Пути и судьбы [Беник Мкртычевич Сейранян] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Беник Сейранян Пути и судьбы

I часть В кругу страданий

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Тигран пришел в сознание лишь под утро и, словно после кошмарного сна, тупо огляделся.

В первые мгновения он даже не понял, где он, кто привел его сюда и запер здесь, в этой темной и тесной клетушке. И отчего у него такая слабость во всем теле, так невыносимо болят ребра, стучит в висках…

Мало-помалу, как из густого тумана, стала проступать убогая утварь темной одиночки: шаткая табуретка, низкие, покрытые сырой рогожкой деревянные нары…

А, так вот, значит, куда он попал!..

Что мог чувствовать сейчас Тигран? Не то ли, что чувствует каждый, за чьей спиной щелкнет замок тюремной камеры?

Тигран с трудом поднялся и, пошатываясь, стал шагать от стены к стене.

Безграничный мир здесь точно сжался в комочек, уместился в клетушке пять шагов туда — пять обратно.

А солнце, луну, звезды, небо — все, источающее в природе свет, заменило крошечное, затянутое решеткой оконце: точно испугавшись чего-то, взлетело оно к зеленому от плесени потолку и смотрит оттуда мутным глазом.

Чем не могила?..

Неожиданно узнику пришли на память слова отца:

«Говорят, что на этом свете человеку и трех аршин земли хватит. Лгут, не верь, сынок. Три аршина — удел мертвеца. Для свободной души и весь мир тесен, страшно тесен. И если люди то и дело глядят на небеса, не подумай, что они ищут бога. Нет, они давно с богом в ссоре. Другой мир нужен людям — попросторнее, побогаче этого…»

Правду говорил старый кузнец — тесен мир, страшно тесен. А здесь, в тюрьме?..

Тигран присел на край нар.

Надо было что-то придумать, найти какое-нибудь занятие, чем-то заполнить эту томительную, гнетущую пустоту. Ведь руки его с самого детства привыкли к труду. Так приучил его отец.

— Что бездельник, что мертвец — одно и то же, — любил говорить кузнец.

А здесь, в тюрьме, безделье было страшнее смерти.

Одно бы живое дыхание, один живой звук, одна муха — да, хотя бы одна ничтожная мушка, которая своим жужжанием могла бы нарушить царящую здесь убийственную, могильную тишину… Даже она одна могла бы принести ощущение жизни, пульсирующей за этими давящими стенами.

Можно было сойти с ума… И Тиграну порой казалось, что он в самом деле сходит с ума. Еще немного, и он, пожалуй, вскочит, с яростным воплем кинется к двери, что есть силы застучит по ней кулаками, закричит, взревет, как зверь, станет биться о стены головой.

За что, за какие грехи, за какие преступления бросили его в эту яму?..

А где сейчас Серго, Вано, Степан, Меерович?.. Что делают они? Удалось ли им скрыться? Или они тоже попали в лапы полицейских?.. Вот если бы связаться с ними!..

Но как?..

Кто-то вдруг забарабанил в дверь соседней камеры. Неистовый крик прорезал воздух:

— Отпустите… Отпустите… я…

Из коридора донесся тяжелый топот сапог. Загремели засовы, заскрипели дверные петли, кто-то сдавленно вскрикнул… И снова мертвая, глухая тишина.

Лишь под вечер ее нарушили монотонные, медленные шаги дежурного надзирателя. Каблуки сапог, казалось, стучали не по полу, а прямо по голове Тиграна: гр-рып, гр-рып, гр-рып…

Он ничком упал на нары и заткнул уши пальцами. Напрасно. Лишь к утру утихли в коридоре эти отвратительные шаги.

2

Снова должен был начаться для Тиграна такой же кошмарный день, если бы, поднявшись, он не обнаружил вдруг, на одной из стен своей камеры какой-то непонятный рисунок.

Это был нацарапанный чем-то острым квадрат, разделенный на мелкие, похожие на ячейки медовых сотов, клетки. В каждую из них была вписана какая-нибудь буква или цифра. Тигран уставился на квадрат с невольным любопытством. Буквы и цифры замелькали перед глазами, как пчелы, кружащие вокруг улья.

До самого вечера Тигран был занят таинственными клетками квадрата, старался вникнуть в закономерность букв и цифр, строил всякие догадки, но, так и не поняв ничего, махнул рукой.

«Кто знает, может быть, просто сидевший здесь до меня выдумал от безделья какое-то нелепое занятие — лишь бы заполнить пустоту», — решил он.

Однако, когда взгляд его снова упал на квадрат, он задумался.

Не верилось, чтобы эти буквы и цифры так ничего и не означали. Но как же во всем этом разобраться, кто может помочь ему?.. И Тигран, раздосадованный, отвернулся от стены с квадратом, решив занять мысли чем-нибудь другим. Но через несколько минут он уже снова внимательно вглядывался в загадочный квадрат. Им овладело страстное желание сцарапать его со стены, уничтожить эти клетки и заполняющие их загадочные знаки — может быть, только так он и освободится от докучливого чувства неудовлетворенности…

Тигран невольно посмотрел на свои руки. Заскорузлые, черные от въевшейся в них железной пыли пальцы были глубоко изрыты трещинами и кровоточащими ранками.

Тиграну вспомнился отец.


Кузнец возвращался домой поздно, когда во всех домах квартала уже давно горели огни. Приходил он молчаливый, хмурый. В комнату с тротуара вела ступенька вниз, и его массивное тело вваливалось в дом как-то сразу — так отколовшаяся от скалы каменная глыба, падая, зарывается в землю.

С приходом отца все в доме притихало. Мать, чем бы она ни была занята, молча поднималась с места в боязливом ожидании приказов мужа; как цыплята, завидевшие коршуна, сбивались в кучку дети.

Только один он, Тигран, на правах самого младшего, бросался к отцу и повисал на его ногах. Так они и добирались до стола, стоявшего в углу возле тахты.

Кузнец просил у жены смолы. Он придвигал к себе распространявшую желтый свет небольшую керосиновую лампу, разогревал на ней смолу и заливал ее горячими черными каплями ранки и ссадины на пальцах. Болезненно морщась, он долго дул на них, а потом обматывал обрывками тряпок.

Прижавшись к коленям отца, Тигран внимательно наблюдал за каждым его движением и порой, в порыве любопытства, так близко склонялся над лампой, что пламя ее опаляло ему волосы и брови.

Обмазав смолой пальцы, отец подносил их к маленькому грязному носу Тиграна и говорил:

— Смотри хорошо, дорогой сынок, на эти пальцы и постарайся из всю жизнь их запомнить…

Да, Тигран не забыл отцовских пальцев. Не только не забыл, но вместе с ремеслом отца он будто унаследовал и его израненные руки.

Бедный отец! Что-то делает он сейчас? О чем думает прикованный к постели, больной старик?

Мать? Братья? Всю жизнь семья едва сводила концы с концами. По когда Тигран был с ними, он поддерживал их.

А сейчас?..

3

В замочной скважине глухо щелкнул ключ. Тигран вздрогнул. Неприятная дрожь пробежала по телу.

Верно, опять на допрос…

Ах, этот гнусный допрос, эти запухшие, налитые кровью глаза и жирный затылок жандармского ротмистра, эти грубые окрики, удары хлыстом, обжигающие тело.

— Сознайся, что тебя не было в городе… Не хочешь? Еще не набрался ума? Ничего, мы научим…

И следом — удары хлыстом, кулаками, ногами, рукояткой револьвера…

В последний раз ротмистр ткнул в глаза Тиграну каким-то скомканным клочком бумаги.

— Это письменное показание твоего отца, калеки… Я притащу его сюда… Он в лицо тебе скажет… А потом — горе вам! — обоих в Сибирь закатаю!..

— Что ж, приводите, он ничего не скажет, — спокойно ответил Тигран. — Приводите, кого хотите…

Ротмистр рывком поднялся с места. Жестокий удар сбил Тиграна с ног. Он лишился сознания, и его не понесли, нет, а волоком дотащили до одиночки.

Неужели то же повторится и сегодня?..


Увидев в кабинете ротмистра отца, Тигран с трудом сдержал волнение. Но отец ли это? Нет, это лишь тень его.

Тиграну захотелось броситься к старику, обнять его, утешить сыновней лаской, а потом шепнуть осторожно на ухо, чтобы он не сказал чего-нибудь лишнего.

Ротмистр не спешил. Он сидел, развалившись в кресле, и, закинув ногу на ногу, казалось, отдыхал.

На большом столе перед ним лежала груда бумаг. Он перелистывал их так лениво и безразлично, как дома, в свободные часы, перебирают листы старого семейного альбома. В пальцах левой руки, опиравшейся на подлокотник кресла, ротмистр сжимал длинный мундштук папиросы. От нее узкой струйкой поднимался к потолку легкий голубоватый дымок.

Время от времени жандарм медленно брал в руку одну из бумаг, проглядывал ее внимательно, заботливо расправлял, разглаживал загнувшиеся углы и так же неспешно клал на место.

На блестящей лысинке его слегка наклоненной вперед головы в строгом порядке были расположены редкие светлые волоски, тщательно начесанные от затылка ко лбу; узкие синеватые губы, казалось, склеились, так плотно они были сжаты.

В который уже раз пересматривая одни и те же бумаги, ротмистр перекладывал их с одного конца стола на другой. В каждом движении этого хорошо вышколенного чиновника сквозило сознание довольства собой и своим высоким положением. Он изо дня в день с утра до вечера способен был делать одно и то же, не испытывая при этом ни скуки, ни утомления.

Отблески света от стоявших по краям стола медных канделябров играли на лице жандарма, и создавалось впечатление, что он улыбается какой-то шевелящейся в его голове забавной мысли.

Но вот, спрятав бумаги в серые папки и отложив их в сторону, ротмистр выпрямился. Одна бровь у него встала торчком. Он словно только что заметил, что в сто кабинете есть кто-то. Стряхнув пепел с погасшей папиросы, он вновь раскурил ее и, глубоко затянувшись, рявкнул:

— Ну?..

Повторений ротмистр не любил. Его излюбленной манерой допроса были различного вида восклицания и хитро рассчитанные паузы. В этом ему очень помогала папироса. Втянув побольше дыма после каждого вопроса, он причудливыми кольцами выпускал его поочередно из ноздрей и из уголков рта. В эти мгновения его притворно равнодушное лицо, казалось, говорило: «Для меня все ясно, буквально все. Я хочу испытать вашу честность. Вы можете сознаться, можете молчать — как вам больше нравится. От этого положение не изменится. Все равно все вы неисправимые разбойники, враги правительства и родины, и место вам — на том свете или в Сибири. Меня удивляет одно — как до сих пор вам позволяли отравлять атмосферу?..»

— Ну?.. — вновь обратился он к Тиграну.

— Мне сказать нечего… Я все уже сказал… я…

Ротмистр медленно поднял руку.

— А если ваш отец подтверждает? — он учтиво обернулся к старику: — Не так ли, папаша?

Чувство омерзения захлестнуло старика: он понял, что, задавая свой вопрос, жандарм заранее навязывает ему ответ. Когда же и в чем он ему сознался? Зачем так бесстыдно лгать? Зачем вводить в заблуждение Тиграна?

Старик не вытерпел. Собрав последние силы, он резко проговорил:

— Нет, ложь!.. Сын мой никуда не ездил… За что вы его арестовали? За что мучаете?

Тигран облегченно вздохнул.

То, что произошло с ним в последующее мгновение, он не сумел бы объяснить и сам. Неожиданно рванувшись вперед, он с такой силой обрушил свои тяжелые кулаки на письменный стол жандарма, что медные канделябры подскочили и со звоном свалились на пол.

— Изверги, звери!.. Кто дал вам право издеваться над больным стариком, калекой?..

В невольном испуге ротмистр вскочил с места и всем своим грузным телом прижался к стене.

Часовой, приставив штык к груди Тиграна, оттеснил его от стола. Вбежавшие на шум жандармы скрутили ему руки и выволокли в коридор, Там его беспощадно избили.

— В карцер, в карцер!.. — астматическим шепотом прошипел ротмистр. — А ты, ты, паршивая собака, — обернулся он к старику с презрительной гримасой, — ты остался глух к нашим добрым советам? Теперь пойди собери его косточки…

Старик, видимо, хотел что-то сказать, пошевелил губами, но слова застряли у него в горле. Шатаясь, он сделал несколько шагов вперед в сторону ротмистра и дрожащей рукой вынул спрятанную на груди бумагу — смятую, ставшую от старости темно-желтой, как осенний лист. Он было протянул ее жандарму, но вдруг отвел руку назад, покачнулся и ничком распростерся на полу.

Когда жандармы выволакивали из кабинета ротмистра бездыханное тело кузнеца, в его худой костлявой руке была крепко зажата пожелтевшая бумага с царской печатью. Черно-коричневый сургуч, надломленный окостеневшими пальцами, казался сгустком запекшейся крови.

Зачем принес сюда старый кузнец эту бумагу, какие он возлагал на нее надежды, так и осталось тайной.

Город давно позабыл о своем замечательном оружейнике, и только когда разнеслась весть о том, что он умер во время допроса, люди вспомнили о нем. И снова прогремело имя кузнеца Араза, как гремело оно многие годы назад, когда он был еще молодым и слава о его мастерстве долетела до царского порога.

— Благо тебе! Человеком в этот мир пришел ты и человеком его покинул, — говорили старые друзья кузнеца, опуская его гроб в могилу.

4

Каждый раз, когда кузнец Араз ковал оружие и под сводами его дымной кузни, разбрасывая снопы огненных искр, на широкое лезвие новой сабли падали последние удары тяжелого молота, у дверей кузни в неспокойном ожидании ржал гнедой в голубых яблоках жеребец. Жеребец нетерпеливо бил ногами, вставал на дыбы, норовил сорваться с места и умчаться вдаль, но сильные руки всадника смиряли и укрощали его.

Со стороны всадник мог показаться гонцом, срочно посланным с поля битвы: то ли прискакал он с важной вестью, то ли должен увезти ее отсюда воюющим и не хочет спешиться, чтобы не потерять лишней минуты.

Пока жеребец волновался у дверей кузни, Араз заканчивал свою работу. Ударив последний раз по раскаленному металлу, он щипцами срывал готовую саблю с наковальни и выносил ее всаднику.

Рукой в кожаной перчатке всадник хватал саблю за рукоятку и тотчас же давал коню шпоры. Жеребец словно взлетал, отрываясь от земли, и бешено уносился вперед. Всадник выпрямлялся и, высоко подняв ее над головой, размахивал еще не остывшей, отливавшей красноватым отблеском пламени саблей.

Это была не военная игра, не торжественная церемония, а лишь старинный способ закалки стали, испытание ее прочности. От пращуров дошла до Араза эта тайна оружейного мастерства, и мастер свято хранил ее.

Если на дворе сгущались сумерки, конь и всадник терялись в темноте, и люди, стоявшие у кузни, могли видеть только, как далеко-далеко впереди, словно поднятый волшебной силой, прихотливо извиваясь, парит над землей огненный змей, как, источая свет, он рассекает окружающую тьму.

Скачка продолжалась до тех пор, пока под действием воздуха раскаленный добела металл не становился сначала красно-голубым, а потом постепенно остывал и гас.

Когда всадник возвращался, привозя вместе с храпом загнанной лошади и запахом конского пота закаленную саблю, кузнец Араз торжественно выходил ему навстречу, бережно, как новорожденного ребенка, принимал ее из его рук и благословлял словами старинного обряда. Силы и твердости желал он тем отважным рукам, которым суждено извлечь из ножен эту саблю. Да послужит она на благо родины, сделав непобедимой десницу воина, сражающегося за правое дело. С той же обрядовой торжественностью старый кузнец благоговейно прикасался губами к холодному стальному лезвию и только после этого передавал оружие кому-нибудь из стоявших рядом подмастерьев.

Однажды у дверей старой кузни появились люди с золотыми погонами на плечах — какие-то важные военные. Почтительно поздоровавшись с кузнецом, они таинственно о чем-то с ним пошептались и увезли его с собой.

Кузнец никому не сказал, о чем с ним говорили военные и куда они его возили. Только до слуха людей дошло, что лезвия, выкованные Аразом, очень понравились генералам и кузнецу поручили обучить своему мастерству других оружейников. И не только искусству ковки штыков и сабель, но и тайне изготовления замечательной дамасской стали — тайне, переходившей в роду Араза от старшего к младшему.

Все знали, что его щедро наградили, но важнее наград были полученные кузнецом бумаги.

Об этих бумагах в народе ходили целые легенды, но никто их не видел, сам кузнец никому о них не говорил и никому их не показывал. Одни говорили, что царь написал и подписал их сам, своей рукой, и скрепил их своей личной печатью. Другие уверяли, что бумаги писал, правда, не сам царь, но один из его приближенных: ни больше, ни меньше, как генерал Паскевич…

Удивительные вещи рассказывали в народе об этих бумагах, об их чудесной силе.

Говорили, положишь их на скалу — скала пополам расколется… И будто по тому, что в них сказано, может кузнец Араз в дворянское сословие вступить, только не хочет — не хочет потерять славу своего рода, с дедовских путей свернуть, заслужить проклятие предков.

Так это было или не так — никто не мог сказать точно, но было время, когда слава кузнеца Араза разносилась далеко-далеко. Товарищи по ремеслу, встречаясь, уступали ему дорогу, незнакомые старались с ним познакомиться. Сама земля, казалось, дрожала под ногами славного оружейника, а в старой городской кузне его молот стучал громче всех, всех победнее.

Вот этот-то некогда знаменитый кузнец и простился с жизнью в кабинете жандармского ротмистра.

5

Когда Тиграна вывели из карцера, он, проходя по коридору, перехватил чей-то горящий взгляд, устремленный на него из квадратного окошечка в двери противоположной камеры.

Как ни крошечно было это окошечко, Тигран успел, разглядеть в нем поросшее рыжей бороденкой изнуренное, по-тюремному бледное лицо заключенного с острыми скулами и сухим, изрезанным глубокими морщинами лбом.

Взгляд у незнакомца был пытливый, пронизывающий, он будто ждал, будто требовал на что-то ответа… Но оставаться долго в коридоре было невозможно — каждую секунду мог подойти где-то замешкавшийся надзиратель.

И все же Тигран решил заговорить с товарищем по несчастью. Не успел он, однако, сказать слова, как тот сам окликнул его:

— Это ты, Тигран?..

Тигран чуть не вскрикнул от радости. Он сразу узнал голос старого приятеля, механика фирмы «Зингер» Федора Афанасьева, сосланного в Грузию из России. Тигран давно не встречал его. Так вот он где, оказывается, а ребята-то думали, что Федор снова подался на север, чтобы в один прекрасный день вернуться оттуда с добрыми вестями.

В этот день им удалось обменяться лишь несколькими словами. Но вскоре они приноровились: в дневное время, когда надзиратель уходил и в темном узком коридоре никого не оставалось, заключенные, пользуясь случаем, переговаривались друг с другом через дверные глазки. В такие минуты Федор поведал Тиграну о многом, а самое главное — помог ему разобраться в тайне нацарапанного на стене квадрата.

— Это азбука тюремного телеграфа, — сказал он. — Без нее здесь пропадешь.

С тех пор как Афанасьев объяснил значение букв и цифр, заключенных в квадрате, и способ пользования ими, перед Тиграном открылся новый, неведомый ему доселе мир.

С помощью тюремной азбуки Тигран установил связь с соседними камерами. Оказалось, что рядом с ним сидят братья Лузины, Ладо Мсхиладзе, Энвер Ибрагимов. Все это были чудесные ребята.

Они связали Тиграна с другими узниками, и он вскоре узнал все не только о них самих, но и о том, что делается на воле. Тюремные стены, казалось, расступились.

«Гр-рып, гр-рып, гр-рып», — раздавались в коридоре тяжелые шаги надзирателя, равномерные, точно отсчитанные по часам. Но они не мешали работе тюремного «телеграфа» — стены, толстые стены тюремного замка говорили. Непрерывный, незатихающий стук соединял камеру с камерой, сердце с сердцем, ободряя, воодушевляя заключенных.

«Забастовка в Петрограде победила», — такова была последняя «телеграмма», полученная Тиграном. В эту ночь он впервые уснул на своих жестких, скрипучих нарах таким глубоким и сладким сном, каким, кажется, ни разу не спал во всю свою жизнь.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Чтобы попасть домой, надо было пересечь железнодорожные пути, отделявшие город от окраины. По ту сторону полотна начиналась узкая извилистая тропинка, ведшая в поселок.

Сона шла, с трудом передвигая ноги, хотя ноша не была тяжелой — всего лишь небольшой мешок орехов.

Поселок раскинулся на выжженных солнцем холмах, изрезанных оврагами, балками, большими и малыми рвами, по краям которых лепились домишки. В одном из таких домишек и жила Сона. Это была жалкая хижина, в которой ютилась несчастная мать с гурьбой босоногих и голодных ребятишек. Особенно горько пришлось Сона после ареста мужа. За эти месяцы она истратила последние гроши и, похоронив свекровь, осталась совсем одна с четырьмя ребятами на руках. Эта высокая, худая, измученная непосильной работой женщина, казалось, была создана для того, чтоб с безответной покорностью нести свое тяжелое бремя. И при муже ей жилось не сладко, а теперь наступила полная нищета и пришлось стучаться в чужие двери в поисках куска хлеба.

Вот и сегодня, с раннего утра, Сона стирала у кого-то. Но заработок был ничтожно мал. Пришлось пойти к лавочнику-персу и просить его дать какую-нибудь работу на дом — ничего, что придется работать всю ночь. Он и дал ей мешок орехов — поколоть, очистить и вернуть ему по весу ядро и скорлупу.

Было поздно, когда Сона вернулась домой.

Окна лачуги глядели темными провалами. Ах, если бы у Сона была хотя бы одна дочка!.. Она зажгла бы лампу, прибрала в комнате… А мальчишки только и ждут ее, чтоб, как голодные волчата, броситься навстречу: хлеба, хлеба, хлеба!

Но откуда ей взять его? Год тяжелый. Улицы полны нищих, побирушек, бездомных. Кажется, бесконечным живым караваном движется горе по этим тесным улочкам нищей окраины, заблудилось в них и никак не может отсюда выбраться. К кому обратиться, у кого просить?

Сона не боялась труда, она все умела. Как живая, играла в ее руках швейная машинка «Зингер». Но у богатых людей были свои постоянные швеи, а бедняки кое-как обходились и сами.

Слава богу, помогла соседка — одинокая старуха — прачка Ази. У нее были знакомства в городе. Она повела Сона, пристроила ее на работу. Но платили очень мало, и на жизнь по-прежнему не хватало. Сона металась в поисках приработка.

Увидев принесенные матерью орехи, лети радостно запрыгали. Чудо какое-то — столько орехов! Да и где?.. Не в лавке, не на базаре, а у них самих, дома!

Сона объяснила, что орехи надо почистить для лавочника. Но и это не уменьшило радости ребят. Все равно — орехи у них в руках.

Сона накормила детей, наспех проглотила краюшку хлеба и принялась за дело.

Поставив на низенькую табуретку лампу, она разостлала на полу коврик и высыпала на него орехи.

Микаэл, старший мальчик, принес с улицы плоский камень и присел на полу рядом с матерью. Не отстали от него и братья. Даже самый младший, Аби, которому едва исполнилось шесть лет, тоже колол орехи и подавал их матери, а она очищала их от скорлупы и складывала в мешок.

До самой полуночи бодрствовали труженики этой маленькой «фабрики».

Сона не оставила без оплаты своих помощников: перед тем как уложить их спать, она дала каждому по два-три ореха.

Уставшие от работы дети мгновенно уснули. Не спала только мать. Лежа на спине, она долго не смыкала глаз. Редки были в ее жизни минуты настоящей радости, и сейчас она переживала одну из таких минут. За стирку заплатили ей сразу, да еще дали несколько ломтей хлеба. Вот и эта работа подвернулась. Да и дети как будто начали понимать, как тяжело ей приходится, стали помогать. Как обрадуется Тигран, когда узнает обо всем этом…

Она долго подсчитывала в уме, что сможет сделать на заработанные деньги. Даже во сне не оставляли ее эти мысли.

…Вот она проходит по шумному рынку. Вокруг разные фрукты, овощи, мясо, рыба… Продавцы дергают ее за платье, зазывают, расхваливают свои товары: «Ох, ох, ох, какой арбуз, погляди-ка!.. Сюда, сюда, барыня, сюда!..»

Сона смеется мысленно: «Тоже, нашли барыню, помилуй бог!..» Но, взглянув на свое платье, она цепенеет от изумления: все на ней новое, пестрое, шуршащее. А в руке зажаты деньги — откуда столько?.. Ну, как же, вспомнила: ведь перс сегодня уплатил ей за целый месяц вперед…

Сона знает, понимает, что все это во сне — кто бы дал ей такое платье?.. Но вдруг мозг ее пронизывает мысль о муже: ведь Тигран в тюрьме, имеет ли она право так одеваться?.. Что скажут люди?..

А вокруг — шум, веселье. Купцы расхваливают свои товары, зазывают…

Утром Сона ждала большая неприятность. Едва открыв глаза, она увидела, что мешок с орехами пуст… Ни одного орешка!.. Вот это действительно сон! И если бы не скорлупа в углу (ее Сона думала утром собрать в другой мешок), никто бы не поверил, что в их доме были орехи, взятые у торговца под залог нескольких несчастных грошей, полученных за стирку…

Сона быстро растолкала детей. Спросонья они подняли страшный рев.

— Мы не трогали орехов, — скулили они, — их, вероятно, съели мыши…

Сона не на шутку рассердилась. Схватив хворостину, она заперла дверь и беспощадно отстегала детей — всех до одного, без разбора. Слишком велико было ее отчаяние, слишком тяжела обида; она негодовала на весь мир, на свою судьбу, даже на бога, которого она всегда так свято чтила.

Ну, что теперь делать? Все, все пропало — деньги, надежды, хлеб. А в город хоть носу не показывай — как взглянуть в глаза персу-лавочнику…

Позже, вспоминая об этом случае, Сона утешалась: «Ну, и черт с ним, по крайней мере мои мальчишки хоть досыта орехов поели».

Почти такая же история повторилась и с конфетами, принесенными ею с фабрики Дадашева. Ребята дважды обертывали каждую конфету бумажкой — так она весила больше, — а получившийся «излишек» с аппетитом поедали. Но плутовство это скоро было раскрыто, и фабрикант перестал давать Сона работу.

Удачнее получилось с синькой, хотя ребятам новая работа пришлась не по вкусу. Они ворчали и крутили носами. На что им синька? Ее ведь не съешь и не выпьешь! Очень весело — сидеть до полуночи и рассыпать ложкой этот синий порошок по бумажным пакетикам…

Если б не шалости Аби, дети совсем бы заскучали. Но этот озорник незаметно слюнявил пальцы и, окунув их в синьку, мазал ею нос и щеки кому-нибудь из братьев. Поднимался хохот.

В виде награды Сона выдавала по полкуска сахара тому из детей, кто раньше других наполнит синькой пятьдесят пакетов.

Почти всегда сахар доставался Левону, реже — Аби. Но маленький пройдоха не хотел лишаться удовольствия: не успевал Левон получить свою награду, как Аби вырывал ее у него из рук, засовывал в рот и, громко смеясь, пускался наутек. И вдруг среди ночи во дворе подымалась страшная возня.

Но что было толку от трепки, которую Аби получал от Левона? Подумаешь, горе какое!.. Он спокойно возвращался, садился рядом с матерью и, точно для того, чтобы раздразнить Левона, невинно спрашивал:

— Ма, а, ма, знает ли сам сахар, что он такой сладкий?..

Микаэл и Арменак исподтишка фыркали, мать грустно улыбалась, а Левон подносил кулак к самому носу Аби и так же невинно спрашивал:

— А знает ли этот кулак, какой он тяжелый?..

Все от души смеялись, и громче всех сам Аби.

Вскоре синька сменилась содой, а потом перцем. Так перебивалась Сона в течение целого года. Она умудрялась даже отложить кое-что для передач мужу. Ее и без того слабое здоровье со дня на день ухудшалось. Приступы удушающего кашля сотрясали не только тело несчастной женщины; от них, казалось, дрожала даже паутина в сырых углах под потолком их низенького ветхого домика.

— Тонко прядет, — говорила старая Ази, многозначительно поглядывая на потолок. И ребятам казалось, что и в груди их матери тоже поселился какой-то паук; он сосет ее сердце и легкие и прядет вот такую же тонкую-тонкую губительную нить…

2

Со дня рождения ни один из ребят Сона не знал обуви: где взять столько денег? И дети постоянно ходили босые, разве что иногда обувь им заменяли шерстяные носки, подшитые кусками козьей шкурки.

Когда старший, Микаэл, подрос и начал ходить в школу, пришлось поломать голову, во что его обуть. И Сона нашла выход. Покопавшись по сорным ящикам, насобирала она старые суконные лоскуты и состряпала сыну чусты, подшив их таким же ветхим войлоком. Даже в снег и мороз Микаэл ходил в этих чустах в школу, одевая их поверх шерстяных носков.

Узкие и кривые улички пригорода, извивающиеся среди оград из глины, битого кирпича, камня, колючей проволоки и обрезков жести, зимними утрами были застланы толстой пеленой рыхлого снега. С проворством шакала пробегал по этим улицам спешащий в школу Микаэл. Чтобы не замерзнуть, весь путь от дома до школы он проделывал без остановок, — а школа была далеко, по ту сторону железной дороги, в самом городе. Руки и ноги мальчика сначала густо синели, потом краснели, точно раскаленный металл, он дрожал всем телом, как котенок, выброшенный из дому на мороз. В школе, сев на скамейку, он сжимался в комочек и, подсовывая под себя одеревеневшие от холода пальцы, пытался согреть их теплом своего тела.

В дождливые осенние дни вязкая глина улиц окраины, не знающих ни тротуаров, ни мостовых, порой так незаметно «снимала» с ног Микаэла его «обувь», что мальчик даже не чувствовал этого. Нередко потеря становилась известной лишь перед сном, когда мать вносила ржавое корыто и заставляла детей вымыть ноги. Расстроенная женщина с новой силой начинала проклинать тогда и день своего рождения, и самую жизнь, уготованную ей богом.

А рано утром горемычная мать уже снова сидела, согнувшись в три дуги, и только звяканье портновских ножниц вторило ее стонам и причитаниям. Хлебным мякишем тщательно счищала она с суконных лоскутьев налипшие на них клочки ваты и волос и садилась за свою, напоминавшую опаршивевшую лошадь, калеку «Зингер».

— Когда же ты ума наберешься, когда? — то и дело захлебываясь в удушливом кашле, сердито спрашивала она сына.

Кинув Микаэлу готовые туфли, Сона припадала грудью на швейную машину, и снова сухой, надрывный кашель сотрясал все ее существо.

Времена ли были такие, или просто не везло Сона, но все ее дела кончались неудачей. В один из особенно тяжких дней она решила продать свою единственную ценность — полученное в наследство от свекрови дорогое золотое кольцо. Завязав кольцо в платок, она крепко зажала узелок в кулаке, а руку спрятала в карман. Другую руку она протянула Микаэлу, и они вместе отправились на рынок. Не успели они перейти через рельсы, как, словно из-под земли, перед ними вырос щеголевато одетый, красивый молодой человек.

— Что ты несешь продавать, тетенька? — спросил он и, словно угадывая мысли Сона, продолжал: — Если золото, то нечего далеко ходить, — мать моей невесты хочет купить ей какую-нибудь золотую вещицу.

Слова эти, сказанные простодушным тоном, так обрадовали Сона, что она, словно загипнотизированная, молча вынула кольцо из кармана. Молодой человек взял его, повертел в руках, немного подумал и наконец, удовлетворенно присвистнув, сказал:

— Что ж, вещь хорошая, возьмет… пошли…

Вернув кольцо Сона, он повел ее к одному из ближайших домов.

— Вот здесь это, тетенька. Вы тут немного обождите, а я пойду покажу ей. Если понравится, я из окна позову вас, а не понравится — принесу назад: ваш товар — вам, а мне — душа моя молодая, — сладко улыбнувшись, пошутил он.

Сона, не сказав ни слова, протянула кольцо молодому человеку. Он взял его и быстро взбежал по лестнице.

Когда он ушел, Микаэл с тревогой обратился к матери?

— Ма, а если?..

Сона сразу поняла, но сурово сказала:

— Молчи, не гневи бога. Стыдно так думать о человеке. Парень, невинный как ангел, и как хорошо одет… — Она, видимо, хотела еще что-то добавить, но умолкла.

Долго простояли мать с сыном у подъезда в ожидании молодого человека, но его все не было и не было. Прошли полчаса, час. Никто не появлялся, никто их не звал.

Отчаяние охватило Сона. Микаэл перешел на противоположный тротуар и осмотрел оттуда все окна в доме. Ни в одном из них никого не было видно.

Сона не выдержала. Хлопнув себя руками по голове, она дико вскрикнула: «Унес, безбожник!»

Мать с сыном бросились в подъезд, взбежали по лестнице, постучали в одну дверь, в другую, спрашивали, объясняли… Напрасно, никто никакого молодого человека и в глаза не видел…

Жильцы дома окружили обманутую женщину. Одни жалели ее, другие бранили — тех, кто бранил, было больше.

— Да разве в наши дни можно людям верить?.. И как же это ты… голова-то на что…

Всю дорогу Сона молчала и только у самого дома горько посетовала:

— Нет, сынок, видно, бог не в ладу с нами, — вот и здесь помог он мошеннику…

3

Вернувшись из тюрьмы, Тигран нашел семью в крайней нищете. Как говорится, хоть спали все, что есть в доме, даже запаха гари не почувствуешь… Ребята голые и босые, жена едва держится на ногах от изнурения. Надо было что-то делать. Но что, когда почти все товарищи Тиграна после забастовки остались без работы и теперь ни один фабрикант не хочет их принимать. Город полон безработных. Пойти разве на вокзал? Может быть, там найдется какая работа, хотя бы носильщика.

В первые дни Тигран так и делал — брал веревку и отправлялся на вокзал. Но заработать и здесь было очень трудно. Тигран вышел из тюрьмы совсем истощенным, и не многие пассажиры доверяли ему свои чемоданы и корзины. Да к тому же таких, как он, было слишком много, и все они просто набрасывались на пассажиров и вырывали друг у друга из рук вещи.

К такой работе Тигран не привык, да и не по нем была она. Не дай бог встретить какого-нибудь знакомого — хоть сквозь землю проваливайся. И вот пока Тигран внимательно разглядывал приезжих, кто-нибудь из более проворных носильщиков вырывал «добычу» из-под самого его носа. Товарищи по заводу знали об этих мытарствах Тиграна, но виду не подавали. Они и теперь, как прежде, кое-что откладывали из своих сбережений и приносили Сона с просьбой не говорить об этом мужу. Им и самим нелегко приходилось, ведь и они лишились заработка, но, перехватив какую-нибудь поденную работу или продав вещь из дому, каждый считал своим долгом поделиться с семьей своего товарища.

Однажды вечером Тигран ожидал на перроне прихода очередного поезда. Дул сильный ветер. Холодный дождь иглами покалывал лицо и руки. С утра голодный, он только курил, и от этого во рту была неприятная горечь.

Поезд запаздывал, и Тигран решил укрыться от дождя под навесом перрона. Едва он сделал несколько шагов, как мимо него прошли два человека. Один из них был в ватнике, на котором поблескивали мазутные пятна, и брюках, глубоко заправленных в сапоги. Другой, высокий и грузный, шел, подняв воротник пальто и вобрав голову в плечи… Оба показались Тиграну знакомыми. Он пригляделся повнимательней и узнал обоих. Это были его друзья — слесарь Серго и столяр Меерович, Что они делают здесь в этот час? Встречают кого-нибудь?.. Не спрятаться ли от них?..

В это время Меерович остановился и стал рыться в карманах: он искал спички. Коробок оказался пустым. Меерович с досадой бросил его на землю и, обернувшись, вдруг увидел Тиграна.

— А, вот где он…

Остановился и Серго.

— Тигран?.. Ну, парень, устали мы тебя разыскивать.

Тигран едва успел спрятать конец веревки, свисавшей из-под его старенького пиджака.

Товарищи подошли поближе.

— Пойдем, есть дельце, — шепнул Меерович и прошел вперед. Серго и Тигран последовали за ним.

Они вышли из здания вокзала и по узенькому, окруженному проволочной сеткой мостику перебрались через железнодорожные пути. Отсюда, по уже знакомой нам извилистой тропинке, они стали подниматься на ближайший холм.

В этот день произошло событие, о котором Тигран еще ничего не знал. Большая группа безработных, вышедшая на демонстрацию, собралась на железнодорожной платформе, возле которой стоял под охраной меньшевистский бронепоезд. Руководивший демонстрацией отважный революционер Николай Гаришвили, прорвав цепь часовых, вскочил на бронепоезд. Горячо и страстно призывал он людей принять участие в общегородской демонстрации протеста по поводу открытия Закавказского сейма.

Вскоре рабочих города облетело известие, что общегородская демонстрация назначена в Александровском саду, в день открытия сейма.

Было решено, что сигналом к началу демонстрации послужит гудок, поданный с Главных железнодорожных мастерских. Все это, конечно, сохранялось в строжайшей тайне. Однако агенты меньшевистской охранки сумели до всего дознаться и вовремя оповестить своих хозяев. Мастерские были срочно окружены войсками, взявшими под особое наблюдение котельную.

— Теперь, Тигран, ты понял, в чем дело? — прервал рассказ Мееровича Серго. — Ведь демонстрацию могут сорвать…

— Короче говоря, вся наша надежда на тебя, — договорил Меерович. — Ни одному из нас нельзя появляться возле мастерских, — тотчас арестуют. А ты так изменился, что тебя едва ли узнают. Да и, честно говоря, ты среди нас самый ловкий и находчивый.

— Один только гудок! Ты понимаешь, что значит один этот гудок?.. — спросил Серго.

Да, Тигран понимал это. Поручение было крайне опасное, но ведь кто-то должен подать сигнал. Многие годы проработав в Главных мастерских, Тигран прекрасно знал там все ходы и выходы. Не напрасно товарищи так на него надеялись. Но если мастерские и на самом деле окружены войсками, а котельная находится под особым наблюдением, что тогда будешь делать?

Тигран отчетливо представил себе мастерские со всеми к ним подступами и подъездными путями.

Спереди, со стороны ворот, подойти будет невозможно. Слева — депо, за которым, конечно, тоже установлен надзор. Справа проходит узенькая улица: ее запрут с двух сторон и — конец. А что, если оттуда, где вдоль мастерских проходят станционные пути — восемь или десять колей? Конечно, и этот участок не будет забыт войсками, но все-таки только здесь, пожалуй, и можно будет перехитрить врага.

Следует заранее повидаться с кем-нибудь из машинистов маневровых поездов: только на паровозе и сможет он приблизиться к забору, отделяющему мастерские от путей.

Надо будет прихватить с собой что-нибудь вроде кирки. А уж там, по ту сторону забора, Тигран не растеряется — там и сам черт не углядит, как проскользнет он в котельную через какую-нибудь щель, как проберется к гудку и нажмет рычаг…

Недалеко от ближайшего семафора раздался резкий свисток паровоза. Тигран опомнился — надо было спешить, времени оставалось мало. Нужно было прежде всего под каким-нибудь предлогом пройти в депо и договориться с машинистом маневрового паровоза.

…Они подошли к окраине поселка. Тигран остановился, крепко пожал руки товарищей.

— Ребята, вы услышите гудок, — твердо сказал он.

4

Тенистый городской сад, террасообразно раскинувшийся в центральной части города, никогда не бывал так многолюден.

Пронзительный гудок Главных железнодорожных мастерских поднял на ноги рабочих. Следом за ними спешили в сад и обитатели близлежащих улиц — старики, женщины, дети, вообще все, кто любит многолюдные сборища, праздничные шествия и даже демонстрации. Среди зелени тут и там заревом полыхали красные знамена, на полотнищах которых было наспех выведено: «Да здравствует свобода!», «Во имя свободы!», «Заря свободы».

Со всех сторон бурными потоками вливались в сад люди. Самые нетерпеливые перелезали через ограждавшую сад железную решетку.

Настроение у всех было приподнятое. Казалось, сразу спали оковы, связывавшие мысли и чувства людей. Вокруг не было видно ни одного охранника: они притаились, кто где мог: в лавках, гостиницах, по трактирам.

Даже дети в этот день словно освободились от присмотра старших. Их веселый гомон оглашал зеленые лужайки. Сегодня для них был настоящий праздник.

Пестрые толпы все еще продолжали вливаться в сад, когда в центре его, над наспех сколоченным высоким помостом, заалело красное знамя. Начался митинг.

Но поднявшийся на помост оратор не успел сказать нескольких слов, как во всех концах сада неожиданно грянули выстрелы. Словно в солнечный полдень вдруг вспорола небо молния и ударил оглушительный гром.

Залп следовал за залпом. Пули со свистом проносились в воздухе, поражали беззащитных людей, вонзались в стволы деревьев, сбивая ветви и кроша листву.

Так подло расправлялись меньшевистские власти с безоружным народом.

Мирная демонстрация захлебнулась в потоках невинной крови. Многие нашли здесь смерть. Многих с тяжелыми ранениями доставили в больницу. Среди них был и Тигран.

5

Услышав страшную весть, Сона помчалась в железнодорожную больницу. За ней побежал и Микаэл.

Весь поселок охватила тревога. Без шапок, босиком — в том виде, в каком их захватило это ужасное известие, — бежали люди к месту кровавого побоища. В домах и на улицах не умолкали рыдания и стоны. Со многих уст срывались слова гнева и проклятия убийцам.

Больницу двойным кольцом окружила конная и пешая милиция., Кругом столпилось столько народу, что протискаться было невозможно. Нельзя было даже толком узнать, кто убит и кто ранен. Каждого, кто пытался пробраться поближе к больнице, безжалостно избивали.

Но людская волна нарастала и, шквалом накатываясь на конный кордон, стремилась прорвать запретное кольцо; в «стражей порядка» градом летели камни. Но горе было тем из толпы, кто попадался им в руки, — пойманных не щадили.

Не менее страшное зрелище можно было увидеть в эти минуты в самой больнице. Раненые валялись прямо на полу, в коридорах, на лестницах.

В этот день в больнице хозяйничали меньшевистские особоотрядчики. Врачам не разрешалось подходить к раненым, оказывать им какую-либо помощь.

Тигран лежал на голом полу. Его томила жгучая жажда.

— Воды… — умолял он. Но никто не откликался, никто не подходил.

Люди умирали в стенах больницы, на глазах у врачей, сестер, санитаров, которым было запрещено им помогать.

Доктор Овьян, известный в городе хирург, попытался подойти к раненым, буквально валявшимся в лужах крови, но вооруженные «народогвардейцы» силой его отстранили.

Глубоко возмущенный хирург едва не вступил с ними в драку. Он, пожалуй, и начал бы ее, если" бы молодой, щеголеватый офицер не остановил его.

— Господин доктор, честь имею… Мы вас глубоко ценим и уважаем, но, к великому сожалению, на этот раз ничем не могу помочь. Этоприказ комиссариата. Честь имею… — И он почтительно звякнул шпорами.

Овьян взорвался:

— Не знаю, я сошел с ума или эти изверги?.. — воскликнул он. — Что такое комиссариат? Какое имеет право комиссариат вмешиваться в мои дела? Есть закон, почитаемый всем цивилизованным миром: даже приговоренный к смерти, если он болен или ранен, имеет право на помощь врача. А этих несчастных никто не судил, они стали жертвой дикого произвола. Да, да…

Хирург не договорил. Офицер, еще раз звякнув шпорами, вежливо прервал его:

— Для меня, господин доктор, приказ комиссариата — закон. Честь имею… — И он, откозыряв, пристукнул каблуками и быстро отошел.

Овьян ошарашенно поглядел ему вслед.

— Звери, варвары!… — вскипел он снова. — Понимаете ли вы, что творите? Это же нарушение всех норм цивилизованного мира. Уйдите отсюда, приказываю вам оставить больницу!..

Поняв, что усилия его напрасны, Овьян сдернул с себя белый халат и швырнул им в солдата, отстранявшего его от раненых. Солдат инстинктивно отшатнулся, и халат повис на острие штыка.

Сона всю ночь провела у больницы. С нею был Микаэл. Другие дети остались без присмотра дома. Никто не мог помочь ей проникнуть в больницу, перевязать раны мужа, облегчить его страдания. К утру Тигран умер. Сона умоляла выдать ей тело мужа, но в ответ услышала сухое: «Нельзя, таков приказ оттуда, сверху…»

Где и как похоронили Тиграна, никто не знал.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

По вечерам осиротевшую семью Тиграна часто навещала Ази. Добрая старушка старалась хоть немного облегчить страдания несчастной больной Сона; рассказывая ей разные истории, она, будто между прочим, незаметно приводила в порядок комнату — оправляла постели, мыла пол, топила печь.

— …Сон нынче видела, — рассказывала Сона. — Небо потемнело, покрылось тучами. У одной из туч оторвался край и стал птицей. Прилетела, села мне на грудь. Гляжу — удивительное дело! — крылья птичьи, когти птичьи, голова человечья. Страшно мне стало. Вцепилась мне птица когтями в горло, рвется, точно зовет куда-то за собой. Спрашиваю: «Куда, прости господи, а ребята мои как же?» А она: «Не знаю никаких ребят, ты долг свой отдать должна, идем!..» И снова рвется куда-то. Хочу крикнуть, на помощь позвать — не могу, голос пропал. Просыпаюсь, вскакиваю, все белье на мне мокрое — будто в воде была. Перекрестилась, надела сухое. Так и просидела без сна до утра. Вот и думаю теперь — не перед Тиграном ли я в долгу? А, что скажешь, Ази?.. И правда, ведь большой долг за мной остался?..

Ази сострадательно смотрит на соседку и мягко говорит:

— Думай о детях, Сона. Ушедший ушел, горе оставшимся.

Ушел? И Сона вспоминает все сначала.

Жили плохо. Со дня свадьбы — всегда в нужде, в мыслях о лучших днях. Тигран был самым младшим в семье оружейника, и ему ничего не досталось от славы кузнеца Араза. Стал он помощником отца лишь тогда, когда нужда уже вошла в их семью через тысячу щелей, а выхода у нее ни одного не было: хотя бы одна щелочка!

Едва став на ноги, работал в отцовской кузне, потом в разных мастерских: у Фукса, на механическом заводе, на железной дороге.

Сона он встретил в семье ее старшего брата и своего товарища — Арсена; они полюбили друг друга, поженились; стали отцом и матерью четверых ребят.

Да, плохо им жилось, но с Тиграном никогда не было страшно. Ведь бывает, что человек, живя под ветхой кровлей, в холоде и грязи, неустанно собирает известь и камни в надежде построить дом, новый и прочный.

Вот такой временной кровлей и казалось Тиграну мрачное настоящее. Он мечтал о жизни светлой, красивой. Надеждой на это лучшее, светлое, жила и Сона, потому-то в самые тяжелые дни она никогда не отчаивалась.

А теперь?..

— Ты знаешь жизнь, Ази, ты много горьких дней видела, скажи мне, как это бывает, когда сердце человека становится прахом и только одна его душа еще скитается по земле? — спросила она старуху.

Но Ази молча замахнулась фартуком на забравшихся в лачугу соседских кур и проворчала:

«Киш, пошли отсюда, негодные».

2

Такие женщины встречаются в каждом поселке, в каждом городе. В семью, где поселилось горе, они приходят без приглашения, приходят по праву старшего, чтоб помочь и советом и делом.

Такой женщиной была и Ази.

В черной шали, с длинной, свисающей по краям бахромой, она день-деньской суетилась с неразлучным веником в руках. Со стороны казалось, что согнутая в дугу Ази только и делает, что подметает. Ази никогда не глядела на небо, и потому казалось еще, что она навек рассорилась с богом и вся отдалась грешной земле — только ее одну она и видит, прислушивается ко всем ее голосам, беседует с нею.

И вправду, Ази не любила бога, не верила в него, не находила справедливости в его поступках.

— Подкуплен, — говорила старушка уверенно.

Те, кто знал ее смолоду, говорили, что когда-то статной и видной женщиной была Ази, отличалась крутым характером и однажды даже сидела в тюрьме, и сидела ни больше, ни меньше, как за… убийство.

Не верилось, но — это была правда.

В те далекие дни жила она в глухом горном селе и, овдовев, одна управлялась с целой семьей.

А убила она лесника, соблазнившего ее восемнадцатилетнюю дочь, глухонемую девушку, которая, не стерпев позора, кинулась с высокой скалы в пропасть.

Оскорбленная горянка воспылала жаждой мщения. Она долго преследовала негодяя и наконец застала его в лесу спящим под деревом.

Став на колени, она разбудила лесника и, когда он проснулся и увидел ее, по самую рукоятку вонзила ему в грудь кинжал.

— Ази, зачем ты его разбудила? Ведь он мог тебя убить? — спрашивали ее.

Морщинистое лицо старухи на мгновение светлело, и в глазах ее вспыхивали горячие искорки.

— Разбудила, чтобы он увидел.

— Кого, Ази?

— Меня… Мой кинжал…

Немного помолчав, она добавляла:

— А что?.. У мести есть свой язык… Но не все его понимают…

Выйдя^из тюрьмы, Ази нашла свое хозяйство разоренным. С тех пор ушла она в город, стала ходить по дворам, стирать чужое белье.

Кто бы сказал теперь, глянув на Ази, что это та, некогда гордая, статная женщина? Жизнь жестоко расправилась с нею. Корыто прачки согнуло ее в дугу иссушило.

Одно только доброе честное имя и осталось у Ази. Рассыпь под ее ногами золото — не возьмет и крупинки. Вот почему, куда бы она ни пришла, перед ней открывались все двери, ей весь дом доверяли.

Старуха много курила, иногда непрочь была выпить. Курила она какой-то крепчайший-табак, которым туготуго набивала свою длинную трубку, а пила водку "тоже крепчайшую, «семивзводную».

Иногда, возвращаясь по вечерам домой, Ази спускалась в погребок Геворка, всегда напитанный запахами дыма, пота и вина.

Трактирщик молча наливал ей стакан обжигающей водки, посыпал солью кусок черного хлеба и клал на прилавок.

Ази молча расплачивалась, потом залпом выпивала водку и, жуя хлеб, так же молча уходила.

Печально глядели ей вслед завсегдатаи погребка и, тяжело вздыхая, чокались, на мгновение нарушив очередность своих тостов.

— Что ж, выпьем по одной за здоровье этой несчастной!..

«Несчастная…» Иначе и нельзя было назвать старую Ази…

3

Как-то утром Ази повела Микаэла в квартал персидских бань.

Это был особый мир, раскинувшийся у подножия скалы с крепостными развалинами на верхушке. По склону скалы лепились один над другим убогие домишки. Словно спасаясь от беды, взбежали они вверх, к самому подножию крепостных сооружений, и со страхом поглядывали оттуда на катившиеся внизу воды широкой реки. Между домишками змеились узенькие улочки, порой такие тесные, что на них с трудом могли разойтись два хорошо навьюченных верблюда. А ближе к берегу реки расположились знаменитые бани и рядком с ними чайные, привлекавшие посетителей из самых отдаленных районов города.

Как гласит предание, именно отсюда город и получил свое начало, а затем, разрастаясь, захватил новые холмы, ущелья и балки.

Говорят, что немало родников и речушек осталось под многоэтажными домами и просторными улицами города, а он все расширялся и мало-помалу завладел всей огромной долиной реки по обоим ее берегам.

Красивая легенда связана с основанием города. Ази по дороге рассказывала ее Микаэлу.

В незапамятные времена, когда все эти места были покрыты непроходимыми лесами, кишевшими зверями и птицами, люди приходили сюда на охоту из самых дальних краев.

Во время одной из таких охот царь Вахтанг Горгасал поразил стрелой нежную лань. С трудом золоча раненую ногу, лань бросилась в узкое ущелье, пробежала по его дну и вдруг стрелой метнулась в заросли и скрылась из глаз царя.

«Неужто я промахнулся? — подумал царь. — Нет, вот следы ее крови…»

Вступив по следам лани в ущелье, царь нашел здесь буйно бивйий из-под земли горячий ключ. Эта целебная вода и исцелила раненую ногу лани.

— Вот тогда-то и приказал мудрый царь Вахтанг заложить на этом месте город. Горячую воду источника провели в бани, чтобы люди купались в ней и излечивали свои недуги, — заключила свой рассказ Ази.

Они подошли к дверям чайной, принадлежавшей знакомому старухи Хаджи Гиносу.

Ази привела сюда Микаэла, чтобы устроить его на работу. Деньгами Хаджи не даст ему ни копейки, Ази это знала, но она надеялась, что мальчик по крайней мере будет сыт, да еще сможет отнести домой то, чего не доедят посетители.

Так и договорились. Будет Микаэл умным, послушным парнем, сумеет угодить хозяину, — и тот позаботится о нем, как родной, будет поить его, кормить, человеком сделает, в люди выведет. Чем плохо! Благодари только бога. Какая же еще плата?..

Круглым, как луна, было рябое лицо Гиноса, низкорослого, шарообразного человечка. Казалось, что он не ходит, а катается по земле, как мяч. Встречные всегда сторонились его — того и гляди собьет с ног.

Толстые короткие ручки Хаджи Гиноса не сходились одна с другой. Когда ему хотелось, выражая удивление или радость, похлопать в ладоши, руки его лишь беспомощно болтались в воздухе.

Хозяин чайной славился своей крайней скупостью. О ней ходили легенды.

С раннего утра становился он за прилавок, навалившись на него своим огромным, разбухшим пузом, и смотрел на дверь: кто же войдет, что принесет или что потребует?

Он любил покалякать с посетителями, расспросить их, какие новости на свете. А там, смотришь, и поел за счет гостя, нагрузил чем ни есть свое ненасытное, способное, казалось, вместить всю вселенную брюхо.

В первые дни, не зная установленных хозяином порядков, Микаэл выбрасывал оставшийся на дне стакана спитой чай в помойное ведро. Хаджи сильно разгневался. Оказалось, что спитой чай надо собирать, просушивать на солнце и снова заваривать.

Хаджи повел Микаэла во двор и показал ему на крышу низенькой пристройки — это была его «сушильня». С тех пор мальчик свято выполнял хозяйское наставление — собирал мокрые чаинки и на грязной газете раскладывал их на солнце. Мухи невозбранно садились на них и нередко тут же подыхали, а Микаэлу, снимавшему высушенный «чай» с крыши, некогда было разбирать — где чай, а где мухи, — так они и шли в заварку.

Чтобы не опоздать на работу, Микаэлу приходилось вставать затемно: ведь от их дома до квартала бань приходилось идти несколько верст. Тяжелее всего было подняться с постели. Не успевал усталый, изнуренный трудом мальчик крепко уснуть, как в предутренней полутьме их комнатки уже звучал голос матери:

— Микаэл, сынок, вставай, время…

В чайной он прежде всего был обязан сходить за водой. А воды нужно было столько, сколько вмещали два пузатых самовара, стоявших на прилавке: каждый в десять брюх Хаджи Гиноса. От тяжелых ведер на ладонях Микаэла набухали волдыри, которые потом лопались и долго не заживали: чуть разожмешь или сожмешь ладонь — и боль пронижет все тело.

У Хаджи Гиноса не было в обычае покупать уголь. Уголь и дрова стоили дорого, поэтому он предпочитал скупать у соседских лавочников негодные ящики. Микаэл разбивал ящики, накалывал мелких щепок и разжигал ими самовары. Он должен был также мыть в чайной пол, столы, стаканы и блюдца, стирать пыль со стульев.

Но настоящие мучения мальчика начинались, когда чайная открывалась. С подносом в руках, обливаясь потом, он носился между столами, обслуживая многочисленных завсегдатаев, и к концу дня буквально лишался сил.

— Ну, живее, живее! — то и дело подбадривал его хозяин.

