Мимо течет Дунай: Современная австрийская новелла [Ингеборг Бахман] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Бруно Фрей. Предисловие

На вопрос, является ли литература Австрии австрийской литературой, пытался в числе других ответить и один из авторов, представленных в настоящем сборнике, Герберт Эйзенрайх. Трудность заключается в вопросе, который предшествует заданному: что значит «австрийская»? Заманчиво, потому что это сравнительно легко, отказаться от социально-психологического критерия и укрыться под надежной сенью исторической фактографии. Может быть, литература альпийских стран стала австрийской после отделения коронного владения Габсбургов от Священной Римской империи германской нации (1806 г.)? Или австрийское самосознание уже в годы соперничества с пруссаком Фридрихом II нашло свое литературное выражение, скажем, в венской народной комедии? А может быть, следует вернуться далеко назад, к Вальтеру фон дер Фогельвейде, который жил в XII веке при дворе герцогов Бабенбергских и слагал любовные песни, получившие название «миннезанга»?

О какой Австрии идет речь? Чаще всего Австрией называют то многонациональное образование в сердце Европы, которое создали Габсбурги посредством войн и интриг и в котором взаимодействовали элементы славянской, испанской, германской и мадьярской культур. Те историки литературы, что несколько легковесно сравнивают старую Австрию с царской Россией, подчеркивают сходство австрийской эпической литературы с русским повествовательным искусством. В самом деле, и в той и в другой стране пережитки феодализма долгое время тормозили буржуазный прогресс, что, возможно, обусловило силу гуманистической просветительской литературы в обоих многонациональных государствах. Но напрашивается вопрос: правомерно ли говорить о «наднациональной структуре австрийской литературы», что случается иногда при стремлении не только отделить австрийскую литературу от немецкой, но и противопоставить первую второй.

Конечно, было бы исторической слепотой датировать начало австрийской литературы только с момента основания республики (1918 г.), ведь без вскормившей ее почвы, традиции, не было бы современной австрийской литературы. Вопрос лишь в том, какую именно традицию в изменившихся исторических и социальных условиях наиболее охотно воспринимает новое поколение?

Изящная словесность, как известно, отражает социальную действительность, даже если сам художник этого и не сознает. Во взаимопроникновении традиционного, унаследованного и переживаемой новой действительности и выявляется национальная самостоятельность той или иной литературы. Только в этом смысле можно говорить о каком-то постоянном качестве австрийской литературы в непрестанной смене поколений.

Это постоянное качество в ходе времен не раз получало любовное, а то и возвеличенное отражение в австрийском литературном зеркале. Упомянутый нами вначале Герберт Эйзенрайх — один из самых талантливых прозаиков современной Австрии — усматривает национальную сущность литературы Австрии в «творческом недоверии». Согласно Францу Грильпарцеру, австрийское — это прежде всего стремление «сохранять дистанцию». Гуго фон Гофмансталю принадлежит часто приводимое перечисление резко противоположных черт в прусском и австрийском характере, при этом Австрия — что вполне естественно в высказываниях апологетов — оказывается отнюдь не в накладе: человечность противопоставляется деловитости; неограниченный индивидуализм — безграничной авторитарности. Однако литературоведение, если оно хочет быть объективным, должно остерегаться подобных ходячих обобщений, подсказанных национальным себялюбием. Преимущества могут одновременно быть недостатками, добродетели — пороками.

Даже при очень осторожном подходе можно заявить со всей определенностью, что слова «возможно» и «вероятно» более по душе австрийцу, чем категорическое утверждение или отрицание. В силу многозначной сложности всякого высказывания некоторые видят в такой позиции мудрость, другие — удобство. Увертки, стремление отделаться ни к чему не обязывающей отговоркой часто считают определяющим признаком австрийского национального характера и — с еще большим правом — австрийской литературы.

Традиция трагической нерешительности нашла своего классического представителя в Грильпарцере; социальные корни такой черты характера, возможно, следует искать в противоречиях государства Габсбургов. Мягкость, страх перед слишком четкими контурами, предпочтение ни-к-чему-не-обязывающего, налет скептической самоиронии, декларация своей незавербованности определяют также облик современной австрийской литературы.

Опыт новейшей истории лишь увеличил значение унаследованной традиции. Вторжение фашизма — в Австрии оно было пережито дважды, — многократное крушение всех фасадов в период между 1920 и 1930 годами, серия переворотов в жизни одного поколения усилили нежелание многих одаренных литераторов обращаться непосредственно к социальной и политической действительности, толкнув их на паническое бегство от этой действительности.

Это относится и ко многим авторам, представленным в настоящей антологии. Составитель не случайно не включил в сборник произведения таких выдающихся мастеров, как Франц Теодор Чокор или Александр Лернет-Холениа и, наоборот, представил здесь одного из самых молодых — Петера фон Трамина, чтобы таким образом сгруппировать писателей, объединенных не столько общим направлением, сколько принадлежностью к одному и тому же поколению. Большинство родилось между 1920 и 1930 годами; в те годы, когда формируется личность, под вопросом была не только национальная самостоятельность Австрии, но для многих также и любая другая система ценностей. Мрачные сомнения в будущем, объяснимые обстоятельствами времени, у многих метафизически сублимируются и получают экзистенциальную трактовку. Сильнее всего звучит мотив бегства: «Мы должны отправиться в путь, должны уйти» (Ильза Айхингер). Но из «распадающегося, расщепленного мира» (Марлен Гаусхофер), видимо, нет путей, ведущих на волю. Человек становится «безнадежным случаем» (Ингеборг Бахман). Столкновение чувствительной натуры с грубым мещанством и, казалось бы, безнадежная пропасть между идеалом человека, созданным в мечтах, и тем, что встречается в жизни, может довести до отчаяния, даже до самоуничтожения (Герхард Фрич).

Впрочем, такая мрачность вызвана не цинизмом, а, наоборот, верой писателей в другой, более человечный мир. То, что они описывают, материал, которым они пользуются, — это общество, в котором они живут, однако они склонны ограничиться либо описанием, либо притчей: социально-критические и тем более дидактические экскурсы вызывают у них глубокое отвращение. И все же они сохраняют незыблемую веру во что-то светлое, заставляя своих беспомощных, зашедших в тупик героев одушевляться надеждой на активность следующего поколения (Герберт Эйзенрайх). То общее, что независимо от их индивидуальных свойств присуще всем представленным в сборнике авторам, можно было бы обозначить как гуманистический романтизм.

В манере многих австрийских писателей нового поколения, к тому же лучших, отчетливо видно влияние Артура Шницлера. Действие в большинстве случаев сосредоточено во «внутреннем монологе», и, как бы четко ни была обрисована обстановка, читателю запоминаются не натуралистические детали, а скорее отражение предметов в сознании человека. Возможно, что именно традиции венской школы критического реализма удерживают лучших представителей австрийской новеллистики от тех нелепостей, которые полагают обязательными некоторые французские и западногерманские модернисты.

В австрийской литературе новелла не эрзац большой прозы и не проявление беспомощности; она имеет классическую родословную. «Бедный музыкант» Фр. Грильпарцера — родоначальник того повествовательного искусства, которое, не обладая большим дыханием, необходимым для социального романа, в силах раскрыть в индивидуальном «случае» внеиндивидуальное содержание.

В этом смысле рассказы, собранные в настоящей книге, могут дать советскому читателю представление о том духовном климате, который преобладает среди нынешнего поколения писателей Австрии.

Ильза Айхингер. Связанный[1]

Его разбудило солнце. Солнечный свет бил в лицо, заставляя его вновь смежить веки, плавно струился по косогору и, сливаясь в потоки, приносил с собой тучи комаров, которые низко вились над ним, кружили, пытаясь ужалить в лоб, и улетали, оттесненные новым роем. Он хотел отогнать комаров, но почувствовал, что связан. Тоненькая крученая веревка впилась ему в руки. Он уронил их, снова открыл глаза и окинул себя взглядом. Ноги были опутаны по самые бедра; одна и та же веревка по нескольку раз обвивала щиколотки, взбиралась крест-накрест по туловищу, охватывала бедра, грудь, плечи. Узла, скрепляющего концы веревки, он так и не обнаружил; судя по всему, тут поработали мастера — ни следа волнения или спешки, но вдруг он заметил, что может шевелить ногами, да и по туловищу веревка скользит свободно. Обеими руками, которые не были привязаны к торсу, а лишь соединены у запястья, он тоже мог слегка двигать. Он рассмеялся, решив на мгновение, что стал жертвой мальчишеского озорства.

Когда он потянулся за ножом, веревка вновь мягко впилась в тело. Он повторил то же движение, но осторожней, — карман был пуст. Нож, кое-какая мелочь и пиджак исчезли. Не было и башмаков. Он облизал губы и почувствовал вкус крови; она стекала с висков на щеки, подбородок, шею, подтекала под рубаху. Ломило глаза; стоило подержать их открытыми подольше, и по небу расходились розовые полосы.

Первым делом нужно было подняться. Он подтянул повыше колени и, оттолкнувшись руками от молодой травки, рванулся. Ветка цветущей бузины полоснула его по лицу, солнце ослепило, путы впились в тело. Едва не теряя сознания от боли, он повалился наземь, но тут же повторил свою попытку. Так продолжалось до тех пор, покуда натертые ссадины не засочились кровью. Тогда он надолго затих, отдавшись во власть комарам и солнцу.

Когда он очнулся второй раз, бузина уже укрывала его своей тенью, источая застоявшуюся за день прохладу. Должно быть, его оглушили ударом по голове. Потом уложили под куст, как это делают, отправляясь жать, крестьянки со своими младенцами.

Все зависело от того, насколько он ограничен в движениях. Он приподнялся на локтях, чтобы рассмотреть свои путы. Едва лишь они натянулись, он расслабил мышцы и повторил свою попытку уже более осторожно. Только бы ухватиться за ветки над головой, и можно было бы подтянуться, но как их достать! И он снова запрокинул голову, перекатился на живот и привстал на колени. Пальцами ног нащупал землю и неожиданно легко поднялся.

В нескольких шагах от него через горную равнину тянулась дорога. В траве цвел татарник и картузианский травянец. Он хотел переступить через цветы, чтобы не примять их, но веревка у щиколоток помешала ему. Он взглянул вниз.

Ноги его были искусно связаны. Медленно нагнувшись, он подергал веревку, тянувшуюся от одной лодыжки к другой, но, как ни слабо она казалась натянутой, ослабить ее еще больше не удавалось.

Чтобы не наколоться босыми ногами на репей, он слегка подпрыгнул и поскакал по-птичьи.

Треск ветки заставил его остановиться. Где-то рядом послышался сдавленный смех. Мысль о том, что он не сможет сейчас, как всегда, защитить себя, напугала его. Он запрыгал дальше и очутился наконец на дороге. Далеко внизу простирались нежно-зеленые луга. Ближайшей деревушки нигде не было видно, так он и к ночи туда не доберется, если не постарается двигаться побыстрее.

Он попробовал шагнуть и увидел, что веревка позволяет ему переставлять ноги, если не очень их поднимать и опускать прежде, чем веревка натянется до предела. В такой же степени веревка давала свободу рукам.

После первых же шагов он упал. Он лежал поперек дороги и смотрел на взметнувшуюся пыль. И ждал, что вот-вот взорвется так долго сдерживаемый смех, но кругом царила тишина. Он был один. Когда осела пыль, он встал и пошел. Опустив глаза, он следил за веревкой, которая вихляла по земле, слегка натягиваясь и опять опадая.

Когда замелькали первые светлячки, он оторвал взгляд от веревки. Сейчас он снова чувствовал себя независимым и уже не с таким нетерпением высматривал ближайшую деревушку.

Голод придавал ему непривычную легкость, и ему казалось, будто он идет так быстро, что его не догонит даже мотоцикл. Да и когда он останавливался, дорога мчалась ему навстречу: так быстрая река мчится навстречу пловцу, борющемуся с течением. Река несла кусты, согнутые северным ветром в южную сторону, чахлые молодые деревца, куски дерна с какими-то белыми цветами на длинных стеблях. Потом река поглотила и кусты, и молодые деревца, оставив над собою и человеком одно только небо. Взошла луна; она осветила выпуклую середину горной равнины, поросшую невысокой травой дорогу, Связанного, идущего по ней быстрым размеренным шагом, да двух зайцев: шарахнувшись из-под его ног, они пересекли холмик и исчезли за его склоном. В полночь, хотя еще стояла холодная пора, Связанный опять улегся на краю косогора и уснул.


На рассвете дрессировщик, раскидывая свой шатер на лугу за деревней, заметил Связанного, когда тот брел по дороге, сосредоточенно глядя в землю. Вот он остановился и нагнулся за чем-то. Потом присел, балансируя одной рукой, на корточки, поднял другой пустую бутылку, встал и взмахнул ею. Связанный двигался медленно, чтобы веревка не врезалась в тело, дрессировщику же показалось, что он нарочито сдерживает стремительность своих движений. Неизъяснимая грация этого человека поразила хозяина цирка, и он двинулся через луг к Связанному, который тем временем высматривал камень, чтобы отбить у бутылки горлышко и перерезать осколком веревку. Даже прыжки молодой пантеры не приводили дрессировщика в такой восторг.

«На манеже человек в путах!» Уже первые его движения вызвали такую бурю рукоплесканий, что у выглядывающего из-за кулис дрессировщика прихлынула к щекам кровь. Связанный встал на ноги. Он и сам не переставал удивляться этому, как удивляется зверь, когда ему удается привстать на задние лапы. Человек в путах приседал, поднимался, кувыркался, прыгал. Потрясенным зрителям казалось, что они видят птицу, которая по своей воле отказывается от неба, предпочитая держаться земли. Если кто шел в цирк, он шел туда ради Связанного: его кувырканье, потешная походка, прыжки затмевали искусство акробатов. Слава Связанного возрастала от деревни к деревне, а между тем все его номера сводились к однообразным, по сути обычным движениям, которые он день за днем отрабатывал в полутемном шатре, дабы освоиться с путами. Так, путы, в которых он пребывал, не только не сковывали, они окрыляли его, сообщали направленность каждому движению. Подобную направленность мы видим у перелетных птиц, когда они задолго до холодов взмывают ввысь, описывая в небе первые, еще робкие круги.

У детишек появилась новая забава — играть в «Связанного». Играя, они связывали друг друга, и вот однажды циркачи наткнулись на ров, где с веревкой на шее задыхалась девочка. Ее спасли, а вечером того же дня после представления на манеж опять вышел Связанный. Его обращение к зрителям было кратким: путы, которые ограничивают свободу, сказал он, бессмыслица. С той поры он прослыл еще и остряком.

Трава, солнце, палаточные колья — их то вбивали, то вытаскивали из земли, — ближние деревушки. «На манеже человек в путах!» Лето набирало силу. Оно все ниже склонялось над прудами в лощинах, любовалось собой в темном зеркале вод, пролетало над реками, колдовало в долинах, свершая чудесные свои превращения. Всяк, кто только был на ногах, спешил на Связанного.

Многим хотелось рассмотреть путы вблизи. И дрессировщик ежевечерне приглашал всех желающих убедиться в том, что путы действительно сделаны из веревки, а не из резины и кончаются они не петлей, а настоящим узлом. Связанный обычно встречал посетителей перед шатром, на лужайке; посмеиваясь, а то и оставаясь серьезным, он протягивал людям руки. Иные пользовались случаем, чтобы заглянуть ему в лицо, другие деловито ощупывали веревку, проверяли крепость узлов, высчитывали соотношение длины пут и туловища. Они спрашивали Связанного, как это он попал в такую историю, и он терпеливо отвечал одно и то же: да, его действительно связали, а очнувшись, он обнаружил, что к тому же и ограблен. Похоже, они слишком торопились, чтобы связать его как следует, вот почему его путы оказались чересчур свободными для того, чтобы совсем помешать ему двигаться, хотя и чересчур тугими, чтобы двигаться, как все люди. Но вот же он двигается, возражали ему. Разумеется, соглашался он, а что еще ему оставалось делать?

До того как устроиться на ночь, Связанный проводил обычно часок-другой у костра. Как-то подсев к нему, дрессировщик заметил, что не мешало бы придумать для публики что-нибудь позанятней, но Связанный возразил, что не в его обычае выдумывать небылицы, кстати, он и эту не выдумывал. При этом лицо его вспыхнуло. Он предпочел держаться в тени.

От всех прочих его отличало то, что он никогда не снимал путы. Вот почему любое его движение всегда оставалось достойным внимания, и жители окрестных деревень далеко за полночь бродили вокруг стоянки, чтобы только увидеть, как Связанный, спустя много часов, отходит от костра и, перекатываясь с живота на спину, укутывается в одеяло.

Дрессировщик не раз говорил, что путы нужно снимать на ночь, а днем надевать снова. Он даже советовался по этому поводу с акробатами — вот они же не ночуют на трапеции, — по никто не принимал его слов всерьез.

Ибо слава Связанного зиждилась на том, что он ни при каких обстоятельствах не снимал пут, что купался он только в одежде, что стирал одежду, не снимая ее с тела, что поэтому он вынужден был ежедневно, едва лишь всходило солнце, прыгать во всем, что на нем было, в реку. Причем, прыгнув, он боязливо топтался у берега, чтобы течение не унесло его прочь.

Дрессировщик понимал, что именно беспомощность Связанного спасает его от зависти. Кто знает, не прибедняется ли, не товарищам ли в угоду он в мокрой, облепившей тело одежде неуклюже, с камня на камень пробирается к берегу. Жена дрессировщика уверяла, что и самая дорогая одежда (а одежда Связанного отнюдь не была самой дорогой) не выдержит такой стирки, но муж успокаивал ее тем, что все это ненадолго. Так он вообще пресекал все разговоры: контракт-де заключен только на лето. Но он явно темнил, обманывая заодно и самого себя. По совести говоря, он всех своих львов и акробатов променял бы на Связанного.

И он доказал это в тот вечер, когда циркачам вздумалось прыгать через костер. Позже он сообразил, что они затеяли это не потому, что лето было на ущербе, нет, они затеяли это из-за Связанного, который по обыкновению лежал у огня и поглядывал на них. По лицу его блуждала улыбка; или то был отблеск пламени, кто знает? О нем вообще никто ничего не знал, ибо рассказы свои он неизменно начинал с того момента, когда вышел из леса.

Итак, в тот вечер два акробата ни с того ни с сего схватили его за руки и за ноги, подтащили к самому костру и стали раскачивать, а двое других, по ту сторону, будто в шутку расставили руки. И Связанного швырнули, но бросок оказался недостаточно сильным. К тому же те двое отпрянули, чтобы удар не свалил их, как они потом объяснили. Связанный упал на тлеющие угли и, конечно, загорелся бы, если бы хозяин собственноручно не вынес его из огня: прежде всего он спасал путы, которые вспыхнули бы немедля. Он же был уверен, что все дело в путах, только они дают ему полный сбор. Виновных тотчас уволили.

Спустя несколько дней жена дрессировщика проснулась от шороха чьих-то шагов по траве и выскочила из фургона как раз вовремя, чтобы помешать клоуну сыграть свой последний номер. У шута не было при себе ничего, кроме ножниц. На допросе он настаивал на том, что и в мыслях не имел покушаться на жизнь человека. Он только хотел перерезать путы. Клоун взывал к милосердию, но его уволили тоже.

Связанного забавляли эти старания: ведь он мог и сам освободиться, лишь бы захотеть, но, может быть, стоило сперва разучить еще парочку-другую прыжков? «Мы бродячие артисты, мы бродяжничаем с цирком». Ночами, лежа без сна, он не раз вспоминал эту детскую песенку. С того берега долго еще доносились голоса возвращающихся домой зрителей, которых течением снесло далеко вниз. Он смотрел, как искрится река, как в лунном свете тянутся из густого тальника молодые побеги, и не вспоминал об осени.

Дрессировщик боялся опасности, подстерегающей Связанного во сне. И не потому, что нашлись бы охотники освободить его: уволенные акробаты или подосланные ребятишки — с этими он мог бы сладить. Опасность таилась в самом Связанном: он забывал во сне о путах, и пасмурными утрами они каждый раз сызнова ошеломляли его. В гневе силился он встать, вскидывался и падал обратно. Вчерашние рукоплескания звучали уже где-то далеко, сон еще туманил сознание, шея и голова были слишком свободны. Человек в путах являл полную противоположность человеку на виселице: веревка стягивала все его тело, кроме шеи. Как бы ему в такую минуту не подвернулся нож. Иногда дрессировщик подсылал к нему под утро жену. Когда она заставала его спящим, она склонялась над ним и приподнимала путы. Веревка заскорузла от влаги и грязи. Женщина проверяла, не слишком ли натянуты путы, дотрагивалась до его стертых в кровь суставов.

Но вот о Связанном поползли всевозможные слухи. Одни утверждали, что он сам наложил на себя путы, а уж потом присочинил историю с ворами; к концу лета возобладала именно эта версия. Другие допускали, что Связанный сам пожелал этого и что тут не обошлось без хозяина цирка. Недомолвки, манера обрывать разговор, едва только речь заходила об ограблении, — все это подогревало воображение людей. Над простаками, которые все еще верили Связанному, посмеивались. Никто не догадывался, какого труда хозяину стоило удержать его в труппе, сколько раз Связанный заявлял, что с него хватит, пора кончать, и так, почитай, все лето пропало.

Потом он уже больше не заговаривал об этом. Он молчал и тогда, когда женщина, приносившая ему на берег еду, старалась выведать, как долго он еще будет странствовать с ними. Она считала, что он привык не к путам, конечно, а к тому, чтобы каждое мгновение о них помнить — единственная привычка, которую допускали путы. Она спрашивала, не кажется ли ему унизительным жить в путах; нет, отзывался он, это ему не кажется. Мало ли кто разъезжает в цирковом фургоне: тут и слоны, и тигры, и клоуны, почему бы и Связанному не быть в их числе? И он переводил разговор на свои тренировки, на новые движения, которые разучил, на какой-то прием, который стал ему ясен, когда он отгонял мух от глаз животных. Он рассказывал о том, как научился ловчить и даже в малом сдерживать себя, чтобы лишний раз не натянуть путы; и она это знала, так как в иные дни он и впрямь их едва натягивал, когда спрыгивал с фургона, похлопывал лошадей по крутым бокам — все это делал, будто двигаясь в забытьи. Она видела, как он вертится на трапеции, как легко держится за перекладину, видела лучи солнца на его лице. Порой, говорил Связанный, он чувствует себя вполне свободным. Но так может быть всегда, нужно лишь снять путы, говорила женщина. Ну, это от него не уйдет, отвечал Связанный.

В конце концов она уже перестала понимать, о ком ей больше заботиться: о человеке в путах или о его путах. Она мало верила, что он и без них останется в цирке, хотя уверяла его в обратном. Ибо чего стоили его прыжки, чего стоил он сам, когда бы не путы? Разумеется, он уйдет, едва их снимет, и смолкнут рукоплескания зрителей. И она никогда больше не сядет, не боясь вызвать подозрений, рядом с ним на прибрежные камни; она понимала, что их близостью, светлыми вечерами, их разговорами, она обязана только путам, ибо разговоры тоже вертелись вокруг них. То она заговаривала об их преимуществе, а он утверждал, что они для него бремя, то он уверял, что путы принесли ему счастье, и тогда она принималась настаивать, чтобы он снял их. Казалось, конца этому не будет, как не будет конца и лету.

Иногда ее тревожило, что она своими речами приближает развязку. Доходило до того, что она вскакивала среди ночи и через весь луг бежала к Связанному. Ей хотелось растолкать его, хотелось молить не снимать путы, но потом она видела, как он лежит, будто бездыханный, ноги как две колоды, руки едва разведены. Его одежда превратилась в ветошь от зноя и воды, не пострадала одна лишь веревка. И снова ей казалось, что он останется с цирком и будет странствовать, покуда с него не слезет кожа и не обнажатся кости. Наутро она еще настойчивее молила его снять путы.

Она рассчитывала на крепнущие холода. Приближалась осень, недолго ему осталось прыгать одетым в реку. Но с концом лета при мысли о том, что придется жить без пут, прежнее спокойствие Связанного сменилось тревогой. Песни жнецов навевали грусть: «Лето проходит, лету конец». Впрочем, он и сам понимал, что пора менять одежду. В то, что однажды сняв путы, можно будет наложить их по-старому, он не верил. Тем временем дрессировщик стал поговаривать о том, не направить ли им свой путь нынче на юг.

Знойные дни неожиданно сменила тихая сухая прохлада, костры теперь жгли с утра до вечера. Выходя из фургона, Связанный чувствовал под ногами заиндевелую траву. Колосья клонились к траве под тяжестью измороси. Лошади дремали в своих стойлах, а у хищников даже во сне дыбилась шерсть, словно под шкурой накапливалась звериная их тоска.

В один из таких дней сбежал из цирка молодой волк. Чтобы не сеять панику, дрессировщик скрыл это, но вскоре хищник стал частым гостем на пастбищах окрестных деревень. Сперва считали, что волк этот пришлый и привело его издалека предчувствие суровой зимы; впрочем, кое-кто заподозрил и правду. Тем временем дрессировщик вынужден был открыться своим людям, а там уж это стало достоянием округи. Артисты обратились к бургомистру близлежащего городка с просьбой разрешить им участвовать в облавах на волка, только все облавы кончались ничем. Люди стали открыто обвинять цирк в причиненных жителям убытках и в нависшей опасности; представления не давали сборов.

Однако движения Связанного и перед полупустыми трибунами не потеряли своей удивительной грации. Дни напролет бродил он по окрестным грядам холмов под тусклым серебром осеннего неба и, как только представлялась возможность, нежился на солнечном пригреве. Как-то раз отыскал он лужок, где смеркалось в последнюю очередь, и он только тогда неохотно вставал с увядшей травы, когда и туда наконец добирались сумерки. Чтобы спуститься в долину, он должен был миновать небольшую рощицу на южном склоне холма; и вот именно там увидел он однажды два зеленых огня, вспыхнувших ему навстречу. Он знал, что это светятся не церковные окна, и сразу понял, что ему предстоит.

Он остановился. Сквозь поредевшую листву зверь шел прямо на него. Уже можно было различить его очертания: косую линию шеи, хвост, хлещущий землю, и склоненную морду. Не будь на Связанном пут, он наверняка обратился бы в бегство, но сейчас он даже не чувствовал страха. Он спокойно стоял, опустив руки, и смотрел, как под вздыбленной шерстью напружились волчьи мускулы, совсем как его собственные мышцы под путами. Ему казалось, что их еще разделяет вечерний ветер, а зверь уже прыгнул на него. Человек помнил: на нем путы.

С привычной обдуманностью в движениях сдавил Связанный волчье горло. Сострадание к достойному противнику, к восставшему из унижения захлестнуло его. Словно коршун, падающий на жертву — а сейчас он особенно хорошо понимал, что летать дано лишь тому, кто держит себя в некой узде, — словно коршун кинулся он на волка и повалил его. Как в легком дурмане чувствовал он, что путы спасают его от того пагубного превосходства, которое дают людям ничем не стесненные движения и которое приводит их к поражению.

Его же свобода в этой борьбе была в том, чтобы всем своим существом слиться с путами: то была свобода пантеры, свобода волка, свобода полевого цветка, раскачивающегося на вечернем ветру. Он лежал головой вниз на волке, стискивая босыми ногами его лапы, руками — его череп.

Он чувствовал, как увядшая листва нежно ласкает его руки, как они словно сами собой сжимаются мертвой хваткой, как путы совсем не стесняют его.

Когда он вышел из лесу, брызнул грибной дождичек. Связанный встал под деревьями на опушке. Далеко внизу эа прозрачной пеленой, лишь время от времени сгущавшейся под порывами ветра, ему открылась поляна и знакомый шатер, река, луга, пастбища и дороги, по которым они прошли. Мелькнула мысль, а не отправиться ли все-таки к югу. Но он только рассмеялся про себя. Вот уж безумие! Если он даже вытерпит боль от струпьев, которые при иных движениях лопаются и кровоточат, то уж одежда его наверняка не выдержит трения о веревку.

Жена дрессировщика считала, что объявить о гибели волка нужно, не поминая Связанного. Даже во времена его славы никто не поверил бы в его подвиг, а тем более не поверят сейчас, когда ночи похолодали и люди замкнулись в своем ожесточении. Как бы не пошла молва, что волк целехонек — ведь он в тот самый день напал на играющих ребятишек, а у хозяина цирка есть еще волки, — пожалуй что шкура, вывешенная на столбе для общего обозрения, снята с одного из оставшихся волков. Но хозяин цирка заупрямился. Он надеялся, что геройский поступок Связанного возродит летнее сияние его славы.

В этот вечер Связанный двигался так неуверенно, что оступился во время прыжка и упал. Силясь подняться, он слышал свист и первые негромкие смешки, напоминающие предрассветный птичий гомон. Как это не раз бывало летом при пробуждении, он хотел вскочить, но слишком натянул путы и упал снова. Тогда он остался лежать, стараясь овладеть собой, а вокруг него нарастал гул.

— Эй, Связанный, как же это ты справился с волком?

— Что с тобой? Может, тебя подменили?

Что ж, на их месте он и сам бы не верил. Да, они правы в своем озлоблении: такое время, до цирка ли тут, да еще этот Связанный, да история с волком, и этот позорный провал… Публика разделилась на партии, пошли споры, но большинство было уверено, что с ними сыграли скверную шутку. Когда Связанному удалось подняться, стоял такой шум, что он не разбирал ни слова.

Он стоял в центре манежа, а вокруг бушевал людской вихрь — так во время бури увядшие листья вихрем вздымаются вокруг котловины, посередине которой еще царит спокойствие. Он вспоминал золотые зори последних дней, и в нем вскипала ненависть к этим кладбищенским сумеркам, которые ложились на все окружающее, ненависть к позолоченным побрякушкам, которыми святоши украшают старые, выцветшие образа, эту заваль.

Они требовали, чтобы он повторил единоборство с волком. Напрасно Связанный пытался им втолковать, что это зрелище не для эстрады, а хозяин кричал, что не для того он держит зверей, чтобы убивать их по требованию публики. Толпа уже ворвалась за ограду и устремилась к клеткам. Тем временем женщина, пробравшись между трибун, подбежала к клеткам с другой стороны. Она оттолкнула служителя, которого заставили отпереть клетку, но ее отбросили прочь и ей не удалось захлопнуть дверцу.

— Уж не ты ли каждую ночь ложилась с ним на берегу?

— Ха, а как же он это делает, интересно?

Не хотите — не верьте, кричала она в ответ, такие, как Связанный, не про вашу честь, размалеванные шуты — вот это для вас.

Связанному казалось, что он еще с первых майских дней ждет их сатанинского хохота: все, что источало летом благовоние, сейчас смердило. Но раз того требуют, он готов этой же ночью помериться силой со всеми хищниками цирка. Никогда еще он так ясно не чувствовал, что он и путы — одно.

Бережно отстранил он женщину, преграждавшую ему путь. А вдруг он еще в самом деле поедет с ними на юг! Стоя в дверном проеме, он смотрел, как потягивается зверь, молодой и сильный хищник, и слышал, как за спиной опять причитает хозяин по очередному волку. Связанный хлопнул в ладоши, привлекая к себе внимание зверя, а когда тот подошел достаточно близко, обернулся, чтобы закрыть дверцу. Он перехватил взгляд женщины. Вдруг ему вспомнилось, что хозяин грозил каждого, кого застигнет с любым острым предметом близ Связанного, предать суду как убийцу.

В этот миг он ощутил прикосновение клинка, леденящее, как прикосновение речной воды осенью, — последнее время он едва ее выносил. С одной стороны туловища веревка уже спала, и он запутался в ней, пытаясь сорвать ее до конца. Он оттолкнул женщину, но движениям его уже не хватало былой собранности. А ведь он всегда был начеку со своими непрошеными освободителями, страшась их сострадания, которым они хотели его убаюкать. Но может быть, он слишком залежался у реки? И надо же, чтобы это случилось именно сейчас, чтобы она именно сейчас перерезала путы.

Он стоял в клетке и, словно остатки змеиной кожи, срывал с себя путы. Толпа вокруг него стала пятиться, и это развеселило его. Понимают ли они, что у него нет выбора? Или эта борьба все-таки что-то докажет? Но он уже чувствовал, как вся кровь отливает у него от лица и подкашиваются ноги.

Путы, упавшие к ногам волка точно силок, раззадорили его больше, чем ворвавшийся в клетку незнакомый человек. Он приготовился к прыжку. Человек пошатнулся и схватил висящий на стене пистолет. И еще до того, как кто-нибудь успел вмешаться, выстрелил волку между глаз. Зверь встал на дыбы и рухнул, задев его своим телом.

По дороге к реке он услышал за собой топот: бежали зрители, акробаты, хозяин, но дольше всех бежала женщина. Он спрятался в зарослях ивняка и смотрел, как они пробегают мимо, а потом медленно возвращаются к шатру. Взошла луна, осветив долину одновременно живым и мертвенным светом.

Покуда он дошел до реки, ярость его утихла. В сумраке занимающегося дня ему казалось, что по реке плывут льдины и что в долине уже выпал снег, приносящий забвение.

Ингеборг Бахман. Всё[2]

Когда мы с каменными лицами садимся за стол или вечером сталкиваемся вдруг у наружной двери, потому что нам одновременно пришло в голову запереть ее на ночь, мне кажется, будто мы с Ганной — два полюса, и только наше горе соединяет нас, словно траурно-черный лук, готовый пустить стрелу в сердце равнодушному небу. Когда мы возвращаемся к себе по коридору — Ганна чуть впереди меня, она входит в спальню, не сказав мне «спокойной ночи», а я закрываюсь у себя в комнате и, сев за письменный стол, неподвижно гляжу в одну точку: перед глазами у меня так и стоит ее поникшая голова, в ушах отдается ее молчание. Что она делает — легла и пытается заснуть или не спит и ждет? Чего? Меня-то ведь она ждать не может!

Я женился на Ганне не столько ради нее, сколько ради ребенка, которого она ждала. Выбора у меня не было, потому не было и сомнений. Я волновался, ибо назревало нечто, чего не существовало раньше и чему дали жизнь мы с Ганной; мне казалось, что мир с каждым днем становится полнее — как молодой месяц, которому надо трижды отвесить поклон, когда он только взойдет — нежный и опалово-прозрачный. У меня бывали теперь минуты отрешенности, каких я прежде не знал. Даже на службе, хотя дел там по горло, или где-нибудь на конференции я вдруг словно впадал в забытье и весь устремлялся к ребенку, этому неведомому, призрачному существу, — мои мысли летели ему навстречу, проникая в глубь той живой темницы, где он был заключен.

Ребенок, которого мы ждали, многое изменил в нас. Мы теперь почти никуда не ходили, забросили своих друзей, сняли квартиру попросторнее и обосновались в ней, как могли уютно и оседло. Из-за нашего ребенка для меня постепенно переменилось все вокруг. Я теперь то и дело налетал на новые для меня мысли, как налетают на мину, — на мысли такой взрывной силы, что впору было отступить, а я шел вперед, не сознавая опасности.

Ганна не понимала меня. Оттого, что я сразу не мог решить, какую надо купить коляску — высокую или низкую, — она считала, что ребенок мне безразличен. («Честное слово, не знаю. Как хочешь. Нет, нет, я слушаю».) Когда я таскался с ней по магазинам и безучастно наблюдал, как она перебирает все эти чепчики, пеленки и распашонки, не зная какие выбрать — розовые или голубые, шерстяные или синтетические, — она упрекала меня, что я не думаю о ребенке. А я только о нем и думал.

Как мне выразить словами, что творилось у меня в душе? Я чувствовал себя, словно дикарь, которому вдруг объяснили, что мир, в котором он живет и суетится между очагом и ложем, между добыванием пищи и трапезой, между восходом и заходом солнца, — этот мир существует уже миллионы лет и со временем погибнет, что Земля — всего лишь ничтожная частица Вселенной, частица, которая с огромной быстротой вращается вокруг своей оси, а одновременно и вокруг Солнца. Я очутился вдруг в иной связи времен — я и мой ребенок, которому в назначенный день и час — в начале или середине ноября — суждено было родиться на свет, точно так же как когда-то суждено было мне и всем людям до меня.

Надо только хорошенько все это себе представить. Все родословие! Подобно тому как засыпая, представляешь себе белых и черных овец (черная, белая, черная, белая и т. д.), эта картина либо сразу наводит на тебя сон, либо сразу и бесповоротно гонит его прочь. Мне никогда еще не удавалось заснуть с помощью этого средства, хотя Ганна — она переняла его от матери — уверяет, будто оно успокаивает лучше снотворного. Быть может, многих и в самом деле успокаивает, когда они звено за звеном перебирают в уме всю цепь: «Сим родил Арфаксада, Арфаксад жил тридцать пять лет и родил Салу… Салу родил Евера. И Евер родил Фалека. Фалек жил тридцать лет и родил Рагава, Рагав родил Серуха, Серух — Нахора, и каждый из них после того родил еще по многу сыновей и дочерей, сыновья же в свою очередь родили сыновей, а именно Нахор родил Фарру, а Фарра — Авраама, Нахора и Арана». Несколько раз я пробовал мысленно проследить весь процесс — не только с начала до конца, но и с конца до начала, вплоть до Адама и Евы — наших так называемых предков — или до гоминидов, от которых мы, скорее всего, и произошли. Но в обоих случаях какие-то звенья цепи теряются во мраке, и потому безразлично, за кого уцепиться — за Адама ли с Евой или за двух других персонажей. А вот если ни за кого не цепляться вообще и просто спросить себя, для чего, собственно, родился каждый из них, то уже не знаешь, зачем была нужна вся эта цепь, все эти бесконечные «родил», не знаешь, для чего родился первый и для чего последний из этих людей. Ведь для каждого только раз наступает черед войти в игру, придуманную задолго до него, усвоить и соблюсти ее правила: продолжать свой род и воспитывать детей, заниматься экономикой и политикой; ему дозволено, кроме того, иметь деньги и чувства, труды и изобретения и выполнять то правило игры, которое называется мышлением.

А коль скоро мы так доверчиво размножаемся, надо как-то сообразоваться с этим фактом. Для игры требуются игроки. (Или для игроков — игра?) Меня вот так же доверчиво произвели на свет, а теперь и я произвел на свет моего ребенка.

Дрожь пронизывает меня при этой мысли.

Отныне я все соотносил с ребенком. Вот, например, мои руки — со временем они будут трогать и баюкать мое дитя; наша квартира на четвертом этаже, Кандльгассе, VII район, улицы, вдоль и поперек прорезающие Вену, вплоть до аллей Пратера, — весь окружающий нас пространственный мир, который я буду понемногу ему открывать. От меня он впервые услышит названия предметов: «стол» и «кровать», «нос» и «нога». А также понятия: «дух», «бог» и «душа»; по-моему, они бесполезны, но утаивать их от него нельзя. Потом пойдут в ход и такие трудные слова, как «резонанс», «диапозитив», «хилиазм» и «астронавт». Мне надо будет позаботиться о том, чтобы мой ребенок узнал, для чего существуют на свете вещи и как, скажем, браться за дверную ручку и ездить на велосипеде, как пользоваться полосканием для горла или заполнять какой-нибудь бланк. В голове у меня все пошло кругом.

Когда ребенок родился, я, разумеется, не мог сразу начать с ним этот великий курс. Он лежал передо мною желтушный, сморщенный, жалкий, а я оказался не готов даже к тому, что должен дать ему имя. Мы быстро посовещались с Ганной и записали его под тремя именами — моего отца, ее отца и моего деда. Ни одним из этих имен его никогда не называли. К концу первой недели за ребенком закрепилось прозвище Пупс. Уж не знаю, как это получилось. Должно быть, здесь есть доля и моей вины: Ганна была бесконечно изобретательна, придумывая и сочетая бессмысленные звуки, и я следом за ней тоже старался называть его всевозможными ласкательными кличками, потому что настоящие имена так мало подходили к этому крошечному голенькому созданию. Из множества этих кличек и возникло прозвище, которое с каждым годом раздражало меня все больше и больше. Иногда я даже возлагал ответственность за это на самого ребенка, словно он мог отказаться от этой клички, словно она не возникла случайно. Пупс! Мне придется называть его так и дальше, выставлять его в смешном виде даже после его смерти, да и нас заодно.

Когда Пупс лежал в своей кроватке, весь в белом и голубом, и то просыпался, то засыпал опять, я мало что мог для него сделать — разве что стереть ему с подбородка слюни или остатки кислого молока или взять его на руки, когда он плакал, — я надеялся, что от этого ему станет легче. В одну из таких минут я подумал, что ведь и он чего-то ждет от меня, но дает мне время понять — да, именно дает время, как привидение, которое является человеку, потом исчезает во мраке и возвращается вновь, устремляя на него все тот же загадочный взгляд. Я подолгу сиживал у его кроватки, всматривался в его безмятежное личико, в эти глаза, устремленные в ничто, и изучал его черты, как изучают древние письмена в поисках ключа для их расшифровки. Мне было отрадно видеть, что Ганна неукоснительно исполняет все насущно необходимое: дает ему пить, укладывает спать, будит, подстилает чистую простынку, пеленает, как того требуют правила. Она чистила ему нос ватными тампончиками и вздымала целые тучи талька между его пухлыми ляжками, как будто и для нее самой и для ребенка это было панацеей от всех бед.

Через несколько недель она попыталась выманить у него первую улыбку. Но когда он и в самом деле одарил нас чем-то похожим на улыбку, эта его гримаса показалась мне загадочной и отвлеченной. А когда он начал все чаще и настойчивей устремлять на нас свой взгляд или тянул к нам ручонки, я заподозрил, что он делает это без всякой цели и что мы сами придумываем для него причины, с которыми ему когда-нибудь придется согласиться. Ганна не поняла бы меня, да,пожалуй, и никто бы не понял, но именно в те дни у меня зародилась смутная тревога. Боюсь, что уже тогда я начал отдаляться от Ганны и все чащо выключать ее из моих сокровенных мыслей. Я обнаружил в себе одну слабость — к этому меня толкнул ребенок — и предчувствие, что меня ждет полный крах. Мне было тридцать лет — столько же, сколько Ганне, но она выглядела теперь, как никогда, юной и стройной. А вот мне мой сын не подарил новой юности. Чем шире становился круг его жизни, тем теснее сжимался мой. Я отворачивался всякий раз, когда он улыбался, визжал, ликовал. Я был не в силах задушить в зародыше эти улыбки, этот визг, эти крики. Вот до чего дошло дело!

Время, которое еще оставалось у меня, бежало быстро. Пупс уже сидел в коляске, у него прорезались первые зубы, он часто хныкал, вскоре он попытался встать на ноги, сначала неуверенно, потом более твердо, потом начал ползать по комнате, а в один прекрасный день произнес первые слова. Этого уже нельзя было остановить, а я все еще не знал, что мне с ним делать.

Что же все-таки? Раньше я думал, что мне придется открывать ему мир. Но с той минуты, как у нас с ним пошли немые беседы, я растерялся и начал искать другой путь. Разве не в моей власти было, например, утаить от него названия вещей, не сказать ни слова о том, как употребляются те или иные предметы? Он был первым человеком на земле. От него все брало свое начало, и было вовсе не исключено, что благодаря ему все может пойти иначе. Не лучше ли представить ему мир в первозданном виде, без цели и смысла? Для чего мне посвящать его в причинные связи, в тайны добра и зла, в то, что действительно существует и что лишь кажется сущим? Зачем равнять его с собой, заставлять верить и знать, радоваться и страдать? То, к чему пришли мы, наш мир, — это наихудший из миров, и никто из людей еще не постиг его; но для моего сына ничего еще не было решено. Пока не было. Но надолго ли?

И вдруг я понял: все дело в языке, и не только в нашем родном языке, который был создан в Вавилоне одновременно со всеми прочими, дабы перессорить людей друг с другом. Ибо под этим языком таится другой, он выражает себя в жестах и взглядах, в ходе мыслей и движении чувств, и в нем-то вся наша беда. И вопрос теперь заключался в том, сумею ли я уберечь ребенка от нашего языка — до тех пор, пока он не создаст свой новый язык и не откроет тем самым новую эру.

Я часто гулял с Пупсом один, без Ганны, и, когда замечал, как она успела его испортить, привив ему нежность, кокетство, игривость, приходил в ужас. Он копировал нас. Не только меня и Ганну, нет, — людей вообще. И все же бывали минуты, когда он вел себя по-своему, и тогда я пристально наблюдал за ним. Все пути были для него безразличны, и все живые существа. Я и Ганна были к нему ближе просто потому, что все время суетились возле него. Все пока было для него одинаково безразлично. Но надолго ли?

Он боялся. Но пока что еще не горной лавины и не людской подлости — он боялся листа, который вдруг начинал трепетать под ветром, боялся мотылька. Мухи приводили его в ужас. И я думал: что же с ним будет, когда целое дерево начнет раскачиваться на ветру, а я все еще ему ничего не объяснил.

Он столкнулся на лестнице с соседским ребенком, неловко ткнул его ручонкой в лицо и в испуге отшатнулся — быть может, он и не знал, что перед ним ребенок. Раньше он плакал, если ему нездоровилось, но, когда он плакал теперь, дело было куда сложнее. Он часто плакал перед сном или когда его брали на руки, чтобы посадить за стол, плакал, если у него отбирали игрушку. В нем кипела великая ярость. Он мог броситься на пол, вцепиться ручонками в ковер и реветь до тех пор, пока не посинеет и на губах у него не выступит пена. Во сне он дико вскрикивал, словно в грудь ему впился вурдалак. Эти его крики укрепили меня во мнении, что он пока еще надеется на силу своего крика, и надеется не зря.

Но что будет однажды!

Ганна нежно выговаривала ему и называла невоспитанным мальчиком. Она целовала его, прижимала к себе или серьезно смотрела на него и просила не мучить свою маму. Она была умелой искусительницей. Подолгу стояла она, склонясь над безымянным потоком, и старалась переманить дитя к себе; она ходила взад-вперед по нашему берегу и завлекала ребенка шоколадом и апельсинами, волчками и мишками.

А когда деревья отбрасывали тени, мне казалось, я слышу голос: научи его языку теней! Мир — это опыт, и довольно того, что опыт этот повторяется бесконечно и однообразно, с одинаковым результатом. Отважься на новый опыт! Пусть ребенок приобщится к теням! Что давал опыт до сих пор? Жизнь, полную вины, любви и отчаяния. (Я начинал мыслить отвлеченно, и тогда мне приходили в голову подобные слова.) Но я мог уберечь его от вины, любви и всякого рокового начала и тем самым освободить для другой жизни.

Да, воскресными днями мы бродили с ним по Венскому лесу, и, если случалось подойти к воде, я говорил себе: научи его языку воды! Мы ступали по камням, по корням деревьев. Научи его языку камней! Помоги ему пустить новые корни! Падали листья, потому что опять наступила осень. Научи его языку листьев!

Но оттого что сам я не знал ни слова из этих языков и придумать их не умел, а владел только одним-единственным языком и не мог выйти за его пределы, я молча носил мальчика вверх и вниз по тропинкам, и мы возвращались домой, где он учился строить фразы и попадался в ловушку. Он уже выражал желания и просьбы, приказывал или болтал ради самой болтовни. Позже, во время наших воскресных прогулок, он стал выдергивать из земли травинки, подбирать червяков, ловить букашек. Теперь они уже были для него не безразличны, он исследовал их и умерщвлял, если я не успевал отнять их у него. Дома он раздирал книжки, коробочки и свою куклу-неваляшку. Он хватал все подряд, пробовал на зуб, ощупывал и либо швырял прочь, либо принимался играть. Но что будет однажды!

Однажды он окажется в курсе дела.

В то время, когда Ганна была более общительна, чем теперь, она часто обращала мое внимание на то, что сказал Пупс, — она была околдована его невинными взглядами, невинными речами и его возней. Что до меня, то я уже не замечал в ребенке ничего невинного, с тех пор как он перестал быть немым и беззащитным, как в первые недели. Да и тогда он, пожалуй, не был невинен, а только не способен что-либо выразить — комочек плоти и льна, с тонким дыханием, с большой бессмысленной головой, которая, словно громоотвод, разряжала сигналы из внешнего мира.

Когда Пупс немного подрос, ему разрешили играть с другими ребятами в тупике возле дома. Как-то раз, возвращаясь домой, я увидел его: вместе с тремя соседскими мальчиками он вычерпывал консервной банкой воду, которая текла по желобу вдоль тротуара. Потом они встали в кружок и о чем-то заговорили. Это было похоже на совещание. (Так совещаются инженеры, где им начинать бурение, в каком месте сделать пробу.) Они присели на корточки, и Пупс — он держал банку — готов был уже выплеснуть воду; но вдруг они поднялись и передвинулись на несколько шагов вперед. Но и это место, видимо, их не устраивало. Они поднялись опять. В воздухе чувствовался накал страстей. Поистине мужских страстей! Что-то должно было случиться! И вот наконец они нашли подходящее место. Опять присели на корточки, замолчали, и Пупс наклонил банку. Грязная вода ручейком потекла по камням. Они смотрели на ручеек торжественно, молча. Состоялось, свершилось. И быть может, они добились чего хотели. Должны были добиться! Мир мог положиться на этих маленьких человечков, они подвинут его вперед. Да, они подвинут его вперед — теперь я был в этом уверен. Я поднялся домой и бросился на постель у себя в спальне. Мир был подвинут вперед, было найдено место, откуда следовало подтолкнуть мир вперед, все по тому же, старому пути. Я надеялся, что мой сын не найдет этого пути. А когда-то, совсем давно, я даже боялся, что он не сможет сориентироваться. Я, дурак, боялся, что он не найдет пути!

Я встал и плеснул себе в лицо холодной воды из-под крана.

Этот ребенок был мне теперь не нужен. Я ненавидел его за то, что он оказался слишком разумным, за то, что он напал на след.

Я ходил по городу, и моя ненависть росла, охватывая все, что исходило от людей, — трамвайные линии, номера домов, титулы на дверях квартир, часы — весь этот протухший, нелепый хлам, который сам себя именует порядком; я ненавидел очистительные сооружения, расписания лекций, бюро регистрации актов гражданского состояния — все эти жалкие установления, против которых ужо невозможно восставать, да никто и не восстает, все эти алтари, на которые и я приносил свои жертвы, но я не хотел допустить, чтобы их приносил мой сын. Почему он обязан это делать? Он не причастен к устройству мира, не виновен в его ущербности. Почему он обязан в нем устраиваться? Я взывал к жилищному управлению, к школам и казармам: дайте ему попробовать! Дайте моему сыну, пока он не погиб, попробовать один-единственный раз. Я был в ярости на себя за то, что толкнул сына в этот мир, но ничего не сделал для его освобождения. Я был у него в долгу, я обязан был что-то предпринять, уйти вместе с ним, переселиться на остров. Но где есть такой остров, откуда новый человек может начать основание нового мира? Я и мой сын были в плену, заранее осужденные на сопричастность к старому миру. Поэтому я отвернулся от ребенка. Я отвратил от него свое сердце. Этот мальчик был способен на все, лишь одного не мог он: выйти на волю, прорвать заколдованный круг.

Пупс проиграл все свои дошкольные годы. Проиграл в буквальном смысле слова. Я позволял ему играть, исключив лишь те игры, что наводили его на забавы более зрелого возраста. Прятки и пятнашки, считалки и горелки, солдаты и разбойники. Я хотел для него совсем других игр — чистых, других сказок, не похожих на те, что известны всем. Я ничего не мог придумать, он же способен был только обезьянничать. Это кажется невероятным, но для нашего брата и в самом деле нет выхода. Снова и снова все распадается на верх и низ, на добро и зло, свет и тьму, количество и качество, друзей и врагов, а если в баснях вдруг появляются иные существа, скажем звери, то они вскоре обнаруживают человеческие черты.

Поскольку я перестал понимать, как и для чего должен воспитать своего сына, я бросил это занятие. Ганна заметила, что я больше не интересуюсь мальчиком. Один раз я пытался поговорить с ней об этом, но она вытаращила на меня глаза, словно я чудовище. Я не смог высказать ей все, потому что она поднялась, оборвав меня на полуслове, и ушла в детскую. Произошло это вечером, и с того времени она начала делать нечто такое, что раньше ни мне, ни ей не пришло бы в голову: начала молиться вместе с ребенком. «Я устала, ищу покоя. Милостивый боже, укрепи меня в вере». И тому подобное. Меня и это оставило равнодушным, но они, видимо, расширили свой репертуар. Я думаю, таким способом она хотела оберечь его. Все равно как — с помощью креста или талисмана, заклинания или чего-либо еще. По сути дела, она была права: ведь Пупсу предстояло с волками жить, а значит, — по-волчьи выть. «Вверить его деснице божьей» — это была, вероятно, последняя возможность. Мы оба предали его, каждый по-своему.

Когда Пупс приносил из школы плохую отметку, я не упрекал его, но и не утешал. Ганна мучилась втихомолку. После обеда она неизменно подсаживалась к мальчику и помогала ему готовить уроки, спрашивала его. Она хорошо справлялась со своей задачей, как нельзя лучше. Но я ни во что хорошее не верил. Мне было безразлично: поступит потом Пупс в гимназию или нет, выйдет из него что-нибудь путное или нет. Рабочий хочет, чтобы его сын стал врачом, врач — чтобы его сын стал хотя бы врачом. Я этого не понимаю. Я не желал, чтобы Пупс стал умнее или лучше нас. Я не желал и того, чтобы он любил меня, он не обязан был меня слушаться, не должен был исполнять мою волю. Нет, я хотел другого… Ему надо было лишь начать все сначала, показать мне одним-единственным движением, что он явился в мир не затем только, чтобы воспроизводить наши движения. Но я ничего такого не увидел. Это я заново родился, а не он! Это я был первым человеком на земле, но все проиграл и ничего не сделал!

Я ничего не желал для Пупса, решительно ничего. Я только продолжал наблюдать за ним. Не знаю, вправе ли человек так наблюдать за собственным сыном. Как исследователь наблюдает какой-нибудь «случай». Я рассматривал этот безнадежный человеческий «случай». Этого ребенка, которого не мог любить, как любил Ганну, — от нее я никогда не отвращал своего сердца, поскольку она не могла меня разочаровать. Когда я встретил ее, она принадлежала к тому же типу людей, что и я, — внешне привлекательных, опытных, в чем-то непохожих на прочих и все-таки похожих; она была женщиной и стала моей женой. Я обвинял ребенка и себя — его в том, что он разрушил мое самое сокровенное упование, себя в том, что не сумел подготовить ему почву. Я надеялся, что мое дитя, потому что это было дитя — да, я надеялся, что он спасет человечество. Это кажется чудовищным. С сыном я действительно поступил, как чудовище, но надежда моя не чудовищна. Просто я, подобно всем прочим людям до меня, не готов был к появлению ребенка. Я ни о чем не думал, когда обнимал Ганну, когда находил успокоение в ее лоне, — я не мог думать. Я был доволен, что женился на Ганне — и не только из-за ребенка, — но потом я уже никогда не был о нею так бездумно счастлив, потому что не переставал думать о том, как бы избежать второго ребенка. Ганна хотела его, у меня есть основания так считать, пусть даже теперь она не заговаривает об этом и ничего для этого не делает. Можно предположить, что именно теперь Ганна опять мечтает о ребенке, но она словно окаменела. Она не уходит от меня и не приходит ко мне. Она ропщет на меня, хотя нельзя так роптать на человека, ибо он не властен над столь непостижимыми тайнами, как жизнь и смерть. Тогда она готова была народить целый выводок, а я воспротивился этому. Ей не мешали условности, а я их не выносил. Однажды, когда мы ссорились, она объявила мне, чтó она хотела бы сделать для Пупса, чтó хотела бы ему дать. Всё: более светлую комнату, больше витаминов, матросский костюмчик, еще больше любви, всю любовь, какая только есть на свете, — она хотела бы заготовить для него огромный запас любви, чтобы ему хватило на всю жизнь, и тем оберечь его от внешнего мира, от людей… Хотела бы дать ему хорошее образование, обучить иностранным языкам, присмотреться к его талантам.

Она плакала и обижалась, потому что я смеялся над ней. Мне кажется, она не допускала мысли, что Пупс станет таким же, как «остальные» люди, что, подобно им, научится оскорблять, унижать, обжуливать, убивать, что окажется способным на подлость, пусть на самую мелкую, а у меня были все основания это предполагать. Ибо то, что мы называем злом, гнездилось в нем, как гнойник. Об истории с ножом и говорить нечего. Все это началось гораздо раньше, когда ему было всего три или четыре года. Я заметил, что он ходит надутый и хнычет — у него рухнула башня из кубиков. Вдруг он перестал хныкать и сказал тихо и вразумительно: «Подожгу дом. Все уничтожу. Вас всех». Я посадил его к себе на колени, ласкал, обещал, что построю ему новую башню. Он повторил свои угрозы. Подошла Ганна — впервые она растерялась. Она прикрикнула на него и спросила, кто научил его так говорить. Он твердо ответил: «Никто».

Некоторое время спустя он столкнул с лестницы маленькую девочку из нашего дома, потом сам очень испугался, ревел, пообещал больше никогда этого не делать и сделал опять. Какое-то время он по всякому поводу молотил кулаками Ганну. Но и это прошло.

Правда, я совсем не упоминаю о том, какие прелестные вещи он говорил, как бывал ласков, как аппетитно просыпался по утрам, розовощекий и теплый. Я тоже все это замечал и часто боролся с искушением тут же взять его на руки, поцеловать, как это делала Ганна, но не хотел этим заглушать свою тревогу и обманывать себя. Я был начеку. Ибо надежда, которую я питал, не чудовищна. Я не готовил своего сына к чему-то великому, но небольшого отклонения — этой малости я для него желал. Правда, когда ребенка зовут Пупс… Стоило ли добиваться такой чести для подобного имени? Жить с кличкой комнатной собачки. Одиннадцать лет подвергаться дрессировке и не знать ничего другого. (Хорошо держи вилку. Не сутулься. Помаши ручкой. Не говори за едой.)

С тех пор как он пошел в школу, я все реже бывал дома. Я сидел в кафе за шахматами или запирался у себя в комнате, ссылаясь на срочную работу, и читал. Я познакомился с Бетти, продавщицей с Марияхильферштрассе, приносил ей чулки, билеты в кино или что-нибудь вкусное и понемногу приручил ее. Она была не болтлива, податлива и без претензий и в свои одинокие свободные вечера с радостью ела вкусные вещи. Я довольно часто бывал у нее целый год подряд, мы ложились на кровать в ее меблированной комнате, я потягивал вино, она читала иллюстрированный журнал и без всякого удивления соглашалась с моими странными требованиями.

Я был тогда в полном смятении из-за ребенка. Я никогда не спал с Бетти, наоборот, я искал другого, искал предосудительной, запретной свободы от женщины, от власти пола, чтобы не попасться в сети и сохранить независимость. Я не хотел больше спать с Ганной, потому что уступил бы ей.

Хотя я даже не пытался как-то объяснить свое отсутствие по вечерам в течение такого долгого времени, мне казалось, что Ганна ничего не подозревает. В один прекрасный день я обнаружил, что это не так: однажды она увидела меня с Бетти в кафе «Эльзахоф», где мы нередко встречались после закрытия магазина, а два дня спустя — в очереди за билетами у кинотеатра «Космос». Ганна вела себя очень странно, смотрела куда-то мимо меня, словно мы незнакомы, и я не знал, как мне быть. Я машинально кивнул ей, подвинулся, чувствуя руку Бетти в своей, еще на шаг к кассе и — хотя теперь это кажется мне невероятным — все же пошел в кино. После сеанса, во время которого я взвешивал предстоящие мне упреки и готовился к защите, я взял такси, чтобы поскорее добраться до дому, как будто этим можно было еще что-то поправить или предотвратить. Поскольку Ганна не произнесла ни слова, я выпалил заученный текст. Она упрямо молчала, словно я говорил о вещах, для нее посторонних. Наконец она все-таки открыла рот и робко сказала, чтобы я все же подумал о ребенке. «Ради Пупса…» — она произнесла это имя! Ее смущение сразило меня — я просил у нее прощения, валялся в ногах, заклинал, что «больше никогда», и я действительно больше никогда не виделся с Бетти. Сам не знаю зачем, я написал ей два письма, которым она, конечно, не придала значения. Ответа я не получил, да и не ждал его. Можно было подумать, что я адресую эти письма самому себе или Ганне — я излил в них душу, как не изливал еще никому. Иногда я боялся, что Бетти начнет меня шантажировать. Но как? И послал ей денег. Как бы она могла меня шантажировать — ведь Ганна все знала?

Какая путаница. Какая пустота.

Как мужчина я чувствовал себя выхолощенным, бессильным и хотел остаться таким навсегда. Если за мной есть долг, он будет списан. Избавиться от власти пола и ждать конца, пусть он приходит — конец!

Но во всем случившемся главное не я и Ганна или Пупс, главное здесь — отец и сын, вина и смерть.

В одной книге я прочел однажды слова: «Небо не имеет обыкновения поддерживать человека». Хорошо бы всем узнать это изречение, где говорится о дурных повадках неба. О да, оно и впрямь не имеет обыкновения посмотреть вниз, подать знак смятенным людям, живущим под его владычеством. Уж во всяком случае, оно не сделает ничего такого, когда происходит мрачная драма, где и оно играет свою роль — это выдуманное людьми небесное провидение. Отец и сын. Сын — в самом этом явлении есть нечто непостижимое. Мне теперь часто приходят в голову такие слова, ибо для этого темного дела ясных слов не найдешь; когда об этом думаешь, теряешь рассудок. Темное дело: ибо вначале было мое семя, неразличимое и мерзкое мне самому, потом — кровь Ганны, питавшая ребенка и излившаяся при его рождении; все вместе — темное дело. И завершилось оно кровью — его ослепительно алой детской кровью, брызнувшей из раны в голове.

Он не мог ничего сказать, когда лежал в ущелье, на выступе скалы, — его школьный товарищ, подбежавший к нему первым, услышал только: «Ты…» Пупс хотел поднять руку, чтобы пояснить жестом, а может быть, уцепиться за того мальчика, но рука уже не поднималась. И когда через несколько минут над ним склонился учитель, он прошептал наконец: «Хочу домой».

Я не решусь на основании одной этой фразы утверждать, что его тянуло именно к Ганне или ко мне. Человек стремится домой, когда чувствует, что умирает, а он это чувствовал. Это был всего только ребенок — что особенного мог он хотеть сообщить. Пупс был самый что ни на есть обыкновенный ребенок, и ничто не могло поразить его сознание перед смертью. Остальные ребята вместе с учителем наломали веток, соорудили из них носилки и несли его до Обердорфа. В пути, уже через несколько шагов, он умер. Скончался? Ушел навеки? В объявлении мы написали: «…несчастный случай отнял у нас… нашего единственного ребенка». Служащий типографии, принимавший у нас заказ, спросил, разве мы не хотим написать: «…нашего единственного, горячо любимого ребенка»? Но Ганна — это она говорила по телефону — сказала: нет, само собой понятно, что любимый и горячо любимый, теперь уже дело совсем не в этом. По глупости я чуть не сжал ее в объятьях за эти слова — так живы были мои чувства к ней. Она оттолкнула меня. Существую ли я еще для нее вообще: ради всего святого — в чем, в чем может она меня винить?

Ганна, давно лелеявшая ребенка в одиночестве, ушла в тень, с нее словно соскользнул луч прожектора, освещавший ее, когда она была вместе с Пупсом и благодаря ему — в фокусе света. Про нее теперь и сказать нечего, как будто у нее самой нет ни свойств, ни примет. А ведь раньше она была веселая и подвижная, боязливая и ласковая, она была строга и всегда готова вести и направлять мальчика, то чуть отпуская его от себя, то снова притягивая поближе. После случая с ножом для нее наступило блаженное время, она пылала великодушием и сочувствием, она получила право защищать свое дитя и оправдывать его ошибки, она отстаивала его перед всеми инстанциями.

Это случилось, когда он был в третьем классе. Пупс бросился на своего одноклассника с перочинным ножом и хотел ударить его в грудь, но промахнулся и всадил нож мальчику в руку. Нас вызвали в школу, и у меня были неприятные разговоры с директором, с учителями и с родителями раненого мальчика — неприятные, потому что сам я не сомневался, что Пупс действительно способен и на такой поступок, и на многие другие, но сказать, что думал, я не мог; неприятные еще и потому, что мне навязывали точки зрения, которые мне были совершенно чужды. Что нам делать с Пупсом — никто не знал. Он плакал, то ожесточаясь, то отчаиваясь, и, если уж говорить правду, он раскаивался в своем проступке. И все же нам не удалось уговорить его пойти к тому мальчику и попросить прощения. Мы заставили его это сделать и отправились втроем в больницу. Но я думаю, что Пупс, который ничего не имел против своего товарища, когда угрожал ему, начал ненавидеть его с той минуты, когда ему пришлось произнести заученную формулу извинения. То была не детская ярость — при большом самообладании он скрывал в себе очень утонченную, очень взрослую ненависть. Это тяжкое чувство, которое он прятал от посторонних глаз, уже оказалось ему по силам, и он словно был посвящен в человеки.

Всякий раз, когда я думаю о той школьной экскурсии, которая положила конец всему, мне вспоминается также история с ножом, как будто они отдаленно связаны друг с другом — из-за потрясения, напомнившего мне о существовании моего ребенка. Ибо, за исключением этих событий, мне нечего вспомнить из его немногих школьных лет — ведь я не следил за его возмужанием, за пробуждением его разума и чувств. Наверное, он был такой же, как все дети этого возраста: необузданный и ласковый, шумный и скрытный; в глазах Ганны — наделенный необыкновенными качествами и во всем неповторимый — в глазах Ганны.

Директор школы позвонил ко мне на службу. Этого еще не бывало — даже когда стряслась история с ножом, звонили к нам домой и я узнал обо всем от Ганны. Через полчаса мы встретились с ним в вестибюле нашего служебного здания и пошли в кафе на другой стороне улицы. Он пытался сказать мне то, что должен был сказать, сначала в вестибюле, потом на улице, но даже в кафе он чувствовал, что это неподходящее место. Наверное, на всем свете нет места, которое оказалось бы подходящим для сообщения о смерти ребенка.

Учитель не виноват, сказал он.

Я кивнул. Мне было нечего возразить.

Дорога была неопасная, но Пупс отделился от класса — из гордости или из любопытства, а может быть, он хотел найти себе палку.

Директор начал запинаться.

Пупс не удержался на уступе скалы и сорвался вниз, на другой уступ.

Ранение головы было само по себе неопасное, но врач нашел потом причину его внезапной смерти: киста, — вам, наверное, известно…

Я кивнул. Киста? Я не знал, что это такое.

Вся школа потрясена, сказал директор, образована комиссия по расследованию, в полицию сообщили…

Я подумал не о Пупсе, а об учителе, мне было жаль его, и я дал понять, что с моей стороны опасаться нечего. Никто не виноват. Никто.

Я поднялся, прежде чем мы успели сделать заказ, положил на стол шиллинг, и мы расстались.

Я вернулся на службу и тут же опять ушел — в кафе, чтобы все-таки выпить чашку кофе, хотя охотнее выпил бы коньяку или водки. Я не решался пить коньяк. Наступило время обеда, я должен был пойти домой и сказать Ганне. Не знаю, как я сделал это и что сказал. Пока мы шли с ней по коридору, она, видимо, уже все поняла. Это произошло так быстро. Мне пришлось отнести ее на постель, вызвать врача. Она обезумела и дико кричала, пока не потеряла сознание. Она кричала так страшно, как при его рождении, и я опять дрожал за нее, как тогда. Опять я желал только одного, чтобы с Ганной ничего не случилось. Я все время думал только одно: Ганна! О ребенке не думал совсем.

В последующие дни я все проделал один. На кладбище — я утаил от Ганны час похорон — директор произносил речь. Была чудесная погода, набегал легкий ветерок, и ленты на венках развевались, как во время праздника.

Директор все говорил и говорил. Впервые я увидел в сборе весь класс, всех тех ребят, с которыми Пупс ежедневно проводил по многу часов — группу тупо глядевших перед собой мальчуганов, среди них, я знал, был и тот, которого Пупс хотел заколоть. Бывает внутри у человека такой холод, что события, совсем близкие и совсем далекие, одинаково отодвигаются от него. Могила, и обступившие ее люди, и венки вдруг куда-то отодвинулись от меня. Все Центральное кладбище, казалось, плывет вдали на горизонте, устремляясь к востоку. И даже когда кто-то пожал мне руку, я лишь ощутил пожатие, еще и еще пожатие, а лица проплывали там, вдали, четко очерченные, словно я вижу их близко, и все же очень далекие, недостижимо далекие.

Научись языку теней! Научись сам!

Однако теперь, когда все это позади и Ганна больше не сидит часами в его комнате и даже позволила мне запереть дверь, через которую он столько раз пробегал, — теперь я иногда говорю с ним на том языке, которого отнюдь не одобряю.

Озорник ты мой. Сердечко мое.

Я готов таскать его на закорках, я обещаю подарить ему голубой воздушный шар, покатать на лодке по старому руслу Дуная и купить марки. Я дую ему на ушибленное колено и помогаю решить задачки по арифметике.

Хоть я и не могу этим вернуть его к жизни, все-таки еще не поздно подумать: я принял своего сына. Я не мог быть ласков с ребенком, потому что в мыслях зашел с ним слишком далеко. Не заходи слишком далеко. Сначала разведай путь. Разведай сам.

Но раньше всего надо сломать лук — траурную дугу, протянувшуюся от мужчины к женщине. Как сократить расстояние между ними, измеряемое молчанием? Ведь ныне и всегда Ганна будет видеть цветущий сад там, где для меня окажется минное поле.

Я больше ни о чем не думаю; мне хочется встать, пройти по темному коридору и, не говоря ни слова, войти к Ганне. Мне все равно, что произойдет потом — как поведут себя мои руки, которые должны ее удержать, мои губы, которые могут прильнуть к ее губам. Неважно, какой звук раздастся здесь прежде всякого слова, что за тепло принесу я к ней прежде всякого чувства. Я не затем войду к ней, чтобы снова овладеть ею, а затем, чтобы удержать ее в этом мире и чтобы она удержала меня. Через слияние, нежное и таинственное. Если после этого появятся дети — что же, пусть; пусть они живут, подрастают, становятся такими, как все другие люди. Я буду пожирать их, как Кронос; избивать, как отец-изверг; я буду баловать этих священных животных, и я позволю им обмануть себя, как Лир. Я буду воспитывать их, как требует эпоха: для жизни по волчьим законам, хотя и в правилах строгой морали. Как человек этой эпохи, я ничего не дам им с собой в дорогу — никаких ценностей, никаких добрых советов.

Но я не знаю, может быть, Ганна уже заснула.

Я больше ни о чем не думаю. Плоть сильна и непостижна, и ее безудержный хохот в ночи заглушает истинное чувство.

Я не знаю, может быть, Ганна уже заснула.

Марлен Гаусхофер. Мы убили Стеллу[3]

Я одна — Рихард с детьми уехал на субботу и воскресенье к матери, служанку я отпустила. Рихард, конечно, приглашал и меня, но только потому, что был уверен в отказе. Мое присутствие стеснило бы его и Анетту. К тому же я хотела побыть наконец одна.

Итак, впереди у меня два дня, целых два дня, чтобы написать то, что я должна написать. Но покуда не замолчит этот птенец на липе, мне не собраться с мыслями. До чего же досадно, что я нынче утром заметила его. А все моя проклятая привычка часами торчать у окна и глядеть в сад. Если бы я ограничилась беглым взглядом, он не попался бы мне на глаза. У него серо-зеленое оперение, как кора дерева, на котором он сидит. Я битых полчаса простояла у окна и тогда только его обнаружила, да и то лишь потому, что он начал пищать и трепыхаться. Он еще совсем маленький, летать не умеет, а ловить мошек — и подавно.

