Дикая Бара [Божена Немцова] (fb2) читать онлайн

Дикая Бара

Перевод с чешского и примечания А. Серобабина (часть примечаний верстальщика fb2)

Послесловие Н. Жаковой

Иллюстрации О. Бионтовской

Издательство «Детская литература», Ленинград, 1984 г.

I

Вестец — большая деревня. Там есть костел и школа. При костеле дом приходского священника, а рядом приютился домишко церковного служки. Староста живет посредине деревни, а на самом ее краю стоит халупка деревенского пастуха. За нею тянется длинная долина, огражденная с обеих сторон холмами, поросшими по большей части хвойным лесом. Кое-где виднеются то засека,^[1] то зеленый лужок, а на нем врассыпную белостволые, с нежной листвой березы, лесные девушки меж взрослых деревьев, словно самой природой созданные веселить хмурые пихты и ели, величавые дубы и буки. Мимо домика пастуха среди лугов и полей протекает река, берега которой густо поросли ольхою и ивой.

Деревенского пастуха звали Якубом, и жил он со своей дочкой Барой в том последнем в деревне домишке. Якубу уже минуло шестьдесят, Бара была его первым и единственным ребенком. Конечно же, ему хотелось сына, наследника и продолжателя рода, но, когда Бара подросла, он перестал жалеть об этом. Дочь стала ему милее сына, и нередко он думал: пусть девочка, но все-таки мое дитя; могу умереть спокойно, она мне как ступенька в рай.

Якуб родился в этой деревне. Оставшись сиротой, он с малых лет должен был работать. Пас гусей, был погонщиком, скотником, ухаживал за коровами, ездил на волах, служил в батраках, пахал землю, пока не достиг самой высокой должности в своей жизни — стал деревенским пастухом. Это уже было хорошее положение, он смог жениться. Получил дом в пожизненное пользование, дрова односельчане привозили ему прямо во двор, теперь он мог даже корову держать. Хлеба, масла, яиц, все необходимое для варева ему выдавали на неделю. Каждый год он получал на три рубашки и двое штанов полотна, две пары башмаков, сермягу,^[2] куртку и шляпу с большими полями, а раз в два года тулуп и шерстяное одеяло. Помимо этого, на каждый престольный праздник ему несли всякого печения и разных гостинцев столько, сколько и священнику не носили. Слов нет, место деревенского пастуха было хорошим, и Якуб, каким бы он ни был некрасивым, молчаливым и хмурым, мог бы жениться, но жену себе не искал. Летом ссылался на то, что ему некогда заглядываться на девушек, надо, мол, скот пасти, зимой же вырезал из дерева всякую всячину. Вечерами, когда парни шли к девчатам, он предпочитал посидеть в трактире. Случалось, что в трактир за кем-нибудь приходила жена, и тогда Якуб радовался: за ним приходить было некому. Над ним смеялись, называли старым холостяком, предсказывали, что после смерти придется ему в чистилище песок в охапки вязать. Так прошел у него и сороковой год. И тут кто-то возьми и сболтни, что если он умрет, а детей у него не будет, то в рай не попадет, потому как дети, мол, это ступеньки на небо. Сказанное долго до него доходило, а когда наконец дошло, он отправился в дом к старосте и взял себе в жены батрачку Бару.

Бара в молодости была красива, парни с удовольствием обнимали ее, ухаживали за нею, им нравилось с нею играть, но никто не собирался брать девушку в жены. Так никто на ней и не женился. Когда Якуб спросил, хочет ли она быть его женой, Бара прикинула — три десятка лет уже позади. Правда, Якуб ей не очень нравится. Она согласилась, подумав: «Лучше синица в руке, чем журавль в небе». Когда все было решено, староста справил им свадьбу.

Спустя год у них родилась девочка, которую в честь матери назвали Барой. Услышав, что родилась девочка, а не мальчик, Якуб стал чесать в затылке, но повитуха утешила его тем, что дочка похожа на него, как две капли воды.

Через несколько дней после рождения девочки в доме Якуба произошло несчастье. В самый полдень к Баре забежала соседка и нашла молодую мать лежащую у печи едва живой. На крик сбежались другие соседки, пришла и повитуха, Бару привели в чувство. От нее узнали о том, что произошло: она готовила мужу обед в кухне и при этом забыла запрет, по которому в течение шести недель ни в полдень, ни после вечернего звона, зовущего на молитву, родившая женщина не смеет выходить из комнаты. Бара же в полдень осталась в кухне у печи и продолжала готовить. Вдруг, как она сказала, послышался шум и будто злой ветер промчался мимо, в глазах зарябило, кто-то схватил ее за волосы и повалил на пол.

— Это была ведьма полуденная!^[3] — закричали соседки в один голос.

— Не подкинула ли она вместо Барочки дикого младенца? — засомневалась одна из женщин и подошла к колыбели. Вокруг нее тут же сгрудились остальные, взяли девочку, распеленали, стали ее разглядывать и кто-то сказал:

— Да ведь она дикая! Ой, глаза-то какие большие! Другая вторила ей:

— И голова большая!

Третья обнаружила, что у младенца короткие ноги, и каждая хоть какой-нибудь изъян да нашла. Мать перепугалась, повитуха же, основательно осмотрев ребенка, сказала, что дитя Бары, то, которое она под сердцем выносила. Тем не менее некоторые соседки так и остались при своем мнении, что младенца подкинула полуденная ведьма.

С той поры жена Якуба окончательно поправиться не смогла, несколько лет проболела и умерла. И остался Якуб с дочкой.

Как ни уговаривали его жениться еще раз ради маленькой дочки, он не захотел. Пестовал он ее, как овечку малую, все сам и сам, и хорошо выпестовал. Когда девочка подросла, пан учитель сказал, чтобы Якуб все-таки послал ее в школу. И хотя умение читать и писать Якуб считал лишним, учителя он тем не менее послушался. Целую зиму Бара ходила в школу, однако весной, когда настало время пасти скот и работать в поле, он обойтись без нее не мог. Правда, с весны и до осени школа большую часть недели все равно была закрыта на защелку — пан учитель работал в поле, да и дети тоже, каждый в меру своих сил.

Вторую зиму Бара ходить в школу уже не смогла, нужно было учиться прясть и ткать. Когда ей исполнилось пятнадцать лет, во всей деревне не было девушки, которая силою и ростом могла бы сравниться с нею. Она была широка в кости, мускулиста, однако при этом хорошо сложена и гибка, как форель. Очень смуглая, отчасти по природе своей, отчасти благодаря солнцу и ветру, от которых даже летом в самую жару она не закрывала лица, как это делали все девушки в деревне.

Голова ее казалась большой из-за обилия волос, черных, как вороново крыло, длинных и грубых, как конский хвост. У нее был низкий лоб, короткий тупой нос, большой рот с чуть оттопыренными губами, алыми как кровь. Зубы крупные, крепкие и белые.

Прекраснее всего в ее лице были глаза. Именно из-за них ей приходилось терпеть насмешки. Дразнили ее «волоокой». Большие, невероятно большие и синие, как васильки, с длинными черными ресницами глаза, над которыми темными дугами нависали густые брови.

Когда Бара хмурилась, лицо ее было похоже на затянутое черными тучами небо с маленьким просветом небесной синевы.

Только хмурилась она редко, разве что когда ее дразнили волоокой. Тогда в глазах ее вспыхивал гнев, и не раз случалось, что она даже плакала. Якуб обычно говорил ей:

— Глупая ты, коль на это обращаешь внимание. У меня тоже большие глаза. Ну и пусть они будут, как у вола, в этом нет ничего дурного. Ведь эти твари бессловесные глядят на людей ласковее, чем люди на них.

При этом он обычно показывал палкой в сторону деревни.

Однако с годами, когда Бара набралась силы, девушку уже не отваживались обижать, ибо за каждую обиду она не оставалась в долгу. Даже сильные парни не могли с Барой справиться. Там же, где у нее не хватало силы, девушка брала ловкостью и умением. Постепенно ее оставили в покое.

В Баре вообще было много необычного, поэтому неудивительно, что про нее чего только соседи ни говорили. Объяснить ее поступки женщины не могли и продолжали твердить, что она все-таки «дикий младенец», а если даже и нет, то во власти полуденной ведьмы. Такое суждение объясняло и оправдывало все поступки девушки, кое-кто в деревне стал ее избегать, а некоторые даже бояться, и лишь несколько добрых душ искренне ее любили. Кто хотел девушку сильно огорчить, обзывал ее «дикой Барой», но, полагая, что такое прозвище для нее самое обидное, ошибался, потому что любое другое задевало ее больнее. Хотя в детстве она и наслушалась баек о ведьмах полуденных и вечерних, о водяном и лешем-огневике, о блуждающих огоньках,^[4] о черте и привидениях, но никого и ничего не боялась. Пока она была маленькой, отец брал ее на пастбище с собой, и там она целый божий день играла с псом Лишаем, который после отца был для нее самым большим другом. Отец разговорами ее не баловал, сидел и что-нибудь вырезывал из дерева, лишь иногда поднимая голову, чтобы взглянуть на стадо, и, если оно разбрелось, посылал пса, который добросовестно гнал отбившуюся корову или телку к остальным. А когда было надо, отец поднимался и сам несколько раз обходил стадо.  Став старше,  Бара всегда сопровождала Лишая, и, если какая-нибудь корова тянулась к девочке, пес тут же отгонял любопытную. А потом уже она часто выгоняла стадо вместо отца. Коровы так же хорошо знали ее голос, как и рожок Якуба, а злой бык, которого даже сильные парни боялись, слушался Бару, стоило ей лишь пригрозить ему.

Перегоняя стадо через реку вброд, Якуб сажал на хребет какой-нибудь корове Бару, говорил ей: «Держись!» — и плыл следом. Однажды Бара не удержалась и свалилась в воду. Лишай^[5] вытащил ее за юбчонку, а отец как следует пропесочил. Тогда она его спросила, что нужно делать, чтобы плыть. Отец показал ей, как нужно двигать руками и ногами. Бара все запомнила и до тех пор пробовала удержаться на воде, пока не научилась. Ей так понравилось плавать, что она купалась все лето утром и вечером, плавала подолгу даже под водой.

Кроме отца, об этом никто не знал. Бара купалась в любое время: и на рассвете, и затемно, но водяного ни разу не встретила. Поэтому она в него не верила и воды не боялась.

И днем, и ночью Бара жила на свежем воздухе, летом чаще всего спала в конюшне на чердаке у открытого окна, и никто никогда ее не напугал, ничего необычного ей не привиделось.

Пасла она как-то стадо на опушке леса, прилегла под дерево, Лишай примостился рядом. И вспомнилась ей сказка о странствующем подмастерье, который тоже, лежа в лесу под деревом, мечтал жениться на принцессе, стать владельцем замка и готов был за это продать черту душу. Только подмастерье вспомнил про черта, а он тут как тут.

«А чего бы пожелала я, если бы сейчас передо мной черт явился? — задала она себе вопрос, почесывая Лишаю голову. — Гм, — усмехнулась Бара, — попросила бы я у него такой платок, в который можно завернуться, стать невидимкой, а как только скажешь: «Хочу быть там-то и там-то», тотчас там и очутишься. А хотела бы я сейчас быть у Элшки».

