Ландыши — '47 [Виталий Владимирович Амутных] (fb2) читать онлайн

Виталий Амутных

ЛАНДЫШИ — '47

Была у Наташи четырехконфорочная газовая плита. Большая. Белая.

Три конфорки что надо горели — будто синие георгины, а вот четвертая

барахлила, видать, отверстия в крышечке, через которые газ проходить

должен, забились. Она, когда зажжешь, тоже на цветок георгины походила,

только ощипанный с одной стороны. Спереди плиту украшали пять краников

— четыре черных, один красный. Черные за поступление газа к конфоркам

отвечали, красный — огонь регулировал самой ценной часть плиты —

духовки. Ах, замечательная была эта духовка! Все соседи тоже имели

газовые плиты. И баба Женя, и Анфиса Васильевна, но в их духовых шкафах

все, что ни поставь, либо подгорит, либо не пропечется. Потому, хоть и

недолюбливали соседки обладательницу завидной вещи за гордость, однако,

по самым важным случаям (именины, поминки) обращались к Наташе с

просьбой позволить испечь что-нибудь эдакое в ее, Наташиной, духовке. А

сама хозяйка какие пироги пекла! Правда, случалось это больно нечасто: для

кого? Но уж коли бралась Наташа за дело... Скажем, рыбный. Тут, конечно,

важно прежде всего, чтобы тесто удалось. Ну, это как Бог даст - не всегда

рассчитать можно. Так вот, сперва слой теста (на весь противень), потом

слой риса приваренного, лука слой, колечками нарезанного, специй, понятно,

побольше (рыба их любит), а уж тогда и саму рыбу. Опять слой лука, риса,

сверху тесто яйцом смазать — можно лечь отправлять. Ясно — пирог

особенный удается, когда рыба хороша. Пусть не калуга, не кижуч, но хоть

сазан или, допустим, щука. И еще одну хитрость знала Наташа: как

вытащишь пирог из огня, надо его водой обрызгать, в чистые полотенца

запеленать, и пусть хоть часок так постоит. Тогда он мягким, добрый будет.

Был у Наташи вазон с бегонией ундатус. На цветочной выставке

приобрела. Вообще много у нее разных цветов было: и калачики, и выскочки,

и «девичья краса», и другие, но больше всех бегонию она любила, что в

самом нарядном горшочке росла. Не то, чтобы любила, но цветок этот на

Наташу особенное впечатление производил. Она даже побаивалась его

малость: могучий такой, листья огромные, пестрые, все рыжеватыми

волосками покрыты, точно щеки у мужика. Черешки мясистые, сочные —

просто ноги. Бегония эта, особенно вечером, больше на животное какое

походила, чем на растение. За землей для своего чуда Наташа специально в

лес ездила. Дерна в горшок добавила, песка (как подсказали), холила, лелеяла. Но однажды бегония заболела сильно и совсем уж собралась

погибать, да Наташа ее отстояла, марганцовкой поливала, от прямого солнца

прикрыла... Тут и книжки помогли, и советы. Теперь вон какая вымахала,

надо бы в больший вазон пересадить.

Был у Наташи небольшой патефон в чемоданчике, трофейный, и много

(тридцать или даже больше) пластинок. Патефон был старый, пластинки

старые, так что, когда она музыку заводила, иголка скрипела, пластинки

стонали, но мелодия через этот шум безобразный все равно прорывалась, и

не так уж сложно было понять, что играет. Да Наташа все пластинки свои

наизусть знала. Ей главное, чтобы машинка только напомнила, что за песня,

а дальше она сама споет. Это ей нравилось. Для примера вон та, с синим

кружочком. На кружочке написано 'ЭЛЬ МАРЬЯЧИ». Только еще первые

звуки родятся, а Наташа уже подпевает:

— Ля - ляляля-ля - ляля...

Она бы и со словами могла, но эта песня на чужом смешном языке.

Проще, разумеется, когда на родном.

Не хочу я быть трещоткой и пугливой, как коза,

Просто я твоей красотке выцарапаю глаза!...

Еще была у Наташи маленькая надежда. И хоть никто ее воочию не

видел — от участливого любопытства Наташа учтивостью заслонялась — все

о том догадывались. А надежда пряталась в малюсенькой зеленой коробочке,

коробочка та лежала в блестящем круглом кошельке, кошелек — в

деревянной шкатулке, на которой целовались два влюбленных бисерных

оленя, шкатулку же Наташа хранила под стопкой пахнущих чабрецом

простыней и пододеяльников в правом углу на верхней полке платяного

шкафа.

Однажды сидела Наташа, как всегда, одна в своей комнатенке с

выцветшим накатом (рыбки, водоросли, ракушки) , сидела за столом с

кружевной самодельной скатеркой и пасьянс раскладывала, который сама

придумала. За окном с калачиками, «девичьей красой», выскочками и

бегонией ундатус вечер кислую мину скорчил. Там все синее да лиловое. То

ли деревья синие, а небо лиловое, то ли наоборот. На столе перед Наташей

желтая свечка горит — пощелкивает (нет, электричество в ее доме исправно

было, но при свечке-то совсем другие мысли и все такое), кофе недопитый в

золоченой бабкиной чашке, булочка надкушенная и карты, карты... Короли

так смешно брови насупили, дамы губки бантиком сделали, а залеты — те и

есть валеты — с дурацкими улыбочками кокетничают, точно девки. Скачут

пики да крести, что твои галки, только все больше червей становится, уж по

всему столу разбежались. Тут как щелкнет дверной замок! Щелкнул-то он,

наверное, просто щелкнул, но Наташе показалось — ка-ак щелкнет! И стоит

на пороге он. Тогда вот Наташа и покрылась вся ландышами...