Сперва я надеялась, что с минуты на минуту воротится его мать и как-нибудь донесет его до гнезда, а матери все нет и нет. Я закрыла окно, но слышу его по-прежнему. Разумеется, она еще прилетит и заберет его. Верно, ей надо кормить и других птенцов. Ведь он пищит так отчаянно, что она не может не услышать его — если она еще жива. Ну не смешно ли, что меня настолько беспокоит жалкая пичужка, это лишь показывает, до чего у меня расшатаны нервы. Вот уже несколько недель они в ужасном состоянии. Я совершенно не переношу шума, а когда хожу за покупками, у меня вдруг начинают дрожать колени и все тело покрывается испариной. Я чувствую, как бегут по груди и по ногам холодные, липкие струйки, и меня охватывает страх.

Сейчас я не испытываю страха — когда я у себя и комнате, со мной ничего не может случиться. К тому же дома никого нет. Вот было бы оконное стекло чуть потолще, чтобы мне не слышать этот писк. Будь Вольфганг дома, он попытался бы спасти птенчика, хотя он тоже вряд ли знает, как его спасать. Надо запастись терпением, птичка-мать еще вернется. Должна вернуться. Я от всей души этого желаю.

Собственно говоря, со мной и на улице ничего не может случиться. Ну, скажите на милость, кто захочет причинить мне зло? И даже если я попаду под машину, в этом тоже не будет беды, то есть не будет большой беды.

Но я очень осторожна. Прежде чем перейти улицу, я всегда смотрю налево и направо — так меня приучили с детства. Я боюсь только пространства. Но по мне это незаметно, никто до сих пор этого не заметил.

Ведь не могла же она улететь дальше, чем в соседний сад или на худой конец — в следующий за соседним. Здесь при каждом доме сад, наш — один из самых больших и запущенных. Он нужен лишь затем, чтобы я могла глядеть в него из окна. С тех пор как потеплело, на липе наконец проклюнулись листочки. В этом году весна запаздывает на несколько недель. Мне давно уже кажется, что у нас постепенно меняется климат. Где знойные летние дни моего детства, где снежные зимы, где робкие, неторопливые весны?

Если внезапно похолодает, птенцу придется очень худо. Впрочем, что за глупости, и какое мне до него дело? Дался мне этот птенец, мало ли их на свете. Не случись мне его увидеть и услышать, я бы и думать о нем по стала.

Да и вообще, я не собиралась писать про этого злосчастного птенца, а собиралась писать про Стеллу. Я должна написать про нее, пока не начну ее забывать. Ибо мне придется ее забыть, если я намерена вернуться к прежней, спокойной жизни.

На самом деле я хочу лишь одного — жить в покое, без страха и без воспоминаний, как прежде вести хозяйство, заботиться о детях и смотреть из окна в сад. Больше мне ничего не надо. Когда-то я думала, что, если сидеть спокойно, никому не удастся впутать меня в чужие дела. И еще я думала о Вольфганге. Какое счастье — чувствовать его рядом! Он всегда, с самого рождения, принадлежал мне. Не могла же я ради Стеллы рисковать нашим мирным житьем-бытьем.

Теперь-то ясно, что, пойди я на риск, дело для меня едва ли кончилось бы хуже. Стелла мстит мне и отнимает у меня то единственное, к чему еще привязано мое сердце. Какой вздор! Стелла не способна мстить, она и при жизни была беспомощна, до чего же беспомощной она стала теперь! Нет, это я заставляю Стеллу мстить, вот где истина, и это неизбежно, хочу я того или нет.

Правда, я всегда сознавала, что когда-нибудь настанет этот день, и Стелла тут решительно ни при чем. Рано или поздно я все равно потеряла бы Вольфганга. Он принадлежит к числу людей, которые не питают иллюзий и делают необходимые выводы. Я тоже не питаю иллюзий, но живу так, будто иллюзии мне не чужды. Раньше я думала, что смогу еще раз начать все сначала, но теперь уже слишком поздно, собственно говоря, всегда было слишком поздно, и только я упорно не желала этого понять.

Теперь ничто не имеет смысла, ибо Вольфганг все равно уйдет от меня. Для него так лучше.

Где-то я читала, что человек ко всему привыкает и что привычка — величайшая сила в нашей жизни. Я с этим не согласна. Это всего лишь отговорка, к которой мы прибегаем, чтобы не думать о страданиях ближнего, чтобы не думать и о собственных страданиях. Действительно, человек может многое снести, но не по привычке, а потому, что в нем теплится слабая надежда в один прекрасный день превозмочь привычку. То, что ему это почти никогда не удается — из слабости, из трусости, — еще ничего не доказывает. Или просто существуют две категории людей: одни привыкают, другие — нет? Как-то не верится, это скорее зависит от конституции человека.

Когда мы достигаем известного возраста, нас охватывает страх и мы пытаемся бороться с неизбежностью. Мы смутно сознаем, что заняли обреченную позицию, и предпринимаем отчаянные, хотя и слабые, попытки сопротивления. Если первая попытка кончается неудачей — а она, как правило, кончается неудачей, — мы складываем оружие до очередной, еще более слабой попытки, после которой становимся еще более жалкими и несчастными.

И вот Рихард исправно пьет красное вино, гоняется за юбками и за гонорарами, моя подруга Луиза ловит молодых мужчин, которым она годится в матери, а я стою перед окном и упорно гляжу в сад. Только Стелле, этой молоденькой глупышке, удалась первая же попытка.

Я предпочла бы оказаться на ее месте, тогда мне не пришлось бы сидеть и писать ее грустную историю, ибо это и моя грустная история. Я предпочла бы умереть вместо нее и не слышать, как кричит этот птенчик. Почему никто не защитит меня от этого крика, от мертвой Стеллы, от мучительной красноты тюльпанов на комоде? Терпеть не могу красные цветы.

Мой цвет — голубой. Он придает мне мужество, он отдаляет от меня людей и предметы. Рихард думает, будто я ношу голубое потому, что оно мне к лицу. Он не знает, что я ношу его для самозащиты. Что никто не посмеет меня тронуть, пока я в голубом. Голубой цвет никого и ничего ко мне не подпускает. Стелла любила красный и желтый; в красном платье, которое я ей подарила, она попала под колеса желтого грузовика.

Ослепительная желтая смерть низверглась на нее, как солнце, я думаю, она была ужасающей и прекрасной, как смерть в древних сказаниях.

Мне пришлось ее опознавать. Лицо не пострадало, но было покрыто зеленоватой бледностью и казалось много меньше, чем при жизни.

Исчезло растерянное, полубезумное выражение последних дней, уступив место ледяному покою.

Стелла всегда была чуть неповоротливой и робкой, даже в радости ее правильное крупное лицо оставалось неподвижным. Оно лишь озарялось внутренним светом до самых губ. Короткое время Стелла была очень счастлива, но она не сумела усвоить правила игры, не сумела приспособиться и поэтому должна была погибнуть.

Легкомысленная и алчная мать еще ребенком спихнула ее в интернат. Я помню, как тогда, лет пять назад, я наблюдала за Стеллой в церкви. Она преклонила колена рядом со мной, лицо ее было обращено к дароносице, глаза широко распахнуты, чуть припухлые, полуоткрытые губы выражали покорность. С таким же выражением смотрела она потом на вечернюю газету, за которой скрывалось лицо Рихарда. Вольфганг тоже это видел. Он то краснел, то бледнел и наконец поперхнулся, чтобы отвлечь мое внимание от Стеллы. В свои пятнадцать лет он не хуже, чем я, знал, что совершается у нас на глазах, и отчаянно пытался уберечь меня от этого знания, а я со своей стороны думала только об одном — как бы оградить Вольфганга и потому делала именно то, что надлежало делать, другими словами — ничего.

Итак, покуда Стелла, неспособная скрывать свое единственное большое чувство, неудержимо близилась к роковой развязке, покуда Рпхард пытался обмануть нас своим неуязвимым добродушием, я старалась ничего не видеть и не слышать — ради Вольфганга и немножко ради себя самой, ибо для меня нет ничего противнее, чем семейные стычки и дрязги, достаточно малейшей натянутости, чтобы на несколько недель вывести меня из равновесия.

Уединенная тишина моей комнаты, сад за окном, нежность, наполняющая меня при виде Вольфганга, — неужели я могла рисковать всем этим (а для меня это действительно всё) ради какой-то девочки, которая тупо и неудержимо шла навстречу судьбе и с первой минуты, едва в ней зародилось это примитивное, дурацкое чувство, была обречена на гибель нашим расколотым, распадающимся миром.

Итак, вмешиваться не стоило, а лучше бы вмешаться — ведь передо мной была молодая жизнь, и я не спасла, не удержала ее от столкновения с убийственным металлом машины.

Погибнуть можно по любой причине — из-за глупости не менее легко, чем из-за чрезмерной осторожности; и, хотя первый способ представляется мне более достойным, это не мой способ.

Луиза, мать Стеллы, объявилась только после похорон. Дома ее не оказалось, и ни один человек в том крохотном провинциальном городке, где она живет, не знал, куда она уехала. Когда нам удалось наконец с ней связаться, все было кончено. Рихард сам уладил дело, аккуратно и пристойно, как улаживает он все дела. И вот Луиза — а она, надо сказать, уезжала с другом сердца, молодым человеком, в Италию — сидела перед нами в нашей гостиной и рыдала.

Рихард сказал ей несколько общих фраз, которые в его устах звучат куда убедительнее, чем в моих, — слова искреннего участия. Его голубые глаза потемнели и увлажнились, впрочем, это происходит и тогда, когда он просто пьян или взволнован, а мне тем временем вспоминались могильные венки на голом холмике. Совсем мало венков, потому что у Стеллы в этом городе никого не было, кроме нас и нескольких школьных подружек. Я думала про венки и про ее раздавленное, обескровленное тело в деревянной темнице. Впервые меня охватило сострадание. Дурацкое, бессмысленное сострадание, потому что Стелла была мертва, но оно росло, как физическая боль, камнем залегло в груди, растеклось до пальцев. Эта боль относилась уже не к самой Стелле, а к ее мертвому телу, обреченному на распад.

Я слышала, как говорит Рихард, но не понимала ни слова. Объятая ужасом, я смотрела на его глаза, влажные и живые, и каждый его волосок был живой, и кожа, и руки, у меня перехватывало дыхание, когда я на них глядела.

Для непосвященного мы были супружеской четой средних лет, которая пытается утешить убитую горем мать.

Вот только Луиза — совсем не убитая горем мать. Смерть Стеллы ей на руку. Мы это знали, и она знала, что мы это знаем, но она охала и плакала, как полагается по роли.

Раз Стеллина доля наследства — аптека — достанется Луизе, она может выйти за своего магистра, который и не подумал бы на ней жениться, не будь этой удачи. Теперь Луиза может купить этого молодого и крепкого мужчину и какое-то время доказывать себе, что ей крупно повезло.

Стелла была всем нам в тягость, была для всех помехой, наконец-то помеху убрали с пути. Разумеется, если бы она благополучно вышла замуж, куда-нибудь уехала или каким-то иным путем исчезла из поля зрения, было бы куда лучше. Но, слава богу, она вообще исчезла и о ней можно забыть.

Я видела по Рихарду, как основательно он успел уже забыть о ней, поскольку забвение у него — функция тела. А тело его о ней забыло; он сидел рядом со мной, крупный, плечистый, охочий до новых женщин и новых приключений, и поглаживал костлявые куриные лапки Луизы своей широкой холеной рукой, а рука у него такая теплая, сухая и приятная на ощупь.

От этой теплоты, от успокоительных звуков его голоса Луиза перестала хныкать.

— Всегда, — причитала она, — всегда я ей говорила, осторожнее переходи через улицу, о чем она только думала, хотела бы я знать?

— Да, — сокрушенно поддакнул Рихард, — мы тоже хотели бы это знать, не правда ли, Анна?

Он взглянул на меня, я кивнула. Ни тени иронии не было в его голосе. Я извинилась и сказала, что мне надо заглянуть на кухню. Но я пошла не на кухню, а в ванную и слегка подрумянилась. Бледность меня портит.

У Стеллы последнее время тоже были бледные щеки, но ей было девятнадцать лет, ее лицо от страдания становилось тоньше, становилось взрослым и привлекательным. А женщина за тридцать должна бы вообще утрачивать способность к страданию, ее внешности оно только вредит.

Когда Стелла появилась у нас, ее кожа была покрыта легким загаром. Она была недурна собой, но начисто лишена шарма и грации. На современный вкус она была слишком здоровая и сильная. Недаром потребовался тяжелый грузовик, чтобы умертвить ее. Стелла поступила очень благородно, как бы ненароком сойдя с тротуара, чтобы впоследствии можно было говорить о не счастном случае. Кстати, вот лишнее доказательство, как мало Луиза знала свою дочь, если она могла поверить в несчастный случай. Рассеянность Стеллы была рассеянностью молодого, сильного и сонливого зверька, который и в полусне отыщет верный путь и пройдет сквозь джунгли большого города. Даже шофер грузовика, молодой,бестолковый парень, и тот не поверил в несчастный случай. Стелла решила умереть, и, так же самозабвенно, не помня себя, как некогда попала в жизнь, она выпала из жизни, а жизнь и не подумала ее удержать малой толикой любви, доброты и терпения.

Стелла вправе рассчитывать на нашу признательность. Как было бы ужасно, если бы она приняла снотворное или прыгнула из окна. Ее благородство, благородство сердца проявилось и в том способе смерти, который она избрала, подарив всем нам возможность поверить в несчастный случай. Впрочем, мне от этого не легче, ибо тот единственный, кто должен был поверить в несчастный случай, не поверил и никогда не поверит. Стелла вечно будет стоять между мною и Вольфгангом. Миновало время детской нежности и доверия. Вольфганг ненавидит отца и презирает меня за трусость. Лишь много позже он поймет меня, в ту пору, когда, подобно мне, будет сновать из комнаты в комнату, наедине с тоской и сознанием безысходности. Но меня уже не будет на свете, как нет на свете моего отца, чье насмешливое снисхождение вызывало у меня в детстве неуверенность. Взгляд отца, когда я играла в куклы, — это взгляд, каким я провожаю Вольфганга, когда он с товарищем уходит играть в теннис, и которым он уже сейчас наблюдает за играми своей маленькой сестренки.

Будь сейчас Вольфганг со мной, он непременно затеял бы спасать пичужку, а мне пришлось бы его отговаривать, потому что, если мать птенца не вернется, ему все равно не помочь, раз он еще не умеет есть самостоятельно. Только мать могла бы спасти птенца, а я начинаю сомневаться, что она когда-нибудь вернется. Он кричит так жалобно, что притягивает меня своим криком к окну. Он стал еще меньше, заметно меньше, хотя и утром был уже до того крохотный, что просто уменьшаться некуда. Теперь я вижу его вполне отчетливо — комочек перьев разевает глаза и клюв, обезумев от страха и голода. Его мать больше не вернется. Я снова закрыла окно. Солнце озаряет птенца. Может, он заснет и даст мне несколько часов передышки, раз я не буду за него беспокоиться. От крика он обессилеет раньше времени. Возможно, ему хочется пить, конечно же, хочется. Ну не смешно ли, что меня выбивает из колеи какой-то птенчик. Рихард высмеял бы меня. Я должна поверить, что мать найдет его и дело с концом. Порой мне кажется, что моя неспособность верить накликает беду. Может, и Рихард не стал бы таким, если бы я слепо ему верила, может, все сложилось бы иначе, если бы мой отец, когда я привела Рихарда в дом, не посмотрел на нас таким странным взглядом. Откуда он мог знать, кто дал ему право знать, что будет дальше, и кто дает мне право преследовать Вольфганга взглядом, как раньше я преследовала Рихарда и Стеллу.

Надо приучить себя смотреть мимо людей и предметов, нельзя, чтобы всякий мог по глазам прочесть твои мысли. А еще лучше совсем разучиться думать, ибо даже мысли способны убивать. Я так и думала, что он погубит Стеллу. Думала, покуда он и впрямь ее не погубил. Я знаю, что Рихард боится моих мыслей. Суеверный, как, впрочем, все жизнелюбцы, он испытывает страх перед тем, что выходит за рамки его понимания. Однако он достаточно силен, чтобы переступить через свой страх, как переступает через все, что становится ему поперек дороги.

Почему, почему не было мне предостережения в тот сентябрьский день, когда к нам приехала Стелла? Почему я не отказала Луизе наотрез? Зачем мне понадобилось пускать к себе в дом чужую девушку, тем более что и Рихард был отнюдь не в восторге? Он согласился лишь ради меня и поскольку знал, что она проживет у нас не больше десяти месяцев.

Луиза — моя подруга, другими словами, она уже тридцать лет считает себя таковой. Любить я ее никогда не любила, еще в школе она была жадной, пронырливой и злобной. Ей вечно хотелось того, что она видела у меня: сперва она клянчила у меня ластики, лакированные пояски, бутерброды, позднее ей нужны были мужчины, которые ухаживали за мной, а теперь с помощью своей дочери она разрушила мой покой, стоивший мне таких трудов. Луиза — тот самый ворон, который приносит несчастье: она некрасива, худа и падка до мужчин. Но за всю нашу совместную жизнь я так и не смогла доказать Рихарду, что Луиза мне в тягость. Он не в состоянии понять, как это нельзя отделаться от человека, который тебе неприятен.

Сам Рихард просто не способен оказаться в таком положении. Если человек ему бесполезен, он в два счета отделывается от него. Вот и Стелла понадобилась ему лишь ненадолго, на наких-нибудь несколько недель. Слишком много с ней было возни. Зачем завзятому игроку серьезный и медлительный ребенок? Ни одна женщина не прискучила Рихарду так быстро, как Стелла.

Раньше Рихард ее не встречал, Луиза, как правило, приезжала к нам одна, и потому он составил себе ложное представление о ее дочери. Я до сих пор не могу поверить, что Стелла точно была дочерью Луизы, хотя для сомнения нет никаких причин. Отец Стеллы едва ли отличался высокой порядочностью, раз он рискнул сделать Луизу матерью. Впоследствии он, должно быть, жалел об этой оплошности и пытался защитить свою дочь от своей жены, искусно, но не совсем предусмотрительно составив завещание. Согласно завещанию, Луиза могла пользоваться лишь процентами с капитала, аптеку он оставил Стелле. Но лучше бы он распорядился своим добром иначе, поскольку из-за этого завещания Стелла нажила себе в лице родной матери неумолимого врага.

Тяготясь такой обузой, Луиза отдала Стеллу, до той поры робко прятавшуюся по углам, в монастырскую школу, и тем единственный раз сделала дочери добро. В монастыре Стелла обрела столько любви, что ей хватило этого запаса на целых восемь лет. Потом Стелле следовало бы изучать фармакологию, но Луизу это никак не устраивало: чем меньше Стелла будет разбираться в том, в чем ей надлежит разбираться, тем лучше для Луизы. Однако Стеллу так или иначе надо было пристроить, а мать решительно не знала, к чему ей дочь, когда у нее есть и подруги, и собаки, и любовники, и потому надумала спихнуть ее ко мне по крайней мере на год — срок обучения на торговых курсах. Должно быть, Луиза не раз и не два твердила себе в тихом отчаянии, что приближается день Стеллиного совершеннолетия. Разумеется, это не разорило бы Луизу — у нее при всех обстоятельствах сохранялась ее доля, к тому же, надо полагать, она порядком нагрела руки за минувшие годы, ибо старый и слабоумный опекун Стеллы едва ли был для нее серьезной помехой. Оставался только вышеупомянутый молодой человек, за которого ей безумно хотелось выйти и которого — это сознавала и сама Луиза — можно было получить только за деньги. Я готова признать, что для Луизы действительно создалось безвыходное положение.

Итак, Стелла прибыла к нам, вторично изгнанная матерью и не особенно желанная гостья для нас.

Наш дом поставлен таким образом, что не терпит посторонних или даже обычных посетителей. По причинам, которые можно и не объяснять, друзья Рихарда никогда не станут моими друзьями, а моих друзей Рихард недолюбливает. Вдобавок посторонним не известны те многочисленные табу, которые мы привыкли соблюдать в домашнем обиходе и которым следуют даже наши дети. Правда, это несколько сужает темы разговоров, но уж лучше так, чем бесконечные размолвки. К тому же чужой помешал бы нашим отношениям с Вольфгангом. Нам мешали решительно все, даже маленькая Анетта, не говоря уже о Рихарде. Потому-то я и не стала заводить живущую прислугу, а нашла приходящую — неразговорчивую и мрачную особу, которой мы нисколько не интересны, для которой мы всего лишь люди, чей дом она должна убирать за хорошую плату. Погруженная в размышления и заботы о незнакомых нам людях, она молча выполняет свои обязанности. Я думаю, даже марсиане и те не могут быть для нее более чужими, чем мы. По молчаливому соглашению мы делимся на две партии — Рихард с Анеттой и я с Вольфгангом — и неукоснительно соблюдаем правила игры. Рихард заводит порой короткие и, пожалуй, чрезмерно сердечные разговоры с Вольфгангом, Вольфганг с безупречной вежливостью поддерживает эти разговоры; Анетта порой сидит у меня на коленях, я, разумеется, укладываю ее спать, а она целует и обнимает меня. Но не все так просто, как кажется. Я подозреваю, что Вольфганг во все времена любил отца, хотя и видел его насквозь, и что если у Рихарда есть тайное горе, то горе это зовется Вольфганг. Рихард наверняка страдает от того, что сын удался не в него, страдает настолько, насколько он вообще позволяет себе страдать, ибо Рихарду и на самом деле нужен друг, а Вольфганг никогда не станет его другом. Что до маленькой Анетты, то инстинктивно, разумеется, я должна ее любить и любила бы, не будь она до такой степени похожа на своего отца. Не она виновата, что при взгляде на нее меня порой охватывает ужас. Я вижу ее цветущее личико, ощущаю ее теплоту, слышу ее смех и понимаю, что все это так же ничего не значит, как ничего не значат теплота и смех Рихарда. Оба они — и Анетта и ее отец — по природе своей силки, которые расставил господь бог или кто-то иной для тех, кто медлителен и верен, кто наделен чувством и воображением.

А может быть, Анетта слишком здорова и счастлива, чтобы ее можно было любить по-настоящему? О, этот ребенок всегда достигнет того, чего пожелает, и никогда не пожелает недостижимого. Она слаба и беспомощна, как слаб и беспомощен маленький тигренок или цветок-мухоловка. Рихард гордится своей дочерью, хотя в глубине души отлично сознает, что она всего лишь благожелательный соучастник, и всего лишь до тех пор, пока он потворствует ее капризам. Но поскольку Рихард никого так не любит, как себя самого, ему волей-неволей приходится любить и свое маленькое подобие.

Он способен порой дать ей хорошего шлепка, на что Анетта отвечает негромким воем. Вольфганга он не ударил ни разу, Вольфганг из тех детей, которых не бьют. А Рихард слишком умен, чтобы расписываться в собственной слабости и поступать заведомо несправедливо.

В первые недели после своего водворения у нас Стелла ужасно всех стесняла. Рихарду, любящему потягивать по вечерам красное винцо, курить и читать, пришлось поддерживать разговор с девчонкой, до смерти утомительной и вообще никчемной. Анетта к ней ревновала, как ревнует ко всякому, кто претендует на внимание ее близких, Вольфганга угнетала перемена домашней атмосферы, а я корила себя за чрезмерную молчаливость и за неумение общаться с молодыми девушками. Я и подумать не могла о том, чтобы проникнуть в Стеллины мысли. Эта крупная красивая девушка, разве чуть здоровей, чем надо, была в нашем доме чужеродным телом, что и сама прекрасно чувствовала. Она казалась скорее необщительной, чем застенчивой, годы пребывания в интернате наделили ее скованностью, но я думаю, что и там она производила странное впечатление. Она не была миленькой, ребячливой и простодушной, какими обычно бывают молодые девушки. Она, скорее, походила на женщину, которая по случайности осталась ребенком. Но как ни молчалива была Стелла, оказалось, что не замечать ее попросту невозможно. В уродливом коричневом платье, купленном для нее Луизой, Стелла выглядела много хуже, чем могла бы, и все же не замечать ее было попросту невозможно. Комнату для гостей, куда мы решили поместить Стеллу, я пыталась загодя приспособить для молодой девушки, поставила туда кое-какие безделушки, столь любимые девушками, накрыла темную мебель кружевными салфетками.

Когда я увидела Стеллу, первым моим побуждением было унести эти пустячки из ее комнаты, но, раз Стелла их уже видела, пришлось оставить все как есть. И вот лошадки, собачки и балерины продолжали стоять на комоде и выглядели более чем странно рядом с этой крупной и серьезной девушкой. По-моему, Стелла никогда не занималась по-настоящему. Она сидела над своими книгами и тетрадями и явно изнывала со скуки. Считала она неважно и, наверно, по стенографии была хуже всех в классе. Не знаю, были ли у нее хоть какие-нибудь способности. Она возилась со своими цветами и зверушками, охотно бралась за черную работу и вязала из грубой серой шерсти жилеты и носки для неведомых бедняков. Эти неказистые на вид изделия она пересылала в свой монастырь. Рихард подтрунивал над ее тягой к благотворительности. Тогда она вскидывала крупные, тяжелые, очень белые веки и смеялась тихо и неловко, как человек, который еще не выучился смеяться. Вязала она только затем, чтобы часами оставаться наедине со своими мыслями, не прослыв при этом бездельницей.

О чем эти мысли, я не знала. Порой я вообще сомневалась, что у нее есть какие-то мысли, настолько неподвижным было ее лицо. Она охотно играла с Анеттой, и Анетта мало-помалу начала отвечать благосклонностью на благосклонность. Вольфганг лишь издали наблюдал за ней, и взгляд его выражал одновременно любопытство, застенчивость и предубеждение. Он и в этом был совершенно мой сын — ему бы и в голову не пришло сблизиться с посторонним человеком. Когда я поняла, что мне так и не удастся выработать правильное отношение к Стелле, я оставила всякое попечение о ней, начала вести себя, как встарь, когда у нас в доме не было никаких девушек. Правда, присутствие Стеллы по-прежнему тяготило меня, но я помнила, что мне недолго придется терпеть. Я всегда держалась со Стеллой очень приветливо, так же как приветлива со своей служанкой, почтальоном или одноклассниками Вольфганга.

Я вернулась к своим прежним раздумьям, снова начала расхаживать от одного окна к другому, либо с сигаретой, либо упрятав руки в рукава, и глядеть в сад, уже облетевший. Я покупала цветы, которые с каждым днем становились все дороже из-за холодов, я исправно ходила гулять с Анеттой, беседовала с Вольфгангом о книгах, которые тот по-прежнему глотал, хотя, наверно, далеко не все были для него подходящим чтением. Я, разумеется, вела хозяйство и сердилась на Анетту за то, что она ленива и распущена в школе, и, как заведено, обсуждала с Рихардом все вопросы, касающиеся детей и хозяйства. Но это делалось бездумно, по привычке, а истинная жизнь была в стоянии-у-окна, в беспокойной ходьбе по дому и в чувстве теплоты, когда глядишь на Вольфганга.

Несколько лет назад со мной произошло нечто низведшее меня до уровня автомата; автомат исправно выполняет свои обязанности, почти не знает страданий и лишь на короткие мгновения принимает прежний облик женщины молодой и полной жизни. Трогательная линия шеи у Вольфганга, розы в белой вазочке, сквозняк, вздувающий занавески, — и вдруг я сознаю, что покамест еще жива.

И еще одно наполняет меня страхом, наполняет ужасом, чувством, будто уже в ближайшую секунду что-то ринется на меня и разрушит невидимую стену.

Страхи мои напрасны, я понимаю, но снова и снова это возвращается ко мне, смотрит на меня с незнакомых лиц на улице, поднимается ко мне собачьим воем, бьет в нос запахом крови в лавке у мясника, трогает меня ледяными пальцами, когда я вижу круглое и добродушное лицо Рихарда.

Да, должно быть, что-то произошло со мной несколько лет назад, и с тех пор я боюсь, что мне не вынести непостижимое для моего ума и сердца единство добра и зла. Чтобы вынести это знание, нужна исполинская сила. Но исполины не попадают в такое положение. Исполинская сила избавляет от необходимости думать. Исполины предпочитают жить. Во все времена думающие принуждены отказываться от жизни, а живущим незачем думать. Спасительный шаг никогда не будет сделан, ибо тот, у кого хватило бы сил, не знает, что его нужно сделать, а знающий не способен к действию.

Стелла была из тех, кто живет. Она скорей походила на крупную, серую кошку или на молодое деревцо, чем на человека. Безгрешная и бездумная, сидела она за нашим столом, дожидаясь своей судьбы. Рихарду достаточно было протянуть руку, чтобы обхватить ее смуглое запястье. Он не протягивал руки, но зато улыбался и с довольным и спокойным видом разрезал мясо на своей тарелке.

Рихард — предатель по натуре. Природа даровала ему тело, способное к непрерывному наслаждению, и он мог бы жить в свое удовольствие, если бы та же природа не наделила его блистательным разумом. Именно разум и обращает в подлость все деяния его наслаждающегося тела. Рихард поистине выродок, он заботливый семьянин, популярный адвокат, страстный любовник, он предатель, лжец и убийца.

Все это я знаю уже много лет и, если бы знала, по чьей вине я это знаю, убила бы того человека.

Раньше я считала, что во всем виноват Рихард, и возненавидела его. Но уже давным-давно я поняла: Рихард не виноват, что я таким образом воспринимаю самый факт его существования. На свете много ему подобных, и весь свет это прекрасно знает, и мирится с этим, и не затевает историй. По чьей вине я не могу мириться, как другие? Медленно, но неуклонно покидает меня надежда, что в один прекрасный день виновный предстанет передо мной, а если даже он и предстанет, я все равно не буду знать, как с ним поступить. Гнев мой давно развеялся, остался лишь ужас, целиком завладевший мною, обступивший меня со всех сторон, как отравленный воздух. Ужас проник в меня, пропитал меня насквозь, сопровождает меня повсюду. Выхода нет. И больше всего пугает меня мысль, что даже сама смерть недостаточно смертельна, чтобы положить ему предел.

Но и самый ужас и знание правды, которую не следует знать, в конце концов включены в распорядок будней. И я судорожно цепляюсь за этот распорядок, за поданный вовремя обед, за повседневную работу, за гостей и за прогулки. Я люблю этот распорядок, ибо только благодаря ему я могу жить.

Однажды я вдруг заметила, с каким трогательным безразличием носит Стелла свои платья — эти коричневые, темно-красные и лиловые убожества, которые либо узки, либо широки ей и одинаково свидетельствуют о злобном нраве Луизы.

— Если купить ей приличное платье, — сказала я Рихарду, — она бы у нас стала красавицей.

Он оторвал взгляд от газеты, удивленно поглядел на меня и спросил:

— Ты думаешь?

Я знала, что он питает слабость к изящным, элегантным женщинам, и продолжала расхваливать Стеллу. Рихард только смеялся и сострадательно покачивал головой, а под конец сказал, что мы не обязаны покупать Стелле платья. Через два года она вступит во владение аптекой и начнет прилично одеваться.

— Луиза — чудовище, — сказала я.

Рихард с комическим удивлением пожал плечами и расхохотался. И вдруг меня осенило. А что, если уговорить Стеллу заняться своими туалетами? Я закрыла глаза и представила себе, как она в белом платье спускается по лестнице, пухлые губы улыбаются, рыжеватые волосы блестят, и вся она гибкая и молодая, красивая и соблазнительная. Я взглянула на белые уверенные руки Рихарда, державшие газету, и почувствовала странное удовольствие при мысли, что Рихард с его пристрастием к искусственным и утонченным прелестям, не способен вообразить эту красоту.

На следующей неделе в дом явилась портниха и сшила для Стеллы несколько платьев из недорогой материи, но светлых тонов, как и подобает молодой девушке.

Превращение оказалось полным. Стелла подошла к зеркалу и впервые увидела себя.

— А ты красивая, — сказала я ей и поправила складку на платье.

Она даже не глянула в мою сторону. Не отрывая глаз от зеркала, удивленная, растерянная и всецело захваченная новым чувством, которое пробудили в ней мои слова и собственное отражение в зеркале, она с серьезным видом повторила:

— Я красивая.

И еще раз:

— Я красивая.

Я имела право торжествовать победу, мы обвели злобного дракона — Луизу — вокруг пальца. Может статься, преображенная Стелла привезет домой жениха, который проследит за тем, чтобы впредь состояние Стеллы не проматывалось на Луизины платья, шляпки и любовников. И эта мысль доставляла мне радость — сама не знаю почему. Собственно говоря, я никогда не радовалась победе, победа скорее повергает меня в смущение, а то и в печаль, легкую, но мучительную печаль. Может быть, дело в том, что моя победа неизбежно означает чье-то поражение, я ставлю себя на место побежденного и разделяю с ним его скорбь. Но Луизу я ненавидела до такой степени, что победа над ней едва ли огорчила бы меня. Нет, радость мою омрачало лицо Стеллы в зеркале, это сияющее лицо, эта молодая, цветущая плоть и покорный взгляд, озаренный новым блеском. Мне стало как-то не по себе. Девочка Стелла прекратила свое существование. У нее в груди образовалась пустота, куда неизбежно хлынет мирская суета, — вот что меня смущало, ибо не в моей власти управлять потоком, который заполнит эту пустоту.

— Стелла, — поспешно спросила я, — Стелла, а разве тебе ничего не задали на сегодня по стенографии?

Трогательным детским движением она закрыла ладонью глаза и повернулась ко мне. Руки у нее упали, блеск в глазах угас, со вздохом она пошла к дверям.

В этот вечер Рихард еще не заметил, что перед ним сидит новая Стелла. Зато Анетта заметила и Вольфганг тоже, он задумчиво и вопросительно поглядывал на меня.

А Стелла, в платье земляничного цвета, почти ничего не ела и мечтательно глядела перед собой. Еще не ведая разлада со своим здоровым, молодым телом, она самозабвенно прихлебывала чай маленькими глотками.

Птенец все еще сидит на липе. За всю ночь он не сдвинулся с места. Он больше не кричит, а только попискивает. Если запереть окно, его совсем не слышно. Он стал такой крохотный, его даже птенцом не назовешь. Мать не прилетела и, боюсь, уже никогда не прилетит.

Всякий раз, когда я остаюсь дома одна, мне становится ясно, что это не мой дом. Порой я чувствую себя здесь временным жильцом. Мне принадлежит только вид из окна — и больше ничего. Раньше я еще могла внушать себе, что у меня по крайней мере есть свой дом, но с тех пор как умерла Стелла, золотая клетка обернулась темницей. Если зрение меня не обманывает, даже сад отступил от нашего дома. Сад уходит от меня медленно, едва заметно, однажды утром он вообще исчезнет, и тогда я буду глядеть из окна в пустоту и думать, что здесь росла когда-то липа, а там был газон с кустами калины.

Быть может, во всем виноваты окна: они мутнеют с каждым днем и рано или поздно закроют от меня сад.

Пошел дождь, птенцу это на пользу, если только дождь не холодный. Влага освежит его, он, наверно, изнывает от жажды. Не думаю, что он так уж страдает. Должно быть, забылся от слабости. Он выпал из своего мира, из рук птичьего бога, я не в силах помочь ему и должна его забыть.

Впрочем, я собиралась писать про Стеллу и про то, как мы ее погубили.

Все началось с проклятых новых платьев, хотя нет, не с платьев, началось, конечно, с того, что я пустила ее в наш дом. Мне следовало бы помнить, что для Рихарда не существует границ, что для него нет ничего святого и что большой простодушный ребенок покажется завидной добычей мужчине, который пресыщен всяческими разновидностями любви и жаждет перемен. Нельзя вводить ягненка в волчье логово, а я поступила именно так. Я спрашиваю себя, почему это меня терзает? Кому я обязана отчетом, чьей кары боюсь? Я ведь знаю, что меня донимают отнюдь не моральные сомнения. Мне думается, каждый человек несет свой закон в себе самом и каждому поставлены границы, которых он не должен преступить, если не хочет уничтожить себя самого. Моим законом была неприкосновенность жизни, а я преступила свою границу, когда спокойно и бездумно наблюдала, как у меня на глазах растоптали молодую жизнь.

Я не ставлю себе целью осудить Рихарда, у меня была другая задача — защитить жизнь, оградить ее от поползновений убийцы. А что я сделала? Я вела жизнь обеспеченной дамы, я стояла у окна, вдыхая ароматы различных времен года, а тем временем подле меня калечили и убивали.

Стало быть, нечего и удивляться, если мой сад отвергает меня. Ведь та же таинственная сила, которая заставляет зеленеть листья дерева, гнала по сосудам молодого тела кровь, живительную красную влагу, лужами застывшую на мостовой.

Липа знает о моем предательстве, и умирающий птенчик тоже знает. Они отрекаются от меня. Я читаю это в глазах детей, чувствую, когда глажу чужих собак и кошек, а когда приближаюсь к гиацинту, что стоит на моем туалетном столике, он цепенеет испуганно и отчужденно.

Предателю нет прощения, говорят мне глянцевитые цветы, их аромат напоминает о сладковатом запахе, который исходил из Стеллиного гроба.

Разумеется, я могла бы убежать от этого знания, но мне надоело убегать. Я понимаю, никому не станет легче от того, что я признаю свою вину. Даже мне самой не станет легче. Я никогда не верила в благость исповеди. Для других она, может быть, и существует, надеюсь, что существует, но силы, которым подвластна я, ничего не забывают и не прощают. Они просто отвергают непослушное дитя.

Помнится, я как-то срезала нераспустившиеся пионы с вянущих стеблей. Я надеялась, что дома, в воде, они простоят еще немного, и, правда, на другой день бутоны начали раскрываться, я видела, как проклюнулись крохотные лепестки, а потом произошло страшное: словно зеленые руки умершей матери внезапно выронили их, они упали, красными шариками упали на скатерть.

Вот и я выпала из большой зеленой руки, что привела меня в этот мир. Я падаю, падаю, и никто уже меня не подхватит…

Стелла, Стелла, даже в сырой земле тебя охраняли и поддерживали сотни крохотных пальцев-корешков, насколько же я более мертва, чем ты!

Спустя два месяца после водворения Стеллы в нашем доме я впервые заметила у Рихарда тот зоркий, оценивающий взгляд, каким он обычно смотрит на женщин. Возможно, он и раньше смотрел на нее этим взглядом, только я не замечала. Я не знаю человека, от которого было бы так же легко утаить что-либо, как от меня. Мне попросту скучно мешаться в дела чужих людей, скучно и противно до глубины души.

Тогда, в середине ноября, я была всецело поглощена Вольфгангом. Мы вместе переводили «Илиаду». Работа над переводом и лицо Вольфганга, увлеченное, мальчишеское, дарили мне такое спокойствие и умиротворение, какое только доступно людям моего склада. Я знаю, это было не счастьем, это было чем-то другим, заменителем счастья для людей, которые по тем или иным причинам не могут сподобиться настоящего счастья. Моя комната стала нашим суденышком, и, покуда мы стояли у стен Трои, окружавшая нас действительность куда-то исчезла. Ахилл, по мнению Вольфганга, просто-напросто страдал истерией. Вольфганг неодобрительно морщил нос, и я отлично его понимала, хотя всегда сожалела о том, что прекрасное безумие древних в наши дни называют истерией. Вольфганг, разумеется, и не подозревает, что наша заурядная истерия в самом недалеком будущем снова обернется прекрасным безумием.

Сердце Вольфганга, к моему величайшему удивлению, было отдано Кассандре — на мой взгляд, эта особа едва ли может привлечь подростка. Впрочем, почему бы и Вольфгангу не предвидеть, что именно Кассандра окажется истинной героиней? Почему мы так недооцениваем наших детей? Недавно я случайно откопала одно из своих школьных сочинений, и оно повергло меня в величайшее изумление. Мне даже не верилось, что это написала я, но нет, передо мной знакомый детский почерк, почерк четырнадцатилетнего человека, не надломленного, способного верить. Куда исчез этот человек в последующие годы? Не знаю. С завистью и восхищением смотрела я, сорокалетняя женщина, на листок бумаги, и чувство невосполнимой утраты возникло у меня в сердце.

Иногда Вольфганг говорит вещи поистине гениальные. Чем дальше, тем реже ему будет это удаваться, и под конец он станет таким, как я сейчас, — будет стоять у окна, исполненный глухой тоски о полузабытом и неизведанном. Чуть костлявее, чем надо, высокий человек с задумчивым взглядом серых глаз, с нервическими руками, которые зажигают и гасят одну сигарету за другой, беспомощный, как я, как мой отец, как мой далекий предок, который первым ощутил зов тревоги и подошел к окну своей хижины.

Итак, в ноябре, когда я всецело была поглощена «Илиадой» и Вольфгангом, Стелла как-то вечером сказала мне, что поступила на курсы итальянского языка и три раза в неделю будет возвращаться не раньше девяти. Я пристально посмотрела на нее: она стояла передо мной с нежным румянцем на слегка выступающих скулах, сплетя длинные пальцы и не глядя мне в глаза. Я подумала, что итальянский она все равно знать не будет, потому что у нее нет способностей к языкам, но что самое намерение заслуживает похвалы. Впрочем, меня это мало трогало, по мне, может изучать хоть киргизский, что, кстати сказать, больше для нее подходит. Стелла не моя дочь, пусть занимается чем угодно. Я пробормотала несколько слов насчет холодного ужина и снова окунулась в перипетии Троянской войны.

И Стелла принялась исправно посещать вечерние курсы. Именно тогда она начала превращаться в молодую женщину. Угловатые движения стали мягче, лицо круглее. Теперь я скорее назвала бы ее миленькой, чем красивой, и как ни приятно было на нее глядеть, но в прежних, темных платьях она мне даже больше нравилась.

Вскоре Рихард начал ходить с ней на званые вечера. Вообще-то, как я теперь припоминаю, я сама этого хотела. Я терпеть не могу некоторые праздничные сборища и потому была очень рада, что мне удалось подсунуть ему другую спутницу вместо себя. Помнится, он даже сопротивлялся, но, как я уже говорила, Рихард очень умен. Домашняя портниха сшила для Стеллы платье из дешевенькой белой тафты, и Стелла выглядела в этом наряде как принцесса в цветном кинофильме. Рихард явно гордился ее внешностью и вообще держал себя этаким добродушным дядюшкой. Впрочем, он не разыгрывал дядюшку, это свойство его натуры, которое мирно уживается с совершенно противоположными свойствами — он умеет искусно пользоваться любым из них. Рихард, во-первых, дипломат, а во-вторых, насильник, стоит ли удивляться, что он почти всегда добивается своего. С величайшим терпением и упорством он пытается достичь своей цели в белых перчатках. Лишь когда не помогает обаяние, он становится жестоким. Но об этом знают немногие, а тех, кто знает, он до такой степени держит в руках, что они не смеют восстать против него.

Итак, они отправились на какой-то вечер, добрый дядюшка и глупая девчонка.

После их ухода я пошла на кухню, собрала ужин для детей, поставила все на поднос и отнесла в детскую. Анетта лежала на ковре, задрав ноги, и читала «Мики-Мауса». От ее громкого смеха я вздрогнула. Я всегда вздрагиваю, когда слышу ее смех. Меня пугает, что восьмилетняя девочка может смеяться, как Рихард, или, точнее, смеяться, как смеялся бы Рихард, будь он маленькой девочкой. Анетта — единственная из нас, кто не повинен в смерти Стеллы. Вольфганг, сам того не ведая, явился в некотором роде орудием. Ради Вольфганга, стремясь сохранить у него иллюзию, будто он растет в благополучной семье, я на все закрывала глаза. Нет, нет, не только ради Вольфганга, а еще из обычной инертности и трусости.

Вольфганг вышел из своей комнаты мне навстречу, взял у меня поднос с молоком и подошел со мной к столу. В этом мальчике с самого раннего детства есть что-то трогательное. Уже грудным младенцем он был, так сказать, сдержан и тактичен.

И хотя он ведет себя в общем, так же как все мальчики его возраста, мне кажется порой, что он делает это лишь из понимания и чувства солидарности. Выпадают минуты, когда мы меняемся ролями, я веду себя как неразумное дитя, а его темно-серые глаза смотрят на меня кротко, с отеческой снисходительностью. За его внешним послушанием и покладистостью скрыто нечто совсем, совсем другое.

Вольфганг — единственный человек, который может лишить Рихарда обычной уверенности. Вообще же они избегают друг друга и ухитряются делать это, даже сидя за одним столом.

Я обняла Вольфганга за плечи и сказала:

— А правда, Стелла была сегодпя хорошенькая, как принцесса?

Он сердито посмотрел на меня.

— Скажешь тоже: принцесса. Дура она, и больше ничего. Ты в тысячу раз красивей.

Я улыбнулась, польщенная:

— Очень мило с твоей стороны, но ты не прав. Она сегодня и правда напоминала принцессу.

Он промолчал и отвел глаза.

Потом я села на край его кровати. Свет фонаря падал с улицы на лицо Вольфганга, я видела, что он напряженно о чем-то думает.

— Ты о чем? — спросила я все тем же шутливым тоном.

Лицо его, мгновение назад напряженно-строгое, вдруг сделалось по-детски мягким.

— А почему бы нам с тобой не съездить куда-нибудь? — спросил он. — Только вдвоем. Анетта пусть едет к бабушке, а папа уже не маленький, может раз в жизни и один уехать.

Я поразмыслила. Конечно, Вольфганг прав. Мы бы отлично провели с ним время на берегу какого-нибудь озера или в горах. Почему я непременно должна каждый год таскаться с Рихардом, которому без меня тоже будет куда веселее?

Рихард любит гонять на бешеной скорости, «пропускать» пять городов за день, а вечером еще отправляться на поиски развлечений. Каждая совместная поездка изматывает меня до предела, потом я до самой зимы никак не могу прийти в себя. Каждый год я дрожу при мысли о предстоящем путешествии и каждый год покорно уезжаю с Рихардом.

А ведь правда, почему бы хоть раз в жизни не поступить так, как мне приятно и как давно уже хочется?

— Хорошо, я поговорю с папой, — ответила я Вольфгангу. Я знала, что разговор будет не из легких. Рихард считает своим долгом проводить отпуск вместе со мной. Наиболее ненавистное для него — это положение, которое он характеризует словами «несолидность» и «распущенность», быть может, потому, что сам он непрерывно пребывает в таком положении. С его точки зрения, иметь с супругой раздельные спальни, проводить отпуск не вместе, а по воскресеньям не ходить с детьми в кино или в зоопарк — это свидетельство дурного вкуса. По доброй воле он в жизни со мной не расстанется. Я хранительница его очага и его детей, и, как человек, тайно погрязший в анархии, он превыше всего ценит внешний порядок и пунктуальность. Я не знаю блюстителей морали более строгих, чем тайные ее нарушители, ибо они-то понимают, что человечество погибло бы, если бы каждый получил возможность жить так, как живут они.

Вскоре после замужества я однажды спросила у Рихарда:

— За что ты меня любишь?

Он ответил быстро и уверенно:

— За то, что ты принадлежишь мне.

Значит, он любил меня не за красоту или за мои душевные качества, а лишь как свою собственность.

Он любил бы всякую женщину, окажись она на моем месте, точно так же любит он своих детей, свой дом — короче все, что ему принадлежит. Что-то во мне уже тогда возражало против этого сорта любви, но я промолчала, ибо поняла, что настоящий разговор между нами невозможен.

Ни одна любовница никогда не заставит Рихарда покинуть свою семью, другими словами — свою собственность, а если я сама когда-нибудь вздумаю его оставить, он будет настойчиво и мстительно преследовать меня, чтобы испортить мне жизнь. Но Рихард из тех мужей, которые отбивают у жены всякую охоту заводить любовника. Я не вынесла бы даже самой робкой ласки другого. Я жена Рихарда и ничего больше, а с тех пор, как я избегаю его близости, я обречена на одиночество.

Некоторое время все мои чувства были отданы Вольфгангу. Я сделалась сумасшедшей матерью и сама очень скоро это поняла. Тогда я начала строго за собой следить. Никто не знает, как часто я отдергивала протянутую руку, преодолев мучительное желание погладить его волосы, его лоб. Никто не знает, как часто я, постояв у дверей детской, поворачивала и бесшумно уходила к себе. Я старалась не замечать запаха его кожи, его голос, обаяние черных ресниц над круглыми щеками.

Той меры нежности, какую я себе позволяю, как раз хватает, чтобы я могла жить, не портя при этом Вольфганга.

Но как знать, а вдруг я все-таки его порчу, вдруг я всегда его портила.

— А теперь спи, — сказала я Вольфгангу.

Он обхватил руками мою шею, уткнулся холодным носом в мою щеку и ответил:

— А Стелла все равно дура.

Я осторожно высвободилась и вышла из детской. Меня огорчало, что Вольфганг недолюбливает Стеллу, потому что сама я уже начала привыкать к ней.

Рихард и Стелла вернулись поздно. Я притворилась, будто сплю, чтобы не разогнать сон разговором. Из-под опущенных век я наблюдала, как Рихард разделся, аккуратно сложил вещи — в таких делах он сама аккуратность — и прошел в ванную. Вскоре он вернулся, благоухая мылом и зубной пастой, и лег рядом. Он подсунул руку под мои плечи и тотчас уснул. Это движение у него означает: видишь, я вернулся и надеюсь застать все в полном порядке, в том самом порядке, который по чистой случайности носит имя Анна и спит в моей постели.

Я давно уже не стряхиваю с плеч его руку, так и в тот раз я продолжала спокойно лежать на ней, ощущая ее тепло сквозь шелк ночной рубашки и неотрывно глядя в темноту. В ту ночь мне приснилось, будто я встретила на улице бедную Кассандру и, взбешенная ее прорицанием, бросила в нее камень. Но что именно она мне напророчила, я начисто забыла в момент пробуждения.

Рихард еще раза два-три брал с собой Стеллу на званые вечера, и девушка начала уверенней держаться, свободней разговаривать, больше походить на своих сверстниц. Впрочем, я и тогда не сумела сблизиться с ней. Я слышала, как она болтает на кухне со служанкой, видела, как она играет с Анеттой, и злилась, что не могу придумать, о чем бы с ней поговорить. Вольфганг ее откровенно избегал, а Рихард, судя по всему, не обращал на нее внимания. Да и то сказать, он мало бывал дома. Поскольку его контора расположена в центре города, он приезжает домой лишь к ужину, иногда очень поздно. Где он проводит большинство вечеров, я не знаю и не желаю знать.

По воскресеньям мы обычно ездим куда-нибудь всей семьей либо Рихард водит детей в кино, последние месяцы одну Анетту, потому что у Вольфганга появились свои интересы. Стало быть, Стеллой он не занимался. По воскресеньям она предпочитала сидеть дома, что-то штопала, стирала, делала себе маникюр, готовилась к занятиям. Наверно, ей было очень скучно, потому что читать она не любила. Изредка я давала ей ту или иную книгу. Она принимала ее с благодарностью, но, немного полистав, откладывала в сторону. Больше удовольствия доставляло ей кино, она возвращалась оттуда возбужденная, с горящими щеками. Порой мне казалось, что Рихард только и ждет, когда это чужеродное тело покинет наш дом. В такие минуты мне становилось ее жаль, но сама она едва ли чувствовала его равнодушие.

Я ни о чем с ней не разговаривала, только о самых будничных делах. Если я изредка пыталась вовлечь ее в серьезный разговор, мои попытки не находили отклика. По-моему, она так и не перестала меня стесняться. Я приписывала это тем обидам, которых она натерпелась от Луизы. Каждая женщина Луизиного возраста и вообще каждая мать должны были внушать ей страх.

Однажды мартовским вечером мы засиделись с Вольфгангом. Анетту я уложила. В комнате стояла тишина, оба мы не любили слушать музыку, когда читаем. Я думала, что с минуты на минуту вернется Рихард и спугнет нашу прекрасную тишину деятельным шумом. Эта мысль так меня огорчала, что я перестала понимать, что читаю. Вольфганг наклонил голову, темная прядь, упавшая ему на лоб, красновато поблескивала в свете лампы. И как всякий раз, когда я вижу Вольфганга за чтением, мне мучительно захотелось его погладить. Но я не поддалась искушению, кто знает, как бы он к этому отнесся. Я ограничилась тем, что сунула ему конфету, он буркнул «спасибо» и положил ее рядом с книгой. Да, Вольфганга сладостями не купишь. Ои их берет, а потом они валяются у него в комнате, покуда их не съест вездесущая Анетта.

Я встала и подошла к окну. Дождь лил с самого утра. И тут я увидела, как по дорожке, опустив голову и чуть пошатываясь, спешит Стелла, то ли пьяная, то ли смертельно усталая.

— Стелла идет, — сказала я и обернулась. Вольфганг как будто не слышал. Стелла отперла дверь и скрылась в подъезде. Я слышала, как она поднимается на крыльцо, как отпирает и как раздевается в передней. Вошла она минут через пять, не раньше, и, ослепленная ярким светом, закрыла глаза.

— Ты вся вымокла, — сказала я с укором, — у тебя, что, зонтика не было?

— Да, — повторила Стелла, все еще задыхаясь от быстрой ходьбы. — У меня зонтика не было. — Ее блестящие мокрые волосы плотно прилегали к голове. Я налила ей чаю, она села к нам за стол и выпила его, почти не отрываясь, словно умирала от жажды.

— Стелла, почему ты дрожишь? — спросила я. — Что с тобой?

Стелла метнула в меня почти злобный взгляд.

— Ничего, — ответила она, — ничего со мною нет, просто я очень бежала, у меня из-под носа ушла электричка.

И, отвернувшись, начала крошить булочку.

Вдруг я заметила, что Вольфганг перестал читать. Он исподлобья глядел на Стеллу, и жаркий румянец медленно заливал его лицо — до самого лба. Я проследила за его взглядом и увидела, что на блузке у Стеллы не хватает двух пуговиц, а шея покрыта странными пятнами.

— Вольфганг, уже поздно, — сказала я. — Ложился бы ты спать. — Он беспрекословно повиновался, встал и вышел из комнаты. Когда за ним закрылась дверь, я хотела было поговорить со Стеллой, но решила, что не стоит. Она сама заметит беспорядок в своей одежде, когда будет раздеваться — если еще не заметила. Выглядела она такой измученной, что даже сидеть не могла. Очень скоро она встала из-за стола, а я опять уткнулась в книгу. Рихард вернулся минут через пятнадцать в отличнейшем расположении духа. При всем своем уме Рихард не замечает, что его с головой выдает множество мелочей. Например, такое отменное настроение ясней ясного доказывает, что он либо выпил, либо возвращается от женщины. Но в этот вечер он не пил — от него совсем не пахло вином. Аппетит у него был превосходный, и съел он гораздо больше, чем ему, на мой взгляд, следует есть перед сном. За едой он с увлечением рассказал мне о процессе, в котором сегодня участвовал и который закончился полным оправданием его клиента. Он явно старался показать, что его прекрасное расположение духа объясняется именно этим. Но меня ему не провести, я знаю разницу между хорошим настроением после служебных удач, весельем после холостяцких попоек и бьющей через край жизнерадостностью после любовного приключения — торжеством самца, заполучившего свою самку. Всякий раз, когда Рихард пытается заговорить мне зубы, я испытываю необъяснимый стыд. Хотя стыдиться, казалось бы, следует вовсе не мне. Именно бесстыдство Рпхарда заставляет меня цепенеть от стыда. Я не могу смотреть ему в глаза, теряю способность к легкой застольной болтовне, которая, на его взгляд, приличествует обстоятельствам. Да, актриса я никудышная, зато Рихард играет за нас обоих. Наконец Рихард завершил рассказ и уткнулся в газету, не переставая с видимым удовольствием потягивать свое красное вино.

Я легла и, когда он вошел в спальню, притворилась спящей. Он заботливо погасил свет и сунул руку ко мне под одеяло. Рука легла мне на плечо, а я не шелохнулась. Какая это была живая и теплая рука! Всего лишь несколько часов назад эта рука ласкала другую женщину, но у меня она почему-то не вызвала отвращения. Если бы я не знала, каков Рихард на самом деле, ничто быне омрачало нашего счастья. Меня и по сей день временами охватывает желание все позабыть и довериться этому большому, сильному телу, которое затем и создано, чтобы получать и дарить наслаждение.

Нет, не отвращение вызывала во мне эта легкая рука на моем плече, а слишком хорошо мне знакомый страх перед якобы прирученным хищником. При хорошем питании и уходе хищник способен довольствоваться кратковременными ночными вылазками, после чего с сытым ворчанием заползает в свою клетку. Вот только порой этот хищник забывает вовремя уничтожить следы своих злодеяний, и тогда от него пахнет духами его жертвы, а белый воротник его рубашки испещрен кроваво-красными пятнами губной помады.

Разумеется, я могла бы бежать, я годами носилась с этой мыслью, но на деле бегство невозможно. Совместная жизнь с Рихардом меня вконец испортила. Любая моя попытка была бы лишена смысла с тех пор, как я узнала, что бывают добродушные убийцы, блюстители закона, ежечасно его попирающие, отважные трусы и верные предатели. Противоестественное смешение ангельского лика и бесовской рожи стало для меня настолько привычным, что чистый и незапятнанный облик вызвал бы у меня глубочайшее недоверие.

Рихард уснул. Его рука по-прежнему лежала на моем плече, но теперь она была тяжелой, невыносимо тяжелой и жаркой.

Я выскользнула из постели и пошла на кухню — за стаканом воды.

Проходя мимо дверей Стеллы, я услышала, как она стонет. Я остановилась и прислушалась. Стелла плакала. Она плакала не тихо и сдержанно, как плачут взрослые люди по неписаным законам скорби, она плакала навзрыд, горько и безудержно. Такой плач производит гнетущее впечатление. Я вспомнила странные пятна у нее на шее. Ясно как день: Стелла сбилась с пути. Разумеется, мне следовало бы ее предостеречь, разделить ее горе или по крайней мере постараться ее утешить.

Я не сделала ни того, ни другого, ни третьего. Я не перепошу подобные взрывы чувств, а кроме того, мне было ясно, что, раз эта девушка пробудилась, ее не удержишь. Много лет подряд ее томили взаперти, в затхлом, искусственном детстве, без единой капли нежности. Следует ли удивляться такому взрыву? Впору только проклинать себя: где была моя голова, когда я дарила ей новые платья и отпускала ее на вечера? Я знаю, каких мужчин можно там встретить. Все они ничуть не лучше Рихарда. Разве только рангом пониже — жалкие, омерзительные, похотливые лгуны. Любой из них мог без труда совратить это глупое, неопытное существо.

Мне вспомнились ее вечерние курсы, и я решила хоть раз незаметно последовать за ней, чтобы узнать, с кем она встречается.

Принимая это решение, я заранее знала, что никогда его не выполню. Все это было слишком гадко и противно.

Когда я снова легла, я вдруг обратила внимание, что от Рихарда пахнет только лосьоном для бритья. Значит, женщина, с которой он был сегодня, не душится. Я села на постели, пристально глядя на его лицо, сливавшееся с белизной подушки, и вдруг мне стало дурно. Я упала навзничь и несколько секунд ничего не сознавала и не чувствовала. Когда сознание ко мне вернулось, я ощупью достала из тумбочки снотворное и запила его целым стаканом воды. Как уже не раз бывало в давно минувшие ночи, у меня возникло чувство, будто нечто ужасное подступило к окружающей меня хрупкой стеклянной стене и я уже слышу его зловонное дыхание.

На другое утро Стелла вышла бледная, с красными веками. Рихард против обыкновения задержался дома, и она попросила подвезти ее на машине. Просьба эта явно не привела Рихарда в восторг, но он ничем не выказал своего неудовольствия и даже предложил Вольфгангу ехать с ними. Я поняла, что он не хочет оставаться наедине со Стеллой. Ситуация сложилась такая, что даже самому Рихарду было не по себе. Но Вольфганг отказался, он обещал приятелю зайти за ним. Отвечал Вольфганг очень вежливо, но я чувствовала скрытый вызов в его голосе. Рихард поднял брови, хотел что-то сказать, но раздумал и лишь деловито взглянул на часы.

Позже всех, как и обычно, ушла Анетта, а я наконец села завтракать, попутно просматривая газеты. Потом я составила меню на всю неделю и начала поливать цветы. Это занятие отнимает у меня не меньше получаса. У нас очень много цветов, и поливка их дает мне иллюзию, будто я делаю что-то полезное и нужное. Впрочем, я прекрасно сознаю, что растрачиваю свои чувства на предметы, которые в этом совершенно не нуждаются. Ночные рыдания Стеллы, честно говоря, меня ничуть не тронули, скорее, вызвали смятение и брезгливость. А когда я увидела, что засох маленький кактус, это всерьез меня огорчило.

Цветы я люблю даже больше, чем зверей, ибо они безгласные, не могут двигаться и потревожить меня среди моих неотвязных бесплодных раздумий.

Пришла служанка, начала хозяйничать на кухне, а я все стояла с лейкой у окна и глядела в сад. Утренний ветер ерошил голые кусты, и мне казалось, будто это непрерывное дрожание веток, эта скрытая, едва заметная тревога хочет сказать мне о чем-то очень важном, чего я не могу понять. Без тоски и сожаления, даже без приязни вспомнила я некоторые дни своего детства. Маленькая девочка тех дней умерла — была задушена и зарыта большими ловкими руками. Горевать незачем, она почти не сопротивлялась, а предметы и людей, которые не сопротивляются, не стоит жалеть.

Служанка добралась до моей комнаты, а я перешла в другую и начала уже оттуда смотреть в сад.

Пришел почтальон. Я слышала, как он сунул письма в щель, но не двинулась с места. Я не жду почтальона. Я не жду писем. Единственный человек, который мог бы написать важное для меня письмо, — это я сама, и, значит, оно никогда не придет. Я слышала, как служанка отнесла почту в гостиную, но продолжала разглядывать сплетение ветвей. Почки на деревьях и кустах чуть набухли после дождя, молодая трава влажно поблескивала.

Прежде я порой поддавалась искушению и выходила в сад, но это не приносило мне ничего, кроме разочарования. Самое удачное для меня расстояние — это если глядеть из окна.

Итак, я стояла у окна и знала, что мне необходимо поговорить с Рихардом. Я уже загодя слышала его удивленный, негодующий голос. Рихард никогда и ни в чем не сознается — это одно из основных его правил. И в этом его сила, ибо благодаря такому поведению люди легковерные слепо ему верят, а протесты недоверчивых разбиваются о голую скалу отрицания. Покуда он неравнодушен к Стелле, точнее сказать — покуда ее молодое, здоровое тело его возбуждает, он все равно с ней не порвет, а когда страсть иссякнет, никакая сила в мире не помешает ему бросить девушку. Знала я также, что Стелла беспрекословно, рабски предана Рихарду и скорее позволит себя убить, чем его выдаст.

Я глядела в сплетение набухающих почками ветвей, думала о том, как мало времени отпущено Стелле для счастья, и вдруг мне показалось бессмысленным омрачать своим вмешательством этот и без того малый срок.

Тем более, что ничего уже не исправишь. Некоторое время Стелла будет очень страдать, потом постепенно успокоится — как успокаиваемся мы все, если хотим жить дальше. Она выйдет за кого-нибудь из тех людей, за которых выходят, потерпев разочарование, народит детей и постепенно обо всем забудет. Но никогда уже она не станет такой, какой была до того, как появилась в нашем доме и возбудила у Рихарда желание.

Я ненавижу стычки с Рихардом, я их трепещу. Когда надо измыслить для меня наказание, Рихард не знает пощады. Все эти наказания неизбежно касаются Вольфганга. Рихард умен как бес, и я его боюсь. Разумеется, я понимала, что это недостойная увертка. Что мои удобства и покой, даже покой Вольфганга ничего не значат, когда у меня на глазах губят молодое, беззащитное существо ради удовольствия, в котором не отказала бы Рихарду любая уличная девка.

Я закрыла окно, я знала, что не стану говорить с Рихардом.

Наступила весна. Стелла опять успокоилась, тайное счастье переполняло ее. Теперь она выглядела как молодая женщина, и это делало ее более обыденной, чем раньше. Она предпочитала сидеть у себя в комнате, и никто о том не печалился, никто, кроме маленькой Анетты, которая частенько скреблась у ее дверей и, потерпев неудачу, возвращалась к своим играм.

Вольфганг все так же избегал ее, а Рихард — тот никогда не обращал на нее внимания. Он и видеть-то ее почти не видел, разве что по воскресеньям. Его обуяло в эту пору какое-то мучительное беспокойство, он поздно возвращался домой, а его неизменная бодрость начала действовать мне на нервы. Рихард из породы тех людей, которые до того заполняют комнату своей жизнерадостностью, что остальным просто нечем дышать.

Только Анетта этим не тяготилась. В присутствии отца она всегда расходится так, что удержу нет, а он не скрывает своей любви к ней. Анетта может добиться от Рихарда всего, чего ни захочет, и использует это обстоятельство с обворожительной наглостью, в чем также сказывается достойная дочь своего отца. Зато Вольфганг начал в ту пору стеснять Рихарда, ибо его сдержанная вежливость рядом с неуемной веселостью отца отдавала высокомерием.

Вольфганг стоял у окна и смотрел в сад. Услышав мои шаги, он обернулся, и я увидела, что глаза у него потемнели от горя, гнева или просто от раздумий. Он сразу улыбнулся, но неуверенной, робкой улыбкой, чтобы скрыть от меня свои мысли.

— Ты о чем думал? — спросила я.

— Знаешь, мама, — ответил он, — я думал, что какая-нибудь крохотная собачонка или даже пчела дороже, чем все остальное, например собор или самолет.

Я поглядела на него с радостным изумлением. Ну не диво ли, что мысль, которую я никогда не высказывала вслух, самостоятельно вызрела у него в мозгу? Это и обрадовало и опечалило меня. Впрочем, он поторопился тут же ослабить впечатление от своих слов.

— А может, я и не прав? Ведь собака достается человеку почти даром.

Что-то здесь не так, почувствовал он, да и на самом деле здесь что-то было не так. Я могла по глазам прочесть обуревавшие его сомнения, угадать его растерянность.

Я поспешно сказала:

— Ты, конечно, прав. Предметы имеют не только денежную, но и естественную ценность, и она-то не меняется в ходе тысячелетий. Все остальное не играет роли, значима только жизнь.

Мне не очень приятно было произносить это, я предпочла бы, чтобы подобные мысли еще долгое время не приходили ему в голову, чтобы он мог жить без сомнений.

Очень скоро он тоже начнет страдать — это я отлично понимала. Быть может, я потому и привязана к Вольфгангу сверх всякой меры, что мне столько раз приходилось в нескончаемые дни и ночи войны таскать его в подвал, изо всех сил прижимая к себе, чтобы согреть своим теплом, и не ведая иной мысли, кроме желания уберечь этот крохотный росток жизни. Тогда я еще верила и в Рихарда и в любовь, оба эти слова были для меня однозначны. Теперь мне остался только Вольфганг, и еще до сих пор в своих снах я таскаю крохотный сверток по темным подвалам, сквозь пыль и запах гари от падающих домов.

И наоборот — до чего же все просто было с Анеттой. Я родила ее в чистой, непереполненной клинике, кормила грудью при хорошем питании, все без усилий, все как бы шутя, словно завела себе котенка: тот ползает сперва по комнате, а потом, глядишь, становится на собственные ножки. Анетта с таким же успехом могла быть ребенком моей подруги, которого привезли ко мне погостить, — ребенком, которого кормят, купают, причесывают, которому надевают белые носочки, подле которого согреваются, вдыхая его здоровый детский запах.

Анетта ни для кого никогда не составляла проблему — и никогда не составит. А неприятное чувство, мимолетно возникающее у меня в ее присутствии, если она забирается ко мне на колени и осыпает меня поцелуями, относится вовсе не к ней, и я отгоняю его, едва оно возникнет.

Мне приятно, когда Анетта меня целует, хотя я знаю, что она может так же пылко расцеловать своего отца, молочницу, доктора и соседскую собаку. Ее поцелуи — это внезапный взрыв, который ничего не значит, они ни к чему не обязывают, и через минуту о них забываешь.

Вольфганг никогда никого не целует. Если он на мгновение прижмется носом к моей щеке, то это целое событие по сравнению с поцелуями Анетты.

Итак, он снова повернулся к окну, а я, не знаю почему, решила отвести его мысли в другое русло.

— Ты не хотел бы повидать Фрица? — спросила я. — Или тетю Эллу?

Он не хотел. Я заметила, что мешаю ему, и ушла, а он снова застыл у окна.

Минут через пятнадцать я нашла его в той же позе, и мне это очень не понравилось.

— Хочешь, давай посмотрим тот научно-популярный фильм, — предложила я, — а потом заедем за папой на работу.

Он резко обернулся ко мне.

— Нет, — сказал он. — Только без папы. Можно просто погулять, витрины посмотреть и вообще.

Мне было все равно. С чувством, будто приступаю к выполнению бог весть какой важной обязанности, я надела пальто и шляпку. Правда, я решительно не могла понять, почему Вольфганг, не далее как вчера говоривший мне, что ему ужасно хочется посмотреть этот фильм, вдруг надумал разглядывать витрины, да еще в такой мало подходящий, ветреный день, но, с другой стороны, я считала, что свежий воздух пойдет нам обоим на пользу.

Около часа бродили мы по улицам, Вольфганг усиленно бодрился, предлагал мне поглядеть на то и на это — словом, так откровенно играл роль, что сердце у меня сжалось от горя. Что-то с ним творилось неладное. Мне жутко стало, когда мы вернулись домой; Вольфганг сел за стол и вдруг у меня на глазах как-то осунулся. Он сидел над своим какао, бледный, под глазами черные круги, и словно бы смертельно усталый. Я сама уложила его и посидела рядом, пока он не заснул. Потом я вспомнила, что весна — самое для него утомительное время года и что он всегда очень тяжело ее переносит.

Я тоже изрядно устала и решила не дожидаться Рихарда.

Анетта гостила у бабушки, значит, я могла спокойно лечь. Я не слышала, когда вернулся Рихард, да и Стеллу увидела только за завтраком.

Через несколько дней произошел знаменательный эпизод с фиалками. Я даже точно могу сказать, что это было в среду, иначе говоря в тот день, когда у Стеллы нет вечерних занятий. В черном, чуть узковатом платье она вдруг возникла передо мной и протянула мне букетик фиалок.

— Прелестные цветы, — сказала я и взяла у нее букетик. В эту минуту я от души ее пожалела. Я догадывалась, как ей худо. Взгляд у нее был молящий и грустный, она вдруг снова сделалась тем большим, нескладным ребенком, каким была, когда приехала к нам. Я наклонилась и поцеловала ее в щеку. Она испуганно отпрянула, какое-то мгновение мне казалось, будто она вот-вот с громким плачем бросится мне на шею. Мое невольное движение — я инстинктивно подалась назад — подействовало на нее отрезвляюще. Этим все и кончилось. Стелла ушла к себе, а я — к себе и продолжала, как уже много дней подряд, отгонять всякие мысли о ней.

Немного спустя Вольфганг спросил меня, кто принес цветы. Когда он услышал имя Стеллы, у него тотчас сделался сердитый и угрюмый вид, как у древнего старца. Не проронив больше ни слова, он ушел.

Я переставила фиалки со стола на комод, я чувствовала себя беспомощной и несчастной. Потом спохватилась, что надо собрать ужин.

А еще поздней, лежа с книгой в постели, я забыла и Стеллу, и фиалки, и себя самое. Только Вольфганга не забыла, гнетущей тревогой притаился он где-то в подсознании.

Наступил апрель. Я исправно выполняла свои обязанности, все шло как по маслу. Анетта приносила из школы плохие отметки, я ежедневно устраивала ей диктовку. Вольфганг против обыкновения проводил почти все время у своего приятеля, а что делал Рихард — хоть убей, не помню, наверно, был такой же, как всегда. Собственно, в его жизни и не происходило ничего необычного. Он, правда, собирался в недалеком будущем порвать любовную связь, но ему уже столько раз случалось проделывать эту операцию, что это не могло бы вывести его из душевного равновесия.

