Перешагни бездну [Михаил Иванович Шевердин] (fb2) читать онлайн

Книга 256109 устарела и заменена на исправленную


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Михаил ШЕВЕРДИН ПЕРЕШАГНИ БЕЗДНУ



                                            Это были прежде всего умные эластичные руки.

                                             Они охва­тили весь земной шар, при­близили его

                                            к большой темной пасти, и эта пасть сосет,

                                            грызет и жует нашу планету, обливая ее

                                             жадной слюной.

                                                                                          М. Горький



ПРОЛОГ

1929 год.

В номере газеты «Правда Востока» появилась тревожная кор­респонденция:

«Ульсун-ой было шесть лет, когда ее бросили в темницу... Сей­час она двадцатисемилетняя старуха.

Уже двадцать один год старый заржавленный замок висит на дверях полуразрушенной мазанки, бывшей когда-то хлевом для скота. И все это время хлев служил зинданом — тюрьмой. Заклю­ченные — две женщины — жертвы суеверия и невежества.

Все эти бесконечно долгие годы над заброшенным кишлаком катилось жгучее солнце. Суфи приходской мечети гнусавым голо­сом тянул: «Нет бога, кроме бога»... И этот голос отдаленным от­кликом проникал в темное логовище. Для заключенных этот голос звучал как непреклонный приговор:

—  Вы не живете! Вы умерли! Так повелел закон Мухаммеда. Хурофот!

Двадцать один год. Время шло, лето сменялось осенью, осень зимою. Свершилась революция. Зазвучали лозунги «худжума». А в темном гробе зиндана для двух жалких существ все остава­лось по-прежне-му. Только голос суфи нарушал мрачную тишину, да на минуту врывался свет через распахнутую дверку, рука про­совывала хлеб, воду, и дверка снова захлопывалась.

—  Махау! — Проказа!

Двадцать один год назад это слово было впервые сказано в семье Аюба Тилла, дехканина кишлака Чуян-тепа. У шестилет­ней Ульсун-ой на лице и руках появились белые пятна. Родители, смутно подозревая  беду, позвали доморощенного табиба — местного ишана. После сытного дастархана в комнату привели девочку. Ишан мельком посмотрел на нее и испуганно затряс бородой.

—  Тауба! У девочки проказа. Прогоните ее. Она — махау! — И, забыв о своей степенности и солидности,  ишан  выскочил  из михманханы на улицу.

А девочкавовсе не была больна проказой. У нее было только то, что здесьь называется песью, — заболевание кожи, выражаю­щееся в совершенно незаразных белых пятнах.

Махау — проказа — ужас Востока. Перед заживо гниющим ли­цом проказы с трепетом отступает самый бесстрашный. Проказа даже теперь, в наш век, когда она считается излечимой, все же наводит панику на всех.

«Если прокаженный, проклятый аллахом, осмелится прибли­зиться к стенам города — побейте его камнями», — так гласит ис­ламский закон. Святой закон — высший руководитель правовер­ного во всех его поступках. Хурофот — это все то, что связано у нас с понятием ханжества, суеверия, невежества и изуверства.

Ульсун-ой сидит взаперти уже двадцать один год. Когда она последний раз видела солнце, ей было всего шесть лет. Через сем­надцать лет в ту же тюрьму, где сидела Ульсун-ой, попала ее сестра Моника-ой. Когда ей исполнилось тринадцать лет, у нее тоже появились на руках зловещие пятна. Весь кишлак впал в панику. Аллах поразил своим проклятьем Чуян-тепа. Фанатики требовали изгнания всей семьи Аюба Тилла. Но сошлись на том, что и вторую дочь Тилла запрет на замок. Так он и сделал.

За девочек заступиться было некому. Мать подчинилась требо­ваниям своего супруга и повелителя.

О сидевших под замком в кишлаке старались не вспоминать. Все были удовлетворены тем, что больные махау изолированы. То, что они переживают, каково их положение — никого не интересо­вало. Ибо мулла местной мечети разъяснил, цитируя какой-то древний хадис: «Тот человек, на которого бог наложил клеймо проказы, умер. Родные да оплачут его и да похоронят в своей па­мяти!»

Но религия и законы — это одно, а требование жизни — другое. И вот для того, чтобы Моника-ой и Ульсун-ой не ели даром хлеба, отец решил заставить их работать. С большими предосторожностя­ми, через дыру, вырытую в стене, в каморку протолкнули ткацкий станок и все необходимое для тканья. А для того, чтобы сидевшие в заключении не посмели отказаться от работы, их предупредили:

—  Если откажетесь ткать, то будете лишены пищи и умрете голодной смертью.

Время шло. Несчастные работали. Замок с двери не снимался все эти долгие годы. Больше того, он не снят еще и до сих пор. И тот же страх заставляет молчать весь кишлак.

Невольно вспоминается момент из кинокартины «Прокаженная». Огромные буквы арабского изречения на стене мечети тяготеют над крошечной женской фигуркой, закутанной в паранджу и прижавшейся к подножью этой стены. Пока это прочная стена, она туго поддается разрушению. Но все же удар за ударом Со­ветская власть сокрушает твердыню ислама, пробивает в ней все более широкую брешь.

И разве не характерно, что эту историю первым рассказал дехкор из этого самого кишлака. Именно он написал заметку в газету «Авози Таджик».

Здесь мы присоединяемся к этому дехкору и скажем вместе с ним следующее:

«Самаркандский окружной прокурор должен протянуть руку справедливости к этим двум несчастным и освободить их из темного зиндана, а тех, кто в этом виновен, привлечь к ответственности».

А сейчас необходимо немедленно, не откладывая ми на одну минуту, если это еще не сделано, отправить кого следует в кишлак Чуян-тепа и освободить живых мертвецов из могилы».

ПРОКАЖЕННАЯ

НИЩИЙ

                                                                    В  мечтах    купался    в    золоте,

                                                                    а в жизни хватал медный грош.

                                                                                                                                        Ибн ал Джауза


Встречи бывают разные, неожиданные, удивительные и, наконец, романтические, в духе сказок Шехерезады. Особенно поражает воображение, когда полная

азиатского  своеобразия  и даже загадочности встреча случается в двух шагах от обыкновеннейших железнодорожных рельсов, рядом с казенного типа зданием станции и под гулкое сопение маневрового паровоза типа «Овечка», который никак не мог сойти за всесильного джинна из бутылки и единственно кого устрашал, так это верблюдов, забред­ших на станционные пути.

В  крошечном привокзальном поселке не оказалось ошханы — харчевни.- А  в  чайхане тощий,  почерневший  от степных  ветров, с лоснящимся черной бронзой лицом индусского факира, хромой самоварчи,  по-видимому,  питался  только  черствыми   ячменными лепешками и жиденьким кокчаем и не изъявил ни малейшего желания похлопотать, чтобы    сварить хоть какую-нибудь    постную похлебку.

Кому приятно терпеть муки голода? Голод заставил сошедшего почтового поезда пассажира в тропическом  пробковом  шлеме, галифе и кавалерийских крагах пойти на местный базарчик, при­тулившийся к зданию транспортного пакгауза. Бойкие широкоску­лые степнячки, торговавшие морковью, петрушкой, дынями, захи­хикали при появлении покупателя в невиданном головном уборе. Разинул  рот и почтенный старец-аттор—торговец бакалеей, за­быв про свой бесхитростный товар, умещавшийся на тряпице, — круглое мыло, косметические притирания, лекарство для лошадей, пряности вроде перца и «зиры». Два базарчи, мерявшие аршинами полосатый тик и пестренький ситец, перешептывались, многозначительно кивая головами в сторону поразившего их пробковогошлема.

Не обращая ни на кого внимания, пассажир прошагал к мяс­нику. В лавчонке его на перекладине в рое ос и красных шмелей покачивались обрамленные, сметанным жирком бараньи освеже­ванные туши, один аппетитный вид их порождал знойные запахи шашлыка и плова.

Закинув голову в синен замызганной чалме, подставив солнцу лицо, все в белых шрамах, воззрился единственным глазом на освежеванные туши нищий из «Тысячи и одной ночи», сидевший тут же, в пыли. Губы его, обветренные, растрескавшиеся, шевели­лись, а на черно-коричневой, с бугристыми венами шее ходил под бородой вверх-вниз огромный кадык. При виде мясного изобилия кривой нищий не мог удержаться и сглатывал слюну. А сам мяс­ник, налитый здоровьем усач в белом, запятнанном коричневой кровью халате, поигрывал чудовищным мясницким ножом и лени­во, с истомой возглашал:

—  Мясо! Кому мясо?!

Когда есть мясо, котел найдется. Колебания не заняли у пас­сажира и секунды времени. Но неопытность в вопросах кулина­рии сказалась.

Мгновенно скинувший с себя дремоту мясник взмахнул сверк­нувшим клинком и, уже протягивая сочащийся кровью, покрытый сладчайший салом кусок, нет, не кусок — кусище, объявил:

—  Дважды   по «бир-ярым чайрак» — два с половиной   фунта! Смутно скользнула в мозгу мысль: «Не многовато ли?» Продажа-купля состоялась по всем правилам. Мясник добавил «ярым чайрак» курдючного сала, и хрустящие бумажки исчезли в кармане мясницкого камзола. А обладатель великолепного ба­раньего бока направился в потребкооператив за рисом. Но, увы, риса не оказалось в продаже, и пришлось купить два килограмма мирошниченковских белейших макарон. «Что ж, макароны с жаре­ной бараниной под острым соусом тоже неплохо».

Сложив покупки в свой весьма вместительный «колониальный» шлем, путешественник направился к станции. Его перехватил мрач­ный взгляд нищего.

—  Дай    грошик! — заныл Синяя Чалма. — Раскрой    кошелек, господин язычник, кяфир неверующий. Грошик! Грошик!

—  А, факир индийский! Бедняга! — расщедрился путешествен­ник  и  сунул  в  подставленную заскорузлую ладонь  кредитку. — Грошиков не держим. Вот тебе!

И не слушая слов благодарности, похожих на проклятия, по­шел в чайхану.

Самоварчи вытаращил глаза и поперхнулся при виде покупок.

—  Очень хорошо, отличный обед получится!  Вот разве лука не хватает.

—  Подбавь луку.

—  У меня в чайхане нет лука. Не держим.

Получив деньги, самоварчи сбегал за луком.

—  Очень хорошо, — приставал  он. — Вот  перца  у  меня  нет. Не держим.

Пришлось вновь авансировать самоварчи.

—  Без моркови вкус не тот. Но... не держим.

Хорошо, что базар находился рядом, и все необходимое, прав­да, не в одни прием, удалось приобрести довольно скоро.

—  Что поделаешь — у пищи пять товарищей,— ухмылялся чай­ханщик,— злой перец, ароматичный тмин, враг обоняния — чеснок, умягчитель души — масло  и  поцелуй  пери — морковка.  Да  еще, чуть не забыл, плакса-лук!

За казаном и дровами почтенный чайханщик ходил куда-то чуть ли не целый час, и путешественник изныл от ожидания и го­лода.

Наконец появились и казан, и дрова.

Станция огласилась бодрящими, многообещающими звуками: звонко гремела железная шумовка о стенки котла. Еще громче и звонче покрикивал самоварчи:

—  Пищу   готовлю!   Мясо  поджариваю.   Скоро!   Скоро!   Пищу сготовлю! Огонь дрова пожирает! Лук сало съедает!

Песню свою чайханщик прерывал, и не раз, лишь для того, чтобы потребовать от заказчика: деньги за дрова, деньги за труд, деньги за пищу. Он тут же и получал их, а тем временем из очага валили клубы дыма, затянувшего все станционные пути, в них смутно угадывался силуэт «Овечки», ставшей похожей на сказоч­ное чудовище.

Но вместе с дымом повсюду распространялись божественные, бесподобные, восхитительные запахи, и путешественник, томив­шийся с чайником кокчая на кошме, то и дело вскакивал и под­бегал к краю помоста, чтобы заглянуть в котел. А там шкворчало, шипело, урчало нечто очень приятное, золотистое, по размерам походившее на упитанного гиссарского барана. Но размеры не пу­гали. Молодой аппетит все преодолевает. А путешественник был молод и отсутствием аппетита не страдал и, едва опорожнив пиалу, бежал снова к очагу убедиться, что дым очага сделался еще более терпким, а запах из котла еще приятнее...

—  Готово! Готово! Прошу! Помойте руки, таксыр! — вынырнул из облака дыма и пара чайханщик. Он поливал из медного кумгана воду тонкой струйкой на руки и подобострастно изгибался.

Он  весь излучал  преданность  и уважение!  Уважение  и преданность! Ведь он ухаживал за худжаин зиофати — хозяином угощения, а угощение по вкусу, запаху и, главное, изобилию могло срав­ниться по меньшей мере с дастарханом самого бывшего эмира бухарского, который, говорят, умел отлично поесть. Почтитель­ность и подобострастие порождают чудеса. В деревянном поко­сившемся шкафике чайханщика вдруг нашлись и белые, пышные, хрустящие на зубах пшеничные лепешки, посыпанные кунжутом, и вымоченная в воде, нарезанная ломтиками редька «туруп», и даже уксус, которым тут же залили мелко нашинкованный лук.

Темно сделалось в глазах у путешественника, когда взгляд его остановился на трех гигантских мисках из глазурованной гли­ны, где дымились три горы сочных, почти оливкового цвета макарон, издававших ошеломляющие запахи, в которых слыша­лись ароматы и плова, и шашлыка, и кебаба, и кавардака, и шур­пы одновременно.

В ужасе перевел худжаин зиофати взгляд с макаронных гор на стоявшего рядом чайханщика. Тот скромно сложил руки на животе. Его равнодушная, полная лицемерного безразличия улы­бочка выражала полную незаинтересованность. Всем своим ви­дом — и сладенькой физиономией, и крошечной, сдвинутой на ухо чустской тюбетейкой, и белой чистой рубахой навыпуск из-под зеленого бельбага — он как бы заявлял: «Я весь тут! Приказание исполнено! Не судите строго мои поварские таланты». Он знал, хитрец, что обед изготовлен им на славу.

—  Готово! — пригласил  он. — Пожалуйте!  Надеюсь,  вы  насытитесь!

Худжаин знофати застонал:

—   Готово? Для кого готово? Для слона?  

Чайханщик почтительно изогнулся.

—  Что же мне, паровоз пригласить? Ведь здесь на его брюхо хватит!

По-прежнему чайханщик загадочно ухмылялся.

—  Прошу! Пожалуйте! — в отчаянии сказал худжаин зиофати. Он проговорил «прошу» нехотя. Ему претила жадность, алчность и негостеприимность прожженного, видавшего виды парня, встре­тившего его, путешественника, так не по-восточному, так черство и холодно. Но что делать? Человек отходчив, и он раскрыл рот, чтобы повторить приглашение. Но повторять приглашение не пона­добилось. Чайханщик уже сидел на пятках перед дастарханом и засучивал рукава.

—  Ну нет!  Постой,— заупрямился  худжаин  зиофати  и обвел глазами чайхану. — Вдвоем нам не управиться.

—  Ничего.

— Ну нет!

Посреди чайханы на пыльном паласе восседал в одиночестве — судя по круглому, лунообразному лицу и большущей, «в три лы­сины»,— шапке — кзылкумский казах. Он грустно макал черную лепешку в пиалу и грыз ее крепкими темными зубами. Монголь­ские усики его на голом лице состояли из трех-четырех волосков. От одного вида его тяжелого, желтой кожи тулупа на волчьем меху делалось жарко и душно.

Путешественник вскочил и быстро направился к жителю песков.

—  Прошу отобедать со мной! Пожалуйте к дастархану! — пригласил он его на чистом казахском языке, чем привел в умиление чайханщика.

— Э, урус, да ты совсем казах-бай! — угодничал он.

Житель песков  не ломался.  Он  забрал  свой  чайник,  хлеб  и пиалушку и протопал к дастархану.  Рассевшись в своем тулупе перед самым большим  блюдом,  он  с видным  восторгом  вонзил свои пальцы в горячие, дымящиеся макароны.

—  Еще не все! — обрадовался    худжаин    зиофати. — Я вижу еще гостя.

За краем настила из досок шевелилось что-то знакомое, синее, в лохмотьях.

Хозяин угощения всем туловищем наклонился и дружески хлоп­нул по плечу нищего, прикорнувшего на земле.

—  Ба!   Давешний   знакомый!   Нищий   ты   или   дервиш?   Иди к нам!    Наварено,    нажарено, на эскадрон   буденновцев   хватит. Валяй!

Синяя Чалма нехотя поднялся во весь рост и повернул свое исполосованное шрамами лицо к дастархану. Он резко сглотнул слюну, и кадык его заходил ходуном. Единственный глаз шарил по мискам, полным еды. Весь несчастный вид нищего, его из­можденное лицо свидетельствовали, что он очень хочет есть.

—  Чего, божий человек, ты там сидишь в пыли, грязи? Пылью, грязью не наешься. Иди к нам!

—  Клянусь, дыхание, которое вдохнул в мое тело, в мой же­лудок господин святейший ишан, поддерживает и пять, и шесть дней  в  моем  бренном  теле дух бодрости без презренной пищи. Иншалла!

—  Ишан?! — без всякого интереса отозвался путешественник.— Какой ишан?

—  Сам Зухур, мудрый и могущественный ишан чуянтепинский отрешил меня от земных вожделений и потребностей. Мне не нуж­на пища и тем более из рук неверного.

—  Чуянтепинский?..  Вон  как? — Теперь    путешественник уже с интересом   смотрел на Синюю   Чалму, а тот, отчаянно   кряхтя, поспешно, точно торопливый огромный жук, вскарабкался на по­мост и боком придвинулся к дастархану.

—  Он! — поблескивая   белками   глаз,   прорычал   нищий. — Он, ишан, жалеет черствую корку для божьего странника.  Ему,  ви­дишь ты, моя одежда не нравится. Грязь, говорит, вши, говорит, собачий сын. Про священную дервишескую хирку так говорит...— Нищий бережно разгладил свои отрепья. — И он спокойно смот­рит, что человек с голоду едва дышит. В день Страшного суда ар­хангел Исраил протрубит два раза. Первый раз, чтобы умертвить все живущее... Вот тебя-то, ишан Зухур, сразу же умертвит. Вто­рой раз протрубит — чтобы всех воскресить. Так ты, Зухур, сын разводки, не воскреснешь!

Левый глаз вроде косил и не косил. Слишком уж он выпятился, а из-за него правый глаз с бельмом совсем спрятался. И смотрел дервиш одним левым глазом пристально, пронзительно.

И тут развязный, нагловатый чайханщик вдруг побледнел и потерялся.

—  Ох,   обознался!   Это вы? — опешил   он, извиняясь,   точно перед ним был не жалкий бродяга, а сам эмир.

Пропитанные потом лохмотья нищего вобрали в себя пыль дорог и троп Азии. Одежда его даже не походила на хирку и на­поминала лохматую шкуру неведомого зверя. Да и весь облик дервиша с его мохнатыми бровями, которые можно было расчесы­вать гребенкой, с его перекошенным рубцами лицом, с его боро­дой веником, его открытой грудью, поросшей курчавой шерстью, с рваной рубахой с непомерно длинными рукавами, из которых торчали желтые ногти, больше напоминал злого джинна Гуля из сказки, нежели человека. Огромные голые ступни ног, облеплен­ные грязью, присунутые к самому дастархану, никак не делали присутствие нового гостя приятным. Но хозяин угощения и вида не подал, что он недоволен, а нарочито изысканно и вежливо пот­чевал:

—  Кане! Мархамат!  Пожалуйте, дорогой гость!  Кушанье ца­рей ждет вас на китайских блюдах. Вот нет у нас, увы, золотых приборов.

Почему-то теперь он перешел на таджикский язык. Или он понял, что нищий гость из горных таджиков.

Он попал в точку. Нищий вздрогнул и, свирепо моргнув, по­смотрел на путешественника.

—  Урус, откуда ты знаешь меня?

—  Э, разговоры потом! Умираю с голоду! Да ешьте же! Протянув руки к макаронам, нищий прорычал:

—  Во имя бога! — и накинулся на еду. Он ел, урча и мотая головой. Казах разрушал гору макарон с не меньшей жадностью.

Все жадно ели, инекоторое время чавканье даже заглушало свистки и тарахтенье сновавшей по путям взад-вперед мимо чай­ханы «Овечки».

Вдруг нищий оттолкнул от себя миску и захрипел:

—  А нет ли здесь — проклятие его отцу! — свиного духа? Хо­зяин зиофата, ведь ты кяфир!

Путешестзенннх ответил отрицательно. Он с любопытством разглядывал нищего.

—  Чего смотришь на меня?—вспыхнул тот.— Откуда ты узнал, кто я? Откуда ты узнал, кто я? Откуда ты знаешь таджикский?

—  Гостю   ее   подобает   спрашивать   про   хозяина, — лениво съехидничал, ковыряяв зубах соломинкой,   путешественник. Ему не нравилась настырность Синей Чалмы.

Чайханщик поспешил вмешаться:

—  Наш урус – домулла. Он изъясняется на всех мусульман­ских языках мира: и по-узбекски, и по-киргизски, и по-таджикски.

Черный огонь, горевший в глазу нищего, погас, но от этого лицо его не сделалось приветливей.

—  Ты хороший человек. И масульманин не всегда так госте­приимен. Помог голодному… нищему. Святой поступок. Но ты не мусульманин. Ты оттуда. Ф-фу, ничего не слышно. Шумит сатанин­ская  арба, — и он с ненавистью кивнул на  проходивший через станцию без остановки товарный.

Когда грохот и скрежет колес прекратились, нищий снова за­говорил:

—  Всеблагой дал мусульманам землю, — широким жестом во­лосатой руки он обвел полынную степь от края до края, — степь. Горы! — И он показал на далекие синие вершины. — А вы, кяфиры, сковали землю железными полосами и катаете по ним желез­ные арбы, душите железом мусульман.

—  А мусульмане разве не ездят на поезде?

—  Никому ваш поезд не нужен.

—  Вон какой вы бедняк... нищий...

—  Я не нищий... Ядервиш, я странник аллаха.

Громко, от души рыгая, чайханщик принес чайники с чаем. Он вертелся около гостей и тревожно поглядывал на Синюю Чалму. Казах наелся, распарился в своем кожаном тулупе и до­бродушно сопел. Разговор о мусульманах его не интересовал.

Чай, густой, искусно заваренный, настроил дервиша на мир­ный лад. Взгляд его перестал колоть путешественника. Есть дер­виш продолжал со вкусом и даже жадно. С пальцев стекало сало, лоснились от сала длинные жгуты усов, борода и даже растительность на открытой груди.

Наконец он насытился. Вытянул руки над опустошенными мисками  и  только хотел  прочитать  благодарственную  фатму, как это сделал с иронической усмешкой хозяин угощения.

—  Хэйли баррака, таъане саалык. Оомин обло!

Проведя руками по засаленной бороде, дервиш изумленно хмыкнул. Чайханщик даже глаза закатил от восторга.

—  Я же говорил, я говорил. Они есть домулла... Настоящий домулла. Ученый мусульманин.

—  Он — кяфир. — Дервиш показал на пробковый шлем, лежав­ший на полке. — Но пусть не думает, что мы не благодарны. По­слушай меня, урус. Послушай одну притчу. Очень поучительную притчу.

Расположившись поудобнее, развалившись на паласе с пиалой в руке, он нараспев, гнусавой скороговоркой кишлачных бабушек принялся разматывать нить сказки;

—  Было или не было, жили или не жили в бывшей или не бывшей    стране, но был и жил в стране,   именуемой   Мастудж, достойный шах, и было у него сорок жен и красивых наложниц, полнотелых таких, что если лягут, то и подстилки не надо, такие жирные да мягкие они, разъелись на хлебах того шаха. Вот одна из красавиц понесла и в положенный час родила девочку на огор­чение тому  шаху. Но выросла та  девочка  красавицей,  и  стали к ней свататься разные принцы и царевичи. Да вот дочку шаха аллах проказой наказал. Посоветовался шах со своими верными визирями и по их совету запер прокаженную принцессу в башню. Ну и сидеть бы ей в башне,  коротать свой век до смерти, так вздумал один царевич ту принцессу из башни освободить, увезти жениться. Донесли про то мастуджскому шаху. Повелел он засаду под мостом во рву устроить, того моло­дого сумасброда подстеречь.  И  подстерегли,  и  схватили, и  пред светлые очи шаха поставили. А он палача позвал и голову принцу приказал рубить. Ну и отрубили, а прокаженную принцессу уду­шили, — что там с прокаженной возиться, одна смута в государ­стве.

—  Ну и сказка! — поразился хозяин зиофата. — А что же про­изошло потом?

—  А  что? — хмыкнул  нищий. — Отрубили  наглецу   голову,   и все тут! Не лезь не в свои дела. Дела государства темны и неясны. А в сказке всегда есть смысл и значение! То-то же!

Он извлек из своих лохмотьев тыквенную табакерку, вытащил пробочку с махорком, отсыпал несколько зеленых крупинок паса и ловким толчком ладони отправил в открытый рот под язык. Вотк­нул махорок и хотел было спрятать тыквянку.

—  Позвольте, — восхитился    заказчик   угощения и мгновенно перехватил табакерку. — Изумительная работа!

Он поднял тыквянку к свету и любовался тончайшей сереб­ряной резьбой с вкрапленными в перекрестия орнамента рубина­ми, мерцавшими бездонными            малиновыми огнями.

—  Вот удивительно! — восторгался он, поглаживая отполиро­ванную многими ладонями поверхность тыквянки.— Нет предела человеческому искусству! Росла себе обыкновеннейшая крестьяноч­ка-тыковка, висела на плети среди зеленых ворсистых, таких гру­бых, простых листьев, а кто-то пленился толстушкой, сорвал, на-

свои желания, табачком баловаться, а чтобы вкушать поболе наслаждений, лакомка украсил красавицу серебром и дра­гоценностями, самымичто ни на есть дорогими бадахшанскими лалами. Так и декханская девушка в обрамлении из украшений превратилась в принце;

—  Чего? В какую еще принцессу? — неожиданно рассвирепел Синяя Чалма. Он грубо отобрал свою табакерку, и она мгновенно исчезла в его хирке. Вскочил,                     постоял, высокий, страшный, свирепо косясь на путешественника,   соскочил с помоста, засунул под мышку свою суковатую дубинку и сказал с важностью:

—  Твой слуга, урус. А в сказке моейесть предостережение. Тяжело и важно он зашагал по пыли и исчез за углом пак­гауза.

Стемнело... Темнота пришла сразу, без сумерек. И уже в тем­ноте, извергая дым, пар, полосы света, через станцию, дробно стуча на стыках колёсами, потрясая шаткий дощатый помост и де­ревянные столбики навеса, пронесся, не останавливаясь, скорый ташкентский.

Путешественник раздумчиво проговорил:

—  Вот и все. Цивилизация промчалась, прошумела. И снова у нас средневековье и черная степная ночь.

К нему почтительно склонился чайханщик:

—  Ляббай? Что угодно, таксыр домулла?

—  Я не таксыр и не принц. И угодна мне хорошая подстилка и хоть маленькая подушка.

—  А где вы соизболнтё спать?

—  Вот тут.

—  Ийе!И вы... гм-гм... Ваш сон... здесь... Кругом открыто… степь, горы?

—  Он же спит здесь, — и путешественник кивнул головой на сладко храпевшего кочевника. — И даже без подстилки и без по­душки.

—  Но... он мусульманин.

—  А ты сам говорил, что я домулла. Ну, а дервиш? Дервищ отлично пообедал… А отличный обед — хорошее настроение. И какого, наконец, черта... Что ты тут канитель заводишь? Где подушка?

— Сейчас... сейчас, — бормотал, уходя в темноту, чайханщик, и в голосе его явно звучали сомнение и тревога.

Путешественник скоро заснул и спал крепко. Его молодой желудок отлично справился с макаронами. Конечно, невероятное количество еды могло породить кошмары. Но едва ли можно счесть за кошмары темную нахохлившуюся фигуру, всю ночь про­сидевшую на краю помоста. Раза три путешественник просыпался на мгновение и удивлялся, что чайханщик бодрствует, но тотчас же засыпал...

«Он что-то знает и боится... Знает, и молчит...»

Мысль эта бродила где-то в задворках подсознания. За нее цеплялись еще другие какие-то неясные имена, названия, образы. Прекрасное, сказочное лицо принцессы возникло во сне. Почему принцессу звали Моника, сознание не улавливало. Но среброликая Моника из сновидения совсем не походила на прокаженную принцессу из сказки Синей Чалмы. Прокаженная из Чуян-тепа... шахская дочь... Но при чем тут нищий, рассказывающий назида­тельные сказки? А нищий прямо сказал, что его наставник мюршид не кто иной, как чуянтепинский ишан. Не тот ли самый? Ведь он — ишан Чуян-тепа. А именно по его настоянию, говорят, сидит на цепи прокаженная девушка, о которой идут странные  разго­воры.

Ужасно хотелось спать. Мысли расползались.

Предутренний холодок забрался под воротник и разбудил. По привычке путешественник не сразу открыл глаза, а сквозь чуть при­поднятые веки осматривался. Колонны желтого смутного света упирались в зенит. Далекие горы сиреневой пилой окаймляли го­ризонт. Жерди навеса перечертили небо, в котором звезды почта померкли. Утро дышало покоем. Даже со стороны станции не до­летало ни звука.

Путешественник стремительно вскочил.

Все оставалось по-прежнему. Однако не хватало... не хватало черной нахохлившейся фигуры чайханщика на краю помоста. Оглядываясь и озираясь, путешественник искал чайханщика. Ведь никто его не обязывал, никто не заставлял сторожить. Почему же он ушел теперь? Стоило задуматься.

Взгляд быстро скользнул по чайхане. Чайханщик сидел за са­моварами и протирал пиалы.

На вопросы он ответил. Видите ли, он не верит в благодар­ность, а тем более дервишескую. Свойство дервишей— хитрить, А кто такая хитрость? Она — любовница Иблиса. Чайханщик по­видал на своем веку много дервишей и таких нищих со шрамами на лице. Такие и из камня сок выдавят. Чайханщику не нравится в людях доверчивость. Иногда приходится бодрствовать ночью и поглядывать в степь...

Всегда над Гоблун-Тау  удивительные восходы:  могучие,  сочные своими красками, когда полнеба захватывают багровые, оран­жевые, фиолетовые волны из-за каменных вершин Нуратинского невысокого, почти черного хребта, там, на востоке, похожего на стену, чуть выщербленную в том месте, где горы прорубил железный хромец Тимур. И из той щербинки выливается на холмистую степь поток света густой лавой, немыслимыми красками, словно кровью сотен   поколений. И вся гигантская    чаша    Галля-Арала вдруг делается густо-красной и клубится в лучах выпрыгнувшего из-за гор подноса червонного золота.

С воплем паровозного неистового гудка день вторгается в спя­щие холмистые просторы...

Поезд с оглушающим ревом, сигналя и грохоча колесами-ла­пами, ворвался на станцию и затормозил.

Путешественник медленно передвигая  неповоротливые от утреннего холодка  ноги в стоптанных порыжевших ботинках и крагах, побрел к перрону, на который уже спрыгивали с подножек вагонов заспанные проводники. Он брел вдоль строя все еще крях­тящих, позвякивающих вагонов и немножко досадовал, что при­шлось прервать любование великолепным восходом. «Так редко случается предаться спокойному эстетическому наслаждению»,— думал он.

Он шел мимо тяжело вздыхавшего паровоза, на передке кото­рого копошились замазанные мазутом машинист и кочегар. Они спешили потушить фонари. Поезду надлежало стоять на станции не более пяти минут. Из дверок вагонов вырывалось тепло и спер­тый дух еще не проснувшихся купе. Проводники лениво провожа­ли слезящимися глазами странную, в защитной гимнастерке, в пребольшущем пробковом шлеме, галифе и крагах, непонятную фи­гуру. А путешественник шел вдоль состава, пожевывая мундштук дымящейся трубки, постегивая по голенищам краг офицерским крученым хлыстом и лениво пробегая взглядом по гусенице вагонов, гранатовых отлившегося из Тамерланова ущелья света.

—  Эй-эй, комиссар!

По перрону от пятого вагона торопливо шагал, звеня шпорами, военный.

—  Тебя, комиссар, в твоем пробковом шлеме и не узнать. Вы­рядился эдаким британцем! Обнимемся.  К тебе, комиссар, дело!

—  Товарищ комбриг, здравия желаем!

Путешественник   ничуть не удавился, что к нему   обращаются Наоборот, оживился, повеселел.

—  Вишь ты, сколько ромбов на малиновых петлицах! В большихчинах, значит! А наше дело маленькое — мы теперь по гражданке,  мы теперь врачи.  Воспылал,  брат комбриг, склонностью к медицине с той самой поры, как в госпитале из меня пули повынимали да с того света вернули. Когда списали по чистой, подался вПитер на медфак. И вот... лечу!

—  Вся, брат,   жизнь твоя у нас здесь вот,   на ладони,— военный растопырил пальцы на руке. — Что ты доктор, молодец! Но ты нам сейчас вот как понадобился. И не только как врач. Твои статьи по языкознанию в научных изданиях нас очень заинтересовали. Откуда у тебя это знание языков?

—  Вот видишь! А говоришь: «Твоя жизнь на ладони!» Сколько по кишлакам, степям, горам. Снародом-то надо на его языке говорить. Сперва узбекскому научился, потом — таджикскому. По­ступил на заочный в Лазаревку теоретически подковаться малость. Знаешь, что такое сравнительное языкознание? Увлекательная, комбриг, штука. Сейчас в свободное от врачебных обязанностей время пишу труд, диссертацию: сравнительная грамматика памиро-гиндукушских языков и ладакского...

—  Ладакского? Это еще где?

—  В Тибете.

—  Ну так вот, собирайся в Москву. Да  не смотри на меня так. Я в Самарканде в облздравотделе все оформлю. Послезавтра я буду обратно.    Будь   готов к скорому   асхабадскому.   Поедем вместе.

—  Не могу.

—  Отказываешься. Ты нам очень нужен, тебе говорю.  Понимаешь? У тебя революционный опыт гражданской войны, знание Востока и языков. Редчайшее сочетание...

—  Да я не о том. Я тут наткнулся на одно вопиющее дело, В газету написал, и вот...

—  Про чуянтепинских прокаженных? Как же, читал…

—  Так вот,  без  меня  не  обойдется.   Надо  самому  доводить до конца. Завтра   приезжают в Чуян-тепа из прокуратуры, должны приехать. Потом жду из Самарканда одного боевого товарища, да ты его знаешь по штурму Бухары,— Мирза Джалал, его тог­да  тяжело  ранили...  Вот хотим  разворошить   ишанское   гнездо. Надо спешить.

—  Э, товарищ доктор, да ты, вижу, неугомонный, рабкор  ко всему прочему.

—  А не воевать нельзя. Тут такие, брат комбриг, превращения кишлака на глазах. Сегодня надо помочь школе у бая дом отобрать, завтра  подсобить вновь организованному  колхозу насчет трактора,  а  там  женщины  паранджи  жгут...  Классовая   борьба. А через газету лучшевсего, действеннее...

Протяжно загуделпаровоз. Заскрежетали буфера. Военный вскочил на подножку.

—  Отлично! Ладно! На твоего ишана и прокаженных даю те­бе ещё два дня. Пятого жду в Ташкенте. — Он наклонился к ко­миссару. И уже на ходу  поезда  быстро  заговорил: — Действуй, да с оглядкой. Смотри, нет ли тут какой   провокации с прокаженными красавицами. Через границу у Сарай Камара опять просочились басмачи.  Зашевелились недобитый эмир Алимхан и его за­говорщики из бухарского центра...

Колеса вагонов  уже быстро постукивали  на  стыках  рельсов, когда ветер донес слова:

—  Повнимательнее будь... Голову береги!

Встреча напомнила путешественнику о прошлых неспокойных днях Бухары, Кермнне, Душанбе, когда он, путиловский под­мастерье, и не думал еще быть врачом, тем более и в мыслях не имел учиться в Восточном институте, не писал научных работ и не щеголял в колониальном пробковом шлеме, а лихо носил на­бекрень славную буденовку, понятия не имел о врачебных диагно­зах, о фонемах и суффиксах, а ходил походами со своим полком от Каспия до Синцзяна.

Скорый ушел, увозя с собой комбрига и всю романтику лет гражданской войны. Остались прочертившие степь рельсы, отпо­лированные колесами, запах дыма и черный четырехугольник умень­шающегося хвостового вагона.

Машинально наш путешественник шагал и шагал. Он дошел до семафора все еще под впечатлением от встречи. Столько возникло в памяти событий, приключений, столкновений, переживаний, опас­ностей, интересного, незабываемого... «Пахнуло пороховым дымом из прошлого... Из молодости», — вздохнул он. И вдруг почувство­вал себя старым, много прожившим. От стальных клинков, стрель­бы, боев, развевающихся красных стягов пора было возвращаться на землю, в будни работы — к больным дехканам и чабанам, к корреспондентскому своему блокноту, к тетрадям с лингвисти­ческими записями.

По пути в Чуян-тепа предстояло еще собрать для газеты мате­риалы о вновь созданном где-то вблизи от станции товариществе по совместной обработке земли.

«Сколько у них там плугов, селитры, упряжек волов, засеян­ных гектаров богары, навозу для удобрения полей?.. Корреспон­денция получится интересная, редактор очень просил. И все же сравнения тибетских и бирманских фонем увлекательнее. Закопчу эту историю с прокаженными узницами и махну в Москву».


ЧУЯН-ТЕПА

                                                 Она плачет... И небеса голубые плачут с ней.

                                                                                          Самарканди


Мокрые губы у старца дрожали. Слюна текла изо рта и пачкала седую бороду. Он бормотал нечто нечленораздельное. Он просил, приказывал. Жалкое жужжание, исходящее из его горла, ра­зобрал племянник.

— Великий ишан, — дрожа, пробормотал он, — велит привести Монику-ой.

Но и тогда старейшины Чуян-тепа еще долгие часы думали. Они взвешивали слова ишана на весах мудрости. Они перемалы­вали слова его повеления и так и эдак, они боялись ишана, даже больного и дряхлого, не могущего шевельнуть ни ногой, ни рукой, справляющего нужду под себя.

Многие годы чуянтепинский ишан Зухур Аляддин правил железной рукой. Следы его плети зудели на плечах, на спине годами, Люди исчезали от одного движения его мизинца  бесследно,  навсегда. И никто не смел даже спросить о них.

Девушку из хлева привели в михманхану под руки. Идти сама она не могла. Ноги у нее волочились по полу. Она разучилась ходить.

Ее посадили на палас перед ложем ишана Зухура. Сидеть она могла. Потолок в хлеву был низкий, во весь рост не встанешь. Она вечно сидела за ткацким станком, без конца сидела не разог­нувшись.

Куда ее привели, она не видела. Волосы спутанными космами опускались на глаза. Косматый звереныш сидел посреди высокой, в два света, разукрашенной и разрисованной михманханы. В кос­мах волос, в засаленном рубище, с покрытыми коростой руками, судорожно сжимавшими маленький сверток из потемневших тряпок, с отросшими ногтями на босых ногах, она походила на дикое, выползшее из норы животное. Под лессовой чуянтепинской грязью невозможно было разглядеть цвет ее волос. Жавшимся у алебаст­ровых стен ишанским родственникам они казались пепельно-серы­ми, цвета золы домашних очагов Чуян-тепа. И серые ввалившиеся щеки, и худенькая шея тоже имели цвет пепла.

И кто мог сказать, что в ворохе тряпья отталкивающим пят­ном, черневшим на красно-бело-желтом шахрисабзеком дорогом паласе, сидит не древняя старуха — Алмауз Кампыр, а молодень­кая девушка...

Стоявшие вдоль стен и жалко переминавшиеся с ноги на ногу чуянтепинские старейшины — все с белыми почтенными бородами, в белых чалмах, в белой шерсти уратюбинских халатов до пят — сложили руки на животах и, наклонившись чуть вперед, смотрели на грязный куль из тряпок и волос. И все они помнили, что три года назад они так же стояли у стен и смотрели на молоденькую красивую — они  могли поклясться, что она  была  красива, — де­вушку. И тогда старейшины тайком скользили глазами по её зо­лотым, до пят, косам, по её  бело-розовым  щекам, по белым, нежного строения пальчикам   с  накрашенными   ногтями. И они видели, как скрюченные коричневые пальцы ишана Зухура задирали  рукав платья   и тыкали в серебряные руки Моникй-ой, и бесстыдно отгибали края ворота рубахи, и на что-то показывали. Все они тогда конфузливо опускали глаза и почтительно внимали словам ишана Зухара. А он стращал: «Глядите... Она с лица лишь красива. Она горная ведьма Джезтырнак. Проклята она Иблисом за гордыню в непочтение к старшим. Она, сирота, возомнила себя выше всех, и возмездие пришло». И все увидели, как ишан рвал на груди девушки платье, и хрипел, и рычал.

Старейшины почтительно прижимали руки к животам и согла­шались. Они  не видели ничего дурного в том, что у девушки ослепительная   грудь,  но они промолчали, когда ишан Зухур, да­вясь слюной, объявил Монику махау — прокаженной и приказал бросить ее в овечий хлев к Ульсун-ой. Эти почтенные знали, что Моника-ой, золотокосая дочка-приемыш лесоруба и углежога Аюба Тилли, никакая не махау. Она стала махау только потому, что проявила своенравие и спесивость и отказалась пойти четвер­той женой в дом ишана Зухура. Они знали, что Моника-ой плю­нула на камзол малинового бархата с золотом, который прислал ей ишан Зухур. Знали они также, что Моника-ой в свадебную ночь взяла из сандала жаровню и кинула раскаленные угли на брач­ную постель. Знали и то, что девушка бежала в ту ночь из дома ишана. Ее схватили. Ее несомненно постиг бы «ташбуран», то есть ее побили бы камнями, но строптивая показала ишану Зухуру таинственную книгу — талисман с белой змеей, и — о ужас! — ишан Зухур — об этом говорили только шепотом — не ре­шился казнить проклятую. Тогда-то он и повелел: «Она колдунья, да еще прокаженная. Отвергаю ее, объявляю трижды развод. А чтобы она не вредила мусульманам и не разносила заразу, закуйте ее в железо. Вы кузнецы пророка Давуда и углежоги и умеете ковать оковы». Но Аюб Тилла не позволил заковать Мо­нику в цепи, и ее заперли в хлев, туда, где томилась уже много лет ее сестра Ульсун-ой. На дверку повесили винтовой замок и никого не пускали к ней. А хлеб и воду подавали через дыру в глиняной стенке. И знали они еще, что спустя полгода Мони­ка-ой ногтями прорыла в глине ход и убежала к себе домой. Она искала защиты у своего отца Аюба Тилла, но его не оказалось дома. Он уехал в горы. А тетушка Зухра — жена Аюба вопяи рыдая, выдала приемную дочь людям ишана, и те посадили а цепь в тот же хлев.   И еще раз бежала Моника-ой, но ее из­ловили на берегу   Зарафшана,   когда она   пыталась   утопиться. И вот снова,..

Старейшины толпились у ложа ишана Зухура, терлись спинами об алебастровые стены и молчали. Посреди михмзнханы сидела эта несчастная, а на ложе из шести ватных шелковых подстилок, задрав вверх острые колени в белых исподних, лежал ишан чуян-тепинский Зухур Аляддин. Голова его глубоко втиснулась в пуховую цветастую подушку, и из нее лишь торчал его костлявый нос и петушиным перышком колебалась в струях жаркого воздуха седенькая бородка.

Огонь  жизни  уходил  из  немощного  тела  ишана  Зухура,  но перед ним по-прежнему трепетали. Он — озаряющий мир от руки аллаха. А у всякого, кто дунет на светильник, зажженный алла­хом, загорится    борода.   Все старейшины   состояли   в мюридах своего мюршида Зухура. Уже семьдесят лет каждое слово ишана Зухура являлось для них сокровищем мудрости. Да что там они, сам эмир Бухары Сеид Алимхан признавал ишана Зухура своим верным наставником до самого двадцатого злосчастного года, при­ближал его к себе и ласкал у своего трона. Ишан Зухур Аляддин снискал поклонение своих односельчан исламскими добродетеля­ми:    «тауба» — покаянием,    «зияд» — аскетическим    поведением, «таввакуль» — упованием на аллаха, «сабр» — терпением, «риза» — довольством дарами бога, даже и несчастьями. Впадая в экстаз — «кабз», он соединялся своим духом с духом бога. Тайными гроз­ными, молитвами ишан раскрывал перед своим взором все загадки мира. Его слово жило в сознании чугтепинцев как закон. Он на­зывал себя: «Я самыйслабый из рабов божьих», но с силой его ничто не могло сравниться.   В умах чуянтепинцев-бедняков, рисо­водов и лесорубов,   промышлявших   углежжением в горах, ишак Зухур    представлялся и эмиром,    и губернатором,    и...    высшей властью. А после революции чуянтепинцы всячески оберегали иша­на Зухура от новой жизни, от всего нового и не позволяли даже коснуться его имущества. Его огромные земельные угодья, отары, сотни воловьих упряжек, племенных коней поделили между мюри­дами-бедняками, чайрикерами и батраками, и даже акты соста­вили и утвердили в ревкоме, и заявление ишана Зухура Аляддина к делу приложили: «Все имущество отдаю народу, пусть с именем аллаха пользуется им черная кость! Моя милость!» А сам ишан из большого дома переселился в мазанку во дворе, где раньше жили прислужники. Свою же красивую двусветную михманхану отдал под школу. Но учитель, тоже зухуровский мюрид, не захо­тел, а вернее, не посмел учить детей в ишановском доме, и вышло так, что года через два после революции ишан возвратился в свою михманхану. И своих жен вернул жить в ичкари.

Жили мюриды-чуянтепинцы по-прежнему. Свозили во двор ишану урожай. Слушались во всем. И помалкивали. Да и как не помалкивать? Сын ишана Ибадулла ведь ходит за границей у эми­ра в больших людях, говорят, там, в Кала-и-Фатту, ему дали вы­сокий чин кушбеги или датхо. И командует он сотнями воинов

В молчании смотрели старейшины селения Чуян-тепа на тор­чащую клинышком бородку своего мюршида Зухура и старательно отводили глаза от изможденного лица и встрепанных волос Моники-ой. Жалко девушку. Хотя сама виновата. Но на то и воля на­ставника. Пожелал он ее — значит, не смела она ему противиться, посмела — пусть пеняет на себя. Святому все дозволено.

Несчастная Моника-ой думала.

Сквозь сетку своих раскосматившихся волос — сколько времени, годы их не касался гребешок — она тоскливо следила за узорами дивно раскрашенных балок потолка, бродила безучастно взглядом по хитросплетениям чудесного орнамента красного, желтого, изум­рудного, бронзового... Она совсем потеряла силы, ослабела, стала равнодушной ко всему. Она сама удивлялась, что всякие красочные завитушки, цветочки, запутанные линии могли занимать ее бедные глаза, отвыкшие от солнца, зелени листвы, голубизны небес. Мони­ка и говорить, наверное, разучилась. И плакать не смела. Она боя­лась боли. Она долго болела в сырости и тьме хлева, и никто не ле­чил ее, никто не облегчил ее мук и страданий.

Забившись в самый дальний угол, она прижималась к Ульсун-ой, едва услышав звяканье подков и голоса людей. Лишь по ночам приходил ее отец Аюб Тилла к хлеву и, приложив губы к отвер­стию, шептал: «Несчастная ты моя, жива ли ты?»

Он обращался   только к Монике.   Ульсун-ой давно уже не от­кликалась. Она потеряла дар речи. Шуршало что-то в отверстии. Моника бросалась к нему, плакала... Но ночь молчала.

Оставалось одно утешение. Аюб всегда тайком приносил поесть: белую лепешку, кисточку винограда, кусочек баранины из плова. Но помногу месяцев и отец Аюб не приходил, и тогда Моника-ой забывала счет дням и впадала в оцепенение. Тетушка Зухра нали­вала в пиалу воду, швыряла сухарь и, не сказав ни слова, уходила. Веселая живая толстуха, она не любила забот и неприятностей. А прокаженные, сидевшие в хлеву взаперти, разве не неприятность и не лишние заботы. Верховный наставник ишан Зухур повелел. Против его воли его не пойдешь.

Сквозь сетку волос, падавших на глаза, Моника видела сейчас и  тетушку Зухру.

По велению ишана она тоже пришла в михманхану и, сжавшись в комок и прикрывая полой накинутого на голову камзола своё румяное лицо, скромно сидела у самого порога. В сердце Моники не шевельнулось ничего при виде приемной матери.

Вспомнилось почему-то лишь одно: с какой злостью Зухра-апа всегда драла ее волосы большущей гребенкой из зеленоватого ту­тового дерева. И еще вспомнила звучавшие над ухом слова: «Ры­жие, красные! Выдрать бы их совсем!» Тетушка Зухра ненавидела золотистые волосы Моники, считала их противоестественными. Молчание в  михманхане тянулось так долго,  что  солнечные радужные блики успели перебраться через постель ишана, перекинуться  на  лохмотья  Моники-ой,  коснуться  тепло  и  нежно  ее подбородка и осветить копну волос.

Приподняв   голову,   старец   испуганно,   изумленно   таращил на Монику-ой   глаза. У него отвисла   челюсть.   Маленькая радуга — отблеск    от оконного    стекла — окружала голову    девушки сказочным венцом.   Куда делись грязь и короста? Космы раздвинулись и на ишана    смотрели   вспыхнувшие   звездами   голубые глаза...

Откуда у ишана и силы взялись. Он громко сказал:

—  Принцесса! Истинно принцесса!

Он замети сидящую у дверей Зухру и противным старческим голосом заверещал:

—  Дрянь!.. И ты посмела! До чего  ее  высочество,   царскую дочь, довела! Сгори твой отец в могиле! Умыть! Приодеть! А не то!... Помереть твоей душе живой!

Все  онемели.  Ишан  не  говорил  членораздельно  уже  больше месяца.  Старейшины согласно  закивали  бородами  и  зашептали:

—  Иншалла! Чудо! Ангелы написали на голове ее, что счастье ещё  придет к ней!

Ничего не понимающая, позеленевшая от ужаса тетушка Зухра ползком подобралась по паласу к Монике, бормоча: «Я не знала, я не знала!» — и потащила ее из михманханы. Мгновение радуга не отставала от головы девушки. Казалось, что цветастые лучи солнца не могут отцепиться от раскосматившихся волос. Ишан сел на постели и, судорожно хватая ртом воздух, глядел вслед.



МУФТИ

                                                                  С мимбара говорят о рае,

                                                                  райских кушаньях, гуриях, вопят,

                                                                   лжет, преследуя свои цели.

                                                                                         Хосров Дехлави

                                                                   Он давился своей собственной

                                                                   отравленной слюной.

                                                                                     Самарканди


В полумраке серел приземистый купол, походивший на спину раздутой, прижавшейся к земле жабы. Красным глазком чуть теплился огонек.

Чалма богомольца цеплялась за шершавые кирпичи низкого потолка. Скинувкавуши, он осторожно нащупывал подошвами босых ног выбоины в полу и острые ребра кирпичей, холодных, осклизлых, пока не ступал на жесткий войлок.

Чья-то невидимая рука дергала, полу халата, принуждая протискиваться между молящимися. Лица их с трудом угадывались в темноте заброшенного склепа, почему-то провозглашенного по­велением эмира святыней — мазаром Хызра Пайгамбара,

Вольно святому избирать местом упокоения еще худшую нору, но почему сподвижникам его высочества Сеида Мир Алимхана, эмира бухарского, приходится вдобавок к мукам и бедам изгнания еще терпеть грязь и сырость этой норы с отвратительными не то пауками, не то скорпионами ежесекундно ожидая острого ожога укуса. А снаружи, совсем близко, за журчащим арыком и грядка­ми ароматических трав, приветливо светились двери и окна дворца Калаи-Фатту, с его утопающими в коврах михманханами, вме­щающими каждая в десять раз больше придворных и гостей, не­жели эта, быть может, священная, но заплесневевшая могила.

Господин эмир, на то и эмир, пусть свергнутый со своего трона, чтобы не забиваться в крысиную нору. Однако лучше помалкивать. Когда лисица лает на свое жилище, она покрывается коростой. Да и очень тонок слух у муллы Ибадуллы. Раз он хочет и счи­тает удобным устраивать вечерние моления в сырой, промозглой дыре — с ним не поспоришь.

Мулла Ибадулла Муфти — духовный наставник, мюршид. Его Сеид Алимхан почитает своим учителем и слушается беспрекословно; «Досточтимый мулла Ибадулла молился за нас!», «Препо­добный учитель изволил указать нам», «Мулла Ибадулла получил откровение через ангелов», «Поминайте имя муллы Ибадуллы с молитвой и покорностью», «Сам ишан Хаджи Ахрар собственноручно написал «хат-й-иршод» - особый приказ о его назначении личным секретарем».

Такие слова слышат от Сеида Алимхана его приверженцы днем и ночью, и на пиру, и на государственном совете. Ни один вопрос не решается без муллы Ибадуллы Муфти. И все знают: раз сказал мулла Ибадулла, так тому и быть.

Но самое поразительное, что мулла Ибадулла Муфти, чья неизреченная мудрость руководит поступками эмира Сеида Алимхана, остается для многих в Кала-и-Фатту личностью темной, неясной, по меньшей мере загадочной. Мало кто может похвастать­ся, что удостоился чести встречаться и беседовать с «вместилищем божеских откровений» и «казной мусульманской мудрости». От­куда он явился в Кала-и-Фатту? Кто его отец и мать? Никто точно не знает.

Известно, что мулла Ибадулла Муфти на самом деле живет в тайных покоях дворца, слышит все, что говорят в михманханах, и возносит молитвы к престолу Аллаха. Все хвастают, что лично удостаивались его благосклонности. Иначе и не скажешь, если любой обитатель Кала-и-Фатту утверждает то же самое. Зависть может загрызть человека. Одно достоверно: мулла Ибадулла Муфти появляется на людях только здесь, в склепе Хызра Пайгамбара. Вернее, не он сам, а его голос. В темноте разве раз­личишь лицо говорящего, если он к тому же не говорит, а гундо­сит, глаза прячет под чалмой размерами с купол Гур-Эмира, и все поворачивается к молящимся спиной.

Еще эмир не провозгласил разрешающую фатиху, а мулла Ибадулла загудел глухо и невнятно. Впрочем, богомольцы особен­но и не вслушивались. Обычно Муфти начинает с молитвы или благочестивого хадиса, нудного, наивного, не говорящего ничего ни уму ни сердцу придворных, людей, житейски многоопытных, обращающихся к молитвам и вообще к исламской вере не слиш­ком поспешно. Но сейчас в склепе, в темноте, речь муллы Иба­дуллы звучала тревожно. Беспокойство завладело собранием. Все поняли — наступил час решений. Одни давно ждали этого часа, многие годы. Другие в душе надеялись, что этот час вообще не на­ступит и не нарушит их пусть скучную, но размеренную, спокойную жизнь.

Мулла Ибадулла Муфти гудел;

— Козни, происки паршивых, э, собак неверных не лишат, э, сиятельного эмира власти, врученной ему аллахом. Эмир — по­мещик, владеющий, э, землей и скотом. Люди — его живность, овцы, так сказать. Советская власть посягнула на владения эми­ра, каковое есть Бухарский эмират. Эмир удалился из Бухары до времени, не желая оскверняться гноем проказы.    Удалился еще и потому, что черная кость, э, раззявила рты. Эмиру нечего сидеть в Бухаре самолично. Хозяин имения, бай, благородный, чего но­сом уткнется в навозную кучу? Благородному полагается дышать чистым воздухом. В Бухаре наш эмир имеет своих, заместителей власти и приказывает крепче держать плеть ярости да вколачивать в скотов благоразумие.

С надсадой он прервал сам себя истерическим возгласом:

— Иия хакк! О истина! — И продолжал: — Да этих бухарских бесштанников спаршой на лысых черепах мордой бы в свинячью мочу,а тут наш превосходительный, э, халиф еще принужден утомлять своюголову заботами о стаде. А в награду за его богоугод­ные заботы аллах посылает эмиру весть о вновь обретенной до­чери. О, утешение его отцовству! Йия хакк! Йия хакк! Вырвать из рук неверных собак! Да возвысится ислам в Турке­стане, и да захлебнутся в своей крови «пирлетары» и «бадраги», записывающиеся в нечестивые колхозы. Истребить богопротивные колхозы,а с«актива» шкуру с живых содрать! Э, священная война! Колхозники-псы    посмели. Святотатцы,    посмели    принцессу, дочь эмира, мучить в бездонной тьме, в оковах! Месть!  Месть! ышнин требует возмездия. Подобно любимой дочери пророка Фатиме, нашa Фоннка-Моника-ой, дочь халифа правоверных эми­ра  бухарского, воссияет в веках в своем  потомстве. Джихад за поношение  чести  царской  дочери  вернет  Сеиду  Алимхану  трон в Арке Бухары! Загоним же неверных в землю! Пусть жрут глину и блюют кровью! Йия хакк! Оомнн!

Мулла Ибадулла закончил свою речь, и в склепе водворилась тишина.

Тут же мулла Ибадулла просто выгнал всех молящихся, и при­том грубо:

—  Убирайтесь! Хватит! Помолились!

Первым смиренно удалился Сеид Алимхан. Он попросил всех собраться в курынышхане, то есть в зале приемов. Здесь все уже смогли рассесться с удобством на привычных, таких удобных курпачах-тюфячках, в надежде на дастархан с сытным ужином или хотя бы с пшеничными лепешками и сладостями. Оказывается, сегодняшнее собрание созвано по важным делам и вполне заслу­живает парадного угощения. И думать легче за дастарханом. А думать есть о чем. Наговорил мулла Ибадулла Муфти такого...

По знаку эмира выступил вперед Начальник Дверей дворца Кала-и-Фатту Хаджи Абду Хафиз, носящий еще звание Главный сПосохом — церемониймейстер. Он извлек из-за пазухи свернутый трубочкой листок, развернул и начал читать вслух:

—  «Благословение и радость! С прискорбием восприняли мы весть, что шелудивые собаки подтачивают трон ваш, и мы умоляемвсемогущего послать вам  победу с помощью непобедимых сил  ислама  и  инглизов,  верных друзей  наших.  Хотим   сообщить вамследующее:  некоторые злые  языки  клевещут на  нас,  якобы мы осуждаем басмачей и хвалим колхозы. Сколько воду ни кипяти, она жирнее не станет. Как же нам говорить иначе, когда мы занимаем высокий пост у Советов и имеем силу? Иначе мы подо­рвем доверие к себе. Оттого, что нам приходится  бить языком, вам,ваше   величество,   будет   не  убыток,   а   прибыль.   Поверьте, на нас не направлены испепеляющие взоры большевых, мы знаем, что делать. Мы послали к вам двух самаркандских муллобачей  довести до ваших ушей,  что  нашлась девушка  по имени Фоника-Моника-ой, по слухам, дочь вашего высочества.  Мусуль­мане из «Исламского союза среднеазиатских мусульман для борьбы с неверными» разузнали, что девица, про которую говорят, что она дочь  ваша,  проживает  ныне  в  доме  ишана  чуянтепинского Зухара Аляддина, спрятанная от милиции и прокуратуры, которые обе объявили ее прокаженной, что неверно. О принятых ме­рах сообщим вам. Выражаем наше скромное мнение: очень важно, чтобы за границей знали о святотатственных притеснениях, которым подвергается принцесса. Мы же написали о счастливом обстоятельстве обнаружения царской дочери мусульманам Калькут­ты и Дакки, Каира и Аль Аммана, Стамбула и Багдада. Пусть знают и вознесут   молитвы к престолу аллаха за эмира Бухары и за счастливое избавление его дочери от притеснений. И да помнят: когда  высекается    огонь,    загорается    пламя,    когда    поведают, узнаешь!»

Тяжелыми вздохами откликался на чтение письма Сеид Алим­хан. Он старался изобразить на своем застывшем мучнисто-белом лице радость и горесть: радость по поводу того, что нашлась дочь, горесть потому, что дочь в столь ужасном положении. И все, даже самые черствые, не могли не посочувствовать озабоченному цар­ственному отцу.

Но едва ли кто из присутствующих мог предусмотреть, что произойдет дальше.

— Увы, — заканючил эмир, — казна Бухарского государства пуста... рваные кошельки... коврики разные... на кирпичах... сы­рость, холод... преданные наши молитвенники... радетели... сидят в Бухаре в лохмотьях... голодные... гроша не имеют... заплатить сапожнику, прикинуть подметки на дырявые кавуши... молчите! — Он чуть поднял руку, задребезжав четками, когда по курынышу прошел шелест сочувствия. — Вас, наших слуг, тоже знаем... под­халимы вы, говорящие «добро пожаловать», подносящие нам под­носы... пустые... держащие за пазухой камень злословия... сироп во рту... языком лицемерия лижущие пыль следов...  Вы  готовы удалиться за один рубль... объедаетесь, жиреете... а газии расцве­тают кровавыми гвоздиками ран...

Решив, что перлов красноречия в духе проповедей достаточно, Саид Алимхан устало откинулся на спинку трона и, изнывая, бормотал:

— Остальное потом... поговорим... скоро теперь.

Все переглянулись.   Впервые  за   многие  годы  они  услышали от эмира подобное. Действительно, надвигаются события,

Но если они надеялись услышать новости, их ждало разоча­рование. Всем своем видом их повелитель показывал, что разговор его утомил.«Золотая гортань» его нуждалась в отдыхе. Тогда от­крыл рот и начал вещать Ходжи Абду Хафиз — Начальник Дверей. Эмир ему всегда поручал говорить неприятные вещи. Начальник Дверей отлично умел «расстилать пустой дастархан на холодномполу. Любое его слово сулило гадости.

Тыкая в каждого тяжелым от перстней указательным пальцем, он  назвал по именам некоторых из придворных, чем вызвал гнев­ные тиграм, хотя еще никто не знал, к чему он клонит. А он вещал:

— По случаю радостной вести надлежит преподнести счаст­ливому отцу, обретшему дочь свою, полагающееся по обычаю «суюнчи» — святой дар. И надлежит ознаменовать радость подвигами оружия. Вот вы, господин Мир Патта-бек.    Вы возглавите отряд газиев и отправитесь в Гиссар, и да трепещут неверные! А вы, Искандер-бек— вы же, сын мученика диванбеги, злодейски казненного революционерами, вы горите жаждой мести! А вы, Кумырбек, вваших жилах афганская кровь, и вы, конечно, не допустите, чтобы ваша родная мать терпела от большевистских властей Бухары. А вы, господин Джахангир-инак, старейший и почтеннейший, пусть ваша мудрость руководит вами в походе...

Закашлявшись    совсем    жалко, важный,  надутый старик фыркнул:

—  Эй ты, Абду Хафиз, ты, Начальник Дверей, пусть я уеду. А с кем их высочество будет играть в шахматы? А?

—  А вы, Джахангир-инак, забыть изволили, что пророк сказал про непотребство   шахматной игры: «Игра сия хуже касания свиньи». Вы поедете! Недаром ваше имя Покоритель вселенной! Еще поедут...

Он называл новые в новые имена царедворцев, которым надле­жит переправиться на территорию советской Бухары иначинать войну тайную и явную.

Здесь, вкурынышхане, собрались те, кто именовал себя Бухар­ским центром, представители стопятидесятитысячной туркестано-бухарской эмиграции: помещики, арбабы, беки, коммерсанты-миллионеры, банкиры, высшие бухарские чиновники, муллы, ишаны, бежавшие от гнева революционного народа. Многие из них при­везли с собой полные мешки золота, целые караваны имущест­ва — товары — все, что успели награбить у народа. Пригнали табуны коней, стотысячные отары овец. Эти эмигранты купили земельные угодья, водные источники. Они жили припеваючи, потому что на них работали тысячи вовлеченных в эмиграцию, обманутых простых людей, впавших на чужбине в ужасную нищету и вынуж­денных пойти к своим же баям в батраки и пастухи. Сами же бухарские баи и чиновники, особенно придворные, жили в доволь­стве, на покое и меньше всего жаждали испытать тревоги военного времени. В курынышхане поднялся шум. Все в один голос кричали:

—  Не поеду!

С улыбкой на губах под тонкими усиками Сеид Алимхан равнодушно разглядывал собрание. Черными жуками перекаты­вались в щелках меж припухлых век зрачки, застывая на месте на доли секунды, когда взгляд его цеплялся за то или иное лицо. Нервозные возгласы стихли. Эмир меньше всего собирался спорить. Он заговорил, и слова его будто застревали в гортани:

—  Принижение  ислама...  тяжелые  времена...  бухарцы  не  падают духом…     духовенство    «Мохакама-и-шариа»    не    сломано… господин Мухаммед Шариф Садр проживает тихо... однако проповедует в глубокой тайне... спасение вединении исламского таин­ства, чтобы в благородной Бухаре халифом навеки утвердились мы — законный государь.

Последние   слова   Сеид Алимхан произнес   с   подчеркнутой скромностью — едва слышно. Все поспешили встать и поклониться.

Занимавший до революции высший пост  казикалана  Бухары Муххамед Шарнф Садр, имевший огромный авторитет среди мусульманского духовенства, и сейчас проживал в Бухаре. Всесиль­ный в прошлом вельможа, изнеженный любитель ковров, любящий умащать бороду духами Запада и Востока,  он теперь вел аскетический образ жизни. Недавно в письме, тайно доставленном через границу в Кала-и-Фатту, он объявилсебя мюридом муллы Ибадуллы Муфти, вшивого, вечно немытого, с запасом гнилья дервиша.

Да, требуется проявить всю изворотливость ума. Видно, надвигается нечто, если столпы религии падают ниц перед нищими. Эмир тянул:

— Стоят прочно столпы ислама… а еще пишут из Бухары… Мулла Абдурасул Закун… преданный нам человек... все идет согласно предопределению... любовь к своему халифу, то есть к нам, увеличивается...

Все вытянули шеи да так и замерли. Имя Абдурасула Закуна знал здесь каждый. Русское прозвище «закон» получил он потому, что славился умением толковать законы, и как законовед пользо­вался авторитетом и в Казани, и в Уфе, и в Ташкенте. Никого он не боялся  и осмеливался  вступать в споры  даже с советскими властями.

Неспроста эмир помянул Мухаммеда Шарифа Садра и Абдурасула Закуна. Оба не уехали после революции из Бухары. Оба молятся во славу ислама,  и  их не трогают.  Разве не ясно,  что взроптавшие и отказавшиеся поехать в Бухару придворные — ни­чтожные трусы?! Улыбка эмира стала зловещей. Многих пробра­ла дрожь,  хоть в курыныше было  не холодно. Тут  вспомнилось: эмир запрятывал в Кала-и-Фатту знатных провинившихся в зинхану — кладовуюдля конской сбруи при конюшне, так же, как он это делал в Бухаре. Иногда, когда ему делалось скучно, он заставлял наказанных   придворных    чистить при себе   коней,   убирать навоз.

И уже невольно кто-то произнес вслух довольно-таки язвитель­но: «Шакалы есть шакалы, даже если и ходят в визирях. На порванную львиную шкуру заплатки из лисьей шубы ставят». Многие расстроенно вздыхали. Известно ведь, что придворных должностей в Кала-и-Фатту с просяное зернышко, а жаждущих и алчущих управлять делами эмира — свора. Уже поднявшись, эмир вспомнил:

—  Да, да... Фоника-Моника-он... наша дочь... царская то есть. У  нее  должна  быть  книга...   коран,  подписанная   нашей  рукой... драгоценная   книга...   Если  есть,  значит,   наша  дочь...   принцесса вроде... выяснить... доложить...

Начальник Дверей склонился к его уху:

—  Бухарские муллобачи призваны в покои Бош-Хатын.

—  Что? Кто? Почему?.. Почему туда?.. Почему не сюда?..



ПЛАН   КЕРЗОНА


                                                              Зубами вытащит динарий из  навоза.

                                                                           Латинское изречение

                                                              О цветочек ароматный,

                                                              ты  нуждаешься  в защите от солнца.

                                                               Ох,  где только   вырос   этот   цветок!

                                                                                                  Самарканди


В те дни маленькая, заросшая волосами, грязью, не видящая света зверушка в своем зловонном хлеву и не знала, что ее имя склоняется на все лады в великолепной, с розовыми колоннами карарского мрамора парижской гостиной, среди лощеных господ и дам…Да и кто мог представить, что кучка глинобитных хижин, селение  зарафшанских  углежогов   Чуян-тепа   способно   привлечь в далекой Европе внимание политиков и дельцов, которые пытают­ся вершить судьбы мира...

История отверженной, напечатанная в ташкентской газете, бы­ла замечена.

—  Шуян-тепа! Мой бог! Моя Моника!

Женский голос прозвучал истерически. Ничего никому не го­ворящее географическое название вызвало ужасное волнение блондинки, не слишком молодой, но обаятельной. Присутствовавшие на приеме поглядывали на блондинку несколько опешив. Их шокиро­вала такая несдержанность в выражении чувств.

А блондинка все восклицала:

—  Моника! Несчастная! На цепи! Жертва! Какое совпадение: Шуян-тепа! Я потеряла Монику в Шуян-тепа! Мне не забыть гру­бое, варварское название — Шуян-тепа!

—  Невероятно, поразительно! — подхватил высокий лысоватый гость. — Успокойтесь, мадемуазель Люси! Такое случается в романах  Пьера Лоти, Луи Жаколио. Прокаженная! Туземка, и вдруг — дочь французской дамы!

—  О-о! — Мадемуазель Люси закрыла свое розовое фарфоро­вое личико носовым платком, пряча слезы. — Вы забыли, о мой бог! Я же была супругой восточного короля... эмира. У меня бы­ла от него дочь Моника. Бедный ребенок! Ужасно! Но я потеряла мою Монику  именно в  этом  самом...  о,  эти тартарские  слова.. Шуян-тепа. Оставила в семье фермера. Моя дочь, кудрявенькая, с голубым бантом... в черной хижине! Какое варварство!

—  Большевистское варварство! Вы правы,   ваша   светлость,— вспылил    полный, по-военному подтянутый    русский. — Подобное обращение с принцессой, пусть с бухарской принцессой, конечно, варварство!

—  Господин    полковник, — просительно протянул    лысоватый гость, — не откажите меня представить.

—  Мадемуазель,    позвольте... Мсье Рябушинский    Вольдемар, по-русски Владимир, российский промышленник!

—  О, мы же встречались. — И Люси вновь застонала: — Спа­сите! Спасите моего ребенка, мою девочку. О! Я забыла о ней. Старалась забыть. И вот газета напечатала! Она, Моника! Мой бог, помогите мне!

Люси переживала вполне искренно. Она и не заметила, что мсье Рябушинский многозначительно переглядывается с англича­нином, лицо которого удивительно смахивало на морду собаки «боксер».

Имя Моники было произнесено. Мадемуазель Люси ла Гар во всеуслышание признала Монику. Много ли нужно, чтобы колесо, нет, колесико истории завертелось.

Но мадемуазель Люси долго терзаться не умела, в особенности, когда представлялся случай блеснуть в таком избранном обществе туалетом от «Пакена». Она невольно фиксировала фамилии, ко­торые возглашал стоявший у входа в зал министр не министр, швейцар не швейцар — церемониймейстер:

— Господин Генри Детердннг! Сэр Безиль Захаров! Господин Туган-Барановский!   Робер   Ротшильд!   Генерал   Тугаринов!   Эммануил Нобель! Князь Ухтомский! Джон Рокфеллер! Сенатор Люби­мов!

Внешность   куколки   и   повадки   бабочки   бывают   обманчивы. Ателье мод, косметические кабинеты, светские салоны не мешали мадемуазель Люси почитывать газеты. О, здесь звезды первой величины!

Оказанная ей честь присутствовать на приеме «а ла фуршет», да еще таком высокопоставленном, не совсем была понятна маде­муазель Люси. Она вела жизнь замкнутую и о своих бухарских  приключениях не любила вспоминать. В зале было всего несколь­ко дам, чопорных, строго одетых светских особ. Элегантнейший, чуть крикливый наряд Люси привлекал их завистливые и осуж­дающие взгляды. Вообще же Люси объясняла несколько повы­шенное внимание к себе отнюдь не своей красотой, которую, од­нако, ценила, и не открытием, что она бывшая жена восточного князька, а своей самой новой, самой модной моделью платья. Успех! О нем, конечно, фирма «Пакен» завтра же узнает, и тогда появится возможность получить повышенные комиссионные.

Одно ей не нравилось. Ее знакомили с такими господами, ко­торые интересовались не лично ею и ее нарядами. А вопросы ей задавали такие, будто она много знает о России и об азиатских ее провинциях. И когда она отнекивалась, ссылаясь на то, что она давно уже уехала из Бухары, собеседники недоверчиво под­жимали губы.

А старый знакомый господин Кастанье, встретивший ее неожи­данно на приеме, разговаривал с ней фамильярно и доверительно. Подбадривая ее в бессодержательной и легкой беседе, он много­значительно шепнул ей в розовое точеное ушко:

— Вы, мадемуазель, будьте умницей — поменьше говорите. Вы им нужны. Не продешевите.

Грубо и прямолинейно. Но стоит ли обижаться. От лишнего «брысь» кошка ласкаться не перестанет. С господином Кастанье у Люси нежная дружба еще с тех времен, когда ее величали «гос­пожа эмирша».

Что имел в виду Кастанье? Кому она нужна? И в чем надо не продешевить?

Люси знала цену себе и своему обаянию. Ей совсем не надо думать о средствах к жизни. Для своих лет она выглядит прелестно, а ее покровитель... Но — тсс! Нечего   трепать   имя   того,   кто обеспечил ее и дает ей возможность жить почти в роскоши.

Нельзя, чтобы и маленькая тень коснулась их отношений. Она мило улыбнулась своему покровителю, когда он, к своему удивлению, обнаружил ее здесь, на дипломатическом приеме во дворце на Больших Бульварах. Она лишь позволила придать своей улыбке оттенок недоумения и тем самым сказать: «Милый друг, я и самане понимаю, почему я здесь».

Однако он даже не подошел к ней, и она с неудовольствием подумала, что предстоит объяснение у себя дома, если можно на­жать своим домом уютный особняк на улице Капуцинов, который он купил для нее.

Люси и сама удивлялась, получив великолепный пригласительный билет, на котором значилось: улица Капуцинов, 29, мадемуа­зель Люси д'Арвье ла Гар. И адрес узнали, и почти забытую фамилию раскопали. Просто удивительно! А поскольку у нее с ба­роном существовал неписаный договор, что она бывает где угодно и с кем угодно, за исключением дней, когда ей надлежит ждать его, то она даже не позвонила ему. А теперь предстоит неприятное объяснение. Но — о ля-ля! — она ни в чем не виновата.

Разговоры на приеме шли серьезные, даже слишком серьез­ные:

«…совещание у Пуанкаре...» (Раймонд Пуанкаре — премьер-министр! О! Ее обещали познакомить с ним. Он якобы интересо­вался мадемуазель Люси, но, бог мой, он, должно быть, совсем уже старик. Их так и не познакомили.)

«...господин Бриан уверяет: антисоветский блок окончательно сплочен. Силен как никогда...» (Аристид Бриан — министр иностранных дел. Ого! О каких персонах болтают здесь запросто!)

«...Пуанкаре сказал: «Пора! Пора! Поход на Москву в буду­щем году начнет Румыния через Бессарабию. За ней ударят Поль­ша и лимитрофы. Стотысячная армия Врангеля через Румынию вторгнется на Украину. Британский флот войдет в Черное море и в Финский залив...».

Кто это говорит? Брюнет с глазами барана. Симпатичный. Рус­ский, из эмигрантов? Их полно в Париже. Нет, у русских голубые глаза, а этот или еврей или левантинец.

И долго они будут о серьезном? Скука. Хоть бы кто подошел.

Позевывая в ладошку, Люси поискала глазами его. Он стоял к ней как-то боком, отчужденно. Упорно не хотел ее замечать. Сейчас он внимательно слушал седовласого человека с воен­ной выправкой, с бородкой «буланже».

—  Немедля!    Сегодня    же! — требовал     седовласый.— Дайте полмиллиона штыков. Да в придачу высадим у Новороссийска ка­заков Краснова. И за полтора месяца с большевиками управимся, вчерне,  так  сказать.  Выколачивание  уцелевших  комиссаров  зай­мет немного времени, так сказать. Быстрота! Натиск!

—  «Берусь раз и навсегда искоренить большевизм!» — так ска­зал генерал Фош. Ему можно верить.

Визгливый дискант комментировал:

—   Крестовыйпоход во имя гуманности и цивилизации!

Это  Рябушинский. Его  голос она  узнала   бы  где  угодно. В свое время российский  банкир,  падкий  на  женщин, делал  ей откровенные авансы, грубо, нагло, бесцеременно пытался купить быстрогазую, полную обаяния парижанку. Но... она отказала ему.

Мелькнула мысль: не вздумал ли Рябушинский, послав ей при­гласительный билет на высокий прием, принудить ее сменить гнев на милость. Но почему тогда он почти не обращает на нее внимания  иограничивается довольно-таки двусмысленным  подмигиванием?

Она старательно вслушивалась в разговор, затеянный Рябушинским. Говорили о нападении на Советскую Россию, говорили так легко и небрежно, будто речь шла о пикнике, скажем, в Венсенский лес.

— Истребление    коммунистов — нравственный подвиг.  Подвиг во имя  будущего человечества! — пискляво возглашал  Рябушин­ский.— Вы, военные люди, крестоносцы двадцатого века! Мы, де­ловые люди, вас, военных, обеспечиваем. Всем! Чтобы солдатики не нуждались ни в чем — ни в пушках, ни в красивых мундирах, ни  в шоколаде «Эйнем»,  ни,  хэ-хэ,  в девочках...  Денег  мы вам даем,   мы — Детердинг,   сэр   Захаров,   Нобель,   Рокфеллер,   Рот­шильд, Ага Хан. Да и банковские   счета   эмира   бухарского тоже сгодятся.— Тут мадемуазель Люси поймала его взгляд с хитрин­кой. Ого! Вот он куда клонит! — Да-с! Не пожалеем злата! Гос­пода, нет в мире предприятия более рентабельного, чем эти, с позволения сказать, крестовые походы. Израсходуем на крест и мо­литвы  миллиардик — получим  пять-шесть миллиардов!  Россия — это нефть, золото, пшеница! Пятьсот процентов годовых!

Миллиарды приятно кружили белокурую головку Люси. О! Это уже интересно! А упоминание об эмире воскресило в памяти прият­ные картины. Алимхан дарил ей  золото. Он умел ценить ласки и тянулся к ней, предпочитая ее всему многочисленному гарему. Божественное ощущение, когда кончики пальцев осязают холодок червонцев.

Она невольно вздрогнула, потому что заговорил барон Робер — её толстячок:

—  Крестовый   поход — отлично!   Мы  уже   начали   его.   «Банк де Франс» предъявит завтра иск на советское золото, депонированное в США.

—  Походы походами, а вы в чужой карман не лезьте,— говорил мешковато одетый старик с выдубленным лицом, поглядывая  на Люси.

Вдруг старик издали поклонился ей и пошел сквозь толпу ей в ее сторону. Подойдя, он грубо сунул ей руку. Неприятно, по-рыбьи приоткрылась щель его рта и вырвались звуки глухого голоса. Он назвался:  «Рокфеллер!» — равнодушно,   без   рисовки. Люси про себя охнула от изумления, а он заговорил:

—  Вы — царица? Царица Бухары! Оч-чень интересно! Настоя­щая?

Но голос его звучал бесцветно.

От возбуждения, восторга мадемуазель Люси даже покраснела же не замечала, что ее новый знакомый отталкивающ лицом.

—  Бухария! Про Бухарию мне много рассказывали, когда в де­вяносто девятом я посетил Россию. Эльдорадо! Правда, что в ва­шей Бухарин    пустыня    покрыта    золотоносным    песком? А под песком нефть, море нефти. Еще говорили, что на Каспийском море белая нефть?

—  Золото? — жеманно    пожала плечиками    мадемуазель Люси. – В  Бухаре мне рассказывали про золото, про пустыню Кызыл-кумы. Красивые ленды. Но...

Она  вся насторожилась.   А   Рокфеллер  и  не  слушал   ее.   Его занимали свои мысли:

- Почему золото и нефть не разрабатывают? Мне говорили про Керзона. Про Джорджа Керзона. Ныне покойного. Говорили, что Джордж Натаниель Керзон в восьмидесятых годах — тогда он был молод, но уже деловит — приезжал в Бухарию, к вам. Чего он  искал там, Джордж  Натаниель  Керзон? А?  Золото?  Нефть?

—  О! О! — рассыпалась    колокольчиком    Люси. — Тогда меня ина свете не было. Что я могу знать о тех древних временах?

Она задохнулась. Не каждый день доводится разговаривать с властелином мира! А таким в ее глазах был мультимиллионер, сам Джон Рокфеллер Старший.

—  Джордж Натаниель Керзон, впоследствии премьер Велико­британии — о, весьма деловой человек, — равнодушно продолжал Рокфеллер, — совершал  вояж  по  Туркестану.  Живописное   путе­шествие возбудило воображение. В Бухарин царь — его звали, ка­жется,   Мозафер   или   Музафор — хвастал   своими   богатствами. Азиат заставил одного русского инженера показать ларец с золотым песком. Вот такой ларец. — Он вовсю развел руки, как де­лают рыболовы-любители, и всхлипнул. — Русский объяснил: «В пустыне я ходил по золоту...» И в доказательство   показал карты, схемы, маршруты. А?

Рокфеллер живо приблизил свою рыбью пасть к лицу Люси и выдохнул:

—  Вы слышалипро русского инженера? Про золото?

—   Я же  сказала. Меня тогда не было, я еще не родилась,— пролепетала  молодая женщина.  Но она  почему-то смешалась и опустила глаза.

—  Неважно. Вы должны были слышать в этом своем гареме про золото. Так вот. Царь предлагал Керзону взять концессию. Надеюсь, вы знаете, что такое   концессия? Но они не сговорились. Шли десятилетия. Керзон — говорил я вам, что он был деловой — шагал по ступенькам власти наверх. На посту министра королевы, а потом вице-короля Индии он был отличным приказчиком ком-мерческой фирмы «Британия и К°». Сколько угодно мог Керзон вещать о «благородной» задаче англичан защищать индусов и про­чих черномазых от русских казаков. На самом деле Джорджу Натаниелю Керзону нужно было защищать индийское золото. Но он смотрел далеко. Он не забывал своего путешествия и всегда рас­считывал привязать на веревочку золотого тельца — вашу Бухарию. И когда царизм потерпел крах, а в Центральной Азии обра­зовался вакуум, Джордж Натаниель взялся подбирать что плохо лежит. Огромная страна от Черного моря до Тибета! Аппетитный пудинг, начиненный золотом и нефтью!

Он говорил и говорил. Жернова скрипели, скрежетали. У Люси разыгрывалась мигрень. Но Рокфеллеру, видимо, пришелся по нраву безответный слушатель,

— Волею всевышнего Джордж Натаниель Керзон умер. Но Британия по-прежнему хозяйничает в Азии. Англичане куют стра­тегическую цепь, опутывающую Россию с юга. Туркестан, ваша Бухария, Кавказ — отличные плацдармы для сокрушения государ­ства Ленина. Нельзя отказать плану господина Керзона в дело­витости.

Энергично наступая на мадемуазель Люси, Рокфеллер, загнав ее в угол к портьере, проповеднически возгласил:

— Я не идиот. Я, Рокфеллер, вложил в кавказскую нефть — ваша Бухария где-то рядом — уже   много   миллионов. Моя фирма, «Стандарт Ойль и К0 Нью Джерси» заинтересована в Бухарин. На мои денежки строилась закавказская железная дорога. Там мое! Я еще добьюсь для США мандата на Армению, на Бухарию, на Закаспий. Там нефтеносные поля! Мы еще сокрушим и истребим филистимлян-революционеров.  Британия  пропиталась   ядовитыми соками гуманизма, терпит, что большевики берут верх над силами порядка.    Начальник   британской    разведки — тряпка. Генералы Денстервиль и Макнанн получили от туркестанской черни по мор­дам. И вы, миссис бухарская царица, остались без царства.

Он вдруг забеспокоился и вытащил из жилетного кармана огромные старинные часы луковицей. Видимо, он поразился, сколь­ко времени потратил на разговоры с какой-то пустой барынькой, и, наконец, кажется, впервые посмотрел на Люси. Только теперь он понял, что она красива, и признаки оживления обнаружились на его лице. Молодая женщина приободрилась.

—  О, красная опасность   сделалась еще опаснее, и вам, ваше... э... величество, надо искать поддержку у могущественной Америки. Дряхлая Англия не поможет. Мы поможем.

—  Поможете? — встрепенулась Люси.

—  О, конечно, я не из тех, кто привык лежать на спине, пока англичане улаживают в Азии свои дела-делишки, а вы — гм-гм — помогите нам снять сливки с русской нефти и... накопать золота в этих бухарских песках.

—  Нефть? Золото? — снова насторожилась Люси.

—  Вы знаете. Вы должны знать, где нефть и золото. Мы вас берем вместе с нефтью и золотом. Дайте нам документацию того инженера, и в ваши ручки потекут миллионы.

—  Я н-не знаю...

—  Поймите, вам Англия не подходит. Не выгодно! У нее ко­лониальная жадность. Она проглотит Персию, Афганистан, Тибет, Китай и в придачу вашу Бухарию. И ваше величество сжует. И не подавится.

Если бы Джона Рокфеллера Старшего сейчас спросили, поче­му он все это говорит этой кукольно красивой, но пустенькой «да­ме полусвета», рассыпает «цветы красноречия», похожие на на­пыщенную проповедь, перед женщиной, столь чуждой понятиям пресвитерианской морали, он и сам толком вряд ли объяснил бы. К женскому обаянию он был равнодушен. Стоимость Люси он расценивал с трезвостью дельца. Возможно, сказывалось рабское преклонение каждого американца перед титулами. Мистер Джон Рокфеллер Старший почти всерьез принимал мадемуазель Люси за царицу, пусть экзотическую, пусть без царства, но все же цари­цу, королеву! Набрав в легкие побольше воздуха, он снова обру­шил на покорную слушательницу целый обвал доводов:

—  Керзон умер, но план Керзона остался.  Британия  готова двинуть на Бухарию индийскую армию под командой англичан. На берегах Оксуса скоро разразятся события. Я еду в Москву, и мне пригодились бы ваши сведения для… хотя бы для того, чтобы выторговать кое-что. Еду за нефтью, за золотом... Вы, ваше... гм... величество, не просчитайтесь. Кто владеет нефтью и золотом, тот владеет миром. И у вас перспектива сидеть на золотом троне по­среди моря нефти! Когда говорит нефть, все умолкают. А мы, американцы, не из тех, кто подставляет брюхо под нокаут!

Но и его язык устал. Он замолк, тараща глазки на плечи Лю­си. Что-то шевельнулось глубоко внутри, и он впервые пожалел, что всегда мало обращал внимания на красоту вообще.

Давно уже мадемуазель Люси слушала Джона Рокфеллера его с пятого на десятое и украдкой следила за Рябушинским, который пробирался сквозь толпу гостей, совершая явно обходные маневры, чтобы не встретиться с ее бароном.

Мадемуазель Люси приметила,  не  без  чувства  гордости,  что и у барона и у Рябушннского лица встревоженные, озабоченные. Она приписала это столь серьезному вниманию, которое ей оказал Рокфеллер, и принялась «чистить перышки»,  выставляя  напоказ все достоинства свои и своего экстравагантного туалета.

- Вам, ваше гм...  величество, боюсь,  не  понять  всей  сложности, — пробормотал Джон Рокфеллер Старший, когда Рябушински|й оказался совсем недалеко. — Вспомните инженера!

— Н-не... я...

Последняя    искорка погасла в белесых    глазах, и он отошел, вихляя лопатками.

Но очаровательную мадемуазель Люси так озаботил этот раз­говор, что она снова принялась искать взглядом Рябушинского. Не без удовольствия она обнаружила, что стоящий с ним рядом красивый, седоватый англичанин бросает на нее совершенно не двусмысленные взгляды. Люси очень хотелось, чтобы он с Рябу-шииским поскорее подошел к ней. Она чувствовала себя неуютно в этой толпе высокопоставленных гостей. Но Рябушинский и ан­гличанин громко, слишком громко разговаривали и не подходили.

—  Сэр Детердинг, промпартия — реальность! — визжал на весь посольский особняк   Рябушинский и даже   побагровел.— Это мо­жет подтвердить французский генштаб.  Разве паша  информация оттуда  неправильно отражает состояние  советской  авиапромыш­ленности, сеть новых  аэродромов,  военных  заводов,  пропускную способность железных дорог? В наших руках точные цифры!

Угрожающе забасил включившийся в беседу военный с бород­кой «буланже».

—  Интервенция! Только вооруженной рукой, господин Детер­динг, вы и ваш «Рояль Датшелл» вернете нефть, отнятую у васбольшевиками в Баку.

— Не сбрасывайте со счетов промпартии, господа! Достаточно саботажа  специалистов — и  вся  их  отвратная  индустриализация полетит к черту, — вещал Рябушинский. — И действовать по-научному:не допускать стандартизации, углублять диспропорцию в отраслях хозяйства, омертвлять капиталы, загонять средства в дутые строительства.

—  Чепуха!   Бред!   Ваша  промпартия — сборище  канцелярских крыс, — рявкнул военный. — Надо обухом по башке! Стрелять на­до. Поголовно стрелять!

—  Мы,  международная  организация  русских  миллионеров, — «за».  Воюйте!  Стреляйте!  Но промпартия  стоит тридцати  ваших дивизий.

—  Ясно   одно, — посмеивался   Детердинг, — мы,   капиталисты, платим,  а  кто  платит, тот заказывает  музыку.  Так  сказать,  по справедливости. Да, кстати, а кто это?

—  О ком вы?

—  Да   вон   та   расфуфыренная   Цирцея.   Около   нее   увивался сейчас Джон Рокфеллер Старший.  Пробрало  и  старца. Точеный носик! Сложена! Ножки, ручки. А кожа! Атлас! Прозрачная, жил­ки просвечивают. Но старого Джона, думаю, волновало  не это. Наверное,    нефтью тут запахло.    Она    королева    Бухары?    Это правда?

Говорил Детердинг бесцеремонно громко. И мадемуазель Люси слушала с удовольствием то, что не предназначалось для ее ушей.

—  И не распахивайте пасть! — буркнул военный. — Не знаете? Вон хозяин этих ручек, ножек, сам барон Робер.

—  А, его вещь?

—  Роберу    все   само   лезет   в    руки,— усмехнулся Рябушинский — Родоначальник его, Мейер  Ашель,  вылез  не  из  женской утробы. Его породила денежная мошна.

Военный подхватил со злостью:

—  Мейер  Ашель,  франкфуртский  ростовщик  в  лапсердаке  и пейсах. Разбогател. На радостях намалевал на вывеске красный щит. Отсюда Ротшильд. Вроде герб получился у... баронов кошель­ка и процентов.— Он отвратительно выругался.

—  А метресса достойного потомка ростовщика — азиатская ко­ролева?

—  Дорогая птичка. Поговаривают, она бывшая    жена    эмира Бухары. Барон по части   женщин — коллекционер.   Но   приятное всегда сочетает с полезным. С помощью красивой бабенки  под­бирает  ключи  к русскому Туркестану.  Нефть,  золото,  хлопок  и так далее. Даром он, что ли, ссужал миллионы Николаше  Вто­рому... Он и Сашке Керенскому миллион отвалил — кстати, Сашка из Ташкента. Словом, выдал миллион на борьбу с Советами так, за здорово живешь. Не похоже на Ротшильдов, а? А тут еще эта история с дочерью эмира, с принцессой Бухары. Будьте покойны: барон не уступит сейчас мадемуазель Люси ни Рокфеллеру, ни кому другому. Дудки-с! И удовольствие и процентики!

Господин Рябушинский уже целовал ручку мадемуазель Люси.

— Бессовестная публика заставляет скучать такую обольсти­тельную женщну! – млел  он. — Позвольте вам представить — Детердинг Генри.  Сам.

«Колоссально! — думала мадемуазель Люси.— Сам Детердинг! Сколько у него  миллионов, и что ему нужно от меня?»  

Мысли о дочери  заслонились   вниманием   господ.   Люси уже чувствовала себя светской дамой и не удивилась бы, если б сам принц Уэльский пожелал быть ей представленным. Она смотрела наГенри Детердинга, кокетливо улыбалась.

— Мадам, вы из Бухары? — быстро говорил Детердинг. — Потрясся несчастьями с вашей дочерью!.. Мы с вами почти зем­ляки Моя жена, урожденная Кудоярова, из Ташкента, дочь офи­цера. Училась в ташкентской гимназии. И вы поймете меня, когда я скажу, что мой интерес к Туркестану и вашей Бухаре имеет эмоциональную окраску. О, прекрасный Восток! И я вас ревную! Я смотрел на вас издали и ревновал. Вы так внимательно слушали этого деревянного истукана, янки. Берегитесь! Чуть дадите про­машку, и акула Джон проглотят и вас, и вашего эмира супруга, и Бухару, и Туркестан.  Да, а Джон не спрашивал вас про золотые пустыни? А про нефтяные поля? Про некоего русского горного ин­женера, открывшего новый Клондайк? Мне об этом таинственном инженере рассказывала жена. Инженер запросто бывал в их доме в Ташкенте, подарил ей образцы кварца с вкраплением золотых крупинок. Еще инженер хвастал, что нашел на берегах Аму-Дарьи нефть, или где-то на плато Усть-Урт. Значит, вы, мадемуазель, не только королева золота, но и императрица нефти. Склоняюсь перед вами в поклоне!

Мадемуазель Люси сделалось не по себе. Смутная догадка пе­рерастала в уверенность: ее пригласили на прием неспроста, не ради ее красоты, не за умение элегантно одеваться.

И даже не потому, что кого-то переполошила и возмутила история с несчастной Моникой. Да они и не пытаются скрыть, что их интересует. Ясно, что они пронюхали уже и про золото, и про инженера...

Сердце ее как-то тревожно замерло, а в памяти возникло, слов­но в туманной дымке, лицо энергичное и в то же время добро­душное, с преданной, восторженной улыбкой. Тотчас смутное ви­дение растаяло.

Минутное воспоминание. Минутная слабость! Все это прошло вным-давно. Сколько   минуло лет? Наверное,   десять. И ворошить прошлое. Слабость? Но она не даст играть на её слабостях господам рябушинским, детердингам, рокфеллерам. Та-та-та! Не на таковскую напали. Прав  милый Кастанье.  Надо дер­жать ухо востро.

Величественный, похожий на алтарь готического собора, бар черного драгоценного дерева весь в бронзе и хрустале был отго­рожен от них плотной стенкой фраков, смокингов, накрахмаленных пластронов.

Какой-то явно левантийского типа брюнет оттер мадемуазель Люси от сэра Генри и выпалил ей в лицо:

—  А, ханум эмирша! Дорогая! Очень приятно, красавица! Слы­хали, слыхали. Оч-чень сочувствуем!

Мадемуазель Люси беспомощно таращила свои кукольные глазки, поглядывая на разинутую пасть, полную золотых зубов, не понимая, что нужно этому шумливому, нагловатому человеку.

—  Вступайте,   ханум,   в   синдикат, — шумел   брюнет. — Какой синдикат, спрашиваешь? Э, синдикат   называется   «Эксплуатация освобожденных российских территорий». Золото добывать, железо добывать, нефть качать называется. Вступай, ханум, в синдикат: в твоей Бухаре золота много. Синдикату помогай! Синдикату все хотят  помогать,  ха-ха!  Франция!  Англия!   Италия!   Всем   золото надо. Все друг другу глотку кусают.

—  Ты что тут, Садатирашвили, шумишь, кричишь,— загономил другой левантинец. — Синдикат твой, пуфф! Сейчас твой синдикат Рокфеллер с Детердингом слопают вместе с Бухарой. Сиди в духа­не,  Садатирашвили, шашлык кушай! Брось красавице голову мо­рочить!

—  Не выдумывайте, кацо!

—  Чего выдумывать, Садатирашвили!  Наши  хозяева  кавказ­скую нефть и донецкий уголь не поделили. А тут еще немцы лезут. А все равно англичане в Бухару никого не пустят. И нечего тебе красавицу эмиршу обхаживать. Не дадут ее тебе!

Чем кончился спор, Люси не слышала. Рябушинский подхватил ее под локоть и увлек к бару. Но пробиться к стойке оказалось невозможно. Фраки, сюртуки, смокинги по-прежнему загоражи­вали ее. Одни были новенькие, другие порядочно подержанные. У многих пластроны и манжеты выглядели не слишком свежими. На швах костюмов суконце побелело. Обувь порыжела.

—  Уйдем отсюда, — жеманно проворковала мадемуазель Люси. У нее и взаправду разболелась голова.

Рябушинский, делая кому-то знаки, энергично вытянул Люси из толпы и довольно бесцеремонно втолкнул ее в отдельную го­стиную.

Здесь оказалось неожиданно тихо и уютно. Навстречу не спеша поднялся тот самый англичанин, лицо которого напоминало морду собаки породы «боксер». Рябушинский представил его:

—  Мистер  Эбенезер  Гипп — служащий    англо-индийского де­партамента. Знаток Востока. Отлично знает Бухару.

—  Рад. Имею честь быть знакомым лично с их высочеством эмиром. Рад возможности побеседовать с вами.

Принесли ужин. Несмотря на расстройства и волнения, Люси отдала должное             и рыбе, и жаркому.

—  И вы,  мадемуазель, знаете  Чуян-тепа?  Самарканд?  Бухару? - поинтересовался  мистер Гипп.

—  О, Шуян-тепа! О, прошедшие дни! Мои воспоминания! Моя дочь!

— Гипп держался сухо и настороженно. — И вы лично бывали в Бухаре и Самарканде? Это же далеко, это Азия!

— Ба! Ужасные события. Я жертва невероятных обстоятельств. Тогда чернь сожгла   Бухару.   Пришли  красные.  Мой  муж  эмир бежал в… о эти тартарскне  названия...  в  Кер-ми-не.  Там  опять началась война. Стреляли. Меня спас один комиссар. Большой, такой кудрявый, мужественный. Он, красивый и жестокий, увез ме­ня. Что я могла, слабая женщина? Всюду дикие люди, опасности, малютка дочь. Ужас! Но с нами поступили великодушно. Комис­сар был груб, но мил... С ним мы уехали в Самарканд. Очень жи­вописный город.

—  А что за история с дочерью эмира бухарского?

—  Мой бог, я потеряла мою девочку, такую розовенькую, та­кую золотоволосую, с таким голубым бантом, о!

—  Значит, была девочка? Вы ее потеряли? Где? — упорствовал мистер Гипп.

—  Девочка, моя дочь, Моника. Я потеряла ее в Шуян-тепа.

—  Она от Сеида Алнмхана?

—  Прелестный ребенок. Голубые глазки.

—  Простите. В котором году родилась девочка?

—  В году? Такая хорошенькая. Красные офицеры и комисса­ры — они не лишены чувства — баловали девочку.

—  Прошу, припомните дату рождения.

—  О, это было давно. Я была молода и неопытна. Меня про­дали. Да, да. Продали в гарем, в Бухару.

—  Итак, ее отец эмир.

—  Увы. Мой бедный ребенок, моя девочка...

—  Итак.  Кто похитил вашу дочь? Они забрали и ваше иму­щество?

—  Мой   комиссар   уехал в горы   и не вернулся.   Я не могла ть в неизвестности. Через Шуян-тепа проезжал один красныйофицер, очень симпатичный, такой кудрявый. Я поехала с ним узнать про комиссара.

—  А девочка осталась? А ваши вещи? Не было ли среди ва­ших вещей бумаг, документов? Не взяли ли вы с собой из Бухары какие-нибудь документы?

На бульдожьем желтом лице мистера Эбенезера Гиппа не от­ражалось ни раздражения, если оно и было, ни нетерпения, кото­рые могли возникнуть из-за бестолковых, путаных ответов Люси. Даже  и  теперь,  когда,  вместо  того чтобы  ответить  прямо,  она снова воскликнула:

—  О моя несчастная дочь!

—  Не припомните ли, был ли при девочке какой-либо доку­мент, предмет, доказательство ее происхождения. Наконец фамилия, имя. Какой-либо признак, примета?

—  Моника осталась у одного фермера. Очень дикая, но почтен­ная семья. Хозяин очень черный, бородатый, но был ласков с де­вочкой. Я сказала: «Доверяю мою девочку вам». Села па лошадь и уехала. О, я прекрасно ездила верхом!

—  Вы не вернулись?

—  О, нет. Все закрутилось, завертелось в Самарканде. Господин Кастанье увез меня в Ташкент. Потом Москва, Париж. Я не могла не воспользоваться    шансом.    Я    осенний   листок в вихре.  И потом я была спокойна. Фермер так полюбил мое дитя.

—  Скажите, вы искали свою дочь? Писали в Россию? Хлопо­тали по дипломатическим каналам?

— О да!

— И что же?

—  На Кэ д'Орсей, в Министерстве иностранных дел, мне сказали: «У Франции нет дипломатических отношений с Советами». Я писала   в Красный   Крест.  Увы,   моя   девочка!   Ответ   не шел. А меня    житейский   вихрь   все   гнал   и   гнал,   желтый   осенний листок.

Вряд ли у мистера Эбенезера Гиппа когда-нибудь говорило сердце. Ему и дела не было до житейских вихрей. Но и он не удер­жался от укоризненного восклицания:

—  Уже семь лет, как восстановлены отношения! И вы ничего не узнали?

—  Вот, я прочитала в газете... Мне прочитали... И душа моя заметалась. Как забилось мое сердце! О, моя девочка!

—  И вы уверены, что прокаженная в цепях — ваша дочь?

—  Вы  жестокий!   Не  отнимайте  надежды.  Мое  сердце  гово­рит— это она! Но прокаженная — ужасно! Цепи... На нежных ручках цепи!

Мистер Эбенезер Гипп повернулся к Рябушинскому;

—  Почти  ничего  реального. Экзотический    душещипательный роман. История прокаженной в газете и приключения мадемуазель Люси с большевистским офицером географически связаны с мест­ностью Чуян-тепа. Сплетя годы в том же Чуян-тепа обнаружили девушек на  цепи.  Фантастично  предположить,  что  одна  из  де­виц — дочь мадемуазель Люси... гм... одной из обитательниц га­рема бухарского эмяра.

Люся оскорбилась:

—  Я жена эмира!

—   Но вы жена и того... большевистского комиссара?

—   Ля-ля! Беспомощная, слабая, я оперлась на сильную руку! Кому какое дело!

Рябушияский, развалившись небрежно в кресле, с торжеством поглядывал на мадемуазель Люси.

—   Прекрасно, — заметил он.— Итак,  супруга  эмира, вырвав­шаяся   из   когтей  Советов,— это  раз!  Потерявшаяся  дочь — это два! И, наконец, восточная принцесса, которую мучают в сырой темнице. Разве этого   недостаточно для выступлений Лиги Наций?

—  Схема довольно убедительная, — хмыкнул мистер Гипп.

Maдмуазель Люси извлекла из сумочки кружевной платочек.

—  Умоляю!Помогите! Спасите дочь! Моя златокудрая! Сине­глазая! О!

Она разрыдалась вполне искренне.

—  Всему свое время, — ворчал мистер Эбенезер Гипп. — Спо­койно. А сейчас договоримся: никаких интервью, никаких бесед! Большевики узнают — не видать вам тогда своей дочери.

—  О, мой бог!

—  Мы же примем меры.

—  Какое счастье! Я увижу дочь, мою золотенькую с голубыми бантиками. Вы мне поможете. Вы спасете ее.

—  Итак, молчание! — весело заговорил Рябушинский. — Какая перспектива! Прелестная супруга восточного властителя блистает в Париже! Дочь — принцесса!  Расчувствовавшийся папаша эмир рассыпает к ногам своих любимых алмазы, сапфиры, рубины, чер­вонцы.  Волшебство! А  сейчас, чур,  молчок!  Ни слова! Никому!

—  О! Конечно!

—  Вы умница,  мадемуазель.  Потому мы с вами откровенны. Но тайна, тайна! Ни слова генералу Кутепову. Ни слова господину Кастанье. Преждевременно впутывать Кэ д'Орсей. Для всех и вы и ваша несчастная дочь — однодневная сенсация: большевистские жестокости и тому подобное. Пошумят и забудут. А вам под эту восточную   сказку   сейчас и сантима   не   дадут. Но зато   попоз­же, о!

—  О ля-ля! Наши так скупы.

—  Полагаю, мы с вами   договорились, — проскрипел    мистер Гипп. — Попозже я вас познакомлю с мисс Гвендолен Хайт. Весь­ма достойная девушка.   Респектабельная   семья,   большие связи. Возможно, вы захотите съездить в Индию... гм... повидаться с до­черью.

«Да, прав был тот левантинец: англичане не выпустят теперь из своих лап ни ее, ни бедную Монику». Но мысль эту мадемуазель Люси оставила при себе, а вслух воскликнула:

—  Прелестно! Восхитительно! Но, мой бог, а барон?

—  Мсье Роберу ни слова! Едва ли ему доставит удовольствие известие, что у мадемуазель Люси ла Гар где-то в Азии взрослая дочь. Не правда ли?

—  Да, да. Как умно вы все решили, сэр.

И мистер Гипп и господин Рябушинский видели в мадемуазель Люси легкомысленную дамочку полусвета, правда, расстроенную, опечаленную, даже переживающую довольно бурно полученное из­вестие. Одного они совсем не заметили.

Едва речь заходила о делах, Люси морщила губки, очень изящные, очень накрашенные, а в голубых подведенных глазах ее появлялось выражение отнюдь не наивное.

Ни Гипп, ни Рябушинский так и не поняли, что Люси ла Гар д'Арвье, бывшая жена эмира бухарского, несмотря на взволнован­ность и расстройство, сумела не проговориться о главном.

И лишь вечером, когда в особняк на улицу Капуцинов явился барон, уЛюси развязался язычок:

—  Говорила я тебе, что я богата!

—  Неужели?

—  И они все извивались и пресмыкались, почуяв золото и про­мыслы   нефти: и сам   Детердинг, и этот мужлан   американец, и...

—  Кто же еще? Она вздохнула:

—  Да ну их! О, если бы они знали...

—  Что, дорогая?

—  О, им  наплевать, что моя дочь мучится в цепях!  Им  это нужно для газет. О, если бы они знали про книжечку... про коран. Только бы Моника не потеряла его. О, Робер, дорогой, ты помо­жешь мне найти мою золотокудрую, голубоглазую!

—  Коран? Какой коран?

Возможно, мадемуазель Люси была и простодушна, и не очень умна, но даже ему, своему Роберу, она больше ничего не сказала.




ХОЗЯЙКА

                                                      И если   свинье   отделать   зубы в золото,

                                                      нечистота ее не превратится в чистоту.

                                                                                                    Хусейн-и-Ваиз


Чем объяснить иные странные явления? Или в природе чело­века заложены свойства, которые противоречат здравому смыслу? Почему неограниченный властелин, имевший возможность забрать в свой гарем любую девушку и широко использовавший эту воз­можность, находился в жестоком, подавляющем волю рабстве у женщины, расплывшейся квашней, физически непривлекатель­ной, распущенной, давно потерявшей соблазнительность моло­дости. В сварливости, ханжестве, вероломстве своей главной жены Бош-хатын Сеид Алимхан убедился давно. Он подозревал, что она не блюдет чистоту супружеского ложа и, говоря языком священ­ного писания, «уличена в прелюбодеянии» с длинноусым белуджем из дворцовой охраны. Придворные пожимали плечами и вспоми­нали случай из жизни пророка Мухаммеда. Закрыл же глаза про­возвестник исламской веры на то, что его любимая супруга Айша заблудилась в пустыне вместе с молодым погонщиком верблюдов, а нашли их лишь через шесть дней. Усмирил же пророк свои рев­нивые подозрения тем, что повелел Айше закрывать лицо при посто­ронних мужчинах.

Никто не слышал, чтобы Бош-хатын когда-либо подверглась утеснению, хоть давно она вышла из возраста юной Айши и ли­шилась очарования. Никто не слышал, чтобы Сеид Алимхан хоть раз повысил на нее голос. Зато визгливые вопли Бош-хатын часто разносились из эндеруна по всей обширной анфиладе покоев Кала-и-Фатту, когда эмир удостаивал супругу своим лучезарным присутствием или, вернее сказать, когда Бош-хатын требовала к себе своего супруга. Госпожа не стесняла себя в выражениях, сквернословила, не церемонилась поминать непристойные члени и сокровенные отправления человеческого организма. Что ж, свар­ливая баба есть сварливая баба. Но все же это ничуть не объяс­няло поразительную смиренность и безропотность Сеида Алим-хана.

И сегодня, едва Сеид Алимхан с прыгающими от волнения четками в руках переступил порог аппартаментов старшей жены, как мимо него проскользнули пугливыми тенями женские и муж­ские фигуры, и тишину эндеруна нарушил голос, подобный дре­безжанию бьющейся посуды.

— Пожалуйте-ка сюда, ишачий зад. Пожалуйте-ка, я вам по­кажу, старый песочник, распустивший слюни, какова ваша цена в базарный день со всеми вашими кишками, селезенками, печенками!  Вы — кислое  молоко,  господин,  а  еще держите  в  rape табун кобылиц, которые от скуки ищут постельных утех с привратниками и подметальщиками и превратили обитель халифа право­верных в бордель. А вам опять девка новая понадобилась? Не потерплю!

И еще немало слов с перцем, с солью пришлось выслушать ею высочеству от сварливой повелительницы Кала-и-Фатту. Сеид Алимхан сидел перед ней робким школяром, вздрагивая при каждом ее взвизге.

Он смотрел супруге в глаза, еще красивые, живые и обладаю­щие,— что там таить,— гипнотической силой, в глаза женщины, ко­торая командовала и повелевала им — эмиром Сеидом Алимханом — уже добрых два десятка лет, с той самой ночи, когда при­дворные ведьмы — старухи, сводни «ясуманы» втащили к нему на ложе ее, нагую, прекрасную, отчаянно сопротивляющуюся на­силию.

И с тех пор, какие бы перемены в гареме не происходили, сколько бы женщин Сеид Алимхан не имел, он навсегда остался рабом Бош-хатын.                             

Она никогда не прельщала его женскими ухищрениями кокет­ства. Утром, после брачной ночи, она просто топнула ножкой в золоченом кавуше и... «человек пропал». Причина, может быть, была в том, что Бош-хатын при всей своей женственности оказа­лась холодным, бесстрастным существом. Доводя Сеида Алимхана до неистовых порывов страсти, она умела держать его на расстоя­нии. Она не обращала внимания на его гаремные развлечения. Напротив, взяла за правило потакать низменным его склонностям, сама подбирала ему новых и новых наложниц, находя извращен­ное наслаждение наблюдать страдания жертв похоти постылого суп­руга.

Однако едва какая-нибудь из гаремных затворниц пыталась за­брать власть над эмиром, дерзкая или оказывалась выданной замуж за дворцового челядинца, или ее неожиданно одолевал смертельный недуг. И такой властью обладала Бош-хатын, что Сеид Алимхан ни разу не попытался сбросить «цепи рабства и под­чинения». Нет правил без изъятия. Одна из утех эмира Сеида Алимхана чуть не привела к падению Бош-хатын.

Люси ла Гар — французская шансонетка — вторглась в неог­раниченное царство Бош-хатын не только золотым сиянием па­рижской прически, совершенством бело-розового точеного тела и искусством «страсти нежной». Она обладала тактом и умом, до­стойным фаворитки государя европейской монархии, а не такого захудалого восточного княжества, каким было Бухарское ханство.

Очаровательная, страстная Люси быстро распространила свою власть с ложа на трон. И тогда Бош-хатын «наступила на свою спесь» и... пошла на поклон к француженке. Соперничать красотой с мадемуазель Люси, увы, она уже не могла, а по уму и расчет­ливости встретила достойного противника. Оставалось за Бош-хатын одно преимущество — азиатское коварство. Бош-хатын ска­зала сопернице:

—  Ты, нет спору, умеешь выставлять свою красоту, ференгистская сука. Но красота не вечна. Твоя белая рыбья кожа поднимает страсть и порождает безумства в нашем супруге. Однако воздух Бухары не благоприятствует красоте европейских женщин. Бухар­ский плов вкусен, но не полезен вам. У беловолосых женщин кожа от нашей пищи делается слоновьей, грубой, шершавой, на теле возникают язвы. А у какого мужчины появится желание, если придется ласкать гнойные струпья. Постой! Не открывай пасть! Посмей наябедничать эмиру, и ты превратишься в вмести­лище сукровицы и гноя, неприятное, вызывающее отвращение. Молчи и слушай! Кто хоть один час проживет без пищи и воды? А пища и вода здесь наши, бухарские. А чтобы они оказались полезными для твоей красоты, необходимо тебе, госпожа, жить со мной в дружбе да слушать мои советы. Подумай, а потом приходи. А спесь свою оставь за порогом.

Расчетливость, практическая сметка помогли француженке рас­ценить слова Бош-хатын по достоинству. Она повела себя осто­рожно, вкрадчиво. Всем улыбалась, в дела больше не вмешива­лась. А когда она родила не сына, столь желанного, а дочь, ей вообще пришлось довольствоваться вторыми ролями.

С чего бы Бош-хатын вдруг вспомнить спустя столько лет французскую жену эмира? Кто надоумил? Муллобачи, приехав­шие из Бухары?

Сидел Сеид Алимхан на ватной подстилке, нахохлившись, во­брав испуганно голову в бархатной ермолке в плечи. Чалму он, войдя, снял и положил рядом на ковер, как бы утверждая свое положение супруга и повелителя. Перед ним восседала на подуш­ках в свободном домашнем одеянии расплывшаяся, с толстыми набеленными, подрумяненными щеками, с насурмленными, сходя­щимися на переносице бровями вразлет, госпожа Бош-хатын. Уперев руки, украшенные ожерельями, в бедра, она фальцетом по­носила мужа. Разговор шел на щекотливую тему — о выполнении или, вернее, невыполнении Сеидом Алимханом супружеских обя­занностей.

—  Клянусь, козлобородые ваши улемы напишут ривойят — раз­решение,   чтобы вы дали   мне   «рухсат» - волю и свободу. А вы, почтенный супруг, потерявший мужскую силу, соблаговолите составить опись имущества и денежных сумм,  полагающихся мне за стыд и поношение.

—  Но...                                                          

—  Да, да! Я возьму все, что   лежит в банке в городе   Дженив, и в Париже, и в банке в Индии тоже все возьму. Куда деваться бедной сиротке, разводке! Ох-ох-ох! Без моей подписи вы и мед­ного «чоха» из этих денег не увидите. Знаю, ваши оголтелые курбаши, вроде конокрада Ибрагима, точат клыки на мои кровные денежки, чтобы накупить оружия для разбойников-ширбачей, ко­торые, выпучив буркалы и скрежеща своими звериными клыками, шатаются по бухарской   земле. Сегодня   же   напишите в Бухару, чтобы они, ваши ширбачи-курбаши, прекратили бесчинства и убий­ства.

Эмир недоумевал и нервничал. Жизнь в Кала-и-Фатту совсем не походила на спокойное, достойное царственного изгнанника пребывание в дружественном иностранном государстве. В стране не прекращались военные действия, порожденные гражданской войной. Дела торговли эмира пришли в расстройство, доходы упа­ли, опасности подстерегали его одна хуже другой.

—  Вы что  же затеяли?  Запотели  обречь  меня  на  позорную смерть под копытами диких лошадей  пуштунов,  всегда  готовых ради грабительства пролить невинную кровь? А сами хотите сбе­жать к инглизам?

—  С  моими богатствами  меня  всюду  примут с почестями  и уважением.

Женщина хихикнула и выпятила свой устрашающих размеров бюст.

В тревожные дни, когда король Аманулла приступил к про­ведению реформ, Сеид Алимхан очень нервничал. Он боялся, что правительство Афганистана не потерпит его пребывания в стране. Он боялся всего. Он подозревал, что его огромные богатства кон­фискуют. Он писал отчаянные письма в Женеву Юсуфбаю Мукумбаеву — своему представителю при Лиге Наций, молил помочь, спасти. Но, поистине, «слабый ум выбирает кривую дорогу». Тогда же Алимхан составил «васика-и-бахшин» — дарственную на свое многомиллионное имущество — неисчислимые отары каракульских овец, склады смушек в Афганистане и Европе, вклады в «Банк де Франс», «Ротшильд фрер» и в другие иностранные банки на имя первой, старшей своей супруги, которая отныне во всех дарст­венных, нотариально зарегистрированных в соответствии с международными установлениями, значилась — «их величество ханша и бегим-госпожа Бухарского эмирата Бош-хатын». Ми­нутная слабость, припадок трусости дорого обошелся эмиру Алимхану.

Бош-хатын сделалась распорядительницей и совладелицей иму­щества, которое Алимхан, в предвидении неминуемой революции, успел до двадцатого года переправить за границу.

Простодушная курочка Бош-хатын обернулась совой, а неда­ром сова на Востоке — символ мудрости.

С кем мог советоваться припертый к стене Алимхан? А Бош-хатын вкрадчиво лезла в душу: «Кто я? Законная ваша супруга, первая жена, мусульманка, ходящая под мусульманским законом. А что такое жена по исламскому шариату? Жена — часть мужа, жена — рабыня   мужа.   Все,   что   принадлежит   жене, — мужнино. Без мужа слово жены ничто, подпись жены ничто. А мусульманка  находит в повиновении супругу радость и блаженство».

Он ошибся. Ужасно ошибся.

Едва из Женевы пришло письмо от Юсуфа Мукумбаева с вложением расписок, подтверждающих, что дарственные получены и положены на хранение в сейф на имя Бош-хатын, как покорная мусульманская  жена  превратилась  в  тигрицу,  в  «чингизханшу». Она окончательно вышла из повиновения и отстранила эмира от ведения финансовых дел. Она стала теперь хозяйкой Бухарского центра.

По крайней мере так думала она. Но недаром говорят: «Гнался за фазаном по степи, остался с общипанным цыпленком у себя на дворе». Цыпленком, не отличающим зерна от мякины, оказа­лась, по собственному признанию, Бош-хатын. Она цепко держа­лась за эмирское ложе и трон и чуть не прозевала все остальное.

Неожиданно Юсуфбай Мукумбаев сообщил, что есть еще одна хозяйка миллионов эмира Алимхана — Люси д'Арвье ла Гар.

Оказывается, Люси ла Гар тоже прислушивалась к событиям, надвигавшимся на древнюю Бухару, и... не теряла времени. Еще в тысяча девятьсот восемнадцатом году она помогла Сеиду Алимхану распорядиться своими богатствами. Практическая ее сметка и особенно весьма квалифицированная консультация выпи­санного ею на несколько дней в Бухару из Самарканда кузена мсье Кастанье оказались деловыми и очень полезными. Кузен, пре­подаватель французского языка в самаркандской женской гимна­зии, дал ценные рекомендации, тем более, как выяснилось позже, он по совместительству состоял на службе в банке всемирно из­вестного дома Ротшильдов экспертом по Туркестану и Среднему Востоку. Кастанье весьма умело оформил документами все вклады на имя Люси д'Арвье ла Гар — супруги и наследницы эмира бу­харского Сеида Алимхана. Капиталы Сеида Алимхана не попали окончательно в нежные ручки Люси ла Гар лишь потому, что всю паутину дворцовых интриг и махинаций смела бухарская револю­ция двадцатого года.

Эмир остался без трона. К великому отчаянию Люси, эмир, хотьи подписал на ее имя доверенности, но не приложил к ним печати и  теперь документы,  которые  во  время  скитаний   францужка сумела сохранить, имели условную ценность. Банки отказывались оплачивать чеки без повторного подтверждения эмира.

Но и Бош-хатын оказалась в нелепом положении. По заклю­чению экспертов, на всех денежных документах, касавшихся эмирских миллионов, требовалась виза госпожи Люси д'Арвье ла Гар. Вдруг оказалось, что и имеющиеся у нее на руках доверенности эмира, хоть и без печатей, не позволяют ни эмиру, ни Бош-хатын получить ни франка по счетам без письменного согласия францу­женки. Получился заколдованный круг.

Где находится Люси, никто, кроме господина Кастанье, сказать не мог. На сей счет существовали самые фантастические версии. Тот же господин Кастанье в письме разъяснял:

«Их высочество Люси ла Гар не возражает возвратить дове­ренности их высочеству господину эмиру Сеиду Алимхану, но на­мерена оговорить следующие пункты: господин эмир Сеид Алим­хан официально признает Люси д'Арвье ла Гар единственной за­конной женой и государственным указом провозглашает царицей Бухары. Второе: эмир Сеид Алимхан передает в личную собствен­ность своей супруге пятьдесят процентов всех имеющихся в на­личии на банковских счетах сумм. Третье: эмир оставляет по за­вещанию остальные пятьдесят процентов вкладов н наследство своей дочери от Люси д'Арвье ла Гар по имени Моника (Фоника-ой), буде она разыщется или объявит о своем существовании. Чет­вертое: все переговоры по означенным вопросам их высочество Люси ла Гар соглашается вести только при личной встрече с гос­подином эмиром в Париже или Женеве».

Сеид Алимхан влачил жизнь раба своих двух жен Бош-хатын и Люси. Увы, он расплачивался за свое чрезмерное женолюбие.

Он рад был бы вырваться из Кала-и-Фатту, из Афганистана. Он мечтал о Европе. Он жаждал начать переговоры с Люси. Он надеялся выторговать отличные условия для себя. Он видел в предложении Люси выход, хоть возненавидел ее.

Правда, ненависть смягчалась воспоминаниями. Он помнил ее нежной, розовой, очаровательной.

Все больше ненавидел он Бош-хатын. Она сумела отобрать у него последнюю «крупицу» его достояния. Крупица эта состоя­ла из миллионных отар каракульских овец. С ненавистью смотрел он на свою старую жену. Но он мог сколько угодно только мыс­ленно повторять: «Когда тело жиреет, то червям и всякой нечисти его легче грызть».

Эмир робел и трепетал. Неужели эта туша когда-то была совершенством красоты? Ему оставалось каяться в своей неосмотри­тельности. Он дал возможность женщинам провести себя.

Азиатский деспот, он с молоком матери впитал убеждение, что государственная власть воплощена в нем, в эмире. Исламская религия в лице всяких улемов и муфтиев вдалбливала ему в го­лову, что он халиф правоверных, наместник бога на земле. Про­поведуемое кораном неразрывное единение халифа с людьми, исповедующими ислам, он истолковывал как право распоряжаться душами, телами, имуществом своих подданных.

Государственную казну эмиры Бухары вообще не находили нужным отделять от своего частного имущества. Они себя считали единоличными собственниками Бухарского ханства, помещиками, владетедями земли, воды, воздуха, лишь из  милости  разрешающими райа — людскому стаду — пользоваться благами жизни.

Поспешно переправляя в 1918—1919 годах целыми караванами золото и драгоценности бухарской казны в Персию, эмир распоря­жался государственными средствами как своей частной собственностьюи доверил свои богатства женщинам, которые, по его по­нятиям, тоже являлись всего лишь его имуществом. И вот теперь эмиру из древнего рода мангытов, самому халифу правовер­ных, приходится гнуть спину, упрашивать, клянчить, унижаться. Его, хитроумного, перехитрили ничтожные, презренные...

На его лице застыла искусственная, напряженная улыбка, полная почтительного внимания. Да и попробуй улыбнуться иначе, когда ты ничто, когда ты зависишь от чьих-то капризов. И Сеид Алимхан спешил всячески успокоить, ублаготворить Бош-хатын.

Конечно, она просто хочет его напугать. И все же надо не доводить до крайности. По-видимому, действительно от муллобачей она прослышала про Монику-ой. А даже косвенное напомина­ние о ее матери-француженке могло вывести Бош-хатын из рав­новесия. Спеша и заикаясь, Сеид Алимхан заверял: он до сих пор сам ничего не знал о девице Монике-ой, весть о которой привезли муллобачи из Самарканда. Надо проверить и разобраться. Он и не думает признавать ее принцессой. Он вообще не уверен, что девица Моника-ой его дочь...

—  Ага, выходит... Эта    ференгистская    кобыла Люси, которая ожеребилась,  воровка,  непотребная  женщина...  Зачем   понадоби­лось тянуть в Кала-и-Фатту ее дочь? Вижу гнусные задумки... На кровосмесительство   потянуло.   Спали с мамашей, а теперь охота поблудить с дочкой. Да она же прокаженная.

—  Письмо... в коране осталось у нее. Мне не девчонка нужна... мне письмо нужно. Она, наверное, знает, где книжку с письмом. Это же целое богатство...

И опять сказалась полная  потеря воли.  Ведь  когда  оя сюда, он и слова не хотел говорить о коране. И кто его пот за язык? Ведь Бош-хатын все прибрала  к рукам, и теперь она и  коран с  письмами  приберет.  Он  знал,  что теперь  Бош-хатын не пропустит мимо девушку. Впрочем, ей не нужна девушка. Ей понадобился коран, о котором должна знать девушка.

Учинив, как говорится, «крик и вопль», выпалив единым духом столько гнусностей и отвратительных ругательств, сколько хватило бы на скандал с участием целого базара, Бош-хатын лишний раз напомнила супругу и повелителю, насколько он ничтожен. Оста­валось утешаться, что и пророку Мухаммеду горько приходилось с его первой женой Хадиджей, и все потому, что она была богатой вдовой, а он лишь бедным приказчиком. Увы, как сходственно его, Сеида Алимхана, положение с жизнью всеблагого основополож­ника ислама!..

—  Мы    говорили о вере    исламской, — наконец    удалось ему втиснуться в поток слов Бош-хатын. — Печальная новость... бухар­ский гонец... принес... твой дядя... Абдурашид...

До жадности любопытная ко всему, что происходит с ее род­ственниками, Бош-хатын мгновенно забыла о француженке и ее дочери и соизволила обратить взор на своего супруга.

—  Что с моим дядей... муфтием? Горе мне!

—  Гонения!     Притеснения! — подзадоривал    Сеид    Алимхан. Поистине   удача,   что   он   вспомнил   об   Абдурашиде. И он про­должал:— В Бухаре и Самарканде почтенные улемы проливают слезы горя... злокозненность властей... На дверях медресе вот та­кой замок... Почтенный казий среди песков пустыни Нур-ата... из­гнанник...   конечно, священное    место...    молится — пророк Иисус ударил скалу посохом... чудо... священный источник... однако казий в нищете... Есть нечего...

—  Эй! — заорала  Бош-хатын  так,  будто  стояла  на   вершине холма, а не сидела на семи подушках в михманхане. — Эй! Что с моим   дядей?   Вы   перестанете   заплетать в косу свой длинный язык? Здоров ли дядя? Жив ли? Горе мне!

Ахать и охать она перестала, лишь когда по приказу эмира принесли письмо. В нем весьма прозрачно намекалось на необхо­димость «подсластить горечь кусочком халвы» во рту столпа исла­ма Абдурашида-казы, а также и многих других почтенных лиц, лишившихся своих приходов и доходов.

—  И что вы думаете? — насторожилась Бош-хатын.

—  Наше   посещение... любезной супруги... наведались    узнать о здоровье... вопрос также   услаждения горечи… кусочек   халвы… один... другой... хорошо бы...

— И сколько же стоит кусочек халвы, один, другой? — От «охов» и «ахов» ничего не осталось, и глаза Бош-хатын смотрели на супруга пытливо и недоверчиво.

Он  назвал  цифру,  которая  напугала  его  самого.  Но  именно столько требовали усердные представители-богомолы  из  Бухары.

Скупая, расчетливая Бош-хатын не рассердилась, не накричала на супруга, — отобрала у него письмо и, послюнявив химический карандаш, принялась обводить кружочками и овалами имена пе­речисленных в нем казнев, ишанов, муфтиев, пиров дервишеских орденов, настоятелей монастырских «таккиэ» — монастырей, хранителей мазаров, улемов — знатоков и толкователей священного писания и «всяких других полезных делу причинения зла Советской власти». Он довольно смело забрал из пухлых ручек расчув­ствовавшейся супруги письмо и позволил себе обратить ее благо­склонное внимание на место, где говорилось:

«Впали уважаемые ревнители веры исламской из-за распрост­раненного неверия и безбожия в нищету Иова-патриарха и бед­ность. Простые люди — «черная кость» развращены, не встают на защиту веры, не хлопочут о возврате законного государя на трон отцов, но жадно повертывают в колхозы вакуфные земли мечетей, медресе, ишанских подворьев и, перепахивая межи сатанинскими «тирактурами», засевают поля поганым хлопком. Многие служи­тели ислама и помещики-баи, сумевшие до сей поры избежать пу­чины бедствий и разорения от проклятой земельной реформы, ныне из-за противной исламу коллективизации разорены, ибо у них отобрали скот и коней, сказав: «Можете и пешком ходить». А тех, которые не склонили выи перед произволом бесштанных бедняков и чайрикеров, выгнали в пустыни и горы. А чтобы сохранить наших людей до дня прибытия его высочества эмира с войсками, соблаговолите помочь деньгами, не то и последние приверженцы ислама и эмира рассеются. Спасите! Да прогневится аллах на ску­пых и жадных!»

Письмо начиналось робкими просьбами, но заканчивалось рез­ко и неприязненно. Тем не менее ни Сеид Алпмхан, ни Бош-хатын не обиделись. Их сейчас беспокоили цифры, столбики цифр, кото­рые росли и росли. «Кусочек халвы», один, другой, разрастались в гору кусочков. Но Баш-хатын мучила жадность. Эмир ерзал в возбуждении по шелковой подстилке, потирая пухлые ручки, боясь, как бы супруга не принялась урезывать эту гору халвы.

Дела шли на лад. Ему уже мерещились немалые выгоды. Бош-хатын явно собирается раскошелиться. Что ж? Дело богоугодное. Помочь бедным и нищим — самое возвышенное подаяние «худой».

В уме Сеид Алимхан подсчитывал, что перепадает на его долю. Не обнаглела  же госпожа  настолько, чтобы требовать от него, халифа, бухгалтерский отчет. А самое важное, что супруга растря­сет мошну — вклады в женевских и парижских банках. Счет там ведется на золотые франки, а они сейчас очень кстати.

В самой строгой тайне эмир держал замысел поездки в Европу, куда он решил самолично повезти Монику-ой. Он сам расскажет в Париже и Женеве о её печальной участи и разжалобит, потрясет мировое общественное мнение. Отец, лишенный трона злокознен­ными большевиками! Замученная принцесса-дочь, вырванная из тюрьмы и ищущая помощи и сочувствия у Европы и Лиги Наций! Впечатляюще!

Но это, так сказать, предлог. На самом деле все выглядело несравненно менее благородно и возвышенно. Причиной была лень, распущенность. Европа манила Сеида Алимхана неслыхан­ными наслаждениями. Ему надоело сидеть в азиатской глуши, ему надоело дрожать за свою жизнь, ему надоело болеть и иметь дело со знахарями-табибами, ему надоел прогорклый запах кислого молока, которым его жены и наложницы мыли себе волосы. И, на­конец, он сможет полечиться.

У него даже все внутри приятно защемило, когда он разглядел многозначную цифру, выведенную госпожой Бош-хатын в итоге подсчетов.

—  Отлично. — весело    всколыхнулась    Бош-хатын, — возьмите список,  мой  супруг, обмакните  калям  в чернильницу  и   пишите письмо!      

—  Письмо?.. Зачем? Кому?

—  Пишите в Байсун Шамупад Бию — хранителю вашего иму­щества. Он же писал нам, что спрятал кое-что до вашего возвра­щения от глаз «туварищей». В Самарканде у ишана Ходжи Ахрара тоже закопано немало до хорощих дней. А в Бухару надо сек­ретно   передать   письмо   вашему   племяннику. Он уже давно там директор банка: у него полно денег в железных шкафах и уваже­ния к своему дяде.    И потом    напишите    ишану    камиланскому в Ташкент. Да тут в списочке все, кто поможет нашим беднякам, гонимым и несчастным.

Ох, настоящая шайтан-воз-вози — заверченная дьяволом баба! Никакая выдержка не поможет в делах с этой старухой! Прокля­тие! Не возвышай хитрого! Любое лекарство он превратит в яд. Прощайте, золотые франки!.. Прощай, поездка в Европу!

Хитроумная снова перехитрила.

—  Пишите повеление — да развяжут кошельки милости! Ока­жут   воспомоществование  мученикам   веры.— Она   долго   и   при­стально смотрела на расстроенного   супруга.— А золото? К чему? Чтобы оно попало в руки зеленым фуражкам — пограничникам? Зачем? Мы знаем, что много золота из того, что вы не успели переправить за границу, теперь припрятано верными людьми. И теперь нет ничего легче взять его и раздать во славу ислама. Пи­шите же!

—  Однако... госпожа жена... суммы... хранят наши люди... скры­вающие настоящее лицо... прикидываются советскими... опасность для них на каждом шагу... не снесут они головы... если откроется… К тому же деньги держат на случай нашего возврата...

—  Разговоры! — закусила удила Бош-хатын. — Вы тут наслаж­даетесь, благодушествуете, а мученики утоляют там голод отрубя­ми и просяной кашей.

Сеид Алимхан вскочил с поспешностью совсем уж неприлич­ной.

—   Куда вы? А письма?

—   Нет… сначала совет с астрологами...

За какое бы дело ни брался эмир, он заставлял своих двух придворных звездочетов и колдунов — уратюбинских цыган — со­ставлять гороскопы. Верила в них и Бош-хатын.

Но сейчас она разбушевалась:

—  Скупердяй вы! Мусульмане отца и мать забывают! Имуще­ство не жалеют! А вы жадничаете. Богатства мира — лишь при­манка, рассыпанная на земле для алчных. Пишите! И еще, чтобы они плюнули на эту девку! Пишите, что у вас нет никакой дочери!

Не мог удержаться Сеид Алимхан, чтобы не кольнуть супругу:

—  Советские злокозненны...  сами убедились...  Эмирша  совет­ским не нужна... Принцесса не нужна... Золото эмирши нужно... барашки нужны... эмиршу закопают... золото... барашков заберут… Хы...

Так и не удалось эмиру в тот вечер очертить вокруг своей осо­бы кругспокойного бытия. Пришлось после долгого сочинения писем вернуться в курынышхану ни с чем.



У ПОДНОЖЬЯ ГОБДУН-ТАУ

                                                                    Тот узнает цену благополучию,

                                                                    над кем нависла беда.

                                                                                              Саади


Небо иссиня-черного бархата с россыпью алмазов нежно каса­лось лица. Алмазы покалывали щеки. А бархат холодил кожу. Небо успокаивало.

Но что-то во сне мешало, что-то постороннее, висевшее над ним.

Очень медленно путешественник повернул на жесткой подушке голову. В глаза хлынули переливы света таких утонченных красок, каких постеснялся бы самый сентиментальными художник. Сиреневые полутона, абрикосовая желтизна с голубыми тонами, переходящими в зените в синюю тьму, могли заставить только вздохнуть.

Сказочность    рассветного    неба заставила    забыть о тревоге. Взгляд домуллы скользнул по степи,   распластавшейся   прямо от одеял, постеленных на земле, до самых гор, темно-лиловой грядой теснившихся на низком горизонте. От них тянуло свежим ветер­ком. За первой грядой гор, купавшей свои верхушки в рассвете, проступали другие вершины — палевого оттенка, а за ними корич­невые с узенькой золотой каемочкой, а еще дальше таилась роман­тическая мечта, неопределенная, таинственная.

Солнце еще пряталось за земным кругом и лишь вонзало в угольно-синее небо золотые лучи, спорившие с кристаллами звезд. Хотелось не дышать, замереть и любоваться. Хотя сейчас нельзя было отвлекаться из-за каких-то предрассветных переливов красок. Надо напрячь силы, вскочить, посмотреть вокруг, огля­деться.

Кажется, где-то звякают удила. Кажется, пофыркивает лошадь и  слышится  придавленный  шепот.  Надо оглянуться,  посмотреть.

Оторвать глаза от востока так трудно. Вот розовые краски растворились в пепельной серебристости, а лимонные вспыхнули багрянцем. И вдруг горячая, бронзовая, полная волшебства ре­шетка встала перед горным хребтом. И только тогда пришло в го­лову: «А решетки-то вовсе нет!» На уровне глаз в двух шагах от одеяла, на котором спал домулла Микаил-ага, совсем как древ­ний скиф, посреди степи, шевелятся и тоненько звенят степные иссохшие травы, позолоченные солнечным светом. И сейчас же бархат в зените из угольно-синего сделался стальным, а звезды растеряли блеск и поблекли...

Не поворачивая головы, путешественник глянул на коконы — завернувшихся с головой в одеяла своих спутников, а за ними на белеющий глиняный куб мазанки с черными провалами дверей-окон и дальше на тонущую еще в предрассветной мути сивую гро­маду вершины Гобдун-Тау. И так быстро всходило солнце, что грани куба внезапно заалели пламенем и стоящий почти напротив всадник выделился резным силуэтом.

Кольнуло сердце. Тревога окончательно вырвала домуллу из сна.

Всадник уже не стоял на месте около степняка, а приближался. Копыта цокали по утрамбованной почве, аккомпанируя бронзо­вому звону сухой колючки и щебету внезапно проснувшихся степ­ных птиц. Всадник приближался. Сейчас путешественник уже не видел его, потому что надо было поднять голову, а поднимать не хотелось. Здоровый запах лошадиного пота наполнил ноздри. Ло­шадиное фырканье уже слышалось рядом. И терпкий дух, совсем не противный, и сердитое пофыркивание очень хорошо гармониро­вали со степным восходом, с предутренним холодным ветром, с го­моном птичьих стай.

Не поворачивая головы, путешественник смотрел, слегка сме­жив веки, на лицо всадника, нависшее над ним. Теперь лицо свет­лым пятном высвечивалось на все еще темном западном участке неба. Подо лбом, пересеченном наискосок краем синей чалмы, не­брежно повязанной по-крестьянски, лицо казалось огромным и знакомым и белыми шрамами, и резко вскинутой левой бровью с выпуклым глазом из-под нее.

Пришла мысль: а вчерашний нищий-то, оказывается, не ни­щий. Нищие на конях не разъезжают.

Так и осталось в памяти грубо вылепленное лицо под синей крестьянской чалмой с выпученным глазом и вздернутой веником бородой. И больше   ничего   не   запомнилось: ни одежда, ни конь, на котором он сидел. Какая была борода? Черная, седая, рыжая? Нет, из-за необыкновенного глаза не удалось разглядеть бороды.

А глаз посмотрел-посмотрел и исчез. И голова в чалме пере­стала заслонять небо.

Только теперь путешественник заметил, что краски поблекли, потускнели, и ветер уже не ласкает лицо, и птицы не щебечут.

Чувство досады не покидало домуллу.   Значит, испугался. Почему не поднялся сразу и не спросил, что тут понадобилось Синей Чалме? И чего он пристально разглядывал спящих?

Или всадник со своим выпученным глазом приснился? Такие иногда снятся. Не очень страшный, не уродливый, а неприятный. Снятся в кошмарах.

Наконец удалось стряхнуть с себя сон. Микаил-ага откинул одеяло и сел. Утренний концерт красок кончился. Осталось сияние жарких уже лучей солнца и далекие желтые горы. За вершиной Гобдун-Тау таяла синяя полоска ночи.

По склону горы за серой глинобитной хижиной удалялась фи­гурка всадника.

—  Да, приезжал один... Кхм, — тускло ответил  хозяин  мазан­ки, — дорогу спрашивал.

—  А вы его знаете?

—  Он его знает, — подморгнул Мирза Джалал Файзов. Он уже отбросил одеяло и тщательно наматывал на голову чалму. — Они все его знают... — Он что-то пробормотал еще, но что именно, неиз­вестно, потому что, когда наматывал чалму, голову держал очень низко,  уткнув лицо  в  бороду,  и  поэтому  говорил  неразборчиво. Черная, ассирийская борода Мирза Джалала отличалась порази­тельной гущиной и длиной. Неудивительно, что в ней слова его превращались в глухое бормотание.

Великолепная борода! Она поражала всех и придавала важ­ность не только самому ее обладателю, но и всем, кто находился рядом. Сколько почтительных взглядов, подобострастных поклонов вызывали величественная борода и белоснежная чалма на доро­гах, когда неторопливо ехал на огромном буланом коне огромный, величественный Мирза Джалал. Вообще он не создан был для мира степного, выжженного, пыльного, для такой вот неприютной мазанки чабанского раиса, слепленной из степной глины с отверстиями вместо окон и дверей, в которые приходилось входить, согнувшись в три погибели, чтобы не стукнуться лбом о прито­локу.

Мирза Джалал перематывал свою ослепительно чистую чалму, потому что вчера зацепился ею за дверной косяк. После сна под открытым небом он заходил в мазанку, надеясь найти в прихожей тароатхану — место для омовения, забыв, что он не в городе и что вряд ли в чабанской мазанке могли быть такие удобства. Чалма зацепилась и размоталась, и Мирза Джалал — аккуратист и пе­дант во всем, что касалось одежды — сейчас сосредоточенно и терпеливо приводил чалму в порядок, то есть умело наматывал на голову в определенном порядке сорок аршин тончайшей индийской кисеи.

Его бормотания могло сойти и за воркотню. Он очень не любил расставаться с удобствами, покидать свою самаркандскую михманхану, где уж, конечно, и намека не было на степную пыль и песок. В тароатхане стоял чеканный медный рукомойник с чистой водой, а рядом с резными, белого ганча, полочками висели растопырен­ные на плечиках полотенца из льняного прохладного полотна.

Перематывал Мирза Джалал свою чалму долго, с благогове­нием, подобающим лишь самому шейху-уль-исламу бухарскому, и Микаил-ага терпеливо смотрел на его ловкие, темные от загара пальцы с длинными, окрашенными хной ногтями, перебиравшие ленту кисеи. Уже совсем готовый, постегивая себя по крагам хлыс­том, домулла старался не высказывать нетерпения, хоть ему и очень хотелось скорее сесть на коня и отправиться в путь еще до начала зноя и духоты.

Кисея имела длину сорок аршин. А сорок аршин перебирать, да еще со всей тщательностью, времени уйдет немало. Но Мирза Джалал никогда ничего не делал зря. Перемотка чалмы тоже де­лалась не без умысла, и, по мере того как чалма делалась все больше, а голова Мирзы Джалала в силу необходимости поднима­лась все выше и рот высвобождался из черной чащи бороды, сло­ва делались яснее и отчетливее. Наконец удалось разобрать:

— Тот всадник про кишлак Чуян-тепа спрашивал. А прока­женная на цепи, сказал он раису, вроде ему сродни. А если прокаженная на цепи — дочь эмира, значит, тот верховой вроде роди­ча самому эмиру. А большевики держат царевну на цепи в яме. Вот какое обстоятельство.

Эмир... Кишлак Чуян-тепа... Прокаженная принцесса... Цепь. Яма. Не слишком лн много для мирной, пустынной, такой буднич­ной степи и чабанской глинобитной хижины, растрескавшейся и похожей на морщинистую щеку столетней ведьмы Алмауз Кампыр. Было от чего раскрыть рот изумления.

—  Но... — начал путешественник.

—  Зачем и для чего приезжал   многопочтенный   родственник прогнанного взашей народом тирана и кровосмесителя? Хотите вы, домулла Микаил-ага, спросить? Ф-фу, наконец и ей пришел ко­нец. — обрадовался Мирза Джалал. Последние слова относились к чалме. Ловкие пальцы заправили кончик кисеи и осторожно погладили и прощупали всю чалму. Лишь теперь Мирза Джалал посмотрел в серо-стальные пытливые глаза домуллы.

—  Он, то есть родственничек тирана, приезжал сюда на рас­свете, чтобы посмотреть, не ищите ли вы, домулла Микаил-ага, в степи то же, что он. А местность здесь хоть и Чиян-тепа прозы­вается, но и это не кишлак, а холм, что подальше. Люди там не жи­вут. Там скорпионы живут. Много их, вот люди и прозвали Скор-пионий Холм. А наш кишлак Дехканабад называется. Тот человек, одноглазый, который утром приезжал, тоже ошибся. Ему нужен был не Чиян-тепа, а Чуян-тепа, то есть Чугунный Холм. Такое се­ление есть, подальше отсюда, за Зарафшаном, на  Пенджикентском тракте. Там углежоги и кузнецы проживают. Отсюда и назва­ние Чуян-тепа. Чуянтепинцы издревле уголь в горах жгут, чугун варят, казаны чугунные куют.

—   Не надо бы ему сюда приезжать... вынюхивать... У нас трак­тор есть, сеялка есть, все Советская власть дала. А принцесс ни­каких тут нету. Кхм...

От многозначительного «кхм» мурашки поползли по спине. И хоть желто-пегая гора Гобдун-Тау, и хижина чабана, и вся рав­нина, поросшая блеклой травкой и полынью, припудренной пылью, дышала миром и покоем, в степи сделалось неуютно, даже жутко­вато.

Микаил-ага, которого Мирза Джалал так уважительно назвал домуллой, то есть учителем, ничего не спросил и уселся за старень­кий, затрепанный, латаный-перелатанный дастархан, чтобы взять касу с ширчаем и накрошить в него пахнувших степью ячменных, горячих еще лепешек. Чабан, председатель товарищества, тоже уже сидел за дастарханом, и его почти черное лицо с белыми зу­бами и по-негритянски блестящими белками глаз дышало спокой­ствием и гостеприимством.

—  Пожалуйста,  кушайте!  Хлеб  вот  ячменный. — Хозяин роким жестом пригласил откушать с дастархана, словно он был из шелка и уставлен богатыми яствами. Чабан-председатель го­ворил любезности, по своей изысканности не уступавшие церемон­ным вежливостям любого эмирского дворца.

Да и почему чабану не превзойти любезностью и гостеприим­ством восточного властителя?

Волей десятков таких же чабанов он сейчас являлся раисом Янгикурганской артели по совместной обработке земли, а владе­ния этой артели охватывали всю долину до самой Гобдун-Тау от края и до края — такую ширь, что границы ускользали от взгляда самых востроглазых.

Когда домулла Микаил-ага с Мирза Джалалом ехали по пыль­ным дорогам степи, всюду их приветствовали «саламом» такие же, как раис-чабан, черные от загара, крепкие, веселые жнецы и па­хари. И если они, отвечая на вопросы, говорили:

—  А мы чабанской артели и... у нас есть трактор и веялка... — то слова «трактор и веялка» приобретали такую гигантскую значи­мость, перед которой тускнела похвальба любого богача, облада­теля сундуков с золотом.

И настроение у Мирза Джалала улучшилось — то ли от солн­ца, то ли от улыбок довольных своими богатствами дехкан, то ли просто от добрых запахов степи, пахнущей пшеницей и пылью. Он даже ворчать перестал и утратил свой надменный вид, столь присущий ему, когда он восседал монументом на коне преогром­ных размеров.

Мирза Джалал уверял вот уже три дня, что нечего им лезть не в свое дело, нечего тащиться в Чуян-тепа за семьдесят верст, нечего совать нос в судьбу каких-то «прокаженных девиц».

К прокаженным Мирза Джалал питал брезгливость и отвра­щение.

«Хорошего человека не постигнет участь червя, разъедаемого язвами»,— говорил он, веря в возмездие.

И тем более странно говорил он, что мало, а возможно, и со­всем не верил в аллаха. Но столкновение с неведомым и страшным, чем считают на Востоке проказу, выводило Мирза Джалала из душевного равновесия.

Когда Микаил-ага объявил на станции, что они поедут в Чуян-тепа, чтобы разобраться в истории с прокаженными, Мирза Джа­лал во время утреннего омовения долго и подозрительно разгляды­вал каждое пятнышко на коже своих холеных рук и, тяжело взды­хая, покачивал головой. И даже сегодня он уединился в хижине чабанского председателя и долго мял пальцами небольшой под­кожный бугорок на груди.

—  Нельзя,— сердился он,— терпеть на земле прокаженных, а вы, Михаил-ага,   хотите сами лезть к ним. И каким   может быть кишлак, носящий название — Холм Скорпионов? Кого можно там встретить, кроме скорпионов и прокаженных?

Когда же выяснилось, что кишлак, куда они поедут, не имеет отношения к скорпионам, Мирза Джалал как будто успокоился. Повод для споров исчез.

Приятно ехать по безлюдной местности не одному.

Спокойнее как-то...

Рядом или немного впереди важно покачивается в седле вы­соченная фигура, увенчанная белейшей чалмой, из-под которой высовывается аристократическое ухо и часть столь же аристокра­тической иссиня-чернон бороды. Во всаднике столько величавой уверенности! А тут еще он веско роняет слова:

—  Мы совсем   не   туда   бы   поехали. И тот одноглазый маху дал. А ведь спрашивал он у раиса-чабана: не слышно ли в степи о прокаженной. Я, сказал он раису, от самого эмира бухарского письмо имею, что в селении Чуян-тепа дочь их высочества. Вот так история!  Всем  эта  прокаженная  в Чуян-тепа теперь нужна.  Не интересовался никто, а теперь всем подавай Чуян-тепа, а на са­мом деле кншлак-то совсем в другом месте. Дорога здесь до са­мого Усман-Катартала ровная, хорошая, и зарослей, тугаев вся­ких колючих мало. И все видно вокруг. Негде тут укрыться раз­ным...

Под «разными» он подразумевал «кзылаяков», или, проще го­воря, разбойников.

И еще вчера вечером, исчерпав все доводы, Мирза Джалал пу­гал дорожными разбойниками, которые якобы тут пошаливают. Не басмачами — Мирза Джалал прекрасно понимал, что домуллу ни­какими басмачами не отпугнешь от поездки в Чуян-тепа,— а имен­но разбойниками. Но сейчас Мирза Джалал про разбойников слов­но и забыл совсем. И домулла понимал почему. Как бы не накли­кать их на свою голову.

Они ехали спокойно и без помех по твердым тропинкам, выби­тым копытами лошадей среди колючего кустарника, высотой почти со всадника, сидящего на коне.

И когда Серый отставал от буланого, домулла, встав на стре­мена, всегда находил где-то не так уж далеко белую чалму Мирза Джалала, порхающую над сплошным морем серебристой листвы лоха и сиреневыми метелками тамариска.

Мирза Джалал, оказывается, прекрасно знал дорогу, и ли­шиться такого проводника домулле совсем не хотелось. И все же он чуть не потерял его.



АЛБАСТЫ

                                                                 И эта нечисть — сущая правда,

                                                                пусть меня повесят.

                                                                                             Абубакр

                                                                В спешное дело вмешивается дьявол.

                                                                            Кухистанская пословица


Афтобруи — в переводе означает Лицо Солнца. Так называется местность между шумным, неутомимым Зарафшаном и Туркестан­ским хребтом, вытянувшимся цепью скалистых вершин и обры­вистых предгорий на десятки верст с запада на восток. Узкие кру­тые ущелья утопают в зелени садов и виноградников. Рослые, статные жители Афтобруи похваляются отличной ключевой водой, обилием солнца, опаляющего жаром своих лучей их южную сто­рону гор, и заносчиво задирают голову перед живущими на проти­воположном северном склоне жителями Пенджикента, обреченны­ми на вечную тень. «Через долину можно,— говорят здесь,— и руку друг другу подать». Но руки афтобруинцы никому не по­дают, кичливо носят красные чалмы со стеклярусными блестками и полны спеси. Считают себя избранным племенем и никого не боятся.

Никого не боялся и Мирза Джалал Файзов. Его дед, горец, афтобруинец, происходил из селения Лицо Солнца и очень гор­дился, что он земляк знаменитого в веках поэта Рудаки, родивше­гося в тех же горных краях, в Панджрудаке. Мирза Джалал уна­следовал от своего деда кожемяки афтобруинскую спесь, поэта Рудаки уважение к знаниям и повторял частенько его дву­стишие:

                 Нет сокровища ценнее знания!

                 Ступай и копи те знания.

И он копил их, и это позволило ему — ученику кожевенных дел мастера — сделаться образованным человеком.

Но афтобруинский характер часто мешал Мирза Джалалу. Он, конечно, не носил красной с блестками чалмы горца. Его голову ныне венчала весьма пристойная, тончайшей индийской кисеи чалма, какую носят «мужи знаний». Но он никогда не открывал своих истинных склонностей и частенько заявлял, что ему нра­вится то, к чему на самом деле относился с презрением.

Утоптанная до прочности камня тропинка петляла меж при­земистых колючих деревец серебристой джиды. Они росли среди свежей травы, и лошади не хотели идти вперед и натягивали по­вод, стараясь прихватить на ходу губами зеленые былинки. После выжженной суши адыров здесь было столько сочного корма!

Ониехали уже  много часов.  Близился  вечер,  а ни  реки, ни обещанного кишлака Афтобруи все не было.

Здесь, внизу, в древнем ложе Зарафшана, колом стояла духо­та. Парило изрядно, и ехать становилось все утомительнее. Домулла Микаил-а­га уже не раз принимался петь что-то бодрое, но голос, прерывистый из-за лошадиной   тряски,    звучал    невесело. Мирза Джалал, высокий, величественный, ехал где-то впереди, и чалма его белела в зарослях. И по тому, как она подпрыгивала, подергивалась и даже металась в тугаях, явствовало, что путеше­ствие протекает не совсем гладко.

Дробно звякали подковы по округлым галькам, вцементиро­ванным в речные отложения, отрывисто звучал вязнущий в зубах мотив, с сухим треском хлопали крыльями вспугнутые фазаны, а они все ехали. Хотелось пить, хотелось отдыха. Горная аспидного цвета громада с белой шапкой снега Усман-Катартала проступала сквозь желтоватую дымку испарений, а оставалась все такой же далекой, как и три часа назад, когда Мирза Джалал с видом про­рока-провозвестника протянул к ней руку и возгласил: «Теперь, «худо хохласа» — с соизволения божия, мы дома, у моих. Вон Усман-Катартал, а за ним Афтобруи».

Сразу же сладко затомился желудок в предвкушении доброго кишлачного дастархана, и утомление точно рукой сняло.

Багряное солнце уже окунулось в предвечерний туман, но ни Усман-Катартал, ни кишлак Афтобруи, ни дастархан упорно не показывались.

От досады у домуллы Микаила-ага голос срывался все чаще. Лишь нагнавший их в Булунгуре некий Ишикоч, слуга не слуга, друг не друг Мирза Джалала, оставался невозмутимо равнодуш­ным. Степенно, тщательно он объезжал на своем белом коньке  Белке каждый куст, не желая, чтобы острые тугайные шипы оставили на глянце голенищ его ичигов хоть крошечную цара­пинку.

— А где-нибудь здесь есть жилье? — наконец усомнился домулла, видя, что тени от джиды уж слишком удлинились.

— Боже правый! — воскликнул с досадой Ишикоч. — Мы избе­гаем путешествовать по здешним комариным болотам. И если бы не Чалма Мудрости, почтенный хозяин мой Мирза Джалал, мы ми за что бы не полезли сюда, в обитель лягушек.

Мы не знаем никого в кишлаке Лицо Солнца, но слышали, что здесь влачат животное существование злобные, дикие Кровавые Ноги — разбойники. Грабят они неосторожных путников, лезущих в тугаи, вместо того, чтобы ездить по приличным дорогам... И отрезают ноги дуракам, слушающим советы дураков.

Домулла знал уже давно Ишикоча, привык к его нелепому имени Ишикоч — Открой дверь! — и его любимому «Боже правый!», которое он произносил почему-то всегда по-русски. Йшкоч| принадлежал к редкому разряду шутников, которые и сами любят позлословить и не обижаются на злую шутку в свой адрес.

—  Ишикоча больше нет,— отозвался издали Мирза Джалал.— Ишикоч — Открой    дверь! — остался   в   курганче   на   ургутской дороге, позвольте вам доложить. Нашего друга прошу называть по имени Молиар, уважаемый Молиар. Отныне нет более «Открой дверь!», есть «Отомкни двери мудрости!».

И Мирза Джалал погрузился в созерцание и равнодушие, ре­шив, видимо, терпеливо сносить муки путешествия.

Солнце совсем побагровело и раскаленным шаром катилось на запад, задевая краешком щетину метелок камыша. Лягушки-солнцепоклонницы хором провожали дневное светило. Невеселая возможность остаться на ночь на съедение комарам и мошкаре делалась все неотвратимее, и домулла погнал вперед своего Се­рого.

С силой потянув носом воздух, повертев во все стороны голо­вой, Ишикоч, или Молиар, пожал плечами. Маленький самаркандец владел поразительным талантом. Он утверждал, что может на расстоянии определить по едва уловимым и понятным лишь ему одному запахам и признакам, есть ли близко жилье, кто там живет — рисоводы ли, пастухи ли — и что у них в данный момент варится в котле. Тогда напрямик, без дороги, через ухабы, бар­ханы, овраги, в полной тьме или в песчаный буран, он вел за собой спутников и уверенно выводил их на цель.

Сейчас Ишикоч явно приуныл.

—  Боже правый!  Клянусь,  здесь,  в тугаях,  нет даже бабы-яги, которая разожгла бы очаг и поставила на огонь котелок с во­дой, чтобы помыть волосы своей дочке-ведьме. Не то что бы го­товить пищу.

—  Что ж! Посовещаемся с Чалмой Мудрости, — хмыкнул до­мулла. Взглянув на величественного всадника, он поразился. Блед­ный, растерянный Мирза Джалал застыл в седле размашисто ша­гавшего своего буланого жеребца и, вперив во что-то глаза прямо перед собой, беззвучно шевелил губами.

—  Что случилось? — встревожился Микаил-ага. — Вы не забо­лели?

Всегда спокойно надменный, уверенный в себе, Мирза Джалал Файзов сейчас действительно не походил сам на себя. Щека у не­го подергивалась, борода топорщилась. Он заикался:

—  С-с-мот-ри-те! — И он рукояткой камчи ткнул перед собой.

Ничего необыкновенного домулла  не увидел.  Впереди,  в не­скольких шагах от них, легкой трусцой бежал пестрый телёнок. В спустившемся на тугаи сумраке мелькали его трогательно семенившие ножки в белых чулочках.

—  Теленок!

—  Оно!

—  Что «оно?

—  Оно, «существо», уже полчаса бежит. Оно бежит по дороге впереди... передо мной...

—  И что же? Пусть бежит. Отбился от коровы и бежит. Ищет мать.

—  Оно… молчит! Теленок бы  мычал, звал. Оно...  ведет нас. Существо это... ох... албасты — дьявол. Это Гуль-и-Биобони.   Дух путыни! Оборотень. Оно заведет нас в чащу, в тьму, в глушь. Оно не уступает дороги уже полчаса. Не сворачивает и не дает мне свернуть. Куда я ни поверну коня, туда и оно... Оно бежит. Надо поворачивать. Поедем обратно.

Домулла Мирза Джалал, умный, образованный человек, восточный философ, презрительно отзывался о суевериях и суеверных людях. И презирал тупнц, всерьез веривших в «феель» — гадание, предсказания и прочую чепуху. Но при всем том он терпеть не мог, когда Ишнкоч подтрунивал над сказками о всяких джиннах, Алмауз Кампырах, оборотнях. Тем более поражало поведение его сейчас. Он категорически отказывался ехать дальше. Он бормотал: «Смотрите! Оно остановилось. Мы встали, и существо останови­лось. Берегитесь! Нас ждет беда».

Даже когда домулла попросил Ишикоча согнать теленка с тропинки, что тот сделал без возражений, и тогда еще пришлось уговаривать почтенного философа. Он все рвался вернуться на станцию.

—  Семьдесять верст? Ночная дорога в безлунье? Нет! — решил домулла.

Среди темных куп тугайных зарослей чуть белел светлым пят­ном Белок, и из тьмы доносился бодрый голос Ишикоча:

—  Сюда! Помереть мне, если где-то здесь не пекут хлеб. Боже правый! Я слышу запах хлеба.

Но Мирза Джалал упорствовал:

—  Беда нас ждет. Над нашей головой плохой знак. «Оно» ве­дет нас. А свой талисман я оставил в Самарканде.

Судя по слышавшемуся в темноте легкому сопению и дробному стуку маленьких копытец, теленок не отставал.

Они так и не доехали в ту ночь до Афтобруи. Мирза Джалал забыл дорогу. Где-то совсем близко чувствовалось холодное дыхание Усман-Катартала. Темная громада его загораживала звезды, и над спящими тугаями в небесах серебрилась узкая полоска не то снега, не то тумана. Дул в лицо холодный, совсем не летний ветер, доносился ровный, монотонный шум Зарафшана, мчавшего свои воды где-то рядом. Они ехали правильно. Но только потому, что перед ними бежал невидимый во тьме невинный теленок, Мир­за Джалал не смог, а возможно, и не захотел подняться в нужном месте из низины на подножие гор, где начинается благословенное Лицо Солнца.

В бессильной ярости домулла оставил мысль ехать дальше. Он понимал, как дорого может обойтись опоздание. Он даже стег­нул разок своего Серого, чего обычно никогда не делал. Словами он стегал и Мирзф Джалала и Ишикоча, стыдил их, упрекал. Что же оставалось делать?

Но поразительный нюх Ишикоча избавил их от ночевки в ля­гушачьем болоте на мокрой траве. Неизвестно, он ли, теленок ли, но так или иначетропинка вывела их к жилью.

Из тандыра вырывались яркие языки пламени. Пылавшая яр­ким румянцем, полногрудая, круглолицая, с толстыми, в палец, сросшимися над переносицей бровями, булунгурка пекла ле­пешки.

О них, о горячих лепешках, и сказал своим спутникам малень­кий самаркандец час назад, вскоре после встречи с назойливым албасты. Булунгурка и ее супруг Турабджан, сторож водозабор­ного сооружения, очень обрадовались своему пропавшему теленочку-«оборотню» и неожиданным гостям.

Ничем не показывал  Ишнкоч, что он перенервничал и подосадовал. В его степном   приветствии,   обращенном   к   владельцу хижины,   тандыра й красавице-булунгурке,   звучало   самодоволь­ство,   когда он, еще не слезая со своего   Белка,   важно   поздоро­вался:

— Мол джан амонми? Здоровы ли скот и душа? Да снизойдет милость на твой дом!

И скот и душа водного сторожа Турабджана оказались в удо­влетворительном состоянии. Наши путешественники чувствовали себя преотлично в низенькой, с прокопченным потолком мазанке, правда, полной дыма, но с обильным дастарханом, запашистымм поджаристыми лепёшками и рисовой кашей со сливочным маслом. Если не сидеть, а возлежать на ватной подстилке, то можно спастись от едкой гари, от которой страдал рослый, высоченный, огромный Мирза Джалал. Он никак не умещался в промежутке между паласом и дымной пеленой, кашлял и непрерывно вытирал слезы.

Ишикоч ехидничал:

—  Во всем есть хорошее. Человек самое выносливое существо, ко всему  привыкает.  Мы  все сидим тут,  а  комары  улетучились, не выдержали.                                                                              

—  Хорошо! — поддержал    домулла. — Злее    здешних комаров не приходилось видеть.

—  В Афтобруч завелись комары позлее наших, — неторопливо проронил Турабджан. Его гладкий лоб сжался в гармошку мор­щин, раскосые глаза посерьезнели, а светлые монгольские усики опустились еще нитке к подбородку.

—  Комары? — послышался  из  дымного  марева  голос   Мирза Джалала. — Кто такие?

—   Кто? - насторожился домулла.

—  Они сегодня выехали из Афтобруи и переправились через Зарафшан ниже Раватхаджн,— объяснил   сторож.— Благодарение богу, вы не встретили их. В тугаях нехорошо, тревожно.

—   Кто они? - настаивал домулла..

—  Кумирбек-басмач. И с ним его угольщики. Очень злой на­род. Винтовок   полно! Ох, ох, опять, что ли, начинается? Пять лет мы тихо жили. Теперь колхозам плохо придется. Это так же верно, как и то, что меня зовут Турабджан — Рыболов.

—  Вы их сами видели?

—  Нас они не трогают. Мы воду людям даем. Аллах любит тех, кто воду людям дает. — Турабджан уводил в сторону хитрые глаза.

—  Сколько их проехало? — допытывался домулла.

Сторож пожал плечами. Он не хотел впутываться. Вопрос домуллы ему не понравился. И все же он ответил:

—  Проехало восемнадцать вооруженных  и  двое  невооружен­ных.

