Китай: краткая история культуры [Чарльз Патрик Фицджеральд] (fb2) читать онлайн

Charles Patrick Fitzgerald

(5 March 1902 – 13 April 1992)

China: A Short Cultural History

Чарльз Патрик Фицджеральд

Китай: краткая история культуры

New York - London, 1938

Один из лучших очерков по истории культуры Китая. Все главы в формате txt.

Оглавление

Введение

Часть первая. Феодальный Китай

Глава I. Предыстория

Глава II. Древние боги

Глава III. Эпоха феодализма

Глава IV. "Сто школ" философии

Глава V. Искусство Шан и Чжоу

Часть вторая. Первая империя

Глава VI. Образование централизованного государства

Глава VII. Социально-экономический переворот

Глава VIII. Ханьская экспансия и открытие Запада

Глава IX. Литература и религия в эпоху Хань

Глава X. Ханьское искусство

Часть третья. Эпоха смуты

Глава XI. Падение первой империи

Глава XII. Даосизм и буддизм. Поздний даосизм

Часть четвертая. Танская империя

Глава XIII. Восстановление единства

Глава XIV. Социально-экономическая обстановка

Глава XV. Новые контакты с Западом

Глава XVI. "Золотой век" поэзии

Глава XVII. Танское искусство

Часть пятая. Династия Сун

Глава XVIII. Сунская монархия

Глава XIX. Реформы Ван Ань-ши

Глава XX. Чжу Си и неоконфуцианство

Глава XXI. Нашествие степняков

Глава XXII. Сунская живопись

Часть шестая. Династия Мин

Глава XXIII. Возрождение Китая

Глава XXIV. Начало торговли с Европой

Глава XXV. Драма и роман

Глава XXVI. Архитектура

Часть седьмая. Китай при Манчжурах

Глава XXVII. Манчжурское завоевание

Глава XXVIII. Экономические последствия морской торговли

Глава XXIX. Христианство тайпинов

Глава XXX. Позднее искусство

Введение. Земля и люди

История каждой страны в значительной степени определяется географическими факторами. Прежде чем обратить свой взор на происхождение китайской цивилизации, необходимо сделать краткое описание земель, где возникла эта автохтонная культура, а также той географической подоплеки, которая определяла ее развитие и экспансию. До того, как совсем в недавние времена китайская культура утвердилась на равнинах Манчжурии, северной границей исторического Китая была горная цепь, формирующая южную оконечность великих монгольских степей, вдоль которой была построена Великая Стена. Южные границы Китая никогда не были четко определены. Они продвигались на юг постепенно, вместе с медленным расширением китайского культурного ареала. Хотя на современных картах страна, называемая Китаем, имеет четко установленные границы, она никогда не представляла собой статичное географическое единство. Временами Туркестан и Аннам (Вьетнам) включались в состав китайской империи, но эти территории никогда не были собственно китайскими. Границы политического образования менялись в течение веков, но зона влияния китайской цивилизации неуклонно увеличивалась. Ни одна из территорий, будучи однажды полностью подчиненной этой цивилизации, не была целиком утеряна, и ни одна из земель, временно ставшая частью китайского ареала, не смогла противостоять проникновению китайской культуры. Этот процесс поглощения порой шел медленно, но всегда был полным и окончательным. Такая изменчивость границ объясняется тем, что китайцы — это не единая нация, а скорее сплав разных народов, объединенных общим культурным пространством. В большей степени история Китая представляет собой летопись процесса расширяющегося культурного влияния, а не историю завоеваний и создания империи. Географически Китай можно разделить на три региона, исключая Манчжурию и новые колонизованные земли к северу от Великой Стены. "Восемнадцать провинций" к югу от Стены естественным образом составляют три группы по шесть в каждой. Северная группа, омываемая водами Желтой реки (Хуанхэ) и ее притоков; центральная, находящаяся в бассейне Янцзы; и шесть южных провинций, из которых четыре лежат в бассейне Западной реки (Сицзян), впадающей в море у Кантона, а две — Фуцзянь и Чжэцзян — на побережье, вне воздействия этих трех великих рек. Существуют и другие типы деления, но при них географические границы не всегда соответствуют культурным факторам. Климатические различия бассейнов трех рек огромны. Равнина нижнего течения Желтой реки и горные районы в ее верховьях находятся в зоне сухого климата; дождей, выпадающих в основном летом, недостаточно, а зимы здесь тяжелые и холодные. В бассейне Янцзы летом климат мягкий, жаркий и влажный, а зимой — достаточно холодный и сырой. Снег нередко выпадает в провинциях нижнего течения Янцзы, а в особенно холодные годы сама река покрывается тонким льдом. Субтропический климат долины Западной реки в летние месяцы очень жаркий и влажный, а зимой — теплый и солнечный. Три реки схожи в одном: все они берут начало в высокогорных районах на границе с Тибетом, пробиваются в низины сквозь каменистые кручи и горные ущелья и достигают моря, протекая через широкие аллювиальные равнины. Абсолютное большинство китайцев живет на этих восточных равнинах, западные же горные провинции малонаселены и труднодоступны. На западе Китай отрезан от остальной Азии высокими хребтами восточного Тибета и областью Кукунор. Отроги этих одних из самых высоких в мире гор простираются далеко на восток, так что западные провинции Китая находятся в горных районах, где высокие плато разделены цепями покрытых лесами хребтов, идущих на восток и запад. Спуск на равнину везде крутой и обрывистый, проходы узкие и извилистые, на реках многочисленные водопады, что делает судоходство опасным или даже невозможным. Итак, существует горный барьер, простирающийся с севера на юг и разделяющий высокие плато на западе и восточные прибрежные равнины. В культурном отношении такое разделение не менее значимо, чем различия климатических условий бассейнов трех рек. Горцы Гуйчжоу и Юннани — провинций, географически включенных в дренажную систему Западной реки, — имеют очень мало общего с кантонцами, проживающими в дельте этой же реки. Они говорят на северном диалекте, их обычаи и архитектура северные по своему стилю, а сами они пришли в эти провинции не по морскому побережью и долине Западной реки, а через труднодоступные проходы из северо-западных провинций и долины Янцзы. К тому же климат западного плато отличается от климата прибрежный равнины. В Юннани, находящейся в тропиках, холоднее, чем в более северных районах, ибо большая ее часть находится на высоте свыше шести тысяч футов над уровнем моря, а растительность здесь средиземноморского типа. Сычуань, западная провинция в верховьях Янцзы, существенно отличается от других районов бассейна этой же реки. Эта территория, ограниченная высокими горными хребтами, располагается в зоне субтропического климата, теплого и влажного, и зимой здесь никогда не бывает заморозков, что довольно часто наблюдается в районах вниз по течению реки. В отличие от ярко выраженного различия между западными плато и восточными равнинами, границы бассейнов трех рек определены не столь четко. Долина Желтой реки не отделена от дельты Янцзы ни горными хребтами, ни даже холмами. Оба района незаметно поглощаются болотистыми землями, простирающимися вдоль морского побережья. Далее к западу водораздел более очевиден, но в целом возможность довольно легкого перехода с севера на юг в восточном Китае является тем географическим фактором, который сыграл ключевую роль в истории. Тем не менее, характер бассейнов двух рек принципиально различен. В бассейне Желтой реки зимой сухо и холодно, лесов мало, что делает невозможным выращивание риса. Это — лессовая страна, где почвы состоят из нанесенной ветром из монгольской пустыни пыли, которая за многие столетия покрыла всю поверхность Северного Китая глубоким слоем рыхлой и желтой земли, плодородной при ирригации, но после дождей становящейся сухой и полной песка. Густые леса не могут расти на лессовых почвах, и даже сегодня, после столетий культивации, на северокитайской равнине нет лесов, а деревьев очень мало. В свое время горные хребты северо-запада и изолированные холмистые районы Шаньдунского полуострова были покрыты лесами, однако ныне естественные леса остались лишь в самых труднодоступных долинах и поблизости от буддийских храмов, где они были защищены от вырубки. Основные зерновые в Северном Китае — просо и пшеница, второстепенные культуры — бобы и корнеплоды. Эта страна весьма благоприятна для народов, выращивающих лошадей, и для использования колесных повозок. Бассейн же реки Янцзы совершенно иной. Холмы здесь покрыты кустарником, причем даже там, где естественный лес уже вырублен. Долины, в свое время бывшие влажными непроходимыми джунглями, ныне тщательно выровнены для выращивания риса, а на склонах холмов растут чай и рощи тутовых деревьев. За исключением нижнего течения великой реки здесь нет широких равнин, а долины вдоль притоков — узкие и степные. Лошадей в бассейне Янцзы не выращивают и используют их мало, основные тягловые животные — буйволы, а средствами транспорта вплоть до недавнего времени были паланкины, носильщики и речные лодки. Условия этой местности сами по себе являлись естественным барьером от нашествий кочевников, что имело огромное историческое значение. Климат и природные особенности Западной реки, самой южной из трех великих рек, во многом напоминают бассейн Янцзы. Здесь гораздо жарче и влажнее, а так как цивилизация пришла сюда столетия спустя из центральной и северной частей Китая, в горах сохранились значительные лесные массивы. Однако долина Западной реки отрезана от бассейна Янцзы с севера цепью высоких гор, пересекающих страну с запада на восток вплоть до самого моря, где, поворачивая на север, они отделяют две прибрежные провинции, Фуцзянь и Чжэцзян, от внутренней части Китая. Эта цепь всегда препятствовала сообщению между Центральным и Южным Китаем. Пересекающая ее железная дорога, связывающая Кантон с долиной Янцзы, была построена лишь в 1950 году, а Фуцзянь была соединена с остальным Китаем лишь в 1957 году. До этого проще и быстрее было добираться из Кантона в Шанхай морем; а Фуцзянь сообщалась с остальными частями страны почти исключительно по морю. Таким образом, географически Китай не представляет собой единства, а различные регионы отнюдь не легкодоступны друг для друга. Неудивительно поэтому, что эти различные районы населены народами, ныне хотя и объединенными в мощное культурное поле, но этнически отличающимися. Интригующий вопрос о происхождении китайцев — само название уже сбивает с толку — обсуждается далее. Население северных провинций сейчас, а возможно, и всегда, было смешано с народами монгольских степей. Современный язык является нормативным на большей части Китая, а особенно в северных провинциях, и на одном и том же диалекте, с незначительными местными нюансами, говорят повсюду: от побережья до тибетской границы, вплоть до холмистых юго-западных провинций, граничащих с Бирмой. Китайская культура и язык полностью стерли различия между народами долины Янцзы и северных равнин, хотя эти различия были весьма существенны две тысячи лет назад. Однако по темпераменту они разнятся до сих пор. Северяне медлительны, уравновешенны, практичны, но не слишком проворны и сообразительны. Люди из районов Янцзы — нервны и вспыльчивы, наделены живым умом и горячностью. Они обладают красноречием, легко приспосабливаются ко всему, но, возможно, заслуживают меньше доверия в сравнении с выдержанными северянами. Еще далее на юг, вдоль побережья, различия характеров дополняются еще и несхожими диалектами. "Диалектный пояс", не захватывающий внутренние провинции, начинается в устье Янцзы, простирается вплоть до Аннама (Вьетнама) и включает в себя все южное побережье Китая. Существуют четыре основных диалекта, а также бесчисленное множество местных вариаций. По своей грамматической структуре эти языки весьма близки к северокитайскому — различия незначительны, однако это не касается произношения слов. В фуцзяньском, самом своеобразном из этих диалектов, язык сохранил множество следов из языка народа Юэ, некитайского по происхождению, жившего на территории этой провинции в древности. Сами фуцзяньцы гораздо темнее и ниже ростом, чем остальные китайцы, они, без сомнения, представляют собой отдельную ветвь и лишь слегка перемешаны с иммигрантами с севера и из долины Янцзы. В горах до сих пор проживают народы, которых сами жители провинции не считают "китайцами". Кантонский (гуандунский) диалект представляет собой не столько инородный язык, сколько старокитайский, в нем сохранилось произношение, которое исчезло в северных и центральных провинциях. Идеографическое письмо, где значение отделено от произносимого слова, не "фиксирует" звуковое выражение языка, каждое слово меняется гораздо быстрее и значительнее, чем в странах с алфавитной формой письма. Кантон и прибрежные районы вошли в состав империи во II веке до н. э., но колонизация не была полной вплоть до VII века. Произношение именно этой эпохи и сохранилось в значительной степени в кантонском диалекте. В верховьях Западной реки, то есть в провинциях Гуанси, Гуйчжоу и Юннань, которые последними стали частью культурного единства китайской империи, по-прежнему обитает множество некитайских народностей, называемых сейчас "национальными меньшинствами". Возможно, эти народы ранее занимали территорию всего современного Китая к югу от Янцзы, ныне же они представляют собой замкнутые этнические группы, проживающие в высокогорных районах. Политика китайского правительства сегодня направлена на то, чтобы предоставить им автономию, они называются своими собственными именами, пришедшими на смену прозвищам, часто пренебрежительным. По китайской статистике, общая численность национальных меньшинств — тридцать пять миллионов, сюда также включены монголы, тибетцы и среднеазиатские народы, не живущие в пределах восемнадцати старых провинций. В это число также входят около семи миллионов мусульман, рассеянных по всем провинциям. Численность меньшинств юго-запада, вероятно, не менее двадцати миллионов, сюда же входят восемь групп и большое число маленьких племен. Можно предположить, что исчезновение или уход этих народов перед лицом миграции китайцев является иллюзией. Только те, кто не хотел "китаизироваться" и воспринимать чуждые обычаи, бежали в горы. Значительная часть населения юга, называющая себя "китайцами", происходит от тех или иных местных народов. В городе Учане на реке Янцзы, бывшем в течение веков центром китайской цивилизации и администрации, еще в 1926 году были семьи, писавшие верхнюю часть иероглифа, обозначающего фамилию, снизу. Говорили, что это объясняется их происхождением, идущим от ветви мяо. Когда они приняли китайские обычаи и фамилии, их заставляли писать свои имена таким необычным способом, чтобы отличаться от одноименных китайских кланов. Народность носу, более известная по китайскому обозначению как лало, обитает в Гуйчжоу и западной Сычуани. В последней они были независимы от местных властей вплоть до образования КНР. В Гуйчжоу носу представляли собой весьма богатый класс землевладельцев, они жили в горных замках и управляли обширными поместьями, на которых работали мяо. При нынешнем режиме эти феодальные привилегии были отменены, а территория поделена на автономные районы. Члены бывшей аристократии сегодня обучаются в Пекинском Институте национальных меньшинств, а затем их посылают обратно в родные места в качестве партийных работников и управленцев. Говорят, что эта система хорошо работает, ибо партийных чиновников из местной верхушки меньшинства принимают гораздо охотнее. Самым большим по численности некитайским меньшинством юго-западного Китая являются чжуаны, численность которых около семи миллионов. Они проживают в западной части Гуанси. Мяо, которые обитают во всех трех провинциях: Юннани, Гуйчжоу и Гуанси, — подразделяются на множество субплемен, разделенных географически, каждое из которых имеет свою одежду и диалект, непонятный другим мяо. Дуны Гуйчжоу являются ветвью тибетцев, которые также проживают вдоль китайско-бирманской границы и этнически родственны бирманским маням. В этом регионе живут многие другие менее и более примитивные народы, такие, как цзинь, ва и лису. Институт национальных меньшинств предпринял изучение языков, на которых говорят эти группы, чем до сих пор пренебрегали, и выпускает школьные учебники, используя при этом латиницу. Сычуаньские носу имеют, или, точнее, имели, идеографическое письмо, произошедшее от китайских иероглифов и приспособленное к языку носу. Сейчас оно вышло из употребления, поскольку не может соперничать с распространяющимся влиянием китайской литературы, которая буквально обрушивается на все местные народы, стремящиеся к цивилизации. Именно в этом районе, вдоль границы Сычуани и Тибета, многие племена по-прежнему мало зависят от китайской культуры или правительства. Многие из них являются кочевниками и вплоть до недавнего времени управлялись "царями", признававшими сюзеренитет китайского императора, но тщательно избегавшими близких контактов с огромной державой. Племена, живущие на границе с Тибетом, до некоторой степени являются буддистами, последователями ламаистской религии Тибета, но, похоже, соприкосновение с более высокой культурой мало отразилось и на их шаманистских верованиях, и на их обычаях и морали. В Гуйчжоу и Юннани аборигены, остающиеся в племенах, являются язычниками и не имеют ни малейшего представления о буддизме. Их религия сродни ранней форме поклонения природе, исповедовавшейся китайцами в древности. По представлениям этих народностей, те, кто покинул племя и получил китайское образование, принимают китайские религии. Китайцы всегда относились к ассимилированным меньшинствам как к равным, и существует немало примеров, когда выходцы из некитайских народностей достигали высоких постов, как в имперские, так и в более поздние времена. Единственным требованием было умение говорить по- китайски и быть грамотным. Не совсем ясно, мог ли при этой системе выходец из меньшинства считаться "ханьцем", или же, как бы образован он ни был, по-прежнему должен был считаться членом своей народности. На западе Юннани проживают два некитайских народа: миньцзя (их сейчас называют бай) и наки, сохранившие плодородные рисовые поля. К байцам из области Дали китайцы всегда относились как к равным. Однако они продолжали говорить на своем родном некитайском языке и сохраняли обычаи, весьма отличные от китайской культуры. Занимаясь в основном выращиванием риса, народ бай в течение многих веков занимал бассейн озера Эрхай и прилегающие долины; ему удавалось, не теряя своих земель, подчиниться шанскому завоеванию периода царства Наньчжао (VII век), затем монголам Хубилая и, наконец, китайской династии Мин, а после и манчжурам в XVIII веке. Наки — народ, проживающий вокруг города Лицзяна на северо-западе Юннани, представляет собой самостоятельное этническое образование. Для ритуальных целей они по-прежнему используют письмо, которое по своему происхождению не является ни китайским, ни санскритским. Их культура испытала сильное влияние ламаистского буддизма, несмотря на то, что была ответвлением тибетской, а многие сохраняемые ими обряды противоречат китайским понятиям о нравственности. В некоторых частях Китая существуют общности, происходящие от переселенцев. Мусульмане Юннани являются потомками западноазиатских наемников, пришедших сюда в XIII веке вместе с монгольскими императорами. Хотя эти солдаты уже в первых поколениях женились на местных женщинах, туземках или китаянках, мусульмане в Юннани до сих пор сохранили специфические физические черты, напоминающие сирийских арабов. Они говорят по-китайски и носят национальную китайскую одежду, отличаясь от остального населения лишь вероисповеданием и внешним обликом. Мусульмане на северо-западе, в Ганьсу и Шэньси, происходят от переселенцев из Средней Азии, проникавших сюда начиная с периода Тан (618–907). Маленькие мусульманские общности северных провинций являются китайскими во всем, кроме религии, но на западе отличительный арменоидный тип свидетельствует о чужеземных корнях. Мусульмане не перемешиваются с китайцами-буддистами, но, поскольку они имели обыкновение покупать в голодные годы девочек, сейчас они представляют собой смешанный тип, причем китайская кровь постепенно начинает доминировать. Мусульмане образуют национальное меньшинство, называемое "хуэй". Заявляется, что сейчас в КНР всего десять миллионов мусульман, куда включаются около четырех миллионов уйгуров и казахов Синьцзяна. Вплоть до недавнего времени существовало поселение евреев в Кайфэне, столице провинции Хэнань, находящейся в долине Желтой реки. Предположительно, они пришли сюда в то время, когда этот город был столицей империи при династии Сун в X–XI веках. Вплоть до середины XIX века евреи Кайфэна, хотя и обедневшие и утратившие прежнее положение, сохраняли свою религию, и у них был свой раввин, который мог читать по-еврейски. После его смерти община распалась, синагога превратилась в руины, а евреи Кайфэна растворились среди китайского населения. Они утратили свою самоидентичность и более не составляют отдельной общности. В Гуандуне, провинции, столицей которой является Кантон (Гуанчжоу), есть большая общность, называемая "хакка" ("кэ цзя" на нормативном языке), то есть "гости". Они говорят на особом диалекте, не вступают в браки с кантонцами, которыми презираются, но во всем остальном не отличаются от обычного китайского населения. Согласно традиции, эти люди — потомки северных китайцев, в огромном количестве бежавших в Гуандун в XIII веке, спасаясь от ужаса монгольских нашествий. Их диалект действительно схож с тем, на котором говорят сегодня в северных провинциях, и, возможно, сохранил произношение семивековой

давности, преобладавшее в этой части Китая. Происхождение хакка остается загадкой, некоторые данные свидетельствуют, что кое-где хакка смешались с народностью яо. Предположительно, переселенцы хакка не смогли обустроиться на землях, занятых коренными кантонцами, и отправились в горные районы яо, где смешались с туземцами, которые восприняли их диалект. Термин "гости" также применяется к китайским поселенцам в Юннани, пришедшим сюда во время и после династии Мин (начиная с XIV века). Более древние китайские жители, прибывшие в III веке и после, известны как "лао ханьжэнь" ("старые ханьцы"). В Юннани они занимали аристократическое положение и не вступали в браки с "гостями". В Гуйчжоу же, наоборот, они были бедны и презирались более поздними переселенцами. Несмотря на обилие различных общностей и туземных племен, особенно в южных и юго-западных провинциях, сегодняшний Китай представляет собой впечатляющее культурное единство, которое западному путешественнику может даже показаться более полным, чем на самом деле. Сами некитайские народы, шаны и мяо, являются родственниками, принадлежа к тибето-бирманской ветви монголоидной расы, не отличающейся от китайской ветви сколько-нибудь заметными характеристиками черт и пигментации. Путешественник увидит мало отличий между китайцем и мяо, и еще меньше между северным китайцем и южанином. Очевидная идентичность типа и подлинная идентичность культуры на столь обширной и столь очевидно различающейся в климатическом и рельефном отношении территории является выдающимся достижением китайской цивилизации. Каждая из восемнадцати китайских провинций за Великой Стеной и трех манчжурских вне ее, превышают по своей территории, а часто и по численности населения основные государства Европы, за исключением России. Столь огромное население имеет общую культуру, основа которой — единая письменность, что значительно важнее местных различий в разговорных диалектах.

Часть первая. Феодальный Китай

Глава I. Предыстория

Традиционные и классические описания истории Китая довольно ясно и последовательно изображают возникновение китайской цивилизации и ее развитие на раннем этапе. Однако современными учеными они больше не воспринимаются как история. Сегодня любое изучение ранней китайской культуры основывается скорее на результатах археологических поисков, чем на этих традиционных литературных источниках. Легенды и мифы составляют важный элемент культурной первоосновы народа. Это особенно справедливо для Китая, где нравственные нормы приписывались учениям мудрых правителей далекого прошлого. Поэтому, прежде чем говорить об археологических свидетельствах, следует кратко сказать о самой классической традиции. После того, как Земля и Небо разделились и возник наш мир, вначале космосом управляли двенадцать Небесных императоров, каждый в течение 18 тысяч лет; затем им наследовали одиннадцать Земных императоров, каждый из которых также правил по 18 тысяч лет. Они, в свою очередь, были сменены императорами-людьми, их всего было девять, и они правили в общей сложности 45,6 тысяч лет. Затем шли шестнадцать владык, о которых не известно ничего, кроме их имен, а вслед за ними — трое Повелителей: Фу Си, Шэнь-нун и Хуан-ди. Не во всех легендах Хуан-ди признается одним из трех повелителей, некоторые считают его первым из пяти Императоров. Фу Си и два его преемника создали все искусства и ремесла. Они обитали на территории нынешней провинции Хэнань, южнее Желтой реки. Шэнь-нун (Божественный земледелец) был первым, кто вспахал землю. Хуан-ди, Желтый император — самый ранний правитель, признаваемый историком Сыма Цянем, написавшим или, точнее, составившим первую общую историю Китая в I веке до н. э. Уже в его времена было очевидно, что период трех повелителей нельзя считать историческим. Сыма Цянь делает Хуан-ди, от которого все последующие правители и наследники вели свое происхождение, героем-основателем китайской цивилизации. Если предыдущие трое Владык являются не людьми, но божествами с телом змеи и головой человека, то Хуан- ди — это правитель-человек. При нем и четырех его наследниках: Чжуань Сюе, Ку, Яо и Шуне, — люди, бывшие до этого дикарями, обучились ремеслам и нормам цивилизации. Эти пять мудрецов установили не только формы правления, но и жертвоприношения, которыми следовало умилостивлять богов, горы и реки, а также дали правила нравственности и должного поведения. Это был золотой век, когда управление миром было совершенным. Пять Императоров не основали династии, действительно, их дети не были достойны своих августейших отцов и потому были лишены трона. Чжуань Сюй был внуком Хуан-ди, Ку — его правнуком, но не сыном Чжуань Сюя. Яо также был выбран вместо сына Ку, который не был достойным. Яо, в свою очередь, передал царство Шуню, отвергнув при этом своего сына как неподходящего для этой цели. Шунь выбрал своим наследником Юя, также одного из потомков Хуан-ди, внука Чжуань Сюя. Юй оправдал этот выбор великим свершением — усмирением потопа, нахлынувшего на империю и поднявшегося почти до вершин высочайших холмов. Над этим он трудился в течение тридцати лет, причем столь усердно, что ни разу не вступил в собственный дом, пока не закончил все, хотя за это время он трижды проходил мимо его дверей и слышал плач собственных детей. Его преданность долгу стала классическим образцом. Труды Юя охватили все части Китая, и осталось немного рек, русла которых не были бы изменены или расширены его деятельностью по осушению страны. Юй является основателем первой династии — Ся, так как после его смерти люди настояли, чтобы их повелителем стал его сын, и отвергли министра Юя по имени И, которому тот передал власть. Классическая традиция относит правление Юя к 2205 году до н. э., однако другая хронология, "бамбуковых книг", помещает его царствование под 1989 год до н. э. Династия Ся, основанная Юем, правила до 1557 года до н. э. (1766) и насчитывала семнадцать владык. Кроме легенд, касающихся самого Юя, история этой династии является не более чем родословной, при случае украшенной анекдотическими подробностями. Только рассказывая о правлении последнего владыки Ся, история становится более подробной, чтобы описать его падение. Согласно традиции, столица правителей Ся находилась где-то на юго-западе современной провинции Шаньси, в излучине Желтой реки. Цзе, последний правитель Ся, был тираном, чья жестокость вызывала ненависть народа и оскорбляла знать. Один из ее представителей, Тан, поднял восстание, разгромил и сверг тирана и основал новую династию Шан (Инь). Это произошло в 1557 году до н. э. (1766). Тан был потомком Желтого императора (Хуан-ди). Его предки получили в удел Шан, отождествляемый ныне с районом Шанчжоу в восточной части провинции Шэньси. Он был, таким образом, человеком с западного плато, где его семья жила в течение тринадцати поколений. Его наследники правили Китаем, пока не были свергнуты династией Чжоу в 1050 году до н. э. (1122). После смерти Тана история каждой династии предстает такой же голой летописью смертей и наследований, как и история Ся. Кроме того факта, что столица переносилась пять раз, обо всем остальном записано очень мало, пока дело не доходит до последнего правителя Шан, Чжоу Синя, который был более жестким и деспотическим, чем даже Цзе, последний правитель Ся. О Чжоу Сине рассказано больше, чем о его предшественнике. Он был человеком необычайной силы. Чтобы доставить удовольствие своей наложнице, печально известной Да Цзи, он приказал наполнить озеро вином, развесить на деревьях куски мяса и устроить роскошный пир, во время которого обнаженные юноши и женщины должны были бегать друг за другом среди увешанных мясом деревьев. Его жестокость была необузданной. Когда его дядя, принц Би Гань, воспротестовал против его плохого правления, он воскликнул: "Люди говорят, что вы — совершенномудрый, а я всегда слышал, что у совершенномудрого в сердце семь отверстий". Затем он убил Би Ганя и вырвал его сердце, чтобы посмотреть, так ли это на самом деле. Он посадил в темницу Правителя Запада, известного в империи под именем Вэнь-вана, отца основателя чжоуской династии. Но чжоусцы выкупили своего правителя, послав Чжоу Синю прекрасную девушку, великолепного коня и четыре колесницы. Когда Вэнь-ван вернулся к своему народу, он начал готовиться к войне и пытался склонить на свою сторону шанских вассалов и знать. Его наследник У-ван осуществил его планы и разгромил Чжоу Синя на равнине Му, что недалеко от Вэйхуэй в северной Хэнани. Чжоу Синь бежал в свою столицу (находившуюся рядом с современным Цзиоянем, Вэйхуэйфу, Хэнань) и покончил с собой, бросившись в пламя, пожиравшее его дворец. Затем чжоусский У-ван вошел в столицу Шан, выпустил три стрелы в тело Чжоу Синя и пронзил его мечом. Он обезглавил тела Да Цзи и другой жены Чжоу Синя, которые удавились. Так закончилась династия Шан, а У-ван стал основателем новой династии Чжоу. Цзи, первопредок семьи Чжоу, получил прозвание "Правитель Зерна" (Хоу Цзи) и удивительным образом считался сыном императора Ку, третьего после Хуан-ди. Он получил удел в Шэньси, где его потомки жили в течение многих поколений. Со временем обедневшие и утратившие влияние, они восприняли обычаи жунов и ди, варварских племен, обитавших на западе Шэньси. Только когда вождем стал отец Вэнь-вана, чжоусцы "отбросили обычаи жунов и ди" и переселились на восток в окрестности Сяньфу (Чанъани), столицы Шэньси. Там вождь построил обнесенный стенами город и осел, хотя до этого времени был кочевником. Тем не менее, его наследник, Вэнь-ван, был одним из трех "Князей дворца" при дворе Чжоу Синя и считался подданным шанского правителя. Правление первых чжоуских ванов датируется не точно, но традиция зафиксировала гораздо более важные события этого времени. Сам У-ван создал удельную систему правления, разделив империю на области, которые он распределил между своими братьями и родственниками, причем маленький удел был дан и Шан, чтобы "можно было продолжить жертвоприношения". После смерти После У-вана девять правителей сменили друг друга, пока не настал период, получивший название "регентства Гун-Хэ". Об этих девяти правителях традиция сохранила некоторые сведения. Му, четвертый из девяти правителей, совершил великий поход на запад против варваров цюань-жунов (жунов — "собак"), но вернулся с весьма маленькой добычей, хотя это знаменитое путешествие окутано множеством легенд. Ли, последний из этих девяти правителей, был скупым, жестоким и надменным. Подданные роптали, возмущаясь непомерными налогами, но он установил такие суровые законы против всех, кто критикует правление, что ни один человек не осмеливался заговорить с другим на улице. Правитель был весьма доволен таким положением дел в государстве и сказал своему министру Шао-гуну: "Я подавил все возмущения, чтобы люди больше не осмеливались говорить". Тот ответил: "Вы создали преграду. Но закрыть рты людей труднее, нежели перекрыть реку. Когда течение воды остановлено, она переполнена, и жертв наводнения множество. Точно так же и с ртами людей". Предостережение не было услышано, и в 831 году до н. э. угнетенный народ поднял восстание и изгнал правителя из столицы. С этого момента наступает период "регентства Гун-Хэ" и начинается подлинная хронология, предыстория отходит в прошлое. Регентство, согласно одной из версий, осуществлялось двумя князьями второстепенной линии чжоуского дома, Шао и Чжоу, а название "Гун-Хэ" следует понимать как девиз "всеобщая гармония". Однако, согласно другому описанию, содержащемуся в "бамбуковых книгах", это было регентство человека по имени Хэ, князя местности Гун. Несмотря на такую неопределенность, нет сомнения, что "регентство Гун-Хэ" является подлинным историческим фактом, и начиная с этого времени все важнейшие события китайской истории четко датированы и определены. Сейчас можно обсудить вопрос, что из традиционной истории до 841 года до н. э. можно принять как факт, а какие свидетельства, подтверждающие или отрицающие письменные источники, дает археология. Когда современная наука впервые поставила вопрос о происхождении китайской цивилизации, к классической истории относились с небольшим почтением. Как очевидный вымысел были отвергнуты не только создание мифов и Пять Императоров, но отрицалось и существование династий Шан и Ся, а чжоусцы рассматривались как пришельцы с запада, принесшие со своей древней родины в Халдее или Туркестане первые элементы китайской культуры. Дальнейшее изучение древних источников и запоздалые археологические открытия показали, что такой вывод слишком поспешен. Археология как наука пока еще пребывает в Китае в детском возрасте, поэтому, хоть недавние открытия и показали, сколь плодородное поле ожидает лопаты землекопа, она пока не смогла добыть достаточных сведений, чтобы можно было положительно утверждать о существовании самых ранних китайских культур. То, что в отложениях пещеры в Чжоукоудянь был найден "пекинский человек", говорит по крайней мере о том, что Северный Китай был уже заселен в весьма отдаленный период, но связать эту находку с последующими культурами невозможно. Орудия труда эпохи палеолита были открыты на севере Шэньси и во Внутренней Монголии, но о людях, которые создали их и ими пользовались, нельзя сказать ничего определенного. Недавние находки дали более полную информацию о Китае эпохи неолита. Орудия труда этого времени действительно были обнаружены почти во всех провинциях Китая, включая самые южные, во второй половине XIX века, но только открытие Д. Андерсона в Хэнани и Ганьсу подтвердили существование подлинной неолитической стоянки, которая и была исследована по научной методике. Открытия доктора Андерсона были сделаны в деревне Яншао уезда Мяньцзисянь, что на северо- западе Хэнани. Здесь расположена восточная оконечность зоны западного плато. Вместе с орудиями труда из камня и кости неолитического типа в Яншао было извлечено множество образцов раскрашенной керамики, а вскоре изделия яншаоского типа были найдены в таких местах, как Хэиньсянь (Хэнань), Шаотунь (Южная Манчжурия), Сясянь (юго-запад Шаньси), а также в Ниндине и Таохэ в провинции Ганьсу. Таким образом, стоянки типа "Яншао" находятся на плато к северу и западу от великой восточной равнины. Знаменитая расписная керамика Яншао — это прекрасные гончарные изделия, причем некоторые сосуды явно были сделаны с помощью гончарного круга. Самые блестящие образцы, предположительно используемые во время погребальных церемоний, украшены орнаментом и узорами черного, красного и белого цветов, а поверхность их отполирована. Рисунки часто исполнены исключительной силы, особенно те, на которых изображены огромные и многочисленные сливающиеся спирали. Натуралистических сюжетов немного; тем не менее очевидно, что кое-где изображены раковины каури. Подобные гончарные изделия свидетельствуют, что люди были весьма искусны в своем ремесле. Что касается украшений, то рисунки на этой керамике схожи с обнаруженными в Триполье на юго-западе России, а также с керамикой Суз и находками, сделанными в Анау, Западный Туркестан. Если признать их прямое родство с находками Триполья, то керамика Яншао предположительно чуть моложе последних (около 2000 года до н. э.). Возможно, культура Яншао не слишком отдалена от этой даты, но, тем не менее, из этого отнюдь не обязательно следует, как это часто предполагается, что Яншао генетически связано с Трипольем. Обе культуры могли быть обязаны своим происхождением какой-нибудь пока не найденной азиатской стоянке предков. В любом случае, наличие "ли" (треножников) свидетельствует, что более поздняя специфически китайская цивилизация в некотором отношении сохранила преемственность по отношению к культуре Яншао. Что касается физических характеристик скелетов из захоронений Яншао, то они мало отличаются от скелетов северных китайцев настоящего времени. Культура Яншао была переходной (от камня к металлу) культурой: не обнаружено никаких следов надписей. Собаки и свиньи были уже одомашнены, но не найдено костей ни лошадей, ни рогатого скота, ни овец. На стоянках в Ганьсу обнаружено несколько медных предметов, но это не доказывает, что захоронения там относятся к более позднему периоду. Таким образом, стоянки Яншао не проливают свет на проблему древнейшей традиционной истории Китая, и, за исключением "ли", не указывают на прямую культурную связь. Нынешние находки позволяют предположить, что культура Яншао была ограничена районом северо- западного плато. Находки другой стоянки в провинции Хэнань, около города Аньян (называется так со времен республики, но на большинстве европейских карт по-прежнему обозначается как Чжандэ, как при манчжурской династии) пролили немало света на волнующий вопрос об историческом существовании династии Шан. К концу XIX века на антикварных рынках стало появляться огромное количество костей с надписями и кусков панцирей черепахи, также содержащих выцарапанные знаки. Они сразу же привлекли внимание китайских ученых, ибо в этих архаических надписях, как казалось, упоминались имена правителей Шан, чье существование подвергалось сомнению в ученом мире. За последние тридцать лет было найдено множество таких костей, всего около ста тысяч. Надписи, расшифрованные и прокомментированные китайскими учеными, особенно подробно Ван-Го-вэем и профессором Ло Чжэнь-юем, связаны с искусством гадания, которое совершалось методом обжигания панциря черепахи или костей и истолкования результатов по форме возникших трещин. Этот процесс часто упоминается в китайской классической литературе, а надписи представляют большей частью вопросы к духам предков правящего дома, ответы на которые порой записывались на тех же костях, как, например, на панцире черепахи из стоянки Аньян, где подобного рода знаков весьма много. Наличие искусных подделок сразу же поставило под вопрос аутентичность этих фрагментов. Некоторые кости были без надписей, а умельцы затем вырезали их на древних костях. Из-за смут первого периода республики не было предпринято ни одной экспедиции, чтобы открыть место их происхождения, хотя в целом признавалось, что они были обнаружены в деревне Сяодунь в нескольких милях от Аньяна, города в северной Хэнани на железной дороге Пекин–Ханькоу. Место было известно как древняя стоянка в течение многих веков. Оно упомянуто как "Иньсюй" (остатки Инь) по меньшей мере во II веке н. э., а при Сунской династии оно пользовалось славой места, где находили древнюю бронзу. Но без научных раскопок ученые не желали признавать, что находки из Аньяна действительно представляют собой реликвии династии Инь, или Шан. В 1928 году Китайская Академия Наук (Академия Синика) организовала первую китайскую археологическую экспедицию под руководством профессоров Ли Цзи и Дун Цзо-биня в "Иньсюй". Раскопки, произведенные тогда и в последующие годы вплоть до японского вторжения в 1937 году, дали материал, прояснивший многие сомнительные моменты древней истории Китая. Было однозначно установлено, что гадательные кости происходят именно из "Иньсюй" и что они составляли своеобразный архив гадания в шанском правящем доме. Более того, Иньсюй был столицей династии Шан-Инь вплоть до уничтожения разливом Желтой реки (которая тогда протекала гораздо севернее ее нынешнего русла недалеко от Иньсюй), предположительно при двадцать девятом правителе Шан-Инь. О времени, когда Иньсюй стал столицей, есть различные версии. Согласно одной точке зрения, ее перенес сюда девятнадцатый правитель, другие же полагают, что Иньсюй стал столицей не ранее правления двадцать седьмого царя. Гадательные кости были найдены в огромном количестве, некоторые в ужасном беспорядке, созданном водами реки, другие же сохранились нетронутыми, так, как их захоронили шанцы. По этим костям были установлены имена двадцати пяти правителей Шан-Инь, соответствующих традиции, и еще пять имен, не приравненных к ней. Некоторые из этих имен записаны неправильно, возможно, вследствие ошибок переписчиков древности. Отсутствие имен двух последних правителей династии объясняется тем, что, вероятно, Иньсюй был уничтожен наводнением при двадцать девятом правителе. Хотя, с точки зрения историка, гадательные кости представляют собой самую важную из находок в Аньяне, это не единственные свидетельства, проливающие свет на культуру шанского периода. Были найдены очевидные доказательства, что шанцы не только знали бронзу, но и отливали ее в самом Иньсюй. Полы в домах не покрывались, не было найдено ни кирпичей, ни плитки, и это позволяет предположить, что шанская архитектура не пошла дальше использования глиняных кирпичей идерева, однако данные материалы по-прежнему являются основными в крестьянских жилищах Северного Китая. Были найдены в огромном количестве инструменты из бронзы и камня, а также три вида керамики, отличающейся от типа Яншао. На одном из сосудов есть глазуревый пояс, как считается, созданный намеренно, и, если так, то это отодвигает время начала использования глазури в Китае на тысячу лет в глубь веков. Украшенные резьбой кости и оленьи рога дают еще один критерий для оценки шанского искусства. Морские раковины, каури и кости китов доказывают, что Иньсюй поддерживал связи с морским побережьем. Наличие многих костей, не использованных для гадательных целей, говорит о том, что шанцами были одомашнены свиньи, собаки, овцы, рогатый скот и козы. Попадаются также кости слонов, медведей и тигров. Последующие раскопки в Сяодунь, около Аньяна, позволили открыть стоянки, последовательно занимаемые людьми каменного века Яншао, представителями культуры "Луншань", промежуточной между Яншао и Шан, и, наконец, принадлежащие уже к шанской культуре. Поэтому существует уверенность, что все три культуры были этапами развития ранней китайской цивилизации. Около этого места были также обнаружены царские захоронения шанского периода с произведениями искусства из бронзы и яшмы и с каменными скульптурами животных. Эти захоронения показывают, что в жертву приносились и люди,

ибо в ямах вокруг главной могилы были найдены и скелеты слуг. Рядом с правителем закапывали также лошадей и колесницу. Из исторических записей известно, что этот обычай сохранился в некоторых частях Китая вплоть до династии Цинь (221–206 до н. э.). Таким образом, находки в Аньяне полностью подтвердили реальность и историчность шанской династии. С другой стороны, характер надписей таков, что он мало что добавляет к традиционно известному о шанцах. Так как Иньсюй был уничтожен еще до падения династии, нельзя было ожидать обнаружения каких-либо упоминаний об обстоятельствах завоевания шанцев чжоусцами. Однако на одной из костей упоминается Чжоу-хоу, а название "Чжоу" встречается и в других фрагментах. Если "Чжоу-хоу" — правильное прочтение, то это ссылка на предков чжоуских правителей, Вэнь-вана и У-вана, основавших династию. Гадательные кости, содержащие имена правителей, также указывают и на их предшественников, что было чрезвычайно важным в ритуале поклонения предкам. Обнаружено, что двадцать пять правителей принадлежат к шестнадцати поколениям вслед за основателем династии Таном, согласно исторической традиции. Это несоответствие между количеством правителей и поколений объясняется тем фактом, что шанцы практиковали наследование по линии братьев. Предположение, основанное на традиционных данных, было, таким образом, подтверждено надписями на гадательных костях. Находки в Аньяне обладают для историка особой значимостью. Они подтвердили содержащийся в старейших китайских исторических трудах перечень правителей и их имен, которые в настоящее время являются такими, какими были составлены в V веке до н. э. и восстановлены ханьскими учеными после запрещения и сожжения книг в 213 году до н. э. Иньсюй был уничтожен наводнением около 1100 года до н. э., и с этого времени гадательные кости в течение трех тысячелетий оставались погребенными в иле. Очевидно, таким образом, что исторические сведения, включенные в "Шу цзин", столь точно соответствующие содержанию надписей на гадательных костях, были получены из другого источника, раз Иньсюй лежал в руинах более пятисот лет. Находки из Аньяна стали первым археологическим экзаменом надежности исторической традиции, и эта традиция получила из Аньяна потрясающее подтверждение своей достоверности. А следовательно, она требует к себе большего уважения, чем то, которое ученые обыкновенно ей оказывали. Можно сделать и еще один вывод. Надписи на гадательных костях сделаны хотя и очень архаическими по форме, но, тем не менее, китайскими иероглифами, а не неизвестным или мертвым письмом. Это характеризует шанскую культуру Иньсюй как специфически китайскую культуру. Китайская письменность, представленная на гадательных костях, очевидно, прошла уже долгий путь от примитивных пиктографических знаков, с которых она начиналась. Такая эволюция не могла произойти за короткое время. Письменность шанского типа уже использовалась в течение нескольких веков и развилась из гораздо более древнего пиктографического письма. Поскольку никаких свидетельств, позволяющих предположить, что китайская письменность существовала в какой-либо иной стране, не существует, с уверенностью можно утверждать, что эта долгая эволюция письменных знаков-иероглифов происходила именно в Китае и что шанская культура, хотя и могла получить бронзу с запада, имела в самом Китае долгую историю. Является ли эта история тем периодом, который китайцы традиционно приписывают династии Ся — вопрос, который предстоит разрешить последующим археологическим открытиям. Таким образом, находки в Аньяне подтвердили три важных положения. Во-первых, что династия Шан действительно существовала; во-вторых, что она была прямой предшественницей или далеким предком позднейшей китайской культуры; и, в- третьих, что народ Шан принадлежал к бронзовому веку и обладал весьма совершенными технологиями. Были или нет чжоусцы народом, пришедшим с запада, но очевидно, что не они принесли в Китай первые элементы китайской цивилизации, раз их предшественники уже изобрели характерное китайское письмо и пользовались бронзой. Археология подтвердила существование династии Шан, но предложить что-нибудь касательно династии Ся ей не удается. Нет ни одного предмета, ни одной стоянки, которые могли бы быть датированы временем Ся, равно как нет и ни одного археологического свидетельства, что эта династия когда-нибудь существовала. Тем не менее, есть некоторые факты, которые следует взвесить, прежде чем отрицать Ся как мистификацию последующих веков, придуманную, дабы увеличить славу и древность китайской истории. Во-первых, можно спросить, почему сочинители придумали лишь одну легендарную династию, предшествовавшую исторической Шан? Мифический век императоров Неба, Земли и людей обладает аутентичной симметричностью легенды. Каждый владыка правит не только огромный промежуток времени, но и ровно столько же, сколько и другие. Но генеалогия династии Ся не отмечена никакими признаками мифа. Юй, основатель, представлен, наверное, более совершенным, чем это возможно, его деяния, безусловно, являются легендой, в которой одному герою были приписаны труды многих поколений. Но его наследники — простые смертные . Краткость истории Ся говорит в ее пользу. Если эту династию придумали китайцы последующих поколений, то они проявили удивительную скудость воображения. Скорее, ей присущ дух древней генеалогии, переданной устно еще до изобретения письма. Вторым свидетельством в пользу династии Ся является то единодушие, с которым она была воспринята древними китайцами. Древнейшие документы, предстающие сегодня такими же, какими они были собраны Конфуцием и его школой в V веке до н. э., считают династию Ся вполне исторической. Все последние принцы и аристократические кланы периода Чжоу (1050–221 до н. э.) провозглашают себя потомками Пяти Императоров или правителей Ся; выражение "все Ся" часто использовалось для обозначения союза государств и народов китайской культуры и расы. "Малый календарь Ся", очень древний фрагмент, сохранившийся в книге ханьского ученого I века до н. э. ("Ритуалы Старшего Дай"), является примитивным сельскохозяйственным календарем, который, как предполагалось, принадлежал времени династии Ся. Едва ли возможно, чтобы он был таким древним, однако само название свидетельствует об убежденности в существовании династии. С другой стороны, в "Одах", собрании очень древних стихов и песен, входящих в "Ши цзин" и являющихся старейшим китайским текстом, нет упоминаний ни о Яо, ни о Шуне, а о Юе хотя и говорится, но при этом "Од Ся" не существует. Нельзя отрицать, что во времена Чжоу китайцы были убеждены, что до шанской династии, на смену которой пришли сами чжоусцы, существовала другая династия, называвшаяся Ся, и что это название использовалось в то время для обозначения всего китайского мира или, как профессор Ли Цзи называет это, группы "мы". Отношение более поздних китайцев к династии Ся основывалось на вопросе происхождения и образования китайского народа. Во времена Чжоу династии Шан и Ся считались родственниками современных правителей китайского мира. Более того, нет никаких свидетельств того, что чжоусцы считали себя радикально отличным от шанцев народом. Государство Сун было населено шанцами и управлялось потомками правителей Шан. Сам Конфуций происходил от младшей ветви последнего дома Сун, перебравшейся в Лу. Семья Кунов, его потомки, до сих пор живущие в Шаньдуне, являются, таким образом, прямыми потомками шанских правителей. Значительная часть китайцев определенно берет свое начало в шанской народности. Бронзовый сосуд, найденный в 1957 году, содержит надпись, датирующую его временем правления Чжэн-вана, второго из владык Чжоу. Далее надпись говорит о наградах, пожалованных одному из его приверженцев за участие в войне против Шан, которая, очевидно, продолжалась в восточном Китае около царства Сун по крайней мере в течение еще одного поколения после официального завоевания Шан У-ваном. Поэтому вполне вероятно, что Сун удерживалось шанцами силой оружия, а отнюдь не было пожаловано им милостью победителя. С другой стороны, чжоусцы-завоеватели, как об этом говорят сами древние тексты, были если не подданными шанского государства, то, по крайней мере, очень тесно связаны с ним. Они лишь недавно "отбросили обычаи жунов и ди". Многие варварские племена вместе с китайской знатью следовали за У-ваном в его походе в долину Му. Однако отец У-вана, Вэнь-ван, "правитель Запада", был одним из князей при дворе шанского владыки и получил свой титул "правителя Запада" потому, что обязан был защищать западные границы от варваров. Из всех этих свидетельств кажется вполне вероятным, что чжоусцы были народом либо смешанного варварско-китайского происхождения (подобно царству Цинь, занимавшему ту же территорию в Шаньси в позднечжоуский период), либо варварским племенем, попавшим не столь давно в сферу шанского (китайского) культурного влияния. Родословные чжоуских наследных принцев, ведшие их происхождение от Хуан-ди, были, в таком случае, выдумкой, призванной придать легитимность правлению пришельцев, которые полностью ассимилировались китайской культурой. В древних текстах нет ничего, что могло бы дать аргументы в пользу теории о приходе чжоусцев из районов западнее плато Ганьсу. Действительно, "Дары Юя", древнее географическое описание империи, предположительно раннечжоуского времени, давая довольно точное описание течения восточных китайских рек, очень неопределенно говорит о западе. Оно утверждает, что с запада Ганьсу и Шэньси ограничены рекой, текущей с севера на юг, которой на самом деле не существует. Если бы чжоусцы пришли из Туркестана, было бы весьма странно, что они столь мало помнят о землях, через которые проходили. Древние китайские тексты упоминают о поселениях варварских народов в центре китайской общности. Жуны и и занимали территории в Шаньси, Хэбэе и на побережье полуострова Шаньдун. Они считались некитайскими аборигенами, но это не подтверждается реальными свидетельствами.

Народ и, по крайней мере, был весьма близок "китайцам", то есть жителям цивилизованных государств. В пассаже, всегда беспокоившем ортодоксальных комментаторов, Мэн-цзы утверждает: "Шунь был человеком из восточных и". Очень трудно представить, как легендарный совершенномудрый правитель мог быть человеком из восточных и, если они были некитайскими варварами. Наоборот, гораздо более вероятным является то, что и, особенно и шаньдунского побережья, были одним из основных племен ранних китайцев, позднее основавших царство Ци. К тому же, легенды об основании Ци не устанавливают никакой удовлетворительно аргументированной связи между этими царствами и правителями Западного Чжоу. Археологические находки в провинции Шаньдун пролили свет на ранние культуры, существовавшие в этом районе, из которых впоследствии выросло государство Ци. В 1930–1931 годах в Чэнцзыяй, недалеко от Луншани, что в сорока километрах от столицы Шаньдуна Цзинани, была раскопана стоянка. Внутри ограды, представлявшей собой древние земляные сооружения, были найдены последовательно два слоя, самый ранний из которых датируется приблизительно 2000–1200 годами до н. э. Эти находки примечательны большим количеством хорошо выделанной черной керамики, из-за чего культура была названа "культурой черной керамики". Этот нижний слой характеризовал цивилизацию каменного века, но обнаруженные кости животных, которые использовали для гадания точно так же, как шанцы использовали кости быков и панцири черепах, прямо указывает на то, что "луншаньская" культура, как ее обычно называют, является ранней стадией развития той более высокой цивилизации, что расцвела при Шан. Кости, найденные в Чэнцзыяй, не содержат надписей, но в верхнем слое на том же месте, которое продолжало быть обитаемым приблизительно вплоть до 200 года до н. э., также обнаружили и гадательные кости, и керамические изделия с надписями. Более того, определили, что именно этот позднейший город являлся столицей маяньского государства Тань, уничтоженного Ци в 684 году до н. э. Поэтому можно сказать, что находки в этом месте дали подтверждение преемственности между культурой Луншани, при которой еще не знали ни металла, ни письменности, и уже высокоразвитой цивилизацией чжоуского периода. Хотя очевидно, что верхний слой Чэнцзыяй свидетельствует о появлении нового вида керамики и об исчезновении старых черных изделий из глины, явственно прослеживаются прямые связи между более ранней и более поздней культурами. Также известно, что маленькое государство Тань существовало еще до династии Чжоу. Таким образом, было найдено связующее звено между культурой каменного века Яншао и шанской эпохой. Период Луншани — промежуточный, и некоторые его черты позволяют предположить, что это был более ранний и более примитивный этап первой известной в истории цивилизации — шанской. Однако нет никаких свидетельств, которые позволили бы связать луншаньскую культуру с традиционной династией Ся, считавшейся предшественницей Шан. В связи с отсутствием в южных провинциях археологических находок, равных по значимости стоянкам Иньсюй и Яншао, предыстория долины Янцзы и районов к югу от нее остается весьма туманной. Мы можем сделать вывод, что на заре исторической эпохи эти области, насколько о них знали в Северном Китае, были заселены тремя народами: чусцами в среднем течении Янцзы, у — в дельте Янцзы и юэ — вдоль морского побережья. В данном случае эти народы также обычно называют некитайскими, но такое определение весьма относительно. В первые века исторической эпохи еще не было такого народа, как "китайцы", существовало несколько государств сходного происхождения и общей культуры, весьма свободно объединенных в политическом и религиозном отношениях. Также существовали и другие государства, очевидно с такой же культурой и народами не столь уж отличной расы, которые находились вне этого единства. Из них наиболее цивилизованным было Чу. Есть основания предположить, что племена, объединившиеся в царство Чу, изначально обитали на севере в долине Желтой реки, где есть названия мест, в которых сохранилась память о героях-основателях. Гадательные камни упоминают племя или клан Ми, и тот же иероглиф "ми" обозначает имя легендарного предка правителей Чу. Тот факт, что в классической литературе, особенно у Мэн-цзы, указывается на непонятность чуской речи, не доказывает, что народ этого государства имеет иное, отличное от народов северных государств происхождение. Диалекты различались и на севере; на диалекте У, также известном как шанхайский, или сучжоуский, все еще говорили к северу от Янцзы в VII веке н. э. В китайском языке много сходства, и порой близкого, с языками аборигенов южных и юго-западных провинций: мяо, лоло, шанов. Равно как и с другими языками тибетско-бирманской группы и тайским языком Индокитая. С другой стороны, в нем нет ничего общего с языками северных кочевников. Такая несоразмерность позволяет предположить, что китайцы более поздних веков являли собой сплав многих родственных народов, населявших обширную территорию от Индокитая до северных степей, пригодную для сельскохозяйственной деятельности. Самая северная ветвь этого ствола, в долине Желтой реки и на северо-восточной равнине, имела главный центр в нижнем течении великой реки, а второй — в долине реки Вэйхэ, в Шэньси. Родственные, но менее цивилизованные племена обитали в горах, разделявших долины этих рек, и на прибрежных склонах Шаньдуна. Северные племена получили бронзовую культуру предположительно с запада, так как нет фактов, которые показывали бы, что бронза была известна людям Яншао, хотя у самых западных из них и обнаружены некоторые медные предметы. В любом случае, есть определенное подтверждение культурной связи с западом на ранней стадии развития в Китае. Бронзовое долото с углублением, одно из наиболее характерных орудий труда конца бронзового века центральной и восточной Европы, во множестве встречается в Китае, и многие из этих орудий труда принадлежат эпохе Чжоу. Особенно интересен экземпляр, хранящийся в Британском Музее, с двумя все еще не расшифрованными иероглифами. Распространение этого инструмента действительно представляет собой огромный интерес с точки зрения ранних контактов между Западом и Востоком. Это, в основе своей европейское орудие отсутствует в Египте, Малой Азии, Иране и Индии, но встречается по всей Восточной Европе, в погребальных курганах Сибири, в Северной Бирме, Камбодже и в Китае, как на севере, так и на юге, вплоть до Индонезии. Такая схема распространения показывает, что долото с углублением пришло в Китай через Сибирь, а не из мест южнее Гималаев, и не морем. Возможно, вследствие таких контактов северные китайцы пошли в своем развитии дальше и прогрессировали быстрее, чем южные племена, и достигли более высокого уровня цивилизации. К южным народам, таким образом, относились как к варварам, и признавали их лишь родственными, когда они, в свою очередь, восприняли культуру Севера. Традиционная история подтверждается вплоть до шанцев, периода бронзы. Династия Ся археологии неизвестна. Возможно, она являлась более ранней или одновременной с Шан линией правителей, царствовавших в другой части Северного Китая. Чжоусцы вышли из долины реки Вэйхэ, тесно соприкасались с кочевниками и, возможно, абсорбировали западные племена. Они завоевали Шан и восприняли их культуру, по крайней мере, частично. Ранняя история эпохи Чжоу — это легенда, украшающая родословную, и ее можно считать достоверной. В начальный исторический период как на севере, так и в долине Янцзы было еще немало отсталых племен, но с течением времени они были либо завоеваны более передовыми государствами, либо восприняли их культуру. ПРИМЕЧАНИЯ Хронология "бамбуковых книг" более предпочтительна, чем классическая. После 827 года до н. э. обе системы совпадают. Для более ранних дат версия "бамбуковых книг" будет приводиться первой, а классическая — в скобках. "Бамбуковые книги" в своей нынешней форме являются подложными. До 827 года до н. э. никакая датировка не может считаться аутентичной. Согласно хронологии "бамбуковых книг", династия Ся правила 431 год, и за это время сменилось семнадцать правителей.

Глава II. Древние боги

Характер самой ранней религиозной системы в Китае остается неясным и является предметом споров. За исключением надписей на гадательных костях Иньсюй, археология пока сделала немного, чтобы пролить свет на редкие и противоречивые данные, встречающиеся в древнейшей литературе. Самые ранние тексты были сохранены и переданы потомкам учеными ханьской династии II–I веков до н. э., которые отредактировали и воссоздали их после запрещения книг при династии Цинь. Хотя они и пытались воссоздать оригинальные тексты, но транскрибировали их новыми иероглифами, которые использовались при ханьской династии, а также снабдили их комментариями и объяснениями, получившими сильный отпечаток бытовавших во II–I веках до н. э. религиозных идей. Написание древних текстов новыми иероглифами скрыло примитивное значение старых и придало им несколько иной смысл, каким они не обладали в начале цивилизации. Комментарии ханьских ученых и их последователей были вдохновлены этическими идеями конфуцианской школы, имевшими мало общего с примитивными концепциями их далеких предков при шанской династии. Ханьская эпоха являла собой век цивилизованного и изощренного религиозного синтеза, когда многие разнообразные древние культы слились воедино в тщательно разработанную космологию. Этот процесс мог бы уничтожить всякое письменное свидетельство о самих древних культах, не будь ученые преисполнены почтения к старым текстам, благодаря чему они могли быть интерпретированы и откомментированы в соответствии с современными им идеями, но не могли быть изменены. Чтобы сформировать правильное представление о природе древнейших культов, необходимо беспристрастно оценить ханьские интерпретации письменных свидетельств и дополнить их новыми открытиями археологии и палеографии. В предыдущей главе было показано, что самая ранняя из обнаруженных в Китае цивилизаций имеет немало общего с неолитической культурой других частей древнего мира. Самыми первыми китайскими божествами были боги плодородия. Примитивный крестьянин, как вообще-то и крестьянин всех времен, особенно зависит от капризов погоды. Географические условия в Китае сделали эту зависимость более сильной, чем это обычно признается. Почвы равнин Северного Китая и западного плато лессовые: пыль, приносимая ветром из пустыни Гоби, собиралась в русле в течение бесчисленных веков, пока не покрыла более ранние образования глубоким слоем плодородной и рыхлой пыльной почвы. Но такая почва становится плодородной только при условии достаточного количества осадков, а без воды быстро возвращается к первоначальному состоянию. Дожди в Северном Китае в основном выпадают в летние месяцы, начиная с легких весенних осадков в марте и апреле и достигая пика в июле. В конце же сентября они полностью прекращаются. Зима, за исключением одного или двух легких снегопадов — сухая и холодная, а непрекращающиеся морозы останавливают все сельскохозяйственные работы. Урожаи крестьянина, да и сама его жизнь, следовательно, полностью зависят от весенних дождей, которые непостоянны и порой просто отсутствуют. Когда случается так, что жаркое солнце внезапно наступившего лета сжигает молодые ростки, урожай полностью потерян. Если этой напасти удалось избежать, есть опасность того, что слишком обильные дожди в середине лета вызовут наводнение и смоют недозрелый урожай. В любом случае это означает голод, и в среднем то или иное бедствие постигает страну или какую-либо ее часть каждые четыре-пять лет. Такие климатические условия оказали огромное влияние на китайские религиозные идеи, ибо великая сила природы не всегда является благодеянием. Наоборот, процветание зависит от случайного равновесия разрушительных сил, которые, не будучи сдерживаемыми, способны обрушить на людей невероятные бедствия. Поэтому самые ранние китайские культы были направлены на управление с помощью магических сил гармоническим равновесием в природе, которое делало возможным жизнь человека на земле. Эта концепция была сформулирована как доктрина инь и ян, отрицательного и положительного, женского и мужского, темного и светлого; сил, символизирующих Землю и Небо, великих дуалистических сил, управляющих Вселенной, которые символически были представлены в виде круга, равно поделенного изогнутой линией. "Тянь", Небо, небесный свод, представляло собой ян и было персонифицировано как "шан ди", Верховный Предок "Ди". Земля представлялась ровной поверхностью мира, дном небесного свода и рожденной инь, со временем превратившейся в женское божество. Небо определяло погоду и поэтому стало верховным божеством, искать милости у которого было прерогативой высшего существа среди людей — правителя, Сына Неба. Но в китайском языке есть два различных слова для обозначения земли. "Ди", которое обозначает весь мир и является дополнением Неба, и "ту", собственно земля, грязь и глина, из которых она состоит. Эта "ту", с которой столь тесно был связан крестьянин, управлялась более низкими, но очень важными божествами. Хоу-ту, "Тот, кто правит землей" и персонифицированный как обожествленный герой Гоу Лун, известный также как Шэ, являлся "мужским" божеством земли. Равным ему был Хоу-цзи, "Тот, кто правит зерном", бог зерна, также "мужской", персонифицированный как Цзи, сын героя-мудреца Ку. Хоу-цзи был сделан божеством зерна Таном, основателем шанской династии. Древним же божеством зерна был Чжу. Стоит отметить, что Тан также пытался заменить и божество земли, Гоу Луна, но "не преуспел" в этом. Новое божество зерна, Хоу-цзи, был предком правящего дома Чжоу, которому в последующем было суждено сменить потомков Тана. Это упоминание, сохранившееся в "Шу цзине", тексте самого чжоуского периода, позволяет предположить, что шанская династия ввела новые религиозные обряды, но вместе с тем обнаружила, что представления о некоторых местных богах слишком утвердились, чтобы быть уничтоженными. Идентификация божеств земли и урожая с героями легенд прошлого была, возможно, более поздним событием, произошедшим в чжоуский период, когда древняя религия была рационализирована. Поклонение Небу и Земле было прерогативой самого Сына Неба; князья удельных государств не имели права осуществлять эти жертвоприношения. У них были свои алтари божеств земли и урожая, Хоу-ту и Хоу-цзи, располагавшиеся в западной части дворца, тем самым соотносясь с храмом предков, находившимся в восточной части. Алтарь, на котором Сын Неба совершал поклонения в чжоуские времена, представлял собой, скорее всего, земляной холм. Нынешний алтарь Неба в Пекине, построенный третьим императором династии Мин Юн-лэ в 1420 году, сооружен из белого мрамора в виде террас: "Эта совершенная мраморная громада, открытая небу посреди однообразных помпезных красных стен, перемежающихся с мраморными воротами, сооружена в виде трех террас, каждая из которых имеет богато украшенную балюстраду и ряд широких и низких ступеней, дающих возможность с севера, юга, востока и запада подняться на третью, самую высокую платформу, центральный камень которой считается китайцами центром Вселенной. Все строение вычислено с геометрической точностью, являя собой общий труд архитекторов, астрономов и магов. Так, к террасам ведут три ряда ступеней по девять в каждой, ибо китайцы разделяли небесный свод на девять частей, а в их компасе было девять указателей. Таким же образом мраморные глыбы платформы выложены девятью концентрическими кругами, и все остальное соотносится с тем же числом. Мы даже можем насчитать 360 колонн в балюстрадах, которые тем самым обозначают дни в китайском лунном году и градусы астрономического круга" . Сохранилась фотография вершины алтаря, подготовленного для поклонения, которое должен был совершить в 1915 году собиравшийся стать императором Юань Ши-кай. Это был последний случай исполнения ритуала. Поверхность алтаря покрыта желтой землей, а на ней стоят подношения. В ритуальное покрывало завернут вол, видны только его голова и хвост, а на столе — множество фарфоровых сосудов для подношения зерна и вина. По бокам — несколько фонарей. В этих жертвоприношениях были сконцентрированы все самые важные религиозные функции правителя. Его царствование было неразрывно связано с судьбой божеств земли и зерна; действительно, государство или династию часто называют "божествами земли и зерна", а разрушение царства обозначается формулой "жертвоприношения были прерваны". Хотя высшие божества Неба и Земли, а также боги плодородия и урожая были самыми значимыми и почитаемыми, они были не единственными сверхъестественными силами, которым поклонялись древние китайцы. Были также духи рек и гор, к которым взывали и коих умилостивляли жертвоприношениями. Другие божества упоминаются по случаю, но их характер и атрибуты остаются неизвестными. В "Шу цзине" называются некоторые из них. Когда Шунь унаследовал от Яо государство, он "осуществил жертвоприношение "лэй" Шан-ди, жертвоприношение "инь" шести цзунам, жертвоприношение "ван" горам и потокам и отдал дань уважения всем божествам". Шан-ди лучше всего переводить как "Верховный Предок", ибо термин "ди" использовался в императорских титулах только после объединения страны. "Высший император" — перевод, который часто используется, является, таким образом, анахронизмом. Эта фраза, как и многие другие классические китайские выражения, в более позднее время использовалась для концепций, полностью чуждых умонастроениям древних китайцев. В наше время, например, протестанты считают имя "Шан-ди" обозначением Бога. О "шести цзунах" мы знаем только из этого пассажа. Слово "цзун" обыкновенно имеет значение "предок", но китайские комментаторы отрицали это в столь очевидном (и вполне понятном) контексте данного пассажа. Ханьские авторы интерпретировали их как Небо, Землю и четыре сезона, либо как обозначающие холод, жару, солнце, луну, дождь и засуху. Для таких выводов нет достаточных оснований, и можно отважиться утверждать, что слово имеет свое обычное значение, то есть "предки". Одной из самых важных обязанностей Сына

Неба было ритуальное открытие сельскохозяйственного года, которое происходило в день Нового года по лунному календарю, использовавшемуся китайцами. Эта дата обычно приходится на начало февраля, когда в Северном Китае, в долине Хуанхэ, начинается весна. Сын Неба пропахивал борозду на территории Храма Неба с помощью ручного плуга. Этот древний ритуал сохранился вплоть до падения манчжурской династии уже в нынешнем столетии, ибо считался одной из самых важных и значительных обязанностей монарха, приличествующих его сану. Между правителем людей и силами природы существовала тесная связь. Счастье человека зависело от равновесия сил, благодетельных, пока они в гармонии, и разрушительных, если равновесие нарушалось. Этот вывод естественным образом следовал из наблюдения за климатом Северного Китая. Правитель, Сын Неба, являлся тем "инструментом", которым поддерживалось это равновесие. Его долгом было совершать жертвоприношения в положенное время и устанавливать связь между Человеком и Небом. В первую очередь правитель был жрецом, а не воином. Его земные обязанности управления могли быть поручены более низким чинам — его министрам. Но лишь он один мог осуществлять магические жертвоприношения, которые обеспечивали гармонию божественных сил. Удельные князья могли лишь в своем владении подносить жертвы горам и рекам, а также своим божествам земли и злаков. Сын Неба был единственным, кто мог осуществлять жертвоприношения Небу и Земле. Уже в ранних текстах этот взгляд превратился в основание нравственности. Сын Неба не мог должным образом исполнять свои функции, если его нравственная природа не была чиста, а его поведение не было безупречным. Небу не мог служить тиран или развратный человек, жертвоприношения такого правителя были бы бесполезны, божественная гармония разрушилась бы и гнев Неба проявился бы в трагедиях — катастрофах. Такая нравственная интерпретация взаимоотношений между Сыном Неба, правителем-жрецом, и божеством получила огромный импульс в последующие века. Древние тексты интерпретируются как полностью доказывающие эту теорию, однако, действительно ли моральная концепция была частью древнейшего культа — в этом можно усомниться. Самые древние тексты, если судить по их нынешней форме, не могли быть написаны прежде чжоуской династии. В то время китайская цивилизация уже стала более утонченной. Нравственность становилась более значимой, чем волшебство. К тому же чжоусцы воспринимались как захватчики, и в действительности они могут считаться узурпаторами. Было необходимо показать, почему инородное племя могло исполнять магические ритуалы Сына Неба, которыми устанавливалась гармония космоса. Шанская династия пала, но ее гибель должна была быть объяснена как воля великих божеств и самого Неба. Если могло быть показано, что Небо отвергло Шан за ее зло, и особенно за пороки ее последнего представителя, Чжоу Синя, тогда ушедшие со сцены шанцы не могли считаться подлинными Сынами Неба. Жертвоприношения не могли больше осуществляться такими испорченными людьми, утратившими добродетель, и новый правитель имел право считаться избранником богов. Неясно, является ли эта доктрина "небесного мандата" более древней, чем чжоуская династия, но, по крайней мере, возможно, что она возникла именно тогда как объяснение и рационализация прошедшей истории. Первой обязанностью Сына Неба был долг правителя-жреца, умиротворяющего природу и придающего действенность жертвоприношениям. Ясное свидетельство тому, что Сын Неба был "правителем зерна", можно найти в "Записях ритуалов" ("Ли цзи"). В качестве примера процитируем следующий фрагмент, относящийся к последнему месяцу весны: "Его дни — цзя и и. Его божественный правитель — Тай Хао, а присутствующий дух — Гао-ман. Жертвоприношение ему совершается у дверей, а из частей жертвы селезенка — на первом месте. Elaeococca начинает цвести. Ряска начинает расти. Сын Неба занимает место в правой части храма; управляет повозкой с колоколами феникса, в которую запряжены лазурные драконы (лошади), и при нем зеленый флаг. Он облачен в зеленое одеяние, и на нем лазурные самоцветы. Сосуды, которые он использует, слегка украшены резьбой [чтобы изобразить] бушующую силу [природы]. В этот месяц Сын Неба подносит желтые, как молодые листья шелковицы, одежды древнему божественному владыке [и его супруге]. Приказы отдаются чиновнику, ведающему лодками... Он докладывает, что она готова для Сына Неба, который тогда садится [в лодку] в первый раз [за эту весну]. Он предлагает голову осетра [пойманного им] в заднем помещении храма предков и молится, чтобы урожай пшеницы был богатым. В этом месяце влияние жизни и роста развивается полностью; а теплые и мягкие пары рассеиваются. Изогнутые побеги вырастают, и почки распускаются. Вещи не позволяют себя ограничивать. Сын Неба широко распространяет свою доброту и осуществляет свои благие побуждения. Он приказывает соответствующим чиновникам раздать запасы из своих хранилищ и подвалов, бедным и лишенным друзей, и помочь нуждающимся и обездоленным. Его супруга, после поста, сама идет на весеннее поле, чтобы обрабатывать шелковые деревья. Она приказывает женам и молодым женщинам (из дворца) не носить украшенные орнаментом одежды и отложить свою женскую работу, дабы обратиться к шелководству. Если в этом последнем месяце весны будут соблюдены труды правителя, соответствующие зиме, холодный воздух будет постоянно преобладать: все растения и деревья сгниют, а в государствах будут великие бедствия. Если будут соблюдены труды, соответствующие лету, многие люди пострадают от заразных болезней, сезонные дожди не выпадут, и ничего не будет извлечено из гор. Если будут соблюдены соответствующие осени правила, то небо станет сырым и темным, обильные дожди выпадут слишком рано и повсюду будут возникать войны". Невозможно, чтобы в глубокой древности, как считалось в утонченные времена Чжоу, моральные качества могли каким-либо образом повлиять на магически-религиозное могущество правителя-священнослужителя. Культ богов Хоу-ту, Хоу-цзи и Шан-ди устанавливал гармонию сезонов и способствовал плодородию земли, с этим культом были тесно связаны и ритуалы, выражавшие процветание и продолжение рода. Послание предкам, как об этом свидетельствуют надписи на гадательных костях, во время шанской династии стало уже высокоразвитым культом. Его целью было путем должных жертвоприношений и ритуалов обеспечить непрерывное существование духов предков и приобрести поддержку этих могущественных существ. У человека две души: одна животная, которая создается в момент зачатия, и другая — высшая, "духовная", которая начинает существование в момент рождения. После смерти судьбы двух душ различны. Первая продолжает оставаться в захоронении вместе с телом и питается подношениями к могиле, но такая "жизнь после жизни" ограничена. Когда тело разлагается, она постепенно утрачивает жизненные силы и погружается в подземный мир "желтых источников", где существует лишь как тень. Высшая душа в момент смерти восходит ко дворцу Шан-ди, чтобы находиться при его дворе в качестве подданного и вести жизнь, подобную той, какую знать ведет на земле при дворе правителя. Однако это путешествие не лишено опасностей. Существуют злые силы, от которых нужно защищаться и которые необходимо перехитрить. Это "Земной дух", который пожирает душу, и "Небесный волк", который сторожит дворец Шан-ди. Чтобы избежать этих опасностей, нужны жертвоприношения и молитвы живых членов клана. Достигнув Неба, дух предков становится могущественным и благодетельным божеством. Участвуя в жертвоприношениях и получая питание от них в храме предков, он, в свою очередь, помогает своим живущим потомкам. Когда к нему взывают при гадании, он отвечает на адресованные ему вопросы. Если к нему обращаются с просьбой, его заступничество перед божествами может даже остановить неминуемую смерть. Когда У-ван, основатель чжоуской династии, был болен и близок к смерти, его брат Чжоу-гун обратился к предкам правящего дома с незабываемой молитвой: "Ваш главный потомок, правитель Фа , сокрушен усталостью и болезнями, и если вы, о, три владыки, действительно желаете взять кого-то, кто бы исполнял свой долг сына на небесах, возьмите вместо правителя Фа меня, Таня. Я, Тань, умен и искусен, обладаю многими талантами и качествами, я могу служить духам предков и богам. Что касается правителя Фа, то он, в отличие от меня, Таня, имеет не много талантов и качеств, он не может служить духам предков и богам. Мандат был вручен ему при дворе Шан-ди, поэтому он мог проявить свою добродетель и спасти четыре части света. Он был способен обеспечить безопасность ваших потомков в мире внизу. Во всех четырех частях света нет никого, кто бы не уважал и не боялся его. Не позволяйте рухнуть этому драгоценному мандату Неба, ибо тогда наши древние владыки обретут постоянную поддержку и убежище. Сейчас я собираюсь последовать вашим приказаниям, гадая по панцирю большой черепахи. Если вы услышали мою молитву, я вернусь с круглыми и квадратными кусками яшмы и буду ждать вашего решения. Если вы не услышите меня, я спрячу круглую и квадратную яшму". Круглая и квадратная яшма может обозначать символическую яшму "би" и "цзун". Существование обеих душ, "по" и "хунь", зависит от жертвоприношений. "По" мирно покоится в могиле, пока подношения обильны, но если они прекратятся или их будет недостаточно, она покидает гробницу и становится "гуй", демоном, голодным злобным духом, враждебным всем живым людям. Тогда ее следует опасаться, а если это "по" могущественного человека, то умилостивлять. После установления ханьской династии верили в то, что "по" последнего властителя Цинь Эр-ши Хуан-ди "продолжает существовать и злобствовать. Чтобы ублажить духа, совершались жертвоприношения". "Хунь" также не может продолжать безмятежную жизнь, если жертвоприношения предкам прерваны. Случись так, она тоже превращается в демона, злого духа, обреченного на вечную нищету. Подношения предкам могут совершаться только мужчинами-потомками,

и прервать их может только уничтожение всего клана. Именно этот страх последней и непоправимой катастрофы, уничтожения клана и превращения духов предков в нищих демонов был, да и по-прежнему остается для большинства китайцев главным стимулом продолжения мужской линии, самой глубокой причиной, по которой сыновья ценятся больше всех других благословений. Они не только продолжают нить жизни, но и, так как лишь они могут совершать жертвоприношения, просто необходимы для спокойного сна и счастья духов предков. В древнюю и феодальную эпоху послание предкам было культом знатных кланов. Крестьяне, отличавшиеся от аристократии и жизнью, и свадебными обычаями, не принимали в нем участия. Крестьяне не были включены в клановую систему, у них не было фамилии, не было родословной, и поэтому они не могли участвовать в поклонении предкам. К тому же они не владели землей. Они были слугами, обрабатывавшими землю по приказу и по указанию своих хозяев. Они жили группами в деревнях в холодные и морозные зимы и в хижинах, построенных среди полей, в летние месяцы, когда можно было заниматься сельским хозяйством. В каждой деревне из двадцати пяти семей был местный бог плодородия Шэ, но, пожалуй, это единственное, в чем крестьяне соприкасались с данной религиозной системой. Их свадебные обряды очень сильно отличались от обрядов знати. Когда женились знатные, что сопровождалось грандиозными и тщательно продуманными ритуалами и церемониями, дочь из аристократического клана после замужества становилась связанной с ритуалами в храме предков ее мужа. У крестьян же каждой весной происходил праздник, где юноши и девушки из соседних деревень встречались достаточно свободно, а формальная свадьба происходила осенью, если у девушки был ребенок. Явное свидетельство таких обрядов, сохранившееся в "Одах", позднее весьма озадачивало конфуцианских ученых и давало повод к весьма оригинальным концепциям и объяснениям. Крестьяне, хотя они и не могли сами совершать жертвоприношения, не были, тем не менее, исключены из обращенных к божествам молитв. Аристократы были в такой же степени жрецами, как и правителями и знатью. Они, начиная с Сына Неба и вплоть до начальников уездов и глав ведомств, должны были совершать жертвоприношения, и не только для собственного благополучия, но и чтобы обеспечивать космическую гармонию, приносящую благо всем живущим. Возможно, именно этот взгляд не позволил вырасти особому классу "чистых" жрецов в древнем китайском обществе, хотя и существовала достаточно большая прослойка людей знатного происхождения, которые прекрасно разбирались в молитвах и гимнах, исполнявшихся при совершении жертвоприношений. Эти жрецы, сами не совершавшие жертвоприношения, но участвовавшие в них в качестве молящихся жрецов, составляли своеобразные "коллегии", каждая из которых специализировалась лишь на одном видежертвоприношения. Жрецы жертвоприношений Небу, совершавшихся правящим домом, не принимали участия в поклонении Хоу-ту или Хоу-цзи. Их глубокое знание ритуалов и молитв не давало им никакой мистической власти. Правитель, или принц, который один имел право исполнять самые высокие обряды, был подлинным жрецом, ибо только он обладал магическими качествами, необходимыми, чтобы жертвоприношение оказалось действенным. Молитвы "профессионального" жреца служили ему лишь подспорьем. Гораздо более значительными и влиятельными фигурами были гадатели, также занимавшиеся лишь этим ремеслом и передававшие искусство от отца к сыну. Они могли интерпретировать трещины, возникшие на панцире черепахи после нагревания, и их услуги были всегда востребованы, ибо гадание практиковалось постоянно. Тем не менее, ни священнослужители, ни гадатели никогда не достигали той степени сплоченности и власти, которая была характерна для древних цивилизаций Ближнего Востока. Они не имели своих жизненных правил, не обязаны были давать обет безбрачия и с течением времени все более и более сливались с собственно аристократией. Однако существовал еще один класс священнослужителей, или, строго говоря, колдунов, "у", которыми были и мужчины, и женщины, игравший совсем иную, нежели гадатели или жрецы культов аристократии, роль. Колдуны в действительности были медиумами, теми, кто обладал или заявлял, что обладает психическими силами. Когда после искусно подготовленного танца, сопровождавшегося музыкой и барабанным боем, колдун или, чаще, колдунья погружались в транс, божество, а иногда и дух предков, входили в ее тело и говорили ее устами. "У", будучи привязанными к людям своим искусством, были разного происхождения, но почти никогда не принадлежали к знатным кланам. Действительно, отчасти именно поэтому колдуны утратили влияние среди аристократии в конце периода феодализма и постепенно стали "жрецами" низших классов. Со временем аристократические культы становились все более утонченными и изысканными, фиглярство и грубая музыка "у" стала считаться неподобающей, и колдуны постепенно перестали участвовать в этих ритуалах. Они оставались весьма могущественными и популярными в народе, а в эпоху империи, после утверждения конфуцианства в качестве этической доктрины, управляющей государственными и родовыми культами, колдовство полностью ушло из этих ритуалов, и "у" нашли в набиравшем силу даосизме, который сам по себе превратился из философии в культ, обширные возможности для своего искусства. Поклонение предкам и культы богов земли и зерна были тесно связаны в феодальную эпоху, но причина такого родства не особенно ясна из древних текстов. И то и другое было аристократическими культами, основанными на землевладении. Ко времени, когда были написаны первые дошедшие до нас книги, к V веку до н. э., то есть к середине чжоуского периода, эти культы были уже очень древними и претерпели изменения, почти полностью скрывшие их первоначальный смысл. Уже в эпоху Шан, как свидетельствуют находки в Иньсюй, поклонение предкам превратилось в весьма тщательно разработанный ритуал, вобравший в себя гадание и идеи о бессмертии души. К счастью, слова, связанные с религией, в шанский период продолжали записываться более примитивными иероглифами, чем другие. Без сомнения, эти символы приобрели некую сакральность, приписываемую обозначаемым им вещам, и не могли быть легко изменены или усовершенствованы. Изучение этих письмен позволяет предположить, что в ранние времена поклонение предкам было связано с культом плодородия, первостепенной направленностью которого было увековечивание самой семьи. Недавние работы синологов по палеографии древних надписей на бронзе и гадательных костях показали, что в самые давние времена иероглифы, ныне различающиеся "ключами", то есть частями, обозначающими общий смысл, писались без этих добавлений, и поэтому многие слова, различающиеся сегодня на письме, в древности обозначались одним и тем же иероглифом. Профессор Калгрен показал огромную значимость этого факта для понимания идей, составлявших древнюю основу поклонения предкам. Он доказал, что иероглиф, который сегодня имеет значение "предок", писался без более позднего ключа и что на гадательных костях и бронзе этот иероглиф предстает в форме, весьма ясно изображающей фаллос. Существует и другое сходное свидетельство, которое показывает, что сегодняшние поминальные таблички предков были ранее примитивным символом фаллоса и что у истоков поклонения предкам лежит фаллический культ, культ плодовитости, широко распространенный у примитивных народов. Далее, сходные факты показывают, что иероглиф, обозначающий Шэ, божество земли, первоначально писался без ключа и в своем древнем примитивном виде также являл собой фаллический символ. Здесь, таким образом, существует реальная и фундаментальная связь между культом божества земли и поклонением предкам, места для молитв которым находились соответственно к западу и востоку от ворот дворца правителя. Оба культа развились из самой ранней религии человечества, культа плодовитости, который охранял потомство предков и плоды полей. Ко времени чжоуских ванов, когда были записаны древние легенды и стихи, происхождение этих слов было уже давно забыто. Авторы старых текстов действительно упоминают некоторые случаи, подтверждающие тесную взаимосвязь с фаллическим культом, но только для того, чтобы заклеймить их как порочную практику развращенных правителей. Усилиями конфуцианских ученых эти осуждения были усилены и использованы в качестве основы новой морали. Существует множество свидетельств, показывающих, что в раннефеодальный период сексуальное табу отнюдь не было столь строгим, на самом деле оно скорее всего совсем не было похоже на систему уединения женщин, которая стала преобладать позднее. В "Цзо чжуань" приводятся многие примеры свободных отношений между мужчиной и женщиной, и даже кровосмешения, которое не скрывалось. Министр царства Ци, как сообщают нам, имел большой гарем и свободно позволял своим гостям входить в женские апартаменты. В итоге он "имел сто сыновей" и был не слишком обеспокоен их происхождением. Сам Шунь, совершенномудрый, взял в жены двух дочерей Яо, что считалось преступлением в феодальную эпоху. Все это — не единственные свидетельства медленных, но глубоких изменений в сексуальной морали древних китайцев. "Оды", собрание древних стихов и обрядовых гимнов, один из древнейших и наименее подвергшийся правке текст китайской литературы, содержит много стихов, откровенно распутных. Благочестивые конфуцианские комментаторы усиленно пытались объяснить эти песни как сатиру на безобразное поведение правителей или как осуждение испорченности жизни в период упадка. Однако, не может быть никаких сомнений, что такие стихи, как эта ода царства Чжэн, представляют собой древние песни и лишены какого-либо сатирического содержания: По степи стелется трава, Полная росы тяжелой. С добрым юношей С ясными глазами и прекрасными бровями Я встретилась случайно, И страсть моя была утолена. По степи стелется трава, Намокшая от тяжелой росы. С добрым юношей С ясными глазами и прекрасным лбом Я встретилась

случайно, И вместе мы были счастливы. Странные истории, содержащиеся в "Шу цзине", древнейшем историческом тексте, неизменно считались изображением пороков тиранов. Но когда мы читаем о Чжоу Сине, последнем правителе династии Шан, устроившем праздник, на котором обнаженные юноши и девушки бегали друг за другом по берегу винного озера, окруженного увешанными яствами деревьями, нам отнюдь не обязательно поддерживать традиционное осуждение его безнравственного поведения. Если бы Чжоу Синь действительно устроил это празднество ради развратного веселья, это поставило бы под сомнение известную нам утонченность шанского двора более чем за 1000 лет до н. э., что не подтверждается никакими находками в Иньсюй, столице его деда. Более вероятно, что "Шу цзин" дает здесь искаженное и пристрастное описание какого-то религиозного праздника в честь богов плодородия, почитавшихся шанцами. Очевидно, что любопытная легенда о пене, вытекающей из пасти дракона, берет свое происхождение в самых древних верованиях в плодовитость. Во время династии Ся два духа предков в образе драконов появились во дворце правителя. "Правитель бросил жребий, чтобы узнать, должен ли он их убить, отослать прочь или оставить во дворце. Благоприятный ответ не был получен. Затем он спросил, должен ли он узнать у драконов, почему из их пасти течет пена. Ответ был благоприятный. Тогда перед драконами постелили кусок материи и поднесли им написанную молитву. Они прекратили ронять пену на материю. Она была спрятана в сундуке. Когда династия Ся пала, она была передана Шан, а после падения Шан перешла во владение Чжоу. Во время этих трех династий не нашлось никого, кто осмелился бы открыть сундук. Но в конце правления Ли-вана (десятого правителя Чжоу) он был открыт и осмотрен. В мгновение ока пена растеклась по дворцу, и никто не мог остановить ее. Ли-ван приказал своим женам приблизиться к ней обнаженными и произносить проклятия. Пена превратилась в черную ящерицу и проникла на женскую половину. Там она была найдена молодой девушкой". Далее рассказывается, что семь лет спустя она забеременела и родила девочку, ставшую фавориткой и супругой следующего правителя, Ю-вана. Отмечено, что два дракона действительно были духами предков и что к их пене обращались и относились как к драгоценному талисману. Вера в то, что духи предков обращаются в драконов, которые в Китае считались не чудовищами, а щедрыми божествами, управлявшими дождем и руслами рек, сочетались с верой в превращение враждебных демонов в животных для отмщения своим врагам. У циского Сян-гуна (694 год до н. э.) была сестра, которая вышла замуж за соседа, князя из Лу. До замужества у них с сестрой были кровосмесительные отношения, а когда князь из Лу нанес визит в Ци, он возобновил отношения с ней. Об этом стало известно, луский князь был в ярости, и, чтобы замять скандал, Сян-гун и его сестра замыслили убийство неудобного мужа. На пиру луского князя напоили, и Сян- гун приказал своему слуге Пэн Чжуну, человеку огромной силы, посадить луского князя в его колесницу и, пользуясь возможностью, задушить его руками, что и было сделано. Однако об этом стало известно, и, чтобы успокоить народ Лу, Сян-гун казнил Пэн Чжуна. Восемь лет спустя он, уже имевший много врагов, только и искавших возможности восстать, отправился на охоту. "Он увидел оленя. Один из сопровождающих сказал: "Это — Пэн Чжун". Князь в гневе выпустил в оленя стрелу. Олень застонал человеческим голосом. Князь, обезумев от страха, выпал из колесницы и повредил ногу". Услышав, что князь ранен, его враги в ту же ночь напали на дворец, обезоружили охрану и убили Сян-гуна. В древних текстах встречаются и другие истории, связанные с забытыми религиозными верованиями, смысл которых был уже утрачен к тому времени, когда чжоуские ученые записывали их, особенно если эти истории были связаны с погибшим шанским домом. У И из этой династии "поступил неразумно. Он сделал идола в форме человека и называл его духом Неба. Он играл с ним и приказал сшить для него одежду. Дух Неба был утрачен, правитель ругал и поносил его. Он сделал мешок из кож и наполнил его кровью, повесил его и стрелял в него из лука, говоря, что он стреляет в Небо". Далее в "Шу цзине" говорится, что в У И попала молния и убила его. Хотя, без сомнения, эта история выдумана, чтобы продемонстрировать гнев Неба против столь дерзкого существа. Любопытно отметить, что недолговечная традиция данного ритуала при правящем доме Шан была оживлена далеким потомком У И, Янем, последним князем Сун, владения шанцев после падения их династии. В 318 году до н. э., около тысячелетия спустя после правления У И, правитель Сун "наполнил кожаный бурдюк кровью, подвесил его и стрелял в него из лука, говоря, что стреляет в Небо". Другая легенда о великолепном лучнике И также связана с этими забытыми ритуалами. Она рассказывает, что однажды, когда на небе одновременно взошло девять солнц и невыносимая жара начала сжигать мир, И с помощью лука и стрел погасил восемь из них и тем самым спас мир от пламени. Божества рек и потоков составляют отдельный, но весьма важный класс в древнекитайском пантеоне. Они олицетворяли собой опасные и в целом враждебные силы, которых следовало умилостивлять, чтобы избежать наводнений и катастроф. Самым значительным из них был Хэ Бо, владыка Желтой реки, самой главной артерии северо-китайской равнины и колыбели древнейшей китайской культуры. Владыка Желтой реки, называемый просто "Владыкой Реки", ибо великая река называлась "Хэ", был главным божеством воды у китайцев и почитался больше духов моря, ибо в ранние века торговля китайцев с морским побережьем, где обитали варвары, и шаньдунским полуостровом не была обширной. Каждый, кто пересекал Желтую реку, совершал подношение божеству, чтобы гарантировать безопасную переправу. Если это был человек знатного происхождения, то подарком обычно было яшмовое кольцо, но у прибрежных варварских народов, которые более других боялись постоянных капризов реки и перемены русла , чем она была особенно знаменита, подношения были более изысканными и более варварскими. Около Линьцзиня, что напротив того места, где река Вэйхэ с плато Шэньси впадает в основное русло реки, было знаменитое святилище Хэ Бо, где находились и колдуны "у". Здесь, а также недалеко от нынешнего Линьчана в Хэнани, находящегося сегодня далеко от русла реки, совершались человеческие жертвоприношения. Колдуны отбирали самую красивую девушку в области и провозглашали, что в течение года она будет "невестой владыки". Затем выбранная жертва помещалась под прекрасным тентом на берегу, одевалась в пышный наряд и украшалась драгоценностями. После соблюдения поста ее клали на брачное ложе, которое пускали по течению реки, она плыла до тех пор, пока владыка не требовал к себе свою невесту. Этот варварский обычай сохранялся вплоть до конца чжоуского периода (III век до н. э.). Жертвоприношения владыке Желтой реки были не единственными примерами принесения в жертву людей, которые знала древняя религия. Правители, владетельные князья и даже знатные аристократы имели обыкновение после смерти забирать с собой своих жен и избранных друзей. Удостаивавшиеся такой чести заживо погребались в усыпальницах. К концу эпохи Чжоу этот обычай был отменен в цивилизованных государствах восточного Китая, а жертвы заменялись куклами из дерева или соломы. В Цинь, невежественном и полуварварском царстве, занимавшем территорию нынешней провинции Шэньси, древний обычай продолжал существовать вплоть до правления Ши Хуан-ди, основателя централизованной империи (умер в 210 году до н. э.). Таким образом, мы видим, что политическая организация Древнего Китая имела религиозную основу, базирующуюся на поклонении предкам и божествам земли и урожая, которое являлось прерогативой знатных родов. Хотя данная система существовала уже в ранний исторический период, есть свидетельства, что эти культы происходят от верований в изобилие и плодородие, а монополия знати на религиозные обряды была следствием уже более позднего развития. В самых ранних текстах проскальзывают следы обычаев и верований, полностью забытых или неправильно интерпретированных учеными и переписчиками, формировавшими в эпоху Чжоу древнейшие традиции и легенды. Когда были составлены ритуальные и гадательные книги, эти древние верования были систематизированы и представлены в идеализированной форме, сохраняющей такие практики лишь внешне, в то время как по смыслу они были настолько непонятны, что переписчики просто не воспринимали его и только копировали древние формулы. Религия эпохи Чжоу, которой датируются эти книги, была уже весьма разработанной и даже склонявшейся к упадку, и до тех пор, пока шанские надписи на гадательных костях не были более полно изучены и транскрибированы, подлинного понимания древнейших ритуалов не существовало. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Ж. Бредон "Пекин. Исторические и подробные описания главных достопримечательностей". 2 Фа — имя У-вана. 3 Ни одна другая река в мире не была подвержена таким значительным изменениям. Несколько раз за исторический период Желтая река полностью меняла русло в нижнем течении, то впадая в море далеко к северу от Шаньдунского полуострова, то неся воды на юг, достигая океана у нынешнего устья реки Хуайхэ. Это все равно, как если бы Рона то впадала в Средиземное море около Марселя, то в Атлантический океан у Бордо.

Глава III. Эпоха феодализма, 842–224 гг. до н. э.

Когда в IX веке до н. э. аутентично датированные летописи сменили туманную традицию, китайские государства уже были организованы как строго феодальное общество. Правители династии Чжоу, если когда-либо и обладали непререкаемой властью, приписываемой традицией основателям дома, сохранили не более чем формальное превосходство над удельными князьями различных царств. Они ни в коем смысле не были "императорами" вроде правителей Китая более позднего времени. Сам термин "император", по-китайски Хуан-ди, не может быть применим к властителям этого периода, поскольку этот титул был принят лишь первым правителем династии, пришедшей на смену Чжоу, и только тогда, когда феодальная система была уничтожена, китайская конфедерация превратилась в централизованное государство. В эпоху Чжоу правитель назывался Сыном Неба (титул, сохраненный последующими императорами), и вплоть до последних дней феодализма никто, кроме чжоуского Сына Неба, не мог легитимно получить титул царя (вана). Тем не менее в середине VIII века до н. э. китайская феодальная система клонилась к упадку. Власть чжоуских ванов была подорвана катастрофой 770 года до н. э., когда реальная власть перешла в руки правителей удельных царств. В этом году чуаньжуны, кочевники из северных степей, захватили и разграбили чжоускую столицу, находившуюся неподалеку от современного Сяньфу в провинции Шэньси. Чжоуские ваны, вынужденные покинуть родину их правящего дома, перебрались в Лоян, провинция Хэнань, неподалеку от Желтой реки. Отсутствие датировки и детальных записей о раннем периоде царствования династии, возможно, связано с тем, что они были уничтожены, когда старая столица пала. Период, последовавший за этой миграцией, с 722 по 481 год до н. э., известен как эпоха "Чуньцю", получившая название по одноименному историческому труду "Анналы Весен и Осеней", ставшему примером первой точной хронологии, созданной в Китае. Этот труд является хроникой царства Лу, уроженцем которого был Конфуций. Китайская классическая традиция приписывает авторство текста самому Конфуцию, однако данное утверждение не может быть обосновано и не принимается современными учеными. В период Чуньцю земли, населенные народами китайской культуры, были поделены между пятнадцатью крупными царствами и большим числом мелких уделов, о которых известно очень мало. Пятнадцать больших государств делились на две категории: тех, кто входил в собственно китайскую общность, "Чжунго", "Срединное Государство", и тех, которые считались так или иначе варварскими. Этот факт примечателен. С древнейших времен не расовые особенности, а именно восприимчивость к китайской культуре определяла, следует ли считать тот или иной народ китайским или варварским. Хотя в подобных аналогиях нельзя заходить слишком далеко, но взаимоотношения между собственно китайскими и полуварварскими государствами были не так уж непохожи на существовавшие в классическую эпоху между республиками Южной Греции и полугреческими северными землями — Македонией и Эпиром. Собственно китайские государства находились в бассейне Желтой реки, к востоку и западу от великой южной излучины, отделяющей Шэньси от Шаньси. В Шэньси было царство Цинь, правители которого считали себя китайцами, происходившими от древних совершенномудрых императоров. Если сами владыки и имели китайские корни, то их подданные определенно были "варварами", и в течение многих веков Цинь считалась в восточных царствах варварской страной. Долина Янцзы была поделена между тремя государствами, ни одно из которых не было полностью китаизировано. В верхнем течении, на территории нынешней провинции Сычуань, находилось два царства, Шу и Ба, о которых известно очень мало, хотя, возможно, они и достигли высокого уровня цивилизации. В среднем течении Янцзы находилось царство Чу, правящая семья которого претендовала на китайское происхождение. Его обитатели были туземцами, хотя государство находилось под сильным китайским влиянием и было быстро признано собственно китайским. У, в дельте Янцзы, вполне определенно было населено другими народами, хотя, как предполагалось, его правители происходили от параллельной ветви чжоуского дома. Легенда это или нет, но правящие классы в У имели явно прокитайские симпатии и жаждали завоевать признание их царства как полноправного члена "Срединного Государства". На юго-восточном побережье в течение короткого периода существовало царство Юэ. Члены китайской общности считали его варварским. Современные аннамцы (вьетнамцы) считают народ Юэ своими предками, юэсцы представляли собой ветвь распространенной туземной расы Южного Китая, остатки которой до сего дня сохранились в юго-западных провинциях. Центральная группа одиннадцати собственно китайских государств занимала территории нынешних провинций Шаньси (Цзинь), Хэбэй (Янь), Шаньдун (Ци на севере и Лу на юге) и Хэнань. В этой последней провинции находились: владения чжоуских правителей (около Лояна на западе), царство Вэй, название которого сохранилось в названии города Вэйхуэй, расположенное к северу от Хуанхэ; Чжэн, созданное на территории владений правящего дома, к югу от Хуанхэ. Далее на восток располагались Сун со столицей на месте нынешнего города Гуйдэ; Цао, маленькое государство к северу от Сун вокруг города и сегодня называющегося Цаочжоу. К югу от Сун лежало Чэнь, совпадающее с районом Чэньчжоу; еще дальше к югу находилось маленькое государство Цай со столицей на месте нынешнего уезда Шанцайсянь и Жунина. Северная часть современной провинции Цзянсу и западная часть провинции Хэнань были поделены между многочисленными малыми княжествами, о которых не сохранилось никаких точных сведений. Позднее эти территории стали объектом экспансии набиравшего мощь южного царства Чу. Таких маленьких образований в период Чуньцю было множество, и они создавали анклавы между более могущественными соседями. Политическая карта Китая в эту эпоху напоминает карту Священной Римской империи периода упадка. Правители больших уделов были (или претендовали на то, что были) связаны с домом Чжоу. Первыми князьями Лу и Янь были совершенномудрые Тань, Чжоу-гун и Шао- гун, помогавшие У-вану завоевать Шан и наставлявшие молодого Чжун-вана после смерти основателя династии. Государства Цзинь, Вэй и Цао были розданы другим, менее значительным сподвижникам У-вана. Правящий дом Ци претендовал на происхождение от зятя У-вана. Однако в данном случае традиционная родословная явно выдает руку "улучшателя". Легенды об основателе циского дома достаточно противоречивы. Некоторые говорят, что он был "беден и темен, и жил на берегу восточного моря", другие считают, что он был другом и министром Вэнь-вана, отца У- вана. Однако обе версии утверждают, что он помогал завоевателю в борьбе против Шан. Это, возможно, является единственным истинным моментом в легендах. Вполне вероятно, что государство, или племя Ци, бывшее во времена Шан весьма могущественной силой на морском побережье, присоединилось к нападению на Шан, когда чжоусцы вторглись в ее пределы с запада. Если бы дочь из правящей семьи была отдана в жены правителю Ци, это согласовывалось бы с феодальной системой Чжоу, когда все владельцы крупных уделов претендовали на родство с кланом вана. Ци могло быть основано чжоуским авантюристом, равно как и варварское царство У, которое, как предполагалось, было создано старшим братом Вэнь-вана. Чжэн является более поздним образованием, имеющим в основе своей истории более респектабельную традицию. Оно было отдано в качестве удела младшему брату Сюань-вана (умер в 782 году до н. э.). Сун управлялось потомками низложенных владык шанской династии. Правители Чэнь считали себя потомками легендарного императора Шуня. Таким образом, все удельные князья были представителями небольшой группы кланов, по традиции происходящих от совершенномудрых "золотого века". Едва ли было бы возможно в небольшом параграфе общей истории в деталях изложить перипетии существования этих государств в эпоху Чуньцю. Летопись представляет собой запутанный и беспорядочный перечень войн и интриг, представляющих интерес преимущественно в силу проливаемого ими порой на феодальные обычаи и социальные условия света. Все, что мы пытаемся сделать, — это дать очерк китайской феодальной эпохи, какой ее нашел сам Конфуций, когда старый порядок все еще оставался нетронутым, но, тем не менее, быстро приближался к упадку. Сын Неба теоретически являлся высшим правителем мира, "Тянься", "Поднебесной". Он один носил титул "вана". Его вассалы, удельные князья, должны были выказывать ему почтение и приносить дань. Когда они являлись к его двору, что должны были делать достаточно часто, они связывались строгим церемониалом, подчеркивавшим их подчиненное положение. Сын Неба был единственным источником легитимной власти. Только он обладал правом жаловать удел князю, и без его признания новообразованное государство юридически не существовало. Теоретически он мог лишить князя его удела, и история свидетельствует, что первые правители действительно пользовались такой властью. Наконец, только Сын Неба мог исполнять те священные церемонии и ритуалы, которыми устанавливалась гармония Неба и Земли и обеспечивались стабильность и процветание четырех сезонов. Владетельные князья, которые, как уже указывалось, во многих случаях находились в родственной связи с правящим домом Чжоу, обладали на своих землях абсолютной властью и поддерживали церемониальные отношения с дружественными им правителями. После того, как закат центральной власти стал ощутим, самые могущественные из князей начали осуществлять гегемонию над всей конфедерацией. Такую узурпацию власти Конфуций и его последователи осуждали. Гегемонов (ба) было пять, но их власть не была признана частью должного порядка, ибо являлась "неконституционной". Первая гегемония принадлежала царству Ци (685–643) затем переходила последовательно к Сун (650–637), Цзинь (636–628), Цинь (659–621) и Чу (613–591). Эти даты отражают время

правления князей, достигших гегемонии, и не согласуются строго с теми периодами, в которые их власть признавалась. Чжоуские правители вынуждены были соглашаться с таким посягательством на свои права, поскольку не могли предотвратить его. Феодальная иерархия была пятиступенчатой и различалась титулами. В раннефеодальную эпоху титул "гун" обозначал лишь правителей больших государств, связанных с чжоуским домом: Лу, Чэнь, Чжэн, Ци, Янь и Сун. Позднее эти царства перестали быть самыми сильными, и самонадеянные правители других государств приняли этот титул, подчеркивавший, как они полагали, их значительность, пока в 325 году до н. э. все, сохранившие свое положение, не узурпировали и сам титул "вана". Более низкий титул, которым обладали князья бесчисленных малых государств, был "цзюнь", и аристократия в целом называлась "цзюнь-цзы", "сыновья князей". Этим словом Конфуций и другие философы обозначали добродетельного и образованного человека, идеальный образ, созданный их концепциями. Оно переводилось как "высший человек" или "аристократический человек", но в ту эпоху в действительности имело значение "аристократ", т. е. выходец из ограниченного числа наследных знатных кланов, за которыми были полностью закреплены власть и привилегии в обществе. Впоследствии это очень важное различие стерлось, и термин "цзюнь-цзы" стал обозначать образованного человека или ученого, независимо от происхождения. Тем не менее, тогда общество еще было организовано на основе наследования знатного титула и кланового родства, чем сильно отличалось от общества последующего времени, в котором происхождение само по себе не обладало социальной значимостью. Чтобы понять эпоху феодализма, необходимо брать соответствующие термины в их исконно- техническом смысле, а не так, как их интерпретировали в последующие века. Знать в феодальном Китае была обязана своим положением происхождению, а не образованию. Ее представители являлись членами разветвленной клановой системы, четко ограниченной и строго отделенной от основной массы народа, "минь" или "низких людей", "сяо жэнь", по классике. Эти знатные кланы были немногочисленны. Только двадцать два упомянуто в "Чуньцю", и едва ли было еще много других. Этой знати, основывавшейся на древнем происхождении и землевладении, принадлежала вся политическая власть. Ее представители заполняли ведомства при дворах. Только они командовали армиями во время войн. Народ не обладал никакими политическими правами. Он обрабатывал землю для хозяина, платил налоги князю и поставлял воинов в армию. Простолюдины не могли подняться из своего подчиненного положения с помощью богатства или способностей. Они играли очень незначительную роль в религиозной жизни государства. Хорошо разработанное поклонение предкам, сведения о котором дошли до нас, было привилегией владеющих землей кланов, подобно тому, как более значительные ритуалы жертвоприношения божествам земли и урожая мог совершать только князь, обладавший абсолютной властью на своих землях, пусть даже весьма небольших. Ранг князя зависел от этого землевладения и был тесно связан с религиозными обрядами. Фраза, которой историки описывают падение феодального дома — "жертвоприношения были прерваны". Такая катастрофа происходила только в случае, когда князь лишался своих владений. Хотя аристократия и основывалась на происхождении, образование ценилось высоко и было доступно почти исключительно только знати. "Цзюнь-цзы" не были безграмотными, подобно феодальным баронам средневековой Европы. Они были вышколенными аристократами, придворными, служившими советниками, чиновниками и управляющими в период мира, и полководцами и воинами во время войны. Экипаж боевой колесницы из трех человек: возницы, человека правой руки и командира в центре, — набирался из знати. Массы рекрутов сражались в тесном строю вокруг колесниц хозяев. Стрельба из лука была аристократическим искусством, строго регламентированным на церемониальных состязаниях. Образование знати также включало в себя музыку, счет и поэзию, и, что самое главное, строгое соблюдение ритуалов и церемоний, регламентировавших все общественные отношения. В присутствии князя, высших чиновников, младших членов клана и семьи поведение "цзюнь-цзы" регулировалось установленным и расписанным кодексом этикета, связанным, в свою очередь, с религиозными обрядами, устанавливавшими безопасность государства и гармонию Неба и Земли. Рыцарство, необходимый атрибут феодализма, являлось в Древнем Китае не просто учтивостью изысканного общества. Оно было выражением утвержденного Небом нравственного порядка. Жесткое обращение с поверженным врагом считалось не только не великодушным, но и порочным поведением. Небо не одобряло крайностей. Добродетельный человек обязан быть умеренным в победе, безжалостный победитель вызвал бы неудовольствие богов и был бы немедленно наказан за нарушение морального кодекса. В 598 году до н. э. правитель царства Чу, используя в качестве предлога то, что в Чэнь министр убил своего князя, напал на это государство, чтобы, по его словам, покарать преступление. Но, завладев Чэнь, он присоединил его к своему государству. Однако один из его советников отказался поздравить его, сказав: "О, государь! Из-за того, что Чжэн Шу убил своего правителя, вы, во имя справедливости, призвали знатных людей к оружию, но вслед за этим захватили царство, чтобы использовать его богатства. Как вы можете ожидать, что способны стать властителем в Поднебесной? Поэтому я не могу поздравить вас". Правитель Чу, признав ошибку, возвел на престол в Чэнь наследника и сохранил самостоятельность этого государства. В 638 году до н. э. сунский князь воевал с Чу. Армии встретились на берегах реки. Так как враг был очень силен, сунские советники убеждали князя атаковать его, пока он не закончил переправу через реку. Тот отказался. Когда чуская армия перешла реку, советники уговорили князя атаковать, пока противник не построился в боевой порядок. И вновь тот отказался. Когда, наконец, враг был готов к битве, сунский князь отдал приказ к нападению и потерпел полное поражение. Его подданные были в ярости, возмущаясь такой глупостью, но князь ответил: "Совершенномудрый не сокрушает слабого и не дает сигнал к наступлению, пока враг не построил свои ряды". Цзиньский Вэнь-гун, девятнадцать лет находившийся в ссылке перед восшествием на престол, во время своих скитаний получил радушное приглашение от правителя Чу. Не имея в то время возможности отблагодарить его за такую любезность, он поклялся, что если когда-нибудь взойдет на трон и окажется в состоянии войны с Чу, то, когда сойдутся армии, он отправится в трехдневное путешествие, прежде чем дать сражение. Годы спустя, когда, наконец, он взошел на престол, Чу и Цзинь были вовлечены в войну. Когда армии встретились, Вэнь-гун, несмотря на протесты полководцев, покинул армию на три дня, а затем, стоя непоколебимо, дал сражение и разгромил армию Чу (632 год до н. э.). В 663 году до н. э. гегемон, циский Хуань-гун, помогал Янь в борьбе с варварами жунами. По возвращении князь Янь сопровождал его и пересек границу Ци. Хуань-гун сказал: "Сопровождая друг друга, удельные князья не должны покидать свои границы. Я не могу не исполнить ритуал по отношению к Янь". Затем он отметил на земле то место, до которого дошел князь Янь, и подарил эти земли Янь. Если бы он разрешил князю сопровождать себя в своих владениях, это было бы нарушением прерогативы Сына Неба, который один обладал правом заставить князя покинуть свои владения. Исключительные привилегии и монополия на политическую власть, принадлежавшие знатным кланам, вызывают вопрос, не были ли эти права основаны на древнем завоевании. Можно предположить, что кланы состояли из потомков чжоусцев, покоривших и установивших власть над местным населением, которое и составляло основную массу народа. Если дело было так, то ясно, что шанцы не были включены в разряд подневольного населения. Представители правящего дома Сун вели происхождение от шанских владык, а семья Кунов, то есть самого Конфуция, определенно входившая в аристократию Лу, сама происходила от младшей ветви княжеской семьи в Сун. В раннефеодальную эпоху государства не занимали бассейн Хуанхэ полностью. Они были разделены незаселенными болотистыми землями, горными районами, в которых все еще обитали варварские племена жунов и и, и малонаселенными степными пространствами. И даже на равнинах существовали независимые поселения жунов и и. С ростом численности населения в китайских государствах влияние князей начало сказываться и в этих внешних районах. Укрепленные города — характерные проявления урбанистических поселений — множились. Реки были запружены плотинами, а болотистые земли освоены. Горные племена были завоеваны и подчинены, варварские поселения на равнине подпали под китайское управление. Государства, прежде неплотно граничившие друг с другом, благодаря обилию доступной для колонизации земли входили в тесное соприкосновение с соседями, расширявшимися таким же способом. Так началось соперничество, постепенно становившееся все более и более острым, пока оно не уничтожило саму феодальную систему в борьбе за верховную власть не на жизнь, а на смерть. Соперничество медленно усиливалось с течением веков. Первоначально войны между государствами велись с должным соблюдением рыцарского кодекса, кампании не доводились до решающего конца. Победитель удалялся после набега с добычей и с чувством гордости от победы. К концу периода Чуньцю войны стали более жестокими. Маленькие уделы, о которых сохранилось мало сведений, пали жертвой агрессивной политики могущественных соседей. Этот процесс тем более туманен, чем он был ближе к завершению. Часто завоевание какого-либо маленького удела — это вся информация о нем, хотя ученые усердно пытались установить местоположение столицы и тот клан, к которому принадлежали его правители. Вплоть до самого конца периода Чуньцю ни один из княжеских домов не видел "жертвоприношения прерванными". Первой

крупной жертвой стало Чэнь, которое было аннексировано Чу в 479 году до н. э. Это событие, происшедшее в год смерти Конфуция, обозначает конец периода Чуньцю и начало агонии феодализма, периода "Борющихся царств", который продолжался 260 лет и закончился завоеванием всей империи царством Цинь в 221 году до н. э. Интенсивная борьба за господство, обострившаяся между государствами китайской конфедерации к концу периода Чуньцю, вела к возникновению пограничных царств, которые до сих пор считались находящимися за пределами собственно китайских границ. То, что первое павшее жертвой крупное китайское государство перешло под власть полуварварского Чу, не было случайностью. Цинь на западе и Чу на юге извлекали выгоду из постоянных склок между их китайскими соседями. Оба царства познали суровый дух войны в сражениях с варварами запада и юга. Когда эти враги были уничтожены, два пограничных государства обратили свои амбиции на Срединное царство. Подъем Цинь был неуклонным и непрерывным. Расширяясь на запад за счет варваров, циньские правители в течение долгого времени довольствовались тем, что оставляли китайские государства разбираться между собой. К тому же их экспансия на восток несколько веков сдерживалась сильным царством Цзинь, занимавшим не только Шаньси, но и значительные территории на западном берегу Желтой реки, в современной провинции Шэньси. И только после того, как внутренние раздоры разрушили и раскололи Цзинь, Цинь действительно начало продвижение на восток. Завоевание некитайских государств Шу и Ба в Сычуани (316 год до н. э.) дало западному царству ресурсы, превосходившие таковые у любого другого соперника в Поднебесной, и оно вышло во фланг своему единственному серьезному противнику — Чу. История же Чу была более изменчивой. Уже в 606 году до н. э. правитель Чу после большого похода на север отправил посла к чжоускому двору, чтобы узнать о размерах и весе девяти треножников — явное свидетельство того, что он собирался принять титул вана . Несколько лет спустя (597 год до н. э.) чуский правитель осадил чжэнского князя в его столице и заставил сдаться на милость победителя, но, в соответствии с рыцарскими традициями того времени, сдавшийся правитель был прощен и восстановлен на троне. Таким образом, завоевания чуского вана не имели никаких результатов. Его наследников сдерживал подъем варварского царства У, которое в 522 году до н. э. стало весьма внушительным под руководством министра У Цзы-сюя, беглеца из Чу. Его отец и старший брат были несправедливо преданы смерти чуским ваном, и поэтому У Цзы-сюй вел политику разрушительной мести за эту ошибку. Наконец, в 506 году до н. э. армия царства У захватила столицу Чу. У Цзы-сюй приказал выкопать труп чуского правителя и сечь его кнутом, чтобы удовлетворить духов погибших родственников. Когда его государь, правитель У, игнорируя опасность, грозившую его царству от соседей-варваров Юэ (в нынешней провинции Чжэцзян), обратил свой взор на китайские государства, У Цзы-сюй постоянно выступал против этих бесплодных кампаний. Люди У были мореходами, и их походы на север осуществлялись по морю и по судоходным рекам. Однако эти походы не добавили У ни земли, ни силы, и министр, понимая, что силы государства истощаются и тем самым готовится почва для завоевания У правителем Юэ, предусмотрительно отослал своего сына в Ци, чтобы тот был в безопасности. Правитель У, в гневе от такого проявления неуверенности, приказал У Цзы-сюю покончить с собой. Министр умер со словами: "Вырвите мне глаза и укрепите их на воротах (столицы) У, чтобы я мог видеть победоносный приход Юэ". Несколько лет спустя его пророчество сбылось, и сверкнувшее, как метеор, царство У было уничтожено соседями-варварами. Правитель У, когда надежд уже не оставалось, покончил с собой и "прикрыл лицо, ибо не мог бы вынести укоризненного взгляда У Цзы-сюя" в царстве теней. Фань Ли, советник жестокого правителя Юэ, багодоря которому совершилась _победа над У, оказался мудрее У Цзы-сюя. Как только У было завоевано, он собрал все свои богатства и бежал из Юэ в цивилизованное царство Ци. Объясняя свой странный поступок в тот час, когда он был на вершине славы в Юэ, он ответил своему другу четверостишием и пояснил его: "Когда птицы убиты, Лук откладывают в сторону. Когда быстрый олень пойман, Берутся за охотничьих собак. Правитель Юэ — птица с изогнутым клювом. С ним можно делить трудности, но было бы не мудро делить почести с таким человеком". Фань Ли был исключительной личностью. После бегства он осел в Ци и занялся торговлей, став самым богатым купцом в Китае. Несмотря на всеобщее преклонение перед его мудростью, он постоянно отказывался вновь занять свой прежний пост и даже перебрался в другое государство, чтобы избавиться от назойливости цисцев. Романтические приключения Фань Ли содержат немало элементов фольклора. Вероятно, они стали хорошо известной героической сказкой задолго до того, как история начала опираться на достоверные факты. Все повествование об У и Юэ отмечено романтическим ореолом, позволяющим предположить, что поначалу оно было известно как исторический эпос, вольно пересказанный на основе традиционной летописи. Разрушительная война с У сдерживала силы Чу как раз в то самое время, когда нарастающий хаос среди государств Срединного царства открывал новые возможности для другого мощного пограничного государства — Цинь. В 453 году до н. э. Цзинь, единственное царство, способное противостоять росту Цинь, было разделено между тремя могущественными семьями, князь стал номинальным лицом и лишился даже тени власти. В 403 году до н. э. трое узурпаторов преуспели в получении от Сына Неба формальной инвеституры, и тем самым сравнялись с удельными князьями. Их государства получили названия по их фамилиям: Хань, Вэй и Чжао, которые вместе называли "три Цзинь". Это событие характеризовало большие перемены во взаимоотношениях между князем и "цзюнь-цзы", которые произошли под влиянием бурных перипетий периода "Борющихсяцарств". Не только древние государства становились жертвой жестоких соседей, но и в самих царствах аристократические фамилии набирали силу, пока их влияние не превзошло власть самого князя. В Цзинь такой подъем сильных фамилий привел к разрушительным гражданским войнам и к разделению государства. В Ци (386 год до н. э.) старинный правящий дом был низложен амбициозным министром с помощью его огромной семьи, задолго до этого прибравшей к рукам и власть, и авторитет. В Лу князь стал игрушкой в руках соперничающих знатных родов, чьи интриги и амбиции ввели управление в анархию. Древние царства, если и не уничтожались соперниками, становились беспомощными. Сун, после героической попытки утвердиться на юго-востоке, в 286 году до н. э. было завоевано Ци. Таким образом, борьба за первенство велась уже между шестью царствами: Цинь, Чу, Ци и "тремя Цзинь" (Хань, Вэй и Чжао). Янь, продолжавшее существовать, было слишком отдаленно, чтобы участвовать в войнах, пока завоевание "трех Цзинь" не столкнуло и это северное царство с Цинь. Если бы рассказ о периоде "Борющихся царств" представлял собой всего лишь историю анархии и жестокости, он не заслуживал бы особого внимания в истории культуры, но эта эпоха военных столкновений была также отмечена куда более знаменательным соперничеством философов. Подъем "ста школ", как их называют, совпал со смертельной борьбой феодального века. Это не было случайностью. Общая анархия, в которую погружался феодальный мир, стимулировала интеллектуальную деятельность, ибо местная изоляция была сломана, старая преданность разрушена, а установившиеся институты уничтожены. Вполне естественно, что люди начали задавать вопросы о миропорядке, до того времени принимавшемся как само собой разумеющееся. Одни школы защищали прошлое и приписывали беды современности очевидному нарушению древних нравственных устоев, другие же искали новую мораль, которая могла бы стать основой меняющегося мира. Еще одна школа мысли отвернулась от хаоса человеческих дел и проповедовала учение, основанное на отказе от участия в жизни суетного мира. Влияние этих ученых и их последователей в период формирования новой эпохи было настолько же велико, насколько и влияние тех полководцев, что уничтожали древние феодальные царства. Возник новый класс "странствующих ученых", первым из которых был сам Конфуций. Когда мудрец отказался от поста в своем родном Лу по причине безнравственности правителя, он путешествовал по царствам Вэй, Чжао, Сун, Чжэн, Чэнь, Ци и Чу в поисках такого государя, который воспринял бы его наставления и осуществил бы их на практике. Позднее его примеру следовали многие, хотя отнюдь не все странствующие в поисках идеального правителя ученые так же, как и он, не были заинтересованы в государственной должности. Чаще всего они были политическими авантюристами, происходившими из оставшейся не у дел аристократии маленьких государств, искавшими власти и продвижения по службе у воюющих правителей. Последние, в свою очередь, ценили таких советников больше, чем настоящих философов. Мэн-цзы (370–334 до н. э.) обнаружил, что правитель Вэй был заинтересован только в интригах, которые позволили бы ему одолеть противников, и не внимал увещеваниям мудреца и философским дискуссиям. Хотя именно труды подлинных философов частично дошли до наших дней, нет сомнений, что политику в то время вершили интриганы. Эти странствующие политиканы более не были связаны узами преданности своим князьям. Падение многих древних царств сломало феодальную взаимосвязь между князьями и "цзюнь-цзы". Аристократ, видевший, что его родной страной управляет чужой князь-завоеватель из Чу или Вэй, более не ощущал традиционного и истинного долга преданности и службы, формировавшего силу старого общества. Он отправлялся в путешествие в поисках удачи. Пограничные государства Чу и Цинь были первоочередной целью многих из этих странствующих ученых. Государственный деятель из более цивилизованных центральных государств находил здесь теплый прием

и быстро поднимался до самых высоких постов. Стоит отметить, что самые известные министры циньских правителей были родом из восточных государств. Полководцы, напротив, как правило, были выходцами из местных аристократических кланов, на непоколебимую преданность которых князь мог положиться, но в числе его советников большинство были авантюристами из всех частей Китая. Разрушительное влияние этого нового класса на феодальные идеи и институты имело огромное значение. Странствующие ученые не были связаны никакой преданностью, их не беспокоило чувство патриотизма по отношению к государству, которому они служили, они не были ограничены никаким рыцарским кодексом чести. Они предлагали и осуществляли планы невиданного предательства. Часто они втайне служили двум правителям одновременно, натравливая одного на другого. Перебираясь из государства в государство, всегда имея при себе готовый для предложения яркий и изощренный план, они забывали о партикуляризме старой феодальной аристократии и вынашивали планы подчинения всей империи господину, которому они служили. Такова была наживка, предлагавшаяся ими их временным хозяевам: уже больше не гегемония, а империя, и это стало целью всей политики. Жизнь их была извилистой, а смерть, довольно часто, — ужасной. Против этого зла и неуважения к древним нравственным ценностям и рыцарскому кодексу чести безуспешно выступала школа Конфуция. Учитель жил, когда феодальная система, до основания прогнившая, все еще оставалась нетронутой. Он ратовал за возвращение к золотым временам У-вана, основателя чжоуской династии; он пытался призвать князей к позабытому долгу перед Сыном Неба и упрекал "тех, кто имел двойное подданство" — аристократов-интриганов, которые были обязаны преданно служить своим князьям и Сыну Неба на протяжении всей жизни. В новую эпоху люди не заботились о таких вещах. Сын Неба был игрушкой, слабейшим из всех, и от унижения его спасало лишь сохранившееся уважение к древнему имени. У деспотических правителей милитаризованных государств не было никакого чувства ответственности перед завоеванными подданными. Они, с 325 года до н. э. все носящие титул "вана", могли на словах выказывать уважение доктринам мудрецов древности, но на практике полагались на интриганов, обещавших им победу над противниками. Раздутые царства, созданные исключительно для войны и завоеваний, ломали старые местные обычаи, игнорировали мнение народа и не считались с учениями мудрецов. Армии шагали навстречу друг другу по северным равнинам, странствующие ученые путешествовали от двора ко двору, занятые своими планами и союзниками; и те и другие попирали древнюю социальную организацию феодального Китая. У Лин, правитель Чжао (325–299 до н. э.), был одним из тех, кого практически не сдерживало почтение к древним обычаям. В 307 году до н. э. он ввел в своем царстве новшество, ставшее существенным шагом вперед в методике военных действий в Древнем Китае: он заменил колесницы конницей. Государство Чжао, в северной Шаньси, было пограничным и захватывало монгольские степи, населенные кочевниками, в те времена известными китайцам как ху. Опыт, приобретенный в войнах с варварами, вдохновил его на указ, определивший, что впредь его подданные должны носить платье на манер ху, более удобное для езды на лошади, чем ниспадающие халаты китайцев. Эти перемены, как он полагал, должны были способствовать созданию отрядов конных лучников, которые дадут ему преимущество в борьбе с соперниками, опиравшимися на традиционные методы. Этот указ вызвал сильный протест у многих представителей знати в Чжао, заявлявших, что одеваясь в костюм варваров, правитель отделяет страну от китайской общности и утверждает обычаи, пригодные только для кочевников. Однако они У Лина не разубедили, и он усиленно вводил новшества. Хотя об этом нет ясных сведений в истории других государств, очевидно, что со временем примеру Чжао стали следовать все, ибо в ханьские армии входили конные части, а старые боевые колесницы отошли в прошлое. Цинь менее всех других государств было озабочено древними устоями. Ранее его презрительно называли полуварварским. Ныне, могущественные и победоносные, жестокие воины с западных гор стремились осуществить свой холодно рассчитанный план завоеваний с удивительным презрением к нравственным ограничениям. Их победы были отмечены массовыми побоищами. В 259 году до н. э. армия Чжао у Чанпина в южной Шаньси была вынуждена сдаться, и циньские полководцы истребили 400 тысяч взятых в плен. Вновь и вновь анналы фиксируют победы Цинь, добавляя, что "было отрублено сто тысяч голов". Правда, китайцы имели обыкновение использовать круглые цифры и преувеличивать, и, без сомнения, данные по резне у Чанпина и другим сражениям являют собой пример такого преувеличения. Тем не менее, отмечено, что государство Чжао после битвы при Чанпине почти полностью лишилось трудоспособного мужского населения. Циньские воины, конечно, были жестокими завоевателями, и внушаемый ими ужас заставлял преувеличивать зверства. Вероломство так же, как и побоища, не приносило выгоду Цинь. В 299 году до н. э. правитель Чу был приглашен на аудиенцию к правителю Цинь, схвачен и содержался в плену до своей смерти. Год за годом, подобно тому, как, по выражению ханьского историка Сыма Цяня, "шелковичный червь поедает лист тутового дерева", Цинь захватывало города и территории у соседей. В 256 году до н. э. правитель чжоуского дома, сам Сын Неба, лишился своих последних владений и "увидел, как жертвоприношения были прерваны". Чжоуская династия умерла, а десять лет спустя, в 246 году до н. э., будущий Первый император (Ши Хуан-ди) взошел на циньский престол и быстро выполнил задачу, над которой столь долго трудились его предшественники. Одно за одним, разделенные и враждующие, пали феодальные царства: Хань в 230 году до н. э., затем Чжао (228), Ци (226), Вэй (225), Чу в 223-м и, наконец, в 222 году Янь, которое до времени спасала его удаленность. Правитель Цинь стал единоличным хозяином всего Срединного царства; феодализм был мертв. Такой итог глубоко противоречил сокровенным чаяниям китайского народа в то время. Глас протеста, неслышимый при дворе правителя, набирал силу, и школа, наиболее открыто противостоявшая росту военного деспотизма, — школа Конфуция — именно по этой причине приобрела широкую популярность среди образованного класса. Когда падение последнего феодального царства увенчало победоносное шествие Цинь, новая единая автократическая власть обнаружила, что ее идеи и авторитет по-прежнему оспаривались более неуловимым врагом — широко распространенной философской школой, опиравшейся на месть, а не на меч, чтобы осуждать новые формы правления и противостоять им. Военного завоевания было недостаточно, Первый Император счел необходимым пойти дальше и с корнем вырвать феодальный дух из его последнего, литературного убежища. Продолжением завоевания феодальных государств стало сожжение книг и запрещение истории. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Девять бронзовых треножников, которые, согласно легенде, были отлиты Великим Юем, основателем династии Ся, символизировали власть. Они передавались от династии к династии и сохранялись чжоускими ванами вплоть до падения династии Чжоу. Правители Чу носили титул вана в течение многих лет, однако за пределами их страны он не признавался.

