за Россию. Для этого можно было и генеральские звания возродить, и часть храмов на время открыть, и велеть Эйзенштейну снять фильм об Александре Невском, а Кукрыниксам — нарисовать плакат: «Бьемся мы здорово! Колим отчаянно! Внуки Суворова, дети Чапаева!», соединив советский патриотизм с русским. Но русский патриотизм исполнял сугубо служебную роль. СССР был «родиной трудящихся всего мира», а не «красной русской империей».

Большевики уничтожили все сословия, начиная с дворянства, духовенства и купечества (с ними покончили уже в годы Гражданской войны) и закачивая самым многочисленным, самым непокорным — крестьянством. Только публицисты из круга «Советской России» или газеты «Завтра» могут уравнять общину и колхоз. Общего между ними мало. Община была формой самоорганизации русского общества. Не знать этого специалисту по русской истории — стыдно, а ведь авторы статьи как будто и не знают, раз берутся говорить о неспособности русского народа к самоорганизации. Не стоит идеализировать общину, ее распад был явлением естественным и неизбежным. Но при чем же тут колхоз? В колхозы крестьян загоняли насильно, ведь живое, деятельное крестьянское хозяйство «постоянно рождало капитализм» (В. И. Ленин), да и обирать колхозников было легче, чем крестьян-единоличников. Литература по коллективизации громадна. Профессор Афанасьев не может не знать, например, о концепции «крестьянской войны» в СССР^[21]. Крестьяне сопротивлялись колхозам, как могли! Как можно считать антинародный, антирусский, воинственно интернационалистический режим аналогом «православной монархии»?

Авторам статьи не по душе и прямолинейное, «гностическо-манихейское» мировосприятие, будто бы свойственное русскому народу. Боюсь, они приписывают соотечественникам как раз-таки собственное мировосприятие. Судите сами. Афанасьев, Давыдов и Пелипенко не признают полутонов, только черное («святорусская архаика» и т. п.) и белое («модернизация»). В своем радикализме, в последовательном отрицании российской государственности, они идут по стопам русских интеллигентов-революционеров конца XIX — начала XX веков. Ненависть к государству, демонизация государственной власти, стихийный анархизм — все это давние черты русской интеллигенции. Они сыграли в Революции 1917 года куда б€ольшую роль, чем «массовая крестьянская реакция». Крестьяне хотели земли, их требования были прагматичными, в основном экономическими. Интеллигенты-революционеры стремились уничтожить российскую государственность в том виде, в котором она тогда существовала. Различия, конечно, имеются. Например, революция была idea fix в начале XX века. В начале XXI века роль idea fix перешла к модернизации. Тут уместно сделать отступление.

Модернизация — модное слово. Вокруг него кормятся тысячи ученых-гуманитариев, получают гранты, рассуждают о «волнах» и «этапах» модернизации. Не эти ли ученые посоветовали президенту сделать из модернизации что-то вроде субститута национальной идеи?

На Западе со времен Раннего Средневековья утвердились представления о линейно-поступательном ходе истории. История обрела цель и смысл. В Новое время идея линейного развития (творение — грехопадение — искупление — второе пришествие) секуляризировалась, превратившись в удивительное создание — «религию прогресса». У нее появилось множество вариантов, от идеалистических, пантеистических (философия истории Гегеля), до сугубо материалистических, таких как марксизм, позитивизм и все та же теория модернизации.

Но не пора ли нам задуматься: а так ли нужна модернизация, так ли неизбежна? Всякое ли «архаическое» общество в ней нуждается? Позволю себе привести один пример.

В конце XIX века Сербия была едва ли не самой отсталой, после Черногории, европейской страной. Более девяноста процентов жителей — крестьяне. Остальные — торговцы, ремесленники. Была, впрочем, и кучка интеллектуалов. Имущественное расслоение лишь самое незначительное. У каждого крестьянина был неотчуждаемый надел, который нельзя ни продать, ни пропить. Почти что натуральное хозяйство. На экспорт шли свинина, свиная кожа и т. п. И экономическая, и социальная структура были «примитивны», но сербам жилось неплохо: «В этой стране <…> нет бедных и <…> нищих; нет безземельных, как нет и крупных землевладельцев», — писал русский посол Н. В. Чарыков в 1901 году^[22]. В стране, только что освободившейся из-под турецкого ига, утвердился демократический конституционный режим: «Народ управляется сам собой, через своих представителей, которых избирают все, платящие налоги. Демократия, которую в других местах приходилось устанавливать путем силы <…> здесь существует как древнее учреждение и унаследованный обычай», — писал в те же годы бельгийский путешественник^[23].

Сербию тогда называли «раем для маленького человека». Нуждалась ли она в модернизации? Конечно, нет! От добра добра не ищут. Но европеизированные сербские интеллектуалы все-таки начали реформы. Их можно понять: соседи Сербии, Австро-Венгрия и Османская империя, были опасны и ненадежны, против них приходилось держать сильную армию. А главное, за пределами страны оставались сотни тысяч этнических сербов, в состав сербского королевства не вошли и земли, которые сербы считали «своими»: Босния, Вардарская Македония и, конечно же, Косово и Метохия. Поэтому сербские правители и начали свою страну «модернизировать». Модернизация кончилась для Сербии плачевно: сербы пережили две мировые войны, две оккупации, геноцид и, наконец, в начале 1990-х кровавый распад Югославии, созданного ими химерного государства. И теперь, глядя на прошлое этой страны, невольно спрашиваешь себя: а стоило ли начинать эту модернизацию?

Я уж не говорю о нашей, «сталинской» модернизации. О ее жертвах. О погибшей русской деревне. Модернизация — это идол, которому приносят человеческие жертвоприношения. А стоит ли их приносить?

Для авторов статьи «архаика» — безусловное зло, но так ли это на самом деле? Чем «архаика» хуже «современности»? Пора уже переосмыслить нашу безоглядную веру в прогресс. «Традиционное общество» подчас сильнее и успешнее «индустриального». «Традиционное» чеченское общество в столкновении с более современным, модернизированным русским обществом неизменно побеждает: если кто-то обидит чеченца — за него встает его тейп, а если обидят русского — ему неоткуда ждать помощи. В «модернизированном» обществе родственные связи слабы, без опеки государства оно становится беззащитным, нежизнеспособным. «Архаические» северокавказские общества сейчас практически полностью вытеснили «чужаков» и сами начали экспансию «на чужой территории».

Сходные процессы идут в Европе: в западном «постиндустриальном» обществе падает рождаемость, начинается депопуляция, вымирание, зато представители более «отсталых», «архаических» обществ начинают вытеснять европейцев. Жан-Жак Руссо некогда написал сочинение «О влиянии наук и искусств на нравы», где доказал: «примитивное» общество жизнеспособнее «развитого». Впрочем, эта истина была известна еще Полибию и Плутарху. Так стоит ли нам «бежать за паровозом», стоит ли в который раз приносить жертвы идолу модернизации?

Для Афанасьева, Давыдова, Пелипенко самый большой «грех» России — идея «избранничества». Пришла пора согласиться с авторами статьи: всякая мессианская идея иллюзорна, а часто и опасна, вредна, да только трудно найти народ, который хотя бы однажды не поддался соблазну «избранничества». Англичане несли «бремя белого человека», американцы взяли на себя неблагодарный и, в сущности, бессмысленный труд — распространять «демократию» по всему миру. Даже скромные, сравнительно малочисленные хорваты еще недавно считали свою страну «бастионом Запада», защитившим Центральную Европу от вторжения ислама и «византизма». К счастью, из современной России идея «избранничества» ушла. Будем надеяться, навсегда.

В статье Афанасьева, Давыдова, Пелипенко меня более всего раздражает упорное, последовательное отрицание российской государственности и навязчивый комплекс национальной неполноценности. Государство российское для авторов статьи — абсолютное зло, история России — цепь ошибок и преступлений.

Лучшее средство от комплекса национальной неполноценности — изучение всемирной истории. Как писал Николай Михайлович Карамзин, история мирит нас «с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках; утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали еще ужаснейшие, и Государство не разрушалось; она питает нравственное чувство и праведным судом своим располагает душу к справедливости, которая утверждает наше благо и согласие общества»^[24].

Юрий Афанасьев — доктор исторических наук, он-то должен знать, что история Европы не менее страшна, чем русская история. Ренессанс — прекрасная эпоха в глазах искусствоведов, но не историков. Высокое Возрождение совпало с Итальянскими войнами. Немецкие, французские, испанские, швейцарские солдаты разоряли роскошные города, средневековая итальянская демократия повсюду уступала олигархии или тирании, экономика приходила в упадок. Французские наемники сделали из конной статуи Франческо Сфорца работы великого Леонардо да Винчи мишень для упражнения в стрельбе. Не лучше было и к северу от Альп. За кратким Северным Возрождением последовали Реформация и религиозные войны, опустошившие Европу. В Испании сжигали еретиков, евреев и мусульман, в Центральной Европе — «ведьм», во Флоренции — картины Боттичелли. И все это в эпоху Возрождения! Мы сетуем на коррупцию, проникшую даже в православную церковь, но ведь в Западной Европе творились дела и похуже. Было время, когда римскими папами становились сыновья и любовники знатных дам. По жизнеописаниям римских пап Иоанна XII и Александра VI можно снимать порнофильмы. «Антипапа» Иоанн XXIII (Балтазар Косса) в молодости был пиратом. О коррупции и воровстве, о продаже индульгенций, о спекуляциях святыми мощами я уж молчу. Чем же европейская история лучше русской?

Афанасьев, Давыдов и Пелипенко стремятся на месте старой, «архаической» России построить Россию новую, «модернизированную». Но ведь стройку нельзя начинать, не расчистив места. А место только за последние сто лет пытались расчистить дважды. Первый раз после Революции 1917 года. Большевики строили новый мир, разрушая старое. Главный большевистский историк Михаил Николаевич Покровский объявил само словосочетание «русская история» контрреволюционным. «Россия — бывшее название страны, на территории которой образовался Союз Советских Социалистических Республик», — писали авторы Малой Советской Энциклопедии еще в начале тридцатых. Все создавалось заново. Новые мифы, новые герои, новые праздники.

Но уже в тридцатые стало ясно, что вовсе отказаться от прошлого нельзя. Тогда постепенно, шаг за шагом, начали возвращаться к старым русским героям и мифам. Без них и пушки не стреляли, и танки ломались, и красноармейцы воевать не желали.

Вторая попытка была не столь драматичной и, к счастью, недолгой. В начале 1990-х начали строить новую Россию, которая отрицала не только Россию советскую, но и, в значительной степени, царскую. Либералы из окружения Ельцина были людьми образованными. Они понимали, что Россия до 1917 года не была государством ни либеральным, ни демократическим. Поэтому дореволюционные мифы, символы, героев если и заимствовали, то очень осторожно, даже двуглавого орла лишили имперских регалий. Пытались, сознательно или нет, не знаю, формировать новую мифологию, со своими героями (Ельцин, Гайдар, Сахаров) и мучениками (Дмитрий Комарь, Илья Кричев-ский и Владимир Усов, три москвича, погибшие 21 августа 1991 года под Белым домом). Ввели и новый праздник — 12 июня. Несчастных школьников заставляли вместо крестьянских восстаний и пролетарских стачек изучать проекты Сперанского и Лорис-Меликова, в которые прежде редкий историк заглядывал.

Но мифология новой, либерально-демократической России не прижилась. Я понял это в декабре 1993-го, когда увидел символику тогдашней партии власти. Гайдаровский «Выбор России» избрал своей эмблемой «Медного всадника», самый имперский из памятников Петру Великому. Это было признанием поражения. Имена героев 1991-го померкли после кровавого октября 1993-го, а вскоре и вовсе позабылись. Россияне так и не поняли, что за «день независимость» они празднуют 12 июня. Лишний выходной проводили на огородах.

Историю нельзя начать заново, «с чистого листа». Сколько ни старайся, все равно придется оглядываться в прошлое. Нельзя избавиться от собственной истории, отбросить тысячелетние традиции, отречься от древних святынь. И другую Россию, Россию без истории, создать нельзя. Не будет у нас другой России.

Впервые опубликовано в журнале «Континент»

Нация ex nihilo

Д. Л. Бранденбергер. Национал-большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931–1956). Перевод с английского Н. Алешиной, Л. Высоцкого. СПб., «Академический проект. Издательство ДНК», 2009^[25].

Как гениален и талантлив русский народ, руководимый КПСС.

Из надписи, оставленной посетителем на открытии станции метро «Смоленская»^[26].

Предмет исследования читателю, не сведущему в этнологии, культурной антропологии и современной западной русистике, покажется странным, даже экзотическим: конструирование Сталиным русской нации. Перед нами вовсе не сочинение одинокого интеллектуала, отбившегося от мейнстрима научной мысли.

Напротив, это как раз и есть мейнстрим. Дэвид Бранденбергер держится конструктивизма — теории, согласно которой нации образуются в результате целенаправленной деятельности политической и культурной элиты: политики, ученые, писатели более или менее осознанно создают нацию практически ex nihilo.

Бранденбергер полагает, что до XX века не существовало ни русской нации, ни русского национализма. Слов «русское общество», «русский народ», «русская культура» автор избегает, предпочитая неуклюжий, но политкорректный термин: «русскоговорящие». В сущности, до 1937 года, когда на экраны Советского Союза вышел фильм «Петр I», а в школу поступил учебник «Краткая история СССР» под редакцией профессора Шестакова, на месте нации существовало лишь разобщенное скопление индивидуумов, зачастую не объединенных ничем, кроме общего языка.