—  О творец, — просипел Мирза Джалал. Он все еще не мог прокашляться. — Убери,    наконец,    этот ядовитый    дым!    Открой дверь, ты, Рыболов. Мы, городские, не привыкли к такому  неве­жеству.

Сторож, не ответив, пошел открывать дверь.

—  Мы напали на след. Мы едем в Чуян-тепа, а она в Чиян-тепа, — без особого подъема проговорил домулла. — Мы правиль­но едем.

—  Правильно едем. А албасты на дороге? — прохрипел Мирза Джалал.— Там    восемнадцать    бритв-сабель,    там  восемнадцать стреляющих на версту    ружей,    там    зубастый,    с окровавленной пастью  волк — ишанский  сын  Кумырбек — бек  головорезов,  там еще Одноглазый курбаши.

—  Они  переехали  нашу  дорогу  в том  месте,  где  мой  хозяин испугался  теленочка... — подзуживал  Ишикоч. — Они наехали  на стадо, напугали теленка, и он отстал от коровы, своей матушкш. Хи, а потом теленочек превратился в албасты, в горного злого дива Гуль-и-Биобони.

Можно говорить сколько угодно колкостей. Не полезет же Мирза Джалал, слишком важный, слишком высокомерный, в спор с забиякой, как на базаре иные делают. Не полезет. Можно поост­рить безнаказанно.

—  Они пересекли  нашу дорогу и нас не заметили. Они про­ехали за четверть часа до нас. Я сам видел всадников вдалеке,— признался вдруг Мирза Джалал. — Аллах снизошел к нам своими милостями. Кумырбек скор на стрельбу. Он нас не видел, а если бы увидел... Проехав Булунгурский мост, они поднялись на обрыв. Они ехали по краю обрыва, но вниз не смотрели. А если и смотрели! В тугаях стоит туман.

—  Надо было сказать раньше! — рассердился домулла.

—  Вы, Микаил-ага, человек войны, а я — человек мира. Ваше дело проявлять храбрость. Наше дело — проявлять слабость. Что бы  вы  сделали?  Кинулись бы  на  них?  А?  Кумырбек быстр  на стрельбу и убийство!

С яростью домулла разворошил суком пылающие ветви и не утерпел, чтобы не съязвить:

—  Ну-с, поклонник чертовщины, вот зачем вам понадобилось сделать из теленочка албасты. Но мы не из пугливых. На рассвете едем в Чуян-тепа. Неспроста появились здесь Кумырбек... и Одно­глазый.   Не   иначе   из-за   нашей   героини. Не оставим же мы ее, несчастную, в беде.

—  Да,   да, — поспешил   согласиться   Мирза   Джалал. — Поти­хоньку, полегоньку, не торопясь, осторожно завтра чуть свет по­едем в Чуян-тепа.  Потихоньку узнаем, что с прокаженными.

—  До Пенджикента  совсем  недалеко,— думал   вслух   домул­ла. — Там гарнизон.

Сторожу Турабджану Рыболову не пришлось спать в ту ночь. С запиской домуллы он отправился в Пенджикент предупредить начальника гарнизона о возвращении банды Кумырбека, давно уже не появлявшейся в долине.

Спалось тревожно. Что-то жгуче кусалось. Домулла, заснувший было с вечера очень крепко, проснулся. В открытую настежь дверь ползли, освещенные палевым светом, космы тумана.

Домулла встал и переступил порог. В лицо пахнуло болотной прелью, сыростью. Комары исчезли. Они не переносили прохлады.

На противоположной стороне дворика, огороженного высокими связками камыша, у фонаря «летучая мышь» сидела булунгурка и веточкой водила по песку.

—  Чего не спите? — удивился домулла.

—  Муж сказал не спать, слушать ночь и горы. Приказал вас разбудить, если что...

—  А что вы делаете?

—  Рамль! — охотно ответила булунгурка и смело поглядела на домуллу. Рамль — это гадание.

Женщина оказалась словоохотливой.

—  Смотри! Копаю ямки в песке. Ряд за рядом. Ямки соединяю ярычкаыи по паре. Все ямки нашли пару. Одна осталась. Неладно получилось.  Ох,   Турабджан... Не попал бы в омут на переправе.

Но она не волновалась ничуть. Она знала, что муж ее опытен и ничего с ним не случится. Она зевнула.

—  Идите спите — я посторожу, — предложил домулла.

Со снеговых гор дул бодрящий ветер, и сон у него пропал.

—  Э, нет. Турабджан сказал:  «Кони у начальников хороши. Как бы Кумырбек не позарился. Сторожи!» Муж у меня строгий. Палка у него крепкая, а бока у меня мягкие...

—  Э, слышу разговор. — Из хижины вышел, кутаясь в халат, Мирза Джалал.            — Слышу, говорят. И вы, Микаил-ага, не спите. И мне что-то не спится. Пойдемте! Коней, что ли, посмотрим.



ВОЛШЕБНЫЙ   ДОКТОР


                                                         Смотри!    Этот   мир — вихрь,

                                                         неостанавливающаяся   тень.

                                                                         Омар Хайям

                                                         Как я устал от морей и от гор на пути моем.

                                                          О Хызр, покровитель странников,

                                                          помоги мне своей благосклонностью!

                                                                                      Хафиз


Микаила-ага и Мирза Джалала соединяли узы дружбы еще с 1922 года, с беспокойных времен, когда по Зарафшанской долине бродили остатки басмаческих банд. Тревожно было на дорогах и в кишлаках.

... В ту ночь Мирза Джалалу не хотелось спать. Нет-нет, и до его слуха доносило дробный перестук, точно рассыпали мешок орехов по железному листу. Где-то стреляли — и далеко и вблизи. Ползла ночь, полная тревоги.

Лежа навзничь, ощущая затылком плотность ватного ястука, Мирза Джалал смотрел вверх на балки потолка, на которых тре­петный огонек лампы высвечивал цветной поблекший узор, столь сложный, что никак не удавалось проследить все его хитроспле­тения.

И череда  мыслей хитро сплеталась.  Самая  пытливая  память могла сколько угодно разбираться и так и не разобраться в путанице завитков и линий, узлов и завязок, стройных и прекрасных, но таких неясных и неопределенных: и колеблющаяся в иссиня-голубоватом небе перистая голова финиковой пальмы, и тусклый свет горловины бухарского зиндана вверху, над головой, и искаженное лицо губернатора, и смешно покачивающийся  на  ишаке караванбаши, и каменное бесстыдство истуканов индусского хра­ма, и скачка на коне с саблей в руке, и холодок Каабы на губах, и льдистое дыхание плоскогорий Тибета, длинных, как жизнь, и мертвых, как смерть, и неистребимый стыд в сердце, и жгучая боль в спине от палок эмирского палача, и юная аравитянка, которую он спас рыцарски от насильника, и мучения перехода через Ну­бийскую пустыню, и желтый оскал черепа на камне у юрты, где-то на Тянь-Шане, и жгучее ощущение обиды,  когда он узнал, что арабские шейхи,  купленные Лоуренсом,  предали  его,  и  ночевка в пещерах...

В мире трое жалки: властелин, лишившийся трона; богач, впавший в нищету; мудрец, живущий среди дураков. Слабое утешение. От мыслей нет сна. Так стучит в голове. Стучит...

Мирза Джалал встрепенулся и сел в постели. Со двора доно­сился стук. Кто-то стучал в ворота курганчи.

— Ночь, а стучатся... Кто? — сварливо залопотала со сна жена аравитянка. Она зябко натянула ватное одеяло на коричне­вые налитые плечи. — Спать не дают.

Недовольно Мирза Джалал посмотрел на дверь. В каморке у ворот жил привратник. Когда-то на Афрасиабскон дороге он привлек внимание Мирза Джалала манерой говорить: «Боже пра­вый! Ему не до нас. А ты старый знакомый, дай рубль взаймы».

Откуда бы Мирза Джалалу быть «старым знакомым» у нищих. Но Мирза Джалал не только дал милостыню убогому фи­лософу, но и привел его домой, обласкал и поселил у себя. Ника­ким философом нищий, конечно, не был. Работал с прохладцей, но пожить любил. Один управлялся с блюдом плова. В кургалче его прозвали Ишикоч — Открой Дверь! Настоящего имени его никто не знал.

Мирза Джалал прислушивался к голосам во дворе. Там было промозгло, неуютно и пахло влажной глиной. Он набросил на пле­чи чапай из верблюжьей шерсти, сунул босые ноги в холодные кавуши и, шаркая подошвами, вышел.

На террасе он спросил у темноты: «Кто там?» Он ничего не видел: ночи осенью темпы и беззвездны. Ползли холодные струйки воздуха по голым щиколоткам, и он посетовал на свое любопыт­ство, вспоминая жаркую податливую аравитянку под одеялом.

Позже он, усмехаясь, говорил: «Таинственнее флюиды проникли, через стены, постучали в мозг, заставили открыть ворота судь­бу. Суждено было встретить того, кто распахнул мне ворота нового».

В темноте он едва различил, что во двор въехал всадник. Глухо простонал: «Спасибо! Ворота закройте!»

Послышалось шуршание, скрип подпруг и ремней, и что-то тя­желое упало.

—  Свету! Принесите свету! — шумел Ишикоч.

Прикрывшая от ветра ладонью огонек лампы, вышла из дверей аравитянка.

У самых копыт коня лежал, судя по гимнастерке, красноармеец. Лежал, неловко закинув голову и столь же неестественно подвернув под себя ноги. «Что с ним?» — испугалась женщина. Тут Мирза Джалал повысил на привратника голос. Внутри у Мирза Джалала вдруг тонкой болью заныла жалость.

Путник постучался в ворота, путник попросил гостеприимства. Чужак стал гостем. Гость ближе родственника.

Неизвестный нашел в курганче все, что он мог найти в родном доме: заботу, уход, постель, настои лекарственных трав, целебные бальзамы для ран, полезные больному кушанья. Мирза Джалал в лечении своих домочадцев придерживался «Канона» Абу Али ибн Сины. И не потому что не верил врачам. Нет, такие раны он научился лечить во времена вахаббитских войн в Аравии, Три­поли, Судане.

Раненый не приходил в себя много дней.

Аравитянка, рабыня и супруга Мирза Джалала, ныла: «Кяфир навлечет беду на твой дом! Господин, выкинь его за ворота. При­кажи отвезти в город».

Но разве можно везти раненого на арбе. Езда на пригородных дорогах, по колдобинам из замерзшей глины и из здорового вытрясет душу.

Под воздействием целебных бальзамов, настоев целебных трав, благодаря заботам больной пришел в себя и заговорил. Он — ко­миссар Красной Армии. В перестрелке с бандой на Янги-Казан-арыке его ранили, и он отстал от своих. Рана не очень его беспо­коила, и он сгоряча решил, что сможет доехать верхом каких-то сорок верст от Ургута до города. Сил не хватило, и он постучался в ворота... Никак не верил, что полтора месяца лежал без созна­ния...

— Самонадеян больно, — замялся он. — А дому сему благо­дарность.

Его, исхудавшего, слабого, не беспокоили вопросами. Усиленно кормили, поили. Он расспрашивал, как его лечат. Попросил показать бальзам. Проявил осведомленность ввосточной  медицине и шутя  заметил:  «Да  я  вроде  сам  тибетский  доктор». Когда его спросили, привезти ли из города русского врача, сказал: «И так лечение отличное.  Вылечили же... Если  не в тягость,  подержите у себя».

Хорошо лежать на мягких одеялах в высокой михманхане. Чисто, холодновато. В углу светится керосиновая лампа. За низким столиком сидит в бархатной ермолке, в подбитом мехом хала­те бронзоволикий человек с ассиро-вавилонской иссиня-черпой бо­родой. Вероятно, такими были ассиро-вавилонские цари Саргон, Ашурбанипал.

На колышке, вбитом в стену, висит — бери и прямо надевай на голову—аккуратно свернутая белая чалма. Такие носят ишаны. Судя по тому, что колышек полированный, а чалма из индийской кисеи, хозяин не бедняк. О том же говорят и расписанные стены михмаиханы, и шелковые одеяла, и яркий наряд смуглянки, кото­рая вертится в михманхане, ясно — из любопытства.

У комиссара давно уже настороженный взгляд на тех, кто кичится белой индийской чалмой и может облачать жену в шелка и покупать ей ожерелья, браслеты и перстни бог знает в какую цену...

Он зажиточен, этот ассиро-вавнлонянин, но какой он враг, если нянчится с ним, кяфиром, «урусом», да еще с комиссаром с двумя орденами Красного Знамени? Он вылечил его, кяфира, кормит бульоном из курочки, молочной рисовой кашей, белыми лепешка­ми, поит настоящим черным индийским чаем с сахаром. А ведь сейчас ничего из продовольствия не достать, не купить.

Говорить еще трудно, очень трудно. Выговоришь одно слово — и обливаешься потом.

Он тогда потерял сознание, попытавшись объяснить, о чем надо уведомить комполка... А когда пришел в себя, недоумевал, почему он все еще в михманхане, почему его не забрали в военный госпи­таль.

Хозяин оправдывался: на дворе зима. Идти в город верст де­сять по грязи и снегу. Живущие в курганче не молоды, идти тя­жело. Аравитянка молода, но глупа. Да и куда пойдет молодень­кая женщина, не знающая ни Самарканда, ни языка, ни людей? Да у нее еще сын грудной.

Но все хорошо. Он «афсун» — волшебный доктор, врачеватель тяжких болезней. У себя в курганче он держит кровоостанавли­вающие пилюли «нэкоин иоллы». В сочетании с пчелиным медом они чудодейственны.

Но комиссар никак не мог набраться сил, слабость одолевала. К ранению присоединилась малярия. Хинин в курганче нашелся, и комиссар принимал его в дозах, предписанных в свое время пол­ковым врачом. Тем не менее приступы, следовавшие с неизмен­ностью в определенные дни и часы, крайне изнуряли. Высокая тем­пература, испарина, головокружение выматывали силы.

Человека, который мог бы сходить в город, не нашлось. Комис­сара, очевидно, считали пропавшим без вести. Его, конечно, ра­зыскивали.

Однажды, опираясь на хозяйский посох, комиссар проковылял в конюшню. Конь встретил его ласковым похрапыванием. Кусок лепешки он «схрупал» мгновенно. Он терся плюшевой мордой о щеку комиссара. Видать, кормили его и чистили как следует. А кто хорошо смотрит за конем гостя, хороший человек.

С добрым чувством комиссар выбрался из теплого сумрака конюшни на двор и подставил лицо порхавшим снежинкам. Хозяин курганчи, удивительно высокий, весь вчерном, что придавало ему еще больше величия, стоял посреди двора и смотрел снисходитель­но на гостя.

—  Вижу, ваши недуги плохо поддаются лечению. С завтраш­него утра будьте любезны пить горячее молоко со свежим медом... с ургутским медом.

«С ypгутским» прозвучало многозначительно, и комиссар невольно вскинул голову. Мирза Джалал чуть поморщился.

—  Вам что-то не нравится? — поинтересовался комиссар.

—  Вы гость. А гостю надо знать обычаи народа, где он живет. И хлеб здесь не такой, как в России, и вода, и воздух, и... люди, И их вера, и обычаи. И даже лечиться приходится иначе.

Комиссар ребром ладони смел рассыпчатый снежок и уселся на доски айвана. Он смотрел на хозяина курганчи испытующе.

—  Уважаемый Мирза, — заговорил он, — хоть я из России, а немного знаю местные нравы...

—  Прекрасно! — насторожился   хозяин. — Вы — русский.   Рус­ские живут в России. Мы мусульмане. Мы живем у себя в Узбе­кистане. Когда человек приезжает в чужую страну, он встречает отчуждение и даже вражду, особенно, если он хочет заводить свои обычаи и порядки.

—  А так ли прекрасны все здешние   обычаи?   Так ли они без­укоризненны?

—  И у нас рядом с хорошим есть плохое и несправедливое. Но разве в России все хорошо? Едете к нам ниспровергателями зла, когда у вас самих есть зло.

Он остановился, потому что на лице комиссара, бледном, из­можденном, он прочитал нечто вроде улыбки.

—  Скажите, зачем вы, узбек, ездили в Африку, Аравию, Индию и бог весть еще куда?— Он, видимо, не заметил, что у хозяина  курганчи  в  недоумении  вскинулись  его  густейшие брови, и  продолжал: — Разве не для  того,  чтобы, исправлять  в  чужих странах плохие порядки и обычаи, водворять справедливость? За­чем вы, чужак для арабов, брали в руки меч, чтобы освобожд арабов от ига иноземцев, от всяких там инглизов, турок, французов, итальянцев? Да, тогда ваша сабля не висела на стенке михманханы, а рубила головы захватчиков.

—  Йие! — простодушно поразился Мирза Джалал. — Вы меня знаете? Вы   знаете   обстоятельства    моей   жизни? Но, молчу, вы гость, а гостю не задают вопросов.

—  Ничего. Я отвечу. Мы знаем вас, слышали о вас, товарищ Мирза Джалал,  мы — коммунисты,  рабочие,  крестьяне,  батраки России — здесь совсем не за тем, в чем вы сейчас меня упрекнули. Почему вы не допускаете, что есть люди, проникнутые высокими идеалами справедливости, что они беззаветно воюют против зла, гнета, рабства. Они, эти люди, отдают жизнь за свободу и счастье тех, кого они даже не видели в лицо, чьи обычаи для них, как вы сами сказали,  чужие и непонятные.  Таких   борцов   за высокие идеалы у нас называют большевиками. Пример таких людей вдохновляет.

Мирза Джалал думал вслух:

—  Я и сам смотрю. Что за люди? Сколько сложено русских голов, сколько пролито крови, сколько похоронено на чужой земле в безвестности, их имена не высечены на могилах... У ворот Буха­ры я видел молодого солдата. Мертвый, он сжимал в руках винтовку.   У него   на   ботинках   подошвы   порвались, а одежда вся в заплатах. Мертвый, он обнимал винтовку... В Судане мы нахо­дили в карманах у пленных инглизов золотые серьги, вырванные из ушей женщин. Скажи жадному — вот яд, и жадный все равно съест его. Безумие жадности владеет им. А вы? А ваши? Однажды я обедал с красноармейцами в Байсуне. Ели просяную кашу без масла и пили кипяток вместо чая. За что же, за какие цели ваши люди воюют, терпя нужду и лишения?

Снежок все падал, и запорошил камзол Мирза Джалала, и по­белил его черную ассиро-вавилонскую бороду, а брови превратил в клочья ваты.

—  Что ж, вы проникли в суть вещей, но есть ведь еще и связь явлений.   Приглядитесь к бойцам    Красной Армии.   Найдите там капиталиста или бая, помещика или фабриканта. В Красной Ар­мии рабочий с моего   родного   Путиловского   завода,   казанский крестьянин, воронежский батрак. Их позвал Ленин освобождать трудящихся мира от тирании. Они воюют за идею.

Мирза Джалал покачал головой.

—  Идея?   Идеалы?   Я знаю   смысл этих   европейских   слов. И у меня были идеалы. Однако сколько бы не отказывался чело­век слушать клевету, все же, если он долго живет среди клеветни­ков, начинает жить взглядами грязных людей.

—  У бойцов Красной Армии нет корыстных целей, они воюют за справедливость. Историк Тацит — он жил два тысячелетия на­зад— писал: «Мы — римляне — завоевали чужие страны,  побуж­даемые алчностью и распутством». Вот так и по сегодняшний день империалисты завоевывают страны — англичане Индию, японцы Маньчжурию, итальянцы Триполи, немцы Африку. Но даже враги не посмеют сказать, что мы, большевики, воюем, чтобы завоевы­вать...

—  Позвольте, нам... мне, — мягко возразил Мирза Джалал и, ведя рукой  по бороде, смахнул  с нее снежинку. — Мудрость ищите, будто она на дне океана. Вы говорили про римского философа. А я вам скажу про мудреца из Азии, про Ахмеда Югнеки. Он написал в своем труде «Атебат ил хакоик» — «Врата истин»: «Это книга искусства, ибо пока я писал, выбирал одно слово и отбрасывал сто». И еще записал он: «Огонь не тушится огнем». Войны не истребить войной. Разве допустимо проливать море кро­ви и слез, чтобы люди поняли, что они братья? А вы воюете. Поче­му? Старый вол топора не боится. И я не боюсь вам сказать.— И он вытянул вперед темные натруженные кисти рук со вздувшимися жилами. — Эти руки рубили в Судане насильников-инглизов, а куски их трупов разбрасывали среди колючек пустыни, а кости их бросали в челюсти преисподней. О, если бы в законе Мухаммеда имелась хоть одна справедливая буква! Двадцать тысяч судан­цев — борцов за справедливость — на моих глазах скосили за пять минут пулеметы генерала Китченера. И это справедливость!

—  Какая справедливость?

—  Чистая! — Мирза   Джалал   нахмурился.   Что-то   дрогнуло в душе философа  из курганчи. — Справедливость — свойство  из­бранных. Мой друг, суданский   полководец   Ахмед Фадл, был из­бранным, — горячился      хозяин. — Носители      справедливости — «асли» — благородные. Ахмед Фадл был совершенством благород­ства. Справедливость горда. Ахмед Фадл был горд, потому что он защищал Судан от кровавых    колонизаторов.    Справедливость — море, а море не перегородишь. И все же боец за справедливость Ахмед Фадл умер на моих руках, слабый, ничтожный, повержен­ный английской    пулей в час    роковой    битвы на острове    Абба. И разве я сумел  отомстить за  попранную справедливость,  хоть потом я и напоил свой меч кровью поработителей?

Говорил он страстно, убежденно, хотя слегка замялся при слове «асли».

Этим сразу воспользовался комиссар:

—  Возьмем вас. Не в вашей натуре безвольно,  сложа  руки, ждать справедливости. И вы доказали это, сражаясь против не­справедливости в Африке, в Азии, в Бухаре... И на букашку не наступишь, чтобы она не запищала. А вы позволяете себя затоп­тать. Вы не боялись эмира, вы плевали на царских губернаторов. А теперь? Помните у поэта: «Перестал быть воином, закис в уксу­се». Вы заперли ворота в жизнь. В чем же дело? Мы думали, что вы больны, и ждали, когда вы наберетесь сил и придете к нам.

—  И вы первый   постучались   ко мне... — проговорил    Мирза Джалал.

—  Конь спешил домой. И вдруг луна помогла, осветила ворота. Назовите это случаем... счастливым. Случай привел меня к вам.

—  «Слова коснулись ушей хана. Он испустил сердечный вздох, и огонь ярости запылал в его сердце», — бормотал хозяин курган­чи. — Не смотрите так. Я в своем уме. На память пришли слова еще из одной книги. Да, вы меня привели на край крутизны, и я стою   над   бездной. Я жил   тихо,   незаметно. А вы хотите, чтобы я бросился в нее... я, у которого   дни   жизни идут по кругу. Я жи­ву долго, прожил много. На языке   я   держал и мед, и соль, и пе­рец.

—  Еще в далеком прошлом предки говорили: разбивший серд­це матери низвергается  в бездну  преисподней.  Подлецы  и  мерзавцы разбивают сердце вашей матери-родины, а вы наслаждае­тесь сознанием справедливости. И на вас небо не давит? А вы не бросайтесь в бездну, вы перешагните через нее!

—  Чего ж от меня хотят... от старого, усталого, больного?

И он заговорил быстро, взволнованно.

Его давно мучит, беспокоит мысль о себе. Он давно хотел пойти к советским властям попросить работу, но от одной мысли, что ему откажут, все внутри переворачивалось. Ему могли сказать: «Где вы были раньше? Почему мы должны верить вам, бывшему бухарскому вельможе? Бывшему чиновнику губернатора?»

Но каков комиссар! Можно подумать, что комиссар видел, как он метался в постели бессонными ночами? Как в ужасном возбуж­дении он мерил шагами ковры своей комнаты? Как, забравшись в самую чащобу виноградника, остервенело рубил саблей — па­мять о суданском походе — хворост и сучья, лишь бы найти выход ярости? Или этот русский командир подсматривал за ним, подслу­шивал его мысли? А теперь спокойно смотрит сквозь порхающие снежинки и произносит слова, так отвечающие на его самые со­кровенные мысли.

Кто много терпит, на того много возлагается.

Всю жизнь Мирза Джалал испытывал судьбу, терпел лишения, переносил несчастья, оплакивал гибель друзей, не имел личной жизни, нес на плечах свою ношу. Многие падали, раздавленные ее тяжестью, а он все нес...

Теперь этот свалившийся неведомо с каких небес комиссар толкует ему то самое, чем он терзал себя тысячу раз. И тысячу раз за последние годы он твердил себе: неужели ты состарился и у тебя не осталось сил?  А не потому ли так говоришь, что испугался  неистовой  решимости  большевиков  разрушить  все  старое, весь дряхлый, страшный, но привычный мир. Или ты не разглядел, что они разрушают ради творчества. Или в тебе говорит старая нетерпимость к иноверцам. А?

Сейчас этот шантан проницательности заговорит о мусульманах и русских.

—   Да, тот, кто может нести груз, пусть несет. Но  чтобы груз не раздовил, надо разделить ношу с братьями — кто бы они ни были, таджики ли, русские. Но для этого вы должны быть единомышленниками. И тогда надо отбросить слова «му-сульманин»,   «христианин»,  «идолопоклонник»,  а   оставить  слова «единомышленник», «революционер», «коммунист»!

—  Готов!    Готов! — прозвенел в тишине   дворика    возглас. — Обед готов! Все мы — рабы желудка, а я самый главный! Обе­дать!

В дверях летней кухни стоял с железным черпаком в руках Ишикоч с раскрасневшимся лицом, весь в облаках пара и соблаз­нительных запахов.

—  Мы — рабы желудка, а желудок — наш господин. Уважае­мые, все усилия народов, все мечи и копья, пушки и ружья — все ради желудка. Повелители мира погибали из-за чревоугодья.

Мирза Джалал махнул рукой, приказал:

—  Идите, идите! Мы разговариваем.

—  О!  Когда мудрецы говорят, невежи  молчат. Придерживай язык, не спи  много!  Побеждай желудок! Знаю!  Справедливость в еде! Но в еде досыта и для всех! Обедать! Обедать! Обед на дастархане!

—  О  пророк!  Не  болтайте!   Болтуну сводит  горло.  Товарищ комиссар, вы хотели   что-то   сказать? А Ишикочу   безразличной справедливость и несправедливость,— извинился Мирза Джалал, —  Одно скажу: у каждого дерева своя тень, у каждой страны свой обычай. Привычный ад лучше неведомого рая.

—  Надо сначала познать этот «рай», как вы его назвали. Путь долог, перевал высок, ущелья глубоки. Главное — смыть грязь пороков щедростью души. Подождите, не отвечайте! Не давайте ответа сейчас. Арабы говорят: слово, сказанное к месту, дороже  рубина.

—  Да, вы правы. У человека два уха, один рот. Два раза слу­шай, один раз отвечай.

—  А  я  вам  отвечу:   когда  уши  закрыты,  жизнь  идет  мимо. И еще я хочу сказать. Вы удивились, откуда я знаю вас. А я даже знаю, что говорят про вас: «В какую б темноту Мирза Джалал ни вступил, он ее просветлит». Вы считаете, что дорога для вас закрыта. Нет. Пойдемте с нами!

И вновь разговор прервал Ишикоч.

Он пробежал по снегу в кавушах на босу ногу — так разжарило его у кухонного очага, встал между спорщиками, засунул ладони за поясной платок — бельбаг, поднял вверх одутловатую пунцовую физиономию и заголосил с азартом:

—  Пусть я хитрец! Но я родился в год Обезьяны. Всю жизнь я, слава богу, кувыркался среди невзгод, но помру я не от голода. Я иду кушать. Я  буду есть восхитительный, сочный, пахнущий душистыми розами плов, а вы, мудрецы, ешьте мудрость. О, как вкусна мудрость! Вах! Вах! Но плов лучше!

—  Ум не в том, чтобы раскрывать и закрывать рот... — с до­садой проговорил Мирза Джалал. — Начало благопристойности — обуздание своего языка, друг мой.

Но слова его не устрашили маленького самаркандца. Он ду­рашливо ломался;

—  Ухожу! Ухожу!

Но он не ушел, пока комиссар и хозяин курганчи, все еще спо­ря, не отправились в вихре снега, мокрые, продрогшие, в михманхану. Ишикоч шлепал кавушами по скользкой глине и,  посмеиваясь, тараторил:

—  Что есть бедность? Не называйте бедностью отсутствие иму­щества...  Бедность — это  отсутствие  пищи,  бедность — это  когда в доме нет и чайрака   муки... Да, счастье для бедняка, когда и ты, и твои дети, и мать твоих детей сыты сегодня и будут сыты завтра. О справедливость мира!

Он смеялся от души, ахая, всхлипывая, с повизгиванием, вы­криками, шлепая себя по бедрам. Так оглушительно смеются за­всегдатаи в чайханах, когда молнией вспыхивает шутка остроум­ца, суеслова и прохиндея. И сразу все любители чаепития ахают и хохочут.

Всегда мрачный Мирза Джалал рассмеялся. По-видимому, и для Ишикоча это оказалось неожиданностью. Разинув смешно рот, он почти с испугом взирал на колышущиеся завитки бороды, на белые зубы, на съехавшую на ухо бархатную ермолку Мирза Джалала.

—  Не надо... Полно!.. — замахал он руками в священном ужасе. — Пронницательнейшему  столпу  знаний  не подобает  смеяться над бесхитростной шуткой.

Все еще подавляя смех, Мирза Джалал говорил:

—  Справедливость! Вы послушайте его! Мы с вами, комиссар, говорим час о справедливости  и не дошли до сути. А он раскрыл рот и... все? Справедливость — это когда мать семейства не льёт слез в пустой котел на холодном очаге... Да, язык Ишикоча без костей, а ломает кости. Язык твой умнее тебя самого...

Когда они поели плова и, вымыв руки, взялись за холодную, точно с ледника, дыню, Мирза Джалал сказал:

—  Однажды   в   поисках   справедливости я, ваш раб,  решил пойти по пути наивных, думающих найти  истину у величайшей святыни в Мекке. В  коране записано:  «Обязательство у людей перед аллахом — хадж для тех, кто в состоянии совершить путь к нему. И поймите его, как он вывел нас на прямую дорогу, хоть до того вы в заблуждались. Найти истину, найти справедливость!» Все идут в священную Мекку — и паломник Мирза Джалал побе­жал...

Он долго сидел молча, устреммв взгляд в стену. Что он там видел? Перед ним проносились картины прошлого...

—  Все обряды проделал, каялся — паломник! Несчастный, не­вежественный, темный человек, постигший все премудрости ислам­ской науки... Сорвал с себя одежды и обернул себя тряпицами — хиррувемами. И шел по палящему аравийскому зною. Со спины паломника слезала опаленная солнцем  кожа.  Голова  паломника лопалась от духоты. Неделю, пока тащились от Раббоки до Мек­ки, паломник не стриг ногтей, не смел давить на теле комаров и насекомых. Отдавал свою плоть во власть бешеных аравийских блох. Вместе с тысячами и тысячами других оберегал себя от вож­деления. Час за часом твердил молитвы во славу аллаха, искоре­няя из своего сердца злобу на всех своих врагов, на эмира, на губернатора. Изнемогал от слабости, голода, жажды, боли в су­ставах, ссадин и нарывов. Ходил вокруг Каабы. И его обливали водой. И он целовал черный камень. И только разрушил веру, но так и не узнал, что такое справедливость? И вот нашелся человек, живущий в подворотне, нищий, без роду, без племени. Он разъяс­нил все. А вы не пророк ли, Ишикоч достопочтенный? Вы не из святых ли ревнителей благочестия? Уж не наставник ли вы, не пир ли дервишей вы, Ишикоч? А я ваш покорный мюрид?

Боже правый, знаки почтения ничуть не радовали Ишикоча. Он пугался все больше и больше. Его потрясало поведение почтен­ного хозяина. Мирза Джалал менялся на глазах, и Ишикоч не представлял, к чему приведут такие перемены.

Во всяком случае Ишикоч знал одно: тихой жизни в уютаой курганче пришел конец. И все свои слова и советы, если бы онмог, он взял бы обратно.

— Не учи дедушку кашлять! — кряхтел он так тихо, что слы­шал свое бормотание лишь сам.— Боже правый! Мы — умные. Разберемся.



ОСВОБОЖДЕНИЕ

                                                             Вознесся к вершине навозной куча.

                                                            Чем выше красуется, тем ниже падать.

                                                                                       Амин Бухари

                                                            Что ты сравниваешь мою девушку с луною?

                                                            На щечках моей милой нет пятен.

                                                           И лицо ее никогда не бывает на ущербе.

                                                                                Бестани

Прибежал Молиар, встрепанный, нетерпеливый. Его физионо­мия с круглой бородкой, круглыми щеками, круглыми глазами-вишнями излучала тайну. Он и начал загадочно:

—  Мир наполнен непонятным. И все: солнце, луна, звезды — неясно... Все, боже правый, исходит из Египта...

—  Короче,   сын   греха! — спокойно и властно   остановил его, поглаживая свою ассирийскую   бороду,   Мирза Джалал   Файзов. Больше чем когда-либо он походил сейчас своим спокоиствиеы и величием на изваяние ассиро-вавилонских царей. — Ближе к делу, почтенный.

Они сидели в малой ишанской михманхане, в доме ишана чуянтепинского Зухура Аляддина. Их приняли по всем законам гостеприимства. Стеганые подстилки оказались мягкими и чисты­ми, лепешки белыми и горячими, только что из тандыра, чай на­варистым.

Хозяин михманханы — он назвался родичем ишана Зухура — хлопотал у дастархана. Это был вкрадчивый, невзрачный человек с заросшим лицом, неряшливый. Про таких говорят: «Собачью шкуру на лицо натянул». О том, что он принадлежит к духовному сословию, говорила его белая чалма. Посуетившись и попотчевав гостей пловом, он ушел и больше не вернулся. За дверями все вре­мя что-то шуршало и двигалось, со двора доносились голоса. Ишикоч не выдержал и, оставив в чашке ширчай нетронутым, вы­скользнул из михманханы.

  Пропадал он долго, вернулся солидно, вразвалку, переполнен­ный новостями, и долго не мог приступить к рассказу. Обидное слово Мирза Джалала Файзова нисколько его не задело. И, хихик­нув, он ошеломил его:

—  Ее там, в хлеву, нет! — захлебнулся он от важности.— И хлева нет. Сломали хлев.    Убрали глину.    Подмели пыль. Чисто там, боже правый!

—  Нет? Дьявольщина, — упавшим голосом чертыхнулся домулла. Он не сказал больше ничего, и это русское «Боже правый!» не резануло ухо, так велико было его разочарование.

Иначе реагировал на это Мирза Джалал. Он словно обрадовался. С шумом выдохнул из груди воздух, и на лице его появи­лось довольное выражение.

—  Нет её? — бормотал он. — Что ж, теперь можно и в Самар­канд.

Мирза Джалал терпеть не мог путешествий, приключений. Он любнл посидеть спокойно за низеньким резным столиком в своей михманхане и полистать старинные рукописи. А ему приходилось путешествовать, испытывать самые неприятные приключения, уча­ствовать в самых неприятных событиях... И сейчас он просто обра­довался: оказывается, приключение не состоялось, событие не произошло и представилась возможность не торопясь и спокойно пропутешествовать домой в Самарканд к столику, к рукописям, к столь излюбленному уюту усадьбы в винограднике на ургутской дороге.

Но неуемный Ишикоч любил устраивать маленькие неприят­ности своим друзьям. Он хихикнул:

—  Ее нет в хлеву… Уже нет, боже мой, и другой... этой Ульсун-ой нет.

Домулла вскочил.

—  Увезли? Спрятали?

—  Которая постарше, той нет, увезли в   Пенджикент,   а та, другая, здесь, в кишлаке... — выпалил маленький    самаркандец. И он побежал неслышно по паласу в своих мягких ичигах, так же неслышно приоткрыл двери. Казалось, он хочет кого-то впус­тить, чуть ли не саму несчастную узницу. Но нет, он лишь посто­ял  на  пороге  и послушал.  Затем  беззвучно пробежал  назад и, усевшись  между домуллой  и  Мирза  Джалалом,  быстро зажуж­жал:

— Они все в михманхане,— шипел он.— Меня не видели.  Не заметили. Аксакалы подумали, наверное, он человек оттуда. Ишан Зухур подумал. Он плохо видит... Вот-вот помрет. Про меня подумал:  наверное, он из аксакалов... «Это эмирский человек»...— подумал.

— Эмирский человек? — встревоженно перебил домулла.— Ка­мой эмирский человек? Оттуда?

Оттуда...  Оттуда...  Не перебивайте  меня,  Микаил-ага, пожалуйста, не перебивайте, а то я забуду...  Вот и забыл... Нет, вспомнил. Я все слушал, что они говорили и по-персидски, и по-пуштунски, и по-арабски...

Своих достоинств Ишикоч не умалял. Он любил прихвастнуть своим житейским опытом и знанием языков. Послушать его, он и по-китайски, и по-английски, и по-тибетски говорил. Но в одном он был тверд — не привирал. И потому, хотя то, что он сейчас рассказал, больше походило на небылицу, ни Мирза Джалал, ни домулла ему не перечили, не мешали.

Судя по его словам, он сумел пробраться к ишану Зухуру на очень важное сборище и остался незамеченным. Впрочем, зачем понадобилось ему из своего присутствия в ишанской михманхане делать тайну, Ишикоч и сам не знал. Толкнула его на такой шаг природная ходжанасреддиновская изворотливость. В ишанской михманхане он, оказывается, восседал даже на почетном месте. Он ничуть не терялся и выглядел, видимо, в своем татарским камзоле, с массивной часовой стальной цепочной поперек кругло­го солидного брюшка, в маленькой казийской белой чалме вполне своим в кругу собравшихся у ложа Зухура чуянтепинских акса­калов. А так как маленький самаркандец ко всему тому имел су­фийские познания в богословии и юриспруденции, то и в беседе он не оплошал.

— Они говорят: воевать Европа хочет с большевиками, и прин­цесса им понадобилась, чтобы им в войне помог Союз Наций, они имели в виду Лигу Наций. Там в золотом дворце в городе Женив на озере с холодной водой живет одна русская княгиня, вроде жена Детердинга, которая приказала найти прокаженную дочку эмира бухарского, девушку с золотыми косами, ту самую, которую, они говорят, большевики мучают в подземной тюрьме. А Курширмат, командующий ферганской армией ислама, выехал из индийского города Пешавера через Памирские горы и Алай в Чуян-тепа забрать ту принцессу. Хочет отвезти ее в Бомбей, где тибетские доктора знают лекарство от проказы. А потом мать принцессы — ференгийка, которой эмир подарил восемнадцать миллионов фунтов стерлингов, когда бежал из бухарского арка,— куда-то пропала, и теперь неизвестно, где она, то ли в России, то ли в стране Ференгистан. А живой бог Ага Хан, если найдут те деньги, хочет продать Курширмату и Ибрагимбеку двести тысяч винтовок и миллион миллионов патронов, а также пушки, снаря­ды, чтобы эмир совершил поход на Бухару и Самарканд и сел на свой престол. И к тому же говорили, что Британия и Франция уже начали войну против Москвы. И что царские генералы со­брали войско в Польше   идти войной на Москву, а эмир бухарский уже написал в своем дворце Кала-и-Фагту большую исламскую фетву с объявлением джихада. И все правоверные мусульмане вынули мечи из ножен и нападут на безбожные колхозы, казнят советских работников, а скот и землю отдадут обратно хозяевам-баям. А всех женщин, которые поддались соблазнительным сло­вам большевиков и, сбросив паранджу и чачван, пошли в ликбе­зы, побьют камнями. Столько вот наговорили у ложа ишана Зухура.

Наконец поток красноречия Ишикоча иссяк, и он замолчал, ис­пуганно выпучив свои черные глаза и открыв беспомощно рот. А чтобы он не оставался без дела, маленький самаркандец по­спешно вытащил тыквенную табакерку и заправил под язык из­рядную щепотку наса. С наслаждением он потянул обильную слю­ну и простодушно заглянул в глаза Микаилу-ага и Мирза Джалалу: «Ну, я все сказал, а теперь думайте, что хотите».

Они и думали, переглядываясь.

— Одно скажу,— оживился домулла.— Мы на правильном пу­ти. Хоть... тут все так запутано, что и чертям не разобраться. На­до ее найти и освободить. А потом уж все прочее.

— Значит, она все же существует,— разочаровался Мирза Джалал.— И нам надо ее найти. А вот где?

—  Она, боже правый, здесь! — возликовал маленький самар­кандец. — Сейчас!

Он снова засеменил неслышно по паласу своими мягкими ичигами, и зеленые задники замельтешили в глазах изумленных Микаила-ага и Мирза Джалала.

—  Не   бойся,   красавица, они   тебя не съедят,— приговаривая так, тянул в михманхану красавицу, закутанную    в красно-бор­довую девичью  паранджу.— А  говорить  с  посторонними   мужчи­нами аллах девушке позволяет, если разговор при свидетелях — при таких почтенных, как сам Мирза Джалал Файзов, сам уче­нейший  домулла   Микаил-ага   и   мы — хранитель  сокровищ  недр Бухарского эмирата.

Почему он назвал себя хранителем сокровищ, было неясно. Воз­можно, для важности.

Девушка отчаянно упиралась, но все же маленький самаркан­дец дотащил ее до середины михманханы.

—  Я   боюсь,— послышался   плачущий  голосок  из-под  конской волосяной сетки.

— Тсс! — зашипел на нее Ишикоч.— Садись и отвечай на воп­росы.

Он бережно подтолкнул девушку, и она опустилась на колени перед стоявшим посреди комнаты сандалом. Тут полы паранджи распахнулись,  и   высунулась  тоненькая  ручка.   Неправдоподобно белые пальцы проворно сгребли в горсточку черный с серебристой поволокой изюм и миндаль с блюдечка и исчезли под паранджой. И сейчас же рука выскочила снова, пальцы схватили кусок пух­лой золотистой лепешки и снова исчезли. Послышались громкое чавканье и стон удовлетворения. И пока все в изумлении смотре­ли, белая рука быстро-быстро подбирала изюм, куски лепешки, конфеты, треугольные пирожки, и все это с поразительной быст­ротой исчезло с подноса, стоящего на хантахте — маленьком сто­лике.

— Стыдись, звереныш! — проворчал Ишикоч.— Здесь почтенный Мирза Джалал Файзов. Здесь люди, заслуживающие уважения!

Утонченный, воспитанный Мирза Джалал терпеть не мог гру­бости и грубых людей. Его всегда коробили грубые слова при­вратника. И сейчас он не удержался, чтобы не осадить Ишикоча.

— Самое крикливое из животных — ишак. Поймите, она уми­рает с голоду.

Они давно не видели, чтобы ели с такой откровенной жадно­стью. А девушка ела все подряд, без всякого разбора, и, казалось, могла съесть во много раз больше. Для удобства она даже отки­нула чачван.

Они не нарушали теперь молчания уже не потому, что хотели, чтобы девушка без помех утолила голод, а ошеломленные тем, что так жадно могла насыщаться, да, да, не есть, а именно по-звериному насыщаться «небесная пери» — такое сравнение возникло сразу же в их мыслях, когда волосяная сетка вместе с паранджой упала на плечи и они увидели ее лицо, белорозовость которого выступала особенно ослепительно в обрамлении золотых волос и темных бровей. И прелесть этого девичьего, еще совсем детского лица нисколько не умалялась судорожным движением губ и челюстей, все еще неутомимо пережевывающих куски. Но белые зубки, которые восточный поэт обязательно уподобил бы бахрейскому жемчугу, с самым непоэтичным хрустом разгрызали баранью косточку. Наконец, молчание прервал Микаил-ага:

—  Ясно!

Золотокудрая пери замерла, взглянула на домуллу и мучи­тельно покраснела. Она вскочила и кинулась со счастливым сме­хом, похожим на рыдание, к Микаилу-ага. Она уткнулась в его гимнастерку и, захлебываясь слезами, причитала:

—  Комиссар! Комиссар!

— Ты?.. Моника? Невероятно! Бедная девочка! — изумился Ми­каил-ага. Его лицо странно подергивалось. Он осторожно погла­живал копну золотистых волос и, сурово морща лоб, глазами при­казывал собеседникам помолчать. Но они и без того понимали, что слова сейчас неуместны.

Величественный, сосредоточенный высился над опустошенным дастарханом Мирза Джалал. Он молча вертел в руке пустую пиалу и с нескрываемым удивлением смотрел на своего приврат­ника. Удивляться было чему. Лицо самаркандца побагровело. Обычно гладкое, набрякшее, сейчас оно покрылось тысячей мор­щинок, разбегавшихся от дрожащих губ и бородки вверх по щекам. Все: и чалма, и лицо, и подбородок, и плечи, и руки — судорожно дергалось. Округлившиеся глаза, уставившиеся на девушку, и, показалось  это или  нет  Мирза  Джалалу,  заволоклись  слезами.  С Молиаром творилось нечто непонятное. Поймав на себе              недоумевающий  взгляд Мирза  Джалала,  маленький  самаркандец весь сжался и воскликнул хрипло: «Боже правый!», согнулся, спрятал лицо и ползком-ползком, все еще содрогаясь, быстро пробрался по паласу к двери и устроился на пороге. Он то заглядывал, приоткрыв двери, в сени, то снова оборачивался в глубь михманханы, и тогда всего его начинали сводить самые не­правдоподобные корчи.

— Бедная   ты   моя! — проговорил   Миканл-ага.— Что   же   они с тобой сделали?

Он осторожно усадил все еще повторявшую, точно во сне, «Ко­миссар, комиссар!» девушку и налил ей чаю. Она отбросила пряди волос со лба и обвела михманхану взглядом. И все увидели, что глаза у нее темные, бездонные, глаза затравленного зверька, глаза безумно напуганного существа. Первые слова, темные, непо­нятные, и были словами невменяемой:

—  Тьма... Он приходил... скорпион... Тюльпан распустившийся в пятнах... Мыши!    Сердце покрыто язвами от жала скорпиона... От жала! Тьма... Я не пойду в тьму! Там змеи! Убейте меня здесь... Не пойду!!! Спаси меня, комиссар!

—  Ай-ай, как кричит пери! Боже правый! Не кричи, пери! Пей чай, пери. Боже правый! Успокаивает сердце чай.

Удивительно тягучий тон, которым издалека, от порога, начал успокаивать Монику Ишикоч, погасил огоньки безумия в ее гла­зах. Она вдруг засмеялась:

—  А кукла цела... Мне мама говорила: кукла жива. Тетушка Зухра  сказала:   «Нельзя  дать  тебе  куклу,  ты   прокаженная.  Ты сделаешь куклу прокаженной». И не дала... куклу... в хлев...

И девушка заплакала. Ишикоч не выдержал:

—  Хватит, пери! Боже правый! Покажи руки!

Он, все еще дрожа, быстро подбежал к дастархану.

Ничего не понимая, девушка подняла ладони и протянула их перед собой.

—  Враки!   Боже   правый! — бормотал   Ишпкоч. — Никакая   ты не прокаженная. Не бывают такие руки у прокаженных. Не можешь ты быть прокаженной! Сколько на веку своем виделкаженных! Посмотрите на ее руки, посмотрите на ее лицо. Разве такие руки, такие щечки у прокаженных?..

— Хватит    о    прокаженных,— не выдержал    Микаил-ага.— Что с вами, Ишикоч?

— Это с ним бывает. Накурится — и бывает. Успокойтесь, Ишикоч. Давайте решать, что делать.— Слова Мирза Джалала сразу же вернули  всех  к действительности.  Он   решительно  приказал Ишикочу прекратить болтовню, идти седлать лошадей.

—  Надо достать лошадь и для нее!

—  Боже правый! Конечно, достанем!

— Нас так  просто  не  выпустят,— спокойно  предостерег  Микаил-ага. — Здесь, в ишанском подворье, все боятся   его святей­шества Зухура. Дрожат. Насчет лошадей позаботьтесь, Ишикоч, поосторожней, поаккуратней.    И возьмите себя, наконец, в руки. Чтобы никто не узнал. Поедем, когда стемнеет.

— Куда   поедем? — обрадовалась   девушка.— Уедем,   уедем... Меня больше не запрут в хлеву.

—  Нет, конечно. Здесь, в этом логове, оставаться тебе нельзя. Но сейчас беги домой, накинь на голову паранджу, притаись и жди, никому на глаза не показывайся. Вечером за тобой приедет Ишикоч.

— Приеду, боже правый, приеду...  Конечно, приеду.— Он за­бегал то с одной стороны, то с другой. И все старался заглянуть в лицо девушке, бормоча: «Бывает же такое! Боже правый!»

Но девушка ни за что не хотела идти домой. Она плакала, она говорила, что ее опять будут мучить, что она лучше  умрет, что тетушка Зухра не любит ее, ругает «желтоносой», а отца нет дома, уехал в горы, а если прознает что-нибудь ишан, она про­пала.

Тут вся физиономия самаркандца сморщилась в печеное ябло­ко. Из горла его вырывались звуки, которые при желании могли сойти и за смех и за рыдание.

—  Хи... у нашей принцессы тут сколько хочешь друзей. Монику не забывали, когда ишан Зухур ее в хлев-то запрятал... Приходи­ли и девушки-подружки и джигиты к окошечку. И по ночам раз­говаривали, и пищу носили. Один тут Юнус-кары — юноша — да­же стихи сочинил о девушке с золотыми волосами. Пел ей вместо того, чтобы помочь. Боже мой, три года в хлеву. Бедняжка!

— Что  же   они   все... и   этот   поэт,— рассердился   домулла.— Что ж они не могли ее освободить? Чего ж они смотрели?

—  Трусы! Они боялись. Ишана Зухура боялись. Трусы! Про­лазы боялись. Боже мой! Если бы только знать!   Тут все больше черта проказы боятся.

Привезли-бы врача из Самарканда.

— Невежды! Откуда они знают. Они все тут под Зухуром хо­дят. Проклятый  ишан Зухур ни тут и священник, и  помещик, и ростовщик, и отец родной. Боже правый, бедная девочка, в мраке, грязи... И эти ржавые железки. Ручки! Смотрите на ее ручки! Все в шрамах.

— Нас всех всвоих лапах держат,— выпалила  просунувшая­ся в приоткрытую дверь голова.

— Это еще что за явление? — встревоженно воскликнул Мир­за Джалал.

Голова в посеревшей от времени чалме на минуту словно застря­ла у притолоки и двинулась внутрь. Оказалось, что она принад­лежит упитанному юноше в бедняцком халате и кавушах на босу ногу.

—  Можно войти?

— Так это и естьтот поэт Юнус-кары,— усмехнулся Ишикоч.— Про него в Чуян-тепа все знают. Он по вечерам читает старикам коран, а по ночам поет газели и масневи о Девушке с Золотыми Волосами. Это он по ночам ходил к хлеву. Ох!

— Мы   помогаем   Монике-ой,— борясь   с   застенчивостью,   за­бормотал юноша.—   Мы хотим увезти   Монику-ой   в   Самарканд. Мы   три   раза   ломали   дверь   и   помогали   убежать   Монике-ой. Только ничего не вышло. Моника-ой прокаженная. Ее обратно са­жали в хлев,  а  нас  камчой,  камчой!  Кулаки  у  ишанских  мюри­дов — камень.

— Уйди, Юнус,— вдруг сердито сказала девушка  из-под чачвана: едва появился юноша, она закрыла лицо.— Уходи! Не по­зорься. Я просила, плакала, привези доктора, а... а... ты не смог...

Из-под чачвана послышалось сдавленное рыдание.

—  Мы... мы... — заикался Юнус-кары. — Мы... хотели... Только все боятся. У нас все боятся. Ябоялся: увезут ее совсем. Сестру ее Ульсун-ой  увезли.  Я  опасался.   Есть такая  больница,  для...  для прокаженных. Опасался: совсем не увижу, не услышу. Тут хоть в хлеву, а она, Моннка-ой, здесь, с нами.

Он даже всхлипнул и жалобно обвел глазами присутствующих.

—  Уйди,  Юнус.  Несчастный  ты, слабый!   Ничем ты не помо­жешь. Уйди! Увидят тебя здесь — изобьют.

Маленький самаркандец уже успокоился; Но лицо его оста­валось красным, напряженным, и морщины так еще и не разгла­дил иеь.

—  Боже правый! Бывают же на свете такие тупицы!

— Правильно,  Юнус,  уходи,— проговорил   домулла.— Мы   по­можем девушке... Э... э... минуточку!  Постой! У тебя друзья тут есть?

—  Друзья? Какие друзья?

—  Ну, молодежь, комсомольцы. Да ты сам комсомолец?

— Есть. Приезжал из Пенджикента один... Сказал — вы  ком­сомол. Ячейку нужно ор... организовать. Поговорил и уехал. Боль­ше не приезжал. У нас хотят школу открыть.

—  Вот что,   друг   Юнус,   собери-ка   джигитов.   Где тут у вас можно собрать народ? После заката солнца собери. А мы придем и   поговорим.

—  Хорошо.

—  А сейчас беги. И чтоб тебя ишанские люди не видели. Да еще вызнай, кто вчера и сегодня в Чуян-тепа приехал? И кто они такие? Хорошо?

Джигит ушел, жалобно поглядывая на Монику-ой, но она даже не приоткрыла лица.

— Нельзя  ему  ничего  делать...— сказала   она.— Они  его  вот как били. А товарищ Комсомол не поможет.    Товарищ Комсомол далеко... в Самарканде. Вы поможете!    Товарищ комиссар помо­жет.— И она вдруг почти закричала: — Комиссар! Комиссар! Не оставляйте меня.

—  Не отдадим! — ласково твердил домулла.— Мы затем и при­ехали сюда, чтобы помочь тебе.

Оставаться в доме ишана Зухура было нельзя, ее надо было спрятать. Пришлось девушке надеть паранджу, закрыть лицо чачваном и уйти. Пошел проводить ее Ишикоч. Он семенил, забегая то с одного бока, то с другого, и всем своим заботливым видом показывал, что в обиду ее не даст. Он тут же вернулся.

—  Все хорошо. Она змейкой скользнула через ворота. Никто и не заметил. Но, боже правый, бывает же такое!

— Их высочество принцессу мы нашли,— сказал Мирза Джалал.— Председатель-раис — раб и слуга ишана Зухура. Помогать нам он не посмеет. Где сейчас Одноглазый со своими разбойниками, мы не знаем, где Кумырбек — тоже не знаем, а здесь готовятся плохие дела. Хорошо, если следователь приедет из Самарканда сегодня. А если не приедет? И что он сделает один?

—  И из Пенджикента никого нет. Да и вручил ли   Турабджан Рыболов записку?

— А мы. Мы, боже мой, никого не подпустим к ней. Мы... Я… Да они не посмеют,— храбрился Ишикоч.— И потом у следова­теля есть милиционеры.

—  А вы откуда знаете?

—  Знаю. Приезжие базарчи сказали. Следователь остановил­ся в Джумбазаре.   Отдыхает.   Лошадей   кормит. И в михманхане ишаиа Зухура говорили про следователя. Сказали про него: человек назойливый. Молодой. Любит копать. Из образованных. И ком­мунист. Твердый.

—  Следователь — это хорошо. Но когда он приедет? Завтра? А  ишанской  своре  важно   протянуть   время.  Они   и   нас  сюда завели. Пловом закармливают, чтобы    мы    ничего   не видели, — сказал Микаил-ага.

— Нет... Сейчас я пойду. Найду для нее лошадь,— волновался Ишикоч, — посадим Монику верхом и уедем.      Боже      правый, ждать нельзя. Такие мерзавцы. Они на все способны.   Ее нельзя так оставить, понимаете, нельзя.

Лицо Ишикоча   снова   все   сморщилось, казалось, он вот-вот расплачется.

— Нельзя,— сказал домулла.— Мы и до околицы не доедем. Ишанские прислужники тут за каждым дувалом.

— Идите,    Ишикоч,    походите,— распорядился    Мирза    Джа-лал. — Понюхайте, чем пахнет. Нюх у вас что надо.

Когда Ишикоч ушел,     Мирза Джалал подложил под локоть Подушку и задумался.

—  Нет ничего хуже ожидания.

Человек с собачьим лицом не появлялся. Чай остыл.

— Ишикоч — чугунный   кувшинчик   в   костре.   Что-то   с   ним непонятное. Увидел девушку и раскипятился.

—  Такой припадок. И совсем не вовремя. Я очень испугался за него.

—  Вы ее вроде знаете? — осторожно   поинтересовался  Мирза Джалал. — И девушка вас знает.

— Дела  давнишние.   Удивительно.    Восемь  лет   прошло,  она на лицо почти не изменилась. Тогда... Она была совсем малышка. Я увидел ее в Кермине, в бекском   замке, в сарбазской   казарме. Мы подводили итоги Бухарской операции. После штурма Бухары соединениями Красной Армии под командой Михаила Васильеви­ча Фрунзе   революционное   восстание   трудящихся   поднялось во всем эмирате. Сам эмир с обозом и гаремом попросту сбежал из Бухары.  Его телохранители-афганцы под Кермине наскочили на красноармейцев и показали тыл. После первой пулеметной очереди на полном   карьере удрали через   железнодорожную   насыпь вместе с его   высочеством   Сеидом   Алимханом. Все арбы,   штук двести, застряли на переезде. Ящики с золотом, оружие, жены из гарема, тюки с одеждой, корзины с фруктами, инкрустированные кальяны, эмирские потомки, мешки с рисом    и    морковкой,   кра­савицы одалиски, все бренчащие от ожерелий и тенег, пулеметные ленты,   винтовки,   собаки,   ловчие   соколы,   бачи — мальчики   с подкрашенными глазами, — все, батенька вы мой, так и застряло на рельсах. С одной   стороны   бронепоезд   вслед улепетывающим сарбазам из орудий палит, с другой — наши эскадроны на рысях лавой катятся, арбы в кюветы переворачивают. С третьей стороны бухарские добровольцы из винтовок «в божий свет палят, как в копеечку».

Стрельба, грохот, вопли, стоны, треск пулеметов.

Базар!

Не знаю, как тут шальными пулями не уложили эмирских преле­стниц, но, поверьте, они в этом ералаше умудрялись кокетничать и делать глазки. Инстинкт самосохранения, что ли.

Едва супруг и деспот господин эмир их бросил на произвол судьбы, гаремные дамы разбежались по Кермине и его окрест­ностям.

Помогли им паранджи — кто там разглядит, кто прячется под конской сеткой. Но в иных случаях паранджа подводила. Керми­не — городишко бедный, и появление женщины в шелках и бархате вызывало подозрение.

Таких особ задерживали.

Произошли и казусы... но вообще бойцы держались в массе отлично — революционное сознание, понимание долга! Но нашлись и неустойчивые. Что ж поделать? Двух-трех жен эмира, скажем, обидели. Несколько бойцов попали под трибунал. Командование отнеслось строго. С места в карьер отправило любезников в бой, малость охладиться.

Командование приняло меры, чтобы подобное не повторялось. Но ничего больше не потребовалось. Гарем эмира Сеида Алимхана перестал существовать в одночасье.

Многие женщины уехали в свои кишлаки. Часть нашла прибе­жище в Кермине. Другие вернулись в Бухару. Да, откровенно гово­ря, больше этот вопрос командование Красной Армии и не инте­ресовал.

Задача стояла серьезная — догнать эмира и сломить последнее сопротивление его потрепанного воинства.

Но один эпизод в Кермине имеет прямое отношение к нашей «прокаженной принцессе».

Вот уж не ожидал такого необыкновенного поворота.

Надо учесть, что произошло это давно.

Тогда на многое смотрели иначе, чем теперь.

Советскую власть в Кермине мы только-только начинали уста­навливать.

И за чашкой остуженного чая «яхна» Микаил-ага рассказал историю, которую он иронически назвал: «О парижской шансонет­ке, гаремных тайнах и девочке с голубым бантом».


КЕРМИНЕ

                                        На взгляд господин бек — грозный лев,

                                        но воздай ему хвалу, и он уподобится мягкому шелку.

                                                         Феридун


                                         Красота лица и красота голоса, каж­дая в отдельности,

                                         увлекает сердца. Когда же обе красоты вместе, трудно

                                         прихо­дится  обладающему  нежным  сердцем.

                                                                              Джами


Ординарец с неумытым лицом в разводах пота и грязи, но под­тянутый, бодрый, с грохотом распахнул дверь и доложил, почти крича:

—  Товарищ комиссар, там до вас комэск «три» рвется!

—  Сказано — никого не пускать! Занят, Микола! Донесение пишу.

—  Дык я ж говорю: комэск «три» до вас! Хы! Странное это было «хы». Многозначительное.

Комиссар невольно поднял набрякшее из-за бессонных ночей лицо от бумаг. Физиономия Миколы сняла и светилась белизной полоски отличных, на подбор, зубов. Сиять бойцу сегодня полага­лось. Эмирское воинство разгромлено, потери малые. Успех пол­ный. Обоз с бухарской казной захвачен, последних сарбазов вроде окончательно рассеяли, разогнали. Интернациональный долг вы­полнен. Теперь уж деспотия пала окончательно и навеки. Бухар­ские трудящиеся свободны. Да и гражданской войне конец близок.

Сияй, Микола, батрак с Харьковщины — боец кавалерийского полка! Микола и сиял, но подозрительным каким-то сиянием.

—  Ты чего так «хыкаешь»? — насторожился комиссар.

—  Хы! Да там дивчина.

—  Дивчина?

—  Гарна дивчина! Вот такусенька, с бантом. И мамаша с ней.

—  Не понимаю!

—  Хы! Комэск «три» мамашу с дочкой привел. Хы! Все эдак каблуками стук-стук да шпорами трень-брень,    да руку вот   так, кренделем. И все — «пожалуйте!», «Не угодно ли!»    И не матюкается.

—  Кто-о-о?

— Да я говорю — комэск «три». Дамским угодником выкама­ривается.

—  Разговорчики!

Ничего больше не оставалось, как прикрикнуть на ликоваввегв Миколу и приказать впустить комзска «три».

Голова комиссара уткнулась в донесение. И не потому, что предстоял трудный разговор. Для разговора с командиром треть­его эскадрона Осипом Гальченко вообще требовалось и терпение и умение. Воевал он отлично еще со времен первой империалисти­ческой. Тогда он рубал гадов фрицев и австрияков, а теперь гадов беляков и басмачей. Он знал, что надо давить империа­листов помещиков и буржуев и всю их свору. Коль война, так по-военному. А вот дисциплину понимал Осип Гальченко по-сво­ему. В его третьем эскадроне и пикнуть никто не смел. Зато сам дисциплины не признавал. За самовольнические и анархистские выходки уже два раза у Осипа Гальченко эскадрон отбирали и давали ему взвод.

Малиновый звон шпор, возгласы «пожалуйте, пожалуйте!» возвестили о появлении комэска «три» Гальченко, и комиссар под­нялся из-за стола.

Он стоял, опершись руками о шершавые, плохо вытесанные доски стола, и смотрел на зрелище поистине удивительное. Закоп­ченные стены, покосившиеся двери, побитые стекла и посреди всего этого убожества, паутины, пыли — нечто сказочное, ошелом­ляющее.

Толстощекий, обваренный солнцем, цвета жженого кирпича, усатый, бровастый комэск «три» Осип Гальченко выглядел вели­колепно. Лихо сдвинутая краснозвездная буденовка едва не упиралась в почерневший от времени и копоти потолок, на гли­няном полу колоннами утвердились начищенные до блеска сапоги, над которыми крыльями развернулись широченные, что твои запорожские шаровары, варшавского малинового сукна галифе. И гимнастерка с синими кавалерийскими «разговорами» была на­глаженной, а подшитый воротничок сверкал белизной, и все ремни портупеи поблескивали, натертые ружейным маслом, судя по резкому запаху. А уж эфес золотого наградного оружия с золоты­ми кистями так и сиял.

Но комиссар и не думал глядеть на блистательного комэска «три». Мало ли чего происходит с людьми. Комиссар удивлялся совсем не потому. Громила и матерщинник Осип Гальченко, при виде которого дети начинали хныкать от страха и который «по взаимности» не иначе называл их «щенками», нежно и бережно, словно хрустальную вазу, держал на согнутой руке нечто воздуш­ное, эфемерное, нечто вроде кисейного облака, не то куколку, не то ангелочка с розово-фарфоро-вым личиком с золотым ореолом вок­руг головы, увенчанным голубым бантом. Но еще больше ошело­мило такое же розово-кукольное лицо с таким же золотым нимбом вокруг, красовавшееся пониже левого плеча великана комэска. А на локте его висло   что-то   розово-голубое, все в кружевах и бан­тиках. И это кружевное и розово-голубое очень   мило   улыбалось наивными накрашенными губками. Но в голубых глазах под густыми собольими бровями комиссар не увидел и намека на улыбку. Глаза  потемнели   от   страха,   ненависти,   отвращения.   Надолго запомнилась милая улыбка нежного рта и отвращение во взгляде. Нельзя   сказать, что   сейчас   комиссар   удивился. Его просто возмутил комэск «три» Осип Гальченко своим нелепым поступком. Комиссар любил свой полк, ценил воинское умение таких отча­янных командиров-рубак и боялся лишиться хоть одного из них, тем более что предстояли большие походы, большие дела, когда каждый клинок на счету.   А тут все говорило за то, что   третий эскадрон остается   без такого   лихого   командира,     как     Осип Гальченко.

Взбесились, что ли, все. Четвертый за два дня. И все приходят и докладывают: так и так. По взаимной, можно сказать, склонности. Любовь. Разрешите   сочетаться   по революционному закону. И комэск «пятого», и отделенные   Панков и Галлиулин, и рядовой конармеец Бутырин. И все «подцепили» невест здесь, в Кермине. И все невесты — из гарема эмира. Не разберешь, были ли они на самом  деле  женами  Сеида  Алимхана  или  просто так... Но  все красавицы, статные, чернобровые, одна краше другой. Для гарема сводни-старухи «ясуманы» заблаговременно высматривали девочек и в махаллях Бухары, и в кишлаках, и особенно в Кермине, откуда шел  род эмира.  Едва  в  семье  подрастала  дочка  с  красивыми глазами да с белым телом, ее сейчас же «ясуманы» запоминали и уже предупреждали родителей: вашей дочери счастье   на коврах да   шелках  нежиться,  утехой  быть  самого  наместника   бога   на земле.

Говорят, четыре сотни красавиц томились в гаремном плену. Сколько-то из них повез эмир с собой в изгнание, сколько-то рас­терял в дороге.

Те четыре в ответ на вопросы и ухом не повели: да, жили в гареме, в служанках ходили, а теперь замуж идти за кызыласкеров согласны. Вполне добровольно.

Ситуация непредвиденная и нелепая. Не приходилось еще ко­миссару сталкиваться с подобным. И он решил вопрос по своему разумению и совести. Он понимал, что духовенство Кермине при-хаилось в своих мечетях, присматривается, прислушивается и вы­жидает. Комиссар знал и понимал, что надо беспощадно бороться с этим самым реакционным, средневековым «элементом». Он сам видел во время штурма Бухары, как науськанные имамами фана­тики муллобачи кидались на штыки красноармейцев.

Не мог комиссар недооценивать влияния исламского духовенства на сердца и умы неграмотного населения Бухарского эмирата. Нельзя было давать пищу для разговоров о распущенности, моральной неустойчивости красноармейцев. Нужно было показать всю строгость революционного закона. Комиссар сразу же офи­циально оформлял поспешные браки командиров с гаремными затворницами. И тут же, немедленно, с первыми же поездами отправлял «молодоженов», как он их иронически называл, в Таш­кент, подальше от глаз кермининских ишанов и муфтиев. А там уж, в штабе Туркфронта, решат, как поступить.

Никак он не предполагал, что свадьбы примут характер эпи­демии. И вот сейчас откуда взялась «такая птичка»?

—  Здравия желаю, товарищ комиссар! — помявшись, пробор­мотал комэск «три». Смущен он был явно.

—  Здорово! Что случилось?

—  Да вот... Договорить ему не удалось.

—  Мсье комиссар! — прощебетало неземное создание, висевшее на руке комэска «три» Осипа Гальченко.

Дальше россыпью зазвенели французские слова.

По-французски комиссар знал. У цего мать была швейцарской француженкой. Отец его, петербургский рабочий, профессиональ­ный революционер, не раз в качестве партийного курьера ездил из России в Швейцарию, где жил подолгу. Там, в Берне, он и женил­ся, а в конце девяностых годов привез жену с сыном в Петербург.

—  А вы говорите по-узбекски? — перебил француженку комис­сар. — Боюсь, что не все пойму.

Нет, воздушное создание плохо знает здешний варварский язык. Она поражена, обрадована, что мсье комиссар прекрасно владеет французским.

И снова посыпались слова. Да, она встретилась с мужествен­ным, красивым, великолепным «офисье руж» — красным офице­ром. Мужественный! Восхитительный! Он спас ее и ее дочь от верной гибели, от разнузданной, опьяненной «подлой черни», спас ее честь, защитил женское достоинство. О, красный офицер — ры­царь, настоящий шевалье. Он достоин награды. Комиссар поймет ее, даму, заброшенную роком в пустыню. Она женщина, благородная женщина. Женщина, особенно француженка, способна полюбить из благодарности. И она полюбила большого, мужественного русского великана. И пусть ее жертва... да, она принесет жертву, новысокую жертву, имя которой женская благодарность.

Но она не знает законов большевиков... Она слышала, женщинау большевиков общая. Но ее шевалье хочет, чтобы она сдела­лась его женой. Что ж, она согласна.

И она достала из корсажа кружевной платочек и приложила его к своим совсем сухим глазам.

Багровый, растерянный Осип Гальченко молчал, слегка под­брасывая девочку-куколку одной рукой и решительно прижимая локтем ручку очаровательницы, висящей сбоку.

Выждав паузу в потоке звенящих слов, комиссар выдавил из себя:

—  Ты, комэск, с ума сошел!

—  Никак нет. Любовь!

—  Да ты что, не видишь... Да она... Ты подумай. Кто она? Эмирекая мадама! А ты... своей женой...

— О-о! То не есть благородно! — зашипела француженка. Теперь пришел черед краснеть комиссару. Откуда он мог знать, что гаремная затворница понимала по-русски. Но он решил не обращать на нее внимания и обрушился на комэска: где его пролетарское сознание? Он забыл, что война есть война, что требу­ется железная дисциплина. Что война, кровавая война, навязан­ная эксплуататорами, империалистами, еще не кончилась, что рано залезать с бабой на печку.



—  Хорош ты, комэск! И ты пойми, Осип, на кого польстился... Какой ты ненавистник буржуев, когда иностранку   буржуйку, да еще жену эмира, хочешь женой сделать. Да где твоя классовая бдительность! Да кого ты привечаешь!

—  А ты, комиссар, напрасно. Люся — она красивая... Нечего ее хаять. Нигде не сказано, что красному командиру жена не по­лагается. А что   с эмиром? Так его вон как тряхнули. Он обратно и дороги не найдет. И Люси ему не видать как ушей своих. В том поруку даю. А с тебя, комиссар,— справку о браке.

— Давайте все садитесь. Потолкуем.

Разговаривать комиссару с гаремной затворницей пришлось недолго. Сам факт ее появления объяснялся просто. Любитель восточной неги эмир Сеид Мир Алимхан с удовольствием исполь­зовал предоставленное исламской религией восточному государю право иметь неограниченное число жен. Его гарем во дворце Си-тора-и-Махихассе пополнялся не только самыми красивыми де­вушками Бухарского ханства. Сюда доставлялись женщины из Индии, из Ирана, из России и даже из Западной Европы.

—  О мой комиссар,— кокетливо лепетала она.— Я в спектакле, именуемом «Азиатский гарем», играла всегда роль героинь, и мой острый каблучок стоял на  шее глупенького Алима  вот здесь,— и Люси поразительно ловко сняла туфельку и коснулась ее носком затылка Осипа Гальченко. Ошалев, он перевел глаза с малютки, сидевшей у него на коленях, на разошедшуюся женщину.

—  Но, но... — прогудел он. — Чего это она, комиссар?

—  Молтши! — небрежно бросила француженка. — дуратшество!

Комиссар осторожно остановил ее:

— А  чем  вы  занимались в  Париже?   Гм...  до,  так  сказать… замужества?

—  О, не тем, о чем вы подумали. Я французская дворянка изрода д'Арвье ла Гар, — с нагловатой улыбкой прощебетала моло­дая женщина, — я же говорила, вы   прелестно произносите   по-французски.   Очаровательно.   Вы из тех?   Вы из дворян?   Мы в Великую революцию тоже имели комиссаров из аристократов. Где-то я читала в романе.

И она нежно прищурила глаза и улыбалась обворожительно. Но комиссар холодно задавал вопросы и требовал точных от­ветов.

—  О, я имела талант! Мои благородные родители нуждались во всем, а надо было поддерживать престиж. Они видели мою кра­соту — не правда ли, я хорошенькая — и имели план, чтобы иметь много денег. О, мои родители не жалели моих чувств. Но, к сча­стью, во мне вылупился цыпленок, именуемый талант, и я сдела­лась балериной. Я танцевала, мое амплуа шансонье.   О, я пользо­валась поклонением и имела красивые подарки. Но мои родители, такие   эгоисты,   требовали:   «Еще! Еще!» А вы знаете,   сколько требуется балерине платьев, чулок, дорогого белья. О! Мой комис­сар, не сладка жизнь молоденькой девушки. Я танцевала и пла­кала.

Она нежно положила руку на руку комиссара и сделала вид, что не заметила, когда он вежливо, но решительно убрал ее и спросил:

—  А теперь расскажите, как вы попали в Бухару? И зачем?

—  О, я не делала политики. Я была женой эмира, настоящей женой. — И она глазами показала на девочку-куколку,   которая ручонками на ощупь проверяла, всамделишные ли усы у доброго дяди, у которого она восседала на коленях. — Моника, не шали! Мою дочь  зовут  по-местному Моника-ой...  Увы,  я  не  принесла моему   эмиру   сына и наследника,    а азиаты   ценят   по-настоя­щему  таких  женщин,  которые  рожают  им  сыновей. И мое  по­ложение   никогда не поднималось   выше   второй   жены.   Только второй!

—  Кто вас привез в Бухару?

—  Меня?

—  Именно... Кто он? Имя? Фамилия?

— О, не сердитесь на меня, мой комиссар. Я не могу удовлет­ворить ваше любопытство. Меня, бедную девочку,— о, я тогда была совсем   девочкой, немного постарше ее...— и она   показала глазами на куколку-дочку,— меня, да, да, купил один азиатский коммерсант. Он приехал из России, из Туркестана. Я не помню, как его звали. Совсем забыла. Я не хотела помнить его. Он сделал мне много зла. Оскорбительно для чести француженки быть ра­быней. Я его проклинаю.

—  И вас привез он, этот коммерсант, прямо в Бухару?

—  О, про таких коммерсантов у нас в Париже говорят: торго­вец   живым   мясом.   Он   вез   меня   через   Петербург.   Потом   мы приехали в красивый город Самарканд. Он держал меня в своей загородной вилле и обращался со мной как с рабыней, одалиской. Очень жестокий, очень отвратительный тип, садист.    Затем отвез меня в эмирскнй дворец Ситора-и-Мохихассе. Не знаю, сколько он взял за меня золота.

—  Вы сразу сделались... женой эмира?

—  Он накинулся на меня как животное... зверь-насильник. Но потом...— В    ее    тоне    прозвучали    хвастливые    нотки: — У меня красивое тело. И он не мог оставить меня. Потом, мой бог, я из хорошей семьи. Он не посмел обращаться со мной как с невольницей. Он объявил меня своей женой. Я законная жена эмира. — Француженка яростно вырвала девочку из рук комэска «три» и судорожно прижала к груди.— Моя Меника — царская дочь, шахзода, как у них называется. Настоящая, черт возьми, прин­цесса. Законная дочь властелина Бухары! О! Вам требуются доказательства? Нате! Мой царственный супруг прислал в гарем с главным евнухом для новорожденной мусульманский молитвенник. Вот! Смотрите. Тут печать и подпись самого Сеида Алимхана, моего мужа.

Она извлекла из бисерного ридикюля и протянула комиссару изящный томик в дорогом зеленой кожи переплете с изображением белой змеи в золотой короне. Но комиссар смотрел не столько па печати и подпись, сколько на удивительно изящные пальчики с алыми наманикюренными ногтями, которые выглядели удивительно неуместно на грубо отесанных досках убогого столика.

— Странно,— наконец    сказал    комиссар.— Французские   вол­шебные сказки.— Он  раскрыл  книжку и  полистал  ее.— А-а!   Да это только переплет. Тут никаких сказок. Это же «Хафтияк».

—  Что? — спросила Люси.

—  Ну, коран. Мусульманское священное писание.    Сокращен­ный, так сказать, вариант для странствующих и путешествующих. Отличный   рукописный   экземпляр.   Отличный   почерк   «куфи».   А вплели хафтияк в  переплет от сказок.  Эге! — вдруг  перебил  он себя.— Это что? Тут кто-то в порядке самодеятельности вклеил ли­сты, гм-гм. И не священные тексты совсем. Любопытная начинка в «Белой змее». Мадемуазель, вы не дадите посмотреть?     Какие-то названия  топографических пунктов... даты, схемы  марш: вам верну.

—  О нет! Прошу вас. Это же метрика Моники, так сказать могу.

— И  все  же  я   вас  попрошу.— И он   положил   книгу   поверх кипы бумаг.

—  Умоляю! — Люси вцепилась в книгу.

— Чего это она взъярилась? — удивился Осип Гальченко.

— Чего? А то, что она тебя придушит в  постели,— загремел голос со стороны двери. В комнату шагнул комполка. Он так же был усат и здоров,   как Гальченко,   так же росл    и крепок.— Вы тут так кричите! Вот я и зашел. Да, да, все слышал.    Здравствуйте, мадам! — Он громко зазвенел шпорами, щелкнул галантно каблу­ками.— Яблочко-то сладкое, а  гнильца-то  горькая.  Не  подумав, берешь, Гальченко, жену. Да ты постой, Гальченко!   А ты вообще не женат?

—  Откуда? Да когда меня забрали в армию воевать с германом, папаня меня, возвратясь по чистой, по голому месту, откуда ноги растут... — Он поперхнулся и стыдливо прикрыл рот ладонью, по­глядывая  на  безмятежное личико  Люси.— Словом,   ремнем  еще учил. Ну, а там потом мобилизация, и с четырнадцатого, вот уже семь лет, без роздыху воюю. Какая там жена!

—Да, я есть жена,— прощебетала француженка.— Он есть мой муж.

Когда они ушли, книги с белой змеей на столе не оказалось. О ней вспомнил комиссар вечером. Но комэск «три» со своим новым семейством уже уехал в поезде в Самарканд.



АФТОБРУИ

                                                      Быки  и ослы, несущие свою ношу,

                                                      лучше людей,  притесняющих себе подобных.

                                                                                 Саади


Поражала в Мирза Джалале, человеке, настроенном скепти­чески ко всему в сем подлунном мире, склонность к самым неле­пым суевериям. Он страстно отвергал малейшие упреки в этом, негодовал: «Верят в приметы глупцы или негодяи». Но сам верил в приметы и во многом усматривал в них некие предзнаменования. Особенно он верил в игральные кости — кумар. На деньги он не играл. Но при удобном и неудобном случае извлекал из шелкового мешочка две арабские игральные кости и, встряхнув их на ладони, бросал перед собой. Мирза Джалал очень переживал, когда выпадало  «два» или «три». Облегченно вздыхал при цифрах «десять», «одиннадцать» и просто ликовал, если выходило «двенадцать».

И сейчас Мирза Джалал Файзов возликовал, выбросив на дастархан дюжину. Он даже схватил домуллу за руку и воскликнул:

—  Все идет хорошо! Говорил я: Афтобруи — хорошее место. Он вскинул свою живописную голову в огромной белой чалме и   преисполнился важности   и достоинства, чем   поверг в трепет Мансура — хозяина михманханы, маленького вертлявого бородача, увивавшегося с утра вокруг гостей. Тот искренне преклонялся пе­ред столь важным, столь умным и хорошо одетым своим город­ским племянником, ученым мужем    Мирза Джалалом Файзовым. Шо Мансур чармсоз — кожемяка, хоть и считался в кишлаке Афтобрун   чуть  ли   не   богатеем,   потому   что   владел   мастерством выделывать кожи,     не знал грамоты, вечно робел, ходил, забавно подпрыгивая, в латаных-перелатанных бязевых штанах, подпоясывался сатиновым бельбагом. Он верил каждому слову племянника-горожанина и, едва тот  заговаривал,  вскакивал   и  стоял,  почти­тельно прижав к животу загрубевшие, растрескавшиеся от дубиль­ных специй в изнурительном труде руки.

Гостям он несказанно обрадовался. Редко кто ездит по оврингам Афтобруи и еще реже по заглядывает в чистенькую, обма­занную светло-серым алебастром михманхану Шо Мансура.

Довольный хорошей приметой, Мирза Джалал поучал хозяина:

—  Невежды слепо верит в знамения. Сколько больших, важных дел не совершается из-за единицы или двойки на игральных кос­тяшках. А сколько людей страдают от приступа сердечной  боли из-за переползшего   тропинжу жуха или при виде   чёрной кошки, мяукающей на дувале. И такая ерунда решает порой судьбы лю­дей.

Хозяин завертелся, словно на сковородке. Он краснел и блед­нел. Глаза его бегали по сторонам.

— Да, да!   Вроде пятнистого  теленочка, — ввернул   Ишикоч.— Боже правый. Из-за такой чепухи-ерунды мы опоздали. И, боже правый, что ещё с девушкой теперь будет из-за теленочка с пят­нистой шкурой.

Он весь осунулся. На него было страшно смотреть. Он слова не мог спокойно сказать и весь дышал злобой.

— В горах еще есть разная нечисть... Албасты — вроде человек не человек змея не змея. Загрызет и сожрет любого труса. Есть ещё «дэу». Побольше ростом, чем албасты, младенцев пугает. Божеправый, а глупцов до помешательства доводит. Есть еще бе­лый змей. Заползает к красивой женщине, у которой муж ревни­вый, обовьется вокруг стана... Вот тут мы сидим, лясы точим. А девочку везут дальше и дальше.

Мирза Джалал даже не взглянул на Ишикоча и заговорил:

—  Сложна человеческая природа. Скажем, вот вчера.    Разве этот маленький теленочек заставил нас прервать счастливое   на путешествие и переночевать в шалаше гостеприимного сторожа? Нет. Надлежало совершить доброе дело и возвратить хозяину его скотину, а нам отдохнуть и со свежими силами приехать сюда, в Афтобруи, и доставить возможность вам,    мой уважаемый дядя, соблюсти священный обычай гостеприимства.

Снова хозяин вскочил и застыл перед своим велеречивым пле­мянником в позе просителя.

—  А разве не сказали нам арабские, столь изящно выточенные игральные кости, что мы поступили разумно. И разве сей сытный ширчай и лепешки, выпеченные из богарного ячменя, не говорят, что судьба одобрила наше поведение?

До сих пор домулла Микаил-ага не вмешивался в разговор. Он завтракал. Микаил-ага понимал, что ишан ловко сумел их прове­сти. Вечером, с наступлением темноты, девушку увезли буквально на их глазах. Что из того, что они бросились опрометчиво в пого­ню. Их могли смело перестрелять в темноте. Они гнались за целой бандой втроем, плохо вооруженные.

Всю ночь до рассвета они скитались по горным селениям и хоть напали на след, но ничего толком не выяснили. Хорошо, что с ними Ишикоч, живой, словно ртуть, энергичный. Он так близко принял к сердцу историю несчастной прокаженной. Он не дает своим спутникам ни минуты покоя, скачет очертя голову, не обращая внимания на опасности, и понукает, торопит погоню.

Откуда   столько   страстности,   энергии   в   этом   опустившемся, пропитанном  алкоголем, терьяком и анашой нищем.    Назойливо он повторял свое: «Боже правый! И может же случиться такое!» Но даже своей назойливостью он вызывал сочувствие и симпатию.

Тревога ни на минуту не оставляла домуллу. Он понимал все предстоящие трудности, но надеялся на   Мирза Джалала, на его опыт, знание гор. Конечно, есть у него причуды. Порой неожидан­но во время их совместных поездок   Мирза Джалал принимался отговаривать их, когда им следовало менять большую   дорогу на проселочную или на степную верблюжью стежку. Тут Мирза Джа­лал вдруг произносит целые речи об осторожности, предусмотрительности, о том, что заблудиться ничего не стоит и что, по слухам, в степи или на перевалах полно разбойников и басмачей. Он не стеснялся показать, что трусит. Однако, когда домулла оставался при своем, мнении, Мирза Джалал покорно проводил ладонями по своей великолепной бороде, тяжко вздыхал и, воскликнув «тауба!», дергал узду и поворачивал голову своего буланого в сторону не­проторенных троп: в горы, в пустыню, в дебри.

И он не пытался потом уверять, что вот если бы послушались его предупреждений и советов вовремя, то не произошло бы того или иного происшествия, той или иной неприятности.

И сейчас он, по-видимому, и не вспомнил бы про вчерашнего «албасты», если бы не горькие упреки маленького назойливого самаркандиа. Тут трудно удержаться, чтобы не дать сдачи.

—  Верите ли вы, друзья, в переселение душ? Несомненно, я существовал в образе барса, ибо уже в детские годы я поражал всех своим бесстрашием.

— И   вы   не   боялись   рыжих   пятен   на   шкуре  теленка? — не утерпел Ишикоч.

—  А вы, Открой Дверь, в прошлом своем существовании якша­лись с джиннами, хозяевами подземного мира, ради   того, чтобы вымолить у них что-либо из сокровищ. Уж определенно они уго­щали вас частенько поганым свиным салом.

—  Что ж! Жареная свинина — отличное блюдо!

—  Минуточку!—вмешался домулла,    видя, что от такого свя­тотатства у Шо Мансура округлились глаза.— Мы, кажется, хоте­ли выяснить кое-какие важные обстоятельства и приехали за этим сюда, в Афтобруи.

До сих пор Шо Мансур прыгал, суетился, угощал. Он от души верил, что племянник приехал с друзьями просто навестить его по-родственному, осчастливил его дом. По обычаю предков. Мирза Джалал сам не заговаривал о делах и не позволил неугомонному Ишикочу задавать вопросы. За завтраком говорили о дядюшках, братьях, дедушках. Родственные поминания угрожали затянуться. Мирза Джалал, сам горевший нетерпением, понимавший, что доро­га каждая минута, не хотел перебивать дядю. Боялся спугнуть его.

Но он был прав. Наивный, простодушный Шо Мансур сразу же потемнел лицом, едва домулла коснулся дела. Куда девалась его жизнерадостность. Шо Мансур просто трусил.

Оглянувшись на дверь, на окна, прикрытые от прямых лучей солнца резными ставнями, он подсел вплотную к гостям. Загово­рил очень выразительно, обращаясь к сановитому племяннику, но не сводя трусливо-тоскливых глаз с домуллы. Тихий, трудолюбивый ремесленник, Шо Мансур, видимо, любил покой и боялся ко­го-то и чего-то. Он никак не мог начать сразу с того, что так ин­тересовало, оказывается, приезжих, и повел рассказ издалека и иносказательно.

—  Мой почтенный племянник, вас неспроста нарекли в младен­честве Мирза  Джалал, то  есть  принц Джалал.  Вы  не  простой кожевник, чья доля мять кожи, ибо ваша матушка взята вашим отцом, моим братом, — мир   их душам — не из простой семьи, а из волшебного рода огненных пери. Из тех самых, которые в ночь на пятницу слетаются на наш плоский камень мугов, где мы отбиваем кожу. Там ни один наш мерген, охотящийся в окрестностях на кекликов, не дерзает проходить близко от камня после заката. Огненные пери — отличные наездницы, летают на крыла­тых конях золотой масти. И ваша маменька посещала тот ка­мень.

—  Мир и покой над матушкой, и перейдем к сути, — нетерпе­ливо оборвал горца Мирза Джалал. Он остался очень недоволен разговорами о пери.

Горец снова засуетился. Еще тише он пробормотал:

—  Вы, мудрый мой племянник, постигший тайны познания мира существующего и таинственного, сами понимаете, что наш солнеч­ный Афтобруи привлекает на плоский камень самых прекрасных пери...

—  И к вам в Афтобруи приехала одна такая пери? Вчера? Ве­чером? Когда стемнело? И вы ее видели? Где она?    Где она сей­час? Где люди, которые ее привезли? Что с ней?

Зажмурив глаза, кожевник вздрагивал при каждом вопросе, но молчал. После долгой паузы Мирза Джалал заговорил:

—  Я ваш гость, дядя Шо Мансур.

— И мы не хотим   быть назойливыми,— вмешался   Ишикоч.— Но неужто в Афтобруи такие дикие правы? Неужто юных прекрас­ных девушек по-прежнему приносят наравне   с баранами    в дар ишанам?

—  Я не знаю про ишана, — сдавленно произнес Шо Мансур.

Он выглядел совсем несчастным.

—  А про Кумырбека вы знает

—  Нет.

Он сказал это «нет» таким тоном, что сразу же сделалось ясно, что Кумырбека он прекрасно знает.

—Что ж, — заметил домулла,— остается выяснить, здесь ли, в Афтобруи, Кумырбек и его банда? И где они прячут девушку? Или их уже нет? Что, товарищ Мирза Джалал, на сей счет скажут ваши игральные карты? Или уважаемый Шо Мансур просветит нас сам на сей счет?

—  Заступитесь,    племянник!    Скажите ему,— ужаснулся    Шо Мансур, — скажите этому человеку, кто я такой. Увы, я темный, уязвленный жизненными несчастьями бедняк. Для женитьбы мне не хватало денег, что я выручал за кожи. Я имел один-единствен­ный танап поля и каждый год засевал его красной свеклой. Осе­нью я загружал взятую у бая  арбу  бураками  и вез  за  десять ташей в Самарканд. Поселялся в холодной кладовке одного мед­ника. Запекал бураки в золе очага, шел на обочину Афрасиабской дороги и кричал: «Кому сладкой свеклы?   Кушайте сладкую свеклу!» На гроши покупал лепешку и ели, запивая кипяточком без заварки. А деньги копил на калым за невесту. Вот и все мое зна­комство с просвещенными самаркандцами.

—  Мой дядя Шо Мансур очень уважаемый, но неученый. Что с него спрашивать? — с какой-то тоской сказал Мирза Джалал.

—  И очень умело тянет время,— пробормотал Ишикоч в отчая­нии.— Его неученость, вернее трусость, боком нам выйдет.

Весь горя нетерпением, он надел свои кожаные кавуши на мяг­кие ичиги н, ни слова не говоря, исчез.

Вынув из планшета карту области, домулла долго разглядывал горные районы. Наконец он сказал:

—  Зачем они увезли девушку?    Почему она им понадобилась сейчас? Конечно, они ее не тронут. Она в безопасности.

—  Я тоже так думаю, — согласился Мирза Джалал.

—  Они составляют сейчас миф, легенду. Им нужна эта девуш­ка. Дочь бухарского эмира, невинная, непорочная — жертва жес­токих большевиков.   Затея   хитроумная, но наивная.  Чем тащить такую принцессу через    Памир,    Гиндукуш, за тридевять земель, черт знает по каким оврингам,    перевалам,    буеракам,    запросто могли подыскать подходящую девушку у себя в европах, надрес­сировать и выпустить на арену.    Нет, Сеид Алимхан — хитроум­ный тип.

—  Он хочет заполучить настоящую дочь. Сеид Алимхан расте­рял в революцию своих потомков, а он, как все мангыты, чадолю­бив,— заметил Мирза Джалал,— а нам надо,— он встал и подо­шел к окну,— нам надо вон туда.

И он движением головы показал на зеленое пятно садов и ви­ноградников Пенджикента, расплеснувшееся за Зарафшаном по склонам красных гор по ту сторону долины. Домулла подошел и с восхищением смотрел на великолепный вид.

— А Моника действительно дочь эмира, — заметил он. — Но та­ких дочерей, я полагаю, у него наберется целый институт благо­родных девиц.

— Сеид Алимхан хочет, чтобы все считали Монику его дочерью.

—  Что ж, вы правы. Нам надо туда и поскорее. — И домулла снова посмотрел на Пенджикент, казавшийся отсюда сказочным городом.

—  Видно, наш   Турабджан Рыболов замешкался,    застрял на переправе. Комендант не подает и признаков жизни. Так, пожалуй, мы и провороним её высочество.

Его уже перестал интересовать живописный вид. Весь он на­прягся, весь рвался вперед, к действию. Он круто повернулся к собеседнику и сказал:

—  Седлать так седлать.

Но никто не пошел седлать. Мирза Джалал не двинулся с мес­та и все так же задумчиво любовался горами. Хозяин михманханмы куда-то запропастился.

Вошел Шо Мансур и принес с собой все для дастархана и в таком изобилии, что угощения хватило бы и на двадцать гостей. Домулла застонал и схватился за голову, но хозяин извинился.

—  Ваш слуга говорит, что вы проголодались и что силы ваши иссякли от лишений и дурной пищи в дороге.

—  О боже! Ишикоч мне не слуга, но... он в своем репертуаре.

— Нельзя   покинуть   дом без   плова. Обида! — настаивал   Шо Мансур.— И куда вы спешите?   Не отпущу.   И лошади ваши еле на ногах стоят. И покормить их надо. И вы устали. Вы не можете переправиться через Зарафшан.   После полудня вода   прибывает. Воды уже по брюхо коню. А пока вы съедете вниз, и до седла дой­дет.  Нет, через   Зарафшан   переправляются   утром.  Тогда   воды мало. Женщина пойдет вброд и даже вышивки на своих «лозими» не замочет.

Они действительно устали. Кони действительно вымотались... Да и переправа через ледяной Зарафшан просто была опаспой. А плов и все прочее в доме Шо Мансура готовили на славу.

И они остались.

—  Пока наш «Боже правый» не придет, все равно ничего     не решим, — заметил домулла.

Микаил-ага сам себя успокаивал, но досада на задержку все росла. Он нетерпеливо поглядывал на дверь и почти не слушал тихий спор, который вели хозяин и Мирза Джалал. Шо Мансур все надоедал:

—  И что вам до той девушки? И взаправду она дочка эмира?

—  Говорят.

—  Что ж, у эмира сыновей нет?

—  Нам неизвестно.

—  Почему же у эмира нет сыновей?

— По заказу сына не сделаешь,— с несвойственной ему резко­стью ответил Мирза Джалал,— даже если ты могущественный ти­ран, держащий в руках жизни миллионов душ.

Мирза Джалал Файзов явно сердился, а в гневе, говорят, он был несдержан. Домулла поспешил утихомирить страсти.

— А что вас, достопочтенный, так беспокоит девушка? — Воп­рос относился к хозяину, и тот не замедлил ответить:

—  Да мы просто... Да все же девица царской крови, благород­ного происхождения. Из династии мангытов, так сказать. Из белой кости.

—  Удивительно,  почтенный,  сами   вы   из  трудового  рабочего племени, а пресмыкаетесь даже перед именами царей, шахов, эмиров? Что, ежели в свое время заменили бы, к примеру говоря, на бухарском троне эмира обезьяной? Народ бы и не заметил. А? И ничего бы не изменилось. Пользы от обезьяны столько же, а расходов на нее было бы поменьше.

—  Но, — с   испугом   проговорил   хозяин, — повелитель   был   и остается наместником аллаха.

—  Намотай, дядюшка дорогой, на голову обезьяне чалму и...— захохотал вдруг Мирза Джалал. Хохотал он долго, закашлялся, лишь тогда  смог продолжать: — Отличный бы  правоверный шах получился. Обезьяна — она веселая. Незлобивая. А вот эмир — из царского рода, жестокого, коварного, злобного. От его поступков не очень-то развеселишься... На! Смотри!

Резким движением он скинул с плеч камзол и закатал на спи­не куннак. Даже видавший виды хозяин михманханы, а что уж говорить про домуллу, ужаснулись. Вся спина была покрыта ря­дами продолговатых, толщиной в большой палец, бугров. Сине-фиолетовые, они чередовались с ровно уложенными плетью палача белыми валиками омертвевшей кожи. От вида их муть поднима­лась к сердцу. Вся кожа, мускулы от основания шеи до поясницы представляли зрелище оголенного зарубцевавшегося мяса. И в пер­вое мгновение до сознания не доходило, что все эти рубцы, ныне уже зажившие, не кровоточат, не саднят, не нарывают, не обжи­гают болью...

Прервал молчание сам Мирза Джалал. Он оправил куйнак, криво усмехнулся и проговорил:

—  Жаль, свою спину не увидишь. Спины друзей я видел. Да, об аромате духов судят по запаху, не правда ли, достопочтенный дядюшка, а не по речам продавца. Ну, теперь вы убедились, что такое эмир из рода человеческого...

—  М-да, оставить на память подобный букет розовых бутонов.

Воспоминания взволновали Мирза Джалала. Он резко поднял­ся и вышел в соседнюю комнату. Все помрачнели. Изувеченная, покрытая рубцами спина стояла перед глазами. Сидели, опустив глаза и не произнося ни слова.

Почти тотчас в мнхманхану неслышно вошел новый гость. Дер­жался он с исключительной скромностью и, войдя, пробрался к па­ласу и присел у самого краешка, где обычно сидят приживаль­щики и старые слуги.

—  Что ж, зобы у вас опустели? — сказал неожиданно вновь пришедший. — Что это словесный дар иссяк, а?

Домуллу словно горячим обдало от этого грубого голоса. Он вздрогнул. Что до хозяина дома Шо Мансура, то он просто онемел и никак не мог даже выговорить подобающие слова привет­ствия.

Новый же гость бесцеремонно придвинул к себе початое блюдо с пловом и, выдохнув «бисмилло», запустил пальцы в рис и принялся есть.

Из окон михманханы на палас и кошмы падали полосы послеполуденного света. Со двора доносился хруст клевера  на зубах лошадей. Далеко в недрах долины шумел Зарафшан.

«А я его знаю... — старался припомнить домулла. — Надо вспомнить. Это чрезвычайно важно и... неприятно».

Только теперь он почувствовал, что день совсем уж не такой мирный, спокойный. Что тихие звуки, доносящиеся со двора в михманхану, где подано такое прекрасное угощение, чередуются с тре­вожными шумами и голосами. Заржала сердито лошадь. По кам­ням улицы застучало множество копыт. Задребезжало стекло в оконной раме, заскрипела лестница, свет загородила чья-то боро­датая физиономия, и голос спросил:

— Вы здесь, бек?

Не отрываясь от блюда, гость что-то проурчал и мотнул утвер­дительно головой.

И тут по манере мотать головой и по жадности, с какой гость ел, домулла наконец вспомнил... нищего, которого он накормил в станционной чайхане.

Теперь оставалось дождаться, когда тот повернется к нему пра­вой щекой:  правый глаз нищего, того нищего, закрыт бельмом.

Снова топот копыт донесся со двора. В михманхану вошли четыре усача с неприветливыми лицами, грузные, неуклюжие от многих напяленных на них халатов. В ответ на робкое приглаше­ние хозяина все они уселись к дастархану, нимало не поинтересо­вавшись присутствием домуллы.

«Грубы, невежливы, — подумал с тоской домулла. — Ясно, кто такие. Они люди войны. У пророка сказано: «Будьте вежливы с гостеприимными, однако не на войне».

У Шо Мансура дрожали руки, когда он придвигал к усатым другое блюдо с пловом. Первый гость, «нищий», как все еще мыс­ленно его называл домулла, пригласительно зарычал на своих спутников, когда они потянулись к его блюду. Он все еще ел жад­но и, видимо, никак не мог насытиться. Про таких говорят: ест по-собачьи, смотрит по-волчьи.

Все ели торопливо, громко чавкая. Домулла оставался мрач­нее тучи, но внешне держался спокойно, по обыкновению. Он мед­ленно переводил глаза с перекрещенных под чапанами пулеметных лент, с кобуры на шпоры на сапогах, и его поджатые губы говорили: понятно, все понятно.

Домулла волновался не из-за того, что попали так глупо впро­сак. Его бесила беспомощность. Вот так и обрываются все нити.

«Нищий» ел все медленнее. Он повернулся лицом к домулле. Сомнений не оставалось. Он — тот самый одноглазый «нищий», или дервиш, который один «усидел» в чайхане на станции целую глиняную миску жареной баранины, макарон, моркови. Вот кого он тогда накормил и привечал у себя за дастарханом! Ничего себе.

Белые шрамы на щеке покраснели, посинели, сделались фиоле­товыми по мере того, как росло удивление и разочарование «ни­щего». Зрачок единственного глаза бегал меж веками.

Обтерев сальные ладони о голенища своих дорогих хромовых сапог. — вот почему его не сразу узнал домулла — сапог тогда то­же не было. — дервиш демонстративно позевнул и сказал:

—  Все! Эй вы, кому я говорю. Все! Хватит. Читайте фатиху!

Неохотно «усатые» отодвинули блюдо, вытерли ладони о голе­нища сапог и пробормотали благодарность аллаху за пищу.

—  Хватит жратвы, — сказал дервиш и начальнически оглядел­ся, — разговаривать буду!

Дервиш поглядел на до муллу и сказал:

—  А разговаривать хочу с тобой. Или тебе   неохота? Ничего, захочешь, потому что знаешь, кто я. Не знаешь? Ну и ладно. А я такой. Хотел, насладившись пищей, насладиться зрелищем «кок-бури».   Вот одного безбожного идолопоклонника уруса сейчас по рукам-ногам свяжем и вместо козла на дворе этого дурака-кожемяки и разыграем. Нравятся, а? А теперь, вижу, у меня с раз­влечением-наслаждением ничегоо не выходит. Постой-постой, не ра­дуйся раньше времени... Ты чего здесь, в Афтобруи, урус-домулла, делаешь? Все из мусульман колхозников делаешь? Безбожни­ков делаешь? А? Говори!

—  А мне говорить с тобой не о чем, — сказал тихо домулла.

Больше всех удивилсяя «нищий». Он обратился к своим «уса­чам»:

—   Видали петушка? А его можно и поджарить. Какие слова говорит! И все потому, что вы в вашем Кухистане все — бабы и нюни. Вот в нашей Фергане мы с такими не разговаривали. Бац — и готово. Ты, значит, не боишься? — снова повернулся он к домул­ле. — Напрасно. Я еще не решил, что с тобой делать.

—  А меня твое решение не интересует, — сказал домулла.— Не знаю, кто ты, но нечего тут хорохориться, над людьми изголяться.

—  Смотри! И впрямь домулла. Так говорит! Красиво говорит! Но ты меня, домулла-урус, послушай. И вы, эй, мужланы, послу­шайте. Я говорить буду, а вы все слушайте. Жил один, ну, барс, а еще жил жук. Один заяц убегал от барса и прибежал к жуку. И просит: заступись, а то меня барс задерет. Жук и скажи барсу, когда он прибежал: «Не трогай зайца, он мой гость». Барс посмеялся, жука поддел лапой и так, что отбросил его за две версты, а зайца взял и слопал. Обиделся жук. Нарушил-де барс обычай гостеприимства, и задумал месть. Тут пришла судьба барсу забо­леть, а тот жук табибом был. Вот приказал жука позвать. А жук знал, зачем его барс зовет. Скатал из навоза шарик, пилюлей по-вашему называется, и понес барсу. Поклонился и сказал: «Болезнь твоя вылечится от моих пилюль». И дал ему проглотить навоз. Барс проглотил и подох. Что такое царь зверей и что такое жук? А вот видишь, что получилось.

—  Вижу, ты вырос в невежестве, — сказал сурово домулла. — Только о навозе и говоришь. Давай начистоту. Чего тебе от нас надо? У тебя свои дела — у нас свои.

—  Хоть ты и домулла, а ничего не понял. А?

Он протянул над дастарханом руки, прочитал фатиху и встал. Домулла весь напрягся, сердце сжалось. Шо Мансур тоже встал и сделал шаг, чтобы загородить «нищему» дорогу.

Одноглазый тогда зычно воскликнул:

—  Обычай!

Помолчал и заговорил:

—  Слушай, урус! Я был твоим гостем. Я был в лохмотьях и грязи. Ты не погнушался посадить меня рядом с собой. Накормил меня, когда я был голоден. Да. Я был твоим гостем, урус!

Тяжело сопя, он ушел. За ним выбежали «усатые». Тишина вечера наполнилась стуком копыт.

На пороге соседней комнаты стоял строгий, невозмутимый Мир­за Джалал. Откинув полу халата, он засовывал в кобуру мау­зер.

—  Какое великодушие! — восхитился Шо Мансур.

Насупившись, Мирза Джалал проговорил:

—  Проклятый добр потому, что устал от зла.

—  Ему   невыгоден   шум, — проговорил   домулла. — Он занят одним — ищет девушку, и времена не те. Знает, что ему несдобро­вать, если нападет на нас. Пенджикент-то вон — напротив. А ина­че разве он вспомнил бы о благородном обычае?

«Похож на языческого идола, — думал домулла, невольно при­жав руку к груди. Сердце все еще ныло. — Надо быть превосход­ным физиономистом, если хочешь прочесть что-нибудь под маской непроницаемости у нашего Мирза Джалала».

А Мирза Джалал смотрел в окно и медленно говорил:

—  Так... Проклятый уехал. Псы его уехали. На дворе никого. Но они могут вернуться. Так-то, мой дядюшка, уважаемый  Шо Мансур.Прикажите седлать коней. И минуты здесь нельзя оста­ваться. Возблагодарим бога. Они не тронули наших коней. Умо­ляю, Не подходите к окну.

Но домулла вскочил, подбежал к окну и распахнул его створки. Он высунулся наружу и, казалось, сейчас выскочит во двор  прямо со второго этажа.

—  Прошу вас! Не стойте там. Они могут стрелять, — сказал дрожащим, прерывающимся голосом Шо Мансур. Он бессильно упал на подстилку и картинно заломил руки. — Иншалла! Вы из­бавились от гибели. Этот сатана не выпустил из рук живым ни одного уруса.

Не обращая на него внимания, домулла спросил у Мирза Джа-лала:

—  Что нам делать?

—  Почтительно напомню. Только что я сказал...

—  А-а! Уехать! Сейчас? Из Афтобруи?.. Сейчас-сейчас?.. Нервно он повернулся на стук двери. Семеня короткими ножка­ми, тревожно оглядываясь, прокрался Ишикоч.

—  Бог мой! Он ничего не сделал? — Маленький самаркандец бросился в неудержимом порыве к домулле и, схватив его за руку, припал к ней щекой.

—  К чертям старорежимные шуточки! Где вас носит? — Домул­ла вырвал руку и встряхнул маленького самаркандца, у которого глаза предательски блестели. — Ну, где она?

—  Домулла Микаил-ага... — Толстые губы Ишикоча выплясы­вали дикий танец, и он никак не мог начать говорить. Домулла с отчаянием воскликнул:

—  Где же она? Девушка?

Давясь и сопя, Ишикоч  передал, что ему «повелел его превос­ходительство, сам господин жизни и смерти Одноглазый».

—  Он сказал... он приказал... Он не догадался, что я ваш чело­век. Иначе он,— и самаркандец ребром  провел себе по горлу,— он приказал:   «Пойди   в михманхану   этого   ублюдка   председа­теля. Там сидит хозяин угощения — спесивый урус-домулла, у ко­торого и борода толком еще не растет. Скажи  ему мое слово: «Пусть берет ноги в руки, и чтобы духом его не пахло в Афтобруи. Нам вдвоем тесно в Афтобруи. Нам дышать одним воздухом не пристало. И пусть у рус помнит, если он, то есть вы, Микаил-ага, попадется на дороге его превосходительству, то путь ваш жизнен­ный прервется жалким образом». Да, товарищ Микаил-ага, у ко­стлявой людоедки вместительная утроба!  Кони уже сыты,  кони уже заседланы.

—  Я уложил    хурджуны, — важно поднимаясь, сказал Мирза Джалал.

—  Подождите... — прервал домулла и накинулся на самарканд­ца: — Что вы узнали о девушке?

—  Боже правый! Бедная девочка! И этот разбойник, — он понизил голос до шепота, — тоже спрашивал... да еще камчой Он повел плечами и поморщился словно от боли. — Теперь...

—  Вы узнали, где она? Да скажете вы наконец! — Домулла начинал сердиться.

—  Девушки в Афтобруи нет. Мы опять опоздали. На рассвете Кумырбек увез её за реку. Её повезли через Суджену в Магиан по ущелью. В сторону границы.

—  Из-под носа увезли! — воскликнул домулла. Он бросился во двор, вывел коня и подтянул подпругу. Засуетился и Мирза Джа­лал. Шо Мансур, бледный, трясущийся, топтался около них, ума­лял, всхлипывал.

Пока поили коней на дорогу, Мирза Джалал философствовал с весьма мрачным лицом:

—  Куда мы поедем? Нас двое, — он явно игнорировал своего привратника... — У нас с вами маленькие, слабенькие револьверы. У разбойника винтовки, у разбойника наточенные сабли, у раз­бойника маузеры. А еще есть Одноглазый. Он охотится на ту же дичь, что и  мы.  Уважаемый  Микаил-ага,  случай  показал  ваши достоинства. Вы даже глазом не моргнули при виде оскала ханум Смерти. Едва ли найдется еще случай показать храбрость в другом месте такой коварной госпоже. Или вы хотите попасть в её возлюбленные... бр... обнимать кости во мраке могилы...

—  По коням!

Нет,   Микаил-ага   легкомыслен. Он молод и чересчур   упрям. У него длинное лицо и подбородок выступает. А кому неизвестно, что такие лица указывают на решительный, склонный к опрометчивым поступкам характер. И еще на прямоту. А на Востоке прямота часто ведет к гибели. На Востоке предпочтительна хитрость, утонченная изворотливость. Миканл-ага — крепкая жила. Посмот­рите на его крепкие плечи. У него маленькие уши, прижатые к голове по-волчьи — тоже признак жестокого нрава. С виду мягкий, добрый, на самом деле злой, упрямый. Вот он вцепился зубами в мундштук трубки так, что скулы побелели. Кто курит трубку?  Персы курят, тибетцы курят. Но знает ли Микаил-ага свой недо­статок — упрямство. Нет, собственный запах человеку неизвестен.

Они уже спускались по каменистому крутому склону горы, столь поэтично названной — Лицо Солнца. Подковы, скрежеща, скользили по крутой тропинке. Приходилось откидываться в седле к самому крупу коня, так обрывисто спускалась дорожка к бело­му от пены, сверкающему на галечных перекатах Зарафшану.

А Мирза Джалал все еще не решил: ехать или поворачивать обратно. От мрачных мыслей его не отвлекало ни синее, удиви­тельно чистое небо, подпираемое вершинами ослепительной белиз­ны, ни долина с голубыми жилками рек и речек, ни нежнейшая зелень густых садов, лестницей спускающихся круто вниз, пи све­жесть горного ветра, ни... Да мало ли чем кухистанские горы пленяют взор путника, едущего на коне отличных статей в удобном седле. Нет, можно быть очень большим философом и все же испы­тывать холодный озноб в спине, когда её касается рука ангела Азраила.

—  Нет, боже правый, мы ее найдем! Надо найти, — все твер­дил, словно в беспамятстве, Ишикоч. — Микаил-ага, мы найдем ее! Ее надо найти.

Ишикоч бормотал всю дорогу на спуске к переправе. Он пер­вый без колебаний заставил своего немудреного конька кинуться в стремнину Зарафшана и первый, промокший с головы до ног в ледяной мутной воде, выбрался на галечную отмель пенджикентского берега.

Ишикоч встретил путников после трудной переправы бодрым возгласом:

—  Смелее! Грейтесь на солнышке. Радуйтесь! Нас не утащила сумасшедшая река!

Он расхохотался, видя, как Мирза Джалал принялся выжимать воду из бороды. Но смеялся он так, будто скрипели ржавые петли ворот курганчи, при которых он состоял столько лет в должности «Открой Дверь!».

Смехом этим маленький самаркандец как бы прощался с Мир­за Джалалом и домуллой. Он погнал вверх по обрыву своего конь­ка, не дождавшись, когда обсохла его одежда.

Вечером выяснилось, что неутомимый Ишикоч исчез, никого не предупредив, ничего не сказав.



СВАДЬБА   КУМЫРБЕКА

                                        Не будь    беспечен!..    Смерть   схватит за

                                         ворот.

                                                                  Кааны


                                         Он бросал свои    нечистые взоры   

                                         на пре­красный Бадахшан.

                                                        Рудаки


Лесорубы-угольщики — народ черноликий, чернорукий. На чер­ную жизнь угольщика обрек сам аллах, когда определил сына Адама жечь уголь для людей. Без угля не обойтись. И в сандал надобен уголь, и в самовар, и мало куда ещё.

Уголь жгут в горах Магнана из арчи. Сводят испокон веков арчовые леса на склонах гор. Так приказал пророк Дауд—Давид, святой мазар которого на горе Аксай, что у Самарканда. Дауд покровитель кузнецов, а кузнец без хорошего древесного утят даже подковного гвоздя не выкует. И потому угольщики всегда в чести у кузнецов, хоть и чернолики. За черные лица, за грубую обожженную и продымленную кожу, наверно, и выбрал их себе в джигиты господин датхо — племянник ишана чуянтепинского Зухура. Среди угольщиков и грамотных не водилось. Где научишь­ся грамоте, когда и зиму и лето все в горах? В родной кишлак и не сходишь. Так и рассказывали, что, когда датхо поднял знамя газавата, он раздал оружие угольщикам двух своих горных арте­лей и сказал им: «Придут черти со звездой во лбу, зайдут в ваши дома в кишлаке и вместо вас будут спать с вашими женами». Черноликие угольщики всю жизнь вдали от кишлака, от женской ласки, услышав такое, взъярились. Отличные воины получились в отряде датхо, во всем послушные, охочие на драки.

Потому датхо любил хвастать, что и сам он угольщик на кузне самого пророка Хазрёт Дауда, благо, лицо имел черное, бороду с красным подпалинами, тоже черную, да к тому же и чалму на­матывал из черного ситца. За что его и прозвали — «князь уголь­щик». Угольщик бек — Кумырбек.

Черные лица и грубый говор джигитов Кумырбека не слишком напугали Монику-ой, когда она выглянула на рассвете из хижины. Она даже не успела удивиться, куда ее завезли. Всю ночь они ехали  торопливо  по  каменистым  тропам,   и   подковы  выбивали искры из камней. Тьма стояла кромешная — и ушей коня не раз­глядишь. Но на стоянке одолел такой сон, что девушка проспала до утра. Её разбудил свет, ворвавшийся в открытую дверь. Она выскочила на зеленую полянку и подняла лицо к ветерку, струившемуся со снежных вершин. Она едва не ослепла от синевы небес и многоцветия   красок,   едва не задохнулась от запахов   горных трав.

И сначала Моника-ой даже не заметила черных лиц и черных бород бадмачей-угольщиков, а когда заметила, улыбнулась им. Моника-ой посмотрела на чернолицых совсем просто. Такие люди ее не пугали. Она их узнала. Все ее чуянтепинские соседи жгли уголь, торговали углем, и она выросла среди них и иначе как дядюшками и братцами их не называла. И они разулыбались ей, когда она появилась в темном четырехугольнике двери, похожая в своем цветастом хан-атласе на горную пери.

Счастливо смеясь, Моника-ой даже радовалась, что она опять на свободе, что ее вырвали из ишанского плена, из мрака хлева, что она дышит чистым воздухом! Её не удивило то, что она не видит комиссара и его спутников. Она даже не задумалась, почему их нет.

—  Хорошо смеешься, — сказал за ее спиной низкий голос Kyмырбека. — Раз смеешься, здоровая значит, а здоровая здоровых детей рожает.

Похохатывая, Кумырбек прошелся бочком-бочком, выпячивая свое брюхо и не спуская глаз с Моники. Так прасол на скотском базаре оценивающе посматривает на выведенную на продажу телку.

—  Царская дочь, а здорова, не зря жила в хлеву. Что, тебе сено давали? Хо-хо!

Моника-ой ему приглянулась, и он даже сделал движение, что­бы погладить ее по плечу.

Девушка отпрянула и в протянутой руке выставила вперед книжку-талисман. Смутная догадка мелькнула в голове басмача.

—  Э, что такое? — зашумел он. Книга сама по себе не вызы­вала у него страха, но змея на переплете корана озадачила. — Что ты, девчонка, мне суешь?

—  Это мой талисман, — прошептала девушка. — Царица змей меня оберегает от злых.

—  Ну, я не злой. Я хороший. Убери свой... гм... талисман. Иди! Нечего перед моими угольщиками бедрами вертеть... Иди в дом. Мусульманка ведь.

Он пожал плечами. Что ему до каких-то талисманов. Лицо Моники-он вспыхнуло. Пошло пятнами. На глазах высту­пили слезы.

—  Ты и взаправду хороша.  Красавице и  мешок  из-под угля к лицу. А, правда, руки у тебя чистые? Ты скажи, ты не махау?

В его голосе зазвучали нотки сомнения.

—  Никакая я не махау,— простодушно сказала Моника.— Вот тут одно белое пятнышко нашли, — и она уголком переплета пока­зала на тыльную сторону кисти руки. — Вот, маленькое. Ваш дядя ншан сказал: «У тебя песь. Ты прокаженная», — и меня посадили на собачью цепь в хлев.

—  Хорошо же! Значит, тебя посадили в яму большевики. Это, конечно,   козни   большевиков.   Засадить   тебя,   дочь   эмира.   Дочь халифа в цепях!

—  Большевики? Меня? Я же сказала. Это ишан — ваш дядя. Меня привели в его дом. Оставили за занавеской, а имам спра­шивает: «Согласна?» А я засмеялась. Зачем  мне идти за беззу­бого старика? А потом я постель ишана сожгла. Тогда  ишан  по злобе у  меня  проказу  нашел  и  в  хлев  засадил.  Спросите  всех в Чуян-тепа. Все скажут, что это ишан, а большевики ни при чем.

—  Все равно большевики. Так надо!

—  И тетку Мавлюду спросите, когда  проснется. Она так на­пугалась, что никак проснуться не может. Старенькая она.

Из кучки угольщиков раздался голос, и девушка оглянулась . Радостно она воскликнула: 

— Отец Аюб! Скажите ему!

—  Начальник, дочка  правильно  сказала, — заговорил,  подхо­дя, высоченный, с таким же черным, как и у всех остальных, ли­цом горец в саржевом камзоле, перекрещенном пулеметными лентами. — Здравствуй, дочка. Не бойся, в обиду не дадим.

Он ласково коснулся пальцами щеки девушки и повернулся к Кумырбеку:

—  Господин начальник, а мы и не знали, кого забрали ночью, а то бы сказали вам. Наша дочка она... приемыш... Зачем  мою дочку увезли? Наши чуянтепинцы знают. Ишан Зухур давно на Монику-ой глаза пялит. Отца у нее родного нет. Вот и вздумал обижать бедняжку.

—  Хорошо!  Это кто там  разговорился,  разболтался? — резко заметил  Кумырбек. — Это ты,  Аюб Тилла?  Ого,  сколько  речей! Помалкивай. Не твоих мозгов дело. Она настоящая шахская дочь.

Аюб Тилла проворчал:

—  Какая шахская? Не знаю. Она в моем доме выросла. Мы, угольщики, дочку всем кишлаком выходили, выкормили. Да если бы мы не шатались-скитались по горам-чужбине с вами, господин, а проводили бы время у родных очагов, подобно всем добрым лю­дям в Чуян-тепа,  разве мы дали бы  в  обиду звездочку нашу? Пусть Зухур сто раз ишан ишанов!.. Мы бы разве допустили, что­бы обидел ее...

—  Не дали бы в обиду, — гудели угольщики все разом. — Не позволили б обижать дочку.

—  Ну-ну! Хватит! — прикрикнул Кумырбек на своих углежогов. Они выстроились полукругом на поляне, черные, чернобородые, в черных саржевых казанских камзолах с пулеметными лентами, с английскими кургузыми магазинками за плечами. Все страшные, упорные, готовые чуть что кинуться в драку. Смотрели они на своего курбаши из-под мохнатых, кустистых бровей не слишком приветливо.

Кумырбек стоял раскорячившись, поближе к середине шеренги, черный, страховидный, и взгляды его джигитов все перекрещива­лись на его лице. Он держался спесиво, но все же поеживался под этими взглядами. Что-то в них не нравилось ему. Что-то углежоги больно тепло поглядывали на светлое видение, на эту девушку. Что-то жесткое, вроде угрозы, мелькало в их глазах, когда они переводили взоры с девушки на него — Кумырбека.

Во взглядах своих угольщиков Кумырбек читал: «Пусть тронет кто нашу пери!» И, словно подтверждая его догадку, Аюб Тилла вдруг заговорил:

—  А ишан-то Зухур ужом уполз, с постели уполз в исподнем. Жаль, я его не пришиб. Посмел обижать доченьку. Давно бы сле­довало пришибить.

По-ребячьи он всхлипнул, и холодок прошел но спине Кумыр-бека. Такой гигант, здоровяк-воин и вдруг разнюнился. Курбаши воежился и от слез Аюба Тилла и от ропота, который раздался к толпе его вооруженных до зубов аскеров. Он вновь приказал Монике убрать книгу-талисман с глаз долой, а самой отправляться в хижину к тетушке Мавлюде, давно выглядывавшей в дверцу. А своим углежогам — угнать к перевалу коней попастись на лугу.

Кумырбек предпочитал сейчас не напоминать про то, что ишан чуянтепинский Зухур приходится ему родным дядей. Забыли углежоги-мужичье, ну и хорошо. Не нравилось Кумырбеку его воин­ство. Не те они бессловесные газии исламской армии, какими он помнил их по прошлым годам схваток и битв с красными в Гис-саре и Локае. Тогда один взгляд его укрощал непослушных. А теперь и ругань и угрозы не действуют. Вот вчера Аюб Тилла про­явил непокорство и не поджег колхозный амбар в Чуян-тепа. Когда они скакали уже прочь и Кумырбек, оглядываясь, спраши­вал: «Зарева не вижу. Почему не горит?», Аюб Тилла резко бро­сил: «Зачем гореть нашему?» С трудом тогда унял Кумырбек свое бешенство, не ударил Аюба, как сделал бы раньше. Что-то оста­новило его руку. Ему показалось, что скакавшие рядом в темноте заворчали. «Защелкали волки зубами, — подумал Кумырбек. — Черный лицом — черен душой!»

—  Проваливайте! — закричал он на угольщиков.

Неохотно, переминаясь с ноги на ногу, они поплелись к лощине, где паслись кони. Аюб Тилла шел последним. В его напряженно развернутой спине, в вобранной в плечи голове чувствовались само­вольство, протест. Потемнев от ярости, Кумырбек долго смотрел ему вслед, а затем живо, при всей своей неуклюжести, повернулся к Монике-ой. Ему не понравилось ее лицо, слишком оживленное и полное любопытства.

—  Хорошо! Иди к себе, девушка, — приказал Кумырбек, — го­ворят тебе, иди. Не дразни людей...

Он прошел вслед за угольщиками и позвал:

—  Аюб!   Иди  сюда. — Он  дождался,  когда  угольщик  нехотя вернулся. Сделав несколько шагов, Аюб остановился  и, опустив голову, из-под кустистых бровей недоверчиво смотрел на  курба­ши. — Подойди!

—  Ладно и так.

И снова Кумырбеку послышалось ворчание рассерженного зверя. Руки Аюба Тилла дергало, черные пальцы теребили кончик бельбага, который туго стягивал его стан. «Не стоило npвязываться», — подумал Кумырбек и примирительно сказал:

—  Вечером сделаю той!

Аюб Тилла вопросительно посмотрел на курбаши.

—  Прикажи зарезать барана. Хорошо! Сиддык пусть зарежет! Дастархан  сделаем,  пищу  надо  сготовить.   Прикажи.  Опять  же плов.

—  Риса нет.

—  Пошли за рисом вниз в кишлак.

—  За рис платить? Или так брать?

—  Платить. За все платить. Сейчас иначе нельзя. Нельзя, что­бы про аскеров исламской армии подумали что. Кого пошлешь?

—  Джаббара-Быка.

—  Хорошо! Возьмет двух аскеров. Посмотрят: в кишлаке есть магазин   советского   кооператива,— проклятие их отцу!   Хорошо! Джаббар возьмет московских конфет. Если есть рис, возьмут рис. Там платить не надо. Государственное, большевистское... Джаббар объявит в кишлаке:    мусульмане,   забирайте в кооперативе   все, что есть. Все ваше, мусульманское! Забирайте! Кумырбек, датхо армии ислама его высокопревосходительства главнокомандующего Ибрагимбека, по повелению эмира Сеида Алимхана разрешил все брать бесплатно. А нам, аскерам Кумырбека, ничего, кроме риса и конфет московских, не надо. Чтобы ничего больше Джаббар-Бык не брал! Хорошо!

—  Конфеты? Хм, конфет захотелось.

—  Ей. — Кумырбек показал бородой в сторону лачуги.

—  А-а! — оживился  Аюб  Тнлла. Лицо его смягчилось, даже что-то вроде улыбки покривило под усами губы.

—  Ей. К свадьбе, — в свою очередь расплылся в улыбке Ку­мырбек.

—  К какой свадьбе? — встревожился Аюб Тилла.  Глаза его снова метнулись в кусты бровей.

—  Хорошо!    Сегодня   той — угощение по поводу   свадьбы! — засопел Кумырбек.— Беру девочку за себя, женой беру! Хорошо. Ехать ей одной не годится. Через горы, через Сангардак по диким местам  поеду.  Народ в горах Гиссара  дикий,  нехороший.  Беда подстерегает. Испортят девку, а мы отвечай. Что скажем эмиру?

—  Но почему свадьба? Вы сами говорили — Моника-ой  шах­ской крови, а вы тянете руку к ней. Кто вы? Кто может выдать принцессу замуж? Один царь может. А вы? Незаконно! Неподо­бающе! — Аюб Тилла даже лоб потер изо всех сил ладонью, пы­таясь прояснить мысли. Он бормотал что-то невнятное: — Душа свободного мужа презирает пользоваться вьючным животным на­силия. Отвратительна вода мутного источника.

Кожа на лбу Кумырбека съежилась гармошкой. Конечно, курбаши пренебрегал темными словами Аюба Тилла. Одно он видел — его подчиненный, его слуга смеет перечить.

—  Эмир далеко, эмир в своем дворне в Кала-и-Фатту. Девчон­ка здесь.  Вокруг жеребцы  стоялые.  Кто сохранит ее  невинность и честь? Я—датхо Кумырбек — сохраню. Женюсь на ней — и все тут. Хорошо!

Аюб Тилла топтался на месте и заговорил, лишь когда Кумырбек нетерпеливо повторил приказ:

—  Или! Готовь свадебный той — угощение. Хорошо!

—  Не согласны!

Стегая камчой по голенищам мягких своих сапог, Кумырбек надвигался на Аюба Тилла. Они почти уперлись грудью друг в дру­га. Все знали: Кумырбек в гневе опасен. Но Аюб Тилла не отступал. Он глыбой врос в землю. Угольщики смотрели издали и вы­жидали.

Рука Кумырбека, с зажатой в кулаке камчой, взвилась вверх.

С ревом Аюб Тилла вцепился в нее и остановил. С минуту они, кряхтя и рыча, боролись. Наконец Кумырбек отшвырнул Аюба Тилла и прохрипел:

—  Ослушание! Хорошо! Но не ударил. Не посмел.

Тяжело дыша, Аюб Тилла выкрикивал:

—  Я тебе не сын! Сына  можешь бить!  Я тебе не раб! Отец мой от тебя не получал и в яму не зарывал. Мне в наследство дол­гов не оставил! Себя по шее бей, если хочешь!

Глаза Аюба налились кровью. У Кумырбека кровь тоже, ка­залось, вот-вот засочится из глаз, так они выпучились и побагро­вели, но он отступил на шаг и через плечо крикнул:

—  Эй, Юнус-кары, иди сюда.

—  Иду, бегу, — откликнулся откуда-то из-за камней юноша и, весь дрожа, мелко семеня ногами, приплелся на полянку.

—  Мы  крупинка, что не идет в счет. Что вы нам,  мой бек, изволите приказать?

—  Фатиху   умеешь   читать? — все больше   свирепея, спросил Кумырбек. — Фатиху  прочитаешь  на  свадьбе,  на   моей   свадьбе! Понял, книжный червь? Иди! Проваливай покуда!

Аюб Тилла так и не стронулся с места. Кумырбек искоса гля­нул на угольщика, и тогда тот твердо сказал:

—  Свадьбе не бывать. Тою и угощению свадебному не бывать. Джаббар-Бык не поедет за рисом.

—  Свадьбе   не быть. Не нужно   свадьбы, — робко    протянул Юнус-кары  в смертельном страхе. Его до смешного белое лицо, если   сравнивать с черными   лицами   Кумырбека и Аюба Тилла вдруг порозовело. — И фатихе не бывать.

Лесорубы-угольщики негодовали. Девушка Моника-ой не принадлежала к их чуянтепинскому роду-племени. Она пришлая. Она из Бухары. Чуянтепинцы не знали ни ее мать, ни отца. По смут­ным слухам, она родилась в бухарском дворце. Говорят даже, что отцом ей приходится сам эмир.

Но девушка выросла в их кишлаке. Монику-ой вырастила семья чуянтепинского лесоруба-углежога Аюба Тилла Ходжа Колды Задэ. Девушку все углежоги почитали родной дочерью. Ее нежная красота, необыкновенные, отливающие золотом волосы, розово-белое лицо порождали сопоставления с волшебными обра­зами старинных сказок, героини которых наделялись неизменно Зо­лотыми косами и небесными глазами.

Угольщики любили Монику-ой. Суровые, дикие, они с нена­вистью поглядывали на Кумырбека. Никто еще не решался, кроме Аюба, громко сказать «нет!». Но про себя многие твердили: «На­силие!», «Насилие!»

Юнус-кары побледнел и как-то посерел. Он смотрел на черного, волосатого, всего в рытвинах морщин Кумырбека и бормотал:

—  Где ослу знать цену сладости.

Кары Юнус яростно, всем существом завидовал Кумырбеку. Больше того, с минуты, когда сегодня девушка появилась в дверях хижины углежогов и подставила солнцу и ветру горных вершин нежное, изнуренное долгим заключением, но такое неземное, пре­красное лицо, кары Юнус почувствовал боль в сердце. Он вдруг вытянул из ножен уратюбинскон стали нож и попробовал его пальцем. Но, подняв глаза, он встретил пристальный, остановив­шийся взгляд Кумырбека, засуетился, закашлялся и сунул нож обратно. Руки у Юнуса-кары прыгали. Да, увидев тигра, шакал разрисовывает себя полосками. Юноша, обратив лицо к далекой розовой горе, простонал:

—  Не человек, выкидыш!

—  Куда конь, туда и навозный жук! Хорошо! — заорал Кумыр­бек и... ударил Юнуса-кары. Его прорвало. Одним  прыжком ов настиг Юнуса-кары и принялся с силой наносить удары камчой. Он бил яростно, неистово, топтал слетевшую с головы юноши бе­лую чалму.

Аюб Тилла подскочил и оттолкнул курбаши так, что он не удержался на ногах.

Лежа, приподнявшись на локтях, курбаши озирался. Он смот­рел на понурившегося Аюба Тилла. Угольщик устрашился своего поступка. Он не понимал, какая сила заставила его поднять руку на своего хозяина и благодетеля, великого датхо, свирепого гла­варя.

И Кумырбек увидел, что ему нечего бояться угольщика.

— Эй вы, углежоги-лесорубы, — начал он надменно. — Вы ме­ня знаете. Я ваш благодетель, я ваш отец, я ваш дядя родной. Я вершу дела с именем аллаха на устах и с мечом в руке. А по­чему? Вы, народ кухистанский, получили при разделе мира от всемилостивого аллаха что? Камни и лед... лёд и камни вы полу­чили. И ничего более. И аллах всеведающий сам знал и сожалел о вас, кухистанцах. Хорошо! А тут ещё поднялся с места пророк Исмаил и сказал у престола аллаха: «Что я скажу тем, кто вый­дет из моих чресел, когда они спросят: «Эй, отец наш Исмаил, дай нам хлеба»? А хлеба то у меня нет. Одни камни да лед». И возвестил аллах: «Эй, Исмаил, ничего, кроме камня и льда, у меня не осталось. Все раздал уже людям из тех земель, что были. Но есть у меня в сундуке вот этот меч и вот эта хитрость. Дай своим сыновьям и внукам меч и хитрость. Пусть мечом и хит­ростью ищут и находят. А я закрою глаза и заткну уши. Я не увижу насилия и не услышу крика жертв, а твои потомки пусть берут в мире то, что могут взять мечом и хитростью и чего я сам не смог им дать своей рукой». Так сказал аллах пророку Исмаилу. Что же осталось делать вам, сынам Исмаила, вам, углежоги и лесорубы, когда сам аллах отвернул свое лицо от вас. Эй, те, кто хочет, грызите камни. Эй, кто не хочет иметь дело с камнями, да проявит мужскую силу и идет за мной, ващим дядей и отцом. Хо­рошо! Ну и коротка у вас память! Забыли вы, как повел я вас, нищих, голодных, в долины Рескема. Захватывали вы нагарских девушек и юношей и продавали киргизам Яркента за золото. Оста­навливали у Леха караваны купцов и забирали шелка, опиум, жемчуг. Забыли? И кто из вас посмеет сказать, что я хоть раз обманул кого-либо, наказал не за дело, обделил при разделе до­бычи, а? Сколько лет вы были со мной? И вы и ваши дети были одеты, обуты и сыты, с набитым пищей брюхом. Вас давно я не звал. Теперь вы видите: дела мусульман из-за безбожных колхозов плохи. Сегодня настал час снова идти всем со мной. Хотите — не идите. Дело ваше. Но помните меня тогда. Я повелитель перева­лов и вершин, сам датхо Кумырбек. Вы прилепились ко мне кровью. Кровь! Одна кровь разорвет наши узы. Берегитесь, угле­жоги и лесорубы! Хорошо!

Кумырбек видел, что аскеры колеблются. Они вырастили де­вушку в своем кишлаке. Оки считали девушку своей. Они жалели её за несчастную её участь. Они смотрели на нее почти как на родную дочь. Суровые, непреклонные, дикие, они не терпели несправедливости.

Но из-за девушки ссориться со своим отцом-благодетелем, со своим господином начальником...

—  Взять Аюба, — приказал Кумырбек. — Я из тебя, углежога, угля нажгу! И из него, из книжной душонки. Взять их, взять мер­завцев, безбожников... На своего отца руку поднять! На своего датхо, поставленного над их головами именем пророка. Да я их!.. Аюб Тилла и Юнус-кары без сопротивления дали связать себя. Аюб Тилла бормотал:

—  Безгрешная голова до виселицы дойдет, а на виселицу не пойдет!

Их отвели в шалаш, на край поляны над пропастью. Шалаш стоял здесь испокон веку. Здесь зимовали угольщики.

У входа поставили двух аскеров с саблями наголо.

Мимо шалаша взад-вперед шагал Кумырбек. Носком сапога он отшвыривал камешки, веточки и яростно бормотал:

—  Мятеж! Нарушение порядка! Хор-рошо! Повесить! В костер бросить!

Останавливался у шалаша, склонял лицо к темной дыре, заме­нявшей дверь, и сипел:

—  Я и без фатихи женюсь. Отосплю с ней ночь. Вот и жена. И тоя-угощения не надо. Вот. А вас сожгу. Я с Моникой играть буду, забавляться, а вы, болваны, из ямы, поджариваясь, смотрите. Заступники!   Смотрите!   Завидуйте!    В огне углей   жарьтесь, а я в пламени ее прелестей расцвету. Собаки! Хорошо!

Кричать Кумырбек кричал, но разные мысли тревожили его не на шутку. Он вообще не очень-то любил раздумывать. Раньше, в минувшие дня басмаческих набегов, разве он вздумал бы цере­мониться с непокорными? Пристрелил бы — и все. Сейчас в про­тесте Аюба Тилла и тем более молокососа Юнуса-кары он усмот­рел гораздо худшее, чем просто попытку вступиться за девушку. Неповиновение! Бунт!

Что он, Кумырбек, хотел совершить беззаконие, было ему по­нятно. Он сам себе удивлялся. Еще час тому назад он и не думал ни о какой свадьбе. Девчонка его не интересовала. Он выполнял поручение эмира, который повелел для каких-то там его замыслов выкрасть девушку и привезти за границу в целости и сохранности. Поручение вполне устраивало Кумырбека. Он и проделал все стремительно. Успел ворваться в спящее селение, вырвать из-под носа местных властей девушку. Кого-то побил, а может быть, и убил в кишлаке, говорят, даже родному дядюшке ишану чуянтепинскому Зухуру в ночной неразберихе влетело. Умчал Кумырбек добычу в горы, даже не посмотрев на нее тогда.

Лишь сегодня Кумырбек разглядел Монику-ой на пороге хи­жины, и она поразила его воображение. Его меньше всего беспокоила возможная кара за насилие. Он привык к безнаказанности, действовал по воле своих побуждений, инстинктов. Никому никог­да не подчинялся, не обуздывал своих желаний. Какое дело ему до эмира и его замыслов.

—  Эй вы, лодыри! Разжигайте угли! — приказал он.

А сам ходил возле шалаша, сыпал проклятия, издавал возгла­сы звериного торжества и даже не смотрел на своих аскеров, по­мрачневших, молчаливых.

Да, следовало бы предупредить виновницу всех сегодняшних происшествий. И, подойдя к хижине, он крикнул:

—  Готовься, госпожа Моника-Фоника, принять жениха! Вече­ром ты сделаешься женой великого воина и столпа ислама Кумырбека. А талисман твой, книжку, в хурджун убери. К чему он тебе? Хорошо!

Он даже ткнул кулаком в жиденькую створку двери, хихик­нул, но не удивился, что девушка не откликнулась: впрочем, не­весте к лицу покорность и скромность.

После полудня вернулся Джаббар-Бык со своими спутниками. Привезли рис и даже конфеты.

Конфеты Кумырбек приказал высыпать на порог хижины.

—  Однако,   ваша   милость, — сказал   Джаббар-Бык, — плохой слушок. Красноармейцев в долине видели. Ищут кого-то.

—  Слушок! И пусть. Разве жениху плохие новости рассказы­вают? Иди.    Готовь плов.   Скоро   вечер.   А молодому и ночь ко­ротка.

Аскеры беспокойно толпились кучкой у самого обрыва и мол­чали, поблескивая белками глаз. Кумырбек знал своих угольщи­ков, верил в них. Немало дел он совершил со своими аскерами. Прославили они своего курбаши Кумырбека, и он пришел даже в хорошее настроение. Он шагнул к огромному костру, в котором жгли уголь для казни, и вдохнул в себя дым. Он наслаждался за­пахом дыма и приятными мыслями: казнь мятежников, пир, плов, брачная ночь. Хорошо!

—  Эй вы, черноликие! — воскликнул    он. — Что, углежоги, ут­кнулись в... Что с вас спросишь, черномазых? Обругать да камчой постегать невеж. Ну, чего?..

Угольщики неприязненно молчали. Один из них молча качнул головой в сторону шалаша, у входа в который все так же стояли двое с обнаженными клинками. Кумырбек покряхтел, заплевался и наконец порешил:

—  Счастье дьявола Аюба Тилла! Счастье слюнтяя безбородого Юнуса-кары. Сегодня у меня, великого датхо Кумырбека, празд­ник. Пусть все радуются, празднуют.

Не успел он и рукой махнуть, как угольщики гурьбой  кинулись к шалашу, отпихнули стражей. Те вложили клинки в ножны и отошли в сторону.

А из шалаша чуть ли не на руках торжествующих аскеров появился Аюб Тилла с растрепанной бородой и совсем черным лицом. Он, сопровождаемый угольщиками, прошел мимо подбоченив­шегося Кумырбека и даже не глянул на него. Юнус-кары бочком скользнул мимо Кумырбека и исчез за валуном. Показалось или нет — он разговаривал там с низеньким человечком в белой чал­ме. Откуда бы здесь объявлться еще одному книжному червю?

Но Кумырбеку было не до этого.

—  Эй вы, горлодеры! — заявил он примирительно. — Поняли? По поводу свадьбы дарую жизнь бунтовщикам. Хотел поджарить подлецов... Ну уж ладно, добрый я. Великодушный. Пророк пове­лел мусульманам проявлять снисходительность. А ты, Аюб Тилла, благодарность выкажи! — Но Аюб даже не обернулся, и Кумыр­бек предпочел не заметить этого и  продолжал: — Эй ты,  Юнус-кары, маменькин сынок, господин буквоед, постучись к невесте и предупреди, пусть расчешет косы, что ли... умоется, что ли, глазки там... хэ-хэ, насурмит. Понимать надо, кто удостоил ее своим вы­бором! Сам полководец, сам датхо! Великий воин ислама! Должна предстать перед ним во всей прелести. Быть достойной, так ска­зать. Хорошо!

Поляна окунулась в прохладу, едва край медно-красного под­носа-солнца коснулся порозовевшего снега на гребне Хазрет Сул­тана. Зашевелились стебельки трав, зашумела листва кустарника, закачались над поляной темно-зеленые, почти синие, арчи. Запахи из котлов сулили радость плотного ужина.

—  Эй! — добродушно   покрикивал   Кумырбек. — Пошевеливай­тесь! Дастархан для зятя его высочества эмира! Чистый  воздух, кристальная вода, красавица на краешке ковра!  Чего еще надо мусульманину?!

Он развалился на грубой, видавшей виды кошме под навис­шим над головой каменным обрывом и нетерпеливо поглядывал на хижину. Туда, едва волоча ноги, поднимался Юнус-кары. Его упрямая спина с коричневатыми полосами на рубахе от ударов камчи, вздернутые плечи, его упрямо загребавшие траву ноги очень не нравились господину датхо. Он раздул ноздри и заорал:

—  Пошевеливайся, ты, кораническая закорючка!

Кумырбек совсем бы впал в ярость, если бы слышал, что бор­мочет Юнус-кары: «Кормить быка халвой! Мужлану, зверю тако­му — прелестную. Чтоб по тебе пятна эмирских милостей пошли». Кончиком раскрутившейся чалмы он утирал слезы.

Угольщики разбрелись по лужайке, враждебно поглядывали на своего главаря. Аюб Тилла куда-то исчез. Датхо даже не заметил, когда он ушел, и теперь вдруг завертелся на кошме, ища его гла­зами меж кустов и нагроможденных обломков скал, точно набро­санных кругом руками великана Гуля.

Ликующий испуганный вскрик около лачуги издал Юнус-кары:

—  Ее нет! В стенке дыра! И тетка пропала.— Он радовался, но и боялся. Он ждал, что сейчас произойдет ужасное. Он знал характер Кумырбека — вспыльчивый, сварливый, жестокий харак­тер отвратительного злого джинна из сказки. Выпалит из маузера, ударит по зубам.

От неожиданности Кумырбек утратил дар речи. Привстал на кошме, снова грохнулся на нее. Едва не задохнулся. Не мог даже пошевелить языком. Все ерзал на месте, а левая рука его страшно и нелепо прыгала.

Угольщики-аскеры открыто радовались. Они еще не поняли, что произошло, но вслух они выражали свое удовлетворение:

—  Хитрость одной женщины — поклажа сорока верблюдов! Ай, молодец девушка!

—   Попал в яму вождь войска смерти!

—  Теперь  не  достанется  сереброликая  полузверю,   получело­веку!

—  Убежала, змейкой скользнула наша пери!

—  Подавится теперь дракон своим ядом!

Неизвестно, слышал ли Кумырбек, о чем говорили угольщики — воины ислама. Ему перехватило горло, в ушах гудело, он хрипел что-то совершенно неразборчивое. Наконец он, чтобы избавиться от удушья, поднял вверх бороду, чтобы глубже вздохнуть. И тут вдруг увидел высоко над собой чьи-то вцепившиеся в край скалы пальцы.      

Кумырбек сразу пришел в себя. Предчувствие опасности под­ступило к сердцу.

Словно в гипнозе, он переводил глаза с углежогов на скалу и обратно, неспособный двинуться с места. Он даже не попытался встать, отскочить в сторону, когда вдруг ему на голову посыпались камешки, щебенка. Так застигнутый землетрясением человек не в состоянии порой оторвать размякшие ноги от зыбкого пола.

—  Эй, — тупо застонал Кумырбек, — чего там? Что случилось? Из-за края утеса высунулась голова Аюба Тилла.

—  Это ты? — бормотал Кумырбек. — Ты, Аюб? Чего тебе там надо?

Удивительно! Хитрец, лис, прожженный, по-звериному осторож­ный басмач не сообразил, что даже появление человека над обры­вом на шатком нагромождении камней и обломков опасно для находящихся внизу. Отупение какое-то сковало мозг Кумырбека. Или вообще он не мог допустить, что замыслил Аюб Тилла.

—  Иди сюда, Аюб! Скорей. Надо ловить эту дочь греха. 3мею.

—  Ловить?— переспросил Аюб Тилла. Голос его звучал на­тужно. Руки его все еще расшатывали обломок скалы. — Кого? Сейчас я тебя поймаю.

—  Иди сюда! Иди! Или я прикажу вырвать тебе ноги.  Иди.  Лови девчонку! Там кто-то посторонний шляется. Он, он! Лови!

 Так верил в силу своего слова Кумырбек, так привык к бес­прекословному повиновению своих бессловесных углежогов, что и сейчас ждал безропотного послушания. Душивший его гнев нашел разрядку в дикой брани. Он расправил грудь и дышал громко, с силой. Он забыл о девушке и всю злость обрущил на Аюба Тилла. Эй, чего это он торчит на скале, да еще вздумал копаться над его головой на краю обрыва и смеет беспокоить его — датхо, обсыпает сверху камешками и песком.

Неистово Кумырбек кричал:

—  Слезай, ублюдок! Сейчас же слезай!

Верхушка скалы, хоть и растрескалась, поддавалась с трудом. Аюб по пояс высунулся из-за края обрыва и засмеялся:

—  Ха!  Поглядите, друзья, дракон! Настоящий дракон.    Гнев его подобен леденящей зиме. Медведь взбесившийся. Если каж­дого медведя уважать за дородство, визирем придется его назна­чить.

Обращался он к толпившимся неподалеку на лужайке уголь­щикам.

Не сразу Кумырбек заметил, что магазинки у них не за пле­чами, а почему-то в руках. Команду он не давал, а оружие взято наизготовку.

—  Что? Как вы смеете?! — захрипел, все еще не вставая с кош­мы, Кумырбек. Сердце сжалось от боли. Он видел кружочки вин­товочных дул,   направленных на него.— Хорошо!    Что? Кто? Не посмеете мусульмане — мусульманина!

—  Не пускайте его! — закричал с высоты Аюб Тилла. — Пусть сидит, не шевелится... Он, Кумырбек, помрет позорной смертью.

—  Что вы делаете?

Голос датхо звучал совсем жалобно. Наконец Кумырбек по­нял... Дело его плохо. Он пропал. Его аскеры осмелились угрожать ему винтовками! Угольщики и слова «нет» не произносили, а те­перь в лицо тычут дула магазинок.

—  Сейчас...  минуточку,  и узнаешь, — крикнул  со скалы Аюб Тилла. — Душно нам от тебя... Душно от твоего господства, душно от твоего звериного нрава... Сейчас... Минуточку... Сейчас птица твоей души вылетит из клетки твоего тела. Ха... Только не из чистой дверки твоего рта, а... Ха! Сейчас тебя придавит гора из камней, и душа не найдет чистого выхода из твоего тела.

Задергался, заметался на кошме Кумырбек. Он мусульманин. Он веровал в рай и ад. Поверие гласит: дух раздавленного выходит не через горло и рот, а... непотребно, через... Раздавленному, нечистому от собственных испражнений закрыт вход в рай...

Кумырбек еще успел выдавить из груди одно слово:

—  Стойте!

Громада камней обрушилась на него.

Пыль и песок взметнулись над лужайкой, медленно рассеялись.

—  Да, вот тебе и хорошо! Птица твоей души пусть теперь пищит там…   —Подошедший Аюб Тилла показал рукой на завал.— Получай брачное ложе из камней... Повелось так — собака повеле­вает собаками. Мы не собаки... Он был собакой...

Весь трясущийся, дергающийся Юнус-кары робко заглянул в глаза Аюбу и        заговорил:

—  Слишком большую просеку прорубил датхо среди мусуль­ман.

Он явно трусил. Белая чалма распустилась и свисала на лоб. Лицо побледнело, губы дрожали. Он ужасно боялся — вдруг камни раздвинутся и грозный датхо Кумырбек восстанет. Лучше спря­таться за спиной Аюба Тилла. Наверное, теперь он возьмет на себя начальствование.

А Аюб Тилла смотрел на угольщиков, на их посеревшие лица.

—  Я не датхо! Кончено! Надо кончать с этим, — он повертел в руках    карабин. — И теперь! — Он снова обвел    глазами лица своих  угольщиков. — Темнеет.   Ночь   беременна   тайнами.   Погля­дим, чем она  разродится утром. Злодей не опасен, — он кивнул в сторону завала. — Всю жизнь он ловил людей, а могила изло­вила его. О нем хватит! А вот где наша доченька? Молодец. Не ждала телка, когда ее поведут резать.  Убежала.  Настоящая де­вушка! Где-то спряталась. Однако пропадут они ночью с Мавлюдой на оврингах. Да тут и волки есть. Где ей по камням нежными ножками? Пошли!

Но прежде чем уйти, он постоял и послушал. В тихих шумах свалившейся в лощину ночи слышалось рокотание далекого водо­пада, звонкие трели ручейков, хруст сухого сена на зубах ло­шадей. И вдруг резануло где-то в груди. Казалось, тонкое вереща­ние исходило из-под камней, низвергнутых с высоты обрыва.

Аюб Тилла и угольщики вслушивались в звуки ночи, и холод­ная дрожь проходила по их спинам.

Они смотрели на каменную могилу, и жалости не было в их сердцах. Слишком уж обманутыми и обиженными чувствовали они себя, слишком долго господин датхо таскал их, мирных людей, по тернистым тропам газавата, кнутом и угрозами заставлял уби­вать, мучить.

Свершилась месть. Жестокая месть в сей жизни и в потусторонеем мире.

Они смотрели и думали о своем. Их лица прятала темнота, и каждый из них остался со своимл мыслями. Они не хотели говорить.

—  А... а он не вылезет? — робко спросил Юнус-кары. — Вы­лезет из земли и... всех нас... Всем нам — конец...

Его слова вывели всех из молчания. Все встрепенулись и за­шевелились.

—  Нет...  Кончился.  Нелегко  помирать  пришлось  его  превос­ходительству Кумырбеку. Но теперь все! Тьфу!

Аюб плюнул на камни, заживо похоронившие Кумырбека, и пошел. Все угольщики тоже сплюнули. Зашаркали по камням шаги, забренчала сбруя взнуздываемых коней.

Стук копыт долго еще отдавался в горах.

На пороге хижины сидел Юнус-кары. Сжимая холодный ствол карабина,  он   судорожно   позевывал.   Временами  он   вздрагивал. Ему мерещились стоны убитых Кумырбеком жертв, проклятия пытаемых, вопли женщин и детей. Зверь был датхо, много ужасных дел было на его совести.

Но то были лишь голоса  ночи. Камни  хранили  молчание.

Джаббар-Бык безмятежно спал, прикорнув тут же на камнях..

Ночь тихо ползла по невидимым во тьме вершинам.

ПОСЛЕДНЕЕ ЛОГОВО

ГНЕВ ПИР КАРАМ-ШАХА

                                     Быки и ослы, несущие свои вьюки,

                                   лучше людей, обижающих своих ближних.

                                                  Саади

                                    Если бы дом можно было построить

                                    с помощью крика, осел каждодневно

                                    строил бы по два дома.

                                                                    Ахикар


Близость тропика Рака в Пешавере очень ощутима. Гости изрядно терпели от горячего дыхания «дракона пустыни, ограничен­ного сводом небес и твердью земного круга».

Хозяин дома, известный бухарский купец Исмаил Диванбеги, в беседах проявлял изощренность и цветистость. Золотые зубы его в улыбке ослепляли. «Блеск слов — завеса мыслей». И Мирза Джалал, известный в Пешавере как Сахиб Джелял, ничем не вы­казывал нетерпения, утирая вновь и вновь выступающий на лбу пот и слушая любезные речи.

— Благоволите  же  расположиться  поудобнее,— хлопотал   Ис­маил Диванбеги. — Наше жилищепревратилось сегодня в   при­станище   огненных   джиннов и уподобилось   пышущему   жаром тандыру нашей любезной тетушки Саломат-биби. О, здешние ин­дусские чаппати разве сравнятся с ее бухарскими лепешками! О, жидкая тень здешних деревьев может ли, увы, сравниться с тенью нашего бухарского  карагача — саада?    О, наша незабвенная Бухара!

Речь лилась и лилась. Исмаил Диванбеги изощрялся в любез­ностях, но мало заботился об угощении. Пока ничего, кроме при­торно-сладкого дехлинского шербета, мальчишка-бой на айван не принес. А лепешки тетушки Саломат-биби так и не появились на дастархане.

Суетливый старичок с морщинистой, обросшей похожими на мох волосами физиономией тихонько злословил:

—  У скряги в очаге не разжигают огня, из трубы   скряги не вылетает дым.

Переведя взгляд, Сахиб Джелял посмотрел на мшистого старикашку. Тьфу! Да ведь это впритык, бок о бок, восседает, поджав под себя по-турецки свои босые, все в подагрических шишках ноги, сам Хаджи Абду Хафиз — эмирский Ишик Агаси — Начальник Дверей, он же Главный с Посохом Бухарского Арка еще до­революционных времен. Ишик Агаси вместе с эмиром Сеид Алим-ханом бежал из Бухары и теперь выполнял те же обязанности в Кала-и-Фатту. Но как он попал в Пешавер? Дорога из Кабула не близка, да и беспокойна из-за последних событий и неустройста в Афганском государстве. При столь тщедушном телосложении и почтенных годах далекий путь перенести нелегко. Видно, важные дела принудили господина Ишика Агаси оставить свой посох, свой шелкойый матрасик и почетное место по правую руку от эмирского трона и тащиться за тридевять земель, чтобы выпить бокал дехлийского шербета в саду скупца Исмаила Диванбеги.

Старик Ишйк Агаси слаб глазами и, видно,   не узнал   Сахиба Джеляда — бывшего своего начальника — в прошлом первого визиря и главного советника эмира. А то наверняка раскудахтался бы здесь совсем некстати.

Пеняя на свою ненаблюдательность, Сахиб Джелял рассматри­вал присутствующих, их скучающие бородатые лица   с тусклыми глазами.

Все эти люди себе на уме. Они думают и решают. Действовать и исполнять они предоставляют другим. Но вот «действующих и  исполняющих» почему-то и   нет.   А   Сахиб   Джелял рассчитывал встретить их здесь в доме Исмаила Диванбегн. Полное разочарование!

Счастье всегда во всем сопутствовала СахибуДжеяялу, удача не оставляла его и сейчас. «Всем черный барашек, а мне белый»,— подумал он.

С улицы донесся лошадиный топот. В ворота нетерпеливо за­стучали. Створки распахнулись — и на дорожки тихого сада, не сдерживая галопа, ворвалась кавалькада всадников, судя по оде­янию, воинов гурков. Главный из них осадил коня перед айваноа так резко, что песок и куски дерна полетели в лицо спешившему уже навстречу Исмаилу Диванбеги.

— Сам вождь вождей Пир Карам-шах! — забрызгал слюной в ухо Сахибу Джелялу старый Ишик Агаси.— Приехал! Будет раз­говор. Будет дело.

Все поражало во всаднике — и броская внешность, и высокий зеленый тюрбан с алмазным аграфом, и расшитое золотыми нитями одеяние, и дорогое оружие, и драгоценная сбруя, и седло на коне. Стальные, холодные глаза на обожженном солнцем докрасна лице подавляли, требовали повиновения.

Все на айване поднялись и склонили спины в поклоне.

Легко, по-молодому соскочив с коня, Пир Карам-шах так же легко взбежал по ступенькам на айван.

Еще уводил под уздны коня конюх-саис, еще, гремя оружием и амуницией, спешивались темноликие гурки, а Пир Карам-шах, расположившись на почетном месте, «преградил плотиной власти» поток общепринятых любезностей хозяина и потребовал присту­пить к делам. Пир Карам-шах по-персидски говорил грамматиче­ски слишком правильно, что лишало его речь красок и эмоций. Так докладывают чиновники в канцеляриях о своих чиновничьих делах. Бесцветным голосом он спросил Ишика Агаси:

—  Нужный человек с вами не приехал? Почему? Старичок завертелся на месте.

—   Несчастные обстоятельства лишили командующего армией ислама спокойствия и радостей. Господин Ибрагимбек...

Но Пир Карам-шах решительно осадил его:

— Имя всем известно. Значит, не приехал?  Командующий не доверяет нам? Так получается?

Чалмы на айване зашевелились. Послышалось нечто вроде ро­пота.

— Тигра от шакала отличает храбрость,— бросил Пир Карам-шах. На его тонких сухих губах не появилось и намека на улыбку. Все поняли — дело серьезное. Лучше слушать, чем говорить. Да­же Исмаил Диванбеги прикрыл ладонью свой сверкающий золотом рот и смолчал.

—  Мы переслали в письме   командующему   пропуск на въезд в Индию. В штабе в Дакке командующего ждут генералы.    Мои друзья, владетельные князья Свата, Гильгита,   Мастуджа, готовы оказать командующему дорожные услуги и гостеприимство. Пере­калы уже очистились от снега, удобны для лошадей. И один воло­сок бороды командующего никто не посмеет тронуть. Что же его останавливает?

Тон Пир Карам-шаха оставался все таким же деревянным. Но раздражение сказывалось в нервическом подергивании щеки.

— Позвольте  пояснить! — ввернул   своим   приятным,   «облада­ющим всеми восемью достоинствами» голосом Сахиб Джелял.

Пир Карам-шах сразу же вцепился в него остановившимся взглядом. «Кто? Такой же чалмоносец, отличный от всех прочих сидящих здесь лишь великолепной бородой в завитках и кольцах».

Взгляд Пир Карам-шаха спрашивал: «Этот еще откуда взял­ся?» Но хмурая враждебность ничуть не обескуражила Сахиба Джеляла. Он продолжал еще любезнее:

—  Мы из Мазар-и-Шерифа, по делам коммерции. Здесь, в Пешавере, не в первый раз.   Наше сокровенное желание — насовсем переехать в здешние края. Сейчас по пути нам довелось в Xанабаде видеть локайцев, ибрагимбековских вояк. Глаза их набухли кровью.

Касаясь губами уха Пир Карам-шаха, хозяин дома шептал:

—  Достопочтенный Сахиб Джелял, более известный в странах Востока, Бухаре и Туркестане как Мирза Джалал Самарканди. Пользуется кредитом коммерсантов Индии и Ирана. Имеет кредит в советском Внешторге. Разъезжает повсюду. Слуг и постоянной свиты  не держит.   Но при нем всегда  двадцать-тридцать  «суетящихся». Богат неимоверно, всем дает что-либо заработать.

И совсем вроде невзначай он добавил:

—  Почтенный держит при себе охрану из белуджей,   из нищих кочевников. Вот с такими ножами.

На Востоке белуджи давно снискали себе недобрую славу при­рожденных разбойников, грабящих без зазрения    совести     своих соседей и занимающихся пиратством на реке Инд.    Попытка британской администрации подчинить их неизменно кончалась убийством присланных чиновников.

И, как ни странно, сразу   же  Сахиб  Джелял вырос в глазах Пир Карам-шаха и представился ему личностью почтенной.    Раз он знает лекарство от алчности белуджей, несомненно, он человек богатый и власть имущий.

Вероятно, вождь вождей обладал умением слушать сразу не одного человека. Он не отодвигался от Исмаила Диванбеги, но и не сводил глаз с Сахиба Джеляла, который продолжал:

—  Сам Ибрагим еще гостит у эмира бухарского в Кала-и-Фатту. А его локайцев власти Мазар-и-Шернфа ловят и пристреливают, точно они бешеные собаки. Нет им жизни. Овцы остались без пас­тыря. Нет края притеснениям. Пригласительное письмо из Дакки Ибрагим, говорят, получил. Однако желание у него одно — ехать к своим локайцам.

— Он же командующий. Он же военный, и ему не следует раз­нюниваться из-за одного-другого разбойника, попавшего под пу­лю. А в Дакке его ждут в штабе, чтобы обсудить большие дела.

Пир Карам-шах говорил властным тоном, не терпящим возра­жений. Но ему пришлось растолковать Исмаилу Диванбеги и при­сутствующим, почему совещание в Дакке не терпит отлагательств.

Наступает время решительных действий. Европа вот-вот начнет новую войну против Советов. Вооруженное вторжение басмаческой армии Ибрагимбека в пределы Туркестана, как никогда, своевре­менно. На территории Таджикистана сразу же будет провозгла­шено независимое государство Бадахшан, в составе которого бу­дут Каттаган, Дарваз, Памир, Гиссар и собственно Бадахшан. Именно   Бадахшан явится плацдармом для похода на   Бухару и Ташкент. Ибрагимбека поддерживают власти и вся англо-индий­ская армия. Деньги, оружие уже поставляются через проходы Гиндукуша и Каракорума на север. Назначен специальный дове­ренный уполномоченный — Амеретдин-хан. Однако все военные операции и план снабжения лично Ибрагимбеку надлежит обсудить в индийском городе Дакке со штабными работниками англо-ин­дийской армии. Завоевание Восточной Бухары и образование Бадахшанского государства облегчит и обеспечит Бухарскому центру восстановление Бухарского эмирата в древних его границах со включением в него Самарканда и прочих вилайетов, отнятых рус­скими еше при фон Кауфмане. Что же касается присутствующих здесь в доме Исмаила Диванбеги деятелей Бухарского центра — их обязанность поднять немедля восстание мусульман в Туркеста­не против большевиков. Сигнал к восстанию — переправа Ибра­гимбека через Пяндж. Вождь воинственных локайцев доказал сво­ими победоносными действиями, что он воистину Тимур нашей эпохи. Идеальная фигура! Дать ему средства и оружие — и он расправится с большевиками Туркестана, уничтожит их.

Пир Карам-шах увлекся так, что вопреки своему обыкновению даже размахивал руками.

Но недаром мудрец Востока Аль-Джахиз утверждал: «Ошиб­ка умного всегда бывает большой». Напрасно Пир Карам-шах почитал Ибрагимбека популярным в кругах бухарских эмигрантов.

Еще не изгладились из памяти кровавые его деяния двадцать второго года, когда он во главе пятисот вооруженных с головы до ног локайцев ворвался в Гиссарскую долину и начал беспощадно мстить дехканской бедноте и трудовому населению городов за то, что они встали на сторону революции. Ибрагим повел себя завое­вателем, захватил много старейшин Гиссара и под предлогом, что они «джадиды», приказал казнить их. Несколько недель длился ужасающий погром. Убивали всех без разбора, насиловали деву­шек и мальчиков. Сдирали с живых людей кожу, набивали соломой и выставляли на площадях перед мечетями. Сажали на кол. Руби­ли на части. Скот угоняли. Скирды хлеба сжигали на потеху себе. Разорили Душанбе, Гиссар, Юрчи, Денау, Сары-Ассию и ряд се­лений и кишлаков. Остались развалины и пепелища, по которым бродили одичалые собаки и кошки. С огромной добычей, с сотня­ми рабов и рабынь, с отарами овец вернулся новоявленный Ти­мур — Ибрагимбек в свои яванские кочевья. Сам лично он привез с собой трех жен и полные сундуки всякого добра. А когда пле­менные старейшины локайцев осудили Ибрагимбека за его звер­ства, он быстро расправился с ними — приказал снять с живых кожу — и захватил в Локае власть в свои руки. Только приход Красной Армии избавил Восточную Бухару от палача.

Возможно, ужасные воспоминания о гиссарском разорении отразились на физиономиях сидевших на айване.