Глава IV. "Сто школ" философии

Период "Борющихся царств" (481-221 до н. э.) был веком непрерывного политического беспорядка и социальной дезинтеграции. И в то же время это была самая великолепная эпоха в истории китайской мысли, в которую появились эпические и философские системы, оказавшие продолжительное влияние на культуру Дальнего Востока, схожее с влиянием классической Греции на европейскую цивилизацию. Такая параллель просто удивительна. Век философов в Китае почти полностью совпал с веком греческих философов, более того, политическая ситуация, вызвавшая к жизни философские школы, не была такой уж несхожей. Неслучайным было и то, что появление школ по времени совпало с политическими изменениями. Хотя и в большем масштабе, китайские царства феодальной эпохи развивались по модели, сходной с греческими городами-государствами. В обеих странах отдельные государства ощущали себя частью культурного единства, Эллады или "чжу Ся", "всей Ся". И в обоих случаях цель мыслителей, основавших философские школы, была политической - попытаться найти некоторые общие принципы власти теми мерами, которые могли бы объединить культурную группу под гармоничной властью идеального правления. В Китае, как и в Греции, поиск таких принципов вел более глубоких мыслителей вперед, пока их рассуждения не затронули величайших вопросов происхождения космоса и цели человеческого существования. Параллельное развитие в Китае и Греции закончилось сходной трагедией. Философы не смогли отыскать лекарство против зла, которое они видели, и культурные государства Восточного Китая, как и города Греции, пали под жестоким давлением воинственных народов, единственным вкладом в цивилизацию которых были способность к военной организации и умение выработать и внедрить суровый свод законов. Стоит отметить, что единственной школой, процветавшей в "земле среди перевалов", Цинь, была школа легистов, у которой и учился Ли Сы, человек, ответственный за сожжение книг и уничтожение "ста школ". Эти сходные моменты в развитии классической Греции и Китая, хотя и предположительные, невозможно отбросить. В некоторых фундаментальных принципах дух Китая и дух Греции не встретились. Концепция политической свободы для гражданского общества и ее следствие - демократическое правительство не нашли места ни в одной китайской системе. Равно как и не было никаких параллелей в развитии искусств и поэзии, сделавших классическую эпоху в Греции высшей в любом аспекте интеллектуальных устремлений. В Китае искусства и поэзия не достигли своего совершенства еще многие столетия спустя после века философов. В то время, как греческая культура расцвела внезапно и достигла пика развития во всех областях в одно время, китайская цивилизация росла медленно в течение долгих веков, и каждый великий династический период открывал новые стороны национального гения. В Китае тип политической организации никогда не ставился под сомнение. Монархия воспринималась как естественное и неизбежное орудие власти. Нравственные основания, на которых базировалась монархия, были в большей степени предметом споров "ста школ". Преимущественное внимание к нравственным принципам, а не к политическим формам, характерно для всей китайской мысли и находится в прямом противоречии с убеждениями западных народов, предпочитающих первым делом изобретать политическую систему и лишь затем присовокуплять к ней мораль. Все китайские мыслители были убеждены, что именно нравственные качества правителя являются фактором, определяющим ценность его царствования, и никто никогда не выдвигал точку зрения, что изменение формы правления могло бы помочь установить основанные на добродетели и гуманности принципы. С другой стороны, китайцы не наделяли монарха божественными атрибутами и не отрицали за подданным всех прав, кроме права на существование, и всех обязанностей, кроме слепого повиновения. Их концепция монархии была более близка к существовавшей в средневековой Европе. Над правителем, который не был богом, существовало "тянь", "Небо" или "Шан-ди", "Верховный Предок", а земной владыка был лишь их посланником, находившимся с ними в отношениях приемного сына, получившего "Небесный мандат" (тянь мин), опираясь на силу которого, он и правил на земле. Этот "мандат" не был свидетельством божественных прав, неотменяемых и вечных. Он дарован мудрому правителю, чья добродетель дала ему право действовать от имени Неба. Его потомки сохраняли его только постольку, поскольку их добродетель делала их достойными представителями "Верховного Предка". Тиран, плохо управлявший государством и не обладавший добродетелью справедливости, гуманности и искренности, лишался "Небесного мандата", и восстание против его правления считалось не преступлением, но справедливым возмездием разгневанного Неба, действующего через восставших. Так, Мэн-цзы в знаменитом пассаже, когда его спросили о казни последнего шанского правителя У-ваном, основателем чжоуской династии, отрицал, что этот поступок может быть описан как убийство государя его министром. Он сказал: "Я слышал об убийстве Чжоу (последнего правителя Шан), но я ничего не слышал о том, что государь был убит своим министром". Чжоу, вследствие своих преступлений и тирании, не мог считаться правителем. Он утратил "Небесный мандат", который был уже передан У-вану, основателю следующей династии. Поэтому он был "казнен", а У-ван был не "министром" и не подданным, а подлинным правителем по воле Неба. Вместо греческой концепции свободы, прерогативы гражданского класса, у китайской знати, являвшейся единственным обладателем политической власти, существовала верность (чжун): верность сына отцу и членам клана, верность чиновника князю, а князя - Сыну Неба. На этом принципе строилась вся феодальная система, и, как следствие, правитель, чтобы оправдать верность, должен управлять с помощью справедливости, гуманности и искренности. Знатные кланы не подчинялись закону. Закон представлял собой систему наказаний, разработанных и применяемых к простому народу. Жизнь "цзюнь-цзы" регламентировалась их собственным кодексом рыцарской чести и морали, известным как "ли", ритуал. Преступление против "ли", если оно было достаточно серьезно, могло быть искуплено только самоубийством преступника. Самоубийство, таким образом, являлось благородным поступком, которым аристократ мог смыть позор. Эта система хорошо работала, когда дворы удельных князей были многочисленны, тесны и замкнуты. Давление общественного мнения, мнения аристократов, честь клана и авторитет князя заставляли честолюбивую знать подчиняться "ли". С завоеванием маленьких государств, закатом центральной власти, узурпацией власти на местах сильной знатью рухнула сама основа феодализма. Преданность превратилась в бессмысленное понятие, когда каждый министр служил князю с поправкой на свои личные интересы и был готов отправиться ко двору противника, если там шансы на продвижение казались лучше. Князья, попирая права Сына Неба и захватывая владения слабых соседей, сами подали пример жестокости и бессовестных амбиций, чему вскоре последовали и их главные министры. Правительство более не стесняло себя нравственными принципами, на которых, казалось бы, оно должно основываться. С протестом против такого положения вещей и выступили "сто школ". Таким образом, если в Греции процветание философов стало результатом существования свободных институтов городов-государств, то в Китае философы появились в период разрушения политической системы и распространения беззакония и беспорядка. Выражение "сто школ" не следует понимать буквально, в смысле действительного существования не менее ста соперничающих друг с другом систем нравственной и политической философии. У каждого мудреца или философа были ученики, формировавшие его "школу", записывавшие его высказывания и постепенно составлявшие канон его сочинений. Так, философские книги вырастали в большей мере из деятельности школ, чем из творчества одного учителя. Последователи Конфуция, например, не только оформили его учение в книгу "Лунъюй", "Беседы и рассуждения", но и приписали ему авторство древних сочинений, к которым тот относился с особым благоговением. Подлинное авторство древних книг не может быть установлено, равно как и невозможно признать, что они вышли из-под кисти одного человека. Тем не менее, философов можно "разбить" на несколько широких категорий, хотя, когда применительно к классическому периоду используются такие слова, как "конфуцианец" или "даос", их не следует понимать как обозначающие приверженцев четко ограниченной доктрины, противостоящих общепризнанной ортодоксальной системе или поддерживающих ее. Последователи самого Конфуция были традиционалистами, интерпретирующими древние тексты в свете собственных взглядов на мораль и политическую философию. Конфуций жил с 551 по 479 год до н. э. и был первым из философов, о котором сохранились точные сведения. Даосы в последующие века провозглашали своим основателем Лао-цзы и приписывали ему авторство "Дао-дэ цзина", самой известной классической книги этой школы. Тем не менее, Лао-цзы нельзя считать исторической личностью, а предполагаемую дату (590 год до н. э.) - чем-либо иным, кроме вымысла. Автор "Дао-дэ цзина" неизвестен, а время его создания - не ранее III века до н. э., около 240 года до н. э. Более поздние школы, возникшие в IV веке до н. э., - это моисты, последователи Мо- цзы (500-420 до н. э.), и легисты, самым ранним представителем которой был Вэй Ян (умер в 338 году до н. э.), правитель области Шан и министр циньского князя. Хотя даты жизни Конфуция можно считать установленными, другие даты основаны на традиции и ныне не подтверждаются. Также были некоторые философы, как, например, Ян Чжу или Сюнь-цзы, которых нельзя отнести к даосам, конфуцианцам, моистам или последователям легизма. В некоторых случаях их взгляды сохранились лишь фрагментарно и больше известны благодаря враждебным комментариям соперников, чье учение позднее было принято как ортодоксальное. Так как рассмотреть

детально все школы философии в одной главе не представляется возможным, мы лишь попытаемся дать общую оценку учений ведущих школ и привести наиболее характерные примеры их концепций. Даосы пытались разорвать сети упадочного общества. Они проповедовали отказ от мира и возвращение к примитивной простоте. Они считали проповедь и активное распространение своего учения бесполезным и даже вредным: мудрец должен сам найти Дао (Путь) и затем своим пассивным примером вести людей за собой. Даосы полагали организованное общество злом самим по себе и отрицали возможность и ценность любых попыток что-либо изменить. Такое учение было недоступно обычным людям. Только мудрый мог отыскать Дао. Оно было аристократично и предназначено избранным. Конфуций был, по преимуществу, политическим философом. Он искал путь изменения мира в возвращении к "золотому веку" Яо и Шуня, совершенномудрых правителей глубокой древности, принципы которых были возвращены к жизни основателями династии Чжоу. Единственный способ исправить мир - это вернуться к изначальной добродетели. Поэтому конфуцианцы высоко ценили литературу прошлого и сохраняли ее. Они были настоящими консерваторами в том смысле, что твердо придерживались убеждения: прошлое содержит в себе модель для формирования настоящего и всего будущего общества. Школа моистов, преданная полному забвению после прихода к власти Цинь, учила наиболее возвышенной, по сравнению со всеми другими древними китайскими школами, морали. Мо-цзы был убежден, что лекарством от всех болезней мира является всеохватывающая, вселенская любовь. Не просто узкая любовь внутри клана и клановая преданность феодального общества, но равная любовь, выходящая за пределы семьи и государства. "Человек из Чу - мой брат". Поэтому он не тосковал по феодальному обществу, но осуждал войну как величайшее из преступлений и искал всемирного царства, основанного на любви. Эта система, проповедовавшаяся за пять столетий до рождения Христа, содержит все существенные аспекты христианства, за исключением вечной жизни для избранных и вечного проклятия для грешных. Мо-цзы не обещал рая и не грозил адом. Школа Ян Чжу оставила после себя меньше материалов, чем любая другая, хотя мы знаем от Мэн-цзы, что в его время она была одной из самых распространенных. Этот факт свидетельствует о крайней убогости эпохи и отчаянии мыслящих людей в период "Борющихся царств", ибо Ян Чжу возвел в кардинальную добродетель чистый эгоизм. Идя еще дальше даосов, Ян Чжу полностью игнорировал всякую человеческую деятельность. Плохое и хорошее, добродетель и порок - все это бессмысленные слова, человеческое общество и его беды не представляют никакого интереса для мудреца, единственной целью которого должно стать его собственное удовольствие. Он провозгласил, что если бы он мог спасти или уничтожить общество, подняв свой мизинец, то не предпринял бы таких усилий. Возможно, из-за того, что такие идеи столь сильно расходились с одержавшим полный триумф конфуцианством, учение Ян Чжу дошло до нас лишь во фрагментах. Возникшая последней школа легистов не была философской в строгом смысле слова. Наоборот, главной доктриной этой школы было провозглашение тщетности и вредности философских дискуссий. Так как она оказала очень глубокое влияние на китайскую культуру, лучше говорить о ней в свете ее взаимоотношений с оппонентами. Возникнув после, с одной стороны, нигилистического учения таких мыслителей, как Ян Чжу, и, с другой, после идеалистического учения Конфуция и Мо-цзы, школа легистов отрицала все эти системы и искала новый принцип государственности не в морали, но в абсолютной власти реорганизованного государства. Вслед за Сюнь-цзы, расходившимся с Конфуцием и Мэн-цзы в этом пункте, легисты провозглашали, что природа человека зла, а не добра, и поэтому было бы бесполезно пытаться реформировать общество, проповедуя идеалистические взгляды. История прошлого, заявляли они далее, обладает в качестве модели для современной политики малой ценностью, ибо времена изменились. Поэтому они превозносили закон и власть государства. Едва ли совершенный правитель мог быть частым явлением, поэтому власть государя должна укрепляться суровыми и строгими законами, равно применимыми ко всем. Тогда правление слабого человека не станет поводом для интриг и восстаний, ибо закон, действуя независимо от правителя, убережет его от ошибок. Вследствие победы легистской школы при династии Цинь, сочинения их оппонентов пережили печально известную катастрофу сожжения книг. Многое из древней литературы исчезло навсегда, а из того, что позднее было собрано и отредактировано, большая часть текстов ныне считается поддельной или искаженной. Для того, чтобы дать только общее представление об уцелевших текстах, следует кратко упомянуть главные сочинения древности. Самые известные из даосских текстов, которые могут считаться подлинными, - "Дао-дэ цзин", III век до н. э. и книга "Чжуан-цзы", излагающая как учение одноименного философа, так и некоторые другие, либо принадлежащие поздним даосам, либо являющиеся позднейшими интерполяциями. Конфуцианская школа, ради которой ханьские реставраторы древней литературы не щадили трудов, естественно, представлена лучше. Эта литература, обычно называемая канонической, включает в себя не только учения самого Конфуция, Мэн-цзы и Сюнь- цзы, но также и многие старые тексты, которые конфуцианское благоговение перед прошлым спасло от забвения. Из них самой важной является "Шу цзин", или "Книга истории", собрание древнейших документов, речей и выступлений, которая считается самым ранним письменным источником по китайской истории. Книга испытала немало превратностей при Цинь, и сейчас известна лишь ее часть, причем в двух вариантах. Текст, называемый "новым", записанный при ханьской династии, был получен от Фу Шэна, ученого весьма преклонного возраста, который помнил наизусть двадцать девять глав . Второй, или "старый" текст бы найден в стене дома Конфуция, где он был спрятан главой семьи, его потомком. Другие конфуцианские книги постигла такая же участь, но некоторые сохранились лучше, чем "Шу цзин" - она, казалось, истреблялась с особым ожесточением. "Книга песен", "Ши цзин" - одна из них. Это собрание очень древних стихов, гимнов и песен из различных государств Китая. Антология ханьскими учеными без всяких оснований была приписана самому Конфуцию. "Книга песен" представляет огромную ценность для понимания обрядов и верований, хотя традиционная интерпретация стихов не всегда может быть принята. "И цзин", "Книга перемен" представляет собой текст глубокой древности. Она использовалась как гадательная книга. По сути, это не один текст, а два, соединенных вместе. Одна часть - это ритмическая интерпретация обычных сельских примет, вроде этой: "Если баран бьет в изгородь и не может податься ни вперед, ни назад, дело не осуществится", что весьма напоминает жизненный опыт бывалого крестьянина всех стран. Другая часть текста представляет собой наставления по гаданию и содержит формулы, расшифровывавшиеся по костям оракула и панцирям черепахи. "Десять крыльев" были добавлены к этой книге последователями конфуцианской школы, но не самим Конфуцием, как долго считали китайские ученые последующих эпох. Значение этих "крыльев" обусловлено тем, что сунские ученые, в XI-XII веках н. э. заново оформившие конфуцианскую доктрину, взяли в качестве основания для своих концепций именно эти приложения к "И цзину". Гадательный текст "И цзина" большое внимание уделяет интерпретации восьми триграмм (ба гуа). Эти символы, согласно традиции, созданные Вэнь-ваном, отцом чжоуского правителя У-вана, всегда играли огромную роль в гадании: в последующие века, да и ныне их изображения используются как для украшений (например, на фарфоре), так и для защиты от нечисти. Именно по этой причине они часто вывешены в домах. "Ли цзи" ("Записи ритуалов") и "Чжоу ли" ("Чжоуские ритуалы") - две книги по ритуалу, которые, хотя и были переоформлены и дополнены в ханьские времена или ближе к концу феодальной эпохи, содержат детальное описание ритуалов при дворе Чжоу и в феодальном обществе. Эти церемонии, как, например, "одевание шапки" юношам, становящимся мужчинами, ритуалы, соблюдаемые на пирах, турнирах по стрельбе из лука и похоронах, без сомнения, представляют собой идеализированное поведение, которое традиционалисты хотели видеть всегда соблюдаемым. Что касается ритуалов, исполняемых Сыном Неба, то нельзя сказать, что они основывались на реальной практике, ведь ко времени создания текста, к III веку до н. э., владения чжоуских ванов ограничивались столицей Лояном, и они не обладали никакой властью над правителями борющихся царств. В "Ли цзи", собрание текстов разного времени, входит в качестве главы "Да сюэ" (Великое учение), которое позднее стало новым источником конфуцианской философии благодаря ученым династии Сун. "Анналы Весен и Осеней" ("Чуньцю"), история царства Лу с 722 по 481 год до н. э., также приписывалась конфуцианцами последующих поколений самому Учителю. Это сухая, но аккуратно датированная хроника, подобия которой, как не без оснований можно полагать, создавались во всех крупных царствах. "Цзо чжуань", - это другая, более объемная и более живая хроника феодальной истории, в которую включен краткий ритуальный комментарий к "Чуньцю". Это произведени более многоплановое. Оно было написано неким Цзо-ши (Цзо Цю-мином) около 300 года до н. э. или же приписано ему. На самом деле между этими двумя книгами нет внутренней связи, да и "Чуньцю" не была написана Конфуцием. Школа Мо-цзы весьма скудно представлена в сохранившихся текстах. Сочинение самого Мо-цзы в пятидесяти трех книгах, часть из которых определенно поддельные - единственное изложение его учения, и этот текст, сохранившийся больше как диковинка, нежели классический раритет, под рукой переписчиков подвергся немалым искажениям. Поздние моисты известны лишь фрагментарной книгой Гунсунь Луна и некоторыми включенными в собрание разрозненными текстами.

Это учение, которым пренебрегали в течение двух тысячелетий, с недавних пор вновь стало привлекать внимание китайских ученых, и можно надеяться, что их труды помогут проникнуть в подлинный смысл многих искаженных и запутанных пассажей. От легистов сохранилось ненамного больше, чем от их оппонентов. "Книга правителя области Шан" (Вэй Яна) и "Хань Фэй-цзы" - главные источники. Фрагменты сочинений других легистов, весьма объемистых, представлены в собраниях, приписываемых Шэнь Дао и Инь Вэнь-цзы. Эти разрозненные сохранившиеся тексты дают возможность оценить масштабы значительных потерь и лишь приблизиться к несовершенному пониманию отраженных в них идей. Даосы отрицали ценность любого активного участия в жизни человечества. Недеяние было предпочтительнее гуманной деятельности, которая сама по себе считалась признаком испорченности эпохи. В "Дао-дэ цзине" с помощью многих показательных примеров подчеркивается принцип недеяния. Ценность чаши не в самом предмете, а в том объеме пустоты, который она вмещает. Так же полезность колеса зависит не от обода и спиц, а от пустого пространства в ступице. Эта теория управления выступает за простоту и отрицает ценность наставления людей. "Если не восхвалять заслуг, люди будут удерживаться от соперничества. Если не ценить то, что трудно обрести, люди будут удерживаться от краж; если не ожидать желаемого, сердце не будет в беспокойстве. Поэтому правление совершенномудрого опустошает сердца людей, но наполняет их желудки. Он ослабляет их стремления, но укрепляет их кости. Всегда он держит людей в неведении и вне желания, так, что искусные не осмеливаются действовать. Недеяние ничего не оставляет без упорядочения". Проповедуемые конфуцианцами ценности для автора "Дао-дэ цзина" были не ценностями, а свидетельством краха естественного совершенства. "Когда великое Дао затемняется, появляются гуманность и справедливость. Когда знание и мудрость проявлены, возникает еще больший обман. Когда в семейных отношениях нет гармонии, возникают сыновняя почтительность и любовь. Когда государства и семьи в беспорядке, появляются преданность и искренность". Таким образом, человеческие добродетели были не лекарством от болезней мира, а симптомом самой болезни. В другом месте это положение выражено еще более ярко, а причина появления превозносимых конфуцианцами добродетелей описывается как следствие прогрессирующего упадка. "Когда Дао утрачено, появляется добродетель; когда добродетель утрачена, появляется гуманность; когда гуманность утрачена, возникает справедливость; когда справедливость утрачена, возникают нормы поведения. Нормы поведения - это конец преданности и искренности и источник беспорядка". Обучение этим добродетелям и любая активная попытка их внедрения не просто бесполезны, но даже вредны. Целью мудреца должен быть единственный путь - приведение людей к пониманию Дао. Поэтому в "Дао-дэ цзине" сказано: "Воздавай за зло добром". Чжуан-цзы (III век до н. э.), знаменитый даосский философ, учил более мистической концепции, отрицающей роль человеческого разума в разрешении жизненных трудностей. Имея в виду дискуссии между школами, он говорил: "Предположим, что вы спорите со мной. Если вы побеждаете меня, то разве вы обязательно правы, а я обязательно неправ? Или если я побеждаю вас, а не вы меня, разве я обязательно прав, а вы - нет? Действительно ли один из нас прав, а другой - нет? Или же оба правы, или же оба неправы? Мы оба не можем прийти к взаимопониманию, и другие также находятся во мраке. Кого я должен просить разрешить этот спор? Я могу спросить кого-нибудь, согласного с вами, но если он соглашается с вами, как он может разрешить этот спор? Я могу спросить кого-нибудь, согласного со мной, но если он согласен со мной, как он может разрешить его? Я могу спросить кого-нибудь, отличающегося от нас обоих, но раз он отличается от нас обоих, как он может разрешить его? Я могу попросить кого-нибудь, кто согласен с нами обоими, но если он соглашается с нами обоими, как он может разрешить его? Поэтому вы, я и все другие неспособны понять друг друга. На кого же мы должны возложить решение?" Чжуан-цзы дает ответ: "Примириться всем в ритме природы (Дао). Не обращать внимание на то, что правильно и неправильно, или на время. Стремиться к Бесконечному и обретать там убежище". Чжуан-цзы не только отрицал ценность всяких споров, но и ставил под вопрос реальность мира явлений. Эта идея ярко выражена в известной притче о бабочке: "Однажды Чжуан Чжоу (Чжоу - имя Чжуан-цзы) видел во сне, как он превратился в бабочку, порхающую и наслаждающуюся собой. Она не знала, что является Чжуан Чжоу. Внезапно он проснулся и по-настоящему вновь стал Чжуан Чжоу. Я не знаю, Чжуан Чжоу ли видел во сне, как был бабочкой, или же сейчас я на самом деле бабочка, которая заснула и ей снится, что она стала Чжуан Чжоу". Чжуан-цзы обладал до некоторой степени злым чувством юмора, ибо находил удовольствие в изложении даосских идей в форме воображаемых диалогов с Конфуцием, в которых основатель соперничающей школы провозглашал взгляды, полностью противоречащие конфуцианству. "Я продвинулся вперед", - сказал Янь Хуэй. "Что ты имеешь в виду?" - сказал Конфуций. "Я забыл гуманность и справедливость", - сказал Янь Хуэй. На другой день Янь Хуэй вновь увидел Конфуция и сказал: "Я продвинулся вперед". "Что ты имеешь в виду?" - спросил Конфуций. " Я забыл ритуал и музыку", - сказал Янь Хуэй. "Очень хорошо, но это не само совершенство", - сказал Конфуций. На другой день Янь Хуэй увидел Конфуция и сказал: "Я продвинулся вперед". "Что ты имеешь в виду?" - спросил Конфуций. "Я забыл все", - сказал Янь Хуэй. Конфуций изменился в лице и сказал: "Что ты имеешь в виду, говоря, что забыл все?" "Я отказался от своего тела и отбросил свои знания. Тем самым я освободился от тела и разума и стал един с Бесконечным (Дао). Вот что я имею в виду, говоря, что забыл все". Наконец, Чжуан-цзы вкладывает в уста "безымянного человека" такой ответ на вопрос, как сделать мир правильным: "Погрузись в чистую пустоту. Отождестви себя с неразличением. Следуй природе вещей и не имей личных пристрастий, и тогда Поднебесная будет в мире". Даосизм был, таким образом, мистическим учением, привлекательность которого ограничивалась кругом философски настроенных, свободных от тягот мира людей. Ученый или аристократ мог отречься от забот о государстве и семье и удалиться в горы, но основная масса китайского народа, все время стоящая перед необходимостью зарабатывать на пропитание, едва ли могла найти руководство к действию в правилах жизни, отрицающих ценность любой жизненной деятельности. Ни одно государство не могло быть организовано по даосскому образцу, ибо даосизм считал глупостью саму организацию общества. Он неизбежно бывал отвергнут государственными деятелями и правителями, вершившими судьбы китайского народа. И, тем не менее, даосизм, несмотря на свой непрактичный идеализм, а возможно и благодаря ему, продолжал находить определенную поддержку, ибо корни его лежат в одной из примечательных особенностей китайского характера - в способности к терпеливой стойкости. Он всегда апеллировал к китайской неприязни к мелочным правилам и к той задумчивой отчужденности, с которой китайцы склонны относиться к делам, не затрагивающим непосредственно их самих. Если правда то, что нация подчеркивает значимость тех нравственных качеств, которых недостает ей самой, то тогда привлекательность даосизма имеет в своей основе реакцию на конфуцианскую настойчивость относительно добродетелей и качеств, противных духу народа. Стремление к такой системе морали, которая отрицала бы ценность семейных уз и общественных обязанностей и подчеркивала бы отрешенность и неучастие, сохранилась и тогда, когда даосизм уже давно перестал быть философской школой и опустился до уровня народной религии . Буддизм в большой степени обязан своему успеху тем, что идея отказа от мира уже существовала в Китае, и китайский ум постоянно в ней нуждался. Трудно избавиться от ощущения, что конфуцианское учение основано на трезвом понимании подлинного характера китайского народа и пытается путем наставлений и предписаний стимулировать развитие качеств, не слишком хорошо развитых в национальном характере. Подобно реформаторам нашего времени, Конфуций осуждал партикуляризм соотечественников и подчеркивал такие добродетели, как сыновняя почтительность и преданность, бывшие, как он сам свидетельствует, столь редкими среди его современников. Конфуцианское настойчивое требование выполнения сыновнего долга и воспитание молодежи в строгости может показаться слишком суровым, если не понимать того, что китайцы, по природе своей очень добрые и терпимые по отношению к детям, отнюдь не расположены к дисциплине. Конфуций, в первую очередь как государственный деятель практического ума, видел, что до тех пор, пока добродетель сыновней почтительности не будет первостепенной, молодежь будет испорчена снисходительностью родителей. Если преданность и общественный долг не будут признаны главными достоинствами знати, эгоистические ценности клана и семьи могут стать фатальными для государства. Отрешенное безразличие, с которым китайцы склонны относиться к происходящему в мире за пределами семейного круга, должно быть исправлено упорным внедрением таких ценностей, как человеколюбие, подчинение власти и преданная служба правителю. Наконец, высший человек, идеальный представитель знати, должен быть справедливым, сдержанным, спокойным и исполненным самообладания. Конфуцианцы настолько преуспели в проповедовании этих добродетелей, что западные народы пришли к убеждению об изначальном соответствии им китайского характера. Конфуций придавал значимость этим вещам не потому, что они были сами по себе присущи его соотечественникам, - наоборот, он видел, что повсюду люди находились вне нравственных отношений, давали волю своим жестоким наклонностям и не были чужды внезапным приступам истерии. Он превозносил славу и добродетель прошлых времен У-вана,

совершенномудрых Яо и Шуня, ибо видел, что общественный порядок быстро приходит в упадок, что люди, по природе своей не расположенные к переменам, легко приспосабливаются к новым взглядам на поведение и мораль. Таким образом, все учение Конфуция было реакцией на распущенность его времени, протестом против крайностей национального характера, не сдерживаемых моральными запретами. Сыновняя почтительность проповедовалась в тот век, когда отцеубийство было не такой уж редкостью. Он учил преданности амбициозных аристократов, чьей единственной целью был захват власти, принадлежавшей по праву князю и Сыну Неба. Церемонии и ритуалы превозносились, когда люди пренебрегали древними обрядами и нарушали рыцарский кодекс чести; правила поведения и приличия были необходимы в то время, когда сексуальные нравы распустились и даже князья без стыда совершали кровосмешение. Таково было общество, в котором жил Конфуций, и таково было то зло, которое он хотел исправить. Исходным пунктом его учения была вера, что в глубокой древности существовала эпоха совершенной добродетели, ставшая возможной при правлении мудрых императоров. Это счастливое время оставило записи о речах и деяниях мудрых, об их установленияхи жертвоприношениях, которые они совершали. Так возник образец, по которому можно было судить о современном состоянии общества и на основании которого оно осуждалось. Средство его исправления виделось в выявлении добродетелей прошлого, как о них говорилось в древних книгах, и в приведении людей к осознанию их нынешнего несовершенства путем пробуждения их совести, или, как заявляли об этом сами конфуцианцы, в пробуждении в них чувства стыда. Для этого Конфуций первым делом поставил задачу "исправления имен". Когда слова или термины, заключающие в себе имена, более не обозначали того, что были призваны обозначать изначально, они утрачивали ценность. Когда узурпатор назывался гуном, а отцеубийство именовалось просто убийством, люди более не могли отличать правду от лжи, их совесть становилась затуманенной, чувство стыда - утраченным, и они забывали о добродетели и приобретали порочные наклонности. Поэтому Конфуций высоко ценил "Чуньцю", историю царства Лу. Чтобы понять, почему столь сухая хроника удостоилась такого восхищения, необходимо оценить тот стиль, в котором она была написана. В "Чуньцю" не содержится ничего, кроме голых фактов. Нет ни комментариев, ни восполняющих сухие сведения добавлений и разъяснений тех обстоятельств, что сопутствовали событиям. Значение "Чуньцю" полностью основано на выборе слов для записи фактов. Не предмет, но стиль книги дает нравственный урок. В эпоху, когда Сын Неба утратил всякую власть и превратился в игрушку в руках соперничающих кланов, хроника открывается календарем правящего дома Чжоу и тем самым выносит первое осуждение князьям-узурпаторам. Сами князья неизменно упоминаются под титулами, дарованными их предкам древними ванами, а о вновь принятых ими высоких рангах не говорится ничего. Правитель Чу, самый могущественный владыка в Китае в то время, у себя в государстве уже на протяжении многих поколений считался ваном. Но в "Чуньцю" он всегда называется чуским "князем", ибо таким титулом наградили его предков правители Чжоу. Если бы не существовало других хроник, факты и подлинный ход событий, о которых говорится в "Чуньцю", были бы неясными и обманчивыми. "Цзо чжуань", хроника, приписываемая некоему Цзо-ши, о котором неизвестно ничего определенного, проливает свет на все "темные" события и объясняет сухой язык "Чуньцю". Так, под годом 599-м до н. э. в "Чуньцю" значится: "Одиннадцатый год луского Сюань-гуна. Чэньский князь убил своего министра Се Е". Обстоятельства не объясняются, но то, что использовано слово "убил", а не "казнил", показывает несправедливость деяния. "Цзо чжуань" добавляет: "У чэньского Лин-гуна и двух его министров, Гун Нина и И Хуан-фу были отношения с Цзи, вдовой Се (чэньского знатного господина). Все трое нашли один из предметов туалета женщины и сделали это шуткой при дворе. Се Е увещевал Лин-гуна, говоря: "Если князь и его министры проявляют свою безнравственность, у людей не будет примера для подражания. Они еще станут повторять скандальные истории. Ваша светлость должны убрать эти предметы". Князь ответил: "Я могу изменить свое поведение". [Позднее] он рассказал двум министрам [об этом разговоре]. Министры потребовали, чтобы Се Е был казнен. Князь не запретил им [убить его]. Тогда они убили Се Е". В "Чуньцю" осуждаются подобные бесстыдные поступки, подобным же образом выражен и принцип преданности при записи последующих событий. Под следующим годом (598 год до н. э.) запись гласит: "Ся Чжун-шу убил своего господина, Пин Го, чэньского Лин-гуна". Ся Чжун-шу, сын вдовы Цзи, защищал семейную честь, поступок заклеймен как "убийство", и осуждение усилено добавлением слов "своего господина", показывающими, что он убил не просто правителя, но своего собственного правителя, с которым был связан особыми узами преданности, существующими между князем и знатью. Ничто в "Чуньцю" не говорит о том, что Ся Чжун-шу был спровоцирован на этот шаг, ибо ничто не может смягчить или простить вину человеку, убившему своего князя. В "Цзо чжуань" же рассказ приводится полностью: "Чэньский Лин-гун с министрами Гун Нином и И Хуан-фу пили вино в доме семьи Ся. Князь сказал И Хуан-фу: "Чжун-шу похож на вас". И Хуан-фу ответил: "Он также похож и на вашу светлость". Ся Чжун-шу был оскорблен. Когда князь уходил, Ся Чжун-шу из конюшни выстрелил из лука в князя и убил его". Именно выбор слов для выражения осуждения составил большую славу "Чуньцю", что Мэн-цзы выразил так: "Конфуций написал "Чуньцю", и восставшие сыновья и продажные министры были переполнены страхом" . Ныне такой метод был бы по меньшей мере недостаточным, чтобы изменить разрушающееся общество, но следует помнить, что книга была написана в ту эпоху, когда литература, как и искусство, была еще в своем младенчестве. Использование таких приемов, как ирония и сарказм, было абсолютно новым и могло произвести глубокое впечатление. Мэн-цзы и последующие конфуцианцы твердо придерживались концепции "исправления имен", выраженной приводившимся выше ответом Мэн-цзы на вопрос, оправданно ли У-ван предал шанского Чжоу Синя смерти. Такой упор на правильном употреблении терминов, использовавшийся Конфуцием в качестве главного средства изменения морали, превратился в педантизм, завладевший умами ученых и скрывавший подлинные факты. Последующие конфуцианцы, говорившие и поступавшие так, как будто бы время У-вана могло быть легко восстановлено, утратили контакт с жизненными силами, формировавшими новую эпоху. Вплоть до последнего момента они не видели постоянной необходимости объединения и централизации, которой суждено было закончиться образованием единой империи; а когда империя стала привычной реальностью, они продолжали придерживаться старых идеалов, игнорируя нищету и смуты, характеризовавшие правление при теряющем смысл феодализме. Хотя, как будет показано далее, империя приняла адаптированное конфуцианство, само оно ничего не внесло в формирование новой политической системы. Это было сделано их злейшими врагами, легистами и позднее авантюристами, не получившими иного воспитания, кроме как веком войн и потрясений. Сам Конфуций не нашел поддержки правителей своего времени. Хотя он и занимал пост министра в родном царстве Лу, он отказался от должности и покинул страну под предлогом того, что правитель восхищался девушками-танцовщицами, подаренными ему его соседом, циским князем. Конфуцианцы уверяют, что циский князь сделал такой подарок, будучи обеспокоенным растущей мощью царства Лу при идеальной администрации Конфуция, и мудро осуществил свой план, чтобы заставить мудреца подать в отставку. Таков благочестивый взгляд на значение Конфуция для современников. В действительности основная власть в Лу, уже слабом и склоняющемся к упадку государстве, принадлежала трем родственным правящему дому семьям. Князь был игрушкой в их руках, и трудно поверить, чтобы могущественное Ци было действительно напугано влиянием Конфуция на правителя, не имевшего реальной власти в государстве. Зная характер Конфуция, было бы более разумно предположить, что Конфуций подал в отставку, ибо понял тщетность своего влияния, ведь правитель сам был подавлен авторитарными стремлениями знати. Публично он объявил причиной своего ухода танцовщицу, чтобы в соответствии с его концепцией "исправления имен" причиной любых изменений в правительстве считались действия официального и полноправного государя, а незаконная власть трех семей была бы проигнорирована. После смерти Конфуция основанная им школа возглавлялась исполненными энтузиазма и преданности учениками, хотя не похоже, чтобы она была в большой милости у князей. Этим властителям, озабоченным насущной политикой и постоянно находившимся под угрозой со стороны соседей, учения, основанные на не существовавших более ценностях и провозглашавшие достоинства политической системы, уже давно лежавшей в руинах, должны были казаться пустым заблуждением. В свете последующего доминирования конфуцианства, интерпретировавшего прошлое на свой лад, необходимо отметить, что в период феодализма конфуцианство было лишь одной из многих соперничающих школ, осмеиваемой и презираемой власть предержащими. Оно ни в коей мере не было "ортодоксальной" философией конфуцианского мира. К конфуцианским сочинениям не относились с нынешним почтением, а на основании других книг можно сделать вывод, что соперничающие школы исповедовали и несколько иные подходы к отдаленному прошлому. В период "Борющихся царств" сочинения позднего конфуцианца, Сюнь-цзы, оказывали большее влияние на мысль того времени, чем каноны самого мудреца. Учение Сюнь- цзы отличалось от идей Учителя и его современника Мэн-цзы в двух существенных моментах. Он полагал, что природа человека не добра, а зла, и считал конфуцианский "золотой век" Яо и Шуня слишком давним и идеализированным, чтобы быть

полезной и убедительной моделью для нынешнего мира. Вместо этого он настаивал, что более поздние правители ранней Чжоу, о которых существовали исторические сведения, должны почитаться как идеальные монархи. Такие "еретические" идеи Сюнь-цзы не были приняты конфуцианством, но в свое время имели огромное влияние на общественную мысль. Сюнь-цзы говорил: "Природа человека зла; доброта его обретается лишь через обучение. Изначальная природа человека сегодня - это погоня за выгодой, если этому желанию следовать, возникают раздоры и жадность, а правила этикета умирают. Человек изначально завистлив и по природе своей ненавидит других. Если следовать этим чертам, появляются вред и разрушение, преданность и честность уничтожаются... поэтому совершенно необходимы облагораживающее влияние учителей и законов, руководство "ли" и справедливости". Повсюду Сюнь-цзы развивает эту идею, а также высказывается в пользу необходимости сильного правления: "Природа человека зла. В древности совершенномудрые правители знали, что человек по природе злой, пристрастный, склонен к плохому, испорченный, мятежный, не любит порядок и плохо подчиняется. Поэтому они установили власть, чтобы управлять человеком; они ясно объяснили "ли" и справедливость, чтобы изменить его; они создали законы и чиновников, чтобы надзирать за ним; они сделали наказания суровыми, чтобы предостеречь его, и поэтому все государство хорошо управлялось и процветало". Это была суть учения, которое в руках легистов развилось в теорию верховенства государства не на основе гуманности, а на основе закона. Сюнь-цзы также сформулировал и другую идею, столь дорогую легистам, о тщетности взывания к древней эпохе Яо и Шуня. "О том, что происходило до Пяти Императоров, нет записей, и не потому, что не было достойных людей, но из-за того, что прошло много времени. О правлении Пяти Императоров нет записей, и не потому, что при них не было хорошего управления, но из-за того, что прошло много времени". В итоге он заявляет, что, хотя и сохранились некоторые сведения о властителях Ся и Шан, история чжоуских ванов более предпочтительна, ибо известна подробнее. Таким образом, хотя Сюнь-цзы и считается конфуцианцем, он сформулировал две концепции, впоследствии ставшие мощным оружием в руках легистов, противников конфуцианцев. Развивая эти идеи после Сюнь-цзы, они превратили их в основание теории управления, абсолютно отличного от рисуемого Конфуцием. Тот учил, что люди по природе своей добры и совершают ошибки из-за отсутствия наставлений. Правителю следует только быть добродетельным, и его подданные станут подражать ему без принуждения и по своей собственной воле. Люди - это трава, а правитель - ветер; если ветер дует, трава покорно склоняется. О Сюнь-цзы, который был несогласен с этим основополагающим конфуцианским догматом, едва ли можно говорить как о настоящем конфуцианце. Удивительным доказательством приверженности китайцев компромиссу и середине служит тот факт, что двумя философскими школами, исчезнувшими почти бесследно и оказавшими на последующее развитие культуры незначительное влияние, были школы Мо-цзы и Ян Чжу, самая высокая в нравственном отношении и самая низкая. Факт тем более примечательный, что, как мы знаем от Мэн-цзы, в его время эти две школы были самыми популярными. Мо-цзы (500-420 до н. э.) основал школу, развившуюся в нечто не столь уж отличное от религиозной секты и управлявшуюся после его смерти преемниками-наставниками, "учителями". Можно было бы ожидать, что такая организация сохранит его учение лучше, чем даосы-нигилисты сохраняли сочинения своих мудрецов, но случилось обратное. До нас дошло очень мало аутентичных моистских текстов, и после установления династии Цинь моистская система была полностью забыта. Мо-цзы противостоял как созерцательным даосам и их наиболее крайним представителям в лице Ян Чжу, так и конфуцианцам. Он проповедовал главную добродетель - любовь. Спасением от всех зол, лекарством от всех беспорядков является вселенская любовь. Если бы каждый человек любил чужих людей так же, как он любит своих родителей и детей, в мире не существовало бы преступлений и злобы. В этом он выступал против конфуцианцев и их пристрастных и ограниченных взглядов на сыновнюю почтительность, применимую только к родителям и семье, а также против их узкого понимания преданности по отношению только к правителю. "Путь всеобщей любви состоит в том, чтобы относиться к государству других как к своему собственному, к семьям других - как к своей собственной, к другим людям - как к самому себе. Когда удельные князья полюбят друг друга, больше не будет войн. Когда главы домов полюбят друг друга, более не будет взаимных притязаний. Когда отдельные люди полюбят друг друга, более не будет взаимного вреда. Когда все люди в мире полюбят друг друга, тогда сильные не будут подавлять слабых, многие не будут угнетать немногих, богатые не будут насмехаться над бедными, знатные не будут презирать покорных, хитрые не будут обманывать простодушных". Во-вторых, он учил простоте, даже аскетизму. Здесь он резко противопоставлял себя конфуцианцам, придававшим такое большое значение церемониям, жертвоприношениям и похоронам. Мо-цзы считал, что это ведет к расточительности, подрывающей богатства народа, и далее - к нищете и преступлению. Он также полагал музыку пустой тратой времени. И в действительности он, похоже, не был артистической натурой. Конфуций же, восхищавшийся музыкой, придавал цивилизирующему влиянию искусства первостепенное значение. Мо-цзы проповедовал веру в активное существование духов умерших и в поддержку своих взглядов приводил исторические примеры о сверхъестественных явлениях. Поскольку мы знаем сейчас, что шанские правители постоянно искали совета и руководства у своих предков с помощью гадания, эта идея Мо-цзы явно гармонировала с древними верованиями. Едва ли Мо-цзы придавал какое-то особое значение сохранению души после смерти. Он не учил ничему, что связывало бы поведение людей на земле с их последующим существованием в потустороннем мире. Естественно, что, провозглашая всеобщую любовь, Мо-цзы осуждал войну как величайшее из преступлений и сожалел о слепоте своих современников, не понимавших этого зла. Его пацифизм порой приобретал весьма современную окраску: "Убийство одного человека называется несправедливостью и влечет за собой смертный приговор. Если следовать этому, то убийство десяти человек в десять раз несправедливее и должно повлечь десятикратное наказание. Убийство ста человек в сто раз несправедливее и должно повлечь стократное наказание. Но когда дело доходит до великой несправедливости нападения на государства, благородные мужи Поднебесной не знают, что должны осудить это, но наоборот, одобряют, считая это справедливым. Можно ли сказать, что эти благородные мужи различают правильное и неправильное?" Хотя главы других школ оспаривали ценность учения Мо-цзы, важно то, что они честно признали возвышенный идеализм его самого; Мэн-цзы, его оппонент, сказал о нем: "Мо-цзы любил всех людей и с радостью отдал бы себя самого с головы до пят на благо всех людей". Чжуан-цзы сказал о нем: "Мо-цзы безусловно принес славу миру. Того, чего он не мог достичь, он никогда не перестал бы искать, даже будучи в нужде и лишениях. О, как мудр был он". Очевидно, что в такую эпоху, как "Борющиеся царства", вероятность того, что идеалы моизма станут реальностью, была не более возможности осуществления идеалов христианства в "темные века" . Однако, если христианство, признанное всеми величественным, сохранилось, моизм был полностью забыт. Возможно, такая судьба стала следствием развития моизма при поздних представителях школы, называемых неомоистами. Гунсунь Лун (около 325 года до н. э.) и Хуэй Сы (370-319 до н. э.), министр вэйского Хуэй-вана, были известны в основном как диалектики и остались в памяти потомков благодаря своим парадоксальным высказываниям . Одним из самых известных было принадлежащее Хуэй Сы: "Солнце в полдень косо отбрасывает лучи. Вещь умирает, как только распадается. Юг не имеет предела и имеет предел. Я отправляюсь в Юэ (на юге) сегодня и прибыл туда вчера. Люби все вещи одинаково. Космос един". Это объяснялось как монистическая теория вселенной: "Метафизическая основа для моистской концепции всеобщей любви" . Парадоксы Гунсунь Луна были еще более знамениты, чем высказывания Хуэй Сы, и, скорее всего, еще больше дискредитировали моизм в глазах большинства. Стоит заметить, что некоторые из них эквивалентны апориям Зенона: "Тень летящей птицы не движется. У быстро летящей стрелы есть моменты покоя и движения. Если от прутика длиной в один фут каждый день отрезать половину, то и спустя десять тысяч поколений еще что-то останется. Твердый белый камень составляет два камня. Белая лошадь не есть лошадь". Из этих фрагментов видно, что неомоисты далеко продвинулись в научных спекуляциях и в изучении "значения значения". Их целью было доказать единство времени и космоса и оправдать теорию всеобщей любви. Подлинный смысл их учения соперники не поняли и исказили. Их мысли, не доступные простым людям, были извращены и представлены пустыми и не имеющими под собой реальной основы. Так моизм был дискредитирован как фантастическое и неосуществимое учение, лишенное практической применимости и всякой ценности. Китайцы - прагматичная нация. Доктрина, учившая людей любить незнакомцев так же, как и своих родителей, и считавшая такую естественную потребность государства, как войну, величайшим злом, была, возможно, очень возвышенна, но безусловно противоречила нормальным инстинктам людей. Когда позднее они услышали, как моисты утверждают, что "белая лошадь не есть лошадь", они пришли к выводу, что моизм - это игра слов, подходящая для диспутов софистов, но не для обычной жизни. Моизм не возродился после запрещения школ и сожжения книг. И в последующем развитии китайской культуры он не сыграл никакой роли. Учение Ян Чжу ожидала та же участь. В обычных условиях китайцы были народом слишком

социальным, слишком связанным узами семейной жизни, чтобы принять идею эгоистичного и циничного отчаяния. Ян Чжу отразил интеллектуальную скудость эпохи "Борющихся царств". "Пусть этот мир уйдет, унесенный в ничто". Добродетель он считал напрасной тратой времени: мудрецы жили бесцельной жизнью, полной трудностей и забот, а порочные, по крайней мере, не упускавшие момент насладиться краткой жизнью, были уравнены с ними смертью и мало обеспокоены осуждением потомков. После описания полной тяжестей жизни совершенномудрых Шуня, Юя, Чжоу-гуна и Конфуция, Ян Чжу добавляет: "Все эти четверо святых не использовали и дня жизни, чтобы насладиться ею. Они мертвы, и их слава будет жить в десяти тысячах поколений, но они не извлекут из этого никакой пользы. Их взгляды проповедуют, но они не знают об этом, они вознаграждены, но знают об этом не более, чем если бы они были кусками дерева или комьями глины. Цзе унаследовал огромные богатства и наслаждался властью владыки. У него было достаточно ума, чтобы держать чиновников в повиновении, и достаточно силы, чтобы его боялись во всей империи. Он отдал себя наслаждениям для глаз и ушей; он доводил до предела каждую прихоть и до самого конца жил славной жизнью. Он был божественным человеком, чья жизнь вся была удовольствием и развлечением". Такие слова могут понравиться тем, у кого нет надежды в обществе, полном преступлений, жестокости и войн, но когда старая эпоха закатилась, китайцы отвернулись от учения Ян Чжу ради более конструктивных идей. В противоположность четырем подлинно философским школам, легисты не искали нравственного основания для человеческого поведения и организации общества. Они приняли идею Сюнь-цзы о том, что человек по природе зол. Они также приветствовали его несогласие с конфуцианской убежденностью, что "золотой век" - это модель на все времена. Легисты были суровыми реалистами и государственными деятелями в большей степени, чем философами, и пытались реорганизовать общество для высшей цели - ведения успешной войны и обретения господства в Поднебесной хозяевами, которым они служили. Поэтому они полагали, что "ли", кодекс для управления феодальным обществом, был недостаточен для насаждения дисциплины среди многочисленных и беспокойных подданных большого государства. К тому же старые отношения, очевидно, уже умерли, а как практичные люди, они не верили в возможность возрождения канувших в Лету обычаев или возвращения к примитивному устройству героической эпохи. Они считали закон тем подлинным принципом, на котором должно быть основано правление. Закон должен быть в равной степени применим и к знати, и к слугам, и лишь правитель, облеченный высшей и абсолютной властью, имеет право вершить судьбы страны. Естественно, что, исповедуя такие взгляды, они не только не одобряли соперничающие школы, но считали само их существование опасным для государства, ибо их различные идеи неизбежно должны вести к формированию партий, интригам и восстаниям. Когда при Цинь министры-легисты получили в свои руки бразды правления империей, они осуществили все это на практике. Итоги для наук и учености Древнего Китая были печальны. До воцарения Цинь эти идеи уже были выдвинуты легистом, правда, уроженцем не царства Цинь, а одного из других соперничающих государств. Гунсунь Ян, также часто называемый Вэй Яном, родился в царстве Вэй. Он стал министром у циньского Сяо-гуна (361-338 до н. э.), даровавшего ему титул "Шан цзюнь", или "правителя области Шан", под которым он также часто упоминается и которое дало название книге, содержащей идеи и законы Гунсунь Яна. Книга, безусловно, не была написана им самим. По всей видимости, она представляет собой сочинение многих чиновников, обучавшихся в школе законов Цинь, считавших Гунсунь Яна своим учителем и создателем школы. Несомненно, однако, что развиваемые в книге идеи и меры берут начало в осуществленных Гунсунь Яном в царстве Цинь реформах, явившихся непосредственной причиной восхождения этого государства к могуществу. В "Книге правителя области Шан" защищаются все те кардинальные реформы, которые силой насаждались уже при династии Цинь, и, конечно, многие из этих законов действовали в Цинь еще с его времени. Учение, выраженное в книге, явно противоречит идеалам феодального мира. Аристократия считается анахронизмом, который должен быть заменен иерархией воинов в соответствии с их заслугами на поле битвы. Обучение музыке, истории и философии яростно осуждается как яд, совращающий людей и разрушающий государство. Сельское хозяйство и война признаются двумя основаниями национальной мощи. Таково было учение, вначале утвердившееся в Цинь, а позднее победившее во всем Китае после падения феодальных государств: "Государство, в котором силы собраны воедино, могущественно, а государство, любящее разговоры, расчленено. Поэтому сказано: "Если тысяча человек занимаются сельским хозяйством и войной, и лишь один - одами и историей (учение Конфуция) и умными рассуждениями, то вся тысяча будет небрежно относиться к сельскому хозяйству и войне; если сто человек заняты сельским хозяйством и войной, и только один - искусствами и ремеслами, то все сто будут небрежно относиться к сельскому хозяйству и войне"". Гунсунь Ян или его последователи, таким образом, отдают достойную удивителения дань цивилизирующему влиянию искусства и литературы, клеймя всю культуру в целом. Антикультурный уклон сочинения еще более ярко выражен в другом месте: "Если в государстве есть следующие десять зол: ритуал, музыка, поэзия, история, добродетель, нравственная культура, сыновняя почтительность, долг братьев, честность и рассуждение, правитель не может заставить людей сражаться, и расчленение государства неизбежно". В своем страстном рвении уничтожить феодальные идеалы и добродетели, проповедуемые философскими школами, автор книги, ни минуты не сомневаясь, проповедует социальный переворот сверху с целью разрушения власти знати: "Если бедные воодушевлены наградами, они станут богатыми; если наказания применяются к богатым, они станут бедными. Если, управляя страной, кто-либо сможет сделать бедных богатыми, а богатых - бедными, тогда государство будет сильным и в таком случае достигнет превосходства". Легисты предлагали выкорчевать все культурное влияние и заменить нравственные добродетели страхом перед суровым законом. Наказания должны быть жестокими, даже за легкие преступления, тогда тяжких преступлений совершать не будут. Хань Фэй-цзы, государственный деятель из Хань, царства, которому более всего угрожала экспансия Цинь, поддержал идеи циньских легистов, ибо считал их единственным противоядием от прогрессирующей слабости своего родного государства. Он говорил: "Путь мудреца в том, чтобы устранять знание и одаренность; если знание и одаренность не устранены, будет трудно установить порядок". Ему не была нужна моистская концепция любви как преобразующего влияния. Взгляды его на обучение молодежи были суровы: "Любовь матери к сыну в два раза сильнее любви отца, но что касается приказаний, которым сын повинуется, то отец стоит десяти матерей". И еще: "Возьмите ребенка с плохим характером. Родители могут сердиться на него, но он не изменяется. Соседи могут укорять его, но это не производит действия. Его учителя могут воспитывать его, но он не подчиняется. Все самые лучшие способы воспитания - любовь родителей, советы соседей и мудрость учителей, остаются безрезультатными и не изменят и волоска на его голени. Но когда уездный чиновник посылает солдат и именем закона ищет злых людей, он пугается, задумывается над своим поведением и начинает вести себя по-другому. Пожалуй, любви родителей недостаточно, чтобы научить сына морали, для этого необходимы жестокие наказания чиновников. Люди становятся избалованными любовью, но подчиняются строгости". Победа легистской школы в циньской империи была обусловлена тем, что только она одна могла доказать свою применимость в государственной политике. Конфуций не смог предотвратить падение своего родного царства Лу. Моисты, даосы и последователи их процветали в государствах восточного Китая, однако все эти царства до единого пали жертвами военной машины Цинь. Легистская же школа процветала именно в Цинь. Когда Шан Ян был министром циньского Сяо-гуна, он впервые сформулировал кодекс суровых законов и реорганизовал государство на автократический манер, заставив самую привилегированную знать и даже наследного принца покориться закону. Последующим подъемом Цинь, как считается, было обязано его реформам. Поэтому теория управления посредством закона оказалась единственной, способной создать сильное государство, а соперничающие школы могли лишь подрывать власть правителя и разрушать царство. Таково было заключение, сделанное циньскими легистами на основе изучения последнего века раздробленности, и такова была теория, по которой они обрекли школы на уничтожение, а их творения - на сожжение. Легистская школа не смогла осуществить свое главное стремление - постоянно подавлять инакомыслие, и в результате естественной реакции на жесточайший режим циньской империи ее саму постигла та же участь, которую она готовила другим. Конфуцианство, как будет видно дальше, оказалось победителем, но легисты завещали своим противникам одно из своих фундаментальных положений - идею единственной ортодоксальной доктрины, заслуживающей внимания и поддержки со стороны государства. Эта идея, являющаяся частью истории автократического правления, столь противоречащего системе феодализма в эпоху раннего конфуцианства, была принята на вооружение конфуцианцами века империи и использована для наделения своего учения той священностью, которой оно никогда прежде не имело и на которую не претендовало ранее. Конфуций не хотел, чтобы его доктрина получила силу закона, ибо он выступал против самой идеи закона. Он желал, чтобы люди не были связаны страхом наказания, а очарованы блеском подлинной добродетели. Если правитель будет добродетелен, он станет "подобен Полярной звезде, которая недвижима,

а все остальные звезды оборачиваются вокруг нее". Конфуцианство, хотя и унаследовало эти легистские идеи, став ортодоксальным учением, утвержденным императорской властью, не стало с усердием преследовать инакомыслие, как это везде делали доминирующие идеологии. Оно довольствовалось монополией на официальные посты и считало себя изысканным совершенством. Быть ученым значило быть конфуцианцем. Память о других школах постепенно исчезла. Даосизм стал религией необразованных классов, терпимо презираемых конфуцианской элитой. Конфуцианская литература была возведена в ранг священной и стала основой всего образования и общественных правил. Ортодоксальное конфуцианство вернулось к учению Мэн-цзы, согласно которому природа человека добра и впадает в зло только из-за отсутствия наставления. Эта концепция человеческой природы окрасила всю организацию китайского общества. Государство открыто основывалось на нравственном авторитете, а не на военной силе или юридических акциях. Последующие династии не отрицали, что взошли на трон благодаря "небесному мандату", который будет отобран, если их добродетель падет. Раз человеку, поскольку по природе он добр, требуется лишь наставление, чтобы он мог стать добродетельным, то образование и воспитание молодежи на соответствующих принципах поведения - конфуцианской доктрине - стало первостепенным долгом ученых и родителей. Уголовные наказания, жестокие законы, унаследованные от легистской школы, подходили только для невежественных и необученных. Ученые, унаследовавшие привилегии, в свое время принадлежавшие аристократии, не могли подвергаться такому бесчестью. Так в китайском обществе возникло любопытное противоречие: существовало государство, основанное на силе нравственного авторитета, почитающее знание больше благородного рождения и богатства и управляющееся классом ученых, а не с помощью военной силы и полицейской машины. С другой стороны, существовала юридическая система, применявшаяся к низшим и невежественным слоям как единственное средство устрашения, которая поддерживалась жестокими и варварскими наказаниями. Справедливость и гуманность, конфуцианские идеи были видны только в теории управления, но не наблюдались в судах. Сила и жестокость, отсутствовавшие в теории управления, были основой юридической системы. Теория управления вышла из конфуцианской школы, практика же унаследовала многое от легистов. Таков был итог соперничества "ста школ". ПРИМЕЧАНИЯ 1 Хань Фэй-цзы, один из самых известных легистов, был учеником Сюнь-цзы. 2 Согласно другой версии, во время запрета он спрятал свои книги, но позднее на развалинах дома нашел лишь фрагмент в двадцать девять глав. Этот текст появился при ханьском Вэнь-ди (179-157 до н. э.). 3 Идея "деградации" даосизма из философии в религию отвергнута современной наукой. Даосская философия всегда имела религиозный характер и была частью постепенно формировавшейся даосской религии. - Прим. ред. 4 Эта фраза, согласно традиции, свидетельствует, что автором "Чуньцю" был сам Конфуций. Однако, она может быть более поздней вставкой. 5 Обозначение раннего средневековья (V-X века) в англосаксонской историографии. - Прим. ред. 6 Обычно этих мыслителей принято относить не к моистам, а к "школе имен" (мин цзя). - Прим. ред. 7 Ху Ши. Становление логического метода в Древнем Китае. Лондон, 1922. 8 Цзе, последний правитель Ся, по традиции считался одним из двух архитиранов вместе с Чжоу Синем. Они неизменно олицетворяли само зло в противоположность Тану-победителю, основателю Шан, и Вэнь-вану с У-ваном, основателям Чжоу, идеальным правителям "золотого века".

Глава V. Искусство Шан и Чжоу

По сравнению с обширным наследием, оставленным нам древними цивилизациями Египта и Западной Азии, от раннекитайской до наших дней дошло немного материальных свидетельств культуры и достижений. Нет китайских сфинксов, и пока не открыто место, находки в котором можно было бы сравнить со сделанными в Уре или Ниневии . Несмотря на такую скудость археологических данных, очевидно, что шанская культура II тысячелетия до н. э. была относительно развитой и уже имела долгую историю. Надписи на гадательных костях и бронзовых сосудах, хотя и архаичные, являются прародителями современного китайского идеографического письма и большей частью понятны ученым. Шанское письмо уже прошло этап рисуночного. Набор слов был по-прежнему ограниченным, иероглифы еще не были дифференцированы и усовершенствованы, чтобы передавать более тонкие смысловые оттенки, однако, это все-таки уже идеографическое, а не пиктографическое письмо, и достигнуть этого уровня оно могло только в результате долгого периода развития. Насколько продолжителен был этот период, где возникла письменность и как развивалась на начальном этапе - на эти вопросы пока ответить нельзя. Стоянка Аньян, относящаяся к самому концу шанского периода, не ранее 1100 года до н. э., является единственной, которая достаточно полно исследована научно. Археология открыла шанскую культуру конца ее существования, когда та достигла уже достаточно высокой ступени развития. Начало этой цивилизации, место ее возникновения, промежуточные ступени роста - все это до сих пор неразрешенные проблемы, ждущие открытий и раскопок более ранних, чем Аньян, стоянок. В 1956 году рабочие, строя новый жилой район за пределами древнего города Чжэнчжоу, провинция Хэнань, обнаружили новую и более раннюю, чем Аньян, стоянку, ныне сохраняемую для будущих раскопок как археологический парк. Предварительные исследования показывают, что здесь находилась столица шанского государства за два или три века до Аньяна. Несколько извлеченных бронзовых сосудов демонстрируют схожий стиль украшения и менее развитую по сравнению с обнаруженными в Аньяне технику. У всех найденных в Чжэнчжоу изделий плоское дно. Гадательные кости также были найдены, но лишь на немногих есть надписи. Географические черты региона, где складывалась раннекитайская цивилизация, обусловливают случайность таких находок. Древние китайцы жили не на границе пустыни, а на плодородных аллювиальных землях, подверженных наводнениям и постоянно возделываемых на протяжении последних трех тысячелетий. Поэтому их города и захоронения не остались нетронутыми или погребенными под песками, как в Египте и Месопотамии. Древние китайские поселения перепахивались, затапливались, снова перепахивались, и поэтому они скрыты под глубоким слоем ила, нанесенным наводнениями. Только эрозия речного берега, оползни или другие подобные явления могут случайно открыть эти давно позабытые места, ибо у древних китайцев не было монументальных строений из камня или кирпича, которые могли бы указать путь к раскопкам. Здания они строили из дерева или необожженных кирпичей - из материалов, исчезающих бесследно. Записи делались на деревянных дощечках, также канувших в небытие, и остается мало надежды на то, что в ходе будущих открытий будут обнаружены сколько-нибудь значительные надписи, относящиеся к этой древней эпохе. Почти единственными материалами, сохранившимися с той поры, являются гадательные кости (не всегда с надписями), украшенные резьбой оленьи рога, керамические и бронзовые сосуды (на некоторых из них есть короткие записи). Гадательные кости, а также панцири черепах использовались для гадания, позднее на них иногда выцарапывались вопросы к оракулу (то есть к духу предков) и полученный ответ. Эти сведения косвенно помогли установить имена и последовательность шанских правителей и представляют собой ценный материал для изучения ранней формы и значения идеограмм. После использования совершался ритуал погребения костей, возможно, для того, чтобы "успокоить" оракула, поэтому весьма вероятно, что будут открыты более ранние и более богатые захоронения. Гадательные кости, какой бы интерес они ни представляли для ученых и историков, едва ли можно назвать произведениями искусства, ибо они не были украшены ни резьбой, ни отделкой и предназначались исключительно для ритуальных целей. Об искусстве периодов Шан и Чжоу известно благодаря сохранившимся керамике, бронзовым сосудам, изделиям из яшмы и украшенным резьбой предметам, включая оленьи рога, слоновые кости и каменные скульптуры. Ввиду того, что происхождение этих вещей зачастую неизвестно, время их изготовления остается предметом споров, за исключением тех редких случаев, когда есть надписи. Раскопки шанского города в Аньяне дали огромные количество бронзовых, глиняных и резных предметов, несомненно, относящихся к периоду Шан и представляющих 1100 год до н. э. Эти открытия, а особенно сделанные при раскопках захоронений шанских правителей, заставили переоценить устоявшиеся взгляды относительно датировки древней бронзы и превалировавших в тот или иной период стилей. Сейчас ясно, что шанцы преуспели в отливке украшенных бронзовых сосудов и что самые замечательные образцы этого искусства, которые считались более поздними, скорее принадлежат эпохе Шан, чем Чжоу. Бронзовые сосуды и символические предметы из яшмы, составляющие две самые важные категории сохранившихся произведений искусства, создавались для ритуальных целей и использовались во время обрядов поклонения предкам и связанных с ним культов. Их почитали как священные и тщательно сохраняли. Поэтому вполне возможно, что декоративные мотивы, которыми украшались эти драгоценные сосуды, имели религиозный смысл и не были всего лишь художественной выдумкой создававших их мастеров. К счастью, такое внимание к ритуальному значению украшений не помешало древним художникам создать бронзу необыкновенной красоты, искусно, но вместе с тем впечатляюще орнаментированную, чье эстетическое впечатление, оказываемое на современных знатоков, так же велико, как и восхищение и благоговение, вызываемые у древних ее сакральным смыслом. Хотя появление бронзы в какой-то период между Яншао и Аньяном (1100 год до н. э.) должно было быть следствием контактов с цивилизацией более высокого уровня, ничто не говорит о чужом источнике декоративных украшений на бронзе раннего периода. Форма этих сосудов была традиционной, они отливались по глиняным слепкам, о чем ясно свидетельствуют найденные в Аньяне керамические изделия. Останки скелетов, обнаруженных в стоянках Яншао, показывают, что эти люди были предками северных китайцев последующих эпох, и хотя сегодня связь между культурой Яншао и шанским периодом наблюдается лишь в особой форме треножника (ли), дальнейшие раскопки могут подтвердить непрерывное развитие, в котором появление бронзы было важным этапом. Стиль украшения самой ранней бронзы присутствует и на керамике Аньяна, и на различных небольших предметах из кости, камня, бронзы и оленьих рогов. Эти украшения представляют собой комбинацию геометрических рисунков, спиралей, квадратов, треугольников вместе с зооморфическими формами, более или менее стилизованными и часто смешанными с геометрическими фигурами. На фрагментах керамики геометрический рисунок из треугольников на самом деле представляет собой изображение цикад, которые ранним летом наполняют воздух веселыми свистящими трелями. Цикада олицетворяла собой весну, и листообразная форма насекомого благодаря простой ассоциации вела к преображению рисунка в пальмовый лист с символом цикады, в котором она сама, представленная в виде треугольника, становилась центром картины. Мраморные головы животных и бронзовый наконечник жезла также представляли собой образцы такого искусства, в которых зооморфный характер проявляется более ярко. Изображение головы быка еще не достигло степени геометрического формализма, преобладающего в бронзовых предметах. Здесь только расположение геометрических рисунков, как и сами рога, позволяют предположить, что это голова животного. На обоих предметах, как и на керамике, геометрические рисунки сходны с некоторыми богато украшенными изделиями из бронзы, на которых узнаваемы два хорошо известных образа: "лэй вэнь", символ грома, или греческий меандр, и "символ облака" (или "облачный орнамент") с направленными вверх завитушками. Меандр, более известный Западу по греческой керамике, характерен для древнего искусства всех концов света и не может считаться доказательством связей между Китаем и Левантом в доисторические времена. В Китае он часто называется символом грома, ибо, как и "облачный орнамент", с которым часто связан, образует "фон" для дракона, духа дождя. Одним из самых распространенных изображений на ранней бронзе является "тао те", исполинская голова (причем нижняя челюсть обычно отсутствует) с большими выдающимися глазами. Частота возникновения этого монстра на бронзовых сосудах и других древних предметах свидетельствует о том, что он занимал значительное место в мифологии китайцев того времени. Однако, при отсутствии старых письменных источников довольно сложно определить, что же он должен был изображать. Существует много точек зрения на этот счет, но самая верная, пожалуй, та, которая рассматривает "тао те" как дракона в его разрушительной ипостаси. Дракон у древних китайцев был духом дождя. В отличие от западного чудовища, китайский "лун" не был враждебным людям злым созданием, а даровал дождь, собирал облака, приносил долгожданную влагу и управлял руслами рек. Таким образом, утвердившееся слово "дракон" в принципе не передает понятие "лун" китайской мифологии. Для европейца дракон инстинктивно связывается со злом и отважным рыцарем, отправляющимся спасать возлюбленную. Для китайца же, наоборот, дракон - податель дождя, представляющий собой благотворную силу природы. Тем не менее, климат северного Китая с его внезапными и резкими температурными перепадами, его разрушительными наводнениями и длительными

засухами оказал такое влияние на дарующего дождь дракона, чтопоследствия его благотворной деятельности были порой катастрофическими. Весенние дожди спасали урожай, а ужасные ливни с грозой в середине лета часто просто смывали его. "Тао те" вполне могло изображать дракона в его втором, страшном обличье, как бушующего и разрушающего духа. В рисунках на ранней бронзе образ дракона еще не совершенен. Тело - более тяжелое и менее изогнутое, чем в позднейшем искусстве, чешуя и грива отсутствуют. На таких изображениях нет "жемчужины" на челюсти дракона. Однако дракона часто сопровождает птица, называемая фениксом, "фэн хуан". На древней бронзе эта птица мало похожа на феникса более позднего искусства, где он напоминает фазана. Архаическая же птица своим изогнутым клювом скорее походит на хищника. В это же время парные вещи начали ассоциироваться с дуалистической системой инь и ян, отрицательных и положительных сил, постоянная смена которых формирует вселенную. Дракон олицетворял ян, положительный, "влажный" и мужской принцип, а феникс - инь, отрицательный, "сухой" и женский. Позднее дракон и феникс стали олицетворять соответственно императора и императрицу. Превращение архаической птицы с изогнутым клювом в феникса более позднего времени было связано, видимо, с символикой инь и ян. Феникс на самом деле - фазан, а хорошо известно, что фазан чувствителен к погодным изменениям. Издаваемые им тревожные крики отмечались всеми народами, и о них говорится в классических китайских текстах. В западном Китае, в царстве Цинь, божеству феникса поклонялись. Бронзовые сосуды Шан и Чжоу имели разнообразную форму. Ритуал жертвоприношения предкам, во время которого использовались эти сосуды, был сложным и включал в себя приготовление твердой пищи и рисовой водки. Однако это не могло совершаться с помощью сосудов менее значимых, поэтому ритуальные предметы включали в себя все типы сосудов, необходимых для приготовления и подношения жертвенной пищи. Известны как названия, так и конкретное предназначение этих сосудов, хотя остаются разногласия относительно правил использования каждого конкретного предмета. Сосудов для твердой пищи было пять. "Дин", котел на трех ножках, был круглой формы. Встречаются некоторые "дин" и с четырьмя ножками, но все же обычно их было три. "Инь" - это сферический горшок на трех опорах. Его верхняя половина является крышкой. "Хэ", в форме чайника, также с тремя ножками, использовался для приготовления твердой пищи, несмотря на сложившееся мнение, а "горлышко" предназначалось не для выливания жидкости, а для удаления пара. "Дуй" и "доу" - чаши, или кубки, в которых подавались готовые яства. Последняя представляет собой особенно изящную чашу на длинной ножке, напоминающую бокал для вина. Сосудов для приготовления и выдерживания жертвенного вина было гораздо больше. "Цзунь", высокая и вместительная ваза с крышкой, создавалась в самых разных формах, а при Чжоу богато украшалась. "Лэй" - низкая, более приплюснутая ваза; "юй" - круглая, с низким основанием и выпуклой крышкой. Этот сосуд часто изготовляли в форме животного или птицы. Красивая "гу" - высокая тонкая ваза с широким горлышком и узкой талией, - пожалуй, самый изящный из всех сосудов для вина. "Пань" - большая и плоская чаша с низким ободом - предназначалась для мытья или хранения фруктов. "И" и "цзе" по форме напоминают сегодняшние соусницы, причем у последней - ножки длинные, а у первой - короткие, или же она вообще покоится на основании. Иногда эти сосуды надписывались, причем обычно указывались имя создателя и цель, для которой предназначался предмет, затем следовал призыв к потомкам хранить сей драгоценный сосуд. Последнее, по крайней мере, свято выполнялось последующими поколениями китайских ученых, всегда высоко чтившими древнюю бронзу. И весьма редки случаи, когда надписанные имя правителя или дата не давали бы ключ к соответствующей эпохе. Надписанные вазы очень ценятся китайскими коллекционерами, ибо они позволяют проследить развитие ранних форм письменности. Одна из "и", предназначенная для вина, особенно интересна, ибо надпись на основании свидетельствует не только о времени, но и о месте ее создания. Этот сосуд был изготовлен в Чу, южном царстве в долине Янцзы, не входившем в китайскую общность, "Срединное царство". Надпись позволяет датировать его временем до 704 года до н. э. Поскольку этот сосуд "и" был произведен в Чу, государстве менее цивилизованном в этот период, чем северные государства, возможно, он не отличается техническим совершенством, свойственным некоторым экземплярам, найденным недалеко от Аньяна, шанской столицы. Украшения также менее изысканны по сравнению с северными образцами. И тем не менее простота и сила формы делают его замечательным произведением искусства древних литейщиков бронзы. Эта ваза вызывает огромный археологический интерес из-за надписи, указывающей, что она была создана в царстве Чу для члена правящего дома этого государства. Так как в это время (около 704 года до н. э.) Чу еще не считалось собственно китайской землей, очень важно иметь свидетельство уровня художественного ремесла страны, которую северные китайцы склонны были считать полуварварской. Эта бронза позволяет сделать вывод, что термины, употребляемые ими по отношению к южному царству, нельзя принимать буквально. Чу, возможно, было для них "варварским", потому что язык, на котором в то время говорили в долине Янцзы, был непонятен северянам, а также потому, что Чу не входило в политическую конфедерацию, возглавляемую чжоуским ваном, Сыном Неба. Знаки также доказывают, что использовавшееся в Чу письмо, по сути, было таким же, как и в других частях Китая. Надпись гласит: "В первый день первого месяца, день "гэн у", согласно календарю правителя, Сюн (или Ин) из Чу приказал сделать надпись на кувшине. Пусть в течение десяти тысяч лет потомки продолжают использовать его для жертвоприношений". "Сюн" - фамильный знак правящего дома Чу. В противоположность простоте "и", "цзунь" часто являет собой древний декоративный стиль во всем его многообразии. В богатом орнаменте геометрические рисунки на основании подчеркивают преобладающие на крышке и корпусе маски "тао те", ибо драконоподобные создания на основании и горловине менее различимы. Узор из цикад на ободе стилизован здесь в обычные треугольники, утратившие какое-либо сходство с живым насекомым. В эпоху Шан и Чжоу из бронзы делали не только жертвенные сосуды. Она служила материалом для используемых в колесницах болтов и скоб, а также для оснащения лошадей. Некоторые из таких вещей выдержали испытание временем и недавно извлечены из захоронения около древнего города Лояна в Хэнани, который в ту эпоху был столицей чжоуских правителей. Мечи, алебарды и наконечники копий в Китае, как и везде, делались из бронзы. Появление к концу феодальной эпохи железа не сразу вытеснило ее. Бронзовые мечи, наравне с железными, по-прежнему были в ходу при ханьской династии. Недавние находки в Аннаме (Вьетнаме), где местное и китайское бронзовое оружие было обнаружено в той же могиле, что и привезенное из Китая железное, показывает, что еще в середине ханьской эпохи железо на юге было чрезвычайно редким материалом. Обработка железа в Китае почти наверняка началась под влиянием с запада, однако это мало освещается классическими текстами. То огромное значение, которое выплавка железа заняла в период ранней Хань, позволяет предположить, что железо быстро распространилось, как только его стали предпочитать бронзе. Мы можем допустить, что феноменальные военные успехи Цинь, западного царства, контролировавшего караванные пути в Центральную Азию, были обусловлены тем, что железное оружие в больших количествах стало доступно этому государству раньше, чем восточным царствам. Если, что кажется определенным, искусство обработки железа пришло с запада, то и новый металл, и техника производства из него оружия должны были первым делом появиться в Цинь, пограничном государстве северо-запада. Колокола, использовавшиеся в церемониях жертвоприношения предкам, в древние времена также отливали из бронзы. Огромное значение придавалось чистоте звука и тона таких колоколов, поэтому отливка осуществлялась весьма тщательно. Обычно с расплавленным металлом смешивали жертвенную кровь овцы или буйвола. У китайских колоколов не было "языка", в них били, ударяя деревянным молотком самых разных форм. Наиболее распространены были овальные и круглые, но встречаются также и квадратные. Подобно жертвенным сосудам, колокола изысканно украшались и иногда надписывались. Недавнее открытие "комплекта" надписанных колоколов в захоронении около Лояна подняло интересную археологическую проблему. Эти колокола, найденные в богато убранной могиле вместе с другими предметами из бронзы, дают сведения о годе царствования, но не указывают имени правителя. Мнения китайских и европейских ученых относительно интерпретации надписи и идентификации обозначенных в ней мест и событий разделились. Очевидно, что это - могила князя или наследного принца царства Хань (не династии, а государства, одного из трех Цзинь); но неясно, датируются ли колокола и усыпальница тем же временем, или же колокола были погребены в могиле более позднего правителя. Дело в том, что в надписи о ханьском князе говорится не как о правителе независимого государства, а только как о владельце большого удела, подчиненного царству Цзинь. Интерьер же усыпальницы, равно как и найденные в ней предметы, указывают на более позднюю дату. Дата на надписи упоминает "двадцать второй год", но не имя правителя. Было предположено, что такое упущение возможно, только если подразумевается правление Сына Неба. Двадцать вторым годом чжоуского вана может быть только или 550 год до н. э., в правление Лин-вана, или 379 год до н. э., в правление Ань-вана. В первом случае ханьский правитель еще не был независимым, но позднее царство Хань превратилось в одно из лидирующих. Расположение захоронения - недалеко от чжоуской столицы Лояна -

тоже смущает, если бы оно принадлежало правителю Хань. Есть предположение, что это - усыпальница последнего правителя Хань, бежавшего в чжоускую столицу и похороненного там вместе с теми фамильными вещами, которые он смог сохранить. Это объяснило бы наличие в захоронении колоколов более ранней эпохи, равно как и тех предметов, стиль которых прежде считался принадлежащим самым последним годам феодального периода, если не Цинь или началу Хань. Для древних китайцев яшма была самым драгоценным камнем, священным материалом, выражающим суть добродетели, она использовалась для создания ритуальных предметов. Священная яшма чжоуских ванов и князей не всегда украшалась, ибо чистая красота камня считалась сама по себе достаточным орнаментом. Правда и то, что яшма использовалась для целей, на первый взгляд не являющихся строго религиозными. Князья получали яшмовые бирки, обозначавшие "вступление в должность", а знать носила яшмовые подвески и пряжки на поясе. Инвеститура от Сына Неба была в равной степени религиозным и политическим актом, а подвески на поясе должны были своей мистической силой укрепить естественную добродетель носящего их. Подобные предметы богато украшались, подобно маскам "тао те" и "облачному орнаменту" на бронзе. Инкрустация священным камнем оружия, похоже, также имела религиозный смысл. Рукоять меча, сделанная из яшмы, украшается часто встречающейся маской "тао те", которая, как полагали, охраняла владельца оружия. Когда из яшмы делалось само оружие, оно, без сомнения, предназначалось для церемониального или ритуального использования, ибо яшма, хотя и прочная, легко крошится. Такое оружие часто украшалось и другими драгоценными камнями. Форма яшмы, используемой в ритуалах, свидетельствует о древнем происхождении этих символов. Очевидно, что священная яшма чжоуского периода служила условным обозначением примитивных инструментов и оружия, являя собой символы власти и знаки природных божеств. Древние китайцы не создавали антропоморфные образы своих богов, их религиозный символизм определялся математическими и абстрактными идеями, поэтому яшмовые символы отнюдь не сразу говорят современному уму то, что они должны были обозначать. Существовало шесть священных яшмовых символов: Неба, Земли и четырех сторон света. Небо всегда было "ян", положительным и светлым началом (мужским в более позднем значении), а Земля - отрицательным и темным началом (соответственно - женским). Четыре стороны света отождествлялись с четырьмя сезонами: север - с зимой, восток - с весной, возможно, потому, что в северном Китае дожди, сменяющие сухую холодную зиму, приносятся ветром с Тихого океана. Юг ассоциировался с летом, что не требует объяснений, а вот то, почему китайцы выбрали запад как "осеннее направление", вероятно, связано с местными климатическими условиями. Сильные и сухие северо- западные ветры, проникающие на китайскую равнину из Монголии, характерны для осени, и их появление обычно означает внезапный конец жаркой погоды и уход лета. "Би", яшмовый диск с круглым отверстием, шириной предположительно в половину цельного кольца из яшмы, являлся символом Неба. Значение такой формы не достаточно ясно. Небо было "круглым", но смысл отверстия неизвестен. Стоит отметить, что определенное уверение, будто "би" - это символ Неба, впервые было высказано Чжэн Кан-чэном, ханьским ученым II века. По крайней мере, возможно, что ранее яшмовый символ имел другое значение или употребление. "Би", используемый при поклонении Небу ваном, Сыном Неба, представлял собой лишенный орнамента, идеально ровный диск из зеленой яшмы. Иногда на нем были изображения дракона, предполагавшие, что символ тесно взаимосвязан с поклонением небу (ведь дракон считался духом дождя), а иногда так называемые "узоры зерна" или геометрический рисунок из ромбов, называемый "узором сети". Символический смысл этих двух "узоров" неизвестен. При захоронении "би" помещался под спину умершего, "цзун", символ Земли - на живот, а четыре символа направлений - в изголовье, в ногах и по бокам. Таким образом тело было окружено и защищено священными символами из яшмы, не подверженного порче материала, который должен был защитить плоть от разложения. Форма "би" не обязательно указывает современному человеку на идею Неба, а символ Земли еще более абстрактен. "Цзун" представлял собой сосуд из яшмы, круглый внутри, но прямоугольный снаружи. Круглая часть выступала и сверху, и снизу за край прямоугольной, наподобие обода. На прямоугольной поверхности часто делались пазы, так что углы граней были прорезаны. В "Чжоу ли" сказано, что "цзун" олицетворяет собой Землю, ибо он квадратный снаружи и круглый внутри. Такое объяснение ничего не дает, и, скорее всего, "цзун" - это условное обозначение какого-то древнего инструмента, по ассоциации ставшего символом Земли. Необходимо помнить, что объяснения этих символов относительно поздние, чаще всего они принадлежат ханьским ученым, но в ту эпоху схематизация космологии происходила уже в интеллектуализированной манере. Едва ли их высоко рационализированные геометрические идеи могут достоверно отобразить мысли доисторических народов, впервые создавших предметы, которые известны нам уже в своей более поздней, изысканной и рафинированной форме. Теория относительно изначального предназначения "цзуна" была выдвинута Б. Калгреном, попытавшимся, отбросить традиционные объяснения и определить, для чего же на самом деле использовался "цзун". Он сделал вывод, что этот сосуд, круглый и полый внутри, но квадратный снаружи, изначально использовался для хранения поминальных табличек предков, в далекой древности все еще изготовлявшихся в форме фаллоса. Квадратная поверхность "цзуна" предотвращала священные предметы от перемешивания, если сосуд случайно опрокинется. Эта теория, единственная, дающая приемлемое объяснение необычной форме символа Земли, также показывает, почему со временем этот предмет приобрел священное значение. Калгрен полагает, что иероглиф Земли, "ту" сперва писался похожим на фаллос. Таким образом, в древнейшей письменности Земля связывалась с фаллосом (который также обозначал предка), и не так уж неестественно то, что символ Земли был предметом, наиболее тесно связанным с фаллическими поминальными табличками. Сами они, естественно, не могли символизировать Землю и предков, поэтому "цзун", поначалу защитный футляр, превратился в символ Земли. В пользу этого говорят и некоторые письменные свидетельства. Верхний край "цзуна", который должен был ограждать конец фаллического образа, обозначается как "шэ", и тот же иероглиф обозначает заостренный кончик яшмовой таблички "гуй", символа весны и востока, имеющей фаллическое происхождение. Расположение "цзуна" на животе покойного и тот факт, что Сын Неба дарил "цзун", называвшийся "драгоценным цзуном внутренних покоев" (то есть женской половины) и ставший символом императрицы, также позволяют предположить, что происхождение его связано с древним, почти забытым фаллическим смыслом. Использование "цзуна" (если предположение о первоначальном предназначении верно) в качестве символа Земли могло стать одной из причин, со временем приведших к отождествлению Земли с женским божеством. "Гуй", яшмовая табличка, обозначает два предмета разного происхождения. "Чжэнь гуй", инструмент с отверстием посередине, возможно, для деревянной ручки, был символом абсолютной власти, скипетром Сына Неба. Это церемониальный предмет, произошедший от примитивного каменного орудия далекой древности. Экземпляр, описанный ученым XIX века У Да-чэном, сделан из яшмы темно-зеленого цвета с прожилками других цветов. Более распространенный вид "гуй", таблички с суживающимся заостренным концом, являлся символом востока и весны. В захоронениях она помещалась слева от тела, ибо покойника клали головой к северу, и левая сторона, таким образом, была обращена к востоку. "Гуй", символ весны, делалась из яшмы зеленого цвета, олицетворявшего весну, а заостренный конец указывает на фаллическое происхождение. Ее в качестве одного из подарков Сын Неба подносил своей супруге, что подтверждает такое заключение, поддерживаемое также комментатором I века Бань Гу, отмечающим, что заостренный конец обозначает начало ян, а прямоугольный - инь. "Хуан", символ зимы и севера, делался из черной яшмы. По форме он был половиной "би", или полукруглым, ибо Небо зимой видно лишь наполовину. Его клали в ногах усопшего. "Чжан", яшма, по форме в половину "гуй", если делить в длину, символизировала юг и лето. "Чжан" делали из красной яшмы, но образцов эпохи Чжоу не сохранилось. Были также напоминающие нож таблички, называемые "я чжан", "зубные чжан", очевидно, произошедшие от древних каменных ножей. Они олицетворяли собой военную власть над войсками и служили маршальским жезлом в период Чжоу. "Ху", символ запада и осени из белой яшмы, был единственным предметом из священного камня, изготовляемым в форме животного, в образе тигра, считавшегося китайцами царем зверей и властелином запада. Это могло быть связано с тем, что к западу от китайских поселений в долине Желтой реки находились обширные горные цепи, где водилось множество тигров. Осенью тигры, размножающиеся весной, спускаются на равнину в поисках добычи. Таким образом, тигр был "природным" символом запада и, несомненно, являлся божеством этого "направления" с очень древних времен. В другом "классе" изделий из яшмы геометрический символизм священных образов заменяется восхитительным ощущением движения и ритма благодаря зооморфному характеру предметов. Изображение великолепного подкрадывающегося тигра на поверхности церемониальной вещи действительно могло быть связано с ее применением при совершении церемоний поклонения божеству запада, а подвеска, изображающая оленя, возможно, создана под воздействием скифского стиля, ибо движение и напряженность характерны именно для этого искусства. С падением феодального общества и открытием новых горизонтов китайское искусство получило дальнейшее развитие и проникло в новые

сферы жизни. Формальный и почти математический характер украшений Шан и Чжоу был дополнен более свободными стилями, которые китайцы узнали от степных кочевников и, позднее, от цивилизаций западной Азии. Период, когда эти тенденции впервые начали оказывать свое влияние, определить невозможно, и только будущие археологические находки смогут помочь решить, действительно ли новые стили, твердо укоренившиеся при ханьской династии, появились в конце феодальной эпохи или при недолговечной циньской империи. Переходный стиль, классическим примером которого является яшмовый дракон из захоронений ханьских князей около Лояна, часто назывался "Цинь", хотя некоторые ученые предпочитают название "долина Хуай", по названию местности, где было найдено множество подобных вещей. ПРИМЕЧАНИЯ 1 В 70-е годы китайскими археологами были сделаны два крупнейших открытия - погребения в Чанша-Мавандуй с ценнейшими текстами (III-II века до н. э.) и гробница императора Цинь Хуан-ди (III век до н. э.). - Прим. перев. 2 Левант - общее название государств восточного средиземноморья. - Прим. ред.

Часть вторая. Первая империя

Глава VI. Образование централизованного государства

На протяжении всей долгой китайской истории произошло лишь два события, радикально изменивших политическую и социальную структуру государства. Первым стал великий переворот 221 года до н. э., полностью уничтоживший феодальную систему Древнего Китая и заменивший ее централизованной монархией. Второе - революция 1911 года, низвергшая императорскую власть, в ходе которой китайцы под воздействием культурного влияния Запада попытались приспособить свои политические и социальные институты к новой эпохе международных связей. Великий переворот, начавшийся после завоевания последнего феодального царства государством Цинь в 221 году до н. э., закончился консолидацией автократической и абсолютной монархии при Лю Бане, основателе династии Хань, в 202 году до н. э. Значение этих великих перемен не всегда было очевидным для последующих веков. Слава ханьской династии при потомках Лю Бана заслонила собой скромное происхождение ее основателя, и в новом обществе, где выходцы из народа легко достигали высших постов, память о древней феодальной системе быстро тускнела. И тем не менее революция Цинь-Хань была самым глубоким и далеко идущим переворотом во всей китайской истории. Ши Хуан-ди, "Первый император", титул, который принял правитель Цинь после разгрома всех своих противников, имел древнюю родословную и претендовал, как и все удельные князья, на происхождение от мифического героя Хуан-ди. Когда он вступил на трон, Китай все еще был феодальным обществом, хотя и находившимся "на последнем издыхании". Знать, представители ограниченного числа древних кланов, оставалась единственным классом, обладавшим политической властью; крестьяне и торговцы были полностью лишены всех привилегий и должностей, их единственный долг перед государством состоял в том, чтобы поставлять человеческую силу и деньги для непрекращающихся войн, от которых они же и страдали. Когда же, наконец, консолидация, осуществленная ханьской династией, принесла разрушенной стране продолжительный мир, эта система исчезла. Император Лю Бан по происхождению был простым крестьянином. Феодальную аристократию истребили, знать утратила свое положение и рассеялась, а авантюристы самого низкого происхождения поднялись до высочайших постов. Такие кардинальные изменения не имели аналогов в восточной Азии вплоть до наших дней. Ши Хуан-ди был более чем императором. Он стал также одним из величайших разрушителей истории. Он смел с лица земли не только государства противников, социально-политическую систему Древнего Китая, литературу прошлого, но и наследие своих предков и своей семьи. Приняв титул Первого Императора, он надеялся, что основанная им империя будет передаваться потомкам на протяжении "десяти тысяч поколений" и что его последователи засвидетельствуют этот факт, принимая титулы Второго, Третьего, Четвертого Императора и так далее до конца времен. На самом же деле его сын и единственный наследник правил менее четырех лет, после чего могущественная система циньской империи была уничтожена, а императорская семья полностью погибла. Однако даже тень столь печальной судьбы не затронула великого новатора на протяжении его собственной жизни. Он мирно скончался в 210 году до н. э. после тридцати семи лет правления в родном царстве Цинь и одиннадцати лет пребывания императором Китая. За несколько лет своей непререкаемой власти он сумел осуществить свои грандиозные планы с такой беспощадностью, что буря протеста, разразившегося после его смерти, была бессильна свести на нет его труды. Ши Хуан-ди заслужил ненависть всех последующих поколений китайских ученых за сожжение книг и неуважение к прошлому, но их осуждение не смогло разрушить его сокровенный монумент, идеал единой империи, оставленный им в наследство всем династиям. Намереваясь сделать новую империю единой, прочной и долговечной, император и его министр Ли Сы уделяли равное внимание как изменению обычаев людей, так и искоренению власти аристократии. Во всех частях империи были не только отменены старые законы и силой введен циньский кодекс, но и уничтожены различные стандарты мер и весов, затруднявшие торговлю и мешавшие сбору налогов, бравшихся натурой. Вместо них были введены циньские стандарты. Другой важной реформой, за которую ученым следует отдать дань уважения императору, стала унификация различных стилей написания иероглифов. До этого в каждом царстве существовало свое, особенное письмо, отличавшееся от используемого в других частях Китая. Ши Хуан-ди запретил такое использование, поскольку оно могло стать ощутимым препятствием к осуществлению его планов, и эта реформа, сделавшая письменный язык понятным во всей стране, в последующие века доказала свое значение, ибо письмо навсегда осталось великой связывающей культурной силой. Безопасность государства, защита как от внутренних мятежей, так и от нападений варваров, обеспечивалась мероприятиями, проводимыми с таким же размахом. Все боевое оружие, не нужное циньской армии, было собрано, перевезено в столицу и переплавлено. Тем самым завоеванное население было разоружено, а опасность мятежей уменьшена. Если помнить о том, что недавно завоеванные царства содержали большие армии хорошо обученных воинов, ныне лишившихся средств к существованию, такая предосторожность не может считаться актом тирании. Тем не менее, это стало одним из самых непопулярных шагов нового правительства, и в ожесточенной критике этого закона мы можем уловить эхо возмущения лишенной наследства аристократии старых царств, "цзюнь-цзы", ныне утративших наследное право командования на войне. В равной степени непопулярным было и строительство Великой Стены для защиты от набегов кочевников из монгольских степей. В действительности Ши Хуан-ди - не первый, кто начал строить такие стены, и не вся существующая ныне стена сооружена им. Правители Чжао и Янь (Шаньси и Хэбэй), чьи государства граничили с землями кочевников, ранее уже строили отдельные участки, чтобы закрыть проходы. Ши Хуан- ди соединил эти узлы обороны, протянул стену на востоке до моря, а на западе - до самой отдаленной северо-западной заставы Цинь на расстояние 1400 миль. На этой громадной стройке трудились десятки тысяч сосланных преступников под надзором безжалостных надсмотрщиков. Если ученые каждого нового поколения проклинают имя Первого императора за сожжение книг, в памяти народной традиции оно вызывает неумирающую ненависть из-за строительства стены. Даже сегодня, спустя более двух тысяч лет, люди повторяют, что там погибло около миллиона человек, и каждый камень стоит человеческой жизни. Возможно, Ши Хуан-ди и Ли Сы, опасаясь враждебности недавно завоеванного и привыкшего к войне населения, пытались направить энергию нации на эти гигантские общественные работы. В то время, как тысячи трудились на строительстве стены, множество других было занято прокладыванием магистральных дорог, которые расходились радиусами к самым отдаленным границам империи из столицы Сяньяна в Шэньси. Любопытный пример законотворчества - указ о стандартизации длины осей у повозок - определенно был связан с намерениями императора улучшить коммуникации. В западном и северном Китае, где земли лессовые, колеса повозок глубоко врезались в сухую песчаную почву, поэтому каждая повозка вынуждена была следовать по наезженной колее, а сами дороги представляли собой углубления, гораздо ниже общей поверхности. Повозки с другой длиной осей не смогли бы проехать по таким дорогам, ибо колеса не попали бы в существующие колеи. Поэтому часто требовалось перекладывать груз или ставить новые оси на повозки. Эта система, типичная для партикуляризма феодальной эпохи, являлась большим препятствием для транспортировки товаров, собранного в качестве налога зерна и продовольственного снабжения армии. Таким образом, по указу Ши Хуан-ди длина оси стала соответствовать единому стандарту. Строительство дорог было благодеянием для империи, но в то же время представляло опасность для самой циньской династии. Когда происходили восстания, новые дороги не в меньшей, если не в большей степени помогали мятежникам. Все пути вели к столице, и армии повстанцев легко и быстро могли уйти в западные горы, до того времени труднодоступные, а циньским полководцам, пытавшимся бороться с мятежами во всех частях Китая, из-за отсутствия боковых дорог было довольно трудно действовать. Пока железная рука новой единой власти сокрушала местные традиции и заставляла строптивую империю кардинально подчиниться новой модели государства, политика императора вызывала сильное негодование среди класса, для которого эти изменения вели к разрушению и деградации. "Цзюнь-цзы" завоеванных царств единодушно противились циньской империи и централизованному государству. Свержение местных правящих домов лишало их наследственной власти, влияния и значительной части богатств. Циньские чиновники, непосредственно подчиненные трону, правили в бывших столицах царств. Они не нуждались в услугах местной аристократии, той, которую они справедливо подозревали во враждебном отношении к их государю. Императорский двор был полон революционно настроенных министров и чиновников, оказывавших поддержку тем, кто разделял их взгляды. Хотя не менее семидесяти "ученых величайшего знания" находилось при дворе, их советам не следовали. Император и его двор вполне отдавали себе отчет в силе этой оппозиции и опасности, исходящей от нее. Немедленно после завоевания и усмирения империи, по его приказу 120 тысяч аристократических семей со всех концов страны было перевезено в Шэньси, чтобы уничтожить древнюю, основанную на землевладении власть знатных родов. Такое массовое переселение, подорвавшее их влияние в наследных землях, стало страшным ударом, от которого феодальное общество так и не очнулось. Стоит отметить, что многие лидеры великого восстания были выходцами из народа, что могло являться результатом отсутствия местной аристократии - самого непримиримого врага циньской империи.

Антифеодальный настрой при дворе был особенно очевиден. Благодаря записи великой дискуссии по вопросу о восстановлении системы феодальных царств для циньских наследных принцев Сыма Цянь, ханьский историк сохранил речи главных действующих лиц, которые даже после литературной обработки достаточно правдиво отображают выдвинутые аргументы. Один из консервативных министров ратовал за восстановление феодальных государств: "Правители недавно уничтожены, но земли Янь (Хэбэй), Ци (Шаньдун) и Чу (долина Янцзы) очень далеко. До тех пор, пока там не будут посажены князья, не будет возможности добиться их преданности и покорности. Предлагаю, чтобы сыновья императора стали правителями этих земель". Ли Сы, самый непримиримо настроенный из министров Ши Хуан-ди, придерживался иных взглядов. Он ответил: "Вэнь-ван и У-ван из чжоуской династии в большом количестве раздавали уделы своим сыновьям и братьям. Со временем эти тесные отношения умерли, ветви отделились и отношения отдалились. Тогда правители стали нападать друг на друга, как на врагов, и уничтожали друг друга в войнах, а Сын Неба не мог управлять ими. Сейчас все в пределах четырех морей, благодаря сиятельному гению Вашего величества, сведено к единой системе областей и военных округов. Сыновья из императорской семьи и все заслуженные люди щедро вознаграждены титулами, пожалованиями с налогов и ритуальными обязанностями. Этого вполне достаточно. Империей будет легко управлять, если не трогать нынешний порядок вещей. Поставить правителей было бы невыгодно". Ши Хуан-ди согласился с мнением Ли Сы и сказал: "Если целая империя бедствовала и являлась жертвой войн и соперничества, разрушавших мир, то это потому, что были знать и правители. Благодаря помощи моих предков империя была восстановлена. Если возвести новых правителей, войны разразятся опять и нынешнее спокойствие будет потревожено. Разве это не будет бедствием?" Решение двора против восстановления института феодализма усилило ненависть "цзюнь-цзы". Школа Конфуция, которая уже стала самой распространенной из "ста школ", яростнее всех критиковала имперский режим. Конфуций жил в то время, когда феодальные отношения еще были нетронутыми. Его учение предназначалось тому миру, который он знал. Живя в эпоху, когда старые обязанности ослабли, а на смену рыцарству пришли жестокие методы периода непрекращающихся раздоров, аристократ из Лу пытался призвать современников к полузабытым обязанностям и ритуальному долгу "золотого века" феодального общества. Он обратился к прошлому за примерами подлинной добродетели. Осуждая нарастающий хаос своего времени, он рисовал, возможно, в слишком идеализированных тонах, совершенную эпоху гармонии и взаимного уважения, которая, согласно традиции, процветала при совершенномудрых правителях далекого прошлого и была восстановлена У-ваном. Так как сам Конфуций не видел централизованной империи, в его сочинениях такая форма правления не осуждается явно, но раз в них воспеваются древние феодальные эпохи подлинной добродетели и справедливости, его последователи решили, что авторитет мудреца можно использовать для оправдания прошлого и осуждения нововведений Ши Хуан-ди. К тому же критики, постоянно цитировавшие литературу прошлого, не забывали отметить, что в этих старых книгах государство Цинь изображается в невыгодном свете, как полуварварское. В период Чуньцю (722-481 до н. э.) "земля между перевалами" (нынешняя Шэньси) едва ли считалась частью Срединного царства. Было невероятно, чтобы осуществленные этими грубыми людьми с запада перемены являлись более предпочтительными по сравнению с божественной санкционированной системой, созданной совершенномудрыми героями прошлого. Ли Сы, министр Ши Хуан-ди, и наиболее непримиримые реформаторы при императорском дворе осознавали опасность этой хитрой пропаганды. Пока образование находится в руках врагов режима, а осуществляемое ими обучение основывается на литературе, полностью враждебной новому порядку, силы реакции, хотя и разгромленные на поле боя, по-прежнему имеют опасное оружие для нападок на новую империю. Сы решил, что реформы должны пойти дальше. Недостаточно уничтожить феодализм. Необходимо выкорчевать даже память о прошлом, отменить саму историю и заставить врагов государства замолчать. Предлог для такого шага был предоставлен самими консерваторами, подавшими еще одну безрезультатную петицию, ратующую за восстановление системы уделов под управлением циньских наследных принцев. Тогда Ли Сы выдвинул свой печально известный план сожжения книг, чем заслужил вечную ненависть последующих поколений ученых. Он сказал: "Пять императоров не подражали друг другу, три династии [Ся, Шан и Чжоу] не копировали предшественников. У каждого была своя форма правления. Это не значит, что они противились методам предтеч, но что времена изменились. Ваше величество является первым, завершившим великое дело. Он достиг славы, которая будет жить на протяжении десятка тысяч поколений. Это то, чего не могут понять узколобые ученые. К тому же то, о чем говорил Шуньюй , касается трех династий. Почему мы должны брать их за образец? Раньше князья постоянно воевали. Они ценили странствующих ученых и искали их совета. Ныне империя успокоена. Законы и приказы исходят от одной власти. Простой народ занят ремеслом и сельским хозяйством, высшие чины изучают закон и методы управления. Несмотря на это, знатные ученые (цзюнь-цзы) не ведут себя по-новому, но изучают прошлое для того, чтобы обесславить настоящее. Они сеют сомнения и беспокойство среди народа. Я, канцлер Ли Сы, подданный Вашего величества, не скрывая, что заслуживаю смерти, предлагаю: "В прошлом Земли Поднебесной были в беспокойстве и разделены. Никто не мог объединить их. Поэтому одновременно правили князья. В своих рассуждениях ученые говорят о прошлом, чтобы принизить настоящее. Они используют лживые примеры, чтобы посеять беспорядки в нынешнем положении вещей, они провозглашают превосходство идей, изученных ими, чтобы хулить то, что установило Ваше величество. Сейчас, когда Император владеет всей Поднебесной и установил единство, они почитают прошлое и устраивают тайные беседы. Эти люди, сопротивляющиеся новым законам и указам, как только услышали о новом эдикте, тут же стали обсуждать его в соответствии со своими учениями. При дворе они скрывают свою ненависть, но повсюду обсуждают эти дела и побуждают простой народ верить в клевету. Таково положение вещей. Пока мы не предпримем действий, авторитет государя будет унижен, а группы недовольных будут все сильнее. Необходимо предотвратить это. Ваш подданный предлагает сжечь все истории [государств], за исключением циньской. Кроме тех, кто обладает званием "ученого великих знаний", все люди в империи, обладающие экземплярами "Шу цзина", "Ши цзина" и сочинениями "ста школ", должны сдать эти книги в управы, где они будут преданы огню. Тот, кто осмелится обсуждать и комментировать "Шу цзин" и "Ши цзин", будет предан смерти, а его тело - выставлено на площади. Те, кто проповедует древние учреждения и принижает существующий порядок, будут истреблены вместе с членами их семей. Чиновники, смотрящие сквозь пальцы на нарушения этого закона, будут считаться совершившими преступление. Тридцать дней спустя после издания указа те, кто не сжег свои книги, будут заклеймены и отправлены на строительство Великой стены. Книги, которые будут разрешены, - только те, которые касаются медицины, гадания, сельского хозяйства и лесоводства. Те же, которые хотят изучать закон и управление, должны взять в учителя государственных чиновников"". Этот указ, предложенный Ли Сы, был "утвержден". Такова была причина знаменитого сожжения книг, той катастрофы, что оставила невосполнимые пробелы в истории Древнего Китая и почти уничтожила философские сочинения "ста школ". Героическое мужество ученых, игнорировавших приказ, позволило сохранить основной костяк древней литературы. Прежде всего уничтожения избежали книги конфуцианской школы, и сам по себе этот факт свидетельствует, что они имели наибольшее число последователей. На некоторое время древняя литература исчезла полностью. Многое было сожжено, остальное спрятано в стенах и захоронениях и зачастую забыто в суматохе последующих лет. Указ осуществлялся при циньской династии со всей жестокостью, и не менее 460 ученых было предано смерти за укрывание книг. Цель Ли Сы была достигнута. Сожжение книг и запрещение всех древних учений и историй подорвали силу и влияние "цзюнь-цзы", уже сломленных насильственным переселением и уничтожением царств. Хотя его закон не смог продлить существование Цинь, он выкорчевал саму память о древних институтах. Когда при династии Хань старые книги были собраны и воссозданы из фрагментов и по памяти стариков, они уже перестали отражать наличествующую социально-политическую систему. Спустя менее ста лет даже ученый и историк Сыма Цянь уже не понимал различий между именами знатных кланов и фамилиями семей, на которые они делились. Он постоянно путает обозначающие клан и семью древние слова. Ибо это различие было очень важным только в феодальную эпоху, когда лишь ограниченное число знатных кланов могло играть какую-то роль в политической жизни государств. Аристократия к концу реформ настолько утратила свои привилегии и полномочия, что ученый и консерватор просто не понимал того факта, что древние привилегии основывались на знатном происхождении, а не на образовании. Сожжение книг уничтожило последние надежды феодальной партии. Оно также ослабило и саму циньскую династию. За исключением чиновничьего класса, аристократия всей империи объединилась во вражде и ненависти к режиму. Более того, в оппозицию встали и те слои, которые прежде не интересовались политическими вопросами. Разрушение аристократии, к правлению которой крестьяне уже привыкли, привело их под жестокое ярмо циньского деспотизма, под его разорительные налоги и непрерывный принудительный труд. Местные обычаи были попраны. Чужаки запада обосновывались в провинциях с беспощадным

презрением к страданиям народа. Народ, живший в хаосе периода "Борющихся царств", был рад любому облегчению, но обнаружил, что попал "из огня да в полымя". Своих старых правителей они знали и уважали по древней традиции преданности. Новые же были военачальниками Цинь, относившимися к восточным провинциям как к захваченным землям. Поэтому когда "цзюнь-цзы" призывали к восстанию, крестьяне были готовы слушать. Поднялась волна преступлений и разбоя. Император, надменный и таинственный, был окружен лицемерами и не обращал внимания на недовольство. С момента восхождения на престол единственного и высшего абсолютного монарха Ши Хуан-ди окружил себя ореолом тайны и великолепия, призванным повысить его престиж, но на деле скрывавшим от него последствия его же собственных указов. Он отказался от древнего титула правителя, чтобы принять новый, назвавшись "хуан-ди", "император". Чжоуские Сыны Неба довольствовались титулом "вана". Только полубожественные легендарные герои прошлого величались "хуан-ди". Для людей той эпохи новый титул был равен признанию божественности. Император жил и работал в обстановке тщательно охраняемой секретности. В огромных дворцах, сооруженных им в Сяньяне, он тайно переходил из одних апартаментов в другие, и только горстка евнухов знала, где его следует искать. Его жизнь была настолько таинственной, что когда он умер во времяпутешествия по восточным провинциям, об этом не знал даже императорский кортеж. Странная процессия двигалась через весь Китай в столицу с телом умершего императора, о чем ведомо было лишь пяти-шести евнухам и министру Ли Сы. Так как было лето и труп начал разлагаться, на повозке, следовавшей за императорской колесницей, везли протухшую соленую рыбу, чтобы солдаты и слуги не подозревали, что повелитель мертв. Была и другая причина скрывать смерть великого завоевателя. Наследный принц являлся противником крайних мер против ученых, предпринятых Ли Сы. Он протестовал против сожжения книг, и поэтому ему было приказано покинуть двор и отправиться на север к армии, охранявшей Великую стену от набегов кочевников гуннов (сюнну). Ли Сы и главный евнух Чжао Гао боялись, и не без оснований, что, если наследник взойдет на трон, их сместят и, может быть, казнят. Если бы о смерти императора стало известно, то принц с Северной армией мог бы прибыть в Сяньян задолго до того, как министры достигнут столицы. Поэтому они скрыли запечатанное письмо, в котором Ши Хуан-ди называл наследного принца своим преемником. Вместо этого они послали тайно сфабрикованное письмо, приказывающее наследному принцу и Мэн Тяню, главнокомандующему севера, покончить с собой. Обман не был раскрыт, наследник и Мэн Тянь погибли. Этот полководец был самым известным из циньских военачальников, которому Цинь в значительной степени было обязано окончательной победой над феодальными царствами. Затем Ли Сы и евнух Чжао Гао возвели на престол второго сына Ши Хуан-ди. Он правил по воле своего отца как "Эр-ши Хуан- ди", "Второй император". Дворцовая интрига, ставшая возможной в силу того таинственного образа жизни, который вел Ши Хуан-ди, оказалась фатальной для циньской династии. Новому правителю был двадцать один год, у него не было ни опыта, ни способностей. Всю власть он передал Чжао Гао. Всемогущий евнух, боясь авторитета министров и полководцев, сместил самых способных и преданных Ши Хуан-ди чиновников, заменив их своими ставленниками. Налоги были увеличены, законы стали еще более жестокими, ссыльных и каторжников становилось все больше. Зависть и страх не обошли стороной даже принцев императорского дома. Ли Сы сам пал жертвой соперничества сподвижников евнуха и погиб от рук палачей. Падение циньской династии, произошедшее, когда Второй император не пробыл на троне и трех лет, побудило ханьского ученого Цзя И составить один из самых замечательных и глубоких политических документов древнего мира. "Ошибки Цинь" ("Го Цинь лунь") сохранились в сочинении ханьского ученого Сыма Цяня (145-86 до н. э.), который жил чуть позднее Цзя И. Автор этого произведения был ученым, а следовательно, консерватором, он сожалеет о феодальной эпохе, но не может отрицать царившего до циньской династии хаоса. Затем он обсуждает великую возможность, представившуюся Ши Хуан-ди благодаря добродетели его завоеваний, помноженной на естественную мощь царства его предков, ибо Цзя И, в отличие от столь многих китайских ученых, разбирался в стратегии. Далее он рисует состояние империи при правлении Цинь и причины великого восстания. Цзя И, живший с 198 по 165 год до н. э., был почти современником событий и, безусловно, говорил с теми, кто помнил циньские времена: "Когда Цинь обратился лицом к югу и правил империей, то он был не просто Сын Неба. Сразу же бесчисленное множество людей стало надеяться на мир, к которому они склонны по природе. Не было такого, кто не покорился бы и не относился бы к нему с почтением. В этом состоял подлинный принцип спокойствия, продолжительной славы и устранения опасности. Но правитель Цинь был низок и жаден. Он опирался на свои собственные суждения, не доверял министрам, обладающим способностями, и не желал расположить к себе знать и народ. Он умножал пытки, а наказания становились все более ужасными. Его начальники управляли с величайшей жестокостью. Награды и наказания были несправедливыми. Налоги и поборы были невыносимыми. Империя была раздавлена принудительным трудом, чиновники не могли поддерживать порядок, сто родов были на последней грани нищеты, а правитель не имел к ним никакой жалости и не оказал им помощи. Повсюду множились преступления, а император и его приближенные обманывали друг друга. Осужденных было бесчисленное множество; изуродованные и искалеченные шли непрерывной чередой по дорогам [к месту ссылки]. От принцев и министров наверху до самых бедных внизу - все были напуганы и боялись за свою жизнь. Никто не чувствовал себя в безопасности в своем ведомстве, все легко могли быть разжалованы. Поэтому Чэнь Шэ не понадобилось быть мудрецом, подобно Тану или У-вану (основателям династии Шан и Чжоу), не нужно было иметь ранга гуна или хоу, а нужно было только потрясти оружием, чтобы вся Поднебесная откликнулась, словно эхо. Когда человек обладает титулом Сына Неба, и все богатства Поднебесной как его собственные, и при этом он не может избежать бойни, это потому, что он не смог различить средства, которыми охраняется власть, и причины, которые ведут к беде". Эр-ши Хуан-ди еще до того, как пробыл на троне четыре года, действительно разрушил не только труд всей жизни своего отца, но и фатальным образом подверг опасности наследие, переданное ему всеми предшествующими правителями Цинь. В 209 году до н. э., когда не прошел и год, как Ши Хуан-ди покоился в могиле, простой солдат из Чу (Хубэй) подбил своих товарищей на мятеж. Так началось великое восстание. Чэнь Шэ, как с болью говорит Цзя И, не был ни потомком павшего правящего дома, ни аристократом. Он был человеком из народа, бедным и неизвестным. И, тем не менее, "на его призыв Поднебесная откликнулась, словно эхо". Как будто бы это был заранее условленный сигнал, хотя на самом деле каждое восстание было спонтанным выражением всеобщего отчаяния, вся "земля за пределами перевалов" - южный и восточный Китай - подняла восстание. Руководители мятежей чаще всего оказывались авантюристами, но они снискали народную поддержку, прежде всего восстановив древние царства. Они искали сомнительных потомков старых правящих семей и провозглашали их правителями Чу, Хань, Вэй, Чжоу и Ци. Хотя циньские командующие, чьи войска были хорошо вооружены, быстро подавили первые очаги выступлений, другие возникали тут же и оказывались гораздо более значительными. Лидеры восставших договорились о разделе империи между собой. В последний месяц 207 года до н. э. будущий основатель династии Хань Лю Бан без сопротивления подошел к Сяньяну и взял циньскую столицу. Эр-ши Хуан-ди к тому времени уже погиб от рук евнуха Чжао Гао. Его преемник, правивший только сорок три дня, подчинившись Лю Бану и отрекшись от трона, спустя несколько месяцев был со всей семьей казнен Сян Юем, главным вождем повстанцев. Хотя восставшие начали с восстановления старых правящих домов и даже дали вновь взошедшему на престол правителю Чу титул Сына Неба, на самом деле вся власть и сила оставалась в руках полководцев, авантюристов низкого происхождения. Самым могущественным из этих военачальников был Сян Юй, который, в отличие от большинства своих сподвижников, происходил из аристократии и был потомком знатной чуской семьи, передававшей по наследству ранг командующего в древнем царстве. Пока Лю Бан захватывал незащищенный Сяньян, его начальник и главный соперник Сян Юй разгромил огромную армию, которая была последней надеждой циньской династии. Завладев в результате этой победы восточным Китаем, Сян Юй приступил к созданию новой политической системы на освобожденных от циньской тирании землях. Старые царства были восстановлены, но в урезанных границах, ибо большие территории должны были быть отданы могущественным авантюристам, командовавшим армиями. Поэтому были возвращены к жизни не только семь древних царств, но за счет их сокращения было создано множество искусственных государств. Цинь было разделено на три части и роздано циньским полководцам, подчинившимся восставшим. Будущий основатель ханьской династии получил в качестве своей доли земли в нынешних Сычуани и южной Шэньси, получивших название Хань по протекающей в тех местах реке. Сам Сян Юй принял титул "ба ван", "правитель- гегемон" и распределил восточные территории между своими полководцами и помощниками. Эта попытка восстановить феодальную систему с самого начала была обречена на провал. Сян Юй быстро освободился от номинального императора Чу. Его полководцы, недовольные доставшейся им долей циньских трофеев, напали на восстановленные владения древних правящих домов и разграбили их. Лю Бан низложил трех новоявленных правителей Цинь и сам стал единственным хозяином

"земли между перевалами". Новая феодальная система рассыпалась полностью и сразу: в результате началась жестокая и беспощадная война между бывшими союзниками. Едва ли возможно более убедительное доказательство глубины проведенных Ши Хуан- ди преобразований, чем полная неудача его противников, когда в час реакции им представился шанс восстановить старую систему. Цинь была уничтожена, разделена и унижена. Невозможно представить лучшей возможности для восстановления феодальной системы, если бы она была подлинным решением проблем государства, ибо теперь она получила новый глоток воздуха. Однако она рухнула моментально. Древние правящие дома полностью утратили свой престиж и были свергнуты с трона авантюристами. Новые же хозяева не были привязаны к своим доменам ни узами крови, ни установившейся преданностью. Они нападали и грабили друг друга, нисколько не заботясь о священности союзов и альянсов. Менее чем через год новый порядок обернулся хаосом и борьба превратилась в незамаскированное соперничество за восстановление единой империи ради выгоды самого сильного в военном отношении вождя. Эта война между Лю Баном на западе и Сян Юем, контролировавшим восточные провинции, окончилась пять лет спустя полной победой первого и основанием династии Хань. Китайцы обожали в исторических сочинениях, романах и драмах описывать эту знаменитую войну, подчеркивая разительный контраст характеров двух ее главных действующих лиц. Этот контраст имел более чем драматическое значение. Это была борьба между новым и старым, идеалом централизованного государства и идеалом феодализма, между выходцем из крестьян и аристократом. Лю Бан обладал всеми достоинствами и недостатками своего класса. Он был практичным и осторожным, веселым и добродушным, прекрасно разбирался в людях, но не был знаком с придворными манерами и мало заботился о кодексе чести. Он понимал свой класс, народ и, не стесненный выхолощенными идеями, внушаемыми образованием, всегда реально оценивал ситуацию. На поле боя он блистал отвагой и не был слишком удачлив. В заранее спланированных сражениях он чаще терпел поражение, чем побеждал, но ни разу не проиграл кампании. Политической проницательности ему было не занимать. Сян Юй был классическим аристократом, представителем уничтоженных "цзюнь-цзы", в такой же мере, в какой Лю Бан был порождением великих преобразований. "Правителя-гегемона" отличали исключительное сложение, высокий рост и огромная физическая сила. Воспитанный в традиционных ценностях, он был поэтом, вежливым и вышколенным господином, храбрым и отважным воином и наводил ужас на врагов. Он никогда не проигрывал ни одной отдельной битвы вплоть до самого конца своей карьеры, но в равной степени ничего не извлекал из своих побед. Он был надменен и жесток. Его необузданный нрав приводил к таким крайностям, о которых он сожалел, но слишком поздно. Он подчинял своих союзников и полководцев гордостью и амбициями. У Сян Юя не было другой политической программы, кроме восстановления дискредитированного феодализма, который сам он не желал поддерживать, если его ограничения встречались с его личными амбициями. Наконец, после пяти лет изменчивой фортуны Сян Юй оказался окруженным врагами, численность которых значительно увеличилась за счет его бывших сторонников, ныне политическим искусством переманенных его противником-крестьянином. Последняя сцена этой памятной борьбы так запечатлена ханьским историком: "Ночью Сян Юй услышал, как со всех сторон поют чуские песни [его соотечественники, находящиеся в лагере врага]. Он был очень встревожен и воскликнул: "Хань собрала всех людей Чу?" Затем правитель поднялся и провел ночь, распивая вино в своем шатре. У него была прекрасная жена по имени Юй и великолепный конь по кличке Чуй, с которым он никогда не расставался. Правитель печально пел о своих горестях. Он сочинил такие стихи: Моя сила вырывала с корнем горы, Мое могущество правило миром. Счастье более не благоволит мне. Чуй больше не может мчаться. Если Чуй больше не может мчаться, Чего могу я достигнуть? Юй, Юй, какой будет твоя судьба? Правитель и его супруга спели вместе много стихов. Правитель плакал, и слуги не могли сдержать своих слез. Никто из них не смел поднять голову и взглянуть на правителя". Сян Юй отрезал себе выход, дав окружить армию, и покончил с собой, когда пленение было уже неизбежным, на берегах реки У около Хэчжоу в провинции Аньхой. Великое свершение подошло к концу, и крестьянин Лю Бан стал абсолютным властителем всей Поднебесной. Империя, основанная Лю Баном, во многих отношениях представляла собой восстановленную циньскую автократию, для свержения которой за пять-шесть лет до этого объединилась вся нация. Подобно своему предшественнику, новый император, хотя и был уроженцем юго-востока (север Цзянсу), установил свою столицу в хорошо защищенной "земле среди перевалов", Шэньси, определившей мощь царства Цинь, взять которую у Сян Юя недостало стратегического таланта. Ученые и знать также не были в большой милости при дворе в первые годы ханьской династии. Сам Лю Бан был человеком низкого происхождения и недостаточного образования. Едва ли следовало ожидать, что он будет благоволить аристократической партии, последовательно выступавшей за возвращение к прошлому. Новый император был достаточно умен, чтобы понять, что политика Ши Хуан-ди являлась для правителя единой империи единственно возможной, однако осуществлять ее следовало более тактично и постепенно. Поэтому он не осуждал феодальные институты открыто. Он раздал своим сподвижникам уделы, но установил правило, согласно которому никто, кроме членов его семьи, не мог стать императором. Новый феодализм, или, вернее, фасад феодализма, под которым ханьский император скрывал фактическую автократию, весьма отличался от старого. Князья управляли небольшими территориями. Их государства представляли собой анклавы между провинциями, в которых властвовали императорские чиновники в циньской манере. Их часто перемещали, либо давая удел в другой части империи, либо убирая совсем. Лю Бан с жестокой неблагодарностью, хотя и политически мудрой, лишал своих полководцев тех царств, которые они получили за службу. Даже Хань Синь, военному искусству которого он был обязан победой над Сян Юем, был смещен и позднее казнен. За некоторыми исключениями, все военачальники, своими победами способствовавшие основанию династии, были унижены и казнены по справедливым или сфабрикованным обвинениям. Преемники Лю Бана успешно продолжали его политику. За всеми наследными принцами, бывшими членами императорской семьи Лю, надзирали чиновники, непосредственно подчиненные императору. Их часто вызывали ко двору, смещали или понижали в ранге за малейшие нарушения. Наконец, император Сяо-цзин (Цзин-ди) нашел способ свести их существование к только номинальному. Указом 144 года до н. э. все сыновья удельного князя становились сонаследниками своего отца, и его владения распределялись между ними. Когда какая-либо ветвь не имела наследника, такое государство подавлялось и становилось императорской областью. Так, при Лю Бане в империи было 143 удела, к концу ханьской династии их число увеличилось до 241, однако это были теперь крошечные поместья, включающие в себя два-три города. Такая политика осуществлялась не беспрепятственно. Например, император вынужден был пожертвовать одним из министров после восстания семи влиятельных князей в восточных провинциях в 154 году до н. э. Тем не менее, двор становился все сильнее, а влияние удельных князей уменьшалось с каждым поколением. После правления императора У-ди (141-87 до н. э.) феодальные государства перестают играть какую- либо значимую роль и упоминаются редко. Исчезновение феодализма стало возможным благодаря политике ханьских императоров по отношению к очень влиятельному и до того времени непримиримо- консервативному классу, "цзюнь-цзы". Аристократия была фактически уничтожена кардинальными мероприятиями Ши Хуан-ди, но она передала свои идеалы и политические убеждения новому классу - ученым и чиновникам централизованной империи. Начиная с этого времени, "цзюнь-цзы" перестали быть наследной знатью, отличающейся своей принадлежностью к ограниченному числу кланов. Территориальная и клановая опора старой аристократии была уничтожена навсегда. "Цзюнь-цзы", включая многих представителей старых аристократических семей, превратились в класс, отделенный от большинства народа образованием, и только образованием. Хотя, начиная с ханьских времен и вплоть до сего дня, древние фамилии, как, например, самого Конфуция, пользовались уважением, редко оказываемым выскочкам, настоящий правящий класс никоим образом не зависел от аристократической крови. Само значение старых понятий стало туманным. Ранее быть "цзюнь-цзы" значило быть сыном князя, членом знатного клана. При новом же режиме это понятие постепенно стало обозначать человека, получившего хорошее образование. Поздние ханьские императоры искусно благоволили новому образованному классу. Они были крестьянского происхождения и не имели никаких признаков божественности или голубой крови, чтобы подкрепить свое право на престол, но для них было жизненно важно отыскать некий принцип легитимности своей власти. Они не могли похвастаться аристократической кровью или божественным происхождением; сила, на которую опиралась Цинь, оказалась палкой о двух концах. Гениальным ходом ханьских императоров стало призвание в поддержку централизованного государства той самой системы, которая до последнего поддерживала старый порядок. Преемники Лю Бана не только отменили законы о запрещении книг, но и установили императорскую опеку над последователями Конфуция. Древняя литература из тайников появилась на свет и была собрана по кусочкам. Совершенномудрые и герои Феодальной эпохи почитались, как никогда прежде. Но при этом ханьские императоры все время неуклонно проводили политику, направленную на искоренение последних пережитков прошлой эпохи. Их наивысшим достижением стало убеждение нового

ученого класса, которому феодальная эпоха не была известна непосредственно, в том, что учение Конфуция вполне применимо к новому политическому режиму. Мудрец из Лу учил о покорности сыновей родителям, знати - князю, а князей - Сыну Неба. Ханьские правители расширили этот последний тип преданности и распространили аристократический нравственный кодекс Конфуция на всех подданных императора. Не только знать, но и каждый человек, находящийся на службе государства, должен сделать своим идеалом конфуцианскую преданность правителю, а этот правитель должен быть никем иным, как императором. Такой мудрой корректировкой древнего идеала ханьские императоры сделали учение Конфуция самым сильным оружием поддержки централизованной автократической монархии, которой сам мудрец никогда не знал и которой его последователи сопротивлялись до последнего вздоха. Победа была полной. Очень быстро подлинный характер феодальной эпохи стал смутным и для самих ученых. Прошлое интерпретировалось в терминах настоящего, а легенда о существовании в далекой древности единой империи, позднее деградировавшей в феодализм, стала общепринятой. Ши Хуан-ди пытался уничтожить память о прошлом; ханьские властители, действуя более тонко, преуспели в его извращении. Трактовка учения Конфуция, утвердившаяся при ханьской династии, явилась одним из самых долгосрочных итогов преобразований. Идеал централизованного государства тесно связывался с ученым классом и последователями конфуцианской системы. С этого времени ученые, столь рьяно ставшие на защиту феодализма, начали выступать против всех центробежных течений. Причиной временных перерывов между правлениями централизованных династий, если они не были вызваны вторжением извне, всегда было стремление военачальников к неограниченной власти, и эти века разделения неизменно определялись учеными как "века смуты". ПРИМЕЧАНИЯ 1 Шуньюй Юэ - министр, предложивший восстановить систему уделов под предлогом того, что они всегда существовали при предыдущих династиях. 2 Имеется в виду выдающийся политический и военный деятель II века. до н. э. Чао 3 Цо. - Прим. перев.