Курсы, которые посещала Стелла, ни с того ни с сего закрылись посреди учебного года. Она уже не давала себе труда обманывать меня, а я ни о чем не спрашивала. Я хотела пощадить ее и не терзать излишними расспросами. Теперь она все вечера проводила дома. Мы часто сидели с ней за чаем, поджидая Рихарда. Но Рихард был как никогда загружен работой и возвращался очень поздно. От него теперь пахло еще не знакомыми мне духами, и я мечтала об одном: лишь бы Стелла этого не заметила. В тот вечер, о котором пойдет речь, я предпочла бы, чтоб она легла, но она упорно сидела за столом и читала газету, хотя глаза у нее слипались от усталости.

Впрочем, читать она не читала, а просто закрыла газетой лицо и не шевелилась. Она упустила из виду, что, когда читаешь газету, надо время от времени переворачивать листы. Я понимала, что с ней творится. Обезумев от тоски и отчаяния, она ждала Рихарда, чтобы хоть взглянуть на него, услышать его голос, перехватить беглый взгляд. Я хорошо себе представляла, какие унижения ей уже пришлось вытерпеть и какие еще предстоят. Сотни раз я задавала себе один и тот же вопрос: поговорить с ней или не стоит. Но я не хотела признаний, мне нечего было отвечать на признания и к тому же надоело лгать.

Когда наконец-то заявился Рихард, я вышла на кухню заварить свежий чай. Возвращаясь из кухни, я подошла к дверям гостиной и услышала, как Рихард что-то втолковывает Стелле. Наши двери хорошо заглушают звук, слов я не разобрала, но от меня не укрылся злобный и безжалостно холодный тон Рихарда. Стелла, должно быть, отличалась из ряда вон выходящим упорством, ибо не в обычае Рихарда разговаривать с женщинами таким тоном. Обтекаемая и ни к чему не обязывающая любезность ему больше по душе. Я толкнула подносом дверь и вошла, по мере сил сохраняя на губах равнодушную усмешку.

Она стояла, прислонясь к печке, и комкала в руках носовой платок. Лицо у нее было белее печных изразцов, я поспешила отвести взгляд.

Она сказала «покойной ночи» голосом, от которого у меня мурашки пробежали по спине, и вышла из комнаты стремительно, но неуверенно, как слепая.

— Стелла скверно выглядит, — сказала я Рихарду.

Рихард пожал плечами.

— Бог знает, где ее носит. Я вздохну с облегчением, когда она вернется к матери. Слишком это большая ответственность. У нас решительно нет времени всерьез заниматься ею.

Я промолчала, да и что было отвечать? Свет лампы озарял его гладко выбритое, цветущее лицо, а когда я наклонилась к нему с чашкой чаю, мне ударил в нос нежный, незнакомый аромат. Потом, когда я сидела за столом против Рихарда, созерцая невозмутимое спокойствие на его лице, и думала, как, должно быть, рыдает в эту минуту Стелла на своей постели, меня захлестнула волна дурноты. Нет, это невозможно, думала я, так не бывает. А в душе сознавала, что очень даже возможно, что просто я не способна это понять.

Когда мы наконец легли, было совсем поздно.

На другой день Стелла вернулась с занятий уже в четыре и сразу заперлась у себя. Она не вышла к ужину, и я отнесла ей чай и булочки прямо в комнату. Она лежала бледная как смерть, ее искусанные губы были красней обычного и словно распухли. Она пробормотала что-то насчет ужасной головной боли и отвернулась лицом к стене. Я дала ей таблетку и вышла. На другой день она тоже не встала, от еды отказалась и все время пролежала лицом к стене. Температура у нее была нормальная, пульс тоже. Когда она снова встала и пошла на занятия, это был уже совсем другой человек. Она почти не показывалась у нас в гостиной, большую часть дня лежала, а вид у нее порой делался просто безумный. Я по-прежнему ни о чем не расспрашивала, боясь того, что мне предстоит услышать в ответ. Я по наивности все еще считала себя — а тем самым и Вольфганга — непричастной к темным махинациям Рихарда. Я искренне, от всей души сострадала Стелле, когда видела ее красивое лицо с выражением немой, иступленной боли, но не желала разрушать стену, которая покамест отделяла меня от этой боли.

Как-то днем я пригласила Стеллу съездить в город, надеясь хоть немножко ее развлечь. Мы сделали кой-какие покупки, причем Стелла в своем теперешнем безумном состоянии едва ли сознавала, где она и что с ней, а я держалась неуверенно, неловко и даже чуть брезгливо. Я заметила, что люди оборачиваются нам вслед, и поспешила затащить Стеллу в кафе, где Рихард порой встречается со своими партнерами по шахматам. Мне было до жути не по себе подле этой ходячей богини скорби, я с радостью стукнула бы ее, чтобы вывести из транса.

— Стелла, — резко сказала я, — слушай, Стелла. — Она не слушала. Выкатив глаза от ужаса, она смотрела куда-то мимо. Я посмотрела туда же и увидела, как за соседним столиком кто-то мне поклонился. Это был знакомый Рихарда, некий доктор В., гинеколог, у него кабинет недалеко от приемной Рихарда. Рихард в свое время был у В. адвокатом, когда тот разводился, и лихо выиграл дело. В. однажды надумал избавиться от жены и подстроил все так, чтобы ее застали с одним из его приятелей — конечно, с согласия последнего. Этот фокус не им придуман, все знали, как было дело, и хихикали у него за спиной. Тем не менее В., как обманутый супруг, легко получил развод, и его даже не обязали платить алименты.

Всякий раз, когда я вижу этого человека, меня тошнит. Теперь Стелла уставилась в свою чашку. Я заплатила и сказала:

— Пойдем.

Она кивнула и поднялась. На улице я взяла ее под руку и заметила, как она дрожит.

Что же будет с этим большим и несчастным ребенком, который поручен моим заботам? От гнева и стыда кровь прихлынула к моему сердцу. Но я молчала. Когда мы пришли домой, я велела Стелле немедля лечь и дала ей какое-то из моих снотворных. Она с благодарностью поглядела на меня и прижалась щекой к моей руке. Но я быстро отдернула руку. И в самом деле у Стеллы не было никаких оснований испытывать ко мне благодарность.

Рихард вернулся домой в отменном настроении. У него были темно-голубые, влажные, возбужденные глаза. Он чмокнул меня в щеку, и я про себя подивилась, что мне не противно.

— Где ты пропадала весь день? — бодро-весело спросил он.

— Ездила в город со Стеллой, — отвечала я. — Да, кстати, мы встретили твоего друга, доктора В.

Молчание, потом снова голос Рихарда, но уже с оттенком недоверия и опаски:

— Ну, друг — это слишком сильно сказано. Я его сто лет не видел. А еще что нового?

— Больше ничего, — сказала я и взглянула на него. К моему несчастью, всякий может при желании читать у меня в глазах. То, что вычитал Рихард, должно было напугать его — и действительно он испугался.

Он отвел взгляд и спокойно-приятным голосом глубоко порядочного человека спросил:

— А где это пропадает Вольфганг? Надеюсь, жалоб нет?

— Жалоб нет, — ответила я и чуть не засмеялась ему в лицо. С какой радостью я ответила бы: «Дорогой, не трудись напоминать мне, что Вольфганг — твое оружие. Я и без того помню, до какой степени я у тебя в руках». Но ничего этого я не сказала. Рихард беспощадно покарал бы меня за такой ответ, меня и Вольфганга, хотя Вольфганг ни в чем не виноват. А Стелла, в конце концов, не моя дочь. Да ей уже и не поможешь; что ни делай, как ни старайся, ей уже ничем нельзя помочь. Будем надеяться, что в самом непродолжительном времени она вернется в тот маленький город, откуда приехала, и я никогда больше ее не увижу, никогда.

С чувством омерзения и внезапной усталости я легла. Немного погодя рука Рихарда коснулась моего плеча, и я ощутила его свежее, здоровое дыхание. Он рассказал мне, что видел кольцо, которое как нельзя лучше подойдет к моему вечернему платью. Я не пошевельнулась, но он не отнял руку, и так мы оба молчали, покуда не заснули.

В эту ночь мне приснилось, будто меня засыпало в бомбоубежище и я задыхаюсь под грузом рухнувших обгорелых стен.

Следующая неделя промелькнула незаметно. К нам пришли маляры красить окна и двери. Рихард ухватился за этот предлог и приходил домой только ночевать, за что я была ему очень признательна. Да и для Стеллы лучше было не видеть его некоторое время.

Как на грех, именно эта неделя выдалась холодная и дождливая, и мы отчаянно мерзли без двойных рам. Неуютная сырость заполняла весь дом от подвала до чердака, а я по пятам ходила за Анеттой, чтобы уберечь ее от липких после покраски окон и дверей. Впрочем, все мои усилия не спасли ее зеленую вельветовую юбочку от широких белых полос, которые нельзя было вывести ни скипидаром, ни другим средством.

Мне вообще как-то загадочно не везет с пятнами. Еще ни разу в жизни мне не удалось свести хотя бы одно пятнышко. Если женщина утверждает, что умеет выводить пятна, это вызывает у меня глубочайшее недоверие. Одно из двух: либо она сочиняет, либо что-то здесь не так. Наши платья исправно сдаются в химчистку, откуда я получаю их в чистом виде, но зато они начинают светиться насквозь, как решето. Вероятно, там соскабливают пятна бритвенными лезвиями или стирают наждачной бумагой. Будем считать, что зеленая юбочка Анетты тоже погибла, после чистки ее навряд ли можно будет надеть.

Впрочем, бог с ней, с юбкой, если подумать о том, что творилось тогда в нашем доме. Анетта схлопотала по мягкому месту и зареванная сидела на кухне, сгорбившись и натянув на колени нижнюю юбчонку. Наконец Вольфганг сжалился над ней и увел погулять. Все это произошло в первый же день малярной напасти. Остальные дни не принесли ничего нового.

Потом уже, когда мы облегченно вздохнули, выяснилось, что маляры перепутали все рамы и ни одно окно теперь нельзя закрыть. Мы с Вольфгангом проработали полдня, чтобы восстановить порядок, а вечером добрались до постелей, едва живые от усталости.

Все это время Стелла не уделяла нам никакого внимания. По утрам она, как и прежде, уходила на занятия, днем лежала у себя и смотрела в стену.

Работа, пусть тяжелая и неприятная, пришлась очень кстати. У меня попросту не было времени заниматься Стеллой. Я прекрасно понимала ее состояние, но представления не имела о том, что же будет дальше. Рассчитывать на помощь Рихарда, разумеется, не приходилось. Для него Стелла больше не существовала. Он уладил все, что ему надлежало уладить, и умыл руки как чрезвычайно занятый человек, отвлекать которого было бы по меньшей мере грешно.

В воскресенье, когда дождь наконец прекратился, мы всей семьей поехали на машине за город. Стелла от моего приглашения отказалась, сославшись на невыполненные задания. Я еще порадовалась, что целый день ее не увижу. Сидя рядом с Рихардом, я мало-помалу отходила от напряжения последних дней и на несколько часов начисто забыла про Стеллу. Рихард был обворожительно весел и изо всех сил старался, чтобы я не скучала. В этом отношении он неподражаем, и даже подозрение, что он старается не без задней мысли, не могло меня смутить, настолько я была утомлена и измучена.

Мы были счастливой семьей, и я не желала замечать, что Вольфганг, сидящий сзади, почему-то притих и не отзывается, как обычно, на веселую болтовню Анетты.

Вечером я даже не зашла к Стелле, считая, что она и сама могла бы заглянуть в кухню и хотя бы пожелать мне покойной ночи. При мысли о том, что мне опять придется ежедневно с ней встречаться, у меня руки опускались от злости и нетерпения.

Я начала понимать Рихарда, который категорически избегает встреч с людьми слабыми или несчастными.

Утром в понедельник — я только что позавтракала — зазвонил телефон. Неохотно оторвавшись от созерцания голубого неба над кроной липы, я вышла в переднюю.

Поначалу я ничего не поняла, но незнакомый мужской голос еще раз повторил все очень четко, внятно и медленно. Я оделась и поехала в травматологическую клинику. Покуда они оперировали Стеллу, я сидела в маленькой приемной для посетителей и ждала. Мне уже сказали, что надежды почти нет, что она едва ли придет в сознание.

Борясь с мучительным оцепенением, я разглядывала узоры на полу.

На тумбочке стояла комнатная липа, я начала считать ее редкие листья сердечком. Стелла, Стелла, думала я, шесть, семь, восемь и опять: Стелла. Деревцо качнулось и поехало мне навстречу, потом на меня со страшной скоростью ринулся пол. Кто-то вытер мне разбитое лицо.

— Вам следовало бы проверить сердце у врача, — сказала сестра.

Я громко рассмеялась. Она осуждающе взглянула на меня и воткнула иглу мне в руку.

— Нечего смеяться, — сказала она.

Я испуганно смолкла, до тех пор я не сознавала, что смеюсь. У меня здоровое сердце, очень сильное и здоровое, кому это знать, как не мне. Я поднялась и спросила про Стеллу. Сестра еще ничего не знала, она была от скорой помощи и не имела никакого отношения к операционной.

— Это ваша дочь? — спросила она чуть мягче, явно готовая простить мне неуместный смех.

— Нет, — отвечала я, и она тотчас раскаялась в своей снисходительности.

— А ну, лягте, — сердито приказала она, — и имейте в виду, что все это служит нам во благо, даже если мы этого не сознаем.

Я повиновалась. Сестра, конечно, была права, а если даже и нет, я вряд ли могла бы сейчас сколько-нибудь убедительно возразить ей. Она расстегнула воротник моей блузки. Когда она отвернулась, я снова его застегнула. Это движение вернуло мне силу и выдержку.

— Мне уже лучше, — робко сказала я.

Она недоверчиво на меня посмотрела и ушла, пригрозив, что зайдет меня проведать через несколько минут. Я села и продолжала ждать.

Когда пришел врач, я сразу по его лицу увидела, что Стелла умерла. Ее и на стол-то положили для порядка. Я, собственно, ничего другого не ожидала, зная, какая основательность отличает все поступки Стеллы.

— Вызвать вам такси? — спросил этот высокий незнакомый человек в белом халате. Я кивнула, и он велел одной из сестер позвонить. Еще он сказал, что лучше мне не смотреть на Стеллу, пока я в таком состоянии. Но я настаивала, и, пожав плечами, он проводил меня к ней.

Трудно, невозможно было поверить, что этот чужой, белый сверток и есть та самая Стелла, которая всего лишь два часа назад, живая и здоровая, вышла из моего дома. Я коснулась рукой ее щеки, щека была уже совсем холодная, даже холодней, чем мои пальцы. Тем временем подали такси. Мне вручили Стеллину сумочку, и я уехала домой.

Теперь, собственно, следовало позвонить Рихарду, но неясное чувство стыда удержало меня. Не потому, что я думала, будто его надо щадить, а потому, что считала подлостью по отношению к Стелле говорить о ней с Рихардом.

Три или четыре раза я выходила в переднюю, снимала трубку и клала ее на место. Потом я очутилась у окна без единой мысли в голове, я стояла, курила и невидящими глазами смотрела в сад.

После дождливой недели рассиялся ослепительно ясный день. Капли трепетали на молодой листве, свежий, чистый воздух струился в окно.

Стеллы нет — и я испытывала великое облегчение. Мне уже никогда не придется ломать голову над тем, что бы ей сказать. Я уже никогда не увижу ее бледное, искаженное болью лицо. Стеллы нет — и я могла возвратиться в свою прежнюю жизнь с Вольфгангом, садом и привычным, каждодневным порядком. Облегчение было столь велико, что я тихонько засмеялась.

К обеду вернулся Вольфганг. Я рассказала ему, что случилось, и он спросил с полной — как мне показалось — невозмутимостью:

— А папа уже знает? — После чего вышел в переднюю и позвонил Рихарду. Я слышала, как он говорит:

— Папа, Стелла умерла. Конечно, останусь дома. Постарайся прийти пораньше. В травматологической. Да. Хорошо.

Вдруг меня начал бить озноб: тот, кто говорил сейчас по телефону, был не моим сыном, не тем, кого я, прижав к груди, таскала под бомбами в подвал, а чужим, озлобленным человеком, вполне взрослым, холодным, не знающим сострадания.

Я слышала, как он прошел на кухню и загремел чайной посудой. Когда он принес горячий чай, я покорно выпила. Мне хотелось отставить чашку, прижать к себе Вольфганга и наконец-то заплакать, но я стыдилась того нового Вольфганга, который сидел рядом, — он был такой подтянутый, суровый и не глядел на меня. Лишь когда он, укрыв меня одеялом, вышел из комнаты, я повернулась лицом к стене и заплакала. Я оплакивала Вольфганга, Стеллу, Рихарда, себя, и мне казалось, что я уже никогда не перестану плакать. Щеки у меня были мокрые, руки тоже, и во рту я чувствовала соленый вкус слез. Лишь постепенно я утомилась и ощутила в груди спокойствие и пустоту.

Рихард пришел под вечер. Он уже побывал в клинике и все уладил с главным врачом — тот оказался его хорошим знакомом. Я не спросила, видел ли он Стеллу, скорей всего — нет. Первый раз в жизни я обрадовалась, что мне не придется больше оставаться наедине с Вольфгангом. Кстати, едва появился Рихард, Вольфганг исчез — пошел за Анеттой, которую днем отправил к бабушке.

Рихард подсел ко мне и дал мне сигарету. Я видела, что он сердит на Стеллу за глупое поведение. Всегда она делала то, что он ей приказывал, а теперь, когда он не без оснований полагал, будто все улажено наилучшим образом, она вдруг выкинула такой номер.

— Несчастный случай, — сказал он. — Мне совершенно ясно, что это несчастный случай.

Я только кивнула, но не ответила. Тепло его руки проникало сквозь платье, наполняло меня миром и покоем. Мой разум знал, кто такой Рихард, но мое жалкое, слабое тело жадно впитывало и тепло и покой, исходившие от Рихарда.

Незаметно для себя я заснула.

На другой день я занялась обычными делами. После похорон и поспешного отъезда Луизы выпадали такие часы, когда мне казалось, будто я знать не знала никакой Стеллы. Луиза забрала ее вещи, комната для гостей пустовала, кровать была застлана свежим бельем. Там не осталось ничего, что могло бы напомнить о Стелле.

Я начинаю уставать. Я пишу уже целых два дня. Скоро вернутся домой Рихард с Анеттой, немного погодя — Вольфганг. А я не знаю, что будет с нами дальше. Не знаю — и все тут. Мне хотелось бы закрыть глаза, заснуть и забыть, но это не в моей власти.

Я лучше открою окно и пущу в комнату свежий воздух. Последние часы я совсем не вспоминала про птенца на липе. Но птенца уже нет на прежнем месте. Мать к нему не вернулась, а его маленькое тельце лежит, должно быть, где-то в траве и через несколько дней распадется, исчезнет, будто его и вовсе не было. Мне так хотелось, чтобы мать нашла его и перенесла в укромное место, но я никогда не верила в счастливый исход.

Теперь я мечтаю, чтобы свершилось чудо, чтобы птенец снова сидел в теплом и надежном гнезде, чтобы Стелла подошла ко мне в своем веселом красном платье, молодая, живая, не отмеченная печатью любви и смерти, чтобы Вольфганг снова прижался ко мне лицом, отчего мое сердце встрепенется от нежности. И еще я мечтаю, чтобы мне лежать в объятиях Рихарда без страха и содрогания, всецело отдавшись теплоте его большого тела.

Но вот я очнулась от мыслей, и знание обрушилось на меня, как удар в грудь. Ничто не может вычеркнуть из моей памяти тот день, когда Вольфганг, став ко мне спиной, вдруг спросил:

— Ты не могла бы внушить папе, что я хочу с осени заниматься в загородном интернате?

Я неотрывно глядела на узкий упрямый затылок под блестящими темными волосами.

— Как же это, Вольфганг, — пролепетала я, — с чего вдруг?

Он пропустил мой вопрос мимо ушей, как воспитанные люди пропускают все бестактные вопросы.

— Поздно уже подавать заявление, — поспешно сказала я. — Раньше надо было думать.

Тут он вдруг обернулся ко мне.

— Я сам туда написал. Ты ведь всегда говорила, что мне вреден городской воздух, а у них еще есть места. Я думаю, папу это вполне устроит.

Еще бы не устроит, с горечью подумала я. И снова оно возникло — чувство стыда перед мальчиком, который был когда-то моим сыном.

Я глубоко вздохнула и сказала:

— Может, ты и прав. Я думаю, папа одобрит твой план. У тебя и в самом деле слабое здоровье. Зато тем приятнее, — так закончила я, — тем приятнее будет нам всем на каникулах.

Он опустил длинные ресницы и сказал:

— Конечно, мама.

Потом он подошел ко мне и на мгновение прижался щекой к моему лицу. Холодное, отталкивающее знание в его глазах растворилось в капле жалости и скорби.

Но я не хотела жалости.

— Ладно, — сказала я. — Я поговорю с папой.

Он вышел из комнаты, а я осталась, одна на веки вечные.

У меня вдруг мелькнула мысль уложить чемоданы и уехать вместе с Вольфгангом. В каком-нибудь другом городе я могла бы снять две комнаты для себя и для детей и еще раз начать все сначала.

Но я, разумеется, понимала, что это невозможно.

Когда-то все было хорошо, все в порядке, а потом кто-то взял да и перепутал нити. Теперь я не найду концов, а пряжа у меня в руках с каждым днем становится запутанней, она растет, она пухнет у меня на глазах. Настанет день, когда она оплетет и задушит меня.

Мне страшно. Каждый день я сотни раз призываю себя к порядку и говорю себе: «Перестань думать, отойди от окна, забудь свои дурацкие привычки, это стояние-у-окна и хождение из комнаты в комнату. Для тебя в саду нет ничего интересного. Позаботься лучше о доме, об Анетте, подумай лучше о своих обязанностях».

Потом я беру сумку и выхожу за покупками. И что-то рвется ко мне из глаз мертвых рыб, из бледно-розового мяса забитых телят, и я выбегаю из магазина, а когда иду по улице, я чувствую это у себя за спиной. Но я не оглядываюсь, потому что оглядываться не имеет смысла. Измученная, дрожащая, я снова опускаюсь на диван, и мысли возобновляют свой бег, и все начинается сызнова. В комнату входит Луиза и спрашивает, не можем ли мы приютить у себя Стеллу на один учебный год, и я не смею бросить «нет» в ее лисью мордочку. И вот я снова расстилаю на комоде кружевные салфетки и ставлю поверх собачек, лошадок и балерин; и вот мы встречаем Стеллу на вокзале, и все несколько огорчены в предвидении тех неудобств, которые повлечет за собой ее приезд. Рихард покамест не удостаивает Стеллу ни единым взглядом, порой от него пахнет «Шанелью № 5», и Стелла еще вне опасности. В своих мрачных платьях она корпит над тетрадями и умирает со скуки либо вяжет носки для бедняков.

— Если купить ей приличное платье, она бы у нас стала красавицей, — говорю я Рихарду, и вот пришел тот день, когда Рихард впервые разглядел Стеллу.

Да, я понимаю, отчего все произошло. Я начала разматывать катушку не в ту сторону, но теперь я вижу, что это было неизбежно. И в памяти снова оживают вечера с Вольфгангом, мы говорим об Ахилле, о Кассандре, и я счастлива.

Разумеется, я могла бы подумать о будущем, но этого никогда не делаю. Будущее придет и без моего вмешательства, непостижимое, зловещее колдовство сделает нас тем, чем мы никогда не хотели стать. Каждая минута, каждая секунда уводит нас все дальше и дальше от себя самих.

Для меня нет ничего страшнее того грядущего дня, когда я позабуду, что однажды все было иначе. Я пытаюсь вызвать в себе чувство, которое прежде возникало у меня, едва я ложилась, — эту убаюкивающую тишину, медленное переползание в сон, и сон без страха и раскаяния, и пробуждение на рассвете, и я одна, счастливая и живущая в мире с собой. Когда я позабуду нежность, что заливала меня всю, стоило мне взять на руки Вольфганга.

Я слышу шаги на усыпанной гравием дорожке. Шаги Рихарда и торопливые шажки Анетты. Даже не подходя к окну, я отчетливо вижу, как он идет, медленно, чтобы ей легче поспевать за ним, как его рука сжимает пухлую детскую ручонку Анетты, как он терпеливо отвечает на ее вопросы.

На миг, не дольше, чем биение сердца, я становлюсь маленькой девочкой — в мире, полном сладкого и радостного тепла, — и меня ведет за руку всемогущий и добрый отец.

И пока плоть Стеллы, распадаясь, отстает от костей и пропитывает доски гроба, в голубом небосводе невинных детских глаз отражается лицо ее убийцы.

Гуго Гупперт. Синьор Болаффия[4]

I
Кто бы он ни был и кем бы ни значился в официальных документах, я буду называть его Фабиано Болаффия, так и договоримся. Без всякого ручательства за подлинность имени. Дым и звук пустой[5] здесь ни при чем. В остальном все верно, ничего не придумано. Мой герой изображен таким, как он есть. Я стремился лишь к одному: чтобы он не мог придраться, не предъявил обвинения, не потащил в суд. Вот почему он фигурирует под псевдонимом. В Лигурии, как и везде, имена служителей искусства должны быть звучными; деловые же люди предпочитают поменьше огласки. Те выступают при ярком свете, эти — в тени, там, где, конечно, имеется тень. (А где ее нет?) «Рискованное дело, — учит Цицерон, — выводить знаменитых людей под их именами».

То, что Болаффия на своей родине личность знаменитая, установлено так же твердо, как тверда уличная тумба. Он пользуется той широкой популярностью, какую обеспечивают человеку деловые страницы ежедневных газет, когда к ним присоединяется скандальная хроника. Вокруг популярного имени в Италии вьется множество слухов и сплетен, прежде чем насмешка переходит в восхищение, как в данном случае. «Стоит лишь умолкнуть газетной шумихе, как начинают звенеть стаканы в кабаках», — говорит завсегдатай траттории и смеется про себя. Однако он не раз оглядит нового пришельца, который, любезно поздоровавшись, доверчиво подсядет к нему, прежде чем нарушит молчание. Так уж повелось здесь, в этом прибрежном местечке у Черного мыса, между Сан-Ремо и Бордигерой, где Лигурийское море делает зиму мягкой, а лето нежарким, к удовольствию иностранных туристов. Да к тому же изобилие красного вина (называемого здесь черным — vino nero) должно как следует подогреть новое знакомство, так чтобы стаканы заплясали на столе, а не только зазвенели — вот тогда уж местный деятель решится вплести в щекотливый разговор имя синьора Фабиано.

За время нашего пребывания в Бордигере я уже кое-что слышал о вызывавшем тайную зависть взлете, победном шествии и влиянии Фабиано: он кое-что да значил и наверху, в седом от древности каменном городке, и внизу, в приморском курорте для иностранцев, — это была сила во всей западной Лигурии. О том, что это так, может подтвердить любая рыбачка в прибрежной деревушке, любой коридорный в гостинице. Даже последний командующий оккупационными войсками США в Западной Италии генерал-майор Роберт Стопфорд Скит, родом из Калифорнии, не считал для себя зазорным величать этого неведомо откуда взявшегося и лишь недавно здесь осевшего субъекта не иначе как dear friend Fabby,[6] слегка покровительственно, слегка брезгливо, во всяком случае весьма небезразлично, как это часто бывает среди деловых людей. Сейчас местные коммерсанты в генуэзской Camera di commercio[7] будто бы борются с искушением присвоить этому выскочке почетный титул «дон», по праву принадлежащий только аристократам и духовенству.

Как бы то ни было, люди, населяющие магнитно-силовое поле синьора Фабиано Болаффия, поистине охвачены смятением или паникой. «Послевоенный Крез, плутократиссимус», — издеваются некоторые и при этом диву даются: «О, это крупнейший торговец электроматериалами, подрядчик по установке электрооборудования, поставщикпроводов и кабеля, фабрикант динамомашин и других электроприборов!» Сплошные восклицания, междометия, чуть ли не заклинания. А между тем перед нами вовсе не типичный крупный акционер, не явный спекулянт ценными бумагами, не прожектер и не биржевой игрок, о нет. Словом, не комбинатор, как иные прочие. И то, что придает еще больше загадочности успеху синьора Болаффия, окружая его нимбом, можно лишь более или менее точно выразить двумя понятиями: поистине неиссякаемая энергия и фантастическая вездесущность… Дело не только в том, что он ведет коммерческую разведку, направляя агентов, осведомителей, наблюдателей во все провинции Лигурии, Эмилии, Тосканы и Ломбардии, и потому трудно сказать, кто же, собственно говоря, он — промышленник или же коммерсант. А скорее, в том, что он перевернул вверх тормашками все существующие понятия, поскольку его фабрики и заводы больше занимаются сбытом, нежели производством, а торговые предприятия скорее являются ремонтными мастерскими, чем магазинами, и поскольку при ближайшем рассмотрении его так называемые officine di riparazioni[8] занимаются в основном скупкой чужих изделий и реставрацией импортных товаров, тогда как собственная продукция синьора Болаффия, опять же, выбрасывается на рынок не им самим, а вся целиком сбывается по внутренним и внешним каналам через соответствующие соседние фирмы…

То он распускает слухи, что переводит основные свои капиталовложения в филиалы в долине реки Ройя; потом вдруг начинаются разговоры о том, что долина Ройи интересует его как прошлогодний снег и он намерен значительно расширить отделения в бассейне Магмы. То идет молва, что Болаффия собирается наводнить всю Понентскую и Левантскую Ривьеру, нет, даже все Лигурийское и Тирренское побережье, на всем его протяжении, дешевыми шведскими телефонными аппаратами; но тут же он организует пресс-конференцию, чтобы с темпераментом истого патриота возвестить о полном отказе от импорта Скандинавии и даже объявить тотальную коммерческую войну всей радиопродукции Северной Европы; он не боится пустить в ход оружие демпинга, сбить цены во всем мире, чтобы на благо итальянской электронной промышленности преодолеть всякую конкуренцию и завладеть мировым рынком.

Говорят, он даже кричал: «Господа! Пусть конъюнктура не затуманивает вам мозги! Наступил полдень, а в полдень на нашем юге нет тумана! Я еще вдолблю это в ваши головы!..» Говоря так, он отнюдь не собирался что-то вдалбливать им, этим господам. Он знал и знает о протекционных пошлинах, он наживается на этом наравне с ними (и не только после встречи на Брюссельской международной выставке), он лишь вынуждает их к незначительному снижению цен. Этого он хотел, этого он добился, и точка.

Наш синьор Болаффия неуловим. Он нигде и везде. Существующие порядки на его стороне. Ха-ха, болтают о подставных лицах, о попытках уклониться от налогов. Это смешно, и Болаффия, который редко смеется, на этот раз ухмыляется: «Как это только «попытки»? Разве я подал в отставку?..» Его худое смуглое лицо насмешливо вытягивается. «Намотайте себе на ус! Только возможное вводит в искушение, — говорит он. — А кто не поддается искушению?» А потом, после двух-трех затяжек сигарой: «Я еще никогда не упускал возможности. Ограничиваться рамками возможного — вот что действительно невозможно. Это красовалось бы на моем гербе, будь у меня герб. Capito?[9]»

«У нас у обоих нет герба», — якобы ответил ему на это ссудивший ему когда-то деньги миланский финансист Никколо Горетта после того, как Фабиано ему изменил. «Ваша кредитоспособность известна. Когда инсценируют слияние фирм — дело добром не кончится, синьор». — «Va bene,[10] — ответил Болаффия. — Кому, как не вам, знать лучше, Коло, ведь вы объединили в тресты десяток торговых фирм, разумеется на бумаге, как мы оба помним. Сколько же вам перепало как маклеру за то, что вы обошли закон о налогах? Уже не помните? Забыли? Так я могу освежить вашу память». — «Ну, это вам надо еще доказать, дорогой мой. А ваши собственные манипуляции вопиют к небу о возмездии. Болаффия, вы наносите ущерб государству». — «Откуда вы это взяли? У нас в Италии есть законы. Объединение руководства не есть слияние. У меня все в порядке, Коло. Обо мне не беспокойся, buona notte».[11] — «Прошу мне не «тыкать». Глава концерна тоже должен соблюдать приличия». — «Браво, теперь вы мне гораздо больше нравитесь, Горетта. Мы друг друга поняли. И на этот раз. Чао».

II
Нашей зальцбургской спутнице Аннунциате хотелось купить для дочурки Лизелотты небольшой набор кукол. «И чтобы одеты в шелк и бархат», — просила девочка. Достойные внимания изделия этого художественного ремесла мы заметили при первом посещении Сан-Ремо в переулке старого квартала Пиньи. Я слышал, что Пинья выглядит, как Касба в Алжире. Так ли это, не знаю. Могу лишь утверждать, что на нее очень похожа Бастия на Корсике. Без всякого перехода, сразу кончается старый город тринадцатого века и возникает в избытке зарешеченный город двадцатого — город пальм, мимоз и эвкалиптов. Тут за оградами стоят замки, виллы и приморские дворцы лишенной национальных признаков местной знати. Что общего между обоими столетиями, тринадцатым и двадцатым? Крестовые походы, торговые прибыли, военная истерия.

Было время, когда, спасаясь от трескучих русских морозов, эту «цветущую Ривьеру» ежегодно посещали высокопоставленные гости. Здесь обычно проводила зиму в кругу друзей последняя царица. Ее предшественнице Сан-Ремо обязан красивой улицей, получившей название «Аллея императрицы». С тех пор здесь среди пальм и буйно разросшихся виноградных лоз стоит православная церковь с луковичными главками, которые прежде (что особенно подчеркивают местные жители) были великолепно позолочены. В то же время недалеко отсюда, близ моста Сан-Луиджи, по соседству с французской границей, всемирно известный русский хирург Сергей Воронов, владелец усиленно посещаемого теперь «Кастелло Воронова», в саду, полном обезьян, проводил опыты по пересадке половых желез, стремясь разгадать тайну вечной молодости. Но ее величество Александра Федоровна, быстро состарившись, по-видимому, предпочитала общению с шимпанзе игру в куклы, что тоже действует в своем роде «омолаживающе» и даже способно обеспечить охранную грамоту вечного детства: возврат к невинности…

Восставшие рабочие Петрограда не признали охранной грамоты. Они не прельстились блестками и мишурой. У них под рукой были пробные камни потверже для проверки вины и невинности. Партизаны-антифашисты из Лигурии, правнуки и лучшие ученики Гарибальди, так же мало церемонились с царскими безделушками в Сан-Ремо в 1945 году, как и красногвардейцы в Царском Селе в 1917-м. Царство фей упаковали в ящики и разослали по детским домам. И там и тут. Тем не менее самые искусно выполненные куклы, самые послушные марионетки, персонажи китайского театра теней, матерчатые фигурки, говорят, попали в Царское Село из Сан-Ремо… в качестве зимних трофеев из благодатного края, где зимы не бывает.

III
Что же дальше? В тот день мы осматривали расположенные в субтропических парках памятники и места боев. Достопримечательности тут повсюду.

Мы вошли в замок Девакен, поле битвы мирных переговоров 1920 года, где еще стоит стол с инкрустациями, на котором было подписано международное соглашение о морских проливах. На Корсо Кавалотти нам показали уютную старомодную виллу господина Альфреда Нобеля, того самого шведского промышленника и инженера, специалиста по взрывчатым веществам, который изобрел динамит и Нобелевскую премию. Но тут Аннунциата потащила нас к ступенчатому спуску, и мы направили свои стопы к старому городу.

Проблуждав недолго по торговому кварталу Пиньи, мы разыскали наконец рекомендованного нам pupazzettista[12] Убальдино Мотта, карикатуриста, фабриканта кукол и марионеток. В его тесной мастерской за магазином в просвете между шелковыми занавесями и японскими раздвижными перегородками было видно, как группа девушек работает при свете ламп, низко склонившись над лоскутками материи и всякой всячиной, необходимой для изготовления разных кукол. Узкие плечи, полурастрепанные узлы волос, тесемки фартуков, локти, нежные затылки.

Синьор Убальдино подозвал нас поближе к прилавку, где он расположил отдельными кучками «pupattole» — мягкие куклы, «pupazzi» — марионетки, «fantocci» — смешные фигурки, «burattini» — деревянные куклы и «buttafuori» — куклы в виде восточных властителей. Вообще-то «buttafuori» — это те, кто в театре распоряжается за кулисами и в соответствующий момент подает актерам энак на выход. У нашего маэстро Убальдино ведущий спектакля превратился в южнокитайского, квантунского фокусника, за которым следовало пестрое шествие фантастических азиатских полишинелей. Эта маленькая компания была пышно разодета во всевозможные национальные костюмы из парчи, плюша, бархата, золотого шитья и шелка. Тут были и невиданные, диковинные костюмы — их прототипы, возможно, будут когда-нибудь обнаружены на соседних планетах.

Убальдино немного говорил по-немецки. Его нескладный, ломаный, но там, где требуется, весьма находчивый немецкий язык, как у домашней прислуги, явно был предметом его гордости. Он откровенно радовался, что может щегольнуть перед Аннунциатой. Широким жестом он показал на пестро разряженный смешанный народец — предмет его искусства. «Да, да, все это сама жизнь. Что поделаешь? Будем рассуждать здраво. Это надо понимать. Людям нужны карлики, синьора. — И он отвесил Аннунциате театральный поклон. — Люди всегда нуждаются в карликах, чтобы разыгрывать из себя великанов. Поверьте, даже среди детей встречается эта мания величия, — я неоднократно наблюдал. Маленьким девочкам требуется неограниченная материнская власть — руководящая, наставляющая, награждающая, наказующая. Крошечный матриархат в уголке комнаты. Да и мальчики командуют не только оловянными солдатиками, но и куклами в штатском, по крайней мере у нас, здесь. Они играют в предпринимателей, владельцев фабрик или магазинов или же в разбойничьих атаманов. При этом каждый карапуз, от горшка два вершка, неумолимо проявляет алчность, жестокость, жажду власти — все это удивительно точное обезьянничанье, подражание взрослым, разумеется… Может быть, малышам не следует давать кукол? Может быть, лучше было бы запретить эти игрушки, похожие на людей и совершенно беззащитные перед жестоким обращением?..»

«Кто же тогда играл бы в ваши куклы?» — мягко спросила Аннунциата и улыбнулась. Слова Убальдино казались ей кокетливым и хвастливым оригинальничаньем. Она вообще не принимала этого человека всерьез.

«Вы спрашиваете, кто, уважаемая?.. Разумеется, мы, взрослые. Куклы — принадлежность жизни взрослых людей, синьора. Как некогда, в давние времена, маленькая фигурка тотема братски объединяла нас с миром животных, с звериным божеством, так в наши дни кукла связывает нас с человечеством. Куклы — единственные существа на земле, имеющие человеческий облик и при этом свободные от эгоизма, недоброжелательности, коварства, тщеславия, любопытства, злорадства, зависти и грубой воинственности. Какие бы пытки ни вытерпел в детских руках бедный гомункулус, ему неведома жажда мести и возмездия…»

Мне надоел этот дурацкий проповедник. «Хватит», — подумал я и неприметно подмигнул Аннунциате, чтобы она поторопилась со своей покупкой. Экзальтированный субъект упрямо засыпает своих покупателей эффектными отходами где-то нахватанной мнимой философии только для того, чтобы оправдать до бесстыдства высокие цены на свои изделия или хотя бы заморочить голову. У него наверняка было еще одно намерение: с помощью изысканной болтовни внушить своим интеллигентным покупателям, что они куда глупее его.

«Если вы разрешите мне под конец сделать по секрету еще одно замечание, синьора, — добавил он и слегка склонил лысую голову, глядя поверх роговой оправы очков, — то я сообщу вам, что в числе постоянных покупателей моего покойного отца, завещавшего мне и мастерскую и магазин — фамильную фирму, которой мы владеем уже четыре поколения, в свое время были даже коронованные особы. Я вспоминаю прежде всего ее величество покойную русскую царицу Александру, разборчивую даму, как говорил мой добрый отец, и верную покровительницу нашего города. Мы работали для высокопоставленной заказчицы много лет и много зим. И если сказать, что Altezza serenissima[13] в общей сложности приобрела у нас лично для себя и для подарков целых пять тысяч душ (так принято именовать и считать художественных кукол), то эта цифра осторожности ради явно приуменьшена. Боже мой, куда теперь девались эти маленькие коллекции?»

Заметив, что покупательница еле сдерживает нетерпение, он спокойно сделал отстраняющий жест и заставил ее слушать дальше.

«Прошу прощения, сударыня. Я не «monarchico»,[14] боже избави! Но согласитесь: куда выгоднее, чтобы правители распоряжались целлулоидными и восковыми фигурами, нежели человеческим духом и телом. У меня есть в Сан-Стефано строгий духовник, патер Джачинто, он постоянно меня допрашивает: сколько ты выжимаешь из своих покупателей? Сколько платишь своим молоденьким работницам? Сколько опускаешь в церковную кружку? А я отвечаю: «Reverendissimo,[15] я далек от политики, но я продавал куклы царице, чтобы ее наследный принц свертывал головы и выкручивал ноги не людям… Разве это не доброе дело?» Вы смеетесь, синьора. Человеку нужен громоотвод. Если отвести гнев наверху, у нас не будет развалин, не будет братских могил…»

«Синьор Убальдино, — воскликнула уроженка Зальцбурга, — у меня дома ребенок, пятилетняя дочка, она не ломает и не уродует свои человекоподобные игрушки; она обращается с ними нежно, ухаживает за ними, обожает их!»

«Tanti auguri, счастливый случай, поздравляю, — сказал владелец магазина, — побольше бы кротких созданий, таких прелестных и чистых, только бы их не искалечила жизнь! Не желаете ли выбрать для вашей примерной малютки какой-нибудь персонаж из классических легенд? Вот, например, Елена, сестра Диоскуров. Говорят, что, любуясь прекрасным, мы сами становимся прекрасными…»

IV
В эту минуту из нового города, со стороны казино, донесся странный назойливый шум. Как будто жужжание большой стрекозы, нарастая, перешло в свистящий, пронзительный скрежет и, достигнув высшей ноты, снизилось по хроматической гамме.

Мы прислушались, разговор оборвался. И когда странное гудение, сопровождавшееся треском, исчезло, Убальдино поспешно схватил в углу черный люстриновый пиджак и надел его прямо на синюю рабочую блузу.

«Извините, синьора, — нервно сказал он, — мы только что слышали, как приземлился синьор Болаффия; с минуты на минуту он может прийти сюда…»

Для меня это был веселый сюрприз. «Разве при казино там внизу есть собственный аэродром?» — «Нет, сударь, но синьор Болаффия (вы, конечно, слыхали о нашем электромагнате?) обычно сажает свой синий вертолет за кортами, на лужайке. Если понадобится, он может посадить его на плоской крыше пять метров на четыре. Во всяком случае, пари с семейством Валлефредини он выиграл: бумс, и он сел в их сад на крыше, все рододендроны поломались и полегли, а машина уцелела». — «Черт возьми, откуда этот король переменного тока прилетел сегодня?» — «Это никому не известно. Вот уже несколько недель, как он свил гнездо в новом бунгало близ Сан-Ромоло, наверху, на склоне нашей Биньоне…» — «А сейчас вы его ждете сюда?» — «Вот именно. Тягостные четверть часа. Н-да. Дела никудышные. Слышали о престарелой графине Прини? Эта дама, видно, пронюхала, что я затребовал ее трех гейш в кимоно, подарок царицы, ни для кого иного, как для синьора Фабиано. Теперь она заломила за них тройную цену, старая сова!» — «Я не совсем понимаю, какие гейши?» — «Ах, это глупая история. Впрочем, она была напечатана в газете «Локаль-анцейгер». Дело в том, что в 1911 году царица Александра Федоровна была приглашена на рождество семейством Прини в замок Вареццо. Тогда-то она и привезла графине набор японских кукол. Из мастерской моего отца. И подумайте, три из них еще уцелели и прилично сохранились. А теперь они продаются: так сказать, реликвии…» — «Неужели Болаффия гоняется за такими редкостями?» — спросил я с сомнением. «Да нет же. Ему-то плевать на музейные экспонаты. Но существует еще синьора Леонтина, его супруга». — «Ну, и что?» — «Говорят, она в дальнем родстве с семейством Прини. И в жестокой ссоре с обедневшей графиней». — «Вот как! — воскликнул я. — Значит, злобная Леонтина хочет все скупить, чтобы опустошить замок своего врага… Пока эта древняя тетка совсем не обнищает и, как одинокая старая сова, не улетит навсегда…» — «Итальянская аристократия», — сказал Убальдино и всплеснул руками. «Цветущая Ривьера», — сказал я и развел руками.

V
Я думал увидеть модную велюровую шляпу, трость с набалдашником из накладного серебра, перчатки из антилопьей замши, но ничего подобного не оказалось. Это не был денди из тех, что живут в аристократических отелях. В магазин Убальдино всунулась тощая фигура ниже среднего роста в летном обмундировании из кожи мышиного цвета. Лет ему было около пятидесяти. Узкое сильно загорелое лицо, иссиня-черный, явно выкрашенный, до блеска напомаженный чуб. Оливковая физиономия с цепким взглядом и хищной челюстью. Он с дальнего юга, вырос там, внизу, на вулканическом мысе. Его отец еще погонял вьючных ослов в облаках едкой пыли, поднимавшейся в лощинах от засохшего туфа и лёсса, когда туда подкатывала коляска хозяина, у которого он арендовал землю. Его мать с кроткими глазами рабыни на морщинистом лице и постоянным страхом, сосущим под ложечкой, должно быть, еще носила малыша в мешке на согбенной спине, а после заката солнца, принарядившись, шла с кувшином воды на голове. Да и сам смуглый карапуз, верно, еще пас овец богатого соседа. Как поучительно для всего света то, что карапуз теперь почти «дон», во всяком случае босс, контролирующий концерны, и то, что он к тому же обосновался на аристократическом севере полуострова, где проживают гордые, избалованные, злобные собственники, которые относятся пренебрежительно к этому выскочке, явившемуся оттуда, снизу, и все же его боятся. Теперь потомок сарацинов вершит дела надменных правнуков лангобардов. Беда, если они ему не угодят! Тогда им придется вместо трех трапез в день ограничиться одной… Vae victis![16]

Здесь, в магазине, маленький человек кажется крупнее, чем на улице. Привычка вместо автомобиля чванливо пользоваться исключительно личным вертолетом и, пренебрегая проторенными путями на земле, двигаться в безграничном воздушном пространстве придала походке этого властелина нечто сдержанное и вместе с тем неустойчивое, колеблющееся и независимо уверенное, словно он стремится, как в опьянении, жонглировать измерениями, проникать сквозь стены и во всякое время, по желанию, проскальзывать меж двух силовых полей. Он размахивает шлемом и летными очками, держа их в левой руке, и его небрежная манера вяло покачивать руками от локтей, словно повисшими крыльями, бесспорно, делает его похожим на чайку.

Пробормотав «riverenza!»,[17] едва заметным кивком синьор Болаффия приветствует присутствующую даму, не обращая никакого внимания на ее спутника, то бишь на меня, повертывается на каблуках к испуганному синьору Убальдино, который уже прислонился к двери, не полагаясь на свои ослабевшие ноги. Лоб и виски синьора Болаффия как бы окрашены умброй, — этой бурой естественной краской, которую так любят жители Средиземноморья; согласно специальной научной литературе, она, оказывается, является смесью гончарной глины и окиси железа и марганца. Эта окраска как бы выявляет «глиняную» сущность синьора Болаффия, на самом же деле это не что иное, как южный оттенок багровой краски гнева. Мне часто приходилось видеть, как вспышки ярости точно так же заливали лица калабрийцев, луканцев, сицилианцев и эти лица принимали приглушенный оттенок их великолепных глиняных сосудов, краснели же одни только белки глаз.

«Святой Себастьян! — прошипел магнат. — Не делай из меня идиота, Дино. Куда девались три грации — три японские куклы этой проклятой коронованной козы? Ты обещал позвонить. Провод у тебя перерезали, что ли? Синьора Леонтина мне не дает покоя. Ты хочешь моей погибели? Не советую».

С выражением немого отчаяния на лице Убальдино указал на Аннунциату и на меня, двух изумленных и сконфуженных свидетелей. «Вы же знаете, глубокоуважаемый синьор Фабиано. Графиня Прини утроила цену и без того высокую. Газетные репортеры подняли шум. Может быть, почтеннейшая синьора Леонтина на этот раз, в виде исключения, удовольствуется другими, более красивыми вещами?.. Неужели свет клином сошелся на куклах графини? Натянем-ка нос старухе Прини, а?»

Убальдино удалось увлечь господина Болаффия в узкую, пристроенную к мастерской каморку, где помещалась контора; стены ее не были, разумеется, звуконепроницаемыми. Там на лысую голову создателя кукол обрушились грозовые раскаты крепких народных словечек. Мы все слышали, правда почти ничего не поняли.

Вскоре оттуда снова показался Болаффия, уже в шлеме, с застегнутым поясом, весь подтянутый. Он почти строевым шагом вышел из магазина, не поклонившись, и бросил вполголоса: «Porcamadonna!»[18] Вслед за ним, ломая руки, затанцевал Убальдино, он дважды выкрикнул «oh, maledizione»,[19] а затем, пожимая плечами, вернулся к нам. «Слыхали вы что-нибудь подобное? Если б это видел мой, светлой памяти, отец?! Коль скоро ты художник, то есть имеешь несчастье им быть, изволь целовать руки и падать на колени лишь потому, что в числе твоих покупателей оказался недомытый луканец, который в свою очередь имеет несчастье быть под башмаком у жены и в то же время Герцогом киловатт?..»

Я спросил: «Вы боитесь гнева синьора Болаффия?» — «Нет, его коварства». — «А он очень злопамятный?» — «Едва ли. На это у него не хватает времени. Зато синьора Леонтина, его супруга…» — «Ах, вы сказали, что он у нее под башмаком…» — «В том-то и дело. Этот виртуоз в искусстве расправляться с людьми и подчинять себе все человеческие характеры не справился на своем пути только с характером одной особы — своей жены… В этом пункте его карьера застопорилась». — «По-видимому, эта дама финансировала его возвышение?» — «Не слишком щедро. Она урожденная Кондорелли. Кондорелли давно потеряли свои владения в Абруццо. А то бы синьора Леонтина никогда не согласилась выйти замуж за этого овечьего пастуха. В то время у него ничего не было, кроме удостоверения электромонтера да крохотной механической мастерской на грязном заднем дворе Савоны». — «Вы говорите: в то время. Когда было то время?» — «Когда грязный маленький Фабиано в синей рабочей блузе и дрянных немецких сапогах для прокладчиков кабеля посватался к Леонтине, которая была на пять лет его старше. С горя, должно быть…» — «С горя? Из-за чего?» — «Из-за того, что его единственный друг и сообщник, гитлеровский унтер-офицер из войск связи Витус Лаш, которого он любил больше всех на свете и с которым делил все, вплоть до постели своей дешевой портовой любовницы Дельфы, неожиданно лишился жизни…» — «Неожиданно? Кто же его убил?» — «Наши партизаны, конечно. Ребята бергамца, партизанского вожака Скапола, из Национального комитета освобождения, бойцы Сопротивления…» — «Значит, это было весной 45 года?» — «Да, в конце апреля, когда гитлеровские войска в Лигурии внезапно побросали свои туго набитые ранцы, чтобы легче удирать вверх по долине… Но, perdonanza,[20] что же это я болтаю и болтаю. Я, наверно, утомил досточтимую синьору… Разрешите, сударыня, упаковать вам прекрасную Елену из атласного шелка для вашей дочурки? Как зовут прелестную маленькую особу? Я вас задержал, господа! Простите, но кто мог подумать, что господин Болаффия сегодня спустится с небес…» — «Вы не откажетесь рассказать мне о нем поподробнее, господин Мотта?» — «А вы опубликуете это в печати?» — «Почему бы и нет?» — «Я знаю не больше других». — «Опасаетесь последствий такой откровенности? Я имею в виду…» — «Вы имеете в виду месть синьора Болаффия?» — «Разумеется». — «Ну, всем-то ему не отомстить. Все знают. Хотя мало кто говорит. Боятся. Шушукаются между собой, и только. Ходят слухи, что у него все Лигурийское начальство в руках. Я уже говорил — он коварен, и с ним заодно его мегера». — «Все-таки Лигурия — не Лукания, не Сицилия, — возразил я. — Что может Фабиано один без мафии?» — «Ошибаетесь, сударь. Деньги могут все. Вы иностранец, вам бояться не приходится». — «Но вы же сами сказали: всем не отомстишь…» — «Ладно, раз уж так получилось, я согласен. Приходите в понедельник вечером. Но обещайте: вы измените имена. Договорились? Очень рад. Вас будет ждать бутылочка ламбруско урожая того благословенного года — виноград давили зимой, до наступления на Рим… Я говорю, конечно, о наступлении англо-американцев…» — «Они ведь пришли как освободители Италии?» — «О, без сомнения. Они импортировали свободу навалом. До этого немцы в таком же количестве импортировали другой товар: безопасность, уверенность в победе, верность союзу et cetera.[21] Вот почему у нас оказалось в запасе так много бесценных товаров, что не могли их переварить. И мы погибли, пропали…»

VI
Облачно-дождливый понедельник застал меня на пути к Пинье, и в сумерках я одиноко стучал в дверь магазина Мотты. Войдя, я удивился, что мастерская в заднем помещении еще освещена. И хотя Убальдино поспешно задернул обе занавески, я увидел спины женщин, склоненных над пестрыми лоскутками.

«Что на это скажет ваш духовник, патер Джачинто? Бедным девушкам приходится работать здесь ночи напролет?» — «Позвольте, сударь, сейчас сезон, наплыв иностранных туристов… Это и духовенство понимает, ведь я плачу церковный налог с дохода от продажи». — «А вы платите своим работницам сверхурочные?» — «Сударь, мы в Италии. И моя мастерская не тяжелая промышленность. Моим милым девушкам по душе их ремесло. Они любят своих кукол. У четырех из девяти есть дети. И на пасху я их всегда щедро одариваю: они могут взять себе на выбор самую красивую из сработанных ими кукол. Сверхурочные! Где мы живем?»

Он пододвинул мне кресло, на кассовой стойке стояли наготове три бутылки. «Я упустил все шансы разбогатеть. Мои славные работницы знают это, — говорит он. — Когда нация была в беде, каждый итальянец мог стать миллионером. Догадливый парень, электрик из Савоны, это понял. Вы хотели слышать его историю: она поучительна. Я выполню обещание и расскажу ее. Вот только положу на стол эту книгу — я откопал ее в своей маленькой домашней библиотеке — «Линия готов», издана гитлеровским верховным командованием вооруженных сил незадолго до конца. Составители, четыре господина из штаба военной прессы, — видите, здесь, на титульном листе, — посвящают свое произведение «героям войсковой группы Юго-Запад», ибо когда эта книга вышла, «Линии готов» уже не существовало. Она простиралась от побережья до побережья, примерно от Равенны до Специи, и союзники (так это называется?) отбросили ее, ударив во фланг, до альпийских долин, где в апреле 45-го лежал глубокий снег. Американцы, выставившие вперед канадско-новозеландские вспомогательные отряды, не встретили никакого сопротивления; новозеландцам и канадцам вручили эти районы наши партизаны, которые давно тут распоряжались. От них «ами» под командованием Марка Кларка и получили власть задарма и без всяких там «thank you».[22] Когда наконец морская пехота «ами» высадилась в заливе Рапалло, ее встретила не сталь береговых батарей, а медь духовых оркестров итальянских патриотов… Немцев частично вымели, частично забрали в плен. К тому времени в электромонтере из Савоны пробудилось патриотическое чувство и он выдал партизанам убежище своего закадычного немецкого друга Витуса Лаша. То, что этот малый не сдался, а выпустил все патроны из армейского пистолета, пока ему под ноги не бросили ручную гранату, объясняется просто: ему не повезло. И добрый электрик Фабиано Болаффия был очень опечален. Это, правда, не помешало ему сделать предложение стареющей синьоре Леонтине, когда он однажды чинил в ее доме поврежденную в войну электропроводку. Поговаривали, будто она припрятала кое-что из имущества Кондорелли. Это не помешало ему также заявиться на прием к штабному полковнику Скиту, который был правой рукой Марка Кларка и ожидал в скором времени производства в генералы…»

VII
Тут синьора Мотта прервала одна из молоденьких работниц. Она вошла с улицы, принесла нам закуску и пирожные. Он поблагодарил, причем назвал ее «graziosa[23] Виолетта», подождал, пока она ушла, и продолжал: «Не знаю, известно ли вам, что немецкое оперативно-разведывательное управление, не доверяя главному командованию Муссолини, само снабжало техникой Юго-Западный фронт…»

Так или иначе, я узнал, что гитлеровские войска, всеми способами грабившие Италию, в то же время наводнили ее необходимыми военными материалами: не только оружием, но и энергетической техникой, полевой телефонной сетью и средствами связи на дальние расстояния, стационарными и передвижными осветительными и прожекторными установками и так далее.

На западном отрезке недолговечной «Линии готов» всем электрооборудованием на складах военного имущества и материалов ведал некий капитан Паучер, по прозвищу Камбала, а в качестве его главного помощника действовал и орудовал упомянутый унтер-офицер Витус Лаш, имевший в своем подчинении многочисленные команды специалистов, но совершенно не знавший ни Италии, ни итальянского языка. Поэтому он подыскивал кого-нибудь из сынов «madrepatria Italia»,[24] чтобы совершать с ним свои головокружительные служебные поездки на мотоцикле или джипе между Апеннинами и Приморскими Альпами. Сродство душ незамедлительно свело его с синьором Болаффия, который спустя две педели уже болтал на ломаном немецком языке, а через шесть недель знал расположение всех кабельных траншей, кабельных колодцев, соединительных муфт, сборных линий, распределительных подстанций, трансформаторных точек и пунктов управления полевой связью лучше, чем его любивший выпить учитель, усатый унтер-офицер войск связи Витус Лаш.

Этот дружественный союз продержался недолго. В апрельский день, когда Камбала собрал свой штаб, чтобы разведать последний возможный путь к отступлению, ни один связной не мог отыскать его главного помощника; Лаш, забившись в свой спальный дот, лежал и дрых, посиневший и раздутый от спирта, и судьба его была решена. Саперные команды перехватчиков ударили без пяти минут двенадцать. Там, где взрыватели не отказали, склады боеприпасов взлетели на воздух. Но вся электроарматура «Линии готов» уцелела. Целый мир, целый подземный мир — лабиринт стоимостью в миллиарды. И Болаффия знал этот мир, он был в числе посвященных, он разбирался в этом лабиринте. И после того как он проложил горький путь в никуда своему дружку Лашу, а сам из предателя и коллаборациониста враз превратился в патриота, ничего больше не препятствовало его визиту к полковнику Скиту, мистеру Роберту Скиту из Стоктона, штат Калифорния: действительно, от Скита он мог ожидать большего, чем от Лаша.

«Господин полковник, — сказал Болаффия, когда его принял Скит, — приступим прямо к делу: вы — военный, я — маклер. Вы имеете право на эти трофеи. А у меня имеется к ним ключик. Дайте мне доллары, чтобы нанять триста рабочих, которых я наберу сам. И я откопаю этот клад. Я отдам вам восемьдесят пять процентов, а себе оставлю пятнадцать. Это по-джентльменски…» Переводчик перевел, покачав головой. Но полковник Скит лишь кивнул. И подписал. Полковник Скит был слишком горд и ленив, чтобы торговаться с итальянцем, с побежденным. Вскоре полковник Скит стал генералом и круг его деятельности расширился. Ему уже не было дела до синьора Болаффия! А тот платил мизерную зарплату и выгодные комиссионные. Две недели спустя он забыл немецкий язык и начал коверкать английский. Он лично руководил раскопками, демонтажем, предотвращением аварий и погрузкой.

Фабиано Болаффия поспевал всюду. Даже на банкет в честь победы, отпразднованной в Генуе. Марк Кларк принимал высокого британского гостя из Триеста — маршала сэра Гарольда Александера. В удобный момент Скит представил всем генералам своего «dear friend Fabby». Синьору Болаффия вдруг нацепили на грудь три ордена: два американских и один британский. Но важнее было другое: то, что соотношение «пятнадцать процентов мне, восемьдесят пять — тебе» мало-помалу превратилось в «восемьдесят пять процентов мне, пятнадцать — тебе». Когда премьер-министр Бономи однажды посетил Лигурию, чтобы в свою очередь пожать руку смелому патриоту и предпринимателю Болаффия, тот уже носил фрак. Вскоре после этого на его лацкане рядом с иностранными появились два римских знака отличия.

Иной раз слышишь, что эпоха первоначального накопления капитала давно миновала. Кое для кого она началась лишь весной 1945 года. И таким «накопителем» является электромагнат синьор Фабиано Болаффия.

VIII
Убальдино заканчивает свой рассказ: «Вы скажете, что нынешний почетный гражданин был изменником родины; что на его деньгах налипло много крови; что дома он под башмаком у жены, а в глубине души трус… Все верно, сударь. Совершенно верно. Господи боже! Ну и что из этого? Кроме синьоры Леонтины и всей Италии, этого ведь никто не знает. Ни одна душа. Воробьи чирикают об этом на всех крышах. Чирикают непрестанно. Но кому же понятен язык воробьев? Вы хотите вывести синьора Болаффия в рассказе. Сделайте это на здоровье. Правда, вы обещали изменить и его и мое имя. Иначе он потянет нас с вами в суд. Какой нам от этого прок? У него ловкие адвокаты. По мне, лучше не иметь с ним дела… Да и потом, положа руку на сердце, разве такие синьоры Болаффия есть только у нас в стране? Не живут ли и ваши соотечественники под крышами, на которых воробьи чирикают про то же самое? Простите, я ничего не знаю. Я только спрашиваю. Я не баба, которая причитает и прибедняется. Бог видит, сердце у меня не колотится сильнее, когда мимо шествует богач. Несмотря на то что я упустил все возможности разбогатеть, сударь. Спросите-ка моих славных работниц, например ту же красотку Виолетту. Я даже не в состоянии платить им сверхурочные. Хотя и отношусь к ним, как отец родной. Да, в те времена, когда нация была в беде, каждый проходимец мог стать миллионером. Буквально, каждый. Заметьте, я говорю: каждый. Но не говорю: все сразу. Это само собой разумеется… Ну как, сударь, еще по стаканчику ламбруско?»

Мило Дор. «Образец»[25]

Андреас Богумил Таран был солдат по призванию. Все те доблести, коих размягчающее влияние церкви, семьи — в первую очередь ее женской половины, — а также разнообразных благотворительных учреждений обрекли на медленное умирание и кои — не будем бояться слов — уже умерли, все эти доблести были в полной мере присущи Андреасу. Безусловное повиновение, боевой дух, фантастическая изобретательность в способах умерщвления, какими обладал Андреас, — где найдешь их нынче! Его товарищи роптали, отбывая воинскую повинность, он же являл собой образец вдохновенного солдата, солдата с головы до пят. Его товарищи воспринимали воинское обучение как неизбежное зло, для него оно было высшим служением.

Справедливости ради заметим, что Андреас Богумил Таран казался рожденным для военной службы не только благодаря своему имени. Знаменитый генерал Махаель Ратислав Пушке приходился ему дедушкой по матери, статуя генерала еще при его жизни была воздвигнута на бульваре перед ратушей нашей гордой столицы, а ведь всем известно, что это выпало на долю не очень многим генералам. Скажем прямо: ни одному. В левой руке наш бронзовый генерал держит металлическую карту — поистине достойный образец искусства наших литейщиков, — правой указует вдаль. Этот повелительный жест исполнен такой страсти, что буквально ощущаешь, как невидимые полчища всадников несутся в указанном направлении. Генерал указывает на юг, там лежат некие области, которые пятьсот лет назад мы вынуждены были отдать соседней державе; генерал, конечно, отвоевал бы их обратно, будь военное счастье несколько благосклоннее к нему. Злые языки утверждают, будто он не заслужил памятника, ибо как полководец всегда действовал безуспешно и проиграл все сражения, но они забывают, что главное — не выигрывать сражения, а давать их, и это наш генерал, видит бог, всегда делал. Кроме того, в течение пятидесяти лет он верой и правдой служил трем различным правительствам, защищая тех, кому на этот раз повиновался, от противников, пытавшихся устроить переворот. А когда эти противники все-таки одерживали победу, он тотчас же предлагал им свои услуги, чтобы, как он любил говорить, «предотвратить наихудшее». Поистине героические решения — они сделали его как бы живым воплощением беспристрастного, готового к жертвам солдата и принесли ему статую. Выйдя на пенсию, он написал мемуары, а также труд «Наступление и оборона», который приобрел мировую известность. Гениальное изречение: «Хочешь успешно обороняться, атакуй первым, атакуй неожиданно!» — вышло из-под его пера.

Быть внуком такого человека — это уже само по себе значит нести определенную ответственность или, правильнее будет сказать, это налагает определенные обязательства. Когда такой дедушка дарит своему внуку к третьему дню рождения великолепный набор оловянных солдатиков, не может быть сомнений в том, как сложится дальнейшая карьера бравого потомка.

Итак, Андреас Богумил Таран уже в трехлетнем возрасте играл с оловянными солдатиками. Он выстраивал их в шеренгу и стрелял по ним маленькими стальными шариками, коими в наш индустриальный век дети играют в камушки. Во время этих упражнений в стрельбе маленький Андреас Таран развил в себе меткость, вселявшую, и не без основания, большие надежды.

Однажды он мирно лежал на полу, расстреливая стальными шариками одного оловянного солдатика за другим, как вдруг все его мишени с шумом опрокинулись. Дедушке, который, расставив ноги, стоял позади внука и наблюдал за игрой, показалось слишком долгим расстреливать каждого десятого, и в припадке нетерпения или ярости он замахнулся палкой и с силой стукнул по прекрасным пестрым фигуркам — они разлетелись во все стороны. Старик разразился безумным смехом и прокричал:

— Вот как это делается!

Его рука слегка дрожала даже в обычном состоянии, и тяжелая палка набила изрядную шишку на угловатом затылке внука. Мальчик расплакался.

Во время процесса, который устроили над Богумилом Тараном из-за событий «кровавого пикника», (так прозвали тот день бульварные журналисты), знаменитый психиатр, выступавший в качестве эксперта, упомянул и об этом детском переживании Богумила. Он представил в своей речи, обильно нашпигованной терминами, как яростный приступ деда вызвал у мальчика сильный шок. Этот шок привел в свою очередь к травме, которая вызывала все большее напряжение и ждала только своего часа, чтобы в один прекрасный день разрядиться взрывом. Я нахожу эти псевдонаучные попытки оправдать действия Андреаса Богумила смешными и бессмысленными. Да и нуждаются ли вообще поступки Богумила Тарана в защите? Он имел право и основания действовать так, как действовал. Но я забегаю вперед. Вернемся к последовательному изложению событий.

Андреас Богумил Таран был, как сказано, солдатом по призванию и вдохновению. Упражнения на учебном плацу были для него не бессмысленной муштрой, а средством, с помощью которого он учился в совершенстве владеть своим телом. Не зря этот учебный предмет называют «физической закалкой». И в марше по пересеченной местности, и на занятиях в классе он всегда был впереди. Когда искали добровольцев для выполнения особых заданий, он неизменно вызывался первым. Он, так сказать, оставался на сверхурочные часы, чтобы лучше овладеть ремеслом. Он ни в коей мере не собирался избрать карьеру профессионального военного, просто он всерьез относился к военному обучению, которое, смею утверждать, является почетной обязанностью гражданина.

Больше всего, как и следовало ожидать, его интересовало всякого рода оружие. Часами он разбирал и снова собирал свою винтовку и наконец научился делать это так быстро, что никто не мог сравниться с ним в этом искусстве. Тогда он отдался изучению другого оружия, он разбирал револьверы и автоматы и буквально влезал в дуло пушек, чтобы постичь сущность механизмов тяжелой артиллерии. Хотя его усердие и старательность в учебе постоянно отмечались в приказах по службе и потому начальство, минуя обычную очередность, спустя несколько недель специальным приказом присвоило ему чин унтер-офицера, внук великого генерала Пушке ощущал какую-то пустоту и неудовлетворенность. Все эти упражнения были чисто теоретической подготовкой ко «дню Икс», как по старому обычаю генеральных штабов обозначается начало войны. Унтер-офицер Таран жаждал увидеть все роды оружия в действии, короче говоря изрыгающими огонь. Но никто, казалось, не собирался развязывать войну. Политики и дипломаты ограничивались тем, что угрожали, шантажировали и пугали друг друга. Пушки молчали. Андреас Богумил Таран уже начинал сомневаться в значении своей солдатской миссии, как вдруг ему представилась единственная в своем роде возможность показать миру, что не зря его выучили применять всевозможное смертоносное оружие.

В то воскресенье Андреас стоял на посту возле старой пороховой башни. Так как его товарищи предпочитали в воскресенье гулять с девушками или шататься по дешевым кабакам, он снова добровольно вызвался заменить их в карауле. Разумеется, его задачей было охранять не старую пороховую башню — она уже лет триста пустовала, — а три пушки, поставленные на холме перед башней и предназначенные для начинавшихся в понедельник маневров. Эта задача оказалась чрезвычайно ответственной — знай он об этом заранее, он вовремя позаботился бы о подкреплении, — ибо на лугу, что тянулся вниз по склону от башни до самого ручья, как раз в это воскресенье состоялся пикник служащих пивоварни «Хмель, Солод и Ко».

Луг кишел штатскими, они вели себя непристойно и необузданно, словно щенята, спущенные с поводка. Без всякого трепета подходили они к пушкам и похлопывали их по стволам, как лошадей по крупу. Парни доставали из сумок бутылкивина и пытались заставить Андреаса пить с ними вместе, дети передразнивали его застывшую позу, девушки с вульгарными ужимками делали ему недвусмысленные предложения с явной целью смутить его и таким путем вывести из строя.

Андреас неоднократно в вежливой форме, но твердо просил штатских не приближаться к доверенным его охране пушкам, но никто никакого внимания не обращал на его предупреждения, и штатские позволяли себе использовать его снова и снова как повод для насмешек. Молодой парень с наглой рыжей гривой падающих на лоб волос посоветовал Андреасу написать жалобу в департамент по добыче соли или рапорт своему идиоту генералу, если ему не нравится поведение персонала старинной и почтенной фирмы «Хмель, Солод и Ко».

Дети хлопали в ладоши, девушки хихикали, а парни в восторге пинали ногами сложенные в пирамиды возле пушек снаряды, да так, что они раскатывались по траве во все стороны. Но когда одна мать развесила для просушки на пушечном стволе выстиранные в ближнем ручье пеленки своего отпрыска, как бы конфискуя боевое оружие для мирных целей, унтер-офицер начал стрелять.

Он уложил из своего автомата не менее двадцати мужчин и женщин, прежде чем участники пикника сообразили, что он не шутит, и бросились врассыпную. Андреас стрелял им вслед, а когда бегущие удалились на достаточное расстояние, он подскочил к пушкам и выстрелил из одной по разбегающейся толпе. Приняв под свою охрану оружие, он, дотошный во всем, установил при осмотре, что одна из пирамид содержит боевые снаряды, и предполагал сегодня же вечером при смене караула доложить начальству об ошибке, которая могла привести к роковым последствиям во время завтрашних маневров. Он хотел предотвратить кровопролитие в собственных рядах. Теперь ему пригодились знания и ловкость в обращении с оружием. С невероятным проворством он перебегал от пушки к пушке, с молниеносной быстротой заряжал их боевыми снарядами и давал выстрел за выстрелом по толпе, которая как муравейник расползалась во все стороны.

Луг опустел, остались только десятки убитых — точнее, их было восемьдесят семь — и бесчисленные раненые. Наверху, возле трех пушек, стоял победитель, и слезы гнева на его глазах сменились слезами радости. Он долго стоял и неподвижно глядел вниз на окровавленные, разорванные в клочья тела тех, кого он умертвил за столь короткий срок. Наконец-то он приобрел практический военный опыт. Теперь он был готов помериться силой со всем светом. Он еще долго стоял бы так, если бы его не атаковали сверху и сзади из вертолета.