—  «Дам я вам царя по своему вкусу, иначе трепещите.   Ваше неповиновение будет наказано»! — пригрозил Пир Карам-шах, по-видимому, думая вслух.— Да, так сказал в старину один мудрец. Правильно  он  сказал.  Это  истина.  Делают  эмиров   и   королей обыкновенные, но сильные люди. Кстати, недавно из горной страны из-под Пенджикента привезли одну девушку. Про нее гово­рят, что она дочь эмира бухарского. Что, она настоящая принцес­са? — обратился он к человеку, укрывавшемуся в тени резной колонны.

— Да, так говорят,— не выдвигаясь  вперед  и  не  показывая лица, просипел неизвестный.— Но я дам тысячу рупий, если мне скажут, кто на самом деле эта двуногая собачонка.

Он повернулся — и свет упал на его лицо, одноглазое, все испещренное шрамами. Сахиб Джелял сразу же узнал Кривого Курширмата, и неприятный холодок пополз по спине.

Еще в Пенджикенте стало известно, что в ночь после казни Кумырбека Монику с ее спутницей захватил на Маргузарском овринге курбаши Курширмат. Он сумел обмануть отправившихся на ее розыски чуянтепинских углежогов. На их глазах перевел пленниц по шаткому мостику через поток, приказал своим джиги­там разломать его, что они и сделали, насмешливо издали отвесил поклон углежогам и исчез с добычей среди скал. Ближайший мост находился далеко, и, пока преследователи нашли его, Кривой уже был за Гнссарским хребтом в диком урочище Санггардак, а оттуда по долинам Сурхана и Кафнрнигана старой контрабанд­ной тропой ушел за рубеж. Здесь он обосновался в Ханабаде, незадолго до того захваченном ибрагимбековскнми бандами. Плен­ницу Кривой держал взаперти в одном караван-сарае, не скрывая своего намерения продать ее Ибрагимбеку.

Однако главаря локайцев в то время не было в Ханабаде. Он гостил в Кала-и-Фатту, что близ Кабула, у бухарского эмира.

Тогда Кривой повел переговоры с прибывшим в Ханабад с тайной миссией полковником англо-индийской службы Амеретдин-ханом. О чем они советовались, неизвестно. Но Кривой после этого не повез девушку, как следовало ожидать, к эмиру в Кала-и-Фатту. Пленницу подвергли трудностям многодневного путеше­ствия по головоломным перевалам Гиндукуша и привезли в горное княжество Сват и оттуда — в Пешавер в Северо-Западной Индии.

Но осторожно! Спокойно! Сахибу Джелялу не нравилось, что Пир Карам-шах что-то очень внимательно поглядывает на него. Чем-то Сахиб Джелял привлек его внимание. Про таких, как Сахиб Джелял, говорят: «Протянет руку — пригнет к земле вершину торы». Пир Карам-шах, сам очень властный, не терпел, если ему на пути попадались властные личности.

И сейчас он, видимо, пытался понять, кто такой Сахиб Джелял — друг или враг. Малейшее движение лица, неосторожный жест, и все можно испортить. Еще хуже, что у Пир Карам-шаха здесь есть свой человек, тот, кто сейчас отозвался из темного уголка за колоннами. «Да, так говорят». Это Кривой. Страшный курбаши Курширмат, одноглазый зверь, три года опустошавший Ферганскую долину, объявивший себя «амирляшкаром» мусуль­манской армии. Потерпев поражение, он бежал от справедливой кары. И вот сидит теперь в зеленом английском френче, в синей выцветшей чалые и с подобострастием поглядывает единственным глазом на Пир Карам-шаха. И этот преданно-почтительный взгляд говорит больше, чем всякая болтовня о великом почете, который якобы оказали беглому басмачу-курбаши англо-индийские власти, когда он побитой собакой приполз в Индию лизать руки своим хозяевам. Кривой сидел в присутствии Пир Карам-шаха скром­ненько, вопрошая единственным глазом: «Чего угодно?», в ожида­нии, когда хозяин и господин свистнет.

Но Сахиба Джеляла тревожило другое. Нельзя, чтобы Кривой узнал его. К счастью, тогда на рассвете у хижины чабанского ра­пса Сахиб Джелял лежал, натянув одеяло на голову и в щелку разглядывая всадника. В Афтобруи, когда Курширмат зашел в михманхану и разыграл сцену великодушия с домуллой Микаилом-ага, Сахиб находился в соседней комнате. Он слышал каждое слово, следил за каждым движением курбаши, готовый прийти на помощь Микаилу-ага, но ему так и не понадобилось переступить порог михманханы.

Курширмат снова отодвинулся за колонну. Пир Карам-шах уперся взглядом в Сахиба Джеляла и заговорил о другом:

— Все присутствующие здесь занимаются почтенным, благо­словенным пророком делом торговли. Все имеют золото от купли-продажи. И нет трудного дела, которое от золота не становилось бы легким. Вот вы, господин Сахиб, сколько вы из своего золота выделите на дело торжества ислама?

Неожиданный вопрос задел всех присутствующих. И Исмаил Диванбеги, и все чалмоносцы понимали, что от ответа господина Сахиба Джеляла зависит многое и прежде всего их кошельки.

О богатстве Сахиба Джеляла ходили легенды. Говорили, что во время бухарской революции он потерял очень много, но сумел сохранить свои торговые предприятия в странах Востока и по-прежнему обладает огромным состоянием.

Уж кому-кому, а ему надлежит знать, что делать, как    поступить. Ивсе вытянули шеи, повернули бороды и смотрели на него. Все с тревогой ждали, какую сумму пожертвования назовет он, и заранее кряхтели, понимая, что и им придется раскошелиться.

Изящно сложив кончики пальцев, Сахиб Джелял любезно, но с иронической усмешкой заговорил:

—  Поистине, купец, вкладывающий капитал в дело, безразлич­но, касается ли оно мира или войны, делается лицом  заинтересо­ванным. И если он дает золото, то за золото он не пожалеет жиз­ни. Таков закон человеческой природы. И вы, господин Пир Ка­рам-шах, знаете закон человеческой природы. Хвала вам!

Чуть заметное движение нетерпения, сделанное вождем вож­дей, не заставило Сахиба Джеляла изменить иронический тон. Он продолжал все так же:

—  Вы, господин Пир Карам-шах, изволили говорить о необходи­мости пожертвования на дело ислама. Да. Согласен. Но пророк сказал: «Подай милостыню и забрось память в реку забвения!» Соблаговолите же решить нам самим, сколько надлежит пожерт­вовать и оставить это в тайне, дабы нас не сочли хвастунами.

Вздох облегчения прошелестел по айвану. Ладони зашуршали по бородам. Раздались благодарные возгласы в честь Сахиба Джеляла, проявившего неслыханную смелость. Сахиб Джелял не спешит расставаться со своим золотом. Значит, вопрос не ясен. Какой коммерсант отдаст капитал, не веря в прибыль? Пусть чернеет лицо всесильного вождя вождей.

Чалмоносцы толпой ринулись к лесенке и босыми ногами под­хватили свои кавушн, выстроенные в ряды на земле у анвана. Де­шево отделались! И, главное, месть Пир Карам-шаха направится не на них, а на Сахиба Джеляла. Благодарение аллаху!

И все же, торопливо семеня мимо воинственных гурков, каждый предусмотрительно склонялся в поясном поклоне, избегая взгля­дов их тигриных глаз.

Еще не стихло шарканье подошв и шлепание задников кавушей по красному песочку дорожки, как раздалось ворчание:

—  Неверие людское подобно ночи. Тьма бежит от солнца. Гнев всевышнего настигает тех, кого хочет.

Снова говорил Пир Карам-шах. Он щеголял своей ненавистью к безбожникам кяфирам. Его побаивались князья и ханы от Кветты и Белуджистана до Северо-Западных приграничных про­винций. Князья держали его подальше от своих тронов, потому что он грозно попрекал всех за приверженность к «пороку, выте­кающему из кяфирского зловонного источника».

В жилище бухарского эмигранта Исмаила Диванбеги борец за веру   Пир   Карам-шах находил отдых от вечных скитаний.   Здесь строго собюдались мусульманские молитвы и омовения, посты и благочестивые «зикры». Ничто в убранстве помещений не раздра­жало взоров верующих и не напоминало нечестивых обычаев ев­ропейцев. В саду возвышался построенный руками проезжих мусафиров — странников — бухарцев невысокий, изящной кирпичной кладки минарет. Поднявшись на него, мирза — секретарь Исмаи­ла Диванбеги — пять раз в сутки возглашал неизменный азан, которым даже в полночь поднимал с постели гостей, дабы они не забывали прочитать ночную молитву. Построить мечеть Исмаил Диванбегн не смог, и на молитву все собирались на айване, отра­жавшемся резными колоннами в воде шестиугольного водоема, облицованного квадратным кирпичом.

В свободное от молитвенных бдений время здесь же, на айване, душеспасительные беседы. Паломников любезно встречали у Исмаила Диванбеги благообразные муллобачи — студенты «Дивбенда» — пешаверской исламской духовной семинарии. В ней царил суровый дух мульманской ортодоксии и религиозной нетерпимости, но выучеников ее настоятелями мечетей и проповед­никами не допускали в Иран и Афганистан. Возможно, объясня­лось это тем, что все, кто когда-либо закончил курс наук в «Дивбенде», удивительным образом сочетали фанатичную ненависть к кяфирам-европейцам с приверженностью ко всему британскому. А британцев на Среднем Востоке не жалуют.

Журчал арык, сливаясь с прозрачными водами шестиугольного хауза. Муллобачи расспрашивали «странников», пробравшихся в Пешавер из Советского Туркестана, о настроениях верующих. После полуденного намаза мусафиры-паломники отправлялись в город на поклонение святыням, а шелковые тюфячки на айване занимали хаджи-паломники, возвращающиеся из Мекки домой в Советский Туркестан. Настойчивых, настырных муллобачей инте­ресовало, кто из родичей паломников работает в советских уч­реждениях, на железной дороге, на заводах, фабриках. Муллобачи не отказывались дать доброжелательные советы, где безопас­нее перейти границу, как найти проводника-контрабандиста. Поиздержавшийся паломник мог тут же получить денежное воспомоществование. Слава о пешаверском доме Исмаила Диванбегн шла по всем странам Азии.   Дом   «Бессеребренника» знали   и в Мекке, и в Стамбуле, и в Кашгаре, и в Багдаде, и в Лахоре, и дажее в Тибете, хотя тем живут не мусульмане, а   буддисты-язычники.

Нет ничего возвышеннее милостыни обездоленному изгнаннику! И что предосудительного, если облагодетельствованный в доме «Бессеребренникав» сможет по возвращении в Туркестан оказать Исмаил у Диванбеги во славу пророка некоторые услуги: сообщит в письме интересные сведения, или приютит тайно приехавшего из Пешавера верного человека с записочкой, замотанной в чалму, поможет пробраться из Туркестана за границу почтенному человеку, недовольному советскими порядками.

Мед и сахар расточали разглагольствовавшие на айване. Исма­ил Диванбеги хоть и слыл во времена эмирата вольнодумцем, теперь же частые приезды в его дом Пир Карам-шаха избавили его от всяких упреков, опровергли наветы недоброжелателей и оправдали его «якшанье» со всякими кяфирами вроде иддусов, сикхов, язычников, буддистов и... инглизов.

По пути из города Сейфи Шариф на юг в Сулеймановы горы Пир Карам-шах обычно заворачивал в подобный раю сад Исмаила Диванбеги и врывался в тишину благопристойнейших собеседова­ний муллобачей и полунищих паломников. По непостижимой воле аллаха, его наезды совпадали с вечерними собраниями, где среди резных колонн айвана рядом с башкиром — верховным муфтием Уфы — запросто распивал дехлийский шербет бухарский еврей-миллионщик, хлопковый заводчик из Коканда. На узкий бархат­ный ястук локтем опирался бывший визирь хивинского хана, возле него сидел скотовод-калмык, владевший до революции на черных землях в Астраханской губернии многотысячными стадами. Мирно беседовали мусульманин-тюрк, хозяин нефтяных полей Азербайджана, и православный христианин — царский генерал. И кто только не приветствовал всегда спешащего, властного, решительного Пир Карам-шаха в этом доме: и осетинский князь из Дзауджякау, и владетельный хан Миянгуль с Гиндукуша, и министр разгромленной народом  Кокандской автономии, и лама из дальнего Тибета, и торговец коврами Али Алексер из Мешеда, и японский дипломат, и индийский офицер из гарнизона Раваль-пинди, и чиновник Индийского политического департамента мис­тер  Эбенезер   Гипп  со  своим   неизменным   стеком...

Кого только не принимал у себя на айване по вечерам Исмаил Диванбеги! Далеко не все гости исповедовали религию Мухамме­да. Но все они ненавидели Советы и ждали своего часа. В лице Пир Карам-шаха они видели пророка и даже больше, чем пророка.

И Пир Карам-шах при всей своей фанатичной приверженности исламу отлично чувствовал себя на айване и находил возможным сидеть за одним дастарханом с кяфирами и язычниками, ничуть не опасаясь «потерять лицо». Он был прежде всего человеком дела. Подобно вихрю пустыни, метался он по горам и степям. С кем-то заключал межплеменные союзы, с кем-то воевал под зеле­ным знаменем пророка, кого-то готовил в поход, на Кабул, с кем-то вел переговоры, кому-то продавал оружие. Сам Пир Карам-шах не имел своего княжества, но все его величали князем, а чаще вождем вождей. Пир Карам-шаха боялись. Все знали, что он си­лен и беспощаден, что за ним стоят могущественные властелины — Золото и Война.

Он появился в Северо-Западных провинциях Индии год назад в своем расшитом шелком и золотом наряде племенного вождя в сопровождении отряда вооруженных наемников-гурков. Он никому не объяснял, кто он, зачем прибыл, что намерен делать. Ходили слухи, что он служащий англо-индийской армии и перевелся из Карачи в Ризальпур, где находилась военно-авиационная база. Но в Ризальпуре его не видели. Действовал он в горах.

Обосновался Пир Карам-шах в горном княжестве Сват. Объ­явил город Сейфи Шариф центром союза горных племен в проти­вовес Афганистану. Сюда, в Сват, из Пешавера непрерывной лен­той шли караваны вьючных лошадей и муллов с оружием и аму­ницией. Племена вторглись на территорию Афганистана и пошли войной на Кабул, требуя отмены всех прогрессивных реформ, вве­денных либеральным королем Амануллой.

Повстанцы овладели столицей государства, главарь их Бачаи Сакао провозгласил себя королем под именем Хабибуллы Газия. Пир Карам-шах и не скрывал, что    Бачаи Сакао его ставленник.

Поразительная история воцарения водоноса на Кабульском престоле превратилась в живую легенду.

Жил где-то в горах Гиндукуша горец по прозвищу Бача. Никто о нем ничего точно не знал и не узнал впоследствии. Он нищенст­вовал, болтался по базарам, работал водоносом — «сакао», по­немногу грабил путников на перевалах, скрывался от полицей­ских. Спасаясь от афганских стражников на караванной тропе, пробрался в Дардистан в Северную Индию. Несколько удач при ограблении позволили Бачаи Сакао собрать вокруг себя верных людей, таких же грабителей и нищих, как и он сам. Вскоре ока­залась обворованной канцелярия британского резидента. Пропал несгораемый сейф с деньгами. Администрация всполошилась. Расследование производилось тщательно и строго. Присланный из Дели сыщик по оставленным на песке следам нашел сейф на дне глубокой пропасти. От удара при падении в сейфе произошел пе­рекос, и дверка раскрылась. Деньги исчезли. Выяснилась приме­чательная подробность: судя по следам, сейф, огромный, тяжелый, нес один человек. Вспомнили, что Бачаи Сакао всегда похвалялся своей неимоверной силой. По мнению полиции, никто, кроме него, не мог один унести из канцелярии такую тяжесть. И его арестова­ли. Ему грозила виселица, но, на его счастье, он попался на глаза Пир Карам-шаху. Бачаи Сакао выпустили из тюрьмы. А вскоре с бандой головорезов он объявился на территории соседнего Афганистана. Неграмотный, мстительный, тупо преданный масульманской догме, Сакао приписывал все беды жителей горных долин попранию исламской религии и сумел увлечь за собой таких же фанатиков, как он сам. Пир Карам-шах передал ему двадцать тысяч фунтов стерлингов. «Деньги эти благословенные,— заявил Пир Карам-шах.— Они составляют годовой доход одного умер­шего пенджабского помещика — уважаемого мусульманина, по­святившего себя возвеличению исламского учения и завещавшего свое состояние на борьбу против нечестивых веяний Запада». Вме­сте с деньгами у Сакао и его приверженцев появилось отличное оружие.

Скорострельные винтовки, неограниченный запас патронов, звенящие в кошельке золотые соверены, молитвы и призывы к священной войне превратили очень скоро, в поистине феерически короткий срок, бродягу-водоноса в вождя мусульманских газиев. Кто натолкнул Сакао на мысль принять имя Хабибуллы и про­возгласить себя королем, можно только догадываться.

Именно тогда впервые Пир Карам-шах появился в уютном домике Исмаила Диванбеги и дал совет, чтобы Бухарский центр призвал всех узбеков, таджиков, туркмен добиваться свободы от большевистского правления под эгидой могущественной Велико­британии, а для этого прежде всего поддержать нового короля Хабнбуллу Газия I.

В Северном Афганистане все находящиеся там в эмиграции басмачи и калтаманы, помещики и баи по наущению эмиссаров Бухарского центра и  мусульманского духовенства немедленно признали короля-фанатика и выступили против сильных в то время сторонников Амануллы.

И история водоноса Бачаи Сакао, сделанного королем, и темные интриги Пир Карам-шаха имели прямое касательство к уютному обиталищу бухарского беглеца-эмигранта Исмаила Диванбеги. Именно здесь частенько шептались заговорщики, именно отсюда во все стороны скакали «арзачи» — курьеры с тайными директи­вами, и, наконец, именно айван в тенистом саду служил соедини­тельным звеном между Англо-Индийским департаментом и Бухар­ским центром. Но... славился Исмаил Диванбеги своей государст­венной мудростью. Англичанам Исмаил Диванбеги не верил. Не слишком ли часто упоминаются в последнее время инглизы. Не верил он и Пир Карам-шаху, про которого говорили разное: и могуществом он обладает, и умом наделен, и в хитростях поспо­рит с любым хитрецом, и твердостью характера никому не усту­пит, и что лучшее его удовольствие — присутствовать при смерт­ных казнях. Но мало ли что болтают про человека, которого боятся.

Исмаил Диванбеги очень ценил покой и в жизни придерживался правила: тайна хороша, когда знаешь ее ты один.

Поэтому он предпочел ничего не говорить свирепому вождю вождей про письмо, которое привез от эмира Хаджи Абду Хафиз — Начальник Дверей. Эмир восторгался тем, что король Хабибулла дарит ему дружбу и благосклонность.

«Он, исламский государь, есть помогающий всем бухарским и туркестанским беглецам и сам готовый обрушить меч на больше­виков и содействующий возвращению нашему на трон Бухары. Запомните, с инглнзами Хабибулла Газий восстановил старую дружбу, которая издавна была у афганских королей до безбож­ного Амануллы. Инглизы назначили Хабибулле Газию выплачи­вать воспомошествование в золотых монетах и в разном оружии, как-то: винтовки, пулеметы и пушки для войны против Москвы. Инглизы всячески помогают Хабибулле Газию. И когда у горо­да Чарикара он получил рану, они послали ему самого опыт­ного доктора, а захватив Кабул, Хабибулла Газий послал своих лучших воинов-кухистанцев охранять британское посольство в Багбаге.

Учитывая благоприятное положение, мы повелели нашему амирляшкару Ибрагимбеку немедленно покинуть Кала-и-Фатту и направиться в Ханабад готовить своих воинов-муджтехидов к ве­ликому и победоносному походу в Туркестан и Бухару. Однако, стало известно, инглизы требуют, чтобы Ибрагим поехал к ним в Индию для переговоров. И что это за дошедшие до нас сведения, что Ибрагимбеку готовят встречу в городе Пешавере с нашей дочерью принцессой Моникой-ой? Выясните и напишите, зачем Ибрагиму ехать в Индию и на каком основании инглизы распоря­жаются судьбой принцессы — нашей дочери, почему держат вза­перти и до сих пор не отпустили к нам в Кала-н-Фатту? И в соот­ветствующей достойной форме разъясните чиновникам Англо-Индийского департамента, что все вопросы Бухары и Туркестана подобает решать с государем и повелителем, каковым волею все­вышнего являемся мы.

Сеид Алимхан, эмир».

В конверт, словно бы случайно, было вложено воззвание короля Хабибуллы Газия от 2 мухаррема 1358 года хиджры. В нем, в частности, писалось: «Аллах и могущественная, величественная Англия ежечасно посылают нам свою помощь...»

«Прикинемся незнающими,— думал Исмаил Диванбеги.— Инглиз сам все скажет», И действительно, когда Абдурашидбай со своими расчетливыми бухарцами ушли из сада, Пир Карам-шах сразу же спросил:

—  Что с Ибрагимом? Чего он хочет? До сих пор я думал, что он зверь, если и способный мыслить, то очень узко, а теперь он вздумал все решать самостоятельно. В чем дело?

Хозяин дома пожал плечами. Из всех присутствующих, пожа­луй, он да Сахиб Джелял держались самостоятельно.

—  Наши бухарцы насчет расходов осторожны. Оч-чень осторож­ны. Слезла позолота у барана с рогов. Кто же хочет развязывать кошельки, вынимать деньги, и для кого? Для Ибрагимбека. Они хотят подумать, хотят посмотреть, что задумал... зверь, умеющий мыслить.

— Ибрагимбек помнит свое место в мире,— заговорил давно уже молчавший Сахиб Джелял.— Ибрагим не любит Сеида Алим-хана, но подчиняется ему потому, что тот халиф ислама. Ибрагим обращается за советом к Сеиду Алимхану, ибо Ибрагим не видит ничего, кроме ислама. Мозги у него такие. Но Ибрагим говорит: «Лучше утонуть, нежели просить помощи у змеи».

— У змеи? Храбрец! — съязвил Пир Карам-шах.

Он сидел, уткнув красное воспаленное от солнца лицо в расшитый воротник камзола, и голос его звучал глухо. Сейчас он вздернул подбородок и, недоверчиво поглядывая на Сахиба Дже­ляла, заговорил:

—  А чьим оружием сражается басмаческая шваль Ибрагимбе­ка? Откуда он получает винтовки, патроны? И для кого мы гото­вим  батареи  полевых  пушек?   Без  помощи   Англии   Ибрагим — пустое место. Слабоумный не понимает этого. Что, у него семь голов на плечах?

Хозяин дома попытался успокоить спорящих:

—  Искать, просить не у халифа, у англичан   означает    идти против корана, — так считают локайцы. Ибрагимбек приказывает каждый вечер читать ему вслух коран. Надо утишить смятение умов верующих, искоренить соблазн.

— Что остается делать? — заметил спокойно Сахиб Джелял.— Люди Ибрагима видят, что у них на родине в Туркестане притес­нителей царских чиновников прогнали, что земля отдана народу, что каждый, даже бедный, варит вечером    плов в своем    котле. Среди ибрагимовского войска брожение. Ибрагим говорит воинам: «Война нужна ради ислама». Пока они верят в джихад, они сража­ются. А воины спрашивают: «Разве инглизы мусульмане?»

Пир Карам-шах промычал что-то невразумительное.

— И я  хочу сказать,— вмешался  Ишик Агаси.— Их  высоче­ство Сеид Алимхан сами изволили, так сказать, советовать Ибра­гиму: «Чего вам ехать в Индию к язычникам и кяфирам?   Да и надо смотреть, чтобы в Пешавере или Дакке чего не подсыпали о пищу».

— Бойся друзей больше, чем врагов...— вышел из себя Пир Ка­рам-шах.— Так я и знал. Слепой указывает путь косому. Мусуль­мане могут захотеть царем не безвольного    политикана, а непре­клонного беспощадного защитника  ислама.   Одни  пригодны  для торговли, другие — для священной войны. Коршуну — небо, воро­бью — застреха!

Пир Карам-шах весь дрожал от возбуждения, с губ его срыва­лись капли слюны. Им овладела дурнота. С улыбкой снисхождения его отпаивал дехлийским шербетом Исмаил Диванбеги.

Сахиб Джелял веточкой невозмутимо чертил на ковре незри­мые фигуры, следуя кончиком ее за бликами от лучей, пробива­ющихся сквозь узор панджары.

— Священная война! — с трудом, наконец, произнес Пир  Ка­рам-шах.— Полнять    знамя против большевиков!    Хорошее нача­ло — половина сражения.  В  единстве мусульман — залог успеха, а господин эмир начинает с раздоров и склок.

Он хлопнул в ладоши. Гурки, сидевшие под деревьями, повска­кивали, гремя оружием.

— Коня! — приказал   Пир   Карам-шах  и,   решительно  подняв­шись, сбежал по ступенькам    анвана и ушел    по дорожке.      Все смотрели ему вслед. Даже по напряженной спине   чувствовалось, что Пир Карам-шах позволил, вопреки обыкновению, выйти своему гневу из хранилища души.

МОНИКА В БУНГАЛО

                                            Взор ее на просторе, а сама в клетке.

                                                                 Бедиль

                                           —  От кого,    Лукмон, ты научился вежли­вости?

                                           —  От невежи,— ответил   мудрый баснопи­сец.

                                                                              Саади


Ни хозяин дома Исмаил Диванбеги, ни торговый гость Сахиб Джелял, ни посланец эмира Ишик Агаси и словом не обмолвились о чуянтепинской прокаженной, хотя мысль о ней не оставляла их. Каждый имел свои расчеты, но держал их при себе.

Что касается вождя вождей Пир Карам-шаха, то таинственная бухарская принцесса последнее время все чаще приходила ему на ум. Он услышал историю Моники полгода назад и вначале не придал ей значения. Он не был падок на всякую экзотику. Те менее, едва его уведомили, что девушку привезли  с севера,  он сейчас же прискакал в Пешавер.

Бесцеремонно разглядел дичившуюся, заслоняющую загорелое лицо ладонями Монику. Позже девушка узнала: надменный вождь заявил: «Беру! Лишний козырь. Сейчас у меня в обработке один претендент на корону. Отличная пара получится».

Решительно восстала против этого мисс Гвендолен, экономка индийского бунгало, где произошла встреча. Без излишних цере­моний она решила:

—  Господин вождь, молодая особа остается здесь. Ответствен­ность за нее возложена на меня. Девушку я приняла в целости и сохранности под расписку. Я не позволю нарушать законы боже­ские и человеческие, пусть азиатские, дикарские.

Конечно, Моника не поняла ни слова, но сообразила, что кра­сивая ханум вступилась за нее, несчастную, и что хозяйка в доме она, раз мужчины не посмели ей возразить.

И когда по-фазаньи разряженный, бряцающий блестящим ору­жием Пир Карам-шах схватил было Монику за руку и со словами: «Пойдешь со мной!» — потянул к себе, она крикнула: «Нет!» — и спряталась за спину мисс Гвендолен.

Смысл этой сцены не дошел до сознания девушки. Она еще не знала, зачем привезли ее к ференгам. Чего от нее хотят светло­глазая молодая женщина и грузный, неприветливый, с собачьим оскалом человек, хозяин дома, которого называют трудным именем Эбенезер Гипп. Ее поразило и испугало одеяние Пир Карам-шаха. Но и про него она еще ничего не знала. Губы у нее дрожали, ког­да она читала заклинание: «Избавь меня от злодея ишана», судо­рожно прижимая к груди завернутую в тряпицу свою книжку-талисман. Она принимала всех богато одетых людей за ишанов. А ведь от злодея Зухура-ишана оградил и спас ее талисман с белой змеей.

— Помилуйте! — пожал плечами вождь вождей.— Я вовсе не такой дракон, чтоб требовать себе на ужин хорошеньких дикарок. Вообще же мисс Гвендолен, возможно, придется выдать бухарскую принцессу за моего претендента. Он из горных робингудов. Перво­бытная простота. Вылеплю из него короля, шаха, царя, что угодно. С арабскими шейхами куда больше возни. Преисполнены родовой спеси.

Мисс Гвендолен сказала «нет», и девушку оставили в Пешаве­ре. Бунгало имперского чиновника мистера Эбенезера Гиппа, в котором безраздельно хозяйничала мисс Гвендолен-экономка, дели­лось на две половины. Первая состояла из обширного холла, приемной, изящной девственно белой гостиной, столовой, кабинета и личных апартаментов мистера Гиппа. Эта часть бунгало выходи­ла фасадом с тяжеловесной колоннадой на усыпанную желтым пе­сочком платановую аллею, ведущую к воротам. Вторая половина, больше походившая своими массивными дверями, чугунными оконными решетками, толстенными могучими стенами на средневеко­вый монастырь кармелиток, пряталась в запущенном завитом ли­анами саду. Здесь за кирпично-красными стенами воспитывались дочери горных гиндукушских и бадахшанских князьков и вождей племен. В монастырской обстановке девушек-горянок, оторванных от родной семьи, от привычной жизни, образовывали в строго бри­танском духе. В бунгало они попадали не по доброй своей воле и даже не по желанию родителей. Чаще всего их привозили сюда тайком, после карательных экспедиций англо-индийских войск в Гильгите, Читрале или в Гималаях, Бадахшане, Тибете. Девушки были заложницами, которых мисс Гвендолен предпочитала назы­вать — «наши милые воспитанницы».

С воспитанницами обращались сурово. Далеко не всегда курс обучения длился долго. Обычно через год-два девица исчезала так же внезапно, как и появлялась. Иногда к парадной колоннаде подъезжала кавалькада крикливых, увешанных карабинами и пистолетамн всадников. Ввалившись в бунгало, горцы накидывались на угощение, вели переговоры с мистером Эбенезером Гиппом, пялили глаза на красавицу экономку и, как бы между прочим, вспоминали про девушку, из-за которой они, собственно, и при­ехали. Все это значило, что с соответствующим княжеством или горным эмиратом Англо-Индийский департамент уже наладил от­ношения и заложница больше не требовалась.

Но не всегда пленница имела счастье вернуться в родную до­лину. Порой мисс Гвендолен лично отвозила свою воспитанницу в отдельном купе вагона первого класса в Дели. Это называлось — «направить для продолжения образования». И значило это, что война с непокорным князьком затянулась. Дальнейшая судьба воспитанниц не волновала мисс Гвендолен и мистера Эбенезера Гнппа. Но появление новой пансионерки порождало волнение и заботы.

Моника не мирилась со своим положением пленницы. Первое время, по выражению мисс Гвендолен, «буйволица заартачилась». Попытка посмотреть коран, с которым Моника не расставалась, вызвала у нее припадок гнева. Однако мисс Гвендолен, по опреде­лению мистера Эбенезера, сочетала немалый опыт «обтесывания чурбаков» с талантом педагога старинной английской закалки.

Она провела Монику-ой в классную комнату, показала ей сто­лик, за которым сидела девица монгольского типа, развернула передней   книжку с цветными   картинками   и сказала:   «Добро пожаловать!» по-турецки и по-французски. Мисс Гвендолен была приятно удивлена, обнаружив у Моники знание французского. Что ж, это во многом облегчало задачу воспитания «обезьянки». Мисс Гвендолен выразила надежду, что мадемуазель Моника — при­ставку «ой» она отбросила — избавится от своенравия. Мисс Гвендолен показала глазами на хлыст с рукояткой из слоновой кости, висевший на покрытом резьбой слоновом клыке, украшав­шем стену классной комнаты.

Она сама зябко поежилась. Округлые плечи ее передергива­лись. На глазах происходила поразительная метаморфоза. Оча­ровательная красавица с портрета Гейнсборо на мгновение пере­воплощалась в макбетовскую ведьму, правда, молодую, красивую, но ведьму. И даже нежная улыбка ее походила на неприязненный оскал крысы, а жемчужины зубов делались похожими на клыки хищника.

С утра до позднего вечера Моника в обществе двух индусок, дочек раджей, и столь же знатной, но первобытной девицы из Бирмы проходила курс обучения и воспитания: он состоял из изу­чения английского языка, истории европейских стран, литературы, изящных искусств. Некоторые предметы, такие, как светские манеры, домоводство, вышивка, преподавала сама мисс Гвендолен-экономка. Историей и географией с воспитанницами занимался самолично мистер Эбенезер Гипп. Монастырский режим пансиона нарушался лишь появлением старика пианиста из ирландцев, неве­домо когда и как занесенного политическим ветром в Индию, да конюха-раджпута, сопровождавшего воспитанниц-принцесс во время верховых прогулок по парку, прилегающему к бунгало.

С гостями, посещавшими бунгало, пансионерки не общались. Исключение было сделано для Моники. Вскоре после приезда ее начали вызывать в так называемую Белую гостиную, когда требовались услуги переводчика. Переводила Моника беседы мис­тераЭбенезера Гиппа с туркестанцами-эмигрантами, бухарцами по преимуществу. Сидела она в темном уголке гостиной с накину­той на голову шалью, сконфуженная, робкая. Однако переводчица из нее получилась неплохая, и мистер Эбенезер после каждого разговора дарил ей плитку шоколада.

Именно тогда, в первые месяцы пребывания в бунгало, Моника увидела человека, которого «обрабатывал» Пир Карам-шах. Толстоватый, громадный, с припухшим лицом, ничем не примеча­тельный горец говорил на кухидаманском «дари», и девушка не сразу разобралась в его невнятном бормотании. Держался он на­стороже. Глядел исподлобья и каждый раз вздрагивал и плевался, когда Моника начинала переводить ему вопросы мистера Эбенезе­ра. Отвечая, горец неизменно   восклицал,   обращаясь к девушке:

«Эй ты, дочь греха, закрой лицо!» Он отказывался отвечать, тре­бовал, чтобы «девку» выбросили за дверь. Правоверному не подо­бает сидеть рядом с «силками сатаны». Горца уводили. Мистер Эбенезер пожимал плечами, а мисс Гвендолен, слушавшая разговор из столовой, заявляла: «Тупая скотина. И еще из него хотят сделать короля!» Пир Карам-шах небрежно бросил: «Имен­но! Такие тупицы подходят для трона больше всяких там умников. Этот хоть слушаться будет. Не то,  что всякие напичканные передо­выми идеями азиаты».

Затворничество обостряет любопытство. Монике не стоило труда узнать подноготную о таджике. Звали его пренебрежительно Бачан Сакао — сын водоноса, хоть он имел и мусульманское имя Хабибулла. Видимо, он не забывал, что его уже раз приговорили к виселице — ходили такие слухи — и не доверял англичанам. Частенько он осторожно ощупывал шею, что производило комиче­ское впечатление. Он физически ощущал шероховатость вере­вочной петли на своей коже и потому выглядел робким и жалким.

В бунгало проникали слухи один тревожнее другого. Монику они волновали потому, что намечалась ее поездка в Афганистан в Кала-и- Фатту, а ехать ей предстояло через страну, захваченную мятежными племенами. Девушка просто боялась и не скрывала страха. Ее совсем не привлекала встреча с эмиром бухарским Сеидом Алимханом. Она никак не могла примириться с мыслью, что он ее отец и что она малика — принцесса. Странно и труднообъ­яснимо, но ее тянуло на родину, в Чуян-тепа. Вся жизнь там, осо­бенно в последние три года, не доставляла ей ничего, кроме страданий. Но от одной мысли о своем кишлаке сердце ее сладко сжималось. Мысль, что у нее отец настоящий царь и что отныне ей предстоит жить во дворце, ходить в шелках, есть из фарфоровой посуды, не укладывалась в ее сознании. Затворничество, светская муштра, ожидание встречи с отцом-эмиром, нотации мисс Гвендолен-экономки и желтый оскал хозяина бунгало — все надоело. Моника хотела домой, в Чуян-тепа.

Сын водоноса Хабибулла, ленивый, неповоротливый, с против­ным его брюзжанием по поводу «дочерей греха», вызвал в ней симпатию. Он знал несколько слов по-узбекски и уж тем напоми­нал о чуянтепинских углежогах и кузнецах, о родных, о беспомощ­ном Юнусе-кары. Водонос служил как бы мостиком между чуж­биной — Пешавером и родным Чуян-тепа.

Обычно Хабибуллу приводили в патио бунгало, и он понуро сидел на корточках у дверей Белой гостиной с кислой, вечно пот­ной физиономией. Он сиживал дни напролет, а слуги не давали ему диже пиалушки чая. Он нередко уходил голодный, но все такой же инертный, разваренный, так и не дождавшись Пир Ка-рам-шаха. Жалостливая Моника тайком приносила на подносике чай, сэндвичи, тартинки, кусок мяса. Хабибулла с жадностью по­едал все, но не благодарил. Женщину не благодарят. Женщине приказывают. От мисс Гвендолен-экономки Монике попадало, и не раз. «Смотри, он украдет подносик — он же серебряный — и тебя в придачу. Ты, красавица, во вкусе азиатов. Быть тебе женой водоноса!» Мисс Гвендолен прогоняла Монику: «Готовишь-гото­вишь из нее светскую особу, а азиатчину никак не вытравишь. Марш к себе!» Монику жестоко наказывали, чтобы «отучить от чувства жалости, которое есть нонсенс».

В один из дней Хабибуллы-водоноса не оказалось на обычном месте. На возвышении у фонтана прямо на груботканом паласе спал Пир Карам-шах. Он спал в одежде, не сняв даже оружия, в сапогах. Тюрбан с алмазным аграфом сбился на бок, обнажив бе­лую полоску лба, покрытого капельками пота. Видимо, вождь вождей прискакал верхом откуда-то издалека и свалился, сморен­ный усталостью. Одежда в пыли, грязные разводы от пота на щеках, давно не чищенные сапоги, не снятая с кисти руки плеть — все говорило о дальней и трудной дороге. Моника замерла со и подносом перед возвышением. Она привыкла видеть над­менного вождя вождей блистательным, пышным, властным. Удивительное дело, — как ни устал Пир Карам-шах, как ни глубоко провалился он в бездну сна, но осторожность и тревоги походной жизниее оставили его и сейчас. Полный любопытства взгляд девушкизаставал его поднять веки. Огонек зажегся в его глазах, и он членораздельно произнес: «Все прекрасно, моя леди, водонос взобрался по ступенькам вверх. Вор — теперь король!» Мгновенно он снова погрузился в сон. Моника осознавала все неприличие своего поведения — уроки мисс Гвендолен не прошли даром — и побежала к себе. И как удивилась Моника, узнав вскоре, что сын водоноса, мелкий воришка, потряс целое государство, сделался его царем и именем аллаха отныне распоряжается жизнью и душами миллионов. «Любого чумазого нищего сделаю королем,— похвас­тался в бунгало Пир Карам-шах.— Надо лишь влезть в психо­логию Востока. Жалею, не успели мы дать ему королеву.— Иро­нически посмеиваясь, он поглядывал на Монику.— Был бы у нас свой резидент при троне. И какой резидент! Впрочем, еще не позд­но. На очереди у нас еще один». Моника невольно покраснела, хо­тя и не понимала, к чему клонит вождь вождей.

Все разъяснил Монике Курширмат Одноглазый. Он изредка появлялся в бунгало. Вообще мисс Гвендолен его терпеть не мог­ла и запретила на порог пускать. Но курбаши умело находил предлоги, чтобы наведаться к «уважаемой   племяннице»,   как он льстиво называл теперь Монику. Зная, что Монику ждет необычайная судьба, он не хотел остаться в стороне. «Запах кебаба щеко­тал ему ноздри». С деланным участием он предупреждал Монику! «Не доверяй ему,— он намекал на Пир Карам-шаха.— Плохой, коварный человек. Он хотел сделать тебя женой водоноса. Теперь он думает выдать тебя за конокрада!»

Кривой курбашн всячески старался добиться доверия «племян­ницы», постоянно наноминая ей, что он вырвал ее из лап басмача Кумырбека, спас ее честь и, возможно, жизнь. Конечно, он умалчивал, что лишь случайность помешала ему с выгодой продать Монику еще в Ханабаде Ибрагимбеку и что «инглизы» попросту провели его, Куригирмата, вынудив привезти девушку в Пешавер, но заплатив ничтожно мало. Помалкивал он и о своих приватных переговорах с достопочтенным посланцем эмира, господином На­чальником Дверей Хаджи Абду Хафизом. Моника и не подозревала, что все уже было наготове: привратника бунгало подкупили, коней наняли, проводников нашли. Похищение Моники задерживалось из-за пустяка — Кривого Курширмата не устраивала сумма. Эмир не слишком высоко оценивал свои отцовские чувства и не так много обещал Курширмату за свою дочь. А Курширмата в Пешавере держали отнюдь не в чести. Он, недавно еще могуществен­ный глава басмачества в Фергане, вынужден был зарабатывать средства к существованию службой собственным корреспондентом в местной пешаверской английской газете. Оставалось недоуме­вать, откуда у басмача-бандита такое знание английского языка и «таланты» журналиста желтой прессы. Так или иначе Курширмат был недоволен своим положением и не собирался упустить такой ценный приз, как Моника.

Что ж, эмир Сеид Алимхан скуповат, но, надо полагать, отцов­ские чувства скажутся. Курширмат не спускал своего единствен-вого глаза с бунгало, а когда удавалось, проникал в него и уми­ленно улыбался Монике. Где-то в самом темном уголке души чуть шевелилась и другая мыслишка. Ну, а если эмир не раскошелит­ся, тогда тоже не все пропало. Почему бы ему не привезти в Кала-и-Фатту Монику не «племянницей», а женой. Курширмат распус­кал слухи, что он сам из ферганских аристократов и состоит в прямом родстве с последним кокандским ханом Худояром, даже является его родным внуком. Не выгонит же Сеид Алимхан такого зятя. Однако Курширмата больше устраивала круглая сумма в золотой валюте. В дело беглого эмира он плохо верил и не торо­пился к нему в родственники. Одноглазый курбаши хорошо по­мнил аравийскую пословицу: прыгнул лев за луной — ногу вы­вихнул.


ОБЕД В БУНГАЛО

                                                 По мере возможности   каждый   пытается мыслить.

                                                                    Хафиз


Британская колония в Пешавере торжествовала. Наконец уда­лось то, о чем десять лет мечтали англо-индийские политики и дипломаты. Наконец, после вступления на престол сына водоноса, Афганистан превратился в грозный бастион, жерла орудий кото­рого направятся в сердце Туркестана.

Политический кризис тех лет вошел в историю Среднего Востока как попытка Британской империи вновь подчинить Афга­нистан, добившийся независимости в войне с Англией в 1918 году. Наконец-то свергнут прогрессивно настроенный король Аманулла, поддерживавший дружеские отношения с Советским Союзом, и к власти пришел послушный Британии слуга.

Недалекий Хабыбулла Газий и не скрывал, что еще до захвата Кабула он приложил свою личную печать — мухр — к договору с англичанами, что он будет поддерживать дружбу только с Брита­нией и с теми, на кого ему укажет Лондон. И в первую очередь, выгонит из Кабула советское посольство, установит дружбу с эми­ром бухарским Сеидом Алимханом и откроет военные действия против -Советского Союза.

Общее возбуждение передалось и скромному, замкнутому мир­ку пешаверского бунгало.

Каменная физиономия мистера Эбенезера Гиппа, имперского чиновника, правда, ничего не выражала. И все же он поддался общему настроению. Он попросил мисс Гвендолен-экономку уст­роить «файв о'клок» на десять персон. И... немедленно.

Надо ли говорить, что, несмотря на спешку, обед и по серви­ровке и по подававшимся на нем кушаньям не имел себе равного, если не в мире, то, во всяком случае, в Пешавере. Напитки бцли представлены в отличном ассортименте. Закуски отличались ост­ротой и изысканным подбором. Жареную дичь готовил, очевидно, повар-виртуоз.

Присутствовали на обеде военные. Среди них генерал из Дак­ки, два штабных полковника, представители местной пешаверской знати. Не привлекал к себе особого внимания неизменно вежли­вый и молчаливый доктор тибетской медицины господин Бадма. Зато по обыкновению блистал восточный коммерсант Сахиб Джелял, как своей великолепной бородой, так и не менее великолеп­ным бухарским одеянием. Пир Карам-шах ввалился в столовую в походном виде — увешанный оружием, в    побелевших от соленой пыли сапогах с огромными бренчащими шпорами, в полинялом от солнца синем расшитом золотом бархатном камзоле.

Дамское общество представляла мисс Гвендолен-экономка, за­нимавшая привычное место хозяйки дома. Властно и незаметно управляла она слугами-индусами и целой стайкой воспитанниц-принцесс. Их нарядили по этому случаю английскими горничными в черные креповые платья с накрахмаленными кружевными перед­ничками, воротничками и кружевными наколками-«а волосах.

—  Для практики!     Надо же им уметь вести себя в обществе. Ничем не выделялась среди них Моника, если не замечать зо­лотых волос и нежного личика.

—  О, — поразился Пир Карам-шах, сразу же узнав ее. — В пюбом наряде — принцесса!    Мировые события выдвигают ее на первое место.— Сегодня он был на редкость разговорчивым.

—  Наконец-то война! — торжествовал он.

—  Война необходима, — поддержал его мистер Эбенезер, — но увы, всякая война — преступление против гуманности.

—  Преступление совершает тот, кому оно полезно, утверждали древние греки, кажется, — заметил тихо тибетский доктор Бадма.

—  О каких преступлениях вы говорите? Благо Британской им­перии да будет высшим законом в Азии! — вспылил Пир Карам-шах.

При звуке голоса Бадмы Моника, может быть, впервые за весь обед подняла глаза. Она вздрогнула. Боже! Что происходит? Не­ужели возможно такое сходство? Она ловила взгляд доктора, что­бы удостовериться в своей догадке. И она, наконец, встретилась с его взглядом. Да, те же серые властные глаза. Но как комиссар оказался здесь? Он появился тогда в Чуян-тепа, но сейчас же ис­чез. Он возник из небытия и ушел в небытие. И вот он сидит здесь за столом как ни в чем не бывало, смотрит на нее спокойно своими серыми, вселяющими покой и уверенность глазами и так же успо­коительно улыбается.

Сердце сжалось, и мертвенная бледность разлилась по ее лицу. Но школа, муштра Гвендолен-экономки сказались. Моника уже не была наивной, простодушной дикаркой из селения углежогов Чу­ян-тепа. Ее научили сдерживать свои порывы. Она смотрела на доктора Бадму и чувствовала, что кончики волос ее шевелятся. Еще секунда — она закричала бы. Ее вывел из состояния шока далекий-далекий голос, которого она привыкла бояться и которо­му повиновалась беспрекословно.

—  Окровавленная слава! — парировала мисс Гвендолен и зяб­ко повела плечами.

—  Опять вынужден сослаться на древних авторов, — поддер­жал ее Бадма. — Почитайте Плутарха, Тацита.   Все прославленные деятели прошлого шагали через горы трупов. Цезарь истребил иметь миллионов галлов и шесть миллионов обратил в рабство. Сахиб Джелял слушал очень внимательно и вставил:

— Искандер разрушил Согд, Чингисхан опустошил мир, Тамерлан уложил в свои минареты миллионы голов. И прославился. Наполеон залил кровью весь  европейский    материк.   — А он — гений Франции.

—  А наша война принесет славу Британии! В веках! — твердил своё Пир Карам-шах.

—  И кое-кому     другому, хотите сказать... — добавила     мисс Гвендолен. — А не кажется ли вам, замыслы у вас гениальные по размаху, но...

Меняя  тарелки,  Моника  оказалась  напротив  вождя   вождей. Он поймал себя на том, что следит за скользящими ее движениями. Так любуешься изящной змейкой, скользящей по освещенному солнцем камню, и вдруг холодок   отрезвляет,   когда   встре­чаешься  с ее глазами, холодными, дьявольски  умными.  «И  как соодь бог мог дать такие глаза девушке! — вспоминал Пир Карам-шах позже. — От таких глаз не спрячешься, не уйдешь. Глаза рока».

Вождь вождей запомнил эти глаза. Но только много позже он понял, что их взгляд был объявлением войны, беспощадной, непримеримой.

Молоденьким  девушкам,  а  тем  более  воспитанницам  в  роли горничных на «файв о'клоке», надлежит держаться скромно, незаметно, проявлять выдержку и обращать внимание только на приборы и бокалы. Но от Моники не укрылось, что воинственный вождь вождей вдруг изменился в лице. Он задумался. Ему реши­тельно не нравилось выражение глаз принцессы. Он даже почти не слушал, что говорит мисс Гвендолен-экономка.

—  Есть выражение: «Снимать одежду веры...» И недопустимо, чтобы одежду веры с нас сняли.— И она снова повела своими пре­лыми плечами, словно ей пришлось раздеваться под взглядами мужчин.— Мы вас знаем блестящим... гм-гм... организатором, но вы увлекаетесь. Мимолетное раздражение — и вы бросаете на­чатое и принимаетесь за другое.   Такая, я бы сказала, излишняя эмоциональность.

— Международная обстановка очень сложна. Ее нелегко по­нять и оценить смотрящему со стороны, — сказал Пир Карам-шах желчно, резко. Его раздражало что-то: то ли слова хозяйки стола, то ли неприязненный взгляд Моники. «Черт побери,— думал он, — ведь она наполовину француженка, а во взгляде её все тайны Азии. Плохо, когда такие разговоры слышат дикарки. Судя по на­пряженному    взгляду   этого   Сахиба,   он   тоже   понимает   мисс Гвендолен-экономку   и даже  сочувствует ей.   Черт   побери   этих баб!»

— Международная обстановка? — восстала мисс Гвендолен, ничуть не смутившись. — Именно обстановка в мире неопределен­на. Торопливость, спешка могут превратить даже грандиозные за­мыслы в мыльный пузырь. Пфф! И все! А теперь я попрошу вас, сэр, — обратилась она к красному, но по-прежнему невозмутимому цистеру Эбенезеру,— проводить дорогих гостей в Белую гостиную. Девушки, подайте кофе, — приказала она принцессам. — И чтоб не было этого надутого вида! Улыбайтесь! Это относится прежде всего к вам, Моника!

И снова пришлось недоумевать Монике. Она понимала, что на Востоке женщина — пушинка на ладони мужчины. Девушка уже достаточно «воспиталась» и знала, что в делах политики жен­щина — ничто. Но что же это такое? Понятно, когда молодая гос­пожа командует ими — воспитанницами. Так и полагается. Но пе­речить мужчинам, делать им замечания! А те принимают все как должное. Пир Карам-шах не сказал в ответ ни слова. Мистер Эбенезер не раскрыл и рта. Вообще Моника давно уже заметила, что он не возражает мисс Гвендолен ни в каких вопросах, ни в до­машних, ни в служебных.

Обедавший с большим удовольствием генерал и не вздумал всерьез принимать слова очаровательной экономки. Он вслух вос­торгался закусками, винами, горячими блюдами и уводил разго­вор от политики к экзотическим темам. Особенно его заинтересо­вал тибетский доктор Бадма, и он задал ему уйму вопросов. Са­хиб Джелял благосклонно слушал, что говорят другие, и красно­речиво молчал.

Обед закончился в благодушии и непринужденности. Несом­ненно, гости остались довольны великолепной кухней, напитками, восточными сладостями. Адъютант генерала занимательно расска­зывал анекдоты. Добродушный смех вскоре перешел в хохот. Но Моника чувствовала себя невесело. Слезинки выступали у нее на гдазах. Сколько ни говорила мисс Гвендолен о необходимости изучения этикета, о практическом усвоении хороших манер, но чувствовать себя служанкой, рабыней кому приятно. Сколько уни­жений перенесла Моника за время обеда. Все восставало в ней против злой властной ханум. Она видела не прекрасную розоволикую, голубоглазую английскую леди, а холодную белую змею-джинью из памирской волшебной сказки, одного взгляда стальных глаз которой достаточно, чтобы превратить все живое в камень.

Мужчины ушли в Белую гостиную. Принцессы-воспитанницы остались в столовой. Они дожидались возвращения мисс Гвендолен. В ее присутствии им надлежало заварить и выпить по чашке кофе, по крошечной чашечке в один глоток. Казалось бы, что такое глоток — секунда. Но надо суметь выпить чашечку респек­табельно. Каждое движение за столом — экзамен на аристократизм, а выдержать такой экзамен у мисс Гвендолен-экономки труднее, чем «притащить на себе священного белого слона», по словам бирманской девицы. Понимала это и Моника, и ее подружки — дочери раджей. Но пока девушки ждали свою строгую воспита­тельницу, в Белой гостиной шли разговоры. К словам, доносившимся в открытые двери, прислушивалась одна Моника, потому что мужчины говорили за кофе о ее родине.

В частности, Пир Карам-шах высказал мысль, вызвавшую це­лую бурю возгласов.

—  Наше выступление на Аму-Дарье   сейчас   было бы как ни­когда своевременно. Красная Армия скована на китайской границе, и на помощь Туркестану они не могут перебросить ни одного эскадрона, ни одного полка.

Все сразу загомонили. Доносились отдельные слова, обрывки фраз: «На Амуре обстрелян пароход «Карл Либкнехт», «Артиллерийский налет на русское селение», «Китайские аэропланы корректируют стрельбу орудий», «Конный рейд белых офицеров», «Банды хунхузов в Уссурийском крае. Есть убитые», «Арест три-дцати семи советских граждан в Харбине», «Вторжение через границу двухсот пехотинцев». «О, да это война», «Нападение на заставы», «Десант в устье Сунгари». «Пытки и казни служащих Китайско-Восточной железной дороги», «Убийства, взрывы, устраивают крушения, остановка движения», «Война отвлечет от Запада». «Правительство Великобритании изъявило готовность поддержать акции китайцев. Франция и Америка поддерживают нас»...

В гомоне выделялся громкий голос генерала. Пир Карам-шах едва успевал вставлять слово или задать вопрос. Шум в гостиной нарастал. Временами слышалось хихиканье мистера Эбенезера. Ликер, как всегда, действовал на него размораживающе.

Кто-то острил. Кто-то снова бубнил о войне.

Мисс Гвендолен появилась в столовой в сопровождении док­тора Бадмы, и девочки затрепетали под ее небесным, голубым взглядом. Моника едва не задохнулась.

—  Что с вами, мисс? — высокомерно    бросила    Гвендолен.— Вы больны? Доктор, будьте   добры,   посмотрите моих девочек. Не конфузьтесь. Это доктор. Моника, покажите свои руки. Расстегните блузки! Да не краснейте так, Моника. Когда, наконец, вы научи­тесь держать себя в рамках?

Почтительно поклонившись, Бадма сказал;

— Нет никаких оснований для беспокойства. Девушка совер­шенно здорова.

—  Но...— жестко   проговорила  Гвендолен.— Что ж,  если  она оказалась бы больной, мы отправили бы ее не во дворец, а в леп­розорий.

Возмущенно доктор Бадма пожал плечами. Глядя пристально в глаза Моники, полные слез, он властно сказал:

—  Нет    абсолютно    никаких    оснований    для    беспокойства. И к тому же, — усмехнулся он, — у нас есть все лекарства, чтобы вы,  Моника,   не  беспокоились,   когда  вас   пользует  такой   врач, как я...

Он ушел, провожаемый мисс Гвендолен, оставив Монику в пол­ном смятении.


ХАУЗ   МИЛОСТИ

                                               В шкуре каждого   низкого    духом таится раб.

                                                                   Рашид-ад-Дин

                                               Вообразил ты, что червей топчешь ногами,

                                               а сам червяком копошишься в глине.

                                                                           Камил Абдаллах


На Джалалабадской дороге всегда тесно. Бредут нескончаемой вереницей верблюды, серо-желтые, похожие на придорожные хол­мы. Размеренно шагают кочевники, в тюрбанах столь же белых, как снежные вершины гор. Семенят точеными копытцами ослы, снисходительно таща на себе патанских мамаш с их многочислен­ными чадами. Сквозь толчею пешеходов пробираются автомобили, отчаянно гудя клаксонами и вызывая ярость скачущих на гладких, с шелковистым отливом конях надменных всадников, очевидно, вождей племени или вельмож.

А тут еще в дорожную сутолоку вламывается с режущими пронзительными звуками карнаев и сурнаев толпа неистовых, ни­щенски одетых дервишей, прыгающих, кривляющихся, трясущих­ся, вопящих...

Теснясь, они облепили мотающийся вверх-вниз и во все сторо­ны золототканой бухарской парчи тахтараван, подобие пышного индийского паланкина. Громоздкий тахтараван тяжел. Колышется он на плечах обнаженных до пояса силачей. Им трудно, пот льется по лбу и щекам. Толпа напирает, носильщики изрыгают проклятия и еще умудряются ловко пнуть ногой замешкавшегося оборванца.

Тогда тахтараван нелепо подпрыгивает над головами людей  из-за задернутых парчовых занавесок раздается гортанный воз­глас: «Избавит... бог от беды... нас!» И все нищие, прокаженные, ободранцы, встречные кочевники, просто прохожие подхватывают святые слова и, воздев руки к синеве неба, молитвенно проводят по щекам и бородам ладонями.

В парчовом тахтараване несут обездоленного царственного изгнанника, волею пророка Мухаммеда скитальца и божьего пу­тешественника к святым местам. Сочувствуют и соболезнуют быв­шему властителю, еще не поняв толком, что и к чему, проходя­щие важно и гордо кочевники — верблюжатники. А огненноглазые красавицы – пуштунки, ритмично встряхиваемые своими ослика­ми, расчувствовавшись, тихонько пускают слезу и принимаются шлепать облепивших их гроздьями своих сынков и дочек в нази­дание, чтобы не гневили аллаха и не навлекали на свои головы его возмущения.

Оборванцы и нищие обступают тахтараван.

Хилый старичок, очевидно, главный среди оборванцев, при­нимается ловко орудовать длинным посохом с богатой инкрустаци­ей и, жестоко колотя всех по головам и спинам, расчищает в тол­пе путь все так же дудящим в свои инструменты музыкантам и влекущим   на   своих  плечах  тяжесть  тахтаравана   носильщикам.

С шумом кортеж эмира выбирается из дорожной сутолоки к вы­соченным бухарского вида воротам.

Еще несутся вслед проклятия благородного патана, с кото­рого главный оборванец сшиб ударом посоха белоснежный, по­добный горе, тюрбан, а тахтараван уже несут по аллее высоких тополей. Они толстоствольны и тенисты, и по ним видно, что много лет прошло уже со времени бегства Сеида Мир Алимхана из Бу­хары. В тот год, обосновавшись на чужбине, эмир повелел тайком привезти из-за Аму-Дарьи тополевые саженцы и высадить их в чу­жую землю, дабы они напоминали о стране предков. Но мог ли думать тогда Сеид Алимхан, что на его глазах тощенькие, слабые прутики вымахают в могучие деревья, кроны которых сомкнутся над дорожкой аллеи. Или, быть может, тополя растут чересчур быстро? Или... действительно прошло так много лет.

Прошло на самом деле немало лет. Сеид Алимхан опустил но­гу из тахтаравана на землю. В колене остро кольнуло. Боль от­далась в поясницу. От яркого света, хлынувшего снаружи, в глазах замельтешило. Да, сколько лет прошло. Тогда, в роковой 1920 год, год падения Бухары, Сеид Алимхан чувствовал себя совсем мо­лодым, сильным, неистовым в страстях.

Изгнание сказалось... Не одни тополя растут. Растут и годы и недуги. Стараясь не кряхтеть и не морщиться, эмир величественно поднимается на покрытое ковром глиняное возвышение и усажи­вается лицом к Каабе на тронное кресло — старинное, обитое сук­ном, поточенным молью, с облупленными ножкамд. Мельтешение в глазах рассеивается, и эмир смотрит через головы оборванцев на водную гладь водоема.

Красивый хауз. Берега его зеленеют свежим дерном. По углам высятся круглые шапки привитого карагача — «саада», совсем как в родной Бухаре. Проклятие! Карагачи растут во много раз мед­леннее тополей, но и они, посаженные в тот же год, безобразно выросла и дают уже густую тень.

Безобразно? Нет, они прекрасно принялись здесь, на чужой почве, в чужой стороне. Радоваться бы надо эмиру, такому за­ядлому садовнику. Но гнев поднимается к горлу. Сколько лет прошло! Сколько лет изгнания, а чернь все еще хозяйничает в священной вотчине мангытов, в Бухаре... благородной Бухаре!

А он, властелин, сидит здесь, слабый, больной и... бессильный. Нет, в нем сил много, бесконечно много. О том пусть скажут оби­тательницы его гарема. И эмир самодовольно поджимает губы. Бессилен он лишь что-либо сделать со своими непокорными под­данными. И вот уже много лет.

Чувственная гримаса не понята приближенными и свитой. Все думают, что эмир недоволен. Крики, вопли и стоны толпящихся вокруг трона смолкают. Испуганные музыканты опускают инстру­менты. Все глаза устремлены на лицо властелина.

Сеид Алимхан сидит расслабленно, развалившись. Руки не­брежно брошены на точеные рукоятки кресла. На белых пухлых пальцах огненными глазками мерцают рубины. Чуть одутловатое лицо Сеида Алимхана тоже белое. Про такие лица говорят — «крупитчатая белизна», а тетки узбечки язвят: «Мукой обсыпан­ное». Белизна щек оттенена синевой приопущенных век и черной густой бородкой.

Он представителен, эмир, сидящий с важным видом в буты­лочного цвета русском царском мундире генерал-адъютанта, в бе­лом сипайском тюрбане. Все ордена и звезды сверкают и перели­ваются на темном сукне. Вид парадный, выделяющийся посреди всех этих грязных рубищ и лохмотьев.

Главный оборванец с богатым посохом — Хаджи Абду Хафиз склоняется к эмиру:

— Прикажете приступать?

Скулы эмира свела судорога. Какая скука весь этот церемо­ниал! Приходится терпеть. Он сам придумал и хауз, и обряд да­рования милости.

Величественный жест рукой, и... все началось. Пришлось изо­бразить страдальческую мину на лице. Вот теперь-то пригодилась и ломота в суставах. Нет,  решительно надо  поехать скорее на воды в Висбаден или куда-нибудь еще.

Снова над ухом прозвучал голос Главного с Посохом:

—  Начинаем!

Тут же эмир  вздрогнул,  ибо  Главный  с  Посохом   закричал истошно в толпу:

—  Великий и благословенный эмир в неизреченном милосердии, во имя бога и пророка его, порешил снизойти до нужд стада человеческого и даровать всем нуждающимся сладкую животворную воду. А посему эмир благословенный повелел нанять сто тысяч рабочих, и они на собственные средства благодетельного эмира и на его харч, состоящий из хлеба, риса, мяса и овощей, содержали себя, и трудились во славу всевышнего, и выкопали сей невиданный во всем мире по размерам, красоте и благоуст­ройству водоем, то есть хауз Милости, коим теперь может счастливо пользоваться каждый правоверный мусульманин без стра­ха и обиды. Ибо хадис гласит: «Дарующий воду жаждущему оделяется милостями аллаха». Идите же, жаждущие, к хаузу, черпайте воду и прославляйте доброту эмира Бухары Сеида Мир Алимхана.

Втянув в себя воздух, Главный с Посохом добавил еще громогласней:

— Подождите же! А кто черпает одно ведро, тот да заплатит полгроша, а кто наберет один мех воды да уплатит один грош в пользу бедных.

Эмир картинно выпрямился, потрогал кончиком пальцев ордена, потребовал большой свёрток чир картинно выпрямился,елем 100 А находится сборка на питание сирены ГО.овый зал на 3 этаже.  пергамента с привешенной к нему на ленте восковой печатью и вооружился тростниковым пером. Все увидели, что Сеид Алимхан сам лично собирается трудиться, и одобрительно  загудели. Какое самоотвержение! Что только не готов делать великий, чтобы снискать милость аллаха!

—  Бисмилля и рахмани рахим! Во имя бога милостивого, ми­лосердного! Приступим!

Тяжелые синие веки эмира приподнялись, и темные глаза за­держались на лице машкоба — водоноса, шагнувшего не без ро­бости к трону. Машкоб, как и полагается ничтожному разносчику воды, молчал.

—  Имя! — заорал Главный с Посохом. — Имя говори, сын раз­водки!

Водонос с трудом выдавил из груди свое имя. Медленно и важно занес Сеид Алимхан его в пергаментный список и, облег­ченно вздохнув, словно выполнив непомерно трудную работу, от­кинулся на спинку трона.

—  Плати грош и восславь творца! — зычным голосом провозгласил Главный с Посохом. Он буквально выхватил из руки водо­носа монетку, подтолкнул его к берегу хауза и объявил:

— Следующий!

К трону шагнул нищий с тыквенной бутылью...

Сеид Алимхан записал калямом и его имя. Главный с Посохом бросил в мошну полгроша.

Подошел следующий из длинной вереницы людей, стоявших в очереди.

Эмир неторопливо заносил имена жаждущих в список и вре­менами поглядывал по сторонам. Скука одолевала его. Предстоя­ло сидеть и писать до заката солнца. Такой искус эмир сам нало­жил на себя.

Как бывало в Бухарском Арке он сиживал на троне по семь-восемь часов, занимаясь государственными делами, так теперь он часами не вставал с места. Приходилось терпеть. Толпа не редела. Мало ли бездельников и любопытных шляется в окрест­ностях. Уже много лет Сеид Алимхан за неимением других заня­тий раздает, во имя бога, воду. И люди не переставали удивлять­ся, для чего это делается.

Взгляд эмира, медленно бродивший по лицам и лохмотьям столь привычной и надоевшей толпы, вдруг остановился на инду­се в малиновой чалме, одиноко стоявшем на самом берегу хауза.

Индус, прислонившись плечом к черной потрескавшейся коре карагача, ковырял в зубах соломинкой. Он разительно выделялся среди серых рубищ. Длинный, ниже колен, розово-кремовый сюр­тук дорогой китайской чесучи, массивная часовая цепочка из чер­вонного золота, длинные, узкие в дудочку белого полотна брюки, изящные бенаресские туфли с чуть загнутыми носками и даже малиновый, свободно намотанный на голове тюрбан,— все служи­ло вывеской — перед вам, и состоятельный торговец, представитель англо-индийских коммерческих кругов: бомбейское полотно, каль­куттские граммофоны, делийские медикаменты, английская шерсть, золингенская сталь, сигареты «файн», лучшее бренди, сгущенное молоко, голландское какао, фотооткрытки — парижский жанр «только для мужчин», платья из Парижа. Все «экстра», все по сходным ценам.

Продажа влечет за собой куплю. Коммерсант покупает кара­куль, хлопок, гранаты, шерсть, апельсины. Такого купца можно увидеть и в базарной толкучке на Чахарсу, и за столиком, зава­ленным монетами от бухарского чоха до золотого соверена и от линялой «керенки» до десятидолларовой бумажки. За столи­ком производится обмен любой валюты на любую валюту. Здесь же дают в рост под невероятные залоги и под немыслимые про­центы.    Малиновые    тюрбаны — кредиторы и банкиры    Востока.


И кто знает, быть   может,   индус в малиновой   чалме из касты раджстанских ходжа, покинувших родину, чтобы наживать здесь состояние, весь день по локти купаться в золоте, а с наступлениемсумерек шагать по грязи и пыли под охраной полицейского караула себе в глинобитный хлевушок на одной из узеньких улочек, где помои выплескивают прямо с балаханы, а дыры «мест отдохновения»   выходят   прямо в уличную   канаву. И никого не шокирует, что богач, держащий за глотку полбазара, спит на дрянной войлочной  кошме и блохи всю ночь не дают   ему   покоя. Темнолицые ходжи в малиновых тюрбанах все терпят, потому что они живут здесь временно...

Однако любопытный индус совсем не темнолик. А на лице даже заступают веснушки.

Всё — и слишком индусская чалма, и чрезмерно индусские бе­лые штаны дудочкой, и явно сшитый   совсем   недавно   индусский сюртук,   а  особенно  то,  что  индус  столь  небрежно  ковырял   во рту соломинкой, — говорило, что человек этот не индус, не мусульманин. И даже не белесые брови и не рыжие веснушки на желтоватом  лице  выдавали  с  головой  чужака,  явно затесавшегося в толпу приближенных эмира и нищих машкобов.

Взбесили Сеида Алимхана не белесые брови, а снисходительно-надменная мина на лице индуса, или человека, выдававшего себя за мндуса. А тут еще взгляды их встретились, и злость начала душить эмира. Серые злые глаза надменного, спесивого ференга раз­глядывали, изучали, издевались.

Эмир показал Главному с Посохом   на   индуса   в   малиновой чалме и сказал:

—   Видишь?

—  Эге! Белая ворона!

—  Поиграть... Мусульмане соскучились...

И все завыло, завертелось вокруг индуса. Кулаки оборванцев, палки обрушились на него. От удара он упал в воду и барахтался в ней. В него бросали комьями глины и улюлюкали:

—  Ференг! Неверный!

—  Смотрите!  Смотрите! — кричал  Главный с Посохом  прямо в ухо эмиру,  потому что поднялся  страшный  шум. — Смотрите! Здорово они проклятого кяфира!..

Но жалкая мина скуки не сходила с лица эмира. Он с трудом сдерживал зевоту. Но зевать открыто он не мог. Скука не приста­ла властелину в беде.

Индусу приходилось туго. Едва он выбирался на скользкий край хауза, как толпа с воплями, визгом сталкивала его обратно. Оборванцы вопили:

— Осквернил воду! Бей его!

— Стойте! Остановитесь!

Сквозь серую массу лохмотьев, изъеденных язвами тел, плеши­вых голов шагал высокий чернобородый в белой чалме и темно-синем суконном халате. Почти черное от загара лицо его криви­лось от гнева. Мрачно глядели из-под ломаных бровей карие с красной искоркой глаза. Он не расталкивал оборванцев, он из брезгливости даже не высовывал из длинных рукавов халата кон­чиков пальпев, но мгновенно перед ним открывалась широкая, свободная дорожка. Гнилье и нищета шарахались в стороны перед этим воплощением чистоты и спеси. Он просто не видел толпы и не находил нужным замечать ее.

Все так же неторопливо шагая, он подошел к берегу, склонился к. ухватив за ворот сюртука индуса, помог ему выбраться из воды. Брезгливо обтерев чистейшим носовым платком пальцы, запятнан­ные зеленой ряской, человек повернулся всем телом к трону. И под его взглядом эмир неожиданно для самого себя съежился и попы­тался вжаться в спинку кресла. Он даже и не пытался спросить, что случилось и почему посмели прервать развлечение его му­сульман.

Теперь между великаном в белой чалме и троном никого не оказалось. Всех точно ветром сдуло.

Толпа молчала. Взгляд эмира перебегал с вновь пришедшего на мокрого, в измазанных илом панталонах индуса.

—  Салом, ваше высочество! — заговорил великан. — И да сни­зойдет покои и удовлетворение на вас, господин! И да позволено спросить, что тут происходит? И чем провинился индус? За что сбили чалму с его головы? Почему его хотят потопить в грязном хаузе на главах справедливого повелителя?  В чем  же вина  не­счастного?

Но эмир уже оправился от удивления. Самоуверенность вели­кана заслуживала беспощадного наказания, но он мучительно на­поминал кого-то, и к тому же за морем голов эмир успел разгля­деть, что на дороге пять или шесть слуг сторожат двух великолеп­ных коней в дорогой сбруе. Любопытство, жадность к новостям проснулись в эмире. Забыв этикет, Сеид Алимхаи воскликнул так, чтобы все слышали:

—  Эй! Кто вы? Я вас знаю? Откуда вы взялись?

Главный с Посохом поклонился эмиру и повернулся к чело­веку в чалме:

—  Кто вы? Откуда вы взялись? И зачем пожаловали в бла­гословенный сад отдохновения его величества эмира?

—  Что ты, ослеп? Доведи же до ушей их высочества. Мы Сахиб Джелял— путешественник. А занятие наше угодное   пророку Мухаммеду — купля и продажа.

Главный с Посохом обратился к эмиру:

—  Тот человек говорит, что он Сахиб Джелял, купец и странник.

—  А! Сахиб Джелял? — Эмир старался что-то припомнить. — Что ему надо?

Очевидно, он все-таки вспомнил.

—  Чего   пришли   сюда?..  Зачем   нарушаете  занятия   и   покой его высочества?

—   Передайте их высочеству, что драка и насилие не способствуют возвеличению мусульманского государя.

Тогда Главный с Посохом воскликнул:

—  Он,  не  знающий  света   веры   истинной,   посмел  опоганить Милости... Он нечестивый... Хуже кала запретных животных. Посмел купаться!

Сахиб пожал плечами.

—  Тауба! А что тут такого? Его же столкнули. Требую спра­ведливости!

—  Нет, нет, — глухо проговорил   индус,— прикажите отпустить меня, господин Джелял. Я уйду. Мне не пристало подавать жало­бы на всякое отребье. А с вами, господин эмир, мы еще увидимся.

Эмир с удивлением поднял голову. Индус говорил по-персидски. Очень правильно, без всякого выражения. Такая выдержка оскорблённого, избитого фанатиками человека вызывала смутную тревогу. От индуса следовало ожидать жалоб, криков, базарного скандала, а он стоит безропотный, спокойный. Эмир пристально вглядывалсяв измазанное грязью лицо индуса, и мурашки поползли по его спине: столько высокомерия и презрения он прочитал в его глазах.

Неловко  кашлянув,  Сеид  Алимхаи   прикрикнул   на   Главного с Посохом:

—  Объясни! Разъясни!

—  Внимание... э...    имеющие   уши, — возгласил    Хаджи Абду Хафиз. — Да поймет каждый своим умишком. Издревле повелось в странах Востока и Запада богоугодное дело: когда правоверный повелитель  страны   по  капризу  судьбы   и  злокозненных  обстоя­тельств теряет власть и царский трон, вынужденный искать приют в дальних странах и остается не у дел. Тогда, памятуя, что «сидя­щий без дела дергает волосы из бороды» и дабы нарушить скуку обывательской    жизни и найти    полезное    времяпрепровождение в подобных случаях, правоверные государи предаются делам, бла­готворительным  и  милости.  Повелители, лишенные, трона,  обра­щали внимание на бедственное положение людей черной кости и... идя им навстречу, приказывали вырыть большие водоемы, дабы избавить мусульман от жажды. Такой водоем создал и великим эмир Бухары, повелитель правоверных, их высочество Сеид Мир Алимхан. Оставив свои дела, он направляется из своей резиденции в семь часов утра не покладая рук трудиться на пользу мусуль­ман, раздавая им воду милости и лично при том записывая на пергаменте тростниковым пером, кому сколько отпущено воды и сколько за эту воду уплачено, чтобы ни один грош не пропал на­прасно.

Видимо, Сеиду Алимхану надоело слушать Главного с Посо­хом или уже сотни раз слушал он эти слова. Он нетерпеливо спро­сил:

- Вода милости... Сколько в казну? Поступило...

Сидевший у подножия трона писец вытащил из коврового хурджуна конторские счеты, защелкал костяшками. Главный с Посо­хом поспешил доложить:

—  Одиннадцать рупий и восемь грошей.

—  Мало...    несчастный    я, — заохал    эмир. — Злосчастный я... силы... проклятый в хаузе... — разохался эмир, тыкая пухлым пальцем в сторону измазанного   илом    индуса. И жалобная гри­маса  на физиономии эмира  удивительно  походила  на  такую же гримасу на посиневшем на ветру лице индуса. — Увы, мои доходы! Хлеб моих домочадцев!.. Бедняжки... Увы мне!

Он прервал свои причитания, чтобы приказать:

—  Неверного язычника... прочь!..

Зябко пожимая плечами, индус ушел. Он не обернулся, но сло­ва его услышали все:

—  Властелин букашек, а сколько крови еще прольется из-за него...

Толпа пропустила индуса. Оборванцы расступилась перед ним. От глаз эмира не укрылось, что индус сел в стоявший па шоссе неподалеку от сада дорогой фаэтон.

—  Проклятие его отцу, — сказал тихо Главный с Посохом,— а лошади-то серые, в яблоках.

Почему-то невинное замечание о лошадях в яблоках вызвало у эмира приступ ярости. Он замахнулся четками на Главного с Посохом.

—  Ты дурак... последний из дураков. Это тот, о котором  из Пешавера   письмо...   Вероятно,   тот  самый   купец   Шоу...   Рот  ты разинул...— Голос   его   снизился   до   шепота: — Вечерний   намаз близко... хотите разорить... нищим сделать... Быстро!

Несчастный, расстроенный, он подпрыгивал в своем скрипучем кресле и умоляюще поглядывал по сторонам. И лишь когда водо-посы снова вереницей потянулись к нему и калям его заскрипел по пергаменту,  он  успокоился.  Внимание его  привлек стоявший поблизости человек в сипайском френче цвета хаки, в галифе и высоких лаковых сапогах казанской работы. Сипай низко надвинул свою синюю с блестками чалму на правую бровь, но не мог скрыть на глазу большого бельма. Наблюдая за  раздачей воды из хауза Милости, он ждал окончания церемонии с видом случайно попавшего сюда человека.

Сахиб Джелял заметил стоявшему рядом высокому тибетскому ламе:

—  Что же Кривой не вступился    за    Шоу?    Приехали-то они вместе. — Но  в  многоголосом,  шумном  сборище  слова  эти  буквально потонули. — Толпакапризна... бывало и раньше... Терпение людей истощалось. Они хватали своего государя, поднимали вы­соко над головой и бросали в хауз...

—  Так не трудно и простуду схватить, — иронически усмехнулся лама. — Но минуточку, господин эмир заговорил.

А тем временем эмир все что-то шептал на ухо Главному с Посохом, и тот понимающе кивал головой и тоже посматривал подозрительно на сипая. Затем придворный спустился с возвышения и тараня по-бычьи толпу, пробрался к нему и что-то сказал. Ответ лучил, видимо, неожиданный и надменный, потому что, испу­ганно замотав головой, поспешил к трону.

Но   доложить он не успел.   Эмир   расслабленно   поднял   пухлую руку и, дождавшись   относительной   тишины, проговорил негромко:

—  Аллах  акбар! Бог есть велик! Нет бога, кроме бога! Свидетельствую, у бога нет сообщников, свидетельствую, что Мухаммед есть его слуга и посланник божий... всемогущий... имеет девя­носто девять свойств. И он потряс четками.

—  Четки... девяносто девять костяшек...  свойств  бога... девя­носто девять имен всесильного. Трепет и почтение!..

Молитвенно он погладил бородку и продолжал:

—  Истинная религия... почитает высшей обязанностью милос­тыню. Милостыню обязаны давать все... даже нищие... неимущие... Лишенный трона отцов, нищий я... Казны... имений... золота... се­ребра  не  имею.  Мусульманин  должен  отдавать  что  имеет  луч­шего...   Старшая   супруга   наша   Бош-хатын   собрала,   наскребла в ларе муки... испекла девяносто девять хлебцев-лепешек...  просила раздавать... нуждающимся сию садака... произнося  каждое имя аллаха.

Главный с Посохом провозгласил:

—  Пусть же подойдут   алчущие и получат. Но-но, осторожно... куда лезешь!

Возглас его относился к круглобородому оборванному дерви­шу, метнувшемуся к трону. В нем без труда можно было узнать Ишикоча-привратика. Он сморщил свое и без того морщинистое лицо, презрительно шевелил толстыми губами и почему-то пря­тался за спины нищих. Он явно старался не попадаться на глаза своему бывшему хозяину. Впрочем, это удалось самаркандцу без труда. Меньше  всего Сахиб Джелял  интересовался  дервишами.

—  А что я говорил! — пищал Ишикоч. — О бесстыжий и безу­держный демон жадности!

Вся масса нищих, калек отступила.

К трону потянулась вереница жаждущих милостыни. На пер­вый взгляд они не отличались от остальных оборванцев, но, стран­но, в прорехи лохмотьев виднелись добротные одежды — бухар­ские шелковые халаты, туркменские малиновые и темно-сирене­вые камзолы, европейские пиджаки. Каждому из подошедших эмир протягивал лепешку-патыр из серой муки и цедил сквозь зубы:

—  Лепешка  аррахмат... — милостивая... лепешка...  аррахим — милосердная, лепешка... альмалик — царственная... лепешка... аль-газиз — всесильная...

Раздача затянулась. И не столько потому, что лепешек в кор­зинах действительно было девяносто девять. Многие получившие из рук эмира милостыню вполголоса обращались к нему с прось­бами: «Прошусь на прием...», «Жду выполнения обещания», «При­был из Бомбея», «Соблаговолите выслушать меня»...

Подошел за подаянием и кривой сипай. Он совсем тихо сказал одно слово: «Пешавер!» — но так, что эмир даже вздрогнул и по­краснел.

Что сказал, получая лепешку альбасит — наделяющую, Сахиб Джелял, никто не расслышал. Но эмир страшно забеспокоился. Глаза его округлились, к щекам прихлынула кровь, и сейчас же снова на лице выступила желтизна.

Произошла заминка. Лепешка алькобиз — верующий повисла в воздухе.

Он поднял лепешку к глазам, подержал с минуту, а затем про­тянул ее тибетскому ламе.

Тут же прислужник побрызгал на руку эмира сандаловой во­дой, снимающей скверну. Он спешил исправить промах: разве можно было давать садака кяфиру-язычнику.

Сеид Алимхан вдруг поднял руку. Он требовал внимания.

Очередной покупатель сделал дикие глаза и замер.

—  Моя   дочь,— пронзительно   закричал   Сеид Алимхан,— не­счастная, злосчастная!.. Знак скорпиона!.. Рождена   в   недобрый час... Моя кровь... Мое дитя... вышла из чресел законного мусульманского государя... дочь!  Слези...  горе...  Отец — властелин Бухары! Сочувствия несчастьям малики бухарской!..

Толпа слушала, не понимая, о чем речь. Многие тихо спрашивали друг у друга:  «В чем дело? Что случилось?  Какая дочь?»

Главный с Посохом объявил:

—   Присоедините же ваши слезы и молитвы к горю царственного отца, дочь коего предана на поругание злокозненными большевиками. И знайте — молодая, прекрасная дочь эмира была схвачена советскими,  брошена  в узилище  и закована  в  цепи!  Увы! Взывайте ко всем мусульманам о помощи!

Ропот, вопли  раздались  в толпе.  Когда  толпа  утихла,  эмир слабым голосом обратился к Ишикочу:

—  Святой дервиш... несчастная  принцесса... Сей патыр... скушайте... не нужна нам ваша монета.

—  Еще бы, — бормотал   дервиш    Ишикоч,    пробираясь через толпу, — ты  любящий  отец...  вспомнил,  через  десять  лет...   подлец… — Но говорил он тихо. Очень   тихо, и вряд ли кто-либо   слышал его  слова.

Раздача  продолжалась до тех пор, пока  последняя лепешка, носящая последнее, девяносто девятое, имя аллаха — ассабур — терпеливый — не была вручена самому почтенному из богомольцев — господину Главному с Посохом — Начальнику Дверей Хад­жи  Абду Хафизу.


ДЕЛА   ТОРГОВЫЕ

                                                             Дружба с чесоточным ведёт к чесотке

                                                                                  Абу Али ибн Сина


Улицы азиатского города ночью небезопасны. И сегодня на улицах стреляли. Шахский верховный фирман запрещал жителям да выходить за ворота после вечернего азана. Начальник города предупреждал в своем фирмане очень строго и снимал с себя ответственность за жизнь и благополучие смельчаков, лю­бителей ночных прогулок.

Индусу, да еще в малиновом тюрбане, какие носят на Востоке ростовщики, следовало внимательно читать фирман и считаться с тревожными событиями в городе и стране. В азиатских стра­нах услугами ростовщиков-процентщиков пользуются охотно и часто, но индусов, занимающихся этим древним ремеслом, ненави­дят. И коммерсанту, к тому же носящему английскую фамилию Шоу, лучше бы не бродить по ночным улицам и базарам да еще выставлять напоказ свою малиновую чалму в ярком свете факела, который нес в высоко поднятой руке перед ним мальчик-пуштун из базарных холуев-югурдаков. Одно то, что мусульмане — жители Кабула — почитают всех ростовщиков-индусов безбожниками, могло послужить причиной серьезных неприятностей.

—  Ай-яй-яй!    Поглядите на язычника,   поклонника   идолов,— взвизгнула совсем неожиданно и неистово    тьма. — Смотрите, он помыкает сыном мусульманина.

Откуда-то посыпался настоящий град камней. Крупная галька больно ударила индуса в плечо.

Толпа призраков с белыми масками-лицами заметалась во мгле средь домов. Призраки размахивали палками и дубинами. Маль­чишка пуштун ничуть не оробел. Подняв еще выше факел и ска­ля зубы, он приготовился полюбоваться интересным зрелищем. Не каждый день видишь, как убивают — проклятие его отцу! — кровопийцу-ростовщика. Призраки полукольцом обступили индуса.

—  Смотрите!   Он   напугался!   Он   дрожит! — выкрикивал   кто-то. — На лице его испарина  страха.  Его  корежит ужас смерти! Бей!

Лицо индуса поблескивало жемчужинами пота. Малиновый тюрбан, сдвинутый камнем, сместился несколько набок и придал господину Шоу залихватский вид ночного гуляки, что вызвало новый взрыв ярости у толпы.

Шоу был, конечно, напуган. Ночная толпа фанатиков кого угодно напугает. Глаза его бегали, метались. Он искал лазейку, но тьма шевелилась громадным зверем с десятками лап и разину­тых черных провалов-пастей.

Обидно, страшно умирать в грязи улицы азиатского города. Еще страшнее и обиднее, когда на пути твоих гигантских замыс­лов разверзлась совершенно глупо и случайно пропасть гибели. Индус даже не знал своих убийц, но понимал, что злой случай схватил его за горло и что он погиб, что его убьют... Как он опло­шал, вздумав выйти на улицы беспокойного города без охраны.

Он взмолился. Совсем жалобно, плачущим голосом, с тоскли­вой надеждой заныл:

—  Не трогайте меня! Я вам дам денег! Много денег! Прихо­дите завтра в ряды менял! Каждый получит от меня по десять рупий! Двадцать рупий, серебряных рупий.

Слово «рупии» услышали. Рычание многорукого зверя стихло. Зверь замолчал.

—  Деньги? — спросили из глубины толпы. — Деньги твои нам ни к чему. Твои кишки-печенки нам нужны, проклятый идолопо­клонник, ференг! Иди-ка сюда! Сейчас вот разорвем тебе грудь, разломаем твои ребра, вырвем у живого твое свинячье сердце!

Зверь в темноте снова зарычал, забурлил, надвинулся.

— Назад! Не сметь! — закричал индус, но прошли те времена, когда крик ференга мог напугать свободолюбивого пуштуна.

— Он еще заносится, проклятый ференг!

И еще камень вылетел из темноты, но Шоу ждал его и увернулся. В руке его чуть блеснула вороненая сталь пистолета. Ревом ответил зверь.

Пронзительно прорезал вой и визг одинокий голос:

— Остановитесь! Придушить всегда успеем. Судить его будем, лить. По законам джирги, по законам племени. Тут судить.

Радостным воплем толпа приветствовала эти слова. Толпане торопилась убивать.  Толпе тоже нужны  зрелища,  и  мальчишка махал факелом, чтоб было виднее.

—   Суд! Суд! Начинайте суд!

—  Эй ты, ференг, напяливший чалму на поганую голову...— продолжал пронзительный голос. — Накрутил чалму и вообразил, что я  его не узнаю. Ты убийца! Ты приказал связать руки и ог­нь на виселицу великого вождя Дейляни. Месть! Я зову к мести. Братья, он инглиз, офицер. Наглец, он присвоил себе мусульманское имя Пир Карам. Его солдаты схватили Дейляни и казнили, повесили. Да свершится месть! Убейте ero! О вождь наш Дейляни! Подыми голову в могиле, посмотри, как будут убивать твоего подлого убийцу.

— Ты ошибаешься. Клянусь, если я и ференг, то не убивал вашего Дейляни. Остановитесь!

Он понимал, что единственное спасение его в выигрыше времени.

— Врёшь! Ты убивал. Ты ворвался в наши Сулеймановы горы. Ты приказывал красным мундирам: «Пли!» — и красные мундиры стреляли в белых от сединыстариков, в  мальчиков, в женщин. Ты посылал на наши селения с неба железных птиц, швырявших железные яица с порохом и огнем. Яйца разрывались и разрывали на куски. Ты убийца! Ты оставил в Сулеймановых горах столько вдов и сирот,   сколько   не   насчитать со времен   потопа. Ты убийца, и тебе пришел конец!

Пламя плескалось в факеле. Отсветы метались по камням мостовой и слепым растрескавшимся стенам. Свет выхватывал пятна чалм, блестящие жгуты усов, кулаки, сжимавшие булыги, рукоятки длинных ножей, палки.

—  Сейчас прикончим тебя!

Шоу метался по все суживающемуся кругу. Глаза Шоу иска­ли, рыскали...

—  Кто сказал   «прикончим»? Кто тут вздумал   судить? — Бес­церемонно раздвинув людей, в светлый круг вошел Сахиб Джеляд в сопровождении своего спутника а тибетской одежде и вооруженного карабином патана, который держал в руке большой фонарь с керосиновой лампой.

—  Посвети мне, друг! — распорядился Сахиб Джелял, и сразу же все подались назад и зажмурились от яркого света. Необычай­но высокий рост, великолепная осанка, вызывающая преклонение и  почет  борода,  богатые  одежды   подавляли,   вызывали   трепет. Толпа все пятилась. Каждый старался спрятаться за спину соседа.

—  Смотрите   на   меня! — не  повышая   голоса,  заговорил   Сахиб. — Этот человек— мой гость, и клятвенно заверяю, я не оставлю его в Седе. Человек, именующий себя индусским купцом по имени Шоу, — мой гость. Кто тронет моего гостя, пусть побе­режется.

Тот же пронзительный голос взвизгнул:

—  Эй ты, араб, а ты не боишься? Ты один, а нас много!

—  Все   вы дурачьё!   Тот,   кто   тронет   пальцем меня и моих гостей, испытает своей шкурой укусы дурры — плети четыреххвостки. А пуштун, которого отстегали по заднице плеткой, какой он там пушгун.  Паршивый шакал, а не пуштун. Так слушайте же меня: возьмите цену крови, выкуп — сто пятьдесят рупий — и уби­райтесь. Я вижу, большего вы, трусы, не стоите.

—  Нет! Рупии его не нужны! Бей! Снова взметнулись камни и дубины.

—  Бегите! — крикнул Сахиб индусу, сорвав с его головы малиновую чалму  и  швырнув ее в толпу. Ошеломленные неожидан­ностью, люди шарахнулись назад. Сахиб поднял руки, и вдруг на ярко освещенной  мостовой  рассыпались  блестками  монеты.  Они срыгали, катились, манили. Люди замерли. И снова Сахиб Дже­лял  швырнул  целую  горсть золотых,  серебряных,  медных  монет под ноги толпы.

—  А-ах! — вырвалось из груди многоликого зверя, и все бро­сались вперед.

Скрестив руки на груди, Сахиб со снисходительной жалостью взирал на ползующих, барахтающихся, дерущихся кабульцев, ста­риков и мальчишек, седоусых и юных. Они подбирали деньги, сры­вая ногти, стараясь выковырнуть монету из щелей в мостовой, громко сопели, ругались. Едва кто-либо поднимался, Сахиб снова вытаскивал из кармана звенящие монеты и снова швырял их на мостовую. Можно было подумать, что в карманах великана вся царская казна. И стыдно сказать: мстительная толпа свободных воинов пуштунов, только что отказавшаяся взять выкуп мести, не смогла удержаться, чтобы не кинуться подбирать из пыли монеты.

Приказав вооруженному слуге светить получше, Сахиб зашагал величественно прочь. Радом с ним шел всё такой же молчаливый тибетский лама. Никто из толпы и не попытался их остановить. Они шагали быстро и вскоре вышли на сравнительно широкую, скудно освещенную улицу.

Здесь лама впервые заговорил:

—  А кабульцы его сразу вывели на чистую воду.

—  Посмел приехать. Видно, важные дела, если не побоялся. Пуштуны не любят псов-инглизов, а он пес из псов.

—  Храбрая наглость и... спеси сколько угодно. А дела у него серьезные, иначе бы не явился сюда.  Здесь много беженцев из племени моманд. Бежали со своих гор после разгрома. Сердца их разрываются от жажды   мести.   И надо   же было   ему   полезть к ним навстречу. Вот что значит презирать людей...

—  Смерть лизала ему губы.  И он заслужил смерть.  У него по локти руки в крови арабов, турок, индусов, афганцев. Его давно пора отправить в ад. Вы... только вы остановили возмездие... Если бы не вы,   если бы не ваше   слово...   рок его не миновал бы се­годня...

—  Нельзя... — усмехнулся тибетец и, показав на шедшего впе­реди с фонарем патана,   тихо   добавил: — Кругом уши. Предполо­жим, англо-индийский коммерсант Шоу, или как его... не будем произносить его имя вслух... не ушел бы от расправы... Предполо­жим, ему устроили бы ташбуран. Предположим, он не явился бы для разговоров в  Кэла-н-Фатту.     Ну, а  дальше?  Что пользы?  Приедет из Пешавера другой коммерсант в малиновой чалме, догово­рится о том же с эмиром. А мы этого нового коммерсанта не знаем. А Пира мы знаем. Да, приятелями теперь стали. Выручили его из беды.



ДУШЕСПАСИТЕЛЬНЫЕ   СПОРЫ

                                               Поздно плакать в норе змея.

                                                                                  Самарканди

                                               Он больше царь, чем сам царь, которым

                                              он управляет и, словно ребенка, ведет за

                                              руку.

                                                                      Раззак


«Бог мой, какой отвратительный смех!» — думал Сахиб Дже­лял, глядя на муллу Ибадуллу. Тошнило от такого смеха. Он кор­чился сам и вызывал смехом корчи у собеседников.

Отчаянным усилием воли Сахиб Джелял напрягая силы, что­бы самому не захохотать.                                            

Так смеются лишь юродивые. А мулла Ибадулла Муфти и впрямь юродивый, настоящий дивона. Разве новедение его на «зикpax» не говорило, что он умалишенный, впавший в идиотизм? Он смахивал на пресмыкающееся, родившееся в грязи.

Смех идиота, а идиотом его не назовешь. Из-под гущины бро­вей  карие с  красной  искрой  глаза  Сахиба  Джеляла  впивались в искареженные  гримасой  смеха  черты  лица   Ибадуллы.   Сахиб смотрел и удивлялся вновь и вновь. Удивительно! Такой идиотский смех, такой конвульсивный танец лицевых мускулов, судорожные движения, желтая пена на губах, икота, взвизги... А ведь внешность у него даже красивого человека, если не брать в  расчет глаза. Суетливые зрачки, пунцовые ободки век напоминают воспа­ленные глазки камышового кабана.

Что сказал бы мулла Ибадулла — святой шейх, ишан, духов­ный наставник самого эмира, если бы ему сказали, что у него глаза самого поганого из поганых, по мусульманским понятиям,  животного?

Его,    муллу    Ибадуллу,    молодым не назовешь.    Возраст его вполне зрелый: у него приятная  бородка, монгольские отвислые усики, слегка скрадывающие чрезмерную пухлость жирных щек, гый без морщин лоснящийся лоб под щегольской чалмой. Он здоровый    жизнелюбивый    человек.   Обычно    манеры его выдержаны, вкрадчивы. Разве только во время «зикров» он позволяет повышать голос. Да и голос у него низкий, стелющийся бархатной дорожкой, совсем как у бачей — танцоров. Почему пришла мысль о женоподобных бачах? Да потому, что поговаривали о неесте­ственной привязанности еговысочества Сеида Алимхана в прош­лом к Ибадулле — ныне мулле Ибадулле Муфти — Высокой сте­пени сеидского достоинства, сочетанию Чистоты и Величия, благо­родному потомку князя пророков, знатоку наук внешнего и внут­реннего значения, господину шейху. Милость ему и благоволение аллаха! Духовник повелителя государства не подлежит суду лю­дей, ему все дозволено. Сахиба Джеляла тошнило. Он испытывал  отвращение к подлости — нравственной   ли,   физической ли — без­различно.

А мулла Ибадулла все смеялся. Смех его становился все более неприятным, жестким. Глаза его встретились с глазами Сахиба Джеляла. Смех оборвался.

— Э, господин купец, — тихонько наседал, утирая рукавом ха­лата пену с губ, мулла Ибадулла, — а ведь вы, господин купец, и не купец вовсе. Мы знаем.

И кабаний глазок подмигнул лукаво. Сахиб Джелял выжида­тельно смотрел, не отводя глаз и ни разу не моргнув. А ведь весь их разговор во время чаепития смахивал больше на допрос, чем на мирную беседу. К тому же этот смех! Странный, вроде ничем не вызванный.

—  В ваших почтенных рассуждениях, — вкрадчиво сказал Са­хиб Джелял,    превозмогая внутреннюю дрожь, — баланс    смерти превышает баланс жизни. А вам известно, что торговля, соизво­лением пророка нашего Мухаммеда, — почтенное занятие для живых.

Хихикнув напоследок, мулла Ибадулла заюлил:

—  Э, вы — бездна премудрости. Ваше глубокомысленное   изре­чение я прикажу записать на пергамент.

Взгляд муллы Ибадуллы сделался еще более колючим. Будто невзначай мулла спросил:

—  А где ваш дом?

—  Волею аллаха, наш дом в Самарканде.

—  У большевиков! Значит... з... вы, господин купец, большевик!

—  Волею  аллаха, в стране Советов проживают легионы му­сульман.  Но  разве это  значит,  что  каждый  проживающий  там большевик?

—  Господину купцу по душе Советы и безбожный советский строй?

—  А имамы    Бухары и Самарканда,    отправляющие службы в мечетях, разве они не проявляют уважения к советским властям?

—  Вы большевик!

—  Высокомерие сбивает с пути истины людей, но мы — ком­мерсант. И мы торгуем там, где прибыль. И нас не касается, кто в стране правитель. Персидский ли, тибетский ли, турецкий… лишь бы они не лишали нас прибылей.

Он ждал нового вопроса, столь же придирчивого, но мулла Ибадулла молчал. Взглядом он уперся в ковер и перебирал паль­цами-коротышками зерна четок из черного камня. Молчание долго не нарушалось.

Вдруг мулла Ибадулла встрепенулся, сунул в сторону Сахиба Джеляла обыкновенные конторские счеты и хрюкнул:

—  Кладите! — Он схватил лежащий на столике листок, ткнул в сторону пальцем. — Кладите, э, пять, э, в Гиждуване, три в Дагбите, э, вы знаете Дагбит, господин купец? Э, бисмилля! Шесть в Нурате, еще одна в Нурате...

Он называл цифры. И каждый раз с присвистом выды­хал—«бисмилля!» Он остановился наконец и принялся гримас­ничать:

—  И вы, господин купец, не любопытствуете, что такое пять, э, три... восемь. Что это такое? В чем суть?

—  Это дано знать вам, господин Ибадулла.

—  А вы не из любопытных.

—  Пустые слова нас не занимают

—  Э, сколько там у вас?

—  Шестьдесят два.

—  Знайте,  господин  купец,  господин большевик, шестьдесят два — это шестьдесят две головы!

Сахиб Джелял вопросительно посмотрел на Ибадуллу.

—  Да, шестьдесят две отрезанных головы, э, э, головы веро­отступников. Так есть!  И так будет!  Бисмилля!  Отказавшемуся сражаться с неверными, э, отрубить голову!

Осклабившись до ушей, он угрожающе придвинулся к самому дицу Сахиба Джеляла.

—  Меч! Меч!  Ключ к небу и аду! Извлекший меч из ножен награждается, э,  за  истинную  веру!  Пророк назвал  мир  нивой. Усердствуй, э, с мечом на ниве!

Он громко всхлипывал. Он весь горел и подергивался. Так дергаются больные падучей. Только вот сейчас сидел на шелковом тюфячке с подбритыми пухлыми румяными щеками-яблоками, со стамбульской пристойной бородкой почтеннейший мулла, достойный проповедник коранической мудрости. И вот уже диковатый, гримас­ничающий дервиш, готовый кинуться на окружающих, готовый ца­рапать, рвать, душить. И трудно было найти в бурчании, исходящем из его груди, в обезьяньих выкриках какой-либо смысл.

—  Грр! Хрр!   Бух-р-ск... Народ... Хррр!   Зээ!   Слаб   ногами... Гы-ы! Га-а-а оробел, скис! Ур! Ол! Э-э-э... плеть семихвостку сю­да, палок сюда! Взбодрить... а-а-а... Кровью умыть морды! Кяфиры неблагодарные! Богопротивные! Уничтожить! Раздавить! Хрр... Ты, ты, кяфир! Большевик! Ты! Ты! Ты!

Он весь извертелся, не вставая с места, изъерзался. И зыркал глазками суетливо, в то же время трезво выпытывая, залезая в чужие мысли. Он не верил Сахибу Джелялу.

—  Молчишь? А ты, кяфир, почему, здоровый, сильный, вон ка­кой великан,   гог-магог — ручищи,   бородища, — почему   не сра­жаешься? Такому в курбашах ходить! Главенствовать в мире вой­ны! Почему   не   на джихаде?    Воюй!    Кидай    головы    в мешок с кропью! Все неверные кяфиры — это мир войны! Да воскреснет аллах среди мучеников священной войны!

И все так же колыхаясь на месте всем туловищем, он надры­вался:

—  О верующие, не избирайте друзей между неверными! Бере­гитесь   сидеть   рядом   с неверными!   Э! О верующие,   не имейте друзьями даже ваших отцов, даже ваших единоутробных братьев, если они заражены неверием!

—  А я знаю, что думает почтенный духовник его высочества Священного эмира, — сощурив заговорщически глаза и пряча  довольно-таки вымученную улыбку в бороду, — осадил  муллу Ибадул­лу Сахиб Джелял.

«Вот сидишь удобно на шелковом тюфячке, — думал он, — светло горит лампа, горячий чай согревает душу, приятные грезы готовы смежись веки. И вдруг... по знаку этого палача на тебя кинутся здоровенные махрамы, сорвут одежду, начнут бить, пы­тать, убивать... Может быть, одно мгновение отделяет тебя от порога гибели. Одно неудачное слово и...»

—  Господин Ибадулла, — сглотнув комок в горле, выдавил из себя Сахиб Джелял, — вы думаете:  почему богатый  коммерсант спокойно торгует в Узбекистане и Таджикистане и его не посадили, не расстреляли? А? Или почему его высочество Сеид Алимхан не приказал «успокоить» Сахиба Джеляла, заподозрив, что он боль­шевистский лазутчик? Или почему инглизы не арестовали Сахиба Джеляла в Пешавере и пропустили свободно в Кала-и-Фатту?

—  Э! Инглизы? — насторожился мулла Ибадулла. Задал же ему задачу Сахиб Джелял.

—  Вы проницательный из проницательнейших. Вы пригласили в гости Сахиба Джеляла побеседовать о священном коране и во­образили, что Сахиб Джелял безбожник. Вы надеялись, что Сахиб Джелял  не сдержит себя.  Что  же  получилось?  Сахиб  Джелял знает коран не хуже, а лучше, чем вы, а? Что же вы вызнали, гос­подин мулла  Ибадулла Муфти? А головами в мешке с кровью пугайте детей, господин Ибадулла. Разрешите мне сказать: «Хейле баррака! Благоденствие вам!»— и удалиться.

Намек был слишком откровенный. Сахиб Джелял открыто по­казал, что               хитрости муллы Ибадуллы не стоят и стертой монетки.

—  Э... э... Зачем же так? Э... э...

—  Вам очень хотелось. Вы строили расчеты. Вы доказали бы эмиру глубину вашей проницательности, вашей бдительности! Вы думали: Сахиб Джелял выслушает приглашение явиться в Кала-и-Фатту. Сахиб Джелял скажет себе: «Ибадулла Муфти страш­ный! У него на руках кровь! Он заподозрил что-то!» И вы ждали, что Сахиб Джелял вскочит на коня и поскачет на север, спасая свою душу. Все знают, что значит получить приглашение на чай к мулле Ибадулле Муфти. И вы очень удивились и огорчились, когда Сахиб Джелял сам пришел к вам в гости. А ваши аскеры коченеют в устроенной вами для меня засаде на холодном ветру Чарикарскрго перевала. Одеревеневшие их руки не могут держать ружей. А всадник с длинной бородой и в белой чалме не скачет воровски по дороге и не стремится в расставленные вами, господин мулла Ибадулла, силки, а пьет с вами чай. И вы, господии Ибадулла Муфти, не отнесете в мешке с кровью голову Сахиба Джеляла повелителю: «Вот голова одного предателя безбожника! Вот голова человека с нечестивыми мыслями. Награды!»

—  Э... э... Откуда вы знаете? Э... Откуда вы   то есть   взяли? Кто сказал? — бормотал мулла Ибадулла Муфти.

Он и впрямь подумал, что этот мудрец с красивой бородой умеет читать мысли. Наивный, первобытный мулла верил во вся­кую мистическую чепуху, а ассирийская борода Сахиба Джеляла нагоняла на него страх. Ибадулла с детства испытывал трепет перед бородами. И сейчас он способен был лишь жалко «экать», не будучи в состоянии собраться с мыслями.

Погладив нежно бороду, точно понимая, что она его выручила, Сахиб Джелял важно добавил:

—  А теперь совершенство проницательности спрашивает Сахи­ба Джеляла словами священного корана, почему он не воюет, по­чему он не пошел  на джихад?  И Сахиб Джелял ответит гению хитрости господину мулле Ибадулле Муфти тоже словами корана: «Не надлежит карздору — должнику идти на джихад. А если он погибнет в битве с неверными! Кто же расплатится с кредитором?» Так записано в коране. И надлежит вам, знатоку священной книги, спрятать яд подозрения в шкатулку недоверия.  Ибо пророк наш говорил: «Купля-продажа — почетное занятие», даже более почетное, нежели отрубание голов неверных.

—  Карздор!? Э-э? Вы должник — карздор эмира? Вы должник инглизов? Вы должник? Чей вы должник наконец?

В дрожи голоса, в бегающих глазках, в трясущихся жирных губах, в громком сглатывании слюны сейчас проявилась вся жад­ность муллы Ибадуллы, неуемная его алчность, страстная жажда разнюхать чужие коммерческие тайны. Всюду, где слышался звон золота, мулла Ибадулла «терял себя». И к тому же раскрылась тайна: оказывается, бородача объединяли с эмиром какие-то узы. Вспотев от нетерпения, ощутив от возбуждения потребность сбе­гать в «место отдохновения», Ибадулла терпел, суча по матра­сику своими толстыми ногами. Он все старался поймать взгляд собеседника и натужно кряхтел:

—  Вы должны эмиру? Сколько вы должны эмиру? Чего?.. Э... Да говорите! У вас, э, с ними дела, торгуете, э? Что имеет эмир в Самарканде? Много? Э!  Деньги?  Камни?  Золото?  Все золото эмир держит в моих руках, чтобы Бош-хатын не узнала. Э, вы мне все равно скажете. Вы, э, обязаны сказать. У эмира нет тайн от своего наставника, э, в делах торговли и молитвы.

Он даже рукой гладил с повадками умелого душителя плечо Сахибу Джелялу, подбирался к его горлу. И Сахибу Джелялу сно­ва сделалось жутко. Гладящая ласковая пухлая ладошка могла иметь железную хватку.    Вкрадчиво    прилипчивый    кот ластится к мыши. А Сахиб Джелял все еще чувствовал себя мышью в гро­мадной мышеловке Кала-и-Фатту.

«Сокровище мира отдал бы, — шевельнулась в мозгу мысль,— чтобы знать, знает ли Сеид Алимхан, что мы сидим здесь? Он же получил мое письмо. Но тогда почему я попал в лапы этого животного? Или у эмира тоже возникли подозрения?»

Не отстраняясь от «ласки» муллы Ибадуллы, Сахиб Джелял вскинул ладони к лицу.

—  Оомин обло! Пошли!

—  Э, куда? — с наигранным простодушием залебезил  мулла.

—  Ведите меня к их   высочеству эмиру!    Их высочество эмир ждет нас! И там мы положим все тайны к подножию его трона, к священным его стопам.

—  Ну? Э?

—  Я знаю. Мне многое дано постичь. И я знаю, эмиру надоело ждать.

—  Э...э...

—  В благородной Бухаре в воротах Арка, резных и бесподоб­ных по сию пору, торчат вот такие арбяные гвозди. Они заржавели, заскорузли от крови, они напоминают о вреде болтливости.

—  Гвозди?  Э?   Болтливость? — недоумевал   мулла   Ибадулла.

—  Гвоздями, железными арбяными гвоздями,     по приказанию справедливого эмира, прибивали к доскам ворот за язык тех, кто не умел хранить тайн эмира.

Сахиб   Джелял   уже   поднялся   во   весь   рост, едва не доста­вая своей   громадной   чалмой   болоров   потолка и вызывая всем своим величием и особенно   бородой у муллы Ибадуллы дрожь в спине.

Теперь Сахиб Джелял свысока смотрел  на  Ибадуллу. Теперь он был хозяином положения. Мулла Ибадулла Муфти растерялся. Властитель дум и желаний эмира, жестокий всесильный министр задумал перехитрить Бороду, как он в душе называл Сахиба Дже­ляла, и, изобличив его, выслужиться   перед   эмиром. Мулла Иба-:а безумно боялся, что Борода — человек умный, образованный, богатый, да еще приехавший из Пешавера, значит, с ведома англичан, захватит влияние при дворе. С подобными людьми муллa Ибадулла Муфти обычно разделывался  быстро.  И  он  не поколебался   бы   расправиться   с   Сахибом   Джелялом.   Но   одно слово все изменило. Оказывается, Борода карздор-должник самого эмира! А в мире ислама, где поклоняются богу торговли, карздор гная  фигура.  Оказывается,  Сеид Алимхан  имеет с  Бородой совместные денежные интересы. Мулла Ибадулла ругательски ругал себя, что так и не сумел разузнать подробнее о Сахибе Джеляле.

Муллу Ибадуллу предостерег Шоу. Он приехал накануне пря­мо из Пешавера и назвался бомбейским торговцем: «Хочу купить каракульских смушек». Но какой он торговец? Посмотришь, сразу видно, что военный. Да и никакой он не индус, хоть и носит малиновый тюрбан.

Из Пешавера Исмаил Диванбеги с посыльным предупредил: «Приедет господин Шоу. Поуважительней с ним. Он не просто Шоу, он Пир Карам-шах, вождь племени. Он хочет быть Шоу, торговцем. Пусть будет».

Имя Пир Карам-шаха было достаточно известно. Говорили, что нынешний король Хабибулла Газий сделался королем из водоноса Бачаи Сакао благодаря деньгам и помощи Пир Карам-шаха. С такими купцами надо держаться как на острие меча.

А Шоу, или как его, Пир Карам-шах, прямо сказал мулле Ибадулле про Сахиба Джеляла: «Проверьте! Откуда явился? Бы­вает в Советском Туркестане, но его там не трогают. В чем дело? Поищите! Попытайте с пристрастием!»

Поговорить с Шоу толком не удалось. И мулле Ибадулле при­шлось думать и решать самому. «Искал» он, по обыкновению, гру­бо. Еще немного, и он дал бы знак... Проще, когда человека нет. Иди потом доказывай. Искусство «выталкивать людей в небытие» мулла Ибадулла заимствовал из поучений Хаджи Ахрара — зна­менитого в средние века главы ордена дервишей Накшбендие. Из древних философских трактатов мулла Ибадулла запоминал лишь то, что сулило скорую пользу. Попался непонятный, сомнительный человек вроде Сахиба Джеляла — одна борода чего стоит,— возникли сомнения. Что там долго разговаривать, канителиться. Мах­нул рукой — и нет ни сомнений, ни сомнительной личности. И вот нате! Сомнительный человек оказался карздором самого эмира бухарского.

В мусульманских странах в понятие «карздор» вкладывается совсем иной смысл, чем европейское — должник. На Востоке карз­дор почтенная личность, облеченная доверием купеческой общи­ны, делец, которому можно препоручить свои деньги, имущество, честь семьи, судьбу первенца, все свое имение. Карздор не подведет. С карздора не берут расписки. Напротив, кредитор сам вручает должнику письмо о том, что дал ему такую-то сумму на такой-то срок. Письмо карздор хранит у себя. Оно служит напо­минанием о состоявшейся сделке. Брать расписку с должника противно обычаю и совести. Недоверчивого кредитора высмеют иа базарах всего Востока. Ну, а карздор скорее продаст жену и де­тей, да и самого себя в вечное рабство, чем подведет давшего ему взаймы. Иначе позор падет на его голову и на потомство до седьмого колена.

Неясное в голове Ибадуллы стало ясным. Подозрительная  личность господин Сахиб Джелял оказался почтенным, уважаемым человеком, ибо сам эмир дает, оказывается, ему взаймы. Горький вздох разочарования мгновенно превратился во вздох умиления, и... мулла решил извлечь из обстоятельств пользу. Не слишком ли он напугал Сахиба? Не понял ли тот, какая опасность ему угро­жала? Не нажалуется ли он эмиру, что с ним обращались непо­добающе? Надо поспешить загладить, усахарить. А все сом­нения и подозрения — оставалось их достаточно — запрятать по­глубже.

С самым низким подобострастием он теперь умолял  Сахиба Джеляла присесть:

— Светоч торговли Востока и Запада, светило коммерции, гос­подин мудрости, умоляю, не ставьте вашему рабу в укор, э, на­стойчивость.

«Мы уже и «светоч» и «светило», — думал Сахиб Джелял. — Но осторожность! И «светоч» и «светило» имеет голову, у которой шея-то одна».

А мулла Ибадулла Муфти лебезил:

—  Такой высокий гость! Э, желанный гость! Разве мыслимо отпустить такого гостя, э, без плова!

Излюбленное многозначительное «э» муллы Ибадуллы навело на мысль о восточных снадобьях, которые, по слухам, помогали хозяевам Кала-и-Фатту избавляться от мешавших им людей.

—  Э, молю, э, не отказывайтесь!    «Отец пищи»  уже доспевает в казане. Тем временем позвольте вашими мудрым советами про­светить, э, ничтожные наши мозги.

—  Вы почтеннейший из духовников, а мы разбираемся  лишь в делах купли и продажи, — заметил Сахиб Джелял, пряча усмеш­ку в бороду,— Наши скудные мозги уже высохли на ниве фило­софской мудрости, не то что ваши. Вон какая у вас голова... круг­лая. А лоснится так, словно мозги проступают от избытка. Вы превзошлц все тайные тонкости священных сур корана. Мы прос­той смертный, торгаш, базарчи, и позвольте нам...

—  Но вы мудрец и сами знаете, — заерзал мулла Ибадулла,— что джихад, священная война, есть купля-продажа на рынке жизни  смерти,  где  покупатель — сам   аллах  всемилостивый,   а   про­давец — правоверный мусульманин.

Что же осталось Сахибу Джелялу? Он величественно кивнул, но тут же иронически добавил:

—  Увы, если     сравнивать с вами, в вопросах      истолкования книг мы бродим в потемках.

Он говорил с важностью, спокойно. Кажется, опасность проше­лестела мелкими шажками мимо, но тут же озноб коснулся спины.

Широченное сюзане, висевшее поперек михманханы, заколеба­лось, и из-за него в выходную дверь выскользнули две фигуры. Видимо, мулла Ибадулла принял меры предосторожности.

—  Во время своего эмирства, — хмыкнул   Сахиб Джелял, — Алимхан приказывал рядом с болтунами-сплетниками выставлять у  ворот арка  на позор господ наушников.  Их прибивали не за язык, а за ухо. Это тоже очень больно.

Он не мог не поглумиться. И мулла понял это.

—  Э... настоящий вы, э, шутник.— Вся   луноподобная физиономия муллы Ибадуллы покрылась морщинами. — Ну, э, ни одно ненужное слово не выпорхнет из нашей михманханы.

Как могут меняться люди! Только что волк показывал «зубы свирепости», а уже пресмыкается. Сколько у него, проклятого, лиц! Что он вытворит еще!..

—  Вижу, господин премудрости, вы достигли высших степеней знания!

«Проглотил ты жабу, господин льстец, — мелькнула мысль. — Льешь сироп подобострастия, господин лицемер. В душу лезешь».

А в узеньких щелочках глаз муллы Ибадуллы тлела хитринка.

—  Говорил пророк: «Поклянись тремя клятвенными обещания­ми «атали», «биали», «ваали». И доверие тебе!»

—  В чем же, святейший Ибадулла,   надлежит    мне клясться? Что же я должен клятвенно подтвердить вам, а?

«Проклятый все же не верит», — подумал Сахиб Джелял.

—  Виновник всех причин — аллах. Поклянемся же перед его лицом тремя способами, что вы и мы будем помогать и содейство­вать друг другу, э, во имя чистого исламского вероучения.

—  И даже против эмира?

Гримаса перекосила лицо Ибадуллы. Нет, Сахиб Джелял не наивен и не прост.

—  Виновник, то есть, э, причина всех причин — бог, — молол он, с трудом ворочая неповоротливым языком, — и чтобы возве­личить великое имя его, мы вознесем к его    престолу тайные, э, тайные молитвословия. Дабы, э, не волновать его высочество. Да­бы не обременять излишними заботами.

Сахиб Джелял не перечил. Он думал: «Тайные молитвы? Зна­чит, шакал имеет секреты ото льва».

Тайны! Какие тайны у расползшейся груды жира и мяса? Все его надутое величие, все его гипнотическое влияние, власть над людьми от жира. На Востоке жирный человек — важный человек. Толстяк потому и толстяк, что ест много. Значит, богат, значит, могуч! Что из того, что толщина мешает мулле Ибадулле двигать­ся. У него достаточно всяких югурдаков, людишек на побегушках, готовых за чашку плова повиноваться, выполнять, бить, убивать. Те, выскользнувшие из михманханы, не задумываясь, расправились бы с Сахибом. Сам мулла Ибадулла сидел бы благочинно, сложив ручки-полешки на животе, любовался бы содеянным. Любое движение, выговоренное слово вызывает у него обильную испарину. Вот-вот задохнется от спазматической одышки.

Мулла Ибадулла долго набирал воздух в легкие, долго сопел, прежде чем заговорить снова:

— Человек слаб, человеку покой нужен. А какое может быть спокойствие? Советский порядок. Черную кость, з, учить грамоте вздумали. Зачем черной кости книга? В кишлак Пахтакент из го­рода приехала вертихвостка с голым лицом — паранджу она еще в Ташкенте сожгла — учительница. В амбаре учила сопляков чи­тать, писать, не по корану, по советским книгам. Наши люди под­бросили записку: «Уходи, проститутка, пока цела!» И не подумала убраться, э, наши поехали. В школе девку ту раздели, повесели­лись с ней... и повесили при учениках. Потом двери снаружи за­перли, хвороста, колючки натаскали и сожгли школу. Э, жарко горела. Из кишлака прибежали дехкане. Их близко не подпусти, э, сгорели и щенки, поджарились в шашлык.

Он хрипло всхлипнул от удовольствия и все старался заглянуть в глаза Сахибу. Но тот так и не поднял век. Вкрадчиво прозвучал его вопрос:

— Та учительница была мусульманка? Ученики — дети мусуль­ман?

—  Женщина — существо несовершенное... Коран, сура    сорок третья. Женщина — существо хитрое, сура двенадцатая... женщи­на преступная, сура четвертая. Учительница поддалась большеви­кам, воспитывала щенят в неверии. Неверный лишен добродетели. Дела неверных — прах. Сожгли заживо девку   вместе с выродка­ми, э, учениками. Зато,— мулла Ибадулла   отщелкнул   несколько косточек  на  счетах,— тысячи  сомневающихся  зарекутся   пускать сыновей в советскую школу. Клянусь! Благое дело включим мы в доход торговой конторы аллаха по Андижану!

— Девушку   и   детей   сожгли   в   Андижане? — спросил   Сахиб Джелял.

—  Поблизости. Теперь весь Андижан повторяет слова пророка: «Всякое нововведение проклято!    Покарает бог того, кто за ново­введение!» Стреляем неверных, головы рубим, деньги и имущество в мусульманскую казну забираем. Нет покоя кяфирам. В Ахангаране аксакалу голову сенорубкой отрубили, на шест около испол­кома воткнули. Кто идет, пусть смотрит. Силен ислам! — Ибадул­ла с треском щелкнул на счетах и засопел. — А в кишлаке Буз проклятую русскую почту сожгли вместе с двумя русскими девками. — Он опять щелкнул костяшкой. — А в Аккургане перепилили пилой пополам черноногого батрака. Не записывайся в колхоз! Он отщелкнул еще костяшку. — Приход!

—  Мы слышали,   читали в газетах. Не знаем только, чьих рук то дело. Ну, лядно, школу сожгли. Но, — передернуло     Сахиба Джеляла,— зачем   мучили, позорили девушку? Устрашить хотели? Кого? Все ведь сгорели. Немыслимое, слепое зверство.

— Ну нет! Двух-трех мальчишек попугали, э, и отпустили, э, байских сынков. Пусть расскажут, что видели. Уважаемых и мы уважаем. В суре «бакре» говорится: «Смерть нарушившим договор с аллахом!»

—  Договор? — Сахибу сдавило горло.

—  Вы сами говорили: договор правоверного с богом. Аллах дает правоверным рай. Правоверные    аллаху взамен рая — свое имущество и жизни. Нарушил договор — расплачивайся.

Мулла Ибадулла наслаждался своими рассуждениями. Его лоснящаяся физиономия цвела, на его тройном подбородке проступал пот. Он едва успевал утираться длиннейшим рукавом хала­та из адраса. Мулла откровенно кичился тем, что сумел превзой­ти Бороду в толковании божественной премудрости. Он отщелки­вал костяшку за костяшкой и провозглашал:

—  А вот в священный сундук голова «агирунума». А вот колхоз­ного раиса, а вот — смерть его душе! — проклятого «комсомола». А вот — «пых-пых» — «тирак-турчи». Э, обнаглел, распахал межи Тайского имения для колхоза, э, вот     сразу семь голов — шесть бесштанных и их раис, — он быстро отсчитал костяшки, — близ станции Куропаткин повесили на воротах скотного двора. Или в Кассане одному сколько говорили: «Не сей хлопка!» Посеял.     Ну вот! Пулю получил за хлопок.

— Инглизы  запрещают  хлопок  возделывать,— вставил   Сахиб Джелял.— Выходит, кяфиры наставляют халифа в вере истинной.

—  Э, э,— растерялся    мулла    Ибадулла, но тут же приложил культяпый свой палец к костяшке, и щелчок прозвучал выстрелом.

—  Курбаши Рустам-ишан устроил в Бувайды народу   пир-веселье с карнаями, сурнаями. Пока варили в котлах с семью ушка­ми плов, наши люди двух председателей колхозов зарезали, да еще одного уполномоченного, узбека из Ташкента. За хлопок. По­легоньку резали, чтоб не спешили умирать. В Маргилане Рустам-ишан убил рабочкома — паршивую собаку. Школу сожгли. Жаль, учительниц не поймали,— щелкал  мулла костяшками с азартом. Он вошел в раж, и казалось, счеты разлетятся в щепки.—   Рус­там-ишан по всему уезду письма эмира рассылал: «Не сеять хлопок!» Письма в городе Пешавере напечатали и послали... туда...

В Гузарском исполкоме, и в Кассанском, и Китабском у нас — верные люди. Ставят печати и подписываются набумагах, приложив пальцы к векам глаз. Чернь слушается, склонив голову. А упрямцам помогают перешагнуть порог вечности. В Яккобаге и Шахрисабзе уже оборвалась нить жизни шести или семи отступников. Не разевай рот на имущество и скот хозяев богатства!

Мулла Ибадулла все считал и подсчитывал. Наконец он снова взглянул на Сахиба.

—  А не слыхали вы, господин, когда ездили по Туркестану, про человека по имени Муратов? Уже давно он нам не подает о себе вестей.

—  Вы не о бае Муратове из Кассана? Жил он там с двадцатого года притаившись. А тут началась коллективизация. Муратов по­скандалил с уполномоченным земельного отдела, застрелил его. Теперь сами понимаете.

—  Вы думаете, его поймали? — испугался мулла Ибадулла.

— Свечу его жизни погасили.

Испустив животный вопль, мулла Ибадулла скатился с шел­ковых тюфячков, зацепил босыми ногами кавуши и выкатился ог­ромным мячом из михманханы. Весть о Муратове ошеломила его. Очевидно, потребовалось известить самого эмира.



ЖИЗНЬ

                                                        Познание умножает скорбь.

                                                                               Эклезиаст

                                                       С   этими   двумя-тремя   невежами,   которые

                                                     полагают по своей глупости, что они

                                                      великие учёные богословы,— будь ослом, а

                                                      не то они от обилия ословства объявят

                                                      тебя кяфиром.

                                                                        Абу Али ибл Сина


Долго сидел Сахиб Джелял, вперив взгляд в счеты, валявшие­ся на красно-черном паласе, простые, обыкновенные конторские счеты. Но сколько зла, жестоких дел отбито их костяшками. Губы Сахиба Джедяла шевелились:

— Зачем обольщаться? Ты смертный, гость этого эмира на одно-два мгновения. Вглядисы вселенная — это вихрь, а ты — тень, которой нет покоя. Прожить оставшиеся годы, прежде чем уйти туда, откуда нет возврата, прожить без страданий, не доставляя никому беспокойства, разве не достойное дело?

Мысленно он перенесся из михманханы муллы Ибадуллы, оби­тели грозных странных трепещущих призраков, в уютную самар­кандскую курганчу.

Медленно вьется пыль, золотится в лучах закатного солнца, оседает кремоватой пудрой на листья лоз.

Виноградник — предмет забот, отвлекающих от мыслей о тще­те земного существования. Жаль, что пришлось внезапно уехать в осенние дни, когда виноград изумительно вкусен прямо с лозы. Виноград исцеляет сердечные болезни, избавляет от горьких мыс­лей. Можно сушить виноград на изюм. Тетушка еще варит из ви­нограда янтарный мед.

В прекрасном далеке курганча — успокоение сердцу, вино­град — блаженство размышлений, тетушкин мед, мир, заветные двери, которые вечно распахивает хитроглазый Ишикоч — Открой Дверь. Вот выкапывает он из горы конского навоза пузатенький с изящными девичьими ручками кувшин. Как сейчас, Сахиб Дже-лял видит залепленное воском, замазанное глиной горлышко. «А из горлышка льется то, что содержится в кувшине, и ничего боль­ше». Но это «ничего больше» — золотистый, тончайшего букета мусалас.

Несмотря на свое мусульманское правоверие, которым он всег­да и назойливо мозолит глаза, Ишикоч отлично знает секреты запретного виноделия — на то он и зовется Открой Дверь, чтобы открывать двери религиозных запретов. И вино он делает отлич­ное. Увы, слишком часто Ишикоч совершает смертный грех, при­кладываясь к кувшинчикам с девичьими ручками, и вовлекает в грех своего хозяина. Подмигивают лукавые глаза Ишикоча, похо­жие на глаза Того Кого Нет, но Кто коварно сбивает нетвердых в вере исламской людей на неподобающие поступки. Все туманится в глазах от одной-двух пиалушек напитка из глиняного кувшина, теплеет на душе.

Пожатием плеч Сахиб Джелял решительно отгоняет сладкие видения от глаз, озирается. В ибадуллинской михманхане сумрач­но, тревожно. Тени ползают по сюзане, опасности притаились в углах. Нечего пенять на кого-то — шайтана ли, иблиса ли. Ты сам пришел сюда, сам оставил ленивый покой, полный мудрых мыслей. Ведь чего проще было не поддаваться уговорам Микаила-ага и не ехать в это Чуян-тепа. Сидел бы ты сейчас на деревянной «карават» с точеными перильцами, писал бы тростниковым калямом. Вздыхал бы, пробегая глазами по янтарным, агатовым, розовым, иссиня-черным, красноватым, прозрачно зеленым, фиолетовым, оранжевым гроздьям, свисающим с шикамов.

Не тот уже возраст, чтобы искать приключений, разыгрывать роль спасителей прокаженных царских дочерей. И, быть может, все тогда обошлось, если бы Ишикоч в Чуян-тепа не поднял после исчезновения девушки страшного шума: «Надо спасти! Надо ехать в погоню. Позор — бросить несчастную. И щенка не оставляют в беде!» Удивительно, что тогда произошло с Ишикочем. Словно весь мир перевернулся, когда он увидел в ишанском домике Монику-ой. Конечно, пронырливый Ишикоч «из блохи сала натопит», но чтобы он, человек в годах, вдруг из-за какой-то девчонки кинулся очертя голову в опасности, в приключения... Не в его этд характере. Наш «салотоп», шутя, за один присест, может съесть неимоверное количество дарового винограда, заедая его белой кукурузной лепешкой и запивая десятками пиал крепчайшего «фамильчая», но на бескорыстные поступки он не способен.

Усы и бороду Сахиба Джеляла шевелит улыбка. Нудный этот Ишикоч. И не так-то он прост. И потом для Сахиба Джеляла он не просто Ишикоч — Открой Дверь. Сахиб Джелял знает, что в за­булдыге кроются свойства человека удивительного. Словом, Ишикоч... неплохой человек. Замечательная у него черта — он никогда не унывает, не теряется. Да и зачем? «Сколько ни натягивай ку­цый халат, все одно зад наружу». Бедность — оковы дьявола. А мгновение есть мгновение. Оно может и не повториться.

— Жадному — брань, щедрому — хвала, — неожиданно произносит вслух Сахиб Джелял. — А Ишикоч для меня друг! Больше чем друг — брат. И прошу не ронять слов злобы о нем.

Прежде всего Сахиб Джелял ценил покой для души. Где-то он вычитал в сочинении философа древности о «жизненной энергии, выделяемой великой природой в качестве составного элемента в субстанции каждой человеческой личности» в раз и навсегда от­меренной доле. Свою «жизненную энергию» он ценил и берег. По­тому он был сердит на Ишикоча, хотя перед мысленным взглядом его постоянно стояло светлым видением личико девушки Моники-ой с мольбой о помощи. И, вероятнее всего, даже без Ишикоча, Сахиб Джелял оказался бы в Кала-и-Фатту сам, по собственному побуждению, даже не побоявшись растерять частицу своей «суб­станции».

Наконец Сахиб Джелял оторвался от своих мыслей. В михмаихане по-прежнему было спокойно, словно в могиле. Что ж, он сам забрался сюда. Ну и поделом ему, если теперь страх сжимает ему горло и порождает легкий озноб. С муллой Ибадуллой чувст­вуешь себя так, будто сидишь на коврике смерти.

Коврик смерти? Откуда это?

Вышло так, что Сахибу Джелялу пришлось претерпеть чересчур много страданий. Теперь хотел прожить свою старость,— а он счи­тал, что старость приходит в пятьдесят лет,— в прозрачном зе­леном свете своего виноградника, на покое, в сладостной дремо­те. И вот не пришлось. И, конечно, дело не в Ишикоче, а в собст­венном неугомонном характере. Он давно познал горячку борьбы, изнемог от нее, но, оказывается, не пресытился еще, раз он здесь, в Кала-и-Фатту, в самом гнезде змей, из-за того, что с какой-то молоденькой девушкой обошлись жестоко и несправедливо.

Он родился лет через десять после занятия Самарканда гене­ралом фон Кауфманом и всю юность и зрелые годы не вылезал из «кипящего котла событий». Отец его, аксакал цеха кожевников а Афтобруи, придерживался старинной мудрости: когда народ про­являет добрый нрав, то и правители становятся добронравными, а государство очищается от зла.

Юного Джалала воспитывали и учили в старомусульманском духе. Но время диктовало свои законы и не позволяло мириться с застойным, окостеневшим укладом средневекового ремесленного цеха. Знания, приобретенные в кишлачном мактабе, незаурядные способности, энергия   привлекли к юноше   внимание   аксакалов-кожемяк. На своём цеховом маслахате среди кож и дубильных ям ояи порешили: «И нашему цеху нужен грамотный человек, смыс­лящий в законах и бумагах. Пусть Джалал, он бойкий и толковый, поучится еще», — и собрали ему денег на покупку худжры в бу­харском медресе. А в Бухаре Джалал попал в среду людей, обу­реваемых «жаждой знаний». Для мыслящего юноши положение «бегущего по дороге сомнений» — сплошные открытия. Молодой Джалал вторгся в жизнь и принялся «ломать» и «ниспровергать» устои. Но за это ломали и швыряли его. Уже в первые годы уче­бу в медресе, когда его подбородок еще ничем не предвещал гу­щины будущей ассиро-вавилонской бороды, он почувствовал гнетущую тесноту исламской духовной науки, ее тупую, замшелую схоластику. Откровением для него явился ходивший в списках едкий памфлет «Редкие происшествия» ученого и поэта Ахмада Махдума Калля, разоблачавшего «явления гнетущей действитель­ности» Бухарского эмирата, застышего на уровне средневековья. Дурное с хорошим не ладит, прямое с кривым не сходится.

Невольная усмешка покривила его губы, когда он перебирал в памяти поступки, порождавшиеся тогдашней его наивностью. Он вообразил со всем пылом горячей молодости, что в его силах переделать мир, раскрыть глаза людям на чудовищную несправед­ливость всего эмирского строя. А начинать он предлагал с пере­делки религиозных мактабов и медресе в школы по русскому об­разцу, чтобы просвещение и знания «засияли утренней звездой на темном небе мракобесия Бухары». За проповедь среди учащихся медресе столь крамольных взглядов беспокойный сын кожемякц подвергся суровому сокрушительному осуждению своих учителей, к которому сам всесильный казикалан Бухары присоединил веский аргумент в виде тридцати палочных ударов и заключения в зиндане — клоповнике.

И не столько боль в спине и ужасные лишения в яме-зиндаде угнетали Джалала, сколько разочарование. В медресе было при­нято называть бухарского эмира «львом пророка», «справедливым и великолепным защитником ислама от кяфиров, неверных собак и прочих язычников», «опорой и перекладиной ворот исламской законности». Но Джалал видел трупы повешенных своих едино­мышленников-вольнодумцев именно на перекладине ворот эмирского Арка. Дрожь сотрясала его тело, его знобило от ужасных воспоминаний и предчувствий печальной участи. Он проклинал эмира: «Навозный червь в меде не нуждается!» Под медом он под­разумевал высокие идеи.

Зиндан и палки излечили молодого философа от иллюзий. Вызволенный из зиндана и спасенный от мести улемов одним рус­ским, — он работал горным инженером на службе у эмира и при­влекал муллобачей — слушателей медресе — к переписке некото­рых манускриптов из дворцового архива, — бунтарь Джалал ока­зался в Самарканде, где и принялся искать применения своим зна­ниям, а знал он, если подходить с меркой арабско-мусульманской образованности, много, ибо никогда не ленился. По рекомендации того же инженера его взяли на службу в канцелярию самого са­маркандского военного губернатора. В среде благородной и куль­турной, как ему показалось, особенно после грязи и клещей тю­ремной ямы эмира, Джалал — человек восточного воспитания — нашел свое место. Относясь к обязанностям добросовестно и испол­нительно, он совершил головокружительную карьеру — стал чинов­ником-переводчиком при самаркандском губернаторе, Колониаль­ная администрация Туркестана нуждалась в таких людях.

Скоро Джалал — к тому времени у него выросла весьма пред­ставительная бородка — усвоил, что практика жизни не всегда умещается в рамках философии. Глазурь благородства, культур­ности царских чиновников быстро облупилась. Разочарование не заставило себя ждать. Начальники оказались своевольными само­дурами, сослуживцы — расчетливыми стяжателями, спесивыми упрямцами или пустозвонами. Вся разница состояла в том, что чиновники в Самарканде ходили в фуражках с кокардой, а в Бу­харе — в белых чалмах. «Вероломство наполнило мир, перелива­лось через край». Наступил день, когда голос справедливости прорвался наружу, и Джалал в кабинете самого губернатора произ­нес «слова правды из драгоценного камня». Губернатор ошелом­ленно воззрился на талантливого, многообещающего своего лю­бимца, ему не понравился фанатичный блеск его красивых карих глаз. Сильные мира сего далеко не всегда понимают толк в дра­гоценностях мысли. Лишь счастливый случай помог молодому правдолюбцу избежать тюрьмы. Наш юный философ уразумел, что в борьбе за правду он снова потерпел поражение. Но и тогда он оставался наивным восточным мечтателем и потому отправился в паломничество в Мекку. Бродячим дервишем он исходил Иран, Египет, Турцию, Аравию, пытаясь отыскать истину в путаных тем­ных недрах учения Мухаммеда. Он отстаивал свою философию справедливости с мечом в руке — воевал с самим Махди в Судане против англичан. Он держал в своей руке окровавленную, с остек­ленелыми глазами голову Гордона. Он сражался безумно и смело. «За трусом смерть охотится, а храбреца избегает».

Его назвали «великим газием», и он мог, если бы захотел, сде­латься королем целой арабской страны, освобожденной от гнета колонизаторов. В одном из кочевых племен его перепоясали «поя­сом власти», и «под его эгидой ягнята спокойно паслись вместе с волками на лугах счастья». Но он не терпел лицемерия и ханже­ства феодальных вождей, а его понимание справедливости проти­воречило их взглядам.

Он, «великий газий», герой, победитель, оказался лишним. Его соратники почувствовали себя после победы самостоятельными. «Сытая собака делается непослушной». Он обличал шейхов и князьков: «Насилие — вот чем вы губите народ». Он останавливал «руку мести» и требовал милосердия к пленникам, женщинам, де­тям. Он убивал собственной рукой насильников и палачей.

Мирза Джалал сейчас не понимал, как ему дали уйти от смерти. Простые кочевники не позволили побить его камнями. Шейхи объявили его безумцем и пророком и отстранили от дел войны и мира. Его предупредили: «Устранись! Беспокойство — яд! Горячность — стальной клинок». Проклиная тех, кто «сорвал с него одеяние его веры», оскорбленный, он нищим дервишем поки­нул неблагодарных, за которых, не жалея жизни, сражался многие годы. С ним поступили вопиюще несправедливо, с ним — борцом за справедливость.

И даже сейчас, вспоминая это, он мысленно схватился за го­лову. Он дико озирался. За кого он тогда боролся! За таких, как мулла Ибадулла, эмир, за то, чтобы они могли жить и благоду­шествовать. Как много надо прожить, испытать, чтобы понять это.

А ведь он не понял тогда. Ведь он снова, через десятилетие, вернулся в Бухару, из которой когда-то бежал. Слава «великого газия» опередила его. Старый эмир умер. В Бухаре правил Сеид Алимхан — эмир «новой формации», человек, прикоснувшийся к культуре, воспитанник Петербурга, почти либерал. Замышляя оторвать Бухару от Российской империи, он мнил себя халифом — главой российских мусульман от Казани до Памира.

«Великого газия», борца против империалистов поначалу при­няли в Арке с распростертыми объятиями, присвоили ему звание визиря и советника. Историю с зинданом уже забыли, и Сеид Алимхан величал Мирза Джалала не иначе, как «наш друг — премьер». Ему дали власть и богатство.

Бурная жизнь, лишения, плохо залеченные раны, перенесенные болезни мало отразились на Мирза Джалале. На эмирских при­емах и селямликах он держался прямо, как чинар, и поражал своим величием. В его бороде еще не проглядывали серебряные нити, лоб не пересекала ни одна морщина. Он был полон физиче­ских сил, но состарился, душой. Он скоро убедился, что и новый эмир плетется в темном тумане произвола, ведет страну в про­пасть. Сеид Алимхан слушал его советы, одобрял их, но предо­ставлял свободу действию разнузданным царедворцам — кушбеги и казикалану. Мирза Джалалу он оставил право... советовать.

Ничто не менялось в Бухарском государстве: коррупция и взя­точничество, налоговый гнет и феодальные жестокости, распущен­ность правящих кругов и дикая нищета. Бог призвал мангытскую династию царствовать и управлять. Сеид Алимхан правил, как и его предки, деспотически. Мирза Джалал решил, что противо­стоять жестокости и лжи ему не под силу. Он опустошил свой ум. Отсохли ростки жизненной энергии. Он сохранил веру в справед­ливость, но счел себя неспособным на своем высоком посту бо­роться за нее. На него нападала черная меланхолия. Приступы ее все учащались. Он не мог не сблизиться с некоей возникшей в Бу­харе организацией интеллигенции — обществом «Тербие-и-эфталь». Под невинным этим названием — «Воспитание детей» — на самом деле укрывалась тайная разветвленная сеть политических групп, ведших бескомпромиссную пропаганду против эмира и его кли­ки — кушбеги, беков, казиев, чиновников за широкие реформы и либеральные преобразования феодального строя эмирата. Мирза Джалала привлекли лозунги просветительства, чистоты нравов, борьбы с мракобесием. Одно время с горячностью он принимал самое непосредственное участие в тайных заседаниях, сам разра­ботал ритуал вступления в общество, напоминавший устав запад­ных массонских лож. Он был связан со многими младобухарцами, сотрудничал под разными псевдонимами в их газетах «Бухара-и-Шариф» и «Туран». Ему щекотала нервы опасность, ибо он по­стоянно рисковал головой, особенно когда надо было своей властью избавлять некоторых членов общества от казни или за­ключения. Его могли выдать в любой момент. Он знал, что рос­сийский политический агент в Бухаре через свое сыскное отделение напал на след общества и доносил эмиру об участии в нем его лю­бимого министра. Алимхан начал коситься на него. Однако Мирза Джалал был человеком действия. Он привык бороться за свободу с мечом в руках, и ему глубоко претила узость и ничтожество про­граммы джадидов, добивавшихся свобод для лавочника, торгаша, заботившихся о неприкосновенности их собственности и имущества, их приверженность к религии, провозглашавшей торговлю почетным занятием. Он с отвращением видел, что в Бухаре торгуют все и всем — дочерьми, должностями, скотом и что «революционе­ры» из младобухарцев борются с феодализмом лишь ради того, чтобы выйти победителями в конкуренции с капиталистами дру­гих национальностей, что конечная их цель не свобода для тру­дящихся, а голый чистоган. Мирза Джалал порвал с обществом, оставил свой пост советника и визиря, снял «золотой пояс власти», бросил дом, гарем, богатства и снова ушел в хадзи.

Он не совсем уверен и теперь, что поступил правильно. Да, если бы ему тогда сегодняшний жизненный опыт, он, возможно, пошел бы все-таки со своими товарищами из тайной организации против эмира, поднял бы на него руку. Но неизвестно, чем бы кончилась борьба. Кто бы в случае успеха сменил Алимхана? Такой же деспот и самодур? Или пришли бы к власти торгаши и маклеры?

И снова в памяти встали картины прошлого. Вот он снова ски­тается по Востоку, он снова в Мекке целует черный камень Каабы и незаметно вытирает брезгливо губы. Он держит на ладони горст­ку пыли с поля роковой битвы у Обдурмана, сидит в шатре с теми самыми шейхами, которые намеревались когда-то побить его кам­нями, но которые сами теперь «зарылись носом в песок», ибо гордость их растоптали колонизаторы. Вот он пешком идет через пустыню и горы, читая молитвы на могилах друзей. Затем он ищет истину в Индии, Китае, Тибете. Изучает в ламаистском монастыре тибетский и санскритский языки, чтобы читать книги Сакия Муни и Конфуция. Жадно пьет из источников учений Толстого и Ганди. Весть о революции в России застала его в ущельях Гималаев. Его потянуло на родину, Однако сумел он попасть в Туркестан лишь в двадцатом году.

Мирза Джалал слез с поезда на станции Каган, чтобы принять добровольцем участие в штурме стен Бухары. Он ненавидел дес­потов и тиранов и шел на старые глинобитные стены древнего города в чалме, халате, с винтовкой, подобранной у убитого, ярост­ный, с треплемой ветром бородой «великого газия», вызывая страх н недоумение эмирских приверженцев.

Тяжело раненный, он долго лечился в военном госпитале, после чего вернулся в родной Самарканд и поселился в отцовском вино­граднике в курганче на ургутской дороге. Он мог бы написать увлекательную книгу о своей жизни, «украсить ее редкостными перлами, воспоминаний». Нет сомнений, читатель, конечно, нашел бы в его сочинении много интересного и поучительного. Но едва садился за рукопись, калям выскальзывал из его пальцев.

Раньше чем насладиться медом жизни, он отравился ядом бедствий. Он никуда не ходил, ни с кем не, виделся. Он ни разу не посетил махаллинскую мечеть. Не заходил и в местную чайхану. Даже отшельник не мог знать меньше о том, что происходит в мире. В листве карагачей ветры сменки ветры, воробьи устраи­вали базары в кронах тополей, окрукавших курганчу, соловей в винограднике заливался песней по утрам, а ночью зловещая птица — «бай-оглы» будила его своими стонущими криками, напо­минающими о бренности жизни человеческой.

Правильно ли он сделал, поддавшись болезням, намеренно оставшись в стороне от жизни и работы?

Вот и сейчас в Кала-и-Фатту Мирэа Джалал мог взвесить все на весах воспоминаний. Ещё и ещё раз подумать, пока не вернулся страшный, жуткий мулла Ибадулла Муфти с приговором-решением.

В минуту опасности человек волей-неволей перебирает, просеи­вает через сито жизни свое прошлое. «Я был подобен сверкающим водам весны, а что я теперь?» Он чувствовал себя таким старым, ненужным никому, ничтожным. Трепыхается на горячем песке ры­ба, выброшенная из прохладных вод. Песок-то Мирза Джалал ощущал и страдал от него, а вот где бодрящий живительный ис­точник, чтобы окунуться в нем?

Он вдруг вспомнил о семье. Когда над человеком нависает yrpoзa, он думает о близких.

В курганче жила, кроме тетушки, женщина. Ходили слухи по Самарканду, что Мирза Джалал привез ее из Арабистана, что она чудесна, что она чернокожа, что она красавица, что у нее не­гритянские губы, что у нее тело — персик со снятой кожицей — высшая похвала ценителя женских прелестей на Востоке. Однаж­ды Ишнкоч упрекнул Мирза Джалала: «Неужели вы с вашими достоинствами не купите себе порядочную жену. Боже правый! Сколько в Самарканде кипарисостанных девушек. Пора бы и сына породить. Кто сложит в могилу ваш прах, когда придет ваш час?» Мирза Джалал стерпел его назойливость и ответил: «У Амина Бу­хари есть стих: «Человек обнимает за шею предмет своих жела­ний, хотя бы впереди его ожидали несчастья... Ядовитая змея не столь скверна, сколько любовная страсть».

— Вас, я вижу, — съязвил Ишикоч, — пленила та урод-негри­тянка с бедрами-чурбаками.

Откуда мог знать привратник, как сложена женщина, которую не полагается видеть даже ближайшему родственнику? Надо бы рассердиться Мирза Джалалу, но тут из летней кухни выскочила неописуемо прекрасная в гневе джинья, взвизгнула, и преогромный деревянный чумич стукнул Ишикоча по голове, превратив его бе­лую чалму в масляную тряпку. Если бы не растерянность, Ишкоч мог бы увидеть, что хоть в бедрах женщина и была широковата, но тонкостью талии могла равняться с райской пери, а ру­мянцем на коричневом лице и огненными глазами затмила бы любую красавицу из стихов того же Амина Бухари.

Шума, скандала, всяких там свар философ — хозяин виноград­ника — не терпел. Ишикоч спрятал свою обиду в карман. Теперь ои говорил: «Таких бойтесь. Змея от своего яда не погибает. Этих африканок-негритянок не удовлетворишь. Чуть что, голову про­ломят». Мирза Джалал усмехался: «Женщина не муравей, на неё не наступишь. Характер моей жены сбродил в эфиопском уксусе, и давайте, мой друг, не приставляйте змее ноги. При своей гиб­кости и изяществе змея есть змея».

Кто заговаривает об ичкари знакомого — невежливый человек. Но Мирза Джалал не зря слыл философом. Он не сжег дома дружбы, чтобы выгнать мышей сплетен. И потом, разве Ишикоч простой знакомый? Он друг, больше чем друг.

Дни проходили. Бурая земля повязывала свой лик зеленым шелком, а в вазочке на сандале розовела веточка цветущего мин­даля. Приходило время откапывать виноградные лозы. Сквозь ва­лежник и комья глины пробивались бледно-зеленые, но сочные сильные побеги и рвались к свету и солнцу. Приходилось остав­лять уют, калям, философию, повязывать бельбаг, браться за кет­мень, набивать на ладонях соднящие мозоли, зарабатывать ломоту в пояснице, слизывать соленый пот с губ... Появилась и одышка — напоминание о простреленном под Обдурманом легком, от одышки не избавляла ни тень шикамов, ни чайники «яхны». И тогда так хо­телось разломать, разметать серые глинобитные стены и дать доступ в курганчу дуновению ветра Агалыкских гор. Но кто по­зволит ломать стены предков, вековые дувалы, которые «ограждают от камешков беспокойств, могущих взбудоражить зеркаль­ную гладь души»? Годы шли. События меняли лицо земли, не за­трагивая одинокой курганчи.

И перепел в своем гнезде — падишах. Ничем не позволяла старость, — а Мирза Джалал думал, что он уже стар, — нарушать тихую размеренность своего существования. Запрет, строгий за­прет существовал насчет «новостей». Никаких новостей! Ничего такого, что встревожило бы, взволновало. Строжайше была пре­дупреждена аравитянка, у которой потребность поболтать умерял лишь страх перед господином. Она была из Аравии, а там, «не поработав рабой, не сделаешься госпожой». И она молчала, хоть ее распирало от махаллинских новостей. Она молчала. Ее хозяин сказал: «Раба, язык отрежу». Там, откуда он ее привез дикой дев­чонкой, запросто могли вырвать невольнице язык. И аравитянка стискивала до боли белокипенные зубки и «вешала на губы замок скромности», лишь бы не болтать. Даже такую счастливую новость, что у нее родился сын, она решилась сообщить своему пове­лителю лишь спустя месяц после родов, чем весьма его озадачила. «Чинара высоко растет, а плодов не дает». Мирза Джалал и не подумал, что у него могут быть когда-либо дети...

О аллах великий! Сколько воспоминаний. Нет, не иначе уста­лость, напряжение. И вместо того, чтобы думать, решать, прини­мать меры, он здесь в михманхане Муллы Ибадуллы что-то раз­нюнился, размечтался.

«Поздно. С одного лиса дважды шкуру не снимают. В ком есть силы, те ищут и борются. И мне не пристало ловить рыбу на деревьях. Сколько жизненной энергии надо. Не все ли равно, в новом мире могила наша или в старом».

Из глубин памяти всплывает видение. Он сидит на деревянной тахте. Тут же играет малыш, коричневоликий, почти черный, но любимый, единственный. Его назвали Джемшидом по имени леген­дарного героя далекого прошлого.

В винограднике уже пустынно. Осень. Лозы спрятались под холмиками темно-серой, жухлой глины. В открытую дверь при­хожей видны канделябры — золотистые дыни в камышовых пле­тенках. На жухлых плетях, свисающих с шикамов, трепещут ма­линовые язычки пламени — тронутые морозцем виноградные ли­сточки, и весь участок виноградника просматривается насквозь, вплоть до дувала, у которого высится грецкий орех с побуревшей листвой и такими же бурыми, почти черными плодами. Они па­дают по ночам на прихваченную холодом землю с таким звуком, будто за дувалом стреляют из дальнобойной винтовки.

Совсем как в ту ночь, когда в ворота постучал комиссар Микаил-ага. Он вторгся в мирный виноградник, все перевернул в тихом золотистом мирке, захлестнул своей энергией.

Нет уже ни виноградника, ни тахты, ни мальчугана. Сахиб Джелял вздрагивает и поднимает голову. Странный звук раздался в михманхане. Кто-то кашлянул, что ли?

Нет покоя, нет мира. Он снова на тревожных дорогах странствий.

АУДИЕНЦИЯ

                                                 Благосклонность   властителя подобна  веж­ливости

                                                 кошки    в   обращении   с   мышью.

                                                                   Алишер Навои

                                                Звание   моё — раб, а  место   моё у двери.

                                                                  Дэдэ Коркуд


Внезапно Сахиб Джелял поднялся и пошел к дверям. Его оста­новил удивительно знакомый голос:

— Достопочтенный хозяин, не удостоите ли вы нас своим любезным взглядом!

— Кто здесь?

К безмерному своему удивлению, Сахиб Джелял обнаружил, что в михманхане он уже не один. У самой стены сидел непонятно откуда взявшийся Ишикоч, привратник, лентяй и спорщик, кото­рый должен был в данную минуту находиться отсюда по меньшей мере в тысяче верст в тихой курганче на ургутской дороге.

Сидел Ишикоч и улыбался. Улыбались не только его губы и рот, обнажая удивительно белые на темном лице зубы. Улыба­лись щеки, бородка, монгольские усы, выпуклые глаза. Весь он излучал улыбки, тысячу и одну улыбку.

Если бы регистанский минарет стронулся с места и пришел «на своих двоих» в Кала-и-Фатту, Сахиб Джслял удивился бы меньше. Да, в михманхане муллы Ибадуллы Муфти, небрежно раскинувшись на ватных подстилках, сидел Ишикоч и улыбался в свою круглую с рыжеватыми подпалинами бородку. И своей улыбкой, вернее, своими разнообразными улыбочками он, видимо, старался показать, что он доволен: во-первых, тем, что увидел после столь длительного расставания любезного своего хозяина и благодетеля, во-вторых, тем, что сумел удивить его своим неожи­данным, неправдоподобным появлением в Кала-и-Фатту.

Когда стало известно, что девушку Монику басмачи увезли из кишлака Солнечной стороны через Зарафшан на юг, Ишикоча хо­тели отправить в Пенджикент с запиской, но он заупрямился, не хотел ехать, рвался на юг. Ему доказывали, что он принесет боль­ше пользы, если предупредит коменданта гарнизона, чтобы тот дал знать в Термез и Патта Гиссар и вообще на все пограничные заставы. Ишикоч, ругая и проклиная всех и все, уехал, и с тех пор его не видели.

Как он оказался в Кала-и-Фатту? Что он здесь делал?

Маленький самаркандец округлил и без того свои круглые гла­за, и, приложив палец к плоскому своему носу, предостерегающе зашипел:

—  Тсс!

—  Тауба!    Клянусь! Не важно,   почему и как   вы   очутились здесь, — тихой    скороговоркой произнес Сахиб    Джелял. — Пора­жает меня одно: вы что же, скорпионом сквозь стену проползли, господин колдун?

Он взял себя в руки и был уже в состоянии говорить с добро­душной иронией, снисходительно, шутливо, как он обычно разгова­ривал с Ишикочем в курганче.

Вообще, что можно подумать, обнаружив Ишикоча в жилище самого кляузного, самого страшного человека из окружения эми­ра. Жизнь научила Сахиба ни во что и ни в кого не верить. И сей­час, когда опасности подстерегали в каждом закоулке дворца, он разглядывал всю в улыбчатых морщинках физиономию Ишикоча так, что тот завертелся, как на сковородке... Улыбка не исчезла с его эфиопских губ, но слиняла, сделалась жалкой. Всем тулови­щем он повернулся к стенке и оттянул пестроцветную пянджширскую набойку. Под ней обнаружилась резная дверка. Затем по­вернулся к Сахибу, расправил сюзане и прошепелявил:

—  Жапашный выход... Для жапашных гостей...

—  Я спрашиваю, что вы здесь делаете, господин?..

—  Молиар. Здесь нас зовут Молиар — купец, то есть базарчи, разъездной купец. Расъесшаем по мушульманским штранам...

Он приподнял уголок паласа, затем оттянул край лежавшей под ним циновки и обильно сплюнул. С невозмутимым видом прикрыл циновкой и паласом зеленую жвачку из насвая и слюни и заговорил теперь внятно и быстро:

—  Ассалам алейкум! Нас зовут Молиар-базарчи. Мы прибыли прямешенько  из  преславного  города  Самарканда,  который  еще пророками прозван Ликом Земли. Мы — посланный ишаном Хаджиахрарским к самому знаменитому во всем мусульманском мире господину Ибадулле, великому нашему молитвеннику. Не обессудьте, если по невежеству я причинил вам — столь важной, судя по вашей бороде, высокопоставленной особе — беспокойство.  Вы не казикаланом ли состоите при особе эмира?

Молиар привстал поспешно и, прижав забавно толстые ладош­ки к выпирающему животику, плотно обтянутому белым камзолом, принялся отвешивать поклоны, но не Сахибу, а в сторону выходя.

Уголком глаза Сахиб разглядел среди драпировок, занавесов и ковров шарообразную громаду Ибадуллы Муфти. Мулла явно притаился, но неудачно. Его выдало оглушительное, звериное какое-то сопение. Так сопит надрывно и бурно вол, ввалившись после дня работы в свой хлев.

«Ишикоч ловок. Вовремя спохватился. Мы вовремя спохвати­лись, — думал Сахиб. Но нельзя было спрашивать, как он попал сюда. — Плохо, если мулла слышал. Из жира своего вылезает... подслушивает. А как и зачем приехал Ишикоч, придется выяс­нить».

—  Одного не пойму, — вслух заговорил Сахиб. — Вы, я вяжу, почтенный  мусульманин, господин... мм...  как вы  изволили  име­новать себя, Молиар. Почтенный по виду коммерсант, почтенного возраста. Что вам вздумалось выскакивать прямо из стенки и, так сказать,  удивлять  почтенных  гостей  святейшего  ишана...  Тауба! Недостойная шутка, простите.

—  Извините! Прошу извинения, господин казикалан! Извините, господин кушбеги! Не иначе вы кушбеги, господин.  Кто же до­стоин носить такую уважаемую, в два гяза длины бороду и чалму, подобную   куполу Гур-Эмира.   На нее цельная штука   индийском кисеи ушла, не иначе, господин визирь...

«Он шутит, балагурит. Значит, он прежний? И он шутками, бол­товней показывает, что он прежний, — думал Сахиб. — И все же, что он делает в Кала-н-Фатту?»

Не требовалось особой  проницательности,  чтобы  разобраться в поведении Ишикоча. Он строил из себя шута. И не потому, что у него натура шутовская. Молиар растерялся, застав своего хо­зяина в михманхане Ибадуллы Муфти, и изрядно перетрусил. Его глаза-сливы крутились колесом прялки. Его толстые расшлепанные губы кривились.  Пальцы прыгали по белому камзолу и толстой серебряной цепочке от часов. Если бы только Молиар предвидел такую встречу, мог предвидеть, он бы знал, как держаться. Уже несколько месяцев как они с Сахибом Джелялом расстались. Со­бытия разделили самаркандцев сотнями верст дорог и пустынь... Но мир тесен... И вот они сидят друг против друга в михманхане духовника   самого  эмира   бухарского,  в   тайной   его   канцелярии «Сир-ад-Давлят»,  при  одном  упоминании  которой  озноб  смерти пробегает по спине. Оба почему-то вспомнили о «пытке брасле­том»,  пытке,  которую придумал, мулла   Ибадулла   и  которую  не выдерживали даже самые сильные духом и телом.

Да, думать надо быстро. И решать надо быстро и точно. Кто знает, что известно и что неизвестно этой шевелящейся там за ковром груде сала — мулле Ибадулле. А он уже медленно катился от дверей, надвигался, сверля собеседников гранатовыми зерныш­ками зрачков, зажатыми набухшими раскосыми веками. Кабаньи глазки допытывались: а кто вы такие? А что вы тут говорили? А те ли вы, кем называете себя?

И он сразу же напомнил о своем нраве.

— Э... э... Сколько беспокойства у его высочества. Едва смежит веки — и уже разврат. Разврат сочится из стен! — Он так глянул на Молиара, что у того еще пуще засуетились глаза-сливы. Надо было понимать, что Молиар и есть тот самый отвратительный раз­врат, который оскверняет стены Кала-и-Фатту. — Клянусь именем пророка — разврату  отрубают голову!  Хотите, — вдруг  оживился Ибадулла, — я покажу вам, дорогие гости, голову разврата. Эй, сюда! — крикнул он. — Эй, вы, принесите сюда тот хурджун! Маленький  разврат,  большой  разврат — все  одно  разврат! Зараза! Гнусь! Совершен разврат, не совершен — все равно — смерть! Если... э... казнить только за разврат, уже свершившийся, разврат в мире не истребишь... Э... Смерть развратникам! Покарать! Неси­те сюда!

Он сам своими руками-коротышками пошарил в принесенном, хурджуне и вытащил человеческую голову. Пропитанные кровью усы и борода ее свалялись в рыжую кошму, веки затерявшихся на мясистом лице глаз были плотно смежены, на бритом черепе сочи­лись сукровицей свежие рубцы от сабли.

Ни Молиар, ни Сахиб не успели разглядеть голову. Молиар, отстраняя её от себя, зажмурился, замахал руками. Сахиб Джелял смотрел сурово и упрямо на стену. В комнате распространился резкий сладковатый запах крови.

—  Что ж не смотрите? Голова безбожника красива отрезанной. Так поступают с врагами ислама и эмира. Захотелось изменнику вернуться в Бухару, и вот... — сопел мулла Ибадулла Муфти, за­пихивая небрежно, словно арбуз, кровавый шар обратно в хурджун.— Нет   силы   более   сильной,   чем...   э...   воля...   его  высо­чества...

Без церемоний он обтер вымазанные кровью пальцы-колбаски о висевшее позади него краснотканое сюзане.

—  А теперь подведем итог, маленький итог, — хрюкнул он са­модовольно, — кое-что  запишем  для   памяти. — Он  вытащил   из-под подушки толстую тетрадку в клеенчатой обложке. — Смотри­те и дрожите! Это «Книга мести» господина эмира Сеида Алим-хана. Сюда по повелению его заносятся дела богоугодные и важ­ные.

Он послюнявил палец, открыл тетрадь и, вооружившись пером, принялся старательно писать, громко произнося по слогам:

—  На-джим Кур-ба-нов... одна голова... э... большевиком стать захотелось... вот...

Исподлобья он воззрился на Молиара.

—  Что, не нравится наша бухгалтерия? А?

—    Бухгалтерия? — переспросил Молиар, и голос его дрогнул. Захлопнув тетрадку, мулла Ибадулла Муфти хихикнул:

—  В этой книге его светлость эмир подводит баланс мести и жизни.   Вот занесли в строчку имя безбожника Наджима... эми­гранта...  Погнушался эмирскими милостями, захотел убежать к большевикам... Но зорки наши глаза, не дремлем мы, и вот...

И он снова воззрился на гостей. Мулла Ибадулла откровенно и открыто их подозревал. Он точил их, как вода камень, пытался разгрызть их, словно орех. Однако орех-то оказался твердым, не по зубам ему. Молиару, мозг которого пропускал мысли с лег­костью поразительной, времени, пока мулла Ибадулла кривлялся над мертвой головой, оказалось вполне достаточно, чтобы взять себя в руки. Мулла Ибадулла, изощренный «амиргазаб» — госпо­дин гнева, палач Кала-и-Фатту, пытался ошеломить, устрашить, взять на испуг, обезволить. Возможно, Ибадулла надеялся, что Молиар и Сахиб Джелял чем-то выдадут себя. Но маленький самаркандец вскочил е места, раскинул в объятии руки и шагнул к мулле Ибадулле Муфти. Тот даже попятился от такого неслыхан­ного панибратства и застрекотал совсем угрожающе:

—  Э... э... ээ...

—  Душа моя, — сладенько залебезил Молиар, — брат ты мой Ибадулла. Боже правый! Неужто не узнал? Наконец-то я с тобой свиделся. Дай-ка я обниму тебя, сладкий ты мой, вкусный ты мой, любимый мордатик... — И уже тиская тушу духовника эмира, он умилялся: — Неужели ты — толстячок Ибадулла, с которым я иг­рал в ашички в нашей махалле, в нашем Чуян-тепа, давно, во вре­мена торжества исламской веры? И ты, хоть и «люздил», но вечно оставался  в проигрыше. О  Ибадулла, наконец пришел час  рас­платы...

—  Э... э... Какой расплаты? — испуганно пробормотал  мулла.

—  Пора расплачиваться со старым долгом.

—  Э, с долгом?..

—  Отдай шарики!

—  Шарики? Какие там шарики? — выдавил из горла Ибадул­ла Муфти. Глаза его полезли из орбит, шея  раздувалась, и он очень походил сейчас на жабу... Он не понимал. И его растерян­ностью Молиар отлично воспользовался.

—  Шарики!  Железные,   блестящие,  гладкие...   в   которые   мы играли.   И ты задолжал   проигрыш.   У нас даже и   подумать не могли, в нашей махалле, представить себе? Пузан, жирняк... и за­берется на седьмое небо счастья-везения. Доберется до зенита мо­гущества.  Залезет  в  советники  эмира,  в  духовные  наставники... О, трижды раз «о»! Обрадуется же ваша тетушка... моя мамаша, родная сестричка вашей маменьки. И папаша, сам  Зухур-ишан! И все обрадуются. И Муфти Салим тоже, ой, обрадуется.