Глава VII. Социально-экономический переворот

Победы Лю Бана и мудрая политика его преемников по отношению к держателям уделов позволили создать прочный фундамент для политического утверждения новой централизованной империи, однако социальные и экономические последствия великого переворота были настолько же важными, насколько и политические изменения, поскольку обнажили проблемы, решить которые ханьским императорам оказалось не так просто. Хотя, чтобы утвердить беспрекословную власть императорского двора, Лю Бан и его преемники проводили сознательную антифеодальную политику, некоторые последствия падения аристократии привели не к усилению, а к ослаблению власти императора и подвергли риску существование династии. Разрушение аристократии создало в социальной системе лакуну, которую слишком часто заполняли весьма нежелательные элементы. Пока ханьская династия наблюдала становление новой концепции общества, по которой правящий класс был отмечен не знаком божественности и знатного происхождения, но уровнем образования и культуры, преобразования все еще слишком отставали, чтобы позволить новой общественной форме завоевать всеобщее уважение и признание. Люди по-прежнему оглядывались назад, в феодальную эпоху, по-прежнему сомневались в прочности новой империи и втайне считали императорскую семью выскочками. В то время, как ханьская династия смогла покончить с феодальными традициями в провинциях, сам двор, который должен быть главным и непоколебимым авторитетом, и с которого брала бы пример вся империя, в действительности сотрясали частые и кровавые перевороты. Эти беспорядки стали причиной одного весьма неожиданного явления — роста власти и влияния семей, являющихся родственниками жен императора. При феодальной системе такого источника нестабильности не существовало. Китайские свадебные обычаи, запрещавшие браки между членами одного клана, а значит, и между носящими одну и ту же фамилию, вынуждали удельных князей выбирать себе невест среди равных им из другого клана, а это могли быть только правящие семьи других государств. Поэтому семья жены правителя была "иностранной", ее члены не жили в государстве правителя и, следовательно, не могли оказывать никакого влияния на дворцовую политику. Точно так же и сама женщина, не имея поддержки семьи в новой стране, во внутренних делах не имела никакого голоса, хотя ее влияние и могло сыграть свою роль во внешней политике в пользу ее родного царства, как это случилось в 645 году до н. э., когда жена циньского правителя, принадлежавшая к правящему дому Цзинь, ходатайствовала перед мужем и спасла жизнь захваченному в плен цзиньскому князю. Совершенно иная ситуация возникла в ханьской империи. Была лишь одна правящая семья, и так как императоры не могли вступать в брак с членами параллельных императорской линий, так как все они носили одну и ту же фамилию, они вынуждены были брать в жены дочерей собственных подданных. Этот обычай стал новым и опасным фактором в политической жизни. Женитьба перестала быть средством создания выгодного союза, как в феодальную эпоху, а, наоборот, возвышала семьи соперников. Императриц выбирали либо за красоту, либо чтобы вознаградить достойного министра или полководца. Их влияние в любом случае представляло опасность для императорского дома. Если они достигали такого положения благодаря своей красоте, то императоры становились пленниками их прихотей. Если же их семья уже была вознаграждена за государственную службу, то теперь она приобретала значительное влияние в самом средоточии власти. Как мать наследника, императрица была очень важной персоной. После смерти императора, если ее сын еще был ребенком (что часто и происходило), она осуществляла регентство, а значит, вся императорская власть переходила в руки ее семьи. Ее братья и дяди занимали высшие посты и заполняли административные учреждения членами своего клана и своими ставленниками. Так как их власть зависела только от императрицы, они всеми силами старались продлить регентство, даже если молодой император становился совершеннолетним. Смена правления или даже женитьба нового императора означали бы конец их влияния, поэтому они старались использовать отпущенное им время по максимуму, чтобы накопить огромные богатства и сформировать партию поддержки, если пробьет злой час. В новом обществе члены семьи императрицы уже не были аристократами с древними традициями преданности и покорности, они были выходцами из ниоткуда, а их единственной опорой стало расположение, оказываемое императрице. Ранее они не имели никакого веса, после смерти императрицы они могли лишиться власти, богатства и даже жизни. Они являлись объектом зависти и клеветы. Никакие аристократические привилегии не умеривали их жадности и не ограничивали их надменности. Не было другого способа избежать опасности, угрожавшей им при смене правления, чем сделать шаг вперед и захватить сам трон. Фатальная логика положения заставляла все семьи императриц при ханьской династии следовать такой политике, но все они, за одним исключением, провалились. Их история, как, впрочем, и история самого ханьского двора, повторялась лишь с небольшими вариациями. Семья императрицы получала титулы и высокие посты. Они прибирали к рукам власть, нацеливались на трон, но после смерти или впадения в немилость их единственной опоры — императрицы — они жестоко истреблялись, чтобы освободить место для родственников новой. Семья первой ханьской императрицы Лу первой показала пример последующим поколениям, а семья Ван, вошедшая в императорский дом после женитьбы ханьского Юань-ди (49–33 до н. э.), стала единственной, обеспечившей себе временную безопасность путем узурпации престола. Узурпатор Ван Ман (9–23) наслаждался своей властью лишь четырнадцать лет. Ханьский дом не был лишен поддержки в провинциях, и после жестокой гражданской войны трон был отвоеван императором Гуан-у, который затем перенес столицу на восток в Лоян. Это событие и разделяет историю династии Хань на два этапа, известных как период Западной, или Ранней Хань (206 до н. э.–25 н. э.) и период Восточной, или Поздней Хань (25–221). Дворцовые интриги и перевороты, ставшие следствием возросшего влияния женщин, оказались не единственными нарушающими покой последствиями социальных изменений. Подъем классов, до этого лишенных всякой политической силы, был тесно связан с экономическими бедами новой империи. При первом императоре Хань соблюдался старый закон, запрещавший торговцам и ремесленникам занимать какой- либо государственный пост. Лю Бан, будучи крестьянином, благоволил своему классу. Восприняв учение легистов, он свято верил в то, что сельское хозяйство является основой экономической системы и единственным делом, достойным находить поддержку и покровительство правительства. Необходимость восстановления хозяйства была достаточно очевидной. Ханьский император получил Поднебесную на последней стадии истощения и нищеты. "Великие преобразования" циньского деспотизма, бесконечные войны периода "Борющихся царств" привели страну к состоянию, ярко описанному Сыма Цянем. По восшествии на престол Лю Бан не смог найти во всей империи четырех коней одной масти, чтобы запрячь их в свою колесницу. Высшие чиновники вместо лошадей запрягали буйволов. При том, что цена лошади доходила до 300 фунтов золота, это не удивительно. Рис, основной продукт питания на юге и обычная пища для состоятельных людей, поднялся в цене до фантастического уровня в один фунт золота за меру. Без сомнения, именно это обстоятельство настроило Лю Бана против торговцев, которых он подозревал в спекуляции и укрывательстве продовольствия с целью поднять цены. Торговцам запрещалось носить шелковые одежды, ездить в повозках или занимать пост. Их также заставляли платить множество налогов. Лю Бан надеялся восстановить процветание крестьянства и вернуть к жизни сельскохозяйственную экономику феодализма, но последствия изменений для экономики были так же необратимы, как и для политики. Феодализм умер, и попытка Сян Юя вернуть его к жизни закончилась провалом. Вскоре стало ясно, что вместе с ним канули в лету социальная и экономическая системы. Первый век ханьской империи дает интересный пример того, как сильное и во многих отношениях просвещенное правительство пыталось совладать с экономическим кризисом, как неожиданным, так и непонятными. Реформы смели препятствия для торговли, веками поддерживавшиеся до этого войнами и завистью правителей царств. В империю вошли новые, потенциально очень богатые территории. Позиции знати, владеющей землей, были подорваны. Бок о бок с внезапной экспансией самой империи шла не менее значимая экспансия производства и торговли, взрастившая новый класс промышленных магнатов и торговцев, обладавших громадными состояниями. Ханьские правители были не столько обременены необходимостью противостоять политической опасности в лице феодализма, сколько вынуждены иметь дело с экономическими проблемами, совершенно новыми для китайского опыта. Этих проблем было три, и они удивительно похожи на те, с которыми правительствам приходится иметь дело в ХХ веке: падение курса денежной единицы, нестабильность цен и затраты на оборону. На протяжении всего периода Ранней Хань война с кочевниками монгольских степей забирала ресурсы империи и осложняла экономическую ситуацию. Эти кочевники, которых китайцы называли "сюнну", то есть гунны, принадлежали к тюркской ветви. Их набеги на Китай начались еще в эпоху "Борющихся царств" и вынудили Ши Хуан- ди строить Великую стену для защиты от них. При ханьской династии противостояние продолжалось почти беспрерывно вплоть до 51 года до н. э., когда южные племена, вследствие собственных внутренних неурядиц, подчинились Китаю. Значение Великой Стены как защитного сооружения не стоит недооценивать. В эпоху, когда артиллерии еще не знали, столь значительный барьер, построенный по гребням холмов, являлся очень трудным препятствием для конницы. Стена имела один главный недостаток. Чтобы быть эффективной, она должна

была быть охраняемой, но из-за ее огромной протяженности бедная страна не могла поставлять достаточно продовольствия для армии, постоянно находившейся на границе. Трудности, которые ханьские императоры испытывали в связи с необходимостью снабжения приграничных районов, усугублялись отсутствием адекватных транспортных коммуникаций. Вдоль северных границ нет судоходных рек, за исключением Хуанхэ, а так как она течет на юг, с горных плато на равнину, то полностью загруженные транспортные суда должны были идти вверх против сильного течения, а назад они возвращались пустыми. Недостаток лошадей, которых разводили в Монголии и которых приходилось закупать или захватывать у самих кочевников, создавал дополнительные трудности. Пограничные проблемы были не единственной причиной экономических кризисов, но они обостряли беспорядки в империи и уносили из казны огромные суммы. Двор, не находя возможности обеспечить необходимое обычными ресурсами, вынужден был пойти на исключительные меры. Тем, кто мог обеспечить транспортировку зерна на границу, давались официальные ранги, и эта система вскоре была расширена путем продажи титулов, чтобы накопить запасы для той же цели. При императоре Цзин-ди (157–141 до н. э.) цену понизили, чтобы привлечь более бедные слои, а преступникам за перевозку зерна к границе разрешили сокращать сроки наказания. Падение аристократии сделало дворцовую иерархию титулов, впервые установленную Цинь, весьма привлекательной для новых слоев выдвинувшихся людей, которые не могли похвастаться древним происхождением. Двор быстро понял, что из снобизма можно извлечь большую выгоду, хотя против таких мер выступали консервативные ученые. Еще менее успешно ханьские императоры пытались совладать с досаждавшими им чисто экономическими трудностями. Спекуляция и укрывательство зерна стали следствием недостатка денег в обращении, что император Вэнь-ди пытался изменить своим, пожалуй, самым немудрым указом. В 175 году до н. э. была разрешена и стала поощряться частная чеканка медных денег. Результаты были катастрофическими. Принц У, удельный князь, принадлежавший к боковой ветви ханьского дома, обнаружил в своих владениях (Чжэцзян) богатый медный рудник и эксплуатировал его, пока не стал "богаче самого императора". Дэн Тун, губернатор Сычуани, сделал то же самое, и вскоре все империя была наводнена монетами "У" и "Дэна". Другие предприимчивые дельцы также внесли свою, хотя и меньшую лепту, и в итоге князья "поднялись", деньги обесценились, а доходные статьи государства значительно уменьшились. Тогда на частную чеканку денег наложили запрет, но дело было сделано, и незаконный выпуск денег продолжался в огромных масштабах. Несмотря на девальвацию, правления императоров Вэнь-ди (180–157 до н. э.) и Цзин- ди (157–141 до н. э.) были периодами относительного процветания для большинства народа, а особенно для торговцев, к которым после смерти Лю Бана относились более разумно. В начале правления У-ди (141–87 до н. э.) ситуация еще улучшилась. Сыма Цянь, у которого не было причин любить своего повелителя, пишет о благополучии этого времени, хотя, возможно, он создал несколько приукрашенный портрет тех лет, дабы тот контрастировал с бедами, последовавшими вскоре. Более не было недостатка в лошадях. Наоборот, даже на беднейших улицах Чанъани можно было видеть их; ездить верхом на кобыле считалось дурным тоном, и действительно, такого человека нельзя было встретить в окружении респектабельных людей. Накопленные связки денег возвышались горами, их хранили так долго, что веревки гнили от времени. Амбары, в которые свозили собранное в качестве налогов зерно, были уже так набиты старым, что большая его часть портилась и не годилась в пищу. Люди спокойно занимали должности своих отцов, зависть охотников за постами их не беспокоила, так что незначительные должности постепенно становились наследными, и семьи начали принимать фамилии по названию занимаемых ими постов. Торговцы становились все богаче и могущественнее; заняв место исчезнувшей аристократии, эти новые магнаты распоряжались землями в деревнях и порой терроризировали людей, прибегая к услугам оплачиваемых разбойников. Действительно, поведение богатых омрачало картину. Роскошь и сумасбродство процветали не только при дворе, но и среди провинциальных богачей. Никто не мог сравниться по своему состоянию с владельцами соляных копей и железных рудников. Внутренние провинции Китая плохо снабжались солью, которую порой приходилось возить на большое расстояние. Соледобытчики из прибрежных районов воспользовались данным обстоятельством, чтобы взвинтить цены на соль и установить полный контроль над ее производством. Владельцы рудников тоже "стали богаче, чем принцы". Вполне вероятно, что выплавка железа в это время значительно увеличилась. В Китае бронзовый век длился долго (бронзовые мечи и алебарды при Ранней Хань были стандартным оружием), но очевидно, что новый металл становился все более распространенным, и его производство было монополизировано несколькими лицами. Государство по-прежнему не касалось всех этих богатств, продолжая строить бюджет на основе старомодного подушного налога и взимания части урожая натурой. Торговля и производство облагались лишь различными налогами на судоходство и продажу на рынках, бывших частной прерогативой принцев и держателей уделов. Император У-ди взошел на престол в молодом возрасте, что позволило ему править в течение долгих 53 лет, за которые ханьская цивилизация достигла пика своего развития. Новый властитель обладал деспотическим характером, был хорошо образован и любил литературу, но при этом оставался амбициозным, беспощадным и подверженным приступам гнева. Он был, однако, свободен от предрассудков и порывал с традицией, если политика требовала этого. При таком энергичном и спокойном повелителе китайская империя, до того при первых мирных императорах жившая в покое, была готова начать экспансию за счет нецивилизованных народов запада и востока. Влияние этих внешних завоеваний на китайскую культуру будет рассмотрено в следующей главе. К счастью, описание экономического кризиса, ставшего следствием этих войн и положившего конец начатым в Цинь Ши Хуан-ди преобразованиям, сохранилось в главе "Пин цзюнь" истории Сыма Цяня. Длительная война с сюнну (гуннами), разразившаяся вновь в 133 году до н. э., потребовала огромных расходов на содержание армии и строительство Великой Стены далее на запад. В то же время кампании на юго-западе, в ходе которых Сычуань и долина Западной реки вошли в состав империи, вызвали необходимость строительства дороги через горы, что было достигнуто ценой огромных расходов и жертв. Третьей "статьей расходов" стали завоевания и колонизация северо-запада Кореи, провинции, называемой Лаклан (128 год до н. э.), которая засвидетельствовала поразительно высокий уровень ханьского искусства и ремесла, хотя и находилась на далекой окраине империи. Меры императора по облегчению голода легли дополнительным бременем на государственную казну, и без того жестоко разоренную войной. Отчасти для усмирения, отчасти для того, чтобы повысить ценность заболоченных земель в нижнем бассейне Янцзы, большая часть населения вновь завоеванного Юэ (Фуцзянь и Чжэцзян) была переведена и поселена на территории между реками Хуайхэ и Янцзы за государственный счет. В 120 году до н. э. страшный голод разразился в Шэньси, столичной провинции, и так как бедствия народа стали непосредственно видны правителю, была проведена огромная по своим масштабам работа. Не менее 700 тысяч семей было отправлено на недавно завоеванные земли Синьцинь (в северной излучине Желтой реки, за пределами нынешней Шэньси), где они были поселены на целинных землях под опекой армии правительственных надзирателей и чиновников. Так как эти иммигранты в большинстве своем были бедны, государство выдавало им деньги, но из- за плохого управления чиновников и воровства казнокрадов правительство не получило ссуды обратно, и ущерб для государства оказался огромен. Тем временем подделка денег вследствие по-прежнему бесконтрольной и незаконной чеканки приводила к постоянным скачкам цен, что делало бедных еще беднее, приводило правительство в замешательство и обогащало спекулянтов, не подчинявшихся властям и не облагавшихся никакими налогами. Император, всегда готовый к новым экспериментам, предпринял попытку разрешить денежный кризис, хотя его первые шаги были далеки от успеха. В императорском парке в Чанъани содержался белый олень, очень редкое животное, подобного которому в империи не существовало. По совету своего министра император приказал убить животное и сделать из его шкуры подобие драгоценной банкноты, которую, как он полагал, подделать будет нельзя. Куски шкуры были квадратной формы в один фут длиной, украшенные рисунком и с бахромой по краям. На каждой был указан номинал в 400 тысяч медных монет. Принцы, приходя отдать дань уважения трону, должны были купить один из кусков по номиналу и поднести на нем дары императору. Такая мера обеспечила хождение "банкнот белого оленя". Однако шкура оленя была не безгранична, и вскоре наступило время, когда этот механизм перестал приносить казне столь необходимые деньги. Император ранее (в 124 году до н. э.) вернул к жизни и расширил практику, с помощью которой его предшественники пытались обеспечить транспортировку провизии для северной армии. Покупать титулы теперь было разрешено и торговцам, тем самым им впервые позволили иметь официальный статус. Вместо денег или зерна принимались овцы, и историк Сыма Цянь (пренебрежительно относившийся ко всем этим нововведениям) сатирически отмечает: "Можно получить ранг "лана", отдав правителю овцу". Первая попытка преодолеть денежный кризис имела лишь ограниченные результаты, и император теперь чеканил новые монеты из сплава серебра и олова, произвольным номиналом в 3000, 500 и 300 медных монет. За подделку денег полагалась смертная казнь, но и это не смогло остановить зло. Новые белые металлические монеты вскоре

стали подделывать в таких же масштабах, что и старые медные, и они быстро обесценились. В 114 году до н. э. им на смену пришли еще одни, на этот раз медные с красной каймой, однако процесс их изготовления историк, к сожалению, не описывает. Судьба их была не более счастливой, чем судьба белых металлических монет, ибо люди вскоре раскрыли их секрет и начали чеканить их в не меньших количествах. На следующий год, по совету новых министров, двор, наконец, покончил со злом. Все ходовые деньги были объявлены вышедшими из употребления, а чеканка медных монет была централизована под прямым контролем чиновников монетного двора в Чанъани. Объявили амнистию для огромного числа фальшивомонетчиков, сидевших в тюрьмах и сосланных на принудительные работы, и Сыма Цянь утверждает, что этим милосердным актом было освобождено около миллиона человек, хотя это была лишь часть виновных. Действительно, чеканка денег превратилась в домашнее ремесло по всей стране. С этого времени денежный кризис решался правительством путем чеканки медных монет, номинал которых обусловливался их себестоимостью, а не произвольно установленной ценностью. Частная чеканка денег быстро сократилась, осталось лишь несколько групп профессионалов. Она перестала приносить выгоду. Денежный кризис являлся лишь одним аспектом множества проблем. Со спекуляцией, ростом цен и укрывательством зерна покончить было намного сложнее. В 120 году до н. э. император предпринял смелый шаг: несмотря на яростные протесты ученых, он обратился за советом и помощью к тому самому классу, который характеризовался жадностью и умением вести дела, — к поднявшимся до невиданныхвысот торговцам. В этом году государство объявило о своей монополии на соль и железо — главную силу торговцев, и поручило организацию этого дела самим владельцам отраслей. Дун Го, богатейший владелец соляных копей из Шаньдуна, и Кун Цзинь, которому принадлежали рудники в Хэнани, возглавили соответствующее ведомство и в качестве своих представителей использовали провинциальных купцов, занимавшихся торговлей железом и солью. Под их контролем находилось не только производство, но и обработка. Государственные литейни и солеварни пришли на смену частным предприятиям. Даже металлолом отныне мог продаваться только правительственным чиновникам, которые собирали его для переплавки в государственных литейнях. Еще одним взлетевшим на вершины власти в эту эпоху нововведений человеком стал Сан Хун-ян, сын мелкого лавочника из Лояна. Будучи вначале поднаемным финансовым секретарем нового ведомства, он вскоре оказался главным советником императора по экономическим вопросам. В 119 году до н. э. канцлер Ян Кэ предложил новую налоговую систему с целью обложить налогами тех, кто до этого времени удачно их избегал. Был издан указ, требующий, чтобы все торговцы, лавочники и спекулянты заявили о размерах своего богатства, причем не только о доходах, но и обо всем, чем они обладают, и чтобы они платили налог в размере десяти процентов с каждых двух тысяч монет своего состояния. Ремесленники, которые должны были доставлять сырье и делать необходимые запасы, должны были платить с каждых четырех тысяч монет. Новые налоги были введены на пользование повозками, а также на лодки длиной более пятидесяти футов. Также в декрете было сказано, что если кто- либо не заявит о размерах своего состояния, на него может донести сосед, который в таком случае получит половину богатств, вторая же будет конфискована в пользу государства, а виновный — сослан на один год на принудительные работы на границе. Торговцам, ремесленникам и ростовщикам было запрещено называть себя земледельцами и таким образом уходить от налогообложения. Этот закон вводился в действие со всей жестокостью и вскоре привел к самым неблагоприятным результатам. Конфискованные богатства действительно наполнили казну и карманы чиновников, но торговцы были обречены на разорение. Раз бережливость могла привести к полному разорению, никто не пытался беречь деньги, и следствием этого стал разгул всеобщего расточительства. В 110 году до н. э. император, увидев, что трудности не закончились, обратился к Сан Хун-яну, который нашел выход из положения в создании оригинальной системы государственной торговли, направленной на поддержание цен на одном уровне. Эта система, называемая "пин цзюнь", "уравнивание", осуществлялась через столичное государственное ведомство, регулировавшее торговлю и сбор налогов во всей империи. В провинции ставили специальных чиновников, выкупавших излишки товаров, когда цены падали, и продававших государственные запасы, как только возникавший дефицит приводил к росту цен. В то же время натуральный налог, составлявший основную массу собираемых в провинции доходов, был отрегулирован так, что каждая провинция поставляла тот товар, которого было в избытке и который до этого был предметом спекуляции и накопления у торговцев. Правительство создало обширную транспортную сеть, по которой товар из одной провинции перевозился в другую, где в нем ощущался недостаток. Тем самым предотвращались резкие скачки цен. В случае голода в какой-либо области все соседние провинции в обязательном порядке должны были отправлять зерно нуждающимся. Сыма Цянь, хотя и выступал против этих мер и еще более против людей неопределенного происхождения, осуществлявших их, тем не менее признал успех системы. Прекратились трудности со сбором зерна. Общественные амбары вновь были переполнены, спекуляция стала невозможной, и цены оставались стабильными, даже если государству требовалось большое количество зерна для снабжения приграничных гарнизонов. С этого времени казна не оскудевала, и повышать налоги не было необходимости, даже тогда, когда император во время инспекционной поездки на север твердо потребовал денег для армии и на награды пограничным войскам. Закон, разрешавший конфискацию нажитых торговлей богатств, столь непопулярный среди купцов, отменили, ибо правительство более не нуждалось в доходах от такой конфискации, а созданная система делала накопление путем спекуляции больших состояний невозможной. Тем не менее, у разработанной Сан Хун-яном системы находились критики, не прекращавшие попыток отменить ее. В правление Чжао-ди, преемника У-ди, шестидесяти ученым было разрешено изложить свои взгляды перед императором и обсудить жалобы недовольных управлением Сан Хун-яна. Эта знаменитая дискуссия по вопросу о монополии на соль и железо и о системе "пин цзюнь" состоялась в 81 году до н. э., спустя пять лет после смерти Сыма Цяня. К счастью, запись беседы сохранилась в труде другого ученого, Хуань Куаня, жившего в правление ханьского императора Сюань-ди (73–49 до н. э.). Критика ученых основывалась на двух пунктах. Во-первых, они отрицали положительные результаты реформ, уверяя, что соль стала такой дорогой, что люди не могут ее покупать, и что железные изделия, производимые в государственных литейнях, худшего качества и более дороги по сравнению со сделанными в частных мастерских. Во-вторых, они выступали против реформ просто потому, что те представляли собой новшества, не имеющие аналогов в "золотую эпоху" прошлого — классический конфуцианский аргумент. Сан Хун-ян защищал свои взгляды, обосновывая необходимость таких мер для государства. Он указывал, что защита границ — это первостепенное дело для государства, которое невозможно оспорить, что доходы необходимы на жалование войскам и, наконец, что опыт доказал несоответствие старой налоговой системы потребностям новой империи. Когда же ученые выдвинули аргумент, что государственная монополия на чеканку монет приносит лишения народу, министру осталось только вспомнить, к каким губительным последствиям привел частный выпуск денег крупными фальшивомонетчиками в правление императоров Вэнь-ди и Цзин-ди (180–141 до н. э.). Работала ли система хорошо, как говорил он, или плохо, как заявляли ученые, — неизвестно, но педантичные аргументы критиков позволяют предположить, что реальных оснований для жалоб едва ли было много, ибо даже свидетельства враждебно настроенного Сыма Цяня показывают, что реформы сразу принесли благо, как только начали вводиться. Когда Сан Хун-ян спросил ученых, как они собираются защищать границу, если монополии, позволяющие содержать армию, будут отменены, те ответили: "Конфуций говорил, что правитель царства или глава дома заботится не о том, что у него мало людей, а об отсутствии справедливого обращения, не о бедности, а о наличии недовольства. Поэтому Сын Неба не должен говорить о "многом" и "малом", удельные князья не должны говорить о "выгоде" и "вреде", а министры — об "обретении" и "утрате", но все они должны культивировать добродетель и справедливость, чтобы явить пример народу и распространить свое добродетельное поведение, дабы обрести доверие народа. Тогда ближние народы будут с любовью стекаться к ним, а дальние с радостью подчинятся их власти. Поэтому "настоящий завоеватель не сражается, хороший воин не нуждается в солдатах, великий командующий не требует располагать войска в боевом порядке". Если культивировать добродетель в храме и во дворце, то тогда будет достаточно смело взглянуть в лицо врагу, и войска вернутся домой с победой. С правителем, осуществляющим гуманное правление, никто не может сравниться; какую пользу ему принесут расходы?" Министр, вынужденный иметь дело с реальными проблемами, а не с фантастическим миром доктринеров, не поверил, что "гуманности и справедливости" хватит, чтобы держать кочевников к северу от Великой стены. Он ответил: "Сюнну жестоки и коварны, они дерзко проникают сквозь препятствия и тревожат Срединное царство, уничтожая население в провинциях и убивая защитников северных путей. Но Ваше величество милосердно проявили заботу о народе и не послали своих подданных и воинов подвергать себя опасности на пустынных равнинах, и тем не менее, неуклонно сознавали необходимость создания сильной армии и преследования сюнну в их исконном обиталище на севере. Я снова заявляю, что предложение отменить

монополию на соль и железо и уравнительные цены серьезно уменьшит снабжение границы и нанесет ущерб нашим военным планам. Я не могу благожелательно смотреть на предложение, столь бессердечно решающее пограничный вопрос". Этим практическим аргументам ученые могли только противопоставить затасканную конфуцианскую догму, что добродетель правителя сразу же излечит государство от болезней и усмирит врагов. Они заявили: "Вашему величеству следует только проявить свою добродетель по отношению к ним и распространить на них свои милости, и тогда, без сомнения, они по своей воле придут, чтобы возложить дань у Стены". Неудивительно, что Сан Хун-ян в негодовании воскликнул: "Ваши ученые мужи в своих уверениях пытаются либо достичь высот Неба, либо проникнуть в бездну. Затем они попробуют, и вполне безуспешно, сравнить управление делами в маленькой деревушке с великим делом страны. Они определенно доказали, что не могут участвовать в дискуссии". Хуань Куань расширил дискуссию и использовал текст, чтобы подробно изложить конфуцианские взгляды на мораль и государственную политику, но, похоже, Сан Хун- ян говорил убедительнее, ибо монополия не была отменена. Действительно, министру удалось отстоять свою точку зрения, ибо, как бы гуманно ни должен был править конфуцианский идеальный правитель, варваров едва ли можно усмирить правительственными наставлениями. Ничто лучше не показывает пропасть, разделявшую людей нового типа, выдвинутых изменениями в обществе и государстве, и ограниченных ученых старой традиции, чем дискуссия о соли и железе. Был один вопрос, который чиновники-ученые так и не смогли понять до конца. Экономический кризис мог быть преодолен не цитированием Конфуция, а новыми и смелыми реформами, начатыми выходцем из торговцев, класса, которому до этого времени запрещалось занимать какие-либо посты. Сан Хун-ян и его сподвижники осознали экономическое единство новой империи и необходимость выработки политики, учитывающей интересы всего государства, а не ограниченной территории феодального удела. Промышленность и торговля, так же, как управление и государственная оборона, должны были быть приспособлены к широким горизонтам централизованной империи. Феодальная экономическая система, как и политическая, для этого более не подходила.

Глава VIII. Ханьская экспансия и открытие Запада

Вплоть до самого конца феодальной эпохи китайская цивилизация находилась в изоляции, не прерываемой никакими прямыми контактами с другими культурами. Ограниченная с севера непокорными кочевниками монгольских степей, отрезанная от Индии покрытыми непроходимыми лесами горами и малярийными долинами приграничных бирманских земель, цивилизация Срединного государства шла по своему собственному пути, развивая те особенности и непреходящие ценности, которые до сего дня остаются отличительной чертой китайской культуры. Великие преобразования, разрушившие социальную и политическую структуру Древнего Китая, подготовили почву для новой эпохи завоеваний, открытий и экспансии, когда Китай превратился в мировую державу, доминирующую в Восточной Азии. Внешняя политика императоров теперь охватывала более обширную территорию. Объединенная китайская империя вскоре вступила в отчаянную и продолжительную борьбу с варварами севера. Детали этих войн, всего лишь одного из этапов в вечном противостоянии пустыни и пашни, не столь важны, но последствие длительной вражды - открытие Китаем Запада - имело для истории культуры Восточной Азии первостепенное значение. В правление императора У-ди (141-87 до н. э.) война с сюнну превратилась в отчаянную схватку, потребовавшую от китайской империи напряжения всех сил. Сюнну, тюркский народ, как позволяют предположить некоторые следы их языка, сохранившиеся в китайской транслитерации, отождествлялись с теми самыми гуннами, нашествие которых потрясло Европу в IV веке. К середине III века до н. э. этот народ достиг такой степени единства и организации, которая позволила ему стать серьезной угрозой для китайских царств, находящихся к северу от Желтой реки. Кочевники отличались от китайцев обычаями, религиями, пищей - практически во всех отношениях. Поэтому китайцы считали их существами с "сердцами зверей", имеющими мало человеческого. Тем не менее, сюнну отнюдь не были такими примитивными, как можно предположить, опираясь на яркие выражения китайских историков. Они подчинялись единому вождю, шаньюю - титул, который китайцы считали эквивалентным императору. Ниже шаньюя было двое правителей, Правый и Левый - запада и востока соответственно, и такая идентификация правого и левого направлений с западом и востоком до сих пор в ходу у тюрков. У правителей в подчинении находились чиновники, организованные в некоторое подобие категорий, и, наконец, командиры "тысяч", "сотен" и "десятков". Их нормы жизни, о которых китайцы всегда говорили с ужасом, включали в себя обычай, по которому сын брал себе в гарем всех жен умершего отца, за исключением собственной матери, а также всех жен братьев. Поскольку сюнну были кочевниками, они не возделывали землю и не строили постоянных поселений. Пищей им служили, главным образом, мясо и молоко, что китайцы, наполовину вегетарианцы, считали отвратительным. В первые годы ханьской династии императоры, получив в наследство измотанное войнами и смутами периода трансформации государство, склонны были проводить пассивную оборонительную политику по отношению к сюнну, пытаясь защищать Великую Стену и охранять границы, а также достичь мира, посылая шаньюям шелк и другие предметы роскоши, недоступные в степях. С восхождением на престол энергичного и волевого У-ди политика изменилась. Новый властитель посчитал, что империя набрала сил, процветает и перенаселена. Прекращение внутренних войн, урезанная власть владетельных принцев из императорской семьи и возросший престиж трона - все это давало возможность начать экспансию и завоевания, за что он и был удостоен посмертного храмового имени "У-ди", "воинственный император". Когда он сел на трон (141 год до н. э.), ханьская империя занимала всю территорию, ныне называемую Северным Китаем, вплоть до Великой стены, за исключением отдельных западных районов провинции Ганьсу. К югу от Янцзы она включала в себя только провинции Сычуань, Хунань и Цзянси, а также небольшие части провинций Аньхой и Цзянсу. Горные земли к западу и плато юго-западных провинций занимали туземные племена, из которых лишь немногие достигли какого-то уровня цивилизации. Исключение составляло лишь царство Дянь, расположившееся на берегу озера Гуньян со столицей около нынешнего Юннаньфу. Дянь было завоевано чуским Вэй-ваном (339-329 до н. э.), который послал полководца, чтобы усмирить горные земли. Когда наступление Цинь отрезало Чу от его западных провинций, полководец, обнаружив, что линии сообщения прерваны, перебрался на плодородное и хорошо защищенное плато Юннаньфу и правил как независимый властитель. Его преемники вместе с потомками тех китайцев, что входили в изначальную армию, вплоть до этого времени владели этой изолированной территорией. Юго-восточное побережье, от Ханчжоу до Дэнцзина на юге, при императоре У-ди было поделено между тремя царствами: Юэдунхай (Чжэцзян), Миньюэ (Фуцзянь) и великим государством Наньюэ, в которое входили нынешние провинции Гуандун и Гуанси, а также Дэнцзин и северный Аннам. Наньюэ было завоевано Цинь Ши Хуан-ди, но после падения циньской империи китайский главнокомандующий провозгласил себя правителем Наньюэ и перестал подчиняться китайским императорам. У-ди вначале не обращал внимания на южные царства, ибо в 135 году до н. э., по совету одного из своих полководцев, он попытался заманить шэньюя и его армию в ловушку около Маи, "города лошади", пограничного поста на Великой Стене в северной Шаньси. Шаньюй, по счастливому случаю в последний момент узнав об опасности, ушел со своим войском. Этот случай стал причиной нового витка взаимной враждебности, не прекращавшейся на протяжении всего правления У-ди и его ближайших преемников. Изменчивость фортуны этой борьбы нам не интересна. Китайцы, развивая новую тактику войны, в которой наибольшую роль играла конница, чаще добивались успеха, хотя их победы перемежались с разгромами, когда целые армии, окруженные лихими всадниками из пустыни, вынуждены были сдаваться. Значение войн с сюнну в том, что они непосредственно привели к открытию китайцами Запада, а косвенно - к завоеванию южных царств и к их окончательному включению в состав империи. В ходе одной из кампаний китайцы узнали от пленников-сюнну о существовании на западе народа даюэчжи, полностью разгромленного сюнну в 165 году до н. э. и бежавшего на запад. В 138 году до н. э. император решил попытаться найти даюэчжи и уговорить их возобновить войну против сюнну при поддержке Хань. Для посольства в неизвестные земли он выбрал человека по имени Чжан Цянь. Благодаря своему умению назначать чиновников император нашел идеально подходящего для такого рискованного предприятия человека. В 138 году до н. э. Чжан Цянь вместе с сотней сопровождающих отправился в путь от западной границы Ганьсу. Там он сразу же был захвачен дозорами сюнну и пробыл в плену десять лет. В течение этого долгого срока посланник не забывал о порученном ему деле и ждал своего часа. Наконец, когда сюнну, решив, что он забыт императором и доволен жизнью кочевника, перестали пристально стеречь его, отважный китаец бежал с частью свиты и женой, которую нашел себе за долгие годы плена. Чжан Цянь отправился на запад, к даюэчжи, а не в Китай. Он достиг долины Или, где узнал лишь, что даюэчжи выбиты с этих земель усунями, кочевниками, принадлежавшими, возможно, к киргизской ветви. Неустрашимый Чжан Цянь отправился дальше, в царство, которое впоследствии китайцы назвали Даюань (или Давань), расположенное в Ферганской долине около Коканда. Там он узнал, что даюэчжи находятся еще дальше на юго-запад в землях между Амударьей и Сырдарьей. Пройдя такое огромное расстояние и столкнувшись со столькими опасностями, посол, дойдя до даюэчжи, увидел, что они совсем не хотят возвращаться на восток. Даюэчжи недавно вторглись и захватили земли Дася, вытеснив местное население к югу от Амударьи. Чжан Цзянь пробыл у них около года, и, увидев, что не сможет убедить их вернуться назад, отправился обратно в Китай, но, еще не достигнув границы, вновь был захвачен сюнну. Второе пребывание в плену продолжалось около года, после чего Чжан Цянь, воспользовавшись переворотом в стане его похитителей, снова бежал, и в 126 году до н. э., после двенадцатилетнего отсутствия, вернулся в Чанъань вместе со своей женой-кочевницей и одним из тех ста спутников, с которыми покидал Китай. Значение этого путешествия очевидно, ибо земли, которые посетил Чжан Цянь, называли греческими именами. Даюань - это нынешняя Фергана, греческая Согдиана, а Дася - Бактрия. Эти страны, завоеванные Александром Македонским, позднее стали независимыми, и в них правили династии, основанные греческими авантюристами. Незадолго до путешествия Чжан Цяня бактрийская династия Эвтидемидов, захватившая большую часть Индии, сама была свергнута в Бактрии Эвкратидом, греческим полководцем. В 145 году до н. э. его сын Гелиокл совершил, в свою очередь, вторжение в Индию, где еще правили потомки свергнутой династии Эвтидемидов. Четыре года спустя, в 141 году до н. э., парфяне попали на Бактрию, а позднее (точная дата неизвестна) бактрийское греческое царство Гелиокла было сокрушено нашествием кочевников. Этих кочевников греческие авторы называли "азии" или "азиане" и отождествляли с даюэчжи, которых в 128 году до н. э. Чжан Цянь нашел хозяевами Бактрии. Таким образом, завоевание греческого царства произошло между 141 и 128 годами до н. э. Даюэчжи жили на западных границах Китая и после поражения от сюнну бежали дальше на запад. Греки их также называли "тохары", а индийцы - "тухара". Позднее в Индии они были известны как "кумане". Возможно, это было уже смешанное племя, в котором доминировали азии, а тохары занимали подчиненное положение. Есть некоторые свидетельства о том, что последние пришли на восток от границ Европы и говорили на языке, сходном с итало-кельтским. Когда Чжан Цянь достиг Бактрии, кочевники только-только завоевали страну, поэтому возможно, что городские жители, которых он описывает, были

разного происхождения, в том числе и греческого. Однако общался он в основном через даюэчжи и, похоже, не понял, что среди обитателей Дася греки были совершенно особым народом. Тем не менее он достиг окраины эллинистического мира, и впечатление, произведенное этими последними форпостами греческой цивилизации на китайского посланника, представляет чрезвычайный интерес. Его отчет, видимо, сделанный им самим, сохранился в китайских анналах: "В Даюань [Коканд, Согдиана] люди живут оседло и возделывают землю. У них много великолепных лошадей, у которых вместо пота выступает кровь. Есть города, дома и дворцы, как в Китае. На северо-западе находится страна усуней [долина Или], на востоке - Юйтянь [Кашгария]. К западу от Юйтянь реки впадают в Западное море [Каспий и Арал, Чжан Цянь не различал их]. К востоку от Юйтянь реки текут на восток к соляным болотам [речная система Тарим]. От этих болот воды уходят под землю, пока не появляются вновь на поверхности и дают начало Желтой реке. От соляных болот до Чанъани расстояние в пять тысяч ли. Правые орды сюнну живут между соляными болотами и Великой Стеной в Лунси [Ганьсу]. Усуни [киргизы], канчжу и яньцай к северо-западу от канчжу, а также даюэчжи - кочевники, чьи обычаи схожи с правыми сюнну . Дася [Бактрия] расположена к юго-западу от Даюань, и в ней схожие обычаи. Когда ваш слуга был в Дася, он видел большие бамбуки и одежду из Шу (Сычуань). Когда он спросил людей Дася, как они получили эти вещи, те ответили, что торговцы купили их в Шэньду [Синд, Индия], стране, находящейся на расстоянии нескольких сот ли к юго- востоку от Дася, где жители ведут оседлый образ жизни, как и в Дася. И Дася, и Даюань платят дань Аньси [Парфия]. Насколько ваш слуга может судить, Дася находится в 12 тысячах ли от Китая". Чжан Цянь, сполна испытавший сложности северного пути в греко-бактрийское царство, предлагал своему императору установить контакты через Индию, приводя в подтверждение то, что раз люди Бактрии пользуются бамбуком и одеждой из Сычуани, должен существовать какой-то маршрут, по которому эти товары были приобретены. Император последовал его совету и послал людей искать дорогу в Индию через Юннань. Земли между Бирмой и Юннанью - одни из самых труднодоступных в мире, где между покрытыми непроходимыми чащами хребтами лежат малярийные долины. Эта область, ныне уезды Дали и Дэнюэ, тогда были населены дикарями, убивавшими или бравшими в плен всех ханьских посланцев, поэтому в Индию так никто и не проник. Каким образом бактрийские греки получали товары из Сычуани - остается загадкой. Возможно, пограничные племена сами обменивались этими товарами с соседями из Бирмы, или же Чжан Цянь ошибся и принял за "большие бамбуки" и сычуаньскую одежду похожие индийские вещи. В течение нескольких лет после полного приключений путешествия Чжан Цяня китайский двор, был охвачен заманчивой идеей индийского торгового маршрута, но так ничего и не извлек из открытия пути в долину Или, находившегося, к тому же, в руках врагов. Тем не менее, желание найти дорогу через Юннань к новому миру, открытому Чжан Цянем, косвенным образом привело к важным результатам, отчасти благодаря наблюдениям другого китайского посланника. В 135 году до н. э. разразилась война между правителями Наньюэ (со столицей в Кантоне) и Миньюэ, царства, находившегося на территории нынешней провинции Фуцзянь. Правитель Наньюэ обратился за помощью к Китаю, и ханьский полководец, недавно подчинивший Дунъюэ (Чжэцзян), отправил одного из своих подчиненных, Тан Мэна, посланником в Кантон. В Кантоне китайскому послу подали блюдо из фруктов, напоминающих тутовые ягоды. Тан Мэн не без основания полагал, что они растут только в Сычуани, стране фруктов и цветов. Как и Чжан Цянь за несколько лет до этого, он сразу же спросил, откуда у них эти фрукты. Ему ответили, что их привозят из верховьев Западной реки, которая впадает в море у Кантона, где получают в обмен у страны, называемой "Елан". Елан было независимым государством в северной части нынешней провинции Гуйчжоу около города Цзюньи. По возвращении в Китай Тан Мэн справился о сычуаньских торговцах и узнал, что, как он и предполагал, они продавали эти фрукты в Елан, где их доставляли через горы Гуйчжоу к реке Таньцзян, одному из истоков Западной реки. Таким образом, Тан Мэн открыл речную систему Западной реки и сухопутный маршрут из Сычуани в Кантон. До того времени он был неизвестен северным китайцам, что объяснялось его крайней труднодоступностью. Да и сегодня эти земли пересекают лишь узкие переходы, недоступные для колесного транспорта. Прошло несколько лет, прежде чем императорский двор воспользовался открытием Тан Мэна. В 111 году до н. э. беды Наньюэ предоставили императору возможность вторгнуться на юг, и он тем более желал это сделать, что надеялся таким образом открыть наконец путь в Индию и Бактрию. В тот год жена правителя Наньюэ, китаянка по происхождению, начала осуществлять регентство при молодом наследнике, только что взошедшем на престол. Опасаясь, что могущественный Китай вскоре найдет повод для ссоры с Наньюэ и завоюет царство, она решила избежать этой опасности, предложив добровольное подчинение. Когда У-ди узнал о ее намерениях, он отправил посланником одного из воинов, бывшего ее любовником до того, как она покинула Китай. Посланник и вдова возобновили свои отношения и вместе составили план подчинения Наньюэ. К несчастью для них, об этих планах стало известно первому министру Лу Цзя, яростно противившемуся им. Вдова попыталась убрать его, но ей это не удалось, и она была предана смерти вместе с юным правителем и китайским посланником. Лу Цзя возвел на престол другого молодого принца, сына наложницы последнего правителя, и издал указ, в котором говорилось, что вдова и ее любовник собирались отдать Наньюэ Китаю. Узнав об этом, император У-ди, не в силах стерпеть убийство посла, объявил войну. Кампания была быстрой и успешной. Шесть китайских армий, одна из которых шла морем, а другая - по новому, ставшему известным благодаря Тан Мэну маршруту, вторглась в Наньюэ и, после нескольких легких побед, взяла Кантон. Лу Цзя и молодой правитель пытались бежать морем, но попали в плен, и царство Наньюэ стало китайской провинцией. Эта кампания, стоившая незначительных усилий, стала, тем не менее, одним из самых значительных успехов китайцев в ханьский период. Две провинции, Гуандун и Гуанси, а также Дунцзин, вошли в состав империи и с тех пор, за исключением последней, оставались ее неотъемлемой частью. Вслед за уничтожением Наньюэ последовали завоевания всех маленьких государств юга: Миньюэ, Тянь и Юннаньфу, чей статус был понижен до данника. Если бы Наньюэ осталось независимым, вполне возможно, что на юге возникла бы самостоятельная культура и китайцы никогда не установили бы свое влияние в долине Западной реки. В то время, как ханьское завоевание Юннани и Гуйчжоу было временным и неокончательным, южное побережье и богатая долина Западной реки навсегда стали составной частью Китая. Недавно около Гонконга, на территории, входившей в это царство, были найдены предметы из керамики и бронзы, датирующиеся временем падения Наньюэ или чуть позднее. Рисунки на сохранившихся черепках очень схожи с мотивами северной бронзы. Также были обнаружены бронзовые орудия и инструменты, в том числе алебарды ханьского типа, кварцевые диски, редкие каменные бусы, каменные земляные ножи и каменные топоры, хотя об отношении последних к керамике и другим предметам лучше пока не делать поспешных выводов. Украшения на бронзовых кинжалах очень напоминают находки в Аньяне, то есть Шан. Датировка находок на Ламма еще не сделана, и такое сходство может быть объяснено тем, что в отдаленных районах старый стиль сохранился. Завоевав эти земли, император хотел, о чем ясно свидетельствуют интересы Ранней Хань, создать цепь провинций, простирающихся до Индии и Дася, или Бактрии, и само намерение лучше всего говорит о том впечатлении, которое произвели на двор открытия Чжан Цяня. Как уже отмечалось, географических препятствий для реализации данного плана было множество; и император, наконец, понял, что южный путь в Бактрию невозможен. Однако его интерес к далекому западу не уменьшился. События, произошедшие на севере, сделали дорогу через китайский Туркестан более доступной, и император, все еще желая найти на западе союзника, чтобы ударить во фланг сюнну, послал Чжан Цяня со вторым посольством на этот раз к усуням в долину Или. Чжан Цянь выступил в 115 году до н. э., до завоевания Наньюэ, и его путешествие было облегчено тем, что китайцы только что захватили две области - Сучжоу и Лянчжоу, которые составили "длинную руку" провинции Ганьсу, простираясь вдоль дороги в Туркестан. Чжан Цянь, хотя и получил хороший прием у правителя усуней, заклятых врагов сюнну, обнаружил, что они не хотят иметь неприятностей с могущественным противником. Он не смог убедить усуней стать союзниками китайцев, но заручился их добрым отношением, что открыло другим китайским посольствам дорогу через их страну в Даюань и Дася, которой они часто пользовались. Первыми эти новые контакты осуществили его спутники, которых он нанял в Аньси (Парфия), Шэньду (Индия) и Дася (Бактрия). К сожалению, не сохранилось сведений о том, были ли эти путешествия успешны. Как бы то ни было, в течение нескольких следующих лет китайские посольства достигали Коканда, намереваясь приобрести тех великолепных лошадей, которые так поразили Чжан Цяня во время его первого путешествия. Однако правитель Коканда наотрез отказался продать хотя бы несколько лошадей китайцам. Наконец, один из посланцев с самоуверенностью, более приемлемой где- нибудь поближе к ханьским границам, попросту силой забрал несколько самых лучших коней и отправился с добычей в Китай. Власти Коканда послали в погоню солдат, которые, устроив на пути засаду, убили китайского посланника и его свиту и вернули драгоценных коней обратно. Возможно, правитель Даюань предполагал, что такие меры избавят его от надоедливых

китайцев. Он, наверное, считал их народом слишком далеким, чтобы отомстить, и отнюдь не таким могущественным, как заявляли его послы. Со своей стороны, император У-ди был склонен стерпеть убийство своих представителей в Центральной Азии не более, чем в Кантоне. В 104 году до н. э. полководец Ли Гуан-ли, брат одной из наложниц императора, был отправлен с армией, чтобы привести Даюань к покорности. Удивительное пренебрежение естественными препятствиями и расстоянием, ведь армия должна была пройти более двух тысяч миль, большей частью через пустыни, свидетельствует об атмосфере самоуверенности, царившей при дворе, а также о полном незнании географии. Ли Гуан-ли вскоре познал эти трудности на себе. Бассейн Тарима, обширная страна, ныне называемая китайским Туркестаном, в ту пору была поделена между тридцатью шестью маленькими царствами, каждое из которых занимало один из оазисов, где только и возможно земледелие. Так как производимых в этих оазисах продуктов едва хватает для самих жителей, а 104 год до н. э. был не из лучших, города не могли снабдить китайскую армию, не рискуя при этом оказаться перед угрозой голода. Поэтому Ли Гуан-ли вынужден был захватывать по пути каждый город, чтобы добыть провизию. Измотанная голодом, переходами через пустыню и непрерывными сражениями китайская армия, в конце концов, была полностью разгромлена около Юйчэна, города в царстве Даюань, недалеко от того места, где был убит китайский посланник, укравший лошадей. Ли Гуан-ли пошел обратно в Китай, но до границы дошла лишь десятая часть первоначальной армии. Не считая подобное отступление подвигом, император пришел в такую ярость, что запретил Ли Гуан-ли и его измотанным воинам пересекать границу под угрозой смерти. Они остались в лагере за пределами Дуньхуана, последнего китайского форпоста на крайнем западе Ганьсу. Вполне возможно, что только влияние, которое Ли Гуан-ли имел во Внутреннем дворце - его сестра была одной из императорских наложниц - спасло его от казни, обычной участи разбитых полководцев. Тем не менее, император не отказался от своего плана захвата Даюани, полагая, что если он оставит безнаказанным убийство послов, в будущем будет невозможно установить контакты с западным миром. В 102 году до н. э. он послал Ли Гуан-ли подкрепление в 60 тысяч человек и приказал возобновить наступление. На этот раз полководец, несомненно, учтя уроки прошлого, был более удачлив. После лишений и гибели от трудностей и тягот перехода половины армии Ли Гуан-ли с 30 тысячами войска подошел к городу Эрши, столице Даюани и резиденции правителя, которого китайцы называли Мугуа . Мугуа - китайская транскрипция имени Маук, или Мау, греческий вариант сакского имени, которое не единожды встречается в греческих записях о саках Индии. Царство Даюань, известное грекам как Согдиана и входившее в качестве провинции в греческую Бактрию, было завоевано кочевниками-сака около 159 года до н. э. Именно в это государство саков Даюань и вторгся Ли Гуан-ли. После разгрома даюаньской армии за пределами Эрши китайцы осадили столицу и взяли штурмом внешний город. Цитадель держалась, хотя китайцы перекрыли поступление воды, ибо сака воспользовались услугами "человека из Хань", китайца, который знал, как копать колодцы, и был либо пленником, либо дезертиром. Несмотря на это, после сорока дней осады придворные убили своего правителя, отказывавшегося идти на мировую, и начали переговоры с Ли Гуан-ли. Китайский полководец знал, что в цитадели есть вода и большой запас провианта; его собственные войска были отрезаны от снабжения, с тыла ему угрожало нападение кочевников канчжу, которых Мугуа призвал на помощь. Вполне возможно, что появление этих кочевников не сулило ничего хорошего не только китайцам, но и знати сака, поэтому их приглашение прийти на помощь Даюань могло стать только одной из причин убийства правителя Мугуа. Поэтому китайский полководец мудро согласился на мир. В обмен на несколько лучших коней, три тысячи менее ценных и провизию для армии Ли Гуан-ли согласился не вступать в город и уйти обратно в Китай. После его ухода в Даюань произошел еще один переворот. Узурпатор был убит, а на трон взошел родственник последнего правителя. Тем не менее, новый властитель желал поддерживать дружественные отношения с Китаем. Он послал к ханьскому двору своего сына, где его считали заложником, а Китай и Даюань часто обменивались посольствами. Полвека спустя после экспедиции в Даюань Ли Гуан-ли китайцы напрямую соприкоснулись с последним уцелевшим греческим царством в северо-западной Индии. Согласно "Истории Ранней Хань", в правление ханьского Юань-ди (48-33 до н. э.), третьего преемника У-ди, Утоулао, правитель Цзибиня убил посланников, которых Вэнь Чжун, китайский командующий на центрально-азиатской границе, отправил к его двору. Когда китайцы выразили протест, Утоулао послал представителя принести извинения. Вэнь Чжун решил сопроводить посольство на его обратном пути в Цзибинь, чтобы, видимо, лично разобраться в случившемся. Его подозрения оправдались, ибо принц, сын Утоулао, собирался убить Вэнь Чжуна. Китайский командующий опередил его и, взяв в союзники Иньмофу, сына правителя Юнчу, попал на Цзибинь, убил сына Утоулао и поставил Иньмофу правителем Цзибиня под китайским сюзеренитетом. Этот запутанный пограничный эпизод не представлял бы большого интереса, если бы профессор У. Тарн не показал, что Иньмофу, сын правителя Юнчу, которого Вэнь Чжун возвел на престол Цзибиня как вассала Китая, был никем иным, как Гермеем, последним греческим правителем в северо-западной Индии. Гермей, правивший, как свидетельствуют его монеты, между 48 и 32 годами до н. э., был сыном Аминты, александрийского царя в Парапамисе, и, видимо, потомком Эвкратида, основателя второй династии греческих царей в Бактрии. Область, которую греки называли Парапамисом, лежала к востоку от Гиндукуша и находилась на территории восточного Афганистана и северо-западных провинций Пакистана. Аминта правил не всей этой областью, ибо долина Кабула, которую греки называли Кофен, попала в руки кочевников-сака, и там правил некий царь Спалирис. Подобно другим царям-варварам, захватившим часть древнегреческих царств в Индии, Спалирис использовал греческую транскрипцию на монетах (чеканившихся, вероятно, греческими ремесленниками): именно греческое слово "Адельфу" на монетах Спалириса китайцы передали как "Утоулао". То есть Утоулао - это в действительности Спалирис, царь-сака в долине Кабула, по-китайски "Цзибинь", взятое от греческого "Кофен". Отождествление Гермея с Ильмофу не покажется таким странным, если принять во внимание древнекитайское произношение, ибо тогда первый слог оканчивался на "м", а не на "н". К тому же Вэнь Чжун и его свита определенно не пользовались греческим, общаясь с Гермеем. Юнчу, китайское название Александрии в Парапамисе, последнем владении Гермея, происходит от "Йонаки", индийского обозначения греческого города, в свою очередь представляющего индийский вариант греческого "Иония". Положение Гермея после того, как альянс с Китаем восстановил греческое владычество в долине Кабула, было по-прежнему далеко от стабильного. Год за годом греки теряли все новые земли во всех частях их некогда обширной индийской империи, и спустя некоторое время Гермей обнаружил, что ему угрожают новые кочевники - кушаны, те самые юэчжи, которые завоевали Бактрию. Одна часть юэчжи заняла страну Синд, бывшую греческую провинцию, откуда они начали продвигаться на север в Пенджаб. Видя такую опасность, Гермей в 30 году до н. э. обратился к Китаю и отправил послов к ханьскому двору. В Китае в это время правил император Чэн-ди (32-7 до н. э.), предпоследний из линии Ранней Хань и последний, правивший уже взрослым человеком. Двор был слишком занят внутренними проблемами, и претензии семьи Ван, вскоре узурпировавшей трон, преобладали на политической сцене. Ханьский Чэн-ди отклонил просьбу Гермея, не желая ввязываться в борьбу на таком большом расстоянии. Греческие послы вернулись с пустыми руками, и несколько лет спустя кушаны уничтожили последнее греческое царство. Такая встреча, случись она веком раньше, когда греческая империя в Индии была еще сильна, могла бы стать более плодотворной и оставить бесценные записи у обеих цивилизаций. Однако она произошла слишком поздно, чтобы иметь какое-либо значение. Еще одно очень важное открытие было сделано китайцами в правление У-ди, в период, который стал свидетелем более значительной экспансии китайского мира, чем за многие столетия до этого. В 108 году до н. э. император, желая воплотить в жизнь все ту же фланговую стратегию против сюнну, на этот раз с востока, послал экспедицию, которая, после нескольких сражений и множества интриг, захватила царство Чаосянь в Северной Корее, основанное, как Наньюэ и Дянь, китайскими искателями приключений. Значение этого завоевания было огромным. Китайская провинция Лаклан, основанная на месте разрушенного царства, стала богатой и процветающей, распространила ханьскую культуру на весь полуостров, откуда впоследствии та пришла и в Японию. Богатство и высокий уровень искусства и предметов роскоши в Лаклане подтверждается археологическими находками. После смерти У-ди в 87 году до н. э. его преемники продолжали поддерживать некоторые контакты с западным миром, но не добавили ничего нового. Далее, в 51 году до н. э., война с сюнну подошла, хотя бы и на время, к концу: кочевники разделились на два враждующих лагеря, северный и южный, и южный шаньюй начал платить дань Чанъани. Угроза со стороны степняков исчезла. Как уже говорилось, посольства императора У-ди отправлялись не с целью открытия новых земель, а для того, чтобы установить союзы с теми народами, которые могли бы нанести удар по незащищенному западному флангу сюнну. Ханьский двор, не имея более опасности в лице сюнну, потерял интерес к западным землям. Более того, вскоре ханьскую империю потряс внутренний кризис, который полностью отвлек внимание от внешних дел. Постоянные неурядицы при

ханьском дворе, как следствие неумеренных амбиций семей императриц, достигли апогея. Только У-ди предложил способ, каким бы жестоким и беспощадным он ни был, для преодоления этой опасности. Когда он, наконец, выбрал наследника, то приказал казнить мать молодого принца. С помощью такой суровой превентивной меры он пресек подъем к власти членов семьи императрицы-матери. Его преемники, более гуманные или же менее дальновидные, не возобновили этот жестокий обычай. Семьи императорских жен вновь быстро достигли высот власти, пока, наконец, семья Ван, уже более тридцати лет доминировавшая при дворе, в лице Ван Мана не узурпировала трон в 9 году н. э. Узурпатор вскоре обнаружил, что авторитета, которым его семья обладала в столице, в провинциях, где по-прежнему были многочисленны и популярны младшие ветви ханьского дома, нет и в помине. Появились претенденты на престол, получившие большую поддержку, и началась разрушительная гражданская война. Она закончилась в 25 году с восшествием на престол императора Гуан У-ди, основателя Поздней Хань, который перенес столицу в Лоян, ибо Чанъань, прежняя столица, лежала в руинах. Новому императору уже после этого пришлось подавить несколько мелких восстаний, в том числе и восстание Краснобровых, первого из постоянно возникавших полумистических-полубандитских тайных обществ, часто получавших широкую народную поддержку во время смуты. Когда, наконец, Гуан У-ди удалось восстановить мир, империя была настолько истощена, что император запретил употреблять слово "война" в своем присутствии. Только когда его сын и преемник Мин-ди (58-77) правил уже несколько лет, китайский двор вновь обратил внимание на Туркестан и западный мир. Как и прежде, причиной возобновления контактов стало начало войны с сюнну. Хотя северные и южные сюнну по-прежнему были разделены и враждовали друг с другом, последовавшая вслед за узурпацией трона Ван Маном смута оставила границу открытой рейдам и набегам, чем кочевникине преминули воспользоваться. В 73 году Мин-ди отправил армии в земли сюнну, и китайская стратегия, как и раньше, была направлена на их западный фланг. Было признано необходимым, чтобы туркестанские царства вновь вошли под китайский сюзеренитет. Прошло уже более 65 лет после последних контактов Китая с западом. Поэтому полководцы, возглавлявшие поход против сюнну, были плохо информированы о ситуации в долине Тарима. В 73 году главнокомандующий отправил одного из своих подчиненных во главе посольства в эти царства, чтобы заключить союзы, и, при возможности, достичь признания ханьского сюзеренитета. Этим подчиненным был Бань Чжао, самый знаменитый из когда-либо посылавшихся в Туркестан администраторов, человек, продолживший начатое за 211 лет до него Чжан Цянем дело и на этот раз доведший его до успешного конца. Полный рассказ о его тридцатилетних приключениях на западе не может быть приведен здесь, но события первого путешествия дают представление о его методах и характере. Бань Чжао, сопровождаемый одним гражданским чиновником и лишь тридцатью шестью воинами, первым делом отправился в Шэньшэнь (Лоулань) в районе Лобнора. Поначалу китайцам был оказан хороший прием, но спустя несколько дней отношение к ним правителя Шэньшэня изменилось. Члены посольства приписали такую холодность переменчивой природе центрально-азиатских народов, но Бань Чжао, знавший, что за долгие годы отсутствия китайского влияния здесь хозяйничали сюнну, предположил, что изменившееся отношение правителя стало следствием присутствия посланника шаньюя. Бань Чжао, сразу же отыскав начальника, которому было поручено заботиться о китайском посольстве, и напустив на себя угрожающий вид, как будто он уже знал всю правду, потребовал сообщить о местонахождении посланца сюнну. Шэньшэньский чиновник, поверивший этому притворству, признал, что шаньюй действительно прислал посла три дня назад и что сейчас тот находится в десяти милях за городом. Бань Чжао решил раз и навсегда потрясти этих мелких царей своими решительными действиями. Он оставил чиновника в китайском лагере в качестве пленника и, взяв с собой тридцать шесть воинов и не сказав о своем плане китайскому чиновнику, своему спутнику, после наступления сумерек отправился в резиденцию посла сюнну. Расположив вокруг дома десять барабанщиков, Бань Чжао поджег деревянные здания, пока барабанщики изо всех сил били наступление. Сюнну, поверив, что их атакуют большие силы и не имея возможности рассмотреть в темноте и дыму противников, полуодетые выскочили из горящего дома и были убиты Бань Чжао и горсткой китайцев. Посол сюнну и тридцать его спутников погибли. Оставшиеся, полагая, что убежать невозможно, вернулись в дом и сгорели. Бань Чжао, не потеряв ни одного человека, спокойно вернулся обратно. Услышав об этом дерзком деле, китайский чиновник был очень обеспокоен, ибо боялся, что все заслуги Бань Чжао припишет себе. Бань Чжао держал свои планы в секрете. Он понимал, что в таких делах колебания и осторожность, свойственные гражданским лицам, сведут планы на нет. Он успокоил своего помощника, сказав: "Я не собираюсь приписывать всю славу себе, вы также будете упомянуты, когда мы будем докладывать трону". Его помощник был, таким образом, склонен на его сторону, а Бань Чжао получил аудиенцию у правителя Шэньшэня и показал ему голову посла сюнну. Тот, пораженный смелостью китайцев, сразу же согласился на союз, предложенный Бань Чжао, и послал своего сына в Лоян в качестве заложника. Развивая свой успех, Бань Чжао отправился в другие государства и дошел до Кашгара (Юйтянь) на западе. Везде он добивался цели благодаря своей твердости и силе характера. Однако этим остались довольны отнюдь не все министры при ханьском дворе. Существовала партия, противившаяся попыткам продвижения на запад, считая их бесполезными и дорогостоящими. В 76 году по их совету Бань Чжао отозвали, и его первая миссия не дала никаких положительных результатов. Когда он уезжал, народы Туркестана, уважавшие китайского посланника, восхищавшиеся его справедливостью и вполне довольные порядком и миром, которые ханьский сюзеренитет установил в их стране, были полны отчаяния и умоляли его остаться. Тем не менее, Бань Чжао покорно вернулся в Лоян, где в то время правил новый император Чжан-ди. Четыре года спустя Бань Чжао удалось изменить мнение двора, предложив императору вести политику, с помощью которой можно будет подчинить Хань весь запад, и при этом не потребуется ни китайской армии, ни доставки дорогостоящей провизии из Китая. Он заявил, что сможет использовать войска покорившихся государств против тех, кто еще не покорился, и что нескольких опытных воинов и командиров хватит для создания армии, которая легко подчинит целую страну. Император согласился дать ему возможность попытаться достичь этого. В течение последующих семнадцати лет Бань Чжао осуществлял свой план с неизменным успехом. Один за одним правители изъявили свою покорность, и вскоре вся долина Тарима находилась под мирным управлением китайского наместника. В 97 году, подчинив последнего непокорного царя, Бань Чжао вместе с 70 тысячами воинов пересек горы Тяньшань и беспрепятственно подошел к берегу Каспийского моря. Никогда ранее и никогда с тех пор китайская армия не подходила так близко к границам Европы. Огромные территории между Тяньшанем и Каспием подчинились китайцам без сопротивления. Более пятидесяти "царей" признали верховенство Китая и послали своих наследников в качестве заложников в Лоян. Став лагерем на берегу Каспия, Бань Чжао отправил Гань Ина разузнать о западном мире. Прежде чем говорить о посольстве Гань Ина, необходимо сказать о ситуации на Ближнем Востоке в 97 году. Многое изменилось с тех пор, как Чжан Цянь впервые установил контакты с эллинистическим миром. На первый взгляд удивительно, что Бань Чжао не встретил сопротивления в странах, граничивших с Парфянской империей и в то время подчинявшихся "Царю царей". Но в Парфии тогда был внутренний кризис, о котором мало что известно. Царь Пакор вынужден был бороться с несколькими претендентами на престол на протяжении своего правления, и это, без сомнения, в немалой степени способствовало легкому успеху Бань Чжао. К западу от Парфии был Рим, империя, о которой в Западной Азии мало что было известно во времена Чжан Цяня. Римская империя в то время находилась на вершине могущества. Две великих мировых империи, ханьскую и римскую, разделяли теперь только Каспийское море и армянские горы. В "Истории Поздней Хань" есть описание западного мира, составленное, несомненно, на основе доклада Гань Ина по его возвращении в ставку Бань Чжао. Относительно идентификации стран, которые посетил китайский посланник, существуют большие разногласия, но в ходе недавних исследований, базирующихся на представленных в "Истории Поздней Хань" указаниях, было установлено, что Гань Ин достиг берегов не Персидского залива, а Черного моря. После посещения Аньси (Парфии), которую он описывает как густонаселенную страну со многими городами и деревнями, Гань Ин дошел до берега "Великого моря", предположительно около нынешнего Батуми. Его целью была Дацинь, то есть Римская империя. Однако моряки в порту предупредили его об опасностях путешествия: "Море очень широкое. С попутным ветром его можно пересечь за три месяца, но если ветер противный, путешествие может занять два года. К тому же, в этом море есть что-то такое, что вызывает в людях сильную тоску по родной земле, и многие умирают от этого. Поэтому те, кто садятся на корабль, берут с собой запасов на три года. Если ханьский посол хочет забыть о своей семье и своем доме, он может отправляться". Гань Ину изменила храбрость, когда он услышал такое, и отправиться дальше он не решился. Трудно усомниться в том, что парфяне намеренно сбили с толку китайского посланника, опасаясь, что отношения между Китаем и Римом приведут к созданию союза двух великих империй. Завоевания Бань Чжао должны были казаться тревожным предзнаменованием, а относительно враждебности Римской империи не

могло быть никаких сомнений. Тем не менее, моряки лишь преувеличили, а не придумали опасности пути. От Парфии, как узнали китайцы, морской маршрут лежал через Тяочжи, то есть Крым. Китайское название произошло от греческого "Таурика". Далее корабли шли вдоль побережья в Византий, который китайцы, вероятно, основываясь на более поздних данных, считали столицей Дацинь (Римской империи) и называли Аньду. В течение долгого времени Аньду считался Антиохией, а, следовательно, Тяочжи должно было быть Месопотамией. Сейчас известно, что с 196 по 330 год старый греческий город Византий официально назывался римлянами Аугуста Антонина, и название "Аньду" произошло от слова "Антонина". В ханьскую эпоху китайцы различными путями весьма много узнали о Римской империи. Часть информации была получена от тех китайских офицеров, которых Бань Чжао посылал во главе миссий в Западную Азию, другая же - от купцов, прибывавших в Китай либо с караванами, шедшими через Центральную Азию, либо морем вокруг Индии. Все эти сведения обобщены в "Хоу Хань шу", или "Истории Поздней Хань"; вот описание Дацинь, в нем отчетливо прослеживается донесение посланника и его путевые наблюдения: "Дацинь, также называемая Лицзянь, лежит к западу от моря и известна как "земля к западу от моря" [то есть Черного и Средиземного]. Протяженность ее - многие тысячи ли, в ней более четырехсот городов и два десятка маленьких вассальных государств. Стены городов сделаны из камня. Есть цепи курьерских станций, все побеленные. Есть кедры и все виды лесов и растений. Люди возделывают землю. Они выращивают много культур и сажают тутовые деревья. Волосы у них коротко пострижены, и они носят украшенные одежды. Ездят они на колесницах. Колесницы у них маленькие и покрыты белыми тентами. Когда покидают город или приближаются к нему, бьют в барабаны и поднимают знамена и флаги. Столица в окружности превышает сто ли. В городе пять дворцов на расстоянии десяти ли друг от друга. Во дворцах потолки залов отделаны хрусталем, посуда, на которой подают еду, также из хрусталя. Правитель ежедневно вершит дела в одном из дворцов. В пять дней он завершает круг. Есть чиновник, который несет сумку и следует за колесницей правителя. Желающие задать вопрос о каком-либо деле пишут петиции и опускают их в сумку. Когда правитель прибывает во дворец, сумка открывается и дела рассматриваются. Правитель назначает тридцать шесть полководцев, которые все участвуют в обсуждении государственных вопросов. Для всех видов государственных дел есть специальные чиновники. Правители там не правят постоянно; они всегда назначают властителями достойных людей; если появляются плохие предзнаменования, или сезоны в беспорядке, правителя смещают и назначают другого. Тот, кого смещают, воспринимает это спокойно и не выказывает возмущения. Все люди высокие и внешним видом схожи с людьми в Китае, поэтому их называют "Дацинь" ["да" - большой, Цинь - название Китая начиная с династии Цинь]. Добывается много золота и серебра. Есть драгоценные камни, в том числе сверкающая яшма, светлый, как луна, жемчуг и шкуры носорогов, называемые "отпугивающие птиц шкуры носорога" (очевидно, магическое свойство), а также кораллы, янтарь, стекло, красная яшма, киноварь и зеленая яшма. Они шьют золотой нитью, у них есть вышивка и парча различных цветов. Они умеют делать позолоту и у них есть асбест. Еще у них есть прекрасная одежда, называемая "одеждой водяной овцы", которую делают из коконов диких шелковичных червей. Они собирают духи, готовят сок и делают камедь. Все указанные вещи, драгоценные или необычные, производятся здесь. Деньги у них из золота и серебра. Десять серебряных монет равны одной золотой. Они торгуют морем с Индией и Парфией, получая десятикратную выгоду. Они честные торговцы, и у них ровные цены. Зерно и еда всегда дешевы, поэтому страна очень богатая. Когда соседние государства посылают посольства, по прибытии на границу они садятся на почтовых лошадей и отправляются в столицу. Когда они прибывают, правитель делает им подарки из золота. Их правитель давно хочет отправить посольство в Китай, но так как парфяне хотят приобретать китайский шелк для перепродажи в Дацинь, они закрывают путь, так что никто не может пройти. В правление Хуань-ди [166 год] правитель Дацинь, Аньдунь, отправил посольство, которое прибыло в Жинань (Тонкин) за пределами границ. Они подарили слоновую кость, рог носорога и панцири черепахи. Вещи, которые они предложили, не были ни драгоценными, ни редкими, и все заподозрили, что их обменяли. Это была первая встреча. Некоторые говорят, что к западу от этой страны находятся текучие пески, около обиталища Сиванму [мифическое божество запада] и рядом с тем местом, где заходит солнце. В "Цянь Хань шу (История Ранней Хань)" [то есть "Истории Ранней Хань"] сказано, что в двухстах днях пути от Тяочжи находится место, где заходит солнце, но это не соответствует данной книге; ведь в прошлые времена ханьские послы все поворачивали назад около Уи [горный хребет в Парфии], и никто не доходил до Тяочжи. В другом описании сказано, что от Парфии сухопутный маршрут огибает с севера море [то есть Черное море] и приводит к его западному берегу в Дацинь. Людей много и живут они везде. Через каждые десять ли есть павильон, через каждые тридцать ли - почтовая станция. Можно не опасаться воров и разбойников, хотя на дороге много свирепых тигров и львов, угрожающих путешественникам. Если в сопровождении будет меньше ста вооруженных воинов, его уничтожат. Также говорят, что есть очень высокий мост в несколько сот ли, по которому можно перейти через страны к северу от моря. Там делают много удивительных и драгоценных вещей и камней, а также всевозможные диковинки, но о большинстве нет подтверждений, поэтому о них ничего не сказано". Из этого описания неясно, столица с пятью дворцами - это Рим или Константинополь, или же смесь того и другого. Рассказ о политической системе представляет собой явно искаженное описание консулата в Римской республике. "Посольство" Аньдуня, скорее всего, было не поисковой, а торговой экспедицией александрийских греков, которые выдали себя за послов, когда добрались до границ Китая. Аньдунь - это Марк Аврелий Антонин. Очевидно, римляне пытались найти морской путь в землю Серика, и по крайней мере возможно, что у прибывших в Тонкин были рекомендательные письма. Легенда о том месте, где заходит солнце, в двухстах днях пути на запад от Черного моря, могла стать отголоском описания атлантического побережья Европы, бывшего для греков краем света. История с мостом, возможно, сохранила воспоминание о построенном Ксерксом через Геллеспонт мосте из лодок. После II века н. э. общение между Китаем и Римом стало затруднено, ибо китайское влияние на Центральную Азию ослабло. Бань Чжао вернулся в Китай в 102 году после тридцатилетней службы на западе. Он добрался до Лояна после того, как его прошение о разрешении вернуться было вручено его не менее известной сестрой, Бань Чао, считающейся самой выдающейся женщиной-ученым в китайской истории. Месяц спустя после возвращения домой Бань Чжао умер. Похоже, что еще и сегодня его не забыли в Центральной Азии, поскольку в Кашгаре есть "источники Бань Чжао", о которых рассказывают, что они были чудесным образом открыты великим администратором. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Канчжу и яньцай жили в киргизских степях к северу от Сырдарьи. 2 Эрши - китайское название. Его греческое наименование не определено. Предположительно, город находился на пути между Ташкентом и Ходжентом.

Глава IX. Литература и религия в эпоху Хань

В 191 году до н. э., в правление второго ханьского императора Хуэй-ди, указ, запрещающий учения "Семи школ" и старую литературу, был официально отменен. Хотя запрет на древние знания не действовал фактически с момента падения Цинь в 209 году до н. э., то есть уже восемнадцать лет, отмена этого закона является удобной отправной точкой для рассмотрения великих научных достижений ханьских ученых. С этого времени начинается долгий и трудный процесс поиска и редактирования, воскресивший большую часть запрещенных книг и сохранивший для потомков древние тексты, на которых и основываются почти все знания о той эпохе. Восстановление текстов поначалу было делом только ученых и не получило поддержки и патронажа со стороны императорского двора. Мы видели, что основатель новой династии Лю Бан, получивший посмертное храмовое имя Гао-цзу, "Высокий предок", был неграмотным крестьянином, презиравшим придворных ученых и игнорировавший их. Большинство выдающихся людей из его окружения также были неграмотными, а те, кто имел какое-то образование, чаще всего были далеки от конфуцианской школы. Двор в начале Хань имел скорее даосский, чем конфуцианский облик. Императрица Доу, жена Вэнь-ди, обладавшая огромным влиянием во время правления ее мужа, а затем сына и дождавшаяся начала царствования своего внука, У-ди, была убежденной даоской. Она всеми силами мешала первой попытке У-ди оказать расположение конфуцианским ученым. В отличие от своих предшественников, император У-ди всегда считался защитником конфуцианства, но его религиозные взгляды были эклектичны, и наибольшими почетом при нем пользовались колдуны и маги, не имевшие с учеными ничего общего. Тем не менее, именно в его правление были заложены основы последующего исключительного доминирования конфуцианской школы. Не может быть сомнений, что полная победа конфуцианцев стала следствием их реставраторской работы по восстановлению утерянной литературы прошлого. Сам Конфуций положил начало великому делу - сохранению и воспеванию древних текстов. Его последователи в ханьские времена посвятили свои поиски именно этой цели, и, в первую очередь, благодаря именно их трудам мы можем иметь об этих текстах хоть какое-то представление. Такой интерес к прошлому дал конфуцианцам ощутимое преимущество перед другими соперничающими школами. Даосы не отличались такой же заботливостью о древних книгах и в новой атмосфере религиозных нововведений занялись преимущественно сверхъестественными практиками и магическими культами, тогда весьма популярными. Поэтому по прошествии времени ученость все более и более связывалась с конфуцианством, а даосизм в поисках аналогий между мистическим языком древних философов и магическими рецептами модных культов постепенно превращался в народную религию, синтез самых различных суеверий и местных обрядов обширной империи. Конфуцианство, поначалу этическая и философская система аристократической школы, трансформировалось в новой обстановке ханьской эпохи. Поиск принципа нравственной власти, занимавший философов "ста школ", перестал быть доминирующей интеллектуальной проблемой в империи. Власть более не нуждалась в моральном основании. Вопрос, на который ученые старой эпохи давали столь различные ответы, был разрешен без них с помощью грубой силы менее образованных людей. Централизованная империя была уже неоспоримым фактом, власть исходила из единственного высшего источника, правительство стало стабильным и энергичным. В этих условиях конфуцианство обретало новый величественно-религиозный тон, ибо, поскольку конфуцианские ученые всегда считались знатоками прошлого, претензии поддерживались обращением к минувшему, которое для китайского ума являлось незыблемым авторитетом. К тому же люди ханьской эпохи очень интересовались историей. После бури великих изменений ушедший старый мир представал перед ними во всем романтическом облике полузабытой цивилизации. Конфуцианские ученые сыграли главную роль в восстановлении утерянной литературы, и, естественно, они пытались возвысить значимость своей школы и прилагали все усилия к воскрешению своих текстов. Поэтому ханьская эпоха смотрела на прошлое через "конфуцианские" очки, расцвеченные, правда, идеями, популярными в новой империи. Когда пришло время писать историю, ханьские ученые обратились к конфуцианским источникам - что было неизбежно, ибо конфуцианцы выступали как хранители древних книг и интерпретировали тексты в соответствии со взглядами, характерными для их школы. Легенды о далеком прошлом были приняты без всяких придирок. Яо и Шунь считались такими же историческими фигурами, как и правители феодальной эпохи. Они были представлены как властители империи, такой же единой и обширной, как и государство самого У-ди. Эта вера в древнюю объединенную империю, на смену которой пришел феодализм как эпоха упадка, была отражением политических идей того времени, в которых новая империя представала как восстановление существовавшего при совершенномудрых правителях порядка. Помимо всего прочего, это полностью соответствовало китайскому менталитету, склонному полагать революционные изменения возвращением к прецедентам прошлого. Поэтому ханьские ученые - сомнительные проводники к сколько-нибудь подлинному пониманию феодальной эпохи и доисторического прошлого. Однако они лишь неверно истолковывали, а не фальсифицировали прошлое. Они с почтением относились к каждому древнему тексту, заботливо передавали его без всяких дополнений или исправлений. Правда, порой они ошибались, принимая тексты сомнительной аутентичности, которые последующие ученые отбросили как поддельные или полные вставок, но в целом они оставляли свои часто ошибочные объяснения и исправления для комментариев, строго отделенных от самого текста. Эта традиция преобладала на протяжении всей истории китайской письменности. Текст считался священным, его нельзя было изменить или подкорректировать, кроме как в четко отделенном от него комментарии. Поэтому древняя китайская литература передавалась совершенно иначе в сравнении с тем, как западный мир получал труды классической эпохи. Едва ли существуют какие- либо более ранние экземпляры китайских книг, чем книги периода Сун (960-1280) , равно как и нет подлинно древних надписей на камнях, которые могли бы подтвердить и проверить работу переписчиков . Китай, в отличие от большинства цивилизаций Запада, не пережил "века мрака". Происходили отдельные катастрофы, подобные сожжению книг, но полного разрыва в преемственности письменного творчества не было никогда. Из века в век, от эпохи Конфуция до сегодняшних дней, китайские ученые преданно воспроизводили старые книги, ничего не исправляя и не дополняя в оригинале. Книги терялись, при случае "находились" в форме, далекой от аутентичной, составлялись из найденных в обширной литературе странных цитат, но принципиальный критицизм китайских ученых, который может быть прослежен и в огромной работе по восстановлению древней литературы в ханьскую эпоху, всегда был направлен на то, чтобы определить подделку и защититься от нее. Отсутствие древних копий на камне или керамике, а также почтение, с которым относились к древней литературе китайские ученые, во все века служили стимулятором научной критики. Китайские ученые открыли и практиковали высший критицизм за столетия до запада. В целом они были более критичны к сохранившимся текстам, чем их нынешние преемники. Такая строгая дисциплина принесла бесценные результаты. Она не только сохранила самую древнюю литературу во всей ее архаической трудности, но и воспитала школу историков, на протяжении двух тысячелетий записывавших историю с первостепенным вниманием к хронологии и трезвым отдалением от всего фантастического и героического, что не имело аналогов в какой- либо другой восточной литературе и может быть сравнимо только с Западом в период после Ренессанса. Эта историческая традиция, созданная Сыма Цянем, чей труд служил примером всем последующим векам, возникла в ханьский период. В короткой главе было бы невозможно подробно рассказать обо всех китайских ученых, трудившихся над восстановлением классических книг, да и не всегда известно, кому конкретно обязаны своим сохранением самые известные тексты. Мао Чан, живший при первых ханьских императорах, отредактировал "Оды", или "Ши цзин", антологию древнейших стихов и народных песен, столь высоко ценимую Конфуцием. "Ши цзин" с комментариями Мао Чана общепризнан как самый чистый и свободный от добавлений текст, сохранившийся от древности. Так как "Оды" - древнейший китайский литературный памятник, значение труда Мао Чана невозможно переоценить. "Шу цзин", древнейший исторический памятник, обязан своим воссозданием не одному ученому. Так называемый "новый" текст был сохранен Фу Шэном, почтенным членом циньской "академии ученых великого знания", дожившим до правления Вэнь- ди (179-157 до н. э.). Он записал двадцать девять глав, которые, согласно одному источнику, помнил наизусть. Сохранились и сведения, что он нашел эти фрагменты в развалинах своего дома, где спрятал их во время Ши Хуан-ди. Рассказов о спрятанных в стенах книгах в этот период возникло множество, но, несмотря на всю свою вероятность, они остаются лишь романтическими выдумками с целью доказать, что книги сохранились с прошлой эпохи. "Шу цзин" также существует и в другой форме. "Старый" текст, как предполагалось, был найден в стене дома Конфуция и отредактирован его потомком Кун Ань-го при императоре У-ди. Аутентичность "старого" текста в его нынешнем состоянии оспаривается как китайскими, так и европейскими учеными. Вопрос достаточно сложный, и подлинную историю текста мы, возможно, так никогда и не узнаем. Дополнительные книги, принадлежащие к "старым" текстам, обычно считаемые подделками, несомненно, как показывает их стиль и фразеология, являются старыми текстами. Более вероятно, что еще в эпоху Чжоу существовали различные версии этих старых книг, некоторые ценились одной школой, другие

- их соперниками. "Старый" текст Кун Ань-го не был в чести у ханьских конфуцианцев, да и Сыма Цянь использовал его мало. Из этого, однако, не следует, что тексты являются подделкой V века. Причиной различения "новых" и "старых" текстов стало изменение системы письма при Цинь. На смену архаическим иероглифам Чжоу пришли так называемые "большие знаки", в свою очередь модернизированные в стиль, известный как "меньшие знаки". При династии Цинь был сделан важный шаг вперед. Древние книги писались на гладких бамбуковых дощечках, а знаки выцарапывались острой иглой. Но в правление Ши Хуан-ди полководцем Мэн Тянем, согласно традиции, была изобретена кисть. Использование шелка в качестве материала для письма, а кисти - в качестве инструмента внесло заметные изменения в стиль иероглифов. Твердые и угловатые формы старых иероглифов превратились в легкие завитушки и упрощенный стиль, более подходящий для кисти. Таким новым стилем письма и был записан "Шу цзин" Фу Шэна, который, с незначительными изменениями, в ходу с той поры. "Старый" стиль, которым, как говорят, был написан найденный Кун Ань-го текст, постепенно забылся и вышел из употребления при У-ди. Трудами двух знаменитых ученых I века до н. э. Лю Сяна и его сына Лю Синя, дальних родственников императорской семьи, был создан труд "Чжань го цэ", важный источник по периоду "Борющихся царств". Они также работали над "И цзином", "Книгой перемен" и популяризировали "Цзо чжуань", считавшийся комментарием к "Чуньцю", хотя большей частью он не имеет никакого отношения к этому сочинению. Лю Синь поддержал узурпатора Ван Мана и за это подвергался нападкам китайских ученых, но его труды ныне признаны гениальными. Сю Синь , ученый Поздней Хань (около 100 года), составил "Шо вэнь", первый словарь китайского языка, использующий систему идентификации и группировки иероглифов на основе ключей, то есть части знака, обозначающей общий смысл. Эта система популярна и сегодня. Идентификация Сю Синя не совпадает с древнейшими значениями многих иероглифов, как об этом можно судить по надписям на гадательных костях и древней бронзе, но его труд помог классифицировать и стандартизировать стиль письма, а также определить те значения, которые придавали многим древним словам в ханьские времена. Что касается другой области, а именно - формирования даосского учения, то здесь на первом месте стоит имя Лю Аня, правителя Хуайнани. Лю Ань, более известный как Хуайнань-цзы, "философ из Хуайнани", был внуком ханьского Гао-цзу (Лю Бана) и правителем области Хуайнань между реками Хуайхэ и Янцзы. Он считался ревностным даосом и оставил книгу, в которой развиваются учения "Дао-дэ цзина" и "Чжуан-цзы". По "Хуайнань-цзы" можно проследить превращение даосизма из чисто мистической философии в религию. Аллегории, в которых Чжуан-цзы рисовал мудрецов, постигших Дао и обретших освобождение от мирских забот: парение на облаках и проживание отшельниками на вершинах гор без пищи, - начинают теперь восприниматься как реальность, доступная проникшим в высшее знание. Хуайнань-цзы, вторя духу времени (он был современником У-ди) погрузился в сверхъестественное, и его сочинение много сделало для превращения даосизма в религиозный культ. Упадок чжоуской династии, период "Борющихся царств" вошел в историю как эпоха философов; ханьская династия, эпоха первой единой империи, в равной степени славится своими историками. Китайский мир перешел из феодальной анархии в относительно спокойный и обеспеченный век империи, в период стабильности, когда ученые смогли осмыслить прошлое и проследить развитие столь значительных изменений. Работа по восстановлению запрещенной литературы возбудила критический интерес к обычаям и традициям эпохи ранней Чжоу и смутно представляемых предшествовавших ей династий. Настало время для огромного исторического труда, который собрал бы фрагментарные и противоречивые сведения о легендарной и феодальной эпохах и о настоящем для первой, обоснованной и взаимосвязанной истории китайского мира. Таким было дело, предпринятое и завершенное двумя учеными, отцом и сыном, в правление императора У-ди. Их общий труд "Ши цзи", или "Исторические записки" , был запланирован и начат Сыма Танем, отцом, и завершен после его смерти его сыном Сыма Цянем. Так как большая часть книги составлена сыном, именно Сыма Цянь обычно считается ее автором. "Ши цзи", являвшаяся тем образцом, который впоследствии копировали историки, один из основных источников по истории Древнего Китая, а также периода начала Хань, остается одной из самых знаменитых и ценных книг китайской литературы. Поэтому очень важно понять, каким человеком был Сыма Цянь и что помогло ему создать такое монументальное произведение. Сыма Цянь родился около 136 года до н. э. и умер в начале правления Чжао-ди, преемника императора У-ди, около 85 года до н. э. Хотя точные даты его рождения и смерти неизвестны, сохранились сведения о многих деталях его жизни, частью в его собственных сочинениях, частью в посвященных ему работах последующих историков. Семья Сыма, как свидетельствует фамильный знак, была аристократической ("сыма" - "командующий лошадьми", воинское звание). Она происходила от полководца царства Цинь, завоевавшего Шу в западной Сычуани для этого государства. Таким образом, корни их были в Цинь, считавшемся в начале Чжоу полуварварским царством. Сыма вышли из восточной части Цинь, ныне уезд Ханьчэнсянь на берегу Желтой реки в Шэньси. До того, как быть завоеванной Цинь, эта область входила в царство Цзинь. Сыма Тань, а после его смерти и Сыма Цянь, занимали при ханьским дворе пост "тайшигуна", Великого Астролога, не столь значительный, как можно было бы предположить, исходя из его названия. Как говорит сам Сыма Цянь, Главный астролог не являлся высшим чиновником, в его обязанности входило наблюдение за небом - календарем. Возможно, если судить по титулу, когда-то эта должность была более почетной, но при дворе У-ди она стала лишь своеобразной синекурой. Однако Великий Астролог обладал одним, чрезвычайно важным для историка преимуществом - он имел доступ к императорской библиотеке и архивам, в которых хранились не только экземпляры всех сохранившихся исторических сочинений, но также огромное собрание официальных докладов трону, декретов и указов. Сыма Цянь, до того как унаследовать должность отца, много путешествовал. Юность он провел в доме предков в Шэньси, где получил образование и занимался домашним земледелием и пастьбой. В возрасте двадцати лет он начал совершать длительные поездки по всей империи, что считалось необходимой составляющей образования молодого человека, подобно тому как путешествие по Европе венчало образование джентльмена в XVIII веке. Сыма Цянь посетил юго-восточный Китай, добравшись до Чжэцзяна, только-только вошедшего в состав империи. Там, около нынешнего Ханчжоу, он видел предполагаемую усыпальницу Яо и сделанные Цинь Ши Хуан-ди надписи, которые скопировал и позднее включил в свою "Историю". Путешествуя вверх по Янцзы, он побывал в Цзянси и Хунани, в то время бывших окраиной цивилизованного мира, и старался увидеть все знаменитые по истории и мифам места. Возвращаясь обратно через центральный Китай, он совершил благоговейное паломничество в Лу и Ци (Шаньдун), интеллектуальный центр "ста школ". В Цюйфу он видел могилу и дом Конфуция, где хранились экипаж и личные вещи Учителя. Он надолго задержался в знаменитых городах востока, чтобы иметь возможность побывать в библиотеках ученых тех мест. Возвратясь в Чанъань, он получил должность и вскоре был послан с правительственной миссией в только что завоеванные юго-западные земли. Так он побывал в Сычуани, в том числе в западном районе верхнего течения Янцзы, и добрался до Дали в Юннани, самой отдаленной из известных тогда китайцам земель. Однако Сыма Цянь не был просто путешественником, он был исследователем. Позднее он, не сообщив, впрочем, по какой причине, ездил и по северо-западному Китаю, побывал в Ганьсу и районах Внутренней Монголии вдоль большой излучины Желтой реки. Затем он прошел вдоль Великой Стены до ее восточного конца в Хэбэе (Чжили). Он сопровождал императора в паломничестве к горе Тайшань (Шаньдун) и был свидетелем знаменитого эпизода (109 год до н. э.), когда император, проезжая мимо того места, где Желтая река прорвала плотину, наблюдал за тем, как заделывали брешь, и подал личный пример, неся вязанку хвороста в сопровождении целого двора. Сыма Цянь побывал во всех частях ханьской империи и был свидетелем многих важнейших событий при дворе У-ди. Меньше известно о его официальной деятельности. В 104 году до н. э. он был одним из тех, кому поручили великую реформу календаря - для того времени дело чрезвычайной религиозной важности. В 99 году до н. э. произошла трагедия, омрачившая его последующие годы, но сделавшая честь ему самому. В тот год, в ходе длительных войн с сюнну, доблестный полководец Ли Гуан-ли напал на вражеские земли в районе восточных отрогов гор Тяньшань. Ли Лин, внук другого ханьского командующего, попросил разрешения совершить с пятью тысячами воинов вылазку в направлении Хами. Император согласился на это только после длительных уговоров. В ходе разведки Ли Лин неожиданно столкнулся с крупными силами сюнну и вынужден был сдаться после героического, но безрезультатного отступления. Ярость императора не знала границ. Придворные льстецы, не подвергавшие, как говорит Сыма Цянь, себя опасностям походов, вторили гневу императора, осуждая Ли Лина столь же усердно, сколь прежде восхваляли его. Только Сыма Цянь, хотя и не бывший близким другом неудачливого полководца, имел мужество встать на его защиту. Он заявил, что беда произошла, так как Ли Лин не получил подкрепления, что он отчаянно сражался, совершил героический отход и сдался только тогда, когда его воины, запертые в горном ущелье, истратили все свои стрелы и могли сражаться только древками сломанных копий. Немногие полководцы прошлого, заявил он, сражались так, как Ли Лин, и если он вынужден был сдаться, а

не погибнуть на поле боя, то, без сомнения, только потому, что надеялся отыскать другую возможность отомстить за свою неудачу. К сожалению, император понял этот великодушный поступок не так, как рассчитывал Сыма Цянь. Он стал подозревать, что ученый хочет переложить вину на Ли Гуан-ли, который, сам находясь в трудном положении, не смог прийти на выручку Ли Лину. Сестра Ли Гуан-ли в то время была фавориткой императора, и он был в большой милости. Император, посчитавший речь Сыма Цяня скрытой критикой его фаворита и разгневанный еще более, приказал передать ученого судьям по обвинению в попытке обмануть трон. Судьи покорно приговорили его к оскоплению. Согласно законам того времени, Сыма Цянь мог избежать наказания, заплатив большой выкуп, но его семья не была богата, а друзья, опасаясь мести могущественной партии Ли Гуан-ли, покинули его. Сыма Цянь понес наказание, к которому был столь несправедливо приговорен. Это событие наполнило горечью последние годы Сыма Цяня и усугубило его вражду к императору. Хотя позднее он и занял пост "чжуншулина", секретаря, в чьи функции входило наблюдение за всеми докладами трону и издаваемыми указами, он затаил ненависть к своему государю, и в главах, описывающих его царствование, есть много скрытых издевок над У-ди. Рассказ Сыма Цяня о своем позоре содержится в его письме к другу, Жэнь Аню, также написанном при трагических обстоятельствах. Жэнь Ань, армейский командир, в конце правления У-ди был скомпрометирован фатальной интригой, стоившей жизни наследному принцу и многим представителям знати. Он обратился за помощью к Сыма Цяню, и письмо было ему ответом. Смысл его скрыт, но, предположительно, Сыма Цянь ответил отказом, оправдывая его отсутствием у него, опозоренного и изувеченного человека, влияния при дворе. Описывая свои собственные несчастья, он говорит, что покорился судьбе, а не расстался с жизнью, только потому, что хотел закончить свою историю. Таким образом он намекал, что у Жэнь Аня, не занятого подобным литературным трудом, нет причин предпочесть смерти бесчестье. И действительно, Жэнь Ань был казнен. "Ши цзи" - огромное историческое сочинение, составлявшееся Сыма Цянем на протяжении всей его наполненной событиями жизни, является в большей степени собранием доступного исторического материала, чем оригинальным произведением самого ученого. Он воспроизводит тексты создателей древних анналов, авторов своего времени, и государственные документы. Такой метод в корне отличается от того, каким пользовались историки Запада. Сыма Цянь не цитирует авторитетов, он переписывает их и включает их сочинения в свою компиляцию. В первых главах он использует "Шу цзин", иногда слегка изменяя архаический язык, чтобы сделать его более понятным. Рассказывая о феодальной эпохе, он ссылается на "Чуньцю" или цитирует ее, а также на "Анналы Цинь", единственно уцелевшие, и на фрагменты из анналов других государств, ныне утраченных. Другие тексты, часть из которых также утеряна, использованы для описания периода Цинь-начала Хань. Сыма Цянь редко пишет от себя, неизменно опираясь на уже существующий материал. Только тогда, когда он имеет дело с событиями его времени или с биографиями известных людей, а его предшественники еще не записали события, он создает оригинальный текст. У такого метода, по западным меркам странного, есть свои преимущества и недостатки. Слишком часто он лишен тех драматических черт, что присущи таким историкам, как Геродот. Отсутствует единый стиль, ведь Сыма Цянь включает в свой труд документы самых различных эпох - и написанные древним, лаконичным и архаическим языком, и изысканные сочинения своего времени. Далее, его отношение к легендам героической эпохи весьма некритичное. Яо и Шунь признаются историческими персонажами, а если легенды о них противоречат друг другу, Сыма Цянь включает их все без какого-либо обсуждения их аутентичности. Даже имея дело с чрезвычайно драматическими ситуациями, такими, как бегство Лю Бана после тяжелого поражения от своего соперника Сян Юя, Сыма Цянь, беря материал из утраченного труда "Чу Хань чуньцю", созданного очевидцем событий Лу Цзя, не делает никаких попыток ни придать трагичности повествованию, ни каким- либо образом прокомментировать эпизод: "...У Пэнчэна, в середине дня, [Сян Юй] нанес тяжелое поражение армии Хань; все воины Хань бежали, один за одним они бросались в реки Гу и Сы; более ста тысяч воинов Хань было убито. Армия Хань бежала на юг, к горам; Чу [Сян Юй] преследовало их, продолжая сражаться, и подошло к берегу реки Суй, к востоку от Линби. Теснимая Чу, армия Хань покатилась дальше; более ста тысяч воинов Хань утонуло в реке Суй. Воды реки были переполнены [их телами]. Сян Юй окружил правителя Хань [Лю Бана] тройным кольцом; в этот момент поднялся сильный северо- западный ветер, вырывавший деревья, опрокидывавший дома и поднимавший облака песка и пыли; небо стало черным, и днем наступила ночь. Ураган понесся прямо на армию Чу. Она была в смятении, ряды разрушились и рассыпались. Тогда правитель Хань смог незаметно бежать с несколькими десятками всадников. Он хотел пройти через Пэй [свои родные места], чтобы спасти свою семью, а затем бежать на запад. Чу, в свою очередь, послало людей преследовать его вплоть до Пэй и захватить семью правителя Хань. Члены семьи бежали и не встретились с правителем Хань. По пути правитель Хань встретил Сяо Хуэя и принцессу Юань из Лу . Он взял их в свою колесницу. Так как их преследовали всадники Чу и они уже приближались, он выбросил Сяо Хуэя и лускую принцессу из колесницы. Губернатор Тэн [Сяхоу Ин, один из его командиров] слез с лошади и посадил их обратно в колесницу. Это повторялось трижды. Потом губернатор Тэн сказал: "Хотя к нам приближаются преследователи, мы не можем двигаться быстрее, зачем же оставлять их?" Так они смогли спастись". Сыма Цянь не добавляет ни слова комментария относительно бесчеловечности Лю Бана, который готов был оставить детей, чтобы спастись самому. Он спокойно продолжает свое повествование. Если в "Ши цзи" отсутствуют достоинства, которых западный читатель склонен ожидать от исторического сочинения, этот труд обладает и несомненными преимуществами по сравнению с некоторыми произведениями древней европейской литературы. Во-первых, эта работа основана на обширном исследовании. Сыма Цянь сообщает нам, что он прочел практически все существовавшие в его время книги и полностью использовал возможность занятий в императорских архивах. Он вносит в свою книгу не только каждое древнее сочинение, считавшееся выдающимся, но и выдержки из официальных документов. Так, например, доклад Чжан Цяня о его путешествии в Бактрию дается в собственных словах путешественника. "Ши цзи", таким образом, являются настоящей энциклопедией древней литературы, тем критерием, по которому можно проверить аутентичность других версий на основе включаемых историком в свою книгу обширных цитат. Более того, следствием путешествий самого Сыма Цяня стал его неподдельный интерес к предметам, не являющимся строго историческими.Хотя компилятивный метод не позволяет использовать собственные географические познания, чтобы прояснить текст, он пишет специальные главы по всем странам, недавно завоеванным или открытым. Есть пассажи, посвященные сюнну, варварам юго-запада, западным царствам Центральной Азии и Бактрии, Корее и южному Китаю. Он сообщает нам, что поводом к написанию главы о реках и каналах империи, дающей бесценную информацию по охране рек и ирригационным работам, осуществленным У-ди, послужило его личное участие в восстановлении разрушенной дамбы на Хуанхэ. Также он говорил и об экономической политике. Его пост Великого Астролога позволял получать непосредственную информацию о религиозных обрядах двора, и в главе "Фэн шань" он описал как нововведения императора У-ди, так и обстоятельства карьеры некоторых магов, пользовавшихся огромным влиянием при дворе. Особенно интересно увидеть, что сам Сыма Цянь никоим образом не был одурачен их искусством и с глубоким скепсисом относился к их изысканиям. В равной степени освещаются и другие области знания, известные ханьским ученым. Специальные разделы посвящены астрологии, календарю, музыке и гаданию. Биографии известных людей включают не только великие имена прошлого и его времени, но и знаменитых комедиантов, убийц, разбойников, придворных фаворитов, полководцев, поэтов и ученых. "Ши цзи" - это кладезь сведений по всем аспектам ханьской цивилизации, устанавливающая стандарт историописания, которому следовали на протяжении всей китайской истории. В эпоху Поздней Хань исторический труд Сыма Цяня был продолжен тремя представителями знаменитой семьи Бань. О заслугах Бань Чжао, завоевателя и управляющего далеких западных земель, уже говорилось выше; оставшиеся же дома члены его семьи были не менее (а для китайцев, пожалуй, даже более) известны - на ниве литературного творчества. Бань Бяо (3-54), отец этих замечательных детей, сам был признанным ученым и, как и Сыма Тань, начал собирать материалы для истории, завершенной впоследствии его детьми. Полководец Бань Чжао был вторым сыном, его старший брат, Бань Гу (умер в 92 году) является автором "Цянь Хань шу", или "Истории Ранней Хань", следующей плану, установленному Сыма Цянем, с той лишь разницей, что Бань Гу писал с ведения и под патронажем императора. Он заканчивает свое повествование падением Ранней Хань и не говорит о современных ему событиях. Бань Гу не удалось закончить книгу. Однажды обвиненный в фальсификации истории и заключенный в тюрьму (по обвинению, сфабрикованному его политическими оппонентами), позднее он оказался вовлеченным в интригу, когда самый влиятельный министр того времени лишился своей власти, и умер в тюрьме. Книга была завершена его сестрой, Бань Чао, первой и самой знаменитой женщиной-ученым в китайской истории. Хотя ханьские историки и ученые в первую очередь интересовались прошлым и отдавали свои силы увековечиванию древней литературы, эта постреформационная эпоха была временем

перемен и нововведений. Стремительные политические и социальные изменения, вызванные крушением феодализма, естественно, находили свое отражение и в религии. Древний культ стал извращенным и безжизненным в результате заката власти чжоуских ванов. Новые божества, которым до этого поклонялись только в той или иной местности, снискали популярность по всей империи. Императоры пытались укрепить свое слабое право на трон религиозными новшествами, а ученые искали в религиозных санкциях подтверждение высшей власти государей. Религиозные системы в ханьский период представляли собой смесь двух различных элементов. С одной стороны, существовали местные культы, распространившиеся теперь по всей империи и снискавшие народную популярность и имперский патронаж, с другой - был дворцовый культ, унаследованный от древней религии Чжоу, но обогащенный ритуалами и церемониями, разработанными с целью повысить престиж трона. Дворцовый культ отражает великий парадокс ханьской политической системы: с одной стороны, власть единственного монарха возросла необычайно, с другой - право императорской семьи на трон постоянно подвергалось опасности. Падение аристократии привело к тому, что император превратился в единоличный источник авторитета и силы. Его власть была неограниченной, а его влияние теоретически достигало пределов известного китайцам мира. И в противоположность этому, его семья не имела беспрекословного права на трон. Ее члены были не божественного происхождения, а, как помнили все, потомками неграмотного крестьянина. Это правда, что они "получили Мандат Неба", но подобное бремя нелегко. По воле Неба Мандат мог быть отобран и передан другой семье, такого же "смутного" происхождения. В действительности же ханьскому дому постоянно угрожала опасность со стороны амбициозных семей императорских жен, которые были отнюдь не прочь отнять корону у слабого или юного монарха. В прежние времена ситуация была совершенно иная. Тогда власть правителя ограничивалась со всех сторон "двойными подданными", главами аристократических кланов, слишком могущественными, чтобы с ними можно было расправиться, если они поднимали восстание или вызывали подозрение, ибо те всегда могли найти убежище при дворе соперника и спрятаться за его властью. С другой стороны, правящий и княжеские дома обладали недостаточным престижем. Ведь они были потомками богов и героев. Ни один человек не смел мечтать свергнуть их, ибо власть считалась прерогативой только этих божественных фамилий и находилась за гранью притязаний "обычного" человека"*. В эпоху империи все изменилось. Уже не было убежища для того, кто навлек на себя гнев императора, и ни одного клана, способного противостоять его власти. Среди государственных культов поклонение Тянь (Небу) занимало первое место. Небо олицетворяло Шан-ди, Верховного Предка созданного мира, управляющего сезонами и передавшего власть на земле императору, Сыну Неба. Конфуцианские ученые ханьской эпохи всеми силами насаждали культ Неба, высшей силы, способной усмирить и самого могущественного земного владыку. В соответствии с этой концепцией они интерпретировали и древние легенды. Игнорируя, или, по крайней мере, не отмечая, что в древнейшей литературе упоминаются и другие, равные Небу, божества (особенно Хоу-ту, "тот, кто правит Землей", и "Ди", сама Земля), они развивали теологию Неба, возносившую это божество над всеми остальными. Небо, главное божество, вознаграждало за добродетель благоприятными знамениями, изобильными сезонами и миром. Гнев Неба, вызванный отрицательным поведением правителя, проявлялся в бедствиях и катастрофах. Таковыми считались солнечные затмения, наводнения, засуха, землетрясения и нашествия саранчи. Высшим наказанием за плохое правление являлось лишение Небесного Мандата и падение династии. Небо находилось в особом отношении к императору, ибо только он имел право совершать жертвоприношения Небу. Именно его добродетель награждалась процветанием, его грехи наказывались бедствиями. Император нес тяжкое бремя охранения своей добродетелью благополучия мира, и он был в равной степени виновен, если его безнравственное поведение вызывало гнев Неба, проливаемый на всех людей. Эта теория идеально соответствовала своей цели - облечения никаким иным образом не контролируемого монарха моральной ответственностью. В ханьском государственном культе можно отыскать и другие элементы менее древнего происхождения, извлеченные из различных космогоний. Теория "пяти первоэлементов" едва ли появилась ранее конца эпохи Чжоу и приписывается философу Цзоу Яню, современнику вэйского Хуэй-вана (370-335 до н. э.). "Пять первоэлементов" - это земля, дерево, металл, огонь и вода, мистические силы, соотносящиеся с цветом, циклическими знаками календаря, сторонами света и нотами музыкальной гаммы. Они являлись манифестацией силы и взаимодействия ян и инь, начал света и тьмы, рождения и упадка, мужского и женского. Эти силы, в своем взаимодействии порождающие Дао-Путь, великий принцип вселенной, предстают источником любой деятельности, механизмом постоянных изменений и равновесия, управляющего гармонией космоса. Они символизируются геометрическими образами: круг разделен на две части изогнутой линией, олицетворяющей равновесие, поддерживаемое беспрестанным взаимопереходом двух уравновешенных сил инь и ян. Пять первоэлементов - порождение инь и ян. Они составляют постоянно самообновляющийся цикл. Земля побеждается деревом, которое уступает место металлу. Тот, в свою очередь, сменяется огнем, который гасит вода. На смену воде опять приходит земля, тем самым цикл начинается заново. Эта концепция легла в основу системы верований, управлявших ритуалами и церемониями дворцового культа. Считалось, что каждая династия правила силой одного из первоэлементов и сходила со сцены, когда преобладание переходило к другому первоэлементу. Цинь утверждала, что правила силой "воды" , поэтому силой Хань была земля, цвет которой - желтый, а направление - центр. При Хань эта теория получила достойную разработку, хотя нововведения и не признавались, а приписывались древнему знанию. Каждый из пяти первоэлементов управлялся небожителем, Желтым, Зеленым, Белым, Красным и Черным соответственно. Похоже, что Черного Императора "добавил" сам Гао-цзу. Сыма Цянь отмечает, что в 205 году до н. э. Гао-цзу (Лю Бан) спросил об именах небесных императоров, которым совершали жертвоприношения императоры Цинь. "Они ответили: "Четыре императора - это Белый, Зеленый, Желтый и Красный". Гао- цзу ответил: "Я слышал что существует пять Небесных императоров, но здесь только четыре, почему?" - "Никто не знает объяснения". Тогда Гао-цзу сказал: "Я знаю. Это потому, что они ждали меня, чтобы завершить пятым". Затем он ввел жертвоприношения Черному Императору и назвал его обиталище "святилищем севера"". В правление У-ди пантеон был дополнен вновь. Некто Мю Цзи, человек из восточных провинций, где почитались многие местные божества, подал императору петицию с предложением ввести жертвоприношения Тай-и, Высшему Единству, управлявшему, как он заявил, пятью Небесными императорами. Это божество обитало на Полярной звезде, считавшейся китайцами центральной точкой небес. Император утвердил этот культ, и несколько лет спустя Тай-и заняло равное положение с древними высшими божествами Неба и Земли. Как обычно, нововведение было объявлено возрождением забытых обрядов в честь совершенномудрых далекого прошлого. Еще более значимым событием стало возобновление или введение двух главных жертвоприношений, "фэн" и "шань", Небу и Земле соответственно, которые должны были превратиться в высшие ритуальные акты государственного культа, исполняемые самим императором на священной горе Тайшань в Шаньдуне, самой высокой в северном Китае. Они должны были символизировать божественную поддержку существующей династии и устанавливать согласие Неба с деяниями и личностью императора. К сожалению, хотя и говорили, что эти жертвоприношения уже осуществляли высокие правители "золотого века", ритуалы и церемонии, которыми они сопровождались, уже были забыты. Впрочем, это было легко объяснить. Только совершенномудрый мог исполнять их. Недостойный правитель не имел права взойти на Тайшань. Небо проявило бы тогда свой гнев, и на гору обрушились бы жестокие бури. Цинь Ши Хуан-ди пытался совершить восхождение, но поднялся ураган, и он вынужден был спрятаться в укрытии. У-ди очень хотел избежать такой участи, ибо это произвело бы эффект, прямо противоположный тому, на который он рассчитывал. Поэтому приготовление к жертвоприношению заняло много времени. Конфуцианские ученые, с которыми советовались о должных ритуалах, колебались и обсуждали этот вопрос, но, не имея авторитетного свидетельства древнего текста, не могли предложить никакого плана. Император, недовольный таким отношением, прогнал их и обратился за помощью к магам. Тех отсутствие сведений не смущало. Они сказали, что следует прибегнуть к церемонии жертвоприношений Небу чжоуских ванов, которую они совершали за пределами столицы. Но даже когда вопрос был решен, император все еще колебался. Не может быть сомнений в том, что он искренне верил в высокодуховный смысл этих ритуалов и боялся, что он не достоин исполнять их. Вначале он сделал такую попытку на других священных, но менее знаменитых горах, на которые он восходил в одиночестве. Когда двор заявил, что на горе слышали небесные голоса, император набрался мужества и покинул столицу в 110 году до н. э., в сопровождении свиты отправившись к Тайшани. Даже здесь, боясь немилости Неба, он вначале совершил жертвоприношение у подножия горы. Никаких знаков божественного недовольства не последовало, погода была благоприятной, и тогда он совершил восхождение в сопровождении лишь своего возницы Хо Шаня, сына известного полководца Хо Чжу-пина. О том, что происходило, когда император, один на высочайшей вершине в своих владениях, совершил жертвоприношение самым могущественным силам Неба, ничего не известно. Хо Шань умер внезапно и при

загадочных обстоятельствах вскоре после того, как император спустился с вершины. Сыма Цянь, упоминая об этом без дальнейшего комментария, очевидно, желает дать понять, что император тайно отравил единственного свидетеля высшего ритуала. Жертвоприношение "шань" было исполнено на небольшой возвышенности у подножия Тайшани и не являлось секретным ритуалом. У-ди вновь побывал на Тайшани в 106 году до н. э., когда опять поднялся на вершину, на этот раз в одиночестве. В 98 году до н. э. он в третий раз совершил жертвоприношение. Во всех этих случаях погода была ясной и хорошей, а знамения - благоприятными. Небо благословило императора. В то время как императорский культ обогащался новыми ритуалами и божествами, народная религия в ханьскую эпоху, также находившаяся под государственным патронажем, превратилась в многосторонний политеизм, синтез бывших местных культов различных частей империи, теперь распространившихся и исполнявшихся многочисленными священнослужителями. Древние божества земли и урожая и поклонения предкам продолжали быть самыми значимыми для народа, и им суждено было надолго пережить оригинальные культы побережья, в то время весьма распространенные. Эти фундаментальные верования продолжали свое тысячелетнее существование, ничуть не подвергнувшись религиозным нововведениям, столь значительным в ханьскую эпоху. Сыма Цянь в своем сочинении упоминает и о новых вероучениях, и о магах- священнослужителях, совершавших обряды. Сам он, похоже, не слишком верил в их возможности, что не мешает ему признать их всеобщую привлекательность. "Божество из Чэнь", которому поклонялись при Цинь, снискало огромную популярность. По всей видимости, "божество из Чэнь" являлось крестьянским богом, культ которого происходил из поклонения метеориту. Сыма Цянь описывает появление этого культа так: "[В 747 году до н. э. циньский] Вэнь-гун нашел на северном склоне горы Чэньцан (около уезда Баоцзисянь, западная Шэньси) нечто, напоминающее камень. Он совершил жертвоприношения ему в том городе. Это божество порой не приходит целый год, а порой несколько раз за год. Когда оно приходит, всегда ночь: оно сияет и искрится, как падающая звезда; оно появляется с юго-востока и спускается над городом, где ему совершаются жертвоприношения. Затем оно делается похожим на крестьянина, его голос мощен, а женщины-крестьянки отвечают ему в течение ночи. Имя ему - божество Чэнь". Другим божеством, получившим опеку двора, была Принцесса духов. Ее происхождение таково: "Принцесса духов была женщиной из Чанлина, которая, умерев в детстве, предстала в виде божества перед своей невесткой, Вань Жэ. Вань Жэ совершила подношение ей в своем доме, и толпы людей приходили совершать ей жертвоприношения. Когда принцесса Тинъюаня пришла исполнить жертвоприношение, ее потомки были покрыты почестями и славой [среди ее потомков был и император У-ди]. Когда царствующий император взошел на трон, он придал важность этому культу и сделал его одним из государственных жертвоприношений. Можно слышать голос богини, но видеть ее нельзя". Из другого фрагмента видно, что этот культ включал элементы шаманизма, ибо Принцесса духов, "входя" в колдунов, отвечала на задаваемые ей вопросы. Маги побережья Шаньдуна, служившие этим новым богам, оказались в большой чести при дворе. Очевидно, что здесь зародилось множество культов, до того неизвестных в западных провинциях. Поклонение восьми главным высшим началам: Земли, Воды, Инь, Ян, Луны, Солнца, Неба и четырех сезонов, - распространилось до столицы и процветало. Хотя их атрибуты частично совпадали с "функциями" божеств, почитаемых в других провинциях Китая, они были официально утверждены в Чанъани. В их честь строили храмы и совершали жертвоприношения. В ханьские времена люди еще не подвергались дискриминации за поклонение богам . Среди верований этой эпохи были легенды, рассказывающие о таинственных островах в восточном море. Эти три острова - Пэнлай, Фанчжан и Инчжоу, расположенные недалеко от материка, в древности часто посещали люди. Ныне же, как только корабль приблизится к ним и острова, подобно облакам, появятся на горизонте, поднимается сильный ветер и уносит корабль прочь. На этих островах жили счастливые бессмертные, владевшие секретом вечной жизни и знавшие, как делать золото. Каждое живое существо там, будь то животное или растение, белого цвета. Храмы, дворцы и города построены из золота и серебра. Легенда о волшебных островах завладела умами императоров. Цинь Ши Хуан-ди несколько раз посылал экспедиции с целью обрести секрет бессмертия и узнать способ изготовления золота, но неудачно. Он отправил мага в сопровождении юношей и девушек, которых, как предполагалось, бессмертные должны были встретить более радушно, чем других посланцев. Маг и его спутники не вернулись. По легенде, посланник добрался на кораблях до Японии или же островов Люцю (Рюкю) и основал там колонию. Было ли так на самом деле или нет, но очарование легенды побуждало посылать новые экспедиции. Император У-ди доверял магам, обещавшим отыскать для него эликсир бессмертия. Первым из многих был Ли Шао-цзюнь, до самой смерти пользовавшийся особым покровительством. Он не только заявлял, что владеет секретом бессмертия, но и что сам является бессмертным. В доказательство он рассказал самому почтенному ученому при дворе о деталях прошедших событий и детстве самого старца, что могло быть известно лишь давно уже умершим. Он заявлял, что может сделать золото из киноварного порошка и что он посещал волшебный остров Пэнлай. Когда он умер, зло замечает Сыма Цянь, император не поверил этому и посчитал, что Ли Ша-цзюнь по какому-то таинственному делу исчез под маской духа. На смену Ли Шао-цзюню пришел Шао Вэн, также уроженец Ци (Шаньдун), который добился расположения императора тем, что вызвал тень одной из его любимых наложниц, недавно скончавшейся. Призрак появился только когда император, спрятавшись за занавеской, мог видеть свою возлюбленную в глубине зала. За свое искусство Шао Вэн был осыпан почестями и титулами, но его влияние оказалось непродолжительным. Год спустя он был обвинен в попытке обмануть императора, выдав собственноручно сделанную на шелке надпись за божественную, и тайно был казнен. В 113 году до н. э. У-ди оказал расположение самому известному и предприимчивому магу, Луань Да. Он был евнухом, прежде служил одному из ханьских наследных принцев и изучал магию в той же школе, что и Шао Вэн. Луань Да был красноречивым оратором и, не колеблясь, заявлял о самых невероятных вещах. Он утверждал, что часто бывал на островах в восточном море, но так как он всего лишь слуга, бессмертные презирали его и не поведали ему своих секретов. Затем он постепенно внушил императору мысль, что если тот хочет получить эти бесценные знания, необходимо отправить посланцем человека высокого ранга. Император последовал его совету, а так как никто лучше самого Луань Да не мог справиться с этим делом, он получил высокие посты, титул "хоу" с двумя тысячами дворов и землями, дворец и тысячу рабов. Еще более удивительно, что этому евнуху низкого происхождения была отдана старшая дочь самого императора с приданым в 10 тысяч фунтов золота. Удивительная карьера Луань Да является самым ярким свидетельством веры в такие магические культы. Луань Да более не считали слугой или евнухом, чтобы, когда он прибудет на волшебные острова, бессмертные относились к нему с уважением и открыли свои секреты. Его объявили посланцем, который должен был установить связь между императором и богами, и, дабы отметить эту честь, даровали печать с титулом "Полководца Небесного Пути". Насладившись бесчисленными почестями, которые, как говорит Сыма Цянь, заставляли дрожать всю империю, маг отправился к волшебным островам. Однако, когда он дошел до берега, он не осмелился сесть на корабль, а вместо этого совершил жертвоприношение на Тайшани, заявив, что именно там он встретил бессмертных. Император, усомнившись, тайно послал шпионов наблюдать за его действиями. Когда те сообщили, что Луань Да не сел на корабль и что они не видели ничего похожего на появление бессмертных, император приказал схватить и казнить Луань Да и его последователей. Возможно, учитывая печальный опыт предшественников, следующий дворцовый маг имел более скромные притязания. Гунсунь Цин, который, если судить по его аристократической фамилии ("внук князя"), был более знатного происхождения, убедил императора, что совершение жертвоприношений фэн на горе Тайшань - необходимый подготовительный шаг для получения секрета бессмертия. Он также утверждал, что достичь цели можно лишь в результате долгого изучения магических искусств. Хуан-ди, легендарный император золотого века, обретший бессмертие и воспаривший на драконе на небеса, до того, как достичь ее, сто лет изучал искусство умилостивления духов. Поэтому императору не следует быть нетерпеливым. Духи, говорил Гунсунь Цин, не ищут встречи с императором, который сам должен узнать, как приблизиться к ним. Такова их природа: если им надоедать и докучать, они откажутся иметь дело с людьми. Такими советами "не торопиться" Гунсунь Цин снискал полное доверие императора, и именно его предложениям и помощи император следовал, совершая жертвоприношения "фэн" и "шань". В последние годы жизни император устал от тщетных поисков волшебных островов, но Гунсунь Цин, благодаря своей осторожности, смог избежать участи предшественников. Правление императора У-ди и возрождение литературы при обеих Хань оказало на китайскую цивилизацию огромное влияние. На смену мозаике царств с их местными традициями и культами пришла подлинно национальная, единая во всех частях Китая, культура. Она возникла как результат нового политического единства, но оказалась сильнее питавшей ее системы. Эпоха единства сменилась веками дезинтеграции, но созданное Хань культурное целое пережило и все политические катастрофы, и нашествия варваров-кочевников. Оно навсегда осталось подлинным единством Китая, основанным не на имперской силе и не на

национальности, но на обладании общей письменностью и сохранении древней литературы. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Точнее - 960-1279 года. - Прим. ред. В настоящее время известны тексты на шелке и бамбуковых планках из Чанша- Мавандуй (III-II века до н. э.) и памятники более поздней эпиграфики досунской эпохи. - Прим. ред. 2 Правильнее - Сюй Шэнь. - Прим. ред. 3 Другой перевод - "Записки историка". 4 Сяо Хуэй и лусская принцесса - сын и дочь Лю Бана, в то время еще дети. Сыма Цянь использует посмертные имена, под которыми они были известны в его время, ибо Сяо Хуэй был преемником Гао-цзу; его собственное имя - Ин. 5 Символический цвет первоэлемента "вода" - черный, а соотносящаяся с ним сторона света - север. - Прим. ред. 6 "Тянь чжу", "Небесный Владыка" - такое имя выбрали католические миссионеры для обозначения христианского Бога. Тот факт, что это было имя очень незначительного божества, одного из многих, которым поклонялись на шаньдунском побережье, к сожалению, ускользнул от внимания первых миссионеров.