И она стала думать о черте, долго думала о нем, но кругом было тихо, ни одно дерево не шелохнулось. Наконец любопытство взяло верх, Бара тихонечко позвала:

— Черт!

Никакого ответа.

Тогда она позвала громче... еще громче, так что было далеко слышно:

— Черт! Черт!

В стаде подняла голову черная телка, а когда еще раз прозвучало «черт!», она отделилась от остальных и весело побежала к лесу. Но тут вскочил Лишай и хотел, как это было ему положено, вернуть ее в стадо. Телка остановилась, а Бара рассмеялась:

— Оставь ее, Лишай, не трогай, она послушная, думала, что я ее зову. Бара вскочила, погладила «черта» по шее и с той поры в сказки про черта не верила.

У самого леса, несколько сот шагов от реки, находилось кладбище. После того как отзвонят вечерню, люди боялись ходить мимо него, так как о ночных проделках мертвецов рассказывалось много небылиц. Но Бара проходила там и в ночное время, однако ничего страшного с нею никогда не приключалось. Так что она не верила, будто мертвые встают из гроба, пугают людей и веселятся на своих могилах.

Отправится, бывало, молодежь в лес собирать землянику и чернику, увидит где-нибудь змею и наутек! А если та поднимет голову и покажет жало, все бросались к воде, стараясь опередить змею.

Только Бара не убегала. Коль уж она не боялась даже злого быка, так что там говорить о змее или скорпионе. Если змея лежала поперек дороги, Бара сгоняла ее, а если прогнать не удавалось — убивала. Когда змея не мешала, девушка ее не трогала.

Короче говоря, Бара не знала страха и ничего не боялась. Даже когда гремел гром и гроза изливала свой гнев на долину, девушку не охватывала дрожь. Наоборот, когда в деревне закрывали окна и двери, зажигали свечи от грома, дрожа от страха молили бога не гневаться на них, Бара любила стоять на завалинке и любоваться небесным простором, открывающимся ее взору.

Якуб не раз говорил ей:

— Не знаю, дочка, что за радость тебе глядеть на небо, когда бог гневается.

— Такая же, как и тогда, когда он смеется, — отвечала она. — Посмотри, отец, на молнию, до чего же она красива среди черных туч!

— Не показывай пальцем! — кричал на нее Якуб. — Это посол божий, он тебе палец отрубит. Кто не боится грозы, тот не боится бога, ты что, не знаешь этого?

— Элшка, племянница священника, читала мне однажды книжку, и там было написано, что не надо бояться грозы и считать, что это гнев божий. Надо восхищаться всемогуществом господа. Пан священник всегда говорит в проповедях, что бог очень добрый, воплощение любви, не может быть, чтобы он на нас так часто гневался. Я люблю господа бога и не боюсь посла божьего.

Якуб не любил много говорить и оставлял Бару в покое. Соседи же, видя, что девушка ничего не боится и при этом ничего плохого с нею не случается, все больше утверждались в своем мнении о сверхъестественной силе, которая ее охраняет.

Кроме отца любили ее только Элшка и Йозефек, сверстники Бары. Элшка была племянницей священника, Йозефек сыном церковного служки, мальчик малорослый, бледнолицый, русоволосый, добросердечный, но очень боязливый. Бара была на голову выше его, и во время драк Йозефек всегда прятался за ее юбку, а она храбро его защищала от мальчишек, с которыми сам бы он не справился. За это Йозефек ее очень любил, приносил ей сушеные яблоки и груши, а по субботам белую вафлю.

Однажды в воскресенье, Бара тогда была еще маленькой, он привел ее к себе домой, хотел показать ей свой крохотный алтарь и как он играет в священника. Они шли взявшись за руки, а Лишай плелся за ними.

Во всех деревенских домах днем двери закрывались на щеколды, а вечером на запоры. В доме священника дубовые, обитые железом двери всегда были на запоре, и каждый, кто шел в дом, должен был звонить. У церковного служки на дверях тоже был колокольчик, и очень часто деревенские мальчишки, проходя мимо, приоткрывали двери, чтобы послушать, как колокольчик звякнет и жена служки станет сыпать проклятья. Если она их ругала крепко, они кричали ей:

— Баба-яга! Баба-яга!

Когда Бара и Йозефек открыли двери и колокольчик зазвонил, жена служки выбежала в сени. Кончик ее длинного носа был зажат очками, и потому она крикнула гнусавым голосом:

— Кого это ты сюда ведешь?

Йозефек остановился растерянный, опустил глаза и молчал. Бара тоже опустила глаза и тоже молчала. Следом за хозяйкой выбежал котенок и, увидев Лишая, выгнул спину, зашипел, засверкал глазами. Лишай сперва заворчал, потом залаял и погнался за котенком. Тот бросился под шкаф, а когда Лишай сунулся за ним туда, вскочил на полку с кастрюлями. Там он почувствовал себя в безопасности, но от злости вся шерсть у него встала дыбом. Лишай неуклюже кидался на полку и лаял так громко, что можно было оглохнуть.

На шум выбежал служка. Увидев разъяренных врагов, рассерженную жену, он тоже разозлился и, распахнув дверь, заорал на детей:

— Сейчас же убирайтесь с этой дрянью откуда пришли!

Бара не заставила повторять, кликнула Лишая, которого служка к тому же сильно огрел палкой, и бросилась бежать как от огня.

Йозефек звал ее, просил вернуться, но она, покачав головой, сказала:

— Даже если бы ты мне телку дарил, я все равно к вам больше не пойду.

И не пошла, как ни просил ее Йозефек, как ни уверял, что мать будет рада ее видеть, только пусть она оставит пса дома. Бара все равно не пошла. С той поры девочка перестала уважать и любить жену служки, но к Йозефеку это не относилось.

Бара считала, что церковный служка, все равно что пан священник, и относилась к нему с большим почтением, ведь он облачался так же, как и пан священник, в костеле все ему подчинялось, и, если кому-нибудь из мальчишек он давал подзатыльник, тот и пикнуть не смел, а соседи, если им что-нибудь от пана священника было нужно, сперва шли посоветоваться к куму служке. «Пан церковный служка должен быть очень хорошим человеком», — всегда думала девочка, но с того дня, когда он грубо указал ей на дверь и ударил Лишая так, что тот по пути домой долго скулил и прыгал на трех лапах, всякий раз, встречая обидчика, говорила про себя: «Нет, нехороший ты человек».

До чего же все выглядело иначе, когда Элшка в четверг или в воскресенье брала с собой Бару в дом священника. Как только раздавался звонок, прислуга открывала дверь, впускала девочек, да и Лишая тоже — с хозяйским псом они были хорошо знакомы. Девочки тихонько проходили в людскую и забирались на печь, где у Элшки были игрушки и куклы. Пан священник, старый уже человек, обычно сидел на лавке за столом, на котором перед ним лежали трубка и синий носовой платок, и, опершись головой о стенку, дремал. Только однажды они застали его бодрствующим. Бара подошла к нему поцеловать руку, а он погладил ее по голове и сказал:

— Ты хорошая девочка, идите играть, идите!

И панна Пепинка, сестра священника, тоже была доброй. С Барой она много не разговаривала, хотя с соседками болтала охотно и подолгу, но каждый раз в полдник давала девочке большой кусок хлеба с медом или пирог, побольше, чем Элшке.

Панна Пепинка была низкорослая — господь бог обделил ее красотой — толстая, краснолицая, с бородавкой на подбородке, с чуть плаксивым выражением глаз, но в молодости, как она уверяла, — красивая, что всегда подтверждал церковный служка. Она носила длинное платье (как у господ) с коротким лифом, большой передник с огромными карманами, на поясе у нее висела связка ключей. Седые гладкие волосы всегда были тщательно причесаны, в будни на голове у нее был коричневый платок с желтой каймой, а в воскресенье, наоборот, — желтый платок с коричневой каймой.

Панна Пепинка обычно хлопотала по дому либо в поле, пряла или же, водрузив очки на нос, что-нибудь латала, в воскресенье после обеда шла немного вздремнуть, а после вечерни играла с братом и служкой в карты. Она редко говорила брату «пан», чаще всего — «ваше преподобие».

Панна Пепинка была главой дома, все делалось так, как она хотела, все, что она говорила, следовало воспринимать как несомненную правду, к кому благоволила она, к тому благоволили все.

Элшка была любимицей панны Пепинки и его преподобия, и то, чего хотела Элшка, хотела и Пепинка, кого любила Элшка, того привечала и Пепинка. Поэтому в доме священника на Бару никто ни разу не взглянул хмуро, поэтому и Лишая терпели, даже служка, который вообще-то не выносил собак, стараясь угодить, неоднократно пытался погладить Лишая, но пес возненавидел его и всегда на него рычал.

Бара чувствовала себя совершенно счастливой, когда бывала в доме священника. В комнатах все блестит, постели высокие, чуть не до потолка, красивые картинки, сундуки с инкрустацией.^[6] В саду обилие цветов, вкусные фрукты, в огороде всякие овощи. Во дворе полно самой разной птицы, скот в хлеве — одно удовольствие на него смотреть. Пастух Якуб очень хвалил скотину священника. А сколько замечательных игрушек было в людской на печи! Элшка никогда не лепила пирогов из глины, не посыпала их толченым кирпичом или известью — у нее всегда было много такого, из чего можно было приготовить настоящую еду, а все приготовленное съедалось.

Баре очень нравилось в этом доме, но всего милее была Элшка, и нередко Баре казалось, что она любит подружку больше отца. Пусть бы Элшка даже в лачуге жила, Бара все равно с удовольствием бы к ней ходила. Элшка никогда над Барой не смеялась, если было что-нибудь вкусное, делилась с нею и часто, обхватив шею Бары, говорила ей:

— Бара, я тебя очень люблю!

«Она меня очень любит, такая красивая, племянница священника, ей все говорят «вы», а надо мною смеются», — думала в таких случаях про себя Бара и в ответ на ласку Элшки мысленно обнимала ее и целовала, но сделать это открыто стеснялась, хотя рада была бы не таить своих горячих чувств к ней.

Когда они бегали по лугу и у Элшки расплеталась коса, Бара просила:

— Давайте, Элшка, я заплету ее, у вас волосы мягкие, как лен, и я люблю их заплетать.

Девочка охотно позволяла, Бара с удовольствием перебирала мягкие волосы, любовалась их красотою, а после того как заплетала их, перебрасывала свою толстую косу на грудь, сравнивала с Элшкиной и говорила:

— Вот какая разница!

Да, волосы Элшки рядом с волосами Бары были все равно, что золото рядом с каленой сталью. Элшке же, наоборот, ее волосы не нравились, и она хотела, чтобы они были такие же черные, как у Бары.

Элшка иногда забегала к Баре, и, если обе были уверены, что их никто не видит, шли купаться. Элшка была робкой, и, как ни уверяла Бара, что ничего с нею не случится, что она будет Элшку держать и научит плавать, та не заходила в воду глубже, чем по колено. После купания Бара с удовольствием обтирала ей ноги своим грубым фартуком, а потом стиснув сильными руками маленькие белые ножки, целовала их и говорила со смехом:

— Боже, какие ножки! Мягонькие, маленькие! Во что бы они превратились, доведись вам ходить босиком! Вот, глядите! — добавляла она, сравнивая свою загорелую, исцарапанную, всю в мозолях ногу с белой ножкой Элшки.