—  Вы видели кого-нибудь?.. — Мулла Ибадулла Муфти спра­шивал быстро, настороженно.

—  Как же, как же! Ваши родственники благополучны!

—  Но... э... мои два сына. Их загнали... э... мне написали, в этот самый самаркандский интернат, непотребную школу безбожников. Из них сделают кяфиров.

—  О, пустяки, боже правый! Пусть интернат! В советском ин­тернате обучаются многим полезным вещам, наукам и остаются правоверными. А сейчас хочу, толстячок вы мой, еще вспомнить...

И словоохотливый Молиар засыпал Ибадуллу базарными исто­риями... анекдотами, случаями из нежного детства.

Легоньким пинком он усадил Ибадуллу, успев мгновенно под­винуть несколько мягких тюфячков под его слоновый зад. Молиар подносил ему пиалу чая за пиалой. Он заглядывал ему в его ка­баньи глазки и все восторгался талантами своего родича.

И «отец коварства», жестокий, но наивный  мулла  Ибадулла поверил. Пусть даже этот суетливый болтун купчик и не двоюрод­ный брат его — хотя почему бы и нет? Отец Ибадуллы Муфти, чуянтепинский ишан, имел по меньшей мере десять жен и неисчис­лимую родню, и у него не хватало пальцев, чтобы сосчитать всех сыновей, но... В конце концов пришлось в Молиаре признать друга детства, с которым, по-видимому, он не только играл в стальные шарики, но и получал удары той же указкой от того же учителя. Стыдно и неудобно — он не мог припомнить имени разговорчивого, столь нежданно объявившегося в Кала-и-Фатту родственничка. Мулла Ибадулла Муфти уже душевно называл Молиара «брат мой!» и даже на радостях приказал махрамам принести празднич­ное угощение. Молиар мог торжествовать: ведь те же махрамы умели расстилать  не только дастархан, но  и «коврик крови».

Впопыхах и суете, в попытках припомнить имена и названия, степени родства и всякие случаи, оглушенный воспоминаниями и забавнейшими историями, на что был так горазд Молиар, госпо­дин мулла Ибадулла забыл про Сахиба Джеляла. Вернее, пере­стал его замечать, потому что тот сидел у самой стенки, присло­нившись спиной к краснотканому сюзане. Безмолвный, иронически спокойный, он всем видом своим являл мудреца, погруженного в раздумье и отрешившегося от мирских забот. Никто не мог бы сказать, слышит ли он, о чем говорят так благодушно обретшие себя «братцы». Их круглые скуластые физиономии улыбались, ще­ки лоснились масляным сиянием, от которого тускнел свет даже двенадцатилинейной лампы «молнии».

А о каком благодушииможно было говорить? «Книга мести»— плод болезненной фантазии ожесточившегося деспота — лежала перед ними на паласе. Естественно, эмир озлился на свергших его с престола народ, Советы, Октябрьскую революцию, Красную Ар­мию. Но больше всего обиделся эмир на своих подданных. Его самолюбие было уязвлено. Он, который считал обязанностью го­сударя и шаха не заботу о благосостоянии подданных, а удовлетво­рение самых разнузданных своих прихотей, полагал, что мусуль­мане даже в нищете обязаны трепетать и повиноваться. Он — ха­лиф велением аллаха! Его эмирская власть от аллаха! А когда его народ прогнал, он решил мстить.

В «Книгу мести» записывались деяния, которых постыдилсяг бы дикарь. С наслаждением, сладострастием часто собственной рукой Сеид Алимхан вписывал в листы шелковой глянцевой бума­ги изящнейшим «насталиком» кровавые дела своих подручных, по­лучавших вот уже столько лет изуверские приказы от Бухарского центра, из недр тайной канцелярии «Сир-ад-Давлят».

«Биринчи боб» — первый раздел «Книги мести» включал в себя хронологический, по числам и месяцам, перечень разоренных товариществ по совместной обработке земли, скотоводческих артелей, продовольственных   кооперативов,   колхозов,   государственных   хо­зяйств, торговых точек. В каждом случае обстоятельно записыва­лось, сколько во время бандитского налета убито нечестивых веро­отступников: дехкан, советских служащих, рабочих, мужчин, женщин, детей, сколько кяфиров, сколько мусульман.  Каждый такой налет именовался  «подвиг джихада»,  а  расценивался  как некая торговая операция.    Рубрики    «Кредит—Дебет»    выведены были красной тушью на странице против хронологической записи: столь­ко-то истрачено на оружие, на экипировку лошадей, на пропита­ние людей в походе. И тут же выводился столбик цифр: столько-то денег захвачено в кассе, столько-то товаров на такую-то сумму. Под чертой — итог: убытки, прибыли. Священная месть в конечном счете оказывалась прибыльным предприятием.

Не лишенный художественного вкуса, способный каллиграф, его высочество эмир нарисовал с большим умением и тщанием тушью и киноварью вычурную орнаментальную заставку на стра­нице, которая начинала «Иккиичи боб» — второй раздел «Прогне­вили аллаха».

Заикаясь, Молиар читал вслух имена и фамилии советских активистов, многих из которых знали в республиках Средней Азии «которых настигла мстительная рука, направленная Сеидом Алим-ханом, проводящим дни в Кала-и-Фатту за невинными делами, вроде торговли водой из хауза Милости или коммерческими опе­рациями с каракульскими шкурками. Выстрел из-за угла, удар ножа, несчастный случай на овринге, снежная лавина, «вовремя» низринувшаяся с горного уклона, провалившийся под всадником настил моста, отравление рыбой, смерть от разрыва сердца...

—  М-да, боже правый! — проговорил Молиар, облизывая вы­сохшие губы. — Кто бы мог представить! Вы — кит!

—  Э... э... — затянул мулла Ибадулла. — Какой... э... кит? По­чему кит?

—  Необыкновенный  кит океана,  акула!  Если  такую потрево­жить, сразу проглотит с чалмой, кошельком и всеми кишками-пе­ченками в придачу.

—   Рука мести длинная... э... — сопел мулла Ибадулла. — Много имен вписано сюда, братец! И еще больше впишем. Много имен... Э... нет- нет! Дальше страницы не для глаз непосвященных.

Рукавом халата он накрыл третий раздел.

—  Ох, брат мой, — взмолился Молиар, — нас мучит любопыт­ство! Целую ваши руки! Скажите, что там на той странице... этой воистину полной благодати книги?

Ибадулла помрачнел:

—  Не полагается читать имена тех, кто обречен, хоть они и кяфнры, вероотступники. Однако скажу, обременять мир им оста­лось недолго.

—  О, вы настоящий букламан — хамелеон, господин Ибадулла. Вы то одного цвета, то другого цвета. То показываете, то не по­казываете!

Молиар весь горел нетерпением. Лишь бы взглянуть на список. Внезапно прозвучал голос Сахиба Джеляла:

—  Тауба!

Мулла Ибадулла от неожиданности выпустил книгу, и она оказалась в руках Молиара. Мулла совсем забыл о присутствии в михманхане Сахиба Джеляла. Всякого рода излишества и, в осо­бенности, гашиш притупили сообразительность эмирского совет­ника. Он разинул рот и таращил глазки, не зная, что сказать.

—  Книги,  подобные  вашей,  заводил   не  один   из   правителей государства, — заговорил   Сахиб   Джелял. — В   книгу   заносились имена тех, кого швыряли на «коврик крови». И случалось так, что в той книге оказывались имена шахских приближенных.

—  Э...  э...  э...   Почему? — лепетал   мулла  Ибадулла,  отбирая книгу у Молиара. Тот и не сопротивлялся особенно. Любопытство свое он успел удовлетворить. Читал он быстро и список уже про­бежал. А духовник эмира весь дрожал. Ладошкой приглаживал уже страницу нового раздела «Книги мести».

—  А здесь имена... э... красавиц, так сказать,    переступивших закон,    непотребных женщин,    обнаживших свое   лицо на    позор мужьям и отцам. Имен тут сотни три наберется. На самом деле их  больше. И будет еще больше.  Убивайте  развратниц, устраи­вайте   каменный   буран.   Сняла   паранджу — побивайте   камнями! Пошла в школу — убивайте! Ушла от мужа — режьте! Записалась в комсомол — убивайте! Убивайте, убивайте! Не потерпит мусуль­манин унижения мужского достоинства. И сколько из них краса­виц, с гладкой кожей, черными глазами, кипарисовым станом...— И мулла снова погладил страницу книги ладошкой.

Быстро-быстро сглатывая слюну, он залистал страницы.

—  Здесь еще много примечательного. До полуночного намаза господин  эмир  трудится,  записывая   в  «Книгу»   угодные  аллаху имена тех, кто омочил острие мести черной кровью отступников. И еще многое содержит «Книга мести» для прославления эмира Бухары Сеида Алимхана из древнего племени мангытов. А есть у нас еще и «Книга добра». В нее записаны имена благочестивых, жертвенными   делами своими   служащих возвышению   ислама и прославлению эмира, кто проживает, затаившись, в Бухаре и Тур­кестане и каждодневно может потерять жизнь.

—  Хватит читать «Книгу мести», — сказал Молиар. — Раскры­вайте «Книгу добра». Хочу собственными  глазами  прочитать на страничке вписанное китайской тушью имя Молиара! Покажите пальцем проницательности строчку, где вписан я! Давайте!

—  То есть... э... — завилял Ибадулла Муфти. — Э... э...

—  О брат мой... пусть псы схватят твой визгливый голос и вы­дерут его из твоей глотки! Ты сам говорил: в «Книгу добра» впи­саны разные подвижники ислама, кто сидит тацком в советских пределах в Узбекистане и Бухаре, забился крысой в нору и укреп­ляет себя молитвой на подвиг. В торговом доме «Эмир и компа­ния» обязательно на каждого компаньона открыт лицевой счет... дебет—кредит... Уж кто-кто, а мы, люди торговые, порядок знаем, вы согласны, господин мудрец, — обратился он к все еще молчав­шему Сахибу Джелялу. — Нет, такая книга немного стоит, если в нее записаны дебеторы и забыты кредиторы... Плохой ты тогда, брат Ибадулла, приказчик!

—  Э... э... есть и дебеторы... э... есть и кредиторы, — растерянно лепетал Ибадулла. — «Книга добра» — совершенная книга. В ней записано все, что надлежит... записать...

—  И имена тайных газиев?

—  Имена газиев... тайных. Достойные имена.

—  И мое имя ? Имя Молиара! Льва воинов... веры....

—  Э... не припомню... Успел ли... э... его высочество... собствен­норучно... э..

—  А мои подвиги! А те подвиги, которые мне предстоит совер­шить! Мое имя! Имя Молиара... мое имя!

В возбуждении Молиар грубо выхватил «Книгу добра» из рук муллы Ибадуллы. Пыхтя, тот схватился за халат Молиара, а Мо­лиар вертелся на месте, держа книгу на расстоянии.

Сахиб Джелял усмехнулся. Будто два драчуна-мальчишки по­дрались  из-за  игрушки,  зловещей  игрушки.  Но  не  вмешивался. Приткнувшись к стене, чтобы не дать возможность Ибадулле отнять книгу, Молиар быстро водил плоским желтым ногтем по длиннейшему списку и читал про себя с усердием так, что его негритянские губы шлепали и брызги слюны падали на страницу. Он читал поспешно, но с напряженным вниманием, а мулла Иба­дулла неуклюже ворочался на месте. Непомерная тучность, пудо­вый живот мешали ему дотянуться ручками-коротышками до тет­ради, которую Молиар теперь читал вслух, быстро, отчетливо, при­щелкивая после каждого имени языком. Он не отвлекался, неза­метно упирая коленом в груду подушек и тюфячков, в которых застрял отчаянно сопящий и ерзающий мулла Ибадулла...

— Какое созвездие имен! — восхищался Молиар. — Бек! Муфтий! Дарго! О, и этот здесь! Достойный человек, торгует на Са­маркандском базаре. И этот! Он же председатель районного ис­полкома. А мы-то, наивные, думали, что он предался большевикам. Ого, а; этот в наркомате! Ловкач! О, и Хаджи Ахрар здесь! Ба! Мой сосед. И каттакурганский Баддрединов... Хи-хи-хи! Уми­лительно. Но почему же я не вижу имени Молиара. О несправед­ливость! Наши скромные заслуги!..

Отдуваясь и барахтаясь, мулла Ибадулла, наконец, выбрался из   западни   подушек-тюфячков,   грубо   отобрал   «Книгу   добра».

— Проклятие... Трижды проклятие... Если бы ты не был мне братом... за чтение... э... не сдобровать бы тебе... Кто коснулся этой книги, не живет долго... Но ты... — Он все еще не мог отды­шаться. — В книге... нет... значит, тебя... э... В книге все, кто вы­полняет повеления халифа. Э... проживая и возвеличивая местью дела ислама в местностях, где...

«Одно ясно, — думал Сахиб Джелял, — один хитрец встретился с другим хитрецом. Но в чем смысл поступка Ишикоча? Одно ясно, он против меня не пойдет». Все тот же вопрос мучил его: «Зачем Ишикоч явился сюда? К эмиру?»

И вдруг словно что-то озарило его:

«Золото. Ишикоч явился сюда торговцем. Какова натура чело­веческая! Столько лет таился, столько лет прикидывался овечкой, отводил глаза! И все думал о своем. Ничего себе. Сколько не за­тыкай кувшин, а запах выйдет».   

ПРИХОД   ЭМИРА

                                                   Общения с  падишахом   остерегайся. 

                                                   Помни — хлопок боится огня.

                                                                   Низами

                                                     Остричь брови живому тигру.

                                                                   Каракалпакская поговорка


Мулла Ибадулла Муфти поперхнулся. Слово застряло у него в горле, точно непрожеванный кусок баранины. Ни взад ни вперед! Медленно, в ужасном напряжении поднимался мулла всей тушей, сопя и громко, до неприличия испуская ветры. Набухшие кровью глаза его уставились в затемненный угол михманханы.

Оттуда доносился приглушенный голос:

—  Прирезать  дозволено  пастуху...  любую  овцу...   в  пасомом стаде... дозволено пресечь путь подданного... кто бы ни был...

—  Еще одна дверь! — поразился Ишикоч вслух. Тому же удивился Сахиб Джелял, но промолчал.

После ряда судорожных попыток оторвать свое огромное тело от одеял, мулла Ибадулла Муфти встал и подобострастно сложил руки-култышки па животе. Перышком вспорхнул с места Ишикоч — он-то отлично постиг правила дворцового «адаби». Несколь­ко еще недоумевая, поднялся легко, по-молодому Сахиб Джелял. Он не сразу догадался, почему такой переполох. Однако прозву­чавший голос вызвал в памяти что-то невыносимо тягостное, руки его привычно сложились на груди, спина гнулась в поклоне.

В углу забелело пятно. Вступил в михманхаиу человек в ниж­нем белье с мучнисто-белым лицом-блином, резко окаймленным полоской черной бородки. На макушке головы чудом держалась темно-бордовая бархатная тюбетейка. И даже раньше, чем Молиар, быстрый и сообразительный, сладко воскликнул: «Да не от­дыхают подданные от молитв, о столп веры!» — Сахиб узнал с холодком в сердце в призрачной фигуре самого эмира Алимхана. Да, Сахиб слишком хорошо когда-то знавал эмира бухарского. Часто и постоянно он общался с ним.

Но лишь одна мысль занимала Сахиба Джеляла сейчас: «Михманхана      муллы    Ибадуллы — Сир-ад-Давлят— решето. Сколько здесь дверей и дверок. Удобно для всяких темных дел. Сколько дыр, чтобы подслушивать каждое слово, каждый вздох».

Грузным    шагом, слегка покряхтывая,    показывая,    насколько тяжело бремя государственных забот, эмир прошел по коврам и, пробормотав  «бисмилла!»,  бессильно  рухнул  на  почетное  место. Белая холеная рука встряхнула четками, послышался сухой треск бусин, и таким же сухим голосом эмир разрешил всем сесть:

— Рухсат! Позволение! — Тут же он продолжал: — Бессон­ница... Холодные ноги... у новенькой... Хожу, брожу по комнатам... Разговоры, шум слышу... зашел... вот... Читал коран... перед сном. Ангелом начертано... про неверных... Вихрь-буря несут сор... песчинки, тьма над бездной — дела неверных. Что же получается?.. Хорошо сказано в матери книг — коране... а... не соответствует положение... Неверные отступники живут, едят, наслаждаются... а? Бессонница?.. Брожу... без сна... А у этой... новой... холодные ноги...

Мулла Ибадулла даже потемнел от натужных мыслей. Вроде бядахшанская рабыня, приведенная купцом Шоу, и молода, и кра­сива. В чем дело? Чем она не подошла? Капризничает Алимхан. Совсем квелый стал.

Из разинутого рта Ибадуллы вырвались сиплые звуки. Так мя­учит кошка, когда трется о ногу хозяйки, вымаливая помилование за содеянную шкоду.

— Огорчены мы... проклятие его отцу... Умарбек... тот, что повышен чином датхо.. со своими узбеками — тридцать семейств на круг надули гупсары... переплыли Дарью... на ту сторону... поклонились советским... сгореть им в могиле... собаки затосковали по родине... жаловались красным... В Меймене...— там мы им опре­делили жить... — в Меймене плохой воздух, гниль в воде... земля — песок, а Советская власть землю дает... трактор дает. Дурными словами... нас... эмира поносили...

Покачиваясь на месте, Сеид Алимхан лениво дернул ворот ру­башки, осторожно поцарапал в прорехе черный волос на груди. Слова угроз выдавливал медленно, бессвязно, и тем страшнее зву­чали его проклятия. Он сидел, уткнувшись носом в халат. Четки слабо потрескивали в лениво шевелящихся пальцах, белых, нежи-вых, с наманикюреннымн ядовито серебристыми ногтями и мас­сой перстней, усеянных камнями.

Тем же безразличным тоном он продолжал:

—  Отступники  мерзкие  живут,  одеялами  накрываются...  спят с толстыми своими суками... плодят кяфиров-щенят... Плевок в бо­роду пророка... а? Убивать надо отступников. Мусульманин, пере­метнувшийся к кяфирам, — уже мертвяк. Ты, Ибадулла, святой... а   равнодушный...   Вероотступники   бегут  сотнями...  пять  тысяч... шесть тысяч за пять месяцев... шесть тысяч наших бухарцев... бе­жавших с нами от проклятой революции, потихоньку, тайно верну­лись в Узбекистан... Таджикистан и все уходят и уходят, а ты... Ибадулла,  не  ловишь  их...  спишь...   а   у   бадахшанки   холодные ноги... А ты равнодушен... — Ибадулла пучил глаза  и молчал.— А ты? Кто таков? Кто таков?— Эмир вдруг резко повернулся к Молиару.

Меньше всего хотелось самаркандцу, чтобы эмир задавал ему сейчас вопросы. И все же ждал их, потому что черные глаза эми­ра нет-нет да и скашивались слегка, пытливо изучая его лицо. В них мелькала едва уловимая мысль. Она возникала и исчезала. Что-то Сеид Алимхан силился вспомнить и не мог.

Да и, по-видимому, вся напыщенная, полная актерского наиг­рыша речь Сеида Алимхана адресовалась не столько Ибадулле, сколько его гостям. Эмир играл роль. Его вопрос к Молиару но­сил чисто риторический характер. И, не ответь даже самаркандец, эмир не обратил бы внимания. Но Молиар, на то он и был Молиаром, чтобы не держать язык за зубами. Мгновенно он отрубил:

—  Такие умники бухарские беглецы! Не пожелали они в мо­литвах, лишениях и подвижничестве жить на чужбине под рукой халифа, благодарствуя за ласку и заботы. Боже правый!  Возже­лали сытой жизни. Ай-ай-ай! Неблагодарные! Да  вот не испуга­лись опасностей, не побоялись советских пограничников, побежали, вернулись домой, презрев гнев вашего высочества, ласку  и   ми­лости. А когда от них, — Молиар указал на Ибадуллу, — приехал дарго собирать налоги «ушр» и «зякет» в пользу господина эмира, они такое сделали, такое... язык отсохнет...

—  Убили?

—  Хуже...

—  Да говори ты, стоязычный!

—  Помилуйте, не зовите палача? Вы же сами, ваше величество, приказываете говорить. Не гневайтесь!

—  О аллах,  скажет он наконец, — пробормотал  Сеид Алим-хан, его одолевало любопытство. Извращенная натура побуждала терзать не только свои жертвы, но прежде всего самого себя. Во­обще он любил слушать восторженные рассказы возвратившихся из Бухары засланных своих людей—дервишей, бродяг, проходим­цев. Судя по их рассказам, явно сочиненным, жители советской Бухары лелеяли в сердце преданность своему изгнанному повели­телю,   жаждали его возвращения на престол,   готовили   пышную встречу. Эмир упивался новостями, особенно кровавыми деяниями басмачей фанатиков.   Он истерически   взвизгивал от радости, он чуть ли не плясал. Он бил в барабан торжества по поводу подоб­ных новостей на весь свет. И тут же сочинял послание в Лигу Наций, британскому премьеру, в белогвардейские центры. Эмир писал о разрухе   в Туркестане,    о близящемся    крахе    Советов, о своем близком торжестве. Но возбуждение падало. Навалива­лась на сознание бессонная ночь с ее темнотой, шевелящимися по углам тенями, бродящими по дворцу тенями убийц с отрубленны­ми головами в руках,   с каким-то   жутким,    глядящим из тьмы мрака глазом... Усталый мозг перебирал иные вести, дурные, но, к сожалению, достоверные. Они приползали по-змеиному через границу, через Гиндукуш в лавчонки кабульских базаров, в кара­ван-сараи, в Кала-и-Фатту. Они содержались в письмах от прош­лых друзей эмира, не боящихся сказать правду.

Сеид Алимхан имел трезвый ум расчетливого купца. Сегодня в саломхане он наслушался радостей и восторгов, поздравлений и славословий. Милостиво приказал выдать «суюнчи» — правда, весьма скромные — рассказчикам. Сейчас от Молиара он требовал правды: упершись руками в колени, эмир не спускал глаз с самаркандца.

—  Что ж? — сказал Молиар. — Правду так правду.

— Ну?

—  Ваши подданные сделали непотребство. Послали господину дарго китайского фаянса блюдо, завернув его в бархатный зеле­ный дастархан...

—  Наконец скажешь ты эмиру, в  чем дело? — не выдержал Ибадулла. Его толстые ручки дернулись, словно он хотел замах­нуться.

—  Но, но, осторожнее, — протестующе заскрипел Молиар.

—  Так вот, когда господин дарго хотел насытиться кушаньем...

Он вдруг снова замолчал.

—  Что же случилось  с  кушаньем?— в один  голое спросили эмир и мулла Ибадулла. Оба всем туловищем наклонились к са-маркандцу, глаза которого мерцали лукавством.

—  Случилось то,  что случилось.  На  блюде...  ха...  оказались серые коровьи копыта. Они дурно пахли и были в навозе.

Бело-мучнистые квелые щеки Сеида Алимхана полиловели, губы обиженно покривились. Мулла оторопело ловил взгляд эмира.

—  ...Фетву! — всхлипнул    Сеид Алимхан... — Фетву...    напиши. Там Валимирза наш человек... председатель этого их исполкома... приказываю...  пусть позаботится...   недопустимо   имя  эмира  топтать... — Эмиру вдруг перехватило горло. Он долго отдувался.— Всем урок!.. Оскорбления  кровью смываются... закон  не выпол­няют. Денау разнести в битый кирпич... а те... тридцать семей... Умарбека... того!

С готовностью Ибадулла подхватил:

—  Будет  исполнено...  э...   Курбаши   ишан   Султан,  умнейший суфий... под землей найдет отступников. Ни один не уйдет...

Эмир все морщился и посматривал на Сахиба Джеляла. Види­мо, что-то не нравилось ему в бесстрастном, неподвижном его лице. И он остановил муллу Ибадуллу:

—  Кишлачных стариков... старух... убивать не надо... Прогнать в пустынное место... в степь... без воды, без еды подальше... Не смогут уйти — останутся, помрут... Не правда ли, господин? Страх всем   урок,   господин? — обратился   он   ко   все  еще   молчавшему Сахибу.

Равнодушие, с которым эмир и его духовник обрекали людей на гибель, вызвали в Сахибе Джеляле тихую ярость. Вместо от­вета он вспомнил вслух древнее изречение:

—  «Избегай соседства трех вещей: горящего огня, бурного по­тока, славы царя». Кровь и насилие всегда отвращают от госуда­рей сердца и умы подданных, даже слепо покорных престолу, тех, кто еще называет себя подданными эмира бухарского, верит, воз­лагает чаяния на Сеида Алимхана.

—  И... э... вы смеетесь? — зашипел мулла Ибадулла.

Расслабленным движением руки Сеид Алимхан остановил ду­ховника и безучастно заговорил. Он ронял слова с трудом, по одному. Они падали в сумрак михманханы и глухо отдавались под тяжелыми болорами потолка, там, вверху.

—  Слова, однако, знакомые... Слушаю... думаю...  Все думаю, не удивляюсь... Бороду гостя твоего, Ибадулла, видел... разгова­ривал с ним где-то... часто... Где?..   Разговаривал... гость молчит, вовсе... не признает... нет, забыл своего повелителя…

Ни малейшего оживления, ни признаков удивления... Он еле шевелил языком. Чуть привстав, Сахиб Джелял картинно покло­нился.

—  Не подобает поднимать голос в присутствии великих. Ждать надлежит, когда повелитель снизойдет сам.

—  Мудрености... Сахиб... изощренности, господни визирь наш... как в старое время... и раньше и теперь история... вы упрямец... не научила.

Белая чалма Сахиба Джеляла склонилась, но даже в ее на­клоне эмир усмотрел упрямство и сердито заворчал.

Не слишком веселые мысли теснились в голове Сахиба Дже­ляла. Нельзя предугадать, как еще эмир воспринял его появление  в Кала-и-Фатту. И тут еще осложнение с загадочным поведением Ишикоча — Молиара.

Много лет прошло с того дня, когда Сахиб, всесильный в то время  вельможа,  покинул  эмирский  дворец,   пренебрег  властью, положением, богатством, отправился в Мекку. Тогда он не преду­предил эмира. Хлопнул калиткой и, ступая по уличной пыли, про­шел среди первых прохожих через Каршинские ворота, зубцы баш­ни которых алели в утренней заре. Он еще не отдавал себе отчета, куда и зачем идет. Он не вернулся. Мирза Джалал бросил свой богатый  удобный дом,  свои  имения,  свои  караван-сараи,  отары каракульских овец, наложниц, жен... Мирза Джалал покинул двор и Бухару еще до мятежа младобухарцев, и никто не мог прямо обвинить его в джадидских воззрениях, хотя он открыто презирал вельмож и ненавидел порядки эмирата. Частенько он бросал в гла­за эмиру: «Когда сила входит в дверь юрты, законность вылетает через дымовое отверстие».

Эмиру не к чему было придраться. И, уйдя в странствие, Мир­за Джалал не совершил ничего предосудительного. Мало ли вели­ких государственных умов Востока, осознавших неустройство в го­сударстве и своего    собственного душевного мира,    заканчивали жизненный путь священным паломничеством. Нехорошо, если эмир слышал о событиях жизни Сахиба Джеляла последних лет. Эмир подозрителен, напуган. Одно слово «Самарканд»  может вывести его из душевного    равновесия.    Приглашение   Сахиба    Джеляла к мулле Ибадулле, приход эмира, разговоры о вероотступниках — все неспроста. Нет сомнения, его проверяют. Учинили по всем пра­вилам допрос да еще с пристрастием. Но что они знают на самом деле?

— За старое опять беретесь, Сахиб... и раньше говорили такое подобное... И так неожиданно покинули... Мы проливали слезы огорчения... Сахиб... оставили должность... презрели... а...

Теперь можно и вздохнуть. Надо полагать, эмир больше ничего не знает. Леность мысли — болезнь эмира. Он про себя говорит: «Ретивый конь быстро стареет. Зачем ускорять старость?» Он, видимо, не очень-то разузнавал, куда девался его беспокойный визирь. А когда он задал всем загадку и исчез, эмира прельстила возможность забрать в казну его имущество.

—  Мы подумали тогда... убийство случилось с вами... Разбой­ники,   думали мы...    бессмысленно    чернь...    Приказ    подписал... казнить  всех   воров  государства...   Крови   много...  текло...   Земля красная перед арком... сплошь... не просыхала долго...

—  Увы! Благочестивый поступок одного мусульманина послу­жил причиной жестокостей. Смертный — игрушка судьбы, — прого­ворил Сахиб Джелял. — Сколько невинных сложили голову из-за моего необдуманного  поступка.  Хомут греха  повесил  я  себе  на шею.

—  Беда  небольшая,  ничего...  в  устрашении — мудрость  госу­дарства... Милости парод не понимает... только плеть... Один не­виновный... на сотни злоумышленников... Зловредных преступников казнили... разные воры... джадиды тоже... мятежники...

Сахиб Джелял с трудом удержался. Было бы опасно заик­нуться сейчас о джадидах, которых эмир боялся больше, чем бан­дитов.

—  И все    на    пользу, — продолжал    Сеид   Алимхан. — Рад... Очистилось государство... вы, Сахиб, хулитель моих дел... верну­лись теперь... когда мы в беде... придите же... верным помощником будьте... наши объятия открыты... ворчун... верным слугой будете... опять...

Нездоровую мучнистую бледность лица эмира сменили более живые краски. Лишь пустота его голоса говорила, что он ничуть не рад встрече.

«Он во власти сомнений... Начнет бранить, проклинать — хо­рошо. Будет отмалчиваться — плохо. Лающий пес слышен издале­ка»,— думал Сахиб. Но он умел не выдавать свои мысли, и на его лице эмир читал лишь непроницаемую улыбку царедворца.

Сеид Алимхан замолчал. Молчали и остальные. Глядевший со стороны немало бы подивился. Посреди огромной, полной какого-то сырого пара комнаты с серыми пахсовыми стенами и полными тайн углами и закоулками застыли истуканами фигуры чалмоносцев, выхваченные из сумрака огоньком лампы, стоящей на черном в красных цветах подносе. Лишь поблескивание глаз выдавало жизнь напряженную, ищущую. Старинные, с набойчатыми, мрачно­ватых ржавых красок узорами сюзане свисали с наспех обтесанных и аляповато раскрашенных потолочных балок. С сюзане смот­рели не то лица джиннов, не то повторенные сотни раз угловатые головки птиц. Холод, промозглость не умерялись тлевшими в открытом очаге оранжевыми от жара углями, от которых шел смрадный угар. Сквозняки струились по грубым бордового отлива коврам. Из присутствующих в михманхане один мулла Ибадулла сверкал золототканым халатом. Строгие, скромных тонов одежды Сахиба Джеляла и Молиара сливались с сумраком. Белесая, схо­жая с нелепо нахохлившимся сусликом фигура эмира маячила на возвышении, судорожно колебалась, вот-вот готовая улетучить­ся со сквозняком, пробиравшим до костей.

Зябко ежась, вздыхая, Сеид Алимхан, елико возможно, прижи­мался, притискивался к мангалке. Он чувствовал себя очень не­уютно в михманхане своего духовника, но не уходил. Он хотел разгадать тайну. А то, что Сахиб Джелял, вся его личность — тайна, и все его поведение, все его прошлое, его приезд в Кала-и-Фатту — тайна и притом чрезвычайная, сомнений не представ­ляло.

На время эмир оставил попытки вспомнить, где и когда он ви­дел Молиара. Ведь Молиар тоже играл какую-то, и притом не последнюю, роль в его эмирской жизни. Но какую? Нет, годы изменили его наружность до неузнаваемости. Другое дело Сахиб Джелял. С ним проще. Просто надо выспросить, зачем он приехал в Кала-и-Фатту. Но как задать вопрос, чтобы не спугнуть странни­ка-философа, Сеид Алимхан этого не знал и потому не решался прервать молчания.

Заговорил с усмешкой сам Сахиб Джелял:

— Господин   Сеид   Алимхан,   разрешите   почтеннейше   задать вопрос. Вам не терпится узнать, что побудило визиря Бухарского эмирата после столь долгого отсутствия явиться к своему повели­телю?  Вы проявили даже радость. Но душа у вас  в смятении. Не замышляет ли Сахиб Джелял вред религии? Нет ли у него зло­козненных намерений? И какие у него секретные дела? Но зачем подобная игра ума? Позвали бы нас сразу и, помня о нашей вер­ной службе, спросили.— Он вздохнул, помял    пальцами бороду и продолжал: — В бороде   Сахиба   Джеляла   уже   белеют нити — послы Разрушительницы, и нам уже не годится швырять слова. Сахиб Джелял — не злоумышленник. Сахиб Джелял — странник, своими странствиями насыщающий свой ум. Путешествуя по гор­ной стране Тибет, мы поразились врачебному искусству доктора по имени Бадма. В беседах с ним мы позволили себе упомянуть, что халиф Сеид Алимхан болен и никто из кяфирских нечестивых врачей Европы не приносит облегчения его страданиям. Тогда мудрый Бадма сказал: «Я готов предложить свое умение больному, кто бы он ни был». Сложил доктор Бадма лекарства в переметную суму, сели мы верхом на яков-кутасов и пустились через ледяные пере­валы Джомолунгмы и Каракорума. Пройдя путь в пятьдесят дней, мы прибили сюда. Такой разговор, господин Сеид Алимхан, ваше, высочество.                                           

Он произнес это «ваше высочество» с нескрываемым пренебре­жением. А осторожный Молиар подумал:

«Хорошо, что сообразительность господина повелителя Бухары заросла ряской и тиной, пока он отсиживал зад на берегу хауза Милости».

У ЭМИРА

                                                       Горек, как страх.

                                                       Тяжел, как горе.

                                                       Мрачен, как могила.

                                                      Узок, как сердце скупого.

                                                                                   Ансари

                                                      В старой одежде вошь едка,

                                                      У злого человека речь едка.

                                                                  Алаярбек Даниарбек


Казалось, уже нет особых оснований тревожиться. И тем не менее сердце неприятно защемило, когда эмир вдруг пригласил:

— Пошли! Надо... с нами... пойти...

Кряхтя, он начал приподниматься. Молиар, с немыслимой для его плотного, неуклюжего тела легкостью, воробышком вспорхнул с места, ловким рывком подхватил под мышки грузного Сеида Алимхана и довольно-таки небрежно поставил обеими ногами прямо в кавуши, стоявшие рядом на паласе.

Мулла Ибадулла еще ничего не успел сообразить, а самаркандец, по-прежнему поддерживая эмира, засеменил рядом с ним на своих кривоватых ногах, на которых неведомо как и когда ока­зались его резиновые глубокие калоши, тоже стоявшие тут же, в сторонке. И покамест мулла Ибадулла, ругаясь и пыхтя, искал и надевал, неуклюже вышаривая по паласу, свои зеленые турецкие туфли, Молиар торжественно прошествовал к выходу бок о бок с эмиром, удостоенный служить подпоркой его священного локтя. Так безвестный базарный торгаш, неведомо откуда появившийся во дворце и находившийся на подозрении, нежданно-негаданно оказался нужным повелителю правоверных. То ли по лености ума, то ли по мимолетному капризу Сеид Алимхан обнаружил в Молиаре нечто такое, чего не углядел своими кабаньими пронзитель­ными глазками мулла Ибадулла Муфти. Пожелал эмир — и все! Так кокетка ни с того ни с сего поворачивается спиной к своему поклоннику и расточает улыбки первому встречному.

Так они и шли — эмир, поддерживаемый под локоть Молиаром, и медлительный, преисполненный важности Сахиб Джелял, ша­гавший прямо и гордо. А мулла Ибадулла неловко, по-слоновьм тащился за ними, безуспешно пытаясь нарочито шумным топотом привлечь внимание своего владыки и напомнить об осторожности.

Они неторопливо проходили по ночным, погруженным в сон залам, где спертый воздух, отравленный тяжелым чесночным пере­гаром и прелью, стоял колом, а тишина нарушалась лишь гулкими всхрапами и сонным бормотаньем. Даже в густой мгле, чуть рас­сеиваемой едва теплящимися огоньками масляных чирагов — све­тильников, видно было, что от торжественного дневного благоле­пия дворцовых покоев ничего не осталось. Все паласы, ковры, кошмы каждой михманханы устилали безжизненные тела, лежав­шие вповалку. Видно, ночной гиндукушский ветер загнал в поме­щение дворцовую челядь, просителей и приезжих, всех искавших милостыни и заступничества, бесприютных, лишенных крова и при­станища на чужбине, кто когда-то поверил эмиру и бежал с ним из Бухары. Белели во тьме седые бороды, чалмы, не размотанные даже на ночь, колом топорщились халаты: дорогие — байские, ха­латы бедняцкие из грубой маты, халаты заплатанные, в лох­мотьях нищенские. Ложились на стены тени от торчавших из-под мышек страннических посохов, с которыми дервиши не решались расстаться даже во сне.

Эмир и его провожатые перешагивали через ноги, небрежно вы­сунувшиеся из-за тесноты в узкий проход, ведший от дверей к дверям, а мулла Ибадулла, неловкий, ничего не могущий раз­глядеть на полу из-за выпиравшего живота, чуть ли не на каждом шагу наступал на кого-нибудь из спящих и вызывал стонущие вопли и ругательства, гулко отдававшиеся под скрытым темнотой потолком.

Так и прошли они через весь дворец, пока не добрались до личных апартаментов эмира. Никто из вооруженных махрамов не проснулся. Спал караул и у дверей эмирской саломханы — лич­ных эмирских покоев. Алимхан даже не выразил неудовольствия. Он молча кинулся на груду бархатных одеял и, устало ворочая языком, прошепелявил:

—  Очень   больны...  мы...   увы...   правда   ли,  доктор...   хорош... этот тибетский доктор... можно верить?..

—  Доктор Бадма, — внушительно проговорил Сахиб Джелял,— целитель из семьи самых известных тибетских врачей. Его родич, говорят, лечил царей. Бадма — достойный потомок врачебной ди­настии.

—  Можно, думаете, довериться?.. Страшный недуг подбирается и глазам... подошел уже... мешает... Боль в глазах мешает... управ-лять  государством...  нашим...  мельтешит  все..  О!   Перед  нашим взором, тот глаз... на земле лежит... смотрит и смотрит... в Бухаре.... мятежнику... палач вырвал глаз... тьма идет... ужасно...

Он по-щенячьи скулил, беспомощно кончиками трясущихся пальцев касаясь приопущенных век. Все отвернулись. Не подобает видеть слезы царя.

—  От лица эмира мусульман, — подвывая, простонал втиснув­шийся  в дверь саломханы   мулла   Ибадулла, — скажу  я:   во  все стороны вселенной исходит сияние божественного излучения мекканского Бейт-аль-Ахрама. И никакой тьмы! Молитва исцеляет от любого недуга! Э... проклятый какой-то язычник посмеет лечить эмира! Осел — подлое животное, но его ишачья работа дозволена. Тибетский доктор хуже осла. Он поклоняется идолам. Он не смеет даже находиться  в присутствии  халифа.  С доктором-язычником дозволено говорить, лишь отгородившись завесой.

—  Заноза иногда и слона убивает!

:— Ты сказал... это?.. — покривился эмир, взглянув на Молиара.

—  Я, о красота созвездий, украшение корана! Правдивое слово, о господин трона, — грубое слово! — ничуть не тушуясь, изощрял­ся Молиар. «Чем громче титулы, в которые я его наряжу, — думал он, — тем приятнее ему. Курдючным салом душу ему смажу». — О величество гордыни  и спеси, что там  бить кулаком  по воде! Молитва молитвой, а лекарство лекарством. О господин страха, прикажите этому мешку с требухой помалкивать, а то за большой собакой и маленькие начинают лаять. О гений всех живущих тва­рей, прикажите призвать в Кала-и-Фатту тибетского врача, пусть он тысячу раз идолопоклонник.

—  Не допущу! — взбунтовался мулла  Ибадулла; вся его рас­кормленная туша колыхалась. Он впал в отчаяние. Ему уже мере­щилась ужасная картина: тибетский доктор—проклятие его отцу! — Бадма лечит и вылечивает   эмира. Сахиб Джелял    делается пер­вым лицом в Кала-и-Фатту! И этот ничтожный торгаш Молиар — любимец  Сеида   Алимхана. А он—мулла   Ибадулла—в   немилости!

Тяжелой колодой мулла Ибадулла повалился перед эмиром на колени. Казалось, стены саломханы вздрагивали.

—  Внимания!  Э, благосклонности!  А  ты, торгаш,  поберегись! Забыл — пища льва из мяса и крови. Держись подальше, э, от клыков.

«Но трудно напугать пуганого»,— хорохорился позже Молиар.

И взаправду, он не растерялся. В ответ на угрозы духовника эмира он сложил из пальцев дулю.

Муллу Ибадуллу скорчила судорога, и он заверещал:

— Остановись,   э, единственный в мирах.   Болезни — следствие несчастий, посланных всевышним за грехи людей.

—  Эге, слава богу, значит, по-твоему, их великолепие и совер­шенство из совершенств нагрешил, и аллах хочет, по твоей молитве, наказать нашего безупречного ревнителя счастья? Одумайся!

Сбитый с толку мулла Ибадулла продолжал выкрикивать свое:

—  Язычник   подсыпет   яд, э,   причинит   ужасные   страдания. А вдруг Бадма подослан врагами? Осторожность, э. Не верьте! Неделю   отсрочки. Пошлем   соглядатаев!   Разузнают о язычнике! Не допущу, чтобы над эмиром мусульман простерлась тень гибели!

Сеид Алимхан устало приказал:

—  Не кричи! Эй там, приведите врача... завтра... нет, сейчас...

Всесильный Ибадулла, советник трона, страшный человек, па­лач, проиграл. Волоски бороды Сахиба Джеляла шевельнулись, он облегченно вздохнул. Молиар упивался торжеством:

—  Мы и на молнии шашлык изжарим. Мы такие!

Но он ошибался. Он вообразил, что отчаяние толстяка муллы сделало его слепым. Мулла Ибадулла рыдал, извивался в конвуль­сиях, впадал в исступление, как во время своих самых изуверских «зикров». Но он все видел и примечал. Он заметил, что борода Джеляла зашевелилась, что улыбка торжества перекосила круглое лицо Молиара. Мулла Ибадулла был опытным баламутом. И, буд­то и не происходило никакого спора, очень спокойно зачмокал гу­бами, словно леденец посасывал:

—  Дева Рума распустила свои косы и закрыла лицо. Вороной цвет ее кудрей залил тьмой вселенную.

Он искушал эмира — ночь наступила, и пора идти в гарем предаться дозволенным наслаждениям с чернокудрыми. Мулла Ибадулла отлично изучил слабости эмира и надеялся отвлечь его.

Намек пропал впустую.

—  Угодно нам… пребывать здесь... рассказы господина купца слушать... — и эмир благосклонно кивнул Молнару, — ...желаем... сейчас... пока доктора найдут…   тибетского...

—  Слепая кошка поймала жареную рыбку, — добродушно по­смеивался  самаркандец. — Захотел  господин  Ибадулла  привести в смятение небо и землю. Вообразил одну вещь, подумал: тот базарчи Молиар шатается по базарам, продает советским гражданам мануфактуру и смушки, пудру и духовое мыло, трико и  шелк... Эге! Молиар — плохой человек. Молиара надо! — и он провел реб­ром ладони по кадыку. — Мулла Ибадулла — великий ум. Кричит на своих радениях:  «Ху-ху».  Господин Ибадулла вообразил, что мы, Молиар, переползаем через границу на животе ужом — желто­пузиком. Нет, Молиар вот так: «Ч-чу! Н-но!» — Он подбоченился, задергал воображаемую уздечку и задрал вверх свою бородку. — Именно так разъезжает Молиар, верхом, по Узбекистану и Тад­жикистану. Но точно так же мы едем по стране афган, по стране индусов, по Персии и Аравистану. Где хотим — ездим. И всюду нам — Молиару — почет, уважение.

Сахиб Джелял поднял голову.

—   Господин Сеид Алимхан, в коране есть мудрое слово. Сура о джихаде гласит: «В свитке запишут семьдесят добрых дел за каждое преодоление боязни, закравшейся в сердце правоверного, когда он в стране врагов». И разве не богоугодны такие храбрецы, вроде торговца Молиара  или  афганских купцов Саломат Шо и Суфи Икрама, которые каждую неделю проезжают у пограничного селения Нусай на советскую сторону и, совершив свои торговые сделки и набрав полный хурджун денег и новостей, благополучно возвращаются. Разве не нужны делу мусульманства такие смель­чаки?  Удел  глупца — причинять  вред  мирным  торговцам.  Удел воина — резать мечом, удел коммерсанта — торговать. — И он до­бавил,   иронически   поглядывая на эмирского   духовника: — На­сколько мне известно, господин Молиар перешел сейчас через гра­ницу именно близ селения Нусай по тропе Саломат Шо и Суфи Икрама.

—  Да, да.  Именно вместе с Саломатом  Шо  и  Суфи  Икрамом! — подхватил Молиар, и, померещилось это эмиру  или  нет, но он хихикнул издевательски.

—  Аллах! Они знают про Саломата Шо и  Суфи  Икрама! — громко  прошептал  в  полном   расстройстве  чувств  духовник.  Он жмурил глаза и жалко поджимал губы,   пытаясь принять достой­ный вид.

—  Таксыр прав, — слегка наклонил туловище в сторону Сахи­ба самаркандец, — именно ваши друзья Саломат Шо и Суфи Ик­рам переправили нас через границу. И нам не пришлось ползать на животе по колючкам и щебенке. И, если к слову сказать, неко­торым наевшим по пять пудов сала такое не под силу. Можно об острые камни кожу ссаднить и кишки размотать на шипах и ко­лючках.

—  Тауба! — важно    заметил Сахиб    Джелял. — Наш базарчи Молиар заслуживает не подозрения, а благодарности и награды.

Уже давно Молиару следовало умерить прыть. Он уже доста­точно наговорил мулле Ибадулле, и тот мог обидеться. Но задор­ный самаркандец, как говорится, натянул поводья острословия, и норовистый конь язвительности мчал его карьером. Он не давал никому слова сказать, делался все ехиднее и назойливее.

—  Эй вы, повелитель страха,  господин  Ибадулла, тому,  кто много болтает, имя — старейшина болтунов. Держите вы и в Бухаре, и в Ташкенте, и в Самарканде, и в других местах орду своих глаз проныр-шпионов. И ни один не разглядел меня. Ваши соглядатаи бродят в обличьи  крестьян  по базарам, шляются  по  колхозам, пьют чай в чайханах, молятся в мечети. Они смотрели во все глаза и не нашли меня. Лезут в красноармейские казармы, крича: «Кисло-пресно молоко!» и «Сахарни миноград»,— и глаза их про­глядели меня. Крадут коней и овец, воруют патроны, выискивают, что бы стащить, а сами своими гляделками и не видят вовсе, что я смотрю на них, вижу самое донышко их трусливых душонок, рас­спрашиваю их, а они и не догадываются. Да если бы я захотел, или я был тот, за кого меня примяли ваши прозорливые и про­нырливые глаза, давно бы ваших мюридов выловили чекисты и поставили бы к стенке. Бельма у тебя на глазах, слепая ты кошка.

—  О величие веры, господин эмир, много пролито крови из-за неосторожных речей. Уши не терпят подобные наглые слова!

—  Глаза! Глаза! Глаза!

Эмира била дрожь. Ногти его впивались в ладонь Сахиба Джеляла. Очень неприятно, когда человек рядом с вами помешан­ный и твердит монотонно одно слово. Устремив на сюзане, вернее, на одно место вышивки, остекленевшие глаза, эмир повторял:

—  Глаза... мертвые глаза... Его глаз... Слепец смотрит...

Неудобно задавать вопросы правителю, но пришлось нарушить этикет:

—  Где, господин, вы нашли там глаза?

—  Вон... вон... С краю... Глаз... его глаз...

—  Там вышивка. Вышивальщица вышила цветы, узоры... Уме­лая игла вышивала.

Но эмир не унимался. Он не выпускалруку Сахиба Джеляла и не хотел соглашаться, что на сюзане нет никакого глаза.

—   Господин, вам кажется. Что-то, клянусь, привиделось. По­мерещилось. Узор... Вышивальщица — талантливый художник...

—  А вот, — схватил эмир лампу, рискуя уронить стекло и под­неся к самому сюзане. — Наваждение... Аллах, я видел глаз, его глаз...

—  Ну вот, видите, померещилось. Никакого глаза нету.

Эмир побрел по паласу. Лампа шаталась и прыгала в его руке, вспыхивая коптящим пламенем. Не выхвати её Сахиб Джелял из руки эмира, он уронил бы её.

Закрыв лицо своими холеными ладонями, Сеид Алимхан си­дел посреди паласа. Плечи его вздрагивали.

—  Что с вами? — вырвалось у Сахиба Джеляла.

Эмир долго молчал, затем убрал от лица руки и хрипло про­говорил:

—  Это в тысячу раз хуже. Если бы вышивальщица... Хуже!— закричал он. — Я болен... Ум мутится... Опять глаз... Мерещится... страшный... мертвый... Эй, убрать сюзане! Сорвать со стены!

ПРИ ДВОРЕ

                                                    Ты предавался такому разврату, что, если

                                                  ты это вспомнишь, лицо твое станет

                                                   чер­ным, а душа потемнеет.

                                                                Хосров Дехлеви


Бесконечную анфиладу покоев, убранных текинскими и персид­скими коврами, Хаджи Абду Хафиз — Начальник Дверей — назвал «скромной хижиной изгнанника».

— Во времена пророка в подобных хижинах проживали в мо­литвах подвижники. Наш обладатель величия ищет в них пример.

Начальник Дверей — старчески болтливый, видимо, не умел молчать. Провожая индуса в малиновой чалме, он болтал, пока шли от ворот через хозяйственный двор с грубыми запахами ко­нюшен и дегтя, через благоухавший райханом и розами цветник, через зеленый сумрак сада с большим шестиугольным хаузом, че­рез айваны — террасы, высокие потолки которых поддерживались резными колоннами из коричневых стволов двухсотлетних оре­шин, через обширный «дарамад» — приемную для посетителей. И дальше — из одной михманханы в другую. Первая из них, с гру­бо оштукатуренными саманной глиной стенами, с окнами, заклеен­ными промасленной бумагой, с пустым очагом посреди и набросан­ными вокруг ветхими раздерганными войлоками, отталкивала ни­щенским убранством. На рваной кошомке у холодного очага си­дел, сгорбившись, вобрав в плечи повязанную синей чалмой голо­ву, человек в выцветшем френче. Лица его индус не разглядел, но многочисленные ремни и портупеи не признать не мог.

«Что тут делает Кривой Курширмат? Посмел действовать на собственный страх и риск? — думал индус. — Интересно, за сколь­ко он продал эмиру его дочь. Нет, работать левой ногой не по­зволю... Жаль, что он заметил меня. Уставился своим единствен­ным глазом, точно бык на бойню».

Следующая михманхана, устланная пестрыми, грубого тканья паласами, уже выглядела чище. В третьей — глаза отдыхали на изящной резьбе алебастровых полочек и добротных кызылаякских темно-красных с черным коврах. И так гостя постепенно из мих­манханы в михманхану провожал добрый гостеприимный джинн — Начальник Дверей — из сурового жалкого обиталища бедняков, в дешевую роскошь палат.

Но старенький хитренький Начальник Дверей далеко не для всех был добрым джинном. Многим посетителям эмирской Кала-и-фатту, очевидно, надлежало думать, что эмир Сеид Алимхан, живя на чужбине, обеднел вконец, принижен и преследуем злым роком. И таким не удавалось переступить порога даже второй мих-манханы. Им приходилось поджидать встречи с их высочеством, сидя на рваной кошме у холодного очага с остывшей золой. Тем, кто попадал во вторую или в третью михманхану, представлялась возможность понять, что бывший эмир Бухары отошел от государ­ственных и международных дел и ныне ведет скромный образ жизни обывателя, имеющего скудный достаток. И только тех, кому хотели пустить пыль в глаза, Начальник Дверей отводил в богато убранные дворцовые залы, которым мог бы позавидовать и сам Гарун аль Рашид.

Начальник Дверей сам встретил индуса в малиновой чалме у боковой калитки, выходившей на полную пыли и вони боковую улочку. Хаджи Абду Хафиз не только надзирал за входами-выхо­дами обширной каалы — замка — эмира Сеида Мир Алимхана, но и выполнял обязанности вызывать гостей на разговор. С болтли­вым нельзя не болтать. Но болтовня — одежда хитрости, и индус в малиновой чалме не имел желания поддерживать беседу с хит­роумным старичком. Возможно, коммерсант умел держать язык за зубами, возможно, еще не прошло раздражение после вчераш­них неприличных происшествий на хаузе и базаре. Индус шел молча, и его тонкие, сжатые в ниточку губы и холодный взгляд выражали скуку. Но Хаджи Абду Хафиза не тревожили ни над­менный прикус губ, ни мертвящие глаза. Старичок монотонно му­солил:

— Высокий наш господин, его светлость, аллах велик, смиренно принимает удары судьбы. Аллах акбар! Бог милостив. Мечта на­шего правоверного эмира умереть в Аравии, на родине пророка божия нашего Мухаммеда. И вы, господин, не проникайтесь неудо­вольствием, если вас примут ненадолго и без дастархана. Ибо эмир наш в заботах и хлопотах. Так угодно аллаху...

Старичок, мурлыкая эдаким котиком, явно рассчитывал, что гость в малиновой чалме не сдержит любопытства, задаст вопрос. Однако и сейчас вопроса не последовало, и Начальник Дверей перешел на шепот:

— Возвышенный в своих помыслах, их высочество отправля­ются в хадж.

— В хадж? Эмир уезжает в Мекку?

Индус слегка оторопел и замедлил шаг, стараясь не насту­пать на ноги спящих. Начальник Дверей торжествовал. Этого он и добивался. Гость заговорил. Хитрым огнем загорелись черные глаза старичка в щелочках меж морщинистых век, а тонкие отвис­лые усики защпорщились в уголках рта. Теперь ясно, что интере­сует индуса в малиновой чалме. Так вот кто этот гость. И никакой вы не торговец и не ин-дус совсем. И сколько ни напяливай на себя он красную чалму, синюю чалму, зеленую чалму, сколько ни при­сваивай восточных имен и званий вроде Пир Карам-шаха, или вождя вождей, ясно, что он лишь ряженый ференг-инглиз. И ста­ричок подлил масла в огонь.                                                          

—  Да, да, превознесенный славой эмир уже созывал в легкий для дел день — четверг — всех   «асли» — благородных   мудрецов-знатоков и повелел составить   описи и реестры своего   скромного имущества для раздела среди членов семейства, как если бы он уже изволил заканчивать   жизненный путь. У всех вещей имеется пре­дел, а их высочество, несомненно, заслужил место в раю.

Они уже вошли в курынышхану — большой зал, отстроенный в точности по образцу курынышханы в Бухарском Арке, где из­давна эмиров, возводя на престол, сажали на кошму из шерсти белых верблюдиц. Правда, вступая на престол Бухары, Сеид Мир Алимхан в арке на белую кошму не подымался и в курыныше тор­жества не устраивал. Выразил, так сказать, протест царскому пра­вительству, показав кулак в кармане. «Вот-де эмиры мангыты и еще мой дед Ахат Хан правили в Бухаре самостоятельно, а я во­лею судьбы лишь вассал Петербурга?» Потому Сеид Алимхан отложил коронацию в курыныше до лучших времен. Когда же пришлось бежать из Бухары, эмир приказал построить здесь, в Кала-и-Фатту, такой же курыныш на случай возвращения пре­стола отцов. Да, эмир ждал и надеялся.

—  Попасть в рай? — забавлялся  индус. — Кто же усомнится, что господину   Сеиду   Мир Алимхану   уготовлено   там почетное место.

Начальник Дверей покосился на малиновую чалму. Разговор индуса явно глумливый. Но дело есть дело, и он загундосил уже совсем молитвенно, нараспев:

—  И приготовили нашему царственному паломнику все для пу­тешествия к святыням: и хламиду до пят, и коврик молитвенный, и медный кумган с веревкой вытаскивать воду из колодцев, и мяг­кие сапоги с калошами, и гребешок, и посох с наконечником, н зубочистку, и иголку с нитками, и коробочку с сурьмой для лече-ния глаз. Ох, болят глаза у господина. И сейчас болят.

—  И потому, — заметил индус, — господин Сеид Мир Алимхан пригласил знахаря из Тибета. Никто его не знает.  Проходимец. Бродяга.

Но Начальник Дверей вроде не расслышал слов индуса и все так же городил:

—  А коран наш великий паломник не возьмет с собой. А вдруг священное писание попадет в руки неверных и они над ним на­другаются. Не положили мы в дервишескую суму и верблюжьего колокбльчика, ибо звон его отпугивает ангелов.

— Сколько же наш великий паломник берет с собой верблю­дов и что на них повезет?

Неприлично восточному человеку давать выход досаде. Но ин­дус вчера пережил столько неприятных минут. Хаджи Абду Хафиз возрадовался. Когда человек не владеет чувствами, сундук его мыслей открывается. Старичок болтал и болтал. Он позволил ин­дусу полюбоваться величием тронного зала, подразнил, так ска­зать, воображение, дал понять, что он недостоин столь высокого приема, и повел его в саломхану, где и усадил на шелковую под­стилку. Комната казалась ослепительно белой и чистой, вся в ганчевой искусной резьбе. Индус не выдержал, вскочил и подошел к стене рассмотреть всю тонкость работы мастера.

Старичок стоял за портьерой, подсматривал. Он покачал го­ловой, поцокал губами. Все лицо его, испещренное рытвинами морщин, его горящие лукавством глаза, его реденькая, пегая с желтизной козлиная бородка, его покривившиеся губы — все го­ворило: да, ты, друг, раскрылся до конца. И какой же ты индус? Разве индус, да и любой человек Востока, мусульманин, станет столь открыто проявлять любопытство? Ведь любопытствуют ференги, одни ференги, а больше всех инглизы, жадно, завистливо. Довольный своей проницательностью, старый Хаджи Абду Ха­физ Начальник Дверей, повидавший на своем веку очень много, выступил вперед и заговорил:

— Пожалуйте же, господин купец, их высочество ждут. Он отдернул сюзане, загораживающее вход в большой ярко освещенный покой. Здесь за расстеленным дастарханом восседал эмир в обществе Сахиба Джеляла и доктора Бадмы. На какое-то мгновение Шоу растерялся. Уж меньше всего он ждал встретить их здесь. Вчера они помогли ему, дважды защитили от толпы. И это оставило оскомину досады. Ему поздороваться бы с «ассиро-вавилонянином» и его доктором из Тибета, поблагодарить, а он даже не кивнул им. Щека Шоу подергивалась.

Любезно Сеид Алимхан пригласил индуса к дастархану, ра­душно приветствовал. Оставалось удивляться, что он не сделал этого вчера у хауза Милости и не предотвратил издевательства толпы.

Эмир чувствовал неловкость. Жеманясь, он изворачивался: — Толпа страшна...  Мусульмане очень-очень...  исламские  за­коны... очень-очень... индусов идолопоклонников... наши не любят... нервничать...

Держался эмир любезно и даже подобострастно. Индус вспом­нил, что переговоры по важным вопросам Сеид Алимхаи ведет всегда сам, не доверяя их приближенным. Это настораживало. И это не вязалось с сложившимся    образом    кликушествующего, изнеженного, впавшего в мистику, отошедшего от политики азиат­ского, лишенного короны деспота, не занятого ничем, кроме молитв, гаремных забав и волооких мальчиков! Таким представ­лялся эмир бухарский всем и всюду. Сейчас индус мог сам лич­но убедиться, что хозяин Кала-и-Фатту не чуждается дел житейс­ких.

—  Нам говорили... вы, господин, индийский коммерсант... в Ка­буле по торговым делам.

Эмир наивно надеялся выпытать планы индуса.

—  Мое имя Шоу — точнее «Шоу и Компания». Бурильные стан­ки на нефть. Марка «Шоу». И, вы правы, дела у меня в Кабуле торговые.

Он выговорил слово «торговые» очень выразительно и посмот­рел на Сахиба Джеляла и доктора Бадму. Эмиру следовало по­пять, что при посторонних Шоу говорить не желает.

—  Гости от бога... Пища от бога,— будто оправдывался эмир,— положение изгнанника... ничего не остается... увы, беседы с гостя­ми... угощение бедняцкой пищей, наделяет Арразак...

—  Арразак — Снабжающий — одно из девяноста девяти имен аллаха,— подхватил Шоу.

Иссиня-черные, насурмленные, тонко подведенные по-женски брови эмира вздернулись на мучнистой коже лба. Господин Шоу добился своего: теперь Сеид Алимхан знает, что имеет дело со знатоком ислама, с личностью, достойной уважения.

Но индуса больше интересовал доктор Бадма. Испытующий взгляд Шоу не отрывался от сухого лица тибетца, но во взгляде его прочитать ничего не удавалось: ни удивления, ни любопытства. Да и чему мог удивиться житель поднебесных пустынь, буддист, безразличный к малоизвестному в Восточной Азии аллаху с его девяноста девятью именами?

Господина Шоу очень заботил доктор.

—  Индус — безбожник,— заявил эмир, — господин Шоу и ком­пания... осведомленность...   Тонкости   исламского   учения... восхи­щен... богословские вопросы отвлекают, однако, от еды... присту­пим...— Он сглотнул слюну, и все поняли, что эмир ко всему тому любитель покушать.

Два набеленных, с подкрашенными бровями и насурмленными ресницами мальчика скользнули в михманхану. Они принесли на серебряных подносах четыре фарфоровых касы — высокие миски, наполненные до половины похлебкой, затянутой слоем отливавше­го золотом навара и издававшей божественные запахи. Возглашая «Канэ! Мархамат! Пожалуйста!», эмир разломил белейшую пше­ничную лепешку и, обмакнув кусочек ее в благоухающем бульоне, отправил себе в рот, издав громкое чмоканье. Он смаковал похлебку. Гости еще не успели притронуться к пище, а эмир поглощал с жадностью кусок за куском.

—  Отличнейшая...   мня-мня... шурпа...   мня...   мня...  воистину... Господа такой не едали... по-алжирски приготовлена. Мня... мня... восстанавливающая силы... шурпа... Дарующая необычайные силы и мощь... шурпа...

—  Очень вредное для вашей милости кушанье, — вдруг произ­нес доктор. Все посмотрели на него, потому что услышали его го­лос  впервые.   Говорил  он   глухо,   напряженно.   «Искусственно   и странно, — подумал  Шоу.— Что за голос! От него волосы  шеве­лятся».

—  Полезная пища... очень,— обиженно пискнул эмир.— Необ­ременительная... питательная. Польза желудку... Чашка такой шур­пы... сыт... ничего больше...

—  Отрава,— так же монотонно вразумлял доктор. Сам он не притронулся к похлебке.

—  Отрава... вы говорите... Так? — обиделся эмир.— Яд?.. Нет яда... в похлебке...— И он проворно зачерпнул лежавшей на дастархане ложкой из касы тибетца и с громким сербанием потянул бульон.— Равной нет... яда нет... Чепуха!  Ешьте! Искусник...  по­вар... в четыре касы... выварили двух баранов... больших преот­личных гиссарских!.. Ох! Мясо варили... в воде из... не подумайте, из хауза Милости... в нем полно грязи, всяких блошек-букашек... тины,  травы,  гадости... В чистой   ключевой  воде...   варят  барана целиком в котле огромном...— он расставил руки. — Всякие коренья, травы, перец, зира... С восхода солнца до захода   кипит.   Потом пахлебку в другой котел. Туда же молочного теленка... Еще тра­вок, спгеций... морковки... лука... репы... Снова кипятят час. Похлеб­ки все меньше... все гуще... Потом в кастрюлечку... еще курочку с белым жирком туда... еще поварят на медленном огне... остает­ся  вот  столько. — Он  отмерил  на   пальце. —  Тогда   кушаем  одну чашку... вот... вот здесь,— он погладил себя по изрядно выпирав­шему  брюшку, — рай   и блаженство,   а здесь,— он   шлепнул   себя пухлой ладошкой по лбу, — игривость мыслей, игра воображения, а в сердце пучина радостей.— Он умильно взглянул на вбежавше­го в михманхану мальчика и продолжал: — А вы, мудрейший из Тибета...    поучения-внушения...    на ночь глядя...   лицезреть надо тогда усладительниц печалей... забот...

— Вы больны, уважаемый господин. Ваша болезнь серьезная,— насупился тибетец.— Вашим глазам это вредно.— Он кос­нулся пальцем касы.

— Доктор Бадма оставил свои молитвы, свои священные свитки, — важно заговорил Сахиб Джелял,— подверг себя лишениям в пути, ледяным ветрам перевалов, подъемам и спускам, холодной воде бурных потоков, голоду и жажде, грубости проводников, на­падениям разбойников, заключению в тюремной яме китайцами. Сорок дней езды, о! Доктор приехал из монастыря Дангцзе вра­чевать...

—  И  мы будем врачевать вас, уважаемый,— монотонно  про­звучал голос Бадмы.— Хотите вы или нет — вам надлежит лечить­ся.

Сеид Алимхан попытался перечить, но замолчал под присталь­ным взглядом доктора.

—  Господин хороший... доктор, однако...— расстроился эмир.— Я не мышь в кувшине с рисом. Позвольте... Сахиб Джелял, здесь присутствующий, объяснит... в возмещение беспокойств трудностей путешествия... оплачиваю расходы...   Обеспечьте   выздоровление... искупаетесь в золоте... Лишать себя удовольствий жизни... госпо­дин врач... не намерен.

Склонив голову, врач отчитывал эмира:

—  Наше имя, позвольте напомнить, Бадма Церен! Доктор Бад­ма   из Дангцзэ.  Золотом   вымощена,  уважаемый,  моя  тропа   из Тибета сюда. И тем более вы обязаны подчиниться. Есть средства, продлевающие жизненные силы и даже жизнь. Однако ваша игра воображения возбуждает силы, но укорачивает часы жизни.

—  Тибет... лекарственные   средства...— оживился   Сеид   Алим­хан.— Всему миру известно... лекарства... таинственные... Помню… у нас в Бухаре казикалан... девяносто лет... жену взял. Ничего… тибетские лекарства...

—  Уважаемый, вы нездоровы,— все так же монотонно втолко­вывал тибетец.— И мы приступаем к лечению.

Казалось бы, господин Шоу, посетивший царственного изгнан­ника совсем не для того, чтобы поесть шурпы или выслушать со­веты по тибетской медицине, проявит нетерпение или, по крайней мере, захочет принять в ней участие. Но он молчал, все еще про­должая изучать лицо доктора из далекого буддийского монастыря Дангцзэ, расположенного, как известно, в южных горах Тибета у самой границы Индии.

«Я не знаю его,— думал Шоу.— Я не знаю о нем. Мне неизвес­тен никакой Бадма из Дангцзэ. Нашему представительству в Лхассе резиденты не донесли, чтобы какого-то доктора Бадму послали из Дангцзэ к эмиру в Кала-и-Фатту, странно...»

Конечно, Шоу было известно, что последние годы Сеид Алим­хан тяжело болел глазами. Эмира обуревал страх, что глаза мо­гут вытечь, и это заставило его обратиться к известнейшим евро­пейским окулистам. Эмир даже обратился через швейцарский Красный Крест в Москву, прося прислать в Кабул знаменитого профессора Филатова. Чем кончились эти переговоры, Шоу не знал.

Да, кстати, какое отношение к этому имеет сидящий здесь с хо­зяйским видом бородач? И он внимательно посмотрел на него. Что ж, лицо у Сахиба Джеляла благородное, темно-бронзовое, окайм­ленное великолепной бородой, лицо аравийского вождя из знойной пустыни Тихамы. О Сахибе Джеляле Самаркаиди Шоу слышал и в Пешавере, и в других местах уже немало. Своим богатством, раз­махом своих торговых сделок, своей кредитоспособностью Сахиб Джелял снискал добрую репутацию в самых широких коммерче­ских кругах Индии и стран Среднего Востока. Он вел обширную торговлю каракульской смушкой и ездил даже на Лейпцигскую ярмарку. Присутствие его сегодня в Кала-и-Фатту не вызвало не-доумения. Сам эмир — крупнейший экспортер каракуля на пушные рынки мира. По делам каракулевого экспорта Сахиб Джелял разъезжает повсюду. Но вот чтобы он совершил столь тяжелое н трудное путешествие в Тибет? Невероятно! Снова Шоу посмотрел на Сахиба Джеляла. Он хотел поймать его взгляд. Должен же господин коммерсант заинтересоваться индусом в малиновой чал­ме, язычником, тоже коммерсантом, правда, из другой отрасли коммерции, встретившим столь любезный прием в доме ислам­ского государя и удостоившимся парадного дастархана. Но и взгляд, и все смуглое безмятежное лицо Сахиба Джеляла не вы­ражали ничего, кроме удовольствия от угощения и от приятной бе­седы.

«И этот человек перенес тяготы путешествия через Джалкот и Каракорум?.. Через ледяные — проклятие им! — пустыни Тибета. Там даже верхом не проехать. Выглядит он щеголем, на его чалме и одеянии ни пятнышка. Его лицо гладко и нежно, точно его не секли снегом и песком бешеные бураны тибетских нагорий, не об­мораживали жуткие холода, не дубили ветры вершин. Выносливы эти азиаты!»

Насытившись, напившись чая, Сеид Алимхан разнежился и не собирался засиживаться с гостями, тем более говорить о серьез­ном сегодня. Он благодушествовал после приятной, восхититель­ной шурпы. Он понимал, что и его гости расчувствовались в рас­полагающей к кейфу обстановке уютной михманханы, на адрас-ных подстилках, расстеленных на драгоценных коврах, в свете индийской позолоченной люстры. Золотом отливали резные узоры по алебастру — букеты цветов и павлины, выписанные с порази­тельным талантом безвестными мастерами — наккошами.

Но эмиру не хотелось, чтобы гости ушли умиротворенными. Вдруг, схватившись руками за сердце, он застонал:

— Прекрасный бутон, моя дочь!.. Тяжелые кандалы... Несчаст­ная, прекрасная... жизнь в грязи... ржавчина растравляет нежную кожу... Проклятие... месть, неуклонная месть!..

Горе было явно наигранным, и гости заметили это. Шоу смот­рел настороженно и внимательно, Сахиб Джелял с интересом, Бадма безразлично.

—  Моя дочь...— изнемогал,  стараясь  разбередить  себя,  Сеид Алимхан,— царской дочери пристало кейфовать на коврах, на бар­хате... орошать себя благовониями, кушать на фаянсе плов из мо­лодого барашка. На самом деле царевну Бухары... притесняют вра­ги веры мусульманской... Господин Сахиб, друг... у вас много но­востей... Что слышно в мире о... царевне?..

Ироническая усмешка кривила губы Сахиба Джеляля:

—  В мире Востока ничего не говорят о принцессе... вашей до­чери.

—  Так я скажу, достопочтеннейшие, вам... э...— заговорил мул­ла Ибадулла, протискиваясь всей тушей в дверь михманханы.— И вы поразитесь и возмутитесь всей злокозненностью красных. Им мало, что они отняли у моего властелина Бухару... э... Мало им, что они изгнали законного правителя из его государства. Теперь безбожники протянули руку мести... э... к нашему... э... царскому семейству... и подвергли мукам и пыткам царскую дочь, замуро­вали заживо в яме и давали ей чашку грязной воды и... э... за­плесневелую ячменную лепешку... Увы мне!

—  И    зачем такое    понадобилось    большевикам? — удивился доктор Бадма.

—  Месть! Голытьба мстит людям богатства и власти...

—  И в какой же тюрьме и  какого города держали в цепях вашу несчастную дочь? — усомнился Сахиб.

—  В тюрьме Самарканда.

—  Недавно мы были в Самарканде по делам торговли. Посе­щали базары, но разговоров о дочери эмира там не слыхали. Лю­ди говорят там о тракторах, о хлопке, о земле, о новых школах.

—  Ужасная тайна...    Истязатели...    Злосчастное    существова­ние! — причитал эмир.

—  Но зачем? Чего они хотят? — допытывался доктор.

—  Неверие, ненависть... Враги ислама ненавидят...

Гости молчали. А им надлежало сочувствовать горю отца.

Привалившись к плечу Сеида Алимхана, мулла Ибадулла что-то пожужжал ему на ухо. Эмир устало кивнул головой. Мулла Ибадулла протиснулся в дверь и исчез. Спустя минуту перед эми­ром и его гостями предстал подобострастно отвешивающий покло­ны Молиар. Он раскланялся. Губы и щеки его сияли, глаза приятно щурились.

—  Что с моей дочерью? Принцессой? — спросил Сеид Алимхан, и всем стало ясно, что  он или   отлично   все знает, или   ему   все безразлично.

— Слава аллаху, мы ездим туда и сюда,— сказал Молиар.— Боже правый, мы все слышим и видим. Чуян-тепа, есть такое се­ление кузнецов и углежогов по дороге из Самарканда в Пенджикент. Ишан Зухур засадил девушку в козий хлев на цепь. В Чуян-тепа прокурор поехал, милиция поехала... Ветер овец утащил, коз­ла в небо унес... Не нашли ни хлева, ни прокаженной.

В горле Сеида Алимхана заклокотало:

—  Велик пророк... Ишан Зухур... мой учитель... великий дос­тойный ишан... Но как он посмел плохо обращаться с нашей до­черью. Что же... дальше?

—  Мы путешествовали по Вахану и Бадахшану по торговым нашим делам,— сказал Молиар, усаживаясь на ковер весьма не­зависимо, подобрав полы халата.— Одним   ушком   мы   слышали. Разное слышали.

—  Что, что? — нервничал эмир.

—  Э... эй вы!.. Говорить его величеству надо все. Э... болтае­те много, толку мало,— заорал в ухо Молиару мулла Ибадулла Муфти.— Э, ну говорите же!

—  Отвяжись, мулла, твой язык покрыт плесенью. Молчал бы!— огрызнулся Молиар.— Расскажу, что надо. Увез, значит, девушку курбаши Кумырбек. Но умный идет вперед, а оглядывается назад. Кумырбека его же аскеры жалкой смертью убили, камнями прида­вили. Хозяину быка, так сказать, и потрохов не досталось. Оказы­вается, одноглазый лис Курширмат девушку перехватил и отвез в Ханабад. В ставку эмигрантов-басмачей к их начальнику Ибрагимбеку, но самого Ибрагимбека не оказалось на  месте.  Тогда Курширмат поехал с девушкой в Пешавер.  Ну, а там  инглизы. Разве они пропустят такой бриллиант?..

—  Ийо... худо!., боже!..   И Кумырбека датхо убили,—огорчил­ся эмир.— Верный слуга был... Еще один кончился... Плохо!

—  Э-э! — протянул мулла Ибадулла Муфти. Очевидно, он все знал и про Курширмата, и про похищенную.

—  Опять Пешавер... все в Пешавере. — Сеид Алимхан посмотрел на Шоу.

Тот вмешался в спор холодно и сухо:

—  Не о том ли Курширмате, басмаческом курбаши, вы гово­рите, который скомпрометировал себя в Фергане?

—  Когда не хватает быков, пашут и на собаках,— проговорил Сахиб Джелял.— Курширмат нанялся ослу копыта мыть — рабо­тает у инглизов. И лучше всего было бы спросить у Курширмата, где девушка? — заключил Сахиб Джелял.

Все глянули на него н на эмира. Индус вдруг оживился:

—  Ибрагимбек, говорят, здесь, в Кала-и-Фатту. Нельзя ли с ним встретиться?

Сеид Алимхан растерялся: ужасно бестактен этот Шоу. За­говорил об Ибрагимбеке, когда отец переживает такое горе.

—  Пешавер... далеко... неизвестность... грущу... Моя дочь... бед­няжка...

—  Сидящий на верблюде, сколько ни сгибайся, не спрячется. О чем разговор? — хихикнул Молиар.— Пошлите, господин сытос­ти, в первую михманхану. Там у холодного очага сидит царь во­ров и разбойников Одноглазый Курширмат. Ловкач он.  У него и петух несет яйца. Вот и спросит его высочество: «Куда вы, гос­подин хороший, девали  мою дочку-принцессу. А ну-ка, дайте-ка ответ!»

И эмир, и индус в малиновой чалме, и господин сытости Иба­дулла Муфти разыграли изумление. Но сторонний наблюдатель сразу понял бы, что все они отлично осведомлены о появлении во дворце Курширмата.

Эмир не спешил звать старого курбаши и все ныл:

—  Несчастная... бедняжка дочь... моя кровь.

—  Скажите, пожалуйста,— спросил Шоу,— а кто ее мать? Она настоящая принцесса? Или это сказка... выдумка...

Эмир встрепенулся:

—  Сказка? Моника-ой — наша дочь. Мы женились на францу­женке... красавица и все такое... В дни черного мятежа... стрельба... я уехал в Байсуп, француженка и дочь пропали.  Полагая, всех убили... к нашей радости, узнал на днях, дочь жива... Оказы­вается, жила близ Самарканда... Теперь не знаю точно, где нахо­дится принцесса, дочь... Вы из Пешавера, должны знать...

Но индус в малиновой чалме снова уклонился от ответа.

—  И ваш брак с мадам Люси... оформлен юридически?

—  Читал молитву достопочтенный имам. Мы есть халиф... вы­ше закона... Какое кому дело... Говорим, наша дочь, значит, дочь... Увы, девушка царской крови в руках злобных истязателей... а? — Эмир заглянул в глаза индусу, но не увидел в них и признаков сочувствия.

У Сеида Алимхана даже в глазах заломило. Опять! Как часто болезнь напоминает о себе, и достаточно вспомнить слово «глаз»— и сразу начинается боль.

—  Увы,  мне...  опять  глаз.— Он   осторожно   приложил   палец к глазам и пробормотал: — Рухсат...

—Рухсат! Отпускаю вас! Все свободны! — зычно повторил мул­ла Ибадулла Муфти.                                                                 

Тогда, самым, спокойным голосом, словно он не выкликал сейчас истерически, эмир обратился к Шоу             

—  Уже поздно. Дела завтра... Приглашаю вас на охоту.

—  Простите,  а  вы   устроите   мне   встречу   с  Ибрагимбеком? Фирма «Шоу и К0» крайне заинтересована в этой встрече.

—  Охота — прекрасно! — не ответив, воскликнул эмир.— Ночь... поздно... законоведы, толкователи хадисов, утверждают:  у хали­фа, хэ-хэ, есть обязанности мужа... Плохо, если ему во сне видят­ся снег да лед, хэ, а  вдруг жены подадут жалобу казию... Что скажут, а? И что скажет тибетская медицина?

Он расхохотался и фамильярно обнял за плечи тибетского врача.

—  Рухсат! И вам разрешаю отдохнуть... учитель мой...— откро­венно выпроваживал он муллу Ибадуллу.— Отдохните... Мы по­слушаем нашего друга... Друг наш Сахиб... был там... на той сто­роне... расскажет, что в Бухаре...    пожалуйте, учитель...   уходите, убирайтесь быстрее.

Он зажал ладонями глаза и кивком головы указал на дверь. Увлекая за собой Молиара, мулла Ибадулла выскочил из салом-ханы.

—  Э... э!  Господин  базарчи,  ничего  не получилось с твоими сказками-рассказками,— выйдя с Молиаром  из  михманханы, за­метил мулла Ибадулла. — Ничего не стоят твои хитрости. Когда бог раздавал мудрость, в твой мешок мало попало... э... Их высо­чество тебя и не слушал.

—  Лучше быть клювом цыпленка, нежели кабаньим задом,— съязвил Молиар. Он нашел путь к сердцу эмира и чувствовал себя спокойно. Стараясь шагать важно и надменно, он искоса поглядывал на влачившего с трудом    свою   тушу   толстяка. Видимо, он устал и хотел спать. Чудовищная зевота раздирала ему рот.

—  Э, теперь его высочество   проговорит   до   вторых   петухов с этим, как его... Бородой...— откровенно позавидовал мулла Иба­дулла.

—  До утра? Неужели?

С облегчением Молиар увидел, что духовник настроен доб­родушно.                                                 

—  Пусть... э... поговорят! — зевнул   еще   оглушительнее   Иба­дулла.

—  Пусть поговорят,— вторил Молиар и вдруг спохватился: — А где ужин? Боже правый, пахнет!

Он остановился и с силой втягивал своими широкими, жадно шевелящимися ноздрями запахи жареного, пробивавшиеся сквозь духоту и тяжелую прелость, стоявшую в дворцовых покоях.

—  Э-э...   пахнет? — обрадовался    мулла   Ибадулла. — Ужином пахнёт. А разве вы хотели ужинать?

Он остановился и всей тушей заслонил проход, по которому они шли.

—  Хо-хо! — заговорил Молиар,— или ты, братец ты мой, вообразил, что я сыт запахами и паром? Где обещанный ужин, о отец гостеприимства?!

Вся толстенная физиономия муллы Ибадуллы расползлась в неестественно добродушной улыбке. Ибадулла улыбался столь усердно, что в комнате будто светлее сделалось, хотя по-прежнему чуть теплился огонек в плошке с маслом.

—  Знаешь что? — все еще принюхиваясь и прощупывая, тянул Ибадулла.— Знаешь, ты в самом деле мой брат, вероятно. С та­ким аппетитом в нашем Чуян-тепа только люди из нашей семьи. Все пожрать горазды. Ну, раз ты хочешь есть, когда вокруг тебя бродит ангел Азраил, ты хороший человек...

Упоминание о смерти царапнуло по сердцу. Будь проклят этот мулла Ибадулла! И вправду он страшный человек. Но что ос­тавалось делать самаркандцу. Он ткнул кулаком Ибадуллу в бок и заторопил:

—  Веди же к дастархану, о падишах желудка. Я хочу жарено­го и вареного.  Приглашай с собой  и Азраила.  После плова  он заснет и положит свой карающий меч мне под подушку...

—  Э-э-э...— испуганно заблеял мулла Ибадулла...

Не слишком приятно сидеть за одним дастарханом с ангелом, да еще ангелом смерти.

Индуса в малиновой чалме через всю анфиладу приемных за­лов дворца провожал смазливый мальчик, из тех, кто подавал шурпу и чай. Мальчик шел впереди, покачивая по привычке в рит­мическом подобии пляски бедрами. Так они и шли по комнатам, на этот раз по нисходящей от роскоши курынышханы и саломханы к нищете первой михманханы. Здесь, в сумраке, все так же одино­ко сидел, нахохлившись, перед холодным очагом Одноглазый в си­ней с блестками чалме.

Шоу внезапно остановился и вполголоса приказал:

—  Возвращайтесь в Пешавер.

Чалма вздрогнула, и единственный глаз Курширмата уставил­ся в лицо индуса.

—  Вы дадите мне письмо?

—  Нет, зайдете в бунгало и передадите мисс Хаит: «Невеста не поедет. Ждите жениха!»

—  А что скажет эмир?

— Нас не интересует, что скажет их высочество. Отправляй­тесь! И знайте, если вы еще раз попробуете продавать дочь отцу, у нас с вами не будет никаких дел.

Он вышел, оставив Курширмата у очага. Старый басмач уси­ленно ворошил железными щипцами холодную золу.

ДОРОГА В ПЯНДЖШИР

                                        Можешь быть спутником    самого сатаны,

                                        но за хвост    его    тогда    держись крепко.

                                                                     Каани


И у тигра может приключиться чиряк. И тогда тигру прихо­дится отложить свои тигровые дела.

Под утро сои Бадмы прервали. Он проснулся сразу, как просы­пался всегда, и мгновенно оказался на ногах.

Когда Хаджи Абду Хафиз вошел, прикрывая ладонью огонек евечи, доктор в белом нижнем одеянии уже стоял в настороженной позе у изголовья постели. Начальник Дверей позже клялся: «По­думал я — горный дух стоит. Вот-вот на меня кинется».

Свет упал на лицо Бадмы, оно казалось застывшим, каменным. Все еще неуверенным голосом Начальник Дверей объяснил при­чину своего неурочного вторжения. Оказывается, в помощи док­тора очень нуждается страждущий, сам его высочество.

Бадма не выразил ни удивления, ни недовольства. Он даже ничего не спросил. Не спеша надел желтое шерстяное одеяние с красной оторочкой по краю и процедил сквозь зубы:

— Идемте!

Молча они прошли через всю длиннейшую анфиладу залов. Тибетский доктор Бадма жил у самого входа во дворец. И не по­тому, что эмир не оказал ему уважения. Бадма избрал себе поме­щение рядом с привратницкой по соображениям, известным ему одному. Впрочем, он объяснил: «По ночам «чатурмахариа каика» прилетают проведать меня и разговаривают со мной. Не хочу беспокоить господина эмира». «Чатурмахариа каика» или «сонм духов», составляющих свиту четырех легендарных царей буддизма, одним своим таинственным названием вызывали трепет ужаса и отвращения у дворцовой челяди и придворных. Но что поделаешь? Тибетский врачеватель со дня появления в Кала-и-Фатту превратился во всесильного временщика. И никто в Кала-н-Фатту не смел проявлять неудовольствия, даже мулла Ибадулла Муфти. А эти жуткие «чатурмахариа каика» обеспечили возмож­ность Бадме исчезать из дворца и возвращаться когда ему заблагорассудится.

Доктор и Начальник Дверей шли по залам, и их провожали звучный храп, шумное сопение, вздохи, ибо все обитатели дворца ещё спали. Если бы Бадма мог удивляться, он удивился бы. Сеид Алимхан не спал. Одетый по обыкновению во все черное, он про­хаживался в тишине по толстым коврам своей ятакханы — спальни, и лишь скрип новеньких его сапог из козлиной ножи громко разносился по всей камнате. Сапоги эмир надевал лишь в дорогу, и Бадма тотчас это отметил.

Сеид Алимхан куда-то собрался. И притом неожиданно. О том свидетельствовал беспорядок в спальне, развороченные, вздыб­ленные одеяла, из-под которых высовывались окрашенные красно-коричневой хной подошвы маленьких женских ножек.

Чтобы мужчину, пусть он знаменитейший врач, допустили в спальню, когда их высочество был с женщиной? Такого еще Бадма не слышал.

Все еще громко скрипя сапогами, эмир  при  виде вошедших воскликнул:

—  Охота... соколиная не выйдет... полное невезение, чирей на неудобном месте... болит,  дергает, чирей.

Склонив голову и опустив глаза, доктор подчеркивал все не­приличие обстановки. Эмир ничуть не смешался. Он заюлил:

—  И у тигра нарывает лапа... тигр лежит в берлоге, отлежива­ется... А нам нельзя... Паршивый чиряк мешает сесть в седло я ехать... ехать надо немедленно. И... сейчас.

В затруднительных   обстоятельствах   Алимхан   начинал   заикаться, и речь его делалась еще невнятней. Глазами Бадма показал на одеяла:

—  Прикажите   вашей... покинуть   комнату, и я посмотрю, что можно сделать.

Эмир забавно всплеснул своими пухлыми ладошками, и из горла его вырвались всхлипывающие звуки. Он смеялся. Ему вто­рил смех под одеялом. Из-под него высунулось улыбающееся ми­лое личико.

—  Да  нет  у  него...  хи-хи,— смеялась  женщина,— у  него  нет чиряка...

Так они и смеялись — эмир и его юная наложница, прятавшая­ся под одеялом, а доктор Бадма стоял с отсутствующим, полным равнодушия лицом. Наконец эмир, все еще давясь и всхлипывая, протянул, заикаясь:

—  Она... э... могла убедиться... У повелителя нет никаких чиря­ков... хэ-хэ. Надо, чтобы все думали: у эмира — чиряк. Все думают: доктор приказал — лечиться, эмиру ехать нельзя на охоту. Эмир лежит в постели больной... А мы едем. Лошади готовы...   Государ­ственная тайна зовет... Едем предотвратить каприз судьбы... Едем... Оставляю, бадахшанскую гурию и еду... Прелестную свою утеху бросаю в час наслаждения и... еду...

 Его так распирало от желания показать, какой он великий государственный деятель. Даже соблазн наслаждений не может отвлечь его — эмира Бухары — от дел государства.

И пока они шли по каким-то, узким и темным   переходам во внутренний двор, Сеид Алимхан бормотал беспорядочно что-то про великие и тайные дела, о которых никто, и прежде него язычник Шоу, не должен знать, и о том, как государствен­ным деятелям древности приходилось забывать о себе ради государства...

Эмир сел на коня, Бадма тоже вдел носок сапога в стремя и вскочил в седло, так и не зная, куда они едут и зачем? Они ехали в свежем сумраке близящегося утра. Аспидно-темные громады гор дышали в лицо прохладой, от которой приходилось по­еживаться. Кони громко звякали подковами по камням, а эмир все бормотал:

— Не можете отказаться ехать... Вы поступили на службу ко мне... обязаны ехать... Когда понадобится палван, приходится ехать за ним в Индию... Ни слова возражений... Сытая собака де­лается непослушной... Но...

Ехали они не по шоссе, а боковыми тропами и тропинками долины Пянджшир. Эмир явно предпочитал поменьше встречаться с солдатами и жандармами, посты которых стояли со времени мятежа кухистаицев во всех населенных пунктах. Правда, и на проселках кортеж всадников не раз наталкивался на грозные окрики: «Стой! Стреляем!», но слово, которое тихо произносил каждый раз Начальник Дверей, оказывалось чудодейственным. Их пропускали беспрепятственно.

Путь в здешних горах не слишком утомителен. Но все же ехать весь день без привалов нелегко. Бадма держался впереди с на­чальником охраны и лишь изредка поворачивался, чтобы взгля­нуть на эмира. После бессонной ночи Сеид Алимхан выглядел да­же бодрее, чем обычно. Его одутловатое мучнистое лицо оживи­лось чем-то вроде румянца, а черные глаза поблескивали, и в них читался неподдельный интерес. Вот что делает свежий воздух Пянджшира! Нет, эмир отличный всадник, природный кавалерист. И если бы не лень, распущенность, вряд ли он заслужил прене­брежительные отзывы, которые часто приходилось слышать Бадме еще задолго до того, как он приехал в Кала-и-Фатту.

Или постоянные ссылки на нездоровье и недомогание напуск­ное? Ежедневно, ежечасно Бадме приходилось слышать от самого эмира: «Работать... не могу... думать не могу... От бумаги сон... зевота. Сухотка в позвонках, наверное, есть. Разум мой... сон». Эмир прерывал курыныш — аудиенщш, прикладывал ладонь ко лру и стонущим голосом ныл: «Головка болит». Это служило зна­ком Начальнику Дверей, и тогда тот спешил выпроводить посети­телей, сколь бы важны они ни были: «Курыныш откладывается!» Особенно часто у эмира начинала «болеть головка», когда к нему являлся чиновник местного правительства или посланец из Пешавера. Бадме тогда приходилось слышать раздраженные замечания: «Да он раскис, ваш эмир. На что он способен?»

Но разве размазня, окончательно разленившийся человек по­гнал бы с гиканьем коня по песчаной отмели, открыл бы стрельбу прямо с седла по стаду джейранов, и притом меткую стрельбу.

—  Осторожность! — вдруг вслух сказал  Бадма,  и  трясшийся на смирном коне Начальник Дверей с недоумением глянул на него.

Уже совсем поздно эскорт эмира с шумом, возгласами, кон­ским ржаньем въехал в горное таджикское селение, где-то на границе Пянджшира и Кух-и-Дамана. При буйно плещущемся огне костров и факелов Сеид Алимхан ловко соскочил с коня и быстро пошел к лестнице в михманхану. Он нисколько не походил на утомленного многочасовой скачкой по долинам и перевалам путешественника.

И еще бросалось в глаза одно обстоятельство. Про Сеида Алимхана и враги и друзья говорили: «Он и тени своей боится». Но в пути эмир не прятался за спины своих стражников и порой опрометчиво рвался вперед. Да и сейчас, когда тьма окутывала скалы и перевальные тропы, полные подозрительных теней, он въехал в селение без предосторожностей. А ведь за низкими ка­менными заборами могли прятаться недруги.

Из высоких ворот выбежали какие-то чалмоносцы. Оживленно размахивали руками и кричали:

—  Индус уехал со своими по северной тропе.

Послышался сдавленный голос Алимхана:

—  Проклятье!

Раздвигая толпящихся во дворе и на лестнице вооруженных людей в халатах и лисьих шапках, эмир решительно поднялся на балахану и вошел в помещение.

Бадма не знал, куда они приехали. Его больше интересовало удивительное превращение, происшедшее с «разжиревшим сусли­ком», каким характеризовали все Сеида Алимхана.

И когда из темноты вдруг выдвинулся и приветствовал их поч­тительным мусульманским приветствием Сахиб Джелял, тибетский доктор показал глазами на балахану и предостерег:

—  С ним придется еще считаться.

—  Ваше лечение сказывается,— усмехнулся Сахиб Джелял.— О, энергия еще понадобится их высочеству.

Утром Шоу поднял страшный шум. Наивную хитрость Алимха­на с чирьем он раскусил сразу же. Едва ему сказали о болезни эми­ра и отмене охоты, он вскочил на коня и со своей охраной помчался в горы искать лагерь Ибрагимбека. Шоу решил во что бы то не стало опередить эмира.

ВСТРЕЧА НА OXOTЕ

                                              Совести у него на грош. Но для чего ему этот грош,

                                              если можно его обменять на золото?

                                                                   Фараби

                                              Вражда меж двух людей — огонь, а зло­вредный

                                              сплетник уподобляется подносчи­ку хвороста.

                                                                      Ахикар


В поясном поклоне ловчий снял с руки Сеида Алимхана охот­ничьего ястреба и, пятясь, отступил по траве на два шага.

—  Иди, Сагдулла!.. Ловчая птица... зверя... хватает хорошо... Дай порезвиться... посмотрим...

—  О, ваше высочество, взлетит он, подобный славе вашей, гос­подин.

Беркут захлопал сильными крыльями и заклокотал, вроде по­нял. Сагдулла сорвал красный с бубенчиками колпачок с головы птицы, вскочил в седло и гикнул. Из-под копыт брызнули комья зеленого дерна, и всадник кинулся карьером поперек прибрежной луговины.

—  Занятия для эмиров! — заметил  индус в малиновой  чалме.— Исламскими хадисами охота с ловчими птицами дозволена, если не ошибаюсь...

—  Ошибки нет... можно... поощряется...

Самодовольная усмешка вздернула губы Сеида Алимхана. Он проследил за быстро удаляющейся фигурой всадника и перевел взгляд на верблюжий горб холма, где в знойной мари маячили охотники его свиты. Густо-синяя небесная твердь прижималась к пустынной долине, к серо-желтым бокам Гиндукуша, в ущель­ях которого темными пятнами прятались плоскокрышие селения пянджширцев.

—  Сокольничьи  всегда были в чести у мусульманских влас­тителей,— продолжал  индус.— И  неправда ли,  что «кушбеги» —  господин птиц» — высший сановник у вас в Бухарском ханстве, Главный сокольничий — он же премьер.

—  Птичник... премьер...— пробормотал эмир. Он явно был не­доволен: напоминание о Бухаре не ото всех и не всегда приятно.— Птичий разговор... не нужно... Нужен важный разговор... сейчас... Зачем вы приехали?.. Причина вашего приезда? А? Какая?

Но индус казался увлеченным  зрелищем  охоты.  Он  показал рукой вдаль.

—  Смотрите! Бесподобно. Лиса! Он заполевал лису. Отушчный сокольничий, отличная птица! Отлично вы сделали,   что приехали несмотря на ваш… ваше недомогание.

Застывшее лицо индуса оживилось иронической улыбкой.

—  Наш... новый... доктор... Опытный... принял  меры...— Эмир, испытывая все большую неприязнь к индусу, осмелившемуся на­мекать на  нехитрую его уловку, резко заметил: — Напрасно вы приехали... не посоветовались... пришлось мне, больному, трястись в седле... Испугался за вас. Местность здесь пустынная... Стреля­ют... случайная пуля... Опасность!

Лицо индуса покривилось. А эмир все настаивал:

—  Ловчие птицы... птичья охота... развлечение для любителей верблюжьего помета... арабских кочевых шейхов... или... для по­томков обезьяньего вашего царя Ханумана... для индусов-раджей... Пусть увлекаются, а мы... так, иногда развлекаемся... Чего же хо­тят джентльмены, пославшие вас? Я вас слушаю.

Напоминание о темных делах индуса в Аравии в годы мировой войны прозвучало слишком обнажённо. Сеид Алимхан совсем уж не так расслаблен и равнодушен ко всему.

Вероятно, индуса в малиновой чалме вполне устраивало иметь дело со слабовольным, обессилевшим от излишеств, погрязшиы в фанатизме, отупевшим беглым князьком. Таким и считался в англо-индийских кругах Сеид Алимхан. Перед выездом Шоу нэ Пешавера мистер Эбенезер Гипп описал его впавшим в состояние, близкое к маразму. И не без оснований. Мусульманские радения — зикры, изнурительные паломничества, многочасовые молебны, шествия суфийских дервишей, гаремные развлечения, базмы — оргии с бачами, курение гашиша — все говорило, что эмир впал в кликушество. Он жил, самоустранившись от политики и госу­дарственных дел. Даже всесильный британский посол не ног похвастаться, что его сотрудникам удалось проникнуть в Кала-и-Фатту, в Бухарский центр. Так и стоял дворец загадочным ос­тровком среди бури событий, прокатившихся по стране.

Сегодняшний дальний выезд на охоту оказался возможным лишь потому, что страсти в окрестностях столицы утихомирились и стрельба поутихла.

—  Дело есть дело,— сказал, спешившись с коня, индус,— я про­ник в ваш замок не без риска. Я ищу не приключений, у меня — дела.

—  Говорите...— живо подхватил Сеид Алимхан.

Куда делась размеренность сонливых мыслей, размягченность, черт его лица. Весь он ожил. Он чуял добычу.

—  Наступает час больших решений. Обстановка в России кри­тическая. Советское государство в кризисе. Медлить нельзя. Итак, наше предложение.

 — Ваше?          :

—  Да, наше... Итак, эмират восета на вливается. Трон предков в Бухаре, дворец в Арке, десять миллионов подданных возвращают­ся под вашу высокую руку. Материальные потребности и честолю­бив ваши вполне удовлетворены, а?

Слова индуса в малиновой чалме прозвучали довольно напы­щенно и неуместно здесь, в пустынной долине, где свидетелями встречи были лишь сентиментальные цветочки горных лугов, а слу­шателями хохлатые жаворонки. Но индус в малиновой чалме, во­преки собственным заверениям, любил приключения и напускал на себя таинственность.

—  Будем серьезны,— заметил он.— Птички эти милы и напо­минают мне юные годы в зеленом Уэльсе, но кто поручится, что горный ветерок так уж невинен, что   горное эхо не слишком звучно и что слух у наших друзей не чрезмерно остер. Я представитель торговой фирмы «Шоу и К0», так и прошу меня именовать впредь.

Он покривил тонкие безжизненные губы, что означало улыбку. И от этой улыбки Алимхана передернуло. Он промолчал, оскорб­ленный снисходительностью тона. Разговор продолжал мистер «Шоу и К°», который говорил веско, безапелляционно, всем ви­дом показывая, что в ответах не нуждается.

—  Речь  идет, — продолжал  Шоу, — об   известном   вам   «плане Керзона». Руководит операцией, как и в 1917 году,   Англо-Индийский политический департамент. С моими полномочиями вы озна­комлены.

Шоу сделал паузу. Но эмир не издал ни звука. Лицо его сделалось еще белее, еще мучнистее. Что-то привело фирму «Шоу и К°» в хорошее настроение. Возможно, то, что эмира разговор явно волновал.

—  Речь шла о превращении   территории от Босфора до Китая во всесокрушающий таран, чтобы пробить брешь в стене больше­вистской революции. Такова была задача в то время. Но действо­вали недостаточно жестко, непоследовательно. Что же, тогда не получилось.  Россия  выстояла.  Сейчас наступил  момент ударить тараном  по  самому  слабому  месту стены — по  Туркестану.   Вы что-то сказали?

Нет. Эмир по-прежнему хранил молчание. Он отвел глаза в сторону и пухлой ладошкой поглаживал жесткий волос гривы коня.

«Шоу и К0» и не ждал ответа. Эмир и так вот уже многие го­ды, со времени своего бегства из Бухары, знал свой удел — молчать и выполнять все, что ему указывал Англо-Индийский политиче­ский департамент. Да что оставалось делать? Департамент — мо­гущественное звено в колониальной империи Великобритании. Руководители его очень не любят, чтобы их дела предавались гласности, но требуют выполнять свои указания беспрекословно.

В 1920 году эмир позволил купить себя за наличные, поддался слабости, страху перед большевиками и соблазнился выгодностью, как ему показалось, предприятия. Он продал тогда и себя и Бу­хару департаменту. Эмиру внушили, что штыки сипаев поднимут его но ступеням величия и воссоздадут могущественный Бухар­ский эмират и исламский халифат во главе с ним — бухарским эмиром, воссоздадут царство ханов, беков, арбобов-помещиков, древнюю тимуридскую империю.

Восстание бухарцев, штурм и падение Бухары заставили эми­ра бежать. Потянулись годы унижения, изгнания, злобы, мелких интриг, разочарований. Сидя в своем Кала-и-Фатту, он с нена­вистью видел, что бухарцы отлично обходятся без него, своего тирана и деспота, что райа — стадо — превосходно управляется со своими делами, строит свое благоденствие и благополучие без дарованного всемогущим господом богом повелителя.

И с каждым годом вынужденного бездействия эмиру делалось яснее и яснее, что положение ухудшается. Под маской благочес­тивого торговца водой хауза Милости он продолжал интриговать, строить козни, жалить, вредить, лить кровь своих бывших под­данных, но без всякой по существу надежды. Он понял, что гран­диозные замыслы рухнули и осталось лишь желание, злобное, жал­кое, слюнявое. У него хватало ума понять, что эмиры, шахи, ца­ри — это прошлое, безнадежно устаревшее, ветхое, что сам он мелкий политикан, потерявший силу, хоть и сохранивший каплю яда в гнилых зубах.

Эмир знал, что Британия все эти годы не перестает замыш­лять новые и новые авантюры в Советской Средней Азии. Но с ним мало считались, почти не обращали на него внимания. Он все больше терял веру в свой Бухарский центр. Его одолевали не только болезни тела, он жаловался даже самым близким: «Дух мой ослаб». Он удовлетворялся мелкой местью. Он наслаждался своими записями в книге «Добра и Мести».

Когда приехал «Шоу и К0» в своем маскарадном наряде и малиновом тюрбане и привез письмо из Пешавера, эмир заволно­вался, но это походило на волнение погрузившегося в спячку суслика, которого начала  покусывать заползшая  в нору блоха...

Теперь, когда заговорил индус, в груди эмира что-то заныло. «Начинается»,— мелькнуло в голове.

Сколько беспокойств вызвала недавняя гражданская война в Афганистане. Эмир дрожал за свою судьбу, за свои капиталы, за свой дворец Кала-и-Фатту. До Кала-и-Фатту доходили слухи, что сторонники Амануллы заподозрили Сеида Алимхана в под­держке мятежников и собираются принять жесткие меры, к счас­тью, все обошлось.

Когда Бачаи Сакао под именен Хабибуллы Газия захватил престол, пришлось пойти к нему на поклон, перенести немало унижений от царя из «черной кости». В конце концов удалось от­страниться без особого ущерба от интриг, затеянных новым ша­хом. Даже убытки оказались не столь велики, но... тсс... никто не знает, сколько пришлось заплатить этому проклятому водоносу, чтобы он не трогал его, эмира.

Сколько приходится думать, до головной боли думать. Вихрь мыслей!

—  Вы меня не слушаете,— с досадой проговорил Шоу, и тон его заставил сжаться сердце эмира. Таким тоном разговаривают хозяева со слугами.— Я повторяю,— продолжал индус,— хоть и не привык повторять. От того, какую позицию займет бывший эмир Бухары господин Сеид Алимхан, зависит очень многое.  Как вы считаете?

Но и на прямой вопрос Сеид Алимхан не ответил. Раздраже­ние поднималось в нем, и это не осталось незамеченным.

—  Напрасно король Аманулла позволил держаться    слишком самостоятельно. Он недооценил нас — я имею в виду Англо-Индий-ский политический департамент — и... сейчас вынужден  жить на чужбине. А на троне в Кабуле — водонос. Мы доказали, что не обязателен на троне субъект королевской крови. Сделали бродягу, воришку  королем.  В  Персии тоже  шах  не  королевских кровей. Раньше делали шахов волшебники в сказках. В наши дни делаем королей мы.— Слово «мы» он выговорил высокомерно. — Главное, сейчас как никогда пора принимать решение! Вы молчите?

Прохладный ветерок приятно освежал. Волнами переливался луг. Позвякивала сбруя коней. Шоу ждал ответа. Но так и не дождавшись, сказал:

—   Конница Джунаидхана и его воинственного сына Ишикхана топчет поля большевистских колхозов в Закаспии. А на берегах Оксуса тишина?

Наконец эмир заговорил. Говорил он, как обычно, отрывисто, беспорядочно:                                                                              

— Поход через Аму-Дарью... война... силы большие ислама... Полководцы — борцы ислама... большие средства... Наш представитель в Пешавере Исмаил Диванбеги... говорит... без денег англичане... пушек не дают... В двадцатом году я шел англичанам... навстречу... Вся Бухара была в распоряжении англичан… Все отдал... трон, гарем, страну... не поддержали... слабая помощь. Артиллерию не привезли из Индии... Энвер не подчинялся нам... погиб... Сам виноват... Англичане хотели прибрать Бухару…  Тур­кестан... хозяйничать, как в своих колониях... Народу мусульманский шах нужен... царь... Народ не захотел... Англичане показы­вают плохой пример в Индии. Африка... Арабистан...

«Шоу и К°» слушал со скучающим видом. Он знал настроение Сеида Алимхана и бесцеремонно прервал поток отрывистых его слов: 

—  Едемте к Ибрагимбеку!  Говорят, он  близко, вы,  конечно, знаете.

Эмир не ответил. Но лицо его полиловело.

—  Я приехал передать ему указание штаба. Вас, господин Сеид Алимхан, просят помочь направить без проволочек Ибрагимбека в Дакку.

—  Дакка?..  Индия? — спросил  эмир.— Почему   поедет   Ибра­гим? Почему не я?

—  Господин Ибрагимбек должен приехать со мной в Дакку.

—  Зачем?

—  Там с ним должны договориться наши военные о планах снабжения армии ислама оружием. Дело не терпит отлагательств.

—  Сколько оружия?.. Пушек?.. Кто платит?

—  Имеется в виду вооружить тысяч семьдесят пять. Ну, само собой разумеется, орудия, пулеметы, аэропланы. Конкретно дого­ворятся военные с военными. Ваша роль — руководить.

—  Руководить?

Почему-то Сеид Алимхан не проявил оживления. Казалось бы, исполняются самые вожделенные его желания. Ему хотят вверить высокую миссию — руководство походом против Советов. Но осторожность, подозрительность возобладали. Он сомневался.

Индус заметил его колебания и как-то странно покривил губы.

—  От  вас  требуется  немного — оставить  на  время   подушин, нежных дев, супы из целого барана и... возглавить.

— Возглавить...— повторил эмир упавшим голосом. 

— Возглавить. Сплотить единомышленников под знаменем про­рока. Поднять против Советской власти духовенство и элиту — князей, беков, помещиков, чиновников. Привлечь партию «итти-хад». Для этого примириться с ней, пообещать уступки: министер­ские посты, золото, земельные угодья, торговые монополии, сочные куски туркестанского пудинга. Брать меч в руки никто не потре­бует от вас. На то есть Ибрагимбек...

—  Армия ислама... в руках... чьих... Ибрагимбека... но...

—  Мы продадим вам оружие, снаряжение. Назначим специа­листов, военных инструкторов за приличное жалование. Ибрагим будет воевать, вы — руководить.

   — Вы сказали — продаем? А кто платит?   

—  Вы, господня эмир. Бухарский центр.

—  Война требует... много денег... расходы.

—  Трон Бухары стоит расходов, больших расходов. Но вы можете   рассчитывать   на  кредит...   на то мы   и есть   «Шоу   и К°», широкий   кредит.   Под   солидное   обеспечение — золото,   нефть, металлы,   каракуль, хлопковые   плантации...    Все богатства Тур­кестана.

—  А Англия объявит Советам войну?

—  Скажу одно, Англо-Индийский департамент поддержит вас. Во все детали посвятим вашего верховного командующего Ибрагимбека.

—  Ибрагим?.. Лучше поехать мне, эмиру, в Дакку...

—  Военное командование предпочитает иметь дело с фактами. Ибрагимбек и его всадники — факт, реальность. Наши генералы желают иметь дело с непосредственными исполнителями.

Расчетливый коммерсант Шоу не счел нужным освежить в па­мяти эмира кое-какие другие факты. Первое время, когда рухну­ла Российская империя, бухарский эмир держался самонадеянно. Принимая охотно вооруженную и материальную помощь Брита­нии, он повел тайные переговоры с Джунаидханом и предлагал открыть военные действия против воинских соединений генерала Эссертона, захвативших Закаспий. Агенты британской разведки в Бухаре перехватили письмо эмира, где он писал: «Мы с больше­виками справимся сами». Тогда в Англо-Индий-ском департаменте переполошились и направили в Бухару полномочного эмиссара. Эмир принял его холодно, высокомерно заявив, что и без пособни­чества англичан сумеет совершить победоносный поход на Таш­кент, что час «освобождения» от большевиков всего Туркестана близится. После личной аудиенции эмиссар уехал из Бухары взбе­шенный. Чем кончились воинственные планы эмира, известно. Когда властелин многомиллионного государства оказался в из­гнании, он вновь пошел на поклон к англичанам, и они не отвер­нулись от него, но холодок в отношениях с тех пор остался.

И  Шоу и Алимхан  каждый думали  сейчас именно об этом. Они перебирали в памяти факты.

Шоу заговорил первым:

—  Мы не политики.  Мы — практики. Привыкли делать ставку наверняка.— Он мог бы сказать: «Делать ставку на лошадку по кличке «Бухарский  эмир» сопряжено с риском», но не решился говорить Алимхану такие «кислые слова» и ограничился  вопро­сом: — Давайте же разберемся, сколько вы стоите?

—  Такое...  говорите...— Алимхан   резко,  даже  грубо  натянул поводья. Конь захрапел и встал, перебирая ногами.

—  Коммерция! В   торговле — прежде  всего  доверие. Сколько стоите вы, господин эмир? Сколько стоит ваша фирма, именуемая Бухарский эмират? Когда собираются открыть купцу кредит, сперва проверяют, что у него на полках в лавке... Что же у вас есть на ваших полках?

Лицо Алимхана пошло пятнами. Он резко сказал:

—  Вы не на базаре, мистер Шоу.

—  Мы — люди дела, и давайте говорить по-деловому. Золото, нефть — вот что нам нужно.

—  Золото?.. То, что... на банковских счетах... а?

—  Речь не об этом. Это правда, что пустыни к северу от города Бухары—Клондайк, Эльдорадо? А по берегам Каспия и в долинах Ферганы и Сурхапа подземные моря нефти?

—  Золото?  Нефть?..  Старые-престарые сказки...— пожал   пле­чами Алимхан.

—  В архивах Англо-Индийского департамента удалось поднять донесения и отчеты о туркестанском путешествии лорда Керзона — он тогда еще не был лордом. Керзон пишет, что в Бухаре завязал деловые отношения с одним русским путешественником. Русский утверждал, что сделал сенсационное открытие —наткнулся на за­лежи золота и нефти, неимоверно богатые. Керзон предложил рус­скому купить у него документы, чертежи, карты  месторождений. Почему-то не сторговались. Но с тех пор Туркестан всегда зани­мал место в азиатской политике сэра Керзона. Революция в Рос­сии порвала все деловые   нити,   но   есть   какая-то   связь   между этим открытием и историей принцессы — вашей дочери. Докумен­ты  русского путешественника — если   они   сохранились   у  вас — вполне достаточное  основание для  получения  чрезвычайно важ­ной концессии, миллионной концессии, у вас,— конечно, в случае установления порядка в Бухаре и Туркестане...

Он говорил тоном человека, нисколько не сомневающегося, что эмир знает гораздо больше, чем говорит.

—  Такой договор обеспечит прочность вашего трона. Тут пах­нет не  миллионами. Сотнями  миллионов. Для  вас и  ваших  по­томков.

Эмир лишь мычал:

—  М-ммм! Тауба!    Урус-инженер    не обманывал.    Мы брали золото из земли... много золота... Только вот... революция... ох-охо... Мы закрыли рудники... песок засыпал следы...

—  Документы сохранились? Они у вас?

—  Нет.— Алимхан отрицательно покачал головой.— Бумаги я отдал... жене.

—  Бош-хатын?

—  Нет.  Среди  моих  жен  была...  француженка... Она взяла. Я отдал ей книгу.

В мозгу индуса забрезжила мысль, туманная, неясная.

—  Книгу? Какую книгу?

—  На обложке такая... белая змея...

— Невероятно!— Бледность проступила у индуса сквозь крас­ный загар.

—  Позвал придворного   переплетчика...   приказал   те   бумаги гшитъ, заключить в переплет... Тут как раз война... штурм... от­вратительно.   Книгу  с  белой  змеей   взяла   жена   француженка... С того ужасного дня... в Кермине... ничего не слышал...

Бессвязно он рассказал историю Люси и ее дочки Моники.

«Вот она ниточка, связывающая девчонку с эмиром...»

Очень хотелось Шоу оказаться сейчас в бунгало в Пешавере. Книжка-талисман с белой змеей стояла перед его глазами. Он дер­жал эту книжку в своих руках.

Некоторое время они ехали молча. Каждый думал о своем.

—  Вот мы говорили об Ибрагиме,— заговорил Алимхан.— Че­ловек он подозрительный, недоверчивый, дикарь. Он не верит лю­дям. У него все враги.

—  Даже вы?

—  Да.

—  А почему вы его не купите?

—  Он богат... Вождь богатого племени Локай... Богат воинами, конями, баранами. Все, что есть в племени Локай... все принадле­жит старейшине Ибрагиму. Закон такой.

—  Почему бы вам не породниться с ним? Отдайте ему свою дочь. — Он говорил одно, но думал о книге со змеей на переплете.

—  Мою дочь... принцессу?.. Монику-ой?

—  Да. Отличный способ снискать себе преданного слугу.

—  Вы говорите мне о Монике-ой... Все твердят о Монике-ой. Все жужжат мне в уши о Монике-ой... Но вы держите ее под зам­ком... В Чуян-тепа ее держал на цепи ишан Зухур, а теперь дер­жит тайно от меня какой-то чиновник в Пешавере. Не подобает... клянусь...

«Да, в Пешавере. И никто даже не подозревает, что у нее за книга! — мелькнула у Шоу мысль.— Сегодня же отсюда...»  Он в нетерпении уже увидел себя верхом на коне, скачущим к грани­це. Вслух он проговорил:

—  Съездим к Ибрагимбеку. Это недалеко?

И тут индуса поразило загадочное обстоятельство. Он увидел, что рядом с ними по боковой козьей тропинке идет, ведя на поводу коня, тибетский доктор Бадма.

Как оказался он здесь? Откуда он взялся? Еще в начале бесе­ды Шоу оглядел всю луговину очень внимательно и удостоверился, что широкое зеленое ее пространство безлюдно. На плоской, лишённой рытвин и оврагов местности мог укрыться разве только суслик. Да и пока они с эмиром беседовали, индус озирался не раз и никого не обнаружил. Всадники — приближенные эмира и сокольничьи — двигались кучкой вдалеке по гребню холма.

А теперь Бадма шел рядом, ведя на поводу своего коня, невоз­мутимый, равнодушный. Оставалось допустить, что доктор, наряду с тайнами тибетской медицины, владеет также магическим секре­том возникать неожиданно, негаданно из-под земли.

И тут с эмиром произошла странная перемена. Он схватился за сердце, заохал, сполз с седла на руки доктора Бадмы. Подска­кавшие сокольничьи расстелили на траве попону, чтобы он мог прилечь. Вокруг столпились спешившиеся придворные.

Хаджи Абду Хафиз приблизился к недоумевающему индусу и с поклоном объявил:

— Их высочество соизволили занедужить. Они не могут про­должить путешествие и просят вас не медля возвратиться в Кала-и-Фатту и ждать там возвращения их высочества. Просим вас, не оставайтесь. Ибо зрелище страданий царственной особы не для лицезрения посторонних. Господин эмир оправится от сердечной слабости и проследует тоже в Кала-и-Фатту.

Сейчас же Хаджи Абду Хафиз подозвал двух соколышчьих и распорядился, чтобы они проводили индуса в малиновой чалме и его спутников до Кала-и-Фатту. Он и сам проехал с ними около фарсаха и вернулся не раньше, чем Шоу и его всадники не скры­лись по дороге на юг из глаз, и лишь тогда поспешил легкой трусцой назад.

Едва он вернулся, эмир вскочил на коня и в сопровождении шумной своей кавалькады поскакал горными дорожками на север к Синим горам.

КАК КОРОЛЬ ШЕЛ НА ВОЙНУ

                                              Не    всовывай    палец  в  нору    скорпиона.

                                                        Каани

                                              Нельзя выткать шелковую ткань на грубой шерсти.

                                                          Персидская пословица


 Все меньше оставалось терпения. И Сеид Алимхан ловил себя на том, что он не слушает своего любезного друга и брата Ибрагимбека и отчаяние силится сохранить сладкую улыбку на лице. Аллах акбар! Эмир просто переполошился бы, увидев в зеркале своё жалкое перекошенное лицо. Особенно, кисло  выглядело оно в самые серьезные моменты приятной беседы.    

До тошноты и до позывов рвоты, претило Алимхану все в облике и поведении локайца.

Приятно, конечно, съездить разок-другой летом в горы, почувст­вовать над головой бездонный бирюзовый купол, раскинуться расслабленно на кошме, всласть попить вскипающего колючими пузырьками настоящего кумыса «по-локайски». Но невыносимо, когда от пыли и запахов войлока душной юрты мучает кашель и под рубашкой по спине что-то ползает, а к тому же Ибрагим от­нюдь не с гостеприимной физиономией пичкает тебя чем-то жир­ным, тяжелым, вызывающим изжогу.

И все приходилось терпеть и, в полном смысле слова, потеть.

В тесном ущелье неподалеку от Кала-и-Фатту локайский пле­менной вожак Ибрагимбек жил не по своей воле. Его, носившего высокое звание командующего исламской армией, эмир уже давно принудил приехать из раздолий кундузских степей, чтобы удобнее было вести переговоры по поводу вторжения в пределы Советско­го Туркестана.

Ибрагимбек — почетный гость, и с ним надо обращаться как с почетным гостем.

Локайцу, его свите и семье отвели тогда самые лучшие михманханы во дворце Кала-н-Фатту. Но неотесанные степняки сыз­мальства не переносили стен из глины-пахсы, обитых железяками ворот и дверей, нависших тяжелых потолков. От спертого воздуха помещений локайцам перехватывало горло, теснило грудь, болела голова. «Кочевнику подходит кирпичное жилье, только когда его в саване кладут в склеп. Чистое дыхание покойника не обременя­ется запахом извести и тления». К тому же в эмирском дворце слишком много темных закоулков и подозрительных шорохов. Ибрагимбек попросился на простор, «на травку», поближе к коно­вязям, к баранам, к долинам, открытым ветрам, не отгороженным подозрительными дувалами и заборами.

Тут, на травянистых склонах холмов, в привезенных с собой юртах локайцы чувствовали себя вольготно. Но время шло. Две любимые жены Ибрагимбека уже успели здесь разродиться сы­новьями, а он все ждал счастливого поворота судьбы. Эмир все не отпускал его на север, к границам. Обещанная интервенция западных держав не начиналась. Бухарский центр медлил.

Сюда, в предгорья Гиндукуша, в кочевье, и заворачивал Сеид Алимхан во время охоты попить кумысу и закусить вареной бара­ниной с застывшим на горном ветру нутряным сальцем. В сухую погоду расстилали белую кошму на траве на горные дикие цветы, на сухой конский навоз. Удобно возлежа, эмир предпочитал здесь обсуждать с командующим мусульманскими силами вопросы близящейся войны.

Не особенно разбираясь в международной обстановке, Ибра­гимбек во всем винил эмира, и отношения между ними ухудшались.   Вот   и   сегодня,   отправляясь   в   горы,   Алимхан   не   ждал радушной встречи. Его опасения оправдались.

Он предпочел оставить свою свиту на дне ущелья. Незачем длинноязычным знать, о чем сегодня поведет разговор с мужланом-локайцем. Приказав придворным ждать его, эмир поскакал по склону к кочевью. Привычная картина предстала перед его глазами. Сновали взад-вперед с деревянными мисками раскосые, толстозадые жены Ибрагимбека, озоровали пунцовощекие, но с за­росшими коростой и гноящимися глазенками мальчишки и девчон­ки, ржали отъевшиеся на подножном корму жеребцы, гоняясь за кобылами.

На своем вороном арабе, величественно откинувшись в золо­ченом седле, Сеид Алимхан наехал на белую кошму, где сидел нахохлившийся, скучный, невеселый, с совсем черным лицом Иб­рагимбек.

Выждав немного, Сеид Алимхан провозгласил фатиху:

— Нет могущества и силы ни у кого, кроме всевышнего!

Ибрагимбек ответил на фатиху как полагается. Но многое сегодня эмиру не нравилось.

Не нравилось, что локаец не нашел нужным подняться с кош­мы и подержать стремя. Царственному гостю подобает царствен­ный почет. Однако Ибрагимбек что-то слишком вообразил о себе и встал, лишь когда эмир слез с коня без чьей-либо помощи. А ведь совсем чужие пуштуны и хезарейцы всегда под ручки снимают эмира с коня, когда он к ним даже случайно заезжает в селе­ние.

В последнее время Ибрагимбек ведет себя непочтительно. И, видимо, не только государственные секреты вынудили сегодня Сеида Алимхана оставить своих приближенных в низине, подаль­ше от локайского аула, но и уязвленное самолюбие. Нельзя позволить посторонним глазеть на то, как конокрад, поднявшийся на ступень могущества, нахально осаживает своего халифа и пове­лителя.

Журчала белопенная струя кумыса из кожаного турсука в фа­янсовую чашку, журчала тихая беседа. Ненависть где-то под ложечкой ввинчивалась во внутренности вместе с кусками ва­реной баранины. Ненависть росла. И если бы не пятнадцать тысяч локайцев-всадников, которыми распоряжался Ибрагимбек, если бы не сэр Доббс со своим британским посольством в Кабу­ле, если бы не Индийский департамент и вся Британская империя за спиной старого конокрада, разве стал бы Сеид Алимхан уни­жаться, ездить сюда?

Темное, глянцевитое от горного загара лицо Ибрагимбека с подчеркивающими черноту скул белками глаз оставалось неприветливым,  мрачным, даже  когда эмир говорил  самые  приятные вещи.

Эмир догадывался о настроениях Ибрагимбека. Но если бы он проиик в самую глубь его мыслей, впал бы в ярость.

А локаец думал: «И все ты врешь. Врешь ты, царь без царст­ва, эмир без эмирата, халиф без правоверных. Ложь течет со слю­нями у тебя по усам и бороде. Морочишь ты мне голову, захлест­нул петлями силков. Трава на пастбищах опять желтеет, а я все сижу. Зазвал сюда, залив рот медом обещаний. Посулил невесть чего. Говоришь, что Англия объявляет войну Москве и скоро при­дет время возвращаться в Каттаган и Ханабад и оттуда двинуть наурусов. А где твоя война, эмир? Кони жиреют, а войны нет. Сейчас ты, сын проститутки, наглотаешься через край кумыса и кримешься хвастать, что Союз наций препоручил тебе в Туркеста­не все дела войны и мира, командующим назначил. Кто его знает, что за Союз наций и где он? Ты, эмир, горазд воевать с бабами в гареме. Удирал из Бухары тогда, подобрав полы халата. И де­сять дней из седла не вылезал, под себя оправлялся. Мы еще посмотрим, кто командующий».

От кумыса, баранины, горного воздуха благодушием  налива­лось тело и душа Сеида Алимхана. Откуда ему было знать, о чем думает локайский  конокрад. А тот все мрачнел. Он  не слушал царственного гостя. Да и что слушать? Сколько раз говорил эмир  одно и то же.

Бешеный, самовластный самодур, не терпящий возражений, Ибрагимбек вынужден был почтительно слушать и выказывать признаки покорности и уважения. И кому? Трусу, беглецу, все еще разыгрывающему из себя властелина миллионов людей. Да все люди, его бывшие подданные, и вспоминают о нем, не иначе как о «зюлюме» — злодее. И в Таджикистане и в Узбекистане Ибрагимбек имеет множество ушей и глаз. Настроения простого народа ему известны.

Город Бухара Ибрагимбеку вообще ненавистен. В горле сидиткостью. Еще в молодые годы лихости и разбойничьего разгула бесшабашный конокрад Ибрагим Чокобай узнал железные кулаки бухарских стражников и жгучую боль бухарских палок на своей спине. Били его за дело: за воровство, за зверство. Но обида на жгучие палки и плети с годами срослась со жгучей жаждой мести Бухаре, а Бухара и эмир ведь одно и то же. Ну, такие тонкости разве занимают ум великих мира? Конечно, Алимхан в свое время вынужден был дать Ибрагимбеку звание амирляшкара. Расписы­вался эмир на ярлыке морщась: все-таки в прошлом Ибрагим — вор. Но на кого выбирать? Все или трусы, или предатели, спасаю­щие свою-шкуру. Однако Сеид Алимхан выискивал лазейку: велелприложить к ярлыку не большую печать государства, а малую. Думал, что деревенщина все равно не заметит, внимания не обра­тит. Заметил и отлично разобрался. И к старым обидам прицени­лась репьем новая. Мало того — в ярлыке имелась тонкость, ущемляющая спесь главнокомандующего. Зачем, например, пона­добилось их величеству эмиру выделить особо одно место в тексте красными чернилами, именно, что Ибрагимбек «является слугой и рабом эмира». И еще один шип воткнул. Отказал ему в титуло­вании «джаноби шумо» — ваше превосходительство.

Вспомнить бы Сеиду Алимхану беды и горести двадцатого года. Туго пришлось ему в те дни. Метался он после стыдного бегстаа из Бухары по Гиссару и Бальджуану заполеванным волком с изо­дранной шкурой. Того и гляди мог попасть в руки краснозвезд­ных. В растерянности хотел пробраться по долинам Каратегину и Алаю в Кашгарию. Опозорил свое достоинство халифа мусульман, унизился перед кашгарским консулом Эссертоном, принял его приглашение. Сидел бы сейчас в кашгарском каком-нибудь китай­ском ямыне, лизоблюдничал бы перед английскими хозяевами, ес­ли бы тогда не пришел бы ему, беглецу, на помощь Ибрагимбек в Душанбе. Дал охрану из храбрецов-локайцев, подарил свежих коней, провел через вилайеты, кишевшие обнаглевшими от «сво­боды» черными людьми, вероотступниками, швырявшими камнями в дома аллаха и поднявшими дубины на законных хозяев земель — помещиков, баев, арбобов. Разве смог бы тогда эмир без помощи Ибрагимбека пробраться за границу? Забыл добро эмир. И даже вызов из Ханабада сюда, в Кала-и-Фатту, разве можно понимать иначе, чем обиду и поношение. Какие только обещания не давал эмир в своих многих настоятельных письмах: и самому афганскому шаху представит, и почет-уважение обеспечит, и золотом засы­плет до горла, и уши салом смажет, и с послами великих госуда­рей мира сведет для переговоров. Не верил Ибрагимбек, колебал­ся, не хотел оставить в Ханабаде племя локай, свою силу и охрану, свою кочевую жизнь. И все же поехал. Алчность одолела — слиш­ком уж расщедрился обещаниями эмир. Да и любопытство про­снулось. За свою жизнь Ибрагим Чокобай ничего, кроме степей и гор, не видел. А паломники и торговцы, из тех, кто посещал Ка­бул, Лахор и знаменитые другие города Индостана, рассказывали поразительные вещи: и пальмы там, и слоны, и нагие красавицы, и белокаменные дворцы, и райские птицы, и ананасы... Представ­ления о географии Ибрагимбек имел самые первобытные. И все чудеса, о которых ему удавалось слышать в сказках еще в детстве, он по наивности переносил в Кала-и-Фатту. Зависть к эмиру разъедала печень. Письма Сеида Алим-хана наконец завлекли Ибрагимбека. Он поднялся целым аулом, взял любимых жен, их детей, юрты, своих телохранителей-всадников. Откровенно говоря, Ибрагимбек ожидал найти в Кала-и-Фатту рай пророка Мухамме­да. Где же и жить такому богачу-бездельнику, как эмир. Но при­шлось испытать изрядное разочарование. Рая в Кала-и-Фатту Ибрагимбек не нашел, зато окончательно потерял покой. Обман подстерегал спесивого локайца на каждом шагу. Новый король Бачаи Сакао, вступивший на кабульский престол под именем Хабибуллы Газия I, принял поначалу Ибрагимбека пышно, с почетом, усадил за парадный дастархан, наобещал всякого. Но хитрейшему из хитрых, ловкому, подозрительному волку не стоило большого труда понять всю пустоту подобных обещаний. Поразило его и ничтожество приближенных Хабибуллы. «Все они достойны своего царя — поливальщика базарных улиц, — думал Ибрагимбек.— Сколько ни пыжься, а ты, Качаль Палван,— дергунчик в руках инглизов. Дернул за веревочку—рукой махнул. Дернул за ногу — ногой шагнул. Посадили тебя инглизы на трон. Не угодишь им — выкинут в два счета».

Пошли всякие «неувязки». На первом же приеме его величест­во Хабибулла заявил: «Русские могущественны. Пока мы не утвердим власть в государстве, ссориться с русскими нельзя. Надо иметь добрых соседей». Досада схватила за горло Ибрагимбека, и он не удержался от выкрика: «Недостойно! Мусульманский хан живет в ладу с идолопоклонниками!» Спорить Хабибулла не пожелал, степняку, посмевшему в присутствии всего двора делать ему замечания, плохого не сделал, а повелел: «Делами твоими, господин Ибрагимбек, заниматься мы сами не соизволим, а пре­поручаем тебя твоему господину, нашему брату Сеиду Алимхану...» Понимай как хочешь. Полковник Амеретдинхан твердит: «Воюй против большевиков». А шах Хабибулла: «Не воюй». А ведь не послушаешься «инглизов» — оружия не дадут, пушек не дадут, денег не дадут. Ослушаешься Хабибуллу — тоже плохо. Ведь локайцы живут в государстве Хабибуллы. И малейшее неповинове­ние грозит карами. Припадка гнева Ибрагимбека не мог утихоми­рить и сам Сеид Алимхан. Выяснилось, что Хабибулла и эмиру наказал вести дело так, чтобы Советское правительство не могло предъявить никаких претензий.

По приезде в Кала-и-Фатту Ибрагимбек получил приглашение в гости из посольства Великобритании и других государств. По­сол жаждал побеседовать со знаменитым разбойником и послушать, что он порасскажет о положении в Советском Туркестане. Согласие на приглашение Ибрагимбек дал и распорядился седлать коней. Но тут явился бухарец в золотошвейном халате. «Мы— Юсуфбай Мукумбаев,—представился он,—визирь и посол госпо­дина Сеида Алимхана. Прибыли с повелением от его величества эмира. Надлежит вам помнить, что вы его подданный и не надлежит вам  самому иметь дела  с инглизами без ведома  господина Сеида Алимхана».

Неприязнь к эмиру вспыхнула в Ибрагимбеке с новой силой, когда Юсуфбай Мукумбаев рассказал про муху и двух верблюдов: «Муха сделалась визирем сразу двух верблюдов-шахов. Жила себе в довольстве и почете, пила их пот, ела их навоз, растолстела и заважничала. А кто важничает и заносится, того не любит тво­рец. И случилось то, что случилось. Огонь вражды опалил верблю­дов-шахов. Давай они драться-воевать. Верблюды столкнулись горбами, а муха попала меж ними. Драчуны помирились, а от мухи, увы, и крылышка не нашли». Сравнение с мухой кому по­нравится? «Я не муха!»—надулся Ибрагимбек. Мозги его работали туго, но главное он понял: эмир не в ладах с инглизами. Не стоило больших усилий узнать, в чем дело.

Еще в дни смятения и разброда, вызванного восстанием Бачаи Сакао, когда бои шли в окрестностях Кабула, Сеид Алимхан перепугался и задумал бежать из Афганистана. В то время спеш­но покидали столицу многие иностранные посольства. Когда дорога в Индию оказалась перерезанной повстанцами, англичане вывезли на аэропланах дипломатических сотрудников и членов их семей. Узнав об этом от Ага Мухаммеда, своего шофера, эмир в тайне от своих приближенных и даже мул-лы Ибадуллы поехал в Багбаг в британское посольство просить аэроплан. Надмен-ный британец хоть и принял у себя его высочество Сеида Алимхана, но разговари-вал с ним словно перед ним сидел не властелин, пусть изгнанник, а какой-то югур-дак — лакей на побегушках, ла­кей-слуга. Впрочем, посол и не счел нужным скрывать, что смотрит на эмира как на слугу британской короны и притом еще мелкого, целиком зависящего от милостей и снисходительности англичан. Разговор про-исходил при свидетелях — в кабинете присутствовали драгоман и один из секретарей, — и даже теперь Сеид Алимхан испытывал болезненное покалывание в сердце от уязвленного са­молюбия. Хотя бы посол ограничился отказом дать аэроплан под уважительным предлогом. Так нет же. Посол прибег к иносказа­ниям, от чего смысл его слов не сделался вежливее: «Противоес­тественно! Льву понадобились воробьиные крылышки. Трусливый лев уже не лев. Наша фирма «Британия» вложила и вкладывает слишком много в Бухару. А когда доверенный фирмы бросает свое кресло, оставляет свой сейф открытым и вызывает кэб — весьма симптоматично. Советую вам — не уклоняйтесь от ответственнос­ти».  Беседа велась в запальчивых тонах. Слышалась стрельба на улицах. Смрад пожарищ проникал в щели окон. Посол  не дал эмиру сказать ни слова. Хуже всего, когда невысказанные возражения и доводы остаются лежать в голове тяжелым грузом. Эмир струсил. Он боялся даже выйти из крепостных стен посольства. По улицам столицы бежали воины, скакали всадники, метались людибазаров.

Циферблат гигантских часов на башне посольства, еще совсем недавно такой белый и чистый, почернел от винтовочных пробоин. И кухистанцы, сторонники Бачаи Сакао, и пуштуны-амануллисты стреляли не столько друг в друга, сколько по британской резиден­ции и избрали циферблат удобной мишенью. И те и другие оди­наково ненавидели и Доббса, и посольство, и вообще все, что свя­зано со словом «инглиз». О связях бухарского эмира с Англо-ин­дийским департаментом и Лондоном отлично знали на базарах Кабула. Показываться на улицах в такой час было явно неблаго­разумно. Сеид Алимхан сунулся во двор, чтобы скрыться черным ходом, но в ужасе отпрянул. Повар-индус как раз в этот момент вышел из кухни с подносом, накрытым накрахмаленной салфеткой. Взрыв воинственных воплей донесся с позиций и пуштунов и бачаисакаовцев, меж которых как раз и находилось британское посольство Багбад. Одинокий выстрел затерялся в пальбе, но поднос белой птицей сорвался с руки повара. По асфальту рассыпались осколки тарелок и стаканов. Смуглое до черноты лицо повара ничуть не выражало страха. Оно сияло. «Дьяволы! — возликовал ей.— Ну и стрелки! А вот хозяину придется новый завтрак сгото­вить». И, помахивая полотенцем, словно парламентским флагом, он побежал на кухню. Пережитый страх не помешал эмиру понять, что посол Доббс не потерпит слабости и, возможно, ищет более энергичного «доверенного» фирмы, именуемой «Британия» И тако­вым, заподозрил эмир, англичане считают Ибрагимбека.

Мысль эта не оставляла Сеида Алимхана. Появление в Кабуле индуса в малиновой чалме — он же «Шоу и К0», его настойчивое желание увидеться с Ибрагимбеком оживили подозрения. Сегод­няшняя поездка в локайский аул была связана именно с этим. Эмир решил помешать индусу встретиться с грозным локайцем, а тем временем вызнать, насколько англичане успели в своих инт­ригах. «И в навозе цветок цветет своим цветом». По запаху можно разнюхать, далеко ли успели зайти инглизы.

Он сидел на белой кошме, пил кумыс и, прежде чем начать разговор,, приглядывался.

Да, многое ему не понравилось. Не нравилось, что весь аул, все чалмоносцы-локайцы, и старые и молодые, все их локайки, раз­ряженные впестроцветные праздничные одеяния, что-то слишком суетятся, бегают меж юрт, посмеиваются, гремят казанами, раздувают в очагах огонь, свежуют бараньи туши.  По случаю приезда его — эмира — в кочевье ни разу Ибрагимбек ещё и тощего козлёнка  не зарезал, — Алимхан  тут,  конечно,  погрешил  против  истины, — а тут такой пир-веселье!

Что-то не так. Сеид Алимхан едва не задал вопрос, да вовремя сдержался. Спрашивать и не понадобилось. В стоявшей поблизос­ти белой юрте зашумели, послышались голоса, и на пороге её по­явился... индус в малиновой чалме, господин «Шоу и К0». Он смот­рел на растерявшегося эмира, и его взгляд говорил: «Хитрец ты, эмир, а мы похитрее».

«Снюхались псы... паршивые псы...— переполошился эмир. Он, когда думал, не выбирал цветов красноречия.— Уж больно ласко­во смотрит Ибрагимбек, черная кость. У лисы рыло в перьях. И сам ты груб, и хитрости твои из арбяной оглобли тупым топо­ром вытесаны».

Сдержанным наклоном головы он ответил на насмешливое при­ветствие Шоу и воззрился на вышедшего за ним из юрты сикха. Из-под огромного тюрбана ниспадала бахрома жесткой гривы почти до черных густых бровей. Поблескивали стекла очков та толстых черепаховых дужках. Лохматые усы, нестриженая жест­кая борода скрывали рот и подбородок, оставляя обнаженными лишь глянцево-корич-невые скулы.

Сикх назвал себя: «Амеретдинхан»,— и эмир почувствовал не­приятнуюрасслабленность в членах. Ужасное бессилие завладело всем его существом. Проклятие Доббсу! Почему понадобилось ему удерживать его, эмира, в Афганистане? Прогуливался бы ои по прохладному, тенистому саду Исмаила Диванбеги в Пешавере, ласкал бы миленькую бадахшанку Резван, наслаждался бы, сво­бодный от дел и забот. Никого бы он из Кала-в-Фатту больше не взял бы. Даже Бош-хатын узнала бы о его вылете лишь на другой день. Вот взъярилась бы старая баба...

А вместо этого сиди тут в кочевье, среди врагов, дрожи и допы­тывайся, что затевают «Шоу и К0», дикий конокрад и этот таинст­венный сикх полковник Амеретдин, протобестия. Эмир долго жил и учился в Петербурге и частенько ловил себя на том, что думает по-русски и употребляет сугубо «европейские» словечки, особенно когда подступает к горлу ярость.

Он разглядывал «протобестию» Амеретджнхана и думал: «И сколько бы ни прятал тебя Ибрагим, все равно я увидел тебя. Но раз и Шоу и Амеретдин здесь, видимо, они сговариваются... И тайком от меня».

Про полковника англо-индийской службы Амеретдинхана говорили немало. Он вот уже несколько лет находился при Ибрагимбеке в Северном Афганистане. Он ставил свою юрту всегда вплот­ную и юрте Ибрагимбека, одевался как сикх, но щегольски подтянутый вид выдавал его. К тому же он совсем не говорил бекски, а таджикский его язык походил даже не на фарси, а имел сильный акцепт «дари». Впрочем, Амеретдии общался лишь с са­мим Ибрагимбеком. В походах он ехал всегда по левую руку от него. Он имел отличную кавалерийскую посадку, но в боевых схватках из ножен саблю не извлекал, а лишь презрительно ози­рался по сторонам. Но Амеретдинхан не доверялся удаче, и всегда у его постели лежало огнестрельное оружие. Он был неприхотлив. «Кто сидит в навозе, вони не чувствует». Но за дастарханом ничего не ел, ссылаясь на нездоровье. Все знали, что пищу ему готовит по­вар-индус. Он брезговал нищей мусульман, и многие ненавидели его за то, что он, язычник, живет среди них да еще командует ими. Сам Ибрагимбек не решил ни одного военного вопроса без его совета. Амеретдинхан обладал свойством, которое доктор Бадма со своей буддийской точки зрения называл способностью перевоплощения. Иначе чем объяснить, что, находясь безотлучно  при особе Ибрагимбека, господин полковник был вездесущ. Его видывали одновременно и в Кундузе, и в Каттагане, и в Герате, и в Кабуле. Расстояния между этими пунктами немалые, дороги никуда не годные, крыльев Амеретдинхан не имел. Надо пола­гать— он водился с джиннами, переносившими его мгновенно с места на место. Сейчас по всем данным Амеретдинхан должен был находиться где-то на севере, в Кундузе или Мазар-и-Шерифе. Но он оказался здесь, в долине Пянджшира, и это не предвещало ничего хорошего для эмира.                                                            

По краю белой дорогой кошмы шли оранжевые и черные узо­ры, и Сеид Алимхан, опустив веки, следил за прихотливыми изги­бами локайского орнамента. Он не сказал до сих пор ничего, кро­ме надлежащих приветствий. Ибрагимбек, багровый, свирепый, сопел. Он всегда громко сопел, когда совесть у него была нечиста. Алимхан кусал от злости губы. Шоу и Амеретдинхан восседали с непроницаемыми физиономиями и разглядывали копыта копей, топтавшихся тут же по траве у самого края кошмы.

На дастархане лежали уже наломанные темные с поджаристы­ми краешками горячие лепешки из ячменной муки, стояли дере­вянные и фаянсовые миски с кумысом. Угощение только начина­лось, потому что по всему кочевью вместе с дымом очагов разно­сились дразнящие запахи жаренного на кунжутном масле лука и мяса. Лишь теперь Сеид Алимхан почувствовал, как он голоден, и позавидовал своему жеребцу, хрустевшему ячменем в повешен­ной на морду торбе.

Солнце клонилось к Могульским горам на западе, кочевье встре­чало вечер перекличкой голосов, смехом, детским криком, а эти четверо на белой парадной кошме все еще не могли завязать бе­седу.

Первым не выдержал Сеид Алимхан. Сказалась ли слабость характера, или он думал поторопить хозяина с ужином, или, на­конец, желчь захлестнула, но он поднял глаза, посмотрел на хму­рого, насупившегося Ибрагимбека и возмутился:

—  Сладкие  речи...  драгоценные  дары...  причина   гибели  лег­коверных...

Плел он что-то туманное, однако локаец понял его сразу и от­ветом выдал свои мысли:

—  Фазану золотую кормушку поставь, все одно в тугаи убежит.

«Решето... Не сумел держать тайну... Сразу же выблевал... зна­чит, договорился с собаками...» И эмир с ненавистью посмотрел на Шоу и Амеретдина.

Тоска схватила за сердце. Ясно, англичане решили обойтись без него — эмира. Значит, локайский конокрад «клюнул» на приманку. Поверил, что из него, разбойника, как в детской сказочке «Царь— вор», сделают эмира или шаха. Конокрад — шах. Если инглизы су­мели сделать водоноса Бачаи Сакао, мелкого воришку, королем целой страны, то почему бы им не превратить конокрада в эмира Бухары.

Но раздумывать Сеиду Алимхану долго не пришлось. Тяжело­весы джигиты, поигрывая мускулами на обнаженных руках, прита­щили в огромном глиняном лягане барана, запеченного целиком в яме на раскаленных булыжниках. И так как эмир всегда старал­ся прежде всего удовлетворять телесные потребности, он оставил на время дела государства и принялся за дела желудка. Жалел ои об одном: бутылка «Камю» осталась в хурджуне его ловчего, а ловчий стыл на ветру где-то в ущелье внизу. Все ели с удовольстви­ем и даже с жадностью. Сначала еда — таков закон гор. Барашек, испеченный на камнях, впитывает все ароматы и соки листьев па­хучих кустарников, луговой горькой полыни и может удовлетворить самый изысканный вкус. Дикарский, первобытный способ изгото­вления кушанья пришелся по душе даже всегда чем-то недоволь­ному, неприветливому Шоу, который в противоположность сласто­любцу Сеиду Алимхану на первое место ставил дела и мало вни­мания уделял своим физическим потребностям. На этот раз он попросил позвать повара, изжарившего барашка, чтобы похвалить его. Но дикий локаец в темной растрепанной чалме, неряш­ливых лохмотьях, с лицом, поросшим столь же неряшливой расти­тельностью, имел отталкивающий вид, и Шоу поспешил отде­латься от него, швырнув на кошму золотую монету. Когда же ло­каец начал ловить для поцелуя руку, Шоу прогнал его:

—  Знай свое место!

Среди гостей Ибрагимбека, сидевших поодаль, послышался ропот. Там, за отдельным дастарханом, ужинали локайские племенные вожди и курбаши, и им не по нутру пришлась спесь язычника в малиновой чалме. А аристократичный Али Мардан даже проворчал громко что-то насчет «заносчивости инглизов».

Слова эти Шоу пропустил мимо ушей и продолжал спокойно ужинать.

—  Итак, решение принято. Обсудим детали,— заявил Шоу, ког­да ужин закончился  и быстроглазая, вся  увешанная ожерельями из николаевских полтинников и двугривенных дочка Ибрагимбека полила на руки гостей из дастшуя — рукомойника—теплой воды. Он равнодушно взглянул на Сеида Алимхана и продолжал: — При­ступим!

Совещание затянулось.

Шоу, наконец, подытожил:

—  Ждать дальше нельзя. Англия вступит в войну с Советами. Англию поддержат Франция, Польша и прочие могущественные го­сударства. Вам, господин Ибрагимбек, надо безотлагательно полу­чить оружие, амуницию. Ваши воины отдохнули, кони окрепли. На­до немедленно выезжать. Вас ждут в Туркестане.

Подняв руки, Ибрагимбек прочитал дорожную фатиху.

Выждав минуту-другую, Шоу распорядился:

—  Готовьте  коней, господин Ибрагим.  На рассвете мы с вами отбываем в Индию.

Он подхватил под руку Ибрагимбека, помог ему подняться, не­брежно бросил Сеиду Алимхану: «Мир с вами»,— и ушел с локайцем.

В тени, упавшей от вершины горы, вонзившейся в розово-жел­тое небо заката, запылали, задымили, заплевались искрами костры. Красноватый свет упал на черную, нахохлившуюся фигуру Сеида Алимхана, все еще сидевшего на кошме. Он съел слишком много жареной баранины, изготовленной столь вкусно, и выпил слишком много кумыса. Но отяжелел эмир не только от пищи. Он был по­давлен, уничтожен. Никак не мог переварить всего, что сейчас произошло.

Значит, индус в малиновой чалме, или, как его там, Шоу, сумел-таки уговорить Ибрагимбека поехать в Индию... Какое поношение! Не с эмиром, законным государем Бухары, хотят вести дела англи­чане, а с вором и разбойником!

Унижение раздавило Сеида Алимхана, пригвоздило его к месту. Он ощущал в теле каменную тяжесть. Он задыхался. Еще мгнове­ние, и, казалось, сердце у него остановится.

Три часа восседал среди своих подданных государь Бухары, ве­ликий эмир, халиф-правоверных. Три-часа, а его присутствии разре­шались вопросы существования Бухарского государства и возвышения ислама. И три часа какой-то проходимец,   никому   не известный коммерсант «Шоу и К0», распоряжался народами, племенами, армиями, царями, министрами.

Но никто так и не спросил у эмира совета, не поинтересовался его мнением. Больше того, на его высочество никто не смотрел, никто не потчевал его по обычаям михманчилика. Тауба! Какая наглость! Все вели себя так, словно за дастарханом эмира Бухары и вообще не было.

Из-за гор выкатилась луна. В сумраке темные фигуры возника­ли и исчезали.

Вдруг тихое, знакомое, негромкое «лег-со» нарушило тишину. Эмир вздрогнул.

Своим тибетским «лег-со» — «хорошо» — мог поздороваться с эмиром лишь один человек во всей вселенной — Бадма. Зелено­ватый луч луны высветил неподвижное лицо тибетского доктора. Его неожиданное появление не удивило, хотя он собирался после охоты вернуться в Кала-и-Фатту. Но Бадма появлялся и исчезал без предупреждения, и Сеиду Алимхану, чтобы не попасть в глупое положение, ничего не оставалось, как сохранить невозмутимость и не проявлять любопытства и растерянности. Впрочем, в полумраке это не так трудно сделать.

Бадма взял чашку кумыса и с наслаждением напился. Больше на дастархане он ни к чему не притронулся.

—  Видите... желтизной   окрасилось   небо... вроде кюркюном — шафраном мне щеки натерли,— забормотал эмир... — Послушайте, доктор, вы были в Пешавере, лечили ее высочество Монику-ой, мою дочь? Она прокаженная?   Мулла Ибадулла... Мулла Ибадулла Муфти ежевечерне возжигает черные курительные свечи... читает ужас­ные селиджа — заклинания... узнает мысли друзей, врагов... их же­лания—удовлетворенные,   неудовлетворенные...   Мулла   говорит... дочь моя Моника больна...

Бадма странно хмыкнул:

—  Видел принцессу, вашу   Монику в   Пешавере в доме англо­индийского чиновника Гиппа. Она проходит  курс наук.  Но у этой необъезженной лошадки нрав состоит из четырех великих и совер­шенных элементов — из земли, воды, огня и ветра. Какой необуз­данный характер! Однако она здорова. Никакой проказы нет.

—  Характер... выдам замуж дочь... пора...

—  Ага Хан, Живой Бог, прислал Монике в дар диадему со свя­щенной бирюзой «бут».   Носить ее   удостаиваются   лишь невесты Живого Бога — счастливые девушки исмаилитов. Когда воспитание закончится и даст свои плоды, девушка окажется достойной пред­стать пред очами Живого Бога.

— Проклятые инглизы... все решают...   отца, то есть меня, неспрашивают, мою волю...

—  Да очистится   сердце   от волнений,— проговорил   туманно Бадма.— И могущественные мира делаются безвольными, когда их сердца берут   в плен.   И вам, ваше   высочество, который считает и признает Монику своей дочерью, остается радоваться...

—  Богач... Миллионер... Живой Бог... Ага Хан, конечно... почет­ное родство хорошо... поддержка...

Эмир не знал Моники. Он смутно помнил ее, когда она жила в Арке. Беловолосая девчонка с бантиками.

Неясная мысль зашевелилась в мозгу эмира. Он заерзал на кошме и громко приказал позвать Ибрагима. Он рисковал полу­чить новое оскорбление — степняк мог ослушаться и не прийти.

Локаец все же явился, мрачный, недовольный, даже ворчащий. Пришел и плюхнулся на кошму.

Они напоминали сейчас двух задиристых палванов-борцов, се­менящих мелкими шажками один вокруг другого, присматриваю­щихся, примеривающихся. А с краю на кошме, бесстрастный, похо­жий на буддийского идола, сидел доктор Бадма.

Сеид Алимхан ненавидел Ибрагима. Ибрагим ненавидел и пре­зирал эмира бухарского, своего сюзерена. На взгляд Сеида Алимхана, Ибрагим был и оставался вором, конокрадом, по недоразу­мению носящим звание амирляшкара. Приходится терпеть. Грубая сила захвата. Что ж поделаешь? Ибрагимбек не подчинялся эмиру, даже когда ему пришлось под ударами Красной Армии бежать в 1926 году со сво-ими вояками-локайцами из Таджикистана. Поби­тый пес еще не растерял своих клыков.

Но еще подозрительнее относился Ибрагимбек к англичанам. От полученного через индуса в малиновой чалме приглашения, на­печатанного золотыми буквами на плотной глянцевой бумаге, с подписями красными чернилами, пахнуло могилой. Золото и кровь! Ибрагим вообще боялся исписанной бумаги. Подальше от всякой писанины! Всегда в этих письмах можно ждать коварства и неприятностей. И хоть в конечном итоге Шоу удалось вырвать у Ибрагима согласие ехать в Индию, но локайца все еще раздира­ли сомнения. Ему, гордому степняку, думал он, придется сидеть перед высокомерными инглизами, проклятыми кяфирами, разгова­ривать почтительно с ними, подвергаться насмешкам, издевкам. А он за насмешки убивал. Его спесь подвергалась страшному ис­пытанию. И кто еще знает, не подсыпят ли чего-нибудь ему в пищу.

Он не раздумывал долго, когда его позвал эмир. Все-таки свой, мусульманин, не то что инглиз Шоу... А вдруг Алимхан что-нибудь скажет, приносящее пользу. Потаенно, чтобы не пронюхали отды­хающие после ужина Шоу и Амеретдинхан, он прокрался мимо бе­лой юрты и присел на кошму перед Сендом Алимханом.

Но никаких уступок! Пусть эмир выкладывает все, что думает, а мы послушаем.

А слушать пришлось со вниманием.

—  Локаец  всегда   голоден.   Локаец зол  и храбр, потому что всегда голоден...

С черным лицом говорят такие слова. И лицо Ибрагима чер­нело. А может быть, эмиру просто это показалось. Луна светила слабо, и на лицах лежали тени.

Поглядывал на локайца Сеид Алимхан искоса, колол иголка­ми глаз и... боялся встретиться с его взглядом. А Ибрагим все больше чернел. Его душила злоба, как всегда, когда он говорил с эмиром.

—  Мы злы потому, что всегда  племя локай ест   хлеб своего горя, потому что локай пьет собственную кровь, потому что имеет на обед свое мясо, сваренное в своем собственном поту...

Он с треском ударил кулаком по ладони.

—  Локай — племя из непобедимых катаганов, жестокого вождя кочевников Али   Вердыхан   Таса, покоривших   Балх и Бадахшан и превративших   их в родину катаганов.   Локаец уже двенадцать десятков лет держит на острие сабли весь Бадахшан. Локаец сво­ей пятой   прижал горы и долины.  Локаец истребил  таджиков и пуштунов. А кто забрал плоды побед Локая? Эмиры Бухары! С ко­варством они схватили Али Вердыхан Таса. Они казнили железно­го воина — локайского батыра из племени катаган. Много мстили за Али Вердыхан Таса   локайцы, много крови   бухарцев пролили. А чего добились локайцы?   Добились права голодать   и ходить в рваных штанах. Род Локай   самый храбрый   из катаганов, самый дерзкий, самый грабительный, самый нищий. И, клянусь, я, Ибра­гимбек Чокобай из Локая, сделаю то, чего не добился сто двадцать зим назад Али Вердыхан Тас. Я, Ибрагимбек Локай, уже не выпу­щу из рук свою добычу — Катаган и Бадахшан. Я отомщу за смерть великого локайца Али Вердыхан Таса. Клянусь, я сделаюсь царем горной страны.

Можно ли сейчас спорить с бешеным локайцем. И что там до кровавых счетов вековой давности. Но настроение господина ко­мандующего встревожило и обеспокоило Алимхана.

—  А что скажет король Хабибулла Газий? Вы забыли, господин Ибрагимбек, что земли, о которых вы говорите, составляют часть Афганского государства. Разве вам позволят...

—  Позволение в мече локайца,— зарычал Ибрагим.

У Сеида Алимхана засосало под ложечкой. Ибрагимбек протя­нул руку захвата к половине бывших владений его — эмира...

Он собрался с мыслями, почти с испугом поглядывая на иссиня-черное в сумраке   с растрепанной бородой   лицо разъяренного локайца, вздумавшего так не ко времени напоминать о каких-то правах катагано-локайских кочевников. Кому нужны эти «права», давным-давно брошенные в реку забвения.

Но Ибрагим, живой, свирепый, сидел перед ним и бранился, словно в базарном ряду. Ибрагима, необузданного, с железными мускулами, с острым мечом, не выкинешь в реку. Поеживаясь и еще больше бледнея, Сеид Алимхан пробормотал:

—  Мы-то ничего... с Бадахшаном, Катаганом... ничего не гово­рим вот... афганцы...

—  А при чем афганцы...    при чем ты, эмир эмирата...   Локайские кони топчут Бадахшан... Я хозяин... там... И все! — Он снова шлепнул по ладони кулаком.— Я не уйду из Бадахшана и Катагана! Я не пушу туда ни Хабибуллу, ни инглизов, ни тебя, эмир. Ни­кого!

—  А зеленое знамя?! — едва слышно выдохнул эмир.— А знамя, которое ты, Ибрагим, поклялся   на коране   водрузить   на воротах Бухары?

—  Хочет тетушка заставить сноху печь лепешки в тандыре, да ноготки у снохи острые. Хочешь ты, эмир, умыться красной локайской кровью. Не отдадут  тебе локайцы ни  Хаыабада, ни Гейбада с его тропами Рустема, ни Хулма. Что завоевано, то завоевано.

Похвальба Ибрагима произвела на эмира неожиданно успокаи­вающее действие. Ибрагим кричал, шумел, но в голосе его звучали нотки обиды. У мальчишки хотят отнять игрушку. И он сварливо отбивается, совсем не уверенный, что у него игрушку не отнимут. Сеид Алимхан даже возликовал, поняв слабость локайца, и уста­вился на него в изумлении. Как это ему в голову не приходило, что Ибрагим сам плохо верит в себя, в свои силы.

—  Что смотришь на меня, эмир? — выпалил Ибрагим.— Ты что, змея, что так смотришь? Не пугай. Мы — локай. Мы ничего не бо­имся.

Никакой почтительности! Никакого уважения. Понятно, что Ибрагим-конокрад меньше всего думает помогать эмиру вернуть трон.

Медленным движением руки Сеид Алимхан как бы отстранился ет всего того, что наболтал в сердцах буйный локаец, и заговорил о принцессе Монике.

При первых же его словах Ибрагим поперхнулся и замолк.

Породниться с эмиром Сеидом Алимханом!

Предложение взять женой Монику-ой оказалось настолько не­ожиданным, что локаец просто онемел. Он заподозрил хитрость, ловушку. Но какую? Он долго не отвечал, а все прикидывал и так и эдак.

Меньше всего Ибрагимбек думал, что получит новую молодую и, говорят, красивую жену. Он был сластолюбив и ненасытен. Он женился уже многократно и потерял счет свадьбам. Новая женить­ба вроде бы ему ни к чему. И так ему порядком надоело мирить постоянно ссорящихся жен, оделять их подарками, одеждой, юрта­ми. Плач детей ему претил до тошноты, а временами казалось, что все локайское стойбище состоит из пискливых младенцев. Ал­лах не обидел Ибрагима Чокобая потомством.

Но соблазн иметь женой царскую дочь захватил его воображе­ние. Он думал по-мужицки медленно, расчетливо. Он мял в кула­чище бороду и старался разглядеть при тусклом свете луны, что отражается на кислом потном лице Сеида Алимхана. Он никак не мог решиться ответить. И не потому, что собирался отказаться. Он уже ликовал. Но вот что и как говорить, чтобы эмир не догадался о его ликовании? Продешевить Ибрагим не хотел.

Он все взвешивал в уме все выгоды этого брака. Возникла смутная догадка: «Этот плюгаш, папаша принцесы, хочет прибрать меня к рукам за то, что я буду спать с его дочерью».

Но законы родства у локайцев прочны и тверды. Если он женит­ся, он станет человеком, близким эмиру. Тут никуда не денешься. И он уже успел подумать, что такое родство может привести его, Ибрагима Чокобая, на трон в Бухаре. Еще один довод Сеида Алимхана поразил и даже обрадовал его:

—  Не надо вам ехагь в Индию в Дакку... Не надо ехать в Пешавер... Дочь привезем   прямо   в Ханабад...   Большой праздник... большое угощение... царский пир...   много люден...   незачем ездить к инглизам... Пусть сами едут в Ханабад... спокойно вам... безопас­но... Приеду сам... на свадьбу... А там устроите совещание... догово­ритесь...

«Отлично,— решил локаец.— Зачем лезть в капкан, лучше не ехать... Пересплю с царевной, сам стану царем».

Его лицо расплылось в улыбке, похожей на желтозубый оскал старого матерого макула — камышового кота. Но он недооценивал Сеида Алимхана. Он напрасно считал его таким уж сонным сусли­ком, разжиревшим кликушей. Не следовало так откровенно радо­ваться. Где уж простодушному в своей примитивной хитрости ди­карю тягаться с утонченным политиканом и мастером интриги.

«Старый вор тянется к трону Бухары,— думал Алимхан.—Такой зятек не требуется... соглашайся, уезжай в Ханабад...»

Свои размышления Сеид Алимхан прервал сам. Надо добить волка, пока не опомнился:

—  Дорога в Индию далека... один вождь... храбрый Гуламхан... большое племя... много воинов... имел... поверил инглизам... поехал в Дакку ... не возвратился... ждут жены год... пропал доверчивый... слово инглизов — неверное   слово... Лучше   свадьба, чем пули, а?

Вдруг Ибрагимбек вспомнил про индуса в малиновой чалме.

—  А этот инглиз?..

— Уезжайте. Скажите ему, что хотите проводить своего гостя Али Мардана Датхо... Жен и детей... слуг оставите здесь... Тогда Шоу поверит, все успокоится. Потом вашу семью отошлем в Ханабад...

—  А мои винтовки и пулеметы... а мое оружие? Если инглиз уви­дит, что я их повез... сообразит... поймет...

—  Прикажите оружие завернуть в войлок, сделать вьюки. Пусть думают, что Али Мардан Датхо получил от вас подарки. Да и по­дарите   господину Датхо какую-нибудь девку, будто он приезжал за невестой.

Проведя по бороде руками, промычав фатиху, Ибрагимбек под­нялся. Ответить сразу — унизить свое достоинство.

Он ушел во тьму без всяких изъявлений преданности и верноподданничества.

Полная луна уже цеплялась за острые вершины Могульских гор, а Сеид Алимхан все сидел на кошме с Бадмой. Их медлитель­ным разговор заглушался шумом голосов, взвизгами, ржанием ко­ней,   говором   караванщиков.   Становище   поднималось с  места.

Сеид Алимхан раздражался все больше:

—  Завтра пятница... в канун священного дня подобает молить­ся... проклятые инглизы заставляют скакать, ездить...

—  Священный день или нет,— заметил  Бадма, — никакие инг­лизы  не сдвинули   бы Ибрагима   с места.   Он все откладывал — ждал, когда ожеребится его белая кобыла. Она ожеребилась... Ну, вот он и решил выезжать. Но куда? Посмотрим. Небесная сфера вращается, вертится колесо, а дела государств зависят от молочно­го жеребенка.   

Они встали, лишь когда Ибрагимбек со своими всадниками про­ехал позади юрт. Скоро кавалькада, провожаемая лаем собак и визгом женщин, исчезла в черной щели горы. Ни Шоу, ни Амеретдинхан так и не показались, они спали.

Луна еще светила вовсю, и Сеид Алимхан приказал подать ко­ней.

Тропа спускалась в долину. В сумраке чудились зловещие су­щества. Скалы вырастали неожиданно из тьмы. Монотонным рас­сказом, мудрыми цитатами и изречениями из великого учения Сакия Муни доктор Бадма успокаивал «хрупкие» нервы Сеида Алимхана. Но тот не мог успокоиться. Гнев шагал в нем впереди, ум сзади. Он вслух клял и Ибрагима, и индуса в малиновой чалме, и проклятого Амеретдина. Они выводили его из игры, и он не мог потерпеть этого.

Их нагонял топот одинокого всадника. Они придержали коней и всматривались в сумрачную пелену, затянувшую локайский аул.

Из перламутрового тумана выступила силуэтом фигура всадни­ка с ловчей птицей на руке.

—  Господин,— прохрипел  Сагдулла-ловчий, — конокрад  повер­нул на ханабадскую дорогу!

—  А инглизы?

—  Спят.

—  Слава всевышнему!   Ну, зятек... Ибрагим.   Мы еще узнаем какой ты калым заплатишь.