Глава Х. Ханьское искусство

Великие преобразования, в ходе которых довольно зыбкое единство различных царств в чжоуском "Срединном Государстве" сменилось централизованной империей, естественно, отразились и в искусстве ханьской эпохи. Древние ритуальные условности утратили свою силу, в стимулирующей атмосфере нового общества появлялись и новые виды искусства, отражавшие изменившиеся социальные и религиозные условия. Увеличивающаяся империя открывала для них новые горизонты. Ханьский художник не только ощущал себя свободнее в совершенствовании артистических форм, его искусство было востребовано более широким кругом ценителей, а само творчество избавилось от ряда ограничений. Искусство перестало быть сугубо религиозным, а культивация искусства - прерогативой только правителей и знати. Все без исключения произведения чжоуского искусства сохранились в усыпальницах князей, самые знаменитые же образцы ханьского искусства, наоборот, были сделаны для менее знатных семей. Барельефы Сяотаншань и семьи У в Шаньдуне являлись собственностью далеких от двора провинциалов, а недавно найденные прекрасные лаковые предметы были обнаружены в некрополе далекой пограничной колонии. Тот факт, что эти предметы сохранились, естественно, не означает, что наилучшие образцы ханьского искусства создавались в Шаньдуне или на границе. Наоборот, это говорит о том, что понимание и использование красивых произведений искусства было широко распространено, а то, что по счастливой случайности они сохранились в провинции, является лишь бледным отражением сокровищ Лояна и Чанъани. К сожалению, в бывших ханьских столицах не проводились научные раскопки, а так как в последующие века эти города часто разрушались и застраивались вновь, весьма вероятно, что археология никогда не отыщет ничего, кроме скудных следов ханьской эпохи. Время от времени ханьские могилы открывают во всех частях Китая, но за исключением некрополя в Лаклане в Корее и нескольких гарнизонов в Центральной Азии еще не было найдено ни одного собственно ханьского поселения. В Шаньдуне хорошо сохранились две ханьских могилы: семьи У (II век н. э.) в Цзясянсянь на юго- западе провинции, а также захоронение около Сяотаншань в Фэйчэнсянь (I век н. э.) в тридцати милях к югу от столицы провинции. Именно благодаря этим двум усыпальницам, а также камням и мемориальным камням, разбросанным по разным провинциям, стало известно о характерном для Хань искусстве барельефов. Возможно, что раскопки других ханьских захоронений помогут найти такие же, а, возможно, и лучше сохранившиеся экземпляры . Эти барельефы вырезались на каменных плитах, встроенных в стены посмертной усыпальницы, хотя сцены на них лишены каких-либо похоронных мотивов. После смерти представителей ханьской знати окружали не барельефы религиозного характера, изображающие посмертное существование души, а живые и яркие сцены жизни, исторических событий или мифологии. Искусство барельефа, обязанное своим появлением усыпальницам, посвящено, тем не менее, земной жизни. Есть сцены охоты, сражений, памятных исторических событий, как, например, попытки убийства первого императора Цинь Ши Хуан-ди в то время, когда он был лишь правителем Цинь, а также легенд, как, например, знаменитое посещение чжоуским Му-ваном богини запада Сиванму. Состоятельные и знатные китайцы эпохи Хань желали, чтобы после смерти их окружали именно такие картины мирской жизни. Такой характер сюжетов - бесценный подарок историку, у которого столь мало источников для воссоздания жизни той эпохи - поднимает интересный вопрос. Китайцы династии Хань, как и другие народы во всех частях света, обставляли свои усыпальницы культовыми предметами, назначением которых было помогать душе умершего в потустороннем мире. Таковыми были глиняные фигуры, начавшие появляться в ханьских захоронениях, хотя это чисто "погребальное" искусство достигло совершенства значительно позже. Барельефы нельзя отнести к данной категории. Выбранные сюжеты не позволяют сделать подобного предположения. Действительно, есть сцены мифологического характера, на которых представлены разнообразные божества ханьского пантеона. Однако такие сцены - не самые распространенные и не занимают видного положения. Преобладают же изображения мирские. Сцены исторических событий в повседневной жизни не могли носить религиозного смысла. Барельеф, изображающий встречу Конфуция и Лао-цзы около Лояна (апокрифическое событие) или же Цинь Ши Хуан-ди, пытающийся достать из реки Сы утерянный бронзовый треножник, едва ли должны были сопровождать умершего в загробной жизни. Сцена, показывающая похороны самого погребенного или сражение с сюнну могли представлять некоторые личные особенности человека, ибо один из членов семьи У был губернатором Дуньхуана, пограничного города на западе Ганьсу. Тем не менее, барельефы предназначались только для умершего, ибо вырезанные изображения были обращены внутрь гробницы, поэтому было невозможно увидеть их до тех пор, пока усыпальница не была вскрыта. Значит, барельефы создавались, дабы снискать расположение духа усопшего, а не только для того, чтобы увековечить его заслуги. Можно предположить, что барельефы были призваны напомнить умершим о сценах, исполненных славы и доблести, в которых они участвовали в земной жизни, а также показать их любимые картины из истории или мифологии, чтобы доставить им удовольствие в бесчисленные века после смерти. Выбирал ли эти сюжеты сам умерший перед своей кончиной, и они впервые создавались в его усыпальнице, или же это были хорошо известные картины, увековеченные в камне с целью сохранения от времени и разрушений? На эти вопросы невозможно ответить из-за недостатка свидетельств. Скульптор барельефов гробницы семьи У упомянут в надписи, рассказывающей о строительстве усыпальницы. Она гласит: "В первый год Цзянь-хэ (147 год), циклические знаки дин-хай, в третий месяц, начавшийся днем гэн-сюй, в четвертый день гуй-чоу, почтительный сын У Ши-гун и его младшие братья Суй-цзун, Цзин-син и Кай-мин, поставили эти колонны, сделанные скульптором Ли Ди-мао в стиле "мэнфу" за 150 тысяч монет. Сунь Цзин сделал львов стоимостью в 40 тысяч монет". Один из львов исчез, но нет причин сомневаться, что Ли Ди-мао создал как барельефы, украшающие усыпальницу, так и колонны. У семьи У были древние корни, она претендовала на происхождение от шанского правящего дома, члены которого были также предками семьи Кунов, к которой принадлежал Конфуций. Кажущийся плохой вкус, проявляющийся в упоминании в надписи цены, в которую обошлась гробница отца, едва ли был нарушением приличий возгордившейся семьей. Скорее, в ханьскую эпоху богатство ценилось не меньше, чем аристократическое происхождение. Ли Ди- мао принадлежал к знати, раз его имя упомянуто в надписи, а плата за работу свидетельствует, что он не был местным скульптором из уездного города. Возможно, он и его помощник Сунь Цзун были известными столичными художниками. Поэтому весьма вероятно, что работа Ли Ди-мао над гробницей семьи У стала единственной в своем роде, выполненной по просьбе "почтительных сыновей" или же самого умершего чиновника незадолго до его кончины. Также возможно, что Ли Ди-мао воспроизводил в камне произведения, уже исполненные ранее другим способом, менее подходящим для мемориала, или же он был признанным художником, специализировавшимся по барельефам. Возможно, в будущем где-нибудь еще будут найдены другие его произведения. Барельефы Сяотаншань, несомненно, более ранние, чем гробница семьи У, не датированы, и мы не знаем ни имени того, для кого они были сделаны, ни имени создателя. Более поздние надписи, оставленные паломниками и посетителями, показывают, что барельефы появились ранее II века н. э., а по мнению китайских ученых, они были созданы в конце Ранней Хань, в I веке н. э. Рельефы, в отличие от работы Ли Ди-мао, не столь объемны, но изяществом линий и искусностью резьбы они превосходят более поздние образцы усыпальницы семьи У. Возможно, "хозяином" этой гробницы был полководец, ибо одна из самых ярких сцен запечатлела сражение китайской армии с сюнну. Правитель сюнну сидит перед шатром, о чем свидетельствует короткая надпись. Всадники мчатся друг на друга, поле боя полно убитых, некоторые лошади изображены без седоков. Из расположенных в правом углу картины конических предметов, шатров, или, более вероятно, из-за холмов, для которых такие изображения типичны, появляются воины. На других барельефах изображены процессии, на одной из которых "великий правитель" (да ван) управляет колесницей, запряженной в ряд четырьмя лошадьми, в сопровождении всадников и других колесниц. Это не император, ибо титул обозначен достаточно четко. Возможно, это один из ханьских принцев, которые были "правителями" весьма урезанных уделов, все еще существовавших в империи, но находившихся в строгом подчинении двору. Подобно сценам на барельефах гробницы У, процессия может быть исторической картиной какого-нибудь эпизода, связанного с эпохой Чжоу. Присутствуют также и легендарные сюжеты, как, например, посещение Му-ваном богини Сиванму, ведь такие темы были весьма популярны в ханьский период. Дворец Сиванму показывает стиль китайской архитектуры в то время, что является очень ценным историческим свидетельством, ибо никаких зданий ханьского времени не сохранилось. Изображенные на барельефах лошади заслуживают особого внимания. Эти великолепные, гордо ступающие скакуны не являются ни китайскими, ни монгольскими. Они выращены на западе, в Дася и Даюань. Именно они так привлекали императора У-ди, что он предпринял смелую попытку завоевать страны, чтобы получить их. Ханьцы очень любили лошадей, и часто изображали их на предметах искусства. Другим характерным образом являются деревья с переплетенными ветвями, иногда два дерева соединены одной или несколькими ветками. Возможно, он был навеян контактами с иранским искусством, но корни этого символа - в китайской легенде. Переплетенные деревья, одно из хороших предзнаменований, символизируют двух

возлюбленных, разделенных при жизни, но похороненных в соприкасающихся могилах. После их смерти из могил проросли два дерева, ветви которых переплелись друг с другом. Эта легенда о соединившихся деревьях в ханьскую эпоху была очень популярна, ибо олицетворяла супружеское счастье и верность. Из других древних китайских мотивов на барельефах также часто изображался дракон. Необычайно сильное впечатление оставляет один из барельефов гробницы У, на котором изображена знаменитая попытка убийства будущего Первого Императора Цинь Ши Хуан-ди, в то время бывшего еще только правителем Цинь. В 227 году до н. э. последний принц Янь, государства на северо-востоке Срединного царства, на территории нынешних Хэбэя и Манчжурии, задумал убить тирана, поработившего к тому времени большинство царств. Циньского властителя так хорошо охраняли, что никакой предполагаемый убийца без убедительного мандата не смог бы приблизиться к нему. Поэтому наследный принц придумал коварный и жестокий план. В Янь был один великолепный полководец, опора государства. Наследный принц подумал, что если послать убийцу, который бы в знак своей ненависти к Янь принес голову этого полководца, то он, может быть, будет допущен на аудиенцию к правителю Цинь. Командующий согласился принести себя в жертву, и выбранный убийца, некто Цзин Кэ, повез его голову в Цинь, намереваясь заявить, что он предал Янь и явился в соперничающее государство за наградой. Хитрость возымела успех, и убийца был допущен на аудиенцию. То, что произошло там, ярко изображено на барельефе. Цзин Кэ поднял ящик с отрубленной головой и сразу же напал на правителя Цинь с отравленным кинжалом. Кинжалом правителю отрезало рукав, но сам он, спрятавшись за колонну, избежал повторного удара. В ту же минуту придворный схватился с убийцей и позвал на помощь. Неудачливый убийца, объятый страхом, лежит на земле, справа с мечом и щитом бежит стражник. Кинжал с шелковой кистью на рукоятке был воткнут в деревянную колонну, или, возможно, брошен в правителя. У подножья колонны ящик с головой яньского полководца, по которому ниспадает на землю рукав, отрезанный от одеяния правителя. Верхняя панель увековечивает эпизод эпохи Чжоу. Преданный возница, наделенный огромной силой, чтобы защитить своего господина, оторвал навес колесницы и накрыл им хозяина. Знатный противник с луком в руке и двое его сопровождающих почтительно приближаются, чтобы поблагодарить возницу за его мужество и силу. Классический эпизод, воспевающий рыцарский дух войны в те времена. На нижней панели изображены Фу-си и Нюйва, божества-прародители китайского мира. Они нарисованы в сопровождении крылатых духов, в виде существ с хвостами, напоминающими рыбьи. Такие сцены, явно окрашенные даосской мифологией, еще раз говорят о популярности культов, пользовавшихся при императоре У-ди полной поддержкой двора. Если бы нужны были свидетельства, опровергающие конфуцианскую легенду о ханьской династии, представляющую образованный класс той эпохи "чисто" конфуцианским, презиравшим и игнорировавшим даосизм за "суеверие", то эти могильные барельефы, созданные для состоятельных и просвещенных людей, вполне могли бы сыграть эту роль. Император У-ди не был поклонником образованных людей. Его доверие магам и вера в культы, процветавшие на шаньдунском побережье, разделялись большинством подданных. Впрочем, правда и то, что большинство известных барельефов находится в Шаньдуне и соседних южных областях, то есть на тех землях, которые, согласно Сыма Цяню, были родиной экзотических культов, а значит, эти верования здесь могли быть сильнее, чем в любой другой части Китая. Столь быстрое появление ханьского барельефного искусства, не имевшего аналогов ранее, естественно, поднимает вопрос об иноземном влиянии. Существуют очевидные сходства между китайскими и персидскими или ассирийскими барельефами. Тот факт, что это искусство возникло в Китае как раз в то время, когда ханьская империя устанавливала контакты с греко-бактрийскими царствами и Парфией, оправдывает версию, что китайцев вдохновляли западные образцы. Возможно, этот факт не означал простого подражания: сюжеты, выбираемые мастерами, были китайскими, а стиль характеризовался собственной художественной традицией. Некоторые мотивы, возможно, и были заимствованы или взяты из иранских образцов, но в целом ханьские творцы черпали вдохновение в собственном наследии, в частности, в "облачных узорах", а также в наблюдениях за повседневной жизнью своей страны в то время, как, например, в сценах, изображающих пиры, охоту и ритуальные процессии. Ханьские китайцы заимствовали с запада скорее идею, чем стиль. Новый вид искусства, резьбу по камню, они узнали в результате контактов с Парфией и эллинистическим Востоком. Однако они развивали его в соответствии со своей родной традицией и с природным гением богатой на творческую мысль эпохи. В другом виде искусства ханьцы являлись пионерами. Вплоть до недавнего времени считалось, что фарфор был изобретен позднее. Сами китайцы приписывали достижение совершенства в обработке керамики сунскому периоду и датировали начало производства фарфора не ранее VI-VII века. Открытия, сделанные в начале нашего столетия в ханьских захоронениях в Шэньси, позволяют констатировать, что уже в конце Хань, во II-III веках изготовлялись, хотя и в ограниченном количестве, глазированные фарфоровые изделия (протофарфор). Некоторые части этих изделий, которые не следует путать с хорошо известной зеленой глазурью на бесчисленных ханьских вазах, были известны коллекционерам еще в XIX веке, но считались танской, либо даже сунской работой. Фарфоровые изделия конца Хань - это не фарфор в строгом смысле слова, но в техническом отношении они представляют собой промежуточный этап между глазированной керамикой и собственно фарфором. Окончательное совершенство искусство мастеров приобрело лишь несколько столетий спустя. Оно считается одним из самых ярких и хорошо известных достижений китайской цивилизации. Однако первоначальный импульс был получен во время контактов с иранской культурой при ханьской династии. Одновременно с появлением новых форм искусства при Хань продолжались работы по бронзе и яшме, что, впрочем, не стало простым увековечиванием неизменного классического стиля. В империи появились новые, более свободные, непринужденные и широкие вкусы. Искусство, даже религиозное, стало более мирским, ибо влияние чужеродных стилей проникало и в ограниченные в прежнюю эпоху строгими рамками сферы. Бронза медленно уступала место железу по причине большей пригодности последнего. Однако, она оставалась избранным материалом для изготовления жертвенных сосудов и ритуальных принадлежностей, а также зеркал, для которых, без сомнения, железо считалось неподобающим. Тесные контакты между ханьской империей и сюнну, как мирные, так и военные, повлекли за собой появление новой орнаментации в металлических изделиях, так называемого "скифского" типа. По всей видимости, это искусство возникло в западной Азии, откуда распространилось по степным районам евразийского континента. Самые часто встречающиеся мотивы - поединки животных или же изображения одного животного в прыжке. Нередко животные находятся друг против друга и создают некие смешанные образы, когда конечности одного зверя становятся туловищем и головой совершенно иного создания. На собственно скифских предметах самые распространенные звери - тигр, олень, бык и лошадь, но когда это искусство пришло в Китай, к ним добавились мифические дракон и феникс, а также слоны, неизвестные северным народам. Художнику не нужно было подчинять свою фантазию строго утвержденным канонам на композиции, фигуры животных создавались с вдохновеньем, и были приисполненны движения. Самыми распространенными предметами скифского искусства являются лошадиная упряжь и прямоугольные пластины, которые можно было носить как амулеты. Такие бронзовые вещи находят по всей северной Азии и в самом Китае. Весьма вероятно, что они были сделаны в Срединном государстве для продажи кочевникам севера или же для китайских всадников, ибо что касается искусства управления конем или оснащения для езды, то тут китайцы легко воспринимали обычаи соседей. Ханьские мастера заимствовали скифский стиль орнаментации при работе не только над бронзой и другими металлами, но и над текстилем. Китайские ученые обычно мало внимания уделяют описанию искусств, "недостойных" ученого. Мы слышим о живописи, каллиграфии и поэзии, хотя время не донесло до нас ниодной работы художника. С другой стороны, в доступных нам ханьских текстах ничего не говорится о барельефах, лаке или текстиле, о которых мы знаем благодаря археологическим находкам. Сыма Цянь в своем всеобъемлющем труде действительно упоминает о производстве шелка, но не дает никаких сведений о том, произведения какого качества и рисунка пользовались популярностью у богатых людей его эпохи. Из западной классической литературы известно, что в Римской империи китайский шелк являлся ценным и невероятно дорогим товаром. Однако эта информация, какой бы важной она ни была для истории торговли в древнем мире, ничего не добавляет к истории искусства. К счастью, археология отчасти восполнила пробелы. Открытия, сделанные А. Стейном в Лоулани и Дуньхуане в китайском Туркестане, а также экспедицией Козлова в Монголии, позволили получить бесценные образцы ханьского шелка в дополнение ко многим уже известным предметам ханьского ремесла. А. Стейн побывал в 1914 году в Лоулани, пустынных развалинах в районе Лобнора, гарнизонном пункте на маршруте в Кашгар и Парфию. К концу ханьского периода южный маршрут стал невозможным из-за пересыхания колодцев, и Лоулань оставили. Сухие пески сохранили материалы, которые полностью погибли бы во влажной почве. Точную дату находки было бы трудно установить, если бы не относительные данные. К счастью, А. Стейну удалось найти в разрушенной водонапорной башне за пределами пограничной крепости Дуньхуан на крайнем северо-западе Ганьсу такие же шелковые ткани,

которые, вкупе с другими находками, могут быть точно датированы I веком до н. э. То, что богатые шелковые уборы и портьеры были найдены в столь удаленном и неподходящем месте, вдали от цивилизованных центров ханьской империи, может показаться странным. Объяснение в том, что в ханьские времена шелком платили жалованье солдатам. Сыма Цянь указывает, что У-ди в ходе инспекционной поездки по северным гарнизонам вдоль Великой стены щедрой рукой раздал более миллиона кусков шелка. Не так уж невероятно, что некоторое количество шелка, найденное в разрушенной водонапорной башне около Дуньхуана, являлось частью императорского подарка. Вне зависимости от того, был ли этот шелк вознаграждением для армии или же он предназначался для экспорта на запад, он позволяет судить о качестве и техническом совершенстве производства шелка при Хань. Если такие запасы шелка считались подходящим жалованьем для армии или товаром для варваров, можно полагать, что материал, который предназначался для императорского двора и богатого чиновничьего класса, был куда более высокого качества. Образцы из Лоулани и Дуньхуана - это украшенные узорами цветные ткани с изысканными и сложными рисунками, сюжеты которых схожи с мотивами других видов ханьского искусства. На них изображены драконы и фениксы, сливающиеся друг с другом звери и птицы в стиле скифской орнаментации, фигуры всадников, похожие на образы барельефов, а также геометрические рисунки, на которые, видимо, оказали влияние декоративные мотивы текстильного искусства Византийской империи и Ирана. Экспедиция Козлова, снаряженная на деньги Российской Академии наук, вновь подтвердила как высокое качество ханьского шелка, так и то значение, которое ему придавали варвары. Экспедиция раскопала могилы вождей сюнну в долине реки Селенги, протекающей через север Внешней Монголии и впадающей в озеро Байкал. Сами находки свидетельствуют, что вожди жили в ханьскую эпоху и были, подобно более поздним кочевникам, страстными коллекционерами предметов роскоши всех цивилизаций, с которыми у них имелись связи. Вместе с китайским шелком был найден иранский текстиль, в котором явно просматриваются черты эллинистического искусства. Некоторые из украшенных вышивкой портьер - чисто греческого дизайна, они если и не были сделаны в греческом городе Причерноморья или Центральной Азии, то напрямую скопированы с греческих образцов. Таким образом, могилы в долине Селенги прямо указывают на существование одного из важных каналов сообщения между эллинистическим востоком и ханьской империей. Кроме шелка, в могилах обнаружили и другие предметы китайского производства. Возможно, что это - добыча, награбленная во время одного из пограничных набегов, или же часть врученных китайским посольством даров. Среди найденных китайских предметов есть также и лакированная чаша, и если захоронение действительно относится к ханьской эпохе, то оно подтверждает недавнюю находку ханьского лака в Корее. До того, как японские власти в Корее предприняли научные раскопки некрополя Лаклан около современного Пхеньяна в Северной Корее, о том, что при Хань создавали лаковые изделия, ничего не было известно. Считалось, что лак появился значительно позже. Поэтому находки Лаклана имеют особую важность для китайского искусства. Они не только доказали, что лак уже существовал в более раннее время, но, так как место было чисто китайским, а многие извлеченные предметы надписаны и датированы, их можно использовать в качестве стандарта для суждения о других предметах и находках, чья подлинность и датировка остаются под вопросом. Лаклан был военной колонией, основанной У-ди в 108 году до н. э. Он оставался центром китайского влияния в Корее вплоть до периода вторжений кочевников вслед за падением ханьской династии, когда китайская колония стала частью корейского царства. Хотя Лаклан и является отдаленной пограничной колонией, очевидно, что китайские чиновники окружали себя предметами китайского искусства и ремесла, доставленными со всех концов ханьской империи. Здесь, как и в случае с найденным в Туркестане текстилем, степень роскоши, в которой жили китайские правители этой далекой колонии, позволяет судить о бытовавших в столице нравах. В Лаклане, без сомнения, копировали моду двора, и резиденция губернатора была обставлена по скромному подобию императорского дворца. Из захоронений в Лаклане было извлечено более двухсот лакированных предметов, большей частью раскрашенных, в различном состоянии. Многие надписаны и датированы периодом между 85 годом до н. э. и 52 годом н. э. Надписи свидетельствуют, что их изготовили в Китае, на западе Сычуани, недалеко от Чэнду. Ювелирные изделия также присутствуют в захоронениях Лаклана. Золотая поясная пряжка была найдена в могиле, относящейся к I веку н. э. Так как ее обнаружили внутри деревянного гроба, возможно, она служила застежкой на погребальных одеждах. Работа инкрустирована камнями, на первый взгляд, бисером, который подчеркивает замысловатое изображение сплетенных драконов. Интересно, что такой орнамент нашли в могиле провинциального чиновника. Позднее дракон стал императорским символом, который не мог использовать подданный. Обычай, видимо, в ханьский период не был столь строгим, хотя возможно, что такая драгоценность могла быть и императорским подарком, который владелец пожелал взять с собой в могилу. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Раскопки китайских ученых в Чанша-Мавандуй (пров. Хунань), 70-е годы открыли несколько чрезвычайно ценных захоронений середины II века до н. э. - Прим. ред.

Часть третья. Эпоха смуты

Глава XI. Падение первой империи

Период почти в четыре столетия, разделяющий падение первой сильной централизованной империи Хань и восстановление единства при династии Суй, является в истории Китая эпохой, по своему характеру наиболее приближающейся к "Векам мрака" в истории Европы. Причины были схожими. За крушением мировой ханьской империи, как и за падением Рима, последовали нашествия варваров, которые, хотя и оказались в Китае менее разрушительными, уничтожили централизованное государство и сдерживали культурное развитие восточного мира. В Китае последствия коллапса и варварских нашествий были не столь серьезны, как на Западе. Память о прошлом сохранилась. На языке ханьской династии продолжали говорить, литературу по-прежнему читали, и преемственности китайской цивилизации не был нанесен непоправимый ущерб. В южной империи, избежавшей нашествия кочевников, традиции и культура ханьской эпохи продолжались, да и на севере китайское общество показало себя слишком зрелым, чтобы трансформироваться под влиянием завоеваний; наоборот, оно поглотило пришельцев и сделало их частью китайской жизни. Тем не менее, кочевническое завоевание и предшествовавшие ему войны и смуты принесли опустошение. Древние центры китайской цивилизации были разрушены и остались запущенными. Огромная императорская библиотека в Лояне погибла, а вместе с ней канули в лету многие древние книги, пережившие преследование циньской династии. Впереди захватчиков бежало множество людей, искавших убежища за Янцзы, а их место частично заняли чужеродные общности. Эта миграция имела далеко идущие последствия. Вплоть до конца ханьской династии северная равнина и северо-западное плато оставались центром китайской культуры; земли в долине Янцзы и к югу от нее являлись колонизованными территориями, менее цивилизованными и малонаселенными. После завоевания кочевников центр переместился на юг. Долина Янцзы полностью и окончательно превратилась в китайский ареал и с тех пор вносила большой вклад в национальную культуру. Для Сыма Цяня нынешние провинции Чжэцзян и Цзянсу все еще были горными, полуварварскими странами, но при династии Тан, когда империя снова была объединена, эти земли, сердце южной империи в период разделения, уже стали такими же китайскими, такими же цивилизованными, как и провинции двора. Ханьская династия пала из-за старого зла, проявлявшего себя с самого образования централизованного государства - чрезмерной власти безответственных людей, находившихся рядом с троном. Ранняя Хань погибла, разрушенная непомерными амбициями семей императриц, что привело к узурпации трона Ван Маном. Когда Хань была восстановлена, это зло было в какой-то мере ослаблено, ибо лишь несколько раз при Поздней Хань семьи императриц пытались узурпировать власть, а некоторые были низложены или же истреблены по обвинению в замышлении измены. Ханьский дом, таким образом, мог в течение более чем столетия править в обстановке относительного мира и стабильности. Это была великая эпоха, ставшая свидетельницей не только открытий и завоеваний Бань Чжао, но и литературных трудов его семьи и их современников. Лишь в правление императора Шунь-ди (126-144) отчетливо проявилась новая слабость в управлении, которой впоследствии суждено было разрушить империю. Власть дворцовых евнухов, впервые ставшая серьезным политическим фактором именно тогда, явилась следствием отчасти произвола семей императриц, отчасти же той уединенной жизни, которую императору следовало вести по дворцовому этикету. Он редко покидал свой дворец или сады вокруг него. Министры государства видели своего повелителя только на официальных аудиенциях, где всю процедуру определял строгий ритуал. Когда он путешествовал, дороги были очищены от людей и охранялись, ибо никто не имел права даже взглянуть на монарха. В Китае "кошка не могла смотреть на короля". Китайское обращение к императору "цзе ся" буквально означает "под ступенями". На аудиенции министры не могли обращаться непосредственно к повелителю со своим мнением или советом. Они обращались к чиновникам, стоявшим около возвышающегося трона, находившимся "под ступенями" и передававшим слова императору. Тем самым подчеркивалась отчужденность последнего. С другой стороны, женщины и приставленные к ним евнухи, единственные "мужчины", которым разрешалось бывать на женской половине, постоянно и непосредственно общались с императором. Только они имели достаточно возможностей, чтобы узнать слабые стороны его характера, играть на его предрассудках и потворствовать его капризам. Они были единственным каналом, по которому император узнавал о том, что происходит за стенами дворца. Министры могли подносить меморандумы, писать доклады, но сплетни внешнего мира император слышал только от евнухов, он знал лишь то, что они считали нужным ему сообщить. Ранее, когда будущие властители воспитывались за пределами дворца и начинали царствовать зрелыми мужчинами, это влияние было незначительным. Когда же наследник, как это часто случалось во II веке н. э., рождался и рос во дворце, с детства окруженный евнухами, император превращался в игрушку в руках приближенных, знавших его слабости, определявших все его знания о внешнем мире и настраивавших его против министров, намеревающихся противиться их власти. Ханьский Шунь-ди был первым, кто пожаловал своим фаворитам-евнухам титулы и официальные ранги, но так как их непопулярность росла так же быстро, как и влияние, оно было сведено на нет большим авторитетом братьев императрицы по фамилии Лян. Эта семья доминировала при дворе в течение двадцати лет, и среди ее членов было семь принцев, три императрицы, шесть императорских наложниц и трое главнокомандующих. Трое принцесс были отданы женами в семью, и не менее пятидесяти семи ее членов служили министрами при дворе и губернаторами провинций. Тем не менее, победа евнухов стала прямым следствием неограниченной власти именно этой семьи, которая сама представляла угрозу для трона. Хуань-ди (146-167) опирался на евнухов в борьбе против семьи Лян, которая отравила его предшественника, когда он был еще ребенком, но Ляны полагали, что тот будет сопротивляться их власти. В 159 году императрица умерла, и молодой император с помощью евнухов, ненавидевших клан Лянов, совершил дворцовый переворот и истребил возможных узурпаторов. Так как Ляны были уничтожены, император, считавший, что евнухи зарекомендовали себя как лучшие друзья в борьбе против могущественных противников, в дальнейшем во всем полагался на них. Вскоре власти у них стало больше, чем когда-либо было у семей императриц, но пользовались они ею гораздо менее мудро. Их единственной целью являлось личное обогащение. Будучи выходцами из самых низов общества, они не упускали ни малейшей возможности протянуть руку к попадавшимся на их пути богатствам. Оказавшись в центре государственной машины, они вскоре приобрели полный контроль над гражданскими службами и наполнили их своими родственниками и ставленниками. Продвижение и назначение зависели только от их доброй воли, а купить их расположение можно было только за золото. Почести, награды, титулы и власть давались только тем, кого евнухи хвалили перед императором, а уделом тех честных чиновников, кто пытался препятствовать коррупции и донести до императора истинное положение дел, были тюрьма и пытки. Провинциальные чиновники, вынужденные покупать свои места за огромную плату евнухам и сохранявшие их, только если продолжали делать ценные подарки, компенсировали свои убытки присвоением государственных доходов и эксплуатацией населения. Народные восстания жестоко подавлялись, а заточенный в своих стенах император даже не знал ни об их масштабе, ни об их причинах. За 21 год правления Хуань-ди злоупотребления выросли непомерно, а против власти евнухов так никто и не выступил. Ученое сословие, со времен У-ди считавшее гражданскую службу своим поприщем, а ученость - единственным и абсолютным показателем достаточной квалифицированности для занятия государственного поста, негодовало, видя, как должности раздаются по прихоти евнухов или покупаются за деньги, причитающиеся им же. Многие ученые семьи были отнюдь не богаты, и теперь, вне зависимости от заслуг, у них не было никаких шансов получить предпочтение. Полководцы, видевшие, как некомпетентные люди поднимаются вверх благодаря взяткам евнухам, а достойные командиры лишаются звания, будучи не в состоянии или не желая делать то же самое, устранились от дел, и их преданность охладела. В этих двух классах и возникла сильная оппозиция евнухам, но отсутствие контактов между учеными и военными не позволило осуществиться совместной попытке избавить от них двор. В 166 году ученые основали общество, которое под благовидным предлогом распространения конфуцианского учения вскоре превратилось в инструмент открытой оппозиции власти евнухов. Симпатии народа были на стороне ученых, и не только потому, что китайцы всегда испытывали глубокое уважение к образованию и учению, но и потому, что простые люди сами страдали от чрезмерных поборов евнухов так же, как и чиновничий класс. Благодаря поддержке народа ученые и чиновники, не пользовавшиеся расположением евнухов, добились некоторого успеха. После смерти Хуань-ди в 167 году они обвинили нескольких самых печально известных евнухов и их ставленников в провинциальной администрации. Если бы новый император Лин-ди поддержал ученых, власть евнухов было бы легко устранить, ибо она покоилась только на доверии к евнухам самого государя. К сожалению, Лин-ди взошел на престол в возрасте двенадцати лет. Императрица-регентша поддержала ученых и доверила управление делами членам общества. Однако малолетний император с самого рождения находился под влиянием евнухов, не упускавших ни малейшей возможности опорочить в его глазах ученых и их общество, которое они представили предательской организацией. Установив полный контроль над малолетним императором, евнухи не теряли времени, чтобы нанести смертельный удар своим врагам.

В 168 году н. э., в первый год правления императора, они осуществили дворцовый переворот, взяли под стражу императрицу-регентшу и, провозгласив общество ученых тайной сектой, добивающейся низложения императора, легко убедили его подписать указы, повелевающие арестовать, осудить и казнить ученых. Общество было запрещено, его последователи и младшие члены подверглись преследованиям и тюремному заключению, а органы управления очистили от всех, сочувствующих им. Император, узнав об этих событиях только то, что считали нужным сообщить ему евнухи, пребывал в уверенности, что преданные приближенные подавили опасный бунт. С этого дня евнухи получили неограниченную власть, обвиняя каждого осмелившегося на критику в содействии запрещенной организации, чего оказывалось достаточно для вынесения смертного приговора. Последствия для империи были фатальными. Сами евнухи, которым не разрешалось в обычной ситуации покидать дворец, не знали о тех беспорядках, которые вызвала в провинции их жадность. В администрации хозяйничали их выдвиженцы, естественно, не желавшие критиковать политику своих покровителей. Крестьянство пребывало в нужде и отчаянии и могло последовать за любым лидером, который облегчил бы его беды. В течение нескольких лет в центральных провинциях свирепствовала эпидемия, противоядие от которой нашел некий Чжан Цзюэ, странствующий маг. Обладал ли он на самом деле искусством врачевания, или же болезнь была восприимчива к излечению верой, но волшебное лекарство из чаши чистой воды и заклинания имело огромный успех. Вскоре провинции были полны преданных приверженцев Чжан Цзюэ, уверовавших, что своими жизнями они обязаны его искусству. Вскоре Чжан Цзюэ окружала огромная масса учеников. Обладая такой поддержкой народа, он вознамерился использовать свой успех и поднять оружие против ненавистного и тиранического правления евнухов (184 год). Так началось знаменитое "Восстание Желтых повязок", получившее такое название по отличительному знаку последователей Чжан Цзюэ. Это восстание, ставшее прямой причиной падения ханьской династии, являлось прототипом всех народных движений, возглавляемых тайными обществами, которые в последующие времена возникали как протест против произвола. Многие из более поздних движений, если не все, заявляли, что владеют секретным методом вожака "желтых повязок", обещавшего своим последователям неуязвимость на поле боя после того, как они примут магическое лекарство. Чтобы подавить восстание, ханьский двор вынужден был собрать большие армии; средства на эти войска опустошили казну, а коррупция евнухов, вмешивавшихся во все дела и даже бравших взятки от восставших, мешала эффективным действиям. В результате способные командиры возненавидели политику двора и затаили глубокое негодование против евнухов. Когда Лин-ди, не оставив прямого наследника, умер в 189 году, между армией и евнухами началась ожесточенная политическая борьба. Влияние ученых было подорвано разгоном общества; поэтому армия, обученная в новой войне, вошла в конфликт с двором, контролируемым евнухами. Предотвратить беду было некому. Евнухи открыто выступали против принца, которого поддерживал брат императрицы, главнокомандующий Хэ Цзинь. Чтобы добиться своей цели, при необходимости силой, он получил указ регентши, своей сестры, повелевающий элитным войскам прибыть в столицу. Он надеялся устрашить оппозицию силой. Многие полководцы, возвращаясь к тому, о чем говорили ученые, убеждали его истребить всех евнухов до последнего. Но императрица не согласилась на такой план, и брат подчинился ее воле. Итог для него оказался печальным. Уверенный, что, раз его войска в столице, евнухи не осмелятся его тронуть, он приказал своим воинам стать на постой и ждать, пока подойдут и другие, не желавшие особенно спешить части. Евнухи, очевидно, не осознавая силы оппозиции и той ненависти, которую они вызывали у всех, наивно решили напугать армию, устранив командующего. По поддельному приказу Хэ Цзинь был вызван во дворец и убит сразу же, как только там появился. Затем евнухи выставили на воротах голову, дабы устрашить его командиров. Последствия были прямо противоположными. Войска, возглавляемые командирами, ворвались во дворец, где убивали каждого встречного евнуха. В суматохе император был похищен и оказался в руках одного известного своей жестокостью командующего армией. С этого дня ханьская империя погрузилась в анархию, столица и дворец были разграблены и разрушены, а император стал пешкой, которую захватывали или похищали, в руках соперничающих военных кланов, разделивших империю на части. Официально династия просуществовала до 221 года , когда последний ханьский монарх, бывший долгое время марионеткой знаменитого полководца Цао Цао, вынужден был отказаться от трона в пользу его сына Цао Пи. Время анархии получило название периода Троецарствия (сань го). Царство Вэй было основано на севере Цао Цао, царство У - семьей Сунь на востоке со столицей в Нанкине, а Шу-Хань - Лю Бэем, далеким родственником ханьского дома, правившим в Чэнду в Сычуани. В Китае это время пользуется удивительной славой, что объясняется его увековечением в литературе в знаменитом цикле полуисторических, полулегендарных рассказов, известных как "Сань го янь и", который, хотя и был в своей нынешней форме создан не ранее минской династии, основывается на гораздо более древних рассказах. Благодаря популярности этого романа и тому, что из него почерпнуты сюжеты многих пьес, период Троецарствия, время кровопролития и смуты, стал для китайцев идеализированным "золотым веком" рыцарства и приключений, известным народным массам гораздо лучше, чем любая другая эпоха их долгой истории. Найдется немного китайцев, не знающих знаменитой эпиграммы Цао Цао, оправдывающего себя за убийство по недоразумению своего хозяина: "Я лучше предам весь мир, чем позволю миру предать меня". Гуань Юй, один из героев-полководцев того периода, ныне почитается как Гуань-ди, бог войны, и является одним из самых любимых в народе божеств, ибо, в отличие от Марса, он предотвращает войну. Если период Троецарствия очистить от густых наслоений романтических сказок, окружающих его главных персонажей, он предстает печальной эпохой предательства и жестокости. В 220 году Цао Пи, сын Цао Цао, низложил своего номинального повелителя, императора Сянь-ди, и тем самым уничтожил последнюю видимость существования ханьской империи. Для этой цели была введена церемония, впоследствии ставшая конституциональной практикой в Китае. Прежде не было случаев мирной передачи императорской власти другой семье. Цинь уничтожили еще до того, как Лю Бан стал императором, чжоуских ванов лишили их последних владений силой. Ван Ман, отнявший престол у последнего императора Ранней Хань, попросту присвоил принадлежавшую малолетнему императору печать и заставил двор признать его государем. Он вошел в историю как узурпатор, и его правление не считается легитимным. Цао Пи первым делом получил от двора петицию с просьбой о том, чтобы он взошел на престол. Он отказывался до тех пор, пока ханьский император, догадавшийся, что от него требуется, трижды в письменной форме не отказался от трона и не послал печать Цао Пи. На четвертый раз всесильный министр милостиво согласился на эти настойчивые просьбы. Отказ от трона дал возможность устроить публичную церемонию, чтобы подчеркнуть легитимность вступления на престол Цао Пи. За пределами дворца был сооружен огромный помост, взойдя на который в присутствии всего двора, Цао Пи получил печать империи из рук Сянь-ди, а затем сел на императорский трон. Первым актом нового императора стало совершение жертвоприношений Небу, чтобы обрести божественное согласие. Низложенному императору был дарован приличествующий его сану титул, а Цао Пи взял в свой гарем обеих дочерей Сянь-ди, чтобы быть похожим на Яо, который, как гласит предание, женился на обеих дочерях Шуня. Новая династия Вэй царствовала недолго, и под ее юрисдикцией находились только северные провинции. Правители южных государств У и Шу-Хань также приняли императорский титул, а историки впоследствии полагали, что легитимными императорами были именно последние, ибо они принадлежали к дому Хань, хотя территория Шу-Хань и была меньше, чем земли других двух царств. В 265 году Сыма Янь, главнокомандующий войсками Вэй, представитель клана, монополизировавшего военную власть в северном государстве, обошелся с потомком Цао Пи, как этот узурпатор с последним императором Хань, и провел такую же церемонию передачи власти. Новая династия Цзинь на короткий срок объединила империю, в 280 году покорив царство У, но семья Сыма, параллельная ветвь того самого древнего клана, к которому принадлежал Сыма Цянь, оказалась неспособной удержать завоевания. У основателя династии Сыма Яня, получившего посмертный титул У-ди, было не менее двадцати пяти сыновей, и он совершил трагическую ошибку, раздав земли им в уделы. Его наследник оказался слабым, ему недоставало характера, чтобы держать контроль в своих руках. Начались гражданские войны между братьями, и управление свелось к анархии. В 304 году один из князей призвал на помощь сюнну. В то же время другой обратился за помощью к сяньбэй (сяньбийцам), еще одному племени кочевников, принадлежавшему к тюркской ветви. Как и готы, вначале считавшиеся наемными войсками Рима, а затем захватившие империю, вождь сюнну, заявивший, что по материнской линии он является потомком ханьской принцессы, не колеблясь, начал войну. Империя, сбитая с толку предательством цзиньских принцев, не оказала эффективного сопротивления захватчикам. В 311 году сюнну, уже основавшие в Шаньси царство, названное Хань в память о происхождении вождя, захватили Лоян и взяли в плен цзиньского императора. В 316 году они пленили также его преемника, укрывшегося в Чанъани, и с этого момента весь Китай к северу от бассейна Янцзы был потерян для Цзинь. Хотя первый вождь сюнну, Лю Юань, принял китайское имя и был даже весьма хорошо начитан в китайской литературе, его преемники

остались варварами, и их царствование ознаменовалось разрушениями и резней. Лоян был разграблен и сожжен, и в этой катастрофе погибла императорская библиотека династии Хань. Состояние Чанъани, бывшей столицы империи, разграбленной кочевниками, описано так: "В то время в Чанъани было не более ста семей. Сорняки и колючки росли повсюду, как в лесу. В городе можно было найти всего четыре повозки. У чиновников не было ни церемониальных одежд, ни печатей. Вместо этого они использовали таблички из шелкового дерева, на которых были выцарапаны их имена и ранг". В 316 году после явного краха попыток сопротивления на севере, цзиньский двор бежал в Нанкин, где на престол был возведен новый император. Этот город, бывший ранее столицей царства У, уже превратился в главный центр южных провинций. Сейчас он стал убежищем для потерявших владения цзиньских императоров, относительно мирно правивших южными провинциями до 420 года. В это время север переходил из рук одних кочевников и их вождей к другим. Анархия и спасла юг от такой же участи. Ни один правитель севера не мог с достаточной степенью безопасности вторгнуться в долину Янцзы, ибо эти земли крайне неудобны для конницы, на которой и основывалась мощь сюнну и других племен. Попытка захватить южную империю была предприняла в 387 году, но окончилась катастрофически в ходе решающей битвы. Последствия этого сражения (при Фэйшуй) оказались двоякими. Юг был спасен, а северные царства, ослабленные неудачей, пали жертвой нового нашествия кочевников тоба, завоевавших весь север и основавших династию, просуществовавшую до 557 года. Тоба принадлежали к тунгусской ветви и оказались лучшими правителями и организаторами по сравнению с сюнну и сяньбэй. Они быстро восприняли китайскую культуру и смешались с местными жителями. В 500 году вэйский император издал указ, запрещающий использование кочевнического языка, одежды и обычаев. Таким образом, династия Вэй полностью идентифицировалась с китайской культурой и много сделала для сохранения и восстановления ханьской литературы. Та легкость, с которой дикие варвары-кочевники ассимилировались китайской цивилизацией, явно не соответствует предположению, что вторгшиеся племена были многочисленны. Древней статистике доверять трудно, но традиционная цифра в 50 тысяч воинов, участвовавших в первом завоевании, которая, будучи помноженной на четыре, дает примерную численность племени в 200 тысяч человек, возможно, не столь уж далека от истины. Когда император Вэй издал указ, запрещающий кочевнические обычаи, в Хэнани, где находился двор, пришлого населения было всего 14 700, и даже если имеются в виду семьи, то все равно кочевников оставалась горстка. К концу периода раздробленности, то есть к 589 году две расы перемешались настолько, что можно было найти лишь очень немного семей чисто кочевнической крови, и все они восприняли китайский язык и культуру. Таким же образом и нынешние манчжуры давно утратили свой язык и почти полностью переняли китайские обычаи и нравы, несмотря на то, что вплоть до падения последней династии в 1911 году существовал закон, запрещавший смешанные браки с китайцами. Захватчики IV и V веков, которых было не так много, как манчжуров, никогда не запрещали смешанные браки и, как уже отмечалось, активно поощряли принятие китайской культуры и обычаев. К VI веку они смешались с коренным населением в еще большей степени, чем манчжуры сегодня. Южная империя, несмотря на утомительные пограничные войны и осады городов, в защите которых китайцы преуспели, после битвы при Фэйшуй никогда не подвергалась серьезной опасности. Хотя династия Цзинь пала в 420 году, а затем сменилось четыре кратковременные династии, внутренние проблемы не открыли дорогу северным завоевателям. При династии Лян (502-557) двор в Нанкине превратился в центр культуры и искусства под покровительством ревностного поклонника буддизма императора У-ди (502-549), единственной, пожалуй, достойной интереса личности из императоров, занимавших южный престол. Когда он умер в возрасте 86 лет после того, как Нанкин оказался в руках восставших, слава южной империи сошла на нет. Династия Чэнь, последняя из правивших в Нанкине, не контролировала весь бассейн Янцзы и бесславно пала под атакой новой северной державы Суй. Эта династия была основана китайским полководцем Ян Цзянем, зятем последнего правителя династии Северной Чжоу, пришедшей на смену Вэй. После падения Вэй север пережил новый период разделения и анархии, остановленный узурпацией престола Ян Цзянем, воцарением китайского правящего дома и воссоединением империи под властью одного императора в 589 году. Зыбкостью власти и крушением императорского престижа характеризовались все недолговечные династии севера и юга, китайские и кочевнические. Едва ли за это время появилась хотя бы одна выдающаяся царственная особа. Основатели были "солдатами удачи", порой низкого происхождения, порой, как, например, семья Сяо, основавшая на юге династии Ци и Лян, древнего и знатного рода. Их потомки в равной степени не имели ни престижа, ни способностей. Поэтому любой удачливый полководец или могущественный министр являлись соперниками императора и потенциальными узурпаторами. Да и сам правитель был либо узурпатором, либо сыном узурпатора, и не мог рассчитывать на верность и почитание, оказываемые древним родам. Провинции попали в руки могущественных кланов, которых нельзя было лишить власти, ставшей наследственной. Особенно этим характерен юг, хотя и в северо-западных провинциях также возникли из небытия такие типично феодальные отношения. Сычуань в течение долгого времени оставалась независимым государством, не подчинявшимся ни Нанкину, ни северным династиям. Ханьская система гражданской службы, основывавшаяся на образованности, была полностью забыта. В этот период "Шести династий" или "Южных и Северных династий", как он иногда называется, правили следующие династии: Юг, столица - Нанкин Цзинь 317-419 (103 года) Сун 420-477 (59 лет) Ци 479-501 (23 года) Лян 502-556 (55 лет) Чэнь 557-587 (32 года) Север, столицы - Лоян, Датун и др. Северная Вэй 386-532 (149 лет) Западная Вэй 535-554 (22 года) Восточная Вэй 534-543 (16 лет) Северная Ци 550-577 (39 лет) Северная Чжоу 557-581 (32 года) Суй (на севере) 581-587 (7 лет) Некоторые из северных династий управляли не всей территорией, но, по мнению китайских ученых, меньшие региональные царства, не соответствуют статусу "династических". Такие печальные условия и неискоренимая анархия способствовали распространению буддизма, который стал доминирующей религией на севере и юге. Новое учение находило отклик в сердцах людей, живших в мире жестокости и нестабильности. Отвергнуть общество, отказаться от состояния и искать покоя в монастыре в горах превратилось в моду среди мыслящих людей. Те же, кто не мог решиться на крайний шаг, внесли свой вклад в строительство храмов и пагод и украшение их произведениями искусства. Нанкинский двор оказал сильное культурное влияние на провинции южной империи, в ханьскую эпоху бывшие захолустьем. Бегство ученых на юг после падения Лояна принесло туда цивилизованность и придало значимости этим провинциям, которой они не имели в ханьскую эпоху, но которая в последующие века возрастала все больше и больше, пока юг не стал подлинным центром империи. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Правильнее - "би ся". - Прим. ред. 2 Точнее, до 220 года. - Прим. ред.

Глава XII. Даосизм и буддизм. Поздний даосизм

Последовавшая за падением ханьской империи эпоха смут имела огромное значение для истории религий в Китае. Третий и четвертый века, эра войн и беспорядков, стали свидетелями подъема и развития двух религиозных систем, превратившихся с тех пор в единственную альтернативу конфуцианской ортодоксии. О появлении и распространении буддизма будет сказано в следующей части; здесь же вниманию читателя предлагается краткий обзор той трансформации, которую претерпел даосизм, главный соперник буддизма. Превращение даосизма в религию стало итогом победы конфуцианской школы, превратившейся в ортодоксальную философию, пользующуюся покровительством государства. Новое конфуцианство в переработке ханьских ученых полностью отошло от древних таинственных ритуалов колдунов "у". Ученые, превозносившие моральные добродетели и подчинявшие их покровительству Неба, высшего божества, конечно, были недовольны любыми формами поклонения "еретическим" божествам, проповедовавшимися колдунами и магами. Даосизм со своей доктриной недеяния, со своим мистицизмом и пренебрежением к ритуалу и церемониям, столь ценившимся конфуцианцами, в той же степени критиковался ортодоксальными учеными. И даосизм, и культы колдунов "у" своими корнями уходили в глубь культурной жизни китайцев. Достаточно сухие доктрины конфуцианцев были мало обращены к народу. Поэтому не так уж удивительно, что главная "еретическая" философия — даосизм — объединил силы с отрицаемой конфуцианцами народной религией. Этот альянс, давший рождение позднему даосизму — религии в большей степени, чем философской школе — укреплялся в связи с появлением нового соперника — буддизма. И буддийская, и даосская философии отрицали ценность мира явлений и обращались к мистической стороне человеческой природы. Так как религиозный инстинкт осуждался конфуцианской ортодоксией, новые вероучения неизбежно должны были найти широкий отклик. Буддизм утверждал надежду на нирвану и вечное счастье в "западном раю". Даосизм, в котором прежде не существовало концепции "жизни после жизни", обещал обретение бессмертия с помощью алхимической практики. Так божества, популяризируемые магами при дворе У-ди, были систематизированы даосской интерпретацией и синтезированы в обширный пантеон, связанные с которым культы и методы практики соперничали с буддийскими легендами и идеями, а зачастую и прямо заимствовали у них. По традиции создание нового движения приписывается Чжан Дао-лину, уроженцу Чжэцзяна , оплота культов "у", жившему при императоре Гуан У-ди, первом властителе Поздней Хань. Говорят, что Чжан Дао-лин родился в 34 году и жил вплоть до 156 года, то есть 122 года, что совершенно невозможно. Большую часть жизни он провел в уединении в горах, где изучал алхимию и искал эликсир бессмертия. Даосская традиция считает его первым "тянь ши", или Небесным Наставником, и утверждает, что он обрел бессмертие и вознесся на драконе на небеса. На самом деле о Чжан Дао- лине сохранилось немного достоверных исторических сведений, хотя нынешний "Небесный Наставник" претендует на то, что является его прямым потомком. Другая история гласит, что Чжан Дао-лин был потомком Чжан Ляна, полководца Лю Бана, а сам Чжан Лян являлся отпрыском одной древней семьи в государстве Хань . Подобная родословная Чжанов была выдумана даосами, чтобы утвердить легенду о своем древнем происхождении, которая могла бы соперничать с подлинным происхождением от Конфуция семьи Кунов . Хотя большинство рассказов о Чжан Дао-лине явно легенды, вполне возможно, что именно в это время даосская философия начала инкорпорировать практику культов "у", а сами "у" стали называться "Дао ши", "мужами Дао". Наряду со все большим проникновением в даосизм магической практики продолжала свое существование и "чистая" школа даосского учения, привлекавшая ученых и поэтов, неудовлетворенных конфуцианской доктриной. В первые годы династии Цзинь (265–316) было известно сообщество даосских ученых, называвших себя "семью мудрецами из бамбуковой рощи". Их жизнь и взгляды, неприемлющие конфуцианского формализма и смут эпохи, весьма характерны для даосизма того времени. Историки (конфуцианцы, конечно) так описывают их деятельность: "Они почитали и превозносили пустоту и недеяние и пренебрегали ритуалами и законом. Они пили без меры вино и презирали дела мира". Лидер этого сообщества, Цзи Кан (223–262) был казнен Сыма Чжао, отцом первого императора Цзинь, в то время всесильным министром при дворе Вэй, одного из трех царств. Цзи Кан имел привычку развивать свои взгляды перед учениками и приобрел большую известность. Сыма Чжао пришел послушать его, но Цзи Кан не сделал ни малейшей попытки отнестись к министру с должной почтительностью; он просто не заметил его присутствия. Сыма Чжао был оскорблен, а позднее, услышав, что Цзи Кан в письме к своему другу Шань Тао пренебрежительно отзывался о Тане и У-ване, основателях древних династий Шан и Чжоу, воспользовался этим предлогом и казнил Цзи Кана как того, кто "смущает нравы эпохи и извращает правильное учение". Подлинной причиной его враждебности было то, что он сам замышлял отнять престол у своего номинального господина, императора династии Вэй, и счел пренебрежительное отношение Цзи Кана к Тану и У-вану скрытой критикой его самого, ибо, по мнению даосов, эти древние герои являлись узурпаторами, а не законными правопреемниками престола. Шань Тао, друг Цзи Кана, уроженец южного царства У, также был одним из "семи мудрецов". При династии Цзинь он занимал высокий пост главы ведомства общественных работ. Вероятно, он был не столь эксцентричен, как его друзья. Лю Лин, еще один из "семерки", слыл великим пьяницей. Он любил повторять, что пьяному человеку "мирские дела что ряска на воде". Он ездил по столице на маленькой повозке, запряженной оленем, а вслед за ним шел слуга с большой бутылью вина. Другой слуга нес лопату и имел приказание похоронить своего хозяина сразу же и без церемоний, где бы ему ни случилось умереть. Жуань Цзи и Юань Сянь, дядя и племянник, были, как и Лю Лин, горькими пьяницами. Профессиональные воины, оба они стали известными музыкантами. Юань Сянь бесстыдно гонялся за служанками. Однажды, когда он принимал гостей, он увидел, как хозяйка посылает куда-то свою прислугу. Он поднялся, не извинившись, быстро оседлал коня одного из гостей и погнался за девушкой, привезя ее обратно на крупе лошади. Его дядя Жуань Цзи, хотя и искренне преданный своей матери и опечаленный ее кончиной, приобрел среди ученых скандальную славу тем, что много пил во время траура. Ван Жун и Сян Сю, другие члены "бамбуковой рощи", были знаменитыми учеными. Брат Ван Жуна, городской управляющий в одной из северных провинций, осуществил на практике даосскую теорию недеяния с очевидным успехом. Сян Сю написал лучший из известных комментариев к "Чжуан-цзы", хотя и умер, не успев завершить работу. Поэтому часто это сочинение ошибочно приписывают Го Сяну, лишь закончившему его. Все семеро "мудрецов из бамбуковой рощи" намеренно культивировали такое эксцентричное поведение, протестуя против конфуцианского формализма и изощренных ритуалов, которыми ученые хотели окутать всю человеческую жизнь. За фасадом пьянства скрывались подлинные даосские идеалы простоты и гармонии с ритмом жизни. В своих сочинениях, принявших форму комментариев на даосских классиков, они развивали философские аспекты проповедовавшегося Чжуан-цзы учения. Ван Би (226–249), живший в период Троецарствия после падения Хань, посвятил свою жизнь именно этому направлению даосизма. Его комментарий к "Дао-дэ цзину" свидетельствует, что в III веке н. э. по-прежнему помнили и прекрасно интерпретировали классиков даосизма. Действительно, философский аспект даосизма не исчез полностью даже тогда, когда на сцену вышел новый, религиозно-мистический его тип . В доктринах одной из буддийских школ, а особенно школы Чань, также просматривается влияние даосизма. Всего несколько лет спустя после "семи мудрецов из бамбуковой рощи"стал очень известен другой даосский автор, уделявший большое внимание новым, магическим элементам, преобразовавшим старую философию. Гэ Хун, писавший под псевдонимом Баопу-цзы, был уроженцем Цзянсу и современником цзиньского Юань-ди, императора, восстановившего столицу в Нанкине после взятия Лояна сюнну. Гэ Хун написал книгу в двух частях. "Внутренние главы" говорят об алхимических процессах получения эликсира бессмертия, а также о превращении киновари и ртути в золото. "Внешние главы" связаны с философской проблематикой и искусством управления по даосским правилам. "Внутренние главы" представляют особый интерес, ибо они свидетельствуют о степени развития теории алхимии и ее связи с даосизмом. После рассуждений на тему о том, что человек может обрести бессмертие, ибо некоторые животные живут очень долго, а человек с помощью знаний и силы безусловно может превзойти обычных зверей, Гэ Хун в качестве примера приводит нескольких мужчин и женщин, ставших в прошлом бессмертными. Одна из глав его книги посвящена методам достижения бессмертия, где он дает рецепты снадобий и эликсиров. С помощью таких снадобий, как считалось, не только можно на столетия отдалить смерть, но и омолодить тело. Результат должен быть таким: "Седые волосы станут черными, выпавшие зубы вырастут снова, силы тела будут обновлены. Тот, кто попробует это, никогда не постареет, старый вновь станет молодым, он будет жить вечно и не умрет". Эти и другие схожие снадобья делали бессмертного способным проходить сквозь огонь и не обжигаться, идти по воде и не тонуть, подниматься в воздух, повелевать духами и демонами и оживлять мертвых. Гэ Хун наряду с поисками эликсира бессмертия большое внимание уделяет методу получения золота, которое, как надеялись, можно получить химическим путем. Он дает самые определенные и точные инструкции относительно этого процесса, хотя и не сообщает, смог ли он сам получить золото. Как пример химических знаний и методов времени, этот метод весьма интересен:

Процесс получения золота Используют большой железный сосуд диаметром в 1 фут 2 дюйма и высотой в 1 фут 2 дюйма, а также маленький железный сосуд диаметром в 6 дюймов. Возьми толченой красной глины, катти селитры, катти талька, катти тайчоуской железной руды , полкатти серы и один катти льда. Истолки все вместе и тщательно перемешай. Нанеси на внутреннюю поверхность маленького железного сосуда один катти ртути, полкатти киновари и полкатти "лян фэй" толщиной в два и одну десятую дюйма. Метод приготовления "лян фэй" следующий: десять катти свинца раскалить на железном подносе над очагом, из расплавленного свинца вскоре появится ртуть, вычерпай ее железной ложкой. Это называется "лян фэй". Перемешай все [составляющие] вместе, пока нельзя будет видеть ртуть. Затем оставь [смесь] в маленьком железном сосуде и закрой ее крышкой из талька и железа, чтобы сохранить. Поставь на очаг железные сосуды. Возьми из маленького сосуда верхние полдюйма расплавленной смеси и в течение трех дней и ночей нагревай ее на сильном огне, получится то, что называется красным порошком. Затем возьми десять катти свинца и нагревай в железном сосуде двадцать дней и ночей, затем перелей его в медный сосуд и добавь в расплавленный свинец красный порошок. Перемешай ложкой в один квадратный дюйм, и смесь сразу же превратится в золото. Гэ Хун также писал о магических заклинаниях и амулетах для тех, кто обитал в труднодоступных местах, горах или лесах. Их он рекомендовал вывешивать на дверях, балках и опорах домов. Новая школа алхимического даосизма процветала также на севере при династии Вэй (386–557), где даже пользовалась патронажем императора. В 415 году некий Коу Цянь- чжи, человек из хорошей семьи и младший брат губернатора провинции, живший в течение нескольких лет на горе Сун в Хэнани, якобы видел Лао-цзы. От божественного основателя даосизма Коу получил книгу нового учения в двадцати свитках, а также был назначен им "тянь ши", Небесным Наставником, главным даосом среди смертных . В 423 году Коу посетило еще одно видение. На этот раз ему явился правнук Лао-цзы, тоже бессмертный, и якобы дал ему дальнейшие наставления и подтвердил его статус "тянь ши". В 428 году Коу Цянь-чжи покинул свое убежище на горе Суншань и отправился ко двору вэйского императора Тай У-ди (424–452), который тогда располагался около Датуна в северной Шаньси. Император приветствовал Коу и принял его как главу даосов. Он и его ученики жили за государственный счет, и для них за городом был построен храм. Новый культ высоко почитался, и сам император нанес в 442 году визит в храм и получил таинственную книгу. Впоследствии каждый вэйский император по восшествии на престол отправлялся в даосский храм и получал книгу. Несколько лет спустя, в 448 году, Коу Цянь-чжи умер, но смерть учителя не подорвала веру среди его учеников. Наоборот, она стала причиной новых почестей. "После смерти его тело вытянулось, и когда ученики измерили его, оно оказалось длиной в 8 футов и 3 дюйма, но спустя три дня оно начало сжиматься, и когда его клали в гроб, оно было не более 6 дюймов в длину. Тогда ученики уверовали, что после смерти он обрел бессмертие, преобразился и исчез как бессмертный". Даосизм процветал при династии Вэй, а когда столица была перенесена в Лоян, там тоже построили даосский храм. Появились другие адепты, хотя никто из них не достиг славы Коу Цянь-чжи. Можно было ожидать, что даосы станут пренебрежительно относиться к соперничеству с буддизмом, чужеродным учением, задевавшим консервативные чувства китайцев, однако они сочли разумным пойти до некоторой степени на компромисс с новым учением. Коу Цянь-чжи описывал Будду как обретшего Дао среди "западных варваров" (индийцев) и ставшего бессмертным. Поэтому его можно было почитать, но, естественно, не в той же степени, как Лао-цзы или других высших даосских бессмертных. Соперничество буддизма и даосизма явилось причиной преследований, которых не избежали обе религии. Гонения на буддизм при императоре династии Вэй в 444 году обошли даосизм стороной, поскольку это гонение было инспирировано самими даосами на том основании, что буддизм — чуждое вероучение, не имеющее традиционной связи со столь любимым конфуцианскими учеными "золотым веком". В 555 году правитель северного государства Ци, занимавшего территорию северо- восточных провинций, созвал на диспут буддистов и даосов, желая объединить две соперничающие религии. Буддийские монахи вышли победителями, и император приказал всем даосам побрить головы и стать буддийскими монахами. Поначалу этому воспротивились, но когда четверо непокорных даосов были казнены, остальные "подчинились приказу" и с тех пор "во владениях Ци не осталось даосов". Гонения, однако, не были длительными, ибо незначительное время спустя, когда правление перешло к новой династии Северная Чжоу, обе религии процветали, как и прежде. В 574 году император династии издал указ, запрещающий и буддизм, и даосизм. Священнослужителей и монахов заставили вернуться к мирской жизни, сочинения были сожжены, а скульптуры Будды и даосских божеств разрушены. В 579 году его преемник изменил политику, храмы восстановили, и едва ли такие краткосрочные гонения чувствовались где-нибудь за пределами окрестностей столицы. На протяжении всего периода раздробленности новый даосский культ стабильно имел влияние и в народе, и при дворе. В южной империи даосизм не подвергался преследованиям, а влияние священнослужителей и магов при дворе порой было весьма значительным. К концу VI века даосизм прочно утвердился в своем новом обличье народной религии и соперника буддизма. Неотъемлемой частью его системы стали такие псевдонауки, как алхимия и астрология. Высшей целью приверженцев даосизма считалось обретение бессмертия с помощью магической практики и составления "эликсиров". Если эта высшая цель оказывалась недоступна, то, по крайней мере, можно было надеяться стать богатым, открыв секрет получения золота, или, в случае неудачи и в этом деле, продлить жизнь с помощью средств менее всесильных, чем "эликсир бессмертия". Последствия такого нового поворота для даосского учения были куда более важными, чем это обычно признается. Алхимия и медицина стали отождествляться с даосизмом, неортодоксальным культом, которому противостояли ученые-конфуцианцы. Когда даосизм находился в милости при дворе, враждебностью конфуцианцев можно было пренебречь, но когда такая поддержка терялась, против него восставала вся мощь конфуцианского влияния. Поэтому даосизм постепенно превращался в "презренную" народную религию, которая считалась учеными и образованным классом ужасным суеверием. Алхимия и медицина считались уделом даосских священнослужителей и разделили судьбу учения. Алхимия, хоть ее надежды и были неоправданны, а методы ошибочны, все-таки являлась матерью научной химии. В Китае над всеми подобными науками насмехались, считая даосизм суеверием "невежественного народа". Медицина, вдохновляемая даосскими идеями об эликсире жизни, разделила такую же участь. Образованные люди оставляли знания в этих областях даосам, среди которых людей низкого происхождения и малообразованных становилось все больше и больше . Такова была причина глубокой пропасти между знанием и наукой, что не позволило китайцам приобщиться к принципам точных наук. Научные открытия стали прерогативой даосских священнослужителей. Компас использовался для выбора благоприятного расположения могилы. Порох был открыт даосами в ходе поисков "философского камня", однако до того, как монгольские захватчики стали применять его в военных целях, для китайцев он служил лишь для того, чтобы отгонять злых духов с помощью фейерверков. Наука, да и все, что хоть чуть-чуть напоминало алхимию или эликсиры бессмертия, считалось шарлатанством, пристойным только для людей невежественных и низкого происхождения. Ученого же должны были заботить изучение книг, литература, история и поэзия, но только не наука. Буддизм До начала проникновения европейской цивилизации в Китай в XIX веке буддизм оставался самым значительным явлением чужеродного происхождения, оказавшим влияние на страну за весь исторический период ее существования. Эффект, произведенный буддизмом на китайскую мысль, искусство и повседневные обычаи, сравним с воздействием христианства на западные народы. Буддизм являлся единственным иностранным элементом в китайской культуре, который проник во все слои общества, определял их облик в течение долгих веков и стал неотъемлемой частью национальной цивилизации. Политическая история Китая может быть условно разделена на феодальный и имперский периоды, история же религиозная — на буддийскую и добуддийскую эпохи. Новое вероучение не только изменило религиозную систему Китая; оно познакомило китайцев с добуддийскими индийскими философскими и религиозными учениями, а в сфере искусства послужило той связующей нитью, по которой эллинистическое влияние распространялось на восток через Центральную Азию. Такая многосторонняя и мощная сила, как буддизм, не могла не изменить китайскую цивилизацию, но в конечном счете именно буддизм, а не китайская культура, претерпел великую трансформацию. Достижения индийской философии широко обсуждались на Западе, где они нашли ревностных сторонников, но китайцы, народ, для которого практичность является едва ли не самой главной чертой характера, оказались невосприимчивыми к беспредельным и туманным индийским спекуляциям. По прошествии времени китайцы стали интерпретировать буддийское вероучение в терминах нравственной добродетели, знакомых им еще со времен чжоуских философских школ. Под воздействием столь значительных местных преобразующих сил китайский буддизм принял форму, лишь внешне и весьма слабо напоминающую ту индийскую систему, из которой он вышел. Китайские художники, призванные иллюстрировать эпизоды из жизни Будды, естественно, изображали индийского мудреца в знакомых им самим обстановке и окружении, подобно тому, как итальянские художники рисовали христианских святых в одеяниях

эпохи Ренессанса.Происхождение самой индийской доктрины очень неопределенно. Буддизм, к тому времени, как он пришел в Китай в I веке н. э., был уже старой религией, имевшей за плечами четыре-пять столетий истории. Точные даты жизни Гаутамы Будды неизвестны. Выдвигались предположения, что он никогда не существовал, а если и жил, то был не основателем буддизма, а реформатором древнего вероучения. Однако эти противоречия следует оставить историкам Индии и ученым- санскритологам. Консервативная традиция считает Гаутаму исторической личностью, жившей и проповедовавшей в Северной Индии в первой половине V века до н. э., дата его смерти — 479 или 477 год до н. э. Ни на одном языке сегодня не существует свидетельств, которые подтверждали бы факты его жизни и учения. Надписи правителя Ашоки (272–231 до н. э.) удостоверяют существование и процветание буддизма в Индии в то время, однако свидетельства этих надписей не всегда подкрепляют теологию самой консервативной буддийской школы, Хинаяны . Точно неизвестно когда, но предположительно, в самом начале I века н. э. буддизм разделился на два направления — Хинаяну и Махаяну, "Малую" и "Великую" "Колесницы" соответственно. Не нужно говорить, что представители Хинаяны не приняли такой оскорбительный эпитет, полученный ими от их противников. Буддизм Хинаяны, существующий сегодня на Цейлоне (Шри Ланка), в Бирме и Сиаме (Таиланд), полагает, что именно он следует подлинным и простым доктринам Гаутамы, и считает систему Махаяны сплетением нововведений и дополнений, имеющим мало общего с изначальным учением. Современные ученые склоняются к тому, чтобы оспорить такую традиционно утвердившуюся точку зрения. Утверждается, что буддизм Махаяны, хотя, возможно, и не столь близок учению Гаутамы, тем не менее основывается на религиозной системе не менее, если не более, древней, чем сам Будда, и впитал в себя верования, в течение долгого времени существовавшие в Индии, которые были проигнорированы или же отброшены первыми буддистами. Согласно учению Хинаяны, Гаутама — единственный Будда , вечно покоящийся в нирване, где отсутствуют вожделение и борьба. Он оставил человечеству простое правило, следуя которому, каждый может достигнуть такого же состояния или в конце нынешней жизни, или же, в крайнем случае, после семи перерождений. В этом учении нет молитв, заклинаний или подношений, ибо Будда — не Бог, но человек, достигший совершенства и отбросивший карму греха, обрекающую человечество на последующие перерождения в мире страдания и горестей. Изменился ли буддизм Махаяны под влиянием эллинизма, менее склонного скорбеть о человеческом существовании, или же он впитал в себя индийскую любовь к космическим спекуляциям (которые Гаутама отрицал как бесполезные), но "Великая Колесница" фактически стала новой религией. Гаутама предстает всего лишь одним из перерождений на долгом пути превращений Будды из беспредельного прошлого в столь же бесконечное будущее. Не только в этом мире, но и в других, "многочисленных, как песчинки Ганга", Будды жили и проповедовали с интервалом в мириады лет, со времен, находящихся за пределами человеческого восприятия. Этот мир — пылинка в космосе и мгновение во времени; он уйдет, и Майтрея станет буддой следующего периода. В позднейшей трансформации Махаяны Будды прошлого и будущего постепенно становятся божествами трансцендентной силы, выслушивающими молитвы людей, откликающимися на заклинания и радующимися подношениям и фимиаму. В конце концов, будда Амитабха, не присутствующий в ранних буддийских текстах и, предположительно, являющийся возрожденным индуистским Брахмой или зороастрийским Ахура-Маздой, превратился в объект почти исключительного почитания, а его "чистый рай", "западная земля" — в цель, которую может достичь благочестивый верующий. Нирвана и Гаутама Будда были забыты . Именно буддизм Махаяны пришел в Китай в 65 году при императоре Поздней Хань Мин-ди. Система Хинаяны, хотя и известная китайцам, никогда не была широко распространена на Дальнем Востоке и пропала там к Х веку. Оба направления буддизма исчезли в Индии, где жестоко пострадали из-за мусульманских завоеваний и противодействия древней индуистской религии. Согласно китайской истории, император Мин-ди видел сон, что на западе находится всемогущее божество, и направил посольство, чтобы принести его культ в Китай. Посол добрался до Индии и вернулся с образами Будды и санскритскими книгами, которые были переведены на китайский в Лояне двумя индийскими монахами, сопровождавшими посла. Этими двумя индийцами были аранья Кашьяпаматанга и Дхармаратна (Дхармаранья), названные среди авторов китайской Трипитаки, собрания буддийских сочинений, которые первыми перевели сутры на китайский. Они работали в Монастыре Белого Коня около Лояна, названном так, ибо священные книги из Индии в Китай привезли на белом коне. Этот монастырь Баймасы или же построенный на том же месте, существует до сих пор. Возможно, что какое-то представление о буддизме было получено китайскими посланниками в Центральной Азии и Бактрии, ибо этот регион, ныне исключительно мусульманский, был одним из ранних и активно действующих буддийских центров. Не исключена вероятность того, что первая буддийская миссия прибыла из этих стран, а не из самой Индии. Ханьские императоры, как упоминалось выше, являлись сторонниками религиозных нововведений и всегда были готовы приветствовать новое божество. Однако радушный прием, оказанный при дворе буддизму, в целом не оказал никакого влияния на нацию в ханьскую эпоху. Буддизм остался столичной диковинкой, его учение находилось в руках иноземцев, и он прошел мимо и народных масс, и сильно конфуцианизированного образованного класса. Первоначальная опека иноземных монахов императорами сравнима с достаточно радушным приемом, оказанным католическим миссионерам последними минскими и первыми манчжурскими императорами. В обоих случаях первые контакты не дали значительных результатов. Перевод буддийских текстов и пропаганда новой веры в ханьскую эпоху были исключительно прерогативой иностранцев. В списке появляется только один китайский автор или переводчик. Другие же, подобно христианским миссионерам в новом Китае, пришли из самых разных стран: Центральной Азии, Индии, Турана, Парфии, Кушанского государства. Популярность буддизма ограничивалась двором, а его учению противостояли ученые-конфуцианцы, составлявшие основу образованного класса и державшие нити управления империей в своих руках. Если бы централизованная империя просуществовала долго, опираясь таким образом на ученые слои, вполне возможно, что буддизм так никогда и не укрепился бы в Китае, и его постигла бы участь несторианского христианства, появившегося и процветавшего при танской династии (VII–X века), но потом исчезнувшего и оставившего после себя лишь знаменитую чанъаньскую стеллу. Падение ханьской империи и последовавшие за ним разделение страны и нашествия варваров открыли дорогу буддизму и стимулировали религиозную революцию, ставшую самым значительным событием эпохи, называемой историками конфуцианской традиции "смутной". Пока индийские переводчики с помощью все большего числа китайских помощников продолжали огромную работу по переводу санскритских оригиналов на китайский язык, северные варварские династии покровительствовали буддийским монахам в завоеванных провинциях. После падения Лояна большая часть ученых конфуцианцев бежала на юг. К тем же, кто остался на севере, захватчики не благоволили, ибо вполне справедливо подозревали их в тайной преданности китайскому императору и враждебном отношении к себе. Новые правители, нуждавшиеся в поддержке образованного класса, нашли в лице буддистов и даосов оппонентов ортодоксальным конфуцианцам, преданных и верных ученых. В IV и V веках буддизм распространился по всему Северному Китаю. Эти земли, благодаря центрально-азиатскому торговому пути, по которому осуществлялась связь с Индией, пользовались первостепенным вниманием индийских миссионеров. Маленькие царства Северного Китая при недолговечных тунгусских и гуннских династиях вошли в историю только благодаря обилию и плодотворной работе существовавших при них буддийских школ. В 401–412 годах в Чанъани, бывшей тогда столицей государства Поздняя Цзинь, работал и учил знаменитый Кумараджива, монах индийского происхождения, родившийся в Центральной Азии. Он проповедовал учение новых школ буддизма, прежде неизвестных в Китае. Тем не менее, буддисты не пребывали в безмятежном спокойствии. Периодически во всех царствах Северного Китая начинались гонения, обычно инспирированные даосской оппозицией, однако, к счастью для буддизма, они не были ни одновременными, ни продолжительными. В 446 году правитель империи Вэй издал указ против буддистов, но, так как его соперник готов был принять их, монахи смогли избежать последствий. Уже несколько лет спустя буддизм вознесся на вершину влияния в Вэй, а также пользовался поддержкой великого императора-буддиста южнокитайской империи Лян У-ди. Эти преследования не были похожи на знакомые нам примеры из религиозной истории Запада. Не было ни костров, ни пыток и резни верующих. В самом крайнем случае власти приказывали уничтожить некоторые или все монастыри и заставляли монахов и монахинь вернуться к мирской жизни, порой путем (ненавистным для всех добропорядочных буддистов) женитьбы монахов на монахинях. Такие неэффективные и временные гонения не смогли сдержать прогрессирующую новую религию. Историки свидетельствуют, что в 405 году девять из десяти семей в северной империи были охвачены этой верой. Пропорция весьма значительная, ибо в оставшуюся одну десятую не-буддистов входили, очевидно, конфуцианские ученые и даосы-сектанты, единственные, кто отстранился от чужеродного учения. Массы народа, увидев в буддизме религию, которая обещала им в следующей жизни то, чего они были лишены в настоящей, приняли его, не понимая ни теории, ни вероучения. Сто лет спустя, в 500 году, по свидетельству источников, весь Китай, и Северный, и

Южный, стал буддийским. А это означает, что буддийским ритуалам и церемониям следовали повсюду, храмы и монастыри возникали в каждой области, многочисленных священнослужителей и монахов высоко почитали. Немногие конфуцианцы отказались от спасения, которого так жаждали их семьи и особенно женщины. Даосы, заимствуя элементы соперничающей религии, представляли собой более эффективную оппозицию. Было бы ошибкой представлять такое всеобщее обращение в новую веру полным разрывом с религиозным прошлым, что отличало Римскую империю после принятия христианства. Каким бы странным это ни показалось людям Запада, но китайцы обладают удивительной способностью одновременно верить, или, по крайней мере, почитать несколько явно несовместимых учений. Это одно из самых ярких проявлений национальной предрасположенности к космополитизму. В настоящее время абсолютное большинство китайцев почитают Конфуция, поклоняются Будде Амитабхе и следуют даосским ритуалам, не испытывая ощущения несовместимости. "Три пути ведут к одной цели", — говорят они. Однако не стоит считать подобное отношение всего лишь простым материалистическим желанием всегда быть на плаву и трижды застраховаться от беды. Религии Дальнего Востока, в отличие от западных, вышедших из иудаизма, никогда не утверждали своей категорической исключительности. Ни Будда, ни Конфуций, ни кто- либо из даосских мудрецов не мог сказать: "Нет богов, кроме меня". Буддизм в форме Махаяны принимает и в то же время игнорирует сложный пантеон индуизма. Боги существуют, но поклонение им — не лучший путь избежать колеса перерождений и обрести вечную безмятежность в западном раю. Конфуций, без сомнения, почитавший божеств своего времени, воздерживался от провозглашения их единственно истинными, правда, возможно, потому, что другие были ему просто неизвестны. Для людей его времени поклонение богам означало строгое выполнение определенных ритуалов и не связывалось с идеями личного спасения. Даосизм, превратившись из философии в религию, воспринимал и делал своим каждое божество, находя ему в небесной иерархии соответствующее место и функции. Сам Будда не избежал такой участи. Примечательно, что такое терпимое отношение к другим религиям не разделялось китайцами, обращенными в ислам. Китайцы-мусульмане считали всех своих соотечественников — буддистов, конфуцианцев и даосов — "неверующими", с которыми мусульмане не могут вступать в брак. Вследствие такого унаследованного от иудаизма сознания своей исключительности они остались отдельной общностью. Таким образом, буддизм, воспринятый китайцами, не вытеснил старых богов и поклонения духам предков. Императоры-буддисты продолжали совершать жертвоприношения Небу, божествам земли и урожая. В даосский пантеон вошли буддийские и индуистские божества. Тем не менее, ранний буддизм сохранил свой корпоративный характер и считал местные учения своими противниками. Священнослужители были почти все буддистами и поклонялись только "Трем Драгоценностям" — Будде, его Учению и Общине. Китайская терпимость, практически полностью включившая буддизм в троичную систему, где конфуцианство и даосизм занимали равные положения, поначалу активно питала веру и рвение миссионеров. Перевод санскритских текстов был продолжен новыми поколениями монахов и мирян, как индийцев, так и китайцев, а благодаря улучшившемуся знанию санскрита литературное качество переводов, поначалу очень низкое, возросло. Ревностные паломники, не удовлетворяясь доходившими до Китая частичными версиями сутр, совершали рискованные путешествия через азиатские просторы в поисках подлинных источников. В 399 году Фа-сянь, китайский монах из Чанъани, добрался до Индии через Центральную Азию и оставил бесценные записи о своих странствиях. Пройдя через территорию нынешнего Китайского Туркестана, где он нашел буддизм в процветающем состоянии, Фа-сянь пересек Гиндукуш и через Афганистан дошел до Индии. В то время, до возникновения ислама, регион, известный сегодня своим мусульманским фанатизмом, был центром буддизма, города украшали монастыри и храмы, из которых вышли самые известные проповедники. В самой Индии буддизм, хотя еще и оставался жизнеспособной силой, уже демонстрировал признаки упадка, впоследствии его и уничтожившие. Многие знаменитые буддийские центры были покинуты или угасали. Проведя в Индии несколько лет, Фа-сянь отплыл из Бенгалии на Цейлон, в то время, как и ныне, страну буддизма Хинаяны. Из Цейлона отважный паломник отправился на Яву, до которой добрался, чудом избежав кораблекрушения. Эти земли еще не знали буддизма. Наконец, Фа-сянь морем вернулся в Китай, высадившись на побережье Шаньдуна после полного опасностей плавания. Капитан сбился с пути, и путешественников семьдесят дней носило по открытому морю вдали от какиз-либо берегов, пока, наконец, они не достигли китайского побережья на несколько сот миль севернее Кантона, куда направлялись. Фа-сянь не был на родине пятнадцать лет. После возвращения он поселился в Нанкине, столице южной империи, и оставшиеся годы посвятил переводу многочисленных книг, привезенных им домой несмотря на все преграды. Сто лет спустя лянский У-ди, самый известный император Южного Китая, взял буддизм под свое покровительство. По его указу и под его личной опекой в 517 году была собрана и опубликована первая Трипитака, собрание всех буддийских сочинений. Десять лет спустя император, несмотря на протесты двора, стал монахом в столичном монастыре. С большим трудом его удалось вернуть на трон, и он настоял, чтобы монахам был выплачен большой выкуп за то, что он покинул их обитель. Два года спустя, в 529 году, он опять отрекся от мира, и снова его убедили покинуть монастырь, заплатив еще большую сумму. Конфуцианские историки утешают себя, указывая, что этот великий государь своим пренебрежением к империи обрек ее на восстание, и сам умер в возрасте 86 лет, когда столица попала в руки авантюриста. В северной империи буддизм почитался в не меньшей степени. В 533 году Сяо У, правитель Вэй, государства, господствовавшего тогда на севере, отдал указ о втором издании Трипитаки вскоре после того, как императрица Ху, ревностная буддистка, истратила огромные средства на строительство монастырей и храмов. Все больше сочинений переводилось с санскрита на китайский, и китайские монахи стали лучше понимать учение различных школ, на которые уже давно разделился буддизм. Многие из этих школ появились и в Китае, а иногда под влиянием китайской специфики возникали и новые направления. Самой значительной из них была Чань, китайское обозначение индийской дхьяны . Школа Чань утверждала, что ее учение было основано индийским монахом Бодхидхармой, жившим в Лояне между 516 и 534 годами. Однако более чем сомнительно, что Бодхидхарма, по свидетельствам того времени выходец из Персии , действительно сыграл ту роль, какую ему приписывает Чань. История его жизни, сохранившаяся в чаньской традиции, практически полностью легендарна, а некоторые ее эпизоды, как, например, волшебная переправа через Янцзы на тростинке, стали известными народными сказками и вдохновляли многие поколения художников. Чаньская школа первостепенное внимание уделяла созерцанию как единственному и необходимому пути к просветлению. Человек должен был с помощью созерцания открыть в себе зародыш природы будды, скрытый в каждом. Если это открытие совершено, просветленный становится буддой уже в этой жизни, не нуждаясь в последующих перерождениях. Школа очень заботилась о теологии и избегала написанных текстов, полагаясь на устное общение между учителем и учеником. Ее яростно осуждали другие школы, считая ее учение еретическим. Тем не менее чаньская школа процветала в Китае, а позднее и в Японии . Не может быть сомнений, что, хотя некоторые доктрины Чань имели буддийское происхождение, многое из теории и практики пришло из китайского даосизма. Действительно, если Чань очистить от буддийской терминологии, то получится нечто, весьма напоминающее даосское учение "Дао-дэ цзина" и Чжуан-цзы. К VI веку китайская мысль привнесла в индийский буддизм национальный колорит, но индийские школы и учение продолжали находить новых приверженцев и пользовались большой популярностью при дворе императоров- буддистов. В 563 году индийский монах Парамартха основал единственную процветавшую в Китае школу философии. Эта школа, известная в Индии как сарвастивада, а в Китае как "цзюйшэ цзун" , была консервативной и придерживалась доктрины Хинаяны, считавшейся самой подлинной традицией учения Гаутамы. Школа, обращавшаяся к ученым и интеллектуалам, так и не снискала всеобщей поддержки и умерла в Х веке, когда появление культа Будды Амитабхи, ставшего на самом деле новой религией, изменило весь облик китайского буддизма. В конце периода раздробленности Чжи-и, китайский монах из большого монастыря Тяньтай около Нинбо в Чжэцзяне, основал чисто китайскую школу, обычно называющуюся "Тяньтай", по-японски "Тэндай". В догматах этой школы явно просматривается китайское происхождение. Чжи-и попытался примирить противоречивые трактовки учения Будды в некоем компромиссном единстве, полагавшем тексты системой, а каждое учение — имеющим смысл только в определенном контексте. Тогда очевидные расхождения могли бы быть объяснены на основе интерпретации предполагаемой причины появления текста и заключенного в нем содержания. Учение может быть разделено на раннюю и развитую доктрину, каждая постепенно передается ученикам по мере достижения ими состояния просветления. Далее оно согласуется с теорией Махаяны о предельности природы Будды для верующих и утверждает, что каждый человек может достичь состояния Будды, если будет развивать соответствующую сторону своего существа. Влияние конфуцианских идей на интерпретацию трудных и "неудобных" текстов, осуществлявшуюся на основе теории случайности, которой они были обязаны своему появлению, особенно очевидно в учении Тяньтай. Возможно, именно вследствие такого компромиссного подхода оно приветствовалось многими китайцами и школа стала

одной из самых процветающих на Дальнем Востоке. Только в XIV веке, когда амидаизм практически сменил ранний буддизм, школа Тяньтай стала приходить в упадок. Ее основатель Чжи-и, способный и плодовитый автор, умер в 597 году вскоре после объединения империи династией Суй. Амидаизм, ныне полностью доминирующая буддийская школа, или даже новая религия, сменившая ранний буддизм, появилась в Китае именно в это время, но поначалу не приветствовалась. Только когда монах Кумараджива перевел на китайский "Амитабха сутру", новое учение начало распространяться. Переведенные несколько лет спустя другие сочинения помогли популяризировать культ Амитабхи, вскоре завладевший умами людей, ибо непонятные трансцендентные философии других школ казались им слишком сложными. Амидаизм заменяет изначальную и исторически подлинную личность Гаутамы Амидой, или Амитабхой , отсутствовавшим в раннем буддийском учении. Он является не человеком, но божеством, рожденным из лотоса в волшебном рае Сухавати , который китайцы называли "си тянь", "западное Небо". Путь к спасению более не лежал через проповедуемую Гаутамой суровую жизнь воздержания. Чтобы избежать ужасов ада и возродиться в западном раю, необходимо лишь взывать к имени Амитабхи. Тем, кто полагал такое правило жизни слишком легким, предлагался высший идеал. Этим идеалом была не нирвана, уничтожение желаний и освобождение от страданий, а обещание стать самим Буддой, если всю земную жизнь посвятить гуманному служению людям. Так, Гуань Ши-инь, или Гуань-инь, Бодхисаттва Авалокитешвара, превратился в божество милосердия, "Слышащее Плач Мира", что означает его китайское имя. Этот сострадательный бодхисаттва, перед тем, как стать Буддой, обернулся, чтобы услышать крик о страдании, поднимавшийся с земли, и решил отложить свое вечное обожествление до тех пор, пока все живые существа не достигнут возвышенного состояния его самого. Кроме Гуань-инь , также поклоняются и трем другим главным бодхисаттвам, качественно и функционально они не слишком отличаются от первого. Дицзан (Кшитигарбха), так же, как и Гуань-инь, отказался стать Буддой и посвятил себя облегчению страдания обреченных на адские муки. Буддийская доктрина не признает вечного наказания, но злодеи в течение долгих веков обречены на мучение в аду, пока не искупят совершенные на земле грехи. Дицзан обладает властью над Янь-ваном (Яньло-ваном), правителем ада, и волен избавить или облегчить муки обреченных. Вэньшу (Маньджушри) и Пусянь (Самантабхадра) связываются в Китае со священными горами Эмэйшань в Сычуани и Утайшань в Шаньси. Они также являются бодхисаттвами, отказавшимися от состояния Будды с тем, чтобы помочь несовершенному человечеству в долгом восхождении к божественному состоянию. Майтрея, по-китайски Милэфо, часто называемый "Смеющимся Буддой", не есть, строго говоря, ни Будда, ни бодхисаттва. Он — Будда грядущий, который будет в последний раз рожден на земле бодхисаттвой и, как Гаутама, достигнет высшего состояния в этом мире. Амидаизм, в котором культ этих бодхисаттв играет заметную роль, достиг своего нынешнего распространения лишь несколько веков спустя после эпохи раздробленности. Завоевав симпатии простого народа, он поначалу не воспринимался учеными кругами, и лишь в Х веке, в конце Тан, культ Будды-Амитабхи превзошел все остальные. Воссоединение севера и юга при династии Суй в 589 году и колонизация юга империи династией Тан в 618 году дали новый импульс буддизму. Хотя конфуцианские ученые и пытались ограничить число монахов и монастырей, их усилия имели лишь мимолетный успех, и буддизм, процветавший под покровительством двора, превратился в национальную религию и продолжал давать жизнь новым влиятельным школам. За короткий период в два десятилетия суйские императоры трижды издавали указ о новых изданиях Трипитаки. В начале танской династии известный паломник Сюань-цзан предпринял путешествие в Индию, не менее знаменитое, чем то, которое совершил его предшественник Фа-сянь. Отправившись из Чанъани, Сюань-цзан через Туркестан дошел до Самарканда. Многие страны в этом регионе, как и при Фа-сяне за два столетия до того, были буддийскими. Он шел в Индию через Афганистан, где также нашел буддизм процветающим. Он посетил Кашмир и был тепло принят местным правителем. Долго пробыв там, он пошел в Центральную Индию, где побывал при дворе великого индийского царя Харшавардханы (Шиладитья), находившемся недалеко от нынешнего Локину, и описал его. Шиладитья слышал о блеске и славе великого танского Тай-цзуна, подлинного основателя династии, царствовавшего в то время. Он отнесся к Сюань-цзану с большим вниманием и много расспрашивал о Китае и его знаменитом правителе. Путешественник, сам знатного происхождения и лично знакомый с императором, очень подробно ответил на эти вопросы. После шестнадцатилетнего отсутствия Сюань-цзан сухопутным маршрутом вернулся в Китай и привез с собой не менее 657 индийских текстов, образы святых и Будды, из драгоценных материалов и изумительной работы, а также 150 "подлинных" останков Будды. Не часто случается, что благодаря находкам одного человека появляется множество новых художественных направлений. Произведения индийского и центрально-азиатского искусства, привезенные Сюань-цзаном, были просто бесценны. Он также принес с собой и учение новой школы, мадхьямики, проповедовавшей субъективный идеализм . Действительно одно только "я" . Вселенная есть лишь образ, порожденный мыслью. В танскую эпоху эта школа имела определенный успех, но вскоре исчезла под постоянным давлением всепоглощающего амидаизма. По возвращении Сюань-цзан был принят с почетом, снискал расположение и дружбу Тай-цзуна и провел оставшиеся годы за переводом привезенных из Индии сочинений и составлением, по воле императора, записок о своем путешествии. Он скончался девятнадцать лет спустя после возвращения в Китай в 664 году. "Хуаянь цзун", еще одна школа, популярная у многих китайцев по причине сходства ее положений с некоторыми, уже известными благодаря даосским авторам идеями, была основана китайским монахом Ду-шунем, современником Сюань-цзана, хотя и несколько старшим его по возрасту. Он умер в 640 году в возрасте 84 лет. Его школа претендовала на высшее и полное понимание учения буддизма. Она принимала махаянскую веру в множественность будд, прошлого и настоящего, а также исповедуемое амидаизмом положение, что с течением времени каждый может стать буддой . Ее принципиальным положением, согласующимся с даосской философией, была вера в абсолютное, трансцендентное всем различиям единство, в котором даже противоположности рассматривались как формы Первоединого. Спекулятивная философия этих школ вскоре вызвала ответную реакцию со стороны практически мыслящих китайцев. Дао-сюань, умерший в 667 году, также был современником Сюань-цзана. Он основал "люй цзун", чисто китайскую школу, вернувшуюся на позиции первоначального буддизма. Философские спекуляции порицались как противоречащие истинному учению Будды. Оставив теорию в стороне, Дао-сюань и его ученики сосредоточились на практике гуманности. Долг настоящего буддиста, заявляли они, — первым делом очистить свое сердце, а затем свои действия, заниматься милосердием и обрести веру во вселенскую гуманность. Эти идеи несут явный отпечаток конфуцианства. Может быть поэтому "люй цзун" всегда обращалась к китайским буддистам и преуспела в сопротивлении нарастающему влиянию амидаизма, что позволило ей сохраниться до настоящего времени. В связи с упадком других школ под наступлением амидаизма это учение постепенно собрало вокруг себя все наиболее интеллектуальное, что было в китайском буддизме. В следующем столетии последнее важное дополнение к школам раннего буддизма было сделано двумя индийскими монахами: Ваджрабодхой, принадлежавшим к касте брахманов и проповедовавшим между 719 и 732 годами, и его учеником Амогхой (Амогхаваджрой), также брахманом, умершим в Китае в 774 году. Благодаря этим индийцам появился тантризм, сохранивший в значительной степени добуддийский индуизм. Испытав сильное влияние доктрины йоги и культа Шивы, это направление буддизма опирается на использование формул магической силы, "мантр" на санскрите, "чжэнь янь" (истинные слова) по-китайски, а также йогической дыхательной практики с целью самогипноза. Оно признает "троицу", в которую входят Будда, Амитабха и Вайрочана, составляющие одного Будду. Также почитается Шива и его невеста Ваджрапати, и многие другие индийские божества и демоны. Оно оказало значительное влияние на китайские суеверия и процветает до сих пор. По сути, тантризм только называется буддизмом, действительно являясь сплавом шиваизма и других индуистских культов лишь с примесью буддизма и основанием в виде гораздо более древнего анимизма . Амогха, благодаря которому в значительной степени тантризм и получил распространение в Китае, совершил путешествие на Цейлон и в Индию, чтобы приобрести тексты этого учения. Вернувшись обратно, он оказался в большой милости, был пожалован титулами и постом министра и провел жизнь, переводя привезенные с Запада книги. К концу династии Тан буддизм, значительно модифицированный китайскими идеями и верованиями, занял свое место в китайской культуре, которого больше уже никогда не терял. Несмотря на то, что конфуцианские ученые, как, например, Хань Юй (768–824) в танский период и многие другие в последующие века выступали против новой религии, основная масса людей буддизм приняла и почитала Будду наравне с национальными героями и божествами. Хотя двор симпатизировал буддизму и давал большие средства на монастыри и храмы, буддийская церковь, возможно, из-за внутренних расхождений и слабой организации не приобрела политической власти и господства, сравнимого с христианскими церквами Европы. Даже на пике распространения буддизма политическая власть оставалась в руках мирян, получивших конфуцианское образование, даже если они и симпатизировали буддизму и были буддистами в повседневной жизни. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Чжан Дао-лин был уроженцем

провинции Цзянси. — Прим. ред. 2 Царство Хань — одно из "трех Цзинь". 3 Автор имеет в виду 63-го Небесного Наставника Чжан Энь-пу. Нынешний 64-й Небесный Наставник из рода Чжан в настоящее время проживает на Тайване. — Прим. ред. 4 Эта точка зрения автора устарела. С одной стороны, даосская философия развивалась и процветала и в рамках религиозного даосизма, а с другой, идеи Ван Би, Сян Сю и Го Сяна далеко не тождественны древнему даосизму иво многом представляют собой оригинальное философское творчество, лишь косвенно связанное с даосской мыслью — Прим. ред. 5 Железная руда из Тайчжоу в Шаньси; катти равно 604,8 г. 6 Этот факт убедительно опровергает претензии семьи Чжан, что именно они передают от отца к сыну титул "Небесного Наставника" со времен своего предполагаемого предка Чжан Дао-лина. 7 Автор сильно преувеличивает. В период расцвета китайской культуры при династиях Тан и Сун и алхимия, и медицина, и сам даосизм пользовались достаточным уважением и отнюдь не маргинализировались. Видимо, на мнение автора повлияли оценки ученых начетчиков-неоконфуцианцев эпохи Цин (1644–1911), действительно презиравших и даосизм, и естественнонаучное знание. 8 В настоящее время у научной буддологии нет серьезных оснований отрицать историчность Будды, который жил, видимо, приблизительно между 480 и 400 годами до н. э., что действительно несколько позднее, чем считают традиционные буддийские ученые. — Прим. ред. 9 Это не так. Хинаяна считает, что будды появлялись и до Гаутамы (Шакьямуни) и будут появляться и после него. — Прим. ред. 10 Автор излагает здесь учение Махаяны чрезвычайно упрощенно, сильно примитивизируя его. Конечно, ни о каком "забвении" Гаутама Будды (Шакьямуни) в Махаяне не может быть и речи. — Прим. ред. 11 Слово "дхьяна" означает "медитация", "созерцание". — Прим. ред. 12 Бодхидхарма был выходцем из Южной Индии. — Прим. ред. 13 По-японски она называлась Дзэн. Эта школа также процветала в Корее (Сон) и во Вьетнаме (Тхиен). — Прим. ред. 14 Строго говоря, это школа трактата "Абхидхармакоша" ("Энциклопедия Абхидхрамы", то есть буддийской философской психологии) великого индийского философа Васубандху, написанного в традиции кашмирской вайбхашики (сарвастивады). Кроме этой школы в Китае были и другие буддийские философские школы, представлявшие такие традиции индо-буддийской философии, как мадхьямика (шуньявада) и йогачара (виджнянавада), относящиеся к Махаяне. Сам Парамартха тоже был махаянистом. — Прим. ред. 15 Амида — японское чтение санскритского "Амитабха". — Прим. ред. По буддийскому учению, Амитабха первоначально был человеком, монахом Дхармакарой, жившим в мире, параллельном нашему. Он преобразовал свой мир по обету в Чистую землю Сукхавати и стал буддой Амитабхой (будда Безграничного Света). — Прим. ред. 16 В Китае Авалокитешвара изображается с эпохи средневековья как женщина. — Прим. ред. 17 Автор ошибается. Эта школа называется "виджнянавада" ("доктрина сознания"), или "йогачара" ("школа практики йоги"). Мадхьямика (шуньявада — "доктрина пустоты") появилась в Китае еще во времена Кумарадживы (рубеж IV и V веков) и оформлена в виде школы "Трех трактатов" Цзи-цзаном в VII веке. — Прим. ред. 18 Буддизм отрицает существование "я". Виджнянавада говорит о единственной реальности сознания, а не "я". — Прим. ред. 19 Это положение разделяется практически всеми направлениями буддизма Махаяны. 20 Эта интерпретация полностью устарела. В настоящее время показаны фундаментальные различия между индуистским и буддийским (шиваистским) тантризмом и доказана самостоятельность буддийского тантризма (Ваджраяна — "Алмазная колесница"). — Прим. ред.