В городе большинство жителей посчитало пушечные залпы учебной стрельбой; в известном смысле это так и было, только велась она по живым мишеням. И лишь когда первые участники загородной прогулки, задыхаясь, прибежали в город, стало известно, что, собственно, произошло; тотчас сообщили в военную комендатуру, и к старой пороховой башне немедленно был выслан вертолет с военной полицией. И вместо того чтобы за образцовое исполнение долга наградить Андреаса одним из высших орденов, на него надели наручники и повели прочь, как обыкновенного преступника.

Я не буду здесь распространяться о прискорбном судебном процессе, который вскоре устроили над разжалованным унтер-офицером Тараном. Процесс все равно пришлось прекратить, так как обвиняемый повесился в своей камере якобы в припадке раскаяния или душевной болезни. Меня не оставляет подозрение, что бедного Андреаса убили по приказанию свыше, потому что наши власть имущие из ложного стыда сочли несвоевременным открыто выступить в защиту собственной своей политики. Андреас Богумил Таран умер как мученик. Он заслужил еще более прекрасный памятник, чем его героический дедушка. Кому на пользу, чтобы имя Богумила покрывали грязью и позором? Разумеется, нашим врагам. Кто станет нашей опорой, если понадобится снова бомбить открытые города и расстреливать толпы штатских, потому что они нам мешают? Смерть Андреаса Богумила Тарана навсегда останется для нас, тех, кто ценит древние солдатские доблести, сияющим примером.

Франц Кайн. Мимо течет Дунай[26]

1
Прежде чем взяться за работу, она подходит к своему мансардному окошку и глядит вниз, на Дунай. Прошлой осенью, когда она нанялась в трактир, в эту пору бывало темно или только чуть брезжил рассвет. И всю долгую зиму так, и весной еще.

А днем Дунай совсем другой. Будто улица широкая. Грохот стоит, дыму сколько! То и дело проплывают могучие буксиры. На берегу суетится народ, и ни у кого-то нет досуга полюбоваться маленькими вихорьками на воде.

Сейчас, в эту рань — только пять пробило, — река тихая, ласковая и медленно несет свои воды к мосту, а на другом берегу скалой возвышается замок. Терпкий запах воды и прибрежных ив поднимается сюда, к окошку, хоть Дунай и забран в камень набережных. Должно быть, запах этот он принес издалека, с необозримых лугов, где ивы и ольха полощат свои корни в воде.

Так она и стоит у окошка, потягиваясь со сна. Хорошо, что в такое утро хоть окно можно открыть и выгнать этот опостылевший запах разлитого вина, кухонного чада — весь мерзкий трактирный дух. Люди думают, что в трактире всегда заманчиво пахнет луком и майораном. А про вонь никто не говорит. Еще смеются, что в деревне всегда навозом воняет. Понюхали бы, чем это сейчас несет снизу в ее каморку, каморку служанки и судомойки, — будто ядовитый смрад!

— Кати! Кати! — слышит она голос хозяйки на лестнице. — Вставай, чего прохлаждаешься?

И служанка Катарина Китцбергер, быстро накинув платье, недовольная, спускается по лестнице. На кухне она с отвращением отодвигает ложкой толстую пенку на какао, которое ей поставила хозяйка. Вот и начался рабочий день.

Внизу, в зале, на стенах которой хорошо видны следы последнего наводнения, все еще висит запах пива и молодого вина, а застоявшийся табачный дым дыхнуть не дает. До чего же грустна и уныла рано утром такая неубранная трактирная зала! Как оставили гости стаканы и кружки — так они и стоят. Всех завсегдатаев, всех, кто сидит до самого закрытия, Катарина хорошо знает и потому удивляется, что в некоторых стаканах осталось недопитое вино. Должно быть, здорово нализались, раз оплаченное не допили. Но тут Катарина Китцбергер замечает, что она начала уборку с угла, где стоит карточный стол. Улыбка скользит по ее лицу — господин Лукингер, догадывается она, вчера заманил сюда новичков и немного потряс их за пулькой. Да, уж эти за игрой и про питье забыли, должно быть, невесело им было расходиться — вон в стаканах вино оставили, кремстальское! Совсем обалдели, должно быть, такое вино не допили! О нем ведь слава и сюда, в предместье, дошла. Кати снова улыбается: счастливчик этот господин Лукингер, но и хитер! Хитрее всех здесь.

— Вот ведь свиньи немытые! — вдруг разражается она бранью. — И всегда-то окурки на пол бросают, будто не видят пепельницы! — Она со злостью орудует щеткой под столом, так что пепел разлетается по зале. Кленовые столешницы — липкие, от стаканов остались круги. Пластмассовые столы, такие как на кухне, легче вытирать, но хозяин ничего и слышать не хочет — чтоб кленовые были, и все! Говорит, будто испокон веков в трактирах кленовые столы — без них трактир не трактир. Ему их не чистить, вот и болтает. Пластмассовый стол — смахнул тряпкой, и весь разговор, а кленовый — скреби да скреби щеткой, покуда пальцы не заболят и кисти ныть не начнут.

Часа через полтора зала убрана и можно принимать первых посетителей — они, видите ли, уже извелись от жажды. Впрочем, до полудня их не бог весть сколько, но хозяйка строго следит за тем, чтобы все было прибрано, когда первый гость заглянет в дверь. Это чтоб пыль столбом стояла, когда стаканы на столе? Нет, такого у меня никогда в заводе не было!

Прибрав, Кати отправляется за покупками. Хлеб, молоко, овощи — ведь каждый день покупать приходится. На рынке Катарину Китцбергер уже знают, она ходит по рядам и со знанием дела присматривается к капусте, кольраби, к салату. Все это ей по дому хорошо знакомо, вот только при виде овощей, которые не растут в Юльбахе, разных диковинных сортов капусты — спаржевой, розовой — Кати теряется. Но все равно она никогда не переплатит. Она верно служит своим хозяевам и покупает для них как для отца родного.

Мясник ее тоже знает. В самом начале случалось, что ей вместо супового мяса подсовывали огузок. Ну и попадало ей тогда от хозяйки! «Суповое мясо у нас — это прежде всего край! — поучала она Кати. — Суп от него наваристый. А огузок и вырезки всякие — это для тех, кто любит хорошо поесть, дорого пришлось бы с гостей брать. Это графы себе позволить могут, там, наверху, на площади, — добавляла она с ненавистью. — А когда я тебе говорю — сегодня у нас заливное, ты голову покупай, а не ножки. Ножки — они для праздника. А когда я тебе велю легкое покупать, ты бери свиное, оно выгоднее, чем телячье. У нас кто обедает? Рабочие, им пища здоровая нужна, чтоб силы прибавляла. Лакомки к нам не заходят».

Получив подобный урок, Катарина и в этой области стала вполне надежной опорой владельцев трактира. Верная и преданная помощница хозяев, она лишь изредка мучилась завистью при виде того, как кухарки больших ресторанов закупали телячьи окорока.

Бывает и так, что Катарина возвращается с рынка, когда дети как раз идут в школу. Шумные стайки ребятишек попадаются ей навстречу, с криком и гиком проносятся мимо, то и дело затевая возню, драки, веселые игры. Но встречает она и малышей, которые со строгими лицами, важно вышагивают, заложив пальцы под ремни ранца, как это делают взрослые, когда тащат тяжелый рюкзак. И ведь не глядят по сторонам, идут, будто выполняют ответственное поручение, строго блюдя собственное достоинство. Другие, напротив, только помани, с радостью вступают в разговор с прохожими, а те, «строгие», только недовольно отворачиваются. «И чего вы тут мешаетесь? — как бы говорит их возмущенный взгляд. — Не задерживайте нас. Нам некогда, мы спешим по важному делу».

Поглядывая на детишек, Катарина Китцбергер невольно улыбается. Но порой она ощущает и какую-то сладкую боль.

В трактире она уже застает Франца Адамека за столиком, обычно же, стоит ей вернуться пораньше, она видит, как трясутся у него руки, бегают глаза.

— Что глядишь? — набрасывается он на нее. — Сама знаешь, чего мне надо. Подавай скорее мое лекарство!

Но вот он опрокинул стаканчик рома — и его как будто подменили: лицо розовеет, глаза сияют. Словно бы извиняясь, он говорит:

— Ну и намаялся я этой ночью! Проклятый ишиас совсем извел. Иной раз так тебя скрутит, что своих не узнаешь. Нелегкий крест мне достался. Поплаваешь десяток-другой лет по Дунаю и готов — калека!

Откашлявшись, он быстрыми шагами покидает трактир. Сегодня он полдня проработает у угольщика по соседству.

Иногда Франц Адамек — отслуживший свое дунайский матрос — вместо рома требует «сто грамм» водки. Выражение это он подцепил где-нибудь в Венгрии, Сербии, Румынии или Болгарии. Ну а так как в наших краях нет рюмок на сто граммов, а только на «восьмушку», то он с утра и опрокидывает восьмушку рому. Сам-то он уверяет, будто его списали на берег из-за проклятого ишиаса, однако люди опытные давно уже раскусили, что причина увольнения — в вине. И какой бы Катарина Китцбергер ни была прилежной служанкой, в трактирных делах она смыслит не больше ребенка. Она одна во всей округе еще верит в ишиас Адамека. Она одна и не подозревает, что Адамек из последних сил пытается удержаться на поверхности, но при этом увязает все глубже. Конечно, выпадают дни, когда Адамек тут или там проработает полсмены. Но вот чего Катарина не знает — не пройдет и двух часов, как старик непременно уже заглядывает в другой трактир, так и не догрузив вторую фуру угля. Там он опять жалуется на свой ишиас, в который все равно никто не верит, и опять выпивает «восьмушку» рому. И так продолжается до ранних сумерек, когда он снова заворачивает в трактир, где служит Катарина Китцбергер. Выпив, Франц Адамек опять свеж и бодр, он подменяет кого-нибудь за карточным столом, рассказывает небылицы о своем плавании по Дунаю, весел и доволен собой. Пьяным его редко кто видит. Но до чего же простодушна Катарина: она-то считает старика честным и порядочным человеком, потому что он, видите ли, за все платит точно отсчитанными монетками. По одному этому ей бы следовало догадаться — так расплачиваются люди, для которых вино важнее, чем воздух. Без вина они ни жить, ни умереть не могут и только такой вот дотошной расчетливостью пытаются отсрочить свое окончательное падение.

Опытная официантка не дала бы себя обмануть, но ведь Катарину Китцбергер таковой не назовешь. Ей лишь недавно исполнилось 17 лет, и она учится у хозяйки трактира, дальней своей родственницы, поварскому делу. Конечно, все это не так, как бывает в больших ресторациях, никто ее никуда не оформлял, а так просто родители договорились, чтобы потом, когда встанет вопрос о замужестве, Катарина могла бы сказать, что готовить она училась в трактире.

В залу она выходила, только когда на кухне делать было нечего, а это случалось редко. С утра первым делом полагалось закупить овощи, вымыть их, очистить, затем отварить, а когда отваришь, приниматься за мытье посуды; а вымоешь ее — надо полы мыть. К тому же, чтобы молоденькая служанка не подумала, будто вся ее дальнейшая жизйь пройдет на кухне, ее заставляют и стирать, и гладить, и детское белье чинить. Требуху и гуляш ведь не на один день готовят, вот и есть возможность занять девушку другой работой.

В погожий летний день посетители устраиваются в садике перед трактиром. Огромный старый каштан отбрасывает густую тень, а ствол его такой мощный, что закрывает вход с набережной Дуная. С улицы даже и не разглядишь, что и кто там в притрактирном садике. Это-то и привлекает парочки, которые, перед тем как в обед выкупаться, охотно заглядывают сюда посидеть в тени и украдкой помиловаться. Порой забегают и молодые парни в купальных трусах, чтобы выпить глоток вина. Катарине всякий раз делается немного стыдно, когда она им прислуживает, исподтишка она поглядывает на загорелые тела, мускулистые ноги. На стройных девушек же она смотрит с нескрываемой завистью: всё наружу! Видя сверху их загорелую грудь, Катарина думает: должно быть, совсем голыми на солнце лежат! И стоит ей себе это представить, как у нее начинает кружиться голова. Нет, она всей душой ненавидит этих девчонок!

По вечерам дунайские воды переливаются в лунном свете, и из окна мансардной каморки видно, как блестит река. Закинув руки за голову, Катарина стоит и не может оторваться от этого зрелища. А когда луны нет, то Дунай и берега его кажутся такими таинственными, что даже мурашки по спине бегают. Снизу сюда, к окошку, доносится тихое бульканье. Будто кто-то переговаривается, воркует, будто клушка созывает своих цыплят — а это вода плещется. На берегу темно, фонарей нет и набережная давно уже заросла высокой травой, потому тут и устраиваются парочки, тут, под самым окном нашей трактирной служанки. «Ты, ты!» — только это одно слово они и говорят друг другу, нежно обнимаясь. А сверху из темного окошка смотрит Кати. Она стоит и ревниво вслушивается в теплую ночь, а когда на другом берегу вспыхивает свет автомобильных фар и, прежде чем нащупать шоссе Нибелунгов, заглядывает и на эту сторону, Кати видит влюбленных, лежащих в траве. В сердцах она захлопывает окно. От чувства одиночества Кати делается совсем больной и долго не может уснуть потом.

«Хоть бы он был здесь!» — думает она при этом и все же чувствует, что и он не успокоил бы ее.

Катарина Китцбергер не так уж одинока. Уже несколько месяцев к ней ходит парень из ее родной деревни. Зовут его Фердинанд Лойбенедер. Работает он на фабрике, а ночлежничает в пристройке трактира, расположенного по соседству.

Кати тяжело вздыхает, вспоминая, как оно все началось и так буднично и серо продолжается. Однажды он пришел в трактир, присел за карточный стол, а когда подошла Кати, помогавшая в тот вечер разносить вино, окликнул ее, как окликали ее только дома, на родине, и как здесь ее никто не называл. И от этого ей стало как-то тепло на сердце. Она два раза ходила с ним в кино, когда он не работал в вечернюю смену, — так сказать, на правах старой знакомой, ведь он знал ее еще совсем маленькой.

Вот так оно и вышло, что стали они гулять, однако никаких бурных переживаний, обычно сопровождающих подобные встречи, она так и не испытала. Только грустно ей было немного оттого, что молодость ее, не успев расцвести, кончилась — уж очень все пошло всерьез. Да, сомневаться в том, что у Фердинанда Лойбенедера были самые серьезные намерения, не приходилось. Погуляв раза три с Катариной по прибрежным дунайским лугам, он во время очередной своей поездки домой, какие совершал каждые три недели, зашел к родителям девушки.

Вслед за тем в город явилась — проведать дочку — мать Катарины. Прощаясь, она как бы вскользь заметила: «Ты присмотрись к Фердинанду. Он человек работящий, самостоятельный, не бросит тебя».

2
Под словом «самостоятельный» мать Катарины разумела старательность и честность. Фердинанд Лойбенедер был одним из тех молодых людей, которые испокон веков уходят из деревни в город и кому город обязан своим процветанием. Однако думать, что другие его жители признают это или хотя бы понимают, было бы глубоким заблуждением.

«Вон они, валом валят, окаянные! — говорят они о таких. — Добрый кусок сала в рюкзаке, и за малый грош любую работу работают».

При этом люди не так уж и неправы, только они забывают, что и их отцы и деды — дальше уж и считать нечего — сами пришли из деревни с куском сала в котомке и тоже валялись по ночлежкам.

Старожилов в городе мало — бюргеры, чиновники — никак не рабочие. Но именно они, а вовсе не только местные торговцы создали этот город. Ну, да кто вспомнит ныне столь далекие времена, то, что было два или три поколения назад! А ведь как раз пришлый рабочий люд и образует ту почву, на которой так бурно растут города, он отдает им все свои силы, хотя сам на первых порах и не пользуется преимуществами городской жизни. Нет у рабочего человека даже крыши над головой, и нередко он ночует на жестких нарах в каких-нибудь хозяйственных пристройках при трактирах: летом там духота невыносимая, а зимой — ледяной холод. Вот он и сидит в трактире, хлебает похлебку или ест требуху. А уж если кто годами живет при трактире и не опускается на дно, то это человек с сильным характером. Пришелец должен обладать недюжинной бережливостью — ведь процесс ассимиляции не проходит автоматически, он требует от того, кто пришел последним, немалую дань за ученье. Человеку, родившемуся в городе, легче начинать. В детстве он бегал в городскую школу, ходил на стадион, привык к общительности горожан. Он уже освоился с городским миром, знает и его опасности, к тому же у него есть опора дома. Безусловно, и ему когда-то приходится вставать на ноги, но ведь все равно без материнского или тещиного глаза и здесь не обходится, даже когда человек уже вполне взрослый.

А пришельцу с самого начала приходится стоять на своих ногах, кондовая выносливость и трудолюбие — вот все, что он приносит с собой из деревни, ведь богатые крестьяне не посылают своих детей в город валяться по заброшенным кегельбанам.

«Люди все про масло и сало болтают, — говорит порой Фердинанд Лойбенедер своему товарищу по ночлежке, — а будь по мне, так я бы сейчас клецки сварил, чтобы копейку-другую отложить. Да ты скажи, на чем нашему брату варить?»

А соседи по нарам слушают его и кивают — им-то хорошо известна песенка: «Жилья захотел? Как бы не так! Чтоб тебе бельишко стирали? Как бы не так! И чтоб в каморке тепло было? Как бы не так! И чтоб завтрак горячий? Как бы не так!»

Все они испытывают определенное недоверие к городу. Они привозят его с собой, ибо прекрасно понимают — их-то непременно хотят обмануть. Не раз кто-нибудь из приезжих лишался и получки и вещевого мешка, отправившись в пятницу вечером «погулять» и проснувшись потом в чужой, измятой постели.

С Фердинандом Лойбенедером такого еще не случалось, он для этого чересчур осторожен и особенно осторожен благодаря горькому опыту других. А что время от времени кто-нибудь из пришлых плохо кончал, только усиливает его осторожность. Все, что тебя слишком захватывает, кажется ему подозрительным — ведь это сбивает с толку. Нет, он, Фердинанд Лойбенедер, уж не поддастся ни на какие соблазны города. И это тем легче удается ему, что перед ним всегда четкая и определенная цель.

Катарине Китцбергер эта цель хорошо известна. Для нее она — прежде всего покойная благоустроенность, однако иногда она вызывает какое-то сосущее чувство неудовлетворенности. Конечно, хорошо, когда есть у тебя в жизни что-то надежное. Ну а если это похоже на увольнение с одной службы и начало другой, уже пожизненной? Когда ты раз и навсегда лишишься всего, что между этими двумя службами! На девушку город действует куда сильней, чем на парня. И тут дело вовсе не в том, что девушка любит наряжаться, а просто она видит, как другие одеваются, и сразу кажется себе маленькой и беспомощной. А уж когда она наслушается, что эти городские девчонки вытворяют, в душу ее закрадывается зависть.

И дело вовсе не в том, что здесь они раньше становятся женщинами, чем дома, порой бывает наоборот, а все же как-то интересней.

В познании городской жизни заключен великий соблазн. Парень за него расплачивается деньгами, если купит себе что-нибудь, решит пройтись щеголем или уступит другому своему желанию. Неопытная девушка расплачивается иным, и в том, что она получает задаром то, за что ее брату приходится отдавать деньги, покупая чулки, оплачивая счета парикмахера или портного, заключена горькая ирония, корнями своими уходящая глубоко в саму жизнь.

И тут уж частенько приходится вмешиваться суду или различным попечительствам. А волчий билет, который выдают в суде той или тому, у кого плоть оказалась слаба, — такой же неизбежный спутник роста городов за счет пришельцев из деревни, как и ночлежки в бездействующих кегельбанах.

Когда-то «огненная вода» истребила целые индейские племена. И хотя соблазн сам по себе никого не убивает, он сеет беду и погибель среди тех, кто из тоски по другой жизни или еще по какой-либо причине склонен принимать вывеску за самый дом, золотую мишуру — за чистое золото и легкое удовлетворение своих желаний — за истинное счастье. А уж если чужак сумел в городе обрести для себя новую родину, это следует расценивать как подвиг, ничуть не менее замечательный, нежели подвиг пионеров, распахавших девственные леса. Город лишь тогда велик, когда он способен переделывать людей, то есть давать им новые законы жизни. И на погибель обречены те города, которые уже не в силах наполнить новым сознанием людей, поселяющихся в их стенах. Неизбежный этот процесс не проходит механически, тут уж всегда льется кровь, всегда присутствует горькая боль.

Катарине неведомы все эти законы, но она догадывалась о существовании их по бесконечным наставлениям матери: «Соблюдай себя!»

Фердинанд говорит, что он женится на мне, размышляет Катарина, наверно, так оно и будет. Но когда он играет в карты, а я к нему ласкаюсь, он отталкивает меня и говорит: «Пошла вон!» — будто я только служанка при нем. Попробовал бы он такое сказать кому-нибудь из горожанок — никогда б он ее больше не увидел!

Но какого же мужа надо Катарине? Трудолюбивого, чтоб деньги берег, а не транжирил и чтоб не гулял на стороне. Так ее еще дома учили. И все это можно сказать о Фердинанде. Только пусть он не воображает, что она будет бегать за ним как собачонка. И почему это он ей никаких красивых слов не говорит? Как, например, кое-кто другой, хотя она и знает прекрасно, что половина их говорится так просто…

На улице к ней иногда пристают молодые парни. До чего ж они нахальные да грубые и смеются еще над ней! Воображают небось: стоит им только пальцем поманить, и она побежит за ними. Нет уж, пусть говорят, что хотят, а она никого к себе не подпустит! Тут уж она подождет, пока они по-другому запоют.

«Фрейлейн Катарина! Подайте мне, пожалуйста, меню», — кричит ей господин Лукингер. А ведь она сколько раз ему говорила: «Вы же давно сами знаете, что нет у нас никакого меню и в заводе. А что у нас подают, вам тоже хорошо известно — требуху, гуляш, котлеты и корейку».

А если она оказывается поблизости, Лукингер шепчет ей: «Знаю, знаю, Кати, да я хочу полюбоваться, как ты краснеешь». — И смотрит на нее томно. Если рядом народ и может подслушать, как он с ней любезничает, он тут же отвечает: «Ну, тогда, стало быть, кусочек корейки». Не успеет она ему принести заказанное, как он шепчет: «В любимчиках я, должно быть, у тебя хожу, смотри-ка, целый окорок мне приволокла! Придется уж мне тебя отблагодарить, да не знаю как».

Конечно, всерьез этого Лукингера принимать не стоит, а все-таки приятно, особенно когда подумаешь о других посетителях — вечно они ворчат: «А винцо-то у вас с кислятинкой, и мясо не разжуешь, и соус небось с прошлой недели, и пиво — что твои помои!»

А этот Лукингер еще и другие подходцы знает. Сперва-то она только смеялась и не верила, когда он ей говорил, что нынче она особенно хороша. И не лень ему: скажет да при этом всегда так искоса снизу поглядывает.

От Ферди никогда ничего такого не услышишь. Если она уж очень постарается, он только буркнет: «Ты у меня молодчина!» Подумаешь, «молодчина»! Будто это так уж важно. И говорит-то он это не потому, что она строго себя блюдет, а потому, что на работе старается. Бережливость да старательность, больше ему ничего не нужно.

Когда никто его не слышит, Лукингер вдруг возьмет да скажет ей: «А из тебя бы шикарная дама вышла. Принарядить бы тебя по-городскому — все бы оборачиваться стали».

Насчет принарядиться Ферди ничего и слышать не хочет: «Нечего на тряпки тратиться! — только и знает он ворчать. — Крыша над головой нам нужна, она немалых денег стоит».

А разве она тратится на тряпки? Бог ты мой, две какие-то юбки! Маленькая картонка и та пустая стоит. Разве он имеет понятие о том, чего девушке на выданье надо?

Лукингер — вот тот нашептывает ей: «Юбочку в обтяжку, чтоб вся фигурка играла. И штанишки с кружевами. И туфельки на высоких каблуках! Это было бы дело!» И еще прищелкнет языком.

Лукингер прекрасно знает, что Катарина и Фердинанд Лойбенедер помолвлены. Но он редко когда говорит об этом. Да и то так, что его и не поймешь, право.

«Замуж надо выходить, конечно, за человека старательного и бережливого, — бывало, скажет он. — Но жизнь ведь тоже знать надо. А это совсем не одно и то же».

Ферди высказывается гораздо ясней, когда речь заходит о Лукингере:

— Этот только и умеет, что пыль в глаза пускать! Он скорей с голоду подохнет, чем работать пойдет.

— Но он же торговлей промышляет, — пытается выгородить Лукингера Катарина, — и что ты к нему придираешься?

— Торговлей, говоришь? А чем он торгует, хотел бы я знать?

— И он всегда аккуратно платит за себя, чего о других нельзя сказать, — возражает ему девушка.

Намек этот относится к товарищам Фердинанда по работе, к тем, кто ночлежничает в этом трактире, и у него уже готов ответ:

— Ясно, сперва они Лукингеру все проигрывают, а потом им за вино платить нечем.

— Не садились бы играть, раз не умеют, — продолжает Катарина защищать гостя, который ее балует комплиментами.

— Об игре ты бы лучше не говорила, — ставит Фердинанд Катарину на место. — В картах ты все равно ничего не смыслишь. Этого никто не переиграет, скажу я тебе. Когда он и дармоед этот, Адамек, садятся за карточный стол, третьему крышка.

— Но ты-то ему никогда не проигрываешь? — сердито вставляет Катарина.

— Еще бы! — самодовольно ухмыляясь, отвечает Фердинанд. — Это потому, что я пассую, даже когда у меня все козыри на руках. Я-то знаю что к чему, меня они не обведут.

— Это верно, — парирует Катарина. — Тебя никто не обведет, особливо когда дело идет о деньгах.

Однако, по правде сказать, Фердинанд не так уж уверен в своем превосходстве над Лукингером, как он это сейчас пытается изобразить. В пристройке, где он ночует, порой заходит разговор об этом Лукингере. Все его знают: и завзятые игроки, и те, что из-под полы торгуют всяким сомнительным товаром, и те, что ночами шатаются по темным улочкам. Лукингер всюду поспевает, везде верховодит. Видели его с богато одетыми женщинами и в компании людей, которые быстро разбогатели, но и в компании таких, о которых все знают — подонки.

А один из ночлежников, тот, что уже лет шесть в этой пристройке ночует и никак оттуда не съедет — должно быть, уже в привычку вошла такая цыганская жизнь, — сказал однажды о Лукингере:

«Он знает, какими кривыми путями люди после войны деньги добывали. Сам, так сказать, видел, как люди вверх поднимались. А когда много про все эти вещи знаешь, тоже можно прокормиться».

Но больше всего тревожат Фердинанда рассказы о победах Лукингера над женщинами. Но разве он может сказать Катарине об этом? Или предостеречь ее? Еще не хватало! Ей-то он никогда не покажет, что она имеет над ним власть и что он боится потерять ее!

3
Чем, собственно, господин Лукингер живет — этого Катарина, трактирная судомойка и служанка, и, правда, не знала. Одет он был всегда хорошо, разве что чересчур уж по самой последней моде, а это мало подходило к такому пригородному заведению, в каком служила Кати. Некоторые посетители обращались к Лукингеру со сдержанной и даже чуть боязливой вежливостью, хотя за глаза обзывали его «мануфактурщиком» или просто «кобелем».

Торговлей он промышлял, это было точно известно, и к ярмарке, что устраивалась весной и осенью на берегу Дуная, снабжал многих балаганщиков мануфактурой. Он и раньше был связан с торговлей текстильным товаром. Даже учился этому делу. А потом бросил, потому что, как однажды обмолвился, на этом и гульдена не заработаешь.

Ну а так как толк в мануфактуре он знал, у него всегда на руках имелся отрез-другой для продажи.

— А это тоже кое-что дает, — добавлял он ухмыляясь.

Поговаривали, будто у него был ход к контрабандному товару, который, несмотря на самый строгий контроль, всевозможными путями, в том числе и по Дунаю, попадал в страну. Но о подобных возможностях Катарина Китцбергер даже не подозревала. Она только чувствовала, что молодой человек, как говорится, «положил на нее глаз», частенько думала о нем, а Фердинанду старалась виду не подавать.

Об остальных посетителях, которые время от времени подъезжали к ней, Кати и не вспоминала. У тех что? Мотоцикл или какой-нибудь другой спорт на уме, и их ухаживание, хотя они и слыли городскими парнями, было таким же пресным и скучным, как Фердинандова любовь.

Порой Катарина присматривалась к тому, как Лукингер и Адамек играли в карты, а когда она подходила ближе, то слышала, как бывалый дунайский матрос рассказывал Мануфактурщику о будапештских борделях. Ей бы не следовало такое слушать, но, после того как старик выпивал свою порцию рома, он рассказывал так цветисто, что было бы жаль — да простит ей господь подобное прегрешение — упустить то или иное красочное словечко.

Лукингер только ухмылялся при этом, а заметив, что Катарина прислушивается, делал вид, будто упрекает Адамека:

— Да потише ты!

Адамек, притворяясь, что только теперь заметил Катарину, восклицал с нарочитым испугом:

— Батюшки мои, а я и не заметил, что мы тут с тобой не одни!

Но когда девушка отходила подальше, он язвил:

— Попалась рыбка, только поспевай сачок подводить. Должно быть, Фердинанд с ней только «Отче наш» и читает. Но вот что я тебе скажу: девку в работу брать надо, а то она уплывет и от тебя и от этого Фердинанда.

— Сама просится, чтоб ее опозорили, голову потеряла, — задумчиво произнес Лукингер. — Да на кой она мне? От него она уплывет, а у меня на шее повиснет.

Позднее, когда у Адамека уже осоловели глаза, Лукингер вдруг резко приказал засыпавшему за столом старику:

— Давай, тащи еще один пузырек!

Но Адамек поежился и даже состроил недовольную физиономию.

— Что у меня склад, по-твоему? — возразил он.

— Литр рома для тебя заказан напротив, у бакалейщика, — добавил Лукингер.

Но старый матрос только простонал:

— Один литр рома! Это что ж, задаром получается. Я-то годами дрожал от страха, чтобы они ничего не нашли, а теперь отдавай за один-единственный литр рома?

— Это не первый литр, который я тебе ставлю, — строго ответил Лукингер. — Ты ко мне с этим не лезь. — Приметив, что старик еле-еле на ногах держится, он тут же добавил: — И сегодня еще с тобой выпьем.

Адамек заказал еще «сто грамм», но, прежде чем выпить, ненадолго вышел. Вернулся он весь посеревший, руки дрожат, что-то сунул Лукингеру в руку и поскорей — за стакан. Дрожь тут же прекратилась. Однако в этот вечер он не порозовел, как обычно, от выпитого стаканчика. Опьянение, словно тяжелый кошмар, навалилось на старика. Он сидел, весь скрючившись, закатывал глаза и в конце концов уронил голову на стол, да так и остался лежать среди лужиц разлитого вина.

— Что это с ним? — испуганно спросила Катарина. — Он болен, да?

— Какое там! — отвечал Лукингер. — Неужели вы и в самом деле не понимаете, фрейлейн Кати?

Девушка не на шутку испугалась. Старый Адамек всегда уверял, что пьет стаканчик-другой только так, чтобы согреться.

— Эй, ты! — прикрикнул на пьяницу Лукингер. — Вставай, а то тебя Кветочин заберет. (Так звали официального представителя Попечительства по делам алкоголиков. И всех, у кого было рыльце в пушку, бросало в дрожь при одном упоминании его имени.) Адамек, тяжело поднявшись, побрел к дверям.

— Давай, давай, поторапливайся, а то он тебя и впрямь заберет, — покрикивал на пьяницу Лукингер.

«Неужели, — думала Катарина, глядя ему вслед, — это тот самый приветливый старичок, который первым заглядывает по утрам в трактир и который так славно рассказывает о своих плаваниях по Дунаю? Тот самый, что так весело расписывал свои будапештские приключения в мирные времена?»

Бедная Катарина! Она и не подозревала, что за два крейцера Адамек расскажет вам любые небылицы, а за «сто грамм» рома наврет такого, что уши вянут, а в публичных домах, которые он так красочно расписывал, все выглядит далеко не так романтично. Там не люди, а звери и пьяный разгул.

— Пойдем прогуляемся! — нашептывает ей тем временем Лукингер. — Ночь, луна…

— Ишь, чего выдумали! — неуверенно отвечает девушка. — Мне ж нельзя.

«Еще кривляется», — думает Лукингер и тут же заискивающе добавляет:

— Твой Ферди сегодня в ночную работает, это я уже давно высчитал. Я там в садике подожду, — говорит он и уходит, с удовлетворением отметив, что Кати опять покраснела.

Она только взглянула на него, так и не сказав ничего определенного, но он уже знал — она придет. Он стоит в тени огромного каштана, прислонившись к забору. Забор, сбитый из разрезанных пополам молодых сосенок, пошатывается, и Мануфактурщик пробует, крепко ли держатся колья.

«В Иннском районе или у Мельничного рынка такой забор давно бы разобрали, — весело думает Лукингер. — Ни одна драка без хорошего колышка не обойдется. Да, но у кого башка такой колышек выдержит, тот должен быть из крепкого матерьяльца скроен».

В мансардном окошке зажегся свет, выглянула Катарина, и Лукингер тихо свистнул. Девушка кивнула. Свет скоро погас.

Медленно шли они вдоль берега вниз по течению. Катарина взяла своего кавалера под руку, но чинно держалась в отдалении. Небольшие низкие домики в стороне как бы пригнулись еще ниже. Парочка прошла под мостом, наверху грохотал городской транспорт, заставлявший могучие своды тихо содрогаться. Вскоре у реки все стихло. Теперь они шли мимо скамеек, расставленных на высоком берегу. Все они были заняты — из трактиров сюда устремились влюбленные и сидели на них, будто ласточки, ни одна пара не замечала соседнюю. С реки дул теплый ветерок, и далеко-далеко перекликались запоздавшие дикие утки, улетавшие на юг. Внизу, у самой воды, шелестели ивы.

— И куда это вы меня завели? — не без страха спросила Катарина, вспомнив, что не раз слышала, что здесь, внизу, бывает, и насильничают. — А вдруг с нами что-нибудь случится? — тут же добавила она, желая показать, что его-то она не боится.

— Да что тут с нами может случиться? — игриво ответил Лукингер, крепче прижимая ее руку.

Кати не отнимала руки. Но он с досадой почувствовал, что она дрожит.

«Вот уж кого нельзя спускать с крючка!» — подумал он и громко сказал:

— Давно уже мечтал я вот так пройтись с тобой совсем один.

— Вам и некогда подумать обо мне, — заметила она недоверчиво. — Уж не говорили бы лучше.

— Клянусь честью, — шепотом поклялся он, привлекая ее к себе.

С другого берега нет-нет да заглядывали на эту сторону лучи фар и фонарей, но теперь наша парочка ушла уже довольно далеко, здесь луга подступали к самой реке — все погрузилось в темноту. За городом на сталелитейном заводе домна, должно быть, выдала очередную плавку. На небе стояло зарево, мрачно отсвечивавшее в мягких дунайских волнах.

Лукингер увлек Катарину на ближайшую скамью. Она вздохнула, и он снова почувствовал, как по ее телу пробежала дрожь. Ивы перешептывались над водой. За черневшим на другом берегу лесом упала звезда.

— Пожелай себе что-нибудь, — сказал он и про себя добавил: «Вот удивишься-то, как скоро все сбудется». Она склонила голову к нему на плечо, и теперь ее усилившаяся дрожь была ему уже приятна. Он сунул руку в карман и достал пузырек, который ему передал Адамек. Прежде чем девушка успела опомниться, он, обхватив ее за плечи, стряхнул несколько капелек из пузырька в вырез на ее груди.

— Батюшки, что это у вас? — пробормотала Катарина, жадно вдыхая распространившийся аромат. — Это ж чистые розы!

Дурманящий запах контрабандного розового масла поднимался от ее груди, сливаясь с терпким запахом ив и речной прохладой.

Лукингер самодовольно ухмылялся. «Знала бы, что Адамек в окурке за щекой или еще где пронес товар, не нюхала бы так вожделенно».

А Катарине казалось, что мимо, шурша платьями, проплывают прекрасные дамы и от них исходит этот пьянящий аромат. И она сама такая же, как они, даже еще прекрасней. Сколько уж она живет в этом городе, но впервые в жизни вдыхает такой аромат. Так пахнуть могло только от женщин, которых она видела в мечтах. Где-то далеко-далеко остался трактир, все ее мысли, все чувства были поглощены ароматом роз.

В нем как бы сосредоточилась вся ее тоска по иной жизни, той, какую она видела в кино, где было много красивых женщин в роскошных платьях. И все мужчины преклонялись перед ними. На столах сверкают высокие бокалы, совсем без ручек, и прекрасные дамы смеются, и весь мир принадлежит им. Они танцуют до самого утра, а потом их в автомобилях отвозят домой. Сколько раз она слышала, как самым что ни на есть бедным девчонкам выпадал счастливый билет, сколько раз сама видела на картинках невесту всю в белом, с длинным шлейфом, — от слез не удержишься. И чем ниже тебе приходится нагибаться в будни, тем прекраснее сказки, которые являются в мечтах. И всякий раз от них как бы пахнет розами — белыми, алыми, желтыми. Везде и всюду стоит запах роз!

С легким содроганием чувствует она, что Лукингер делается все настойчивее, и только один раз, когда она уже ни в чем не отказывает ему, она вспоминает Фердинанда. Но в этих мыслях нет ничего от раскаяния, только какая-то режущая, пронизанная ненавистью боль.

— Ты, ты! — только и шепчет она, обнимая Лукингера.

Вся ночь была исполнена сладким томлением, шелестом ив и мерцанием звезд. Катарина и смеялась, и плакала, и желала только одного — чтобы счастью этому не было конца.

В каком-то пьяном упоении возвращалась она домой. Его сильная рука словно несла ее, Катарина все время ощущала его близость. Дунай казался ей безбрежным морем. Любовные парочки на скамейках застыли как изваяния.

— В воскресенье у нас ярмарка, — сказал он прощаясь. — Вместе сходим.

Во время весенней ярмарки Кати даже выйти из трактира не могла — столько было посетителей. Со злостью выглядывала она по ночам из своего окошка и смотрела на парочки внизу. И только один раз Фердинанд принес ей пакетик конфет и весь вечер потом ворчал — до чего же все дорого!

Поднявшись к себе в мансарду, Катарина сняла рубашку и вымылась холодной водой.

Она уже давно лежала в постели, но каморка все еще пахла розами. Внезапно ее охватил испуг, что запах этот так никогда и не выветрится. Катарина спустилась по лестнице и спрятала свою рубашку в стенной шкаф, где стояла бочка с молодым вином и хранились всякие хозяйственные тряпки. Пусть рубашка здесь и лежит! Всякий раз, когда она будет занята на особенно грязной работе, она будет прибегать сюда, отодвинет тряпье — и все ее счастье, все ее розы снова будут с ней.

4
— Поедем с тобой к моему товарищу из Ульрихсберга. Он себе там за Кацбахом дом построил, — сказал Фердинанд, и она поняла, что ему очень важно, чтобы они поехали туда вместе. Так они и отправились берегом вниз по течению. Река сверкала на солнце, и, хотя стояла уже ранняя осень, Дунай казался серым, как весной, когда он несет с собой снежные воды.

— Там впереди река от дождей разлилась, — сказал Фердинанд Лойбенедер, как всегда деловито. — Луга под водой стоят. Придется нам кружным путем идти.

Катарина прекрасно знала, что, говоря о лугах, он имеет в виду крапиву, хворост и всякую грязь, нанесенную водой. Ах, а она-то при этом думала о плакучих ивах и о бархатных ночах!

Легкая дрожь пробежала по ее телу — они как раз проходили мимо того места, где несколько дней назад она побывала ночью с Лукингером. Но сейчас был ясный солнечный день. Катарина старалась ступать как можно бережнее, будто боялась спугнуть жгучие воспоминания, прикасаясь ногой к нежным луговым травинкам.

— Теперь-то у него самое трудное позади, — слышит она голос Фердинанда. — Но поработать ему пришлось, пока крышу навел, в своем доме живет и на нас, ночлежников, сверху поплевывает. И кусок земли у него при доме — картошку может посадить. Что ни говори, а своя крыша над головой лучше, чем век скитаться по чужим углам.

Катарина хорошо знала, что за этими словами скрывается давнишняя мечта Фердинанда обрести свой дом, — пусть это будет хотя бы маленькая халупа.

— Разрешили бы хоть сарай какой построить, покуда лучшего ничего нет. Не разрешают ведь. А как бы хорошо было — выдался часик свободный, ты и работаешь, а когда в ночную — весь день мог бы вкалывать.

Катарина слушала его краем уха. Свой дом? Да кому не хочется свой дом иметь? Но разве можно только о своем доме думать? А молодость твоя? И пожить и погулять ведь хочется.Мечта о своем доме — разве ее руками потрогаешь, когда лежишь наверху в каморке и только и думаешь, что могла бы вот быть такой же девчонкой, какие в обед с пляжа прибегают и требуют лимонаду им подать.

Они свернули в тенистую долину. Вдоль развороченной тяжелыми фурами дороги росла крапива, репейник. Новые дома, похожие как близнецы друг на друга — все из шлакового кирпича, стояли подальше внизу под красными черепичными крышами и еще не были оштукатурены. Всюду виднелись огромные кучи грунта — еще не кончили выкапывать подвалы, кое-где попадались чугунные колонки — не у всех поселенцев хватило денег на водопровод.

— Сервус, Ферди, — приветствовал свежеиспеченный домовладелец Франц Бруннбауэр своих гостей. — Давно пора вам заглянуть к нам.

— Ты-то вон уже выбрался из грязи, Бруннбауэр, — отвечал Фердинанд. — А меня зависть разбирает.

— Ну, ну, из грязи-то я еще, как видишь, не выбрался, — рассмеялся Бруннбауэр, оглядывая свою грязную рабочую одежду. На нем были резиновые сапоги, доверху вымазанные в земле.

— Проклятый суглинок, никак от него не отделаешься. Когда траншеи под фундамент копали — ни одна лопата его не брала, а как только дождичком побрызгает — разъезжается под ногами. Немалый срок пройдет, покуда тут что-нибудь вырастет.

Чуть ниже самого дома Бруннбауэр возвел каменную стенку и теперь распределял грунт, вынутый из-под дома, по всему участку, которому в будущем предстояло превратиться в садик.

В самом доме готовы были кухня и одна комната.

— Подождать надо, когда деньги за отпуск заплатят, а потом будем ждать, когда премиальные в рождество получим — иначе концы с концами не сведешь. — Присматриваясь к Катарине, которой в легоньких туфельках пришлось пробираться по глине, он продолжал: — Вот если б и жена зарабатывала… Но тут никогда не знаешь, где выгадаешь, а где прогадаешь. Наймется жена на работу — деньги в дом идут, а самой ее дома нету. А ежели за всякую мелкую работу по дому еще и платить, то не на что и сам дом построить.

Мужчины все говорили и говорили, что-то без конца подсчитывая. Фрау Бруннбауэр лишь изредка вставляла словечко. Вовсе без денег, конечно, ничего не построишь, говорил ее муж, во всяком случае, за участок надо сразу заплатить, да и материал на стропила надо где-нибудь подешевле достать, а не на лесопилке. Тут надо ушки на макушке держать — смотришь, где-нибудь ветер лес повалил или жучок завелся, значит, там подешевле продают — надо, мол, скорее с рук сбыть. Вот так шаг за шагом и берешь одну ступеньку за другой.

— А мы оба молодые, кое-что могли бы достичь! — воскликнул Фердинанд, и голос его задрожал от воодушевления. — Работать не поленились бы.

Катарина почувствовала, что фрау Бруннбауэр смотрит на нее. И в этом взгляде было и немного иронии и немного сочувствия.

— Да, уж тут надо жилы иметь, что твой баран, — подтвердил Бруннбауэр. — Годик-другой ничего себе нельзя позволять.

— Годик-другой, говоришь, — не без злорадства вставила его жена, — больно долго у тебя эти годики тянутся.

— Вечно ты хнычешь, — набросился на нее муж.

Катарина заметила, с каким восхищением следил за ним Фердинанд.

— Что ж нам было оставаться в кегельбане или продувном бараке? — продолжал Бруннбауэр. — Говорю тебе, год-два — и мы выберемся.

— А потом с долгами двадцать лет расплачиваться будем, — прибавила его жена. — И всякий раз, когда надо что-нибудь купить мальчонке или мне, он говорит: сперва цементу мешок купим, или сотню кирпича, или этернита — всегда что-нибудь поважнее найдется.

— Хватит хныкать! — заставил ее замолчать Бруннбауэр. — Жилы приходится вытягивать из себя — это верно. Зато сынку потом легче будет.

Фрау Бруннбауэр принесла молодого вина, и, после того как все выпили, хозяин с гостем отправились осматривать постройку. На чердаке они заговорили о досках и черепице, затем спустились вниз, где комнаты еще не были отделаны, и голоса их отдавались гулко, как в пустой церкви.

Тем временем женщины сидели на кухне и прислушивались к тому, о чем говорили мужчины.

— Подвоз-то нынче дорого обходится? — услышала Катарина голос Фердинанда. — Покуда всё на место привезешь! А вон там не песчаный карьер?

— Карьер-то карьер, но этот песок только на дорогу идет, больше он ни на что не годен. Чересчур много глины в нем.

Зачерпнув воды из ведра, фрау Бруннбауэр разбавила вино, как она, должно быть, делала у себя в деревне во время покоса.

— Дома-то я воду из колодца деревянной бадьей доставала, — заметила она. — Теперь вон уже сколько времени в городе живу, а вода у нас из крана все равно не бежит, на себе таскаем.

Из пустой комнаты по соседству доносится голос Бруннбауэра:

— Нет, нелегко, что ни говори! Да ведь и в Ульрихсберге на вывозе леса, когда снегу метра два навалит, тоже не легче. И овес косить и картошку копать — нелегкая работа.

— И ничего ты на ней не заработаешь, — соглашается с ним Фердинанд.

— Эту я в счет и не беру, — слышно, как продолжает свою речь хозяин. — Жену надо, чтоб здоровая да крепкая была, чтоб работы не боялась, чтоб вместе, стало быть, запряглись.

— Работы, говорит, не боялась? — подхватывает фрау Бруннбауэр на кухне. — Сами они, мужики, себе ни в чем не отказывают. Как бы там мой ни был бережлив, пиво он каждый день пьет. А меня, словно собаку, на привязи держит, я и людей не вижу никогда.

Неожиданно голос ее делается ласковым. Взглянув на Катарину, она спрашивает:

— Скажи, а с тобой разве так не было, когда ты только что из деревни приехала — небось никак насмотреться не могла: и что другие-то женщины делают, и как наряжаются, и как выламываются? И хоть нет у них ни гроша за душой, все-таки они ни у кого в служанках не ходят. Я-то все глаза, на них глядючи, проглядела. Потом вот он приехал, я его еще по деревне знала. Мы деньги сразу сложили; немного времени прошло, и ребенок у нас родился. Ну а раз мы так работали, он нам мешал, пришлось его к родным отвезти. Теперь вот приеду домой — он от меня бежит, будто я чужая ему.

Итак, покуда мужчины обсуждали всевозможные строительные проекты, женщины обменивались своими сокровенными мыслями.

— Ты вот взгляни на меня, — говорит фрау Бруннбауэр, — мне еще и тридцати нет, а я похожа на пятидесятилетнюю старуху. Ведь было время — когда я только сюда приехала — парни на меня заглядывались. А как запряглась, так только и слышала: молодчина да молодчина, будто это самое важное. Может, и кончим мы когда-нибудь жилы из себя тянуть, да не знаю, не пойдет ли мой на сторону гулять, своя-то жена опостылеет.

— Да с чего вы это взяли? — пыталась возмутиться Катарина.

— Мне-то уж не говори! — заявила решительно старшая. — Сколько раз видела — те, что посуше, соки не ко времени набирают. Сперва им баба нужна, чтоб работала на них, а потом — другая, чтоб в приготовленную постель лечь. Ладно уж, — смягчилась немного фрау Бруннбауэр, — не хочу я тебя учить. Своим умом живи. Но я во второй раз прежде бы подумала, идти за своего или нет. Но ты-то с твоими семнадцатью годами кого хочешь себе выбирай…

— Товарищ у меня один по работе, — слышится голос Фердинанда из-за стенки, — говорил, будто в заброшенных карьерах материала не на один дом набрать можно. Вот я с ним и войду в компанию.

— Вдвоем-то всегда легче, — соглашается Бруннбауэр. — Вы и шлаковые кирпичи на пару можете лить. И жена тебе сможет подсоблять. Там ведь не все тяжелая работа.

— После урагана деревьев в лесу много валяется, — продолжает развивать свои планы Фердинанд, — вот я и попрошу, чтобы мне за отпуск лесом заплатили. А насчет шлаковых кирпичей — это я ей непременно скажу.

— Слышь, что говорят? — спрашивает фрау Бруннбауэр свою гостью. — И все без нас, все сами решают, а нам потом ничего другого не остается, как запрягаться, будто кобылы какие.

Когда все вновь собрались на кухне, Фердинанда нельзя было узнать, он так и рвался к делу. Обняв Катарину за плечи, он сказал:

— Мы бы с тобой показали, чего можно достигнуть…

При прощании фрау Бруннбауэр еще раз многозначительно посмотрела на девушку.

Всю дорогу до самого трактира Фердинанд хвалил своего друга и его новый дом.

— Нет, ты погоди, пройдет год-другой, и они заживут припеваючи, — говорил он. К тому же и ей, Катарине, было бы неплохо присмотреть себе местечко на фабрике, там и смена короче, чем у нее в трактире. Какая-нибудь дыра нашлась бы, где они могли бы ночевать, может быть, даже готовить, чтобы жизнь подешевле была. Они и после смены что-нибудь успевали бы. Вот так, шаг за шагом, все ближе к цели своей подвигались бы. Только каждый час надо использовать. И в один прекрасный день они сказали бы себе — вот мы и дома наконец.

— Ты не думай, что у Бруннбауэров всегда только эти два-три домика стоять будут, — все уговаривал он ее. — Всю низину мигом застроят. Мы бы тогда вроде как в городе жили, а вместе с тем и пыль бы не глотали, как сейчас, и не боялись бы, что детей задавят на улице.

Фердинанд запнулся, почувствовав, что его слова для Катарины пустой звук.

— Кати, — сказал он, — ты только представь себе, как оно все будет! Увидишь, годы пролетят незаметно, а тогда можно и обо всем остальном подумать.

Чуть улыбаясь, она молча слушала его.

В тот вечер Фердинанд не мог остаться — в десять он заступал в ночную смену, и она не пожалела об этом, — разговор с фрау Бруннбауэр только усилил внутренний разлад, который последнее время бушевал в ее груди.

Перед сном Катарина еще раз спустилась вниз, отодвинула тряпки, лежавшие рядом с винной бочкой. Смятая рубашка все еще лежала там и все еще пахла розами.

5
Настало время Урфарской ярмарки, и Лукингер, как и обещал, пригласил Катарину пойти с ним. После полудня она была свободна — хозяин трактира арендовал несколько прилавков в рядах, да и вообще в эту пору в темную залу трактира никто не заглядывал. С Фердинандом она договорилась встретиться вечером, прямо на ярмарке, в большой палатке. Таким образом после полудня она была вольна распоряжаться собой, и ей очень хотелось, чтобы вечер как можно дольше не наступал.

Зазывала на площади совсем осип — до Урфарской ярмарки было уже много других праздников. Человек с микрофоном объявлял номера представления «Ночной Париж» и вместе с тем зазывал публику, гулявшую по рядам, а здесь, в центре, это требовало огромного напряжения голосовых связок.

— Через несколько минут начнется наше незабываемое представление — «Красота и грация». Всемирно известная красавица, звезда нашей ярмарки, наша примадонна мисс Эвелин покажет «Пробуждение», — хрипели динамики перед закрытым занавесом.

Но вот занавес взвился, однако за ним оказался другой, из тонкой и прозрачной кисеи. При слабом желтоватом свете, долженствующем изображать восход солнца, лежа на полу, потягивалась девушка. Медленно, очень медленно она стала приподниматься на колени. Ее сонные движения сопровождала музыка из громкоговорителя. Пластинка пела о тоске моряка по родине, о бурных волнах, о бесконечных морских просторах.

Катарина Китцбергер беспокойно оглянулась — не видит ли кто, с каким восхищением следит она за всем, что происходит на сцене.

«До чего же красива эта мисс Эвелин!» — подумала Кати и вздохнула. Стоило мисс Эвелин показаться — и мужчины уже никого другого не видят, все с восхищением глядят на нее. Да уж, такая красавица что хочешь может делать, вся публика на нее уставилась и еще деньги за это платит.

Впрочем, мужчины и молодые парни менее довольны и мисс Эвелин и ее пробуждением. Через кисейный занавес был виден только силуэт, и, лишь когда мисс Эвелин медленно поворачивалась, можно было хоть как-то представить себе ее фигуру.

— Да на ней портки нижние! На этой мисс Эвелин! — раздался чей-то пьяный голос. — Этим нас не удивишь, это мы и дома имеем. А тут мы деньги платили.

В ответ послышался хохот и возмущенные окрики: «Тише, вы!»

В задних рядах сгрудились те посетители, которые приобрели билеты задолго до начала представления, но зашли в палатку только в последнюю минуту, а то как бы кто-нибудь не заметил, на каком неприличном зрелище они присутствуют. Дрожа, сидели они на своих местах и молча переживали все муки и радости преднамеренно совершенного грехопадения. В передних же рядах собрались завсегдатаи Урфарской ярмарки, бахвалившиеся во всех пивных и винных палатках, что нынче непременно зайдут к «парижанкам» поглядеть, какие те новые коленца выкинут.

И в то время, как в песне бурное море делалось все более бурным, движения мисс Эвелин становились все более расслабленными. Она уже приблизилась к самой кисее и, проделав несколько кругообразных движений руками, закинула их за голову и так и застыла.

От волнения Катарина сжала руку своего кавалера и тут же отдернула, испугавшись, что выдала себя. А эта мисс Эвелин ничего не стесняется показывать! Интересно, она краснеет при этом? Втайне ухмыльнувшись, Лукингер подвинулся поближе к Кати. Знала б Катарина, как эта мисс Эвелин в половине двенадцатого ночи, голодная как волк зимой, набрасывается на требуху у трактирщика напротив и как ей обрыдла вся эта «красота и грация». А потом еще напьется чаю с ромом, обозлившись, что в нынешнюю ярмарку опять дожди льют вот уже трое суток! Изо дня в день представлять «Пробуждение» в дырявой палатке — промерзнешь не на шутку! На самом-то деле эту мисс Эвелин, наверно, звали Польди Бюрстингер или Розль Крикова, и после представления ее можно увидеть за столиком с сырой асбестовой столешницей в обществе балаганщиков, и на всех парней, что таращат на нее глаза, узнав примадонну «Ночного Парижа», ей в высшей степени наплевать. Вот если бы кто-нибудь из них был с деньгами! А так, ради прекрасных глаз этих глупых парней, нет уж, благодарю.

Снова Катарина прижалась к плечу своего спутника. Тонкая кисея раздвинулась, мисс Эвелин, сделав еще одно томное движение навстречу тускло светившей лампочке, долженствующей изображать солнце, вновь воздела руки. Изогнувшись, она повернула лицо к публике. Прожектор осветил лицо и грудь — всю в золотых блестках. Тут опять послышался пьяный крик: «Свети ярче да пониже!» Раздалось разъяренное шиканье — «пробудившаяся» была сейчас трогательно беспомощна.

Однако Лукингера ничем нельзя было пронять. Самодовольно отмечая возбуждение Кати, он думал: «Долго эта Эвелин не протянет на эстраде. Не подними она руки, все бы увидели, как у нее груди обвисли».

Прожекторы погасли, и в палатке зажглись тусклые лампочки. Пробуждение исчезло как мираж, снаружи вновь раздавался сиплый голос зазывалы:

— Спешите насладиться нашим нигде не виданным, нигде не слыханным, единственным в своем роде представлением «Ночной Париж».

Зрители повалили к выходу. Лучи заходящего солнца вспыхивали в волнах медленно текущего Дуная, Катарина зажмурилась.

Лукингер, ловко проводя ее через толпу, тихо нашептывал:

— Поняла теперь, сколько всего увидеть можно на Урфарской ярмарке, когда я с тобой?

А Катарина, вновь вздохнув, спросила его, часто ли он бывает у этой ярмарочной красавицы мисс Эвелин.

— Я-то? — возмутился Мануфактурщик. — Чего я там не видал? У меня есть кое-что помилей, по чему душа моя давно истосковалась, — ответил он, придав своему голосу томное звучание.

— Да ты это только так говоришь… — недоверчиво протянула Кати.

— Ради тебя одной я и зашел в балаган, — возразил Лукингер. — Или ты думаешь, я с каждой встречной-поперечной буду гулять до полночи по берегу Дуная, — шепнул он ей.

Девушка с благодарностью взглянула на него, и они, тесно прижавшись, продолжали свой путь вместе с толпой. Мелодии модных песенок сливались в единый сентиментальный гул, над праздничной толпой витал запах жареной колбасы, разлитого пива и вина. Девушки двигались, взявшись за руки, чтобы не потеряться. Вереница парней, зазывая и смеясь, преследовала их. Огромные качели возвышались над крышами и колокольнями, видневшимися на другом берегу Дуная.

Парочка подошла к винной палатке.

— Ах, господин Лукингер! — воскликнула хорошенькая полногрудая девушка за прилавком, уставленным бутылками. — Привет! Господа желают?

Катарина смутилась от подобного обращения, а Лукингер заказал для нее рюмку яичного ликера. Сам он охотнее выпьет что-нибудь покрепче, стаканчик «шлигельбергера», как он называл сливовицу.

Они сидели и выпивали, изредка кто-нибудь из проходящих мимо гуляк приветствовал Лукингера, и Катарине это было приятно: ведь что-то от всего этого перепадало и ей.

Правда, она не слышала того, что сказала девушка у прилавка, когда они с Лукингером снова исчезли в толпе.

— Опять ведь новенькую подцепил, обманщик! — заметила та самая девушка, которая незадолго до этого была столь любезна с ними, и состроила гримаску.

Слащавая музыка, лившаяся из громкоговорителей, должно быть, подействовала и на Мануфактурщика.

«Эх, какие бы дела сегодня можно было провернуть! — думал он, — а я чем занимаюсь? Будто кобель, таскаюсь за этой пустующей сукой. На Урфарской ярмарке мне могло бы кое-что получше перепасть».

Розочка, розочка, розовая розочка,
Выиграл я в тире розу для тебя…
— несся квакающий звук из динамика, подвешенного у вывески тира.

— А мне — красную, — ластилась Катарина. И тут же получила ее.

— И желтую в придачу, — добавил Лукингер, напуская на себя суровость, — сама знаешь почему: совсем ведь ты не моя, сколько б там ни болтала.

— Чего это ты! — притворилась Кати, чтобы не выдать, как ей приятно это слышать. — Уж не приревновал ли?

Они подошли к другой винной палатке, и Катарина, уже немного опьянев, доверительно прижалась к своему кавалеру. Она выпила еще рюмку яичного ликера, а он заказал себе «клопиного», как он называл коньяк. И снова девушки за прилавком съязвили, когда парочка удалилась.

— Где это он такую дуру подобрал, этот Лукингер? Видала, как она ликер сперва языком попробовала? Есть его с чем поздравить.

В палатке предсказательницы было сумеречно и таинственно. Да и сама гадалка долго шептала что-то невразумительное, прежде чем сказать:

— Что-то все король да король, а ведь это к деньгам. Ну и везет же барышне, — бормотала она, поглядывая на карты через пенсне, будто заклиная их. — Червонный валет не отстает от короля, а эти вместе редко выпадают, значит, и к деньгам и к любви. Клянусь, эти двое не любят ложиться рядышком.

— А я вот не верю, — отмахивалась от нее Катарина,

— Карта — она никогда не обманет, — шептал ей Лукингер, и девушка мечтательно склонила голову к нему на плечо.

В «Комнате страхов» Кати завизжала и вцепилась в своего спутника, когда они в тележке проносились под ногами повешенных. Он нашел губами ее губы, а она, не противясь, неловко отвечала на его ласки.

«Вот уж деревенщина! — весело подумал Лукингер. — И чему ее этот парень учит, хотел бы я знать».

В небольшой палатке, где подавали пиво в розлив, царило безудержное веселье. Один из музыкантов хлопал своего коллегу оркестранта картонной тарелкой по голове, и при этом из динамика раздавался громоподобный грохот. Лукингер, пошептавшись с подавальщицей, кивнул в сторону оркестра. Вскоре к рампе подошел капельмейстер и поднял кверху две кружки, наполненные пенящимся пивом. Грянул туш.

— Мы приветствуем господина директора Лукингера и поздравляем его и его спутницу с нынешним прекрасным днем! Уррра!

Вся палатка загудела от криков.

Капельмейстер поздравил их обоих, и его и ее вместе!.. Кати закрыла глаза. Перед ее взором поплыли звезды, да и она сама как бы плыла на волнах этих криков: «Ура! Ура! Ура!»

Как хорошо было бы никогда не возвращаться к грязной посуде! От нее трескается кожа на руках и пальцы делаются похожими на переваренные сосиски. Как хорошо было бы, если б всегда играла музыка, всегда вертелись карусели! Как хорошо было бы, если б Урфарская ярмарка никогда не кончалась! Кати хочет забыть трактир, эту тюрьму, и противный запах кислятины, денно и нощно поднимающийся к ее мансардной каморке.

«Ура, ура! — все еще звучало у нее в ушах. — Лукингеру и его крале — ура!»

А в это время Фердинанд Лойбенедер довольно давно уже сидел и ждал в большой пивной палатке. После смены он зашел к себе в ночлежку, умылся во дворе — на террасе, как всегда, не нашлось места. Набежало много народу, и, конечно же, все торопились. Была суббота, и предстояло основательно заложить за воротник.

— Поторопился ты себе руки связать! — подзуживали товарищи Фердинанда. — Погулял бы с нами. Небось и не догадываешься, сколько сегодня за один гульден можно пережить.

Но Фердинанд с усмешкой отвечал им:

— Давайте уговор — в понедельник не приходить ко мне и не клянчить: «Ферди, дай двадцатку! Совсем они нас выпотрошили».

Позднее, проходя мимо прилавков, где были разложены всевозможные новинки: пластырь против мозолей, пятновыводители, клей, который все клеил, и много другой всякой всячины, Фердинанд, наделенный незаурядной практической сметкой, никак не мог взять в толк, почему здесь собралось так много народу. Какой-то крикун восхвалял будто бы им самим изобретенный способ запайки кастрюль и демонстрировал его на примере старого заржавевшего кофейника. Фердинанд подумал: «Такой старый кофейник никто бы и паять не стал. Выбросил бы, и все». Однако, как ни противился Фердинанд, а зазывалы расшевелили и его любопытство. Больше всего его привлекали те палатки, где продавцы говорили очень тихо. Чтобы их понять, надо было подойти совсем близко и растолкать зевак. В другом месте, около балагана птицелова, имитировавшего голоса птиц, сгрудилась целая стайка ребятишек. Фердинанд, ощутив что-то теплое и родное, стал уже подумывать о том, не купить ли ему для Кати такую маленькую свистульку, попискивавшую, что твой маленький клёст. Но тут же решил: Кати все равно сразу заведет речь о нерлоновых чулках — и расстался с мыслью о свистульке. Толпа посетителей ярмарки увлекала его дальше мимо лотков с пряниками, конфетами, мимо балаганчиков, где стреляли по мишеням.

В большой палатке он заказал себе кружку пива, с неудовольствием отметив, что налита она была неполно. Это становилось заметно, если ты не сразу отпивал и пена успевала осесть. Официантка, к которой он обратился, только зло огрызнулась в ответ:

— Ступай к хозяину и жалуйся, коли тебе охота. Не я ж наливаю. — С ненавистью взглянув на докучливого посетителя, она еще добавила: — А ты не соси одну кружку целый час, тогда и жаловаться будет не на что.

Фердинанд заказал еще одну кружку и понемногу начал беспокоиться. Может быть, Кати задержалась в трактире и ему следует пойти ей навстречу? Нет, при таком столпотворении легко разминуться, а потом ищи ее по всей ярмарке!

Между столиками пробирались два его товарища по работе — впереди две разряженные девицы с целыми охапками бумажных роз. Эти-то прекрасно знали, что за ними гонятся, — они все время оглядывались и смеялись, а то как бы не потерять своих преследователей. Лойбенедер подумал: «Девки их вытрясут так, что потом ребятам целую неделю не заработать». И он уткнулся носом в кружку, чтобы товарищи не узнали его. Когда оркестр здесь внутри умолкал, с ближайшей карусели доносился девичий визг. Через откинутую полость палатки Фердинанд видел, как они задорно болтали ногами, проносясь в воздухе по кругу. У самой большой карусели был и самый мощный громкоговоритель, и его музыка перекрывала все остальные шумы. Сейчас кто-то пел о белой сирени, расцветавшей в саду, а в это время проносившиеся мимо гондолы поднимали тучи пыли. Фердинанд все сидел и ждал. Будто далекая река, проплывал в стороне от него ярмарочный гомон. Подул теплый ветерок, на мосту через Дунай зажглись белые свечки-фонари. Слабый их отсвет набросил причудливые тенета на воду, и текущий мимо Дунай стал ласково поблескивать. Над водой поднималась дымка — река словно подернулась тонкой паутиной.

В голове Фердинанда проносились и горькие и злобные мысли. Что ж, он был с ней чересчур уступчив последнее время? Ведь заартачится — и с места ее не сдвинешь. Надо с ней покруче. А ведь сколько раз он ей растолковывал: пусть, мол, поработает несколько лет на фабрике, как он, и тогда они построят себе дом и будет у них своя семья. Чего ж ей еще-то надо? Какой парень ей больше посулит? И какая это вожжа ей под хвост попала? О чем бы он с ней ни говорил — и о самом дорогом для себя, — только нос воротит. И Фердинанд решил при первом удобном случае поехать в деревню и поговорить с родителями Кати. Но те наверняка скажут: молода, мол, еще, терпение с ней иметь надо.

В большой палатке плавали клубы дыма, толпы людей протискивались по узким проходам. Фердинанда охватывало все большее беспокойство. Начало темнеть, он ждал Катарину уже второй час.

А вот и она! Повисла на руке этого Мануфактурщика! Фердинанд сразу видит — Кати пьяна. Громко и фальшиво она подпевает певице на эстраде.

— Нет, ты гляди-ка, Ферди! — бормочет она, немного смутившись. — Я же тебе говорила — подождет. А он и правда ждет! Уж и на минутку не оставит меня в покое!

— Тоже мне герой, напоил девчонку! — резко обращается Фердинанд к Мануфактурщику.

— А тебе что? — отвечает Лукингер. — У нее своя голова на плечах. Не лезь не в свои дела.

— Ты всегда такой противный со мной! — лепечет Кати, неуверенно поглядывая на Фердинанда.

— Угомонись, я сказал! И сядь здесь, — велит ей Фердинанд. Но Катарина еще крепче вцепляется в своего спутника и начинает бахвалиться своими похождениями.

— А мы и в пивной палатке были, и в «Комнате страхов», и за ликер он заплатил, — трещит она без передышки с детским вызовом. — И у гадалки я была, и мне выпали червонный валет и червонный король. И розы у меня, столько много роз!

Кати вскидывает руки и зарывается лицом в букетик бумажных роз, глубоко вдыхая запах дешевых духов.

— Ах, какой аромат, — шепчет она, — ах, какой чудесный аромат! — И снова, гордо вскинув голову, хвалится: — И в парижском балагане мы с ним были, у красавицы Эвелин. Видишь! А с тобой мы никуда бы не пошли.

«Здорово она его подогревает!» — думает Лукингер и в то же время говорит мрачно поглядывающему Фердинанду:

— Такие уж дела, брат, на Урфарской ярмарке! Ничего не попишешь.

— Садись, тебе говорю! — еще раз приказывает Фердинанд Катарине, именно теперь решив ей доказать, что он может и по-другому, может и покруче, и если понадобится, то и кулаком.

— А я вот не хочу, как ты хочешь! — вскидывается Кати. — Сам видишь, со мной кавалер. Что ж ты и его за столик не приглашаешь? Мы ж с ним вместе пришли!

— Заткнись! С тобой нынче по-другому надо разговаривать.

— Ты небось и не знаешь, как себя в обществе вести, — продолжает язвить Катарина.

Мануфактурщику Лукингеру, сначала самодовольно слушавшему эту перебранку, постепенно делается не по себе, больше всего ему хотелось бы смыться.

— Оставлю-ка я вас тут одних, — говорит он не без задней мысли, — терпеть не могу, когда жених и невеста ссорятся.

— Какие еще «жених и невеста»? — взвизгивает опьяневшая Кати. — Этого еще не хватало! Не пойду я к нему в поломойки! Он приказывает, а я ему пятки лижи — вот как он себе нашу любовь представляет. Не хочу, и все! Я с тобой останусь. — И Катарина бросается Лукингеру на шею. Тот смущенно защищается от ее бурного натиска.

— Шлюха! — вырывается у Фердинанда. — Вот ты, оказывается, какая!

— А ты поосторожней выражайся! — предупреждает его Мануфактурщик.

— Да пусть себе сидит тут и пиво сосет, — наслаждаясь своей победой, говорит Кати. — Кому он нужен такой! Только и знает, что подсчитывать, нельзя ли где еще пятак выкроить.

Катарина разошлась, в голове у нее все перемешалось.

— И этого тебе нельзя, и того! А это ты сделала? — кричит она передразнивая. — Хватит, натерпелась я! И еще он без конца грозится — родителям обо всем расскажу. Лукингер мне сказал, что будет со мной любовь крутить, а тебе я отставку дам. Жадюга, вот кто ты! На ярмарке ты мне не указ, я тебе тут не девчонка из Юльбаха! Вот буду делать чего хочу, и все тут! — кончает Кати и с ненавистью смотрит на Фердинанда Лойбенедера.

А тот хотел бы вскочить, но до того ошарашен всем происшедшим, что колени у него подгибаются. Будто карточный домик в палатке предсказательницы, рухнул давно лелеянный им план. «Сволочь, сволочь! — думает Фердинанд о Лукингере. — Всех, всех доведет до погибели, всех по миру пустит, а они ему еще лапы лижут». Он вспоминает разговоры своих товарищей по работе — и тут и там, мол, они Мануфактурщика видели. И каждый-то день он с другой ходит. Приличный человек ему и руки не подаст.

Катарина хохочет. Мануфактурщик взмахивает на прощание рукой, и они удаляются. Кати все еще обнимает своего кавалера за шею, и ему приходится пригибаться под ее тяжестью.

Лойбенедер видит их еще раз, когда Лукингер увлекает девушку в темный проход между двумя балаганами, откуда спускается тропа к прибрежным лугам. Там уже ночь, там им никто не помешает.

А он, Лойбенедер, думает о собственном домике под Кацбахом, о садике, который он хотел посадить. Год-другой — и все это было бы у них. Выйдя на крылечко, он сказал бы Катарине: «Видишь, как хорошо все получилось? Мы и не заметили, как время пролетело. А теперь у нас с тобой родной дом…»

У каменного парапета плещутся волны Дуная. От фонарей на воду ложится светящийся частокол отблесков, и могучая река кажется забранной кольями. Грудью она наваливается на них и уносит с собой весь шум и гам Урфарской ярмарки. И туда же, к поющим лугам, улетают мечты людей, и туда же устремляются парочки влюбленных.