—  Безбородый  цирюльник  выбрил  голову  кошке, — пробормо­тал Бадма. Смысл его слов   не дошел до Сеида    Алимхана   Да и фраза Бадмы   прозвучала   странно, непонятно   в тишине лунной ночи.

КУКЛА

МИСТЕР ЭБЕНЕЗЕР ГИПП

                                                         Без небесного провидения нельзя подшибить

                                                         и воробья. Значит, провидение на­правляет и

                                                         камень, и палку, и прочие предметы, предназ-

                                                         наченные для воробья. Его камень  без промаха

                                                        сшибал воробьев.  Очевидно, все  его начинания

                                                        находились под покровительством провидения,

                                                        ибо они завершались благополучно. Словом, он

                                                        действовал  в духе честности  и мудрости.

                                                                                  Ч. Диккенс


Пенджабским климат не доставляет европейцам ничего, кроме неприятных ощущений. Поэтому мистер Эбенсзер Гипп просто ста­рался не замечать его. Неизменно он сохранял респектабельный вид в своем темном твидовом сюртуке полувоенного покроя, в сво­их отутюженных, в серую полоску, брюках, в своем жестком котел­ке, который оказал бы честь самому элегантному завсегдатаю эпсомских скачек, но совсем не подходит для чиновника Индийско­го государственного департамента, вечно обстреливаемого всепро­никающими стрелами тропического солнца.

Мистер Эбенезер Гипп считал дурным тоном водружать на свой лысоватый череп пробковый колониальный шлем. Мистер Эбеиезер выполнял служебные обязанности и не мог появляться на пороге де­партамента в нелепом головном уборе. Он предпочел бы цилиндр дипломата, но боялся показаться чересчур претенциозным и тор­жественным.

Вот если бы высокая особа, которую мистер Эбенезер Гипп сейчас сопровождал, проживала в Пешавере не инкогнито, а от­крыто и официально, он не посмотрел бы ни на солнце, ни на про­клятую духоту, и оделся бы подобающе такому чрезвычайному слу­чаю.

Итак, мистер Эбенезер восседал — именно восседал, а не си­дел—на переднем сидении лакированного ландо, выпрямившись и опершись на весьма солидную трость красного дерева с рукоят­кой слоновой кости и вперив взгляд в лицо... Моники. Да, перед ним в непринужденной позе сидела Моника, та самая «высокая осо­ба», опекуном-наставником коей являлся он, Эбенезер Гипп, представительный чиновник его величества. Весь респектабельный лик принцессы Моники Алимхан — от изящнейших французских туфелек и до изящнейшей, но в то же время выдержанной в стро­гих формах шляпки на белокурой головке — соответствовал вам требованиям английской чопорности. Одно не нравилось мистеру Эбенезеру: озорная усмешка, нет-нет оживлявшая это кукольно-ра­зовое лицо, и стран-ное ожесточение в кукольно-голубых глазах мисс принцессы.

Глаза у Моники большущие, широко открытые, отчего это оже­сточение выступает слишком откровенно... Что-то в них злое.

Мистер Эбенезер Гипп даже заерзал на шагреневом сидении, потому что имел время хорошо узнать свою подопечную. Несмотря на длительную дрессировку—выучку — мысленно уточнял он,— мисс Моника, по глубокому его убеждению, при всех своих природ­ных, незаурядных способностях, была и оставалась азиаткой и ди­каркой. Не менял положения дел даже лоск респектабельности, ко­торый удалось навести на «первобытную девицу» в пешаверском бунгало ему и его экономке мисс Гвендолен Хаит за полтора года, имевшиеся в их распоряжении. Сколько трудов пришлось поло­жить! Но мистер Эбенезер утешался высказыванием одного из гер­цогов Орлеанских: «Дайте мне кухарку, конечно, красивую, и спус­тя месяц ее не отличат при дворе от любой принцессы королевского дома».

И теперь Монику по внешнему облику никто бы не отличил от любой принцессы и притом настоящей, а не такой, как те «приниессы»-авантюристки, которые нет-нет и «осчастливливали» своим наездом Индию и многие страны Востока. Совсем недавно в горо­дах Северо-Западных провинций Индостана «блистала» некая принцесса Савойского королевского дома, обвораживая всех свои­ми мрамороподобными плечами и греческим профилем. Но разве своим вульгарным поведением, развязанностью, пошлостью выра­жений, срывавшихся у нее с уст, она могла идти в сравнение с изыс­канными манерами ее высочества принцессы Алимхан? Не извиня­ло итальянку и то, что она явилась в Пешавер с рекомендательны­ми письмами друга мистера Эбенезера — самого лидера британ­ских фашистов сэра Освальда Мосли — по важнейшему, сугубо конфиденциальному делу — изучить настроение колониальных чи­новников и местной туземной знати и прощупать, как отнеслись быв Индии к тому, а вдруг в Англии произойдет нечто похожее на захват власти вожаком чернорубашечников Муссолини... «Дела делами, — раздумывал мистер Эбенезер, — но Освальду не мешало быподыскать более порядочную особу. Взять хотя бы нашу Монику. Дикарка, а ведет себя, будто провела уже десяток сезонов в Лон­доне».

Жизнь в пансионе привила Монике не только умение со вкусом одеваться, причесываться, ухаживать за своим лицом, но и приви­ла удивительно тонкий — мистер Эбенезер сказал бы — аристокра­тический—«шарм» великосветского салона. Нет спору, природа одарила «азиатку» отличными данными, но ведь даже алмаз нужда­ется в шлифовке. Все поражало в Монике: живость ума, грация английской леди, манера разговора, умение владеть чувствами.

Но, тсс... Мистеру Эбенезеру вдруг показалось, что он говорит вслух, и он спохватился. Моника для широкой публики пока ника­кая не принцесса. Она .. племянница королевского колониального чиновника Эбенезера Гнппа, эсквайра, при-ехавшая из Англии по­гостить в пешаверском бунгало своего любимого дядюшки.

Все шло по заранее составленному и утвержденному расписа­нию. Беда лишь в том, что Эбенезер Гипп, личность неглубокая, упрощенная, был слабо осведомлен во всех областях, кроме вопро­сов, непосредственно входивших в его прямые служебные обязан­ности. Он не обладал воображением и фантазией и не отличался способностью предусмотреть неожиданности, кроющиеся в челове­ческой природе.

Ландо, запряженное парой гладких, с лоснящимися мясистыми крупами выездных рысаков, резко подпрыгивало и тряслось по пыльной пешаверской мостовой. И мысли мистера Эбенезера Гиппа тоже прыгали и колко отдавались надоедливой болью в висках.

Постоянно ему, мистеру Эбепезеру, чиновнику Англо-Ипдийского департамента, навязывают самые нелепые, неправдоподобные дела. Так и в данном случае: шутка ли — выдрессировать, обучить уз­бекскую крестьянку светским манерам, английскому языку, циви­лизованным привычкам вроде пользования ванной, душем и про­чее. Превосходная в этом отношении воспитательница мисс Гвендолен-экономка сумела к тому же поразительно быстро преподать Монике начатки некоторых наук и музыкальной грамоты, приохо­тить к чтению книг, обучить умению вести непринужденную свет­скую беседу — к счастью, по-французски мадемуазель дикарка го­ворит с парижским акцентом — и, наконец, искусству верховой езды.

Но в шестнадцать лет девчонка остается девчонкой... И не раз уже мистер Эбенезер убеждался в том, что от Моники можно ожи­дать самых необузданных вспы-шек. И внешность вылощенной мисс ни в какой мере не мешала мистеру Эбенезеру подозревать в Мо­нике коварство и хитрость. Он еще не соглашался с мисс Гвендолен, которой претили грубые определения — «азиатка», «дикарка», «змея» — и которая мирилась лишь со «змейкой»—очаровательной, коварной змейкой, потому что она и сама догадывалась, что голу­боглазая Моника совсем не кукла и не сказочная пери.

«Несчастная девочка столько   перенесла, испытала.   Побывать в лапах  злодеев и остаться невинной... Чудо! Один этот подонок, претендент в женихи, потомок кокандского хана чего стоит со сво­им одним глазом...» И мисс Гвендолен улыбалась чему-то. Её улыбку можно было счесть нежной, а при желании, и зловещей. Те, кто узнал мисс экономку пешаверского бунгало получше, говори­ли: «Ее небесному облику позавидовал бы и ангел, возвещающий славу всевышнему, но в душе она «бэдлот». В применении к такой изящной, такой очаровательной, такой элегантной особе столь вуль­гарное прозвище, которое означает просто «дрянь», могло пока­заться чудовищным, но при общении с ней у Моники и её подружек по несчастью глаза вспыхивали гневом и отчаянием. Давно уже Моника разобралась, в чьи руки она попала. Бунгало жило своей размеренной, чопорной жизнью. По обширным, строго убранным залам, отделанным темными панелями мореного дуба, неслышно скользили белые фигуры боев-индусов; за завтраком и обедом си­девшему в одиночестве за длиннейшим столом мистеру Эбенезеру прислуживали два высокомерных лакея-англичанина во фраках. Хозяин бунгало получал достаточное содержание, чтобы поддержи­вать у себя дома самый аристократический этикет.

С первых шагов Монику окружила обстановка респектабельности. Мистер Эбе-незер зубами вцепился в респектабельность! Мистер Эбенезер отличался респектабельным свойством — чисто англосак­сонским отсутствием любопытства, конеч-но, в рамках изысканной вежливости. Мистеру Эбенезеру поручили воспитывать, просвещать, укрощать высокопоставленную особу... принцессу. Он это и делал со всей присущей ему респектабельностью, а остальное его не каса­лось.

Мистер Эбенезер считал себя совершенным, выдержанным ко­лониальным администратором. Он полагал, что англосаксы явля­ются избранным народом среди народов земного шара, а потому англичане, и в том числе он — англичанин Эбенезер Гипп, — пред­назначены испокон веку стоять над всеми. Мистеру Эбенезеру-англосаксу была свойственна самоуверенность, резко выраженный эгоцентризм, самомнение поистине непомерное, но в то же время он отличался наивностью, непроницательностыо, переходящей а черствость. Что творится в душе Моники, он не знал, да это его и не интересовало. Она попала к нему в руки довольно-таки непри­ятного вида гусеницей или личинкой. Сейчас он уже довел ее до состояния привлекательной куколки и мог рассчитывать, что в не­далеком будущем из кокона выпорхнет блестящая, даже роскошная бабочка. Лишь бы ему не мешали.

И он трудился. Ни одному волу не приходилось столько рабо­тать, сколько мистеру Эбенезеру. Он стоял вечной тенью около Моники, поправлял каждое её слово, контролировал каждое движение, каждый шаг. Когда она обедала, он стоял за её стулом. До­статочно девушке было взять салфетку не так, разрезать мясо не так, выпить воды не так, и моментально следовал удар по руке, не сильный, но болезненный, запоминающийся. А выговоры и нраво­учения повторялись без конца с точностью поразительной и со столь же поразительной монотонностью. Девушка могла сколько угодно возмущаться, но мистер Эбенезер оставался спокойным в своей спеси и абсолютно невозмутимым в своем респектабельном англо­саксон-ском достоинстве. Он ни разу не крикнул на неё, ни ра­зу не повысил тона. Он оставался невозмутим. Но и девушка ока­залась достойной своего воспитателя. Она не плакала, она не про­лила ни слезинки.

И никогда ничему не удивлявшийся мистер Эбенезер удивлял­ся. Как-то он поделился с мисс Гвендолен своими сомнениями:

«Полагаю — она не человек. Я давно пришел к мысли, что азиа­ты не люди». Мистер Эбенезер сказал мисс Гвендолен: «Я не видел на её ресницах и слезинки. Обезьяны отличаются от людей тем, что не умеют плакать. Она — обезьяна, подобно всем проклятым нег­рам».

Гвендолен нашла возможным отбросить свою чопорность и игриво заметила:

«О, обезьяны волосатые, с синей кожей, а наша принцесса име­ет такое тело...»

«Меня цвет её тела не интересует... Одно могу сказать — нам приказали сделать из обезьяны принцессу, и мы сделаем... скрутим в бараний рог... А если нет, пусть пеняет на себя...»

Тон его испугал мисс Гвендолен. Она не могла видеть в темноте лица мистера Эбенезера. Она испугалась бы еще больше.

И вот мистер Эбенезер, спокойный, невозмутимый, везет в па­радном ландо с кучером в парадной ливрее и цилиндре принцессу Монику по улицам Пешавера. Он не спускает глаз со своей воспи­танницы. И не потому, что очарованием юности она привлекает взоры прохожих на пыльных, душных улицах. Мистер Эбенезер не видит ни белокурой головки, ни кукольного личика, ни голубых глаз, ни точеной фигурки. Он замечает каждый пустяк, каждую мельчайшую недоделку в жестах, в поджиме губ, в излишне живом движении зрачков глаз и тотчас поправляет все чуть заметным ше­велением пальца, который умеет наносить такие болезненные уда­ры. И здесь, на людях, мистер Эбенезер дрессирует свою обезьянку. И, действительно, можно поклясться чем угодно, он и впрямь ниче­го не видит в прелестной девушке, кроме обезьяны.

Он везет свою воспитанницу в Индийский департамент демонст­рировать предварительные результаты своей «дрессировки» и получить дальнейшие инструкции.

ЭКЗАМЕН

                                                        Ничто,   превратись   во  что-то,  существует.

                                                                             Уильям Шекспир



Всю дорогу мистер Эбенезер Гипп молчал и следил. Он не спус­кал глаз с Моники. Он следил за каждым её движением, за ма­лейшей переменой в её розово-кукольном личике.

В общем он остался доволен. Не совсем, конечно. Бабочка еще не выпорхнула. Пока она еще куколка, а куколок не коллекциони­руют. Составляют коллекции бабочек — это целый культ Красоты.  И мистер Эбенезер, к сожалению, еще не мог наслаждаться вели­колепием крылышек своей бабочки. Она уже проклюнулась из ко­кона, но вылет не состоялся...

И все же, когда они вошли в приемную, сидевшие за столами канцелярские чиновники, замерев с перьями в руках, по-идиотскн уставились в восхищении на Монику. А мистер Эбенезер желчно думал: «Заставили поторопиться и продемонстрировать несовер­шенное творение. Глупцам половину работы не показывают. Мони­ка еще в коконе».

И он в растерянности прошептал Монике на ухо:

—  Не распахивайте крылышек. Не порхайте... ради бога.

Возможно, она не поняла, потому что вся цепочка мысленных рассуждений мистера Эбенезера оставалась для неё тайной. Уже громче он цедил сквозь зубы:

—  Сэр Безиль Томпсон — достойнейшая личность, баронет. Сэр Безиль прибыл из Лондона. Надеюсь, мисс, вы сумеете вести себя... э... достойно, соответствующе.

Прежде всего Моника удивилась. Сэр баронет представлялся ей огромным, толстым вельможей в пышном восточном одеянии, уве­шанным орденами, регалиями, позолоченным оружием. А на самом деле в мрачно-торжественном кабинете её представили пожилому, невзрачному, скромно одетому, впрочем, весьма рес-пектабельно выглядевшему джентльмену, суховатому на вид, с желтоватой кожей, с белесыми бровями, с каменным подбородком и запрятан­ными глубоко холодны-ми бесцветными глазами. От глаз этих де­вушка никуда не могла спрятаться. Они её раздражали, и она дер­жалась не так, как хотелось бы ей самой и ее наставнику.

Все шло хорошо, пока... пока она не издала неожиданно резкий возглас «йие!», совершенно не входивший в лексикон светской бе­седы — урок четырнадцатый: «Обмен любезностями молодой деви­цы с солидным, пожилым джентльменом».

Очень хорошо, что на возглас Моники никто будто и не обратил внимания.

Ни единая черточка на лице сэра Безиля Томпсона не шевель­нулась. Вообще он почти не задавал вопросов. Вначале предложил Монике сесть и пытливо проверил, как она садилась, как вставала, как прошлась по комнате, как снова села, как сидела. Затем спро­сил её о здоровье и внимательно выслушал ответ. Спросил о здо­ровье родителей. Щека его чуть дернулась, когда он почувствовал иронию в её ответе. Моника, несмотря на сравнительно небольшой запас английских слов, сумела объяснить, что отца своего мало помнит.

—  Прошло десять лет, с тех пор как я видела эмира, про кото­рого говорят мне, что он мой отец...   А я люблю   и уважаю моего отца из селения Чуян-тепа. Он чернорукий угольщик.

Мистер Эбенезер крякнул и побагровел. Краткий, нечленораз­дельный возглас его прозвучал проклятием. Теперь он понял, по­чему девчонка так настойчиво выс-прашивала у него английское слово «черкоол дивер»— углежог.

Сэр Томпсон бросил предостерегающий взгляд на Эбенезера. Девушка, доверчиво улыбнувшись, продолжала:

—  Я потерялась. Моя мама уехала, и я воспитывалась в семье углежога по име-ни Аюб Тилла.

Тогда-то мистер Эбенезер понял: с наивностью, простотой по­кончено. Из кокона выпорхнула не пустенькая красивая бабочка, а.., оса, умеющая жалить.

У мистера Эбенезера на щеках выступили бурые пятна. Сэр Томпсон невозмутимо продолжал беседу, стараясь овладеть поло­жением. Он пристально и оценивающе разглядывал Монику и мед­ленно говорил:

—  Вы   золушка — сандрилльона.   Несчастные   обстоятельства ввергли вас в дымную хижину... э... углежога. Нищета, лишения... Все позади. Вы теперь знатны, богаты.

—  Войдешь в дом угольщика — выйдешь чумазым... Что вы со мной сделаете? — спросила Моника, и её глаза потемнели.

—  От вас не потребуют ничего унизительного. Но от вас требу­ется послушание и... хорошее поведение. Всё!

Мистер Эбенезер все ужасался: какой провал! Какие печальные плоды эксперимента! Разве теперь ему доверят воспитание прин­цесс! Перед ним возник призрак отставки. И он с ненавистью смот­рел на девушку. И даже то, что точеные черты лица, одухотворен­ные хитростью и умом, придавали теперь всему облику Моники прелесть более неотразимую, чем кукольная ее красота, нисколько его не трогало. Обдумал: «Почему я не «убрал» её? С самого нача­ла я знал, кто она... Азиатская дикарка... Обезьяна!»

Он задыхался, крахмальный воротничок его намок от пота. До ушей его доносились, точно издалека, слова:

— Есть рационалисты, боящиеся воображения, избегающие эмоций, не желающие ими пользоваться. Неверно! — брюзжал сэр Томпсон.— Открывают двери политики люди с воображением и эмоциями. В меру и к месту. Но мы отклонились. Итак, мисс Мони­ка, вы теперь леди... Вы знаете, что такое леди? Английская леди? И, пожалуйста, помните, что вы леди. А сейчас с вами хотят поз­накомиться.

И сэр Безиль пригласил Монику пройти в соседнюю комнату. Он даже предложил девушке взять его под локоть,— «Неслыханная честь»,— подумал мистер Эбенезер,— и так прошел с ней в богато обставленную в архаическом стилегостиную. Мистер Эбенезер тря­сущимися пальцами поправил галстук и поплелся за ними. Унылое выражение прилипло к его физиономии. В своем приличном черном сюртуке и со своей мрачной улыбкой он походил сейчас на элегант­ного гробовщика.

Он все еще не знал, что произойдет дальше. Ему, истому пере­житку викторианской эпохи, взращенному на ростбифах и портвей­не, пудингах и пиве, мало о чем говорили эмоции. С бухгалтерским расчетом он добросовестно вколачивал в «обезьяну» правила и по­вадки хорошего тона. Он впадал в ужас, сталкиваясь с малейшими намеками на проявление у девочки чувств, и «изничтожал» дикар­ские капризы.

Но едва мистер Эбенезер Гипп вошел в гостиную, его бросило в жар. Так вот зачем приказали привести Монику в Индийский по­литический департамент! Мистер Эбенезер сразу узнал в стоявшем посреди гостиной сухом прямом старике во французской генераль­ской форме военного губернатора Парижа Анри Гуро, прибывшего в Северо-Западные провинции Индии с чрезвычайной миссией. Ни­кто точно не знал, что здесь делал этот потомственный военный, ко­лониальный офицер, в юности человек безумной отваги и воинской лихости. Когда-то он разгромил со всей жестокостью могуществен­ное африканское государство короля Самори. Впоследствии, стоя во главе четвертой французской армии, немало способствовал по­беде союзников в мировой войне. Ныне он разыгрывал из себя ми­ротвор-ца.

С генералом Анри Гуро мистер Эбенезер встречался в 1915 го­ду в одной азиатской стране в период некоей военно-карательной операции деликатного свойства. Еще кое-кто из присутствующих в старинной гостиной тоже привлек пристальное внимание мистера Эбепезера и даже вызвал беспокойство. И не высокопоставленное департаменское начальство, не дамы. Женщины сегодня не интере­совали мистера Эбенезера: ни удивительно тощая, походившая на коричневокожую египетскую мумию дама, очевидно, супруга гене­рала, ни три вылощенные гейнсборовские красавицы англичанки— секретарши или переводчицы департамента. Их, по-видимому, при­гласили для поддержания атмосферы интимности и простоты.

Почему-то тут, в столь избранном обществе, оказались два азиата. Вся британская спесь восстала в мистере Эбенезере, брови насупились. Он подумал, что начальник департамента нетактично ведет себя. «Мы не любезны с туземцами в Индии и не намерены быть любезны»,— чуть не сказал он громко, хотя и оказался рядом с сидевшими непринужденно двумя величественными вельможами, разодетыми в восточные шелка и бархат. Оба приветствовали во­шедших, в их числе мистера Эбенезера весьма любезно, е достоин­ством поднеся традиционным жестом руку к сердцу. Да, одного из них мистер Эбенезер видел в Лондоне на Даунинг-стриг в приемной постоянного заместителя министра и даже запомнил его фами­лию — Мукумбаев. Мистер Юлдаш Мукумбаев имел прямое отноше­ние к бывшему эмиру Бухары Сеиду Алимхану, был его визирем по иностранным делам. По имевшимся сведениям он довольно часто останавливался в Пешавере проездом из Кала-й-Фатту в Жене­ву на очередную сессию Лиги Наций. Сразу же мистер Эбенезер сменил гнев на милость: значит, азиат сидит здесь, в гостиной, не как гость, а как официальное лицо. И мысленно заключил: «В свя­зи с делом принцессы бухарской. Очевидно, он не оставил мысли отвезти её к эмиру. Он не знает еще о новом решении».

Другим азиатом, оказавшимся в гостиной, был Сахиб Джелял. Его богатство и влиятельность, крупные спекулятивные операция на меховом рынке, хлебосольство, плотоядная жажда жизни поль­зовались самой широкой известностью в Северной Индии, да и во всех странах Среднего Востока. К великолепию его одеяния, огром­ной белой чалме, удивительной бороде его в пешаверских салонах высших колониальных чиновников и офицеров относились как к чему-то экзотическому, но примелькавшемуся.

Бросалось в глаза, что Сахиб Джелял с явным интересом раз­глядывает чуянтепинскую узницу, щебетавшую с генералом Анри Гуро и его супругой. Он посматривал на неё своими блестящими цвета сиенита глазами так удивленно, словно узрел один из знаме­нитых бамианских колоссов. Но девушка обладала неоспоримым изяществом, чего нельзя сказать о бамианских древних извая­ниях.

Своим взглядом бородатый азиат предостерегал Монику. Вель­можа явно желал, чтобы встреча с ним здесь, в Англо-Индийском департаменте, не застала девушку врасплох. Он буквально гипно­тизировал её, а силу своих глаз Сахиб Джелял не раз испытывал на простых смертных.

Его взгляд некоторые истолковали бы весьма двусмысленно. Сахиб Джелял, по слухам, не останавливался   ни перед чем ради удовлетворения своих прихотей и вожделений. По кто сейчас мог знать его истинные мысли?

Если Моника проявит открытое свое удивление при встрече С ним, Сахибом Джелялом, то это может вызвать очень нежела­тельные осложнения и для него и для находившегося здесь среди приглашенных Бадмы, совсем недавно вернувшегося в Индию. Ти­бетский доктор за время своего отсутствия сильно переменился, да и европейская одежда делала его неузнаваемым, но кто зна­ет— молодые глаза и камень расколют и под водой увидят. Воз­можно, потому при появлении Моники доктор Бадма поспешил повернуться спиной к группе Анри Гуро и повел оживленный раз­говор с тремя молоденькими дамами — женами чиновников. Он рассыпался в комплиментах, чем вызвал оживление в своем углу гостиной. Его учтивое обращение, мужественное неподвижное ли­цо, таинственный ореол славы тибетской медицины возбуждали в его собеседницах интерес и любопытство. Его тибетские рассказы, содержащие немало милых непристойностей, ничуть не шокирова­ли очаровательных дам, ибо звучали в устах варвара — жителя Тибетского нагорья, к тому же врача по профессии, сдержанно, бесчувственно и тем самым щекотали воображение чопорных анг­личанок. Предосторожности Сахиба Джеляла и доктора Бадмы, как показали дальнейшие события, оказались не лишними.

Увлеченная беседой с французами, Моника никого вначале не видела и не слы-шала, кроме любезного генерала и не менее любез­ной его супруги, которая сразу же была покорена «дикаркой», ус­лышав в ее устах французскую речь. О! И эта жертва ввергнута красными комиссарами в яму прокаженных! О! Мадам генераль-ша сразу же предложила несчастной, гонимой принцессе свое покро­вительство.

— Нет, нет, мой генерал,— щебетала она совсем по-птичьи,— ее высочество, конечно, нуждается в покровительстве нашей вели­кой, прекрасной Франции... Нет, нет, наша очаровательная прин­цесса поедет сейчас же, немедленно, в Париж. О, я буду счастлива, если наша дорогая принцесса будет моей гостьей в нашем дворце... Милочка, я приглашаю вас. О, в Париже чудесно! Там на Кэ д'Орсей немедленно, сейчас же выполнят все... все формальности с при­знанием вас. Такая очаровательная принцесса. О, все изумятся и очаруются...

Мадам Гуро уже никого не слушала: ни своего превосходитель­ного супруга, ни сэра Безиля, который хоть и рассчитывал на успех, представляя Монику французам, но не ждал подобных восторгов. Что поделать? Самое главное — эта мадам раструбит по всему свету о появлении бухарской принцессы, спасенной из рук больше­виков.

Мадам генеральша все говорила и слушала только себя, свои льющиеся ручьем слова и, естественно, пропустила мимо ушей воз­глас радости, который издала Мо-ника, увидев Сахиба Джеляла. Так может радоваться шестнадцатилетняя девочка, встретившись со старым, добрым знакомым. Не заметил или не счел нужным за­метить возглас и сам генерал Анри Гуро, все еще прогуливавший­ся с небрежной медлительностью по гостиной и увлекая под руку Монику и свою супругу.

Ничто так не подчеркивает аристократические манеры, как обыкновение прохаживаться в самых неподходящих для прогулок местах. Но именно это делал генерал Гуро надменно и важно. Он величественно жестикулировал и ораторствовал. Долетали до ушей слова: «Великая миссия Европы!», «Навсегда покончись с ни­ми!», «Внушительные маневры охладят горячие головы в Кремле!», «Красная Армия — помеха разоружения», «Пуанкаре и Бриан ви­дят единственное средство в войне», «Италия Муссолини не потер­пит большевизма», «Да, да, война! Только война!».

А Моника смотрела на бородатого вельможу, зажала рот ла­дошкой и хотела кричать, еще кричать... Но глаза вельможи заста­вили её подавить возглас. Глаза приказывали молчать.

Французы ничего не заметили. Английские дамы с порозовевши­ми лицами жадно глотали рассказы «этого удивительного тибетца, пронзительного человека и философа», как они тут же окрестили про себя доктора Бадму. Им импонировало, что он, рослый, крепко сложенный, с энергичным подбородком, вдребезги разбивает уста­новившиеся, избитые представления о буддийских тихих монахах-ла-мах, раскосых, желтоликих, хилых от вечных бдений и ритуаль­ных постов.

Лишь мистер Эбенезер Гипп приметил кое-что и озирался, слов­но бык, загнанный на бойню. Он сам сравнил себя с быком, но ниче­го не понял и тут же про себя поклялся ни слова не говорить сэру Безилю Томпсону.

Сэр Безнль ведет себя недостойно. Он посмел унизить его — мистера Эбенезера Гиппа, имперского чиновника, при исполнении служебных обязанностей, сделал замечание ему, англичанину, в присутствии туземки, азиатки. Сэр Безиль Томпсон нанес испод­тишка удар по уязвимому месту британца, по консервативной спе­си англосакса, по его вере в незыблемость установленного в Бри­танской империи порядка вещей.

В груди мистера Эбенезера вскипела ненависть к «либерализ­му», который царил здесь, в гостиной. Взять хотя бы фамильярное обращение с европейцами присутствующих здесь азиатского вель­можу и тибетского доктора. Мистер Эбенезер ощутил во рту непри­ятную сухость. Вдруг его обуял страх. Он перевел взгляд на ассиро-вавилоняпина, испугался еще больше: «Он буйный и хищный, один из тех неукротимых, кто, ступая по земле, выдавливает из неё кровь».

Мистер Эбенезер сжался и шептал про себя: «Не смотри! Не смей смотреть!»

Мистер Эбенезер страшно хотел остаться в стороне, в тени. Но бухарец все же посмотрел на него. Тогда холодно и равнодушно, весь какой-то неприметный, серенький, господин имперский чинов­ник удостоил Сахиба Джеляла кивком. Он не видел, что при этом Моника вспыхнула и сделалась пунцовой. Она не издавала больше неуместных возгласов, а неумело, но зато весьма светски, именно так, как учила её мисс Гвендолен, цепляясь за локоть генерала, пыталась вслушаться в его рассказ о том, какие грозные, с участи­ем всех родов войск, пройдут военные учения в Северо-Западной Индии.

—  Участвуют целых пять дивизий. Грандиозно! Интересно! На­стоящий бронированный кулак. На подмогу прибывают еще диви­зии — одна из Кветты и еще одна из...

Господин генерал целиком был поглощен предстоящими манев­рами и совсем забыл, что собеседницей его является молоденькая пансионерка, которую меньше всего могут интересовать номера во­инских соединений и откуда они. Но генерал больше ни о чем гово­рить не мог.

—  Настоящая инсценировка войны против СССР! Шесть эскад­рилий бомбардировщиков! Танки! Грандиозно! Да что там, я вас беру с собой, и вы увидите все собственными глазами.

Мадам генеральша поправила супруга:

—  Мы, то есть я и вы, мой генерал... пригласим с собой её вы­сочество.

Генерал ответил несколько досадливо:

—  Но, дорогая, при вашем здоровье. Вам ехать?    Столько до­рожных неудобств...

—  О, у меня здоровья   достаточно, чтобы    показать принцессе маневры! — отрезала генеральша.

Втянулся в разговор сэр Безиль. Он не терял времени. Он ду­мал, что господина генерала и представителей эмира, прибывших в Пешавер по делам особой важности, интересует состояние дел в Бухаре. Он говорил сухо и официально:

—  Британия вынуждена держать под ударом все пути из Север­ной Индии к нашим среднеазиатским границам — я имею з виду границы Афганистана    по Аму-Дарье   с большевистской Россией. Пять дивизий расположены на направлении Пешавер — Кабул. По последним сообщениям военного министра в Палате Общин, в рай­он переброшено еще две дивизии.   А военные учения покажут, насколько мы, англичане, усвоили   уроки хостского   восстания этих пуштунских разбойников.

Многое терял сэр Безиль, пренебрегая таким человеком, как мистер Эбенезер Гипп, принадлежавший к тому типу английских колонизаторов, которые хоть и отличались полной неспособностью понимать туземцев, но сумели сделаться хозяевами стран Востока. Возможно, сэр Безиль и справедливо считался непревзойденным мастером британской разведки, но его новые либеральные методы претили мистеру Эбенезеру. Все в душе у него вставало на дыбы. Он обиделся на сэра Безиля и твердо решил иметь дело с ним толь­ко в рамках параграфов, инструкций, полученных с Даунинг-стрит в отношении туземной девицы Моники.

Мистер Эбенезер Гипп кривил душой. Странный, почти дикар­ский возглас Мо-ники, изданный ею при виде этого разряженного в шелка и бархат азиатского набоба Сахиба Джеляла, имел пря­мое отношение к параграфу инструкции: «На поступки, противоре­чащие результатам обработки в светском стиле, обращать особое внимание и немедленно докладывать по инстанции ответственному лицу». Сэр Безиль Томпсон более чем ответственное лицо. Он—на­чальник.

Обида — дело серьезное.

Сэр Безиль Томпсон так и не обратил внимания на возглас де­вицы. Он не заметил, что между девицей и вельможей Сахибом Джелялом на мгновение возник странный контакт.

Вечером, оставшись наедине с мисс Гвендолен-экономкой, мис­тер Эбенезер не забудет предупредить ее: «Бородач просто опа­сен». — «А что делал на приеме в департаменте новый гость Пешавера—тибетский врач Бадма?» — многозначительно поинтересу­ется мисс Гвендолен. «Что? Да ничего!» — удивится мистер Эбенезер Гипп, и светлые брови его полезут на лоб.

Действительно, он совсем не запомнил, что говорил в гостиной и как вел себя тибетский доктор Бадма. Почтенный тибетец обла­дал удивительной способностью оставаться незаметным в любом обществе, он как бы сливался со всей массой гостей. Мистер Эбе­незер даже корил себя за невнимательность. На доктора он возла­гал большие надежды. Печень все чаще давала о себе знать. Одна эта бухарская принцесса могла вызывать приступы желчных колик. А ведь именно тибетская медицина располагала могучими целеб­ными средствами.

Вся деятельность мистера Эбенезера-чиновиика имела, так ска­зать, двойное дно. На втором донышке его круглого черепа покоил­ся еще один параграф инструкции: «В случае, если обработка воз­действия не возымеет, или если особа окажется зараженной коммунистическим духом, или в ее поступках проявится нечто непонятное, не останавливаться перед крайними мерами».

Девица Моника повела себя непонятно. Придется допросить ее пристрастно, обстоятельно и принять решение. А решения, которые принимал в своей длительной служебной практике мистер Эбенезep, порой выглядели тупыми, жестокими. Для них трудно было подыскать моральное оправдание. Они доставляли людям много страданий. И тем не менее они беспощадно, безжалостно осущест­влялись. На то и служит мистер Эбенезер Гипп в таком ведомстве, где нравственные принципы сводятся на нет голым расчетом, где цель оправдывает средства.

Но все подобные вопросы возникнут перед мистером Эбенезером позже, в ночной тиши. А сейчас официальный прием, устроенный в честь ее высочества принцессы, продолжается.

Прием протекал гладко. Девушка «держалась», делая честь воспитательным талантам мисс Гвендолен-экономки и мистера Збенезера Гиппа. Больше неуместных возгласов их высочество Мо­ника не издавала и вела себя за завтраком воспитанно и мило.

Она не накинулась, что, возможно, сделала бы любая другая «туземка», на угощения. Она ничего не отведала из самых соблаз­нительных, расставленных на столах закусок. Её не поразили и не обескуражили ни загадочные запахи, ни вычурность тортов и пудин­гов, доведенных изощренным в своем искусстве поваром до преде­лов кулинарной фантазии. Хрусталь бокалов и графинов, эффект­ные бутыли шампанского «Моэ де Кардан Помери», «Мумм», коньяка «Фомбо», вин и ликеров, тончайшие закуски, креветки и анчоусы, черная икра и куриная печенка, салаты и заливное из поро­сенка, дичь, индийские сладости могли украсить самый пышный банкет в Виндзоре. Но этого Моника не знала, и нужно отдать должное её кратковременному воспитанию — на все аппетитные яства и напитки она смотрела высокомерно, пренебрежительно, от­топырив свою пухлую губку. А ей безумно хотелось съесть целиком всю какую-то удивительно соблазнительную на вид, цвет, запак рыбину, занимавшую целое блюдо, или попробовать гранатового цвета жидкость в высоком ослепительном бокале. Изящно оттопы­рив наманикюренный мизинчик, девушка держала в руке китай­скую чашечку с чаем, всем своим воздушным обликом говоря, что принцессы, даже и азиатские, питаются одним цветочным некта­ром.

Однако в конце завтрака произошло нечто переполошившее мистера Эбенезера и не понравившееся кое-кому из гостей. Все шло хорошо. Все изволили насыщать-ся. Перезванивали хрустальные бокалы. И тут «чертова принцесса выкинула коленце». Так по крайней мере выразился про себя мистер Эбенезер.

О ней почти забыли. Она немного приелась всем этим высоко­поставленным персонам, ублажавшим свои желудки. И когда гене­рал Анри Гуро с бокалом венгерского «Токая» в руке и с полным ртом заговорил о своей миссии на Среднем Востоке — высокой мис­сии белого человека, он меньше всего рассчитывал на внимательно­го и понятливого слушателя в лице девочки, какой он почитал Мо­нику.

Генерал вешал на всю гостиную: он надеется на своем благо­родном пути миротворца встретить отзывчивость и благодарность в среде племен, уставших от битв и кровопролития.

—  Думаю, — закончил он возвышенную тираду, — нетрудно вдол­бить азиатам преимущества благ европейской цивилизации.

Вздернув свои почти белые на темном от египетского и персид­ского загара лбу брови, сэр Томпсон пробурчал:

—  Мой генерал, желаю успехов. Но позвольте,— продолжал он странным, полным    иронической    снисходительности тоном.— Вот небольшой, но острый анекдотец. Из азиатской жизни, так сказать. Есть здесь, в пешаверских   горах, князь, князек вернее.   Зовут его Уллах-ар-Рахим. Меня познакомил с ним во время охоты на анти­лоп здешний вождь Пир Карам-шах. Рахим удивительно красив. Тип европейца. Полон высокомерия. Единственное, что в нем выда­ст туземца,— ни один фрак не подходит к его мускулистой перво­бытной орангутаиговской фигуре. Портные замучились. Что только не делали, как только не перекраивали, а фрак все топорщился. Почему, спросите вы? Да потому, что Уллах-ар-Рахим остается по натуре азиатом. Именно он завлек британского офицера к себе в становище, подсунул ему соблазнительную танцовщицу и тут же подстрекнул зоологический фанатизм ревнителей мусульманства. Офицера отправили на тот свет, да еще таким способом... позволь­те не рассказывать здесь, за столом. Здесь, в горах, гнездо шерш­ней. Добрые три четверти наших союзников и «братьев» вообще убийцы. Азиаты! Мерила их нравственных оценок в корне чужды христианским. Нам же приходится опираться па правящие классы, развратные, косные, продажные.

—  Ференги сидят на  людях, как   волки на трупе, — вспыхнула внезапно Моника. Голос её прозвучал невозмутимо, прозрачно, на всю огромную столовую.

Все посмотрели на неё, ничего не поняв. Она оставалась спо­койной, и её припухлые розовые губки улыбались простодушно и мило. Гости еще не пришли в себя, а Моника с душевной непосред­ственностью возмущалась:

—  Когда мы ехали по горам, там место Нараг называется, мне сделалось очень страшно. Вдруг раздалось: «бабах-бабах». Я по­думала — землетрясение. Падали камни — вот такие!   Я легла на землю и зажала уши. Думала, мир кончился. Я да-же плакала, так боялась. Там виллаж — не знаю, как по английски, — там виллаж Миромшах. Всюду лежат люди — мужчины, женщины, дети в крови, израненные, мёртвые. Под горами кирпичей — там все дома развалились — плакали, звали на помощь. Настоящее землетрясе­ние. Однако мне сказали: все это от железных птиц, от аэро... аэро­план... — Она смущенно посмотрела на мистера Эбенезера взгля­дом нерадивой ученицы.— А бросать бомбы с железных птиц по­слал тот самый Пир Карам-шах, о котором, сэр, вы говорили,— опять с той же простодушной улыбкой посмотрела она на сэра Безиля Томпсона, у которого вдруг задергалась щека.— Этот Пир Карам-шах,— мне рассказали женщины в кишлаке, — за месяц до того приезжал туда и приказал мужчинам кишлака Миромшах за­писаться солдатами в полк и идти войной на Кабул, помогать во­доносу Бачаи Сакао захватить трон... Но мужчины Миромшаха гордые. Они не захотели служить у инглизов и убивать братьев по крови. Вот тогда по приказу Пир Карам-шаха прилетели желез­ные птицы. Женщины ужасно кричали, когда хоронили своих мерт­вецов на кладбище Миромшаха.

У Моники задрожали губы и выступили слезы на глазах. Она твердила словно в забытьи:

—  Волки на трупах! Волки на трупах!

Никто её не остановил: все молчали, замерев, держа в руках вилки с насаженными на них кусочками жаркого... так неожидан­но заговорила девушка.

Передернувшись, сэр Безпль Томпсон со звоном положил вилку на тарелку и, забавно таращась на мистера Эбенезера, не слишком любезно процедил сквозь зубы:

—  Когда господин    сатана предостерегает:    «Здесь ужасно...», каждая «уэнч» — чертова баба — обязательно сунет туда свои гла­за. Оставьте! — последнее восклицание адресовалось мистеру Эбенезеру, который   делал    многозначительные   угрожающие    знаки Монике.— Она    не виновата.   Для нежной   девицы    война всегда страшна.

Он налил себе содовой в бокал и принялся поддразнивать почти ласково:

—  Язычок у вас подвешен хорошо, ваше высочество. Сожалею, что на вашу долю выпали тяжелые испытания. Да, в силу вашего высокого   происхождения, вы призваны    к большой деятельности. Вам нельзя быть овцой... э... овечкой!

—  О, какое благородство чувств! — защебетала мадам Гуро.— Я довольна.    Ваше,    мадемуазель,    происхождение    сказывается. Анри, напомню — её высочество по материнской линии из рода ка­валера д'Арвье ла Гар — старинная арден-нская семья. Не сомнейаюсь, что ваш юный возраст, моя девочка, не помешает вам помо­гать нам — представителям европейской цивилизации — реформи­ровать мир азиатской дикости.

—  М-мм! — промычал господин генерал Гуро.— Просто потря­сающе. Правнучка известного нашего французского путешествен­ника — исследователя  Аравии сама оказалась, так сказать,  вос­точной принцессой... Сказка!

«Но проклятая наша дикарка не унималась»,— брюзжал позже в бунгало мистер Эбенезер.

Все так же мило Моника проговорила:

—  Я оттуда.. из самой дикости... из азиатской виллаж — по-на­шему, из кишлака. И, уж конечно, я не сумею  переделывать наш мир на ваш манер.

О мистере Эбенезере его близкие друзья — как ни странно, он их имел — отзывались: «Дубовый джентльмен с дьявольски вспыль­чивой натурой». Но сам мистер Эбенезер знал предрасположен­ность своего организма к апоплексии. Коньяк, который он пил и за себя и за сэра Безиля — тот не притронулся к спиртному,— вызвал сильный прилив крови к голове и странное покалывание в области печени. Мистеру Эбенезеру пришлось собрать всю свою англосак­сонскую выдержку, чтобы не вспылить. Но с наслаждением он за­драл бы юбки болтливой принцессе и высек бы её самыми плебей­скими розгами! Не посмотрел бы, что она царская дочь, азиатское её высочество. Смеет чумазая дикарка говорить вещи, от которых стреляет в виски и ноет под ложечкой...

На обратном пути мистер Эбенезер сидел на шагреневых подуш­ках своего лакированного ландо, скорчив легкомысленную мину на побагровевшем лице и лихо сдвинув набекрень респектабельный котелок, стараясь не глядеть на безмятежно улыбающуюся Мони­ку, чтобы, избави бог, плохое настроение не поднялось к сердцу и к голове.

Себе же под нос он бормотал:

—  Хватит! Скорее в Хасанабад! Довольно опытов.

ГВЕНДОЛЕН

                                                   Женщина — туча,    мужчина — месяц.

                                                   Ме­сяц не светит из-за тучи.

                                                                            Самарканди


                                                  Десятикратное бесстыдство суки, соединен­ное 

                                                 с десятикратной    хитростью    лисицы.

                                                                       Фаиз


Её понимал лишь один человек. И единственном этим челове­ком оказался азиат, обладатель великолепной ассиро-вавилонской бороды и не менее великолепной ослепительной чалмы Сахиб Мирза Джелял Файзи — бухарский торговый гость. В Лахоре, Сиалкоте, Равальпинди, Кашмире, Пешавере, в салонах колониальной аристократии он слыл безумно богатым человеком.

Он один знал слабости Гвендолен-экономки. Вернее, он скоро узнал их, и очень нехитрым путем.

Мисс Гвендолен, обреченная на существование экономки бун­гало скучного, унылого чиновника в скучном, сугубо провинциальном центре индийского Пуштунистана, безрадостное свое времяпрепро­вождение делила между занятиями с ученицами, руководством кухаркой-дравидкой и пересчитыванием выглаженных сорочек, бума­зейных кальсон и набрюшников. Лишенная развлечений, Гвендо­лен находила сомнительное удовольствие в случайных беседах с дикими, всклокоченными посетителями виллы и оживлялась лишь с появлением величественного, бархатноголосого, шуршащего шел­ком бухарских халатов Сахиба Джеляла.

С изяществом лондонского денди он целовал надушенную ручку экономки и заводил светскую беседу, обычно на очень интересные темы. Вкрадчивый, проникновенный густой голос, умение рассказы­вать самые пикантные истории типа «Тысячи и одной ночи», балан­сируя на лезвии бритвы, подлинный юмор делали Сахиба Джеляла незаменимым собеседником.

Он появился в Северо-Западной Индии недавно, однако мало кто задумывался, когда и как. Но всем скучающим дамам — чинов­ничьим и офицерским женам — казалось, что Сахиб Джелял живет в Пешавере давным-давно. Все разграничивали историю существо­вания пешаверского «высшего света» на два периода: «до» и «пос­ле». То есть «до приезда господина Сахиба Джеляла» и «после приезда господина Сахиба Джеляла».

Он представлялся сказочным набобом, фантастическим владе­тельным раджой, купающимся в золоте и драгоценностях, немыс­лимо богатым, живущим на широкую ногу. Его празднества с ки­тайской иллюминацией, индийскими баядерками, малайскими фо­кусниками, египетскими танцовщицами, великолепными обедами и ужинами под открытым небом в садах и на горных лугах, его по­ражающие воображение хлебосольство, щедрость порождали сравнение с Калиостро.

Более трезво настроенные чиновники заподозрили Сахиба в авантюризме и приписывали ему самые немыслимые дела. Иные предсказывали с точностью до дня и часа его банкротство. Но он не обращал внимания на завистливые сплетни, никого и ничего не стеснялся и возглашал открыто: «Суть жизни в предприниматель­стве и обогащении». Своим безупречным выполнением всех своих финансовых и торговых обязательств, своими связями с деловыми кругами Азии и Европы он снискал доверие и уважение.

Господин коммерсант Сахиб Джелял нередко наведовался по делам в пешаверское бунгало мистера Эбенезера Гиппа, имперско­го чиновника.

В ожидании, когда господин чиновник освободится от скучных, но необходимых посетителей, всяких там торговцев гильгитцев и лахорцев, патлатых момандов, заросших бородами сикхов и бы­строглазых, весьма живописных, но и весьма первобытных горцев из Читрала и Мастуджа, мисс Гвендолен-экономика предпочитала занимать разговорами Сахиба Джеляла. Она уводила его в изящнейшую,обставленную викторианской крученой мебелью девственно-белую гостиную, особое очарование которой и нежный уют при­дали, без сомнения, ручки самой экономки, умевшие гладить утю­гом с бесподобным совершенством, сервировать легкий интимный завтрак с еще большим непревзойденным совершенством. Един­ственно лишь очарованием мисс Гвендолен можно было объяснить, что непреклонный мусульманин-ортодокс пренебрегал суровыми исламскими запретами и не отказывался от бокала сода-виски со льдом. Характерно, что чопорная мисс Гвендолен в обществе обая­тельного Сахиба сама не могла удержаться от рюмочки, что весь­ма располагало к интимным излияниям, не подпадавшим ни под какие параграфы инструкций, определяющих права и обязанности домашнего обслуживающего персонала бунгало имперских высоко­поставленных чиновников.

Вот тут-то и происходило с мисс Гвендолен-экономкой своеоб­разное превращение. Пастельные краски нежной, целомудренной мисс вдруг как-то густели, делались ярче, сочнее. Синева глаз блекла и отливала сталью. Сквозь золото кос пробивались рыжие тона, из-под розовой глазури щек проступали тона кирпичных от­тенков, а утонченная, расслабленная, даже ленивая грация спада­ла, словно оболочка, обнажая чувственную, энергичную и жестокую апсару, деву из «Ригведы». Молодая, церемонная леди делалась чуть крикливой, а её старомодная, сладковатая сентиментальность уступала место странному и даже циничному видению мира. Куда исчезал «продукт» утонченной кухни «высшего света», женщины которого мнят себя обособленной «высшей кастой», подчиняются особым законам своего круга, противопоставляют себя «простым смертным». Кто, кроме английской леди, может с невозмутимым спокойствием высказывать собеседнику чудовищные взгляды на жизнь, кто проявляет столько спеси в обращении с неизбранными?

Внешне мисс Гвендолен-экономка выглядела образцовым офицером Армии Спасения, каким и надлежит выглядеть британской девице, добродетельной христианке.

Она и поехала, по её словам, в бесконечно далекую Индию на скромную   должность экономки   в нецивилизованные, дикие условия, дабы облагодетельствовать молитвенником, милостынью, милосердием чернокожих, погрязших в языческих заблуждениях, нищите, голоде, невежестве.   Одно наслаждение было слу-шать её в ственно-белой   гостиной, когда она, оторвавшись   на время от удингов и серебряных чайных ложек, занимала светскими разговорами посетителей, ожидавших своей очереди на прием к чиновнику имперской службы мистеру Эбенезеру Гиппу. Её совершенного   рисунка, в меру розовые   от дорогой помады губки обнажали в улыбке ровно столько жемчужин дивных зубов, сколько позволяло ей воспитание, когда её частый собеседник Са­хиб Джелял ошеломлял её рассказами о чудесах Востока. Он пред­ставлялся ей совсем не таким уж фанатиком ислама, тупым, огра­ненным. Буйный, даже циничный    нечестивец порой казался ей разрушителем традиций и чуть ли не вольнодумцем. Помимо воли мисс Гвендолен улыбка   её начинала казаться    оскалом очарова­тельного, но хищного зверька.

— В Индии, на Востоке многое ужасно! Отвратительно! — вздыхала она.—Многое, конечно, плохо. А голод? Разве не ужасно видеть, когда индуска мать, уже не в силах идти, покорно, беспо­мощно ложится в пыль. Я трепещу, я вижу её — с выпирающими ребрами, с иссохшими грудями, пергаментным обтянутым лицом, равнодушно ожидающую конца. Ужас в том, что она равнодушна даже к страданиям своих детей, тут же пожирающих, как зверята, траву, молодые побеги. «Так суждено»,— читаю я в глазах индуски. Они не видят даже судорог, предсмертных судорог младенцев. Мороз пробегает по коже, когда видишь шакалов, шмыгающих тут же средь бела дня и ждущих своей доли. Оправдываю тех индусок, которые продают своих дочерей за горсточку проса, за чашечку риса. Закон природы! Ужас в том, что у нас в Индии жителей больше, чем может прокормить земля. Чувствуешь свое бессилие.

Вся консервативная косность имущего класса, упрямая вера в порядок вещей, ненависть к новому и страх перед ним, неспособ­ность и нежелание понимать истинные причины истории, самоуве­ренная господская спесь находили выражение в этой скромнейшей на вид английской мисс, всегда одетой в темное платье, кружевной воротничок которого лишь чуть-чуть приоткрывал лебединую шей­ку, как и подобает экономке бунгало имперского чиновника мисте­ра Эбенезера Гиппа.

И даже не казалось странным, что экономка пускается в рас­суждения, далекие от хозяйственных забот и занятий, связанных с поддержанием респектабельного духа в бунгало. Такая образо­ванная, знающая иностранные языки, такая цивилизованная особа, принадлежащая к элите, может и должна обладать широким кругозором и уметь рассуждать о политике.

И дело тут не в игривых мыслях, приходивших невольно на ум при сопоставлении местных условий и обстоятельств холостяцкого положения мистера Эбенезера Гиппа, изолированности бунгало, молодости и привлекательности девушки, состоящей в доме в долж­ности домоправительницы. В провинциальном городе обычны три­виальные и плоские шуточки и анекдоты. Ясно, что такая-то жен­щина не может не состоять в интимной связи с таким-то советни­ком, а высокопоставленный чиновник не был бы высокопоставлен­ным, если бы не имел романа от скуки с какой-либо миловидной секретаршей или машинисткой. Однако при виде мисс Гвендолен, строгой, одетой почти всегда монашески, самый заядлый шалопай из молодых чиновников или офицеров терялся. Он вспоминал, что мисс Гвендолен-экономка приходится родной племянницей сэра Безиля Томпсона, весьма и весьма высокопоставленного работни­ка «Секрет интеллидженс сервис», что Гвендолен не просто пле­мянница, но и воспитанница семьи сэра Томпсона. Кому не ясно, что при надлежащих условиях в «Интеллидженс сервис» могут об­ратить внимание на того, кого найдет нужным осчастливить мисс Гвендолен. Завидная карьера в администрации Британской импе­рии будет обеспечена.

Да, сначала подкуй лошадь, а потом высматривай дорогу. Но какого черта Гвендолен, красавица, умница, любимица сэра Томп­сона, сидит в пешаверском болоте на мизерном жаловании эконом­ки? Многие ломали голову, но задача оказалась им не по моз­гам.

Сама же мисс Гвендолен не позволяла себе и словом обмол­виться на счет своей высокопоставленной родни или произнести вслух фамилию «Томпсон». Она была и оставалась ровной в обра­щении, суховатой, но очаровательной экономкой, превосходной хозяйкой бунгало, у которой «каждое пенни железным гвоздем при­колочено», у которой пылинка на зеркале превращается в ката­строфу, у которой во время официальных завтраков и обедов гряз­ные тарелки и рюмки исчезают со стола так, что это может озада­чить самого искушенного метрдотеля.

Внешне она казалась довольной своей судьбой. Даже в минуты меланхолии, порожденной серостью жизни в бунгало, она тверди­ла: «У всякой тучи есть серебристая каемка». Оптимизма в ней имелось предостаточно. Да и на что могла рассчитывать девушка, пусть из аристократического рода, но дочка многодетного сельско­го викария, хоть и имевшего братом баронета, а дедушкой герцога.

Что мог почтенный служитель религии сделать, кроме того, что, используя аристократические связи, дать дочерям образование в фешенебельном закрытом колледже, рассаднике знатных невест-бесприданниц. Что могло дать Гвендолен, неглупой, способной, даже талантливой, с привлекательной   наружностью, такое воспита­ние, кроме разочарования и полной опустошенности.

Счастье еще, что сэр Безиль Томпсон обнаружил в прелестной племяннице недюжинные способности и приохотил её к занятиям восточными языками. И когда семейные обстоятельства вынудили мисс Гвендолен покинуть дом сэра Безиля, он нашел, что она обла­дает подлинными знаниями, могущими получить небезвыгодное приложение к делу в Индии. Но какая карьера могла ждать Гвен­долен в служебной иерархии колониальной империи, где женщина, пусть обладающая семью столпами мудрости, не могла занимать официально даже самой низшей чиновничьей должности? Остава­лось или выйти замуж за колониального офицера, или пойти в гу­вернантки в семью лохарского раджи, или поступить компаньонкой к губернаторше. Мисс Гвендолен «в семи небесах и одной звезды не нашла» и предпочла удел экономки бунгало мистера Эбенезера Гиппа.

Мисс Гвендолен-экономка представлялась глазам всех, кто встречал её в бунгало, некиим спустившимся с небес ангелом, и в то же время строго подтянутой особой, правда, очень приятной, но к которой можно предъявить ровно столько требований, сколько предъявляют к креслу в гостиной, к столу, накрытому крахмальной скатертью, к серебряной вилке особенно удобной формы. Словом, во вре-мя очень важных, очень серьезных бесед в бунгало, происхо­дивших за чашкой кофе по-турецки, мисс Гвендолен-экономку гос­ти видели и не запоминали, нечаянно любовались её изысканной внешностью и не обращали на неё внимания. Но и чашечку кофе и коньяк подавали очаровательной белизны ручки с розоволаковыми ногтями. И в лучшем случае гость или гости при появлении в поле зрения этих изящнейших ручек машинально перескакивали с ан­глийского на фарси или на урду. И, по-видимому, не оттого, что они боялись разгласить какую-либо тайну, а просто потому, что посети­телям легче самим разговаривать о делах на своем родном языке. А в целом от мисс Гвендолен-экономки оставалось воспоминание как об очень красивой, обаятельной, аристократичной английской леди, непонятно почему похоронившей себя в индийской колониаль­ной глуши.

Порой сквозь розоватую бледность лица мисс Гвендолен просту­пал румянец, а в безмятежной синеве глаз вспыхивали стальные искорки. Тогда мистер Эбенезер про себя называл свою экономку «молнией, смазанной жиром».

Сахиб Джелял не подозревал о «жирной молнии», но он позво­лял себе исподтишка любоваться тем пламенем, которое загоралось на лице «пери пешаверского бунгало». Он с самомнением считал, что это происходит при его появлении в Белой гостиной.

Сахиб не скрывал, что oн ценитель женщин. Никто не посмел бы сказать про него, что он сластолюбив. Он умел восхищаться женской красотой и делал это вполне респектабельно.

В Сахибе Джеляле, этом поистине восточном человеке, азиате, было что-то проникновенное, душевное. Сам мухаммеданин больше, чем Мухаммед, он, казалось бы, должен презирать женщину, а вот он сумел разглядеть в мисс Гвендолен-экономке несчастное сущест­во. Он пожалел её, и человечность его пробудила в ней ответные чувства.

Возможно, потому Сахиб Джелял не заметил в первое время, что его изучают, пристально, придирчиво.

Мисс Гвендолен знала бухарского купца Сахиба Джеляла, по­ходившего на блистательного индостанского раджу, но отнюдь не на торговца овчинами, кожами и кишками, наживающегося на ко­лониальных подрядах. При его появлении мисс Гвендолен прони­зывала дрожь, подобная той, которая охватывает дичь в лапах хищника. Сахиб Джелял вторгался в самые скрытые уголки души. Гвендолен казалось, что он читает её мысли. И она вдруг делалась разговорчивой и даже чуть болтливой — мысленно она очень руга­ла себя за это — и говорила такие вещи, о которых предпочитала обычно молчать. Ей Сахиб Джелял казался стоящим выше всех азиатов, почти сверхчеловеком, мудрецом, философом, и, хоть он был, конечно... как бы сказать... дикарем, она искала в нём сочув­ствия единомышленника,

—  Мне стыдно за англичан,— говорила она вкрадчиво,— вполне естественно, что мы, белые, из гуманных побуждений вытаскиваем туземцев из болота дикарства и людоедства. Ужасно другое — ед­ва респектабельный, цивилизованный бри-танец попадает па Восток, как сам мгновенно дичает, теряет облик человеческий. Отвратитель­но! Топчет христианскую мораль. Отнимает у туземца жену, доче­рей. Разврат! Распущенность!

С дрожью отвращения в голосе она осуждала полицейские ко­лониальные порядки, выколачивание налогов под дулами пулеме­тов, разжигание межплеменной розни, убийства из-за угла, интри­ги, произвол. С возмущением она заявила:

—  Наши тупицы   знают лишь   пули и бич!    Падайте ниц!   На колени! А не понимают, что даже самые темные дикари раскусили нас, отлично   видят слабости белых, их пороки, неумение перено­сить климат... А тут еще перед глазами вся-ких этих индусов, пер­сов, китайцев соблазнительный пример Советов. Русские насажда­ют у себя образцы социальной справедливости.

Мисс Гвендолен спохватилась, сделав вид, что наговорила лиш­него. Настораживал удивительно равнодушный тон и то, что выво­ды её мало вязались с обликом бело-розового ангела.

—  И они восстанут, и Британская империя потерпит крушение... благодаря нашей глупости.

Сахиб Джелял не возмущался и не спорил. Он предпочитал не спорить с такой очаровательной особой. Он не хотел, вероятно, ви­деть в мисс Гвендолен политика, а тем более чиновника. Разве чи­новники имеют такие голубые глаза и бело-мра-морные ручки? Он весь подпадал под её очарование.

—  Иметь совесть? — спрашивала она его, словно читая в глазах его невысказанный вопрос. — Я давно поняла, что не могу позволить себе такую роскошь. В нашем мире мы поклоняемся извечным бо­гам. О, эти боги владычествуют над людьми с тех пор, как человек встал на задние ноги   и пошел.   Эти боги — алчность, злоба, ску­пость, честолюбие, лесть, обман, лицемерие. Мы, англосаксы, жре­цы этих богов!   Мы сеем   здесь, на Востоке, смуту,   а пожнем от­чаяние...

Она выпивала еще рюмочку и подсаживалась поближе к Сахи­бу Джелялу и заглядывала в его черные глаза. Вся она делалась теплее, обворожительнее.

Гвендолен старалась показать, что она так одинока в бунгало скучного мистера Эбенезера Гиппа и потому столь чувствительна к самым малым проявлениям дружбы.

В такие моменты в ней не было и намека на высокомерие, ко­торое столь обычно в европейцах при общении с туземцами. Ей не претило; что задушевным собеседником её был азиат. Её не забо­тило, что она выдает себя, потому что её совсем не трогала судь­ба азиатов.

Она как-то даже проговорилась:

— Вы знатный! Богач! Крез! Вы первый заинтересованы в твер­дой    руке, но... не грубой!   Не правда ли?   Колониями   мы будем управлять железным кулаком... в бархатной перчатке.

— Да, добродетель и власть несовместимы.

Туманные слова эти остановили мисс Гвендолен, и она весело защебетала что-то о прелестных пейзажах долины Ганга.

Ей льстило, что она сумела очаровать этого удивительного азиа­та, умного, необыкновенного, для которого она сделалась прекрас­ной и желанной настолько, что он не замечал в сиянии её глазве­роломства.

Жалостью проникался суровый Сахиб Джелял к этой совсем молодой еще жен-щине, взращенной в тепличных условиях, утончен­но воспитанной, получившей хорошее образование и вынужденной коротать лучшие годы в скучном бунгало, в постоянном общении со скучным «по-и-куто» — коротконогим, некрасивым душой и те­лом чиновником.

Порой Сахибу Джелялу казалось, что мисс Гвсндолен-экономкапросто ищет человеческой ласки... Так и не известно: приласкал ли он её и приняла ли она от него ласку...

Знал ли мистер Эбенезер Гипп об их отношениях? Вернее всего нет. Да если бы и заметил   что-либо, он ни за что   бы не поверил.

Но однажды, когда гости уехали из бунгало, он счел нужным предостеречь свою экономку:

—  Не кажется ли вам, Гвендолен, что...

—  Вы имеете в виду господина Сахиба Джеляла?

—   Гм, он, так сказать, несколько фамильярен. И я думаю...

—  Когда мне   целует   руку туземец,— оборвала   мисс Гвендо­лен,— я не могу отделаться от ощущения, что меня лизнула гряз­ная собака.

—  М-да, такая   общиплет   любого цыпленочка,— пробормотал мистер Эбенезер Гнпп, не без робости взирая на свою экономку.— Общипает  начисто, чтобы он ходил голеньким.

—  Вы, кажется, что-то   сказали? — спросила   небрежно   мисс Гвендолен. — Нельзя ли членораздельнее! Или вы находите что-ли­бо предосудительное в моем обращении с туземцами?

Мистер Эбенезер вслух произнес:

—  Клянусь, если бы в иезуитском ордене Иисуса держали женщин-монахинь, то генералом ордена назначили бы вас, Гвендолен.

На первых порах своей карьеры в Англо-Индийском департамен­те мистер Эбенезер Гипп был прямо связан с Иезуитским католи­ческим университетом в Бейруте. Основанное в 1898 году, это хри­стианское учебное заведение заняло поистине выдающееся место в системе образования мусульманского юношества на Ближнем Вос­токе и снискало даже признание реакционнейших альазхарских шейхов в Каире. Просвещая мусульманскую молодежь, давая ей научные знания, преподаватели университета — иезуиты — прояв­ляли полную терпимость к исламу и его догмам.

Помолчав, мистер Эбенезер как бы невзначай заметил:

—  Наш Сахиб Джелял был бы дисциплинированным офицером у такого очаровательного генерала...

—  Ваши остроты по обыкновению плоски, Эбенезер.

—  Нет, почему же... никак   не могу выкинуть   из головы одно воспоминание. Когда я преподавал в Бейрутском университете, на лекциях в аудиториях и в библиотеке я видел, мне кажется, нашего раджу, или Сахиба, или во всяком случае его близнеца. Вот асси­рийской бороды тогда у него не было. Черт бы его побрал, побрить бы Сахиба Джеляла и поглядеть. Освежить, так сказать, в памяти.

К его удивлению, тень скользнула по белому лбу мисс Гвеидолен.

—  Вот это новость! — задумчиво проговорила она.— Это мирит меня с вашими   дубовыми   шуточками.   Нам известно, что Сахиб Джелял не Сахиб Джелял. На самом деле он Мирза Джалал Файзов, по происхождению из Самарканда. Знаем мы, что он был ви­зирем бухарского эмира и разошелся с ним во взглядах. Знаем, наконец, что он производит с советской коммерческой фирмой «Востгосторг» крупные торговые операции и имеет возможность как персидский подданный свободно ездить в Советский Туркестан. Но вот о похождениях его в Бейруте слышу впервые, а это не­безынтересно.

И она приказала:

—  Запросите телеграфно   Лондон.   Пусть завтра   же сообщат все, что известно о мистере... радже Сахибе.

БАДМА

                                                      Тигр бережет свою шкуру,  человек — имя.

                                                                                Тибетская пословица


Со времени возвращения доктора Бадмы в Пешавер Пир Карам-шах воспылал к нему дружескими чувствами. В час солнечного заката он приезжал с эскортом сво-их гурков в дом Исмаила Диванбеги играть с тибетцем в шахматы. Индийские «шатрандж» мало походят и фигурами и своеобразными правилами на европей­ские шахматы, и партия затягивалась на несколько дней. Пир Карам-шах играл не слишком искусно, но не расстраивался, а скорее радовался, когда противник объявлял ему «шах и мат». Казалось, Пир Карам-шаху доставляло удовольствие видеть на равнодушном неподвижном лице «сына Азии», как он называл Бадму, признаки оживления, ибо доктор неизменно выигрывал и каждый свой выиг­рыш сопровождал неразборчивым возгласом торжества.

—  По-тибетски    это значит    «извините!»,— пояснял    Бадма.— У нас в Тибете правила   вежливости   превыше   всего, и подобает любезностью смягчать даже самые малые неприятности, которые мы доставляем своим друзьям.

Но Пир Карам-шах не обижался и невозмутимо проигрывал.

— А  он умеет играть,— сказал  Сахиб Джелял  на  следующее утро после одного из таких сражений на шахматной доске. Бадма согласился:

— И я так думаю.

Теперь пришло время недоумевать Сахибу Джелялу.

— Зачем же он проигрывает? Азартного человека  при  проиг­рыше обуревает сильное волнение, а он улыбается. Почему?

—  Плохо. Надо понять, что он думает. Подозрения возникли? Или он хочет использовать меня, вас? Войти в доверие?

— Смотрите, он приехал...

— И в неположенное время...

Сахиб Джелял и Бадма завтракали за дастархаиом вдвоем. Пир Карам-шах шел по террасе своей энергичной походкой и при­ветствовал их по-восточному, прижимая руку к сердцу. Он не по­желал завтракать и заявил, что охотно сыграет партию в «шатрандж». Но, расставляя фигуры, заговорил о другом:

— Да, тут пудинг, в котором разные сорта мяса и рыбы пере­мешаны так, что потеряли естественный вкус.

— Пудинг, — удивился Бадма.— Вы о шахматах, сэр?

— Нет. Пудинг! Политический пудинг, в который напичкали и бухарского эми-ра, и Ибрагнмбека, и Бачаи Сакао, и генерала Гуро, и бухарскую принцессу. Всегда вы, азиаты, в состоянии хаоса. Хаос всегда был и есть нормальное состояние Азии. А распробо­вать вкус пирога еще предстоит. Не хотите ли за компанию?..

Не без иронии, не вставая с места, Пир Карам-шах поклонил­ся Сахиб Джелялу и доктору Бадме. Во взгляде его было что-то исступленное, противоречившее сдержанной неподвижности лица-маски. Но Сахиб Джелял и доктор могли поспорить с ним выдерж­кой. По их лицам ничего нельзя было прочитать.

— Иду  на  откровенность! — Вождь  вождей  сказал  это  таким тоном,  словно  выкрикнул:   «Берегитесь!» — Я   вас  не  знаю.  Мне известно о вас только то, что вы соблаговолили до сих пор ска­зать о себе.

— Вы, — он снова  резко склонил голову перед Сахибом Джелялом,— паломником странствуете по Востоку. Для вас не суще­ствует границ. Вас не трогают большевики-чекисты. И это, согла­ситесь,   поражает...— Он   остановился и  поджал   губы,   видимо, ожидая протеста, возмущения, но Сахиб Джелял ограничился тем, что  налил  из   чайника   чаю и,   пощелкивая   ногтем   по   краешку пиалы,   протянул  её  ему.  Отхлебнув,   Пир   Карам-шах  продол­жал:— Я доверяю вам. Иначе я не пил бы из пиалы, протянутой вами, истым  азиатом...  выплывшим  из  тьмы.  О  вас,  клянусь,  я ничего не знаю, кроме того, что вы купец, что вы из Самарканда, что вы поддерживаете эмира, что вы... Но я знаю одно, что и вы, господин Сахиб Джелял, и вы, господин Бадма, не те, за кого вы себя выдаете.

Бадма чуть заметно пожал плечами. Сахиб Джелял присталь­но смотрел на Пир Карам-шаха и иронически кривил губы. В их лицах не произошло ни малейших изменений, которые говорили бы о волнении. А ведь разговор происходит в Пешавере, этом «наиболее британском из британских оплотов в Азии». Здесь, в Пешавере, английской военной базе, всё служило англичанам. Очевидно, Пир Карам-шах пошел на «откровенность» потому, что чувствовал себя здесь хозяином.

— Положим,— заговорил   напряженно   и   сурово   Бадма.— Ну, а вы? Разве вы Пир Карам-шах? Нет, конечно... И всем известно, кто вы. Нет, нет, я не произнесу вашей фамилии. Это давно уже сделали репортеры — пролазы из редакций газет. Вы говорите об откровенности. Позвольте и нам тоже ответить тем же. Ваша от­кровенность зиждется на простой вещи. Наш достоуважаемый хозяин Исмаил Диванбеги британский резидент, и мы... его пленннки. Не так ли? За воротами на улице вас   поджидают два десятка обвешанных оружием охранников-гурков.    Что же остается нам — коммерсанту Сахибу Джелялу и тибетскому доктору Бадме, как напомнить о  некоторых  неприятных  происшествиях  близ  Кабула  и в Кабуле,  происшедших с  индусом  в красной  чалме. А?

Лицо  Пир  Карам-шаха потемнело.  Нервно он дернул  рукой, точно хотел отмахнуться от раздражающего воспоминания.

— Вы   можете   затемнить  сентиментальными   воспоминаниями мозги эмиру, Ибрагимбеку, любому прочему, но не мне.

— Я не все сказал,— продолжал доктор Бадма.— Ваша знаме­нная проницательность изменила вам. Вы не видите, где друзья и где враги. К тому же вам не мешает знать, что господин Сахиб Джелял потерял в Бухаре во время революции целое состояние,  друзей.

Пир Карам-шах слушал невнимательно.

—  Бадма? Бадмаев? — проговорил он медленно.— Санкт-Петербургский доктор  Бадма?  Тибетская  медицина!   Лечение  императорского наследника   от...   кровоточивости...гемофилии?   Бадмаев!  Господин Бадма, выне родственник расстрелянного большевиками придворного врача Бадмаева?

Он даже весь как-то оживился исделался подкупающе откровенным. Казалось его искренне обрадовало сделанное открытие:




если Бадмародственник самого Бадмаева, какие остались сомнения.Пир Карам-шахбыл уверен, что Бадма ухватится за подсказанный ему выход, чтобы сразу отвести все подозрения.

— Буддизм, который я исповедую, самая отрешенная от всего мирского религия. Однако буддист — человек и в нём сильны род­ственные привязанности. И ваш покорный слуга счел бы за честь вметь родственником такого выдающегося человека, как Бадма­ев. Но, к сожалению, это не так. Бадма — весьма распространен­ная фамилия в Тибете.

— В вашем лице нет ничего тибетского,— сказал Пир Карам-шах тусклым тоном.

— Не  удивительно.  Моя  мать — француженка  из  семьи  ком­мивояжера   швейцарского   торгового  дома   в  Санкт-Петербурге... Там жил мой отец, он, как и Бадмаев, тоже был тибетским вра­чом. О, тогда тибетская медицина была очень модна... И все же кровь говорит во мне. Стоит ли удивляться, что зов родины ока­зался непреодолим, и, оставив цивилизацию, я, тибетец, веду на твоих суровых плоскогорьях полную тягот и страданий жизнь. А те из нас, которым давелось посвятить себя философии и медици­не, обеспечены так, что не знаем в своих монастырях, на что упот­ребить состояние. Нас, ученых, окружают в кельях роскошью, чтобы мы ни о чем не думали, кроме науки. Мы проводим дни в созерцательном покое, предаваясь чтению книг и размышлениям о прочитанном. Вот почему на тибетских ученых лежит отпечаток «нигдзюцо» — искусства быть невидимыми. Нас потому не заме­чают, а когда замечают, удивляются нашему отрешенному виду и начинают подозревать в нас тысячи демонов.

Он говорил тихо, монотонным голосом.

Пир Карам-шах не выдержал и, соскочив с возвышения, уперся руками в широкий кожаный пояс с маузером и сикхским мечом в старинных, богато украшенных ножнах. Как вождь вождей ни сдер­живался, но щека его подергивалась в тике.

— Видите,— все так же спокойно продолжал доктор Бадма,— вы созданы из страстей и недоверия. Это чуждо тибетскому духу. У  нас считают, что подозрительность порождается  прежде всего слабостью.

—  Что вас привело сюда, вас и почтенного   господина Сахиба Джеляла?

— Разные пути и цели. Дорога из Кабула в Северную Индию ведет через Пешавер, не правда ли, уважаемый Сахиб Джелял? Да и вы сами можете это лучше разъяснить господину Пир Карам-шаху.

— Разрешите? — спросил  важно Сахиб Джелял. Он сидел  на шелковой подстилке величественный, спокойный, неподвижностью и   молчаливостью  соперничающий  со  статуей,  и,  заговорив,  по-прежнему не шевельнулся: — Позвольте вам напомнить, что Алимхан, будучи эмиром, распространил свое жестокое правление на  Бадахшан, то есть на провинции Каратегин, Рошан, Дарваз, Памир. Населенные   последователями   истинного   правоверия — исмаилитами, помянутые мною вилайеты не смирились с тиранией бухар­ского эмира. Ночь неверия обратила Бухару в страну тьмы.

— Вы  исмаилит? — стремительно остановился  перед Сахибом Джелялом   Пир   Карам-шах.— Но   вас   знают   как   правоверного мусульманина.

— Наше учение со времен падения Аламута повелевает исмаилитам исповедовать свои взгляды скрыто.

— Двойники в религии, — пробормотал Пир Карам-шах.

— Нет, вы меня не поняли. Мы остаемся приверженными сво­ей веры.

Пир Карам-шах круто повернулся к возвышению и пристально згрел на Сахиба Джеляла.

— Все понятно — исмаилиты не желают видеть шахом своего традиционного притеснителя — бухарского эмира. А Ибрагимбек? Отлично! Мы сделаем королем Бадахшана Ибрагимбека! Он ничем не хуже других.

В чем, в чем, а в быстроте решений Пир Карам-шах мог опе­редить кого угодно. «Делатель королей» прозвали его на араб­ском Востоке в годы империалистической войны. Он и сейчас хо­тел делать королей.

— Не всякий, а тем более такой, как грубый облом, конокрад Ибрагимбек, удостоится    истинного откровения.    Скорее муравей обратится в дракона, а ручей в море.

— Значит,   Ибрагимбек   не   исмаилит.   Он   тоже   не   годится. Кто же?

Но Сахиб Джелял не счел нужным прямо ответить на столь прямо поставленный вопрос.

Он сказал:

— Мы с  моим  другом доктором  Бадмой обращаемся  к  вам, сэр, с просьбой о содействии.

— В чем она выразится?

— Не может ли англо-индийская администрация дать нам ви­зу в Бомбей?

— В Бомбей?

— Ко двору его светлости Живого Бога. Он сейчас в Бомбее. Прибыл в свою резиденцию Хасанабад навестить жен, — заметил Бадма.

—  Откуда это вам известно?

—  Из письма, полученного мною от Ага Хана, — сказал доктор Бадма.

—  Ага Хан — Живой Бог — переписывается с вами? — удивился Пир Карам-шах.

— Простите. — И на этот раз Бадма чуть улыбнулся. По край­ней мере, Пир Карам-шах мог поклясться в этом. — Но мои скром­ные знания в тибетской медицине — великой, всеизлечивающей — нужны многим. И наша скромная персона является лейб-медиком главы исмаилитов Ага Хана.

— И к тому же, — вмешался Сахиб Джелял, — личное знаком­ство и дружба доктора Бадмы с Живым Богом могут во многом оказаться  полезными нам, посланнику и изъявителю воли  исмаилитского народа, обитающего в советских районах Памира — в Шугнане и Рощане.

Пир Карам-шаха поразило содержание разговора.

ХАСАНАБАД

                                                      Я отдал бы за одну ее индийскую родинку

                                                      города Самарканд и Бухару.

                                                                                        Хафиз


Медленное сияние разлилось по малиновым коврам и высве­тило из сумрака резьбу узорчатого орнамента стен. Дворец Хасанабад чудесно заиграл бликами золота, нефрита, янтаря. И Мо­ника захлопала в ладошки. Она видела электрические лампочки давно — в Ситора-н-Мохихассе, и в её памяти свет их ничем не отличался от сияния сверкающей всеми огнями волшебной жар-птицы Семург из сказки «Три богатыря».

А сияние делалось все ярче, сверкание облицовки все пышнее. Глаза Ага Хана не терпели резких перепадов от темноты к свету, и монтеры установили люстры, постепенно разгоравшиеся и столь же постепенно потухавшие. Дикарке из кишлака Чуян-тепа все, что она видела во дворце, казалось волшебством.

Она осмотрела себя в высокие, от пола до потолка, зеркала. Ко­нечно, она красивее прекрасных сказочных пери, но... она сама себе не понравилась. Ей, воспитанной в мусульманской строгости в семье сурового в нравах угольщика, претила нагота плеч и рук, белизна которых кричала, вопила в обрамлении браслетов и ко­лец, искрящихся пампрскими самоцветами. Стыдными казались и прозрачные одежды, и кашмирской кисеи шальвары, и ножные бренчащие браслеты, усеянные рубинами, сапфирами, кристалла­ми горного хрусталя. Достоинство мужа — в устрашении, досто­инство девицы — в скромности.

Едва мисс Гвепдолен привезла её в Хасанабад, едва они пере­ступили порог дворца и привели себя в порядок после пыльного душного вагона, тут же к ним в парадную гостиную явились слу­ги самого Ага Хана. Они выступали вереницей, в шелковых одея­ниях, в высоченных тюрбанах, держа на высоко поднятых руках резные ларцы. Живой Бог прислал девушке Монике в дар и бе­риллы— «ваидири», и огненные лалы — «сабириф», и лунный ка­мень— «шашикара», и кораллы — «сита», и янтарь — «кобик», и нефритовые браслеты, и жемчужные подвески, и всевозможные другие безделушки.

Радоваться должна была крестьянская девушка, что попала в сказку. Но чужой огонь холоднее снега, а она совсем не желала делаться героиней сказки. Злосчастные сказочные принцессы! Вечно похищают их драконы, джинны, великаны.

Её вот уже сколько времени похищают. То её похитили из Чу­ян-тепа. То везли долго и нудно в Пешавер. То готовил похищение одноглазый. То собирались отправить к эмиру в Кала-и-Фатту. То вдруг объявили, что выдадут замуж за Ибрагимбека-конокра. А потом внезапно посадили в поезд и повезли в Бомбей. Ей страшно захотелось домой в Чуян-тепа, в зеленую долину к шумному   Зарафшану, к черному от сажи   очагу, к отцу — чер­ному углежогу Аюбу Тилла под защиту его мрачного, но доб­рого взгляда, к ласке его огромных, и тоже почернелых, шершавых ладоней.   Отец не позволил бы, чтоб на его дочку, на его любимую доченьку напялили такие постыдные наряды, чтобы оголили её руки и плечи, да ещё увешали такими прекрасными, но тоже стыдными побрякушками. И Моника, при всей своей девчоночьей неискушённости и простодушии,    уже столько    насмотрелась, что инстинктивно   страшилась   и   сказочной   роскоши   Хасанабада,   и ошеломляющих запахов цветов и  курений,  и бесстыдного своего платья, и громадных   зеркал,   выставлявших это   бесстыдство напоказ. Всё возмущалось в ней, и в возмущении она шепнула стоящему рядом бесстрастному мистеру Эбенезеру:

— Чего вам от меня надо? Зачем вы меня привезли сюда?

Мистер Эбеиезер не торопился   отвечать на дерзости.   Он ещё больше выпрямился и со своей  недоброй усмешкой сделался похожим на бамианского колосса, который поразил Монику ещё в то время, когда ее везли через Гиндукуш в Пешавер.

Не дождавшись ответа, девушка спросила громче, уже обра­щаясь к своим спутникам, толпившимся тут же затерянной кро­шечной кучкой посреди необъятного ковра-гиганта, которого хватило бы покрыть площадь Регистан в Самарканде.

— Зачем мы здесь?

— Тсс! — просипел    Юсуфбай    Мукумбаев,   непонятно   откуда взявшийся.— Твоя   болтовня,   девушка,   неприлична.   Ты   сейчас лишь частица «зякета». Цена тебе с твоей невинностью, молодо­стью, красотой, беспомощностью тысяча золотых, которые можно собрать с жителей одного-единственного селения. Тебя поднесут в дар, вместо золота, пребывающему на земле Живому Богу, гос­подину Султану Мухамеджану Ага Хану, всевидящему, всезнаю­щему, единственному государю, творцу неба и земли, потомку фатимидского халифа Хикама, павшего от руки убийцы, но на самом деле скрытно живущего меж людей и намеревающегося в назначенный час объявиться правоверным исмаилитам...

Мукумбаев пронзительным шепотом твердил заученный урок со скукой в голосе. Да и говорил он, видимо, чтоб не позволить неразумной девчонке нарушить вздорными словами величие при­емного зала Хасанабада.

Сам в высшей степени практичный человек, Юсуфбай Мукум­баев не интересовался переживаниями   Моники.   Он  попал сюда почти случайно. Верные люди донесли: принцессу англичане увез­ли в Хасанабад. Теперь он удостоверился лично, и сейчас он при­кидывал в уме: а что если вовлечь узами брака Живого Бога с его миллионами фунтов стерлингов и миллионами духовных последователей-исмаилитов в орбиту политических планов Бухар­ского центра. Живой Бог — зять эмира бухарского — великолеп­ная комбинация.

Замыслы, расчеты. Но кто знает этих девиц? Ещё начнет плакать. Мукумбаев не спускал глаз с лица Моники, видимо, опа­саясь, как бы она не вздумала попортить слезами розовость своих щёк и бирюзовую голубизну своих глазок. Зякет, преподнесенный Ага Хану в торжественной обстановке во время ежегодной цере­монии, должен состоять из даров высшего сорта.

Сегодня сюда посланники исмаилитов — наставники-пиры, ишаны, хальфы — принесли самые лучшие, самые драгоценные дары из Бальджуана и Памира, из Индии и Кашмира, из Сирии и Бадахшана, из Кашгара и Хотана и из многих других стран. Для подношения Живому Богу сюда, в Хасанабад, отбирается из взимаемого ежегодно с исмаилитов зякета самое ценное. Для сбо­ра зякета пир-нас-тавник лично объезжает селения, просвещает людей, чинит суд и читает вслух духовные книги. Слуги тем вре­менем собирают зякет. Кто вынимает из кубышки старинный золотой, кто пригоняет с гор овцу, кто дарит кусок домотканой бязи, а кто и вязанку дров или десяток яиц. А у кого ничего нет, тот посылает сына или дочь в прислужники к своему ишану. Так тихо и благолепно собирается священный налог. В сладостной прохладе байской михманханы за приятным угощением струятся слова чтеца из божественных исмаилитских рукописей, сладкими ручьями святых речений растекаются духовные беседы, а за сте­ной рыдают и вопят матери, провожая сына или дочь в безвоз­вратный путь на вечную разлуку.

На церемонию «восприятия» присланного в Бомбей зякета до­пускаются во дворец Хасанабад не все приехавшие пиры-настав­ники. Лицезреть Ага Хана разрешается лишь самым почётным, самым тароватым и покорным престолу духовным лицам.

В зале много людей, но он столь высок и огромен, что несколь­ко сот почтенных, облаченных в черные халаты и чалмы серебробородых, совершенно затерялись в нем, словно стадо джейранов в степи.

Многих из них Моника знает в лицо. Ещё в вагоне с неё не спускал глаз и умильно разговаривал внушительный и солидный пир Ахмад Сайд Шо — глава бадахшанской исмаилитской общины. Он совсем не похож на сказочного людоеда. Но Моника боится его  бегающих глаз и оскала черных  порченых зубов.  Про Ахмада Саид Шо ходит дурная слава. Немало людей погубил он своей противоестественной жестокостью. И холод проник Монике в сердце, когда однажды в вагоне пир, проходя по коридору, по­смеиваясь, бросил мимоходом: «Не будь ты зякетом этому немощному любителю женских прелестей Ага Хану, поиграл бы я твоими белыми ручками, ножками».

Она пожаловалась мисс Гвендолен и мистеру Эбенезеру на эти слова Ахмада Сайд Шо. Мистер Эбенезер посопел: «Этот господин имеет в Шугнане и Хотане две с половиной тысячи дворов. Он привез каменную резную вазу в тысячу фунтов стерлингов. Ваза бесподобного зелено-красного нефтира может украсить замок лю­бого британского герцога».

Не походил своей благообразной внешностью на злого джинна дарвазец Юсуф Шо, милый старичок, имевший своих исмаилитов-мюридов и в Китае, и в Советском Таджикистане, и в Южной Персии, и в Фергане. Прознав о происхождении Моники, он счи­тал вправе называть её ласково «внученька», что не помешало ему попытаться купить её у мистера Эбенезера за кошелек с ни­колаевскими империалами.

Да, многих узнала Моника, и, так как она не закрывала ли­ца — у исмаилитов это не полагается, — ей пришлось ловить в пу­ти столько жадных, похотливых взглядов, что в её снах возникали свирепые, отвратительные образы из сказок чуянтепинских бабу­шек. Однако там принцессы, в конце концов, счастливо вырыва­лись из когтей драконов и находили своего защитника в образе прекрасного царственного сына. А сейчас в действительности щитом ей служили зелено-кислый мистер Эбенезер Гипп и замороженная мисс Гвендолен, ослабевшая от тягот путешествия по железной дороге и неспособная ни на что, кроме жалоб и стонов. Но даже её, с которой Моника чувствовала себя все же спокойнее и сме­лее, сейчас в зале не оказалось, и сердце девушки замирало от страха и неведомых предчувствий.

В двух шагах от неё стоял громадный, косая сажень в плечах, царь Мастуджа из горной страны Бадахшан, могущественный исмаилитский шейх, по слухам, «пожиратель девушек», как его на­зывали у него на родине. При виде его во время путешествия в поездe мисс Гвендолен смертельно бледнела и впадала в истери­ку, потому что именно он ей сказал в коридоре вагона: «Смотри за собой и за своей курочкой. Быть вам с ней на моём насесте».

Все эти почтенные на вид шейхи и другие духовные наставники знали, зачем везут светловолосую голубоглазую девушку в Бомбей, знали, что она — зякет, а зякет свещенен и неприкосновенен. Один из паломников — нищий исмаилит — во время долгого ожидания на вокзале утолил  голод несколькими  ягодами сушёного тута  из своего хурджуна, за  что его жестоко  избили дур­рой  —  плетью-семи-хвосткой   тут   же   на   перроне   и   прогнали   без жалости. Сушёный тут тоже входил в зякет.

В аудиенцзале, перед священной церемонией вручения зякета, все пиры и мюршиды приняли благочестивый вид. Все они ревни­во поглядывали вокруг — не превзошел ли кто их в ценности и красоте подношении.

Тут нашлось многое, чем каждый даритель мог поразить даже такого баловня судьбы, как Ага Хан.

Со смешанным чувством восторга и трепета Моника любова­лась отрезами богатейших, невиданной расцветки кашмирских тканей, расшитых золотом и серебром бухарскими и тибетскими бархатными халатами, золочеными, изящной шорной работы сед­лами и лошадиной сбруей, драгоценными, вытканными руками туркменских и персидских ткачих коврами, чеканной по металлу самаркандской и яркендской посудой, литого золота статуями бодисатв и индусских божеств, тяжелыми кожаными тисненными узорами кошелями, полными монет, сервизами китайского про­зрачного фарфора, шелковыми гобеленами-сюзане. Все самое изы­сканное, редчайшее, отобранное из массы вещей, уникальное, неповторимое, разложенное и расставленное на ковре, предназна­чалось лишь для того, чтобы Живой Бог мельком глянул на эти богатства и благословил их, то есть соизволил принять в дар.

— «Среди всяческого великолепия драгоценным алмазом бли­стает она,— негромко звучал голос Юсуфбая Мукумбаева.— Во­лосам её золото блеск подарило, словно пламя, вспыхнув, за­стыло».

Всё внутри у Моники оборвалось. Смутно шевелившаяся в мозгу мысль, неясная, расплывчатая, вдруг вылилась в одно сло­во: «Раба! Я раба! Я погибла!» И если до сих пор под влиянием окружающих ей порой по-ребячьи нравилось мнить себя принцес­сой, то сейчас все обнажилось и предстало в своей наготе. Глаза её, наполнившиеся было слезами, мгновенно высохли, и она серди­то начала искать в толпе среди мюршидов и ишанов того, кто, казалось, заслуживал наибольшего доверия.

Но почему-то её взгляд наталкивался на иссушенное лицо Кривого Курширмата. Его синяя, повязанная по-турецки чалма сползла на нос. Пытливый зрачок единственного глаза уставился на Монику и даже вроде подмигивал успокоительно. Девушка не боялась басмача, но не доверяла ему. Когда он на горном пере­вале перехватил её, бежавшую от Кумырбека, он повел себя с ней как с почетной пленницей, уважительно. Она была всецело в его власти. Но в его обращении с ней проглядывало даже нечто по­добострастное.  Он  ни  разу   не  позволил   ни  одной   вольности. Словом, ему, залезшему по уши в гниль и грязь, доставляло удовольствие разыгрывать из себя благородного покровителя. Моника немогла знать, что здесь не было и намека на благородство или великодушие,  но ей не   пришлось ни разу пожаловаться на Курширмата. Он сделал всё, чтобы провезти её в безопасности и с удобствами   через   страну,   кишевшую   воинственными,   враждующими  меж собой племенами. И он  вез её как дочь эмира через горы и перевалы  Дардистана в  Пешавер  и сдал с  рук  на   р стеру Эбеиезеру Гиппу и мисс Гвендолен-экономке.

Но Курширмат так и не смог добиться доверия Моники. Сейчас, сколько он   ни   старался, но   не смог задержать   на себе её взгляд. Моника продолжала искать другого. И она нашла совсем близко от себя  белую  чалму,  бронзовый  лоб,  карие  уверенные глаза и ассиро-вавилонскую бороду   Сахиба Джеляла.   Вот он-то и внушал ей веру в свои силы. Она не знала, почему. С той поры, как он появился в   Ханабаде в   Северном   Афганистане, куда её привёз   из   Чуян-тепа   через   границу   страховидный   Курширмзт, Моника сразу почему-то успокоилась. А ведь Сахиб Джелял всег­да почтительно держался в стороне.

Но он сделал одно дело, которое преисполнило девушку иск­ренней благодарностью. Он проник в охраняемый басмачами Курширмата караван-сарай и привел с собой двух крепких крас­нощеких горянок и объяснил:

— Вот Джиран,  вот Замбарак, девушки с Памира.  Они,  Моника-ой, поедут с вами. Там, где вы, там и они, до тех пор, пока мы  вас  не  выручим. — И  совсем  тихо добавил: — А  меня  вы  не знаете. Я путешественник, здесь проездом.  И обо мне ни слова.

Он вышел, не сказав больше ничего.

Девушки были ваханками. Они плохо понимали по-узбекски и по-таджикски, но оказались душевными подругами. Их ждала участь невольниц или, в лучшем случае, наложниц в гареме Жи­вого Бога. Но они не унывали. Да и кто знает, что лучше — пасти коз и прожить жизнь среди камней, рожая и хороня детей, или нежиться на шелковых одеялах во дворце Хасанабад. Ваханкн дрожали от любопытства и боготворили Монику-ой, о которой им сказали, что она настоящая царская дочь. Их, конечно, удив­ляло, что Моника замкнута и раздражительна, что она недоволь­на судьбой и капризничает. Но такой и надлежит быть принцессе.

Девушки из Вахана Джиран и Замбарак стояли тут, тоже на­рядные, насурмленные, зеленые от ужаса, рядом с Моникой, но они знали свое место и потому старались не лезть вперед и лишь почтительно оправляли что-то в наряде своей обожаемой Моники. И они, и все пришедшие с дарами на поклон не разглядели толком Живого Бога, когда он, под тихие звуки сазов, зазвучавших откуда-то из-под высоких карнизов, вступил в зал, сопровож­даемый вооруженными саблями наголо кавасами в высоченных тюрбанах. Верные мюриды шли толпой, и Ага Хан, невысокий, с невзрачным лицом человечек, почти затерялся среди них.

Все паломники в зале пали ниц, кроме Моники. Её пронизал стыд.Она боялась привлечь к себе внимание и лишь покрепче за­куталась в прозрачные шали.

К тому же ей захотелось смеяться. На неё напал хохотун при виде Живого Бога, и она, неприлично прыснув в руку, отчаянно сдерживала смех и все более краснела. Живой Бог! Боже ты мой! Да старичок, чуянтепинский чайханщик Кадыр-бобо, вечно во­ровато поглядывающий из-за помятого, прозеленевшего самовара и отпускающий вольные шуточки прибегающим за осьмушкой чая девушкам, гораздо внушительнее и представительнее заморыша Живого Бога.

Не прониклась Моника почтением к Ага Хану и тогда, когда громовой голос провозгласил:

— Я  был, я есть.  И  нет мне конца.  Я — отражение мирового разума.   Я — «натик» — совершенство!   Я — пророк  говорящий!   Я выше Моисея, выше Иисуса, выше Мухаммеда! Я господствую над всеми тварями и делами! Все смертные — под тенью моего «я»!

Эхом отдавались в вышине зала слова, многократно повто­рялись.

Посланцы исмаилитов слушали, но не вникали в смысл слов.

Бедная Моника тоже не пыталась понять. Она чувствовала себя одинокой, бесстыдно оголенной, несчастной, и ей снова захо­телось плакать. Она вдруг представила себя наедине с Живым Богом, маленьким, плюгавым, и физически ощутила прикоснове­ние коричневых, скользких пальцев к своим обнаженным плечам. Она вздрогнула и похолодела. Девушка выросла в кишлаке, сре­ди людей простых, даже грубых нравов и была не так уж на­ивна... Зная, зачем её выставили напоказ здесь, на глазах Живого Бога, у которого в хасанабадском серале томились сотни самых красивых женщин и девушек Азии, Моника поежилась не от струи свежего воздуха, хлынувшего из гигантских окон, высотой в чинар, а от брезгливости.

—  Я велик, — отдавалось в уходящем ввысь потолке, — я прояв­ляюсь в разных образах. Я осчастливлю тех, кто мне верит, кто ходит под моим повелением...

«Не верю! Не верю! Не хочу ходить под тобой!» — возмутилась Моника и в ужасе зажала рот ладошкой.

Но никто не обернулся, никто не посмотрел на неё, потому что ей лишь показалось, что она кричит. Её губы безмолвно ше­велились.

Один Ага Хан   смотрел на неё, и в его   ленивом,   невзрачном, истощённом лице проснулся интерес. Оно даже оживилось. Он отвёл взгляд от нефритовой вазы и теперь с нескрываемым любопытством  скользил  черными  бусинками  глаз  по золотым  косам Моники,  её  рукам,  фигурке.  Знаток женщин, Живой  Бог даже шевельнул своими оттопыренными губами, плотоядно чмокнув от удольствия.  Нет, памирские девушки, стоявшие рядом с этим чудом красоты, ничуть не привлекли его внимания. Такие ему по­рядком приелись. Моника под его пристальным, ищущим  взгля­дом ещё больше покраснела.  Слезы  выступили  на  её глазах, и она в панике пыталась найти Сахиба Джеляла, но ничего не видела, кроме склоненных в поклоне спин.

— Я причиняю счастье и несчастье, — бубнил голос.

«Вот что значит несчастье! — думала Моника. — Какая я не­счастная».

— Никто не смеет жить дольше положенного мною срока. Если я пожелаю — я отошлю человека в другой мир! О мои последователи,  скрывайте   от   нечестивых,   что   предписываю   я   вам, и   не доводите до ушей тех, которые чураются откровения — христиан, мусульман, поклонников идолов, они  недостойны  знать  природу моего учения. Вы, лишь вы,— исмаилиты, избранная часть человечества, — вы  живете через переселение душ.   Все остальные — фантомы небытия, обреченные на исчезновение.

Голос все гудел и гудел, и в зале всем сделалось жутко, тоск­ливо. Слова и фразы сливались в гипнотизирующий монотонный гул. Лишь временами из него вырывались слова:

— Близок час, когда вы, мои любимые дети, обретете радость и веселье. Скоро, очень скоро исмаилиты сбросят иго неверных, выпрямят   свою   спину   в   свободном   исмаилитском   государстве, имя которого Бадахшан! Священный трон примет нашего Живого Бога, и никакие шимну — демоны не смогут принести вам несча­стье.

Вероятно, здесь впервые исмаилиты услышали про государст­во Бадахшан. По рядам склоненных спин прокатилось нечто вро­де волны. Иные подняли головы, чтобы взглянуть на Ага Хана. Многие до сих пор думали, что говорит он... и удивились — губы Живого Бога даже не шевельнулись. Громовой голос, вещавший о государстве Бадахшан, по-прежнему таинственно звучал сверху, очевидно, из мегафона.

Так и ушел Ага Хан, ничего не сказав и лишь позволив лице­зреть свою особу. Среди паломников засновали дворцовые при­служники. Они отбирали дары, быстро и небрежно швыряли их впростые из ивовых прутьев корзины. Откуда-то выскользнули две старухи и увели Монику и девушек.

Наиболее видных мюршидов, пиров и ишанов пригласили про­следовать в соседний зал. Во всю длину его вытянулся стол, накрытый по-европейски — с закусками и винами. Почетные исмаилитские старцы растерянно оглядывались, где бы присесть.

Потирая руки, Курширмат громко обратился к Сахибу Джелялу и Эбенезеру Гиппу:

— Ну вот, теперь и закусим по доброму обычаю. Стульев нет, курпачей  нет, значит, «а ла фуршетт», так сказать. Наши дика­ри — памирские старцы — не привыкли, но им нечего и волновать­ся. В старое время после лицезрения Живого Бога   верующие не только не думали о пище, а спешили погасить факел своей жизни в колодце забвения, то есть попросту перерезать себе горло, ибо верили, что, увидев лик божества, правоверный    исмаилит достиг предела человеческих желаний — увидел все на земле, что стоило видеть. К чему же жить дальше? Раз и...

Морщинистое, изрытое впадинами и шрамами одноглазое лицо Курширмата перекосила гримаса. Он откровенно потешался над посланцами исмаилитов.

Но своим оживлением, своей шутливой развязностью Куршир­мат пытался скрыть неуверенность. Он ехал сюда, в Бомбей, со­всем не за тем, чтобы поклониться Живому Богу. Да никто бы и не поверил, что из Курширмата мог получиться исмаилитский паломник, когда вот уже почти десять лет он воевал под зеленым знаменем пророка, отстаивая правоверие сунны. Исмаилиты же были всегда врагами правоверных мусульман. По учению исмаилитов, души собак суннитов после смерти обречены носиться в мрачных пределах божьих пустынь, не находя себе пристанища.

И все, кто знал Курширмата, не на шутку встревожились. Од­ноглазый курбаши олицетворял войну. Присутствие его в Хасана-баде ничего другого не могло означать, кроме войны.

К собравшимся у стола вышел Ага Хаи совсем запросто. Не­доумение вызвало то, что он вёл, держа за кончики пальцев, оше­ломленную Монику. Остановившись у парадного стола, он про­изнес речь. Лишь теперь паломники впервые услыхали его голос, тихий, гугнявый, но властный, совсем не похожий на голос, гре­мевший в радиорупоре. Такой голос у человека, обладающего властью и богатством, голос не терпящего возражений:

— Тысячелетия   мы,  потомки   воплощения   божества   фатимидского   халифа   Хикама — да   произносят это   имя с благоговени­ем! — подвергаемся преследованиям. Из осторожности исмаилитам приходилось   веками   втайне   держать   свою   принадлежность   к великому истинному учению. Исмаилиту дозво-лено выдавать себя и за мусульманина, и за христианина, и за язычника. Можно сто­ять на молитве в чужих храмах и порой даже называть себя безбожниками. И чтобы сохранить самое святое — жизнь, унижающими словами обзывать своих наставников мюршидов, ишанов и даже меня — Живого Бога Ага Хана. Вы знаете, что среди семи ступеней посвящения у нас есть одна,  именуемая — Обман. Так мы жили   тысячи лет.   И я, Живой Бог,  все свои   сорок   восемь перевоплощений  взирал  на   беды  своих   мюршидов  с горечью  и с гордостью,  ибо  мы,  исмаилиты,  всегда  оставались  вершителями дел вселенной и заставляли даже самых могущественных правителей  трепетать перед кинжалом и ядом наших ассасинов — мстителей.

Он передохнул, и слуга-виночерпий поднес ему в бокале белого вина,  предварительно отпив сам  большой  глоток.  Боги  тоже страшатся отравы.

— Однако наконец ныне могущество исмаилитов достигло такой силы, — вещал Ага Хан, — что настал в мире час утверждения государства, где исмаилиты открыто, не прячась в поры страха и пещеры беспокойства, исповедовали бы истинное учение. Вы уже слышали,   что   название   тому   государству   Бадахшан.   Легионы наших верных мюршидов возденут к нашему лику руки и воскликнут: «Мы с тобой,   Живой Бог!»   И единым святым   нашим дуновением полчища краснозвездных злых духов сгинут в небытие.

Ага Хан задохнулся, потому что последние слова он не говорил, а вещал. Изум-лённо водил Живой Бог глазами по лицам, чалмам, бородам, одеяниям. Он ждал             восторженных  возгласов и  криков. Он знал, что здесь собрались самые  могущесвенные  феодалы-исмаилиты Бадахшана и  Каратегина,  Ферганы и Мугистана, Каттакургана и Нарына, Матчи  и   Памира,  Ташкургана и  Андижана, Хатана и Гиндукуша, Каракорума и Мастуджа, Лахора и Джалалабада, Пянджшира и Вахша.    И собрал их сюда   Ага Хан и специально для того прибыл из далекого Парижа, чтобы встре­титься с ними и поднять их на предприятие, которое сулило ему перспективу: оставаясь духовным владыкой миллионов исмаили­тов, возложить на свою маленькую сухонькую голову рубиновый венец Хикама Фатимида!

Но он не видел за банкетным столом восторга и энтузиазма, эти   мюршиды,  пиры,   ишаны,   беки  любили   власть,  деньги, сытую жизнь, доходы. Но превыше всего они любили покой и негу. Слова Живого Бога знаменовали конец    спокойной жизни. Экзо­тическое наименование    «Бадахшан» прозвучало    набатом войны. А исмаилиты знали, что такое война. Испокон веку шли меж­доусобицы, кровавые свары между эмирами, между беками, между мюршидами, между селениями. Всего год назад железная метла войны прошлась по Кухистану и повлекла бессчетные жертвы.

Живой Бог звал к войне. Никто не воскликнул от радости. Ни кто даже не сказал: «Хорошо!»

Один голос прервал тишину. Вылез из толпившихся у стола Курширмат.

—  А где оружие? А где деньги? Лишь осёл не заботится о завтра.

Его изуродованное лицо задергалось, глаз выкатился, и он даже замахал руками, стараясь привлечь к себе внимание. И он добился этого.

Прищуриваясь близоруко, Ага Хан устало бормотал:

—  Кто?

— Журналист... Корреспондент пешаверской газеты.

Ага Хан чуть пожал плечами.

Курширмат не успел ответить. Синяя турецкая чалма мельк­нула в толпе прислужников. Топот и шарканье ног затихли.

Вроде ничего и не произошло. Ровным негромким голосом Ага Хан продолжал:

—  Миллионы исмаилитов кладут к нашим ногам деньги, дары, жен и дочерей, свои жизни. Идут к нам с открытым сердцем из Туркестана,  Сирии,   Персии,  Афганистана,   Африки.   У  нас  есть приверженцы в Америке, в Англии, в любимой Франции, ревните­ли и помощники. Когда они не находят нас в нашем Хасанабаде, они приезжают к нам в пленительную Францию и ищут нас в Мар­селе, Ницце, Каннах, в рае земном. Они переводят деньги в банк, много денег, и даже не пишут имен своих. Такова их вера в нас и наше предназначение. Бессчетны наши средства и могущество. По случаю дня рождения наши поклонники на Востоке и Западе преподнесли нам девяносто девять фунтов золота высокой пробы, ровно столько, сколько мы весим. Слыхали ли  вы что-либо  по­добное?

Видимо, Ага Хан нашел в этом нечто забавное, потому что даже в самых дальних углах зала услышали тихое самодовольное его хихиканье. Но он тут же спохватился.

—  Вы видите, и друзей и золота у нас предостаточно.  Нам остается собирать силы. А силы наши неизмеримы. К нам обра­щаются взоры всех, кто не терпит Советской власти. Нам помогут. Вчера со мной разговаривали почтенные панисламисты из Баку, азербайджанцы. Они готовы! Ко мне   приходили  туркмены.   Они готовы! Белые царские генералы ждут во Франции и других странах Европы  нашего знака, чтобы  начать войну с  Россией. Да,  вся неисчислимая   англо-индий-ская   армия   с   ружьями,   пулеметами, пушками, аэропланами готова вторгнуться в Советский Туркестан. Кто сомневается?

Последние слова он выговаривал с трудом. Он явно устал. Ему надоели гости, ему все опротивело. Взгляд его упал наМонику

И на лице его появилась добрая, совсем не свойственная его обычному  равнодушному выражению улыбка. Он обрадовался новой теме:

—  Перед вами девушка. Прекрасная пери — дар свыше. Она шахская дочь. И она нашей веры. Дочери исмаилитов всегда от­личались красотой и государственными способностями. Кто не помнит прославленную в Индии царицу Реззаийе, которая мудро пра­вила миллионами подданных? Историк Мирхадж-уд-дин описыва­ет Реззаийе великой государыней, проницательной, справедливой, покровительницей ученых, творящей правосудие, заботящейся о своих подданных, обладающей военным талантом, наделенной все­ми качествами правителя. Скажи, девушка, — обратился он к Мо­нике, — ты хочешь стать Реззаийей государства Бадахшан? И не дожидаясь ответа, Ага Хан продолжал:

—  Судьба сделала так, что принцесса Моника к тому же дочь француженки. Франция любит Монику! Я отвезу девушку во Фран­цию. Французы ей помогут укрепить могущество нашего Исмаилитского государства. Приветствуйте же шахскую дочь Монику — вашего посланца в западные страны.

Он похлопал в свои сухие ладошки и вызвал за столом всплески аплодисментов. Он на что-то намекал. Быть может, он хотел показать, что эмир Сеид Алимхан напрасно пренебрегает дружбой с ним — могущественным Живым Богом. Он знал, что каждое его слово дойдет до Кала-и-Фатту. Он тут же совсем по-европей-ски поднял бокал и провозгласил тост за новое Исмаилитское госу­дарство.

—  В древности   неприступная   крепость   исмаилитов   Аламут явила, вместе с неугасимым пламенем веры, копье, меч, кинжал, железную плеть и венец. Да воспрянет Аламут и ассасины в Ба­дахшане. Пусть трепещут враги исмаилитов!

Он поставил на стол бокал, даже не пригубив вина, повернулся и, увлекая за собой Монику и приближенных, мелкими шажками засеменил из столовой.

Если Ага Хан хотел произвести впечатление, то достиг этого. Он держался властно и надменно, как и подобает Живому Богу. Вся личность его источала святость и благость. Паломники не за­мечали более ни его небольшого роста, ни невзрачности, ни тще­душного телосложения. Не мешали величию ни мелкость черт лица, ни чрезмерная смуглость, переходящая в черноту, ни подер­гивающаяся в тике левая щека, ни стеснительные попытки скршь от любопытных взглядов нервозное трясение рук.

Никто не посмел, да и просто не мог думать нехорошо о внеш­ности Ага Хана. Ведь он Живой Бог, немыслимый, непостижимый, всемогущий.

Он ушел и оставил гостей очарованными, трепещущими. Им довелось видеть воочию сегодня уже второй раз свое божество и слышать божественные речи, хотя смысл их так и остался для многих неясным. Недоумевающие исмаилиты тупо переглядыва­лись. Никто не захотел заговорить первым. Непривычность обста­новки, странная путаная речь их духовного главы вызвали смяте­ние в умах.

Но голод взял свое. Суетливо толкая друг друга локтями, гости повернулись к столу. Ослепительно белые скатерти, нарезанное фигурными ломтиками мясо, целиком запеченные в тесте фазаны, тропические фрукты, невиданные рыбы, горы пилава, деканские чаппати, жареные кеклики, целиком зажаренные туши горных муфлонов, горы редких овощей вызывали судорожные спазмы в горле и обильную слюну. Неслыханное изобилие, поражающая зрение сервировка стола, изощренная кухня ошеломляли.

Один Ахмад Сайд Шо, пир бадахшанский, все еще колебался:

—  У нас и собаки стоя не едят,— бунтовал он, борясь с иску­шениями, которыми был полон стол.

—  А  не  подали  ли  нам  свинину? — возмутился  появившийся откуда-то вновь у стола Курширмат, но сразу же сник. Он очень хотел есть.

—  А  вино!   Вино  противопоказано,— оживился  старичок дарвазец Юсуф Шо, и рука его потянулась к коньяку.               

Сахиб Джелял пододвинул к нему бутылку и мрачно возгла­сил тоном проповедника:

—  Он устроил пир такой, что небо от стыда возопило. Истинно щедр хозяин наш. Но если пораскинуть умом, для Живого Бога гостеприимство ничтожно. Не вижу на столе жаренного с луком носорога! Нет здесь и шашлыка из морского кита, проглотившего пророка Иону! Но зато прав господин Курширмат. Смотрите, бу­дучи    правоверным    мусульманином,    с аппетитом    он поглощает жаркое из запретной кабанятины. А вы, господин Юсуф Шо, опья­няете себя  запрещенным самим  Мухаммедом  спиртом, выжатым из винограда. Что ж! Скрывать свои верования! Выдавать себя при мусульманах   за   мусульман,   при   христианах   за   христиан,   при идолопоклонниках за язычников! Ненавидеть мусульман и носить мусульманские имена!  Смеяться  над обычаями буддистов и есть свинину. Проклинать инглизов и пить их коньяк. Все дозволено! Остается насыщать утробы и молитвами снимать скверну, которой вы опоганите себя за угощением в доме Живого Бога.

Но никто не принимал всерьез его слов. Отбросили все запре­ты, пили и ели жадно, с удовольствием. И каждый раз, когда вежливые ловкие слуги приносили новые блюда, всем этим горным князькам и шейхам, не видевшим до сих пор ничего, кроме камней, ледяных перевалов, скотных пастбищ, мерещилось, что над серви­рованным хрусталем и золоченой посудой столом парит под рас­писным золоченым потолком благостный червонного золота образ Живого Бога. Там и впрямь были вылеплены какие-то не то бо­жественные, не то сатанинские лики. И все позолоченные...

Никто не задумался, почему Ага Хан покинул их вдруг. Один Сахиб Джелял приметил, что в зал заходил суетливый лощёный секретарь европеец. Сдержанно жестикулируя, он шепнул что-то на ухо Живому Богу. Именно тогда тот скомкал фразу и поспешил закончить свой спич. Да и поспешный уход Ага Хана из банкетно­го зала скорее походил на суетливое бегство, нежели на торжест­венный выход духовного владыки.

Неведомыми путями, скорее всего через слуг, внезапно за сто­лом распространилась странная, еще не ясная новость. Сначала чуть слышно, шепотом, а затем все громче в полный голос заго­ворили о событиях в Северном Афганистане.

Оказывается, Ибрагимбек, вместо того чтобы исподтишка продолжать подготовку к походу на север, в Советский Таджики­стан и Узбекистан, совершил предательское нападение на местные хезарейские племена, разорил много мирных селении, огнем и ме­чом пошел на горные долины и провозгласил независимость Кат-тагана и всего Афганского Туркестана. Ибрагим якобы объявил, что приступает к завоеванию Бадахшана.

Горе людям исмаили! Горе последователям веры истинной! Опять с джихадом мусульмане пошли на  горные исмаилитские кишлаки. Многие гости отодвинулись от стола, хотя угощение ещё далеко не закончилось и из дверей, ведших в кухню, доносились очень приятные запахи.

В толпе гостей шумел державшийся до сих пор неприметно маленький, юркий, суетливый Фузайлы Максум:

—  Живой Бог не ввергнет в черные лапы Ибрагима-конокра­да братьев наших исмаили! — разглагольствовал он, суетясь и под­прыгивая на коротких ножках.— Шакал и вор он! Пообещал мне помочь,   когда   я   совершал   в   Каратегине   победоносный   поход! Пальцем не двинул! Предатель! Почему он мне не помог? — И Фу­зайлы Максум  ринулся  наперерез  шагавшему  по проходу среди расступившихся  поспешно гостей  насупившемуся,  мрачному  мис­теру Эбенезеру.

—  Ибрагимбек — храбрый    военачальник,— небрежно    бросил тот и, грузный, массивный, надвинулся на низенького Фузайлы и вынудил его поспешно отшатнуться, почти отскочить.  И все по­няли, что дела курбаши плохи и что его покровители — англича­не — не поддержат больше его притязаний на припамирские об­ласти.

Мистер Эбенезер остановился около стоявшего в одиночестве Юсуфбая Мукумбаева.

Образумьте Ибрагима! — сердито заговорил он чуть слыш­но.— Выезжайте в Мазар-и-Шериф и Кундуз! Найдите Ибрагима, Прекратите резню! — Эбенезер Гипп вышел из себя. Шея, лицо у пего угрожающе побагровели. Челюсть отвисла и обнажила жел­тые зубы. Но тут же он взял себя в руки и продолжал почти спокойно: — Все было отлично. На днях в Сиаб, что близ Кундуза, где стоят лагерем локайцы Ибрагима, прибыли знатные люди из Кала-и-Фатту ишан Сулейман и ишан Судур. Они привезли Ибра­гиму послание от имени Сеида Алимхана.

—  Позвольте,   сэр,   перебить   вас со   всей   почтительностью,— возразил Мукумбаев.— Мы прибыли только что в Бомбей прямо из Кала-и-Фатту... Нам ничего не известно о послании Ибрагимбеку от их высочества... А ишана Сулеймана и ишана Судура не было в Кала-и-Фатту. Они в Индии по торговым делам.

—  Послание составлено на совещании дипломатических чиновников в британском посольстве в Дели. Принято решение подчи­нить алиабадскую вооруженную группировку эмигрантов-узбеков и остальные группы  командующему силами  ислама  в  Северном Афганистане господину Ибрагимбеку. В послании от имени эмира говорится именно об этом. Послание было отправлено с господами ишанами Сулейманом и Судуром через Пешавер. Очевидно, ишаны не успели или не сумели заехать в Кала-и-Фатту и поставить в из­вестность эмира о содержании послания.

—  Но что скажет их высочество? Без его ведома, без его со­гласия...

—  Эмиру мы объясним. Он согласится. Другого выхода у него нет. Беда в другом. Ибрагимбек превысил свои полномочия и за­теял склоку с горными племенами. Кабул немедленно отреагирует на это или уже отреагировал. Неужели Ибрагим настолько близо­рук, что вздумал воевать против всего Афганского государства? Потому-то вам и надо ехать в Кундуз, остановить Ибрагима.

Но Мукумбаева занимало другое.

—  Бадахшан? — заговорил   он.— Теперь   я   понимаю,   почему сегодня Ага Хан говорил о государстве Бадахшан.

Он опустил голову и внимательно разглядывал носки своих ла­ковых мягких сапог.

Дипломат, тончайший политик, Юсуфбай Мукумбаев при всей своей благодушной и простоватой внешности обладал хитроумием и коварством. И если эмир-изгнанник еще мог похвастаться каки­ми-то успехами на международной арене, то это объяснялось тем, что его полномочный министр и посланник при Лиге Наций пре­восходно умел  комбинировать  методы  азиатской  и  европейском дипломатии. Мистер Эбеиезер знал это и в душе даже побаивался ловкого бухарца.

—  Да будет дозволено задать вам, сэр, еще один вопрос? — медленно сказал Мукумбаев.

—   Говорите же! — В тоне мистера Эбенезера прорвались нетер­пеливые и даже грубые нотки.

И вновь Мукумбаев проявил весь свой восточный такт и вы­держку. Спокойным, ровным топом он спросил:

—  На сегодняшнем почтенном собрании мы лицезрели и слы­шали странное и непонятное, совсем непонятное.

И он опять остановился.

—  Да что же, наконец?

—  Мы старались не видеть — и видели. Мы зажмурили  гла­за — и сияние жгло наши зрачки. Мы не хотели этого, мы не сме­ли... и все же мы лицезрели   дочь   пресветлого   нашего   эмира — будь он благословен!  Мы  видели  принцессу  Монику-ой.  И  увы! Она стояла перед всеми с открытым лицом в неподобающих одеж­дах, обнажающих непозволительно ее стан. И мы слышали слова его светлости Ага Хана, касавшиеся принцессы. И мы впали в мо­ре удивления и океан недоумения.

По обыкновению, мистер Эбенезер Гипп едва не чертыхнулся. Он не был   дипломатом.   Тем не менее   он   сдержался,   с трудом и проклятию сорваться с губ. Он понимал, что лучше сдер­жаться.

—  Чему же вы так удивились, господин министр?

—  Нам известно, сэр. что их высочество Сеид Алимхан — да будет с ним мир! — собственнолично соизволил просватать свою дочь принцессу Монику-ой за его высокопревосходительство госпо­дина командующего силами ислама, амирлашкара Ибрагимбека Чокобая. Слово обещания эмира Бухары незыблемо! И что же скажет ныне их высочество, когда до них дойдет весть о столь не­достойном событии, лицезреть каковое нам пришлось здесь, во дворце Хасанабад?

И он низко поклонился. И в этом глубоком подобострастном поклоне чувствовались ирония, издевка, возмущенный протест.

Ничего не скажешь — Юсуфбай Мукумбаев отличался удиви­тельным тактом. Он резкого слова никогда никому не сказал. Вот и сейчас, все еще кланяясь и пятясь задом, он проследовал к две­рям. Два боя в белых одеждах и белых тюрбанах почтительно рас­пахнули тяжелые, невероятно высокие резные створки, и полно­мочный министр удалился, все так же пятясь, из банкетного зала.

Всем своим видом Мукумбаев показывал, что считает невоз­можным оставаться там, где попираются прерогативы его хозяина и сюзерена.

И хотя глаза разъяренного мистера Эбенезера застилала ка­кая-то пелена, он это понял. Понял он еще и то, что Юсуфбай Мукумбаев не поедет в кундузский Сиаб в ставку Ибрагимбека и предоставляет мистеру Эбенезеру и Англо-Индийскому департамен­ту самим разбираться в создавшейся запутанной ситуации.

СВЯЩЕННОЕ   ДЫХАНИЕ

                                                     И  лучший    плод    может испортить червь.

                                                                             Самарканди

                                                     Дипломатия это    ползучее    пресмыкаю­щееся,

                                                      змей-боа, удушающий тигра.

                                                                         Бернард Шоу


Присутствие мисс Гвендолен, простой экономки, на торжест­венной церемонии у Живого Бога могло показаться неуместным, и потому она проскучала несколько часов в отведенных для нее и Моники покоях Хасанабада.

Мисс Гвендолен нервничала. Из-за бомбейской влажпой духо­ты у нее приключилась мигрень. Возможно, причиной ее послужи­ла возня слуг в гостиной. Перед уходом на церемонию мистер Эбенезер, вынимая кошелек, уронил рупию, и она куда-то закатилась. Он заставил трех приставленных к ним юнцов-боев искать монету. Они с шумом передвигали тяжелую, шведского стиля, дорогую и очень неуклюжую мебель и шарили по углам.

Слуги так и не нашли рупию. Мистер Эбенезер отличался ме­лочностью, скупостью, а на Востоке презирают скупцов. Мисс Гвен­долен видела, что юнцы перемигиваются, и вспомнила отталкиваю­щую манеру мистера Эбенезера пересчитывать кусочки баранины в плове и на шашлычных шампурах.

Сегодня она ничего не сказала ему, но дала себе слово не за­быть эту злосчастную серебряную рупию. Имперскому чиновнику, да еще занимающему такой высокий пост в Азии, не подобает вы­ставлять напоказ свои гарпагоновские привычки.

Возможно, потому мистер Эбенезер по возвращении с приема подвергся допросу с пристрастием. Осторожно, на цыпочках ходил он в домашних туфлях взад-вперед мимо тахты, на которой лежала стонущая мисс Гвендолен. Лицо Эбенезера несколько отекло и по­багровело от многих рюмок редкостных коньяков, которые он вы­пил на приеме во дворце, но он пытался сохранять бульдожью суровость, хотя и не без трепета ждал выводов и оценок.

Он ходил взад-вперед, напуская на себя независимый вид, а удивлялся: почему он, человек волевой, жесткий,— а он ставил жесткость себе в достоинство,— человек непреклонный, трепещет при одном звуке голоса молодой женщины, даже не жены, а... ска­жем, квалифицированной служанки. Ну ладно, он кривит душой, когда называет мисс Гвендолен «служанкой». Он-то отлично знает, какая она служанка! К тому же «хозяин преисподней» наделил мисс Гвендолен мистической силой.

И рад бы мистер Эбенезер избавиться от своей чертовой эконом­ки, но... не все в нашей власти.

Он, относящийся с полной серьезностью и ответственностью к своему высокому положению в колониальной администрации, он, незаурядный чиновник, облеченный огромной властью в Се­веро-Западной Индии, держащий в руках многие человеческие жизни, при одном взгляде, при одном слове своей экономки чувст­вует себя ничтожеством, мальчишкой, робким школьником. И все из-за того, что он не обладает ни фантазией, ни комбинаторскими талантами, ни умением вовремя предугадать замыслы своих противников. А вот мисс Гвендолен-экономке хватает и фантазии, и комбинационных способностей, и дьявольского чувства предуга­дывания. И даже с избытком. Он не мог не признаться, конечно, про себя, что его экономка знала Восток и людей Востока лучше него. Он даже вздрогнул из сочувствия к себе.

—  Сэр, вам доставляет удовольствие топать ногами? Наконец-то  заговорила.  Мистер  Эбенезер  замер   возле  окна, распахнутого в пальмовый сад. С показным интересом он разглядывал явившихся в листве обезьян, весь напрягшись от ожидания.

—  Вы что? Соляной столп? — прозвучал стонущий голос.

Мистер Эбенезер с готовностью повернулся лицом к мисс Гвен­долен. И сейчас она, даже больная, выглядела красавицей, розовой, белокурой. Но почему-то мелькнула мысль: «белобрысая краса­вица...»

—  Он там, а вы здесь,— резко заметила она.

—  Ну, я не мусульманин. Невозможно. Меня мгновенно оттуда выставят. Нельзя.

—  А он мусульманин?                                           

—  Он рядится в мусульманина. Вы же знаете.

—  Чалма? Имя? Маскарад? И вы бы могли.

—  С моей наружностью англосакса...

—  С  бульдожьей  физиономией,  хотите  сказать?   Смешно!   Но Пир Карам-шах решает. За вашей спиной он вертит и так и сяк... Он — ваш исполнитель, а делает политику. И помимо вас. Это он занял нетерпимую линию по отношению к новому правительству Афганистана  и  вот-вот втянет  Ибрагимбека  в настоящую  войну с Кабулом. А большевикам выгодно все, что ослабляет басмачей.

Мистеру Эбенезеру осталось пожать плечами.

—  Но у Пир Карам-шаха полномочия от самого сэра Безиля. Я не знаю, о чем он разговаривал с ним, когда приезжал в Пешавер. Я бессилен.

—  Чепуха. Полномочия сэра Безиля мне известны. И  притом вы, сэр, хозяин Азии.

Приятно, когда тебя называют хозяином целого материка. Приятно, что тебе, одному из звеньев английской секретной елужбы, обладающей трехсотлетним опытом, дают столь высокую оценку, хотя бы в таком странном разговоре. Однако в присут­ствии этой мисс —«гадюки с блестящими глазами и с холодной кровью» — у мистера Эбенезера не оставалось места для иных мыс­лей, кроме тех, которые имелись в ее очаровательной головке.

Знали ли об этом те, кто с берегов далекой Темзы направлял действия мистера Эбенезера Гиппа, эсквайра? В «Секрет интеллидженс сервис» не терпят слабовольных, да еще попадающих под башмачок простых «экономок».

Но у мисс Гвендолен имелось достаточно такта не проявлять въявь своей власти. Для окружающих она оставалась скромной, но очень необходимой хозяйкой, управительницей бунгало в пригоро­де Пешавера, экономкой, обеспечивающей удобства высокопостав­ленного чиновника  Индийского государственного департамента мистера Эбенезера Гиппа и джентльменов, наезжающих из Вели­кобрита-нии и других районов мира в Северо-Западные провинции по делам империи.

Вообще простой мисс экономке не подобало вмешиваться в служебные дела её хозяина. Но Гвендолен не возбранялось иметь свое мнение, и она имела его.

Чисто по-женски она невзлюбила высокомерного, надутого павлина Пир Карам-шаха. Сама того не замечая, мисс Гвендолен привнесла   в вопросы   политики  женское  уязвленное  самолюбие.

Бывая довольно часто в пешаверском бунгало, Пир Карам-шах слишком мало внимания уделял экономке. Гвендолен считала се­бя женственной, привлекательной и даже, не без основания, кра­савицей. Она требовала внимания к своей особе. Пожалуй, она добивалась от овеянного романтикой Пир Карам-шаха даже боль­шего, чем простое внимание. Гвендолен-женщина хотела видеть «рыцаря пустыни» у своих ног.

Во всем: в манере одеваться, в походке, поведении, во взгляде, в улыбке она вела себя кокетливо, мило, призывно. Она хотела нравиться. Нравилась же она, наконец, толстокожему дубоголово-му Эбенезеру. По крайней мере она заставила его пресмыкаться перед ней.

А Пир Карам-шах пренебрег ею. Гвендолен знала — а в силу её положения ей надлежало все знать,— что он принадлежит к развовидности мужчин, не брезгающих самыми низкими пороками, но умеющих внешне безупречно соблюдать высокие моральные требо­вания. Спортивный ли интерес, свойственный кокетливой женщине, нездоровая ли тяга к гнильце, развращающее ли влияние обстанов­ки дома сэра Безиля Томпсона, где она росла и набиралась пер­вых жизненных, порой несовместимых с идеалами девушки-под­ростка, впечатлений, но мисс Гвендолен поставила задачу поко­рить Пир Карам-шаха, и её постигла полная неудача...

Нельзя возбуждать безнаказанно ненависть молодой женщины, да еще справедливо считающей себя неотразимой.

—  Подойдите и сядьте,— приказала Гвеидолеи мистеру Эбене­зеру.— Слушайте!

Она подвинула  ноги на тахте ровно настолько, чтобы  мистер Эбенезер мог очень неудобно пристроиться на самом краешке.

—  Авантюрист остается  авантюристом. Хоть он  и  полковник, и баронет, и прочее. Он замешал здесь, в Индии, густую похлеб­ку,   и   если   она   окажется   горькой,   то   в   первую очередь для него.

Но мистер Эбенезер предпочёл увести разговор в сторону.

—  Да, кстати, здесь, в Бомбее, находится пиркарамшаховскил человек — бек каратегинский Фузайлы Максум. Он нам не пона­добится?

—  Это тот, которого  Пир  Карам-шах хотел  сделать королем Памира?

Мисс Гвендолен отлично знала эту историю. После Бухарской революции  двадцатого года  Фузайлы  Максум  возглавлял  банды памирских басмачей. Потерпев поражение, бежал в Афганистан и жил в Кала-и-Фатту, хотя и враждовал с эмиром. Тогда Пир Ка­рам-шах убедил эмира собрать и вооружить кучку головорезов и дать им начальником Фузайлы Максума. Переправившись черел Пяндж, Фузайлы Максум ворвался в горный Таджикистан, грабил кооперативы, чинил расправу над советскими работниками, прово­дившими земельную реформу. Заставив горцев постелить ковры, паласы и одеяла на рыхлый снег перевалов, он перебрался через хребет Петра I и проник в мирный Каратегин. Басмачи сумели под Гармом одержать верх над добровольческим отрядом из советских работников и учителей, но были разгромлены тремя прилетевшими на самолете из Душанбе командирами Красной Армии. Сам Фу­зайлы Максум бежал за границу.

—  Рейд   Фузайлы    Максума,— заговорил     мистер    Эбенезер Гимн,— можно оправдать как разведку боем, если бы...

—  Если бы этот зверь не скомпрометировал идею газавата,— перебила мисс Гвендолен.— Повесить трех учительниц!

— В селении Тюмень-Хана.

Мистер Эбенезер Гипп хотел обратить внимание мисс Гвендолеи на свою осведомленность и отличную память.

—   В Тюмень ли Хана, в другом ли селении, но лишь кретин мог совершить такое. Это называется сеять смуту и собирать уро­жай злобы.

Мистер Эбенезер не разделял эти никчемные сентиментально­сти, но не хотел спорить и пробормотал:

—  Так или иначе исмаилиты Памира не поддержали ставлен­ника нашего Пир Карам-шаха. Фузайлы Максум остался ни при чем. Вот и явился наниматься к Ага Хану.

—  Такие нам не нужны. Позаботьтесь,   чтобы он   не   получил больше ни одной гинеи. Вычеркните его из списка получателей суб­сидий от департамента.

—  Да, да. Вы, пожалуй, правы. Вы знаете, и другой человек Пир Карам-шаха не пользуется симпатиями памирских исмаили. Когда он переправился через    Пяндж с отрядом человек в три­дцать, в первом же селении, кажется, в Ванче, его чуть ли не взяли в ножи. Я говорю о ферганском курбаши Курширмате.

—  Курширмат нам пригодится — человек без совести, без пред­рассудков и липнет ко всему, что поблескивает золотом. А в отно­шении Ибрагимбека... Я вижу, Пир Карам-шах своей манией де­лать  королей   желает   уподобиться   вседержителю... Однако  едва успевает вылепить, с позволения сказать, монарха — глина рассы­пается. Уж не собирается ли он посадить на престол Бадахшана конокрада?

—  Бадахшан дразнит воображение,— уклонился от прямого от­вета мистер Эбенезер.— Затея так заманчива, что сам Живой Бог, видите, оставил скачки, салоны, банковские конторы, и собствен­ной персоной приплыл к нам в Индию. Видимо, всерьез заинтере­совался Бадахшаном. Еще неясно, кто, но, очевидно, кто-то внушил ему   мысль — из   божества   превратиться   в  земного   владыку,   в царя.

— Нам нужны миллионы Ага Хана и, пожалуй, его фантасти­ческий  титул  Жи-вого  Бога — призрачный,   как   мираж,  темный, как бездна. Именем Живого Бога Ага Хана можно сделать много, очень много! Но самого его пустить на мирской трон... Это еще мы подумаем.

Снисходительно поглядывала мисс Гвендолен на мистера Эбенезера, барахтающегося в недрах громоздкого неуклюжего швед­ского кресла, куда он только что сел. Её смешили попытки госпо­дина имперского чиновника выбраться из кожаных подушек. Эти попытки были столь же неудачны, как и его усилия выкарабкаться из хитросплетений восточной политики.

Губы мисс Гвендолен вытянулись в ниточку.

— Вы не думаете, сэр, что рядом с Бадахшапом такие имена, как   конокрад   Ибрагим   Чокобай   и...   Пир   Карам-шах,   совсем неуместны. Кому неизвестно, кто такой Ибрагим, и кто теперь не знает настоящего имени пышного, расфуфыренного вождя вождей. Его имя склоняют на все лады и афганские, и персидские, и дийские газеты.   Какой материал для советской   пропаганды   на Востоке! Все сразу же поймут, что там, где Пир Карам-шах, нами затевается   сложная   политическая   игра,    которую   постараются изобразить, выражаясь языком  врагов  империи,  авантюрой.  Это вызовет совсем ненужную  настороженность  и оттолкнет  многих.

Мистер Эбенезер все еще вертелся в кресле.

— Половина территории, намеченной  под Бадахшанское государство, принадлежит    Афганистану,— продолжала  мисс Гвендо­лен.— И король  Надир  не  пре-минет  вышвырнуть  оттуда   и  Пир Карам-шаха и Ибрагима. Яблочко государства Бадахшан с чер­воточинкой. А?

— Пожалуй... Пожалуй... Что же вы предлагаете?

—  Выколотить  из  Ага   Хана   побольше  миллионов.   Из  эмира бухарского  выжать  побольше золота.  Вдохнуть  жизнь  в  Бухарский центр. А то его деятели совсем раскисли после всех неудач на Пяндже и Аму-Дарье... А Бадахшан? С ним надо повременить. Пусть мерцает приятным миражем в воображении Живого Бога, сидит занозой в мыслях эмира Алимхаиа и остается... угрозой для Кабула. Что же касается Пир Карам-шаха и его Ибрагима, мы подумаем.

Лицо мисс Гвендолен напряглось. В глазах появилось столько презрения, что Эбенезер испугался.

— Вы думаете...— пробормотал он,— вам кажется...

Он поверил, что мисс Гвендолен читает его мысли.

— Вы хотите, чтобы я остановил Пир Карам-шаха, когда успех обеспечен.

—  Поезжайте сами в Алиабад.   Держите его в узде. Не спус­кайте с него глаз.

Мисс Гвендолен не унималась. Она не желала ничего слушать. Она — христианка и не может примириться с циничной жестоко­стью Пир Карам-шаха, готового ради интриг жертвовать жизнями бедных исмаилитов. Она пригрозила мистеру Эбенезеру угрызе­ниями совести, которые не умирают, и огнем, который не угасает. Мисс Гвендолен даже вытерла кружевным платочком глаза.

И все она свела к одному:

— Лихорадочному,   сумбурному   характеру   деятельности   Пир Карам-шаха положит предел приказ, переданный из Лондона по англо-индийскому телеграфу. Это я возьму на себя. Хватит ему метаться по горам с чалмой на голове и с саблей в руке. Прошло врелия, когда азиатов обманывали накладной бородой и посохом дервиша. Пир Карам-шах самолично, самовольно принимает решеиия, нелепые, безумные, лишь бы они питали его честолюбие, решения, доставляющие тысячам людей мучения, смерть. Кто как не он применил против племен авиацию и бомбы и вздумал ещё этим похваляться. А теперь нам приходится налаживать добрые отношения с разъяренными мстительными туземцами. Его замыс­лы безнравственны. Играет роль вождя мусульман, а сам откро­венно заявляет, что гуманно обращаться с мусульманами — не­простительная слабость. Он во всеуслышание объявляет: «Мы установим в Азии порядок, хороший для европейцев, но плохой для азиатов». Он отстал на столетие. Азиаты сейчас многое нача­ли понимать. Политика Пир Карам-шаха — трухлявая доска.

И тут она высказала мысль, которую мистер Эбенезер и все его коллеги — чиновники вынашивали в душе еще робко, неуве­ренно, но не решались выражать вслух.

— Мы, англичане, здесь, чтобы предотвратить туземные револю­ция. Мы здесь, чтобы позолотить миссию белого человека, чтобы облачить госпожу Колониальную империю в пристойные одежды, чтобы модернизировать азиатскую тиранию и деспотию, чтобы мо­рально оправдать продажность, коррупцию местных властителей... И нам нужны такие деятели, которые умеют переходить реки вброд, не замочив ноги.

Так вот куда она клонит. Своими холеными, белыми руками она замыкала круг над головой Гиппа, принуждала его описать кривую в  политике.  У  розы  кроме  аромата  есть еще  и  шипы.

Мистер Эбенезер понимал, что мисс Гвендолен права. Истый сын Альбиона, он сам знал, сколько бобов в пяти штуках. Знал также, что феодалы, вожди племен, мелкие князьки отказыва­ются теперь от междоусобиц и берутся за оружие против колониа­лизма. Восточные владетели выряжаются в одежды борцов за интересы масс и разыгрывают из себя освободителей. Даже эмир бухарский в своих воззваниях сулит своим бывшим подданным какие-то свободы. Прямолинейные империалистические вояки, по­добные Пир Карам-шаху, делаются лишь помехой. Из-за таких, как он, всюду ненавидят англичан. Когда английские войска Денсервилля покидали Иран, персы показывали им голые зады. Европейцу в пробковом шлеме нельзя появиться на кабульском базаре. Камнями зашвыряют.

 Мистер Эбенезер еще глубже втиснулся в кресло. В тени от высокой спинки белела его плешь. Гвендолен уже не раз заставляла его менять, и притом круто, планы против его воли. Это неприятно. Он имеет солидную подгфтрвку, отличные познания в истории, языках, религиях, этнографии Среднего Востока и Северо-Западной Индии, многолетний опыт, связи — то есть обла­дает буквально всем, что полагается иметь чиновнику имперской службы, всем, кроме знания жизни народа, среди которого ему, приходится жить и работать. Но скорлупа традиций и сословных предрассудков отгораживает его от мира. И вдруг его «экономка», его, по существу «домашняя прислуга» мисс Гвендолен словно чайной серебряной ложечкой (в который уже раз) стукнула по яйцу и разбила скорлупу. Скорлупа разбилась с треском, и... мистер Эбене­зер Гипп вылупился. У него хватило юмора представить себя непривлекательным, мокрым цыпленком. Он предпочел проглотить обиду. На него иногда, в кризисные моменты, находило подлинное озарение, помогающее спасать голову и карьеру. Но ему претило, что музой вдохновения оказывалась в такие отчаянные минуты Гвендолен. Он презирал умных женщин. И тем горше делалось столько прослужившему, заработавшему в проклятом индо-станском климате лысину и болезнь печени.

— А  теперь   решим   с   девицей,— сказала   мисс   Гвендолен.— Господин Ага Хан всерьез заинтересовался нашей воспитанницей. Он вздумал сыграть на сентиментальности наших европейских по­литиков. Бухара   и Бадахшан   где-то рядом. Бухарская ли, бадахнанская ли принцесса, кто там разберет. Ага Хан пожелал пока­зать её в Женеве. Такой козырь упускать нельзя. Для болтунов в Лиге Наций — отличный повод поинтриговать. Французы вцепятся в принцессу. С помощью её мамаши-француженки они наделают шума. Нам это на руку.

Самоуверенность, с которой Гвендолен бралась разрешать са­мые запутанные вопросы, подавляла мистера Эбенезера Гиппа. А тут еще ошеломляющая индийская духота, влезающее жаркими лучами в щели меж занавесами солнце, азиатская, давящая на воображение богатейшая гамма красок драпировки, шум и моло­точки в голове от всего выпитого в изобилии за столом во время торжественного приема, чувственные, откровенно эротические ста­туи индийских богинь и вовсе притупили его способности мыслить логично.

Мистер Эбенезер Гипп все же вставил несколько слов:

—  Наша принцесса... воспитанница не на шутку заинтересовала господина Живого Бога. Пусть женится  на  Монике. И тогда — черт побери — повод для ссоры отпадет. Эмир поцелуется, обни­мется с Ага Ханом. Прочный альянс между Бухарским центром к агахановскими банками! Родство финансовое!

—  Раз Ага Хан вздумал   взять   нашу   пансионерку   с собой в Европу, он смотрит на неё серьезнее, чем  на  обычную прихоть. Вы же говорите, что Ага Хан связал её имя в присутствии всех немаидитских старейшин с Бадахшаном. Мы поддержим... Назовём ли мы её принцессой, правительницей, царицей, невестой или женой Живого Бога... При всех условиях с ней легче иметь дело, чем с самим Ага Ханом... Капризный, вздорный и к тому же могущественный человек! Но... посмотрим. Моника же будет де­лать то, что мы ей прикажем... А Бадахшанское буферное госу­дарство необходимо Британии в любом случае. Это и стена, отгораживающая Индию от большевизма, это и плацдарм для похода на большевиков.

Оставалось восхищаться, с каким изяществом Гвендолен — этот Дизраэли в юбке — обошла все препятствия и пришла к финишу.

Поздно вечером, когда мистер Эбенезер уехал в город, мисс Гвендолен четким, бисерным почером написала:

«Благодарение господу, мой шеф, мистер Гипп, принял пра­вильные решения». Далее подробно рассказывалась, и притом очень деловито, суть этих решений.

Скромной экономке бунгало в далеком Пешавере не полага­лось направлять какие бы то ни было рапорты и донесения в ве­домство, к которому относился Англо-Индийский департамент. Но мисс Гвендолеп отнюдь не возбранялось посылать любимому дяде сэру Безилю очень обстоятельные письма. Дядя, естественно, ин­тересовался не тем, что его умненькая племянница подавала к ленчу джентльменам в пешаверском бунгало, а тем, что означен­ные джентльмены говорили за накрытым ослепительно белой на­крахмаленной скатертью столом в дружеских и деловых беседах.

Но мисс Гвендолен не написала ничего лишнего. Она не хотела чем-либо повредить неуклюжему, непроницательному мистеру Эбенезеру Гиппу, и не приписывала себе в заслугу новые планы, возникшие в ее прелестной головке. Она знала, что в их отвественном и довольно-таки консервативном ведомстве очень легко испор­тить свою деловую репутацию не бездействием или ошибками, а попытками проявить инициативу и сделать сверх того, что преду­смотрено параграфами инструкций.

Она писала осторожно, выгораживая Эбенезера Гиппа. В планах своей личной жизни мисс Гвендолен уделяла ему кое-какое место в будущем, конечно, если в карьере его не произойдут не­желательные изменения. Она очень убедительно обрисовала в своем донесении опрометчивые поступки «небезызвестного» Пир Карам-шаха. Он далеко не идеальный офицер в местных услови­ях. Он слишком полагается на «всадников святого Георгия». Здесь он не знает удержу. Плохое знание языков и обычаев Северо-За­падных провинций выдает его с головой.

Гвендолен было отлично известно, что скуповатые ее руково­дители в Лондоне не любят, когда легкомысленно распоряжаются пресловутыми «всадниками» — золотыми соверенами, на  которых изображен святой Георгий, поражающий копьем дракона. Гвендо­лен знала, чем легче всего испортить репутацию мистера Пир Ка­рам-шаха, осмелившегося пренебречь ее расположением.

ЖИВОЙ   БОГ

                                                    Подобные люди овладеют влиянием лишь потому,

                                                    что они умеют извлекать выгоду из той самой

                                                    свободы, которую ненавидят.

                                                                           Стендаль


Вряд ли, пускаясь в путь на поиски прокаженной девушки из Чуян-тепа,  мудрец  и  путешественник Мирза  Джалал,  более  из­вестный на  Востоке под именем  Сахиба Джеляла,  мог предста­вить и тысячную долю того, что произойдет с ней и с ним самим. Поверни он тогда на тугайной дороге к зарафшанской переправе своего коня вспять при виде пятнистого теленочка-оборотня, он не окунулся  бы  в водоворот невероятных событий,  а  возлежал бы целыми днями на своем айване под тенистыми виноградными шикамами в своей курганче, что на Ургутской дороге. Коротал бы вой век в тиши и благорасположении духа, а теперь...

Теперь он шёл с доктором   Бадмой по улице   Бомбея, людной, мой, пестрой, угнетающе душной, ведущей к Морскому парку, и делился с ним своими заботами:

—  Я видывал многих богов, и мертвых и живых. Но вообразить дряхлого старичка Ага Хана богом, «рассыпающим жемчуг и колющим сахар», могут только невежественные дикари и тупые невежи.

—  Могущество    Ага Хана нельзя    переоценить, — думал вслух Бадма. — Ошибаетесь в нем не один вы. Все о нем думают, старец не интересуется ничем, кроме женщин и лошадей. На самом деле он играет на людских прихотях, страстях, тщеславии. Он держит в духовной и материальной зависимости миллионы исмаилитов.

Он не невежа и не дурак. У него Оксфорд за плечами. На Вос­токе он по всеобщему признанию «малек ош шаора» — царь поэ­тов. Панисламисты не выдвинули бы ничтожество председателем Всеиндийской мусульманской лиги. И англичане не допустили бы его избрания, если б он не ладил с ними. На первом же заседании лиги объявил: «Британия защищает Индию от врагов, охраняет порядок в стране. Значит, британцы имеют право управлять инду­сами». А в Индии мусульман — семьдесят миллионов. Вот вам и безвредный старичок.

—  Не старичок — тигр,— усмехнулся Сахиб.— И в пасть тигра попала мышка. Кто знал, что дочь углежога займет мысли власте­линов мира, а нам доставит столько хлопот.

—  Обстоятельства сильнее нас. Моника, хочет она или нет, оказалась на поро-ге мира большой политики.   И нас это особенно коснется, потому что возник   этот проект   с Бадахшаном.   Нельзя отдать мышку на съедение. Мышка на то и мышка, чтобы прогры­зать норки в таких стенах, через которые не перепрыгнуть никому.

И Бадма еще добавил:

—  Правда и ложь, красота и безобразие... Где одно, где другое? У исмаилитов это заповедь. Живой Бог Ага Хан ведет свою динас­тию от халифа Алия, сына Фатимы, любимой дочери пророка Му­хаммеда. Исмаилиты считают, что душа Алия переселяется в ага-ханов из поколения в поколение.   Но Живой Бог   не только глава секты, отколовшейся от ислама. Он капиталист, предприниматель. В его руках огромные средства.    И поэтому к нему сходятся нити большой политики Востока.

Ко времени завоевания Индостана англичанами в индийских княжествах Гуджерат, Синд, Марвар общины исмаилитов преобрели все черты каст с наследственной профессией, обособленностью, своими обрядами, обычаями, скопили огромные богатства. Вражда с индусами и мусульманами помогла купцам исмаилитам найти общий язык с завоевателями. За полтора века капиталистическое предпринимательство превратилось в наследственную профессию главы исмаилитов из касты «ходжа». Их глава сумел присвоить себе титул Живого Бога и распространить свою духовную власть почти на всех исмаилитов. Но Ага Хан не только Живой Бог для миллионов своих последователей. Он бог купли и продажи, тексти­ля и хлопковых механизированных прессов, банков и ростовщиче­ских операций. Каста «ходжа» держит в руках крупнейшие индий­ские монополии «Каримбхои», «Чири», «Аладжи», «Доссани», круп­нейшие байки «Тхария Топай», «Пару Илен», «Алиджа Винерам» и многие другие. Принимая поклонение своих последователей, ага-ханы не забывали мирские дела — своих индусских и европейских конкурентов с восточных рынков. Живые Боги тянулись к нефтя­ным полям Ирака, Аравии.

Нынешний Живой Бог — Ага Хан VI — правит всей финансово-торговой империей, опираясь на свою невидимую, не имеющую ни определенной территории, ни четких географических границ рели­гиозную империю. Божественная личность. В ней живет мистиче­ская душа пророков, приумножает свои капиталы, играя на биржах Европы, Азии, Америки. Будь мудрец горой разума, но если он не имеет золота, околь ни мудр он, его никто не послушает. Ага Хан не брезгует ни подкупом, ни мошенничеством, ни шантажом, ни убийствами. Он не зависит ни от экономических кризисов, ни от биржевых спадов. За его спиной — миллионы-фана-тичных, одурма­ненных последователей, которые из года в год неизменно пополняют обязательным зякетом его казну. Он имеет огромные преиму­щества перед правительствами, вынужденными иметь громоздкий финансовый аппарат, чтобы держать в узде своих подданных. Исмаилиты разбросаны по странам мира. «Мне, Живому Богу, нет нужды бить и убивать, — утверждает Ага Хан. — Достаточно пове­сить посреди площади на столбе бич, и ему все будут повиновать­ся». Перед его духовным бичом все падают ниц.

С младенческих лет живет в исмаилитах вера, что Живой Бог это настоящее и будущее. Мальчику втолковывают, что быть рабом, слугой Ага Хана — высшая цель. Девочке внушается, что пре­дел блаженства — разделить когда-то ложе с Живым Богом. Жизнь, дела, успехи члена исмаилитской общины зависят от Живо­го Бога.

Дехканину в неурожайный год община ссудит семена и упряж­ку быков. Торговцу ходжа ссудит деньги на льготных по сравнению с неисмаилитом условиях. Капиталисту страховая компания снизит проценты, даст отсрочку. Ходжу не посмеет обсчитать ни один ход­жа. Ходжа посылает своих сыновей в школу, где обучают только членов его касты. Если ходжа верно служит идее Живого Бога, ему обеспечен путь наверх в прослойку, живущую в угаре чувственных наслаждений, где всегда вкусная пища, дурман гашиша, красивые женщины. Община ходжа-исмаилитов предоставляет своим членам все развлечения — от своих публичных домов до воинственных до­ходов, от музыки и танцев до радений-мистерий.

Воображение ходжи ошеломляется неслыханной благотвори­тельностью: заботами о сиротах, стариках, больных. По всем стра­нам Азии и Африки разбросаны больницы ходжа, дома призрения, приюты, школы, колледжи, сберегательные и ссудные кассы. Моло­дежь ходжа получает стипендии в учебных заведениях Европы и Америки. Созданы центры здравоохранения, свои газеты, свои журналы. Куда бы ходжа не уехал, он знает — есть Живой Бог, излучающий благоволение на него, покорного раба...

К тому же Ага Хан не прочь поиграть лозунгами борьбы против угнетателей-колонизаторов. Он отлично сумел вжиться в империа­листическую систему. Он строит свое могущество, спекулируя на возвышенных человеческих чувствах и идеалах, в то же время раз­жигая ненависть ко всем неисмаилитам.



Чего еще нужно Ага Хану? Владеющий сотнями миллионов, распоряжающийсямиллионами невидимых подданных, играющий крупную политическую роль в качестве вождя Всеиндийской му­сульманской лиги, Живой Бог, казалось бы, должен быть удовле­творен своим положением. Ага Хан уже в зрелых годах. Удоволь­ствия пресытили, женщины надоели, скачки больше не вызывали азарта. Но фантастика и мишура сказочного Востока отравили, его кровь. Он мечтает о сказке. Ага Хана не удовлетворяет уже, что он Живой Бог. Ему понадобилось сделать себя шахом. Он ищет цар­ство, и ему кажется, что он нашел его.

Обуреваемый честолюбием, взбалмошный Ага Хан задумал вос­пользоваться тем, что Западная Европа готовит новую интервен­цию против Советского Союза. Живой Бог решил использовать удобный момент, чтобы провозгласить независимость исмаилитов, собрать их вокруг нового Аламута — Бадахшана — и объявить себя королем нового государства ходжей.

«Мысль жжет его и не дает ему покоя. Как с новой игрушкой, старик носится с фантастическими планами. И в них он отвел не­маловажное место Монике».

К такому выводу пришел Бадма в тот час, когда они с Сахи­бом Джелялом вышли на пирс порта Бомбей. Огромный лайнер, белый, нарядный, готовился к отплытию. У перил палубы «люкс» стояли две женские фигурки. Моника, радостная, оживленная, лю­бовалась синим небом, Бомбеем, живой фантасмагорией портовой суматохи. С живейшим любопытством она разглядывала толпы провожающих. Она искала знакомые лица. И нашла!

В руке она держала голубой воздушный шарф и, показалось ли Бадме, принялась размахивать им при появлении их у борта лайнера. Рядом с Моникой стояла, несомненно, мисс Гвендолен. Её точеную фигуру, её манеру держаться нельзя было ни с кем спутать. Но лицо её разглядеть было невозможно. Широкополая элегантная соломенная шляпка своими широкими полями служи­ла отличной защитой от загара, которого она ужасно боялась. В её руке тоже появился прозрачный шарфик и заплескался в свет­лых струйках воздуха, поднимавшихся от раскаленного цемента пристани.

Сахиб Джелял галантно прижимал руки к сердцу и отвешивал самые что ни на есть любезные поклоны.

—  Итак, они уехали,— со вздохом сожаления проговорил Са­хиб Джелял.— Поистине рай еще не выпускал подобных созданий на земную твердь. Вы убедились, доктор?

—  В том, что  гурии уехали? О да!  Что ж, таковы правила игры. Видеть все своими  глазами. Да, теперь   одно из райских созданий больше не будет отрывать некоего уважаемого государ­ственного   деятеля    от его придворных   обязанностей    в Кала-и-Фатту.

Иронический тон доктора не понравился Сахибу Джелялу, и он отпарировал:

—  Надеюсь, господин лейб-медик вновь займется своим сия­тельным пациентом.

—  Едем, и сегодня же.

ТОРГ

                                                            Скряга низок, бесстыден, страж собствен­ного

                                                            имущества, копит его, не ест, не пьет,

                                                            цепко держит в руках.

                                                                              Фередэддин Аттар


Принимали приезжих в Кала-и-Фатту не просто. Вводили их с улицы в низенькую дверцу, так что приходилось сгибаться в по­яс, кряхтеть, пыхтеть, издавать возглас «Ой-ие!», потому что обезьяноподобные стражники хватали тебя за загривок и в лицо тыкали острием сабли.

От обиды на такое обращение Хамдулле Базарбаеву, рыхлому, обремененному годами и недугами прасолу из Кассана, сделалось невмоготу, и он даже порывался вернуться. Но в проеме дверки застрял грузный, широкий Юсуф, миллионер из Бухары, и госпо­дину Хамдулле осталось только ворчать:

—  Нет больше высоты, нежели небеса, нет большего насилия, чем во дворце шаха.

Так разъярился Хамдулла Базарбаев, что, не обращая внима­ния на шипение обезьяны-стража, еще добавил немало нелестных слов в адрес хозяина Кала-и-Фатту, самого его высочества эмира Сеида Алимхана.

—  Для путешественника «добро пожаловать» подороже тыся­чи червонцев.    Видать, Алимхан    на чужбине   и думать позабыл о михманчилике.

Но остальные купцы не поддержали желчного кассанца. Смол­чали. Кто его знает, ведь здесь, в Кала-и-Фатту, эмир что хочет, то и делает. Хочет — помилует, хочет — казнит.

Но не один Хамдулла расстроился, когда все в ожидании вы­сочайшей аудиенции попивали спитой, вчерашней заварки чай с запашком сена и разламывали черствые трехдневной выпечки лепешки из черной муки, совсем уж неподобающие на дворцовом дастархаие. И не помогали сладенькие приглашения суетливого Ишика Агаси, босого, в бязевых штанах: «Канэ, мархамат! Отку­шайте, пожалуйста! Вас угощает господин хлебосольства сам эмир!» А кроме чайников и черствых лепешек да зуболомных ле­денцов, ничего на дастархане не имелось.

—  Угощают  вороной — называют  фазаном,—бормотал  кассанец Хамдулла.— Дастархан без плова — тряпка,  кувшин без  ви­на — глина.

Но и теперь его не поддержали. Все они — и Юсуф Миллио­нер, и два помещика из Тенги Харама, и Сабир-бай, знаменитый на весь Туркестан каракулевод из Мубарекской степи — пришли сюда, во дворец Кала-и-Фатту, не за тем, чтобы есть плов.

Они пришли сюда, они ехали за тридевять земель не за этим, дрожали за свою жизнь на Амударьинской переправе, мерзли на перевалах Гиндукуша совсем не для этого. Их влек сюда блеск золота, прибыли.

Втайне купцы радовались, что кассанец Хамдулла неподобаю­ще распустил язык и поносит хозяина дворца — самого эмира. Хорошо, если этого болтливого старого песочника подслушает босоногий Начальник Дверей и шепнет Алимхану. Пусть выпуты­вается тогда, как хочет. Одним из конкурентов окажется меньше. Какая уж тут торговля будет у Хамдуллы, если его кинут в зиндан за крамольные слова? Подумаешь! Можно и потерпеть поно­шение купцовского достоинства. Честь нищего черна, зато коше­лек полон. Копающий   яму другому пусть   снимает с себя мерку.

Однако и Начальник Дверей и дворцовые слуги не придали значения недостойным речам Хамдуллы кассанца, и он остался сидеть на своем месте, когда начался торг.

Тут уже все, правда, про себя, принялись «рвать зубами шубу эмира» и всячески злословить, потому что произошло немыслимое. Разве мог столп ислама позволить себе не явиться сам для пере­говоров с именитыми купцами и вождями племен, а прислать к ним женщину, да ещё с голым лицом?

Купцы уткнули свои почтенные бороды в грудь и молчали, онемев от стыда и огорчения. Они даже не пришли в себя, когда босоногий служитель закричал:

—  Сама  Бош-хатын изволили пожаловать!  Внимайте её сло­вам!

Но следует ли внимать слову женщины, хоть она и первая же­на эмира? Можно ли вести деловые разговоры с женщиной? Ис­лам, конечно, допускает участие слабого пола в торговых сделках, но при обязательном посредничестве маклеров мужчин.

Вор любит суматоху. Исхак Ходжи Кабани, богатейший купец из Вабкента, вылез с торжественным «ассалом алейкум», нисколь­ко не считаясь, что в михманхане происходит непотребство — сре­ди мужчин присутствует женщина. Тут же болтун Хамдулла кас­санец осведомился о здоровье и самочувствии эмира и принялся рассказывать:

—  Меч  командующего  Ибрагимбека  прославляет имя  эмира. От блистания молний жмурят глаза ташкентские большевики...

Однако вести об успехах басмачей не привели в восторг Бош-хатын.

—  А не опалили ли те проклятые молнии завитки на смушках, которые вы, господа, хотите   продать нам...    Не подсунете ли вы нам товар с изъянцем? А?

Замечанием своим, от которого подпрыгнули все чалмы, Бош-хатын повернула разговор из мутной реки политики на прозрач­ную дорогу коммерции...

—  Кто скажет первое слово? — спросила она сухо.— Ты, гос­подин Кабани?

Она отбросила церемонии, восточную вежливость, дворцовый этикет. Сейчас она ни словами, ни наружностью не отличалась от торговки кислым молоком с бухарского базара.

«Не доверяй переправе через поток, дружбе змеи, поведению женщины, благосклонности торговца»,— думал Хамдулла-касеанец. Он немало наслушался о Бош-хатын. Все знали, что она баба и сводня, погрязшая в гаремных интригах. И вот сейчас недостой­ная вершит дела Бухарского центра, а сам государь не кажет своего лица. Да, невмоготу от всего, а приходится терпеть. «Руку, которую нельзя отрубить, поцелуй!»

—  Вы продаете,  мы покупаем,— твердила    Бош-хатын.  «Бес­стыжая, хоть бы для вида сказала, что покупает эмир.!»

А Бош-хатын, и глазом не моргнув, приказала:

—  Покажите товар!

От стеснения в груди купцы молчали.

—  Развязывайте языки! Еще есть время. Завтра будет поздно.

Откашлявшись, отхаркавшись, забубнил Кабани:

—  Волею злополучного рока их высочество Алимхан — пусть благоухает луг его величия! — покидая в годы смятения пределы эмирата, повелел перегнать отары каракульских овец за Аму-Дарью, что и сделали мы, верноподданные. Но многие отары угнать не успели, остались они в бухарских степях. За время войны с большевиками немало овец пропало. Сколько убытков! Но соизволением всевышнего узлы трудностей развязались. Животным свойственно плодиться, и благодаря щедрости аллаха, — все при­сутствующие  провели   ладонями    по  бородам, — ныне   эмирские стада более многочисленны и упитанны, нежели раньше.

—  Сколько?! — взвизгнула Бош-хатын, и от нетерпения горло ей сдавила судорога. Чалмы   закачались. Из-под них смотрели глаза встревоженные, глаза    трусливые, глаза,    горящие жадностью.

—  Все эти годы советские власти, — продолжал Исхак Ходжи Кабани, — не знали, что стада собственность их высочества. Ина­че, конечно, рука захвата конфисковала бы их.. Но с нас, храни­телей эмирских   стад, взымали мясной    налог, шерстяной налог, пастбищный налог. О аллах!

—  Слушай, Кабани, или у тебя на каждой заплатке по сорок дырок. Не пристало  тебе с твоей седой бородой   юлить, мудрить.

А бороду имел Кабани шелковистую. И он даже с некоторой жалостью погладил ее, не отвечая на грубость женщины.

Сколько? — фыркнула Бош-хатын.

—  А еще на голову    мусульман придумали колхозы.    Убытки терпели мы без счета. Но, слава всемогущему, сметка наша еще жива. Сколько смогли уберечь, столько уберегли.

Он сделал выразительную паузу, ожидая вопроса. Но Бош-ха­тын молча сидела с глупо открытым ртом, и цвет лица ее сделал­ся похожим на кислое молоко. Про колхозы-то она забыла.

Стрела попала в цель. Кабани удовлетворенно вздохнул, рас­правив бороду веером, и воскликнул даже с некоторым жаром, как делает купец, набивающий цену:

—  Знает ли ханум, что такое ширкат, то есть животноводче­ское товарищество? Именно ширкаты позволили сохранить блею­щее и бегающее   на четырех    ногах богатство от разграбления, истребления, уничтожения. О! Но кто подумал о ширкатах? По­думал я, Кабани,— и он похлопал себя по груди,— то есть пода­ли мы — ох, ох, ох! — заявление.    Кто мог    написать заявление? Человек, искушенный в грамоте. То есть мы — Кабани. И написа­ли. А власти приложили печати и...

—  Аллах,— схватилась за голову Бош-хатып,— да разжуй ты свою жвачку, господин    Кабани! Говори, сколько   овец в отарах.

—  Ханум,— темнил  желчный  кассанец Хамдулла,— все  овцы в руках колхозов. И чабаны — проклятие их отцу! — ума набра­лись, изо рта ум прет. Сразу, если что, бегут жаловаться.

Исхак Ходжи Кабани подхватил:

—  Мы хоть и называемся председателями ширкатов, а без черной кости ничего не можем.

—  Не можем... — закивали чалмы.— Сами не можем.

—  А вы черную кость давите! Душите!.. — поучала Бош-ха­тын.

—  Другой теперь в степи порядок, — сокрушались аксакалы.— Когда же, наконец, их высочество с войском пожалует. Он пока­зал бы черной кости!

Лицо Бош-хатын задергалось. Со щёк чешуйками посыпались высохшие белила.

—  Под зеленым знаменем   скачут божие   каратели к Бухаре. Да сметут они с лица земли безбожные Советы! Да наступят бла­женные времена  ислама! — почти пропела  Бош-хатын,  и ей сде­лалось даже самой приятно, словно внутренности салом себе сма­зала или положила    в рот    джузиканд — лакомство из сушеного персика, начиненного   сахаром    с миндалем.    Она разулыбалась, блеснув золотыми зубами.

Нo купцы ничуть не смягчились, ибо как ни горек перец, но солью он не сделается, как ни кокетлива старуха, девушкой она не обернется.

—  Скоро войско ислама дойдет   до вашей степи.    Я послала наперед тайком своих амлякдаров на пастбища и в кутаны, они проверили амбары   со смушками   и подсчитали, сколько   и чего. И вы теперь меня не надуете. И посмотрим: уж не доверил ли его высочество собакам охранять бурдюк с сыром. А всех чабанов и батраков, осмеливающихся тявкать и задирать иос и разевать рты на царское имущество — под нож!