— И тебе не больно? — спрашивала Элшка у Бары, с сочувствием дотрагиваясь до грубой кожи ее ступни.

— Пока кожа не стала твердой, как подметка, ногам было больно, а теперь я даже огонь не чувствую, если наступлю на него, — почти с гордостью ответила Бара, а Элшка этому очень удивилась.

Так мило развлекались эти девочки. Часто к ним присоединялся Йозефек. Когда они готовили, он должен был приносить все, что было нужно, тереть на терке, нарезать. Когда играли в волка, он был овцой, когда «торговали» — возил горшки. На это он не обижался и очень любил с девочками играть.

Минуло детям двенадцать лет и настал конец их детским радостям. Йозефека служка отправил в город учиться, хотел, чтобы тот стал священником. Элшку панна Пепинка отослала в Прагу к богатой тетке, чтобы девочка там научилась хорошим манерам, а тетка не забывала о деревенских родственниках. Бара осталась с отцом и Лишаем.

II

 Жизнь в деревне течет медленно, как ручей через луг, без шума и суеты. Прошло три года с тех пор, как Элшка уехала в Прагу. Вначале ни панна Пепинка, ни пан священник не могли к этому привыкнуть, очень уж им было без нее тоскливо. Однако когда служка спросил, зачем же в таком случае они отпустили ее из дому, панна Пепинка очень мудро ответила:

— Дорогой Влчек, человек должен жить не только сегодняшним днем, надо думать и о будущем. Мы... ну, мы, уж так и быть, даст бог, свой век как-нибудь дотянем, а Элшка молодая, о ней подумать надо. Отложить для нее денег, видит бог, не из чего. Несколько перин да обстановка — вот и все, что ей когда-нибудь достанется после нас, а этого мало. В мире же все решают они (тут Пепинка одну руку повернула ладонью вверх и пальцами другой стала вроде бы считать деньги), а их у пражской тетки куры не клюют.

Пражская тетка болела уже много лет. С той поры как у нее умер муж, она все время писала родственникам, что живет только на лекарствах и, если бы врач так хорошо не знал ее организм, она давно бы уже лежала в сырой земле. Но Элшка неожиданно написала, что у тети другой врач и он рекомендовал ей ежедневно купаться в холодной воде, много ходить, хорошо питаться, сказав, что тогда она сразу же выздоровеет. Тетя послушалась его и теперь здорова, как рысь.

— Гм, такие значит новости... Ну, коль так, стало быть Элшка тут же может уезжать домой.

Все вышло так, как хотела Пепинка. В тот же день конюху пришлось выкатить из сарая коляску и отвезти ее к колеснику, а панна Пепинка, решив ехать за Элшкой сама, вынесла из чулана шляпу, чтобы посмотреть, в каком она состоянии. Да, у панны Пепинки была шляпа, десять лет назад она получила ее в подарок от тети, когда была в Праге. В деревне Пепинку в шляпе никто не видел, но когда она выезжала с братом на храмовый праздник^[7] в город, что был неподалеку, помолиться в соборе, то надевала ее, а уж в Прагу должна была взять, чтобы, как она говорила, платком не срамить тетку.

На следующий день коляска была отремонтирована, на третий день Пепинка распорядилась, чтобы ее смазали, подковали коней; на четвертый день, расставаясь с хозяйством, послала за Барой и просила ту присматривать за всем в ее отсутствие; ранним утром на пятый день в коляску погрузили корм для лошадей, еду для кучера и немного для панны Пепинки, корзину яиц, горшок масла и тому подобное в подарок тете, картонку с шляпой, узел с одеждой. Наконец, после долгого прощания, последних распоряжений, помолясь, скрылась в коляске и панна Пепинка, кучер хлестнул лошадей, и они тронулись с богом в путь. Всяк, завидев этот древний экипаж, подобный котлу с крыльями, подвешенному меж четырех колес, еще издали снимал перед ним шапку, хотя панну Пепинку, укутанную в несколько платков, в глубокой коляске, среди разной утвари, в сене, высившемся над нею, не было видно. Но коляску эту крестьяне знали, ее знали еще их отцы, сказывали, что она Жижку^[8] помнит.

Никто так не жаждал приезда Элшки, как Бара, никто не думал о ней с такой нежностью, никто не говорил про нее больше, чем она. Когда ей не с кем было поделиться, она обращалась к Лишаю, обещала ему, что как только Элшка вернется, ему опять будет очень хорошо жить, спрашивала, не соскучился ли он тоже. Панна Пепинка и пан священник знали, как Бара любит Элшку, и относились к девушке доброжелательно. Однажды панна Пепинка немного расхворалась, и Бара, ухаживая за больной, была так услужлива, что та, убедившись в верности и добросердечии девушки, стала приглашать ее себе в помощь по дому, когда оказывалось много работы, и в конце концов настолько прониклась к ней доверием, что вручила ей ключи от кладовки, а это у панны Пепинки было высшим знаком расположения. Вот почему, уезжая, она поручила ей присматривать за домом, чем были удивлены все соседки, а жену служки Бара стала раздражать еще больше. Тут же опять пошли разговоры: «Смотрите-ка, таким, как она, сам черт помогает! Как угнездилась в доме священника!»

Они имели в виду Бару. Не прошло предубеждение против бедной девушки. Она же вовсе не задумывалась, любят ли ее или нет, не навязывалась к сверстникам ни на игры, ни на танцы, работала, заботилась о своем старом отце, а дом священника был ее Прагой.

Были в деревне люди, которые говорили и другое: «Нужно отдать ей должное — в ловкости и силе мало равных ей среди парней, а среди девок и вовсе нет. Кто из них сможет играючи нести такие полные ведра? А кто умеет так ухаживать за скотиной, как она? Конь и бык, корова и овца — все ее слушаются, со всеми она справляется. Такая девка в хозяйстве дар божий!» Но попробуй кто-нибудь из парней сказать: «Я бы женился на ней», как мамаши тут же бы закричали: «Нет, нет, сынок, эту в нашу семью не приводи, кто знает, что из этого выйдет, она ведь дикая».

Поэтому ухаживать за Барой всерьез никто не решался, а в шутку — боялся. Бара не позволяла ни командовать собою, ни убаюкивать красивыми словами. Больше всех ненавидела ее жена церковного служки, хотя Бара никогда в жизни ни в чем не перешла ей дорогу, даже наоборот, делала доброе дело, спасая Йозефека от мести мальчишек. Каждый из них, получив в костеле подзатыльник от служки, обязательно хотел вернуть его Йозефеку.

Но жена служки злилась на сына за то, что он мямля, позволяет девчонке заступаться за себя да еще и обожает ее. Злилась, что Бара ходит в дом священника и ее там любят. Она наверняка вытурила бы оттуда Бару, если бы панна Пепинка не была панной Пепинкой, но та никому не позволяла вмешиваться в свои дела, тем более жене служки.

Однажды та с женой учителя насплетничали про панну Пепинку, с тех пор между ними и Пепинкой кошка пробежала, хотя раньше они жили душа в душу.

Много раз панна Пепинка выговаривала пану Влчеку:

— Не надо совать свой длинный нос, куда не просят, — при этом имела в виду его жену. Но в доме священника Влчек всегда держался ягненком, а настоящим волком бывал только у себя дома.

Прошло четыре дня, как Пепинка уехала, Бара не могла дождаться, когда же они наконец вернутся.

— Господи, далеко ли до этой Праги, ваше преподобие? — спросила Бара пана священника, когда, выспавшись после обеда, он был, как обычно, в прекрасном расположении духа.

— Наберись терпения, девочка, не могут они так быстро быть тут. Двадцать миль^[9] немалое расстояние. Три дня нужно, чтобы добраться туда, два дня Пепинка пробудет там и три дня на обратный путь — вот и посчитай.

Бара стала считать дни, на четвертый в доме начались приготовления к встрече, и она уже теперь считала часы. Солнце уже садилось, когда в десятый раз она выбежала взглянуть, не едут ли. Отец велел ей собираться домой. И тут наконец вдали показалась коляска.

— Едут! — громко крикнула Бара на весь дом. Пан священник вышел за ворота, служка последовал за ним. Бара с радостью бросилась бы навстречу, но постеснялась и засуетилась, а когда коляска приблизилась к самому дому, на нее напал страх, сердце сильно забилось, перехватило горло, девушку бросало то в жар, то в холод.

Коляска остановилась у ворот. Сначала из нее вывалилась панна Пепинка, а за нею выпрыгнула стройная розовощекая девушка, от которой и пан священник, и служка, и молодежь глаз не могли оторвать. Если бы она не бросилась священнику на шею и не назвала его дядюшкой, никто бы не поверил, что это Элшка.

Бара не спускала с нее глаз. Элшка, выскользнув из объятий дядюшки, подошла к Баре, схватила обе руки и, глядя снизу вверх прямо в глаза, сказала своим ласковым голосом:

— Бара!.. Бара, я по тебе скучала! Как ты тут жила? Лишай еще жив? Бара так разрыдалась, что даже слова в ответ сказать не могла. И лишь немного погодя произнесла со вздохом:

— Ну, наконец-то вы уже здесь, милая Элшка! Пан священник повторил вслед за Барой:

— Ну, наконец-то вы уже здесь. Мы без вас соскучились.

— Меня там хотели оставить еще на день, — говорила панна Пепинка, подавая пану священнику, Баре и служанке разные вещи из коляски, — но я беспокоилась о вас, мой брат, как-то вы тут один. Да и корма лошадям не хватило бы, — добавила она.

Коляску опять закатили в сарай отдыхать, панна Пепинка спрятала шляпу в том же виде, в каком ее взяла, сложила в кладовку все, что привезла, и раздала подарки. Баре достались великолепные ленты для юбки и для волос, а Элшка подарила ей бусы.

Элшка привезла с собой красивые платья, но покорила всех не ими, а тем, что вернулась из Праги, не утратив чистоту своего доброго сердца. Она осталась прежней.

— Ах, Бара, как ты выросла! — первое чему Элшка удивилась, как только ей удалось подругу хорошенько рассмотреть. Бара оказалась на целую голову выше Элшки.

— А вы, Элшка, все такая же добрая, как и были, только стали еще красивее. Не будь это грехом, я бы сказала, что вы похожи на деву Марию в нашем алтаре!

— Да ну тебя, что ты такое говоришь? — прикрикнула на нее Элшка, но совсем не строго. — Ты мне льстишь.

— Боже упаси, я говорю так, как велит мне сердце. Не могу наглядеться на вас, — искренне призналась ей Бара.

— Милая Бара, если бы ты приехала в Прагу! Там столько красивых девушек!

— Красивее, чем вы? — удивилась Бара.

— Конечно же, красивее, — вздохнула Элшка.

— А люди в Праге хорошие? Там красиво? Вам понравилось там? — чуть погодя спросила Бара.

— Ко мне все относились хорошо, и тетушка, и учительница, все меня любили. Мне у них нравилось, но я скучала без вас и очень хотела, чтобы ты была со мной. Ах, милая Бара, там так красиво, ты себе просто представить не можешь! Когда я увидела Влтаву, замок, красивые костелы, огромные дома, сады, я просто онемела. А народу на улицах, как в крестный ход, некоторые и в будни наряжаются словно на праздник, все время ездят кареты, шум и гам такой, что голова идет кругом. Вот подожди, через год поедем туда вместе на храмовый праздник, — добавила Элшка.