Часть четвертая. Танская империя

Глава XIII. Восстановление единства

Воцарение танской династии, пришедшей на смену недолговечной Суй, является поворотной точкой в истории Китая, ознаменовавшей второе образование централизованной империи на долгие годы. Китайские ученые обычно разделяют историю своей страны на династические периоды, считая легитимным императором всего Китая того, кто правил большей частью страны, хотя и соперники могли иметь власть над значительными территориями. Такая трактовка по причине ее удобства принималась и западными авторами, однако она легко может дать неправильное представление об эволюции китайской монархии. Как уже говорилось в главе XI, "династии" периода раздробленности, последовавшего за падением ханьской империи, являлись большей частью военными диктатурами, основанными узурпаторами, которые редко управляли более чем несколькими провинциями, а власть передавали лишь непосредственным преемникам. Эти правители никогда не имели ни авторитета, ни преемственности, сравнимых с теми, какими обладали ханьские императоры, и не вызывали в своих подданных желания быть преданными императорскому дому. Они напоминали скорее диктаторов южноамериканских республик или милитаристов республиканского Китая, и ставить их в один ряд с владыками долго царствовавших ханьской и танской династий значит скрывать облик настоящих династий, основанных Лю Баном и Ли Ши-минем. То, что каждый правитель Китая или даже его части наделялся титулом императора, а установленный им режим, даже если он существовал чуть больше десятилетия, считался династией, затемняет историю китайской монархии и ведет к ошибочному взгляду, что во все века авторитет и функции императора были одинаковыми. Историка, доказывающего, что раз Альфред и Георг I были королями Англии, то английская монархия в течение тысячелетия оставалась неизменным институтом, просто не будут уважать на Западе, но незнакомый с европейской историей житель Азии может быть введен в заблуждение. Столь же неправильно изображать Хань, Лян, Тан и последующие династии бессменным повторением одной и той же политической системы. Вторая централизованная империя Китая, Тан, во многих существенных аспектах отличалась от Хань, своей предшественницы. Трудности, с которыми столкнулись ханьские императоры, обсуждались выше (главы VII и XI): компромисс с феодальной системой, хотя и умиравшей, но пользовавшейся поддержкой влиятельных классов; постоянная борьба против рвущихся к трону семей императриц; власть дворцовых евнухов, которую императоры поначалу использовали как барьер против семей императриц, но которая в конечном счете погубила династию. Все эти трудности преимущественно возникали из-за отсутствия веских моральных прав на престол у ханьской династии, которая вела отсчет от простого крестьянина. Вплоть до самого конца члены императорского дома считались потомками неграмотного авантюриста, а раз так, то они были не лучше, чем ее соперники. Для Тан таких проблем не существовало. В 617 году династия Суй, основанная за тридцать шесть лет до этого китайским полководцем Ян Цзянем, воссоединившим империю (589 год), рухнула из-за бездарного правления его сына Ян-ди. Второй император Суй был поражен манией величия и уничтожил дело отца исключительной расточительностью, ненужными и безнадежными войнами в Корее и тираническим властвованием. В анархии, ставшей следствием борьбы против его плохого правления, только что воссозданное единство империи исчезло, и наверное разрушилось бы, если бы не талант Ли Ши-миня, подлинного основателя новой династии. Ведь долгая эпоха разделенности и смут сделала идею воссоединения далекой и почти неприемлемой для установившихся местных интересов, укрепившихся за период раздробленности. Значение деятельности Ли Ши-миня может быть понято в сравнении хода европейской истории и китайской истории в период после ханьской империи. В обеих частях света первые централизованные империи, обнимавшие собой весь цивилизованный мир, были уничтожены в результате внутренних беспорядков и варварских нашествий. В обеих частях света падение империй сопровождалось четырехвековым периодом раздробленности и раздоров. В Европе Карл Великий на короткий срок восстановил империю, и какое-то время казалось, что новое единство останется долговечным. В Китае та же задача была выполнена династией Суй. Но если в Европе Священная Римская Империя рассыпалась и стала пустым звуком, что повлекло за собой еще большую раздробленность, то в Китае танская династия завершила то, что не смогла сделать Суй, и воссоздала единство в качестве устойчивой модели китайской политической системы. Ли Ши-минь, которому исполнилось шестнадцать лет, когда власть Суй рухнула, был сыном губернатора провинции и происходил из известной в Северном Китае семьи, связанной браками с кочевнической знатью. Подталкивая своего робкого и колеблющегося отца Ли Юаня восстать против Суй, Ли Ши-минь в ходе семилетней и жестокой гражданской войны уничтожил своих многочисленных соперников и воссоединил Китай, хотя формальное правление и осуществлял его отец. После своего восшествия на престол в 627 году он отразил и рассеял орды тюрков, угрожавших северным провинциям, и за двадцать два года царствования реорганизовал империю, принеся ей мир и порядок. Он настолько хорошо справился с задачей, что оставил администрацию, верную трону и способную справиться с бедствиями. Благодаря Ли Ши-миню его преемники пользовались уважением, которого никогда не имели ханьские правители, а знатное происхождение позволило семье Ли иметь и моральное право на трон, которое надолго пережило ее реальную власть. Благодаря родственным связям с двумя предыдущими династиями, Суй и Северной Чжоу , а также тому, что члены семьи занимали важные посты при различных династиях севера, дом Ли был сразу же признан достойным править. Поэтому они были приемлемы для ученых и военных павшей империи Суй, с которыми ранее находились в равном положении. Именно огромный личный авторитет основателя Ли Ши-миня обеспечил танской династии моральное право на престол, остававшееся незыблимым в течение поколений. Он казался спасителем общества и восстановителем единства и мира, человеком Судьбы, для которого не существовало невыполнимого. В Китае, где кисть писателя всегда почиталась выше меча воина, заслуги Ли Ши-миня как ученого и администратора оцениваются не ниже, чем его военная доблесть. Продолжительный мир, установленный его победами и управлением, способствовал расцвету литературы и искусств, чем так знаменита танская династия. Динамическая личность, он вдохновлял всех, кто входил в соприкосновение с ним, и стал легендой для потомков. Равного ему не было на китайском троне. Ли Ши-минь, известный в истории под посмертным храмовым именем Тай-цзун, умер в 649 году в возрасте всего 49 лет, но он выполнил свою миссию столь успешно, что в течение более столетия после его смерти Китай наслаждался миром. Таким счастливым итогом страна отчасти обязана также тому, что во главе правящего дома практически поочередно стояли две выдающиеся личности, достойные продолжатели традиции великого Тай-цзуна. Императрица У-хоу и ее внук, император Мин-хуан правили Китаем в эпоху, которую обессмертили танские поэты. Ортодоксальные конфуцианские историки, шокированные тем, что женщины открыто управляли империей в противоречии со всеми конфуцианскими теориями власти, не воздали должного У-хоу, а так как они не могли отрицать ее блестящих административных способностей, то сосредоточили свою критику на ее небезупречной частной жизни. Карьера этой удивительной женщины прекрасно иллюстрирует невиданный авторитет, окружавший императорский трон, и помогает увидеть существенные различия в характере монархической власти ханьской и танской эпох. У Чжао вошла во дворец наложницей Тай-цзуна в 637 году в возрасте двенадцати лет. После смерти императора, в соответствии с традицией, она, вместе со всеми остальными наложницами, удалилась в буддийский монастырь, где постриглась в монахини и была обречена провести там всю оставшуюся жизнь. У Чжао была слишком умна и слишком красива, чтобы смириться с такой судьбой. Воспользовавшись церемониальным визитом, который нанес в монастырь новый император Гао-цзун, она завоевала его сердце, беспрецедентным образом избежала заключения и вернулась во дворец наложницей Гао-цзуна, чтобы со временем стать его полноправной женой и признанной императрицей. Гао-цзун был человеком добрым, но ленивым и слабым. Вскоре он полностью передал ведение дел своей супруге, которая пользовалась абсолютной властью на протяжении всего его долгого правления (649–683). После смерти Гао-цзуна она открыто взяла власть в свои руки при чисто номинальном правлении своего сына Чжун-цзуна. Только в 705 году, престарелая и больная, знаменитая императрица вынуждена была отказаться от власти в пользу сына и провести последние месяцы жизни в монастыре, куда по закону была отправлена за пятьдесят лет до этого. Она умерла в том же году в почтенном возрасте 81 года. Правление ханьской династии знаменательно многими примерами, когда императрицы вырывали власть из рук слабого императора, но история императрицы У-хоу отличается иными последствиями. Никогда на протяжении всей своей долгой жизни она не препоручала власть своим родственникам, и хотя и обдумывала план передачи трона своей семье, но, увидев, сколь значительная оппозиция была бы против этого, отказалась от его осуществления. Как супруга императора или вдовствующая императрица, она получила охотное согласие высших чиновников на узурпацию власти, ибо те признавали бездарность законного правителя и ее большие способности, но самые преданные ей министры неизменно выступали против любой попытки передать трон ее семье. То, что неограниченная власть У-хоу продолжалась так долго, является самым ярким доказательством того огромного влияния, которым Ли Ши-минь пользовался у своих потомков. Ее сын Чжун-цзун (683–710) был неспособным правителем, проведшим

большую часть жизни фактически на положении государственного пленника. Оказавшись вдруг на вершине власти, он доказал свое явное несоответствие своим обязанностям. В течение пяти лет после смерти императрицы У-хоу двор сотрясали интриги женщин и принцев императорской крови, поочередно пытавшихся подчинить себе государя. К счастью, столь опасное правление продолжалось не слишком долго и не успело сказаться на провинциальной администрации, остававшейся спокойной и преданной под эффективным руководством назначенных У-хоу чиновников. В 710 году императора отравила его же супруга, надеявшаяся занять вакантное место императрицы У-хоу. Однако этому плану не суждено было осуществиться благодаря третьей великой личности периода ранней Тан, Ли Лун-цзи, императору, получившему посмертное храмовое имя Сюань-цзун. Ли Лун-цзи был племянником Чжун-цзуна, сыном Ли Таня, второго сына У-хоу. Захватив дворец в ходе переворота, он возвел на престол своего отца, а два года спустя, после его отречения, сам стал императором. Его долгое правление (712–756) принесло империи еще сорок лет мира, блестящие полвека, в которые жили и творили величайшие китайские поэты и художники, пользовавшиеся расположением образованного государя. Правление Сюань-цзуна, без сомнения, стало бы самым славным в китайской истории, не будь его конец омрачен восстанием Ань Лу-шаня, полководца "варварского" происхождения, которое положило конец внутреннему миру в стране, продолжавшемуся 132 года, и сломало административную машину танской империи. Поэзия и драма, однако, обессмертили не долгое и успешное правление Сюань-цзуна, а его романтическую любовь к Ян Гуй-фэй, своей наложнице, ставшую прелюдией к бунту Ань Лу-шаня. Эту историю можно интерпретировать по-разному, рассматривая ее либо личностный, либо политический аспекты. Ян Гуй-фэй, должно быть, действительно была настолько красива, как ее описывали поэты, а самому императору было уже семьдесят два года, когда он вынужден был отдать свою возлюбленную в жертву разъяренным воинам. Этот факт лишает сию историю романтической образности, но мало объясняет ту катастрофу, одной из причин которой стала эта безрассудная страсть. Подлинная история любви императора к Ян Гуй-фэй, может быть, и не столь поучительна. В 745 году Сюань-цзун, которому тогда уже было за шестьдесят, пленился красотой жены своего сына, принца Шоу. Он заставил его расстаться с женой и взял Ян Гуй-фэй к себе в гарем, дав сыну в качестве компенсации другую невесту. Ян Гуй-фэй вскоре удалось приобрести полную власть над своим мужем. Именно благодаря ее влиянию Ань Лу-шань был удостоен высочайших почестей и обрел силу, давшую ему возможность поднять восстание. Ань Лу-шань, родившийся в Ляодуне (Южная Манчжурия), за Великой Стеной, принадлежал к племени киданей и был низкого происхождения. В раннем возрасте он был взят в плен или продан в рабство китайскому командиру одного из северных гарнизонов. Проявив военные способности, он со временем получил офицерский чин и наконец стал генералом. Невероятно тучный, простым, но хитроумным способом скрывавший тайные замыслы, он искал расположение императора с помощью лести, грубых острот и шуток. Его показное, грубое и неприкрытое варварство и пренебрежение этикетом стали для праздного двора постоянным поводом для веселья и особенно пришлись по вкусу Ян Гуй-фэй. Она взяла Ань Лу-шаня под свое покровительство и даже усыновила его. Император, считавший тюрка добродушным фигляром, ради своей возлюбленной оказывал ему всяческие милости. Ань Лу-шаню было разрешено посещать наложницу во внутреннем дворце (неслыханная привилегия), а также ужинать вместе с императором и Ян Гуй-фэй. На праздниках и застольях грубый генерал подвергался насмешкам и даже непристойным шуткам женщин. Император, полностью покорный воле Ян Гуй-фэй, не возражал и даже был доволен. Появлявшиеся скандальные слухи о взаимоотношениях генерала с Ян Гуй- фэй он пропускал мимо ушей. Ань Лу-шань, в свою очередь, поднимался все выше и выше. Он был назначен губернатором пограничной провинции Ляодун, и в его подчинении находились лучшие войска империи. В 750 году он получил звание принца II ранга, полагающееся по закону только членам императорской семьи. Между тем, брат наложницы Ян Го-чжун стал первым министром империи, вытеснив своего предшественника с помощью сестры. Он стал завидовать власти Ань Лу-шаня и заявил, возможно, вполне искренне, что подозревает его в замышлении восстания. Император посчитал подобные подозрения чепухой, но министр и даже наследный принц продолжали стоять на своем. Тогда он вызвал Ань Лу-шаня ко двору, полагая это лучшим способом проверки его верности. Тюрк, еще не закончивший приготовления, подчинился и со слезами у ног императора говорил о своей преданности, отрицая клевету врагов. Император, убежденный в его искренности, восстановил его в командовании и осыпал новыми милостями (752 год). С тех пор никакие убеждения, какими бы настойчивыми они ни были и какими бы доказательствами ни подкреплялись, не могли поколебать его веру в приемного сына Ян Гуй-фэй. Три года спустя Ань Лу-шань сбросил свою маску. Это произошло, когда двор был менее всего готов к этому. Успех оказался моментальным. Ему подчинялись лучшие войска империи, а другие гарнизоны располагались слишком далеко. Выйдя маршем из своего опорного пункта на месте нынешнего Пекина, изменник пересек Желтую реку, захватил Лоян, вторую столицу империи, и, нанеся при Линбао поражение наскоро собранной императором армии, захватил проход Тунгуань и вышел напрямую к столице. Двор, не веря в возможность защиты огромного города малочисленными и плохо подготовленными войсками, предусмотрительно направился по направлению к Сычуани. Ань Лу-шань вошел в Чанъань без сопротивления. Когда императорский кортеж, в спешке даже не захвативший еду, добрался до маленького поста Мавэй в западной Шэньси, солдаты, голодные и сломленные, взбунтовались. Первой жертвой их гнева стал министр Ян Го-чжун. Увидев, как он разговаривает с тибетским послом, или же, по другой версии, обращается к группе тибетских наемников, воины подняли крик, что он продает государство чужеземцам. Бешеная толпа кинулась на министра и убила его. Император, встревоженный мятежом, попытался успокоить солдат, но вместо этого они стали требовать голову Ян Гуй-фэй, сестры министра и защитницы Ань Лу-шаня. Наконец, перепуганным двором убежденный в том, что более ничто не сможет остановить волнения, а отказ может стоить жизни ему самому, Сюань-цзун отдал приказ. Старший евнух отвел Ян Гуй-фэй в деревенскую кумирню и там задушил. Эта "вечная несправедливость" стала сюжетом для известной поэмы Бо Цзюй-и и бесчисленных сказок и пьес. После падения Чанъани мятеж Ань Лу-шаня не пошел дальше. Сломленный император бежал в Сычуань и отрекся от трона в пользу наследного принца. Новый император Су- цзун призвал на помощь народы северо-запада и получил значительные подкрепления от дружественных Китаю иностранных держав. Го Цзы-и, человек больших способностей и всецело преданный двору, во главе армии, состоявшей из воинов Центральной Азии, китайцев, тюрков и даже посланных халифом арабов, постепенно восстановил порядок. Война продолжалась десять лет, даже после того, как Ань Лу- шань и его сын были убиты и на смену им пришли другие претенденты. Наконец, в 766 году наступил мир, но война нанесла империи непоправимый ущерб. Как будет показано в следующей главе, официальные историки, конечно, преувеличили число жертв. Самый большой урон был нанесен восстанием не столько населению и процветанию севера, сколько цельности административной машины танской империи и силе государства. Определенно, после войны императорской трон более не вернул себе той власти над провинциальными губернаторами, которую он имел в первые 130 лет династии. Прошло еще целое столетие, прежде чем началась агония танской империи, но во второй половине царствования Тан в системе управления произошли заметные изменения. Благодаря существовавшему влиянию императорской семьи, мятеж Ань Лу-шаня и его приверженцев был подавлен, император вернулся в Чанъань, и спокойствие было восстановлено. К сожалению, такой результат мог быть достигнут только путем наделения генералов, ведших войну в мятежных провинциях, огромными полномочиями, которых после войны оказалось не так легко и безопасно их лишить. Между 766 годом, когда восстановился мир, и предшествовавшим краху 868 годом, когда империя вступила в период ожесточенных раздоров, двор постоянно преследовали два неведомых до того зла. С одной стороны, империя страдала от набегов и вторжений своих западных соседей, тибетцев, а с другой, двор часто конфликтовал с могущественными провинциальными губернаторами, которые, не довольствуясь безраздельной властью во вверенных им провинциях, пытались передавать ее по наследству своим сыновьям. Обе опасности оказались посеянными мятежом Ань Лу-шаня зубами дракона, ведь регулярная армия, с которой мятежник начал войну, была уничтожена. Границы оказались открыты для варваров, а провинциальные армии, подчинявшиеся скорее местным губернаторам, а не двору, не могли эффективно контролироваться центральной властью. Таким духом неподчинения особенно отличались восточные провинции, бывшие очагом восстания и впоследствии переданные подавившим его полководцам. Ради сохранения мира двор вынужден был терпеть огромную власть этих наместников, но твердо противостоял их попыткам сделать ее наследственной. Конфликт между политикой двора, постоянно направленной на восстановление того авторитета центра, каким он обладал прежде, и сепаратистскими тенденциями восточных губернаторов порой приводил к мятежам, один из которых, продолжавшийся с 809 по 822 год, серьезно угрожал трону, хотя большей частью они были местного характера и быстро подавлялись. Все эти волнения ограничивались восточными провинциями Шаньдун, Хэнань и Хэбэй, тогда как бассейн Янцзы и южные провинции продолжали наслаждаться прочным миром, не прерывавшимся

со времен воцарения династии. Этот долгий мир на юге имел далеко идущие последствия, ибо центр тяготения китайской империи медленно перемещался из древних очагов культуры севера и запада в южные плодородные долины, становившиеся все более населенными. Танская эпоха — последний период величия северо-западных провинций, "земли между перевалами", колыбели китайской цивилизации. Подъем юга действительно начинается с этого времени, и не удивительно, что кантонцы до сих пор используют выражение "Тан жэнь", "люди Тан", для обозначения китайской нации, в то время как в других частях Китая в ходу старое сочетание "Хань жэнь", "люди Хань". Вторая трудность, с которой приходилось бороться императорам позднетанского времени, — постоянная угроза со стороны тибетцев. Необходимо отметить, что в это столетие северные границы, в предыдущие века подвергавшиеся набегам степных кочевников, практически никто не тревожил. Крушение тюркских орд в результате походов Ли Ши-миня разделило кочевников, и вплоть до самого конца династии в монгольских степях не возникло сколько-нибудь значительной единой силы. Новые враги пришли с запада. Тибетские племена объединились в сильное царство в первые годы танской династии, и при Сюань-цзуне произошло несколько сражений с их воинственными правителями. Мятеж Ань Лу-шаня ослабил границы, и тибетцы, вторгшись в Китай с большими силами, в 763 году захватили и разграбили Чанъань, которая лишь недавно была отбита у восставших. В течение второй половины VIII и первой половины IX века новая западная держава постоянно обрушивалась на китайские пограничные провинции, пока большая часть западной Ганьсу, значительные территории в Западной Сычуани и все центрально- азиатские земли, присоединенные к империи Ли Ши-минем, не перешли в ее руки. Войны с такими неудобными соседями продолжались непрерывно в течение всего этого периода, и большей частью были неудачными для китайцев, пока тибетская экспансия не закончилась сама по себе в 849 году, когда за уничтожением правящего дома последовали внутренние беспорядки. Тогда китайцам без большого труда удалось вернуть утраченные территории, однако государственная казна была истощена, что также способствовало упадку империи. Танской династии угрожали с запада не только тибетцы. На крайнем юго-западе нынешнего Китая, в то время не входившем в состав империи, в провинции Юннань возникло новое воинственное царство Наньчжао, занимавшее высокогорное Юннаньское плато и часть Гуйчжоу. В течение двух последних веков правления Тан оно являлось мощным барьером на пути продвижения китайцев в эти земли. Царство Наньчжао в эпоху Тан явило собой единственный пример длительного и успешного сопротивления туземцев юго-запада в ходе их вечной борьбы с наступлением китайских войск. Несмотря на эти пограничные войны и периодические бунты северо-восточных наместников, период с 766 по 868 год был этапом относительного мира и процветания, особенно на юге. Лишь постепенно двор терял контроль над провинциями. Если бы династия могла породить сильного властителя, который правил бы достаточно долго, чтобы осуществить реальную реорганизацию управления, танская империя могла бы вернуть себе былое могущество в конце IX века, когда тибетская агрессия прекратилась. К сожалению, хотя некоторые из последних императоров и были достаточно способными, никому из них так и не удалось править достаточно долго. Только один император позднетанского периода, Дэ-цзун (779–805) правил двадцать лет, многие же из его преемников находились на троне менее десятилетия. Столь частая смена императоров не давала им возможности приобрести опыт и личный авторитет, который позволил бы совладать с могущественными губернаторами и привести их к покорности. Каждый новый государь, опасаясь восстаний, полагал более легким для себя подтвердить позиции правивших губернаторов в обмен на их формальную преданность. Одной из причин столь значительной слабости позиций двора было плохое здоровье императоров поздней Тан, лишь некоторые из которых доживали до пятидесяти, а многие умирали, не достигнув среднего возраста. В отличие от ханьской династии, танской в ее последние годы не угрожали в целом ни власть евнухов, ни интриги женщин. Ни одна из императриц поздней Тан не пыталась походить на У-хоу или привести на трон свою семью. Это свидетельствует о все еще существовавшем незыблемом авторитете аристократического клана Ли. Евнухи, хотя и прибиравшие к рукам власть по мере прогрессировавшего упадка империи, тем не менее, никогда не поднимались до высот, оказавшихся фатальными для Хань. В правление Вэнь-цзуна (826–840) они пытались сосредоточить в своих руках власть при дворе, однако его преемники нашли в себе силы помешать их планам и обязать заниматься более подходящим для них делом. Однако главной причиной того, что евнухи не смогли захватить большую власть при танском дворе, явилось не столько противодействие императоров, сколько состояние провинций. К концу IX века губернаторы приобрели еще большее могущество, а двор стал еще менее способным сместить их своей властью. Они по-прежнему соблюдали приличествующий подданным этикет и отдавали дань уважения императору, но управление становилось все более и более децентрализованным. Двор все менее влиял на назначение провинциальных чиновников, а последним отнюдь не нужно было угождать евнухам, даже если те и имели власть над императором. Чиновники в провинциях зависели от расположения губернаторов, поэтому евнухи не имели реальной возможности осуществить достигнутую при дворе власть вовне. Вплоть до самого конца IX века танская империя, хотя и ослабленная последствиями мятежа Ань Лу-шаня, сохраняла целостность и мир, особенно на юге, где установленный Ли Ши-минем порядок никто не тревожил в течение 250 лет. Немного можно найти примеров во всемирной истории, когда такая огромная и цивилизованная страна в течение более чем двух веков избегала бы войн. Но мир на юге и стабильность танской империи в целом были уничтожены вторым великим восстанием, окончательно сведшим на нет власть династии. В 868 году армия, располагавшаяся у границы с Вьетнамом, чтобы противостоять набегам Наньчжао, взбунтовалась, протестуя против долгого пребывания в нездоровом климате и отсутствия жалованья. Восставшие были из района Цзянсу к северу от Янцзы, ибо жители южных провинций давно разучились владеть оружием. Соскучившиеся по дому бунтовщики отправились назад, по пути грабя все отказывавшиеся заплатить выкуп города. Двор послал им навстречу войска, только когда они добрались до родных мест и пополнили свои ряды многими недовольными, поскольку вначале власть не обращала внимания на опасность. Медлительные действия императорских полководцев, раздираемых завистью, позволили войне тлеть в восточных провинциях в течение нескольких лет, пока среди восставших не появился лидер, который перешел в наступление и начал победное шествие по стране. Хуан Чао был образованным человеком, провалившимся несколько раз на экзаменах на занятие чиновничьей должности. В 875 году возглавляемые Хуан Чао войска вторглись в Хэнань и, продвигаясь на юг, пересекли Хубэй, перешли Янцзы и через Цзянси и Фуцзянь дошли до Кантона, который взяли в 879 году. Во время этого южного похода они не встретили серьезного сопротивления, ибо двор, полагая угрозу слишком далекой, продолжал держать лучшие войска на севере. Климат Гуандуна оказался для северян Хуан Чао неподходящим; измученные болезнями, они повернули на север и через Хунань вышли к Янцзы, но, перейдя реку, понесли тяжелое поражение в Хубэе. Если бы императорские генералы преследовали восставших, Хуан Чао и его сторонники были бы уничтожены, но безразличие двора и подозрительность самих полководцев, больше жаждавших получить для себя богатые провинции, чем сражаться с врагом, не позволили им действовать согласованно, что дало возможность Хуан Чао уйти вниз по Янцзы и реорганизовать войска. В 880 году он вновь перешел через реку и, двигаясь через Аньхуэй и Хэнань, с удивительной быстротой приблизился к столице. Тунгуань, ключ к Шэньси, оказался в его руках, и армия восставших без сопротивления подошла к столице. В 881 году Чанъань пала, а император, как и его предшественник Сюань-цзун, бежал в Чэнду (Сычуань). Хотя династия еще номинально существовала двадцать семь лет, император стал марионеткой в руках враждующих военачальников и провинциальных губернаторов, воевавших друг с другом и разделивших империю между собой. С восстанием Хуан Чао было покончено, а сам он погиб в 884 году, но, хотя император и вернулся в разрушенную Чанъань, войны между наместниками не прекращались. Все беды, ставшие следствием мятежа Ань Лу-шаня, умножились после восстания Хуан Чао. Едва ли хоть одна провинция империи, за исключением Сычуани, избежала мятежей, а генералы, захватывавшие территории, правили ими как хозяева, отдавая семье императора лишь формальное почтение. В 904 году Чанъань была полностью разрушена и опустошена Чжу Вэнем, одним из губернаторов, в свое время участвовавшим в войне на стороне Хуан Чао. Он забрал императора в свою резиденцию в Хэнани, где в 907 году заставил последнего представителя танской династии отречься от престола в его пользу. Узурпацию Чжу Вэнем престола не приняли другие губернаторы, которые провозгласили себя полноправными властителями своих провинций и в большинстве своем приняли императорский титул. Вторая централизованная империя ушла в прошлое, а Китай распался на одиннадцать государств. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Альфред — англосаксонский король эпохи раннего средневековья (849–899). Георг I — основатель Ганноверской династии, конституционный король Англии (1714– 1727). — Прим. ред. 2 Точнее, в 616 году. — Прим. ред. 3 Ли, а также императорские семьи Суй и Северной Чжоу заключали браки с семьей Дугу кочевнического происхождения. Члены семьи Ли были прямыми потомками правящего дома Западной Лян, маленького государства, основанного в Ганьсу после падения династии Цзинь. Последние считали себя

потомками Ли Гуана, знаменитого полководца времен императора У-ди. 4 Видимо, это не совсем так, поскольку имя "Лу-шань" соответствует персидскому "Рокшан", что указывает на иранское происхождение Ань Лу-шаня. — Прим. ред. 5 Имеется в виду убийство тибетского царя Лангдармы, пытавшегося искоренить недавно укрепившийся в Тибете буддизм и восстановить привилегии древней шаманистской религии бон-по. — Прим. ред.

Глава XIV. Социально-экономическая обстановка

Танская эпоха хорошо известна как один из самых созидательных периодов в истории китайской цивилизации. Поэзия этого времени осталась непревзойденной, а произведения искусства, созданные танскими мастерами, особенно скульпторами и художниками, находятся наравне со всем лучшим, что было сотворено до или после. Благодаря коллекционерам и переводчикам танское искусство и поэзия хорошо знакомы Западу, но до сих пор сделано слишком мало, чтобы пролить свет на те социальные условия, в которых жили художники и поэты. К счастью, высокоорганизованная гражданская служба танской империи оставила после себя записи, которые, войдя в официальную историю династии, дают ценную информацию о социальной и экономической ситуации в VII–VIII веках. Именно в эти два столетия жили самые выдающиеся китайские поэты и оформлялись новые художественные течения. Империя, основанная великим Тай-цзуном, была самым большим и, скорее всего, самым густонаселенным государством в мире того времени. Она управлялась из Чанъани гражданскими ведомствами, которые, хотя и основывались на ханьской модели, оказались более эффективными и более влиятельными. У танских императоров больше не было необходимости скрывать свое правление под фасадом феодализма. Империя принадлежала им, и они могли управлять ею по своему выбору. Ни принцы параллельной ветви, ни вассальные правители не оспаривали их власти, а удельные князья в отдаленных провинциях не могли поднять восстания. До того момента, как мятеж Ань Лу-шаня в 755 году ослабил императорскую власть и нанес удар престижу трона, все государство находилось под прямым контролем центрального правительства, созданного на основе иерархии чиновников, отобранных в ходе экзаменов на должность. На вершине своего расцвета, после смерти Тай-цзуна, империя простиралась с севера на юг на 16918 ли , а с востока на запад — на 9511 ли . Таким образом, расстояние от северных пограничных постов за Великой Стеной до границ с Вьетнамом составляло 5640 миль, а от Тибета до тихоокеанского побережья — 3170 миль. Эти цифры явно превышают действительное расстояние от Великой Стены до южных границ, а также от моря до Тибетского плато. Видимо, они учитывают и земли монгольских племен, признававших сюзеренитет Китая, а также территорию центральноазиатских государств, на господство над которыми претендовала Чанъань. На самом деле, в танскую империю не входила большая часть нынешних провинций Юннань и Гуйчжоу, все еще населенных туземными племенами, весьма враждебно настроенными по отношению к китайцам. Поэтому она была значительно меньше манчжурской империи. При первых централизованных империях Цинь и Хань самой большой административной единицей была область, соответствующая "чжоу" или среднему уезду при династии Цин. Провинций при ханьской династии не было. Первое разделение Китая на провинции, в противовес феодальным царствам и государствам, стало одной из реформ Тай-цзуна. По его указу было образовано десять провинций, называвшихся "дао", "округами", созданных на основе естественных преград, без учета ранних политических границ. Первая, Гуаньнэй — синоним более древнего названия Гуаньчжун, "Земли среди перевалов", соответствовала нынешней провинции Шэньси. К северо-западу от столичной провинции находилась Лунъюй, частично занимавшая территорию Ганьсу, а на западе граничившая с гористыми землями кочевников дуюйхуней (Кукунор). Через эту провинцию и оазисы Центральной Азии проходил Великий Шелковый путь. Хэдун, "к востоку от реки" — так при Тан называлась Шаньси, расположенная на плато, с запада и юга ограниченном Желтой рекой, а с востока — горами Тайханшань. Великая восточная равнина была разделена Тай-цзуном на три провинции: Хэбэй, "к северу от реки" (название, возрожденное при Республике), занимала земли к северу от Хуанхэ, при манчжурской династии она называлась Чжили. В Хэнань танских времен входила не только нынешняя одноименная провинция, но и часть Шаньдуна, лежащая к югу от Желтой реки. Хуайнань, "к югу от реки Хуайхэ", занимала всю территорию между реками Янцзы и Хуайхэ, ныне поделенную между провинциями Хэнань, Аньхой и Цзянсу. Тут танское деление явно было более логичным и удобным, ибо нынешнее не соответствует топографическим и экономическим границам региона. Весь Южный Китай, включая долину Янцзы, был разбит всего на четыре провинции. Столь значительная их площадь объясняется неразвитостью и малозаселенностью большей части Южного Китая в VII веке. Четыре танских провинции, это: 1. Цзяньнань, "к югу от ущелий", занимала часть Сычуани, Юннани и Гуйчжоу и граничила с Тибетом. 2. Шаньнань, "к югу от гор", в нее входил средний бассейн Янцзы, сегодня поделенный между восточной Сычуанью, Хубэем и северной Хунанью. 3. Цзяннань, "к югу от Реки" , включала в себя обширный регион, ныне являющийся частью провинций Чжэцзян Цзянси, Фуцзянь, Хунань, Цзянсу и Аньхой. 4. Линнань, "к югу от хребта", соответствовала нынешним Гуандуну и Цзянси, а также части Вьетнама. Для установления земельного налога танское правительство несколько раз проводило перепись населения империи, и данные, к счастью, сохранились. Фрагмент отчета о переписи, возможно, проведенной в 740 году, был обнаружен в пещерных храмах Дуньхуана, провинция Ганьсу. Эти сведения касаются крестьянской семьи, осевшей в этих местах, и дают информацию о количестве всех членов хозяйства, детей и взрослых. Таким образом, танская статистика не сводилась только к учету непосредственных налогоплательщиков, но представляла информацию о реальной численности населения, и это говорит о степени организованности и эффективности работы гражданских служб, не имевшей себе равной в истории вплоть до нового времени. Перепись населения при Суй и Тан Год Семьи Численность Области Уезды Суй 609 8 907 536 46 019 956 190 1 255 Тан 640 Нет данных Нет данных 358 1 551 726 7 069 565 41 419 712 Нет данных Нет данных 740 8 412 871 48 143 609 328 1 573 754 9 069 154 52 880 488 321 1 538, также 16 829 деревень После восстания Ань Лу-шаня 764 2 900 000 16 900 000 Нет данных Нет данных 780 3 080 000 Нет данных Нет данных Нет данных 839 4 996 752 Нет данных Нет данных Нет данных 845 4 955 151 Нет данных Нет данных Нет данных Из этих цифр видно, что в течение 150 лет, предшествовавших мятежу Ань Лу-шаня, число налогоплательщиков колебалось между 8–9 миллионами семей, в которых проживало около 40–50 миллионов человек. Количество городов, или административных единиц, что, как правило, равно числу укрепленных городов, варьируется — видимо, вследствие реформ, а не строительства новых или разрушения старых. Очевидны катастрофические изменения, произошедшие после мятежа Ань Лу- шаня, и не только потому, что цифры свидетельствуют о громадном сокращении населения, но и потому, что сами они являются скудными и приблизительными. Обычно утверждалось, что такие изменения отражают ущерб, нанесенный мятежом. Однако гибель 35 миллионов человек все-таки представляется невероятной. Мятеж Ань Лу-шаня традиционно считался разрушительной бурей, уничтожившей великую культуру VII и VIII веков, оставившей танской династии одно лишь имя и обескровившей страну. Такое поэтическое преувеличение позволительно для романтических рассказов о Сюань-цзуне и Ян Гуй-фэй, но недопустимо для истории. Армии Ань Лу-шаня и императорских полководцев, ему противостоявших, действительно опустошили северные провинции и разграбили Чанъань, но обычно забывается, что мятежники никогда не проникали ни в провинции бассейна Янцзы и юго-восточного побережья, ни в богатую западную провинцию Сычуань, куда бежал Сюань-цзун после падения столицы. Захватив Чанъань, мятежники остановились и не пошли дальше, поэтому география всех последующих долгих войн ограничивалась восточными провинциями Хэнань, Шаньдун и Хэбэй. В то время как юг, избежавший ужасов войны, оставался таким же богатым и высококультурным, как и древние северные центры, ибо еще после разделения страны при династии Цзинь многие семьи ученых и чиновников бежали сюда от варварских нашествий. Уже тогда южные провинции начали соперничать с северными по уровню благосостояния и цивилизованности. Не случайно поэтому, что многие известные танские поэты, как, например, Ли Бо, были родом из Сычуани или долины Янцзы. Теория о том, что Китай в результате этой войны был опустошен и обезлюдел, основываются на данных переписи 754 года, за год до восстания, и 764 года, через год после восстановления мира. В первом случае население империи оценивается в 52 880 488 человек, а во втором — в 16 900 000. Если эти две цифры точно отражают количество населения в империи, то мы должны признать, что Ань Лу-шань, его приспешники, а также императорские генералы ответственны за уничтожение 35 миллионов человек, причем такое масштабное истребление должно было бы произойти лишь в четырех провинциях в течение десяти лет. Войныв Китае VIII века, даже сопровождавшиеся грабежами и массовыми убийствами, не шли непрерывно. Когда армии вставали на зимний постой, наблюдались долгие перерывы в военных действиях, прерываемые лишь короткими стычками. Более вероятно, что после вызванных восстанием беспорядков и дезорганизации результаты переписи 764 года представляют собой не более чем грубый подсчет количества людей, которые могли быть подвергнуты налогообложению. Причем этот подсчет наиболее тщательно производился в северных провинциях, наиболее близких к столице, то есть в тех, которые более всего пострадали в ходе войны. Если не принять такое объяснение, то невозможно согласовать столь большое падение численности населения с тем фактом, что многие из самых богатых и густонаселенных провинций империи не пострадали в ходе смуты. В истории мало фактов, чтобы однозначно свидетельствовать о таком огромном количестве жертв даже в Северном Китае. Ань Лу-шань, чей мятеж стал неожиданным для двора, вплоть до Линбао в Хэнани продвигался почти без сопротивления. Там произошла решающая битва, в результате которой

мятежник захватил тунгуаньский проход и начал поход непосредственно на столицу. Последующие этапы войны, когда восставшие были вытеснены обратно в Хэнань и Шаньдун, являлись разрушительными для торговли и благосостояния этих районов, но едва ли сопровождались массовыми побоищами. Подлинной же причиной таких результатов переписи после восстания стало отсутствие должного количества чиновников, ответственных за сбор налогов. Провинции, освобожденные от мятежников, оставались под военным управлением, что мешало работе правительственных гражданских служб. Небольшие и явно приблизительные цифры за последний период правления танской династии говорят скорее об упадке власти и эффективности правительства, чем о бедах, нанесенных самим восстанием. Социальная система Китая при танской династии, уже не являясь феодальной, продолжала оставаться аристократической. На вершине социальной лестницы находился огромный привилегированный класс знати и чиновников, свободный от налогообложения, поставлявший государству верных слуг, чьи интересы совпадали с интересами самой императорской семьи. Существовало девять рангов знатности, но знать более не была связана с землей, а ей давалось содержание в виде налогов с определенного количества семей, пропорционально рангу. Танская знать Ранг Налог Принц I класса (ван) С 10 000 семей Принц II класса С 5 000 семей Князь I класса С 3 000 семей Князь II класса С 2 000 семей Князь III класса С 1 000 семей Хоу С 1 000 семей Бо С 700 семей Цзы С 500 семей Нань С 300 семей Три высшие ступени: принцы крови, принцы II класса и князья I класса, — были зарезервированы для чинов императорского клана. Первая — для сыновей и братьев правящего или недавно умершего императора, вторая и третья — для более далеких родственников и младших ветвей. Низшие ранги давались чиновникам, отличившимся во время основания династии или позднее. Каждому представителю знати полагался доход (нескольких тысяч или сотен семей) в соответствии с рангом. Наследственные титулы сами по себе не давали административной власти, но каждый ранг знатности соответствовал определенной ступени в чиновничьей иерархии, также разделенной на девять уровней, каждый из которых подразделялся на старший и младший. Гражданская служба была доступна только образованным людям, выбиравшимся по результатам государственных экзаменов: система, которую последующие династии усовершенствовали. Это важнейшее нововведение, обязанное своим появлением Тай- цзуну, постепенно привело к тому, что на смену выдвинувшимся в результате милости или благодаря семейным связям людям, составлявшим основу чиновничьего класса при Хань и последующих династиях, пришла каста ученых. Императорское учебное заведение в Чанъани, которое император расширил и к которому благоволил, готовило чиновников для новых гражданских служб. После произведенного Тай-цзуном расширения не менее 3 260 ученых постоянно жило там, а всего занимающихся было около 8 000. Обучение целиком сводилось к конфуцианским канонам и комментариям к ним, что считалось наилучшим для стремящихся к карьере чиновника. Все представители официального класса: принцы крови, знать, семьи императорских жен и наложниц, высшие ранги чиновничьей иерархии, ученые императорского колледжа, — освобождались от земельного налогообложения. Естественно, что столь желанные привилегии создавали почву для коррупции, чем многие и пользовались. Несмотря на это, государственная машина, до того, как была расстроена мятежом и узурпацией власти местными генерал-губернаторами, оставалась высокоорганизованной и достаточно эффективной. Вся администрация находилась в Чанъани, ибо, хотя Тай-цзун и разделил империю на десять провинций, они представляли собой лишь совокупность меньших территориальных единиц "чжоу", которые непосредственно подчинялись столичным ведомствам. Модель, по которой империя была организована, стала весьма распространенной в более поздние времена, но тогда она являла собой самый высший тип централизованного управления, который когда-либо достигался. Императору помогал совет, называемый Шан шу шэн, в который входили некоторые высшие придворные сановники и министры шести ведомств. Эти ведомства были следующие. — "Ли бу", или ведомство гражданских служб, отвечало за официальную иерархию и осуществляло контроль за административной машиной. — "Ху бу", буквально, "ведомство дворов", в ведении которого находились финансы и доходы. Оно осуществляло сбор налогов, перепись населения и контроль за сельским хозяйством, на основе чего и проводилось налогообложение. Самой важной обязанностью ведомства была доставка зерна в столицу, ибо от этого напрямую зависело правительство, выплачивавшее жалованье армии и чиновникам зерном. — "Ли бу" (иероглиф пишется иначе, чем в первом случае) — ведомство ритуалов, ответственное за общественные церемонии и соблюдение государственных культов. — "Бин бу", военное ведомство, управляло армией и пограничными гарнизонами. — "Син бу", ведомство наказаний, осуществляло контроль за судами и вынесением наказаний, ибо гражданские дела обычно решались на основе обычаев и арбитража и не являлись частью официальной уголовной системы. Суд, таким образом, выполнял лишь исполнительные функции. — На попечении "гун бу", ведомства работ, находились все общественные работы в империи: дамбы, дороги, борьба с наводнениями и строительство ирригационных сооружений. Эти шесть ведомств отдавали приказания и получали отчеты напрямую из "чжоу", областей. Последние отвечали за находившиеся в их ведении уезды (сянь), а уездная управа осуществляла контроль за всеми деревнями. У нее, как и у правительства в целом, было три основных функции: сбор налогов, надзор за общественными работами и поддержание порядка, включая вынесение судебных наказаний. В официальном кодексе существовало пять степеней наказания, и хотя Тай-цзун значительно облегчил суровые законы династии Суй, уголовный кодекс был очень жесток. Самым легким наказанием была порка, существовавшая в двух видах, причем более тяжелая нередко оказывалась смертельной для жертвы. За более серьезные преступления предусматривалась ссылка, также двух степеней. Меньшая, на срок не более трех лет в другую часть родной провинции преступника, и тяжелая, пожизненно на границы империи. Пожизненные ссыльные служили воинами в гарнизонах вдоль Великой Стены и в Центральной Азии, а также в нездоровых южных районах империи. Высшим наказанием являлась смертная казнь, так или иначе соответствовавшая тяжести совершенного преступления. Тай-цзун постановил, что каждый смертный приговор должен рассматриваться в течение трех дней, и в это время судья должен воздерживаться от мяса, музыки и развлечений, дабы ничто не отвлекало его от осознания серьезности и важности обязанностей. Как и при всех китайских династиях, наказания за мятежи и заговоры были очень суровыми, а семья преступника подвергалась наказанию в соответствии со степенью родства с ним самим. Такая система являлась следствием клановой организации общества, полагавшей, что индивид неотделим от своей семьи, и при совершении таких серьезных преступлений, как восстание и подстрекательство к нему, семья обязана разделить вину с преступившим закон. Основной задачей правительства было не столько выполнение законов, большей частью основывавшихся на обычаях, сколько сбор налогов и развитие сельского хозяйства, от которого и зависели налоги. Поэтому все население империи, за исключением чиновничьего класса и горожан, было поделено на пять категорий: дети до четырех лет, подростки от четырех до шестнадцати, юноши от шестнадцати до двадцати одного года, взрослые от двадцати одного до шестидесяти и старики. Взрослые и юноши наделялись землей, которую они должны были обрабатывать как государственные арендаторы. Государству они должны были отдавать рентой и общественными работами. В качестве ренты арендатор платил пять ху риса. В соответствии с качеством земли он также должен был отдать два куска первоклассного шелка и двадцать футов шелка более низкого качества, а там, где шелк не производился, — соответствующее количество конопли, одежды или четырнадцать унций серебра. Кроме этого, он обязан был двадцать дней трудиться на общественных работах, заплатив за каждый пропущенный день по три фута шелка. Шкала налогов и ренты висела на каждых городских воротах и на каждой деревенской площади, чтобы никто не мог оправдаться незнанием закона. В неурожайные годы давались освобождения от ренты и работ. Также это касалось осваивавших новые земли. Земля распределялась между безземельными взрослыми, и если в какой-либо деревне или уезде не хватало рабочих рук, излишки передавались другой деревне или уезду. Возможно, этим и объясняется неодинаковое число уездов в различное время. Земля измерялась (как и теперь) в му, сто му составляли цзин, что являлось стандартным наделом для взрослого крестьянина. Участок земли в 100 му теоретически предназначался для всех иждивенцев крестьянина, 40 му — для престарелых и немощных, 30 му — для вдов и сирот, а оставшееся — для самой семьи. Крестьяне подразделялись на два класса: "широкоземельные" и "узкоземельные". Первые, в среднем, имели в два раза больше земли, чем последние. При освобождении от налогов в неурожайные годы к "узкоземельным" относились более снисходительно. Торговцам и ремесленникам запрещалось регистрироваться в качестве государственных арендаторов, чтобы избежать уклонения от найма и субаренды. Пошлины и налоги на лодки также падали преимущественно на крестьян. Бедняки — безземельные городские кули, не имевшие собственности, и иностранцы (которыми считались кочевники и центральноазиатские купцы) вообще не платили налогов. Поэтому многочисленный тогда, как и сейчас, в городах слой кули не вносился в списки. Сведения о том, что же государство получало в результате такой системы, сохранились (к сожалению, только за один или два года). Изменившиеся ценности и неопределенность некоторых упомянутых единиц делают достаточно

трудной оценку дохода в нынешних деньгах. В 746 году, накануне восстания Ань Лу-шаня, когда империя находилась на пике процветания, доходы казны были следующими: Деньгами: "более" 2 000 000 связок по 1 000 монет в каждой Зерном: "более" 19 800 000 ху Шелка разных сортов: 7 400 000 кусков Первоклассного шелка: 1 800 000 кусков Одежды: 1 350 000 Связка монет теоретически эквивалентна одной унции серебра. Общий объем зерна — около 1 060 714 тонн. В 780 году, несколько лет спустя после окончательного подавления восстания, уровень поступлений был таков: Деньгами: 20 500 000 связок Зерном: 4 000 000 ху (214 285 тонн) Государственные расходы в то же время: Деньгами: 9 500 000 связок Зерном: 16 000 000 ху (857 140 тонн) Очевидно, что после войны транспортировка зерна еще не наладилась, и государство вынуждено было покупать его за деньги. Доставка зерна в столицу всегда оставалась для правительства источником вечных трудностей. В этом отношении Чанъань расположена очень неудачно, ибо, хотя долина реки Вэйхэ, где находится столица, и была в то время менее подвержена засухам, чем теперь, однако она не могла удовлетворять потребности самого большого в то время города в Азии, если не во всем мире. Данных о населении самого города нет, но сохранились сведения о численности населения в столичном округе, куда входили сама Чанъань и несколько соседних маленьких городов, за 742 год, когда город был на вершине славы. Количество семей определяется как 362 921, что составляет 1 960 188 человек. В танские времена столица представляла собой прямоугольник со сторонами в 5 и 6 миль, то есть площадью 30 квадратных миль. Население Чанъани было никак не меньше миллиона человек. Нынешний город Сиань, построенный на том же месте, размерами не более двух на три мили, а его население не превышает 300 000 человек , что гораздо меньше, чем в танские времена. Районы, производящие зерно, находились в южных и восточных провинциях, на великой равнине и в долине Янцзы, то есть далеко от столицы, которая, к тому же, находилась на плато в верхнем течении реки Вэй и выше опасных водопадов Саньмэнь на Хуанхэ. Эти обстоятельства, составлявшие стратегическую силу "земли между перевалами", в экономическом плане стали серьезными недостатками. Собранное в качестве налогов зерно шло вверх по реке Хуайхэ и Великому каналу до Желтой реки, а затем к устью реки Лошуй к востоку от Лояна. Далее необходимо было двигаться сквозь ущелья, пробитые рекой среди высоких лессовых холмов. Это был опасный путь, который затрудняли очень сильное течение и водопады. Большие речные лодки с юга и востока не могли идти на запад дальше устья реки Лошуй, что создавало необходимость перегрузки зерна — со всей вероятностью потерь и воровства. Потери от кораблекрушений в верхнем течении Хуанхэ были тяжелыми, не повлияло на это и ужесточение наказаний по отношению к лодочникам и чиновникам. Одно время делались попытки избежать транспортировки зерна через водопады и доставлять его к устью реки Вэйхэ по суше. Для этой цели постоянно использовалось не менее 1 800 повозок. Так как дорога на запад, в ту пору самая оживленная в империи, ибо она вела к столице, проходила через узкие лессовые ущелья и высокие хребты, неудобства, для путешествий и торговли, а также потери и траты привели к тому, что этот эксперимент забросили. Сюань-цзун пытался создать дух соперничества между различными провинциями и областями. Первой лодке, достигшей места назначения через реку Вэйхэ, в Чанъани воздавались почести. Ее ярко украшали и вели к причалам в сопровождении танцовщиц и музыкантш. Насколько успешным оказалось такое эстетическое нововведение, историки не зафиксировали. Другим неудобством транспортировки зерна в Чанъань можно признать экономическую нецелесообразность самого предприятия. Лодки, многие недели медленно поднимавшиеся вверх по течению, возвращались назад пустыми, затрачивая на это вполовину меньше времени, но не извлекая никакой выгоды. Для выполнения задачи требовалась огромная армия лодочников, чиновников и надсмотрщиков. Год от года зерна для нужд столицы и множества знати требовалось все больше и больше. Во времена Тай-цзуна было необходимо не более 200 000 ши (около 10 714 тонн), но к правлению Сюань-цзуна эта цифра возросла до 4 000 000 ши (160 174 тонны). Поэтому не может быть сомнений, что стоимость перевозки зерна и убытки от нее стали одной из причин поддержки мятежа Ань Лу-шаня восточными провинциями, желавшими освободиться от этого кошмара. Упадок Шэньси и окончательный отказ от Чанъани как столицы империи — танская династия стала последней, правившей здесь, — был, вполне возможно, связан с растущим осознанием трудностей перевозки зерна через водопады и против течения Желтой реки. Последующие династии основывали свои столицы на восточной равнине или на Янцзы, где подходы были доступны, а водный путь — короток и безопасен, но и они не были избавлены от опасности, угрожавшей Чанъани — набегов кочевников- степняков. В конце правления Тан, когда управлявшиеся генерал-губернаторами провинции удерживали зерно и уничтожали транспортную систему, для Чанъани и даже для императорского двора наступили голодные времена. Население уходило в более благоприятные для жизни места, император был увезен одним из генералов в Лоян, а город, разрушенный войнами и голодом, обезлюдел. Земельная рента и налог зерном были главными, но не единственными источниками пополнения казны для правительства. Чеканка монеты, добыча соли, железа и позднее меди являлись государственными монополиями. Налогами облагалось вино (рисовый спирт), а когда в VIII веке получил распространение чай, то и на него в 793 году установили налог. В середине IX века общий доход казны по этим позициям составлял 9 220 000 связок монет, правда, сбор этих налогов стоил государству 3 000 000 связок. Также сохранились цифры, показывающие ежегодную производительность шахт и соляных колодцев империи. В то время действовало 18 соляных озер, включая прибрежные болота, а также 640 колодцев. Все вместе они ежегодно приносили в казну 400 000 связок монет. В шахтах империи ежегодно добывали: серебра — 25 000 унций, меди — 655 000 катти (390 тонн), свинца — 144 000 катти (85 тонн), олова — 17 000 катти (15 тонн), железа — 532 000 катти (317 тонн). Государство обладало монополией на чеканку медной монеты, но производство не было сосредоточено в одном монетном дворе. По всей империи действовало не менее 99 дворов, большинство из них находилось в Шаньси и нижнем течении Янцзы, поблизости от залежей металла. Ежегодный выпуск денег одним двором оставался на уровне 3 300 связок (по 1000 монет в каждой), что дало бы общий объем в размере 399 300 связок, но в действительности, как отмечается, он был ниже, около 327 000, что, видимо, объясняется неполной загрузкой производства. Правительство постоянно сталкивалось с появлением фальшивых денег, которые, как и при ханьской династии, чеканили в огромных масштабах. В 722 году император вынужден был объявить государственную монополию на производство медных изделий, дабы фальшивомонетчики не имели возможности приобретать сырье для своего дела. Эта мера, однако, не возымела большого эффекта, ибо нарушители закона, без сомнения, могли использовать уже имеющиеся запасы или же находили возможности обходить запрет. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Ли – китайская мера длины, около 0,5 км. — Прим. ред. 2 "Тан шу". Официальная история династии, опубликованная при Сун. Все факты в этой главе взяты из этого источника. 3 Имеется в виду Янцзы. — Прим. ред. 4 Речь идет о населении Сиани 40-х годов. Сейчас в городе проживает несколько миллионов человек. — Прим. ред.

Глава XV. Новые контакты с Западом

Вплоть до современной эпохи в китайской истории не было периода, когда страна в такой степени оказалась бы открыта иностранному влиянию, как при танской династии. После монгольского завоевания в Китай пришло немало чужестранцев — как поселенцев, так и наемников, но все они в глазах китайцев были захватчиками, которых одновременно боялись и презирали. Их влияние оказалось кратковременным и преходящим, ибо ему сопротивлялась большая часть нации. Танский же двор приветствовал иностранцев, интересовался чужими религиями и обычаями и раскрывал двери перед миссионерами и путешественниками с Запада. Поэтому и искусство, и мысль танской эпохи находились под воздействием тех народов, с которыми Китай поддерживал отношения. Эта эпоха была свободной от бремени "китайской исключительности". Танские императоры, уверенные в своем прочном положении и в своей способности отразить агрессию, не считали иностранное проникновение угрозой государству. Царивший тогда дух любопытства и терпимости определял благосклонное отношение к религиозным и художественным течениям, приходившим из-за рубежа. Вплоть до последних дней династии двор поддерживал дипломатические отношения с крупными державами Западной Азии. Торговцы и священнослужители из этих стран легко проникали во все уголки танской империи. При Тан мир стал гораздо лучше известен китайцам и более доступен. То, о чем при Хань знали лишь понаслышке или благодаря отдельным опасным экспедициям, теперь стало хорошо знакомым. На улицах Чанъани можно было встретить самых разных людей — от обитателей Сибири до жителей южноиндийских джунглей, а также греков, арабов, персов и японцев. Япония, о которой в ханьские времена едва знали, по- прежнему оставалась малоизвестной, хотя она стала направлять посольства в Китай и с энтузиазмом заимствовать культуру и политические институты танской империи. Южные земли: Индокитай, острова Ост-Индии, Цейлон да и сама Индия, до которых в ханьские времена добирались нечасто, стали обычными маршрутами для китайских торговцев и буддийских паломников, искавших святыни и санскритские тексты. Индия, пожалуй, была в ту эпоху лучше известна китайцам, чем в ходе всей последующей и традиционной истории. Чанъань поддерживала дипломатические контакты со многими государствами севера Индии и не единожды вмешивалась в индийские дела. Пока в самом Китае танская династия набирала силу, великие события изменили карту Западной Азии. Битва при Нехавенде в 642 году решила судьбу Персии, павшей под мусульманским натиском. Китайцы знали Персию уже очень давно. Сасанидская империя и северокитайская династия Вэй поддерживали тесные отношения. Великой империи, единственной, успешно соперничавшей с Римом, суждено было уступить место Омейядскому халифату, принесшему мусульманскую веру в сердце Центральной Азии. Эти события напрямую касались Китая, ибо танская империя на западе доходила до границ персидского государства. На западе мир заканчивался для китайцев "царством Фулинь" — Византийской империей. Китайцы знали эту страну очень хорошо, во всяком случае лучше, чем греки знали их самих. Танские историки зафиксировали четыре византийских посольства между 643 и 719 годами, когда на Византию впервые обрушились армии арабских халифов. Не может быть сомнений, что эти посольства ставили целью сподвигнуть китайцев на войну с мусульманами. Насколько двор заинтересовался этим, остается невыясненным. Танские армии не пошли против арабов, но возможно, что греки переняли у китайцев некоторые технические знания, ведь Китай в то время шел в своем развитии впереди западного мира. В 643 году, когда в Китае правил Тай-цзун, в Чанъань пришло посольство от "Бодэли, царя Фулиня", и предложило красное стекло и золотую пыль. В то время императором Восточной Римской империи был Констанций II, еще ребенок. "Бодэли" — явно не его имя. Предполагается, что транскрипция передает слово "патриарх". В таком случае миссия должна была быть духовной. Но китайские историки однозначно утверждают, что посольство было послано царем. Нити управления Византийской империей находились тогда в руках военачальников, носивших титул "патриций". Поэтому более вероятно, что именно один из этих полководцев и отправил миссию в Китай, а "бодели" — транскрипция "патриция". Китайское название Византийской империи "Фулинь" произошло от "Византии", ибо в произношении VII века "Фулинь" звучало как "Бутцзан" . В танских историях есть раздел, посвященный Фулинь, который, хотя и включает частично ханьское описание Дацинь (Римской империи), но дополняет его новыми сведениями, полученными от этих посольств или же от других путешественников. В истории нет свидетельств того, что какое-нибудь китайское посольство достигало Константинополя. Отрывки из таких описаний скорее напоминают наблюдения уличной жизни города, чем отчет посла: "Фулинь — это древний Дацинь. Находится на берегу Западного моря. На юго-востоке граничит с Персией, на северо-востоке — с землями западных тюрков. В государстве много городов и людей. Стены, окружающие столицу, выложены из гладких камней, а в городе живет более 100 тысяч семей. Ворота высотой в 200 футов полностью покрыты бронзой [Золотые ворота]. В императорском дворце есть золотая фигура, которая каждый час бьет в колокол. Дома украшены стеклом, хрусталем, золотом, костью и ценным деревом. Крыши плоские и сделаны из извести. В летнюю жару водяные машины поднимают воду на крышу. Вода льет сверху перед окнами, подобно дождю. Царю в управлении помогают двенадцать министров. Когда царь покидает дворец, за ним следует человек с сумкой, куда каждый может положить прошение. Мужчины остригают волосы и носят раскрашенные одежды, оставляющие правую руку открытой. Женщины заплетают волосы в форме короны. Народ Фулинь ценит богатство, любит вино и яства. Каждый седьмой день никакую работу делать нельзя [христианское воскресенье]. Из этой страны приходят виссон, кораллы, асбест и многие другие диковинные вещи. В ней есть искусные фокусники, умеющие выдувать изо рта пламя, выливать из рук воду и бросать жемчужины ногами. Также в ней есть искусные знахари, лечащие некоторые болезни, извлекая из головы червей". Это описание, явно составленное на основе наблюдений очевидца, является, к сожалению, единственным в танских записях рассказом о европейских народах. Любопытно, что ничего не говорится о религии греков, хотя в то время китайцы знали о христианстве немало. Путешественник, побывавший в Константинополе, едва ли знал причину, по которой жители "каждый седьмой день не работают". Первые сведения об исламе были принесены в Китай посольством Йездигерда III, последнего сасанидского царя Персии, пришедшим в Чанъань в 638 году. Персидский правитель, отчаянно защищая последний уголок своей империи — Мерв, обращался к Китаю с просьбой помочь в борьбе с арабами. Тай-цзун не откликнулся на просьбу, полагая, что его собственное государство, лишь недавно очнувшееся после гражданских войн и набегов тюрков, слишком нуждается в мире, а Персия слишком далека, чтобы посылать туда армию. Тем не менее, не получивших военной помощи персов готовы были принять как беженцев. Фируз, сын Йездигерда, которого китайцы продолжали называть царем, прибыл в Чанъань в 674 году, когда арабы полностью захватили его родину. Он был обласкан при дворе и сделан генералом императорской гвардии. Некоторое время спустя он умер в Чанъани. Его сын Ни Ни-ши (известно только китайское имя) также жил в Чанъани и упоминается в историях. Персидским беженцам разрешалось строить храмы и исповедовать зороастрийскую веру, процветавшую среди диаспоры долгие годы. От этих беженцев и, возможно, от китайских путешественников двор узнал о мусульманстве и об исповедующих его арабах. Аравия называлась "Даши", от персидского "Тази". "Даши, — сказано в "Синь Тан шу", — ранее была частью Персии. У людей там большие носы и черные бороды. Они носят серебряные мечи на серебряном поясе. Они не пьют вина и не слушают музыку. Женщины у них — белые и скрывают лицо, когда выходят из дома. Большие залы для поклонения вмещают несколько сот человек. Пять раз в день они молятся божеству Неба. Каждый седьмой день [пятница] их правитель [халиф], сидя на возвышении, обращается к подданным: "Погибшие в бою возродятся в раю. Храбро сражающиеся обретут счастье". Поэтому они — очень храбрые воины. Земля скудная, и на ней не вырастишь урожая. Они охотятся, едят мясо и собирают мед среди скал. Их жилища похожи на верхи повозок. Виноград там порой вырастает с куриное яйцо. В период Да-е правления династии Суй (605–616) один человек из западного народа (ху), персидский подданный, пас овец в горах недалеко от Медины. Человек-лев [архангел Джебраил] сказал ему: "К западу от этой горы, в пещере, есть меч и черный камень (черный камень Кабы) с белыми письменами. Кто обладает этими двумя, правит миром". Человек пошел туда и нашел то, что было предсказано. Буквы на камне говорили: "Подними". Он взял камень и провозгласил себя царем. Его соплеменники пытались сопротивляться, но он победил их всех. Затем Даши стало могущественно. Оно уничтожило Персию, нанесло поражение царю Фулиня, вторглось в Северную Индию и напало на Самарканд и Ташкент. Их империя простирается от юго-западного моря до наших западных границ". Вскоре эти сведения дополнились непосредственным контактом с новой державой. Между 707 и 713 годами Кутайба, полководец халифа Валида, начал завоевание Центральной Азии и Афганистана, бывших, как то доказывает путешествие Сюань- цзана, буддийскими. Самаркандское и Бухарское царства, а также западные тюрки обратились за помощью к Китаю. Центральноазиатские государства признавали сюзеренитет Чанъани или же спешили это сделать перед лицом неминуемого мусульманского вторжения. Танский двор только что пережил последовавшие за смертью У-хоу волнения, поэтому новый император Сюань-цзун был более расположен принять предложение арабского посла о мире, чем слушать соседей. В 713 году ко

двору прибыли посланники халифа и были любезно приняты, несмотря на то, что гордые чужеземцы отказались выполнить ритуал "кэу тоу", "простирания ниц", который был положен по китайскому этикету всем в присутствии императора. Мусульмане заявили, что они падают ниц только перед Богом, а в присутствии царя лишь кланяются. Мудро решив, что "придворные церемонии во всех странах различны", император все же принял их. Более тысячелетия спустя манчжурский двор отказал в такой же милости английскому послу, лорду Амхерсту, что и положило конец его миссии. Арабы не хотели, чтобы Китай помогал центральноазиатским государствам, и, были ли китайцы слишком испуганы, чтобы противостоять мусульманам, как говорят арабские историки, или же двор посчитал расстояние слишком большим, чтобы вмешиваться, но цели своей они достигли — китайские императоры в то время ничего не сделали для сдерживания продвижения арабов. Однако в 751 году китайская империя все-таки столкнулась с новым Аббасидским халифатом. У аббасидов были черные флаги, поэтому китайцы называли их "черными арабами". Один офицер-кореец, находившийся на китайской службе и командовавший войсками в Туркестане, был послан двором разрешить разногласия между двумя маленькими государствами в верхнем течении Инда. Китайская армия, выполнив приказ, на обратном пути вошла в ташкентское царство, что не было санкционировано двором. Командующий, видимо, считал, что на таком удалении от столицы он может делать все, что ему вздумается. В Ташкенте он совершил предательство, пленив правителя царства после заключения договора о дружбе. Этот поступок вызвал возмущение всех центральноазиатских государств, уставших от сюзеренитета Китая, ничего не делавшего для того, чтобы защитить их от мусульман. Маленькие государства заключили союз и призвали на помощь арабов. Соединенные силы полностью уничтожили китайцев в долине Или, и это событие, вкупе с последовавшим вскоре мятежом Ань Лу-шаня, положило конец китайскому влиянию в Туркестане. Западные царства были сметены мусульманскими нашествиями, а восточные попали в руки тибетцев. В этой войне, где арабской армией командовал полководец Зияд, преданный халифу Абу'л-Аббасу, китайцы и арабы единственный раз за всю историю сошлись на поле боя. Дружественные отношения с халифом вскоре восстановились, ибо посланные в 756 году Абу Али Джафар ал-Мансуром воины помогли танскому императору нанести поражение Ань Лу-шаню и выбить его из столицы. Впоследствии этим миссионерам суждено было сыграть в истории Китая еще более важную роль, ибо именно они основали китайскую мусульманскую общину. После окончания войны арабские войска не вернулись на родину, потому ли, что воины переженились на китаянках и не захотели сами, либо же, согласно арабским источникам, они боялись, что соотечественники будут презирать их как долго проживших в стране, где едят свинину. Как бы то ни было, они остались в Китае, смешались с китайцами, но сохранили веру. К сожалению, точных данных об их изначальной численности нет. По разным сведениям она варьируется от четырех до ста тысяч. Удивительно, что в китайской истории зафиксировано появление несторианства и манихейства, хотя вскоре они исчезли, а о возникновении ислама, распространенного в Китае до сих пор, нигде не сказано. Эта тема — одна из самых темных в позднекитайской истории. Ныне мусульман очень много в Ганьсу, где они составляют большинство, а также в Шэньси и Юннани. Мусульманская диаспора есть во всех провинциях, хотя в южных (кроме Юннани) они немногочисленны. Однако очень мало известно о происхождении и распространении этой диаспоры. Мусульманская стела в главной мечети Чанъани помечена танской датой, но, к несчастью, это всего лишь подделка под подлинную несторианскую стелу, выполненная в эпоху Мин (1368–1644). Мусульманской традиции доверять нельзя, ибо она полагает, что ислам пришел в Китай при династии Суй. Сегодня мусульмане одеваются и говорят по-китайски. И хотя они полностью, за исключением религии, натурализовались, инородное происхождение просматривается по-прежнему. Мусульмане Юннани не похожи на китайцев, а в исламской общине Чанъани преобладает армянский тип. Густые бороды и орлиные носы резко отличают их от гладколицых китайцев. Число мусульман значительно увеличилось при монголах, ведь в то время многие народы устремились вслед за ними в Китай. Тогда они нередко покупали китайских детей и воспитывали их в своей вере. Этот обычай разбавил кровь общины, и теперь мусульманина не всегда можно узнать по внешнему облику. Лишь немногие взрослые китайцы принимали новую веру, да и то не в первые столетия ее существования. Арабский путешественник, посетивший Китай в конце Тан, сообщает, что он не слышал ни об одном китайце, который принял бы ислам, хотя и нашел мусульманские общины процветающими. Ислам избежал религиозных гонений конца Тан, нанесших смертельный удар другим инородным вероучениям. Непонятно, почему была проявлена такая снисходительность, ибо в записях той эпохи он не упоминается. Возможно, потому, что халиф был слишком могущественным соседом, который не позволил бы столь вольно обращаться с единоверцами, а возможно, мусульман просто оставили в покое, потому что они иностранцы. Как бы то ни было, количество новообращенных медленно росло в течение последующих столетий, и, несмотря на кровавое подавление мусульманских восстаний в Юннани и Ганьсу в XIX веке, ислам сегодня процветает в Китае и гораздо более тесно контактирует с мусульманскими центрами Западной Азии, чем в предшествующие века. Мятеж Ань Лу-шаня, завоевание тибетцами Восточного Туркестана и неспокойная обстановка в Центральной Азии после арабского завоевания — все это привело к тому, что Великий шелковый путь оказался в запустении, и предпочтение отдавалось новому морскому маршруту, ведшему в Кантон (Гуанчжоу). Этот фактор также повлиял на подъем южных провинций и одновременный упадок Шэньси и северо-запада. В ханьские времена китайцы мало пользовались морским путем, хотя египетские греки доходили им до Тонкина (часть Вьетнама). В период раздробленности значение морского пути возросло, ибо на северо-западе царил хаос. Фа-сянь и другие пилигримы-буддисты путешествовали в Индию и Цейлон по морю. При Тан Кантон превратился в крупный центр морской торговли, находившийся в основном в руках арабов. В городе были арабские и многие другие общины. Мусульмане сами выбирали кади и подчинялись суду шариата, им и вершимому. Это, пожалуй, самый ранний прецедент экстерриториальности. Абу Саид, арабский путешественник, посетивший Китай в конце Тан, свидетельствует, что когда в 879 году армия Хуан Чао захватила город, 120 тысяч иностранцев: мусульман, иудеев, зороастрийцев и христиан, — были убиты вместе с китайским населением. Абу Саид, возможно, и преувеличил число жертв, но это все равно свидетельствует о существовании в Кантоне в то время значительной иностранной диаспоры. Интересно упоминание иудеев. В танской истории о евреях не говорится ничего, и если Абу Саид прав, то его сведения — первые о евреях в Китае. Разграбление Кантона и резня, устроенная войсками Хуан Чао, кладет конец эпохе взаимных контактов Китая и Запада. Многие годы морская торговля не могла оправиться от этого удара, а когда при сунской династии порядок был восстановлен, на первое место уже вышел порт в Ханчжоу. При танской династии тесные отношения поддерживались не только с мусульманскими государствами, представлявшими самую близкую и значительную политическую силу. Беженцы из Персии принесли свою религию — зороастризм, который, хотя особых препятствий ему не чинили, так и не смог завоевать сердца людей. Зороастрийские храмы были построены в Чанъани и, может быть, в Кантоне, ибо Абу Саид упоминает об "огнепоклонниках". Более влиятельным и получившим распространение оказалось другое персидское вероучение — манихейство, просуществовавшее несколько веков. Основателем религии, заимствовавшей элементы и христианства, и зороастризма, был перс Мани, казненный в 274 году. После его смерти она распространилась на запад — до Франции, где ее исповедовали еретики-альбигойцы, и на восток до Китая, где она впервые упоминается в 694 году. В 732 году буддисты пытались было инициировать гонения на манихеев, но их действия не получили поддержку правительства, жаждавшего снискать расположение центральноазиатских "ху", ее последователей. Раз буддисты увидели в новой религии соперника, значит, она имела определенное влияние. Решение двора было обусловлено тем, что новый, доминирующий тюркский народ — уйгуры — почти поголовно являлись манихеями. Во время войны с Ань Лу- шанем они очень помогли императору, дав ему конницу. В благодарность за это их единоверцам, жителям империи, были сделаны послабления. Археологические находки в Центральной Азии показывают, что манихейство довольно прочно укрепилось в Турфане и других местах и не ограничивалось кругом живших в Китае иностранцев. В 768 и 771 годах были изданы специальные указы, разрешающие строительство манихейских храмов, причем во втором даже перечисляются города — Цзинчжоу в Хубэе, Янчжоу, Нанкин и Шаосин. Все эти города находятся в бассейне Янцзы, отнюдь не там, где проживало много иностранцев или кочевников-уйгуров. Среди членов общин было немало и китайцев. Манихейство оставалось в силе, пока были могущественны его защитники уйгуры. Когда же поддержка прекратилась, с ним быстро покончили. Чуть раньше манихейства теплый прием в Чанъани оказали еще одной западной религии. Несторианская стела рассказывает об истории появления и последующей судьбе этого направления христианства в Китае, и сведения в основном подтверждаются китайскими документами. В 635 году несторианский монах по имени Олобэнь (в китайской транскрипции) — о. Вигер полагает, что его звали Рубен, — прибыл ко двору Тай-цзуна. Император принял его и приказал перевести его книги на китайский язык. Некоторое время спустя монах был удостоен аудиенции, на которой изложил императору суть своего вероучения.

Произведенное христианством благоприятное впечатление побудило Тай-цзуна в том же году выпустить следующий эдикт: "У Дао не одно имя. В мире не один совершенномудрый. Учения в различных землях отличаются друг от друга, их благодеяния распространяются на всех людей. Олобэнь, человек великой добродетели из Дацинь, издалека привез свои образы и книги, чтобы показать их в нашей столице. Изучив их, мы нашли это учение глубоким и мирным. Узнав о его принципах, мы нашли их благими и значительными. Его учение немногословно и обоснованно. Оно несет добро всем людям. Пусть его свободно исповедуют в нашей империи". Не стоит однако думать, будто император стал христианином. Тай-цзун также принял и почтил буддийского паломника Сюань-цзана, поддерживал даосизм, благоволил конфуцианцам и разрешал зороастризм. В этом отношении Тай-цзун оставался человеком своей эпохи. Тем не менее, несторианство нашло в Китае немало последователей, и особенно, в отличие от других инородных религий, среди простых людей. Надпись на стеле гласит, что при Гао-цзуне, сыне и преемнике Тай-цзуна, в каждой области были построены церкви. Это означает, что в VII веке христианство получило большее распространение, чем сейчас. В 698 году, в правление императрицы У-хоу, ревностной буддистки, несторианство попало в немилость благодаря буддистам, чувствовавшим в нем сильного конкурента. Однако уже по восшествии на престол Сюань-цзуна гонения прекратились, а император даже поручил своим братьям проследить за восстановлением алтаря в главной церкви Чанъани. Последующие императоры следовали Тай-цзуну и не единожды посещали несторианские церковные богослужения. К 781 году — времени создания стелы — несторианская церковь процветала, а среди ее благодетелей и защитников был знаменитый Го Цзы-и, главнокомандующий армией и первый министр империи, которому танские императоры были обязаны восстановлением трона. Го Цзы-и — один из самых ревностных поборников верности и преданности в китайский истории. Если, как позволяет предположить стела, этот великий человек действительно был несторианином, то христианам посчастливилось обрести своим покровителем самого могущественного и честного человека в Китае. Считается, что он жертвовал большие суммы на восстановление и перестройку церквей, давал милостыню монахам и священникам и участвовал в диспутах с несторианскими иерархами. Если Го Цзы-и и не крестился, то, во всяком случае, был близок к христианской вере. Кажется странным, что, имея таких покровителей — первых лиц двора (ибо дочь Го Цзы-и была императрицей, а его сын женат на принцессе), христианство полностью исчезло в течение столетия после этого. Католические теологи объясняют это "ересью" несторианства, но такой аргумент, который в любом случае едва ли удовлетворил бы апологетов протестантства, игнорирует тот факт, что буддизм, не являясь даже христианской ересью, благополучно пережил преследования, которым подвергся наравне с несторианством и другими чужеродными религиями и которые оказались для них фатальными. Великие гонения, положившие конец религиозной терпимости Тан, начались в 843 году с манихейства. Оно существовало только благодаря могущественным уйгурам. Но после того, как в 840 году уйгуры потерпели поражение от киргизов, император У- цзун, ревностный даос, немедленно подавил манихейскую веру. В Чанъани было казнено 70 монахинь, храмы уничтожены, земли конфискованы в пользу государства, а священнослужителей заставили сменить свои одеяния на одежду мирян. Манихейство не выдержало такого удара. Хотя случайные упоминания о нем относятся еще к монгольскому периоду, а отдельные замкнутые общины в горах продолжали совершать ритуалы и еще несколько столетий спустя, манихейство быстро угасло и полностью исчезло на Дальнем Востоке. Два года спустя, в 845 году, император принялся и за остальные инородные религии, включаябуддизм, самую распространенную из них, который разрешили исповедовать, но при жестких ограничениях: в городе должно быть не более одного монастыря, а количество монахов не может превышать тридцати. Всех остальных священнослужителей вернули в мир, а храмы и монастыри разрушили. Христианские и зороастрийские церкви смели все без исключения, священникам запретили проповедовать учения, а монахов насильно обратили в мирян. Всего было уничтожено 4 600 храмов трех религий, 265 тысяч служителей и монахов вернули к мирской жизни. Из этого числа христианских церквей — 200, зороастрийских — 1000, остальные — буддийские. Процент монахов среди верующих-буддистов был намного выше, чем христианских священников по отношению к их пастве, поэтому точно определить количество христиан трудно. Однако гонения, хотя и жестокие, оказались непродолжительными. В следующем году У-цзун умер, а его преемник изменил политику по отношению к почитаемым им буддистам. Буддизм моментально вернул себе утерянные позиции. Но христианство и зороастризм — нет. В 987 году, сто лет спустя, арабский писатель Абу Фарадж писал, что незадолго до того встретил в Багдаде вернувшегося из Китая монаха-несторианца, посланного туда партиархом, чтобы разузнать о состоянии вероучения при только что воцарившейся династии Сун. Монах нашел церкви разрушенными и опустевшими, христианскую общину — вымершей. Так как единоверцев, которым он мог бы помочь, просто не было, он возвратился в Багдад. Все-таки христианство оставило какую-то память о себе у китайского двора, свидетельством чему является показанное императором И-цзуном хорошее знание чужеродных религий, когда в 872 году, тридцать лет спустя после гонений, он принял арабского путешественника Ибн Вахаба из Басры, рассказавшего об этом по возвращении в Ирак Абу Саиду: "Когда я получил аудиенцию у императора, — говорил Ибн Вахаб, — он попросил переводчика спросить меня, могу ли я узнать своего Учителя, если увижу его. Я ответил: "Как я могу увидеть его, ведь он на небесах вместе со всемогущим Аллахом". — "Я говорю о его образе", — сказал император. "Тогда я бы узнал", — ответил я. Затем император попросил принести ящик со свитками, поставил его перед собой и подал свитки переводчику: "Дайте ему посмотреть его Учителя". Я узнал портреты пророков и произнес молитву. "Почему вы двигаете губами?" — спросил император. "Потому, что я славлю пророков". — "Как вы узнали их?" — спросил он. "По их признакам, вот это, например, Ной со своим ковчегом, в котором спаслись он и его семья, когда Бог ниспослал Потоп на землю". Тут император рассмеялся и сказал: "Конечно, Ноя вы узнали. Но мы не верим в Потоп. Воды не покрыли весь мир. Они не дошли ни до Китая, ни до Индии". — "Это Моисей со своим народом", — сказал я. "Да, но он не был велик, а людей у него было немного". — "Здесь, — сказал я, — Иисус на осле в окружении апостолов". — "Да, — сказал император. — Он жил недолго, ведь он проповедовал всего тридцать месяцев". Наконец я увидел Пророка и его спутников на верблюдах. Растроганный, я прослезился. "Почему вы плачете?" — спросил император. "Потому что я вижу Пророка, моего предка". — "Да, это он, — сказал император. — Он и его люди основали великую империю. Ему не суждено было увидеть дело завершенным, но это удалось его преемникам". Над каждой картиной была надпись [по-китайски], которая, думаю, описывает историю. Я видел и другие картины, но не знал, кто изображен на них. Переводчик сказал, что это пророки Китая и Индии". При дворе была библиотека с обширными материалами о западных религиях, но еще интереснее то, что сам император был хорошо знаком с основными событиями и действующими лицами этих религий. Аудиенция происходила всего за несколько лет до того, как восстание Хуан Чао бросило империю в пучину хаоса и раздробленности. Международные контакты в то время значительно уменьшились и были восстановлены лишь столетия спустя, когда династия Сун восстановила порядок. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Это очень сомнительное утверждение, поскольку "Византийской" (по названию древнегреческого города Византий) Восточную Римскую империю стали называть впервые только французские историки XVII века, до этого же она официально называлась Римской (Ромейской), а неофициально — Греческой или Константинопольской (Цареградской). — Прим. ред. 2 Имеется в виду Лео Вигер (1856–1933) — выдающийся ученый-китаевед и миссионер-иезуит, автор многих трудов по истории религий Китая. — Прим. ред.

Глава XVI. "Золотой век" поэзии

До периода Тан китайская поэзия отставала от литературы в целом. В классический период был составлен "Ши цзин" — антология песен, стихов и ритуальных гимнов. В глазах конфуцианского ученого "Книга песен" в любом случае всегда стояла бы выше всех позднейших поэтических творений, и не столько в силу художественного совершенства, сколько по причине содержащихся в ней "нравственных наставлений" и приписывания книги традицией самому Конфуцию. Великий поэт III века до н. э., министр царства Чу Цюй Юань создал новый поэтический жанр, который, однако, распространился только на юге. Хотя после смерти поэта он нашел немало подражателей, в целом этот стиль не оказал большого влияния на поэтическое творчество в других частях Китая. Самая знаменитая из его поэм — "Ли сао" ("Скорбь изгнанника") — аллегория, напоминающая о том, как министр впал в немилость при дворе. Цюй Юань бросился в реку Мило (Хунань), и, по преданию, великолепный праздник "драконовых лодок" призван увековечить поиски тела поэта. Эпоха Хань не стала великим веком поэзии. Конечно, жившими и творившими тогда поэтами восхищаются до сих пор, но в сравнении с ханьской прозой поэзия малозначима. В период "Шести династий" на духовную жизнь огромное влияние оказывали буддизм и даосизм в его новых формах. Поэзия этого времени не слишком высоко ценится китайцами, хотя именно ему она обязана важными нововведениями. Шэнь Юэ (441–513) стал первым поэтом, использовавшим тональный рисунок. Так появился стихотворный жанр "люй ши". Китайский язык, хотя и моносиллабический, очень богат амофонами, то есть словами, различающимися только тонами. В "люй ши" тональный рисунок должен был соответствовать определенным правилам, о чем и говорит само название — "выверенные стихи". До этого тоном просто пренебрегали. Старая поэзия (гу ши) не была полностью вытеснена "тональными" стихами. Она существовала и при Тан и благополучно дожила до наших дней. Лишь сто лет спустя после смерти Шэнь Юэ танские поэты, восприняв его идею, подняли искусство стихосложения на небывалую высоту, оставшуюся недосягаемой для всех последующих столетий. Три века Тан несомненно были "золотым веком" китайской поэзии. Хотя едва ли существовало какое-то художественное направление, в котором не преуспел бы гений этой эпохи. В первой половине VIII века величайшие живописцы, поэты и скульпторы собирались при дворе Сюань-цзуна, который сделал Чанъань самой цивилизованной столицей мира, ставшей для других династий предметом восхищения и тоски. Из литературных жанров именно поэзия, казалось, наиболее соответствовала духу времени. Количество созданных стихов огромно, список поэтов династии Тан насчитывает около трех тысяч имен. Естественно, что не все танские поэты были первоклассными, и случись им жить в другую эпоху, их, может быть, и не ценили бы так высоко. И все-таки величайшие поэты Китая творили именно тогда. Одна специфическая черта культуры танской эпохи была особенно близка поэзии и в меньшей степени соответствовала классической традиции, вдохновлявшей философов ранних и поздних династий. Тан — это романтический век Китая. Долгие царствования У-хоу во второй половине VII века и Сюань-цзуна в первой половине VIII века не только взлелеяли изысканную культуру, но и стали временем нововведений и экспериментов. Конфуцианский традиционализм временно отошел на второй план. С того времени, как он превратился в ортодоксальную доктрину, не было больше периода, когда влияние классической учености являлось бы менее слабым. У-хоу была ревностной буддисткой, а сам Сюань- цзун более склонялся к даосизму, чем к традиционному учению. За исключением Тай- цзуна, ортодокса, но вполне терпимого, ни один из танских императоров не приветствовал всем сердцем конфуцианскую этику. Естественно, что такое негативное отношение не означало отказа от классического учения, на котором основывались вся система образования и нравственный авторитет правителя. Да и сами поэты, за исключением, возможно, великого Ли Бо, были конфуцианцами по взглядам, но даосами по вдохновению. В танскую эпоху, более изысканную по сравнению с Хань и менее утонченную по сравнении с Сун, китайской цивилизации удалось достичь гармонического равновесия между конфуцианской объективностью и даосским самопогружением, что создало идеальную атмосферу для развития искусств. Чанъаньское общество не было таким уж фривольным, да и двор не был всецело занят потворствованием капризам таких дам, как Ян Гуй-фэй. Век художников и поэтов стал также веком ревностных буддийских паломников и проповедников и яростной экспансии приграничных полководцев. Это многогранное время по сравнению с другими периодами оказалось менее сдерживаемым запретами и более восприимчивым к новым веяниям. Излишне говорить, что из всех искусств поэзия наиболее национальна по характеру и трудна для восприятия людям, не знакомым с языком оригинала. Перевод может передать дух, но неизбежно утратит форму стиха, а если структура и звучание двух языков глубоко различаются, то трудности перевода возрастают неимоверно. Европейский читатель, конечно, найдет между поэзией китайской и западной расхождения, не зависящие от языковых и технических вопросов. Любовь, столь значимая для европейской поэзии, — довольно редкая тема в китайской. Метафоры редки, а сравнения ограничены. Зато намеки, непонятные для всякого, не воспитанного на китайской классике, встречаются очень часто. Это превратилось в настоящий порок поздней китайской поэзии, ибо сводило ее к рафинированной, но безжизненной искусственности. В танскую эпоху болезнь еще была в зачаточном состоянии и не возымела результатов, позднее сделавших минскую и цинскую поэзию сухой и полной условностей. Отсутствие любовной лирики в китайской литературе явилось следствием социальной системы, не признававшей ухаживания или свободного выбора супруга. Мужчина женился на девушке, выбранной родителями без учета его собственного мнения. Он не мог видеть невесту вплоть до конца свадебной церемонии, а если это случайно происходило, то могло стать причиной разрыва помолвки. Любовь начиналась после брака, если начиналась вообще. Недозволенное чувство, ставшее позднее сюжетом многих романов, не могло обсуждаться таким высокоученым искусством, как поэзия. Одним из итогов брачных обычаев стало повышение эмоциональной ценности мужской дружбы, что сделало дружеские отношения самыми тесными и крепкими после уз семьи. В китайском обществе дружба накладывает обязательства, которые на западе показались бы чрезмерными. Даже самый ярый приверженец "старой школы" в Англии вздрогнет от мысли, что его школьные друзья будут жить у него в доме неопределенное время только потому, что у них нет связей в этой части страны. В Китае это считалось обычным делом. Узы дружбы и, как дурное следствие, дух семейственности и групповщины, пронизывающий всю китайскую социальную и политическую жизнь, является доминантной темой в литературе. В китайской поэзии дружба занимает то место, которое в западной отведено любви, а эмоциональный кризис дружбы, момент расставания или проводов вдохновлял поэтов на создание лучших стихов. Обстоятельства их жизни делали разлуку частой и продолжительной. Поэты принадлежали к ученому сословию, поставлявшему чиновников на государственную службу. Неграмотные стихотворцы едва ли могли существовать в стране идеографической письменности, где требовалось учиться несколько лет, чтобы начать читать и писать. Более того, стихи создавались на литературном языке, использовавшем идиомы, не употреблявшиеся в повседневной жизни. Получить необходимое образование могли только сыновья состоятельных людей или обучавшиеся на деньги влиятельных членов клана. Все великие поэты Китая были выходцами из среды ученых, хотя и не все они служили чиновниками. Занимая должность или живя в уединении, они расставались с друзьями, которых в любой момент могли отправить служить в отдаленную провинцию или изгнать из столицы вследствие переворота. Огромные просторы китайской империи, трудности путешествия и отсутствие коммуникаций — все это делало разлуку друзей долгой и порой окончательной. Они могли больше никогда не встретиться. Именно это придает глубинный смысл столь часто встречающейся в китайской поэзии теме расставания. Дружба и разлука — вместо любви и разочарования. Война также трактуется с совершенно иной точки зрения. В Китае не было воинов-поэтов (ведь ученые не становились воинами), и если китайский поэт пишет о войне или сражении, то скорее для того, чтобы описать ее ужасы и бедствия, чем воспеть славу и упоение битвой. По этой же причине мимо них прошел и патриотизм военного дела. Китайский ученый, с детства впитавший положенные в основу образования конфуцианские принципы, почитал войну бедой вне зависимости от того, оказывалось императорское оружие победоносным или нет. Сама необходимость развязывания войны полагалась обусловленной недостаточной добродетелью Сына Неба, ибо конфуцианцы всегда утверждали, что у подлинно достойного правителя не может быть врагов. Сила его моральных качеств была бы достаточной для поддержания мира в империи и усмирения варваров за ее пределами. Восстание свидетельствовало о плохом управлении, а внешние войны — о слабой добродетели. Даосизм, по крайней мере в танскую эпоху, оказывал на поэзию влияние не меньшее, чем конфуцианская мораль. В его учении поэты черпали вдохновение. Даосизм отвергал мир и его почести, утверждая, что истину можно обрести, лишь затворившись среди высоких гор и диких лесов, в убежище бессмертных, познавших секрет долголетия и обретших Дао. Воздействие даосизма на живопись и поэзию огромно, хотя конфуцианцы не желали признавать его. Особенно это влияние пронизывает стихи Ли Бо. Жизнь Ли Бо, считающегося самым великим китайским поэтом всех времен, во многом типичная для ученого-поэта танского периода, выявляет противоречие между конфуцианским долгом и даосским идеалом отрешения от мира. Хотя Ли Бо претендовал на происхождение

от самого Ли Гао, правителя Западной Лян в IV веке и предка правящего императорского дома, отдаленное родство — если император признавал его — не дало семье поэта никаких особых привилегий. Он родился в Сычуани, скорее всего в 701 году, и его семья не была ни состоятельной, ни влиятельной. По преданию, он был развитым ребенком и уже в раннем возрасте комментировал классиков. Возможно, такое усиленное изучение конфуцианства вызвало у него неприязнь, ибо еще в юности он удалился на гору Миньшань, где вместе с отшельником изучал даосизм. Кроме того, он так и не предпринял попытки получить должность, ибо, покинув гору, он отправился не в столицу, а в путешествие по стране. В 724 году, находясь в Шаньдуне, он создал общество "Шести бездельников из бамбуковой рощи" — явный намек на цзиньских "Семерых мудрецов из бамбуковой рощи". Путешествуя по Хэнани и Шаньси, ему однажды случилось оказать помощь одному бедному воину, впоследствии спасшему поэту жизнь. Этим воином был никто иной, как Го Цзы-и, после мятежа Ань Лу-шаня ставший главнокомандующим армии, первым министром империи и покровителем несторианской церкви в Китае. В 738 году в Шаньдуне Ли Бо встретил своего великого современника Ду Фу, поэта, равного, а, по мнению многих китайских ученых, превосходящего Ли Бо. Они стали друзьями, и их отношения воспеты во многих стихах того и другого. Лишь в 742 году Ли Бо впервые прибыл в столицу, где был представлен двору ученым- даосом, которого он встретил в свое время, путешествуя по Чжэцзяну. При дворе тогда правила балом прекрасная Ян Гуй-фэй. Ли Бо, уже знаменитого поэта, представили императору как "изгнанного бессмертного" — божественного гения в облике смертного, и Сюань-цзун немедленно дал ему синекуру, обязав писать стихи в честь дворцовых торжеств. Похоже, это оказалось не слишком обременительным делом, ибо у Ли Бо оказалось достаточно времени, чтобы предаваться винопитию и наслаждаться обществом друзей- единомышленников. Они называли себя "восемь бессмертных винной чаши" . Об этих знатных и образованных людях Ду Фу написал свое великолепное стихотворение [в котором упоминаются выдающиеся друзья Ли Бо, о которых можно сказать несколько слов] . Ли Ши-цзи был министром, пока не подал в отставку, чтобы укрыться от клеветы соперников; Цзинь, принц Жуян, принадлежал к правящему дому; Цзуй Цзун- чжи, близкий друг Ли Бо, был историком, а Чжан Сюй — каллиграфом; Су Цзинь исповедовал буддизм, что не мешало ему наслаждаться вином; Хэ Чжи-чжан — друг Ли Бо, впервые обративший на него внимание императора. В течение трех лет поэт наслаждался обществом друзей и благосклонностью Сюань- цзуна, пока, в результате дворцовых интриг, не вынужден был покинуть Чанъань. Клевета и враждебность исходили как от завистников, так и от могущественного главного евнуха Гао Ли-ши. Говорят, что однажды во время застолья пьяный Ли Бо заставил евнуха снять с него сапоги — такое унижение Гао Ли-ши простить не мог. Ли Бо написал стихотворение в честь весеннего праздника в саду пионов, а Гао Ли-ши нашептал Ян Гуй-фэй, что Ли Бо, якобы воспевая ее красоту, на самом деле сравнил ее с "Летящей ласточкой" (Фэй Янь), красавицей времен ханьской династии. Это был бы двусмысленный комплимент, ибо Фэй Янь обманула императора и была опозорена. Ян Гуй-фэй возмутилась и потребовала изгнать поэта из дворца. Покинув Чанъань, которой вскоре суждено было познать ярость воинов Ань Лу-шаня, Ли Бо отправился в Шаньдун, где в резиденции "тянь ши" (Небесного Наставника), духовного главы религии, изучал даосизм . Затем поэт вновь направился на юг и добрался до Нанкина, где встретил старого друга Цзуй Цзун-чжи, также изгнанного в ссылку. Мятеж Ань Лу-шаня застал поэта в Лояне, из которого он бежал перед тем, как восставшие захватили город. Ли Бо оказался на юге, где присоединился к ставке Ли Лина, принца Юна, организовавшего сопротивление Ань Лу-шаню в долине Янцзы. Ли Лин, однако, попытался воспользоваться неразберихой, царившей после отречения Сюань-цзуна, и провозгласить себя императором. Его план не удался, принц был лишен титула, а Ли Бо посажен в тюрьму как его сообщник. Поэта ждала смерть, но его спасло вмешательство Го Цзы-и, главнокомандующего императорскими войсками, не забывшего услуги, оказанной ему поэтом за тридцать лет до того. Приговор отложили, но Ли Бо сослали в пограничный округ Елан (в нынешней провинции Гуйчжоу). Медленно продвигаясь к месту изгнания, он путешествовал вверх по Янцзы, подолгу останавливаясь у друзей. За три года он добрался лишь до Ушани в Сычуани, а в это время объявили всеобщую амнистию. Он был уже стар, а слава империи Сюань-цзуна померкла. Ли Бо поплыл обратно в Тайпин — провинция Аньхой, где служил чиновником его родственник. Там он и умер в 761 году . Ли Бо был не единственным блестящим поэтом в правление Сюань-цзуна. Его друзья Ду Фу (713–768) и Мэн Хао-жань (689–740) знамениты не меньше. Поэзия Ду Фу — более "строгая", он четко соблюдал форму "люй ши", на что Ли Бо порой не обращал внимания. Ду Фу подчас называют поэтом ученых, в то время как стихи его друга доступны и менее образованным людям. Китайские исследователи в целом отдают пальму первенства Ду Фу, но поэзия Ли Бо, благодаря ее универсализму, может быть лучше понята в переводах. Ду Фу тоже не преуспел на государственной службе. Он провалился на экзаменах, как говорят, из-за зависти экзаменаторов к его таланту. Позднее ему все-таки удалось сдать экзамены, и он занимал скромные должности в столице и других местах перед восстанием Ань Лу-шаня. Во время последовавшего за падением столицы хаоса он испытал множество бед и лишений. Его захватили разбойники, и даже когда он бежал и присоединился к находившемуся в изгнании Су-цзуну, преемнику Сюань-цзуна, он пребывал в такой бедности, что некоторые его дети умерли от истощения. Тем не менее последние годы он прожил достаточно спокойно в Сычуани, благополучной провинции, избежавшей ужасов войны. Ду Фу умер в 768 году во время путешествия по горам восточной Сычуани. Мэн Хао-жань и Ван Вэй (699–759) были чуть старше своих великих современников. Первый умер за несколько лет до злосчастного мятежа. Стихотворение Ли Бо "Покидаю Мэн Хао-жаня около Башни желтого журавля" написано еще до его поездки в Чанъань. Мэн Хао-жаня высоко ценят в Китае, но, к сожалению, его поэзия переводилась мало. Ван Вэй, не менее знаменитый как художник, был буддистом и при Сюань-цзуне занимал важные государственные посты. Когда столица попала в руки мятежников, Ань Лу-шань увез его в свою ставку в Лоян и заставил служить себе. Тайно ему удалось отправить письмо Су-цзуну, в котором он говорил о своей преданности. Ван Вэй смог бежать, и эта предосторожность спасла ему жизнь. Хотя его приняли, простили и вновь назначили на должность, Ван Вэй не мог забыть своего позора: ведь он предпочел жизнь на службе повстанцам конфуцианскому идеалу "смерти преданного слуги", и вскоре подал в отставку. В своем убежище среди гор он провел последние годы жизни за изучением буддизма, а после смерти его имущество было отдано на строительство монастыря. Имя Бо Цзюй-и, еще одного из величайших корифеев китайской поэзии, обычно ставится наравне с именами Ли Бо и Ду Фу. Поэт принадлежал уже к следующему поколению, на долю которого выпала тихая и спокойная жизнь после того, как Го Цзы- и подавил последние очаги восстания. Он родился в 772 году в северной провинции Шаньси, там же, где и Ван Вэй. В отличие от почти не служивших Ли Бо и Ду Фу, Бо Цзюй-и почти всю свою жизнь занимал чиновничьи должности и получил высокий ранг. Его карьера была отмечена обычными для китайского чиновника взлетами и падениями; милостью, изгнанием, повышением и разжалованием, но в конце жизни он стал губернатором Хэнани. Его резиденция находилась в Лояне, второй столице танской династии. Ждать этого назначения пришлось долго. Большую часть жизни он занимал скромные посты на юге: в Сычуани, в долине Янцзы, в Чжэцзяне, где был губернатором Ханчжоу. При дворе же он служил мало. Даже когда в 831 году Бо Цзюй-и удалился от дел, убежищем для него стала заброшенная деревня Лунмэнь, известная своим буддийским храмом (недалеко от Лояна), где он и провел последние четырнадцать лет своей жизни. Именно в часы отдыха от службы Бо Цзюй-и написал огромное количество стихов, уже при жизни завоевавших ему славу великого поэта, хотя самыми популярными стали не те творения, которые ценил он сам. Бо Цзюй-и был конфуцианцем и ортодоксом; стихи, выражавшие эти взгляды, не снискали ожидаемого интереса. Его имя помнят в первую очередь благодаря романтическим стихам. "Вечная печаль", восхитившая современников — одна из самых длинных поэм на китайском языке. Это история трагической любви Ян Гуй-фэй и Сюань-цзуна, богато украшенная даосскими легендами. Когда Сюань-цзун, старый и сломленный, вернулся в разрушенную столицу, оставленную мятежниками, он попытался с помощью магических искусств отыскать душу возлюбленной. Наконец даос нашел ее: не на Небе, не в подземном царстве, но на зачарованном острове бессмертных Пэнлае в Восточном море, куда никогда не мог ступить простой человек. Там Ян Гуй-фэй смогла подарить надежду императорскому посланнику. Однажды, в будущем, возвестила Ян Гуй-фэй, она и император соединятся снова, но время не в силах стереть "вечную печаль", на которую Сюань-цзун обрек себя, пожертвовав возлюбленную разъяренным воинам. Понятно, что в то время, когда история была лишь недавним прошлым, поэма стала столь известной, что даже танцовщицы знали ее наизусть. Бо Цзюй-и, не считавший ее своим лучшим творением, так и не смог добиться, чтобы его "высоконравственные стихи" ценились больше романтических, таких, как "Великая печаль" с ее явно неконфуцианской моралью. Таков был романтический дух времени. Блеск танской поэзии не должен заслонять и другие литературные достижения. Среди современников великих поэтов были буддийские мыслители, конфуцианские историки и ученые, а также первые авторы таких прежде неизвестных жанров, как

драма и новелла. Корни любого литературного направления в позднейшей китайской истории — за исключением только сунской философии — могут быть прослежены в танском периоде. Искусство драмы, единственное интеллектуальное достижение монгольской династии, родилось при дворе Сюань-цзуна, которого актеры до сих пор почитают как своего покровителя. Романы минской и цинской династий развивались из коротких новелл эпохи Тан. Самым знаменитым автором прозы всеми признан Хань Юй (768–824), который равно считается одним из величайших конфуцианцев Китая, и не только потому, что в вольную эпоху придерживался непоколебимой ортодоксии, но и за силу и ясность стиля. Его также рассматривали как связующую фигуру между ханьскими конфуцианцами и сунскими философами. Мировоззрение Хань Юя великолепно отражает присущие китайскому уму практичность и оптимизм. Оно олицетворяет собой не подверженный времени реализм конфуцианской традиции, противостоявшей и одерживавшей верх над буддизмом. Однако Хань Юй не был слепым консерватором, без конца твердящим о нравственных заповедях и далеким от практики. Он доказал, что конфуцианская теория управления на основе морального авторитета не является пустым идеалом. Он имел дух и мужество не только открыто выступать против увлечения двора буддизмом, но и пойти без оружия в лагерь мятежников, чтобы проповедовать конфуцианскую верность непокорному губернатору. За свои антибуддийские взгляды он был сослан в отдаленный уезд провинции Гуандун, которая была тогда диким пограничным углом империи. Хань Юй, тем не менее, смог подняться над несчастьями. Находясь в ссылке, он применил свои принципы в управлении уездом и оставил его счастливым и процветающим, когда вновь был вызван в столицу. В то время, поколения спустя после мятежа Ань Лу-шаня, император более не имел абсолютной власти над далекими губернаторами. Наместников восточных провинций невозможно было приструнить, не втянув страну в новую гражданскую войну. Пользуясь этим, они все менее подчинялись двору и передавали власть на местах своим сыновьям и внукам. В 822 году начальник одного из уездов в Хэбэе вышел из повиновения и напал на своего соседа в надежде добавить земли к своему уделу. Императорская армия, плохо оплачиваемая и лишенная провианта, не смогла привести его к покорности. Тогда император послал Хань Юя в надежде убедить мятежника словом, раз не удалось силой. В сопровождении лишь нескольких телохранителей Хань Юй отправился в лагерь восставших и потребовал встречи с их командиром. Его аргументы произвели впечатление на начальника, а особенно на его офицеров, которые, сопротивляясь трону, больше теряли, чем приобретали. Опасаясь, что открытое неповиновение может вызвать бунт в войсках, главарь мятежников согласился на предложенные условия, а Хань Юй с триумфом вернулся в Чанъань, подтвердив незыблемость авторитета императора и конфуцианской теории управления. В 819 году император Сянь-цзун, поклонник буддизма, предложил доставить из монастыря Фамэньсы (Фэнсян) в Чанъань драгоценную реликвию — палец самого Будды. В столице реликвия должна была сначала три дня храниться во дворце, а затем выставляться в различных храмах. Тогда Хань Юй отправил трону свою знаменитую петицию против буддизма. В официальной истории ее содержание представлено так: "Будда — божество западной страны, и если Ваше величество почитает его и поклоняется ему, то только в надежде обрести долголетие и утвердить спокойное и счастливое правление. Но в древности Хуан-ди, Юй, Тан-победитель, Вэнь-ван и У- ван — все они были долгожителями, а их подданные жили в нерушимом мире, хотя в те времена не было Будды. Это учение появилось при императоре ханьской династии Мин-ди, и с тех пор войны и беспорядки сменяют друг друга, принося огромное зло и разрушая царствующие династии. Учение Будды начало распространяться только при "Шести династиях", а это время не столь уж далеко от нас. Из всех правителей этих династий только лянский У-ди царствовал сорок восемь лет, и что он только ни делал, чтобы получить от Будды счастье и мир. Три раза он продавал себя в рабство монастырю, а какую награду он получил за это? Только голодную смерть, когда его скрутил Хоу Цзин. И при этом он всегда говорил, что все столь малоподходящие для императора поступки он совершает в надежде, что Будда дарует ему счастье, но это принесло ему одни лишь беды. Ибо Будда был всего лишь варваром западного царства, не признававшим ни верности, привязывающей подданного к правителю, ни покорности сына отцу. Если бы он жил сейчас и явился ко двору, Ваше величество могло бы один раз принять его в зале Сюаньчжэнтан, пригласить его на пир в ведомство Либинь, одарить его и сопроводить до границ империи, не давая ему возможности говорить с людьми. Но этот человек, Будда, давно уже умер и сгнил, а сейчас высохшая кость, якобы его палец, предлагается Вашему величеству для внесения в императорский дворец. Осмелюсь просить Ваше величество передать эту кость судьям, чтобы они уничтожили ее огнем или водой и покончили с этим вредным учением. Если Будда на самом деле такой, каким провозглашает себя, и если он обладает властью делать людей счастливыми или несчастными, тогда я молюсь, чтобы все зло, возникшее из такого поступка, пало бы на меня одного. Я убежден, однако, что у него нет такой власти". Именно за эту петицию Хань Юя сослали в Гуандун. Когда при следующем императоре Му-цзуне он вернулся ко двору и занял высокий пост, его протест еще не стерся в общественной памяти. Хань Юй был назначен императором в военное ведомство, что давало ему право следить за дисциплиной в армии. Поведение солдат значительно улучшилось, и люди стали говорить, что человек, готовый сжечь палец самого Благословенного Будды, не остановится перед наказанием простых солдат. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Или просто "восемью бессмертными пьяницами". — Прим. ред. 2 В английском оригинале приводится текст стихотворения, опущенный здесь во избежание профанации поэтического текста по причине двойного перевода. Стихи Ли Бо неоднократно переводились на русский язык такими известными переводчиками, как Гитович и Эйдлин, и читатель легко может познакомиться с ними по различным сборникам (например, "Три танских поэта"). — Прим. ред. 3 Текст в квадратных скобках для связи текста, возникшей из-за пропуска стихотворения, добавлен редактором. 4 Нынешний "Небесный Наставник" жил на горе Лунхушань в Цзянси, пока в 1928 году не был изгнан оттуда коммунистической красной армией. Здесь имеется в виду 63-й Небесный Наставник Чжан Энь-пу, до 1947 года, кстати, еще возвращавшийся в Лунхушань. Нынешний 64-й иерарх живет на Тайване (подробнее см. выше). — Прим. ред. 5 По легенде Ли Бо попытался обнять отражение Луны в водах Янцзы и утонул. На месте его гибели, на утесах Цайшицзи, в 15 милях от Нанкина, поставили храм. 6 Это не так, поскольку у сунских неоконфуцианцев тоже были предшественники: Ван Тун, Ли Ао и Хань Юй (последнее отмечает ниже и автор). — Прим. ред.

Глава XVII. Танское искусство

В периоды Чжоу и Хань влияние других культур на китайское искусство никогда не было ни доминирующим, ни даже значительным. Преобладали собственные сюжеты, более или менее измененные контактами с другими народами; все чужеродное находилось в подчиненном положении и трансформировалось китайской традицией. Появление при династии Хань буддизма принесло новую культуропреобразующую силу, не только впитавшую религиозные концепции китайцев, но и давшую великую художественную традицию, вдохновленную чуждыми китайской мысли идеалами. Буддийская художественность искала самовыражения в пластических формах. Такое искусство в Китае прежде ограничивалось погребальной скульптурой. Буддийское искусство, пришедшее в Китай в IV–V веках, уже долго процветало в Индии и Центральной Азии, где тесно соприкасалось с культурами империи Александра, его преемников Селевкидов и римского Востока. В Гандхаре и Матхуре на северо-западе Индии эллинистические скульпторы (возможно, греческие поселенцы) творили под покровительством своих хозяев, облекая Будду и бодхисаттв в знакомые образы классических среднеземноморских божеств. Эти греко-индийские скульпторы не были высокоодаренными художниками. Умелые ремесленники, они совершенствовали давнюю традицию копирования копий, восходящую к Пергаму и самой Греции. Венки и атрибуты западных языческих божеств, в том числе и трезубец Посейдона, появляются в незнакомом обрамлении буддийских легенд и в руках учеников Будды. Именно из этих индийских центров эллинизированного буддизма и сама религия, и искусство дошли через Центральную Азию до Китая и, позднее, до Японии. С продвижением на восток эллинистическое влияние, сильное и даже преобладавшее в Гандхаре, слабело, оставляя лишь чисто индийские черты. Позднее, когда буддизм укрепился в Китае, искусство опять претерпело глубокие изменения, ведь создававшие его художники ничего не знали об оригиналах Гандхары, а еще меньше — о классическом искусстве Средиземноморья. Дух эллинизма так или иначе присутствовал во всех сферах искусства Тан и предшествовавшего ему периода "Шести династий", но, хотя сохранилось множество примеров его влияния на танскую керамику, все-таки оно преломлялось через буддийское искусство. И его своеобразным доверенным лицом в период становления буддизма в Китае стала скульптура. У живописи, служившей нуждам религии, всегда оставались мирские, то есть небуддийские источники вдохновения, будь то конфуцианские или даосские. Скульптура же оставалась чисто буддийским искусством, а когда в монастырях и обителях картины стали предпочитать статуям, буддизм уже пришел в упадок. Тесная взаимосвязь между буддизмом и ваянием подчеркивает чужеродный характер этого искусства. Искусство скульптуры всегда оставалось на службе у индийского учения, а если и черпало вдохновение из других источников, что проявлялось в создании монументальных фигур людей и животных для украшения императорских гробниц, это были лишь редкие исключения. Историю собственно китайской скульптуры, от которой сохранились лишь изваяния на императорских гробницах, можно проследить по письменным источникам вплоть до конца эпохи Чжоу . Буддийская скульптура находилась под эллинистическим влиянием и пришла в упадок, когда и это воздействие, и само учение, принесшее ее в Китай, утратили силу. Однако знакомый с греческими образцами западный зритель нашел бы ее шедевры неудовлетворительными и безвкусными. Нет ни одной скульптурно-пластической группы, ибо смотреть на произведения можно только спереди. Сложение тела не выражено, а лицо лишено индивидуальности. "Эллинистичность" в большей степени проявляется в деталях. Китайская буддийская скульптура сохранила лишь фрагменты греческой манеры исполнения, но в ней отсутствует греческий дух. Вдохновение было не греческим, но азиатским, и воспринимать такие произведения искусства можно, только если не выискивать вырождающиеся черты греческого стиля. Идеалы греческого и буддийского скульптора разнятся. Великие творцы классической эпохи смогли лучше кого бы то ни было выразить идею человечности. Для них человек был центром космоса, их боги — это люди-герои. Они желали создать индивидуальный образ и подчеркнуть красоту человека. Все это было чуждо индийским и китайским художникам. Они пытались изобразить не божество в форме совершенного человека, а Будду. Но таинство природы Будды заключалось в том, что он вышел за пределы человеческого бытия и полностью отрешился от эмоций и земных желаний. Скульпторы, работавшие в Лунмэне и многих других монастырях Китая, вдохновляемые пламенной верой, смогли воплотить в образе этот идеал предельной не- человечности. Их будды не являются людьми, поэтому пластика человеческого тела и не подчеркивается. Они лишены индивидуальности, ведь Будда — всеобщ, вечен и лишен желаний. Он сидит на возвышении для медитации, спокойный и отчужденный; его лицо озарено непостижимой улыбкой всеохватывающего божественного знания. Величественного, освободившегося от страстей и перерождений Будду ничто не связывает с людьми. Он навсегда оставил этот мир и покоится в нирване. Сдержанный китайский ум не мог долго довольствоваться индийским идеалом самоотречения. Яркий контраст между аскетизмом и чувственностью, пронизывающий индийское искусство, отозвался эхом и в Китае. После того, как буддийское искусство укоренилось в Китае и скульпторами стали местные мастера, традиционные для китайского вкуса равновесие и гармоничность начали постепенно модифицировать индийский аскетизм. Будды и бодхисаттвы стали менее отрешенными и более человечными. Китайские скульпторы создавали уже не божества, вышедшие за пределы человеческих желаний, а спокойные и величавые образы, которые не столько вознеслись над вожделениями, сколько примирили их в безмятежном и гармоничном единстве. Это — специфически китайская философия, но не буддийская. Разрыв с индийской традицией не привел китайцев к западным идеалам индивидуальности и человечности в греческом понимании. Они никогда не постигали сверхъестественное в человеческих образах. В ранних верованиях божества представлялись в абстрактных, почти геометрических символах. Китайский взгляд на религии был интеллектуальным, а не эмоциональным. Ханьские конфуцианцы, начавшие почитать Небо выше всех других природных сил, никогда не персонифицировали владыку вселенной и не создавали образов своего божества. Буддизм, воспринявший индо-эллинистические художественные традиции, пришел в Китай с уже сложившейся системой священных символов. Для китайцев она оставалась чужой, напоминавшей о своем ином происхождении, с ней они не чувствовали себя дома. Сплав чужеродных образцов и пыла верующих позволил создать новое искусство и поднять его на высокий уровень. Оно никогда не достигло изящества и совершенства других жанров, более родных китайцам, поэтому лучшие буддийские скульпторы известны гораздо меньше своих современников-художников. Движимая таким первым импульсом скульптура периода Вэй, пренебрегая пластической формой, добилась абстрактного, но мощного выражения духовной сущности буддизма. Когда позднее, при Тан, жажда технического совершенства сделала образы более человечными, изящными и изысканными, они утратили ту духовную мощь, что позволяет считать ранние скульптуры, несмотря на их ограниченность, великими произведениями искусства. Дао-сюань, ученый монах, живший во второй половине VII века, обнаружил то, что в течение последующих пятидесяти лет лишило жизненной силы буддийскую скульптуру. Он говорил о мастерах своего времени, что их творения настолько похожи на танцовщиц, что каждая придворная дама возомнила себя бодхисаттвой. Искусство ваяния практически полностью ограничивалось Северным Китаем, и, хотя и сохранились некоторые южные образы , их явно недостаточно, чтобы можно было сравнить стили. Делались предположения, что южный стиль, дошедший морем до Кореи, процветал там и воскрес вновь в первых японских творениях. В Северном Китае, наоборот, сохранилось множество ранних произведений искусства, хотя пещерные храмы, в которых в основном и сохранились скульптуры, пострадали от вандализма охотников за древностями. Юньган, самое раннее из этих святилищ, находится на севере Шаньси недалеко от Датуна, бывшего в V веке столицей некитайской династии Тоба-Вэй. В этих скульптурах преобладают индийские, иранские и эллинистические мотивы, китайские просматриваются с трудом, а надписи на китайском языке почти полностью отсутствуют. Видимо, в Юньгане работали не китайские мастера, а чужеземцы, вероятно, из Хотана и других городов Туркестана — в то время мощных центров буддизма. Скульптуры Юньгана более интересны с точки зрения восприятия буддизмом эллинистических концепций, чем сами по себе. Камень легко обрабатывается и при этом почти не разрушается, но посредственные мастера копировали, не понимая смысла, эллинистические мотивы, заимствованные из Гандхары. Только маленькие фигуры, где в изображении драпировки просматривается сходство с ханьским искусством, выдают работу и китайских скульпторов. В конце V века вэйские императоры перенесли столицу из пограничного Датуна в Лоян. В Лунмэнь, недалеко от новой столицы, они начали строить новый пещерный храм по образу храмов Юньгана. Однако он создавался уже местными мастерами, поэтому преобладала китайская культурная традиция. Скульптуры в Лунмэнь, создаваемые при вэйских, суйских и танских императорах вплоть до конца VII века, являются высшим достижением искусства ваяния в Китае. Кульминацией этого периода стало недолгое правление династии Суй и особенно ярого поборника буддизма Вэнь-ди (580–604). Суйские Будды полны наивысшего выражения вдохновения и веры и могут быть поставлены в один ряд с лучшими религиозными скульптурами всех времен. При танской династии, особенно в правление У-хоу (650–700), начался период изящества и "гуманизации". Уже созданные при Суй образы менее абстрактны, более пластичны по сравнению с вэйскими. Линии и драпировка менее

подчеркнуты. В танских скульптурах эти черты еще ярче. Паломники, посещавшие Индию и Центральную Азию, принесли и распространили культ будды Амитабхи, менее строгий и возвышенный по сравнению с ранним учением. Откликнувшись на такое изменение веры, искусство стало более человечным. Феминизация трактовки Бодхисаттв, о чем говорил Дао-сюань, привнесла в скульптуру новое, менее религиозное свойство. Постепенная трансформация бодхисаттвы Авалокитешвары (по-китайски Гуань-инь) в женский образ, завершившаяся при династии Сун, началась уже в VII веке. Образ Гуань-инь, покровительницы детей, с ребенком на руках, подобно Мадонне, появился позднее, но этот процесс, закончившийся превращением божества в нечто столь мало напоминающее изначальный буддийский идеал, начался именно с изменения стиля, лишившего Будду непостижимой отрешенности от земных желаний. Искусство ваяния всегда находилось под опекой и покровительством императора, а когда после смерти У-хоу двор стал больше интересоваться живописью ипоэзией, упадок наступил быстро. Скульптуры прекратили работу в Лунмэнь, ибо император Сюань-цзун, какой бы артистической натурой он ни был, больше заботился о даосизме, живописи, поэзии и музыке, чем о буддизме и скульптуре. Упадку способствовали, правда, не столь непосредственно, и другие факторы, кроме изменения религиозных пристрастий двора. Завоевание арабами Персии и Центральной Азии сделали дорогу в Индию небезопасной. Крупные буддийские центры, находившиеся в нынешних исламских странах Туркестана и северо-западной Индии, погибли. Знаменитые религиозные гонения IX века (845 год), уничтожившие манихейство и несторианство в Китае, нанесли больший удар по буддийскому искусству, чем по собственно вероучению. Ведь монахи были обращены в мирян, а не убиты, а храмы и статуи разрушены. Буддизм быстро оправился от этого удара, а буддийское искусство — нет. При сунской и последующих династиях искусство скульптуры опустилось до второразрядного. Оно по-прежнему служило украшению храмов, но в значительной степени утратило духовную мощь, присущую мастерам Вэй, Суй и Тан. Сунские художники предпочитали работать с деревом, их творения зачастую восхитительны и изысканны, но в целом они едва ли могут стать "визитной карточкой" искусства той эпохи. Впрочем, уже в VIII веке произошел случай, предвозвестивший такую перспективу. Соперник знаменитого живописца У Дао-цзы, осознав, что он никогда не сможет сравниться с мастером, оставил живопись и стал скульптором. Буддийскими скульпторами периода Вэй использовалась также и технология ханьских барельефов, разумеется, с поправкой на религиозную направленность. Существовавшая в Китае своя, не-буддийская традиция ваяния была старше традиции индо- эллинистической, в рамках которой и создавалась буддийская скульптура. Однако, хотя в ханьской литературе и упоминается о монументальных бронзовых и каменных статуях, лишь очень немногие из них сохранились с тех времен. Все известные небуддийские скульптуры были обнаружены в усыпальницах, в основном это скульптуры императоров и принцев. Некоторые находки, сделанные в Аньяне, подтверждают древность этого искусства, но, если судить по имеющимся ханьским образцам, значительное изменение стиля произошло где-то в конце эпохи Чжоу. Шанские фрагменты весьма условны и украшены так же, как и бронза. Ханьские и более поздние скульптуры — массивные, выполненные в полном объеме фигуры людей и животных, а искусно вырезанный орнамент прекрасно изображает такие атрибуты, как, например, доспехи или уздечку. Это искусство дошло до наших дней, одно из последних его творений — каменные львы, украшающие аллею, ведущую к мавзолею Сунь Ят-сена в Нанкине. Не лишенные некоторого величавого достоинства, они, однако, слишком формализованы и не пластичны. Фигуры людей, стерегущих гробницу императора, представляют гражданских и военных чиновников. Из зверей же чаще всего изображаются львы, хотя есть и мифические медведи, грифы и крылатые чудовища. Вообще образы зверей воссозданы намного искуснее, что позволяет усмотреть в этом искусстве скорее иранские, чем индо-эллинистические корни. В целом, погребальные скульптуры монументальны, но тяжелы и лишены жизненности. Изображение коня, попирающего воина сюнну, — самый интересный дошедший до нас образец ханьской эпохи, украшающий гробницу Хэ Цюй-мина, командующего конницей у императора У-ди, — более важно как исторический монумент, связанный с известной личностью, чем как произведение искусства. Скульптура исполнена жестокости, впрочем, не столь уж неподходящей для усыпальницы полководца, участвовавшего в тех безжалостных войнах. По сравнению с ней крылатые львы, стерегущие гробницы лянских правителей около Нанкина, явно представляют шаг вперед в совершенствовании стиля. Эти монументы, созданные при жизни или вскоре после смерти принцев (518–522), и не должны были походить на настоящих львов. Львы в Китае не водились и могли лишь при случае привозиться в подарок посольствами из Западной Азии. Китайские львы — геральдические животные, создавая которых, художник мог давать волю своей фантазии. Лянские крылатые львы, их тонкие туловища и огромные головы, разинутые пасти и высунутые языки — все это воплощение напряженной энергии, навеянной скифским художественным стилем. Возможно, именно из этого источника и черпали свою силу все лучшие погребальные скульптуры. Между китайскими сторожевыми львами и крылатыми чудовищами Персии и Ассирии просматривается безусловная связь, поэтому весьма вероятно, что обычай создания таких скульптур (тем более частое изображение львов) пришел со Среднего Востока, когда в период Хань китайцы общались с Парфией. Подобные же скульптуры могли создаваться и для усыпальниц императоров следующих за Лян династий на юге, да и на севере тоже, но, если таковые и существовали, они исчезли. При танской династии традиция возобновилась (или продолжилась). Самые великолепные из дошедших до нас погребальных фигур были сделаны для гробницы великого Тай-цзуна. Барельефы шести коней императора стоят особняком. Согласно традиции, они были исполнены по наброскам блестящего художника Янь Ли-бэня, нарисовавшего их с натуры. В том, что это работа великолепного мастера, нетрудно убедиться: появление барельефов в гробнице, что для Тан нетипично, действительно позволяет предположить, что скульптор работал по эскизам художника, мало знакомого с пластическим искусством. В отличие от тяжеловесных фигур в других усыпальницах, шесть скакунов — одухотворенные и полные жизненности образы приземистых монгольских коней, до сих пор распространенные в Северном Китае. Тай-цзун был большим ценителем лошадей и мог поручить перед смертью создание монумента Янь Ли-бэню. Столь необычный характер и высокое качество исполнения остались недосягаемыми для других танских и сунских императоров. Окружающие их гробницы фигуры во всех отношениях слабее по исполнению и скорее похожи на работу каменщиков, чем скульпторов. Заслуживают упоминания лишь украшающие усыпальницу третьего танского императора Гао-цзуна барельефы, изображающие страусов, в силу как своего совершенства, так и необычного предмета. Страусы на барельефах, сделанные с живых птиц, подаренных персидским посольством, действительно похожи на настоящих, в отличие от многих других китайских изображений этой птицы, явно созданных художниками, страуса и в глаза не видавшими. Низкий уровень всей танской и сунской погребальной скульптуры (за исключением шести скакунов Тай-цзуна) тем более удивителен, если вспомнить о высочайших достижениях этих периодов в других искусствах: живописи, керамике, резьбе по металлу. Наверное, было что-то чуждое китайскому духу в работе с камнем. Ведь подлинные шедевры здесь создавались либо под воздействием другой традиции (эллинистическое влияние на буддийскую скульптуру), либо по возвышенному наитию живописца (барельефы шести скакунов). Обычно лучшие художники не становились скульпторами. С детства они брали в руки кисть для занятия каллиграфией и, естественно, обращались к родной им живописи, полагая молоток и резец неподходящими инструментами для образованного человека. Искусство каменной скульптуры служило только буддизму и двору, которыми оно вдохновлялось и поддерживалось. Но буддизм, даже в эпоху наивысшего расцвета, не отодвинул самую древнюю и исконную религию Китая — поклонение предкам, культ умерших. В связи с ней возникло и совершенствовалось другое пластическое искусство — ваяние глиняных фигур, пока оно далеко не превзошло по совершенству скульптуры Лунмэня и императорских гробниц танского периода. Этому искусству, равно как и религии, которой оно служило, не требовалось императорского покровительства, и оно не получило признания в письменных источниках. Оно было народным, всеобщим и воспринималось людьми той эпохи как само собой разумеющееся, а потому лучше всех других творений характеризует художественные вкусы китайцев. Высокий художественный уровень многих погребальных фигур, создаваемых при Тан в большом количестве, хорошо знаком Западу: ведь многие найденные при раскопках экземпляры были перевезены в Европу и Америку. Быть может, только людям нашего времени суждено оценить их, ведь эти красивые и изящные фигуры, исполненные с таким глубоким чувством и вниманием к деталям, создавались не для услаждения живых. Их делали для умерших, и они должны были, по замыслу создателей, вечно покоиться во мраке могил. Погребальные фигуры лепили во всех концах империи. И найденные в гробницах Сычуани и нижней Янцзы столь же прекрасны, как и извлеченные из захоронений около столицы. Они не были творениями известных мастеров, но лучшие образцы намного превосходят все произведения китайского пластического искусства. Погребальные фигуры обладают всеми теми достоинствами, которые отсутствуют у буддийских скульптур и каменных изваяний гробниц. Ими можно любоваться со всех сторон, они полны движения и жизни, изящны, непосредственны, человечны и индивидуальны. Создававшие их умельцы

преследовали иные в сравнении с буддийским культом цели, даже если учесть, что они работали с более послушным материалом. Чтобы оценить значение погребальных фигур, необходимо понять, какие мотивы двигали их создателями. Буддийский скульптор, пытаясь сотворить абстрактный образ божества, скорее, минимизировал, чем подчеркивал человечность своего детища; умелец, лепивший глиняные фигуры, видел свою задачу в противоположном. Он не создавал ни произведения искусства для услаждения человека, ни образ божества. Его глиняные фигуры обладали магическим смыслом и должны были служить умершему в потустороннем мире. В гробнице они должны были превратиться в живые, одухотворенные копии тех, кто радовал умершего в этом мире, и служить ему, как служили они. Богатых китайцев эпохи Вэй и Тан после смерти окружали танцовщицы, слуги, воины, конюшие, актеры и наложницы. Для долгого путешествия в мире духов предназначались лошади и верблюды с погонщиками-чужеземцами. Образы домов и всевозможных неодушевленных предметов обеспечивали ему после смерти тот же комфорт, которым он наслаждался при жизни. Ничем нельзя было пренебречь, ведь если какой-либо предмет не будет положен в гробницу, его духовный образ не возникнет в царстве теней. Поэтому создатель глиняных фигур хотел придать своим творениям прежде всего жизненность и реалистичность. Чем совершеннее будет образ, тем лучшую службу он сослужит умершему в том мире. Искусные мастера пытались привнести в свою работу то, чего так тщательно избегал буддийский скульптор. Они не были озабочены изображением духовных чувств, абстрактной мудрости и божественной отрешенности. Комментарий Дао-сюаня отражает отношение буддистов к скульптуре. Реалистичность и человечность являлись недостатками. Тем не менее, мастер, лепивший глиняные фигуры, изо всех сил старался копировать именно человека. И в этом он блестяще преуспел. Погребальные фигуры лучше любой литературы характеризуют жизнь общества в то время. Фасоны одежды, тип женской красоты, доспехи воинов, танцевальный стиль — все это показано с удивительным вниманием к деталям и потрясающей реалистичностью. Еще более интересна палитра представленных рас и народов. Ничто более убедительно не доказывает интернациональный характер танского общества и наличие тесных связей между Китаем и многими далекими странами. Для состоятельных китайцев было обычным делом нанимать конюхами и погонщиками верблюдов жителей Центральной Азии, жонглерами — индийцев, певцами и актерами — сирийцев и, может быть, даже греков. Можно добавить, что фрески в Безеклике (Китайский Туркестан) изображают буддийских монахов русоволосыми, с европейскими чертами лица и голубыми или зелеными глазами. Чужеземцы изображены с таким вниманием к нюансам внешности и одежды, что их отождествление не вызывает сомнений. Армянские лица погонщиков верблюдов, высокие сапоги и подбитая мехом одежда конюших-монголов, курчавые волосы и тоги сирийских певцов и музыкантов — все передано очень достоверно. Было популярным иметь слугами карликов, рабами — дикарей Южной Индии. Зачастую изображения любимых хозяином певцов и танцовщиц лепились из глины еще при жизни, чтобы и после смерти его существование скрашивали те, кем он наслаждался. Очевидно, что китайцы в танскую эпоху весьма интересовались далекими народами и уделяли пристальное внимание их национальным обычаям и одежде, поэтому в домах богатых людей иностранцев должно было быть немало . Эти наблюдения, мастерство и артистическое чувство воплощались в искусстве, не предназначавшемся для живых, остававшемся забытым вплоть до недавнего времени и не отраженнм в литературе. В период между V и Х столетиями китайцы создали великолепное пластическое искусство и похоронили его в могилах. Наверное, в повседневной жизни им просто пренебрегали. Скульптура была слишком отрешенной и, вдобавок, буддийской; глиняные фигуры, реалистичные и человечные, создавались для захоронений. Подобные ассоциации сделали бы декоративное искусство неуместным и даже зловещим. Воплощение в глине человека было слишком связано с идеями смерти и погребальных обрядов, чтобы им можно было восхищаться как чисто художественным произведением. Когда позднее, возможно, под влиянием экономических причин, обычаи изменились и на смену глиняным фигурам пришли портреты на бумаге, сжигавшиеся во время похорон, традиция мастеров работы по глине умерла. Частые изображения чужеземцев подтверждают известный и по историческим документам факт, что в танском Китае были большие иностранные колонии. В столице жило много персов, индийцев, тюрков и выходцев из Центральной Азии, а в портах юго-восточного побережья располагались арабские, еврейские и индийские поселения. За исключением, пожалуй, периода монгольской династии, в истории Китая более не было времени, столь богатого на тесные контакты с различными народами. Но, в отличие от правления монголов, когда иностранцы находились на службе у врагов- завоевателей, при танской династии приходившие в Китай чужеземцы являлись торговцами, наемниками или миссионерами. Странно, если бы это мирное нашествие не оставило следов иноземных культур в национальном искусстве той эпохи. Как и доказывают танские произведения, иностранные элементы в значительной степени определяли направление развития декоративного искусства. Китайцев привлекали эти идеи, но они изменяли человеческий облик в соответствии со своим пониманием красоты, подобно тому, как несколько столетий спустя европейцы восприняли "образ плакучей ивы", заимствованный из китайских картин, живописующих озеро Сиху в Ханчжоу, и использовали этот знаменитый пейзаж в вестернизированной форме, создав в XVIII веке водные сады. Танские мастера бронзы продолжали старую традицию, для которой едва ли подошли бы совсем уж экзотические сюжеты. Тем не менее, очень популярным стало наряду с древними драконом и фениксом изображать цветы. Появление цветов на бронзовых изделиях знаменует собой эпоху отхода от геометрических и символических мотивов ханьской эпохи. Трансформировались и классические сюжеты. Изображения дракона и феникса наполняются большей свободой, что особенно проявляется в грациозных линиях крыльев и перьев. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Благодаря находке китайскими археологами гробницы Цинь Ши-хуана нам стали известны великолепные образцы древнекитайской скульптуры — изваяния коней, колесниц и скульптурных портретов всех гвардейцев циньского импера-тора. — Прим. ред. 2 Вырезанные из камня фигуры и украшенная барельефами пагода суйского периода Цисяшань, около Нанкина. Похожая пагода есть также в знаменитом монастыре Линъиньсы в Ханчжоу (эпоха "Шести династий"). 3 Об этом см. превосходную книгу американского китаеведа Э. Х. Шефера "Золотые персики Самарканда" (М., 1981).