Были в XIX веке люди, как будто способные создать из русскоговорящих единую нацию. Славил же Пушкин русский колониализм, «имперскую экспансию в сторону финнов на западе, кочевников на юге и малых народов севера», а загадочный украинец Гоголь воспевал «русскую силу». Но, не подкрепленные последовательной и целенаправленной политикой правительства, эти усилия оказались напрасными. А власти имперской России в национальном вопросе были осторожны и непоследовательны. До 1917 года единой русской нации, по мнению американского ученого, так и не сложилось. Ее только предстояло создать товарищу Сталину.

Бранденбергер, в отличие от наших сталинистов, наивных и неглубоких, не причисляет Сталина к русским националистам. Сталин — профессиональный революционер, убежденный марксист-ленинец, сторонник пролетарского интернационализма — собирался создать не русскую, а советскую нацию, воспитать не русский, а советский патриотизм. Но результаты «конструирования» могут резко отличаться от планов «социальных инженеров».

В Европе назревала большая война. Сталинскому режиму была необходима массовая поддержка, но ее как раз и не хватало. Советские мифы приживались медленно, народ усваивал их выборочно. «Русскоговорящие» плохо поддавались коммунистической пропаганде. Сводки ОГПУ о настроениях населения заставляли задуматься: «Скоро будет война, дадут нам, крестьянам, оружие, а мы обратим <…> против Соввласти и коммунистов <…> мы ее должны сбросить, а коммунистов удушить». Тогда Сталин и его окружение решились на нестандартный для большевиков ход — попытались совместить марксизм-ленинизм с «руссоцентризмом», соединить советский патриотизм с русским национализмом. По мнению американского ученого, перелом произошел уже в первой половине тридцатых, а с 1936–1937 годов мощь советской пропаганды обратилась на конструирование русского национального самосознания: «…партийная верхушка и творческая интеллигенция не только синтезировали противоречивый корпус традиционных мифов, легенд и фольклора в согласованное, упорядоченное полезное прошлое, но и популяризировали этот нарратив через государственное образование и массовую культуру». Наряду с героями советскими — Чапаевым, Котовским, Щорсом — начали прославлять «исторически прогрессивных» русских героев — Суворова, Кутузова, Дмитрия Донского. На смену марксистскому учебнику Покровского пришел патриотический учебник Шестакова, зрители ломились в кинотеатры, где показывали «Петра I» и «Александра Невского». На полки книжных магазинов поступили первые тиражи исторических романов Алексея Толстого, Василия Яна, Валентина Костылева. Что там романы! Спросом у читателя пользовались даже научные сочинения, с точки зрения Бранденбергера «развивавшие национал-большевистские тенденции официальной линии». Например, «Нашествие Наполеона на Россию. 1812 год» академика Евгения Тарле.

Эффект превзошел все ожидания. Американский исследователь нашел множество свидетельств массового успеха этого нового курса у населения. Старые и молодые, малограмотные рабочие и ученые с мировым именем — все как будто в одночасье стали пламенными националистами. Не успела кампания по воспитанию национального самосознания стартовать, а Самуил Самосуд, Борис Зон, Корней Чуковский, Всеволод Вишневский уже позволяли себе высказывания в духе русского «шовинизма». Как могло случиться, чтобы взрослые, немолодые уже люди так скоро «перековались»? Где же их ум, опыт, критическое мышление? Что повлияло, скажем, на Чуковского или Самосуда? Неужели статьи Щербакова в журнале «Большевик»? Или учебник отечественной истории для младших классов средней школы? Или новый фильм Сергея Эйзенштейна? Уже в годы войны, по мнению автора, проявило себя «поколение неонационалистов». Когда же оно появилось? Поколение растет лет десять-пятнадцать, как же оно могло сформироваться в краткий период между 1936-м и 1941-м? Если Джон Локк мог уподобить сознание новорожденного ребенка чистой доске, то для Бранденбергера сознание взрослого тоже tabula rasa.

Почему «русскоговорящие» оказались так восприимчивы к националистической пропаганде, но так слабо откликались на коммунистическую и, особенно, интернациональную? У читателя первым делом возникает предположение, что сталинская «национал-большевистская» пропаганда затронула национальное чувство, подавленное после революции и Гражданской войны. Как оно, по всей видимости, и было. «У нас сейчас допускаются всяческие национальные чувства, за исключением великороссийских. <…> это жестоко оскорбляет нас в нашей преданности русской культуре», — писала в 1925 году Лидия Гинзбург^[27].

Но американский ученый считает иначе. Бранденбергер объясняет успех националистической пропаганды примитивностью националистического дискурса, который лучше воспринимался на массовом уровне, поскольку советское русскоговорящее общество отличалось низким уровнем образования: «…хотя сталинские идеологи пытались использовать основанный на руссоцентричной системе образов нарратив для продвижения этатизма, марксизма-ленинизма и советского патриотизма, общество так и осталось глухо ко многим, более философски насыщенным, аспектам этого курса. Русскоговорящие члены советского общества полностью понимали только наиболее узнаваемые, прозаические стороны нарратива».

Но ведь любую идеологию можно изложить простым и понятным языком. Марксизм и советский патриотизм на «низовом» уровне столь же просты и примитивны, как национализм. Чтобы стать советским патриотом, интернационалистом, не обязательно штудировать диалектический материализм. Советские лозунги всегда были просты и доходчивы: «Фабрики — рабочим, земля — крестьянам, мир — народам!», «От каждого по способностям, каждому по труду», «Мы воюем с панским родом, а не с польским трудовым народом». Что тут непонятного?

К тому же Бранденбергер пишет о стремительном распространении русского «шовинизма» на всех этажах социальной лестницы, от рабочих, крестьян, красноармейцев до генералов (П. Тюхов), академиков (Е. Тарле), писателей (А. Толстой, И. Сельвинский, К. Симонов). Выпускник престижного ИФЛИ Константин Симонов, в известном стихотворении повторивший слова «русский», «русская», «русские» одиннадцать раз, вряд ли понимал только «прозаические стороны нарратива».

По мнению американского ученого, свою роль в успехе «руссоцентизма» сыграл и Большой террор. Прежние герои (Тухачевский, Косиор, Ягода, Ежов) один за другим оказывались врагами народа, в то время как место и роль национальных героев далекого прошлого оставались неизменны. Но разве мало героев-революционеров даже после репрессий оставалось в распоряжении советской пропаганды? Во-первых, многие уже умерли, а потому их можно было эксплуатировать безбоязненно: Ленин, Свердлов, Дзержинский, Фрунзе, Чапаев, Котовский, Щорс, народовольцы, декабристы, Разин, Пугачев. Во-вторых, были живы герои Гражданской войны, превращенные пропагандой в неприкосновенные живые легенды: Ворошилов, Буденный. Наконец, был сам товарищ Сталин! Разве не хватит для национальной мифологии? Да с избытком! Согласно теории позиционирования, в памяти человека есть место только для семи брендов, не более. Товарищ Сталин Джека Траута и Эла Райса не читал, равно как их популяризатора Виктора Пелевина. Но психологию масс знал не хуже.

Успех пропаганды, как и успех рекламы, зависит от готовности и желания ее воспринимать. Воду лучше всего рекламировать страдающим от жажды. Магазин с товарами для беременных надо строить неподалеку от женской консультации. Глупо сбоски рекламировать в мужском клубе. Пропаганда должна затронуть душу. Тем более пропаганда предвоенная и военная. Убедить человека сражаться за чужие интересы очень трудно. Помните реакцию бравого солдата Швейка на плакат о героизме вымышленного солдата Йозефа Бонга: «Такими плакатами старая, выжившая из ума Австрия хотела воодушевить солдат. Но солдаты ничего не читали: когда им на фронт присылали подобные образцы храбрости в виде брошюр, они свертывали из них козьи ножки или же находили им еще более достойное применение». Йозеф Швейк и его создатель Ярослав Гашек не хотели сражаться за Австро-Венгрию, поэтому такая пропаганда их только раздражала.

Советские солдаты были не глупее чешских, воевать за мировую революцию они явно не желали, поэтому уже в декабре 1941 года Лев Мехлис запретил использовать в красноармейских газетах лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Место старого революционного призыва занял новый — «Смерть фашистским оккупантам!». А в январе 1942 года Александр Щербаков назвал русский народ «первым среди равных» в семье народов СССР.

Сталин, Щербаков, Мехлис, Жданов никогда бы не обратились к «руссоцентризму», не рассчитывай они на быстрый и вероятный успех. О таком успехе не стоило и мечтать, если бы на месте русской нации существовал лишь конгломерат ярославских, орловских, пензенских крестьян, питерских рабочих, уральских мастеровых, московских интеллигентов, не связанных ничем, кроме русского языка.

Бранденбергер, вслед за известным русистом Ричардом Пайпсом, утверждает: русскоговорящий крестьянин «плохо понимал, что такое русскость. Он мыслил себя не как „русский”, а как „вятский” или „тульский”». Отсюда следует вывод: у крестьян не было ни национального самосознания, ни патриотических чувств. Бранденбергер подкрепляет эту мысль цитатой из статьи Льва Толстого: «Я никогда не слышал от народа выражений чувств патриотизма». Но ведь в русском образованном обществе того времени, как, впрочем, и в наши дни, слово «патриотизм» часто приравнивалось к словосочетанию «казенный патриотизм». В этом значении использовал его здесь и Лев Толстой. Но быть патриотом и говорить о патриотизме — не одно и то же, а фраза, выхваченная из контекста, которого Бранденбергер, очевидно, не знает, решительно ничего не доказывает. Автор же будто и не читал ни «Войны и мира», ни «Севастопольских рассказов», хотя для суждения о национальных чувствах самого Льва Толстого они дают куда больше пищи, чем его поздняя статья «Христианство и патриотизм».

Дэвид Бранденбергер — последователь Бенедикта Андерсона, автора «Воображаемых сообществ», самой цитируемой книги о генезисе нации и национализма.

С точки зрения Андерсона, быть членом нации значит ее воображать. «Воображение» здесь эквивалент более привычного нам (хотя столь же туманного) понятия «национальное самосознание». Если для Ренана нация была ежедневным плебисцитом, то для конструктивистов нация — что-то вроде ежедневного экзамена. По логике конструктивистов, образцом националиста должен быть профессор отечественной истории. Он знает, за что нужно любить свою страну, он даже может связно объяснить, что такое патриотизм. Но ведь все нормальные люди не любят экзамены. Зачем простому обывателю, скажем, из Тамбова «воображать» свое мнимое родство с жителем Кинешмы? У него и без того дел много, «воображать» некогда. Но вот стоит ему столкнуться с чеченцем, необрусевшим немцем или даже казанским татарином, как он без труда вспомнит о своем родстве с русскими по всей стране.

А если с чужаками не приходится встречаться, то и о национальном самосознании можно позабыть. В нем нет необходимости. Еще девяносто лет назад об этом писал дальновидный и знающий австрийский марксист Отто Бауэр: «Разве, в самом деле, все члены нации сознают свою взаимную связь? <…> Немец, знающий только немцев, слышавший только о немцах, не может сознавать своего отличия от других национальностей, стало быть, и своего сходства со своими товарищами по нации <…> он лишен национального сознания. Но его характер, может быть, именно поэтому чище в национальном отношении <…> именно он может быть немцем с головы до ног»^[28].

Для Эрнеста Геллнера, основоположника конструктивизма, национализм был политическим принципом. Но ведь национализм (преданность нации) и патриотизм (преданность родине) возникают спонтанно — как чувство, как способ мировосприятия, на политический же уровень они могут и не выходить, как и на теоретический. Борис Слуцкий писал о Михаиле Кульчицком:

А за сто с лишнем лет до этих стихов были написаны другие:

Если оставаться в системе координат конструктивизма, то Бранденбергер конечно же прав. Для радикальных конструктивистов нация не существует в реальности. Нация — это лишь представление о нации, «воображение нации», коллективное заблуждение. Но для заблуждения нужны некоторые внешние условия: должно появиться общество, однородное в социальном, культурном и политическом отношении. Люди посещают одни и те же школы, учатся по одним и тем же учебникам, усваивают общепринятые идеи, верят в одни и те же мифы. Все ходят на выборы, обладают полнотой гражданских прав. Русские XIX века, разделенные не только социальными, но и культурными границами сословий, с точки зрения современного конструктивизма нацию составлять не могли.

А как же 1812 год? Бранденбергер как будто и не слышал о Бородинском сражении, о народной войне, о московском пожаре. К счастью, мы в лучшем положении: «…Москва стыд поругания скрыла в развалинах своих и пепле! Собственными нашими руками разнесен пожирающий ее пламень. Напрасно возлагать вину на неприятеля и оправдываться в том, что возвышает честь народа. Россиянин каждый частно, весь город вообще, великодушно жертвует общей пользе», — писал генерал Ермолов^[29]. За что они так воевали? За веру? Но ведь Наполеон не собирался насаждать в России католичество. Только за царя? Да разве не был царь символом государства, персонификацией Отечества? А ведь если следовать логике Бранденбергера, то Отечественной войны в 1812 году быть не могло, потому что не было ни русской нации, ни понятия «Отечество». А культура, быт, нравы, экономические интересы помещиков и крестьян совершенно расходились.

27 июня 1709 года, в день славной Полтавской битвы, царь Петр обратился к солдатам с речью, которая их настолько воодушевила, что некоторые «срывали кафтаны и требовали скорее вести их в бой!»^[30]. Эта речь известна нам в изложении Феофана Прокоповича. Исследователи полагают, что сам Прокопович ее и сочинил. В любом случае перед нами аутентичный источник начала XVIII века. Если верить Прокоповичу, Петр, обращаясь к простым воинам, в большинстве своем вчерашним крестьянам, призвал сражаться «за государство, Петру врученное, за род свой, за народ всероссийский»^[31]. Петр ставит не только государство, но даже и «народ всероссийский» выше собственной персоны, выше царской власти.