И все это из-за куска хлеба…

Микаэл надеялся, что ему удастся относить что-нибудь матери, братьям. Нет, не вышло. В первый же день, заметив оттопыренные карманы мальчика, Хаджи обыскал его и отнял все. А потом уж он всегда перед уходом его осматривал.

Проработав несколько месяцев в чайной, Микаэл сбежал от Хаджи Гиноса, и мать ни словом не упрекнула его за это.

4

С рынком раньше всех познакомился Аби. Голод рано выгнал его на улицу. Теперь этот живой, как огонь, мальчишка вместе с бродячими собаками с утра до вечера крутился вокруг рыночных стоек и набивал свой голодный желудок всем, что попадалось под руку, — выброшенными на помойку дынными и арбузными корками, фруктами и овощами, а то и чем-нибудь более съедобным, стянутым из-под носа у торговок. Не дешево это ему обходилось — его ловили, безжалостно избивали, но все напрасно: он не унимался.

Ловкий и смышленый, Аби вскоре сошелся с целой ватагой таких же беспризорных мальчишек и участвовал вместе с ними в набегах на пригородные сады и огороды.

Дома он не давал покоя братьям, особенно Арменаку, хилому, похожему на выросшее без солнца деревцо, мальчику, с грустными, будто заплаканными глазами. Казалось, что его все время мучит какая-то неотвязная мысль, какая-то забота. Говорит он с тобой, но видно, что думает о чем-то другом, мысли витают где-то далеко. И смеялся Арменак редко, будто нехотя. Только, бывало, улыбнется криво, половиной лица, и улыбка-то у него хмурая, невеселая. Сона искренне сожалела, что Арменак родился мальчиком, а не девочкой. Было время, когда она даже одевала его, как девочку, повязывала лентой его шелковистые мягкие волосы и радовалась своей выдумке. Но очень скоро жизнь так скрутила ее, что стало не до развлечений. До девчонских ли нарядов, когда не знаешь, как перешить да приспособить какую-нибудь одежонку старшего на младшего.

Слаб здоровьем был Арменак, кашлял, как мать, и все чаще выступал на его щеках подозрительный румянец. Зрачки глаз начинали гореть, как угли, а белки казались кусочками перламутра.

Здоровье сына тревожило Сона больше, чем свое собственное.

— Боль всех моих болей — это Арменак, — говорила она горько.

В одном из углов двора, у забора, отделявшего его от улицы, Арменак разбил крошечный садик и целый день копошился в нем, как муравей в муравейнике. Сам смастерил он и лопату и мотыгу, разрыхлял землю, окучивал кусты и деревья, сложил ограду. Сам носил воду, поливал, холил и нежил свои растения.

Микаэла не интересовал сад брата, он даже не подходил к нему. Зато Левон иногда помогал Арменаку, подвязывал ветви, подправлял ограду, сложенную из обломков штампованного железа.

А делом Аби было только разрушать, все разрушать. Чего он только не выдумывал, этот негодный мальчишка!

Норовистым жеребенком врывался он в сад брата, все вытаптывал, разрушал ограду, срывал проволоку, скреплявшую подпорки, и — улетал, как ветер: ищи его!..

Поздно, когда все уже спали, возвращался домой этот кот-ворюга, зарывался в постельное тряпье и тут же засыпал.

Бедный Арменак! Ему оставалось только терпеть и прощать. Не раз, сдерживая обиду, молча восстанавливал он разрушенное Аби. Конечно, его следовало бы поколотить, но поди знай, что еще придумает в отместку этот сорванец, какую новую беду обрушит на твою голо ву. Чего доброго возьмет нож и покалечит деревца или вырвет их с корнями и выбросит через забор на улицу…

Только у Микаэла доходили руки до Аби. Он бил его крепко, безжалостно. Но, как ни странно, Арменак же и вырывал Аби из рук старшего брата, уговаривал его быть помилостивее.

А что пользы? Разве понимал и ценил это Аби?..

Однажды на рынке с ним стряслась большая беда. Он влез в лавку к персу, торговцу фруктами. Лавочник, заметив воришку, притворился спящим. А когда Аби с проворством кошки подобрался к ящику с унаби и протянул к ягодам дрожащую руку, перс неожиданно ударил по ней суковатой палкой. Ударил сильно, со всего размаху. Все тело мальчишки пронизала адская боль. Аби стремительно выскочил из лавки и бросился наутек, толкая и сбивая с ног встречных, топча наваленные на земле овощи и фрукты, расшвыривая ящики и мешки с продуктами… Ему казалось, что вот-вот его настигнут, схватят, забьют насмерть…

Но перс и не думал о погоне. Довольный своей жестокой проделкой, он только весело смеялся, глядя вслед убегавшему мальчику.

— Что, съел, собачий сын… я… — и он разразился площадной бранью по адресу изувеченного его дубиной ребенка.

Убежал Аби, унося свою искалеченную руку, но на этом его злоключения не кончились.

5

Впустую надрывалась старая Ази, доказывая, что кондитерская Саганова, где работал Левон, — для него «настоящий рай». Так ли это было на самом деле?

Правда, Саганов был не таким, как Хаджи Гинос, — человеком, потерявшим совесть и стыд еще во чреве матери. Он никогда не следил за тем, что мальчик ест, и даже сам нередко разрешал ему отнести домой подгоревшие печенья или булочки.

Теперь, когда Микаэл не работал, Левон оказался единственным кормильцем семьи. Он делал все, что мог, чтобы не остаться в долгу перед хозяином и заслужить его расположение. Безропотно работал он то в пекарне, то в самой кондитерской, а нередко с корзиною в руках, топча городские тротуары, сопровождал по магазинам молодую жену Саганова.

Невыносимый характер был у этой женщины. Нужно ей было что-нибудь купить или не нужно, она все равно заходила почти в каждую лавку. Но это еще можно было кое-как сносить. Страшнее было другое.

Жена кондитера, Нигяр, была молода, так молода, что Левон, увидев ее впервые, подумал, что это хозяйская дочь. Была она красива и ходила, игриво покачивая пышными бедрами. Стоило ей войти в какой-нибудь магазин, как все в нем, начиная от хозяина и кончая последним подручным мальчишкой, выпяливали на нее глаза и вслед ей неслись всякие непристойности.

Нигяр притворялась, что не слышит, а Левон не знал, куда деваться от смущения.

Мальчик не мог не заметить, что после этих «комплиментов» походка его госпожи становилась еще более кокетливой, а на щеках выступал румянец. Она будто только затем и заходила в магазины, чтобы услышать эти словечки.

Кондитер был полной противоположностью своей жены. Этот сухощавый, скупой на слова старик, казалось, ничем в мире не интересовался и считал, что все в жизни лишь суета сует.

После смерти первой жены он долгие годы вдовел, а потом как-то вдруг женился на этой молодой вертихвостке.

Однажды утром хозяин подозвал Левона к себе и велел ему отнести домой свежую рыбу.

Нигяр не сразу отпустила его назад в лавку.

— Погоди, пойдешь со мной, — сказала она и, налив мальчику стакан чая, принялась торопливо одеваться.

Одевалась Нигяр в той же комнате, где сидел Левон. У мальчика чуть глаза ка лоб не вылезли — где уж тут было до чая! Его бросало то в холод, то в жар. Со стыда он готов был провалиться сквозь землю…

А хозяйка вертелась в это время перед большим овальным зеркалом, стоявшим на туалетном столике, уставленном флаконами и скляночками, и словно не замечала его присутствия.

Что-то у нее не ладилось, она сердилась и досадливо фыркала.

Левон сидел, не смея поднять глаз. Неожиданно он услышал свое имя и, не поверив ушам, вздрогнул.

— Кому я говорю? — недовольно повторила хозяйка. — Поди сюда, помоги мне застегнуть эту негодную штуку.

Левон принужден был подчиниться.

Полуобнаженная, выставив вперед грудь, Нигяр закинула руки за спину, пытаясь застегнуть бюстгальтер, но концы застежек не сходились.

— Уф, задыхаюсь… — страдальчески протянула она и, повернувшись к Левону спиной, подогнув колени, слегка присела: так-де ему легче будет справиться со своей задачей.

Левон подошел поближе. Пальцы его дрожали, и при всем старании ему никак не удавалось соединить концы застежек. Едва он прикасался к белому и эластичному, как крутое тесто, телу Нигяр, его смущение во сто крат усиливалось.

Но Нигяр ничуть не сердилась. Неловкость и неопытность Левона, казалось, нравились ей, и она весело смеялась.

— Не получается? Опять не получается?.. Какой ты неловкий… — упрекала она Левона и безудержно хохотала.

Ценой больших усилий Левон, наконец, выполнил каприз хозяйки, но твердо решил больше никогда не ступать ногой в этот дом. «Буду работать только в кондитерской и в пекарне…»

Но кто с ним считался? Как нарочно, хозяин все чаще стал посылать его домой. И каждый раз Левон был вынужден участвовать в отвратительной процедуре одевания Нигяр.

Хотя старая Ази тысячу раз повторяла, что кондитерская Саганова истинный рай для Левона, ему так осточертел этот «рай», что он бросил его и бежал без оглядки.

Вскоре ему подвернулась работа в квартале кузнецов.

Не по его силенкам был этот труд, да и оплачивался он плохо, но все-таки это было в тысячу раз лучше, чем работа в кондитерской вместе с ее подгоревшими булочками и беспутной женой хозяина.

Старик кузнец, знавший еще деда и отца Левона, не захотел отказать мальчишке и взял его к себе. Но и здесь Левону не повезло. Кузнец был пьяницей. Когда он пьянствовал, с ним должны были пить и все его подмастерья. Сам он хлестал водку, как воду, но каково было его ученикам?..

— Пей! — кричал кузнец, и глаза его наливались кровью.

Горе тому, кто отказывался. Такого он безжалостно избивал.

В первый раз, не зная этого, Левон, хлебнув глоток, уронил стакан — так обожгла ему горло огненная водка.

В то же мгновение тяжелая пощечина пьяного кузнеца едва не сбила его с ног. Молотобоец с трудом успокоил его. Но кузнец решил, что «из этого парня толка не выйдет».

— Кузница не твое место, сынок, — не то с болью, не то с состраданием пробормотал он.

У кузнеца-пьяницы была своя философия, своя вера. Без водки в этом мире не прожить, — говаривал он. — Выпьет человек и забудет о горе, о заботах, о нужде. И если ты не понял этого, то не поймешь и ничего другого в жизни. Какой же кузнец без водки. Пойди, стань водоносом или ящик повесь на грудь, ходи и кричи: «Ириски, тянучки, нуга!..», а на кузню и не поглядывай…

Целую неделю после первой «науки» Левон прохворал, а когда он снова пришел в кузнечный квартал, на его месте у горна стоял уже другой парнишка.

Со слезами на глазах вернулся он домой.

Сона без слов все поняла. Она ничего не сказала и только с горечью подумала: почему жизнь так жестоко наказывает моих сирот? За какие грехи?

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Как-то в полночь, возвращаясь домой, Микаэл увидел в окнах своей хибарки свет. Он. зашагал быстрее.

В дверях его встретила Ази. Тревога возросла: что-нибудь с матерью!.. В это утро она кашляла сильнее, чем обычно. Когда он уходил из дому, она стояла, держась одной рукой за грудь, а другой опираясь на стол, и почти задыхалась от кашля. Хотелось подойти, успокоить. Но чем, как? И он попросту решил бежать из дому. Надо пойти по дворам, попробовать где-нибудь хоть немного подработать. Может быть, кому-нибудь понадобится убрать мусор, выбить ковры, поводить собаку… Все, что угодно, лишь бы заработать хоть несколько грошей и не возвращаться с пустыми руками.

В полутьме комнаты слышался болезненный стон. Нахмурившись, Микаэл посмотрел в ту сторону. Освещенный слабым светом лампы, на тахте лежал Аби.

— Рука… — прошептала Ази.

Микаэл отвел Арменака в сторону:

— Что с ним такое, что случилось?

Арменак только пожал плечами. Что мог он сказать?.. Не знала ничего и мать.

Аби, где-то пропадавший два дня, вернулся домой с покалеченной рукой.

Сона послала за Ази. Старуха пыталась помочь мальчику. Она опустила его больную руку в теплую воду, подержала в ней немного, потом обмазала дрожжами.

Боль не утихала: Аби судорожно метался и стонал. Вдруг он подскочил, словно ужаленный, резко вскрикнул и, прижав руку к груди, сидя закачался на месте, воя от боли, как зверь.

Микаэл подсел, к брату, обнял его, прижался щекой к его щеке, попытался успокоить.

— Не бойся, Аби, дорогой, ляг, поспи немного, боль утихнет, пройдет.

И впрямь, только один сон, это единственное утешение несчастных, мог, пожалуй, несколько утишить страдания бедняжки.

Но где там!

Аби словно не слышал брата. Мучительная, невыносимая боль не давала ему ни на минуту забыться. Разве мог он закрыть глаза, уснуть?

Микаэл заставил его лечь. Тускло светила закопченная лампа, и в полутьме смутным пятном белело землисто-бледное лицо Аби.

Сона и ребята молча столпились перед тахтой. Рядом с мальчиком на постели сидела одна Ази. Тряпочкой отирала она пот с его бескровного лба и тихо нашептывала что-то ласковое.

Пусть потерпит немного, совсем немного. Скоро рассветет, позовут врача. Он даст какое-нибудь лекарство — полегчает, а там и вовсе пройдет. Только бы потерпеть еще малость, не двигать рукой, заставить себя не замечать боли.

Но до зари было еще так далеко! Трудно было поверить, что она когда-нибудь наступит.

Микаэл посмотрел на окно. Оно, казалось, было завешено черным сукном — на дворе стоял густой туман. Было холодно, сеял мелкий, почти бесшумный дождь.

Среди ночи боль в руке у Аби стала до того нестерпимой, что его уже нельзя было удержать в постели. Он сбросил с себя одеяло, вскочил, забегал по комнате.

— Погибает мой ребенок, — жалобно простонала Сона.

Микаэл, Арменак и Левон переглянулись. Ни один из них не знал, где можно найти врача. Да и придет ли он к ним в эту непогожую ночь, в такое смутное и опасное время?..

Наверно, следует отвести больного к врачу? Но куда? К кому? Кто, какой врач откроет им дверь в этот час?

Выход опять-таки нашла Ази. Она вспомнила о враче, у которого одно время стирала белье. Добрым, сердечным человеком был этот врач. И жена у него тоже хорошая женщина. У них Ази никогда не обедает на кухне, как у всех остальных, к кому она ходит стирать. Они сажают ее с собою за стол, всегда говорят с ней как с равной, и после обеда доктор просит ее рассказывать о своей жизни или сам рассказывает о чем-нибудь.

Доктору доставляло удовольствие «вытряхивать мешок ума» своей старой собеседницы. Ази, конечно, понимала это, но притворялась простодушной. Она глубоко почитала доктора и удивлялась, что этот всеми уважаемый и такой известный человек держится с ней запросто.

Вот к нему и можно повести больного. Но застанут ли они его дома? Не арестован ли он опять?

Дня, когда врача арестовали, Ази никогда не забудет. При одной вести об этом у нее оборвалось сердце, и первой ее мыслью было: «Как же город проживет без такого врача?»

И вправду, в те дни, как нарочно, Ази встречала в городе много похоронных процессий. Ну, конечно же, больные теперь будут умирать один за другим. Кто облегчит людям страдания, кто спасет их от смерти? Второго такого человека, как этот чудесный доктор, в городе нет.

Видимо, и власти поняли это, думала Ази, потому-то доктора так скоро и освободили. Говорят, что надо было сделать операцию одному важному человеку, а он сказал: «Оперировать меня должен только Овьян».

Ему не говорили, что Овьян в тюрьме, а о других врачах он и слышать не хотел. Когда же он узнал, что Овьян арестован, то страшно рассердился на своих подчиненных и приказал, чтобы доктора немедленно освободили.

Так и сделали.

Было это правдой или не было — Ази не знала. Так она слышала.

Лишь бы застать его дома.

Старуха одела Аби, накинула ему на плечи одеяло, закутала. Микаэл взял брата на руки и вынес на улицу. За ним шел Левон. Сона и Арменаку Ази не позволила идти с ними. Так они и остались стоять на пороге, глядя вслед уходящим полными тревоги глазами.

2

Пригород был погружен в сырую осеннюю мглу. Затянутое тучами небо мрачно насупилось. Темную скользкую землю словно полили черным мазутом.

Поселок спал мертвым сном. Немая тишина стояла вокруг. Улицу освещали всего два-три тусклых фонаря. Они мигали подслеповатыми глазами, изредка набрасывая светлые заплаты на темное покрывало ночи.

Ветхие, полуразвалившиеся, точно в страхе прижавшиеся друг' к другу домишки напоминали спичечные коробки.

Узкие улочки, запутанным лабиринтом вьющиеся среди домов, были покрыты лужами, и под ногами, как в русле не совсем обмелевшего ручья, хлюпала вода.

В темноте трудно было что-нибудь разглядеть, и первые несколько шагов Микаэл сделал с опаской. Осторожно продвигаясь вперед, он вдруг по самую щиколотку ступил в лужу. Холод пронизал его до костей, и он, будто разом сбросив с себя оцепенение, зашагал быстро и уверенно.

Аби здоровой рукой вцепился в плечо брата; больную, закутанную в тряпку, прижал к груди и затих.

По пятам за Микаэлом шел Левон, а в нескольких шагах позади плелась Ази, покряхтывая, как старая лошадь, обремененная тяжелой поклажей.

До железнодорожного полотна они шли, шлепая по грязи, холод пробирал до костей. В городе, с его мощеными улицами и высокими домами, стало как будто легче — ноги на тротуарах не так скользили, ветер чувствовался меньше.

Микаэл время от времени оборачивался к старухе. Она понимала его без слов.

— Сворачивай налево… — сказала она, перестав кряхтеть, и добавила ласково: — Близко уже… сейчас…

Действительно, доктор жил недалеко, но обессилевшему мальчику дорога казалась нескончаемой. Левон несколько раз пытался помочь брату, но Микаэл не соглашался:

— Не надо… Он только-только успокоился…

Наконец у одного каменного дома старуха остановилась. Здесь жил доктор Овьян.

Как же теперь разбудить его! Не дай бог, старик рассердится и прогонит неурочных посетителей. Тем более, что в городе каждую ночь ограбления и убийства. Откроют ли им дверь?

А если доктора нет дома?..

Ази приказала Микаэлу постучать. Он осторожно передал Аби на руки Левону и постучал. Никто не отозвался, Микаэл постучал еще раз, сильнее. Все то же…

Неожиданно на помощь брату пришел сам Аби. Он, видимо, был хорошо знаком с этим подъездом…

Дом стоял на улице, ведущей к рынку, и озорной мальчишка не раз забавлялся тем, что подбирался украдкой к звонку, нажимал кнопку и тут же стремглав удирал…

Тяжело переваливаясь, жена врача спешила к двери и осторожно, как черепаха из своей брони, высовывала голову. Никого… Обескураженная старушка посмотрит направо, налево и, разведя руками, возвращается в дом.

А Аби в это время выглядывает, как крысенок, из-за какого-нибудь угла…

Так вот, оказывается, кто живет в этом доме!

Видя, что на стук Микаэла никто не отзывается, Аби попросил спустить его на землю и сам поднялся по каменным ступенькам. Искать кнопку звонка ему не пришлось — мальчик хорошо знал, где она находится.

Где-то в глубине дома глухо- прозвенел звонок. В глубокой тишине, царившей вокруг, звук этот показался всем пугающим и резким, таким резким, что Аби даже позабыл о боли, о том, что все они пришли сюда из-за него.

Было мгновение, когда он готов был убежать и спрятаться, как делал это обычно.

«А вдруг меня узнают? — подумал он, но сразу же и успокоил себя: Кто может узнать? Ведь меня не видели!..»

Он нажал кнопку еще раз.

За дверью, в глубине прихожей, послышалось наконец какое-то движение, в щелке блеснула полоска света. Мягко зашлепали по полу ночные туфли. Чей-то хриплый, сонный голос спросил:

— Кто там?

Аби спустился с лестницы, уступая место старухе.

Ази назвала себя и сказала, зачем пришла. Мальчику очень плохо, и она умоляет помочь ему.

Врач узнал ее, но долго еще не решался впустить. Наконец слезные просьбы Ази подействовали. Доктор открыл дверь, но сначала, приподняв свечу, внимательно осмотрел своих поздних гостей, каждого в отдельности. Когда они вошли в прихожую, он сам запер дверь, накинул на ее створки тяжелую железную щеколду и повел их к себе.

Опустившись в просторное кресло за письменным столом, он зажег стоявшие в подсвечнике две свечи. Из полумрака смутно выступила старинная, потускневшая от времени мебель.

Старуха легонько подтолкнула Аби вперед.

— Окажи божескую милость, доктор, дорогой… — Горестный голос Ази дрогнул и прервался. — Спаси этого бедняжку — воет от боли, как зверюшка, плачет в голос…

Доктор поглядел на бледное, заплаканное лицо мальчика, на его замотанную в тряпки руку.

— Что случилось? — спросил он и подумал: «Должно быть, змея укусила или скорпион…» — Подойди-ка ко мне, милый, — сказал он ласково.

Аби боязливо приблизился.

— Ну, что случилось?

На вопрос врача ответила старуха.

— Не понимаем, доктор дорогой… Погляди сам, помоги, чем можешь. Твоей доброты без оплаты не оставим… — И она инстинктивно сжала платок, в одном из углов которого у нее было завязано несколько отложенных на черный день грошей.

Врач распустил тряпки на руке Аби, ощупал пальцы.

— Ну-ка, подними руку… теперь отведи ее в сторону, согни пальцы, подвигай ими вот так… Не можешь?.. Повернись-ка сюда.

Аби, растерявшийся в этой незнакомой обстановке, держался, как пугливый теленок. Стискивая зубы, он старался выполнить все, что ему приказывал доктор. Но рука не слушалась. Слезы застыли у него в глазах. Колени дрожали, колебля складки его штанишек, давно потерявших и цвет свой, и форму.

Маленькая ладонь его правой руки была похожа на смятую перчатку из синеватой кожи, пальцы висели безжизненными лоскутами.

Наконец мальчик сам рассказал, что произошло с ним на рынке, но без подробностей: просто, мол, ударили палкой…

Врач раздел его до пояса и тщательно осмотрел. Он проводил ногтем какие-то странные черточки на сухой коже спины мальчика и внимательно следил за тем, как исчезают оставляемые им следы. Выстукивал, выслушивал сердце и легкие.

На вопросы врача Аби отвечал отрывисто, одним, двумя словами. Ази кое-что добавляла. А Микаэл и Левон молча стояли у дверей, не осмеливаясь проронить хоть слово. Они сошли со своих мест только тогда, когда Овьян, вспрыснув какую-то жидкость в изувеченную руку Аби, сказал, что его можно одеть. Ази, однако, опередила мальчиков и принялась одевать Аби сама.

— Эх, что сказать, доктор дорогой? — тяжело вздохнула она. — Будь отец у этого мальчика, не пошел бы он на улицу, не видел бы столько горя.

Овьян, что-то писавший на длинном листке бумаги, подняв голову, спросил:

— А отчего умер его отец?

— Не умер, доктор дорогой, убили… чтоб их разорвало, его убийц. — И Ази, воспользовавшись случаем, рассказала Врачу историю гибели Тиграна.

Кончив писать, доктор задумчиво слушал рассказ старухи. Он не спешил. До рассвета — поглядел он на часы — было еще далеко. Теперь уже не заснешь, а этих поздних гостей — старуху прачку и приведенных ею полуголых сирот — сейчас еще нельзя выпускать на улицу.

Ази сидела на стуле подле стола, ребята, прижавшись друг к другу, примостились на кушетке, покрытой клеенкой, а доктор, откинувшись на спинку кресла и подперев голову, продолжал свои расспросы.

3

Тяжелые воспоминания охватили Овьяна.

Старая Ази невольно коснулась больного места, растравила не успевшую еще затянуться мучительную рану — она воскресила в воспоминаниях доктора те страшные события, ту ужасающую картину, которая впервые за его долгую жизнь поколебала в нем веру в мир и людей, показала ему страшную, оборотную сторону действительности и заставила на многое взглянуть по-новому. Проживи он целый век, ему и тогда, пожалуй, не удалось бы настолько постичь суть вещей, как он постиг ее за этот один-единственный день.

С того самого дня жизнь утратила для Овьяна свой, казалось, незыблемый, стройный порядок, а душой его завладели какие-то новые неведомые силы, не дававшие ему ни минуты покоя.

В ушах его постоянно не смолкали стоны и предсмертные хрипы раненых, перед глазами стояли лужи крови.

Люди гибнут один за другим на глазах врачей, сестер, санитаров. Хочешь подойти, помочь, постараться вырвать из когтей смерти самое великое и непостижимое из всего того, что создано природой, — человеческую жизнь, но путь тебе преграждают холодные, безжалостнее штыки, тебя грубо отталкивают, не позволяя даже приблизиться к умирающему…

Нет, никогда, никогда не забыть этого отвратительного кошмара, плоды которого он видит сейчас перед собой в образе несчастных, обездоленных сирот. А сколько, сколько еще на свете таких ребят, сколько семей, лишившихся кормильца и крова!

А можно ли забыть, как приняли его самого, всеми уважаемого, почтенного человека, в кабинете верховного комиссара?! Этот ничтожный чинуша, не моргнув глазом, растоптал его человеческое достоинство, сбросив его с недосягаемых высот в самую гущу грязи. Известного всему городу врача, безупречно честного человека посадили в тюрьму, как последнего бродягу, карманника, проходимца! А за что? За какие грехи, за какие проступки?.. Только за то, что он осмелился прекословить ворвавшимся в больницу бандитам, этим зверям в человеческом облике? Но разве он, врач, мог молчать?..

Да, до этого отвратительного злодеяния жизнь выглядела для Овьяна совсем иначе. Свое призвание он видел в спасении человеческих жизней, в облегчении страданий человека, к какой бы национальности, племени, роду он ни принадлежал, каких бы убеждений ни придерживался. Ему и в голову не приходило, что подчас он сохраняет жизнь людям, которые потом отнимают ее у тысяч себе подобных, чтоб ценой чужой крови приобрести почет и славу.

Тот страшный день стал для Овьяна суровой школой.

Провожая на рассвете своих ночных гостей, он погладил Аби по голове и сказал:

— Теперь пойди, отдохни как следует, а днем — вот по этому адресу — пусть тебя приведут в больницу. Это около вокзала.

Когда старуха Ази дрожащей рукой развязала узелок и попыталась сунуть доктору несколько монет, он с доброй улыбкой отвел ее руку и сам протянул ей сложенную вчетверо бумажку.

— Возьми, пригодится… Год тяжелый, верно, туга приходится сиротам…

— Доктор…

— Возьми, возьми, не тебе даю, а этим несчастным, — сказал Овьян взволнованно. — Я, кажется, знал их отца… Кажется, видел… да… да…

Старуха схватила руку доктора и потянулась к ней губами.

— Не надо, я не святой… Я врач, и только…

Микаэл услышал слова Овьяна, и ему показалось, что перед ним действительно святой.

Сквозь голые ветви деревьев просвечивало посветлевшее небо. Издалека донесся пронзительный гудок Главных железнодорожных мастерских. Ширясь, он разносился над еще окутанными утренним туманом домами, улицами, площадями, облетевшими деревьями садов И скверов.

4

В больнице диагноз Овьяна полностью подтвердился. Аби угрожала гангрена. Обычные лекарства едва ли могли спасти его. Оставалось одно — отнять руку, и отнять непременно до локтя, так как заражение могло пойти дальше.

Несчастье, происшедшее с Аби, совсем надломило здоровье матери. Она окончательно слегла. Приступы кашля повторялись все чаше и чаще. Больная не хотела ни есть, ни пить, стала ко всему безучастной.

Когда ребята уходили из дома, Ази на правах старшей покрикивала на Сона, стараясь как-то подбодрить, поддержать ее. Но напрасно.

— Пришел мой конец, Ази… Мне надо было умереть раньше Тиграна, чтобы не видеть ни его конца, ни несчастья моего Аби. Кто знает, какую новую беду готовит мне судьба на завтра? — сокрушенно говорила Сона старухе.

А Аби, потихоньку оправившись, принялся за свои старые проделки. Развивая левую, здоровую руку, он понемногу стал забывать о том, что у него была когда-то правая, будто он так и родился — одноруким. Пользуясь одной левой рукой, он так ловко взбирался на деревья, что ему могла бы позавидовать любая белка. А в драку с ним лучше было и не вступать: неожиданными ударами головой и ногами он мог сбить с ног кого угодно.

— Знаешь что, Муки? — спрашивал он старшего: брата.

— Скажешь, буду знать.

— А вот что: говорю, не будь у меня этого рукава, я бы не знал, чем утирать нос… — И озорной мальчишка, утирая нос пустым рукавом, начинал, подкидывая его вверх, вытанцовывать, как какой-нибудь балаганный шут.

Микаэл не знал — радоваться ему или сердиться. Да и не хотелось лишний раз напоминать брату о его увечье. А Левон, обхватив Аби, поднимал его, подкидывал вверх и, перевернув вниз головой, грозил бросить наземь.

— Скажи, ты поумнеешь когда-нибудь?.. Ну, говори же, поумнеешь?

Аби в ответ только хихикал. Кому он подчинялся, чтобы подчиниться Левону? Все так же хихикая, он; продолжал висеть вниз головой, ухитряясь по-прежнему размахивать пустым рукавом и паясничать.

Мать молча наблюдала за детьми с постели и невольно радовалась тому, что они, увлекшись игрой, могут хотя бы на несколько минут забыть о своих горестях. Она редко видела вместе всех четверых. Аби где-то шлялся по целым дням; Микаэл с утра до вечера обивал чужие пороги в поисках заработка; Левон, уйдя из кузни, поступил в какую-то типографию. Там по утрам он помогал складывать свежие, пахнущие типографской краской газеты, а потом, зажав под мышкой очередную пачку, бегал по улицам, звонко выкрикивая: «Новости, свежие новости!..»

Дома, с матерью, оставался один Арменак. Он целый день возился в своем крохотном садике, разрыхлял землю, рыл ямки для новых саженцев, починял изгородь.

— В Арсена пошел! — думала мать, вспоминая жившего где-то в горном селе Армении брата. Арсен был когда-то самым близким, закадычным другом Тиграна. Потом уехал в село, сдружился с землею и позабыл не только о друге, но и о родной сестре.

А Сона часто вспоминала брата, тосковала по нем. Написала ему два письма, но не получила ответа.

Хотя бы после гибели Тиграна приехал. Нет, пропал. Из ребят знал его только Микаэл, остальные и не видели. Арменаку был год, когда Арсен, приехав в город, захотел его взять к себе, усыновить: своих детей у него не было; Сона тогда не на шутку рассердилась, а Тигран только хитро улыбался и молчал. Видно, не хотелось ему обидеть Арсена, к тому же он знал, что Сона ни за что несогласится отдать ребенка. Так оно и вышло. Арсен страшно обиделся и вскоре уехал. Вот с тех пор от него ни слова, ни звука. И только случайно долетала иногда до Сона какая-нибудь весточка о нем.

5

Вырвавшись из рук Левона, Аби мгновенно ускользал во двор и оттуда продолжал дразнить брата:

— Чушка, чушка, грязная чушка!

Сначала он прозвал Левона «чушкой». Позже, когда брат стал возвращаться из типографии весь измазанный краской, он стал называть его «грязной чушкой»…

— Убирайся отсюда, безрукий черт, не то… — накидывался на него Левон. Микаэл хватал его за полу:

— Брось, не сердись на этого дурня…

Микаэл знал, что для Аби лучше не попадаться в руки Левона — чертовски силен был парень.

Микаэл не без почтения относился к брату, но, конечно, не из-за его силы. Их с Левоном связывала тайна, которой никто, кроме них двоих, не знал. Даже мать.

Левон возвращался с работы поздно, иногда за полночь. Не успев как следует сомкнуть глаз, он уже должен был снова подыматься — пора было идти на работу.

матери и не верит в ее смерть. Дрожащий желтый огонек свечи бегает по простыне, и она будто колышется. А мальчику кажется, что мать еще жива, дышит, и ее дыхание шевелит этот белый покров…

На другой день, когда соседи были заняты приготовлениями к похоронам, во двор вошли какие-то неизвестные люди.

Знал их только Левон, это были товарищи их отца — Тиграна.

Один из них, высокий человек с густыми усами, по-хозяйски вошел в дом и указал места товарищам — они стали вдоль одной из стен.

Это был наборщик Поликарпэ, под началом которого работал Левон. В доме Поликарпэ Левон познакомился и с другими товарищами отца.

Каждый раз после работы наборщик или отсылал Левона к себе домой, или, под каким-нибудь предлогом, уводил его с собой.

— Идем, — говорил он полушутя-полусерьезно, — не то моя хозяйка мозги мне просверлит: «Зачем, скажет, без гостя пришел?..»

Вначале Левон стеснялся жены мастера, тетки Лейлы, но мало-помалу привык к ней. Эта добрая женщина принимала мальчика очень приветливо. Всегда ласково поздоровается, расспросит о братьях, о матери, потом подаст умыться и начнет накрывать на стол.

— Сирота он, Поликарпэ, — сострадательно говорила Лейла, — приводи его к нам почаще, пусть поест горячего, его долю господь вернет…

— Господь?.. Гм… господь? — с горькой усмешкой переспрашивал Поликарпэ. — Была бы сила в этих руках, а мы и без господа бога обойдемся…

Большая семья была у наборщика. Кроме пятерых ребят, он содержал и оставшихся в селе родителей, да еще растил приемного сына, Сашу, отец которого был убит во время демонстрации в Александровском саду, а мать умерла от родов.

Лейла любила этого мальчонку не меньше своих и, когда речь заходила о нем, всегда говорила:

— Какой же он сирота?.. Разве я могу отделить его от Зурико… обоих своей грудью выкормила.

Было это давно. Поликарпэ вернулся домой хмурый, потемневший.

— Что случилось? — встревоженно спросила Лейла.

— Что могло случиться? Одним сиротой больше на свете стало: Фрося умерла, оставила новорожденного…

Лейла накинула на плечи шаль и вышла.

Машинист Дубровский жил недалеко, на соседней улице. Войдя в дом, Лейла молча подошла к люльке, завернула новорожденного в одеяльце и унесла с собой.

На другой день, одна за другой, стали приходить к ним соседки. Одна принесла колыбельку, другая — бельишко, третья — бутылку молока для самой Лейлы.

— Пей, Лейла-джан, тебе нужно есть за двоих…

И Лейла осознала, что теперь уже она мать не пятерых, а шестерых ребят. Ну, что ж… Поставила две колыбельки рядом и протянула к ним шнурок: проснутся ночью, она и покачает обоих сразу.

Так прошли годы. Саша подрос и раньше, чем Зурико, назвал Лейлу мамой; первым он и ходить начал.

Надо было удивляться, как плечи Лейлы выдерживают заботы о такой большой семье. С раннего утра она была на ногах. День-деньской не знала минутки покоя.

Для Поликарпэ она была не только верной женой, но и преданным другом. Не раз она выносила из типографии прокламации, чтобы затем, при помощи Левона или кого-нибудь другого, отослать их по назначению. И далеко не всегда в ворохе пеленок и одеялец, который она бережно несла на руках, был завернут ребенок!..

Тревожно жилось Лейле. Как только Поликарпэ с товарищами собирались в кухне, Лейла тотчас окружала себя ребятишками, снимала со стены чонгури и затягивала звучную грузинскую песню. Дети с гомоном резвились тут же, и всякому, кто слышал этот шум издали, казалось, что люди под этой счастливой кровлей не знают горя. А между тем под этим кровом прочно поселились нужда и забота. Потому-то два старших сына Поликарпэ, которым едва исполнилось по тринадцать лет, один за другим устроились на работу в депо, потому пошла на работу и его дочка — Тина.

Немало опасных поручений выполняла Тина вместе с Левоном. Это они оповещали подпольщиков о предстоящих тайных собраниях, до поздней ночи сторожили возле домов, где собирались сходки, расклеивали на стенах города прокламации.

Когда в день похорон матери Левон увидел среди пришедших проститься с покойной Тину и Лейлу,'он на мгновение забыл о своем горе. Нет, он и его братья не одиноки. Вот пришли, собрались друзья их несчастной семьи. И каждый старается чем-нибудь помочь. Один принес материю на саван, другой притащил доски, тут же во дворе обстругал их и вот сбивает, гроб.

Гроб поставили на телегу и отвезли на кладбище.

Впереди телеги шел возчик, старый кривоногий крестьянин в лаптях.

Сейчас же за телегой шла Ази, окруженная женщинами. Все они были в черном.

За женщинами шли мужчины, соседи Сона, в большинстве старики, и несколько товарищей Тиграна. Шли, понурив головы, задумчивые, молчаливые.

Все эти люди словно плотно сомкнулись вокруг детей покойницы, чтоб защитить их от бед и напастей.

Среди детей не было только Аби. Узнав о смерти матери, он сбежал из дому и больше не показывался.

Гроб с телом Сона опустили в яму, еще с утра вырытую мужчинами в твердой, каменистой земле.

Похоронили ее, как сироту, среди чужих, незнакомых могил. Похоронили и ушли. И осталась одна сирота на кладбище, и четверо сирот дома…

II часть Микаэл Аразян

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Счастливые люди, особенно если их ждут впереди еще лучшие дни, редко вспоминают о своем прошлом. Не так уж приятно вспоминать о прошлом и тем, кто мало успел в жизни, — что утешительного могут найти они в днях минувших?

Однако ни один человек, хочет он того или не хочет, не может совсем отрешиться от своего прошлого, потому что он так же органически связан с ним, как дерево связано со своими корнями.

Каждый раз, когда Микаэл садился за стол и перед ним появлялся стакан горячего чая с причудливо извивающимися над ним струйками пара, ему неизменно вспоминался узкий и длинный, мрачный нетопленный коридор, полный таких же, как сам он, оборванных сирот. В конце- коридора смутно вырисовывался черный и тоже длинный стол, над которым вечно висело густое облако пара: за этим столом пили чай самые нуждающиеся питомцы школы.

Ах, этот чай, подслащенный коричневым тростниковым сахаром, эта недокипяченная, но такая ароматная жидкость! Густо поднимавшийся от нее пар растекался, насыщая влагой и без того тяжелый воздух коридора. Но разве нашлось бы в мире что-нибудь еще, что способно было вызвать такое безграничное удовлетворение, какое доставлял этот горячий душистый напиток?

Иногда Микаэлу казалось, что если бы ему, вместо завтрака, обеда и ужина, давали только этот сладкий чай, он так и пил и пил бы его без конца, и все казалось бы ему мало.

Но давали всего один стакан, да и то на палец недолитый. Обжигая горло, Микаэл проглатывал его сразу, а потом, продолжая сидеть за столом, с завистью посматривал на соседей, стаканы которых казались ему большими, как ведра.

Уж позволили бы встать и уйти… Но нет! Надо было сидеть и ждать, пока все не опорожнят свои стаканы. Только тогда по команде дежурного воспитателя они могли встать, воскликнуть: «Да здравствует Красная Армия!» и разойтись по классам.

Первой в класс приходила учительница Нектар, желчная женщина с глубоко запавшими подведенными глазами и накрашенным лицом. Все вставали, крестились и хором прочитывали «Отче наш». Затем начинался урок. В руках у учительницы была линейка, да такая длинная, что, не вставая с места, она больно хлопала ею по пальцам учеников, доставая до сидящих на третьей парте.

В школе так часто чередовалось «Да здравствует Красная Армия» и «Отче наш», что Микаэлу казалось — одно было обязательным продолжением другого.

Вот уже несколько месяцев, как Микаэл учился, но ему все еще не верилось, что это правда, а не волшебный сон.

В самом деле, разве мог он мечтать, что настанет день, когда он возьмет в руки книжку и пойдет в школу?

Однако этот день пришел. Пришел неожиданно, с громом пушек, треском винтовок и пулеметов, с песнями бойцов 11-й армии.

В эту ночь до рассвета не стихала перестрелка. Мостовая звенела под стальными конскими подковами.

…Город полон тревожного гула. Паника. Люди бегут. Мчатся фаэтон за фаэтоном, повозка за повозкой. Дворники забыли зажечь фонари, и улицы потонули во мраке. Настороженная, пронизанная гулом, лязгом, конским ржанием ночь корчится в родовых муках.

Война, революция… Встала на дыбы разбушевавшаяся стихия, океанскими волнами накатились друг на друга две армии, два мира. Кругом говорят, что какой-то старый мир должен рухнуть, а на его месте поднимется из руин новый мир.

И вот эти два мира — старый и новый — столкнулись в отчаянной схватке, наполнив наэлектризованную тьму тревожным гулом.

В эту ночь дома были только Микаэл и Арменак. Аби уже давно не появлялся, а Левон три дня подряд не выходил с завода. Слабенького Арменака хватило ненадолго, его скоро свалил сон; а Микаэл до самого утра не сомкнул глаз.

Сидя у окна, Микаэл чутко прислушивался к уличным шумам, к ружейной пальбе, отдаленному грохоту орудий. Вокруг происходило что-то очень похожее на землетрясение. Стоило только мальчику подумать о том, что все кругом — дома, улицы, скверы, — словом, все. что сделано людьми до сих пор, должно погибнуть, чтоб освободить место для чего-то нового, как его невольно пробирала дрожь.

Но когда утром Микаэл открыл дверь и, высунувшись на улицу, осторожно огляделся, он не заметил никаких следов разрушений. Кругом было тихо и спокойно.

Взяв стоявший у дверей ящик чистильщика ботинок, с щетками, гуталином, разными мазями, старыми и новыми полосками ‘бархата, он накинул ремень на плечо и вышел из дому.

Дойдя до конца улочки, Микаэл по узкой тропинке спустился в небольшую балку, по дну которой еще стлался легкий утренний туман. Минуя балку, тропинка выводила к железнодорожным путям, за которыми начинался город.

Выбравшись на взгорок, Микаэл внимательно огляделся. Вокруг ничего не изменилось. Все было, как вчера, как позавчера, как раньше. То же оказалось и в самом городе: все дома и улицы оставались на своих местах. Только магазины закрыты: должно быть, потому, что еще рано.

Шаги Микаэла стали увереннее, тверже. Чем дальше он шел, тем люднее становилось на улицах.

Старик дворник так усердно наводил порядок, словно здесь должна была пройти свадебная процессия.

— Поздравляю, Кудрат, твои пришли, — послышался чей-то насмешливый голос из окна второго этажа.

Кудратом, по-видимому, звали дворника. Прервав на минуту работу, он искоса глянул на окно, загадочно ухмыльнулся и, ответив: «Точно, хозяин, пришли», все с тем же старанием продолжал скрести метлой мостовую.

— Ну, а когда же ты свою «мебель» наверх перетащишь? — тем же ехидным тоном спросил голос.

— У меня-то ее нет, но думаю, твоей на нас обоих хватит, хозяин, — не вытерпев, ответил дворник.

Окно во втором этаже с шумом захлопнулось. Дворник, увидев Микаэла, подошел к нему.

— Сукин сын, — сказал он, мотнув головой в сторону дома. — Пусть теперь попляшет. Небось полные штаны наложил…

Воспользовавшись случаем, Микаэл спросил у Кудрата о ночных событиях.

— Пришли, пришли наконец, будь благословен пройденный ими путь… Уф-ф… — ответил дворник и, сунув руку в карман, позвенел в нем ключами.

— Таких, как этот, у меня целых семь, — сказал он, смеясь. — Удрали, все побросали…

Речь шла о богачах, в панике бежавших ночью из города и отдавших дворнику на сохранение ключи от квартир.

— А что ты будешь делать с этими ключами? — поинтересовался Микаэл.

— Старшему отдам… Из тех, кто пришел. Только сначала узнать надо. — И вдруг, словно спохватившись, добавил: — Эй, парень, что ж ты стоишь? Иди, не видишь разве, весь город туда идет.

— Куда?

— На площадь… Я тоже приду, вот только кончу…

Со стороны вокзала шли строем красноармейцы. Под дружным топотом сапог дрожала мостовая. Над городом гремела песня; звуки ее лились вдоль улиц, стучались в двери и окна домов:

Смело мы в бой пойдем
За власть Советов…
Когда красноармейцы прошли, стайка ребятишек, сорвавшись с тротуара, высыпала на мостовую и двинулась вслед за ними, подражая их походному маршу. Старался не отставать от них и Микаэл. Он шагал в такт боевой песне, размахивая свободной правой рукой и невольно стараясь держаться так же браво.

Вслед за красноармейцами двигалась колонна рабочих. На рукавах у многих были повязаны алые ленты. Некоторые, сложив такие ленты розетками, прикрепили их на блузы, и казалось, в это холодное февральское утро на груди у них расцвели пламенно красные гвоздики.

Рядом с рабочим, несшим знамя, привлекая общее внимание, серьезно и деловито шагал подросток. В особенном восторге были мальчишки. Что это за счастливец, заслуживший такое доверие взрослых? Он шагает рядом с знаменосцем… И шагает так гордо, точно он — самый главный в этой колонне.

Разглядев подростка. Микаэл чуть не вскрикнул.

Левон? Братишка?.. Как он сюда попал? И Микаэл кинулся вперед, сбивая с ног встречных. Ах, этот проклятый ящик, как он ему мешает! И зачем только он взял его с собой? Не будь в нем щеток, давно бы выбросил.

На углу улицы он с такой силой налетел на какого-то высокого старика, что тот потерял равновесие, пошатнулся и ударился бы о телеграфный столб, если б его не успел подхватить какой-то проходивший мимо молодой человек с кривым носом.

Микаэл хотел улизнуть, но почувствовал, что кто-то крепко ухватился за ремень его ящика.

— Что ты, как дикий бычок, наскакиваешь на людей? — заорал кривоносый и, ударив Микаэла по лицу, вырвал у него ящик и швырнул на мостовую. Ящик разлетелся в щепы.

Кровь бросилась Микаэлу в голову. Забыв обо всем на свете, он схватил одну из отлетевших в сторону досок и яростно кинулся на обидчика. Кто-то, однако, удержал его. Старик, которого он едва не сбил с ног, подошел к нему и отнял у него доску. Микаэла точно холодной водой окатили: перед ним стоял доктор Овьян. Он тоже узнал мальчика.

Говорят, душа сироты похожа на повитель, что всегда ищет опоры, будь то ствол, стерженек или веточка, — и уж коль найдет ее, то так к ней приникнет, так обовьется, что и силой не оторвешь.

Может быть, поэтому, познакомившись с Овьяном, Микаэл и его братья не могли забыть доброго доктора. Стоило телеге с дровами остановиться у его дома, как возле нее, словно из-под земли, вырастал кто-нибудь из братьев, а иной раз и все вместе. Они ни за что не ушли бы, не разгрузив телеги, не нарубив дров и не сложив их в сарайчик.

Овьян не мешал ребятам. Он только поглядывал издали и добродушно улыбался, видя, с каким удовольствием они работают.

А как усердно трудился бедняга Аби; он ни в чем не уступал братьям. И это с одной-то рукой.

«Пусть учится, работает, привыкает, — думал доктор. — В жизни его ждет немало трудностей».

Доктор никогда не предлагал ребятам денег. Он знал, что этим оскорбит их, омрачит их радость. Ведь тогда он перевел бы на деньги детскую любовь и преданность. Правда, в конце концов он не оставлял их труд без оплаты, но делал это так умело, что дети не чувствовали ни малейшей обиды.

Увидев Овьяна, Микаэл смущенно опустил голову. Он поспешил объяснить ему, что не виноват, что это получилось случайно — он спешил догнать Левона, которого не видел целую неделю и вдруг сегодня так неожиданно встретил. Впрочем, может быть, он и обознался…

Но нет, это был действительно Левон.

Микаэл узнал и знаменосца. Этот человек приходил на похороны матери, вместе с другими рыл могилу и первым бросил на гроб горсть земли. Потом он положил руку на плечо Левона и молча следил, как вырастает постепенно могильный холм.

Нет, конечно, Микаэл не ошибся, это был Левон. Из-за него он и налетел на доктора и получил здоровенную затрещину от кривоносого.

— Ничего, случается, — спокойно сказал Овьян. — А ящик твой? Знаешь, я думаю, это хорошо, что он разбился, да еще в такой знаменательный день. Да, да, — оживился доктор, и голос его окреп, — не печалься, погляди, как радуются люди!

И действительно, люди ликовали. Необычайно возбужден был и сам Овьян.

— С сегодняшнего дня тебе надо подумать о школе, о другой работе, — продолжал он.

Бесконечными колоннами шли рабочие. На площадях стихийно вспыхивали митинги, в восторженных речах изливали люди свою радость. Из открытых окон, с балконов, с тротуаров приветствовал народ проходившие по улице войска. Теперь не нужны были ни полиция, ни жандармерия — за порядком наблюдали сами рабочие с красными повязками на рукавах.

Один из них подошел и помог Микаэлу собрать рассыпавшиеся щетки и баночки. Кое-как сложив все, Микаэл поспешил домой.

2

Прошло несколько месяцев. Микаэл начал посещать школу. Здесь ему, как и другим нуждающимся ученикам, кроме горячего чая, бесплатно давали и новенькие учебники, и письменные принадлежности.

Арменаку тоже повезло: неожиданно из Армении приехал брат матери и увез хворого мальчика в деревню. «Как-никак, хоть воздухом надышится, попьет парного молока, оживет», — сказал дядя.

Левон по-прежнему работал в типографии. Жил он теперь в общежитии.

Аби, успевший к этому времени сбежать из двух детских домов, хороводил целой шайкой беспризорников и зайцем путешествовал из города в город.

Микаэл проучился в школе недолго. Очень скоро он решил, что ученье не для него — это удел других, более счастливых. А ему надо найти работу, чтоб иметь постоянный заработок.

Но разве можно предпринимать что-то, не посоветовавшись с доктором. Ведь это он устроил Микаэла в школу. Надо пойти к нему и, не таясь, рассказать о своем решении.

Доктор внимательно выслушал Микаэла и в душе во многом с ним согласился — действительно, положение у парня было тяжелое. Но разве легче было самому Овьяну пробивать себе дорогу в жизни? Разве без лишений, без трудностей достиг он всего, что имел теперь? Нередко в студенческие годы приходилось ему грызть сухие корки и листать медицинские учебники закоченевшими от холода пальцами. У него даже и угла своего не было. А раз случилось — даже выбросили его за неплатеж на улицу, а следом и убогий скарб вышвырнули. Днем бродил он по городу, как неприкаянный, а ночью, когда все погружалось в глубокий сон, пробирался осторожно к окну своего более счастливого товарища, жившего в одной немецкой семье, и, воровски юркнув в комнату, устраивался в ногах его постели, чтоб, скрючившись, продремать до утра. А на заре надо было испаряться. И так ровно три месяца, девяносто две ночи. Легко сказать!..

— Нет, ты должен учиться, Микаэл, другого пути для тебя я не вижу, — убежденно сказал доктор.

Овьяна никак нельзя было отнести к числу людей, легко сыплющих советами. «Давать советы сироте охотников много, но мало кто подаст ему хлеба», — говорят в народе. Надо было помочь Микаэлу, найти для него подходящую работу. А по вечерам он может учиться, благо, теперь появились вечерние рабочие факультеты.

Вскоре Овьян устроил Микаэла санитаром в той больнице, где работал сам. Это давало ему возможность постоянно наблюдать за подростком, заботиться о нем и всегда вовремя и незаметно прийти на помощь.

Из рабфака Микаэл возвращался поздно. Разбитый, усталый, он часто, не проглотив и куска хлеба, валился в одежде на койку и тут же засыпал тяжелым сном.

Для домашних уроков он выкраивал время днем, в больнице. Заберется в незанятый кабинет или забьется в какой-нибудь укромный угол и уткнется в книгу.

Сносить лишения Микаэлу помогала мечта поскорей закончить учение, устроиться на хорошую работу и помочь братьям стать на ноги.

За Левона он не особенно беспокоился: Левон, казалось, нашел дорогу в жизни и сумеет, пожалуй, лучше Микаэла устроить свое будущее. Но вот Аби, этот маленький беспризорник! О чем он думает, на что надеется?

Не меньше заботила Микаэла и судьба Арменака.

О нем со дня отъезда ничего не было слышно. Что с ним теперь, как ему живется у дяди? Надо непременно вернуть его домой, устроить в школу.

Микаэлу казалось, что стоит ему окончить рабфак и начать работать, как все сразу уладится и можно будет собрать семью под одним кровом.

Ну, хорошо, допустим, окончен рабфак. А дальше? Неужто он остановится на полпути? Незаметно для самого себя Микаэл полюбил медицину, его привлекала волнующая, благородная специальность врача, которой посвящают себя только сильные духом и самоотверженные.

Однажды Овьян долго беседовал с Микаэлом.

— Жизнь сладка, ведь правда, сынок? Но только жизнь свободная. А коли рабство — так лучше и не жить вовсе. Потому что рабство — это длительное страдание, медленная смерть. Человек должен стать хозяином своей судьбы, он должен властвовать над природой, над всей вселенной. Ведь сколько еще тайн, которые надо раскрыть, сколько загадок ждет своей разгадки. Теперь человеку открыты все пути для этого. И он захочет жить долго, очень долго. А мы, врачи, должны ему помочь в этом. Задача это нелегкая, но ее обязательно нужно решить, и в этом врачи сродни революционерам, да, да, — мы продолжаем дело, начатое революцией. И если мой любимый наставник (Овьян никогда не называл иначе великого Пирогова) был вынужден сознаться, что каждый хирург оставляет после себя бессчетное количество могил, то теперь мы должны стать сильнее смерти. Смерть будет панически бояться хирурга и пасовать перед его магическим ножом…

Овьян говорил увлеченно, страстно. Его лицо словно озарял изнутри какой-то ясный свет. Немного помолчав, он продолжал:

— Короче говоря, нам выпало счастье продолжить то: великое дело, за которое пали лучшие из лучших, и в числе их твой отец и его товарищи…

Сердце у Микаэла стучало. Слова Овьяна глубоко его взволновали. После этого разговора он твердо решил стать врачом, и непременно только хирургом.

Микаэл стал во всем подражать Овьяну, сделался буквально его тенью.

Окончив рабфак, Микаэл отнес свои бумаги в университет и был принят на медицинский факультет без экзаменов — по рабочей путевке.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

В этот день в гостях у Овьяна была приехавшая из Москвы дочь его сестры — Лена. Она тоже готовилась стать врачом и училась в московском медицинском институте.

Эта стройная, темноглазая девушка, неугомонная кокетка и озорница, была одной из тех девиц, вокруг которых, где бы они ни появлялись, мигом подымается шум, гам и веселая возня.

Говорили, впрочем, что теперь она стала много серьезнее прежнего и скорей походит на выдержанное вино.

А когда-то все близкие этой взбалмошной девушки не знали покоя от ее сумасбродств и ни с чем несообразных выходок.

Позже Микаэл узнал, что у Лены был какой-то неудачный роман, который заставил ее бросить родной город и уехать для продолжения образования в Москву.

Познакомившись с Микаэлом, который тоже был в тот день у Овьяна, Лена уговорила его остаться к обеду.

Разве вы не проводите меня домой? Вот потому я и прошу вас остаться. Ведь мы живем так далеко, почти на краю города. Я очень боюсь ходить одна. Задевают, просто покоя не дают. Потом — собаки… — хмуря тоненькие брови, лепетала она, игриво поблескивая глазами. — Хотя зачем я вас принуждаю, может быть, и вы боитесь, а?… — И она едва не фыркнула.

Микаэл улыбнулся. Конечно, она просто смеется над ним, эта шальная девчонка. Хочет добиться своего, тем более, что Софья Минаевна, жена доктора, услышав, как она приглашает Микаэла отобедать с ними, безнадежно махнула рукой: напрасно, мол, стараешься, милая, все равно не останется…

Но с другой стороны, не подумает ли она всерьез, что Микаэл боится кого-нибудь? Только этого недоставало! Микаэл, и вдруг боится!

Ну, так или иначе, он остается.

Одержав победу, Лена гордо расселась в кресле. Ее лукавые глаза, казалось, говорили: «Ага, видели?.. Видели?..»