Голос её сорвался в визг, в нем вылилась вся злоба старой эмирши, вот уже десятилетие копившей ярость на народ.

Но сейчас надо было заниматься делами, и Бош-хатын строго спросила:

—  А ну, Исхак Ходжи Кабани, вытаскивай отчеты и выписки. Да не утаивай цифр, старый хитрец! Я тебя знаю! Вешаешь в сво­ей лавке на крючок баранью голову, а продаешь собачатину.

И Бош-хатын пальчиком погрозила старому коммерсанту, имя которого гремело на всех пушных ярмарках Европы и Америки, всюду, где шла торговля мехами.

Бухара была и оставалась главным поставщиком каракуль­ской смушки во всем подлунном мире. Бош-хатын сейчас сидела словно на иголках, разглядывая темно-бронзовые с лаковым от­ливом от солнца и ветра щеки, лбы и носы, окаймленные серебром бород. Эти знатоки владели тайнами выращивания редчай­ших сортов каракуля, каких нет нигде, кроме Карши, Нишана, Мубарека, Каракума, Кассана, Карнапчуля. В странах Среднего Востока, в Афганистане, в Иране каракуля и не так много, и он худшего качества. Даже те миллионы голов каракульских овец, которые до двадцатого года успел переправить эмир Сеид Алнм-хан в степи Северного Афганистана, давали шкурки качеством похуже. А то, что на меховых аукционах Лейпцига предлагали из каракульских смушек коммерсанты Польши, Германии, Франции, Канады и Соединенных Штатов, не шло ни в какое сравнение с бухарским товаром. Даже из Южной Африки, из пустыни Кала­хари, куда в конце XIX века были завезены из Бухары производи­тели — кучкары, поступал каракуль самого низкого качества.

«Да,— думала Бош-хатын,— красавицы Запада и Востока готовы отдать свое тело ласкам обезьяны, лишь бы щеголять в ка­ракулевой шубке, выращенной среди солончаков и колючек наших кочевий». Сама из кочевого рода, Бош-хатын преотлично разби­ралась в пастьбе, в статьях кучкаров и маток, в свежевании и в сушке шкурок новорожденных ягнят и во всем, что касается про­изводства каракуля.

И все, сидевшие в михманхаие, опытные прожженные торгаши и каракулеводы, слушали эту разбухшую от сладкой жизни ста­руху и проникались тревогой. Пальца ей в рот не клади, откусит. Она разбиралась в сортах. Заставила их вытащить из хурджунов шкурки и ожесточенно спорила с Исхаком Ходжи Кабани.

—  Да разве зго черный араби из Кассана? Обманывай дура­ков! У кассанского и валик не тот, и рисунок красивее, а ты под­совываешь мне сорт «боб».   Слепец разглядит, что   тут не валик, а бобовые завитки.

И она углубилась в такие тонкости по поводу завитков, «гри­вок», «колец», при-лизанности, закрутки, извивов шерсти, что мно­гоопытные каракулеводы могли лишь вздыхать. А когда Бош-хатын принялась определять оттенки шкурок: камбар — коричневой бронзы, сур — серебристые, шабранг — цвета пламени чирага в ночи, гулигез — розовые, тогда и сам Исхак Ходжи Кабани при­кусил язык. Беседа грозила затянуться до ночи. Но Бош-хатын вдруг прервала просмотр образцов и воскликнула:

—  Давайте отчеты!

Считали и подсчитывали. Бош-хатын осталась довольна. Да­же слово похвалы сорвалось с её уст. Получилось так, что в Со­ветском Узбекистане нетронутыми лежат целые богатства.

—  Можете возвращаться к своим кошарам. Ждите. Час осво­бождения  близок. Но остерегайтесь, если поголовье уменьшится хоть на одну овцу...

Лица и бороды вытянулись. А деньги? А золото?

—  Кхе! Кхоу! Кхаа-кха!

Разнообразные кашлящие, перхающие звуки вдруг наполнили михманхану. Все чалмы — белые, красные, синие — резко закача­лись, и бороды повернулись в сторону, где так непочтительно про­звучал кашель.

Оттого, что её осмелились прервать, Бош-хатын проглотила слова и таращила глаза.

Кашель оборвался. Из дальней, самой малопочтенной стороны, что у самого входа в михманхану, вошел, нет, вкатился колобком в комнату в белом чесучовом камзоле, в белой чалме пирожком Молиар. Он приложил руку к сердцу, к желудку, снова к сердцу, рассыпаясь в почтительнейших приветствиях и извинениях, по всем законам восточного этикета. Он только что не распростерся ниц перед Бош-хатын, так он вел себя приниженно. Но то, что он начал говорить сейчас же вслед за изысканностями восточного славословия, заставило купцов в один голос воскликнуть: «Тау-ба!» А Бош-хатын побагровела сквозь слой китайских белил.

—  Хватит, госпожа. Базар есть базар! Торговля есть торгов­ля,— грубил  Молиар.— Сам  пророк  благословен,  он  торговался и рядился, назначал и сбивал цену, добивался прибылей и устра­нял убытки. А нам, купцам, все равно — во дворце мы или в тор­говом ряду, и госпожа для нас — тот же продавец и покупатель. Мы имеем товар, вы имеете желание купить, а мы продать. Сколько?

—  Кто таков? — спросила потихоньку у босоногого Начальп Дверей оробевшая Бош-хатын. И все поняли по её растерянности, что и положение   эмира, и дела Бухарского   центра, и состояние воинства ислама совсем   не так уж    хороши. «Гранат, с кожуры красивый и сулящий сладость языку,— в середине-то кислый».

—  Мы, аксакалы,— продолжал Молиар,— хотим, чтобы во рту унас сделалось слаще сахару, и уж пусть по лицу ходит рука гнева госпожи. Наше дело маленькое. Мы люди пастушьего посоха и кизячного дыма очагов. Нам нет дела до сабель, ружей и зеле­ных знамен. Сколько?

Бош-хатын все еще не решила: слушать ли ей  дальше или приказать вышвырнуть наглеца. Она-то знала  истинное положе­ние на амударьинской границе    и потому колебалась.    А никому не знакомый, непонятно,   как втиснувшийся    в среду    аксаклов-животноводов Молиар продолжал:

—  Все эти почтенные, пропахшие овечьими тулупами таксыры желают знать — сколько? Сколько    мы получим    золотых монет, и — клянусь! — не нужно нам  никаких других денег. Сколько? Сколько мы получим за пастьбу и заботу, за сторожение и выха­живание, за свежевание ягнят, сушку и выделку шкурок, за сбе­режение от завидущих глаз нищих и всякой черной кости. Сколько?

—  Что ты хочешь?    Говори яснее.    Мне не подобает слушать вывалянные в навозе слова. Чего тебе надо?

Но резкие слова повелительницы совсем не соответствовали жалкому тону, каким были они произнесены.

И все смотрели с надеждой на этого грубого, но, видимо, тол­кового Молиара, назвавшего себя карнапчульским прасолом. Чем торговал и чем вообще занимался Молиар, какие стада каракуль­ских овец и где он пас и укрывал их, никто не знал. Но все акса­калы немало повеселились, слушая байки и аския этого самого Молиара, когда пришлось коротать в караван-сарае долгие часы ожидания приема в Кала-и-Фатту.

Оказывается, Молиар не просто балагур, он еще и толковый человек, отлично знающий, когда не грех и поторговаться, даже если купец сам всемогущий эмир бухарский Сеид Алимхан или, вернее, его эмирша Бош-хатын.

И аксакалы согласно закивали головами с таким усердием, что чалмы, тяжелые и грязные, сползли на лбы, на носы и чуть не попадали на дастархан, столь скудный, что на него и смотреть не хотелось.

Но что это? Они глазам своим не поверили. Дастархан в мгно­вение оказался уставленным обильными яствами: и самсой, и гороховыми пирожками, и вареной, наломанной кусками, курицей, и фазанами, запеченными с фисташковыми и грецкими орехами, и преотличными лепешками из эмирских тандыров, от которых язык попадает в рай, а желудок испытывает сладострастие.

Дастархан преобразился по шевелению мизинца Бош-хатын. Простодушная хитрость.   Преображение   дастархана готовилось на случай, если аксакалы окажутся непокладистыми и не согла­сятся на продление кабалы, в которой их держит эмир, или, луч­ше сказать, госпожа эмирша.

Этот дьявол Молиар — чтоб ему оказаться на доске омывателя трупов — слиш-ком хитер. Надо его задобрить.

Не подвержена самообольщению госпожа. Сладостные виде­ния царственного супруга Алимхана ей не по душе. Это он все грезит о золотом троне. У Бош-хатын повседневная забота домаш­ней хозяйки, знающей, сколько в дворцовой кладовой кунжутно­го масла в тыквенной бутыли, сколько надо замесить теста на ле­пешки, чтобы накормить чад и домочадцев. Но Бош-хатын также знает, какая жидкость в политической бутыли Запада и Востока и как замешено тесто в арсеналах инглизов, много обещающих, но мало дающих.

Вот почему дастархан превратился в скатерть-самобранку. От пустого желудка и настроение плохое. Голодный — злой. Не ме­шает смазать салом глотки степняков. И особо этого хитреца Молиара, а он хитер — довольно взглянуть на его бегающие гла­за с шайтанской искринкой, жадные, загребущие.

—  И что же вы,   таксыр, не кушаете! — пропела    Бош-хатын сладенько, даже    заискивающе.— Вы,    Молиар,— человек, умуд­ренный опытом и благоразумием.

«Слушайте и внимайте! Со всеми Бош-хатын на «ты», а с этим безвестным Молиаром на «вы»!»

—  Сколько? Госпожа, сколько?

Бош-хатын на глазах переменилась, сникла. Старцы, владете­ли степных отар и пастбищ, осознавали свою силу. Но они боя­лись трех вещей: власти рабочих и крестьян, при которой, им при­ходилось жить и изворачиваться. Они боялись эмира, потому что не так просто забыть о жестоких временах деспотии. Они боялись Ибрагимбека, который не разбирал часто, где свои и где чужие, и который был очень жаден на баранье мясо и сало.

А теперь аксакалы будто сбросили с плеч тяжелый мешок и боль от расправляемых мускулов.

Видать, у эмира руки коротки, если этот купчик Молиар так осмелел.

—  Пуфф! Пшик!

Словно лопнул бараний пузырь, да так забавно, что все дружно хмыкнули. Оказывается, Молиар надул щеки и озорно шлепнул себя ладонями по ним.

—  Стада-то там, за Аму-Дарьей. А мы здесь.

И тогда обескураженная Бош-хатын попыталась овладеть положением. Позеленев, с трясущимися губами, она при­грозила:

—  Поберегись!    Проклятие   тем,    кто    посягнет   на собствен­ность эмира. По закону! Вы получите по закону. Берите, что пола­гается. Берите за овец, которых пригоните с гой стороны на аф­ганский берег. И благодарите эмира за милость!

—  В мире один эмир — золото! Золото золотом остается, хоть его в дерьмо сунь,— сказал, хихикнув, Молиар. И, кассанец Хамдулла тоже захохотал.    Он, тугодум, наконец понял, что из трех страхов остался один — страх перед Советской властью. Как бы она не дозналась, что он никакой  не председатель несуществую­щего животноводческого ширката,  а приказчик эмира, укрываю­щий от народа    имущество свергнутого   в революцию тирана. О, он, — да и остальные, — понимали существо дела, и потому им не терпелось приступить к торгу. Они хотели избавиться от эмирских отар, заполучить полновесные   желтые    кружочки,   сбросить гнет страха и, положив в мошну изрядный куш, отправиться жить ку­да-нибудь в тихое, спокойное    место за границей.    Потому они и торговались не слишком рьяно и не напомнили о плате за пасть­бу, которую Бош-хатын «зажилила», как сболтнул  Молиар.  Ког­да, уже договорившись, наконец, обо всем, купцы выходили, Бош-хатын окликнула Молиара.    Он вернулся и снова сел перед нею. Он только собрался открыть рот, когда увидел, что Бош-хатын ис­кательно заглядывает ему в глаза.

—  Очень хорошо,— сказала она вдруг, словно отвечая на ка­кую-то давно заботившую ее мысль.— А если мы напишем пись­мо большим московским начальникам?

—  Начальникам? Московским? — поднялся Молиар.

—  Вот уж десять лет источаем  мы слезы    тоски и жаждем приклонить голову   у своего порога. Желаем найти успокоение пашей старости в стороне Бухары. Мы тоже не лишены имущест­ва и имеем немало и николаевских червонцев, и гиней, и золотых франков,  накопленных  повседневными  трудами,  и   американских долларов. И всё мы готовы пожертвовать Советской власти.

—  Всё? — удивился    Молиар, и на его    круглой  физиономии обрамленной черной, с серебряными нитями бородой, отразилось изумление.

«Ну,— думал он,— ну старуха, ну и вильнула змеиным хвос­том. Китайский фокус придумала!»

Его напугало, что Бош-хатыи доверила такое желание ему, Молиару, никому не известному самаркандцу. Неужто она приня­ла его за советского человека?

А Бош-хатын, вроде и не замечая растерянности собеседника, не отступала. Видите ли, она никогда не противилась Советской власти, освободившей женщин. Она сама, Бош-хатын, угнетенная женщина, жена эмира-тирана, хоть сейчас готова возвратиться в Бухару.

—  Сколько? — смог спросить, наконец придя в себя, Молиар. Нет, ожидать от Бош-хатын такого он никак не мог.

—  Чего сколько? Близких и родственников? Тетушек, племян­ников, племянниц? — переспросила    Бош-хатын. — Да их    у меня наберется сотня-другая.

—  Нет. Сколько? Во сколько исчисляется ваш капитал, госпо­жа? Из чего он состоит?

Он жадно ждал ответа. Его интересовало сейчас лишь одно: скажет ли старуха про кызылкумские золотые месторождения.

Но Бош-хатын не знала или не хотела сказать, она говорила, да и то не называя цифр, только о том, что лежит на счетах эми­ра в Швейцарии, в Париже у Ротшильда, в Пешавере, в Мешхеде и в Бомбее в банке Живого Бога Ага Хана — будь он проклят, этот безбожник и обманщик!

—  А что скажет хозяин? Капиталы-то их высочества эмира,— шепотом воскликнул Молиар, косясь на резные дверки.

И тогда Бош-хатыи тоже шепотом поделилась о Молиаром «самой таинственной из тайн», которую, впрочем, уже знали мно­гие. На все капиталы эмир дал доверенность ей, Бош-хатын.

—  И на кызылкумское золото?

—  Какое золото? A! Ты... опять про то... Нет, вот тут у меня записаны мудреные названия и имена. Однако, господин любопыт­ства, время осведомления еще не пришло.

И она помахала пачкой листочков, которую цепко держала своими пухлыми пальчиками. Но махала она перед самым носом Молиара, и тот успел усмотреть, что названий на листках немало и что перед каждым названием стоят цифры с шестью-семью нулями. Бош-хатын запрятала бумажки подальше за пазуху. А Мо­ли-ар так и не сумел разглядеть, значатся ли в перечне документы концессии на добычу золота в пустыне.

—  О верблюдах с золотыми вьюками и в сказках рассказыва­ют, — И Молиар сложил губы трубочкой и «фукнул» презрительно...

—  Фукать-то    нечего, — с жеманной    усмешечкой    зашептала Бош-хатын. — Еще есть тайна. Самая темная тайна...

«Неужто сейчас она заговорит о концессии,— думал Молиар, и весь задрожал от нетерпения.— Неужто старуха прознала о моем деле. К чему бы она начала со мной откровенничать. Она ви­дела меня в те годы при дворе и теперь признала. Во исяком случае эмирша говорит обо всем так, будто уверена, что я все знаю. Плохи мои дела».

Но, видимо, у Бош-хатын было совсем другое на уме.

— Правдами и неправдами, лестью и увещеваниями этот сын разводки — эмир — заставляет меня теперь переписать капитал обратно на него. И он послал письмо той французской потас­кушке, которую приблизил к себе, — в Женеву, чтобы обде­лать все эти незаконные дела и через неё, то есть при пособни­честве этой суч-ки, отобрать у бухарского народа его достояние.

Бош-хатын, задохнувшись в подступивших слезах, издавала кошачий писк. А Молиар сидел неподвижно, пытаясь понять, по­чему Бош-хатын избрала его вместилищем весьма опасных секре­тов.

«Но как теперь начать разговор о сейфах? Разве она согла­сится дать доверенность?»

Сидел Молиар опустив голову и пряча глаза, но по побелев­шему кончику его широкого, плоского носа и по нервно раздув­шимся крыльям ноздрей можно было понять, что он вполне осо­знает всю опасность своего положения. Сейчас он мог думать лишь об одном: как Бош-хатын узнала о его намерениях.

«Куда они в Кала-и-Фатту запрятывают того, кого они счита­ют своим врагом? Закапывают ли его в могиле на кладбище, бро­сают ли в бездонный колодец, сжигают ли? Но спокойнее, пере­стань дрожать. Разговор со старухой не окончен. Главное, ты еще не труп». И Молнар осторожно провел ладонями по теплому сквозь материю белого камзола, довольно-таки округлому брюш­ку гурмана, любителя хорошо покушать. Нет, он еще жив, хоть и пришлось проглотить столько всяких неудобоваримых тайн.

—  Уеду  в  Бухару! — прокричала   Бош-хатын.— Меня  обижа­ют, меня огорчают, мне   делают плохо.   Ищу покровительства и прибежища у большевиков от этой   змеи с пятью ногами.    И вы должны помочь мне!

—  Но как я могу? — пискнул Молиар.— О госпожа, ваши до­бродетели с божественными качествами неисчислимы.

—  Э, царь всех хитрецов, э, продавец слов на базаре лести,— протянула зловеще Бош-хатын.— Разве ты не самаркандец? Раз­ве ты не живешь в Самарканде?   Разве ты не еретик шиит?   Чтоб вы все подохли, шииты! Разве ты не приехал сюда разнюхивать и зыркать глазами? И чего ты изворачиваешься? Мы умеем в ты­сячу раз больше и лучше хитрить и выворачиваться. Б-ее-е...

И Бош-хатын совершенно непристойно разинула рот, высуну­ла язык распялила перед лицом Молиара обе пятерни, и вся заколыхалась, жирная, с лоснящимся, перекосившимся от радости лицом, что она загнала в угол такого ловкого пройдоху.

А царь всех хитрецов и взаправду трясся, не умея сдержать дрожь радости, пробегавшей от затылка по спине к ногам. Да, старуха думает, что сумела раскусить его. Ей уже казалось, что она вольна с ним сделать, что хочет: проглотить ли его, выплю­нуть ли с плевком в плевательницу. Кстати, у колена рассевшейся с удобством по-турецки бабищи стояла чеканная золотая плева­тельница, крышечка которой, как успел прикинуть в уме Молиар, стоила годового дохода целого степного кишлака со всеми людь­ми и баранами впридачу.

Молиар ликовал. Она сама дала ему возможность вывернуть­ся, и к тому же он теперь имел удобный предлог заполучить то, за чем он пришел.

А Бош-хатын говорила:

—  Ну-с, хоть и мала пылинка, но попробуй на вкус — и узна­ешь остроту её, царь   хитрецов, господин   Молиар, или    как там тебя. Будешь слушать, что тебе говорят.

Маленькая круглая чалма беззвучно склонилась. Как хорошо! Есть еще время и возможность все обдумать.

—  Так вот, кончились времена, когда господин волк — Алимхан и бедная овечка — подразумеваю    себя — вместе бок о бок ходили на водопой. Все!    Ты напишешь письмо.    А что писать, я скажу. На тебе калам — и пиши.

Трясущейся, прыгающей рукой Молиар писал. Он писал и удивлялся. Оказывается, Бош-хатын всегда уважала Советское государство. Она поняла мудрость и дальновидность большевиков. Большевики утвердили в Бухарском эмирате благоденствие и сытость, спокойствие и добросердечие. Не забыла Бош-хатын продиктовать, что большевики вырвали из-под конской сетки чачвана розовый цвет женской красоты. Много похвал расточала Бош-хатын в начале письма московским комиссарам. А затем лишь перешла к делу. Целую страницу пришлось Молиару исписать слезливыми рассуждениями Бош-хатын о желании умереть на ро­дине. Далее в письме излагалось, что все имущество, капиталы, деньги в золоте, бумажках, серебре, в монетах и слитках госпожа эмирша дарит Советскому Государственному банку, а миллионы она переведет со счетов таких-то и таких-то банков на счета в Москве. Не забыла Бош-хатын перечислить и свои отары кара­кульских овец с указанием, где они пасутся.

И, наконец, Бош-хатын воскликнула:

—  А теперь, сын греха, господин Молиар, изволь написать да послаще, чтобы сахаром рот наполнился    у господ большевиков, что вот я, госпожа государства Бухары, готова приехать в советские пределы и прошу дать мне, бедной, нищей мусульманке, при­ют, лишь бы проводить свои сиротские дни до самой кончины, на родине. Пусть советские товарищи обеспечат меня пенсионом, скромным, но достаточным для моего пропитания и для пропита­ния тех из близких и слуг, которых я соблаговолю взять с собой из изгнания в Бухару... А всего я возьму, и на то имею право, двести тридцать три человека — чад, домочадцев и прислужников, и никто пусть мне в том не мешает. А детей пусть учат в мектебах при мечетях по мусульманскому закону. Но тут Молиар возмутился:

—  Ну уж на такое не пойдут!

—  Не глотай, не прожевав. Вот ты еще раз выдал свое су­щество, господин Как Там Тебя. Ты урус. Ладно! Не мотай чал­мой! Весь ты хитростен и лжив. Твоя домулловская чалма — хит­рость и ложь. Ну ладно, пусть дети учатся в советской    школе. У Советской власти, говорят, школы хороши. Правда, что ли?

Но Молиар на сей раз не отозвался. Он уже попался сегодня не один раз. Хватит. Он смотрел вопросительно на Бош-хатын, и во взгляде его черных, подернутых маслянистой пленкой глаз Бош-хатын читала готовность слушать и повиноваться.

—  Знаю. У вас в Москве моему письму и не поверят. Надо их подмаслить. Напишу тогда еще: шелудивый пес Ибрагимбек готовится к войне. Вот тут, — она вытащила из-за пазухи тумар, а из него клочок густо исписанной бумаги,— в молитве записано, сколько у Ибрагима    и в каком    месте    Ханабадской провинции аскеров, ружей, пороху, пуль. Где у него верные соглядатаи есть в Душанбе,  Гиссаре,   Бальджуане,  Гузаре,   Бухаре, Самарканде. Кто они. Где прячутся и прячут оружие. А вот тут пониже напи­сано, сколько пушек везут инглизы для Ибрагима через Гильгит, Мастудж, Ладак. И сколько посылают артиллеристов-сипаев для стрельбы из тех пушек. И сколько ядер. И сколько пулеметов. И когда пушки и пулеметы повезут и по каким дорогам через Бадахшан. Все тут записано. Теперь поверят, что Бош-хатын хорошая и хочет с открытым сердцем приехать в Бухару, а?

—  Вы сказали — подмаслить. Подмаслить-то подмаслить!.. Но с пустыми руками в Москву не поедешь?

—  Что вы говорите?

—  Надо повезти в Москву задаток! Золото!

—  Золото? — взвизгнула Бош-хатын.— Откуда я возьму золото? Все деньги в банках, в железных сундуках.

—  Тот капитал, что в железных сейфах, пусть там и останется. А вот бумаги, документы они называются…

—  До-ку-мен-ты? А? 

— Ценные бумаги.

—  Говорите понятнее!

—  Они, эти бумаги, дороже   золота, дороже   денег.   Дайте их мне, и я отвезу их в Москву.   И за них большевики сделают все, что вы хотите.

—  Бумаги? — подозрительно   протянула   Бош-хатын.— Откуда вы взяли про бумаги? Откуда вы знаете?

—  То, что я говорил. Я по поводу караку...

—  Рассказывайте! Я же знаю вас, узнала. Вы никакой не уз­бек. Постойте, не перебивайте. Вы тот самый анжинир, который нашел Алимхану золото в Кызылкумах.  Я думала, вы пропали, что вас нет. А теперь вы здесь. Зачем вы здесь?

—  Мы торгуем каракулем.

—  Что вы ищете здесь?

—  Мы уже сказали вам, госпожа! Боже правый!

Но он отлично понимал — трудно провести старуху Бош-хатын. И все лицо его покрылось морщинками, не то жалобными, не то улыбчатыми, извиняющимися. «Что ж,— говорили его глаза,— вы знаете? Тогда спрашивайте!»

— Я знаю, зачем вы здесь. Вы ищете следы?

—  Какие следы? — не на шутку испугался Молиар.— О каких следах вы говорите, госпожа?

—  Сознайтесь, господин   хитрец, вы тянете   руку к сундуку...

—  Он цел? — не выдержал Молиар.

—  Попался, господин хитрец!

Страшное волнение охватило Молиара. Он совершил недопу­стимое с точки зрения этикета: он схватил старуху за руку.

—  Он сохранился... сундук? Он уцелел? Где он?

—  Он там, где все бухарские ценности и сокровища,— сказала с усмешкой Бош-хатын, небрежно высвобождая руку. Она ничуть не оскорбилась наглостью Молиара, и он понял: старуха крайне заинтересована беседой с ним, и ей нет дела до каких-то там пу­стяков. Да, Молиар для чего-то был нужен Бош-хатын. Она явно рассчитывала на него.

И Молиар насторожился. Он счел за лучшее не задавать боль­ше вопросов и тем самым овладеть положением. Волей-неволей, после довольно долгого молчания, Бош-хатын пришлось заговорить.

—  Сундук, который привезли из Вабкента... Его забрали отту­да по приказу эмира, когда вы неожиданно уехали... сбежали из Арка... из-за... гм... разговоров о той француженке.

—  Я уехал совсем не потому. Это клевета. Это была клевета. Что с моими бумагами и делами? Что с сундуком?

—  Вместе с другими ценностями сундук увезли через Аму-Дарью и Каракумы в Мешед незадолго до гибели Бухары. Все увезли. Много верблюдов погрузили, много караванов.

—  И где же сундук теперь?

—  Вот это-то и надо вам выяснить... А теперь хватит колотить языком о зубы... Пиши, сын греха.

Прыгающей рукой Молиар писал.

Диктовала она неторопливо, деловито, тщательно сверяя циф­ры с извлеченными из-за пазухи ведомостями, лишь временами позволяя Молиару заглянуть в документы, написанные по-англий­ски, по-французски и по-русски, и перевести ей их содержание.

Не без ехидства она заметила:

—  Вы — редчайший  из  узбекских  базарчи!   Вы знаете  языки всяких безбожников ференгов.   Что, друг, попался?   Да, если бы его высочество эмир знал, кто у меня тут сейчас сидит в писарях, да знаешь, что бы с тобой тут сделали, а?

Знать, конечно, Молиар не знал, но догадывался. И его всего передернуло. Очень ему сделалось от всего невмоготу. И он даже перестал замечать тошнотворные запахи амбры, мускуса и пота, которые в изобилии источала царственная купчиха.

А она все подсчитывала и подсчитывала итоги, щелкая кос­тяшками казанских, инкрустированных рыбьим зубом бухгалтер­ских счетов, поблескивая искорками изумрудов и рубинов много­численных колец на пальцах.

И, наконец, когда от изнемогшего, окончательно запарившего­ся Молиара «осталось одно лишь ухо», Бош-хатын восклик­нула:

—  Так вот, господин Как Вас Там, вам   очень хочется загля­нуть в тот сундук?!

Молиар во все глаза смотрел на Бош-хатъш, но не спешил с ответом.

—  Вижу. Очень хочется.   Ну, так я вам помогу, но сначала... Что в сундуке? Деньги? Золото? Золотой песочек? А?

—  Планы разработки полезных ископаемых, то есть геологи­ческие запасы золота, нефти, драгоценных камней. Недаром я об­лазил все Кызылкумы. Топографическая съемка.  Опознаватель­ные знаки.

—  Не понимаю.

—  Боже правый! Бумаги дороже золота, дороже денег!

Он видел, впрочем, что Бош-хатын отлично разбирается и сама во всем этом.

—  Сколько заплатят за... бумажки в сундуке? — спросила оиа, прикидываясь равнодушной.

—  Кто?

—  Ну эти, ференги. Разные французы, англичане.

—  Если бы вернулись эмирские времена, концессия оценива­лась бы в миллионы, во много миллионов.

—  Ну, а если времена не вернутся? Что дадут за бумажки со­ветские власти? — Бош-хатын рассуждала вполне трезво. Она не очень-то верил а в победу Алимхана.

—  Боже правый! Откуда мне знать? Одно скажу — Советская власть за такие документы сделает любого знатным и уважаемым до скончания жизни.

—  Ага, хитрец хитрецов! Вот мы и договорились!

—  Боже правый!  Яснее ясного — вам, госпожа, надобны де­нежки, что лежат на эмирских счетах, а мне... ну, а мне бумаги, что в сундуке. Чего проще. По рукам, что ли!

—  Клянусь, хитрейший из всех хитрецов, смелый вы человек. А теперь, господин Как Вас Там, вот вам хорошая плотная бума­га, глянцевая   бумага. Писать бы на ней священное писание! Возьмите да перепишите сами — тут никому из дворцовых писа­рей доверять не стоит, — перепишите все письма и доверенности, которые продиктовали мои благородные уста, да так, чтобы ни эмир, ни его французская красотка не могли получить без меня ни одной гинеи. А я пойду да поразмыслю обо всем, чего вы тут мне  наговорили.  Возможно,  я  надумаю  послать вас  в Женив. Давно мне надо владеть всем, что лежит на банковских счетах. Не знаю, стоят ли чего бумажки в сундуке, но деньги на банков­ских счетах стоят того, чего стоят. Ну, а раз вам, господин Как Вас Там, понадобились бумаги в сундуке, так и быть, дам вам доверенность и на сундук. Садитесь и переписывайте да покраси­вее. Я уж вижу, хоть вы и русский и кяфир, а почерк у вас луч­ше, чем у любого калаифаттинского мирзы. Перепишите — я вас позову, приложу к письмам печать и поезжайте в Женив и еще куда нужно. А пока вы не напишете, никуда отсюда не пойдете!— закончила она неожиданно с угрозой.

Бош-хатын вышла. Скоро Молиару надоело писать: пальцы его задеревенели, в ногах от долгого сидения на мягком персидском ковре началось покалывание. Он встал, размялся и, вроде невзна­чай, подошел к приоткрытой двери. Когда и кто ее приоткрыл, он не заметил. Во время их разговора с Бош-хатын он твердо знал — дверь была заперта.

Теперь он видел соседнюю михманхану во всем парадном уб­ранстве шелков и ковров, озаренную ярким пянджширским солн­цем, и сидящего там человека, весь-ма крупного, Молиар сказал бы даже, грубого телосложения, с клочковатой цвета ржавчины бороденкой. Человек походил на корявый замшелый пень.

Снова заныло в желудке у Молиара. И ему пришли на ум рас­сказы, которые он слышал про Кала-и-Фатту в кабульском кара­ван-сарае от подметальщика.

«Человечина там идет по две медных пара за голову, — хихикал словоохотливый подметальщик. — Алимхан придерживается своих варварских бухарских порядков. Подмигнет тиран-эмир, и его палачи набрасываются на жертву, раздирают ее, таща друг К другу железными своими руками, в ярости отгрызают нос и уши, глотают, захлебываясь горячей кровью, разрывают волчьими зу­бами члены тела жертвы, пожирая мясо еще у живого, дико вопя­щего человека... Людоеды! Пища волка из мяса и крови!»

«Этот «корявый пень» в той михманхане из палачей, — бормо­тал Молиар. — Дела все хуже и хуже. Где же Моника? Где они ее прячут? Старуха так ничего о ней и не сказала... Одно очевидно: её нет в Кала-и-Фатту. Говорят, постарайся выиграть и в неудаче! Эй, Открой Дверь! Так тебя прозвали, дорогой? Давайте откроем двери тайны. Во что бы то ни стало надо вырвать тайну у Бош-хатын».

Молиар постарался взять себя в руки. Он сел и закончил переписку бумаг. Его отвели к эмирше, и он прочитал письма вслух три раза. Бош-хатын извлекла из бархатного кошелька медную печатку и долго вертела её над письмами, прежде чем припечата­ла их.

—  Госпожа, чтобы ехать за границу, в Женив, нужно еще одно.

—  Что?

—  Там — должны же вы знать — надо иметь доказательство. Пусть дочь ихвысочества напишет письмо.

—  Кто? Кто? Ага, вы про ту Монику? Что бы болтаете?

—  Я говорю дело. Она наследница эмира. Без её письма не поверят.

—  Она не может написать.

—  Боже правый! Что с ней?

—  Ого! И вам эта девка понадобилась?

—  Где она?

—  Её здесь нет. Говорю вам, её так и не привезли сюда. Её нет в Кала-и-Фатту. Была бы она здесь, я бы знала, что с ней сделать.

— Где она? Ведь... ведь нам нужна её подпись.

—  Не обязательно. Её инглизы увезли к Ага Хану, в Европу. Поедете в Женив, там, наверное, знают. Значит, вы едете. А те­перь слушайте, господин  Как Вас Там.  Слушайте внимательно.

—  Наше дело повиноваться. — Лицо Молиара сморщилось. Ка­залось, маленький самаркандец вот-вот заплачет.

—  Знаем-знаем. Отведи от вас на минуту глаза — и ищи-свищи. Поезжайте! Выполните мои поручения. Сделайте так, чтобы я одна была  хозяйкой всех капиталов, — вы знаете, как это делается. И чтобы ни французская красотка, ни мой супруг не могли впредь и пальцем прикоснуться к сокровищам! Вернетесь — тогда и поищем покупателя на тот сундук, на ваши бумажки. А свою долю вы получите из наших, вот этих благосклонных рук. Из наших... Перед уходом Бош-хатын позволила Молиару поцеловать свою руку. Может быть, она вспомнила, что такой обычай существует у неверных.

При всей своей хитрости Бош-хатын не умела читать мысли по глазам собеседника. Но если бы могла, она в ненавистном взгляде Молиара прочитала бы такое, что не послала бы его со своим поручением в Европу.

В ЖЕНЕВЕ

                                                     И как презренным понять всю прелесть яшмы,

                                                     когда от них сокрыт мир цветов. Постели их

                                                     полны дерьма. А говорят они, что я роза не

                                                     ароматна. И нет тому иной причины, кроме

                                                     постыдного презрения к красоте.

                                                                    Цюй Юань IV в. до н. э.


В Женеве только и говорят о международных делах. Женева — город дипломатов, чистенький, приторно красивый, отражающийся В голубой лазури Женевского озера. Все здесь — и голубые гла­ва швейцарских женщин, и все хитросплетения политиков, порой весьма неблаговидные, — прекрасно сочетается с нежной голубиз­ной безмятежных небес и глетчеров альпийских вершин.

В первый же день по приезде мисс Гвендолен достала из чемо­дана себе и Монике голубые, оттенка бирюзы кашемировые шали, привезенные с собой из Пешавера. Прикидывая одну из них себе на плечи перед трюмо, Гвендолен сделала открытие:

— Чудесно гармонирует с цветом глаз. Ты не находишь, ду­шечка?

Моника находила. И у нее, и у мисс Гвендолен глаза, несом­ненно, имели голубой оттенок. Но Моника сделала и другое от­крытие. С момента приезда в Европу наставница круто изменила обращение со своей воспитанницей. В Пешавере, как известно, находящемся в Азии, мисс Гвендолен вела себя азиатской бегим и давала волю деспотическим наклонностям. В бунгало Гвендолен воспитывала принцесс по принципу: «Чем быть нищенкой, лучше быть рабыней». Держалась она всемогущей госпожой и обра­щалась с Моникой как с рабыней, хоть и твердила ей каждоднев­но: «Ты принцесса, пока я хочу!»

Здесь же, в Женеве, в самой европейской из европейских столиц, молодую тигрицу неудобно держать скрученной железными путами. Тем более, что нежно-ро-зовая, с бирюзовыми глазами, зо­лотыми косами и мелодичным голосом Моника ничуть не походила на темнокожую дикарку из Центральной Азии.

Голубой цвет не привлекает внимания нежелательных лиц. Глаза голубого оттенка не возбуждают. Напротив, они действуют умиротворительно.

В спокойной, невозмутимой обстановке надлежит вести себя спокойно и невозмутимо. Надо спокойно разобраться во всем, что­бы в полной готовности оказаться в самой гуще события, когда тебя призовут те, «кто решает и развязывает», как принято гово­рить на Востоке. Бросалось в глаза, что эти «решающие» и «раз­вязывающие» не торопятся. Больше того, они проявили странное безразличие к приезду мисс Гвендолен и Моники. Не то что бы знатных путешественниц встретили плохо. Напротив, их окружили заботой, комфортом, даже роскошью, сдержанной, но кружащей голову, подобающей восточным царственным особам. Широкие лестницы отеля, где им отвели барские апартаменты, ошеломляли мрамором и коврами. Вычурность архитектуры, статуй, карнизов, росписей действовала отупляюще. Обслуживающий персонал проявлял сверхъестественную вежливость и предупредительность. Швейцарцы — республиканцы и демократы — умеют и любят принимать у себя всяких там королевских особ, при условии, конеч­но, если у их величеств и высочеств имеются солидные счета в бан­ках. Средствами мисс Гвендолен располагала с избытком, и потому портье отеля и весь прочий штат не забывали никогда величать её и Монику «ваше высочество».

Но время шло, и «их высочество» изрядно скучала, а мисс Гвендолен заметно нервничала. Ее ослепительно белый, чистый лоб все чаще морщила чуть заметная складочка сомнения.

Три года назад, когда мисс Гвендолен уезжала на Восток, она знала Женеву иной. Тогда позиция Европы была агрессивна и вы­зывающа. На всех границах, во всех уголках мира Советскому Союзу создавали трудности политические, экономические, воен­ные. Делалось все, чтобы вызывать пограничные инциденты, кон­фликты.

Мисс Гвендолен тогда чувствовала себя далеко не последним винтиком в машине Британской империи. Она ехала по собствен­ному желанию в город, обозначенный на географической карте мелким шрифтом, но играющий, как ей объявили, большую роль в судьбах мира.

Ей не надо было внушать мысль, что Советское правительства накануне падения. Она сама искренне верила в это. С некоторых пор, выдержав экзамен в объеме курса  наук,  необходимых  для занятия должности референта по восточным делам, мисс Гвеидо­лен внимательно читала политический раздел газет.

Тогда, в Женеве, её представили лорду Кашендену, имевшему едва ли не решающее слово в Комиссии по разоружению в Лиге Наций. В любезной беседе с очаровательным референтом лорд беспощадно обвинял и обличал Советы. По утверждению Кашендена, красные стремятся поднять революцию и гражданскую войну в Индии, устроить кровопролитие во всех добропорядочных бри­танских колониях и всадить госпоже Британии нож в спину.

Горячий, говорливый оратор Кашенден совсем забыл, что он не на трибуне, а в салоне русской княгини-эмигрантки, имевшей близкое касательство к финансово-промышленным кругам, и что перед ним не дипломатический зубр, а всего-навсе-го молоденькая мисс, розовенькие пальчики которой он успел уже не раз облизать. Увлекшись, лорд Кашенден даже упомянул: «Вы, мисс Гвендолен, могли бы украсить своей деловой персоной канцелярию Комиссии по разоружению. Держу пари, от улыбки ваших губок самые воин­ственные вояки сразу же размякнут».

Тогда события следовали за событиями. Прогремел на весь мир «Пакт Келлога» — решающий шаг в подготовке войны против СССР. Остин Чемберлен открыто заявил, что для безопасности Британской империи «необходимо с оружием в руках защищать в различных районах земного шара ряд пунктов и терри­торий».

И голубые англосаксонские глаза мисс Гвендолен видели на географической карте такой пункт, куда она безотлагательно вы­ехала, когда недвусмысленные любезности лорда Кашендена, столь заинтересованного в том, чтобы сотрудницы его канцелярии отве­чали самым высоким эстетическим требованиям, сделались черес­чур назойливыми.

Мисс Гвендолен не осталась в Женеве в секретариате Комис­сии. Её голубые глаза под всеистребляющим солнцем Пешавера слегка выцвели, приобрели стальной оттенок, сделались серьезны­ми, злыми. Увлекли высокая ответственность и призвание. Сильная рука, управляющая важнейшими делами империи, решительно иаправила ее в те области, «благоденствие и целостность которых имели жизненное значение для безопасности Великобритании» и «...оборона которых против нападения являлась для Британской империи мерой самозащиты».

С тех пор мисс Гвендолен — нежная, беззащитная, слабая — отстаивала интересы Британии на Среднем Востоке.

Поразительно! Величайшая ответственность легла на хрупкие, слабенькие девичьи плечики в империи, несмотря на то, что в штат государственных чиновников женщины вообще не допускались.

А  рука   мисс   Гвеидолен  Хаит  чувствовалась  всюду,  тонкая, узкая, холеная ручка с всегда отлично наманикюренными ногтями. (Мисс  Гвендолен-экономка  держала в пешаверском бунгало за счёт штата прислуги первоклассную  парикмахершу  и  маникюр­шу — тамилку из Мадраса.)

Здесь, в Пешавере, юной мисс Гвендолен предстояло приме­нять в Англо-Ин-дийском департаменте свои обширные знания Вос­тока и восточных языков. Это про неё, свою способную племянни­цу, сэр Безиль Томпсон заявил в узком кругу своих сотрудников: «Переплюнула бы Лоуренса, да беда — в юбке...»

Знал ли о словах Томпсона что-либо сам полковник Лоуренс Аравийский, более известный в те годы под именем Росса, числив­шегося простым рядовым в личном составе авиаэскадрильи англо-индийской армии в гарнизоне Карачи, а позже в Равалпиндн. Составил ли он такое же высокое мнение о способностях и позна­ниях английской мисс, служившей экономкой в пешаверском бунгало?

Мисс Гвендолен в местном обществе офицерских и чиновничьих жен не появлялась, да и вряд ли её приняли бы в своём «светском обществе» — боже, какая-то экономка! Её не видели и на улицах города. Имя её почему-то избегали произносить в местных клубах. А если вновь прибывший офицер по неосведомленности и ляпал: «Ну и экономочка у мистера Эбенезера, це-це!..» — как тут же раздавалось внушительное покашливание. Смельчак сразу же терялся. Старший из офицеров многозначительно скрипел: «Зрелым муж голову отдаст, но тайну не выдаст».

Известно старое правило: за тем, кто действует, всегда есть направляющая рука. Двадцать восьмой год ознаменовался многочисленными инцидентами на советско-афганской и советско-синзянской границах. За какие-нибудь три с половиной месяца восемнадцать раз крупные басмаческие банды совершали вооруженное вторжение на советскую территорию. И неизменно нити тянулись в Пешавер, в бунгало, где хозяйничала голубоглазая мисс, пере­груженная повседневными обязанностями экономки. Именно тогда имя мисс Гвендолен Хаит всплыло в очень неясной, неопределен­ной связи с полковником Лоурепсом Аравийским.

Именно в то время в Равалпинди близ Пешавера прибыл дня прохождения службы рядовой англо-индийской армии Росс. Он служил в авиаэскадрильи механиком, копался в измазанном ма­шинным маслом комбинезоне в авиамоторах, подкручивал развод­ным ключом гайки, летал в качестве пулеметчика-наблюдате-ля в военных операциях на бомбардировщиках новых марок. С рядо­вым Россом происходили странные метаморфозы. Как-то его опо­знали в индусе-коммерсанте    Шоу, владельце    торговой    фирмы в Лахоре. Ни тюрбан, ни одеяние индуса не сделали рядового Росса неузнаваемым. Афганская, а за ней и мировая пресса указы­вала именно на Росса-Шоу как главного вдохновителя и орга­низатора восстания приграничного племени шинвари против про­грессивного правительства афганского короля Амануллы. Неуто­мимые, пронырливые журналисты установили, что Росс-Шоу часто наведывается в пешаверское бунгало. Корреспондент газеты «Фо-руорд» умудрился даже проникнуть в девственно белую гостиную мисс Гвендолен. И тут выяснилось, что экономка, помимо своих прямых обязанностей, является корреспондентом Лондонской кон­торы юридических поверенных и, в частности, личным юридическим поверенным мистера Росса. Мисс Гвендолен выглядела строго официально в своем черном платье с длинными рукавами и с весь­ма строгим небольшим вырезом. Ослепительную белизну шеи и груди подчеркивал видневшийся в разрезе корсажа черный крестик пальмового дерева, покрытый россыпью бриллиантов. Корреспон­дент невольно задерживал взгляд на крестике и не мог достаточно внимательно следить за выражением  голубых глаз поверенного.

Настойчивому корреспонденту хотелось знать, имеются ли осно­вания верить заявлениям короля Афганистана, что известный Лоуренс Аравийский, полковник, необъяснимым образом оказался обыкновенным рядовым и под именем то ли рядового Росса, то ли коммерсанта Шоу находится на Афганской территории в районе племени шинвари, восставшего против законного афганского пра­вительства, и соответствует ли действительности заметка по этому вопросу в афганском официозе «Аман-и-Афган»?

Мисс Хаит мгновенно отреагировала: «Лондонской юридической фирме, в которой я работаю, ничего не известно об упомянутом вами Лоуренсе Аравийском. Что касается Росса, то, по последним данным, он пребывает в Равалпинди, где отбывает действительную военную службу. О коммерсанте Шоу мне лично ничего неиз­вестно».

Корреспондент настаивал: «Утверждают, что полковник Лоуренс Аравийский вернулся к своей таинственной деятельности и в араб­ском бурнусе гарцует на арабском коне по пустыням Азии». Не­возмутимо мисс Хаит повторила: «Господа лондонские поверенные Росса ничего не могут сообщить представителям прессы о полковнике Лоуренсе Аравийском». Снова последовал вопрос: «Полков­ника Лоуренса опознали на берегах великой среднеазиатской реки Оксуса. Что он там делает? Не связано ли его пребывание там с заявлением большевистского министра иностранных дел Чиче­рина во время беседы его в Москве с королем Амануллой о враж­дебных спекуляциях купцов, и в их числе некоего Шоу, на афгано-советской границе и о бандитских вторжениях 7 мая 1928 года?»

Черный крестик, пикантно трепетавший на белой коже секретарши, помешал галантному корреспонденту увидеть, что голубые глаза суетливо забегали. Но в голосе мисс Хаит по-прежнему чувство­вался холодок: «Господам — моим шефам лондонской фирмы — ничего неизвестно о нахождении в этом районе упомянутого пол­ковника Лоуренса. Что касается мистера рядового Росса, сотруд­ником поверенных коего я являюсь, то...»

Мисс Гвендолен Хаит дала понять, что все слухи о том, что прлковник Лоуренс, переодетый в экзотический наряд, под именем Росса, Шоу или под любым другим именем путешествует по Пен­джабу, изучая деятельность большевистских агентов, не что иное, как газетная утка. Мисс Хаит подтвердила, что в полученном на прошлой неделе в сентябре от мистера Росса письме указывается его постоянный адрес до 1930 года: энская эскадрилья королевских воздушных сил в Индии. Господин Росс всё еще состоит на по­стоянной должности в королевском воздушном флоте, что и пре­пятствует ему путешествовать по странам Азии.

Но корреспондента уже не интересовал мистер Росс. Выйдя на улицу, он не удержался от восклицания: «Великолепная женщина. Лед и огонь!»

Ответить на все и ничего не сказать — испытанный прием азиат­ской дипломатии. Он вполне согласовывался с характером мисс Гвендолен Хаит.

Может быть, кого-нибудь и удивило, что простой рядовой англо-индийской армии имеет поверенного, к тому же уполномоченного проводить пресс-конфе-ренции.

Такое случается в сказке. Ну и что ж, все, что имеет касательство к Лоуренсу Аравийскому, — сказка XX века. Во всяком слу­чае корреспонденция в «Форуорд» позволила даже не слишком проницательным читателям, не склонным верить сенсационным слухам, установить полное тождество рядового королевских воз­душ-ных сил Росса и коммерсанта Шоу со знаменитым Лоуренсом. И задуматься над вопросом: не слишком ли обострилось положение на Среднем Востоке, если там возникла надобность в услугах такого опытнейшего деятеля британской разведки, как сам про­славленный еще со времен мировой войны разведчик.

Но журналисты на то и журналисты. Ни черный бриллианто­вый крестик на белоснежной коже, ни розовая кондитерская гла­зурь щёк, ни голубые, ничего не говорящие глаза, ни холодный тон не могли умерить их фантазии и помешать строить догадки. Един­ственно, в чем успела мисс Гвендолен Хаит,— ни в одном из газет­ных сообщений не упоминалось её имя.

Уже давно стала широко известна книга «Семь столпов муд­рости», в которой  полковник Лоуренс Аравийский самодовольно описал свою сверхличность, разрекламировал свои «подвиги», свои политические методы в традициях «разделяй и властвуй». Все те­перь знали, кто укрывался в годы первой мировой войны под личи­ной ученого археолога, историка крестовых походов, советника арабского бюро в Каире, турецкого именитого паши. Сам Лоуренс живописал во всех подробностях свою диверсионную и подрывную деятельность на Аравийском полуострове британского резидента, который беспринципными происками и лестью, золотом и кинжа­лом, подкупами и убийством, заговорами и провокациями прокла­дывал британским финансовым магнатам дорогу к нефтяным по­лям Ирака, Персии, Баку, Туркестана, сколачивал из стратеги­чески важных районов стену на подступах к жемчужине британ­ской короны — Индии. Без ложной скромности полковник Лоуренс изображал в своей книге себя бескорыстным защитником арабов. С той поры бедуинский бурнус и «агал» Лоуренса, превосходное знание арабских наречий и кочевого быта, его познания в догматах мусульманской религии и демонстративное соблюдение обрядов, обязательных для последователей пророка, стали обязательны для всех агентов «Интеллидженс сервис» на Востоке. Но то, что было оригинально и действовало внови, теперь примелькалось. И даже сам Лоуренс никаким маскарадным одеянием не мог укрыться от пытливых взглядов работников прессы.

В мире шла подготовка к войне против СССР. Наглое устране­ние Советского Союза из состава участников «Пакта Келлога» показало, что пакт этот — орудие империалистов. Газеты писали: «Пакт без СССР, несомненно, заключает в себе антисоветское жало». В газете «Дейли Мейль» появилась статья о намерении Джонсона Хикса «выгнать из Азии советские банки». Британские линкоры «Хууд» и «Тайгер» в сопровождении двух тяжелых крей­серов вошли в Балтийское море. За ними приплыла целая фран­цузская эскадра. В Западной Европе вопили, кричали в печати и с парламентских трибун о скором крушении Советской власти. Причины предстоящего кризиса перекладывались с внутриполити­ческих затруднений на внутрихозяйственные. Даже определялись сроки «кризиса Кремля» — указывался июнь 1928 года. Усилилась антисоветская возня во Франции вокруг так называемых польского и украинского вопросов. Правительственные французские круги дали санкцию на агрессивные действия Польши против Советов. В вызывающем тоне польские газеты подстрекали к налету на со­ветское посольство. Советский Союз вынужден был выступить с протестом  против подготовки  Францией  антисоветского блока.

Именно в тот период пешаверское бунгало мистера Эбенезера являлось важнейшим звеном в цепочке, тянувшейся через моря и континенты от Лондона до Дели. Даже в заключившей с Москвой добрососедский договор Турции происки англичан имели успех. В Артвииском вилайете началась возня антисоветских элементов. Вдруг начали притеснять молокан — выходцев из России. В Кон­стантино-поле деловые круги подвергли дискриминации советских граждан. В Трабезоне власти открыто приступили к секвестру имущества всех советских подданных. Такая же картина наблюда­лась в Иране. На протест советского посла шах заявил: «Увы, англичане все еще являются хозяевами в Персии». Шах разрешил Британии создать на юге аэродромы на авиалинии Лондон—Ка­рачи. Усилились британские интриги среди кочевых племен Луристана. Министерство иностранных дел предъявило совершенно безоснованные претензии на обширную территорию в долине Атрека, именно в том районе, где в 1925 году персидские воинские соеди­нения пе-решли советскую границу и разорили несколько советских селений. Беспрестанные нарушения происходили и на других уча­стках границы.

«По одному Ленкоранскому участку более двухсот пограничных конфликтов на общую сумму свыше миллиона кран, — говорила мисс Гвендолен мистеру Эбенезеру. — Разве плохо пощипать со­ветскую и без того жидкую казну? Разве не остроумно нарушить водную конвенцию в оазисах Чаача, Меана, Казган Чай, Гюльриз и других, перекрыть воду и оставить хлопковые поля на советской стороне без воды? Удар по экономике — раз, недовольство населе­ния — два. В Азии, когда перестает течь на поля и в сады вода, люди озлобляются. Это поэффективнее басмачей. А мы, сэр, на своем участке границы ограничиваемся булавочными уколами. Наш мешедский консул Хамбер действует тоньше».

Не всякий понял бы, что происходит. Какое право имела чи­тать нотации высокопоставленному имперскому чиновнику Индий­ского департамента какая-то экономка. Дело экономки — кухня, щетка, утюг. Почему мистер Эбенезер сидел молча, опустив голо­ву, и имел при этом жалкий вид.

Тогда Моника еще совсем плохо понимала по-английски. Она оказалась случайно при разговоре, но по резкому тону мисс Гвендолен и по виноватому виду мистера Эбенезера догадалась, что её наставнице принадлежит очень важное место не только в столовой и кухне, но и во всем бунгало.

Шаг за шагом молоденькая крестьянка из зарафшанского киш­лака углежогов и кузнецов оказывалась в гуще самых острых со­бытий современности.

И теперь, когда ее спустя два года привезли в Женеву, Моника-ой, постигшая все и всяческие каноны английского «high life», научилась и многому другому, что отнюдь не предусматривалось её строгими воспитателями. Она отлично разбиралась в таких вопросах,    которые    по    инструкциям    ей    совсем    не    надлежало знать.

Но все это произошло помимо воли мисс Гвендолен и мистера Гиппа, перед которыми стояла задача сделать из дехканской дев­чонки куклу, со всеми внешними признаками и данными азиатской принцессы — бездумную, с минимальными мыслительными способ­ностями, запятую безделушками, интересующуюся нарядами и ос­лепленную дворцовой мишурой.

Их кукле, именуемой дочерью эмира бухарского и принцессой давно уже не существующего восточного государства, не требо­вался ум.

Кукле не надлежит размышлять и рассуждать.

Но то, от чего её всячески отстраняли, ограждали, особенно привлекало Монику. Её окружили всем мыслимым и немыслимым комфортом, избавили от нужды и жизни впроголодь, от вечной повседневной тяжелой работы у очага, от постоянной заботы о хлебе. Её приучили максимум внимания уделять своей внеш­ности, платьям, кружевам, шляпкам. Она сделала немалые успехи в музыке.

И несмотря на это все, Монику непреодолимо тянуло именно ко всему кишлачному, к родным глиняным домикам Чуян-тепа, к пыльному, гравийному Пенджикентскому почтовому тракту, на обочине которого она играла с кишлачными ребятами «в песочек», к просторам изумрудных рисовых полей Зарафшанской поймы. Да­же местные пешаверские комары и москиты — ей казалось — ку­сались как-то неприязненно и злобно, не в пример чуянтепинским.

Моника жадно интересовалась проникавшими в бунгало вес­тями из далекого Туркестана. Немало удавалось узнать ей от эми­грантов, которые с надменным видом и голодными глазами заседали в «узбекской» михманхане пешаверского бунгало — большой комнате, устланной богатыми коврами и шелковыми тю­фячками.

Мрачные бородачи-чалмоносцы делались многословными, едва с ними заговаривала на их родном языке молоденькая перевод­чица мистера Эбенезера. Родной язык и ворота крепости распахи­вает. Оживившиеся чалмоносцы сразу же сбрасывали с лиц ледяные маски спеси, пускались в разные подробности, частенько не имев­шие никакого отношения к делам, из-за которых судьба забросила их в далекую Индию. Некоторые из них бежали из Советского Союза совсем недавно и, несмотря на озлобленность и даже не­нависть, не могли не рассказать о многом, что их самих поразило: о зажиточной жизни советских рабочих и дехкан, об открытии школ для детей, об электрическом освещении, о новых дорогах, о том, что дехкане получили землю и воду. Когда же какой-нибудь из эмигрантов рассказывал о басмаческих террористических актах, издевательствах над учителями и агрономами, об убийствах бас­мачами трактористов и сбросивших паранджу женщин, голос его обычно начинал звучать неуверенно. Беглец принимался заученно бормотать что-то о непреложных законах шариата и адата, тяжело вздыхал, теребил бороду. Сму-щенно поглядывал он на золотоволо­сую пери, которая так хорошо говорила на его родном языке и в глазах которой читался испуг и отвращение.

А те, кто слышали о поразительной судьбе прокаженной из Чуян-тепа и знали, кто она такая, совсем расстраивались и плели несусветную чушь, потому что у них перепуталось в голове, что хорошо и что плохо. Они боялись лгать, когда она задавала им вопросы, — кто её знает, все же она царская дочь, — и рассказыва­ли правдиво, что видели на советской стороне, хотя тут же при­нимались хорошее охаивать, а все плохое хвалить.

Вышло так, что Моника знала правду о многих сторонах жиз­ни Узбекистана. Но у неё хватило сообразительности держать всё при себе и не делиться своими мыслями и сомнениями с мисс Гвендолен. Её приучили отвечать на вопросы «да» или «нет», го­ворить о погоде, о платьях, о музыке, о фасонах французских каб­луков.

В Женеве, в апартаментах отеля «Сплэндид», девушка вела себя замкнуто, молчаливо. Мисс Гвендолен временами не могла сдержать своего раздражения: «Неужели у тебя язык приклеен?» Можно умереть со скуки, особенно когда ты вырвалась ненадолго из страны дикой, варварской, а тебе нельзя дажепоказаться в обществе. Надо ждать. А тут рядом еще эта заводная кукла, от которой только и слышишь «да», «нет».

Вообще же старые знакомства пригодились мисс Гвендолен. Двери кулуаров Лиги Наций по протекции лорда Кашендена рас­пахнулись перед дальними путешественниками

Галантный лорд нашел в принцессе Монике безропотную слу­шательницу. Юридические казусы дипломатической практики бы­ли его любимым коньком, с которого он буквально не слезал. Он любил ошеломить собеседника цитатами из великих ораторов древности, особенно если ему хотелось обосновать «истины», вроде права белого человека на господство в Иране или Индии, Индо­незии или Тибете...

«Юстиция, — вещал он, — дает на то право нам, британцам».

Но как он поразился, когда однажды тонкий голосок остано­вил его совсем неожиданно:

«Не правда ли, что юстиция — лишь более или менее удачная мера предосторожности против истинного права и его осуществления».

Вопрос задала Моника, и так наивно смотрели её голубые глаз­ки на его светлость лорда Кашендена, что он внезапно почувство­вал себя по меньшей мере идиотом. Молоденькая особа видела его насквозь. «Легкомысленную по глазам узнают, умницу — по сло­вам». Но что-то следовало сказать, чтобы оставить за собой по­следнее слово в споре, и их лордство спросил: «О, мисс принцесса знает юриспруденцию?» Моника скромно потупилась: «Прочитала в книге... Где я училась, полно книг».

Ни протекция лорда Кашендена, ни представления Англо-Индийского департамента не действовали. Время тянулось бесконеч­но. Не помогли не лучистые глазки и трепетно-нежные губки прин­цессы, которые немало тревожили воображение его светлости. Однако холодный рассудок подсказывал: «Чересчур умна... На­пичкана словарями... И не женственна...» Оставим на совести лор­да подобные умозаключения. Он просто обиделся.

Сама Моника думала: «Удивительно гадко его лордство гладит мне руку».

Что же касается мисс Гвендолен, то она оделась в броню без­упречной нравственности. Она не без ехидства выговаривала по­чтенному дипломату: «Судьбы истории двадцатого века решаются не для того, чтобы позволять топтать принципы морали». На что она намекала? Не на то ли, что лорду Кашендену нечего припутывать свои сластолюбивые повадки к делам высокой по­литики...

А Моника и не подозревала ничего. Она наслаждалась солн­цем, небом, городом, озером и главное — покоем и особенно тем, что её перестали воспитывать. Мисс Гвендолен так и сказала в первое же утро, когда они проснулись в голубых кроватях голу­бого номера отеля «Сплэндид». Разнеженная сном, вся розовая, заспанная, какая-то домашняя, мисс Гвендолен проворковала:

— Душечка, ваше высочество, теперь вы воспитались. Теперь вы, что называется, принцесса девяносто шестой пробы и даже из­волите спать на бездонной перине, как подобает принцессе, и не храпите, как мужичка. Теперь покажите себя во всем блеске. И по­кажете! — с угрозой прибавила мисс. — А не покажете...

В тоне мисс Гвендолен зазвучали неприятные нотки. Почти два года изо дня в день они звучали в ушах деревенской девчонки, два года, пока её «обкатывали», по выражению мистера Эбенезера Гиппа. «Спокойно! — говорила мисс Гвендолен Монике. — Хорошо, что ты ещё не попала в лапы Пир Карам-шаха. Он бы сделал из тебя царицу локайских верблюжатников». Но подобные мысли мисс Гвендолен теперь высказывала редко. Она создавала из Мо­ники принцессу и искрение верила, что Моника вполне подготов­лена к своей роли.

МАДЕМУАЗЕЛЬ  ЛЮСИ

                                                            Женщина,    которой    делать    нечего,

                                                            доит кошку.

                                                                        Таджикская пословица


Доказательств не требовалось. Они поразительно были похожи. Сходство доходило до немыслимого.

—  Может же природа выкинуть такие антраша, — покачивал головой мистер Эбенезер Гипп. — Самая строгая экспертиза, са­мая предубежденная единогласно даст заключение — мать и дочь! Дочь и мать!

Мадемуазель Люси со своими золотыми локонами, нежно-голу­быми глазами, пухлыми, тронутыми помадой губами, наивно приоткрытым ротиком, мерцающими таинственным блеском перламутра зубами и не думала доказывать, что эта молоденькая девушка с такими же золотыми косами, глазами фарфоровой куклы и бело-ослепительными зубами её дочь. Никаких сомнений. Все яснее ясного.

—  Никаких претензий с моей стороны, — ворковала мадемуазель Люси. И все поразились — никогда еще не приходилось слы­шать, чтобы голоса  были  так похожи. — Но  вы  поймите!   Пред­ставьте! У меня салон. Аристократы... Безумно богатые. Лимузины! Замок в департаменте Жиронда. Лакеи! Гобелены! Апартаменты! Радио! Белый рояль! Севрский фарфор! И вдруг знакомьтесь — ваше очаровательное дитя — Моника! И откуда взялось имя Моника? Моя дочь! Моника из Азии! Поймите. Какой пассаж! Да все подумают, что я старуха.  Но я  молодая  женщина,  и  мне  рано напяливать на голову чепец бабушки. Поймите меня правильно!  Я люблю мою Монику... Но я не могу отдаваться чувствам. Пере­живания так старят.

Материнским излияниям мадмуазель Люси отвела ровно минуту. Она поражена! Потрясена! Восхищена! Она обезумела от счастья. Но... Она не плакала, она не смеялась. И слезы и смех вызывают в уголках глаз «гусиные лапки». О, эти ужасные мор­щинки!

Фарфоровые глаза куклы оставались безжизненными — сизо-голубыми, когда в столь похожих глазах её дочери отражались радость и страх, изумление и недоумение, нежность и отчаяние.

Мадемуазель Люси не предупредила о своем приходе. Неожи­данно в обрамлении локонов, кружев, газового шарфика она впорхнула в гостиную «Сплэндид» и, заключив в объятия дочь, расчувствовалась. Но тут же она деловито заговорила о том, что привело её сюда. Материнские чувства? О, нет! Меньше всего.

Хладнокровно она изложила целую программу. Надо отдать должное мадемуазель Люси: временами горло у неё сжималось, и она начинала задыхаться. Это означало, что чувства матери на какой-то миг возобладали: такая прелестная, милая дочка!

—  Смешно!   Я — жена   владетельного  государя,   азиата, — со­крушалась она.— Моника, моя дочь, от него... Все законно. Я ко­ролева, я царица, я эмирша. Ничего! Пусть это не слишком ослепи­тельное княжество, которое в Азии днем с фонарем не сыщешь. Все равно я царица по закону, документ у меня, я эмирша, коро­лева! Я же не какая-то... Муж-то мой, хоть и бывший «гарунальрашид», но жив-живехонек. Всё! Тут всё ясно. И тут мне лично ни­чего не надо. У меня нет настроения возвращаться к азиату, пусть он и трижды король. И тут тоже всё ясно! Но моя милочка Мони­ка— законная дочь восточного короля.  Придется эмиру позабо­титься о нашей дочери, раскошелиться. Платите, господин эмир! И всё тут! О ля-ля! — Изящным   жестом она пощелкала   своими пальчиками с удивительно малиновыми ноготками. С нежностью, похожей на осторожность, она поцеловала вспыхнувшую от вол­нения Монику.

Мадемуазель Люси при всем избытке чувств не сумела скрыть, что ужасно боится резким движением потревожить свою искусней­шую косметическую оболочку.

—  Сколько, спросите вы меня? Ну, надо подумать. Продеше­вить мы не собираемся. Дешево он oт меня не отвяжется, госпо­дин «гарунальрашид».

—  Вы моя мама? В самом деле мама? — проговорила Моника. В глазах её стояли слезы. — Вы... мама!

Девушка кинулась обнимать мадемуазель Люси, ничуть не остерегаясь, что может помять её наряд. Мать и дочь замерли в объятиях.

Мисс Гвендолен, мистер Эбенезер поглядывали то на них, то друг на друга. Бурные излияния шокировали их. Во всяком случае встреча Моники с матерью не предусматривалась, по крайней ме­ре, на данном этапе их пребывания в Женеве.

Оставалось надеяться, что это ненадолго. И они оказались правы. Беспокойство за прическу и платье заставило мадемуазель Люси решительно высвободиться из объятий Моники. Она отодви­нулась на расстояние вытянутой руки и воскликнула:

—  А ты красива! Правда, не красивее меня, твоей мамочки. А? Осторожно  разглаживая  оборочки  на  корсаже,   мадемуазель Люси заговорила сухо, деловито:

—  А теперь, дочь моя,—она покосилась на Гвендолен и Эбенезера, — собирайся. Поедем ко мне.

Мисс Гвендолен вмешалась:

—  Мадам... вы повидались с Моникой, добились своего. Пре­красно. Это делает честь вашим чувствам. Но позвольте напом­нить: Моника — принцесса, а принцессы подчиняются строгостям этикета.

Неожиданно мистер Эбенезер оказался между Люси и Мо­никой.

—  Свидание закончено!

—  Не в моих правилах волноваться, — почти не открывая рта, протянула мадемуазель Люси, — поэтому позвольте сказать вам, обратите  внимание,  я   тоже  совершенно  спокойна.   Но  я   мать. Я мать по законам божеским и людским... Ну вы отлично знаете. Мы счастливо встретилить. И теперь не расстанемся.

—  Прошу вас! — Мистер Эбенезер довольно энергично насту­пал на мадемуазель Люси, заставляя её пятиться к двери.

—  Я  не    из пугливых,— продолжала   Люси. — За  мои права вступятся. Кто? Ну, например, французы, русские, ля-ля! Вы ещё пожалеете.

—  Вон! — тихо проговорил Эбенезер.

—  О! — вырвалось у Моники, и она заплакала.

—  Береги цвет лица, моя дочь, — равнодушно сказала Люси.— А вы, мистер бульдог, спрячьте клыки. И помните. Без меня Мони­ка есть Моника, и всё. Единственное доказательство, что Моника дочь Сеида Алимхана, — это я. Все знают, у него был полон гарем одалисок и  шлюх,  но я  еще раз  говорю вам — я  законная его жена...

—  О! — повторила сквозь слезы Моинка.

—  Ты взрослая. И нечего их стесняться, дочь моя. А вы, мис­тер и мисс, имейте в виду, всё, решительно всё, что касается прин­цессы Моники Алимхан, касается  меня. Я  мать. Идем, Моника. Ах, так. Вы    не пускаете. О ля-ля!    Насилие!    Я живу    в отеле «Гранд», Моника. Спросите супругу его высочества эмира бухар­ского! Ха! У меня солидный кредит.

И облако шифона, легких шалей выпорхнуло в дверь. Мистер Эбенезер неуклюже расставил ноги и наклонился всем тулотомнем вперед, как бы собираясь удароти кулака послать кого-то в нокаут. В юности мистер Эбенезер Гипп занимался боксом. Появление ма­демуазель Люси просто озадачило его.

Он боялся всякого шума. Только сегодня утром гостиная люкса гремела и содрогалась от грубых голосов военных. Сегодня сюда явились господа представители парижского «Комитета спасения России», чтобы категорически изложить свою точку зрения на бу­харский вопрос. «Шумиха, поднятая в Женеве по поводу приезда принцессы бухарской, — неуместна,— заявили они. — Парижский комитет стоит на позициях единой и неделимой России, в рамках границ 1917 года. Ни-каких самостоятельных акции парижский Ко­митет не допустит. Бухарский эмир был, есть и останется вассалом Российской империи. Эмир Сеид Алимхан старается уклониться от финансирования движения белой гвардии. Если он вздумает и дальше продолжать игру в независимость, с ним церемониться не будут. Пусть только осмелится полезть с какими-то самостоятель­ными акциями на границах Туркестана. Что касается какой-то там принцессы Алимхан, она никого не интересует. Её комитет дез­авуирует как самозванку и английскую шпионку. Никто всерьёз не принимает её дутых прав». Пригрозив скандалом, господа офи­церы покинули отель, сжимая кулаки, не пожелав даже взглянуть на принцессу бухарскую...

Ни Эбенезера, ни Гвендолен не интересовали переживания Мо­ники. Эбенезер плевал на переживания. Мисс Гвендолен взволно­вало появление мадемуазель Люси. Всё же встреча дочери и ма­тери после многолетней разлуки трогательное, волнующее зрели­ще. А Гвендолен, воспитанная на диккенсовских романах, была в меру чувствительна.

Монику предоставили самой себе.

Она выбежала из комнаты, упала на постель и уткнулась ли­цом в подушку. В смятении чувств она не понимала, что происхо­дит. Она знала, что тетушка Зухра ей не родная мать. Зухра не проявляла ни теплоты, ни нежности. Она испытывала неприязнь к бело-розовому, светловолосому подкидышу.

Относилась Моника к тетушке Зухре как к мачехе, но почитала сумрачного Аюба Тилла отцом. Девушка не верила, что она дочь бухарского эмира. И вот нашла мать и окончательно потеряла отца. Значит, она дочь эмира... Но она уже ни во что не могла верить.

Какое-то мгновение она не поверили в этой прекрасной пери мадемуазель Люси. Не поверила, что она её мать, хоть и сама сразу же поняла, что не верить нельзя. Можно ли найти на земле кого-то, кто больше похож на мою мать.

Она не знала до сих пор, что такое боль в сердце. Нет, она сейчас же пойдет в отель «Гранд», найдет свою мать, поцелует ей ноги, вымолит прощение. Она сделает то, что сделала бы каж­дая кишлачная девушка: будет любить ту, что её родил, будет покорна ей во всем. Никогда-никогда она не упрекнет свою мать, родную мать. Кем бы она ни была! Что бы она ни захотела сде­лать со своей дочкой... Она, Моника, никакая не принцесса, она простая кишлачная девушка и готова служить своей матери...

Моника даже засмеялась... Но боль в сердце не проходила. Де­вушка слишком хорошо узнала своих воспитателей, их мир и понимала, что они не выпустят её. И ей безумно захотелось, чтобы вдруг рядом с ней оказались мудрый доктор Бадма и всегда спо­койный и рассудительный Сахиб Джелял. Что ж, решение принято. Надо уходить.

В гостиной она попала под тяжелый, свинцовый взгляд мистера Эбенезера. Гвендолен прочитала сразу нотацию: и неудобно моло­дой мисс без спроса входить в комнату, и неудобно принцессе вести себя невежей. Вот в чем, оказывается, наследственность — каких манер можно ждать от дочери шансонетки, которая лезет в аристо­кратки, Именно так!

Оказывается, мисс Гвендолен давно уже разузнала всю под­ноготную мадемуазель Люси. Моника может не обольщать себя. Все материнские чувства мадемуазель Люси напускные. Голый ра­счет. Для неё эмират сгинул навсегда. Она бежала из России от революции. Ей сопутствовала удача. Своим очарованием она вер­нула благосклонность старого покровителя своей семьи барона Робера Ротшильда. И Моника, и вся забытая история с бухар­ским гаремом сейчас могли лишь повредить мадемуазель Люси. Тривиальна истина, что красота не вечна, а Люси уже за тридцать, а склонности её покровителя не постоянны, и Люси старается по­лучить шанс «про запас». Она нашла дорожку в круги российской эмиграции к генералу Миллеру, сменившему исчезнувшего при таинственных обстоятельствах Кутепова — главу российского бело­го офицерства. Люси ла Гар на короткой ноге с многими в «Коми­тете спасения России». Для деятелей Комитета Люси сочинила целую легенду. Она, оказывается, до сих пор не утратила благосклонности эмира. Очарование её столь велико, что ей ничего не стоит заставить его высочество ассигновать крупные суммы на дела белой эмиграции, на крестовый поход против большевистской России. Не исключено, что мадемуазель Люси пытается заключить сделку под будущее бухарское наследство. Генерал Миллер в фи­нансовых вопросах сама наивность и простота. Пока что он позво­ляет предприимчивой особе без ведома ее барона получать изред­ка в кассе Комитета некоторые суммы. Надо сказать, Люси и так ненуждается. Её барон ни в чем ей не отказывает. И все же приятно тайком от него шить сногсшибательные туалеты, состоять клиенткой самых шикарных модисток Парижа, останавливаться в великолепных отелях, пускать пыль в глаза, словом, проявлять стоятельность. В светской хронике частенько мелькают сообщения о блистательной «Л. ла Г.».

Высказав все это женской скороговоркой, мисс Гвендолен при­стыдила Монику:

— Сколько тебе, мисс, твердили: воспитанная девушка, да еще леди, не даёт волю чувствам. И тебе нечего распускаться. Твоя новоявленная родственница, к сожалению, дешевая искательница приключений. Отец твой, господин эмир, и думать о ней позабыл. Такова жизнь, душечка! Эмир не выплатит твоей мамаше и ло­маного фартинга. Тебе раз и навсегда надо выкинуть её из голову. Забыть о ней, как тебе это ни горько. А мы с мистером Эбенезером желаем тебе только добра и позаботимся, чтобы ты с ней больше не встретилась.

Моника приуныла. Смятение и горечь остались от встречи с ма­терью. Холодок равнодушия, ревнивая неприязнь, которую испы­тала Люси при виде дочери, отталкивали. Не возникло ни неж­ности, ни теплоты. Моника каялась, убивалась, почему она не испытывает чувства настоящей близости к этой крашеной, пахну­щей приторными духами, молодящейся женщине с замороженным, словно покрытым глазурью лицом, на котором жили своей насто­роженной жизнью лишь голубые глаза, полные жадности и враж­ды. Осторожные поцелуи, которыми наградила Люси свою дочь, оставили след коснувшейся сосульки, и Моника, полная ужасного сомнения и даже отчаяния, инстинктивно пыталась стереть еголадонью.

— Сколько тебе говорили, — продолжала Гвепдолен, — не мять лицо пальцами. Пойдут угри и прыщи. Марш к себе! И выбрось всё из головы.

Но разве выбросишь из головы такое. От одного упоминания имени Люси у Моники сердце провалилось в бездну, и, бог знает, сколько она в тот вечер пролила слез, она, которая вообще не плакала: ни когда в темноте хлева болели ссадины от ржавого железа на кистях рук, ни когда надвигался кошмар, именовав­шийся Кумырбеком, ни когда мисс Гвендолен коверкала её ум и душу, ни когда её выставили напоказ Ага Хану и ничто, каза­лось, не могло ее спасти от жалкой участи рабыни. А вот теперь она по ночам плакала до того горько, что черствая, безжалостная менторша мисс Гвендолен на соседней кровати хныкала по-бабьи: «Перестань, не то я тоже зареву!» Женская натура непостижима. Непростительная слабость! Но это было так. Мисс Гвендолен при­вязалась к объекту своих опытов, зли-лась, бранила себя и... ничего не могла поделать со своими нервами.

А поводов у Моники проливать слезы появилось предостаточно. Люси ла Гар напоминала о себе ежедневно. Она отнюдь не соби­ралась отрекаться от Моники. С очаровательной дамской непосред­ственностью она повсюду афишировала своё положение супруги его величества короля Бухарин и претендовала на королевские почести. На рауты и приемы Люси ла Гар надевала немыслимые тюрбаны, нелепые, пёстрые, причудливого фасона. Наряды её изо­бражали нечто азиатское, что-то среднее между индусским сари и японским кимоно, впрочем, выгодно подчеркивающее линии фигуры. В письме эмиру его неофициальный представитель при Лиге Наций господин Юсуфбай Мукумбаев писал: «В этих силках дья­вола запутаются любые дела.»

В один из дней он оставил скромную квартиру, которую сни­мал у одной ошвейцарившейся левантинки, свой невинный «кейф», свои курпачи и ястуки, свой чайник с зеленым чаем, свою крошеч­ную пиалушку голубоватой расцветки «джидогуль» и, облекшись в бухарский золототканый халат и весьма респектабельную чалму настоящей индийской кисеи, направил стопы в отель «Сплэндид». Он поднялся в номер «люкс», долго и важно приветствовал хмуро встретившего его мистера Эбенезера Гиппа, но не заикнулся о де­ле, которое его сюда привело. Он уклонился от встречи с Моникой, пробормотав о неприличии видеть постороннему человеку девушку-мусульманку в несоответствующей обстановке и без покрывала. Он смиреннейше попросил пришедшую в гостиную мисс Гвендолен почтительнейше передать Монике-ой, что халиф правоверных Сеид Алимхан здоров и преуспевает в жизненных делах. Но он ни разу не произнес титула, не назвал Монику принцессой.

Все это звучало очень комично. В пешаверском бунгало госпо­дин Мукумбаев не конфузился, когда Моника выбегала к нему без покрывала на лице, и запросто беседовал с ней. Но, видимо, на чужбине Мукумбаев почитал своим долгом выдерживать малейшие мелочи восточного этикета и соблюдать религиозные пред­писания.

Он посидел в гостиной с мистером Эбенезером Гиппом, помол­чал и удалился, бросив многозначительно:

— Почтительной дочери надлежит ждать повелении своего отца и блюсти своё достоинство.

Шурша золототкаными полами халата, он покинул отель, за­ставив обслужива-ющий персонал «разинуть рты изумления и восторга».

На поблекшем невзрачном лице Юсуфбая Мукумбаева ничего не отражалось. Знали, что он жаден к деньгам, что деньги — его единственное божество. Но что он хотел показать своим приходом в отель «Сплэндид»? Простое ли уважение, или отдать долг при­дворной вежливости, боязнь ли английских хозяев Моники, или имел какую-то особую цель?

В Женеве ничего нельзя скрыть. Выяснилось, что в тот же день Юсуфбай Мукумбаев нанес визит и мадам Люси.

— Ничего не знаю, — сказала мисс Гвендолен, — но одно не вызывает сомнения: этот бухарец здесь — сеидалимхановский представитель, и обойтись без него в Лиге Наций, по-видимому, нельзя. Он заискивает перед мадам Шлюхой. Он ищет контактов с бароном Робером Ротшильдом.

— Этот разряженный павлин, — думал вслух мистер Гипп,— возможно, и согласится на спектакль в Комитете безопасности с девчонкой, однако лишь в одном случае — если это послужит на пользу ему и барону. Дела эмира его интересуют постольку-поскольку. Он прежде всего коммерсант, и эмир нужен ему как вывеска для его фирмы «Торговля каракулем. Мукумбаев и К°». А поскольку половина состояния эмира в сейфах Ротшильдов, ему надо заручиться их поддержкой.

Нельзя допустить, чтобы он нам помешал. Вопрос о Бухаре — должен стоять в Комитете безопасности. Единственная возмож­ность его поднять — это наша прин-цесса... И чем скорее, тем лучше!

И все же нотки сомнения звучали в голосе мисс Гвендолен.

ОЖИДАНИЕ

                                                                             Приглушенный,  вкрадчивый  голос,

                                                                             делаю­щий честь дьяволу.

                                                                                                   Кристофер Mapло


Чудесный фарфоровый цвет лица Моники сделался на берегах Женевского озера еще чудеснее. Ни азиатское солнце Чуян-тепа, ни ветры Каракорума, ни притирания и румяна косметички-пари­жанки, в руки которой попала Моника в бомбейском дворце Жи­вого Бога, — ничто не отразилось на нежнейшем её румянце, на бирюзе её глаз, на нежной розовости её губ.

Восхищенные репортеры из редакций газет, стайкой вившиеся вокруг Моники в Женеве, все точно сговорились. Их интересовало лишь одно: что их высочество сделала со своей смуглой кожей — по их мнению, девушка из Бухарин не может не быть коричневой, по крайней мере, бронзовой. А фотокорреспонденты сожалели, что цветное фотографирование находится еще на примитивном уровне и нельзя запечатлеть на снимках нежнейшие краски!

Появление в Женеве таинственной бухарской принцессы не приобрело характера политической сенсации, на которую рассчиты­вали. В газетах писалось о наружности Моники, о безупречности её фигуры, об умении носить моднейшие туалеты. Уделялось место необыкновенной для «азиатки» высокой культуре, знанию фран­цузского языка, светским манерам, утонченности, сдержанности, скромности, которая противопоставлялась распущенности, якобы свойственной женщинам жёлтой расы, приезжающим в Европу... А что касается главного, то лишь где-ни-будь в самом конце печат­ного столбца, чаще всего мельчайшей нонпарелью, отмечалось: «Восточная принцесса намерена искать в кругах Лиги Наций защиты от происков большевизма, лишивших трона её отца». При­чем трон этот оказывается где-то не то в Индокитае, не то еще в каком-то экзотическом княжестве загадочного Тибетского плос­когорья. Что же поделать, если на корреспондентов вдруг нахо­дило географическое затмение от появления блистательной луны, слепившей их взоры.

Мистер Эбенезер и мисс Гвендолен были не в духе. И не по­тому, что их раздра-жала назойливость и тупость журналистов. Имелись более серьезные причины.

Пока мисс Гвендолен и мистер Эбенезер совершали вместе с Моникой морское довольно приятное путешествие по Индийскому океану, Красному и Средиземному морям, что-то переменилось в международной обстановке. И вместо того, чтобы сразу везти Монику на прием к весьма видному деятелю Лиги Наций, мистер Эбенезер засел за телефонные переговоры с Лондоном, предложив мисс Гвендолен погулять с «нашей обезьянкой» по магазинам и модным ателье города и — «Черт! Дьявол её побери!» — занять её чем угодно. Ему требовалось время, чтобы прояснить обстановку и понять, что там затеяли «эти проклятые бездельники — парла­ментарии в Лондоне».

Моника простодушно наслаждалась красотами Женевы и ком­фортом фешенебельного отеля «Сплэндид», не подозревая, что тучи сгущаются. Нервозность мисс Гвендолен она принимала за очередную прихоть.

Когда живешь в одном доме с людьми, когда отличаешься блюдательностью, — а жизнь многому научила чуянтепинскую крестьянскую девушку, — когда  застаешь  какие-то  обрывки  «ceмейных» сцен, когда видишь, что мистером Эбенезером помыкают когда, наконец, мисс Гвендолен в минуты откровенности позволя­ет себе сетовать на  чрезмерное внимание мистера Эбенезера к дамам на дипломатических   приемах — тогда   многое   делается понятным.  Своей воспитаннице мистер Эбенезер не уделял  особенного внимания. Выполняя служебное поручение, он был в высшей степени строг. Ни природное очарование Моники, ни куколь­ная  красота  её  не  вызывали в  нем  движения  чувств.  Он умел вовремя переключать свои эмоции. Внешние и внутренние досто­инства  «обезьянки»,  конечно,  превосходны.  Но  он  рассматривал их, как товар на международном политическом рынке. Неприятно, если бы обезьянка была безобразна и тупа, как и надлежит быть обезьянке. Но и тогда он вёл бы себя не иначе, чем теперь, когда объект опыта оказался совершенством красоты и способностей.

Мистер Эбенезер признавался, что дикарская эта девица весь­ма притягивающа и вызывает в нём порой неуместное волнение. Он боялся, что мисс Гвендолен заметит это,  и тогда  возникнут осложнения, совсем ненужные. В глубинах души — но только в самых тёмных, даже ему самому неясных пропастях — он пред­почел бы дикарку Монику своей стандартно английской краса­вице. Происходило в его смятенном уме такое неподобающее брожение вероятнее всего потому, что мисс Гвендолен, сочетавшая в себе сову и коршуна, заслужила у Эбенезера прозвище «Маккиавели в пеньюаре».

Возможно, по этим соображениям лично он остановился не в отеле «Сплэндид», а в сравнительно скромном английском туристском пансионате. Здесь, кстати, все было в англосаксонском духе: и обстановка, и обеды. На обед подавали бифштексы с кровью. А то приносился на таблдот преогромный кусок мяса и хорошо на­точенный нож, которым каждый отрезал себе порцию. Все это мясное изо-билие заливалось крепчайшим плебейским ромом.

Суровое воспитание в квакерском духе выжгло клеймо на натуре мистера Эбенезера и заставило его считать свои отноше­ния с мисс Гвендолен семейным союзом до смертного одра. Мис­тер Эбенезер не освятил браком эти узы. Он не мог ос-вятить. Его бы не держали и минуты на службе, если бы обнаружилось по­добное. Рухнуло бы и весьма сокровенное и сложное положение в колониальном аппарате мисс Гвеидолен, узнай об этом кто-либо в Лондоне на Даунинг-стрит.

Так и тянулась странная связь, ни в чем не проявляясь, кроме внезапных вспышек ревности мисс Гвендолен, заставлявших мис­тера Эбенеаера впадать в меланхолию и трепетать за будущее.

К тому же произошел переполошивший мистера Эбенезера раз­говор. Такой разговор, что изрядно прочерствелое сердце его — а мистер Эбенезер в душе гордился, что у него «не сердце, а ка­мень»,— непроизвольно сжалось и началось нечто похожее на астматические спазмы.

— Если  положение не изменится, — мило улыбнулась Монике мисс Гвендолен, опустив на колени старинную рукописную книгу, которую она  с интересом  просматривала... — И  если  господа  из Лиги Наций не перестанут вертеть носом, нам, милочка, придётся решать.

Задумчиво провела она кончиками пальцев по глянцевитой поверхности цветной миниатюры, украшавшей страницу рукописи, таким жестом, точно приласкала её.

Моника недоумевала:

— Решать?.. Вы приучили меня к послушанию.

Мистер Эбенезер глубокомысленно покачал головой — он ещё не понимал, куда клонит мисс Гвендолен,ё— и предпочел задать нейтральный вопрос:

— А что это у вас за фолиант?

— «Бабур-намэ»— записки  Бабура, поэта  и  завоевателя,  философа и основателя империи Моголов... Удивительная книга! Ка­кое сочетание культуры и наивного цинизма! Но оставим Бабура и займемся делом, — продолжала   мисс  Гвендолен. — Мне  начи­нает казаться, что они не дадут  нам  продемонстрировать нашу милочку-принцессу ни на пленарном заседании, ни даже в комис­сии, как предполагалось.   Не   правда   ли,   Эбенезер,   намечался такой спектакль?

— Да, да! Мы, собственно говоря, и прибыли в Женеву с её высочеством... гм-гм... сюда с этой целью. Наконец, вы и сами это знаете...

— Но, я вижу, цель эта отдаляется и... А что думаете вы, ми­лочка?

Хотела Моника пожать плечами, но сдержалась. Ей ведь так основательно вну-шали, что пожимать плечами неприлично. Не­вольно она перевела взгляд на раскрытую книгу и залюбовалась красками миниатюры. Моника просто не знала, что и сказать.

— Высокие персоны сейчас обдумывают дальнейшие шаги. Но не воображаете ли вы, милочка, что все эти расходы, — мисс Гвен­долен обвела комнату круговым движением своей с гордым вен­цом прически головы, — делаются ради ваших пре-красных  глаз. Каждый   расход   требует   отдачи,   а   когда   надежда   на   отдачу обманывает, тогда  приходит горькая пора подсчетов проторей  и убытков. И кто-то должен отвечать.

— К чему тогда привезли меня сюда? К чему забрали меня из моего Чуян-тепа? Я разве хотела?

Прозвучало это наивно. Эбенезер  и  Гвендолен  беспомощно переглянулись. Первой нашлась мисс Гвендолен:

—  На Востоке женщину не спрашивают. Её просто берут... Кем бы вы были, милочка, в своем глиняном захолустье? Вас вытащи­ли из навозной кучи. Ваша судьба...

— На что мне такая судьба? Я хочу домой.

—  Ну, это мы решим, куда вас деть. — Мисс Гвендолен загово­рила таким тоном, что у  мистера Эбенезера от поясницы  вверх по спине побежали мурашки, и он вдруг пожалел Монику. Да, по­жалел, но мгновенно он подавил в себе это чувство и ничего не позволил   заметить   своей   проницательной   экономке.   Он   завер­телся на месте, закрыл лицо   носовым   платком,   громко   высмор­кался.

Мисс Гвендолен смотрела на Монику и улыбалась. Нехорошая это была улыбка, и Моника, чтобы только не видеть её, снова начала разглядывать миниатюру.

— Это ужасная картинка,— сказала Моника.— Какая жесто­кость! Зверство.

— Ты о сцене, нарисованной древним художником в верхнем уголке миниатюры? — проговорила мисс Гвеидолен. — Что ж, на­стоящее средневековье, настоящий Восток с его отношением к женщине. На картинке штурм крепости Гондри. Знамена, фанфары, барабаны, рыцарские схватки... А в башне очень натурально отре­зают ножиком головы гаремным красавицам, льется ручьями кровь из перерезанных горлышек... Вы обратили внимание, Эбе­незер, прирезывают красавиц не воины Бабура. Они еще только ломятся в двери гарема... Красавиц убивают евнухи, выполняют приказ своего господина, владетеля Гондри. Он понял, что пора­жение неизбежно, и, раз так, пусть женщины не достанутся врагу...

—  Но это зверство! — воскликнула Моника.

—  Конечно. Но и правитель Гондри был прав по-своему. За­чем  отдавать  свои  сокровища   врагам,  зачем  дарить.  Закопать, утопить на дне реки... Ну, а женщина-красавица самое драгоцен­ное из сокровищ. Здесь по принципу: «Ни мне, ни другим!» Когда этот владетель, или раджа увидел, что жен и наложниц не спря­чешь, не увезешь, он распорядился и...

Она со странным вниманием разглядывала Монику, точно уви­дела её впервые.

—  А женщина, конечно, если она красива, знатна... Если нужда в ней исчезла, в Азии и сейчас предпочитают от неё попросту из­бавиться...

Вот тогда-то мистер Эбенезер почувствовал стеснение в сердце н легкие спазмы.

В практике своей работы, многолетней, очень сложной и не всег­да чистой, мистеру Эбенезеру Гиппу доводилось выполнять само­му неблаговидные задания Лондона. И он выполнял их точно и беспрекословно. Порой специфические «азиатские» приемы и способы, грязные, жестокие, вызывали в нем даже брезгли­вость, но он служил по принципу — «цель оправдывает средст­ва» — и до угрызений совести никогда дело не доходило. И все же его задевали сейчас хладнокровие, бесчувственность мисс Гвендолен. Он знал, что у неё отнюдь не рыбья кровь, что она умеет быть и нежной, и душевной, и даже страстной. Он поражался умению её, если так можно выразиться, полностью перевоплощать­ся. Вероятно, таким характером обладали матроны древнего Рима, которые могли, еще не остыв от объятий возлюбленного, любовать­ся его муками или после жестоких зрелищ Колизея нежничать с гладиатором среди роз в своей вилле.

Такие мысли раньше не приходили в голову мистеру Эбене­зеру. И он испугался: неужели золото кос Моники и наивные ку­кольные глазки могли провести борозду в его сердце. И еще больше напугало его: эта узбекская  крестьянка  сделала   его сентиментальным. Никогда нельзя поддаваться слабостям. Нервно про­бежали его пальцы по бортам суконного сюртука, проверяя, все ли пуговицы застегнуты и не сдвинулся ли хоть на йоту его гал­стук бабочкой на твердом целлулоидовом воротничке, подпираю­щем довольно-таки больно его желтую, продубленную тропическим солнцем и лихорадкой шею.

Тем временем мисс Гвендолен собственническим взглядом изу­чала лицо, платье, фигуру, туфли Моники и, поджав губы, раз­мышляла. Взгляд англичанки делался все тяжелее и тяжелее. Он не сулил хорошего.

—  Вы знаете, Эбенезер,— наконец проговорила она без всяко­го выражения,— эксперимент удался.

—  Очень удался,— оживился мистер Эбенезер.

—  Слишком удался! И теперь, если... если им она не понравит­ся...— мисс Гвендолен думала вслух.— Она стала слишком умной и знает слишком много. Она вырвалась из рук своих создателей и... Она... то самое чудовище, помните, Эбенезер, в том романе... «Франкештейн»...

—  Не помню.— Мистер Эбенезер вообще не читал романов.

—  И напрасно. Роман Мери Шелли. Ученый становится жерт­вой   своего   собственного   создания — человекоподобного   чудови­ща... Наша Моника — дитя... высосала грудь матери и укусила... Или мы перестарались. Или она оказалась чересчур способной. Нам её не простят. Да не смотри, девочка, на меня так... Ещё ни­чего не решено. Но если господа из Лиги Наций вздумают и даль­ше упрямиться, нам  поставят в вину  многое.  Они ведь на  себя ничего не возьмут. Всё свалят на нас. И на неё... Ну, не смотри так... Никто тебя не съест... пока... И  потом есть еще Ага  Хан... Он еще не утратил вкуса к девственницам с розовой кожей. Или найдется какой-нибудь шейх с золотой мошной.

— Я не рабыня, чтобы вы говорили обо мне так...

ЙОГ

                                                              Я грешил против тебя, я убегал от тебя.

                                                             Сегодня я пришел к тебе, умоляя тебя и

                                                             ища пристанища.

                                                                                Фередэддин Аттар


Странные заявлялись визитеры. И без конца. Там, где мёд, там и мухи. Но самый странный пришел поздно вечером, когда и визиты наносить не принято. Он не скрывал, что предпочитает сумерки и совсем не хочет, чтобы его видели днем на беломрамор­ной лестнице отеля «Сплэндид».

Даже на видавшего виды портье он произвел впечатление. Чу­довищных размеров голубовато-серый тюрбан делал посетителя высоким и важным, внушительным и представительным. Длин­ный облегающий камзол, белые бязевые панталоны в трубочку, туфли с загнутыми вверх носками, подбритая напрямую бород­ка—всем своим несколько маскарадным обличием визитер, види­мо, старался подчеркнуть, что он из южных стран, вернее всего из Индии. Но он не дрожал от швейцарской сырости, держался горделиво, животом вперед, и высокомерно, храня на лице брезгливую гримасу безразличия. Чёрные невидящие глаза меж при­пухлых век пронизывали собеседника насквозь и не отражали ни­чего, что видели. Из груди доносились глухие звуки, мало похо­дившие на членораздельную речь.

Визитера проводили в гостиную. Прогудев неразборчиво своё имя, он уселся, но не на кушетку, а прямо на ковер, по-турецки, поджав под себя ножки-коротыш-ки, и замер. Он спокойно сидел и ждал, не подняв головы, не повернувшись, когда в комнату грузно вбежал мистер Эбенезер. Он явно нервничал:

—  В чем дело? Кто такой? Почему впустили! Всякие тут чер­нокожие! Чего надо?

У себя в Пешавере и вообще в Индии мистер Эбенезер не по­зволил бы себе разговаривать так грубо даже со своим конюхом-саисом. Там надо поддерживать миф о белом господине, строгом, жестком, но справедливом, снисходительном.

Едва заметным кивком тюрбана визитер адресовал мистера Эбенезера к коридорному, вытянувшемуся у дверей с серебряным подносом в руках.

—  Что ещё? — заревел мистер Эбенезер.— Визитная карточка? У проклятого туземца визитная карточка?

Пришлось все же взглянуть на визитную карточку.

—  Йог! Вот как! Йог Ра-джа-па-ла-чария Маулен! Какого дья­вола нужно вам, господин чертов йог? Какое отношение я имею к йогам?

—  Мы к их высочеству принцессе Алимхан.

—  К черту, к дьяволу! Доверенное лицо госпожи Моники — я. Я уполномочен выслушивать всё, что болтают разные вроде вас. Быстрее! И выкатывайтесь!

Йог ещё ниже опустил свой тюрбан и молчал.

—  Выкиньте его! — бросился к коридорному мистер Эбенезер.

— Они от их светлости Ага Хана,— шепнул коридорный.

Он произнес имя Живого Бога, слегка задохнувшись от вос­торга. Имя Ага Хана, во всяком случае его миллионы, хорошо были известны всем в Швейцарии   и вызывали   трепет. Мистер Эбенезер слегка сник и исчез за портьерой. Йог как будто задре­мал. Коридорный стоял неподвижно, выставив вперед подносик с белевшей на нем визитной карточкой.

Шурша шелками, вошла мисс Гвендолен.

—  Их высочество одеваются. Сейчас пожалуют,— тоном при­дворной дамы процедила она, брезгливо поглядывая на посетителя. Она считала, что индийские йоги не употребляют мыла. И никто не  мог разубедить её, что именно йоги являют собой  образчик опрятности.

—  Вы от господина Ага Хана? Мне так доложили. К чему этот маскарад?

—  А мы член великого сообщества йогов,— прогудел в бороду ног и очень легко поднялся с ковра. Он галантно поцеловал бело­мраморную ручку мисс Гвендолен, и нельзя сказать, что эта воль­ность азиата не понравилась чопорной мисс. При всем том она не скрывала, что очень раздосадована.

Вдруг визитер оживился и, сделав несколько шагов в сторону, стремительно поклонился и бросился целовать подол платья во­шедшей Монике. Девушка даже испугалась резкости его движе­ний. Но тут же чувство изумления и радости овладело ею. Из-под надвинутого низко на лоб тюрбана на неё глядело расплывшееся, обрюзглое, но такое знакомое лицо того самого Ишикоча-Молиара, который при-ехал в Чуян-тепа вызволить её из хлева ишана Зухура, а два дня спустя в Зарафшанских горах разобрал каменную стену хижины и увел её чуть ли не на глазах страшного Кумырбека.

Боже, как она обрадовалась! И первым побуждением её было броситься к этому человеку, хотя казалось совершенно невероят­ным,  что  он   мог  очутиться  здесь,  в  далекой   чужой  Женеве.

Не разгибаясь, всё ещё в низком поклоне, йог заговорил по-узбекски:

—  Да сохранят тебя, дочь моя, добрые силы мира от необду­манных криков, воплей, изъявлений горя и радости, ибо не ми­новали бедствия, напасти и опасности для твоей жизни. Но мы рады видеть тебя, ибо и за сто дней не придет в себя от изум­ления тот,  кто увидит твою красоту, о принцесса Востока и Запада.

Предостережение было завуалировано в его болтовне обыч­ным придворным пустословием, но слова «опасности для жизни» он нарочно подчеркнул. Тревога коснулась сердца девушки. Ка­кое счастье, что тюркские языки и, в частности, узбекский не были знакомы мисс Гвендолен. И всё же подозрение вызвало складочку на её чистом лбу.

—  Сядь,  дочь   моя, — продолжал   Молиар,— и    позволь   рабу своему говорить.

Сам он не садился и стоял в почтительной позе, молитвенно приложив ладони к животу.

—  Его светлость Ага Хан шлёт своё отеческое благословение своей дочери и совет беречься злых людей.— Он заговорил теперь по-таджикски и выразительно повел глазами в сторону стоявшей за его спиной мисс Гвендолсн и вновь вошедшего мистера Эбенезера. — Господин Ага Хан сказал: «Звезда во  тьме небосклона страстей человеческих пусть запомнит — мы хотим, чтобы имя Мо­ники не валяли в грязи злые языки по странам Азии и Европы. Мы не желаем, чтобы она сде-лалась тряпичной куклой, когда ей надлежит носить венец». Не говори ничего, не обещай ничего. Ты слабая девушка, и язык девичий слаб.

В тоне его звучала почти угроза. Он вдруг приблизил голову к лицу Моники и быстро зашептал:

—  Не слушай ннглизов, бойся их! Не слушай и посланцев Ага Хана, не поддавайся  на его  посулы.  Берегись его.  Жди!  Друзья думают о тебе. Жди.

Скороговорка Молиара ничуть не походила на выспренное при­ветствие, но он опять мгновенно изменил тон, когда выведенная из терпения мисс Гвендолен буквально вклинилась между ним и девушкой и сердито сказала:

—  Хоть вы и йог, но будьте любезны говорить так, чтобы было понятно и нам.

Молиар улыбнулся и заговорил на языке дари:

—  О, ничего, кроме философских поучений в духе «карамы» йогов! Мы рассыпали перед её высочеством принцессой Моникой Алимхаи с её соизволения розы мудрости и перлы философии. И в заботах об этом прелестном цветке, Монике, мы напомнили, что, как в старинной сказке, — он  устремил напряженный взгляд на мистера Эбенезера, — люди исмаили-ходжа везде, и тут, и там, и на земле, и на небе, и в горах, и на дне озер. Всюду! Всюду! И тот, кто вздумает протянуть руку зла к тебе, о дочь моя Моника, пусть остережётся.

Лицо его исказилось, он поднял руки и воскликнул:

—  Ассасин! Ассасин!

Отвесив глубокий поклон, Молиар удалился, заносчивый, на­пыщенный, смешной, но странный. И было непонятно, говорил ли он все это всерьёз или просто скоморошествовал.

—  Ты нам расскажешь, что он тебе наплёл тут,— сказала стро­го мисс Гвендолен и взглядом пригласила мистера Эбенезера при­нять участие в беседе.

—  Наплёл? — переспросила Моника.— Рассыпал цветы красно­речия. Так ему приказал Ага Хан.

—  Надо мне сказать, наконец, все! Не будь девчонкой!

С некоторых пор мисс Гвендолен нервничала. Близился день, когда жертва большевизма принцесса Алимхан должна демонстри­роваться в кругах Лиги Наций.

Тут каждая случайность, каждая пустяковая помеха могла все испортить.

—  Что он вам тут наговорил? — сварливым тоном начал мис­тер Эбенезер.— Чего он болтал про ассасинов. Бред какой-то!

—  Ассасин! Ассасин! — закружилась на месте Моника.— Как интересно!

И убежала к себе.

—  Ассасины!    Исмаилиты,    средневековые  фанатики-убийцы. Живые боги. Замок Аламут. Сказочки! Стиль нашего Пир Карам-шаха. Мы же серьезные люди,— сухо говорила мисс Гвендолен.

—  Кто же ей порассказал?

—  Возможно, в Бомбее, когда мы возили её к этому шуту Ага Хану.

—  Значит, этот йог действительно человек Ага Хана. Тогда нам следует во все глаза смотреть.

Мисс Гвендолен делалась все озабоченней. Она медленно про­хаживалась по гостиной. Громко, даже звонко шуршало её платье тяжелого китайского шелка. Лишь теперь мистер Эбенезер обнару­жил, что мисс Гвендолен оделась для парадного приёма и воск­ликнул:

—  Я и забыл!

—  Вы, сэр, вообще слишком рассеянны.— В голосе мисс Гвен­долен зазвучали повелительные нотки.— Вы забыли. И вы не го­товы. Но меня волнует другое, Эбенезер. В таком состоянии она может выкинуть нечто такое... Как некстати вторгся этот маска­радный шут. Вы недосмотрели. Больше это не должно повторить­ся. Мы никому не позволим мешать нам. Прошу иметь это в виду. Да, через четверть часа мы едем. Будьте готовы!

Мистер Эбенезер торопливо вышел.

«Лошадка закусила удила...» — думала мисс Гвендолен. Она подавила своим воспитанием Монику, превратила её в манекен, лишила возможности думать, чувствовать, переделала на свой лад и фасон. И всё же даже самые малые проявления естественных чувств, едва они начинали пробиваться наружу, беспокоили власт­ную воспитательницу.

Беда, что взрыв мог произойти не вовремя и помешать давно задуманным планам...

Когда Моника вернулась в гостиную, мисс Гвендолен сразу же поняла, что она крайне возбуждена.

—  Вы не люди! — быстро, сдерживая рыдания, заговорила Мо­ника. Лицо её вспыхивало и бледнело. В глазах стояли слезы. — Вы жестокие, бессердечные. Вы водите меня к противным людям, приказываете мне улыбаться им, танцевать с противными старика­ми, у которых липкие холодные руки. Не хочу быть больше цар­ской дочерью. Надоело. Надоело танцевать с ними, сидеть с ними, слушать их. Я больше не могу!

—  Ты  кончила? — спросила  холодно  мисс  Гвендолен.—Успо­койся, пойди вымой лицо. Красные глаза — шокинг. Подумайте: она недовольна!  Ты  должна   алмазом вырезать благодарность у себя в сердце. У тебя сколько угодно денег, сколько угодно плать­ев. А какие туфли! У английской королевы нет таких туфель. Из-за тебя министры Европы и Азии грызутся. Сколько я в тебя вкола­чивала сознание своего достоинства, честолюбия. Ты не крестьян­ка, не навозница... Ты принцесса. У тебя шанс!

—  Не могу. Я не кукла.

Легкой  рысцой вбежал Эбенезер во фраке с белой орхидеей в петлице. Он был непривычно приветлив.

—  Ну, милочка, не надо, — сказал он.— Не плачьте! Сейчас мы едем в гости. На приём!

—  Не поеду!

И все-таки она поехала. Они вышли все вместе — Моника, мисс Гвендолен и мистер Эбенезер Гипп. Они выглядели респектабельно и даже великолепно. Обивающие пороги отеля мальчишки-савояры встретили появление Моники визгом «эвива!». Конечно, они рас­считывали на чаевые, но они были в искреннем восторге — виде­ние принцессы было сказочно прекрасным. Ведь Монику одевало знаменитое парижское ателье. Всё было великолепно: и платье, и манто, и румянец щёк, и голубые глаза, и золотые туфельки на французских каблучках, и лакированная карета, и серая в яблоках запряжка, и кучер, походивший на министра, и лакеи на запят­ках. Чем не принцесса? «Самая настоящая принцесса из всех око­лачивающихся у входа Лиги Наций принцесс», — сказала о Мони­ке петербургская княгиня Н., перенёсшая из-за революции свой салон с берегов Невы на берега Женевского озера. Княгиня вни­мательно следила за появлением нового светила среди королевских особ, избравших своим вынужденным местопребыванием Швей­ца-рию.

Свита Моники — мисс Гвендолен и мистер Эбенезер Гипп вы­глядели в высшей степени респектабельно. Лишь внимательный взгляд мог заметить, что мисс Гвендолен почти втолкнула прин­цессу в карету. Так в сказках с принцессами поступать не при­нято.

Всю дорогу от отеля «Сплэндид» до посольства, где предстоял прием, Моника была зажата между мисс Гвендолен и Эбенезером и слушала нотации. Мисс Гвендолен сожалела, что карцер остался далеко в Пешавере. Да, в Англо-Индийском департаменте в мето­ду воспитания отпрысков царских претендентов входил и кар-цер, роль которого в бунгало выполнял самый обыкновенный чулан с пауками и крысами. Чулан воздействовал на их высочество без­отказно.

Ехать пришлось далеко, и мисс Гвендолен успела привести не­мало доводов благоразумия. При всей своей приторной женст­венности Гвендолен обладала голосом, правда, нежным и мягким, но буквально подавляющим слушателя, лишавшим его воли и де­лавшим даже самого твердого каменного человека тряпкой. Что, же говорить о Монике — молоденькой девушке! В присутствии мисс, своей наставницы, она чувствовала себя воробышком в пас­ти кота-манула. И тем не менее, покорная, разбитая по всем пунктам, подавленная железной логикой, опустошенная и на­пуганная, она, спускаясь с подножки кареты перед посольством, проговорила:

—  И все-таки я убегу!

Всерьёз во французском посольстве к ней не отнеслись. В обра­щении к ней чувствовался оттенок чего-то фривольного. Вина ле­жала на мадемуазель Люси. Она успела побывать и у государ­ственных деятелей, и у финансовых воротил, и у известных кокоток и придала приезду бухарской принцессы в Женеву несолидный, какой-то легкий характер.

Сравнительно молодой советник посольства, танцуя с Моникой, изощрялся в галантном остроумии, балансируя на острие прили­чий. А когда девушка попросила отвести её к стульям, то услыша­ла: «Всерьёз играет в принцессу». А дальше последовало словеч­ко, которое в присутствии молоденькой девушки звучит просто чудовищно.

Но едва Моника, ничего не видя от стыда, сделала несколько шагов по навощенному до блеска паркету, над её ухом пророко­тал бас:

—  Моя принцесса, позвольте нам полюбоваться вами.— Обра­дованная Моника узнала генерала Аири Гуро.

—  О, — сказал генерал, — да мы знакомы... Здравствуйте, маде­муазель. Это вы?

Он рассыпался в комплиментах и принялся рассказывать сво­им собеседникам о маленькой принцессе из «Тысячи и одной ночи». Восторгался переменами, произошедшими в ней за последние полгода.

—  Не знаю, что скажут политики, но поклонники красоты воскликнут — браво! —болтал генерал Гуро и все порывался отвести Монику к своей супруге. — Моя супруга упадет в обмррок, едва увидит, какая вы стали блистательная.

Но девушку атаковали собеседник генерала, оказавшийся чуть ли не министром, и три господина во фраках, которые воспользо­вались тем, что и мисс Гвендолен и мистер Эбенезер оказались, в плену у других участников приема. Возможно, — да и что невоз­можно в среде дипломатов, — Монику преднамеренно изолировали от её воспитателен и покровителей.

Разговор получился серьезный и не во всем доступный для понимания молодой девушки. Значит, она жертва. Она просит у Запада заступничества. Она вопиёт к мировому общественному мнению. Французы с энтузиазмом поддержат её, ибо в нежном и стройном теле — тут все воззрились на обнаженные руки Моники и её приоткрытую грудь — течет и французская кровь. А францу­зы не забывают своих соотечественниц, тем более столь очарова­тельных.

Конечно, поддержит бухарскую принцессу-француженку шля­хетская Польша, грозный страж восточных границ Европы. Эмир бухарский вызывает симпатии своими якобы прогрессивными ус­тремлениями. Даже то; что одна из его жен француженка, роднит его духовно с поляками. Наполеон вошел в историю не только как освободитель Польши, но и как возлюбленный графини Валевской!..

Зарапортовавшегося министра перебил суровый, военного об­личья пожилой господин:

—  За  Польшей двинется  вся Малая  Антанта — чехи,  румыны, греки, сербы... Поднимемся и мы — патриоты России. При одном непременном условии — ваш отец,  мадемуазель, даст заверения, что в Туркестане сохранится «статус кво» и старая  русская  ад­министрация,   а   Бухарское   ханство   останется   в   границах им­перии.

—  Генерал Миллер — глава русского офицерства,— шепнул ма­ленький, кругленький общительный француз, бесстыдно оцениваю­щие   глаза-оливки   которого   заставляли   краснеть   Монику.   Они липли, присасывались.   Самые   неприятные   из людей — назойли­вые.  Оливковоглазый  господин  напирал  бесцеремонно.  Он  оттер в сторону всех беседующих и говорил, говорил, шумно дыша пря­мо в декольте Моники.

—  Думаю, молоденькую девушку в её безбурной жизни такие сложности не могут интересовать, а? И  позвольте вас посвятить кое во что в популярной форме. Отношения   Франции  с Востоком полны романтики. Интерес к рынкам Туркестана, Памира, Гима­лаев у нас,  французов, огромен. Золото,  хлопок,  каракуль. Да, золото прежде всего! Открыть через Азию прямое сообщение с на­шими азиатскими колониями, с Индокитаем! Драгоценные камин, перья райских птичек для таких птичек, вроде вас, а? Романтично! Еще во времена Франциска I Франция имела влияние в Турции, О, ангорские шали! Нежнейшая шерсть так ласкает шейки фран­цуженок. А ангорские кошечки! Так приятно, когда на коленях прелестной мадемуазель ангорская кошечка с голубым бантикем, а? У нас всегда благородные замыслы. Покровительство и протек­торат над восточными христианами: Ливан, Сирия, Месопотамия, Армения. Прекрасные армянки! Совсем в другом вкусе. Да, Франции необходимо, совершенно необходимо иметь свободный выход в Персидский залив. Ормузд! Кишм! Бендер Аббас! Ка­кие названия! Музыка восточной сказки. Индийские шелка! Пря­ности! Аравия! Оман! Маскат! Нефть! Арабские красавицы мне не по душе: пьют верблюжье молоко, жуют финики, мажут волосы прогорклым маслом. Брр... А дальше Индийский океан... Сказоч­ные сокровища, путь в Индокитай. Да, о чем это мы? Вы очаро­вательная Артемида, божественная. Но вы и представитель инте­ресов своего отца-эмира, дипломат с персиковыми щёчками. По­трясающе! Рубины Бадахшана так оттеняют атлас этой кожи! Че­суча обовьет эти совершенные формы тела. Туфельки, на маленьких китайских ножках. Вы ослепительны, мадемуазель!

Он все наступал на девушку своим тучным телом, беспардонно приближая свои быстро шевелящиеся губы к её губам и притра­гиваясь подрагивающими пальцами к её обнаженным рукам. И девушка в отчаянии озиралась по сторонам.

На помощь пришли остальные собеседники. Кто-то осторожно заговорил о погоде и гостях, не решаясь прямо увести её от разо­шедшегося толстяка.

Уже из-за спины своих друзей он послал девушке воздушный поцелуй.

—  Божественная. Меня отвлекают дела. Мы еще поговорим. Сколько раз пунцовая   краска   на   лице   Моники   сменялась бледностью, сколько раз слова возмущения готовы были слететь с её уст. Мисс Гвендолен требовала от неё полной безучастности. Она так долго лепила из неё английскую мисс, умеющую скрывать малейшие проявления естественных переживаний. И все же истинное Я, натура сказалась. Едва сдерживая возмущение, Моника про­говорила с трудом:

—  Как он может?

Тихий вкрадчивый голос ответил:

—  Когда говорит золото, все умолкает. Вы удостоились внима­ния самого барона Робера Ротшильда.

Теперь Монике пришлось выслушивать разговоры в ином стиле. И лишь бесстрастность, которую требовала от неё мисс Гвендолен, позволила   ей   выдержать   еще   одно   «дипломатическое   наступление».

С ней заговорили на родном узбекском языке, и радость согрелa её. Она готова была открыть новому собеседнику душу.

Но когда она взглянула на говорившего, холодок сжал ей сердце. Маленький, сухонький, с землистым желтушным лицом, безликий какой-то, вкрадчивый собеседник чем-то отталкивал. Фальшивый его взгляд из-под рыжеватых бровей сверлил, колол. Но откуда Моника могла знать, что собеседник стыдится своих ирасно-рыжих усов и мажет их на ночь красящим ландотоном? А он рассматривал девушку и бормотал:

— Совсем еще ребенок... Выдумали ещё какую-то принцессу... Что он хотел сказать этим? Вероятно, то, что девушку нельзя принимать всерьез? А Моника недоумевала: откуда она знала, что неприятного человека зовут Усман Ходжа. Она не отдавала себе отчета, что кто-то из присутствующих представил ей весьма лю­безно этого пользовавшегося двусмысленной известностью в Тур­кестане и на Среднем Востоке деятеля из бухарских джадидов. Двуличный, изощренный интриган, он сумел пробраться на  пост председателя  ЦИК Бухарской Народной  Республики  и, вступив на путь предательства, навлек неимоверные бедствия на мирные долины Кухистана. В те дни Красная Армия громила басмачей в Каратегине и на Памире. Захваченных главарей-курбашей при­везли в Душанбе на суд. Именно Усман Ходжа отпустил их, по­мог средствами, оружием и помог поднять новый мятеж против Бухарской Народной Республики на Памире. Когда же огромными усилиями удалось подавить его, Усман Ходжа дал возможность тем же главарям собрать силы в Кулябе и Бальджуане и устроить резню всех, кто сочувствовал советскому   строю.  Разгромленный в конце концов силами революции, возбудив к себе ненависть на­рода  и вражду своих же приверженцев, Усман Ходжа бежал в 1921 году за рубеж и нашел приют у англичан.

В одно из своих посещений отеля «Сплэндид» Юсуфбай Му­кумбаев рассказал Монике про Усмана Ходжу такое, что характе­ризовало его как зулюма — злодея. Он многократно предавал не только народ, но и самого своего хозяина — бухарского эмира. Отечески Юсуфбай Мукумбаев предостерегал Монику быть осто­рожнее и с Усманом Ходжой и со всеми, кто провозглашает идеи пантюркизма и панисламизма.

— Джадидская собака, младобухарский пес, дважды нарушал клятву на коране. Предал твоего высокого отца эмира Алимхаиа в дни злодейского мятежа бухарской голытьбы... Он же изменил Советской власти, когда Ибрагимбек держал в осаде Душанбе. Сбежав, как вор, потом он таскался по Европе и, снюхавшись с одним бухарским евреем, нажил на награбленных в Бухаре деньгах миллионы.

По рассказу Юсуфа Мукумбаева, Усман Ходжа развил в кру­гах Лиги Наций энергичную деятельность против бухарского эмира, широко применяя взятки и подкуп.

— Волею божьей мы познакомились с одной русской княги­ней, бывшей до революции фрейлиной при царском дворе,— гово­рил Юсуфбай Мукумбаев.— Когда-то в своем петербургском двор­це та княгиня принимала его высочество Алимхана, а после бег­ства за границу сохранила добрую память о нем. Живя в Женеве в богатстве и уважении, та княгиня заботилась о делах эмирата. Она добилась, чтобы нас, Юсуфбая Мукумбаева, признали по­сланником эмира при Лиги Наций. Чтобы добиться такого поло­жения, нам пришлось затратить немалую толику золота и кара­кульских смушек. Но зато мы достигли многого. Мы сидели за одним столом с послами Турции и Египта, Франции и Италии, и нам благосклонно жал руку сам министр Керзон. Так вот однажды на заседании Соединенных Наций с мимбара начал болтать неразум­ные, подлые речи тот самый Усман Ходжа: «Только я, Усман Ход­жа, являюсь единственным законным и истинным представите­лем, — лаял этот пёс, — представителем притесненных большевика­ми мусульман, татар и русских Туркестана!» Тогда моё сердце па стерпело. Я встал со своего мес-та и закричал: «Эй ты, длинно-язычный Усман Ходжа, хватит лить воду, самозванец. Эмир наш Алимхан — личность священная! Он единственный хранитель центра исламской религии благородной Бухары и потому является единственным законным «оберегателем интересов». Алимхан соз­даст могучий халифат в составе Персии, Афганистана, Хивы, Бе­луджистана, Самарканда, Ферганы и всего прочего Туркестана. Один он призван низвергнуть большевиков! А тебе, Усман Ходжа, не-чего лаять и скулить перед лицом уважаемых людей и оглушать их барабанным шумом пустых слов!» Однако, получив такую нашу отповедь, четвероногая скотина Усман поднял крик: «Народы не желают эмира и не признают его. Эмир, — отвратно было слушать подобные слова, — тиран, деспот, угнетатель!» Ублюдок Усман Ходжа осмелился заявить еще, что я, Юсуфбай Мукумбаев, не имею полномочий от народов Туркестана! Проклятый болтун!

Юсуфбай Мукумбаев сидел на диванчике в гостиной отеля «Сплэндид», добродушный, важный. Слова возмущения он выго­варивал удивительно спокойно, невозмутимо. Он оживлялся, лишь когда взгляд его останавливался то на Монике, то на Гвендолен.

Юсуфбай Мукумбаев откровенно любовался ими. Он принад­лежал к людям, которых в странах Востока называют «чашмчарон», то есть любителями поглазеть на женщин. В день их приезда в Женеву он прислал в отель «Сплэндид» по комплекту каракульских мерлушек на манто: золотоволосой Монике — черные к курки высшего сорта «араби», а блондинке мисс Гвендолен — серебристые, каршннской породы.

—  А рассказываю я тебе, принцесса, все для того, чтобы ты, царская дочь, знала, кто враг твоему отцу и кто друг. По совету уважаемой княгини, чтобы пресечь интриги того проклятого Усмана, я специально совершил путешествие в Кала-и-Фатту, и их вы­сочество соблаговолил написать на пергаменте собственноручно обращение к Соединенным Нациям от имени всех мусульман Бу­хары: «Народ правоверный полон любви и уважения к нам — эми­ру Алимхану, единственному законному властелину Бухары. Усман Ходжа — лжец. Мусульмане ждут нас, эмира Алимхана, на престол отцов». Вот мы и прибыли в город Женеву в Соединенные Нации по делам высокого эмира и тут узнали, что ты, Моника-ханум, уже находишься здесь.

Тон, которым говорил Юсуфбай Мукумбаев, не отличался поч­тительностью. Так не подобало бы купцу, хоть и богатому, гово­рить с эмирской дочерью. Мукумбаев «замазывал лицо солнца грязью», то есть изворачивался. Ему хотелось выпытать, почему Моника оказалась в Женеве без ведома Сеида Алимхаиа и что она здесь делает. «У мужчины одна хитрость и один язык, а у женщи­ны сто языков и тысяча хитростей». Он так и ушёл, ничего не вызнав, рассерженный, недовольный. Однако посланные назавтра в отель «Сплэндид» новые поистине царские дары свидетельство­вали о его умении заглядывать далеко вперед.

Очутившись на приёме лицом к лицу с зеленоликим, кисло-сладеньким Усманом Ходжой, Моника перебирала в уме все, что слышала о нём от Юсуфбая Мукумбаева. Её просто напугали сло­ва Усмана Ходжи: «Совсем ещё ребенок».

Сколько пренебрежения!.. Усман Ходжа не принимает её всерьез. Она для него жучок. Придавит ногтем, и никто даже не вспомнит тогда, что существовала Моника-ой из кишлака Чуян-тепа, дехканская девушка. Такие зеленоликие личности, как Усман Ходжаев, одним своим видом нагоняют страх.

—  Она ещё совсем ребенок,— повторил Усман Ходжа выныр­нувшему из оке-ана фраков барону Ротшильду.

От слепящих люстр, гудящего, рокочущего людского водоворо­та, пестроты шелков, шарканья ног, острой смеси сигарного дыма, духов и пота, смешения языков и наречий у неё все плыло перед глазами. В смятении она искала глазами мисс Гвендолен — вот уж не думала она, что придется прибегать к её помощи, — и, обнару­жив её серебристое платье, затертое черными фраками диплома­тов, вздохнула с облегчением, но тут же с дрожью омерзения ощу­тила пальцы Ротшильда на плече.

—  Моя маленькая, — проворковал барон. — Не спешите, деточ­ка. Ваша менторша только с виду ангел. По природе она сущий дьявол.

—  Держитесь, девушка, подальше от англичанки, — прошипел Усман Ходжа. — Ум у неё вроде рогов кийка: жестокий, твердый, извилистый.

—  Но зачем девочке совать свой носик в политику?

—  Оставьте   меня,— едва   выдохнула   Моника,   зябко   поведя плечами.— Как можно!..

—  Вы великолепны! Знаток угадывает кровную лошадку в жеребенке с кривы-ми ножками,— усмехнулся барон.— И разве пре­досудительно млеть перед атласной ручкой? Но, мадемуазель, ваш соотечественник господин Усман Ходжа неправ. По-моему, птичке пора  расправить крылышки.  В клетке  мисс  Гвендолен,  полагаю, вам тесновато. — Он фамильярно взял её за руку и засюсюкал: — Такие пальчики! И все в золоте! И все в нефти! И подумать толь­ко, гурия рая и нефть! Какое сочетание! Какие радости сулит это очаровательное, полное неги существо в сочетании с драгоценнос­тями недр Туркестана. Нет, вы, принцесса, — уникум... И, надеюсь, мы договоримся. Идёмте! Я знаю, где здесь, в посольстве, подают пломбир... божественный, чудесный пломбир...

Они очутились в небольшой уютной гостиной. В самом деле, Моника никогда не пробовала ничего подобного. Принес мороже­ное на серебряном подносе похожий ни министра лакей. Он принёс также и напиток, о котором барон сказал: «О! Напиток для де­виц. «Куас», так называют его в вашей России. Питьё для мла­ден-цев».

Пока Моника с раскрасневшимися щеками и заблестевшими глазами, точно маленькая дикарка, испытывала отнюдь не не­приятные ощущения от крепчайшего, но безумно вкусного крю­шона, названного «экзотики ради» квасом, сам барон тихо о чём-то договаривался с Усманом Ходжой.

Почти тотчас же в гостиной появился тот самый приятный мо­лодой советник посольства. Он принес малиновой кожи портфель и, усевшись тут же, за круглым столиком, довольно долго писал что-то.

—  Закружилась   белокурая   головка...   ах...   она   чудесно   кру­жится  и  у  принцесс от  глоточка  алкоголя! — воскликнул  барон, завладевая   рукой   Моники.— Не  правда  ли,  господни   президент  Туркестанской республики... в перспективе! Не правда ли, прелест­ная ручка у принцессы, а? А вот мы и попросим нашу принцессу Золото поставить вот этой прелестной ручкой вот здесь, на бумаге, своё царственное имя!

—  П... п... по... чему? — спросила Моника и удивилась тому, что язык её не слушается. И всё плывет перед глазами. С негодованием она ощутила, что толстяк француз тесно сидит с ней рядом на обитой атласом софе и даже положил ей руку на талию. Она вскочила, пошатнулась и чуть не упала.

Откуда-то издалека доносились слова:

—  Пустяки. Подпишите! Конечно, где вам понимать, девочка, но не волнуйтесь. Это сулит огромные выгоды вам, наследнице. Золото, нефть, молибден.    Сделайте ещё глоточек.  Вот так. Вкусно? Теперь головке легче. Ну, не упрямьтесь. Чисто симво­лическая подпись. Все равно Бухара пока в руках большевиков. Ну! Вот я вожу вашей ручкой. Какая ручка! Она создана для по­целуев. А подпись — формальность. Да не упрямьтесь. Всё равно ваш отец не хозяин.

Где-то далеко-далеко прозвучал голос зеленоликого:

—  И не будет. Хозяева мы — прогрессисты.

—  Я же говорю — формальность. Так, крепче. А тебе, девочка, вот.

Неведомо откуда, неведомо как на бархате скатерти оказался поистине бесценный алмазово-рубиновый гарнитур, от одного вида которого могла закружиться голова королевы.

Хоть и мало что могла сообразить затуманенная крюшоном головка, но девушка поняла, что перед ней подлинное сокровище.

—  Это мне? — обрадовалась она, как маленькая девочка при виде куклы с закрывающимися глазами.

—  Вам! Подписывайте!..— пододвинул бумагу барон.— Я гово­рил, что она не устоит!

Моника поймала взгляд жестоких и жадных глаз, барона, и вдруг ей опять стало страшно. Барон Робер усмехнулся.

—  Девочка очаровательна. Что ж, пожалуй, мадемуазель Лю­си недооценивает свое дитя… гм... Принципы к черту! Что не доз­волено простым смертным, то дозволено Ротшильдам.

Девушка обернулась на покашливание. Её глаза встретились с глазами советника, составляющего документ. Он вдруг заго­ворил:

—  Господин барон, позвольте...

—  Что вам?

—  Их высочество несовершеннолетняя, насколько я понимаю.

—  Гм!.. Что вы хотите сказать?

—  Необходимы поручители.

—  Где их, к дьяволу, достать? Но он прав, — сказал барон Усману Ходже.— Получается несолидно. Заговор против невинности. Кто здесь есть на рауте? Из туркестанцев?

—  Господин Валиди. Господин Мустафа Чокай.

—  Отлично. Пригласите их сюда. А мы разопьем с принцессой по бокалу... прохладительного. Идите же!

—  Валиди и особенно Чокай, так сказать, в орбите «Интеллидженс сервис». Боюсь, они заупрямятся,— заметил Усман Ходжа.

—  Хорошо, пойдем вместе, и я скажу им пару слов на ушко. Ха, разве они устоят? Надо кончать!  И потом... такое очаровательное создание!

Последние слова он произнес у двери и исчез за портьерой. С минуту стояло молчание. Блаженное состояние расслабленности у Моники не проходило. Вдруг она встрепенулась. Её поразил и вывел из полузабытья взгляд советника.

Дальше произошло совершенно неожиданное. Молодой человек вдруг стал перед ней на колени, осторожно взял её руку и поце­ловал. Моника даже не успела запротестовать.

—  Не бойтесь. Я целую вам руку не потому, что вы принцесса. Я отдаю дань вашей неземной красоте. В юности я мечтал о бо­гинях. Я думал — на греческом Олимпе были такие богини.  Выпрекраснее! На вас можно только молиться.  Ещё  немного, ещё мгновение позвольте смотреть на вас.

Он вскочил с колен и потянул с софы Монику, ошеломленную, очарованную.

Молодой советник был молод, красив, правда, несколько прито­рен. Но и приторная красота может привлекать. «Хорошеньким мальчик»,— подумала Моника, и она почувствовала к нему распо­ложение и доверие.

—  Ни слова! — говорил  он,  беря её под локоть. — Ни слова! Эти ужасные люди. Барону нельзя верить! Он... он отвратительно поступает  с  молоденькими  девушками,  даже  с...   принцессами... А вы слишком прекрасны даже для принцессы. Он... с вашей ма­терью. Я не могу, не смею вам сказать. И теперь вы. Это ужасно. Пусть мне будет плохо.  Идёмте.  Где же ваши друзья?  Идёмте к вашим друзьям. Конечно, у вас есть друзья. Здесь?  Где они? Барон сейчас вернется.

Он вывел Монику из гостиной и, бережно поддерживая, провел в сумятицу большого зала, полного гостей. Он дрожал от её при­косновения. Словно в тумане, девушка вдруг нашла в толпе гос­тей мисс Гвендолен... Точно кролик под змеиным взглядом, так и опираясь на руку советника, Моника подошла к своей менторше, ожидая неприятной сцены.

Но Моника ошиблась. Холодные глаза мисс Гвендолен не виде­ли её. Да и как могло быть иначе. Молодой оливковый египтянин восторгался: «Ловцы жемчуга Бахрейна не найдут в море Ормузда таких жемчужин, которые сравнились бы с вашими зубками».

Мисс Гвендолен заметила Монику, лишь когда мистер Эбенезер зашипел:

—  Где вы пропадаете, чёрт возьми? Благодарю вас, господин советник! Вы очень любезны.

Уже в карете он учинил Монике разнос. Она попала в лапы ротшильдовской шайки. Этот красавчик советник — человек баро­на, способный на всё. О чем с Моникой говорили? Что она им обещала?

Моника все рассказала.

—  Милочка, — протянула  мисс  Гвендолен,— поступок с коле­нопреклоне-нием красив. Ничего не скажешь. Но тебе пора знать, что у европейцев красивые жесты маскируют всякую пакость. Та­кие по колено бредут в грязи. Твой рыцарь — лакей и слуга Рот­шильда, а все знают, какое чудовище барон.

—  Рыцарь — славный мальчик.

—  Дрянь! — сказала Гвендолен. В карете прозвучал звук по­щечины. В воспитание молодых принцесс азиатского происхожде­ния по собственной инициативе мисс Гвендолен включила некото­рое физическое   воздействие. За то царственные    пансионерки прозвали свою воспитательницу «очковая змея».

Бедная Моника только стиснула зубы, но не заплакала. Обиды она научилась терпеть с детства. Но она не удержалась и, рискуя получить новое внушение, заявила:

—  Обезьяна я... в клетке...

—  Нелепо, чтобы секретарь или нотариус, пусть хорошенький мальчик, так просто испытывал бы хорошие чувства  к девушке, за  которой охотится это животное барон... Тебя  высосут  и вы­швырнут на свалку.

—  Я уйду…

ОТКРОЙ   ДВЕРЬ

                                   Золото облегчаем оковы, влияет успокои­тельнее слов,

                                   а крупинка его заставляет опускаться чашу весов до земли.

                                                                         Ахикар


Долго плакать мадемуазель Люси не могла. От слез неэстетично краснеют веки глаз, предательски выступают морщинки. Прош­лое своё Люси похоронила глубоко и основательно. Зачем копать­ся в пыли воспоминаний?

Она взволновалась страшно, перепугалась даже и... заплакала, но пролила слезинок ровно столько, сколько могло уместиться на ноготке её изящного мизинчика.

—  О ля-ля, до чего вы постарели, мой друг. Если бы вы не назвали себя, клянусь, я... не узнала бы вас.

—  И вы не помолодели, Люси, — Молиар любезно ухмыльнул­ся, и щеки его заходили ходуном, а глазки исчезли в складочках и  морщинах. — Но вы всё так же привлекательны.  Право,  тени прошлого поднимаются откуда-то изнутри, и ру-ки, вот эти руки, готовы  принять вас,  красавица,  в объятия!  Как в  старину.  Не правда ли?

—  Мой бог, и вы можете думать о чём-либо таком!

—  Что поделать? Воспоминания! И вы неотразимы.

Люси смотрела на Молиара со все растущим страхом: одет он прекрасно — всё от лучшего портного, запонки настоящего золота, в галстучной булавке бриллиант... Сколько дадут за такой каме­шек? На култышках-пальцах, волосатых, распухших, драгоценные перстни.

Значит, эта тень забытого прошлого вынырнула здесь, в её но­мере «люкс»,  не для того, чтобы просить милостыню. Господи, откуда же он вынырнул? Из самого настоящего небытия. Она и думать о нём забыла и даже не вспоминала в последнее время, когда обстоятельства всё назойливее   воскрешали  в её  памяти жизнь гаремной затворницы в Бухаре, когда всё чаще и совсем разные люди принимались теребить её, приставать с делами, с до­веренностями, подписями. Ей не давали покоя, у неё откровенно вымогали документы, деньги, золото.  И лишь удивительное по­стоянство в привязанности её покровителя-барона помогало  ей отбиваться от всех настойчивых, грубых домогательств. Она ста­ралась держаться в тени, ничем не возбуждать ревнивых воспоми­наний любезного и любвеобильного своего покровителя и, откро­венно говоря,  мало интересовалась, как он распоряжается её скромным капиталом и как собирается  распорядиться наследст­вом эмира Бухарского.  Все дела она передоверила ему, лишь мечтая о том, чтобы мадам баронесса не слишком зажилась на этом свете. Впрочем, и эти мечты были какие-то вялые, сонные. Мадемуазель Люси очень любила развлечения, наряды, свою па­рижскую квартирку, свою яхту, веселое общество и не задумыва­лась над мировыми  проблемами.  Как  приятно спокойствие!

И жаль, что её переполошили известием, что Моника в Женеве. И разве она, мать, не обязана была поехать в Женеву? О ля-ля! Она же мать.

Но при появлении Молиара бедняжка Люси испугалась. Вот уж такого осложнения она никак не ожидала. Паникерша в душе, она подумала не о Монике, а о своем Робере. И надо же слу­читься такому. И именно теперь, когда барон купил для своей Люси старинный замок «Шато Марго» в департаменте Жиронда. Замок настоящий, по преданиям, принадлежавший самой короле­ве Маргарите Наваррской, замок, в котором имеются подвалы со знаменитыми старыми винами, красным крепленым и белым сухим. Бог мой!.. Если Робер узнает про Молиара? Не видать ей тогда ни замка, ни титула баронессы как своих ушей.

Бог мой, привидения возвращаются! Что от неё хочет это при­видение — Молиар, подлинную фамилию которого она забыла. Она помнила, что его зовут Пьер, или по-русски Пётр, и что лишь случайность спасла её от участи неверных жен эмира, которых казнили в нижней конюшне Арка. Страх смерти стер все воспоми­нания. Она глядела на одутловатое, небрежно побритое лицо этого... Бог мой, как с возрастом меняется внешность людей! А она ведь чуть не погибла из-за него. Ка-кое счастье, что эмир был слеп в своей страсти к ней!

И Люси смотрела на Молиара своими красивыми лицемерными глазами и в полном смятении пыталась прочесть в его взгляде, что же ему надо от неё теперь, когда столько лет прошло и всё уже умерло, даже воспоминания о тех днях.

— О женщины, непостоянство ваше имя! — слегка кривляясь, воскликнул Молиар и, расцеловав обе ручки Люси, совсем по-до­машнему плюхнулся в кресло.— Нам, дорогая моя, не так просто удастся все похоронить под пеплом забвения, так, кажется, гово­рят поэты европейцы. А вот мы, азиаты, ничего не забываем.

Он смотрел на Люси так, что всё внутри у неё дрожало. О, этот человек! Он был первый, кто её пожалел, когда её привезли в Бу­хару... Она чахла от скуки в гареме. Люси не помнит почему, но его все называли «любимец эмира», или «таксыр анжинир». Он действительно пользовался неограниченным доверием Алимхана, который нередко вёл с ним длинные разговоры на берегу хауза в загородной своей резиденции. При разговорах присутствовала любимая жена Люси-ханум. Ей как «ференги» дозволялось не за­крывать лицо волосяной сеткой даже при «анжинире». Эмир так любил Люси, что всячески старался ей угодить, Единственный человек в придворном мире «анжинир» знал по-французски, и ма­демуазель Люси могла отводить душу с этим живым, веселым русским, который не потерял за мно-гие годы жизни в Азии еще лоска петербургской образованности.

Ко времени встречи с Люси «анжинир» сделался во многом совсем настоящим бухарцем, чуть ли не мусульманином. Про него говорили, что он даже принял суннну и обладает обширными по­знаниями в шариате и «хидайе». Он появился в Бухаре еще при эмире Музаффаре и завоевал его безграничное доверие тем, что нашел в недрах пустыни несметные богатства. Горный инженер сделался фаворитом и всесильным министром. Золото сыпалось из его рук. Он ослепил и мадемуазель Люси, подарив ей, любимой супруге эмира, тяжелую  золотую  диадему  и  массивные  золотые браслеты. Но это случилось уже после смерти Музаффара и вос­шествия на престол Сеида Мир Алимхана.

А до того превратности судьбы не раз обрушивались на голо­ву «бош анжинира». Во дворце мадемуазель Люси слышала страшные и темные истории о золоте Кызылкумов. «Бош анжигир» никак не соглашался показать найденные месторождения, и старый эмир бросил его в зиндан — клоповник. А когда «анжинира» выпустили, он отправился с целым караваном эмирскпх со­глядатаев в пустыню, и там все погибли от жажды. Сам «анжинир» остался жив. Его нашли на границе песков в Вабкенте. Он жил у одного купца-татарина и что-то писал и рисовал на бумаге какие-то карты. Его привезли в Бухару и снова хотели заключить  зиндан. Но инженер сказал: «Я отослал в Англию все свои, чер­тежи. Если вы меня уморите в яме, все золото возьмут инглизы». Музаффар все же снова бросил инженера в яму. Российский агент узнал об инженере и приказал выпустить его. Тогда инженер сна­рядил караван и снова ушел в пустыню. Тут приехали англичане и предлагали Музаффару много денег за право разрабатывать золо­тые прииски в Кызылкумах. Но инженера не нашли, и англичане уехали. Музаффар вскоре умер. Когда   же на престол взошел Алиммхан, инженер вновь появился в Бухаре.

Мадемуазель Люси отлично помнит его, стройного, загорелого, подтянутого. В безмерной скуке и тоске дворцовых покоев он ка­зался ей светлым видением. Она не помнит, появился ли он после того, как её привезли и бросили на ложе эмира, или он вернулся из пустыни позже. Тогда многие разговоры велись при Люси, и она до мельчайших подробностей знала о кызылкумском золоте, о рудниках, концессиях. Инженер заверил, что никаких бумаг он англичанам не продавал. Они спрятаны в верном месте, и он согласен уступить всё новому эмиру на условиях концессии. Вот тут-то мадемуазель Люси и нашла время, чтобы развеять скуку и тоску. Незаметно она сделалась секретарем и помощником инже­нера. Они частенько засиживались в присутствии эмира до поздней ночи, считая и пересчитывая, расчерчивая, подытоживая. Усилен­ная зевота Алимхана прерывала их и служила сигналом к пре­кращению занятий. Но однажды...

—  Вы не смеете так говорить. Вы не азиат, и мстительность не в вашем характере, — вдруг сказала мадемуазель Люси.— И столь­ко лет прошло. Вы не смеете.

—  Однажды, — посмеиваясь, заговорил Молиар, — гаремной идилии пришёл конец. Правду говорят: женщина опасный зверь с длинными волосами и очаровательным станом. Именно потому, что гарем  полон  подозрительности,  никто,  и  прежде всего сам Алимхан, не мог допустить, что эмир обманут. Невероятно, но так.

—  И понадобилось    вам    ворошить    прошлое, — с    отчаянием воскликнула мадемуазель Люси.

—  Минуточку. Что же  произошло?  Выяснилось, что супруга эмира готовится стать матерью. Тогда  любимец  эмира вдруг вспомнил о простой порядочности. «Нам надо уехать. Дальше тер­петь я не могу. Мы уедем». — «Куда? — спросила «супруга   эми­ра». — «За границу. К тебе во Францию». — «А на что мы будем жить?» — «За золото Кызылкумов мне дадут миллионы». — «Бред. Ты глупенький. Чем плохо нам сейчас. Я царица. Скоро рожу эми­ру наследника». Тогда любимец эмира впал в благородное него­дование: «Подлость делить тебя с кем-то.  Пусть он будет хоть императором. Я тебя увезу силой!» Да, инженер не шутил, и гос­пожа эмирша поняла это. А когда она увидела, что инженер с го­ря чересчур часто прикладывается  к рюмочке  и стал  болтлив... она вспомнила библейскую историю про жену Пантефия и...

—  Нет, нет! Мой бог, нет... Это старухи гаремные ясуманы. Они подсмотрели, донесли...

—  Допустим. И все же, что сделала прелестная периподобная возлюбленная? Она сказала своему царственному супругу: «Твой любимец обманщик. Смотри!  Вот тетрадь, куда  он записал  все сведения о золоте, чтобы увезти её с собой и продать ииглизам!» К счастью, любимец эмира вовремя отряхнул пыль порога дворца и исчез. Эмир послал в дом инженера, и там захватили все бума­ги, целый сундук бумаг. Где они? Ты отлично знаешь. Они в сей­фах банка. Ты сумела переправить их за границу — в Персию. Ма­ло, что ты обокрала меня любовью, ты украла дело моей жизни.

Люси закрыла, лицо руками. Пусть думает, что она плачет. Молиар вскочил и забегал по гостиной.

Мадемуазель Люси с непритворным страхом следила за каж­дым его движением. Её голубые глаза суетливо выглядывали между растопыренными пальцами.

— Что ж. Как говорится в одном стихотворении: она коварна и зла.

—  О! — простонала Люси.

—  Договоримся! — заговорил Молиар и положил на столик ис­писанный лист дорогой венелевой бумаги.

Люси переполошилась.

—  Что это?

—  Доверенность на доступ  к сейфу с документами, вы не заметили — еще доверенность на право совместного распоряжения с госпожой  Бош-хатын, старшей и главной супругой эмира бу­харского, всеми вкладами в швейцарских и французских банках фирмы «Ротшильд фрер».

—  Это насилие.

—  Необходимость! Выслушайте   спокойно. Вчера   доверенный барона  Робера Ротшильда  пытался  заставить Монику  подписать документ такого же характера.

—  Мой бог!

—  Барон Ротшильд полагает, что Моника может сойти за на­следницу.

—  А я?

—  Моника красива. Моника молода. Наконец, Моника и вза­правду    наследница, до тех пор, пока она    считается    дочерью Алимхана.

—  Боже мой! Барон чудовище! Он не посмеет.

—  Почему  же?  Девушка  ему  приглянулась,  очень  пригляну­лась, смею вас заверить. А что стоит мсье Роберу вышвырнуть из замка «Шато Марго» некую Люси д'Арвье и устроить новоселье для некоей  принцессы Моники Алимхан.  О боже правый, принцесса! Это щекочет самолюбие потомка  ростовщика.  И будут на банкете по случаю новоселья    разливать в хрустальные    бокалы Маргариты Наваррской чудесные выдержанные вина из замковых подвалов! А!

—  Но есть же божеские и человеческие  законы! Он не по­смеет.

—  При его миллионах? Золото для него и бог и закон! Итак, вы  подписываете!  Учтите, вы остаетесь компаньоном  Бош-хашн. Ха, две эмирши распоряжаются капиталами эмира. А дочь эмира, принцесса Алимхан, получает права  на свою долю наследства и отбывает на Восток подальше от Женевы и... от господина барона. Мадемуазель Люси д'Арвье ла Гар предоставляется  свобода сделаться или не сделаться госпожой Ротшильд.

Хитроумный план с трудом умещался в головке мадемуазель Люси, и она не торопилась сказать «да». Она поглядывала на кнопку звонка. Она еще не решила, выкинуть ли назойливого, неприятного проходимца, осмелившегося вторгнуться в её мирок и принявшегося ворошить прошлое, или всерьез подумать о его предложении. Но Молиар на то и был Ишикоч — Открой Дверь, чтобы суметь сыграть на главном. Азартный игрок, он пошел с туза, пусть крапленого, но всё же с туза. Он осторожно взял в свою лапищу нежную ручку, тянувшуюся к электрической кноп-ке, и вкрадчиво заворковал:

— Душечка, будь же такой милой и нежной. Вспомни вечера в Арке. Ковры! Благовония! Сумрак! И двое над листами бумаги! И два лица близко-близко. И нежные локоны сплетаются с жест­кими волосами бороды! И... А что если весь мир узнает, что у эми­ра не было и нет дочери Моники?

—  Вы... вы чудовище! — пролепетала мадемуазель.

—  И тогда нет никакой бухарской эмирши Люси. И тогда ни­кому не придёт в голову отстаивать подпись мадемуазель Люси. И тогда скажут все: была шансонетка Люси, переспавшая сколько-то ночей с эмиром. И тогда обойдутся без вашей подпи­си. А?

Мадемуазель Люси еще пыталась сопротивляться:

—   Вам не поверят.

—  А вы забыли фетву верховного мударриса.

— Я показала её эмиру и... и сожгла,

—  А у меня есть копия, и в той фетве сказано, что господина эмира  сподобила  божественная  благодать.  Что ребенок  родился в его отсутствие через тринадцать месяцев после последней бли­зости с супругой по имени Люси-ханум. Наивно, но, с точки зре­ния шариата, законно.

—  Вы чудовище!

—  Несомненно. Итак, ваши подписи!

Перо в ручке мадемуазель Люси дрожало, пока она сумела нацарапать свою подпись, одну, другую.

—  А теперь разрешите! — Молиар забрал обе бумаги и кра­дучись кинулся к выходу.

Через секунду он появился с двумя весьма солидными, обла­ченными в темные сюртуки, весьма представительными женевца­ми, в которых и за сто шагов можно было признать почтеннейших представителей почтеннейшего сословия женевских нотариусов, что подтверждалось их очками в массивных золотых оправах, фунтовыми золотыми цепочками поперек жилетов, массивными перстнями на массивных волосатых пальцах от мизинца до ука­зательного, массивными красной кожи портфелями с золотыми монограммами. Поцеловав мокрыми губами ручку мадемуазель, они тут же за столиком заверили подписи Люси д Арвье ла Гар, госпожи супруги царствующего эмира бухарского Сеида Мир Алимхана и припечатали свое свидетельство столь массивными печатями, что ими можно было бы пользоваться в качестве холод­ного оружия на большой дороге между Женевой и Берном в ноч­ной час. Во всех оформленных документах фигурировал в качест­ве законного и непременного свидетеля и доверенного Молиар Ишикоч, имя которого доставило немало затруднений означенным почтенным господам представителям сословия женевских нота­риусов.

—  Глубокоуважаемая госпожа эмирша не считает возможным вступать в рассуждения   по поводу   гонорара, и с вами, господа, расплачусь я,— сказал напыщенным тоном Молиар, вновь и вновь целуя ручки Люси.

Он быстренько выпроводил почтенных нотариусов и удалился сам, посылая воздушные поцелуи мадемуазель Люси и подмиги­вая ей весьма заговорщицки.

Значительно позже мадемуазель Люси задумалась над одним обстоятельством. А как же почтенная нотариальная контора Же­невы пошла на то, чтобы столь поспешно заверить документы? Ей удалось узнать, конечно, окольными путями, что Молиар Иши­коч пребывал в Швейцарии, облеченный самыми официальными полномочиями их высочества госпожи Бош-хатын, царственной супруги эмира бухарского.

К тому же ни для кого не являлось секретом, что та самая но­тариальная фирма, которая столь молниеносно заверила подписи Люси, обычно такие операции производит в весьма длительные сроки, уходящие на всякого рода проверки, сверки, экспертизы. И что сокращение сроков допускается в виде редчайшего исклю­чения.

Очевидно, такое исключение могло иметь место только потому, что за заверение подписей эмирш был уплачен весьма солидный гонорар и притом наличными в золотых франках.

Уже говорилось, что мадемуазель Люси не считала возможным проливать слезы. Путем логических умозаключений — а прелест­ная её готовка была способна и на такое — она пришла к утеши­тельным выводам.

С точки зрения материнского долга она, мадемуазель Люси, ничем не повредила Монике и, наоборот, лишь утвердила её в вы­соком положении законной дочери эмира.

Все стороны оказались удовлетворены сделкой. Оставалось лишь вступить в деловые отношения с Бош-хатын и приняться совместно с ней в добром союзе рас-поряжаться имуществом Алимхана. Сам Алимхан во внимание не принимался.

И, наконец, со вздохом сожаления мадемуазель Люси при­знала:

— Нам с Моникой здесь тесно. Пусть она остается на Восто­ке, а я в Европе. А Робер!.. О, он чудовище!

Подписью на доверенности мадемуазель Люси, хоть немного, отщипнет от миллионов своего покровителя, любвеобильного Робера. Отомстит ему!

Но и он может отомстить, если узнает.

Холодок коснулся костлявыми пальцами её сердца. Будем справедливы к мадемуазель Люси — она теперь никогда не забу­дет свою дочь Монику. И воспоминания о ней нет-нет и вернутся. И слезы выступят на глазах, на холодных, прекрасных глазах красивой, увы, стареющей куклы. Потому что самые прекрасные куклы тоже стареют.

ПАЛОМНИК ОТКРЫВАЕТ ДВЕРИ

                                                        Встретить что   дервиша,  что   

                                                        кобру,  все одно — жди беды.

                                                                                   Ахикар


Рано утром мистер Эбенезер на скорую руку перекусил в своем пансионате и направился в отель «Сплэндид». В гостиной номера «люкс» он обнаружил спокойно восседавшего на софе в позе Будды самого господина Молиара. На этот раз ничто, кроме бе­лоснежного, все таких же чудовищных размеров тюрбана, не вы­давало, что он продолжает разыгрывать из себя индийского йога.

Изумительно сшитый фрак, лаковые ботинки, брюки в серую полоску с дипломатической, отлично отутюженной складочкой,— все говорило, что маленький са-маркандец является клиентом луч­шего женевского портного.

Молиар ничуть не стушевался, когда мистер Эбенезер быком ринулся на него с обычными своими грубостями:

—  Дьявольщина! Опять вы здесь! Кто вас пустил?

—  Для йогов нет стен, но на сей раз портье внизу удовлетво­рился нашей визитной    карточкой в обертке  из довольно ценных купюр.

—  Опять карточка! Вы лучше сделаете, если сейчас же убере­тесь со своей визитной карточкой.

—  Не раньше, чем её высочество соблаговолит приказать мне, — все с той же улыбочкой промычал Молиар и громко шлепнул губами.

—  Послушайте, вы! — надменно проговорил мистер Эбенезер.— Я не знаю и знать не желаю, зачем вы ворвались сюда в гости­ную. Но предупреждаю, что если еще будете надоедать и...

—  ...и федеральная    полиция  прервет    дервишеское паломни­чество некоего йога, хотите вы сказать. Ф-фу! Боже правый! Что швейцарской  полиции до  веселого легкомысленного  жуира-инду­са, развлекающегося в меру своих средств в стране, где все толь­ко и делают, что развлекаются и... платят за развлечения.

—  Довольно! Мне некогда!

—  Что предосудительного в.фантазии сегодня одеться  факи­ром, а завтра    лордом?    Что противозаконного, если коммерсант Молиар захотел представлять экзотический  Восток,  а завтра  ре­шил показаться перед всеми «как денди лондонский одет». Что из того, если умный эксплуатирует человеческую глупость: с картеж­ником перекидывается в картишки, с китайцем играет в маджонг, с коллекционером собирает раритеты, с любителем роз толкует о розах. Да и вы сами не откажете мне в остроумии, в умении рассказать анекдот, показать изящный фокус... Смотрите!  Р-раз!

И он вытащил из носа ошеломленного Эбенезера носовой пла­точек, за ним дру-гой, третий.

—  Прекратите глупые шутки!

—  А мне показалось, что вы шутник. Боже правый. И разве неприятно вам, например, встретить за столом гурмана, отлично разбирающегося в пикантных соусах и тонких винах? Понимаю­щего в музыке! Могущего порекомендовать таинственные лекарст­ва! Могущего познакомить с изящнейшими швейцарками! Кстати, а пробовали ли вы вот такие сигареты?

Почти машинально мистер Эбенезер взял из массивного золо­того портсигара, протянутого Молиаром, сигарету.

—  Пари, что ничего более божественного вы не курили, — да­вая прикурить, усмехнулся Молиар. — Даже в Аламуте у Старца Горы  его  верные  мюриды-ассасины   не наслаждались  подобным табачком. Какие грезы! Какие видения! О, — вскочил он в покло­не при виде вошедшей Гвендолен, — простите невежливость!  Я совсем забыл, — и он мгновенно принялся разворачивать неизвест­но откуда появившийся у него в руках сверточек.

Как ни была раздражена   мисс, она не могла   не воскликнуть:

—  Какая прелесть!

Перед самым лицом её трепетала и зыбкой радугой перелива­лась прозрачная бенаресская кисея.

—  Это вам, бесподобнейшая и прекраснейшая мисс!

И, как ни странно, дары-безделки растопили лёд. Непреклон­ные, жесткие воспитатели, принявшие только вчера категориче­ское решение не впускать к себе этого странного, подозрительного проходимца, не только очень мило приняли его и завтракали с ним, но и допустили, чтобы он встретился вновь с Моникой и бе­седовал с ней, правда, очень недолго.

Но Молиар не счел возможным злоупотреблять гостеприимст­вом мисс Гвендолен и мистера Эбенезера. Отвешивая изящные поклоны, он исчез, оставив запах спирта, гашиша, и восточных благовоний.

—  Что с вами? — вдруг спросила  мисс  Гвендолен,  поднимая глаза от кисеи, которую она примеряла к своим плечам у трюмо.

Мистер Эбенезер полулежал в кресле, глаза его медленно и пьяно бродили в пространстве. Язык ворочался во рту с трудом:

—  Си-га-ре-ттт-а! Ошеломительный букет. Ну и проныра этот тип!

—  Он очень опасен! Мне сообщили, что пороги здешних самых солидных банков отирает некий визирь госпожи бухарской эмирши Бош-хатын. Наш господин йог — уж не этот ли самый визирь. Да встряхнитесь, не спите! Примите меры: пусть сегодня же раз­узнают все про этого господина.

Не понадобилось и двух суток, чтобы получить из Лондона досье.

—  Он такой же йог, как я сиамский король, — докладывал мистер Эбенезер мисс Гвендолен. — По-видимому, русский. Долго жил в Бухарском эмирате. По-видимому, горный инженер. Воз­главлял геологоразведочные экспедиции. Если это не ошибка, им интересовался покойный Керзон, даже, по-видимому, знал его лично. Какие-то проекты концессии на золотые прииски и нефть. Вот откуда у этого    дервиша-факира-йога-циркового фокусника интерес к бухарской принцессе.

—  Слишком много «по-видимому», но достаточно для того, чтобы сказать вам — вы шляпа, Эбенезер.

—  Меры приняты. Больше он не переступит порога.

Но меры, видимо, запоздали.

Моника ушла. Вернее сказать, она не вернулась в «Сплэндид» с верховой прогулки.

Особенно нравились Монике из всех женевских развлечений прогулки верхом на лошади. Со всем увлечением молодости она пристрастилась к этому излюбленному времяпрепровождению мест­ной английской колонии. Девушка любила лошадей с детства... Узбекский кишлак — это кони: кони в арбе, кони под седлом, ко­ни в копкари. И хоть девочек в Чуян-тепа не поощряли ездить на лошадях, но Моника чувствовала себя в седле уверенно и сме­ло. А Аюб Тилла приводил порой во двор великолепных карабаиров, неведомо откуда взявшихся и неведомо кому принадлежав­ших. Позже, в Пешавере, Моника показывала чудеса верхового искусства, обгоняя в скачке не только изнеженную мисс Гвен­долен, но и таких великолепных наездников, как Пир Карам-шах или доктор Бадма. Она особенно любила скакать во весь карьер, чем приводила в изнеможение своих спутников по прогулке.

В окрестностях Женевы аллюр карьер у дам-амазонок не в моде, но именно однажды на довольно извилистой горной дороге Моника пустила своего английского скакуна карьером и скрылась вскоре из глаз мистера Эбенезера и мисс Гвендолен. И... не вер­нулась.

Головоломных троп, дорожек и пропастей в Альпах много.

Поиски её высочества принцессы велись долго, настойчиво, но никаких следов ни Моники, ни её английского скакуна так и не обнаружилось. Странную историю сохранили в тайне от прес­сы. В газетах не появилось ни строчки.

Намечавшееся в одной из авторитетных подкомиссий публич­ное выступление принцессы Алимхан с декларацией о защите су­веренитета и независимости Бухарского ханства пришлось отло­жить на неопределенный срок.

Строились самые невероятные догадки. Наиболее реальные пути вели к барону Ротшильду и его «шайке». Барон Робер отма­хивался и заверял: «Почёл бы за честь, если бы столь прелестное существо переступило порог моего жилища. За такой деликатес я отдал бы все, но, увы, я тут ни при чем!»

Сразу же отпали подозрения и в отношении туркестанского националистического общества и «Комитета спасения России». Каждый их шаг был на учете «Интеллидженс сервис».

Действительно, к исчезновению принцессы Алимхан они отно­шения не имели.

Швейцарская полиция могла сообщить — мисс, Моника нака­нуне роковой прогулки разговаривала в вестибюле отеля «Сплэндид» с уже известным полиции факиром-йогом.

Ни в Женеве, ни где-либо в Швейцарии после того дня его не видели.

ОТРЕБЬЕ

СПЕСЬ

                                                Со злым  будь злым, с добрым  будь доб­рым.

                                                Среди  рабов  будь    рабом,  среди   ослов — ослом.

                                                                      Саади


В день, когда мистер Эбенезер и мисс Гвеидолен-экономка возвратились из Женевы в Пешавер в свое бунгало, их ждал сюрприз. Дворецкий сикх, обычно аккуратный, величественный, подтянутый, выглядел встрепанным, растерянным. Прикладывая ладонь к съехавшему на самые брови тюрбану, к глазам, к серд­цу, к бороде, к желудку, он бормотал:

—  Господин  гневается,  господин кричит, господин угрожает. Он чуть не плакал, этот всегда невозмутимый, преисполнен­ный достоинства слуга.

—   Господин меня дернул за бороду!

Священна и неприкосновенна борода сикха. Нет большего оскорбления, чем коснуться бороды сикха!

В белоснежной гостиной мисс Гвендолен-экономки первое, что обращало на себя внимание — это брошенные на письменном столике в беспорядке винчестер, подсумки, маузер в деревянной кобуре.

—  Он... он... прискакал верхом, — заикался дворецкий. — Он назвал меня, —да отсохнет у него язык! — именем самого погано­го, грязного животного. Он дернул меня за бороду. Я убью его!

—  Убивать никого не надо,— пыталась успокоить сикха мисс Гвендолен.— Где он?

—  Спит в столовой на софе.

Полный беспорядок внес в бунгало Пир Карам-шах, что он делал всюду, где бы ни появлялся.

Навести порядок в Белой гостиной и в столовой не стоило большого труда.

Труднее было сикху дворецкому собраться с мыслями. Он при­надлежал к многомиллионной суровой секте сикхов-сейхов, что свято соблюдают обет «хейль гуру» и носят пять «к»: «катг» — одеяние сикхов, «каро» — железный перстень, «кандо» — стальной нож, «канга» — гребень и «кес» — никогда не подстригаемые длинные волосы и бороду.

Надо сказать, что и Пир Карам-шах искусно обматывал голо­ву великолепной сикхской чалмой и любил ошеломлять дворецко­го тонким знанием сокровеннейших тайн сейхов: «Мудрейший глава общины обоюдоострым кинжалом размешал сахар в воде и пятикратно окропил ею мне голову, прояснив мне мысли, — не то посмеивался вождь вождей иронически, не то рассказывал на полном серьезе. — И я отпил пять раз из горсти мудрейшего слад­кой воды и дал страшную клятву в верности общине!»

В лице дворецкого Пир Карам-шах имел преданнейшего раба. Но сегодня, грубо ворвавшись в бунгало, вождь вождей оскорбил в нем высокие чувства сейха. Делать этого не следовало. Сикхи очень мстительны...

Оказывается, Пир Карам-шах прискакал в виллу еще на вос­ходе солнца, вооружённый до зубов, вырядившись бадахшанским царьком, да так, что его и узнать было невозможно. Сопровож­давшие его, по обыкновению, гурки разбудили шумом и гамом все бунгало.

Попытки дворецкого объяснить, что хозяева отсутствуют, вы­звали у Пир Карам-шаха спесивое замечание: «Что мне твои хо­зяева!»

Он наполнил комнаты бунгало бряцанием оружия, запахами конюшни, козлиных загонов у дымных очагов, грубой степняцкой бранью. Пир Карам-шах на коне перевоплощался в кочевника на­столько, что забывал о какой-то там европейской вежливости.

Его разбудили. Отшвырнув покрывавший его ярчайшего рисунка бадахшанский халат из плиса — «сультанзиль», он сонно поднял­ся и тут же развалился в кресле, покрытом кружевным, связан­ным ручками мисс Гвендолен чехлом. Колесики шпор его белых, из кожи горного кийка сапог заскрежетали по полированной нож­ке. Пир Карам-шах выкрикнул в более чем одеревеневшее лицо мистера Эбенезера:

—  Велик аллах и пророк его Мухаммед! Справедливость и разум  восторжествовали в башках наших  крыс — лейбористских министров. Война! Понятно!

По обыкновению он бредил войной.

—  Война?.. Предположим, — протянула тихо мисс Гвендолен.— Но в чём дело?    И почему этот костюм... мастуджскин, что ли? Эта грубая суконная чалма... Шутовская бахрома, стекляшки-бусы? Хвост из фазаньих перьев. Какой маскарад! И даже медные серьги... подвески. Вы проткнули себе уши? А этот синий халат райской птички? Откуда он у вас?

—  Наш друг рядится под горца-мастуджца, — процедил,  не скрывая раздражения, мистер Эбенезер. Не столько шумные, тор­жествующие вопли Пир Карам-шаха о войне расстроили хозяина бунгало — он не любил и просто боялся всяких событий, — сколь­ко царапина, оставленная шпорой вождя вождей на красном де­реве кресла.

—  Ни черта вы не понимаете, Гипп! У дикарей всех встречают по одеянию. Вот такие-то перышки, вот этакая    бахромка на са­пожках, вот такие полфунтовые медные серьги и давно не стри­женные волосы и делают меня в глазах всяких мастуджцев-бадахшанцев «своим в доску». Да, да! Ликуйте, радуйтесь! Теперь мы ударим Россию Бадахшаном прямо в подреберье! Через Тибет, Китайский  Туркестан зайдем комиссарам во фланг с Востока. Всей Центральной Азией навалимся    на большевиков! Хватит! Довольно вашей слюнтяйской, дамской дипломатии, сэр! Теперь мы заговорим языком пулеметов... та-та-та...