Но и петровским временем нельзя ограничиться. В древнерусских источниках — летописях, повестях, поэмах часто повторяются слова о «русской земле», о «Святой Руси», «о сыновьях русских» и «русских людях». Конечно, их значение со временем менялось. «Русская земля» в «Повести временных лет» и «русская земля» в «Задонщине» — далеко не одно и то же. Но все-таки лишить это понятие национального смысла и свести, скажем, к религии нельзя: «Снидемся, братия и друзи и сынове рускии, составим слово к слову, возвеселим Рускую землю» («Задонщина»).

В «Повести об Азовском осадном сидении» донские казаки, с точки зрения московского царя, — мятежники, изменники, беглые холопы, которых на Руси не почитали «и за пса смердящего»^[32], тем не менее восхваляли царство Московское, сияющее «среди всех государств и орд <…> подобно солнцу»^[33], и грозили туркам: «А во всех крепостях ваших турецких не устоял бы камень на камне от нашего приступа русского»^[34].

Бранденбергер противопоставляет низкий боевой дух русских солдат времен Первой мировой войны боевому духу советских воинов — победителей нацизма. Но ведь в первые месяцы Великой Отечественной красноармейцы (в большинстве своем русские и украинцы) сдавались немцам сотнями тысяч, даже спрашивали у нацистов: «Где в плен сдаваться?»^[35]. В 1941 году потери пропавшими без вести (главным образом пленными и дезертирами) превышали боевые потери в 7 — 10 раз!^[36]

Ничего подобного не случалось даже в самые тяжелые месяцы Первой мировой, а тем более — в 1812 году. У Наполеона тогда почти не было пленных, а русские ополченцы отказывались отступать даже по приказу начальства. Генералам подчас приходилось не поднимать их в атаку, а упрашивать отойти^[37]. В 1812 году москвичи покидали город, хотя их никто не гнал и не эвакуировал, иныеподжигали собственные дома. В октябре 1941-го, по свидетельству Эммы Герштейн, в столичных парикмахерских к дамским мастерам выстраивались очереди — так готовились встречать немцев. И что же, эти дамочки составляли русскую нацию, а герои 1812-го были всего лишь «конгломератом русскоговорящих»?

Бранденбергер — добросовестный ученый. Судя по ссылкам, он честно отработал исследовательский грант, немало часов провел в ГАРФе, РГАСПИ, РГВА, Архиве РАН, использовал даже материалы из Архива ФСБ. Изучил подшивки «Известий», «Правды», «Литературной газеты» за многие годы. Перечитал немало опубликованных источников, проштудировал сочинения десятков советологов и русистов. Отдельные ошибки, несообразности (например, фильм «Петр I» вовсе не был экранизацией романа Алексея Толстого «Петр I», как почему-то считает Бранденбергер) не ставят под сомнение профессионализм и основательность этого исследования. С точки зрения современной науки работа Бранденбергера едва ли не безупречна, несмотря на вопиющее противоречие с историческими фактами, источниками, с ходом и смыслом российской истории. Беда в том, что наука, оторвавшись от исторических фактов, превратилась в бессмысленную игру с терминами. Интеллектуальные построения теоретиков оказались воздушными замками. Логика конструктивизма вступила в конфликт с историческим материалом. Монография Бранденбергера интересна попыткой приложить теоретические постулаты конструктивизма к исторической реальности. Попытка, доказавшая несостоятельность теории.

Задолго до сталинской национальной политики русские представляли собой нечто куда более значительное, чем сообщество русскоязычных, кое-как объединенное властью династии Романовых и православной церковью. Сталинская пропаганда и в самом деле упорядочила и даже популяризировала некоторые национальные мифы, существовавшие, впрочем, и до нее (с последним согласен и Бранденбергер). Но Сталин не только не хотел, он и не мог создать русскую нацию. В лучшем случае он мог поспособствовать появлению новой, советской формы русского национализма. Только в этом, очевидно, и преуспел.

Впервые опубликовано в журнале «Новый мир»

О русском солдате (Ответ Борису Соколову)

Виктора Суворова ненавидят. Считают его предателем и вообще мерзавцем, оклеветавшим нашу родину. Но рядом с Борисом Соколовым Суворов покажется пламенным советским и русским патриотом.

Владимир Богданович Резун хоть и предал свою страну, перешёл на службу Великобритании, но сохранил уважение к русскому солдату, к советским вооружённым силам и к военной разведке. Свой первый бестселлер Суворов посвятил ГРУ. «Аквариум» — это гимн советской военной разведке, лучшая реклама, непревзойдённый до сих пор PR.

А в «Ледоколе» и «Дне М» Суворов хвалил уже профессионализм советских военных конструкторов, создателей лучших танков, самолётов, пушек Второй мировой. Советских генералов и военных теоретиков Суворов ставил высоко.

Борис Соколов не сбежал в Англию, не передал в руки вероятного противника совершенно секретную информацию, он сделал нечто худшее: оценил потери Вооружённых сил СССР (только вооружённых сил!) в 26 млн 400 тыс. человек. На мой взгляд, это хуже, намного хуже предательства.

О военных потерях Соколов пишет уже двадцать лет. Его главная идея: Советский Союз потерял в десять раз больше, чем Германия, в силу объективных обстоятельств: «по-другому наша страна воевать просто не умела».

И дело тут даже не в советской системе, не в тоталитарном режиме, не в Сталине, а в стране и народе: «Сталин по большому счёту не ухудшил качество русской армии. Дело было в общей культурной отсталости России».

Читая такое, чувствуешь себя унтерменшем, которому не дано гордиться в День Победы подвигом предков. Какая уж тут гордость, если немцы воевали в десять раз лучше, были в десять раз культурнее и цивилизованнее. А наши сиволапые предки только числом и брали: убьёт немец десять русских прежде, чем одиннадцатый его самого прикончит.

Какой же нормальный человек станет гордиться таким подвигом? Скорее уж вспомнит Виктора Астафьева: «Победа такой ценой — поражение!» Забыть о той победе, не вспоминать о войне.

Если бы Соколов был прав, то его правда была бы хуже любой лжи. К счастью, у нас есть все основания Соколову не верить.

Методы подсчёта потерь, которые применяет Соколов, к науке отношения не имеют. Для расчёта советских потерь Борис Соколов использует собственную методику, а немецкие потери не пытается пересчитать, принимая на веру данные (значительно заниженные) из монографии Буркхарта Мюллер-Гиллебранда «Сухопутная армия Германии 1933–1945».

Российские историки Владимир Васильев и Владимир Литвиненко пересчитали потери Германии по методике Соколова и получили потрясающие результаты: потери вермахта, СС и люфтваффе только на Восточном фронте составили 18 150 000 человек! Невероятно, но столь же невероятны советские военные потери в 26 с лишним миллионов!

Сколько ни читал Соколова, так и не понял, а в чём, собственно, проявилась «культурная отсталость» (спасибо, что хоть не «расовая неполноценность») русского народа? Не вижу и связи между «отсталостью» и боевыми качествами.

Военно-техническая отсталость, да, влияет и на исход войны, и на соотношение потерь. Вот классический пример отсталости: битва при Омдурмане 2 сентября 1898 года, когда британская армия попросту расстреляла из новейших пулемётов системы «Максим» африканских исламистов, которым даже винтовок не хватало.

Но Красная армия была вооружена не хуже вермахта, а в 1941 году, пожалуй, лучше. У немцев ещё не было тяжёлых танков и реактивных миномётов. В прямом танковом бою против Т-34, КВ-1 и КВ-2 у немецких лёгких танков шансов было немного. Не случайно боевые счета советских асов-танкистов быстрее всего росли летом-осенью 1941-го.

Если верить Соколову, то «отсталые» нации воюют хуже передовых. Но история говорит о другом. Если образование и «культура» как-то влияют на боевые качества, то скорее вредят, чем пользу приносят. Культурные и образованные цивилизации капитулировали перед кучкой плохо вооружённых горцев или степняков. Так было в Древнем Шумере и в Древнем Риме, на средневековом Востоке, на Руси — повсюду. Может быть, в XX веке всё стало иначе? Век машин всё-таки, война моторов. А вы представьте, что в одном окопе сидит чеченский боевик, мальчишка, который и школы-то не успел окончить, а в другом сам Борис Соколов — доктор филологических наук, автор многих книг по истории Второй мировой войны и истории русской литературы. Как вы думаете, кто победит?

Допустим, в Гейдельберге и Йене учили лучше, чем в ИФЛИ и МГУ. Потомственные прусские аристократы были, несомненно, образованнее, чем выпускники рабфаков. Но разве высшее образование даёт преимущества в окопе? Почитайте письма Генриха Бёлля с Восточного фронта: стоны и жалобы на тяжесть солдатской жизни, на холодный кофе, на постоянные атаки русских. Много ли толку от такого грамотного вояки?

Красная армия была укомплектована в основном крестьянами, вермахт и СС — рабочими. Рабочие — люди, близкие к машинам и механизмам, были, вероятно, лучшими танкистами и лётчиками, но главным родом войск оставалась пехота, что у немцев, что у русских, даже у американцев. Все рода войск работали на пехоту. А разве найдётся лучший пехотинец, чем бывший русский крестьянин, колхозник?

Каждый любитель военной истории знает, что асы люфтваффе были намного результативнее советских асов.

Иван Никитич Кожедуб сбил 64 немецких самолёта, Александр Иванович Покрышкин, по разным подсчётам, от 59 до 73. Зато асов, сбивших больше двухсот самолётов, у люфтваффе было пятнадцать, причём двое, Эрих Хартман и Герхард Баркхорн, сбили более трёх сотен каждый.

Казалось бы, правота Бориса Соколова налицо. Но вот беда: у английских и американских асов личные боевые счета намного скромнее даже советских, лишь три американца и два англичанина сбили больше тридцати самолётов. Эрих Хартман сбил 352 самолёта, а Джеймс Эдгар Джонсон, один из лучших в королевских ВВС, всего-то 34 самолёта. Надо ли так понимать, что Великобритания в десять раз отставала от Германии?

То же самое было с асами-танкистами. Подполковник Крейтон Абрамс, величайший американский танкист, подбил 40 неприятельских танков, а гвардии старший лейтенант Дмитрий Фёдорович Лавриненко всего за полгода подбил 52 немецких танка.

Была военная специальность, где советским солдатам равных не нашлось: снайпер. Абсолютный чемпион Второй мировой — Михаил Ильич Сурков, уничтожил 702 гитлеровца. Личный счёт Матиаса Хетзенауэра, лучшего немецкого снайпера, вдвое меньше — 345. Сурков не был одиноким героем. В списках лучших снайперов войны преобладают красноармейцы. На одного немца, убившего более трёхсот человек, приходится тридцать восемь советских снайперов со счётом 301–702. И ни одного англичанина или американца, застрелившего хотя бы 50 врагов!

Лётчик, танкист, снайпер — профессии, требующие высокого индивидуального мастерства. Не серая скотинка, не безликая, покорная солдатская масса, которая может идти только на убой.

Вообще потери Красной армии преувеличены даже официальной военной статистикой. Преувеличена и жестокость советских генералов. Каждый знает, что американцы очень берегли свои войска, предпочитая сначала разбомбить дотла неприятельские позиции, а после уж атаковать, добивая случайно выживших врагов.

Но ведь сходным образом действовали и советские военачальники, особенно в 1944–1945 годах. Только основной огневой удар наносила не авиация, а артиллерия, в том числе и реактивная. Ни одна армия мира не достигала такой плотности артиллерийского огня, какую, например, создал маршал Жуков в первые дни Берлинской операции — 270 орудий на километр.

Битые немецкие генералы уже после войны будут с завистью писать о советской огневой мощи. А выжившие солдаты с ужасом вспоминать:

«Две-три батареи «катюш» полностью накрывают наш лесок. Основательно, без пропусков, они сметают всё, что находилось под молодыми деревцами, спасения нет <…> Там и сям раскиданы тела, поодиночке или кучами <…> Между ними ползают уцелевшие». Это писал лауреат Нобелевской премии, а весной 1945-го — юный эсэсовец Гюнтер Грасс.

Спустя несколько дней после этого, заочного, знакомства с советской военной машиной он столкнулся с русскими лицом к лицу и даже остался в живых, единственный из всего отряда:

«Иваны!» — крикнул я отряду на обочине <…> Тут же последовали крики на двух языках, их заглушила перестрелка; в конце концов последнее слово осталось за русскими автоматами <…> Раздавались только голоса русских, теперь уже поодаль. Кто-то (из русских. — С.Б.) рассмеялся, и смех был вполне добродушным».

Не похожи эти солдаты, так легко, играючи, не потеряв ни одного человека, разделавшиеся с эсэсовцами, на тех несчастных жертв тоталитарного режима, какими предстают они у Бориса Соколова.

Соколову вообще не стоило заниматься военной историей. Слишком грубый материал. Борису Соколову, человеку интеллигентному, не нравятся грубые нравы советских офицеров: рукоприкладство, пьянки. Даже мысленно не споёшь с такими «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». Чуть что — в морду норовит заехать. Не скажет вежливо: «Товарищ капитан! Постарайтесь, пожалуйста, обратить внимание на Ваши действия, Вы льёте мне за шиворот раскалённое олово».

Соколов признаёт, что упрекать красноармейцев не совсем справедливо, и всё-таки упрекает, даже осуждает «бессмысленную жестокость по отношению к мирному населению Германии и других стран Европы». Припоминает трофейные золотые часики и велосипеды.