Микаэл в этот день был сам не свой; он ел, пил, разговаривал как во сне. Каждый раз, когда он подносил ложку ко рту, взгляд его невольно падал на рукав с рваным обшлагом, из которого торчали грубые шерстяные нитки, резко выделявшиеся на фоне белой как снег скатерти. И каждый раз при этом в сердце ему вонзался острый шип. Обычно он старался прятать руки под столом, но. за обедом это было невозможно.

А Лене, казалось, только это и нужно было. Она будто нарочно выискивала и высматривала то, что от нее старались скрыть. Ей нравилось смущать своего собеседника.

За обедом девушка все время шутила, смеялась. Начинала об одном, перескакивала на другое. Трещотка… И надо же было Микаэлу встретиться с такой!

Но вот она встала, вынула из сумки вышитый платочек, слегка обмахнула лицо и, многозначительно посмотрев на дверь, спросила:

— Что ж, пошли?

И, следом, она полушутя-полусерьезно объяснила, а потом и продемонстрировала, что надлежало теперь делать Микаэлу.

Оказывается, он должен был встать, подать ей пальто, вежливо распахнуть дверь и, пропустив ее вперед, последовать за нею, а если она разрешит, то и взять ее под руку.

— Зато ваша будущая пассия будет мне когда-нибудь очень благодарна… Не так ли, дядя?

Овьян снисходительно улыбался.

— Микаэл не привык к твоим выходкам, несносная девчонка! Ведь он может вообразить, что ты в самом деле такая, какой представляешься.

— Нет, нет, дядя! Вы лучше скажите: правда ли будущий врач прежде всего должен быть вежливым?

— Безусловно, но…

— Никаких «но»… Я удовлетворена. — И Лена милостивым жестом дала понять Микаэлу, что они могут идти.

— Всего, дорогой дядя… — игриво помахала она Овьяну шелковой перчаткой, подняв ее кончиками тонких пальцев высоко над головой. Однако, сделав несколько шагов, она вернулась, подбежала к старику и, повиснув у него на шее, чмокнула его в сухую щеку. Точно так же простилась она и с Софьей Минаевной.

— Негодная девчонка, с ума сведет человека, — покачал головой Овьян.

Софья Минаевна ничего ему не ответила, но доктор хорошо знал, о чем она в это время думала: «Избаловали, искалечили, и еще радуются!..»

Софья Минаевна не любила свою взбалмошную племянницу. Сдержанная, благовоспитанная женщина, она считала, что во всем надо знать меру. Но Лену это нимало не тревожило. Она давно подметила неприязненное отношение к себе тетки, но не обращала на это внимания. Пусть Софья Минаевна думает, как ей хочется, пусть считает ее легкомысленной. Ведь сама-то она знает, что это не так. И дядя все равно ее любит!..

2

Выйдя на улицу, Лена сразу приняла строгий и неприступный вид. Но горделивая осанка не мешала ей оставаться кокетливой, и болтать она не переставала ни на минуту. Только теперь ее собеседником был, казалось, не Микаэл, а кто-то третий, неизвестный, вернее — каждый раз тот, кто шел ей навстречу, все равно — были то мужчина, женщина или ребенок.

Перехватив еще издали взгляд встречного, Лена старалась не упустить его до тех пор, пока прохожий не поравняется с нею. Это, видимо, доставляло ей истинное удовольствие.

Многих это крайне смущало. Некоторым казалось, что Лена хочет что-то спросить у них. Кое-кто, случалось, и останавливался: девушка, кажется, что-то спросила, не повторит ли она свой вопрос?

Но Лена, отвернувшись, гордо шествовала мимо.

— В Москве, представьте, этого нет… Здесь на улице на тебя так глядят, будто никогда людей не видели, прямо впиваются…

Микаэл молчал. Он боялся оказаться в роли мишени для колкостей и насмешек. Самоуверенность этой избалованной ветреницы его подавляла. Ах, с каким удовольствием он вот тут же на улице отчитал бы ее, повернулся и ушел.

А она продолжала:

— Ну, вот, поглядите хотя бы на эту… В Москве таких экземпляров днем с огнем не сыщешь. Полюбуйтесь, как причесана, какие складочки на платье, какое кружево на воротничке. Ни дать, ни взять мадам Бовари!..

Микаэл невольно взглянул на шедшую им навстречу молоденькую женщину и не смог скрыть своего удивления. И в самом деле! Что в этой скромной миловидной женщине могло вызвать насмешку? Микаэл так и сказал об этом Лене. Да и почему было не сказать, ведь это же была правда. Но сказал и тут же понял, что допустил оплошность.

Лена резко остановилась и смерила его уничтожающим взглядом.

— Вы просто плохо воспитаны, вот что я вам должна сказать. Вам, верно, неизвестно, что все ваше внимание должно быть отдано даме, с которой вы идете. Вы не должны видеть и замечать никого больше. Поняли? А теперь — прощайте!..

«Нет, она просто сумасшедшая», — подумал Микаэл, глядя вслед удаляющейся Лене. Он был озадачен. Таких женщин ему еще встречать не приходилось.

Улица показалась ему какой-то узкой и тесной. Небо опустилось и прилипло к крышам домов.

«Ах, встретиться бы мне еще раз с нею, теперь бы я знал, как…» — думал Микаэл с раздражением.

Впрочем, это в нем говорила досада. На самом же деле, он не знал ни того, что скажет ей при встрече, ни того, как поступит.

3

Однако встретиться с Леной Микаэлу пришлось только пять лет спустя, когда, окончив институт, он работал в клинике доктора Овьяна в качестве одного из его ассистентов. Первые успешные операции молодого хирурга принесли ему имя талантливого врача. Микаэла считали одним из одаренных учеников Овьяна и пророчили ему блестящее будущее. Кто знает, может быть, пройдут годы, и когда-нибудь он займет место своего учителя, блестящего, но уже стареющего хирурга. Овьян был рад, найдя в Микаэле энергичного и способного помощника, которому он нередко передоверял весьма сложные и ответственные операции. Правда, на таких операциях он обязательно присутствовал сам, внимательно наблюдая за работой любимого ученика.

В Микаэле Овьян видел себя в молодости — та же твердость руки и острота глаза, та же тонкая интуиция, свойственная только прирожденному хирургу. Однако было в Микаэле и кое-что такое, о чем старый доктор никак не мог примириться. Очень уж замкнутым был этот молодой человек. Как ни старался Овьян ввести его в круг своих приятелей и знакомых, — ничего не получалось. Напротив, Микаэл все больше и больше сторонился людей и уходил в себя. Он жил в каком-то своем, обособленном мире, и вырвать его из этого мира было нелегко. Неделями не выходил он из клиники, жадно, увлеченно поглощая книги и забывая обо всем на свете.

На правах старшего Овьян разрешал себе иногда нарушить его уединение. С шумом открыв дверь в душную, непроветренную комнату, где склонился над книгой Микаэл, доктор легким хлопком в ладоши заставлял его поднять глаза:

— Опять, опять?.. — говорил он, укоризненно качая головой. — А ну-ка, друг любезный, вставай, надо немного размяться. Закрой эту проклятую книжку, погляди, какую чудесную книгу раскрыла для тебя весна. Пойди подыши воздухом, погляди, какая красота кругом. Пока ты не вкусишь прелести жизни, не узнаешь ее, ты не сможешь понять, для чего же собственно надо спасать людей.

Микаэл нехотя вставал и покорно улыбался.

— Нет, ошибся я в тебе, ошибся, — уже шутил хирург, — тебе бы надо было жить в другие времена. Уединился бы в каком-нибудь монастыре и всю жизнь корпел над составлением летописи. Надо в жизнь вступать, братец ты мой, в жизнь… Знаешь ли ты, что такое жизнь? А хирургу знать это совершенно необходимо! Уж ты мне поверь.

Микаэл, конечно, знал, что доктор по-своему прав, но у него были свои стремления и идеалы, ради которых он готов был от многого отказаться.

Безрадостное детство и трудная юность сделали его не по летам замкнутым и суровым, и он никак не мог стать таким, как многие его сверстники, не мог бездумно наслаждаться жизнью и хоть на минуту почувствовать себя беспечным.

Может быть, он и желал этого, может, ему хотелось временами забыться и вздохнуть полной грудью, но его точно связывало что-то, какая-то невидимая пружина не давала ему свободно распрямиться.

— Нет, как я вижу, освежить воздух этой монастырской кельи сможет только хороший сквознячок. Ну, вставай, вставай, братец, закрой свою книжицу и пойди, «поброди по кварталам Стамбула», — говорил Овьян, цитируя известного армянского писателя Акопа Пароняна. — Книги от тебя не убегут, а жизнь убегает… — И, мягко улыбаясь, он захлопывал лежавшую перед Микаэлом книгу.

«Сквознячок», на который намекал доктор, налетел совсем неожиданно в образе окончившей медицинский институт девушки-рентгенолога. Налетел и приступил к исполнению своих обязанностей в той же клинике, где работал Микаэл.

Оставаться с этим «сквознячком» наедине Микаэл просто боялся. Но и на людях ему было не легче. Озорная девушка пользовалась любым поводом, чтобы чем-нибудь его смутить, озадачить; словом, Лена осталась той же, какой Микаэл знал ее пять лет назад, — такой же беспокойной, задиристой, своенравной и избалованной.

Материальные дела Микаэла не намного улучшились и теперь, когда он уже окончил институт и начал работать, — он едва сводил концы с концами. Все до последней копейки у него было рассчитано. Единственным излишеством, которое Микаэл позволял себе, были медицинские книги и журналы, аккуратно расставленные на самодельных полках. До сих пор он не знал, что такое новое белье или одежда, и покупал их не в магазине, а на рынке. Здесь у какого-нибудь торговца подержанным платьем присматривал он поношенные вещи и носил их, пока они нитка за ниткой на нем не расползались. Зимой еще куда ни шло — убогий костюм можно было спрятать под тоже не новым и довольно куцым, но все же более или менее сносным пальто. А вот летом дело было совсем плохо.

Микаэл старался пораньше прийти в клинику и сразу же надевал белоснежный халат врача; а вечерами задерживался на работе подольше, только б никто не увидел его обносков.

И как нарочно, чаще других встречалась ему Лена, всегда нарядная, каждый день в другом, всегда из модных, красивых, дорогих тканей платье, которые так шли к ее стройной, изящной фигурке. Стоило ей где-нибудь появиться, как она тотчас привлекала всеобщее внимание, приносила с собой смех и веселье.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

В те далекие дни Лена была еще школьницей.

Однажды прохладным утром, когда весь город заливало яркое весеннее солнце, Лена вышла из дому и направилась к трамвайной остановке. Она спешила к своей подружке Тамаре, чтобы вместе с ней приготовить уроки. Впрочем, уроки были только удобным предлогом — так было легче по-своему распорядиться воскресным днем.

На Лене была шелковая кофточка и плиссированная юбка, едва достигающая колен. На ногах — легкие летние туфли и светлые шелковые чулки.

Ожидающих трамвая было немного: сгорбленная старушка, пожилая женщина, обремененная продуктовой корзиной, и маленький мальчик с грязной облезлой собачонкой.

Но погодите, кто же этот красивый мужчина, задумчиво шагающий по тротуару и время от времени поглядывающий в ту сторону, откуда должен прийти трамвай?

Лена, кажется, где-то его видела. Нет, не его, а только портрет его — на афише. Неужели это он, знаменитый трагик, гастроли которого всегда вызывают в городе столько шума? Да, конечно, он. Высокий лоб с падающим на него крутым завитком густых волос, большие глаза, греческий нос и твердая линия красиво очерченного, несколько упрямого рта.

Но можно ли все-таки поверить, что такой человек ждет здесь трамвая рядом с этой жалкой старушкой, нагруженной продуктами озабоченной хозяйкой и увлеченным собачонкой сорванцом-мальчишкой.

Лену мучили сомнения, и она тайком внимательно наблюдала за незнакомым мужчиной. Нет, конечно, это он. Девочка едва не вскрикнула от радости. Вот так счастливая встреча! И действительно, разве не счастье — ожидать трамвая вместе с таким человеком?

Ведь для того, чтобы только мельком взглянуть на него, люди осаждают театральный подъезд и толпой сопровождают знаменитость до гостиницы или до какого-нибудь дома, где устраивается очередной торжественный ужин.

До сих пор Лена видела его только на сцене, издали. Но слышала она о нем так много, что ей казалось, будто они давно знакомы. Сейчас, стоя всего в четырехпяти шагах от этого человека, она смотрела на него с нескрываемым интересом и удивлялась, как это люди могут спокойно проходить мимо. Должно быть, не видят, потому что не могут поверить в счастливую возможность. Ей хотелось крикнуть, объявить всем, что вот здесь, на трамвайной остановке, стоит сейчас великий артист, кумир публики, с которым столькие мечтают познакомиться…

Нервно сжимая пальцы, она оглядывалась вокруг и снова восторженно впивалась глазами в предмет своего поклонения.

А он будто и не замечал Лены. Что-то вроде оскорбленного чувства шевельнулось у нее в груди. Неужели она не заслуживает его внимания? Почему же тогда другие с восхищением говорят о ее красоте. Впрочем, правду сказать, что она для него, избалованного женским вниманием? Чем может привлечь она такого мужчину?

Вот сейчас подойдет трамвай, каждый из них поедет в свою сторону, и Лена никогда больше не увидит его так близко. Хотя бы трамвай не шел подольше, хоть бы случилось что-нибудь, какое-нибудь необыкновенное происшествие, о котором потом можно будет всем рассказывать.

Вот это действительно было бы счастье. И пусть все тогда лопнут от зависти. Не виновата же Лена, что она хороша собой, удачлива и всем нравится!..

Но вот актер, разгуливая в ожидании трамвая, прошел мимо нее. Он окинул ее мимолетным оценивающим взглядом, и она внезапно залилась краской, вздрогнула. Ей стало не по себе; никогда прежде она не чувствовала себя такой скованной и растерянной.

2

Люди зашевелились: подходил трамвай. Лена только теперь заметила, что народу на остановке стало больше. Второпях она даже не взглянула на номер трамвая. Едва он остановился, она вскочила в вагон и села на свободное место у окна. Отсюда ей было видно, как, толкая друг друга, пассажиры стараются протискаться в узкие двери.

Только один трагик продолжал спокойно прогуливаться по тротуару. Не этот номер трамвая ему был нужен? Или, может быть, он назначил здесь свидание? Один знакомый говорил как-то Лене, что самое удобное место для свиданий — трамвайная остановка. Пропусти хоть сотню вагонов, никто не заподозрит, что ты кого-нибудь ждешь.

Лена усмехнулась. Ему, должно быть, невдомек, что Лена обо всем прекрасно догадывается и его хитрость не составляет для нее тайны. А ведь она могла бы ему сейчас об этом сказать!

Вагоновожатый сошел купить папиросы. Трамвай все еще стоял. Опершись о раму окна, Лена продолжала смотреть на артиста. Она уже успела овладеть собой и чувствовала себя спокойнее.

В глубине души она очень сожалела, что рассказывать подругам, увы, особенно не о чем. А так бы хотелось разбудить их любопытство и зависть. Не придумать ли самой что-нибудь? Времени для этого хватит — ехать ей довольно далеко…

Артист остановился напротив вагона и закурил. Взгляд его перебегал от окна к окну. В этом блуждающем взоре и во всем облике известного трагика было какое-то печальное величие — будто он и сейчас играл одну из своих любимых ролен.

На одно мгновение Лене почудилось, что и она участвует в каком-то большом, очень большом спектакле, только разыгрывается он не в театре, а на громадной сцене, называемой жизнью.

Она, однако, не знала своей роли и смущенно прижалась к спинке скамьи. Когда вагон уже должен был двинуться с места, взгляд знаменитого артиста, скользя по окнам, встретился со взглядом Лены, и ей вдруг захотелось помахать ему рукой. Но она не решилась. Однако в тот самый момент, когда вагон уже тронулся, девушка непроизвольно улыбнулась. Бросив папироску, артист побежал вслед за трамваем.

Не оглянувшись назад, Лена почувствовала, что кто-то, расталкивая людей, пробирается по вагону. Вот он уже стоит рядом и полы его летнего, напоминающего плащ, пальто слегка касаются ее колен.

— Простите, — мягко прозвучал бархатный полос.

В следующее мгновение Лена была уже на ногах и, смущенная, предлагала свое место артисту. Любезно поблагодарив ее, он решительно отказался сесть, и они некоторое время так и стояли друг перед другом. Заметив растерянность девушки, артист дружески взял ее за руку и чуть не силой заставил сесть.

Лена смутилась еще больше. Отвернувшись к окну, она, кусая губы, тщетно старалась скрыть свое волнение. Только теперь она поняла, какую совершила ошибку. Что она наделала? Что подумает о ней этот человек? Может быть, он для того только и сел в трамвай, чтоб как следует отчитать ее, но потом пожалел, раздумал? Боже, как это все унизительно! Уж лучше было услышать любую отповедь, любую нотацию, чем сознавать, что тебя жалеют.

Она хотела сойти на ближайшей остановке, но раздумала. В ее состоянии она бы, пожалуй, повела себя как-нибудь несуразно и все бы догадались, что с ней творится. Хотя бы уж он сам скорей сошел…

— Вы школьница? — услышала она вкрадчивый, спокойный полушепот.

Лена вздрогнула. Да, она школьница, но скоро уже кончает, и… она знает, с кем имеет счастье ехать в одном вагоне и кому уступала место. Так она ему и сказала.

Он снисходительно улыбнулся.

— А вы когда-нибудь видели меня на сцене?

Да, видела, но, к сожалению, один только раз — в «Кине». Но она очень много слышала о нем и хотела бы увидеть его в «Гамлете», в «Отелло»… И, вероятно, на этих днях осуществит своедавнее желание.

— А что, если сегодня?

Гремящий трамвай так подбрасывало и трясло, что сидевшие качались из стороны в сторону, а стоявшие невольно налетали друг на друга.

Артист говорил шепотом, но Лена ясно и четко слышала каждое его слово. Так же ясно и четко расслышала она и его вопрос, вернее, не вопрос, а невероятное, сказочное предложение. Но сказал он так на самом деле или ей только показалось?.. Она в раздумье молчала.

— Может быть, как раз сегодня, а?.. Или «Гамлет» вас не интересует? — снова заговорил он.

Нет, почему же! Разве может не интересовать ее «Гамлет», тем более когда в главной роли… Но сегодня она совершенно не собиралась… И вообще… Все это так неожиданно… И потом…

— Ну, ладно, подумайте. Времени до вечера достаточно. Жалею, что не взял с собою контрамарки. Если решите, за час до начала будьте у входа в театр. Можете взять с собой одну из подруг, какую хотите. Хорошо? Значит — договорились?..

Все это было сказано в таком непринужденно-дружеском тоне, что Лена совсем онемела. Не успела она собраться с мыслями, как под ухом опять зазвучал тот же ласкающий полушепот:

— У вас есть белое платье? Да? Тогда наденьте его и прикрепите на грудь букетик красных гвоздик. Ладно? Так я вас сразу узнаю.

И он поспешно сошел с трамвая.

3

Ерванд Якулович Варназов, или, как его обычно называли, просто Ерванд Якулыч, кажется, затем только и родился на свет, чтобы всему удивляться. Как ребенок, радовался он, сделав что-нибудь самое обыденное.

— Жена, я встал, — радостно объявлял он, поднимаясь с постели часов в одиннадцать-двенадцать дня.

— Взошло красное солнышко! — насмешливо отзывалась жена.

Через несколько минут из спальни снова доносился голос Ерванда Якулыча:

— Ну, и с этим делом покончили, жена…

Это означало, что Ерванд Якулович совершил одно из самых тяжелых дневных дел — без помощи жены умудрился натянуть брюки. Затем ему предстояло умыться и сесть за приготовленные госпожой Мартой яичницу, плов с цыпленком или арису[1].

«Чтоб кусок застрял у тебя в горле, — изо дня в день, ставя перед мужем вкусные блюда, повторяла про себя жена. — Помер бы уж, что ли, дал мне несколько лет вдовой пожить…»

Эта жгучая ненависть к мужу родилась в ней давно, с того самого дня, когда прожигатель жизни и распутник, состоятельный делец Ерванд Варназов, ослепив своим богатством нищих родителей Марты, вырвал девушку из рук любимого человека и запер ее в золотой клетке.

Торговому дому Варназовых многие в городе завидовали. Завидовали люди и «счастью» Марты. Было время, когда все нити кожевенной и обувной торговли сходились в железной руке Варназова, и он умело управлялся с ними, как ловкий кучер управляется с вожжами.

Глядь — ослабил одну из вожжей, позволил лошадке, тряся гривой, побежать свободно, вообразить- что вот она, вольная началась жизнь, но тут вдруг так дернет, что бедное животное затанцует, закружится на месте и взовьется на дыбы. Но, ослабляя ли вожжи, или твердо собирая их в кулаке, Ерванд Якулыч не переставал удивляться.

— Забавная штука этот мир! — философствовал он. — Если человек подходит к тебе с требованием, то нужно ему так хвост подкрутить, чтоб он надолго страху набрался. Не то уподобишься Иисусу Христу и сам же распят будешь.

Много всяких забот тревожило Ерванда Якулыча, но самой большой его заботой был сын Сантур, или, как привыкли называть его в семье, — Сандик. Сандик, бросив школу, болтался без дела, бражничал, обманывал и обирал отца.

— И в кого только он такой уродился, в кого? — спрашивал отец у самого себя и добавлял сокрушенно: — Уж лучше мне было иметь осла, чем такого сына. На осле хоть деньги заработать можно.

Как ни старался Сандик прятать концы в воду, отец всегда узнавал о всех его проделках.

Ерванд Якулыч знал даже, что Сандик связался с шайкой головорезов и докатился до преступления. Они занимались тем, что похищали ночью, прямо из постели, какого-нибудь богатого человека, бросали его в темное и сырое, кишащее крысами подземелье, а потом требовали от семьи солидный выкуп.

Ерванд Якулыч знал все это, но молчал. Он боялся, как бы сын, разгневавшись, не сыграл подобную шутку с ним самим. Одна только мысль о темном подвале и крысах приводила Ерванда Якулыча в ужас. Поэтому, хочешь, не хочешь, ему приходилось выполнять все требования Сандика.

Однажды Сандику взбрело в голову завести собственный фаэтон, и как Ерванд Якулыч ни изворачивался, ему и тут пришлось пойти на уступки.

— Ну, послушай, сынок, что это тебе вдруг вздумалось? На что нам сейчас фаэтон? Если иметь фаэтон-маэтон, нужно иметь и лошадь-мошадь, а для лошади-мошади нужна конюшня-монюшня…

Сандик ничего не желал слушать.

— Все расходы, папа, — сказал он, хитро улыбаясь, — мы уменьшим вдвое: фаэтон купим, а «маэтона» не нужно, лошадь купим, а без «мошади» можно обойтись, без «монюшни» тоже; что же касается кучера, то не беспокойся, — править буду я сам. Договорились?.. Ведь я сократил твои расходы? Ну, как, купишь или не купишь?..

Услышав в голосе сына угрозу, Ерванд Якулыч задрожал. «Пропал…» Возражать не приходилось.

Неделю спустя Сандик восторженно рассказывал матери:

— Наша светлость, маманя, прикрепила фаэтон к ресторану «Миньон». Подается он к двум часам ночи, обслуживаю только господ офицеров и их холеных дамочек. Какие девочки, мм! Пальчики оближешь. Прямо ананасная клубника!

Клубника? Маленькая Лена, сестренка Сандика, клубнику просто обожает, и брата она поняла буквально.

— Что же ты мне не принес, Сандо? Какой нехороший…

Сандик рассмеялся, подхватил сестренку на руки, посадил на плечо и закружился с нею по комнате.

Марта до того устала от сына, что старалась о нем даже не говорить, а если о нем заговаривали другие, просто затыкала уши.

«До чего же ты докатишься?» — хмуро глядя на сына, думала она.

А Ерванда Якулыча, казалось, занимала теперь одна только мысль. Глядя на знакомых и родственников, он не переставал изумляться, как это люди, зная о неминуемой смерти, не подумают обо всем заранее, не подготовят себе достойного погребения?

Он, например, уже обо всем позаботился, приготовил для себя обитый серебряной парчой гроб, свечи, саван. Запасены были и все продукты для поминального обеда: рис, масло, вино. Если что из продуктов шло в расход, то запас тут же пополнялся. Для домашних это стало таким привычным, что никто не удивлялся, когда, угощая случайного гостя, Ерванд Якулыч кричал жене:

— Марта, подай-ка бутылки две из того вина, что для поминок… потом пополним…

«Жаль, что не сегодня поминки», — доставая бутылки, бурчала жена.

Толстеньким, коротеньким, как пенек, человечком был Ерванд Якулыч. Его неприятное лицо делали особенно отталкивающим кустики черных волос, в изобилии росших у него в ушах и носу. Глядя на мужа, Марта с огорчением думала, что смерти не так-то легко будет свалить этот кряжистый пень. А сама ома день ото дня таяла. Да и легка ли жизнь за таким мужем! А тут еще сын бросил ученье и подружился с улицей.

Единственной отрадой матери была Лена.

— Одна-она меня и утешает, — частенько повторяла Марта.

Отец тоже любил дочь. Он восхищался ее «ангельским личиком», стройной фигуркой, горделивой повадкой. Красота дочери освобождала Ерванда Якулыча от неприятной необходимости давать за ней большое приданое: ведь сама она слиток чистого золота! Не было нужды и самим искать ей богатого мужа: любая состоятельная семья не откажется от такой обворожительной невестки.

Ни дочь, ни сын не были похожи на отца. Сандик был тоже очень хорош собой, так хорош, что было время, когда Ерванда Якулыча даже снедало сомнение: а не было ли тут…

Однако, когда родился второй сын — черный, морщинистый, как новорожденный щенок, уродец, Ерванд уверовал в непогрешимость жены и успокоился. Прожил этот ребенок недолго — всего три месяца, но своим кратковременным существованием он помог старшим детям, заставив отца полюбить их.

В последнее время отец махнул рукой на Сандика и похоронил все связанные с ним надежды. Казалось, хорошего от сына уже ждать было нечего, а плохим он не может больше удивить!

Но вот в один прекрасный день Сандик преподнес отцу такой сюрприз, что старик чуть не спятил с ума от неожиданности.

4

Незадолго до установления в Грузии советской власти Сандик попал в тюрьму. Точно причины ареста никто не знал, а слухи ходили разные. Кто связывал это с будто бы совершенной им кражей, кто с «политикой».

Ну, а пока выяснялось, что да как, в Тбилиси вступили части Красной Армии, и меньшевистское правительство в панике покинуло город. Началось бегство насмерть перепуганной буржуазии. Ерванд Якулыч тоже решил бросить все и, прихватив с собой только ценности, срочно улепетывать за границу.

Но как бежать, когда единственный сын, Сандик, в тюрьме? Не бросать же его на произвол судьбы. Да и что люди скажут!

К тому же запротестовала Марта.

— Я из города шагу не сделаю. Хочешь — уезжай сам, счастливого пути!..

И Ерванд Якулыч, затая страх, скрепя сердце смирился. В эту ночь он пережил тысячу смертей. Заснуть он не мог, его бил озноб, в голову лезли всякие кошмарные мысли. Одно утешение, что готов уже обитый серебряной парчой гроб и на чердаке сложены продукты для поминок.

Утром, когда Ерванд Якулыч боязливо приоткрыл окно и посмотрел со второго этажа вниз, он не увидел. никого, кроме дворника Кудрата, усердно подметавшего улицу.

Сначала ему захотелось плюнуть, обругать дворника, излить на него накипевшую досаду. Но благоразумие заставило его сдержаться — времена нынче смутные, лучше не рисковать. Бог знает, что еще принесет с собой наступающий день? Светопреставление, да и только. Еще неизвестно, кого вынесет на поверхность, а кто пойдет на дно.

— Добрый день, Кудрат, — обратился он к дворнику, — поздравляю, твои пришли…

Откуда было знать в эту минуту Ерванду Якулычу, что ему-то как раз и принесут эти пришельцы счастье. Думал ли он, что революция вернет ему, казалось, безвозвратно потерянного сына, теперь уже в виде «пострадавшего за народ, честного революционера»?..

В делах охранки отыскался документ, свидетельствующий о том, что Сантур Варназов был задержан меньшевистской охранкой за антиправительственные выпады. То, что он освобожден из тюрьмы революционной властью, стало мигом известно всему городу.

И Сантур Варназов пошел в гору. Тысяча дверей открылась перед ним. Но Сантур избрал лишь одну из них — дверь патентной инспекции городского Совета — и сразу стал богом всех торговцев и ремесленников города.

Так славься же, Ерванд Якулыч, славься, мир, приуготовивший для Ерванда Якулыча такой чудесный подарок. Вот оно, кем был его сын, — носителем светлых идеалов! А он, отец, не только не знал родного сына, его души, но даже обвинял и проклинал его в своем сердце. Грешен, грешен я, господи!.. Невдомек мне было, несчастному, для чего Сантур проедает отцовское состояние, обманывает и грабит людей.

«Революция» — вот, оказывается, к чему стремился Сантур, вот чему посвятил себя, из-за чего подвергался опасностям, попал в тюрьму, сидел в одиночке, объявил в знак протеста голодовку…

Но не из тех был Ерванд Якулыч, чтоб потерять от радости голову. Надо было действовать — и действовать с умом. У него и в мыслях не было вернуться к прежним делам, открыть свою оптовую контору: «Где теперь найдешь столько товара?..»

— Эх, чего уж там… Ушли все мои денежки, — вздыхая, говорил он всем знакомым. — Разве Сантур мой мог что-нибудь оставить — все на революцию отдал, ничего не пожалел…

— Благодари бога, Ерванд Якулыч, за такого достойного сына.

— Да, только одно у меня и осталось, — это мой сын Сантур.

— Ты не беспокойся, Ерванд Якулыч, снова поднимешься, все вернешь. Мы тебя так не оставим… только бы сын твой был с нами подобрее… А то совсем задушили нас эти проклятые налоги, вздохнуть не дают. Не теснил бы он нас с этими патентами-матентами, а мы, поди, сам знаешь…

Ерванд Якулыч многозначительно качал головой, давая понять, что все это не так просто, что Сантура-де надо как следует ценить, а ему, Ерванду Якулычу, надо помочь по-настоящему стать на ноги.

И вот Ерванд Якулыч, человек, пострадавший за революцию, открыл в одном из глухих уголков города небольшую кожевенную лавочку: в те дни это еще было можно. Войдешь в нее — будто и нет ничего: всего несколько пудов кожи, два-три ящика мелких, похожих на мышиные зубы, сапожных гвоздей, белые деревянные гвоздики-шпильки, дратва, воск… И все-таки лавочка эта ни минуты не пустовала — здесь совершались все связанные с налогами и патентами сделки, о которых, как клялся и божился Ерванд Якулыч, Сантур не имел ни малейшего понятия. Просто сам Ерванд Якулыч, по доброте душевной, помогал плательщикам налогов, чтобы потом им легче было договориться с сыном.

Да и мог ли Сантур снизойти до всех этих путаных грязных расчетов. Ведь он с каждым днем поднимался все выше, завоевывал имя и положение. Теперь ходили даже слухи, что в свое время он заставил отца купить фаэтон с огненными скакунами, потому что ему не раз приходилось участвовать в крупных экспроприациях.

— Ах, если бы вы знали, как утекали через его руки мои денежки, — довольно беззлобным тоном «признавался» Ерванд Якулыч в разговорах с приятелями.

— Да, никому так не повезло, как Ерванду Якулычу, — замечали они. — Но молодец у него Сантур!.. Не парень, а меч обоюдоострый…

И верно, на что было жаловаться Ерванду Якулычу? Теперь, когда он выходил из дома, дворник Кудрат сходил с тротуара и вытягивался перед ним столбом. Ерванд Якулыч медленной, тяжелой походкой, заложив руки за спину, проходил мимо смущенного, чувствовавшего себя преступником дворника и словно говорил всем своим ехидно-высокомерным видом: «Ну, что, Кудрат, видел?»

«Видел, хозяин, видел», — боязливо мигая, без слов отвечал ему дворник.

Ерванду Якулычу казалось, что жизнь его теперь будет катиться вперед как по рельсам и что он каждый вечер будет возвращаться домой из своей лавчонки в счастливом состоянии человека, сорвавшего хороший куш за карточным столом.

Но ему суждено было еще раз удивиться.

Однажды, покончив с делами и заперев свою лавочку, Ерванд Якулыч спокойно возвращался домой. Шел он, как всегда, заложив руки за спину и решая на ходу различные мировые проблемы. На полдороге к дому перед ним вдруг вырос соседский мальчик и, едва переводя дыхание, сообщил, что… Лена бежала из дому.

Ерванда Якулыча точно обухом по голове хватили. Как? Когда? С кем?.. Вцепившись в худенькое плечо вестника когтистыми пальцами, он тщетно пытался услышать что-нибудь вразумительное. Сев на извозчика, Ерванд Якулыч помчался домой.

Потрясенная горем Марта протянула мужу коротенькую записку, в двух строках которой говорилось:

«Уважаемая госпожа, ваша дочь Лена бежит сегодня с известным артистом (приводились фамилия, имя и отчество знаменитого трагика). Торопитесь».

Какой-то незнакомый человек вручил эту записку одному из игравших во дворе мальчиков.

Ерванд Якулыч тотчас взялся за дело. С помощью приятелей сына ему удалось на одной из станций по дороге к Батуми ссадить с поезда и вернуть домой заблудшую дочь.

Но оглянемся немного назад…

5

Сойдя с трамвая, Лена, как загипнотизированная, ступила на тротуар и остановилась. Нет, это был не сон. Она еще видит вагон трамвая, в котором они ехали, — он и она. Она еще слышит его голос: «А теперь до свиданья, я схожу. Не забудьте. Ладно?..»

Но почему она так смутилась? Почему не смогла отказать? Неужели так трудно было произнести «нет»? Надо было объяснить ему, что она еще школьница и ей, неудобно будет на виду у всех подойти к нему, известному всему городу человеку.

Но легко ли было отказать, когда она даже не знает, как это делается!

Что же теперь он о ней подумает? Ну, конечно, он уверен, что она приняла его приглашение. В назначенный час он, должно быть, выйдет с контрамарками в руках и будет напрасно искать ее среди собравшейся перед театром публики. А потом расстроится и уйдет, подумав, что она над ним подшутила. Как же он будет в таком настроении играть? И во всем виновата одна она, Лена.

Интересно, как бы поступили в подобном случае ее подруги? Наверное, и не задумались бы, а побежали бегом.

Но кто бы их пригласил? А вот ее пригласили! Он сам пригласил ее.

Нет, надо пойти, непременно пойти. Ведь она уже не ребенок. Разве она не замечает, как на улице на нее заглядываются. Это только дома ее все еще считают маленькой, а так люди теперь стали смотреть на нее совсем другими глазами. Лена не может объяснить, как именно, но она чувствует, что эти взгляды не похожи на взгляды матери, отца, подруг, знакомых.

Да и к чему все эти сомнения? Разве такой человек мог назначить свидание дитяти? Нет, тут что-то есть, ту г какая-то тайна. И тайна эта заключается в том, что Лена раньше всех своих сверстниц делает шаг в мир взрослых — в особый мир, полный загадок и неожиданностей.

Вот она стоит сейчас и думает — пойти или не пойти? Ну, и глупая же девчонка! Конечно, надо пойти. Но как? Взять с собой одну из подруг? А кого? Ирину?; Нет, — болтунья. Услышит — разнесет по всему городу. Интересно, пойдет ли Эмма, эта недотрога и жеманница, которая и шагу не ступит без материнского разрешения. Седу она сама не хочет. В кругу подруг Седа, пожалуй, единственная, кто может посоперничать с нею в красоте. Кого же тогда? Тамару? Но согласится ли она?

Но не может же Лена, в самом деле, пойти одна? Надо непременно кого-нибудь пригласить.

С этими мыслями она поспешила к Тамаре, решив ей одной открыть свою тайну. Пусть та как-нибудь спровадит подруг, оденется и пойдет вместе с Леной в театр. Лене и в голову не приходило, что Тамара может отказаться, такой та была покорной и преданной. Но на этот раз Тамара оказалась непреклонной.

Разговор шел в саду, и Лена тут же сорвала несколько гвоздик для своего букетика.

— Ты с ума сошла, Лена, — горячилась Тамара.

Они шептались, не замечая того, что, спрятавшись за кустами, их подслушивает проказница Ирина. Ирине хотелось тут же выскочить и, хлопая в ладоши, объявить, что ей все известно, но она сдержалась. Смех Ирины и ее радостные возгласы разнеслись по саду только тогда, когда Лена, завернув гвоздики в бумагу, обиженная, ушла домой.

Вся красная от возбуждения, Ирина выбежала из своего укрытия и помчалась к девочкам:

— Девочки, послушайте, что я вам расскажу!..

6

Вечером, выйдя из театрального подъезда, артист, к своему удивлению, увидел перед собой нескольких девушек в белых платьях с букетиками красных гвоздик на груди у каждой. И без того большие глаза его стали еше больше от недоумения. Что это — видение?.. Или, может, над ним решили посмеяться? Он еще больше смутился, когда вдруг грянул звонкий девичий смех. Покраснев до корней волос, прославленный трагик в смятении кинулся назад, в театр, словно ему при всем честном народе отвесили звонкую пощечину.

Лена не знала, конечно, о затеянной подругами проделке. Она в назначенный час подошла к театру и затаив дыхание ожидала появления своего кумира. О присутствии подруг она узнала, лишь услышав взрыв их громкого смеха.

Позорное бегство артиста заставило и ее невольно расхохотаться. Однако, возвращаясь в одиночестве домой, она в досаде кусала губы.

Нет, это была не шутка. Так не шутят. Это просто зависть, зависть и ехидство. Они хотели унизить ее, посмеяться над нею.

Что он теперь подумает? Не решит ли, что все это подстроила сама Лена, желая осрамить его перед всеми? Какой стыд! Если бы она только могла объяснить ему все, оправдаться. Ведь у нее и в мыслях не было, что подруги могут сыграть над ней такую штуку. Она знает — все это подстроила Ирина, а вместе с нею и Седа, считающая себя красавицей, а на деле не стоящая и мизинца Лены. Они вдвоем организовали этот заговор. А остальные последовали за ними, как слепые. Вот все и разоделись и собрались у театра. Бесстыдницы! Нашли повод для шуток!

Эти мысли не давали ей покоя и в последующие дни. Причем, чем дальше, тем больше. Наконец она решила бежать с артистом, просить его принять ее в свою труппу и таким образом отомстить насмешницам-подругам.

Вернув беглянку с дороги, родители взяли ее из школы и два года продержали дома, разлучив с подругами. Потом ее перевели в другую школу — возвращаться в старую Лена не захотела.

Со временем все было забыто. Даже родные простили девушке ее легкомысленный поступок и никогда ей о нем не напоминали. Непоколебимой осталась одна лишь Софья Минаевна.

Возможно, тут примешивалось и кое-что другое. Надо сказать, что доктор и его жена почти всегда держались в стороне от Варназовых, особенно от Ерванда Якулыча и его сынка. Единственной связующей нитью между двумя семействами была Лена. Может быть, Софья Минаевна хотела, чтобы оборвалась и эта последняя нить? Может, это было и странно, но теперешнее положение Сантура ничуть не повлияло на отношения к Варназовым доктора и его жены. Больше того, доктор вовсе не хотел ничего знать о Сантуре, а Софья Минаевна при одном упоминании о нем с такой гадливостью морщила нос, словно откуда-то понесло невероятно отвратительным запахом.

Но все это давно отошло в прошлое. А в настоящее время Лена была занята одной мыслью — она твердо решила выйти замуж за Микаэла. Любопытно, как отнесутся к этому ее дядя и тетка? Не попробует ли Софья Минаевна исподтишка помешать, расстроить все? Пусть попытается, это даже интересно! Лена будет иметь против себя некоего невидимого противника, который невольно только подогреет ее и подтолкнет к достижению поставленной цели.

7

По удивительному совпадению обстоятельств Ерванд Якулыч в последнее время все чаще стал заговаривать о том, что Лену пора выдавать замуж.

Объяснялось это, быть может, тем, что годы шли, Лена становилась старше и мало-помалу теряла прежнюю свежесть и привлекательность. С другой стороны, звезда семьи Ерванда Якулыча постепенно закатывалась. Уже нельзя было жить, как жилось раньше, добывать денежки становилось все труднее. Надо было пристраивать дочку.

За это время Ерванду Якулычу суждено было еще два раза сильно удивиться.

В первый раз — и это было ужасно! — удивился он тогда, когда его Сандик, Сантур Ервандович Варназов, бог городских ремесленников и торговцев, был низвергнут с небесных высот в пропасть. Во время чистки партии нашлись люди, поставившие под сомнение революционное прошлое Сантура. Пребывание его в рядах партии было признано сплошным недоразумением, а его дореволюционный арест за якобы антиправительственное выступление объяснился смехотворной, водевильного характера случайностью.

Выяснилось, что накануне революции, в те времена, когда Сантур еще подавал свой фаэтон к подъезду ресторана «Миньон» для пировавших там господ офицеров и их обворожительных дам, у него вдруг пала лошадь.

Поленившись вывозить труп лошади из города, Сантур закопал его… в подвале отцовского дома. Настали жаркие дни. Невыносимая вонь всполошила соседей. В городскую управу посыпались жалобы, и оттуда прислали чиновников. В пылу перебранки Сантур обругал не только чиновников, но и приславшую их «беззаконную, бездарную власть». Обозленные чиновники придали делу политический характер, и Сантура упекли в тюрьму.

Трудно сказать — так это было или не так, только известно, что после чистки Сантур Ервандович вылетел из партии, лишился места и остался па мели.

Второе, удивившее Ерванда Якулыча событие, произошло тогда, когда кое-кому стало известно, что он припрятал отборные кожевенные товары, оставшиеся после бегства из города его прежнего компаньона. В один прекрасный день (вернее, ужасную мочь) у дверей его дома остановилась грузовая машина уголовного розыска-. Вместе с кожами забрали и Ерванда Якулыча. И он ровно два года просидел в тюрьме. Вернулся он оттуда до такой степени изменившимся, что его не узнал даже дворник Кудрат, тот самый Кудрат, что, услышав об аресте хозяина, сел на тумбу, расстегнул воротник рубахи и, глубоко, всей грудью вздохнув, крикнул: «Ре-во-лю-ция!..» Теперь этот Кудрат получил одну из лучших комнат в варназовском доме.

Выйдя из тюрьмы, Ерванд Якулыч с трудом доплелся до дома. В это самое время Кудрат с помощью четверых своих сыновей-школьников втаскивал по узкой лестнице, ведшей на второй этаж, в новую квартиру только что купленный шкаф. Пыхтение и сдавленные возгласы то и дело перекрывались громкими предостережениями дворника: «Осторожней, зеркало…»

Ерванд Якулыч простоял внизу до тех пор, пока новая мебель Дворниковой семьи не была водворена на место.

Жену и дочь Ерванд Якулыч нашел на грани полного обнищания. Неблагодарный сын жил где-то в центре города и ничуть не интересовался судьбой матери и сестры, которые с трудом перебивались, распродавая домашние вещи.

В эти тяжелые времена профессор Овьян протянул своей сестре руку помощи, — впервые нарушив волю жены, он послал Лену для продолжения образования в Москву, и, пока она училась там, помогал ей. Лена окончила институт, вернулась, начала работать, и теперь родные только и думали о том, как бы выдать дочь замуж. Однако сказать ей об этом прямо они не хотели. То ли стеснялись, то ли остерегались. Но стоило собрать и осмыслить все их намеки, и получилось бы, примерно, следующее:

«Ты, дочка маша дорогая, уже не ребенок. Метрике своей не верь: сколько годков ты прожила, в какие вступила, — оставь на нашей совести. И с учением, слава богу, покончила. Теперь пришло время, чтобы ты серьезно призадумалась о своем будущем.

Ну, все мы, конечно, знаем, что прошлое твое, твой неблаговидный поступок не особенно тебя украшает…

Правда, со временем все как будто забывается, но, глядишь, и вспомнят, особенно, если речь зайдет о замужестве. Заруби это у себя на носу. Что до того, как ты себя пять лет в Москве вела, вдали от родителей, родственников, знакомых, в институтском общежитии, молодыми поклонниками окруженная, — это оставляем на твоей совести.

Мы, конечно, тебя не торопим, — когда же родители торопят ребенка? Но было бы неплохо, если бы ты и сама заглянула немного в будущее. Пора научиться давать себе отчет в каждом своем шаге».

Микаэл, конечно, не был тем блестящим молодым человеком, о каких Лена начиталась в романах; такого ей встретить не посчастливилось. Внешностью и характером он был полярно противоположен Лениному идеалу. Но в нем была какая-то огромная притягательная сила, какое-то неизъяснимое внутреннее обаяние. Это был человек упорный, твердо идущий к своей цели, охваченный жаждой познания.

Лена не могла не видеть, что Микаэл на нее смотрит, как на ветреную избалованную мещаночку, с которой он никогда не помыслит связать свою судьбу. Да и может ли он думать о ней иначе. Что ж, это даже лучше. Пусть так и думает. Когда же Лена добьется своего (а она непременно добьется!), когда она женит Микаэла на себе (а женит непременно!), тогда он и увидит, поймет, какая у нее добрая и честная душа, и устыдится своих прежних мыслей.

Но Лена, конечно, не наивная девочка, и замыслов своих она не выдаст. Поняв, что Микаэла обычным кокетством не возьмешь, она резко изменилась — стала мягкой, покорной, внимательной и услужливой.

Работая в рентгеновском кабинете той же клиники, Лена с готовностью выполняла каждую просьбу Микаэла.

Однажды после работы они вышли из клиники вместе. Упрямая и самоуверенная, редко признававшая хотя бы одну из тысячи своих ошибок, Лена вдруг повела такой разговор:

— Я не для того начинаю этот разговор, чтобы просить у вас прощения. Нет, бог лишил меня этого «дара», — она мягко улыбнулась. — Нет. Но, откровенно говоря, тяжелый камень лежит у меня на сердце. Знаете, Микаэл? Вы не такой, каким я вас считала…

И хотя Лена ничего не объяснила, не сказала, каким она считала Микаэла, он понял, скорее почувствовал, что это — признание, свидетельствующее о какой-то большой происходящей в девушке перемене.

И это действительно было так. Разобравшись наконец во внутреннем мире Микаэла, Лена поняла, что нашла в нем тот идеал человека, который она так долго искала. Довольная своей судьбой, она не хотела ни от кого таиться и ни о чем в жизни больше не мечтала. Каждое обращенное ею к Микаэлу слово было лаской, каждый взгляд — признанием в любви и верности…

Теперь Лена ходила всегда с Микаэлом под руку, слегка склоняясь на его плечо и ничего вокруг не замечая. Улыбка не сходила с ее неизменно оживленного лица. Ее счастливый взгляд словно скользил по людям, и она с трудом узнавала среди встречных своих подруг и знакомых.

Однажды она привела Микаэла домой, познакомила с родителями и случайно (а может быть преднамеренно) с оказавшимся здесь братом Сантуром. Это посещение не было для домашних неожиданностью.

За скромным чайным столом завязалась беседа. Говорили, главным образом, Сантур и Микаэл. Ерванд Якулыч пребывал в роли слушателя. С тонкой наблюдательностью старого торговца он краешком глаза поглядывал на будущего зятя. Он, конечно, уже слышал о Микаэле и понимал, что за этим молодым хирургом — будущее. Жизнь много раз удивляла Ерванда Якулыча и многому его научила. Он твердо понял, что деньги, богатство ничего не стоят — все это притупившееся и негодное к употреблению старое оружие. Теперь мало-помалу жизнь завоевывает другое, новое оружие — наука. Именно этого оружия был лишен его сын Сантур, и именно этим оружием должен был проложить себе дорогу его будущий зять, этот облаченный в старенький пиджак, замкнутый, несловоохотливый, скромный, но неглупый парень. Напрасно свысока смотрит на него Сантур, напрасно говорит с ним насмешливым тоном и снисходительно улыбается, когда Микаэл с ним не соглашается.

«Я этого человека где-то видел, но где — не могу вспомнить. Его лицо удивительно мне знакомо», — подумал Микаэл, едва увидев Сантура. До самого конца их встречи эта мысль не давала ему покоя. Не оставляла она Микаэла и во все последующие дни, и даже потом, когда он уже стал зятем Варназовых.


В тот же вечер Ерванд Якулыч взволнованно поздравил нареченных, а Марта наградила обоих материнским поцелуем и, призвав на них «благословение всех святых», пожелала им счастливо дожить до дней, когда они будут садиться за стол в окружении детей, внуков и правнуков.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Первым из братьев Микаэла, посетившим новобрачных, был Левон. Он пришел с несколькими своими товарищами — рабочими, познакомился с невесткой, поздравил. Осушив несколько бутылок принесенного с собой вина, гости в веселом настроении разошлись.

Ровно два месяца спустя из далекого горного села Армении Астхадзор приехал в город и Арменак. Разыскать брата оказалось нелегко, так как на вторую же неделю после свадьбы молодые перебрались из окраинного квартала в центр города — в комнату, приобретенную для них Ервандом Якулычем.

Лена встретила Арменака тепло и радушно. После ужина невестка занялась домашними делами, а братья, усевшись рядышком на тахте, разговорились. Было о чем вспомнить, было что рассказать друг другу.

Арменак словно родился заново — от худого и хрупкого юноши и следа не осталось. Теперь это был здоровый, сильный, обожженный солнцем парень. Вместо горечи и печали, глаза его выражали спокойную уверенность. На плече его блузы цвета хаки виднелся след от ремня, должно быть, он носил оружие, которое, уезжая, оставил дома. Рассказывал он о тяжелых деревенских буднях, но в словах его не было ни жалобы, ни уныния. Это был разговор человека, который твердо идет по однажды избранному пути.

В эти годы на селе шла жестокая борьба — озлобленное кулачье взялось за оружие. Бандиты совершали открытые нападения, средь бела дня убивали людей из-за угла. Только на днях кулацкая пуля оборвала жизнь секретаря партячейки Вартана. А по дороге в соседнее село бандиты схватили двух молодых людей и зверски замучили только за то, что нашли в их карманах членские книжки МОПРа. Оставив трупы посреди дороги, негодяи скрылись.

— Но что бы они не делали, к какой бы подлости и жестокости ни прибегали, дни их сочтены, победа будет за нами, коммунистами, — закончил свой рассказ Арменак.

Микаэл внимательно слушал, не сводя с брата глаз. Ему, не верилось, что сидящий рядом с ним человек — это тот самый худенький, хворый, прозрачный, как свеча, не умевший улыбаться мальчик, которого он помнил с детства.

Пришло время ложиться спать. Лена растерянно поглядела на Микаэла — в маленькой комнате не было ни лишней кровати, ни лишней постели.

Арменак перехватил ее взгляд.

— Не огорчайся, невестка дорогая, — сказал он с простотой и прямодушием горца, — я человек привычный, обойдусь как-нибудь. Вот хотя бы здесь, — и он показал на застекленный балкончик, примыкавший к комнате.

Единственный в доме тюфяк был отдан гостю.

Наутро Арменак собрался ехать. Посули ему золотые горы, и тогда не остался бы он в городе: он чувствовал себя солдатом, прибывшим с фронта на короткую побывку, все мысли и думы его были с товарищами, там, где кипят сражения.

Микаэлу очень хотелось, чтобы Арменак понравился Лене. Этот прекрасный парень вполне заслуживал любви и уважения.

Но, вернувшись с работы домой, он застал жену мрачной и за один день осунувшейся. Лена была занята стиркой. Присмотревшись, Микаэл заметил, что в котле вываривается постельное белье, которым пользовался Арменак. В душе его шевельнулась какая-то смутная обида. А впрочем, может быть, Лена и права, и ничего тут нет оскорбительного. Арменак ведь сам говорил, что иногда по целым неделям не меняет белья — просто не находит для этого времени.

Как будто у Микаэла не было никаких оснований для тревог, для волнений. Все было так просто, так обычно. И все же… ему вдруг показалось, что чья-то недобрая рука хочет оторвать его от родного брата, заставить нарушить обет, который дал он себе еще в тот день, когда со свечой, врученной ему старой Ази, стоял у гроба матери.

Особенно сильно проявилось это беспокойное чувство после одного из случайных посещений Аби. В комнату брата безрукий вошел, как в свою собственную. Смешанный запах пота, мазута, водки исходил от его грязной одежды. Аби не признавал никаких церемоний. Он сам открывал шкаф, доставал посуду, распоряжался по-хозяйски. К такому поведению Лена была непривычна. Когда Аби ушел, она сказала мужу:

— Объясни этому бродяге, что у нас дом, а не рынок…

— Но ведь он мой родной брат, Лена…

— Ну, а я, кажется, твоя законная жена, Микаэл, — насмешливо бросила Лена и, сделав паузу, добавила: — Жена, а не горничная… Не так ли?..

Микаэл не выдержал.

— А если я так же буду относиться к Сантуру?

— Мой брат не бродяга.

— Может быть, хуже, чем бродяга.

— Ты не вправе так говорить о нем? — вскричала Лена. На глазах у нее выступили слезы.

«Не вправе»! Ну, конечно, кто бы дал ему право сравнивать «Сантура Ервандовича» с беспризорником вроде Аби? Даром, что Сантура выкинули из рядов партии и сняли с работы! Он до сих пор еще упрямо пытался восстановить свои «права». И в кругу знакомых Сантура было немало людей, веривших в то, что он пострадал невинно. Он обращался в разные инстанции, даже писал в Москву, добивался «правды», требовал. Эта удивительная настойчивость Сантура и создавала впечатление, что он оказался жертвой клеветы.

Но Микаэл думал иначе. С первой же встречи с Сан-туром его неотступно преследовала мысль, что он где-то встречался с этим человеком. Наконец Микаэл вспомнил, где и как началось их знакомство.

Да, он видел Сантура, знает его давно, но лучше бы ему вовсе забыть об этом.

…И вот Микаэл вспоминает.

…Грязная, пустынная улица. По разбитому тротуару идут он и его мать. Голод гонит их на рынок с последней оставшейся у них ценной вещью — завещанным покойной бабушкой кольцом.

По дороге на рынок словно из-под земли вырастает перед ними чистенько одетый, красивый молодой человек: «Тетушка, что несешь продавать?..» И еще вспоминает Микаэл: бьет себя по коленям мать, кричит, причитает, плачет: «Унес, безбожник!..»

Бедная мать, в тот горький день с пустыми руками возвращалась она домой, кляня свою судьбу.

Да, этим пройдохой, обманщиком был Сантур. Микаэл всей душой его ненавидел.

— Ты не имеешь права оскорблять моего брата и должен извиниться перед ним, — непререкаемым тоном проговорила Лена.

Что-то похожее на усмешку пробежало по губам Микаэла. Извиниться?.. Он с трудом сдержался и, ничего не ответив, выбежал из дому.

2

Лена не решалась даже самой себе признаться в том, что совершила ошибку, связав свою жизнь с человеком, для которого, кроме этой проклятой медицины, ничего на свете на существует.

А Лене хотелось общества, развлечений, приемов, всего того, к чему она так привыкла. Что у нее за жизнь — только работа и работа, бесконечная, однообразная; все ее дороги из дому — в клинику, из клиники — домой…

Большая часть дня — в темноте рентгеновского кабинета, затянутого плюшевыми портьерами; противное жужжание аппаратов, специфический запах лекарств. Нет, нет, от всего этого можно окончательно отупеть, сойти с ума.

Какое-нибудь подозрительное загадочное пятнышко, обнаруженное в снимке чьей-нибудь грудной клетки, пищевода, желудка, должно волновать тебя и заставлять думать о себе целый день. Зачем? Да стоило ли для этого родиться! А ведь годы летят, жизнь проходит мимо. Как же долго можно жертвовать собой, до каких пор?..