Но над рекой летают и вороны. «Kapp, каррр», — раздается их хриплый крик. Вот они опустились на берег, должно быть почуяв, что ко всей мерзости, плавающей по каналам круглый год, теперь прибавились и отбросы ярмарки, а перед долгой зимовкой не мешает полакомиться жирной пищей.

Черной громадой высятся Пфеннингберг. За темными лесами на противоположном берегу падает звезда.

Быть может, под ивами кто-нибудь и видел, куда она упала, и пожелал, чтобы загаданное поскорее сбылось?


В эту ночь позади трактира на берегу Дуная убили Мануфактурщика. Убийца, должно быть, подкараулил его у забора с плохо вбитыми кольями. А труп бросил в Дунай, полагая, что река поглотит его навсегда. Однако преступление было обнаружено уже на заре следующего дня. Чересчур длинный пиджак Лукингера зацепился за корягу. Великая река, обычно поглощающая всё и вся, на сей раз отказалась принять убитого в свои воды.

Ганс Леберт. Гадание[27]

Наступила ночь на св. Андрея; с нее начинаются приготовления к рождеству (уже собирались в тучах полчища мертвых, уже смешался их шепот с шумом дождя и ветра), и, как в лесном захолустье, где люди еще прозябают в темноте, женщины, томящиеся по мужу, стремились приподнять в эту ночь благодатную завесу над будущим при помощи колдовства, о котором рассказывали им беззубые бабки. Они все хотели узнать, что ждет их лоно — языческую святыню, священную рощу, — для кого защищали они шерстяным бельем и держали наготове средоточие своей плоти. Примерно так их матери держали наготове воскресное жаркое, пока отец сидел в трактире и играл в тарок. В доме благоухает соус для жаркого, а за окнами — зима без запахов, и маленький, словно игрушечный, охотник, а может быть, помощник лесничего подымается по далекому горному склону в лес. Терзает голод. Невозможно все время думать о младенце Христе, все рождество, когда зачастую весь день напролет сидишь на лежанке и вяжешь. Можно лопнуть с досады, вдыхая запах жаркого, которому радуешься уже годы и боишься, чтобы оно не перестоялось прежде, чем настоящий едок прочтет застольную молитву.

Св. Андрей! Пойми! Мы живем тоской и надеждой. Одни трясут деревцо и прислушиваются, не залает ли собака и в какой стороне; другие, посмелей, прокрадутся ночью в овечий хлев, ощупают в темноте спящих животных, воображая, что нащупывают руками свой жребий: шерсть, дыхание, рога — баран! Другие перед тем, как ложиться спать, в обрядовой наготе наступят на соломенный тюфяк или повесят на окно рубашку, чтобы она, пропитанная теплом и запахом их тела, развевалась за окном, как заклинающее духов знамя. Пусть грядущее (даже сама смерть) станет зримым — туманный образ в тусклом зеркале над умывальным столом. Жизнь есть волшебство, ожидание в темноте, блуждание вокруг таинства оплодотворения; такие ночи помогают нам; в такие ночи веет лесной ветер, молотки, повешенные у ворот, сами колотятся в ворота, в такие ночи спадает штукатурка с церковных стен, и — смотри-ка! — они сложены из камней, на которых начертаны руны; обнажаются таинственные письмена (мы бы охотно разгадали их смысл, но церковные власти вызывают штукатура и приказывают снова замазать облупившиеся стены).

Кельнерша Агнесса тоже кое-что знала о таких вещах. Но она жила теперь невдалеке от железной дороги, слышала свистки паровозов и видела, как уходят ее годы, словно поезда по расписанию, на которые мы опоздали (огни последнего вагона над рельсами становятся все меньше и удаляются все дальше, и скоро темнота воздвигнется перед нами, как черная стена). И она знала, что тут не помогут ни молитвы, ни заклятия; ты горбата и останешься одинокой, без благословения, невозделанная, словно целина, внесенная в кадастр и навеки забытая.

Но тоска сильнее рассудка, и надежда часто упорнее самой достоверности — вот что постигла горбатая кельнерша Агнесса, когда это нашло на нее внезапно, словно болезнь.

Поначалу она даже не вспомнила, что настала ночь св. Андрея. Она пожелала доброй почи хозяину и поднялась в свою комнату, как каждый вечер. Разделась, как всегда, умылась, как всегда, почистила зубы; потом, тоже как всегда, забралась в постель и потушила лампу на ночном столике. Как всегда, перина холодным пуховым облаком окутала ее тело, и, как всегда, дождик за окном запел ей монотонную колыбельную песню. Она быстро уснула с ощущением, будто летит вниз головой сквозь постепенно расширяющуюся шахту в синеющее небо, и это небо — иссиня-черная вода, непостижимые глубины. Руки водорослей тянутся ей навстречу, рыбы скользят вдоль ее тела, рыбы с орлиными или свиными головами и огромными распластанными словно крылья плавниками. Она попыталась защититься от них, закричала. Но странным образом ничего не услышала. Вода журчала у нее в ушах и во рту, вода вымывала ее глаза из глазниц, вода заполняла ей легкие и сердце, вода вливалась в ее лоно… И тогда она действительно закричала и проснулась, села на кровати, широко раскрыв рот; тьма в комнате еще колебалась от ее крика, а снаружи по-прежнему журчал дождь.

Агнесса снова зажгла свет и поглядела на будильник. Был час ночи, следовательно, прошел всего один час с тех пор, как она легла. Опа подозрительно огляделась вокруг. Вот стол, вон шкаф, вот стул, на котором лежит ее платье. Но все вдруг показалось ей другим, чужим, опрокинутым, словно вывернутым наизнанку. «Странно!» — подумала она и оттолкнула ногами перину. Внезапно ей стало жарко, как в адском пекле, ее тело покрылось потом, а сердце бешено забилось, как у птицы, — сто двадцать ударов в минуту, не меньше.

Она провела рукой по лбу, и пальцы стали влажными от пота. Она сказала себе: «Я, наверно, заболела, или сама не знаю, что со мной». И, охваченная внезапным страхом перед грозящей ей бедой, она соскочила с кровати и начала ходить взад и вперед по комнате.

Пол колебался под ее шагами. Задребезжал стакан на умывальнике. Потом открылась дверца шкафа, словно от руки призрака, и испустила глубокий, почти человеческий вздох (это случалось часто, когда шкаф не запирали, потому что все в этой комнате стояло немного криво).

Агнесса испуганно смотрела в темноту. В сумеречной глубине шкафа висело несколько платьев — жалкие лохмотья. «Ах ты, — подумала она, — ах ты, калека! Чего тебе бояться? Что еще ты можешь потерять? Надежду? На что?» И в тот самый миг, когда она это подумала, ей открылось, что со вчерашнего дня у нее появилась надежда, а значит, и страх потерять ее, как все остальное в этой жизни.

И тут она вспомнила, какая ночь сегодня. Она вспомнила разговор с учителем, вспомнила обряды, о которых она слышала, но которым никогда не придавала значения (от чего отказывается разум, то подбирает тоска), она вспомнила старинный заговор и подумала о яблоньке, что стояла за домом на меже, услышала в зове дождя словно зов мужского голоса — и ее охватила лихорадка. Она накинула пальто, скользнула босыми ногами в резиновые сапоги, потушила свет и медленно вышла из комнаты, нащупала дрожащими руками в душной затхлой темноте лестницу, спустилась в сени и, крадучись, чтоб не разбудить хозяев, на цыпочках пробралась к задней двери, которая вела во двор и огород, бесшумно повернула ключ, споткнулась о порог, о ступени и наконец беспомощно, как слепая, зашлепала по черной, бездонной луже, выше колен в воде.

Ночь была ужасной. Она напоминала наглухо заколоченный гроб. Тяжелой крышкой нависла ночь над землей и словно срослась с далью вокруг. Казалось, существует одна-единственная темнота, глухое слияние, земля и небо смешивали свою кровь в единое убийственное зелье. Задыхаясь, вцепились они друг в друга; обливаясь холодным потом, они соединились воедино, сливались, как две чернильные кляксы, в одно пятно, оплодотворяли друг друга черным семенем. Темная кровь земли переливалась в небо, отягощенная запахами осени (запахами истлевающих растений и издохших в лесах животных), а поток небесной крови, лишенный запахов, выйдя из неведомых берегов, затопил землю и теперь просачивался в ее черноту, в разбухшее губчатое тело, в ее бесконечно извилистые сосуды, в самые затаенные ходы и впадины, пропитывая ее до самых глубоких глубин. Из календаря было известно, что и месяц принимает в этом участие, но как поверить в это, ведь его свет не мог пробиться сквозь крышку гроба, и только во чреве туч, в этих сочащихся водою мешках, расползался неверный свет, как слизь во внутренностях, и здание трактира вздымалось громадной тенью еще живого тела, более черной, чем сама темнота.

Агнесса пересекла двор, навозная жижа из развалившейся кучи удобрений угрожала залить дорогу, и едкий запах примешивался к равнодушию дождя. Она не видела, куда ступает; осторожными шагами, но без колебаний шла она по чему-то зыбкому, мягкому, чавкающему, наступая на сосущие, тянущие, чмокающие рты. Ею овладело сильнейшее возбуждение, смятение страшное и в то же время сладостное, словно она разделась, чтобы отдаться мужчине. Она подумала: «В конце концов, если разобраться, не так уж я дурна. Конечно, горб, от него никуда не денешься, его не спрячешь. Но он на спине, там его не очень видно. А спереди у меня все в порядке, спереди я могла бы ему понравиться».

Она поскользнулась в грязи, наткнулась на плетень огорода, уцепилась за него, постояла несколько минут, пока не обрела вновь равновесия, потом опять зашлепала по воде и вышла в поле. Размякшая вспаханная земля налипала на сапоги, скатывалась в комья на подошвах, с каждым шагом они становились все тяжелее.

«А учитель, — думала она, — он и сам не больно красив. Зубы у него, как у лошади, и вообще… он не очень привлекателен. А потом он беден и не так-то много видел в жизни. Он не потребует бог знает чего».

Тяжело ступая, она подошла к тому месту, где должно было стоять деревцо, о котором она вспомнила, но его не было. Агнесса повернула и направилась в другую сторону и наконец, когда ей уже стало казаться, что она опять прошла мимо, она увидела его и испугалась, так внезапно возникло оно перед ней, как привидение.

Она протянула руку. Это было дерево! С шершавой мокрой корой, с ветвями, погруженными в темноту, такое же нагое, бедное и искалеченное, как она сама, так же дрожащее на холоде.

Она обхватила его руками, сомкнула пальцы вокруг тоненького ствола, передавая ему свою собственную дрожь, и прошептала слова заклятия:

Потрясу березу,
Покачаю ветки,
И услышит милый — быстро встрепенется,
Если ж не ответит,
Пусть Андрей заставит пса его залаять.
Она затаила дыхание, вслушиваясь в ночь. Ничего! Ни повизгивания, ни тявканья, ни вдалеке, ни вблизи. Только дождь семенил по полю, словно бежал птичьими шагами, булькал в ямах, как в глотках, пробираясь на задворки всех усадеб, словно бабник, караулящий подле каморки служанок.

Она подождала еще немного, держа руки на стволе, почувствовала влагу в волосах и воду, ледяными ручьями струящуюся по лицу. Ее руки бессильно опустились, она повернулась и, согнувшись, вяло поплелась обратно, шатаясь от тяжести грязи, которую волочила на сапогах.

И в эту минуту она вдруг действительно услышала что-то, какой-то чуждый, необъяснимый звук, долгий вой, похожий на рожок пастуха, одинокую, страшную жалобу, словно ветер дул сквозь полый ствол дерева.

Вальтер Томан. Всемирный театр Буссе[28]

Я давно уже не доволен жизнью. Мне рано пришлось пойти работать: моя мать умерла от родов, а отец погиб от несчастного случая, как раз когда я кончал школу и собирался обучаться какой-нибудь профессии. Поэтому я не пошел в ученье, а сразу поступил на всамделишную работу. Работая, я мог сам себя прокормить, а если бы пошел учиться — не смог бы.

Как бы там ни было, я стал упаковщиком шоколада. Этой работе обучаешься за одну минуту, а за неделю ее осваиваешь уже так хорошо, что и учиться больше нечему. По совести говоря, это никакая не работа. Я должен только следить за машиной, должен глядеть в оба, чтобы она делала все как следует, и вовремя закладывать в нее готовые обертки. А уж это совсем пустяк, что же касается остального — если машина вдруг забарахлит, надо только нажать кнопку звонка, придет механик, и, не успеешь оглянуться, — все в исправности.

Так что работа у меня легкая, но как раз поэтому я с четырнадцати лет получаю одну и ту же зарплату. На сдельщину меня не переведут — ведь всю работу выполняет машина, а присматривать за ней лучше, чем я это делал с самого начала, тоже не могу: от меня требуется только одно — вовремя заметить, если что-то неладно, а это видишь сразу же по готовым плиткам, которые выбрасывает машина. Сперва я пытался изучить устройство машины, чтобы замечать дефекты в ее работе еще до того, как она успеет испортить хотя бы одну плитку. Но начальству мое намерение не понравилось: на это-де есть механик. Все-таки я один раз вызвал его — показать, что в рычаге разболтался винт. Он поглядел, что плитки выскакивают из машины ладные и с положенной скоростью — винт-то пока только разболтался, но еще не вылетел, иобругал меня. Он, мол, не может бегать из-за каждого винта, мало их там разболталось; другой, поди, уже лет десять как разболтался, а все еще сидит. В итоге он нажаловался начальству, и меня строго предупредили. Еще одно предупреждение, объяснили мне, и я буду немедленно уволен.

Итак, начальство не желает, чтобы я делал какую-нибудь работу, кроме положенной, и единственное, что я мог усовершенствовать, — это быстроту реакции. Я довел ее до полсекунды, а это значит: когда по моему звонку приходит механик, в лотке машины лежат не две испорченные плитки шоколада, а всего одна. Кстати, кнопка звонка, которым я вызываю механика, автоматически выключает машину. Раньше у нас была для этого специальная ручка, и, хотя промедление получалось небольшое: сначала мы останавливали машину, а потом — спустя всего секунду — звонили механику, ручку соединили со звонком. Дело в том, что механику, чтобы дойти до неисправной машины, требуется почти минута, вот мы и считали, что одна секунда роли не играет. Но они все-таки взяли и в один прекрасный день подсоединили ручку к звонку, а мы подумали: «Ну и пусть!»

Что касается меня, то я довел быстроту реакции до полсекунды; в лотке машины лежит только одна испорченная плитка, таким образом я сберегаю фабрике одну или две плитки — потому что плохо обернутые плитки достаются нам, — но и этим я не добился повышения зарплаты. Напротив того, по некоторым замечаниям начальства я понял: они вовсе не хотят, чтобы мы ускоряли свою реакцию. Пусть уж мы берем себе эти две или три плитки, раз машина испортилась; ведь все остальные плитки, застрявшие в машине (их бывает семь-восемь штук), идут в пользу механика, а начальство не хочет, чтобы мы перенапрягались и в итоге еще завидовали механику. Производственно-психологические соображения были против ускорения реакции, и, хотя нам, конечно, никто не запрещал ускорять ее и довольствоваться одной плиткой шоколада, я все же заметил, что начальство невзлюбило меня за эти полсекунды.

Так вот, с четырнадцати лет я получаю все ту же зарплату; надежды, что хотя бы под старость мне ее повысят, почти нет; тут уж ничего не поделаешь, а значит, я никогда не смогу жениться.

После работы я всегда подолгу гуляю, разглядываю витрины, раз в неделю пропускаю стаканчик пива или хожу в дешевый кинотеатр. Если я один раз обойдусь без кино или без пива, то на следующей неделе могу пригласить с собой девушку, но и только. Когда хочешь завести серьезное знакомство с девушкой, то надо угостить ее хотя бы еще одним стаканом пива или предложить ей стаканчик после кино, а на это моей зарплаты уже не хватает.

Так что когда проходят еще две недели и у меня опять набирается денег на двоих, девчонка чаще всего не желает больше знаться со мной — ни билетом в кино, ни стаканом пива ее не заманишь, даже если я говорю, что куплю ей билет в кино, а сам останусь ждать на улице и после кино угощу ее стаканом пива, а сам пить не стану, в крайнем случае — только отхлебну из ее стакана. Все они после первой встречи и слышать обо мне не хотят, и главная причина моего недовольства жизнью — не столько моя работа и замороженная зарплата, сколько вся эта петрушка с девчонками.

На прошлой неделе, когда я так вот гулял — слава богу, за это денег не берут, — мне на глаза попалась вывеска: «Всемирный театр Буссе». Сперва я подумал, что это театральная касса, но, когда прочитал плакат, вывешенный в витрине этого учреждения, у меня заработала фантазия: мне показалось, что передо мной вдруг открылись безграничные возможности. Плакат гласил, что сюда принимают всех желающих, никакой специальной подготовки не требуется, каждого используют соответственно его таланту, а уж применение находится для талантов любого рода и любой степени. Открыто круглые сутки. Милости просим.

Никогда я не думал, что могу еще сменить профессию.

Знания мои были ничтожны, к тому же чересчур специальны, талантов я у себя никаких не замечал, а контора «Всемирного театра Буссе» была открыта круглые сутки, то есть и теперь. Что же мне еще оставалось, как не зайти и навести справки?

Я очутился в комнате, где не стояло ничего, кроме небольшого стола и одного кресла. За столом сидел худой темноволосый мужчина, который глядел в огромную конторскую книгу и подбивал колонки цифр. Он не сразу поднял глаза, и я уж было пожалел, что вообще зашел сюда, хотя и собирался-то всего-навсего получить ни к чему не обязывающую информацию. Контора «Всемирного театра Буссе» была все же обставлена бедновато — снаружи я этого не видел, так как и дверь и задняя стенка витрины были из матового стекла. В конце концов я кашлянул раз, потом другой — тогда только мужчина поднял голову и спросил, чего я желаю.

Я сказал, что хотел бы осведомиться об условиях приема во «Всемирный театр Буссе».

— Как ваша фамилия? — спросил он, вместо того чтобы ответить на мой вопрос.

— Генрих Винтер, — ответил я.

— Где вы живете?

— Мрачный переулок, 13, комната 91.

— Ваша профессия?

— Упаковщик шоколада.

— Где вы работаете?

— На фабрике концерна «Жуй-ка-као».

Все это он аккуратно записал в книгу, раскрытую теперь на другой странице.

— Извините, — сказал я, глядя, как он пишет, — но я хотел только справиться… Я ведь еще не решил, поступать мне к вам или нет.

— Это не имеет значения, — возразил он. — На всякий случай я должен все это зафиксировать. Какими особыми талантами вы обладаете?

— Вот уж не знаю. Знал бы, так, наверно, не пришел бы к вам.

— То есть как это? — возмутился он. — Что же, вы думаете, сюда приходят одни бездарности?

— Этого я не сказал, но лично я…

— Что в вашей жизни вас не устраивает?

— То, что мне не дают прибавки к зарплате, а она так ничтожна, что я даже не могу жениться.

— Вы приняты, — сказал он и, встав со стула, похлопал меня по плечу и пожал мне руку.

— В самом деле принят? — возликовал я. — Чем я буду заниматься? Куда я должен прийти? Сколько я буду зарабатывать? Где я смогу получить свое жалованье?

— Успокойтесь, дорогой мой, — сказал мужчина и криво усмехнулся. — У нас все делается по порядку — сначала одно, потом другое. Но сперва уплатите вступительный взнос.

— Вступительный взнос? А сколько?

— Пять шиллингов, дорогой мой. Но если для вас это много, хватит и шиллинга.

На этой неделе я еще не пил пива и не ходил в кино, так что у меня как раз и был один шиллинг, я достал его из кармана и отдал.

Он выдвинул ящик, где зазвенели, наверно, тысячи монет, бросил туда мою, зарегистрировал взнос в книге и дал мне расписаться. После этого он сказал:

— Пока что вы будете проживать в Мрачном переулке, дом № 13, комната 91, и работать на фабрике «Жуй-ка-као» в качестве упаковщика. Завтра вы явитесь на работу, как вчера и сегодня, станете к той же машине, в пятницу получите в кассе фабрики свою зарплату и будете прозываться Генрих Винтер. Желаю удачи!

Он пожал мне руку и подтолкнул к двери. Я поблагодарил его и отправился было домой. Но, пройдя несколько шагов, я почувствовал, что все это дело мне как-то не нравится. Я вернулся, вошел в контору и застал его опять за подсчетом чисел в книге. На сей раз он немедленно поднял голову и воскликнул:

— Хорошо, что вы вернулись! Я забыл сообщить вам помер, под которым вы у меня зарегистрированы. Это необычайно низкий номер — 1001, вдобавок делится на 13. Проверьте это дома, если вы еще помните деление.

— Извините, — сказал я, — но вы забыли также сказать мне, какую роль я буду играть и что мне вообще делать дальше.

— Я ведь вам уже все сказал. Вы будете играть роль Генриха Винтера. Сейчас вы пойдете домой, завтра — на работу, и временно все останется, как было.

— А я думал, что я буду играть как актер.

— Так играйте, дорогой мой, играйте на здоровье. Вы же внесли шиллинг и расписались.

— Но тогда выходит, для меня ничего не изменилось. Не за это же я уплатил шиллинг.

— Главное, что вы уплатили. И прошу не забывать: вы приняты не в «Театр Буссе», не в какой-то там обычный театр, а во «Всемирный театр Буссе». Понимаете: во «Всемирный».

— Вот так влип, — пробормотал я и вышел.

Прошла всего неделя с тех пор, как я был принят во «Всемирный театр Буссе», и, хотя в первые дни я ужасно злился, теперь мне иногда кажется, что не так уж я и влип. В кармане у меня опять болтается шиллинг; если я обойдусь без пива и без кино, то в следующую субботу у меня будет уже два шиллинга и я смогу пригласить новую девушку выпить со мной стакан пива или сходить в кино или смогу попытать счастья у одной из прежних моих девушек, то есть пригласить ее в кино, а самому остаться ждать на улице и потом угостить ее стаканом пива, из которого, быть может, и я отопью глоток-другой… Я вспоминаю также, что сказал мне человек из «Всемирного театра Буссе»: временно все останется, как было. Повторяю: временно.

Петер фон Трамин. Недолгая жизнь Джо Кавона[29]

Судьба этого билета в концерт столь же заурядна, сколь зауряден сам молодой человек, попавший по нему в ложу, где он никоим образом не оказался бы по собственному почину и за собственные деньги. Билеты, предназначенные генеральным директорам, часто используются не генеральными директорами. Это почти правило. Генеральные директора заняты, и билеты, согласно протоколу, попадают к секретаршам — тем самым, что заказывали их по телефону. Но секретарши обременены мужьями или женихами, которые предпочитают смотреть футбол при вечернем освещении, а не слушать Бартока или Вебера, и еще накануне обеспечили себя билетами на матч. Следующая инстанция обычно — управляющий делами. Он тоже занят, но, не желая прослыть врагом культуры, засовывает полоски бумаги в карман и тут же забывает о них, перед уходом домой он их находит и либо передает далее по инстанции, либо, упрощая дело, отдает билеты курьеру, который только что появился, чтобы отнести вечернюю почту на почтамт.

На сей раз курьеру было восемнадцать лет, выглядел он лет на пять старше, что обычно в наше время, но в остальном ничем не отличался от других таких же служащих, что также не редкость, был одержим стандартными мечтами; угадывать эти мечты — специальность шлагеров, а иллюстрировать их — притом всегда одним и тем же образом — предназначение иллюстрированных кино-газет. Имя и фамилия молодого человека Иосиф Новак, почему и зовут его обычно Пепи, однако друзья величают Джо. Добился он этого терпеливым многолетним внушением.

Друзей у него немного, девушек нету вовсе. Тому есть причины как внешнего, так и внутреннего свойства. Внешние — жирная кожа, никогда не проходящие прыщи и мышино-серые волосы, сальные пряди которых, едва он проводит по ним гребнем, падают на лоб и на уши. Внутренние причины относительного одиночества Джо Новака, как это обычно бывает с внутренними причинами, сложнее: во-первых, он избегает мытья, объяснение чему следует искать не столько в конфликте между поколениями, побуждающем его решительно противиться всем увещеваниям матери, сколько в более рациональных основаниях — таким образом он выигрывает утром драгоценные полчаса сна, чего лишены те, кто безо всяких разумных поводов считает необходимым совершать омовения дважды в день. Во-вторых, логически обосновав свое нежелание умываться, приняв и осуществив на деле такое решение, Пепи воздвиг невидимую стену между собой и своими немногочисленными друзьями, которым более правильный обмен веществ позволял безнаказанно обходиться без туалетного мыла, — невидимую стену, хотя и не обрекавшую его на полное одиночество, но все же обособлявшую его. Заключенные ищут выхода, исключенные ищут входа — так, во всяком случае, считает все остальное человечество. А если входа нет, они создают воображаемые двери.

Иосиф Новак, столь неожиданно получив билеты, воспринял их как ключ к этим дверям. Этому особенно способствовало то, что, как ему было известно, фрау Петра Штейнвальд — об этой даме мы еще будем говорить далее — страстная любительница концертов.

Но поскольку управляющий делами подарил ему настоящие билеты, воображаемые двери Пепи Новака обрели реальность, а так как он решил сегодня же воспользоваться этим ключом, можно было полагать, что воображаемый вход, обретя реальное существование, незамедлительно откроет ему двери действительные.

«С сегодняшнего дня, — подумал Пепи Новак, — я другой человек. Билеты — знамение свыше. Я готов».

Ему действительно удалось совершить первый шаг, чтобы опровергнуть оценку, которую, покачивая головой, давал ему шеф, из чувства такта умалчивая об основном, так сказать, косметическом аспекте: «Если бы у тебя был пиджак, застегивающийся на одну пуговицу, ты все равно ухитрился бы застегнуться криво!»

Но теперь Пепи Новак не казался больше криво застегнутым. Сегодня на его лице, впервые с детства, не было прыщей.

Лептосом — субъект слабого, астенического сложения, предрасположенный к романтической мечтательности, сдобренной крупицей весьма недостаточного интеллекта, плотно окутанного ленью, — склонен рассматривать каждый свой отдельный шаг как первый, а каждый первый как возможное приближение к цели и полагает, что подлинное ее осуществление, если принимать в расчет самые невероятные шансы, не заставит себя долго ждать.

Короче говоря, далекая цель Пепи Новака стать однажды Джо Кавоном — так его будут называть на киноафишах благодаря хитроумной метаболе (перестановке слогов в имени), шапокляк, косо надвинутый на высокомерно поднятую бровь, шелковое кашне, небрежно переброшенное через плечо, — казалась ему уже осуществленной. Сегодня он стал им не только в воображении, преобразилось не только его лицо — благодаря билетам он получил возможность действовать.

Не будем недооценивать количество тех, кто, надеясь на эффект некоторых специальных видов лечения, углубленно изучает объявления в газетах и иллюстрированных еженедельниках. Пепи Новак принадлежал к их числу. С некоторых пор он перешел к действиям, выписав книгу, которая и на самом деле избавила его от «внезапного покраснения», преподала ему «уверенные манеры», познакомила с «искусством светской беседы» и, кроме того, рекомендовала соблюдение строжайшей личной гигиены.

Пепи накупил щеток и мыла разных сортов. Пепи начал вставать на полчаса раньше и проводил эти полчаса, энергично растираясь и фыркая под холодным душем.

Теперь самое время упомянуть о том, что обладание акциями — так утверждают специалисты — связано с риском.

Дело в том, что Петра Штейнвальд — мы уже упоминали это имя — не только обладала целыми пачками этих подверженных приливообразным колебаниям ценностей, но, вложив свой капитал в разные предприятия и усложнив себе таким образом возможность следить за своим состоянием, нуждалась в обстоятельных советах. Некий директор банка охотно давал ей советы с глазу на глаз, но фрау Штейнвальд, памятуя о высокой сумме вкладов, подозревала любезного директора банка в том, что он, охотно предоставляя ей эти услуги, и притом на особо благоприятных условиях, все же постоянно балансирует между нею и интересами банка и, как истинный банковский деятель, отдается последним с неменьшей страстностью. Посему там, где дело шло об особенно существенных вложениях, ей казалось необходимым иметь противовес.

Другу семьи Штейнвальд, опытнейшему биржевику, было поручено взвешивать советы банкира и определять, в какой степени следование им пойдет на благо владелице капитала. Петра совещалась с ним охотнее, чем с мужем. Каждая разумная женщина, которая, вступив в брак, не разделила с мужем свое большое состояние, легко поймет мудрость такого решения.

Того, кто принял на себя почетную миссию второго советчика по денежным вопросам, фрау Петра как по деловым соображениям, так и из чувства такта по отношению к семье навещала только в служебном кабинете. Он был важнейшим колесом той машины, в которой Пени Новак был самым крошечным, то есть тем самым генеральным директором, отдавшим билеты, о коих шла речь выше, он был членом многих контрольных советов, и звали его Вильгельм Пейхель.

Таинственный и чарующий взор бархатно-темных глаз иногда объясняется близорукостью. В случае с Петрой Штейнвальд дело обстояло именно так. Упомянем же в этой связи успехи в шлифовании линз, благодаря которым появились чудесные контактные микролинзы для глаз, а также убеждение Петры Штейнвальд, что очки ей не к лицу.

Следует еще добавить, что особенно жаркий день поздней весны побудил фрау Петру Штейнвальд после очередного успешного обсуждения финансовых проблем в доме, где помещалась фирма господина Пейхеля, пойти умыться, для чего пришлось на минуту снять контактные линзы, и эти крошечные предметы в силу тех непонятных причин, которыми наша жизнь столь богата, что вынудила знаменитого гегельянца Фридриха Теодора фон Фишера ввести понятие «недоброжелательность объектов», — эти вот крошечные стеклышки исчезли, а когда пальцы Петры нащупали невидимок, они со звоном ускользнули в отлив умывальника.

Фрау Петра Штейнвальд, трижды топнув ногой — шпильки ее туфель глубоко вонзились в линолеум, — решила не портить себе ни настроения, ни счастливого дня. Принять такое решение ей было нетрудно, потому что именно сегодня выяснилось, сколь на благо ей послужили мудрые предначертания ее советников — банкира и генерального директора.

Итак, Петра, вновь обретя спокойствие, вышла в коридор и бросила приветливый взгляд своих дивных глаз, ставших на три диоптрии еще более таинственными, на Пепи Новака, который устроил себе перекур и отдыхал от утомительной деятельности курьера, прислонившись к стене между дверьми вестибюля (по тактическим соображениям), каковая позиция позволяла ему, даже если двери открывались, оставаться на долю секунды незаметным для входящего; он благополучно успевал вернуться к рачительному исполнению своих обязанностей и избегнуть резкого замечания за минуты тихой праздности.

— Вы умеете водить машину? — спросила Петра.

Пепи умел.

Есть такие дамские ручки, в которых даже генеральные директора подобны мягкому воску, и, вместо того чтобы надрать уши мальчишке-посыльному, как поступали в прошлом веке, не зараженном профсоюзным духом, его отпускают на полчаса раньше, давая таким образом возможность заработать чаевые за услугу Петре, а услугу подобной женщине многие, не исключая и самого Пейхеля, рассматривали бы скорее как награду, чем как вежливое выполнение долга.

Однако господин Пейхель недооценил господина Новака. С другой стороны, он переоценил сумму чаевых, которые так и не были выплачены: светский человек Джо Кавон, скрытый в Пепи Новаке, правда еще в зародыше, осознал честь, выпавшую на его долю. Он не протянул руку за чаевыми. Если бы он протянул руку, она осталась бы рукой Пепи Новака, но ни в коем случае не превратилась бы в руку Джо Кавона.

Отказ был для него необычайно важен, как только он может быть важен для человека, для которого чековая книжка и роскошная машина, за отсутствием других недостижимых вещей, являются не просто признаками хорошего тона, но одновременно и символами и реальностью, населенной людьми, дорасти до которых он стремится, желая улучшить свое положение, и поэтому ему неоспоримо ясно, что чаевые, подобно дождю, всегда падают сверху вниз, падают с той самой высоты, преодолеть которую он вознамерился.

Когда Петра Штейнвальд, ничего этого не поняв, но все схватив на лету — Петрам Штейнвальд не нужно думать для того, чтобы действовать безупречно, — убрала, так и не раскрыв, свою сумочку и молча приняла достаточно удивительный отказ, для Пепи возможность стать Джо Кавоном перешла из стадии воображаемой в стадию действительную.

Надо ли говорить, что перед старым домом, где жила Петра Штейнвальд, он остановил машину так же уверенно, как до того вел ее, хотя прежде никогда не имел дела с подобной машиной, — качество, которым дух времени снабжает его поколение едва ли не с колыбели.

Пепи за рулем машины, повиновавшейся ему так, словно она была продолжением его вазомоторных мускулов, ничуть не утратил способности оценить своего пассажира.

Напротив, он вдохнул чарующий аромат неведомых духов в ожидании, уже не казавшемся столь безнадежным, слил в единый образ золотистый загар безупречной кожи, прическу, уложенную рукой мастера, ошеломительное совершенство полураскрытых губ — они не могли выглядеть более чувственными даже на рекламе губной помады, идеальные зубы — они не могли бы сверкать ярче даже на рекламе зубной пасты, утонченную форму нервных рук, тонкие пальцы, безупречный лак ногтей, два восхитительных чуда, сокрытых за тканью джерси ее столь скромно сшитого платья-костюма, — слил в единый образ, эманация которого не превращала богиню, излучавшую ее, в нечто недостижимое и потому почти нечеловеческое, но, напротив, делала ее настолько реальным воплощением женщины, что он с острой болью внезапного прозрения устыдился неких своих грехов в одинокой постели. Cherchez la femme? Il а trouve la femme![30] И это не могло хорошо кончиться.

Теперь вернемся к началу рассказа и посмотрим, что предпринял Пепи Новак в день, когда он ушел со службы с билетами на концерт в кармане. Он поспешно оседлал свой мопед и стремительно отправился домой.

Там он посвятил целый час омовению тела, завершив его применением патентованной жидкости для волос, придавшей почти неразрушимую прочность его безупречной прическе. Засим он извлек из прозрачной упаковки новую сорочку в скромную полоску, решительно надел чистые трусы и чистые носки. Правый прохудился около большого пальца, но что поделать — это была единственная пара в тон к галстуку и костюму. Он облачился в новый темный однобортный костюм и надел туфли, начищенные до сверкающего блеска. Не претенциозный кружевной платочек, а платочек с узкой каемкой и строгого рисунка он положил в карман пиджака так, чтобы были видны три кончика — платочек, подобающий элегантному мужчине, от которого чуть пахнет одеколоном, это и завершило переодевание и преображение в Джо Кавона, торжественность чего подчеркнула слегка приподнятая бровь.

От уже извлеченных на свет шляпы и перчаток пришлось отказаться по соображениям разумной бережливости, напомнившей, что в гардеробе надо платить деньги, которые в такое теплое время года можно сэкономить без всякого ущерба.

Джо подошел к зеркалу, оглядел себя и нашел, что он безупречен. С момента, когда трамвай довез его до концертного зала, он более не шел, но шествовал. И, шествуя по фойе, он не проходил мимо нарядных людей, ожидающих начала, а проплывал мимо них, устремляя стопы в направлении лестницы. И в тот самый миг, когда он весь — от макушки до кончиков пальцев на ногах — ощутил, что сейчас это свершится, он увидел ее.

Она стояла около лестницы и улыбалась ему. Улыбалась, хмуря брови. Пожалуй, она казалась чуточку рассерженной, но отнюдь не недовольной. Чуть удивленной и пораженной, пораженной приятно — вот какой предстала она перед ним, когда он, с пылающими ушами и улыбаясь во весь рот, перешел с размеренного на быстрый, несколько запинающийся шаг и от сильного сердцебиения ему едва не стало дурно — он ощутил странную боль, поднимавшуюся от желудка, она стиснула гортань и перехватила дыхание, он не мог проглотить эту боль, потому что во рту у него не было слюны. Он поднял руку, но тут же вынужден был с ужасающей стремительностью проделать чрезвычайно сложный жест, чтобы снова спрятать ее в карман, потому что в эту минуту его обогнал некто, кому, как оказалось, и были предназначены взгляды, направленные совсем не на Джо Кавона и лишь скользнувшие над плечом Пепи Новака. И этот некто, обогнав его, с отвратительной уверенностью взял обе руки красавицы и запечатлел на них множество поцелуев.

— Ах, Артур! Какими судьбами? Откуда? Ведь мы… — промолвила она тоном упрека.

— Неужели ты забыла, что мы познакомились с тобой в концертной кассе? Неужели ты думаешь, что я не заверборал там шпиона? Ты купила билет в концерт — и voilä[31] я тут!

Джо Кавон, вновь обратившийся в Пепи Новака, проплелся мимо них на ватных ногах с потемневшим от огорчения лицом, мечтая научиться боксировать. И вот он уже научился, вот он подстерег в ночи и тумане этого Артура, расквасил ему нос, растоптал его ногами, но — ах! — это не принесло ему облегчения, его ярость была слишком беспомощной, его фантазия — слишком слабой и бледной.

Пробормотав что-то про себя, он отыскал свое место в ложе, успев напоследок заметить, что этот бессовестный человек не носит обручального кольца, и, мучая самого себя, стал искать их в зале и нашел почти рядом с собой. Они сидели наискосок от него в первом ряду партера, и, подстегиваемый тем, что их было так хорошо видно, он стал совершенствовать свои мстительные мечты, в чем ему, с одной стороны, помогала мощно и грозно грянувшая музыка, с другой — мешал облик его соперника. Тот умудрился быть вдвойне похожим на образцы с киноэкрана: он выглядел как Марчелло Мастрояни, но как Марчелло Мастрояни, занимающийся bodybuilding.[32]

Не станем утверждать, что Джо Кавон, только что родившийся, уже лежал в агонии, но, во всяком случае, он был смертельно болен. Его ярость становилась все более жалкой и постепенно перешла в сострадание к самому себе, чему снова весьма способствовал оркестр, перестроившийся на лирический лад, — оркестр, которому дирижер больше не угрожал, размахивая руками, а который он скорее поглаживал своей белой палочкой. Страдалец решил в антракте удалиться и вкусить всю боль своего одиночества по пути домой, избрав для этого самую длинную дорогу. Укрепиться в этой решимости ему помогло одно наблюдение, не позволявшее сомневаться в том, каковы отношения этой пары. У Джо или у Пепи — это не существенно — были зоркие глаза, и они очень ясно увидели, как у Петры с колен упала сумочка и из нее на пол высыпалось все содержимое. Марчелло поднял сумочку, вложил туда рассыпавшиеся вещи, но одну из них, поблескивающую металлом, задержал в руке. Пепи увидел, что Петра отрицательно покачала головой и попыталась отнять у него добычу. Мужчина, улыбаясь, отвел ее руку в сторону. Блестящий предмет зазвенел и распался на отдельные части. Оказалось, что это связка ключей. Мастрояни снял с кольца один ключ, опустил его себе в карман, отдал остальное владелице, пожимая плечами с видом одновременно сокрушенным и бесстыдным, как бы говоря: «Я не в силах поступить иначе».

А Петра? Петра улыбнулась. Даже не нахмурив бровей. Не нахмурила она бровей и тогда, когда Марчелло просительно потянулся к ее рукам.

Джо Кавон зажмурил глаза. Когда он снова открыл их, любовники смотрели на него. Кавон-Новак вознамерился сделать каменное лицо, но, поскольку это ему не удалось, он ограничился мрачным полупоклоном. Засим он со стальной решимостью сосредоточил свое внимание на дирижере. Музыка, устав от лирики, снова начала грохотать громами и вспыхивать молниями. Наш посетитель концерта без труда распознал в этом грохоте музыкальное воплощение конца света. Он не стал бы возражать, если бы действительно наступил конец света.

Последний грохочущий удар литавр выбросил его в антракт, перейти к которому сразу он был не в состоянии. С трудом преодолев ощущение глубокой скованности, вынуждавшей его сидеть неподвижно, он вышел в тесную аванложу, постоял там несколько минут перед зеркалом, разглядывая гримасы своего отчаяния, и лишь постепенно овладел собою настолько, чтобы поправить галстук и отереть пот со лба.

Произошло ли дальнейшее потому, что глубоко сидящий в нем Новак, склонный к мучительному самоуничижению, перечеркнул холодную решимость более близкого к поверхности Кавона, потому ли, что с ним сыграла шутку запутанная архитектура здания, но, так или иначе, несколько раз поднявшись и спустившись по лестницам, он оказался не у выхода, а у дверей курительного салона и — могло ли быть иначе? — столкнулся лицом к лицу с Петрой Штейнвальд. Она только что послала своего спутника в буфет за лимонадом.

Она улыбнулась.

Джо Кавон сдержанно поклонился.

— Добрый вечер, госпожа Штейнвальд, — проговорил он с враждебным сарказмом в голосе. Чрезвычайно трудно окрасить эти слова враждебностью и иронией, но Джо Кавон сделал все, что мог. Так как повод для его сарказма остался скрытым, не удивительно, что такая красивая женщина вообще не заметила сарказма.

Напротив, она даже намеревалась задать услужливому молодому человеку несколько ласково-благожелательных вопросов, например, спросить его, как он поживает и согласен ли он с тем, что господин Пейхель очень-очень славный человек. Она не задумалась бы при этом, сколь двойственным будет чувство, вызванное в душе скромнейшего из служащих самим опущением титула генерального директора, ибо таким образом признала бы его достойным общения с его богом и повелителем, так сказать на равной ноге, как если бы имена Пейхель и Новак были равноценны и могли безнаказанно заменять одно другое.

Но так далеко дело не зашло. Пепи едва успел очнуться от первого в его жизни поцелуя руки, едва не расцарапав себе нос о филигранные украшения изумительного золотого кольца, от чего никак не предостерегал соответствующий параграф учебника хорошего тона, как в еще не существующую, но уже успевшую подвергнуться таким испытаниям связь госпожи Петры и Джо Кавона, эсквайра, ворвался другой нарушитель спокойствия в лице мужа вышеназванной дамы, который, внезапно вернувшись из Линца, обнаружил, что не может войти в собственный дом, где, как это часто случается в частных домах, не было привратника, а ключи остались в Линце. К счастью, сказал он со смехом, когда Пепи отошел в сторону, он вспомнил о концерте, поспешил сюда, чтобы взять у Петры ее ключи, он просто не станет запирать наружную парадную дверь… нет, он вовсе не собирается остаться на второе отделение концерта.

Джо Кавон с немалым изумлением увидел, с какой невозмутимостью Петра порылась в сумочке, так что оставшиеся ключи не звякнули при этом, и сделала вид, что ничего не нашла. Он увидел — и горестное разочарование Кавона смешалось со злорадством Новака, — с каким присутствием духа Марчелло Мастрояни с двумя бокалами лимонада в руках незаметно повернулся в другую сторону и скрылся за широкими дверьми фойе.

— Я только что уронила сумочку, она раскрылась, и все высыпалось. Ключи, наверно, лежат под креслом, — спокойно проговорила Петра.

Джо Кавон был замечен лишь после третьего поклона.

Но это никак не могло умалить изгиб его бровей, поднятых с чувством превосходства, ироническую улыбку в углах его губ, спокойное sang froid,[33] струившееся по его жилам.

— Это господин… — начала Петра, делая жест представления.

Джо Кавон ответствовал такой сардонической улыбкой, что она не знала, как продолжить начатое.

— Иосиф Новак, — произнес он, пренебрежительно пожимая протянутую пухлую руку и не глядя на того, кто ее протянул.

— Если вы, сударыня, дадите мне ваш билет, я принесу ваши ключи.

— Господин Новак — сотрудник господина Пейхеля, — объяснила Петра.

Джо Кавон спокойно, не моргнув глазом, принял и это. Петра приоткрыла сумочку. По тактическим соображениям он подошел к ней поближе, и связка ключей, даже не звякнув, вместе с билетом перекочевала из рук в руки, Кавон удалился.

Марчелло Мастрояни стоял в коридоре и озабоченно смотрел сквозь стеклянные двери в курительный салон. Джо Кавона сейчас не устрашил бы даже Тарзан.

— Попрошу ключ фрау Штейнвальд, — сказал он и требовательно покрутил связку ключей на пальце.

Марчелло словно язык прикусил.

— Какой ключ? — спросил он, заикаясь и теряя самообладание.

— Полагаю, что это ключ от парадной двери, — холодно ответствовал Джо Кавон.

— Ах, вот что, — проговорил Марчелло, улыбаясь с облегчением. Он охотно отдал ключ.

Джо Кавон не ответил на его улыбку. Он не станет подмигивать этому человеку и как мужчина мужчине по-товарищески ухмыляться в адрес этой женщины. Он пренебрежительно надел ключ на кольцо.

— Всего доброго, — произнес он ледяным голосом.

— Минуточку, — снова улыбнулся Марчелло.

Джо Кавон, уже собиравшийся открыть двери, полуобернулся, чтобы бросить еще два взгляда, полных пренебрежения и превосходства, — два взгляда, подобных двум выстрелам.

— Спасибо, милейший, — сказал Марчелло и, даже не глядя на него, быстро всунул ему что-то между уголками платочка, торчащего из кармана пиджака. Он удовлетворенно кивнул, повернулся и исчез.

Джо Кавон, стоя в полуоткрытых дверях, не решился потрогать рукой то, что ему положили. Но он уже все знал. И потому к чете Штейнвальд приблизился уже не Джо Кавон, а бледный Пепи Новак. Петра улыбнулась, ее супруг засмеялся.

«Меня — прочь?» — Была ли это еще мысль Джо? Была это уже мысль Пепи?

— Ваши ключи, сударыня.

— Спасибо, господин Новак, — сказала госпожа Штейнвальд.

— Весьма вам признателен, молодой человек, — благодушно проговорил господин Штейнвальд.

— Разрешите откланяться, — пробормотал Джо Кавон, не сомневаясь, что умирает.

— Вы так побледнели, — озабоченно проговорила Петра.

— Я поеду домой, — объявил умирающий и бросил леденящий душу взгляд, значения которого никто не понял. — Сегодняшний концерт меня очень разочаровал, очень.

— Да, эти современные композиторы действительно пишут не для всех, — согласился господин Штейнвальд. — Я вас хорошо понимаю, молодой человек. На меня они действуют так же. Где вы живете? У вас есть машина?

Молодой человек покачал головой. Он живет недалеко.

— Значит, по дороге. Вы позволите отвезти вас домой?

Господин Штейнвальд получил позволение.

И вот Джо Кавон сидит на краю кровати и разоблачается. В полном смысле этого слова. Обнаружив дыру на носке, из которой торчит грязный палец, он окончательно и без остатка превращается в Пепи Новака.

Не беремся утверждать, воспринял ли он дыру и палец как некий символ. Известно только, что рядом со своим карманным платочком он нашел купюру в пятьдесят шиллингов, которую он вполне удовлетворенно развернул и переложил в свой бумажник. Известно и то, что он перевел стрелку будильника вперед, чтобы поспать на полчаса дольше. И впредь он всегда поступал так.

Рейнгард Федерман. Преступление следователя Будила[34]

Разнесся слух, что судебный советник Будил не в себе. Чей это был домысел, не известно, но вскоре об этом проведали все свободные обитатели Первого земельного суда. Во всяком случае, они смотрели на него, разговаривали и были осторожны с ним так, будто он и впрямь сумасшедший. Чиновники перемигивались, когда Будил, растерянно озираясь по сторонам, пробирался по длинным коридорам, словно переходил шумные перекрестки улиц. Рассказывали, что он частенько после работы остается в суде и долго сидит в одиночестве в своем кабинете. Да еще запирается при этом на ключ. Секретарша Кунерт слышала однажды, как старик сторож, посмеиваясь, говорил, что не иначе как Будил его боится, вот и запирается на все запоры.

Советник Будил работал в суде только два месяца, но сослуживцы уже утверждали, что он бездельник и самый ленивый следователь в округе. Но это было не так — порой он часами вышагивал по кабинету, диктуя что-то своим тихим напряженным голосом. Говорили даже, что вечером он набивает свой потрепанный коричневый портфель делами и уносит их домой. Секретарша Кунерт была готова это подтвердить, поскольку видела каждое утро, как он вынимает бумаги из портфеля и тщательно складывает их стопкой. Однажды кто-то уверял, что слышит тихий плач, доносящийся из-за двери.

Никто из молодых следователей никогда не разговаривал с ним по душам, видимо, из-за разницы в возрасте. Будил отслужил в судах двадцать шесть лет и мог бы теперь уже быть в сенате или по крайней мере занимать пост окружного следователя. Собственно, так оно и было некоторое время назад: Алоис Будил работал окружным следователем где-то в Нижней Австрии. Никто не знал, почему он оставил эту должность. Вообще-то ему нельзя было дать его пятидесяти лет. Он напоминал скорей угрюмого подростка: костлявое лицо, тонюсенькая шея, а над низким лбом — копна еще совсем черных волос, только кожа желтая, как у человека с больной печенью. В суде да и в других местах он появлялся неизменно в черных брюках в белую полосу, которые пузырились на коленях, и в пиджаке грязновато-коричневого цвета с обтрепанными рукавами; впрочем, редко кому доводилось встретить его вне суда. Молодые следователи обычно ходили обедать все вместе, он же всегда держался в стороне.

Вот и сегодня Будил одиноко отправился в отдаленный ресторанчик, который выбрал после тщательных поисков именно потому, что он находился от суда в получасе ходьбы. На ходу Будилу думалось особенно хорошо, поэтому он и избегал сослуживцев, которые мешали ему своей болтовней. Обычно он предавался раздумью по пути, а потом и за едой, ведь это было так увлекательно — думать.

Он сидел в неверном свете скупого февральского солнца за столом, покрытым скатертью в черную клетку, неторопливо поглощал скромную порцию гуляша, не спеша запивая обед пивом. На сей раз он думал о женщине, убившей своего ребенка. Впервые он допрашивал преступницу, по имени Антония Мрацек, десять дней назад. Согласно протоколу, она задушила трехмесячного младенца подушкой, а трупик запрятала в мусорный ящик соседнего дома. Антония не отпиралась. И не отвечала лишь на один вопрос: кто отец ребенка. Сорокалетняя Мрацек вела дом некоего подполковника в отставке. Обладательница округлых плеч и серых шерстяных чулок, она была отчаянно глупа.

Настолько, что вдруг пошла на попятную. У подполковника есть племянница, заявила она, так вот эта особа, изредка навещавшая своего дядю, и есть настоящая мать ребенка. Скорей всего, именно она и убила его.

Советник Будил выслушал Антонию, покачал головой и спросил, отдает ли она себе отчет в том, что такое ложное обвинение. Детоубийца расплакалась.

— А может, никакого ребенка вовсе и не было? — всхлипывала она.

Советник Будил сохранял хладнокровие. У него было правило учитывать даже самые незначительные обстоятельства в показаниях подсудимых. И он принялся расспрашивать о племяннице, которая вдруг появилась из тьмы неведения. Может, эта девица и впрямь имеет какое-то отношение к делу.

— И на пианино играет и наряжается, как картинка! — рыдала детоубийца.

В конце концов Будилу удалось разобрать, что племянница будто бы опасалась, как бы подполковник не завещал все состояние Мрацек. Поэтому она и стала петь подполковнику в уши, что экономка его грязнуха да еще и на руку нечиста.

— Эта особа давно задумала выжить меня из дому, — рыдала Мрацек, — и вот выгнала наконец!

Будил, по обыкновению, выслушал подследственную сочувственно, но, когда она умолкла, вспомнил, в чем ее обвиняют, и показал ей справку из родильного дома, которая недвусмысленно подтверждала тот факт, что она, Антония, благополучно произвела на свет здорового ребенка. Но Мрацек читать не умела, а потому продолжала отрицать свою вину.

— Но ведь в полиции вы сознались?

— Так то ж в полиции, — вздохнула она.

В слове «полиция» Мрацек делала ударение на первом слоге. Она была родом из Словакии.

Будил осведомился, не применяли ли там недозволенные меры воздействия. Сначала она не поняла вопроса, а когда Будил разъяснил, ответила отрицательно.

— Сущее наказание с вами, госпожа Мрацек, — проговорил Будил, а она с радостью, вспыхнувшей в круглых глазах, подтвердила:

— И то правда, господин подполковник тоже так говорил.

Ага, подумал Будил. Господин подполковник. Каждый раз что-нибудь новенькое. Что ж, придется и его допросить. Сейчас же распоряжусь, чтобы выписали повестку.

Но так и не отдав распоряжения, он отправился обедать, чтобы хорошенько обмозговать все обстоятельства дела. Возвращаясь обратно, он продолжал думать об Антонии.

Ну, ладно, допустим, что убийца она, размышлял он. Но кто же тот человек, с которым она согрешила? Кто он, старик или урод какой-нибудь, на которого только она и польстилась? Если найти к ней подход, может, она и разоткровенничается. И расскажет о единственно светлом, что было в ее жизни, об уроде или о старике, о том, как он сделал ей ребенка, а она убила младенца. А что, если это все-таки подполковник? Тогда она будет молчать. Нужно вызвать его самого и сказать о моем подозрении напрямик. А если он ни при чем? Ведь это скандал! Старого заслуженного офицера ни за что ни про что обвиняют в сожительстве с экономкой, более того, в соучастии в убийстве. Он будет жаловаться, непременно пожалуется, даже если и виноват, начнется дисциплинарное расследование.

Нет уж, слуга покорный!

Войдя в кабинет, он спросил протокол допроса, который Кунерт уже успела переписать начисто, и принялся править, по памяти внося исправления.

— В стенограмме много ошибок, — бросил он с раздражением. — Нужно работать повнимательнее, коллега. Если вы будете пропускать слова, как мы докажем преступнице противоречивость ее показаний?

Вспыхнув, Кунерт ответила, что на курсах она всегда была одной из первых и сейчас стенографирует образцово. Будил пробормотал извинение, но протокол допроса продиктовал заново, «чтобы выкинуть сделанные по памяти исправления», сказал он, на самом же деле он хотел изменить все формулировки. Четыре раза Кунерт переписывала текст заново, ибо Будил добивался предельной четкости каждой фразы. Наконец он нетерпеливо схватил протокол и отпустил секретаршу.

Когда Кунерт вышла, он несколько минут стоял у двери, прислушиваясь. Затем бесшумно повернул в скважине ключ, на цыпочках вернулся к письменному столу, глубоко вздохнув, опустился в кресло, потер холодные костлявые руки и углубился в чтение.

Советник Будил: «Сущее наказание с вами, госпожа Мрацек».

Обвиняемая Мрацек: «И то правда, господин подполковник тоже так говорил».

Советник Будил: «По-видимому, большой расторопностью вы не отличались?»

Обвиняемая Мрацек: «Что-то мне не понять, господин советник».

Советник Будил: «Я хочу сказать, что вы плохо вели хозяйство. Суп пересаливали или что-нибудь еще в этом роде».

Обвиняемая Мрацек: «Суп пересаливала? Это я-то? Да побойтесь бога, господин советник. Такой кухарки даже вам не найти, а уж господину подполковнику и подавно. Боже мой, кто ему теперь будет готовить суп, творожный штрудель, его любимый штрудель, он как раз заказал его в последний день, но в десять утра меня забрали…»

Обвиняемая Мрацек вновь заливается слезами. Советник Будил: «Что вы можете сказать о своем хозяине?»

Мрацек плачет; «Мой хозяин, как же он будет управляться с завтраком? Ведь он даже рано встать и то не может!»

Советник Будил: «Почему же это?»

Мрацек: «У господина подполковника подагра».

Ах, вот оно что, подагра! — подумал Будил, охваченный радостным чувством, которое испытывает следопыт. В таком случае вряд ли подполковник мог соучаствовать в преступлении. Впрочем… И, вновь поддавшись сомнению, он погрузился в раздумья о том, можно ли подагрическими ногами взобраться на подушку, под которой лежит трехнедельный младенец.

Он сидел в сгущавшихся сумерках и, забыв включить свет, все листал и листал протокол допроса. По существу, материал был уже собран, нужно было его только просмотреть, в случае необходимости сделать выписки, расположить по порядку и сопоставить с беспомощными увертками обвиняемой. Вот только эта загадочная племянница, о которой в полиции не сказано было ни слова, как узнать правду, ведь бедняга Мрацек, с ее шерстяными чулками и творожным штруделем, так глупа.

Впрочем, пути, ведущие к истине, неисповедимы! И Будил вспомнил последнего подследственного — врача, который забыл свою записную книжку в кафе. Право же, странное кафе! Метрдотель относит в полицию забытую книжку с доброй сотней адресов женщин, которым хозяин книжки делал аборты, — по 600 шиллингов за каждый. Хороший метрдотель, ничего не скажешь, нашел свою форму обслуживания клиентов! Полтора года дали ему, этому доктору, восемнадцать месяцев, немногим более пятисот дней. Меня-то это не очень касается, дело ко мне перешло от моего предшественника, он его, собственно, уже закончил. Пятьсот на двадцать четыре, это что-то около десяти тысяч часов, по сто часов за каждого ребенка.

Сто часов — это примерно четыре дня, а Мрацек находится здесь уже десять дней да восемь дней в полиции проторчала. Но сидеть ей еще долго, уж два-то года наверняка получит, ведь врача судили лишь за подпольные аборты, а тут — убийство.

Вечером у себя дома Будил разворачивал бутерброды, до которых на работе, по обыкновению, не дотронулся, когда вошла старая перечница Штефания, молча отобрала их у него и принялась накрывать на стол. Она поставила только один прибор, ибо сама неизменно ужинала несъеденными бутербродами. Будил машинально хлебал суп. Он думал о детоубийце.

Вернувшись из кухни, Штефания убрала со стола. Эта семидесятипятилетняя старуха, с угрюмым иссохшим лицом, вела хозяйство Будила и отличалась феноменальной молчаливостью. К советнику она перешла от матери, жердеобразной святоши, которая долго не отказывалась от попыток пережить сына. Кроме Штефаиии, она оставила после себя часы с кукушкой, железную кровать, тумбочку и облезлое, еще дедовское кресло, то самое, в котором он теперь и сидел, размышляя. Из всего наследства Будил больше всего дорожил креслом, меньше всего — Штефанией.

Они были родственниками, так как Штефания принадлежала к какой-то отдаленной боковой ветви рода Будилов, и мать под конец жизни взяла ее в прислуги, выписав для этого из своей старой доброй Моравии. Степень родства не удалось установить даже Будилу, а ведь в гимназии он слыл одним из самых дотошных, хотя и крайне медлительных учеников, по крайней мере таким считали его соседи по парте. Учителя никогда не ценили этой черты, они замечали лишь то, что Алоис не сдал работу в срок, и совсем не понимали, что именно из-за дотошности он не может работать так же быстро, как это делают несерьезные, беззаботные первые ученики, которые так сметливы, что схватывают все на лету. Будил хорошо помнил, что он чувствовал, когда стоял у доски, а глупые всезнайки таращили на него глаза; ведь он был примером того, каким не должен быть ученик, его считали отребьем, подонком. Кроме всего, он был из бедной семьи и на переменах с завистью смотрел, как сынки крестьян-богатеев уписывают хлеб с салом. У его отца, мелкого австрийского чиновника, верного слуги императора и короля, было семеро детей. Он был седьмым и готовился стать священником, но учитель закона божьего считал, что он для этого слишком глуп. Возблагодарив бога, отец решил, что Будил пойдет в офицеры. Но тут разразилась война, и Австрия, потерпев поражение, перестала нуждаться в офицерах. Наконец, преодолев многие трудности, Будил стал судебным следователем.

Став следователем, Будил, как и раньше, часто впадал в задумчивость, сидя за столом в чернильных пятнах, с изрезанными краями, с досками, стертыми до черноты, без конца перелистывал латинский словарь, проверяя каждое слово, даже если знал его, так как боялся, что забыл какое-нибудь его второстепенное значение.

Бывало, отец, встряхивая взлохмаченной шевелюрой, говорил: «Алоис, выйти в люди — твой долг». А рядом с ним, на одной парте, сидели крестьянские сынки и уплетали сало. Ножами с рукоятками из оленьих рогов они отрезали длинные узкие куски и набивали ими рот, потом отламывали куски хлеба и запихивали их вслед. Нет, они не просто терпели Будила, а при этом творили добро, разрешая ему присутствовать при церемонии, которая посвящала их в граждан первого сорта. Мать поднимала на сына грустные глаза и говорила: «Выйти в люди — твой долг». Ее уже нет; вопреки всем предсказаниям она умерла на восемьдесят первом году жизни, вот уже четыре года, как советник Будил — сирота. Впрочем, у него есть Штефания.

А интересно представить себе на месте Антонии Мрацек Штефанию — вот она рожает младенца, душит его подушкой в красной клетчатой наволочке. К сожалению, вообразить это нелегко, если учесть ее возраст — семьдесят пять лет. Но она могла бы учинить что-нибудь еще: совершить подлог, скажем, сплутовать, поджечь дом. Будил не то чтобы желал старухе зла, он просто предавался игре воображения, раздумывая о том, может ли такая овца, как Штефания, пойти на преступление. С ней, со Штефанией, тоже сущее наказание. Болтается она тут целыми днями без дела, точно соглядатай.

Когда Штефания убрала остатки еды, Будил принял позу напряженного ожидания. Его глаза не отрывались от старомодной тумбочки покойной матери, и ему почудилось в ней что-то дьявольское. Так прошло несколько минут. Затем снова вошла Штефания. Бросая вокруг себя сердитые, мрачные взгляды, она постелила постель. Будил же по-прежнему неподвижно сидел, наблюдая за Штефанией. Она вдруг оказалась непозволительно близко от тумбочки, до которой не смела дотрагиваться. Таков был закон.

Наконец она удалилась, но советник не вставал до тех пор, покуда ее тяжелые шаги не стихли в самом дальнем углу квартиры; лишь тогда он взял портфель, извлек оттуда дело банды Вильгельма Койтера, протоколы допросов Мрацек и удобно разложил их на столе. Теперь мы одни, подумал он, теперь никто не помешает сосредоточиться. Прежде чем продолжить прерванные размышления, он с глубоким удовлетворением принялся за персоналии обвиняемых. Ведь персоналии — единственный достоверный материал. Все остальное — домыслы, ненадежные сведения, при рассмотрении которых необходим здравый смысл, интуиция следователя, дотошная пытливость ума. Итак, у Мрацек сбежал жених. Что ж, в высшей степени благородно! Наверно, и сбережения кой-какие прихватил. Нужно спросить ее об этом, впрочем, нет, она все равно не сознается, это только ее разозлит. И как это она пошла на убийство, ведь можно было сделать аборт, чего проще, ну дали бы ей три недели условно, вот глупая толстуха, так ей и надо, теперь пусть посидит под замком, покуда не одумается, а там дело за малым: определить состав преступления, передать дело прокурору, запустить машину правосудия.

Племянница подполковника не давала Будилу покоя. Уж разумеется, она намного моложе Мрацек, лет двадцати пяти или тридцати, высокая брюнетка, черные как смоль волосы; навещая больного дядю, она приносила ему цветы, играла на рояле в соседней комнате. Вторую венгерскую рапсодию Листа. Подполковник слушал, вспоминал молодость. Мрацек тоже слушала и яростно гремела посудой: она-то не умела играть на рояле. Она знала: вот сейчас подполковник окончательно размякнет, а племянница бесшумно подойдет к нему и проворкует: «Мрацек так плохо постелила постель, я сделаю лучше», и подполковник, повздыхав, попросит ее достать из комода завещание и уменьшит ее, Мрацек, долю в наследстве до каких-то жалких грошей.

Она швыряла посуду и уходила гулять. А племянница продолжала играть Вторую венгерскую рапсодию Листа. Она играет ее и сейчас — высокая брюнетка с черными как смоль волосами.

А Мрацек лежит в камере и наверняка не может заснуть. Она думает: «Советник Будил — хороший человек, завтра я во всем сознаюсь, у него и без меня хватает забот». Фу, какой вздор, безусловно, дрыхнет эта толстуха и видит во сне своего жениха-проходимца, она спит, надеясь на доброту советника Будила, который скоро вернет ее этому мошеннику… А подполковник ждет не дождется своего творожного штруделя. Как только Мрацек ушла за покупками, племянница выскользнула из кабинета, положила подушку на ребенка, а сама уселась сверху. В руках у нее журнал мод. Потом она слезла с подушки, опять подошла к роялю. Когда Мрацек вернулась, ребенок был уже мертв. Решив, что это она сама впопыхах положила подушку на ребенка, Мрацек испугалась, завернула трупик в газету и бросила в мусорный ящик, а в это время подполковник все слушал, как племянница играет на рояле, и все вспоминал молодость.

Как он вообще мог согласиться, чтобы экономка держала в доме своего внебрачного сына? Разумеется, только если он сам отец ребенка. Он сам и приказал Мрацек убить его. «Я уже стар, меня мучает подагра, за мной нужен неусыпный уход, убей этого шалопая, освободи меня». Коротко и ясно, как оно и положено старому кадровому офицеру. «К тому же, милая Антония, моя пенсия невелика, а дети растут, скоро ему понадобятся ботинки, да и есть он станет за троих, положение безвыходное, сама видишь».

Да, но, если все было именно так, Мрацек не должна одна отвечать за убийство. Существует специальный параграф для таких случаев, как его… Ага, ограниченная ответственность. Впрочем, меня не касается, это уже дело главного судьи.

Советника Будила это не касается, ребенок-то не его, и не он его убивал, он его даже в глаза не видел, вот почему так трудно добраться до истины. Он видел только Мрацек, а она либо убийца, либо нет. Истина должна родиться из фактов, она запрятана где-то в протоколах, и оттуда ее нужно извлечь. Истину необходимо найти, это очень важно, но для этого нужно время, спешить нельзя именно потому, что так важна правда. Протоколы — это всего лишь бумага, покрытая кривыми буквами, пахнущая архивной пылью, ведь в архивах годами хранятся кипы дел, которые ждут, покуда их зарегистрируют, переплетут, отошлют в другие архивы.

Меж тем наступила ночь и наполнила тело усталостью. Голова была как свинцом налита, а протоколы пахли пылью, впрочем, это, пожалуй, запах ленты от пишущей машинки. Кунерт покрыла листы большими серыми буквами, отстучала свое и ушла. Она уже давно в постели, если не целуется с кем-нибудь в подворотне, а он все сидит и сидит, вот уж и строчки поплыли перед глазами, и Мрацек далеко, и вообще все на свете вздор, вздор.

Дело Антонии выдумали лишь для того, чтобы завалить его работой, тяжким трудом, только для этого он и родился, как и отец, который тоже ночи напролет сидел над протоколами, хранившими чужие судьбы, как и дед, который всю жизнь пахал чужую землю…

Алоис Будил оторвал глаза от бумаг, в висках ломило, он взглянул на часы с кукушкой, перевел взгляд на железную кровать, на тумбочку. Она больше не выглядела таинственно-угрожающей, она была маленькой, старой и уютной. Постель стояла разобранной, и старое тело потребовало покоя.

Но лечь он был не вправе. Часы показывали лишь два часа ночи, и, дабы не нарушать порядок, он заставил себя посидеть еще немного. Эти последние полчаса он ни о чем не думал, он отдыхал. Быть может, ему вспоминался вкус супа, съеденного на ужин, а может, он прислушивался к тому, как порой слегка покалывает печень, но, скорей всего, он просто дремал.

Наконец, стряхнув с себя все тяготы дня, Будил встал, внутри его как будто что-то защелкнулось, он поднял руки, вздохнул, взял дело Койтера и запихнул его в портфель. Дело Мрацек Будил сунул под мышку. Сгорбившись, он шел к постели, как человек, до конца выполнивший свой долг. Будил положил протокол на тумбочку, разделся, почистил зубы, натянул длинную ночную рубашку — наследство покойного отца — и, склонившись над тумбочкой, отворил дверцу. Оттуда выползло небольшое облачко пыли. Пахнуло гнилью. Он положил дело Мрацек поверх вороха других дел, которые покрывались здесь пылью уже много недель подряд. Затем он погасил свет и сам себе пожелал спокойной ночи.


Советник Будил вздрогнул от неожиданности, когда его окликнули в коридоре.

Прямо над собой он увидел полное круглое лицо с нежной розовой кожей. Рыжие усы и дружелюбная улыбка придавали незнакомцу вид доброго дядюшки.

— Так это вы ведете дело банды Койтера?

Нападение. На него напали прямо посреди коридора.

Не понимая ни слова, Будил завороженно следил за движениями вражеских губ, улыбка на лице неприятеля вселяла в него ужас.

— Если я не ошибаюсь, среди обвиняемых находится некто Лео Хоймерле?

— Хоймерле, — повторил советник. Он поискал, на что бы опереться, но рядом ничего подходящего не было, стена, спасительная белая стена была далеко. Гулко прозвучали по кафельному полу шаги, мимо прошли двое мужчин, они шепотом что-то рассказывали женщине, которая шла между ними и смеялась. Советника знобило, а добродушное дядюшкино лицо продолжало:

— Поступила жалоба на арест. Вы, конечно, знаете, что отец Хоймерле — известный адвокат?

— Жалоба на арест.

— В ней говорится, что обвиняемому вскоре предстоит экзамен, к которому ему нужно подготовиться, к тому же апеллирующий утверждает, что Хоймерле к совершенному преступлению отношения не имеет. Это действительно так, коллега?

— Нет! — вскричал Будил.

И вообще, откуда ему знать? Последнее время он делом Койтера не занимался. Обвиняемого Лео Хоймерле он еще в глаза не видел. Но скажи он «да», и расследование продолжалось бы, он должен был бы высказывать угодные им соображения, давать справки, которые дать не мог.

— Вот удивительно, — произнесло полное розовое лицо и внезапно нахмурилось. — Ведь под жалобой стоит подпись самого доктора Хоймерле, а я полагаю, что мы, как и прежде, обязаны почитать доктора Хоймерле, этого в высшей степени порядочного человека. А вы как думаете?

— В высшей степени порядочного человека, — пробормотал Будил. Он ни разу в жизни не встречал этого адвоката.

— Доктор Хоймерле пишет далее, что попытки к бегству быть не могло, ибо все преступники были уже арестованы к тому моменту, когда его сын случайно оказался рядом с местом ограбления. А вы как считаете, коллега?

Будил оглянулся. В тусклом свете, льющемся из выходящих во двор окон, простирался пустой коридор, помощи ждать было неоткуда.

— Я займусь этим, — тихо ответил он.

— А не будет ли лучше, коллега, если мы вместе посмотрим дело?

— Вы так считаете?..

— Мне кажется, мы не вправо отмахнуться от этой жалобы.

— Конечно, — сказал Будил и выпрямился. Не с того конца начали, господа! — торжествующе подумал он. Дело Койтера и сообщников лежало в его портфеле.

— С вашего разрешения, я бы зашел к вам ненадолго.

— Пожалуйста. — Будил сделал широкий жест рукой.

У двери кабинета произошла небольшая заминка. Каждый хотел пропустить другого вперед, в конце концов они одновременно схватились за дверную ручку и столкнулись локтями. Будил довольно потирал руки, входя в комнату вслед за гостем. Слава богу, секретарши на месте не было.

— Я как раз занимаюсь этим делом, — поспешно сказал Будил, прошел вперед и склонился над столом, чтобы взять портфель. При этом он внимательно следил за незнакомцем, который бросал вокруг себя быстрые взгляды.

Все это только предлог, мелькнуло у Будила. Меня подлавливают. Сейчас он спросит о деле Мрацек.

Дрожащей рукой Будил вытащил бумаги из портфеля и положил их на стол. Отступил в сторону.

— Прошу вас, — покорно произнес он.

Опершись на левую руку, незнакомец склонился над бумагами. У него были широкие холеные ногти. Запахло дорогим мылом.

— Так, так, — бормотал он. Открыл полицейский рапорт, пробежал глазами первые две страницы. Будил стоял рядом, судорожно сцепив руки и непрерывно шевеля пальцами.