А по-моему, не имеет Борис Соколов права судить наших солдат, и никто из нас не имеет такого права! Не нам судить людей, сломавших хребет нацизму, избавившим Европу от газовых камер, заставивших зверя, развязавшего войну, подохнуть в подземном бункере. Не нам за чашкой кофе или за бокалом вина рассуждать о жестокости советских солдат. Да и безнравственно: большинство ветеранов уже не может ответить на критику успешного и благополучного доктора наук, издавшего и переиздавшего уже не одну книгу. За них ответил поэт.

А лучшим доказательством превосходства русского солдата над немецким служат, конечно же, русские надписи на стенах Рейхстага и полное отсутствие немецких надписей на стенах Московского Кремля.

Впервые опубликовано на сайте Частный корреспондент (www.chaskor.ru)

Пакт — это война

23 августа 1939 года, подписан договор о ненападении между СССР и Германией, более известный как пакт Риббентропа — Молотова. Есть две популярных точки зрения на пакт. Одна — советская, официальная: пакт был необходим, чтобы оттянуть, отсрочить неизбежную войну. Есть и другой взгляд, либеральный: Сталин, не только жестокий и циничный, но и недальновидный политик, купился на подачку Гитлера.

По ту сторону добра и зла

Есть две популярных точки зрения на пакт. Одна — советская, официальная: пакт был необходим, чтобы оттянуть, отсрочить неизбежную войну. Бросить Гитлеру кость — Польшу, отодвинуть границу подальше на запад, выиграть время на подготовку к войне. Как ни странно, и теперь добрая половина историков послушно повторяет это беспардонное враньё.

Есть и другой взгляд, либеральный: Сталин, не только жестокий и циничный, но и недальновидный политик, купился на подачку Гитлера — поделил с ним Восточную Европу, отхватил часть Польши, всю Прибалтику, Бессарабию. Сталин Гитлеру верил как надёжному, к тому же идейно близкому союзнику, верил и в нерушимость советско-германского союза. Пакт стал преступной ошибкой Сталина. Увы, и эта версия далека от действительности.

Сразу же надо оговориться: о морали, нравственности и порядочности я писать не стану. Для политиков это лишь красивые слова, которыми прикрывают сомнительные делишки. Политиком дано стать не каждому. В сказке Евгения Шварца «Каин XVIII» ассенизатор отказался от должности обер-канцлера: «Уж больно грязное дело, а я всю жизнь за чистоту борюсь».

В мутной предвоенной водице европейской политики выживали только хищники. Сталин и Гитлер были циничными политиками, но ещё недавно сдавшие Чехословакию премьер-министры Англии и Франции, Невилл Чемберлен и Эдуар Деладье оказались небезупречны. Летом 1939 года Гитлер направил два письма с предложениями о мирном договоре, Чемберлену и Сталину, и оба лидера согласились! Гитлер выбрал договор со Сталиным. Не потому, что видел в нём родственную диктаторскую душу. Просто с Англией он собирался поладить и без договора.

Англия и Франция

Эти страны очень не хотели воевать. Во-первых, тот порядок, что установился в Европе после Первой мировой войны, их вполне устраивал, лучшего и не желали: слабая и безоружная Германия и Советский Союз, отделённый от Европы «санитарным кордоном» восточноевропейских государств, угрозы не представляли.

Во-вторых, население Англии и Франции с ужасом вспоминало минувшую войну: газовые атаки, артобстрелы, окопы, вши, карточки на продукты — в благополучной Западной Европе вспоминали об этом как о ночном кошмаре. Мироощущение, знакомое и нам. Я помню, как моя бабушка и её подруги, соседки повторяли время от времени: «Лишь бы не было войны!» Точно так же повторяли эти слова в Париже и Лионе, Лондоне и Портсмуте. А по улицам этих городов ездили инвалиды в колясках, ковыляли отравленные немецкими газами, а в Бельгии и Северо-Восточной Франции раскинулись обширные кладбища. А потому француженки, англичанки, фламандки повторяли всё то же: «Лишь бы не было войны».

Англия и Франция — страны демократические, поэтому политики к общественному мнению прислушивались. Немногие милитаристы вроде Жоржа Клемансо и маршала Фоша уже успели умереть. Политики и военные были полностью солидарны с населением: любыми средствами надо избежать войны.

Когда появился Гитлер, от него решили откупиться. Бросить ему кость, пусть подавится, потом ещё одну и ещё… Но Гитлер ел и не давился, аппетит только прибывал. Когда весной 1939-го немцы уничтожили Чехословакию и начали сильнее давить на Польшу, Англия с Францией забеспокоились и гарантировали неприкосновенность её границ. Но западные державы так часто отступали перед Гитлером, что в их решимость он не поверил. Да и не было этой решимости.

В августе 1939-го ключи от войны и мира были в руках советского вождя Иосифа Сталина и британского премьера Невилла Чемберлена. Как этими ключами распорядился Сталин, мы знаем, а что же Чемберлен? Стукни он кулаком по столу и заяви: если Германия нападёт на Польшу, Англия (а значит, и Франция, которая тогда шла в кильватере английской политики) объявит Германии войну, — Гитлер наверняка отступил бы.

Германия

У Гитлера, как известно, имелись большие планы, но в 1939 году Германия была не готова к мировой войне. Немецкие пушки перевозили лошади, значительную часть танкового парка составляли учебные танкетки Pz.-1 и лёгкие танки Pz.-2, «самоходное противотанковое ружьё с пулемётом», как метко назвал это чудо техники Марк Солонин. Средних танков Pz.-3 и Pz.-4 на вооружение поступило немного. Немецким танкистам не хватало опыта. До середины 30-х они тренировались на фанерных макетах. Только немногим счастливчикам вроде Гейнца Гудериана удалось ещё в 20-х пройти стажировку в Советском Союзе. Ликвидировать отставание от Франции, Англии и в особенности от Советского Союза за несколько лет нелегко, ведь до середины 30-х у Германии не было ни танков, ни военной авиации. А что уж говорить о флоте! В 1939 году против двух немецких линкоров, одного тяжёлого и шести лёгких крейсеров британцы могли выставить 12 линкоров, 19 тяжёлых и 46 лёгких крейсеров. У Британии было и новое оружие — семь авианосцев, а в Германии строили всего один, и тот до конца войны так и не увидел моря. У Британии были линейные крейсера, а в Германии их даже не проектировали.

Потому Гитлер вовсе не собирался воевать с великими державами. Пока не собирался. Он хотел «съесть» только часть Польши. Гитлер был опьянён лёгкими и пока что бескровными победами, презирал осторожных и нерешительных британских и французских политиков, которые уже сдали ему Австрию и Чехословакию. У Гитлера были все основания верить, что и на этот раз Англия уступит. А вот со Сталиным пришлось договариваться.

Советский Союз

В 1939 году Сталин не боялся войны. Гитлер даже теоретически не мог тогда напасть на СССР. С Польшей Германия расправилась лишь к концу сентября. Варшава пала 28 сентября, отдельные гарнизоны сопротивлялись до 5 октября. Поляки сражались отчаянно и немцев всё-таки потрепали. На восточных границах Польши вермахт поджидала свежая, хорошо вооружённая Красная армия. К этому времени немцы потратили весь запас авиабомб, а германская военная промышленность ещё только становилась на военные рельсы. Чем бы немцы бомбили советские аэродромы, склады, железные дороги? Вермахту пришлось бы готовиться к новой операции несколько недель, а в России тем временем наступит поздняя осень, дороги станут непроходимыми для лёгких немецких танков. Даже такой авантюрист, как Гитлер, не решился бы начинать кампанию против СССР поздней осенью. Ведь за осенью следует русская зима с морозами…

В 1939-м не Сталин, а Гитлер должен был бояться Красной армии. Пока немцы возились со своими фанерными макетами, в СССР ставили на вооружение новые танки и самолёты, пушки и гаубицы. При Гитлере Германия начала быстро вооружаться, но в сентябре 1939-го преимущество Советского Союза оставалось колоссальным: у Германии было 4200 самолётов против 11 100 советских, против 3400 немецких танков Советский Союз мог выставить 21 000! Качество военной техники обе державы недавно опробовали в Испании. Советские Т-26 и БТ-5 из своих 45-миллиметровых пушек безнаказанно расстреливали немецкие пулемётные танкетки, в воздухе советские «ишаки» (И-16) били немецких «мессеров» (Bf-109B). На вооружении Красной армии находились и сверхскоростные БТ-7 и БТ-7М с самым мощным в то время танковым двигателем, и тяжёлые Т-35, вооружённые тремя пушками и семью пулемётами.

Сталин не только не боялся войны. Он не хотел её откладывать. Напротив, торопил. Пакт от 23 августа развязал руки Гитлеру, и Гитлер напал на Польшу, а спустя пару дней Англия и Франция объявили Германии войну. А вот Советскому Союзу они войну не объявили даже после того, как 17 сентября 1939-го Красная армия перешла границу уже разгромленной Польши. Гитлер втянулся во Вторую мировую, а Сталин остался как бы ни при чём.

Если Сталин чего-то и боялся, так только антисоветского блока великих держав. Теперь, столкнув лбами Германию, Англию и Францию, он мог спокойно ждать своего часа.

Как остановить «ледокол»?

Ещё 19 августа 1939 года состоялось заседание Политбюро, на котором, собственно, и было принято решение подписать пакт. И.В. Сталин произнёс на этом заседании историческую речь, её копию много лет назад нашла в фондах Особого архива СССР историк Татьяна Бушуева:

«Товарищи! В интересах СССР — Родины Трудящихся — чтобы война разразилась между рейхом и капиталистическим англо-французским блоком. Нужно сделать всё, чтобы эта война длилась как можно дольше в целях изнурения двух сторон. Именно по этой причине мы должны согласиться на заключение пакта, предложенного Германией…»

Но блестящая дипломатическая победа Сталина — Молотова обернулась для Советского Союза бедой. Не ликвидируй Сталин с Гитлером польское государства в 1939-м, в 1941-м у немцев не было бы плацдарма для операции «Барбаросса».

Политиков часто уподобляют шахматистам, и не без оснований. На великой европейской шахматной доске Сталин переиграл и Гитлера, и западных политиков. Но он забыл, что люди — не пешки. Представьте, что два шахматиста играют партию, и тут пешки, слоны, ладьи по собственной воле бегут с доски. Так не бывает, потому что правилами игры не предусмотрено. В мае — июне 1940-го случилось непредвиденное. Сталин трезво оценивал военный потенциал Германии и Франции, а потому рассчитывал на затяжную кровопролитную войну с новыми «верденами» и «марнами». Он не мог представить, что мощная, хорошо вооружённая французская армия рассыплется после первого же сильного удара немцев, а Советский Союз останется в континентальной Европе один на один с набравшей силы Германией.

И всё-таки пакт был победой Сталина. Сталину удалось главное: заставить Гитлера начать войну тогда, когда он ещё не был к ней готов. Если бы Молотов и Риббентроп не подписал пакт, то война началась бы через один-два-три-четыре года. Мировая война стала неизбежной после прихода Гитлера к власти. Европа с Гитлером — это Европа, беременная войной. В 1932—1933-м Гитлера мог остановить блок коммунистов, социал-демократов и католиков, но Сталин сделал всё, чтобы такого блока не было. По недомыслию? Вряд ли. Скорее по злому умыслу. Помните, кого Виктор Суворов назвал «ледоколом»? «Ледокол» — это германский фашизм, Гитлер — его персонификация. Он должен разрушить мир в Европе, начать мировую войну, которая при благоприятном, с точки зрения Сталина, развитии событий приведёт к советизации Европы.

Но «ледокол» надо вовремя остановить. Военный потенциал Германии рос быстрее советского. Если в 1939-м преимущество было на стороне СССР, то уже через несколько лет немецкая наука и военная промышленность позволили бы Германии догнать и перегнать Советский Союз. Даже в 1941—1945-м, когда почти все силы и средства поглощал Восточный фронт, когда тысячи английских и американских бомбардировщиков ровняли с землёй немецкие военные заводы, Германия умудрилась создать новые тяжёлые танки, реактивный истребитель Ме-262 и реактивный бомбардировщик «Арадо-234», сделать 11 300 запусков крылатых ракет Фау-1 и 10 800 запусков баллистических ракет Фау-2. Теперь представьте, что Германия не вступила в войну в 1939-м. Она не пострадала от экономической блокады и американских бомбардировок. Году в 1944-м Гитлер начинает войну не с танкетками Pz.-1, а сразу с «тиграми» и «пантерами», с реактивной авиацией, практически неуязвимой для советской ПВО, с крылатыми и баллистическими ракетами и, не исключено, с ядерным оружием. А ещё Вернер фон Браун проектирует межконтинентальную баллистическую ракету, которая доставит ядерный заряд и в Москву, и в Нью-Йорк.

Нет, в 1939-м войну нельзя было откладывать.

Впервые опубликовано на сайте Частный корреспондент (www.chaskor.ru)

Прелюбодей мыслей, или Виктор Суворов туда и обратно

Виктор Суворов — блистательный историк, “агент всех разведок мира”, “враг всего прогрессивного человечества”, автор, не умеющий писать скучно, — выпустил в свет вторую часть своей антижуковской трилогии. Чтобы понять, зачем Виктор Суворов написал ее, нам придется сделать краткий обзор его творчества.