Конечно, Микаэлу не на что жаловаться. Ему ничего не нужно, были бы только операции. Овьян доверяет ему все больше и больше: теперь уже все самые серьезные операции делает Микаэл. У него нет ни одной свободной минуты. А если бы и была? Все равно он посвятил бы ее своей диссертации, а не ей, Лене. И какая она дуреха! Еще и сама ему помогала — подбирала для него необходимые материалы, переписывая какие-то бумажки… А что изменится после зашиты диссертации?..

Единственным домом, где бывали Аразяны, оставался дом доктора Овьяна, куда они частенько хаживали. Софья Минаевна принимала их по-родственному. Она, казалось, простила Лене все и примирилась с нею: Лена, в свою очередь, старалась нравиться тетке и жить с нею в мире.

Часто, что(. «не мешать мужчинам, занятым обычно серьезным разговором, Лена и Софья Минаевна уходили поболтать на кухню. Тут в беседе они незаметно управлялись с домашними делами — перемывали чайную посуду, чистили ножи, вилки.

Во время одной из таких бесед Софья Минаевна сказала, что Лене и Микаэлу пора бы обзавестись ребенком. До каких же пор откладывать, в самом деле. Тема эта не была новой для Лены. О том же не раз говорили ей и мать, и подруги. Вначале она ловко увертывалась от прямого ответа: не может же она так легко бросить работу, засесть дома, заниматься только ребенком? А нанимать няньку и кормилицу не хочется, да и нет возможности.

Но это были одни отговорки; на самом деле и сами Микаэл и Лена уже начинали тревожиться.

3

Однажды Микаэл вернулся домой раньше Лены, которую задержала в клинике какая-то работа.

Он собирался уже сесть за стол, когда зазвонил телефон. Лена просила подождать ее: она скоро придет. Поставив кастрюлю на керосинку, Микаэл вышел на балкон.

На ясное небо набежала большая серая туча. Она закрыла собою солнце, расползлась, потемнела. Блеснула молния, загрохотал гром и хлынул дождь, проливной, обильный — как из ведра.

Стоя на балконе, Микаэл смотрел на улицу, на угол, из-за которого должна была появиться Лена.

Гремя по железным крышам, лил щедрый весенний дождь. Блестящими ящерицами разбегались в разные стороны бурливые ручейки. Из водосточных труб с шумом хлестала вода.

Улицы мгновенно опустели. Пешеходы торопливо укрывались под навесами, в подъездах, под балконами домов.

Лены все не было. Должно быть, она тоже пережидала где-то дождь.

Внезапно ливень резко усилился, а потом вдруг разом стих. Вновь ярко засиял озаренный солнцем бирюзовый небосвод.

Улицы оживились.

Из двора напротив выбежала стайка босоногих ребятишек. С радостным визгом бросились они к лужам и запрыгали по воде, рассыпая вокруг себя сверкающие брызги.

Вслед за другими выбежала на тротуар и крохотная, не старше трех лет, почти голенькая девчушка с рахитичными кривыми ножками и большим животиком. В ее рыженьких волосах торчал грязный, помятый красный бантик. Не удержавшись на краю тротуара, девочка потеряла равновесие, шлепнулась ничком в лужу и громко разревелась. Голосок у нее был резкий, пронзительный, но детвора, увлеченная игрой, не обращала на нее никакого внимания.

Но вот какая-то женщина наклонилась над плачущей девочкой, подняла ее, поставила на ножки, с материнской нежностью пригладила ей мокрые волосы, обмыла дождевой водой грязную мордочку и руки и насухо отерла их своим носовым платком. Взяв девочку на руки, она крепко-крепко поцеловала ее и с какой-то особенной жадностью прижала к своей груди. Подержав ребенка на руках, женщина осторожно опустила его на тротуар и слегка подтолкнула в сторону ребятишек.

Микаэл, наблюдавший за женщиной с балкона, внезапно узнал в ней Лену. Что-то похожее не то на жалость, не то на сострадание шевельнулось у него в груди.

Лена, подняв голову, тоже увидела Микаэла.

Взгляды супругов на мгновение встретились.

Микаэл вернулся в комнату. Вскоре пришла Лена, и они сели за стол.

4

Шли дни, летели месяцы. Микаэл защитил кандидатскую диссертацию и полностью заменил теперь в клинике своего умершего наставника — доктора Овьяна. Братья Микаэла — Левон и Арменак — женились, обзавелись детьми.

Микаэл с головой ушел в работу, увлекся научным трудом.

Теперь они жили иначе: Микаэл получил в центре города удобную четырехкомнатную квартиру. В одной из комнат они устроили спальню, в другой — столовую, в третьей — кабинет Микаэла. Четвертая, самая маленькая, но и самая светлая, предназначавшаяся строителями для детской, могла оставаться пустой, если бы Микаэл не предложил Беркруи — дальней родственнице Марты, бездомной и одинокой женщине, поселиться у них навсегда и помогать Лене по хозяйству.

Лена радовалась новой квартире и самодовольно расхаживала из комнаты вкомнату. Однажды, проходя мимо большого овального зеркала, она невольно остановилась и принялась разглядывать себя внимательным, испытующим взглядом. Так обычно люди рассматривают посторонних. На мгновение ей понравилась эта женщина в зеркале. Но тут взгляд ее упал на белеющие завитки волос на висках. Лицо ее сразу сделалось грустным, и в уголках глаз резко обозначились морщинки. А вот и еще морщинка — на лбу, на шее…

Неужели старость?

Отойдя от зеркала, Лена остановилась перед портретом мужа, висевшим на стене в спальне. Этот портрет она сама дала увеличить и вставить в большую овальную раму.

Из рамы, слегка сощурив глаза, смотрел на нее сейчас Микаэл, как всегда серьезный, с какой-то затаенной печалью в глазах. Слегка вскинутая голова и твердая линия подбородка придавали какое-то гордое и величественное выражение его мужественному лицу с густой щетинкой усов над верхней губой. На самом деле Микаэл таким не был: в жизни лицо его оставалось всегда спокойным и бесстрастным.

А может быть, впрочем, он и в жизни такой, как на портрете, только Лена этого не замечает? Да ей и не приходилось за последние годы так внимательно вглядываться в лицо мужа!

Судя по портрету, Микаэл выглядел куда моложе, чем она. У него в волосах не было ни одной сединки.

— Да, друг мой, годы идут, а ты, кажется, чем дальше, тем все более… молодеешь, — прошептала Лена.

Неверными шагами вышла она из спальни. Словно не того ей было жаль, что уходят годы, а того, что муж «все молодеет», не меняется…

Зазвонил телефон. Лена недовольно оглянулась. Кто бы это мог быть? Не иначе, как какой-нибудь пациент Микаэла. А может быть, кто-нибудь из родственников или приятелей. Приглашение на консультацию, на совещание. А не то и сам Микаэл: сообщит, что придет поздно, — это тоже не новость.

Лена неторопливо подняла трубку.

— Это квартира Аразянов? — услышала она чей-то бархатный баритон.

— Да. Кого вам?

— Лену…

— Слушаю вас.

— Лена, Леночка?.. Вы?.. Чуть не умер, вас разыскивая. Знаете, кто с вами говорит? Нет?.. Неужели не узнаете? Геннадий… Отец Левы…

Хмурое лицо Лены мгновенно прояснилось.

— Геннадий Захарович? Вы здесь, в нашем городе?

— Да, да, моя дорогая. Третий день. Я и в больницу, и в клинику… Называю вашу девичью фамилию — никто не знает. У нас, говорят, такой нет. Вы, оказывается, успели выскочить замуж? Ишь вы какая!

Геннадий Захарович был отцом Лениного институтского товарища — Левы. Этот юноша, беззаветно влюбившись в Лену, чуть было не покончил из-за нее самоубийством. Он уже написал свое последнее письмо и, оставив его на столе в столовой, заперся в соседней комнате. Но в последнюю минуту не решился на роковой шаг… Впоследствии об этом все узнали, и Лева сделался предметом насмешек.

Лена жалела этого болезненного, тщедушного юношу, в высшей степени порядочного и доброго, но до смешного наивного. Когда он читал Лене свои стихотворные посвящения, то весь дрожал и волновался, как ребенок. Казалось, он вот-вот расплачется и начнет просить: «Сжальтесь надо мною, неужели вы не видите, что я погибаю от любви…»

Правду сказать, Лене это нравилось. Разве такая любовь не возвышает? Пусть ждет и надеется.

Но взаимности она ему не обещала. Дружбу — пожалуйста, сколько душе угодно… Она не гнала от себя этого влюбленного юношу, как, впрочем, и всех своих поклонников. Да и зачем их прогонять? Что в них вредного? Пусть себе любят. Ведь это ее ни к чему не обязывает.

Ну, а дальше? Что же побудило Лену отказаться от дружбы с Левой?

Посещая Леву, Лена познакомилась с его семьей и особенно подружилась с его отцом — Геннадием Захаровичем. Это был еще полный жизни, элегантный и красивый мужчина. Вначале Лене и в голову не могло прийти, что она может удостоиться его внимания.

Когда Лена засиживалась допоздна, ее вместо Левы иной раз провожал до общежития Геннадий Захарович.

— Ты немного простужен, Левик, я провожу ее сам, — говорил он, надевая подбитое мехом пальто. Проводив Лену до общежития, он корректно прощался с нею на углу улицы и возвращался домой.

Геннадий Захарович с особым, свойственным ему юмором, говорил с нею только о сыне. Рассказывал о его детских проделках, выдумках, забавных проказах.

Вначале Лена даже не замечала, что в минуты прощания Геннадий Захарович дольше положенного задерживает в своей большой горячей руке ее тоненькую руку. А когда заметила, то решила проверить — случайно ли это.

Нет, где уж там случайно! Лена была далеко не ребенком, чтобы ошибиться. Острое чутье не обмануло ее и на этот раз.

Вскоре имя Левы совершенно исчезло из их разговоров. Провожая Лену, Геннадий Захарович говорил о чем угодно — о театре, о книгах, о дальних путешествиях, только не о сыне.

Подойдя к общежитию, он шутливо заявлял:

— Ну, вот, Леночка, и наш угол…

«Наш угол», — так он и запечатлелся в памяти Лены.

Пространные рассказы Геннадия Захаровича о дальних путешествиях обычно на углу не завершались, а останавливались где-нибудь на середине. Иногда Лена просила его досказать, и Геннадий Захарович, заключив ее маленькую ручку в свои ладони, неторопливо доканчивал свое повествование.

А однажды — Лена никогда не забудет этой зимней ночи, когда вокруг стояла глухая, сонная тишина, — Геннадий Захарович так забылся, что вдруг крепко обнял Лену, прижал к себе и впился в ее холодные влажные губы поцелуем, показавшимся ей долгим, как вечность. Это было так неожиданно, что она даже не успела воспротивиться.

Вот этот самый Геннадий Захарович и звонил ей.

Зачем он сюда приехал, по какому делу, какой ветер занес его на юг?..

5

— …С делами своими я уже покончил и сегодня уезжаю, Леночка… Жажду вас видеть.

— Приходите, пожалуйста, к нам, — любезно пригласила его Лена, — наш адрес…

— Нет, нет, — перебил ее Геннадий Захарович, — это, пожалуй, немного неудобно… мы с вашим мужем незнакомы…

— Где же, в таком случае?

— Может быть, вы зайдете ко мне в гостиницу?.. Номер триста двенадцатый, на третьем этаже… Ну, а где гостиница, вы, должно быть, знаете.

Лена немного растерялась. Ей было бы очень приятно встретиться с этим человеком — он оживил в ее памяти столько чудесных воспоминаний. Где те прекрасные годы, где друзья ее юности? Всех-то она растеряла, ни о ком ничего не знает. А у Геннадия Захаровича для нее, конечно, припасено немало новостей. А если бы даже и не это, ведь Геннадий Захарович настоящий кладезь занимательных историй. Интересно — изменился, постарел? Вспоминает? Должно быть, только снисходительно улыбается, вспоминая свое былое безумство!

Да, Лена хотела бы его видеть. Но где? В гостинице? Неужели Геннадий Захарович осмелился бы предложить ей прийти в гостиницу, если бы считал это неприличным? И говорил он таким задушевным дружеским тоном, что нельзя сомневаться в его искреннем расположении. Да и в самом деле, ведь для каждого, кто приезжает в чужой город, гостиница становится чем-то вроде собственного дома! Чему же тут удивляться?

— …Я, говоря откровенно, пришел бы и сам, Леночка, но времени у меня в обрез, — пользуясь молчанием Лены, продолжал Геннадий Захарович. — Я понимаю, что женщине не совсем удобно приходить в гостиницу, и не всякая на это бы отважилась. Но я убежден, что вы меня поймете правильно. К вам я прийти не хочу, а улица — неподходящее место для бесед, ну, а желание встретиться — как вам сказать — бесконечно большое, просто громадное…

Последние слова Геннадий Захарович произнес взволнованно, так что Лена даже немного расчувствовалась. Ей показалось, что этот человек собирается сказать ей что-то очень, очень важное…

— Ну, что, Леночка, договорились, придете?

— Не знаю, Геннадий Захарович, затрудняюсь что-нибудь ответить. Муж еще не вернулся. Посмотрим, — ответила она неопределенно.

— Ну, как знаете, не настаиваю. Все же повторяю? номер комнаты триста двенадцатый. Буду надеяться и ждать. Но вас это, конечно, ни к чему не обязывает.

— Что, Геннадий Захарович?

— То, что я буду ждать… — Он, казалось, сказал все, но, сделав паузу, со свойственной ему живостью добавил: — Знаете, что я вам скажу, Леночка, — только не смейтесь. После вашего отъезда я еще довольно долго выходил по вечерам из дому и шел к «нашему углу»… Помните наш угол, Леночка? Или забыли уже? Да, доходил до него и возвращался…

— Может быть, и теперь ходите, Геннадий Захарович?…

— Нет, больше не хожу, — добродушно засмеялся он. — Ну, заболтался, да и вас утомил. До свиданья.

Положив трубку на рычажок, Лена внезапно почувствовала утомление и опустилась в мягкое кресло, стоявшее рядом с телефонным столиком.

«Вот оно что, Геннадий Захарович?.. Лене понятен смысл вашего многообещающего приглашения, она ведь не ребенок. Если вы моглн позволить себе обнять и поцеловать на улице девушку, то кто же может поручиться, что, оставшись с глазу на глаз в номере гостиницы, вы не зайдете гораздо дальше?»

Однако ровно через четверть часа Лена уже собиралась выйти из дома. В дверях она столкнулась с Микаэлом. Остановившись, она пропустила его.

Вид у Микаэла был очень утомленный. Значит, он провел тяжелую операцию, и, наверное, не одну.

Лена стояла, теребя сумку.

— Куда ты, Лена? — снимая пальто, спросил Микаэл.

— К подруге. Сегодня встретила на улице. У нее больна мать.

Ничего больше не спросив, Микаэл пошел мыться. Лена обиделась. Хоть бы спросил, к какой подруге она идет, когда вернется? Неужели этого человека не интересует ничего на свете, кроме его работы? Даже жена?.. Если б она хоть на секунду почувствовала, что он недоволен, расстроился, она тут же отшвырнула бы в сторону сумочку, сорвала пальто и, обливаясь слезами, во всем призналась.

Лена для чего-то помешкала, прошла в спальню, покрутилась там, перерыла ящики гардероба, но Микаэл не обратил на нее никакого внимания, не проронил ни слова.

…Вскоре, опасливо оглядываясь по сторонам, она подходила к гостинице.

Вот в этом доме, в комнате номер триста двенадцать, ее ждет сейчас Геннадий Захарович, живой свидетель ее молодости. Какие сладкие воспоминания сохранились у нее о той поре. Неужели все это прошло и не вернется?..

Однако что с нею, почему она так волнуется? Почему ей кажется, что кто-то следит за нею? Может быть, Микаэл? Может быть, прочитав мысли жены, он нарочно притворился безразличным, чтобы затем, переодетым, пойти по ее следам и застать ее на месте преступления?..

Она остановилась и осмотрелась. Нет, ни одного знакомого лица, ни одного преследующего взгляда.

Вот она подходит к гостинице. Что ж, надо рискнуть, а там уже не будет трудно и подняться на третий этаж и найти номер триста двенадцатый…

Но вдруг Лена выпрямилась и гордой, уверенной походкой независимой женщины прошла мимо подъезда гостиницы.

III часть Пути скрещиваются

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Война… Черной тучей нависла она над миром.

Смертельная опасность, угрожавшая стране, распространяясь и ширясь, до дна всколыхнула привычную жизнь, выплеснула ее из берегов, и она потекла по новым, еще не изведанным руслам.

Вести, приносимые радио, день ото дня становились тревожнее: «Наши войска оставили…», — далее следовал длинный перечень городов, железнодорожных станций, населенных пунктов…

Микаэл Аразян не дожидался призыва. На следующий же день после начала войны он пришел в военный комиссариат и попросил отправить его на фронт.

Ему не нужно было ничьих советов — он знал, что место его на поле боя, там, где льется человеческая кровь, где сотни, тысячи раненых ожидают его помощи.

— Аразян поступил так, как должен поступить настоящий патриот, — говорили псе в один голос.

Иначе рассуждала Лена.

— Я не думала, что ты, в твоем возрасте, способен на это, — сказала она ему холодно и сухо. — Вот… — Лена протянула ему свежий номер газеты. — До сих пор я считала, что честолюбие — только возрастная болезнь. Читай, наслаждайся.

Микаэл мельком пробежал показанные Леной строки. Это был призыв к врачам — следовать патриотическому почину хирурга Аразяна.

Подробнее о поступке Микаэла рассказывалось в очерке об одном дне работы военного комиссариата.

«…Он пришел, послушный велению своего сердца. Подавая военкому заявление, Аразян серьезным тоном солидного, уравновешенного человека сказал:

— Мое место, товарищ комиссар, на фронте…»

Таких слов на самом деле сказано не было — старательный репортер переписал их из заявления. Но это, конечно, было не столь важно. Больше покоробил Микаэла ехидный тон Лены, в котором сквозила скрытая обида.

— Да, я сам пошел, Лена, добровольно. Да и потом, какое это имеет значение — вызвали меня или я пошел сам?

— А такое, что все твои товарищи получат броню и будут отсиживаться в тылу, а ты пойдешь подставлять свою глупую голову под какую-нибудь шальную пулю.

— Лена! — почти вскрикнул Микаэл, чувствуя, как кровь ударила ему в голову.

Казалось, Лена должна была опешить, замолчать, увидя, какой испепеляющей злобой зажглись глаза Микаэла. Но она и не подумала отступать.

— Что? Что Лена?! — еще громче, чем муж, закричала она, потрясая в воздухе сжатыми кулаками. — Хорошую жизнь я видела за тобой, нечего сказать, — вечные ожидания хоть одного светлого дня. А сейчас изволь еще и вдовой оставаться! Да кем я была для тебя все эти годы? Женой? Нет, прислугой! Если бы это было не так, ты бы со мной хоть посоветовался. Уходи, убирайся, куда хочешь, сию же секунду и знай, что за дальнейшие свои поступки я не отвечаю… Больше я тебе не жена, хватит! — Она порывисто сорвала с вешалки свое летнее пальто, кое-как набросила его на плечи и, прежде чем Микаэл успел опомниться и попытаться ее остановить, хлопнув дверью, выбежала во двор, а затем и на улицу.

Микаэл не знал, куда она пошла, — к родителям, к какой-нибудь из подруг, или, может, ее просто потянуло на свежий воздух — отдышаться? Но вряд ли ей было до этого. А завтра утром он должен явиться к начальнику санитарного поезда, стоящего за городом. Вернется ли он еще оттуда, отпустят ли его домой? Сможет ли он еще раз поговорить с Леной, убедить ее, хотя бы проститься?..

До самого утра Микаэл напрасно прождал жену. Лена так и не пришла.

Присев к столу, он написал ей несколько строк.

«Дорогая Лена!

Я уезжаю па фронт. Видимо, уже не успею с тобою проститься.

Когда гнев твой пройдет, подумай серьезно обо всем, и тогда, надеюсь, ты меня поймешь.

Твой Микаэл».

2

Шесть месяцев подряд днем и ночью следовал за армией санитарный поезд, каждый час, каждую минуту подвергаясь смертельной опасности. Немцы безжалостно его бомбили; их не останавливали огромные красные кресты на крышах вагонов, многие из которых за это время были разбиты, похоронив под своими обломками раненых, врачей, медсестер. За эти шесть месяцев Микаэл на себе испытал все ужасы войны. Он тоже был ранен, и теперь осколок гранаты, который он сам извлек из своего тела, аккуратно завернутый в марлю, лежал у него в кармане.

Но трудности жестоких будней войны не сломили Микаэла, а напротив — вдохнули в него новые силы.

Тяжелые, кровопролитные бои не прекращались. Широкие, благоустроенные дороги казались теперь узенькими тропинками, с трудом вмещавшими в своих границах потоки людей в военных шинелях, пушки, танки, машины, повозки.

А навстречу этому потоку стремился другой — шли женщины, дети, дряхлые старики. Большая часть их двигалась пешком, и лишь самые счастливые устроились на телегах, машинах, велосипедах. Пешие брели с тяжелыми вьюками на плечах — уносили, кто что может. С запада на восток бесконечной вереницей двигались человеческое горе, страдание и надежда.

Солнце выжигало и оголяло равнины. Над дорогами клубились тучи пыли.

3

Бывало, санитарный поезд загоняли на какой-нибудь отдаленный запасной путь, и он там простаивал порой очень долго.

В свободную минуту врачи и сестры, оставив дежурных, шли на станцию оказывать помощь беженцам, больным и раненым солдатам и офицерам.

Как-то раз вместе с хирургической сестрой санитарного поезда Марфой Петровной собрался на станцию и Аразян.

— Куда это вы, товарищ доктор? — окликнул его бас поездного повара Дмитрия Амосова. — Через полчаса обед. Не опоздайте.

Большая голова повара высовывалась из узенького окошечка поездной кухни. Митрич, как все его ласково называли, улыбался. Круглые щеки его блестели, глаз почти не было видно, а маленький, красноватый нос смешной пуговкой торчал над густыми усами.

— Придем, не опоздаем, — на ходу ответил ему Микаэл.

— О вас, товарищ доктор, я особенно не беспокоюсь, — продолжал шутить повар, — меня больше Марфа Петровна тревожит: ведь я торжественно обещал довести ее вес к зиме до ста килограммов.

— Будет, будет зубоскалить-то, — огрызнулась хирургическая сестра, несколько расплывшаяся, но удивительно шустрая для своей комплекции женщина.

Микаэл ценил и уважал Марфу Петровну. С нею он пошел бы хоть к черту в зубы — она из тех, что нигде не теряются. Кажется, наведи на нее орудие — она и глазом не моргнет…

Повар недолюбливал Марфу Петровну за то, что она его вечно поучала.

— Тебе, Митрич, пора бы и за ум взяться. Ведь такое варево и кривая баба наварганит. Что у тебя за обеды! Тебе же добра желаю, честное слово. Война-то в конце концов кончится. Все мы по домам разъедемся, заживем мирно. Соберутся вокруг нас дети, внуки, попросят рассказать о том, что мы видели, что пережили.

О чем же ты им тогда расскажешь, бессовестный?

— Да о том, как угощал нас своими безвкусными кашами, — вмешалась в разговор старшая медсестра.

— Разве только об этом? Он расскажет и о том, как обменял две банки мясных консервов на флягу водки и угостился за наше здоровье, — добавила Марфа Петровна.

— Да уж не волнуйтесь, Митричу будет о чем рассказать, — хитро подмигнула сестра-хозяйка Фрося, и все почувствовали, что она собирается сыграть с поваром какую-то очередную шутку.

Разговор шел в коридоре вагона, у дверей в кухню, или, как любил говорить начальник поезда, «на подступах к резиденции его сиятельства Дмитрия Дмитриевича».

Успевший изрядно клюнуть Митрич, прижавшись плечом к стенке, даже не пытался обороняться от осаждавших его женщин. На шутки и насмешки он отвечал только веселым, незлобивым смехом, отчего его крохотные глазки совсем потерялись в жирных складках век.

В это время Фрося незаметно подошла к нему сзади и внезапно зажала его локти в своих цепких, как клещи, руках.

— А ну, девушки, снимай с него штаны…

Женщины, прыская от хохота, бросились врассыпную, а Марфа Петровна резко рванула тесемку, на ко-торой держались штаны повара, и они упали к его ногам.

— Вот о чем расскажет Митрич, — засмеялась Марфа Петровна и убежала вслед за сестрами. Понаддав Митричу коленкой, следом за ней шмыгнула и Фрося.

Митрич, связанный в движениях свалившимися штанами, беспомощно хватался то за одну, то за другую стенку. Улучив момент, он нагнулся, пытаясь подобрать штаны, но не удержал равновесия и свалился на пол.

А медсестры тем временем покатывались в тамбуре со смеху.

— Теперь держись, Митрич, мы тебя видели в чем мать родила, голенького, — потешались они над обескураженным кашеваром.

С этого дня Митрич прикусил язык. С медсестрами он помирился, и только одной Марфе Петровне не мог простить ее бессовестного поступка. При каждом удобном случае он, как и сейчас, старался ее чем-нибудь задеть.

— Пойдем, Петровна, — сказал Микаэл, улыбнувшись. — Не обращай внимания на этого болтуна — скучает он от безделья.

За стоявшими на пути вагонами виднелась кромка станционной крыши. Казалось, что до станции рукой подать. Но на самом деле идти пришлось довольно долго. Сколько путей пришлось перейти, сколько поездов обогнуть, а не раз пролезать и под вагонами.

Вдруг Микаэл услышал свое имя, и в ту же минуту в открытую дверь одного из вагонов товарного поезда выскочил какой-то человек. Он бросился к Микаэлу и горячо обнял его.

— Левон!.. — поразился Микаэл, узнав брата.

Остановившись в нескольких шагах от них, Марфа Петровна смотрела на братьев и счастливо улыбалась. «Вот что такое жизнь, — думала она. — Кто бы сказал, что на глазах у нашего неприступного и сурового хирурга можно увидеть слезы…»

Микаэл познакомил Марфу Петровну с Левоном.

— Брат мой, Петровна, — сказал он взволнованным и каким-то виноватым, тоном. — Давно, очень давно не виделись…

Обменявшись с Левоном несколькими словами, Марфа Петровна ушла, оставив братьев наедине.

— Я быстренько, Петровна, там я найду вас, — крикнул ей вдогонку Микаэл.

4

Хотя Микаэл и Левон жили все годы в одном городе, они очень подолгу не виделись. Сейчас, конечно, не время было выяснять, кто виноват в этом больше, но случилось так, что после женитьбы Микаэла братья постепенно отошли друг от друга.

В этом нельзя было винить одну Лену. Погрузившись в повседневные дела и заботы, Микаэл и сам позабыл о братьях. Неужели он не мог хотя бы раз в месяц навестить брата, поглядеть, как он живет? Три года подряд Левон приглашал его на день рождения своего сынишки, и каждый раз Микаэл обещал прийти и не приходил. Без ответа оставались и письма Арменака. Микаэл откладывал ответ со дня на день, да так никогда и не собрался. Почему? Неужели и вправду не нашел времени?

Трудно сказать, что решил Арменак, но и он тоже перестал писать и совершенно прервал связь со старшим братом.

А что до Аби — третьего брата — то о нем Микаэл и вовсе ничего не знал. Его ни разу не потревожила мысль о том, где скитается этот несчастный парень, что он делает.

Сердечный, душевный Левон был совсем не похож на Микаэла. Сейчас он с жаром рассказывал брату:

— Понимаешь, Микаэл, я чуть с ума не сошел, когда узнал, что ты уезжаешь на фронт. Как был, в спецовке, побежал на вокзал, кинулся туда, сюда, обегал все закоулки, но санитарного поезда так и не нашел. Вернулся на работу и целый день ходил как потерянный. Вечером пошел к зам. Дверь заперта. Лены нет. Какие только мысли не лезли в голову, чуть с ума не сошел. Целую неделю ходил к вам каждый вечер. Наконец застал твою жену. Плакала, рассказала обо всем. Неплохая она у тебя, Микаэл, нужно только ее понять…

Левон умолк. Микаэл задумался, совесть его была неспокойна: за шесть месяцев он ни разу не написал жене. Значит, Лена вернулась домой, она тоскует, ждет его писем…

— …Представь себе — темная ночь, луна где-то за тучами спряталась. У ворот вашего дома стоит женщина в толстом бобриковом пальто, голова и шея повязаны шерстяным шарфом. На ногах валенки, на боку огромный противогаз висит… И это — Лена… В таком виде я и застал ее в последний раз…

Микаэл улыбнулся. Лена в валенках и шерстяной шали, да еще противогаз на боку… Невероятно…

Но Левом видел ее собственными глазами и обманывать ему незачем. Сегодня же Микаэл напишет ей. Обязательно надо написать. Ну, поспорили, повздорили, обидели друг друга. Что же из этого? Неужели поссориться — это обязательно разойтись?

Левон рассказал брату и об Арменаке. Председатель Астхадзорского колхоза не отстал от братьев: он тоже пошел на фронт добровольцем. Левон вот так же встретился с ним случайно на какой-то станции.

«…Вот как это было, Левон, — рассказывал ему Арменак. — Жду я, жду повестки, а ее все нет. Вижу, меня и не думают призывать. Проходят неделя, две, месяц целый… Я и задумался: человек хороший, среди бела дня к тебе в дом забрался разбойник, он грабит твое, кровью и потом нажитое добро, убивает твоих родных, близких, а ты ожидаешь, чтобы кто-то сказал тебе — ну, вставай-ка, братец дорогой, будь хозяином своему, добру, зашити своих близких…»

На другой же день Арменак явился в военкомат. В районе зашумели, заволновались, вызвали его в исполком, старались отговорить. Но Арменак остался верен своему решению…

Про Аби Левон тоже ничего не знал. Слышал только, что, выйдя из тюрьмы (в который уже раз!), Аби вступил в кооператив инвалидов и работает экспедитором в какой-то артели.

— Пьет, — потемнев, добавил Левон.

Братья все еще были заняты мирной беседой, когда прозвучал сигнал воздушной тревоги. Загрохотали зенитки. Металлический град застучал по крышам станционных построек.

Один из вражеских бомбардировщиков, окутанный пламенем и дымом, рухнул, содрогаясь, на землю, другие продолжали яростную бомбежку.

Страшную картину представляла в эти минуты станция. Кругом падали и рвались бомбы. Во многих местах занялись пожары. Горела станция, горели дома поселка. Взлетали в воздух глыбы земли и камня, жгутами извивались сорванные со шпал рельсы.

Микаэл и Левон укрылись под вагоном, возле которого стояли.

Вдруг вагон тяжело затрясся, загремел. Полуоткрытые створки дверей с шумом захлопнулись. Со звоном посыпались на землю осколки стекла.

— Ложись!.. — крикнул Левон и потянул брата за руку.

В этот миг поезд сдвинулся с места, и они вынуждены, были застыть в неподвижности. Оставалось только вплотную прижаться к земле, почти врыться в нее, и ждать, ждать, пока над тобой не пройдут все вагоны.

Большая холодная капля воды упала Микаэлу на затылок, заставив его вздрогнуть. Над головой равномерно, монотонно стучали колеса.

«Конец», — подумал Микаэл и еще теснее прижался к шпалам и пропитанной мазутом земле.

Но вот грохот колес сделался тише и стал медленно замирать где-то вдали. Братья лежали под открытым небом, еще более беззащитные, чем прежде.

Первым, вытирая выпачканное землей и мазутом лицо, вскочил на ноги Левон. Следом за ним поднялся и Микаэл. Надо было укрыться. Но где? Самым близким и удобным убежищем была будка стрелочника, стоявшая неподалеку. Они бросились в ту сторону. Но не успели они пробежать нескольких шагов, как будка взлетела на воздух и на ее месте осталась лишь воронкообразная яма. Микаэл с Левоном бросились в эту яму. Земля была горячей, как раскаленные угли. Дым ел глаза, затруднял дыхание.

Когда бомбежка прекратилась и они выбрались из ямы, ужасное зрелище представилось их глазам. Здание вокзала и все станционные постройки вокруг были охвачены дымом и пламенем, десятки вагонов лежали на боку, горели или были разбиты в щепы, так же как и ящики с грузами. Повсюду валялись трупы убитых, слышались крики и стоны раненых.

На одном из ближайших путей лежал солдат, перерезанный пополам. Неподалеку от него валялась отдельно чья-то нога. Тут же распростерся на спине тяжелораненый. Микаэл поднес ко рту солдата фляжку. Тот сделал два-три глотка и отвернулся. Смешанная с кровью вода потекла из уголков рта, глубоко запавшие глаза погасли.

Левон огляделся по сторонам и пришел в ужас. Совсем рядом шевелилась, как живая, сошедшая с рельс и упавшая набок теплушка. Схватив первый подвернувшийся под руку железный брус, Левон кинулся к теплушке и принялся взламывать ее стенки. Микаэл поспешил ему на помощь.

Пока подоспела подмога, братья, проломив в стенке вагона большую дыру, успели вытащить из него шестнадцать изувеченных солдат.

Вскоре из клубов дыма, показалось бледное лицо Марфы Петровны.

— Петровна, — крикнул ей Микаэл, — носилки!

Петровна мгновенно исчезла, и почти так же быстра вокруг вагона засуетились сестры и санитары с носилками.

— Как там наши? — тревожно спросил Микаэл.

— Ничего!.. Только два вагона и… повар Амосов, — ответил кто-то сдавленным голосом.

В санитарном поезде, стоявшем в отдаленном тупике, было разбито только два вагона. Остальные уцелели и были готовы принять раненых. Непрерывным потоком двигались туда санитары с носилками.

До поздней ночи не выпускал Микаэл из рук хирургических инструментов.

Братья так и не успели проститься. Левон не захотел мешать Микаэлу. Никто и не заметил, как, помогая другим, Левон серьезно поранил левую руку. Рана мучительно ныла. Покидая санитарный поезд, он хотел допросить, чтоб ему дали кусок бинта, но люди были так заняты и в поезде царила такая суета, что у него не хватило духа побеспокоить не только брата, но и кого-нибудь из медперсонала. И, позабыв о ране, он пошел разыскивать свой эшелон.

В следующем рейсе тяжело был ранен и сам Микаэл. Госпиталь, в который он попал, много раз перебрасывали из города в город, из одного района в другой. «Значит, — думал Микаэл, — отступление наше еще продолжается и потери значительные…»

Микаэл надеялся, что он скоро выздоровеет и вернется в свой поезд, но его надежды не сбылись. Когда он поправился, его сначала оставили врачом при том же госпитале, где он лежал, а вскоре после этого назначили главным хирургом в эвакогоспиталь другого города.

За все это время он написал Лене два письма, но ни на одно из них не получил ответа: то ли письма его не дошли, то ли Лена не пожелала на них ответить.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Вечером, когда Микаэл, измотавшийся за день, вернулся в свою скромную комнатку и бросился, не раздеваясь, на старенькую продавленную кушетку, в дверь постучали.

— Войдите, — крикнул он и, приподнявшись, с невольным недовольством посмотрел на дверь.

Никто не откликнулся.

Стук вскоре повторился — на этот раз нерешительный, чуть слышный. Казалось, чьи-то осторожные руки едва касались двери. Чувствовалось, что стучит женщина.

Микаэл поднялся, открыл дверь. Он не ошибся — перед ним стояла женщина с горестным выражением страдальческих, еще не просохших от слез глаз.

Лицо женщины было бледным до белизны, а окутывавшая ее голову грубая шерстяная шаль еще более подчеркивала его изможденность. Она, видимо, очень спешила и силилась что-то сказать, но не в состоянии была пошевелить плотно сомкнутыми, дрожащими губами.

— Кого вам, гражданка? — спросил Микаэл.

— Доктора Аразяна… Это вы? — с усилием произнесла она.

— Да, я доктор Аразян. Пожалуйста, войдите. — И Микаэл посторонился, чтобы пропустить женщину в комнату.

Тут произошло нечто неожиданное. Женщина, сделав шаг, вдруг пошатнулась и упала навзничь.

Микаэл бросился к столу, схватил графин с водой. Подбежав к женщине, он опрыскал ей водой лицо и принялся энергично растирать уши. Но ничего не помогало — женщина не приходила в себя. Пульс почти не прощупывался.

Микаэл поднял женщину на руки и перенес ее на кушетку, где сам только что собирался отдохнуть.

Что делать?.. Микаэл беспомощно осмотрелся. Ах, как же это он забыл: ведь в саквояжике с хирургическими инструментами есть и медикаменты!

Нашатырный спирт оказал свое действие. Словно очнувшись от глубокого сна, женщина вздрогнула, открыла глаза и медленно поднялась с кушетки, смущенно одергивая платье. Она, по-видимому, еще не вполне пришла в себя и не могла понять, что с ней происходит.

— Успокойтесь, пожалуйста… Вы хотели видеть доктора Аразяна? Это я. Чем могу быть полезен? — мягко спросил Микаэл. — Вы, наверно, по делу? И, как видно, очень взволнованы. У вас был небольшой обморок, но ничего, все уже прошло. Вам ведь лучше, правда? Дайте-ка руку… Так… Все в порядке, ничего страшного. Ну, а теперь успокойтесь и расскажите по порядку, что с вами случилось?..

Подвинув женщине единственный стул, он предложил ей сесть. Но она продолжала неподвижно стоять. Из глаз ее лились слезы.

— Умирает… — не сказала, а простонала она и, опустив голову на руки, безудержно разрыдалась.

Удивительное существо человек. Вот вокруг него кровь, разрушение, смерть… Кто-то, только что стоявший с ним рядом, говоривший, смеявшийся, воспринимавший каждое движение и каждый взгляд собеседника, и так же, как он, видевший все, что творится вокруг, вдруг падает, сраженный предательской пулей, — и человека нет… Конец. Ты больше не увидишь его, не услышишь его голоса. И все же, когда, оторванный от окружающего мира, в четырех стенах маленькой комнаты, ты вдруг услышишь тревожное «умирает», невольный трепет охватывает тебя и дрожь пробегает по телу.

Микаэл подал женщине воды. Сделав несколько глотков, она, наконец, преодолев рыдания, сказала, что умирает ее сын — единственное дорогое существо, оставшееся у нее на свете.

В распоряжении Микаэла был только один час — час отдыха. Но он уже не думал об этом.

— Вы далеко живете? — спросил он, когда они вышли на улицу.

— Нет, тут же, на Параллельной.

По дороге Микаэл узнал от своей спутницы, что она вдова погибшего на фронте командира. Потеряла все — дом, близких. Бежала с тремя детьми из района, захваченного немцами. В пути двое ее малышей погибли. Остался старший, Эдвард. Он-то и лежит сейчас при смерти.

2

Свернув на Параллельную улицу, они вскоре оказались в большом, обнесенном деревянным забором дворе, в глубине которого стоял двухэтажный дом.

Какая-то молоденькая толстушка, первой увидевшая вошедшего во двор Микаэла, мигом оповестила о его приходе соседей и, подбежав к нему, застенчиво поклонилась.

Микаэл ответил на поклон, но, занятый своими мыслями, даже не узнал в смазливой толстушке медицинской сестры Дуси. Это она посоветовала матери большого мальчика позвать Микаэла; она же и показала, где он живет.

Микаэл подошел к больному, поставил рядом одой саквояжик, снял фуражку и присел на табуретку подле кровати.

— Ну, расскажите, что с ним такое? — спросил он, должно быть, машинально, потому что по дороге женщина уже рассказала ему обо всем.

Не дожидаясь ответа, он откинул край одеяла и, нащупав одной рукой пульс больного, другой достал из кармана часы. Почувствовав прикосновение холодной руки доктора, больной чуть приоткрыл воспаленные глаза.

Это был худосочный, бледный мальчик лет восьмисеми. Его сухие, потрескавшиеся от сильного жара губы были мучительно искривлены.

Микаэл внимательно осмотрел больного.

Положение было тяжелым. Непроходимость кишок осложнялась воспалением брюшины. Нужна была срочная операция.

Но — когда, где, как?.. Да и поможет ли еще операция? Выдержит ли слабый организм ребенка?

Микаэл погладил мальчика по головке и откинул прядь волос, спадавшую ему на лоб. Спокойное поведение врача приободрило окружающих, все облегченно вздохнули: «Ну, вот, а мы-то боялись…»

Больного нужно было сейчас же доставить в госпиталь. Но как? Машины под рукой нет, а нести мальчика на руках — невозможно. Оставалось срочно вызвать из госпиталя санитарную карету.

— Есть в доме телефон?

— К чему вам телефон, товарищ доктор? — нетерпеливо перебила Дуся. — Я птицей слетаю, дайте только записочку…

— А вы знаете, где находится госпиталь?

— Я?.. — Дуся улыбнулась, обнажив ряд ровных белоснежных зубов. — Разве вы меня не узнали?..

Ну, конечно, Аразян узнал ее.

— Ах, это ты… Дуся?.. Ты как сюда попала?

— Да я тут живу, в этом доме.

Микаэл торопливо набросал записку дежурному врачу.

— На, беги…

Врач дождался прихода машины, я сам поехал с больным в госпиталь.

3

Целых два месяца Эдвард был прикован к постели. И все это время Анна ни на минуту не покидала сына. Чтоб получить на это право, она добровольно приняла на себя обязанности госпитальной сестры и ухаживала не только за сыном, но и за всеми больными в палате.

За эти два полные тревоги месяца она, кажется, нм разу не поспала спокойно. Подсядет к кровати сына, положит голову на край его подушки, подремлет немного и — снова на ногах.

Операция была очень тяжелой и продолжительной. Почти никто из врачей не верил, что этот изнуренный, тощий, как скелет, мальчик сумеет ее перенести.

Но опытная рука Микаэла не изменила ему и на этот раз — с присущим ему искусством он удалил омертвевшие кишки, и, казалось, все прошло благополучно.

Но не прошло и десяти минут после того, как мальчика доставили в палату, когда в кабинет главного хирурга в панике вбежал его помощник Дронов.

— Умирает…

Микаэл бросился в палату. Губы и ногти у ребенка посинели, пульс почти не прощупывался.

От нервного перенапряжения у Микаэла дергалось лицо. «Неужто все наши усилия были напрасны?» — мелькнуло у него в голове.

Дронов и хирургическая сестра возились у постели умирающего, пытаясь вернуть его к жизни.

Микаэл раздумывал не более минуты. Трудно сказать, что он успел передумать за это время, но только, опомнившись, он коротко приказал:

— Адреналин!

Дронов, чтоб не терять времени, не стал кипятить шприц, а только окунул иглу в спирт и сделал Эдварду укол в область, смежную с сердцем.

Прошло несколько томительных секунд, и ребенок начал подавать признаки жизни. Синюшность стала постепенно проходить, губы порозовели, вздрогнули, и он глубоко вздохнул. Пульс забился ритмично. Микаэл распорядился сделать больному переливание крови и вышел из палаты.

Не успел он выйти в коридор, как к нему кинулась Анна. От волнения она не могла произнести ни слова, но в лихорадочно горящих глазах ее стоял немой вопрос.

— Мальчик будет жить, — спокойно сказал Микаэл.

Войдя в свой кабинет, он запер дверь и упал па кушетку, сразу погрузился в глубокий сон.

С того самого дня, когда Эдвард был переведен в госпиталь, для Анны началась совершенно новая жизнь. Здесь, в стенах госпиталя, перед нею открылся особый, незнакомый ей доселе мир.

В небольшой палате, куда после операции был перенесен Эдвард, почти вплотную стояли двенадцать низеньких коек. И на каждой из этих коек, покрытых однотонными, мышиного цвета одеялами, жила особая, не похожая на другие жизнь, со своим миром чувств и переживаний.

Достаточно было одного неосторожного слова, чтобы больной растревожился, потерял покой.

Анна болела душой за каждого раненого и старалась по мере сил облегчить людские страдания.

— Сестрица Анна, сам бог тебя послал, — говорил ей хмурый пожилой солдат, сибиряк Прохор. И в эти минуты его грубый, неприятный для слуха голос звучал тепло и дружелюбно.

У Прохора была раздроблена нога. Он хорошо знал, что ему не миновать ампутации, но держался мужественно, не поддавался.

Никто из сопалатников не знал Прохора до ранения, а сам он туго сближался с людьми и не любил о себе рассказывать. Поэтому никому не было известно, где он сражался и при каких обстоятельствах был ранен. И только когда его навестили товарищи по части, все узнали о мужестве этого хмурого, молчаливого человека.

В разгар штыкового боя Прохор, уже раненный в руку и грудь, пробрался со своим пулеметом в тыл врага и принялся косить неприятельские ряды.

— Вы бы поглядели на Прохора в этом бою, — захлебываясь, рассказывал командир отделения Кострица. — Даже и слов не подберешь, чтоб рассказать. Назвать его львом — пожалуй, мало. Ведь он нас из какой беды выручил. Богатырь, что твой Алеша Попович или Микула Селянинович! Сберегите ему ногу, товарищ главный врач, — молил, уходя, Кострица, — мы все вас за него просим. Ведь на свете нет ничего невозможного, Прохор сам доказал это…

4

Первые дни Анна задыхалась в больничном воздухе, насыщенном запахами лекарств, гипса, пропитанных гноем и кровью бинтов.

— Ох, ты, господи, поскорей бы выбраться из этого гроба, — стукая здоровенными кулаками по железной раме койки, ворчал сибиряк. — Разве время сейчас по госпиталям разлеживаться?

Стоило только кому-нибудь из раненых шелохнуться, как Анна была тут как тут. С сестринской нежностью клала она руку на горячий лоб разбуженного болью солдата и старалась утешить его ласковыми словами.

— Расскажи что-нибудь, сестрица Анна…

И Анна, давно исчерпавшая запас всевозможных историй и сказок, мигом сочиняла что-нибудь и начинала шепотом рассказывать.

Анна видела, что Эдвард понемногу поправляется, но ее беспокоило молчание главного хирурга. Этот сухой и холодный, замкнутый и суровый с виду человек ни разу не сказал слова утешения несчастной матери.

Но вот однажды, закончив очередной обход, Микаэл вернулся в палату и подсел к постели мальчика. Внимательно выслушав и выстукав больного, он с просветлевшим лицом обернулся к Анне:

— Ну, теперь мы можем сказать, что наш мальчуган…

В этот день, что бы Анна ни делала, с кем бы ни разговаривала, в ушах у нее беспрестанно звучало: «наш мальчуган»…

Слова хирурга подействовали на нее как какое-то волшебное зелье: она почувствовала необычайный прилив энергии, будто за спиной у нее выросли крылья. Жизнь вновь обрела для нее свою заманчивую прелесть, а все люди стали казаться добрыми и прекрасными. Перед нею неотступно стояло серьезное, задумчивое лицо Микаэла. Как и чем сумеет она отблагодарить этого человека? Ведь она перед мим в неоплатном долгу.

С раннего утра до поздней ночи не знала Анна отдыха. Она теперь помогала врачам накладывать гипс, делать переливание крови. По ночам тоже приходилось вставать, чтоб подать то одному, то другому воду, сменить бинт, поправить подушку… А когда выпадала свободная минута, она писала за больных письма, читала им газеты или забавляла рассказами.

— У сестрицы добрые руки, — говаривал, бывало, Прохор. И с этими словами сибиряка все соглашались.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

У входа в госпиталь Анна встретила Дусю. Девушка куда-то спешила, концы ее белой косынки разлетались в разные стороны.

Такой уж неспокойный характер был у Дуои: достаточно было что-нибудь поручить ей, как она мгновенно вспыхивала, загоралась, как подброшенный в костер сухой хворост, и не успокаивалась до тех пор, тюка дело не было сделано.

Ну, а что же было поручено ей сейчас? Пустяк. Ее послали на квартиру к главному хирургу — принести забытый им на столе портфель.

— Анна Сергеевна, миленькая, пожалуйста, пока я приду, загляните в палату и к моим больным. Вы ведь знаете, где живет Аразян?.. Я одним духом…

Она уже собралась бежать, но Анна схватила ее за руку.

От какого-то непонятного волнения Анне вдруг стало жарко. Зачем Дуся?.. Может быть… она сама?.. Ведь до начала дежурства у нее остается целых полчаса. Пусть лучше девушка поухаживает за своими больными, а портфель может принести и она.

Когда Анна предложила Дусе свои услуги, девушка лукаво улыбнулась и вспыхнула.Женская интуиция мигом подсказала ей, в чем тут дело, и она, обрадовавшись за Айну, охотно передала ей ключ.

Стоя на пороге госпиталя, Дуся смотрела вслед Анне до тех пор, пока та не скрылась за поворотом.

В этот вечер Микаэл нашел свою комнату аккуратно прибранной. На всем лежал след заботливой, любящей чистоту женской руки. Ну, ясно, это Дусиных рук дело. Кому бы еще? Сначала ему захотелось как следует пробрать Дусю за это, но потом он призадумался. Пробрать? А за что, за какие грехи? Это вместо благодарности-то?.. И без того все считают его сухарем и держатся от него на почтительном расстоянии. А ведь на самом деле он совсем не такой.

Микаэл, избирая профессию хирурга, хорошо знал, что дело это нелегкое и беспокойное, что в хирургию не идут те, кто любит тихую жизнь. Ведь недаром его покойный учитель — доктор Овьян — так часто цитировал лермонтовский «Парус»:

Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой,
А он, мятежный, ищет бури,
Как будто в бурях есть покой.
— «Люди с каменным сердцем», «мясники» — вот как величают хирургов, — с горечью говорил Овьян. — Но так л'и это на самом деле? Ах, если б люди сумели заглянуть в наши сердца, чтоб своими глазами увидеть и подсчитать рубцы, которые их избороздили…

«Да, Овьян был прав. Вот и у меня такое же израненное сердце», — думал Микаэл.

Но все-таки почему Микаэл так чуждается людей, так отгораживается от них? Точно какая-то невидимая колючая изгородь, какой-то пояс, с пропущенным через него электрическим током, не позволяет людям подойти к нему поближе.

И все же Микаэл не находил в себе сил стать другим. Правда, он и не чувствовал в этом особой необходимости. Лишь бы не страдала работа, а там — кому какое дело, как он живет, как ест, пьет, ходит, общается с людьми?

Встретив Дусю, Микаэл сердечно поблагодарил ее.

Девушка покраснела, страшно смутилась и не сказала в ответ ни слова. Она тут же побежала к Анне.

— Анна Сергеевна! Представляете — этот монах мне улыбнулся… За столько времени я еще ни разу не видела его улыбки. Хоть предупредили бы меня, а то что ж это получается? Он благодарит, а я смотрю на него дура дурой и думаю: «За что, боже милостивый?»

Анна слушала затаив дыхание, стараясь не обнаружить своего волнения. Дружеские упреки Дуси заставили ее рассмеяться.

С этого дня Анна и Дуся будто породнились, их крепко-накрепко связала эта одним им известная маленькая тайна. Теперь всегда, если надо было за чем-нибудь сходить на квартиру главного врача, роль посыльной брала на себя Анна.

Комната Аразяна была такой же неприветливой и холодной, как и ее хозяин. Здесь нельзя было увидеть ни одной радующей глаз вещички. Железная койка, взятая из госпиталя, казенная тумбочка, простой стол, на котором хаотически громоздились кучи книг и журналов, да потускневший, запятнанный чернильный прибор — вот и все ее убранство.

И все-таки Анна входила в эту унылую комнату с благоговением — так ревностный паломник входит в затерянную в лесной чаще обитель отшельника.

Она могла здесь оставаться часами, по десять раз стирать пыль с одной и той же книги, без конца складывать и разворачивать одно и то же полотенце. И все это для того, чтобы Аразян, вернувшись домой, застал комнату прибранной и на следующий день… улыбнулся Дусе, а Дуся тут же, как бешеная, примчалась к ней, сжала ее в объятиях и, с трудом переводя дыхание, рассказала, как опять улыбнулся ей «этот монах».

Анна не могла понять, что с нею происходит. Она только чувствовала, что этот чужой, посторонний человек властно входит в мир ее чувств и мыслей. Помимо своей воли она беспрестанно думала о нем, просыпалась в надежде увидеть его и засыпала с мыслью о завтрашней встрече. И если хоть один день ей не удавалось встретиться с ним, настроение у нее портилось и все кругом затягивалось пеленой тумана. И ведь все это без проблеска надежды, как у человека, оказавшегося один на один в единоборстве с безбрежным океаном.

Так к чему же все эти мучения и страдания? Ведь и без того жизнь ее изрядно побила. Как сорванный с ветки осенний лист, бросало ее 'из стороны в сторону, пока не закинуло в эти чужие места, к чужим, незнакомым людям…

Анне тяжело было оставаться наедине со своими мыслями, и она старалась поменьше бывать дома. Были у нее дела в госпитале или нет, она все равно спешила туда, к своим раненым. Одному поправит одеяло, другому подушку, там сменит бинты, тут подаст лекарство, поговорит, расскажет что-нибудь занимательное — смотришь, и день прошел.

А как же Эдвард?..

В последнее время Анна часто ловила себя на том, что она почти не думает о сыне.

Из-за кого же это, из-за чего?… При мысли об этом она невольно вспыхивала, бранила себя, мысленно ссорилась с Аразяном, говорила ему резкости или умоляла не трогать ее, оставить в покое. Временами она от всей души желала не видеть его больше, остыть, успокоиться, вернуться к своему недавнему безразличию. Но чувства были сильнее ее, она видела, что не в состоянии предотвратить неизбежное.

Бежать? По куда? Как?

Умер Прохор — у него развилась газовая гангрена. Сибиряка похоронили на братском кладбище, а его ме-сто в палате занял прибывший с последним санитарным поездом новый раненый, капитан Варшамов.

Потерявший' при ранении много крови, капитан был очень слаб. Он едва держался на ногах, но ни за что не согласился лечь на носилки или воспользоваться костылями и, собрав последние силы, вошел в палату без посторонней помощи. В дверях он снял фуражку и низко поклонился, словно гость, входящий в дом сердечного друга. Увидев приготовленную для него койку, капитан хмыкнул.

— Рад встрече, — обращаясь к койке, произнес он на чистейшем карабахском диалекте. — Это ты, моя лошадка? А где же твой жеребенок? — Когда капитан растянулся на койке, ноги его повисли в воздухе. Только теперь стало понятно, что он имел в виду, говоря о «жеребенке». Принесли две табуретки, приставили их к койке и, положив на них сложенные одеяла, подставили ему под ноги. После этого койка капитана оказалась намного длиннее других и выступала далеко вперед, загораживая проход и нарушая строгий госпитальный порядок.

Трудно было сказать, сколько лет капитану. Господствующее положение на его широком загорелом лице занимал крупный орлиный нос. Губы у него были толстые, словно припухшие, брови густые, и из них в разные стороны торчали непокорные золотистые волоски. А посреди всего этого природа поместила два бирюзовых озерка — голубые глаза, такие ясные и мирные, что, казалось, они могут быть только отражением такой же ясной и мирной души.

В первый же день по прибытии в госпиталь капитан счел нужным познакомить товарищей по палате со своей скромной биографией.

— Позвольте представиться, — доложил он. — Капитан Варшамов. В прошлом — сирота, бродяга, мягко говоря, беспризорник. Организатор ряда разрушительных набегов на рынки и огороды. Затем воспитанник детского дома и рабфаковец. Потом — Красная Армия, бессрочник. В настоящий момент — солдат, защитник родины.

Ни дома, ни семьи… Любил многих, но жизни не связал ни с одной: коротышки мне не нравились, дылдам — я. Так вот и шло время, катились годы, и капитан Варшамов остался холостяком — неудачником Паносом[2]. Этим и кончается одиссея капитана Варшамова. Если есть вопросы — прошу…

С появлением Варшамова палата заметно оживилась. Больные повеселели.

О себе самом Варшамов думал мало. Даже на раны свои не обращал внимания. Случалось, усилятся боли, — будь то днем или ночью, — присядет он на койке, обняв колени, и заведет грустную песню. И трудно было понять, что заставляет его петь, — то ли тоскливое настроение, то ли надежда заглушить боль. Видно было только, что помогала ему песня, уводила она его из тяжелой больничной обстановки, облегчала страдания.