Он с грохотом соскочил с кресла и чуть не сшиб с ног миссГвендолен-эконом-ку, тоже с сожалением смотревшую на роковую царапину.

—  Простите,  мисс, но у нас разговор не для девичьих ушей.

Говорил он совсем уж не любезно, но мисс Гвендолен не сочла нужным понять намек. Она подставила, не без изящества, к само­му лицу Пир Карам-шаха свою мраморно бледную узкую кисть руки, укоризненно сказав:

—  Вы орангутанг, сэр! Общение с горными дамами-грязнуха­ми вышибло из вас джентльмена. Сядьте!

Несколько растерявшийся вождь вождей поцеловал руку мисс и бухнулся снова в кресло.

—  Приношу извинения, но мне некогда.

—  Не знаю, почему вы нарушили указание и явились в Пешавер,— промурлыкала  кошечкой мисс Гвендолен, осторожно  кос­нувшись мизинцем уголка глаза. — Простите, у меня мигрень, но сейчас я не о мигрени, а о вашем приезде. В Лондоне это вызовет неудовольствие, сэр. Вы афишируете свои связи с бунгало, сэр! И вы отлично знаете это, сэр.

—  Должен я, наконец, сам знать, что происходит?  И что за­теял Живой Бог? Мне донесли, что какая-то чертова невеста Живого Бога приехала или приезжает    в Бадахшан в княжество Мастудж. Её там ждут. Чего вы скажете?

—  Простите, сэр, и из-за этого вы прискакали в Пешавер? Разве испортился прямой телеграфный провод из Дира?

Вождь вождей ничего не ответил. Мисс Гвендолен-экономка выговаривала тоном классной дамы:

—  Рано или поздно нам не избежать открытой войны с госпо­дами большевиками. Но всему свое время. Вы делатель королей. А чем плох Живой Бог? Разве из него не получился бы царек Бадахшана?  Богат.  Авторитетен.  Миллионы  поклонников,  раболеп­ных, безропотных.    И ведь Ага Хан не прочь воссесть на трон — разожглось в старике честолюбие. Еще немного — и его капиталы  пошли бы в наше дело.

—  Старый упрямец, дегенерат,— пробормотал Пир Карам-шах,

—  Он прежде всего делец, коммерсант, банкир. И вкладывает деньги он лишь в дело, дающее прибыль.

Тихо прозвучали над самым ухом слова:

—  Вы навсегда заперли нам двери Хасанабада.

Пир Карам-шах резко повернул голову и столкнулся со взгля­дом оловянных глаз мистера Эбенезера. Тот придвинулся еще ближе и заговорил:

—  Вы запустили черную кошку под полу Алимхану. Ага Хан и так по традиции не переваривает бухарских эмиров за их свя­щенные войны в прошлом против исмаилитов, за то, что он — про­тивник  ортодоксального ислама — перехватил  пост  председателя Лиги мусульман. А история с рабыней Резван, которую вы купили или похитили в Бадахшане и швырнули в постель эмиру! Резван, оказывается, дочь одного бадахшанского князька, царя...  как их там называют в горах, пред-назначавшего её в дар Живому Богу. А история с Моникой! Попытка её просватать за Ибрагимбека! Что же получилось в конце концов. Задет престиж духовного владыки всех исмаилитов. Ага Хан не поступится религиозными принципа­ми. Посягнувшего на невесту Живого Бога ждет ужасная кара...

—  Конфликт с Живым Богом поразительно не вовремя,— про­цедила  мисс Гвендолен.— Бухарский центр мы не сбрасываем со счетов.

—  Ставка этого эмира без эмирата Алимхана бита, — восклик­нул Пир Карам-шах. — Вы преувеличиваете его роль, мисс.  Пора ему на свалку истории.

И, проведя по лицу и бороде ладонями, он не без сарказма возгласил:

—  Нет бога, кроме бога!  Мы — мусульмане и  верим  в  могу­щество ислама.    Да возьмет Ибрагимбек в свою железную руку зульфикар — священный меч ислама!

—  Я не мусульманский газий и даже вообще не мусульман­ка, — отпарировала     Гвендолен-экономка. — Даже  мусульманину невежливо перебивать леди. Это между прочим. Вы ещё можете благочестиво — пророческими речениями — повергать в страх суе­верных мусульман, окружать ореолом неумолимого рока свою личность, но только не... Ага Хана. А он, прошу покорно вас учесть, во всей нашей комбинации был и остается важной фигу­рой... если не самой важной,— совсем тихо добавила она.

Неясно, слышал ли последнюю фразу вождь вождей, но он ограничился нетерпеливым пожатием плеч.

Создалась странная ситуация: два таких крупных деятеля — Пир Карам-шах, вождь вождей, обладающий в Северо-Западных провинциях полномочиями и властью почти диктаторской, и мис­тер Эбенезер Гипп, имперский чиновник, облечённый едва ли не меньшей властью и прерогативами — выслушивают указания той, кому в лучшем случае надлежало бы потчевать их кофе с поджа­ренными на спиртовке в сливочном масле типичными английски­ми «тостами».

Но мисс Гвендолен-экономка даже не заметила, что в пылу спора вышла за рамки своей более чем скромной роли.

—  В газете «Трибюн» изложена официозная точка зрения на суть вопроса,— чуть усмехнувшись, заметила она, и сразу слиня­ла нежная глазурь с её щёк и проступили кирпичные тона, как случалось всегда, когда очаровательная  экономка  превращалась в вершителя имперских дел. — Да, некий Притап Сингх в «Три-бюи» пишет: «Воинствующий панисламизм изжил себя в практике великобританской азиатской политики. Всем понятно, что на ос­нове учения корана не может существовать ни одно независимое государство. Мусульманские народы не терпят, когда их разоря­ют собственные тираны, пусть тоже мусульманские, прикрываясь авторитетом корана. Узы, которые раньше объединяли людей, прихожан одной мечети, обветшали и рассыпаются. Только перво­бытные дикари еще могут верить в коран. А большевики своими школами сделали чернь грамотной и подрезали в Бухаре, Самар­канде, Коканде корни ислама». От себя в дополнение к Притяну Сингху добавлю: в международной политической игре эмир Алимхан еще сохранился как синтез ислама и монархии азиатского ти­па. В эмира Алимхана, в его халифскую миссию, еще верят мно­гие. И, конечно, нам приходится пока считаться с эмиром под вы­веской — Бухарский центр.

—  Вот, оказывается, кто кроется под газетным  псевдонимом Притап  Сингх! — отвесил шутовски поклон Пир Карам-шах. — Мисс экономка подрывает устои тысячелетней религии.

—  А кто мог заподозрить в фанатике Пир Карам-шахе госпо­дина полковника Лоуренса?.. Итак,  мы полагаем, — и  «мы» про­звучало так многозначительно, что лицо вождя вождей сделалось озабоченным,— полагаем — Алимхан не годен в качестве главы и руководителя. Истерические его лозунги и установки в консер­вативном панисламисчском стиле отпугивают всю немусульман­скую Индию, не говоря уже об исмаилитах. Нежелателен и ваш протеже Ибрагимбек — оголтелый фанатик и садист.

—  Это ново!

—  Придётся искать решение, приемлемое в широком плане. Британия выступит освободительницей мусульман Туркестана от гнета большевиков. Опереться придется не на Алимхана и не на Ибрагимбека, а на умеренное крыло Бухарского центра и таких деятелей, как Усман Ходжа, Чокаев, Валидов с их туманными ло-зунгами «демократий» и «республик».

Пир Карам-шах вскочил:

— Потянуло гнильцой либерализма Артура Гендерсона и Макдональда! Захватили министерские портфели и суют нос в коло­ниальную политику. Когда конь ломает ногу, и лягушка — жере­бец! Это конец империи! Азиатам чужда самая мысль о республи­ке. Азиаты привыкли сдирать с либералов кожу и сажать их на кол. Мы очищаем Туркестан от всяких там либералов, а вы, мисс, навязываете нам всякую шваль.

До сих пор под взглядом стальных глаз мисс Гвендолен-экономки вождь вождей держался скованно. Но вот он стряхнул гипноти­ческие оковы и предстал   перед   собеседниками диким, свирепым.

—  Никаких полумер! Алимхана к черту! Всяких усманходжаевых к черту! Зелёное знамя войны понесет Ибрагимбек. Меч зульфикар зазвенит на весь Туркес-тан, и звон отзовется во всем мусульманском мире. При первой крови газии осатанеют... кровь, золото, женщины! Первая победа над красными — и все право­вер-ные пойдут за нами. На развалинах Советов мы, воители исла­ма, воздвигнем Великий Бадахшан!

—  К Бадахшану  Ибрагимбек отношения  не имеет.  Бадахшаном мы займемся вместе с Ага Ханом.

—  Нет! Ибрагимбек покорит Бадахшан. К нему мы присоеди­ним китайские    Синцзян с Кашгаром, мусульманские Сычуань, Дарваз, Ишкашим,  Кафиристан!    Столицу федерации  исламских государств учредим здесь, в Пешавере. Мы создадим коалицию с великим Тибетом! Присоединим Туркестан и всех мусульман России. Центрально-азиатская империя под эгидой Британии! Полный крах марксизма на Азиатском континенте! Теперь или никогда!

—  Извините, сэр, еще немного, и вы начнете мечом зульфикаром крушить мебель!

Впрочем, мисс Гвендолен-экономка ничуть не испугалась буй­ных телодвижений Пир Карам-шаха. Её молочно-белое лицо даже не порозовело.   Лишь трепетала левая    бровь, к которой она го и дело прикасалась мизинчиком.

—  Но Тибет — это буддисты.  Северная  Индия — конгломерат религий — иидуисты, исмаилиты, мусульмане, язычники. В каком же виде вы преподнесете им исламское господство? Всё это ма­ло реально.

—  Чего проще! А на что корпоративное государство? Неогра­ниченная  власть!  Сильная рука!  Никаких демократий, профсою­зов, парламентов. Диктатура  элиты из состоятельных и знатной верхушки. Массы трудятся и подчиняются. Предприимчивые и беспокойные умы займем войной, а войну сделаем привлекательным и прибыльным занятием: захватим соседние территории, как это...  «жизненное пространство...» с предоставлением  права  гра­бежа и полной безнаказанности. За нами пойдет вся эта нищая сволочь, подыхающая среди своих скал от голода и холода. И, главное, такой порядок полностью соответствует  жизненному укладу Центральной Азии с её феодалами, князьками, первобыт­ными традициями. Никакой ломки в быту азиатов! Дадим им ору­жие, поманим добычей.   А в какой   упаковке, они   и не заметят. Пойдут за нами с энтузиазмом.

—  За кем?

—  То есть как — за кем! Мы — белые... представители высшей расы, поведем их, а понадобится — и подгоним.

—  Это же... это фашизм!

—  Назовите как  хотите:  халифат,  панисламизм,  пантюркизм, фашизм — азиатский фашизм... Название сути не меняет.

—  Фашизм.

Мисс Гвендолен очень холодно смотрела Пир Карам-шаху в глаза. Она изучала вождя вождей и всё больше убеждалась, что он выходит из-под контроля.

Ей всегда Пир Карам-шах импонировал своим размахом, пред­приимчивостью, энергией. Её пленяла в нем фанатичная предан­ность Британской империи. Лучшего служаки на Востоке Англия не имела. И мисс Гвендолен, называя Пир Карам-шаха «рыцарем империи», в тайне увлекалась этим некрасивым, сухим, желтоли­цым, неприятным по внешности и очень черствым человеком.

И сама черствая, холодная, прямолинейная во взглядах, мисс Гвендолен хотела верить, что Пир Карам-шах податлив на жен­скую ласку. Ей казалось, что она сумеет подчинить его своему обаянию. Были же у него слабости. Смог же он, при всей своей рационалистичности, дать обволочь себя мистикой ислама со всей абсурдностью его догм. Значит, вождь вождей не деревянный, не каменный, а человек из плоти и крови.

Но авантюристические, с фашистким привкусом замашки и повадки Пир Карам-шаха претили мисс Гвендолен. С аристократи­ческой брезгливостью она относилась к фашиствующему сброду сэра Мосли, Муссолини и каких бы то ни было «фюреров» и «дуче». Они нехорошо пахли. И её поразило очень неприятно, что в чело­веке, который привлек её своими недюжинными качествами и раз­махом своей деятельности, вдруг выявились столь отталкивающие взгляды. До глубины души продукт «доброй, старой Англии», мисс Гвендолен, будучи консервативной в своих взглядах и убеждени­ях, решила, что Пир Карам-шах идёт поперек официальной линии Лондона.

Деревянно прозвучал её голос:

—  Вернемся к дочери Алимхана. Вы забываете о болезненной щепетильности восточных людей.    Брачным связям придают они решающее значение. Предполагалось, что Моника, став пусть со­той женой Ага Хана, объединит две азиатские финансовые импе­рии. А попытка просватать девочку за мужлана Ибрагимбека бросила тень на неё. Живому Богу не подходит девица, в репута­ции которой появилось хоть вот такое пятнышко. Возможно, по­тому Ага Хан не решается    провозгласить Монику официально своей женой.                                                                                        

—  А как важно было бы отвезти девушку на север, в Кундуз. Отдать её Ибрагимбеку.

—  Едва ли. Да и не нужно. Судьбу Моники решает Ага Хан, и мы ничего не сделаем, пока он раздумывает.

—  Мое дело меч и винтовка, — отрезал Пир Карам шах. — Да и что там, если пострадает   невинность какой-то   денчонки, когда речь идет об империях!

Он не заметил, что его слова шокировали мисс Гвендолен. Ему не мешало бы помнить, что при англичанке не следует вести раз­говоры на скользкие темы. Девушка в обществе выше подозрений. Если возникает вопрос о потере невинности, конец всяким чув­ствам: мать перестает быть матерью, кормилица требует вернуть молоко, люди отворачиваются.

—  Мирить эмира  с Живым Богом я не собираюсь, — грубо продолжал вождь вождей. — И тот и другой нам мешают. Остает­ся Ибрагимбек. Или Лондон изменил свое мнение?

—  Да! — вмешалась мисс  Гвендолен, опять забыв свое поло­жение экономки, но тут же поправилась: — Впрочем, мистер Эбенезер в курсе последней имперской почты.

—  Новых установок    не получено,— скучно    процедил мистер Эбенезер Гипп. — В Лондоне очень осторожны. Они не говорят ни «за», ни «против».  Они хотят, видимо, прощупать господина главнокомандующего и по-прежнему наста-ивают  на  поездке его в Дакку в генеральный штаб.

—  Черт их побери! Мало им моих дскладов.

—  Однако есть сообщение, что Ибрагим по-прежнему само­вольничает. Устроив кровавую баню хезарейцам и правитель­ственным афганским войскам в Ташкургане и Кундузе, он опаса­ется, мести, боится по дороге  заполучить где-нибудь   в долине Пянджшира или в Хайберском проходе пулю мести в живот. — Мистер Эбенезер довольно всхлипнул. — Это в пуштунском вкусе. Но так или иначе я снёсся со штабом, с Даккой. Вот, ознакомь­тесь, ответ.

Он принес из кабинета папку и раскрыл её. Не вынимая бума­ги, прочитал вслух:

—  «Воздействуйте по известным каналам на... — тут фамилия и  имя    Ибрагимбека    зашифрованы...    Прекратить    конфликты с Кабулом. Приезд в Дакку для обмена мнениями по поводу пред­стоящей операции абсолютно обязателен».

—  Настойчивость штабных, переходящая в упрямство. Обяза­тельно этим тупицам хочется устроить Ибрагимбеку экзамен. У нас с Ибрагимбеком дела идут отлично. Господа генералы, изво­лите видеть, не верят мне. Что на Кабул надо воздействовать именно так, чтобы не мешали.  Моего человека должны бояться, или уважать. А если не так, я их заставлю уважать Ибрагимбека.

—  Не слишком ли вы самоуверенны?.. У вас и так слишком много врагов... — вдруг вырвалось у мисс Гвендолен.— Вы нажи­ваете новых и притом без всякой пользы для себя и для дела.

Она говорила странно и многозначительно.

—  Кто стал бы великим, не будь у него врагов.

—  Вы так думаете?

«Дело даже не в спеси и самомнении. Он алчный человек. Ко­лониальная жадность в нём задушила логику. Он — фашист. Он мнит себя в воображении «дуче», азиатским «дуче», — думала мисс Гвендолен. Глаза её потемнели. Решалась судьба Пир Карам-шаха. А рука судьбы была тонкой, алебастровой белизны, нежной ручкой мисс Гвендолен-экономки.

Вообще сам Пир Карам-шах всегда не без интереса присмат­ривался к мисс Гвендолен. Его тянуло притронуться к её руке, ощутить нежность её матовой кожи. Мнение о том, что он аскет и пурист, не разделяли те, кто знал его близко. В нём замечали влечение к истинно англосаксонскому типу красоты. Мисс Гвендо­лен представлялась ему томной леди со старинной картины, но не всегда. Сегодня мисс Гвендолен со своими тонкими поджаты­ми губами, с обозначившимися складочками на беломраморном лбу, с пустыми серо-голубыми глазами предстала перед ним «по­литиком в юбке». Такая мисс Гвендолен была неприятна Пир Карам-шаху.

Про его аскетизм ходили легенды — это он отказался взять в жёны дочь вождя баракзаев, заявив, что дал обет безбрачия до окончания войны. А поскольку межплеменные войны в Северо-Западной Индии не прекращались, утвердилось мнение, что великий воин Пир Карам-шах отлучил себя от чувственных утех.

Наверное, даже в азарте мисс Гвендолен не следовало выхо­дить из своей роли — приятной, женственной мисс, вынужденной по окончании пансиона поехать за тысячи миль от своей доброй Англии, чтобы создавать уют чиновникам британской короны, заброшенным в колонию с дурным климатом и повседневными опасностями. Оставалось допустить, что мисс Гвендолен оказалась в Пешавере отнюдь не поэтому. Иначе чем объяснить, что разме­ры жалования простой экономки казенного бунгало в Пешавере могли вызвать зависть даже стоящего на самой высокой ступень­ке служебной иерархии клерка лондонского Сити.

Но все это не значило, что мисс Гвендолен можно было забы­вать, что она молодая девушка, да ещё втайне питающая извест­ные чувства к столь живописному и экзотически своеобразному мужчине, как вождь вождей Пир Карам-шах. Мисс Гвендолен допустила ошибку. Она позволила себе, чтобы сквозь личину оча­рова-тельной мисс проступил деятель, держащий в руках нити большой политики.

Не потому ли столь холодно вел себя Пир Карам-шах. Он оказался неуступчивым и самонадеянным.

Политики

                                                       Привычка к ничем не сдерживаемой

                                                       власти обострила природную его

                                                      спесь и убила в нем здравый смысл.

                                                                         Коркуд


Произошли одно за другим три происшествия, которые взбудоражили размеренную, строгую жизнь пешаверского бунгало, являвшегося казенной квартирой Англо-Индийского департамента.

Первое — внезапно  приехал,  к  немалому  удивлению   мистера Эбенезера, штабной генерал из Дакки. Второе — исчез секретнейший документ прямо   с письменного стола в кабинете. Третье — с неофициальным визитом от эмира бухарского прибыл в Пешавер Сахиб Джелял.

Было от чего потерять голову. Но мистер Эбенезер голову не терял никогда, потому что слишком дорожил ею. Конечно, он шутил. Но тщеславный безмерно, он мнил себя чрезвычайно высокой персоной. Свою роль в Азии он явно переоценивал. Идеалом для него явился Уинстон Черчилль. Мистер Эбенезер находил в своей наружности нечто черчиллевское, бульдожье. Но если тяжёлые черты и оскал зубов служили у Уинстона Черчилля отличием госу­дарственного деятеля, вер-шителя судеб империи, то своими опус­тившимися щечками, лошадиными зубами, суетливыми глазками мистер Эбенезер смахивал больше на коммивояжера захудалой торговой фирмы. Будучи человеком недалеким, он терпеть не мог в других людях глупость и несообразительность. Проще говоря, он считал всех дураками и лишь смутно подозревал, что многие при­держиваются такого же мнения о его персоне. Но это ничуть его не смущало. Он даже считал, что так лучше. Роль простака его устраивала.

Но вот когда простаком, если не дураком, его почитает, оказы­вается, острый на слово и решительный на поступки Пир Карам-шах, это уже никуда не годится. Формально в служебной иерар­хии вождь вождей находился в подчиненном Англо-Индийскому департаменту положении. И поэтому мистер Эбенезер в обраще­нии с ним старался всегда выставлять себя в лучшем свете. Ниче­го из этого, как правило, не получалось. Ужасно неприятно для самолюбия, когда подчиненный открыто тебе же преподает про­писные истины. Как все тщеславные люди, мистер Эбенезер страш­но боялся, что его тщеславие будет обнаружено.

Прежде всего Пир Карам-шах «выставил» его из кресла. — «Вышвырнул»,—подумал мистер Эбенезер, — и как был в пышном, вобравшем в себя пыль дорог, пестром халате, перехвачен­ном во многих местах портупеями с патронташами, так и разва­лился за письменным столом. Он «испепелил» мистера Эбенезера «змеиным взглядом» своих оловянных глаз, вполне в духе триви­альной мелодрамы.

Пир Карам-шах начал:

— Внесем ясность! Зачем понадобилось вытребовать из Дак­ки генерала?

— Телеграмму послала... она.

— Чёрт! Дела скверны, когда начинает командовать баба.

Разговор принял странный характер. С одной стороны, речь шла о весьма прозаических, чисто деловых вопросах, о цифровых выкладках, экономических данных, нефтяных запасах, золотых и прочих месторождениях Средней Азии. С другой — все эти вопро­сы облекались в фантастическую форму восточных сказок: тут имелась всяческая экзотика — шахские троны, междоусобицы племён, дворцовые интриги, визири и евнухи, переодетые дервишами короли и дервиши-ни-щие, восседающие на царских тронах. Гово­рилось о многом из того, что Англо-Индийским департаментом держалось в тайне. Английский налогоплательщик не понимает таких дел, да ему и не полагается их понимать.

Пир Карам-шах тут же дал бесцеремонно понять, что он не ставит мистера Эбенезера выше рядового британского обывателя и лишь вежливость заставляет разъяснять ему вопросы высокой политику

—  Так вот, достоуважаемый сэр, есть много аспектов событий, происходящих здесь, в самых недрах Азии. И один из этих аспек­тов — наши северные соседи. Они вопят, что Британия одела гра­ницы Индии в железо, превратила территорию Северо-Западных провинций в арену ненависти и вражды к России. Большевистская печать снова шумит о Лоуренсе.  Он и квалифицированный специалист по восстаниям, и зловещая фигура, олицетворяющая провокацию, шпионаж, подкуп. Он, видите ли, и первопричина напряжённой обстановки в Бадахшане.                                                       

Кто внимательно прислушался бы к словам Пир Карам-шаха, невольно обнаружил бы недовольные нотки в его голосе. Поба­рабанив пальцами по бювару, вождь вождей продолжал:

—  В газетах Индии должно появиться опровержение большевистских выдумок.

Теряясь под инквизиторским взглядом светлых глаз, мистер Эбенезер сказал:                                                                               

—  Продиктуйте. Я застенографирую.

—  Придумайте текст сами.  Ваш  бюрократический стиль сразит и Фому неверующего. Лучше даже не опровержение. А самую что ни на есть наивную информацию. Примерно: столь выдающаяся личность, как Лоуренс, герой Аравии, чего полезет в междоусобицы дикарских племен и станет таскать каштаны из огни для всяких ханов, эмиров. Побольше туману. Да еще не забудьте там о британском добродушии, миролюбии.

Он перебирал бумажки на столе.

—  И если есть ещё воинственные британцы, как говорил когда-то Дюран, затевающие войны из тщеславия, или желания за­служить награды, или из пустой жажды завоевания, или, наконец, из амбиции, то пусть знают — полковник Лоуренс стоит выше вся­ких страстишек, что он и доказал в свое время, отказавшись от почестей и наград за свои великие аравийские дела.                       

Мистер Эбенезер мог поклясться, что последние слова Пир Карам-шах произнес весьма напыщенно. В устах азиата, какого из себя разыгрывал Пир Карам-шах, подобные славословия в ад­рес английского полковника звучали очень выразитель-но.

И мистер Эбенезер смолчал, не без тревоги ожидая, что ска­жет Пир Карам-шах о «втором аспекте вопроса». Очевидно, речь пойдет о некоем важном средстве, всегда и везде успешно примепившемся Лоуренсом и ему подобными в Азии и Африке. Скола­чивая фронт арабов против турок, тот же Лоуренс выплачивал шерифу Мекки эмиру Геджаса Хусейну сто пятьдесят тысяч фун­тов стерлингов в месяц. После захвата арабами Акабы сумма по­высилась до двухсот тысяч, а к 1918 году до двухсот двадцати пяти тысяч. Мистер Эбеиезер Гипп начинал служебную карьеру счетоводом Англо-Персидской нефтяной компании в Абадане, и фунты стерлингов производили на него впечатление более силь­ное, нежели возвышенные рассуждения о благородной цивилиза­торской миссии Британии на Востоке.

И нюх мистера Эбенезера не обманул его — речь пошла о зо­лоте.

—  Вы знаете, — сказал Пир    Карам-шах, — Алимхан    прислал окончательный ответ.

—  Да, Сахиб Джелял уже вручил сегодня    утром мне идиотское письмо.

—  Я и знал, что эмир   и Бухарский центр   не пожелают дать Ибрагимбеку ни рупии. Мне пришлось самому снестись с Лондо­ном. Вы должны получить указание на сей счёт.

Ничего не оставалось мистеру Эбенезеру, как подтвердить, что указания уже получены по телеграфу.

— Но с условием — вы во всем согласуете ваши действия с нами и штабом в Дакке.

—  Так! Значит, мисс экономка всё-таки опередила нас. Ниче­го. У кого в кармане золото, тот хозяин. Раз есть золото — всё в порядке. Собственнические инстинкты извечны. Азиаты, дикари понимают или язык бомб, или язык золота. У нас в Азии всё по­купается и всё продается. А там, где речь идёт о купле-продаже, эмоции в сторону!

Хоть мистер Эбенезер и кивнул головой, но не всё в длинной тираде Пир Карам-шаха дошло до него. Мистер Эбенезер не от­личался живостью воображения. Он не совсем понял, к чему вож­дю вождей понадобилось убеждать его в том, что он понимал сам и чем повседневно занимался в своем пешаверском бунгало, по­мимо, конечно, таких экстраординарных поручений Лондона, как превращение крестьянских девиц в принцесс.

Тихий, неприметный бухгалтер вот уже сколько лет в своем бунгало в Пешавере ведёт расчётные операции. Ежегодно он раз­дает духовным лицам двести-триста тысяч рупий на дела благо­творительности. Источник средств, по слухам, — наследство некое­го очень богатого лица лахорского или пешаверского миллионера. Богач набоб завещал ревнителям исламской веры доходы от сво­его капитала с единственным условием — блюсти светоч ислам­ской религии.  Все получатели ссуд — тихие,  молчаливые, весьма благообразные духовные наставники появляются в бунгало не­слышно. Мистер Эбенезер, заранее предупреждённый по телефо­ну, каждый раз лично отсчитывает золотые рупии или соверены. Собственноручно заносит он сумму в кожаный гроссбух и просит приложить в графе подписи личную печать получателя, а также расписаться.

Получатель произносит неясную зловещую фразу: «Смерть платит все долги», — и, подобострастно кланяясь, удаляется, столь же неслышный, незаметный.

—  Вы сейчас задумались,— заметил Пир Карам-шах, — «к че­му эти истины, всем известные, всем надоевшие». Про англичан говорят, что они — нация лавочников. Да, они люди расчёта. И наплевать, что так говорят. В основе английского образа жизни — всегда коммерческая выгода. Союз морали с меркантилизмом — единственный, который чего-то стоит. Здесь, в Азии, англичане не ради слюнявого альтруизма. Наша обязанность соблюдать инте­ресы британского налогоплательщика. Каждая истраченная здесь, в Азии, рупия    должна дать десять    рупий налогоплательщику в Англии. А по существу ничего не изменилось. До сих пор вы вы­плачивали соответствующие суммы по приказам эмира Алимхана. Алимхан обанкротился. Сейчас ваше дело, сэр, выплачивать сум­мы по моему указанию. И я прошу не вступать в объяснения с те­ми, кому вы будете платить. Да, на днях вы не впустили в бунгало одного дервиша.

—  С него сыпались вши.

—  А ведь вшивый — вождь могущественного клана. Бухгалте­рия вызывает политические осложнения! В данном случае вы все­го лишь бухгалтер!

—  Позвольте!

—  Иначе разве вы прозевали бы эту чертову принцессу? И тем лишили    нас возможности воздействовать  на эмирский кошелек. Вы позволили в Женеве увезти девчонку из-под носа. В чьи руки она попала? Какие это создаст  осложнения,    даже предвидеть трудно.

Удар на этот раз не сокрушил апоплексическую натуру мисте­ра Эбенезера. Он только вспотел. А ведь он был близок к удару. Багровое лицо его лоснилось от обильно выступившей испарины. Даже официальные выговоры из Лондона не действовали на его себялюбивую натуру так, как нотация, которую читал Пир Карам-шах — этот спесивый индюк.

Мистер Эбенезер обладал одним свойством, которого он нико­му не открывал. Он имел сверхострый слух. И сейчас, стоя навы­тяжку перед развалившимся в его кресле Пир Карам-шахом и пе­реживая каждое произнесенное им слово, он вдруг по чуть услышанному шороху понял, что в соседней гостиной кто-то есть. И что этот кто-то слышит каждое слово.

Мисс Гвендолен?

Неприятно. Но что же поделаешь? Однако она не стала бы вульгарно подслушивать. Просто вошла бы в кабинет. Или про­клятые слуги впустили кого-то из получателей субсидий? Еще ху­же. Озноб тряс несчастного мистера Эбенезера. Проще всего пой­ти в гостиную и узнать, в чем дело. Но здесь Пир Карам-шах. Ужасно, если департамент узнает через него о такой неосторож­ности. Какое разгильдяйство. Оставалось молить творца, чтобы тот, кто проник в гостиную, не кашлянул, не чихнул, не загово­рил.

То, что сказал затем вождь вождей, вызвало ликование мис­тера Эбенезера и... ужас. Он возликовал потому, что ему вновь поручалось дело, говорившее о том, что ему по-прежнему оказы­вают высокое доверие. Ужаснулся — потому что «он», притаив­шийся в гостиной, мог подслушать самую тайную из тайн. «По­дожди! Я тебе сверну шею, кто бы ты там ни был!»

В распоряжение мистера Эбенезера, — уведомил его Пир Ка­рам-шах,— отныне поступали суммы, значительно более крупные, чем раньше, — порядка нескольких миллионов.

—  Вот перечень клиентов, — вождь вождей вынул из бумажни­ка список, — по которому вам и следует производить выплаты. Вы найдёте пароль в перечне рядом с именем клиента. Охрану бун­гало вы усилите. Приходится иметь дело с разными людьми. Есть среди них... гм... и разбойники.

Упоминание о разбойниках не слишком понравилось мистеру Эбенезеру. Судорожное подергивание его плеча не ускользнуло от взгляда Пир Карам-шаха.

—  Да, да, разбойники. Преступление далеко не единственное произведение искусства,  выходящее из   мастерской  преисподней. Вопросы?

—  Нет. Всё ясно,— пробормотал мистер Эбенезер.

Он сумел справиться с припадком рассеянности, лишь когда вождь вождей, бренча оружием и своими знаменитыми аравий­скими шпорами, вышел во двор отдать распоряжения своим гуркам. Мистер Эбенезер на цыпочках прокрался к дверям гостиной — выглядело это достаточно нелепо, учитывая респек­табельную внешность,— и заглянул туда. Но никого не обна­ружил.

Позже выяснилось, что мисс Гвендолен находилась на кухне, где отдавала распоряжения поварам. Отвечала она мистеру Эбе­незеру на его вопросы вызывающе самоуверенно и даже высо­комерно.

«Черт побери, она даже не переживает, что Лондон поддер­жал Пир Карам-шаха, или она уверена в Безиле Томпсоне, дя­дюшке. Конечно, иметь такого родствещшчка! Или Гвендолен что-то придумала!»— рассеянно перебирал про себя мистер Эбе­незер.

Раздумья его прервал дворецкий-сикх. Оказывается, в бунгало прибыл генерал.

«Вот оно что! Надо было раньше догадаться»,— ругнул себя мистер Эбенезер.

—  Мы проводили   их превосходительство   в ваш    кабинет, са­хиб! Их превосходительство изволят отдыхать с дороги в вашем кабинете, сахиб!

Весь радушие и любезность, мистер Эбенезер вбежал в каби­нет, но сам чуть не испортил всю встречу...

Генерал, высокий, седоватый, с породистым длинным лицом, по-хозяйски расположился за письменным столом. Возглас, похо­жий на сдавленное рыдание, вырвался из груди мистера Эбе­незера.

Генерал удивленно вздернул брови. Даже поздоровавшись, хозяин бунгало все еще не мог взять себя в руки.

Списка новых клиентов на письменном столе не оказалось. А ведь он отлично помнил, что неистовый Пир Карам-шах небреж­но швырнул лист бумаги на бювар.

Первое, что пришло в голову: «Пока я искал Гвендолен, вождь вождей вернулся в кабинет, увидел на столе забытый список и ре­шил подшутить. Ребячество! Или он хочет изобразить меня эта­ким растяпой. Ну, посмотрим!»

Выскочив в вестибюль, он столкнулся с Пир Карам-шахом, настроенным нервно и мрачно:

—  Когда же за стол? Долго нам ждать вашего штабного ин­дюка? Готов съесть его целиком, зажаренным с яблоками и чер­носливом! — воскликнул вождь вождей. — Не слишком    ли его превосходительство заставляет ждать.

Мистер Эбенезер едва смог из себя выдавить:

—  Тсс! Он уже здесь. Пойдемте! Я вас представлю.

Провожая вождя вождей в гостиную, он подумал: «Начал ме­ня разыгрывать! Ведет себя владетельным раджой. Впрочем, по­говаривают, что он действительно владетельный раджа. При странных обстоятельствах один престарелый деканский князь отписал ему в наследство целое княжество с дворцом да еще в придачу с целым гаремом из ста восьмидесяти трех жен и на­ложниц...» Хоть относительно жен слухи, несомненно, были пре­увеличены, но почему-то мистера Эбенезера занимало именно это обстоятельство.

В гостиной Пир Карам-шах незамедлительно кинулся на гене­рала в атаку:

—  В  мире  все  идет  к  большой  войне.  Стрелять  начнем  мы. Здесь, в Центральной Азии. И тогда уж никто не пойдет на по­пятный.

Но как ни горячился вождь вождей, сколько ни вкладывал страсти в свои слова, генерал не проявлял пи малейшего оживле­ния. Длинное, приятное лицо его оставалось все таким же прият­ным. Вежливая улыбка не сходила с губ, прячась в щетине «колониальных» усов. Временами казалось, генерал поглядывал на попугайски ярко разряженного Пир Карам-шаха даже со скукой и насмешкой. Создавалось впечатление, что их превосхо­дительство не столько интересуют грандиозные планы похода на Советский Туркестан и концентрация вооруженных сил туркестан­ской эмиграции на Аму-Дарье, сколько то, чем знаменитая во всей Индии экономка пешаверского бунгало собирается кормить гос­тей. Приоткрытая в столовую дверь позволяла видеть угол стола, накрытого белейшей, туго накрахмаленной скатертью голландского полотна, поблескивающие серебряные начищенные приборы и стройный, затянутый в темно-коричневый кашмирский шелк жен­ский силуэт.

По-видимому, генерал думал: «Отличная хозяйка мисс эко­номка, отличный у неё цвет лица, отлично она сложена и отлично не только сервирует стол, но и рассаживает гостей. Ведь в столовой отлично слышно все, что говорится здесь, в гостиной. А наш горячий петух кукарекает слишком громко».

И генерал позволил иронической усмешечке появиться на своих губах.

Усмешку Пир Карам-шах истолковал по-своему. Он не мог думать пи о чем, кроме обуревавшей его идеи.

—  Мы тут по горло засосаны в песке и грязи. Барахтаемся, а всюду, во всем мире, действуют.

—   В одном вы правы,— заметил генерал.— Советам приходит­ся  туго. Рад сообщить, что правительства США, Франции и наш Даунинг-стрит в  совместном   меморандуме заявили  о  готовности оказать военную помощь нанкинскому правительству    в Китае. Одновременно субсидируются воинские части российской царской армии в Маньчжурии. В Хайлар прибыл генерал Гордеев и готовит офицерские воинские части. Газета «Русское слово» каждодневно печатает    приказы    русского   командования. Генерал Дидерихс принимает парады воинских частей, готовых к прорыву на терри­тории Советов. По всей монгольской границе идёт концентрация русских монархистов. Ещё решительнее мы действуем в Синцзяне и Кашгарии у границ Памира. Есть сведения, что большевики вынуждены провести мобилизацию в Сибири. Для нас с вами, военных людей, понятно, что Советам придётся ослабить свои силы в Туркестане. Для предстоящей операции на Аму-Дарье это очень выгодно.

Генерал потянул носом воздух. Проникшие из столовой и, оче­видно, из кухни запахи заставляли томительно сжиматься желудок. Взгляд генерала красноречиво говорил, что он думает сейчас не о преданных Российскому престолу и царскому отечеству дидерихсах, а о чём-либо более существенном, вроде бифштекса.

Но это не помешало Пир Карам-шаху продолжать с еще боль­шим напором:

—  Вот видите! Китайцы готовят удар по наиболее жизненным артериям, по транссибирской магистрали. У нас то же делают на линии Ташкент — Бухара —Красноводск. Движение поездов вот-вот будет прервано иомудами под командой... опытных военных и в том числе энверовских офицеров. Главный удар направлен против Красноводска, а там десять часов по морю до нефтяных полей Баку. В Мешеде командует наш генконсул Хамбер. Твердая ру­ка! У него великолепные осведомители во всем Туркестане и даже, насколько мне известно, есть свои люди в штабе Туркестана  из бывших царских военных.

Но тут генерал вышел из состояния невозмутимого доброду­шия и довольно резко заметил:

—  Насчет штаба  Туркестана  ещё не проверено. Денег мы затратили немало, но утверждать, что такой-то или такой-то воен­спец работает на нас, никто сказать ещё не может.

И он предостерегающе показал глазами на дверь в столовую. Пир Карам-шах пожал плечами.

—  Их коллективизация нам на руку. Мусульмане Туркеста­на — порох. Огонёк к фитилю, и... и такой огонь запалят басмачи Ибрагимбека. А там устроим резню! Известно ли вам, что в Тур­кестане сейчас убивают из-за угла коммунистов, работников аппа­рата, русских. Стихия ломает плотину... Остается поднять зелёное знамя.

—  И вы готовы поднять это знамя?

—  Да! За мной шли армии и не из таких первобытных дикарей, а народы с тысячелетней военной организацией.

Генерал вновь и вновь поглядывал через дверь в столовую. Мисс Гвендолен-экономка что-то замешкалась у конца стола. Вздохнув — генерал был ценителем женских фигур, — он заметил вполголоса:

—  Полковник королевской службы  с зеленым знаменем  про­рока в руке? На такое не пойдет, пожалуй, даже этот бухарский князек Алимхан без княжества.

—  Эмир нерешителен и вял... Обойдемся без эмира. Я делаю ставку  на  Ибрагимбека  и ему  подобных воинственных дикарей. Но мы теряем драгоценное время. Его молодцам грезится звон зо­лота. Они жаждут горячей крови. Пришло время будить их пер­вобытные инстинкты.

—  Сатана сидит в ней,— пробормотал генерал.

—  Сатана? — переспросил Пир Карам-шах. Он не понял. От­куда он мог знать, что генерал вселил сатану в Гвендолен-экономку. По-видимому, она всячески тянет с обедом, чтобы заставить их здесь, в гостиной, порассказать как можно больше. Но такой оча­ровательной девушке многое прощается, даже чрезмерное любо­пытство.

Мистер Эбенезер сидел спиной к двери. Он не видел ни стола, ни Гвендолен, и несколько суетливое поведение генерала навело на смутное, не выявившееся еще отчетливо подозрение.

—  Все обеспечивает успех вторжения,— твердил свое Пир Ка­рам-шах.  

—  Вообще наш воинственный друг кое в чем прав, — вмешался хозяин бунгало, мысленно пытаясь найти в словах вождя вождей хоть намек, что он способен шутить.— Западная Европа готова к войне. Однако с оценкой господина Пир Карам-шаха о роли эмира Бухары не могу согласиться. Положение обострено, Франция не по­зволила бы, чтобы через весь Париж русские белогвардейцы проде­фили-ровали к Триумфальной арке с развернутыми царскими зна­менами и в полной форме. Представитель Франции в Лиге Наций настаивает на вооруженных  акциях против Советов со стороны Польши и Малой Антанты. Бенеш заявил: «Интервенция неизбеж­на, если большевистский режим не эволюционирует в демократию». Русские эмигрантские соединения перебрасываются в Польшу. На­ша эскадра стоит на стокгольмском рейде.  Румынские бояре по­трясают мечами. На съезде царских генералов выступил предста­витель  министерства  иностранных дел  Чехословакии.  А  Пилсудский! Этот сгусток ярости и ненависти к русским. Поход на Москву будет победоносным. Ведь те, кто рассказывает ужасы о голоде в России, о застывших паровозах, о развале промышленности, о бан­дитизме,   не преувеличивают. Советский режим не переживет зимы.— Последние слова  мистер  Эбенезер торопливо  проговорил уже стоя в двери. Извинившись, он вышел.

—  А нам, — воскликнул Пир Карам-шах, — надо лишь нанести удар. И колосс на глиняных ногах рухнет. Нужен только боксер­ский кулак.

—  И таким кулаком вы считаете этого вашего Ибрагимбека? Гм-гм...— В тоне генерала зазвучали недоверчивые нотки. Терпение его исчерпалось. Муки голода в атмосфере аппетитных запахов нестерпимы. Он даже вскочил и прошелся по комнате, не удержался и заглянул в столовую. У стола мисс Гвендолен-экономка любезно и оживленно показывала что-то на столе Сахибу Джелялу. «Местный раджа, видимо»,— подумал генерал и немно­го успокоился. Значит, съезжаются гости. Обед подадут вот-вот. Сейчас начнётся.

Он повернулся к Пир Карам-шаху.

—  И всё же положение не столь ясно. Разве вам неизвестно, сэр, что, гм-гм, премьер-министр  принимает запросто, к нашему прискорбию, советских дипломатов. В газетах приводилась в ка­честве очередной сенсации его шутка: «Старые    правительства лучше тренированы в методах сдержанности, сокрытия своих мыс­лей и ведения пропаганды друг против друга...» Но это делается таким образом,  чтобы  можно было все отрицать. Это делалось в прошлом. Будет делаться и в дальнейшем. Советское правитель­ство делает всё несколько грубее. Но старая рус-ская тонкость вер­нется, и тогда русские заткнут за пояс отличных мастеров этого искусства.

—  Устарело. Сказано это давно, — резко возразил Пир Карам-шах. — С тех пор много воды утекло. В двадцать восьмом консер­ваторы мило улыбались господам большевикам. А в это время по военной линии получено секретное указание ни в коем случае не ослаблять напряжения на среднеазиатских границах. Рукопожатия дипломатов — одно, а дело — другое. Не думаете ли вы, что по­мочь мелкому  воришке вскарабкаться  на  трон,  а  затем  оттуда отправить его прямехонько на виселицу можно было без ведома дипломатов?

—  Но-о! — запротестовал   генерал.— Мы так далеко зайдем. Одно скажу: вы подтверждаете вашу репутацию делателя коро­лей. Надеюсь, в сём гостеприимном бунгало нам по этому поводу дадут опрокинуть чего-либо живительного. Однако   приходится помнить: с приходом макдональдовского лейбористского кабинета Артур Гендерсон возобновил дипломатические контакты с Моск­вой. Чёрт побери,, до чего навязли в зубах всякие:  «воздержан­ность», «сокрытие мыслей», «тонкости» и прочее дипломатическое краснобайство. Надеюсь, словесный треск не охладит ваш пыл.

На пороге возник Эбенезер. Как некую драгоценность, он обеи­ми руками поднимал над головой бутылку, невзрачную, серую от пыли и паутины.

—  Досточтимые    джентльмены, — провозгласил     он.— Нашёл! Клянусь, нашёл. Сей добрый джинн сидел в этой симпатичной бу­тылке,  уважаемые,  целых  полвека.   Его загнал  туда  так  давиэ капитан седьмого сипайского полка Роберт Гипп, мой дядя!

—  Роберт  Гипп,  баронет  Агайл?  Он  ваш  дядя? — оживился генерал.— О, вы продолжаете традиции вашей семьи, мистер Эбенезер. Члены вашего семейства, я понимаю, отлично служат короне в этой проклятой Индии.

—  По мере сил,— сказал с энтузиазмом мистер Эбенезер Гипп, впрочем, энтузиазм он проявлял по необходимости. Сегодняшний его гость — генерал — занимал высокое, весьма высокое положе­ние в военно-бюрократической машине империи. И то обстоятель­ство, что Пир Карам-шах позволял даже фамильярность с генера­лом, шокировало и  пугало мистера  Эбенезера.  Когда  беседа  в гостиной приняла напряженный характер, он своим появлением со старинной бутылкой надеялся, как ему казалось, образумить Пир Карам-шаха и напомнить ему, какая  пропасть разделяет его  и генерала.

—  Восхитительная   бутылочка,— усмехнулся   генерал   громко, сглотнув слюну, — бьюсь об заклад, что во всей Индии мне не до­велось видеть ничего похожего на эту драгоценность из подвалов достопочтенного баронета Гиппа.

— Пожалуйте к столу. И там вы убедитесь!

— Мы готовы! — сказал любезно генерал. — Позвольте, я ска­жу еще пару слов вашему воинственному другу.

Намек был слишком явный, и мистеру Эбенезеру пришлось одному удалиться с волшебной бутылкой в столовую. Генерал не видел отчаянной гримасы, исказившей побелевшее от ярости лицо Гиппа, который терпеть не мог, когда у приезжающих из Дакки штабных офицеров вдруг оказывались   какие-то   секреты от него...

А генерал, поддерживая вождя вождей под локоть, вполголоса совсем заговорщически говорил:

— Условимся: директивы директивами, а действуйте самосто­ятельно. И решительно! Запомните, полковник, сегодняшнее чис­ло,— генерал многозначительно и подчеркнуто раздельно отчека­нил дату, — именно сегодня я сообщаю вам, пока на словах, офи­циозную информацию,  переданную кабульскому правительству по дипломатическим  каналам: «Поскольку афганское правитель­ство не в состоянии своими силами прекратить   проникновение из Афганистана в Индию афганских племен и помешать их участию в восстаниях в полосе независимых племен, то Великобритания вынуждена направить вооруженные силы, не останавливаясь пе­ред необходимостью перехода на афганскую территорию».

— Наконец!

—  Понимаете? Мы — военные и истолковываем сообщение по-военному. Це-ремониться мы не собираемся. А осложнения на здешнем участке государственной границы Индии развяжут нам руки в горных странах Бадахшана.

— Наконец-то государственные мужи поняли!

—  Пудинг тем вкуснее, чем дольше   его ждут. В Афганистане, в Гератской провинции, открыта нефть. И господин Детсрдинг, п хозяева «Англо-Персидской нефти» не простят нашим государст­венным умам, если они прозевают её. Отсюда повышенный инте­рес к Северному Афганистану.

—  Все ясно, — отчеканил Пир Карам-шах. — Где нефть, там и драка. Теперь жёсткий курс обеспечен.

—  Вам остается смаковать. — Он протянул вождю вождей си­гару. — Получите удовольствие.

Но сигара никак не хотела разгораться. Генерал скорчил лу­кавую мину. Стало ясно, что сигара — искусная имитация.

В великосветских гостиных Англии и Индии многие знали, что любимый конек генерала — устройство сюрпризов. Он устраивал сюрпризы и с хлопушками, и с «волшебными» табакерками, и с часами. Сюрпризы не отличались сложностью и остроумием. Они не выходили за рамки обычных шалостей детей школьного возра­ста. Невинные по характеру, они вызывали снисходительные улыб­ки. И внезапно совсем уж странная мысль шевельнулась в мозгу слышавшего все в столовой мистера Эбенезера: «А не он ли? Он же сидел в кресле за столом, когда я зашел в кабинет». Любовь к шуткам могла толкнуть генерала черт знает на что.

А генерал все еще похохатывал добродушным баском, не заме­чая, что лицо мистера Эбенезера темнеет.

— Я   покидаю  Пешавер,  не  медля  ни   минуты,— сказал   Пир Карам-шах.

— И куда, достойнейший вождь, вы направите копыта своего коня? —   воскликнул  шутливо  генерал.— Так,  кажется,  принято говорить у вас в Азии.

Больших усилий стоило Пир Карам-шаху, чтобы ответить в том же тоне:

—   Копыта моего коня будут топтать горы и долины Бадахшана и Памира. — И  серьезно  добавил: — Говорил   я,   пора   начинать. Пришло время серьезных решений.

— Сик! — говаривали древние римляне.— Но начинать придет­ся весной. Только весной. Сейчас — и вы отлично знаете —  в го­рах  Гильгита и Читрала на подступах к Бадахшану наступила зима. Туманы, снег, лед на тропах. Никто не позволит нам риско­вать снаряжением, людьми.

— Сегодня у нас суббота. В среду я увижу Ибрагимбека. Под­ниму ему настро-ение. После провала восстания против Кабула он в затруднении. То ли перебраться через горы в Бадахшан, то ли двинуть всей ордой на запад в сторону Герата на соединение с джунаидовскими туркменами. Генгуб Герата Абдурахман не очень слушается приказов Кабула о прекращении военных акций басмачей и калтаманов против Советов. Действует самостоятельно. Джунаид примет Ибрагима гостеприимно.

— Это нас не устраивает, — забеспокоился генерал. — Ибрагимбек нам нужен на Пяндже и у памирских проходов. У гератского генгуба и так есть чем досаждать большевистским пограничным районам: туркменские джунаидовские соединения, белуджи, свои регулярные армейские соединения. Мы Абдурахману хорошо пла­тим и вправе с него требовать «хороших» дел.

— В том-то и дело. Потому так необходима моя поездка. Уго­ворить Ибрагимбека остаться зимовать в  Каттагане трудно,  но возможно. От блеска золота у Ибрагимбека руки трясутся.

— Что  ж,  вам  виднее.  Но...  условились — до  весны  никаких неожиданностей. В апреле ждите от меня нарочного с депешей. Где он вас найдет?

— В Мастудже. Это у самого подножия Бадахшанского пере­вала.

— Отлично! Что называется в очаге самого сатаны, — засмеял­ся генерал — недаром он прослыл весельчаком и умудрялся находить смешное во  всем. — Итак,  в Мастудж в апреле прискачет гонец. Он привезет пакет и вручит его вам лично.  Прочитаете лично и бросите в огонь лично. Разведите в очаге сатаны сатанин­ский огонь пожарче.

— Чего ждать в пакете?

— Или — или! Вероятнее всего — начинать! Но если в Лондоне  дипломаты  передипломатничают...— Он  развёл   руками.

—  Дьявольщина!

— Совершенно согласен, но... Итак, всё ясно. После обеда мы с вами  посидим  за  рюмочкой  коньяку над  картой  Бадахшана. Проследим пути караванов с вьюками. Мы, то есть штаб, выде­лили вам столько всего, что хватит на хорошую армию. Это не бандитские шайки оснащать. Пулеметы новейшей марки, горнопо-левые орудия приличных калибров, полные комплекты боевого снаряжения. Откомандируем вам и команды военных специали­стов, орудийную прислугу из мусульман сипаев. Дикари Ибрагима сами не управятся...

—  Что ж! Ранней весной все переправим через ледяные хребты Бадахшана.

— Другого пути нет. Дороги через  Кабул для  нас закрыты. Это настоящее несчастье, что новый  король упрям. Он  мог бы быстро избавиться от финансовых затруднений, приняв ежегодную субсидию, как делали его предшественники. С ним мы не смогли договориться. Применить силу — значит воевать, а начинать вой­ну было бы роковым шагом. Афганцы призовут сейчас же на по­мощь Советы. А тогда расходы приобретут такие размеры, на которые лондонское Сити не пойдет. Что ж, приводите бадахшапские тропы и тропинки в состояние, пригодное хотя бы для легких горных пушек. Ну, а когда военные действия Ибрагимбека на Пяндже и на Бухарском направлении получат развитие, Афгани­стан окажется отрезанным от Москвы, и мы не посчитаемся с королевскими капризами. И тогда в обход горных районов через Кандагар и Герат пройдут и автомобили, и артиллерия, и даже танки. Нефть и золото стоят того, чтобы за них повоевать!

—  Но это в будущем. А сейчас я, надеюсь, получаю диктатор­ские полномочия?

— Да, на Бадахшан.

—  Что ж. Используем каждый день и каждый час до весны. Я не оставлю в покое ни одну вьючную скотину — четвероногую ли, двуногую ли — неиспользованной. Я дам почувствовать всей этой сволочи, воображающей себя  князьями  и  вождями, нашу силу. Сам Ибрагимбек потащит на спине на перевалы стволы  пушек, если потребуется. Я его вытяну в Мастудж для переговоров, те­перь ли, позже ли, неважно.

— Мастудж? Дохлое место. Воевал там в молодости.

— Зато Мастудж у самого Памира. Туда ранней весной я со­беру представителей и связных из Каттагана, Синцзяна, Персии, Памира. Для координации действий.

—  И из Тибета? Мы дадим указание в Лхассе. Высокое плато Тибет открывает нам дорогу на Памир, а через него в Таджикис­тан — Туркестан. А через Кашгарию — в Сибирь.

Они переступили порог столовой милой воркующей парой: под­тянутый сухопарый генерал в щегольском строгом френче, с пёст­рыми орденскими колодками и знаками различия, в до блеска начищенных крагах и тяжелых армейских ботинках, об руку с великолепным, напыщенным, в одеянии павлиньей расцветки вож­дём вождей Пир Карам-шахом. Добродушно подправляя усы, ге­нерал уселся во главе стола, с удовольствием поглядывая на бу­тылки с соблазнительными этикетками. Эбенезер, надсадно вкру­чивавший пробочник в пробку, и не заметил, что из гостиной тенью выплыла мисс Гвендолен-экономка.

Пир Карам-шах видел тень и мог поклясться, что во время их разговора о пакете мисс Гвендолен в гостиной не было.

Обратил внимание на выскользнувшую из дверей гостиной тень и Сахиб Джелял. Но ему, как правоверному мусульманину, не полагалось, находясь в гостях, даже смотреть на женщин с открытыми лицами, и потому, следует полагать, что он не счёл возможным делать какие-либо умозаключения. Мало ли приходит­ся наблюдать распущенность нравов в домах недостойных хулите­лей веры истинной — инглизов.

Шумный, долгий, с обильными возлияниями обед заканчи­вался.

Проводив гостей, мистер Эбенезер, насвистывая, грузно припа­дая на ногу — подагра разыгралась от всех этих событий,— под­нялся по белым ступенькам парадного широкого крыльца. И вдруг вспомнил: «Список!»

Так ни генерал, ни Пир Карам-шах не заговорили о рассеян­ности, не пошутили.

А вдруг это не шутка.

Он бросился через вестибюль и распахнул двери кабинета. В комнате стоял сумрак, но на темном бюваре белело что-то. Ли­хорадочно чиркнув спичкой, мистер Эбенезер зажег лампу.

Слегка помятый, со следами свежих перегибов, оставшихся после того, как Пир Карам-шах разворачивал лист, на письмен­ном столе лежал тот самый лист бумаги с именами клиентов, цифрами выплат и словами пароля. Устало облокотившись на настольное стекло, мистер Эбенезер долго сидел не шевелясь. Он совсем забыл про посольство бухарского эмира. Приезд гене­рала, бесконечные разговоры о высокой политике поглотили все внимание хозяина бунгало. А ведь Сахиб Джелял, почтительно и с достоинством приветствовавший его в вестибюле, как всегда, был в окружении сопровождающих его эмирских вельмож и своих диких белуджей, заполнивших шумом и суетой бунгало. На них мистер Эбенезер и не взглянул даже — всякие там туземцы! Но сейчас в подсознании возникла среди лиц, чалм, бород промельк­нувшая не то в гостиной, не то в коридоре, ведшем в кабинет, донельзя знакомая одутловатая физиономия того самого женев­ского йога, или инженера, или... вообще подозрительной личности... Неужели он обознался!

За столом на обеде из всего посольства присутствовал один Сахиб Джелял. Он произнёс остроумный спич и пил что-то из бокала. Его свиту и воинственную челядь кормили на открытом айване, поближе к кухне. Но пил ли Сахиб Джелял в Белой гос­тиной кофе после обеда, мистер Эбенезер не припомнил. Очень уж господин генерал усердно подливал в рюмки крепчайший бренди и себе, и хозяину.

Постанывая от головной боли, мистер Эбенезер допрашивал на рассвете сикха дворецкого. Удалось выяснить, что господин бухар­ский «раджа» со всей своей свитой сразу же после обеда отбыл из Пешавера. Выглядел отъезд вполне естественно, потому что пере­говоры с Англо-Индийским департаментом были завершены ещё накануне, и господин Джелял спешил возвратиться в Кала-и-Фатту с докладом своему повелителю.

И, конечно, усматривать какую бы то ни было связь между временным исчезновением списка клиентов и кем-либо из членов бухарского посольства не имелось прямых оснований.

Дворецкий сикх помнил йога и даже знал его по имени — Молиар. Он, оказывается, помогал дворецкому до и во время обеда и, вполне естественно, бегал по всему бунгало. Очень предупреди­тельный и обходительный господин Молиар. В кабинет сахиба ему не за чем было заходить. Правда, в кабинете стояли корзины с фруктами, но дворецкий самолично подавал их гостям.

КАРАКУЛЬ

                                                        Имеющий двух жен не нуждается в собаке.

                                                                   Узбекская пословица

                                                        Один горшок  упрекает другой за то,

                                                     что у него дно снаружи почернело.

                                                                Белуджская поговорка


Утро началось неприятной приметой. Прямо над постелью ви­сел паук. Не то чтоб он имел yгрожающий или отвратительный вид. Просто обыкновенный паук, паучишко.

Но со времени, когда Алимхан взял в жены француженку Лю­си д'Арвье, он запомнил, что увидеть паука утром — значит к пе­чали, к неприятности — matin chagrin. Иное дело паук в полдень. Это к хорошему аппетиту. А вечером пауки сулят надежду.

Паук с утра потянул за своей паутиной неприятности. В спаль­ню эмира заявилась, не спросившись, хохотушка Амина, моло­денькая хотапка — «статс-дама» госпожи Бош-хатын. И не пото­му огорчился Алимхаи, что увидел быстроглазую Амину у своего ложа. В старинной тюркской поэме про хотанку написано: «У неё на нежной белой груди два белых снежных холма». Но даже хотанская прелестница в роли вестника Бош-хатын не доставляет радости.

Слегка пнув в бок разомлевшую в утреннем сне юную Резван и проворчав: «Прикрылась бы, что ли...» — Алимхан, кряхтя, под­нялся, сгреб с резного столика чётки и, позевывая, поплелся за вестницей неприятностей. Да и что можно было ждать от Бош-хатын, пусть «первой», пусть «главной», когда с ней уже прожив четверть века.

Сумрачно проскрипел, едва переступив порог:

— Не приближаюсь к вам. Еще не совершил омовения и... ут­ренней молитвы...

Хоть в этом он поставит на место настырную супругу, которая изрядно мешала жить, но без которой он не мог жить.

Он старался не смотреть на Бош-хатын. Ему претил вид её оголённых, похожих на желтое тесто рук, её раскрашенных, не­смотря на утренний час, щёк с нездоровой припухлостью, её отек­ших щиколоток, высовывающихся из иштон.

— Так-то лучше,— проворчала Бош-хатын.— Не к чему нам в барабан бить.

Поискав глазами, куда бы сесть, Алимхан встретился взглядом с ухмыляющейся Аминой. Она кокетливо поводила плечами, жа­лостливой гримаской соболезнуя эмиру. Хотанка совсем была не против, чтобы он обратил на неё внимание. Желание поднялось в нём, и он плохо слышал, что ему говорила Бош-хатын. А она, заметив его рассеянность, повысила голос.

Бош-хатын требовала:

— Вам толковать — что двери, что ослу. Прикажите конокраду, разбойнику сейчас же убраться из степей Каттагана-Ханабада. И чтоб его духу там не было! Чтоб он со своими погаными локайцами убрался оттуда!

—  Однако, ханум... — встопорщился Сеид Алимхан, — наш слу­га... Ибрагимбек... главнокомандующий... наша опора и защита в Ханабаде-Каттагане собирает... готовит силы...  откармливает в степи табуны боевых коней...

Говорил Алимхан с досадой, лишь бы отвязаться. Он оценива­юще прикидывал, мусоля взглядом тесно обтянутую шелками фи­гурку хотанки.

—  Вы меня не слушаете! — бушевала Бош-хатын. — Наплевала я на ибрагимовских одров... — Она выразилась покрепче, так как вообще не сдерживала свой язык. — Какое мне дело до ишачьей кавалерии Ибрагима! Что мне до самого Ибрагима! А вы — у вас уже иней  в бороде!  Здесь в Кала-и-Фатту валяетесь со сво-ими шлюхами, глотаете опий, курите гашиш, а там происходит непо­добное.

— Что происходит? — встрепенулся Алимхан, с трудом отрыва­ясь от созерцания прелестной хотанки.— Что происходит в Афган­ском Туркестане?..

Тут  Бош-хатын  слегка   растрепала  себе  волосы   и  завопила:

—  Разорение! Караул! Он довёл меня до нищеты! Я пойду завтра к мазару с тыквянкой и попрошу: «Один мири! На бедность ханше Бухары, один мири!» Позор  на  голову!  Не  может  жену содержать, эмир,— скажут  честные  люди. Вынудил   свою  Бош-хатын выпрашивать кусочек лепешки.

Вспомнив паука, Алимхан попытался выпутаться и узнать, поче­му Ибрагимбек мог вынудить   его Бош-хатын просить милостыню.

— Однако...— заныл он, —локайцы же исламские воины... По­ход на большевиков. Вы же знаете... воинам надо набраться сил... хорошо кушать... баранина... нужна... сало. Без баранины какая сила у воина?

—  Вот-вот, они и жрут, эти твои воины, моих барашков и рас­пускают брюхо. Караул! Дод! Умираю!

А речь шла о двух миллионах каракульских овец, которые пасутся в приамударьинской степи. Бош-хатын получила очень неприятные вести от преданных престолу скотоводов из Гератской, Мазаришерифской и Каттаганской провинций. Сюда, за границу, перед революцией Сеид Алимхан приказал перегнать все отары из Карнапчульской и Каршинской степей. Однако когда на трон вступил король-«большевик» Аманулла, эмир почувствовал, что ему грозят неприятности, он по совету муллы Ибадуллы Муфти написал собственноручно, как и на свои капиталы, «васики» — до­веренности — на всех каракульских овечек на имя Бош-хатын. Мул­ла Ибадулла посоветовал: «Бош-хатын правоверная мусульманка и не посмеет перечить супругу своему и повелителю. Все женщины ленивы, недалеки — и Бош-хатын не захочет думать о делах». Алимхан сделал свою супругу самым бога-тым экспортером кара­кульской смушки на международные пушные аукционы, а сам превратился в бедняка дервиша, предающегося молитвам. А когда Бачаи Сакао, изгнав Амануллу, сам воссел на трон под именем короля Хабибуллы Газия, эмир, пользуясь его расположе­нием, спохватился и попытался отобрать у Бош-хатын свой дар, но она не дала ему даже подержаться и за уголочек «васики». Оказывается, все дарственные в верном месте — в железных сей­фах французского и швейцарского банков. «У моего банкира Рот­шильда!» — сказала Бош-хатын. Вот вам и ленивая! Вот вам и недалекая баба! Сеид Алимхан сколько угодно мог гневаться. Бош-хатын так и оставалась единственной владелицей стад. До каких пределов может дойти женское коварство!

Утренний паук накликал массу забот. Бош-хатын вздумала вмешаться в самое серьезное — в подготовку похода на Бухару.

— Два-три зарезанных барана... велика беда!..— вскипел эмир и продолжил тоном мужа и повелителя: — Баранинка в плове слав­ных газиев, готовых на мучени-чество... вы сами говорили... в ва­ших снах... видите Бухару. Разве не хотите уделить малую толи­ку... всего несколько каких-то тощих... баранов тем, кто направля-ет свои стопы по пути в рай?

— Вот пусть там,  в  раю,  и жрут шашлык  из  мяса  райских барашков! Райских, а не моих. А моих и трогать не смеют. Сейчас же, сию секунду, садитесь и пишите приказ Ибрагиму. Не то я прикажу чабанам стрелять во всякого локаица, который посмеет лезть в мои отары. Мои! Мои! И никто не смеет! Так и скажи своему вору Ибрагиму. Пусть убирается!

Каракульские барашки не давали спать госпоже Бош-хатын. Сколько угодно Сеид Алимхан мог мечтать о бухарском троне и строить планы создания в Туркестане исламского государства. Сколько угодно мистер Эбенезер Гипп вместе с Пир Карам-шахом и мешедским консулом Хамбером могли расставлять на участках советской границы группы вторжения в ожидании решающего ча­са, сколько угодно мог Живой Бог возводить в мечтах хрусталь­ный замок  королевства  Бадахшан.  Сколько  угодно  политики  в Лондоне, Париже, Женеве могли взвешивать «за» и «против» ин­тервенции и расписывать даты начала войны. Всё решала  жен­щина. Бош-хатын мучили кошмары. Ей снились порванные, изва­лянные в грязи, сукровице  каракульские шкурки.  Какой  разор, какой  убыток!  Она  вызывала  Начальника  Дверей.  Он  отбивал костяшки на счетах, выводил колонки цифр. Потери и убытки от шашлыков  и казан-кабобов для  исламских воинов Ибрагимбека ужасали   Бош-хатын.  Эмир  отсиживался  в   подвале,  именуемом священным мазаром, или в комнате какой-нибудь из своих гарем­ных красавиц.

И все же «острие ножа прошло через мясо и воткнулось в кость». Политика политикой, но доходы от каракулевой торговли поважнее. А тут еще просочился слу-шок: афганское правительство Надир-шаха требует, чтобы эмир перестал поддерживать Ибра­гимбека, иначе будет наложен секвестр на все эмирское имущество в Афганистане, в том числе и на отары каракульских овец. Бош-хатын дала верным людям сто рупий, чтобы они «подковали осла Карима», то есть дали взятку, и все узнали. В министерстве подтвердили — все отберут...

Придави осу — ужалит. Простоволосая, растрепанная Бош-хатын надвигалась на повелителя, растопырив пальцы с длинными крашеными ногтями. Ещё не хватало, чтобы она расцарапала ему физиономию. Пришлось сдаться. Эмир приказал позвать мирзу и продиктовал:

«Слава мужа, уклонявшегося от встречи с врагом, спит. Слава от встречи с врагами растет. Всемилостивейше соизволяем извес­тить вас, господин Ибрагимбек, о благополучном состоянии наше­го здравия. Извещаем вас, что ваши донесения о военных стычках с правительственными войсками не получили нашего одобрения, хотя и очевидно, что вы воевали из искренних побуждений. За ваши услуги от гос-пода бога снизойдет на вас небесное блажен­ство. Наше высочество остались вами очень довольны, ибо видят, что вы держите наше войско в боевом состоянии и поощряете развитие духа храбрости, повелеваем вам, наш главнокомандующий, немедля прекратить походы и войну и все внимание уделить подготовке к вторжению. Ибо скоро час наступит».

Тауба! Кто переспорит женщину! Но в душе эмир был доволен. Он всё больше и больше не доверял Ибрагиму-конокраду.

ДВОРИК  ТАЙН

                                                  Кто спит   много, тому   собаки лижут рот.

                                                                        Самарканди


Лицо, рыхлое, кисло-равнодушное, вдруг сделалось упрямым, решительным. Даже мучнистая бледность исчезла и сменилась персиковым румянцем. Глаза густой черноты прищурились, на­пряглись. Сеид Алимхан судорожно схватил за руку Сахиба Джеляла: «Осторожно! Не шевелитесь!» — и ползком двинулся к краю тахты, даже не привстав и не отрывая взгляда от...сороки.

Обыкновенная сорока со стрекотанием и треском крыльев во­рвалась в тишину дворика и уселась на одиноком деревце шелко­вицы.

Высокие, глухие стены отгораживали дворик от мира и любо­пытствующих глаз, и птицы почти никогда не залетали сюда. И сейчас появление дерзкой сороки явилось явным нарушением дворцового распорядка.

Всем своим видом его высочество эмир Алимхан показывал, что он так и расценил шумное появление щеголеватой, разряжен­ной в броские черно-белые перья птицы.

Больше того, Алимхан оскорбился. Ибо чем иначе объяснить, что он сбросил сонливость, медлительность, прересилив свою во­шедшую в плоть и кровь флегму, он пренебрег даже величием и спесью. Поистине Сахиб Джелял «впал в пучину изумления», наблюдая поразительное превращение повелителя в... кошку. С кошачьими повадками эмир крался к деревцу, шатающемуся под тяжестью суетливой, беспечной птицы. Кто мог бы заподозрить в обрюзгшем, распухшем от пищи и вина, расплывшемся вширь Алимхане охотничью прыть?

Не сводя глаз с сороки, он на цыпочках просеменил к глиня­ному тандыру, в котором сама госпожа Бош-хатын по своему кап­ризу порой пекла здесь, под чужим небом, настоящие бухарские «патыр».

Отколупнув дрожащими в охотничьем азарте пальцами изряд­ный кусок спекшейся твердой глины, эмир повернулся всем телом к сороке. Он преобразился в охотника, выследившего дичь в джунглях.

Как порой пустяковое обстоятельство может выдать истинную природу человека. Только что Сахиб Джелял видел раздобревшего на сливках и пловах, нежившегося на шелковых курпачах, избалованного, боявшегося дуновения малейшего сквозняка восточного князька, доживавшего свои дни в изгнании. От неприятных новостей, привезенных из Пешавера, эмир совсем было по-бабски разнюнился, вконец раскис, ослабел.

А тут — и по спине Сахиба Джеляла заструился холодок — к дереву крался, готовясь к прыжку, сам Чингисхан, каким запечат­лели его средневековые миниатюры. Жажда истребления, убийст­ва горела в черных глазах Сеида Алимхана, и всё лицо его подергивалось в приступе охотничьей страсти.

Можно ли так ошибаться? Да он совсем другой, он свирепый, берегись!

А сорока? Что ж, сорока вела себя непринужденно. Ей и дела не было, что в этом дворике повелитель Бухары принимал самых почетных деятелей стран Востока и Запада, решал дела, касав­шиеся судеб миллионов людей. Сорока стрекотала, вертела своей черной, изящной головкой светской сплетницы и продолжала от­чаянно и оглушительно злословить. Всё дичее делался взгляд Сеи­да Алимхана, всё судорожнее сжимал оружие мести в своей руке, которая медленно-медленно заносилась назад и вверх.

Сорока ничего не боялась. Да и где это видано, чтобы вертлявая птица могла опасаться неуклюжего, неловкого двуногого. И сорока продолжала крутить своей головкой так, что бусинки её глаз поблескивали задорно и вызывающе, а из клюва вырывалось всё более громкое верещание, которое нельзя было истолковать иначе, как ругань в адрес кравшегося к деревцу человека.

Кто мог вообразить, что их высочество эмир вздумает срывать свое раздражение мирового, так сказать, масштаба на какой-те задиристой пичужке.

Р-р-раз! Молниеносно рука распрямилась. С точностью пращи ком глины сшиб с дерева сороку. Стрекотание оборвалось.

«О-омин обло!» — молитвенным жестом Алимхан провел ла­донями по сразу же побелевшим щекам и вороной бородке. Удов­летворенный, спокойный, направился он к тахте, даже не удостоив взглядом трепыхавшуюся на земле птицу, на кипенно белой груд­ке которой выступило кровавое пятнышко. Враг повержен в прах!

«Вот какие мы!» — говорила осанка эмира. Он ждал славосло­вии. И похвалы последовали, но не от Сахиба Джеляла, а от Начальника Дверей, который, оказывается, подглядывал и под­слушивал, сидя на корточках за калиткой, и теперь почтительным возгласом выдал своё присутствие. Эмир нахмурился, показывая, что он недоволен. Но лучше заслужить от повелителя «Рохля ты!», нежели воздержаться от восторгов, когда дело касается охотничь­их успехов их высочества. Начальник Дверей знал слабость своего хозяина и повелителя.

Что ж, Начальник Дверей заслужил еще большую благосклон­ность Алимхана, а господин Сахиб Джелял имел возможность еще и еще раз убедиться, что Алимхан вовсе не такой безобидный тюфяк, за какового себя выдаёт в глазах всего света.

Ну, а Сахиб Джелял совсем не глупая сорока. Во всяком случае, Алимхан раскрылся. И вовремя. Не прилети во дворик птица, бог знает, на ком бы эмир сорвал свою досаду, вызванную возра­жениями. А кто любит, когда ему перечат.

После утреннего намаза эмир пригласил «своего драгоценного друга и советника» к себе в интимный, полный зелени и запаха райхона, дворик, чтобы побеседовать за чаем и посоветоваться. Результаты поездки Сахиба Джеляла были, прямо сказать, обес­кураживающие.

Едва они переломили лепешки и выпили по пиале ширчар, Алимхан забубнил, не сводя своих угольно-черных глаз с лица собеседника:

—  Значит... не хотят инглизы-собаки... не желают... Так... Что будем делать... а?..

— Я  говорил  уже:  инглизы  говорят — давайте золото,  много золота.  Вкладывайте  капиталы.— Он  сделал  паузу и  следил за помрачневшим лицом Алимхана.— Платите, говорят, за оружие и снаряжение. Иначе ннглизы не будут иметь дело с вами, с эмиром.

—  Но джихад!.. Непременная обязанность мусульманина... осо­бенно против безбожников большевиков... Вы толком не объясни­ли, не доказали инглизам... Сами не убеждены, наверно. Некото­рые держат руку Советов... Сами инглизы торгуют с Внешторгом... Не хотят джихада...  Ведь каждый   правоверный  обязан  идти  в джихад. Я так хочу!..

В своем раздражении Алимхан уже не сдерживался, и голос его все время срывался.

Своим ответом Сахиб Джелял показал, что он отлично понял заднюю мысль эмира:

—  Конечно, джихад оправдан, когда в нём есть необходимость. К примеру говоря, в случае нападения на мусульманские народы европейских завоевателей. Од-нако сейчас джихад готовится про­тив бухарцев и туркестанцев, а они в большинстве — мусульмане. Проливать кровь мусульман нельзя.

Ни одним словом Сахиб Джелял не напоминал больше о золо­те.. Алимхан обрадовался и перевел разговор в богословский спор. Он припомнил слова корана: «Мусульманин может сражать­ся  против мусульман, если жизнь его и имущество  подвергают опасности». А имущество его, эмира, и даже жизнь подвергаются опасности уже скоро десять лет.

—  Джихад! Джихад! Инглизам надо доказать... великое дело, объяснить... Там, в Бухаре... всюду в Туркестане вполне назрело... подготовлено... Наши лазутчики в благословенных наших владе­ниях...  Радостные встречи...  Верноподданные  полны  преданности нам — преемнику первых халифов... Сотни тысяч верных мюридов день и ночь возносят моления о нашем возвращении... ждут... Го­товы поднять знамя джихада... весь народ с нами... а?.. Не правда ли?.,  а?..

Руки Алимхан сложил на животе, готовый выслушивать славо­словия, проливающие бальзам на сердечные раны. Но Сахиб Джелял хоть и проливал обильный бальзам, но такой, который быстро набил оскомину.

«Да, действительно, во многих местах Туркестана идёт борьба, которую можно назвать джихадом. Но джихад выражается в убийствах из-за угла. Газии эмира убивают дехкан, засевающих хлопок, хотя знают, что посевы хлопчатника дело выгодное. Даже в ташкентской газете писали, что в Хорезме баи грозили карами всем, кто вздумает сеять хлопок. Дехкане сказали «хоп», разо­шлись по курганчам и... приступили к севу хлопка. Не побоя­лись угроз...»

— Тогда   в   Хазараспе   ишан   Матъякуб,— продолжал   Сахиб Джелял,—   начал нападать со своими людьми по ночам на дома работников сельсовета, чинить насилия, убийства.

— Матъякуб! — обрадовался  Алимхан.— Славный  газий!  Рев­ностный мусульманин!

— Этот ревностный газий до того всем поперек горла острой костью встал, что сами дехкане помогли его изловить.

— Арестовали?

—  Вор, носящий имя «Смерть», утащил драгоценности из сок­ровищницы его тела.

— Убили? — испугался эмир.

— Да, повадился волк в отару, там и голову оставил.

— Но зато в Янги-Арыке — вчера пришло письмо — убили Са­йда Камала, батрака. Подлец назвал имена почтенных баев... со­крыли земли и отары... от советских властей.

Захлебываясь слюной, Алимхан с наслаждением рассказывал о том, что близ Гиждувана убили трех женщин, посмевших уго­ворить мужей вступить в колхоз. В Карши подожгли большевист­скую школу. В кишлаке Ялмата, что под Ташкентом, посланцы эмира распространяли слух о начинающейся войне с Англией, и дехкане вернули баю Шаабдурасулю сорок восемь танапов за­бранной у него во время земреформы земли. Имамы мечетей повсюду грозят беднякам и батракам небесными карами, чтобы не зарились на имения баев. Во многих районах батраки отказыва­ются брать вакуфные земли, принадлежащие мечетям и мазарам. Эмир ликовал:

— Напугались вероотступники! Ислам — залог нашего возрож­дения... Темному что надо? Молитва да аллах... Духовенство... си­ла... в его руках!  Вакуфы — сто тысяч десятин... двести тысяч... Доход наши верные люди собирают в нашу казну... для джихада.., Вот купим у инглизов винтовки, патроны. В Бухаре в одном мед­ресе тайно живут и проповедуют пять ахунов. Для них мюриды-пастухи в секретном месте в степи... пасут пять тысяч баранов... тайком от сельсовета... И наш муфти Аскер Абдуллаходжа Садр, сохраняя улыбку коварства, проживает в Бухаре, и казий Ариф Ходжа Судур... Помните нашего шейхульислама Икрама... Сыпок его... тоже спокойно живет в Бухаре и замазывает глаза  совет­ским властям... Да и Омархан с комиссарами ладит... живет...

— Омархан? — слегка   поморщился   Сахиб.— Сын   расстрелян­ного казикалана? И он в Бухаре? Он ведь жил в Кундузе у аф­ган?  Ещё, помню, проиграл  в  кости  жену  и  сына   и  в  придачу девятнадцать тысяч баранов.

— Да, да, сын мученически убиенного казикалана... А Хаджи Акрам Сабахеддин, а Абдулхаким, а Абдулхайр...— И эмир, зака­тив глаза, перебирал имена и фамилии видных духовных лиц, ко­торые остались в Бухаре и служат ему и его делу. Он хвастался тем, как много у него в Советском Узбекистане единомышленни­ков. Он хотел поразить воображение Сахиба Джеляла. Он все ещё попрекал своего советника, осмелившегося покинуть когда-то его, своего государя, в трудные времена. Но Сахиб Джелял вернулся к своему эмиру, и это вселяло в него уверенность. Такие мудрые и сильные сторонники очень нужны государю в его изгнании. И по­тому эмир спешил, захлебываясь и брызгая слюной,  рассказать, как безотказно действуют могущественные силы Бухарского цент­ра   Кала-и-Фатту,  созданного еще в 1922 году на совещании  в Кабуле представителей всех антисоветских сил. Он говорил и го­ворил.

Он забыл, зачем пригласил сюда, во Дворик Тайн, своего быв­шего визиря, совсем забыл, что мулла Ибадулла снова и снова ему твердил, что надо вызнать истинные настроения этого возник­шего из небытия странного человека.

Вновь эмир чувствовал себя школяром, слабым, беспомощным, таким, каким себя чувствует рядовой мюрид в присутствии своего наставника пира, трупом в руках мурдашуя.

И вместо того чтобы спрашивать, Сеид Алимхан многословно расписывал деятельность Бухарского центра: где, в каком селении Туркестана, на какой улице, в какой махалле, в какой мечети есть у него верные люди и что они делают. Главная цель эмира бы­ла — занятие должностей в исполкомах и комиссариатах «почтен­ными» улемами, своими большими чиновниками.

А Сахиб слушал снисходительно, но внимательно, приопустив тяжелые веки и поглаживая великолепную, всю в завитках асси­рийскую бороду. То ли ему прискучило многословие Сеида Алим-хана, но он вдруг резко спросил:

— Вы читали вот это?

—  Чего?..   Чего?..— и   эмир    уставился    на   листок    бумаги, который протягивал ему Сахиб.— Я самый слабый из рабов исла­ма... Читать?.. Почему читать... Глазная боль... читать ничего не могу...

— Это обращение  к  мусульманам,  к  населению  Туркестана. Тут стоит подпись эмира Сеида Мир Алимхана, халифа всех му­сульман, ваша подпись, ваша печать. А вы знаете, что тут напи­тано? Знаете, что написали люди большой грамотности, как вы их называли, и государственного опыта? Такую чушь и бред они написали от вашего имени и от имени центра.

Щёки, лоб, губы эмира полиловели от напряжения. Он начи­нал понимать. Он заговорил возбужденно и капризно:

— Знаю, что хотят... Что писать... Глубокомысленные... Пони­мают   в   своих   писаниях... Народ  тёмен,   чернь  тупа... Тонкости излишни... Плов с курочкой не стоит давать...  Вкус не поймут... Давать грубую... жратву... Грубая мысль грубым мозгам... Запу­гать страхом  божьим...  темных людей...   Гнев  аллаха!  Тимур — был умный... Больше страха... Тимур... Минареты из живых лю­дей... все кругом трепетали... И у нас запугать... Чтобы побоялись шагнуть через порог сельского Совета... Вот... Не смели б смот­реть на красный флаг.

Бумажка все еще трепетала перед самым лицом эмира, хоть он своей пухлой ладошкой отстранял ее. Сахиб Джелял упорство­вал. Пришлось Сеиду Алимхану взять листок, исписанный калли­графическим почерком. Эмир покачал головой. Он узнал свою большую печать.

— Ну и что? В чем дело? — бормотал он, пробегая глазами текст.

Глаза у него болели совсем уж не так, чтобы он не мог читать:

— Разве неправильно? Тут все правильно... «Все племена и на­ции при благословенном эмире спокойно и счастливо жили, сво­бодно и счастливо исповедуя   ислам»...— читал он   вслух   воззва­ние.— Хорошее правление...   Справедливость...    Эмир   Бухары из мангытов... Музаффару... отцу  Ахад  хана   свойственна... Столпы законности... были...

—  Законность? — думал     вслух    Сахиб. — Бухарская  закон­ность — бесстыдная плясунья в непотребном притоне...

—  Танцовщица?..  О...— обрадовался    Алимхан. — Из    Египта приехала аравитянка... Танец живота... Кожа — атлас... Совсем на­гая... наши придворные старцы рты разинули...

—  Вы отлично поняли, о чем я...— продолжал Сахиб Джелял.— Законность вы превращаете в проститутку, подобно той танцовщи­це...  Вы тогда  подписали фетву — выдать из вашей  казны егип­тянке, даже не прикрывающей стыд, полпуда    золота. Нагая законность! Бухарская законность!.. Это ваше воззвание — предел вашей законности — мне   тайком    вручил   чайханщик в Байсуне... Эдакий смахивающий на мелкого воришку   прокуренный анашист... Видно, и у меня внешность заговорщика, если такой мерзавец меня принимает за своего.

—  Э, — забормотал эмир, — сыграем в шаш-беш. — Он не любил неприятных разговоров и принялся   расставлять,   громко   стуча, шашки на доске.

—  Там же в Байсуне народ рассказывал про тридцать два джихада эмира Музаффара в Гиссаре, про убийство тысяч пра­воверных мусульман таджиков    в кугистанских    селениях... Три­дцать два джихада, это не тридцать два «гиргиле» голой «закон­ности»— танцовщицы из Египта, пред глазами эмира...

—  Джихад... Необходимость... Задиристые, непокорные кугистанцы... наказаны смертью...

—  Раны на спине коня — наследство потомкам. Музаффарские беки-полковод-цы  из голов кугистанцев складывали  минареты,  а женщин и стариков в пустынных местах морили голодом и жаждой до смерти. Девушек и юношей продавали на базарах в рабство. Законность! Память народа жива. Когда люди слушают воззва­ние Бухарского центра с вашей подписью, с вашей большой  пе­чатью, они сравнивают прошлое и настоящее. Они слышат ваши призывы восстановить благословенный эмират и вспоминают про хлебные бунты  в девятисотом  году  в  Келифе,  в девятьсот  пер­вом — в Денау, в девятьсот втором — в Кургантюбе, в девятьсот третьем в... По-видимому, в восторге от вашей законности право­верные предавали   ваших беков и чиновников   мучительной казни у порога в соборные мечети.

Эмир запротестовал:

—  Вспомнить старое... Неприятно... Зачем?

—  А  в  тринадцатом   году,   когда   восстания  сотрясали  трон, кто  писал  в  Ташкент  генерал-губернатору,  кто  плакал — посы­лайте  русских  солдат,  спасайте!   Мятежники   были   мусульмане, а солдаты  неверные...  Законность!  Голая,  без стыда  и  совести! И вы думаете, народ забыл?

— Вы... вы... Сахиб,  опять...  Как  тогда...  Вы  тогда  бросили меня... Испугались... Бежали...

—  Вы же не слушали советов. Вы, государь, не хуже других. Министры, улемы, беки, мирзы, чиновники заодно с вами... Бек— однокашник эмира, а  полицмейстер — брат.    Визирь — разврат­ный   и  грязный — наперсник,   казий — взяточник  и  дармоед,   казикалан — сводник,   торговец   женским   телом,   начальник   горо­да — разбойник и покровитель воров. Вот она, голопузая закон­ность. Кривляется и вертит бедрами. О законности и благоденст­вии  пишете  вы,  эмир,  в  своем воззвании.   Прошлое  призываете вернуть. В  Бухарском эмирате не имелось даже своего хлеба... С каким трудом  удалось в двенадцатом  году уговорить  вас за­купить в России три миллиона пудов зерна, а ещё через два го­да еще два  миллиона.  Иначе все  мусульмане, ваши подданные, погибли бы. Да и так сколько перемерло с голода... Многие се­ления сделались жилищем сов, поля поросли вер-блюжьей колюч­кой. Вы думаете, народ ничего не помнит?

—  Всегда... учат плетьми... бить... заставлять работать... При­нуждать... Всегда. Мой ход!

Он выбросил кости и передвинул шашку.

—  Помните, — проговорил   мрачно  Сахиб  Джелял,  подбросив на ладони кости, — садовник, посадивший терновник,— не соберет винограда.

Лицо Алимхана исказилось. Все признаки говорили, что еще немного, и эмиром завладеет приступ гнева.

Но Сахибу Джелялу не оставалось другого выхода. Высокое дерево буря сильнее раскачивает. Шаш-беш! Или — или! Кости лягут счастливо, и он выиграет, или... просчет. В игре ставка — голова в хурджуне с кровью. Сахиб предпочел бы партию в шах­маты, но эмир ленив мыслью. Он отдает предпочтение игре в нар­ды, здесь больше случайностей судьбы.

А ну, что покажут игральные кости. Ведь в игре «шаш-беш» остаются лазейки для острого ума, чего не хватало затуманен­ному злобой мозгу Сеида Алимхана. Кровь прилила к голове и мешала ему соображать, перед глазами встала пелена, стучало в висках, что-то душило. Смутно метались обрывки мыслей: «А он неспроста... Сахиб Джелял! Он не посмел бы так просто... За ним сила... Он — сама хитрость».

И, как часто случалось, эмир Сеид Алимхан, не сумев разо­браться в чужой хит-рости, перехитрил себя. Смелую неосторож­ную речь Сахиба он посчитал хитроумным приемом. Злость сразу же остыла. Довольно вяло он пробормотал:

— Смелые слова... Не сносить бы головы... кому-то...  Рань­ше...

Шаш-беш! В такой партии ставка — голова. Но нельзя пово­рачивать с полпути. Лишь смелость и прямота могли поразить воображение эмира. Это понимал Сахиб Джелял. И он, уж те­перь не церемонясь, издевался над собеседником. Шаш-беш! Бо­лезненно громко отдавался в мозгу стук игральных костей о дос­ки нардов. Проигрыш — никуда не денешься. Всё в крови. Лапы муллы Ибадуллы потянулись к его голове. Шаш-беш! Выигрыш! Кто — кого!

—  И вы хотите прельстить воображение своих мусульман? — усмехнулся Сахиб.— Чем? Несчастьями последних лет царствова­ния: упадком торговли, высохшими арыками, болотами, камышо­выми зарослями с  кабанами.  Рабочего скота  в эмирате остава­лась десятая часть. Люди забыли вкус баранины, ходили в лох­мотьях. Такой была Бухара при вас. Ваше воззвание — барабан. Грохот, а внутри пусто. Попугать захотели: «...Советы наступили на честь женщины... превратили мусульманок в проституток, за­разили всех женщин и мужчин сифилисом...  В результате му­сульмане вымирают, теряют человеческий облик...» И лягушка квакает вразумительно, а вы пишете такое.

—  А что? Не так? — уже безвсякой горячности лепетал Алимхан. На него нашло обычное отупение. Всегда он молился на свое прошлое, на своих предков — мангытских эмиров. Даже после  многих лет изгнания  он верил в незыблемость    старого порядка. Думал, что все будет по-старому,  по-мангытски.

—  Ваши  клевреты — подхалимы,  скрывают  от  вас  истину,— продолжал Сахиб Джелял.— Теперешние мусульмане Бухары не стадо, не «райа». Они избавились от лишений, вызванных дурным управлением, получили от Советского государства землю и вод­ные источники. Они хозяева своей жизни. Раньше плоды их трудов пожирали арбобы, беки. Теперь кончились дни тех,  кто привык жать, не посеяв. Воззвания, мятежные бумажки вам  не помогут. Поздно! В Гармском вилайете Советская власть отмени­ла налог с сорока тысяч хозяйств. В Кулябском    государство сняло с дехкан двести тысяч налога да еще дало кредит в шесть­десят миллионов! Добро не стареет. Если завтра в Куляб ворвет­ся Ибрагим и начнет мечом «славить» ваше высочество и ислам, кулябцы не скажут ему «ассалам  алейкум». Сами возьмутся за оружие. Не позволяйте себя обманывать. Ваши лазутчики торгу­ют словами. Подхалимничают. Медовый дождь над сахарным айваном. Льстят.

—  Что делать?.. Что делать?

Эмир вскочил и заметался. Он спрыгнул с возвышения. Нос­ком ичига поддел, словно мячик, трупик птицы и ловким ударом перекинул её через дувал.

—  А-а!—закричал эмир.—Змею отогреваю на груди... А вы, Сахиб, что вы попрекаете меня?.. Несёте злополучные вести... За­чем?.. Зачем сеете сомнения и безнадежность.

Швырнув с треском на доску игральные кости, Сахиб Джелял резко заметил:

—  А я не скрываю свои мысли, ваше высочество. Бухара не желает принять вас. Народ не хочет вас. Отмените джихад! Вы богаты,   спокойны,   благодушны.   Зачем   вам   война? Она   безна­дежна.

—  Жду светлого дня мести, — хныкал эмир. — Мне часто снится... каждую ночь... караван...  В носах верблюдов... белых... золотые палочки... Десять лет жду... Кровь, муки врагов... Унич­тожить!.. Разгромить!.. Вы, Сахиб, можете... Вы владеете секре­том «ят» — колдовства от предков, заговором, вызывавшим дождь. Помогите, Сахиб, стереть с земли... Страшно отомстить!.. Надо ду­шить!.. Убивать!.. Растоптать города в пыль... лишить людей огня и  воды... — захлебывался  он словами. От лености мысли он не следил за своей речью. — Убивать... истреблять без жалости... джихад... месть... бог   ислама   «эль   мунтаккам» — отмщающий... Месть за  все:  за  то,  что восстали, за то, что подняли  руку на меня... за то, что заставили дрожать за жизнь, бежать на чужби­ну...  Месть!  Аллах  наш  «эль  муит» — умерщвляющий.  Одно  из девяноста девяти свойств всевышнего... Пусть убивают!..

—  Но джихад разорит страну! Погубит тысячи безвинных! Джихад принесет голод, нищету, гибель народу. Подорвет благо­состояние страны на десятки лет. Зачем вам джихад? Всё равно кончится поражением.

—  Навсегда запомнят...  надо  убить сотни тысяч...  миллион!.. Урок поколениям!

Едва  сдерживая  брезгливость, Сахиб Джелял  напомнил:

—  Но у аллаха много добрых имен: милостивый, милосердный, дающий мир...

—  Э, Сахиб... Вы считаете себя умным...  и верите во всяких аллахов, богов... Мы учились многому, а теперь пожинаем жатву неверия. Аллах — простому народу... невеждам... черни... Мы са­ми себе аллах... Нас оскорбили, унизили... Пусть поберегутся на­глецы. Теперь мы сила. Нам поможет Англия...

—  Англичане — дельцы. Даром они помогать не будут.

До сих пор Алимхан был сравнительно спокоен. Но при од­ном напоминании, что англичане смеют ставить ему условия, мучнисто-белое лицо его угрожающе посинело. Он внезапно отки­нулся на подушку и в припадке судорог перекатывался с боку на бок. От  ярости  он издавал  уже  совершенно  непонятные  звуки. Вдруг он вскочил и пошел, страшный, отвратительный, на Сахиба. Ещё секунда — и он вцепился бы ему в горло.

Во дворик выбежал Начальник Дверей с кумганом в руках. Плеснув эмиру в лицо воды, прислужник подхватил Сеида Алим­хана под руку и повёл его прочь.

Навстречу им уже катился комом мулла Ибадулла Муфти. Вдвоем они увели на карават кривлявшегося, бившегося в их ру­ках эмира.

—  Помогите мне, Сахиб, — вопил он, — возродиться во дворце Арк бессмертным! Помогите!  Вы друг! Надо! Англия! Война! Восстание против большевиков!  Пока жив, восстание!  Уничто­жение!

Едва слышно Сахиб пробормотал:

—  Нечего могилу укрывать одеялом.

Эмир совсем захлебнулся слюной, хрипел и сипел. Долго ещё пришлось успокаивать его и отхаживать зелёным чаем и коньяком. Во Дворике Тайн эмир, духовный глава и халиф всех мусульман, блюститель исламских законов, позволял себе нарушать самые строгие запреты, установленные пророком для своих последовате­лей, правоверных мусульман.

ЭМИРСКИЙ   ДИВАН

                                                                Кусай зубами, царапай ногтями,

                                                                хватай за шиворот, души за шею.

                                                                                     Факих

                                                                Дома — петух, на улице — цыпленок.

                                                                                  Узбекская пословица


Вяло, расслабленно эмир Алимхан ныл:

—  ...книга...   поучительная  «Аб-уль-Мульк»...   Вы,   невежи,   не понимаете названия... Разъясню: «Учтивость князей»... Поучитель­ные в книге мысли... написано, в частности: «придворные в де­лах — черепахи, за дастарханом — шакальи   пасти». Все   вы   об­жоры... бездельники...

Его одутловатое лицо порозовело под слоем пудры и белил. Ои вдруг закричал. И так прокричал всю свою путаную и несвязную речь:

—  ...хромые собаки... Вы волки, и шакалы вам зады отъедят... Не почувствуете... Ничего, и без задов проживете... Глаза бы не видели вас! Не допущу! Не позволю!..

Из конвульсивно выдавленных из глотки Алимхана слов явство­вало одно: после неприятного посещения покоев Бош-хатын, после бесед со своим ближайшим советником Сахибом Джелялом он питался найти выход злобе в лихорадочной деятельности. Но из скорлупы суматошной речи все же постепенно вылущивались не­маловажные мысли. В них, к огорчению муллы Ибадуллы Муфти, эмир на этот раз проявлял решимость. А такого Алимхана духов­ный наставник боялся хуже яда змеи.

Прежде всего, вопреки его советам, Алимхан не разрешил не­скольким почтенным бухарцам уехать из Узбекистана. В слез­ливых письмах они просили, умоляли: «Жизнь проводим в страхе. Наше здоровье требует тишины и покоя». Они назойливо просили вспомоществований и золотых червонцев, чтобы переселиться в Афганистан или Иран.

Тут же всем написали отказ. Алимхан обиженно объявил:

—  Жертвой мне стать, на всех не хватит!

Отказал он и тем, кто в своих письмах, «источая слезы умиле­ния», писали о желании совершить хадж в Мекку.

—  Молитвы   потом!   Наступают   времена   священной   войны!.. Начала  воевать,  потом   целовать  Каабу!..—   выкликал   он,  отшвыривая письма.

Оживился Алимхан, когда ему прочитали письмо имамов Каттакургана. В нем говорилось: «...Молим, чтобы заграничные госу­дарства защитили мусульман от притеснений в Бухаре, Ташкенте, Уфе, Казани. Известно ведь, что и в старину во спасение ислама правоверные халифы не гнушались помощью безбожников-кяфиров и заключали союзы с идолопоклонниками. Когда же договоры делались излишними, их порывали с благословения всевышнего, ибо соглашение с язычниками не стоит обещания, данного свинье».

—  Передайте письмо  каттакурганских  имамов  брату  нашему Юсуфбаю    Мукумбаеву,— все    так же расслабленно    простонал эмир.— Сие мудрое... послание... пусть в Женеве и других столицах ргласят.  Кроме   слов...   гм-гм...   о свинье...   Пусть   все   знают... союз с кяфирами мы, так сказать, одобряем. В газетах призыв о помощи...

При имени Мукумбаева что-то тихо шептавший Сахибу Джелялу доктор Бадма невольно вскинул голову и поискал глазами Юсуфа в толпе чалмоносцев. Столько рассказывали про коммер­санта и представителя эмира в Лиге Наций, про его ум, прони­цательность!

Отец Юсуфбая Мукумбаева, видный торговец каракулем, до революции жил в Петербурге, имел связи в высоких кругах, и потому Юсуф обучался в аристократическом учебном заведении, куда из «инородцев» допускались лишь сыновья наследственных владетелей — эмиров и ханов, высшего духовенства, беков, -бога-тых помещиков, коммерсантов. По слухам, эмир тоже учился вместе с Юсуфом, и с тех пор их соединяли узы дружбы.

Доктор Бадма думал увидеть человека примечательной внешности. Ожидания не оправдались. Юсуфбай Мукумбаев ничем не выделялся среди чалмоносцев, каких много толкалось в михмами ханах Кала-и-Фатту. Небольшого роста, с веснушчатым невырази­тельным лицом, с курносым — «пуччук» — носом и реденькой козлиной бородкой, он ничуть не походил на виднейшего деятеля европейского размаха, на грозную, внушительную политическую фигуру, а смахивал скорее на сидельца в бакалейной лавчонке. Да и халат его темно-бутылочного суконца, и порыжелые ичиги, и грубая марлевая чалма укрепляли в первоначальном впечатлении. Говорил он больше по-таджикски, сухо, отчетливо произнося сло­ва, не повышая голоса, даже если рассказывал о необычных вещах и происшествиях.

«Наружность обманчива. Курицу цени на блюде,— думал доктор Бадма.— Кто бы подумал, что господин Мукумбаев запросто встречается с Муссолини и Мосли, внимает их изуверским речам, впитывает, как губка, их догмы и является проводником их фа­шистских взглядов на Востоке. Мукумбаев не просто приказчик империалистов, он сам идеолог империализма».

На эмирском диване Юсуф Мукумбаев вел себя скромно, почти не вмешиваясь в обсуждение. Но он не скрывал брезгливого от­ношения к мулле Ибадулле Муфти, к его кликушеским возгласам и выкрикам, фанатическим заявлениям. Он знал, очевидно, что мулла Ибадулла за глаза прозвал его Юсуфом-Фараоном, очевид­но, по аналогии с библейским Юсуфом-Иосифом, поднявшимся дт раба до первого министра. Прозвище прилипло прочно. Господина полномочного министра Юсуфа Мукумбаева боялись. Его влия­нию, его богатству, его независимости завидовали.

И надо ли говорить, что доктор Бадма не без внутренней тревоги ждал знакомства с Юсуфом-Фараоном.

А Юсуф Мукумбаев говорил спокойно и мягко:

— Ваше высочество, о преследованиях, которым подвергают мусульман, пишут газеты от имени Бюро мусульманской фракции в Париже и Мусульманского центра в Калькутте. Но редактор калькуттской газеты «Хаблюль Матин» предупреждает: «Наше издание на фарсидском языке, и наши читатели — серьезные лю­ди. Всякие выдумки читать не хотят». Что-де говорить об араб­ских читателях египетского журнала «Миср»? Египтяне издавна питают уважение к русским. А господин Мустафа Чокаев заявил при встрече — мне пришлось на этот раз ехать через Турцию,— что бред, сочиненный корреспондентом Курширматом, не нужен, газете «Ени Туркестан». Курширмат неосторожно рекламирует свои отношения с английскими властями Индии и компрометирует и себя, и дело великого Турана,

Помрачневшее лицо Алимхана повернулось к говорившему.

«Мог бы и повежливее. Спина не переломилась бы. Все же здесь диван»,— нервничал эмир. Но спорить он не хотел и прими­рительно заговорил:

—  Хорошо... бухарское письмо, однако, правдиво...  Надо на­печатать в европейских газетах... Мир должен знать...

Мунши прочел вслух еще одно письмо. У присутствующих оно вызвало вздохи. «Юношество в Советском Туркестане от совет­ских учебников впадает в неверие и соблазны,— писали из Буха­ры.— Надо в Индии построить медресе, собрать в подходящем месте мудрых толкователей корана и послать к ним на выучку молодых людей, дабы воспитать их в ненависти к Советам».

—  Время  войны и смут... сейчас...— выдавил   из   себя   Сеид Алимхан.— Нет денег.  Нечего зариться  на  золото из  моего ко­шелька... Нет у меня золота... Все враки... Сабля, ружье, наган сегодня нужнее. Медресе потом.

Читка остальных писем вызвала приступ поистине царственно­го гнева. Очень почтенные духовные лица Чарджоу, Каршей и еще многих городов жаловались, ныли и, словно сговорившись, просили золота. С минуту ошеломленный Сеид Алимхан молчал. Что, сговорились они там в Бухаре?

—  Золота   захотелось!   Слепень   лезет    лошади   под   хвост... Пусть отсохнет рука писавшего!.. Поломается калам!.. Распусти­лись...   Зажиревший   жеребец   сбивается   с  пути...   Не   выйдет... Господин мунши, что еще?

Главный мунши представил длинный список мударрисов, на­значавшихся в города бывшего Бухарского эмирата. Сеид Алим­хан справедливо считал духовенство своей опорой и потому долго раздумывал над каждым именем. Некоторых он отвергал сразу же:

—  Не годен: мозгов не хватает...   Слабый... не годится. Надо когти ярости держать всегда   наточенными...   В  каждой   мечети завести  списки  «актива»,  когда   придем,  железной   рукой   пока­раем.

Он, прижимая руку к груди, показывал, что человек с же­лезной рукой именно он и есть.

Тем временем мулла Ибадулла Муфти подсунул фетву о на­значении мутаваллиев. Эти грозные блюстители исламской нравст­венности в городах исламского мира с установлением Советской власти в Бухаре сгинули в небытие. Кто теперь помнил, как на улицах и в махаллях ловили горожан и наказывали палками за несоблюдение поста «рузы», за непосещение мечетей.

— Конечно, э, времена не те,— зашепелявил своими расшле­панными губищами мулла Ибадулла Муфти.— Пока светлейший эмир пребывает в изгнании, нравы, э, испортились. Ислам пришел в состояние трудностей. Палки не годятся, хитростью надо убеж­дать. Снискать доверие, э, убеждать в пользе «рузы», «сунната», упрашивать вернуть верующим мечети, вакуфы. Мутавалли долж­ны помогать тем коммунистам, кто тайно придерживается ислама. В споры с советскими не вступать. Сеять тихонько семена нена­висти. Но ежели женщина откроет лицо или вздумает спать с кяфиром, пусть ей жизни не дадут.

Алимхан перебил:

—  Проницательного одного-двух пошлите в Самарканд... Ташкент... Пусть потрутся среди стихотворцев там, писак, у кого ещё мусульманская совесть не померкла... А то журнал «Муштум» порочит почтенных лиц... из духовенства... Еще газетка бухарская, как ее...                                                                                              

—  «Азад Бухара»...— подсказал кто-то.                                       

—  Именно...   Там   всякое   богохульство   и неподобие   про  ду­ховных.

—  И в других газетах, вроде кокандской «Янги Фергана». Там редактор и писатель безбожник... и в Самарканде «Ленин Юлы»…

—  Не смейте... э... произносить   это   имя! — завизжал   мулла Ибадулла Муфти и начал вдруг подпрыгивать, сидя на месте, на­двигаясь многопудовым кулем на сидевшего почти рядом доктора Бадму.— Нечестивец ты, э, язычник ты! Идолопоклонник ты! Зачем здесь слушаешь? Э! Уходи!                                                         

Напирал Ибадулла яростно, брызгая слюной из черного провала рта. Вытаращенными глазами, угрожающими гримасами он мог напугать. Но на деревянном лице тибетского доктора ни один мускул не шевельнулся. Прозрачные серые глаза не отразили ни малого движения души. Они просто не замечали бесноватого, хотя толстые кулаки его вертелись в угрожающей близости от лица.

Присутствующие на эмирском «диване» даже шеи вытянули, бороды вперед выставили, дремоту скинули. Что-то скажет эмир: ведь этот приехавший неведомо откуда тибетский язычник, буддист сделался визирем его сердца и разума. Без его совета Сеид Алимхан и шага сейчас не делает. Каково же любимчику мулле Ибадулле Муфти? Неужто начинается настоящая драка и нару­шится благопристойнейшая тишина в покоях Кала-и-Фатту? Уж мулла Ибадулла Муфти не отступится, коли начал.

Зависть и ревность с той поры, как странствующий монах из Тибета сделался лейб-медиком эмира, «разодрала грудь мулле Ибадулле Муфти, ушла в землю и разъедала корни». Духовник раскачивался и стонал: «Оказался бы мед, а муха и из Багдада, прилетит». Переживал возвышение Бадмы мулла Ибадулла Муфти особенно тяжело потому, что единственный при дворе Кала-и-Фотту искренне верил в свое происхождение от пророка. А если учесть, что с появлением Бадмы эмир забросил дела веры, то есть повсед­невное руководство агентурой Бухарского центра в Советском Тур­кестане, то вполне понятна будет ярость духовника и первого со­ветника Сеида Алимхаиа.

Издревле считалось, что «бухарцы выдумали звезды». Но та­инственные жители тибетского нагорья выдумали нечто посильнее. Эмира одолевали нуднейшие недуги. Сколько ни взирай на звез­ды, лицезрением их не исцелишься. От тибетских же снадобий Сеид Алимхан почувствовал облегчение. А когда тебе помогают лекарства, ты склонен слушать и такие советы, которые отношения к болезням не имеют. Круглая голова муллы Ибадуллы Муфти раскалывалась от мыслей.

Но сегодня скандала не получилось, даже самого маленького. Тибетские глаза Бадмы не замутились, не потеряли своей про­зрачности. И сказать он ни слова не пожелал, не соблаговолил. Разве упадет небо, когда залает пес?

Кто способен читать в сердце колдуна? Все знали, что Бадма колдун.

Мулла Ибадулла отполз, вздымая из ковра пыль. И так пя­тился, пока не дополз до своего места. Все поняли, тибетский врач опирается спиной на гору. «Поистине цари и врачи — два непо­нятных сословия: они никому не повиновались и не повинуются».

Мудрое изречение это произнес восседавший с величественным видом Сахиб Джелял. Участники «дивана» согласно качнули го­ловами. Сахиб Джелял — тоже звезда первой величины в созвез­дии вельмож, и хоть его сияние не лечит, но он весьма заслужен­ный человек. Сколько раз он уже бесстрашно и смело ездил в Бу­хару и всегда возвращался благополучно. Даже ревностные деятели Бухарского центра, одержимые мюриды, такие, как головорез Салах-бий, или отчаянный, ищущий мученического венца Азам-ходжа, или рыжая лиса Мир Патта-бек, или ни на грош не ценя­щий ни свою, ни чужие жизни, шалый, полубезумный Абдулла,— хоть тоже уже не раз побывали тайком в Бухаре, но и они не сме­ли перечить Сахибу Джелялу и почтительно внимали его словам.

И не сказывалось ли то, что завистники в Кала-и-Фатту про­звали «пловом Сахиба». Действительно, хлебосольный, широкой души Сахиб Джелял внес в кликушески-монашеское, мрачно-аске­тическое, тревожное настроение в Кала-и-Фатту дух живости. Он чуть ли не каждодневно устраивал в отведенной ему обширной михманхане с отдельным двором — патио — богатое угощение. Гостям подносили не только плов, который готовился так вкусно, с такими мастерскими ухищрениями, что даже иной раз эмир от­казывался от своей излюбленной шурпы из целого барана и с удовольствием отведывал плов Сахиба Джеляла. Да что там плов! Его высочество изволили здесь кушать и «мам-пар», и фарширо­ванного фисташками фазана, и суп из кекликов, и многое другое из восточной, а порой и из европейской кухни. У котлов всегда хлопотали чисто одетые ферганцы-ошпа-зы. Частенько тут же сиживал на деревянной «карават» знаток тайн Бадма и с пиалой в руке отдавал распоряжения. Раз в неделю Сахиб Джелял устраивал «той» где-нибудь в загородном саду. И удивительно! Веселью и обильному угощению отнюдь не мешали бурные собы­тия в государстве. Сахиба Джеляла вся эта стрельба, вражда между племенами вроде бы и не касались. Сахиб Джелял всегда был величествен, любезен, гостеприимен и безгранично щедр.

И насколько любили и уважали Сахиба Джеляла, настолько же презирали и ненавидели муллу Ибадуллу Муфти за его ту­пость, его сальные волосы-космы, за его вшей, запах от ног, за «дарьякаши» — «выливание рек», то есть попросту тайное при­страстие к спиртному.

Симпатии свои все отдавали Сахибу Джелялу и немногословно­му доктору Бадме. Сначала думали, что Алимхан приблизил тибет­ца просто так — ведь многочисленность придворных — показатель пышности владетельного двора. В михманханах Кала-и-Фатту веч­но толкались праздношатающиеся, «домогающиеся воды жизни», готовые за миску машхурды исторгать «вздохи восторга» о благо­получном скольжении по небосводу счастливой звезды эмира. Но никто даже мысленно не смел назвать Бадму прихлебателем. Док­тор «белым аистом расправил крылья в золотой пыли сияния» и оказался на голову выше придворных.

Замечание Сахиба Джеляла насчет племени царей и врачей вызвало единодушное гудение. А эмир подкрепил слова Джеляла еще ироническим напоминанием:

—  Одна рваная кошемка — десять дервишей помещается. Спят все... но двум визирям тесно во вселенной...

Сам мулла Ибадулла Муфти понял, что выходка его встречена неодобрительно и что не лишнее поклониться язычнику «большим поклоном». На всякий случай.

После «дивана» он оказался рядом с доктором Бадмой и из­рек:

—   Господин, вы из страны Тибет, где сеют слова лишь о мире. У нас, мусульман, в руке обнаженный меч. Нам, э, не подобает кейф за чаепитием, как некоторым.

Лучше бы мулла Ибадулла Муфти не лез со своими неуклюжи­ми извинениями. По обыкновению негромко Бадма заметил:

—  Чаепитие,  вы  сказали?  Господину Муфти  для  прояснения мозгов не хватает не чая, нет, кое-чего покрепче.

Все ухмылялись. Все знали слабость потомка пророка. Всем надоели наивные, нагоняющие тоску проповеди в темном, пропи­танном сыростью склепе. И против их воли в их сердцах нашли  отклик   слова,   тихо   произнесенные   язычником   Бадмой,   мысли  вслух:

—  Чтобы явиться в сей  мир человеком  разума,  приходилось ему в прошлые его жизни быть десять и четыре тысячи раз «чак-равартин», то есть десять и четыре тысячи раз восседать в колес­нице с золотыми колесами, катящимися по миру знаний.

Темны были слова Бадмы, чужды взглядам мусульман. И по­тому они казались страшными, жуткими. Понятно было одно, что мулла Ибадулла глуп и ничтожен.

По-видимому, доктору Бадме, колдуну и волшебнику, на этом следовало остановиться. Тогда он не озлобил бы окончательно муллу Ибадуллу Муфти и избавил бы себя и своих друзей от мно­гих неприятностей. Но всегда ли мудрецы соблюдают меру мудрос­ти? То, что он тут же добавил, равнодушно, очевидно, в разъясне­ние чуждого мусульманам буддийского понятия «чакраватин», прозвучало оскорблением:

—  О жалость! Даже тому, кто воображает себя возничим на золотой колеснице знаний и мнит себя советчиком государя, при­ходится в прошлом своем существовании тысячекратно воплощать­ся в образ и существо и червяка, и крысы, и свиньи.

Стерпеть «свинью» мулла Ибадулла Муфти не смог. Воздев руки с посохом к расписному потолку, восклицая: «Йя, хакк! Йя, эсакк!» — он грузно выкатился из михманханы.

Но он все же остановился на пороге и, показав пальцем на Бадму, бросил:

—  Глядите! У него голова змеи! Язык змеи! Глаза змеи!

ПОЛНОМОЧНЫЙ   МИНИСТР

                                                                  Призвал его дьявол служить лжи,

                                                                  а он послушал его.

                                                                               Ибн Наубат


Новые неприятности ждали в тот день Алимхана. И в самом деле утренний паук оказался вредной приметой. Надо приказать убрать паутину.

Явился Мукумбаев. Он всегда являлся без предупреждения. И хотя его знали как верного слугу их высочества, наедине с эмиром он держался бесцеремонно.

Пришел Мукумбаев в ятакхану без приглашения, уселся и по­требовал чаю. Он вел себя хозяином. Его ничуть не беспокоило, нравилось это или не нравилось эмиру. Сеид Алимхан испугался. Мукумбаев должен был находиться в Женеве, а от Женевы да Кала-и-Фатту не близко.

«Когда же он успел... прискакать?..» — думал эмир, но старал­ся благосклонно улыбаться. Озабоченный вид Мукумбаева не сулил ничего приятного. Очень хотелось Сеиду Алимхану отложить разговор или хоть оттянуть его, но министр сразу приступил к делу.

—  Девушка исчезла!

—  К... какая девушка?

—  Девушка... ваша дочь... Моника-ой... Вы ее признали своей дочерью...

—  Говорите: исчезла... гм... Как исчезла?

—  Ее нет в Женеве.

—  Что же случилось? — Казалось,  что    эмир    действительно взволнован.                      

—  Такое хорошо задуманное дело пошло прахом. Обо всем до­говорились, все подготовили и... опять!

Без видимой логики Мукумбаев заговорил о предстоящем кон­грессе халифатистов в Каире и выразил неудовольствие:

—   Ваша бездеятельность, господин, уронила Бухарский центр в глазах Европы. Еще в двадцать шестом году на конгрессе халифатистов в Каире многие великие умы ислама жаждали видеть вас халифом всех мусульман. Лишь Персия, Турция, Афганистан вос­противились. Из-за чего? Из-за вашей приверженности к устаре­лым догмам. Тогда, помните, отложили решение, чтобы вопрос со­зрел. Ждали, что вы поймете требования времени. Сумеете налить « кувшин новое вино.

Ужасно неприятный разговор. Крупитчато-белое лицо Алимха­на пошло пятнами.

—  А что?

—  Мы   же договорились.   Панисламизму   необходимы   новые одежды. Наш духовный отец, боец за мировое исламское государ­ство Джемальэддин Афгани нашел способ сделать панисламизм знаменем тех; кто идет сражаться против колонизаторов. Нам ну­жен ислам, как наднациональная, надклассовая общность. Лозунги религии в форме панисламизма нам подходят исключительно для консолидации государств в Азии и вообще на Востоке. Мы за союз мусульманских государств под знаменем халифата. Но мы катего­рически против теократического государственного    строя на ре­лигиозной основе. Кто поверит,— для этого нужно быть полити­ческим слепцом, — что семьдесят миллионов мусульман Северной Индии жаждут сделаться подданными бухарского эмира,  князька грязном, пыльной, отсталой Бухары, пусть Алимхан называет себя хоть двадцать раз халифом правоверпых. Что ж, вы думаете заставить мусульман, образованнейших профессоров Лахорского университета, или мусульман — блестящих офицеров, окончивших военное училище «Сандхерст», целовать вашу грязную туфлю? Воображаете, что ради религиозных бредовых сказок советская узбекская молодежь, образованная, просвещенная, пойдет в ярмо к средневековому тирану, отмахнется от всего, что ей дала Совет­ская власть, и предпочтет виселицу у подножия Арка и палки?

От всех упреков Сеид Алимхан буквально осовел.

—  Письма сочинял мулла Ибадулла Муфти... Он правоверный... мало-мало фанатик... и... немного туповат... так сказать...

—  А вы взяли и поставили под письмами свою большую печать, вы поставили собственноручную подпись! — перебил Мукумбаев. — И где? Под призывом к джихаду, газавату, к набившей оскомину исламской священной войне, к резне всех немусульмап, к истреб­лению так называемых кяфиров. Мы тоже за джихад. Но мы, но­вые халифатнсты, смотрим на священную войну   как   на   лозунг восточного фашизма...

—  Чего-чего? Фа-шизма?..— поперхнулся эмир.

—  Об этом потом... Нам нужен   лозунг,   способный   привлечь массы правоверных к нам и помешать всяким там республиканцам, либералам, прогрессистам захватить    влияние    среди мусульман. Мы понимаем джихад как движение мусульман под руководством достойных уважения людей — помещиков, баев, промышленников, коммерсантов, банкиров, держащих в своих руках поводья прав­ления. Единство мусульман мы противопоставим коварным и гнус­ным домогательствам черни захватить власть. Нам, людям новых веяний, религия ислам нужна, чтобы затыкать уши и рты тем про­клятым, кто кричит о классовой борьбе. Вот какой джихад нам ну­жен. А что мы читаем в ваших воззваниях? Призывы к поголовной резне всех немусульман. Вы, господин, живете тысячу лет назад. А что скажут англичане, едва держащие в повиновении десятки миллионов мусульман в Индии и других своих колониях? А что скажет Франция, у которой все так и бурлит в Алжире и Сирии? А ведь у французов, господин, ваши деньги! Вдруг они наложат секвестр на ваши счета в «Банк де Франс»! А что скажет наш друг Муссолини? Нам лишиться его поддержки нельзя.

Говорил один Мукумбаев.

— А российские царские генералы? Что? Захотят они поддер­жать вас, эмира, который призывает в своих вот подобных писуль­ках к уничтожению всех урусов в Туркестане?

Да, паук принес заботы. Полномочный министр и эмирский посол в Лиге Наций просвещеннейший и покорнейший слуга эмира, оказывается, явился из Европы в Кала-и-Фатту, чтобы бесцере­монно выговаривать его высочеству.

Мукумбаев потребовал пересмотреть всю программу Бухарско­го центра, если эмир хочет иметь хоть малейший шанс на успех на предстоящем в 1931 году конгрессе халифатистов. И сейчас же отстранить темного, тупого муллу Ибадуллу.

—  Нельзя... святой человек...— пролепетал Алимхан.

Всегда равнодушный, квелый, полномочный министр сейчас не доходил сам на себя. Его обычно бледно-желтое лицо побурело от напряжения.

—  Тауба!   Сколько  усилий, трудов!   Сколько  времени   потра­чено! Сколько возни с вашей принцессой! И все мы подготовили, все устроили. Договорились с господами из Лиги Наций. Сколько пошло на смазывание им ртов. Аллах!

—  Опять Моника-ой — дочь наша...  а? — заблеял Алимхан.

—  А я живу в Женеве, трачусь, провожу время и смотрю. Все оттягивают да откладывают. Начинают дело, назначают сроки вы­ступления нашей  принцессы, а  потом  руками  разводят,  плечами подергивают: «Извините! Не получается». Я и туда и сюда, я и к инглизам, я и к французам, я и к русским! А они все свое: «По­дождем!» И вдруг — проклятие его отцу! — лорд Кашенден пока­зывает бумагу. Писанину, достойную паршивого бродячего дервиша с Гиждуванского базара, да еще с вашей высокой подписью. Напу­гали вы их своими писаниями.

—  А что?

—  Кому нужна эта принцесса, когда её отец оказался тупым феодалом, тираном, зверем. Зверски жестоким...

—  Зверем? Э... э...—пытался возмутиться Алимхан. У него сквозь бледность начал пробиваться румянец. Но Мукумбаев не обращал внимания на цвет его лица.

—  Где она? Где ваша принцесса? Уж не ваши ли люди её ук­рали? О аллах, от вас, ваше высочество, можно ожидать любой глупости. Там, в Женеве, толкался этот подозрительный, этот про­ходимец Молиар. Не вы его послали?

—  Молиар? — растерялся Алимхан.— Я... э... нет... не знаю. Он запирался и оправдывался совсем по-детски, и Мукумбаев сразу понял, что эмир знает про Молиара.

—  А не увезли    ли её... эти...    пешаверские    англичане...    об­ратно?..

Растерянно глядел пустыми глазами Алимхан в пространство.

—  Ислам — доброе наше знамя,— плёл он свое,— надо выткать новые лозунги... чёрный народ не знает всяких конституций, демократий... Аллах и сабля! Джадиды-собаки развратили умы…

—  Вы болтаете, а  надо действовать.  

—  Вы сами  понимаете... без корана  и джихада нам  не вер­нуться в Бухару... Ислам!

—  Чепуха... Фантазия диких людей, — возразил Мукумбаев. — На основе корана сейчас не может существовать ни одного госу­дарства. Турецкий султан носил титул халифа. Что осталось? Рес­публика. Только невежественные священнослужители могут держать невежественных в повиновении именем аллаха. Наивен тот, кто думает, что коран является узами, которыми можно объ­единить людей.

—  Есть армия... армия ислама, которая...

—  Вора Ибрагимбека? Да поймите, их удерживает в эмигра­ции страх перед заслуженной карой за совершенные ими крова­вые преступления. Если бы не это, исламские воины навесили бы себе на шеи конские уздечки и на животе уползли бы к Советам, умоляя разрешить им вступить в эти самые колхозы. В первом же бою исламская армия Ибрагима завопит: «Пощады!»

—  Знамя ислама... теперь или никогда! — бормотал Алимхан без всякого оживления.— Если... сбросить с людей путы корана... освободятся умы и души.

Он и сам не верил в то, что говорил. Мукумбаев смотрел на него с презрением.

—  Господин! — процедил он сухо и враждебно.— Послушайте мнение вашего преданного раба и министра. Ещё можно не от­стать от шага времени. Успеть. Есть ещё возможность... Вот про­читайте!

—  Что... что...— Эмир со страхом смотрел на свиток пергамент­ной бумаги, который Мукумбаев извлек из бельбага.

—   Прочитайте! Это письмо из Герата от Джунаида.

—  Читайте вслух!

—  Слушайте же.

«Письмо это пишет раб аллаха газий и воин пророка Джунаид, хан всех туркмен и сын его Ишикхан, да будет с ними мир! А обращено письмо к господам руководителям туркестанской эми­грации, собранным в Бухарском центре. Бисмилла! Фашистский строй существует уже во многих странах и являет нам пример твердости правления и благоустройства. Надо усиленно трудиться со всей доброжелательностью. Теперь надо разворачивать дея­тельность. Столп ислама, великий Ахунд Анна Мурад, говорит: «Свет религии в фашизме». Уважайте Анна Мурада Ахуна так, как уважаете религию правоверного ислама. Анна Мурад Ахун за благоустройство Туркестана и указывает нам фашистский путь. Надлежит нам всем работать так же непримиримо, как работают главы «Ени Туркестана» господа разума Мустафа Чокаев и Сары-хан. Если верите нам, то следуйте путем фашизма. Сообщаем для сведения всех: силу мы имеем огромную и могучую. Получили мно­го оружия и пополнили конский состав. Полученные винтовки и пулемёты заперты на месте под замком. Передайте благонадеж­ным лицам — через восемь месяцев начнётся серьезная борьба против большевиков. К этому времени будьте готовы!»

Окончив чтение, Мукумбаев свернул письмо и, почтительно по­ложив его у ног эмира, добавил:

—  Такое же письмо получили Ибрагимбек, Утанбек и другие курбаши.

—  Значит, этот... Джунаид вообразил себя... э... халифом... хо­чет на трон... Всеми распоряжается. Всем  приказывает. Да как он смеет?!

—  Ну, это ещё не так. Но вы видите, мысль разумных людей не спит. Даже Джунаид понимает, что надо, кроме ислама, искать новых путей. По ним уже идут многие. Берегитесь! Такие, вроде Чокаева, Усманходжи, Сарыхана, могут опередить...

—  Фашизм!..— выдавил из себя Алимхан.— Сколько все... дол­донят о фашизме... Какая польза от фашизма?.. Разговоры... Мы — халиф...  властелин   мусульман...   В   коране  нет   про  фашизм...

—  Дело не в названии. Фашизм имеет своего халифа, диктато­ра, дуче, фюрера. Глава фашистского государства — неограничен­ный  властелин.  Тому,  кто  против  него,— смерть.  В  государстве правят достойные люди — промышленники, помещики, коммерсан­ты. Чернь, «райя» — стадо, молчит и повинуется.

—  Похоже... «дуче» совсем халиф, а?.. Эмир, а? Шахиншах, а? Вы говорите...   помещики,  коммерсанты...   государство  богатых?.. Хорошо... Э, нет! Халифат лучше... Халифат — государство хали­фа... правит единолично... один правит...

—  При фашизме никаких  парламентов,  никаких демократий, никаких разговоров... Всех свободомыслящих Муссолини держит в тюрьме или отдает палачу.

—  У нас, на Востоке, и зародыша свободных мыслей не до­пустим... Нельзя — и все. Мусульмане подчинятся... безропотно, а не то...

—  Фашизм признает только права одного народа, высшей ра­сы, все слабые расы — рабы... работают на высшую.

—  Как же?.. Какой же народ... у нас?.

—  У нас — мусульмане. Все, кто не мусульмане, — рабы.

—  О, хорошо!..

—  Фашисты очень воинственны, доблестны! Их закон — война! Завоевывать все страны, где не фашисты! Завоевывать жизненное пространство. Это так называется у фашистов!

—  Да об этом и в коране записано. Покоряй мечом земли не­верных, истребляй и покоряй!.. А! Все, что у неверных, все принадлежит мусульманам — богатства, земли, женщины... девушки... дети. Мужчинам головы долой... по праву захвата... М-да, фа­шизм...  совсем  похож...  Муссолини,  скажите, не  мусульманин?..

—  Вот видите, ваше высочество, фашизм и ислам совместимы. Они шербет в разных посудах.

—   Вот соберусь... Поеду в Рим... Посоветуюсь с этим... Мус­солини. Эта приезжая савойская княжна или принцесса... краси­вая, только голос грубый... глаза, фигура ничего... приглашала... говорила: заключайте с дуче союз... поможет дуче... воевать... а?

—  Союз с Муссолини очень полезен, но вас сейчас не пустят.

—  Кто осмелится? Поеду.

—  Да тот же Пир Карам-шах... Он тоже за фашизм. Но бе­регитесь, господин! Он Ибрагима-конокрада сделает фюрером.

—   Разбойника? Конокрада?

—  А что ему. Или сам себя провозгласит дуче или фюрером. К нему же эта савойская принцесса-потаскушка недаром приезжа­ла от главы английских фашистов. Говорят, он к тому же ведет переписку и с самим Муссолини...                                                          

—  Проклятый!.. Неужели он посмеет, о!

—  Почему же? Пир Карам-шах не затуманивает свои  мозги всякими реакционными бреднями. Не пишет воззваний, состоящих из всяких нелепых сказок и бреда. Пир Карам-шах дружит с Чо­каем и Валидовым. У Пир Карам-шаха деньги, оружие, энергия, неутомимость... Смотрите, ваше высочество. Опаздавшим к дастархану достаются хрящи и кости. Такой разговор...

—  Да... такой разговор...— повторил вяло и равнодушно Алимхан. Он, видимо, устал. Апатия нашла на него.

Мукумбаев склонился к его лицу и хотел сказать еще что-то, но эмир остановил его, подняв руку.                                                       

Они сидели друг против друга, и эмир сквозь приопущеиные веки с явным недоверием поглядывал на своего министра. После долгих размышлений он вдруг вкрадчивым шепотком спросил:

—  А не слишком ли... нашему министру... то есть вам, уважае­мый, нравится этот фашизм?.. Очень уж вы ласково поете о вся­ких там фюрерах... дуче... Муссолини... Да, а Муссолини-то хрис­тианская собака, а? Над ним халифом папа римский, а? Неверный пес... враг ислама, а?

—  Велик аллах! Что вы говорите? Вы ничего не поняли, ваше высочество!

—  А уж не хочет ли мой министр тоже именоваться дуче? Проведя  молитвенно по своей круглой    ухоженной    бородке ладонями, Сеид Алимхан сказал торжественно:

— Армия ислама завоюет нам... Бухару, и да будет аллах с нами!

—  Тауба! — воскликнул Мукумбаев с неподдельным  ужасом.

—  А наши верные, покорные подданные пришлют в Кала-и-Фатту... своих векилей  просить нас, Сеида Алимхана Богадура, воссесть на трон отцов...

Зажав уши ладонями и восклицая: «Глупость! Глупость!» — Мукумбаев выбежал из комнаты.

Когда уши заткнуты, заботы проходят стороной. Алимхан мень­ше всего думал, чем живет народ Бухары вот уже почти десять лет, с той поры как ему пришлось бежать. Впрочем, он предпо­читал употреблять другое слово — «покинуть» Арк.

Труд народа ради желудка правителя — так повелось тысячи лет, так будет всегда. Когда есть меч и секира, лук и стрелы, во­енная сила и пушки — шах может не бояться за власть. Обида — враг рассудка. Эмир обиделся на революцию. Но он хотел верить, что мусульмане остались ему верны. Эмир не сделал для себя ни­каких выводов из революционных событий, лишивших его трона. Грабли судьбы захватывают беспечного. Ну нет. Теперь он не поддастся лени! Сколько было из Бухары писем или вестников, которые заверяли Алимхана в рабской преданности народа. А сообщениям, что после революции его бухарские подданные из­бавились от нищеты и живут несравненно лучше, чем при его «благословенном» правлении, он просто не желал верить.

Непримиримые, вроде муллы Ибадуллы Муфти и наиболее озлобленных придворных, отлично успели в том, чтобы он уверо­вал в свои силы. С утра и до вечера твердили они, что эмир рас­полагает «мечами и секирами» и что ему ничего не стоит сдунуть своим священным дыханием с лица земного круга и Красную Армию, и всех большевиков.

Лень, малодушие мешали Алимхану лично съездить проин­спектировать «исламскую армию» Ибрагимбека в Ханабад. Эмир отговаривался нездоровьем. Ему было недосуг. Он ссылался на то, что правительство Кабула взяло с него клятвенное обязательство не покидать Кала-и-Фатту. Но он просто боялся остаться в лагере лицом к лицу со свирепым конокрадом. К тому же клевреты и со­глядатаи доносили, что господин главнокомандующий в кругу локайских вождей частенько развязывал язык: «Алимхан, проклятие его отцу, отсиживается в своем дворце, наслаждается, поджида­ет, когда мы начнем ишачить на него и вернем ему трон. Ну, а трон, хоть и золотой, не обидится, ежели на него воссядет зад, привыкший к седлу боевого коня».

Невзлюбил эмир Ибрагимбека. Боялся его еще со времени, когда впервые после своего бегства из Бухары увидел его, непоч­тительного, необузданного, в Гиссаре. Зычный голос конокрада долго отдавался у него в ушах и заставлял зябко ежиться.

Но «армия ислама» существовала, и Алимхан видел в ней единственную надежду. Оставалось «взять сокола», вскочить на скакуна и «настигать джейранов в степи». А тут Мукумбаев вы­нуждает думать. Видите, современному правителю не подобает ни подавлять, ни угнетать, ни устрашать, ни заковывать, ни бро­сать в темницу, ни терзать голодом и жаждой. А с чем останется тогда эмир? Кто его тогда послушается. Набрался Мукумбаев в Западных Европах всякого. Слушай речь, но распознавай ложь и правду. Правду возьми — ложь накажи...

Станет он, Алимхан, задумываться! Вот одержит победу, тогда уж не до «гуманности». Налетит стаей орлов на сборище черни. Безжалостным демоном, таким, которому позавидуют и по­велители ада, он будет бить непокорных, притиснув их к горящей земле. Горе же всем с сомневающимися сердцами! Всех захлест­нет океан мести! Нет, ему претит постное лицо Мукумбаева. Мул­ла Ибадулла Муфти со своей вечно скривившейся мордой, которой коснулся перст нечистой силы, лучше! Конечно, Мукумбаев возжи­гает огонь истины, а от гнилушек муллы Ибадуллы Муфти — один густой дым. Но иногда лучше дым...

Он, эмир,— караванбаши. Потянул за бурундук — поводок, про­детый в нос первого верблюда,— и заставил тронуться с места караваи судьбы. Приятно чувствовать, что от движения твоей ру­ки зависит ход истории.

И все же Алимхан все поглядывал на дверь.

Какой гордец Мукумбаев! Сам наговорил тут грубостей, а оби­делся на резкое слово и ушел. От высокой горы и тень велика. Да, Мукумбаев высокая гора. Все страны в его руках. С ним нель­зя не считаться.

Эмир уже не мог сидеть на месте. Он уже клял свою поспеш­ность—мать всех ошибок. Так мечется гончая собака, опоенная бузой. Он теперь винил себя во всем. «Мы, несчастный, попали в долину бедствий! Почему Мукумбаев посмел уйти, не рассказав ничего о любимой дочери Монике? — Он и взаправду вообразил, чтолюбит её.— Почему Мукумбаев не изложил всех доводов? По­звать его!»

Оказывается, полномочными министр сразу же после неприятно­го разговора выехал из Кала-и-Фатту.

Эмир впал в состояние раздражения. Он обозвал всех совет­ников своевольными болванами. Он продиктовал спешное посла­ние Ибрагимбеку, в котором повелевал прекратить какие бы то ни было воинственные выходки и вылазки под угрозой кары все­могущего. Письмо, припечатанное большой эмирской печатью, он отдал своими руками джигиту-гонцу, приказав:

— Гони!.. Не различай, светло или темно... Не останавливайся на ночлег... спи в седле... Меняй  коней...  Замешкаешься — бере­гись! Плохое случится с твоей же-ной и твоим отродьем... Гони!

На всем пути из долины Пянджшира до захолустного, тонуще­го в болотах Ханабада на горной гиндукушской дороге Бухарский центр всегда держал в караван-сараях посты с подставными ло­шадьми.

— Удача да сопутствует моему гонцу! — лицемерно восклицал эмир и в курыныше, и в михманханах, и в покоях, отведенных бадахшанской очаровательнице.

«Слишком много уже исламских газиев выпили из рук вино­черпия судьбы напитка мученичества»,— думал Алимхан, но он ли­цемерил даже сам с собой. Успехи Ибрагимбека, победы в стычках с правительственными войсками пугали эмира: «Эдак и взаправду конокрад возомнит себя этим... дуче или фюрером, а то и халифом. Нельзя давать ему воли». Удивительно. Эмир мало думал о девице Монике, о той, кого ещё недавно он широковещательно объявил своей дочерью. Что ему до того, что она живой человек со своими чувствами, стремлениями, взглядами, переживаниями. Он видел её, когда она была совсем крошкой, и не помнил. В его представле­ниях она была просто молоденькой девушкой, каких он немало перевидал на своем веку.

Нет, все-таки ему пришлось подумать о ней всерьёз, но как хорошо, что тогда его сватовство не удалось, как хорошо, что он не выдал её за Ибрагимбека. Ни к чему было родниться с конокрадом. Залез бы мужлан на трон мангытов. А что было бы с до­черью, это нисколько его не волновало. Он просто отмахнулся от неё.

Иначе думал Мукумбаев. В большой тревоге, полный беспокой­ства, он глухой ночью выехал из Кала-и-Фатту по джелалабадской дороге. Он решил во что бы то ни стало разыскать Монику. Мудрец и политик, он понимал, что принцесса она или не прин­цесса, но доставит всем немало хлопот.

Под мерное покачивание в седле он вспоминал её такой, ка­кой она предстала перед ним. И не редкая красота девушки пора­зила его тогда. «Совсем она не такая беспомощная, невинная овеч­ка! Инглизы знают, что делают, играя с куколкой!»

Он был очень умный, очень осторожный, очень прозорливый царедворец — этот купец Мукумбаев. Ошибался он лишь в одном: думал об инглизах, о восточном фашизме, о Пир Карам-шахе, об Англо-Индийском департаменте, о странной экономке пешаверского бунгало, о самом хозяине бунгало. Столько мыслей копошилось в его мозгу — но он совсем упустил из виду Ага Хана, и это сбило его со следа.

Да и мог ли многоопытный коммерсант и государственный дея­тель,  предпринявший  миллионную торговую операцию  по  снабжению всех сил антисоветской контрреволюции оружием и амуни­цией на Среднем Востоке, уделить значительное место в своих рядах какой-то девчонке, пусть неглупой, пусть вышколенной Своими наставниками из Англо-Индийского департамента.

С точки зрения Мукумбаева, саму Монику теперь, когда поли­тическая акция в Лиге Наций сорвалась, лучше превратить в товар, которому, правда, немалая цена на любом азиатском и аф­риканском невольничьем рынке. Моника, став товаром, лишится своей воли и права распоряжаться собой.

«Цена девице,— раздумывал полномочный министр, когда об­стоятельства его вынуждали вспоминать о Монике,— в портах арабских княжеств Персидского залива тысяч тридцать, а с её белой кожей и саманными волосами и все пятьдесят, может быть, И больше. На том и порешим. А переправить её на Бахрейн или даже в Оман проще простого. И от ненужных осложнений изба­вимся и прибыли свои приумножим».

При всем размахе международной своей деятельности серебролюбец и скупец Мукумбаев оставался азиатским торгашом, ни­чуть не брезгующим мелкими, весьма небезвыгодными операциями с живым товаром. Да и с точки зрения корана и шариата купля и продажа невольников является вполне законным, пристойным делом.

Но мог ли Мукумбаев даже в мыслях представить, что возмез­дие придет к нему именно по коммерческой линии, и что «товар», девчонка, рабыня заставит его понести огромные убытки и приве­дет к краху его весьма почтенного предприятия.

ХИТРЕЦЫ

                                                                   Кто знает лекарство   от   заболевания,

                                                                   име­нуемого алчностью?

                                                                                        Кей Кавус

                                                                   Сорок    разбойников  не  могли

                                                                   ограбить одного голодранца.

                                                                                  Насреддин Афанди


В пучину изумления и океан недоумения погрузился Началь­ник Дверей господин Абду Хафиз при виде Молиара. Уезжал он из Кала-и-Фатту вороной, а предстал сейчас на пороге павлином е радулкным веером хвоста.

Тогда, темной предрассветной порой, в серой дервишеской мирке тайком Молиар покидал эмирский дворец после памятного разговора с Бош-хатын. Воровски провожал его Начальник Дверей в конюшенный двор, выбрал ему невзрачного конька и даже не обернулся на прощание, когда заскрипели створки ворот. Мо­лиар исчез, и Бош-хатын не вспоминала о нем, будто его и не было.

А сейчас Хаджи Абду Хафиз шагал, постукивая посохом, через всю анфиладу залов дворца и с важностью, подобающей Началь­нику Дверей, провожал Молиара, но уже не того потаенного полу­монаха, иолукоммерсанта, жалкого базарчи с суетливыми глазами и с уклончивой какой-то внешностью. За Начальником Дверей шел, нет, шествовал совершенно новый Молиар, их дородство ку­пец, коммерсант Молиар, доверенное лицо их высочества, самой эмирши госпожи бегим Бош-хатын. Внешне этот Молиар даже не походил на того Молиара, прозвище которого — Открой Дверь — неведомыми путями проникло во дворец Кала-и-Фатту.

Нет, теперь перед Ишикочем предупредительно распахивали двери и махрамы — стражи, и гулямы — прислужники, и приврат­ники, и стражники, и даже собственноручно сам всемогущий це­ремониймейстер Начальник Дверей.

В лоснящемся атласном цилиндре, в превосходно сшитом фра­ке с розочкой в петлице, в брюках с дипломатической складочкой, в лаковых ботинках с белыми замшевыми гетрами на черных круглых пуговичках, с фунтовой золотой цепочкой поперек атлас­ной жилетки господии Молиар являл собой некоего визитера с дореволюционной открытки «Христос воскрес!». Не хватало у него роскошного, отделанного золотым орнаментом фарфорового яичка, с коим чиновники Российского политического агентства в Бухаре наносили в старое доброе время праздничный визит госпоже бе­гим Бош-хатын в Бухарском арке. Но из всего этого «комильфот-ного» великолепия выглядывала все та же опухлая, плохо выбри­тая физиономия с кустистыми чернущими бровями и с теми же суетливыми глазками, которые подозрительно зыркали по сторо­нам и настороженно следили за двумя сансами — конюхами, сгибавшимися под громадными подносами с европейскими дарами. Разнообразие их и богатство наглядно демонстрировали, на­сколько успешно господин Молиар выполнил свою высокую мис­сию в Европе.

И выслушанный госпожой Бош-хатын доклад представлял со­бой образец деловитости и обстоятельности, успехов и благополу­чия. Дары и сувениры произвели весьма благоприятное впечатле­ние. Удовлетворение Бош-хатын выразилось в том, что дастархан, расстеленный для Молиара по поводу его прибытия, превосходил обилием и разнообразием все, чего можно было бы пожелать,

— Привез? — спросила Бош-хатын.

— Что?

— То, чем можно подмаслить... тех в Москве.

— О госпожа мудрости, разве я мог вести на поводку верблюдов с…

—Проклятый! Значит, ты ничего не сделал, болтун! — она говорила зло, хрипло.

Хихикнув, Молиар извлек из глубины кармана бумажник. Медленно, с ужасной важностью он раскрыл его и двумя пальцами вытащил сложенный вчетверо лист бумаги. Разворачивал он его и разглаживал целую вечность. Бош-хатын при всей своей грузности, кряхтя, подпрыгивала на бархатных подушках с живостью семилетней девочки и нетерпеливо покряхтывала.

— Извольте прочитать! — напыжился важно Молиар.— Читай­те доверенность!

— Что здесь написано, сын греха? — Бош-хатын с вожделением гладила пальчиками дорогую шелковую венелевую бумагу, кото­рая гак приятно хрустела в руках.

— «Доверенность»!

—Доверенность?

— Доверенность госпожи эмирши, мадемуазель Люси д'Арвье ла Гар,— отобрал небрежно бумагу Молиар.— Но, но! — остановил он Бош-хатын, попытавшуюся вырвать у него из рук документ.— Эта доверенность ничего не стоит еще без одной подписи. Реши­тельно ничего.

— Проклятый бездельник! Опять! Какая подпись?

— Не подвергайте свое драгоценное сердце треволнениям, гос­ложа. Вам ничего не стоит получить то, что изменчивая судьба домешала мне, скромному смертному.

Да, Молиар не мог и здесь не побалагурить.

— Как? Какая судьба?

— Хлопните в ваши уважаемые ладошки и повелите привести сюда ее высочество принцессу Монику-ой. И пусть отнесутся к ней со всем вниманием и почтительностью, ибо от неё теперь зависит всё. Ей дано раскрывать и закрывать. Ференги, крючкотворы, адвока­ты, юрисконсульты определили  и  постановили:  на доверенности необходимы  четыре подписи:  господина  эмира — она  вот,  ваша, госпожа,— она есть, и... госпожи Люси! О, сколько усилий и уме­ний стоило мне заполучить её, прошу не забыть нас своими мило­стями! И подпись госпожи Люси мы имеем. И, наконец, необходи­ма подпись девушки Моники, принцессы. Зовите Монику! Но что с вами?

Обычно красно-бурачное лицо Бош-хатын приобрело сине-сливовый оттенок.

— Её, проклятой, здесь нет.

— Не проклинайте её. Она не заслужила! Не смейте!

— Это ещё почему, господин хороший!

—  Потому, госпожа, что без подписи уважаемой принцессы вы не сможете получить и одного рубля из стальных шкафов банка «Ротшильд фрер» в Женеве и Париже! Где девушка? Куда вы дели девушку?

В его голосе звучало столько беспокойства, что Бош-хатын на­сторожилась. Она хитренько сощурила глазки и сладенько заго­ворила:

— А что это, господин Молиар, вы прозевали девчонку, а? Ведь Моника-то должна была быть в городе Женив, когда вы, набрав полный кошель денег у меня, отправились в свое хитроумное путе­шествие? А теперь вы ищете иголку по всему свету, а?

Нетрудно было понять, что Бош-хатын отлично знает об исчез­новении Моники, радуется этому и, возможно, причастна к этой истории.

— Клянусь,— быстро пробормотал Молиар,— если только с ней что-либо случилось, я... мы...

Он уже угрожал, и Бош-хатын даже испугалась его глаз. Но она предпочла не выводить Молиара из себя.

— Ваша драгоценная принцесса порхает по свету. И я тут ни при чем. И господин эмир, мой супруг, ни при чем. Словом, Бу­харский центр не повинен в том, что у вас, господин хитрости, уве­ли девчонку.

—  Не смейтесь, госпожа. Где Моника? Она мне нужна столько же... э... сколько и вы. Без неё, без её подписи...

Бош-хатын заважничала:

—  Помните, господин Молиар или Как Вас Там, вы мне, пове­лительнице, уже   посмели задавать вопросы   про эту дочь греха. И тогда я вам сказала: «Не знаю!» И тогда я взаправду не знала.

—  А теперь? Умоляю!

—  Посмотрите на него! Как она его распалила своими рыжи­ми волосами.

—  Где же? — Он сдерживался.    Он не хотел раздражать эту сварливую толстую бабу.— Где девушка?

—  Она в Мастудже.

—  Это еще где?

—  Мастудж — в индийских пределах, в Индийском  Бадахшане. Туда повезли дочь греха. И она скоро приедет туда.

—  Кто повёз? — голос Молиара сорвался.— Кто повез Мони­ку-ой в Мастудж? Скажете   вы наконец! — Молиар   не замечал, что разговаривает с повелительницей   неподобающим   тоном. Не заметила этого и Бош-хатын. Она захихикала:

—  Ага Хан решил! Ага Хан объявил дочь греха своей невес­той и подарил ей Бадахшан со всеми бадахшанскими язычниками и исмаилитами.

Немало самообладания понадобилось Молиару, чтобы не вы­дать своего оживления. Наконец-то он узнал, где Моника. Значит, все-таки Ага Хан приводит свой план в исполнение.

Тогда в Женеве Молиар только хотел увезти Монику, но не успел. В этом он мог винить самого себя. Возврат к европейскому образу жизни ошеломил его. Он не удержался от соблазнов: не вылезал из ресторанов и баров, не брезговал и притонами. Раз­влечения, приемы, банкеты почти не оставляли ему времени для дел. Он был в угаре. Он не мог удержаться, потому что деньги, полученные от Бош-хатын, да и собственные немалые средства, предусмотрительно вложенные им до революции в один из швей­царских банков, открыли ему двери не только в респектабельные салоны, но и в разнузданные ночные клубы Женевы.

Да и «высокая миссия» госпожи эмирши потребовала немало времени на преодоление бесчисленных инстанций и рогаток, что­бы получить доступ к сейфам.

А когда он спохватился, оказалось, что Моники уже в Женеве нет. В отчаянии он кинулся в отель «Сплэидид».

Мистер Эбенезер пригрозил заявить в полицию, и сделалось ясно, что воспитатели Моники ни при чем. Они сами ничего не знали. Лорд Кашенден искренне расстроился, когда ему сообщи­ли, что девушка исчезла. Лорд все приготовил к «эффектному спектаклю», по его выражению. «Принцесса на заседании Лиги Наций в роли жертвы Коминтерна. Чего еще желать!»

Лорд долго не мог успокоиться — упущен такой удобный слу­чай — нанести еще один удар по престижу Москвы в странах Востока! Какой пропал удачный повод привлечь к Туркестану внимание всего мира!

Нет, Молиар напрасно подозревал англичан. Приходилось искать в другом месте. Усман Ходжа, Чокаев и прочие среднеази­атские националисты отпали тоже очень скоро. Белогвардейцы ге­нерала Миллера — тоже. Оставался Ага Хан с его опереточной таинственностью и склонностью к дешевым эффектам.

Большого труда стоило Молиару узнать в Марселе,— обош­лось это во много тысяч франков,— что некая «невеста» Ага Хана в каюте «люкс» океанского лайнера в сопровождении целой сви­ты отплыла в Бомбей. Молиар поспешил вслед. Ему удалось проникнуть во дворец Хасанабад, но там его наивно обманули: лю­безно приняли десять гиней и сообщили: «Их сиятельство невеста Живого Бога соизволила выехать в Кала-и-Фатту на свидание со своим царственным родителем». Это была заведомая ложь, но Молиару ничего не оставалось делать, как поверить.

Лихорадка поиска овладела им. Он не ждал и часа и бросил­ся в первый же пассажирский поезд, уходивший на север. В Пешавере у него хватило времени и пронырливости, чтобы прове­рить, на всякий случай, что Моники в бунгало мистера Эбенезера нет. Недаром Молнар носил прозвище Открой Дверь. Перед ним действительно распахивались все двери. И не столько он всегда действовал «всадниками святого Георгия», сколько своим неисто­щимым на слова языком и неудержимым краснобайством.

Отряхнув с подошв своих пыль пешаверских улиц, Молиар уехал вместе с возвращавшимся в Кала-и-Фатту посольством Са­хиба Джеляла. Он явился в Кала-и-Фатту старым знакомым, сво­им человеком. Внешне он сохранил благодушие. Вкрадчииаи улыбка не сходила с его губ. Но в груди у него все кипело.

При дворе эмира и госпожи Бош-хатын он мог ожидать чего угодно. Он понимал, что в Кала-и-Фатту Моника подвергнется большой опасности.

И, наконец, он теперь узнал у Бош-хатын, где Моника. Хитро­умием отличалась эмирша, но в европейских законах разбиралась слабо, и Молиару ничего не стоило провести её. Она не знала, что к доверенностям Молнар приплел дочь Алимхана в последнюю минуту, по наитию.    Подписи   девушки, конечно, не требовалось.

Ужасно обрадовалась Бош-хатын доверенности. Кончилась многолетняя тяжба. Эмирское золото теперь поплывет ей в руки. Она могла торжествовать: с помощью великого хитреца одержан верх над старой соперницей.— француженкой, удовлетворено чувство самолюбия. Открыт доступ к сокровищам. Конечно, мень-ше всего она собиралась и собирается отдавать их Москве.

Усевшись поудобнее на своих подушках, Бош-хатын благо­склонно поглядывала на Молиара и даже посмеивалась над его кургузым фраком и тесными, в обтяжку, брючками, которые так: нелепо и конфузно выглядят, когда человек вынужден сидеть на ковре по-турецки. Посмеивалась она и мечтала, как получше уп­равиться с богатствами, давшимися ей в руки. Но мозги её уси­ленно работали в одном лишь направлении. Больше! Чтобы боль­ше досталось ей!

—  А   подпись   той?    Принцессы?    Чумазки-уголыцицы, а? — встрепенулась Бош-хатын.

—  Что же, надо ехать в этот... как его... Мастудж. Надо найти её высочество,— протянул задумчиво Молиар.

—  Поезжайте!

—  Хорошо, поеду.

—  Чего вы мотаете башкой?

—  Думаю о дороге. Горы, перевалы.

—  Ну!

—  Надо ехать. А горы со льдом и снегом. А перевалы высокие. Надо коня купить. Надо седло, уздечу. Конюха надо нанять.

—  Ну!

Вместо ответа Молиар поднял руку и потер палец о палец. Забавно он выглядел в своем фраке, толстый, расплывшийся, вы­пирающий из одежды, типичный базарный купчик, нарядиошийся джентльменом. Подмигивал   и улыбался   он хитро и старательно.

—  Сколько? — спросила  Бош-хатын.  Она  удивлялась.  У Молиара, как выяснилось, полно денег, а он еще торгуется.

—  Пятьсот гиней.

—  Ф-фу,— возмутилась Бош-хатын.— А сто?

Молиар показал фигу. Ну уж совершенно недопустимо вести себя так в присутствии самой эмирши. Но она ничуть не обиделась.

—  Двести!

—  Нечего время терять. Конь без ячменя не одолеет перева­ла. Пятьсот!

Упрямство сильнее ума. Сошлись на пятистах. Молиар потребовал, чтобы сейчас же ему отсчитали «всадников святого Геор­гия». Он уже поднялся уходить, но Бош-хатын снова приказала ему сесть

 —  Сели. Что прикажете?

—  Слушай ты, господин ловкости, что я тебе скажу. Вот возь­ми это «дору»,— она вытащила из-за пазухи маленькую кожаную ладанку.— Говорят, чумазая принцесса  страдает   желудком.   Не слыхал? Опять мотаешь башкой. Так вот я тебе говорю. Болеет твоя принцесса. Возьми это «дору», хорошо помогает. Отдай «дору» ей и скажи, чтобы с водичкой выпила. Сразу полегчает.

—  Прикажете, госпожа, передать от вас салам и благослове­ние?

—  Нет-нет!

Она сказала это «нет-нет» таким тоном, что Молиару сдела­лось не по себе.

—  Но смотри! Отдай лекарство в собственные руки, и чтобы при тебе выпила. Бери у неё подпись, садись на лошадь и не меш­кай. А если не подпишет, все равно незамедлительно возвращай­ся. Неважно, что не подпишет, лишь бы лекарство выпила.

—  Подписи не надо? Я же еду за подписью.

—  Тебе я сказала. Убирайся из Мастуджа сейчас же!  Когда вернешься, получишь еще тысячу «всадников».

—  Две тысячи!

—  Ладно. Только поскорей возвращайся.

«Проклятая старуха читает в мыслях. Осторожно!» — думал Молиар. В первое мгновение он ке понял, чего хочет Бош-хатын, во когда понял, судорога свела ему горло, и он долго не мог выговорить ни слова. И к лучшему. Нельзя, чтобы старуха заметила его гнев и отвращение, Надо держать себя в руках. Он пролепетал:

—  Очень дорогое лекарство! Пятьсот.

—  Какой еще задаток? Лекарство-то мое.

—  Лекарство-то ваше. А лечить-то мне придется. За такое де­ло задаток обязательно,

—  Ой, хитрец!

—  Пятьсот!

—  По рукам.

Ударили по рукам. Совсем так, будто Молиар продавал на кишлачном базарчике мешок гороха, а Бош-хатьш покупала.

Но рука Бош-хатын оказалась длиннее, чем мог вообразить Молиар. Выпроводили его из Кала-и-Фатту быстро. Рука же эмир­ши в виде того самого охранника с ржавой бородеикой, человека, похожего на пень, корявый, омерзительный, отныне держала его за шиворот в его путешествии от самых ворот дворца через все бесчисленные перевалы, переправы, мосты и овринги до самого селения Мастудж. «Рука» не отставала, «рука» не спускала с Молиара глаз.

Все продумала, предусмотрела Бош-хатын. Она воображала, что сумела раскусить Молиара, распробовать его на вкус, на цвет, запах. Могла ли она даже на секунду заподозрить, что этот про­стоватый, наивный базарный хитрец на самом деле раскусил её. Он узнал, кто самый опасный враг Моники.

Молиар впал в ярость, но не слепую, дикую, а в ярость рас­четливую, беспощадную. Если бы только он имел возможность, то самое желудочное «дору» он, конечно, без колебаний подсыпал бы самой Бош-хатын. И возможность такую Молиар имел. Но, боже правый, тогда он не сумел бы живым убраться из Кала-и-Фатту. И что сталось бы с Моникой?

Пятясь и низко кланяясь, оп удалился из покоев госпожи эмирши, поспешил к себе. Сняв фрак, облачился в одежды, более подходящие для восточного путешественника, и в сопровождения Человека-пня пустился в далекий путь.

А так как ходили слухи, что Ибрагимбек под давлением прави­тельственных войск попытался из Каттагана проникнуть со свои­ми локайцами через Гиндукуш в Бадахшан, Молиар решил ехать ие по прямой, а сделать, как он выразился, небольшой, в двести верст, крюк через Каттагап и долину у подножья снежного гиган­та Тирадж-Мир. Из памяти Молиара не изгладились еще разго­воры о том, что эмир Алимхан собирался выдать Монику за сво­его главнокомандующего-конокра-да. «Так или иначе этому не бывать,— думал Молиар.— Такие звери тоже могут болеть желу­дочными коликами».

И могла ли Бош-хатын вообразить, что она сама помогла «ца­рю хитрецов» в осуществлении его планов. А он ехал на своем отличном коне и торжествовал вслух: «Ну, теперь, девочка, ты будешь у меня принцессой! Я сделаю из тебя настоящую принцессу, моя Моника! И самую богатую в мире принцессу!»

Совсем забыла Бош-хатын про документы кызылкумских ис­следований, так долго пролежавшие без пользы в сейфе швейцар­ского банка. Вернее, не забыла, а просто в силу несколько упро­щенных своих взглядов на сущность капиталов и богатства она не знала, что какие-то исписанные бумажки могут представлять ценность. Она ужасно удивилась бы, узнав, что простак и твердая башка купчишка Молиар провел её за нос и нашел способ изъять гигантские ценности из Бухарского центра. Ну что ж! Документы и отчеты геологической разведки в Кызылкумах, находившиеся в банковском сейфе, бесспорно являлись собственностью некоего русского горного инженера, и достаточно было заявителю назвать шифр и оплатить накопившуюся за девять-десять лет пошлину, чтобы банк выдал их по первому требованию. И подпись, постав­ленная Молиаром, и предъявленный им шифр были признаны подлинными, а пошлина оплачена сполна.

Наступил момент, когда маленький самаркандец мог распоря­диться кызылкумскими документами как ему заблагорассудится.

РАЗГОВОР

                                                              Отведал    сладкого,    готовься  к   горькому.

                                                                                           Беруни


И все же разговор произошел.

Как ни отвиливал Молиар, как он ни прятал глаза, но доктор Бадма и Сахиб Джелял все-таки поймали его.

—  В чем дело? — спросил Сахиб Джелял, и тон его не сулил ничего хорошего. Молиар понимал это, и мгновенно лицо его сде­лалось серьезным. Он сразу же пошел в открытую:

—  Я здесь, и вы меня видите. Но я здесь не за тем, о чем вы думаете. Я тихо, спокойно пришагал сюда из Самарканда.  Каких-нибудь шестьсот-семьсот верст, да еще перешел границу. Конеч­но, не верите. Но послушайте. Вы знали вечно пьяного, накурив­шегося анаши    Ишикоча— Открой    Дверь, которого    вы нищим, обездоленным, умирающим с голоду подобрали на афрасиабской дороге, накормили, пригрели, приласкали. И вы сделали это, бо­же правый, из самых благородных побуждений. Доктор, наверно, не знает, что вы вытащили меня за уши из ямы. И я никогда этого не забуду. Вы, Сахиб, знали меня другим — молодым, энергич­ным, простодушным, носившимся с грандиозными планами, как с писаной торбой. Вы знали меня, когда мне — рыцарю Удачи — заглянула в глаза эта капризная дама. Я держался обеими рука­ми за богатство волшебной Голконды, даже когда это слюнявое высочество, господин эмир, лебезил передо мной и готов был в ножки поклониться мне, без ложной скромности скажу, гениаль­ному инженеру.    Что только не делал   он, чтобы    меня улестить. Готов был и жен всех мне отдать. Да, я был всесилен. Я наслаж­дался собой. Я мог завоевать    мир, я мог диктовать    свою волю людям. Я держал золото полными    пригоршнями, а золото говорит, его слушаются. Властелин мира тот, чье золото! Все свои мо­лодые годы я тянул, точно вол, ярмо, скитался по барханам и со­лончакам. Отказывал себе в самом необходимом. А найдя золото, добился всего. Да, да, всего. Я нашел такое, что и не приснится, я открыл такое... Мало — открыл! Уговорил эмира разрабатывать месторождения. Все делалось первобытно, варварски, руками ра­бов и каторжников. Но прибыли оказались потрясающими. Я мог по плечи засунуть руки в золото, я мог купаться   в золоте.   В од­ночасье я сделался миллионером. И... вдруг все рухнуло. Револю­ция обрушилась...    Раздавила    эмира... меня...    Я лишился сразу всего, почти всего. Пришлось    бежать из Бухары.    Что было де­лать? Идти наниматься к господам товарищам? Жить по продкарточке мне, властелину миллионов!   Нет, тысячу раз нет!   Я ушел в тень, спрятался.    Я потерял человеческий    облик, сделался ни­щим, дервишем. Я дышал пылью дорог, пил воду из канав, поды­хал... Вы меня приютили, протянули мне руку, вытащили из гря­зи. Но... золото жгло мне мозг. У меня оставался шанс, боже пра­вый. Пусть я уже старик, но я еще многое могу. И я запер ворота вашей курганчи, отдал ключ  от замка   вашей  любезной тетушке и... кинулся за вами! — И он шлепнул себя ладошкой по морщи­нистому лбу.— Все планы,  маршруты,  месторождения здесь. От­личная память! Все в сохранности. Будто и не прошли многие го­лы. А эмир? Ему золото давай. Ради золота пойдет на всё. Он знает меня, не забыл. Потому я здесь.

—  Мне помнится, вы рассказывали, что эмир хотел прибрать вас к рукам. Случайность спасла вас.

—  Тогда я был в зените.   Да и то ничего   со мной не сделал. Побоялся все потерять. Ну, а сейчас времена не те. Господин эмир вцепится в меня. Боже правый, я же из чистого золота!

Внимательно, будто желая разглядеть, что это за чистое золо­то восседает перед ним, Сахиб Джелял смотрел на Ишикоча. Бадма, по обыкновению, сидел, посасывая свою тибетскую трубку и перебирая зерна четок.

—  Явились бы в двадцатом   в Ташкенте   в Совнарком,— на­конец заговорил он.— Или написали бы самому Фрунзе.  Народу нужны богатства.

—  А что бы я имел с того? Да и кто захотел бы слушать ка­кого-то оборванца. Не поцеремонились бы. Ну, к стенке бы не по­ставили, а куда-нибудь, куда Макар телят не гонял, выслали бы. Мое здоровье не позволяет   мне жить    в холодных краях.    Боже правый, вы говорите — эмир не захочет. Плевал я на их высочест­во.  Поклонюсь магнатам  международного капитала, так  их, ка­жется, называют, — они дорого платят.

—  Даже шакал заботится о своей степи.

—  Я сам нашел золото, и оно по праву моё. С детства я хотел быть богатым. И я богат. А вам... Вам нет дела до меня.

Сахиб Джелял оставался невозмутимым.

—  И вы решили?

—  Да. И извините, дорогой Мирза. Мне не надо было даже намекать на историю с зинданом. Впрочем, на Востоке тот, кто дает, обязан молчать. Говорить нужно тому, кто получает. Но так и быть, расскажу. Мне, молодому, просвещенному, мнившему се­бя культуртрегером, цивилизованным, тошно сделалось при виде азиатского зверства, которому вас подвергли. Понадобилось одно слово, и эмир Музаффар захотел сделать приятное своему назиру. О, тогда он в шутку и всерьез называл меня «назиром драго­ценных сокровищ недр». Одно хочу сказать: «сделал добро и за­брось   его в реку забвения».    К тому   же вы сторицей отплатили мне, вытащнв меня из грязи нищеты, вернув   из гашишного дур­мана к жизни.

Он поклонился Сахибу Джелялу до земли. Даже в этом по­клоне он оставался самим собой. Он слегка гаерничал.