Не поднимая глаз, незнакомец сказал:

— Насколько я могу судить, Лео Хоймерле действительно не принимал участия в преступлении. По крайней мере именно это явствует из полицейского рапорта. — Тут он впервые взглянул на Будила. У него были маленькие водянистые глазки. — Возможно, у вас сложилось другое мнение в ходе допроса?

Он даже не подумал прочесть рапорт, мелькнуло у Будила. Все, что он говорит, ни на чем не основано.

— У меня действительно сложилось другое мнение, — сказал он громко.

— Разрешите посмотреть протокол?

— Здесь вы найдете все, — дотронувшись до бумаг, сказал Будил.

Незнакомец вновь углубился в чтение. А Будил судорожно пытался вспомнить обстоятельства дела Койтера. Он смотрел на холеные ногти незнакомца, вдыхал аромат дорогого мыла и не мог ничего вспомнить.

— Лео Хоймерле, о котором идет речь, я допрашивал лишь однажды, да и то поверхностно, — вдруг произнес он. — Поэтому пока я исхожу из показаний главного обвиняемого, Вильгельма Койтера. Суть в том, что все это время я одновременно занимался другим — делом об убийстве.

— Ах вот как, об убийстве?

— Да, — ответил Будил и испугался собственной храбрости. — Я веду дело Мрацек.

— Она детоубийца, если не ошибаюсь?

— Да, детоубийца.

— Но, коллега, дело Койтера куда важнее, ведь это чудовищное преступление — грабеж, осквернение трупа, кража, обман, подлог, — тут поработали опытные злоумышленники.

— Я в первую очередь занялся убийством, — коротко ответил Будил.

— Не хочу навязывать вам свое мнение. Но считаю нужным напомнить, что дело Койтера находится у вас уже три недели.

— Обвиняемого Хоймерле я допрошу сегодня же, — сказал Будил.

— Как, вы его еще не допрашивали?

— Сегодня же.

— Значит, вы до сих пор этого не сделали?

— Нет.

— Вы обязаны сразу же допрашивать обвиняемых, коллега!

— Я всего лишь человек, — только и смог вымолвить Будил.

Наступило молчание. Будил стоял, вперив взгляд в незнакомца, который рассматривал свои руки, теребящие папку с делом. Потом, как бы сделав над собой усилие, он поднял глаза на Будила.

— Мы должны удовлетворить жалобу, — сказал он.

— Вы считаете?

— Да. Доктор Хоймерле вправе жаловаться, ибо за целых двадцать дней следствие ограничилось только одним допросом.

Его розовое лицо вновь приняло дружелюбное выражение, оно улыбалось. Улыбкой палача.

Едва незнакомец вышел, Будил принялся быстро ходить взад и вперед по комнате, от двери к окну, от окна к двери. Снова к нему придираются, уже в какой раз за двадцать шесть лет службы. Этих господ не устраивает его добросовестность. На сей раз они принялись за него уже через два месяца — да с каким коварством! Он, видите, не допросил арестованного! Разве их интересует, сколько долгих ночей он провел над показаниями Вильгельма Койтера? Словно одержимый, он без конца перечитывал полицейский рапорт, протоколы допросов главного обвиняемого. Действительно, речь шла об изощренных, опытных преступниках. Разве тут поспешишь!

Будил еще раз перелистал полицейский рапорт. Обвиняемый Хоймерле… Постой, постой! Не участвовал в преступлении, говорите вы? «…обвиняемые Койтер, Марек Франц, Марек Вальтер, Хоймерле и впоследствии скончавшийся Фишер на грузовике, который вел Фишер и который был украден братьями Марек у их прежнего хозяина, кровельщика Хоффтшгера Леопольда, подъехали к складу…»

«Койтер, Марек, Марек, Хоймерле и Фишер». Так, значит, молодой господни Хоймерле не участвовал в преступлении?

Будил схватил телефонную трубку, дрожащей рукой набрал номер тюремной инспекции. Энергично потребовал немедленно доставить на допрос подследственного Лео Хоймерле. Его попросили подождать, а затем сообщили, что подследственный Лео Хоймерле только что освобожден из-под стражи.

Западня. Его хотят взять за горло. А ведь он прав, прав не формально, а по существу. На это и нужно будет ссылаться. Что же касается Мрацек, то она виновата, хотя и не сознается пока, еще не прижата к стенке неопровержимыми доказательствами. Все дела, хранящиеся в тумбочке, — это трагедии, трагедии и смертные приговоры. Там все виновны: хотя и не все сразу сознавались, всех удалось прижать к стенке. Можно действовать. Нужно только прибавить три, четыре строки к каждому делу, а потом готовые, подписанные, опечатанные дела — к прокурору. Что же касается Койтера — завтра же он допросит братьев Марек, выявит их соучастие и передаст дело прокурору, ведь вина главного обвиняемого уже доказана. Он метался по кабинету, обдумывая план сражения за себя. Он не заметил, что время идти в ресторан. А когда после обеда вернулась секретарша, он отослал ее, чтобы она не мешала думать. Где ему было знать, что в это время дисциплинарная комиссия уже обсуждала его работу.

Было половина пятого, то есть конец рабочего дня, когда к нему в кабинет вошли члены комиссии. Вначале появился незнакомец с лицом доброго дядюшки, затем сутулый полный седой мужчина и наконец молодой бледнолицый следователь в очках. Они извинились за вторжение, и пожилой мужчина, в котором Будил с ужасом узнал президента сената, оглянулся в поисках стула. Затем, тяжело вздохнув, он сообщил Будилу, что, как это ни прискорбно, решено начать дисциплинарное расследование.

— И это уже не впервой, коллега, — сказал он грустно, и оба его спутника кивнули с серьезными лицами, подтверждая сказанное.

Будил глотнул — к горлу подступил комок — и тоже кивнул молча. Затем президент осведомился, как идет следствие по делу Койтера.

— Все в порядке, господин президент, — произнес Будил с натянутой улыбкой. — Если вы имеете в виду жалобу на арест, то могу вас успокоить. Обвиняемый Лео Хоймерле, который бог знает по чьему распоряжению освобожден из-под ареста, действительно сообщник Койтера. Его отец заблуждается. Суть в том…

— Я достаточно знаком с этим делом, — перебил его президент. — Если обвиняемый — активный соучастник преступления, что ж, для вас это еще хуже, коллега Будил. Не допрашивая преступников целых двадцать дней, вы способствовали его освобождению. Как это могло случиться?

Будил молчал.

— Вы утверждаете, что все это время занимались делом Антонии Мрацек. Значит, следственные материалы в порядке? Прокурор требует, чтобы мы подготовили обвинительное заключение.

— Завтра следствие будет закончено.

— Вы разрешите посмотреть протоколы?

Будил молчал.

— Я попросил, коллега, показать протоколы.

Будил судорожно глотнул, поднял усталые глаза и сказал:

— Их здесь нет, господин президент.

— Как это нет?

— Я имею привычку работать по ночам дома. Протоколы лежат там.

Трое мужчин переглянулись, молодой следователь пожал плечами, на его худой шее выступили жилы. Старшие обменялись кивком. Президент повернулся к Будилу вместе со стулом и сказал:

— Коллега Будил, за время службы в нашем суде вам было поручено тринадцать дел. Ни одно из них вы не довели до конца. Можете ли вы показать мне хотя бы протоколы следствий?

У него были большие треугольные глаза, не злые, а только грустные и полная, укоризненно выпяченная нижняя губа.

— Я вел дело врача… — начал было Будил.

— Это дело завершил ваш предшественник. Вам нужно было только его прочитать и поставить свою подпись.

Будил отвернулся и уронил голову на стол. Он плакал. Молодой следователь и господин с лицом доброго дядюшки подскочили к нему и дотронулись до его плеча. Он был как во сне, слышал какие-то слова и не понимал их смысла, но чувствовал, что его успокаивают, не винят, а, напротив, утешают, и это окончательно лишило его самообладания. Уткнувшись в ладони, он зарыдал.

— Тяжелое нервное потрясение, — донесся до него голос президента сената.

Потом они ехали в машине, поднимались по лестнице, неосвещенный подъезд был таким привычным, и Будил, который больше не плакал, а лишь изредка всхлипывал, пытаясь проглотить комок в горле, шел впереди.

Они увидели Штефанию, железную кровать, часы с кукушкой, тумбочку. Когда советник открыл ее, оттуда выползло небольшое облачко пыли, он бы упал, если бы не схватился за спинку кровати.

«Фантастика», — подумал молодой следователь, отличавшийся романтическим складом ума, и возбужденно подергал очки. Те, кто постарше, стояли молча, с ужасом взирая на это кладбище протоколов. Будил, словно танцуя, отступил в сторону, оперся левой рукой о тумбочку — наследство покойной матери, а правую простер вперед, будто призывая всех посмотреть на свой позор.

Прямо против него неподвижно, навытяжку, стояла Штефания, и ее застывшие серые глаза через головы судей смотрели на преступника.

Герман Фридль. Визит епископа[35]

Пульсация в висках, которая беспокоила его преподобие Бенедикта Влаха с некоторых пор, — это было еще полбеды; куда хуже была пелена, застилавшая глаза, и, сколько бы он ни старался, ему не удавалось от нее избавиться.

Преподобный отец подумывал даже обратиться к врачу, своему приятелю, если после визита епископа, о котором его давно оповестили и который уже сейчас вызывал столько хлопот и волнений, ему не станет лучше.

Пока что он лишь немного изменил свои привычки — передвинул на более ранний час вечернюю трапезу, ограничил себя одним стаканом пива — раньше он выпивал два — и выкуривал только одну трубку — перед сном.

Больше всего его выбивали из колеи регулярные поездки в столичный епископат, в частности для того, чтобы навести справки о его преосвященстве, поскольку отцу Влаху не удалось ничего толком узнать у собратьев из соседних общин — у тех, кто уже свободно вздохнул после визита епископа, или тех, кто делал вид, что близко знаком с его преосвященством.

После таких поездок в столицу отец Влах падал в изнеможении в кресло, и экономка — около сорока лет прослужившая у него и уже заметно одряхлевшая, — стягивая башмаки с его отекших ног, слышала только одно: «Ох уж эти господа в епископате, ну прямо фальдфебели!» Хотя сам патер никогда не служил в армии, он знал, что представители младшего клира сплошь и рядом несли военную службу и с завидным рвением продвигались по служебной лестнице.

Как бы там ни было, Влах видел, что младшие клирики позволяют себе разговаривать в тоне приказа и бумаги составляют по-армейски, что, по его мнению, им не подобает.

И с кем же еще, если не с верной Мари, мог он поделиться своими мыслями? Покорно, с трудом склоняла она и без того согнутую временем спину, чтобы снять башмаки, причинявшие ему боль.

За многие годы они стали похожи друг на друга: оба — святая наивность и простодушие, но при этом патер не ронял своего достоинства, соблюдая дистанцию в отношениях.

С волнением думал он о том, какие молитвы выбрать для мессы: кто знает, что понравится его преосвященству.

Старик священник слабо разбирался в новшествах литургии, хотя епископ давно уже вводил их в городских церквах, заботясь об оживлении религиозной жизни.

По правде говоря, его преподобие Влах не очень-то придерживался этих новшеств во вверенном ему приходе, среди своей паствы. Даже в разговорах с Мари он старался обходить эту тему, ограничиваясь неясными намеками.

Взволновал патера и приезд епархиального казначея, собиравшего церковный налог, — привычный уклад жизни был нарушен, а это для людей преклонного возраста не проходит даром.

Патеру потребовалось немало умения и такта, чтобы заставить нерадивых плательщиков погасить задолженность. Однако к предстоящей проверке церковных книг он отнесся довольно спокойно, и это спокойствие передалось Мари. «Если я до сих пор не научился вести книги, — заявил он, — то сам епископ меня не научит».

Скорее неприятности, чем волнения, сулило патеру приглашение именитых граждан городка — бургомистра, председателей солдатского союза и певческого общества, членов приходской общины; музыкальную капеллу предстояло позвать специально; все ждали особых приглашений, хотя женщины давно уже держали наготове выходные платья.

Однажды после обеда, соснув немного и чувствуя себя отдохнувшим, патер поднялся и пошел к старшему учителю.

Он медленно, неуверенными шагами поднимался по крутой дорожке к школе, чуть раньше, чем нужно, и тверже, чем следовало, втыкая свою палку в землю. Прежде чем войти, он остановился, отдышался, затем постучал и, когда из дома послышалось резкое «войдите», отворил дверь. Он заметил, как вытянулось лицо учителя, затем сморщилось за толстыми стеклами очков и наконец застыло в выражении высокомерного смирения и почтительности.

Учитель вскочил, склонился к руке патера.

— Мое почтение, ваше преподобие, — прогнусавил он, и слова повисли у него на усах, прикрывавших широкий рот. — Садитесь, пожалуйста.

— Видите ли, — начал патер, садясь на стул и положив руки на колени, — я пришел обсудить с вами, как школьники будут встречать его преосвященство епископа.

У него перехватило дыхание, и учитель перебил его:

— Не беспокойтесь об этом, господин патер. Взгляните, я уже все обдумал. — И он извлек лист бумаги, на котором аккуратно, разными красками были расчерчены маленькие квадратики. — Значит, так: мы выстраиваемся здесь, — его палец провел по листу большую дугу, — думаю, его преосвященство господин епископ не может явиться иначе как по земле. — И, словно это была веселая шутка, он рассмеялся.

— Вы и священнослужители других приходов разместитесь тут, — неуклюжий указательный палец лег на бумагу, — и будете приветствовать епископа отсюда. Тем временем я, — палец отполз дальше, — с обоими детьми, теми, что будут читать стихотворение, занимаю позиции здесь. — Учитель поднял глаза, хихикнул и подмигнул патеру: — Даже об этом я подумал!

Он склонил голову набок (что моя канарейка, мелькнуло у патера) и ждал одобрения.

Однако патер промолчал, слегка кивнул, и учитель стал кашлять, чтобы скрыть смущение. Патер тут же поднялся, протянул руку и, несмотря на уговоры остаться, ушел.

Вечером, когда Мари стягивала с него башмаки, он сказал:

— Учитель дураком меня считает, круглым дураком! — и рассмеялся, оттого что разгадал чужие мысли.

Не так-то легко было составить меню для его преосвященства. Приезд ожидался после обеда, но, зная его причуды, трудно было решить, что лучше — приготовить ли небольшую закуску, чтобы сгладить кое-какие тактические шероховатости, или все внимание уделить вечерней трапезе. Наконец, нужно было достать посуду, ведь братию из соседних приходов тоже предстояло пригласить вечером к столу. При этом отбирать гостей нужно будет весьма осмотрительно, дабы не вызвать неудовольствия высокой особы.

Незадолго до этого отец Влах узнал об одном случае, который в глубине души доставил ему удовольствие, хотя одобрить поступок собрата, сбившегося с пути истинного, он, естественно, не мог.

А произошло вот что: патеру в городе X сообщили о предстоящем приезде епископа. В ответ на это сия духовная особа поспешила написать господину епископу, что-де в таком-то году в этом приходе уже побывал его бессмертный предшественник, так что новый высокий визит, по его мнению, будет излишним — ведь у его преосвященства наверняка есть более неотложные дела.

Как и следовало ожидать, визит епископа состоялся в положенное время, но патер запер церковный двор и засел в церкви, так что его преосвященство, уважая неприкосновенность места сего, удовольствовался официальной церемонией и очень скоро отбыл восвояси, не слишком милостиво настроенный.

Дотошно, со стариковской хитрецой отец Влах принялся выяснять, в каких еще приходах побывал в этом году епископ.

А так как было известно, что он после кончины своего предшественника мог нанести лишь один визит в каждый приход, то после некоторых уточнений стало все ясно.

Что и говорить, эти вести доставили старику большое удовольствие и заметно исправили настроение, в какой-то мере вознаградив его за все тревоги.

К этому времени удалось примирить между собой именитых граждан городка (коих пришлось строго-настрого разделить на «высших» и «низших»), хотя недовольство их и не было серьезно, отмахнуться от этого было нельзя; сейчас, когда страсти улеглись, можно было быть уверенным, что какое-то время, во всяком случае пока епископ будет в городке, спокойствие не нарушится.

Настоятель церковного округа, вертлявый, болезненный человек, словно командир передового отряда, ворвался к патеру, проэкзаменовал школьников и снова ускакал — тень, опередившая хозяина.

Итак, наступил канун приезда. Патер Влах был, разумеется, вполне подготовлен, он сделал все, что требовалось, и к тому же самым наилучшим образом.

Спать он отправился раньше обычного, повторяя про себя псалом: «…щит и ограждение — истина Его. Не убоишься ужасов в ночи…»

Окно было распахнуто. Тихий ночной ветерок раскачивал верхушки буков перед домом, и запахи лета доносились с лугов, врываясь в комнату вместе со стрекотом кузнечиков и мягким светом звезд.

Раздевшись, патер взобрался на постель, поправил подушки и вытянулся, тяжело дыша, на своем ложе. По правую руку от него лежал наготове большой носовой платок, а рядом — старые четки матери, он перебирал их иногда бессонными ночами.

Свистящее дыхание то и дело приподнимало его и опускало на подушки, кровь волнами приливала к вискам, затем, отхлынув куда-то к затылку, снова била в виски, с небольшими, но пугающими перебоями.

Священник старался лежать не двигаясь, но вдруг в горле у него запершило и он начал кашлять; это раздражение, постепенно усиливаясь, перешло в мучительный кашель, который сотрясал его грудь, сводя на нет все старания сдержаться. Он перекрестился и с трудом пробормотал слова какой-то молитвы. Рука его так и осталась лежать на груди — не было сил пошевелить даже пальцами. Опять возникло ощущение невыносимой слабости, как в день, когда он был рукоположен в священники: подняв тогда чашу, он вынужден был тут же опустить ее — иначе она выскользнула бы из рук.

Он так и не узнал, произнес ли тогда слова обращения, — ничего, кроме невообразимой слабости и пустоты, он не чувствовал. Напрасно оба его собрата успокаивали, уверяя, что все прошло, как положено; им не удалось разубедить его, он был безутешен.

Старик вздохнул. Трудно было отбиться от воспоминаний. Сколько раз он задавал себе вопрос — как случилось, что он стал священником, принял обет? Теперь это уже не волновало его. В душе не было ничего, ничего не осталось, кроме старческой усталости.

Он принял обет, еще в юные годы получил приход и постепенно обрел свое место в жизни.

Несмотря на острую боль, словно клинок, пронзившую левое бедро, в душе поднялась радость, она захватила его, пересилив неистовое страдание. Он вдруг вспомнил времена, когда его несколько раз в неделю приглашали на обход. Его умиляло тогда усердие прихожан! Он гордился, что люди спрашивают его мнение, советуются с ним.

Но вскоре он заметил, что его посещения уже не радуют прихожан, они с трудом скрывали это, а немного погодя он пережил первое разочарование на своем патерском пути.

Его предшественник изучал медицину и дошел даже до практики в больнице, но после студенческой дуэли, имевшей кое-какие последствия, бросил занятия и, обратившись к религии, стал священником. А так как люди стремились не только к божественному утешению, но и к исцелению телесному, то именно к нему, к его предшественнику, обращались, когда кто-нибудь заболевал, к его советам с радостью прислушивались, а помощь охотно принимали. «Но я ведь тоже добился уважения, — подумал старый патер, — правда, на это ушло немало времени».

Воспоминания проносились неосязаемые, бесплотные, и где-то рядом с болью, вспыхнувшей с новой силой, он ощутил страх. Годы жизни выстроились перед его мысленным взором, и не было среди них ничего яркого, запоминающегося. Дни его, ничем не примечательные, складывались в недели, месяцы, годы — все они прожиты и ушли в небытие; а теперь время его так медленно тянется под бременем старости.

И вот он лежит беззащитный в наготе своей, жалкий и беспомощный, и воспоминания опутывают его, затягивая в свою сеть.

Старый священник тихо засмеялся: «Ну конечно же, епископы — те же люди». Он повторил это несколько раз, перебирая бусинки четок. «Да, те же люди…» Рука испуганно сжала четки, а пальцы сдвинули бусинки.

Я похоронил на кладбище человека, а он вовсе и не был христианином. Его выбросила на берег река, и могильщики-крестьяне, уставшие после работы в поле, спешили так же, как и я, предать его земле.

На следующий день принесли мне бумаги утопленника — это был матрос, к тому же мусульманин. Приехал епископ, суровый был человек. Без облачения, стараясь не привлекать внимания, пошли мы на кладбище — епископ, его церемониймейстер (теперь их обоих уже нет в живых) и я. Его преосвященство, еле сдерживая гнев, заново благословил кладбище, чтобы не вызвать недовольства верующих. Animae eorum et animae omnium fidelium defunctorum per misericordiam Dei requiescant in расе. Amen.[36]

Нет, небо не обрушилось на нас ни тогда, ни позже, но все-таки что-то во мне изменилось, хотя вроде бы ничего и не произошло.

Еще в семинарии один профессор говорил: «Помните, что облачение священника — это форма, которая вас ко многому обязывает, но не забывайте, что эта же форма и поддерживает вас в минуты слабости…» «Меня поддерживали форма и страх», — подумал старый патер.

Он повернулся на бок, чтобы ноге, которая была когда-то сломана, было удобнее.

Он упал по пути к своим прихожанам, и лишь спустя три или четыре часа его подобрали двое подгулявших парней, которые возвращались от своих подружек. «Тогда я тоже ничего не сделал для спасения их души; моя благодарность была сильнее гнева за их прегрешения. Я даже ничего не сказал им, ни тогда, ни после. Разве в моих силах исправить грешников?» — вздохнул старик. Но это был вздох не от души.

Вот тогда стало ясно, что ходить, как прежде, он уже не сможет, и пришлось отказаться от прихода, и епископ (тот, что уладил дело с осквернением кладбища) договорился о его переводе сюда, в эту маленькую бедную церковь.

Старик снова принялся читать молитву: «Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое…» Летом, когда ветер, как сейчас, гулял в широких ветвях кроваво-красных буков… под темными стволами деревьев знойными ночами я видел… да святится имя твое, отец небесный, отпусти ты им этот грех — они еще полудети, — я и сейчас слышу их возгласы, полные страха и робкого блаженства, они доносятся из ночной тьмы.

Четки выскользнули из пальцев — он нащупал их в складках простыни. За окном зашумели деревья, поднялся ветер. Старый пастор продолжал молитву:

«О господи, тебе открыты все сердца… — дальше он не помнил ни слова. — Где же мой молитвенник?» — Он начал шарить по ночному столику. Нашел его, положил на одеяло, потянулся к выключателю — да где же он? Продолжая шарить в темноте, он опрокинул лампу, и на него посыпались мелкие осколки. Он осторожно отдернул руку и вытянул ее вдоль тела.

«Кричать бесполезно, — сказал он себе, — бесполезно, надо ждать утра».

Молиться он больше не мог. Кровь волнами приливала к вискам и, отхлынув куда-то к затылку, снова била в виски с небольшими, но пугающими перебоями. Мысль о наступлении дня несла с собой страх и чувство одиночества.

«Если бы я послушался доктора! — терзал себя старый патер. — Он предупреждал меня. Все мы смертны, говорил доктор, но нельзя же покорно с этим смириться».

Время от времени они встречались — доктор по пути к больным, а он — к беднякам; два старика останавливались на минутку поговорить о том о сем.

— Да, конечно, господин патер, нам с вами ни к чему притворяться. Вы же знаете, как я смотрю на эти вещи, думаю, что и вы так же, хоть и боитесь себе в этом признаться. Поживешь с наше, так поймешь, что все боги одинаковы — хочется только, чтобы люди поняли это, тогда они перестанут смешивать свою веру со счетом в банке.

Он пытался защищаться, но доктор продолжал:

— Вы и сами так думаете, мой друг, это вас и удручает. Что удалось вам изменить за вашу жизнь? В конце концов, к чему вы пришли, не к тому ли, к чему приходит самый последний глупец? Да, и все же мы с вами мудры, стары и мудры, этого уж не отнять у нас никому, даже епископу.

Надо было возразить ему, но он не унимался.

— Подобные вопросы не обременяют тех, кто наверху, вы это, конечно, понимаете, господин патер. Мы с вами, кто мы такие? — солдаты, вот и торчим в окопах на переднем крае, оторванные от всех. В штабах — будь то ваше или мое ведомство — там другие заботы. Со звездами и господом богом нам приходится разбираться самим, а указания, которые нам время от времени «спускают сверху», — что в них? — пустые словеса: ни плоти, ни крови.

Доктор не заметил моего испуга, да и как он мог догадаться, что он задел меня за живое.

— А так как мы покорно молчим, — продолжал он желчно, — они и считают нас дураками, эти благородные господа тыловики. Конечно, лучше быть такими, как бургомистр или учитель (он меня тоже недолюбливает), а на людях осенять себя крестным знамением — этого довольно, чтобы снискать уважение.

Нужно было возразить ему. «In nomine patris et filiiet spiritus sancti»,[37] — прошептал патер и перекрестил кого-то правой рукой, словно перед ним был доктор.

Утром Мари долго стучала в дверь, прежде чем он услышал.

— Я плохо спал, Мари, — прокряхтел отец Влах.

— Скорее бы уж кончился этот визит, — вздохнула Мари.

— Да, скорее бы, — сердито поддакнул Влах, — но ведь еще даже не начинался, а вообще-то, — упрямо добавил он, — сплю я или не сплю, никакого отношения к визиту это не имеет.

Мари промолчала. Но движения ее рук — она застегивала на нем пальто — выдали ее мысли.

После мессы Мари зашла за ним в ризницу. Она сказала:

— Когда вы сегодня преклонили колена, видно было, что у вас болит нога.

— Чепуха. — Патер оборвал неприятный разговор. Его мучило нечто более важное: опять он не мог вспомнить — закончил ли обряд дароприношения. Сколько ни старался сосредоточиться, восстановить все в памяти, шаг за шагом — ничего не выходило. Спрашивать Мари было неудобно, и он сказал:

— Да, у меня заболела рука, когда я поднял чашу после таинства превращения.

Мари промолчала — видимо, он прочиталвесь текст.

— И к тому же закружилась голова, но все-таки я поднялся. Все было, как положено.

И снова Мари смолчала.

Нос est enim[38] — да, он знал, это произошло именно так: он поднял чашу, и тут закружилась голова, и он вынужден был опереться обо что-то, но обряд он все-таки кончил.

Итак, я удержался на ногах и продолжил молитву, но почему так трудно все припомнить? Это странное головокружение, оно, как вата, окутало голову, глушило мысли. А что, если я подниму руку и попробую сжать пальцы?.. И патер пошевелил пальцами, а Мари спросила:

— У вас пальцы болят, может, их свела судорога?

— Нет, рука действует, как обычно. — Ему вдруг стало невыносимо грустно.

«Мои пальцы, мои руки — плоть моя и кровь, почему до сих пор таинство пресуществления не коснулось меня? А теперь я стар, и на пути моем встали страх, головокружение, недуги».

Позавтракав с Мари на кухне, он немного повеселел. Утренние часы прошли в тихом беспокойном ожидании; беспокойство, хоть и не заметное со стороны, не давало ему сосредоточиться, его мысли скользили, ни на чем не останавливаясь, перескакивая с предмета на предмет.

После обеда он облачился с помощью Мари. Затем, сунув канарейке кусок сахару, зашагал взад и вперед по комнате, читая молитвенник.

Прочитав псалом: «Когда я взываю, услышь меня, Боже правды моей! В тесноте ты давал мне простор. Помилуй меня и услышь молитву мою», он немного успокоился.

Как же это он забыл о тех двух священниках из соседнего прихода! С громкими шутками набросились они на него при встрече. Нет, им это было не к лицу, ему даже стало неловко.

Да и он был не очень сдержан: когда один из этих господ, шагая взад-вперед по комнате, зацепился за ковер, он поспешил носком башмака расправить загнувшийся угол, словно в эту минуту для него не было ничего важнее.

Один за другим съезжались клирики из близлежащих общин. На улицах городка толпился народ, прибыли музыканты, явилось муниципальное начальство во главе с бургомистром; учитель сновал повсюду, теребя детей и гоняя их с места на место, словно птичек.

Но вот пожарник, стоявший в дозоре на подступах к городу, просигналил, как было условлено, о приближении епископского автомобиля, который, сбавив скорость, уже въезжал на улицы города. Заиграл оркестр. Дети примолкли, притихли и взрослые. Автомобиль епископа подъехал к священнослужителям и остановился. Шофер открыл дверцу и подал руку его преосвященству.

Епископ вышел из машины; это был высокий, статный мужчина. Как многие служители церкви, он был преисполнен важности, да и могло ли быть иначе — это была неотъемлемая принадлежность его сана.

Он непринужденно осмотрелся и, сознавая власть, которую олицетворяет, благословил священников, вызвав благоговение присутствующих.

Его преподобие отец Влах поклонился и сделал попытку встать на колени, но епископ удержал его.

Приветливо улыбаясь, что не осталось не замеченным зрителями, он подчеркнул, что связан тесными узами с собравшимся духовенством. Затем ему представили бургомистра и другие сливки местного общества; для каждого у него нашлось приветливое слово, и лица тех, к кому он обращался, долго еще сияли удовольствием. Тем временем откуда-то неожиданно вынырнул учитель, торжественный и важный.

Он подал детям знак, и епископ вынужден был остановиться и обратить свой взор на ребят — те, сначала запинаясь, а затем все смелее и смелее принялись читать стихотворение; их смущал лишь учитель, который подсказывал им текст, сильно забегая вперед. Что же касается высокого гостя, который то и дело с удовлетворением потирал руки, — он нисколько не мешал им.

Когда и это кончилось, епископ поблагодарил детей и, опираясь на руку патера, направился к его дому. Он приветливо поздоровался с Мари, с поклоном встретившей их у дверей.

Предложение патера перекусить его преосвященство любезно отклонил:

— Благодарю вас, позже, а сейчас не будем заставлять людей ждать.

Когда они вышли на улицу, уже собралось много народу. Дети высыпали вперед, представители различных союзов тоже — все шло по намеченному учителем плану. За детьми стояли священники и городские власти. Музыка звучала величаво и торжественно, а епископ направо и налево раздавал благословение.

В церкви священники заняли места в креслах перед алтарем. И только патер и секретарь епископа пристроились сбоку от алтаря, на стульях.

Народ хлынул в церковь, дети встали перед кафедрой. Заиграл орган, и люди запели псалом. Вторя учителю, который все время забегал вперед, толпа глухо тянула мелодию.

Когда епископ вступил на кафедру, все встали. Светлые и темноволосые головы заколыхались, словно тяжелые колосья.

Епископ положил руку на край кафедры, так что сияние от его кольца разлилось по всей церкви.

— Восславим господа нашего, Иисуса Христа! — произнес епископ.

— Во веки веков аминь! — отозвался народ. Голос епископа заполнил всю церковь. Он плыл над головами верующих и был обращен к самым ничтожным — епископ отметил с удовлетворением, что в церкви находится много простых прихожан.

Но мало-помалу тон его становился все строже и резче. Сказав несколько слов о красоте местной природы, похвалив народ за трудолюбие, он заговорил о заботах духовного пастыря.

Все были поражены, когда он рассказал о тех многообразных тяготах, которые обременяют епископа: ему как рачительному хозяину приходится думать и о завтрашнем дне! Для ясности он привел пример: вот что стоят коровы и волы, а вот цена картофеля (уж это им было яснее ясного!).

— О чем только не приходится думать епископу, — сказал он. И незаметно навел слушателей на нужную мысль: путь к царству небесному усыпан терниями. Его можно обрести и на этом свете, царство божие, но и в нем нужно считать и рассчитываться, как хорошему хозяину в конце года.

Отец Влах внимательно вслушивался в слова епископа. Но собственные мысли то и дело заглушали их. И опять его охватила тоска, когда он мысленно подвел итог своей жизни. Епископ тем временем продолжал сыпать цифрами и поучительными примерами.

«Все то, о чем говорит епископ, не касается меня; я не рачительный хозяин, мои книги пусты, я еле свожу концы с концами», — подумал патер. Прошло несколько минут, пока он снова сосредоточился на проповеди. Он почувствовал, как кровь волнами приливает к вискам, затем, отхлынув куда-то к затылку, снова бьет в виски с небольшими, но пугающими перебоями.

Вдруг он опять услышал голос епископа, разивший как меч.

— Жертва трудна, но только она приобщит вас к таинству любви и спасения.

«Я не был хорошим священником, — пронеслось в его голове, — я молился и во время богослужения пресуществлял хлеб и вино в кровь и тело господне, а таинство не открывалось мне; я стоял на пороге, но переступить его мне не было дано; а теперь я даже и не знаю — была ли истина в моих словах».

Невыносимая тоска охватила старого священника, он почувствовал горький, унизительный страх. Чувство одиночества, как и прошлой ночью, обрушилось на него. Секретарь епископа склонился над ним, и сквозь слова его преосвященства, падавшие словно молот («Сердце вот-вот разорвется!» — хотелось ему крикнуть), до него глухо донесся лишь тихий голос:

— Вам плохо, отец Влах?

Епископ снова повысил голос, но его преподобие отец Влах уже ничего не слышал. Его подхватил и понес могучий поток, сердце перестало биться…

Герхард Фрич. Бунт фотографа[39]

Я сижу близ мутных вод Рехница и плачу. Реки не видно, но я слышу ее даже сейчас, суровой зимой, в глухую полночь. Ее гул проникает сквозь заледеневшие окна, ее мозглые испарения натыкаются на сосны, на нелепо разросшуюся изгородь из тиса, которую я не подстригал вот уже долгие годы. Но туман не задерживается на деревьях, он обходит их, стелется по узкой полоске сада меж рекою и домом, въедается в стены, год от года все шире расползается пятнами по обоям, струится у меня по спине, пронизывает до костей, подбирается к фотографиям — незримый вор, который сводит на нет время и, ухмыляясь, рисует на стенах узоры отчаяния.


Я смотрю на это и плачу. Мой плач им удобней считать смехом: фотограф Вацурак, этот балагур, этот шут при дворе толстобрюхих кретинов, пользуется их благосклонностью. Он поставщик смеха. Что может быть веселее! А ведь был актером, гы-гы, настоящим актером, перешептываются они, правда, погорел и тогда приехал сюда и так тут и остался. Купил ателье старого Хекмайера, господин актер, метивший на подмостки Бургтеатра, и так и остался с нами, что бы он там ни говорил. Хотел перестроить эту старую халупу у моста, все хотел преобразить, отделать заново — и что же? Только и смог, что купить пару-другую стальных гнутых кресел — вот уже без малого тридцать лет они сиротливо ютятся в студии, как он величает свою хибару. И по-прежнему он снимает нас на фоне линялой декорации времен старого Хекмайера, которой надлежит изображать парк, в лучшем случае — у бархатного занавеса: мы и помнить не помним, с какого времени он висит в студии. И вид у хибары такой же, как встарь, разве что еще более жалкий: она все глубже уходит в землю, а сосны все тесней обступают ее — вон как они вздымаются над крышей. Затейливую резьбу на фронтонах он собирался убрать: что я, лесничий, говорил он. Эти безвкусные завитушки сохранились почти полностью, и две пары оленьих рогов тоже. А вывеска давно стала такой же облезлой, как и у Хекмайера, у которого Вацурак по дешевке, пожалуй, даже слишком дешево купил ателье. Теперь Вацурак как на ладони, теперь-то он нас не проведет. Он фотографирует нас для документов, снимает на конфирмациях и свадьбах, на праздниках, будь то собрание певческого клуба или городской бал. Мы вправе над ним смеяться, ведь мы его раскусили, видим насквозь. Пусть он носит такую же грубошерстную пару, зеленые жилеты с серебряными пуговицами, такую же тирольку, что и мы, — мы все поняли, мы знаем его тайну. Мы не трогаем его до тех пор, покуда он нам не опасен, пока он щелкает нас на документы и сыплет остротами. Но мы с него глаз не спускаем, не мешает об этом помнить. Никогда он не станет для нас своим.

Раймунд Вацурак всматривается в их лица, а они глядят на него, целая галерея, все граждане Кальтенхофена. Стена увешана фотографиями сверху донизу, большими и маленькими, с изображениями стариков и молодых, в основном мужчин, изредка — женщин, покойников и здравствующих поныне, и все смотрят на него, даже спиной он ощущает их взгляд, ведь противоположная стена тоже сплошь в портретах. Фотографии в рамках плесени: напыщенные лица — ибо кто в этом городе снизойдет до естественной позы, — деревянные улыбки, надутая спесь, сытая и глупая, но все глаза устремлены на него, даже самые тупорылые глядят со значением, словно подстерегают его. Он собирал эту коллекцию многие годы, и сейчас он пополняет ее, меняя время от времени экспозицию. Он прозвал эти две стенки зверинцем. Поначалу он чувствовал себя здесь укротителем, ощущал безграничное свое превосходство. Именно тут он брал реванш: презрительно кидал им правду в лицо, и все, что он не смел сказать этим толстым апоплексическим харям, выслушивали их изображения. Но как раз поэтому фотографии словно бы оживали, обретали плоть и власть. Власть над ним: разве в действительности не они давно уже его укротили, единственного зверя в зверинце? Разве не они стоят на часах у его клетки?

Вацурак содрогнулся. Стало совсем темно, свет настольной лампы беспомощно тонул в затхлом сумраке помещения. Вот и кончился еще один бессмысленный день. В двенадцать часов он закрыл ателье, пообедал и с тех пор так и сидит здесь, в полудреме, в тоске, один в своей клетке. Шумел за окном Рехниц, по деревянному мосту, погрохатывая, то и дело проносились машины.

Стар и жалок я стал, слишком рано я сдался, и вот теперь сижу здесь, несчастный безумец в засаленном халате. Гамлет, так и не ставший Фаустом, Гамлет в засаленном халате. Гамлет из Теплиц-Шёнау, захиревший в глуши, затерявшийся среди варваров в грубошерстных парах и тирольках, посаженный за решетку из идиотских физиономий, окруженный приторным радушием, которое только и ждет, только и ждет удобного случая, чтобы растерзать меня. Они ждут гибели Гамлета, ждут, покуда Фауст отправится в пекло, они жаждут гибели Вацурака. Времени на это достаточно, этот спектакль нескончаем, а скрыться от них некуда, за кулисы меня не пускают, да их здесь и нет, кулис, едва я хоть на мгновение схожу с подмостков, как они заглядывают мне в окна, а сколько раз учиняли допрос моим ученикам, из Фридля тоже уже тянули душу; мне от них не скрыться, им надо меня видеть, впрочем, я и сам не выношу одиночества. Меня тянет к ним, в «Черный орел» или к «Мавру», пройтись по прокуренным залам, где среди рыгающих обжор я буду сыпать остротами, смешной добродушный шут Вацурак; а потом скорее, чем мне бы хотелось, вернусь в свою берлогу у Рехницбрюкке, в одинокую спальню, в мансарду со скрипучими половицами, к портретам Гамлета, Мортимера, Лейма и Дюмона, к поблекшему иконостасу моей славы времен гастролей в летних провинциальных театрах, на чешских курортах, вернусь на плюшевый диван, за ширму в стиле модерн прошедшего века, туда, где нагроможден реквизит нечестивца, как они сказали бы и как наверняка говорят, а может, еще похлестче, уж им-то все известно, они всюду суют свой нос. Только тоски моей они не замечают. Я и сам не хочу ее больше видеть: чего стоят элегии, которые никто не заказывал и за которые никто не платит?

Очки мои запотели, здесь так холодно и сыро, а печка погасла. Фридлю уже время вернуться, вечерний сеанс в кино давно кончился, а он достаточно нагулялся на рождество, кажется, ни дня не сидел дома! Видно, кто-то успел ему доложить, что я с учениками мягок и на меня можно сесть верхом. Слушок обо мне не переводится, он упорен, как гул Рехница, только тише, много тише. Все они слышали этот шепоток, большинство уже в первые две-три недели своего ученичества. Многие потом мучили меня по простоте душевной. Мальчики ведь тоже могут быть жестокими, пусть по-другому, чем женщины. Но я ни одного не обидел, всех сделал хорошими фотографами. Если они не оказывались безнадежными тупицами, я обучал их умению чувствовать — этой альфе и омеге нашего ремесла, учил видеть прекрасное, различать то бесконечное богатство полутонов между черным и белым, о котором местные чурбаны и не подозревают. Самые одаренные вышли в люди, и все покинули наш городок, все, как один. Кроме Лоиса, но этот вообще не в счет. Я и сам старался, чтобы они отсюда уехали, но не потому, что боялся соперников. Я спасал их души. Ведь у нас тут нужно покрыться корой, чтобы не пойти ко дну, только Гамлет — Вацурак как-то держится на поверхности. Вспоминают ли они меня? Изредка то один, то другой присылает письмо, а раз в пару лет кто-нибудь меня навещает. Фридль — одиннадцатый мой ученик, не считая Лоиса, тех двоих, что я выгнал, и того, который погиб, — не считая Фреди, который бросился в Рехниц через две недели после исчезновения. Я сжег все его фотографии, но он все равно приходит ко мне. Все равно. Несчастный Фреди к несчастному Раймунду. Как Офелия к Гамлету: «Бог мой! Куда все скрылось? Что передо мной?..»

Прочь стихи и воспоминания, печь остыла, Фридля нет как нет, через час я начинаю работать: сегодня, в субботу, десятого января, открывается бальный сезон в Кальтенхофене, им не обойтись без Вацурака, придворного шута и лейб-фотографа, а ему не обойтись без Фридля. Ведь придется проявить пленку, чтобы к понедельнику в витрине уже красовались снимки; тогда они ринутся их заказывать, сброду нужны сувениры, а Гамлету нужно жить, Фреди. Знаешь ли ты, чего это мне стоит? Впрочем, ты, вероятно, догадывался об этом.

Вацурак встал и направился наверх, в мансарду, чтобы переодеться к вечеру. Нет, только не грубошерстную пару, сегодня так будут одеты чуть ли не все. Вацурак выбирает черный костюм: он хочет появиться в кружке избранных в «Золотом льве» в праздничной одежде. В праздничной, но одновременно и в трауре по Фреди и по загубленной жизни Гамлета. Вацурак с ненавистью взглянул на свое отражение в зеркале в облезшей позолоченной раме.

Покуда он складывал аппарат, вспышку, пленки, шло время — вот и ученик вернулся. Не заглянув к нему, мальчик прошел прямо в каморку при кухне — обитель тех, кто был родом не из Кальтенхофена. Фридль вырос в деревушке по ту сторону Вильдштайнена.

Вацурак взглянул на юношу с укоризной. Он многое мог простить, только не опоздания. А Фридль должен был вернуться еще с час назад.

— Что случилось? Может, ты извинишься по крайней мере?

Фридль вспыхнул и, пробормотав что-то невнятное, отвернулся. Что случилось? В том, что действительно что-то случилось, Вацурак не сомневался, может, Фридль опять сцепился с мальчишками? Его ученикам частенько попадало от сверстников — деревенских оболтусов и подмастерьев. «Ну, давай выкладывай, Фридолин, ну же». А не лучше ли оставить его в покое, завтра он сам все расскажет. Впрочем, не исключено, что вообще ничего не случилось, и своей навязчивостью я лишь выдаю себя, роняю свое достоинство. С подростками становится все труднее, они все меньше понимают, что такое участие и забота. Вздохнув, Вацурак прекратил расспросы.

— Там для тебя кусок торта. Поешь, да и спать. Завтра у нас дел по горло, — только и сказал он.

— Спасибо, хозяин, — едва слышно ответил Фридль.

Все-таки с мальчишкой что-то творится, еще днем он был так хорошо настроен. Впрочем, это может быть просто томление отрочества. Ведь оно никого не минует. Никого не щадит это скотство, так и лезет из всех пор вместе с первой бородкой.

Покуда он шел через мост, сквозь ледяной туман, клубящийся над Рехницем, он думал о Фреди. Как он был одарен, настоящая артистическая натура. Казалось, он выходец из старинного рода, из какой-то неведомой страны. Бандиты понимали это не хуже меня. Тщетно я просил его не ездить на троицу в лагерь гитлерюгенда. Он непременно хотел поехать, только бы быть, как все, только бы ничем не выделяться из массы. Будь проклята магия стадности! Они так измывались над ним, что он исчез, исчез навсегда. Никто никогда не видел его больше, он покинул даже меня. Эти три дня так опустошили его, что он не вернулся даже ко мне. Позже его труп выловили в самом низовье Рехница. Вот баба, потешались они, эти тупицы. Сперва даже они растерялись, но при первых же звуках фанфар, возвещающих очередной сбор, тут же забыли о нем.

Страшный мир: Фреди гибнет, а Лоис — самый мерзко-пакостный из всех учеников — становится в этом мире директором крупной фирмы. Есть от чего сойти с ума.

Когда увешанный атрибутами своего мастерства Вацурак ступил на площадь Ратуши, на его лице застыла страдальческая улыбка Гамлета.

Несколько минут спустя его охватила шумная духота зала, захлестнули волны парфюмерии, кинжалом ударил в глаза свет. Но он не смел закрыть их, нужно было перехватить один за другим взгляд каждого из знатных мужей города, нужно было отвесить каждому поклон, скорее, скорее, торжества начались. Уже отзвучал сыгранный духовым оркестром туш, и Виндишрайтер, в традиционном костюме, с орденской ленточкой в петлице, возвысил свой натренированный голос, дабы приветствовать сограждан; его левый фланг прикрывал Краневиттер, правый, разумеется, Лоис. Позади толпились представители обеих фракций: стояли, будто школьники, — руки на животе, а то и на ягодицах. Что ж, все идет, как положено. Лоис смотрел в зал, разглядывал ложу за ложей, скользнул взглядом и по Вацураку, да так недовольно, нетерпеливо. Сейчас, сейчас, Лоис, магний уже вспыхнул, смотри.

Между делом Раймунд Вацурак отвечал на поклоны, на негромкие приветствия, в зале царила атмосфера веселья и дружелюбия. Как же, открывается зимний сезон. Вацурак расточал улыбки и щелкал, щелкал. Перед ним с готовностью расступались, освобождали ему место, оправляли галстуки, прически, вытягивали шеи, стараясь попасть в кадр, — словом, демонстрировали то великое единство, о котором сию минуту, сменив награжденного овацией «отца провинции», говорил Краневиттер. Разумеется, немногословно, как оно и положено по ранжиру.

Но вот вооружились микрофонами парни из гимнастического ферейна, чтобы, согласно традиции, руководить весельем, тузы города потянулись к ложам, кто помельче — к столам; торжественно продефилировав, закружились в вальсе молодые бюргерские сынки — «птенцы Австрии».

Под самым потолком тихо покачивались пышные бумажные гирлянды среди еловых лап, покачивались медали на коричневых мундирах пожарных, Лоис тоже нацепил все свои воинские регалии. Вацурак наливался яростью, но продолжал щелкать, именно этого от него тут и ждали.

Он почувствовал себя против воли польщенным, когда час спустя его поманил к себе из центральной ложи «отец провинции», «отец» многочисленного семейства, всех присутствующих, всего города, всей провинции. Вперемежку с оркестром играл джаз — юнцы с прыщавыми лицами и дергающимися конечностями. Это был дебют ансамбля «Ривер-Рехниц-Стомпер». Радуясь небольшой передышке, Вацурак верноподданнейше опрокинул рюмочку коньяку, которую «отец» собственноручно поднес ему. Рядом, в ложе Хёцлера и Лубитса, царило шумное веселье. Лоис хлопал пробками от шампанского, взвизгивала Мария Тереза; заметив Вацурака, ее отец, этот нечестивец, ударил его по плечу: «А ну-ка, щелкни!» И он щелкнул, почему бы и нет, ведь это его работа. Разумеется, он постарался, чтобы кадр вышел интересным, насколько это, конечно, возможно с дебелой супругой Лоиса. По сравнению с ней фрау мама, эта драная кошка, эта экс-бакалейщица, ныне первая богачка округи, по сравнению с ней фрау мама просто фотогенична. Они потягивали вино и ему подливали, ведь они, благодарение богу, не лыком шиты, у них всего вдосталь. Вацурак бросал долгие взгляды на Лоиса, и тот, конечно, заметил это, но не подал виду и лишь повернулся лицом к залу, над которым все сгущался чад из запахов пудры, пота, винного перегара, табачного дыма.

Праздник скотов, подумал Вацурак и при первой возможности вышел из ложи. Бывало, и он на балах поддавался веселью или по крайней мере радовался предстоящему заработку, сегодня этого не было и в помине. Дома томится Фридль, а Фреди лежит в каменистой земле этой дикарской страны. Сняв пиджаки, бесновались одетые в джинсы стомперы. Их прыщавые лица лоснились. Вацурак смотрел на танцующий зал: зыбкие силуэты, чад, мутное марево, как над Рехницем, вот даже холодком потянуло — видно, где-то открыли окно или дверь, — и вдруг среди танцующих, в толпе марионеток и мертвецов, мелькнуло лицо Фреди.

Вацурак бросился в колышущуюся массу; он натыкался вспышкой на чьи-то жирные ляжки, разъединял танцующих, сейчас никто перед ним добровольно не расступался, ему преграждали путь бычьи затылки, он спотыкался о чьи-то ноги, острые каблучки отдавливали ему пальцы — что за несносный дурак, портит нам такое чудесное буги, — но он протискивался все дальше, и никто не видел, что у шута Вацурака по щекам ползут слезы. Когда он пересек наконец эту бушующую стихию, он увидел, что печальное лицо Фреди принадлежит девушке. Он так и впился в нее взглядом. Девушка — он видел ее впервые — сидела подле фрау Файнер в самой дальней ложе и таращилась на танцующих, среди которых с «мисс» прошлогоднего карнавала кружился сам Лубитс, а все прочие почтительно стояли, не смея преступить границы магического круга, который сами же очертили.

Раймунд Вацурак вышел на улицу, в светлой ночи под гремящий джаз-банд плясали звезды. О нет, она так мало напоминает Фреди, да она вовсе на него не похожа, можно ли было так ошибиться!

Лишь потом он сообразил, что появление на балу Матильды Файнер, у которой Лубитс и Хёцлер оттяпали фабрику, вызвало, должно быть, небольшую сенсацию. Уже много лет, как она не показывалась на официальных торжествах. Замерзнув, Вацурак возвратился в зал. Он больше старался не смотреть в сторону ложи. Он не взглянул туда, даже когда услышал шепоток: спутница Файнер — не кто иная, как Вальзер, та самая малышка Вальзер, которая… да вы помните, конечно, эту историю…

— Ах, вот оно что — Вальзер. (Инженер Вальзер тоже красуется в моей галерее.)

— Это она, и представьте, девчоночка, по всей вероятности, беременна!

Людской водоворот засосал эту образину.

Меня одурачила беременная школьница. Вацурак задыхался от ярости, глядя, как эта девица, от волнения вся в красных пятнах, танцует с Лубитсом. Безвольно повиснув на его руке, она так и льнула к этому бандиту. Ну и мразь! И ее я принял за Фреди, за Фреди, который был слишком хорош для нашего мира, этой танцплощадки скотов и проституток. Чересчур хорош.

Всеобщее веселье достигло предела, состязание городского оркестра и стомперов — при этом они играли одновременно — вызвало бурный восторг. А Вацурак меж тем не успел запечатлеть это немаловажное событие. Как все ему опостылело! Но уйти невозможно: снова и снова к нему подходили и становились в позу перед аппаратом. Сегодня дела шли блестяще, уже сейчас он отснял больше пленки, чем на самых знаменитых балах прошлого сезона. Какое-то время он снимал машинально, почти не глядя. Но вот он заметил, что возбуждение с новой силой охватило этот шабаш ведьм, а средоточие его — ложа Хёцлеров. Именно туда устремились музыканты обоих оркестров. Трубили трубы, бабили тромбоны, и оркестранты шли под восторженный рев, дергаясь всем телом, в поту, брызжа слюной, — поистине крестовый поход скоморохов.

А в ложе кривлялся фабрикант Хёцлер, решивший, очевидно, вступить в соперничество со своим зятем Лоисом — кавалером Рыцарского креста. Последний, хоть и был явно рассержен, уступил ему трибуну. Но экс-бакалейщик, верно, чем-то нарушил гармонию разыгрываемой чертовщины, и выдра жена и дочь старались унять его, он продолжал проповедовать, обращаясь к собаке, к своему откормленному светло-коричневому бульдогу. При сем присутствовал и шофер, который привез собаку и, допущенный в сонм избранных, сидел в ложе. Бульдог тоже сидел; да, да, с брюзгливой миной а ля Уинстон Черчилль он восседал в кресле у самого барьера и косился в зал.

Он не обращал внимания на холуйствующую толпу, на выкрики «Царевич!» — ибо именно так звали собаку, которая, как утверждали, почивает под пуховой периной на собственном ложе в одной спальне с Хёцлером. Вацурак щелкнул аппаратом, не пропадать же такому сюжету: на бархатном кресле — Царевич, а перед ним в позе угодливого царедворца — Хёцлер. И он стал пробираться сквозь волны музыки, меж оркестрантами обоих оркестров, которые по знаку Хёцлера исполняли для Царевича арию из оперетты Легара: Легар в переложении для собак.

— Это его любимая мелодия, он просто обожает ее, вы только посмотрите, ребята, как он слушает! — захлебывался Хёцлер.

Один из стомперов разинул свою теноровую глотку и проблеял всю арию прямо в псиную морду.

Вацурак был в экстазе: вот это кадры! Схватив аппарат, он стал снимать все подряд: собаку, певца, оркестр, Хёцлера, который блаженно жмурил свои поросячьи глазки, пялящихся зрителей — такое не часто встретишь, такое и нарочно не придумаешь, вот он — Кальтенхофен, вот они — достойнейшие мужи города, ну-ка еще, еще разок, только бы не прекратилось это действо!

И оно не прекратилось: официант внес на серебряном блюде чудовищную порцию венского шницеля, и Хёцлер из лакея превратился в импресарио. Приблизившись к барьеру, он пригласил зрителей на следующий акт спектакля.

— Ваше здоровье, господа! Шницель — любимое блюдо Царевича.

Он скомандовал: «Взять!» — и огромная псина, вскочив на стол, набросилась на мясо величиной и формой с крышку унитаза, а оба оркестра, словно угадав мысли Вацурака, грянули: «О ты, моя Австрия!»

Вацурак забыл о своей тоске. Исчезло в чадном зале лицо Фреди, все утонуло в нестройных звуках неофициального гимна, Вацурак злорадно смотрел, как Хёцлер дергает Лоиса за рукав, не разрешая остановить музыкантов; восторженно захлебывался саксофон, громыхала медь, а Вацурак делал кадр за кадром, сейчас он чувствовал себя полководцем этого дьявольского полчища; так вот они какие, думал он, и это мое отечество, это они погубили Моцарта, Шуберта и Фреди, эти заплывшие жиром, эти тупые, жестокие… Чья-то рука, дотронувшись до его плеча, прервала буйную оргию, которую праздновала его ярость.

Вацурак вздрогнул. Перед ним стоял новый старший учитель, той же светло-коричневой масти, что и Царевич, карьерист с вечно мокрыми руками и бегающими глазками за стеклами очков. «Что вам угодно?» Обстоятельно, с таинственностью заговорщика, расточая похвалы его работам, которые, бесспорно, будут великолепны и на сей раз, учитель попросил и для себя парочку наиболее удачных снимков.

— Такое неповторимое, незабываемое зрелище, мы будем вам очень, чрезвычайно признательны, если вы сделаете для нас несколько таких фотографий.

«Для нас?» Вацурак насторожился. Ах да, ведь этот тип из клики Краневиттера.

— Заходите послезавтра в студию, обязательно приходите, снимки выйдут отменные.

Влажное торопливое рукопожатие, и господин учитель исчезает.

Что ж, пожалуй! Зал опять закружился, снова начались танцы, несло женским потом и пролитым вином, Хёцлер, Лоис и оттертый к ним «отец провинции» вновь хлестали шампанское; мимо воркующих пар, мимо блюющих в коридоре юнцов Вацурак пробрался на улицу. На сегодня хватит. Гомон затих, все явственней доносился гул Рехница.


По обоям все шире расползаются пятна — набухшие облака, среди которых парят лики жителей Кальтенхофена — падшие ангелы с идиотскими лицами. В студии холодно, на месте не усидишь. Где лук и стрелы Телля? Мишени уже готовы. Раймунд — Телль обойдется без яблока, он будет целиться в лица.

Но лука нет. К тому же он болен. Его лихорадит, и не потому, что печка погасла, просто у него грипп. Законный грипп, ха-ха-ха!

Раймунд Вацурак дважды перекрутился на вращающемся стуле, заскрипел деревянный винт. Прочь элегии и покорность, я объявил им войну. То-то они удивятся! Мои фотографии сорвут с них личину, они уже предчувствуют это. Первые же кадры попали в самую точку. Долго вы помыкали Вацураком, своим придворным шутом, но вот неожиданно он отбивает удар.

С самого утра, точнее, с одиннадцати ноль-ноль он пребывает в состоянии боевой готовности. Именно в этот час он объявил их посланцу, что не придет, так как болен. И вот назначенный час, предвечернее время, когда он должен был тащиться на их судилище, давно миновал. «В шестнадцать ноль-ноль в «Черном орле», в кабинете. Дело чрезвычайной для вас важности», — сказал криворотый посланец.

Рано опустилась над Кальтенхофеном ночь, шумит Рехниц, зеленый мирный свет заливает зверинец Вацурака, который на сегодня превращен в стенку с мишенями. В одиннадцать ноль пять он вступил в бой, о котором мечтал долгие годы: хоть раз дать отпор кальтенхофенской шайке, хоть раз сказать «нет», хоть однажды перестать быть шутом! Что им нужно, он знал почти наверняка. Фотографии. Фотографии первого бала сезона. Вот они лежат перед ним на письменном столе, снимки большого формата. Он работал над ними с любовью, которую питала ненависть. Царевич, Лоис, Коломан, их приветствует беснующаяся толпа. Вот Царевич, таращась, уминает шницель, неистовствуют в приливе патриотических чувств стомперы, а вот красивое преступное лицо Лоиса, на его груди болтается Рыцарский крест, рыцарь Лоис и святой Коломан на фоне присягающего на верность Виндишрайтера, дебелой Марии Терезы и тощей старухи Катрайн. О моя Австрия, тебе хорошо живется, у тебя высокая конъюнктура и Кальтенхофен — оплот христианского Запада. Кальтенхофен, я продал тебя! Я предал твою святая святых. Жадным движением потной руки учитель сунул в карман фотографии. Он тоже хочет сделать карьеру, господин Шрацль, тоже стремится вверх. Что ж, мои фотографии проложат ему дорогу. Недаром он пришел в такой восторг. Комментарии к снимкам, конечно, давно готовы; пожалуй, он уже отослал их в свою партийную газету. Скорей всего, они уже напечатаны. Ну ясно, поэтому они и вызвали меня сегодня на свой ареопаг. Они узнали себя и осознали, сколь я опасен.

В иные мгновения, начиная с одиннадцати ноль-ноль, Вацурак воображал себя Гойей этого города: подобно Гойе, он срывает маски с физиономий местных властителей и плюет на инквизицию. Но порой им владели куда менее героические чувства. Если они окончательно лишат меня милости, в это логово придет нищета. Но ведь даже Гойя не всегда был в опале. Его то и дело допускали ко двору, чтобы он писал портреты членов королевской фамилии. Ну, им-то и в голову не приходило, сколько издевки художник вложил в эти завещанные потомству полотна. А ведь они, собственно, могли позвать меня совсем для другого, ну, скажем, чтобы я принял участие в совещании на высшем уровне, где обсуждается ближайшее празднество. Ладно, посмотрим. Какое же, однако, появляется чувство свободы, если хоть раз перестать быть лакеем. Сколько пробуждается сил, если всего раз взглянуть на болото сверху, с высоты птичьего полета. Ну погодите, Раймунд еще себя покажет!

Внезапно он вспомнил о своих будничных обязанностях: нужно посмотреть, как там Фридль, ведь парень не выходит из темной комнатки. Вот уже сколько времени он проводит там целые дни. Выйдя из «конторы», Вацурак пересек ателье, где под его шагами гнулись половицы — дом стоял без фундамента и в балках под полом завелся грибок. Он постучал, и Фридль не сразу ответил ему. Мальчик давно уже кончил работу и сидел в темноте, погруженный в думы. Растерянно шагнул он из комнатенки ему навстречу. Вацурак притянул мальчишку к себе: нужно в конце концов выведать, что с ним творится.

— На сегодня будет, — проговорил он. — Садись-ка ты вот сюда, дружочек, попробуем развеселиться при помощи этого бальзама.

Вацурак достал бутылку вермута, рюмки, наполнил их; Фридль по-прежнему избегал его взгляда, казалось, его ничуть не радует приятельский тон учителя. Не пойти ли ему в кино, пробормотал он наконец.

— Сделай милость, ступай, — сказал Вацурак. — Я угощаю. — Затем он без обиняков перешел к делу. Быть может, его, Фридля, снова донимали расспросами, и кто бы это мог быть. Фридль отвечал уклончиво: лгать не хотелось, но не хотелось и причинять боль учителю.

Откинувшись на спинку стула, Вацурак глубоко вздохнул. Так он и знал. Они что-то замышляют. И конечно, стараются что-то выпытать у мальчишки.

— Кто… Чего же они от тебя хотели?

После долгих уверток Фридль, весь вспыхнув, сознался, что с ним действительно разговаривали, только все о какой-то чепухе, интересовались, например, есть ли у него уже подружка и как учитель… ну, в общем, не ревнует ли он его.

Вацурак судорожно глотнул.

— Ну а ты, ты что? Ведь девчонки у тебя еще нет, что же ты им сказал?

— Ну, я-то как раз сказал, что есть тут одна… — И Фридль залпом осушил свою рюмку.

— А дальше? О чем они еще расспрашивали?

— Да так, собственно, ни о чем, учитель.

— Кто эти люди?

— С меня взяли слово, что я вообще вам ничего не скажу. Они даже заставили меня поклясться. Я, правда, не могу вам сказать, кто это. Только ничего такого я им не говорил. Правда, не говорил, честное слово, учитель.

Словно ища помощи, глаза мальчика перескакивали с одного предмета на другой. Но помощи ниоткуда не было.

— Ладно, дружок, спасибо тебе. А вообще-то можешь рассказывать все что угодно. Ведь скрывать-то нам с тобой нечего.

— И правда, нечего, — благодарно взглянул на учителя Фридль.

Они встали, и Фридль прошел в свою каморку, чтобы переодеться перед выходом из дому. А Вацурак вернулся в «контору», порылся в пластинках, выбирая, что бы поставить, и остановился на «Болеро» Равеля. Это была одна из его любимых вещей.

Медленно приближается маньяк, в руках у него хлыст, шаг за шагом, чеканный шаг, твердый шаг, медленный взмах хлыста, шаг — хлыст, шаг — хлыст, шаг, шаг… Страшная музыка, завораживающая. Вацурак слышит в ней поступь судьбы, она и манит, и вселяет в него ужас. Раздраженно смахнул он со стола фотографии первого бала сезона. Словно околдованный, он готов пуститься в танец, медленный, чеканный танец, шаг за шагом по пустому залу, по гнущимся половицам, под которыми цветет плесень. Шумел Рехниц, в окна смотрела суровая зимняя ночь, а маньяк все чеканил шаг, все щелкал хлыстом. Внезапно на стенке появилось лицо Фреди и тут же соскользнуло куда-то вниз. Свист хлыста, чеканный шаг, шаг за шагом судьба оттесняет нас за кулисы, а там пустота, пустота, пустота… Последний отзвук хлыста и — конец. Ночь, зимняя ночь.

Хлопнула дверь, это ушел в кино Фридль. Музыка резко оборвалась. Вацурак сидел, уставившись в стенку из человеческих лиц над письменным столом. Впереди долгий вечер. Уйти нельзя, ведь он болен. Шумел Рехниц за узкой, усыпанной снегом полоской сада. Долгий вечер один на один с фотографиями и своими мыслями. Сцена опустела, беспорядочно громоздятся случайные декорации, какой спектакль будет разыгрываться здесь? Какую мне предназначили роль? Сам я ничего для себя не могу придумать. Я умею лишь импровизировать в пьесе, которая так и не будет написана до конца. Но вперемежку с элегическими монологами я буду драться. Драться так, как я некогда дрался за свои первые роли. Директор театра — продажная тварь. С него нужно сорвать маску, и тогда я…

Звонок. Я ясно слышал. Громкий, настойчивый. Запоздавший посетитель? Или то возвращается Фридль, убежавший от очередного мучителя? Вацурак колебался: открыть или не открывать? Странно, это, конечно, не Фридль. Скорей всего, кто-то из фотографов-любителей, ему не терпится взглянуть, что получилось из его беспомощных снимков; хочет козырнуть перед невестой хотя бы своим мастерством фотографа.

Вацурак отворил дверь, в лицо ударила ледяная стужа, в пяти шагах, за низкой садовой оградой, стояли трое. Уж не мерещится ли ему?

Нет, то были не призраки. У забора стояли Виндишрайтер, Лубитс и Хёцлер. Хёцлер держал на коротком поводке своего огромного пса.

— Я болен, господа, — произнес Вацурак.

— Поэтому мы и пришли к тебе.

Это сказал Лоис, и он первый переступил порог дома. Бульдог, заворчав, проскользнул вслед. Вацурак зажег для непрошеных гостей свет. Растерявшись, он даже не предложил им сесть, и они сами опустились в кресла со стальными гнутыми спинками. Бульдог недоверчиво оглядывался вокруг.

— Надумали сфотографироваться для группового портрета? Или просто заглянули на огонек? — спросил Вацурак.

Многозначительно поглядев на бутылку и рюмки с остатками вермута, опять ответил за всех Лубитс:

— Брось свои шутки, Раймунд, нам нужно с тобой потолковать.

Тут вступил Виндишрайтер, на лице — озабоченность, голова — слегка набок:

— Надеюсь, ты не настолько болен, чтобы не уделить нам четверть часика.

— Далеко же, однако, зашло дело, — протянул Хёцлер, меж тем как собака старательно все обнюхивала.

Они не ждали ответа, да и что он мог сказать, когда они уже здесь, в его доме; война, которую он объявил лишь утром, стремительно близилась к своему первому сражению. Противник старается захватить его врасплох. Идет битва за фотографии, это ясно. Лоис Лубитс, который, хоть и был сейчас без ордена, решительно возглавив неприятельскую армию, бросился в атаку первым. Сколько же он, Вацурак, получил за свою подлость? О чем думал, когда с такой злонамеренностью исказил картину безобидного веселья, да еще запродал фотографии политическому противнику? И это в год выборов!

— Мы так обманулись в тебе, Раймунд. Ах, какую ты заварил кашу, — огорченно произнес «отец провинции».

— А еще считаешься нашим другом. Предатель, вот кто ты такой, — рявкнул Хёцлер и так стукнул кулаком по столу, что подпрыгнули рюмки. Бульдог, рыча, приблизился к Вацураку.

— Право, не пойму, что случилось, ведь мне и раньше приходилось делать шутливые снимки, и вы первые хохотали над ними. Ну жрет твоя собака среди ночи шницель, что с того? Или у вас из-за этих выборов окончательно отшибло чувство юмора?

— Не строй из себя дурачка, мы-то все понимаем. Твои фотографии, равно как и передача их политическому противнику, — заранее обдуманное предательство. Враг намеревается использовать снимки в предвыборной рекламе, слава богу, что нас предупредили. Ты стал пособником опасных смутьянов!

Вслед за кавалером Рыцарского креста вновь выступил прославленный полководец многочисленных битв.

— Сейчас взяли верх радикалы, и Краневиттер, с которым раньше как-то можно было договориться, совсем у них под башмаком. Уж они-то используют материал на все сто.

— И за что только страдает моя собака, — с горечью проговорил Хёцлер.

Вацурак пытался обратить все в шутку, но триумвират оставался глух к его словам.

— Так сколько же ты заработал на своей подлости? — не унимался Лубитс.

— Так обмануться в человеке, — вздыхал Виндишрайтер.

— Ты у меня пожалеешь, — тявкал Хёцлер.

На этом закончилась первая фаза наступления, вслед за чем они сбавили тон, и «отец провинции» озабоченно напомнил Вацураку, сколь шатко его положение, которое он занимает скорее по традиции, чем по законному праву. К тому же не может он не знать, что по городу вот уже какой год ползут слухи, которые они, между прочим, всегда пресекают самым решительным образом.

— Ты гомосек! — гаркнул Хёцлер.

— Поступил донос. Еще на этой неделе, — сказал Лубитс совершенно спокойно и как бы между прочим.

— При сложившейся ситуации не так-то просто помочь тебе, — посочувствовал «отец провинции».

— Бред какой. Если я не сплю каждую ночь с другой девкой, как некоторые… Да я просто предпочитаю холостяцкую жизнь, вот и все. Но для вас каждый, кто имеет отношение к искусству, дурак и развратник.

— Предотвратить следствие уже невозможно, — сказал Виндишрайтер. — И здорово же тебе достанется. Мало приятного, что и говорить. Нам тоже тяжело, ведь мы твои старые друзья. В конце концов, мы все и каждый в отдельности немало для тебя сделали, мы всегда были тебе преданы. А ты нас продал, и именно сейчас, в год выборов, да тут еще эта дурацкая история. Имеются показания…

— Показания! — взорвался Вацурак. — Уж не те ли, что вы вытянули из моего ученика, ведь я вас насквозь вижу. Вы решили меня погубить! Это вы подослали учителя! Вы подговорили Шрацля заказать фотографии! Вы, только вы, а не какие-то там смутьяны! Вы решили меня погубить!

— Не стоит так волноваться, Раймунд, — проговорил Лубитс, кладя ногу на ногу и старательно разглаживая складку на брюках. — Ну как ты можешь быть нам опасен, ты, старомодный жалкий фотограф?

— Этот жалкий старомодный фотограф учил тебя, покупал тебе твои первые мужские рубашки, первый мужской костюм. Старался сделать из тебя человека!

— Это к делу не относится. И потом, если уж на топошло, я тоже кое-что для тебя сделал, дорогой мой. И вряд ли купленные когда-то рубашки смогут предотвратить следствие. Постой-ка, а о них ты тоже рассказал Шрацлю в качестве дополнительного материала для смутьянов?

— Это вы подослали Шрацля? Могу я наконец узнать правду? — Кажется, он проигрывает сражение. — А кстати, я в самом деле могу кое-что о вас рассказать. Как, например, получают Рыцарский крест или, скажем, кресло директора, уж я-то хорошо знаю, как становится директором бакалейщик из Санкт-Панкраца!

— Ах ты падаль, вонючая падаль, — захрипел Хёцлер.

— Только без истерики, господа, ситуация и так не из приятных, — проговорил Виндишрайтер.

— Я не разрешаю оскорблять меня в собственном доме, а уж тебе и подавно, спекулянт, живодер проклятый! Так сколько же вы заплатили Шрацлю?

— Ты становишься просто смешон, Раймунд. К твоему сведению, Краневиттер приходил ко мне, так он растерян и встревожен поведением этих безответственных молодчиков. Он — за честную предвыборную борьбу, это он сам заявил, рассказывая о ваших проделках.

И это моя родина, с горечью думал Вацурак. Впрочем, сейчас речь шла не об Австрии, а о собственной шкуре. Они хотят погубить его.

— Что я вам сделал? Ведь история с фотографиями — сущая случайность. Я и не подозревал о намерениях Шрацля. Да и потом, бал давали для всего города, и каждый мог фотографировать все, что ему заблагорассудится. Ведь все видели, что происходит кругом. Ну хорошо, твоя собака уплетает на фотографии шницель, подумаешь, преступление! Все это видели, каждый мог снять, каждый вправе заказать фотографии.

— Преступление не преступление, а снимки твои подлые, мне тут попался один. Так что нечего теперь юлить. Мы просто решили поставить тебя в известность. На тебя есть материал, и ничего хорошего это не обещает. Конечно, ты тоже можешь потрепать мне нервы, если это тебе доставит удовольствие, но тебя это не спасет.