Капитан Варшамов мог остаться для Анны обычным нуждающимся в уходе раненым, если бы не одно очень важное обстоятельство: неожиданно выяснилось, что Варшамов — старый приятель главного хирурга, его товарищ по рабфаку, а следовательно, и единственный человек, который в той или иной мере мог удовлетворить томившее Анну любопытство. У него она могла многое узнать о Микаэле.

Анна не спешила и не прибегала к хитростям. Она знала, что рано или поздно разговорчивый и общительный капитан сам расскажет ей все, что ему известно о Микаэле.

Первая встреча Варшамова и Аразяна была очень сердечной. Узнав в Микаэле друга юности, капитан отбросил одеяло, приподнялся на койке и заключил главного врача в мощные объятия. Не ожидавший подобной встречи Микаэл сильно растрогался. Друзья долго не могли наговориться, — ведь сколько воды утекло со времени их разлуки! Говорил, главным образом, Варшамов, вспоминавший такие мелочи, которые, казалось, давно затянуло пеленой забвения.

— Знаешь что, Микаэл? Может быть, ты и посмеешься надо мной, но скажу тебе как мужчине: гложет меня одна мысль, не дает покоя. Ну, конечно, война, кровь, разруха… все это ужасно. Известно, что плова с кишмишом тут не раздают. Да и не всем нам суждено домой вернуться. Один будет жить, другой умрет, одному розы достанутся, другому колючки. Но как говорили еще наши деды: «Будем живы — мы пахари родины; умрем — ей же принесем себя в жертву». Все это само собой. Но у меня своя сердечная забота. Беда в том, что, если погибну я, ни одна живая душа слезы по мне не прольет. Ты про себя, небось, посмеиваешься. Тебе что, ты меня не поймешь. Честное слово, как подумаю об этом, сердце на куски разрывается. А за что? За какие грехи? Ведь я ничем не хуже других! Что до красоты, то кажется, тоже природа не обделила. Даже сапоги у меня горят ярче, чем у других, — солнце, приводя свой лик в порядок, в них, как в зеркало, смотрится. Да, да, ты не смейся, это все засчитывается… Ну, а насчет храбрости, мужества скажу тебе, как брату, будь проклят отец этого парня, — он ткнул себя кулаком в грудь, — если он перед мечом обнаженным глазом моргнет. Раны мои в том порукой. А как обернусь на себя да о судьбе своей подумаю — будто адским огнем меня опаляет.

Во всю свою жизнь Микаэл никого не слушал с таким удовольствием, как Варшамова. В его разговоре шуточное и серьезное так перемешивались, что разграничить их было почти невозможно. Одно было ясно: если не принимать всерьез явно дурачливых слов Варшамова о «коротышках» и «дылдах», то в личной жизни он был действительно невезучим — истинный неудачник Панос. Не сумел он вовремя создать семьи и теперь по-настоящему горевал об этом. А вины его в том не было: как военного, его часто перебрасывали с места на место, из города в город, а в это время какой-нибудь более удачливый соперник похищал из-под самого его носа ту, с которой он думал связать свою судьбу.

Текло время, проходили годы, и капитан Варшамов так и остался бездомной кукушкой. А там война, фронт, кровавая сумятица сражений… где уж тут было думать о чем-нибудь подобном.

2

Анне казалось, что, если она поподробнее узнает о жизни Микаэла, о его семье, ей легче будет на что-то решиться и, быть может, положить всему конец.

В самом деле — чего ей ждать от человека, живущего в мире собственных забот и радостей, у которого, наверно, есть любимая жена, дети. Ведь он в лучшем случае может ответить ей только добрым отношением. Но, узнай она, что это действительно так, ей будет еще тяжелее, чем теперь; к тому же это заставит ее навеки затаить свои чувства. И далась же ей эта любовь! Ведь она настоящая эгоистка, преступница по отношению к собственному сыну.

Из случайного разговора с Варшамовым Анна узнала, что Аразян женат и очень любит свою жену.

Почему Варшамов сказал ей об этом, к тому же подчеркнуто? Кому, казалось бы, интересно, любит ли Аразян свою жену?

Но и узнав об этом, Анна не нашла в себе сил расстаться с мыслями о Микаэле. Она проверила себя и убедилась, что не думать о нем просто не может.

Говорят, что безответная любовь особенно сильна. Анна теперь совершенно ясно осознала, что в ней говорит не одно чувство признательности, — это любовь, настоящая глубокая любовь зрелой женщины.

Пусть у Аразяна есть семья, жена, пусть он любит другую! Не все ли равно? Это не может помешать Анне любить его. Да она просто и не в состоянии побороть своего безудержного влечения.

Что принесут напрасные раздумья над тем, за что и когда она полюбила? Да к тому же любовь не знает раздумий: кто раздумывает — тот не любит.

Случайно или умышленно, Варшамов, как только речь заходила об Аразяне, сейчас же переводил разговор на другую тему. Почему он уклоняется от более подробных рассказов о своем друге? Ведь он так искренне его любит и ценит. «Светлая голова», — не раз говорил Варшамов о Микаэле.

— А у вас, сестрица Анна, чудесное сердце. Заходите ко мне почаще. Стоит вам прийти — и я все свои болячки забываю, у нас, знаете, есть одна глупенькая песня, только вы не придавайте ей значения:

Красивая девушка — острый меч,
Всяк его силе подвластен.
Придешь сегодня — ты хозяин.
Завтра она — враг твой.
Но все одно — не плачь…
Однажды капитан прямо признался Микаэлу:

— Эта негодница совсем меня погубила.

— То есть как? — не понял Микаэл.

— А вот так. Завладела моим сердцем, и все тут.

Аразян дружески улыбнулся.

— Очень, очень хотелось бы мне удержать ее. Понимаешь, старина?.. — продолжал Варшамов.

Аразян недоуменно пожал плечами.

— Да пойми же, ты должен мне помочь, Я ведь не шучу.

Микаэл так и подскочил.

— Ах, вот оно что? Но какое сейчас время думать об этом? Погляди, что кругом делается…

— Вижу, Микаэл, честное слово, вижу, не слепой же я. Понимаю, что крутом горе, разруха… что людям сейчас не до любви. Но ведь и это, — ударил он себя кулаком в грудь, — своего требует! Помоги, Микаэл, умоляю тебя… Ведь когда-нибудь война закончится: не смогу я жить без этой женщины.

Признание Варшамова было столь странным и неожиданным, что Микаэл даже растерялся. Он не знал, что и делать, — смеяться или сердиться? Не шутит ли Варшамов, чего доброго, чтобы потом всласть посмеяться над его доверчивостью?!.

Но Варшамов продолжал:

— Ты хочешь знать, почему я именно тебя прошу об этом? Скажу. Анна души в тебе не чает. С тех пор как ты спас ее ребенка, она почитает тебя за святого, а уж верит тебе безгранично. Достаточно тебе сказать ей несколько слов в мою пользу — и дело сделано. Честью клянусь — как зеницу ока буду беречь и ее, и мальчика…

Нет, Варшамов не шутил. И Микаэл понял это.

— Ну, а сам ты разве не можешь поговорить с нею?

— Могу. Но твои слова дороже. Если я скажу, она может и не поверить — кто знает? Может, подумает, что я какой-нибудь прохвост, искатель приключений, выздоровлю, выпишусь и — ищи ветра в поле…

— Знаешь, Варшамов, то, о чем ты просишь, не по моим силам, — я в таких делах человек неопытный. Оставь, брат, меня в покое и с такими просьбами больше не обращайся, — ответил Микаэл коротко и сухо, оставив капитана в полном смущении.

Но Варшамов был не из тех, кто легко сдается. С этого дня Микаэл не знал от него ни минуты покоя. Он так устал, что начал считать дни, когда наконец капитана можно будет выписать и он избавится от этой докуки.

Видя, однако, что от Варшамова легко не отделаешься, Микаэл, наконец, согласился замолвить перед Анной за него словечко. Никаких предложений от имени капитана он ей, конечно, не станет делать. Просто, при удобном случае, похвалит старого друга, ну, и намекнет, что женщина, связавшая свою жизнь с капитаном Варшамовым, никогда об этом не пожалеет.

А Варшамову только этого и надо было.

3

В коридорах госпиталя все чаще слышался стук костылей капитана Варшамова. Он уже поднялся с постели и даже нет-нет спускался во двор и на улицу.

Иногда Аразян сопровождал его. Говорил, как всегда, больше капитан — ведь это была его стихия. Молчать он просто не умел.

— Эх, дружище, молчать нам всем и на том свете надоест.

Капитану очень не нравилась пословица: «Слово — серебро, молчание — золото».

— Вранье. Кабы так, все немые были бы богачами.

Не соглашался он и с изречением: «Всю жизнь провел среди мудрецов и понял, что нет ничего для человека лучше, чем молчание».

— И ошибся, скотина, — каждый раз возмущался Варшамов. — Еще римские рабы требовали: «Хлеба и зрелищ!», потому что человек, даже самый несчастный, хочет развлечений, хочет забыться. А попробуй-ка ты развлекаться молча, погляжу я, что это будет за развлечение… Ну, вот хоть ты, Микаэл. Ты, правда, человек ученый, но если б пришлось выбирать богов, я б тебя выбрал богом скуки…

Микаэл снисходительно улыбался. Он никогда не сердился на шутки Варшамова. Беспредельное благородство этого большого ребенка было давно ему известно, и любил он его еще со времен рабфака. Варшамов тогда уже прослыл балагуром и острословом. Это он провел первый на рабфаке электрический звонок и тайком отвел один из проводов к своей скамейке. Нажмет, когда вздумается, пуговку — и урок окончен… Это он изводил преподавателя математики, кладя у доски вместо мела сахар. Он же однажды принес на урок географии старый зонтик и раскрыл его, под веселый смех товарищей, когда преподаватель, обычно брызгавший при разговоре слюной, начал урок. Ну, всего не расскажешь…

Товарищи любили Варшамова за веселый нрав и доброе сердце.

Прошли годы, но Варшамов остался все тем же любящим шутку и веселым человеком.

Во время одной из очередных прогулок вокруг госпиталя Варшамов издали заметил Анну — плотно закутавшись в шаль, она, по-видимому, спешила на дежурство.

Он взволнованно схватил Микаэла за руку.

— Ради жизни моей, Микаэл-джан… Такого случая больше не подвернется. Действуй. Говорят: любовь — зубная боль сердца, а меня эта боль совсем одолела. Ну, я испаряюсь…

И, стуча костылями, Варшамов поспешно скрылся в воротах госпиталя.

Микаэл стоял в растерянности. Будь у него хоть малейшая надежда отделаться от этого несносного человека, он и не подумал бы вмешиваться в такое щекотливое дело. Да разве от него отделаешься?.. Он так же будет приставать и завтра, и послезавтра. Пришлось уступить.

Микаэл медленно двинулся навстречу Анне. Остановился, поздоровался.

Анна ответила ему сдержанной, немного грустной улыбкой, бросив при этом искоса взгляд в сторону удаляющейся фигуры Варшамова. Микаэл понял, что бегство капитана было ею замечено. Это как будто облегчало его задачу.

— Вы спешите? — спросил он и сразу же почувствовал, что Анна приятно поражена его вопросом. Она слегка порозовела.

— Я?.. Не очень… а что?

— В таком случае погуляем немножко. Или, может, вам не хочется… — Анна улыбнулась.

— Нет, отчего же?.. Пожалуйста.

Они свернули на узенькую улицу, ведущую в тенистый, заросший кленами скверик, и долго шли молча, думая каждый о своем.

Микаэл повел разговор издалека, совсем не так, как намеревался. Он начал подробно расспрашивать Анну о здоровье сына. Анна отвечала машинально, с притворной готовностью, не придавая этой беседе никакого значения и ожидания чего-то другого, более важного.

О Варшамове Микаэл заговорил, когда они уже вошли в сквер. Считая, что и это говорится между прочим, Анна с улыбкой призналась, что видела, как капитан торопливо «убегал» на своих костылях. Вот только что…

— Должно быть, опять забыл, что надо принять лекарство, а увидев меня, вспомнил и заторопился. Он всегда такой, товарищ Аразян… — пожаловалась она.

Варшамов и вправду бежал от лекарств, как от огня.

— Эх, товарищи, подохнешь тут от вашей латинской кухни да от этих уколов… — недовольно ворчал он.

— Потерпите, мы же вас убивать не собираемся, — ласково уговаривали его сестры, — напротив, хотим сохранить вам жизнь и здоровье.

— Да будь она неладна, такая жизнь! Я вам расскажу лучше одну занятную историю…

— С большим удовольствием послушаем, вот только окончим работу, — угадывая хитрый замысел Варшамова, останавливали его сестры.

— Ну, раз хотите «окончить работу», так я вам и рассказывать не стану… — сдавался он.

Только одной Анне он и покорялся. Дай она ему яд вместо лекарства, выпил бы, не поморщился.

— Уф-ф… сестрица Анна, пусть сердечко твое успокоится, — говорил он, принимая из ее рук лекарство. — Если хочешь, дай вне очереди еще порцию.

Да, водились кое-какие странности за капитаном Варшамовым.

Жалоба Анны дала Микаэлу возможность перейти к делу.

— Правда, своеобразный он человек, наш капитан Варшамов, но сердце у него в высшей степени благородное…

Анна и этим словам не придала значения. Однако ее начинало нервировать, что Микаэл все не кончает говорить о Варшамове. Что ей до него? Мало ли на свете благородных людей?..

И, хотя Микаэл ни словом не обмолвился о том, зачем он эту беседу начал, женское чутье подсказало Анне истину. Дай он ей пощечину, она не почувствовала бы, пожалуй, большей обиды.

Неужто она, сама того не ведая, дала какой-то повод Варшамову? Как он смеет на что-то надеяться! Она попыталась, мысленно оглянувшись назад, проверить самое себя, припомнить каждый свой шаг, каждое случайно оброненное слово. Нет, ей не в чем себя винить. Она находила в своем сердце слова ласки и утешения для каждого, разве только одному доставалось больше, другому меньше, — не все всегда взвесишь…

Дойдя до конца аллеи, они остановились.

Аразян чувствовал себя в полной растерянности и проклинал в душе и себя и Варшамова.

Какое-то внутреннее беспокойство охватило Анну. Она подняла глаза и в упор посмотрела на Микаэла. Трудно сказать, чего в этом взгляде было больше, жалости или сочувствия, — уж очень незавидна была взятая им на себя роль.

— Я вас поняла, товарищ Аразян. Вам нужен ответ? К сожалению, я не смогу вам сейчас ничего сказать. Позвольте мне дня два подумать… — Больше она не могла произнести ни слова.

— Как прикажете… — смутившись, ответил ей Микаэл.

Слова жгли ему губы.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Через два дня Микаэл получил от Анны ответ. Она писала:

«Дорогой друг!

Вам, вероятно, это письмо покажется странным. В самом деле, вместо лаконичных «да» или «нет» — целое послание. Что поделаешь — вы задали мне трудную задачу. Поэтому вооружитесь терпением и, пожалуйста, дочитайте до конца.

Убогой и жалкой могла бы показаться человеческая мысль, если бы, отбросив, оставив в стороне целый мир, складывающийся из этих крошечных «да» и «нет», — мир чувств, переживаний, мук, — она ограничивалась сухим заключительным итогом.

Простите, если я излагаю свою мысль недостаточно ясно. Я-то сама хорошо знаю, что хочу сказать, но в слова это не укладывается.

Не знаю почему, но какой-то внутренний голос говорит мне, что я должна быть с вами искренней, как с самым близким и родным человеком. Не скрою, я глубоко уважаю вас, а возможно, и больше, чем уважаю. Я еще и сама как следует не разобралась в своем чувстве, да, признаться, и не задумывалась над этим. Но то, что оно существует, — неоспоримо.

Позвольте же мне сказать обо всем прямо. И знайте: вы можете не насиловать себя с ответом — не на всякое письмо обязательно отвечать. Мне просто захотелось поговорить с кем-нибудь, открыть кому-то свое сердце.

Судьба моя сложилась плохо. Может быть, даже мало сказать плохо, — трагически. На мою долю выпало столько испытаний, словно жизнь только и заботилась о том, чтоб показать мне, на какие жестокости она способна.

Вообразите себе счастливую семью, благополучие которой добыто ценой тяжелых усилий. Мы начинали на пустом месте. У нас были здоровые руки, любовь друг к другу и бескрайняя вера в будущее. Вот это единственное богатство и легло в основу нашего семейного очага. Муж мой Артем днем работал на шахте, по ночам занимался. Так же и я. Встречались мы всего на несколько коротких часов в сутки. Но эти часы были полны такого взаимного тепла, такой заботы и ласки, что грешно было мечтать о большем счастье. Потом Артема выдвинули — он был в числе тех лучших людей, которым партия и правительство доверили работу в Рабоче-крестьянской инспекции. Здесь он тоже не знал ни сна, ни отдыха, переутомлялся, нервничал. Но стоило ему войти в дом, как он точно сбрасывал с себя все тяготы и заботы и светился, как ясное солнышко.

Вскоре один за другим появились на свет наши дети, наполнившие дом еще большей радостью. Это было уже полное счастье…

Но вот грянула война, и ее неумолимые руки все скомкали и искалечили.

Дом наш сгорел, и я не в силах была спасти даже щепочки: так и ушла — с пустыми руками.

Двое любимых ребят сгорели в теплушке у меня на глазах, я не сумела спасти их. Это было в дни нашего отступления. И до сих пор каждую ночь меня мучат ужасы, я все вижу своих детей, погибающих в огне.

Вы, может быть, лучше поймете мои переживания, если я в двух словах расскажу вам, как это произошло.

В дни отступления наш эшелон был задержан на глухом полустанке. Как я уже сказала, у нас с собой ничего не было, и я вместо тюфячка подостлала малышам толстый слой сена. Когда они уснули, мы с Эдвардом отправились за водой.

Как раз в эти минуты на полустанок налетели немецкие самолеты, началась бомбежка. Боже мой, какой это был ужас.

Когда мы подбежали к вагону, он уже пылал. Не знаю почему, но мне подумалось, что огонь прежде всего охватил сено, на котором спали дети.

Я как безумная бросилась в вагон, но было уже поздно.

Увы, это не было последним посетившим нашу семью горем.

Вскоре я потеряла и самого дорогого на свете человека — моего любимого мужа. Он погиб на фронте. Вместо него у меня остался клочок бумаги — извещение о смерти. С ним я не расстаюсь ни на минуту, ношу его у себя на сердце.

И вот, как потерявшая свое гнездо, раненая птица, я донесла свое окровавленное сердце до этого незнакомого города. Добрые люди дали мне кров и приют.

Однако неумолимая судьба не захотела пощадить меня и собиралась нанести мне новый, смертельный удар. Но помогло чудо. Нашлись волшебные руки, которые отогнали черный призрак смерти от постели моего умирающего мальчика… Это вы, мой дорогой друг, вернули мне единственное дитя, а с ним и жизнь, мир, солнце…

Я думала о вас и днем и ночью, говорила с вашей тенью, миллионы и миллионы раз заочно благодарила вас за ваше благодеяние.

Я всегда была гордой, настолько гордой, что не открывалась до конца в своих чувствах даже мужу, заставляя его в себе сомневаться. Теперь я в этом горько раскаиваюсь. Но мне почему-то всегда казалось, что в женском сердце должен оставаться какой-то уголок, в который не должно быть доступа ни одному, пусть даже самому близкому, мужчине.

Но вот сегодня я решила впустить вас в этот уголок. Вы не можете себе представить, что вы для меня сделали, сохранив мне Эдварда. Я даже боюсь подумать, что меня ждало, если бы судьба не послала мне вас.

Я не малодушный человек и, наверно, заставила бы себя продолжать жить. И потом, я не имею права умирать, пока идет война, потому что где-то на дне души у меня еще тлеет искра надежды, я еще жду его… моего мужа.

Может быть, покажется смешным, что я на что-то надеюсь, когда похоронная лежит у меня в кармане. Но все-таки я жду. Пусть его уже нет в живых, я буду ждать. И, потеряй я моего Эдварда, я все равно обязана была ждать, ждать до конца.

Представляете ли вы, какая бы это была жизнь? Страшно подумать!

Но, к счастью, в эти тяжелые минуты у постели моего ребенка оказались вы, мой спаситель, человек с руками творца.

Не знаю, нужно ли обо всем этом писать? К чему?

Ведь вы ждете от меня только ответа, чтоб передать его своему другу.

Однако все то, о чем я сейчас пишу, явится, пожалуй, и достаточно ясным ответом.

Вот уже несколько месяцев, как я не знаю ни сна, ни покоя. С того дня, как вы спасли моего Эдварда, я не могу ни одной минуты о вас не думать. Что поделаешь, я не умею сладить с собой! Вы мне стали нужны, как вода, как воздух.

Я знаю, что у вас есть семья, что вы очень любите свою жену и никогда бы не пожелали нарушить ваше семейное благополучие. Поэтому я ничего от вас не жду.

Но, спросите вы, зачем же, в таком случае, я пишу вам все это? Виноваты вы, вы сами мне подали повод. Я никогда бы не осмелилась об этом заговорить, не вмешайся вы так оскорбительно для меня в сердечные дела вашего друга.

Бог мой, как сложна жизнь, как полна противоречий. В то время, когда я, как пловец, затянутый в омут, так ждала вашего спасительного призыва, вы вдруг подходите ко мне со словами сочувствия кому-то другому. Попытайтесь-ка вы, с вашей трезвой головой, рассудить, каково мне это было. Я была оскорблена, оскорблена беспредельно. Собственно это и побудило меня вам написать.

Анна».

2

Получив письмо Анны, переданное ему Дусей, Микаэл, не читая, сунул его в карман: с фронта прибыл новый эшелон раненых, нужно было тотчас принять их, разместить, оказать первую помощь. Коридоры и проходы в палатах были заставлены койками. Для нескольких раненых пока не нашли места, и они лежали на носилках.

Всю ночь Микаэл был занят осмотром раненых и неотложными операциями.

Утром, сунув руку в карман за платком, он вынул вместе с платком и письмо, накануне врученное ему Дусей. На конверте не было ни адреса, ни имени.

Он вскрыл письмо, но читать его не было ни малейшей охоты: сказались усталость и бессонная ночь. Голова тупо ныла, глаза горели, точно присыпанные перцем.

Может быть, потому, прочитав первые строки письма, он ничего в них не понял. Показалось даже, что тут что-то совершенно к нему не относящееся, что письмо предназначено какому-то другому, неизвестному человеку. Глянул на подпись: «Анна». «А, — вспомнил он, — это от нее, от Анны, Дуся так и сказала. Но зачем же так длинно? И не лень было?.. Ах, женщины, женщины, не умеют они щадить чужого времени. Где бы сказать два слова, они начинают свой рассказ от Адама…»

Безучастно, просто из любопытства он пробежал еще несколько строк. Теперь смысл улавливался яснее. Кажется, опять излияния в благодарности, которые он столько раз слышал от своих больных и их близких, и опять, как всегда, преувеличения.

Но ведь здесь должен быть ответ на предложение капитана Варшамова? Письмо дочитано до конца, но Микаэл так и не нашел этого ответа.

Зачем же тогда она, черт возьми, все это пишет?.. Или он что-нибудь упустил? Однако перечитывать было некогда — в стенах военного госпиталя заботы и тревоги не переводились.

Бросив письмо в ящик стола, Микаэл вышел из кабинета, чтобы начать утренний обход. До самого вечера у него не выдалось ни одной свободной минуты.

Только поздней ночью, когда, растянувшись на своей холодной, жесткой койке, он закрыл глаза и собрался дать отдых усталому телу, ему вдруг вспомнилось письмо Анны. В самом деле, что ей было нужно, этой женщине?..

Он пожалел, что не взял письма с собой. Пожалуй, стоило прочитать его еще разок с начала до конца и попробовать разобраться в сути. Разве в его словах было что-нибудь оскорбительное, что потребовало таких длинных и утомительных мудрствований?

Микаэл невольно призадумался. На что, собственно, жаловалась Анна? На войну? На свою судьбу? На предложение капитана Варшамова? Нет, тут было что-то другое, от чего Микаэл упрямо, но безуспешно пытался отгородиться. Чем больше он думал, тем яснее становилось для него это «другое».

Сложна и непонятна жизнь. И еще сложнее и непонятнее душа человека.

«Что мне делать, я не могу сладить с собой! Вы мне стали нужны, как вода, как воздух…»

Она, ей-богу, сошла с ума, эта женщина!

Но, оказывается, целые строки ее письма запечатлелись у него в памяти!..

Через несколько минут он вспомнил и другие строки, те, в которых Анна освобождала его от необходимости ей ответить. Ну, и чертовщина!..

Мало-помалу Микаэл убедился, что при желании он может легко восстановить в памяти все письмо. Это было для него новостью, чем-то вроде находки. Вот, оказывается, какая у него память…

До сих пор Микаэл чтил всю жизнь только две святыни — науку и труд. Учиться без устали, беспрерывно, каждую минуту, учиться везде — у людей, у жизни, у книг. Трудиться с любовью, самоотверженно, с полной отдачей сил. Служение этим святыням занимало и поглощало не только все его время, но и все существо.

А сейчас?..

И откуда только взялась эта шальная женщина?., Как осмелилась написать ему, да еще в таком тоне? К тому же дерзит: «Виноваты вы… Вы сами мне подали повод. Я б никогда не осмелилась заговорить, не вмешайся вы так оскорбительно для меня в сердечные дела вашего друга…»

Может быть, и в самом деле в этом было что-то оскорбительное? Действительно, не надо было вмешиваться! И все из-за этого бессовестного Варшамова… Микаэл в досаде поднялся с койки и зашагал по комнате из угла в угол. Что-то в этой истории задевало его самолюбие.

Кто же, однако, его обидел? Анна?.. Варшамов? Или он сам себя?..

Конечно, не нужно было поддаваться Варшамову. Не возьми он на себя эту глупую роль, разве посмела бы Анна написать ему такое письмо?..

Насколько он помнит, он всегда был с ней очень сдержан, вежлив, официален.

Нет, он ошибся. Он напрасно это сделал. Нельзя было так унижать своего достоинства, разыгрывать из себя какого-то глупого мальчишку. Разве он когда-нибудь вмешивался в чужие дела?.. Хорошо еще, что Анна так тактична. Она могла бы высказаться более откровенно и резко и была 'бы вполне права.

Хорош главный хирург госпиталя, нечего сказать. Кругом горе, кровь, а он занялся чьими-то любовными интрижками!

Микаэла захлестнула злоба, злоба на самого себя.

Он снова лег и попытался не думать больше ни о чем, уснуть. Но ничего не получилось. Сильно разболелась голова. Он долго ворочался с боку на бок, наконец спрятал голову под одеяло и на короткое время затих. Но нет, не спалось. Он рывком откинул одеяло, сел и с шумом выдохнул воздух. В голове продолжала вертеться мысль о письме.

«В те мгновения, когда я, как пловец, затянутый в омут, так ждала вашего спасительного призыва, вы вдруг подходите ко мне со словами сочувствия кому-то другому…»

И еще: «Вы можете не насиловать себя с ответом — не на всякое письмо обязательно отвечать…»

Нет, она ненормальная! Зачем она все это пишет, для чего?

И все же было бы неплохо прочитать это письмо еще раз, в более спокойное время.

Приняв такое решение, Микаэл заснул наконец глубоким, освежающим сном.

3

Нет, не глупой женщиной была Анна и ничуть не странной. В этом Микаэл убедился, внимательно перечитав ее письмо.

Искренне и непосредственно, как самому близкому я родному человеку, поверила она бумаге свои печали и раздумья. В каждой строке письма чувствовался трепет живого сердца. Оскорбленное самолюбие заставило ее пренебречь многими условностями и открыться чужому, едва знакомому человеку. Так могла поступить только женщина с очень чистой и честной душой; она нашла в себе силы подняться над повседневностью, над людской мелочностью и пошлостью.

Письмо Анны стало для Аразяна окном в какой-то новый, незнакомый ему мир. Створки этого окна были смело распахнуты настежь. И оттуда веяло на него чем-то свежим. Даже в комнате его все вдруг стало выглядеть по-иному — бумаги, книги, все, решительно все.

…Капитану Варшамову Микаэл осторожно дал понять, что Анна все еще надеется на возвращение мужа, еще любит и ждет его.

Варшамов помрачнел.

— Эх, дружище, если аллах не дал, что может дать его пророк? Силком красавицы не заманишь. Будь у меня счастье, не так сложилась бы моя судьба.

Но капитан был не из тех, кто быстро впадает в отчаяние. От своих намерений он не отказался. Только теперь он пытался воспользоваться помощью Дуси. А Дуся, завидев капитана, краснела, как вишенка, смущалась, не сводила с него восторженных глаз. Она, казалось, на расстоянии чувствовала на своих губах прикосновение его жестких, как щетина, усов. Видно было, что Варшамов ей очень нравится, и она не упускала случая стрельнуть в его сторону глазками.

От самой пустой шутки капитана она заливисто хохотала.

— Я тебя отвезу в наши горы, Дусенька, — пошутил как-то Варшамов, — усажу там тебя на оленя…

С тех пор Дуся не давала ему покоя.

— Ну, когда же мы поедем в горы, Егорыч? — широко улыбаясь, спрашивала она его при каждой встрече.

— Скоро, очень скоро, Дусенька, вот поставим только Гитлера на колени и — айда!..

Дуся тенью ходила за капитаном, таяла от каждого его взгляда. Но Варшамов точно ослеп, он ничего не замечал. Все его мысли были заняты Анной.

— Знаешь, Микаэл, — как-то сказал он огорченно, — супружество сравнивают с осажденной крепостью: кто внутри, тот мечтает поскорее вырваться, кто снаружи-только и думает, как войти. Так вот и со мной, парень. Со всех сторон я эту крепость осаждаю, а она все не сдается.

— Я тебе посоветую — снимай осаду.

— Э, добрый совет хорош, Микаэл-джан, а доброе дело того лучше… Не захотел ты мне помочь, плохо, брат, плохо…

— Странный ты человек, Варшамов. Ну, чем я мог помочь тебе?

— Сам не знаю. Я думал, что самый короткий путь — прямой, позабыл, что окольными путями порой достигают цели. У человека два уха, один язык — это затем, чтобы он больше слушал, меньше болтал. А я как раз наоборот сделал и собственными руками дом свой разрушил. Теперь, верно, Анна пустомелей меня считает и смеется надо мной…

— Наивные ты говоришь вещи, Варшамов.

— Ничего наивного, честное слово. Красивая женщина, Микаэл, подобна тени. Хочешь поймать ее — она бежит от тебя… Сам убегаешь, глядишь — она следом гонится.

— Так ты возьми и убеги.

— Вот этого-то я и не могу сделать… Видит бог, Микаэл, такой огонь во мне бушует, что разорви я грудь — он весь мир спалит.

— Это следствие, Варшамов, — расфилософствовался Микаэл. — А ты поищи-ка лучше причину. Стоит ли хоть одна женщина того, чтоб из-за нее так охать, так мучиться?

— И это все?.. А ты не знаешь, что причина не всегда опережает следствие. Вот ты, к слову, врач, хирург, Ну, скажем, умирает под твоим ножом человек и ты идешь за его гробом. В этом случае покойник, то есть «следствие», — впереди, а ты, «причина», — сзади. Понял?..

Микаэл снисходительно улыбнулся и покачал головой. Этот несносный человек не может не пошутить даже при самом серьезном разговоре. И откуда только у него все это берется?.. И все-то его рассказы и побасенки связаны с женщинами. Видно, не раз в своей жизни он сильно увлекался.

После каждой новой неудачи с Анной Варшамов приходил к Микаэлу изливать сердце, и Микаэл просто не знал, куда ему от всего этого деваться.

— Ну, хорошо, значит, пора сделать какой-то вывод, — говорил он капитану.

— Вывод? — глядя куда-то вдаль, пожимал плечами Варшамов. — Но ведь в женщине очень трудно разобраться. Она создана для того, чтоб любить, а не для того, чтоб думать. Женщина — это камин, полный раскаленных углей. Когда греешь руки — стынет спина; повернешься спиной — леденеют руки. Эх, и создал же для нас бог мороку с этими женщинами! Я думаю, Микаэл, — серьезным тоном добавил капитан, — что бог не сотворил бы женщины, если бы не боялся ее… Что ты скажешь по поводу этой гениальной мысли?

Однако как ни забавны были все эти афоризмы Варшамова, его присутствие невольно подавляло Микаэла — он чувствовал себя виноватым перед другом. Кто знает, может, не будь его, дела Варшамова сложились бы по-другому. Анна, видимо, избегает Варшамова и не отвечает на его чувство, потому что связывает какие-то надежды с ним, с Микаэлом. Но, может быть, и не это? Может быть, Анна действительно надеется на возвращение мужа? Она ведь так и пишет: «…Где-то на дне души у меня еще тлеет искра надежды, я еще жду его… моего мужа».

Да и почему бы нет? Война еще идет, а жизнь так полна всяких неожиданностей.

Но что означает, в таком случае, ее признание: «Вы мне стали нужны, как вода, как воздух»? Как сопоставить одно с другим?

Аразян был достаточно умным и здравомыслящим человеком, чтоб не суметь во всем этом разобраться. В сердце Анны не могла одновременна жить любовь и к нему, и к мужу. А раз она все еще любит мужа, в чем Микаэл не сомневался, то к нему, Микаэлу, у нее не может быть ничего, кроме признательности. Ведь пишет же она, что считает себя его вечной и неоплатной должницей.

Наивная женщина! О каком долге может быть речь? Если дело металлурга плавить металл, горняка — давать руду, певца — петь, поэта — писать стихи, то дело врача — лечить людей. Кто бы ни оказался на его месте, всякий должен был сделать то же самое, поступить так же, как он.

Но вот, обращая в бегство все другие мысли, встающие в памяти строки письма вновь и вновь вызывали в его сердце непонятное волнение. Он чувствовал себя сбитым с толку, потрясенным, лишенным способности на чем-нибудь сосредоточиться.

Еще слава богу, что Анна не ждет ответа!

Это хорошо. Так тому и быть. Она немного понервничает, помучается, но в конце концов сумеет забыть, успокоится, утешится любовью своего уже совсем здорового сынишки и по-прежнему с чистой совестью будет, ждать мужа.

Не дай бог, если бы надо было сочинять ответ. Микаэл бы с этим ни за что не справился. В жизни своей, кроме нескольких писем Лене, он не писал ни строчки ни одной женщине. И не в его же почтенном возрасте было изменять своим привычкам.

Лучше всего притвориться, будто все осталось по-прежнему, убедить себя, что ничего не изменилось. Он просто не покажет виду, что получил письмо.

И Микаэл переходил из палаты в палату, от койки к койке, склонялся над больными, осматривал раны, давал указания младшим врачам, сестрам, санитарам, как всегда, сдержанный, серьезный, по-военному подтянутый. И в том, как он расспрашивал больных и говорил с ними, было столько спокойной уверенности, участия и доброты, что после его обхода раненых, казалось, покидали все одолевавшие их боли и тревоги, оставляя в сердцах чувства надежды и веры.

В последнее время Микаэл редко встречался с Анной. Видно, она старалась не попадаться ему на глаза. Но напрасно она уверяла себя, что не ждет ответа. Женщине тонкой и отзывчивой, ей бы и в голову не пришло заподозрить человека в такой нечуткости. К тому же она подсознательно чувствовала, что приобрела уже какую-то власть над Микаэлом, что и в его сердце затеплился ответный огонь. Пусть ее уши не слышат признаний любимого, она сумеет и безних заглянуть в самые тайники его души и прочитать там все, как в раскрытой книге.

И Анна ждала. Ждала и томилась. Сомнения терзали ее. Правильно ли она поступила? Стоило ли открывать сердце человеку, которого она так мало знает? А может быть, прочитав письмо, он только над ней посмеялся? Понял ли он ее правильно или решил, что она какая-то легкомысленная вертушка? После таких мыслен Анна особенно боялась встречи с Микаэлом, страшилась увидеться с. ним с глазу на глаз.

Микаэл, видимо, понимал, в каком мучительном состоянии находится бедная женщина. Как, должно быть, жалеет она о своем поступке, как корит себя!

Неужели же он может пренебречь таким благородным порывом, таким чистосердечным признанием. Ведь она в него верит, надеется. Нет, никогда. И если он все же молчит, то только потому, что не может поступить иначе. Он избрал меньшее из зол. Правда, путь этот будет очень тяжел для Анны, но ведь и ему самому не легче…

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Целую неделю Анны не было видно.

«Избегает, тем лучше», — убеждал себя Микаэл. Но нет, он не был спокоен. В словах этих, сказанных самому себе, было столько досады и желчи, будто он говорил: «Ну, ладно, посмотрим, кто из нас пожалеет».

В этот день он под каким-то предлогом зашел в палату, где работала Анна, воровато, исподлобья огляделся. Анны не было. «Должно быть, не ее Дежурство», — подумал он.

Не было ее и вечером. Вместо Анны дежурила Дуся.

Туго обтянув свое пышное тело белоснежным халатом, она сидела подле койки капитана Варшамова, плотно прижавшись к ней коленями.

В руках у нее была какая-то вышивка: она умудрялась быстро работать иглой и без устали смеяться и болтать с капитаном.

Время от времени Дуся настороженно поглядывала на собеседника — не зашел бы он слишком далеко в своих шутках.

— Ах, будь я молод, Дусенька, дня бы не потерял. Похитил бы тебя, увез в наши горы. А там построил бы золотую клетку, посадил тебя в нее и запер накрепко…

— Почему в золотую, Егорыч?

— Потому, негодница, что для такой, как ты, простая клетка не подходит.

— А в таком случае нельзя ли совсем без клетки — не зверь же я?

— Не зверь, но… знаешь, Дусенька, говорят, что женщине волю давать нельзя.

— Ох, не сладко будет вашей жене, Егорыч. Воображаю, каким вы извергом в семье окажетесь…

— Я, Дусенька?.. — И светло-голубые глаза капитана посмотрели на девушку с таким упреком, что она невольно отступила.

— Нет, нет, Егорыч, пошутила я, честное слово. Вы замечательный человек. А ваши слова про женщин… это так… Вы видели когда-нибудь одуванчик? Дунешь легонько, и между пальцами один только стебелек останется. Есть у вас в горах одуванчик?

— Сколько душенька попросит. А ты все смеешься, баловница? Ну, смейся, смейся…

— Я не смеюсь, Егорыч, честное слово, не смеюсь… Могу поклясться…

— А ну, клянись. Клятва для женщины излюбленный прием одевать ложь в одежду правды. Ну, клянись, посмотрим…

Дуся безудержно хохотала, забыв на время о своем вышивании. Больные с удовольствием прислушивались к беззлобной пикировке капитана с молодой сестрой. Все будто позабыли о своих печалях и недугах.

Такие люди, как Варшамов, похожи на целительное снадобье. Они награждены от природы даром превращать слезы в смех и способны, кажется, вызвать улыбку на губах умирающего. Это замечательные философы повседневности, щедро разбрасывающие направо и налево богатства своей души, даже не подозревая об их ценности.

Кто мог сказать, что все тело Варшамова покрыто рубцами и ранами? Боль ни на минуту не покидала его, но он побеждал ее своей неистощимой жизнерадостностью. Не было минуты, чтоб с кончика его языка не сорвалась какая-нибудь острота, шутка, хлесткое словечко.

Дуся была без ума от капитана. Любили его и товарищи по палате. Но причиной был не только его веселый н общительный характер.

По разным дорогам дошла до госпиталя слава о капитане Варшамове. Невероятные вещи рассказывали об этом человеке.

Но попробовали бы вы, понаслушавшись этих рассказов, спросить о чем-нибудь у самого Варшамова. Он только засмеется и махнет рукой.

— Пустяки, — скажет он безразлично. — Вот коли капитан Варшамов броню женского сердца разобьет, тогда я действительно скажу — браво, Варшамов, недаром тебя мать родила! А эти танки-манки — все одно, что мухи, ухлопанные Храбрым Назаром…[3]

— Вас не полюбить?.. Да разве найдется такая женщина, Варшамов? — таяла Дуся.

— А ну, поклянись.

— Честное слово…

Варшамов поднимался и садился на койке.

— Еще раз и — громче. По слогам, если можешь.

— Чест-но-е сло-во…

Не успевала Дуся произнести последний слог, как из ее носа вдруг градом начинал сыпаться на пол горох…

Девушка с криком вскакивала с места. Палата разражалась громовым смехом.

Все знали, что это дело ловких рук Варшамова, хитрый фокус, которому в годы своего бродяжничества он научился у циркового иллюзиониста, сопровождая его из города в город.

Но откуда он брал горох и как умудрялся заставить его сыпаться из Дусиного носа, — оставалось непонятным.

— Еще, еще раз, Егорыч, умоляю, — упрашивала Дуся. Но Егорыч оставался непреклонным.

— Нет, — категорически отвечал он и снова вытягивался на койке. — Меня мать один раз рожала. — И чтобы переменить тему разговора, он просил Дусю пододвинуть одного из «жеребят», на которых лежали его ноги.

2

Аразян узнал от Дуси, что отсутствие Анны связано с болезнью сына — с Эдвардом что-то опять приключилось.

— Начальник госпиталя разрешил ей не выходить на работу несколько дней.

— Но что же с Эдвардом?

— Горло болит, жар…

Ах, вот оно как! А он строил тысячи всяких глупых предположений. Настроение у Микаэла заметно испортилось.

В этот вечер он не сумел заставить себя чем-нибудь заняться. Точно кто-то все время нашептывал ему на ухо: «Эдвард болен». Не навестить ли? Может быть, они в чем-нибудь нуждаются? Анна, конечно, теперь к нему ни за чем не обратится, ни о чем не попросит. Но ведь он может пойти сам, не дожидаясь приглашения. В сущности, он даже обязан это сделать. Никому и в голову не придет что-нибудь заподозрить. Соседок Анны его приход никак не может удивить. Анна с сыном — эвакуированные, приехали с далекого севера, такие люди нуждаются в особом внимании. Он поглядел на часы. Было четверть десятого. Не так поздно. Микаэл надел шинель и вышел из госпиталя.

Мальчика он застал в сильном жару. Однако, узнав врача, ребенок оживился. Он завозился на постели, радостно переводя взгляд с Микаэла на мать.

Неожиданный визит Аразяна привел Анну в замешательство. Хотя бы комната была в порядке, а то на что это похоже: все разбросано, какой-то кавардак… Что он о ней подумает…

— Ну, что случилось, молодой человек? — бодрым тоном спросил Микаэл.

Эдвард печально улыбнулся и посмотрел на мать. Взгляд его, казалось, просил: «Ну, говори же, посмотрим, что ждет мою бедную головушку…»

Пока Микаэл был занят больным, Анна спешила навести в комнате хоть относительный порядок.

Всегда замкнутый, необщительный, Микаэл у постели больного становился совсем другим — оживлялся, болтал, иной раз даже шутил.

Расспрашивая Эдварда, он один за другим перебирал стоявшие на стуле рядом с кроватью пузырьки и внимательно перечитывал свисавшие с них лисьими хвостами сигнатурки.

— Эти лекарства должны были сбить температуру, — говорил он мальчику, — но ты, видно, не любишь их пить?

— Не пьет, доктор, не пьет, — пожаловалась Анна.

— Это нехорошо. Дайте-ка мне, пожалуйста, чайную ложку. А вы, молодой человек, сядьте и поверните голову к свету. Ага, вот так. Теперь откройте рот. Так. «А-а-а-а…»

Эдвард безмолвно повиновался.

— Так, так, ясно… Почему до сих пор не удалены гланды?

Анна покраснела.

— Вы не знаете Эдика, доктор? Сколько раз я настаивала на операции, а он все упрямится, не хочет…

— Нехорошо, нехорошо… Ангина будет повторяться, и все в более сильной форме. А ну, прими-ка ложечку этого лекарства… Скорее, у меня рука устала… Вот так, молодец…

Проглотив лекарство, мальчик недовольно поморщился и откинулся на подушку.

— Вот выздоровеет наш Эдик, недели две погуляет, а потом мы сведем его к специалисту и вылущим ему гланды, как орешки.

Он прописал больному для полоскания настой ромашки, а если не поможет — припарки из льняного семени.

Микаэл провел возле больного около часа. Все это время он не переставая болтал, забавлял мальчика шутками. Когда он поднялся, собираясь уйти, Эдик подозвал мать, обнял ее и что-то торопливо зашептал ей на ухо.

Анна снисходительно улыбнулась.

— Доктор, Эдик спрашивает, придете ли вы еще?

— При одном условии — если Эдик будет всегда слушаться маму и пить прописанные ему лекарства.

— Я буду слушаться… — пробормотал Эдик.

Микаэл ласково посмотрел на мальчика.

— Ну, тогда приду, — сказал он с теплой улыбкой.

Анна проводила Микаэла до самых ворот. В наивном вопросе сына она почувствовала откровенное желание почаще видеть Микаэла. Ведь у них не бывает ни один мужчина, а соседки, особенно старухи, со своими бесконечными советами, надоели ребенку по горло.

После ухода Микаэла Анна взяла в руки шитье и присела к столу.

— Ма, почему ты не спишь?.. Мне ведь лучше сейчас, ма… Спи, ты устала… — прошептал Эдвард.

В тоне его было что-то по-мужски серьезное. Такую заботу мог проявить только взрослый. Так заботился о ней один Артем. Бывало, придя поздно ночью с работы, он обнимал ее и, прижавшись щекой к ее щеке, шептал на ухо:

— Ну, пора спать, Аннушка, ты ведь устала…

3

Микаэл не переставал посещать Анну и по выздоровлении Эдварда. Захаживал он поздно, на правах старого приятеля, и больше проводил время с мальчиком, с которым очень подружился.

Анна встречала его просто, по-домашнему. Они втроем садились за чай, часто без сахара, с какой-нибудь карамелькой или сгущенным молоком, и тут, за этим скромным чайным столом, возникала краткая иллюзия тихого семейного уюта.

Но безмятежное состояние это длилось недолго. Все чаще слышался шум приближающихся боев. Близ города стали появляться немецкие разведчики-мотоциклисты, по небу то и дело проносились вражеские самолеты.

Госпиталь не успевал принимать раненых.

Вскоре был получен приказ оставить город. Снова эвакуация, снова запруженные, пыльные дороги.

Нужно было поставить на колеса все огромное хозяйство и везти его на восток, в глубокий тыл.

Госпиталь пришлось эвакуировать в два приема. С первым эшелоном должны были отправиться только тяжелораненые, а с ними и насть медицинского персонала. Начальником этого эшелона был назначен главный хирург Аразян. Он тотчас выехал на станцию.

Случилось так, что палаты, обслуживаемые Анной, попали во второй эшелон. Микаэл очень сожалел об этом, но изменить что-нибудь было не в его силах. Оставалось примириться с неизбежным.

Первый эшелон уходил ночью, так было безопаснее, и у Микаэла появилась возможность повидаться и проститься с Анной. Оставалось несколько часов, и, воспользовавшись этим, он поехал на виллисе в город.

4

Был мрачный, дождливый вечер. Плотные тучи свинцовой тяжестью нависли над крышами города.

Когда Микаэл вошел, Анна на мгновение смутилась, но, постаравшись преодолеть волнение, грустно улыбнулась. Видимо, она очень ждала его. С губ у нее чуть не сорвалось «наконец-то», но она сдержалась и, чтобы скрыть смущение, принялась проворно освобождать стул от каких-то вещей и пододвинула ему.

Микаэл продолжал стоять. Эдварда дома не было.

— Через несколько часов мы отправляемся, Анна.

— Я знаю… — опустив глаза, ответила она. — Знаю, что вы пришли проститься…

— Да… Нам придется на некоторое время расстаться. Завтра или послезавтра должен двинуться и второй эшелон. Надеюсь… — Анна впервые услышала дрожь в голосе Микаэла. — Надеюсь, — повторил он, — что в этом эшелоне я найду вас с Эдиком.

Ответ у Анны был наготове — она давно его обдумала: «Я очень тронута, дорогой мой, вашей заботой, но мне немного странно, что вы отложили этот разговор на самую последнюю минуту. Да и вообще, не худо было бы, если б вы были немного почестнее…» Но она не сказала ничего и, с трудом Одерживая рыдание, порывисто шагнула в сторону двери.

Микаэл удержал ее.

— Анна, подождите… Что с вами… Это в последнюю-то минуту…

— Да, в последнюю минуту, — с упреком вырвалось у нее. — Ведь вам отлично было известно, что вторая палата пока остается. Так неужто за два дня нельзя было выкроить двух минут, чтоб сказать мне хоть слово — одно слово, которое мне так необходимо. Вспомните, сколько раз мы встречались лицом к лицу за эти двое суток — в госпитальном дворе, в коридорах, в па-датах. Не помните? А я помню. И вы не нашли минутки, чтоб сказать мне хоть слово утешенья? Я никак на вас не посягаю, можете считать себя совершенно свободным, — кстати появился и достаточно удобный повод!

— Послушайте, Анна, — сдавленным голосом прервал ее Микаэл. — Мне всегда казалось, что мы достаточно уважаем и понимаем друг друга без слов. Что все это значит? За кого вы меня принимаете? О какой свободе может быть речь? Я никогда об этом не думал. Или вы считаете меня человеком, ищущим легких побед' и способным так просто менять свои привязанности. А? Почему же вы молчите? Скажите что-нибудь! Какое я дал вам право так обо мне думать?..

Сердце Анны было исполнено горечи. Она слушала молча, досадуя в душе то ли на себя, то ли на Микаэла, то ли на злую игру судьбы. С трудом сдерживая рыдания, она не знала, что отвечать. Все, что он говорил, было правдой, но не так легко было с этой правдой согласиться. Нервы ее были напряжены до предела, в висках гулко стучало. Ей хотелось бросить в лицо Микаэлу что-то обидное, едкое, но язык точно прилип к глотке и не слушался. К тому же она знала, что если сказать сейчас все, что скопилось на сердце, эта встреча станет их последней встречей, — потому что они не сумеют больше посмотреть друг другу в глаза.

Эдвард все не шел, а Микаэл не хотел уходить, не попрощавшись с ним, не сказав мальчику, что они скоро снова увидятся.

Время истекало, пора было собираться. Уже надев шапку и двинувшись к выходу, Микаэл приостановился и посмотрел на Анну.

Анна подняла голову, и когда взгляды их встретились, она медленно подошла к нему и, остановившись веред ним, прямо и строго посмотрела ему в глаза. Потом обняла его, крепко поцеловала и, горько разрыдавшись, приникла к его груди.

Аразян ласково коснулся ее плеч.

— Ну, успокойся, Анна, успокойся, мы же не навсегда расстаемся.

— Но… но вы не знаете, Микаэл… не знаете… — проговорила она, с трудом сдерживая рыдания.

И только тут Микаэл заметил мелкие коричневые пятна на щеках Анны и впервые подумал о том, как изменилось за последнее время ее лицо.

— Анна!.. — вскрикнул он каким-то неузнаваемым голосом. — Так это правда, Анна?

Она попыталась отвернуться, но Микаэл, взяв ее голову в свои большие и широкие ладони, крепко прижался губами к ее губам.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Вопреки ожиданиям Аразяна, второй эшелон не пришел ни в ближайшие дни, ни в ближайшие недели.

Зловещие слухи ходили о его судьбе. Передавали, что эшелон подвергся яростной бомбежке с воздуха. Часть вагонов была разбита вдребезги, а уцелевшие, после переформирования, отправлены куда-то на юг.

Еще ни разу за всю свою жизнь Микаэл не переживал такой тревоги. Не было ни телефонной связи, ни твердого адреса, по которому можно было бы написать. Узнать что-либо о судьбе Анны и Эдварда пока не представлялось никакой возможности. Может быть, в последний момент она раздумала уходить с эшелоном и осталась в городе?

Но вот, наконец, от начальника госпиталя пришла короткая записка, набросанная карандашом на листке из ученической тетради. В ней назывались имена погибших врачей, сестер и санитаров. Анны в числе их не было. Однако это не рассеяло до конца мучительной неизвестности, тем более мучительной, что Микаэл не мог ни с кем поделиться.

Не высказанное вслух, молчаливое признание Анны в минуту расставания всколыхнуло весь внутренний мир Аразяна. В душе его зародилось какое-то новое, неизведанное доселе чувство. Только теперь он понял, чего ему всю жизнь недоставало, о чем он всегда подсознательно мечтал, к чему стремился. Это чувство жило в нем давно, но оно пряталось где-то в глубоких тайниках души, сдерживаемое усилием воли. И вот, наконец, оно вырвалось наружу, подстегнутое признанием Анны.

Любит ли он Анну? Микаэл не мог дать себе в этом отчета, так же как не мог сказать определенно — любил ли он когда-нибудь Лену? За многие годы супружеской жизни он ни разу не задавал себе этого вопроса.

Что же произошло? Как посмел он забыть о Лене, оскорбить святость семейного очага? Как мог с холодным сердцем, не чувствуя ни малейшего укора совести, откинуть все и привязаться всем существом к какой-то чужой, неизвестной женщине. Но — действительно ли чужой, действительно ли неизвестной?..

Здесь его мысли вдруг застывали в неподвижности, как вздернутый на дыбы разгоряченный конь.

Каким бы несчастным был он, если бы не встретил эту «чужую», «неизвестную» женщину, если б не свершилось то, что свершилось?

Однако Анна была права: он обрек ее на новые испытания.

Но, может быть, она просто по-женски схитрила? Ведь если верить «знатоку женщин» Варшамову, собравшему материал для целой докторской диссертации на тему о женской хитрости: «Женщина так хитра, что и со змеи сумеет семь шкур содрать».

Нет, это сказано не про Анну, она на такое не способна. В мире есть люди, к которым не пристает ложь, фальшь, неправда, как к благородному металлу не пристает ржавчина.

Но где же Анна? Почему она не пишет? Неужели это конец? Зачем она Открыла ему эту тайну? Не лучше ли было ни о чем не знать? И чем он отблагодарил ее за подаренную радость? У него не нашлось для нее хотя бы ласкового, ободряющего слова, он только смутился и залился краской, как какой-то оробевший юнец. Куда же делись тогда все его высокие чувства? Что сковало их, не дав им вырваться наружу?

Как же должна была повести себя после этого Анна? Ведь ей не на что надеяться. Откуда же она найдет в себе силы, чтоб позаботиться о том существе, которое должно стать для нее источником стольких физических и душевных мук?

Жизнь безжалостна, а люди нередко судят поверхностна Что подумают они, увидев Анну в ее положе-1гии? Как к ней отнесутся? Не удивительно будет, если Анна захочет преждевременно освободиться от своего тяжелого бремени?..

И кругом виноват он, один он. Надо было вовремя поддержать Анну, придать ей сил и мужества.

Но все это было так неожиданно! И потом, ведь он надеялся через несколько дней снова встретиться. Кто знал, что второй эшелон попадет в беду…

В один из моментов этих тягостных раздумий Микаэлу вручили доставленное полевой почтой письмо. Увидев на конверте руку капитана Варшамова, он был разочарован: «Любопытно, чего ради этот вертопрах вздумал писать мне?»

Он вскрыл конверт с полнейшим безразличием. Варшамов и в письме оставался Варшамовым — живо, со своим обычным юмором, он рассказывал о самых обычных, будничных делах. «Хотел бы я знать, — писал он, — какому нищему подала моя мать кусок хлеба, что мне посчастливилось унести голову из этого ада. На весь наш вагон осталось в живых только двое или трое. А меня почти ничто не коснулось. Вот только раздробило палец на левой ноге, слегка разворотило плечо да какой-то дурацкий осколок вырвал два куска мякоти черту на шашлык. Слава богу, дешево отделался».

В конце письма Варшамов сообщал, что за ним «по-прежнему ухаживают милые руки Анны», и добавлял: «Что хочешь говори, Микаэл, но встала эта женщина на моем жизненном пути… и баста! Не хочу себя хвалить (ибо сам господь хвалит капитана Варшамова, начиная со дня его рождения), но парень я собой довольно видный, что же ей может во мне не нравиться?.. Я твердо решил на этот раз не упускать из рук счастья.