Как мне представляется, Виктора Суворова интересуют две темы — ГРУ и начало Второй мировой войны. ГРУ — тема второстепенная, ей, собственно говоря, посвящен только “Аквариум”, да еще, с оговорками, история Насти Стрелецкой в “Контроле” и “Выборе”. Все оставшиеся книги Виктора Суворова написаны о Второй мировой. Среди них есть исторические исследования (“Ледокол”, “День М”), есть полуисторическая публицистика (“Очищение”, “Самоубийство”), есть и настоящие бульварные романы (все те же “Контроль” и “Выбор”). А в рамках самой темы интересует Суворова всегда одно и то же: подготовка Советского Союза к “освободительной войне”. Такой интерес уральский критик Николай Кузин назвал “паранойей”, а я считаю это нормальной для настоящего ученого одержимостью. Да, я не оговорился. Именно ученого. Есть, знаете ли, научные работники, а есть ученые. Научному работнику тему, как правило, выбирает научный руководитель. Ученый же тему не выбирает. Собственно говоря, тема сама выбирает его. Богом (природой, судьбой — как угодно) ему определено заниматься шумерской клинописью, или этикой бусидо, или исследованием творчества Рабле, или началом Второй мировой войны, наконец.

Виктора Суворова никто не заставлял этой темой заниматься. Просто как-то в военном училище вслед за лекцией по стратегии поставили лекцию по военной истории. И тогда узнал молодой и любознательный курсант Владимир Резун, что в стране, готовящей внезапный удар по врагу, аэродромы переносят поближе к границам. Туда же переносят склады с оружием, боеприпасами, обмундированием. В приграничной полосе строят дороги, наводят гати, ни в коем случае не минируют ни мосты, ни дороги. А из следующей лекции узнал он, что Красная армия потому терпела поражения в июне 1941 года, что аэродромы наши почему-то к самой границе вынесли и разбомбили их немцы в первый же день, что склады с оружием и боеприпасами тем же немцам достались, потому что недалеко от границы были, что в западных округах ни одного минно-взрывного заграждения не было. Зато мосты новые строились, и дороги, и гати прокладывались. По этим мостам, дорогам и гатям немецкие танки и пройдут. Единственный из всего курса Владимир Резун задумался. Один он такой был. На всю страну один. Ни студенты истфаков, ни учащиеся военных академий о таком почему-то не задумывались.

Прошло много лет. Бывший советский разведчик, ставший перебежчиком, продал подороже те военные секреты, что знал (человек он, стало быть, бессовестный), написал пару книжек о Советской армии, накопил деньжат и взялся наконец за исследование. Результат исследования — мировой бестселлер “Ледокол”.

Суть концепции Виктора Суворова сводится к следующему. Коммунисты, после провала всех попыток вызвать мировую революцию, начали готовиться к новой революционной войне. Все ресурсы Советского Союза были направлены на ее подготовку. В сказочно короткие сроки (вот уж воистину, сделали сказку былью) коммунистам удалось создать мощную оборонную промышленность (один Харьковский паровозостроительный завод выпускал танков больше, чем вся Германия), а Красную армию сделать самой многочисленной в мире. Вооружена армия была превосходно: тех же танков в РККА было больше, чем в армиях всего остального мира. И танки были хорошие, и многие модели самолетов лучшим мировым образцам не уступали. Про артиллерию и говорить нечего — лучшая в мире.

Сталину, опиравшемуся не только на военно-политическую мощь Советского Союза, но и на Коминтерн, который контролировал все европейские компартии, необходима была война в Европе. Война ослабила бы капиталистические страны, создала в них революционную ситуацию, а Советский Союз получил бы возможность вступить в войну в наиболее благоприятный для себя момент. Когда армии Франции, Англии, Германии, Италии будут уже порядком измотаны, тогда Красная армия принесет на своих штыках социализм для народов Европы.

Стремление германских нацистов к реваншу за поражение в Первой мировой войне, к переделу мира было на руку Сталину и Коминтерну. Гитлер был для Сталина “ледоколом революции”: он разрушил Версальскую систему и развязал войну против западных демократий, тем самым способствуя исполнению замыслов Сталина. Пакт Молотова-Риббентропа стал величайшей победой Сталина: Германия вступила в войну с Англией и Францией в то время, как у нее в тылу оставался псевдодружественный Советский Союз, который только и ждал удобного случая. И вот летом 1941-го пришло время нанести Германии удар в спину (излюбленный прием Сталина в политической борьбе). К западным границам были выдвинуты многочисленные стрелковые дивизии и механизированные корпуса. Войска концентрировались в приграничной полосе (кстати, суворовский анализ театра военных действий лета 1941-го сделал бы честь любому профессиональному историку).

Михаил Кульчицкий

Но за две-три недели до наступления, которое, в соответствии с советской военной доктриной, должно было начаться внезапным, сокрушительным бомбовым ударом по неприятельским аэродромам, немцы начали операцию “Барбаросса”. По мнению Виктора Суворова, Советский Союз очень хорошо подготовился к войне, но не к оборонительной, а к завоевательной, революционной войне. Признак хорошей концепции — внутренняя непротиворечивость, соответствие известным историческим фактам, способность наиболее логично разрешить проблему. У Суворова все это есть: все встает на свои места — и милитаризация общества в 1930-е, и лихорадочная подготовка к войне, и создание огромного военного потенциала, и, главное, трагедия Красной армии летом-осенью 1941-го. Гитлер ударил в самый неблагоприятный для Красной армии момент: советские войска еще только сосредоточивались для нападения, а потому были чрезвычайно уязвимы. К обороне же войска вообще не готовились.

Есть такой штамп: эффект разорвавшейся бомбы. Из всех штампов штамп, и все-таки я позволю себе его повторить. Именно разорвавшейся бомбы, причем бомбы термоядерной! Взрыв этот превратил сотни монографий, диссертаций, тысячи статей о причинах Второй мировой, о разгроме 1941-го, о начале Великой Отечественной войны в груду макулатуры. Это естественно, новая теория отвергает устаревшие представления, отбрасывает концепции, не способные дать более логичное, непротиворечивое объяснение. “Ледокол” превратил старую и уже порядком обмусоленную тему в едва ли не самую актуальную в новейшей российской истории. Старая гвардия советских военных историков попыталась было дать бой выскочке, но не тут-то было. Оказалось, что наши профессора да академики в большинстве своем давно уже разучились спорить. Вместо того чтобы с аргументами в руках доказывать свою правоту, они стали ругаться: “Этот Резун обыкновенный предатель”, “выскочка”, “у него нет диплома истфака”, “у него нет доступа к архивам”. Ссылки не даю, читайте антисуворовские сочинения М. Гареева, В. Анфилова, Д. Волкогонова, В. Волкова, Ю. Горькова и др. Найдете там и не такие выражения. Иные историки вообще решили, что Суворов — это секретный проект ЦРУ, а человека по имени Владимир Резун в природе не существует. На упрек в отсутствии ссылок на архивные источники возразим: если у господ академиков доступ к этим источникам есть, то почему же они им не воспользуются? Со ссылками на архивные документы можно было бы опровергнуть теорию Виктора Суворова, которая базируется на источниках опубликованных. Раз не используют, рискну предположить, что теория Суворова им и не противоречит. Более того, те документы, что все же были рассекречены, свидетельствуют не против теории Суворова, а в ее пользу. Что до остального, то замечу, что подменять аргументы возгласами: “А ты кто такой?!” — нелепо.

К сожалению, наши заслуженные ученые мужи (за немногими исключениями) к спору оказались не готовы. Это и не мудрено. Ведь в академической исторической науке дела обстоят как в армии. В армии старший сержант, как правило, умнее сержанта младшего, старший прапорщик (всегда!) умнее просто прапорщика. Если какой-нибудь “дух” или “слоник” решит показать, что он умнее прапорщика, “дембеля” или простого “деда”, то как минимум многих зубов недосчитается, а может и инвалидом на всю жизнь остаться. В науке тоже со старшим лучше не спорить. Дороже обойдется. Поэтому профессор здесь обычно “умнее” доцента, а доцент “умнее” ассистента. Ум же академика оспаривать и вовсе не следует. Один знакомый кандидат наук сказал мне как-то: “С академиком не больно-то поспоришь”. Вот и не спорили. Хуже всего от этого пришлось самим академикам. Если чемпион мира перестанет тренироваться, а станет каждый день пить пиво, следующий чемпионат он проиграет. Если тяжелоатлет перестанет “качаться”, то его мышцы начнут атрофироваться, один жир останется. Если с ученым уже много лет никто не спорил, если сам он давно забыл, что такое научная дискуссия, если оппонента он привык воспринимать как личного врага, то ученым он быть перестал. Более того, спор с компетентным человеком он неминуемо проиграет. Так и случилось с нашими академиками. Не помогли им даже ссылки на фальсифицированные документы (этим не брезговал академик Анфилов). На помощь призвали было израильского историка Габриэля Городецкого, пустили его во все архивы (даже в архив ГРУ!), снабдили консультантами. Без толку. Написанная Городецким книга “Миф Ледокола” — яркий пример творческой импотенции. Судя по всему, Городецкий даже русский язык не очень хорошо знал. По крайней мере, вместо того чтобы пользоваться драгоценными архивными документами, Городецкий штудировал старые английские и американские монографии (на них, а не на документы он в основном и ссылается). Ничего не опроверг Габриэль Городецкий, только изрядно опозорился: специалист по истории дипломатической, он оказался беспомощен в истории военной. Потом, правда, появилось насколько “антисуворовских” книжек, но все они страдали одним и тем же недостатком: авторы ловили Виктора Суворова на мелочах, на том, что он передергивает факты, на отдельных ошибках и неточностях, но ни опровергнуть его теорию, ни создать собственную “конкурентоспособную” концепцию они не смогли. К тому же, если уж на то пошло, любого из этих критиков можно поймать на схожих ошибках, на передергивании фактов и т. п.

Шло время, у Суворова появились сторонники и в научной среде (не среди академиков, конечно, но среди кандидатов наук они есть). Суворов выпустил в качестве приложения к “Ледоколу” “День М” и “Последнюю республику”. Что произошло с Виктором Суворовым в дальнейшем, точно не знает никто. Вдруг одно за другим из-под пера автора “Аквариума” стали появляться довольно сомнительные вещи: “Очищение” (Сталин правильно сделал, что перестрелял высший комсостав Красной армии), “Самоубийство” (вермахт был слабой, плохо вооруженной армией, а сами немцы вообще воевать не умели), “Тень победы” (маршал Жуков был не выдающимся полководцем, а тупицей, дураком, хвастуном и вором). В чем же дело? Что это вдруг нашло на автора “Ледокола”?

Утверждать не берусь, чужая душа — потемки, но предположить попробую. Да, после “Аквариума”, “Ледокола” и “Дня М” Виктор Суворов стал богат, известен всему миру. Но запросы человека, как нам известно благодаря Марксу, имеют свойство беспрерывно расти. Тема была в значительной степени исчерпана, а потребность выпускать бестселлеры и получать за них гонорары осталась. И тогда Виктор Суворов стал импровизировать. Теория Виктора Суворова, принесшая своему автору мировую славу, разоблачила миф о неготовности Советского Союза к войне. Разоблачение мифов Суворов и решил, видимо, сделать своей специальностью, превращаясь из историка в бестселлермахера. С тех пор Суворов много преуспел на сей ниве. Он разоблачил “миф” о сталинских репрессиях (“Очищение”), “миф” о военной мощи Германии (“Самоубийство”), приступил к развенчанию “мифа” о Жукове (“Тень победы”).

И вот автор “Ледокола” выпустил вторую часть задуманной им антижуковской трилогии. Если коротко, то ее содержание можно свести к следующему: Георгий Константинович Жуков никакой не герой, не великий полководец. Он не спасал Ленинград в сентябре 1941-го, не разрабатывал операцию по окружению армии Паулюса, он вообще ничего не знал, не умел, ни в чем не разбирался, был обыкновенным сталинским холуем, который только людей к стенке ставить умел. А вот Сталин был истинно великим человеком, и секрет его величия (как мы знаем, кстати, в том числе из “Очищения”) в умении разбираться в людях и вытекающей из этого умения правильной кадровой политике.

Не правда ли странно — Сталин, гений кадровой политики, назначает совершенно никчемного человека на самые ответственные посты: накануне войны делает Жукова начальником Генерального штаба; когда возникает угроза Ленинграду — назначает героя Халхин-Гола и Ельни командующим Ленинградским фронтом; немцы угрожают Москве — Жуков командует Западным фронтом, а затем вообще становится заместителем Верховного… Почему тупой и никчемный человек занимает такие должности? Или Сталин был не гением, а идиотом, или Жуков все же был толковым, даже очень толковым полководцем.

Отличительная черта “антижуковских” книг Суворова — отсутствие красивой и логичной теории. В “Ледоколе” теория была, и автор блестяще ее доказывал, оперируя фактами, которые он извлек путем скрупулезнейшего анализа опубликованных источников. В новой антижуковской книжке теории нет, интересных идей немного. Просто Суворов-Резун поставил перед собой задачу: любыми способами доказать, что Жуков был дурак. Задача не для исследователя, а для мастера словесной казуистики. Мастерством этим Суворов владеет (природный дар + школа ГРУ). Он превосходно умеет доказать, что черное является белым, а белое черным. Даже как будто бравирует своим мастерством. Например, решил Суворов доказать, что Жуков был мелкой сошкой при Сталине. А как это сделать, если Жуков с августа 1942-го занимал пост заместителя Верховного главнокомандующего? Жуков “по легенде” (о происхождении легенды Суворов не говорит) называл себя единственным заместителем Верховного. Вот Виктор Суворов и ловит его на слове. Он вспоминает все должности Сталина (генеральный секретарь ЦК ВКП (б), нарком обороны и т. д.) и резонно указывает на то, что на всех этих должностях у Сталина были заместители. Более того, в Государственный комитет обороны Жуков не входил, а значит, к управлению страной не был допущен, — значит, занимал он в кремлевской иерархии место десятое, если не двадцать пятое и нельзя его сравнивать ни с Берия, ни с Маленковым. Так, мелкая сошка, да еще и лгун, и хвастун. За всем этим читатель уже успевает забыть, что на должности Верховного главнокомандующего Жуков был все же единственным заместителем. Надо ли говорить о значении этой должности? Когда флаг со свастикой реет над Эльбрусом, когда большая часть Сталинграда занята немцами, когда введен в действие приказ № 227 — разве тогда должность заместителя Верховного главнокомандующего предназначается для мелкой сошки?