Часть пятая. Династия Сун

Глава XVIII. Сунская монархия

Вслед за крушением танской династии в 907 году империя распалась. Наступило время анархии, известное в китайской истории как период "Пяти династий". Пять эфемерных диктатур за короткий срок сменили друг друга на севере страны: Поздняя Лян (907–923) Поздняя Тан (923–936) Поздняя Цзинь (936–947) Поздняя Хань (947–951) Поздняя Чжоу (951–960) "Императорами" этих недолговечных династий становились военные, преимущественно варварского происхождения, вознесшиеся на вершину в том хаосе, что последовал за восстанием Хуан Чао. В действительности управление было еще более беспорядочным, чем могло бы показаться из приведенного списка, ибо даже эти короткие периоды постоянно прерывались гражданскими войнами, ведь право наследования утверждалось только силой, и порой на троне оказывались дальние родственники скончавшегося императора, если армия поддерживала больше их, а не законных преемников. Так, при Поздней Лян правили четыре императора, принадлежавшие к трем различным фамилиям, весьма отдаленно связанным между собой. Подобная же ситуация повторялась и в другие периоды, называемые "династиями" только потому, что в китайской политической терминологии отсутствует понятие для обозначения междуцарствия сменяющих друг друга самозванцев. Все они признавались лишь некоторыми северными провинциями, южный и западный Китай был им неподвластен. Уже в конце Тан самые удаленные провинции стали при последних губернаторах фактически независимыми от центра, выказывая лишь номинальную верность тени чанъаньских императоров. Когда Чжу Вэнь, основатель Поздней Лян, низложил последнего танского императора и истребил принцев императорской семьи, эти губернаторы не признали его власть и стали правителями независимых государств, называя себя ванами или императорами в зависимости от обширности своих земель и прочности положения. Сложившаяся китайская традиция называть законным императором властителя самой большой территории является единственным оправданием легитимности пяти династий, хотя южные царства гораздо лучше управлялись, да и обстановка в них была стабильнее. Именно в южных царствах, сумевших избежать войн с севером и со своими соседями, сохранялись в это смутное время танские культура и литература. В Шу (Сычуань) было немало поэтов и ученых, бежавших из разрушенной столицы. Южная Тан (Нань Тан), находившаяся на территории нынешних провинций Аньхой, Цзянсу и Цзянси, превратилась в высококультурное, хорошо и мирно управляемое государство, правители которого покровительствовали буддизму. Чу (Хунань) оставалось непотревоженным в течение всего этого времени. Столицей богатого южного царства Южная Хань (Нань Хань), занимавшего Гуандун и Гуанси, был Кантон. На восточном побережье находилось два государства — Минь (Фуцзянь) и У-Юэ (Чжэцзян). Маленькое царство Наньпин (небольшой район между реками Хань и Янцзы в Хубэе) смогло благодаря мудрой политике избежать конфликтов с могущественными соседями. В северо-западных провинциях Шаньси и Шэньси маленькие царства то попадали под власть северных "императоров", то становились самостоятельными. История этого смутного времени не столь уж интересна, но одно-два события, повлиявших на последующий период, заслуживают упоминания. Первый правитель династии Поздняя Цзинь (936 год), самозванец тюркского происхождения, захвативший престол с помощью кочевников-киданей , отдал им в качестве награды за поддержку северо-восток Великой китайской равнины, территорию от Пекина до Великой Стены, включая сам город, тогда называвшийся Яньцзин, и проходы через горы Иньшань, отделяющие Монголию от равнин Хэбэя. Кочевники получили возможность укрепиться на стратегических землях, что позволяло им легко совершать набеги на юг. Такова была первая причина варварских завоеваний, подготовивших почву для вторжения монголов. Тот же правитель перенес столицу из Лояна в Кайфэн, который прежде никогда не был столицей. Город в сравнении с Чанъанью и Лояном имел одно важное преимущество: расположенный в центре равнины в нескольких милях к югу от Хуанхэ, он находился на пересечении транспортных путей. Однако легкость его снабжения компенсировалась полным отсутствием стратегических преград. Кайфэн был открыт нападениям варварской конницы. Все это в значительной мере определяло политику сунских императоров, сохранивших Кайфэн своей столицей. Единственным значительным литературным событием в период "Пяти династий" стало первое печатное издание классических книг. Печатные книги появились уже в конце Тан, но издания канонических произведений еще не было. Доски начали вырезать в 932 году, но печатание завершилось лишь в 953-м. Это издание оказало большое влияние на китайскую мысль. Впервые книги стали дешевыми и доступными. Количество ученых возросло, а классическую литературу узнали вся нация. Последствия такого возвышения ученого класса не замедлили сказаться при Сун. Династия Сун, в третий раз объединившая китайские земли в единую империю, во многих отношениях отличалась от своих предшественниц Хань и Тан. Само ее образование, степень ее авторитета, внутренняя и внешняя политика, как и причины, приведшие к ее гибели, — все это характерно только для нее. В отличие от Хань и Тан, воссоединение империи под эгидой Сун стало следствием политических, а не завоевательных актов, почти мирным подчинением нации, уставшей от беспорядков и осознавшей свою культурную целостность. Суны правили со всеобщего согласия, их не тревожили грандиозные восстания, сотрясавшие династии Хань и Тан. Врагами новой династии были не жители империи, а могущественные степные народы, обитавшие к северу от Великой Стены. Чжао Куан-инь, основатель сунской династии, был северянином, выходцем из семьи чиновников в Чжочжоу, что в сорока милях от Пекина. Среди его ближайших предков — гражданские чиновники и губернаторы танской империи и эпохи "Пяти династий". Сам будущий император был генералом, возвысившимся при втором императоре Поздней Чжоу, который умер в 959 году и совершил большую ошибку, оставив престол маленькому ребенку, назначив регентшей императрицу. Чжао Куан- инь был послан с армией на север, чтобы противостоять киданям. Но командиры и солдаты его армии отказались повиноваться, полагая, что, пока ребенок на троне, а власть сосредоточена в руках императрицы и ее приближенных, им не видать ни вознаграждения, ни повышения в чине. Когда армия уже несколько дней была в походе, начался бунт, инспирированный высшими командирами. На закате заговорщики вошли в шатер Чжао Куан-иня с обнаженными мечами и насильно одели едва проснувшегося генерала в желтое одеяние, символ императорской власти. Против своей воли он был представлен армии как новый император. Втянутый в мятеж полководец не питал иллюзий относительно целей своих подчиненных. Перед походом на столицу он честно сказал им, что их действия вызваны отнюдь не преклонением перед ним, и отказался принять возложенную на него ответственность, если они не поклянутся во всем ему подчиняться. Когда офицеры принесли клятву, он приказал, чтобы ни членам императорской семьи, ни столичным министрам и чиновникам, ни мирным жителям не причинили никакого вреда. Армия спокойно заняла столицу, а императрица-регентша покорилась неизбежному. Такие перевороты в период "Пяти династий" были обычным делом, и ничто не предполагало, что сунская династия окажется более уважаемой и долговечной, чем ее предшественницы. Однако Чжао Куан-инь был не таким, каким считали его солдаты. Взойдя на трон, он укрепил свое положение рядом обдуманных политических шагов. Он простил павший дом Поздней Чжоу, расположил к себе чиновников, сделав упор на гражданском управлении и, наконец, избавился от армии, вознесшей его на престол и способной столь же легко найти другого кандидата. Все это говорит и о его характере, и о том, почему в век козней и предательства он завоевал уважение и преданность всех слоев общества. В первый год правления император пригласил военных, которые начали бунт и возвели его на трон, на пир. Когда все хорошо выпили и пребывали в хорошем расположении духа, император сказал: — Я не сплю спокойно по ночам. — Почему? — спросили генералы. — Это нетрудно понять, — ответил император. — Есть ли из вас хоть один, кто не домогается трона? Генералы низко поклонились и запротестовали: — Почему Ваше величество так говорит? Мандат Неба установлен, кто может протянуть предательскую руку? — Я не сомневаюсь в вашей преданности, но если одного из вас в один из дней вдруг поднимут ночью и заставят облачиться в желтое одеяние, даже против его воли, как он сможет избежать участия в бунте? Все военные заявили, что никто из них не пользуется такой известностью и любовью, чтобы это могло произойти, и просили императора принять все меры, которые он сочтет нужным, для избежания такой возможности. Тут император сразу же объявил свои условия: — Жизнь человека коротка. Счастье в том, чтобы иметь богатства, наслаждаться жизнью и передать это своим потомкам. Если вы подадите в отставку, вернетесь в провинции и выберете самые лучшие земли и прекрасные дома, чтобы в удовольствии и покое прожить до глубокой старости, не лучше ли это будет, чем вести жизнь, полную опасностей и неопределенностей? Чтобы между правителем и его слугами не осталось и тени подозрения, мы соединим наши семьи брачными узами. Тогда правителя и подданного будут связывать мир и дружба, и мы обретем спокойствие. Все присутствовавшие согласились последовать воле императора и на следующий день, сославшись на болезни, подали в отставку. Император ее принял и выполнил свою часть этой необычной сделки. Всем им были пожалованы высокие чины и богатые владения. Так основатель сунской династии разорвал порочный круг подозрительности и козней, окружавший государственную верхушку при "Пяти династиях". Этот поступок, возможно, является главной заслугой нового императора, доказавшего, что его слову можно верить. Нет сомнений, что его честность стала одной из

главных причин быстрого и почти бескровного объединения империи. Некоторые государства (Шу в Сычуани и Наньпин в Хубэе) подчинились без всякого протеста, а их правители, как и в случае с Поздней Чжоу, были не только прощены, но и получили почетное право жить в столице. Два самих больших южных царства Южная Хань и Южная Тан оказали вялое сопротивление, которое быстро подавили. Они капитулировали в 971–975 годах. Правители были доставлены в Кайфэн, где им разрешили остаться при дворе. Последние независимые государства У-Юэ (Чжэцзян) и Северная Хань (Шаньси) покорились лишь в 978–979 годах, три года спустя после того, как первому императору наследовал его брат Тай-цзун. Восхождением на престол он был обязан совету императрицы-матери первого властителя, старой дамы с проницательным умом. Умирая, она настояла на таком наследовании. Когда ее спросили почему, она сказала сыну: "Благодаря чему, думаете, вы смогли завладеть империей?" Император ответил в принятых выражениях, что он получил трон благодаря мудрости и добродетели своих предков, особенно — самой матери. Императрица пропустила это мимо ушей и сказала: "Ни у меня, ни у ваших предков не было таких достоинств. Сегодня вы на троне только потому, что последний император Поздней Чжоу был настолько глуп, что завещал престол ребенку. Если вашим наследником станет ребенок, нашу династию постигнет та же участь". Она могла бы добавить, что другой и не менее важной причиной молниеносного успеха сунской династии стало всеобщее желание единения и мира. Китайцы уже осознали свою культурную целостность и этническое родство. Возрождение удельных царств всеми считалось бессмысленным движением вспять; объединенная империя воспринималась как единственно разумная и должная форма управления. Это чувство хорошо иллюстрируется ответом Чжао Куан-иня правителю государства Южная Тан, предложившему, когда ему пригрозили войной за отказ покориться, чтобы его государство осталось владением под сунским протекторатом: "Какое преступление совершили земли к югу от Реки, чтобы быть отрезанными от империи?" Если китайские государства и провинции с облегчением и радостью приветствовали сунскую империю, северные народы не собирались без борьбы отдавать завоеванное. Когда второй император Сун попытался вернуть утраченные территории между Пекином и Великой Стеной, киданьская армия нанесла ему сокрушительное поражение у Чанпина, к северу от Пекина. Война продолжалась несколько лет, пока третий сунский император не заключил мира с врагом, отказавшись от притязаний на утерянные земли и согласившись выплачивать киданям ежегодно большую сумму, которую те вполне могли считать данью (1004 год). Сунская династия приняла то, что ханьские или танские императоры сочли бы позором. Пацифизм определял ее внешнюю политику. В сунский период действительно произошли существенные перемены в характере управления. Как внутренние проблемы были разрешены политикой примирения и милосердия, невиданной в прошлом, так и во внешней политике империя сразу же отказалась от экспансии — важной составляющей политики Хань и Тан. Основатели этих династий сначала беспощадно расправлялись с внутренними противниками, а затем отправлялись завоевывать север и запад. Суны не только простили правителей южнокитайских царств, но и никогда не предпринимали попыток расширить свои владения за Великую Стену. Империя была восстановлена, таким образом, на меньшей территории. К киданям, во владении которых находились Манчжурия и часть Шаньси к северу от Великой Стены, отошел северо-восток. На северо-западе за пределами границ империи остались "рука" провинции Ганьсу, по которой проходил Великий шелковый путь, а также земли к северу от излучины Желтой реки (ныне Нинся-хуэйский автономный округ). Эти территории попали под власть тангутского государства Си Ся (Западное Ся), просуществовавшего до монгольского завоевания. Сунский Китай оказался отрезанным от традиционного пути через Туркестан в Западную Азию и Европу. Тем не менее империя, находившаяся теперь на исконно китайских землях, вскоре стала более населенной, чем Тан на вершине могущества. Быстрый рост численности населения отчасти был обусловлен возросшим значением южных провинций, отчасти — мирной политикой сунских императоров. Их не беспокоили сколько-нибудь значительные внутренние беспорядки. Не появилось новых Ань Лу-шаней и Хуан Чао, готовых опустошить страну, и это лишний раз доказывает эффективность и гуманность их правления, что подтверждается и еще одним свидетельством. Лишавшихся власти или опозоренных министров сунского двора не казнили, что почти всегда случалось с их предшественниками при Хань и Тан. Их посылали начальниками в небольшие города в отдаленных провинциях, и это еще раз доказывает, что внутренняя политика Сун была более разумной, чем при прежних династиях. В государстве возникли две партии: консерваторов и реформаторов, пытавшихся проводить различную политику, но они вели войну кистью, а не смертными приговорами. Внутреннее управление действовало по образу танского, но гражданская служба была при Сун организована лучше и контролировалась строже, чем когда бы то ни было. Хорошо отлаженной стала и экзаменационная система. Чтобы занять должность, кандидат должен был пройти экзамены по различным предметам. Эти предметы и стали одним из главных пунктов споров между двумя партиями и обсуждения политики империи. Все это повысило престиж и утвердило власть гражданских чиновников, которые и доминировали на протяжении всего сунского периода, оставив на долю военных лишь подчиненный статус, который с тех пор и определял их положение в китайском обществе. Такое преобразование весьма соответствовало пацифистскому духу сунской политики. Саму империю заново поделили на провинции, которых стало больше, чем при Тан. Их количество менялось с течением времени, что было связано с ростом населения. Сунских провинций, называвшихся "лу" — "дорогами", или "маршрутами" (при Тан — "дао"), вначале было пятнадцать, но потом число возросло до двадцати пяти. Большие территории, особенно на юге, включенные Тай-цзуном в одну провинцию, при Сун стали двумя и более отдельными провинциями. Областей (чжоу) было 321, а уездов (сянь) — 1162. Если сравнить эти цифры с танской переписью 754 года, можно увидеть, что количество областей осталось прежним, а уездов — уменьшилось. Такое сокращение объясняется отчасти меньшей территорией сунской империи, отчасти изменившимися административными границами. Но империя стала более населенной. Проведенная в 1083 году перепись дала цифру китайских и не китайских семей, живущих в государстве, в 17 221 113, что составляет примерно 90 миллионов человек. В 1124 году, после столетнего мира и накануне варварского завоевания, перепись собрала следующие данные: Областей — 254 Уездов — 1234 Семей — 20 882 258 Это составляет около 100 миллионов жителей. Уменьшение числа областей и увеличение уездов связано с административными изменениями, ибо империя не теряла земель. Мирный договор 1004 года, определивший отношение между сунской династией и киданьским государством Ляо, в целом соблюдался более ста лет, если не считать мелких пограничных стычек. Эта эпоха стала веком культуры и процветания и прославилась духовной насыщенностью и художественными достижениями. По мнению многих, именно тогда китайская цивилизация достигла своего апогея, и в последующие столетия никогда не поднималась до уровня Сун. Такой взгляд, конечно, субъективен, но он обусловлен высокой оценкой трансформации конфуцианской философии, проведенной сунскими учеными, и несправедливым пренебрежением к литературным направлениям, в которых выражал себя дух последующих эпох. Тем не менее, Сун — один из величайших периодов в китайской культуре, а заслуга в утверждении мира и порядка, позволивших империи процветать, в значительной мере принадлежала пяти весьма способным и ярким личностям, управлявшим государством. Эти пять императоров оказались оклеветанными и китайскими историками, и европейскими авторами, либо перенявшими предрассудки китайских авторитетов, либо изобретшими свои собственные . Чжэнь-цзун (998–1022), третий император Сун и племянник основателя династии, за договор с киданями постоянно подвергался нападкам ученых, считавших, видимо, что риск бесполезной войны с варварами предпочтительнее невыгодного договора, который, тем не менее, сохранил целостность и процветание империи. Они осуждают его религиозную политику, его намеренное поощрение новых культов, призванных объединить буддизм и даосизм. Его обвиняют в том, что он обманул империю россказнями о божественных "откровениях", на самом деле вымышленных. Те, кто полагают "откровение" Чжэнь-цзуна просто плохой шуткой, игнорируют проблему, которую император пытался разрешить. Чжэнь-цзун осознал, что право на престол нуждается в более весомом моральном обосновании, чем выбор, сделанный восставшей армией. Требовалось что-то, что выделило бы династию Сун из печально известного ряда с калейдоскопической быстротой меняющихся династий, ей предшествовавших. Чтобы завоевать уважение подданных, император должен быть либо полководцем, либо священнослужителем. Война с киданями показала, что у Чжэнь-цзуна мало шансов стать победоносным воителем. Тогда он решил предстать перед простыми смертными в образе божественного правителя, чья власть подтверждена особыми знамениями Неба. Конфуцианцы утверждают, что ни один образованный человек не поверил бы упавшим с Неба письменам, являвшимся по ночам божественным посланникам и прочим небылицам. Император не рассчитывал обмануть именно ученых, да и не стремился к этому. Его целью было доказать народу, что его семья избрана Небом и ее не следует смешивать с чередой самозванцев, от которых империя так устала. Непрерывный внутренний мир, царивший в империи при его потомках, свидетельствует, что это ему удалось. О Жэнь-цзуне (1023–1063) историки отзываются лучше, ибо он был истым конфуцианцем и покровительствовал знаменитым ученым Сыма

Гуану и Оуян Сю, духовным лидерам консервативной партии. Поэтому писавшие историю эпохи консерваторы его всячески превозносят. Именно в его правление окончательно оформились два политико-философских течения, которые в течение всего последующего царствования Сун с равной убежденностью отстаивали и свое собственное понимание канонических книг, и право на реальный политический контроль за состоянием дел в империи. Такой альянс учености и политики является специфически китайским и специфически сунским. Он имел далеко идущие последствия, ведь в результате этой долгой борьбы вся прежняя китайская история до недавнего времени стала преподноситься в соответствии с идеями консервативной школы, одержавшей окончательную победу. Он привел к возникновению сухой ортодоксии, исключавшей из официальной литературы любое упоминание об оппозиционных идейных течениях, низведшей религию до статуса "суеверия" на потребу простого народа и невосприимчивой к любым нововведениям и заимствованиям иностранного. Все эти последствия не проявились в саму сунскую эпоху, но их происхождение берет начало в учении консервативной школы. Преемник Жэнь-цзуна Ин-цзун правил всего три года. Его сменил Шэнь-цзун (1068– 1085), при котором консерваторы были удалены с постов, а дела переданы их злейшему врагу, реформатору Ван Ань-ши, одному из самых оригинальных умов в китайской истории, чьи социальные и экономические теории, столь близкие сегодняшним, заслуживают отдельной главы. В правление Шэнь-цзуна и двух следующих императоров, Чжэ-цзуна (1086–1100) и Хуэй-цзуна (1100–1125), талантливого художника, реформаторы более или менее постоянно доминировали в империи, поэтому они и были впоследствии очернены конфуцианскими историками. Эти императоры — терпимые и гуманные, яркие артистические и духовные личности, лишенные тех зол, каковыми столь часто отмечены восточные владыки, являлись самыми просвещенными из когда-либо сидевших на китайском престоле. Учение "консервативной" школы, на самом деле представлявшее собой лишь одну из возможных интерпретаций канонической литературы, лишь впоследствии стало ортодоксальной идеологией. Сунские императоры благоволили то к одной школе, то к другой, руководствуясь не столько их философской подоплекой, сколько способностью на деле управлять государством. Но они достаточно мудро выбирали министров — консерваторов или реформаторов — о чем свидетельствуют процветание империи, отсутствие восстаний и быстрый рост народонаселения. К сожалению, сунская империя была слишком цивилизованной для XI века. В то время, как при дворе рассуждали о литературе, экономических теориях и политической философии, дикие кочевники степей объединялись в государства и готовились к войне. Кидани, основавшие государство Ляо в Манчжурии и Внутренней Монголии, быстро восприняли культуру своих соседей. Они заимствовали китайские обычаи, забросили кочевую жизнь ради комфортабельных постоянных жилищ и городов, изучили язык и литературу Китая. Может быть, поэтому они и потеряли боевой дух и мужество. Китайская культура принесла кочевникам гибель. Вскоре кидани утратили престиж среди диких северных племен. В 1114 году чжурчжэни, одно из родственных вассальных племен, обитавшие в долине реки Сунгари (современная провинция Цзилинь), отказались повиноваться киданьским правителям и начали войну не на жизнь, а на смерть против своих бывших хозяев. Кидани не смогли отразить нападение воинственных противников. В 1124 году чжурчжэни, основавшие империю Цзинь (Золотая), полностью завоевали государство киданей и вынудили оставшихся в живых искать спасения в Западном Туркестане. Кидани обосновались в долине Или и стали известны народам Западной Азии и Восточной Европы как кераиты, кара-кидани и, наконец, китаи, откуда и произошло название "Катай" . Западные кидани приняли несторианство, что породило яркую легенду о "царстве просвитера Иоанна", распространившуюся по Европе. Их государство было уничтожено монголами. Сунский император Хуэй-цзун не осознавал угрозы, нависшей над страной с появлением воинственных чжурчжэней. Он был рад освобождению страны от киданей, которым теперь можно было не платить дань. Он также счел случившееся хорошей возможностью для возвращения утраченных ранее земель к югу от Великой Стены — плацдарма для вторжения на китайскую равнину. Если бы сунская империя обладала достаточной военной мощью для борьбы с Цзинь, такая политика была бы оправдана. Но империя уже более столетия пребывала в мире. Армия разучилась воевать, не имела опыта и способных полководцев. Начатая в таких условиях Хуэй-цзуном экспансия, естественно, привела к печальным последствиям. Когда Ляо пала, губернатор Пинчжоу (ныне Юнпин, территория, прилегающая к Великой Стене около Шаньхайгуаня ) отказался подчиниться Цзинь и изъявил покорность сунской династии. Хуэй-цзун принял подчинение и послал армию, чтобы занять территорию. Чжурчжэни пришли в ярость, узнав о вторжении на земли, которые они считали своими. Они повернули оружие против империи, их конница перешла границу и быстро дошла до самого Кайфэна. Хуэй-цзун отрекся от престола в пользу сына , а с Цзинь поспешно заключили договор, по которому чжурчжэням должна была быть выплачена огромная контрибуция. Мир был заключен министром-реформатором Цай Цзином, которого сразу же обвинили во всем случившемся, заставили подать в отставку и отправили в ссылку. Сменившие его министры-консерваторы с удивительной безответственностью убедили императора разорвать соглашение и послать вслед уходящим чжурчжэням армию. Эта глупость уничтожила сунскую империю. Чжурчжэни вернулись, разгромили китайскую армию, осадили и взяли Кайфэн вместе с двумя императорами и всем двором (1126 год), уведя в плен более трех тысяч знатных людей. Страна оказалась теперь полностью открытой для них. В 1129 году цзиньская конница перешла Янцзы и достигла Ханчжоу и Нинбо, захватив и разграбив эти города. Только с 1131 года сунская династия благодаря полководцу Юэ Фэю, нанесшему поражение чжурчжэням, начала возвращать земли к югу от Янцзы и Хуайхэ. Влажные рисопроизводящие долины центрального и южного Китая оказались неудобными для конницы, к тому же силы нападавших были ослаблены внутренними войнами. Если бы сунский император Гао-цзу (1127–1162), сделавший столицей Ханчжоу, разрешил Юэ Фэю продолжать войну, северный Китай мог быть отвоеван. Однако при дворе войны не хотели, а первый министр Цинь Гуй полагал, что любой поход на север окончится бедой. В 1141 году он приказал казнить Юэ Фэя, прежде дискредитировав его, и заключил с Цзиньпрочный мир. Китай оказался поделенным между двумя империями . Южносунская империя лишилась семи провинций — всех территорий к северу от Хуайхэ, а также горных земель в южной Хэнани и горного хребта в Шэньси, являющегося водоразделом между бассейнами рек Ханьшуй и Янцзы. Была сохранена только долина Янцзы и все, что к югу от нее. Во владениях Цзинь, кроме утраченных Сун земель, находились также монгольская и манчжурская равнины — ранее часть государства Ляо. Период второго разделения Китая между завоевателями-кочевниками и "родной династией" продолжался 153 года (до 1279 года), когда и цзиньская, и сунская империи были объединены в одно государство монголами. Именно к этому времени относится хотя и не подтвержденная официальной историей миграция на юг народа, который называют хакка. Хакка (на северном диалекте "кэ цзя" — "гости") являются потомками северных китайцев, ибо в их языке почти без изменений сохранились многие слова из прежнего языка. Они осели в провинциях Гуандун и Гуанси и никогда не смешивались с местными жителями, в первую очередь по причине очень различных диалектов. Как только мир с чжурчжэнями окончательно установил границы, в сунской империи с не меньшими, чем прежде, энергией и энтузиазмом предались мирным искусствам и философствованию. Об угрозе нападения со стороны кочевников быстро забыли, а о том, что пацифизм не позволяет защититься от варваров, не думали. Хотя в 1161 году новое вторжение чжурчжэней было успешно отражено, сунская империя не предприняла попытки вернуть север. Она оставалась, как и прежде, миролюбивым государством, не тревожимым внутренними беспорядками. Хотя конфуцианские историки и обвиняли императоров Южной Сун за то, что они не пытались вернуть север и не оказали покровительство философу Чжу Си, государство процветало, а народ был доволен. Мир продолжался семьдесят лет, пока из-за внешней политики императора Ли-цзуна на империю не обрушились монголы. Поначалу Сун не отреагировала на просьбы о помощи со стороны Цзинь, находившейся на грани подчинения монголам. Наоборот, Ли-цзун помог монголам, дав им пехоту, которой у завоевателей не было, для захвата последней цитадели чжурчжэней — Цайчжоу в Хэнани. Когда же после падения Цайчжоу монгольская армия отправилась на север, на отдых, сунский император совершил последнюю ошибку, попытавшись захватить Северный Китай. Монголы, услышав о наступлении китайцев, сразу же вернулись и обрушились на сунскую империю, у которой не было сил противостоять им. Хотя война продолжалась много лет, ее итог был предопределен, а отсрочка связана лишь с тем, что монголы воевали и на других направлениях. В 1276 году Ханчжоу пал, и пленного императора увезли на север. В 1279 году последний претендент на сунский престол был заперт со своим флотом в ловушку около побережья Гуандуна . Чтобы избежать плена, он вместе со своей семьей и министрами бросился в море. Сунская династия погибла вместе с ним. ПРИМЕЧАНИЯ 1 От названия народа киданей происходит русское "Китай". — Прим. ред. 2 Конфуцианские историки, все без исключения принадлежавшие к одержавшей в итоге победу школе консерваторов, последователей Сыма Гуана и Чжу Си, не снисходили ни до понимания, ни до симпатии к императорам, которые не были благосклонны к их учителям. 3 И само русское слово "Китай". — Прим. ред. 4 Шаньхайгуань — проход между морем и горами, единственный путь из Манчжурии во внутренний Китай. — Прим.

ред. 5 Император Хуэй-цзун попал в плен к чжурчжэням, где и умер. Такая же судьба была уготована и его сыну и преемнику Цинь-цзуну. — Прим. ред. 6 Цинь Гуй и его жена считаются в Китае национальными предателями, и в их изображения люди до сих пор плюют в знак презрения. — Прим. ред. 7 Это произошло в районе современного Гонконга (Сянгана). Императрица-мать бросилась в море с малолетним государем на руках. Во Вьетнаме впоследствии существовала легенда, что они чудесным образом спаслись, приплыли во Вьетнам, где и прожили мирно оставшуюся жизнь. — Прим. ред.

Глава XIX. Реформы Ван Ань-ши

Правление Шэнь-цзуна (1068–1085) вошло в историю в значительной степени благодаря начатой при нем министром Ван Ань-ши новой экономической политике. В это же время жил и творил великий историк Сыма Гуан, а так как он был яростным противником и самого министра, и его нововведений, Шэнь-цзун и Ван Ань-ши постоянно подвергались критике со стороны конфуцианских историков, последователей Сыма Гуана и философа Чжу Си. Позднее стало модным называть Ван Ань-ши "социалистом" и приводить провал его реформы как пример ошибочности самой социалистской экономической теории . Так историческая пыль дискуссий XI века долгие столетия закрывала подлинные события. Едва ли возможно понять цели Ван Ань-ши, равно как и итоги его деятельности, слепо восприняв враждебные суждения его оппонентов или же интерпретируя китайские реалии XI века в терминах современности, с которыми они не имеют ничего общего. Ван Ань-ши был "реформатором", лидером политической партии, оспаривавшей на протяжении всей сунской династии власть у консерваторов. В конечном счете последние восторжествовали, а их противники вошли в историю как смутьяны и неправедные конфуцианцы — ведь политика и философия шли рядом, — и победители не жалели усилий, чтобы очернить их память. И хотя историки фиксировали каждый факт или суждение, помогающие дискредитировать политику Ван Ань-ши, они так и не смогли утаить свидетельства, говорящие в ее пользу. "Новые законы" действовали около двадцати лет на протяжении всего правления Шэнь-цзуна, хотя некоторые из них вновь оживали на короткий срок при его преемниках, когда реформаторы оказывались в чести. Все это время в империи сохранялся мир, хотя консерваторы не уставали пророчествовать, что новая политика приведет к народным смутам, сравнимым с восстаниями Ань Лу-шаня и Хуан Чао при Тан. Ничего подобного не случилось. Наоборот, есть данные, что реформы хотя бы отчасти оказались успешными. Перепись 1083 года, проведенная после нескольких лет реформ, говорит о значительном увеличении численности населения. А цифры 1124 года еще более впечатляющи: 1083 год 17 211 713 семей 90 000 000 человек 1124 год 20 882 258 семей 100 000 000 человек Если крестьяне, составлявшие 90% населения, действительно страдали от нужды и угнетения, о чем не устают повторять критики Ван Ань-ши, то такой рост и отсутствие восстаний по меньшей мере странны. Китайские массы незамедлительно бунтовали против плохого управления. Вполне возможно, что некоторые из новых законов не возымели желаемого эффекта, ибо официальные круги в целом не одобряли новую политику и не желали участвовать в ее проведении. Если проанализировать критику со стороны консерваторов, можно видеть, что она направлена не на результаты, а на сам дух реформ. "Новые законы" осуждали не за то, что они были плохими, а за то, что они были новыми. Правила прошлого, путь предков — все это верно только потому, что стало традицией. Все новое априори является ошибочным, ибо не соответствует древним установлениям. Это было самым главным обвинением со стороны Сыма Гуана. Так, когда его спросили, разве не хорошо "работает" один из новых законов в провинции Шэньси, он ответил, что, хотя он и является уроженцем этой провинции, но не знает, как там действуют новые законы, однако раз старые были для населения обременительны, очевидно, что новые еще более тяжки. Именно с таким менталитетом и пытался бороться Ван Ань-ши. Его реформы были направлены на поддержку сельского хозяйства, ограничение ростовщичества. Поэтому они и удостоились названия "социалистских". Однако оно ведет к непониманию. Ван Ань-ши был человеком оригинального ума, но своей эпохи и страны. Он не подвергал сомнению автократическую монархию. Он был вдохновлен не идеями равенства и прав человека, а теориями династий Цинь и Хань. Он полагал сельское хозяйство главным занятием, а крестьянство — основой государства. Так же считали циньские легисты и Мэн-цзы. Ван Ань-ши расходился со своими оппонентами в вопросе управления. Существовавшая система представлялась ему неэффективной, пустой и излишне жестокой. Консерваторы, верные конфуцианской доктрине, учили, что если император добродетелен, а чиновники преданны и искренни, государство само позаботится о себе. Ван Ань-ши, тоже конфуцианец, не отрицал принципа нравственного авторитета, но считал возможным улучшить управление. Он был убежден, что природные катаклизмы и голод обусловлены естественными причинами, а не божественным наказанием за ошибки императора, и что конфуцианских добродетелей правителя и чиновников недостаточно для отражения угрозы извне. Консерваторы постоянно внушали императору, что новая политика Ван Ань-ши приведет к великим народным бунтам, подобным тем, что опустошили танскую империю. Они забывали о том, что главной причиной восстаний стала данническая система, заставлявшая всю империю слать в столицу огромное количество зерна. Ван Ань-ши изменил эту систему и был обвинен в покушении на мир в государстве. Хотя столицей был Кайфэн, находящийся недалеко от Желтой реки на центральной равнине, перевозка зерна и других продуктов по-прежнему оставалась тяжелым бременем для провинций. С запада зерно стало удобнее перевозить вниз по течению, но затраты на транспортировку зерна с юга оставались такими же огромными, как и прежде. Было ясно, что, как только власть трона ослабнет или какой-нибудь правитель не сможет поддерживать эффективный контроль, отдаленные провинции попытаются сбросить бремя центральной власти и освободиться от даннической системы. Ван Ань-ши пытался предотвратить эту опасность, реформировав налоговую систему и облегчив ее для удаленных провинций. Первый из новых законов, "Уравнивание Потерь", был направлен именно на это. Однако по сути он просто восстанавливал систему, введенную при ханьском У-ди Сан Хун-яном. Это уже само по себе являлось преступлением в глазах консерваторов, ведь Сан Хун-ян был одним из "новых людей" императора У-ди, не ученым, а торговцем. Согласно закону Ван Ань-ши, зерно следовало не доставлять в столицу, но складывать в государственные амбары и продавать по низким ценам. Ведь при старой системе в столице зачастую оказывалось в избытке зерна, в то время как в провинции его не хватало, что и приводило к недовольству и восстаниям. Теперь же зерновой налог от одной провинции мог заместить дань с другой отдаленной провинции, где зерно и шелк можно было продать на месте, а доход забрать в казну, а не везти их в столицу, где цены ниже из-за избытка товара. Цены выравнивали, перенасыщения рынка старались избежать, а крестьянству обеспечили стабильную и равную востребованность урожая. Такие, в идеале, результаты должен был принести новый закон, но насколько он оказался действенным, установить невозможно, ибо у критиков, столь занятых отрицанием нового закона, не нашлось времени описать, как он работал. Еще один недостаток нового закона усматривали в том, что он требовал увеличения числа чиновников или же возложения новых обязанностей на тех, кто не был готов к их исполнению. Когда чиновники начали заниматься коммерцией, о которой они не имели ни малейшего представления, цены на товары стали выше даже устанавливаемых торговцами, хотя целью новых законов в первую очередь было именно снижение цен для населения. Очевидно, что Ван Ань-ши едва ли учитывал коммерческие и финансовые интересы, ибо некоторые из законов явно направлены против торговцев и ростовщиков. Император и министр вскоре обнаружили, что более взвешенная и "научная" система сбора налогов недостаточна для улучшения положения крестьян. Главным препятствием развития сельского хозяйства и повышения уровня жизни являлась крайняя бедность сельского населения, не имевшего никаких запасов и вынужденного год от года обращаться к ростовщикам за деньгами на посевное зерно и инвентарь. Самые смелые и далеко идущие из реформ призваны были изменить такое положение дел. Закон, называвшийся "Молодые всходы", устанавливал систему государственных кредитов для крестьян. Согласно этому закону, весной государство выдавало земледельцу кредит в соответствии с количеством обрабатываемой им земли, который он должен был вернуть после уборки урожая с небольшими процентами. Ван Ань-ши надеялся, что такие меры приведут к увеличению обрабатываемых площадей и освобождению крестьян от деревенских ростовщиков с их грабительскими процентами. Государство, тем самым, будет иметь гарантированный доход как от "весенних" кредитов, так и от налогов с увеличенных площадей. Закон стал предвестником системы земельных и банковских кредитов, начавшейся складываться в Китае только при Республике с тем, чтобы хоть как-то поднять уровень сельскохозяйственного производства. Естественно, что закон вызвал яростный протест противников Ван Ань-ши. Сыма Гуан утверждал, что крестьяне охотно будут брать государственные деньги весной, но заставить их вернуть кредиты осенью можно будет только жестокими политическими мерами, а значит, новая система является еще более гнетущей, чем старая. Эта критика, обоснованная или нет, — хотя Сыма Гуан признавал, что не знает, как обстоит дело в его родной Шэньси, — не учитывала того факта, что до реформы крестьянин точно так же брал кредиты, только у местного ростовщика и под высокий процент, и если ему не удавалось вернуть деньги, то кредитор, будучи влиятельной фигурой, прибегал к помощи чиновников, чтобы любым способом выбить деньги. Закон Ван Ань-ши устанавливал невысокие кредитные ставки, да и государство, желавшее не нажиться на деньгах, а поднять сельское хозяйство, было лучшим кредитором. Хотя консерваторы провозгласили новый закон "абсолютным злом", об отношении к нему крестьянства ничего не известно. Впрочем, за эти двадцать лет не было ни одного народного бунта, традиционной и единственной формы протеста против несправедливости. Если закон был так плох, как о нем говорили противники Ван Ань-ши, удивительно, что крестьяне за достаточно долгий период ни разу не протестовали против

него. Закон "Освобождение от повинностей" был призван сделать систему общественных отработок более эффективной. Это само по себе является большим шагом вперед в китайской управленческой практике, ибо на смену принудительному труду на государственных работах приходил налог. Ван Ань-ши полагал, что старые методы, при которых люди должны были находиться на отработках определенный период времени, доказали свою неэкономичность и неэффективность. При такой негибкой системе нередко случалось, что людей призывали на отработки, когда каждый был необходим в поле на посевной или уборке урожая. В другой раз не было необходимости работать в одном месте, но рабочие руки требовались повсюду для ремонта дамбы или городских стен. Поэтому общественные работы заменялись многоуровневым налогом. Было установлено пять ступеней благосостояния, и с каждой брали соответствующий налог. На собранные деньги нанимались работники. Такая система казалась более разумной. Средства, полученные в одной области, могли быть переброшены в другую, где возникала необходимость в проведении масштабных работ. Если же надобности временно не возникало, доход поступал в казну и мог использоваться для других целей, например, в качестве вспомоществования пострадавшим от стихийных бедствий или голода. Тем не менее, и этот закон не избежал осуждения консерваторов. Они уверяли, что налог слишком тяжел для народа, которому легче отдать свой труд, чем деньги, и что он не приведет к желаемым результатам. Трудность с введением в жизнь этого, да и других законов, состояла в том, что в распоряжении Ван Ань-ши не было чиновников, способных на практике осуществить новаторские идеи. Аппарат мог выполнять лишь минимальные функции, предписанные традиционной системой, собирать налоги и поддерживать порядок. Он не мог, да и не желал осуществлять контроль за сложными и разносторонними задачами, возложенными на него Ван Ань-ши. Когда привлекали новых чиновников, их присутствие возмущало старую иерархию. В итоге они зачастую извращали смысл исполняемых обязанностей. Император, тем не менее, доверял Ван Ань-ши, несмотря на непрекращающиеся попытки оклеветать последнего. Шэнь-цзун заслуживает уважения за свою справедливость. Ежедневно он слышал протесты и обвинения в адрес своего министра и политики, им санкционированной. Порой он сомневался там, где у Ван Ань-ши сомнений не было, но оставался искренне заинтересован в проводившихся реформах. Его никак нельзя назвать бездельником, передавшим все бразды правления в руки могущественного министра. Шэнь-цзун был очень скромен, лишил двор излишней роскоши и уделял пристальное внимание делам. Даже критики, не простившие ему предпочтения Ван Ань-ши Сыма Гуану, не смогли отыскать за ним иных грехов. Одним из самых амбициозных нововведений стала система государственных фиксированных цен и ограничение доходов. Чиновникам всех уездов было вменено в обязанность определить стоимость всей собственности в своих землях и установить цену, по которой она может продаваться. Прибыль не должна была превышать одной пятой общей стоимости. Сюда не включались домашняя утварь и инструменты, пища и зерно. Каждый владелец должен был предоставить список своей собственности, не занижая ее стоимости. На основании этих сведений составлялся список, и собственность делилась на пять категорий, возможно, по той же шкале, что и при учете налога на отмену общественных работ. Если какой-либо уезд оказывался более богатым, чем в среднем по стране, устанавливались и соответствующие налоги, так, чтобы богатые районы помогали более бедным. Закон вкупе с другим, известным как "Измерение площадей", должен был уравнять земельное налогообложение. Во втором законе устанавливались новые правила измерения земель и, соответственно, новая шкала налогов. Причины этой реформы не совсем ясны, хотя, возможно, она объяснялась тем, что земельные владения не переоценивались уже долгое время, со времен танской династии. По новому плану земля делилась на квадраты со стороной в тысячу шагов, а там, где это было невозможно, на равные по площади "квадрату" участки. Земля дифференцировалась для налогообложения также по пяти типам, в зависимости от плодородия почв и характера выращиваемых культур. Сухие, пустынные земли и солончаки, горы, леса, рвы, овраги, дороги и кладбища не подлежали налогообложению. Лесные массивы на пустых и горных землях оценивались и облагались налогом соответственно. Каждое хозяйство, деревня и деревушка подлежали регистрации, а для каждого уезда устанавливалась общая сумма налогов, которую нельзя было превышать. Предполагалось, что такими мерами можно будет изменить сложившуюся практику, при которой чиновники поставляли ложные данные и уменьшали налогооблагаемую базу. Однако на деле все эти тщательные инспекции и дотошный контроль создавали мелким чиновникам, оценщикам и переписчикам множество возможностей для воровства и обмана, а "старая гвардия", состоящая из ученых, большей частью не желала осуществлять новую политику. К их недовольству присоединились ростовщики и богатые землевладельцы, лишившиеся традиционных источников дохода. Именно эти слои населения были особенно недовольны еще одним новым, казалось бы, достаточно разумным законом — о создании государственных ломбардов и обменных рынков. Ломбард в Китае — своеобразный банк для бедняков, где весной крестьянин может заложить теплую зимнюю одежду, а после уборки урожая выкупить обратно. Ломбард являлся единственной альтернативой ростовщику, хотя нередко владелец первого был одновременно и последним. Институт ломбардов оставался самым выгодным способом вложения денег для людей состоятельных вплоть до развития современной банковской системы и коммерческих предприятий. Создавая государственные ломбарды и устанавливая более льготные по сравнению с частными условия, Ван Ань-ши наносил удар по интересам землевладельцев, а именно из этого класса и происходили его оппоненты-консерваторы. Естественно, он не был настроен враждебно по отношению к богатым слоям населения, он хотел лишь облегчить участь крестьян. Хотя, проводя такую политику, он руководствовался скорее желанием наполнить казну, чем идеями гуманности. Корни практически всех экономических мероприятий Ван Ань-ши, конечно, не в нынешних идеях классового равенства, о которых он не имел ни малейшего представления, но в древних китайских теориях, воплощенных на практике вначале в царстве Цинь, а затем при ханьском У-ди. Это ясно понимали его противники, чем и пользовались, осуждая его. Ведь по традиции политика Цинь, достигшая кульминации в сожжении книг и уничтожении ученых, была заведомо плохой, ибо противоречила конфуцианским принципам управления. И Ван Ань-ши, и его оппоненты, в полном соответствии с традицией и эпохой, обращались за вдохновлением и оправданием своих идей к отдаленному прошлому. Другое новшество в реформаторской политике Ван Ань-ши — предотвращение внутренних беспорядков и борьба с разбойниками, а также противостояние угрозе извне. Ван Ань-ши был чуть ли не единственным государственным деятелем Северной Сун, осознавшим огромную опасность, исходящую от набирающих силу северных государств, усугублявшуюся тем, что они владели путями, ведущими на центральную равнину. В отличие от Сыма Гуана, он не считал, что конфуцианские добродетели сами по себе достаточны, чтобы держать кочевников на расстоянии. Система круговой поруки (бао цзя) должна была покончить с разбойниками и преступностью и предоставить в распоряжение государства регулярную обученную армию. Для этого каждые десять семей объединялись под началом "головы", каждые пять-десять семей составляли "большую семью" со своим начальником. Каждый член группы нес ответственность за проступки и преступления другого, а если преступление раскрывалось, то вся единица несла за него такую же ответственность, как и сам преступник. "Голова" должен был следить за каждым подчиненным, расследовать преступления и сообщать о них. Более того, "семьи" несли ответственность за поведение чужих людей и гостей, находившихся среди них. Система "бао цзя" имела и военные цели. Каждая семья, в которой более двух взрослых мужчин, должна была предоставить одного воина, вооруженного луком и копьем и умеющего обращаться с оружием. Она должна была также обеспечить подготовку рекрута. Устанавливая двойные функции для "семьи", Ван Ань-ши надеялся, с одной стороны, воспрепятствовать преступности и обеспечить борьбу с разбойниками, а с другой — гарантировать постоянный приток обученных воинов, которых в случае войны можно сразу же призвать на службу. Внутренний порядок, царивший в империи при сунской династии, позволяет предположить, что система в плане борьбы с мятежами и разбойниками работала хорошо. Стоит отметить, что она возрождалась и последующими правителями Китая. Особенно преуспели в этом манчжуры, но уже и в нашем столетии Чан Кай-ши ввел ее в районах, прилегающих к территориям коммунистов, не найдя лучшего способа подавить разрушающую устои его государства силу. Что же касается военной подготовки, то тут система круговой поруки оказалась менее успешной. Противники Ван Ань-ши утверждали, что большинство крестьян слишком бедны, чтобы купить оружие и снаряжение для рекрутов, и что такие расходы лягут на них непомерной ношей. Тем не менее, быть может, империя могла бы более успешно противостоять чжурчжэням, если бы Сыма Гуан и его единомышленники не уничтожили плоды реформ Ван Ань-ши. Главной ударной силой кочевников была конница, и, как показал опыт боевых действий династий Хань и Тан, китайские армии не имели шансов успешно биться с варварами, не имея, в свою очередь, большого числа всадников. Однако лошадей в Китае выращивали мало, в основном их завозили с монгольского плато. Ван Ань-ши понял, что такая зависимость от территорий, контролируемых врагом, окажется фатальной в случае начала войны. У империи, в отличие от Хань и Тан, не было дополнительных источников получения лошадей. Поэтому решено было выращивать лошадей в

самом государстве, что сделало бы китайскую армию независимой от поступления лошадей из Монголии. Закон о выращивании лошадей (бао цзя ян ма) обязал каждую семью в северных и северо-западных провинциях (там, где были удобные пастбища) иметь одну лошадь, причем средства на ее содержание и корм зимой выделялись государством. Более состоятельные семьи должны были держать двух лошадей, причем специальные инспекторы следили за тем, чтобы о животных заботились должным образом. Закон, вероятно, выполнялся, ибо в Хэнани, столичной области, было выращено три тысячи лошадей, а в провинциях северо-запада — по пять тысяч. Таким образом, армия всего имела в распоряжении около 30 тысяч лошадей, и, продлись реформы чуть дольше, китайская конница могла бы гораздо более успешно сопротивляться вторгшимся чжурчжэням. "Новая политика" Шэнь-цзуна и Ван Ань-ши продолжалась, в общей сложности, около двадцати лет, с 1068 года, когда последний был назначен министром, до 1086 года, когда императрица-регентша в правление младшего сына Шэнь-цзуна, императора Чжэ-цзуна, положила конец реформам. Сам Ван Ань-ши, однако, подал в отставку еще в 1076 году, утратив расположение императора, и удалился в Нанкин, где умер в 1086 году. Как раз в этом году главный оппонент Ван Ань-ши, Сыма Гуан, призванный на службу императрицей-регентшей, свел на нет все достижения новой политики и вернулся к традиционной форме управления. Нелегко оценить плоды "новых законов". Консерваторы, осуждая их, прибегли к аргументам различной ценности: от простого провозглашения традиционного пути как априори предпочтительного в сравнении с любыми новшествами до утверждения, что "новые законы" не достигли поставленной цели и принесли крестьянам еще большие горести. Трудно поверить, что крестьяне столь спокойно восприняли кардинальные перемены, если бы не нашли их выгодными для себя. Как уже говорилось, продолжительный мир и отсутствие беспорядков свидетельствуют в пользу реформ и являются аргументами более весомыми, чем проклятия идейных противников. Похоже, что нападки в первую очередь были направлены против самого Ван Ань-ши, а не против его "новых законов". Без сомнения, великий реформатор казался всем отталкивающей личностью. Авторы говорят о его заносчивости и упрямстве, а поэт Су Дун-по утверждал, что он был не чист на руку. К тому же, ученые считали его взгляды на конфуцианское учение еретическими, а так как в сунском Китае политика и философия были неразделимы, то такой человек, по их мнению, не мог управлять империей, и его следовало держать подальше от государственных дел. Ненавидя человека, консерваторы клеймили и его дела, но история не имеет права опираться на личные суждения. Со смертью Шэнь-цзуна и Ван Ань-ши реформы не прекратились. Временно триумф консерваторов выглядел полным. При регентстве императрицы Гао, ненавидевшей Ван Ань-ши, ко двору был приглашен Сыма Гуан, немедленно положивший конец всем нововведениям. Однако после смерти его в 1086 году и самой императрицы в 1093-м молодой император Чжэ-цзун, взяв власть в свои руки, вновь призвал реформаторов. Такая перемена курса стала следствием как противоречий внутри самой консервативной партии, представители которой разошлись в вопросах трактовки конфуцианского учения, так и неприязни императора к своей супруге, выбранной для него вдовствующей императрицей (не бывшей, кстати, матерью Чжэ-цзуна) в качестве опоры консерваторов при дворе. В 1094 году император назначил министром Цай Цзина, ревностного сторонника Ван Ань-ши. "Новые законы" вновь начали проводиться в жизнь, министры-консерваторы и преданные им чиновники были лишены постов и сосланы, а Сыма Гуан и его единомышленники посмертно осуждены. Несмотря на смерть Чжэ-цзуна в 1100 году, реформаторы продолжали играть главные роли и при его преемнике Хуэй-цзуне. Вся внутренняя дворцовая борьба сосредоточивалась вокруг Цай Цзина, который, будучи несколько раз смещен, после короткого перерыва вновь возвращался на высоты власти и оставался в силе в тот момент, когда чжурчжэни положили конец и империи, и противостоянию двух партий. При Хуэй-цзуне и Цай Цзине реформаторов все больше отождествляли с даосами, к которым они обращались за поддержкой. Ведь представители образованного класса были конфуцианцами, а буддисты и даосы сохраняли влияние среди простого народа. Такой поворот произошел благодаря самому императору, склонявшемуся к даосизму, а так как положение министра зависело от милости монарха, Цай Цзин почел за лучшее не перечить пристрастиям Хуэй-цзуна. Все это еще более обострило конфликт, ибо Ван Ань-ши оставался конфуцианцем, хотя и расходился с другими учеными в трактовке ортодоксальной доктрины. Как бы ни были хороши "новые законы", несомненно, что политическая борьба, отмеченная крутыми политическими поворотами и потрясением экономической системы, происходившими в зависимости от того, кто — консерваторы или реформаторы — приходил к власти, значительно ослабила империю. Управление было подорвано взаимной ненавистью и политической враждой и дезорганизовано масштабными перестановками и отсутствием постоянства. К тому же раздоры внутри правящего класса заслонили от него все более возраставшую угрозу с севера. Пока Цай Цзин и его противники боролись друг с другом за власть, чжурчжэни быстро завоевали киданьское государство Ляо, граничившее с сунской империей. К сожалению, китайские государственные мужи, всецело занятые своими внутренними проблемами, не уделили должного внимания появлению на северных границах государства нового сильного врага. ПРИМЕЧАНИЯ 1 К имени Ван Ань-ши и его реформам обращался, полемизируя с легальными марксистами, и Г. В. Плеханов, и даже В. И. Ленин (речь шла о национализации земли). — Прим. ред.

Глава XX Чжу Си и неоконфуцианство

Сунская эпоха стала временем разносторонней интеллектуальной активности. Танская поэтическая традиция была продолжена Оуян Сю и Су Дун-по (Су Ши), которых можно поставить в один ряд с лучшими творцами того периода, а история обогатилась монументальными трудами Сыма Гуана и других авторов. Однако она знаменита в первую очередь благодаря ученым сунской школы, вклад которых в философию по значимости сравним с творениями классической эпохи. Именно сунская философия была утверждена последующими веками в качестве ортодоксальной конфуцианской доктрины, и ее влияние на все последующее развитие китайской цивилизации невозможно переоценить. Конфуцианство, которому учили на протяжении семи столетий — учение Совершенного Мудреца Конфуция, интерпретированное Чжу Си и его предшественниками. И эта философия часто называется западными авторами "чжусианской", что подчеркивает значимость сделанных сунским ученым интерпретаций. Этот термин слишком неудачный, чтобы его можно было принять. К тому же, важно понимать, что ни Чжу Си, ни кто-либо из других ортодоксальных конфуцианцев никогда не признали бы философию сунской школы "новой", наоборот, все они утверждали бы, что они смогли лишь уловить подлинный смысл древних текстов, а все другие интерпретации являлись ошибочными. Об этом говорил сам Чжу Си, а его последователи вторили ему. Они полагали, что традиционная трактовка, постольку, поскольку она отличается от комментария их учителя, неправильна, и что в течение пятнадцати веков ученые не понимали смысла канонических текстов. Не может быть сомнений, что Чжу Си и вся сунская школа пребывали в полной уверенности относительно этого, но в то время было невозможно проповедовать новое учение, не заявляя, что оно основывается на классике. Дискуссии сунских ученых — это споры не между конфуцианцами и приверженцами других учений, но между соперничающими школами самого конфуцианства, расходившимися в вопросах понимания и интерпретации канонических книг. Сочинения других школ просто не обсуждались. Отличительной чертой сунской мысли стало возвращение назад, к чисто китайским источникам — тип сознательного архаизма и культурной интроспекции. Танская эпоха уделяла мало внимания классическим занятиям. Она принимала традиционное конфуцианство, но ее интересы сосредоточивались на другом. Новые религии Индии и Запада, странные и диковинные вещи были более привлекательными для этой самой космополитической из всех китайских династий. Интеллектуальная "реакция" при Сун вылилась в подлинное возрождение классической литературы и привела к созданию новой национальной философии, хотя ее таковой и не признавали. Такое сосредоточение на собственных источниках характеризовало в целом все сунское миросозерцание — национальное, консервативное и пацифистское. При Сун империя была отрезана от Великого Шелкового пути на Запад, а мысль ограничивалась национальной традицией и игнорировала чужеродные системы, столь вдохновлявшие Тан. Невозможно объяснить какой-либо одной причиной внезапное возрождение классического знания при Сун. Изобретение печатного станка и появление дешевых изданий канонических книг, сделавшее древнюю литературу более доступной, несомненно, сыграло свою роль, сравнимую с появлением печатной Библии у протестантов в период Реформации. Распространение при Тан иностранных религий также сподвигло конфуцианских ученых, всегда сопротивлявшихся чужому, на новое изучение своей собственной философии и на попытки представить ее в более систематизированной форме. В философии Чжу Си проявляется также влияние буддийской мысли и даже идей еще более западного происхождения. Создание неоконфуцианства приписывается Чжу Си. На самом деле, оно было им лишь систематизировано и доведено до совершенства. Ведущие идеи принадлежат не ему, ибо он — последний из шести великих философов сунской династии. Тем не менее, Чжу Си — самый знаменитый из них, ибо он собрал воедино труды своих учителей и сформулировал систему, которой после его смерти суждено было стать ортодоксальный конфуцианской идеологией. Учение Чжу Си, да и всей сунской школы в целом, отличает этическая направленность. Конфуцианские тексты интерпретировались с позиций морали, грубость примитивных ритуалов объяснялась так же, а если она была слишком вопиющей, то упоминания о ней просто убирались, древний аристократический кодекс эпохи Чуньцю превратился во вселенский нравственный принцип, равно применимый ко всем. Конфуцианство было модернизировано, очищено от религиозных элементов и представлено как этическая система, не нуждающаяся в сверхъестественных санкциях. Любая попытка охарактеризовать сунскую философию, обозначить характер и суть произведенных ею в традиционной доктрине перемен вынуждена считаться с тем фактом, что сами сунские философы и их последователи, с одной стороны, никогда не признавали, что они создали нечто новое, а с другой — они действительно являлись комментаторами и интерпретаторами классических текстов. Поэтому в первую очередь необходимо знать, что же представляло собой конфуцианство до того, как сунская школа реформировала его. Только недавно китайские и западные ученые смогли освободиться от сунского понимания конфуцианства и до известной степени проникнуть в изначальный смысл классических текстов. Конфуцианские тексты уже обсуждались в свете этого нового подхода (глава IV). Было показано, что многие сочинения, на которые опирались сунцы, не были написаны ни Конфуцием, ни кем- либо из его школы. Другие же тексты, особенно "Ши цзин" и "И цзин", выражают идеи, совершенно отличные от приписываемых им сунскими авторами. Ученые не принимали во внимание историческое развитие конфуцианского учения и не считались с той совершенно различной социальной подоплекой, которая сформировала само учение и модифицировала его в ханьскую эпоху. Для них и аристократическое общество времен Конфуция, и совершенно иная по характеру ханьская эпоха были одинаково далеки. Централизованная империя стала утвердившейся и единственно легитимной формой власти. Общество управлялось обширным классом ученых, обязанных своим положением не происхождению, а образованию. Никакие кастовые барьеры не могли помешать талантливому сыну крестьянина получить высокий пост. Поэтому поиск нравственных оснований для общества и управления им сунцев, в отличие от Конфуция и ханьских ученых, теперь уже заботил мало. Сунские ученые, осознав философскую ограниченность традиционного политизированного конфуцианства, пытались найти нравственные основания для всего космоса и дать этическую интерпретацию того, что изначально было лишь социальным учением. Так как они не могли отыскать концепции Абсолюта в хорошо им известных конфуцианских текстах, подобных "Лунъюю", то они обратились к "И цзину" — книге, едва ли считавшейся философской в классическую эпоху — и во мраке непонятных фраз этого древнего текста нашли положения, подтверждающие их собственные мысли. Сформулировав новую систему на столь зыбком основании, они интерпретировали всю конфуцианскую и классическую литературу в соответствии с ней и втиснули ее в ее рамки. Для китайцев всегда было важно, чтобы любая новая идея основывалась на древнем авторитете, и, так как сунские ученые хотели создать новое этическое учение, это оправдывает проведенные ими модернизацию конфуцианства и адаптацию учения для своих целей. Однако необходимо отличать сунскую философию как оригинальное учение, вынужденно основанное на интерпретации древних текстов, и сунскую доктрину исторической критики текста. Если первое является значительным вкладом в этику и философию, то второе лишь препятствует правильному пониманию древнекитайской культуры. Повторим, что сами сунцы не осознавали этого различия и полагали, что смогли уловить изначальный и подлинный смысл непонятных древних текстов, утерянный предшествующими поколениями. Самое важное изменение в конфуцианскую доктрину было внесено Чжоу Дунь-и (1017–1073), первым из сунских философов. Он отыскал в "Книге перемен" смутный намек на "Тай цзи" — "Великий Предел". Слово это нигде более в классической литературе не встречается и безусловно не принадлежит Конфуцию. Пассаж, в котором оно встречается, говорит о гадании и триграммах. Тем не менее, Чжоу Дунь-и подхватывает этот термин и делает понятие "Великого Предела" центральным в своей системе, да и во всей сунской философии в целом. В "Великом Пределе" он находит первопричину вселенной и координирующую точку, из которой проистекают инь и ян. Инь и ян — отрицательное и положительное выражение "Великого Предела". Их чередование порождает пять первоэлементов — Землю, Огонь, Дерево, Металл и Воду, которые, взаимодействуя между собой, производят мир вещей. В понимании Чжоу Дунь-и и его последователей пять первоэлементов — это космические силы, которые нельзя буквально отождествлять с теми субстанциями, по наименованию которых они получили название . Как и прежде, пять первоэлементов соотносятся с добродетелями и временами года, но изначальной силой, управляющей взаимопревращением инь и ян и взаимодействием пяти первоэлементов, является Великий Предел, который "суть все вещи и во всех вещах". Более того, он предстает также и нравственным началом. Сунская школа не различает закон природы и закон этический. Они суть одно и единое. Мир управляется и вдохновляется Великим Пределом, который является "принципом" (ли), нравственным принципом, с которым и должно сообразовываться человеческое поведение. Довольно сложно определить, насколько отождествляемый сунской школой с "принципом" "Великий Предел" наделялся личностными характеристиками, является ли определяемый Чжу Си как Небо "Тай цзи" Богом . Некоторые считают сунских ученых материалистами, утвердившими в качестве первоначала абстрактный принцип. Другие же, указывая, что первоначало обладает нравственным содержанием, полагают, что по крайней мере у Чжу Си "Тай цзи" наделяется персонифицированными атрибутами. Трудность в том, что этот момент

менее всего подчеркивался самими философами. Они, подобно ранним конфуцианцам, более интересовались нормами поведения и этикой, чем теологической стороной своего учения, что вообще характерно для китайского менталитета. Чжу Си говорит, что "на Небе нет никого, кто судил бы за грехи", но когда его спрашивают вновь, продолжает: "Будет неправильным сказать, что у вселенной вовсе нет правителя". Сунская школа боролась против буддийских и даосских антропоморфных образов и была близка к тому, чтобы провозгласить "Тай цзи" "чистым законом", подобным гравитации, которая является законом природы. Явно просматривается тенденция свести на нет концепцию личного божества, лежавшую в основе древнего культа Шан- ди (термин изначально обозначал Верховного Первопредка). Шан-ди упоминается во многих древних текстах, хотя и наделяется атрибутами, несовместимыми с идеей чистого безличного "принципа". Поэтому в учении, претендовавшем на интерпретацию классики, а не на создание новой доктрины, обойти его было невозможно. Так, в сунской системе философии Великий Предел, Шан-ди и Принцип являются равными по значению, но иллюстрирующими различные аспекты единой первопричины категориями. Признать то, что общество уже выросло из примитивных религиозных верований, следы которых во множестве присутствуют в древних текстах, было невозможно, ибо это разрушило бы главную конфуцианскую догму о "золотом веке" Яо и Шуня, к которому люди должны вернуться. Поэтому философы предпочитали говорить о нравственных качествах "Тай цзи", о его взаимоотношении с "ли", оставляя в стороне вопрос о персонификации. Процитированное выше нерешительное признание Чжу Си существования божественного начала было проигнорировано последующими конфуцианцами, для которых нравственный принцип, безличный и абстрактный, стал первоначалом вселенной. "Ли" — "нравственный принцип", превратился у сунских философов в высшую управляющую силу космоса. "Небо — это принцип", — писал Чжу Си. Этот моральный закон, проявляющийся через взаимопревращения инь-ян и пяти первоэлементов, предстает не только источником мира вещей, но и этической нормой, которой руководствуется человек. Он выражается через четыре главные добродетели: гуманность, справедливость, благопристойность и мудрость, к которым добавляется пятая — верность. Согласно неоконфуцианцам, не проводившим различие между нравственным и материальным, ибо и то и другое коренится в "ли", добродетели выражают пять космических сил-первоэлементов, которые порождают времена года в видимом мире. Соответствия таковы: Гуманность (жэнь) – Дерево – Весна Справедливость(и) – Металл – Осень Благопристойность (ли) – Огонь – Лето Мудрость (чжи) – Вода – Зима Верность (синь) – Земля У пятой добродетели и соответствующего ей первоэлемента нет своего сезона, поэтому им придается восемнадцать последних дней каждого из четырех времен года. Гуманность считалась высшей добродетелью, в которой "ли" присутствует в наибольшей степени, поэтому все остальные добродетели подчинены ей и считаются формами ее инобытия. Таким образом, неоконфуцианцы ввели в конфуцианскую теорию понятие Великого Предела, уравняли его с традиционным Небом и "ли", нравственным первопринципом, проявляющим себя как "гуманность". Но в этой концепции необходимо было отыскать место и для зла, которое не могло сосредоточиваться нигде, кроме человека. И здесь ученые также провели тщательное разграничение. Мэн-цзы говорил, что природа человека (син) добра. Сюнь-цзы, утверждавший обратное, считался неоконфуцианцами еретиком. Человек, получивший "природу" от Неба, а знания — от нравственного принципа, изначально по необходимости добр. Чжу Си сурово осуждал тех, кто считал природу человека ни плохой и ни хорошей, но зависящей от воспитания. Такая точка зрения называлась им "заблуждением клокочущей воды", ибо оппонент Мэн-цзы, Гао- цзу, сравнивал природу человека с водой, клокочущей в черном ущелье и вырывающейся там, где нет препятствия, вне зависимости от того, хорошо там или плохо. Такой концепции придерживались и некоторые ученые сунского времени. Согласно Чжу Си, изначальная природа человека, полученная от Неба, добра и совершенна. Под воздействием соблазнов мира она может затемниться или извратиться. Тем не менее, подобно жемчужине в загрязненной воде, изначальная природа остается чистой и неизменной и вновь может засиять во всем блеске, если грязь исчезнет. Это сравнение, а также образ зеркала, которое, если его очистить от пыли, будет сверкать, как и прежде, ярче всего характеризует концепцию природы человека Чжу Си. Зло, таким образом, есть следствие пренебрежения этой природой, из-за чего она и омрачается соблазнами мира. Долг человека состоит в том, чтобы пестовать свою природу и держать незамутненной свою изначальную чистоту. Поскольку человек, единственный из всех живых существ, обладает полной и совершенной природой, в то время как все остальные существа наделены ею лишь частично и неспособны к подлинному совершенству, он один может идти правильным путем "срединного и неизменного" (чжун юн) — концепция, которой Чжу Си придавал огромное значение. Название идет от древнего текста, озаглавленного "Чжун юн" и приписываемого внуку Конфуция, поэтому концепция считалась ортодоксальным развитием учения самого мудреца. Благодаря сунским философам, этот текст, ранее вряд ли считавшийся первостепенным, вошел в число конфуцианских канонов. "Срединное" касалось обеих крайностей, то есть как отказа от пестования своей собственной природы, так и излишнего аскетизма. И распутник, затемняющий свою природу соблазнами мира, и буддийский монах, отказавшийся от семьи и отрезавший себя от человеческих взаимоотношений, в равной степени нарушали "срединное и неизменное". Монах отрекался от обязанностей, связывающих родителей и детей, живых и духов предков. Эти взаимоотношения, составляющие существенную часть миропорядка, необходимо являются добрыми и правильными, ибо исходят из "принципа". Поэтому Чжу Си прямо осуждает буддийское учение, проповедующее, что весь мир — иллюзия, а единственная реальность — Ум Будды. Человек в системе Чжу Си не нуждается в сверхъестественной помощи, чтобы придерживаться "середины". В ней нет места ни искушению греховным через божественное вмешательство, ни осуждению или будущему вознаграждению в загробном мире. Долг человека — это удел его одного, и его же единственная награда. Молитва также не играет никакой роли, ибо нравственный закон, олицетворяемый Небом, хотя и гуманен, не вмешивается в человеческие дела. Чжу Си сохранил развитую ханьскими учеными концепцию о том, что стихийные бедствия — это проявления недовольства Неба поведением правителей. Сунское учение, однако, считает такие явления не столько воплощением божественного гнева, сколько потрясениями вселенской гармонии, вызываемыми пренебрежением к нравственному первопринципу. Таково было объяснение, данное сунской школой самому трудному из всех вопросов — проблеме зла, за которое индивид не несет ответственности. Чжу Си полагал, что положение человека (бедность или богатство, здоровье или болезни) определяется волей Неба, но это волеизъявление не освобождает его от обязанности совершенствовать свою нравственную природу, что является долгом человека при любых обстоятельствах. Он не дает ответа на вопрос, почему у людей разные судьбы и почему одни влачат жизнь в нищете, не совершив ничего дурного, а другие благополучно избегают последствий собственной глупости и грехов. Этот пробел сохранил за буддизмом первенство в столь важной проблеме. Человек, говорит буддизм, в этой жизни страдает за дурные поступки, совершенные в прошлой жизни, или же вознаграждается счастьем за прежние добродетельные поступки. Возможно, именно поэтому буддизм и устоял в соперничестве с неоконфуцианством. Учение Чжу Си, в конце концов признанное ортодоксальным, вызывало яростные нападки на него при жизни самого философа. Его школа была не единственной в сунской империи, а сам великий учитель не был первым, высказавшим основные положения доктрины. Чжоу Дунь-и, как уже говорилось, разработал теорию Великого Предела, а это учение в свою очередь было развито его учениками — братьями Чэн Хао (1032–1085) и Чэн И (1033–1107), их дядей Чжан Цзаем (1020–1076), а также Шао Юном (1011–1077), который первым обратился к "И цзину" и поднял вопрос о природе человека. Чжу Си шел после них, ибо он жил в период Южной Сун (1130–1200), уже после нашествия чжурчжэней. Самыми главными оппонентами Чжу Си были конфуцианские школы Ху и Су, названные по имени их основателей — Ху Ань-го (1074 год) и Су Сюня и его сыновей, одним из которых являлся великий поэт Су Дун- по (Су Ши). Они расходились с Чжу Си в основном в определении и истолковании терминов. Так, например, школа Ху утверждала, что учение о природе человека как о "доброй" не может допускать, что она может быть и "злой", тогда как в действительности "добро" — термин относительный и предполагающий существование "зла" как своей противоположности. Поэтому Мэн-цзы, говоря, что природа добра, лишь выражал свое восхищение ею. Далее, уже скорее в даосской манере, он заявлял, что изначальную природу вообще невозможно описать в таких терминах, как "добро", ибо она является высшим и трансцендентным всем противоположностям началом. Наконец, природа, как она существует в человеке (в отличие от "чистой" природы, которую он получает при рождении), может быть определена как способность любить и не любить. Просвещенный человек в своих предположениях руководствуется нравственным законом, низкий человек — эгоистическими желаниями. Школа Су полагала, что природа человека не обязательно включает в себя четыре добродетели, но для того, чтобы она приобрела эти моральные качества, человек должен воспринять их актом своей воли. Природа существует вечно, до рождения индивида, но до тех пор, пока человек не усовершенствует ее, восприняв четыре добродетели, ее нельзя считать доброй. Таким образом, природа человека — это не сумма добродетелей,

как у Чжу Си, а некая обособленная от них целостность. Учение неоконфуцианства, завершенное Чжу Си, утвердилось в качестве ортодоксального лишь к концу правления Сун. При жизни же философа большинство ученых выступало против него. Этот факт весьма примечателен, ибо показывает, что его учение считалось современниками не возвращающимся к подлинному смыслу конфуцианских канонов, а еретическим. Да и было бы странно, если бы новая система не вызвала протеста со стороны приверженцев традиционной интерпретации древних текстов. В этом противостоянии философия смешивалась с политикой. Чжу Си родился в 1130 году, несколько лет спустя после того, как чжурчжэни завоевали Северный Китай. После падения Кайфэна борьба между реформаторами и консерваторами, сосредоточившаяся вокруг Ван Ань-ши и Сыма Гуана и их последователей, угасла в связи с исчезновением первой партии. В период Южной Сун противоборство ученых выразилось в появлении уже новых партий, возникших в результате раскола в рядах консерваторов. Чжу Си и те, кто разделял его идеи, выступали за ведение войны с целью выбить чжурчжэней из Северного Китая и вернуть утраченные земли. Они основывали свою позицию на конфуцианской доктрине, согласно которой почтительный сын должен отомстить за смерть отца. Императоры Южной Сун были сыновьями и потомками несчастного Хуэй-цзуна, умершего в плену после сдачи Кайфэна. Поэтому, утверждал Чжу Си, первым долгом императора Сун является месть за смерть отца. Однако находившаяся у власти партия, возглавляемая министром Цинь Гуем, желала мира. Она сомневалась, и не без оснований, что у империи достаточно сил для победы над чжурчжэнями, и опасалась, что начало войны окончится полным завоеванием уже всего Китая. Она принимала потерю севера как неизбежное и прилагала усилия к тому, чтобы консолидировать все оставшиеся провинции южнее водораздела между бассейнами Хуанхэ и Янцзы в единую империю. Противостояние мирной и военной партий усугублялось теоретическими расхождениями. Идеи Чжоу Дунь-и, братьев Чэнов и Чжу Си еще не стали общепризнанными. В 1178 году по совету министра имена Чэн И и Ван Ань-ши, оппонентов в вопросах философии, были исключены из списка мудрецов, почитаемых в конфуцианских храмах. Утверждалось, что бесплодные дискуссии и различные интерпретации лишь способствуют возникновению заговоров и язвительных обвинений. Учение философов предлагалось раскритиковать, а ученых призвать придерживаться ясных классических текстов и их традиционной трактовки. В ответ Чжу Си со своими сторонниками основал "Школу Пути", то есть "истины", и назвал своих противников классическим термином "сяо жэнь" , то есть людьми невысокой нравственности. Друзья несколько раз рекомендовали Чжу Си на должность, и он действительно некоторое время занимал несколько постов, однако враждебность доминирующей партии не позволила ему оказывать реальное влияние на государственные дела, и большую часть жизни он провел в провинции в качестве "спящего дракона" — чиновника, удалившегося от дел. Правда, в 1193 году он получил назначение. Посол при дворе чжурчжэней доложил императору, что цзиньский правитель интересовался, какой пост занимает в Ханчжоу, столице Южной Сун, "великий Чжу Си". Император, опасаясь, что "Школа Пути" узнает о том почете, каким она пользуется на севере, и может стать прочурчжэньской, спешно назначил Чжу Си губернатором Чанша в Хунани — пост высокий, но далекий от двора. Два года спустя министр Хань Тоу-чжоу, непримиримый противник "Школы Пути", пришел к власти и сразу же инициировал гонения на своих противников. Был составлен список всех, принадлежавших к этому кругу, и им было запрещено занимать официальные посты. Претенденты на должность обязаны были прежде отречься от учения Чжу Си. За духовными лидерами школы был установлен надзор, а само ее название запрещено. Позднее последователей Чжу Си официально называли "школой лжецов" и "партией бунтовщиков". Тем не менее, за исключением оскорбительных ярлыков и лишения права занимать должности, школа, в соответствии с цивилизованными традициями сунской эпохи, не подвергалась репрессиям. Сам Чжу Си недолго прожил после такого поворота судьбы. Он умер в 1200 году в окружении не только преданных учеников, но и тайных наблюдателей. Подобно Конфуцию, сунского ученого не признавали и преследовали в течение всей жизни, а почитать стали только после смерти. В 1227 году император Ли-цзун, правивший уже быстро склонявшейся к упадку накануне монгольского завоевания империей, реабилитировал Чжу Си и настойчиво распространял учение его школы. Оскорбительные эпитеты были убраны, Чжу Си посмертно получил титул гуна, а в 1237 году его комментарии, равно как и исторические труды Сыма Гуана, официально утвердили в качестве программы школьного обучения и государственных экзаменов. В 1241 году император, занимавшийся философией больше, чем защитой государства, издал указ, рекомендующий учение Чжу Си и сунской школы для изучения. Было объявлено, что подлинное учение Конфуция утрачено после Мэн-цзы, тринадцать столетий назад. Чжу Си и его учителя вновь открыли его истинный смысл, поэтому их учение впредь признается ортодоксальным. Пока Чжу Си с запозданием был снова назван открывшим конфуцианство, учение распространялось и в северных провинциях, находившихся под властью монголов. Китайский ученый, сопровождавший монгольскую армию в ее походе в Сычуань, в 1238 году вернулся с собранием сочинений сунских философов и, основав школу в Пекине, распространил их учение и на севере. Так "Школа Пути" одержала победу и на юге, и на севере, как раз накануне окончательного завоевания империи монголами. Сунская династия пала под атаками кочевников, но идейное торжество сунской школы оказалось куда более продолжительным, чем военные победы монголов . ПРИМЕЧАНИЯ 1 В древнекитайской философии под первоэлементами также имеются в виду не стихии материального мира, а пять фаз процесса взаимоперехода инь и ян. — Прим. ред. 2 Сейчас можно с полной уверенностью сказать, что идея Великого Предела не имеет ничего общего с идеей личного Бога теистических религий. — Прим. ред. 3 Таблица исправлена, так как в книге Фицджеральда допущены ошибки. — Прим. ред. 4 Дословно — "маленькие люди", "людишки". — Прим. ред. 5 Говоря о неоконфуцианстве, необходимо отметить, что в эпоху Мин (1368–1644) появилось его новое направление, оппозиционное чжусианству. Его основателем был философ Ван Ян-мин (Ван Шоу-жэнь; 1472–1529). Оно получило название "учения о сердце/разуме" (синь сюэ), поскольку Ван Ян-мин делал упор на субъективном принципе. Его доктрина процветала при Мин, но, фактически, была запрещена манчжурами, ревниво оберегавшими чжусианскую ортодоксию. — Прим. ред.

Глава XXI. Нашествие степняков

Взаимоотношения Китая с другими народами в сунский период были двоякими. С одной стороны — торговля с арабами, прибывавшими морем в порты юго-восточного побережья, с другой — разрушительные последствия вторжения кочевников из монгольских степей. Контакты с арабами не только обогатили южные провинции, но и позволили китайцам расширить свои знания о странах, лежащих к западу от Индийского океана. Агрессия же кочевников нанесла огромный урон северо-западному Китаю и привела к быстрому упадку древнего караванного пути в Центральную Азию и китайских городов на этом маршруте. Монгольское нашествие, последнее и самое разрушительное из всех, навсегда уничтожило былую значимость Шэньси и Ганьсу — центров китайской цивилизации при Тан и Хань. Уменьшившееся население уже не могло должным образом поддерживать состояние ирригационных сооружений, и многие города вдоль северной границы быстро поглотили пески пустыни. Юг, избежавший тяжелой руки монголов, стал центром китайской культуры, и именно этот район — колонизованная территория при Хань и слаборазвитая область при Тан — превратился в последующем в опорную базу китайских династий. Захват севера и его отделение от юга более чем на столетие имело и другое следствие. После сунской династии различия и соперничество между севером и югом становятся важным геополитическим фактором в китайской истории. При первых династиях юг был слишком слаб, чтобы претендовать на равенство с древними провинциями к северу от Янцзы, но после Сун претенциозность южных провинций и враждебность, вызываемая ими на севере, являлись неотъемлемыми чертами китайской политики и даже оказывали влияние на литературу и искусство. Хотя мировоззрение китайцев в сунский период было менее космополитичным по сравнению с танским, их географические познания значительно расширились. Интересно, что при Сун и исследования, и иностранная торговля находились в руках арабов, так что китайское знакомство с Западом не было непосредственным. Морская торговля быстро восстановилась после разграбления Кантона армией Хуан Чао. Китайские корабли, похоже, посещали Японию, Филиппины, Индокитай и Малайский архипелаг, но путь через Индийский океан целиком находился в руках арабов, которые всеми силами удерживали свою монополию — так, они с нескрываемой враждебностью встретили появившихся в их морях португальцев. Центрами арабской торговли в Китае были Кантон, Цюаньчжоу в Фуцзяни и Ханчжоу. Здесь иностранцам разрешали селиться, следовать своим обычаям и исповедовать свои религии, как и при Тан. Тем не менее, правительство внимательно следило за торговлей и собирало большие пошлины. Контроль за иностранной торговлей осуществлялся специально назначенными в главные порты инспекторами. В книге одного из таких чиновников, отпрыска императорской фамилии Чжао Жу-гуа, занимавшего пост в Фуцзяни в начале XIII века, и содержатся основные географические сведения, почерпнутые китайцами у арабов. Чжао узнал от них не только новые данные об уже известных в Китае Персии и Месопотамии, но также и об Африке и средиземноморских странах, о которых до этого китайцы не знали ничего. Он говорит о Египте, в том числе и о разливе Нила, "реки, истоки которой неведомы", а также упоминает о Фаросе в Александрии, где "на берегу есть огромная башня". Впрочем, последнее — уже лишь дань традиции. О Занзибаре, где был найден сунский фарфор, сказано как об "острове в море, к западу от которого находится высокая гора", — возможно, имеется в виду Килиманджаро. Описываются также жирафы и зебры берберийского побережья, последние — как мулы с коричневыми, белыми и черными полосами на туловище. Мадагаскар — это "остров в море, на котором живет множество дикарей, у которых черные, как лак, тела и кудрявые волосы. Их заманивают пищей, хватают и везут как рабов в Даши (Аравию), где они в большой цене. Их используют как стражников. Говорят, они не чахнут в неволе". Чжао Жу-гуа слышал также о Марокко и Испании, но, похоже, его информаторы сами никогда не бывали там, ибо не могли сообщить ему ничего, кроме названий этих далеких земель и того, что "если идти по суше на север от Испании двести суток, дни там будут длиться лишь шесть часов". Это первое упоминание о северо-западной Европе в китайской литературе. О других европейских странах было известно больше. Так, например, достаточно полно описана Сицилия (Сыцзялие): "Страна Сыцзялие расположена у границы с Лумэй (Римом, то есть Византийской империей). Это остров шириной в тысячу ли. Одежда, обычаи людей и язык такой же, как и в Лумэй. В этой стране есть гора с пещерой огромной глубины. Издалека видно, как утром над ней поднимается дым, а ночью — огонь. Вблизи видно лишь страшно трещащее пламя. Если люди доставляют наверх камень в 500 или 1000 катти и бросают его вниз, то вскоре раздается взрыв, и маленькие обломки камня летят обратно, как куски пемзы. Раз в пять лет огонь и камни вырываются из жерла и летят до самого берега моря, а потом возвращаются назад. Деревья в лесах, через которые проходит огонь, не опалены, но камни на его пути сожжены в прах". Очевидно, что описание Этны искажено либо арабским путешественником, либо самим Чжао, который не понимал, что ему хотят сказать. В Китае нет действующих вулканов, поэтому китайцы ничего не знали об извержениях. В "Истории Сун" описаны и другие контакты с Византийской империей, включая рассказ посла некоего "царя" по имени Мелиилинкайса, которого отождествляют с императором Милиссеном Никифором Кесарем (1080 год). Сам посол зовется Мисыдулинсымэнбанем, и предполагается, что это транскрипция "мэтр Симон де Монфор", который находился на византийской службе. Это, а также еще два посольства между 1081 и 1091 годами находились в Китае с политическими целями. Византийская империя только что потерпела поражение при Манцикерте, что стоило ей Анатолии. Греки надеялись на помощь китайцев в борьбе с турками, чьи владения простирались на восток вплоть до Центральной Азии. Если бы сунская династия начала экспансию в этом регионе, подобно Хань и Тан, внимание турок было бы отвлечено от испытывавшей их мощное давление Византийской империи. Миролюбивые сунские императоры, однако, довольствовались подарками послу и не предложили никакой военной помощи. Расширение географических познаний китайцев весьма примечательно, ибо показывает, что они уже были довольно неплохо информированы к тому времени, как монгольское завоевание Азии открыло этот континент европейским путешественникам. Марко Поло и другие европейцы, находившиеся при дворе Хубилая, первыми принесли точные сведение о Китае на Запад. Китай же, в свою очередь, благодаря монголам не узнал о Западе ничего нового. Это очень важно. Для Европы главным итогом монгольских завоеваний стало временное ослабление враждебных арабских государств, перекрывших пути в Азию, и, как следствие, получение новых сведений о восточных странах. Китайцы же знали пути на запад задолго до монголов, да и морское сообщение тоже работало неплохо. Таким образом, Китай, познав все ужасы монгольского варварства, не получил за это никакой "компенсации", а Европа, избежав страшного порабощения, услышала о новых землях несметного богатства и более высокой цивилизации. Именно на поиски этого мира вскоре отправились отважные мореплаватели, которым суждено было открыть новую землю — Американский континент. Опустошение Азии монголами и географические знания, полученные европейцами, и явились впоследствии причинами возвышения Запада. Сунская империя никогда не контролировала все китайские земли, а с 1124 года в нее входили лишь провинции к югу от бассейна Янцзы. С самого начала сунский Китай был окружен с севера и северо-запада враждебными и мощными государствами, перенявшими китайскую форму правления. Они не являлись лишь племенными союзами, которым успешно противостояли ханьская и танская династии. В пограничных государствах, хотя и управлявшихся варварами, было немало китайских подданных, и их столицы находились в принадлежавших прежде Срединному государству городах. Поэтому они быстро восприняли соседнюю культуру и стали полукитайцами. У сунской династии, отрезанной этими царствами от Центральной Азии, не было никакой возможности восстановить свое влияние в регионе. Утратив рубежи Великой Стены, она все время находилась в невыгодном положении и вынуждена была вести политику пассивной обороны и, при возможности, мира. В последние годы правления Тан в северных степях произошли большие перемены. На смену тюркским племенам (уйгурам и другим), господствовавшим здесь в течение столетий, с двух направлений пришли новые. На западе тангуты, родственные тибетцам, спустились с верховьев Желтой реки и осели на северо-западе Китая, в Ганьсу и Алашани (ныне — Нинся). Здесь они основали государство Си Ся (Западное Ся), просуществовавшее до монгольского завоевания, и весьма успешно оттеснили китайцев от Великого Шелкового пути. Правители Ся, тем не менее, находились под воздействием китайской культуры. Они носили фамилию Ли, пожалованную их предку танским Си-цзуном за помощь в борьбе с восстанием Хуан Чао. В 982 году правитель тангутов, до этого носивший титул "гун" — "князь", провозгласил себя "ваном" и отказался признать власть сунских императоров. В 1028 году Ся полностью завладело "рукой" провинции Ганьсу и нынешней Нинся. Столицей стал китайский город Нинся. Тангуты также захватили Лянчжоу, Ганьчжоу и Сучжоу — важные города вдоль караванного пути. Несмотря на значительный процент китайского населения в государстве Ся, тангуты не китаизировались полностью. В частности, они создали свою собственную письменность. Территория Ся была маленькой в сравнении с сунской империей и киданьским государством Ляо, однако тангуты, — отважный и воинственный народ — успешно отражали любые атаки со стороны китайцев и кочевников, пока не стали жертвой нападения монголов, полностью уничтоживших тангутов и превративших их страну в пустыню. Из-за этого печального конца о государстве

Ся и его культуре известно очень немного . Почти все в стране было уничтожено Чингисханом. Таким образом, северо- запад Китая находился в руках тангутов, а в восточных степях в это же время возвышались кидани, тунгусский народ, пришедший из долин Амура и Сунгари. Впервые кидани упоминаются в китайских источниках в 696 году. Тогда их разделяли на восемь племен, ханы которых выбирали Великого хана, правившего в течение трех лет. Такая система выборной монархии пала в начале X века, когда Великий хан Абаоцзи отказался "уйти в отставку" по истечении трех лет и, одержав победу над недовольной самозванством оппозицией, провозгласил себя наследным правителем киданей. В 916 году, прослышав о низвержении последнего танского императора, он сам принял этот титул и начал грабить северные приграничные районы Китая, о которых никто не вспоминал в том хаосе, что последовал за крушением Тан. Десять лет спустя, в 926 году, в качестве награды за помощь основателю "династии" Поздняя Цзинь — тюрку-самозванцу — кидани поручили северо-восточную часть провинции Хэбэй между Великой Стеной, морем и линией от Тяньцзиня до Шаньси. Уже позднее кидани завладели и территорией между внутренней и внешней Великой Стеной, в том числе и городом Датун, который сделали одной из своих столиц. Ранее они уже завоевали Южную Манчжурию и полуостров Ляодун — многонаселенную танскую провинцию. Кидани, хотя не владевшие сколько-нибудь значительными китайскими землями к югу от Великой Стены, на самом деле управляли огромной территорией, населенной китайцами, и столицей их был китайский город. Соотношение киданьского и китайского населения в государстве Ляо неизвестно, но весьма вероятно, что последних было в несколько раз больше. Утверждают, что когда Абаоцзи перешел Китайскую стену, он вел 300 тысяч воинов — всю мощь киданей. Если принять эту цифру, то получается, что киданей, включая женщин, детей и стариков, было не более двух миллионов. Китайцев же в Ляодуне и Северном Хэбэе жило никак не меньше. Обосновавшись на границах сунской империи и захватив населенные китайцами территории, кидани очень быстро восприняли их культуру и отказались от обычаев своих диких предков. Их новым домом стали территории нынешних провинций Ляонин и Гирин (Цзилинь), а в их исконных землях появились новые племена кочевников. Заключив в 1004 году мир с сунской империей, по которому Китай ежегодно отсылал им замаскированную под видом подарков дань, кидани оставили ее в покое и в целом жили в мире с соседями, за исключением некоторых безуспешных попыток покорить государство Ся. Вплоть до своего падения под натиском чжурчжэней, царство Ляо во всех отношениях оставалось китайским. Таким его считали и соседние народы. Название "Катай", под которым европейцы впервые узнали Китай, происходит от слова "кидани", а русские до сих пор называют Срединное государство "Китаем". Это название первоначально обозначало лишь Северный Китай. Для Марко Поло Южный Китай был "Маньцзы" — неправильная передача китайского "мань цзу" (так называлось одно из местных племен). Таким образом, первые два обозначения, под которыми европейцы узнали о Китае, на самом деле принадлежали не самому Срединному государству, а его врагам. Чжурчжэни (тунгусы, как и кидани) жили по обоим берегам Амура. В период расцвета киданьской династии чжурчжэни платили ей дань, хотя сохраняли собственное управление. В начале XII века под руководством вождя Агуды чжурчжэни отказались повиноваться киданям и начали войну, закончившуюся поражением киданей и крушением государства Ляо. В 1124 году, уничтожив Ляо, Агуда поссорился с Китаем и быстро завладел севером страны. Останься он жив или прояви его полководцы большую настойчивость, весь Китай был бы завоеван практически без сопротивления. Чжурчжэни сожгли Ханчжоу и захватили Нинбо на юго-восточном побережье, но после смерти Агуды начались внутренние раздоры, и кочевникам стало не до юга. Так, граница установилась по северной линии долины Янцзы. В 1147 году чжурчжэни вынуждены были уступить свои родные земли монголам. Они ушли на юг и сделали столицей Пекин, называвшийся тогда Яньцзин. Так северный город впервые стал столицей империи. Династия получила название "Цзинь" — "Золотая". В то время в Северном Китае, если судить по переписи, проведенной за год до нашествия, проживало около 50 миллионов человек. Чжурчжэни составляли лишь тонкую прослойку населения и быстро смешались с китайцами, утратив свое этническое тождество. В 1187 году цзиньский император, встревоженный масштабами ассимиляции, издал указ, запрещающий чжурчжэням использовать китайские фамилии и носить китайскую одежду. Даже если этот эдикт и способствовал сохранению внешних различий между двумя народами, во всех остальных отношениях Цзинь не отличалась от обычной китайской династии. Конфуций почитался так же, как и в Сунской империи. Что же касается великого философа Чжу Си, то при жизни его, похоже, больше уважали на севере, чем на юге. В столь быстрой трансформации воинов степей нет ничего удивительного. Китайская империя в то время была более населенной и цивилизованной, чем когда бы то ни было. Захваченный чжурчжэнями Кайфэн являлся центром этой цивилизации, в нем жили сотни великолепных ученых и тысячи искусных ремесленников. Когда чжурчжэни покорили северные провинции, они оставались нецивилизованным племенем кочевников. Им нечего было добавить к существовавшей культуре за исключением воинственного духа, который, впрочем, они вскоре утратили. Поэтому культурная целостность страны не была затронута их нашествием, хотя политический контроль над севером сунская династия и потеряла. Если бы беды Китая закончились на киданях и чжурчжэнях, страна и цивилизация не понесли бы такого урона, но увы — вслед за ними пришли монголы. В 1206 году Темучин стал Великим ханом монголов и получил титул Чингисхан. Четыре года спустя он напал на Цзинь и вскоре уничтожил это государство. Ни один кочевой народ не обрел славы, сравнимой со славой монголов. Чингисхан и его сыновья правили империей, подобной которой не было ни до, ни после. Такой успех выходца из никому не известного племени всегда вызывал восхищение солдат и военных историков, признававших Чингисхана одним из величайших полководцев в истории. Однако это единственный аргумент в пользу его славы. Монгольские завоевания в равной степени заслужили и всеобщее проклятие. Они уничтожили практически все в цивилизациях западной Азии и Северного Китая, оставив лишь то, без чего человечество вполне могло обойтись, — жестокость, беспощадность и нищету. Они не создали ничего нового, кроме небывалого уровня свирепости и правил войны, характеризовавшихся масштабной безжалостной резней. Чингисхан установил порядок, которому следовали и его преемники: если город, защищаясь, выпускал хотя бы одну стрелу или камень, он не мог рассчитывать на снисхождение, а все его жители, воины и не-воины, включая женщин и детей, должны были быть уничтожены Такими методами монголы завоевали Западную Азию, Восточную Европу и Русь. Лишь смерть сына Чингисхана Оготая спасла Европу от вторжения. Новость дошла до монголов, когда Венгрия была уже повержена и они готовились к нападению на Священную Римскую империю. Их вожди должны были вернуться на выборы нового Великого хана. Не случись этого, Европу ждала бы участь Азии. Хотя наследование происходило внутри семьи Чингисхана, власть каждого нового хана должна была быть одобрена всеобщим курултаем. В отличие от других степных народов, вошедших в контакт с цивилизацией, монголы дольше всех сохраняли унаследованные от предков обычаи. Единственным ограничением полигамии являлась способность содержать жен. У самого Чингисхана жен было более пятисот. Как и тюрки танского периода, монголы брали себе всех жен умерших братьев и отцов, за исключением родной матери. Имея такие широкие возможности для "законного брака", монголы, естественно, считали прелюбодеяние преступлением, караемым смертью. Каждый монгол был воином и не имел права заниматься никаким трудом, за исключением охоты. Всю работу выполняли пленники, обращавшиеся в рабов. Поэтому в управлении захваченными землями они использовали пленных и всевозможных авантюристов. Армия в основном состояла из монголов, на гражданскую же службу привлекались выходцы из всех стран Европы и Азии. Яркий пример — Марко Поло, в течение семнадцати лет находившийся на службе у Хубилая вместе с мусульманами Персии и Ирака, грузинами, армянами, индийцами, китайцами и корейцами. О нечистоплотности монголов ходят легенды. С колыбели до могилы им было запрещено мыться и даже полоскать что-либо в воде. Их тяга к пьянству была безмерна. Тем же грешат и их нынешние потомки. Особенно же отличала их нечеловеческая жестокость или, лучше сказать, просто отсутствие чувства жалости. Сам Чингисхан выразил монгольский идеал счастья: "Высшая радость — покорять врагов, преследовать их, захватывать их богатства, видеть слезы их семей, править их лошадьми и обладать их дочерьми и женами". Монголы напали на Цзинь в 1210 году. Пекин был взят, население истреблено, а сам город сожжен. Чингисхан, оставив довершать дело своим полководцам, отправился завоевывать Западную Азию. Вернувшись в 1224 году, он обрушился на тангутов. Согласно китайским источникам, уцелела лишь одна сотая часть населения, города были опустошены, а земля усеяна человеческими костями. Северо-запад не очнулся после такого удара. Многие приграничные города навсегда опустели и были занесены песками. Ирригационные работы прекратились, и поля превратились в пустыню. Область, процветавшая в танские времена, как о том свидетельствуют буддийские скульптуры и пещеры, стала бедной и отсталой частью китайской империи. Чингисхан умер в 1227 году, но его преемники продолжали политику завоеваний, террора и резни. Когда он вернулся из Западной Азии и вторгся в Китай, страну ждала та же участь, что и государство тангутов. Монголов приводили в бешенство возделанные пашни и отсутствие пастбищ для коней. Они

говорили: "Хоть мы и завоевали китайцев, но нам от этого нет никакого проку. Не лучше ли полностью истребить их, чтобы их земли заросли травой для наших коней". Чингисхан уже хотел осуществить такой план, но его отговорил Елюй Чуцай, потомок киданьского правящего дома, взятый монголами в плен в Пекине и перешедший к ним на службу. Этот человек, киданьское происхождение которого не помешало ему стать верным приверженцем китайской культуры и конфуцианского учения, оказался единственным советником Чингисхана, которому удалось отговорить его от резни. Ранее он убедил завоевателя покинуть Индию, сыграв на монгольских суевериях. Теперь он спас Китай, доказав Великому хану, что, если население сохранить, с него можно будет собрать налоги, которых с лихвой хватит на обеспечение монголов всевозможными богатствами и предметами роскоши, недоступными в степях. Чингисхан последовал его совету. Китайцев обложили данью, и вскоре монголы делали шатры из великолепного шелка и украшали оружие золотом и яшмой. Оготай, преемник Чингисхана, также послушался Елюй Чуцая. В 1233 году пала цзиньская столица Кайфэн. В городе, куда бежал всякий, кто мог, скопилось более миллиона беженцев, почти все население окрестных провинций, если верить китайским источникам. Раз они отчаянно защищались, согласно монгольскому обычаю их ждала смерть. Субутай, руководивший осадой, просил у Оготая разрешения истребить всех, как это всегда бывало прежде. Елюй Чуцай спас Кайфэн, сказав Оготаю, что в городе находятся все лучшие ремесленники и мастера Северного Китая и что от пустого города пользы монголам не будет. Первый аргумент убедил Великого хана, и город был пощажен. Впервые монголы проявили подобное милосердие. Заслуга в этом принадлежит Елюй Чуцаю, который понял, что раз апеллировать к их человечности бесполезно, поскольку ее у них нет, нужно опираться на их жадность. Если бы, как говорил Гиббон , "человечество наделяло хранителей такой же славой, что и разрушителей", имя Елюй Чуцая было бы известно гораздо лучше имен тех, кому он служил. Отчасти благодаря советам Елюй Чуцая Центральный и Южный Китай избежали ужасов монгольской жестокости. Еще в течение многих лет после смерти Чингисхана сунская империя, защищенная с севера государствами Цзинь и Ся, оставалась в неприкосновенности. Однако когда этот барьер исчез, падение Сун стало лишь делом времени. Напрасно последний цзиньский император молил о помощи: "Мы для вас — как губы для зубов. Когда губ не будет, зубам станет холодно" . Эти слова превратились в пословицу. Тем не менее, южносунская империя завоевывалась постепенно и с меньшей резней по сравнению с севером. Более всего пострадал город Чанчжоу в Цзянсу, недалеко от Нанкина. Монгольский полководец Баян штурмом взял осмелившийся сопротивляться город и истребил около миллиона его жителей. Чанчжоу, как и Кайфэн, был наводнен беженцами из окрестных мест. Столица Ханчжоу капитулировала и потому уцелела. Марко Поло, несколько лет спустя побывавший здесь, оставил знаменитые описания ее сокровищ. Монгольское завоевание Южной Сун началось в 1235 году, однако последний китайский претендент на престол погиб в 1279-м, и именно с этого года официально начинается правление династии Юань. На самом деле создание монгольской империи в Китае совпадает с приходом к власти Хубилая и провозглашением столицей Пекина в 1263 году. Каракорум во Внешней Монголии, где находилась ставка прежних ханов, был оставлен, что ослабило сплоченность огромного монгольского государства. Принятие ханами ислама в 1295 году положило конец мировой империи монголов, последним номинальным правителем которой и был Хубилай. Ханы-мусульмане отказались признать власть его преемника, ведь он был буддистом, а значит — "нечистым". Хотя в правление Хубилая западные ханы оставались практически независимыми, внешне монгольская империя казалась сильнее и внушительнее, чем когда бы то ни было. Великий хан, вслед за Южным Китаем, вторгся в Бирму и Индокитай. Однако там монголов постигла неудача. Непобедимые в поле, они оказались неспособными вынести испепеляющую жару тропических джунглей. Народ Тямпы (Камбоджа ), не имея возможности встретиться с монгольской армией в открытом бою, истощил ее партизанской войной в джунглях. Монголы, преследуемые малярией, вынуждены были уйти обратно. Полным крахом закончилась и попытка завоевать Японию. Огромный флот Хубилая, с китайскими мореходами и монгольскими воинами, был уничтожен ураганом , а оставшихся в живых и высадившихся на Цусиме истребили японские самураи. Марко Поло потрясли величие хана, космополитизм империи, а также богатства и культура Китая. Благодаря венецианцу, о славе Хубилая в Европе ходили легенды. Он, пожалуй, является единственным императором Китая, имя которого широко известно на Западе. Однако, с китайской точки зрения ситуация выглядела по-иному. Империя лежала в руинах — данные переписи говорят сами за себя. При Сун население Китая достигало ста миллионов; при Хубилае, правившем куда более обширной империей, оно насчитывало 58 834 711. Эти цифры включают в себя только налогоплательщиков. Уменьшение их числа говорит скорее об обеднении населения, чем об уменьшении численности. Эти данные были собраны в 1290 году, когда во многих частях Китая уже в течение поколения царил мир. Результаты переписи, проведенной двадцать лет ранее, куда более скромные. Европейские читатели Марко Поло восхищались терпимостью Хубилая, принимавшего на службу христиан и мусульман, буддистов и даосов — всех, вне зависимости от происхождения и веры, учитывая лишь способности. Для средневековой христианской Европы и мусульманской Азии такое отношение действительно было внове, но для Китая такая терпимость не являлась необычной, и монголы лишь продолжали политику, проводившуюся каждой китайской династией, начиная с Хань. Разница только в том, что если китайские императоры благосклонно относились к инородным религиям в силу собственной индифферентности и принимали на службу иностранцев благодаря их познаниям в диковинных искусствах и ремеслах, то монголы использовали чужеземцев по политическим соображениям, опасаясь передавать власть местным чиновникам. Поэтому монгольское управление было обременительно для народа, а бюрократия — жестокой и продажной. Мусульманин Ахмет, министр финансов у Хубилая, вызывал такую ненависть своим казнокрадством и вымогательством, что был убит прямо во дворце. Милости, оказываемые буддистам, особенно тибетским ламам, не знали границ. Священнослужители, грабившие и убивавшие, избегали наказания. Буддийским храмам были отданы дворцы и земли, их освободили от налогов. Коррупция среди гражданских чиновников разрослась настолько, что при преемнике Хубилая более 18 тысяч человек отправили в отставку. Монгольская империя, основанная на страхе, оставалась спокойной, лишь пока завоеватели сохраняли силу. Ее закат после смерти Хубилая (1294 год) оказался быстрым. Его преемники не отличались ни величием, ни долголетием. Менее чем за сорок лет, с 1295 по 1333 год, на троне сменились семь императоров, многие из которых пали жертвами дворцовых интриг. Династийный миф кончился вместе с долгим правлением Тоган-Тимура (1333–1368), безуспешно пытавшегося из Пекина совладать с хаосом, в который империя погружалась под разраставшимся восстанием, венчавшим китайское сопротивление. Баян, министр последнего императора, немало способствовал подъему волны народного гнева. Монгол, он ненавидел китайцев. По его наущению были приняты многие унизительные для китайцев законы, запрещавшие им носить одежду определенных цветов, использовать те или иные иероглифы (обозначающие долголетие и счастье), изучать монгольский язык или говорить на нем. Наконец, он предложил возобновить массовую резню: истребить всех китайцев, носящих фамилии Чжан, Ван, Лю, Ли, и Чжао. Эти фамилии — самые распространенные в Китае, их носило не менее 90% населения. Однако император не нашел в себе сил таким типично монгольским способом решить проблемы. В 1348 году растущее недовольство вылилось в открытое восстание, продолжавшееся до тех пор, пока монголов не вытеснил из Китая победоносный основатель династии Мин. Сопротивление монголов было слабым. В конце концов в 1368 году последний Великий хан без боя бежал из Пекина в родные степи, преследуемый китайскими войсками. Монгольская династия, покоившаяся на терроре и жестокости, канула в лету спустя всего лишь восемьдесятдевять лет своего существования, не оставив после себя в китайской культуре ничего заслуживающего упоминания, но уничтожив многое из того, что невосстановимо. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Большая часть того, что осталось от культуры Си Ся, хранится в настоящее время в Санкт-Петербурге (Эрмитаж и Санкт-Петербургский филиал Института востоковедения РАН). Трудами российского ученого Н. А. Невского еще в 30-е годы дешифрована тангутская письменность. В настоящее время тангутоведение в России быстро развивается, переводятся тангутские тексты (см. труды Е. И. Кычанова, К. Б. Кепинг, А. Б. Терентьева-Катанского, К. Ю. Солонина). — Прим. ред. 2 Э. Гиббон (XVIII век) — крупный английский историк, автор фундаментального многотомного труда "Упадок и гибель Римской империи". — Прим. ред. 3 Эта фраза восходит к древнему даосскому философскому тексту "Чжуан-цзы" (глава "О взламывании ларцов"). — Прим. ред. 4 Точнее, южный Вьетнам. — Прим. ред. 5 Японцы назвали этот ураган "камикадзе" — "божественный ветер", как во время второй мировой войны стали называть пилотов-смертников. — Прим. ред. 6 Это не так, поскольку при монгольской династии Юань (1279–1368) в Китае расцвело искусство театра и драматургии ("юаньская драма"), а также продолжалось развитие жанров живописи и каллиграфии, возникших в сунский период. — Прим. ред.