И сама Анна стала как-то мягче, доступнее. Со мной она ласкова. Иной раз, смотришь, и улыбнется приветливо. Не думай, что шучу. Говорят: «Женщина улыбается, когда может, плачет, когда хочет». Вот и учти, что надо думать, если, видя такого черта, как я, Анна не ужасается, а улыбается. Словом, надеюсь на добрый конец.

А ты, Микаэл, помолись за меня; говорят, что молитва ученого скорее доходит до бога».

Письмо Варшамова и обрадовало Микаэла и причинило ему боль. Он был бесконечно рад, что Анна жива, здорова и по-прежнему находится в составе второго эшелона. Но двусмысленные намеки Варшамова доставили ему немало огорчения. Неужели капитан на что-то надеется? И в самом деле, как бы этот балагур не смутил бедную женщину. Микаэлу очень не понравились' слова Варшамова о том, что Анна «стала как-то мягче, доступнее». Неужели?..

Впрочем, чему удивляться? Варшамов холост, не обременен семьей, характер у него располагающий — веселый, общительный. Внешность тоже недурна. Что же невозможного, если Анна в конце концов уступит и свяжет с ним свою жизнь?..

Да, все это может кончиться плохо. И виной тому опять-таки скрытность Микаэла. Получив письмо Анны, он должен был откровенно поговорить с капитаном, посоветовать ему прекратить свои домогательства. А он промолчал. Почему? Все из-за той же замкнутости, из-за проклятого самолюбия.

Микаэл негодовал на самого себя. Но что пользы? Надо было не злиться, а действовать — написать Анне письмо, утешить, обнадежить.

И Микаэл решил написать.

2

Ответ пришел скоро. Анна подробно рассказывала о постигшей эшелон беде, о понесенных потерях.

Среди жертв воздушного налета была и Дуся, честная и преданная Дуся, которой так хотелось жить, любить, которая так сильно была увлечена капитаном Варшамовым. Анна была потрясена гибелью девушки. О капитане Варшамове она писала, что он все еще у них и что к его старым ранам теперь добавились новые. По-прежнему, когда начинаются боли, он садится на койке и, обняв колени, тихим голосом поет свои заунывные песни. Он все так же шутит, острит и забавляет своих товарищей по палате.

Анна не преминула сказать, что она больше не сердится на капитана, привыкла к его шуткам и подчас они даже заставляют ее посмеяться.

Читая эти строки, Микаэл горько улыбнулся.

«Наивная женщина! Пишешь и не думаешь, какие страшные подозрения может зародить это твое невинное признание в сердце человека, связанного с тобой тысячью нитей».

Этими словами он и хотел начать второе письмо к Анне, и даже уже написал их. Но потом решил, что подобным недоверием можно оскорбить любое честное сердце, изорвал листок и принялся за другое письмо. В нем он выражал надежду на возможность скорой встречи.

И не ошибся.

Вскоре начальнику госпиталя удалось добиться соединения первого и второго эшелонов.

Аразян встретил Анну так, как встречают потерянного и вновь обретенного близкого человека. Эдвард, увидев Микаэла, вскрикнул и кинулся к нему на шею с такой радостью, будто увидел родного отца.

Микаэл подхватил мальчика па руки, высоко поднял и закружил, как на карусели. Целуя Эдварда, он вдруг, неизвестно почему, вспомнил тот дождливый весенний день, когда увидел с балкона Лену, целующую маленькую дочурку дворника.

Комнату свою Микаэл уступил Анне, а сам перебрался в маленькую комнатушку при госпитале. И это его жилье тоже было очень скромным: казенная койка, небольшой шкаф, стол, табуретка. На одной из стен еще со времен, когда в здании, где теперь был размещен госпиталь, помещалась школа, остался плакат на серой бумаге с известными ленинскими словами: «Учиться, учиться и учиться!» Остальные три стены были голы.

В числе раненых второго эшелона находился, как известно, и капитан Варшамов. Он очень обрадовался приезду Микаэла и вновь принялся осаждать его своими разговорами.

— Не тебе мне рассказывать, Микаэл, как я весь изранен. И все же, если только дела мои с Анной наладятся, будь я проклят, если хоть день один тут останусь: так, недолеченный, и удеру на фронт. Потому что будет кому обо мне поплакать, будет кому попричитать горестно. Ведь ужасное дело — умирать одинокому. Задумывался ли ты когда-нибудь над этим? Вот, погляди-ка, высится перед тобой, как скала, удалой красавец капитан Варшамов… — Он достал из нагрудного кармана круглое зеркальце, с которым никогда не расставался, и самодовольно в него погляделся. — Лев, истый лев, не правда ли? Скажи, можно такого героя, такого храбреца уступать земле без горючих слез? А, что ты скажешь, Микаэл?.. — с хохотом закончил Варшамов, пряча зеркальце обратно в карман.

Привыкший побалагурить, капитан, за неимением других слушателей, изрядно надоедал Микаэлу. Но о ним самим шутить было опасно — боже избави! — он пришел бы в ярость.

Приходилось безоговорочно соглашаться, что его начищенные до блеска сапоги, те, в которые, прихорашиваясь, заглядывает солнце, сшиты из самой отборной кожи; темно-зеленый суконный китель и синие галифе исполнены, конечно, самым лучшим портным; горящая, как золото, медная бляха на поясе — самая красивая; и даже его карманный гребешок сделан из рога горного козла самых чистых кровей. И, наконец, ни у одного мужчины в мире нет такого прекрасного залихватского чуба, каждый волосок которого Варшамов бережет пуще глаза.

Таков был капитан Варшамов — что тут скажешь? Зная его, Микаэл только молча улыбался. Вступать о Варшамовым в спор он и не пытался — разве можно было разобраться, когда тот шутит, а когда говорит серьезно?

Однажды капитан сказал задумчиво:

— Знаю, Микаэл, что ты меня дураком считаешь, но зря. Мой и твой характеры схожи в том же, в чем глупость схожа с мудростью. Хочешь знать, в чем именно? А в том, что и та и другая беспредельны…

Не разобравшись в этих темных рассуждениях, Микаэл попросил объяснения.

— Эх, дружище, займись лучше своим делом, это я так…

Но чтобы эта игра слов ни означала, Микаэла она сильно покоробила, и он стал заметно избегать капитана.

3

В день именин Эдварда Анна попросила Микаэла прийти пораньше.

Был холодный, ясный вечер. Безлюдные улицы затемненного города тонули во мгле. На безоблачном небе ясно сияли звезды. Казалось, что городские огни каким-то чудом взлетели вверх, разбежались по небосводу во все стороны и горят теперь там, то ярко вспыхивая, то затухая.

Не успели сесть за стол, как кто-то постучался. Анна открыла дверь и от неожиданности отшатнулась: из полумрака сеней выступила гигантская фигура капитана Варшамова.

— Можно? — пророкотал его густой бас.

— Пожалуйста, входите, — пригласила Анна.

Варшамов вошел, прижимая к груди какой-то огромный сверток.

— Честь имею представиться, золоточубый капитан Варшамов, — начал было он, но вдруг остановился — взгляд его упал на освещенную лампой спину Аразяна. — Ой, Микаэл?.. Сидишь и — ни звука… Я мог и не узнать…

Микаэл только чуть заметно улыбнулся и принялся выводить вилкой на скатерти какой-то узор.

— Снимите шинель, у нас тепло, — любезно предложила капитану Анна, уже справившаяся с волнением.

Варшамов положил сверток на подоконник, снял шинель, повесил ее на вешалку у двери и легким движением головы отбросил со лба свой чуб.

— Недавно меня сильно контузило, так я чуть пришел в себя, сразу руку ко лбу — на месте ли мой чуб? Вижу — на месте, и на сердце сразу как-то легче стало… — все еще не садясь, по привычке балагурил Варшамов.

Наконец он сел, и стул затрещал под тяжестью его могучего тела. Капитан нагнулся, подтянул голенища сапог и только собрался сказать: «Гляди, Микаэл, какой хром», как вспомнил про свой сверток.

— Да, как бы не забыть, — это подарок для Эдика. — Жаль, немного поздно узнал. Пока бросился туда-сюда, все лавки позакрывались.

Эдвард удивленно посмотрел на мать: «И откуда только он узнал, что сегодня я именинник?..»

Тот же вопрос, уже громко, задала капитану и Анна.

— Это скажите спасибо матери Варшамова, что такого сына вырастила, — капитан поднял указательный палец и многозначительно повертел им в воздухе. — Разведка, сестрица Анна, хорошая разведка. Вы сами знаете, что это значит в военное время. В разведке — половина успеха.

Аразян сидел как на иголках. Ему казалось, что капитан пришел, чтобы проверить свои подозрения. А в том, что он уже начал что-то подозревать, Микаэл не сомневался. Да, только слепой мог этого не заметить.

А впрочем, хорошо, что заметил. Надо положить конец этой двойной игре. Пусть Варшамов сразу узнает, каковы его отношения с Анной, Не то просто глупость какая-то получается!..

Вот о чем думал сейчас Микаэл.

А Варшамов, казалось, забыл тем временем о его присутствии. Он без конца говорил с Айной и Эдвардом, громко и непринужденно смеялся, зажимая по привычке рот кулаком и нет-нет отирая платком Влажные пальцы.

Потом он затеял с Эдвардом какую-то веселую, занимательную игру, которой невольно увлеклись и Анна с Микаэлом.

Выставив вперед свою огромную широкую ладонь, капитан ставил на нее коробок спичек. Ладонь все время оставалась напряженной и совершенно неподвижной, но спичечный коробок на ней жил. Он то падал, то подскакивал, ложился на бок, на спину, кувыркался, просто танцевал на этой, казавшейся все время неживой, ладони и наконец на глазах у всех куда-то исчез…

Варшамов повертел рукой и так, и этак. Нет, коробка в ней не было. Просто чудо! Эдвард глядел широко раскрытыми от удивления глазами.

— Ой, куда же он делся?

— Ты его украл, — ткнув в мальчика пальцем, сказал капитан. — Да, ты… А ну, потанцуй.

— Я не умею танцевать…

— Ничего… Тогда попрыгай, как шаловливый козленок…

Эдвард нехотя подчинился. Но едва он сделал первый прыжок, как пропавший коробок выскочил из-за пояска его коротких штанишек, и спички рассыпались по полу.

— Видел?.. Что я говорил?..

Все весело рассмеялись. Мальчик сгорал от любопытства.

— Как вы это сделали?„Пожалуйста, скажите, как?..

Не выдержала и Анна:

— Да вы настоящий иллюзионист, Егорыч.

— Волшебник… — поправил ее капитан и, не сходя с места, показал еще несколько удивительных фокусов с первыми попавшимися под руку предметами.

В ответ на просьбу Эдварда объяснить чудо со спичками Варшамов стал рассказывать какую-то полушуточную историю о том, как он учился у самых знаменитых иллюзионистов мира, через которых и постиг все эти тайны.

Полуоткрыв рот, смотрел на Варшамова Эдвард, уютно расположившийся на коленях у Микаэла. Он, казалось, глотал каждое слово капитана.

Микаэл слушал Варшамова скептически; на лице его словно было написано: «Ну, и врешь же ты безбожно…» За спиной у Микаэла, слегка опершись на его плечо, стояла Анна.

Как ни был увлечен Варшамов импровизацией своих полусказочных похождений, он все же не мог не почувствовать той едва приметной со стороны близости, которая царила между тремя его слушателями.

Счастливая улыбка матери семейства лежала на лице Анны, казавшемся при свете лампы более молодым и красивым. Эдвард, как к груди родного отца, приник к груди Микаэла. Счастливым и довольным выглядел и сам Микаэл.

Кирпич за кирпичом рассыпался воздушный замок, возведенный мечтой капитана Варшамова, в прах разлетелись надежды, выношенные им за многие бессонные ночи.

4

После ужина Аразян и Варшамов простились с Анной и вышли;на улицу. Они долго шли молча, прислушиваясь к гулу охранявших город самолетов, шум которых становился то глуше, когда самолеты входили в вату облаков, то резче и четче, когда самолеты вырывались в открытое небо.

Микаэл словно читал мысли своего приятеля; немалых, должно быть, усилий стоило Варшамову заставить себя молчать. Действительно, положение его было не из легких. Но говорить об этом теперь было бессмысленно.

Однако, может быть, Анна была бы счастлива с Варшамовым, да и Эдвард тоже. Со временем одна забыла бы мужа и не чувствовала вдовства, другой — забыл бы отца и не думал о сиротстве. В этот вечер Микаэл особенно сильно уверовал в то, что Варшамов создан для семьи.

А вот во что выльются его собственные отношения с Анной? Чем окончится их связь? Эти вопросы походили на неразрешимую загадку.

Анна ни словом не заикалась о будущем. Молчал и он. А между тем как раз об этом им нужно было поговорить и подумать серьезно.

Почему же они откладывали? Чего ждали? Или кого? Не того ли третьего, кто, появившись на свет, мог своим первым криком решить мудреную загадку, которую так долго не могли решить два взрослых человека?

Аразян долгие годы жил покорный своей судьбе. Учился, трудился, занимался каждодневными делами, научной работой. И ему казалось, что у него есть все, что человеку нужно. Чего же еще желать, к чему стремиться?

Но вот он встретился с Анной, а вместе с ней пришло и ожидание того единственного существа, которое одно способно было опрокинуть все устоявшееся и привычное.

С чего же, однако, все это началось?

…Мглистая осенняя ночь была на исходе. На дворе моросил мелкий, нудный, изводящий дождь. Огонь в камине давно погас, но комната еще была насыщена приятным теплом. Эдвард уже спал, а Микаэл и Анна все еще сплели, увлеченные беседой. Разговор шел о будничных, повседневных делах, по обоим он доставлял особое удовольствие-, потому что напоминал о давних днях — о доме, о семье, о мирной жизни, обаяние которой в дни войны оцениваешь особенно сильно.

В голове у Микаэла гудело, веки сами собой слипались; он с трудом преодолевал сонливость, но уходить, казалось, не торопился.

Анна начала убирать со стола, перемыла чайную посуду и, убрав ее, вышла на кухню.

Вернувшись в комнату, она нашла Микаэла спящим. Положив локти на стол и охватив голову руками, он крепко спал. Анна не стала будить его. Накинув на плечи шаль, она взяла в руки какое-то рукоделие и присела рядом.

Игла быстро мелькала в ее руках, а мысли кружились вокруг Микаэла. Не укрыть ли его чем-нибудь? Так можно простудиться. Если его разбудить, он уйдет! Но в этот поздний час на улицах темь, ни души, к тому же льет дождь.

Она тихо поднялась, сняла с крючка шинель Микаэла и осторожно накинула ее ему на плечи.

Ей вдруг нестерпимо захотелось провести рукой по волосам спящего Микаэла. Не успела она коснуться его волос, как Микаэл в полусне схватил ее руку, потянул к себе, положил на стол и, опустив на нее голову, снова сладко задремал.

Анна не попыталась отнять руку. Она так и замерла за спиной у Микаэла, невольно наклонившись вперед и прижавшись всей грудью к его плечам.

— Микаэл, — немного погодя прошептала она, впервые за все время их знакомства называя его по имени. — Микаэл, встаньте… Надо лечь и накрыться. Вы простудитесь так…

Керосин в лампе догорал, и комната тонула в мягком. задумчивом полумраке.

Микаэл разделся и лег, впервые после отъезда из дома ощутив пьянящее тепло женской постели…

Это было для него единственной, больше не повторившейся ночью. И тем большее счастье принесло с собой неожиданное признание Анны. Ему будто подарили целый мир, мир неизведанных радостей, который он не променял бы па все сокровища вселенной. Но мог ли он рассказать обо всем этом тому большому ребенку, что хмуро шагал сейчас с ним рядом?..

И нужно ли рассказывать? Не лучше ли предпочесть молчание, то самое молчание, над которым так часто и зло посмеивается капитан Варшамов?

И Микаэл решил промолчать.

Впервые в жизни решил промолчать и капитан Варшамов; и они, дойдя до госпиталя, распрощались, не сказав друг другу ни слова.

Через несколько дней капитан Варшамов отбыл на фронт. Раны его еще не совсем зажили, но никто не сумел отговорить его от этого внезапного решения.

IV часть После бури

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Кончилась война, и Микаэл Аразян вернулся домой, в родной город. Грудь его была украшена многими орденами и медалями, а в чемодане хранились грамоты Верховного командования и письма, полученные от излеченных им солдат и офицеров.

Но особенно дорожил Микаэл своими заметками о наиболее сложных операциях, проведенных за военный период. Это был богатый материал, который он намеревался впоследствии осмыслить и научно обработать.

Ему снова была поручена клиника, где он работал ухода на фронт, а после защиты докторской диссертации он получил и кафедру хирургии в Медицинском институте.

Смолкли последние выстрелы, и страна день ото дня все более оправлялась. Там, где еще недавно кипели бои, сейчас одно за другим поднимались новые здания, возникали целые кварталы с красивыми улицами и проспектами.

Гораздо труднее залечивались раны в сердцах людей.

На смену орудийному гулу пришел стук костылей и стенания миллионов обездоленных, близкие которых ушли и не вернулись.

Аразян по старой привычке ходил на работу пешком, и его словно обдавало на улицах волнами людского горя.

Теперь его пациентами были бывшие фронтовики, демобилизованные, вернувшиеся к мирному труду воины. Вот почему ему иной раз казалось, что фронтовая жизнь все еще не кончилась.

По приезде на родину Микаэл разузнал о братьях. Арменак, тяжело раненный в одном из боев, вылечившись, вернулся домой. Теперь он был в родном селе председателем колхоза; работал и жил привычной жизнью горца. Левон, служивший в начале войны в головном ремонтном поезде, а затем в танковых частях, демобилизовался и сейчас по-прежнему работал на заводе, с которого ушел на фронт.

С Аби Микаэл не видался, однако узнал, что тот несколько лет назад покинул их старый домишко, построил новый дом и взял к себе за хозяйку старую Ази. Жил он все так же беззаботно и разгульно.

Так жизнь всех братьев вернулась в старое русло. Только один Микаэл не знал, что делать, как жить дальше. Он становился все более замкнутым, мрачным, избегал друзей и все свободные часы проводил в своем врачебном кабинете.

О своих личных делах он никогда ни с кем не говорил и не советовался. И к чему было советоваться? О чем говорить? О том, что он, в его почтенном возрасте и при его положении, в каком-то далеком городе завел новую семью, потом бросил на произвол судьбы женщину с новорожденным ребенком, а теперь, вернувшись домой, живет так, будто ничего не изменилось? Кто мог понять, кто мог извинить его поступок? Могла бы, например, простить его Лена, с которой они без слов договорились покорно нести бремя своей бездетности. Что сказала бы она, которая все военные годы ждала возвращения мужа, оставаясь преданной женой, — в этом Микаэл не сомневался, все вокруг свидетельствовало об этом. Что же теперь скажут люди — и близкие и чужие, сослуживцы, особенно студенты, для которых имя Аразяна — символ высокой нравственности?

Так, значит, отказаться от Анны, которую он так сильно и чисто любит, отказаться от маленькой Каринэ?..

Аразян не находил ответа ни на один из этих вопросов. А время между тем летело, дни сменяли друг друга, слагаясь в недели и месяцы.

Нельзя же было, однако, без конца оставлять Анну в этом неопределенном положении. Расставаясь, он обещал ей в течение месяца все устроить и вызвать ее телеграммой. Но прошел уже год, а он буквально ничего не предпринял. Да и что он мог сделать?..

Если бы найти какую-нибудь возможность хоть на неделю съездить к Анне, поговорить с нею, успокоить. Она честная, умная женщина, добрый и верный друг. Он всегда ценил эти черты ее характера и в трудные минуты не раз обращался к ней за помощью. Она и теперь поймет его и простит.

А не попросить ли приехать самоё Анну? Вдвоем будет легче решить. Может быть, вместе они и найдут какой-нибудь выход? Но это почти невозможно. Ну, скажем, она приехала. Что дальше? Где он ее примет, где устроит? В гостинице? У себя? И что скажет на это Лена?..

2

Зазвонил телефон.

Лена отложила книгу и поспешила к аппарату.

Звонили из клиники. Дежурная спрашивала профессора. Узнав, что его нет дома, она попросила передать, что на его имя получена телеграмма.

По просьбе Лены дежурная вскрыла телеграмму. В ней говорилось: «Едем, встречай, Анна».

Поблагодарив дежурную, Лена задумалась: «Анна?..» Кто бы это мог быть?..

Она перебрала мысленно всех знакомых ей Анн. Их было всего пять, и ни одна из них не могла прислать такой телеграммы.

«Едем, встречай…» Нет, это какая-то новая Анна, видимо, ей неизвестная. Может быть, это одна из товарок Микаэла по институту? Или жена, мать, сестра какого-нибудь фронтового приятеля, родственница больного, которого везут на операцию? Возможно… Но что значит «встречай»? И почему эта таинственная Анна, если она действительно родственница одного из фронтовых товарищей Микаэла, посылает телеграмму в адрес клиники? Разве у него нет семьи?

Микаэла все не было — он в этот вечер делал доклад на Ученом совете, — и Лена позвонила в институт. Заседание еще продолжалось. Когда оно кончится, было неизвестно.

Вернувшись в спальню, она опять взяла в руки «Мартина Идена». Прочла полстранички и ничего не поняла. Перечитала вновь, более внимательно, но мысли по-прежнему разбегались и путались.

«Я просто устала», — подумала она, закрыла книгу и прилегла на кушетку. Зажмурила глаза, попыталась ни о чем не думать. Но из головы все не выходило: «Анна»…

«Едем», — значит, не одна. «Встречай!» Какая самоуверенность! Сама Лена, зная характер мужа, не решилась бы дать ему такую телеграмму.

А эта не стесняется — «встречай!» Скажите, пожалуйста…

Лене не хотелось думать о чем-нибудь плохом. Она была почти уверена, что все это не более как глупое недоразумение, которое очень легко разъяснится. И все же она продолжала тревожиться.

А Микаэл как назло задерживался. Пришел бы уж поскорее, посмотрел на нее со своей обычной грустной улыбкой и спокойно сказал: «Ну, как же ты не помнишь, ведь это та самая Анна…»

Но — какая, какая Анна?.. Лена мучительно напрягала память, стараясь разрешить загадку. Лишь бы Микаэл не подумал, что она ревнует… Только этого недоставало — ревновать Микаэла! С каких это пор? Не с того ли дня, когда он получил степень доктора медицинских наук? Это онкаждый день должен благодарить бога за то, что встретил Лену, родные которой помогли ему выйти в люди. Ведь когда он женился, у него приличной смены белья не было. И не прав ли был Ерванд Якулыч, когда говорил про Микаэла: «И пузо наел, и штаны надел».

А теперь что? Теперь можно и позабыть о том, что это Ерванд Якулыч вытащил его из паршивого домика в поселке и поселил в приличной комнате. Нет, я его заставлю вспомнить, кто его сделал человеком!

Лена поглядела на часы. Было около десяти. Не зная, чем занять себя, она прошла в кабинет Микаэла и зажгла лампу на его письменном столе, заваленном книгами, журналами, рукописями. Каким он стал неаккуратным! Прежде он не ложился спать, не приведя свой стол в порядок. А теперь? Поглядите-ка! Просто стыдно, если кто-нибудь увидит…

Лена начала поспешно прибирать на столе: стерла пыль, уложила книги, бумаги, письма — она знала, что воскресные утра муж посвящает личной корреспонденции.

Микаэла все не было.

Только ученые способны, увлекшись спором, часами просиживать в табачном дыму. Теперь и Микаэлу придется привыкать к этим нудным заседаниям. А ведь раньше он просто ненавидел все эти сессии и конференции. считая их одной потерей времени.

Придя домой, усталый и разбитый, он тяжело опускался в кресло и говорил:

— Опять заседали, Лена…

В такие дни он нередко отказывался от ужина и, прикрыв глаза, долго молча просиживал в кресле.

Лена не могла забыть, как однажды, вернувшись домой после каких-то собраний и заседаний, Микаэл решил пойти с нею в театр.

— Пойдем, немного рассеемся, — сказал он, — голова просто раскалывается…

Увы, к его глубокому разочарованию, спектакль начался… с заседания научного совета геологов.

— Нет, это уж слишком, — буркнул раздосадованный Микаэл, поднимаясь с кресла. — Пошли…

Лена, конечно, и не пыталась его удерживать.

3

Трудно сказать, что было тому причиной — годы, долгая разлука или возраст, но Микаэл очень изменился. Правда, он и теперь был предупредителен и вежлив с Леной, никогда не выражал никакого недовольства и не позволял себе грубости, но он будто и не замечал ее. Просиживая целые вечера в полумраке своего кабинета, где приятный, мягкий свет лампы падал только на лежавшие перед ним бумаги, он, казалось, совсем забывал, что в комнате рядом есть живой человек. Неужели его настолько увлекает работа, что он забывает обо всем окружающем.

Прождав час-другой, Лена вставала и, подобрав полы просторного бархатного халата, па цыпочках подходила к полуоткрытым дверям кабинета.

Вот за столом, опершись о него локтями, сидит Микаэл. Перед ним груда бумаг, писем, газет, фотографий. Кажется, он даже не читает, а просто блаженно купается в холодном белом пламени этого бумажного хаоса. Его лицо светится счастьем и покоем. Любопытно, о чем он думает в долгие часы этого неподвижного бдения?

Дерзкое желание овладевает Леной. Ей хочется неслышно проскользнуть в комнату, подкрасться к мужу, внезапно запустить пальцы в его густые, недавно еще черные, а теперь полуседые волосы, потом переворошить все бумаги на столе и с хохотом убежать. Убежать, с головой забраться под одеяло и затаив дыхание ждать. Он начнет искать, долго искать ее, а когда найдет, она поймает его за руку и больше от себя не отпустит. Что в этом плохого? Ведь можно хоть однажды нарушить привычный строгий порядок!

Но Лена только мечтала об этом. Она прекрасно знала Микаэла. Он не рассердится, не упрекнет ее, а лишь посмотрит снисходительно, как взрослый на расшалившегося ребенка, и примется терпеливо приводить в порядок свой стол.

— Ведь мы уже не дети, Лена, а серьезные люди, — скажет он спокойно, — как тебе не жалко времени…

Ах, эта серьезность, эти разговоры о потерянном времени! Просто невыносимо. До смерти надоели все эти бесконечные рамки и ограничения. Так не сядь, этак не встань, то прилично, что неприлично. Каждый свой шаг, каждый жест надо тридцать раз обдумать, каждое слово взвесить, потому что одно не к лицу серьезному человеку, другое не по возрасту, третье не по положению. Говорить надо так-то, а смеяться так-то…

Ко всем чертям этот мелочный учет! Человек должен быть таким, каким его создала природа. — свободным от условностей, хозяином самому себе. К чему осложнять жизнь и взваливать на себя ответственность за вся и всех. Устала она от этой ответственности, сыта ею по горло. И без того война сделала всех серьезными и угрюмыми, заставила даже молодых, не успевших вкусить прелестей жизни, почувствовать себя стариками…

Хватит, довольно и того, что вынесла Лена за годы войны — бессонные ночи возле больных, очереди за продуктами, вечная тревога за Микаэла…

А от него за шесть месяцев ни одного письма! Камень у этого человека вместо сердца! Да и потом, когда начал писать, письма приходили редко, сухие, холодные, совсем в его духе.

Лена терпеливо сносила все это.

А ведь она тоже не сидела сложа руки — тоже чем могла и как могла, помогала стране и народу, тоже страдала.

Но вот, наконец, вместе со многими другими вернулся с войны и Микаэл. Однако и теперь не пришло то счастье, о котором Лена мечтала с первых дней своего замужества. Что-то не вышло, не получилось…

Может быть, и прав Микаэл, говоря, что они уже не дети, а солидные люди. Но ведь и прежде не было этого счастья. Лена целую жизнь так и прождала его. Сначала она связывала его с защитой кандидатской диссертации, потом с новым назначением Микаэла, а когда он ушел на фронт и до родного города стали доходить слухи о его заслугах, Лена стала связывать свое счастье уже с победой. Вот кончится война, Микаэл вернется домой, тогда уж они находятся по театрам, кино, концертам, даже на всяких собраниях и заседаниях станут бывать вместе и везде будут в центре внимания.

Но этим мечтам не суждено было сбыться. Микаэл вернулся, блестяще защитил докторскую диссертацию, над которой начал работать еще перед войной, но Лена не почувствовала никаких перемен. К тому же у нее последнее время пошатнулось здоровье, и врачи посоветовали ей оставить работу. Сидя целыми днями в четырех стенах, она сходила с ума от скуки.

Мало всего этого, теперь еще поди и ломай голову над тем, кто такая эта… «Анна», будь она трижды проклята!

Микаэл все не приходил, и мысли Лены метались, как подхваченные ветром осенние листья. А что, если притвориться, будто она не знает о содержании телеграммы? Интересно, как он поведет себя? Вот где можно проверить его честность и благородство! А раскрой она карты, он еще может посмеяться над нею: «Вот оно что, друг мой, я и не знал, что ты такая ревнивая»…

Ревновать?.. Только этого не хватало!..

И все-таки очень интересно знать, кто такая эта «Анна». Может быть, я напрасно оскорбляю подозрением какую-нибудь скромную и приличную женщину?

Решено, Лена скажет Микаэлу только о том, что ему звонили по поводу какой-то телеграммы, и не покажет виду, что придает этому хоть малейшее значение. Надо же хоть раз его проверить.

4

Аразян вернулся домой поздно. Лена была уже в постели, но еще не спала. Откинув край одеяла, она, будто сквозь сон, пробормотала, что его просили позвонить в клинику, тут же повернулась на бок и притворилась, что уснула.

Микаэл подошел к телефону.

Лена подняла голову и вся обратилась в слух, стараясь уловить малейший оттенок в голосе Микаэла.

Микаэл позвонил, спокойно спросил, в чем дело, и, любезно поблагодарив, положил трубку. Затем он так же спокойно, не обнаруживая ни малейшего признака волнения или смущения, прошел на кухню.

Лена напряженно ждала. Вот сейчас он кончит ужинать, придет и объяснит ей загадку. А что, если промолчит, а потом прикинется, что просто не хотел ее будить. Да, напрасно она притворялась спящей. Не встать ли? Можно сказать, что он перебил ей сон и теперь не спится.

Она было начала уже подыматься, но передумала.

«Поглядим, чем все это кончится».

Между супругами, казалось, происходил какой-то молчаливый поединок: кто кого? Но минуты проходили, а ни одна из сторон не сдавалась, не уступала и не хотела первой нарушить молчание.

Микаэл чувствовал, что жена не спит, но делал вид, будто не замечает этого.

Наконец он встал и неторопливо прошел в кабинет.

Что?!. Уж не собирается ли он сесть за работу? Возмущение Лены достигло предела. Ей захотелось крикнуть, позвать этого бездушного человека, обрушить на него поток упреков и жалоб…

А чего, собственно, она так волнуется? Что тут особенного? Может быть, все это такой пустяк, что Микаэл ие придает ему никакого значения. Зачем же она напрасно терзается? Но такова уж, видно, природа женщины — самой себе создавать мучения!

Тут Лена вспомнила свою приятельницу Тамару. Не было случая, чтоб при встрече с этой, теперь сухонькой, увядшей женщиной, Лена не услышала от нее о какой-нибудь невероятной истории, о каком-нибудь постигшем ее страшном несчастье. И почти все эти истории и несчастья оказывались выдуманными, созданными собственным пылким воображением.

Эта женщина делала все, чтобы вызвать к себе сострадание. Нет «вызвать» не то слово: она просто молила о сострадании и жалости, как нищий молит о кор-; ке хлеба.

Стоило только участливо покачать головой и сказать: «В самом деле, какая ты несчастная, бедняжка Тамара…» Или: «Как ты в силах переносить столько испытаний?..» — и она, плаксиво скривив губы и поднеся к востренькому носу платочек, сделается вдруг такой жалкой и несчастной, что несчастнее ее, кажется, человека во всем свете не сыщешь.

А между тем все несчастья Тамары существовали только в ее воображении. Ей, женщине невероятно мнительной, все время казалось, что против нее ополчился целый мир, что все ее преследуют, хотят отнять у нее мужа, оклеветать, чуть ли не лишить самого воздуха, сжить со свету, уничтожить.

Бедная, бедная Тамара! Не знаешь, сердиться на нее или смеяться.

И все же сердце у Тамары неплохое. А странности за ней водились и в школьные годы. Бывало, соберутся у них в саду девочки, а тетка потихоньку нашептывает каждой в отдельности:

— Приходите почаще, почаще, милые, не оставляйте одной мою Тамарочку, уж очень она у нас всегда грустная…

В дверях спальни появился Микаэл. Несколько мгновений он постоял неподвижно, вероятно пытаясь узнать, спит ли жена. Потом неслышно вышел и прикрыл за собой дверь.

Через некоторое время в прихожей щелкнул замок.

Неужели ушел?..

Лена сбросила с себя одеяло и, как была, в рубашке, босая, кинулась в прихожую. Никого не было…

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Выйдя из дому, Аразян направился в клинику, хотя в это позднее время там его никто не ждал.

Была ясная ночь. Город спокойно спал под небом, усыпанным мирно сиявшими звездами. Движение давно прекратилось, улицы были пусты.

По тротуарам, вдоль тускло освещенных витрин магазинов, расхаживали дворники, закутанные в тяжелые овчинные тулупы. Они нет-нет окликали друг друга, обменивались шутками или сходились погреть руки над углями, пылавшими в маленьких жаровнях — мангалах.

Микаэл шел медленным шагом утомленного человека.

Телеграмма Анны не была неожиданностью — не сегодня, так завтра она так или иначе должна была приехать! Не могла же она вечно оставаться в чужом городе, среди чужих людей, да еще с двумя ребятами на руках?

Наконец-то они едут…

Анна, Эдвард, Каринэ по очереди вставали перед его глазами. Каринэ! Вот кого он ждал больше всех.

Микаэл даже не знал времени прихода поезда. Он вспомнил об этом только тогда, когда чуть не натолкнулся на брошенную открытой дверцу телефонной будки.

Он вошел в будку и позвонил на вокзал. «Поезд приходит в семь утра», — ответили ему из справочного.

Да, приезжают Анна, Эдвард, Каринэ…

Но где же он их поместит? Не позаботиться ли о номере в гостинице? Хотя это не совсем удобно: ведь в городе его многие знают. Каждый подумает, для чего профессору Аразяну номер — ведь у него такая большая квартира, четыре комнаты.

Но другого выхода не было.

Через несколько минут такси остановилось у гостиницы «Интурист».

Он простоял некоторое время в нерешительности — входить или нет? Но надо было что-то предпринимать. Не мог же он допустить, чтобы Анна и дети ютились на вокзале, пока он раскачается найти приличное пристанище для своей, по сути, настоящей семьи.

Микаэл вошел в вестибюль гостиницы. Разрисованные и украшенные лепными орнаментами стены, устланные дорогими коврами полы, сверкающая хрустальная люстра — все это как-то ослепило его, и он, слегка вздрогнув, сделал несколько неуверенных шагов.

До этого он бывал здесь считанные разы — только на каких-нибудь торжественных приемах или банкетах.

В вестибюле не было никого, кроме старика швейцара, стоявшего у вешалок. Лишь немного погодя Микаэл разглядел вдали, у входа в ресторан, двух человек. Один из них, в белой куртке официанта, стоял с подносом под мышкой, сжимая в руках салфетку. Другой, худощавый молодой человек с резко выступающим кадыком, довольно щегольски одетый, по-видимому, дежурный администратор, говорил о нем-то, оживленно жестикулируя.

Оба были так увлечены, что не обратили на Аразяна никакого внимания.

Хотя Микаэл очень спешил и чувствовал себя как на иголках, он решил немного переждать: может быть, окончив разговор, они займутся им.

Но спор между администратором и официантом разгорался — они яростно торговались из-за каких-то талонов. Официант, то и дело утирая салфеткой пот, обильно выступавший па лбу и затылке, упрашивал администратора уступить талоны подешевле, но тот упорно отказывался.

— Ты не возьмешь, дам Нико, Чолаху, в конце концов Вано возьмет. Да кто откажется взять за такую цену?..

В это время дверь ресторана с шумом распахнулась и из нее вывалила целая гурьба кутил, засидевшихся за обильным ужином. Мужчины с покрасневшими осоловелыми глазами подтягивали на ходу брюки, раскуривали папиросы, смачно отрыгивали. Некоторые еще что-то дожевывали, другие ковыряли спичкой во рту, выплевывая остатки застрявшей в зубах пищи.

Воздух вестибюля наполнился едкими запахами табака, чеснока, винного перегара. Администратор и официант едва успели отскочить от дверей.

С шумом и смехом пьяная компания двинулась к выходу.

Микаэл посторонился. Но как рае в эту минуту один из гуляк, покачиваясь, подошел к нему, схватил за руку, и удивленно воскликнул:

— О, Микаэл?..

Пьяная компания обступила Микаэла.

— Кто это?.. Что за Микаэл?.. Если хороший парень, вернемся, выпьем еще по стакану…

Микаэл почувствовал себя в окружении звериной стаи. Кровь ударила ему в голову, в глазах потемнело от гнева. Трудно сказать, что могло произойти, если бы тот пьяница, что окликнул его первым, не заставил своих собутыльников остановиться. К его голосу здесь, видимо, прислушивались. Все мигом затихли, «Брат… профессор Аразян…». — шепнул кто-то. Пьяницы стали по очереди подходить к Микаэлу и почтительно пожимать ему руку:

— Очень, очень рады, просим извинить…

Только теперь Микаэл узнал в безруком человеке брата своего Аби.

Аби отвел брата в сторону.

— Добро пожаловать, Микаэл. Какими судьбами, каким ветром? Сколько лет не виделись, и вдруг… ты — в «Интуристе», да еще в такой час?..

Микаэл уже достаточно наслышался о широкой и беспутной жизни брата, но сегодня он впервые собственными глазами увидел, с какими людьми Аби водит компанию. Ясно, что такая жизнь до добра не доведет. Жаль несчастного. Но чем помочь? Конечно, следовало вовремя подумать о парне, но Микаэлу все было недосуг. Детство у мальчишки было очень тяжелое. Хорошо еще, что, сбежав из детского дома, он не сбился с пути окончательно.

— Скажи, Микаэл-джан, не может ли твой беспутный брат хоть раз в жизни тебе пригодиться?

Микаэл ответил, что ему нужно устроить где-нибудь семью приятеля. Об Анне, конечно, он не проронил ни слова. Но Аби ни о чем и не спрашивал.

— Надолго?.. — только поинтересовался он.

— Нет… Хотя, по правде говоря, я и сам пока не знаю… Может, понадобится и надолго. Поначалу здесь… а там, верно, удастся подыскать комнату… — неудачно попытался что-то объяснить Микаэл.

Аби и на этот раз сделал вид, что не замечает смущения Микаэла.

— А если сразу нанять комнату?

Микаэл не понял.

— Ну, говорю, удобную комнату, где-нибудь на окраине… Не подумай дурного, Микаэл. Ведь здесь, будь оно неладно (он говорил о гостинице), хлопот не оберешься. Того и гляди, нагрянут какие-нибудь важные гости и всех жильцов выкинут: убирайся, мол, куда хочешь, только номер поскорей освобождай.

— А что ты предлагаешь?

— Я говорю, давай мы эту семью твоего приятеля устроим на частной квартире, у меня есть как раз одна на примете. Хозяева — люди почтенные. Дам ключ, пусть едут, живут. Согласен?

Микаэл утвердительно кивнул головой.

2

— …Я, видите ли, ему не горничная. И вообще в его дела не вмешиваюсь… А… Погодите, вот, кажется, и сам он — можете поговорить с ним лично…

— Кто?.. — машинально спросил Микаэл. Он только что вошел и остановился в дверях.

Лена, не отвечая, швырнула на стол трубку и ушла в спальню.

Было три часа ночи.

Кто мог звонить ему в этот час? Он взял трубку.

— Аразян вас слушает, — произнес он спокойным и, как всегда, уверенным голосом.

Сначала послышался какой-то неразборчивый говор, потом кто-то откашлялся, прочистил горло, и Микаэл наконец понял, что звонят из клиники. Звонил дежурный хирург доктор Габуния.

Габуния просил профессора срочно приехать. Положение одного из больных, с запущенным раком пищевода, внушало серьезные опасения.

Аразян помрачнел: «Неужели опоздали?» Целых две недели он так тщательно готовил этого больного к операции, и вот…

До самого рассвета Микаэл не отходил от постели больного. Его опасения подтвердились — распад зашел так далеко, что помочь уже было невозможно. А человек этот был так молод…

Время от времени от открывал глаза и останавливал взгляд на лице профессора, словно желая убедиться, что тот не бросил, не покинул его в тяжелую минуту.

О, эти молящие глаза обреченных…

В такие мгновения Микаэл, кажется, готов был пожертвовать собственной жизнью, лишь бы не видеть этих полных безмолвной тоски глаз человека, которому ты ничем не в силах помочь…

Но чудес в природе не бывает. К утру больной скончался.

Прямо из клиники Микаэл поехал на вокзал.

Полчаса спустя он уже степенно прохаживался по длинному станционному перрону. Его не покидало ощущение, будто все вокруг — и эта платформа с ее оживленной суетой, и поезда, стоящие на соседних путях, и пробегающие мимо маневровые паровозы — существует только в его воображении.

Наконец поезд прибыл. Шипя и отдуваясь, проследовал вдоль перрона паровоз. Один за другим замелькали вагоны, поблескивая окнами, напоминающими расплывшиеся под дождем акварельные картинки: сквозь стекла смутно виднелись лица пассажиров, букеты цветов, саквояжи, свертки. Но вот поток картинок остановился. К вагонам кинулись встречающие, носильщики. Поднялась обычная вокзальная суматоха.

Когда Микаэл вошел в вагон, в нем было уже почти пусто — пассажиры успели разойтись. В коридоре стоял только Эдвард. Его растерянный и печальный взгляд искал кого-то среди сновавших на платформе людей. Узнав Аразяна, мальчик радостно захлопал в ладоши и, забыв даже поздороваться, стремглав бросился в купэ.

Микаэл быстро пошел за ним следом.

Войдя в купэ, он увидел Анну с Каринэ на руках.

Ласково поздоровавшись с Анной, Микаэл бережно взял на руки девочку и нежно прижал ее к груди.

Из-за спины Анны за Микаэлом жадно следила пара чьих-то горящих глаз. Эдвард! Микаэл обнял мальчика.

— А я так боялась, что моя телеграмма запоздает, — сказала Анна.

В вагон вошел рослый человек в белом фартуке, с болтающейся на груди медной бляхой. Он связал ремнем чемоданы и узлы, вскинул их себе на плечи, вещи помельче взял в руки и, скомандовав: «Ну, пошли», — вышел из вагона.

Не прошло и четверти часа, как такси уже везло их по широким асфальтированным улицам.

Эдвард с жадным любопытством разглядывал незнакомый город, пестрые вывески магазинов, оживленные потоки людей на тротуарах.

Внимание Микаэла было полностью поглощено дочкой. Он не выпускал ее из рук, тискал, целовал, весело смеялся.

Анна улыбалась им, но улыбка ее была грустной и это делало ее красивое лицо каким-то необычайно серьезным.

Казалось, причин для недовольства у нее не было. Микаэл встретил их тепло, по-родственному. Теперь они будут вместе, быть может, навсегда. И все-таки на душе у нее было неспокойно.

Всю дорогу ей не давали покоя тяжелые мысли. Куда они едут, как будут жить дальше, что наконец решит Микаэл?.. Ведь за все это время, даже и после появления на свет Каринэ, Микаэл еще ничего не сказал о том, что он думает об их будущем.

Все это камнем лежало на сердце. Нет, оставаться дальше в таком неопределенном состоянии невозможно. Нужно объясниться прямо и честно. Как раз это и побудило Анну, не ожидая приглашения, приехать. Она понимала, что должна, наконец, решить самое главное — как жить дальше?

3

Это была маленькая, чистая комната, просто, но уютно обставленная. Два широких и светлых окна выходили в цветущий сад.

Аби сказал Микаэлу, что комнату эту снимает правление артели инвалидов «Молния». Артель-де связана по работе с самыми отдаленными уголками республики, и правление не поскупилось устроить что-то вроде гостиницы для приезжающих людей. Но иной раз домик использовался и иначе — это случалось тогда, когда, пресытившись ресторанными блюдами, члены правления начинали скучать по настоящему домашнему хаши[4]. Накануне закупалась необходимая провизия, и хозяева домика Лука Карпович и его жена готовили для артельного начальства изумительный янтарный хаши.

Анну с ребятами старики приняли так радушно, что, казалось, их здесь только и ждали.

Старая Текле, взяв Каринэ на руки, заглянула девочке в глазки, потом посмотрела на Микаэла и не смогла скрыть удивления:

— Ну и похожа, господи, просто точный портрет…

Лука Карпович поправил очки, вздернул кверху острую, белоснежную бородку, и широко улыбаясь, даже не глянув в сторону Анны, охотно подтвердил заключение жены:

— Да-а… а ведь верно, верно…

Анна скромно опустила голову и промолчала. Сама она прекрасно видела это сходство, но ее обрадовало, НТО Микаэлу сказали об этом другие.

Микаэл взял девочку из рук старухи, поцеловал ее еще и еще раз и, простившись со всеми, ушел.

Словно волшебная рука сбросила с его плеч груз десятилетий и он снова почувствовал себя молодым. Теперь каждый проходящий день будет казаться ему тягостной обязанностью, от которой захочется поскорее отделаться, чтоб вечером снова встретиться с Анной, Каринэ и Эдиком.

С этого вечера Микаэл возвращался домой за полночь и неслышно ложился спать, не обменявшись с женой ни словом. А уходил он из дому, когда Лена еще спала. Вот уже несколько дней, как он не прикасался к своим бумагам и книгам. Ничто не привлекало, не занимало его теперь, кроме Анны и детей.

Через некоторое время Анна попросила Микаэла устроить ее на работу.

— Так можно сойти с ума, Микаэл… Прошу тебя — какую-нибудь работу… Ну, часа на два, в школе. Надо же мне хоть чуточку побыть на людях…

Аразян с ней вполне согласился — Анне трудно сидеть без дела, ведь она учительница и очень любит свою профессию. Он обещал ей помочь, так как знал кое-кого в Министерстве просвещения. К просьбе Анны отнеслись сочувственно, и она вскоре получила место. Школа помещалась в том же районе, где она жила.

Теперь мать и сын нередко уходили в школу вместе, а Каринэ оставалась на попечении стариков.

4

Когда Карпыч еще только открывал рот и начинал: «Помнишь, жена, как в… году…» — старая Текле уже заранее знала, о чем старик собирается рассказывать, и лицо ее принимало такое кислое выражение, что самолюбивый Карпыч сразу умолкал. Он уходил и ложился на покрытую стареньким истрепанным ковриком скрипучую тахту, стоявшую напротив кровати жены.

Бывали, однако, в их жизни и минуты блаженства. Это случалось большей частью в летние вечера, когда Текле выносила на веранду медный до золотого блеска начищенный самовар и супруги предавались наедине торжественному обряду чаепития.

Надо было видеть, как рука Карпыча неторопливо протягивается к пузатой серебряной сахарнице, берет из нее два куска сахара и торжественно опускает их в стакан жены, как та же заботливая рука размешивает, этот сахар ложечкой, неторопливо и долго, пока он совсем не растает.

Текле растроганно смотрит на мужа и тоже тает, совсем как сахар в ее стакане, густо краснеет, жеманится. В ее потускневших глазах вспыхивают искорки, словно в затянутых пеплом углях затухающего костра.

Но надо было видеть и то, как, не отставая от Карпыча, Текле старательно накладывает сахар в стакан мужа. Вдоволь наговорившись и нашептавшись, допивают они до последней капли сладкий ароматный чай и встают из-за стола, довольные друг другом, миром и даже богом, хотя немало горьких дней они видели в своей долгой совместной жизни.

Но такие счастливые дни выдавались далеко не часто.

Старикам жилось одиноко и тоскливо. Особенно это чувствовалось по ночам, когда, заперев крепко-накрепко двери и окна и погасив огонь, Карпыч устраивался на своей скрипучей тахте, а Текле — на кровати. Кругом — в соседней комнате, в кухне, на дворе — было пусто, казалось, вокруг домика все обезлюдело. И чудилось старикам, что лежат они в темной, холодной яме. Им точно не хватало воздуха и, тяжело вздыхая, они долго ворочались — Карпыч на своей скрипучей тахте, Текле — на старинной пружинной кровати.

Старики были искренне рады новым жильцам.

Текле взяла на себя все заботы по дому — усердно, всем, чем могла, она помогала Анне, а Карпыч почти не спускал с колен Каринэ. Добрые и сердечные старики стали для Анны словно родными отцом и матерью. Она спокойно оставляла на них детей, уходя из дома на работу, на собрание или по делам в город. Вернется — чай ждет, умытые дети спят в своих кроватках.

Каждый раз, навещая Анну, Микаэл приносил дочурке какой-нибудь подарок. Девочка быстро привязалась к отцу. Едва завидев его, она начинала хлопать в ладоши и с радостным визгом бежала навстречу.

— Па!..

Микаэл подхватывал ее, прижимал к груди, тут же, на ходу, развертывал свои свертки и вынимал подарки.

Анна видела, как сильна взаимная привязанность отца и дочери, и все же не могла простить себе совершенной ошибки: зачем она приехала? Разве можно было ставить себя в такое глупое, унизительное положение?

Что она для Микаэла? Любит ли он ее? Если любит, то почему проявляет такую нерешительность? Почему прячет ее от близких, знакомых, друзей? Боится повредить своему доброму имени? Но ведь за ней нет никакого греха, она не совершила ничего позорного! Или ей следовало самой исправить их общую ошибку? Ведь могла же взять детей и уехать с ними на север, туда, где она когда-то жила? Там нашлись бы друзья и знакомые, которые помогли бы ей устроиться. Пусть было бы трудно, зато не страдало бы самолюбие и можно было ходить с высоко поднятой головой.

Что потянуло, что привело ее сюда? Неужели ее прельстило положение Микаэла, его имя, популярность? Или она из чувства человеколюбия не захотела отнять у отца любимого ребенка?

Нет, тысячу раз нет. Анна любила Микаэла, любила страстно, самоотверженно. Только иеной невероятных усилий удавалось ей скрывать от него это томившее ее жгучее чувство.

Она понимала, что их связывает только Каринэ. Не будь этого живого связующего звена, они так и остались бы друг другу чужими.

Жаль, что все это только теперь ей открылось. Иначе она вряд ли приехала бы сюда, в этот город, с которым Микаэл связан тысячами нитей. Прежде чем решиться на этот шаг, она должна была серьезно подумать о том, пожелает ли Микаэл пожертвовать своей репутацией добропорядочного человека. Ведь он — видный ученый, известный в городе врач! Все его ценят, уважают. Он — примерный муж, добрый родственник, почтенный профессор, почитаемый своими учениками… Да разве все перечтешь? Все это очень не просто, и Микаэл, конечно, не раз обо всем этом призадумается.

Но ведь жизнь, кипучая, многогранная жизнь, не всегда дает возможность все взвесить!

Сейчас весна, а весенние вечера, особенно здесь, на юге, так пленительны. Природа тысячами голосов призывает к счастью. И так хочется побродить рука об руку с любимым по этим зеленеющим улицам, побродить просто так, без цели, следуя только велению сердца.

Разве это невозможно? Разве не для этого создан человек?

Но… с кем побродить? С Микаэлом? А как же тогда та тысяча нитей?

«Боже мой, чем же все это кончится?» растерянно спрашивала себя Анна. И не находила ответа…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Верно говорят, что привычка — вторая натура.

У доктора Тандиляна давно вошло в привычку поспать часика два после обеда. Ну, может быть, не поспать, а просто хорошо отдохнуть, растянувшись на кровати.

Этот невысокий, полнеющий человек, с кругленьким брюшком и блестящей лысой макушкой, редко отступал от однажды заведенного порядка. И если какой-нибудь неожиданный посетитель осмеливался нарушать этот порядок, доктор мрачнел и был крайне раздосадован.

Однако на этот раз, когда домашние разбудили его и сказали, что его спрашивает супруга профессора Аразяна, Елена Ервандовна, Тандилян мигом поднялся. Сбросив с себя легкое пушистое одеяло, он вскочил с постели и, накинув плюшевый халат, побежал в ванную.

Лену он знал давно и ценил в ней хорошего рентгенолога. Сам Тандилян был гинекологом, и ему часто приходилось обращаться к Лене за помощью. В дни войны, когда Аразян был на фронте, Тандилян даже немного увлекся ею, правда, ненадолго; но, не видя никаких перспектив, он счел за лучшее вернуться к прежним деловым отношениям. Теперь, когда это бывало нужно, он рекомендовал своим пациентам обращаться только к Лене.

— И скажите ей, что это я вас к ней послал… — подчеркивал он обязательно.

Он явно старался снискать Ленино расположение. Когда-то большой любитель женщин, теперь Тандилян довольствовался немногим — ему, например, бывало приятно подать Лене где-нибудь в общественном месте пальто или оказать еще какую-нибудь небольшую услугу.

А подавать женщинам пальто доктор Тандилян страшно любил: к этому у него было какое-то особое пристрастие. Где бы это ни было — в театре или на каком-нибудь собрании — когда подходило время разъезда, Тандилян поспешно собирал номерки у сидевших рядом с ним дам и с ловкостью, удивительной для его отяжелевшего шарообразного тела, пробирался среди рядов к выходу. Прижав к груди полученные в гардеробе пальто, он терпеливо ожидал появления их хозяек, представительниц опекаемого им слабого пола, и заботливо одевал их.

Над чрезмерной галантностью доктора Тандиляна многие посмеивались. Говорили, например, что господь, создавая Тандиляна, позабыл вложить в его жирненькое тело одну какую-то косточку, и поэтому-де он получился таким мямлей. Но все равно, даже и те, кто над ним посмеивался, любили и уважали этого в общем неплохого человека.

Для себя же Тандилян требовал от людей только одного: чтоб о нем побольше говорили, не забывали почаще повторять его имя и выбирали, выбирали его, куда угодно и кем угодно — хотя бы членом совета общества «Друг леса», но только обязательно выбирали.

Сам он хорошо знал свои силы и никогда не перехватывал через край. Все в жизни он умел разрешать легко и без колебаний, и жизнь его текла спокойно и счастливо. В служебных делах он Всегда умел найти для себя какую-нибудь твердую опору. До возвращения Микаэла такой опорой был для Тандиляна директор клиники Геронти Николаевич, человек весьма влиятельный. Теперь, когда Аразян начал быстро расти, Танди-лян только и ждал удобного случая, чтобы заручиться его поддержкой.

Умывшись и переодевшись, Тандилян поспешил выйти к гостье.

— О, кого я вижу?.. Какими судьбами, Елена Ервандовна?.. Примите заверения в моем совершеннейшем почтении.

Протягивая вперед толстые, коротенькие ручки, Тандилян почти бегом устремился навстречу к Лене.

— Бесконечно, бесконечно рад, что вы, наконец, удостоили нас своим посещением. Но почему одни?.. А где Микаэл Тигранович? Был бы счастлив и рад видеть вас обоих под моим скромным кровом… Вы и представить себе не можете, как я уважаю и люблю вас обоих. Такая прекрасная, такая образцовая супружеская пара. Ваш покорный слуга, по крайней мере, другой такой не знает… Но почему вы в пальто? Извините, прошу вас…

Лена сразу сказала, что пришла по делу, но истинную причину своего неожиданного визита открыла только после того, как, обменявшись с ней несколькими незначительными фразами, жена и дети доктора ушли и она осталась с ним с глазу на глаз.

Ничего не скрывая, Лена рассказала Тандиляну о тех глубоких переменах, которые за последнее время произошли в ее отношениях с мужем. Не постеснялась она поведать и о дошедших до нее неприятных слухах. Сама она ничего не видела, не разузнавала и вообще считала бы унизительным следить за мужем, но, говоря по совести, она верит этим слухам, потому что поведение Микаэла только подтверждает их правоту.