— Что я там буду делать, надо мной смеяться станут, — засомневалась Бара.

— Кто тебе это сказал? Там люди на улице не обращают внимания друг на друга, не здороваются, не то что у нас в деревне.

— Это мне не нравится, странно как-то, — удивилась Бара.

На следующий день, в воскресенье, Элшка нарядилась в красивое платье, надела модную красную бархатную шапочку, которая очень шла к ней, и отправилась слушать мессу. В костеле все взоры были обращены только на нее, и немало парней думали про себя: «За тебя, девонька, я готов служить в солдатах хоть два срока по семь лет, если бы знать, что достанешься мне в жены».

В костеле Элшка всегда усердно молилась, ни на кого не обращая внимания. Так было и на этот раз. Выйдя из костела, пошла по деревне, смотрела на все с интересом, здоровалась с односельчанами, которые подходили к ней, чтобы поздравить с возвращением из Праги, спрашивала, как им все это время жилось, и сама отвечала на их вопросы. За три года многое изменилось, хотя сами деревенские этого не замечали.

В одном месте Элшка не видела старичка, в другом — старушки, которые в воскресные дни обычно сидели на завалинке или в саду и грелись на солнышке. В кругу веселой молодежи убавилась не одна пара, теперь уже занятая собственным хозяйством... В траве ползали дети, которых Элшка не знала... Многие головы, только начинавшие седеть, теперь уже стали совсем белыми... Сверстницы Элшки ходили с парнями и не считались больше маленькими. Да и к Элшке никто не обращался просто «Элшка», к имени ее все теперь добавляли «панна».

Когда к Элшке так обратились впервые, она покраснела до корней волос. Простые крестьяне этим высказали то, чего сама Элшка еще не понимала: она уже больше не ребенок. В Праге сначала ее называли «маленькая барышня», потом «барышня». Сперва она сочла это за насмешку, но ей сказали, что так принято обращаться к девушкам, и мода эта ей понравилась. Обращение «панна» было более почетным, возвышало ее, она это хорошо понимала, поэтому и заливалась румянцем от девичьего смущения.

Когда Элшка проходила мимо дома служки, вышла его жена и пригласила девушку зайти. Элшку она любила, хотя панну Пепинку очень недолюбливала. Стала расспрашивать Элшку, как ей жилось в Праге, как выглядит алтарь святого Яна в Пражском Граде, правда ли, что мост там вымощен золотом. После того как Элшка ответила на все вопросы, оглядела ее всю с головы до пят, ничто не ускользнуло от ее ядовитого взгляда.

Элшка спросила про Йозефека.

— Да, он хорошо учится, первый ученик в школе и растет как на дрожжах. Каждый раз, приезжая на каникулы, он много расспрашивал о вас, панна Элшка. Скучно было ему, а поговорить не с кем. Со здешней молодежью ему разговаривать как-то неловко, раз он уже школьник.

После полудня Элшка отправилась навестить Бару.

Жил пастух в хатенке самой маленькой во всей деревне, но нигде, вероятно, кроме дома священника, не было так чисто, как здесь. Стол, скамья, два стула, кровать, сундук и ткацкий станок — вот и вся обстановка. Но зато все тут сверкало, как зеркало. Стены белоснежные, деревянный потолок блестел так, словно был сделан из орехового дерева. На стене несколько картинок, за ними зеленые ветки, на полочке сияли кружки и блюдца — память о приданом матери. Маленькие окошки летом всегда были открыты, и на них в горшочках цвели базилики, фиалки и розмарин. Земляной пол, плотный, как на току,^[10] утрамбованном цепами, Бара застелила рогожкой, которую сама сплела.

Около домика был небольшой сад и палисадничек с цветами, выращенными Барой. По всему было видно, что обитатели жилища обходятся самым малым, однако хозяйка его наделена чувством красоты.

Ни одна девушка в деревне, даже прислуга не одевалась так просто, как Бара, зато и ни одна из них всю неделю не выглядела за работой так опрятно, как она. Рубашка, собранная вокруг шеи и рук, была из грубой ткани, но всегда бела как первый снег. Юбка темная, шерстяная, фартук сурового полотна, вот и вся одежда. Лишь в воскресенье Бара ходила обутой и носила корсаж, зимой надевала шерстяной жакет. Украшений только и было что кайма на юбке, красные тесемки на фартуке, красные ленты в черных косах, спускавшихся по спине почти до колен. Девчата не раз упрекали Бару за то, что всю неделю она ходит без корсажа, но Бара не обращала на них внимания, не затянутая им она чувствовала себя свободней, и Элшка всегда говорила, что так ей больше идет. У каждого есть свои слабости, и Бара тоже не обошлась без них.

Бара очень обрадовалась, что Элшка ее навестила. Она водила подружку повсюду, похвасталась палисадником, повела в сад, в поле и на луг к отцу, короче говоря, они обошли все места, где три года назад играли.

Потом сели в саду, Бара принесла миску со сметаной, в которую был накрошен хлеб, поставила ее на траву, и обе стали есть, как в былые времена.

Бара рассказывала о своей черной корове, о Лишае. Зашла речь и об Йозефеке.

— А Влчкова по-прежнему тебя не любит? — спросила Элшка.

— Не любит. Как завидит меня, сощурится, словно ей соли в глаза насыпали. А уж если не найдет, к чему прицепиться, говорит, что я таращу глаза, как головастик.

— Плохой она человек! — рассердилась Элшка.

— Конечно, плохой человек. Я же ведь ее не трогаю. Тут на днях я разозлилась и послала ей зеркало, чтобы она сперва на себя посмотрела, какая она красивая, а потом уже других ругала.

— И хорошо сделала, — засмеялась Элшка, — а за что она на тебя взъелась?

— Дубина она стоеросовая, а взгляд, как у василиска,^[11] жалит каждого, не только меня. Наверное, потому и злится, что вы ко мне относитесь лучше, чем к Йозефеку, да еще за то, что он меня любит. Бедняга всякий раз бывает бит, когда мать узнаёт, что он был у нас. Я ему говорила, чтобы он не ходил, а он все-таки ходит, я тут не виновата.

Элшка помолчала, но минуту спустя спросила:

— А ты Йозефека любишь?

— Как же не любить его, если всякий норовит беднягу обидеть, как и меня, а защитить он себя не может, вот и жаль его.

— Он что, такой же маленький, как и был? А Влчкова сказала, что он вырос.

— По колено Лишаю, — засмеялась Бара, но тут же добавила с состраданием:— Ну, где ж ему вырасти, когда он пинков от мамы получает больше, чем пирогов.

— Ну, а что же Влчек, ведь это же их сын?

— Он и она одна сатана. Оба злятся на него за то, что Йозефек не хочет быть священником.

Девушки поговорили еще немного, а потом Бара проводила Элшку домой, и с той поры они опять стали ходить друг к другу, хотя в куклы на печке больше не играли.

Дружба девушек, однако, соседкам была не по вкусу, пошли разговоры, отчего панна Элшка дружит только с дочкой пастуха, ей это, мол, неприлично, лучше бы она дружила с дочкой старосты, советника сельской управы или с кем-нибудь столь же достойным.

Говорилось нарочно громко, чтобы дошло до ушей панны Пепинки. Она злилась, но ссориться с соседками из-за этого не стоило. Посылать Элшку к здешней молодежи Пепинка не хотела, приглашать же девушек в дом священника было неприлично. Своими сомнениями она поделилась с Элшкой. Та решила, что как-нибудь сходит к девушкам. Но Бара по-прежнему останется ее любимой подругой.

Панна Пепинка была не против, по многим причинам Бару она любила и рассчитывала, что вряд ли кто-либо возьмет Бару в жены и девушка станет ее правой рукой, если Элшка решит выйти замуж.

У Пепинки уже был на примете жених для Элшки, о чем никто не знал, даже сам пан священник. Это был управляющий из соседнего имения, панне Пепинке он очень нравился, и ей казалось, что для Элшки она сделала прекрасный выбор.

Господские поля соседствовали с церковными, и пан управляющий, когда оказывался на границе угодий, всегда заходил к священнику.

О счастье, которое тетушка для нее тайно готовила, Элшка даже не предполагала, она вовсе не собиралась стать женой управляющего, в голове у нее были совершенно иные планы. Про них она пока не сказала даже Баре. Но часто видя Элшку задумчивой и грустной, Бара догадывалась, что в душе у подруги что-то происходит. Однако решила: придет время, когда она все расскажет. И не ошиблась.

Наперекор соседкам, которые старались представить Бару в глазах Элшки в дурном свете, обзывая ее сумасбродкой, Элшка все равно верила Баре больше, чем им, и любила ее по-прежнему. Вечером, накануне праздника Яна Крестителя,^[12] девушки встретились, и Элшка спросила у Бары:

— Будешь завтра бросать веночек?

— Одна не буду, а если вы хотите, тогда приходите перед восходом солнца к нам, пойдем бросать вместе.

— Я приду!

Утром, еще до того как солнце взошло, Элшка уже была в саду пастуха, Бара рядом, обе оплетали согнутые в кольцо ивовые прутья белыми, синими и красными цветами.

— Ты на кого загадаешь? — спросила Элшка у Бары.

— Боже мой, не на кого мне загадывать, — со вздохом ответила девушка. — Брошу мой венок наудачу, может, он поплывет за вашим. Единственное мое желание, Элшка, когда вы выйдете замуж, уйти с вами.

Элшка промолчала, лицо ее залилось румянцем. Чуть погодя, она сказала Баре, подавая руку:

— Вот тебе моя рука в знак того, что мы будем вместе, если ты не выйдешь замуж. Я выходить замуж не буду, — добавила она со вздохом.

— Что вы такое говорите, Элшка, меня мало кто любит, а вас любят все, вас ждет богатство, а я бедна, вы красивая, а я нет, вы ученая, а я неотесанная, глупая девушка, и мне можно думать о муже, а вам нет?

— Тетушка всегда мне говорила, что это дело вкуса: одному нравится гвоздика, другому роза, третьему фиалка, у каждого цветка найдутся свои почитатели, каждый красив по-своему. Не принижай себя и не возвышай меня, мы равны. Так ты в самом деле не будешь ни на кого из ребят загадывать? И ни о ком до сих пор не думала?

— Нет, нет, — усмехнувшись, покачала головой Бара, — ни о ком я не думаю, а если кто пробует ухаживать за мной, я его быстро спроваживаю. Для чего мне забивать голову всякой чепухой, зачем себясвязывать и лишать золотой свободы!

— А если бы кто-нибудь из них полюбил тебя, очень полюбил, а ты полюбила его, связала бы ты все-таки себя? — продолжала спрашивать Элшка.

—А вы, Элшка, разве не знаете, как это делается? Прежде чем парень решит на мне жениться, его родители спросят у моего отца, много ли он даст за мной приданого. Приданого у нас не так уж много, не всяких родителей оно устроит, а из милости входить в чужой дом не хочу, лучше жернов на шею да в воду. Если бы я сделала это по собственной воле, сама бы себя обозвала дурой: меня сейчас-то ругают, а тогда стали бы ругать вдвойне. «И пусть я буду такая, как есть, цветы у меня за поясом», — закончила она словами песни, засовывая за пояс букетик цветов, оставшихся от венка. Затем, показав на занимающуюся зарю, произнесла: — Самое время!

Элшка быстро доплела венок, обе девушки поспешили к мостику, что был неподалеку. На середине мостика они остановились.