Глава XXII. Сунская живопись

В предыдущих главах о китайской живописи практически ничего не говорилось. Это, естественно, не означает, что это искусство до X века в Китае не существовало. Но для удобства изложения то или иное художественное направление обсуждается в разделе, посвященном тому периоду, в который оно достигло апогея. К тому же, хотя живопись танской и даже до-танских эпох в своих лучших творениях ничуть не уступает сунской, до нас дошли лишь немногие ее шедевры. Сунских произведений известно немало, хотя все равно недостаточно. Многочисленные сохранившиеся минские шедевры просто великолепны, но в ту эпоху искусство уже склонялось к имитации и подражанию. Сунского совершенства живопись последующих эпох не смогла ни превзойти, ни даже достичь. В живописи, ставшей вершиной художественного самовыражения сунской эпохи, гораздо лучше, чем в литературе, передается сам дух китайской цивилизации, зрелой и утонченной. Живопись, тем не менее, имела долгую историю и до сунской династии. В письменных источниках упоминается немало великих мастеров древнейшей, если не сказать легендарной эпохи. Этими сведениями, однако, можно без ущерба пренебречь, и не только потому, что подлинно древних произведений не сохранилось, но и потому, что есть весьма веские основания говорить о невозможности появления живописи как соперника декоративного искусства ранее ханьской эпохи. Появление кисти для письма, изменившее стиль написания иероглифов, относится к периоду Цинь, правлению Первого императора Ши Хуан-ди (221–210 до н. э.). Сведениям о том, что эта заслуга принадлежит полководцу Мэн Тяню, не стоит доверять. Возможно лишь, что это было сделано под его покровительством кем-нибудь менее известным. Несомненно, что появление нового инструмента для письма, повлекшее за собой столь значительные перемены в каллиграфии и искусствах, стало одним из самых революционных нововведений императора. Использование кисти для письма связано с историей китайской живописи гораздо более непосредственно, чем может показаться на первый взгляд. Причина тому — технические различия между искусством Запада и Дальнего Востока. В Европе каллиграфия и живопись полностью независимы друг от друга еще с тех времен, как стали писать перьями. В Китае же использование для письма и живописи одного инструмента — кисти — неразрывно связало оба искусства, последствия чего не были такими уж радужными. Каллиграфия стала искусством, но искусством, в эпоху упадка не столь уж отличающимся от простого чистописания. Таким образом, кисть оказала огромное влияние на китайскую культуру. Она полностью изменила манеру и стиль письма. Надписи на костях и бронзе периодов Шан и Чжоу нацарапаны в угловатой манере, что едва ли могло воззвать к художественным чувствам зрителя. Кисть изменила эту традицию. Изящные завитки, толстые и тонкие линии, плавная целостность — все это превратило иероглиф в произведение искусства и позволило каллиграфии занять в китайской культуре место, равное которому она не занимала ни в какой другой (не исключая и великолепных иллюстрированных манускриптов средневековой Европы). Обычному европейцу, пожалуй, трудно оценить искусство каллиграфии. Скорее всего, свиток с иероглифической надписью великого мастера произведет на него такое же впечатление, как и самый посредственный рисунок, вышедший из-под той же руки. Если бы инструментом для письма в Китае стало перо, вся последующая история живописи и каллиграфии была бы иной. Однако такое едва ли было возможно. Итак, каллиграфия и живопись оказались взаимосвязанными и оказывали влияние друг на друга на протяжении всей китайской истории, и не только в период упадка. Само возникновение живописи обусловлено появлением кисти для письма. С самого начала это искусство являлось принадлежностью образованного класса, с детства обучавшегося виртуозному владению кистью. Поэтому историки и ученые уделяли живописи огромное внимание. Сохранились описания жизни давно ушедших в мир иной мастеров и даже фрагментов их погибших произведений. Это свидетельствует, насколько мало было среди китайских художников людей низкого происхождения и без образования, и не потому, что среди бедных не было талантливых, но потому, что выходец из образованного класса, искушенный, благодаря многолетним упражнениям, во владении кистью, имел неоспоримое преимущество перед даровитым самоучкой. Другое, не столь непосредственное, следствие взаимосвязи живописи и письма проявляется в выборе китайскими художниками своих сюжетов. Очень часто использовались литературные сюжеты, хотя для лица, не знакомого с обширным наследием китайской письменности, это не столь очевидно. Пейзаж, например, для китайского художника является литературным сюжетом благодаря давней и сильной традиции, связывающей дикую природу с образом отшельника, и сложившейся символике горных вершин, скал и текущей воды. Однако китайское воображение в лучшие времена не замыкалось лишь в этих ассоциациях. Художники Тан и Сун рисовали не только пейзажи. Но когда вдохновение в минскую эпоху начало сходить на нет, на первый план вышло внешнее проявление взаимосвязи каллиграфии и живописи. О живописи, как и о каллиграфии, стали судить по технике владения кистью, а о сюжете, вдохновении и чувстве забыли. В искусстве каллиграфии смысл иероглифов, выбранных из классического текста или поэмы, был не так важен, как манера исполнения, ведь сюжет не являлся оригинальным — художнику принадлежало только само исполнение. Перенесение таких стандартов на живопись привело к ее упадку. В этом позднем искусстве, известном как "вэнь жэнь хуа" ("живопись ученых") , о качестве произведения стали судить по числу черт и манере их исполнения. На сюжет обращали мало внимания, а сам рисунок, будь то пейзаж, изображение цветов или человека, оценивался с точки зрения искусства владения кистью. Такое сверхрафинированное мастерство оказывалось слишком декоративным и утонченным, лишенным того чувства силы и свободы, что характеризовало работы сунских художников. К сожалению, не сохранилось ханьских образцов росписи по шелку , но среди обнаруженных в Лаклане (Корея) предметов есть образцы лаковой живописи, выполненные на сделанных из панциря черепахи вещах. Рисунок исполнен в прекрасной манере, лишенной малейших следов примитивизма. Находки подтверждают письменные свидетельства о существовании ханьской живописи, причем уровень ее был явно выше достаточно простой условности барельефов той эпохи. Если приписываемая одному из великих мастеров, родившемуся всего 150 лет спустя после падения ханьской династии, картина действительно является его творением, это косвенным образом подтвердило бы предположение о существовании живописи уже при Хань. Гу Кай-чжи (около 364 года) жил при династии Цзинь и, согласно танским и сунским критикам, был самым первым и величайшим из известных им художников. Еще в XII веке, когда составили каталог императорской коллекции "Сюань хэ хуа пу", существовало девять приписываемых ему картин. Одна из них — "Предостережение императорской наложницы" — находится в Британском музее. На ней стоят печати сунского императора Хуэй-цзуна и цинского императора Цянь-луна. Биньон пишет об этой картине: "Основной характер композиции в целом совпадает с немногими дошедшими до нас образцами изобразительного искусства периода между Хань и Тан. Он также схож с манерой исполнения фресок Дуньхуана (VI век), хотя последние более "провинциальны". Если учесть, что типажи, костюмы и манера письма отличаются от присутствующих во всех известных нам более поздних китайских работах, не может быть сомнений, что картина создана в IV веке. Многие ученые считают ее древней копией. Но в то, что это копия, трудно поверить". Значимость картины определяется тем (за исключением самого факта ее сохранения), что в то время, при династии Цзинь, буддизм только начал проникать в китайскую культуру. У новой религии, хотя и быстро распространявшейся, еще не было времени глубоко повлиять на унаследованную от Хань художественную традицию. Если, как предполагалось одно время, живопись появилась в Китае вместе с буддизмом, можно было бы ожидать присутствия в ранних работах сильного чужеродного влияния и исключительно религиозных сюжетов. Если картина действительно написана в IV веке, то она доказывает, что это не так. Стиль полностью китайский, а сюжет — вполне мирской. На ней изображено подтверждаемое источниками событие — совет, данный наложнице императора династии Цзинь У-ди (265–290). Период "Шести династий" не оказался таким уж неблагоприятным для искусства. К буддизму относились благосклонно при северных и южных дворах. Просвещенные правители Нанкина поощряли художников, их постоянно приглашали писать образы Будды и бодхисаттв. Гу Кай-чжи создал много картин на религиозную тематику, но все они погибли вместе с храмами, в которых находились. Влияние религии на живопись было сильным и долгим, продолжавшимся весь танский период вплоть до Сун, но оно никогда не преобладало. Китайского художника, в отличие от его итальянского "коллеги", не заставляли втискивать свой талант в прокрустово ложе предписанного сюжета или в узкий круг священных тем, из которого нельзя вырваться. Художники были людьми образованными и учеными и нередко занимали высокие посты при дворе. Они писали то, что хотели, и если зачастую выбирали религиозные сюжеты, то это лишний раз доказывает, что конфуцианская ученость и буддийская вера находились не в таком антагонистическом противоречии, как говорят позднейшие конфуцианские пуритане. Об искусстве эпохи "Шести династий" мы можем судить по более поздним свидетельствам. Се Хэ, художник, живший в конце V века при южнокитайской династии Цзинь, оставил первый из известных нам трактатов по живописи, включая "шесть канонов", всегда считавшихся в Китае критерием живописи. Эти каноны он выразил в четырех сложных фразах, которые нелегко перевести на язык западного критицизма. Впрочем, "слова останавливаются, но чувство идет вперед", как всегда

было в китайской поэзии и прозе. Шесть канонов Се Хэ (около 475 года) 1. Ритмическая жизненность. 2. Анатомическая структура. 3. Гармония с природой. 4. Соответствие цвета. 5. Художественная композиция. 6. Конец. Таковы были правила живописи высокого мастерства. К сожалению, Се Хэ не выразился яснее. Перечисли он наряду с достоинствами живописи также и недостатки, он, возможно, предостерег бы художников династий Мин и Цин от излишнего упоения вторым и шестым канонами в ущерб остальным, особенно первому. Танская эпоха стала "золотым веком" искусств в Китае, более широких по вкусу, более целеустремленных и жизненных по сравнению с утонченной Сун. Живопись в ту эпоху достигла того же уровня, что и поэзия, о чем свидетельствуют немногие сохранившиеся до наших дней танские работы и единогласное мнение сунских ученых, видевших их своими глазами. Однако танская поэзия сохранилась для потомков почти полностью, в то время как лишь некоторые картины того времени скорее случайно прошли через тысячелетние испытания. Величайшая работа была проделана танскими художниками в столице, ее плоды вошли в императорскую коллекцию. Именно поэтому они и погибли. В последние годы династии Чанъань неоднократно подвергалась разграблению, и наконец, была полностью разрушена. Упорство, с которым императорские знатоки собирали творения танских мастеров, доказывает, что подобных им в XI и XII веках осталось не так уж много. В трактате по искусству XII века "Хуа пинь" ("Категории живописи"), принадлежащем Ли Чжи, говорится, что работ самого знаменитого танского живописца У Дао-цзы не найти. Сегодня существуют картины, приписываемые этому художнику. Также известно, что они были и в сунской императорской коллекции. Наверное, Ли Чжи имел в виду их недоступность для частных собирателей. Некоторые танские шедевры, видимо, сохранились и в Японии, ибо именно в то время она находилась под влиянием своего великого соседа. Религиозные полотна известных китайских художников оседали в японских монастырях, где их порой ждала более счастливая участь. Некоторые знатоки, правда, подвергают сомнению подлинность этих произведений, считая их ранними копиями. Однако данный факт важен скорее для коллекционеров, а не для истории японского и китайского искусства. Копии могут уступать в совершенстве оригиналам, но и они сохраняют стиль и замысел художника, позволяя судить и о других приписываемых танскому периоду работах. В письменных источниках той эпохи есть длинные списки имен художников и названий их работ, характеристики стиля, описания самих картин и обстоятельств, при которых они были созданы. Обширный свод литературы по искусству отчасти восполняет утраченные полотна. Впрочем, картины некоторых художников или их ранние копии дошли до наших дней, а их влияние на последующую живопись подтверждается сунскими знатоками. Некоторые известные имена нельзя не упомянуть. Янь Ли-бэнь жил в первой половине VII века, в начале правления династии Тан, и занимал высокий пост при дворе. Он был весьма плодовитым художником, и некоторые его работы еще существовали в XII веке. Ему приписывается создание эскизов, по которым были сделаны барельефы коней Тай-цзуна. Хань Гань также знаменит своими полотнами, изображающими лошадей. Он был одним из немногих китайских художников низкого происхождения. В юности он прислуживал в одном из кабачков недалеко от столицы. Часто посещавший таверну знаменитый Ван Вэй заприметил мальчика и открыл у него талант. С великодушием настоящего художника он взял Хань Ганя под свое покровительство и оплатил его образование. Позднее Хань Гань прославился и получил приглашение покровителя искусств императора Сюань-цзуна. Он, как и все художники его времени, много писал на религиозные сюжеты, но остался в памяти потомков благодаря полотнам, изображающим лошадей и сцены охоты. В конце XII века в сунской императорской коллекции находились 52 его работы. Творчество Хань Ганя, по свидетельству Ду Фу, высоко ценилось самыми тонкими знатоками столицы и оказало глубокое влияние на первых японских живописцев. Еще одним современником Сюань-цзуна был У Дао-цзы, которого многие китайские и японские ценители считали величайшим мастером живописи в истории Дальнего Востока. В сунскую эпоху более девяноста его картин входило в императорскую коллекцию, но едва ли какие-либо оригиналы уцелели до сегодняшнего дня. Подлинность одной из картин, долгое время считавшейся гениальной и сохранившейся в японском монастыре, ныне вызывает сомнения. Является ли этот волшебный дикий пейзаж, навеянный, быть может, ландшафтами северной Сычуани, оригиналом или ранней копией, но он весьма характерен для так называемой танской "пейзажной живописи", в которой подчеркивались и даже порой преувеличивались великолепие и атмосфера природы. Отвесные скалы и вода доминируют в картине, и рыбак со своей корзиной — единственная человеческая фигура на полотне — кажется карликом среди такой устрашающей монументальности. Ли Сы-сунь, правнук первого танского императора, вплоть до Сун считался лучшим мастером пейзажа. Оуян Сю, ученый, поэт и историк, писал в XI веке, что равного Ли в искусстве пейзажа не было ни в его время, ни позднее. Однако это было сказано еще до рождения лучших сунских живописцев. Ли Сы-сунь и Ван Вэй (знаменитый также и как поэт) считаются основателями северной и южной школ пейзажной живописи соответственно. Они были современниками, правда, Ван Вэй (родился в 699 году) — чуть младше. Употребление терминов "северная" и "южная" применительно к живописи породило массу недоразумений. В данном случае не имеется в виду, что последователи одной школы были выходцами с севера или наоборот, или что на стиль повлияли северные или южные пейзажи. Для китайцев стало привычкой классифицировать все или по числам ("восемь добродетелей", "сто родов" и пр.) или по географическим названиям. Это не значит, что добродетели ограничивались восемью, а фамилий было именно сто, это просто устойчивые выражения. Точно так же географические термины, не неся никакой "территориальной нагрузки", используются для различения категорий идей. Подлинное различие между двумя школами состояло в технике письма, в работе кисти. Для "северной школы" были характерны твердые, сильные мазки, в то время как для "южной" — более тонкие и изящные. Последователи стиля Ли Сы-суня называли себя "северной школой", или, точнее, называли "северной" манеру письма, ибо художники не ограничивали себя одним стилем и зачастую творили в обоих. Вопрос о "северной" и "южной" школах, или стилях, не был бы сам по себе столь уж значительным, если бы не вел к их отождествлению с художниками Северной Сун со столицей в Кайфэне и художниками Южной Сун, работавшими в Ханчжоу. Обе столицы, как и происхождение мастеров, не имеют ничего общего с "северной" и "южной" школами. Так, Ван Вэй, создатель "южного" стиля, был уроженцем Шаньси и большую часть своих работ создал в уединении у себя на родине. Хотя в конце Тан Чанъань была разрушена, многие полотна уцелели и еще сохранялись при Сун. Смутное время "Пяти династий" (X век) не прервало художественных традиций танских мастеров. В течение первой половины столетия Юг был поделен между несколькими независимыми государствами, избежавшими беспрерывных войн и катаклизмов, сотрясавших Север. Именно при южных дворах, оазисах культуры в гибнущем мире, нашли пристанище многие художники и поэты. В государстве Шу (Сычуань) поэты, как, например, Вэй Чжуан, продолжали литературную традицию павшей империи, а чуть позднее там же работал блестящий художник Хуан Чуань. Он особенно известен изображением цветов и птиц, на что его, несомненно, вдохновляла сама Сычуань, "земля цветов". Одно из приписываемых ему полотен, "Птицы и пионы", находится в Британском музее. Когда при сунской династии мир и единство были восстановлены, художники, собравшиеся в Кайфэне, продолжили традицию. Живопись не являлась прерогативой только сунской эпохи. Если бы сохранилось больше танских полотен, которые можно было бы сравнить с сунскими, возможно, мы увидели бы превосходство первых над последними, по крайней мере, в таких аспектах, как мощь и жизненность. Сун унаследовала великую традицию, но она не замкнулась лишь в подражании уже созданному. Так как мы не располагаем многими танскими картинами, говорить о безусловной непревзойденности сунских мастеров вряд ли справедливо. Напомним, что Оуян Сю ставил Ли Сы-суня выше всех сунских художников. Тем не менее, несомненно, что в своих шедеврах Сун достигла непревосходимого совершенства, а их дух отражает и изменившееся настроение эпохи. Живописцев было множество, а круг сюжетов — необычайно широк. И если наибольшее внимание уделяется именно сунским пейзажам, то только потому, что этот жанр вознесся на небывалую высоту, которой искусство Дальнего Востока, да и других стран, никогда не достигало ни до, ни после. В этих пейзажах более, чем в каких-либо других жанрах живописи и направлениях искусства проявляется глубокое различие между западной и восточной художественной традицией, и в то же время они понятны европейцу лучше, чем любые другие произведения китайского искусства. Вплоть до XIX века Запад не относился к дикой природе иначе, как с антипатией. До Уордсворта никто не восхищался английскими озерами. Для образованных людей XVII века Альпы и Пиренеи были "ужасающими скалами" и "проклятыми вершинами". Такая неприязнь к дикой природе объяснялась тем, что горы и пустынные земли зачастую становились в те неспокойные времена прибежищем разбойников и грабителей. Однако в Китае, где в горах, как и в средневековой Европе, тоже всегда скрывались "маргинальные элементы", поэты, художники и самые блестящие ученые всегда восхищались первозданной прелестью дикой природы и нередко отказывались от благ цивилизации, становясь отшельниками в уединенных местах. Быть может, наслаждение первозданной красотой, не потревоженной рукой человека, возможно лишь при наличии долгого опыта культуры и цивилизации. В Китае к

пониманию этого пришли уже в период Тан, а при Сун оно стало повсеместным. В Европе же, где культурная традиция Римской империи оказалась прерванной "веками мрака", к такому пониманию пришли лишь в конце XVIII века. Для сегодняшних европейцев сунские пейзажи кажутся "современными", ибо, несмотря на различие художественных традиций, они являются творениями людей того же уровня артистической культуры, что и мы сами. XVII век не принял бы их. Действительно, первые европейцы, посещавшие Дальний Восток, и не думали о том, чтобы привезти в Европу картины, хотя они восхищались другими произведениями искусства и подражали им. И не потому, что китайская живопись следовала своим, отличным от западных, канонам, но потому что сам дух, вдохновлявший художников на создание пейзажей, был в то время чужд европейскому вкусу. Для сегодняшнего поколения сунские пейзажи являются откровением. Одна работа лучше любого исторического или литературного труда передает грациозный дух этой изысканной и умудренной эпохи, которой вскоре суждено будет пасть под монгольским натиском. От него искусство более никогда уже не очнется. Ли Чэн (около 970 года), заявлявший о своей принадлежности к правящему дому Тан, был одним из первых великих пейзажистов сунского периода. Сюжет одной из его картин, "Деревья зимой", прекрасно характеризует сунский стиль, тонкий и сдержанный, а само полотно гораздо менее фантастично, чем, например, шедевр У Дао-цзы. Отдаленные холмы составляют фон, а на переднем плане — несколько сосен, возвышающихся над долиной. В китайской живописи сосна несет в себе символический смысл, что и сделало ее излюбленным предметом для сунских художников. Прямая, с изогнутыми переплетенными ветвями, одиноко стоящая на краю ущелья, она символизировала ученого-чиновника, который, не обращая внимания на превратности судьбы, остается непоколебимым и твердым, ибо его характер укрепляется в неизменных принципах конфуцианской добродетели. XI век, бывший для Европы едва ли не самым бедным в плане культуры, является одним из величайших периодов в истории китайского искусства, увенчавшимся исполненным величия и славы правлением покровителя искусств Хуэй-ди (1100–1126). Не будучи мудрым и удачливым правителем, император благоволил всем искусствам и сам был великолепным художником. Он променял дела государства на занятия живописью и керамикой, и хотя в историю он вошел как последний правитель Северной Сун, умерший в плену, в искусстве его слава вполне сравнима с величием его в равной степени несчастного предшественника — танского Сюань-цзуна. Хуэй-цзун основал, по образцу конфуцианской школы, первую китайскую академию живописи. Степени присуждались в Тухуаюань, а император лично преподавал ученикам, оценивал их работы и давал задания. Многие из учившихся в академии стали известными художниками, а слава этого заведения достигла самых дальних уголков империи. Так, Ли Ди, работавший там в 1119 году, был уроженцем Юннани, в то время дикого призрачного края, населенного в основном туземными племенами. В Сюань-хэ хуаюань, императорской галерее, находившейся под покровительством императора, были собраны все лучшие полотна того времени. Каталог произведений, опубликованный в последние годы Северной Сун, включает 6 192 картин. Большинство их созданы уже сунскими мастерами, ибо танские произведения стали редкостью. Несомненно, что в этой галерее хранились и картины самого императора, некоторые из них дожили до наших дней. Ли Гун-линь, более известный под псевдонимом Ли Лун-мянь, родился около 1070-го и умер в 1106 году. Он был одним из лучших сунских живописцев, а также блестящим ученым и важным сановником. Последние годы жизни он провел в уединении недалеко от горы Лунмяньшань, отсюда и его псевдоним. Некоторые его работы уцелели. Обрушившиеся на сунскую империю в 1125 году несчастья не уничтожили художественное вдохновение. Двор перебрался в Ханчжоу, а ученые и художники, бежавшие из Кайфэна, сохранили славу Северной Сун и даже превзошли своих предшественников. В этот период жили два великих пейзажиста: Ма Юань (1190–1224) и Ся Гуй . Новая столица Ханчжоу находилась на берегу озера Сиху, в изумительном Чжэцзяне. Благодаря этому городу — одному из красивейших мест Китая — в китайской живописи утвердился новый, ставший бессмертным мотив — образ плакучей ивы. Да и сами окрестности не могли не вдохновлять художников на создание шедевров. Любимой формой изображения для них стал панорамный свиток, рисующий широкую перспективу. Такие свитки, достигавшие порой много футов в длину, должны были по замыслу медленно разворачиваться, чтобы зритель как бы следовал за художником, путешествуя по горам и рекам. Свиток Ся Гуя, изображающий Янцзы, является одним из самых драгоценных сокровищ музея "Гугун" в Пекине. На нем представлено все верхнее течение реки, от диких гор на границе с Тибетом, где утесы и скалы сжимают реку в узких ущельях, до широких долин среднего течения. Показаны все сцены и вся жизнь великой реки, начиная с водопадов ее верховий: известные храмы и города, построенные на защитных утесах, несущиеся вниз по бурлящей воде или медленно поднимающиеся против течения корабли. Рыбаки занимаются своим трудом в укромных бухточках, а воины, пешие и конные, идут по вьющейся между холмов каменистой дороге. Другим знаменитым панорамным свитком является "Праздник цинмин на реке", созданный Чжан Цзэ-дуанем около 1101 года. Он свидетельствует о весьма важном изменении, произошедшем в период "Пяти династий" и Северной Сун: сидеть стали не на циновках, а на стульях. Последние впервые появились в Китае еще в эпоху "Северных и южных династий". Однако поначалу их использовали лишь в походах и на привалах. Позднее, при Тан, они вошли в обиход и использовались в саду. Но лишь картина 960 года — самого конца "Пяти династий" — показывает пир в доме придворного сановника, на котором комната полностью заставлена стульями, кушетками и столами. Как свидетельствует панорамный свиток Чжан Цзэ-дуаня, спустя столетие эта практика вошла в привычку. На свитке изображено население Кайфэна, устремляющееся из города к реке Пянь на весенний праздник. Столы и стулья мы видим во множестве, как в ресторанчиках под открытым небом, так и в домах, причем они не слишком отличаются от нынешних. Обычай сидеть на циновках, сохраняющийся в Японии и поныне, похоже, исчез в Китае уже тогда. Монгольское завоевание, принесшее с собой жестокие ценности, дисгармонировавшие с эстетическими идеалами сунских ученых, положило конец великой эпохе живописи. Хотя и при основанной монголами династии Юань жило несколько известных художников. Чжао Мэн-фу (родился в 1254 году), потомок сунского императорского дома, воистину стал "последним из сунцев", хотя большая часть его жизни прошла уже при новой династии. Наибольшую славу принесли ему картины, изображающие лошадей, хотя он также рисовал и пейзажи, в том числе, и с натуры . С уходом поколения, непосредственно унаследовавшего сунскую традицию, начался закат живописи. В дальнейшем художники слишком много внимания уделяли технике владения кистью и слишком часто подражали своим предшественникам при выборе сюжетов. Позднее искусство, хотя нередко восхитительное и декоративное, редко отмечено печатью сунского гения. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Живопись "вэнь жэнь хуа" появилась в сунский период (Ми Фу) и отнюдь не была проявлением упадка изобразительного искусства. Их главная идея — "писать идею" (се и), а не внешний вид предметов. — Прим. ред. 2 Теперь, благодаря раскопкам в Чанша-Мавандуй образцы раннеханьской (середина II века до н. э.) живописи на шелке известны. — Прим. ред. 3 Эти великие художники, а также Лян Кай и Му Ци, создали новый стиль монохромной (одноцветной) живописи тушью, вдохновленной даосскими и чань- буддийскими идеями (большинство названных художников были чаньскими монахами). — Прим. ред. 4 Здесь необходимо назвать и великолепного юаньского художника и каллиграфа Ни Цзаня. — Прим. ред.

Часть шестая. Династия Мин

Глава XXIII. Возрождение Китая

Когда в середине XIV века власть монгольских императоров рухнула, Китай был переполнен восставшими армиями, не только штурмовавшими цитадели, но и ведшими непрерывную борьбу между собой. Эти внутренние противоречия продлили агонию династии, но когда у китайцев появился способный лидер, ее участь была предрешена. Несколько лет анархии предшествовали восхождению нового вождя, поднявшегося на вершину из самых низов общества. Основатель династии Мин Чжу Юань-чжан родился в 1328 году в бедной крестьянской семье. Он был родом из области, лежащей между реками Хуанхэ и Янцзы. Еще ребенком он лишился родителей и почти всех родственников, которые умерли от голода. Вначале он стал пастухом, а затем — буддийским монахом. Однако монастырская жизнь оказалась ему не по душе, он покинул обитель, стал нищим и, как часто водится, разбойником . В рядах бунтовщиков, начавших плодиться в то время повсюду, Чжу Юань-чжан нашел свое место. Он быстро шел в гору, пока не возглавил большой отряд, а затем, порвав со своим начальником, превратился в независимого партизанского вождя. Подобная карьера достаточно типична для всех неспокойных периодов китайской истории. Правда, Чжу Юань-чжана отличало от многих соперников умение пользоваться плодами побед и объединять подвластные ему земли в хорошо управляемые государства. Пока другие вожди разбойников метались по стране, грабя города и отнимая богатства, Чжу Юань-чжан занимал стратегически важные пункты и использовал их как опорную базу для расширения своей власти. В 1356 году он одержал решающую победу, захватив Нанкин, который стал вначале столицей его сторонников, а затем и столицей всего Китая. В те годы Чжу Юань-чжан не трогал укрепленные твердыни монголов, направив все силы на подавление своих соперников, бесчинствовавших на юго-востоке Китая. Десять лет спустя он уничтожил последнего из них, оставшись единственным претендентом на престол и признанным лидером китайского сопротивления. Теперь его успехи были быстрыми. Два года спустя, в 1368 году, после захвата всего восточного побережья от Кантона до Шаньдуна, в армии его полководца Су Да насчитывалось около четверти миллиона человек. Монгольский император не стал дожидаться их появления. Он бежал на север, оставив Китай победоносному основателю Мин. Пекин капитулировал. Потребовалось еще несколько лет войны в западных и юго-западных провинциях, пока новую династию не признали во всех частях Китая. Монголы пытались вернуть утраченную империю, но военное превосходство уже было за китайцами. В 1372 году генерал Су Да пересек Гоби, сжег Каракорум, столицу Чингисхана и дошел до северных склонов гор Яблоной в Сибири. Ни одна китайская армия прежде не заходила так далеко на север. В 1381 году монголы были выбиты и из Юннани, где они оставались в изоляции со времени основания династии. Десять лет спустя минская армия заняла Хами в Центральной Азии, чем и завершила воссоединение империи. Таким образом, впервые со времен Тан границы отодвинулись далеко на север, а в целом минская империя была обширнее любой другой предшествовавшей ей китайской империи. Ляодун (южная Манчжурия) стал частью провинции Шаньдун. Юго- западные Юннань и Гуйчжоу, лишь частично заселенные при Хань и Тан, стали полноправными областями империи, находящимися под провинциальным контролем. Хотя обширное туземное население по-прежнему сохраняло там псевдоавтономию, города и долины стали центрами китайской колонизации. Минские армии явно превосходили и монголов, и других кочевников, но императоры династии никогда не пытались установить китайское господство в Центральной Азии. Они довольствовались удержанием Хами, первого города по караванному пути, охранявшего подходы к провинции Ганьсу. Дело в том, что Великий Шелковый путь пришел в упадок, и поэтому император Мин не последовал примеру своих ханьских и танских предшественников, столетиями пытавшихся завоевать Центральную Азию. Рост значения морского пути и разорение северо-запада монголами, последствия которого видны до сих пор, обесценили Туркестан в глазах китайцев. Чжу Юань-чжан, отказавшись от внешней политики танской империи, во всех остальных отношениях открыто брал ее за образец. Управление было организовано по танской модели, и даже провинции, насколько позволяли территории и численность населения, были изменены, чтобы соответствовать десяти "дао" Тай-цзуна. В минский период утвердились многие из нынешних границ и названий провинций, хотя тогда их было лишь 15 (при манчжурах — 18). Перед войной японцы, завоевавшие Манчжурию и провозгласившие там государство Маньчжоу-го, заявляли, что эта территория никогда не была собственно китайской. Однако минская провинция Шаньдун включала в себя не только одноименный полуостров, но и территории к северу от Великой Стены от побережья Бохайского залива до Шэньяна и вплоть до границы с Кореей, проходившей по реке Ялу. Эти земли были в то время полностью заселены китайцами, минская провинция Цзинши (нынешняя Хэбэй) простиралась на север до реки Ляо. За этими исключениями несколько нынешних провинций составляют одну минскую, границы и названия их также большей частью были установлены при Мин . Практический дух административных преобразований проявился и в другом. Предыдущие династии получали имя в соответствии с древним названием той области, откуда родом был основатель, или же по названию удела, которым он (или его предок) управлял. Так Лю Бан назвал свою династию Хань, ибо в период междувластия, после падения династии Цинь он управлял эфемерным государством Хань. Первый император Тан был при династии Суй владельцем удела Тан в Шаньси. Династия Сун получила название от древнего царства Сун, находившегося в восточной части Хэнани. Другие, менее известные династии тоже следовали такой практике. Основатель Мин, бывший прежде главарем разбойников, не мог, как и его предки, похвастаться владением или уделом, поэтому, выбирая название для династии, он порвал с веками освященной "территориальной традицией" и назвал ее "Мин", что значит "светлая" . Еще одно произведенное им важное нововведение коснулось девизов правления, по которым шла датировка событий. Если ранее этот девиз менялся каждые несколько лет, то минские императоры стали сохранять его на протяжении всего царствования. Поэтому период Юн-лэ, например, полностью совпадает со временем правления императора Чэн-цзу. Ранее, с тех пор, как ханьский У-ди ввел девизы правления, дело обстояло иначе. Тем самым минские императоры возвращались к древним обычаям чжоуских ванов и Цинь Ши Хуан-ди. Такое изменение имело очевидное преимущество, ведь прежние императоры за время царствования порой меняли девизы по 5–6 раз, под каждым из которых летоисчисление начиналось заново, поэтому без математических подсчетов просто нельзя было узнать, сколько же правил тот или иной император. Впоследствии этому же новому правилу следовали и манчжуры, поэтому императоров этих двух династий чаще всего и называют по девизам правления. Общеизвестные девизы Вань-ли и Цянь-лун почти что превратились в имена собственные, и немногие вспомнят, что под первым правил император Шэнь-цзун, а под вторым — манчжурский император Гао-цзу. Девизы правления этих императоров знакомы европейцам по надписям на фарфоре, что и положило начало такому устоявшемуся, но ошибочному обычаю. Первой столицей минской династии был Нанкин, и город и сегодня таков, каким его перестроил Чжу Юань-чжан. Хотя от самого дворца сохранились лишь ворота, обозначающие место его нахождения, городская стена более двадцати миль в длину и шестьдесят футов в высоту остается самой длинной в мире. Выбирая столицей Нанкин, первый император Мин хотел, видимо, чтобы управленческий аппарат находился в части Китая, ему наиболее знакомой, из которой он сам был родом. Этот мудрый выбор, быть может, позволил бы в будущем сохранить династию, следуй его преемники такой же логике. После падения власти Сун на севере многие тысячи самых влиятельных и образованных людей бежали на юг, и север утратил свою культурную и торговую значимость. Нанкин, располагавшийся на берегу Янцзы, куда легко могли приставать лодки с данью и торговые суда, идеально подходил для управления самой населенной и богатой частью империи, ведь в силу географического положения он был защищен от нападения с севера, и в то же время не столь уж удален от северных провинций. Вышеперечисленные причины и побудили основателей Китайской Республики перенести столицу в город, выбранный Чжу Юань-чжаном. К сожалению, их проигнорировал третий минский император Юн-лэ, вновь перенесший столицу в Пекин. Это усилило основную внутреннюю слабость новой династии — все усиливающееся расхождение между Севером и Югом, и, как следствие, взаимную ненависть чиновников — выходцев из различных частей империи. Разделение империи на две половины стало более явным, чем когда бы то ни было прежде. Пока Юг не был колонизован при Тан, а затем обогащен и окультурен при Южной Сун, сколько-нибудь значительного соперничества быть не могло, ибо и культура, и власть, и население концентрировались в северных провинциях. После чжурчжэньских и монгольских завоеваний баланс нарушился. Север был разорен, а юг стал богатым и многонаселенным. Началась масштабная миграция самого "культурного" населения. На юге нашли убежище не только кантонские "хакка", но и все известные ученые кланы, на протяжении столетий управлявшие империей. Вплоть до конца Северной Сун такие фамилии, как Сыма, Сыду, Шангуань, Оуян, обозначавшие в древнюю эпоху должности, были распространены на севере и участвовали в общественной жизни. Сегодня их можно встретить только в Кантоне (Гуанчжоу). Раз эти кланы возникли в Шэньси, ясно, что предки их нынешних представителей бежали с севера. Едва ли можно встретить в Кантоне сколько-нибудь влиятельную семью, чьи предки не "пересекали Мэйлин" — горный хребет, разделяющий бассейны Янцзы и Западной реки (Сицзян). Все эти переселения большей

частью происходили во время чжурчжэньского и монгольского нашествий. К воцарению Мин различия между двумя половинами империи стали уже слишком очевидными. Выходцы с юга занимали все высшие места на государственных экзаменах, в то время как северяне не были даже представлены на них пропорционально количеству населения. Неудовлетворенность такой ситуацией заставила императоров "резервировать" за северянами одну треть всех мест, вне зависимости от уровня знаний, но даже эта пропорция сама по себе весьма показательна. Перенос столицы в Пекин еще более усилил это соперничество. Юн-лэ сделал это потому, что здесь находились его владения до того, как он вступил на трон, и здесь же он находил опору и поддержку. Однако Пекин был плохим местом для столицы. Он расположен на песчаной и достаточно сухой равнине и не связан водными путями с развитыми в экономическом отношении провинциями. К тому же он находится всего в сорока милях от проходов в Великой Стене, по которым кочевники во все времена просачивались в Китай. Наконец, он расположен на крайнем северо-востоке империи и удален от основных производящих и населенных центров. Естественно, что монголы и чжурчжэни выбрали этот пограничный город столицей. Ибо они, в таком случае, оставались вблизи своих родных земель и не были окружены со всех сторон враждебно настроенным населением. Однако подобные "преимущества" для китайской династии не только не имели никакой выгоды, но, напротив, представляли серьезную опасность. К тому времени, как военная мощь империи иссякла, столица оказалась открытой для нападения. Кочевникам не нужно было совершать длительный поход в глубь Китая. Достаточно было простого пограничного набега, чтобы составить угрозу для двора и дезорганизовать управление. Поэтому минский двор был всецело поглощен пограничными проблемами в ущерб подлинным интересам империи. Деньги и войска, которые требовались на охрану незащищенной столицы, могли бы лучше пойти на надзор за провинциями. Двор, изолированный на северо-востоке, утратил понимание чувств и нужд юга и запада, которые с течением времени становились все более и более безразличны к судьбам минской династии. Положение столицы явилось одной из главных слабостей империи и главной причиной ее падения. Чжу Юань-чжан, основатель династии, правивший под девизом Хун-у, умер в 1398 году, после тридцати лет царствования, характеризовавшихся внутренней стабильностью и успешными внешними походами и увенчавшихся долгим миром. К сожалению, его старший сын и наследник умер, так и не взойдя на трон, поэтому престол перешел к его внуку Хуэй-ди, которому было лишь 16 лет. Однако власть молодого императора немедленно оспорил самый могущественный дядя, принц Янь, командовавший войсками севера и правивший в Пекине. В итоге, спустя всего поколение после основания династии, империя оказалась ввергнута в долгую и разрушительную гражданскую войну. После борьбы, шедшей с переменным успехом, поддерживавшие императора силы разбежались и войска яньского принца заняли Нанкин (1402 год).Поначалу считалось, что молодой император погиб в пылающем дворце, однако позднее стало известно, что Хуэй-ди,переодевшись буддийским монахом, бежал из города в сопровождении горстки сторонников. Несмотря на все усилия, яньскому принцу, ставшему императором , не удалось поймать беглеца — нищего монаха, странствующего по всему Китаю. Лишь много лет спустя, в 1441 году, он был опознан, арестован и отправлен в Пекин. В это время на троне сидел Ин-цзун, правнук Чэн-цзу. Старый евнух узнал в монахе бывшего императора, которому, чтобы замять дело, позволили тихо дожить до конца дней в Пекине. Недостатки Пекина как столицы в правление Чэн-цзу не были столь очевидны. Сам он — опытный и способный воин — долгие годы воевал с монголами. Он всегда был готов лично принять командование, если со стороны кочевников возникала какая- нибудь угроза, и совершил много походов во Внешнюю Монголию, доходя до Сибири. При нем вопрос о возможности вторжения кочевников в Китай попросту не стоял, ибо китайская военная мощь оставалась непревзойденной. Однако минская империя благополучно избежала опасности, которая подвергла бы тяжелому испытанию военные таланты Чэн-цзу. Тимур, великий покоритель Азии, сокрушивший Иран и взявший в плен османского султана, в 1404 году выступил в поход на Китай. Ни одному государству или городу не удавалось выстоять против него. Его армии наводили ужас на Западную Азию, а его имя гремело по Европе. Что бы случилось, если бы армия Чэн-цзу столкнулась с могущественным Тимуром, — на этот вопрос история не дала ответа, ибо в походе Тимур умер. Это событие даже не упомянуто китайцами, которые, похоже, остались в счастливом неведении относительно столь близко подходившей к ним беды. Система управления минской династии моделировалась по танскому образцу и после переноса столицы, однако в некоторых отношениях она не достигла танского уровня. То, что люди обращались за примерами к Тан, а не к Сун — последней великой китайской династии, вообще характерно для Мин. Династия Сун оставалась мирной, и ее невоинственная политика позволила варварам завоевать Китай. Тан, напротив, была державой-покорительницей, утверждавшей свою власть далеко за пределами Китая. Первые минские императоры, сами воины, не любили правивших сунской империей пацифистов, оставлявших в руках завоевателей исконно китайские земли. К сожалению, минские правители отказались не только от сунского миролюбия, но и от тех ограничений, которые характеризовали внутреннее управление при Сун. Монгольское завоевание оставило в качестве наследства варварские способы ведения войны и политики. При Мин отношение к восставшим, заговорщикам и врагам стало более жестоким и фактически вернулось к варварству древней эпохи. Сунский пацифизм был дискредитирован нашествием кочевников, в равной степени забыли и о сунском гуманизме. Тем не менее, хотя управление при Мин было излишне суровым, в чем проявилась сознательная ориентация на древние образцы, это не оправдывает порой возлагаемые на династию обвинения в реакции и стагнации. Очевидно, что в минскую эпоху китайская цивилизация впервые стала отставать от общемирового, особенно европейского прогресса, но это скорее обусловлено быстрым скачком Запада, чем застоем в Китае. Цивилизация, о которой поведал Европе возвратившийся из Китая спустя несколько лет после падения Сун Марко Поло, превосходила западную во всех отношениях. Ко времени падения Мин в 1644 году Европа совершила значительный рывок вперед, особенно в том, что касалось науки, навигации и знаний о других частях света. Китай же оставался замкнутым и поглощенным самим собой, более изолированным от мира, чем при Тан. И несмотря на это, обе цивилизации находились на одном этапе исторического развития, и минская династия, в свою очередь, внесла весьма ценный вклад в национальную культуру. Минской эпохе суждено было ждать признания — отчасти от того, что ее гений не был очевиден для западных исследователей, а отчасти потому, что доминировавшее конфуцианство игнорировало народные искусство и литературу. В таких областях, как поэзия, философия и живопись, — искусствах, в которых преуспели предшествующие династии, минская эпоха ограничивалась лишь подражанием. Эти традиционные искусства обрели уже утвердившиеся в веках стандарты и формы, и раз они были признаны как ортодоксальные художественные и интеллектуальные течения, они стали уделом ученых. Подлинно минский гений проявился в необычных искусствах, таких, как драма, и особенно в создании совершенно нового литературного жанра — прозаического романа. При Мин также совершенствовалось искусство керамики и появилась прекрасная архитектурная школа. Правление Чэн-цзу, несмотря на ведшиеся лично императором пограничные войны, было отмечено строительством городских стен и укреплений. Мощные и высокие стены являлись отличительной чертой каждого, даже небольшого города в начале Мин. Да и сама Великая Стена, особенно в своей восточной части, была восстановлена при Мин, ибо прежняя за столетие господства кочевников пришла в полный упадок, ведь тогда надобности в ней просто не существовало. Построенные Чэн-цзу Пекин с его дворцами являются самым ярким свидетельством его власти и уровня цивилизации. Город фактически построили заново, ибо монгольская столица была столь значительно переделана, что от прежних стен осталась лишь небольшая часть да Башня Колокола. Основатель Пекина умер в 1425 году, возвращаясь из похода во Внешнюю Монголию. Его сын и преемник Жэнь-цзун был болен и умер в том же году, процарствовав всего десять месяцев. Трон перешел к внуку Чэн-цзу, Сюань-цзуну, правившему под девизом Сюань-дэ 11 лет. Таким образом, всего двенадцать лет спустя после смерти Чэн-цзу на престол взошел его правнук Ин-цзун, которому было лишь восемь лет. Такая быстрая смена правителей ни династии, ни Китаю не принесла ничего хорошего. Череда краткосрочных правлений всегда опасна для автократического государства, ибо препятствует постоянству политики, если же она еще усугубляется регентством при малолетнем императоре, то напастей не избежать. Регентство при Ин-цзуне осуществляла императрица, и евнухи не замедлили напомнить о себе. Император рос во дворце, окруженный утонченным и изысканным этикетом, попросту изолировавшим его от обычных контактов с людьми. Неизбежно он попадал под влияние своих самых близких слуг — евнухов. Когда император повзрослел, он, начиная с 1443 года, стал полностью доверять одному из своих фаворитов Ван Цзиню, власть которого была практически неограниченной. Семь лет спустя (1450 год) евнух, желая оказать честь семье и показать в родных местах свою власть, убедил императора отправить экспедицию к границе с Монголией, куда вторгся один из монгольских вождей, а по пути пройти через родной город Ван Цзиня Хуайлай, где он мог бы принять императора в своем доме. Император не только согласился на эту бессмысленную экспедицию, но и назначил Ван Цзиня главнокомандующим.

Евнух не имел ни опыта ведения войны, ни умения командовать войсками, и его назначение было воспринято старыми и закаленными в битвах при императоре Чэн-цзу полководцами как оскорбление. Кампания была обречена на провал с самого начала. Невзирая на советы командиров, имевших опыт пограничной службы, Ван Цзинь позволил атаковать свою армию, лишенную воды и провизии. Наконец, продолжая лелеять план о приеме императора в своем доме, он отложил ради этого отступление, и вся китайская армия была окружена около Хуайлая, города в 50 милях к северо-западу от Пекина. С этим поражением минское превосходство над монголами кончилось. Император был взят в плен, а евнух Ван Цзинь и все опытные полководцы убиты. Сам Ин-цзун, по крайней мере, проявил в безвыходной ситуации подобающее его положению мужество. Предводитель монголов нашел его сидящим в безмятежном спокойствии на ковре посреди убитых телохранителей. Его увезли в Монголию, но с ним хорошо обращались и позднее освободили. Однако победа монголов была случайностью, произошедшей вследствие глупости командующего. У них не доставало сил воспользоваться преимуществом. Они дошли до ворот Пекина, но быстро были выбиты обратно спешно набранными в соседних провинциях китайскими войсками. Несколько лет спустя, когда на трон взошел другой император, монголы освободили Ин-цзуна, который перестал быть ценным пленником. Судьба благоволила ему, и когда новый император заболел, он вновь взошел на трон благодаря заговору министров и генералов. Похоже, он обладал даром завоевывать людей, ибо и среди своих монгольских пленителей он приобрел преданных и близких друзей. Его второе правление под девизом Тянь-шунь продолжалось до 1465 года. Хотя непосредственные итоги поражения при Хуайлай оказались не столь плачевными, как можно было бы ожидать, это событие стало поворотной точкой в истории Мин. Эпоха китайского военного превосходства закончилась, и впредь минская империя лишь защищала северные границы, причем оборона все слабела и слабела. В течение последней трети XV века при императорах Сянь-цзуне и Сяо-цзуне империя еще сохраняла способность успешно защищать границы, но уже к началу XVI века стало ясно, что двор теряет и престиж, и власть. При императоре У-цзуне (1505–1520), взошедшем на престол в возрасте пятнадцати лет, евнухи, чье влияние было подорвано разгромом при Хуайлай, вновь прибрали власть к рукам. Как и при Хань, начались беспокойства и восстания в провинциях. Большую часть евнухов составляли выходцы с севера, и им не было никакого дела до южных провинций, которые не имели возможности заявить двору о своем недовольстве. Добравшись до власти, евнухи, как и тринадцать столетий ранее, при Хань, пользовались ею исключительно с целью личного обогащения. Должности давались тем, кто предлагал больше, и могли быть сохранены только при выплате ежегодной мзды. Чтобы удовлетворить все возраставшую алчность евнухов, чиновники вынуждены были увеличить налоги и усилить давление на провинции. Император У-цзун, весьма эксцентричный и любивший, переодевшись, слоняться туда- сюда, которого не так легко было убедить исполнять свои обязанности должным образом, не был таким уж неспособным и беспомощным правителем. Возможно, он и остановил бы зло, если бы понял исходящую от евнухов опасность. Однако, отрезанный от иных источников информации, он подозревал в кознях тех, кто обвинял евнухов в злоупотреблениях. Тем не менее, когда доказательства были представлены, он решился действовать. Падение евнуха Лю Цзиня в 1510 году обнажило всю пронизывающую империю коррупцию. Вся его собственность была конфискована в пользу государства. Ее стоимость составляла 251 583 600 унций серебра. Кроме того, у него нашли множество не оправленных драгоценных камней, два комплекта доспехов из чистого золота, 500 золотых тарелок, 3 000 золотых колец и брошей, а также 4 062 пояса, украшенных драгоценными камнями. В эту опись не вошел его дворец в Пекине, который, по описанию, был великолепнее императорского. Лю Цзинь, как и все евнухи, вышел из бедной и низкой семьи. И все это богатство он приобрел за время службы при дворе, естественно, за государственный счет. При двух долгих правлениях Ши-цзуна (1520–1566) и Шэнь-цзуна (1572–1620) в империи в целом царил порядок, в первую очередь благодаря способным министрам Ян Дин-хэ и Чжан Гу-цзину. Восстания на западе, беспокоившие страну при У-цзуне, были подавлены, однако границы и побережье подвергались набегам новых врагов. Северные кочевники постоянно нарушали спокойствие и однажды даже появились под стенами Пекина (1550 год), а японские пираты грабили юго-восточное побережье, захватывая пленников с целью получения выкупа. Эти экспедиции превратились в целую индустрию, в которую знать Южной Японии вкладывала деньги и получала огромные барыши. Столкновение с Японией произошло и в Корее, куда регент Хидэёси вторгся в 1592 году. Корея обратилась к Китаю, как своему сюзерену, за помощью, и минский двор послал армию с приказом сбросить японцев в море. Началась шестилетняя война, в которой китайцев, после первых успехов, преследовали неудачи. На полуостров отправлялись войска из всех районов империи; огромные средства тратились на борьбу, от которой Китай так ничего и не получил. Когда, наконец, смерть Хидэёси заставила японцев покинуть Корею, минский двор мог поздравить себя с пирровой победой, ибо война настолько истощила силы империи, что сделала ее беззащитной перед внешними и внутренними врагами. В 1618 году манчжурские племена основали свое государство в провинции Гирин (Цзилинь) и начали опустошать китайскую провинцию Ляодун. Все последующие годы силы и средства минской династии были сосредоточены на противостоянии манчжурам, что отвлекало внимание двора от внутренних беспорядков. Едва ли манчжуры смогли когда-нибудь завоевать сколь-нибудь значительную часть Китая, если бы минская династия не была уничтожена крестьянской войной, что, в свою очередь, в немалой степени стало возможным вследствие удаленности столицы. Постепенно манчжуры завоевали весь Ляодун (1629 год), однако их дальнейшее продвижение сдерживала Великая Стена. Минская династия погибла в пламени восстания, начавшегося из-за беспредела евнухов и, как следствие, ужесточения гнета в провинциях. Вождем этого восстания стал Ли Цзы-чэн, выходец из Шэньси. После нескольких лет борьбы он в 1640 году завладел Хэнанью, а затем, быстро захватив Шэньси и Шаньси, обрушился на Пекин с северо-запада. В 1644 году его армия появилась под стенами столицы. Защита города, недальновидно порученная евнухам, провалилась, и последний минский император Сы-цзун повесился в Императорском парке. Однако манчжуры пришли в Китай лишь после падения Пекина. Китайский генерал У Сань-гуй, охранявший северные проходы, отказался признать Ли Цзы-чэна императором и попросил манчжуров помочь ему отбить Пекин. Но манчжуры сами остались в Китае, пока У Сань-гуй гнал распавшуюся и разбитую армию повстанцев на запад, откуда они и пришли. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Чжу Юань-чжан стал одним из лидеров мессианской секты "Мин цзяо" ("Учение Света"), буддо-манихейского характера, ожидавшей прихода мессии — Царя Света (мин ван). Отсюда и название основанной им династии Мин — "светлая", "сияющая", "просвещенная". — Прим. ред. 2 Так, Шэньси в минские времена включала в себя Ганьсу; Цзянсу и Аньхой были объединены в провинции Нанкин, а Хунань и Хубэй — в провинции Хугуан. 3 Впервые эту традицию нарушили предшественники Мин, монголы, назвавшие свою династию "Юань" ("Первоначальная", "Первозданная"). — Прим. ред. 4 Принц Янь — третий император Мин; именно он построил Запретный город в Пекине. Его гробница — главная из находящихся недалеко от города минских усыпальниц; он правил под девизом "Юн-лэ", храмовое имя — Чэн-цзу. 5 Первый девиз правления Ин-цзуна был Чжэн-тун. — Прим. ред.

Глава XXIV. Начало торговли с Европой

В начале Мин, в правление Чэн-цзу и его непосредственных наследников (между 1405 и 1433 годами) двор организовал несколько морских экспедиций. Этот внезапный и беспрецедентный интерес к навигации и географическим открытиям имел причины, весьма отличные от тех, что вели европейцев в восточные моря в том же XV веке. Китайские экспедиции были крупномасштабными: на специально построенных больших кораблях находилось до 70 тысяч человек. Их возглавлял дворцовый евнух Чжэн Хэ — смелый и отважный путешественник, непоколебимый командир, искусный дипломат и влиятельный придворный — довольно редкое собрание качеств. Чжэн Хэ был и главным вдохновителем этих экспедиций, продолжавшихся, пока он был в силе, и закончившихся лишь с его смертью. Эти дорогостоящие экспедиции не преследовали ни торговых, ни завоевательных целей. Китайцы действительно вмешивались в политические перипетии островных государств Индонезии, Малайского полуострова и Цейлона (Ланки), но их действия были подчинены главной цели — явить миру мощь минской империи и добиться формального признания китайского сюзеренитета в этих регионах. Тем правителям, кто признавал власть минского императора, помогали в борьбе с теми, кто этого не делал. Китайцы никогда не создавали своих собственных постоянных баз и довольствовались портами дружественных государств. Впоследствии, когда география путешествий расширилась, первоначальные цели дополнялись все более растущим интересом к открытиям и редким чужеземным диковинкам, которые флот привозил на родину для услаждения двора. Чжэн Хэ вел свой флот в Персидский залив и Красное море, путешествовал вдоль восточного побережья Африки, откуда привез в подарок императору живого жирафа. Сановники уверяли Чэн-цзу, что это и есть мифический единорог, который появляется на земле лишь в правление совершенномудрого. Император лишь мудро посоветовал им не быть столь наивными. На юге китайский флот доходил до острова Тимор, что рядом с Австралией, однако зафиксированный ими вариант написания дает похожее на оригинал звучание только при произнесении иероглифов на диалекте Фуцзяни (откуда и отправлялись экспедиции). Путешествия Чжэн Хэ были популярными при дворе, но не в среде чиновников. Старому соперничеству между дворцовыми евнухами и бюрократией суждено было разрушить династию. Стоимость экспедиций, а также тот факт, что их возглавляли и контролировали евнухи, а не гражданские лица, вызывал недовольство чиновников, что после смерти Чжэн Хэ и сыграло решающую роль. Когда планировалась следующая экспедиция, чиновники вдруг "потеряли" навигационные карты и другие необходимые документы. Экспедицию отложили, как оказалось — навсегда. Лишь шестьдесят четыре года спустя после последнего путешествия Чжэн Хэ в 1433 году Васко де Гама и его спутники вошли в Индийский океан , чтобы начать эру европейского владычества в восточных морях. Если бы китайцы продолжили столь успешно начатое Чжэн Хэ дело, создали постоянные базы, совершенствовали морскую мощь и основали колониальную державу, возможно, ход истории был бы совершенно иным. Но минский двор утратил к этому интерес, и морское дело в Китае пришло в полный упадок. Португалия спустя полвека подобрала то, что потеряли китайцы, и стала морской державой, хотя ее ресурсы были несравнимы с имевшимися в наличии у Чжэн Хэ. Китаю в последующем суждено будет дорого заплатить за потерю такой возможности. Период китайской истории за три столетия непосредственных контактов с Европой, пожалуй, лучше всего знаком западному читателю, однако история этих взаимоотношений всегда представлялась с точки зрения Запада, поэтому подчеркиваемые обычно факты не всегда на самом деле определяли ход событий. Стало привычным весьма кратко говорить о первом столетии китайско-европейских отношений и уделять внимание лишь тем трудностям, что возникали между иностранными торговцами и китайскими чиновниками в Кантоне в XVIII–начале XIX века, трудностям, которые привели к началу Опиумных войн и созданию концессий и системы экстерриториальности. Но это как раз самое понятное, ибо политика манчжурского правительства была слишком неразумной. Причины всех проблем, а также ответ на вопрос, почему отношение китайских властей было столь враждебным и отстраненным, следует искать в ранних контактах китайцев и иностранцев в XVI и XVII веках. Поведение европейцев в этот период не так легко оправдать, поэтому-то западные историки и проходят мимо него. Историю европейской морской торговли с Китаем можно разделить на три этапа. Первый этап — XVI и XVII века, когда она почти целиком находилась в руках португальцев, потесненных голландцами и англичанами лишь в конце XVII века, полностью падает на минскую эпоху. Второй этап — этап "торговых компаний", когда все ост-индские компании морских держав отчаянно боролись за то, чтобы прибрать к рукам торговлю в Кантоне, продолжился вплоть до начала в 1840 году первой Опиумной войны, открывшей уже новую эпоху концессий и экстерриториальной системы, закончившуюся уже в нашем столетии. В данной главе речь пойдет о первом периоде, ибо именно тогда сформировался взгляд китайцев на европейцев и определился характер взаимоотношений между ними. Изучая историю контактов китайцев с другими народами, нельзя не подивиться тому громадному различию в отношении китайцев к арабам и персам при Тан и Сун и к европейцам при Мин и Цин. В первом случае империя была открыта для иностранцев, которые торговали и жили не только в портовых городах, но и во многих внутренних центрах, особенно в столице. При Мин и Цин им разрешили селиться лишь в Кантоне (Гуанчжоу) и ближайших окрестностях и запрещали путешествовать по империи. Такой контраст должен иметь объяснение, и, как очевидно не только из китайских, но и европейских источников, такое неблагожелательное отношение к европейцам стало следствием их жестокого и варварского поведения. Когда первые португальские мореплаватели появились в Китае, они пользовались той же свободой, что арабы и малайцы. И в том, что позднее их стали ограничивать, виноваты они сами. В целом для европейцев оказалось большой неудачей, что именно португальцы первыми проложили путь в восточные моря. У иберийских народов развился довольно странный взгляд на исследования и торговлю, сформировавшийся в ходе многовековой борьбы с испанскими маврами и корсарами. Воспитанные в атмосфере религиозной ненависти и постоянных войн, португальцы и испанцы привыкли считать все нехристианские народы заведомо враждебными, а каждый плывущий по морю языческий корабль — законной добычей. Они, как это часто бывает, унаследовали пороки тех, против кого столь долго боролись. В религиозном отношении иберийские народы позаимствовали испанскую ненависть ко всем инакомыслящим, и именно благодаря им альтернатива "обращение в веру или смерть" стала частью христианской доктрины, беспощадно насаждаемой на Востоке и в Америке. Португальцы, принеся эти традиции в восточные моря, утверждали их на побережье Индии и Китая. Торговлей они, пожалуй, занимались меньше, чем грабежом и мародерством. Когда противник был слаб или неподготовлен, португальцы нападали на корабли и города, убивали "язычников" и использовали бухты в качестве опорных баз. Когда он был силен, они торговали — всегда готовые принять более присущий им облик мародеров, если позволит случай. Для китайцев такое отношение было внове. За многие столетия они уже привыкли к визитам арабов и других торговцев из Азии. Они прекрасно знали, что у этих народов — своя религия, в их собственных странах являющаяся всеобщей и почти обязательной. В Китае дело обстояло не так. Иностранцы могли исповедовать какую угодно веру, если это не подрывало общественный порядок. Но то, что некая религия давала человеку право грабить и убивать тех, кто исповедовал иное учение, — для Китая было неведомо. Однако для португальцев XVI века это являлось аксиомой. Португальцев нельзя обвинять в том, что они действовали в соответствии с идеями, ставшими результатом их собственной истории, и принятыми в то время в Средиземноморье обычаями, но в равной степени нельзя осуждать и китайцев за то, что они считали пришельцев пиратами, весьма похожими на японских корсаров, грабивших побережья и захватывавших в плен людей в течение всего минского периода. Китайцы принимали меры для борьбы с японцами, и, естественно, перенесли их и на португальцев, действовавших точно так же. Перестрелло, имевший всего один корабль, получил хороший прием, как если бы он был арабом или малайцем. На следующий год появились уже четыре португальских корабля под командованием Фернандо д’Андрада. С ними прибыл и посол вице- короля. Португальцев приняли так же, как и посланцев других далеких стран. Их отправили в Пекин, где их дары должны были быть приняты как "дань", а в ответ сделаны подарки, но когда посольство уже находилось в столице, китайский двор узнал о португальцах нечто новое. Китайцев проинформировали — арабы или же посещавшие Ост-Индию китайцы, — что португальцы обычно появляются под видом мирных торговцев, но, закрепившись, грабят города, свергают законное правительство и устанавливают свою власть. Так они поступали и в Индии, и на берегах Ирана, и на островах Ост-Индии. Эти неблагоприятные сведения очень быстро подтвердил своими действиями в Кантоне Симон д’Андрада — брат командующего. Португальцы совершили несколько пиратских набегов на берегах Жемчужной реки, их агрессивность и жестокость привели к открытой враждебности. Губернатор Кантона, опасаясь за свой город, прибег к военным мерам и силой заставил португальские корабли покинуть устье реки. О судьбе посольства в Пекине более ничего не известно, но, похоже, с португальцами обошлись как с пиратами. Китайцы полагали, что получили очевидные доказательства. Португальцы были скрывающимися под видом торговцев пиратами. Им запретили впредь заходить в китайские порты. Когда в 1522 году Альфонсо де Мелло появился у Кантона, он был атакован китайским

флотом и потерпел поражение. Один корабль был захвачен, а оставшиеся в живых члены команды казнены как пираты. О португальцах в Китае более не слышали до 1542 года, когда, не имея возможности зайти в Кантон, они прибыли в Нинбо. Здесь им поначалу разрешили торговать, отчасти потому, что за двадцать лет о них забыли, отчасти по инициативе самих местных чиновников, посчитавших указы, действительные в Кантоне (Гуандун), необязательными для Нинбо (Чжэцзян). Однако весьма скоро они убедились, что в Нинбо португальцам можно доверять ничуть не больше, чем в Кантоне. Колония в Чжэцзяне процветала не более двух лет. В городе жило около трех тысяч португальцев, и объем торговли был весьма велик. Однако как только португальцев стало много и они почувствовали свою силу, их поведение стало вызывающим. Нападения и убийства китайцев приняли огромный размах. Затем португальцы, встревоженные вызываемой ими у населения враждебностью, начали строить форт. Столь открытое заявление о своих подлинных планах возмутило и чиновников, наживавшихся на торговле и до того многое прощавших португальцам. Они собрали население, напали на форт и истребили всех, кто не смог спастись на кораблях. Таков был печальный конец португальской колонии в Нинбо. То же самое произошло в 1549 году в Цюаньчжоу (Фуцзянь), городе, упомянутом во многих арабских источниках под названием Зайтун и бывшем при Сун одним из главных центров морской торговли. И здесь португальцы, поначалу получившие хороший прием, столь долго оказывавшийся прежде арабам, вскоре показали свое истинное лицо и были изгнаны силой. Именно в это время европейцы получили прозвище "ян гуйцзы" ("морские черти"), которое вплоть до новейшей эпохи сохранялось в народе. Иностранцам, считающим его оскорбительным, следует помнить о его происхождении. Случай в Цюаньчжоу особенно показателен, ибо визиты иностранцев в этот древний торговый центр были делом обычным. И если население Цюаньчжоу сочло необходимым избавиться от португальцев, хотя арабы и малайцы спокойно жили там столетиями, то виноваты в этом сами европейцы. О подлинном характере событий сомнений быть не может, ведь и действия португальцев, и причины их выдворения описаны не китайцами, а западными авторами того времени. Несмотря на такое плохое начало, китайцы хотели торговать с европейцами на условиях взаимной выгоды, без обмана и предательства. Ведь доходы обеих сторон были огромны, а с китайской стороны большую их часть получали чиновники. В 1557 году компромисс был достигнут, португальцам разрешили торговать в Макао, достаточно удаленном от всех городов, что делало возможные грабительские набеги затруднительными. Однако полуостров, на котором находилось поселение, был отгорожен от остальной суши стеной, которую охранял сильный китайский гарнизон. Кроме того, на португальцев наложили ряд запретов и ограничений, оправданных, если учесть их прошлое поведение в Нинбо и других местах. Португальские первопроходцы принесли всем европейцам плохую славу, и прошло очень много лет, прежде чем китайцы начали относиться к ним иначе, чем к пиратам и варварам, которым нельзя позволять жить в цивилизованной империи. Может показаться абсурдным, что к европейцам XVI века относились как к варварам, но ведь у китайцев практически не было возможности узнать, что эти пираты являлись соотечественниками представителей высокой цивилизации Запада. К сожалению, те, кто отправлялся на поиски приключений на край света, едва ли могли дать китайцам сколько-нибудь достоверные представления о Европе. Миссионеры, несшие христианскую религию и европейскую культуру, появились в Китае уже после того, как пираты и мародеры произвели на всех несмываемо черное впечатление. Cв. Франциск Ксавье был первым католическим миссионером в Китае, хотя никогда не ступал на землю империи. Проведя много лет в Ост-Индии и Японии, он умер в 1552 году на маленьком острове около Макао. Лишь в 1575 году миссионеры добрались до Кантона, в том самом году, когда китайцы, ограничившие власть португальцев, разрешили купцам из Макао в определенные дни приезжать в Кантон. В 1598 году о. Риччи было позволено отправиться в Пекин и представить свое учение трону. В 1601 году после двухлетней задержки его дары были поднесены императору. Китайские источники так говорят об этом: "Во втором месяце [1601] евнух Ма Дан из Тяньцзиня привез ко двору Ли Ма-доу, [Маттео Риччи] человека из западных морей, у которого были редкие дары для императора. Император отправил запрос в Ведомство церемоний, откуда ответили: "Страны западных морей не имеют отношений с нами и не живут по нашим законам. Образы и картина небесного Бога и Девы, которые Ли Ма-Доу привез как дань, не имеют большой ценности. Он предлагает мешок, в котором, по его словам, находятся кости бессмертных, как будто бы бессмертные, если бы вознеслись на небо, не забрали бы кости с собой. В подобном же случае Хань Юй сказал, что такие вещи нельзя оставлять во дворце, ибо они могут принести несчастье. Поэтому мы советуем не принимать дары и не разрешать ему оставаться в столице. Его следует отправить обратно в его страну". Несмотря на такое заключение, император принял дары и разрешил Ли Ма-доу жить в столицах". Запись весьма показательна. Конфуцианское Ведомство церемоний в полном соответствии с традицией выступало против всего иноземного, однако двор принял иностранца точно так же, как танские императоры в VIII—IX веках принимали посланцев иной веры. Несомненно, что о. Риччи со своими святынями и образами показался китайцам точно таким же, как и бесчисленные буддийские монахи, время от времени просившие у двора покровительства для своих божеств. Риччи остался в Пекине, где и умер в 1610 году. Пока католические миссионеры во главе с Риччи пытались представить китайцам европейскую культуру в более выгодном свете, их единоверцы-португальцы обнаружили угрозу своей монополии на восточную торговлю со стороны конкурентов- протестантов, что добавило к их без того острому коммерческому соперничеству еще и тяжесть религиозной ненависти. В 1596 году английский двор поручил сэру Роберту Дадли попытаться открыть торговлю с Востоком. Более об экспедиции ничего не известно. Скорее всего, корабли потерпели кораблекрушение где-то на пути к Китаю. Исчезновение Дадли на время замедлило английскую экспансию, и поэтому первыми португальцам бросили вызов в восточных морях голландцы. В 1622 году они напали на Макао, но были выбиты португальцами и обосновались на острове Формоза (Тайвань), который тогда не входил в состав минской империи. Они построили форт Зеландия, ставший их базой. Однако за несколько лет до этого они проявили себя в Китае точно так же, как португальцы: "В десятом месяце [1607] Су Сю-цзу, губернатор Фуцзяни, докладывал двору, что "хун мао" ["красноголовые" — голландцы, а позднее и англичане] убили нескольких китайских торговцев и разграбили их корабли, а затем высадились на землю, как если бы хотели обосноваться в империи". Более об этих "красноголовых" ничего не сказано. Раз так, то скорее всего, пограбив вдоволь, они вновь ушли в море. Но ясно, что голландцы, оказавшись в восточных морях, вели себя точно так же, как и португальцы столетием ранее. Краткая запись в китайских источниках — первое упоминание о северных европейцах в Китае, и, увы, не в их пользу. Португальцам удалось без особого труда убедить китайцев, что всем новым чужеземцам, будь то голландцы или англичане, нельзя разрешать торговать в китайских портах. Естественно, что после "португальского" опыта китайцы очень настороженно относились ко всем прибывавшим с запада кораблям, а когда голландцы первым делом начали грабить побережье, их подозрения подтвердились. С англичанами дело обстояло точно так же. В 1637 году в Кантон на трех кораблях прибыл Джон Уэддел. Повторилась история с д’Андрадой. Англичане, которые не могли общаться без помощи переводчиков-португальцев, абсолютно неправильно поняли предосторожности китайцев, без сомнения, предупрежденных португальцами, что англичан стоит опасаться. Обитатели Макао не хотели иметь соперников в лице протестантов. Уэддел счел запреты и отсрочки безосновательными и наглыми. Он не понял китайских чиновников, принявших его соотечественников за "красноголовых", за несколько лет до того грабивших Фуцзянь. Когда, потеряв терпение, английский капитан послал вперед лодки, чтобы промерить глубину, китайцы сразу же открыли по ним огонь. Англичане не замедлили с ответными действиями. Уэддел начал бомбардировку форта, затем высадился и захватил его. Потом "спустил китайский флаг, повесил его на стену и поднял знамя нашего короля". Сражение продолжалось, но Уэддел позволил нескольким своим спутникам отправиться в Кантон для переговоров. Опасаясь за их жизни, он вынужден был пойти на компромисс. Китайцы, желавшие, по традиции, вести переговоры с самим главарем разбойников, отпустили заложников при условии, что Уэддел покинет китайские воды и никогда не вернется. Условия были приняты. Так взаимное недоверие и подозрения в результате действий португальцев непреодолимой стеной встали между китайцами и западными мореплавателями. Единственным результатом путешествия Уэддела стало то, что англичан записали в ту же категорию, что и голландцев — в категорию диких варваров, которых небезопасно пускать в империю. Китайцы полагали, что англичанам можно доверять не больше, чем португальцам или голландцам, не только из-за случая с Уэдделом. До Китая доходили рассказы об их пиратских нападениях в Южно-Китайском море. Эти же сведения содержались и в английских описаниях первых "торговых" экспедиций на Дальний Восток. В 1619 году — за несколько лет до прибытия Уэддела в Кантон, голландцы и англичане начали сообща грабить китайские торговые джонки, ходившие на Филиппины. В это же время голландцы нападали на корабли, шедшие в Бантан и Ост-Индию, и убивали всех моряков. Из-за этого почти полностью прекратилась торговля с Явой. Повсюду в восточных морях западные корабли следовали португальской

практике, считая каждую "языческую" шхуну законной добычей. Эти джонки уходили из тех самых портов, где европейцы пытались предстать мирными купцами. Холодный прием китайских властей более чем понятен. Более того, такая же ситуация существовала и много лет спустя, когда торговля в Кантоне была уже отрегулирована и стала доступна для всех. В XVIII веке голландцы устроили резню китайцев на Яве, а испанцы хладнокровно уничтожили куда большую китайскую колонию на Филиппинах. Понятно, что китайцы не приняли католичество. Без сомнения, не будь торговля с Европой такой прибыльной для китайских чиновников в Кантоне, доступ туда иностранцам, как и в Японии, был бы запрещен, и по той же причине. Если бы минская династия продолжала править, вполне возможно, что двор в конце концов запретил бы всяческие контакты с опасными торговцами. Однако вскоре после появления англичан и голландцев династия пала, и в борьбе с манчжурами минский двор вынужден был искать союзников повсюду. Прибрежные рыбаки были оплотом последних минских претендентов на престол и повстанцев, поэтому китайцы волей-неволей теснее соприкасались с иностранцами. Католические миссионеры, открестившиеся от "подвигов" своих единоверцев, произвели на двор благожелательное впечатление и даже склонили к своей вере многих китайцев, среди которых были и весьма знатные и влиятельные люди. Благодаря заступничеству этих могущественных покровителей миссионеры смогли устранить некоторые недоразумения, возникшие вследствие поведения иностранцев в портах, и даже оказать двору помощь в борьбе с манчжурами. В 1581 году первый иезуит Мишель Рожер прибыл в Китай. Его преемники приобрели при дворе значительное влияние. Иезуиты были готовы заниматься не только миссионерской деятельностью. Своими познаниями в математике, астрономии и артиллерийском деле они заслужили уважение, которого другие миссионеры более низкого интеллектуального уровня не удостаивались. В 1613 году Ли Чжи-цао, возглавлявший Ведомство церемоний в Нанкине, южной столице, пригласил иезуитов в свое ведомство, чтобы исправить ошибки в календаре и астрономических картах. Сам он принял христианство. Несколько лет спустя еще более влиятельный сторонник и покровитель иезуитов министр Сюй Гуан-ци пригласил иезуитов для обучения математике в Ведомство церемоний и использовал их как инструкторов по артиллерийскому делу. Именно благодаря ему минское правительство обратилось за помощью к португальцам и создало первый в китайской истории отряд из европейцев. В 1630 году Гонсальво Тексейра и еще 400 португальцев были завербованы на службу в Макао и отправились на север, чтобы помочь в обороне Великой стены. На этот отряд, хотя и немногочисленный, возлагались большие надежды, ибо его вооружение было на порядок выше китайского. Тексейра и некоторые его спутники добрались до Пекина и стали военными советниками, основные силы были задержаны в Наньчане (Цзянси) из-за противодействия и интриг чиновников. В данном случае проявилось несоответствие интересов Пекина и Кантона в отношении иностранцев, что нередко случалось и позднее. Кантонцы, наладившие торговлю с португальцами Макао, получали огромные доходы от проходивших только через их город товаров. Они опасались, что если португальцы начнут службу на севере, император может даровать им право торговать и в других частях империи, и тогда их монополии придет конец. Они не жалели ни денег, ни уговоров, чтобы изменить позицию двора, а когда некоторые влиятельные министры дали свое согласие, они получили долгожданный указ о задержании отряда в Наньчане. Португальцы повернули обратно. Им хорошо заплатили, хотя они не произвели ни одного выстрела по врагу. Тексейра остался на севере в качестве военного специалиста и был убит год спустя при обороне города. После падения Пекина (1644 год) минский претендент на престол, сохранивший в руках южное побережье, обратился к португальцам за помощью. Миссионеры и новообращенные христиане оказывали огромное давление на бежавший двор. Одним из последних был Цзю Шэ-сы, первый министр и главнокомандующий последнего минского претендента на трон в Цзянси и Юннани. Он не без успеха использовал португальские пушки, что позволило минской армии довольно долго сопротивляться манчжурам на юго-западе. Последняя минская императрица была христианкой , а ее сын, родившийся в 1644 году, окрещен Константином (традиционное для правящих домов имя) . Наследник-христианин не дожил до основания христианской империи. Его отец, потерпев поражение, бежал в Бирму, а маленький Константин попал в руки манчжуров и умер в плену. Естественно, что помощь, оказанная минской династии католическими миссионерами и португальцами, не нашла понимания у манчжуров. Англичане также "запятнали" себя сотрудничеством с Чжэн Чжэн-гуном, который выгнал голландцев с Тайваня и контролировал Восточно-Китайское море. Он время от времени захватывал те или иные районы на побережье Фуцзяни и Чжэцзяна и разрешал англичанам, у которых покупал пушки и порох, торговать в портах. Когда его сын в 1683 году сдался манчжурам, они стали считать англичан сообщниками повстанцев. Голландцы, после того, как их выгнали с Тайваня, тоже не замедлили настроить новых правителей Китая против себя. В 1661 году голландский флот подошел к Путошань, знаменитой буддийской обители на островах Чжусань около побережья Чжэцзяна. Они высадились, разграбили храмы, сожгли святыни и варварски обращались с монахами. Путошань был священным островом, не охраняемым никаким гарнизоном, и оправдания нападению не могло быть никакого. Поэтому манчжуры, когда полностью подчинили побережье, издали указ, запрещающий иностранным кораблям заходить в какие-либо порты, кроме Кантона. Позднее английские корабли пытались бросить якорь в Нинбо и Амое, но сопротивление властей было столь решительным, что ничего нельзя было сделать. У манчжуров была еще одна причина не любить иностранцев. Кантонцы последними подчинились манчжурам, и именно на юге последние встретили особенно стойкое сопротивление. Они знали, что уроженцы юга ненавидят новых правителей и используют любую возможность для восстания. Возникавшие в Кантоне тайные общества уже готовились к этому. Манчжуры опасались, что бесконтрольные контакты с иностранцами еще больше усугубят ситуацию. Китайские повстанцы могут предложить им свободную торговлю в обмен на помощь в борьбе с врагом. Опасения были справедливы, ведь то же самое предложили европейцам и тайпины в 1860 году. Однако тогда иностранцы уже потребовали больших концессий и привилегий от цинского двора. Получив их, они сражались на стороне императорских армий . Подозрение и опасения манчжуров совпали с жестокостью первых западных мореплавателей, чтобы увековечить непонимание и враждебность, характеризовавшие первый этап китайско-европейской торговли. Положительные тенденции, появившиеся благодаря влиянию миссионеров при дворе и движению сопротивления на юге, оказались недолгими. Торговля в Кантоне в XVIII веке была наполнена противоречиями, вылившимися в следующем столетии в открытое противостояние. Немаловажную роль в нарастании разногласий сыграло и изменение характера торговли. В первые три столетия ее сальдо было в пользу Китая. Иностранные корабли приходили в Кантон с серебром и покупали чай и шелк. И даже еще в XVIII веке европейцам если и удавалось сбыть ткани, то только в небольших количествах, да и то с убытком. Китай не нуждался в европейских товарах. Наконец, торговцы обнаружили, что в Китае можно с большой выгодой продавать опиум, привозимый из Индии. Необходимость в серебре отпала. Китайским властям, естественно, не понравилось, что прежние огромные доходы стали падать. Экономические причины побудили двор объявить ввоз и курение опиума незаконным. Этот указ, наносивший удар по источникам прибылей иностранных торговцев,непосредственно привел к началу Опиумных войн. Одним из итогов Опиумной войны (1840 год) стало открытие Шанхая для иностранной торговли и постепенный рост значимости этого города в ущерб старым портам — Кантону, Амою и Нинбо. Южные города разбогатели благодаря долго удерживаемой ими монополии, тормозившей и без того медленный процесс экономических изменений в Китае. В цинскую эпоху южное побережье превратилось в богатейший район империи. И лишь в XIX веке устье Янцзы и Шанхай постепенно стали центрами торговли и промышленного производства. ПРИМЕЧАНИЯ 1 То есть в 1497 году. — Прим. ред. 2 Сюй Гуан-ци принял христианство и получил имя Павел (Павел Сюй). Одно время он был первым министром Империи. Им переведен на китайский язык ряд западных научных трудов, в частности, "Геометрия" Евклида. На его деньги, завещанные им Миссии, была создана первая в Китае астрономическая обсерватория. — Прим. ред. 3 Ее христианское имя было Елена. — Прим. ред. 4 Здесь явно виден намек на римского императора Константина (IV век) и его мать Елену, введших христианство в Римской империи в качестве официально признанной религии и лично принявших христианство. — Прим. ред. 5 Несмотря на то, что тайпины считали себя христианами. — Прим. ред.

Глава XXV. Драма и роман.

Драма Драматическое искусство появилось в Китае достаточно поздно. Если в западной культуре драма считалась одним из высочайших искусств и для сценического исполнения создавались шедевры литературы, в Китае пьесы вообще литературой не считались, театр был местом фривольного развлечения, а драма возникла лишь много столетий спустя после поэзии, литературы и философии. Лишь в XIII веке при династии Юань китайская драма начала обретать форму и становиться самостоятельным искусством. Однако, несмотря на свое запоздалое возникновение и пренебрежение к ней ученого класса, драма, как и тесно связанный с ней роман, снискала всеобщую любовь и стала неотъемлемым жизненным элементом народной культуры. Подъем драматического искусства произошел при Юань и в начале Мин, однако в зачаточных формах оно существовало уже за много столетий до этого. После Синьхайской революции китайские ученые немало сделали, чтобы воссоздать незаслуженно забытую историю театра, являвшуюся при империи лишь презренным "народным" искусством. Они показали, что сценическое искусство берет свое начало в экзорцистских танцах магов и заклинателей древней эпохи. Эти представления, изначально имевшие чисто религиозный смысл, со временем превратились в спектакли, устраиваемые на пирах и праздниках, когда гости более наслаждались женщинами и музыкой, чем искали глубинный смысл этих зрелищ. Однако такие "представления" не стали подлинно драматическим искусством, в отличие, скажем, от религиозных танцев в греческих храмах. Понятно, что они и не имеют прямого отношения к сценическим пьесам, ставшим столь популярными две тысячи лет спустя. Более существенный вклад в театральное искусство внес другой элемент древней культуры — ритуал, исполняемый в честь умершего предка семьи или клана. Кто-то из членов семьи, чаще всего подросток или юноша, исполнял роль умершего и принимал от его имени подношения. Нередко в это же время поминались и великие деяния предка, по поводу чего исполнялись короткие драматические сцены. Позднее, при Хань и последующих династиях вплоть до Тан, танцами в сопровождении музыки и песен отмечались военные победы. В первые годы танской династии такие представления были одним из любимых развлечений при дворе. Описания самых известных из них сохранились в письменных источниках. Танец "По чжэнь" ("Прорыв боевых рядов") был написан придворным музыкантом Лу Цаем, чтобы увековечить победы Ли Ши-мина (Тай-цзун) над претендентами на престол (после падения Суй). В этом танце участвовало 128 мальчиков, облаченных в серебряные доспехи и вооруженных копьями. Свое название он получил от маршевой песни армии Тан, исполнявшейся во время походов. В каком-то отношении танец можно считать драматическим "спектаклем", ибо предлагалось дополнить его сценами, которые изображали бы казнь попавших в плен соперников императора. Однако Тай- цзун запретил нововведение, не желая оскорблять чувств министров и чиновников, служивших прежде его врагам. О том, что в первые годы Тан подобные театральные действа были весьма распространены при дворе, говорят и другие свидетельства. Наследный принц, сын Тай-цзуна, обычно устраивал спектакли в своем дворце и даже сам писал пьесы. Именно в танскую эпоху, блиставшую многими искусствами, и начала возникать драма. Императора Сюань-цзуна (712–756) почитают как покровителя актеров, ибо ему приписывается создание первой драматической школы, известной как "Грушевый сад", хотя фактически в ней совершенствовали свое искусство певцы и музыканты, развлекавшие двор. Сюань-цзун сам был одаренным музыкантом и лично участвовал в преподавании. Актеров в то время называли "сынами Грушевого сада". Однако драма в танскую эпоху ограничивалась, за исключением подобных "По чжэнь" представлений, короткими сценами, в которых одновременно участвовало не более двух актеров. К тому же она была "придворным" искусством, а не всенародным развлечением. Возможно, за пределами дворца и устраивались какие-нибудь псевдо- религиозные танцы и пантомимы, но общественного театра как такового не было. В сунскую эпоху "придворное" драматическое искусство не претерпело значительных изменений. Пьесы оставались короткими, и в них по-прежнему участвовало два актера. Монгольское завоевание, сопровождавшееся разрушениями и массовой резней, отбросило цивилизацию на Дальнем Востоке назад. Поэтому довольно странно, что новое искусство появилось при монгольской династии. Предполагалось, что в основе столь внезапного расцвета китайской драмы при краткосрочном правлении Юань лежали какие-то заимствованные элементы. На службе у монголов находились выходцы из всех уголков Азии и даже Европы. Не так уж невозможно, что новое, до того мало известное в Китае искусство появилось благодаря кому-то из них. Однако это не подтверждается никакими данными. Ничто в характере юаньских пьес прямо или косвенно не указывает на чужеродное влияние . С другой стороны, многие танские погребальные фигуры изображают танцоров и актеров не-китайского происхождения, что позволяет предположить оказанное ими воздействие на формирование драмы еще в ту эпоху, за четыре столетия до монгольского нашествия. Возможно, что то самое "придворное" искусство, которому покровительствовал Сюань-цзун, было напрямую вдохновлено западноазиатскими образцами, ведь танский двор отнюдь не чурался иностранной моды. За одним исключением, все девяносто или более пьес, созданных при Юань, являются китайскими. Лишь одна была монгольской, а западноазиатские неизвестны вовсе. Иностранцы, служившие монголам (подобно Марко Поло), большей частью не знали китайского языка, а уж тем более иероглифов. Для них государственным языком являлся монгольский. Поэтому их контакты с китайской культурой были ограниченными, что явствует из описания Марко Поло китайской религии и обычаев. Все персонажи юаньских пьес взяты из китайской истории или жизни, ничто не указывает ни на иностранные обряды, ни на прочие источники. Если бы китайцы заимствовали драматическое искусство, вряд ли первые пьесы были лишены и следа, указывающего на их происхождение. Конечно, ни монголы, ни иностранцы не могли принести драму в Китай. Но монгольское завоевание послужило косвенным фактором. При иноземной династии китайские ученые занимали, как правило, подчиненные посты, а нередко от их услуг просто отказывались. Экзамены не проводились, ибо тогда все управление сосредоточилось бы в руках китайцев. Представители образованного класса были лишены, таким образом, возможности заниматься только классической литературой и подготовкой к экзаменам. С другой стороны, новые правители, в отличие от "национальных" династий, не запрещали заниматься неклассическими искусствами и даже не смотрели на них свысока. Ученые стали обращаться к новым литературным жанрам. Первые романы составлялись на основе рассказов, записанных при династии Юань, однако подлинной вершиной интеллектуального творчества эпохи стало создание сценических пьес — первого из подлинно народных искусств, появившихся при трех последних династиях — Юань, Мин и Цин. Падение сунской династии означало нечто большее, чем низложение китайского правящего дома и приход ему на смену чужеродных правителей. Оно разрушило сам придворный культурный круг, являвшийся при Тан и Сун центром китайской цивилизации, ибо двор в Кайфэне продолжал традиции Чанъани, вновь собрав под свое крыло ученых и художников, спасавшихся на юге в период смут Пяти династий. После Сун наблюдается упадок всех искусств, процветавших в Чанъани, Кайфэне и Ханчжоу. Поэзия, живопись и философия, все самое ценное в культуре, сосредоточившееся в огромных столицах Тан и Сун, где собирались таланты богатейшей из империй, при монголах угасли. Быть может, по этой причине наступил расцвет менее утонченных и более популярных искусств. Новые правители империи не обращали внимания на ее культуру, их ум просто не мог ее понять. Концентрация искусств и талантов в столице прекратилась, и образованные люди Китая, лишенные покровительства государства, отдавали себя служению более мирской и менее культурной публике. Искусство и литература были популяризированы, вначале на сцене, а затем, благодаря появлению печатного станка, и в романах. Минской династии, хотя и ознаменовавшей воцарение на троне китайской правящей семьи, уже не удалось повернуть новую тенденцию вспять. Основатель династии и его сторонники были низкого происхождения, а среди новой знати в Нанкине можно было встретить крестьян, бывших разбойников и гадателей. Высококультурную аристократию сунского двора нельзя было воссоздать мгновенно, а искусства, в которых она преуспела, очень сильно страдали от ее исчезновения. При трех последних династиях в китайской культуре возник раскол. Ученые, воспитанные на конфуцианских канонах, развивали еще более формализованную литературную традицию и еще более подражательное искусство, лишь смутно напоминающие то, что составляло утраченную славу Чанъани и Кайфэна. Однако новый художественный дух эпохи, не признаваемый ими и не отраженный в официальных источниках, нашел другие формы самовыражения — сцену, роман и гончарное искусство. Эпоха правления последних династий часто считается периодом культурного и художественного упадка, но это касается лишь "придворных" искусств. Подлинная живая культура Мин и Цин была народной, а не ученой. Тем не менее, новые искусства, несмотря на свою популярность, не приравнивались к старым. "Сто пьес юаньской династии" столь хорошо знакомы китайской аудитории, что каждый зритель знает не только сюжет, но и почти все реплики и песни. Однако об авторах этих пьес не известно почти ничего. Как и авторы минских романов, создатели юаньских пьес не афишировали свое авторство, ведь драма не считалась "литературой", а ее написание — делом, приличествующим ученому. Имена драматургов, впрочем, известны, особенно Гуань Хань-цина, считающегося лучшим из них, но что это были за люди и каковы подробности их жизни — ответов на эти вопросы нет. Их

произведения знамениты, а сами они почти забыты. Новые пьесы более не состояли из коротких сцен, как при Тан и Сун. Обычно они были четырехактными, хотя некоторые — еще длиннее. Более важное изменение касалось их языка. Древняя драма была "придворным" искусством, исполнялась на изысканном языке, приближенном к литературному, а высказывания персонажей ограничивались стандартным набором условных фраз. Юаньские пьесы писались и исполнялись на языке, не слишком отличающемся от речи образованных людей, а словарный запас в них обогатился. Персонажи стали разнообразнее, их брали из истории и народной жизни. Из развлекательного "придворного" искусства драма постепенно превратилась в искусство подлинно национальное и остается им и поныне. Юаньских драматургов делят на две школы — северную и южную, и здесь, в отличие от живописи, термины используются в географическом смысле. Северная была более ранней и более плодовитой. Она процветала в Пекине, новой столице империи, с 1235 по 1280 год, все ее представители были выходцами из Шаньси, Шаньдуна и Хэбэя. Южная школа в Ханчжоу стала играть заметную роль, лишь когда северная утратила свое влияние. Годы ее расцвета — с 1280-го по 1335-й. Об обеих школах известно очень мало, ибо драма, ныне считающаяся самым важным вкладом в культуру династии Юань, историками и учеными, расточавшими свои силы на составление бесчисленных комментариев к классическим книгам, считалась "низким" искусством. Пьесы писались не на классическом языке, непонятном на слух, а на разговорном, и этого уже было достаточно, чтобы заклеймить их как "недостойное творчество". Литература, согласно традиции, должна создаваться на классическом языке. Так считали ученые вплоть до нашего столетия, пока "движение за новую культуру" не низложило конфуцианскую классику несколько лет спустя после падения последней династии в 1911 году . От такого отношения со стороны образованного класса китайская пьеса и страдала, и выигрывала. Первое проявлялось в том, что зачастую она создавалась людьми невысокого образования и вкуса, в лучшем случае учеными, считавшими подобное занятие развлечением и отдававшими свой талант и основное время классическим комментариям. Поэтому в пьесах чувствуется либо ограниченность, либо пренебрежительное отношение автора к своему детищу. У китайской пьесы не было своего Шекспира, Конгрива или Шеридана. С другой стороны, раз драма не считалась подлинной литературой, высоко ценилось качество исполнения, и это позволило сценическому искусству избежать парализующего влияния антикварного классицизма. Вплоть до последних дней империи китайская драма оставалась, да и поныне остается, ярким и живым искусством, не имеющим и признаков той окаменелости, что поразила искусства более древние. Она успешно противостояла влиянию европейской драматической традиции. Стандарты автохтонной китайской драмы очень сильно отличаются от западных. Трагедия и комедия как таковые неведомы китайскому театру. Пьесу более правильно было бы назвать оперой, ибо партии написаны стихами и поются, а оркестр не менее важен, чем актеры. В юаньских пьесах, обычно четырехактных, как правило, четыре главных действующих лица, каждое из которых исполняет свою арию в отдельном акте и не поет в другом. Однако в минский период от этого правила отказались, ибо персонажей стало намного больше, как, впрочем, и арий. Минские пьесы длиннее и далеко не всегда укладываются в четыре акта, что являлось правилом, хотя и не безусловным, при Юань. Четыре главных амплуа юаньской драмы были следующими. "Чжэн шэн" исполнял партии императоров, полководцев и старых подданных. "У шэн" — военный герой, главное лицо в пьесах на военную тематику. Такие пьесы, в которых немаловажную роль играло искусство сценического боя, требовали от актера не только великолепной акробатической подготовки, но и хорошего голоса, поэтому исполнявший амплуа "у шэна" должен был обладать незаурядным мастерством. "Цзин и" и "хуа тань" — женские роли. Первая — главная героиня, причем не обязательно из знатной семьи. Вторая — куртизанка или служанка, обычно являющаяся центром интриги. Другие амплуа, как например, "сяо шэн" ("молодой человек") в Китае не имели большого значения. Все женские роли на сцене исполнялись мужчинами, обычно молодыми. Они были самыми искусными актерами и играли с необыкновенным мастерством. Неискушенному зрителю порой трудно догадаться, что роль исполняет мужчина. Традиция, как и на сцене времен королевы Елизаветы (ХVI век — формирование шекспировского театра. — Ред.), сложилась по соображениям "пристойности". Сегодня, когда женщинам уже не запрещено играть на сцене, актеры, исполняющие женские роли, достигли такого мастерства, что их уход стал бы огромной потерей для китайского театра . От актера в Китае требуется огромное мастерство, ибо он играет на голой сцене без каких-либо декораций. Нет даже занавеса и авансцены, поэтому постановка просматривается с трех сторон. Смена картин и окончание акта отмечается оркестром. Изысканные, пышные и дорогие костюмы актеров ярко контрастируют с голой сценой. Они созданы в соответствии с признанными сценическими канонами, помогающими зрителю понимать пьесу. Так, зритель сразу же узнает полководца по длинным изогнутым фазаньим перьям, украшающим его головной убор, а молодого ученого — по вееру. Многие костюмы являются более утонченным вариантом одежды по сравнению с той, которую носили при минской династии. И лишь в тех пьесах, сюжет которых был связан с событиями уже цинской династии, появлялись новые костюмы. Во всех же остальных, где речь идет о временах минских и до-минских, одежда актеров сделана "по моде" минской эпохи. Отсутствие декораций обусловило появление многих сценических правил, довольно странных по меркам западной традиции. Очень плотный грим призван передавать характер персонажа. Лицо негодяя, генерала-предателя или вероломного чиновника (частый персонаж) выкрашено в белый цвет. Лица полководцев и воинов — устрашающего темно-желтого или темно-красного цвета. Говорят, что это имеет реальную историческую основу. Таким способом один из сунских военачальников скрывал свою скромную и невоинственную внешность. Другие условные приемы заменяют отсутствие реквизита. Если у актера в руке хлыст — это означает, что он едет на лошади. Если он поднимает ногу — значит, он слез с коня. Вместо холма или городской стены — стул или стол. Одетые в черное — невидимы, персонажи с волосами из конской гривы — сверхъестественные существа. Многочисленные сценические приемы большей частью основаны на какой-либо легенде или древнем обычае, хорошо известных аудитории. Китайская пьеса непредставима без музыки. Оркестр играет огромную роль в спектакле. В военных пьесах сложные и очень быстрые акробатические танцы, сценические бои начинаются по указанию оркестра. Любая ошибка музыкантов может сорвать сцену, ибо актеры, вращающие длинные копья и совершающие сальто и восхитительные прыжки близко друг к другу, просто собьются. Музыкальное сопровождение в других пьесах выражает чувства героев. Жесткие и громкие звуки передают гнев или страсть, мягкие — горе, любовь и т. д. Европейцам нелегко слушать и понимать китайскую музыку, использующую иную, чем на западе, гамму. Распространены два стиля: старая юаньская и минская музыка "гуань цюй", ныне переживающая второе рождение, и "бань цы", более шумная и, по мнению китайцев, вульгарная музыка, ставшая популярной при манчжурах, особенно при императрице Цыси . Музыка "бань цы" — монгольская, и сначала она исполнялась на представлениях под открытым небом. Перенесенная в стены театра, она кажется оглушающей. Еще одной причиной, мешавшей драме встать в один ряд с такими искусствами, как поэзия и живопись, являлось низкое социальное положение актеров. Так как женские роли исполнялись мужчинами, актеров считали людьми низкого нравственного уровня. Их сыновьям запрещалось участвовать в государственных экзаменах на должность, выходцы из респектабельных семей не вступали в браки с представителями "актерского" сословия. Китайский театр периодов Юань и Мин во многом напоминал раннеевропейскую сцену. Отсутствовали декорации, женщинам играть запрещалось, сцена была открытой с трех сторон, жизненность и цвет спектаклю придавали пышные костюмы. В Китае с течением времени качество пьес не улучшилось, да и талантливые писатели не жаловали театр своим вниманием. Поэтому прогресс в сценическом искусстве отсутствовал полностью. Индивидуальное мастерство актеров было очень высоким, но пьесы оставались второразрядными, а театральное действо в целом — примитивным . Однако в последнее время наметились определенные изменения. Появились новые пьесы, основанные на богатом материале лучших романов, делались попытки улучшить и качество постановки. Но подобные новшества можно вводить лишь постепенно, ибо театральная публика в Китае очень консервативна и медленно их воспринимает. Оркестр по-прежнему располагается в углу самой сцены, играя одну из важнейших ролей в спектакле. Это не единственная трудность, с которой сталкиваются китайские актеры и постановщики. Манеры зрительской аудитории очень отличаются от тех, к которым привык западный актер. Никто не пытается соблюдать тишину во время представления; продавцы сладостей, орехов и семечек рекламируют свой товар; разносят даже полотенца, которыми зрители вытирают лицо и руки. Впрочем, раз аудитория хорошо знает не только содержание пьесы, но и каждую ее строчку, это никому не доставляет неудобств. Одной из причин такого невнимательного отношения является продолжительность спектакля. Хотя сами пьесы, как правило, короче западных, они следуют одна за одной, и театрал, приходящий на представление в 4–5 часов пополудни, порой не покидает его до полуночи. Ведь лучшие пьесы и знаменитые актеры играют чаще всего в конце программы, когда, основательно поужинав, посмотреть на своих любимцев приезжают состоятельные меценаты. Роман Роман в прозе стал величайшим литературным достижением эпохи

Мин, подлинное значение которого можно оценить только сейчас. Минские романы впервые были написаны на разговорном "байхуа", а не на классическом "вэньли", к тому времени уже давно мертвом языке. Китайское "движение за новую культуру" — самое значительное интеллектуальное проявление Синьхайской революции, утвердило живой разговорный язык и как литературное средство, и как существенный элемент просвещения нации. Это было бы невозможным и потребовало куда больше времени, если бы литературы, созданной прежде на "байхуа" и популярной среди простого народа, не существовало. В старую литературу на "байхуа" входят почти только одни романы. Все они — за одним важным исключением — были написаны при династии Мин. Хотя самые знаменитые художественные романы были созданы столетия назад, лишь после падения Цин они заняли заслуженное место в истории китайской литературы. Прежде же конфуцианцы считали их фривольными, недостойными и распущенными. Официальный мир с большим презрением относился к этим произведениям, отчасти из-за разговорного языка, на котором они были написаны, отчасти из-за их вымышленного сюжета. Признаться в любви к роману считалось позором. Ни один ученый не мог позволить себе писать или даже читать его, разве что ради развлечения, подобно тому как нынешний политик и государственный деятель читает детективные истории. Процитировать фразу из романа или как-либо упомянуть о подобной "вульгарной" литературе в серьезном сочинении являлось верхом безвкусия. Даже детям строго-настрого запрещалось читать подобную литературу. Несмотря на столь суровую официальную позицию, минские и цинские романы пользовались огромной популярностью, их читали все образованные люди, да и сами ученые-конфуцианцы. Застывшая традиция классической учености не смогла ни разрушить, ни противостоять обаянию и новизне произведений. Правда, в одном отношении официальное неприятие нанесло роману ущерб. Об авторах самых известных из них почти ничего не известно, ибо, хотя они были учеными и великими писателями, но обычно писали под псевдонимом или вообще публиковали свои произведения анонимно. В императорском Китае роман литературой не считался, ему нельзя было посвятить ни исследования, ни критического очерка. После революции ученые открыли перед собой абсолютно не исследованное поле. Роман, наконец, был признан тем, чем он и является на самом деле, — самым ярким и оригинальным литературным новшеством за последние 600 лет. Сейчас многие проблемы уже решены, что дает возможность проследить происхождение и развитие романа, равно как и оказанное им на национальную культуру воздействие. Хотя в собственном смысле "романы", написанные живым языком и насчитывавшие до ста глав, появились лишь при Мин, однако художественная проза, как "литературная", так и популярная, существовала и прежде. Знаменитые новеллы танской династии "чуань ци", создававшиеся учеными в изысканном классическом стиле, рассказывали о легендарных героях или об отдельных эпизодах романтического или приключенческого характера. Подобная литература предназначалась для высшего общества и не имела ни сюжета как такового, ни типизации. Новеллы продолжали писать и при Сун, однако по качеству они зачастую были ниже танских. Для появления романа требовался новый, более грубый и живой элемент. Уличные рассказчики являются едва ли не самыми традиционными действующими лицами повседневной жизни восточных стран (в Китае, по крайней мере) в течение тысячелетий. При сунской династии простые люди, то ли оттого, что стали легкомысленнее предков, то ли оттого, что стали богаче и у них появился досуг, с гораздо большим интересом слушали истории и романтические сказки. Неудивительно, что рассказчиков становилось все больше, их жизнь — лучше. Жажда все новых и новых историй была поистине неутолимой, поэтому их узловые моменты были записаны на разговорном языке как "либретто" для рассказчиков, еще не до конца разобравшихся в лабиринтах длинных сюжетов. Подобные "руководства", называвшиеся "хуа бэнь" ("корни рассказа"), и были подлинными предтечами минских романов. При династии Юань многие из этих "хуа бэнь" превратились в пьесы, что добавило точности их содержанию и популярности самим рассказам. В начале Мин ученые взяли "хуа бэнь", дополнили их сценическим материалом и переписали на полупопулярном языке, более литературном, чем "хуа бэнь", но весьма далеком от классического языка официальной литературы. Таков генезис минского романа. Появившись в XV веке, романы имели моментальный успех. Отчасти это объясняется живым языком, что позволяло читать их и людям невысокого образования, однако дело не только в стиле. Прежние литература, история и философия были не только погружены в трудности архаического языка, но и полны холодных и отстраненных понятий, лишенных всякой теплоты и жизни. Китайская история могла быть исключительно достоверной, но, за исключением редких примеров, слишком риторической и полностью игнорировавшей народные обычаи и повседневную жизнь. В новых романах китайский читатель впервые увидел литературу, которую не только легко читать, но которая полна жизненности, теплоты и страсти, сдобренных юмором и остротами. Новые романы стали не только новым и живым отображением сухих исторических фактов — ибо все первые романы были историческими, — но и содержали в себе замаскированную критику лицемерия и продажности чиновников. Если их обличительный характер был неприятен властям, то среди подданных это тем более увеличивало их популярность. То, что сделало роман интересным для современников, делает его ценным и для последующих поколений. Он восполняет то, что осталось за рамками исторических хроник. В нем мы можем видеть реальную жизнь людей XV века, слышать их разговоры и узнавать об их трудах и отдыхе. Это правда, что исторические прототипы персонажей жили намного раньше, в III веке или при сунской династии, однако авторы на самом деле описывают обычаи и язык Китая своего времени, ту жизнь, которую видели они и которой жили их читатели.Всеобщая популярность знаменитых романов явно контрастирует с отсутствием сведений об их авторах. Если какие-то факты и установлены, то только благодаря тщательному и самоотверженному труду ученых новейшего периода, отбросивших старое предубежденное отношение к романам образованного класса. В небольшой главе невозможно, да и не нужно углубляться в детали, касающиеся китайского романа, или вдаваться во все еще запутанную проблему авторства и появления произведений. Ниже представлен краткий обзор четырех из самых известных и характерных романов и делается попытка обозначить суть оказанного ими на китайскую мысль и культуру влияния. Хотя китайские романы классифицированы по семи или восьми типам, можно провести и более широкое разделение на сочинения, имеющие дело с приукрашенным и романтизированным изложением исторических событий, и сочинения с полностью вымышленным сюжетом, описывающие обычную жизнь или историю любви. Самым ярким произведением, принадлежащим к первому, более раннему типу, является роман "Троецарствие" ("Сань го янь и"), написанный Ло Гуань-чжуном в самом начале Мин. Это первый и, пожалуй, самый популярный роман на китайском языке. Ло Гуань- чжуну приписываются и другие сочинения, но, даже если дело обстоит так, они не могут сравниться с "Троецарствием". (Долго считалось, что Ло Гуань-чжун жил и творил при династии Юань, однако Ху Ши свидетельствует, что, хотя он, возможно, и родился при Юань, роман был написан при первом императоре Мин.) "Сань го янь и" — огромная книга, насчитывающая 120 глав и рассказывающая о событиях ста лет, с 168 года, когда убийство евнухов обозначило гибель династии Хань, до 265 года, когда империя вновь была объединена под властью династии Цзинь. Период Троецарствия после падения Хань на самом деле был эпохой предательства, вероломства и нищеты, однако под кистью Ло Гуань-чжуна он предстает романтическим временем рыцарского духа и благородного оружия, яркой картиной, как этот период и вошел в сознание китайского народа. Герои книги — Лю Бэй, основавший в Сычуани царство Шу-Хань, Гуань Юй, ставший впоследствии Гуань-ди, богом войны и Чжан Фэй — все, как и главный негодяй Цао Цао (отец первого императора северного царства Вэй), являются историческими личностями. В целом лишь несколько второстепенных персонажей являются плодом воображения Ло Гуань-чжуна. Хотя главные действующие лица и сюжетная линия следуют подлинным историческим событиям, автор насытил свое повествование полными драматизма и романтики приключениями, не имеющими под собой реальной основы, и довольно произвольно разделил своих героев на "хороших" и "плохих". Цао Цао, не больший узурпатор, чем Лю Бэй, предстает страшным злодеем, архетипом жестокости и коварства, в то время как Лю Бэй, его друзья и советник Чжугэ Лян являются образцом верности, мужества и чести. Характерный случай в самом начале повествования сразу же ставит читателя на их сторону и клеймит злодея Цао Цао. Пока последний все еще неизвестен и не пользуется благосклонностью господствующей при дворе партии. Переодевшись, он путешествует по стране вместе со случайным попутчиком. На ночь он останавливается в доме старого друга и побратима своего отца. Хозяин знает, что Цао Цао ищут, но принимает беглецов и идет в дом, чтобы приготовить еду. "Он вышел и сказал: — В доме нет хорошего вина, я отправляюсь в деревню, чтобы что-нибудь раздобыть. Он быстро сел на ослика и уехал. Путники долго сидели одни. Вдруг они услышали, что на заднем дворе кто-то точит нож. Цао Цао сказал: — Он мне не дядя, я начинаю сомневаться в истинной причине его отъезда. Послушаем. И они тихо проскользнули в соломенную лачугу на заднем дворе. Вскоре кто-то сказал: — Связать перед тем как убить, а? — Так я и думал, — сказал Цао Цао. — Теперь, если мы не нападем первыми, нас поймают. Тут же они бросились в дом и убили всех мужчин и женщин, всего восемь человек. Затем они обшарили дом и обнаружили на кухне связанную свинью, которую

собирались зарезать. — Мы совершили большую ошибку, — сказал Чэнь Гун. — Мы убили честных людей. Они вскочили на лошадей и поехали прочь. Вскоре они встретили возвращающегося хозяина: перед ним через седло была перекинута пара сосудов с вином, а в руках он держал фрукты и овощи. — Куда вы направляетесь? — спросил он их. — Обвиненные не смеют засиживаться, — сказал Цао Цао. — Но я приказал зарезать свинью. Почему вы отказываетесь от моего скромного гостеприимства? Я прошу вас поехать обратно со мной! Цао Цао не обратил внимания на его слова. Направив коня вперед, он внезапно достал меч и направил его на Лу [хозяина]. Лу оглянулся, и в тот же момент Цао Цао убил его. Его спутник был испуган. Он укоряет Цао Цао за предательство, на что тот отвечает ставшей знаменитой репликой: — Я лучше предам весь мир, чем позволю миру предать меня". "Троецарствие" — исторический роман, где "семь частей правды и три выдумки", как сказал один из исследователей, однако автор преследовал и серьезную цель. На протяжении всей книги "легитимная партия", к которой Ло Гуань-чжун причисляет Лю Бэя и его друзей, неизменно вызывает восхищение, а "узурпаторы", подобные Цао Цао, всячески очерняются. Первая фраза книги, ставшая почти пословицей, не только раскрывает основную идею романа, но и формулирует неизменную истину всей китайской истории: "Великие силы Поднебесной после длительного разобщения неизменно воссоединяются, а после длительного воссоединения вновь разобщаются". Ло Гуань-чжун воочию мог наблюдать анархию последних лет монгольского правления, не столь уж отличную от перипетий периода Троецарствия. Он видел героя, не столь уж непохожего на Лю Бэя, который родился в нищете, обратил хаос в порядок и основал династию Мин. Автор писал свой роман в первые годы династии, когда император был силен, а чиновники энергичны, поэтому естественно, что Ло Гуань- чжун превозносит управление и ругает повстанцев и разбойников, хотя и те и другие принадлежали очень далекой эпохе. Его книга отражает чувства, переполнявшие образованных людей начала Мин: облегчение от окончания гражданской войны и твердую веру в сильную централизованную власть. Совершенно иное отношение к повстанцам отражено в другом знаменитом минском романе "Шуй ху чжуань" ("Речные заводи"). В своем первом варианте книга также приписывалась Ло Гуань-чжуну, однако в начале XVI века она была переделана неким ученым, писавшим под псевдонимом Ши Най-ань. Именно этот вариант из семидесяти глав ныне считается наилучшим из многих, появлявшихся в различное время. Если "Троецарствие" можно сравнить с рыцарским романом Мэлори "Смерть короля Артура" (с той лишь разницей, что действующие в китайском романе герои на самом деле существовали), то "Шуй ху" похож на легенды о Робин Гуде. Действие романа концентрируется вокруг Сун Цзяна, главаря разбойников, жившего в Шаньдуне в последние годы сунской династии перед нашествием чжурчжэней. Сун Цзян является историческим персонажем, но, за исключением краткого упоминания о его грабежах вместе с шайкой из 36 человек в Хэнани и Шаньдуне, более ничего неизвестно ни о его жизни, ни о его кончине. Несомненно, что задолго до Мин цикл легенд о "подвигах" шайки был популярен в народе, а при Юань он воплотился и в пьесы. Однако лишь при Мин сказания стали романом. Эта книга во многих отношениях даже более важная, чем "Троецарствие", и пользуется она не меньшей известностью. Роман "Речные заводи" написан на чистом "байхуа", то есть на разговорном языке XV века, что свидетельствует о дальнейшем развитии языка, ибо в "Троецарствии" сохраняется немало классицизмов. В целом, влияние книги на всю последующую литературу "байхуа" переоценить невозможно. Однако роман представляет интерес не только из-за стиля и языка. Он повествует о приключениях и подвигах 108 сподвижников Сун Цзяна. Постепенно раскручивающийся от главы к главе сюжет рассказывает, как каждый из них оказался "спрятанным в траве" (то есть поставленным вне закона) и пришел в шайку на горные просторы Ляншаньбо. Именно разбойники являются положительными персонажами книги: они исполнены мужества, верности и чести, в то время как чиновники, министры и принцы крови представлены угнетателями, злодеями и трусами. "Речные заводи" — откровенно революционный роман, и не удивительно, что вначале минские, а потом и цинские власти ополчились на него. Все без исключения герои стали разбойниками из-за несправедливости чиновников и алчности двора; они — честные люди, вовсе не помышлявшие о преступлении, пока не были несправедливо наказаны. Оказавшись вне закона, они возлагают на чиновников ответственность за свои беды и одерживают легкие победы и над ними, и над правительственными войсками. Профессор Ху Ши справедливо отмечает, что подобная книга могла появиться и снискать всеобщую любовь лишь в период плохого и слабого управления. Ведь очевидно, что острая критика направлена не против давно канувшей в лету сунской династии, а против минской администрации конца XV–начала XVI века. Европейскому читателю немало пассажей в "Шуй ху" покажутся скучными. Частые описания засад и индивидуальных поединков утомительны. Однако в качестве "компенсации" есть огромное множество живых сцен из повседневной жизни больших дорог и придорожных кабачков той эпохи. Характеризация ста восьми разбойников и их недругов-чиновников не является ни условной, ни стереотипной. Качества каждого четко определены, те или иные поступки и речи присущи только ему одному. Более того, картина жизни, представленная в "Речных заводях", более широкая по сравнению с "Троецарствием". Если в последнем романе главные персонажи — это облеченные большой властью и авторитетом принцы крови и полководцы, и автор старается придерживаться исторических фактов, известных о них, то в первом автор свободен от подобных ограничений. Сун Цзян — теневая фигура, хотя он и является реальным историческим лицом, но может быть наделен иным характером по воле автора. Все его последователи — люди из народа: неотесанные крестьяне, бывшие солдаты, мелкие чиновники или землевладельцы. Один из разбойников, У Сун, чтобы скрыться от властей, стал буддийским монахом и странствует в таком обличье. Бывший военный командир, он считает буддийский обет, запрещающий есть мясо и пить вино, слишком суровым. В одном придорожном кабачке ему поднесли лишь овощи, в то время как прибывшему после путнику подали вино и мясо. У Сун смотрит, как незнакомец поедает жаркое, и не может скрыть зависть. "Затем он увидел, как хозяин отправился на кухню и вернулся, неся на ладони поднос с парой приготовленных куропаток и блюдом из постного мяса. Все это он поставил перед путником. Он принес также овощи, затем взял ковш, несколько раз сходил за вином и подогрел его. Затем монах У посмотрел перед собой, увидел лишь маленькое блюдце с овощами и не мог сдержать гнев: его глаза насыщались, а желудок был голоден, он чувствовал теплоту вина, и ему захотелось сокрушить стол одним ударом кулака. Он закричал зычным голосом: — Хозяин, подойди сюда. Как можно так потчевать гостя? Хозяин быстро подошел и сказал: — Господин, не надо шуметь. Если вы хотите вина, то скажите. Но монах У выкатил глаза и закричал: — Бесстыдная свинья! Почему ты не продашь мне такой же зеленый кувшин вина, дичь и тому подобное? Я заплачу серебром! Хозяин ответил: — Зеленый кувшин с вином, дичь и мясо были посланы из дома того молодого господина. Он всего лишь сидит здесь и ест свою пищу. У очень хотел есть, поэтому как он мог внять таким объяснениям? Он закричал: — Не говори чепухи! Хозяин сказал: — Я еще никогда не видел такого дикого монаха, как вы. Тогда У возопил: — Какой же этот господин дикий, разве он съел твою еду и не заплатил за нее? Хозяин пробормотал: — Никогда не слышал, чтобы монах называл себя господином. У Сун сбивает с ног хозяина, и в ссору вступает другой гость: — Ты, презренный старый монах, хорошо же ты выполняешь свой долг. Как ты смеешь распускать руки? Разве ты не знаешь, что монахи не должны давать волю гневу? У ответил: — Я ударил его, а тебе какое до этого дело? Незнакомец закричал вне себя от ярости: — Я увещевал тебя из добрых побуждений, а ты, презренный монах, осмеливаешься оскорблять меня своими речами? Услышав это, У разгневался еще больше, опрокинул стол и, подойдя ближе, закричал: — Кому это ты говоришь? Богатый незнакомец рассмеялся и сказал: — Презренный монах, ты ищешь ссоры со мной — знай же, что ты пытаешься перевернуть землю. Выходи, ничтожный, я поговорю с тобой". В явно не-монашеском поведении У Суна, описанном в пассаже, любой, кто знаком с Китаем, легко узнает обычное поведение в трактире разбушевавшегося солдата. И "Троецарствие", и "Речные заводи" пользуются огромной популярностью в народе, и именно из этих книг и пьес по их сюжету основная масса простых людей черпала свои познания о прошедшей истории. Едва ли найдется в Китае человек, не слышавший об этих книгах, даже если он сам и не читал их. В Сычуани, где в основном происходит действие "Троецарствия", герои книги, пожалуй, даже больше знакомы людям, чем их нынешние власти, а события полуторатысячелетней давности более ярки, чем недавняя история. Минские романы — это та литература, которая в последние 500 лет оказывала огромное влияние на китайцев. Популярность "Речных заводей" вызвала к жизни многочисленные "продолжения", большинство из которых значительно уступает оригиналу. Роман "Цзинь, Пин, Мэй" ("Цветы сливы в золотой вазе") был написан в первые годы XVII века неизвестным ученым, хотя существуют предположения, что автором его является знаменитый Ван Ши-чжэнь, живший между 1526 и 1593 годами и возглавлявший Ведомство наказаний . Книга развивает 23, 24 и 25 главы "Речных заводей", в которых рассказывается о том, как один из героев романа, У Сун, упоминавшийся выше, стал разбойником. У Сун, служивший командиром стражников, узнает, что жена его брата изменяла мужу с богатым горожанином и отравила мужа, чтобы избежать огласки. С помощью маленького мальчика,

продавца груш, У Сун заманивает любовников в ловушку и, получив доказательства преступления, мстит женщине и ее возлюбленному. Затем, чтобы избежать последствий, он отправляется в горы. В "Цзинь, Пин, Мэй" повествование начинается с того момента, как неверная жена знакомится с молодым богатым торговцем Симэнь Цином. Как и в изначальном сюжете, описывается убийство старшего У, мужа Цзинь-лянь. У Сун возвращается в город и узнает истину, и здесь ход повествования меняется. Цзинь-лянь становится наложницей Симэнь Цина, а У Суну не удается осуществить план мести, и он отправляется в ссылку за попытку убить Симэнь Цина. Затем действие переносится в дом Симэнь Цина. Здесь сюжет "Цзинь Пин Мэй" уже становится полностью оригинальным и непохожим на сюжеты исторических романов. Если в последних женские характеры немногочисленны, надуманы, условны и играют малозаметную роль, то в "Цзинь, Пин, Мэй" главными действующими лицами являются Цзинь-лянь и две ее соперницы — жена Симэнь Цина и еще одна наложница. Рассказ, таким образом, описывает домашнюю жизнь обычной средней семьи небольшого провинциального городка. Симэнь Цин, хотя и процветает, остается всего лишь купцом, поэтому ученые амбиции и чиновничьи должности не играют никакой роли в романе.Он описывает интриги женщин ради расположения мужа, взаимную ревность и повседневную жизнь. Лишь в самом конце книги, когда Симэнь Цин уже мертв, действие вновь возвращается к изначальному сюжету "Речных заводей". У Сун возвращается из ссылки и мстит убийце своего брата. До недавнего времени многие считали этот роман развратным и чуть ли не "порнографическим". Действительно, некоторые фрагменты невозможно перевести, избежав "непристойностей", но в целом это не оправдывает заострения внимания именно на "пикантных" моментах и несправедливого обвинения самого романа и его значения для развития китайской литературы. Если книга и является порой "неприличной", то только потому, что, описывая домашнюю жизнь той поры, этого трудно было избежать. Автор "Цзинь, Пин, Мэй" отнюдь не задается целью дать как можно больше эротических сцен, он лишь рисует уравновешенную, хотя и слишком откровенную картину человеческих взаимоотношений. Значение романа как шага в развитии китайской литературы чрезвычайно велико. Впервые женские характеры играют в повествовании равную с мужскими роль. Они выписаны с мастерством и симпатией. В отличие от "Сань го" и "Шуй ху" с их бесконечными повторениями баталий и поединков, "Цзинь, Пин, Мэй" имеет дело с мирной повседневной жизнью средней семьи, а материалом для сюжета являются столкновения темпераментов и характеров. В течение многих лет роман оставался непревзойденным образцом нового жанра "домашних" рассказов. В минскую эпоху появилось несколько подобных романов, некоторые герои которых созданы с большим изяществом. Но в целом в реалистичности и искренности они уступают "Цзинь, Пин, Мэй". Такие книги, как "Юй цзяо ли" и "Хао Цю чжуань" имеют свои положительные стороны, но описание личностей их персонажей, особенно главных героя и героини, слишком условно и формально, чтобы быть убедительным. Молодой ученый, для которого не составляют трудностей ни боевые подвиги, ни литературное творчество, который всегда первый в экзаменационных списках, в конце концов, после многочисленных приключений и превратностей судьбы женится на столь же "идеальной" героине, знающей и искусство, и поэзию. Главная заслуга этих историй в том, что они рисуют живую картину дворцовых интриг и продажности чиновников, но только постольку, поскольку это не касается главного героя. Можно сказать, что все эти романы подготовили общественный вкус к восприятию величайшего из китайских романов, который, хотя и не был написан при Мин, вобрал в себя и в то же время превзошел достижения предшествующих двух столетий. "Хун лоу мэн" ("Сон в красном тереме") был создан в середине XVIII века и описывает цинскую эпоху. Подобно "Цзинь, Пин, Мэй", он рассказывает о жизни одной семьи, причем самыми яркими характерами являются женские. Многие годы авторство романа было окутано тайной, и еще недавно существовали различные версии как относительно имени создателя, так и цели и "тайного смысла" книги. Предполагались, что роман является сатирой на молодые годы какой-то знаменитой личности, самой популярной была версия об императоре Кан-си. Однако эти теории, как бы их ни любили ценители "скандальных" историй, не имеют под собой основания. Ху Ши убедительно доказал, что первые восемьдесят глав написаны Цао Сюэ-цинем, а сорок — Гао Э. Таким образом, первый может считаться подлинным создателем романа. Он был обедневшим потомком некогда знатной семьи, китайцем, включенным манчжурскими властями в список привилегированных китайских Знаменных Войск. В начале правления Цин семья Цао была осыпана почестями и богатством. Она даже удостоилась чести принять у себя императора Кан-си во время его поездки по Чжэцзяну. Но к тому времени, когда Цао Сюэ-цинь создал свой шедевр, богатство семьи растворилось. Сам он жил на задворках Пекина почти в нищете, и его книга, написанная в таких условиях, призвана была увековечить былую славу семьи. Роман автобиографичен. Бао Юй — это Сюэ-цинь в детстве, быть может, такой, каким он хотел видеть самого себя. Большая семья Цзя, в которой и происходит действие, — это семья Цао накануне упадка. "Хун лоу мэн" — книга во всех отношениях уникальная. Ни один китайский роман не сравнится с ней ни изяществом и изысканностью языка, который, тем не менее, остается языком "байхуа", ни тонкой характеризацией и артистической цельностью сюжета. Правда, эти достоинства несколько снижаются в последних главах, принадлежащих кисти Гао Э. Хотя его работа и уступает первой части, но все же достойна похвалы, хотя бы потому, что он — есть основания полагать — следовал изначальному замыслу первого автора. Герой романа — Бао Юй — второй сын высокопоставленного чиновника и наследного гуна (князя), "правильный" и несколько ограниченный ученый-конфуцианец, подлинный представитель чиновничьего класса. Бао Юй не представляет собой образец сыновней почтительности и "ученой индустрии", каким должен быть человек его класса и возраста. Напротив, добрый и мягкий, он ленив и безразличен к классическим штудиям, в которых его успехи невелики. Зато он проявляет несколько преждевременный интерес как к фривольным развлечениям и времяпрепровождению в компании своих двоюродных сестер, так и к женскому обществу в целом. Бао Юй обладает художественным темпераментом, при этом его природный поэтический дар не превращается в божественный, как это случалось в ранних романах. В основе сюжета — любовь Бао Юя к своей кузине Линь Дай-юй, которая, потеряв в детстве родителей, живет в семье Цзя под опекой бабушки, доброй, но деспотичной домоправительницы. Образ старой женщины — один из самых удачных и восхитительных в романе. Столь близок и понятен образ почтенных представителей семьи, насаждающих в доме железные устои, но легко прощающих слабости любимых внуков. Искусно выписаны и женские характеры — Линь Дай-юй и Сюэ Бао-чай, которая приехала погостить в семью Цзя. Они красивы, воспитанны и образованны, но зримо ощущается трагичность их судьбы — замужество с неизвестным человеком, из странной семьи, без их согласия и даже предварительного знакомства. В этом отношении роман просто эпохальный. Он впервые осуждает тиранию свадебных обычаев. Автор слишком большой художник, чтобы отгородиться от этого. Он показывает родителей Бао Юя и опекунов Дай-юй человечными, разумными и твердыми людьми, жаждущими устроить браки детей так, чтобы они и обеспечили процветание семьи, и не принесли в жертву счастье молодых. Дай-юй слишком деликатна, и Бао Юй женится на Бао-чай, другой кузине. Дай-юй, полагая, что возлюбленный сам оставил ее, умирает в его свадебную ночь. Трагизм несчастной любви — всего лишь один из аспектов книги, быть может, даже не самый главный. Подлинный сюжет — конфликт художественной натуры, воплощенный в лице капризного и слабого Бао Юя, и сурового и беспощадного мира действительности. Хотя "Хун лоу мэн" — роман отчасти автобиографичный, ибо многие созданные в нем сцены и персонажи были знакомы автору в детстве, подлинная цель произведения — критика связанного ритуалами китайского общества XVIII века и доминировавшей в нем конфуцианской философии. Конечно, этот критицизм скрыт, ибо автор никогда открыто не встает на сторону свободы и искусства, лишь незаметно побуждая читателя сочувствовать Бао Юю, осуждая при этом ошибки и недостойное поведение своего героя. Позиция Цао Сюэ-циня более четко проявляется в пассажах, в которых случайно, но всегда с глубоким смыслом появляются буддийские монахи. Резкий контраст между мирской атмосферой огромного дома Цзе и странствующими нищими, отказавшимися от всех богатств и родственных связей, всегда в пользу последних. Поэтому можно предположить, что окончание романа — когда Бао Юй покидает семью, чтобы войти во "врата пустоты", то есть стать буддийским монахом, — соответствовало и тайным намерениям автора. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Сейчас можно считать доказанным влияние индийского театра на формирование китайского на первом этапе его существования. — Прим. ред. 2 Движение за новую культуру достигло своей кульминации в "движении 4 мая" (1919 год) — у сы юньдун, приведшем к отмене официального статуса древнего литературного языка и переходу в прессе, культуре и официальном делопроизводстве на современный разговорный язык. — Прим. ред. 3 Уже наше время дало великого актера, исполнителя женских ролей — Мэй Лань-фана (в 50-е годы гастролировал в СССР). — Прим. ред. 4 Цыси (Милостивая-и-Радостная) — императрица цинской династии (умерла 1908 году), бывшая регентшей при двух императорах этой династии (Тун-чжи и Гуан-сюе) и в течение полувека фактически деспотически правившая Китаем. Покровительствовала театру, создав в своей летней резиденции (Ихэюань) особый театральный павильон для представлений на открытом воздухе. — Прим. ред.

5 Последнее утверждение — сугубо личное мнение автора. — Прим. ред. 6 Ху Ши — выдающийся философ, литератор, ученый и политический деятель первой половины ХХ века, один из борцов за официальное признание разговорного языка, ученик американского философа-прагматика Дьюи, по политической ориентации — либерал-западник. После установлении в Китае коммунистического режима (1949 год) переехал на Тайвань, представителем правительства которого долгое время был в ООН (до 1970 года в ООН была представлена не КНР, а Китайская Республика на Тайване). — Прим. ред. 7 Роман назван по фамилиям его главных героинь, но они, в свою очередь, образуют слова "Цветы сливы в золотой вазе". — Прим. ред. 8 Роман подписан псевдонимом "Ланьлинский насмешник", Ланьлин сяо сяо шэн. — Прим. ред.