Тандилян слушал ее с притворным изумлением и сочувствием. Внимательный взгляд не мог бы, однако, не заметить, что все, о чем она рассказывает, не является для него новостью.

Сейчас Лена просила его лишь об одном: помочь ей положить конец этому ненормальному, неопределенному положению.

— Поверьте, Мадат Осипович, я его ни о чем не прошу, я не нищенка. Я только хочу выяснить свою роль, и готова дать развод, если он этого хочет. Если это необходимо, я сама уйду, только бы избавиться от этого кошмара. Я ни с кем не хотела говорить об этом, даже с братом, Сантуром, и вот пришла к вам…

О связи Аразяна с Анной Тандилян узнал совершенно случайно, из ненароком подслушанного разговора между уборщицами клиники.

Работа кончилась, все разошлись. Только Тандилян еще сидел в своем кабинете, ожидая важного телефонного разговора. Вдруг из-за неплотно прикрытой двери до него донеслось:

— …У этой стриженой, говорят, двое детей… Мужа бросила.

— Пропади она пропадом… Но не похоже это на профессора. Должно быть, сказки…

Уборщицы отошли, и Тандилян больше ничего не слышал. Но и этого было достаточно. Потом он поинтересовался и, к своему удивлению, узнал, что это почти всем, кроме него, давно известно. Знают и молчат. Молчат потому, что это Аразян, а не какой-нибудь Тандилян. Начни копаться — оскорбится и уйдет… А какал клиника в любом городе не захочет заполучить такого врача, как Аразян?

…Тандилян умело притворился, что ничего не знает, и, выразив Лене свое сочувствие, обещал непременно поговорить с Микаэлом.

2

Мог ли он, однако, сунуться с этим делом к Микаэлу, не доложив сначала обо всем своему «шефу», директору клиники Геронти Николаевичу?

Проводив Лену, Мадат Осипович тотчас же и отправился к директору.

— Вот бедняга, только этого недоставало, — досадливо сказал Геронти Николаевич. — Знаешь, братец, уж больно хлопотное это дело, давай-ка лучше мимо ушей пропустим, будто ничего не слышали… Не то, бог свидетель, потом неприятностей не оберешься.

Тандилян повел плечом, будто хотел сказать: «Вам виднее, Геронти Николаевич».

— Как она — письменно к тебе обратилась или так?

— А не все ли равно?..

— Конечно, не все равно… Ты-то скажи — есть у нее в руках какие-нибудь факты? Ну, то есть, видела она их вместе своими глазами?.. Значит, нет? Тогда слава богу! Так вот скажи ей, что ты-де говорил с ним, но он все полностью отрицает: болтовня, мол, чистейшая выдумка…

— Сойдет ли, Геронти Николаевич?

— А почему не сойдет? Не от нас ли все это зависит? Как захотим, так и будет. — Директор спокойно положил свою большую руку на плечо Тандиляна и продолжал: — А ты подумал, что получится, если поступить наоборот, взять да поставить сгоряча вопрос на собрании? Подумал ли ты о последствиях такого шага? Это ведь профессор Аразян, а не Геронти Николаевич или Тандилян. Пойми это. Такой талант раз в сто лет рождается. Уж ты поверь мне.

— Знаю, знаю, Геронти Николаевич, но ведь Лена…

— Никаких «но» и никакой Лены… Нечего нам своими руками собственный дом рушить. А если кто начнет болтать, ты его так припугни, чтоб неповадно было. Надо сделать так, чтоб до Микаэла вообще никакие разговоры не дошли. Он ведь сейчас занят делом государственной важности — об этом мне сам министр сказал. Знаешь, о чем я говорю? Нет?.. Очень жаль. Так вот, если бы знал, то сам бы понял, что надо всем этим болтунам поприкрутить языки… Газету сегодняшнюю читал? — Не ожидая ответа, директор тяжело повернулся в кресле, взял с радиоприемника газету и протянул ее собеседнику. — Вот, возьми, прочитай.

— Я получаю газету, Геронти Николаевич…

— В таком случае не забудь — вот этот подвал «Большое сердце». Ну, а еще что нового? Как твои домашние? Хорошо, говоришь? А жена твоя на днях на ревматизм жаловалась. Пошли ее в Цхалтубо, пусть полечится.

— Обязательно пошлю.

Вернувшись домой, Мадат Осипович сейчас же взял в руки газету. Он знал, что Геронти Николаевич на следующий день непременно скажет: «Ну что, прочитал? Говорил я тебе!..»

В газете ему сразу бросились в глаза крупные черные буквы заголовка — «Большое сердце». Под ним в рамочке было набрано курсивом следующее редакционное сообщение:

«На днях в одном из номеров нашей газеты был опубликован очерк, посвященный выдающемуся хирургу Микаэлу Аразяну. Очерк нашел горячий отклик в читательских кругах. Профессор Аразян за время своей врачебной деятельности и, особенно, в дни Великой Отечественной войны, спас жизнь многим людям. В сердце каждого из этих людей живет благодарное воспоминание о замечательном хирурге. Ничуть не случайно поэтому, что по опубликовании очерка редакция получила многочисленные письма от бывших пациентов Аразяна».

С одним из таких писем редакция газеты и хотела познакомить читателей.

Это был отклик на очерк об Аразяне подполковника запаса, теперь директора одного из республиканских совхозов — Герасима Алавидзе. В одном из жестоких боев в районе Грозного и Малгобека подполковник получил тяжелое осколочное ранение в бедро левой ноги. Положение было настолько серьезным, что в полевом госпитале в Махачкале врачи решили ногу ампутировать. Как раз в эти дни в Махачкалу прибыл санитарный поезд, в котором работал Аразян. Подполковник написал ему письмо, умоляя о помощи. Аразян сделал операцию и спас раненому ногу. Подполковник по излечении вернулся на фронт.

«И сколько таких, как я, — писал Алавидзе, — спас и вернул в ряды бойцов этот замечательный хирург». От имени всех подполковник выражал сердечную благодарность профессору Аразяну — «этому прекрасному человеку с большим и чутким сердцем».

Письмо крайне взволновало доктора Тандиляна, Он даже возгордился внутренне, что работает рядом с таким знаменитым человеком, как профессор Аразян. Тут он вспомнил о Лене и его взяла досада.

И нашла же время беспокоить людей своими женскими капризами…

Следуя советам Геронти Николаевича, Тандилян быстро перестроился, решив оставить Аразяна в покое, а всех любителей сплетен послать к черту. Его, однако, очень заинтересовали таинственные слова директора:

— А знаешь ли ты, над чем работает сейчас Микаэл Тигранович?

Откуда он мог знать?

И Тандилян решил при первом же удобном случае спросить об этом у самого Аразяна.

— Как-нибудь в свободную минуту, — ловко уклонился Аразян.

Тандилян удовольствовался и этим. Ведь Микаэл Тигранович ему не отказал, а свободная минута как-нибудь найдется…

3

Шли дни, и положение Микаэла становилось все более невыносимым. Однажды Анна сказала ему прямо:

— А тебе никогда не пришло в голову, Микаэл, проверить свою совесть? Мне кажется, она у тебя не совсем должна быть чиста.

Микаэл после этого много раз пытался до конца разобраться в себе, но ничего из этого не вышло.

Лена окончательно отвернулась от него. И если они пока оставались под одной кровлей, то, очевидно, только до тех пор, пока не будет разрешен вопрос о разводе.

А тут и Анна с ее «нечистой совестью»…

Напрасно Микаэл пытался возражать ей, Анна не сдавалась.

— Нет, Микаэл, — говорила она, — мы не дети. Зачем обманывать друг друга? Ты меня не любишь. Это ясно. Не смешивай свою любовь к Каринэ с каким-нибудь другим чувством. Тебе, видно, неизвестно, что такое настоящая любовь, или ты просто притворяешься. Конечно, люди могут ошибаться, это не преступление. Преступление начинается тогда, когда люди отказываются признавать свои ошибки и не желают их исправлять. Я снова прошу тебя, Микаэл, проверь свои чувства. — На этот раз Анна была сурова и непреклонна. Оставив Микаэла с ребенком, она ушла в школу.

Проверить свои чувства? Снова? Серьезно она эта, говорит или просто хочет испытать его? Но ведь он ее никогда не обманывал. И его чувства к ней все те же, что прежде, — она бесконечно близка ему и дорога. А его любовь к Каринэ, разве это преступление? К тому же он не разделяет Каринэ и Анны; они для него одно целое. Так в чем же Анна его обвиняет?

От этих мыслей Микаэла отвлекла Каринэ. Оставив игрушки, с которыми она возилась на тахте, девчурка подошла к отцу, влезла к нему на колени, мягкими пальчиками коснулась его небритого лица и улыбнулась, показав свои маленькие, как рисовые зерна, зубки.

«Вот она, моя совесть, моя душа, мое сердце…» — думал Микаэл, крепко прижимая к груди свою маленькую, такую дорогую дочурку.

И все же… боясь разговоров и неприятных объяснений, Микаэл бывал в последнее время у Анны реже.

Редели и становились тоньше связывающие их нити, но где и когда они должны были оборваться и какие это могло повлечь за собой последствия, — оставалось неизвестным.

Микаэл отлично это чувствовал. Трезвость мысли, та холодная, рассудочная трезвость, от которой одинаково страдали и Лена, и Анна, не покидала его ни на минуту.

Как-то вечером,покончив с делами, он долго оставался в своем кабинете. Домой возвращаться не хотелось — молчание Лены стало невыносимым. Мучительно было видеть и недоверчивые, полные сомнения глаза Анны.

Опустив голову, он сидел за письменным столом, то ли обдумывая что-то, то ли просто отдыхая.

Почему все так сложилось? Почему он всегда должен чувствовать себя одиноким?

Подобно человеку, оказавшемуся после кораблекрушения на необитаемом острове, он тревожно озирался, но никого вокруг себя не видел. А ведь, пожалуй, есть люди, завидующие ему, считающие его счастливейшим человеком. Его уважают, им восхищаются, преклоняются перед его талантом. О нем пишут на страницах газет и журналов, его повсюду избирают, возносят до небес, а сами… оставаясь на грешной земле, более счастливы, чем вознесенный и возвеличенный ими профессор Микаэл Аразян.

Почему?

Было время, когда Аразяна радовало каждое сказанное в его адрес хвалебное слово. Что ж, это и не удивительно. Ему было приятно, что люди ценят его. Разве сам он, когда был молод, не уважал и не ценил своего учителя, доктора Овьяна? Не преклонялся перед ним?

С годами он привык к этому все возраставшему почету и уважению, и постепенно между ним и окружающими его людьми вырастала какая-то невидимая, но ощутимая преграда, которая сделала многое для него незримым и неслышимым. Но Микаэл особенно не тревожился: по-видимому, это естественно для ученого, ушедшего в свой творческий, созидательный труд, для человека с таким положением и именем. Так он и свыкся незаметно с этим новым своим состоянием.

С той поры уже никто не смел замечать за Аразяном каких-либо ошибок и оплошностей, а если что и замечали, то не осмеливались заявлять об этом громко.

Прошло еще немного времени, и удачные операции, а следом за ними защита кандидатской диссертации стали тем прочным фундаментом, на котором он уже совершенно незыблемо утвердился. И, наконец, боевые награды, полученные на войне, и блестящая защита докторской диссертации увенчали седеющую голову талантливого хирурга лавровым венком.

Но настал день, когда Аразян сам затосковал по людям, по шуму жизни; он готов был отказаться от славы и звания, лишь бы почувствовать себя счастливым. Но тысячи непреодолимых преград вставали на его пути. Вот так и остался он в своем непреодоленном внутреннем одиночестве.


…Из коридора донеслось шарканье туфель. Кто-то остановился у двери и, должно быть, прислушивается.

Аразян напряг слух. Что-то звякнуло.

А это, верно, старуха уборщица, Евпраксия. Встречая ее, Аразян всегда вспоминал бабушку Ази, сердечную старуху, которая всегда была так добра к их семье, а после смерти матери заботилась о мальчиках, как родная. И ей он ничем не отплатил за ее доброту.

Изумительная была женщина… Разве можно забывать таких людей? Даже перед смертью не захотела обременять кого-нибудь: как-то ночью тихо ушла от приютившего ее Аби — и исчезла бесследно.

С ведром и щеткой в руках Евпраксия присела в коридоре перед дверью профессорского кабинета, ожидая, когда он уйдет и даст ей возможность закончить уборку.

Аразян позвал ее. Неверной, старческой походкой вошла она в кабинет и остановилась у порога. Ее доброе утомленное лицо было изрезано сеткой мелких морщин. Она боязливо смотрела на профессора: не помешала ли, не рассердился ли он на нее?

— Подойди поближе. Присядь, что ж ты стоишь? — мягким и усталым голосом проговорил Аразян.

Старуха покорно повиновалась и робко присела на краешек стула.

— Как поживаешь, матушка? — спросил Аразян.

— Спасибо, Михаил Тигранович.

— Как твои домашние?

— Спасибо…

Аразян хотел спросить ее еще о многом, надеялся заставить старуху разговориться, но почувствовал, что из этого ничего не выйдет — разговор не клеился. Да и о чем им было говорить. Ведь он совсем, совсем ничего о ней не знал. Он только встречал ее в коридорах клиники, но часто, проходя мимо, даже не здоровался.

— Не нужно ли тебе в чем-нибудь помочь, матушка?

— Спасибо, Михаил Тигранович. Вот пришла подмести комнату…

Старуха робко улыбнулась, точно просила извинить ее.

— Ну, так не буду мешать… — Аразян быстро привел в порядок свои бумаги и, взяв портфель, вышел из кабинета.

4

«Свободного часа» для доктора Тандиляна у Микаэла Тиграновича так и не нашлось.

О новых работах Микаэла Тандилян узнал лишь тогда, когда стало известно, что Министерство здравоохранения командирует профессора Аразяна на три месяца в Москву.

Еще на фронте Аразян мечтал о возможности делать операции на временно отключенном человеческом сердце. Но что же на это время заменит сердце и будет выполнять его функции?

На создании такого сложного и крайне чувствительного аппарата и остановилась творческая мысль Микаэла. Сейчас он собирался в Москву, чтобы в сотрудничестве с товарищами из Научно-исследовательского института экспериментальной хирургической аппаратуры и инструментов воплотить свою мечту в жизнь.

Услышав о длительной командировке Аразяна, Геронти Николаевич потерял голову.

— Что же мы будем делать без Микаэла Тиграновича? — с тревогой спрашивал он.

И его тревога была не безосновательна.

В клинике ежегодно проходили практику сотни студентов, и руководил этой практикой всегда лично Аразян. У пего не было в этом деле замены, и он не подумал позаботиться о том, чтоб подготовить специалиста, который способен был бы принять на себя его обязанности по кафедре хирургии.

Добросовестные сотрудники у Аразяна, несомненно, были, но ни один из них не мог полностью заменить его. Пригласить специалиста со стороны? Но это тоже нелегкое дело. И потом, как отнесется к этому сам Аразян? С ним нельзя не посчитаться. А он не пустит к себе в клинику кого попало.

Геронти Николаевич утешался только одним: открытие Аразяна принесет славу не только ему одному, но и клинике, в которой он работает, а значит, в какой-то мере и самому Геронти Николаевичу.

— Ну, каково?.. Пойди-ка теперь и облей бензином тех, что болтает разную чушь о Микаэле Тиграновиче, и чиркни спичкой.

Тандилян только усмехнулся понимающе.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

«Несколько недель, проведенных Анной без Микаэла, были для нее самыми спокойными. Он прислал ей из Москвы два письма, в которых оставался все тем же холодным, сухим, склонным к нравоучениям человеком. Строки этих писем теплели лишь тогда, когда в них появлялось имя Каринэ.

Писал он Анне и о своих делах. «Пока ничего не получается, поглядим, что будет дальше», — признавался он с сердечной болью. Единственно, что его утешало, это энтузиазм и готовность помочь ему всех работников института. «Одна надежда на этот коллектив, иначе я давно бы бросил все и приехал», — писал он Анне.

Жизнь Анны проходила монотонно. Несколько часов в неделю в школе, остальное время дома, с детьми. Но не напрасно говорят, что ровное благополучие иной раз угнетает больше, чем сама беда. Анна словно отдала себя на волю невидимых сил, находящихся где-то за пределами ее сознания. Ее мучала какая-то внутренняя пустота. Она будто не жила, а пребывала в состоянии какого-то постоянного ожидания.

Старики хозяева по-прежнему сердечно о ней заботились.

Текле ходила на рынок, готовила обед, убирала в доме и стирала. А Карпыч почти весь день забавлял ребят. Держа Каринэ за ручку, он водил ее гулять, обычно до угла улицы. Там перед мешком с семечками, среди рассыпанной вокруг шелухи, всегда сидела пожилая женщина с выпачканными сажей, черными губами и пальцами. Усталым, монотонным голосом она предлагала прохожим свой товар:

— Семечки кубанские, семечки жареные, семечки…

От этой всезнающей женщины Текле и узнала правду об отношениях между Анной и бывающем у нее профессором Аразяном. Она поделилась новостью с мужем. Старики огорчились и даже почувствовали себя соучастниками чего-то нечестного.

Единственным человеком, нет-нет нарушавшим монотонное существование Анны и вносившим в него некоторое оживление, был Аби…

Многое повидав на своем веку, он очень быстро во всем разобрался и всем сердцем привязался к новой семье брата.

Аби заходил к Анне раза два в неделю, всегда с подарками и почти всегда под хмельком.

Вначале он раздражал Анну, ее мутило от разившего от него запаха винного перегара, а в каждом его слове ей чудился подвох, ложь или плутовство. В его честность и преданность она нисколько не верила.

Постепенно, однако, Анна изменила свое мнение об Аби и увидела в этом внешне грубом и непривлекательном человеке очень много хорошего, оценила его доброту и неподдельную искренность.

Аби ничего не скрывал от Анны. Он никогда не любил и не уважал Лену, скорее испытывал к ней неприязнь. Это она, с ее «свинским самомнением», разлучила Микаэла с его родными братьями, выгнала из дому старуху Ази. Она же не позволила Микаэлу дать деньги, когда братья решили поставить памятник на могиле матери. Как же мог он, Аби, любить или уважать такую женщину?

А ведь братья всегда относились к Микаэлу с особенным уважением. Ведь он, после смерти матери, взял на себя, как старший, все заботы о них, младших, по-отцовски помогал им чем мог.

Но сейчас Аби не оправдывал брата. Разве можно было во всем потакать жене и забыть из-за нее обо всем на свете? Как говорится: с кем поведешься, от того и наберешься.

Не щадил Аби и себя. Из его уст Анна узнала о всех пережитых им мытарствах, обо всем том, что искалечило его душу.

Теперь она уже не сердилась на его порой резкие шутки и не гнушалась подарками, которыми он постоянно баловал детей.

— Пустяки, невестушка, милая, не сердись. Вырастут — вспомнят, что у них был когда-то безрукий, но добрый дядя, — говорил он печально.

Каринэ так привязалась к Аби, что, завидев его издали, стремглав бросалась ему навстречу и повисала на шее.

Аби сажал ее себе на плечи и бегал с нею по всему двору. Девочка крепко прижималась к его голове, покрытой густыми, жесткими, как проволока, волосами, и беззаботно смеялась.

— Невестушка милая, я тебя об одном прошу, — говорил Аби Анне, — не стесняйся меня. Все, что тебе понадобится — для себя, для детей или для Микаэла, я из-под земли добуду. Как родную тебя прошу. Ведь я перед Микаэлом в вечном долгу, как сын перед отцом. Но он человек суровый и ничего от меня не примет. Так пусть хоть вам будет. Ведь я все равно не живу, а только небо копчу.

Анна знала, что это не пустые слова. Хвастать, болтать понапрасну безрукий не умел.

Часто Аби рассказывал Анне о прошлом. От него она узнала о трагической смерти их отца, о тяжелой болезни матери, о его собственном горестном детстве и юности, о том, как он потерял руку и стал беспризорным. Много рассказал Аби и о нелегкой жизни Микаэла.

Судя по рассказам Аби, два других его брата — Левон и Арменак не похожи на Микаэла. О них он говорил с откровенной нежностью, их он и любил больше, чем Микаэла, и не скрывал этого.

Однажды, оказывается, Арменак был по навету арестован. Аби, узнав об этом, тотчас полетел в Москву и разыскал учившегося на каких-то курсах агронома, показания которого могли спасти брата. На свои средства он привез этого человека в село, где жил брат, добился лабораторного анализа непроросших семян и вызволил таким образом невинно пострадавшего Арменака. А из-за Левона он как-то до полусмерти избил какого-то неугомонного кляузника, который отравлял брату жизнь. Аби его поймал ночью на улице и так отделал, что того недели три отхаживали.

— Ах, если бы ты знала, невестушка милая, какие это ребята, — горячо расхваливал братьев Аби. — Очень я их люблю…

— А они вас, Аби?

Когда его спрашивали об этом, Аби молча опускал голову.

Чем занимается Аби, Анна не знала, но ей очень не правилась его расточительность. Откуда у него столько денег? Может быть, поинтересуйся она, спроси; Аби и рассказал бы ей правду. Но кто она для Аби? Жена брата? А есть ли у нее муж, чтоб она могла считать кого-то его братом?..

Анна чувствовала, что Аби искренне, как родной, жалеет ее, хочет утешить, сказать ей что-то хорошее, доброе, ласковое. Ей самой тоже хотелось открыть ему свое сердце. Он, конечно, выслушает ее до конца и, наверно, сумеет понять. Ее подмывало спросить его, что думает он об ее отношениях с Микаэлом, но она сдерживалась, полагая, что Аби это покажется недостойным и она унизит себя в его глазах.

Однажды Каринэ серьезно заболела. Аби всю ночь провел у постели племянницы. Не спали и старики. Глубокой ночью, когда девочке стало особенно плохо, Аби решил пойти за врачом. Никому не верилось, что в эти часы ему удастся вытащить какого-нибудь врача из постели. Однако Аби не только привез врача, но и сумел до утра удержать его у постели девочки.

Когда Каринэ стало лучше и врач ушел, Аби попросил Текле налить ему стакан водки. В тот день он рассказал старикам и Анне об одной холодной дождливой ночи, о той ночи, когда Микаэл нес его на своих руках к доктору Овьяну, а сзади тащились бабушка Ази и Левон. Почему Аби вспомнил об этом, почему рассказал? Он и сам бы на это не ответил. Проглотив залпом водку, Аби тыльной стороной ладони отер губы и задумчиво обернулся к Анне:

— Знаешь, что я тебе скажу, невестушка милая? Окажись Аби хоть па том конце света, он и оттуда протянет эту свою единственную руку детям своего брата…

2

Часто после уроков Анна задерживалась в школе. Сидя в учительской, она исправляла ученические работы, составляла планы занятий, а иногда, устремив глаза в одну точку, надолго о чем-то задумывалась…

В школе Анна узнала матушку Осан.

Давно, очень давно работала матушка Осан сторожихой и уборщицей в этой школе — с самого «бегства из Карса».

От глаз этой старушки, навидавшейся в жизни много и плохого и хорошего, познавшей и людскую доброту и людское зло, никогда ничего не ускользало. Казалось, она несла на своих плечах заботы всего мира. А мир матушки Осан начинался и кончался в этой школе, где она знала всех от мала до велика. Знала, кого что радует и кого что заботит.

В свободные минуты матушка Осан выносила стул на каменную площадку лестницы и, сидя здесь с чулком и спицами в руках, работала и думала. Спицы быстро мелькали в ее пальцах, и так же быстро проносились одна за другой мысли в голове этой, похожей на мать большой, патриархальной семьи старушки.

Осан сразу заметила, что Анна постоянно чем-то удручена. «Что-то тебя заботит, моя милая?» — думала старушка. Но подсесть и сердечно заговорить с Анной она не решалась, зато сделала попытку расспросить о ней окружающих. «Скрытная женщина», — вот что услышала она в ответ. Матушка Осан успокоилась, попыталась обратиться к директору. Однако он только глянул на нее сердито и сказал строгим тоном: «Не твое это дело».

Старуха умолкла и ни у кого больше ни о чем не спрашивала. Но это не значит, что ее перестала тревожить судьба Анны.

Раньше Анна так торопилась после уроков домой, что часто в спешке не успевала одеться и натягивала пальто на ходу. Иной раз она и проститься как следует с матушкой Осан не успевала. Скажет только: «Матушка милая, маленькая моя, верно, ждет меня, плачет…» — и убежит.

И этих-то двух словечек — «матушка милая» оказалось достаточно, чтобы старушка полюбила Анну нежной материнской любовью.

…С шумом открылась дверь. На пороге стояла матушка Осан.

— Анна-джан, тебя спрашивают, — сказала она и, посторонившись, впустила в комнату какую-то незнакомую женщину.

Анна встала. Перед ней стояла высокая, средних лет женщина, в узком, по последней моде сшитом платье. Тюлевый шарфик кокетливо окутывал ее дрябловатую шею, а слой пудры делал незаметными мелкие морщинки на лбу и на щеках.

«Должно быть, мать ученицы», — подумала Анна и пошла было навстречу, но холодный взгляд пришелицы остановил ее.

Сделав вид, что она не замечает этого устремленного на нее вызывающего взгляда, Анна привычным движением поправила волосы и спокойно спросила:

— Вы ко мне? Как ваша фамилия?

— Я жена профессора Аразяна, — сухо отрезала женщина.

«Лена, это Лена…» — молнией пронеслось в голове у Анны.

— Наконец… — машинально прошептала она, — наконец…

Лена скорее угадала, чем услышала это слово, и, желая удостовериться, спросила:

— Что «наконец»?

— Встретились наконец… Садитесь, — указала Анна на свободный стул и сама села.

Какое-то удивительное спокойствие овладело ею, спокойствие, сразу замеченное Леной и выведшее ее из равновесия.

— Ах, вот как… Видно, вам есть о чем со мной поговорить. Хотя о чем, собственно, мы можем говорить с вами, сударыня?.. — со сдержанным гневом, четко выговаривая каждое слово, спросила Лена.

— О Микаэле… Простите, о профессоре Аразяне, — поправилась Анна.

— Может быть, вы хотите рассказать о том, как, войдя с черного хода в мой дом, вы запятнали честь нашей семьи?

— Кому нужны эти книжные слова? — спросила Анна и сама удивилась тому, как спокойно звучал ее голос.

— И вы, бесстыдная женщина, еще осмеливаетесь читать мне нотации? Вы… такая дрянь…

Лена тяжело дышала, она с трудом сдерживалась.

— Я пришла сюда не для разговоров. Я презираю таких, как вы, и не хотела бы даже лица вашего видеть! — Она дрожащими руками раскрыла сумочку и, пошарив в ней, вытащила связку ключей. — Вот, возьмите, — кинула она их на стол, — теперь вы можете войти и с парадного хода…

— Мне они не нужны, — спокойно ответила ей Анна. — Если бы я хотела, они давно были бы моими. Жизнь гораздо сложнее, чем вам кажется. Вы не молоды, но, видимо, жизнь свою прожили легко… Когда-то и я была такой, жила легко, как вы, и для меня когда-то круглый год длилась весна. Но война все перевернула. Вы жили вдалеке от ее бедствий, вам не пришлось оплакивать своих близких, вы не видели, как в одну ми-нуту рушится счастье людей, как сгорают, буквально сгорают, на ваших глазах любимые… Потому вы не можете даже представить себе, что значил для меня в этом аду луч солнца… Этим лучом был для меня Микаэл, — закончила она, — мой Микаэл…

— «Мой Микаэл?..» — Лена была потрясена. — Этот ваш «луч солнца», — с издевкой воскликнула она, — просто безвольный человек, ползающий передо мной на коленях…

«Микаэл на коленях»?.. Нет, ты лжешь, бессовестно лжешь! Единственная правда в том, что ты, — прихотью судьбы, его жена, законная жена, живешь с ним под одной кровлей, с гордостью носишь его имя и называешь профессора Аразяна «Микаэлом».

— Мне жаль вас, Лена. Вы никогда, никогда не поймете, как все это свято для меня, — будто продолжая думать вслух, грустно сказала Анна.

— Кто говорит о святости, кто? Вы?.. Та, что подбирает чужих мужей?.. — взорвалась Лена.

— Замолчите! — невольно вскакивая с места, крикнула Анна. — Как можете вы, женщина, так выражаться?.. К тому же интеллигентная женщина, врач. Я не знаю, какой вы специалист, но в жизни вы, видимо, ничего не понимаете. Почему вы не хотите хоть на минуту заглянуть мне в душу и узнать, что там творится? — Наклонившись вперед, Анна оперлась о стол и уже более спокойным тоном добавила: — Да разве только я виновата в том, что Микаэл от вас отвернулся? Поищите лучше причину его ухода в себе.

Легко сказать — «поищите в себе»… Лена молча смотрела на Анну. «Чем только она его прельстила? Красотой? Но Микаэл не из увлекающихся. Чем же тогда взяла эта негодяйка, какими чарами его околдовала? А я так была в нем уверена! Считала, что мне одной дано полновластно им распоряжаться. Захотела — женила на себе. Захотела — сделала из него человека с положением. Захотела — закрыла двери дома перед его родными. И работу бросила, когда захотела. А оказалось, жили рядом, под одной крышей, но остались друг другу чужими. Что я знаю о нем? О чем он думает, что радует его, и что печалит?

Но все же — я хозяйка. И так будет до самого конца. Если несчастлива я, пусть и он будет несчастлив. А что же? Ведь не всем выпадает счастье. Значит, такова наша судьба, а от судьбы никуда не денешься. Будь у нас дети, Микаэла не тянуло бы в чужое гнездо… Сколько я ни пыталась проникнуть в его душу, всегда находила там только холод. А эта бесстыдная женщина говорит о каком-то «луче», «солнце»! Это о Микаэле? О человеке, которому ничего не нужно, кроме его книг и операций? И вдруг — «солнце», «солнечный луч»!.. Значит, теплоту свою он берег для другой? Пусть же и она мучается так, как я, пусть поймет, что такое страдание…»

Лена схватила со стола свою сумочку и резко мотнула головой, откидывая назад волосы.

— Так вот, сударыня, я пришла сюда не для того, чтоб выслушивать ваши наставления, — процедила она сквозь зубы. — Я хотела… Но теперь я вижу, что вы этого не стоите…

Повернувшись, она вышла, с шумом захлопнув за собой дверь.

Матушка Осан, встретив Лену в коридоре, прижалась к стене и уступила ей дорогу. Она ожидала услышать «до свиданья», как слышала это от всех приходивших в школу родителей, но Лена прошла мимо, даже не взглянув в ее сторону.

Старушка смущенно посмотрела ей вслед и печально подумала: «Горе выращенному тобою ребенку… Узнать бы, чья ты мать?..»

Матушка Осан не привыкла к такому обращению. Этой женщины она никогда не видела, не говорила с нею, однако встретила ее почтительно, проводила в учительскую. Что же так ее рассердило? Верно, сынок ее или дочка какую-нибудь неправду о ней, старухе, наговорили. Но какую? Она никогда и никого из учеников не обижала, никому не сказала недоброго слова.

— Нет, должно быть, с левой ноги встала, — решила старуха и поплелась в учительскую.

Стук двери заставил Анну вздрогнуть, но, подняв голову и увидев доброе лицо матушки Осан, она успокоилась. Взгляд ее упал на связку ключей, оставленных Леной.

— Матушка Осан, ушла эта женщина? — спросила она скороговоркой, так, что старуха не сразу поняла.

— Женщина та?.. Да, ушла, ушла…

— Матушка Осан, дорогая, прошу… Она ключи забыла… Догони, отдай…

— Зачем просишь? Догоню, доченька, отдам, почему не отдам…

И старуха, взяв ключи, вышла.

Вскоре ушла домой и Анна.

3

Оглушительный грохот, похожий на шум водопада, обрушился на Аби, когда, пройдя под высоким сводом ворот, он попал в механический цех.

Выстроившись в ряд, гудели на все голоса похожие на сказочных великанов станки. Сквозь застекленный потолок падали снопы солнечных лучей, образуя на полу пестрые озерца света и играя бликами на металле машин.

Аби впервые был на таком большом заводе и чувствовал себя здесь, как зайчонок, по ошибке забежавший на мельницу.

Завод, с его внешне суматошной жизнью, с его заботами и тревогами, предстал перед Аби, как совершенно новый, незнакомый мир. Все здесь — и эти исполинские станки, и подъемные механизмы, и словно отлитые из металла люди в рабочих комбинезонах, покрытых масляными пятнами и припорошенных стальной пылью, дышало одной грудью, пульсировало в едином могучем ритме.

Никто не замечал Аби, а у него не хватало духа подойти к кому-нибудь и спросить о Левоне. Ему казалось, что стоит рабочим хоть на одно мгновение отойти от станков, и эти металлические великаны сорвутся с места и как разъяренные львы накинутся друг на друга.

Справа и слева с грохотом проносились тяжело груженные вагонетки. Мгновение — и Аби чуть не задело крюком подъемного крана. Хорошо, что он вовремя отскочил. Но вот стрела крана пронеслась у Аби над головой, и ему на миг показалось, что на него обрушился потолок. Он инстинктивно пригнулся и застыл на месте. А из кабины подъемника высунулась и весело улыбнулась ему рыженькая девушка в красном платочке.

Продолжая разыскивать Левона, Аби забрел в какой-то другой цех. Здесь было не так шумно, но занятые своим делом люди не обращали на Аби никакого внимания.

— Не получается, не выходит… — жаловался мастеру подросток в форме ремесленника.

Держа в измазанных сажей пальцах какой-то инструмент, он смущенно смотрел на сухонького мужчину лет шестидесяти, казалось, с ног до головы пропитанного ржавчиной и металлической пылью.

— Не выходит, говоришь? Чему же тебя учили! Дайка сюда на минуту отвертку. — Мастер наклонился над станком, немного повозился и, кряхтя, поднялся. — Ну что, оказывается, не так уж сложно? — грубовато обратился он к подростку.

Подросток смущенно улыбнулся.

— Но там, в зазоре, кажется, стружка осталась… — проговорил он едва слышно.

— Где?

— Так не видно. Развинтить надо.

— Развинтить? Зачем?..

— Развинтите, увидите, потом снова завинтите…

— У меня нет привычки переделывать то, что раз сделано, — самоуверенно ответил мастер.

Подросток угрюмо отошел в сторонку.

Насмешливо поглядев ему вслед, мастер пробормотал себе под нос:

— Щенок… Я подвинчу у тебя в голове гайки… одну за другой…

Из-за соседнего станка вышел пожилой, почти одних лет с мастером, но покрепче телом, рабочий, в криво сидевших на носу очках.

— Зачем ты, братец, парня напрасно шпыняешь? — упрекнул он мастера.

— Много будет знать, скоро состарится… Пусть убирается…

— Куда?

— К директору… Пусть снова жалуется…

— Надо быть сердцем пошире, Аветик… Нельзя так.

— Пошире, пошире… Так и расширение сердца заработать недолго, дорогой друг Иванэ. Вчера одно, сегодня другое — все сразу узнать хочет. В каком это законе писано? И я учеником был. Пять лет подряд только тем и занимался, что стружку подбирал на яраловском заводе.

— Что ж, по-твоему, и этому малому пять лет только стружку подбирать?

— Этого я не говорю. Но надобно все по очереди. На скорую руку заученный урок скоро и забывается. Ты человек пожилой, сам понимать должен.

— Это-то я понимаю, а вот тебя никак не пойму… — рабочий в очках безнадежно махнул рукой и отошел к своему станку.

Аби наконец решился подойти к мастеру.

— Скажите, пожалуйста, где мне найти Левона?

— Это какого? Аразяна? — Мастер с ног до головы оглядел Аби и, ничего не ответив, только фыркнул и отвернулся.

Аби удивленно пожал плечами. В чем дело? Что его так рассердило, этого человека?

На помощь Аби поспешил Иванэ.

— Кого вы ищете, дорогой товарищ? — спросил он, отходя от своего станка.

— Аразяна… Левона Аразяна…

— Аразян сегодня во второй смене работает, но, кажется, он уже пришел…

— Я брат его, у меня к нему дело спешное, надо непременно повидаться.

Вытирая руки тряпкой, Иванэ подошел ближе.

— Брат?

— Да, младший..

— Ну, старшего-то я хорошо знаю — Микаэла Тиграновича. Он мне «капитальный ремонт» делал. Вот золотые руки, дай ему бог здоровья! Но и наш Левон Тигранович тоже не подкачал… — сказав это, Иванэ поднял голову и показал глазами на протянувшееся под потолком красное полотнище.

Поднял голову и Аби. На красном кумаче большими белыми буквами было выведено: «Работайте по методу Аразяна».

— А вы знаете, что это за метод?.. Не знаете?.. Да-а, у Левона Тиграновича сейчас дел хватает…

Аби покраснел. Откуда ему об этом знать? Не встреть он в городе человека из Астхадзора и не узнай от него о тяжелой болезни Арменака, ему, должно быть, и в голову не пришло бы повидаться с Левоном.

Аби не мог оторвать глаз от красного полотнища. Он знал, конечно, что Левон пользуется на заводе почетом и уважением, что он, как передовой производственник, побывал не только во многих промышленных центрах Советского Союза, но и за рубежом, однако о том, что Левон придумал что-то новое, Аби ничего не было известно.

Стыдно, а не то порасспросил бы сейчас.

Мастер Иванэ подозвал подростка и велел ему проводить Аби до кабинета директора. Там, по его мнению, и можно было найти Левона. Потом он по-отечески ласково погладил мальчика по голове и шепнул ему:

— Завтра поговорю с начальником цеха, будешь у меня работать. Не горюй…

По дороге Аби спросил у парнишки о мастере Аветике.

— Чего это он так?

— Э… на другого сердится, а на мне зло срывает… — нехотя пробормотал мальчик.

— На кого же он сердится?

— На Левона Аразяна, — оживился мальчик. — Но Аразян ему еще покажет, ох, как покажет!..

— А что такое случилось?

— Поссорились вчера. Аветик вместе с начальником ОТК хотел забраковать детали Левона.

— Забраковать?..

— Ага… Цикл, говорит, нарушил… Не отшлифовал…

— Э, так ли? Может, правда не отшлифовал? — схитрил Аби.

Подросток остановился и схватил Аби за пустой рукав, при этом он так смутился, будто совершил что-то очень нехорошее.

— Дело-то как раз в том, что Аразян и не думал шлифовать. Зачем? Ведь когда деталь подвергается скоростной обработке, верх у нее получается такой чистый да гладкий, что шлифовки не требуется… Ух, поглядели бы вы на Левона. Вот это человек! Знаете, какой он — просто чудо!..

Аби хотел было сказать спутнику, что он родной брат этого самого Левона и его именно сейчас ищет, но сдержался. Негоже человеку пользоваться чужой славой. Ведь и у него, безрукого Аби, есть свое место под солнцем, свои друзья-приятели, своя слава…

Так, беседуя, дошли они до кабинета директора. Мальчик простился и ушел. Девушка-секретарь сказала Аби, что Левон и в самом деле у директора, но там идет какое-то совещание. Аби решил подождать. Он сел у окна, выходившего на зеленый двор, и, чтобы не скучать, стал рассматривать лежавший на столе технический журнал. Скука — ни одной интересной картинки, только какие-то непонятные чертежи, схемы, диаграммы. Аби положил журнал на место. Вот чему отдал Левон всю свою жизнь!

Совещание у директора тянулось и тянулось. В кабинет проходили все новые люди. Оттуда слышались громкие, возбужденные голоса; видимо, там о чем-то горячо спорили. Аби ясно различал голос брата, который ожесточенно что-то доказывал, но что именно, Аби не понял. Тон у Левона был уверенный, требовательный…

Левон, как видно, остался тем же, каким его помнил Аби с детства, — упрямым, настойчивым.

Время от времени резко трещал электрический звонок, пауком прилепившийся к стене над головой секретарши. Тогда она поднималась и входила в кабинет, оставляя дверь полуоткрытой. В эти минуты Аби старался рассмотреть, что там внутри делается. Хотя бы разглядеть Левона и дать ему знак, чтоб он постарался выйти. Но напрасно. В кабинете было так накурено, что ничего нельзя было разглядеть. Слышно было, как Левон возмущенно возражал какому-то Вагрумяну. Видимо, с этим Вагрумяном и шел в основном спор. Но кем он был — директором, главным инженером, секретарем парткома или каким-нибудь другим работником завода — Аби понять не мог. Говорил Левон раздраженно, гневно. Но и Вагрумян ему не уступал.

Аби казалось, что если Вагрумян перестанет упрямиться и возражать, то спор кончится и Левон выйдет из кабинета. Поэтому он уже начинал невольно ненавидеть «этого проклятого Вагрумяна».

— Ох, попался бы ты мне в руки, — бормотал он, — я бы от тебя мокрого места не оставил…

Вот Левон опять насел на этого Вагрумяна:

— И это вы так говорите, товарищ Вагрумян?..

— Да, я. У тебя просто недостает смелости признаться…

— В чем?

— В том, что твоя затея провалилась.

— А по чьей вине, по чьей?..

— Не знаю. Может, ты скажешь, что по моей? Ты вообще не любишь, когда тебе напоминают о твоих неудачах.

— Не не люблю, а считаю бессмысленным. К чему без конца перемалывать одно и то же. К тому же я сам лучше других об этом помню. Хотел бы забыть, да не могу, к сожалению. Ведь меня с каких пор эта мысль преследовала! Еще в Берлине я узнал, что американцы на весь мир раструбили о каком-то, созданном ими резце. Да, они действительно создали, но только не резец с отрицательным углом, а легенду о таком резце: будто какой-то их инженер еще в тысяча девятьсот сорок четвертом году изобрел резец новой формы. Услышав об этом, я готов был головой о стенку биться с досады. Вы слышите — в сорок четвертом году!.. Да ведь я такой точно резец видел у нас в Киеве за десять лет до этого «изобретения». Да, да, не только видел, но и собственными руками щупал, как вот эту ручку или эту чернильницу… И что же? Когда, вернувшись из отпуска на завод, я попробовал начать опыты, вы, товарищ Вагрумян, не только не помогли мне, но еще и высмеяли мою первую неудачу. Неужели этого для вас мало, что вы хотите и теперь…

В этот момент дверь захлопнули, и Аби не сумел расслышать последних слов Левона. «Проклятый Вагрумян! Это он, конечно, во всем виноват». И Аби еще сильнее настроился против этого человека. «Ох, попадись ты мне в руки!» — снова пригрозил он ему мысленно. Аби с трудом сдерживался, нестерпимо хотелось распахнуть дверь и ворваться в кабинет. Он, пожалуй, так бы и поступил, если б секретарша не заперла дверь на английский замок.

Нет, ждать больше не имело смысла. Лучше было позаботиться о билете, а с Левоном встретиться вечером.

Аби так и сделал.

4

Поглощенная своими невеселыми мыслями, Анна медленно брела домой, ничего вокруг себя не видя и не замечая.

Ей так тяжело было переставлять внезапно ослабевшие ноги, будто она шла по глубокому снегу, а кругом была унылая и безлюдная пустыня, и в наступающей ночи нигде не ждал ее приветный кров.

Внезапно дорогу ей заступила какая-то исполинская фигура.

Анна машинально приостановилась.

Широко раскинув руки и удивленно приподняв плечи, перед нею стоял высокий широкоплечий мужчина. Он, казалось, готов был схватить и унести куда-то эту рассеяно глядящую женщину, как коршун хватает и уносит цыпленка.

Убедившись, что его не узнают, мужчина огорченно развел руками.

— Да ведь это я, сестрица Анна!

Анна на минуту вернулась на землю, по не успела она вымолвить и слова, как почувствовала себя в мощных объятиях Варшамова.

— Неужели не узнали, сестрица Анна? — возбужденно воскликнул капитан. — Не ожидал встретить вас здесь, в нашем городе…

Все это произошло так неожиданно и радость Варшамова была настолько искренна, что Анна ничуть не рассердилась на ее бурные проявления; напротив, ей показалось, что она встретила давно потерянного друга или брата.

Демобилизация нисколько не сказалась на внешности капитана Варшамова — держался он все так же браво и молодцевато, с той же отличной военной выправкой. Грудь его украшал гвардейский значок (свои ордена и медали Варшамов носил только по праздникам), сапоги по-прежнему блестели как зеркало, а задорный золотистый чуб все так же залихватски спадал на высокий, чуть выпуклый лоб. Только на лице его краснел теперь свежий рубец, наискось пересекавший правую щеку. Анна напрягла память — нет, этого рубца прежде не было. А в остальном это был тот же капитан Варшамов, только без погон.

Он все еще стоял и пристально смотрел на Анну, По его немного смущенному взгляду она почувствовала, что, должно быть, очень сильно изменилась.

— Да, это я, что ж тут удивительного? — проговорила Анна.

— И одна?

— Нет, зачем же одна? С детьми…

— И…

— И… больше почти ни с кем.

— Не верю, сестрица Анна, не может этого быть.

Варшамов говорил так громко, что даже идущие по другой стороне улицы прохожие останавливались и с интересом поглядывали в их сторону.

— А муж… Артем?

Анна вспыхнула. Что он, с ума сошел, что ли? При чем тут Артем? И откуда он знает имя ее мужа? А если даже знает, то разве ему не известно, что Артема больше нет, что он погиб в первые же дни войны!

Взяв Анну под руку, Варшамов отвел ее на край тротуара, — там они не мешали прохожим.

— Но, сестрица Анна… неужели вы еще…

Земля, казалось, стала уходить из-под ног Анны.

— Я… ничего не понимаю… ничего не слышала… пожалейте меня…

— Значит, вы о нем ничего не знаете? Об Артеме? Вот так штука!.. Жив он, жив ваш Артем, Анна! И ищет вас…

У Анны закружилась голова, она тяжело оперлась на руку Варшамова. Он продолжал рассказывать.

Раненный еще раз в одном из последних сражении Варшамов попал в госпиталь где-то в Прибалтике. Там-то он и встретился случайно с Артемом. Как оказалось, Артем провел целых полтора года за колючей проволокой одного из фашистских лагерей. Бежал. Его схватили и чуть не забили насмерть. Однако, оправившись, он бежал опять. На этот раз удачно. Попал к партизанам и долго ходил по вражеским тылам. В дни нашего победного наступления разыскал свой полк. Был тяжело ранен и лишился правой ноги. По излечении собирался выехать в Ленинград и начать розыски семьи.

— Неужели вы до сих пор не имели о нем сведений?..

Анна растерялась. Она и верила и не верила. Значит, он видел Артема, значит, жив, жив ее Артем и ищет ее… Но где же он теперь? Ведь капитан оставил его в госпитале год назад…

Всю дорогу до дома Варшамов рассказывал Анне о муже. О себе он говорил мало: демобилизовался, теперь работает неподалеку отсюда, в том самом детском доме, где когда-то сам воспитывался. Ведь у Варшамова нет ни близких, ни семьи, куда же ему было податься? Вот и потянуло его в родной детский дом. Теперь он там заведующим. А живет по-прежнему все той же бесцветной холостяцкой жизнью.

— Знаете что, сестрица Анна, как ни прикину, вижу, что не судьба: не родилась, видно, еще моя суженая, — полушутя, полусерьезно говорил он Анне. — Не получилось… Ну да ладно! Лучше, говорят, некрасиво сидеть на лошади, чем красиво с нее падать…

Расставшись с Варшамовым, Анна долго не могла привести в порядок свои мысли.

Надо было что-то делать, что-то предпринимать, безотлагательно, срочно. Но что и как?..

Утром она дала телеграмму Микаэлу, просила его немедленно приехать. Конечно, можно было обойтись и без этого, но обязывало чувство долга. Вернется — хорошо, не вернется — еще лучше. Анна решила срочно освободиться от работы и ехать в Ленинград — искать мужа. Как он там, должно быть, страдает в одиночестве.

Да, ехать, немедленно ехать…

Напрасно она дала телеграмму. Кто, в сущности, для нее Микаэл? Что связывает их? Любовь?.. Но разве ему доступно это высокое чувство? Каринэ?.. Да, пожалуй. Одна Каринэ. Микаэл очень любит девочку, и со стороны Айны было бы бесчестным, не предупредив его, уехать. Нет, пусть приедет, узнает все, простится с дочуркой. Может быть, им не суждено больше встретиться.

Она увезет с собой свою маленькую девочку и обо всем расскажет Артему. Он поймет, он не такой, чтоб не понять. Лишь бы только поскорее приехал Микаэл.

Самолет прилетел в полдень, и Микаэл прямо с аэродрома поехал к Анне. Чего только не передумал он по дороге. Но, слава богу, все оказались живы-здоровы. Обняв Анну и детей, Микаэл счастливо улыбался, то и дело повторяя:

— Ах вы, черти полосатые, если б вы знали, если б вы только знали.

Дети ушли в сад. Анна и Микаэл остались одни. Они несколько минут молчали. «Вот сейчас я расскажу ему об Артеме, и все сразу разрешится», — думала Анна. Она знала, что Микаэл немало на своем веку пережил, привык ко всяким неожиданностям; наверное, то, о чем он сейчас услышит, его не особенно удивит, а возможно и не огорчит.

— Микаэл, мне сказали, что Артем, муж мой, жив…

Голос Анны звучал глухо, но Микаэл отчетливо слышал каждое слово: «Артем жив…», «Артем жив…» Что ж, слава богу. Микаэлу доводилось слышать и о более поразительных случаях, и каждый раз он думал о той радости, которая нежданно-негаданно входила в дом какого-нибудь «пропавшего без вести» или «погибшего в боях за Советскую родину». Вот пришла такая радость и к Анне.

— Я должна как можно скорее ехать в Ленинград, — снова прозвучал голос Анны.

«Да, — подумал Микаэл, — она не может здесь оставаться, когда где-то ее ждет Артем, ее дорогой, ненаглядный Артем… А он, Микаэл, кто он для Анны? Простой встречный?.. Нет, неправда… Но кто же тогда?»

И только сейчас Микаэл впервые признался самому себе в том, что любит Анну, любит так, как никогда никого еще не любил. Как раз поэтому все у них так невероятно сложно, но эта сложность и таит в себе то невыразимое счастье, о существовании которого он и не подозревал до своей встречи с Анной.

Через несколько дней Анна с Эдуардом выехали в Ленинград. Их провожали Микаэл и Каринэ.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Беседа с доктором Тандиляном не принесла никаких результатов, и Лена решила при первом удобном случае поговорить с самим Геронти Николаевичем. Быть может, этот хороший семьянин, прослывший среди сотрудников, приятелей и знакомых примерным отцом и мужем, поймет ее, посочувствует и даст добрый совет.

Директор клиники принял Лену очень любезно. Он даже не поленился оторвать свое тяжелое тело от кресла и подать стул дорогой гостье.

Лена обошлась без вступления. Опустив глаза и теребя в руках платочек, она ровным, бесстрастным голосом, будто речь шла о чем-то давно пережитом и наскучившем, рассказывала Геронти Николаевичу о своей семейной трагедии.

Геронти Николаевич постарался не подать виду, что все это ему давно и хорошо известно. Он слушал грустное повествование Лены с хмурым выражением лица, время от времени сочувственно качая головой. «Ай, ай, ай, — казалось говорил он, — что я слышу, Елена Ервандовна, может ли это быть?..»

Когда Лена замолкла, Геронти Николаевич снова поднялся с кресла и, подойдя к ней, дружески опустил руку на ее плечо.

— Поверьте мне, Елена Ервандовна, все это пустые разговоры, на которые не стоит обращать внимания. Вы думаете, мало врагов у нашего Микаэла? Ведь все это люди делают только от зависти, из одного желания напакостить. Им кажется, что они нашли единственное уязвимое место, потому что в науке им с Микаэлом не потягаться. Но мы им не позволим, мы…

Лена попыталась было объяснить, что это не сплетни, а, к глубокому сожалению, чистая правда, она ведь сама давно замечала. Фактов, правда, в руках у нее нет, но разговоры, разговоры, да вот еще две анонимки. И потом, разве отношение к ней Микаэла само по себе ничего не доказывает? Женщина в таких делах никогда не ошибается…

Лена не хотела признаваться, что она знает Анну, была у нее. Такое признание унизило бы ее и представило в невыгодном свете.

Геронти Николаевич прервал ее.

— Я не собираюсь подкладывать вам под голову мягкую подушку, Елена Ервандовна, но поймите одно, — и это не только мое мнение, но и мнение одного ответственного работника министерства, — наш Микаэл блестящая голова, это звезда первой величины, которая достойна украсить собой небосклон советской науки. А потому мы должны беречь его пуще глаза. И особенно это относится к вам, Елена Ервандовна, как к его, так сказать, «дражайшей половине».А прислушиваться ко всяким грязным пересудам и огорчать по пустякам такого человека, я бы сказал, — тут он отер платком капли пота со своей розоватой лысины, — ну… я бы сказал, это было бы просто преступлением…

Лена почувствовала, что если он скажет еще несколько слов в том же роде, она не выдержит и обрушит на эту тупую лысую голову град оскорблений.

Губы ее искривила горькая улыбка. Эти люди никак не хотят попять, что она не враг Микаэлу, что он ей близок и дорог, а достоинств его она никогда не отрицала. Но почему они считают, что ему дано право втаптывать в грязь достоинство жены, унижать ее перед всеми? Какая связь между всем этим и талантом Микаэла?.. И, наконец, почему эти люди делают из него какого-то идола, перед которым следует преклоняться?..

Мигом взвесив все это, Лена пришла к выводу, что продолжать беседу «с этим идиотом» не имеет никакого смысла. Все равно он не захочет и не сможет понять ее, как не понял ее и Тандилян.

Им — и директору клиники, и доктору Тандиляну, и «ответственному работнику министерства» — нужна, по-видимому, лишь одна половина жизни Микаэла, их интересует только «профессор Аразян». А до того, как он живет вне науки, им нет никакого дела. Это — частная жизнь профессора, нечто чисто личное, куда грешно даже заглядывать.

Поспешно простившись с Геронти Николаевичем, Лена ушла. Всю дорогу она продолжала мысленно спорить с ним, с Микаэлом, с Анной. Надеясь хоть на время отделаться от своих неотвязных мыслей, она решила прогуляться по скверу.

Дорожка в сквере была усыпана осенними листьями, желтыми, красными. Ветер вздымал их, кружил в воздухе и, перенося с места на место, собирал в кучки. Мягко шелестели, склоняясь друг к другу, верхушки полуоблетевших тополей, и во всех уголках притихшего сквера слышался печальный шепот: «Осень, осень…»

Лена шла, невольно прислушиваясь к этим звукам. Вдруг с громким шорохом посыпались тяжелые, крупные капли внезапно хлынувшего дождя, поглощая рассеянную в воздухе едкую пыль и прибивая к земле сухие листья.

Дождь разгулялся, забарабанил по железу крыш, зашумел в трубах, забулькал в канавах вдоль тротуаров, дохнул влажным холодом и загнал прохожих в подъезды домов, под навесы, в магазины.

А Лена все шла, не чувствуя ни холода, ни потоков хлещущего по ней дождя.

2

Целый месяц Лена пролежала в больнице. Когда ей стало немного легче, Микаэл перевез ее домой.

За последнее время их отношения улучшились. Трудно сказать, что было тому причиной, возможно, этому способствовала серьезная болезнь Лены, — только Микаэл стал внимательнее к жене. Это замечали все. Чувствовала это и сама Лена. Но она никому в этом не признавалась…

Однако, если говорить откровенно, она давно ждала этой перемены и ни на минуту не теряла надежды, что Микаэл когда-нибудь пожалеет о случившемся и одумается. Она ждала терпеливо и уверенно.

Но как дорого обошлось ей это ожидание!

Лена заставила себя замкнуться; решила молчать, ни о чем не спрашивать, ничем не интересоваться. Она только таяла на глазах, да время от времени это огромное нервное напряжение прорывалось слезами.

Родные и друзья смотрели на Лену с невольной тревогой. «Нет ли у нее…» — начинали они, но так и не решались закончить. Один знакомый онколог, подговоренный Тандиляном, полушутя сказал ей даже как-то, что было бы неплохо, если бы рентгенологи время от времени просвечивали и самих себя.