— Бросим вместе, — сказала Элшка, держа венок над водой.

— Бросай! — крикнула Бара, с размаху кидая венок.

Брошенный сильной рукой венок, не долетев до воды, повис на вербе. Бара на миг оторопела, потом решительно тряхнула головой и сказала:

— Пусть там и висит, цветы очень идут вербе.

Элшка же не спускала глаз со своего венка. Выпущенный из дрожащей руки, он какое-то мгновение кружил на одном месте, затем его подхватила волна, передала другой, та третьей, волны уносили его все дальше и дальше, пока он не исчез у девушек из глаз.

Положив руки на перила, вся раскрасневшаяся Элшка горящими глазами следила, как течение уносит веночек вдаль. Опершись на ограждение, Бара тоже молча глядела на него.

— А твой веночек застрял здесь! Значит, ты здесь и выйдешь замуж! — сказала Элшка, обращаясь к Баре.

— По тому, что нагадали веночки, не быть нам вместе. Я должна остаться здесь, а вы уедете от нас далеко. Только я не верю в это. Человек предполагает, а бог располагает.

— Конечно же, — сказала Элшка как-то печально и со вздохом стала смотреть на воду.

— Значит, Элшка, вы с удовольствием уехали бы от нас, не нравится вам здесь? — спросила Бара, и ее большие темно-синие глаза пытливо заглянули в Элшкино лицо.

— Ты напрасно так думаешь, — прошептала Элшка, не поднимая глаз,— нравится мне тут, но...

— ...но где-то далеко есть кто-то, по ком я здесь скучаю, к кому меня тянет, правда, Элшка? — договорила за нее Бара и, положив свою загорелую руку на белое плечико девушки, с улыбкой посмотрела ей в лицо. Элшка подняла на Бару глаза, улыбнулась, но тут же расплакалась.

— Если вас что-нибудь тяготит, расскажите мне, я буду молчать об этом, как могила, — предложила Бара. Элшка молча склонила голову Баре на плечо, обняла ее и продолжала плакать.

Бара нежно, по-матерински прижала Элшку к груди, целуя ее русые волосы.

Высоко над головами девушек повис в небе поющий жаворонок, из-за вершин светлого леса вставало солнце, заливая золотым сиянием зеленую долину. Якуб вышел из халупки, и звуки пастушьего рожка напомнили девушкам, что время расходиться по домам.

— Дорогой поговорим, — сказала Бара, держа Элшку за руку и помогая ей сойти с мостика на луговую тропинку.

— Но как же ты догадалась? — спросила Элшка.

— Господи, это же легко заметить. Вы то задумчивая, то грустная, то вдруг лицо у вас сияет. Наблюдая за вами, я сразу же подумала: с нею что-то случилось. И угадала.

— Только бы тетушка не заметила да не стала бы расспрашивать, — испуганно сказала Элшка и добавила: — Она рассердится, не нравится он ей.

— Она его знает?

— Видела в Праге, это он вылечил пражскую тетушку.

— Так значит тот самый доктор! Смотри-ка! Вы мне не раз говорили, какой он хороший человек. Что же панне Пепинке в нем не нравится?

— Не знаю, она все время ругает его, говорит, что он противный, — чуть не плача произнесла Элшка.

— Разве он некрасивый?

— Ах, Бара, — вздохнула девушка, — такого красивого, как он, во всей округе не сыщешь.

— Может, не богатый?

— Богат ли он? Не знаю. Ну и что? К чему богатство?

— Это правда, но тетушка захочет, чтобы вы замуж вышли за богатого и были бы хорошо обеспечены.

— Нет, нет, Бара, ни за кого другого я не пойду, лучше умру.

—Ну, зачем же так думать. Пусть он и не богат, панна Пепинка и дядюшка согласятся, когда узнают, что вы его любите.

— Я не смею им про это сказать, пражская тетушка запретила мне, но обещала сделать все, чтобы мы были счастливы, даже если Пепинка станет возражать. Неделю назад он написал мне, что через месяц мы увидимся.

— Вы переписываетесь?

— Дело обстоит так: пражская тетушка писать не умеет и к тому же близорука. Гинек — так его зовут... Правда, красивое имя?

— Странное, я такого еще не слышала, —- задумчиво ответила Бара, а Элшка продолжала:

— Гинек предложил ей писать мне письма за нее. От нее мы почти не получали писем, ну разве что один раз в год, теперь же он подбивает ее давать мне всякие наставления. А дядюшка удивляется: что это от тетушки так часто письма стали приходить.

— А как же дядюшка, он ведь письма читает?

— Э, голубушка, мы все продумали: мы пишем так, чтобы, кроме нас, никто ничего бы не понял.

— Как все-таки хорошо, когда человек чему-нибудь выучится, я бы так не сумела.

— Да ты бы этому легко научилась, — заверила ее Элшка.

Тут они подошли к пастушьему домику. Элшка взяла Бару за обе руки и, глядя ясными своими глазами прямо ей в лицо, сказала:

— Ты не поверишь, как мне стало легко, словно камень с души свалился. Теперь я могу с тобою о нем говорить. А ты, Бара, — спросила она заговорщически, — ничего мне не расскажешь?

— Я? — запнулась Бара от неожиданности и опустила свои большие глаза. — Я... нет.

— Ну, хоть словечко!

— Нет, Элшка, нет, у меня одни лишь мечты.

— Тогда расскажи хотя бы о них.

— Когда-нибудь! — покачала головой Бара, высвободила свои руки из Элшкиных и, показывая на хлев и собачью будку, добавила: — Видите, как Лишай с цепи рвется и Чернуха на волю просится, пора выпускать их. А ваши коровы уже в стаде, я слышу, как звенят их колокольчики. Сейчас отец погонит стадо. Идите за садами, Элшка, чтобы соседки вас не видели, а то сплетен не оберетесь.

— А, пусть себе говорят, я ведь ничего дурного не делаю. Ладно, послушаюсь тебя, но скоро мы увидимся и поговорим еще, — сказала Элшка и исчезла между плетнями.

III

 Две новости разнеслись по деревне: в каждом дворе, в каждом доме разговоры были только о привидении в приходском лесу^[13] и о свадьбе панны Элшки с паном управляющим.

«Значит, она так быстро забыла свою первую любовь?» — подумает читатель.

Не надо обижать Элшку, она даже в мыслях не допускала измены и решила пойти на все, только бы не стать женой управляющего. Даже если бы она никого не любила, пан управляющий был не тот, в которого она могла влюбиться.

Это был маленький человечек на коротких ножках с красными, как пионы, щеками и таким же носом. Плешь и залысины он старался прикрыть остатками рыжих волос, которые еще сохранялись у него за ушами и на затылке. Заплывшие глазки обладали важным, по крайней мере для управляющего, свойством — от них ничего не ускользало. Летом он ходил в соломенной шляпе с зеленой лентой и при хлыстике с кисточкой, в нанковых^[14] штанах, теплой жилетке, чтобы не простудиться и не испачкать рубашку, с ситцевым платком на шее, в коричневом фраке с острыми фалдами и желтыми пуговицами. Из кармана у него всегда торчал кончик синего носового платка — пан управляющий нюхал табак.

Среди вестецких крестьян поговаривали, что подданные соседнего поместья не раз без шума «выколачивали пыль» из коричневого фрака пана управляющего, однако до суда дело не доходило. Управляющий был очень труслив, но несмотря на это, крестьяне его все же побаивались, так как при своей трусости он был коварным и мстительным. С людьми, от которых мог ожидать какой-либо пользы, он был любезен и льстив, с остальными груб. Был он также чрезвычайно скуп. В единственном достоинстве никто не мог ему отказать, а именно в том, что он был богат. Да, пан управляющий Килиан Слама был богат, и вот именно это больше всего панне Пепинке в нем нравилось. Впрочем, она не считала, что фигура у него некрасивая.

Сколько она себя помнила, высокие худощавые мужчины ей никогда не нравились. Льстило ей и то, что пан управляющий всегда целовал ей руку.

Панна Пепинка полагала, что в конце концов Элшке он тоже понравится, что она к нему привыкнет. Брату, который и слышать не хотел о ее намерении, говорила, что такой человек будет ценить жену куда больше, чем какой-нибудь гусь молоденький, что он будет ее на руках носить, что Элшка станет госпожой, заживет хорошо, а если он умрет, то оставит ее обеспеченной. «И мне, если брат умрет, — добавляла она мысленно, — будет куда уйти».

Короче говоря, панна Пепинка сумела так все обставить, что в конце концов и пан священник ничего не имел против, чтобы пан управляющий почаще к ним приходил. Он привык к нему, и, если управляющий не являлся к ужину и приходилось играть в карты с Пепинкой или учителем, пану священнику чего-то не хватало.

Элшка о плане Пепинки сперва даже и не подозревала, слышала лишь похвальные слова о доброте и богатстве управляющего, но обращала на них мало внимания так же, как и на его ухаживания, которые выглядели довольно неуклюже. Чем дальше, тем льстивее становился управляющий, а тетушка — откровенней. И тогда Элшка поняла, в чем дело. Ей стало смешно. Но тетушка шуток не понимала, всерьез стала уговаривать ее выйти замуж за управляющего, да и пан священник тоже советовал. Тут она загрустила, стала избегать управляющего и уходила со свалившимися на нее горестями к своей милой Баре.

Бара знала план панны Пепинки от нее самой, потому что Пепинка решила сделать ее своей помощницей в этом деле, хотела, чтобы она уговорила Элшку.

Но на этот раз Пепинка просчиталась. Даже если бы Бара не знала об Элшкиной любви, уговаривать ее она бы не стала. Управляющего Бара не уважала, для нее он был пустым местом, и, предложи он ей хоть царство, она бы за него замуж не пошла.

Пепинке она и не отказала, и согласия не дала, но тайно стала союзницей Элшки и сама отнесла в город на почту письмо пражской тетке, в котором Элшка ей про все написала. С тех пор как Элшка узнала о том, чего добивается управляющий, он не услышал от нее ни одного приветливого слова, не встретил ни одного ласкового взгляда. И кто бы мог сказать, что добрая, благожелательная ко всем Элшка сможет разговаривать резко и смотреть зло. Всякий раз, направляясь к дому священника, управляющий слышал на деревенской площади или же у какого-нибудь плетня обидные песенки, которые словно нарочно сложили и пели про него, но он все это терпеливо сносил. Однажды, встретив его, Бара ни с того ни с сего пропела:

От злости весь он надулся, нос побагровел, как у индюка, увидевшего красное.

Но все это не действовало: пану управляющему не раз доводилось сносить всякую хулу и насмешки, решил он и теперь не обращать внимания на издевку, а про себя подумал: «Ну, погоди, милая... когда я на твоей подружке женюсь... и заполучу ее денежки... увидишь, как я всех одурачил!» Пан управляющий забыл только, что даже в городе дураков вора сперва ловят, а потом уже вешают.

В одно прекрасное утро по всей деревне разнесся слух о проделках привидения. Говорили, будто женщина в белом прошла от приходского леса в сторону деревни, пересекла деревенскую площадь и исчезла где-то у кладбища.