Глава XXVI. Архитектура

Китайская архитектура чаще всего связывается с минской эпохой, и не только потому, что при Мин она значительно усовершенствовалась, но и потому, что от прежних эпох сохранились лишь очень немногие памятники. Минские императоры были великими строителями, они реконструировали и украшали города и храмы. Этим творениям суждено было дойти до наших дней, в то время как плоды трудов их предшественников, быть может, не менее великолепные, исчезли. В отличие от древних цивилизаций Ближнего Востока, в Китае не сохранились архитектурные памятники далекого прошлого. Древние китайцы строили из дерева и глиняных кирпичей, а эти материалы быстро уничтожаются временем. От феодальной эпохи и даже от Хань не дошло до нас никаких сооружений, за исключением скрытых под могильными курганами гробниц. Великая стена, построенная Цинь Ши Хуан-ди, столь часто ремонтировалась, что весь верхний ее слой создан намного позднее. На месте танских дворцов Чанъани и Лояна остались лишь бесформенные холмы. Первые буддийские постройки, такие, как монастыри Баймасы в Лояне и Даяньсы, недалеко от Чанъани, находятся и теперь на прежнем месте, однако и они часто перестраивались. В целом, за исключением некоторых танских пагод, существующие сооружения являются минскими творениями. Таким образом, изучению истории и генезиса китайской архитектуры мешает отсутствие материалов. К счастью, отчасти этот пробел восполняют письменные источники и археологические находки (особенно открытие ханьских глиняных жилищ и барельефов, изображающих здания). Эти находки показывают характер и стиль ханьской архитектуры, ведь создаваемые "модели" должны были обеспечить душе усопшего существование в загробном мире, ничем не отличающееся от земного. На барельефах изображены классические дома той эпохи, кухня, женская половина и зал для приема гостей. Глиняные образцы доказывают, что, за небольшими исключениями, и по планировке и по стилю ханьская домашняя архитектура похожа на современную. Ханьский дом, как и его нынешний потомок, состоял из нескольких дворов, по бокам которых находились залы, поделенные, в свою очередь, на меньшие комнаты. Высокая и крутая крыша покоилась на колоннах и покрывалась черепицей, хотя характерные загнутые концы крыш ранее были менее изогнутыми. Это существенное изменение, хотя полностью опираться на "глиняные свидетельства" тоже не стоит. В мелких чертах и деталях орнаментации глиняные дома из ханьских захоронений тоже весьма похожи на современные образцы. Главный вход защищен "ширмой от духов" (ин би) — стеной, построенной прямо напротив главного входа, чтобы внутренний двор не был виден снаружи. Она должна была преграждать вход в дом злым духам. По китайской демонологии, духи могут двигаться только по прямой, поэтому подобная уловка представлялась весьма надежной. Как свидетельствуют ханьские находки, подобные верования и обычаи строительства стены, защищающей от духов, были распространены уже как минимум к I в. н. э. Тип дома не претерпел серьезных изменений в первую очередь потому, что он идеально соответствовал социальным условиям китайской жизни. Китайский дом предназначался для большой семьи, каждое поколение которой жило в отдельном дворе, что обеспечивало как необходимую разделенность во избежание возможных раздоров, так и достижение идеала — единства под покровительством главы семьи. Поэтому все дома, и большие, и маленькие, спланированы именно так. От крестьянских жилищ с одним двором до огромных и просторных дворцов, называемых "дворцовыми городами", — везде сохранялась одна и та же планировка. Глиняные "образцы" и барельефы дают некоторое представление и о более богатых ханьских домах, но о великолепии императорских дворцов мы можем узнать только из письменных источников. Обнаружено место, на котором находился дворец Цинь Ши Хуан-ди в Сяньяне (Шэньси), однако раскопки еще не проводились. Сыма Цянь дает описание дворца в своем труде. Несомненно, что оно, хотя и написанное сто лет спустя после падения династии Цинь и разрушения Сяньяна, достаточно достоверно изображает его: "Ши Хуан, полагая, что население Сяньяна велико, а дворец его предшественников мал, начал строить новый дворец для приемов в парке Шанлинь к югу от реки Вэй. Первым делом он построил главный зал. С востока на запад он был 500 шагов, с севера на юг — 100 шагов. В нем могли уместиться 10 тысяч человек и быть подняты штандарты 50 футов в высоту. Вокруг по возвышенности была проложена дорога. От входа в зал прямая дорога шла к горе Наньшань, на гребне которой была сооружена в виде ворот церемониальная арка. От дворца в Сяньян через реку Вэйхэ была проложена мощеная дорога. Она символизировала мост Тяньцзи, который идет через Млечный Путь к созвездию Инчжэ". Сыма Цянь также говорит, что по берегам реки Вэйхэ Ши Хуан-ди построил копии дворцов всех завоеванных и поверженных им владык. В этих дворцах находились наложницы и богатства завоеванных правителей, все было подготовлено к приезду императора. Не довольствуясь этими роскошными апартаментами, Ши Хуан-ди построил в окрестностях Сяньяна еще несколько летних дворцов и охотничьих поместий и соединил их тайными дорогами и ходами, так, чтобы он мог незамеченным оказаться в любом из них. Быть может, описание дворцов Ши Хуан-ди и не лишено преувеличений, но несомненно, что при империи архитектура получила новый импульс к развитию, и здания строились в неведомых прежде масштабах. Ши Хуан-ди нашел дворец своих предков слишком маленьким и построил еще один, соответствующий его власти и честолюбию. Копии дворцов покоренных им правителей были, конечно, более скромными. История, рассказанная Чжуан-цзы за два столетия до Ши Хуан-ди, свидетельствует, что дворцы правителей были достаточно незатейливыми. Это история о поваре князя Вэньхуэй-вана, который применил даосские принципы в домашнем хозяйстве, когда разрезал тушу вола. Князь, восхищенный его искусством, наблюдал за ним из залы своего дворца. Раз так, то повар готовил мясо на главном дворе перед залом для аудиенций. Дворец князя очень напоминает, таким образом, дом зажиточного крестьянина. Даже если Чжуан-цзы придумал рассказ ради морали, очевидно, что для людей той эпохи не казалось таким уж невозможным, чтобы князь наблюдал за домашним хозяйством прямо из зала для приемов. У нас есть и другие свидетельства активного строительства в период Цинь. Великая Стена, которую впоследствии часто чинили и заново облицовывали, была спроектирована и соединена Цинь Ши Хуан-ди. Им же были созданы облик и расположение стены. Хотя лишь "сердцевина" современной стены является циньской, последующие поколения только реставрировали и поддерживали в порядке это величественное сооружение. Любой, кто увидит Великую Стену, вздымающуюся на вершины обрывистых круч, ползущую по крутым склонам и извивающуюся вокруг голых холмов Северного Китая на протяжении тысяч километров, легко поверит в роскошь дворцов Сяньяна. От ханьских, суйских и танских дворцов Чанъани и Лояна не осталось ничего, кроме земляных холмов, бывших террасами. Однако есть письменные источники, позволяющие судить о планировке и масштабах двух столиц танской династии. На основании их легко представить стиль самых больших зданий, да и план самого города. При Тан Чанъань был огромным городом, занимавшим площадь, в несколько раз большую, чем современный Сиань, построенный на месте бывшего императорского дворца и включающий в себя южную и западную стены столицы VII века. Общий план схож с планом Пекина. Минские императоры, видимо, строили город по весьма древнему "проекту". Чанъань, как и Пекин, прямоугольной формы, причем внутри города находится еще одна ограниченная стеной территория — Императорский город, в котором находились резиденции чиновников и членов правящего дома. Дворцовый город, соответствующий пекинскому Запретному городу, находился внутри Императорского, но, в отличие от Пекина, в Чанъани он был расположен не в центре, а в северной его половине и имел, таким образом, общую северную стену с окружавшими его двумя "кольцами". За северной стеной находился обширный императорский парк Цзиньюань (Запретный сад), в котором Тай-цзун позднее построил еще один Дворцовый город, называвшийся Дамингун. Он выбивался из общей планировки. В целом расположение строений соответствует пекинскому, а весь комплекс является все тем же классическим китайским домом, только в огромном масштабе. Суйские и танские описания и плиты Чанъаня доказывают, что минский император Чэн-цзу (Юн-лэ) в строительстве Пекина опирался на план еще более древний, чем танский. Если минские архитекторы и не проявили оригинальности замысла, их труд все равно остается шедевром. Так, важным нововведением стало украшение домов разноцветной черепицей, что придало минским постройкам, предназначавшимся для императора и храмов, яркий и выразительный колорит. Это стало возможным благодаря улучшившейся технике производства фарфора и глазировки. Едва ли предшествующие века превзошли минских архитекторов в изящности, силе линий и гармоничной группировке зданий. Запретный город (Цзыцзиньчэн), защищенный зубчатыми стенами и широким рвом, имеет прямоугольную форму и находится точно в центре Пекина. В него ведут четверо ворот, трое из них — на юге, востоке и западе, — открывают путь в большие дворы, по бокам которых располагаются залы для приемов и официальные учреждения, находящиеся в южной половине города. Эта часть дворца была доступна для министров и чиновников, получавших аудиенцию у императора, и предназначалась для официальных приемов и церемоний. Северные ворота вели непосредственно в апартаменты, занимаемые семьей императора и наложницами, к которым никто, кроме евнухов, не мог приближаться. Южная половина представляет собой ряд просторных дворов, обрамленных великолепными залами и воротами. Все это создает совершенное, симметричное и гармоничное единство, которое должно было не только служить для церемоний, но и впечатлять посетителей великолепием и властью

Сына Неба. Северная половина, стеной отделенная от южной, имеет более "домашнюю" планировку. Личные апартаменты похожи на лабиринт двориков, садов, аллей и зданий, в которых императорская семья и наложницы имели отдельные комнаты. Здесь симметрия и пышность уступают место домашнему удобству. Императоры династий Мин и Цин, жившие в этом дворце более пятисот лет, не занимали все время одни и те же апартаменты. По своей прихоти или же уверовав в то, что та или иная часть дворца является "несчастливой", они перебирались в другое место, а порой вообще покидали и опечатывали покои своих предшественников. Дэрлин , одна из принцесс, приближенных к Цыси, рассказывала, как однажды вдовствующая императрица совершала обход и увидела здания, которые были заперты и не использовались так долго, что из-за травы и кустов к ним невозможно было подойти. Ей сказали, что никто не помнит, почему этот дворец оказался заброшенным, но высказали предположение, что один из членов императорской семьи когда-то умер здесь от инфекционной болезни. Никто из дворца никогда не посещал покинутые апартаменты. Хотя личные покои Запретного города были обширны и разнообразны, императоры сочли летний городской воздух слишком нездоровым. С самых древних времен двор на лето переезжал в специальные загородные резиденции. Их строительство вызвало к жизни новый, менее официальный архитектурный стиль. У Цинь Ши Хуан-ди, как уже говорилось, в окрестных парках было много летних дворцов, служивших в то же время и охотничьими поместьями. Его примеру следовали ханьские и танские императоры, а особенно — неугомонный строитель Янь-ди, второй император Суй. Хотя от их дворцов и парков не осталось и следа, сделанные историками описания показывают, что они планировались точно так же, как и Юаньминюань, сооруженный Цянь-луном в десяти милях от Пекина — обширный парк с многочисленными дворцами и павильонами, разрушенный английскими и французскими солдатами в 1860 году. Современный Летний дворец, восстановленный Цыси в 90-х годах XIX века, лишь слабо напоминает оригинал . Если в официозных "императорских городах", последним из которых был Запретный город в Пекине, преобладали сплетенные в симметричной гармонии пышность и строгость, в "летних дворцах" господствовали изящество и обаяние. Если холмов и озер не было, то их создавали, не считаясь с затратами, чтобы присутствовали все формы пейзажа на любой вкус. Деревья специально сажали или пересаживали, как это было при суйском Ян-ди, повелевшем издалека на специальных повозках доставить уже большие деревья. Великолепные ландшафты имитировали полотна живописцев. Среди лесов и ручьев, на берегах озер и склонах холмов строились гармонично связанные с окрестностями павильоны. Казалось бы, они рассыпаны беспорядочно, но на самом деле — по тщательно продуманному плану. Каждый из них был снабжен всем необходимым, так что император мог по своему желанию отправиться в любой из них и найти все подготовленным к его появлению. Роскоши императорских дворцов старались следовать, в меньших, правда, масштабах, и в городских, и в загородных домах богатых семей. Никто — за исключением, быть может, англичан — не смог обойти китайцев в искусстве создания садов и загородных резиденций. Китайцы, несмотря на свои большие и населенные города, всегда были тесно связаны с сельской жизнью, всегда любили естественную красоту. С древнейших времен в Китае бытовала убежденность в высоком очищающем нравственном смысле пребывания в уединении среди гор. Даосские мудрецы жили на лесистых склонах высоких гор и отказывались сойти вниз, даже если сам император предлагал им высшие почести. Многие выдающиеся ученые и поэты годами жили в глубинке, лишь изредка посещая города. Столь характерное для европейцев чувство ужаса перед дикой природой китайцам было неведомо. Приход буддизма в Китай не оказал значительного влияния на стиль китайских храмов. И даосские, и буддийские храмы строились по одному и тому же плану китайского дома, измененному для религиозных нужд. Расположение двора и боковых залов точно такое же, как и в жилых домах, главные залы в центре предназначены для поклонения Будде или другим богам, а домашние апартаменты позади храма служили жилищами для монахов. Однако некоторые мотивы в украшении и орнаментации главных залов имеют явно буддийское происхождение и несут следы влияния греко-индийского искусства (например, кариатиды, поддерживающие крышу храма в монастыре Кайюаньсы, в городе Цюаньчжоу, провинция Фуцзянь). Нынешние здания в Кайюаньсы — минского времени (1389 год), однако монастырь был основан еще при Тан. Вполне возможно, что кариатиды были скопированы в свое время с танских образцов, ведь при Тан влияние чужеродных культур было особенно велико. Предполагалось, что пагода, считающаяся наиболее характерной китайской постройкой, имеет индийское происхождение. Однако между индийским ступенчатым монументом, покоящимся на низком основании, и высокой китайской пагодой сходства очень мало. И хотя ныне последние сохранились лишь в буддийских монастырях, их подлинной предшественницей, скорее всего, является добуддийская китайская многоэтажная башня, которую можно видеть на ханьских барельефах. Такие башни чаще всего располагались по бокам от главного зала здания. Ханьские башни обычно были двухэтажными, с выступающими крышами, похожими на крыши нынешних пагод. С другой стороны, они очень тонкие в основании, и, скорее всего, представляли собой монолитные колонны. Хотя о подлинных размерах таких строений нельзя однозначно судить по барельефам (ведь художник подчеркивал то, что считал наиболее важным), они едва ли были намного выше самого главного зала, по бокам которого располагались. А значит, пагода стала высокой и мощной лишь в последующие века. Различие двух стилей китайской архитектуры особенно четко проявляется в храмах и пагодах. Часто эти два стиля называют северным и южным, хотя их распространение не всегда следует географическим границам. Например, в Юннани преобладает северный стиль, а в Манчжурии встречается южный. Эти исключения обусловлены историческими причинами. В Юннани при Мин и в начале Цин северное влияние было очень велико, а на южную Манчжурию, в свою очередь, оказал влияние юг (через морские пути). Основное различие двух стилей — в степени изогнутости крыши и орнаментации конька и карниза. В южном стиле крыши очень изогнуты, так что выступающий карниз вздымается вверх подобно горну. Коньки крыш часто усыпаны маленькими фигурками, изображающими даосских божеств и мифических животных, причем в таком изобилии, что линии самой крыши теряются. Карнизы и опоры украшены резьбой и орнаментацией, так что гладкой и "пустой" поверхности почти не остается. Самые яркие образцы такой страсти к украшательству, повлиявшие на европейский стиль XVIII века, можно видеть в Кантоне и южных приморских районах. Особого восхищения, однако, они не вызывают, ибо если тонкость резьбы и украшения сами по себе порой восхитительны, в целом линии постройки утеряны, и создается общее впечатление искусственности и перегруженности. От такого стиля постепенно отошли и сами китайцы. Даже в Кантоне многие здания, например, мемориальный зал Гоминьдана, построены уже в северном стиле. Северный стиль часто называют дворцовым, ибо его самыми лучшими образцами являются великолепные здания Запретного города и императорские гробницы минской и цинской династий. Завиток крыши более мягкий и сдержанный и напоминает крышу шатра. Тем не менее, предположения, что этот стиль берет начало от знаменитых шатров монгольских императоров, не имеет под собой оснований. Орнаментация сдержанная и менее пышная. Маленькие и более стилизованные по сравнению с южным стилем фигурки можно видеть лишь на коньках крыш. Удачный компромисс между перегруженностью южного стиля и стилизацией дворцов Пекина особенно хорошо просматривается в Шаньси. Здесь коньки крыш украшены маленькими, но грациозными и живыми фигурками всадников. Происхождения этих двух стилей окутано тайной. По ханьским образцам и барельефам (самым ранним из известных изображений зданий) можно видеть, что крыши в ту эпоху были лишь слегка изогнуты, а порой изгиб и вовсе отсутствует (неизвестно, однако, является ли это следствием несовершенства материала или скульптора или же действительно отражает стиль того времени). В танских рельефах и сунской живописи кривизна крыши уже просматривается, но она не столь значительна, как в современных южных постройках. С другой стороны, эта черта характерна для бирманской и индо- китайской архитектуры. Быть может, китайцы позаимствовали ее у южных соседей. В Японии, унаследовавшей архитектурную традицию от танского Китая, изгиб также незначителен и походит на присущий северному стилю. За исключением храма в горах Шаньси, обнаруженного Лян Сы-чэном в 1937 году, все сохранившиеся до наших дней деревянные и кирпичные постройки танской эпохи находятся в Японии, а не в Китае. Золотой зал монастыря Хорюдзи, построенный в 607 году и перестроенный после пожара столетие спустя, прекрасно иллюстрирует танский стиль архитектуры, часто встречающийся в картинах сунских художников и поэтому названный впоследствии в Китае сунским. В одном он существенно отличается от минского стиля: в сунском лишь передний и задний склон крыши непрерывны и плавно переходят в карниз, в то время как с востока и запада верхняя часть крыши представляет собой фронтон; в минском же стиле все четыре ската крыши одинаково плавно изгибаются к карнизу. Так построены Умэнь, главные южные ворота Запретного города, и некоторые другие залы и ворота дворцов Пекина. Сунский стиль был в ходу одновременно с минским. Так, крыши многих залов и павильонов Запретного города имеют характерные для него очертания. Каждый китайский город был окружен стеной. Неотъемлемость понятия "стена" от понятия "город" выразилась в том, что они обозначались одним и тем же словом "чэн". Естественно, что к городским стенам, придававшим городу его статус, относились с

предельной тщательностью и вниманием. Поэтому городские стены в Китае представляют собой совершенно уникальный тип архитектурных сооружений. Пожалуй, они являются самыми внушительными и прочными, чем где бы то ни было еще в мире. Искусство возведения стен достигло своего совершенства на севере, наиболее часто подвергавшемся нападениям кочевников. Стены Пекина, построенные в начале XV века при династии Мин, вполне заслуженно пользуются всеобщей известностью . Такие же высокие и крепкие стены можно встретить повсюду в северо-западных провинциях, а особенно в Шэньси, где они окружали каждый уездный город. Современные стены большей частью построены при Мин. После изгнания монголов китайские императоры этой династии сочли необходимым восстановить городские укрепления в северных провинциях, пришедшие в упадок за время господства на севере кочевников. В планировке городов и фортификаций также можно проследить два стиля: северный и южный. На севере, где у строителей было много свободного пространства и ровных площадей, города строились в форме прямоугольника. Город делился на четыре части двумя прямыми, пересекающимися в центре улицами. За исключением самых больших городов, в стенах было лишь четверо ворот, по одним с каждой стороны. На пересечении двух главных улиц находилась смотровая башня с четырьмя воротами, чтобы в случае бунта или беспорядков каждую улицу можно было изолировать от остальных. В венчавшей ворота трехэтажной, наподобие пагоды, башне располагались воины, здесь же находился и огромный барабан, выполнявший роль городских часов. В него ударяли через определенные промежутки времени. Расположение ворот и двух главных улиц отличали правильность и симметричность, чего нельзя сказать об улочках, пересекающих жилые кварталы, извивающихся и изгибающихся между домами. В китайском городе редко можно встретить разделение на богатые и бедные кварталы. Рядом с богатыми домами, с множеством дворов и садов, на той же линии теснятся бедные лачуги с одним двором. Если какая-то часть города больше подвержена наводнениям после летних дождей, чем другая, естественно, что состоятельные люди будут избегать низкой части города, хотя и здесь можно встретить большие дома рядом с жидищами нищих. На севере городские стены возводили, чтобы спасаться не только от врагов, но и от наводнений. В основе стены лежал толстый слой твердой глины, который с внешней и внутренней сторон обкладывался очень большими кирпичами, в толщину достигавшими 4–5 дюймов. Верх стены также выкладывался кирпичами. Стены строились усеченными кверху; если в основании толщина достигала 40 футов, то наверху она была не более 20–25 футов. Высота стен была различной, но в городах Шаньси, Пекине и Чанъани они достигали 60 футов. На расстоянии 50–100 ярдов от стены строились бастионы, периметр верхней части которых доходил до 40 футов. У подножия бастионов протекал ров; между рвом, стеной и башнями оставалась полоска незанятой земли. По всем четырем углам стены и над воротами сооружались башни. Угловые башни укреплялись с внешней стороны кирпичами и имели бойницы для стрельбы. Башни над воротами, похожие на трехъярусные пагоды, только прямоугольной формы, чаще всего строились из дерева и покрывались черепицей. В этих башнях, весьма ярко характеризовавших городскую архитектуру, жили солдаты, сторожившие ворота, а во время войны они служили постом для стрелков и лучников. Башни над воротами Пекина имеют высоту 99 китайских футов. Согласно китайским верованиям, на высоте ста футов обычно летают духи, поэтому башни специально были спроектированы так, чтобы достигать максимальной высоты и при этом избегать встречи с потусторонними силами. Ворота главных городов обычно защищали полукруглые внешние укрепления, в которых под прямым углом к открытым главным воротам находились внешние ворота. Таким образом, если на внешние ворота нападали, главный проход оставался защищенным. Предместья за внешними воротами также окружались насыпной, не укрепленной кирпичами стеной, скорее для того, чтобы уберечься от грабителей, чем чтобы оборонять город. До появления современной артиллерии стены оставались практически неразрушимыми. Их толщина обрекала на неудачу любую попытку подорвать или разбомбардировать их. Взобраться на такие высокие стены также было делом очень трудным и опасным. Защищенный город мог противостоять нападению огромной армии, и китайская история полна рассказов о знаменитых осадах и героической обороне. Сломить сопротивление скорее могли блокада и голод, ибо город зависел от поставок продовольствия из деревень. Городские стены на севере и северо-западе Китая во всех отношениях превосходили укрепления южных городов. На юге лишь немногие города могли строиться симметрично и с размахом, что обусловливалось как высокой ценностью земли, на которой можно было сеять рис, так и неровной, отличной от северных равнин поверхностью. Улицы узкие и петляющие, стены низкие, хотя нередко каменные, ворота неширокие. Колесный транспорт на юге не был распространен. На улицах было полно навьюченных мулов, паланкинов, носильщиков и тачек, поэтому необходимости строить широкие проходы не существовало. В Кантоне, например, по многим улицам могли пройти рядом лишь два человека. Основным транспортным средством на юге была лодка, и по суше в город приезжали лишь из предместий. Кроме того, юг не столь часто подвергался нападениям, поэтому и укреплениям уделяли меньше внимания. 1 ПРИМЕЧАНИЯ Юй Дэ-лин. — Прим. ред. 2 Тем не менее, и этот летний дворцово-парковый комплекс (Ихэюань) производит на посетителя грандиозное впечатление и, несомненно, является одним из красивейших в мире. — Прим. ред. 3 В настоящее время городские стены Пекина почти полностью разрушены из-за городского строительства и разрастания площади города. — Прим. ред.

Часть седьмая. Китай при манчжурах

Глава XXVII. Манчжурское завоевание

Еще до прихода в Китай у манчжуров было свое государство, основанное в 1618 году на берегах реки Сунгари (ныне провинция Цзилинь) Нурхаци, первым вождем единого манчжурского народа. Его сын, придя к власти в 1625 году, сделал столицей Шэньян и завоевал минскую провинцию Ляодун. Однако китайцы по-прежнему стояли на линии Великой Стены. Несмотря на многочисленные набеги, манчжурам не удавалось выбить китайцев с этого форпоста, что не позволяло им закрепиться на собственно китайской территории. Если бы минскую империю не сокрушили внутренние войны, быть может, манчжурское царство так и осталось бы в этих пределах. Манчжурское завоевание Китая стало следствием цепи обстоятельств, большей частью случайных. Поэтому характер покорения северных и южных провинций соответственно был совершенно иной. Если Северный Китай манчжуры заняли "по приглашению" и фактически без сопротивления, то Южный — после долгой и ожесточенной борьбы. Это определило всю последующую историю династии и разное отношение северных и южных китайцев к манчжурам и императорской системе. В 1644 году манчжурский двор не был готов к завоевательному походу. Второй манчжурский император Тай-цзун умер годом ранее, оставив престол одиннадцатилетнему сыну. Регентство осуществляли братья покойного императора, и при таких обстоятельствах они едва ли отважились бы на такое трудное и рискованное предприятие, как поход на Китай, если бы им не предоставили возможность, слишком хорошую, чтобы ее упустить, которая едва ли могла еще представиться. Ли Цзы-чэн, лидер восставших, сокрушивший западные провинции и уничтоживший власть минской династии на севере, в 1644 году захватил Пекин и провозгласил себя императором новой династии Шунь. Последний император Мин покончил с собой, и народ, уставший от беспредела находившегося во власти евнухов минского двора, скорее всего принял бы новую династию с облегчением. Ли Цзы-чэн, хотя и не имел образования, был способным полководцем, в чем-то похожим на основателя династии Мин. Казалось бы, новой династии, опиравшейся на обученную на войне армию, нечего было бояться манчжуров. Даже при всеобщем хаосе конца правления Мин китайская армия, расположенная в Шаньхайгуань (там, где Великая Стена доходит до моря), довольно успешно мешала манчжурам надолго закрепиться на территории к югу от Великой стены. Эта армия, возглавляемая генералом У Сань-гуем, не участвовала во внутренних распрях. Если бы У Сань-гуй подчинился новому императору, династия Ли Цзы-чэна утвердилась бы надолго. Казалось бы, У Сань-гуй и не должен был поступить иначе, ведь, как показывают последующие события, он не являлся столь уж ревностным сторонником минской династии. Почему У Сань-гуй отказался признать новую династию, остается исторической загадкой, но едва ли причиной тому были соображения государственной политики или далеко идущих амбиций, скорее — дело в личной обиде. Ли Цзы-чэн взял себе в наложницы красивую певичку, прежде бывшую наложницей У Сань-гуя. Более того, он отказался отдать женщину законному супругу, когда У Сань-гуй потребовал ее. В итоге тот отказался признать новую династию и с несколько запоздалым и сомнительным пылом провозгласил себя приверженцем минского императора. Он открыл проход в Шаньхайгуань и позвал на помощь манчжуров. Неизвестно, чего ожидал У Сань-гуй, но результаты оказались фатальными для всех китайских претендентов на престол. Ли Цзы-чэн потерпел поражение от объединенной армии и вынужден был оставить Пекин. Преследуемый У Сань-гуем, он бежал в западные провинции, но в конечном счете был окончательно разбит. Манчжуры, тем временем, позволив У Сань-гую удовлетворить свою жажду мести, спокойно заняли Пекин и провозгласили своего правителя императором Китая. Система минского управления на севере уже рухнула, поэтому манчжуры заняли север и северо-запад Китая, практически не встречая сопротивления. На юге же, напротив, минский наследный принц тоже провозгласил себя императором в Нанкине, другие члены минского дома организовали сопротивление в Фучжоу и Кантоне. Дело подавления китайских претендентов на престол манчжуры оставили У Сань-гую и другим покорившимся им китайским военачальникам. В борьбе с ними и остатками армии Ли Цзы-чэна участвовали лишь небольшие отряды манчжуров. Первое завоевание юга закончилось после продолжительной войны восемнадцать лет спустя. Последний минский претендент бежал в Бирму. Юг был поделен между тремя китайскими князьями: У Сань-гуй обосновался на юго-западе, двое других, менее могущественных князя — на восточном побережье. Непосредственная власть манчжуров не простиралась южнее Янцзы, но и на северо-западе их позиции были слабы. В первые тридцать лет новой династии империя лишь формально подчинялась манчжурскому двору, который при императоре Шунь-чжи (1644—1662) был слабым и недееспособным. Сам император попал под опекунство евнухов Запретного города. Большую часть времени он посвящал буддийским духовным упражнениям, постепенно полностью завладевшим его вниманием. Когда в 1662 году он умер, власть новой династии была далека от стабильности. На трон взошел восьмилетний мальчик. Казалось бы, регентство должно было еще больше ослабить позиции династии. Немногие могли предвидеть, что этому мальчику суждено будет стать спасителем династии — великим Кан-си . Если бы У Сань-гуй, как номинальный вассал правивший на юго-западе, выбрал этот момент, чтобы сокрушить манчжурскую династию, ему это наверняка удалось бы. Однако он ждал еще десять лет. Лишь в 1673 году на юге началось восстание. К этому времени Кан-си уже избавился от опеки регентов и взял бразды правления в свои руки, с самого начала показав себя твердым и решительным властителем. Тем не менее, мятеж У Сань-гуя почти уничтожил власть манчжуров. Весь Южный Китай сразу же был потерян. У Сань-гуй призвал на помощь монгольские племена и пошел на северо- запад, чтобы соединиться с ними. Однако планам его не суждено было осуществиться, и в первую очередь из-за предательства других князей, поначалу поддерживавших У Сань-гуя, а затем покорившихся манчжурам и лишившихся из-за этого власти. Но даже завоевание побережья и поражение монголов не спасло бы династию, не будь У Сань-гуй слишком стар для тягот долгой войны. После пяти лет сопротивления он умер, так и не потерпев поражения и оставаясь властителем всего юго-западного Китая. Сыновья его не обладали ни способностями, ни авторитетом отца, да вдобавок перессорились между собой. В 1682 году Кан-си захватил Юннаньфу, их столицу, уничтожил семью У и тем самым смог наконец подавить восстание и завершить завоевание юга. Таким образом, юг полностью покорился манчжурам лишь спустя сорок лет после мирного взятия Пекина. Это определило и дальнейшее отношение манчжуров к китайским подданным севера и юга. Север покорился, и ему доверяли, до определенной степени, конечно. Непокорный юг внушал опасения и страх, ему не доверяли и безжалостно подавляли. Столицей манчжуров стал Пекин,расположенный близко к их родине и союзникам — монголам. Преимущества новой власти ощущались только в северных провинциях и столице, а основные поступления в казну шли с юга. Манчжуров была горстка по сравнению с китайским населением империи. К концу правления династии манчжуров было 10 миллионов, а китайцев — 350 миллионов. Конечно, тремя столетиями ранее, население было много меньше, но едва ли при этом доля манчжуров в процентном отношении была больше. Очевидно, что новая власть не могла управлять огромной империей, не опираясь на китайцев. Также ясно, что, если бы манчжуры и китайцы пользовались равными правами, первые вскоре просто исчезли бы. Поэтому половина всех гражданских постов была зарезервирована за манчжурами, другая половина — за китайцами. А это означало неадекватное распределение между северными и южными провинциями, соревновавшимися в Пекине и Нанкине соответственно. На юге проживало большинство населения, однако на его долю приходилась лишь четвертая часть должностей в империи. Естественно, что конкуренция на экзаменах среди южан была гораздо выше, чем среди северян, среди манчжуров же ее порой и вовсе не было. Поэтому южане, преуспевшие на экзаменах, составляли самый интеллектуальный слой гражданских служб, манчжурским же чиновникам, которым пост нередко гарантировался с детства, вообще не требовалось никаких талантов, чтобы получить должность. Из такого положения вещей вытекало две опасности для управления. Во-первых, тем, кто заслуживал высших постов и быстрого продвижения по служебной лестнице, — южанам — власти доверяли менее всего, опасаясь, что в администрации будут преобладать выходцы с враждебного юга. Поэтому южане, и особенно выходцы из Гуандуна, не получали тех постов, которых заслуживали, и, естественно, от этого они не становились более лояльными. Гораздо серьезнее были волнения среди образованных южан, не ставших чиновниками. Острая конкуренция за получение ограниченного числа должностей оставляла за бортом множество кандидатов, уровень подготовки которых был выше, чем у манчжуров или некоторых северян, но для которых при манчжурской власти шансов получить пост не было. Такие люди во все времена являлись "материалом" для выступлений и недовольства, а поскольку теперь половина постов предназначалась только для манчжуров, "безработных" интеллектуалов стало больше, чем когда-либо прежде, и недовольство их было велико. Южане приходили к убеждению, что империей управляют в интересах Пекина и соседних с ним провинций, но доходы при этом выжимают с юга. Впрочем, так и было на самом деле. Средства тратились в Пекине. В дополнение к огромным дворцам минских императоров построили загородные резиденции. Сооружались дорогостоящие храмы и усыпальницы, причем на налоговые поступления от южных провинций, никакой выгоды от подобного строительства не получавших. Специальным указом манчжурам запрещалось заниматься коммерцией и ремеслом, поэтому вся нация кормилась

за государственный счет "казенным рисом", поступавшим с юга в Пекин и манчжурские гарнизоны. В отличие от предшествующих завоевателей, манчжуры никогда не ослабляли барьер между собой и китайцами. Вся манчжурская нация, разделенная на "восемь знамен", была рассредоточена в столице и по военным гарнизонам во всех провинциях. Манчжурам запрещалось вступать в браки с китайцами и заниматься какой-либо деятельностью, кроме гражданской и военной службы. При такой системе, обрекавшей их на праздность, они постепенно вырождались. Чтобы занять пост, манчжурам не требовалось особых способностей, а воины, обреченные в гарнизонах на безделье, вскоре утратили боевой дух отцов. Однако недостатки этой системы, в конечном счете приведшие династию к гибели, поначалу не были столь очевидны. Долгая борьба на юге, ознаменовавшая первый период манчжурского правления, не позволяла новой власти расслабиться. После усмирения юга в империи более столетия царил мир, в первую очередь благодаря личным качествам и способностям трех императоров — Кан-си, Юн-чжэна и Цянь- луна. Внешняя пышность их царствования скрывала упадок манчжурской власти, но когда в начале XIX века империя столкнулась с восстанием и внешними войнами, оказалось, что манчжурские войска не способны ни подавить бунт, ни отразить угрозу извне. В течение столетия манчжурское правительство боролось с китайскими подданными внутри и иностранными державами вовне. В этой битве оно вынуждено было опираться на китайские войска, сомнительной преданности и плохо вооруженные. Внутренние восстания и поражения от внешних врагов в конце концов дискредитировали династию и вовлекли китайскую империю в революцию, в ходе которой падение манчжурской династии явилось, быть может, событием далеко не самым значительным. Пожалуй, в новой истории Китая нет перемены более разительной, чем происшедшее с империей в период XVIII–XIX веков. При Кан-си и двух его преемниках империя достигла вершины материального благосостояния, что выразилось как в ее размерах и численности населения, так и в том восхищении, которое она вызывала у других государств. Миссионеры, первыми представившие Китай Западу, считали империю равной, если не превосходящей (за исключением религии), родную Францию. Империя Цянь-луна казалась им самой богатой в мире (так же, как она несомненно являлась и самой обширной). В следующем столетии произошел крутой поворот. Внутренние мятежи и разрушительные внешние войны следовали одни за другими (можно сказать, что они порождали друг друга). Столетие, ставшее для Запада веком механики и подъема науки, для Китая явилось периодом застоя, плохого управления, слабости и упадка. Империя, в XVIII веке вызывавшая восторг иезуитов, к концу XIX века считалась одряхлевшей и отсталой абсолютистской страной, обреченной на хищническое разграбление несколькими иностранными державами. Причиной такого быстрого упадка стало не плохое политическое или экономическое управление, а психология самого правящего класса. Иноземное господство фатально для национальной культуры. Если иностранные правители цивилизованнее своих подданных, они насаждают свою культуру, а национальное начало погружается в глубины презрения и теряет всякую перспективу. Если же, как это и было с манчжурами, завоеватели — "варвары", принимающие более высокую культуру покоренной нации, они инстинктивно благоволят всему самому устоявшемуся, признанному и ортодоксальному в ней и опасаются любых новшеств, опасаясь быть обвиненными высокообразованной местной аристократией в диком невежестве. Не имея собственной традиции, они не чувствуют в себе права судить о литературе и искусстве. Так же поступал и манчжурский двор. При Кан-си, Юн-чжэне и Цянь-луне манчжурские принцы и вельможи стали китайцами в большей степени, чем сами китайцы. Они восприняли и защищали самые строгие конфуцианские устои. Литература, которой они покровительствовали, строилась по образцу классики древней эпохи, поэзия подражала танским мастерам, искусство ориентировалось на сунскую эпоху. Любые идеи и направления, не вписывавшиеся в эти рамки, игнорировались или презирались. Манчжуры заняли такую позицию не только вследствие проводимой ими политики, но и из-за естественного преклонения перед великой и древней цивилизацией. Они были лишь горсткой воинов среди безбрежного моря китайских подданных и поняли, что могут управлять империей лишь с помощью китайского ученого класса, традиционно державшего в руках нити власти. Всецелое и искреннее покровительство культивируемым в среде этого класса искусству и литературе было самым надежным средством обретения его благорасположенности и лояльности. Поэтому манчжурские императоры всецело посвятили себя китайской культуре, но лишь в ее традиционном ортодоксально-конфуцианском проявлении. По их указам были составлены обширные собрания классической литературы. Экзамены стали еще более условными и далекими от действительности. К даосизму и ко всему, что, казалось, отдавало алхимией, относились с презрением. И именно к этой области знания, неконфуцианской, а потому ненужной, причислялись новые науки, возникшие в Европе. Манчжурские императоры использовали иезуитов в литейном деле и астрономии, но относились к научным познаниям иностранцев как к чисто техническому умению, подобному искусству плотника или огранщика яшмы, и никогда не интересовались лежащими в его основе реальными знаниями. Подобный ультра-консервативный взгляд разделялся и официальной иерархией, как манчжурской, так и китайской. Воспитанный на классической, исключающей восприятие неконфуцианской философии, традиции и прошедший нелегкие экзамены, основанные на чисто условной интерпретации литературы, менталитет, доминировавший в гражданской службе, был закрыт для любых идей прогресса и мысли о возможности, не говоря уже о необходимости, перемен. Те, кто противился такой системе подготовки или не удовлетворялся традиционным истолкованием, не могли успешно сдать экзамены, а если это порой и удавалось, то они находили саму обстановку гражданской службы столь несоответствующей их духу, что либо подавали в отставку, либо могли занимать лишь самые незначительные посты. Система сохраняла саму себя, изменить ее было невозможно. Подлинной причиной упадка империи в XIX веке стала интеллектуальная стагнация, вызванная доминированием немногочисленного чуждого правящего класса, опиравшегося, в свою очередь, на застывшую культурную традицию. Манчжуры до самого последнего момента цеплялись за эту традицию, как за спасительный якорь. Растущее недовольство, прогресс внешних врагов, отождествляемый с переменами и выбором другой идеологии, только подтверждали их уверенность в том, что конфуцианство является "для китайцев тем же, что вода для рыбы" — жизненной необходимостью. Любое волнение ассоциировалось с иным, враждебным учением. Идеология восстания секты Белого Лотоса, сотрясавшего империю в последние годы Цянь-луна и все правление Цзя-цина, основывалась на эзотерическом буддизме . Восстание тайпинов, бушевавшее в середине XIX века, связывалось с протестантизмом. Все эти выступления, а также иностранные державы со своими миссионерами и претензиями на равенство с империей, подрывали основы философии манчжурских правителей. "Своя" династия могла бы приветствовать перемены и возглавить партию реформаторов, как это случилось в Японии и как надеялись лидеры тайпинов, но манчжуры опасались, что, если они откажутся от конфуцианской традиции, они утратят поддержку китайского ученого класса, от которого династия полностью зависела, ибо "восьмизнаменное" манчжурское войско выродилось. Это была фатальная политика. Если манчжуры и смогли на какое-то время привлечь на свою сторону консервативных ученых, то только за счет отчуждения всех оригинальных и независимых мыслителей, игнорирования причин народного недовольства и ослабления империи перед лицом могущественных врагов. Все это были неизбежные следствия сурового консерватизма, утвержденного Кан-си, Юн-чжэном и Цянь-луном в XVIII веке — веке коренных изменений в европейской цивилизации. Тогда империя казалась процветающей и защищенной. В течение 120 лет вплоть до конца XVIII века в стране царил мир. Были завоеваны Монголия, Тибет и Туркестан — никогда прежде не входившие в империю (частично — лишь при Тан). Вассалами стали Бирма, Корея и Вьетнам. Непал потерпел лишь одно поражение, но агрессию непальские гурки отразили. Отчасти столь долгий мир обусловливался истощением страны от войн конца Мин. Юг, покорившийся последним, пострадал более всего и многие годы не имел сил на новое восстание. В 1649 году в Сычуани правил ужасный Чжан Сянь-чжун, уничтоживший большую часть населения провинции. Восемьдесят лет спустя после манчжурского завоевания о. де Майя писал, что несмотря на помощь, Сычуань так и не оправилась от такой катастрофы. Население провинции до сего дня большей частью состоит из потомков переселенцев из Хубэя и Шэньси . Долгое царствование Цянь-луна (1735–1795) стало самым блестящим периодом в истории манчжурской династии и, как считают многие, за всю китайскую историю в целом. Мир и спокойствие царили вплоть до последних лет, пока восстание секты Белого Лотоса в Центральном Китае не ознаменовало вступление империи в век хаоса. Внешние войны расширили границы империи до невиданных прежде пределов. Роскошные дворцы Пекина и сегодня напоминают о былом великолепии. Население росло быстрыми темпами. Сам император, ученый и поэт, подобно танским правителям, был сильным и способным властителем и любил, когда его сравнивали с танским Тай-цзуном (равно как и в следующем столетии императрица Цыси любила, когда ее сравнивали с У-хоу). Лестное сравнение, однако анализ основ позволяет вскрыть слабость манчжурской династии. Танский Тай-цзун правил двадцать два года, усмирив и заново организовав доставшуюся ему в разрухе страну. Итогом его жизни стали 150 лет спокойствия и мира. Цянь-лун шестьдесят лет правил империей, процветавшей, когда он взошел на трон. Сразу

после его смерти начались мятежи и восстания, и спустя полвека горстка английских войск легко захватила все главные пункты страны. Основатель Тан подготовил почву для самого блестящего века в китайской истории — золотой эпохи расцвета поэзии и искусств. За царствованием Цянь-луна последовало столетие смут и упадка. Пышный и внушительный фасад империи Цянь-луна скрывал интеллектуальный и духовный застой, коррупцию чиновничьего класса. Первым актом Цзя-цина после смерти отца стал арест и заключение в тюрьму манчжура Хэ Шэня, первого министра и фаворита Цянь-луна. Его состояние было конфисковано в пользу государства и оценено в 223 миллиона таэлей — неплохой итог долгого пребывания на вершине власти. Эта фантастическая сумма — в деньгах, драгоценностях и недвижимости — свидетельствует как о процветании империи, так и о коррупции среди государственных министров и неспособности Цянь-луна видеть подлинное положение дел. История Китая в XIX веке достаточно хорошо известна и многими описана. Для манчжурской династии это был период постоянного упадка и катастроф. За первой Опиумной войной (1840 год), спустя десять лет, последовало великое Тайпинское восстание, начавшееся на юге, но вскоре захватившее многие районы Китая и не дошедшее лишь ста миль до Пекина, едва не кончившееся воцарением китайской династии. В течение девяти лет лидер тайпинов, "небесный царь" Хун Сю-цюань управлял из Нанкина половиной страны. Восстание в конце концов было подавлено, но не разучившимися сражаться манчжурскими "восьмизнаменными" войсками, а китайскими армиями, возглавляемыми генералом Гордоном и Цзэн Го-фанем. Так, движение, которое, как есть основание предполагать, могло бы сделать для Китая то же, что реставрация Мэйдзи сделала для Японии , было подавлено союзом манчжурского деспотизма и иностранного империализма. Еще 50 лет Китаю суждено было влачить существование под властью бездарного и обскурантистского двора с императрицей Цыси и евнухами во главе. Когда эта властная женщина умерла, династия быстро рассыпалась даже под ударом отдельных выступлений, возглавляемых идеалистами-республиканцами и поддержанных искавшими лишь свою выгоду военачальниками. Эти жалкие полвека ознаменовали конец старой эры. Единая и всеобъемлющая китайская цивилизация вошла в соприкосновение с силами, от которых уже нельзя было отмахнуться и которые оказывали на нее глубокое влияние. Изучение воздействия новых идей и теорий, соединившихся и приведших Китай к самой значительной революции за всю его историю, должно брать за отправную точку середину XIX века. О столь масштабных изменениях невозможно рассказать в одной- двух главах. История нового Китая сама по себе является отдельным предметом изучения. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Согласно легенде, Шунь-чжи не умер в 1662 году, но тайно оставил трон, чтобы стать монахом одного из монастырей недалеко от Пекина; юго-западные ворота Северной Столицы долго назывались Шунь-чжи мэнь, Вратами Шунь-чжи, ибо, по преданию, именно через эти ворота император бежал из Пекина. 2 В основе идеологии "Белого лотоса" лежали мессианские идеи народного буддизма (ожидание пришествия будды Майтреи) и манихейства — вера в скорую окончательную победу сил добра над силами зла. — Прим. ред. 3 Чжан Сянь-чжун был сумасшедшим; по его приказу солдаты убивали жен, чтобы армию не утяжеляли обозы. В Чэнду, своей столице, он воздвиг каменную стену с одним-единственным иероглифом "ша" — "убивать". После его смерти стену опрокинули и засыпали землей. Существует поверье, что, если стену откопать, Чжан Сянь-чжун восстанет из мертвых и продолжит свои зверства. 4 Имеется в виду незаконченная буржуазная революция в Японии 1868 года, вернувшая власть от военных правителей — сёгунов из рода Токугава императору Мэйдзи и открывшая эпоху реформ и модернизации Японии. — Прим. ред.

Глава XXVIII. Экономические последствия морской торговли

В середине XVIII века вся внешняя торговля Китая концентрировалась в Кантоне (Гуанчжоу) — единственном порту, в который разрешалось заходить европейским кораблям. Подозрительность манчжурского правительства по отношению к южным провинциям исключила из этой торговли старые рынки в Цюаньчжоу, Амое и Нинбо, несмотря на неоднократно предпринимаемые Англией, Голландией и другими морскими державами попытки открыть ее в этих городах. Монополия Кантона была обусловлена, конечно, не каким-либо особым расположением властей к жителям города, но желанием двора убрать торговлю куда-нибудь подальше от себя. Манчжурское правительство до самого конца с неприязнью относилось к взаимоотношениям китайских подданных и иностранцев. Долина Янцзы была самой неспокойной областью в империи — именно здесь начались восстания секты Белого Лотоса и многие другие. Поэтому этому региону запрещалось вступать в какие бы то ни было отношения с иностранными торговцами, от которых восставшие могли получить помощь. Опасения двора были небезосновательны. Контакты с другими народами действительно способствовали росту антиманчжурских настроений, и это ощущалось повсюду на юге. Сам Кантон, быть может, оттого, что являлся центром внешней торговли, в конечном счете стал опорным пунктом антиманчжурского движения. Монополия превратилась для южного города в весьма ценную привилегию, которую он всеми силами старался охранять. Поэтому кантонские торговцы устанавливали связи и со двором, и с местными чиновниками, выходцами из других провинций, ибо правительство запрещало должностному лицу служить на своей родине. Купцы жаждали сохранить монополию, двор желал держать иностранцев в одном порту, а чиновники Кантона хотели по-прежнему получать большие взятки. Против такого альянса в XVIII веке безуспешно боролись и послы, и иностранные торговцы. Ничто, кроме вооруженного нападения, не могло поколебать монополию Кантона. Однако экономическая ситуация в империи была не в пользу Кантона как единственного "окна в мир". Главными экспортными товарами являлись шелк и чай, производимые в долине Янцзы. Самым лучшим выходом стало бы появление порта в дельте Янцзы. При Сун это был Ханчжоу, а в XIX веке стал Шанхай. Кантон располагался слишком далеко. Каждый тюк хлопка и ящик чая необходимо было доставлять за 500 миль, через провинцию Цзянси, хребет Мэйлин и затем вниз по Восточной реке (Дунцзян) до Кантона. Доставка товаров вдоль побережья запрещалась. И дело было не только в пиратах. Правительство, опасаясь, что товары могут избежать пошлинного обложения, полностью запрещало прибрежную торговлю. При манчжурской династии Китай страдал от двух аномалий — экономической и политической. Столица находилась на крайнем северо-востоке империи, а главный центр торговли — недалеко от равно труднодоступной южной границы. Оба были удалены от населенных и производящих районов, а расстояние между ними самими составляло более двух тысяч миль. Все это свидетельствовало о полном отсутствии у манчжурских властей экономического здравого смысла. Географические условия в значительной степени повлияли на экономическое развитие Китая при манчжурах и, в свою очередь, определили политическую судьбу империи. Управление осуществлялось двумя классами, ни один из которых не имел ни соответствующей подготовки, ни понимания существа торговли. Манчжурская знать представляла собой военную касту, которой было запрещено заниматься коммерцией. Начиная с правления Цянь-луна, она постепенно вырождалась в расточительную аристократию, озабоченную лишь тем, как добыть деньги на удовлетворение своих неуемных желаний. Другой класс — китайские ученые — получили ранги и должности благодаря педантичному знанию древних канонов. Им не нужно было изучать ни практических наук, ни экономических проблем. Контролировавшие торговлю в Кантоне чиновники набирались из этих двух классов, а на пост "хоппо" (вестернизированный вариант кантонского "хой бо" — "начальник морской таможни" — юэ хай гуань бу) всегда назначался манчжур низшего ранга, получавший должность по протекции придворной знати, благорасположенность которой все время необходимо было подпитывать серебром. Теоретически "хоппо" подчинялся губернатору Гуанчжоу и наместнику двух провинций — Гуандуна и Гуанси (одному из высших чинов государственной службы). Однако этих провинциальных чиновников, которыми чаще становились китайцы, заботили и многие другие дела, помимо внешней торговли. Несмотря на свой высокий ранг, они чаще всего не обладали поддержкой двора, откуда "хоппо" черпали свои силы. По мнению последних, да и их хозяев, в их функции входило неприкрытое изъятие максимально возможных сумм. Всего за три года (срок назначения) "хоппо" должен был ублажить своих покровителей, своих соперников, откупиться от врагов при дворе, накопить богатства для себя и своей семьи и прокормить орду сопровождавших его слуг. Естественно, что при таких условиях экономические проблемы и планы улучшения торговли не были первостепенными для чиновника. В этой связи весьма интересно на примере "хоппо" сравнить отношение к внешней торговле и контактам с иностранцами манчжурской и сунской династий. В начале XII века аналогичный пост занимали ученые, подобно Чжао Жу-гуа, отпрыску императорского дома, свободное время посвящавшие составлению описаний географии внешнего мира и обычаев далеких народов. Характер торговли в Кантоне облегчал вымогательство "хоппо" и его помощникам. Баланс ее полностью был в пользу Китая. Чай и шелк экспортировался во все возрастающем количестве, ведь в ту пору Китай снабжал этими товарами не только Европу, но и Америку, причем платили за них серебром. Попытки продать какой-либо европейский товар в китайской империи долгое время не имели успеха. Английская Ост-Индская компания, по уставу обязанная экспортировать определенное количество английской шерсти и тканей, обнаружила, что в Китае эти товары продаются по цене, не позволяющей даже покрыть затраты на производство и перевозку. Лишь в 1827 году товары из Манчестера были впервые проданы с прибылью в Китае. К концу XVIII века иностранцы нашли возможность сбывать меха и сандаловое дерево, привозимое из Канады и островов южных морей соответственно, но незначительный импорт не мог перевесить экспорт чая и шелка, и сальдо по-прежнему оставалось в пользу Китая. Манчжурский двор гордился самодостаточностью империи. "Внешние варвары" получали чай и шелк, а взамен обеспечивали постоянный приток серебра в казну. Такое положение делало налогообложение, изъятие и коррупцию легкими и выгодными. С другой стороны, "хоппо", хотя и досаждали торговцам, никогда не переступали грань терпимости. Угрозы прекращения торговли так или иначе вели к компромиссу. И лишь когда западные импортеры наконец нашли товар, "нужный" Китаю, — опиум, чиновники, обнаружившие, что источники их барышей иссякают, предприняли ряд мер, приведших в итоге к открытому конфликту. Это произошло лишь ближе к середине XIX века. В XVIII же веке Китай не нуждался ни в чем из того, что могли предложить европейцы. Император Цянь-лун, отвечая посольству лорда Маккартни, говорил правду: "Небесная Империя обладает всеми вещами в изобилии и в пределах границ не лишена ничего. Поэтому надобности менять вещи иноземных варваров на наши нет". Тем не менее, Цянь-лун упустил одно важное обстоятельство. Ни император, ни кто- либо из влиятельных манчжурских или китайских сановников ничего не знал и не хотел знать о далеких европейских народах, "живущих у края мира". Они считали науки и культуру западного мира недостойными внимания ученого. Привезенные из Франции часы нравились высоким чиновникам и принцам крови, но никто не озаботился поинтересоваться, как "варвары" могли сделать такие уникальные игрушки или почему они сделали их лучше, чем китайские умельцы. И даже тот очевидный факт, что приходившие в Кантон корабли намного превосходят китайские размерами и судоходными качествами, не впечатлил официальные круги и не способствовал осознанию отсталости Китая. Поглощенные конфуцианским педантизмом власти манчжурской империи закрывали глаза на любое иное знание и отказывались верить в то, что у иностранцев можно позаимствовать хоть что-нибудь ценное. В эпоху Тан за подобное отношение Цянь-луна не в чем было бы упрекнуть, ибо тогда Китаю действительно нечему было учиться у других народов. И тем не менее танские правители не имели подобной высокомерной надменности. Они очень интересовались и другими народами, и иностранными диковинками. Манчжуры же не только презирали западную цивилизацию, но и заставляли пребывать в таком же невежестве своих подданных. Торговля в Кантоне была обставлена бесчисленными запретами, призванными свести к минимуму контакты китайцев с иностранцами и ограничить их сферой купли-продажи. Причиной такой подозрительности и предубеждения были, без сомнения, жестокость и агрессивность первых португальских моряков и их последователей. Но и манчжурское правительство показало себя неспособным или не желающим понять, что иностранные торговцы изменились. На смену полуавантюристам-полупиратам XVI века пришли представители крупных европейских торговых компаний, нередко связанные с правящими кругами своих стран. Тем не менее власти продолжали считать их разбойниками, которых нужно держать под строгим надзором. Определенные ограничения были необходимы, и иностранцы легко их принимали. Если коммивояжеры и капитаны, ведшие торговлю, были людьми образованными и воспитанными, то команды набирались во многих европейских портах. После долгого, порой продолжавшегося шесть месяцев путешествия, моряков трудно было удержать в порту. Убийства, пьяные дебоши, ссоры и стычки сотрясали Кантон и являлись постоянным источником беспокойства для капитанов и китайских торговцев, которым чиновники высказывали свое недовольство по этому поводу. И тем и другим было выгодно, чтобы матросы и невежественный кантонский сброд держались отдельно, однако

жаждавшие развлечений моряки и торговцы, продававшие им спиртное и предоставлявшие прочие услуги, также нуждались друг в друге. То, что европейские нации нередко воевали между собой, а капитаны судов не всегда строго соблюдали нейтралитет Кантона, доставляло торговцам с обеих сторон большие неприятности. Убил ли пьяный матрос какого-нибудь кули, или же английские и французские моряки подрались между собой, — за все приходилось платить китайским торговцам, и местные чиновники следили за этим. Европейские коммивояжеры страдали по-своему. Скандальное поведение моряков давало чиновникам право устанавливать строгие ограничения для всех иностранцев, невзирая на их статус. Иностранцам запрещалось покидать портовые фактории, входить в город и даже заниматься спортом в прилегающих районах. Если корабли приходили в конце лета, торговцы должны были покидать Кантон и проводить зиму в Макао. Женщины не имели права приезжать в Кантон, всем иностранцам запрещалось передвигаться в паланкине. Запрет на использование слуг-китайцев хотя нередко и обходили на практике, но при случае чиновники вспоминали о нем, если хотели усилить давление на иностранцев. Строго запрещалось изучать китайский язык; обучавшие языку китайцы подвергались суровым наказаниям. Тем не менее, некоторые иностранцы все же смогли им овладеть, а в последующем этот запрет утратил действенность. Сами жители Кантона, пожалуй, более всего страдали от ограничений. Вся торговля находилась в руках горстки купцов. Торговых домов редко было более десяти, а порой их количество сокращалось до пяти-шести. За свои привилегии они платили огромные суммы, а без большой отступной не могли выйти из торговли. Они несли ответственность за все действия иностранцев, а чиновники штрафовали их при каждом удобном случае. Многих торговцев столь большие изъятия приводили к банкротству, и, если это происходило, они лишались всего имущества и подлежали ссылке в Центральную Азию. Порой претендентов на столь опасную "привилегию" не находилось совсем, и тогда кого-то из торговцев просто вынуждали принять на себя тяжкое бремя. Все усилия властей были направлены на то, чтобы воспрепятствовать своим подданным узнать что-либо о другой цивилизации и культуре. Принимать христианскую веру запрещалось. Эмиграция или даже путешествие на иностранном корабле считалось преступлением. Так как иностранцам не разрешалось изучать кантонский диалект, который манчжуры и китайские чиновники из других провинций не понимали, торговлю приходилось вести на смешанном языке "пиджин-инглиш", в котором английские и португальские слова, часто в новом значении, соединялись в соответствии с грамматикой кантонского диалекта. Этот язык был в равной степени непонятен ни жителям Кантона, ни иностранцам, если они специально не изучали его своеобразный словарь. Несмотря на все эти трудности, и китайские купцы, и иностранцы извлекали из торговли огромные прибыли. Год от года увеличивались и объемы торговли, и количество приходивших в Кантон кораблей. Несмотря на необходимость давать большие взятки, изъятия и официальные пошлины, Кантон богател, чему в немалой степени способствовали производящие провинции. Манчжурские власти также наживались на торговле. Их неограниченное вымогательство позволило кантонцам осознать непосильное бремя имперской системы, которую они поддерживали, не получая ничего взамен своих денег. В течение XVIII века всю торговлю с Китаем практически монопольно осуществляли Ост-Индские компании ведущих морских держав. Английская компания, благодаря своему прочному положению в Индии и морскому превосходству Англии в восточных морях, вскоре начала играть в китайской торговле ведущую роль. Французы, голландцы, датчане и шведы проигрывали в борьбе, пока наполеоновские войны, положившие конец морскому владычеству этих наций, не нарушили окончательно их торговлю с Востоком. Англия осталась практически единственной державой, торговавшей с Китаем. Ее монополия была бы полной, если бы в соперничество не вступили Соединенные Штаты. Американцы не создавали Ост-Индской компании, но открыли торговлю с Китаем для всех, кто отваживался вести такой бизнес. Различный статус английских и американских торговцев (первые являлись представителями огромной монополии, вторые — действовавшими на свой страх и риск свободными предпринимателями) отразился и в разном отношении двух народов к манчжурскому правительству и его требованиям. Американцы не находились в Кантоне под юрисдикцией какого-либо органа, подобного Избранному Комитету Суперкарго (Select Committee of Suprcargoes), которому подчинялись в Кантоне все английские подданные и который имел право депортировать из Кантона всех торговцев, не имеющих лицензии Ост-Индской компании. Американцы назначили консула, но его полномочия не распространялись на соотечественников и не вызывали уважения у китайских чиновников. Английские торговцы в течение многих лет сопротивлялись требованиям властей выдавать им моряков, виновных в убийстве. Ими успешно осуществлялось правило, несанкционированное властями, когда расследование в подобных случаях проводилось в английской фактории в присутствии английских и китайских представителей. Обвиняемый, если его признавали виновным, подлежал высылке в Англию. Подобные инциденты приводили к бесконечным спорам с чиновниками и разрешались только с помощью взяток, которые давали выступавшие "поручителями" английской стороны китайские торговцы. Таким образом, англичанам удавалось отстаивать соотечественников и уводить их из-под сурового и жестокого наказания в соответствии с китайскими законами. У американцев подобного института, защищающего их общие интересы, не было. Команда каждого корабля должна была самостоятельно находить компромисс с властями, если возникали подобные ситуации, что чаще всего заканчивалось победой чиновников Кантона. Американских моряков, совершивших убийство, даже непредумышленное, арестовывали и публично казнили за городскими стенами. Англичане возмущались подобной уступчивостью, ибо боялись, что это ослабит их позиции. Таким образом, отношение двух наций к "китайским делам" было различным. Американцы считали все беды и напасти, преследовавшие их соотечественников в далеких землях, личными проблемами самих торговцев, не входящими в юрисдикцию ни правительства, ни нации в целом. Все пионеры американской торговли были лишены официальной поддержки. Более того, чаще всего они не представляли ничьих интересов, кроме своих собственных, и не имели значительного влияния в Конгрессе. Англичане смотрели на это с совершенно другой точки зрения. Для них английская компания в Китае представляла корону и нацию, и поэтому должна была получать соответствующее уважение. К концу XVIII века Ост-Индская компания держала в своих руках большую часть Индии, возглавлявшие ее люди имели огромный политический и общественный вес в английском правительстве, а прибывавшие в Кантон торговцы обычно являлись родственниками этих новых англо-индийских аристократов. К тем, чьи братья и дяди унаследовали власть и богатства индийских царей, в Кантоне относились как к опасным пиратам, временно прикинувшимся честными торговцами. Они подвергались унизительным ограничениям и оскорбительному отношению со стороны властей, сила которых едва ли превышала мощь индийских царств, покорившихся Ост-Индской компании. "Индийский" синдром определял психологическую установку англичан по отношению к Кантону и сыграл свою роль в приближении открытого вооруженного конфликта. То, что английские торговцы в Китае из искателей приключений из далеких стран превратились в представителей мощной державы, расширявшей свою экспансию, не изменило отношение к ним со стороны китайцев. Очевидно, манчжурские власти не знали или не желали знать об упрочившихся позициях Англии на востоке. Индия была недалеко, но участь Бенгалии ничему Китай не научила. Не произвел впечатления и тот факт, что англичане вытеснили из морей французов и голландцев. Правительство не строило морской флот и даже не делало серьезных попыток покончить с пиратами, находившими убежище в бухтах южного побережья. Когда сила пиратов возросла настолько, что они стали угрожать Кантону, начались переговоры, и их главарь был прощен и даже принят на императорскую службу. Англичане знали о слабости манчжурского правительства, и если в Китае они не прибегли к тем методам, которые позволили им завоевать Индию, то причиной тому стали скорее наполеоновские войны, чем сомнения в исходе возможного конфликта. Опиум стал лишь формальной причиной начавшейся в 1841 году войны. Хотя среди китайских и манчжурских чиновников было немало людей, действительно боявшихся распространения опиокурения, не только это побудило правительство предпринять решительные меры против торговцев опиумом и тем самым ввергнуть империю в войну. Импорт опиума в страну был запрещен давно. Декреты, подтверждающие запрет, выходили постоянно. Английская Ост-Индская компания все время запрещала провоз опиума на своих кораблях и тщательно проверяла исполнение приказа. И, тем не менее, в течение более полувека опиум свободно привозили сначала в Макао, а затем в Линтин (порт в устье Жемчужной реки — Чжуцзян). Опий выращивали в Индии, преимущественно для китайского рынка, и перевозили сначала на португальских кораблях, а затем на английских, приписанных к индийским портам, которые не являлись "собственностью компании", хотя последняя и обладала монополией на всю индийскую торговлю. Благодаря этой торговле компания получала деньги, на которые затем покупала товары в Китае. Чиновники Кантона, в свою очередь, попустительствовали торговле так же открыто, как и индийские власти. Приказы из Пекина в Кантоне не действовали. Каждый чиновник получал от торговцев опиумом взятки, и больше всех имели от торговли именно те, кто должен был ей воспрепятствовать. Начиная с 1782 года ее объемы неуклонно увеличивались. К 1823 году в Линтине ежегодно выгружали 6 тысяч ящиков опиума. Два года спустя поставки выросли

уже вдвое, а к 1832 году ежегодно ввозилось 20 тысяч ящиков. Современным исследователям этой проблемы не следует беспощадно клеймить торговлю опиумом и продажность китайских чиновников, как это делали писатели ХIХ века. Эксперимент с запретом на алкоголь в США показал, как трудно правительству, даже сильному, справиться с устоявшимися привычками, не считающимися злом большей частью общества. Курение опиума действительно наносит большой вред организму, но наркоманов в Китае не больше, чем алкоголиков на Западе. Подобные пагубные привычки обывателю представляются социально безвредными, поэтому масштабы опиокурения росли. Вместе с ними увеличивалась и контрабанда. Китайские чиновники и торговцы получали огромные барыши, а иностранцы наконец-то получили товар, в котором Китай остро нуждался. Именно это, а не нравственная сторона вопроса, на которую обращали внимание немногие, вызвало недовольство манчжурских властей. С ростом импорта опиума уменьшался приток серебра в Китай. Более того, опиум был контрабандой, а значит, не проходил через таможню и не облагался пошлинами. Даваемые торговцами взятки не обогащали казну. Чиновники увидели, что источники их обогащения уплывают из рук, да и удовлетворять жадность двора становилось все труднее. Падение доходов казны считалось преступлением, за которое несли ответственность и чиновники Кантона. Требования двора, растерянность чиновников, растущее недовольство английских торговцев накалили обстановку до предела. Разрешить ее миром оказалось невозможно. Попытки подавить провоз опиума подорвали хрупкое равновесие. Сила была встречена силой, и началась война, положившая конец монополии Кантона и открывшая новую экономическую эпоху — неравноправных договоров, открытых портов и системы экстерриториальности. В течение двух с лишним веков морская торговля с Китаем осуществлялась через один- единственный порт, и несмотря на это и налагаемые на иностранцев и китайских торговцев значительные ограничения и запреты, она имела далеко идущие последствия для экономики империи. В Кантон пришло огромное по тем временам богатство, дошедшее и до столицы, и до производящих провинций юга. Согласно подсчетам Ост- Индской компании, в 1805 году объем торговли составлял 6,5 миллионов фунтов стерлингов, в Кантон было привезено серебра на 450 тысяч фунтов, но доход казны составил не более 1,3 миллиона таэлей (около 400 тысяч фунтов). Китайские торговцы сколотили огромные состояния, даже несмотря на постоянные "отчисления" чиновникам и двору. Один из них, У Дунь-юань, был в то время, пожалуй, одним из богатых людей мира. В 1834 году он сам оценивал свое состояние в 6 миллионов фунтов стерлингов. Морская торговля с Европой, таким образом, увенчала начавшуюся еще при Тан тенденцию подъема юга и упадка северо-запада. С периода правления Цянь-луна юг, и особенно дельта Янцзы и чайные районы побережья, стали самыми богатыми в империи, центром производства, торговли и экономической жизни в целом. Уже сам факт сосредоточения благосостояния и населения в регионе, наиболее антагонистическом манчжурскому режиму, имел фатальные последствия для династии. Другие результаты проявились позднее. В районах, обогатившихся за счет торговли, быстрее всего распространялись и иностранные идеи. Экономическая революция на юге стала главной причиной огромного разностороннего процесса, продолжающегося до сих пор, — китайской революции и связанных с ней цивилизационных изменений.

Глава XXIX. Христианство тайпинов

"Три пути к одной цели" — так в Китае объясняют непонятный европейцу факт исполнения ритуалов и почитания святых буддизма, даосизма и конфуцианства одновременно. Причем китайцев мало беспокоит то, что эти учения нередко противоположны друг другу. Умудренный опытом житель Запада, воспитанный в культуре, признающей лишь одну истинную религию, считает подобное невообразимым. Китайцы представляются ему либо лицемерами, не верящими ни во что, либо людьми, начисто лишенными сущности "веры", исключающей (для европейского ума) возможность полагания двух религий равноценными. Трудно отрицать, что ученый-конфуцианец, осуждающий в своих трудах буддизм и даосизм как "суеверия", но приглашающий буддийского священнослужителя для совершения обряда бракосочетания, похорон или в случае болезни, страдает непоследовательностью, или, по крайней мере, уступает предрассудкам и условностям общества. Но необходимо помнить, что в Китае никогда не было веры в Бога, который бы отрицал существование своих "соперников". Буддисты признавали главных индуистских божеств, хотя и считали их низшими по отношению к Будде и великим бодхисаттвам. Даосы точно так же всегда были готовы признать любое пользующееся популярностью божество и поместить его в свой пантеон. Конфуций никогда не выступал за или против какого-либо божества, хотя бы потому, что в его эпоху религиозных конфликтов не было, а традиционные ритуалы не вызывали сомнений. Поэтому тезис "три пути к одной цели" — а целью является праведная жизнь — представлялся китайцам весьма разумным. Ученый следовал Конфуцию, отшельник в созерцании искал Будду в монастыре, затерянном среди гор, а простой невежественный народ поклонялся даосской Небесной Царице и многим другим божествам в надежде отвести от себя беду. Один из современных китайских ученых так резюмировал эту ситуацию: "В Китае образованные люди не верят ни во что, а необразованные верят во все". К XIX веку образованный класс действительноутратил веру и в буддизм, и в даосизм. Священнослужители обеих религий считались шарлатанами и высмеивались в пьесах и романах. Однако правительство, учитывая настроения народа, считало необходимым защищать и даже покровительствовать приходящим в упадок учениям. Манчжурские императоры — истые конфуцианцы — восстанавливали и украшали буддийские и даосские храмы. Консервативные во всем, манчжуры не хотели уничтожать то, что могло помочь завоевать поддержку народа. Они также прекрасно понимали, что конфуцианство, в строгом смысле религией не являвшееся, обращалось лишь к узкому кругу людей. Основная масса народа, будучи неграмотной, никогда не могла ни прочитать каноны, ни даже воспринять древний язык, на котором они были написаны. Конфуцианские ритуалы являлись уделом чиновников и ученых. Простой народ их уважал, но разделять не мог. И тем не менее, две народные религии — буддизм и даосизм — быстро утрачивали свое положение. Буддизм в XIX веке был представлен амидизмом, исповедовавшим поклонение Будде-Амитабхе (Амито-фо) и надежду войти после смерти в его западный рай. Для достижения этой цели требовалось только верить в Амитабху и повторять его имя. Взывание к священному имени считалось достаточным для возрождения в раю. Чем чаще повторять имя, тем более вероятно спасение. Следствием такого упрощения стал упадок основных буддийских ценностей. Обычные китайские "буддисты" ели мясо, пили вино, убивали животных и при необходимости — на военной службе или при столкновении между кланами — людей, не опасаясь, что подобные чрезвычайные нарушения буддийских заповедей закроют перед ними двери в рай. Может быть, следствием буддизма и стали пренебрежительное отношение к военному делу и низкий социальный статус мясников, но, за исключением этого, "восьмеричный путь" уже не оказывал ощутимого влияния на мораль и нравы. Конечно, подлинные буддисты продолжали существовать. В больших горных монастырях, в Цзюхуашань (южная Аньхой), Путошань (острова Чжусань) и других буддийских святилищах, вдали от мирской суеты и продажного мира, продолжали царить древние устои и чистая доктрина. Удаленность этих цитаделей веры, созерцательность обитавших в них монахов и их отстраненность от людской жизни, также способствовали утрате веры среди подавляющего большинства китайцев. Буддизм не смог вытеснить учение Конфуция из школ и экзаменационных залов, не слишком он повлиял и на жизнь властителей судеб империи. Не смог выжить и даосизм с его бесчисленными божествами из крестьянских деревень, а потому не мог он претендовать и на роль нравственного поводыря народа. Он оставался прибежищем для уставших от жизни и созерцательных натур, находивших давление семьи в китайской социальной системе невыносимым. Даосизм, до сих пор остающийся одним из "трех путей", утратил видимость цели. Все слои общества не любили и презирали даосского священнослужителя, но крестьяне по- прежнему боялись его. Считаемый образованным классом "суеверием", подходящим лишь для "глупого народа", даосизм превратился в магическое учение, а священнослужители по-прежнему находили рынок сбыта для своих заклинаний и амулетов, призванных вызвать дождь или отвести болезнь. Тесная связь даосизма с астрологией, знахарством, предсказателями и алхимией явилась одной из главных причин, по которой ученые с пренебрежением относились ко всем неортодоксальным и неклассическим отраслям знания. Химия, физика и другие науки, имеющие дело с материальным миром, вызывали подозрение. Ведь именно в них процветал даос, невежда и обманщик. Ученому проявлять интерес к подобным вещам считалось грубым нарушением "приличия". Немаловажную роль в общем пренебрежении и отвращении к медицине и химическим экспериментам сыграло и то, что многие народные восстания проходили под руководством даосских сект, обещавших участвовавшим в них обретение путем магических ритуалов неуязвимости в бою. Так называемые "три религии" находились в упадке, но в действительности все они основывались на фундаментальной религии китайцев, которая возникла задолго до них и которая, без сомнения, будет существовать и в случае их исчезновения. Поклонение предкам, культ усопших — этой вере все китайцы отдавали дань уважения. Она утвердилась столь прочно, что без вопросов и сомнений принималась всеми классами общества и не нуждалась в поддержке государства и священнослужителей. Тот факт, что буддийская доктрина ничего не говорила о культе умерших, а по существу отрицала его, но при этом он всегда продолжал оставаться нравственной основой китайского общества, подтверждает то, что индийская религия не смогла обратить сознание китайцев в свою веру. Республиканцы низвергли учение Конфуция (слишком тесно оно ассоциировалось с манчжурской династией и императорской системой), даосизм разлагался, буддизм находился в застывшем состоянии. Культ предков же сохранялся и, пусть не открыто, но признавался. Первым актом нового правительства, пришедшего к власти в Нанкине в 1927 году, стало создание мавзолея основателя партии Гоминьдан Сунь Ят-сена. Церемонии в его честь были единственными религиозными ритуалами, обязательными для чиновников и школьников. Хотя те или иные формы ритуала, связанного с культом предков, менялись со временем, преемственность его в своей основе оставалась нерушимой. Совершаемые в семейном храме предков церемонии, уход за могилами, святая обязанность рождения и воспитания сыновей, могущих исполнить свой долг перед предками в будущем, подчинение семье — все эти основы в XIX веке, как и в I веке до н. э., оставались общепризнанными. Древний культ зерна и плодородия, поклонение Небу императора — Сына Неба — не изменились. На официальном уровне этот культ стал неотделим от неоконфуцианства — ведь Учитель предписывал исполнение древних ритуалов, — но на массовом народном уровне местные культы божества земли не имели ничего общего ни с Конфуцием, ни с императорскими ритуалами. Для крестьян, зависевших от урожая со своих маленьких полей и милости природы, они являлись традиционной естественной религией. После падения манчжурской династии официальные церемонии в храмах божеств Земли и Неба в Пекине прекратились, а территории, на которых они совершались, стали парками. Но в бесчисленных деревнях по всему Китаю "туди-шэнь" (местное божество) по-прежнему получал подношения от крестьян. Упадок "организованных" религий — буддизма и даосизма — и отождествление конфуцианского культа с ненавистной манчжурской династией расчистили путь для настоящей религиозной революции, обещавшей смести империю и посеять семена новой веры. Движение тайпинов, религиозные аспекты которого обычно обходят стороной, являлось в первую очередь религиозным возрождением, а лишь затем уже восстанием против манчжуров. Удивительно, что на это движение, ставшее следствием контактов с европейской цивилизацией и самым позитивным следствием миссионерской деятельности, сами миссионеры внимания просто не обратили, а армии христианских государств еще и способствовали его подавлению. В европейских историях Китая подчеркивается лишь политический характер восстания тайпинов, а его религиозный смысл замалчивается или принижается. И это при том, что для тайпинских лидеров их вера имела значение даже большее, чем победа над манчжурами. Если бы они отказались от своих религиозных убеждений и направили все силы на подъем национального восстания, успех был бы им гарантирован. Восстание тайпинов стало самым значительным за всю историю манчжурской династии, ведь даже победа республики в 1911 году в большей степени была обусловлена внутренним крахом династии, чем силой восставших. Династия пала потому, что никто не хотел сражаться на ее стороне. Восстание же тайпинов ввергло империю в тринадцатилетнюю войну, опустошившую центральные провинции и подорвавшую силы династии. Его поражение было в значительной степени обусловлено иностранной интервенцией по просьбе манчжуров, интервенцией в интересах европейских торговцев и с целями разделения Китая на сферы

влияния западных держав. Манчжурам помогли потому, что они были слабы и беззащитны. Победа же тайпинов могла сделать Китай сильным и независимым. Тайпинское движение было основано Хун Сю-цюанем, уроженцем Кантона, принадлежавшим к образованному классу. Он провалился на экзаменах и не без оснований полагал, что причина этого — его южное происхождение и активное участие его семьи в сопротивлении манчжурам 150 лет назад. Судьба Хун Сю-цюаня была типичной для многих оказавшихся не у дел ученых, пострадавших от несправедливости и затаивших ненависть к манчжурам. В 1837 году он серьезно заболел, и во время болезни его посетили видения (врачи говорили, что галлюцинации), которые, как он был убежден после, явили собой божественное откровение. Несколько лет спустя в руки ему попался небольшой трактат, содержащий перевод на китайский язык части Евангелия, сделанный в открытой незадолго до того Протестантской Миссии в Кантоне. Почитав его, Хун Сю-цюань понял, что излагаемое в нем учение совпадает с полученным им во время болезни откровением, смысл которого долгое время казался ему непонятен. Он сразу же принял учение, которое, как он считал, подтверждалось его видениями, и посвятил свою жизнь проповедованию новой веры. Эту религию можно назвать лишь формой христианства, ибо, вследствие "неполноты" вдохновившего Хун Сю-цюаня трактата, некоторые важные доктрины протестантской теологии были непоняты тайпинским учением или даже остались неизвестными ему. Новый пророк являлся китайцем, хотя его учение и имело иностранные корни. Это определило как успех движения среди его соотечественников, так и непримиримую враждебность и проклятия со стороны большинства христианских миссионеров. Успех лидера тайпинов был необычайным. Спустя несколько лет после проповеди учения в своем клане и среди хакка, к которым принадлежал Хун Сю-цюань, он попал под пристальное внимание провинциальных властей. Был отдан приказ о его аресте и ликвидации "Общества Поклоняющихся Богу", как называли тогда тайпинов. До этого момента движение оставалось чисто религиозным, но, так как оно отвергало все существовавшие религии и считало буддизм идолопоклонством, манчжурские власти сочли его разрушительной агитацией, подрывающей порядок. Последователи Хун Сю-цюаня воспротивились запрету и взялись за оружие. Они сразу же одержали победу над провинциальными войсками и взяли маленький город Юнъань в Гуанси, который превратился в центр движения. Здесь в 1851 году Хун Сю-цюань провозгласил Тайпин Тяньго (Царство Небесное Великого Благоденствия) и принял титул "тянь ван" — "Царь Небесный". Он намеренно отказался от титула "император" (хуан ди), ибо иероглиф "ди", переводимый обычно как "император", входил в состав слова "шан ди" (высший император), которым тайпины, как и все христиане-китайцы, называли Бога. Стоит отметить, что здесь Хун Сю-цюань вернулся к древнему китайскому правилу, ибо термин "ди" обозначал божество до того, как Цинь Ши Хуан- ди впервые взял божественный титул, чтобы закрепить свою высшую царственность. После взятия Юнъани армия тайпинов, пополнившаяся рекрутами, отправилась через Хунань на север к Янцзы, по пути захватывая все города. Лишь Чанша смогла отбиться. Выйдя к реке около Юэчжоу и взяв его, Хун Сю-цюань отправился на восток по течению Янзцы и 8 марта 1853 года захватил Нанкин, южную столицу империю. Провинциальные манчжурские армии оказались неспособными противостоять такому внушительному войску. Если бы Хун Сю-цюань после падения Нанкина пошел на север, он почти наверняка менее чем за год выбил бы манчжуров из Китая. К сожалению для Китая, он так не поступил. Остановившись в Нанкине, который он переименовал в Тяньцзинь (Небесная Столица), он занялся созданием теократического государства, посылая небольшие отряды распространять учение и изгонять манчжуров. Один из этих отрядов численностью всего в 7 тысяч человек прошел через весь Северный Китай до границ Шэньси, а затем повернул на восток и дошел до Цзинхая, что в 20 милях южнее Тяньцзиня. Здесь командир отряда Ли Синь-чжэн, самая яркая и сильная личность среди тайпинов, вынужден был остановиться и, не имея подкреплений, вскоре вернулся в долину Янцзы. Если бы помощь пришла, взять Пекин при той панике, что парализовала манчжурский двор, не составило бы труда. Хун Сю-цюань ожидал подъема на севере или, хотя бы, большого роста сподвижников, но обманулся. Северная экспедиция не пополнилась новыми рекрутами, а лидер тайпинов не обратил внимания на причины такого равнодушия. Его армия состояла из южан, большей частью гуансийских хакка, диалект которых северяне не понимали. Армия тайпинов, маленькая и почти чужая, не вызвала доверия у северных китайцев, ближе находившихся к центральной власти и больше ее боявшихся. Масштабное вторжение показало бы решимость сбросить манчжуров, но рейд нескольких тысяч южных хакка показался на севере походом отчаявшейся шайки разбойников. Во- вторых, тайпинское вероучение, по сути христианское, было странным и не столь уж горячо приветствовалось народом. Взяв город, тайпины первым делом считали своим долгом разрушить буддийские и даосские храмы. Замена освященных веками конфуцианских канонов на неизвестные христианские Евангелия сразу же оттолкнула от движения образованных людей. Поначалу север не был настроен враждебно, он оставался нейтральным, почти безразличным. Точно так же шестьдесят лет спустя северные провинции не откликнулись на республиканскую революцию, начавшуюся на юге. В короткой главе невозможно детально описать перипетии тайпинских войн, последовавших за провалом похода на север. Манчжуры, собравшие силы на севере, много раз пытались выбить тайпинов из долины Янцзы, которую они прежде столь упорно завоевывали, но, пока на помощь не пришли западные державы, эти попытки ни к чему не приводили. В этот период армии тайпинов утвердили свою власть на всем нижнем течении Янцзы, проникли в Сычуань, Хубэй, Хунань и Хэнань. Казалось, тайпинская династия прочно укрепилась на юге и имеет все шансы одержать полную победу, но иностранная помощь позволила манчжурам вновь завоевать юг. Союз британского и французского правительства с манчжурами против тайпинов является одним из самых примечательных и самых позорных эпизодов китайско- европейских отношений. Казалось бы, разум и даже эгоистические интересы (в долгосрочном плане) должны были способствовать обратному. Тайпины были христианами, пусть и не ортодоксальными, но наиболее дружественными по отношению к иностранцам и жаждущими обрести их поддержку. Все посещавшие Нанкин и другие города тайпинов иностранцы свидетельствуют, что первые считали последних своими единоверцами и союзниками (ибо иностранные державы вели борьбу с манчжурами в 1841 году, а в 1859-м — во время самого восстания — начали новую). Лидеры тайпинов не только хотели распространять христианство и помогать в этом миссионерам, но и предложили открыть всю китайскую империю для торговли с иностранцами, которые могли бы путешествовать и жить там, где пожелают. По вырванному силой договору с манчжурским правительством торговля ограничивалась несколькими портами, где только и имели право жить иностранцы, а возможности миссионерской деятельности и путешествий ограничивались бюрократией всеми возможными способами. Что бы ни говорилось о тайпинском христианстве и о разрушении ими храмов и преследовании буддистов, те, кто жил среди тайпинов или посещал их города, говорят о том, что движение в огромной степени способствовало возрождению национального характера и самоуважения. "Тайпины — это другая нация по сравнению с императорским Китаем", — так говорили и сочувствовавшие им миссионеры, и морские офицеры, и торговцы. Отмечено, что солдаты тайпинов не грабили и не воровали. Опустошение охваченных войной провинций было связано с жестокими репрессиями регулярных войск. Примечательны также и социальные реформы тайпинов. Были запрещены бинтование ног и курение опиума, улучшилось положение женщин, а некоторых даже приняли на службу. Налоги в государстве тайпинов были намного легче, чем в империи, да и устанавливались они более справедливо. В первые годы тайпинского движения иностранцы полностью сочувствовали ему. Англиканский епископ Виктории (Гонконг) часто говорил, что оно является крестовым походом, пусть неортодоксальным и не подкрепленным некоторыми доктринами. Однако отношение изменилось, когда в 1860 году английское и французское правительства заключили с императором договор, который они считали очень выгодным для себя. Хотя некоторые миссионеры и многие иностранцы в Китае не соглашались с политикой своего правительства, их мнение не учитывали, и сейчас об этом можно узнать только из давно забытых книг и газет того времени. Стало общепринятым считать тайпинское вероучение богохульным извращением христианской доктрины. Только в таком случае можно было смириться с тем, что английские войска участвовали в подавлении национального христианского движения на стороне продажных и бесчестных язычников манчжуров. В ту пору Китай был далеко, и подобная пропаганда возымела успех. В основе своей учение тайпинов было протестантским. У них был полный перевод Библии, сделанный миссионером Гуцлаффом. Книга печаталась в Нанкине и раздавалась сочувствующим и новообращенным. В вопросах догматики, хотя и не ортодоксальной в отдельных частях, тайпины в целом придерживались христианской теологии. Они признавали единого Бога (шан ди). Иисус в теологии тайпинов занимал то же место, что и у европейских протестантов, но учение о Троице понято ими не было, в первую очередь из-за несовершенства перевода. Они также признавали существование Святого Духа, хотя и полагали, что однажды он снизошел и вселился в одного из их вождей — "дун вана" Ян Суй-чуаня. Десять заповедей являлись столпом их вероучения и первым, чему учили детей и новообращенных. Однако тайпины приобрели также и еще одну особенность христианства (как и других библейских религий) — нетерпимость. Они признавали только христианского

Бога и больше никого. Буддизм и даосизм считались суевериями, которые надо выкорчевать, монастыри разрушить, а монахов вернуть к мирской жизни. Если бы тайпины победили в Китае, то они почти наверняка уничтожили бы эти древние религии, как ислам уничтожил буддизм на северо-западе Индии и в Ост- Индии. Для искусства и архитектуры прошлого это могло бы стать бедствием, но едва ли это потрясло бы в то время миссионеров, проповедовавших в Китае. В 1860 году был разрушен знаменитый дворец Юаньминюань около Пекина, со всеми его бесценными сокровищами. Это считалось разумным и достойным ответом на плохое обращение с английскими посланниками при дворе. Китайское искусство и культура оставались для европейцев неразгаданной тайной. Особое недовольство миссионеров вызывала личность самого лидера тайпинского движения — "Царя Небесного" Хун Сю-цюаня. Именно он был и его идейным вдохновителем, и руководителем. Деятельность же миссионеров оказала на движение лишь косвенное влияние. Хун Сю- цюань не получал от них благословения. С протестантской точки зрения его теология была уязвима в некоторых пунктах, но для своих последователей он был не просто правителем, но пророком, непосредственно вдохновленным Господом, в видении явившим истину Хун Сю-цюаню. Эта доктрина лежала в основе тайпинского движения. Тайпины считали его если не божеством, то вдохновленным им. И если его учение расходилось с тем, что проповедовали миссионеры, прав был их пророк, ибо получил божественное откровение. Сам Хун Сю-цюань оставался религиозным фанатиком, убежденным в своей избранности. Не получая никакой поддержки от миссионеров, он имел огромный успех. Тайпинам казалось неразумным даже предполагать, что их пророк и правитель должен искать у миссионеров совета. Критиковавшие тайпинское движение авторы немало сарказма излили по поводу титула "младший брат Иисуса", принятого Хун Сю-цюанем. Они неизменно представляли это как претензию на божественность. Вполне возможно, что некоторые миссионеры, считавшие этот титул "оскорбительным", просто не понимали смысла, в котором тайпины использовали слова "сюн ди" ("младший брат"). Другие же, несомненно, намеренно исказили смысл для пропагандистских целей. Тайпины называли так единоверцев. Христиан-иностранцев они считали "вай сюн ди" — "иноземными братьями", что протестантским евангелистам не должно было казаться странным, ибо сами они нередко называли негров-христиан "черными братьями". Для тайпинов титул Хун Сю-цюаня значил не больше, чем императорский титул "Сын Неба" для всех остальных китайцев. И его ни в коем случае нельзя понимать как буквальную претензию на божественное происхождение. В беседах лидеры тайпинов вполне определенно отрицали "божественность" своего вождя. "Человек, похожий на других, только более великий", — говорили они. То, что этот титул является лишь примером восточной высокопарности и лишен буквального религиозного значения, подтверждается одним из иностранцев, побывавшим в Нанкине и опубликовавшим описание своего путешествия в шанхайской газете: "Что бы ни имел в виду Хун Сю- цюань, называя себя братом Иисуса, ничто не говорит о том, что именно это определяет веру в него его последователей. Когда посещавших пароход командиров спрашивали об этом, они ничего не могли сказать. Они были столь откровенно ошарашены, что становилось очевидным — прежде они просто этим не интересовались". Можно еще отметить, что на ходившем среди тайпинов портрете "Царя Небесного" был обозначен только девиз царствования — "Тянь-дэ" ("Небесная Добродетель"), а титул "брат Иисуса" отсутствовал. Характер тайпинского вероучения, его сходство с ортодоксальным христианством и заявленные от имени "Царя Небесного" притязания содержатся в длинном сочинении, названном "Канон трех иероглифов" , потому что каждая фраза состояла из трех иероглифов. По нему обучались новообращенные и дети, а трехступенчатый размер делал запоминание легким. Он начинался с ветхозаветного описания творения: "Великий Бог Создал небо и землю, И сушу, и море, И все вещи здесь. За шесть дней Он создал все целиком". Затем описывается египетское пленение евреев, их избавление, мор в Египте и передача Моисею Десяти заповедей на горе Синай. Так как последующие поколения не выполняли Закон, "Великий Бог Пожалел людей И послал своего перворожденного сына Снизойти в мир. Имя его — Иисус. Он спаситель людей, Искупающий их грехи Терпением крайней нищеты. На кресте Они пронзили гвоздями его тело, И Он пролил свою драгоценную кровь, Чтобы спасти людей". Потом идет описание воскресения, а затем прослеживается история Китая вплоть до получения откровения Хун Сю-цюанем. В этом обзоре воспеваемые конфуцианцами совершенномудрые правители характеризуются как "почитающие Бога", а ответственность за упадок подлинной религии возлагается на Цинь Ши Хуан-ди, ханьских У-ди и Мин-ди, который ввел буддизм, а также на сунского Хуэй-цзуна, который покровительствовал даосизму. Подобная трактовка изменяет конфуцианским взглядам, но с точки зрения христианства не является такой уж непоследовательной. Конфуцианское Небо может быть легко отождествлено с Богом, но буддийские и даосские божества явно не вписываются в христианскую теологию. Необходимо помнить, что Хун Сю-цюань изучал каноны так, как это должен был делать в то время каждый образованный китаец. Поэтому откровение описано следующим образом: "В год дин-юй (1837) Он был принят Небом, Где небесные дела Были ясно переданы ему. Великий Бог Сам наставлял его, Вручил ему законы и книги И передал истинное учение". Далее записаны последующие откровения, а заканчивается "завет" предписаниями, как соблюдать Десять заповедей и поклоняться истинному Богу. Для миссионеров, озабоченных правоверием сектантов более, чем борьбой в той или иной форме между язычеством и христианством, подобные заявления были абсолютно неприемлемыми. Христианская теология уже сложилась и утвердилась. Места в ней для нового пророка не существовало, особенно если он был некрещеным китайцем. Если бы "Царь Небесный" отказался от своих притязаний на божественное откровение и вдохновление, а вместо этого смиренно просил наставления и крещения у какого- нибудь английского миссионера, западный христианский мир принял бы его, но тогда тайпинское движение лишилось бы своего смысла и мотивов. Можно предположить, что подобный грандиозный переворот, обещавший, в случае успеха, поголовное обращение китайцев в тайпинское христианство, позволил бы считать лидера тайпинов пророком, причем самым выдающимся в христианской истории. Но английские миссионеры этого не желали. Христианство, если оно пришло в Китай, должно было исходить только от них. Китаец не мог рассчитывать на прямое откровение, ведь Божий промысел осуществлялся в Азии лишь с помощью европейцев. Противодействие английского и французского правительства было обусловлено не несогласием с притязаниями "Царя Небесного" тайпинов, но соображениями выгоды и торговли. В 1859–1860 годах вновь началась война держав с Китаем, причиной которой стали продолжавшиеся чиниться манчжурскими властями препятствия торговле и их вмешательство в дела европейских торговцев. Она окончилась их полной победой. Пекин был взят, император бежал, а подписанный договор удовлетворял все их требования. Для торговли были открыты новые порты, в том числе и на реке Янцзы, в которую разрешили заходить иностранным судам. Кроме того, Китай обязали выплатить огромную контрибуцию. Она обеспечивалась доходами таможни, контроль за которыми был теперь возложен на иностранцев. Они же получили право устанавливать и уровень пошлин, естественно, выгодный для своих торговцев. Манчжурская империя оказалась в положении, когда само продолжение ее существования зависело от западных держав. Получив по договору все привилегии, какие только можно было иметь, не аннексируя провинции, иностранные державы пришли к выводу, что они обеспечили будущее своей торговли с Китаем и достигли такого положения, при котором любые их дальнейшие требования будут удовлетворены. Поэтому они и отнеслись с таким пренебрежением к предложениям тайпинов. Если они могут монополизировать порты и собирать таможенные пошлины, зачем им свободная торговля по всей империи? Они воспрепятствовали наступлению тайпинов на Шанхай, продали манчжурам оружие, корабли и снаряжение и отказали в этом тайпинам. Наконец, из Шанхая, приготовленного для манчжуров (ибо пока не была установлена их номинальная власть, собирать таможенные пошлины для выплаты контрибуции было невозможно), они послали армию во фланг тайпинов и предоставили манчжурскому правительству офицеров — среди них был и генерал Гордон — для организации регулярных войск и командования ими в бою. Получив такую помощь, манчжуры, после нескольких лет опустошительной войны, наконец, взяли Нанкин и покончили с тайпинским движением. Вместе с ним еще на полстолетия исчезли и надежды на реформы и модернизацию Китая. Манчжуры вновь укрепили свое положение и, несмотря на то, что этим они были обязаны иностранцам, продолжали придерживаться таких же враждебных и реакционных взглядов на западный мир, как и в XVIII веке. Тайпинское учение погибло вместе со своим основателем, когда Нанкин пал. Оно не оставило после себя никаких следов и более не оживало. Когда пятьдесят лет спустя китайцы заимствовали западные идеи, они искали не религиозные, а политические учения. При республике было велико влияние западных идей, но не христианства. Миссионеры, отвергнув миллионы последователей Хун Сю-цюаня, вынуждены были удовольствоваться несколькими тысячами прихожан, и, похоже, подобной возможности у них больше не будет. Ныне китайцы, если и принимают западную идеологию, то в лице Маркса и Ленина, а не Мартина Лютера. Разгром движения тайпинов стал поворотным моментом в истории культуры Китая. Успех национально-религиозной революции мог привести к падению манчжуров и провозглашению новой династии и нового мировоззрения, готового в дополнение к вероучению принять и западные

идеи. Вполне возможно, что замена буддизма и даосизма на тайпинское христианство дала бы новый импульс литературе и искусству, чего старые учения уже дать не могли. При новой политической системе китайцы в конце XIX века были бы готовы к тем великим переменам, в которые вовлекла мир современная индустрия. Однако они продолжали жить при разлагающемся деспотизме, а после его падения оказались брошенными одновременно в политическую, экономическую и культурную революцию, осложненную еще и внешней агрессией. Ответственность за столь трагический исход несет и циничная политика западных держав во второй половине XIX века. ПРИМЕЧАНИЯ 1 В цинскую эпоху китайским девочкам особым образом бинтовали ноги, подтягивая носок к пятке и мешая росту ноги; маленькая искалеченная ступня считалась признаком красоты. — Прим. ред. 2 Он был создан по образцу конфуцианского "Троесловия" (Сань цзы цзин), по которому начинали учиться дети в школах. — Прим. ред.

Глава XXX. Позднее искусство

Китайское искусство оставалось, за одним существенным исключением, подражательным и стереотипным. Техническое мастерство было на том же высоком уровне, что при Тан и Сун, но вдохновенность и оригинальность неуклонно утрачивались. Лучшие минские произведения из бронзы почти безупречны, однако они лишь механически воспроизводят древние, украшенные классическими сюжетами, образцы и полностью лишены каких-либо новшеств. Если же от подражания древности отказывались, то произведения оказывались бесцветными, а украшения — тривиальными. Искусство резьбы по яшме и кости в период Цин свидетельствует о невероятно высоком мастерстве и точности, сохранявшихся в этом древнем искусстве благодаря долгой традиции. Пожалуй, до кантонских мастеров никому прежде не удавалось создать столь причудливые формы. Из одной кости они умели вырезать три находящиеся друг в друге сферы, причем каждая была украшена филигранным узором. Высокий уровень мастерства художников, особенно в работе с золотом и драгоценными камнями, был подтвержден в 1958 году при раскопке гробницы минского императора Вань-ли (1573–1620). Около самого гроба были найдены потрясающие сокровища: произведения из яшмы, фарфора, шелка и драгоценных камней. Прежде подобных коллекций работ ювелиров не встречалось, ибо грабители императорских сокровищ из страха быть пойманными не осмеливались продавать их в изначальном виде. Золотой шлем императора филигранной работы, украшенные драгоценными камнями головные уборы двух императриц, богатство золотых орнаментов, сосудов и утвари — все это говорит об исключительном мастерстве и вкусе позднеминских художников. Вместе с императором было похоронено множество изумительных фарфоровых изделий. Великолепный шелк и вышивка, частично сохранившиеся, подтверждают непревзойденность минского текстиля. Все эти находки, собранные в одном зале, ныне демонстрируются в Императорском музее Пекина. И, тем не менее, во всех произведениях, несмотря на высокое мастерство, просматривается какая-то неловкость и отсутствие понимания цели, что отражает характер той эпохи, в которую они были созданы. Эти вещи, в которые вложено столько мастерства и терпения, были предназначены лишь для наслаждения. Они не имели ни ритуального значения, ни вдохновения пылкой веры или высокого идеала. Их создавали как украшения, предназначенные для восхищения техническим совершенством или необыкновенной искусностью, а не как почитаемые культовые символы или выражение понимания художником истины. Древние условности довлели над всеми искусствами точно так же, как и над умами покровительствовавших им образованных людей. Такая архаичная атмосфера сама по себе препятствует творческому духу. Конфуцианцы учили оглядываться назад и обращаться к далекой классической эпохе за нормами литературного стиля. Точно так же и художники искали стандарты в прошлом. Резчику по яшме или литейщику всегда было приятно услышать, что он создал точную копию древнего предмета, но если бы он разработал новый дизайн, его работа ценилась бы значительно ниже копии. Презрение ко всему, что не являлось традиционным, создавало у художника, пытавшегося творить новое, чувство неполноценности. Любая древняя работа считалась заведомо лучше теперешней, и художники, находившиеся под таким психологическим давлением, либо копировали прошлое, либо создавали тривиальные произведения, не претендовавшие на соперничество с древностью. Лишь одно направление искусства избежало подобного парализующего воздействия, и в первую очередь потому, что не существовало в древности и поэтому было свободно от пресса архаичной традиции. Производство фарфора, прославившее Китай, стало последним искусством, процветавшим на Дальнем Востоке. Оно достигло совершенства в манчжурскую эпоху, когда все остальные искусства пришли в упадок. Фарфор долго оставался единственным китайским достижением, о котором в западном мире было известно все. Китай и фарфор воспринимались неразрывно и даже обозначались в европейских языках одним и тем же словом. Тем не менее, ранний фарфор сунского периода, наиболее ценимый самими китайцами, западные знатоки не знали вплоть до конца XIX века, а в европейских коллекциях он появился лишь после падения Цин. Первую славу китайскому фарфору составили произведения явно низшего качества, созданные в конце Мин–начале Цин для экспорта и лишенные той изысканности, что отличала изделия императорской фабрики. С расширением связей Китая и Запада появились возможности получать самый лучший минский и цинский фарфор, который начал появляться в главных городах Европы и Америки. Богатый выбор предметов способствовал формированию широкого круга ценителей и знатоков, остававшихся в неведении относительно древних искусств Китая. Фарфор стал неотъемлемой частью западного культурного наследия и достаточно рано — предметом глубокого и детального изучения. В больших музейных коллекциях и частных собраниях представлены все виды фарфора, какие только можно встретить в самом Китае, а после падения империи и распыления части сокровищ столь высоко ценимые в Китае сунские образцы обогатили, наконец, и западных антикваров. О фарфоре написано множество прекрасно иллюстрированных томов, поэтому мы лишь коротко расскажем об истории керамики и ее месте в культурном наследии Китая в целом. Подлинный фарфор появился уже при Тан: многие предметы из разных коллекций и качеством глины, и глазировкой идентичны с найденными в Месопотамии (Самарра). Обнаруженный там фарфор может быть только танским, ибо город был оставлен в IX веке и никогда не заселялся вновь. При сунской династии фарфор впервые стал производиться под патронажем двора, особенно — при императоре Хуэй-цзуне. В то время мастерские в основном находились на севере, в Хэнани и Хэбее, где в последующем, однако, фарфор хорошего качества уже не делали. Первыми этим искусством прославились Динчжоу и Цычжоу (Хэбэй), а также Жучжоу и Цзюньчжоу (Хэнань). Многие из созданных здесь подлинных предметов (например, жучжоусские) лишь в XX веке стали известны в Европе. Одним из лучших произведений сунской монохромной керамики был фарфор, производимый для императорского двора и называемый "гуань" — "официальный". Между 1107 и 1117 годами рядом с императорским дворцом в Кайфэне Хуэй-цзун построил печи для обжига. Фарфор был разного цвета, чаще — бледно-лазоревого, и лишен украшений. Китайцы так ценят эти ранние образцы не только в силу их красоты и благородной безыскусности, но и в силу их редкости. В 1125 году Кайфэн захватили чжурчжэни, и печи забросили. Хотя в Южной Сун и построили новую мастерскую в Ханчжоу, в которой пытались копировать "гуаньский" стиль Кайфэна, глина была уже другая, поэтому и качество не достигало прежнего уровня. Тем не менее, скорее всего, большая часть сохранившихся образцов "гуань" сделана именно на юге, ибо там мастерские просуществовали достаточно долго. Используемый в этих двух мастерских материал не мог быть идентичным, однако сохранялся процесс обжига, да и мастера, бежавшие вслед за двором на юг, были теми же. Гончарные мастерские возникли и во многих других южных городах. Большим центром производства стали печи в Лунчуань неподалеку от Чучжоу (Чжэцзян). Здесь делали фарфор "гэ", не менее известный, чем "гуань", получивший название от старшего из двух братьев Чжан ("гэ" — старший брат), которые жили при Южной Сун и были знаменитыми мастерами керамики в Лунчуань. Старшему приписывается создание характерного стиля "гэ" — глазури с прожилками. История братьев Чжан вполне может являться и легендой, но определенно, что в Лунчуань делали фарфор двух видов, причем "гэ" был наилучшим и всегда больше ценился. В Лунчуань также производилась удивительная керамика стиля "селадон", более грубые образцы которой шли на экспорт. Эти предметы находили во многих районах Азии, в Египте и даже на Занзибаре. Некоторые из них позднее доходили и до Европы. Среди них — чаша, в 1530 году архиепископом Уэйрхэмом переданная Новому Колледжу. Печи в Лунчуань работали до начала Мин, когда постепенно первенство перешло к знаменитому центру керамики Цзиндэчжэнь в Цзянси. Динчжоу (Хэбэй) был родиной хорошо известного белого сунского фарфора. Письменные свидетельства позволяют предположить, что его делали здесь и при Тан. Однако лишь при Сун производство получило покровительство императора, и именно к этому периоду относится выражение "динская керамика". Это чистый белый фарфор лишь с легким оттенком; порой его не украшали, но на лучших образцах гравировали рисунок. Самым лучшим периодом для керамики Динчжоу стало правление Хуэй- цзуна, но катастрофа, венчавшая его артистически яркое, но политически гибельное царствование, положила конец и производству прекрасного фарфора. Мастера бежали на юг, осели в Цзиндэчжэне и продолжили на новой родине традиции Динчжоу. Новый фарфор назывался "южный дин" и постоянно производился в мастерских Цзиндэчжэня, но, увы, не достиг прежнего совершенства. Мастерские работают и теперь, однако создаваемые в них предметы предназначены уже для широкого пользования и не являются произведениями искусства. Цычжоу, город, ныне расположенный в Хэбэе, но ранее входивший в состав провинции Хэнань, назывался "городом керамики" и являлся древним центром фарфора. Впервые он получил такое название при династии Суй, что позволяет считать его одним из первых мест производства фарфора. При Сун фарфор из Цычжоу котировался очень высоко, а сохранившиеся с той поры предметы просто бесценны. Здесь также делали два вида фарфора: белый, похожий на динчжоуский, и цветной, раскрашенный черными и коричневыми тонами. Он по-прежнему производится в Цычжоу, сохранился даже орнамент, но качество его значительно уступает сунскому. Ныне эта керамика уже не ценится коллекционерами, но по-прежнему, как и в течение тринадцати веков, в большом ходу в Северном Китае. В Цзюньчжоу (ныне Юйчжоу, Хэнань) при Сун делали пурпурный фарфор, в то время не пользовавшийся любовью двора, но ныне очень

ценимый в Китае как один из самых красивых и ранних. Среди сохранившихся предметов — в основном цветочные горшки и блюдца. Несомненно, предназначенные для таких целей изделия были более прочными, что позволило им избежать печальной участи других, более тонких цзюньчжоуских произведений. После нашествий кочевников керамика Цзюньчжоу пришла в полный упадок, однако ей весьма успешно подражали в последующие века в Цзиндэчжэне и менее успешно в самом Юйчжоу, когда в XIX веке производство было возобновлено. Еще один сунский фарфор, из Цзяньнина в Фуцзяни, более ценится в Японии, чем в Китае. У китайцев он называется "цзянь", а у японцев — "тэммоко". Из него в основном делали чайные чашки, с виду достаточно грубые и имевшие темно-бордовую или темно-коричневую окраску. При Сун их использовали в чайных конкурсах. Японская чайная церемония, похоже, произошла от этого обычая, а традиционные чашки в стиле "цзянь" считались ее неотъемлемой частью. Лучшие образцы этого сунского фарфора стоят в Японии очень дорого, хотя его неплохо копировали и японские мастера на протяжении столетий. Падение Южной Сун и недолгое правление монгольской династии Юань привели к временному упадку производства фарфора. Новые хозяева страны были варварами и не ценили ни искусств, ни высокий вкус сунских эстетов. Они смотрели на керамику как на источник дохода и поощряли производство "грубых" предметов, которые можно было перевозить на кораблях или караванами в далекие страны. Тем не менее, в техническом отношении в искусстве произошли существенные изменения. Появились голубая и белая керамика. Об этом свидетельствует надпись, датированная 1352 годом: "Чжэн Вэнь-цзинь, приверженец учения совершенномудрых, из округа Синьчжоу, с радостью преподносит курильницу и пару цветочных ваз в надежде на процветание его дома и семьи и мир его детей. С почтением написано в одиннадцатый год Чжи-чжэн, четвертый месяц, пятого дня. Преподнесено Верховному Полководцу Ху Цзин-и, что в Зале Предков храма Звездного Желания". Воцарение Мин способствовало быстрому восстановлению производства фарфора. Пока империя была переполнена шайками разбойников, а на торговых путях хозяйничали армии грабителей, искусство, столь тесно связанное с индустрией, развиваться не могло. Поэзия, живопись и каллиграфия порой расцветали и в смутные времена, ведь художник всегда может найти место для уединения, но для фарфорового ремесла требовались мир и благосостояние. Сырье часто нужно было привозить издалека, да и дорогостоящее производство нуждалось в поддержке властей и доступе к широкому рынку. Поэтому лучшими периодами для фарфора являлись мирные века, а когда в империи наступало беспокойство, индустрия быстро приходила в упадок. Конец Мин и последние годы Цин не были для нее удачными, да и войны периода республики не способствовали ее восстановлению. При минских и манчжурских императорах двор сам устанавливал стандарты производства и напрямую контролировал главные мастерские Цзиндэчжэня. Север после падения сунской династии более не поднялся до прежних высот, а процветавшие при Южной Сун мастерские Чжэцзяна и Фуцзяни стали второстепенными. Цзиндэчжэнь превратился в единственный центр качественного производства, и именно здесь выполнялись все императорские заказы. Фабрика находилась под прямым контролем посланного двором чиновника, вначале евнуха из окруженияимператора, а затем специально уполномоченного гражданского лица. Мы видели, что Цзиндэчжэнь стал одним из главных центров фарфора еще до минской династии. Город получил название по девизу правления Цзин-дэ (1004–1007), под которым царствовал сунский император Чжэнь-цзун. Тогда же был издан указ, чтобы впредь на всех предметах, предназначенных для императора, указывались девиз правления и даты. Минские императоры проявляли такой же интерес к фарфору, как и сунские, и даже посылали образцы желаемой орнаментации изделий. Производство керамики в Цзиндэчжэня было придворным искусством, ибо двор постоянно требовал новых сюжетов, форм и глазировки. Все это устанавливало высокий стандарт и требовало поддержки государства. От монохромной сунской керамики минская отличается использованием для живописности цвета и эмали. Всегда был знаменит тонкий фарфор периода Юн-лэ. В то же время быстро ширилось производство голубой и белой керамики, которая в огромных количествах шла на экспорт. Правления Сюань-дэ (1426–1436) и Чэн-хуа (1465–1487) стали периодом расцвета фарфоровой индустрии, хотя изготовленных в ту эпоху подлинных предметов сохранилось очень немного. Их копировали вплоть до конца Мин, и на копиях нередко ставили дату оригинала, что не позволяет легко установить подлинность. Такое любовное воспроизведение старых предметов продолжалось и впоследствии, так что обозначенное на предмете время создания отнюдь не всегда является таковым на самом деле. Многие изделия, датированные началом Мин, в действительности созданы при Кан-си, а датированные временем Кан-си — в XIX веке, что еще более запутывает ситуацию. Минские авторы говорят, что голубая и белая керамика Сюань-дэ превосходит керамику Чэн-хуа, но полихромный фарфор последнего периода лучше, чем первого. Отчасти это обусловлено тем, что поступление глины, из которой в годы Сюань-дэ делали фарфор, в годы Чэн-хуа уменьшилось, а в правление Цзя-цина (1522–1566) и вовсе иссякло. Новое сырье нашли лишь позднее, но до этого достичь качества фарфора времен Сюань-дэ оказалось невозможно. Одним из главных ингредиентов была кобальтовая руда, привозимая из Центральной Азии (так называемая "китайская мусульманская синева"). Поставки нередко прерывались войнами, а китайские рудники давали руду более низкого качества, используя которую, достичь тех же результатов оказывалось невозможно. В середине Мин контакты с европейцами вдоль побережья открыли новый рынок для экспорта фарфора, достигший впоследствии огромных масштабов. Первыми в Европу фарфор привезли португальцы. В то время он считался большой редкостью. Его первые владельцы помещали предметы на изысканных золотых и серебряных подставках, а цена его в XVI веке была просто огромной. Одним из первых фарфоровых изделий, появившихся в Англии, стали преподнесенные в 1506 году королем Кастилии в подарок сэру Томасу Тренчарду голубая и белая вазы, датированные периодом Хун- чжи (1488–1505). В то время как в Европе несколько ваз считались королевским подарком, в Китае ежегодная потребность двора составляла тысячи предметов. Сохранился список изделий из фарфора, поступивших к императору в 1546 году: 300 аквариумов для рыбок, 1000 кувшинов, 22 000 ваз, 31 000 круглых тарелок, 18 400 чаш. Едва ли такое огромное количество находило применение при дворе. Многие предметы дарились чиновникам, храмам и приближенным. Однако, если учесть, что все это производилось лишь в императорских мастерских для двора, а было еще и немало частных предприятий, то можно представить масштабы цзиндэчжэньской фарфоровой индустрии. Период Вань-ли (1573–1619) — блестящая эра в истории фарфора. Долгое правление императора Шэнь-цзуна, правившего под этим девизом, характеризовалось ослаблением и ростом противоречий в империи в целом, но, похоже, ни набеги на побережье японских пиратов, ни восстания в западных провинциях не повлияли на развитие искусства керамики Цзиндэчжэня. Минский двор придавал фарфору столь большое значение, что индустрия могла чувствовать себя защищенной несмотря ни на какие перипетии. В это время за работой мастерских следил на месте специальный чиновник, а императорский заказ не уменьшался. В мастерских практиковалось широкое разделение труда, даже украшения создавались не одним художником. Каждый выполнял свою небольшую часть работы и передавал изделие другим мастерам, добавлявшим по несколько деталей, пока изделие не доходило до каллиграфов, писавших на законченном произведении дату. Просто удивительно, что этот уникальный фарфор, гордость позднекитайского искусства, рождался не вдохновением одного художника, а трудами многих людей. Та же система существовала и при манчжурской династии: сам начальник мастерских принимал активное участие в разработке новой эмали и совершенствовании техники производства. Хотя Цзиндэчжэнь при последних двух династиях и оставался лидирующим центром фарфоровой индустрии, красивую керамику делали и в других местах. В Дэхуа (Фуцзянь) создавали (и создают теперь) фарфор, известный в Европе как blanc de chine . Своеобразной "специализацией" здесь являются фигурки и статуэтки, причем самая популярная из них — изображение Гуань-инь, бодхисаттвы, часто называемой буддийской богиней милосердия. В минский период мастера из Дэхуа делали и фигурки европейцев — голландских моряков или португальских купцов. Они представлены в характерных позах буддийских божеств. Понятно, что это — следствие консервативных навыков мастеров, а не признание божественного происхождения западных гостей. В Исине около Чанчжоу (Цзянсу) делали красные керамические чайники, которые до сих пор в ходу во всех частях Китая. Мастерская работала и в минскую эпоху, хотя точно не известно, когда она открылась. Когда европейцы стали пить чай, они копировали исинскую керамику. В конце XVII века исинский стиль оказал заметное влияние на европейский фарфор, правда, на Западе он стал ошибочно называться "буккаро" (так называлась керамика индейцев Южной Америки). Перипетии конца Мин–начала Цин сказались и на судьбе Цзиндэчжэня и фарфора. Между 1674 и 1678 годами во время войны с У Сань-гуем императорская мастерская была разрушена. Кан-си усмирил империю, и спустя два года мастерскую восстановили. Однако подлинный фарфор времен правления последнего минского и первого манчжурского императоров найти теперь почти невозможно. Но вскоре наступили лучшие времена, и период Кан-си (1662–1722) стал "золотым веком" китайского фарфора. Император, жаждавший доказать непокорным китайским подданным, что манчжурское завоевание не является возвращением к варварству, очень интересовался керамикой, как и

китайской культурой в целом. Неблагоприятные для многих искусств и литературы последствия такого чрезмерно благоговейного отношения к прошлому уже отмечались. Но фарфор был все еще молод и поначалу избежал болезненного воздействия манчжурского консерватизма. В 1682 году император назначил управляющим мастерских Цан Ин-сюаня, человека тонкого вкуса и изобретательного ума, улучшившего технику производства и открывшего новые виды глазури. Полихромная керамика с преобладанием зеленого оттенка, получившая в Европе название famille verte , начал соперничать с составившими славу минской династии белой и голубой. Тем не менее, продолжали воплощать и прежние стили. Своим техническим совершенством, чистотой формы и тонкой орнаментацией фарфор периода Кан-си не уступает ничему, созданному до него. Лишь в самом его конце появились первые признаки излишней утонченности и перегруженности. При Кан-си европейский рынок китайского фарфора быстро расширялся, и, чтобы удовлетворить спрос, мастера стали придавать изделиям европейскую форму. Рисунок и украшения также создавались с учетом западных вкусов. Китайский дизайн, которому подражали голландцы в Дельфте, вновь был взят на вооружение. Такой перекрестный обмен идеями и сюжетами между Китаем и Европой в период цинской торговли значительно усложняет изучение китайского влияния на ранний европейский фарфор. В XVIII веке часть фарфора отправлялась в Европу и расписывалась уже "на месте", часть украшали в Китае указанными европейцами сюжетами (геральдический фарфор аристократических семей), а еще часть китайцы копировали с европейских образцов. Императорский двор и китайский рынок по-прежнему предпочитали традиционные национальные мотивы. Минские сюжеты дополнялись буддийскими и даосскими легендами, историческими событиями и копиями известных картин. Не забывали при этом старые стили и керамику. Появился новый монохромный фарфор "голубая пудра". Его создание приписывается уже упоминавшемуся Цан Ин-сюаню. Существует и еще один любопытный вид фарфора — так называемый "иезуитский", приписываемый концу Мин или самому началу правления Кан-си. Для новообращенных католиков, которых в последние годы Мин было немало, сосуды расписывались сюжетами на христианскую тематику. На некоторых предметах христианские сцены и символы вполне уживаются с буддийскими и даосскими — то ли оттого, что их создатели не понимали несовместимости, то ли вследствие китайской терпимости. В период Юн-чжэн (1723–1735) famille verte начал уступать место famille rose , в котором доминировал бледно-розовый цвет. Первый вскоре утратил свое значение. Новый император, как и его отец, был тонким ценителем фарфора и в 1728 году назначил начальником мастерских талантливого Тан Ина, проанализировавшего технику производства и открывшего новые виды глазури, многие из которых встречались и на более ранних предметах, но появлялись не по воле мастера. При Тан Ине в императорских мастерских вновь, как и при Сун, стали уделять внимание монохромному фарфору. Появлялись новые цвета. Китайцы называют их "ян цай" ("иностранные цвета") и считают, что в них копировались западные оригиналы. При Юн-чжэне и Цянь-луне в императорских мастерских копировали в фарфоре и древние бронзовые сосуды. Это соответствовало вкусам двора, но не материала: ведь, несмотря на искусство мастеров и умелое воспроизведение, специфически "бронзовые" формы и детали передать в фарфоре нелегко. Тем не менее, в долгое правление Цянь- луна (1736–1795) такие подражательные изделия были очень популярны. Имитировали не только бронзу, но и яшму, кость, стекло и даже дерево. Предметы восхищают эффектом подобия, но не вызывают уважения как произведения искусства. Желание видеть диковинное, а не красивое всегда предвещает приближение упадка. Великолепные цвета и изумительная техника выделки цяньлуновского фарфора восхищают, но позднее, когда влияние идей Тан Ина сошло на нет, это искусство, как и все китайское искусство конца XVIII века, превратилось в самолюбование. Английский ученый и знаток Р. Хобсон говорит об этом вполне определенно: "При Цянь-луне китайский фарфор достигает пика технического совершенства. Мастерство работы с материалом абсолютно. Но во всем уже проявляется упадок. К середине периода искусство выглядит перезревшим, а в конце его проявляются верные признаки упадка. В лучших произведениях оно скорее искусное, чем оригинальное, и скорее милое, чем художественное. В худших же — пресыщенное и утомительное. Сама керамика, при всем своем совершенстве и чистоте, более холодная в сравнении с фарфором Кан-си. С росписью famille rose ничто не сравнится в изысканности и завершенности, однако тонкие оттенки и миниатюрные мазки производят впечатление куда меньшее, чем сила и широта работы кисти периодов династии Мин и императора Кан-си. Отливка формы почти безупречна, но спонтанна; бесконечные подражания бронзе становятся утомительными, отчасти потому, что сложные формы металла не подходят для воспроизведения в керамике. Кроме того, утонченная завершенность керамики Цянь-луна делает имитацию древности неубедительной. В деталях фарфор представляет собой шедевр изящества и законченности, однако в целом он оставляет впечатление искусственной элегантности, от которой глаза с радостью обращаются к живой красоте ранних, менее вычурных форм". Последние слова характеризует и цинское искусство в целом. В живописи также преобладали искусственность, сознательный архаизм и высокая техника владения кистью. Она перестала быть великим искусством сунских мастеров, и даже их юаньских и минских подражателей, но в ней есть свой шарм, и она имеет определенную эстетическую ценность. В первые годы манчжурской династии, при Шунь-чжи и Кан-си, на юго-востоке, там, где некогда правила Южная Сун, существовала известная школа живописи. Этот район стал признанным центром искусства и культуры. Сучжоу и Ханчжоу славились не только красотой пейзажей, но и ученостью и цивилизованностью жителей. Не случайно пословица гласит: "Шан ю тянь тан, Ся ю Су-Хан". ("На небе — рай На Земле — Сучжоу и Ханчжоу".) Самые знаменитые художники той поры все были выходцами из района Сучжоу, и, по странному совпадению, все носили фамилию Ван. Их нередко называют "четыре Вана". Все они родились при Минской династии, и большая часть жизни двух старших из них прошла еще до манчжурского завоевания. Если их и считают цинскими художниками, то только по сложившейся традиции включать в число знаменитостей той или иной династии всех тех, кто умер в ее царствование, вне зависимости от того, родились ли они задолго до ее провозглашения или нет. В действительности же все четверо были пейзажистами, следовавшими сунскому стилю. Они наследовали и передавали культурную традицию, никогда не прерывавшуюся полностью на юго-востоке. Их духовные истоки — в минской эпохе, и своим вдохновением они не были обязаны новому режиму. Весьма показательно поэтому, что эти четыре художника, как и их современник Юнь Шоу-пин (1633–1690), считаются великими живописцами именно цинской династии. Это означает признание того факта, что искусство процветало в период Кан-си, пока еще были живы минские традиции, и пришло в упадок с утверждением манчжурской консервативной системы. "Четыре Вана" — это Ван Ши-минь (1592–1680), Ван Цзянь (1598–1677), внук минского государственного деятеля Ван Ши-чжэня, и Ван Хуэй (1632–1720) — ученик второго Вана. Ему Кан-си поручил иллюстрацию описания путешествия императора по южным провинциям, ознаменовавшего окончательное покорение провинций к югу от Янцзы. Последний из четырех, Ван Юань-ци (1642– 1715), был художником и искусствоведом. Вместе с другими учеными он работал над составлением истории живописи для императора Кан-си. Все они были пейзажистами и в основном копировали известные сунские и юаньские картины. Писали они и оригинальные пейзажи, пытаясь передать сунский стиль. Юнь Шоу-пин был сыном минского патриота, последовавшего за своими хозяевами в Кантон, который предпочел стать буддийским монахом, чем покориться манчжурам и носить косу . Сын этого манчжуроненавистника стал признанным мастером живописи цветов и птиц, которому среди последующих не было равных. В XVIII веке, славившемся любовью к диковинному, возник новый стиль живописи, который, хотя и приписывался танскому художнику, никогда не играл ранее заметной роли. Отбросив кисть, художник писал ногтем большого пальца, достигая при этом отличного от изящных мазков импрессионистского эффекта. Если бы живописцы изучили возможности нового метода, а не увлекались технической стороной "живописи пальца", быть может, этот стиль вдохнул бы новую жизнь в китайское искусство. Однако сама атмосфера той эпохи препятствовала подобным новшествам. "Живопись пальца" осталась диковинкой, практиковавшейся в узком кругу, однако подарила миру признанного мастера Гао Цзи-пэя (умер в 1734 году). История китайского искусства после Цянь-луна — это история упадка. Фарфор при Цзя-цине и Дао-гуане (1820–1850) оставался подражательным. В 1850-х годах армия тайпинов разрушила Цзиндэчжэнь, и хотя после подавления восстания мастерские восстановили, а умельцы вновь обрели техническое совершенство прежних времен, фарфоровые изделия уже перестали быть произведениями искусства. Ничего не произошло в этом столетии и в живописи . Искусству, как и литературе во всей социальной системе империи требовался революционный толчок, чтобы освободиться от давления слишком мощной и условной традиции . Этот толчок был дан Синьхайской революцией, но искусство пока лишь пытается приспособиться к новой эпохе. Интересы революционной эпохи сосредоточены на практических вещах и происходящих переменах. Литература, посланник мысли, первой начала восполнять образовавшуюся лакуну, и именно с нее началось возрождение. Искусству требуется больше времени: когда новая эпоха установится, а иностранное влияние придет в гармонию с национальной культурой, мы, быть может, вновь станем свидетелями рождения еще одного счастливого

синтеза, подобного тому, которой царил при династии Тан . ПРИМЕЧАНИЯ 1 "Белый китайский". — Прим. ред. 2 "Зеленое семейство". — Прим. ред. 3 "Розовое семейство". — Прим. ред. 4 Манчжуры заставили китайцев в знак покорности принять манчжурскую прическу: брить большую часть головы, а волосы на затылке отпускать и заплетать в косу (до этого китайцы отпускали волосы и скручивали их в высокий шиньон, к которому крепилась шпилькой шелковая шляпа). После революции 1911 года и свержения монархии китайцы с радостью отрезали косы и отпустили волосы. — Прим. ред. 5 К сожалению, автор не отмечает рождение в ХIХ веке нового живописного стиля "национальной живописи" (го хуа), восходящего к выдающемуся художнику ХIХ века Жэнь Бо-няню, хотя величайший представитель этого направления, Ци Бай-ши, творил в основном уже в ХХ веке. — Прим. ред. 6 Автор сильно преувеличивает упадок китайской культуры при Цин. Так, он совершенно не упоминает блестящие достижения цинской филологии и исторической критики текста, явившиеся, безусловно, показателем сохраненного китайской культурой творческого потенциала. — Прим. ред. 7 Думается, что в наше время в китайском искусстве появляются первые признаки такого синтеза. — Прим. ред.

Оглавление

Оглавление

Введение. Земля и люди

Часть первая. Феодальный Китай

Глава I. Предыстория

Глава II. Древние боги

Глава III. Эпоха феодализма, 842–224 гг. до н. э.

Глава IV. "Сто школ" философии

Глава V. Искусство Шан и Чжоу

Часть вторая. Первая империя

Глава VI. Образование централизованного государства

Глава VII. Социально-экономический переворот

Глава VIII. Ханьская экспансия и открытие Запада

Глава IX. Литература и религия в эпоху Хань

Глава Х. Ханьское искусство

Часть третья. Эпоха смуты

Глава XI. Падение первой империи

Глава XII. Даосизм и буддизм. Поздний даосизм

Часть четвертая. Танская империя

Глава XIII. Восстановление единства

Глава XIV. Социально-экономическая обстановка

Глава XV. Новые контакты с Западом

Глава XVI. "Золотой век" поэзии

Глава XVII. Танское искусство

Часть пятая. Династия Сун

Глава XVIII. Сунская монархия

Глава XIX. Реформы Ван Ань-ши

Глава XX Чжу Си и неоконфуцианство

Глава XXI. Нашествие степняков

Глава XXII. Сунская живопись

Часть шестая. Династия Мин

Глава XXIII. Возрождение Китая

Глава XXIV. Начало торговли с Европой

Глава XXV. Драма и роман.

Глава XXVI. Архитектура

Часть седьмая. Китай при манчжурах

Глава XXVII. Манчжурское завоевание

Глава XXVIII. Экономические последствия морской торговли

Глава XXIX. Христианство тайпинов

Глава XXX. Позднее искусство