В ответ Лена лишь грустно улыбнулась: кому, кому, а уж ей прекрасно было известно, отчего она худеет.

Она избегала столкновений с Микаэлом, хотя и чувствовала их неизбежность, потому что хорошо знала: первое из них будет и последним. После открытого объяснения никакая сила не сумеет ее заставить оставаться с ним под одной крышей.

Путаный клубок ее мыслей и чувств походил на горную лавину, сползшую по склону на край пропасти и точно в испуге здесь замершую.

Ничтожный толчок, просто камешек, скатившийся из-под копытца дикой козы, и вся эта махина сорвется и с диким грохотом ринется в пропасть.

Чувствуя это и все еще не теряя надежды, Лена всеми силами старалась отдалить возможное столкновение.

И, кажется, она не ошиблась.

Среди знакомых и приятелей, навестивших Лену после болезни, был и доктор Тандилян. Он преподнес ей цветы и большую коробку шоколадных конфет.

Тандилян просидел у Лены весь вечер, развлекая выздоравливающую и ее гостей веселой непринужденной болтовней.

Вообще в окружении женщин Тандилян чувствовал себя как рыба в воде; здесь у него соперников не было.

Самым любимым напитком Тандиляна был лимонад. Пусть, кому нравится, пьют коньяк, а он предпочитает лимонад. Он наполнит лимонадом хрустальный бокал, со вкусом выпьет и звонко поцелует донышко бокала, — будто ручку самой красивой женщины. Окружающим это очень нравится.

Но особенно славился Тандилян как рассказчик. И откуда только бралось у него столько веселых историй и анекдотов!

Случалось, что во время работы Геронти Николаевич, чтобы отдохнуть немного от дел и развлечься, приглашал Тандиляна к себе в кабинет. Здесь они надолго запирались.

— Если кто спросит, — предупреждал директор секретаршу, — скажешь, что у меня важное совещание… консилиум… Ну, а теперь запри двери покрепче…

Тандилян сиял от удовольствия.

— Ну, — говорил директор гинекологу, — вытряхивай-ка свой мешок — что там у тебя интересного?

И начинался «консилиум».

Геронти Николаевич располагался поудобней в своем кресле и прикрывал жирными веками заранее смеющиеся глазки.

Тандилян аппетитно, со вкусом, рассказывал свои потешные истории.

Директор слушал и задыхался от смеха. Он хватался то за живот, то за бок, всем телом извивался в кресле, из его припухших лягушачьих глаз текли слезы. Время от времени он прочищал горло, сплевывая слюну в стоявшую у стола корзиночку для бумаг и снова принимался хохотать, откинувшись всем своим грузным телом на спинку кресла.

— Ой, Тандил, живи сто лет! Убил, просто убил!.. Ну, ладно, ладно, хватит. Иди, пора и делом заняться…

И гинеколог уходил из кабинета директора с тем радостным чувством, с каким покидает сцепу хорошо сыгравший свою роль актер.

Вот и в этот вечер, у Лены, Тандилян был в своей стихии и затмевал всех остроумием.

Мать Лены пригласила гостей в столовую — выпить по чашке чаю. Тиндилян остался наедине с Леной.

— Я сейчас… Одну минуточку…

Лена почувствовала, что он собирается сообщить ей какую-то важную новость.

Так и было. Взяв в свои мягонькие ладошки руки Лены, Тандилян взволнованно прошептал:

— Поздравляю, Елена Ервандовна… Большой магарыч с вас, большой…

Ничего не поняв, Лена удивленно вскинула брови, Тандилян, заметив это, поторопился объяснить.

— Ну, наконец выставили… — объявил он с победным видом.

— Кого?

— Ну, ее… вашу соперницу… Убралась туда, откуда явилась. Теперь можете быть совершенно спокойны. Честь вашей семьи спасена…

Из столовой донесся хриплый голос Ерванда Якулыча:

— Доктор, чай стынет!

— Я сейчас.

3

Гости давно разошлись. Лена еще не спала, она дочитывала какой-то роман, когда Микаэл вернулся домой.

Умывшись, он присел на стуле подле кровати жены.

— Все читаешь?

Лена утвердительно кивнула головой.

— Я не помешаю?

Оторвавшись от книги, Лена заложила пальцем недочитанную страницу и выжидательно посмотрела на мужа.

Нет, она готова выслушать мужа, если он собирается сообщить ей что-нибудь важное. Она даже знает, что именно он ей скажет. Но ей хочется услышать слова раскаяния из его собственных уст. Ведь он причинил ей столько горя.

— Вот и хорошо. Так вот что, Лена, — немного помолчав, начал Микаэл. — Сегодня я случайно встретил одного из своих фронтовых товарищей, капитана Варшамова. Он теперь в отставке и работает неподалеку от города в детском доме, кажется, директором, точно не помню, словом, чем-то вроде этого. Мы долго с ним говорили. Он посоветовал мне взять у них ребенка. Говорит, что так делают многие. Есть, говорит, чудесные дети — возьмите, дескать, одного и вы. Я сказал, что посоветуюсь с женой и позвоню ему…

Лена снова открыла книгу, но Микаэл не обратил на это внимания.

— Так ты подумай, — сказал он, поднимаясь, чтоб пройти на кухню, где Марта разогревала для него ужин.


Лена долго не могла уснуть. Ее сильно взволновала новость, сообщенная ей Тандиляном, и предложение Микаэла. Она чувствовала, что одно с другим как-то внутренне связано, и ее это радовало.

Много воды утекло с тех пор, когда Микаэл впервые заговорил о том, что им надо взять на воспитание ребенка. К сожалению, тогда она не согласилась на это. Потом началась война с ее заботами, тревогами и все было забыто. Почему же вдруг Микаэл снова вспомнил о ребенке? Ну, конечно же, он раскаялся и хочет вернуться на путь истинный. Почему же не помочь ему? Ребенок сильнее свяжет его с семьей. Кто знает, может быть, после этого в их доме наступит спокойная, согласная жизнь.

Однако Лена считала, что особенно торопиться нет необходимости: не уходит же с работы этот приятель Микаэла! А когда они надумают взять ребенка, он им, конечно, поможет.

Лена решила посоветоваться с матерью, хотя и знала отлично, что новость эта только обрадует мать, да и всех ее родных.

— Видишь, видишь, доченька, говорила я тебе? — повторяла Марта, не помня, однако, что же собственно она говорила.

А она действительно в свое время давала дочери умные советы. В дни самых напряженных отношений между Микаэлом и Леной, когда Ерванд Якулыч поедом ел жену, требуя, чтобы она потихоньку все перетащила из дома дочери к ним — «о черном дне позаботилась», — Марта наотрез отказалась послушаться мужа:

— Пусть пропадом пропадет все добро, я у Микаэла и волоска не возьму, меня только судьба моей красавицы волнует.

Теперь Марта искренне радовалась и от всего сердца одобряла решение Микаэла.

— Давно должны были это сделать, — говорила она, не забывая при этом добавить, — только обязательно из детского дома. А не то вырастишь, выкормишь, а потом придут, возьмут за руку и уведут, или сам к родным уйдет.

Наконец Лена дала свое согласие.

Условились, что Варшамов заранее выберет ребенка и, если он Лене и Микаэлу понравится, то они получат о нем все сведения. Воспитательницы подготовят заранее ребенка, сказав ему, что за ним придут родители. Документы Варшамов передаст лично Микаэлу.

Теперь Лену занимали вопросы, о которых прежде она никогда и не думала.

Где поставить кроватку? Как назвать ребенка, если это будет девочка? Она перебирала в уме десятки имен, красивых и благозвучных. А если мальчик? Какие бывают имена у мальчиков? Себик, Араик, Востаник, Амик, Зорик, Норик… Но, может быть, у ребенка уже есть имя — могут ли они дать ему новое?

А есть ли у ребенка одежда? Не стоит ли подумать загодя о его будущем музыкальном образовании? Рояль у них есть, но сколько уже лет не открывалась его крышка? Надо поглядеть, все ли в порядке и завтра же вызвать настройщика.

Вернувшись из клиники домой, Микаэл застал Лену за роялем.

— Хотела попробовать — не забыла ли, — точно оправдываясь, сказала она.

Сели за стол. Во время обеда Лена поделилась своими заботами с Микаэлом. Конечно, нужно будет подумать и о няньке. Ах, если бы Беркруи была жива! Как зеницу ока берегла бы она ребенка.

Ну, ничего, они найдут другую. Лишь бы как следует заботилась о ребенке, а Лена ничего не пожалеет для такой женщины.

После обеда Микаэл прошел к себе, и Лена заключила, что у него еще нет известий из детского дома. Иначе, конечно, он поделился бы с ней. Ведь им нужно к этому подготовиться, заранее приобрести все, что нужно ребенку, — одежду, белье, игрушки, чтобы с первого же дня малыш почувствовал себя, как в родном доме.

4

Детский дом утопал в пышной зелени — из-за высокой железной ограды нельзя было разглядеть ни белых каменных корпусов, ни прилегающего к ним просторного двора. Рука осени будто щадила этот сад: кругом уже давно начинался листопад и деревья стояли полуобнаженные, а тут еще вовсю буйствовала зелень.

Но наступали дни, когда осень брала свое и здесь. Тогда желто-красное золото солнца накладывало свой пестрый кружевной узор на листву сада, и весь он, словно охваченный пожаром, загорался и пламенел на темно-синем фоне высоко раскинувшегося над ним южного неба.

Первой Микаэлу и Лене встретилась пожилая женщина с ведром и веником в руках. Ее синий рабочий халат был весь в мазутных пятнах.

— Где директор? — спросил у нее Микаэл.

Женщина посмотрела на него непонимающим взглядом.

Микаэл повторил свой вопрос.

— А, директор?.. Вон там… — показала она веником на полуоткрытую дверь в конце коридора.

Увидев их, Варшамов так поспешно вскочил, что кресло под ним громко затрещало.

— А-а-а, добро пожаловать, Микаэл-джан!.. — Варшамов крепко потряс руку друга.

Аразян познакомил его с Леной. «Карабахский орел» не замедлил представиться ей по всем правилам:

— …Кавалер шести орденов и семи медалей, майор запаса, хотя, между нами, чин капитана был мне более к лицу…

Лена снисходительно улыбнулась.

— Прошу… Располагайтесь как дома. — Варшамов пододвинул гостям стулья и вернулся в свое кресло. — Не могу привыкнуть к этому бюрократическому трону, — сказал он, похлопывая по подлокотникам кресла. — Клянусь, Микаэл, я за день не больше получаса на нем сижу. С утра до ночи в мастерских, в палатах, с детьми. Покажу вам все, если у вас есть время. Но вы, понятно, больше сейчас думаете о своем. Должен сказать, что вам повезло. Не ребенка я вам выбрал, а настоящее сокровище — дивная девочка. Микаэл, должно быть, уже говорил вам, что я девочку выбрал? — обратился он к Лене. — Честно говорю вам, что сам удочерил бы ее, кабы не был одинок как сова. Не девочка, а картинка. Вот сами увидите. Наши воспитательницы уже подготовили ее, сказали, что за нею придут отец и мать. Девочка горит нетерпением. С матерью она, видно, давно рассталась, совсем ее не вспоминает, все об отце говорит. Нужно проявить побольше тепла, ничего больше, и ребенок на веки вечные ваш… Да, не забыть бы, необходимые документы принесли?..

— Конечно… — Лена вынула из сумочки несколько скрепленных булавкой листков и положила на стол.

Варшамов бегло просмотрел их и вышел из кабинета.

Лена заметно волновалась.

Вот сейчас в комнату войдет чужая, незнакомая девочка, и Лена должна сказать ей такие слова, чтобы сиротка сразу поверила, что перед ней ее родная, настоящая мама.

Микаэл молчал. Он стоял спиною к Лене и смотрел в окно. Лена не видела его лица, а ей очень хотелось знать, что переживает, о чем думает он в эти минуты. Волнуется или спокоен?

Варшамов задерживался, и Микаэл знал почему: девочка была не в детском доме, а у одной из воспитательниц. Ои уже целую неделю ни разу не видел дочки, и эта неделя показалась ему вечностью. Теперь ему предстояло самое трудное: сумеет ли он сохранить хладнокровие, когда в комнату вбежит Каринэ?

Стукнула дверь, Микаэл и Лена обернулись. На пороге стояла девочка, появления которой они с таким нетерпением ожидали.

Ее провожатые — Варшамов и воспитательница — отстали от нее и остановились в коридоре.

Приложив пальчик к губам и робко мигая большими черными глазами, девочка отчужденно поглядывала то на Лену, то на Микаэла.

Микаэл сделал два-три шага ей навстречу.

— Па-па!.. — вдруг громко и радостно крикнула девочка. Она порывисто бросилась к отцу, крепко обняла его, прижалась личиком к его лицу.

У Лены на глазах выступили слезы. Молодец Микаэл, у него крепкие нервы, а ведь она могла бы разреветься, если бы девочка с криком «мама!..» кинулась ей на шею.

А как хороша эта девочка! Копна ее черных кудрявых волос повязана шелковой лентой, концы которой торчат в разные стороны, как заячьи ушки. Платьице коротенькое, в складочках. Из-под него виднеются кружевца батистовых штанишек. Туфельки новые, красивые, чулочки в полоску. Да, конечно, будь у Варшамова семья, он бы сам взял эту чудесную девочку.

И зовут ее Каринэ — как красиво!

Лена удивилась, что, перебирая женские имена, она забыла об этом, таком чудесном имени.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Лена, казалось, могла только радоваться явной перемене, происшедшей в Микаэле. Теперь ей уже не на что было жаловаться. Все свое свободное время Микаэл проводил дома, с нею и ребенком. Из Москвы пришло уже несколько телеграмм, но он, под разными предлогами, все откладывал отъезд. Меньше он бывал теперь на всевозможных совещаниях и конференциях, отказывался от всех приглашений и не особенно охотно приглашал к себе. Наконец, нет больше женщины, которая причинила ей столько горя, — о том, что Анна уехала к мужу, Лена знала не только от Тандиляна, об этом ей говорили и другие.

Конечно, очень большую роль сыграла Каринэ: она вернула домой Микаэла, привязала его к семье. Как же после этого не любить девочку?

Но горе в том, что горячие, искренние чувства Лены не встречали у Каринэ ответа. Девочка не привыкала к ней, не признавала в ней родного человека. Это крайне удручало Лену.

Днем ребенок неразлучен со старушкой Текле, согласившейся стать нянькой, вечером — с отцом.

Каринэ не избегала Лены — подойдет, обнимет, но — только когда ее попросит об этом Лена. Не позовут ее — сама и не подумает.

В чем же дело? В чем?.. Или есть в ней что-то, что отталкивает ребенка? Или она не может ласкать так, как ласкает настоящая, родная мать?..

Лена долго пыталась найти причину такого отношения к себе девочки и наконец, рассердившись, обратила весь свой гнев на ни в чем не повинную Текле: это ее присутствие всему мешает. Не будь тут старой няньки, ребенок волей-неволей привык бы к матери.

И Текле сразу стала ненавистна Лене. Теперь все, что бы ни делала старушка, было ей противно. Она говорила с Текле раздраженно и по мелочам к ней придиралась.

Текле почувствовала это и, не желая осложнять отношений, попросила Микаэла отпустить ее:

— Стара я…

— Может, обидел тебя кто, бабушка? — высказал подозрение Микаэл.

— Нет, кто мог меня обидеть? Старика мне жалко. Я — здесь, он — там, целый день один… — всхлипнула Текле и, не выдержав, добавила: — А потом… привычки у людей разные, у нас одни, у вас — другие… Вижу, что моя работа хозяйке не по сердцу, нет, не могу, сынок…

— Кто тебе сказал об этом?

Текле только улыбнулась горестно и пожала плечами: «Неужто обязательно надо сказать, чтоб человек понял?..»

Вечером, когда старуха ушла, Микаэл передал ее просьбу Лене.

— Отпусти, пусть убирается. Я и часа с нею больше не желаю оставаться, — сердито ответила Лена.

— Но почему?.. Что сделала тебе эта бедная женщина?..

— Ничего. Она просто мне противна. Про-тив-на…

Микаэл не захотел осложнять вопроса. Он только спросил, кто же, как жена думает, может заменить старую няньку?

— Я найду человека… — резко ответила Лена.

Через несколько дней Лена привела откуда-то молодую девушку по имени Гаян. Она должна была у них и жить.

Девушка оказалась честной, опрятной, трудолюбивой и так полюбила Каринэ, что, казалось, палкой ее гони, никуда она не уйдет от Аразянов.

Микаэл, с некоторым недоверием смотревший вначале на новую няньку, вскоре убедился, что Лена не ошиблась в выборе. Так он и сказал ей:

— Хорошая, видно, девушка наша Гаян, а, Лена?

Хмурая улыбка скользнула по лицу Лены. Да, пожалуй, даже очень хорошая. Но какая ей польза от этого? Для нее лично это ничего не изменило — Каринэ все так же не подходит к ней, никогда не обнимет ее, не приласкается. Целый день она занята куклами, болтает с ними, одевает и раздевает, кормит, поит, купает, укладывает спать. Лена тайком наблюдает за играми девочки, порой подслушивает ее разговоры с куклами.

Вот она уселась с ними на зеленой ковровой дорожке, посадила одну на колени и вразумляющим тоном объясняет ей что-то. Видимо, только что искупав свою Зизо, она собирается уложить ее спать и внушает, что надо хорошо укрыться, а то можно простыть.

— Ну, теперь спи, Зизо-джан, спи, моя милая, бай… бай…

Лена незаметно подходит, берет девочку на руки, горячо целует ее в лобик, в щеку и уносит в спальню. Здесь она сажает ее на свою кровать и играет с ней до тех пор, пока обе не устают до изнеможения. Тогда она укладывает ребенка рядом с собой и, прижав к груди, начинает рассказывать сказку.

Да, Лена счастлива, роптать не на что. И если она тем не менее продолжает печалиться, сердиться, досадовать — в этом ей нужно винить только себя. Сама виновата — во всем сомневается, боится чего-то. Чем провинились Микаэл, Каринэ или та бедная старуха, против которой она беспричинно восстала и которую выгнала из дому?

А теперь эта Гаян как бельмо на глазу. Не по сердцу она Лене — красивая девушка, привлекательная. Может подать повод для сплетен. На чужой роток не накинешь платок. Надо и от нее избавляться. Кто знает, что она за птица! Обчистит до нитки в один прекрасный день, а потом ищи ветра в поле. Ах, как она ошиблась, взяв ее. Если б только можно было вернуть Текле, эту добрую, заботливую старушку. Но разве она вернется?.. Жаль, очень жаль. Какая же нянька из такой молоденькой девушки? Разодевается, прихорашивается. А уж по воскресеньям так нарядится, такую прическу настроит, что никому и в голову не придет, что Гаян всего-навсего домработница!

Да разве женщина с умом возьмет в семью такую?

Так пыталась рассуждать Лена себе в утешение, прекрасно понимая, однако, что все это не более как самообман. Дело было не в Микаэле и не в Гаян. Сильнее всех оказалась Каринэ, эта маленькая, но такая упрямая девочка с ее неподкупным и недоступным сердечком.

Однажды, когда Микаэл был в клинике, а Гаян ушла за покупками, Лена от нечего делать просматривала семейный альбом. В это время в комнату вбежала Каринэ, должно быть, за какой-нибудь игрушкой. Увидев Лену, девочка в смущении остановилась.

Лена подозвала ее, посадила к себе на колени и стала показывать фотографии.

Когда им попался портрет Микаэла, Каринэ оживилась и радостно запрыгала, — видимо, она узнала отца.

— Кто это, Карик-джан? — ласково спросила ее Лена.

— Папа…

— Верно, папа, ты молодец, моя маленькая. А это? — спросила она, указывая на другой портрет, свой.

Каринэ молчала. Неужели не узнала?

— Ну, посмотри же хорошенько. Узнала? Кто это?..

— Ты…

— А кто я, детка, разве ты не знаешь?

Каринэ молчала. Лена почувствовала себя неловко — зачем она задала ребенку этот вопрос?

Глядя на Лену внимательными глазами, девочка молчала. Какое-то волнующее любопытство заставила Лену повторить:

— А кто же я тебе, малютка?..

— Не знаю…

— Не знаешь?..

— Нет.

Ответ ребенка ножом полоснул сердце Лены. Руки у нее ослабли, голова закружилась. Еле слышно она прошептала:

— Ну, иди, играй…

«Будь я счастливой, имела бы родного ребенка и не пришлось бы выпрашивать дочерней любви у этой маленькой козявки, — подумала она. — Не привыкает, не признает, что поделаешь…»

Лена с досадой захлопнула альбом.

Но, может быть, все-таки виновата она сама — мало занимается девочкой, мало бывает с нею, мало ласкает ее? Целую неделю не водила гулять, все взвалила на эту паршивую няньку. А Гаян ведь не знает, что Каринэ взята из детского дома и Лена ей вовсе не мать., потому, вероятно, эта глупая девушка так старается завоевать любовь ребенка.

Но разве Микаэл чаще бывает с Каринэ, чем Лена?! Ведь его по целым дням нет дома, он проводит с девочкой только вечера да воскресенья. Как же, однако, он сумел стать для девчурки «папой», а она так и осталась ей чужой?

И еще одно удивительное обстоятельство: девочка так похожа на Микаэла… Нужно не иметь глаз, чтоб не замечать этого. А если кое-кто и говорит о сходстве между нею и Каринэ, то, конечно, только из любезности…

2

Отъезду Микаэла все время что-то мешало.

Едва оправилась несколько дней проболевшая Лена, как в город привезли в тяжелом состоянии Арменака. Микаэл устроил брага в своей клинике и несколько дней посвятил тому, чтоб поставить точный диагноз. Анализы и рентген принесли мало утешительного. Повторные снимки лишь усилили подозрения.

Созванный Микаэлом консилиум закончился быстро — расхождений во мнениях не было: необходимо оперативное вмешательство. Всех беспокоило одно — не поздно ли? Перенесет ли больной сложную, тяжелую операцию? Выдержит ли ее истощенный, обессилевший организм Арменака?

Сразу после окончания консилиума Микаэл молча надел пальто и вышел из клиники. У ворот его встретили братья — Левон и Аби, сын Арменака Гегам и друг брата, работник Министерства сельского хозяйства Армении Гарегин Арушанян.

Левон сделал Аби знак задержать Гегама, а сам, взяв под руку Микаэла и Арушаняна, прошел с ними вперед.

— Ну, как, Микаэл? Мы уже устали ждать…

— Ничем не могу тебя утешить, Левон. Поздно спохватились, запоздали. Я очень опасаюсь метастазов — все признаки говорят за это. Был бы рад ошибиться, но…

Говорил он тихо, видимо все еще проверяя мысленно свои заключения.

Аби с Гегамом шли в нескольких шагах следом за ними. Взгляд Гегама не отрывался от старшего брата отца, которого он почти не знал, но о котором слышал много хвалебных и восторженных отзывов. Многие друзья и знакомые просто завидовали тому, что у него такой замечательный дядя. Находились даже люди среди учителей Гегама, которые делали мальчику поблажки, желая, еидимо, косвенно услужить профессору Аразяну.

Гегам давно издали любил своего дядю и мечтал, что когда-нибудь он познакомится с ним поближе.

Часто знакомые спрашивали юношу:

— Ну, как поживает наш Микаэл Тигранович?.. Давно с ним не виделся?

— Ничего, спасибо… — краснея, отвечал Гегам и спешил уйти, чтобы избежать дальнейших расспросов.

Откуда они могли знать, эти люди, что Гегам ни разу не бывал в доме у своего знаменитого дяди, ни разу с ним не разговаривал, только изредка видел его идущим по улице или сидящим в президиуме какого-нибудь собрания. Он не знал, как называть его (если придется говорить с ним) — «дядя», «Микаэл Тигранович» или, может быть, «товарищ Аразян»?..

А с другими братьями отца Гегам чувствовал себя по-родственному. У Левона он даже прожил целый год, когда приехал в Тбилиси и готовился к поступлению в авиационный техникум. В семье Левона его так любили, что и тогда, когда Гегам устроился в общежитии, его не раз забирали домой к дяде с ночевкой. Только мальчик сам неохотно у них оставался: в общежитии, с товарищами, ему было гораздо веселее и, что всего важнее, было удобнее вместе заниматься.

Что касается Аби, то он просто дружил с племянником. Встречались они, правда, не часто, но при встрече Аби держался с Гегамом как со сверстником, будто они не дядя и племянник, а близкие товарищи.

— Ты меня называй Аби, — настаивал он, — я еще не собираюсь стариться.

Если перед Микаэлом Аби благоговел, а Левона по-настоящему уважал, то Гегама он просто страшно любил; пожалуй, этот парнишка был для него дороже и ближе братьев.

— Ты ко мне за советом не приходи, — откровенно предупреждал он племянника. — Для умных советов и наставлений бог дал тебе двух других дядей: один профессор, другой — новатор производства… Ну, а отец твой, сам знаешь, всю революцию на своих плечах вынес, а теперь для колхоза себя не жалеет. Я же всего-навсего твой Аби, и ничего больше. Ко мне ты за деньгами приходи, если нужда есть в деньгах… И не спрашивай, откуда они — Аби вопросов не любит…


Однажды, это было в начале осени, Гегам с товарищами отправились в городской сад. Один из друзей — Реваз предложил ребятам сложиться и выпить чего-нибудь освежающего.

Вытряхнув из карманов все, до последней копейки, они наскребли сообща на три бутылки пива и заняли столик неподалеку от буфета.

Через некоторое время к подросткам вялой походкой подошел официант и, поставив перед ними три бутылки пива, принялся нехотя сметать салфеткой крошки со стола.

— Пива?.. — спросил он, не глядя на юношей.

— Да…

— Три бутылки?..

Ребята обменялись удивленными взглядами: «Откуда он знает?..»

— Что еще?..

— Пока ничего.

Официант ушел. Было душно, сильно хотелось пить, и вскоре двух бутылок как не бывало.

— Ребята, а не закурим ли пока? — предложил Гегам.

— Что ж, закурим…

— А ну, по-братски, доставайте у кого что есть…

На столе появились три измятых пачки, в каждой из которых оставалось едва ли по две-три самые дешевые сигареты.

Вокруг постепенно нарастала суета — начиналась вечерняя жизнь летнего буфета. Столики были расставлены под деревьями. Редкие электрические лампочки, казалось всплывшие высоко в воздух, скудно освещали этот уединенный уголок сада. Почти все столики были обильно уставлены разнообразными бутылками, блюдами с закуской и зеленью.

В воздухе стоял острый запах шашлыка, щекотавший ноздри и возбуждавший аппетит.

— Давайте-ка, ребята, поскорее допьем и уйдем, а то тут с ума сойдешь… — предложил Реваз.

Товарищи начали собираться, но в это самое время перед ними снова появился тот же официант. Он поставил на стол поднос, уставленный полными бутылками. Все столики поблизости были незаняты, значит, он принес пиво специально для них.

— Ты, приятель, не ошибся ли адресом? — спросил досадливо Реваз, уже достававший деньги и собиравшийся расплачиваться.

— Я ошибаюсь адресом только тогда, когда возвращаюсь домой, — пошевеливая усами и лукаво улыбаясь, ответил официант.

Быстро расставив на столе одну за другой десяток бутылок пива, он ушел.

— Что это за шутки?.. — встревожился Реваз. — Давайте-ка лучше поскорее уходить, ребята…

И в самом деле — всего их капитала едва хватало на три бутылки, а принесли еще целых десять!.. Это просто чья-то глупая шутка.

Юноши инстинктивно отодвинулись от стола, точно на нем лежала готовая взорваться бомба.

Но тут официант появился снова, и снова в руках его был полный поднос. Теперь на нем лежали шашлыки, свежая рыба, зелень…

Реваз не выдержал. Поймав официанта за руку, он отвел его в сторону:

— Скажи мне, братец, что это за шутки?.. Ты знаешь, что у нас в карманах? У нас в карманах мыши в чехарду играют!..

Официант улыбнулся:

— Ешьте на здоровье, я в своих делах и счетах никогда не путаюсь.

Он повернулся, чтоб идти, «о взволнованный Реваз снова схватил его за иолу.

— Погоди, братец. Понимаешь ли ты, что нам нечем расплачиваться — еще из дому не получали… Вот тебе за три бутылки, и мы пошли…

Официанта эти слова нисколько не смутили.

— А кто с вас требует? Ешьте себе на здоровье, вы, видно, хорошие ребята.

— Да ты в своем уме, братец? — крикнул Реваз. Но официант уже был далеко и ничего не слышал.

За одним из соседних столов кто-то громко и весело рассмеялся. Ребята невольно посмотрели в ту сторону. Гегам так и застыл: за столиком, окруженный собутыльниками, сидел, небрежно развалясь на стуле, Аби… Стол перед ним был сплошь заставлен бутылками. Много бутылок валялось и под столом. Было ясно, что пирушка шла уже давно и все ее участники были изрядно под хмельком.

Аби расстегнул ворот шелковой рубахи и то и дело отирал салфеткой потную шею. Увидев, что Гегам его приметил, он с улыбкой поднялся с места. Он был сильно пьян, но ступал твердо и уверенно, с повадкой уважающего себя и знающего себе цену человека. Подойдя к Гегаму, Аби обнял его, поцеловал и приветливо поздоровался с его товарищами.

— Этот стол… — подозвал он официанта, — считай моим… Подавай им все, чего только их душенька пожелает… — распорядился он и, повернувшись, пошел обратно к своим приятелям.

Теперь до ребят доносились с соседнего столика только краткие отрывистые приказы: «Полдюжины вина — вон на тот стол… Пиво — туда…»

Это Аби угощал сидевших за столиками вокруг друзей и приятелей.

— Ну, ребята, давайте поскорее поедим, выпьем и домой, чтобы он нам еще чего-нибудь не прислал, — торопил товарищей Реваз.

Так и сделали. Поели, попили и ушли, искренне благодарные Аби за его внимание. Всю дорогу товарищи приставали к Гегаму, расспрашивая его об этом симпатичном и таком щедром человеке, и искренне удивлялись тому, что племянник не знает, чем занимается его дядя.

— Нет, право, счастливый ты парень, Гегам, — говорил Реваз. — Какие у тебя удивительные дяди! Один — известный профессор, другой — знатный новатор, а этот и того и другого перещеголяет. — И Реваз был по-своему прав… Аби, правда, редко встречался с родными, но зато он появлялся каждый раз в самый нужный момент и уж тогда доброте и самопожертвованности его не было предела.

Два раза Аби понадобился Арменаку, и оба раза в самые трудные минуты его жизни. В первый раз это было, когда оклеветанный кулаками Арменак был арестован и ему грозило исключение из партии, во второй — недав;но, когда брат тяжело заболел.

Тогда Аби, узнав об аресте брата, тотчас вылетел в Москву и привез оттуда человека, который один только мог доказать невиновность Арменака — агронома Гарегина Арушаняна, того самого Арушаняна, что шел сейчас впереди вместе с Микаэлом и Левоном.

И сейчас тоже Аби, приехав с неделю назад в Астхадзор и узнав о болезни брата, чуть не силком повез его в Тбилиси.

Арменак не хотел уезжать из села, он не считал себя вправе бросать хозяйство, и так и сказал об этом брату. Но Аби не пожелал его слушать и не успокоился до тех пор, пока Арменак не решился ехать.

— Ну, что такое два дня?.. Поедем, пусть врачи посмотрят тебя. Микаэл это устроит мигом… На третий день ты снова будешь в селе и опять займешься своими делами… — Вот так, чуть не насильно, Аби и привез сюда брата. А насколько Гегам понял, положение отца его оказалось намного серьезнее, чем можно было предполагать.

— Надежда на спасение, — говорил Микаэл Левону, — может появиться лишь в том случае, если мы убедимся, что опухоль пока не дала метастазов.

— А как ты думаешь, Микаэл, могут они быть, эти проклятые метастазы?

Микаэл пожал плечами.

— Не знаю. Болезнь сильно запущена, и я, откровенно говоря, боюсь… И как это до сих пор ничего мне не сообщили, надо было раньше привезти его сюда.

— Простите, Микаэл Тигранович, — вежливо вмешался в разговор Арушанян, — вы хоть и брат Арменака, но видимо плохо его знаете: он не из тех, кого просто оторвать от дела. Ведь это фанатик, человек, влюбленный в свой колхоз. Такие люди с головой уходят в работу и совершенно забывают о том, что в природе существуют болезнь или смерть. Я знаю Арменака более двадцати лет, и он всегда был таким, всегда… Попробуйте завтра выписать его из больницы, он завтра же уедет в село, и вы ничем его не удержите.

— Да, уедет, — задумчиво произнес Левон. — Это не тот Арменак, которого мы, Микаэл, помним с тобой с детства. Совсем другим стал. Он весь одержим одним стремлением, одной мечтой — сделать как можно больше для людей, для их счастья. Эти заботы так поглотили его, что он забыл о собственных болях, у него просто времени не оставалось подумать о себе.

Вдруг среди разговора Аби остановил проезжавшую мимо машину и пригласил всех садиться, а сам что-то шепнул на ухо шоферу; тот кивнул головой, и машина выехала на ближайший проспект.

— Куда? — спросил Микаэл.

Аби обернулся и умоляюще посмотрел на брата. Он не решился ответить на его вопрос, но всем видом своим, казалось, говорил: «Съедим где-нибудь вместе кусочек хлеба…»

— Меня прошу извинить, я очень занят… — отказался Микаэл.

Левон промолчал. Они отвезли Микаэла домой, и все, кроме Гегама, поехали обедать в ресторан.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Судьба Арменака волновала всех в клинике, и не только потому, что это был родной брат профессора Аразяна. Скромный и нетребовательный, Арменак не хотел никому причинять беспокойства и считал неудобным, если ему уделяли больше внимания, чем другим больным.

В солнечные дни он спускался в больничный садик, садился на одну из зеленых скамеек и беседовал с посетителями. Теперь уже все — и персонал клиники, и знакомые, навещавшие Арменака, смотрели на него, как на приговоренного к смерти. И только один человек, пожалуй, не знал об этом, не думал о смерти и не верил в нее — сам Арменак.

Арменака перевели в отдельную палату. Теперь при нем неотступно находилась жена, Рипсимэ; она и ночевала в клинике.

У больного в последнее время совершенно пропал аппетит, и Рипсимэ стоило большого труда заставить его съесть хоть что-нибудь. Язва желудка (о которой ему говорили) так извела его, что он все торопил с операцией: «Ну, пусть вырежут, и дело с концом, довольно я помучился». Однако, посоветуй ему кто-нибудь оставить все, как есть, и вернуться в село, он, пожалуй, не мешкая, так бы и сделал.

Арменак, конечно, не мог не замечать сочувственных взглядов врачей и знакомых, но они его только удивляли: и чего это все развели такую панику, когда сам он спокоен! До чего же боязливы эти люди! Или думают, что он не выдержит операции? Нет, он не таковский, ему еще положено жить: ведь у него еще столько незаконченных дел! Да и много ли он жил? Каких-нибудь пять десятков лет. Врачи находят, что сердце у него крепкое, с таким сердцем он может прожить добрых сто лет. Ну, пусть двадцать — двадцать пять им останется, а ему и семидесяти пяти хватит. Значит, ему осталась еще четверть века. Так чего же боятся эти люди?..

Весть о тяжелой болезни Арменака подняла на ноги все село. Каждый приезжавший в Тбилиси астхадзорец старался непременно попасть к нему. По воскресным дням люди добывали машину и целыми группами ехали навестить Арменака. Остановив машину у ворот клиники, они скопом вваливались во двор.

Арменак спускался в садик и беседовал с астхадзорцами, которые, перебивая друг друга, рассказывали ему о сельских делах, смеялись, балагурили и с облегченным сердцем уезжали обратно.

— Ну, ребята, ничего такого у него нет, пустяки, — обнадеживали они друг друга. — Вернется скоро. Зарежем барашка, шашлык приготовим или каурму пастушью и попируем как следует на холме у Орехового родника. Накормим его шашлычком, напоим красным вином, таким холодненьким, чтоб зубы ломило, и он у нас живо станет нашим прежним Арменаком…

В присутствии односельчан Арменак словно забывал о своей болезни, оживал, смеялся, — здоровый человек да и только! Целыми днями сидел бы с ними и говорил не наговорился о родном Астхадзоре.


Положение больного с каждым днем ухудшалось, он катастрофически худел. Наконец Аразян назначил день операции.

Решение брата Арменак принял с радостью. На лице его заиграла бледная улыбка — наконец-то он освободится от этой невыносимой болезни! Пройдет два-три месяца, и он вернется в родное село, где ему знакомы, близки и дороги каждое деревцо, каждый кустик, и снова возьмется за дело, да так, что не останется времени и нос высморкать…

Приняв решение оперировать брата, Микаэл, однако, сам еще не знал, во что эта операция выльется. Только увидев своими глазами опухоль, он сумеет решить, стоит ли ее удалять или это уже бесполезно. Если только поражена печень, то прибегать к помощи ножа бессмысленно — тут уже нет никакой надежды, никакого спасения. Об этом знали все — и врачи клиники, и близкие больного — не знал только он сам.

Началось нечто вроде настоящего паломничества. В Астхадзоре, кажется, не осталось человека, который не хотел повидать Арменака, поговорить с ним, свезти ему чего-нибудь вкусненького! Напрасно было объяснять тем, кто впервые собирался в город, что больной почти ничего не ест, что даже воду ему дают по капельке, с ложечки, — ничто не помогало. Каждый, собираясь к Арменаку, до отказа набивал всякой снедью свой самый красивый хурджин. Один из колхозников — Михак Ананянц даже умудрился по этому случаю зарезать барашка и привезти больному жареной баранины. А охотник Асрат приволок живую косулю и собрался забить ее тут же, во дворе клиники, да ему не дали. Пастух Ракел привез с собой кувшин студеной водицы из любимого родника Арменака. Бывало, придет туда, на Цим-Цим, Арменак в гости к жнецам, выхватит у одного из них косу, ступит по грудь в высокую, пышно расцвеченную цветами траву и пойдет косить — и следом за каждым взмахом словно не трава ложится на землю, а широкая пестрая лента ароматных цветов.

Ракел привез свой подарок ночью — днем вода нагрелась бы от солнца. Он всю дорогу ни на минуту не выпускал кувшина из рук, чтобы, упаси бог, не разбить его.

С болью в сердце приходили астхадзорцы к Арменаку, но, повидав его, поговорив с ним, заражались его бодрым настроением и возвращались с какой-то надеждой.

— Ну, скорей поднимайся, Арменак-джан, выздоравливай и возвращайся в село, там столько дел ждет тебя. Бросай эту клетку, отвезем мы тебя в наши цветущие горы, на зеленые луга… Как поваляешься там в траве да пристанет к тебе от каждого цветка хоть одна пушинка, так больше никаких других лекарств не понадобится, никаких докторов… — подбадривали его одни.

— Ну, только цветочные пушинки не помогут, — серьезно возражали другие. — Ты лучше о роднике Цим-Цим скажи. Там на травке жаркий костер разведем, барашка молодого зарежем… От шашлыка такой аромат пойдет, что мигом о хвори своей позабудешь.

— Лежишь, лодырничаешь… — шутят с больным наделенные чувством юмора, — морят тебя тут голодом, с ложечки поят, вот и довели до такого состояния…

Арменак слушал и посмеивался.

Каждый день в клинику приходил Аби, иногда с приятелями. Целыми часами просиживал он задумчиво на скамейке в садике клиники или ловил и расспрашивал об Арменаке врачей, сестер, даже нянек — каждого, кто носил белый халат. Время от времени он поднимался наверх, в палаты, вызывал Рипсимэ, расспрашивал ее о состоянии Арменака и неизменно заканчивал одним и тем же вопросом — не надо ли чего больному или самой Рипсимэ.

В последние дни Микаэл разрешил Арменаку есть и пить все, что он захочет, и это особенно усилило подозрение Аби. «Неужели Микаэл считает его настолько безнадежным?»

Большую часть свободных от работы часов проводил в клинике и Левон — то у Арменака, то в кабинете Микаэла. Левон не отчаивался, он надеялся, что искусство брата-врача спасет больного. Однажды он так и сказал Микаэлу.

— Хорошо, если б вышлопо-твоему, — вздохнул тот.

Микаэл сначала хотел поручить операцию кому-нибудь другому, но потом передумал. Нет, как бы ни было тяжело, оперировать брата будет он сам, своими руками. Они у него еще тверды, и он сделает все, чтоб спасти Арменака.

Приняв такое решение, Микаэл вышел из кабинета. До операции оставалась одна только ночь.

Теперь Микаэла снедала единственная забота: как избавиться от осаждающих клинику астхадзорцев?

«И валят же валом, бог ты мой, — думал он. — Ни днем, ни ночью покоя нет. Звонят из села, из районного центра, из Еревана. По улице спокойно пройти не можешь — на каждом шагу останавливают, расспрашивают. Иной раз прямо домой являются и просиживают часами. Точно Арменак им дороже, чем мне!..»

Взирая на этих людей со своих профессорских высот, Микаэл и радовался и грустил: он даже чувствовал в душе нечто вроде зависти к брату. Правда, и его самого уважают и даже превозносят, но все это совер-шенно не то. Арменака никто не сторонится, для всех окружающих он родной, близкий человек, что-то вроде любимого отца или брата. Сердца всех этих людей связаны с сердцем Арменака прочными, неразрывными узами.

А Микаэл? Его собственное сердце?..

Нет, лучше не думать обо всем этом.

2

Когда Микаэл вернулся домой, Каринэ еще не спала. Глаза у девочки были красные, припухшие. Она, видимо, плакала.

У Лены, по словам Гаян, сильно разболелась голова и она пораньше легла спать. Что заставило плакать девочку, Гаян не знала: ее долго не было дома — ходила за покупками.

Оставалось только у самой Каринэ и узнать — не больна ли она, или, может, ее кто обидел?

— Что с тобой, Карик-джан? — спрашивал ее Микаэл. — Что случилось? Почему ты не хочешь ложиться к себе в кроватку?

— Не хочу… — упрямилась девочка.

Микаэл огорчился. Ребенок с детским упорством что-то скрывает от него.

Невольно вспомнился Варшамов, встреченный им несколько дней назад — в воскресное утро, когда Микаэл водил девочку в зоологический сад.

Разговорились, вспомнили госпиталь, хохотушку Дусю.

— А что Анна, пишет? — осторожно спросил Варшамов.

Микаэл не ответил. Варшамов понял, что бередит сердечную рану, однако не сдержался:

— Девочка что-то плохо выглядит, не больна ли? Должно быть, скучает по матери?

Да, Каринэ похудела. Ее всегда розовые щечки приобрели желтоватый оттенок, губы стали бесцветными, словно из них ушла кровь, глазки погрустнели. Она глядит настоящей сироткой.

— Как дома? — спрашивал Варшамов. — Никаких разговоров?

— Нет… А почему ты спрашиваешь?

— Так, просто…

Варшамов умолк, но вскоре заговорил снова:

— Неспокойна у меня совесть, а это самое страшное дело, Микаэл. Когда человека мучает совесть, ему ни еда, ни питье впрок не пойдут. Жизнь не в жизнь становится… Точно кто-то без устали шепчет ему на ухо: «Нехорошее ты сделал дело… И как только ты можешь еще по земле ходить, есть, пить, улыбаться?» Я тебе тогда еще говорил, да не послушал ты меня. Не надо было так…

— То есть как — так?

— Так, как мы с тобой сделали, я и ты… Мало во всем этом хорошего, поверь мне, Микаэл. Ты должен был ребенка взять к себе как родного, без утайки. Что в этом дурного? Сказал бы жене все открыто, честно. Эй, парень, да ведь в этом грешном мире нет ничего выше благородства, честности.

Вспомнив сейчас о словах Варшамова, Микаэл еще сильнее помрачнел и настойчиво потребовал у Гаян объяснить, что происходит с девочкой.

Гаян потупилась. Она только кусала губы и упрямо отмалчивалась; потом вдруг сорвалась с места и убежала.

Заглянув на кухню, Микаэл увидел, что Гаян собирает свои пожитки и, видимо, готовится уходить…

— Куда, Гаян? — спросил он мягко.

Девушка опять ничего не ответила. Вскоре, даже не попрощавшись, она ушла.

Каринэ уснула на диване. Микаэл осторожно взял ее на руки, отнес в спальню, раздел и, уложив в постель, заботливо укрыл одеялом.

Лена не спала.

— Гаян ушла от нас, Лена, — объявил он жене.

Неожиданный уход Гаян не удивил Лену, точно она этого ждала.

— Кто же теперь будет ухаживать за Каринэ? — спросил Микаэл, обращаясь не столько к Лене, сколько к самому себе.

— Если моя жизнь дорога тебе, если от нашей былой любви осталась хоть одна крупинка, убери куда-нибудь этого ребенка!..

Микаэл растерялся.

— Убери, убери ее из нашего дома, — давясь слезами, кричала Лена.

— Но ведь, Лена…

— Я больше не могу ее видеть…

— Слушай, так…

— Не могу ничего слышать.

— Ну подумай хоть минуту…

— Я потеряла способность думать, понимаешь?..

— Но отдаешь ты себе отчет…

— Да, вполне.

— Куда же, по-твоему, я могу ее деть, куда?

— Туда, откуда взял…

Этим все было сказано. Лена не хотела слушать больше никаких доводов, она даже пригрозила, что оденется и уйдет из дому, если Микаэл попробует сказать еще хоть одно слово. Всему есть предел, ее нервы больше не выдерживают!

В эту ночь Микаэл не сомкнул глаз. Он взволнованно шагал из угла в угол по своей комнате, изредка подходя к открытому окну и глубоко вдыхая холодный ночной воздух.

Несколько раз он ложился на диван, пытаясь дать отдых утомленному телу и напряженным нервам. Но мозг его был так возбужден, его так осаждали беспокойные мысли, что он вновь вскакивал и снова начинал метаться по комнате.

Неужели Лена говорила серьезно? Неужели она действует обдуманно? Но взвесила ли она возможные последствия? И что ей сделала Каринэ? Чем вызвала у нее такое раздражение, такую ненависть? Куда же ему, Микаэлу, теперь девать девочку? Вернуть в детский дом?.. Да понимает ли Лена, что говорит?

Может быть, она все узнала и теперь испытывает его? Почему же в таком случае она не скажет ему об этом прямо? Нет, зная Лену, Микаэл не сомневался, что будь ей что-нибудь известно, она бы не смолчала. Значит, она только подозревает что-то! А не сказать ли ей правду, как советовал Варшамов? Не сознаться ли во всем? Пусть знает, что Каринэ не чужая, что она его родная дочь.

Но… поймет ли Лена? Простит? Смирится? Полюбит ли когда-нибудь девочку?… Сумеет ли побороть оскорбленное самолюбие? Надо было с самого начала быть честным. А теперь? Теперь поздно. Вряд ли Лена захочет вообще в чем-либо разбираться.

Лучше молчать и ждать. Может быть, она опомнится и откажется от своего дикого требования.

Он опять подошел к окну. Небо на востоке розовело, а над крышами домов стало светло-голубым. Верхушки деревьев, росших вдоль тротуаров, шелестели под дуновением легкого ветерка. На улице появились первые прохожие.

Город просыпался.

Микаэл, не раздеваясь, прилег на диван — на несколько минут — так, как делал это на фронте. Потом поднялся, тихо прошел в ванную, умылся и вышел из дому.

В этот день его ожидало большое испытание.

3

Операция была назначена на десять утра. Но еще до рассвета родные и друзья Арменака собрались у клиники. Как только открыли ворота, они заполнили двор и разбрелись по дорожкам сада, ожидая начала операции. Среди приехавших еще накануне из Астхадзора были секретарь партийной организации колхоза Вараздат и почтальон Сакан, которому было поручено немедленно подать первую, конечно радостную, весточку.

В половине десятого по двору клиники сдержанным шепотом пронеслось: «Профессор…» Разговоры мигом стихли. Сидевшие на скамейках почтительно поднялись с мест.

Высокий, широкоплечий, профессор шел так, точно никого вокруг ни замечал. Шагал он тяжело, размеренно, с трудом отрывая от земли ноги.

Вежливо раскланиваясь со встречными, он направился к хирургическому корпусу.

Это отделение клиники было чем-то сходно с военной частью. В каком бы порядке и чистоте оно ни содержалось, появление командира неизменно вызывало невольную тревогу среди дежурных: все ли в порядке и не заметит ли он какого недосмотра?

В том, как профессор держался, не было никакой нарочитой важности или солидности, но его походка, каждое его движение с первого взгляда внушали к нему какое-то безграничное уважение и доверие.

Сегодня зоркий глаз не мог бы не подметить, что профессор особенно озабочен. Трудно было догадаться, что переживает он в эти минуты, но явно чувствовалось, что он находится во власти каких-то тягостных дум.

Для Микаэла давно стало привычным встречать у входа в клинику родных я близких больного, которого ждала операция. Глаза этих людей, полные веры, надежды и страха, — это самое страшное из того, с чем встречается в жизни врач.

Часто сам больной не осознает полностью грозящей ему опасности. Измученный долгими страданиями, он мечтает о ноже хирурга, как о чем-то спасительном. А в это время его родные и близкие с трепетом ожидают исхода операции и, собравшись в каком-либо уголке больничного двора, стараются перехватить взгляд каждого человека в белом халате, видя в любом из них ангела-спасителя.

Арушанян, беседовавший с Аби, незаметно кивнул жене и отошел в глубь аллейки. Жена ничего не поняла, однако покорно последовала за ним. Когда они отошли на порядочное расстояние, Арушанян вполголоса сказал ей:

— Ерануи, стань здесь и смотри на это окно третьего этажа. Скоро начнется…

— Что?..

— Операция… но только, чтобы никто ничего не заметил.

Ерануи посмотрела на закрытые окна третьего этажа, однако ничего особенного там не увидела. Пожав плечом, она в недоумении обернулась к мужу.

Он снова показал ей на одно из широких окон третьего этажа, нижние стекла которого были замазаны белой краской.

— А ну, погляди внимательно. Потолок комнаты тебе виден?

Ерануи напрягла зрение. Да, сквозь верхнюю, незамазанную половину окна был виден потолок, и на нем шевелились какие-то тени. Она постаралась разглядеть подробнее. Да это не тени, а люди…

— Потолок в этой комнате, — объяснил ей муж, — сплошь покрыт зеркалами, и в них отражается то, что происходит внизу. Смотри, сейчас привезут больного…

Действительно, вскоре в операционную на тележке ввезли Арменака.

На операциях профессора Аразяна всегда присутствовали молодые врачи и практиканты. Поэтому обычно вдоль стены операционной стояли молодые люди в белых халатах и марлевых повязках на лице. Так это было и сейчас.

В зеркале было видно, как в операционную в сопровождении ассистентов вошел Аразян. Он подошел к больному. Ассистенты окружили операционный стол.

Зеркала поблескивали, и разобрать в них ясно, что происходит в операционной, было трудно. Сначала вокруг стола происходила какая-то суета, но вот все вдруг остановились; казалось, жизнь в операционной замерла. По-видимому началась операция.

Затаив дыхание всматривался Арушанян в зеркала, но ничего не мог разобрать.

А операция действительно уже шла.

Вскрыв брюшную полость, Аразян обнаружил опухоль. Окружившие его врачи подошли поближе и, склонившись, заглянули в открытую рану. Наступила напряженная тишина.

Гарегин понял, что в эти мгновения решалась судьба Арменака. Будет продолжена операция или не будет? Если опухоль успела дать, как говорят врачи, метастазы, то хирургический нож уже бессилен что-либо сделать. В таких случаях рану просто зашивают и операция «откладывается». Это означает — конец.

Но вот в операционной все снова пришло в движение. Словно какая-то магическая сила вдруг оживила всех, и в зеркалах вновь задвигались белые пятна халатов.

Ерануи напряженно всматривалась в мелькавшие в зеркалах фигуры, но ничего не могла понять. Вдруг Гарегин крепко сжал ей руку.

— Еран… — в волнении прошептал он и вдруг запнулся, точно язык перестал ему повиноваться. — Еран… ты понимаешь, что происходит, Еран?.. Они продолжают…

И он сломя голову бросился во двор, чтобы сообщить эти радостную весть всем ожидающим.

Первым, кто встретился ему, был Аби. Арушанян крепко обнял его и стал целовать.

Аби понял, в чем дело. Из глаз его брызнули слезы. Освободившись из объятий Арушаняна, он отошел в сторону и, прикрыв лицо руками, заплакал.

Вскоре все собрались вокруг Арушаняна. Агроном воодушевленно объяснял, что раз операция продолжается, значит есть надежда на спасение.

Он не ошибался. Операция была продолжена и завершилась успешно.


…В этот вечер, когда кондуктор трамвая подошел к влезшему в вагон безрукому пассажиру и предложил взять билет, Аби, покачиваясь, спросил у него:

— А… а в твоем трамвае… сколько народу?

— Ну, скажем, тридцать человек, — тебе-то что?..

— Всех — за мой счет!..

И он сунул кондуктору десятирублевку.

Аби был пьян…


На следующий день состояние Арменака неожиданно ухудшилось. Все в клинике пришли в смятение, и больше всех, конечно, взволновался профессор Аразян.

«Что могло случиться?» — спрашивал он себя и не находил ответа.

Поздно ночью дежурный врач под личную ответственность вскрыл послеоперационный шов на теле Арменака. Тут-то загадка и разрешилась: успешно сделав операцию, Микаэл, по необъяснимой рассеянности, оставил в ране обрывок тампона.

Эта непростительная небрежность несла в себе роковую угрозу.

Геронти Николаевич, услышав об этом, вызвал к себе Тандиляна, заперся с ним в кабинете и, хлопнув себя обеими руками по лбу, воскликнул:

— С ума сойти можно, Тандил… С этим человеком что-то происходит…

Тандилян только молча потер свою блестящую лысину.


Спустя несколько дней, взяв с собой Каринэ, Микаэл выехал в Москву…




С(Арм.)2

891.54–31

С288


СЕЙРАМЯН БЕНИК МКРТЫЧЕВИЧ

ПУТИ И СУДЬБЫ


Редактор А. Салахян

Художник И. Размадзе. Технический редактор А. Якимова. Корректор Л. Шахназарова.


Подписано к печати 12 ноября 1964 г. Формат бумаги 84×1081/32. 7,75 печ. листа = 13,02 усл. печ. листа. Учетно-издательских 13,15 листа. Заказ № 1631 Тираж 50.000. Цена 54 коп.


Издательство «Литература да хеловнеба». Тбилиси, пр. Плеханова. № 181,


Набрано в Полиграфкомбинате изд. ЦК КП Грузии. Тб., ул. Ленина. № 14.


Отпечатано с матриц в Первой типографии Главполиграфпрома Государственного комитета Совета Министров Арм. ССР по печати. Ереван, ул. Алавердина. № 65.


ბენიკ მკრტიჩის ძე სეირანიანი

გზა და ბედი

(რუსულ ენაზე)

Примечания

1

Ариса (арм.) — пшеничная каша с мелко накрошенным мясом.

(обратно)

2

Неудачник Панос — герой одноименной сказки О. Туманяна.

(обратно)

3

Храбрый Назар — герой одноименной сказки О. Туманяна, родственной по теме «Храброму портняжке» X. Андерсена.

(обратно)

4

Хаши — жирный суп из требухи.

(обратно)

Оглавление

  • I часть В кругу страданий
  •   ГЛАВА ПЕРВАЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •   ГЛАВА ВТОРАЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  • II часть Микаэл Аразян
  •   ГЛАВА ПЕРВАЯ
  •     1
  •     2
  •   ГЛАВА ВТОРАЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  •   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  • III часть Пути скрещиваются
  •   ГЛАВА ПЕРВАЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •   ГЛАВА ВТОРАЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  •   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  •   ГЛАВА ПЯТАЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •   ГЛАВА ШЕСТАЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  • IV часть После бури
  •   ГЛАВА ПЕРВАЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •   ГЛАВА ВТОРАЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •   ГЛАВА ПЯТАЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •   ГЛАВА ШЕСТАЯ
  •     1
  •     2
  •   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  • *** Примечания ***