Жена церковного служки заболела оттого, как она рассказывала, что привидение постучало к ним в окно, а когда муж подошел, чтобы взглянуть, кто бы это мог быть, то, якобы, отчетливо увидел белую фигуру с мертвым черепом. Привидение вроде бы усмехнулось и погрозило ему пальцем. Просто удивительно, как еще Влчек выдержал и не заболел, а жена его решила, что это за нею приходила смерть и что за день до конца года она умрет.

Батрак, который в ту ночь был за сторожа, тоже божился, что это было привидение и что вышло оно из приходского леса.

Стали припоминать, не было ли в лесу удавленника, но, ничего не вспомнив, решили, что, вероятно, когда-то кто-то закопал там клад, душа его не находит себе места и теперь ищет, кто бы снял с нее грех. Много было разных разговоров и толков, и все о привидении.

— Я в это не верю, — сказала Бара, когда Элшка в тот же день пришла к ней на лужайку в лес, где Якуб пас скот.

— Как бы там ни было, но я благодарна привидению, может, оно на несколько дней избавит меня от ненавистного гостя. Хотя он и написал дядюшке, что сейчас у них жатва, очень много дел и поэтому он не сможет прийти, но даю голову на отсечение, что он прослышал о привидении и испугался. Он страшный трус, а идти-то надо через приходский лес.

— Хоть бы его там придавило, чтобы он не являлся больше в Вестец. Лучше мне видеть вас в гробу, чем с этим плешивым перед алтарем, — сердилась Бара. — Не знаю, куда панна Пепинка свой ум девала, зачем она хочет принудить вас выйти за него замуж, она ведь добрая.

— Заботится, хочет, чтобы мне хорошо жилось, в этом вся причина, и я на тетушку не сержусь, но выйти за него замуж не могу, пусть со мной делают что угодно.

— И не смеете. Бог вас накажет, если дав слово пану Гинеку, вы его не сдержите. Знаете, как говорится, «клятву верности нарушишь, обречешь на муки душу».

— Я никогда, никогда ее не нарушу, даже если придется ждать много лет, —сказала Элшка, —а вот он... он... не забудет ли? В Праге столько красивых девушек, достойных его... Ах, Бара, если он меня забудет... я умру с горя! — И Элшка заплакала.

— Чудная вы, сами себя мучаете. Вчера вы мне рассказывали, какой хороший человек пан Гинек, как он вас любит, а сегодня уже сомневаетесь в нем.

Элшка утерла слезы, улыбнулась и, опустившись рядом с Барой на зеленую траву, сказала:

— Я ведь сомневалась только одно мгновенье... Я ему верю, как господу богу... Ах, если бы я была птичкой и могла бы полететь к нему со своей печалью!

Бара тут же вспомнила песню «Если б я была соловушкой», стала петь ее, но получалось невесело, и на половине она вдруг замолчала, словно чего-то испугалась, при этом щеки ее залились румянцем.

— Ты чего испугалась, почему перестала петь? — спросила ее Элшка, но Бара не отвечала и смотрела в сторону леса. — Бара, Бара, — с укором сказала Элшка, — ты все от меня скрываешь, а у меня нет тайной мысли, которой бы я с тобой не поделилась, это нехорошо с твоей стороны.

— Я и сама не знаю, что вам сказать, — ответила Бара.

— Почему ты сейчас испугалась, ведь ты же никого не боишься? Кто это был в лесу?

— Наверное, охотник, — уклонилась она от ответа.

— Но ведь ты же хорошо знаешь, кто это был, ты не зря испугалась... Может, это было привидение?

— Нет, нет, его бы я не испугалась, — громко рассмеялась Бара и хотела переменить разговор, но Элшка не давала уйти от него, пока, наконец, не спросила прямо, пошла бы она замуж за сына служки Йозефека, если бы он решил не быть священником.

Бара рассмеялась еще громче.

— Боже меня сохрани! — воскликнула она. — Его мать в первый же день приготовит мне змею на обед. Йозефек хороший парень, но нашей семье он не подойдет. Ни для стада, ни для плуга, ни веретено крутить он не годится. Разве только, чтобы поместить в рамочку да любоваться.

Элшка тоже посмеялась над своей догадкой и, немного погодя, откровенно спросила Бару:

— Значит, правда тебе никто не нравится?

— Послушайте, Элшка! — после краткого раздумья сказала Бара. — Прошлой осенью мне не раз случалось пасти стадо одной с Лишаем. У отца болела нога, он не мог на нее ступить. И вот однажды в полдень вижу я, как Рыжуха старосты и Березка Милостовичей, рассердившись, стали бодаться. Нельзя было допустить, чтобы они пришли в ярость, тогда они могли бы рога друг другу вывернуть. Схватила я ведро, бегу к реке за водой, чтобы охладить им головы. Возвращаюсь к стаду, а в это время из лесу выходит охотник и, видя, что коровы бодаются, хочет их разогнать. «Уходите, уходите отсюда! — кричу я ему.— Я их сама разгоню, как бы вас бык не заметил, он злой!»

Охотник повернулся ко мне, а бык уже смотрит на него. На счастье, коровы разбежались, как только я плеснула на них воды, а то бы охотнику туго пришлось. Долго я придерживала и успокаивала быка, отец и то едва справляется с ним, меня же бык слушается, когда я с ним строга.

Охотник спрятался в лесу за дерево и наблюдал. Когда же стадо опять принялось мирно пастись, он вышел на опушку леса, где я стояла, и спрашивает, кто я и как меня зовут. Я ответила ему. Он как-то странно посмотрел на меня, снял шляпу, поблагодарил за то, что я его защитила, и скрылся в лесу.

Видела я его потом много раз, но больше с ним ни словечком не обмолвилась, разве что когда, бывало, идет мимо и поздоровается со мной.

Зимою не раз подолгу стоял он на опушке леса, бродил у реки, в деревню захаживал. На Яна Крестителя утром, когда вы ушли домой, я стала помогать отцу выгонять стадо, вижу, он идет через луг к мостику. Подошел к тому месту, где мы с вами стояли, огляделся, затем спустился с мостика, полез в кусты, и я отчетливо видела, что он снял веночек, застрявший на вербе, и спрятал его под куртку. Минуту назад я заметила, как он шел низом вдоль леса. Сама не знаю, почему, но когда я вижу его, пугаюсь.

— И ты в самом деле никогда больше с ним не говорила?

— Только в тот раз, когда мы виделись впервые, и больше ни слова, — уверяла ее Бара.

— А ведь ты любишь его, да? — продолжала допытываться Элшка.

— Люблю... как и всякого хорошего человека, который не сделал мне ничего плохого.

— Но откуда ты знаешь, что он хороший, если ты с ним не говорила?

— Он наверняка не может быть плохим, это по глазам видно.

— Значит, он тебе нравится? — выспрашивала Элшка.

— В деревне есть парни и красивее, но, если правду сказать, ни один из них мне не нравится так, как он... Он мне часто снится.

— О чем человек думает, то ему и снится.

— Не всегда.

— Ну, скажи откровенно, если бы этот охотник сказал: «Бара, я беру тебя в жены», — ты бы согласилась?

— Что вы такое говорите, Элшка, он обо мне, наверное, никогда и не вспоминает, а тем более не думает про то, чтобы взять меня в жены... это все пустые разговоры и мечты... забудьте о них... Эй, эй, Рыжуха, ты куда полезла!.. Лишай, где тебя носит!.. Не видишь, что Рыжуха уже в березняке!— прервала Бара разговор и вскочила с мягкой травы, чтобы вернуть корову в стадо.

А потом всякий раз, когда Элшка хотела завести речь об охотнике, Бара уклонялась от разговора, переводя его на Гинека. Она знала, что это отвлечет Элшку от чего угодно.

Через несколько дней пан управляющий снова был у священника. Привидение не отпугнуло его. Пришел он, однако, днем.

В доме священника тоже говорили о привидении, и, хотя его преподобие не был суеверен, считалось все же, что тут дело не чисто, поскольку через два дня на третий между одиннадцатью и полуночью привидение появлялось, как утверждали люди, которым можно было верить. Кое к кому оно заглядывало в окна пустыми глазницами мертвеца и грозило пальцем. Все были так напуганы, что порог своего дома осмеливались переступить только самые отважные мужчины. Многие каялись в своих грехах, молились за упокой душ грешников в чистилище, одним словом, покаяние их было вызвано страхом перед смертью.

Несмотря на то что пан священник в своих проповедях часто говорил о вреде суеверий и ереси, никакого проку от этого не было.

Пан управляющий хотя и не признавался, но был так напуган, что на глазах у всех бледнел от страха, и, если бы не жадность, которая влекла его к хорошенькой невесте с богатым приданым, он больше бы не показался в доме священника. Теперь ему хотелось поскорее обрести уверенность в том, что намерения его осуществятся. Он поговорил с Пепинкой и паном священником и, располагая их заверениями, решил поговорить также с Элшкой, чтобы сразу по окончании жатвы отпраздновать свадьбу.

Пепинка предупредила Элшку, что завтра пан управляющий придет, просила ее быть умницей и поступать разумно. Элшка плакала и умоляла тетушку, чтобы она не принуждала ее выходить замуж за этого изверга, но Пепинка очень на нее рассердилась, и пан священник, хотя и не выговаривал ей, как сестра, однако все же упрекнул в неблагодарности и неразумном поведении.

Из Праги не было ни письма, ни других вестей, Элшка не знала, что ей делать. Она советовалась с Барой, та утешала ее, ругала управляющего, но все это не было помощью.

Назавтра — это был день, когда привидение не должно было появиться, — разодетый пан управляющий франтом явился на сватовство. Панна Пепинка уже чуть свет готовила и пекла, чтобы принять гостя как можно лучше. По случаю такого торжества к столу подали и вино. Бара тоже была в доме священника, и только благодаря ее увещеваниям Элшка еще кое-как держалась на ногах. От всего, что происходило, она чувствовала себя совершенно больной. Когда заговорили о помолвке, Элшка сказала управляющему, чтобы за окончательным ответом он пришел через неделю. Она надеялась, что тем временем придет весточка из Праги.

Управляющему этот уклончивый ответ и холодность невесты не понравились, он понял — тут что-то не так, но ничего не мог поделать, а потому молчал, уповая на свою благожелательницу, панну Пепинку. Плохое настроение не помешало ему как следует с аппетитом поесть и выпить, отчего щеки у него пылали. В этот день на нем был синий фрак, который, таким образом, шел к нему еще больше.

Надвигался вечер, пан управляющий стал собираться домой, но пан священник не хотел его отпускать, а час спустя, когда он опять хотел уйти, пан священник сказал:

— Ну подождите еще, Влчек проводит вас, а может, еще и батрак с вами пойдет, вдруг все-таки в нашем лесу какая-нибудь нечисть завелась.

Пана управляющего словно холодной водой окатили, аппетит у него пропал, захотелось поскорее оказаться дома в постели. Удержало его лишь то, что с ним пойдут провожатые. В голове у Влчека немного шумело, батрак, наливая вино, хорошо приложился к кувшину — не каждый день такое случается, — оба не спешили от стола, хотя шел уже одиннадцатый час.

Наконец тронулись в путь. Управляющий, протрезвевший от страха, видел, что его проводники сильно захмелели, оба выписывали ногами кренделя по дороге. Слов они не воспринимали, и пана управляющего охватил смертельный ужас, хотя он еще не терял надежды на то, что привидение в этот день бродить не будет. Ах, как он ждал этого дня, как он все хорошо рассчитал, а теперь это все рухнуло.