То есть натурально — повырастали на ней ландыши, как на поляне

какой или клумбе: прямо из тела вышли. Из пальцев, из плеч, из прочих

частей, сквозь одежду проклюнулись. Один — так со лба свесился, смотреть

мешает, застит долгожданного. Наташа от суженого глаз не отведет, ничего,

что с ней происходит, не замечает. А тот рот раскрыл, глазами хлопает, точно

филин, не поймет, что за диво перед ним дивное. Спрашивает:

— Ты что?

Наташа отвечает:

— Я — ничего.

Бросились они друг другу в объятия. Стали обниматься-целоваться.

Наташа плакать вздумала, да он ей запретил. Она его кофе напоить хотела, а

он ее раздевать стал. И как оставалась Наташа совсем нагая, увидела, что по

ее телу ландыши растут. Испугалась, смутилась:

— Что это?

А он:

— Какая, — говорит, — разница? Ты у меня и так была самая что ни на

есть раскрасавица, а теперь как богиня стала.

Зажили они вместе. Зажили счастливо. Соседки, завистницы

злоязычные, и раньше Наташу любовью своей не жаловали, потому все одна

да одна, редко с кем словом обмолвится, «здрасьте» и «до свиданья»; но

терпели: баба одинокая — значит тоже, как и они, несчастная. А теперь...

когда мужика днем с фонарем не отыщешь, тихая-тихая, а какого жеребца

заманула. Про ландыши не знали они еще ничего.

Поначалу Наташа и выходить-то боялась: что за вид такой у нее!

Только уговоры мужнины подействовали. Плюнула на все, под руку со своим

мужиком, как ни в чем не бывало, из дома вышла. Соседи чуть с лавочки не

попадали. Смотрят: совсем Наташка с ума съехала — разрядилась, как б...

позорная — вся в цветках каких-то. А через неделю прибежал среди ночи к

Анфисе Васильевне дед Матюха, весь потный от потрясения, красный.

Шепчет быстро-быстро, а сам трясется, как отбойный молоток:

— Натаха мыться собралась, я за ней подсмотреть решил. Скинула она

с себя все, а цветочки-то, как были, так на ней и остались!

К утру уж все о том толковали. Тут-то соседушки и задумались.

Много времени не прошло, является муж домой сам на себя не похож.

Ужинать сел. Борщ ест — не ест, время тянет. Потом и говорит:

— Вызывали меня куда следует. «Что же, — говорят, — жена твоя себе

позволяет?!» «А что позволяет?» — спрашиваю. Загудели: «Ты нам дурака

здесь не валяй! Пишут люди: оскорбляет она их недостойным своим

извращением. Ты давай-ка сам разберись побыстрее, чтобы нам за это дело

взяться не пришлось».

Заплакала Наташа тихонько. Муж сидит перед тарелкой с остывшим

борщом, голову повесил. Делать нечего, надо какой-то выход искать. Стали

они вместе те цветы-ландыши злосчастные обрывать. Только оборвут, трех

минут не пройдет — все они на месте, будто и не трогали их. Уж вся

квартира в цветах: на стопе цветы, на полу цветы, в шкаф складывали — и

там больше места нет. Просидели они в горькой кручине всю ночь, глаз не

сомкнули, а поутру решили в больницу пойти. Дверь открыли, соседки так по

своим норам и прыснули.

Очередь к доктору большая была, а как в кабинет вошли, очень всех

удивили.

— Не знает советская медицина такого случая. Вот если эти таблетки

не помогут — тогда не знаю. Обращайтесь в сельскохозяйственную

академию.

Таблетки не помогли. На работе мужу второй раз на вид поставили.

Отправились в сельскохозяйственную академию.

— Дело странное, — там сказали, — только к нам оно не относится.

Идите в санэпидемстанцию.

В санэпидемстанции посоветовали в больницу обратиться.

А время-то шло. Результата нимало. Начальники мужнины совсем

рассвирепели.

— Если, — говорят, — твоя жена не прекратит терроризировать

население...

Хоть и силен был мужик у Наташи и смел, а тут не выдержал.

— Прости меня, Наташенька, но не могу я с тобой такою жить. Ухожу.

Может статься, к одинокой тебе никто приставать не будет. Прости и

прощай.

Как ушел он, так и слегла Наташа. Долго хворала. Но люди ее одну в

беде не оставили: лекарства из аптеки носили, чай грели, компрессы

прикладывали... А как поправилась, помогли устроиться в специальный дом,

где всех таких сирых и убогих пригревают: вниманием, лаской окружат,

кормят почти что даром и завсегда медицинскую помощь оказать готовы.

Не сразу привыкла Наташа к новому месту, новому коллективу. Было,

что и бежать куда-то хотела. Потом ничего, успокоилась, друзья появились,

общие интересы. И, если случается, плачет она о чем-то, зато никто здесь

странностью в глаза не тычет. Администрация даже очень Наташей

довольна, потому что к любому празднику, любому юбилею в их учреждении

всегда теперь есть живые цветы.