Другой пример: роль Жукова в спасении Ленинграда. Виктор Суворов утверждает, что спасать Ленинград было не нужно, так как немцы его все равно не смогли бы захватить, потому что он “в 1941 году был самым укрепленным городом мира. Центр обороны — Петропавловская крепость”. Замечательно! Немцы, успешно разрушавшие бетонные доты линии Мажино, конечно, ничего бы не смогли поделать с построенным в XVIII веке сооружением. “Штурмом этот город взять было невозможно”, — пишет Суворов. Сталинград, мол, немцы так и не смогли взять, а ведь там не было ни Лужского укрепленного района, ни Петропавловской крепости. Ну про крепость повторять не станем, что до Лужского УРа, то немцы успешно взяли его в августе 1941 года.

Суворов намеренно не упоминает того, что Ленинград действительно был хорошо защищен, но защищен от нападений с моря. С моря же в сентябре 1941-го Ленинграду никто не угрожал. А вот сухопутные укрепления пришлось возводить в спешке. Войск в Ленинграде было вполне достаточно, и боевой техники хватало, не хватало главного оружия — головы полководца. Сталин прекрасно это понимал. Вот что он телеграфировал 29 августа 1941 г. прибывшим в Ленинград для выяснения обстановки и наведения порядка членам ГКО Молотову и Маленкову: “Только что сообщили, что Тосно взято противником. Если так будет продолжаться, боюсь, что Ленинград будет сдан идиотски глупо, а все ленинградские дивизии рискуют попасть в плен. Что делают Попов [командующий Ленинградским фронтом] и Ворошилов [командующий Северо-западным направлением]… Откуда у них такая бездна пассивности и чисто деревенской покорности судьбе? Что за люди — ничего не пойму… Что за человек Попов? Чем, собственно, занят Ворошилов и в чем выражается его помощь Ленинграду?” (цит. по: Краснов В.Г. Неизвестный Жуков. Лавры и тернии полководца: Документы. Мнения.Размышления. М., 2001. С. 213–214). В город, которому ничто не угрожает, таких посланий не шлют. Не отправляют туда и членов ГКО. Обилие оружия и многочисленность войск еще не гарантируют успеха. Положение фронта из-за общей деморализации войск было если не катастрофическим, то очень тяжелым.

Желая во что бы то ни стало отнять у Жукова лавры спасителя Ленинграда, Суворов ищет новых героев. Сначала вручает эти лавры Маленкову (умному царедворцу, который, однако, за свою жизнь не командовал и взводом), затем, позабыв о Маленкове, делит их между адмиралом Кузнецовым (думаю, Сталин басню “Щука и кот” хорошо знал, а потому адмирала фронтом командовать и не заставил) и командующим ВВС Жигаревым. Пусть кто угодно будет героем, только бы не Жуков. Мол, в Ленинграде было полным-полно генералов, они и без Жукова город спасли. Хорошо, тогда почему Сталин спешно меняет командование Ленинградского фронта? Почему он велит никчемному Жукову как можно скорее отправляться в Ленинград? Ради чего? Чтобы полюбоваться шедеврами архитектуры? Пофланировать по Невскому? Посетить Эрмитаж?

Как я уже говорил, в своей новой книге Суворов действует не как исследователь, а, скорее, как следователь, задача которого — поймать обвиняемого на слове. Жуков в своих “Воспоминаниях и размышлениях” вынужден был назвать “мозгом армии” не Генеральный штаб (известное определение маршала Шапошникова, которое полностью разделял и Жуков), а ЦК ВКП (б), позднее — ЦК КПСС. Каждому ясно, с чем связана такая оговорка: нужно было лишний раз засвидетельствовать свою лояльность, иначе книга в свет бы не вышла (ее, кстати, и без того хорошенько покромсали редакторы). Но Суворов ни преминул поставить это Жукову в вину: Жуков, мол, считал Генштаб “безмозглым”. Прямо так и пишет: “Генеральный штаб Вооруженных Сил СССР, по мнению любимого и защищаемого вами Жукова, является безмозглым. Жуков Генеральный штаб ни во что не ставил”. Спустя восемь страниц, вероятно подзабыв то, о чем только что писал, Суворов процитирует самого Жукова: “…ни один орган в стране не является более компетентным в военных вопросах, нежели Генштаб”. Тут и комментарий не нужен.

Собственно, на этом бы и поставить точку, ибо вылавливать “передержки” и “натяжки” у Виктора Суворова можно очень долго, но занятие это скучное и, как показал опыт многочисленных “антиледокольцев”, бесполезное. Но всякий, кто дочитает хотя бы страницы до сто десятой, поймет, что новая суворовская книжка — нечто большее, нежели очередной пасквиль на Жукова. В антижуковский текст Виктор Суворов включил несколько глав, которые можно рассматривать не иначе как дополнение к “Ледоколу”. С темой книги и тем паче с ее заголовком они согласуются плохо. Нет, Суворов своих слов обратно не берет. Напротив, он предоставляет все новые и новые доказательства подготовки Советского Союза к “освободительной” войне и уличает во лжи академика Анфилова и бывшего сотрудника Института военной истории Светлишина. Оба ученых мужа попытались нейтрализовать эффект от публикации плана стратегического развертывания сил Красной армии (документ предусматривал нанесение внезапного удара по войскам Германии и ее союзников). И Светлишин, и Анфилов утверждают, что Жуков-де в свое время разоткровенничался с ними и рассказал, как предложили они с Тимошенко план превентивного удара, да вождь народов возмутился и велел им таких планов больше не разрабатывать. Виктор Суворов, проведя блестящий анализ, который сделал бы честь любому источниковеду, доказывает, что оба историка попросту лгут. Я думаю, что ради этих нескольких глав Виктор Суворов и написал книгу. Нападки на Жукова, разоблачение “жуковского мифа” — это все так, для того, чтобы привлечь читателя и подзаработать денег. Главное же — опубликовать новые доказательства, подтверждающие его теорию.

Виктор Суворов, бывший офицер ГРУ, неплохо знает человеческую психологию. Знаниями своими он пользуется и для спора с оппонентами, и для того, чтобы заставить читателя купить свою книжку (об этом ниже). Знание психологии помогает ему навязать читателю свою точку зрения. Пользуется он, в частности, привычкой людей оценивать исторические факты по принципу “хорошо — плохо”, “прогресс — регресс”, “гений — злодейство”, “наше — не наше”. Был такой случай. Соседский мальчик напросился посмотреть телевизор у моего деда (история произошла в ту эпоху, когда “ящик” еще был предметом роскоши). Показывали “Бориса Годунова”, и мальчик спросил деда: “А Борис Годунов за нас или не за нас?” И что было ему ответить? Люди склонны видеть мир черно-белым. Хрестоматийное “что такое хорошо, что такое плохо” трансформируется в противопоставление “хороший — плохой”. Третьего не дано. При этом “хорошему” историческому деятелю людское сознание склонно придавать всевозможные добродетели, “плохого” же превращает в чудовище, в морального (а часто и в физического) урода. В основе этого явления лежит, очевидно, фундаментальное для человеческой психики деление на “своих” (“хороших” по определению) и чужих (по определению “дурных”). Человек, узнавая о каком-либо историческом деятеле, подсознательно относит его к своим — хорошим, красивым, умным, благородным или же к чужим — злым, уродливым, тупоумным, но коварным.

На “солнце” не может быть пятен, а потому все, что компрометирует “хорошего” героя, непременно затушевывается, а самому герою приписываются идеальные черты. Помню, как в детстве мне рассказывали о том, что Ленин якобы простил ранившую его Фани Каплан. Чушь очевидная: Каплан расстреляли еще до того, как Ильич пришел в себя. Но народная легенда перенесла на вождя мирового пролетариата черты святого великомученика, прощающего убийцу.

Еще забавней получилось со “злодеями”. Сталин в глазах врагов сталинизма (как фанатиков-ленинцев, так и либералов) стал не только кровавым тираном, но и тупицей (искренне поверил в дружбу с Гитлером, не доверял донесениям разведчиков о подготовки Германии к нападению на СССР), женоубийцей (якобы лично застрелил вторую супругу) и даже уродом. Антисталинисты любят подчеркивать внешние недостатки Сталина, доводя их до степени уродства: маленький рост, на лице следы перенесенной некогда оспы, шесть пальцев на ноге и т. п. Полководцем он был, разумеется, бездарным, политиком заурядным. Подобный облик, кстати, придавали Сталину не только публицисты, журналисты и писатели, но и многие историки. “Черно-белый” взгляд на мир свойственен и простым обывателям, профанам, и многим ученым, специалистам. В “черно-белых” тонах, написана, например, широко известная монография Волкогонова “Триумф и трагедия”. Это и неудивительно: деление на “своих” и “чужих”, на “хороших” и “плохих” присуще нам от природы.

Но если мы хотим хоть как-то приблизиться к недостижимой истине, надо снять мифологические очки, превращающие цветное разнообразие мира в четкую, но скучную черно-белую картинку. Есть такой термин: “это была неоднозначная фигура”. Господи, да разве есть на свете фигуры однозначные?! Разве есть политики, про которых можно было бы сказать что-либо однозначное?! Даже о Гитлере нельзя говорить однозначно. Немецкие генералы очень любили сваливать на Гитлера все свои неудачи, но разве не его запрет на отступление (аналог сталинского приказа № 227) остановил беспорядочный отход (кое-где и бегство) немцев зимой 1941/42 года, спас вермахт от участи “Великой армии” Наполеона, почти полностью погибшей во время осенне-зимнего отступления 1812-го? Разве не Гитлер обладал удивительным, демоническим влиянием на людей, разве можно ему отказать в способности навязывать свою волю? Да кому, германскому народу! Культурнейшему, образованнейшему народу Европы!

А Сталин? Не пора ли прекратить бездумно повторять определение Троцкого “гениальная посредственность” (сродни “золотой посредственности” Октавиана Августа, если уж на то пошло). Нет, отнюдь не посредственность уже хотя бы потому, что сумел уничтожить самого Троцкого, человека дарований выдающихся. Сталин был гением политической борьбы и политической интриги. В этом ему отказать нельзя. Это был умный, расчетливый и циничный политик (хотя существуют ли в природе политики не циничные? М. Ганди — единичное исключение). Отказывать Сталину в уме, в удивительном, демоническом обаянии нельзя. Корней Чуковский вспоминал, как они с Пастернаком присутствовали на собрании, где выступал вождь народов. Эффект не от речи, нет, но от появления Сталина был колоссальным: “ОН стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый… Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его — просто видеть — для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали, — счастливая! Каждый его жест воспринимался с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства.… Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова.… Домой мы шли вместе с Пастернаком, и оба упивались нашей радостью” (Чуковский К.И. Из дневника // Знамя. 1992. № 11).

Но пока подавляющее большинство продолжает глядеть на историю сквозь черно-белые очки, и Виктор Суворов прекрасно этим пользуется. Он отлично понимает, что практически любое явление можно трактовать и как успех, и как провал, любого исторического деятеля можно превратить в “святого”, а можно сделать из него “исчадье ада”. Весь вопрос в том, какой образ будет наиболее востребован публикой, за что будут охотнее всего платить. Суворов всегда старался ориентироваться на рынок. Его первая книга — “Освободитель” — была рассчитана на западного читателя. В ней Советская армия была представлена как примитивная орда: офицеры — сплошь пьяницы, солдаты — стадо баранов. Все в полном соответствии с антирусскими мифами, разросшимися к тому же на благодатной почве “холодной войны”. Но славы советскому перебежчику “Освободитель” не принес. Тогда Виктор Суворов написал “Аквариум”, книгу о всемогущем ГРУ, о советских диверсантах-суперменах, о мощи Советской армии. “Аквариум” Суворова стал бестселлером. Позднее Виктора Суворова спрашивали: как же так, в “Освободителе” вы разоблачаете миф о могуществе советских вооруженных сил, а в “Аквариуме” этот миф восстанавливаете? Когда же вы писали правду? Виктор Суворов отвечал, что обе книги правдивые, друг друга они не исключают, а дополняют. Например, говорил он, о крокодиле можно сказать, что он медлителен, неуклюж, ленив. Правда это? Конечно, правда. Когда сытый крокодил отдыхает на берегу — он ленив и неповоротлив. Но можно сказать и по-другому: крокодил стремителен, коварен, силен, настойчив. Правда это? Опять-таки правда, на охоте крокодил становится ловким и сильным хищником. В этом-то и заключается метод Виктора Суворова. Сталина можно назвать великим полководцем и гениальным государственным деятелем, а можно — кровавым чудовищем, можно восторгаться военной мощью вермахта, а можно доказать, что Германия вообще не была готова к войне (см. “Самоубийство”). И то и другое, как мы убедились, правда. Сталин был кровавым чудовищем, но и великим государственным мужем. Вермахт был силен, но к войне с Советским Союзом подготовился недостаточно и т. д. То же самое и с Жуковым.