Ночь выдалась довольно светлая, от деревни до самого леса все было отчетливо видно. Путники уже подходили к лесу, как вдруг оттуда шагнула высоченная — по крайней мере им так показалось — фигура в белом и направилась к ним.

Управляющий вскрикнул и как колода свалился на землю. Церковный служка, мгновенно протрезвев, бросился бежать, а работник, как остолбенел от неожиданности, так и продолжал стоять. Но, когда фигура, отбросив белой рукой покрывало, показала череп и оскалила зубы, у него волосы на голове встали дыбом, его охватил ужас и он опустился на колени рядом с управляющим.

Фигура же, не обращая на него внимания, сильной рукой подняла управляющего с земли и загробным голосом прогудела ему в ухо:

— Если еще раз в доме священника появишься как жених, каюк тебе!

Сказала и широким неторопливым шагом направилась к деревне.

А в это время Влчек, от страху чуть дыша, прибежал на деревенскую площадь и бросился к ночному сторожу. Вдвоем они перебудили полдеревни. Тот, кто был посмелее, отважился выйти на улицу, прихватив дубины и цепи. Служка же побежал домой и вернулся с крестом.

Окружив Влчка, толпою отправились к приходскому лесу. За околицей сразу же увидели, как фигура в белом медленно шагает, но уже не в сторону деревни, а минуя ее, через луг к кладбищу. На мгновение все остановились, но затем, подбадривая себя криками, скопом двинулись за белой фигурой, а та, увидев их, ускорила шаги.

Неожиданно она бросилась бежать к реке, и на мостике пропала у них на глазах.

Осмелев, все кинулись к мосту. «Тут лежит что-то белое!» — крикнул кто-то. Церковный служка осенил крестом мостик. А когда на возглас «Хвала всякому доброму духу твоему, господи!» никто не отозвался, один крестьянин подошел поближе и увидел, что там лежит связанная в узелок одежда. Он поддел ее на палку, так и принес узелок в деревню. По пути прихватили с собой полумертвого управляющего, и батрак уже не вел его, а почти нес. Направились прямо к дому священника. Он еще не спал и охотно открыл им дверь.

Осмотрев найденное, очень удивились. Это были два куска белого полотна и коричневая шерстяная юбка с каймой. Юбка была знакома.

— Это юбка дикой Бары! — послышались восклицания.

— Вот проклятая! — выругался кто-то.

— Ну, прямо настоящая змея! — присоединились остальные, но пуще всех лютовали управляющий и служка, они были просто в бешенстве. Один только батрак смеялся и приговаривал:

— Я, как увидел привидение, ну, думаю — смерть и никак на предполагал, что привидение — это Бара, вот чертова девка!

Тут к остальным примкнула и панна Пепинка. Из каморки, где она уже почивала, выманили ее шум и гам. Укутанная шалью, в желтом стеганом ночном чепце — на ней непременно должно было быть что-нибудь желтое — она вошла с каганцом^[15] в одной руке и связкой ключей в другой.

— Ради бога, люди, что случилось? — испуганно спросила она. И услышала из нескольких уст ответ о событии неслыханном.

— Ах, безбожница, ах, неблагодарная девка! — вышла из себя Пепинка- — Ну, погоди, я тебе задам, я тебе растолкую, что к чему! Где она?

— А кто ее знает! Исчезла посредине моста, как сквозь землю провалилась.

— Может, прыгнула в воду? — спросил пан священник.

— Мы не слышали плеска и в воде никого не видели. Но это еще ничего не значит, ваше преподобие, этакое дикое дитя может и невидимкой стать, для него в воде — что в огне, в воздухе — что на земле, все едино, — сказал один из соседей.

— Не верьте этим сказкам, люди добрые, — укоризненно заметил пан священник. — Бара девушка смелая, ну, поозорничала, только и всего, за это она должна быть наказана. Пусть завтра ко мне придет.

— И наказана сурово, ваше преподобие, — добавил пан управляющий, дрожа от злости и страха, который проник в него до мозга костей, — как можно строже, ведь это преступление — так одурачить всю деревню.

— Все это не так уж и страшно, уважаемый пан, — рассудили крестьяне, — вот только женщины напугались.

— Моя жена, бедняга, даже заболела, такое безбожие нельзя прощать, — жаловался Влчек, помалкивая, как и крестьяне, о своем страхе.

Услышав это, панна Пепинка так обрадовалась, что готова была тут же простить Бару. Но батрак опять настроил ее против девушки, сказав:

— Чего уж отпираться, я и вправду испугался, хотя и не из трусливых... и все мы испугались. Вы, пан Влчек, еле до дому доползли... а почтенный пан управляющий свалился на землю, как гнилая груша... Когда оно оскалило на меня зубы, я и в самом деле подумал, что это смерть... ничего тут удивительного нет, ведь в голове у меня немного шумело... я ждал уже, что меня схватит за горло, а оно схватило почтенного пана, подняло его и крикнуло в ухо: «Если еще раз в доме священника появишься как жених, каюк тебе!»

Батрак хотел показать на пане управляющем, как Бара его схватила, но тот уклонился, а лицо его все время меняло цвет от красного до фиолетового.

Панну Пепинку это страшно обидело, а крестьяне, за то, что Бара проделала с паном управляющим, простили ей свой конфуз. Разбирательство отложили до утра. Пан управляющий остался в доме священника, но едва рассвело, он уже был по ту сторону поля.

Когда утром Элшка услышала, на что отважилась Бара ради нее, она стала умолять дядюшку и Пепинку, чтобы они ее простили, потому что сделала она это, желая избавить Элшку от пана управляющего. Однако панна Пепинка не хотела отказываться от своего плана, а за то, что Бара так унизила пана управляющего, не могла она ее легко простить.

— А если ты за пана управляющего не выйдешь, нитки от меня не получишь, — пригрозила она Элшке, но та в ответ лишь пожала плечами.

Пан священник был не так упрям, он не хотел принуждать племянницу, однако полностью простить Бару сам не мог. Элшка с удовольствием пошла бы к Баре, но не посмела.

Якуб ничегошеньки не знал о проделках своей дочки. Утром, как обычно, взял рожок и отправился собирать стадо. Но к его удивлению, — словно за ночь пал весь скот либо все батрачки проспали, — ни одни ворота не распахнулись. Он вплотную подходил к домам, трубил в рожок так, что мертвые бы проснулись в своих могилах, и хотя коровы ревели, никто не шел их выпустить. К Якубу вышли батрачки и сказали:

— Вы, Якуб, больше не будете пасти стадо, другой пасти будет.

«В чем дело?» — подумал Якуб и отправился к старосте. От него он и услышал, что происходит.

— Против вас, Якуб, мы ничего не имеем, но ваша Бара дикая, и женщины боятся, что колдовством своим она навредит коровам.

— Разве когда-нибудь от нее был вред стаду?

— Нет, но теперь Бара могла бы мстить.

— Оставьте мою дочь в покое, — рассердился Якуб, — если хотите, чтобы я был у вас пастухом, буду вам служить, а если нет, тоже хорошо, свет велик, а господь бог нас не оставит!

— К добру это не приведет.

— Ну, вот и отдайте стадо другому пастуху, кому захотите. Наверное, за всю свою жизнь Якуб так не гневался и столько не говорил, как в тот раз. И пошел домой.

Бары дома не было. Якуб отвязал Лишая, а мычавших корову и быка, которых обычно брал в стадо, оставил в хлеву и пошел к священнику.

Бара стояла перед ним.

— Это ты нарядилась привидением?

— Я нарядилась, ваше преподобие, — храбро отвечала Бара.

— А зачем?

— Я знала, что пан управляющий трус, и хотела попугать его, чтобы он не мучил Элшку, она его видеть не может, если ее заставят выйти за него замуж, она умрет.

— Запомни — никогда не гаси огонь, который тебя не жжет. И без тебя все уладилось бы. Скажи, а как тебе удалось с мостика исчезнуть?

— Ладно, скажу, ваше преподобие. Сбросила я с себя тряпки и юбку, прыгнула в реку и проплыла под водой, так, что меня никто не видел.

— Проплыла под водой! — всплеснул руками священник. — Ну и девка! Да еще ночью! Кто тебя этому научил?

Удивление пана священника показалось Баре довольно смешным.

— Э-э, ваше преподобие, отец показал мне только, как надо двигать руками и ногами, остальному я научилась сама. Тут нет ничего хитрого... Я в реке каждый камень знаю, чего же мне бояться?

Пан священник прочел еще Баре длинное нравоучение, потом послал ее в людскую ждать приговор. Он посоветовался со старостой, сельскими советниками, с паном учителем, и было решено, что коль Бара вызвала всеобщее возмущение и так много себе позволила, наказать ее следует публично. Наказание ей определили такое: она должна была целую ночь просидеть одна в запертой часовне на кладбище. Все сочли наказание суровым, но, мол, если уж она такая смелая, никого и ничего не боится, пусть узнает, что такое страх.

Панне Пепинке это решение не понравилось, Элшка пришла от него в ужас, а женщины в страхе содрогнулись от такого приговора. Даже жена церковного служки готова была простить Бару и считала, что та уже будет достаточно наказана, узнав решение. Одну лишь Бару приговор не тронул, больше всего ее огорчило, что деревня прогоняет отца. Она уже слышала, как с ним обошлись.

Когда пан священник сообщил, где ей придется провести следующую ночь, Бара выслушала его спокойно, затем поцеловала ему руку и сказала:

— Да что говорить о том, где я буду ночевать — там ли, тут ли, я и на камне усну спокойно, вот отцу похуже, куда ему деваться, коль он теперь уже не пастух. А отцу без стада не жить, за столько лет он привык к нему, умрет он у меня. Уладьте это дело как-нибудь, ваше преподобие.

Все удивлялись, откуда девушка набралась храбрости, и были уверены, что это у нее неспроста и что Бара не такая, как другие люди.

«Небось к вечеру перестанет петушиться!» — думали многие, но ошиблись. Бара была печальна лишь до тех пор, пока не узнала, что деревня вернула Якубу право пасти скот, отдала ему свое стадо, чему посодействовал пан священник.

После обеда, когда пан священник дремал, а панна Пепинка от ночного переполоха тоже клевала носом, Элшка прокралась из своей комнаты вниз к Баре.

Заплаканная, перепуганная, она порывисто обняла Бару и снова залилась слезами.

— Да ну, перестаньте, — успокаивала ее Бара, — теперь уже этот сверчок к вам больше не явится. Нужно совершенно потерять совесть, чтобы прийти опять, а все остальное уладится.

— Но ведь тебе, бедняжке, сегодня ночевать на кладбище, я же покоя себе не найду!

— Э-э, не обращайте на это внимания. Я не раз спала у самого кладбища, оно и днем и ночью у меня под носом. Вы спите спокойно! Передайте, пожалуйста, отцу, пусть он обо мне зря не тревожится да привяжет на ночь Лишая, чтобы он не пошел со мной. А завтра я вам расскажу про всю эту заваруху и про то, как я на управляющего страху нагнала, вы долго будете смеяться. Может, вы скоро получите весточку от пана Гинека. А если, Элшка, вы уедете отсюда, меня не оставите здесь? — с грустью спросила ее Бара.

Элшка стиснула ее руку и прошептала:

— Ты же мне родная! — И тихонько вышла. Бара стала напевать и успокоилась.