Невозмутимо спокойный Лубитс со скучающей миной разглядывал носки своих ботинок. Его подчеркнутое спокойствие бесило Вацурака больше, чем бульдог, который ни минуты не оставался на месте и, опустив морду и навострив уши, кружил по залу, готовый в любую минуту вцепиться ему в горло. Да, сейчас это пугало Вацурака куда больше, чем перспектива уехать из города, бежать, бросить все. Он покупал Лоису первые мужские рубашки; из этого ублюдка, у которого за душой только и было, что врожденный талант к бесстыдству, он сделал человека. Боже, какого человека сделал он!

— Что вы от меня хотите? Прошлого не вернешь. Ладно, я продал фотографии Шрацлю. Но они, разумеется, уже у вас. Что вам еще нужно?

— Мы просто хотели ввести тебя в курс, — объяснил Виндишрайтер. — Мы не такие подлецы, как ты. Знаешь, я даже готов согласиться, что ты совершил свой поступок в состоянии невменяемости. Но пойми, приостановить это дурацкое дело мы бессильны. Если кто и может что-нибудь сделать, то только ты сам… — И он продолжал после хорошо рассчитанной паузы: — А что, если тебе жениться? Я считаю, что это единственный выход для тебя, да и для нас, пожалуй.

— Жениться? Мне? Что за вздор! Да ведь я убежденный холостяк. И всегда считал женщин пустышками. И вот теперь, когда молодость позади, жениться! Дичь! И не подумаю! Бред, да и только!

— Тем не менее придется это сделать, — тихо сказал Лубитс.

— На ком же? Какую прелестную деву вы мне предназначили в жены, о мои верные, мои заботливые друзья?

— На твоем месте я бы не стал кривляться, — отозвался Лубитс — А в виду мы имеем крошку Вальзер, кстати сказать, преаппетитнейшее создание. Как видишь, мы не собираемся подсунуть тебе какое-нибудь страшилище. Вряд ли кто из твоих сверстников откажется от такого лакомого кусочка.

— Вальзер? — Лица его мучителей раздвоились, привычные предметы так и поплыли перед глазами.

— Нет! — вскричал Вацурак. — Нет, подлая вы банда вымогателей, девка беременна, и не иначе как от кого-нибудь из кобелей — ваших дружков. Ну скажите, ну осмельтесь сказать, что она не беременна!

— Но, Раймунд, у нее совсем еще мальчишеская фигурка, как раз в твоем вкусе. А вообще-то, выбирай выражения поосторожней. Даром это тебе не пройдет. И не забудь, дорогой Раймунд, что тебя ждет пренеприятнейший сюрприз. А тут тебе предлагают, можно сказать, спасение. Конечно, ты волен заартачиться и пустить все на самотек. Но тогда тебе крышка. Никто ради тебя и пальцем не шевельнет.

Как бы подчеркивая слова зятя, Хёцлер задумчиво качал головой, ему вторил «отец провинции».

— Это шантаж, я могу жаловаться. Я не женюсь, и уж во всяком случае, не на беременной школьнице!

Лубитс встал навытяжку, руки по швам, подбородок вздернут; за ним поднялись его товарищи.

— Даем тебе время до завтра, до шестнадцати ноль-ноль. Встречаемся там же, в «Черном орле», в кабинете.

А Виндишрайтер добавил совсем по-отечески:

— Не глупи, Раймунд, мы желаем тебе только добра.

Он так хотел, чтобы их здесь не было, теперь же он чувствовал, что боится остаться один. Они не могут бросить его в таком состоянии. Нужно как-нибудь задержать их.

— Берите все негативы, все фотографии, — глухо произнес он. — Только скажите, кто на меня наплел. Ведь все это — сплошное недоразумение. Разве я не был всегда вашим другом? Зачем же теперь, когда я стар, вам понадобилось губить меня?

— Выкладывай негативы, — прохрипел Хёцлер.

— Завтра принесет, — уточнил его зять.

— Я охотно отдам их сию минуту, только скажите, что вы посмеялись надо мной, что вы в шутку говорили об этой чудовищной свадьбе. Это шутка? Да? Ведь вы просто потешались надо мной, правда?

— Мы все сказали. До завтра можешь подумать, — отрезал Лубитс, а Виндишрайтер добавил:

— Ведь мы о тебе заботимся, Раймунд.

— Другого выхода нет, — пояснил Хёцлер.

Царевич заворчал. Тщетно молил Вацурак гостей остаться хоть на полчасика, напрасно предлагал им шнапс. Не подав руки, они удалились. Вот хлопнула за ними входная дверь, и все. Конец четвертого действия, герой гибнет, пятый акт сулит ему лишь бесповоротный конец.

Упав на вращающийся стул, Вацурак расхохотался. Это был хохот отчаяния. И все из-за фотографий! Недолго же продолжалась борьба с Кальтенхофеном, решающий бой проигран. Что же теперь? Уехать, начать все сначала, отыскать еще одного Хекмайера? Такого уже не найти. Да и зачем?

Зачем? Мне под шестьдесят, я стар и измучен. Вот он, результат моего бегства в провинцию: тридцать лет прозябания, недостойных унижений, а в итоге после первого же бунта — этот вечер.

Меня хотят лишить даже моего одиночества. С изощренной жестокостью мне подсовывают беременную девчонку! Я и она! Какая чудовищная карикатура!

Так что же мне делать, вы, рожи, служившие мне мишенью? Коварно и самодовольно смотрите вы на меня. Этой минуты вы ждали долгие годы. Я слышу, как вы шушукаетесь, торжествуя победу. Что ж, ваша взяла. Ловушка захлопнулась. С Раймундом Вацураком покончено.

Что же мне делать, Фреди?

В зимней ночи шумел Рехнищ, как всегда неуемно и громко.

Фриц Хабек. Мэтр Вийон и граф[40]

Когда в 1462 году поэт Вийон был выслан из Парижа, он решил повернуть на Запад и сделал это по той простой причине, что ему захотелось увидеть море. Он пустился в путь не спеша, со спокойствием человека, которому нечего больше желать и который познал все, кроме смерти и собственной души. Он был твердо убежден, что мудрому человеку ничто так не может дать мира, как сознание загубленной жизни. «Познавать это — привилегия разума, — размышлял он, — и для умных все проясняется раньше, чем для ослепленных. Кому бог дает здравомыслие, того он рано лишает желаний». И так как, помимо этого, он знал, что здравомыслие — плохой товар, он нес людям слово и получал за это мзду от человечества, которое издавна привыкло давать за слова самую высокую цену. Деньги же были нужны ему, чтобы жить.

У Нанта он достиг устья Луары, направился дальше к Геранду и Ванну и вышел недалеко от Редона к хорошо укрепленному замку. Замок стоял на берегу озера и служил постоянной резиденцией графу Арраньолю.

Графа, как это, наверно, бывает обычно со всеми великими мира сего, больше боялись, чем уважали, и Вийону уже приходилось слышать много недобрых россказней о жестокости этого господина. Поэтому его не очень удивило, что, как только вдали показались мощные зубчатые стены, его тотчас схватили двое стражей и, связав веревками, поволокли к замку. Ночь, проведенная в сыром подземелье, не слишком его освежила; оставалось лишь проклинать судьбу, которая всегда так любезно демонстрировала ему власть сильных мира. Но так как ему не впервой было обживать тюремные покои, он решил извлечь пользу из случившегося и сочинил стихи заплесневелому хлебу — занятие, которое хоть и не насыщает, но зато успокаивает. А есть ли на свете что-либо более важное, чем спокойствие?

«Мудрец терпелив, — сказал он себе. — Тот, кто хочет жить, должен уметь ждать. А кто не ждет, того пожирает жизнь». Как и все мудрецы, он был, конечно, прав, потому что быть правым — единственное преимущество мудреца, и преимущество по большей части печальное. На следующее утро положение прояснилось. Вийона привели к графу, и он узнал, что его считают лазутчиком короля Людовика. Людовик стоял в это время со своим небольшим войском у границ Бретани и намеревался урезать в правах герцога Бургундского, чтобы присвоить эти права себе. Герцог же, как и все, кто чем-нибудь владеет, отнюдь не выказывал склонности отдать свое имущество другому, и благородные вассалы поддерживали его в этом упорстве.

Граф Арраньоль был толстым, предрасположенным к апоплексии человеком лет пятидесяти. Он восседал на резком деревянном кресле, укрыв ноги в длинных, плохо натянутых рейтузах шкурками кошек, и мрачно смотрел на Вийона из-под седых лохматых бровей.

— Кто ты? — кратко спросил он. Низкий звук его голоса позволял судить о бесчисленных кубках вина, опустошенных графом за его богатую удовольствиями жизнь.

Вийон меланхолично подумал о проторенной дорожке, которая ведет от наслаждения к кошачьим шкуркам, и назвал свое имя.

— Я слышал о тебе, — сказал граф далеко не благосклонно.

Вийона не смутил его тон. Он охотно обходился без милости власть имущих, ибо был осторожен.

— А я о тебе — нет, — объявил он миролюбиво.

— Как ты смеешь обращаться ко мне на «ты»? — вскричал граф.

— Как ты смеешь обращаться на «ты» ко мне? — повторил Вийон и внимательно оглядел шкурки кошек. Он думал о том, что страдающий полнокровием Арраньоль женился на двадцатилетней, и ему было жаль молодую женщину, холодные ночи которой отнюдь не могли согреть кошачьи шкурки.

— Я прикажу снова бросить тебя в подземелье, — задохнулся граф.

— Что ж, мне не привыкать к этому — как и всем тем, кто говорит, что думает.

На минуту в зале воцарилось молчание. Граф настороженно рассматривал пленника своими часто моргавшими глазами. Вийон спокойно обернулся и обнаружил жирного монаха, который сидел сзади у простого стола и царапал пером по пергаменту. Одинокий луч весеннего солнца проник сквозь узкие окна, соскользнул на закоптелый переплет готического стрельчатого свода и весело заиграл на тонзуре занятого писанием прислужника божьего.

Вийон обрадовался лучу. Он научился радоваться мелочам, потому что крупные радости он упустил.

— Чего ты хочешь? — спросил граф.

— Мира.

— Зачем же вам тогда войско? — спросил граф насмешливо, уверенный, что перед ним королевский советник.

— Мне оно ни к чему. Нам, маленьким людям, нужны для мира лишь мы сами. К сожалению, мы не принадлежим себе. Потому что принадлежим вам… Но великим нужно для мира войско. Каждый великий человек, жаждавший мира, начинал с того, что создавал войско. И у тебя тоже есть стрелки.

— Было бы слишком просто для Людовика, если бы у меня их не было.

— Еще проще было бы для нас всех, если бы вы оба их не имели.

Граф посмотрел на него и задумался.

— Чьи интересы вы представляете? Англичан?

— Если мне будет позволено, я бы охотно представлял свои собственные интересы.

— Вы — никто.

Мэтр Вийон кивнул.

— Никто. Лишь человек. И все же мешок, полный крови, которую можно высосать. Или горстка пыли с бессмертной душой в придачу. Много пыли — это уже поле, поле нашего народа, и на нем все вы хотите взращивать свою пшеницу.

— Я мог бы дать вам двадцать золотых дукатов…

— Так дайте!

Граф хлопнул ладонью по ручке кресла, сбросил кошачьи шкурки и вскочил. Он подошел вплотную к Вийону и посмотрел ему в глаза. Его лицо стало иссиня-красным, только щетина белела на оплывших щеках. От него несло запахом жареной дичи и вина, и Вийон печально вспомнил о заплесневелом хлебе в подземелье. Мудрость в конце концов была не чем иным, как отсутствием надежды, а индейка — фактом и старое вино — откровением. Он вздохнул.

— Вы ловко рассуждаете о великих, потому что сами вы ничтожны, — сказал граф. — Вы клевещете на существующий порядок. Бог свидетель, я не фарисей, но и не вымогатель. Я владею тем, чем владею, и хотел бы владеть им и дальше. Но я служу самому себе, и никому больше. Что вы за жалкие создания, если служите и в то же время предаете своего господина? Двадцать золотых дукатов, и вы переходите на сторону врага! Почему нас, великих людей, всегда окружают такие жалкие существа?

— Потому что вы в них нуждаетесь, — ответил Вийон улыбаясь. — Коршуны всегда сидят на падали.

— Ваш Людовик нуждается в вас, потому что вы рождены быть дипломатом. Потому что умеете читать и писать.

— Пожалуй, это, правда, может его заинтересовать.

Граф раздраженно отвернулся, проковылял по залу, посмотрел презрительно на монаха, который все так же спокойно водил пером по пергаменту.

— Заниматься писаниной! — воскликнул он. — Это занятие пристало тем, кто носит юбки или монашьи рясы!

— И все-таки в этом власть, — ответил Вийон, неожиданно став серьезным. — Вы правы. Вы всегда окружены людьми, в которых нуждаетесь, потому что вы хотите брать и всегда должен быть рядом тот, кто дает. Ничто, однако, не опасно так, как зависимость от тех, в ком нуждаешься. Нам, маленьким людям, ничего не надо от вас. Мы недостаточно благородны, чтобы принимать сторону какой-нибудь из враждующих держав. Вы набираете войска и воюете, расплачиваясь нашей кровью. Вы сжигаете наши дома, опустошаете наши нивы, а когда хотите быть особенно милосердными, то говорите, что все это делается для нас. Для Бретани, для Франции, для христианства, для народа — одни только «для», а из них складывается одно большое «против». Вы благородны, как орлы и львы — эти звери с ваших гербов, звери, которые стали владыками в своих царствах, потому что именно они лучше всех способны на разбой. Но лев разрывает свою добычу один, и орел сам вонзает когти в зайца. Только вы, люди, подобные зверям, ищете себе помощников среди ваших же жертв. И только мы, люди, настолько глупы, чтобы быть вашими пособниками. — Он остановился, замолчал на мгновение и посмотрел на графа, который снова медленно шел прямо на него. — Но мы бываем ими не всегда и, может быть, когда-нибудь вообще перестанем валять дурака.

Граф упал в кресло и укрыл ноги кошачьими шкурками.

— Вы говорите как по писаному. Как будто читаете книгу, которую я приказал бы сжечь.

— Хорошие книги всегда жгли.

— Чего вы хотите?

— Я мог бы выучить вас писать.

Одну секунду граф оставался неподвижным, потом громко рассмеялся, кликнул охрану и велел увести поэта. И Вийон опять оказался в заточении, грыз заплесневелый хлеб, мечтал об индейке и вине и в конце концов, измученный, заснул. На следующее утро, когда его не слишком нежно встряхнули за плечи, он узнал, что может приступить к своим обязанностям учителя графа. Когда он поднимался по лестнице, светило солнце, и он попытался поймать рукой пылинку, плясавшую в золотом луче. Жизнь улыбалась так ласково, как улыбаются всепрощающе старые люди. И Вийон поблагодарил про себя короля Людовика, который снова, на сей раз не подозревая, спас бесприютного вагабунда.

Несколько недель он учил графа читать и писать и кое-чему из латыни. В свободные часы он стоял у окна и смотрел на раскинувшуюся перед ним землю. Однажды он увидел графиню. Он вспомнил о кошачьих шкурках и угрожающем полнокровии. И заговорил с ней, сумев найти слова, в которых было дыхание жизни. Мэтр Вийон хорошо разбирался в жизни и в том, как осуществлять божью волю на грешной земле. И не только разбирался, он знал нужные слова. И как все люди, женщины платили за эти слова. Свою особую плату.

Граф же платил едой, и Вийон очень хвалил кухню благородного господина. Вина тоже ему нравились. А когда, много времени спустя, король Людовик отвел свое войско в Пикардию, чтобы грозить оттуда старому герцогу Бургундскому, граф Арраньоль отпустил своего учителя невредимым и пополневшим. Так судьбы маленьких людей зависят от незримых передвижений войск.

И мэтр Вийон снова стоял на большой проезжей дороге и смотрел назад, на замок, поднимавший за прудом свои могучие стены. На зубцах поблескивали шлемы, а где-то в окне мелькнула вуаль. «Как много случается с нами в жизни, — сказал Вийон, начав свой путь на Восток. — Потомки же будут знать только, что король отвел свое войско. О нас они не будут знать ничего, и все-таки жизнь — это мы, а не бессмысленные, всегда одинаковые столкновения так называемых великих держав. Истина в том, чтобы уметь понимать и видеть, чтобы у тебя было немного еды и вина, а в тебе немного хитрости и мудрой скромности». Он сорвал с дерева цветущую веточку и зажал ее в зубах. «А порой кусочек вуали вместо кошачьей шкурки».

Он улыбнулся солнцу. Крестьянин, шагавший рядом с упряжкой к полю, снял перед ним шапку. Вийон поприветствовал его с достоинством.

А через положенный срок графиня произвела на свет мальчика.

Петер Хандке. Приветственное слово наблюдательному совету[41]

Господа, здесь очень холодно. Не знаю, как бы вам это объяснить? Час назад я позвонил из города, чтобы узнать, все ли здесь готово для заседания, но никто не ответил. Тогда я немедленно примчался сюда и стал искать сторожа. Его не было ни в его каморке, ни внизу у печки, ни в сенях. Наконец вот в этой самой комнате я наткнулся на его жену: она сидела на скамеечке возле двери, в полной темноте, уткнув лицо в колени и обхватив голову руками. Я спросил ее, что случилось. Не меняя позы, она сказала, что муж ее ушел, — чья-то машина задавила их младшего мальчика, съезжавшего на санках с горы. Вот почему здесь не топлено, прошу вас отнестись к этому со всей снисходительностью, я ненадолго задержу ваше внимание. Может быть, вы все придвинетесь поближе, чтобы мне не приходилось кричать; я не собираюсь произносить политическую речь, а хочу только доложить вам о финансовом положении Общества. Мне очень жаль, что под напором ветра треснули оконные стекла; пока вы ехали сюда, я вместе со сторожихой пытался затянуть отверстия пластиком, чтобы в комнату не намело снега, но, как видите, нам это не вполне удалось. Пусть легкий треск, который вы слышите здесь, не отвлекает вас от моего доклада об итогах проверки баланса; нет никаких оснований для тревоги, заверяю вас, отчетность правления юридически безупречна. Пожалуйста, придвиньтесь еще ближе, если вам неясно, что я говорю. Весьма сожалею, что вынужден приветствовать вас при таких обстоятельствах; несомненно, все было бы иначе, если бы мальчик не угодил на санках прямо под машину. Сторожиха рассказала мне, пока мы затягивали окно пластиком, что ее муж — он как раз был в подвале и набирал уголь — вдруг вскрикнул; она сама находилась здесь, в этой комнате, и расставляла стулья для заседания; внезапно она услышала крик мужа; она просто окаменела, говорит она, и долго стояла так, прислушиваясь. Потом в дверях появился он сам, ведро с углем он все еще держал в руке; не глядя на нее, он шепотом сказал ей, что случилось; сообщил ему об этом старший мальчик. Поскольку список с вашими именами находится у отсутствующего сторожа, я приветствую вас всех, всех, кого вижу, всех, кто прибыл сюда. Я сказал: всех, кого я вижу и кто прибыл. Это воет ветер. Благодарю вас за то, что в такой мороз и в такую метель вы отважились отправиться на это заседание, — ведь путь сюда наверх неблизкий. Может быть, вы думали, что попадете в помещение, где с окон уже стаял иней и где можно обогреться у печки, а вы все еще сидите в пальто у стола, и еще даже не растаял снег, который вы внесли сюда на ногах. И печки здесь нет, только черная дыра в стене, где прежде был дымоход — прежде, когда эта комната и этот ныне пустующий дом еще были жилыми. Благодарю вас за то, что вы все-таки приехали; благодарю и приветствую вас. Приветствую вас. Приветствую вас! Прежде всего, я сердечно приветствую того господина, который сидит у входа, где раньше сидела впотьмах крестьянка; я приветствую и благодарю этого господина. Несколько дней назад, когда он получил заказное письмо с приглашением на это заседание, на котором должен обсуждаться отчет правления, он, возможно, счел всю эту затею ненужной, тем более что стоял такой холод и уже много дней подряд валил снег.

Но потом ему все же пришло в голову, что с Обществом что-то неладно; слышится какой-то подозрительный треск. Да, повторяю, он подумал, что зданию Общества грозит обвал. Нет, обвала в здании Общества не будет. Извините, вот ведь какая метель! Итак, он отправился в путь и, несмотря на такую вьюгу и такой мороз, добрался из города сюда, на это заседание. Ему пришлось оставить машину внизу, в деревне: ведь наверх, к этому дому, ведет только узкая тропинка. Он посидел немного в трактире, почитал газету «Новости экономики», пока не пришло время двигаться дальше. Поднимаясь сюда, он встретил в лесу еще одного господина, тоже направлявшегося на заседание. Тот стоял, прислонившись к придорожному распятию; одной рукой он придерживал на голове шапку, а другой подносил ко рту подмерзшее яблоко. На лбу у него и на волосах, выбившихся из-под шапки, лежал снег. Я сказал: на волосы ему ложился снег и он кусал подмерзшее яблоко. Когда первый господин подошел к нему, они поздоровались; второй сунул руку в карман пальто, достал оттуда еще одно яблоко и протянул первому; тут ему ветром сбило с головы шапку, и оба рассмеялись. Оба рассмеялись. Придвиньтесь, пожалуйста, еще ближе, иначе вы ничего не поймете. К тому же слышится какой-то треск. Но не в здании Общества — оно не обвалится; вы все получите свою долю прибыли за истекший год — именно это я и хотел сообщить вам на нынешнем внеочередном заседании. Пока два упомянутых господина продвигались вперед сквозь метель, внизу, в деревне, остановился лимузин, доставивший остальных участников заседания. В черных пальто, которые парусом надувались от ветра, они стояли, укрывшись от вьюги за машиной, и обсуждали, стоит ли им идти в этот ветхий крестьянский дом. Я сказал: крестьянский дом. Хотя всех, конечно, пугала предстоящая дорога, один из них в конце концов уговорил остальных и тревога о положении Общества взяла верх. Посидев в трактире и пробежав «Новости экономики», они пустились в путь, энергично двигая ногами. Их вела вперед искренняя тревога за судьбу Общества. Сначала они бодро шагали, оставляя глубокие следы в снегу, потом устали и с трудом волочили ноги, так что постепенно образовалась тропа. Один раз они остановились и, как вы помните, поглядели назад, в долину: со свинцового неба на них валил густой снег. Впереди они увидели следы — одна цепочка следов вела вниз и была уже едва различима; здесь пробежал крестьянин, узнав о несчастье с мальчиком; должно быть он много раз падал — падал ничком, даже не пытаясь защитить лицо руками. Много раз лежал он здесь, на морозе, зарывшись глубоко в снег; много раз дрожащими пальцами рыл себе яму в снегу; много раз, упав, лизал языком горьковатые снежные хлопья; много раз в шуме снежной бури раздавался его крик. Я повторяю: много раз в шуме бури раздавался его крик. Вы заметили также следы, которые вели вверх, к обветшалому крестьянскому дому, — здесь прошли те два господина. Беседуя о положении Общества и об увеличении оборотного капитала благодаря выпуску новых акций, они продвигались сквозь метель, глотая застылые куски зеленых яблок. В конце концов все добрались до этого дома — был уже поздний вечер — и вошли в раскрытую настежь дверь; те двое, что прибыли первыми, уже сидели здесь и, так же как теперь, держали на коленях блокноты и вертели в пальцах карандаши: они дожидались, пока я начну свою приветственную речь, чтобы записывать.

Итак, я приветствую вас всех, собравшихся здесь, и благодарю за то, что вы прибыли. Я благодарю тех двух господ, которые продолжают есть подмерзшие яблоки, записывая мои слова; я благодарю тех четырех членов совета, которые ехали в лимузине и задавили крестьянского мальчика, когда стремительно мчались к деревне, — сына крестьянина, сына сторожа. Вот опять слышится треск — это под тяжестью снега трещат стропила, — не подумайте, что трещат балки Общества. У нас активный баланс, и при подведении итогов не было никаких недоразумений. Только вот стропила не выдерживают тяжести и трещат, трещат.

Я хотел бы еще поблагодарить крестьянина за все его труды для нашего заседания.

Несколько дней назад он пришел сюда снизу, из своей усадьбы, со стремянкой, чтобы побелить эту комнату; стремянку он нес на правом плече, придерживая ее рукой; в левой руке он держал ведро с побелкой, откуда торчала обломанная рукоять кисти. Этой кистью он принялся белить стену — после того, как его дети разобрали и свезли вниз в усадьбу поленницу дров, доходившую до самых окон. Держа ведро в одной руке, стремянку в другой, он вошел в эту комнату и стал усердно прибирать ее к заседанию.

Ребята с веселым гомоном бежали вперед, прокладывая ему дорогу к крыльцу; их шарфики развевались на ветру. И сейчас еще на полу видны пересекающиеся белые круги — следы от ведра, которое он ставил, слезая со стремянки, чтобы перенести ее на новое место. А черные круги у входа, куда сейчас наметает ветром снежную пыль, — это следы от горшка с горячей похлебкой, который хозяйка приносила в обед мужу и детям. Они сидели втроем прямо на полу и хлебали ложкой горячее варево; а хозяйка тем временем стояла на крыльце, скресстив на груди руки, и пела народную песню про снег, дети же постукивали в такт ложками и покачивали головой. Убедительно вас прошу не беспокоиться: нет никаких причин для тревоги о судьбах Общества — вы слышите треск, но это трещат стропила под тяжестью снега — столько его навалило на крышу. Я благодарю крестьянина за все, что он сделал для Общества, я бы охотно приветствовал его, если бы он был здесь, а не в деревне, возле своего погибшего ребенка. Я приветствовал бы также и крестьянку и поблагодарил бы ее, я приветствовал бы также детей и сердечно поблагодарил бы их за все, что они сделали для нашего Общества. Вообще я благодарю и приветствую вас всех. Тем не менее прошу вас оставаться на своих местах, чтобы от ваших шагов не произошло сотрясение воздуха и не рухнула крыша. Ну и метель. Я сказал: ну и метель! Сидите спокойно, на своих местах. Благодарю вас всех за то, что вы прибыли, а также приветствую вас. Только вот беда — балки трещат. Я сказал: трещат балки; я сказал: сидите спокойно на своих местах, чтобы здание не обвалилось. Я вам сказал, что я сказал, что вы должны сидеть на своих местах. Я сказал, что я сказал, что я вам сказал, сидите на своих местах!

Я приветствую вас! Я сказал, что я сказал, что я вас приветствую! Я приветствую вас всех, всех, кто прибыл сюда за прибылью! Я приветствую вас всех с вашей гибелью! Я приветствую вас. Я приветствую вас…

Герберт Эйзенрайх. Прадедушка[42]

1
Историю эту я знал уже давно, дома у нас ее довольно часто рассказывали, но она никогда не возбуждала у меня особого любопытства — откуда бы ему и взяться, ведь с тех пор прошло столько лет! Если что и производило на меня впечатление, так это слова моей матери, которыми она обычно заключала рассказ: «Тайну она унесла с собой в могилу». Я представлял себе вполне осязаемую картину, как если бы мне сказали про кого-нибудь: «Он внес свой чемодан в купе». Позднее, когда мамино неизменное присловье начало меня раздражать, я иногда не без ехидства думал: надо только поглубже копнуть, и тайна выйдет наружу. Как древний меч или браслет. (В нашем городе производили раскопки и обнаружили древнеримские — и еще более древние — гробницы, отсюда эта ассоциация.) А один раз я даже подумал: как вставная челюсть.

Однажды моя мать высказала догадку — впоследствии она неоднократно к ней возвращалась, — что, скорее всего, он был аристократом, потому что «даже в залатанном шлафроке дедушка сохранял благородную осанку». Надо сказать, что дед приходился ей только свекром, и вовсе не она, а тетя Ида, его родная дочь, должна была всерьез заинтересоваться его личностью, да и всем этим делом вообще. Но тетя слушала эти разговоры молча и как-то скрючившись: она казалась мне непомерно разросшимся (и для приличия одетым) эмбрионом.

Однако, как я уже говорил, меня все это нисколько не интересовало, дедушки я почти не знал, он умер, когда мне не было еще и шести лет. Если взрослые — моя мать, и сестра, и тетя Рената, и дядя Эди, и уж не знаю кто там еще, — если взрослые занимались тогда этим делом, у них, вероятно, была на то и другая причина: в те времена иметь родословную вменялось в обязанность, и всякий, кто хотел сохранить свою шкуру, должен был предъявить солидное генеалогическое древо. Но меня и это мало беспокоило; я мог указать в анкете всех — родителей и дедушек с бабушками; и лишь много позже, когда, по правде говоря, к тому, казалось бы, не было никаких оснований, я тоже стал задаваться вопросом, кто он был.

Вернувшись из армии, после недолгого пребывания в плену, я сразу поступил в университет и, когда умерла моя мать, а сестра вышла замуж и уехала за границу, впервые почувствовал себя вполне самостоятельным.

Мои имущественные дела обстояли совсем неплохо: зять откупил у меня долю в винодельческом имении в Южной Штирии, деньги за нее — большая их часть — лежали в английском банке, там был открыт счет на мое имя; дом в Вельсе мы сдали в аренду, и он приносил доход, который я пока что целиком клал себе в карман до будущих расчетов с сестрой и с тетей Идой; а для благоустройства квартиры, которую я тем временем снял в Вене, я мог взять что хотел из мебели опустевшей отцовской квартиры: дело в том, что сестра, не желая тратиться на транспорт, не взяла с собой решительно ничего из наследственного домашнего скарба. А так как брат моего зятя, полковник, служил в штабе английского верховного комиссара, мне удалось даже организовать перевозку мебели через зональную границу, в то время еще закрытую. И вот весной 1946 года я снова очутился в привычной обстановке, хотя и на новом месте. Тогда-то я и начал задаваться вопросом, кто он был.

Виноват во всем этом портрет. С тех пор как я себя помню — а значит, не исключено, что еще при жизни оригинала, — портрет висел у нас в гостиной. Когда я переезжал, его упаковали вместе с другими вещами; здесь, в своей новой квартире, я развернул его и толком не знал, что с ним делать. Портрет отца — он тоже давно умер — я бы еще повесил; однако портрета отца у меня не было, и только теперь, когда я суетился среди разобранных кроватей и шкафов, среди матрацев, обшитых старыми потертыми одеялами, и ящиков, откуда торчали стружки и бумага, — теперь мне вдруг пришло в голову, что в нашем старом доме не было портрета отца, только портрет дедушки висел в гостиной над диваном: овальная фотография в коричневых тонах, наклеенная на светло-серый картон, в четырехугольной резной рамке из черного дерева. На снимке, в половину натуральной величины, можно было увидеть спокойное лицо, обрамленное густыми волосами и аккуратно подстриженной бородой; лицо ничем не примечательное, но и без малейшего изъяна, так что на основании этой фотографии физиономисту вряд ли удалось бы составить суждение о покойном. В этом лице ничто не выделялось — скажем, высокий лоб, толстые губы, торчащие уши, — ни одна черта не подавляла другие; столь же мало читались на нем какие-либо свойства или наклонности оригинала — жестокость или целомудрие, смирение или озлобленность; лицо на снимке дышало гармонией, но не скукой. Таким мой дедушка из года в год смотрел из рамки на нашу семью, а теперь здесь, в Вене, воззрился на меня с немым вопросом: кто же он все-таки был?

Растерявшись вдвойне и от этого вопроса, и оттого, что я не мог решить, вешать мне здесь портрет деда или нет, я ухватился за спасительницу — привычку. Но гвоздь, который я хотел вбить в стену над диваном, согнулся под ударами молотка, на диван посыпалась штукатурка, и со смешанным чувством облегчения и досады я засунул портрет за диван — с глаз долой. Однако я не переставал думать о нем и со злостью твердил себе: ты меня не проведешь, старый мошенник! И я повесил портрет деда над письменным столом в кабинете.

Понемногу я стал забывать о загадке, которую сам себе загадал, или, во всяком случае, убедил себя, что забыл о ней.

2
До того дня, пока ко мне не пришла Герда. Она попросила меня дать ей списать зачетную работу — так мы познакомились. Потом мы как-то раз встретились на лекции об эмигрантской литературе в вечернем университете Альзергрунда да однажды вместе ходили в кино — на фильм про ковбоев и индейцев. А теперь она пришла ко мне и сказала: «Смотри, чтобы я не влипла», на что я ответил смеясь: «В нашей семье внебрачные дети — наследственная традиция». Моя сестра, пятью годами старше меня, родилась, правда, уже в браке, но всего через семь месяцев после свадьбы родителей, отчего она сама называла себя «скороспелкой» (она вообще не слишком сдержанна на язык). Одна из моих теток по отцовской линии живет в Германии с ребенком, но без мужа, а ее младшая сестра, тетя Рената, вышла за дядю Эди только после рождения их третьего ребенка; да я и сам уже плачу алименты. Вот я и сказал ей смеясь: «В нашей семье внебрачные дети — наследственная традиция», но тут же перестал смеяться: в эту минуту я понял, что вовсе не забыл о вопросе: кто же он все-таки был? Зато она расхохоталась — смех ее звенел так, словно на тарелку сыпались мелкие монеты, — потом достала из сумочки некий предмет и вручила его мне. У меня уже, можно сказать, был опыт в обращении с девушками, но в тот вечер я вел себя довольно-таки неумело, и она заявила, презрительно опустив уголки рта: «Да ты просто цыпленок!» Тем не менее она пришла еще раз, мы лежали в постели, ели консервы, присланные мне сестрой, грызли английское печенье и курили английские сигареты; и тут вдруг она спросила меня, что я, собственно, имел в виду, когда говорил («ну, помнишь, в тот раз») о наследственной традиции. Тогда я рассказал ей обо всех внебрачных детях в нашей семье (умолчав, конечно, о моем собственном), выложил все как есть, всю подноготную — ей и спрашивать не пришлось, история эта так и лезла из меня, потому что каждый раз, когда приходила Герда, я вспоминал о дедушке, взиравшем рядом в кабинете на мой письменный стол, за которым, по совести говоря, я должен был бы сейчас сидеть и разбирать древневерхненемецкие тексты или писать семинарскую работу о лирике Шиллера. Герда была ленивая девка, и я растранжирил с нею очень много времени. На мой вопрос, зачем она вообще ходит в университет, она хладнокровно ответила: «Там много парней». Тут я смекнул, почему она отказалась переехать ко мне — я был не единственный, с кем она крутила.

Как-то раз мы сидели с нею в саду возле ратуши, рядом с другими студентами, пенсионерами и мамашами, и я попросил ее вечером прийти ко мне. После этого я пошел домой и сварил обед — миску риса с луком, но, вместо того чтобы идти на семинар, остался дома и репетировал, как буду вести себя вечером с Гердой. Сложив на груди руки и скрестив ноги, я прислонился к дверному косяку и перекатывал из одного угла рта в другой сигарету «Navy cut» из последней посылки сестры. Герда в моем воображении стояла посреди комнаты и стягивала через голову платьице, потом, чуть не потеряв равновесие и взмахнув рукой в воздухе, как бы ища опоры, выскользнула из нижней юбки; вот из белья уже вылупились ее груди, потом бедра, а я все еще стоял у косяка и перекатывал во рту сигарету — слева направо и справа налево. Когда же она наконец предстала передо мною в чем мать родила, я медленно подошел к дивану, куда она швырнула платье и белье, сгреб все в охапку, сунул ей в руки и процедил, не вынимая изо рта сигареты: «Пошла вон!» А потом опять прислонился к косяку и наблюдал, как она одевается, следил за ней взглядом, когда она шла по комнате, и слышал, как она хлопнула входной дверью. Пока я все это себе рисовал, настал вечер.

Против своего обыкновения она была одета в блузку и юбку, и уже это отклонение от программы сбило меня с толку. Кроме того, когда она позвонила, я не успел сунуть в рот сигарету, а когда мы вошли в комнату и я потянулся за пачкой, мне, конечно, пришлось предложить и ей сигарету; теперь мы курили оба, и весь мой план полетел к чертям. Было смешно вспомнить, как несколько часов назад я стоял, прислонясь к косяку, сложив на груди руки и скрестив ноги, и перекатывал во рту «Navy cut». Герда расстегнула верхнюю пуговицу блузки, потом села на подлокотник дивана, как раз возле двери в спальню, подняла на меня глаза и сказала:

— Ты мне дико нравишься, но мне дико жалко, что ты иногда и сам себя не понимаешь.

Склонность Герды к философским раздумьям была для меня новостью, и я поддался искушению спросить:

— Что ты хочешь этим сказать?

— По-моему, ты такой же, как все твое семейство: малость не того, — ответила она.

Утром в саду перед ратушей, когда я договаривался с ней на вечер, ее испытующий взгляд, почти физически ощутимый, как прикосновение пальцев, на секунду задержался на моем лице; потом у нее резко опустились углы рта, и, возможно, я только потому не успел разгадать ее мимику, что она тут же небрежным тоном изъявила согласие прийти ко мне. Все это вспомнилось мне теперь, когда она сказала: «Раздень-ка меня сам!» — и я раздел ее. Мы встречались потом до середины следующего года; я продолжал писать за нее семинарские работы, натаскивал ее к экзаменам, а когда она приходила ко мне и сразу раздевалась, отчитывал за лень. Она только смеялась — у нее был все тот же звенящий смех — и тащила с собой в постель мои консервы, мое печенье и мои сигареты; она всячески давала мне понять, насколько правильно меня оценила. А после ее ухода — я уже давно не провожал ее до трамвая — я часто становился перед портретом деда и молча сжимал кулаки. «О да! — думал я, — вот так давно умершие, почти неизвестные нам люди глядят на нашу повседневную жизнь, не говорят ни слова и донимают нас своей завистью к нам за то, что мы еще живы, что у нас есть настоящее и будущее. Следовало бы, — думал я дальше, — следовало бы вместе с покойником хоронить и все его изображения!» И однажды, когда я так вот злился, мне вдруг пришло в голову, что в свое время в родительском доме на разговоры о дедушке нас тоже обычно наводил не кто иной, как портрет.

Герда — собственно, это я вспомнил позднее, когда мы с ней уже расстались (в один прекрасный день я получил письмо, где она писала, что по семейным обстоятельствам должна вернуться к себе на родину, в Форальберг, учебу она будет продолжать в Инсбруке, и вообще мы друг другу совершенно не подходим), — так вот, Герда ни разу не видела портрета моего дедушки.

3
А Гарри Голд увидел этот портрет в первый же свой визит ко мне. Гарри Голд был немецкий еврей, принявший американское подданство, лет на десять старше меня. Он был бы мне более симпатичен, если бы не так хорошо говорил по-немецки или, наоборот, если бы говорил на своем безупречном немецком без нарочитого акцента. Он произносил не «Гарри Голд», а «Гэрри Гоулд», не «вы», или «вас», или «вам», а «уы», «уас» или «уам», и вовсе не потому, что из угла рта у него всегда торчала короткая шишковатая трубка, которую он лишь изредка вынимал, чтобы сплюнуть. Довольно толстый, но подвижный, в машине он выглядел просто элегантно. У него был светло-зеленый студебеккер-кабриолет, и он вел его, держа на руле два пальца. Даже если ему случалось немного выпить, он ехал — по крайней мере в черте города — со скоростью не свыше тридцати километров, так как собирался продавать машину и потому берег ее. (Два года спустя она все еще была не продана, и он ездил на ней все так же медленно, по-прежнему держа на руле только два пальца.) Если кто-нибудь спрашивал о его профессии, он отвечал, что в Европе он проездом и машину свою намерен продать, а минут через пять, самое позднее, прибавлял: «Ты должен понять, ведь наш удел — торговля» (он произносил «торгоуля»). Потом он говорил что-то о дисконте и овеществленном рабочем времени, о конъюнктурных циклах и тому подобных вещах, которые и по сей день остаются для меня китайской грамотой. Разговаривая, он все ближе надвигался на слушателя своим массивным телом, пока головка его трубки не оказывалась у того под носом; казалось, он вот-вот присосется к вам. Я толком не знаю, кем он был по профессии, но познакомился я с ним в клубе художников, куда меня ввела одна моя приятельница, Иоганна. Прежде она была подругой одного скульптора, завсегдатая этого клуба; позже, когда он ее оставил, она начала ходить туда со мной, чтобы позлить его. Почти всегда она выискивала место поблизости от него и сразу принималась расточать мне нежности. Я, правда, не замечал, чтобы скульптор когда-нибудь злился по этому поводу, во всяком случае, он не показывал виду; злилась только Иоганна, она делала мне глупые сцены и в конце концов рассталась со мной, из чего я заключил, что понадобился ей лишь для того, чтобы позлить скульптора.

Итак, в этом клубе я познакомился с Гарри Голдом. Через две-три минуты он сказал мне (он сразу обращался ко всем на «ты»): «Ты должен понять: ведь наш удел — торговля», а в один прекрасный день заявился ко мне домой — теперь уж я не помню, по какому случаю.

— А у тебя премилая квартирка. (Он произнес: «куартирка».)

Но ведь это говорит каждый, кто поднимается ко мне. На мой вкус, Йозефштадт — самый приятный район во внутреннем городе: от Ламмгассе не больше пяти минут ходьбы до Ринга, а трамваев поблизости сколько угодно. Моя квартира — в мансарде, в «ателье», как здесь говорят, и возможно, что раньше она действительно служила кому-то мастерской; когда я въехал сюда, эта квартира отличалась от других только скошенными стенами в трех комнатах, по-видимому бывшее ателье перегородили, заложив часть окон. Через наружную дверь, наполовину застекленнуюи забранную решеткой, вы попадаете в переднюю, куда свет падает сверху, дверь слева ведет в ванную, справа — в кухню, а прямо — в комнату (в гостиную), откуда вы проходите (направо) сначала в спальню, затем в кабинет. Гарри Голд открывал каждую дверь и пытливо оглядывал все помещения, прямо как судебный исполнитель. Так мы добрались до кабинета; указав на портрет, висевший над письменным столом, он спросил, не поворачивая головы:

— Твой отец? — И не успел я ответить, как он продолжал: — Ты совсем на него не похож. Ни в малейшей степени.

— Это мой дед, — сказал я. И поскольку мысленно я уже нередко его так обзывал, добавил: — Старый мошенник.

— По его внешности этого никак не скажешь, — заявил Гарри Голд. Он медленно повернулся ко мне, придвинулся совсем вплотную — у меня возникло такое чувство, что он вот-вот ко мне присосется, и спросил: — А почему мошенник?

— Да я его совсем не знал, — ответил я с вымученной улыбкой. И в ту секунду, когда с Гарри Голда я перевел глаза на портрет, меня осенила догадка, почти сразу же превратившаяся в уверенность: мой прадед был еврей.

Не могу припомнить, чтобы я когда-нибудь раньше близко знал какого-нибудь еврея. В нашей школе был учитель-еврей по фамилии Птак, но он преподавал в старших классах, а когда его выгнали, я был только в третьем. Про одного зубного врача в Вельсе — фамилию его я забыл — говорили, будто он еврей, я был у него один-единственный раз, и мне запомнилась только светло-кремовая бормашина с ее вытянутой хищной лапой. Был в Вельсе еще торговый дом Штайнера, но о том, что господин Штайнер — еврей, знали лишь немногие из его покупателей. На следующий день после прихода Гитлера в Австрию его магазин разгромили, разбили витрины, выбросили из конторы на улицу все папки с делами и подожгли их; каждый взял себе что-нибудь — кто костюм, кто дюжину авторучек, кто кастрюлю или что-либо еще. Одна женщина, проходившая мимо, сказала человеку со свастикой на рукаве, который стоял в витрине с разбитыми стеклами и сшибал кулаком глупо улыбавшихся манекенов: «Но господин Врцала, вы же сами много лет покупали в этом магазине!» Об этом случае рассказывали у нас дома, и дядя Эди сказал: «Уж если ты прозываешься Врцала, не тебе воротить нос от еврея с фамилией Штайнер». (Фамилия дяди Эди — он погиб на войне в самые последние дни в своей родной Вене — фамилия дяди Эди была Крафт; он отличался довольно образной манерой выражать свои мысли, которая, правда, нравилась мне и моей сестре, но далеко не всегда была по душе пожилым дамам.) Мы нисколько не интересовались евреями, да и к нацистам относились вполне равнодушно, нас только раздражали шумиха, и бесконечные парады, и еще эти вечные поборы — на «зимнюю помощь» и тому подобные дела. Мне кажется, я могу с уверенностью сказать, что никто в нашей семье не знал про ужасы, творившиеся в Маутхаузене или тем более в Освенциме, — во всяком случае, у нас об этом никогда не говорили. Впервые я услышал об этом летом 1945 года от Вольфа — моего соседа по койке, он был родом из Вены и заговорил со мной потому, что в нашей палате я был единственный австриец. Американцы уже несколько раз его допрашивали, и он, видимо, не сомневался, что, как только он выздоровеет, его повесят. Поэтому он возвратился в лоно церкви и поэтому без конца говорил со мной. «Там были садисты, — рассказывал он, — они заставляли заключенных ползать на четвереньках, подбирать языком с земли червей и жуков и глотать их, а потом — лаять или мяукать. Были и другие…» Мы сидели с ним во дворе школы, переоборудованной под госпиталь, и можно было бы подумать, что мы расположились в парке курортного отеля, если бы каждые две минуты над каменной оградой высотой почти что в рост человека не проплывала американская каска и ствол автомата; иногда казалось, что по краю ограды ползет задравшая хвост черепаха. «Были и другие; они придумали такой вид спорта — стрелять в заключенных из пистолета, с пятидесяти метров, кто точнее попадет в цель — и тому подобное. В таких забавах я никогда не участвовал, можете мне поверить», — сказал фенрих СС Вольф, и я поверил ему, потому что перед этим он рассказывал мне, каким образом, не убивая людей, им просто давали умереть: совсем переставали кормить, вот и все. Такого рода меры — чисто административные — осуществлял и он в каком-то лагере на востоке. «Нередко у мертвецов оказывались выедены куски мяса, этого я просто не мог больше выдержать», — сказал он, и я поверил, взглянув ему в лицо, — даже и не лицо уже, а дергающийся комок кожи, вдоль и поперек изрезанной морщинами. Он казался почти стариком, хотя на самом деле ему не было и сорока лет, — это я узнал из его воинской книжки, которую он показал мне в подтверждение того, что сам попросился из частей СД в действующую армию: в этой книжке была фотография, где он выглядел сорокапятилетним. «У меня и тогда уже нервы совсем сдали», — сказал он. Какое-то время он возглавлял киевское гестапо, а сразу после этого попал в Люблин, в составе зондеркоманды СС. «В Люблине в общей сложности сорок тысяч, — сказал он. — За городом, в песчаных и гравийных карьерах, из пулеметов. Ужаснее всего было, когда среди груды тел кто-нибудь вдруг шевелился; у меня возникало иногда такое чувство, будто сейчас вся эта груда голых мертвецов оживет, поднимется и бросится на нас, словно гигантский зверь, словно распластанный на земле окровавленный белый слон… И я всегда боялся, что мне это приснится, но, хотите верьте — хотите нет: мне это ни разу не снилось, даже теперь». Наверно, он был бы рад избыть все эти ужасы во сне, но никак не мог и потому непрестанно думал и говорил об этом. Однажды он сказал мне: «Когда я, — тут он запнулся, — состарюсь, то, должно быть, все это забуду, но одного я не забуду никогда — как евреи привязаны друг к другу, мать к сыну, сын к отцу, брат к сестре и внук к деду, и эти сцены, когда они проходили селекцию, — этих сцен я никогда не забуду, никогда. Мало-помалу они догадывались, что все это означает, и когда выводили одного, то вся родня сейчас же бросалась к нему, чтобы вместе идти на смерть. Они цеплялись друг за друга, как репей, мы совсем не такие». И несколько слезинок скатывалось по его морщинистым щекам, а я думал, что, пожалуй, самое лучшее для него будет, если они как можно скорее его прикончат. Но существует столь же старое, сколь незыблемое правило: больных и раненых не вешать, а сначала вылечивать; по этой причине он по-прежнему оставался в госпитале, время от времени его допрашивали, врачи по-прежнему его лечили, и в течение тех недель или месяцев, что мы еще были вместе, я по-прежнему терпеливо слушал его, хотя у меня были совсем другие заботы, например сигареты. Нога в колене пока не сгибалась, но я уже кое-как ковылял, и другие ребята, которые еще не могли вставать, давали мне свои ордена и говорили, сколько хотят за них получить. Например, кто-нибудь из них заявлял: «Восемь пачек за Железный крест первой степени», я просил девять, «ами» давал мне сверх того еще одну пачку за комиссию, третью я получал от приятеля, для которого обделывал это дельце. Таким способом я выручал шестьдесят штук сигарет за один Железный крест, ради которого сам и пальцем не шевельнул. В конце концов во всем госпитале нельзя было уже сыскать ни одного ордена, я загнал даже нашивки, которые получали парашютисты за десять тренировочных прыжков, и загнал очень выгодно, так как уверил «ами», что такие нашивки выдавались за десять прыжков в тыл врага. Эти сигареты я обменял на другие вещи, потому что много сигарет получал задаром, когда околачивался у ворот и развлекал «ами» своим смешным английским языком. Кроме того, я, конечно, не брезговал подбирать и окурки. Мне удалось задержаться в госпитале до осени, потом меня переправили в лагерь, таким образом я потерял из виду фенриха СС Вольфа и больше о нем не вспоминал: он мне исповедался, и я забыл об этом. Теперь же, когда я каждый вечер проводил в обществе еврея Гарри Голда и вынужден был выслушивать целые лекции о прибавочной стоимости, о сверхнормативном проценте и тому подобных вещах, — теперь я опять вспомнил этого типа, ибо впервые в жизни познакомился с человеком, которого офицер СД Вольф в свое время обязан был бы уничтожить; с человеком, который мог объяснить мне, что такое рецессия, у которого я мог попросить взаймы двадцать шиллингов, кого мог хлопнуть по плечу — то были плоть и кровь, претворенные в человеческую личность, нечто качественно иное, чем те «в общей сложности сорок тысяч», о которых говорил Вольф, — теперь я это чувствовал, и меня пот прошибал всякий раз, когда я подавал руку Гарри Голду. Иногда я прямо-таки боялся идти в клуб, потому что, увидев там Гарри, сразу представлял его себе не в клубной комнате, а в газовой камере, но он и виду не подавал, что знает (а он не мог этого не знать), как близок был к гибели, и за это я был от души ему благодарен.

И вот здесь, в кабинете, когда я стоял перед портретом деда, приходившимся прямо над головой Гарри Голда, меня вдруг осенила догадка, почти сразу же превратившаяся в уверенность, что прадедушка был еврей. И я сказал Гарри Голду, не выпуская из поля зрения оба лица:

— Он служил по страховой части, дослужился до вице-директора. Был блестящим математиком, впрочем, высшую математику одолел самоучкой, к тому же оказался удачливым дельцом. Жене он не принес ровным счетом ничего, а детям оставил в наследство два дома, виноградник и кучу ценных бумаг. В страховом обществе его вспоминают и по сей день. — И хотя Гарри не задал мне ни одного вопроса, то, что я сказал дальше, прозвучало как ответ: — Кто был его отец, так и осталось неизвестным. Это знала только его мать, а она умерла в родах и тайну унесла с собой в могилу.

Уже произнося эти слова, я заметил — и, по правде говоря, ничуть не удивился, — что сам употребил теперь постоянное присловье моей матери, но продолжал:

— Один дом, тот, что побольше, находится в Линце, после смерти деда он перешел к моим теткам, они потом его продали; дом в Вельсе, поменьше первого, вместе с книжной лавкой достался нам. Мой отец, к твоему сведению, был книготорговцем. Он рано умер, и мы наняли управляющего, некоего Штолля, тот понемногу превратил книжный магазин в нотный, и он перестал приносить какой-либо доход. Поэтому в 1937 году мы отдали магазин в аренду; теперь там филиал фирмы Майнля.

Он все еще не задал мне ни одного вопроса, а я никак не мог остановиться, он словно вытягивал из меня слова, попыхивая своей трубкой.

— Тете Эрне выплатили ее долю, она живет в Ландсхуте в Баварии со своим внебрачным сыном. Тете Иде принадлежала часть дома в Линце, но после смерти моего отца она почти всегда жила у нас, теперь ей принадлежит также часть нашего дома; но вот уже три года как она живет у тети Ренаты, потому что дядя Эди не вернулся с войны, а там пятеро детей; они снимают огромную квартиру, тоже в Вельсе. Тетя Ида ни разу не была замужем, наверно, никогда и не стремилась выйти замуж. Теперь мне время от времени приходит в голову мысль, что она добровольно искупает грехи семьи.

И я рассказал Гарри Голду обо всех внебрачных детях в нашей семье (умолчав о моем собственном) и еще всякую всячину — всё, что мне взбрело на ум.

— Его отец, — рассказывал я, — все-таки о нем заботился, даже очень. Нашел ему приемных родителей — какого-то столяра из Линца и его жену, каждый месяц посылал им деньги, разумеется анонимно; им пришлось отдать мальчика в хорошую школу, он получил аттестат зрелости и дослужился до вице-директора, а в те времена это было не так уж плохо для незаконнорожденного; теперь, слава богу, все по-другому. Но кто он был — это осталось неизвестным.

И только теперь Гарри Голд открыл рот и молвил:

— Ты должен до этого докопаться.

Я подумал: да, я должен наконец до этого докопаться и сказал:

— Моя мать считала, что он был аристократом. Потому что дедушка даже в заплатанном шлафроке выглядел необыкновенно благородно. — Меня так и подмывало добавить, что дедушка, скорее всего, был сыном какого-нибудь еврея, но как раз перед этим я обозвал его старым мошенником и потому теперь промолчал, чтобы не обидеть Гарри Голда. Мы опрокинули по стаканчику рома, а потом поехали в клуб, и по дороге Гарри Голд, держа два пальца на руле, растолковывал мне одно из ранних произведений Маркса. Маркс — ранний и поздний — ничуть не интересовал меня, но вот Гарри Голд стал для меня теперь бесценным человеком. Конечно, я не мог ни с того ни с сего начать его расспрашивать, но я изучал его, даже когда принужден был часами выслушивать его рассуждения насчет ошибок Кейнса, пересыпанные терминами, вроде «первоначальное накопление», «относительные цены», «норма ссудного процента». Я сравнивал Гарри Голда — его образ жизни и образ мыслей — с собой, со всеми своими родственниками — потомками таинственного прадедушки. Ради этого я вскоре поселил его у себя. Когда Герда отказалась переехать ко мне, удержать за собой всю квартиру оказалось не так-то просто; и жилищное ведомство не отставало от меня, пока я не сообщил, что пустил к себе двух квартирантов (на самом деле эти люди постоянно жили в Зальцбурге). Но потом правила стали не такими строгими, и теперь уже никто не мог обязать меня взять жильца. Тем не менее, когда однажды вечером Гарри Голд вдруг заявил мне: «А знаешь, я был бы не прочь переехать к тебе» (он снимал комнату в небольшой гостинице на Видене), я прямо-таки пришел в восторг от этого предложения. Я поместил его в кабинете, а занимался теперь в гостиной — если можно было еще говорить о каких-либо занятиях. Вместо того чтобы изучать Вальтера фон дер Фогельвейде, Гёте или Рильке, я изучал единственно моего квартиранта и сравнивал его с кем только мог. Кроме того, я не упускал случая познакомиться с другими евреями или хотя бы рассмотреть их вблизи — когда заходил купить какую-нибудь мелочь в лавчонки на Юденгассе, когда слушал лекции писателей или ученых-евреев или же слонялся по вечерам возле синагоги. Потом я листал семейный альбом и пытливо вглядывался в фотографии прадедушкиных потомков — нет ли в их внешности еврейских черт; кое-какое сходство я находил. Понемногу я перестал читать кого бы то ни было, кроме писателей-евреев. Однако Краус отталкивал меня своими яростными нападками на еврейство, а Йозеф Рот описывал одних только выходцев из Восточной Европы. Некоторыми ценными сведениями я обязан Герману Броху, но настоящим кладом оказался для меня Томас Манн с его аналитическим и психологическим методом изображения.

Первым результатом моего исследования был твердо установленный факт, что именно те способности и склонности, которые обычно приписывают евреям и которые я, как мне казалось, подметил и у Гарри Голда, как-то: деловитость, рефлексия и аналитический ум — наличествовали у моего деда в ярко выраженной форме, у отца проявлялись тоже, хотя уже много слабее и словно бы подмененные его художественными склонностями, а у меня если и не вовсе исчезли, то, по-видимому, были в значительной мере стерты. Но я продолжал наблюдать, даже подсматривать за Гарри Голдом и все время возвращался мыслью к фенриху СС Вольфу, который рассказывал, как евреи привязаны друг к другу — мать к сыну и сын к отцу, брат к сестре и внук к деду. «Они цепляются друг за друга, как репей, мы совсем не такие», — сказал мне фенрих СС Вольф. Так вот, если мой прадед на самом деле был еврей, то, значит, дед был полуеврей, отец — на четверть еврей, а я уже только на одну восьмую, но некоторые свойства, рассуждал я, сказываются даже через много поколений: у меня еще остались какие-то крохи сведений из школьной биологии. Наша семья всегда была на удивление сплоченной, никогда никаких ссор; моя сестра все эти голодные годы посылала мне посылки, она и тетя Ида уступили мне свою долю дохода от нашего дома в Вельсе. И самый факт, что я так упорно интересовался своим таинственным прадедом и что десятки лет он занимал наши мысли, — все это казалось мне убедительнейшим доказательством справедливости моей догадки. Время от времени Гарри Голд спрашивал меня, докопался ли я наконец до чего-нибудь, и мне все еще приходилось отвечать ему: «Нет». А однажды я сказал: «Во всяком случае, он был богат», но Гарри Голд поправил меня:

— Скажем лучше: он мог себе это позволить — оплачивать воспитание сына. Или был вынужден. Может, боялся скандала. А может — ради репутации семьи или своего предприятия. Либо ради своего состояния, которое иначе пошло бы прахом. Может быть, об этом знал кто-нибудь еще, а то бы он не стал платить. Возможно, тот столяр. — И он спросил меня: — У столяра были дети?

Этого я не знал, я даже не помнил теперь его фамилии, хотя дома у нас ее называли; в те времена эта история не слишком меня занимала, а теперь моей матери и дяди Эди уже не было в живых.

— Дядя Эди, наверно, знал, — ответил я. — Потому что дядя Эди единственный из всех нас занимался нашей родословной, его это интересовало. Но дядя Эди погиб.

Тогда Гарри Голд сделал попытку натравить меня на теток. Но тетя Эрна жила в Германии, и тогда, в 1949 году, было почти невозможно получить визу, а тетя Ида, как только речь заходила об этом деле, скрючивалась в этакий непомерно разросшийся немой эмбрион.

— Ты должен найти к ней подход, — сказал Гарри Голд. — Она, конечно, не лишена тщеславия, нащупай это уязвимое место, и стоит тебе его задеть, как ее прорвет.

Тетю Иду я любил больше всех моих теток, да и сестра, пожалуй, тоже ее любила; все эти годы, после смерти отца, мы не слышали от нее ни одного замечания или упрека, зато всякий раз, когда требовалась ее помощь, она немедля бралась за дело своими нежными, хрупкими руками. И я никогда не отважился бы вовлечь ее в свою затею таким почти мошенническим способом. А для тети Ренаты вся эта история была всего только поводом посплетничать, и она, наверно, могла бы сообщить еще меньше других.

— А твоя сестра? — спросил Гарри Голд.

О сестре я, правда, совсем не подумал, но теперь вспомнил, что именно она всегда первая заводила разговор на эту тему.

— Ты должен поговорить с сестрой, — заявил Гарри Голд.

— Она приедет только в сентябре, — ответил я.

— Значит, в сентябре и поговоришь с ней, — сказал Гарри Голд.

И я решил поехать в сентябре к сестре в Лейтшах.

4
В сумерках я с трудом разыскал этот дом (я здесь еще не бывал), потому что он прятался за деревьями, чуть ниже проселочной дороги, в начале крутого спуска в небольшую, но глубокую лощину, на южном склоне которой раскинулись виноградники. Собственно говоря, это был не дом, а так, домишко. Между его тонкими каркасными стенами (такие постройки можно увидеть еще только в Южной Германии) помещались всего одна комната с пристроенной к ней верандой, кухня, уборная и передняя; в подвале, туда можно было попасть только со двора, спустившись по узкой и крутой лестнице, рядом с угольным чуланом находилась вторая комната. В этом домике на краю принадлежащих нам — нет, им — виноградников моя сестра и ее муж с самой своей свадьбы проводили каждую осень. Бен Холидэй мог позволить себе покинуть Лондон на сколько хотел — он нигде не служил, а был писателем. Однако во время войны и в первые послевоенные годы он работал в Би-Би-Си, в австрийской редакции, и начальство направило его в Грац, чтобы он принял участие в восстановлении радиостанции «Альпенланд», работавшей тогда под английским контролем. В этих краях он и познакомился с моей сестрой; она приехала сюда, чтобы привести в порядок наши виноградники.

Поездом она доехала только до Лайбница, на попутной грузовой машине добралась почти до Штрасса, потом пошла пешком и опять проголосовала на шоссе, а в этой машине сидел Бен, и ему как раз хотелось чего-нибудь этакого — все это они рассказывали мне уже теперь, они не делают из этого никакого секрета. Бен посадил сестру в машину, но, как только он ее обнял («Ну, положим, дорогой мой, если бы только обнял!» — перебила его сестра), она потребовала, чтобы он немедленно остановил машину. «Лучше уж идти пешком, — заявила она, — чем ехать с нахалом». Он велел шоферу остановиться, она выскочила, тогда он тоже вышел, догнал ее и сказал: «А по мне, лучше идти пешком с дамой, чем ехать в машине одному». И тогда они молча зашагали рядом — шофера он отослал обратно, — миновали Гамлиц, миновали Лейтшах; потом свернули на проселочную дорогу к виноградникам; они упрямо и ожесточенно шли навстречу своей судьбе, вернее, — прямо в пасть судьбы, до этого самого домика. Смертельно усталые, так и не перемолвясь ни словом, переступили они его порог, и тут их одолел неудержимый смех. С тех пор они каждый год приезжаю сюда — он пишет свои книги, она обхаживает виноградники. Бен на пятнадцать лет старше моей сестры, следовательно, на двадцать лет старше меня, но держится со мной, как с равным; он пододвинул ко мне через стол свой кисет — я поблагодарил и полез за своими сигаретами, — налил две рюмки виноградной водки, потом тут же налил по второй. Когда он говорил, то вынимал длинную прямую трубку изо рта, наполовину скрытого густыми черными усами, лоб его был тоже наполовину скрыт густыми черными волосами. Мы беседовали о всяких приятных вещах. Он сказал:

— Рыбная ловля не доставляет теперь никакого удовольствия, ведь ее тоже механизировали. Раньше надо было копать дождевых червей — я держал их в плоской жестянке из-под сигарет, а если хотел разрезать червяка пополам, то клал его на край жестянки и захлопывал крышку. Вот тогда рыбная ловля еще была для человека радостью. В Оберванге жил один священни, он-то и научил меня удить рыбу, раньше я часто бывал в Оберванге — раз шесть или семь в год, последний раз в 1934 году, но больше я туда не езжу — этот священник умер.

Я испытывал невероятный страх перед моим зятем, я понял это, только когда сидел напротив него, но выяснилось, что бояться вовсе нечего. В нашем клубе мне уже довелось познакомиться с некоторыми писателями, но это были все молодые ребята, они с важным видом разглагольствовали о своих замыслах и своим нарочитым хамством могли произвести впечатление разве что на какую-нибудь девчонку, но уж никак не на меня. Однако с той минуты, что я опустил в почтовый ящик письмо к сестре и услышал, как оно стукнулось о дно, я понял: вот теперь мне предстоит встретиться с настоящим писателем, можно сказать уже вошедшим в историю литературы, мировой литературы. Притом я даже не знал, что за книги он написал, в письмах сестры об этом не говорилось ни слова, ей казалось само собой разумеющимся, что он пишет именно то, что пишет! Поэтому я собирался до отъезда непременно зайти в английскую читальню и навести справки о Бене Холидэе, а может быть, даже почитать какую-нибудь из его книг, если таковая там окажется; но случилось то, что обычно случается, когда накануне вечером слишком поздно засидишься с друзьями: я едва успел на поезд, отходивший с Южного вокзала, и так ничего и не узнал о Бене Холидэе. Оставшись на несколько минут один в комнате, я стал озираться в поисках книг, но среди трубок, коньячных рюмок, пузырьков с лекарствами и рыболовных снастей обнаружил только однотомный Оксфордский словарь в довольно потрепанном виде: корешок и переплет, правда, были еще целы, но сама книга оторвалась от обложки, из-под которой торчали рваные края титульного листа и последней страницы.

Мы выпили еще по рюмке, потом съели мясные фрикадельки с кресс-салатом, а после этого пили вино позапрошлогоднего урожая. О литературе все еще не было речи, а моей учебы едва коснулись, на общий вопрос сестры я дал столь же общий ответ, так как немного стыдился, что, проучившись три с половиной года, все еще сижу на втором курсе. Лишь теперь я понял, сколько времени и энергии уже отнял у меня прадедушка, и больше всего мне хотелось сейчас же завести разговор о нем, но речь моего зятя лилась таким бурным потоком, что я даже не пытался плыть против течения. Как-нибудь, утешал я себя, все же представится случай поговорить с сестрой с глазу на глаз. Тем временем Бен рассказывал о своем старшем брате, полковнике (он успел уже выйти на пенсию), у которого были какие-то распри с американцами, так что, когда его наконец отозвали из штаба Контрольной комиссии, американцы на радостях устроили в его честь банкет — с устрицами, лягушачьими лапками, шампанским и тому подобными деликатесами, зная, что он всех этих изысков терпеть не может, а он пришел на банкет со своей едой, со своим пивом да еще прихватил своего денщика, который прислуживал ему за столом, так что до остального ему не было никакого дела. Тут мы вспомнили о том, что полковник Холидэй когда-то помог мне перевезти мебель, и вдруг разговор перешел на нашу семью. Как поживает тетя Ида, спросила сестра, есть ли какие-нибудь сведения о тете Эрне и тому подобное — в общем, все те вопросы, которые задают друг другу родственники, не видевшиеся целых пять лет (потому что, когда я вернулся из плена, моя сестра жила уже в Англии). Словом, обычная болтовня.

Но я воспользовался случаем и с самой что ни на есть невинной физиономией, как бы невзначай, спросил сестру, помнит ли она еще ту историю — ну, про нашего прадедушку. А она сразу как отрезала: «Нет». Да еще добавила:

— Меня эта история никогда не интересовала.

Я глотнул слюну и, запинаясь, спросил:

— А разве не ты всегда заводила об этом разговор у нас дома?

Бен спросил:

— Что это за история?

Сестра сказала:

— А господи, история вроде тех, которые рассказывают друг дружке пожилые дамы, попивая в воскресный вечер кофе с эклером. Наш дед с отцовской стороны был незаконнорожденный; кто его отец, знала только его мать — надеюсь по крайней мере, что знала, — но она так никому и не сказала, кто он.

Я поправил сестру:

— Его мать умерла в родах. Тайну она унесла с собой в могилу.

Тут сестра захохотала так, что чуть не свалилась со стула. Зять сказал ей: «Смотри не надорви себе живот», — отчего она захохотала еще пуще, а Бен, сбитый с толку, переводил удивленный взгляд с нее на меня — и обратно. Должно быть, ему казалось, что мы хотим сыграть с ним какую-то злую шутку. Я был готов откусить себе язык, но тоже смеялся, чтобы не выдать себя. Потом, все еще прыская со смеху, сестра сказала:

— Теперь, когда ты повторил это слово в слово, теперь я, конечно, все вспомнила. Это же было мамино всегдашнее присловье — она вынесла из пансиона, где училась, несколько таких патетических благоглупостей. — И она пояснила мужу: — В остальном наша мама была замечательная женщина, а вот тетя Ида со своей вечной черной бархоткой на шее — та из всего делала трагедию. Между прочим, тетя Ида считала, что наш отец совершил мезальянс, и, по-моему, у нее была навязчивая идея, будто это мама не смогла выдержать до свадьбы и лишила невинности ее бедного брата. Все время — со дня смерти нашего отца и вплоть до смерти матери — между этими двумя женщинами шла ожесточенная, хоть и безмолвная борьба, во имя чего, не известно. Они не спорили, но во всем поступали наперекор одна другой: в манере одеваться, в распорядке дня, в пристрастии или отвращении к тем или иным кушаньям, в выборе книг для чтения, в суждениях о кино и театре, но со стороны вряд ли можно было заметить, какая между ними идет война. — И тут она опять обратилась ко мне: — Конечно, ты прав, я много раз заводила разговор о прадедушке, но лишь для того, чтобы хоть немного развеять скуку. Столько родственников под одной крышей, и притом одни женщины, — кроме тебя и дяди Эди! — Она тряхнула головой и продолжала: — И все же, когда мама начинала говорить об этом, а тетя Ида сразу же съеживалась и словно пряталась в свое серое платье (она всегда ходила в сером), как испуганная улитка вползает в свой домик, — все же это было хоть маленькое развлечение. А по правде говоря, вся эта история нисколечко меня не интересовала.

Бен заметил, прежде чем мы перешли на другие темы:

— А ведь история-то совсем недурственная.

Поэтому я решился на следующий день поговорить с ним с глазу на глаз; я совсем потерял голову и испытывал сильную потребность выговориться. Я рассказал Бену все, что знал, сообщил, какие предположения строила моя мать и какие строил теперь я сам, растолковал ему — мы полулежали в шезлонгах на веранде и пили виноградную водку, — что у меня есть некоторые основания считать свою догадку верной. При этом я, конечно, поведал ему и о своих, так сказать, литературных изысканиях. Он внимательно выслушал меня и сказал:

— Звучит довольно убедительно, но должен тебя разочаровать: Томас Манн не еврей.

Я оказался настолько глуп, что стал еще спорить: как же так, он ведь эмигрировал после прихода Гитлера к власти? На что мой зять чуть ли не извиняющимся тоном сказал:

— Ты чертовски молод, я об этом как-то забываю. Откуда тебе знать, что люди покидали тогдашнюю Германию и по другим причинам.

На следующее утро перед моим отъездом сестра сказала:

— Бен бесконечно благодарен тебе за то, что ты ни разу не заговорил с ним о литературе, он просто не выносит разговоров на литературные темы. А он так тебя боялся — ты же изучаешь литературу.

Я что-то пробормотал в ответ, а потом спросил сестру, что все-таки пишет ее муж.

— Детективные романы, — сказала она. — Кроме того, еще статьи о каких-то проблемах филологии — их он пишет для научных журналов, но за эти статьи ничего не платят, так что живем мы исключительно за счет детективных романов.

Я ехал в поезде целый день, и весь этот день был очень счастлив, весел и раскован, только я не понимал, почему они так и не спросили меня о моем ребенке — из чувства такта или из равнодушия. С вокзала я отправился прямо в клуб, где Гарри Голд как раз излагал вслух какой-то скучный раздел экономической науки, и, прежде чем он успел меня спросить, узнал ли я наконец фамилию того столяра, я понял, что у меня нет никаких причин чувствовать себя счастливым. Я рассвирепел: сначала на себя самого, потом на сестру, а потом на Гарри Голда. И вот я напустился на него:

— Тебе-то какое дело до моего прадедушки?

На что он очень спокойно ответил:

— Мне? Решительно никакого. А вот тебе он мог бы пригодиться.

Тогда я прямо на следующий день накатал письмо тете Иде, где на четырех страницах расписывал, с каким увлечением я учусь, рассказывал о профессорах и товарищах студентах, о своей квартирке, о погоде и, как бы между прочим, обмолвился о том, что заинтересовался историей нашей семьи — я старался изложить все это как можно более научным языком, чтобы не возбудить у нее никаких подозрений, — и только заметил вскользь, что она, вероятно, знает об этом больше, чем я.

И вот через три дня передо мной лежал ответ: шесть страниц, притом ни слова о погоде.