Жукова можно ругать за жестокость, за безжалостность, выделявшую его даже среди советских генералов, сентиментальностью не отличавшихся. Можно осуждать за то, что привез из Германии четыре тысячи метров дорогих тканей, сорок четыре гобелена, восемь аккордеонов, двадцать богато отделанных охотничьих ружей и много сундуков и ящиков всякого добра. Если верить отчету Абакумова о проведенном у Жукова обыске, дача маршала напоминала то ли музей, то ли антикварный магазин. Жукова есть за что осуждать, но не надо отнимать у него тех заслуг, что принадлежат ему бесспорно, не надо выставлять лучшего полководца Второй мировой идиотом. Сталин не стал бы держать идиота на столь высоких постах. Разве Сталин, не стеснявшийся вмешиваться в личную жизнь подданных (то бишь советских граждан), насаждавший подчеркнуто аскетичный образ жизни, не знал о жуковских замашках во время войны? Конечно, знал и, наверное, морщился, выслушивая доклады о недостойном поведении маршала. Однако в опалу Жуков попал только после войны, когда необходимость в нем отпала. Пока шла война, Сталин был готов мириться с чем угодно. Заведи Жуков гарем в тысячу наложниц, и то бы стерпел, наверное. Не свидетельствует ли эта терпимость о незаменимости героя Халхин-Гола и Сталинграда, спасителя Ленинграда и Москвы, освободителя Украины и покорителя Германии?

Впрочем, я пишу эти строки не для Виктора Суворова. Автор “Аквариума” все это и без того прекрасно знает. Более того, не исключаю, что вслед за антижуковской трилогией он выпустит трилогию, прославляющую Жукова. Почему бы и нет? Все тот же “принцип крокодила”, позволяющий даже не отказываться от своих слов. И пока читатель будет верить в существование “однозначных” героев, пока он будет делить исторических деятелей на тех, кто “за нас”, и тех, кто “против нас”, Виктор Суворов источник прибыли не потеряет. В этом — суть, и понять, наконец, всю пагубность такого мышления куда важнее, чем оспаривать те или иные антижуковские аргументы Суворова.

Кстати, чуть не забыл о самом главном — о названии его книги. Называется книжка, как мы знаем, “Беру свои слова обратно”. В аннотации сказано следующее: “Каждый человек допускает ошибки. Не избежал их и Виктор Суворов. Перед ним открывалось два пути: настойчиво доказывать свою правоту или признать ошибки. Он выбрал второй путь и оказался самым суровым и беспощадным критиком своих заблуждений”.

На самом деле Виктор Суворов от слов своих не отказывается, обратно их не берет, ошибки не признает и собственные заблуждения не критикует.

И заглавие книги, и аннотация никакого отношения к содержанию книги не имеют. Название “Беру свои слова обратно” выполняет одну функцию — пиаровскую. Авось захочет читатель узнать, что это за слова решил взять назад Виктор Суворов. Неужто от “Ледокола” отрекся?

Нет, не отрекся.

Впервые опубликовано в журнале «Континент»

Сталин — враг русского народа

Для современных русских националистов Сталин — великий правитель и даже святой. Преемник русских государей и едва ли не русский националист. На самом деле Сталин был верным большевиком-ленинцем, интернационалистом. Он посвятил жизнь делу мировой революции. Сталин был мудрее, хитрее и дальновиднее товарища Троцкого, а потому шёл к своей цели непрямыми путями.

Если же Сталин испытывал нежные чувства к одной нации, то уж никак не к русской.

Коба

«Русский националист» Джугашвили был грузином из области Шида-Картли. До конца жизни он говорил с грузинским акцентом.

Легенду об осетинском происхождении Сталина придумали его грузинские недоброжелатели, а распространил личный враг Сталина Троцкий.

Прадед Иосифа, Заза Джугашвили, участвовал в антирусском восстании.

В юности Иосиф прочёл приключенческий роман А. Казбеги «Отцеубийца», где один из героев, грузинский патриот Коба, борется против русских поработителей. Этот персонаж так впечатлил молодого Иосифа, что он взял себе псевдоним Коба.

Тогда же, в юности, Иосиф Джугашвили писал стихи о любви к своей родине:

И много лет спустя Сталин тихо, без пафосных деклараций и велеречивых тостов превратит Грузию в заповедник благополучия, в райский уголок Советского Союза.

Простых советских людей, которые в голодное послевоенное время посещали Грузию, удивляли сытость, богатство и невиданная экономическая свобода.

«Грузия даже из окна вагона, не говоря уже о более близком с ней знакомстве, поражала ухоженностью и достатком… на многие законы там смотрели сквозь пальцы… главврач больницы мог получать продукты на гораздо большее число больных, чем их было фактически, и за этот счёт откармливать свой скот… можно было иметь в частном пользовании грузовую машину, записанную на какой-нибудь колхоз. Для России, Украины и Белоруссии всё это было просто немыслимо… большинство грузин презирало нас, русских, ведь это их Сталин безраздельно правил нашей страной, а мы, русские, в упоении, отталкивая друг друга, лизали ему зад».

Грузия жила своею жизнью. Георгий Владимов вспоминал, как в 1944 году, когда сотни тысяч советских людей гибли на фронтах Великой Отечественной, грузинские газеты «рыдали некрологами и траурными объявлениями». Ведь произошло великое несчастье: умер сынишка местного партийного босса. Сводки с фронтов печатали лишь в подвалах газетных полос, потому что «не хватало места должным образом оплакать восьмилетнего мальчика Гула и представить в портретах его незабвенный облик».

Зато взялись за автономную Абхазию: упраздняли абхазские школы, вместо русских и абхазских учебников вводили грузинские, закрыли абхазские газеты и журналы, убрали все вывески на абхазском, переименовали 147 городов и сёл, включая и столицу: Сухум стал Сухуми. Даже абхазский ансамбль превратили в Государственный ансамбль грузинской песни и пляски. Между прочим, планировали и вовсе выселить всех абхазов из Абхазии.

Если же немногочисленные абхазские интеллектуалы пытались противиться этой политике, то их называли буржуазными националистами и сажали.

Обычно виновником грузинизации Абхазии называли Берию. Но неужели же Сталин, всезнающий и всеведающий Сталин, без чьего позволения на экраны не могла выйти новая кинокартина, не знал о национальной политике грузинских товарищей?

Победа сталинизма

А как же русские товарищи? Ещё в начале 30-х, когда русский националист Сталин уже сосредоточил всю власть в своих руках, Малая советская энциклопедия писала:

«Россия — бывшее название страны, на территории которой образовался Союз Советских Социалистических Республик».

В 20-е само понятие «русская история» объявили контрреволюционным.

В 30-е учёных сажали за русский национализм, который трактовался весьма расширительно.

По делу Российской национальной партии сажали и расстреливали учёных-славистов, ведь славянская филология для большевиков «была всегда наукой заведомо и насквозь пронизанной зоологическим национализмом».

Но всё это меркнет перед главным преступлением сталинизма — коллективизацией.

Коллективизация погубила русскую деревню. Кулаки, брошенные умирать в сибирской и уральской тайге, были самыми добросовестными, честными и домовитыми хозяевами.

Русское крестьянство оставалось, в сущности, последним русским сословием, сохранившимся с дореволюционных времён.

Крестьянство большевики всегда недолюбливали, боялись его. Ленин писал, будто единоличное крестьянское хозяйство «постоянно рождает капитализм». Ленин расправиться с крестьянством не успел.

Его верный ученик был куда настойчивее и удачливее.

Как жили бывшие кулаки в спецпосёлках ОГПУ — известно. Смертность там была выше рождаемости почти в девять раз! В 1933-м каждый седьмой там умирал, каждый пятый оттуда бежал.

А вскоре в самых богатых, хлебородных областях страны начался голод, который сейчас не без основания называют геноцидом. Но геноцид был не этнический, а классовый. Семь миллионов умерли от голода, организованного государством.

Матери ели своих детей, братья — сестёр. Голодные люди выкрадывали трупы прямо из гробов и поедали. Архивные документы по голоду сейчас доступны онлайн. Читайте, если хватит сил.

В эти же годы Советское государство вывозило хлеб за границу, из года в год росли хлебозаготовки. Подручные Сталина ликовали.

Кости миллионов русских, украинцев, казахов, поволжских немцев уже гнили в земле, а Лазарь Каганович писал Серго Орджоникидзе:

«То, что происходит, например, с хлебозаготовками, — это совершенно небывалая, ошеломляющая наша победа — победа сталинизма».

За великий русский народ!

Выслушаем и другую сторону. Любой русский националист представит вам нехитрую апологию вождя народов.

При Сталине русских перестали обзывать русаками и русопетами. В школах и вузах начали изучать труды и дни князя Владимира и царя Ивана. Советские кинорежиссёры по государственному заказу начали снимать патриотические фильмы о Суворове, Кутузове, Александре Невском, а затем о Глинке, Попове, Жуковском.

Советские писатели получали Сталинские премии за романы об Иване Грозном и Петре Великом.

Патриотизм уже в те времена начали стимулировать материально. Да ведь и сам патриотизм разрешили не только советский, но и, с определёнными ограничениями, русский.

При Сталине русский народ объявили «старшим братом» в семье социалистических наций, он почти официально стал «первым среди равных».

А самое главное, под его руководством народы СССР и, конечно, «первый среди равных», русский народ, одержали победу в новой Отечественной войне, далеко затмившей 1812 год.

Тогда товарищ Сталин поднял знаменитый тост: «За великий русский народ!»

Но Сталин ведь и за Гитлера пил, пил и копал ему могилу.

В годы «национального поворота» Сталину было под шестьдесят. В таких летах редко меняют убеждения. Тем более такие фанатичные, уверенные в собственной правоте, стальные люди, как Иосиф Виссарионович.

Поворот Сталина к русскому патриотизму объясняется просто. Русский солдат (вчерашний рабочий или колхозник) неохотно сражался за дело мировой революции. Редкие идеалисты пошли бы воевать, «чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать».

Сталин раньше других понял, какую гигантскую, почти неодолимую силу представляет русский национализм. Понял, что народ, оказавшись на грани выживания, начинает сражаться до последнего. И побеждает!

За такой народ можно и тост поднять. Можно назвать старшим братом.

Не верьте словам политика, посмотрите на его дела.

При Сталине русские жили хуже всех в СССР. Именно в его времена сложилась практика перераспределять доходы в пользу союзных республик, обходя Россию.

А.И. Рыков позволил себе покритиковать сталинскую политику в этом тонком «национально-экономическом» вопросе и заметил: «…совершенно недопустимо, что туркмены, узбеки, белорусы и все остальные живут за счёт русского мужика».

Рыкова обвинили в «издевательстве над национальной политикой партии» и «великодержавии».

Россия (РСФСР) оказалась единственной республикой, у которой не было ни своего ЦК, ни своей компартии, ни своей столицы.

Как только появилась идея всё это создать, её авторов — руководителей неофициальной Русской партии Кузнецова, Родионова, Вознесенского, Попкова — расстреляли по «Ленинградскому делу».

Почему же Сталин не перестал заигрывать с русскими и после войны, когда необходимость в них вроде бы отпала?

Да потому, что он, по свидетельству Милована Джиласа, высокопоставленного югославского коммуниста, собирался воевать вновь! И русская кровь была ему ой как нужна!

Поэтому он не расстрелял Жукова, поэтому советские режиссёры продолжали снимать патриотические фильмы, издательства выпускали патриотические книги. Поэтому в пантеоне героев рядом с Чапаевым и Будённым стояли Александр Невский и Дмитрий Донской. Поэтому пропаганда тешила национальное самолюбие русских, называя их «старшими братьями» узбеков и грузин.

А что стало бы с русскими после победы коммунизма в Европе? Можно представить, стоит только вспомнить отношение Сталина к Русской православной церкви.

Сталин и церковь

Сталина хотят канонизировать. Причислить безбожника и гонителя церкви к сонму православных святых. Даже на иконах его лик появился.

Обычно вспоминают, как Сталин в годы войны возродил патриаршество, приостановил гонения на церковь.

Но что же он делал прежде, когда по всей стране взрывали храмы, разрушали монастыри, отправляли в лагеря священников, монахов, епископов? Воинствующее безбожие торжествовало.

И разве не на Сталине лежит ответственность за гонения, каких не было со времён римских языческих императоров? Если в 20-е его власть ещё не была абсолютна, то после 1929-го Сталин стал всесильным правителем.

А ведь в 30-е гонения были не слабее, чем в минувшее десятилетие.

Храмы закрывали вплоть до самой войны. К 1939 году в СССР не осталось ни одного монастыря. Близилось окончательное решение религиозного вопроса в СССР.

Но вот началась война. На оккупированной немцами земле стали открываться сотни храмов и десятки монастырей.

Сталин, заменивший интернационалистские лозунги русскими патриотическими, понимал силу и влияние церкви, даже униженной, растоптанной, только что не добитой. Духовенство почти извели, но остались миллионы верующих мирян. А миряне вместе с атеистами сражались на фронте, от их боевого духа зависела победа над Германией.

Да и нельзя же воинам-освободителям было сразу закрывать храмы, открытые немцами!

Вот товарищ Сталин, убеждённый коммунист, настоящий большевик-ленинец, и разрешил избирать патриарха, открывать храмы и даже семинарии. Ненадолго.

Руководящие указания товарища Сталина на сей счёт неизвестны, он не любил оставлять улики, а черновую работу возлагал на своих подручных. Они были вполне откровенны.

Руководители советского агитпропа Г.Ф. Александров и П.Н. Федосеев в 1944 году так формулировали новую линию партии.

Основная задача советских и партийных органов — «мобилизовать и двинуть все силы народа на разгром врага». Поэтому прежние методы антирелигиозной пропаганды теперь будут ошибочны, вредны.

Но «это ни в коем случае не означает, что партия и советская власть меняют своё принципиальное отношение к религии и церкви». Более того, партийные и советские организации «должны бороться с теми церковниками, которые пытаются всячески расширить рамки своей деятельности» (Российский государственный архив социально-политической истории. Ф. 17. Оп. 125. Док. 242. Л. 61–69).