Когда уже достаточно стемнело, пришли Влчек и ночной сторож, чтобы отвести Бару на кладбище. Панна Пепинка подмигнула ей — повинись, мол, перед паном священником, — хотела замолвить за нее слово, но Бара сделала вид, что не понимает намеков. А когда пан священник сам сказал, что наказание можно было бы и отменить, попроси Бара прощения, она упрямо тряхнула головой и сказала:

— Коль уж вы изволили решить, что я достойна наказания, так я и понесу его! — и последовала за провожатыми.

Люди выбегали на улицу, многие жалели ее, но Бара ни на кого не обращала внимания и весело шагала на кладбище, которое находилось у самого леса неподалеку от общинного выгона.

На кладбище провожатые отперли маленькую каморку в часовне, где хранились метлы да погребальные носилки, сказали ей: «Храни тебя господь!» и отправились по домам.

В каморке было маленькое, с ладонь величиной, окошко, из которого виднелись долина и лес. Бара встала у этого окошка и долго-долго смотрела вдаль. Видимо, печальны были проносившиеся в ее голове мысли, потому что слезы одна за другой капали из красивых ее глаз на смуглые щеки.

Все выше всходил месяц, в окнах домов один за другим гасли огни, вокруг стихало. На могилы ложились тени высоких пихт, росших у кладбищенской ограды, над долиной поднимался легкий туман. Лишь собачий вой и лай нарушали ночную тишину.

Бара смотрела на могилу матери, вспоминала свое сиротское детство, ненависть и презрение людей к ней, и впервые ей стало тяжко от всего этого, и впервые в голову ей пришла мысль: «Хоть так, мама, я с тобой рядышком полежу!» За этой мыслью родилась следующая, в мыслях этих картины сменяли одна другую: вот ей кажется, что она обнимает красавицу Элшку, а на лесную тропинку воображение ее вызвало высокого, широкоплечего человека с решительным лицом в костюме охотника. Но в конце концов она отвернулась от окошка, молча покачала головой и, прикрывая лицо руками, с глубоким вздохом опустилась на пол, заплакала и стала молиться.

Успокоившись наконец, она поднялась и собиралась уже лечь на погребальные носилки, как вдруг под окошком залаял пес и громкий голос окликнул ее:

— Бара! Спишь?

Это были Якуб и Лишай.

— Не сплю, отец, но скоро усну. Ты зачем сюда пришел? Я не боюсь.

— Вот и хорошо, дочка, спи там, а я буду спать здесь, ночь ведь теплая. Отец с Лишаем улеглись под окошком и спокойно проспали до самого утра.

Утром, едва начало светать, из лесу вышел человек в костюме охотника. Якуб довольно часто встречал его раньше в лесу и в долине, но не знал, кто он.

— Что вы тут делаете, Якуб? — подойдя к нему, спросил охотник.

— Да тут вот, уважаемый пан, мою дочку заперли на ночь, ну, я, конечно, не смог дома оставаться.

— Бару? А что случилось? — спросил удивленный охотник. Якуб кратко рассказал обо всем.

Охотник разразился проклятьями. Потом сорвал с плеча ружье, повесил его на дерево, быстро перелез через кладбищенскую ограду и, выбив сильным ударом плеча дверь часовни, предстал перед Барой, которая от шума проснулась. Увидев охотника, она решила, что это сон, но, услышав его голос, удивилась тому, как он сюда попал, и от растерянности даже не ответила ему, когда он поздоровался.

— Ты не удивляйся, Бара, что я так ворвался. Иду мимо, вижу твоего отца, от него узнаю, что с тобой происходит. Меня рассердило, что тебя тут заперли. Выходи же из этой покойницкой, — сказал охотник и взял Бару за руку.

— Нет... я останусь здесь до тех пор, пока за мной не придут... а то скажут, что я сбежала. Да и не так уж плохо мне здесь, — ответила Бара, легонько вынимая свою руку из руки охотника.

— Тогда я позову отца, и мы побудем здесь оба, — сказал охотник и кликнул Якуба через ограду. Якуб перелез через нее и направился к Баре, а Лишай от радости просто не знал, куда себя девать.

Увидев, на чем Бара спала, Якуб чуть не заплакал и, чтобы скрыть слезы, ушел на могилу жены.

Охотник присел на носилки. Бара играла с Лишаем, но при этом видела, как охотник неотступно за нею наблюдает. Девушка краснела и бледнела, а сердце ее билось сильнее, чем ночью, когда она одна-одинешенька была в часовне.

— А что, разве в деревне нет никого, кроме отца, кто бы к тебе сюда заглянул? — спросил немного погодя охотник.

— Кроме Элшки и отца — никого. Отец вот пришел, а Элшка прийти не может, и больше у меня никого нет, кто бы меня так любил. И еще ты, правда? — сказала она, глядя в глаза псу. — Да и к кладбищу никто не осмеливается приближаться, — добавила она.

— Удивляюсь я твоей смелости, как всегда удивлялся твоей силе. Я часто рассказывал о тебе моей матери.

— У вас еще жива мать? — доверительно спросила Бара.

— Да, мама старенькая, мы с нею живем высоко на холме в лесу, около часу ходьбы отсюда, в охотничьем домике. Сам я охотник. Матери моей хочется, чтобы рядом с нею дочка была, мечтает видеть меня счастливым. Не нашлось милой сердцу моему, пока не встретил тебя. Бара, я не привык много говорить. Я люблю тебя с той минуты, как увидел. Я научился понимать тебя, хотя никогда с тобой не разговаривал, и, если до сих пор ни о чем тебе не говорил, лишь потому, что боялся получить отказ. Теперь ты знаешь все. Вот и скажи, нравлюсь ли я тебе и хочешь ли ты стать моей женой. Оставаться в Вестце ты больше не можешь, поэтому забери с собой все, что у тебя есть, и вместе с отцом сейчас же идемте ко мне в лес, там люди тебя не обидят.

Бара стояла словно статуя и не могла ни шелохнуться, ни слова вымолвить.

Охотник не понял, как ему это истолковать, но, желая знать правду, какой бы горькой она ни была, еще раз спросил Бару, хочет ли она стать его женой. Тут девушка расплакалась и воскликнула:

— Боже, неужели это правда, что вы меня любите?

В подтверждение охотник поцеловал ее и подал ей руку. И тут только она призналась ему в том, что давно скрывает свою любовь к нему.

После такого объяснения они вышли из часовни, встали перед Якубом на колени, и охотник обратился к нему:

— Вы знаете меня, отец, знаете, что я уже давно мог бы жениться, но ни одна девушка мне не нравилась, пока я не встретил вашу дочь. Я полюбил ее. Только что мы пришли к согласию и теперь просим вашего благословения. Неважно, что это происходит на кладбище, повсюду земля божья, всюду есть бог!

Якуб ни о чем их не стал спрашивать, главное, что Бара была довольна. Он благословил их, и они договорились об остальном.

Церковный служка очень удивился, придя после того как отзвонили к заутрене за Барой и увидев ее не одну, а с отцом и женихом, как представил себя охотник.

Еще больше этому удивились в доме священника и в деревне. Все думали, что после такого унижения Бара станет кроткой, а она возвращается невестой, да еще такого человека!

Никто не предполагал, что «дикую» Бару может кто-нибудь полюбить, а вот полюбили же!

— Ей чертовски повезло! — говорили девушки.

От души, искренне обрадовалась Элшка, когда Бара привела к ней своего жениха.

— Вот видишь, господь бог воздал тебе за службу, которую ты мне сослужила и столько из-за этого натерпелась. Я знала, что встретишь человека и он тебя полюбит. Всем сердцем любите ее, она этого заслуживает, — сказала добрая девушка охотнику, подала ему руку, и молодой человек пожал ее с искренней благодарностью.

Охотник рад был бы забрать Бару с собой тотчас же, но не получалось, как хотелось бы того. Да и панна Пепинка не могла допустить, чтобы Бара покинула их еще до свадьбы. И Якубу тоже нельзя было сразу оставить свое пастушеское хозяйство.

Больше всего Бара жалела Элшку. Но на следующий день пану священнику пришло письмо из Праги, в котором тетя писала, что все свое состояние она отдает Элшке только при условии, что та выйдет замуж за молодого врача, который ее вылечил. Пусть пан священник спросит Элшку: согласна она или нет? К письму была приложена записка для Элшки, исполненная самых радостных надежд на скорую встречу. Большего Бара и желать не могла.

Перед свадьбой с нею помирилась вся деревня, даже жена церковного служки, которая пожелала ей счастья и передала письмо от Йозефека. Элшка прочла его Баре, и лишь теперь ей стало известно то, что Элшка давно знала: Йозефек любит Бару, из-за нее и священником не хотел быть, но поскольку она выходит замуж, то он с радостью выполнит волю родителей.

Неделю спустя панна Пепинка справила Баре свадьбу. Старенькая мать охотника была на ней, а после свадьбы увела с собою в лес долгожданную дочку. Якуб ушел с ними.

Когда охотник, показывая молодой жене свое хозяйство, привел ее в комнатку, где стояла его кровать, со стены он снял висевший на ней уже засохший веночек.

— Узнаешь его? — спросил он Бару.

Это был тот самый веночек, что повис на вербе ранним утром в праздник Яна Крестителя.

Бара улыбнулась.

— А о ком ты думала, когда его в речку бросала? — спросил охотник, прижимая ее к сердцу.

Бара не ответила, только обняла его и с нежной улыбкой подняла на него свои, прозванные волоокими глаза, для охотника самые красивые на свете.

Примечания

1

Засека - м

(обратно)

2

Сермяга — грубое некрашеноесукно.

(обратно)

3

Полудница (полуденная ведьма) - в славянской мифологии дух жаркого полудня, настигающий тех, кто работает в поле в полдень. Оставленного без присмотра ребёнка похищает или же может заменить своим собственным.

(обратно)

4

Блуждающие огни — редкие природные явления, наблюдаемые по ночам на болотах, полях и кладбищах. Славяне верили, что это души умерших людей, появляющиеся над своими могилами.

(обратно)

5

Лишай - ударение на первом слоге.

(обратно)

6

Инкрустация — украшение изделий узорами и изображениями из кусочков мрамора, керамики, металла, дерева, перламутра и цветных камней, которые накладываются на поверхность и отличаются от неё по цвету или материалу.

(обратно)

7

Праздник в честь святого, покровителя храма.

(обратно)

8

Ян Жижка — военачальник гуситов в XV веке. 

(обратно)

9

Миля равна примерно семи километрам.

(обратно)

10

Ток - площадка для обмолота зерна.

(обратно)

11

Василиск — сказочное чудовище, змей.

(обратно)

12

Праздник Яна Крестителя (Иван-Купала) - летний народный праздник языческого происхождения. Изначально был связана с летним солнцестоянием. По мере распространения христианства обряды стали привязываться ко дню рождества Иоанна (Яна) Крестителя, который крестил в реке Иордан Иисуса Христа. Купальский венок был обязательным атрибутом праздника.

(обратно)

13

Приходский лес - принадлежащий церковному приходу.

(обратно)

14

Нанка - хлопчатобумажная ткань из толстой пряжи, обычно жёлтого цвета.

(обратно)

15

Каганец — плошка с жиром и фитилем, светильник.

(обратно)

Оглавление

Дикая Бара

I

II

III

*** Примечания ***