Теперь мне было известно следующее: фамилия столяра — Рамметсэдер, он жил с семьей в Урфаре, на Розеннауэрштрассе, в самом начале улицы; там же помещалась и его мастерская. У столяра была только одна дочь, может быть, именно поэтому он охотно взял на воспитание мальчика. Рамметсэдер и его жена, по-видимому, сами не знали, кто отец ребенка, а так как деньги на его содержание поступали с неизменной аккуратностью, у них не было причин заниматься розысками. Однако настоящий отец ребенка все знал о нем — то ли он сам наводил справки, то ли кто-то давал ему сведения, потому что дедушкин приемный отец время от времени получал от адвоката из Линца (его фамилия не то Рурик, не то Юрик — тетя Ида точно не помнит) четкие указания, например: определить мальчика, отлично окончившего начальную школу, в гимназию; или еще через несколько лет, после блестящего окончания гимназии, — предоставить юноше, которому исполнилось восемнадцать лет, полную свободу в выборе профессии. Больше, правда, и она, к великому своему сожалению, ничего не знает, писала тетя Ида, только вот еще что: дочка Рамметсэдера вышла замуж за человека по фамилии Вудицль, эта странная фамилия запала ей в память. Я перестал злиться на Гарри Голда, но зато вдвое сильнее разозлился теперь на сестру, которая всегда делала вид, будто ее это интересует, но решительно ничего не запомнила. Захватив бутылку рома и два стакана, я отправился в кабинет к Гарри Голду, рассказал ему про письмо и — что уж тут поделаешь! — сообщил также о своей догадке. Гарри Голд долго и, казалось, безучастно смотрел на меня, потом вынул изо рта трубку, будто собираясь сплюнуть, и сказал:

— Нет, евреем он не был, это уж точно.

5
Кто бы он ни был — еврей ли, аристократ, или кто-либо еще, я должен во что бы то ни стало до этого докопаться.

В середине декабря — еще до начала рождественских каникул — я поехал в Вельс к моим тетушкам и, пробыв у них всего один день, отправился в Линц. В телефонной книге я отыскал адрес частного сыскного агентства и пошел туда. В приемной сидели две девушки: одна из них полировала себе ногти, а другая портила их, стуча на машинке. Обо мне доложили шефу, и пришлось ждать, а так как я упустил момент, когда следовало снять пальто, то сидел теперь и парился в жарко натопленной комнате. Наконец над головой девицы, занятой маникюром, заверещал звонок, она вспорхнула со своего кресла и раскрыла передо мной обитую кожей дверь в кабинет хозяина. Хозяин оказался пожилым, но молодящимся человеком: сколько бы ему ни было лет — он выглядел на десять лет моложе. О его гладко зачесанных назад волосах нельзя было сказать, седые они или белокурые; широкое плоское лицо покрывал золотистый загар; взгляд у него был острый, как только что отточенный карандаш. Все это я разглядел не сразу, ибо майор в отставке Ганс Фибиг сидел в дальнем углу комнаты, порог которой я только что переступил, а комната эта была чуть уже моего кабинета и чуть короче гимнастического зала, так что, когда я наконец добрался до его письменного стола, то весь обливался потом. Протянув мне руку, майор в отставке слегка приподнял зад от стула и указал на кресло, стоявшее напротив него.

— Что вам угодно? — по-военному коротко спросил он и пододвинул папку, лежавшую почти на краю стола, еще на полсантиметра ближе к краю. Я сел в кресло, вернее, только подумал, что сел, так как в тот же миг начал погружаться в трясину плюша, а когда я понял, что наконец-то действительно сел, нос мой оказался как раз на уровне письменного стола. Я чувствовал себя как ученик первого класса перед высокой кафедрой, за которой грозно восседает учитель и требует ответа.

Я сказал:

— Меня привела к вам одна довольно запутанная история.

Но он сразу меня одернул:

— С пустяками ко мне не приходят.

Я пытался как-то внутренне выпрямиться, но когда человек сидит так низко, что колени его почти упираются в подбородок, душа у него тоже скрючена: я что-то пролепетал насчет того, что дело, мол, давнишнее, рассказал все, что знал, и сообщил, что именно хотел бы узнать; затем я спросил, сколько это примерно должно стоить.

— Составить заранее смету расходов может, вероятно, архитектор, но никак не я, — сказал майор. — Я же не знаю, какие потребуются розыски и сколько они займут времени.

Я заверил его, что, конечно, прекрасно это понимаю, мне просто хотелось бы иметь хоть приблизительное представление о возможной сумме — от и до, — потому что так уж выкладываться ради прадеда я не намерен, ведь я пока только студент.

— Когда вы получите наследство, то мой гонорар, полагаю, окажется для вас нечувствительным, — сказал майор.

Сперва я вообще не понял, к чему он клонит, а потом стал уверять его, что стремлюсь выяснить личность прадеда вовсе не из материальных соображений.

— У меня чисто платонический интерес к этому делу, — пояснил я, и мне показалось, что его остро отточенный взгляд несколько притупился. Он достал из ящика бланк, я выбрался из кресла и заполнил его, после чего он взял с меня аванс в пятьсот шиллингов, велел продиктовать секретарше все имена и даты, торопливо и как будто неохотно протянул мне руку, не отрывая зада от стула, только слегка наклонив вперед верхнюю половину туловища. Я двинулся к дверям по бесконечно длинной ковровой дорожке, продиктовал секретарше имена и даты и покинул частное сыскное агентство «Фибиг» с предчувствием, что толку не будет. Однако сразу же после Нового года я получил оттуда письмо, где излагалось все — ну положительно все, что я уже знал сам; к письму был приложен счет на тысячу двести двадцать девять шиллингов и сорок пять грошей — с точным указанием, за какие сведения. Итак, я должен был ни за что ни про что выложить теперь еще семьсот двадцать девять шиллингов и сорок пять грошей. Я взял деньги и поехал в Линц с твердым намерением устроить майору дикий скандал и еще в дверях его кабинета чуть не лопался от злости. Но пока я шел к его письменному столу по бесконечно длинной ковровой дорожке, я почти физически ощущал, что моя злость понемногу отстает от меня — она разматывалась позади, словно кабель с укатившейся бобины, а когда я погрузился в кресло, то был уже кроток, как морская свинка. Мне пришлось сознаться себе, что я ведь сообщил майору одни факты, умолчав о своих собственных догадках и о предположениях моих родных, и что, возможно, он не напал на верный след только потому, что я его на этот след не навел. Я сказал довольно вяло:

— Вы действовали очень быстро, господин майор, но в сущности, выяснили только то, что я уже сам знал и сообщил вам.

Он пододвинул лист бумаги, который лежал параллельно краю стола, на полсантиметра ближе к середине и сказал:

— Когда ко мне приходит человек и заявляет, что ему изменяет жена, мне надлежит выяснить, соответствует ли это истине. Я выясняю, факт подтверждается, но ведь он не вправе тогда сказать, будто я сообщил ему только то, что он уже знал сам.

В ту минуту я не сообразил, какой логический подвох скрывается в его словах, и сказал только:

— Да, да, это понятно. — И еще: — Но вы все-таки собирались выяснить, кто был мой прадед.

Он пододвинул лист бумаги еще ближе к середине стола.

— А если я сообщаю супругу, что его жена вовсе не изменяет ему, то он благодарен мне и даже не думает торговаться насчет гонорара. Надеюсь, вы меня поняли?

Я понял. Я выбрался из кресла, отсчитал деньги — бумажки и мелочь, положил их на стол, сунул в карман квитанцию, повернулся и зашагал к дверям по бесконечно длинной ковровой дорожке, потом миновал двух девиц в приемной, вышел на улицу и решил про себя, что ноги моей больше не будет в этом агентстве, как иногда даешь себе зарок: в этом ресторане ноги моей больше не будет!

Но утешение это было слабое, потому что я еще не совсем спятил и сознавал, что человек не посещает сыскное агентство каждый день, как, скажем, какой-нибудь ресторан. И вот, не только ради удовлетворения своего любопытства касательно прадедушки, но также из желания насолить майору — я ему покажу, как надо наводить справки! — я решил попытать счастья у его конкурентов, в агентстве частного сыска «Швейгль и сын». Но когда я туда пришел, контора была уже закрыта, и я поехал домой, в Вельс. Вечером я побеседовал с глазу на глаз с тетей Ренатой. Тетя Рената сказала:

— Рамметсэдеры, по-видимому, все знали, во всяком случае, дядя Эди считал, что они знают.

И она рассказала мне кое-какие подробности, о которых я то ли никогда еще не слыхал, то ли начисто забыл. Однажды — кажется, это было на Дунайском мосту — моего деда остановила какая-то незнакомая женщина и сказала: «Ваш отец был аристократ — вам это следует знать». И она тут же скрылась в толпе; по-видимому, сказала тетя Рената, у твоего деда вовсе не было охоты бежать за ней следом, чтобы добиться подробного объяснения; мысли его всегда были поглощены делами фирмы, математикой, а еще больше — детьми; это был лучший отец в мире, сказала тетя Рената. Я смахнул с рукава несколько пушинок, а тетя Рената продолжала:

— Сам он никогда не занимался розысками, ему было безразлично, кто его отец. — И в заключение заявила, поджав губы, потому что не очень-то жаловала аристократов: — Может быть, даже кто-нибудь из Штарембергов.

Штаремберги владели (и владеют по сей день) множеством поместий в окрестностях Линца.

На следующее утро, вооруженный лучше, чем когда бы то ни было, я отправился к «Швейглю и сыну». Агентство размещалось в двух комнатах, а соединявшая их дверь, по-видимому, никогда не закрывалась. В первой комнате за маленьким, прямо-таки игрушечным письменным столом, который едва выдерживал тяжесть наваленных на него бумаг, сидел пухленький и словно бы помятый старичок в поношенном темно-сером костюме горца, а за двумя другими столами сидели две неряшливо одетые девушки. В задней комнате я увидел широкоплечего мужчину средних лет с обветренным лицом; весь его облик, начиная с косматой шевелюры, подсказывал, что на ногах у него (скрытых письменным столом) должны быть охотничьи сапоги. Одет он был в коричневый костюм горца, и, хотя этот костюм был, вероятно, лет на двадцать моложе того, что облекал пухленького старичка из первой комнаты, он был такой мятый и лоснящийся, что сразу выдавал в его владельце женатого человека. Рядом с ним за большим круглым столом суетилась старообразная женщина в халате мышиного цвета, вид у нее был еще менее привлекательный, чем у девушек из первой комнаты, тоже далеко не красавиц, но я сразу понял, что верховодит здесь она — и не только двумя девушками, но и обоими мужчинами. Во второй комнате мебели не было, только несколько полок и несгораемый шкаф, на дверце которого красовалась львиная голова; зато стены ее были сплошь утыканы оленьими рогами. Это показалось мне довольно бестактным для такого места, куда обращаются главным образом обманутые мужья, — впрочем, это уж не моя забота. Я поговорил с помятым старичком, он заставил меня изложить ему дело со всеми подробностями, хотя, казалось, все пропускал мимо ушей; когда я кончил, он направил меня во вторую комнату к мужчине в охотничьих сапогах. Если старик не проронил ни слова, то его младший коллега по крайней мере представился: «Швейгль-младший». Услышав эту фамилию, а также то, что мужчины обращались друг к другу на «ты», я заключил, что помятый старичок в первой комнате не кто иной, как Швейгль-старший; так что этому агентству следовало бы скорее называться «Швейгль и отец». Ну так вот, я рассказал свою историю еще раз, господин Швейгль-младший внимательно меня выслушал и сказал, обращаясь к мыши за круглым столом:

— Запишите все это!

Я пересел к ней и повторил свой рассказ снова, в третий раз, и, пока она стенографировала, оба Швейгля стояли тут же и слушали так внимательно, как будто им сообщали нечто совершенно новое. Старик беспрестанно кивал и обязательно перебивал меня, если мое теперешнее изложение хоть в самой малости расходилось с тем, что я рассказал ему в первый раз; младший только качал головой с таким видом, будто ему не по себе. Когда я упомянул адвоката Рурика или Юрика, старик засопел и сказал:

— Юбрик, доктор Юбрик, доктор Арно Юбрик, Штейнгассе, 14 или 12, чуть повыше кафе Ортнера, только надругой стороне, на той, где ипотечный банк. Да-да, старого доктора Юбрика давно уже нет в живых, а наследников не осталось — никого, конец.

За этим последовал долгий спор о том, к кому перешла контора доктора Юбрика после его смерти. Мышь слушала молча и, только когда оба Швейгля явно выдохлись и оставили эту тему, ласково-назидательным тоном сказала:

— К доктору Зеллевиху.

Старик опять засопел.

— Ну да, ну да, доктор Зеллевих — как же, знаю! Старый доктор Зеллевих. А молодой Зеллевих теперь юрисконсульт по налоговому обложению, Штейнгассе, 14, — знаю, знаю!

Я закончил свой рассказ, упомянул обо всех предположениях, которые когда-либо строили я, моя мать или мои тетушки, и в заключение спросил у господина Швейгля-младшего, сколько примерно он возьмет с меня за труды.

Он сказал:

— Ну, да уж последнюю рубашку мы с вас не снимем.

А мышь добавила:

— Если вы дадите двести шиллингов аванса, этого будет достаточно, ведь при тех данных, которыми вы располагаете, мы все равно ничего не узнаем.

Отец и сын не выразили ни малейшего протеста против такого уничижения их профессионального достоинства. Я отсчитал сто пятьдесят шиллингов, потому что имел при себе всего сто девяносто (я не собирался впредь давать авансы), и вернулся в первую комнату. Одна из двух молоденьких секретарш напечатала на машинке квитанцию; возле другой, прямо на ручке ее кресла, сидел теперь сухопарый и бледный тип лет сорока, в темных очках, закрывавших ему пол-лица, и что-то шепотом диктовал ей — мне показалось, что это сыщик. Тем временем мышь снова позвала меня к себе и положила передо мной два экземпляра анкеты, некоторые пункты ее были заполнены, другие прочеркнуты.

Я вынул было авторучку, чтобы подписать анкету, но мышь потребовала, чтобы я сперва прочитал текст, и я пробежал его глазами, после чего подписал. Потом я опять вернулся в первую комнату и взял там квитанцию, а господин Швейгль-младший принялся изучать ее с таким видом, будто ему никогда в жизни не приходилось читать ничего подобного. В конце концов он все же поставил свою подпись, мышь пришлепнула рядом печать, после чего вся эта комедия повторилась с анкетой, второй экземпляр каковой мне выдали на руки. Все торжественно со мной попрощались — словно расходились после похорон, только мышь не пожелала вылезти из своего угла и даже не взглянула в мою сторону. Я вышел на улицу, не зная, что мне обо всем этом думать. Вдруг сзади заскрипела дверь, и рядом со мной очутился тот самый сыщик. Голосом, столь же бесцветным, как его лицо, он сказал:

— Лучшее сыскное агентство изо всех, какие я только знаю. Здесь, в Линце, я обошел уже все, в Вене был в двух, в Зальцбурге — в одном и даже добрался до Штейра — все это сплошь мошенники, обманщики, живодеры. — Он подыскивал слова похлестче, на щеках его выступила легкая краска, но, видимо, других ругательств у него не нашлось, и он спросил: — Вы здесь по какому делу?

Я был уже не так уверен, что он действительно сыщик, и потому сказал (мне вдруг вспомнилось одно замечание майора) как можно более независимым тоном:

— Дело о наследстве. Но довольно бесперспективное.

Он предостерегающе поднял руку, словно я чуть было не совершил кощунство.

— Не говорите так! У «Швейгля и сына» ваше дело в надежных руках. Я обошел с десяток агентств — в Линце, в Вене, в Зальцбурге и даже в Штейре, и все впустую — потерянное время и потерянные деньги. Надо мне было сразу же обратиться к «Швейглю и сыну», но другие фирмы громчо заявляют о себе. «Швейгль и сын» в этом не нуждаются, у них и без того обивают пороги — о них идет молва, что это самое лучшее агентство.

Казалось, я должен был испытывать к нему чувство признательности — ведь от него я узнал, что мое дело в надежных руках, но его болтовня начала меня раздражать и, чтобы от него отделаться, я неожиданно резко спросил:

— Почему вы, собственно, зимой носите солнечные очки?

Но оказалось, что именно об этом и не следовало спрашивать.

— Зимой как раз хуже всего, — сказал он, и тут мне пришлось выслушать целую лекцию по медицине, пересыпанную терминами из области офтальмологии, в сравнении с которыми экономическая заумь Гарри Голда показалась мне ясной, как мармелад.

— И все это, — сказал он, — последствия взрыва гранаты, случившегося однажды ночью; было это в последнюю военную зиму в Эфеле, как раз перед началом нашего наступления. — И тут он изложил мне весь план наступления в Арденнах, в котором я — в отличие от него — действительно принимал участие, а также свой взгляд на то, как следовало на самом деле организовать это наступление.

Тем временем мы зашли в ближайшее кафе, мне пришлось сыграть с ним в бильярд, и я, конечно, проиграл — у меня не было навыка. Я вынужден был полностью оплатить счет: за себя — чашка мокко, рюмка коньяку, и за него — двойной мокко, три рюмки коньяку и несколько сигарет плюс бильярд. У меня был обратный билет, и только потому я еще успел до темноты вернуться в Вельс. Через неделю, прежде чем снова уехать в Вену, я еще раз зашел в агентство «Швейгль и сын», и они заверили меня, что уже занимаются моим делом; только мышь молчала, посасывая нижнюю губу, что не помешало ей содрать с меня еще сто пятьдесят шиллингов.

В Вене я рассказал Гарри Голду, как продвигаются мои розыски, и некоторое время после этого учился с необычным для меня усердием, и даже не без успеха, от коего уже вовсе отвык. Но шли дни, недели, наконец, месяцы; от «Швейгля и сына» все еще не было ни строчки; тогда я поехал в Линц и пошел в сыскное агентство. Когда эти люди увидели меня, лица у них приняли печальное выражение; они сердечно пожали мне руку, я полез было за бумажником, но господин Швейгль-младший заявил:

— Это было слишком давно и, что называется, быльем поросло. Вряд ли я могу вас обнадежить.

Я сказал:

— За деньгами дело не станет, — и открыл бумажник, куда предусмотрительно положил только несколько купюр по пятьдесят шиллингов. Однако господин Швейгль-младший жестом остановил меня:

— Я не собираюсь вас грабить, думаю, что деньги вам нужны самому.

Через десять минут я вручил мыши третий аванс — теперь он составил триста шиллингов. Прошло еще полгода, а от них опять не было никаких известий; тогда я снова поехал в Линц и заявил:

— По всей видимости, это дело безнадежное.

Оба Швейгля посмотрели на меня, и в их глазах я прочел, что не ошибся: только мышь не согласилась со мной и сказала:

— Клиенты воображают, что все можно выяснить за две недели.

На этот раз я оставил там пятьсот шиллингов, а зимой, на рождественские каникулы, поехал туда в последний раз и аннулировал дело. Господин Швейгль-младший выложил мне результаты своих розысков — и снова я услышал лишь то, что знал сам, — но платить мне больше ничего не пришлось; оба Швейгля сердечно потрясли мне руку, и я было устыдился, что проявил так мало терпения; только мышь по-прежнему не отрывалась от своих бумаг и даже не взглянула в мою сторону. Тут я подумал о тысяче ста шиллингах, которые оставил в этом агентстве, — почти столько же, сколько уплатил проворному майору; единственным достижением было то, что я узнал фамилию того адвоката, а также адрес его преемника. Я незамедлительно отправился к последнему.

Юрисконсульт по налоговому обложению Зеллевих оказался холодным и скользким, как рыба. Вначале я не хотел надоедать ему подробным изложением моей истории, а остановился только на самых важных ее моментах и спросил, сохранился ли архив доктора Юбрика. Он заявил, что ничего определенного на этот счет сказать не может, да и вообще он не вправе распоряжаться бумагами покойного. На мой вопрос, кто в силах мне помочь и кто вообще имеет доступ к этим бумагам, я получил ответ: «Наследник». Но после этого он все же попросил рассказать ему подробности, в результате чего я получил разрешение прийти на следующий день.

— Только на это потребуется немало времени, — сказал господин Зеллевих, и я спросил его:

— А денег сколько?

Я оплатил ему издержки, составившие около трехсот шиллингов, но мы ровным счетом ничего не нашли. Я находился еще в Вельсе у моих тетушек, когда от «Швейгля и сына» пришло письмо, где они сообщали, что нашли потомка того самого столяра и полагают, что теперь они намного приблизились к цели. Я ничего им не ответил, а только однажды проездом через Линц позвонил с вокзала в агентство и сообщил одной из секретарш, что у меня больше нет денег, да и вообще, я потерял интерес к этому делу, и попросил ее передать мои слова господину Швейглю. Что касается денег, то это, к сожалению, было недалеко от истины (я даже задолжал алименты), но в остальном я солгал. Просто после всех затрат и разочарований я решил взять дело в свои руки.

6
Господин Вудицль — разумеется, это был уже сын того Вудицля, который когда-то женился на дочери Рамметсэдера, — обитал в сыром и ветхом домишке на Капуцинерштрассе, в верхней части улицы. После того как я несколько раз нажал кнопку звонка, мне открыла блондинка лет двадцати пяти: волосы ее словно еще сочились перекисью, а тело, казалось, состоит из одних только бедер, к которым приклеилась узкая юбка. На мой вопрос, можно ли видеть господина Вудицля, она ответила: «Нет». Я спросил, когда бы я мог его застать. «Не знаю», — услышал я в ответ. В ту же минуту резкий женский голос в глубине дома прокричал: «Мерседес, закрой дверь, сквозит!» Я поспешно протиснулся в узкое пространство между бедрами и дверью и захлопнул ее за собой. Блондинка взглянула на меня, и в глазах ее я прочел желание влепить мне оплеуху. С минуту помолчав, она сказала:

— Отец спит. Будьте добры его не беспокоить!

Он, однако, вовсе не спал, так как неожиданно появился из двери слева. С ненавистью посмотрев на меня, как на человека, который уже не раз причинял ему серьезные неприятности, он жестом велел дочери скрыться в комнате напротив и прошествовал впереди меня в комнату, из которой только что вышел. Я последовал за ним, притворил дверь и спросил:

— Господин Вудицль — это вы будете? (Последние слова я прибавил только потому, что у него была такая смешная фамилия; обращаясь к нему, я чувствовал себя как-то неловко.)

Он раздраженно кивнул и плюхнулся на маленький диванчик, который заскрипел и запищал под тяжестью его приземистой фигуры, как целый базар детских дудочек.

— Чего вы хотите? — спросил он.

Я пробормотал — как мог невнятнее — свою фамилию, встал за стулом с высокой спинкой и, опершись на нее скрещенными руками, сказал:

— О том, чтобы «хотеть», не может быть и речи; я пришел кое о чем просить вас.

Перебирая пальцами бахрому пледа, которым покрыт был диванчик, он сказал:

— Эта вкрадчивая манера — самая мерзкая изо всех. Чего вы хотите?

Но я твердо решил действовать как можно дипломатичнее, поэтому некоторое время молчал и только пристально смотрел на него — до тех пор, пока он не отвел взгляд; тогда я огляделся: мебель здесь была разнокалиберная, и про каждую вещь можно было сказать, что она несколько дней провалялась на свалке под дождем. (Да и сам старик, пожалуй, выглядел ненамного лучше.) Окна были завешены пестрой тканью, какой иногда накрывают алюминиевые столики пляжных кафе или городских закусочных; куски материи были прибиты прямо к стене гвоздями с крупными шляпками, так что их нельзя было отодвинуть, как обычные гардины. На сиденье стула, о спинку которого я опирался, лежала газета, раскрытая на разделе экономики. Я взял ее, стал просматривать биржевые курсы и вспомнил Гарри Голда, но тут старик сказал:

— Положите газету и скажите, что вам нужно!

Я прочел еще несколько строк и, не выпуская газеты из рук, ответил:

— Нечто такое, что будет выгодно нам обоим. Если только вы не станете чинить мне препятствия.

Тут я опять сделал паузу (ибо дипломатию я представлял себе именно так), и, когда я снова углубился в биржевые курсы, он сказал медленно и устало:

— Вы мелкий, гнусный, паршивый вымогатель! — А потом очень горячо прибавил: — Но вы их и пальцем не тронете, моих бедных девочек, я пока еще жив и сумею их защитить.

Я надеялся, что теперь он разговорится, а потому продолжал молча листать газету и даже закурил; пепел с сигареты я стряхивал прямо на пол, окурок погасил в отдушине железной печурки, да там его и оставил, но старик нисколько не нервничал, только продолжал перебирать бахрому. И тогда у меня сдали нервы, и я рассказал ему про своего прадедушку и про семейство Рамметсэдер — разумеется, я говорил достаточно туманно, хотя и не преминул намекнуть, что, возможно, имеется и кое-какое наследство. Пальцы его вдруг перестали играть бахромой, и он произнес с видимым облегчением, словно вдруг очнулся от кошмарного сна:

— Но ведь это вы могли сразу сказать! — Он было хотел продолжать, но как будто одумался и добавил, вставая с места: — Я переговорю с моим адвокатом, а вас прошу пожаловать ко мне завтра в то же время.

Назавтра белокурая Мерседес встретила меня заранее заготовленной улыбкой; с улыбкой протянула мне руку — слишком уж вялую, будто без костей, и с улыбкой сказала:

— Отец вас ждет.

Я протиснулся между бедрами и дверью в комнату налево. Старик поднялся мне павстречу со своего диванчика; не поздоровавшись, взял шляпу, которая лежала на отслужившей свое швейной машине, и сказал:

— Пойдемте! — А увидев мое удивленное лицо, добавил: — К моему адвокату. Он нас ждет.

Далеко идти не пришлось: контора адвоката помещалась на Вальтерштрассе, поблизости от собора, в верхнем этаже дома без лифта, где на лестничной клетке вас обдавало вонью, как из помойной ямы. На ярко начищенной медной табличке значилось: «Д-р Маркус Цаар, адвокат и защитник по уголовным делам». Когда господин Вудицль позвонил, нам открыл изящный человечек в элегантном сером костюме; он поздоровался с Вудицлем, потом со мной и жестом своей тонкой, унизанной кольцами руки пригласил нас пройти к нему в кабинет. Мы сидели в кожаных креслах за круглым столиком; адвокат предложил сигареты (господин Вудицль отказался), у меня под носом щелкнула золотая зажигалка, но никто не прерывал молчания — они явно выжидали, пока я заговорю. А я тоже молчал, хотя уже не из дипломатических соображений, а от неловкости — мне вдруг бросилось в глаза, как невыразимо уродлив господин Вудицль. Конечно, он был достаточно жалок и дома, рядом со своей эффектной дочерью; но каков он на самом деле, я разглядел только теперь, когда он очутился рядом с изящным доктором Цааром. В молодости — сейчас ему было, наверно, лет шестьдесят — он, может быть, и не казался таким уродливым, но теперь выглядел совершенно нелепо, словно его разобрали на части, а потом собрали как попало. Каждая часть в отдельности — лоб или шея, плечи или живот — была вроде бы в норме, но ни одна не подходила к другой, так же как мебель у него в комнате, так что весь он в целом был просто урод. Я подумал про себя: до чего же развинченная у него фигура. В то же время я почувствовал глубокое, прямо-таки проникновенное доверие к изящному доктору Цаару и выложил ему все, что знал, а также все, что я предполагал или подозревал; и на каждый из его многочисленных вопросов дал ему по возможности исчерпывающий ответ. Этот хрупкий человечек внушал мне давно уже не испытанное мною чувство уверенности, хотя совершенно ничего мне не обещал и не подал никакой надежды. Подперев голову сплетенными в пальцах руками, он внимательно слушал меня и время от времени задавал вопросы, а час спустя я уходил от него с господином Вудицлем в глубоком убеждении, что уж теперь-то наконец мое дело на мази. Внизу, на улице, господин Вудицль — теперь он уже не казался мне таким уродливым — сказал, чтобы я пришел к нему завтра в то же время, и на этом мы с ним расстались. Я еще немного побродил по улицам, глазея на витрины, и вот в витрине одной портновской мастерской на Шпительвизе я вдруг увидел в зеркале себя, увидел самого себя рядом с манекеном в элегантном сером костюме; тут меня замутило: я невольно представил себе Вудицля там, в кабинете, рядом с изящным доктором Цааром. После этого я до глубокой ночи пил; потом проспал далеко за полдень, пока не подоспело время опять идти к Вудицлю. Мерседес, открывая мне, улыбалась так, словно только и знала, что улыбаться; она провела меня через комнату направо от входной двери — нечто вроде кухни-столовой — в маленький кабинет, служивший также спальней; лишь здесь она ответила мне на вопрос, дома ли ее отец:

— Его нет дома. Никого нет дома. Какое счастье для нас с вами!

Сперва я ее не понял; но она уже стаскивала с себя узкое платье — как рабочий засучивает рукава. С этого дня я поселился на Капуцинерштрассе — гостиница и без того была бы мне уже не по карману. Деньги, полученные от лондонских родственников, я истратил до последнего гроша; принадлежавшую мне часть дома в Вельсе я продал тете Иде, погасив одновременно свои долги, так что ренты я лишился, доход (если можно так сказать) я извлекал теперь единственно из своей венской квартиры, которую сдал на выгодных условиях двум швейцарским студентам. (Диван в кабинете я на всякий случай оставил за собой.) А на шестьсот шиллингов в месяц в 1951 году уже мало что можно было себе позволить. Пятьсот шиллингов я ежемесячно отдавал на жизнь, а ста шиллингов карманных денег мне попросту не хватало, и приходилось все время отщипывать от той суммы, что лежала в банке после продажи дома в Вельсе. С ужасающей быстротой мое бывшее домовладение превращалось в ром и сигареты, а также в платья и белье для Мерседес. Мы занимали с ней меньшую из двух комнат мансарды, в другой ютились ее четыре сестры. Все девицы были со мной на «ты»; только старики по-прежнему говорили мне «вы», и каждый в этой семейке старался во время нескончаемых ссор перетянуть меня на свою сторону. Например, старуха вопила:

— Что он носится с этими девками! Мерседес, Анабелла! — Потом чуть спокойнее: — Это еще на что-то похоже, эту хоть можно звать Анни. А Лисею — Лиззи. — И опять возвышала голос до крика: — Но Амадея! Долорес! Все имена сплошь из модных журналов — так называют модели платьев, там он их и выискал, этот старый идиот! В наших краях девушек всегда звали Рези или Мицци, я от этого не отступлюсь, пусть они крестятся заново. А что вы на это скажете — вы же учились в университете?

Я вообще старался говорить как можно меньше — даже в тех случаях, когда одна из сестриц занималась, так сказать, анатомической критикой остальных, — это они делали с большим пылом. Долорес сказала мне однажды:

— Я просто не понимаю, как это может тебе нравиться: такие широкие бедра и такие короткие ноги, а уж что говорить о… — Но тут ладонь Мерседес со звоном опустилась ей на щеку. В тот же день Анабелла сказала мне, подливая масла в огонь:

— Ты нежишься в кровати, а мы должны валяться на полу, на тюфяках. Черт знает что такое.

Я взял немного денег из банка и купил кровать. Мерседес ругала меня, почему я не купил сразу двухспальную, но Лисея, когда мы как-то остались с ней наедине, сказала:

— Мне бы и эта кровать подошла, только бы обновить ее вместе с тобой! — И добавила, поглаживая себя по стройным бедрам: — Уж мы бы уместились!

Через несколько дней нам с ней представилась возможность измерить вдвоем ширину кровати, но после этого я спал опять с одной Мерседес.

Однако недели через три Лисея отвела меня в сторону, схватила за руку и, опустив глаза на носки своих туфель, сказала сдавленным голосом:

— Что ты со мной сделал!

Я спросил:

— А что?

— Можешь и сам догадаться!

Сам я, конечно, догадался, ибо она упорно смотрела на носки своих туфель. На какую-то секунду я, словно через лупу, увидел увядшую кожу ее лба под черной челкой; оторопело глядя на нее, я сказал:

— Но я же был начеку!

Тут она пришла в ярость, крикнула мне в лицо:

— То-то и видно, как ты был начеку! — И выбежала вон.

Я побежал за ней следом и спросил, не хочет ли она выйти за меня замуж; спросил едва слышно — от страха у меня заныло под ложечкой. Она прижалась лбом к стене и сказала:

— Может быть, я застудила или еще что-нибудь… всякое бывает… Подождем еще месяц. — И, едва не плача, добавила: — Оставь меня.

Как раз к этому времени я всерьез собрался напомнить старику о своем деле — ведь до сих пор оно не продвинулось ни на шаг. Но при сложившихся обстоятельствах я бы не решился предъявить ему какие-либо требования. Все в этом доме были исполнены к нему прямо-таки безграничного почтения (особенно в его присутствии); он даже имел право не затворять за собой двери, не опасаясь немедленного окрика супруги: «Сквозит!» Такое же почтение питал к нему и я. Быть может, ему это нравилось; так или иначе, но именно в ту пору он без всякого внешнего повода как-то раз, когда мы были с ним наедине, завел со мной разговор.

— Всю свою жизнь я гнул спину, чтобы им было хорошо. Все бремя я взвалил на себя, ради них даже сел на скамью подсудимых; я отказываю себе во всем — не пью и не курю — только ради них. Однако, — и тут его до сих пор плаксивый тон зазвучал угрожающе, — однако быть отцом — значит сознавать свои обязанности. Обязанности!

Я вздрогнул, словно от удара по лицу, а он продолжал:

— Я всегда выручал своих девочек — что бы они ни натворили. Им, бедняжкам, нелегко. Из них мог бы выйти толк — но при такой мамаше? Она каждый раз все портит, каждый раз! «Закройте дверь, сквозит!» Да-с. Меня-то уж жалеть нечего, я все беру на себя, лишь бы девочкам было полегче. — Тут он поднялся, встал среди своей обшарпанной мебели, воздел руки к потолку и, неподвижно глядя вверх, торжественно возгласил:

— Но они рождены для лучшей доли! И я продержусь до тех пор, пока девочки чего-то не добьются!

И он снова рухнул на скрипучий диванчик, глаза его сомкнулись, и он захрапел, пуская изо рта слюну пузырьками.

Когда прошел месяц, назначенный Лисеей, и сомневаться больше было нельзя, мы еще раз поговорили, и я твердым голосом заявил (под ложечкой у меня еще пуще заныло от страха):

— Я женюсь на тебе.

Но у нее было совсем другое предложение, и вот через несколько дней мы с ней отправились туда с утра пораньше, потому что с утра Мерседес сидела в конторе — она была занята полдня. Лисея сказала:

— Просто счастье, что я попала к этому человеку, меня к нему устроила одна приятельница. Но только он делает это не в клинике, а на квартире — не у себя дома, а у медсестры, которая ему ассистирует. Тут необходима предельная осторожность, — сказала она и, пристально глядя мне в глаза, добавила: — Умоляю тебя, держи язык за зубами. Дома — ни звука, не то старик меня убьет. Сестрам тоже не говори, они обязательно протреплются.

Пришлось дать ей честное слово, и мне вдруг показалось, что я все еще маленький мальчик.

Квартира, куда мы пришли, занимала второй этаж загородной виллы в районе Фрейнберга. Ни на калитке, ни на двери дома не было таблички с фамилией, обитатели дома не представились нам, только я с перепугу назвал свою фамилию, но здесь это никого не интересовало. Богатая обстановка поразила меня уже в передней, увешанной картинами; в следующей за ней большой комнате стояли тяжелые шкафы, массивный буфет, а вокруг курительного столика — кресла для господ весом эдак пудов в восемь. Со всем этим никак не вязалась раскладная кровать, накрытая ослепительно-белой простыней, а поверх простыни еще желтоватой клеенкой или пластиком; возле этого импровизированного операционного стола на ковре стоял белый таз, еще там стояла открытая сумка — вроде тех, какие носят сельские врачи: с бинтами, ватой, шприцами, ампулами и гинекологическим инструментом. Пока я сидел и ждал в передней, я чувствовал какое-то щекотание под коленками: словно что-то легкое и совершенно бесплотное ползет вверх по ногам — надо сказать, премерзкое ощущение, точь-в-точь такое же, какое было у меня однажды на фронте, когда я вдруг получил от нее письмо, где она сообщала мне, что легла в больницу, что она решилась (когда мне вручили это письмо, моему сыну было, как потом выяснилось, уже две недели). И вот с этим ощущением я сидел в передней и ждал — я ведь думал, что врач это сделает сейчас же. Но минут через пять Лисея вышла, плотно прикрыла за собой дверь, посмотрела на меня большими печальными глазами и сказала:

— Да.

А после небольшой паузы добавила таким тоном, будто намеревалась дать понять, что охотнее всего оставила бы ребенка:

— Это будет стоить две тысячи шиллингов. И еще пятьсот шиллингов сестре.

Я ничего не сказал, только кивнул.

Тогда она снова зашла в комнату, а на обратном пути я взял в банке деньги и отдал ей. На следующее утро я опять отвез ее в эту виллу и в полдень приехал за ней. От нее пахло хлороформом, и меня чуть было не вырвало; сидя в такси, я удивлялся, что шофер ничего не говорит и не спрашивает. Она два дня пролежала в постели; больше мы об этом никогда не говорили, и в дальнейшем я спал по-прежнему только с Мерседес. Так прошел целый год. Вместо пестрых тряпок на окнах висели теперь настоящие занавеси, в кухне стояла новая газовая плита, и Мерседес каждые две-три недели покупала себе то новое платье, то новое пальто, то новые туфли, потому что ношеные вещи она дарила сестрам. Все комнаты были заново окрашены, зато мой банковский счет иссяк, и я занял немного денег у тети Иды. Я рассказал ей, что живу в Линце и собираю материал для дипломной работы об Адальберте Штифтере — он ведь жил в Линце (на самом деле я закончил только третий курс). С кислой миной она дала мне денег и потом давала еще много раз — сколько бы я ни просил: дело в том, что в отчаянном приступе откровенности, мне самому непонятной, я признался ей, что сижу в Линце еще и ради того, чтобы отыскать следы прадедушки. Целый вечер она говорила со мной на эту тему, в ее болезненно-тусклых глазах заиграл какой-то металлический блеск; на дряблой шее под черной бархоткой напряглись жилы, и она беспрестанно повторяла:

— Ты должен это выяснить, да, да, ты, конечно, выяснишь, кто он был. Ведь в нашей семье ни один человек не дал себе труда этим заняться — меньше всего твой дедушка, и, к сожалению, упущено столько драгоценного времени. Все остальные только болтали. — И тут в ее глазах загорелась глубокая, давно накопленная ненависть. — Да, только болтали и болтали об этом, словно речь шла о каких-то обыденных пустяках — о вчерашнем обеде, о кино, — а делать ничего не делали. Какое положение мы могли бы занять, если бы все выяснилось!

Когда-то, получив от нее письмо на шести страницах, я было вообразил, что на нее произвела впечатление моя научная обстоятельность; теперь только я понял, что точило ее все эти годы. Она положила мне на голову свою маленькую высохшую руку, с хрипом втянула в себя воздух и сказала:

— А ты все-таки что-то предпринимаешь и, если тебе понадобится моя помощь, дай мне знать.

Целых два месяца я не ведал никаких забот, а потом она умерла — можно сказать, внезапно. Она не оставила завещания, и мне пришлось делить наследство со всеми моими кузенами и кузинами, а также с сестрой, и, когда я получил свою долю, ее едва хватило на то, чтобы покрыть долги. Теперь моей единственной надеждой было то, другое — настоящее наследство, и в один прекрасный день, в сентябре, я сел в автобус и отправился в Ваксенберг — резиденцию Штарембергов. Мы проехали через ущелье Хазельграбен, между двумя откосами, пламеневшими багряной осенней листвой, и поднялись по серпантину до Глазау, откуда влево идет дорога на Кирхшлаг; потом мягко, как на полозьях, спустились вниз до Цветтля и снова взобрались вверх, в Обернойкирхен. И вот за Обернойкирхеном, между кронами деревьев, растущих ниже по склону, показались развалины замка Ваксенберг, словно выросшие из горы, которую они венчают. Прибыв на место, я сразу отправился в трактир, где за бутылкой белого вина уже сидел сам хозяин. Я разговорился с ним, пытаясь выведать все что можно о Штарембергах, потом слонялся по городу, присматриваясь ко всему, даже полез на гору, добрался почти до самого охотничьего домика на опушке леса, где помещается княжеское лесничество. Поскольку времени у меня было еще очень много, а день выдался чудесный, я взобрался на самый верх, к развалинам замка, поднялся на башню и стал любоваться видом окрестностей; взгляд мой скользил по вершинам и склонам, холмам и долинам, по этой бесконечной, но почти неощутимой земной зыби, словно то были плавные изгибы грудей и бедер распростертой в истоме возлюбленной. И вдруг я почувствовал, что вырвался из кротовой норы, в которой жил последнее время. Моя стесненная грудь расширилась, я как будто впивал в себя все это необьятное пространство, и все, что я видел теперь вокруг, яркая пестрота жизни рассеяли серую мглу, застлавшую мне глаза. Я не подвержен головокружениям, но тут мне вдруг пришлось чуть отступить от перил и одновременно ухватиться за них обеими руками: у меня было ощущение, что этот мягкий осенний день властно втягивает меня в свою голубую сферу с позолоченными краями; я боялся, что вдруг почувствую себя птицей и ринусь в эту голубизну, чтобы полностью завладеть ею, — нет, чтобы в ней раствориться, разлиться, заполнить собою все вплоть до самого потаенного ее уголка, до самого дальнего горизонта. Я совершенно забыл, зачем поднялся сюда, и даже в автобусе об этом не вспомнил. Вернулся я к действительности только дома: когда я рассказал Мерседес о своей прогулке, она пришла в бешенство.

— Я день за днем гну спину в конторе — ради тебя, а ты отправляешься гулять!

И мы ругались до тех пор, пока она не набросилась на меня и не заставила замолчать, уж она знала, что для этого надо сделать. Но во мне остался настолько глубокий след от того дня, что я опять энергично взялся за розыски, однако тут мне пришлось столкнуться со стариком. Он заорал на меня:

— Подумай-ка лучше о своих делах, они у тебя — хуже некуда, — а потом добавил несколько поспокойнее: — Адвокат сделает что надо, незачем ему надоедать.

Я возразил: было бы, мол, небесполезно, если бы я сам еще раз поговорил с адвокатом. Старик посмотрел на меня, как на больного, которому уже не осталось никакой надежды, и сказал, снова переходя на «вы»:

— Конечно, вы можете пойти к нему. Но я полагал, вы хотите выяснить, кто был ваш прадед. — И прежде чем я успел что-либо возразить, он подошел вплотную ко мне, положил мне на плечи обе руки, и голос его стал теплым, почти сердечным:

— Вы не знаете, как много сделал для меня доктор Цаар; он помог мне, как еще никто не помогал в этом паршивом мире. Но он терпеть не может, когда ему мешают.

Я подумал: «Ему лучше знать» — и утешился, припав к фляжке с ромом; я старался избегать каких бы то ни было ссор. Так прошла осень, прошла зима. Ссоры теперь случались все чаще, потому что у меня больше не было денег. А однажды вечером Мерседес сказала каким-то ржавым голосом — она сидела на краю кровати, глядя в пол между широко расставленными ногами:

— Кажется, я влипла. Это ты виноват.

Я сразу взял себя в руки, погладил ее по голове и сказал:

— Я знаю одного врача.

Она вскинула голову и визгливо закричала:

— А тебе какое дело? У меня у самой есть врач!

Потом она опять погрузилась в мрачную задумчивость, а когда я спросил ее, во сколько это обойдется, ответила устало и сухо:

— Три тысячи.

Мне и тогда уже приходилось воевать за каждую сотню, поэтому я опять погладил ее по голове и сказал нежным успокаивающим тоном:

— Мой дешевле: две с половиной тысячи, включая плату сестре, которая ему ассистирует. Тайна гарантирована: он делает это на квартире — на вилле во Фрейнберге.

Взрыв, который за этим последовал, разом покончил со всем. Ее вялое тело вдруг напряглось как пружина, она вскочила с кровати и заорала:

— Ты шпионил за мной, паршивец!

Она рвала на себе волосы, потом бросилась на кровать, опять вскочила, налетела на меня и, так как я стоял неподвижно, словно прирос к месту, принялась трясти меня за ворот куртки. А я не двигался исключительно потому, что ровным счетом ничего не понимал, и, поскольку я все время твердил одно только слово: «Нет», совсем тихо и кротко: «Нет», она вдруг замолчала. Теперь у Мерседес был такой вид, будто в мозгу у нее внезапно сверкнула молния, озарив ее бесконечно тупое лицо светом познания. Она спросила:

— Долорес?

— Лисея, — ответил я.

Мерседес кивнула головой с видом глубокого удовлетворения и сказала:

— Вот свинья! — А после небольшой паузы добавила холодно, с остротой бритвенного лезвия и с несказанной грустью: — Я, я, я это придумала, а они пошли по моим стопам. Но первая придумала я.

Тут она сняла туфли, с туфлями в руках пошла в соседнюю комнату и принялась бить ими Лисею по лицу. А я схватился за свою фляжку, но не успел поднести ее к губам, как меня вырвало. За стеной шла потасовка, раздавались вопли, а я тем временем начал упаковывать свои чемоданы.

Вернулась Мерседес, совершенно обессиленная, села на кровать и сказала:

— В конце концов, мы ведь тоже должны на что-то жить.

Я не ответил ей, а кончив паковаться, пошел в ближайшее кафе и вызвал по телефону такси. Потом снес чемоданы вниз, в переднюю, и зашел к старику. Он сидел на диване, совершенно подавленный, и перебирал пальцами бахрому пледа.

— Что вам угодно? — спросил он, не глядя на меня.

Этого я и сам не знал; пока я раздумывал в поисках ответа, он опять спросил:

— Сколько там было?

Я сказал:

— Две тысячи пятьсот.

Он вынул бумажник, помусолив пальцы, извлек из него деньги и положил рядом с собой на диван, а я подошел и взял их оттуда. Он не шевельнулся, только сказал:

— Я сразу вас раскусил, с первого дня раскусил — вы мелкий, гнусный вымогатель.

Я повернулся и вышел; открыл наружную дверь и поставил с собой рядом чемоданы.

Мерседес стояла, прислонясь к косяку, и не сводила с меня глаз, а я только раз мельком взглянул на нее, на ее бледное лицо с накрашенным ртом — от уха до уха, с накрашенными бровями — от уха до уха: элегантная шлюха с хорошо стянутой талией, а на самом деле — такой же урод, как ее папаша. Тем временем из кухни несся вопль:

— Закройте дверь, сквозит!

Наконец подъехало такси, и я протиснулся между дверным косяком и бедрами. В маленькой гостинице случайно оказалась свободной та самая комната, в которой я остановился тогда, полтора года назад, и я почти всю ночь проплакал в подушку.

Назавтра, ближе к вечеру, я отправился к доктору Цаару, и этот изящный пожилой господин заявил:

— Ведь я недвусмысленно дал вам понять, что в этом деле уже ничего добиться нельзя.

Он сидел рядом со мной, подперев голову сплетенными в пальцах руками; в пепельнице тлела недокуренная сигарета.

— Он всегда жил только ради своих дочерей и к старости свихнулся на этом. Я полагал, что вы это заметили. — И уже в дверях, прощаясь со мной, изящный пожилой господин добавил: — Он тяжело болен, надо было его щадить.

Теперь уж я совсем не знал, что бы еще предпринять. Все дни напролет я просиживал в недорогих кафе, а когда мои часы и мой черный костюм надолго застряли в ломбарде, просто сидел в парке, считал проезжающие машины или капли дождя и все время в бессильной злобе думал: «Тайну она унесла с собой в могилу». Может быть, я при этом прибавлял: «Как вносят чемодан в купе». А может быть, еще: «Надо только хорошенько копнуть».

7
Я даже не знал, где ее могила, а у кладбищенского сторожа память заработала лишь после того, как я ее слегка подмазал. Я разорвал пополам стошиллинговый билет — я только что опять побывал в ломбарде — и дал ему одну половину.

— Вторую вы получите после того, как выясните, где эта могила. Вам придется только полистать ваши книги.

Уже на следующий день он указал мне могилу, однако на кресте значилось другое имя. Он сказал:

— Эта могила стояла заброшенная бог знает с каких пор, и сюда захоронили еще кого-то — прямо гроб на гроб, — так уж водится.

Я отдал ему вторую половину сотенного билета, а он сказал:

— Кто ж его у меня теперь возьмет?

— Любой банк, раз номера на обеих половинках совпадают.

Тогда он проверил номера и сразу повеселел.

После этого я — нарочно, пока он не ушел, — купил букет цветов и сложил руки, словно бы для молитвы.

Через некоторое время я был уже уверен, что найду эту могилу в темноте. Я ждал целую неделю, пока не наступило полнолуние.

Придя на кладбище за полчаса до того, как там запирают ворота, я немного постоял перед могилой, потом забрался вглубь и спрятался в маленькой часовне, примыкающей к задней стене. Более двух часов провел я в этом прохладном убежище, в обществе каменного ангела и своей фляжки. Когда совсем стемнело, я прокрался к сараю с инструментами и взял кирку и лопату. Если кирка, вонзаясь в землю, натыкалась на камешек, то произведенный ею звук отдавался в моих ушах разрывом бомбы. Я обернул кирку носовым платком, но после первого же удара платок соскочил и застрял в земле. Кроме того, оказалось, что я плохо представлял себе, сколько земли мне придется перебросать лопатой. Холмик я, правда, уже срыл, но достигнуть глубины никак не мог и был вынужден все чаще делать передышки и прикладываться к фляжке. Все часы — сколько их ни было вокруг — уже пробили полночь, потом час, потом два часа, а вырытая мною яма была мне едва по колено, так что, когда полицейский и сторож схватили меня за плечи, я прямо-таки обрадовался, что больше не надо копать. В жизни своей я не чувствовал себя таким усталым.

К середине дня меня отпустили, и теперь мне нужен был адвокат. Сначала я подумал было о докторе Цааре, но потом мне вспомнился один мой собутыльник из клуба художников, который в то время учился на юридическом факультете и всегда говорил, что хочет завести практику в Линце — своем родном городе. Действительно: в телефонной книге значилось его имя — доктор Алоис Редлингер. Он предложил мне рюмку коньяку, потом внимательно выслушал мой рассказ, задал несколько вопросов и переправил меня к психиатру. Психиатр оказался здоровенным и грубым дядькой; он простукал меня вдоль и поперек молоточком, заглянул мне в глаза, велел вытянуть вперед руки и растопырить пальцы, а между делом угощал меня сигаретами и расспрашивал обо всем: не только о прадедушке, но и о моей матери, о моей сестре, о моих тетках, о моей учебе, о Герде и Гарри Голде, о семействе Вудицль. И я все ему рассказал, умолчав только о том, что у меня есть ребенок. После моего визита к психиатру доктор Редлингер заявил: «Не слишком благоприятное для тебя заключение», а меня пот прошиб при мысли, что психиатр определил у меня душевную болезнь, delirium tremens,[43] например, или что-нибудь в этом роде (я не очень-то разбираюсь в этих делах).

— Ты слишком нормальный для того, чтобы тебе эта выходка сошла с рук, — сказал доктор Редлингер. Это значилось в заключении психиатра, кроме того, там что-то говорилось и об умственных способностях выше среднего уровня, и — благодарение господу! — о некой навязчивой идее.

— Вот за нее-то мы и ухватимся, — сказал Редлингер, и я получил четкие инструкции, как держать себя на суде.

А пока что он основательно занялся расследованием и однажды сказал мне:

— Эта проделка с мнимой беременностью и мнимым абортом — самый ловкий трюк, какой мне когда-либо встречался. Раньше они действовали куда примитивней: завязывали где-нибудь в кафе знакомство с человеком, потом доносили на него, что он эксгибиционист. Первый, кого они потянули в суд, влип как кур в ощип, он, бедняга, уже дважды разводился, а судья не терпел разведенных. Второй не стал платить — его оправдали за недостатком улик, а третий сумел их разоблачить. Но до этого десятки людей, должно быть, платили им отступные — только бы жена не узнала, что он был в кабаке с какой-то девкой.

Далее он сказал:

— А Вудицль срывал такие куши, нашему брату хватило бы до конца жизни. Пенициллин. Как-то раз он поругался со своей старухой, и дело раскрылось. Цаар его вытащил, это он мастерски обстряпал, видимо, у него были на то свои причины, — но уж это, пожалуйста, пусть останется между нами!

Я кивнул.

— У Фибига обивают пороги одни только старые бабы — бабы мужского пола. «Швейгль и сын» как раз хорошая фирма — это лучшее сыскное агентство в нашем городе, только сами они ужасно смешные и церемонные. Но твое дело было безнадежным с самого начала, ты бы мог получить наследство только в том случае, если бы сохранилось завещание твоего прадедушки. Ну ладно, оставим эту тему! — И еще он добавил: — Правда, я никак не думал тогда в Вене, что ты такой олух.

— Я тоже, — сказал я.

Я спросил, чем, по его мнению, кончится мое дело, и он сообщил мне с довольно-таки хмурым видом:

— Вообще-то за это полагается самое малое — месяц, но мы уж как-нибудь сведем все к двум неделям. Две недели условно. И разумеется, возмещение убытков. Чего ты, собственно, надеялся достичь этим гробокопательством?

— Сам не знаю, — ответил я. — Может быть, я надеялся найти какое-нибудь кольцо, цепочку, амулет — какую-нибудь вещицу, которая могла бы дать ключ к разгадке.

— Да ведь это была чужая могила — ради ста шиллингов сторож не счел своим долгом потрудиться и показал тебе первую попавшуюся.

«Вставная челюсть», — подумал я.

8
Выпив рюмку коньяку, я простился с Редлингером и вышел на улицу. И мне сразу же захотелось вернуться обратно…

Эта история произошла, когда я был во втором классе. Мне дали дома несколько грошей, и я решил купить сигарет.

«Дайте самых дешевых, на все деньги — меня послал один дяденька, он там, за углом», — так я сказал табачнице, а по дороге из школы выкурил все шесть сигарет, вернее, сосал их и давился дымом. На улице я фасонил перед другими ребятами, а когда вернулся домой, чуть не отдал богу душу. У меня началась рвота, мама уложила меня в постель и вызвала врача. Ребята наябедничали учителю, и, когда на следующее утро я все-таки явился в школу, они принялись меня дразнить: «Курец-огурец! Курец-огурец!» Недели две после этого (а может быть, всего несколько дней) я пребывал в уверенности, что все знают, как я опозорился, насмешливо указывают на меня пальцем и думают при этом: «Вот он, этот курильщик, вы только поглядите на него!» И я не решался смотреть людям в глаза — целые две недели (а может быть, всего несколько дней). Вот и теперь мне сразу захотелось вернуться обратно в дом, в темную переднюю, но только мне было уже не семь лет, а почти двадцать восемь. Я двинулся дальше, напряженно думая о том, куда мне податься — в Вельс, к тете Ренате или в Вену. Но, подойдя к кассе вокзала, я вдруг спросил билет в Эннс. Чей-то чужой голос — он принадлежал мне — сказал: «До Эннса». Говорят, что, когда у человека на языке вертится какое-то слово и ему наконец удается его вспомнить и произнести, он испытывает чувство подлинного счастья или, по меньшей мере, чувство избавления. Я сказал: «До Эннса», и меня охватилоэто чувство.

У калитки небольшой виллы на Вокзальной улице все еще висела табличка с фамилией ее матери. Калитка была заперта, и я позвонил: тогда она появилась в дверях и спустилась по ступенькам с крыльца; на ней был светло-серый фартук с пестрой каймой: значит, она замужем, подумал я. Дойдя до нижней ступеньки, она узнала меня, но не покраснела и не побледнела, не схватилась за сердце, не закричала — ведь мы не виделись целых десять лет, — а только ускорила шаги, отодвинула засов и сказала:

— Надо опустить руку за забор и нащупать засов — тогда можно не звонить.

Я все смотрел на ее правую руку — искал обручальное кольцо, но хорошенько рассмотреть ее смог, только когда она взялась за ручку двери — кольца не было. Я спросил:

— Как вы поживаете — вы все?

— Хорошо, — ответила она. — Правда, хорошо. — И улыбнулась. На минуту мне показалось, что она плачет. — Мама умерла два года назад, — продолжала она. — Второй этаж я сдала, мы живем внизу. Полдня я работаю в конторе у Габлонца — так и живем помаленьку.

Окно гостиной выходило в сад, и я увидел мальчика, игравшего там в одиночестве: так вот, он мой сын. Я смотрел на него, но не испытывал никаких чувств. Это был рослый для своих девяти лет, стройный белокурый мальчик с открытым лицом. Я продолжал смотреть на него и судорожно старался вызвать в себе какое-нибудь чувство к ребенку — любви или хотя бы неприязни, но у меня ничего не получалось. Пока я так мучился, она спросила, можно ли сказать мальчику, что я его отец. Я ответил: «Да», сам не знаю почему, может быть, я боялся ее обидеть. Мы вышли в сад, и она сказала ему, кто я. Он уставился на меня своими большими пытливыми глазами и долго, долго не отводил взгляда. Лицо его просветлело, словно озаренное огнем, вдруг вспыхнувшим где-то глубоко внутри; казалось, на меня смотрит теперь огромный пылающий глаз. А во мне ничто не шевельнулось, ничто, чем бы я мог откликнуться на эту радость. В саду стоял стол для пинг-понга, и мы стали играть в пинг-понг. Я и сам неважный игрок, а он играл много хуже меня и загонял мячи невесть куда. Превосходство было на моей стороне, и когда я спросил его, какой счет, то услышал в ответ:

— 9:3 в вашу пользу.

И тут я увидел, как он покраснел — будто кто-то выплеснул ему в лицо целую лохань красной краски. Я поспешно наклонился — завязать ботинок — и пробурчал что-то насчет «проклятого узла». Это был мой сын, и он говорил мне «вы». Я не стал ему ничего объяснять, а подошел к ней и сказал:

— Лучше мне опять уйти.

Она едва слышала, что я сказал; она стояла как зачарованная, погрузившись в воспоминания, глаза ее смотрели куда-то сквозь меня, и только через минуту она спросила, усилием воли сбросив с себя оцепенение:

— Куда?

— Назад, — сказал я и понял, что сам не знаю куда.

Теперь, только теперь я понял, какую чудовищную ошибку совершил, пустившись на поиски прадедушки. Более того: я понял и то, почему принялся за эти поиски. И вот я побежал обратно в сад и сказал мальчику, который перестал быть фигурой умолчания в моих планах, а стал моим сыном:

— Продолжим игру!

— Да, папа, — ответил он.

Я выиграл с небольшим превосходством: 21:18, зато все остальные партии выиграл он, хотя я всячески старался ему не уступать. Вечером она сказала:

— Когда-то я вышла замуж за мальчишку, теперь я обрела мужа.

— Сломленного человека, — сказал я.

— Мужа, — повторила она.

Через несколько дней мы пошли взглянуть на казарму, в которой я тогда стоял, и я никак не мог узнать то место, где мы так часто с ней целовались. Потом мы спустились к реке, в которой прежде купались; мы искали место, где лежали тогда, но не могли его найти. Собственно, это было для нас уже совсем не важно, ведь теперь все стало по-другому. Я с самого начала хотел ей все рассказать, но каждый раз путался и сбивался. Только теперь могу я говорить об этом и рассказывать, как все произошло.

Мы живем в Вене, я окончил университет и работаю в библиотеке; мой сын уже юноша, в кабинете у себя он держит бутылку сливовицы — это его собственность — и курит английскую трубку, которую привез ему дядя Бен. А вчера вечером, когда я, погасив свет, стоял у раскрытого окна и глядел на нашу тихую окраинную улицу, вчера вечером я услышал стук шагов — шаги двух человек по мостовой; они затихли у дома наискосок от нас, и, прежде чем я успел отвернуться, я увидел, что это мой сын и девушка из того дома. И когда они целовались, казалось, это уже не он и не она, а нечто третье, Новое. Тогда я пошел к себе в комнату и под спокойным, умиротворенным взглядом дедушки, взиравшего на меня с портрета, сел писать этот рассказ.

Коротко об авторах (Шлапоберская С.)

Ильза АЙХИНГЕР (род. в 1921 г. в Вене). В годы фашистской оккупации Австрии подвергалась преследованиям нацистов. После войны изучала медицину, работала редактором в издательство С. Фишера в Вене. Литературную известность приобрела антифашистским романом «Еще бóльшая надежда» (1948). Славится своими новеллами, отражающими в аллегорически-символической форме ситуацию современного человека («Связанный», 1951; «Зеркальная история», «Елица, Елица», 1965, — сборник поэтических миниатюр в прозе). Пишет также радиопьесы («Оклэнд», 1969). Входит в состав «Группы 47»; награждена премией этой группы и несколькими другими литературными премиями.

Ингеборг БАХМАН (род. в 1926 г. в Клагенфурте). В 1950 г. окончила философский факультет Венского университета, в 1951–1953 гг. работала редактором Венского радио. Первый сборник лирики Бахман — «Отсроченное время» (1953) — привлек к ней широкое внимание читателей и критики; следующая книга стихов — «Призыв к Большой Медведице» (1956) — упрочила ее репутацию талантливого поэта. Лирика Бахман, исполненная философских раздумий о судьбах человечества в XX в., отличается высоким поэтическим мастерством. В 1961 г. вышел сборник ее новелл «На тридцатом году», написанных в жанре лирико-философского монолога. Член «Группы 47», лауреат нескольких литературных премий.

Марлен ГАУСХОФЕР (род. в 1920 г. во Фрауэнштенне). Изучала германскую филологию в университетах Вены и Граца. Опубликовала два романа («Горстка жизни», 1955; «Потайная дверь», 1957), а также новеллы (сборник «Родник Незабудки», 1957; «Мы убили Стеллу», 1958), выдвинувшие ее в ряд талантливых прозаиков Австрии. Одна из центральных тем ее творчества — трагическое одиночество человека в семье.

Гуго ГУППЕРТ (род. в 1902 г. в Бела-Бялице). Окончил юридический факультет Венского университета, в 1925–1926 гг. изучал социологию в Сорбонне. С середины 20-х годов принимал активное участие в рабочем движении и подвергался преследованиям венской полиции. В 1928–1945 гг. жил в СССР, был заместителем главного редактора немецкого выпуска журнала «Интернациональная литература». С 1956 г. Гуго Гупперт — постоянный сотрудник коммунистического журнала «Тагебух» в Вене. В начале 40-х годов выступил как лирический поэт (сборник «Времена года»).

Широкую известность Гупперту принесли его блестящие переводы Маяковского и Руставели («Витязь в тигровой шкуре», 1955). Из поездки по Италии родилась книга новелл-очерков «Монеты в водоеме» (1963).

Мило ДОР (Милютин Дорословак, род. в 1923 г. в Будапеште). Юность провел в Белграде, с 1940 г. участвовал в Сопротивлении, в 1942 г. был арестован и отправлен в Вену на принудительные работы, в 1944 г. его снова арестовали. После войны поселился в Вене, изучал театроведение, работал редактором.

В 1947 г. Мило Дор издал первый сборник рассказов «В пути», а в 1952 г. — антивоенный роман «Мертвые в отпуске», сделавший его имя известным за пределами Австрии. За свой следующий роман «Только воспоминание» (1959) был удостоен австрийской Государственной премии. В новеллах («Сальто мортале», 1960) проявляет себя как мастер сатирического гротеска. Выступает в соавторстве с Рейнгардом Федерманом (см.) как автор романов, радиопьес, как составитель антологий и переводчик с сербского и русского языков. С 1951 г. член «Группы 47».

Франц КАЙН (род. в 1922 г. в Гойзерне). Сын рабочего; в 1936 г. был арестован за распространение нелегальных листовок; выйдя из тюрьмы, не мог никуда поступить учиться и работал лесорубом. Принимал активное участие в рабочем движении, в 1940 г. был арестован гестапо, а в 1942 г. отправлен в штрафной дивизион «999». В Северной Африке попал в плен к американцам. После войны работал и учился в Линце и в Вене; с 1953 г. — корреспондент «Фольксштимме» — органа австрийской компартии. Новеллы Кайна (сборник «Лавина», 1959; «Мимо течет Дунай», 1961) и его роман «Когда дует фён» (1962) написаны в лучших традициях критического реализма.

Ганс ЛЕБЕРТ (род. в 1919 г. в Вене). С 1939 г. выступал как оперный певец во многих театрах Австрии и Германии. Оставив сцену, дебютировал в литературе сборником новелл «Выезд» (1952), за которым последовала повесть «Корабль в горах» (1955). Широкую известность Леберту принес роман «Волчья шкура» (1960) о неизбежности расплаты за преступления нацизма.

Вальтер ТОМАН (род. в 1920 г. в Вене). Окончил Венский университет по отделению психологии и преподавал в университетах США и ФРГ. В 1951 г. издал первый сборник новелл «Капризная камера», а в 1952 г. второй — «Всемирный театр Буссе»; для этого автора характерен острый интерес к общественным проблемам, получающим иногда причудливо-фантастическое освещение.

Петер фон ТРАМИН (род. в 1932 г. в Вене). Изучал право в Венском университете, работает банковским служащим. В 1963 г. опубликовал роман «Господа сыновья» — сатиру на «золотую» молодежь современной Австрии. В 1967 г. вышел второй роман Трамина — «Дверь в окне».

Рейнгард ФЕДЕРМАН (род. в 1923 г. в Вене). В 1942 г. был призван в вермахт, участвовал в войне и находился в плену в СССР. После войны изучал право, работал в различных издательствах. Опубликовал несколько романов, из которых наибольшей известностью пользуется «Рай лжецов» (1959) — критическое изображение жизни буржуазной Австрии в 30 — 40-х годах XX века.

Герман ФРИДЛЬ (род. в 1920 г. в Линце). Изучал медицину в Вене и в Инсбруке, был призван в вермахт и участвовал в войне на различных фронтах. Долгое время жил и практиковал как врач в Обернойкирхене. Сборник новелл «Визит епископа» — реалистические картины жизни австрийской провинции — был запрещен в Австрии. В 1962 г. Фридль издал роман «Сельский врач», написанный в значительной мере на автобиографическом материале.

Герхард ФРИЧ (1924–1969). В годы второй мировой войны был солдатом на Восточном фронте. После войны окончил историко-филологический факультет Венского университета, затем работал библиотекарем. С 1959 г. был редактором австрийского литературного журнала «Борт ни дер цайт», а с 1966 г. — журнала «Литератур унд критик». В 1952 г. выступил с первым сборником стихов и рассказов «Между Киркенесом и Бари». В 1956 г. был издан его роман «Мох на камнях» — о путях исторического развития Австрии. Последнее крупное произведение писателя, покончившего с собой в 1969 г., — роман «Карнавал» (1967).

Фриц ХАБЕК (род. в 1916 г. в Нойленгбахе). Окончил гимназию в Вене, в 1937 г. был призван в австрийскую армию, затем — в германский вермахт. После войны работал в театре ассистентом режиссера, учился на юридическом факультете Венского университета, который окончил в 1948 г. Хабек — крупнейший романист современной Австрии. Его перу принадлежат исторические романы «Пляска семи дьяволов» (1950), «Школяр с левой виселицы» (1941) о средневековом французском поэте Франсуа Вийоне, а также романы о современной Австрии — «Разбитый треугольник» (1953) и «Скачка на тигре» (1958), — написанные с большим реалистическим мастерством.

Петер ХАНДКЕ (род. в 1942 г.) — один из самых активных авторов авангардистской группы «Форум штадпарк», организовавшейся в 1963 г. в Граце. Приобрел широкую, даже скандальную известность своими разговорными пьесами — «Оскорбления публики», — которые в 1966 г. ставились на многих сценах Австрии и ФРГ и стали «гвоздем» сезона. Стремится к разрушению сценической иллюзии, отказываясь от всякого действия в театре, кроме непосредственного воздействия слова. В 1967 г. опубликовал сборник малой прозы — «Приветствие наблюдательному совету», а в 1968 г. — роман «Разносчик».

Герберт ЭЙЗЕНРАЙХ (род. в 1925 г. в Линце). В годы второй мировой войны был солдатом, пережил тяжелое ранение и плен. После войны некоторое время учился в Венском университете, затем работал курьером, конторским служащим. Печататься начал как критик и автор фельетонов. В 1953 г. опубликовал первый роман «И во грехе их», где проявил значительное психологическое мастерство, присущее и его новеллам (сборники «Злой прекрасный мир», 1957, и «Так называемые любовные истории», 1965). Удостоен итальянской литературной премии Prix Italia за радиопьесу «Чем мы живем и отчего умираем» (1964).

Примечания

1

Перевод Л.Бару.

(обратно)

2

Перевод С.Шлапоберской.

(обратно)

3

Перевод С.Фридлянд.

(обратно)

4

Перевод Л.Завьяловой.

(обратно)

5

«Имя — дым и звук пустой» (Гёте).

(обратно)

6

Дорогой друг Фабби (англ.).

(обратно)

7

Торговая палата (итал.).

(обратно)

8

Ремонтные мастерские (итал.).

(обратно)

9

Поняли? (итал.)

(обратно)

10

Хорошо (итал.).

(обратно)

11

Спокойной ночи (итал.).

(обратно)

12

Кукольных дел мастера (итал.).

(обратно)

13

Светлейшее величество (итал.).

(обратно)

14

Монархист (итал.).

(обратно)

15

Ваше преподобие (итал.).

(обратно)

16

Горе побежденным! (лат.)

(обратно)

17

Мое почтение! (итал.)

(обратно)

18

Черт подери! (итал.)

(обратно)

19

О, проклятие (итал.).

(обратно)

20

Прошу прощения (итал.).

(обратно)

21

И так далее (лат.).

(обратно)

22

Спасибо (англ.).

(обратно)

23

Красотка (итал.).

(обратно)

24

Родина-мать Италия (итал.).

(обратно)

25

Перевод Э.Львовой.

(обратно)

26

Перевод В.Розанова.

(обратно)

27

Перевод Э.Львовой.

(обратно)

28

Перевод С.Шлапоберской.

(обратно)

29

Перевод Э.Львовой.

(обратно)

30

Искать женщину? Он нашел ее! (франц.)

(обратно)

31

Вот (франц.).

(обратно)

32

Спортивными упражнениями (англ.).

(обратно)

33

Хладнокровие (франц.).

(обратно)

34

Перевод В.Милютина.

(обратно)

35

Перевод М.Подлящук.

(обратно)

36

Души их и души всех верующих во славу божьего милосердия почиют в мире. Аминь (лат.).

(обратно)

37

Во имя отца и сына и святого духа (лат.).

(обратно)

38

Да будет так (лат.).

(обратно)

39

Перевод Л.Бару.

(обратно)

40

Перевод Н.Павловой.

(обратно)

41

Перевод С.Шлапоберской.

(обратно)

42

Перевод С.Шлапоберской.

(обратно)

43

Белая горячка (лат.).

(обратно)

Оглавление

  • Бруно Фрей. Предисловие
  • Ильза Айхингер. Связанный[1]
  • Ингеборг Бахман. Всё[2]
  • Марлен Гаусхофер. Мы убили Стеллу[3]
  • Гуго Гупперт. Синьор Болаффия[4]
  • Мило Дор. «Образец»[25]
  • Франц Кайн. Мимо течет Дунай[26]
  • Ганс Леберт. Гадание[27]
  • Вальтер Томан. Всемирный театр Буссе[28]
  • Петер фон Трамин. Недолгая жизнь Джо Кавона[29]
  • Рейнгард Федерман. Преступление следователя Будила[34]
  • Герман Фридль. Визит епископа[35]
  • Герхард Фрич. Бунт фотографа[39]
  • Фриц Хабек. Мэтр Вийон и граф[40]
  • Петер Хандке. Приветственное слово наблюдательному совету[41]
  • Герберт Эйзенрайх. Прадедушка[42]
  • Коротко об авторах (Шлапоберская С.)
  • *** Примечания ***