Помощь церкви была необходима в годы Великой Отечественной. После войны этот новый курс быстро свернули. В 1948-м перестали открывать новые церкви, а уже открытые начали закрывать сотнями!

Использовали и бросили. Чего стоит услуга, которая уже оказана?

130 лет назад родился Иосиф Джугашвили, будущий Сталин. А 70 лет назад революционер Ф. Раскольников, один из первых советских невозвращенцев, написал вождю народов письмо, там были и такие слова: «Рано или поздно советский народ посадит вас на скамью подсудимых как… главного вредителя, подлинного врага народа…»

Впервые опубликовано на сайте Частный корреспондент (www.chaskor.ru)

Цена Победы: переоценка

Каждый год перед 9 мая и 22 июня мы вспоминаем о цене Победы. Цена растет уже много лет. Сталин назвал 7 млн, Хрущев — 20. В 1990 году военные историки заявили: около 27 млн, а затем уточнили: 26 млн 600 тысяч. Но как же им верить, если столько лет врали?

Дело о 20 миллионах

30 лет профессиональные историки послушно повторяли: «20 миллионов». Это звучало с уверенностью «Волга впадает в Каспийское море», а ведь знали, что Хрущев взял цифры с неба. Не обманывают ли теперь? И не поверили.

В газетах появились другие цифры: 40 млн, 50 млн и даже 100 млн! Позднее появились монографии. Их авторы спорили с официальными военными историками, упрекали их в недобросовестности. Правда, говорить о добросовестности в таком споре — всё равно что призывать биржевых игроков к нестяжательству. Борис Соколов, самый последовательный критик официальной истории Великой Отечественной, считал советские потери или безграмотно, или недобросовестно. Рядом с его «калькуляцией» подсчеты военных кажутся образцом строгой науки.

Генштаб и его штатные историки отстаивают официальные цифры: 26 600 000 общих потерь и 8 668 400 потерь армии и флота. Но им уже мало кто верит. Каждый второй читатель вам скажет: на самом деле мы потеряли еще больше, намного больше. Спорить бессмысленно. Вам же хуже. Либерал решит, что вы оправдываете сталинский режим, а патриот обвинит в попытке преуменьшить вклад Советского Союза в победу над фашизмом.

Но я не верю не только Борису Соколову и его поклонникам-либералам, но и военным историкам.

Как считают мертвые души

Откуда же берутся эти 26,6 млн, снова с потолка? Нет, есть очень простой метод. Берем население Советского Союза на 22 июня 1941 и сравниваем с населением на 9 мая 1945-го. Разница и составит те самые 26,6. Всё хорошо, да вот только не знаем мы на самом деле численности советского населения ни в 1941-и, ни в 1945-м. Последнюю предвоенную перепись провели в 1939 году, на ее данных и основаны все дальнейшие подсчеты: 170,6 млн + население присоединенной Прибалтики, Карельского перешейка, Бессарабии, Западной Белоруссии и Украины. Добавим к этому всех родившихся между 1939-м и 1941-м и вычтем умерших, получается 196 млн 600 тысяч.

Но все эти подсчеты не стоят ровным счетом ничего, потому что перепись 1939 года лжива.

Товарищ Сталин говорил, что при социализме жизнь становится всё лучше и веселее, а советские женщины от этой веселой жизни рожают всё больше и больше. Поэтому население должно расти и расти. Еще в 1934 году на XVII съезде он заявил, что в СССР живет 168 млн человек. К переписи 1937 года, когда жизнь стала еще лучше и уж определенно веселее, и население должно было увеличиться, как предполагали, до 180 млн. Но перепись, организованная, кстати, блестяще, показала убийственные цифры: 162 млн. Это была катастрофа. Значит, товарищ Сталин наврал? Или население Советской страны не росло, а вымирало? Как бы там ни было, организаторы переписи были арестованы и вскоре расстреляны.

Неудивительно, что в 1939 году статистики из кожи вон лезли, чтобы достичь желаемых цифр. Где могли — приписывали, считали «мертвые души», одни и те же семьи могли переписать дважды. Результаты новой переписи были оптимистичней: 170 млн 600 тысяч. Тоже маловато, но все-таки лучше, чем в 1937-м. Поэтому статистиков репрессировать не стали.

Вот эти самые данные с приписанными миллионами «мертвых душ» и стали основой для статистических подсчетов.

Но и это еще не всё. Население присоединенных в 1939–1940 годах земель нам тоже толком неизвестно. Литовцам и латышам деваться было некуда, но вот все финны с Карельского перешейка во время Зимней войны дружно переселились в свободную Финляндию. Что творилось в Бессарабии, в Белоруссии и на Украине, сложно даже представить. К.К. Рокоссовский, служивший тогда на Западной Украине, описал настоящее переселение народов: одни бежали из Советского Союза в оккупированную немцами Польшу, другие из Польши — в Советский Союз. Несколько месяцев границы как будто не существовало.

Численность населения СССР в 1941-м нам НЕИЗВЕСТНА. Но так же неизвестна и численность в 1945 году. После войны новую перепись провели только в 1959-м, опираться на ее данные рискованно. В 1946-м выбирали Верховный Совет СССР, составляли списки избирателей. По этим данным худо-бедно подсчитали население не в 1945-м, но хотя бы в 1946 году. Но ведь дети до 18 лет в эти списки не вошли, многочисленное население ГУЛАГа, включая ссыльных, тоже не голосовало, так что данные очень приблизительные. Как и в 1941-м, разница между данными демографов и реальной численностью населения может составлять несколько миллионов!

Вывод: Советский Союз потерял не 26,6 млн, а на несколько миллионов меньше, но точных данных мы не знаем и не узнаем никогда.

Эсэсовцы из Красной армии

Поставим вопрос иначе: а всех ли погибших советских граждан стоит включать в потери Советского Союза?

Некоторые историки считают Великую Отечественную новой Гражданской войной, потому что на стороне Германии против советской власти воевали сотни тысяч, если не миллионы (достоверной статистики нет), русских, украинцев, эстонцев, латышей, литовцев, крымских татар. Один только список вооруженных формирований, сражавшихся в рядах вермахта и СС, займет многие страницы: РОА (власовцы) и РОНА (каминцы), дивизия СС «Галиция» («Галичина») и Белорусская краевая оборона, батальон «Горец» и Татарская горно-егерская бригада СС, Казачий и Калмыцкий кавалерийские корпуса. А «восточные батальоны» и «восточные полки», а национальные легионы?

«Мы ведь больше со своими воюем», — сказал герой романа Георгия Владимова «Генерал и его армия». Это преувеличение, притом значительное, но против советской власти советские граждане сражались, было их немало. Одни погибли, другие эмигрировали на Запад. Все они учтены как безвозвратные потери Советского Союза, более того — многих отнесли к потерям вооруженных сил. Если они попали в плен, дезертировали или просто не успели явиться на сборный пункт, а потом с оружием в руках воевали за Германию — они всё равно считаются потерями Красной армии!

Но и здесь наша история не заканчивается. Советский Союз — страна большая, населенная многими народами. Народы эти далеко не всегда дружили. В 1941—1945-м помимо Великой Отечественной шли войны и поменьше. В Карпатах, например, воевали друг с другом польские и украинские националисты. Сколько там погибло бандеровцев, а сколько воинов Армии Крайовой, точно неизвестно, но известно другое: все погибшие учтены в потерях Советского Союза.

Формально это советские граждане, но разве справедливо считать русских, украинских, эстонских, латышских эсэсовцев и полицаев погибшими в борьбе с нацизмом? Стоит ли учитывать «мертвые души», рожденные переписью 1939 года? Преувеличивать потери Советского Союза, и без того огромные?

Впервые опубликовано на сайте Частный корреспондент (www.chaskor.ru)

Примечания

1

Правда, одновременно жил и “антимиф” о Жукове — безжалостном, кровавом генерале. Его активно поддерживали недолюбливавшие Жукова Еременко, Чуйков и др.

(обратно)

2

История Второй мировой войны. 1939–1945. — М., 1973–1982. Т.1—12; История Великой Отечественной войны Советского Союза. 1941–1945 — М, 1960–1965. Т.1–6; Великая Отечественная война Советского Союза 1941–1945: Краткая история. — М., 1967; Анфилов В. А. Провал “Блицкрига”. — М.,1974; Самсонов А.М. Москва 1941: От трагедии поражения к великой победе. — М., 1991.

(обратно)

3

Великая Отечественная война Советского Союза 1941–1945: Краткая история. С. 53.

(обратно)

4

Жуков Г. К. Воспоминания и размышления, 1987. Т. 1. С. 255.

(обратно)

5

Мельтюхов М. Упущенный шанс Сталина. — М., 2000. С. 474, 484.

(обратно)

6

История Великой Отечественной войны Советского Союза. Т.1. С. 453.

(обратно)

7

Василевский А.М. Дело всей жизни. — М., 1983. С. 89–103

(обратно)

8

Штеменко С.М. Генеральный штаб в годы войны. Кн.1 — М., 1975. С. 23

(обратно)

9

Мельтюхов М. Указ. соч. С. 484.

(обратно)

10

Бешанов В. Танковый погром 1941 года (Куда исчезли 28 тысяч советских танков?) — Минск, М., 2003. С. 119.

(обратно)

11

Бунич И. Пятисотлетняя война в России. Книга третья. “Гроза”. — СПб., 1997. С. 331.

(обратно)

12

Там же. С.76, 90.

(обратно)

13

“Советская Россия”, 1992, 23 июня, № 83 (10782).

(обратно)

14

“Московские новости”, 1995, 23–30 апреля, № 29.

(обратно)

15

Рокоссовский К.К. Солдатский долг. — М., 2002. С. 29

(обратно)

16

Бессонов Е. На Берлин: 3800 километров на броне танков. — М., 2005. С. 197.

(обратно)

17

Бунич И. Указ. Соч. С. 85, 90.

(обратно)

18

Аверинцев С. Византия и Русь: два типа духовности. Ст. вторая. Закон и милость // «Новый мир», 1988, № 9.

(обратно)

19

Аверинцев С. Собрание сочинений / Под ред. Н. П. Аверинцевой и К. Б. Сигова. — София — Логос. Словарь. — Киев: «ДУХ и ЛИТЕРА», 2006. С. 346–357.

(обратно)

20

Современные историки говорят не о двух революциях, Февральской и Октябрьской, но об этапах одной революции — Революции 1917 года.

(обратно)

21

Грациози А. Великая крестьянская война в СССР. Большевики и крестьяне. 1917–1933. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН); Фонд Первого Президента России Б. Н. Ельцина, 2008.

(обратно)

22

Цит. по: Шемякин А. Л. Идеология Николы Пашича. Формирование и эволюция (1868–1891). М.: «Индрик». С. 19.

(обратно)

23

Цит. по: Шемякин А. Л. Идеология Николы Пашича. С. 20.

(обратно)

24

Карамзин Н. М. История государства российского. В 3-х кн. СПб., 2000. Кн. 1. С. 7.

(обратно)

25

Русский перевод монографии, выпущенной в издательстве Гарвардского университета: Brandenberger D. National Bolshevism. Stalinist Mass Culture and the Formation of Modern Russian Identity, 1931–1956. «Harvard University Press», 2002.

(обратно)

26

«Кусок коммунизма: московское метро глазами современников». — «Московский архив: историко-краеведческий альманах». Вып. 1. М., 1996, стр. 355.

(обратно)

27

Гинзбург Лидия. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПБ., «Искусство — СПб.», 2002, стр. 380.

(обратно)

28

Бауэр Отто. Национальный вопрос и социал-демократия. — В сб.: «Нации и национализм». М., 2002, стр. 92.

(обратно)

29

«Записки А.П. Ермолова. 1798–1826 гг.». М., 1991, стр. 207.

(обратно)

30

Павленко Н., Артамонов В. 27 июня 1709. М., 1989, стр. 230.

(обратно)

31

Цит. по: Мезин С. «„История Петра Великого” Феофана Прокоповича» <http://www.portalus.ru/>.

(обратно)

32

«Повесть об Азовском осадном сидении». — «Изборник. Повести древней Руси». М., «Художественная литература», 1987, стр. 284.

(обратно)

33

Там же, стр. 285.

(обратно)

34

Там же, стр. 285.

(обратно)

35

Солонин Марк. 23 июня: «день М». М., 2007, стр. 303.

(обратно)

36

См. там же, стр. 422–423. Солонин здесь опирается на статистический сборник «Гриф секретности снят» (под ред. Г. Ф. Кривошеева. М., «Воениздат», 1993).

(обратно)

37

См.: Тарле Е. В. Нашествие Наполеона на Россию. 1812 год. М., «Воениздат», 1992, стр. 69.

(обратно)

Оглавление

Автомат в руках ребенка: историческая правда и мифология войны

  Пролог

  1. Историческая правда и историческая память

  2. Историк — преступник № 1

  3. Новая мифология

  4. Новая статистика

  Эпилог

Библиотеки против книг

Всё позволено

  Классики и Уголовный кодекс

  282-я для Пушкина и Достоевского

  Цепи художника

Гром и молнии Полтавы

Другой России не будет

Нация ex nihilo

О русском солдате (Ответ Борису Соколову)

Пакт — это война

  По ту сторону добра и зла

  Англия и Франция

  Германия

  Советский Союз

  Как остановить «ледокол»?

Прелюбодей мыслей, или Виктор Суворов туда и обратно

Сталин — враг русского народа

  Коба

  Победа сталинизма

  За великий русский народ!

  Сталин и церковь

Цена Победы: переоценка

  Дело о 20 миллионах

  Как считают мертвые души

  Эсэсовцы из Красной армии

*** Примечания ***