Но то, что он сказал дальше, прозвучало серьезно и убеди­тельно:

—  Не обращайте    на меня внимания.    Когда мы встретились в михманхане этого прохвоста Ибадуллы, я и вообразить себе не мог, что вы делаете в Кала-и-Фатту. Да и сейчас представления не имею. Не знаю и не обязан знать.  Я не спрашиваю  вас, ну, а вы не спрашивайте меня. Я же объяснил.

—  Решительно и твердо! — усмехнулся Сахиб Джелял.

Он почти успокоился. Однако не имел права успокаиваться. Слишком серьезно было дело его и доктора Бадмы. Мгновенно Ишнкоч уловил в голосе и взгляде Сахиба Джеляла колебание. И потому торопливо заговорил снова:

—  Вы вправе    мне не верить.    Но, боже   правый, не спешите с выводами. Мгновение, и ничего не поправите.

Вновь Ишикоча   охватило   возбуждение, и он   завертелся на месте.

После довольно-таки долгого молчания заговорил доктор Бадма:

—Вы же не мальчик. И мы тоже не дети. Мы должны знать всё.

Что-то невообразимое творилось с маленьким самаркандцем. Он сопел, стонал, издавал неразборчивые возгласы, чуть ли не плакал. Всем своим видом он хотел показать, что он — сама ис­кренность. Но доктор Бадма непреклонно стоял на своем.

—  Вы приехали за нами в Кала-и-Фатту буквально по пятам. Позже исчезли.    Вы были в Европе. Потом в Пешавере сумели втереться в посольстпо Сахиба Джеляла, а сейчас вы опять здесь. Не слишком ли много тайн, a?

Всхлипнув, Ишикоч сросил:

—  У вас есть в жизни нечто дорогое? Дороже всего?

Доктор Бадма к Сахиб Джелял переглянулись:

—  О чем вы?

—  Так вот, — заговорил серьёзно, с чувством Ишикоч, — и у самою жестокого, самого бесчувственного человека есть в сердце трещинка. Даже Чингисхан, даже Калигула, даже... такие звери питали чувства к своим детям. Рассказывают, когда внук Тамер­лана рассорился с дедом, ушел из дворца, свирепый завоеватель в одежде дервиша пошел по миру искать его и на коленях умолял возвратиться во дворец.

—  Я... я не    понимаю,    при    чем тут... — пробормотал    Сахиб Джелял и взглянул на доктора.

—  Не могу... Я не могу   сказать всего. Одно скажу: совесть. Всё молчало вот здесь, — Ишикоч картинно прижал руку к сердцу. — Да, да, всё здесь молчало. Вокруг рушились миры, а я са­модовольно помалкивал. Я плевал на всех и вся и наслаждался своими тайными богатствами. Мимо меня, голодранца, нищего, проходили люди, бросали на меня, парню, презрительные взгля­ды и не подозревали, что перед ними властелин золота! От одно­го сознания этого я был счастлив.   Мне ничего  не надобно было. И даже, когда я сиживал на глиняной завалинке у ворот вашей курганчи, я хихикал: «Я все могу! Я один знаю!»   Мне кричали. «Открой дверь! Открой ворота! Иди сюда!    Иди туда!» И кому кричали? Владыке мира кричали! Прелестно! – И  я сносил все. И чтобы не проболтаться, я по-прежнему мутил себе мозг анашой, водкой, опиумом. Я уходил в, сновидения. Я там царил... А вы ни­чего и не знали.

—  Вы помешались. Вы сумасшедший!

Он сидел  маленький,  кругленький. Обрюзгшие,  морщинистые, плохо выбритые щеки его обмякли, блуждающий взгляд, полуоткрытый рот делали его похожим на дураика... Но дураком он не был,

—  Не верите мне, боже правый! Вы даже приблизительно не представляете, чем я владею, какие богатства лежат под песком в Кызылкумах?   Они не просто   мои, они — богатство моей ро­дины.

—  Я думаю не об этом. Я думаю, как мне верить вам, когда вы хотите отдать эти богатства эмиру, англичанам. Вы заговорили о родине... А вам плюют в физиономию, и вы утираетесь. Думае­те — розовая вода. Вы никакой  не властелин. Вы — раб. Хуже черного раба. Раб работает в цепях из-под палки. А вы сами под­ставляете плечи под кнут.   А почему бы вам не вернуться в Рос­сию — в Советскую Россию. Возвращайтесь. Отдайте чертежи, схемы, свои знания Советской власти. Ваш поступок оценят по достоинству.

—  Э, я уже говорил, что я думаю... Нет. И я еще не все ска­зал. Вы не знаете...   Вот я властелин мира, сверхчеловек, так ска­зать. Я не совершил в жизни ни одного бескорыстного поступка. Потому я злобствовал и злобствую. И вот, боже правый, готов отдать все, отдать бескорыстно, потому что вот тут у меня, — и он снова ударил себя кулаком в грудь, — оказалась прореха. Целую жизнь я метался по миру без руля и без ветрил и... вдруг... я уви­дел одну улыбку. И я, боже правый, за одну   эту улыбку, тихую, нежную, счастливую... все отдам...

Он бормотал что-то совсем уж непонятное.

—  Хорошо все-таки, что мы с вами разговариваем,— сказал Сахиб Джелял.

—  К чему такой зловещий тон, дорогой Мирза? Вы смотрите так, словно я уже в лапах Джебраила!

Он шутил, по шутил невесело. Он знал Сахиба Джеляла, его твердость, беспощадность, и у него мелькнуло сомнение, ничтож­ное, неопределенное. Он быстро добавил:

—  Итак, вы и доктор хотите знать, зачем Ишикоч явился в Кала-и-Фатту? Зачем я поклонился тирану? Теперь вы и подавно не поверите. Скажете, этот потаскун и враль Ишикоч окончатель­но запутался. И всё же скажу, хоть уж об этом вам совсем нечего знать. Так вот: я пришел сюда не за тем, чтобы отдать золото его слюнтяйскому высочеству. Не затем, чтобы холуйничать у англи­чан. Это предлог. Это называется — помазать по губам. Предлог, так сказать. Я пришел сюда из-за Моники.

—  Вы?! — вырвалось у доктора.

—  Именно.   И не потому... как бы объяснить...   О черт! Боже правый, там, в Чуян-тепа, меня оглушило, ошеломило... Я увидел... её лицо, глаза, волосы... И меня озарило. Я увидел прекрасное существо, ребёнка, несчастного, беспомощного, над которым изде­вались. Столько несчастий обрушилось на неё. Хватило бы на ты­сячу великанов. И знать притом, что причина всех её бед и не­счастий ты, то есть я. Боже правый! Да, ты, боже, злой, отврати­тельный, бесчеловечный! Смотреть на всё это! А я вот не смог. Я не мог быть бесчувственным. Почему? Да потому, что причина во мне. Я... она...

—  Невероятно!

—  А вот и вероятно. Есть в мире возмездие. Разве я мог пред­ставить, допустить, что,— боже правый! — что я  встречусь, стол­кнусь с ней в этом Чуян-тепа. Найду её! Увы, я не искал её и на­толкнулся на неё, оказавшуюся в муках, страданиях, унижениях. Совесть спала у меня и проснулась на горе мне!

Он вскочил и, сжимая кулаки, выкрикивал:

—  И мать могла бросить ребенка!  Гадина с холодным серд­цем! Бросила. Удрала. И еще называется мать. Нет, возмездие приходит. Возмездие требует. И я должен!  Да, возмещу муки и лишения девочки, я дам ей счастье, негу, наслаждения...

—  Вы воображаете? — проговорил доктор Бадма.

—  О чем вы говорите?    Что вы    подумали?    Я все отдам ей. Я слонялся по свету, подозревая, что   она существует.   Я нашел её, и я отдам ей в руки всё золото Кызылкумов. Я коснусь губами краешке подола её платья, нежно, осторожно... и уйду. Она даже не будет знать, кто я. Но я уйду лишь тогда, когда буду знать, что её никто не обидит, не посмеет обидеть!   А я буду знать, зачем я стал властелином мира. Не напрасно сделался властелином. Да, для этого стоило найти золото... столько золота,  черт меня по­бери!

И он, старенький, верткий толстячок, закрутился, затрепыхал­ся, точно наседка, вдруг обнаружившая в своем гнезде желтень­кого, сию минуту вылупившегося цыпленка.

Сахиб Джелял встрепенулся:

—  Кто же вам эта девушка?

Но он и сам понимал бессмысленность своего вопроса.

—  А вот и неважно. Неважно для посторонних и важно мне. Никто не должен знать и не узнает. Пусть она принцесса и остает­ся принцессой. Бедная!   Она заслужила, чтобы её считали прин­цессой! Боже правый! Она лучше всех принцесс. Она богаче всех принцесс! Девочка Моника, бедная, несчастная  прокаженная, ты — ваше высочество! Ха-ха! Все на колени. Все падайте ниц, черт возьми, перед самой принцессой!

—  Но её здесь нет! Девушка Моника   в Пешавере.   Её посвя­щают Живому Богу Ага Хану,— остановил Ишикоча Сахиб Джелял.

Но Ишишч уже не слушал. Он весь трясся в странном, мучи­тельном припадке. Глаза его закатились, лицо набухло кровью, морщины сбегались и разбегались.   Шатаясь, он брёл к калитке.

— Для неё! Для неё! Всё для неё!

БОЛЕЗНЬ  ЭМИРА

                                                           Поздно    надгробие     укрывать    одеялом.

                                                                                                Кемине

                                                           Вы же, воображающие, что имеете ра­зум и

                                                          рассудок, законы и решения, оы бросаетесь

                                                         врассыпную перед врагами, подобно

                                                        верблюдицам, и кутаетесь перед нами в

                                                        одежды слабости и трусости.

                                                                            Абу ибн-Салман


У входа в покой эмира доктора и Сахиба Джеляла встретил Начальник Дверей. Он вздыхал. Жизнерадостность стерлась с его обычно полного лукавства широкоскулого лица. Уныло он про­бормотал надлежащее славословие его высочеству:

—  Вознесем  хвалу  великодушию и  доблести,  гостеприимству и скромности,    вceмогуществу    и    рассудительности    повелителя мира!

Створки резных дверей заскрипели, застонали на петлях, и сразу же неприятно защемило в груди. Всегда все двери в Кала-и-Фатту смазывались смесью курдючного сала с кунжутным мас­лом. Алимхан жестоко наказывал слуг за скрип дверных петель.

Сейчас стонущий скрип говорил: порядок во дворце порасстроился.

Из спальни пахнуло тяжелым запахом, прослоенным струйками приторных восточных ароматов и густых духов.

В сумраке спальни Бадма и Сахиб Джелял не сразу различи­ли лежащую на горе ваших тюфячков похожую на призрак фи­гуру эмира. Он не повернул бледного, мелового лица к вошедшим в остановиошимся взглядом смотрел на расписные болоры потолка.

—  Заболел я... — со стоном пожаловался Алимхан.

—  Вас предупреждали: ядовитые соки распространились в теле,— заговорил нарочито резко Бадма. — Вы не соблюдаете пред­писанной диеты. Смотрите, у вас раздулись щеки и губы, они вот-вот загниют! Это заболевание — «банлык». Следствие кровоизлияний под кожу. Отсюда опухоль тела.

— Заболел!.. Заболел!.. — тосковал Алимхан.

—  Ослушавшийся погибнет! — не присаживаясь, протянул Сахиб Джелял так грозно, что испуганно скосившему глаза Алимханy он показался ангелом Джебранлом. Высоченный, во всем чер­ном, с белой чалмой под потолком, с горящими глазами, со своей нпутизющей трепет бородой Сахиб Джелял вызывал предчувствие неотвратимой беды, а тут еще такие слова...

—  Что, что? Ох, друг Джелял, что хочешь сказать? Угрожа­ешь... дерзишь, страшно... не уважаешь...

—  Пророки не разделяли сыновей человеческих па людей и... эмиров. Все равны, все смертны!    Дерзость    в советах государям дороже   мудрости, — звучал   голос Сахиба Джеляла. — Говорил нам доктор Бадма: «Наступило время сидеть   и не шевелиться, предаваться благочестивым занятиям, отказаться от суеты на­слаждений».

—  Я болен... нуждаюсь в лекарствах... Кричишь на меня, как… на... на...

Ои не мог подобрать слово и всхлнпнул... Вкрадчиво заговорил Бадма:

—  Наш друг    Сахнб Джелял прав.    Пока мы отсутствовали, в вашем здоровье произошли нежелательные перемены. Вы забы­ли диету, и всего более вас истощили посещения эндеруна.

—  Я болен... Лечение... необходимо отличное... Золото внутрь... Золото в мазях... Золото, чудодейственные лекарства... Назидания оставьте себе...

Алимхан капризничал, раздражался все больше.

—  Лег-со!    Пора поразмыслить о бренности    жизненного су­ществования,— задумчиво произнес  Бадма и по-тибетски сложил руки на груди.

—  Что?.. Что?..

Эмир сразу обессилел. Ои давно уже подозревал — надвигает­ся неизбежное, понимал, что болен и болел тяжело. Но и в болез­нях он выделял себя из простых смертных. «Прикажу,— думал он,— и врачи исцелят мой совершенный организм». Лечиться он принимался уже не раз, обращался к мировым знаменитостям. Однако при малейшем облегчении забрасывал лекарства, нару­шал диету, запреты. Всё чаще он не находил радости в привычных наслаждениях. Теперь даже курение индийского самого высоко­сортного гашиша не доставляло ему удовольствия, а лишь истощало его силы.

Всё чаще его лица касалось дыхание могилы. По ночам он ле­жал в забытьи, сон не шёл к нему, мысль рвалась, сердце пухло, не умещалось в груди. Он выдумывал дела, занятия, развлечения. И они не вызывали в нем интереса. Всё чаще из ночи в ночь ду­шил кашмар. Один и тот же.

Из тьмы смотрит глаз... вырванный глаз... тот... Кошмар вызы­вал слабость... Еще в молодости он слышал: когда ты окажешься слабым с женщиной, тебе — смерть.

Кто говорит о слабости? Слова молоточком отдаются в мозгу.

Говорил темноликий Бадма, придворный врач. Слово Бадмы— веское слово.

Эмиру делается всё хуже. Он мечется на одеялах. Все внут­ренности ему сводит судорога.

—  Разврат, гашиш    и похлебка из целого    барана    ведут по крутой тропе в могилу. Медицинские целительные снадобий ваша натура не принимает,— говорит    деревянным    тоном Бадма.    Но сколько угрозы в его словах. — Предупреждаю и еще раз преду­преждаю. И золото бессильно.

—  Одно слово... Есть надежда?.. Спасайте... У меня целое го­сударство... казна... — лепечет Алимхан  и сам пугается.  Голосок у него тихий, писклявый,

«Что со мной сделала вертушка, девчонка из Бадахшана... она умеет показать красоту своего тела. Придется отпустить её. Ото­слать её, что ли. Наградить и отослать в Бадахшан, к себе».

Он не замечал, что временами впадает в бред.

—  Ханы мангыты... на смертном одре повелели  верным слу­гам... стада угнать в пустыню. Пусть подыхают...    Никому не до­станутся... Начальник Дверей, сюда! Эй ты, уничтожь стада... ни одной овцы чтобы    не досталось Бош-хатын! Непосмеет черная карга смеяться надо мной. Я повелитель... Я эмир, буду сидеть в раю, любоваться своими барашками... На-ка, выкуси!

Бадма покачал головой:

—  Начнем лечиться, ваше высочество...  Одно скажу: вас не ждет после смерти перевоплощение в чистый образ «чатисимари», и с вами не произойдет никогда   двадцать одно перерождение в различных формах существования. Для этого надлежит сначала познать истину...

Но эмир понял странные слова тибетского доктора по-своему и оживился:

—  Двадцать одно...  Вот как?.. Прочитай, доктор... двадцать одно заклинание   над бараньими побелевшими костями... Два­дцать одну жизнь дадут... Если надо быть язычником, чтоб была загробная жизнь, согласен.

Лицо Бадмы ничего не отразило. Он лишь взглянул на Сахиба Джеляла.

—  Постичь истину? О, для этого надлежит пройти искусы! Ва­шего здоровья не хватит... Начнем же лечение.

Снова скрипнула дверь, тоскливо, нудно. В михманхану прыг­нула по-кошачьи — трудно подобрать другое слово — молоденькая женщина, похожая на девочку. Длинные косы-змея небрежно струились меж блесток ожерелий на груди. Волосы венчала ска­зочная диадема... Вообще женщина походила во всем на пери из сказки, если бы не грубоватость черт вообще-то приятного и да­же красивого лица.-

Раздался её проникновенный хрипловатый голос:

—   Вороны! Воронье собирается на падаль.

—  А-а! Рсзван,— сухо сказал Бадма.—Вот и причина болез­ни вашей, господин эмир. Тебе, Резван, сюда нельзя.

Глаза бадахшанки потемнели от злобы. «У неё во взгляде си­ла, — мысленно усмехнулся доктор, — жуть берёт, когда она смот­рит. Алимхана она взяла не красотой, а змеиным взглядом».

Звеня ожерельями, Резван метнулась к ложу и тонкими, в кольцах, пальчиками повернула за бороду голову эмира лицом к себе.

—  Жив? — И в её голосе зазвучала хрипотца, пробуждающая в человеке низменные инстинкты.  Резван  усмехнулась.— Неужто мой птенчик распорядился насчет савана? Рановато!  Говорила я тебе — меньше прыти! Вот до чего допрыгался.

Она небрежно похлопывала ладонями по одутловатым щекам Алимхана и щекотала ему жирные складки шеи.

Произошло чудо. Больной вдруг сел на ложе и, не обращая ни на кого внимания, обнял тонкую талию наложницы. Он всхли­пывал и бормотал:

—  Моя бесценная! Моя сладенькая!

Змеиным движением Резван высвободилась из объятий и от­странилась.

—  Где бумажки? — спросила    она строго.— Ты    подписал бу­мажки?

— Да, моя сладенькая... — Он всё тянулся к ней.

—  Довольно на сегодня! Бумаги! Дай бумаги!

—  Бесценная! — ныл  Алимхан,  покачиваясь  на  постели  всем своим обрюзгшим   телом.   Рот его   перекосился, с оттопыренной губы тянулась слюна.

Тогда вмешался Бадма.

— Уходи, Резван!                                                          

—  Молчи, ворон! Я здесь по праву постели.— И она показала Бадме язык.   Повернувшись   к эмиру, прильнула к нему всем те­лом и простонала, словно в приступе страсти:

— Где, птенчик мой?

С визгом торжества Резван вытащила из-под подушки листки пергаментной бумаги, небрежно опрокинула Алимхана на одеяло и вскочила. Она поднесла бумаги к глазам, а затем с неподража­емой грацией подсунула к носу Бадмы.

—  Нате, смотрите! Вот подписи моего цыпленочка, вот малая печать, вот большая нечать государства! Bот тут и тут!

—  Что ты говоришь, Резваи? — мрачно надвинулся Саавб Джслял. Правду говорят: женщина свяжет мужчину в три узда, а на своем поставит.

Потом Сахиб Джелял всегда стыдился своего поступка, но сей­час вопреки воспитанию, вопреки своим обычаям он схватил Резван за запястье и попытался высвободить пергамент.

—  Больно!

И она вцепилась зубами в его руку, коричневую от загара и горных ветров.

От неожиданности Сахиб Джелял выаустил запястье. «Так одного мгновения достаточно, чтобы решилась судьба народов»,— сказал он позже.

А молодая женщина в сверкания, звоне и сиянии ожерелий уже стояла в дверях.

—  На колени, рабы! Вот она, царица гор. Это — я.

Ликуя, Резван потрясла грамотой с подвешенными на шнурках восковыми печатями. Тут же она подняла второй, пергамент с та­кими же печатями.

—  А что я, хуже госпожи Бош-хатын? Пусть подохнет крыса теперь. Пусть ползает жирная на четвереньках и лижет пыль мо­их следов. Я наследница моего птенчика. Наследница земель, стад, золота. Наследница? Богатая я!

Дверь скрипнула на ржавых петлях, и шуршащая шелками, бренчащая серебром и золотом ожерелий, сияющая бездонным л глазами воинственная бадахшапка исчезла, заставив трех мужчин «раскрыть рот изумления». «Всесильна власть сластолюбия и мелких страстишек».

В рассуждениях Бадмы сказывалось влияние Тибета с его мо­нотонным жизненным укладом, тягучей философией, пренебре­жением к земному, с отрешением от земных радостен и в первую очередь от женской любви. Женщина — нечистое, ничтожное, грязное существо, бесправное во всем. Она лишь служанка и утеха мужчине, но никак не может влиять на его поступки.

—  Ласки женщины для вас яд змеи, — сказал    Бадма вслух, глядя с отвращением на посиневшее лицо Алимхапа. — Напомню вам: вы болеете глазами от жен-щин, вы слишком много созерца­ли женскую плоть. И в Тибете, и в Китае, и в аравийских странах знают, что может произойти от такой привычки.

—  Нет! Нет! — вдруг оживился Алимхан. Вопль его заставил Сахиба Джелала  вздрогнуть. Так был  неправдоподобен переход от полной расслабленности   и бессилия к бурным проявлениям чувств. Эмир подпрыгивал на груде одеял. Лицо его угрожающе потемнело. — О, нет, нет!.. Только не это...

—  Вот видите, вы  нарушаете предписание величайших  меди­ков Запада и  Востока, — хладнокровно проговорил   Бадма.— Ус­покойтесь. Вам нельзя возбуждаться.

—  Тысяча червонцев!..    Только    вылечи    меня, ты, тибетский колдун... Лечи!.. Засыплю выше головы золотом... Лечи! Не жалей лекарств... Золото... мира... Я…

—  У власти золота тоже есть предел... Золото бессильно гам, где бессильна    медицина. Иначе все богачи жили бы вечно...

—  Спаси мне глаза, и я... — в ужасе лопотал Алимхан. Осто­рожно касаясь кончиками крашенных хной пальцев дряблых век.

Последние годы эмир все чаще ощущал приступы боли в гла­зах, порой ему казалось, что они вот-вот лопнут. Казалось, сердце останавливается. Преследовало одно неотвязное видение. Белое, залитое кровью лицо, пустая кровавая дыра глазницы. Стальное, синеватое острие ножа, деловито вылущивающее глазное ябло­ко. Дикий животный крик. Глаз с кровавыми лохмотьями отска­кивает ему, эмиру, прямо в лицо. А потом тот же глаз, уже испу­ганный, страдальческий, на земле в пыли. И на вопль Алимхана: «Не надо. Убрать!» — носок грязного сапога палача наступает на глаз...

И по сей день боль пронизывает лоб, глаза, голову. Огненная вспышка отдается болью в глубине мозга. Вот-вот глаза лопнут, разорвутся.

И к чему ему понадобилось тогда посетить «обхану», где каз­нили опасных преступников, посягнувших на его, эмира, власть и достоинство? Захотелось самому поглядеть, как ослепляют чело­века, в том случае — сводного его брата, чтобы отнять у того на­дежду занять «тилля курси» — золотой трон. Ибо по мусульман­скому «канону» слепец не может быть правителем государства. Зачем понадобилось пойти! Праздное любопытство? Какая ошиб­ка! Теперь болят глаза, возникают ужасные видения... Какая боль! Такую боль испытал он — его брат и враг... И этот полный мести и укоризны взгляд еще живого глаза из пыли и мусора... Взгляд совершеннейшего творения аллаха.

А теперь!.. А вдруг врачи правы и его глаза раздавит подо­швой безжалостная болезнь?

—  О! — катался эмир по шелковым мягким тюфячкам и шел­ковым подушкам, от которых   шел одуряздяй запах   духов, курений. Рычал зверем, заползшим в берлогу.— Свет погас для него! Зачем я это сделал? Зачем позволил? Зачем приказал...   Изверг я. И вот кара! Мне возмездие…

Угрызения совести, муки раскаяния жгли. Зачем он далю минутной прихоти? Алимхан был тогда молод, глуп и... уже жес­ток. С болезненным интересом еще в кадетском корпусе он читал в исторических книгах о жестоком обращении с плен-ными, о том, как ассирийские воины приволакивали к ногам своего полковод­ца мешками вырванные у побежденных глаза, чтобы похвас­таться, сколько врагов ими убито... Молодой эмир уже тогда мнил себя властелином, которому дозволено убивать, увечить, истязать. Но он не лишил брата жизни. Это было бы с точки зрения ислама иеискупаемым грехом. Алимхан лишь закрыл опасному претенден­ту путь к власти, оставил жить... без глаз.

— Оставьте подушку! Не рвите зубами. Усилия челюстей мо­гут вредно повлиять на глазное яблоко.

Глазное яблоко! Тот русский профессор, прилетевший на само­лете, говорил, что глазные яблоки могут изъязвиться, и глаза тогда вытекут. Профессура удалось заполучить в Кала-и-Фатту ценой больших усилий. Такого специалиста не нашлось во всем мире. Пришлось обратиться за помощью в Советский Союз. Ибо и в Дели, и в Париже, и в Лондоне, куда эмир специально ездил ин­когнито, окулисты лишь разводили руками... И все ссылались на того русского профессора. «Он один... единственный...» И профес­сор приехал. Он смотрел на него не как на эмира, а как на обык­новенного больного. Советовал он очень простые вещи, простые для обычного больного, но не для страждущего властелина. Как посмел профессор говорить ему, повелителю миллионов, о самык сокровенных делах, за одно слово о которых казнили. Конечно, казнили в те времена, когда он, эмир, еще правил в своем Арке а Бухаре и когда каждое его посещение гарема отмечалось лето­писца-ми в анналах, ибо оно могло означать появление в соответ­ствующий срок отпрыска мангытской династии. А тут этот про­фессор запросто приказал забыть супружеские дозволенные на­слаждения, иначе никакое лечение глаз не поможет, и он обречет себя на вечный мрак...

Как посмел этот русский посягнуть на то, что эмир почитал едва ли не самым главным в жизни. Нет, профессор просто интри­ган. И спесь захлестнула эмира, гордыня поднялась выше го­ловы.

В те дни Пир Карам шах и привез из Бадахшана рабыню по имени Резван. В старинных книгах записано, что нет лучшего ле­карства от старческой слабости зрения, как молодая жена. Но или бадахшанка не обладала теми достоинствами, которые явля­лись бы целительным лекарством для глаз эмира, или вообще эмир слишком часто прибегал к этому лекарству, но болезнь его изо дня в день усиливалась. Слепнущий Алимхан  страдал все больше, и призрак ослепленного брата все чаще появлялся перед ним.

—  Лечение необходимо, и русский профессор дал правильный совет.

—  Не напоминайте!

—  В словах его истина.  Лечиться надо было но его слову. Итак, вы отошлете её.

—  Резван... я... повелел... спать ей... со мной... Она, путеводная звезда Бадахшана, любит своего птенчика.

—  И продаёт свои ласки очень умело, — резко и прямо допол­нил его слова Сахиб Джелял. — Не хотел говорить сейчас о делах. Но прошу, прикажите привести сюда Резван. Отберите у нее фетву на государство Бадахшан. Вы не допустите, чтобы отрезали, оторвали от эмирата половину земель. Чтоб какая-то гаремная развлекательница могла назвать себя царицей. Такие легкомыс­ленные поступки разожгут огонь войны, повлекут разорение стран и народов.

—  Хотели мы отдать... этот Бадахшан нашей дочери... где она... несчастье... увы... Моника-принцесса... в руках инглизов.

Он запутался и бормотал что-то невнятное.

—  Теперь душечка Резван... путеводная звездочка... Объявляю её женой... позовите муллу Ибадуллу... хочу по закону.

Он кричал, вопил. Он требовал муллу Ибадуллу, приказывал разыскать Резван.

—  Она... только она... теперь ханшей... поедет... привезет мне свадебный дар... венец с рубинами Бадахшана...

—  И вам, правоверному эмиру, по душе, когда к землям Ба­дахшап а протянется рука инглизов. Кто не знает, что Резван под­сунул вам Пир Карам-шах. А кто он — вам известно...

Но Бадма остановил жестом Сахиба Джеляла и кивнул на ложе. Эмир лежал недвижимый, с черным лицом, закатно глаза,

—  Прошу вас, здесь дело врача.

Он склонился над ложем. Сахиб Джелял вышел.

—  И все же я отберу фетву у этой «путеводной звезды»... Ему претило безумство стареющего, расслабленного Алимхана, за ласки девчонки продавшего целую страну и многие милли­оны людей.

Вот уже три года Индийский департамент лелеет и пестует план создания Тибетско-Бадахшанской империи в Центральной Азии. Затеваются интриги, тратятся средства, вовлекаются тысячи людей. Эмир все время противостоял этим планам. Его не устраи­вали повитки англичан за счет значительной части Бухары соз­дать новое государство.  Вот почему он оказал холодный прием Шоу — Пир Карам-шаху и враждебно относился ко всем авансам Ага Хана. Он твердил: «Никакого Тибета, Бадахшана!» Он пото­му так и приблизил к себе тибетского врача Бадму, что тот от­крыто восстал против замысла Лондона.

Эмир находил поддержку и у Сахиба Джеляла, и у других своих придворных. Эмигранты, купцы и помещики, входившие в Бухарский центр, тоже были решительно против этих замыслов.

Втайне же эмир решил не только не позволить англичанам включить в Бадахшан восточную часть Бухары, но, наоборот, за­думал прибрать к рукам афганские северные провинции и даже часть Бадахшана, входившую в Северную Индию.

В несколько напыщенном и туманном послании он писал Ибрагимбеку: «Бадахшан — кладезь средств и военной силы для вас, мой главнокомандующий, для накопления сил к победоносному и угодному пророку походу на Бухару и Самарканд. Мы уговорили господина Ага Хана, — это была ложь, — чтобы он убедил своих язычников в Бадахшана не противиться вам и помочь делу осво­бождения Бухарского эмирата от большевиков деньгами и продо­вольствием».

Он сознательно толкал своего полководца на военные действия в горной стране, чтобы утвердиться там оружием и поставить Англо-Инднйский департамент перед свершившимся фактом. Он не знал, что Ибрагимбек, начиная военные действия, думал не об эмире, а о себе. Локаец вел переговоры с английским командова­нием.

На станции Барода, на полдороге между Дели и Бомбеем, бы­ли задержаны странные люди, несмотря на тропическую жару, в меховых шапках и толстых ватных халатах. Полиция быстро установила, что эта «публика» ехала в Дели с письмами, в кото­рых упоминался Бадахшан как государство истинного ислама.

Планы независимого Бадахшана, или Тибетско-Бадахшанского государства, еще во многом казались фантазией. Однако зерныш­ко упало в тучную почву.

26 марта 1930 года советская печать поместила сообщение ТАСС из Стамбула: «О попытках Британии создать кордон на восточных границах СССР».

Шла речь о том, что Тибет — высокое горное плато, малодо­ступное, но открывающее пути из Индии в Кашгарию и Таджи­кистан. Англичане с огромным вниманием относятся ко всему тому, что связано с горным узлом Памира, где в гигантский клу­бок спутаны горные цепи Тибета, Таджикистана, Кашгарин, Се­верной Индии, Афганистана и международных самых жизненных интересов.

Английские газеты писали об угрозе России индийским владе­ниям Британии и независимости   Афганистана, интересам  Китая в Синцзяне  Снова все интриги империалистов всплыли на повер­хность.

Дождавшргсъ Бадму, Сахиб Джелял вышел с ним в прихожую

—  Серьезна его болезнь? —спросил Сахиб Джелял.—Сколько болезни, сколько притворства?

—  Болен. И тяжело, но не так, чтобы забросить дела. Однако поехать в Бадахшан или на север он лично не в состоянии,     

—  Ибрагимбека он боится. Ибрагим — соперник. Претендент на трон. А Алимхан никому не верит. Любого подозревает. Вот он и выбрал Резван. Он думает: «Я её облагодетельствовал. Сделал женой. Теперь она мне предана». Резван — дочь владетеля одного из княжеств британского Бадахшана Мастудж, н Алимхан дума­ет, что через брак с ней он приобретёт право на Мастудж, а вмес­те с тем и на весь Бадахшан, включающий не только бухарские, но и афганские и северо-индий-ские территории. Сама Резван повери­ла, что теперь   царица. Она не знает, сколько   у нее врагов: и Ибрагимбек, и Ага Хан, и местные феодалы, и Пир Карам-шах.

—  Царства, царицы, князьки, Бадахшаны, Тибеты, — думал вслух Бадма, — одно ясно: Бадахшаи удобный плацдарм для на­падения на СССР. Кабул не позволит англичанам без войны пройти через афганскую территорию на помощь Ибрагимбеку. Англичане решили избрать другой путь, и этот путь — Бадахшан.

—  И кто-то должен инм закрыть этот путь. Тсс!

Дверь скрипнула. Да, из-за болезни эмира дверные петли дав­но не смазывались курдючным салом в смеси с кунжутным мас­лом, И скрип выдал Начальника Дверей. Сам виноват. Ему на сей раз не удалось подслушать, о чем говорили два первых лица при дворе эмира.

Сахиб Джелял воскликнул:

—  Заходите же, господин Начальник Дверей. И давайте, отец мудрости, посоветуемся, что же нам делать для укрепления здо­ровья нашего великого и прославленного эмира.

ОТЪЕЗД   РЕЗВАН

                                                     Чтобы завоевать мужчину, достаточно  разбудить  

                                                     самое неизменное, что в нем сеть.

                                                                                                               О. Уайльд


На доктора Бадму Начальник Дверей поглядывал искоса я даже высокомерно.

— Вот вы человек мудрый, из страны мудрецов и волшебни­ков, из Тибета, а над нашим эмиром насмешничаете. Вижу, все вижу.

Доктор пожал плечами.

—  Светильник лжи не даст света. Вы тут все поддаетесь само­обману. Играете в ашички.

Слова его, туманные, неясные, Начальник Дверей  мгновенно понял.

—  Что я говорил. Насмехаетесь, не уважаете.

—  Не говорите так, таксыр.  Пользующийся  гостеприимством не осуждает хлебосольства хозяина. Но насмешки подхалимов пре­вращает слона в... осла.

—  Вот-вот! — заныл Начальник Дверей. — Несомненно я прос­той джарчи — глашатай и югурдак — мальчик на побегушках. А имею звание кушбеги! Вроде первый министр! А еще Носитель Посоха. Но со стороны посмотреть, вроде какая-то глупость. Торчу у хауза  Милости  и от имени  их  высочества  продаю водоносам тухлую воду. Или суечусь на половине Бош-хатын, у которой хожу в должности Бош Ошчисы, то есть Главы Плова. Наша госпожа скуповата. Она сказала эми-ру: «Ничего! Твой Начальник Дверей пусть походит в моих Бош Ошчисы — меньше расходов». — Он хи­хикнул, зыркнул по сторонам.— Вы над моим министерством по­смеётесь.

Осторожно взяв длинными желтыми пальцами доктора за ру­кав, Первый министр, он же Носитель Посоха, он же Начальник Дверей, он же Глава Плова, проводил доктора в курынышхану.

— Слепой  в своих делах зрячий, — продолжал  он. — И  наш эмир, хоть и безрогий буйвол, но здесь у него, — и он постучал себя ногтем по лбу, — есть. Вон там, вы говорите, стул, а на самом деле бухарский трон. Входит вроде беглец с той стороны, из-за Аму-Дарьи, измученный, голодный, нищий. Вводят его сюда, и что он  видит.  И необязательно он нищий,  а  какой-нибудь курбаши, отчаянный вояка или бай-купец, который при деньгах... Входит он и видит не безрогого буйвола, не слона в яме, не змею, ослабев­шую от ран, на которую и лягушка садится... Нет, он видит эмира, сидящего на троне в сиянии своего величия, возложившего ладонь на бриллиантовую рукоять меча ханов, грозного и мудрого. И уп­равляет  он  своей   бухарской  державой   по-прежнему, на   основе священного шариата и законов древнего обычая. И вроде ничего не произошло и не стряслась беда. Эмир остался, как и был, на­местником пророка Мухаммеда, халифом. Каждый да проникнется почтением к Бухарскому ханству и его эмиру. И тут у трона мы — правая рука эмира — кушбеги, министр их высочества в государ­ственных делах. А по другую сторону трона  вершитель справед­ливости, грозный судия — казикалан, простирающий и поныне свою длань ко всем духовным лицам Туркестана и взимающий со всех верующих десятину, словно и нет никаких большевиков. И тут же место пребывания их превосходительства Исмаила Диванбеги, столпа финансов. Его вы не увидите сейчас, ибо он, как вы знаете, живет в городе Пешавере и Индостане и занят делами нашего эмира с инглизами, умеющими и осла проглотить вместе с хурджуном, могилу пожрать вместе с покойником. Наш Исмаил Диван-беги всех их может напоить досыта, а уйдут они все равно, умирая от жажды.

Начальник   Дверей    обратился к придворным,   устроившимся играть в шахматы у входа в зал на коврике.

—  И вот еще куклы, большие чины. Шевели, шевели своей ры­жей бородой, о хранитель нравов государства — верховный раис! Твое дело определять, сколько кому ударов палкой по пяткам за пьянство. А твой партнер — сам министр артиллерии Топчибаши. Сейчас тебя позовут брить эмира!  Кузнечик соколом стал? Был ты парихмахером. Угодил повелителю, гладко бреешь голову. Резван, усладительница ночей Алимхана, все ещё твоя жена? Ну, а сахарный виноград достался шакалу. Тьфу! А твой чин главноко­мандующего стыд прикрывает!

—  Вор   у вора   крадет, а всевышний   смеется,— заметил   док­тор.

—  Что,  что? — забеспокоился  Начальник  Дверей.   Но   Бадма уже выходил в дверь и даже не обернулся.

—  Кхм, он еще в чести у господина эмира, — громко кашлянул старичок, — придется доложить — капнуть каплю яда. И яд иног­да — лекарство!

—  Э, господин блоха, — затряс седой бородой раис, — скачешь туда-сюда? Шепчешь? Шептун, нашептываешь? Наушничаешь?

Удивительно проворно Начальник Дверей подскочил к шахма­тистам.

—  Вы, господа «леджлады». Думаете, передвигаете на доске фигуры  и уже сравнялись с бесподобным в мирах Леджладом, знатоком шахмат древности. Тьфу! Шахматы для вас — прикрытие ваших интриг и заговоров. Берегитесь! Коврик крови еще ждет кое-кого! Как бы чьи-то головы не выкинули в помойку.

— Пусть сгорит твой отец в могиле! — отмахнулся Топчиба­ши, рыхлый, полнокровный перс с хорасанскими усами-жгутами.— Времена «Палача сюда» прошли. Меч при бритве не нужен. А твое время, господин птиц, фьюить! — он оглушительно громко свистнул.

—  Подожди, ты, супруг эмирской подстилки. Ну как, красави­ца все танцует гарбиле — танец живота. Для кого лучше — для эмира или для мужа?

Но он не договорил и с явным испугом попятился. Из двери вышла, нет, вырвалась вихрем стремительная, вся в косах-змеях, упешепная сжерелгями из сотен монет сама Резван. Доктор Бадмя задержался в дверях и смотрел на неё. В его глазах промелькнул интерес. Он впервые мог разглядеть её при дневной свете. Резван трудно было назвать красавицей, потому что на лице её были вид­ны только одни глаза, огромные, синие, могущие делаться, особен­но в ярости, почти черными. Взгляд их заставлял дрожать самого эмира.

—   Где лошади? — вкрадчиво,  с  хрипотцой,  спросила   Резван, подбоченясь, Начальника Дверей. — Где мои тахтаравам? Почему моя свита не готова?

Она вырвала у старичка из рук его почтенный посох, кончиком его перевернула доску с шахматами и почти прошипела:

—  Я спрашиваю, господин парикмахер, ты, кажется, еще муженёк мой, обязан заботиться и лелеять мою милость, а? Ну, во славу аллаха, теперь я даю тебе трижды развод!

—  Развод? — без особого огорчения пробормотал перс.

—  Развод! На колени, презренный! Я теперь ханша, супруга. Не обращая внимания на изумленные физиономии придворных,

Резван накинулась на Начальника Дверей

—  Так где лошади? Где лошади?

—  Мои посох! — пискнул Начальник Дверей, комично заслоняя лицо ладонями. – Моё достоинство!

Раис и Топчибаши уже стояли, почтительно склонившись пе­ред разъяренной бадахшанкой, и бормотали невнятно:

—  Лошади? Тахтараван? Извольте приказывать, госпожа?

—  Едем!

—  Едете? Сегодня, госпожа? — удивлялся  Начальник Дверей, словно он впервые узнал о поездке Резван.

—  Не ваше, старик, дело. Приготовьте, я скажу, когда поедем. А если вы ещё раз посмеете про танец живота, старый слюнтяй, или про подстилку, клянусь чревом моей матери; как бы вам не стать самому подстилкой  госпожи  смерти.  А теперь убирайтесь! И чтобы все было готово.

—  Но... а их высочество Алимхан!

—  Я ему сама скажу.  У меня... у  меня  в Бадахшаие отец... Гулам Шо! — И вдруг она затопала ногами в расшитых индийских туфлях и зарыдала. — Отец болен, я знаю, болен. Ночью в полной темноте я открыла коран и положила на открытую страницу ключ и прочитала две молитвы... А утром я прочитала суру, и эта сура о путешествии!

Она била себя в высокую грудь, монеты звенели, слезы лились из её синих широко открытых глаз, змеи-косы метались вокруг головы, а посох в кулачке угрожающе раскачивался над склонен­ными головами придворных.

Но так же вдруг Резван замолкла, и лицо ее прояснилось. Не вытирая блестящих от слез щек, она закричала:

—  Выезжаем завтра в час утренней молитвы! Завтра! Завтра!.. А теперь все вон!

Пятясь, придворные вышли. Резван метнулась к противополож­ным дверям, но, натолкнувшись на доктора Бадму, впилась в него глазами и замерла.

—  Вы? И вы тут? Что вам надо здесь, шептун? Ненавистный шептун!

Она не посмела прикрикнуть на доктора Бадму. Она просто боялась его, считала колдуном.

—  Женщина, ты сделаешь так, что я поеду с тобой, — заго­ворил доктор Бадма, почти беззвучно шевеля  губами, и оттого Резван почувствовала легкий озноб и ещё больше перепугалась. Голос доктора обволакивал  её, подавлял, лишал   воли. — Знай, тебе грозит опасность от таинственной Белой Змеи. Одному мне известно заклинание, оберегающее от неё.

—  Но... что скажет супруг... эмир?

—  Тихо! Я здесь, чтобы лечить эмира. Я доверенный доктор эмира. Эмир мне уплатил сто янбю серебра, чтобы я берёг его здоровье, а каждый янбю — сорок тиллеи золотом. Ты, женщина, возьмешь все сто янбю. А сейчас пойди к эмиру и скажи: «Я боль­на. Я не могу поехать в Бадахшан из-за болезни. Я поеду в Бадахшан, если ты пошлешь доктора  Бадму сопровождать  меня». Понятно? Иди! И помни о заклятии от Белой Змеи!

—  Клянусь молоком моей матери, вы едете со мной..

—  Эмир! Надо уговорить эмира.

—  Ха! Эмир сделает так, как скажет ему  Резван.  Я — Рез­ван, — и эмир сделает то, что я хочу! А я хочу Бадахшаи! А я за­беру трон Бадахшана! И я  разделаюсь с невестой Ага Хана, и пусть он трижды бог, живой  или  мертвый,  а  я  выцарапаю его потаскушке — невесте Бога — глаза, а Белой Змеи не боюсь. Я её растопчу вот так. — И Резван пристукнула каблучком своей крас­ной расшитой золотом туфельки. — Растопчу и прикажу выкинуть падаль в самую глубокую    пропасть. Ха! Едем, доктор-колдун! И вы скажете заклинание и охраните меня! Едем!

Она умчалась, окруженная змеями кос, бренча и звеня оже­рельями, оставив в курыиыше запах мускуса и въедливых, при­торных духов.

На бесстрастном лице Бадмы застыла улыбка. Он чуть пока­чал головой и прошел в спальню. Здесь эмир диктовал начальнику канцелярии письмо.

—  Эй ты, мирза, — кисло промямлил эмир начальнику канцелярии, — объявите… нашу милость... великому доктору... господину знания, лейбмедику... табибу...

Он окончательно завяз в титулах.

Мирза вскочил, согнулся в почтительном поклоне и скороговор­кой, путаясь в словах, читал по бумажке:

—  «Волей всемилостивейшего  аллаха, желая проявить щед­рость, благоволение премудрому тибетскому знахарю Бадме из местности Дангцзэ, прославленному в лечении тяжелых недугов, соблаговоляю назначить означенного знахаря, вместилище знаний, при своем высоком дворе и назначить его верховным, главным лекарем с благополучным присутствием при нашей особе». Скре­пил подписью и печатью их высочество эмир благородной Бухары Сеид Мир Алимхан Мангыт.

—  Фетву  носите  при  себе...  Фетва  обеспечит неприкосновен­ность особы вашей, кормовые и питание во всех наших владениях... Отныне вы наш... Вы лечите нас... друг...

Поклонившись, все еще с той же улыбкой, Бадма вышел. Он отправился во дворик Сахиба Джеляла, где на большой тахте важно восседал он сам с неизменной пиалой чая в руке. Поздо­ровавшись, доктор сел.

После довольно длительного молчания доктор Бадма, словно ни к кому не обращаясь, заметил:

—  Итак, мы уезжаем? Завтра?

—  Уезжаю я. В час утреннего намаза. Вы остаетесь, к сожа­лению. Мы ещё не знаем, кого послал Ага Хан в Мастудж, и ва­ше присутствие там очень помогло бы мне.

—  Я еду с вами.

—  О! — Сахиб    Джелял даже    отставил в сторону    пиалу. — Я читал фетву. Их высочество советовались со мной, своим минист­ром. Вы теперь главное лицо в Кала-и-Фатту. На Востоке фетва повелителя — жизнь и смерть. Никто сейчас не в силах изменить ни слова, в фетве.

—  Аллах не сможет, но женщина!..

Дверь скрипнула. В ней мелькнула тень неизвестного согляда­тая, вынюхивающего и подсматривающего, который поспешил уступить дорогу эмирскому мирзе.

—  Ассалам   алейкум! — почтительнейше воскликнул он, про­тиснувшись в дверку. От десятилетнего безделья и жирных пловов многие придворные растолстели непозволительно. Отдуваясь и пых­тя, мирза склонился  в поклоне и, подняв перед глазами ярлык с висящей па шнурке восковой печатью, прочитал:

—  «Повелеваем вам, господин знания, отбыть сего числа в се­ление Мастудж врачевать верного любезного тестя нашего госпо­дина Гулам а Шо».

Без признаков удивления, ровным, даже равнодушным голо­сом доктор Бадма сказал:

— Мастудж? Это где-то на Памире? Или в Бадахшане?

—  Да, да, — залебезил мирза. — У вас есть попутчик. Их высокопревосходительство визирь Сахиб Джелял по велению эмира сопровождает в Мастудж образец добродетели Резван-ханум. И вы, доктор, поедете в одном караване с Сахибом Джелялом.

—  Поразительны пути господни, — проговорил Сахиб Дже­лял. — Или вы, доктор, колдун и волшебник!

—  Женщина! Я же сказал! — посмеялся доктор Бадма. — А на­ше мужское дело — направлять поступки  женщин.  Резван очень верит во всякую чертовщину и изрядная трусиха к тому же. А вот в том самом Мастудже, мне уже сообщили, ждут приезда важных лиц.

—  Вы о предстоящей встрече Пир Карам-шаха с Ибрагимом?

—  И о ней тоже.  Но в Мастудже, по последним сведениям, ожидают посла из Тибета. Мне вовсе не улыбается, чтобы Тибет принимал участие в бадахшанской затее господ инглизов.

Оставалось только Сахибу Джелялу воздеть очи изумления к небесам. Какими путями мог получить его друг доктор Бадма такие важные известия, находясь в четырех высоченных, строго охраняемых от всего внешнего мира стенах замка Кала-и-Фатту, про который эмир самодовольно любил говорить: «И мышь сюда не проскользнет, и птица не залетит».

Царственный кортеж новой повелительницы Бадахшана дви­гался через горы мало проторенными и еще менее удобными для столь высоких особ путями. Перед отъездом Ишик Агаси объявил волю эмира:

—  Ехать приказываю через Дардистан! Миновать в обход Пешавер и подальше, стороной. Инглизы — подохнуть им! — не же­лают Резван. Если вздумаете поехать через  их владения, могут задержать и даже — наглости у них хватит — арестовать её вели­чество!

Поэтому ехали по пустынным тропам, через дикие, скалистые перевалы, по головоломным оврингам, ночевать приходилось в убо­гих хижинах козопасов и терпеть всякие дорожные невзгоды и лишения.

На шестой день, когда караван спускался уже в долину одного из притоков реки Мастудж, к доктору подъехал Сахиб Дже­лял.

Конь его карабкался по камням, разметывая желтую пену и высунув окровавленный язык. Дорога становилась все круче и тя­желее. Весь день они пробирались по головоломным тропинкам среди скал и льда. Лошади и люди безмерно устали.

—  Видели? — спросил Сахиб Джелял,    спешившись.    Доктор Бадма тоже слез с коня на каменный  выступ  над пропастью  и смотрел на выбивающихся  из  сил  всадников,  медленно двигаю­щихся мимо них. Только после большой паузы он ответил тихо:

—  Видел.

Они смотрели вслед всаднику, спина и синяя чалма которого маячили в тумане, наплывающем на тропу.

—  Сам господин Кривой курбаши.

—  Что будем делать?

—  Пока ничего.

—  Но это же тот самый, кого вы накормили обедом на стан­ции. Тот самый, который непостижимым образом выпустил вас из своих рук в Афтобрум. Он вас, конечно, уже признал и...

—  Ну и что же. Ни в Лечвавере, ни в Кала-и-Фатту я не скры­вал, что я из России. Кривой только окончательно запутался. Мо­жем ему и помочь в этом.

В ту же ночь в горном селении, когда доктор Бадма и Сахиб Джелял пытались согреться и отдышаться у дымного костра, док­тор приказал позвать Куширмата. Он приплелся мрачный, страш­ный, враждебный. Зрачок его единственного глаза суматошно ме­тался. В ответ на приглашение присесть н погреться горячим чаем Курбаши еще более встревожился. Он нетерпеливо ждал вопросов, совершенно неуверенный в том, что произойдет. Но ни доктор Бадма, ни Сахиб Джелял не спешили. Всегда выгоднее, чтобы язык развязал противник.

И Кривой не выдержал.

—  Мусульманин  не забывает доброго хлеба, — пробурчал  он как-то виновато. — Добрый хлеб помнят всю жизнь. Я — мусуль­манин.

—  Мы не забыли и доброй   руки, — чуть   усмехнулся   доктор Бадма. — Руки, которая оставила рукоятку маузера в покое.

—  Мы с вами, домулла, квиты, — все так же невнятно бурчал Кривой. Исподлобья он озирался. Ему явно не нравилось, что в проеме низенькой дверки на пороге хижины появились два длин­ноусых конюха-саиса из состава личной стражи Сахиба Джеляла. А себе в саисы Сахиб Джелял набирал отъявленных головорезов из белуджей, каждый  из которых являл собой полный  арсенал отличного, самого современного огнестрельного оружия.

—  Клянусь, мы квиты, дело пошло баш на баш, — беспокойно заговорил Кривой. И по всему видно было, что он струсил, хоть трусить такому известному во всей Азии разбойнику и не подо­бало бы вроде. — Клянусь, мне и дела нет, что вы делали на стан­ций Милютинской и позже а других местах. Вы накормили меня. Я был вашим гостем, а такое мусульманин не забывает.

—  Вы не причинили мне вреда в Афтобруи,  и  это я тоже помню.

—  Мы квиты!  И я не знаю и знать не желаю, кто вы такой. И хочу, чтобы вы не знали меня.

Но Сахиб Джелял не пожелал оставлять дело так. Ему не нравился тон разговора, и он веско и властно заговорил:

—  Послушайте, вы, перед вами сам лейбмедик, главный док­тор их высочества  эмира Алимхана, господин тибетский поддан­ный Бадма. По повелению великого эмира доктор Бадма оберега­ет здоровье и жизнь царицы Бадахшаня госпожи Резван, любимой супруги эмира.

Сглотнув слюну, Кривой испуганно забормотал:

—  А нас... А мы... назначены охранять покой и неприкосновен­ность госпожи Резван-ханум. Нам хорошо платят, и  мы хорошо охраняем. И здесь мы с вами квиты. Позвольте нам удалиться.

Когда он ушел, озираясь, доктор заметил:

—  С него хватит. Он будет держать язык за зубами. Но вот бедя. Мы не знаем, кто его назначил начальником раджпутов!

Этот вопрос серьезно заботил доктора!..

—  Если это дело рук Бош-хатыи, значит, царицей Бадахшана серьезно заинтересовались в Англо-Индийском департаменте, по­тому что отлично известно, чей слуга и наемник Кривой.

—  Придётся не спускать с него глаз. Он провозглашает жизнь и безопасность, а  в сердце у него яд и злоба. Волку доверили свечку.

Мудр и дальновиден был Сахиб Джелял. Он видел и донышко души любого человека, но и он недооценил всей изворотливости и хитроумия Курширмата Кривого.

В жестокой стране, в жестокое время все это происходило. И жёсткие складки легли в уголках рта доктора Бадмы, такие жёсткие, что Сахибу Джелялу сделалось не по себе. Никогда он не видел еще своего друга таким мрачным.

—  Не опоздать бы  нам, — закончил  разговор доктор  Бадма.

—  Вы думаете, Кривой донесёт инглизам на нас?

—  Нет. Слишком он хитер. И я уже сказал: это ровным счётом ему ничего не даст. Он сам знает. К тому жег пока наш караван идет по горам, Курширмат просто лишён возможности связаться с Пешавером. Я думаю о другом — сколько невинных душ на со­вести господина  курбаши. А теперь… эта Резван. Одной душой для него больше — одной меньше. Что ему до того!

Известно, что тибетский доктор Бадма относил себя к буддис­там-непротивлен-цам, и такие рассуждения вполне ему  пристали.

БЕЛАЯ  ЗМЕЯ

КАРАВАНЫ ИДУТ НА CEBЕP

                                                            В муравейнике нет ни одного муравья, на

                                                            котором не было бы клейма руки насилия.

                                                                                  Феридун

                                                            Змея ненавидит запах мяты,

                                                            а она растет у входа в ее нору.

                                                                              Узбекская поговорка


Отряд шел через перевалы, где снег лежал «на глубину копья». Проводники жаловались: «Мы разорваны когтями тигра-холода». Хмурый день прогонял морозную ночь. И снова зажигалась за горными хребтами тусклая утренняя заря. Кони скользили на на­ледях, падали. Кони гибли, срываясь в пропасти.

Вождь вождей все чаще развязывал бархатный мешочек. Зве­нело золото. А если жители каменных хижин упрямились и не же­лали давать вьючных животных, из кобуры извлекался «убедитель­ный довод». И последняя лошадь, жизнь и смерть горца, выводи­лась из каменной конюший.

Много дней пробивались через горы. Железный организм вож­дя вождей, стальные мускулы его гурков превозмогали все лише­ния и трудности зимнего пути. А со своими спутниками, департа­ментскими чиновниками и подрядчиками Пир Карам-шах и не ду­мал считаться. Не один из них отстал и остался где-то позади.

Местные властители из захудалых каракорумских князьков восторгались: «О вождь вождей, лишь тебе под силу такое! Лишь богатыри — великаны горных вершин — способны на такое! Твои руки и из камней выжмут масло!» Пир Карам-шах морщился и не желал слушать льстивые восторги. Он понимал, что «низкое интри­ганство и подвиг отнюдь не совместимы», и свирепо принимался разносить чалмоносных шахов-царьков и миров-владетелей. И при­том резко, даже грубо, хотя всегда и во всеуслышание утверждал, что грубость в обращении с туземцами недопустима.

А на таком холоде приходилось даже кричать. Он кричал, что­бы согреться и чтобы вывести горцев из зимнего оцепенения. И он кричал: «Мелкие, гнусные обманщики! Где рабочие? Почему сня­ли строителей с перевалов?» Он срывал на чалмоносных владе­телях злобу и досаду. Из-за лени и разгильдяйства важнейшая стратегическая дорога на Бадахшан строилась безобразно медлен­но. А в зимние месяцы её вообще не строили.

Дорога должна была сделаться связующей осью будущей центральной азиатской Тибето-Бадахшанской империи. Но лентяи и бездельники расползлись по своим утонувшим в сугробах селе­ниям, и все работы остановились. И вместо того, чтобы доехать до Мастуджа на автомобиле с комфортом и удобствами, прихо­дилось карабкаться верхом, а то и пешком, держась за хвост коня, и совершать никому не нужные «подвиги» — проваливаться по горло в снег, обмораживать ноги, давиться дымом костров, спать на камнях.

—  Где дорога? — спрашивал Пир Карам-шах, пощелкивая ног­тем по двойной красной линии на карте. Чернильная трасса авто­мобильного шоссе выглядела  внушительно,  но  дорога  существо­вала ещё лишь в проекте.

Транспорты с оружием и амуницией остались с осени у подно­жия перевалов. Сотни ящиков и вьюков лежали мертвым грузом в селениях вдоль трассы будущей дороги, ловкачи-чиновники из Англо-Индийского департамента не теряли времени и продавали винтовки по ценам до смешного низким. Но оружие покупали со­всем не те, кому оно предназначалось. Ибрагимбек и его локайцы находились далеко на севере. Они так и не смогли пройти на юг через непроходимые в зимнее время перевалы.

Но наконец «белоснежное сменилось на темное», «зубы зимы перестали грызть камни». Бурая земля оделась зеленым шелком. Люди ущелий и долин выбирались все чаще из сырых, холодных каменных коробок хижин погреться на солнце, посмотреть из-под руки, не очистились ли от снега перевалы и горные тропы, не пора ли седлать мохнатых яков, ревущих от весенних желаний.

По дорогам Хунзы и Дардистана скакали всадники во френ­чах цвета хаки и в высоких голубых тюрбанах.

—  Вооруженные!  Вооруженные, — бормотали горцы,  а  Гулам Шо, царь Мастуджа, ходулеватый, похожий на суковатую оглоб­лю, нетерпеливо слонялся взад-вперед под навесом летней кухни, где возились у очагов его растрепанные, почерневшие от зимней копоти, бойкие на язык, вечно ссорящиеся жены. Шлёпая их по мягкому месту, Гулам Шо приказывал с высоты своего царского величия:

—  Каждодневно печь горячие чаппати!  Чтобы днем  и ночью не потухали угли в золе очагов!

—  Гостя  ждет! — хихикали,  поводя  карими  очами,  вертушки жены. — Ершится. Жрать нечего, а усы умащает душистым мас­лом, — и показывали вдогонку своему царственному супругу язык. Повелитель Мастуджа был настоящим царем. Вёл он свой род не от кого-нибудь, а от самого Александра Македонского. Но по своим достаткам и могуществу мало чем выделялся среди горных козопасов. Разве лишь коз и яков у него имелось побольше, да и спал он не с одной женой, а со многими. «Вот как бы ему не пришлось пересесть с коня на осла», потому что денег он совсем не имел, а продавать своих мастуджских красавиц и сделаться, ра­боторговцем ему мешала влюбчивость.

Но гость не ехал и не ехал. И уже на берегах сумасшедших речек в зелень шелка вкрапились голубые, желтые и пунцовые пятна и блики ранних горных цветов, а ледники на Каракоруме тревожно посинели. Прямой, со спесивой осанкой и с жестким злым взглядом вождь вождей Пир Карам-шах не сидел на месте в Мастудже. Верхом на плотном горном коньке пробирался он по самым головоломным тропинкам.

Но Пир Карам-шах не любил болтовни. Если собрать тысячи людей и любой из них по камню унесет, то можно и в Каракорумском хребте ущелье прорубить.

Пользуясь каждым солнечным днем, Пир Карам-шах согнал на перевалы все мужское население Мастуджской долины и за­ставлял самого царя Гулама Шо показывать, как нужно прокла­дывать в несокрушимых скалах дорогу киркой и лопатой. Жи­листый, высоченный царь железными лапами сжимал рукоятку кирки и сворачивал целые глыбы. И подданным Гулама Шо ни­чего не оставалось, как следовать егопримеру. Они работали, про­ливая пот и ворча: «Зачем? Здесь тропа есть. Такая тропа всегда была. Хорошая тропа для людей и ослов. Её легко испортить, когда приближается враг. С такой тропой жить спокойно».

Но Пир Карам-шаху требовалась дорога. И скоро мастуджцы услышали, что с юга по весенним путям везут необыкновенные, не­слыханной ценности грузы.

И сейчас же завертелось, закрутилось, завизжало, запищало все во дворце царя Мастуджа и задымилась его летняя кухня. Ожидалось много людей, и предстояло зарезать немало козлов и баранов, чтобы накормить всех и проявить гостеприимство.

Небо синело, и белые пики сияли под солнцем в вышине. По долинам вдоль берегов вздувшихся от снеговых талых вод горных потоков шли караваны с аккуратно запакованными вьюками. Под тяжелым грузом кряхтели и сопели лохматые яки, уже начавшие двнять и оставлявшие на тропах космы шерсти.

Караваны шли на северо-запад. Быстроглазые хохотушки в царской   кухне с завистью перешептывались: не иначе в тюках и цветастые манчестерские ситцы и кашмирские бесценные ткани, и белосахарный звенящий фарфор. И всё это везут мимо Мастуд­жа, бедного и нищего, в Ханабад и Кундуз, где много воинов, храбрых и богатых, одевающих в шелка своих дикнх раскосых локайских и мангытских жен — толстозадых коротышек, которым пристало ходить в домотканых штанах из грубой шерсти. «А вот нам, женам царя, уж как бы подошли все эти пестрые, расцвечен­ные в радугу нежные материи да кисеи». Озорные, дерзкие жены Гулама Шо, из тех, кто посмелее, в холодных сумерках пробира­лись по обширному, круто падающему по склону горы двору тай­ком к набросанным среди валунов в беспорядке тюкам, щупали обшивку из добротного английского брезента и завистливо взды­хали:

«Сколько товара! Сколько товара! И хотя бы один вьюк остал­ся у нас во дворе».

Так нет, скоро погрузят все на спины могучих, ревущих от злости на тяжесть груза яков и уйдут со двора, пройдут среди домишек столицы княжества Мастудж. Цепочкой опояшут зеле­ную, с пятнами запоздавшего снега гору, упирающуся в высочен­ный бадахшанский перевал, чтобы исчезнуть навсегда.

И нежные сердца сжимались, и слезы зависти, невидимые в темноте, выступали на очаровательных глазах. И даже нельзя слова сказать своему царственному супругу, ибо при одном упо­минании о таинственных вьюках он пускает костистые кулаки в ход. А то снимает со стены очень больно бьющую семихвостку...

На свой страх все-таки две самые молоденькие жены, нахаль­ные девчонки, еще не усвоившие дворцового этикета и нежные бока которых царственный супруг боялся портить плеткой, все-таки рискнули кухонным ножичком вспороть швы одного из тю­ков, лежащих под валуном в укромном местечке.

Громкий взвизг испуга разнесся в темноте. При слабом мер­цающем свете звезд они увидели, что из прорехи посыпались вин­товочные патроны, много патронов! Патроны валились потоком из толстого брезентового мешка. Крадучись н прячась меж торчаших скал, жены пробрались на кухню, прикусили язычки, чтобы им пе попало за любопытство и чтобы никто не узнал тайну.

Но шум и ругань на рассвете показали, что тайна раскрыта. Много бранных слов пришлось услышать в тот день мастуджцам. Тощая фигура шаха моталась среди вьюков и яков. Тумаки сыпа­лись направо и налево. Но расспросы ничего не дали. Итак же, нак и всегда, вскоре двор опустел, чтобы опять через несколько дней за­полниться вьюками, животными, проводикками, погонщиками.

И мастуджцы, и гилыитцы, да и все горцы с замиранием серд­ца говорили об огромных транспортах военной  амуниции, переправляемых через Мастудж в сторону провинции Северного Афга­нистана. .

—  У горно-полевой артиллерии, — говорил доктор Бадма Са­хибу Джелялу, — калибры небольшие, но и такие орудия нашему Ибрагимбеку ни к чему. А везут их по путям, отнюдь не предна­значенным для артиллерии.

Сахиб Джелял смотрел ввысь, в сторону хребта, куда подни­малась, извиваясь и петляя, узенькая горная тропа.

—  Здесь проходят одни яки да еще ишаки короткоухие, бадахшанские. Здесь бухарский ишак не пройдет, не говоря уже о вер­блюде и лошади. А пушка? Пушка весит очень много.

—  Дьявол заставит мастуджцев и на руках пушки перетащить. Тащили же их сюда. Мобилизуют тысячу, две тысячи горцев. А что если Белая Змея поговорит с царем?

Странный разговор этот происходил на колючем от щебня бе­регу гремящего потока. Сахиб Джелял и доктор Бадма разгова­ривали не слезая с коней. Поодаль топтались горцы-проводники и мергены. Согласно установившимся охотничьим колониальным порядкам ни Бадма, ни Сахиб Джелял сами при себе охотничьих ружей не имели. Пешие горцы, расторопные и быстрые, несли за охотниками их двустволки, карабины, патронташи. Смуглые, креп­кие, в лохмотьях, мастуджцы страстно любили всякое оружие, и для них истым наслаждением было хоть часок подержать в ладо­нях и ощутить холодок вороненой стали стволов прекрасных изде­лии оружейников Слгрингфильда и Льежа.

Сам тибетский доктор Бадма не слыл охотником. Больше того, никто не мог утверждать, что он вообще когда бы то ни было занимался охотой. Доктор Бадма исповедовал, и при «том доста­точно рьяно, учение великого Сиддхартхы, известного под именем Будды, которое запрещает своим последователям вообще убивать живых тварей. Что касается Сахиба Джеляла, монументального, малоподвижного и, скажем, неповоротливого по виду, то никто не мог представить его карабкающимся по головоломным скалам с тяжелым винчестером в холеных, нежных руках с накрашенными по-женски хной длинными изящными ногтями. Да и вообще Сахиб Джелял не проявлял интереса ни к охоте, ни к охотничьим тро­феям, если не считать случаев, когда не без удовольствия ел шаш­лык из горного молоденького козленка или подернутую золотистым жирком похлебку из горной куропатки.

Но мало ли что. Бывают обстоятельства, которые кого угодно собьют с толку и потянут в самое адское пекло и даже фанатика непротивления и доброты Бадму вынудят лазить по горам и брать на мушку муфлонов и архаров. А Сахибу Джелялу скучно и тоск­ливо сделалось в сырой, пропахшей дымом и кизяком хижине, где он жил в одиночестве немало уже дней, с тех пор как по повеле­нию новой эмирши Резван-ханум выехал вперед в Мастудж. Он приказал заседлать своего гигантского жеребца Джиранкуша, уз­нав о приезде доктора Бадмы, и поехал по горным козьим тропин­кам ему навстречу.

Ни доктор Бадма, ни Сахиб Джелял ничего так и не подстре­лили, хотя сопровождавшие их проводники могли поклясться всеми добрыми и злыми джиннами, что и тот и другой преотлично умеюг обращаться с огнестрельным оружием. И Бадма и Сахиб Джелял ловко и умело держали ружье, превосходно, с профессиональным умением прикладывались, целились, но почему-то не попадали в дичь. И главное — брызги мелких осколков выбивались из валу­нов и скал вроде у самых ног преследуемого животного, а пуля все равно улетала рикошетом в пространство.

Старый одноглазый мерген помалкивал. Два дня во время охо­ты он рта не раскрывал и все же под конец не удержался и спро­сил у Сахиба Джеляла:

—  Зачем ты не попадаешь? Язычник доктор не попадает? Стре­лять умеете, а не попадаете? Дичь пугаете!

Старый мерген обижался. Так уж он старательно наводил охот­ников на след, а они нарочно мазали. Ему, мергену, приходилось сопровождать на охоту гостившего с осени в Мастудже вождя вождей. Вот уж тот охотился с азартом, стрелял со старанием. Мерген обижался еще потому, что Сахиб Джелял невнимательно слушал про охотничьи подвиги Пир Карам-шаха.

—  Эге,   да ты разговорчив!    Ты мерген,    и твое дело пули и дичь. А охотники пусть стреляют, и не твое дело, хорошие или плохие они. Язык хорош, когда он служит для дела,  а  не для болтовни.  И ты  сделаешь хорошо, если  поменьше  бу-дешь  бить языком о нашей охоте. Ты знаешь, что Белая Змея  молчалива.

Упоминание Белой Змеи никому из горцев не приходилось по нутру. Мерген прятал обиду и умолкал.

Судя по рассказу мергена, вождь вождей, сам господин Пир Карам-шах, тоже почти не имел охотничьих трофеев. Но не по­тому, что не хотел. Он нервничал. Всё складывалось неблагоприят­но. В долинах главные дороги с юга размокли под лучами весен­него солнца и пришли в непроезжее состояние. Горцы не желали работать, и их приходилось выгонять с полей и из садов прикла­дами. Носильщики падали от истощения на переправах и пере­валах. Главный груз — полевые артиллерийские орудия со всем необходимым боевым комплектом — находился где-то в шести днях пути от Мастуджа. А еще предстояло преодолеть наиболее труд­ные, малодоступные перевалы. Снег на горах не стаял. Народ раз­бегался, не желая отбывать трудовую повинность.

Долговязый царь Мастуджа ломал в земных поклонах свое нескладное тело, но не торопился вновь сгонять на дорогу своих забитых, несчастных подданных. Он все повторял: «Исполним! По­винуемся!» Он повиновался, но не исполнял.

Вождь вождей требовал. Вождь вождей приказал повесить для острастки самого непослушного. Вождь вождей уже сказал: «Пуштунский способ вроде хорош». Шо Гулам поперхнулся, пода­вился. Лицо его позеленело. Заикаясь, он спросил, а в чем состоит «пуштунский спо-со-б»? Сам он отлично знал, в чем дело. Он знал, что сборщики налогов, не найдя в селении попрятавшихся хозяев домов, привязывают женщин и детей к столбам на площади и пы­тают их плетью, огнем и железом, пока горцы не возвращаются на вопли жертв в селение, чтобы отдать себя в руки стражникам. Да, царь Мастуджа отлично знал «пуштунский способ», и дрожь отвращения сотрясала его огромное нескладное тело.

Человек искушенный, опытный, Пир Карам-шах каким-то ню­хом чуял неладное. Все так же по-прежнему Гулам Шо гнусно пресмыкался перед ним. Так же расточал корявые, неотесанные улыбки. Так же испуганно-услужливо вели себя жители Мастуд­жа, заботливо обхаживая коней гурков и самих гурков, преду­преждая малейшие их желания. И все же в поведении самого ца­ря и его приближенных замечалась какая-то искусственность, на­тянутость. Сам предельно изворотливый, искушенный в интригах, вождь вождей подметил во всем мастуджском гостеприимстве на­рочитость, напряженность, страх. Но боялись горцы во главе со споим полунищим, вечно суетящимся царьком не Пир Карам-шаха, что было бы вполне естественно, не его жестоких, грубых в словах и действиях охранников гурков, а кого-то другого.

Озабоченный, встревоженный Пир Карам-шах искал и не на­ходил причину. Он оставил свое постоянное напускное равноду­шие. Он пристально следил за выражением лиц мастуджцев, сде­лался мелочно подозрительным. Все чаще он ловил странные взгляды Гулама Шо и его полунищих визирей куда-то в сторону и вверх. Казалось, горцы озираются, оглядываются на кого-то, кто затаился в хижинах, каменной чешуей облепивших крутые бока горы, похожей на рыбью спину и, кстати, носящей название гора Рыба. При каждом слове они вздрагивали и, лишь посмотрев на гору Рыбу, почти шепотом отвечали, словно боясь, что их могут услышать.

Явно в Мастудже присутствует третья сила. Такой вывод сде­лал Пир Карам-шах, и он твердо решил узнать, что это за сила, тем более что она проявлялась все чаще и мешала все больше. Раньше обычно Гулам Шо, грубо прямой, басовито брякал в от­вет на все, что ему говорили: «Исполню!» — и бежал раболепно все исполнять. Теперь же, выслушав распоряжение, он исподлобья поглядывал в сторону горы Рыбы и принимался мять в кулачище войлочную свою бороду. В конце концов он все же произносил свое «исполню» и удалялся неторопливо, явно нехотя, неуклюже передвигая свои медвежьи ноги-лапы. Исчезал он надолго, а вер­нувшись, принимался долго и нудно оправдываться. Выяснилось, что распоряжение не выполнено.

Окрик, угроза на него не действовали. Приказ приходи­лось повторять. Бесхитростный интриган закрывал голову ладо­нями и стонал: «Нельзя!» Он делал вид, что боится, не ударят ли его.

В своей яростной непримиримости Пир Карам-шах ни к кому не испытывал чувства жалости. Его не мучали угрызения совести, даже если он совершал неслыханные по своей жестокости поступ­ки. Он не терпел ни малейших препятствий, противоречий и не до­пускал, чтобы кто-то осмеливался мешать ему. Да и не было в Мастудже до недавнего времени такой силы.

Однажды он, по собственному его выражению, «тряс царя, точно грушу», пытаясь заставить выполнить сравнительно пустя­ковое поручение — надо было собрать с домов ближнего селения кошмы и паласы. Их он приказал постлать на сугробах внезапно выпавшего весеннего снега на особенно трудном участке перевала, чтобы смогли пройти вьючные животные с грузом. Гулам Шо весь сморщился, лицо его пошло пятнами. Он робко лебезил: «Нель­зя!» — но с места не сдвинулся. И вдруг отчетливо в его бормотании послышалось: «Она!» От ужаса, что сболтнул, проговорился, Шо Гулам поперхнулся.

Вождь вождей заметался. Но спросить было не у кого. Пору­чать своим гуркам разузнать что-либо он не мог. По договору при найме гуркам запрещалось общать-ся с местными туземцами. Они обязаны были выполнять волю хозяина-начальни-ка, но никого ни о чем не спрашивать. Вот когда Пир Карам-шах ощутил свое оди-ночество. Своим высокомерием, постоянным выпячиванием ис­ключительности своего положения белого человека, англосакса, он воздвиг стену между собой и горцами.

Гулам Шо тупо повторил: «Она», — и замолк. Теперь Пир Ка­рам-шах день и ночь думал о «ней». Вот когда могло помочь обще­ние с мастуджцами. Но вождя вождей все боялись и не понимали.

Он снизошел: дал конфет одной из царских жен — девочке с сорока косичками, показал пальцем на гору Рыбу и вкрадчиво спросил:

— Кто там живет?

Он ощутил странное замирание в сердце, когда девочка с дрожью в голосе пролепетала:

— На горе? Там живет Белая Змея. Она приехала недавно. Она страшная и добрая...

Девочка убежала, а вождь вождей так и остался стоять в глу­боком раздумье посреди двора, похожего на лестницу из цикло­пических глыб.

Новая помеха! И в ней было что-то мистическое.

ВОЖДЬ   ВОЖДЕЙ

                                                                        Хоть и ходит он в белом,

                                                                       но тень у него черная.

                                                                                              Васиф


На этот раз Пир Карам-шах изменил своему обыкновению и на охоту не поехал. На базаре шли разговоры, что на севере, на перевале, видели группу вооруженных всадников.

Неужели Ибрагимбек передумал и решился явиться в Мастудж? Не медля ни минуты, Пир Карам-шах приказал Гуламу Шо — на этот раз категорически — отправить навстречу неизвест­ным всадникам людей с лопатами, кирками, кошмами.

Пытка неизвестностью и ожиданием — самое страшное, особен­но для такого деятельного, напористого, нетерпеливого человека, как Пир Карам-шах. Если он сравнивал мисс Гвендолен-экономку со смазанной жиром молнией, то о себе он мог сказать — «усечен­ная  молния».  В  своем  самомнении  он  уже давно  исключил  из своей жизни понятие «неудача», но на то имел безусловное право. Ему вез-ло, хотя его всегдашний успех во всем и всюду опреде­лялся прежде всего его опытом, расчетливостью, неразборчивостью в средствах. В свое время — якобы из чудачества, а на самом деле из ущемленного самолюбия — сослуживцы опередили его в чинах и званиях — он прервал свою военную карьеру и, отказавшись от высокого полковничьего чина, вступил в воинскую часть рядовым. Тем самым он устранил повод для уколов судьбы. Теперь он с полным равнодушием мог читать приказы о производстве в чи­ны, о назначениях и награждениях своих  однокашников и нахо­дить  удовлетворение в  своей независимости. Так он попытался поставить себя над всеми и считал, что успел в этом. Для сверх­человека   чужды  обиды и неприятности повседневности. Обстоя­тельства  благоприятствовали ему. Благодаря своему громадному опыту и  знаниям он снова оказался необходимым  в  Северо-За­падной Индии и был облечен большими полномочиями и властью. Он держал в своем кулаке волю десятков, сотен тысяч людей. Он чувствовал в себе невероятные силы, чудовищное могущество. Он распоряжался судьбами народов, королей, министров. Он находил в этом цель и счастье жизни. Немногим близким, а таких он почти не имел, он любил говорить о своем предназначении выполнить высокий долг верности Британии.

На самом деле все его поступки определялись властолюбием. Крайне болезнен-но Пир Карам-шах относился к малейшим пося­гательствам Англо-Индийского департамента на его прерогативы и потому самовольничал и действовал на свой страх и риск. Он на­ходил удовольствие, даже наслаждение в своей самостоятельности. Но он не извлекал из своей деятельности материальных выгод. Он не имел семьи, благополучие которой ему следовало обеспе­чить во имя потомства. Он не увлекался женщинами. Напротив, пользовался славой женоненавистника. Он не вносил аккуратно на тайный текущий счет денег, чтобы приобрести акции или земли. Он презирал азартные игры. Он не держал скаковых лошадей и не играл на скачках. Не увлекался он и достижениями науки и тех­ники, хотя первым производил широкие опыты применения аэро­планов в качестве «тотального» оружия в колониальных войнах на Среднем Востоке. Неоднократно самолично, своими руками, сбрасывал Пир Карам-шах бомбы на горные селения и кочевья. Он превращал людей в шахматные пешки и, по мере того как они выходили из игры, без сожаления вышвыривал их.

Все свои знания, душевные и физические силы он тратил на всяческие политические комбинации на границах Советской Рос­сии и Афганистана.

Он любил во всеуслышание провозглашать благо Британской империи единственным и непреложным законом для всего мира. С аристократическим безразличием обрекал Пир Карам-шах на смерть массы «туземцев», как он называл всех без изъятия восточ­ных людей. Сумев сделать из обыкновенного водоноса и базарного воришки короля целой страны, он тут же — едва тот вышел из подчинения — спихнул его с трона в мусорную свалку на жалкую смерть. С таким же холодным равнодушием этот делатель королей наблюдал гибель целых горных племен, истребление женщин, де­тей, стариков. Без страха и жестокости не может существовать колониальная система, необходимая для благополучия «доброй старой Ан-глии». И он оправдывал любое зверство. Он эстетизиро­вал, возвеличивал колониа-лизм. Он видел в нем славное прошлое, настоящее и будущее англосаксонской ци-вилизации. Колонии с белыми господами англичанами и с миллионами работающих на них бесправных мускулистых рабов-кули, по его убеждению, бы­ли необходимым атрибутом великой миссии британцев на земном шаре. Без колониализма эта миссия была бы ничем.

Но где-то в глубине, подспудно Пир Карам-шах все меньше считался с интересами империи, когда это начинало мешать его сокровенным замыслам. Беспощадно подавляя малейшее проявле­ние национально-освободительных движений в Северной Индии, приводя жесточайшим террором в повиновение туземцев, он искал и находил сочувствие и поддержку в среде мелких князьков, ша­хов и прочих феодалов. Он играл на самых низменных инстинктах, рассыпая золото и в то же время всячески раздувая шовинисти­ческие чувства превосходства так называемых «сильных, благород­ных» племен над «слабыми, низшими». Сильные, ведшие свое про­исхождение якобы от самого Александра Македонского, имеют право давить и притеснять слабых. Сильные имеют исконное право захвата и ограбления территорий слабых. Он всячески раздувал жадность и звал к завоеванию жизненных пространств оружием. Внушая, что война — естественное состояние людей, он прокладывал себе дорогу в будущее, надеясь вовлечь как можно больше воинст­венных горцев в предстоящее нападение на советские границы.

И сейчас, сидя в захудалом, полунищем Мастудже, вождь вож­дей выполнял «миссию» представителя высшей, сильной расы гос­под и готовил величайший в своей жизни акт — захват гигантских пространств в центре Азиатского материка. В планах лондонских кругов эта операция рассматривалась как образование некоего «цветного доминиона» Великобритании. Но сам Пир Карам-шах шел в своих замыслах несколько дальше. Он замыслил насаждать в новом государственном образовании фашистские порядки кор­поративного государства. Правда, он до сих пор нигде и никогда вслух не произнес слово «фашизм» или, вернее, «азиатский фа­шизм». Даже в переписке с сэром Освальдом Мосли и леди Астор, которые смотрели на Пир Карам-шаха как на будущего фюрера Англии, о фашизме говорилось довольно туманно. Речь шла о не­обходимости «твердой руки» в управлении новыми территориями, установлении единоличной диктатуры.

А в самых сокровенных тайниках души в этом «азиатском фа­шизме» вождь вождей отводил немалое место и себе лично. Его ничуть не смущало, что его намерение стать единоличным прави­телем Бадахшано-Тибетской империи идет вразрез с интересами Великобритании. Но он настолько привык возвеличивать себя н свою роль на Востоке, что решил не останавливаться в своем неуемном честолюбии ни перед чем. К тому же все это представля­лось еще в туманной дымке. Но так или иначе предстояли гран­диозные дела, фантастические перемены.

В таком состоянии нервного напряжения безвестность, ожи­дание мучительны. Проклятие он призывал на погоду, на снег, на перевалы, на Ибрагимбека.

Ибрагимбек в Мастудж не приехал. Весть о всадниках на пе­ревале оказалась ложной.

ТИБЕТ

                                                             Мысль — это    рыба  на дне

                                                           души,  её eщё надо поймать.

                                                                       Тибетская пословица


Именно здесь, в Мастудже, в забытом горном селении, и пред­полагал Пир Карам-шах в торжественной обстановке встретиться с самим командующим исламской армией Ибрагимбеком. Пусть его дожидаются генералы в Дакке. Нечего ему туда ехать. Свида­ние и переговоры состоятся здесь.

С помпой и торжеством вождь вождей намеревался вручить Ибрагимбеку великолепный подарок — оружие, боеприпасы, ба­тареи горно-полевых орудий — и тем поразить его воображение. Оснащенные таким невиданным количеством винтовок, патронов, пулеметов, пушек, шайки локайцев и прочих басмачей действи­тельно превратятся в настоящую ударную армию. Тогда и переговоры Пир Карам-шах проведет с Ибрагимбеком лично, и вся честь успеха будет принадлежать ему одному. А штабным оста­нется хлопать ушами.

А он — вождь вождей — своего добьется. Он в срок добрался до Мастуджа. Он не щадил ни лошадей, нн людей. Он заставил жителей горных селений часами сто-ять но грудь в стремительном ледниковом потоке и держать на плечах зыбкий помост из хво­роста. По нему перетаскивали на руках многопудовые вьюки с амуницией и переводили дрожавших от страха коней. Какое ему дело до носильщиков? Неважно, сколько из них схватили горячку, заболели воспалением легких, а может быть, уже закопано на кладбищах.

Пир Карам-шах не испытывал сожалений от того, что при­шлось стрелять в доб-родушного старейшину в долине Хунзы. Не упрямься! Не обижайся, если у тебя из конюшни забрали коней. А размахивать карабином и щелкать затвором в своем присут­ствии Пир Карам-шах никому не позволит. Перекошенное аго­нией лицо старосты так и стоит перед глазами. И даже не лицо. а дергающаяся в седеющих завитках бородка да изборожденный морщинами лоб, едва освещенный пламенем костра.

На память приходит всякая чепуха. Еще начнутся угрызения совести. Такие чувства Пир Карам-шах отбрасывал.

Пустяки. Староста не первый и не последний из тех, кто по­смел встать на пути великих замыслов.

Тогда чего же он вспоминает о трех здоровых, розовощеких канджутцах, которых заставили лезть на покрытую наледью ска­лу и исправлять сплетенный из хвороста настил? Парни, даже не вскрикнув, исчезли в клубящейся густым туманом бездне. Храбрые Сил и воины. Но каких жертв не требует великая империя!

Главное сделано. Он приехал. Он здесь, в Мастудже. Он сидит по-турецки на войлочной подстилке в задымленном каменном са­рае, именуемом дворцом — резиденцией царственного правителя княжества Мастудж.

Перед Пир Карам-шахом, почетным гостем и полномочным представителем Британии, расстелен просаленный шерстяной, но парадный дастархан-суфра с расписной глиняной и резной дере­вянной, тоже парадной, посудой, стопками темных ячменных лепёшек-чаппати, мисками варенных вкрутую яиц, грудами сушеного горного урюка и тута. В китайской потрескавшейся чашке соблаз­нительно белеет халва-бахеи из вареной пшеницы с миндалем на сахаре. Такое роскошное угощение — предел желаний и возмож­ностей. Его подают только царственным особам.

Сам Гулам Шо, царь, вассал могущественной британской им­перии — длинный, угловатый, в помятом бухарском халате из пар­чи — самолично прислуживает гостям, подливает в грубые глиня­ные шершавые пиалушки «бахсум», отвратительный на вкус, но пьяный напиток из проса.

Царь смутно представляет, до чего важны предстоящие сове­щания и решения, которые предлагается принять под кровлей его прокопченного «дворца», прилепившегося над бездной к крутому боку гигантского хребта, за которым на севере громоздятся пики советского Памира.

Уже по одному этому можно представить, в сколь важном месте расположены владения мастуджского князька Гулама Шо и какую роль играет сам князек, который минуту назад внес на большом деревянном блюде нехитрое, но издающее приятные аро­маты угощение — жареного прямо на углях барашка.

«В стране, где нет льва, и козел — царь зверей». Живет царек крохотного княжества на стыке величайших государств ми­ра, и не удивительно, что здесь встретились сейчас самые поразительные и непонятные люди, приехавшие со всех сторон света сюда, в нищенский Мастудж, где, кроме небольших садов урюка, дающего урожай раз в пять лет, да чахлых рощ ивняка и китайской шелковицы, и в помине нет древесной растительности. Базар Мастуджа, о котором в «Британской энциклопедии» упоминается как об «оживленном рынке продуктов скотоводства», при бли­жайшем знакомстве оказывается десятком покосившихся хворос­тяных навесов. Под ними кутаются от пронизывающей измороси в лохмотья старые, как мир, морщинистые, как скалы бадахшанских гор, старушки гильгитки, продающие сушеный, какой-то серый творог и козье молоко в тыквенных сосудах.

Два стража в заплатанных камзолах, стоявшие с саблями на­голо у дверей приземистого, сложенного из дикого камня огром­ного сарая, зябко поеживались, но не теряли воинственного вида. Своим присутствием они напоминали, что здесь дворец самого царя, властелина гор.

— Попробовал я их хлеба: чёрный камень да еще с саманом, — забавно оттопыривая толстые губы, плёл что-то невразумительное доктору Бадме совсем почерневший лицом Молиар, усаживаясь рядом с весьма почтенного вида толстяком, облаченным в тибет­ского покроя длинный пурпурно-красный ламаистский халат «кочу» с косым воротником, вышитым шёлком.

Потянуло Молиара к дастархану сходство привычек и вкусов. Любитель поесть, вечно страдавший от курения гашиша волчьим аппетитом, Молиар понимал: «Там, где жирный, там жирно кор­мят». Да, и необъяснимое сходство порождает взаимные симпатии. И Молиар ел с большим аппетитом из одного блюда с толстяком ламой, а своему сопровождающему — страховитому пню-охранни­ку — бошхатынскому соглядатаю указал место в конце дастархана — не смотри в рот.

Толстяк в тибетском одеянии имел круглое скуластое лицо лю­доеда. Но под чернейшими, густейшими бровями, свисавшими кос­мами, прятались прикрытые натекшими пухлыми веками глазки-колючки прозорливца и философа. Во рту — настоящей сомовой пасти — в защечных мешках, казалось, мог уместиться недельный запас пищи. Тяжелое брюхо покачивалось, выпирая прямо над самым дастарханом так, что невольно возникал вопрос, а где же у ламы ноги? Толстенькие, кривые, они обнаруживались лишь тог­да, когда он вставал. И приходилось удивляться, как несут они такую тяжесть.

Но Молнар не имел склонности смеяться. Он думал: «А ведь он по части еды мне вроде родной брат. Только потолстовитее да поздоровее. И как он мог притащить по таким дорогам свою сло­новую тушу за тысячу верст? Значит, дела!»

Пир Карам-шах поразился сходству Молиара и тибетского ламы. Правда, их различало полное отсутствие растительности на лице и голове тибетца. Ни один волосок не нарушал девственного блеска его черепа, щек, подбородка. Молиар же с достоинством носил круглую самаркандскую бородку, а голову брил. Впрочем, всегда он носил маленькую круглую чалму, которая белизной со­перничала со снежной шапкой великана горных вершин Тирадж Мира, высившегося над долиной Мастуджа.

Лысина, разбежавшаяся по всему черепу ламы, отражала, то алея, то белея, малейшие перемены в его настроении.

А Бадма, хоть и тибетский лама, нисколько не похож на буддийского монаха. То есть, когда он не сидит рядом с посланцем из Лхассы, он вполне азиат: скулы, нос, рот, глаза. А вот сейчас... Нет, такие черты лица у многих. И не только у жителей Востока. Странные догадки поползли в голове у Пир Карам-шаха.

Не праздное любопытство заставило его заняться сравнением наружности Молиара и Бадмы с тибетцем.

О готовящемся совещании в Мастудже, имевшем столь боль­шое значение, знали очень немногие посвященные. В Мастудж в са­рай-дворец царя Гулама Шо могли попасть лишь избранные. Дорога в Мастудж невероятно тяжела, и в этом Пир Карам-шах. убедился сам. Ломота в костях давала себя знать. Никто, казалось, не мог проехать расстояние от Пешавефа до Мастуджа в более короткий срок, чем он. А между тем, судя по благодушному выра­жению лица и живости движений и жестов, этот Молиар ничуть не устал.

Его, или во всяком случае человека, похожего на него, как сиамский близнец, Пир Карам-шах видел в Пешавере, близ бунгало мистера Эбенезера Гиппа осенью за день да своего отъезда.

Ужасно хотелось Пир Карам-шаху спросить об этом Молиара, когда тот явился в Мастудж, прямо к парадному угощению, но вдруг просвет двери заслонила фигура нового гостя, и Пир Ка­рам-шах не сдержал своего изумлении:

—  Удивительно! Это вы?

—  Мир этому дому,— коротко проговорил Сахиб Джелял. Он выглядел усталым, почернел и зябко прятал кисти рук в рукавах богатой шубы, подбитой лисьими   хвостами.   Гигантскую   шапку в четыре лисы он глубоко надвинул на лоб, всем своим видом по­казывая, что он безмерно утомлен далеким путешествием. Он не выразил любопытства при виде тибетского ламы, хотя самый факт присутствия его в этой каменной нищенской хижине в Мастудже был достоин удивления.

Пока все пили принесенный одной из жен Гулама Шо молоч­ный чай с салом по-киргизски — сказывалась близость Памира, — гости говорили мало. Густой пар вился над глиняными чашками fн вырывался вместе с дыханием людей. На дворе крепчал мороз, а двери стояли распахнутыми, чтобы сквозняк выгонял очажный дым в отверстие в потолке.

—  Уважаемый доктор, — как бы невзначай проронил Пир Ка­рам-шах, — я не имел чести знать, что и вы здесь, в Мастудже.

—  Мы, буддийские ламы, бродим по миру. У нас нет дома. А мой монастырь отсюда в сорока днях пути. Я здесь проездом.

—  Но вы были в Кала-и-Фатту. И вы покинули их высочество эмира в то время, когда его болезнь — так говорят — усилилась? — продолжал Пир Карам-шах. Он говорил настойчивее, чем позволяла вежливость.

—  Лег-со! Отлично! Позволено мне будет удовлетворить ваше уважаемое любопытство, — живо подхватил толстяк-лама, осторож­но высвободив    пальцы    из длиннющего   рукава    «кочи», чтобы взять миску с кислым молоком. — Господин достопочтенный доктор вызвался нас проводить от границы Тибета по столь трудному и утомительному пути.

—  Их высочество  эмир   Алимхан, — заговорил   сухо  Бадма, — весьма обеспокоен здоровьем своей новой супруги Резван, выехав­шей навестить свои дарованные ей эмиром Бадахшанские владе­ния. Их высочество соизволил отдать распоряжение мне сопрово­ждать госпожу Резван и оказывать ей медицинскую помощь. Но в пути  мне стало известно о предстоящем  приезде из далекого Тибета  моего  мудрого учителя  и  наставника  господина  Нупгун Церена. С соизволения госпожи Резван я оставил её свиту и по­спешил навстречу моему мудрому учителю.  Госпожа  Резван со­благоволила задержаться на свадебном пиршестве у своей двою­родной сестры в Шагоре, что в трех днях пути отсюда. Госпожа Резван прибудет сюда, в Мастудж, послезавтра, чтобы лично участвовать в переговорах с высоким послом Далай Ламы госпо­дином Нупгун Цереном о делах Бадахшана.

—  Сделав доброе дело, господин доктор Бадма  избавил нас от многих забот, — добавил благодушно Нупгун Церен. — Он встре­тил нас на тяжелом и многотрудном перевале через Каракорум по имени Ланан Ла. Если бы не мой друг доктор Бадма, не знаю, вы­брались ли мы из бурана, заставшего нас под самыми небесами.

И он вздохнул. С несвойственной буддийским монахам слово­охотливостью Нупгун Церен подробно рассказывал о невероятных трудностях дороги из Лхассы через Гянзе, Шиганцзе и далее по обрывистым каньонам долины реки Брамапутры на Традан. Оттуда Нупгун Церен хотел повернуть на юг в Индию через Непальские перевалы, но его предупредили, что снег, в изобилии выпавший зи­мой в Гималаях, не растаял и все тропы из Тибета в Индостан ещё закрыты. Пришлось повернуть на север и путешествовать по каме­нистым плоскогорьям. По дороге на Онгке у перевала Лапан Ла он встретился, к счастью, с любезным добродетельным доктором Бадмой, очень известным, очень почтенным, оказавшим личные услуги в прошлом самому Далай Ламе.

—  Наш друг доктор   Бадма   великий   человек и великий путешественник, смелый, мужественный, стойкий, — с чувством произ­нес Нупгун Цереп, и лысина его побагровела. — Весна в долине реки Шийок невиданно суровая, и я не знаю, достали бы мы верховых и вьючных кутасов продолжать путь. В селении Скарду нас встретипн весьма негостеприимно. Жители не пожелали продать нам да­же сухую лепешку. Мы умерли бы с голоду, если бы не доктор Бадма.

Кровь отлила от макушки черепа Нупгун Церена, и он с коми­ческой жалостью погладил свой огромный живот.

—  Лег-со! Так случилось. Мы голодали. Мы поневоле вступили на аскетическую стезю бодисатв. Но одного слова господина док­тора Бадмы, оказывается, достаточно, чтобы нам помогали всюду и везде. А не то, в отчаянии, мы хотели свернуть на дорогу в Сри­нагар.   Мы   отлично   отдохнули   бы   и   насладились   прелестями дивного климата Кашмира, но тогда мы не поспели бы в назна­ченный цень сюда и не смогли бы сидеть сегодня вместе с вашей милостью, уважаемый господин... Пир Карам-шах. Лег-со!

Он заулыбался, в восторге от того, что ему удалось лицезреть столь уважаемого, столь великого господина Пир Карам-шаха. Глаза его сузились. Он совсем походил на статую Будды. Он на­дулся так, что лысина его снова побагровела. Всем своим видом, поведением Нупгун Церен показывал, какое огромное, чрезвычай­ное одолжение он оказывает этому представителю инглизов, для встречи с которым ему пришлось ехать полторы тысячи миль вер­хом на тряском быке-кутасе, повергая свое рыхлое многопудовое тело превратностям пути по скалистым долинам Центрального Тибетского нагорья, испытывая страдания от ночлегов на морозе  под открытым небом, подвергая себя риску нападений воинствен­ных кочевников Западного Тибета. И, что самое главное, он хотел поделикатнее, пояснее выразить свое неудовольствие по поводу негостеприимного приема, оказанного ему в Северной Индии.

—  Нам известно, что и Лех, и Гильгит, и Скарду считаются ко­ронными владениями Британии,— куражился он ехидно.— Неужели местные власти — слуги британской короны не могли принять пос­ла священного Далай Ламы достойно? Я понимаю — они темные, малограмотные «кача» — мусульмане. Если они не пони-мают по своему невежеству, с кем имеют дело, им надо приказывать.

Он полез за пазуху. Тесно подпоясанный кушак перехватывал и подпирал кверху красную «кочу», и образованный таким образом  напуск использовался тибетцем в качестве вместительной мошны. Оттуда Нупгун Церен вытащил курительную трубку, кисет с та­баком и кресало с огнивом. Он долго выбивал целые снопы искр и долго раскуривал. Тут же он извлек из того же напуска кури­тельные свечи и, бормоча молитвы, зажег их.

—  Дух здесь больно тяжелый,— оправдывался он.

Заминка послужила Пир Карам-шаху лишь на руку. Не мог же он так сразу открыто сказать, что международное положение изменилось, что в Лондоне по вопросу о планах великого Бадахшано-Тибетского государства нет ещё единодушия. По-видимому, эта... он не мог назвать её иначе — эта зловредная кошка, мисс Гвендолен Хаит, успела разослать указания по всей горной стране, о том, что Пир Карам-шах не наделен полномочиями вести перего­воры самостоятельно, и посланец Далай Ламы оказался для мест­ных властей в Гильгите совершенно нежданной и, проще говоря, нежелательной личностью — «персоной нон грата».

Пир Карам-шах ничуть не собирался извиняться перед Нуп­гун Церепом — это было не в его характере. Он взял под защиту англо-индийскую администрацию. И сослался на тупость и неве­жество местных гильгитских князьков. Очень сдержанно он по­благодарил доктора Бадму за внимание к высокому гостю.

Приходилось только гадать: каким путем, по каким каналам тибетский доктор Бадма, придворный лекарь бухарского эмира Алимхана, мог узнать о приезде представителя высокого Далай Ламы и, тем более, с такой точностью о его маршруте, что даже сумел встретить его на границе Тибета.

Загадка эта заботила Пир Карам-шаха в течение всей беседы: не мог же доктор оказаться человеком, связанным с «Секретной службой». Ведь только ей было известно о выезде из Лхассы Нупгун Церена. Если это так, почему же его, Пир Карам-шаха, не предупредили. Что это? Недоверие или очередная глупость мистеров эбенезеров?

Загадочной личностью оказался и посланец из Урумчи, предъ­явивший верительную грамоту от Синцзяпского правительства. Он ни в коей мере не мог сойти за китайца. Чисто славянское лицо, русые бородка и усы, очень высокий рост, военная выправка изоб­личали в нём русского. Да он и представился тут же: «Штабс-ка­питан Вяземский». Но оставалось лишь гадать, как мог человек, не знающий ни слова по-уйгурски, не говорящий на дари, не имею­щий зимней одежды, проехать благополучно по Памирским хреб­там, каракорумским  перевалам и не замерзнуть, избежать пуль рескемских воинственных горцев.

Объясняться с штабс-капитаном пришлось через двойного пере­водчика. Пир Карам-шах задавал вопрос по-английски, Бадма водил на таджикский, Молиар — на русский. Беседа шла тя­гуче медленно. Многое путалось. Приходилось переспрашивать. Но в конце концов посланец из Урумчи, оказавшийся белогвардейским офицером, сумел рассказать о состоянии белоказачьих соединений в Синизяне на границе с Советским Союзом.

— Патриоты России ждут сигнала из Мукдена,— рассказывал Вяземский.— Объявление Лондоном войны Советам послужит та­ким сигналом. Белогвардейские части в готовности. Конфликт па Китайско-Восточной железной дороге послужил было таким сигналом, но руководитель эмиграции генерал Миллер разъяснил из Парижа, что выступать рано. Мы ждем.

Вяземский держался надменно и с презрением поглядывал на живописное одеяние вождя вождей. Взгляд офицера говорил: мас­карад, детские штучки.

Он, видимо, знал, кто па самом деле этот великолепно разоде­тый в богато расшитом камзоле, в сикхском тюрбане вождь вождей, и не очень стеснялся в выражениях.

—  А что касается  всех, как их, басмачей... Кто принимает всякую шваль всерьез?

Однако Вяземский отлично знал, где и в каком районе грани­цы па территории Китая сосредоточены банды разных киргизских, дунганских и узбекских курбашей. Он даже продиктовал целый список. Но тут же с великим отвращением, брезгливо морща губы, заметил:

—  Все они грязные бандиты. Я бы их перевешал своими ру­ками.

—  Курбаши те же военачальники, — возразил Пир Карамгшах. — Война,  поверьте мне,  в  пустынях  и диких горах требует диких методов. Арабы тоже воюют не слишком гуманно. А посмотрите, сколько процветающих  королевств  выросло в передней Азии  из крови и жестокостей.

—  Чтобы цвели розы, надо их корпи держать в навозе, — поду­мал вслух Сахиб Джелял.

Но Пир Карам-шах уже снова обращался к штабс-капитану:

—  Вы ехали сюда не напрасно. Ваш список очень ценный. Ко­нечна, синцзянские курбаши Москву низвергнуть не смогут, но неприятностей большевикам доставят немало. Во всяком случае помогут вашим белогвардейским соединениям, расположенным на китайской границе, отвлечь внимание Красной Армии, пока глав­ные действия развернутся на юге.

—  Вы  имеете в виду бандитов Джунаида, Утамбека  и этого, как его, конокрада Ибрагима? Ни одного порядочного...

—  У нас более высокого мнения о них. Они призваны поднять зелёное знамя пророка.

—  И завоевать Туркестан? Чепуха. Вся эта эмирская компа­ния — жалкая  банда торгашей и чайханщиков. Ну, а если они еще вздумают лезть со своими пророком «махмудкой» и аллахом, мы им дадим поворот от ворот. По мордам-с!

—  Из пустого мешка ничего не вытрясешь, — снова вставил слово Сахиб Дже-лял.

—  Мы иначе оценивлем наши силы, — настаивал Пир Карам-шах.

—   Бросьте! Господа англичане хотят отвлечь внимание му­сульман Индии всякими авантюрами, завоеваниями и священными газаватами. А у самих поросячий хвостик трясется от воспоминаний о сипайском восстании. Полноте! Скажите лучше, какие из соединений регулярной англо-индийской армии вы намерены ввес­ти в Бухару и когда? Должен же я что-то толковое доложить своему командованию в Урумчи, а не передавать россказни о бан­дах оборванцев-бандитов.

Со скучающим выражением лица Вяземский выслушал рассказ Пир Карам-ша-ха о планах Британии в Центральной Азии, о под­готовке к созданию могуществен-ной Тибетско-Бадахшапской им­перии. Казалось, его больше заботит, что он никак не может со­греться у очага.

— Позвольте, господин уполномоченный, вас предупредить, — сказал штабс-капитан. — По слухам, вы намерены переправить Ибрагима к нам, в Китай, и превратить Кашгар в его базу. Раз­решите довести до вашего сведения точку зрения моего командо­вания: мы не потерпим никаких сепаратистских авантюр ни со стороны эмира бухарского или Ибрагима и егосброда, ни со сто­роны Тибета или какой-то Бадахшанской империи. Россия великая и неделимая! А Бухара как входила в Туркестанскую провинцию России, так и останется в её составе.

Он говорил спесиво, напыщенно. Сказалось действие «бахсума», а известно — «вино, попавшее в желудок, и слова из глотки вы­шибает».

И все вопросы высокой политики, и церемонная торжествен­ность переговоров выглядели в слепленном кое-как из валунов и красной глины, продымленном и прокопченном сарае нелепо, ко­мично. Не помогало и то, что это похожее на пустой сарай поме­щение со своим жалким убранством из кошм и грубых красно-желтых паласов именовалось тронным залом, и то, что сам мастуджский владетель, или, как его здесь величали, шах, то есть царь, почтил своим присутствием переговоры. Однако роль Гулама Шо сводилась к тому, что он чрезвычайно суетился и пекся о соблюдении ритуала древнего бадахшанского гостеприимства: «гостя помести помягче, дабы прошла его усталость, коню его под­брось ячменя и клевера, дабы бока его лоснились».

Гуляму Шо все казалось мало. Он притащил еще здоровенную деревянную миску молока, бараний курдюк, сваренный на пару, и целый мешок сушеного сыра — курта. Видимо, в угощении царских гостей принимали участие все хозяйства селения Мастудж в по­рядке принудительной повинности.

«Его величество» вбегал в хижину с мороза в облаке пара, в одном нижнем белье, в кожаных туфлях на босу ногу, и тотчас вновь выскакивал, предельно озабоченный приготовлением горячих блюд в своей царской кухне, сколоченной на самом краю пропасти из грубо отесанных шестов, покрытых хворостяным настилом. Хо­хотушки жены использовали пропасть как бездонную мусорную яму, глубина которой составляла не менее тысячи футов. Но это ничуть их не смущало.

Доктор Бадма измерил на глаз пропасть еще до совещания в шахском «дворце», прогуливаясь по двору. Доктор Бадма следо­вал старому доброму азиатскому правилу путешественников — «прежде чем войти, посмотри, как выйти».

Он помнил, что Гулам Шо все-таки царь, владыка тел и душ своих подданных, и понимал, что на Востоке «лохмотья превра­щают шаха в нищего, а шелка делают нищего царем».

Угощению не предвиделось конца. На дастархане появлялись все новые блюда с аппетитными, хотя и чрезмерно жирными и ост­рыми кушаньями. Все гости отяжелели, беседа то оживлялась, то лениво стихала. Явно все ждали чего-то или кого-то.

Штабс-капитан, тот просто завернулся в принесенную слугой баранью шубу и заснул, прикорнув у камина в самой удобной позе.

Сегодня здесь, в Мастудже, должны были состояться решаю­щие переговоры. Но Ибрагимбек не приехал, и это спутало Пир Кграм-шаху все карты.

«Отвратительная ситуация,—думал Пир Карам-шах,— посол Далай Ламы невозмутим, равнодушен, настоящий живой Будда. Однако сколько он согласится терпеть? От такого истукана можно ждать чего угодно. Задержится приезд Ибрагимбека — почтенный лама встанет, благословит нас именем Будды, воссядет на своего яка (никакой конь не свезет такую тушу) и отправится восвояси за полторы тысячи миль как ни в чем не бывало. А там доложит своему духовному главе и повелителю Далай Ламе в Лхассе: «Так и так, ничего из Тибетско-Бадахшанской империи не вышло».

Лишь теперь Пир Карам-шах понял, как далеки интересы ти­бетцев от Бухары и Туркестана. Очевидно, только нажим англо-индийских властей на лхасские правя-щие круги мог заставить их послать Нупгун Церена, политическую фигуру столь высокого ве­са и ранга, в глухой, захудалый Мастудж.                                 

Но ничего не прочесть в раскосых глазах-щелочках, прячу­щихся в пухлых веках. А кто его знает, что он думает. И неспрос­та его похожий на гладкий бильярдный шар череп внезапно вспы­хивает пурпуром и тут же принимает надолго голубовато-зеле­ный оттенок, порой переходящий в синеву неба тибетского нагорья. Нупгун Церен сердится. Да, плохо, очень плохо, что Ибрагимбек не едет. И Пир Карам-шах поймал себя на том, что поглядывает на часы. Можно подумать, что поезд опаздывает... Он усмехнулся — сюда поезд не придет и через тысячу лет, в та­кие дебри.

Он ловит на себе взгляд Бадмы. Что ему надо? До сих пор вождь вождей точно не знает, как очутился здесь тибетский док­тор. Опасен этот Бадма. Уже одно то, что он говорит с послов Далай Ламы на родном языке, опасно. Они непрерывно о чем-и стрекочут. По их каменным неподвижным лицам не догадаешься, говорят ли они о бешбармаке из козлятины или о судьбах мира. А когда на них смотришь испытующе, этот луноликий буддийский бог Нупгун Церен и доктор даже чуть-чуть улыбаются уголками губ.

Не сдержав нетерпения, вождь вождей вышел во двор узнать, ие вернулись ли посланные на перевал навстречу Ибрагимбеку. Целые пригоршни колючих снежинок хлестнули ему в лицо, и он чуть не задохнулся. Нет, ему больше по нутру жаркие аравий­ские пустыни. Он не переносит холода, а холод пронизывает здесь, в Мастудже. Позавидуешь шубе Нупгун Церена из шкуры гима­лайского грубошерстного медведя.

Сразу же Пир Карам-шах понял, когда огляделся, что ждать Ибрагимбека и сегодня напрасно. Снежный хаос закрутил, завер­тел всю долину, и приземистые плосковерхие каменные постройки Мастуджа едва различались в белой мгле. Никто, конечно, даже отчаянный локаец Ибрагимбек и его видавшие виды ас­керы не рискнут проехать через перевалы в такой сумасшедший буран.

— Да, никто не  поедет. Зима  вернулась.  Перевал – снежная  могила.

Вздрогнув, Пир Карам-шах стремительно, всем туловищем по­вернулся. Кто угадал его мысли? На него смотрели из-под посе­девших от снежинок бровей черные любопытные и насмешливые глаза Молиара. Того самого Молиара, которого Пир Карам-шах встречал на своем пути уже не раз, но которого совсем не знал. А Молиар смотрел на него из снежной завесы и явно посмеивался в свою круглую бороду, тоже побелевшую от снега.

От мысли, что какой-то жалкий торгаш позволяет себе над ним смеяться, тяжесть сдавила мозг вождя вождей.

— А мы пошли в конюшню посмотреть нашего Белка,— добро­душно проговорил Молиар.— Да побоялись заблудиться, пока по двору пройдем. Вот это чудище, — он кивнул в сторону человека-пня, — думает, что можно в такой буран ездить по горам! А Белок — это мой конь — не хочет ехать. Совсем плохая конюшня у царя, холодная, сырая. А где ваши кони?

— Надолго это?—коротко спросил  Пир  Карам-шах,  смахнув с лица снег. Нет, ему показалось. Молиар и не думает смеяться. Он весь промок, выглядит жалким, подавленным. Он так беспоко­ится о своем коне по имени Белок.

— Буран к ночи затихнет, — заметил Молиар, потянув плоски­ми ноздрями холодный воздух.— Набросает белое одеяло и затихнет. Киик пройдет по горам — человек не пройдет.

— Долго?

— Боже правый,— решительно сказал Молиар.— Подъем кру­той. Тропы вверх, вниз. Пропасти. Опасно.

— Дьявольщина! — вырвалось у Пир. Карам-шаха. Он не тер­пел, когда в его планы вмешивались, пусть то природа или сам бог.

— А позвольте спросить, — просипел сквозь зубы Молиар, снег набивался ему в рот. — Вы ждете кого-то?

— А ваше какое дело? — пробурчал вождь вождей. Вопрос Молиара показался ему назойливым.

—  Сегодня он не приедет. И завтра не приедет, и через три дня. Приехал в долину Ишкашим с той стороны перевала, а даль­ше не смог. Беспокоиться не стоит. Он не приедет.

—  Что ты болтаешь?

— Значит, вы не тот, кто ждет. Боже правый, значит, вам нечего беспокоиться.

Молиар повернулся и шагнул к хижине.

Какое унижение! Вождю вождей пришлось догнать торгаша и даже схватить за плечо. Ладонь зябко отдернулась от мокрого заледеневшего халата — какой сильный снег!

Молиар остановился и обратил на Пир Карам-шаха удивлен­ное, совсем залепленное мокрым снегом лицо.

— Я жду Ибрагима. Ты отлично знаешь! Ибрагима! Идем! Клянусь, ты расскажешь все, что знаешь. Ты сам из Ишкашима? Все видели — ты сегодня спустился с перевала на своем прокля­том Белке!                                                                        

Он втолкнул Молиара в помещение и принялся трясти его за отвороты верблюжьего халата. Он вел себя как бесноватый и не стеснялся кричать на маленького самаркапдца, поносить его самы­ми обидными ругательствами, какие привык бросать в лицо этим презренным туземцам, грязным дикарям, хитрым обезьянам. Вождь вождей позволял себе в Мастудже всё, потому что власть его превосходила все допустимое и даже жестокую деспотическую власть царька Гулама Шо, робко сейчас смотревшего на эту гру­бую некрасивую сцену. Вождь вождей мог приказать повесить, расстрелять, сбросить в пропасть самаркандского торгаша и не ответить за это.

— Позвольте, господин,— заелозил Молиар.—Я не ореховое дерево, боже правый, чтобы меня трясли. Что вы мычите коровой, потерявшей теленка? Я скажу про Ибрагима-вора всё, что знаю, но скажу по-хорошему, по-человечески. Отпустите меня. Разве уважение моё к вам увеличится, если вы будете меня трясти? Не принято трясти почтенного человека...

«Дьявол не знал, что только шаг отделяет его от края моги­лы,— хвастал потом маленький самаркандец. — О, если бы он знал меня! Разве спесивец посмел бы проявить свой нрав? Боже правый. Он забыл, что я человек. Но я не смел открыться. А мое дело не позволило мне убить его, эту английскую собаку. И мне пришлось прикинуться овечкой, хоть во мне сидит тигр».

Возможно, что Молиар лишь позже приписал себе такие гор­дые мысли. Но сейчас неистовство вождя вождей явно напугало его, и маленький самаркандец радовался лишь тому, что всё это происходит на глазах высокопоставленного тибетца, которому не по нутру подобное обращение ференга-инглиза с восточным че­ловеком.

Застывший на месте посреди комнаты с дымящимся блюдом а руках Гулам Шо ненавистно поглядел на вождя вождей и обра­тился к нему совсем уж не как к дорогому гостю:

— Господин, одежда моя — баранья шерсть, пища моя — яч­менная каша. Но, господин, я хозяин этого дома, а этот путник Молиар — гость среди моих гостей.

Напоминание о присутствии Нупгун Церена умерило возбуж­дение вождя вождей. Он выпустил отвороты халата Молиара из рук и сел. Уселся и Молиар и любезно, но всё ещё задыхаясь, спросил:

— Что же угодно вашему высокопревосходительству? Что же я должен рассказать о многоизвестном, досточтимом и знаменитом своим злодейством Ибрагимбеке, чтоб ему подохнуть, кровопийце, людоеду!

Выпутывался он неловко, тем не менее эпитеты в адрес грозно­го локайца прозвучали у него едва слышно и предусмотрительно по-узбекски.

— Мы здесь не для пустых споров и не для того, чтобы звонить в  верблюжьи  колокольцы,— заступился  за  Молиара   молчавший все время Сахиб Джелял.

— Не для того, чтобы звонить попусту, — засмущался Нупгун Цереи, и макушка его черепа угрожающе заалела.

Чувствуя поддержку, Молиар позволил себе вольный тон и да­же надерзил.

— Вашему высокопревосходительству не подобает такое обра­щение с ничтожествами, подобными нам.

— Где сейчас Ибрагимбек? Почему он не приехал? — Пир Ка-рам-шах впился в лицо Молиара.— Когда он явится?

Пир Карам-шах почти раскаивался, хотя это и не было в его правилах, в том, что позволил себе погорячиться. Но усталость от дальнего, тяжелого пути, непогода не ко времени, явная неудача с созывом совещания вызвали очередной припадок раздражения, какие последнее время ему удавалось лишь с трудом подавлять. Ярость душила его. Ибрагимбек, на которого он делал ставку, опять подвел. И в такой момент.

Молчаливые, мрачные гурки сидели насупившись. Распола­гались они поодаль за отдельным дастарханом. Пир Карам-шах всегда ставил своих телохранителей на свое место, как и всех подчиненных и слуг. Жители тёплого субтропического Непала, они плухо переносили суровый климат Каракорума. Они одни знали, сколько им пришлось затратить сил, какие перетерпеть неимовер­ные лишения, чтобы продвинуть караваны вьючных животных с оружием и боеприпасами в унылый, нищий, холодный Мастудж для задержавшегося неизвестно где Ибрагим-бека. Да и каким способом теперь переправить груз на берега Пянджа, если путь преграждают заваленные сугробами перевалы.

Но гурки привыкли подчиняться своему свирепому начальнику. Они верили, что он все предусмотрел. Он платил им министерское жалованье и требовал от них одного — повиноваться и не рас­суждать.

Однако обращение Пир Карам-шаха с безобидным простаком Молиаром коробило и их. С сотворения мира гурки, жители гор­дого Непала, независимы. Страну их никогда не топтала нога завоевателя. Непальцы не переносят ни в ком колонизаторских замашек. И хоть они недолюбливают мусульман, но их раздража­ло, что Пир Карам-шах обращался с мусульманином-узбеком как с рабом.

Молиар отлично разобрался в обстановке. Сейчас при всех он позволил себе разговаривать со свирепым вождем вождей весьма самостоятельно. Он рассказал:

— Ибрагимбек собрал старейшин-локайцев. Локайцы повесили свои уши на гвоздь внимания. «Исмаилиты — заблудшие язычни­ки, — объявил Ибрагим, — огнем и мечом надо утверждать право­верный ислам в Бадахшане». Локайцы выслушали и сказали: «Вот уже десять лет, как ты, Ибрагим, увел нас из Локая. Мы забыли запах полыни Бальджуанской степи. Мы не знаем ни дня локоя. Все мы воюем то с красными аскерами, то с пуштунами, то с хезарейцами, то с могулами, то друг с другом из-за бараньей кости. А что мы имеем? Когда мы не воюем, ты, Ибрагим, застав­ляешь нас пасти овец эмирской жены Бош-хатын. Или мы сидим в своих юртах и тачаем своими руками себе сапоги или валяем кошмы. И что мы имеем еще? Мы имеем черствую лепешку, за­платанные штаны, едва прикрывающие стыд, и кровавые мозоли на ладонях. Нет, Ибрагим, не зови нас. Мы не пойдём воевать в Бадахшанские горы. В Бадахшане нет ничего, кроме камней и голод-ных язычников. Веди нас в Таджикистан, в Бухару... Мы хо­тим сытой пищи, чистой одежды и «сырого мяса» — так они назы­вают женщин, по которым они истомились,— а нам хватит войны. Помирись с Советской властью. Говорят, она хорошо обращается с теми, кто сдается добровольно».

Тогда Ибрагимбек созвал своих военачальников. Они подума­ли и дали совет: «Люди племени говорят правду. Никто тебя, Иб­рагим, шахом Бадахшана не сделает. Трон завоевать большой кровью придётся, а за Бадахшан кровь лить не хотим. Дело с Бадахшаном гнилое!»

— Когда приедет сюда, в Мастудж, Ибрагим?

Вопрос Пир Карам-шаха прозвучал глухо, невразумительно. Он держал себя в руках, хотя и видел, что все его хитроумные планы под угрозой.         

— Локайцы повернулись спиной к Бадахшану,— сказал Моли­ар,— Ибрагим вернётся к себе в Ханабад, а там пойдет в сторону Мазар-и-Шерифа.

—  Зачем Ибрагимбеку Мазар-и-Шериф?

— Через Мазар-и-Шериф— дорога  в   Герат.  В   Герате  Ибра­гима ждут Джунаид и Ишан Хальфа с туркменами. Недавно, гово­рят, Джунаид получил из Лондона много оружия и денег. Ему ещё обещано. И, говорят, правду или неправду, у Джунаида на­шлись в Европе новые помощники. В Руме, то есть в Италии, дуче фашистов Муссолини. Ха, хочет, видно, Джунаидхан переодеться из туркменского халата в чёрную фашистскую рубашку... А куда конь с копытами, туда и длинноухий со своими ушами. Ибрагим ищет союзника. Или вместе с Джунаидом перейдёт советскую гра­ницу, или откочует в Персию.

— Что ж, дело даже не в Ибрагиме,— вдруг быстро заговорил Пир   Карам-шах.— Ибрагим   лишь   подданый   эмира   бухарского, а уполномоченный эмира выехал в Мастудж, и я жду его с часу на час. Прибудет сама супруга Алимхана.

— Бош-хатын? — удивился Молиар.

— Нет, Резван-ханум.

—  О, женщина! — с недоумением протянул Нупгун Церсп.

— Она сама родом из Бадахшана и облечена полномочиями. В голосе Пир Карам-шаха все почувствовали странную неуве­ренность. Он вдруг смолк.

Молчание нарушил Нупгун Церен. Он быстро заговорил, и все теперь смотрели на него, ничего не понимая. Говорил монах по-тибетски. Пир Карам-шах мрачно разглядывал клочья, торчащие из старенькой кошмы. Он почему-то знал, что сейчас скажет посол Далай Ламы — Нупгун Церен, и не ошибся.

Бадма выслушал щебечущую речь монаха и перевел на анг­лийский:

— Высокий посол говорит: он влачил свое смердящее тело че­рез горы и реки страны Тхубад в надежде выслушать счастливые слова господина Пир Карам-шаха.

Тут Нупгун Церен жестом остановил доктора Бадму, извинил­ся весьма изысканно и заговорил по-английски, проявив весьма недурное знание языка:

— Самое ужасное, если при переводе, который делает с таким искусством наш мудрый доктор Бадма, окажутся утраченными ка­кие-то тонкости. А потому разрешите изложить мне самому мысли пославшего меня Учителя  и  Главы Тибета Далай Ламы  Трина­дцатого, совершенного в своих первоначальных, срединных и ко­нечных добродетелях. Незапятнанная, безграничная и чистая драюценность языка его, сбережённая народом со времени царя-реформатора Сронцзан Гамбо, жившего тринадцать веков тому назад, более богатая и высокая, чем дворец мира, блистая и пламенея находится у него во рту, не мучимая муками лжи.

По-видимому, он не заметил нетерпеливого движения Пир Карам-шаха и продолжал невозмутимо, хотя череп его сразу заалел:

—  В сокровищнице мудрости — сочинении «Разъяснение спра­ведливого правления государей», рукописи    которого    хранятся в самых великолепных тибетских монастырях, превознесенный над миром царь мудрых в сутре «Сияющий золотом» говорит: «Пове­лителю надлежит отличаться   сообразительностью, отвагой, муже­ством. Повседневно ему следует печься о полноте казны государ­ства». Но как можно это сделать ныне, когда народ страны Тхубад из-за обездоленности и несчастий оскудевает, непомерно страдает и мучится в поисках средств пропитания, трепещет и не находит. Начертал кот для мышей мудрые законы, да с голоду живот подвело. Где нам думать о лестном призыве мудрых правителей Бри­та-нии, создать Тибето-Бадахшанское  государство. Политика му­сульманского джихада или европейского фашизма чужда религии Будды. Где нам при нашей бедности думать о завоевании соседних стран,  когда там живут воинственные народы.  Сказано: увидел войско, всполошился, и посетила его смерть. Да будет известно, что избранному народу тибетскому предназначены для прожитья горные  местности с чистым холодным воздухом и ледяной про­зрачной водой. Те же земли, которые, видите ли, любезно и вели­кодушно дарит нам Британия, то есть Бухара, Кашгар, Гиссар и Кундуз с Шугнаном, Бадахщаном и Рошаном, отличаются жарой, бо-лотами и болезнями, а также населены беспокойными мусуль­манами, религия которых основана на захвате, мече и истреблении инакомыслящих. И позвольте еще задать вопрос, а включаете ли вы, англичане, в то самое государство, именуемое Бадахшано-Тибетской империей, долины Гильгита, Читрала, Кашмира и Леха?

Застигнутый врасплох Пир Карам-шах, поколебавшись, от­ветил:

— Разве вам неизвестно, что в новое государство Центральном Азии, именуемое конфедерацией Бадахшан-Тибет, на совещании, состоявшемся в Лхассе между Далай Ламой и генеральным пред­ставителем Британии, не предусмотрено включение какой-либо из территорий Индии. Кашмир же, Читрал, Гильгит и Лех, очевидно, по недоразумению упомянутые вами,  являются землями британ­ской короны и будут принадлежать ей вечно.

—  Лег-со! Но на том совете у Далай Ламы ещё не было реше­но все окончательно, — оживился Нупгун Цереи, словно заявление вождя вождей его очень вдохновило. — Лег-со! Нас и послали ве­ликий Далай Лама Тринадцатый уточнить, определить, установить, разграничить. Мы вернемся в Лхассу к святейшему  престолу и осведомим его для дальнейших мудрых решений. Но позвольте напомнить: и Гильгит, и Читрал, и Кашмир, и Лех — искони ти­бетские земли. Уже тысячу лет с лишним, со времени царя Сронцзан-Гамбо являются они частью Тибета. У почтенного вождя вож­дей почему-то почтенный язык присыхает к его уважаемой горта­ни, когда он заговаривает о Кашмире, Гильгите, Читрале  и Лехе.

Не дождавшись ответа, Нупгун Церен снова поднял голову.

— Вы  нам  навязываете в союзники драконов — урода  Ибрагима-разбойника, известного жестокостью, кровопийцу Джунанд-хана, склоняющегося к изуверскому фашистскому учению насилии, угнетения, людоедства. А еще в друзья и союзники предлагаете мусульманского деспота-тирана, беглого эмира бухарского или, что совсем не лучше, полных лицемерия и интриганства слуг-под­халимов госпожи Британии — Чокая, Валиди, Усманходжу и прочих им подобных торговцев честью  своего народа. Благословенный народ Тибета не любит бесчестных, кровожадных извергов. Наш предтеча — монах   Будон,  написавший пять веков назад книгу «Данджур» — золотой ламаистский канон, призывал презирать полных злобы людишек и дикарей. А вы заставляете нас повязать жесткий пояс обещаний, засунув под него на поясницу шипы бе­шенства. Мы знаем, сам Ибрагим — и об этом наслышаны по всей Азии — содрал с живых своих родных дядьев кожу. И, набив со­ломой,  повесил ее на  колья  позора.  И еще!  Вы, господин  Пир Карам-шах, ничего не сказали, сколько денег дает Британия на укрепление мощи придуманного вами нового государства Тибето-Бадахшан. Может, господин, вам известно, сколько?

Словечко «сколько» сорвалось у Нупгун Церена алчно и жад­но. В голосе его даже зазвенел металл. Пир Карам-шах мотнул головой:

— Вопрос о размерах субсидии разрешится в специальных пе­реговорах с господином Далай Ламой, в личных переговорах.

— Кто кладёт золото на солнце, к тому ещё приходит золото. Потревожьте золото лондонского банка, тогда  и золото Лхассы зазвенит... И ещё об оружии. У наших воинов, сражающихся про­тив  китайских захватчиков  в Сиккиме, не  хватает  патронов.  А здесь, в Бадахшане, нам понадобится  много-много оружия, ибо если, как вы затеваете, нам придется начинать войну против Со­ветов сейчас же, и тогда на нас, на Тибет, кинется свора китайских головорезов из Ганьсу и Синцзяна с востока. Что им до ваших договоров — лишь бы пограбить... Сколько же денег получит Ти­бет, в случае...

Нупгун Церен говорил быстро, живо. Лысина его переливалась всеми оттенками ярких красок, от пурпура до лилового. «Человек завистлив. Глаза его завидущи! Как ему не попасть в сети жад­ности!»

Недовольно Пир Карам-шах сказал:

— Вопросы финансирования и оснащения оружием воинских частей — это компетенция главного штаба в Дакке. Формирование вооруженной армии на северных   границах   Индии не может оста­ваться вне внимания Лондона.

Лысина Нупгун Церена угрожающе посинела, почти почернела.

— Все происходящее в мире предрешено судьбой. Глупые ус­матривают таинственные причины божественного начала. Но бо­гам не до нас, ничтожных. Будь   внимателен, не то он съест твою голову.

— Кто съест?

— Такова присказка. Сердцевина вопроса обнаружилась. Орех разбит, и мы ощутили ядро на вкус. Вы, англичане, разукрасили свою лавку, именуемую Бадахшано-Тибетом, но значит ли, что в ней бойко пойдет торговля. Велика овца, да не верблюд.

— Нелепость! — Горло вождя вождей сдавило. Он говорил с трудом. Он не терпел, когда всякие там туземцы осмеливались уличать его во лжи. Бешенство подступало к горлу. Гурки тревож­но зашевелились. Доктор Бадма вдруг посуровел и посмотрел на Сахиба Джеляла.

Нупгун Церен продолжал хладнокровно говорить ровным, рав­нодушным тоном, который полностью противоречил нервной напряженности его слов:

— Бадахшано-Тибетская империя — всего-навсего старый осёл в новой попоне. Старая британская политика захвата и ограбления в чёрной фашистской накидке, вытканной ткачами-чиновниками с Даунинг-стрит. На смирного осла двое садятся. Лег-со! Но нет таких узлов, которые не поддаются распутыванию. Благодарение мудрым бодисатвам, соизволившим указать нам и просветить нас насчет наших грехов и заблуждений и направить нашу устремлен­ность к совершенству! Кровь и гной, грязь и скверна, содержащие­ся в теле гнусной, противоестественной Тибетско-Бадахшанской империи, выступили наружу, потекли и вызывают отвращение у всех.

— Вы берете огромную ответственность! — воскликнул  вождь вождей.— Вы не можете в такой час, в такой момент брать на себя ответственность решать.

— Нарезайте советы ломтями, пусть ест кто хочет. Мы сыты. Неужели великий Далай Лама послал нас по дорогам протяжен­ностью в сорок пять дней пути, подверг нашу жизнь опасностям, заставил испытать столько превратностей, если бы он нас не упол­номочил решать и постановлять? Если можно уладить, улаживай, если нет, надевай свою шубу на плечи и возвращайся. О, парамита! Знаете, что такое «парамита»? Достижение покоя посредством добрых  подаяний, кончающееся  совершенным мудрым знанием! Нет, Бадахшано-Тибетская империя не для нас! Что может объ­единить поклонников светлого учения гения Будды с невежествен­ными мистиками-мусульманами, идолопоклонниками индуистамн? Слово об империи чепуха! Фашизм, европейский ли, мусульман­ский ли, не для нас. Поднимать большой, слишком большой ка­мень — значит ударить. Большой камень не для нас. Мы знаем теперь. Лег-со!

Он тихо шлепнул в свои округлые жирные ладошки. И как ни тихо прозвучал в зале шлепок, его услышали. В открытую дверь вместе с закрученными вихрем снежинками ввалились гурьбой мохнатые от своих меховых шапок и тулупов тибетцы. Они бухну­лись головами прямо в красно-оранжевый парадный палас и за­мерли. Они ждали приказаний.

— Распорядитесь, достопочтенный доктор Бадма, — важно ска­зал Нупгун Церен. — Я посол самого великого Далай Ламы Три­надцатого. Прошу — распорядитесь. Пусть седлают верховых жи­вотных, пусть грузят наши вещи на яков-кутасов.

Доктор Бадма быстро проговорил что-то, и тибетцы лохматыми шарами выкатились наружу.

— Вы решили? — спросил вождь вождей.

— Да, я, просвещенный советом тысячи будд, решил.

— Но вы не уедете так... — Пир Карам-шах все еще не терял надежды продолжить переговоры. — Близится ночь, перевалы обледенели, вас подстерегают трудности почти невероятные.

— Не страшно, ибо я поклоняюсь отвращающему все опасно­сти непобедимо-му, возвышенному достоинству «Сита тарапата».

Он начал подыматься, кряхтя и саля. Гулам Шо подскочил к нему и, поддерживай его под локоть, заговорил просительным то­ном по-тибетски… Нулгун Церен не ответил и, переваливаясь похожий на красного неуклюжего медведя без ног, поплелся к выхо­ду. Царь подхватил овчинную шубу и накинул ему на плечи... Они исчезли в пелене вихрящихся сонмов белых драконов, оставив за сабой резкие, но приятные запахи курительных свечей. За ти­бетцами вышел доктор Бадма. Пир Карам-шах не шевельнулся.

— Он не доедет, — пробормотал он и поглядел на своих гурков. Они сидели, мрачно уставившись взглядом в пламя костра в камине, грубо слепленном из кам-ня и глины.

— О, — воскликнул  Молиар,  схватив  ядовито-желтую   шапку, забытую  Нупгун  Цереиом.— Господин   поклонник  идолов   может застудить плешь. Господин язычник получил изнеженное воспита­ние. Как бы не занемог!

И он поспешно выбежал вслед за всеми.

ОФИЦЕР

                                                                       Ворона  черной  вылупилась из  

                                                                   яйца, чер­ной и вырастет.

                                                                                             Самарканди


Чудесный солнечный день сменился в долине Мастуджа бур­ною промозглой ночью. До самого рассвета бесновалась метель, а утром на девственно белом снегу повсюду по горным откосам отпечатались цепочки следов — копытцев. Ночной снегопад согнал с хребтов архаров. Пир Карам-шах не устоял и позволил Гулам у Шо увести себя в горы и заняться царственной забавой — охотой. Вождь вождей давно, оказывается, мечтал пополнить свою лон­донскую коллекцию охотничьих трофеев круто закрученными ро­гами красавца горного барана.

Совершенно равнодушный к стрельбе и погоне за дичью, Сахиб Джелял ехать па охоту отказался. Он направился в конюшню присмотреть за конями, отдать рас-поряжения конюхам.

По двору среди валунов прогуливался со скучающим видом штабс-капитан. Он тоже поплёлся в конюшню и сразу же показал себя знатоком лошадей. Он осмотрел каракового жеребца Сахиба Джелила и отдал должное отличной форме, в которой он нахо­дился.

— Удивительно! На вашем коне ничуть не сказались ни гиндукушские перевалы, ни проклятые костоломные овринги, ни ледяные броды!

Похвалив коня за то, что он преотлично служит своему хозяину Сахибу, а Сахиба за то, что он бережет такого преданного слугу, как его караковый жеребец, Вяземский без всякого Перехода добавил:

— Кашгарские купцы-торгашн как с цепи сорвались. Заключа­ют с англо-индус-скими торговыми фирмами, и особенно с торго­выми домами касты ходжа, одну сделку за другой.

Он закурил папиросу и через открытые ворота конюшни по­смотрел на темную полоску — следы копыт охотничьего карава­на, — убегающую вдаль и ввысь.

— Спекулянты-толстосумы  нюхом чуют фантастические бары­ши. Строят расчёты на открытие в не столь отдаленном будущем автомобильной дороги из Индии в Сшщзян до Кашгара. Вчера я проезжал по участку Гильгит — Сринагар. Работы идут вовсю. Туда согнали горцев, заставляют работать под дулами винтовок. Видел также дорожников на тропе от Ташкургана до кашгарской равнины. Делают черновую разметку с теодолитами. Так десять дней тяжелейшего пути, Есть ещё путь от Кашгара на Мискар — четыре дня мучений. От Мискара через Гпльгит до Кашмира вьюч­ные  караваны идут семь дней. От Ташкургана до Читрала — одиннадцать дней. Зимой все дороги или совсем непроходимы или превращаются в ад... И всюду ведутся работы. Да, господин Са­хиб, ничего не скажешь — англичане из кожи лезут, не жалеют ни средств, ни людей. Могилы на каждом шагу.

— А что делают строители? — спросил Сахиб Джелял, не пово­рачивая  головы.  С вниманием  он  наблюдал  за  двумя  визирями мастуджского   повелителя, наводившими   жесткими   из   кабаньей щетины щетками глянец на бока и круп его коня. Трудно было по­нять, входило ли    это в круг обязанностей    высокопоставленных вельмож или конюхи были здесь одновременно визирями.

— Ремонт еврингов и карнизов, разработка подъемов, серпан­тинов, перестилка мостов, — перечислял офицер, — не только на тех маршрутах. Вот здесь, — он извлёк из внутреннего кармана френча пачку листочков бумаги, — записаны маршруты через Бадахшан в сторону русского Памира, на Вахан, Шугнан. Горы кишат строи­тельными отрядами.

— На   какие  вьюки  рассчитаны  основные  перевалы   на  Мастудж, в районе Кала-и-Пяндж, Борогиль? — спросил без видимого интереса Сахиб Джелял.— Какого калибра  пройдет вьюком горно-полевая?

— Такие расчёты в прошлом столетии сделал русский полков­ник Ионов, когда смотрел с памирского перевала на Индию, как он выразился... Но я кое-что подсчитал и изобразил на бумаге. Английские военные инженеры просчитались. Ещё несколько пу­шек перетащить смогут. Но чтобы проложить шоссе для регулярного колесного движения... дудки-с. Да в один-два месяца! Тут работы, на многие годы при затрате многих миллионов фунтов. Кашгар еще много десятилетий будет оторван от Индии. Просчи­тались господа купцы Умар Ахун, Бабакурбанов и прочие толсто­сумы-эмигранты — вы, конечно, о них слышали. Знаете, гоняют через Читрал — Маликан караваны. Пусть сколько угодно похва­ляются: «С нами разговари-вали большие люди из Лондона. Дорогу обещали». Дорога на Кашгар — грубый блеф. Никто не в состоянии построить в одночасье дорогу через чертовы крутизны Каракорума. Годы нужны... Вся болтовня нужна, чтобы заставить купцов перевезти сколько возможно военного снаряжения, а до мирных товаров и купеческих доходов господам британцам сейчас и дела нет. Блеф!

И так как Сахиб Джелял ничего не сказал, офицер продол­жал:

— Вообще же на транспортировке военных грузов заняты свы­ше тысячи двухсот лошадей под вьюком. На самых трудных уча­стках потеют носильщики-грузчи-ки.  Охрана  свирепая.  Стреляют по ночам без предупреждения.

Чистка коня закончилась. Визири надели свои тулупы, покло­нились в пояс и ушли. Офицер окликнул своих людей и распоря­дился готовиться к отъезду.

Вечером, ещё засветло, возвратились охотники с пустыми ру­ками. Ни одного архара они не подстрелили, и Пир Карам-шах не сумел скрыть своего раздражения. Он грубо выговаривал что-то его величеству царю Мастуджа, упрекал его, называл проста­ком, бездельником. Гулам Шо униженно кланялся и ссылался на плохое состояние перевалов и на то, что дичь язычески хитра, по-тибетски ловка и умеет по-буддистски заметать следы.

— Завтра, господин, опять поедем, если позволите. На рассвете выступим. Дичь теперь не уйдет. Тибетские горные бараны жирны и неуклюжи на снегу. А наши кони отдохнут за ночь. Снег под­мёрзнет. Рванем сразу три-четыре парсанга. Вполне можно пере­хватить... дичь у брода на реке Ясин. Там моста нет — строят, но еще не готов,— а паром сорван паводком.

— Хороша  дичь! Хорош архар! — сказал офицер, когда они встретились снова с Сахибом Джелялом в конюшне во время ве­черней засыпки  ячменя лошадям.— Поймите  меня  правильно. Я русский офицер, туркестанец. Мне британские подлые фокусы от­вратны. Мы, белая гвардия, гниём, окончательно протухли в Каш­гаре, якшаемся с «китаезами», всякими продажными мандарински­ми генералами-диктаторами. Подстраиваем пакости большевикам... Но, поверьте, чуть сыны Альбиона сунутся в Россию, ни один че­стный русский не пойдет. Черта с два! Да что говорить! У нас отличный пример — генерал Востросаблин. Хотели господа англичане хапнуть крепость Кушку — думали, комендант Востросаблин царский генерал и ворота откроет нараспашку,— получили по зу­бам, да еще как! Мне претит этот индийско-британский петух Пир Карам-шах, или как его там. Разрядился рад-жой и воображает себя господином Северной Индии. Вы поняли, конечно, на какого архара он охотился? Тибетский посол! Нельзя выпустить его об­ратно в Тибет, а?.. Но тибетцы похитрее. И с послом этот доктор Бадма. По всему видно, умнейший человек. На любое коварство лекарство найдет. Не перебивайте! Мы тоже не лыком шиты и не лаптем щи хлебаем. Приятно поговорить с вами на русском языке. О дорогах я вам рассказал. Здесь строятся форты, блокгаузы, ка­зармы. Сюда перебрасываются англо-индийские регулярные ча­сти. Сюда везут оружие. Лихорадка эта — не что иное, как под­готовка к большой войне. Пир Карам-шах уже докладывал в Урумчи о роли Бадахшана как плацдарма... Я тоже сидел на совещании у синцзянского генерал-губернатора, и Пир Карам-шах видел меня там, но здесь не признал... Он заверял тогда, что сосредоточение англо-индийских войск и авиации в долине Инда направлено исключительно против Советов. Он умолчал, естест­венно, о бадахшано-тибетском плацдарме, про который вчера столько болтал. Китайцам и японцам Бадахшано-Тибетская импе­рия — нож к горлу... Узнают — встанут на дыбы. Пир Карам-шах торопится. Он рассчитывает поставить и Нанкин и Токио перед свершившимся фактом. С прошлого года пять англо-индийских ди­визий передвинуты на направление Пешавер — Кабул. По одной полной дивизии здесь, в Вазиристапе, и в Кветте, в глубоком ты­лу, в стратегическом резерве. Четыре эскадрильи военно-воздуш­ного флота — из шести имеющихся в Индии — перебазированы в район Пешавер — Равалпинди. Остальные аэропланы в районах Кветты и- Амбала...

Слушал Сахиб Джелял внимательно и заметил:

— Прошу, продолжайте.

— Всюду в Синцзяне на границе России кишмя кишат агенты британской секретной службы. Да, вся машина имперская пуще­на в ход. Неспроста горячка треплет таких, как Пир Карам-шах. Им мнится вернуть Афганистан в лоно Британской империи. Взду­мал король Аманулла проявлять самостоятельность — убрали. Не удался опереточный халиф водонос Бачаи Сакао — подставили ему лестницу к виселице. Пожалуйте! Теперь британцы обхажи­вают короля Надира. Все перед ним расшаркивались: и такой он хороший, и такой гениальный. А увидели, что он умён и не желает ссор с советским соседом, и вот уже снова в полосе пограничных племён начинается восстание. Но козырь у них — эмигранты и басмачи. Удастся этому Джону Булю в чалме втолкнуть Ибрагимбека и эмира в Советский Таджикистан — и Афганистан окажется втянутым в конфликт с Москвой. А чтобы Кабул стал податливее, попугают его Бадахшано-Тнбетскон империей. Детская затея, ска­жете… Не думаю! Пока суть да дело, пока раскусят в Кабуле, что к чему, а шуму-то, шуму! В газетах всего мира раздувают шумиху о «красном империализме», авось слабонервные царьки и князьки клюнут. Такие, как этот царь Мастуджа, по ночам в завывании ветра слышат трубы будённовской кавалерии. Ну, а вот вам самое сзеженькое высказывание в лондонских газетах: «Англия не захо­чет до-жидаться нападения Советского Союза, а сама двинется вперед».

— Вы человек военный. Изучали здесь каждую тропку, каждый перевал.

Офицер расчертил свободный от мусора кусок глиняного пола конюшни острием охотничьего ножа.

— Здесь Памир. Вот Афганский коридор и Кала-и-Пяндж. Здесь, южнее, мы.   Здесь военный форпост англичан — Читрал. Это уже запишите: в Читрале стоит   рота синаев  7-го полка...

Они провели в конюшне довольно много времени. Позже при случае Сахиб Джелял писал: «Офицер учился в Академии Россий­ского генерального штаба. Очень полезен. Центральную Азию зна­ет, как свою квартиру. Обрисовал где, на каких подъемах и спус­ках, на каких переправах и оврипгах может быть провезено воен­ное снаряжение, начиная от патронного ящика и кончая горными орудиями, где дислоцированы воинские части и гарнизоны, где и сколько можно прокормить солдат, носильщиков и даже генера­лов, учитывая повышенные потребности в удобствах последние, вплоть до переносных ванн с душами».

ЛЕГЕНДА

                                                                До той поры, казалось, она притаилась

                                                                хищным ягуаром, свернулась коварной

                                                                зме­ей, гибкой рабыней, хитрой кошечкой,

                                                                томной ланью, но вот она выпрямилась

                                                            во весь рост, пантера выпустила когти,

                                                              змеи приготовилась к прыжку.

                                                                                       Вагиф


Царица Белая Змея! Кто угодно мог выдумать Белую Змею, только не маленькая обладательница сорока косичек. И в её гла­зах читалось детское любопытство, а не страх. Нетрудно было за­ключить, что Белая Змея девочки и «Она» царя Мастуджа одно и то же.

— Тут белые змеи в горах водятся? — поинтересовался как-то за ужином Пир Карам-шах у Молиара.

Меньше всего вождю вождей хотелось снисходить при гостях до разговора с каким-то мелким базарным торгашом, неведомо откуда появляющимся и так же неизвестно куда исчезающим. Но, по-видимому, Молиар дотошно знал горные страны и обычаи их жителей, во всяком случае он умел с ними объясняться по лю­бому вопросу.

— Вы? — удивился    маленький    самаркандец.— Вы    слышали про Белую Змею? О!

И слова полились рекой. Естественно, как и следовало ожидать, в невод словоохотливости Молиар наловил столько мелкой рыбеш­ки, что Пир Карам-шах с трудом мог рассчитывать найти там хоть одного сазана. Пришлось набраться терпения и слушать.

— Белая Змея! Вы хотите знать про Белую Змею? Да в каж­дой  красавице-бадахшанке  по  белой  змее сидит,— вдохновлялся все больше Молиар.— С древних времен так повелось: лёг вечером муж с женой спать. Открывает ночью глаза — смотрит, жены рядом нет, а в дверь уползает змея... белая.

Молиар даже, оказывается, знал легенду о Белой Змее.

«Было ли, не было. Но в некоем горном селении жил-проживал пастух, и имел он одну-единственную периподобную дочь. Тамош­него шаха пленила красота девушки, приехал он, зарубил мечом посмевшего перечить пастуха, а красавицу увез к себе во дворец-замок. Только возвел её к себе на ложе, вдруг поднял крик. Вбе­жали в спальню слуги — смотрят, шах лежит в агонии, девушки нет, а на ложе свернулась кольцом Белая Змея. Визирь приказал поймать Белую Змею и бросить в костер. Сын визиря посмотрел и говорит: «Это не змея, а девушка. Отдай её мне». Принес её к себе, но Белая Змея укусила визирева сына, и он умер. Стражни­ки погнались за змеёй, но она вползла в горный поток, и все страж­ники утонули. Пылая местью, визирь взял саблю, погнался за змеёй. Смотрит, на овринге сидит белоликая девушка и улыбается... Визирь, забыв о мести, обнял девушку. Но она тут же обернулась Белой Змеей. Визирь ударил её саблей и уехал. Проезжал мимо налоговый сборщик, увидел раненую Белую Змею й заметил, что вместо крови из раны у неё катятся рубины. Взял он змею и привез домой. Жена сборщика подсказала мужу: «Убей змею, у неё внут­ри полно рубинов. Мы продадим их и заживем богато». Налого­вый сборщик наточил нож и хотел отрезать Белой Змее голову — смотрит, перед ним белоликая красавица. Сборщик убил жену, а взял в жены белоликую красавицу. В первую же ночь она обрила его своими змеиными кольцами и удушила. Уползла Белая Змея на гору Тирадж Мир. Там она и живёт, а из незажившей раны своей роняет постоянно капли крови — рубины. Потому в Бадах-шане так много рубинов. А кто увидит Белую Змею и хоть паль­цем тронет — тому не жить. Ибо от боли, причиняемой той раной, она не знает жалости. И все девушки Бадахшана умеют, когда хотят, оборачиваться Белыми Змеями, ежели кто их вздумает оби­деть».

Выдержки у Пир Карам-шаха хватило. Он ни разу не перебил многословного Молиара. Но когда тот наконец закончил сказку, вождь вождей спросил про Белую Змею, которая живет в Мастудже на горе Рыба.

—  Не знаю, не знаю! — отнекивался Молиар. — Все женщины Мастуджа доподлинно змеи. Лучше про них не спрашивать даже такому храброму воину и властелину, как вы, господин.

Пир Карам-шах разглядывал Молиара более чем вниматель­но. Неужели этот мелкий торгаш ничего не боится? Поведение его граничило с неблагоразумием, даже с глупостью. Видимо, торгаш просто не понимает, с кем имеет дело, не отдаёт себе отчета.

—  Что ты имеешь в виду? — резко повернулся к Молиару вождь вождей и встретил безмятежно-спокойный, он бы сказал, ба­раний взгляд его темно-карих влажных глаз, говоривших лишь о предельной наивности.— Что ты там болтаешь? Ты?

—  Молиар, с вашего разрешения, купец второй гильдии из Са­марканда, из города благородного и священного. Молиар к вашим услугам, ваше высокопревосходительство.

Многословие Молиара, да еще с явной издевкой, могло вывес­ти из себя, но вождь вождей сдерживался. Увы, не всегда даже всесильный может наказать наглеца. Надо еще выяснить, какую роль сыграл этот ничтожный купчишка во внезапном отъезде Нупгун Церена и в срыве переговоров.

—  Так в чем же дело, господин  купец второй  гильдии?  Ты будешь говорить, или развязать тебе язык?

И угрожающий тон, и смысл слов вождя вождей вызвали за­мешательство в комнате. Гурки перестали жевать и повернули головы к Пир Карам-шаху, выжидательно глядя на него. Царь Мастуджа застыл с полным ртом.

Склонив свое плотное туловище так, что аккуратная чалма чуть не коснулась блюда с пирожками, Молиар заговорил, нет, не заговорил, а залепетал:

—  Если их высокопревосходительство соизволит проявить ве­ликодушие и, боже правый, снизойдет к нам, ничтожным, то не соблаговолят ли они с распахнутым  сердцем  вникнуть в смысл наших ничтожных слов. О господин начальник, если вы взгляне­те на меня с улыбкой, я воспряну духом и сердцем и проникнусь надеждой. Извините, что я поддался слабости многословия. Я го­тов растерзать себя.

—  К делу! Что вы сообщили послу Далай Ламы, какую но­вость? Почему Нупгун Церен ускакал из Мастуджа, будто гони­мый джиннами? Никто так и не смог нагнать его.

—  Да, дичь быстроногая. Дичь боится джиннов. Сейчас их мно­го  здесь. — Но   тут же Молиар спохватился и продолжал: — Позвольте сказать вам, ваше  превосходительство, мы привезли господину послу Лхассы письмо от главнокомандующего армией сил ислама Ибрагимбека.

—  Письмо?! — воскликнул Пир Карам-шах, и губы его запры­гали.

Важно склонившись снова вперед, Молиар сказал:

—  Господин Ибрагимбек,  верховный командующий ислама, вручая нам в Кундузе письмо, соблаговолил распорядиться отдать его в собственные руки господина посла. Что мы и выполнили.

—  Письмо! — разочарованно  воскликнул   Пир    Карам-шах.— И ты не знаешь, что в письме?

Скромно опустив свои бесстыдно наивные глаза, Молиар ма­кал корки хлеба в растопленное баранье сало, выбирал куски жа­реного козленка и все с аппетитом отправлял в рот. Наконец он скромно сказал:

—  Мы писали это письмо.

—  Как?

—  Не  сподобен  господин  Ибрагимбек  премудрости  грамоты, да и на что мо-гущественному Главе локайского племени обреме­нять свои мозги изучением всяких там буковок и почерков. Боже правый! Довольно ему моргнуть, и пред ним склонится дюжина пи­сарей, чтобы записать его мысли.

—  И?

—  И их превосходительство Ибрагимбек призвал купца второй гильдии господина Молиара, то есть нас, и приказал: «Возьмите калам!» О, он сказал не «возьми», а «возьмите», и еще прибавил: «Возьмите бумагу и пишите! А пишите идолопоклоннику, камнееду, поганой собаке Далай Ламе. «Ни один правоверный не захо­чет сесть с тобой на ковер переговоров. Даже и видеть тебя, язычника, не пожелает, чтобы не опоганить своих глаз и не осквернить чистого своего обоняния». И еще приказал Ибрагимбек написать: «Предав мечу врагов ислама в Бухаре, Самарканде и Ташкенте и освободив прочие исламские земли от неверных, я, Ибрагимбек, пойду в поход на логово язычников Тибета, дабы сокрушить при­бежище Гога и Магога, именуемое Лхассой».

Все, в том числе и Пир Карам-шах, слушали в полной расте­рянности, что говорил с усмешкой купец Молиар. Когда он накопец остановился, чтобы  промочить горло глотком  чая,  Пир  Карам-шах раздраженно спросил:

—  И такие слова были в письме?

—  Всё вписал я в письмо, боже правый. И еще много других поносных слов. И еще было написано: «А если кто из язычников переступит порог моей юрты, того наглеца я прикажу привязать к колышкам и содрать с него живого кожу. Так принято в племени локай поступать со злейшими  врагами». В  письме имелось ещё много самых страшных проклятий.  И ещё я  приписал:  «Смерть ползает в горах Бадахшана. Белые Змеи заползают в ложе приез­жих язычников и дают пососать им из своих грудей смертельного яду».

Молиар замолк и принялся тщательно выбирать из миски с на­резанным жареным мясом кусочек получше.

Никто не нарушал молчания. Все вдруг почувствовали, как сейчас бесприютно и тоскливо снаружи, в горах. Зеленоватый свет струился в комнату из распахнутой двери. Сидящие за дастарханом не могли видеть двора и надворных построек. Прямо за порогом двор круто опускался вниз. В раме дверного проема, слов­но картина, выполненная смелыми мазками, стояла чешуйчатая гора Рыба, закованная в кольчугу блестящих под лучами луны крыш домов, а над ней в черный бархат небосвода врезался белой остроугольной пирамидой гигантский пик Тирадж Мир как оправ­дание жизни и власти великой таинственной Белой Змеи. И какими жалкими показались невразумительные слова нелепого письма Ибрагимбека с его потугами грозить, претендовать на могущество и силу. Что мог он? Что могло маленькое мятущееся племя локай? Что могла кучка прогнанных народом бухарских баев. Все меркло перед величием обступивших крошечный Мастудж горных громад: с востока — Каракорума и Тибета, с запада — Гиндукуша, с се­вера — Памира.

И, возможно, потому молчал вождь вождей, пронизанный хо­лодным трепетом перед заглядывавшей в комнату снежной грома­дой Тирадж Мира. Возможно, он понял впервые, как ничтожны его усилия, как бесплодны его неистовые, отчаянные попытки под­нять, сплотить, склеить осколки разбитых вдребезги азиатских империй и двинуть их вооруженные силы на север.

Много, невероятно много затратил он сил, энергии. Он пере­вернул целые пласты человеческие, политические, природные. Ис­тратил огромные средства. Играл на алчности, честолюбии, благо­родстве, жажде власти, на низменных инстинктах. Он покупал це­лые племена. Одних людей он уничтожал, других поднимал к вер­шинам власти. Поворачивал судьбы истории. Делал королей и королевства.  Заставлял  содрогаться  сердца   политиков  и  государей. Лил кровь, совершал жестокости. Толкал на зверства и сам совершал их без колебания. Производил опыты применения новей­ших средств войны против первобытных племён, чтобы запугать их, заставить идти туда, куда звали интересы его Британской им­перии. Он все делал для неё, для укрепления её могущества. И он готовил новый её взлет. Он поднимал гигантскую волну, чтобы обрушить её на север. И сам он, Пир Карам-шах, стоял на гребне волны, на самой верхушке. Оттуда такой кругозор! И, что самое главное, здесь он чувствовал себя в апогее величия, сверхчелове­ческой власти, могущества. По крайней мере ему так казалось.

Нет, уже не казалось.

Трудно падать с такой высоты. А он упал с гребня, соскользнул, слетел. И столкнул его... кто?

Маленький, ничтожный, сидит он, шлепает толстыми ирониче­ски сложенными губами, рассказывая сказочки, а бегающие его пытливые глазки шарят по горке мяса на глиняном блюде и вы­бирают мозговую косточку. И всем своим видом ничтожество Мо­лиар показывает, что он и не подозревает, какой удар сейчас нанес он ему, Пир Карам-шаху. А ведь он разрушил здание, которое возводилось по кирпичику, по камешку, терпеливо, кропот­ливо, вопреки всем препонам. Здание грандиозное, блестя­щее. Здание Центрально-Азиатской империи, которая должна была противостоять всей России, извечному сопернику Британии в Азии.

Пошлепал Молиар губами, помолол языком, причмокнул и... здание рассыпалось в песок. И еще припутал Белую Змею.

И осталась размочалившаяся шерстяная скатерть, уставлен­ная деревянными грубыми мисками, закопченный таджикский ка­мин, кожаные потертые калоши царя Мастуджа у потрескавшегося порога. А за ним гигантская сверкающая громада снега и льда Тирадж Мира в черном проеме открытых дверей.

— Оправдание жизни и власти! — громко проговорил Пир Ка­рам-шах. И его неуверенный смешок, на который тревожно подня­ли глаза его верные гурки и царь Мастуджа, и эти слова прозву­чали в большой с низкими прокопченными потолками приемной зале мастуджского дворца как приговор... Приговор грандиозным замыслам. Пир Карам-шах тоже поднял глаза. Он ещё не понял, что смеется сам. Он смотрел на длинную тощую фигуру Гулама Шо, окаменевшего посреди комнаты, на его живописную физио­номию, на его карикатурно кривой нос, неправильно присажен­ный между пунцово-красными толстыми щеками, на взъерошен­ную кошмяную бородку, на весь его комический облик.

И вдруг Пир Карам-шах осознал, что задыхается от злоби. «Надо взять себя в руки, — лихорадочно думал он. — Ты не верб­люд-бугра в период гона. Возьми себя в руки. Если ты сейчас сделаешь что-нибудь базарному торговцу, ты покажешься всем жалким. Ты ничего не сделаешь ему, хотя с удовольствием оторвал бы своими руками ему голову...»

Знал ли Молиар в тот момент, что жизненный путь его во вре­мя пребывания во дворце царя Мастуджа уподобился ниточке. Возможно, знал, но ничем не показал, что знает. Он наконец вы­брал филейную часть жаркого, выхватил её из миски сво-ими ко­роткими, измазанными в жире пальцами, посыпал жгучим красным перцем, обмакнул в чашке с обильно сдобренном индийскими пря­ностями соусе и с превеликим смаком откусил сочный кусочек.

Не подобает в хижине горца, а тем более во дворце царя, говорить о предложенном гостям угощении и тем более хвалить изго­товление кушаний. Потому Мо-лиар только отчаянным  покачива­нием головы и подмигиванием показал, что он наслаждается. Или он хотел проверить, прочно ли держится его голова на плечах?

Сначала свари слово, а потом уж вынимай его изо рта. По всему было видно, что Молиар изрядно нервничает. Возможно, он и сам не знал, что его потянуло за язык. Или прихвастнуть захо­телось, или вся горная страна уже знала о бесстыдном письме Ибрагимбека к Далай Ламе.

Трудности,  связанные с  вовлечением  Тибета  в  антисоветскую авантюру, делали его даже в глазах самых оголтелых врагов Со­ветов предприятием почти фантастическим. В возможность появле­ния тибетских войск в Бадахшане на границах Памира мало кто верил. Лишь само название — Бадахшано-Тибетская империя, ги­гантские географические просторы, таинственность Далай Ламы и его могущества в какой-то   мере   заставляли   людей   представить в своем  воображении  что-то  огромное,   подавляющее,  туманное, могущественное и страшное. Кто его знает, что там в таинствен­ной мгле кроется за вершинами Каракорумских гор, пря-чущихся в темных тучах. А вдруг Центральная Азия очнется от тысячелет­ней спячки. А вдруг из недр Центрально-Азиатских плоскогорий поднимутся орды всадников, как некогда ммриады Гога и Магога, подобные муравьям. А вдруг в фантастических планах Англии есть зерно истины и Бадахшано-Тибет действительно новая, антиболь­шевистская сила.

Было отчего Пир Карам-шаху прийти в бешенство.

Одним небрежным словом, брошенным невзначай на дастархан, этот круглоголовый, простоватый торгаш всё разрушил. Он дунул, и мгла рассеялась. В каракорумских тучах не оказалось никакого великана, никаких гогов и магогов. Мыльный пузырь Тибето-Бадахшана просто лопнул.

И самое страшное — слово брошено, а слово, брошенное в го­рах, не лежит.

Долго, очень долго раздумывал Пир Карам-шах, сидя у оча­га. Он всё думал, да-же уже когда лежал на разостланных тут же одеялах. Бессонница мучила его... И причиной её был Молиар — базарный мелкий торгаш.

Проснулся вождь вождей на рассвете.

—  Позвать Молдара! — приказал он Гуламу Шо, который по­ливал ему из медцого дастшуя на руки подогретую воду. Царь по­дал полотенце и ушел.

Долго Гулам Шо не возвращался. Вернулся он бегом. Козли­ное лицо его напряглось. Весь он окаменел и сделался похож на каменного истукана.

—  Купец  уехал...   В   полночь  уехал...  Заседлал   сам   коня   и уехал. Никто не знает, куда уехал.

ОХОТНИКИ В ГОРАХ

                                                              Капля тревоги подобна яду,

                                                              отравляюще­му море спокойствия.

                                                                                      Рабгузи


Так получилось. Вождь вождей мог проклинать сколько угодно и кого угодно, но из серых туч, залегших на северных перевалах, так и не выехал ни один всадник. Никто не спустился в долину Мастуджа.

Зато возникли осложнения на юге. Мало было разговоров о Белой Змее, загадочной и странной, а теперь разнеслась весть, что в Мастудж направляется сама царица Бадахшана.

Мельком слышал Пир Карам-шах еще в Пешавере, что приве­зенная им в дар бухарскому эмиру рабыня-бадахшанка — имя её он забыл — взяла власть над Алимханом. Теперь же из агентурных сводок явствовало, что рабыня объявлена законной женой эмира и что на этом основании он, эмир, решил предъявить права на трон Бадахшано-Тибетского государства.

Однако в расчёт Пир Карам-шаха подобные экзотические осо­бы не включались. В своих многообразных и сложных политиче­ских комбинациях вождь вождей женщинам не отводил обычно никакого места. Эпизод с принцессой бухарской Моникой, навя­занной ему Англо-Индийским департаментом, он считал случайной затеей. «Нам эти «шру» не нужны». Он так и сказал «шру» — то есть сварливая баба. И добавил: «Женщина в политике оправды­вает дичайшие сумасбродства. Сколько великих государственных деятелей закоснели из-за женщин в мирской суете и прожили жизнь без пользы».

Пир Карам-шах не пожелал и слышать о бадахшанской претен­дентке. И все же чуть не ежедневно ему приходилось выслушивать назойливое блеяние царя-козла. Гулама Шо беспокоили не полити­ческие комбинации. Выяснилось, что новоявленная эмирша Бадахшана — его родная дочь Резван, и сейчас царя Мастуджа разди­рали жадность и отцовские чувства. Ходили слухи о золотых и серебряных деньгах, об увесистых, туго упокованных вьюках, ко­торые везет караван, сопровождающий эмиршу Резван. Полуго­лодный царь рассчитывал поживиться кое-чем. Беда, что хитроум­ная Резван предусмотрительно взяла с собой охрану из воинствен­ных бродяг раджпутов. Они скалили белые зубы и стреляли из своих не знающих промаха нарезных ружей в любую шевельнув­шуюся в скалах тень. Не один «из раскрывших рот жадности» уже поплатился за попытку дотянуться до вьюков госпожи бадахшан­ской царицы.

Возмущался Гулам Шо совсем не тем, что его подданные пы­тались присвоить имущество его дочери. Разбой есть разбой, только требующий соблюдения некоторых приличий. Да и все, что могли награбить горцы-мастуджцы, в конечном счёте царь Мастуджа забирал себе в казну. Нет, Гулам Шо боялся за свой трон.

—  Резван едет сюда,— жаловался Гулам Шо.— Её тахтараван, украшенный серебром и золотом, несут двенадцать носильщиков. У неё свита, у неё охрана из раджпутов, у неё визирь. Она говорит: «Вот приеду в Мастудж, посмотрю на моего родителя, продавшего меня  этому хилому толстячку эмиру бухарскому.  Разве обязана дочь уважать отца, продавшего её, словно скотину».

Насмешкой прозвучал пренебрежительный ответ вождя вож­дей:

—  Ты — царь,  а  боишься  женщины.  Она  еще твоя дочь.  Ты повелитель.

—  Ох,  непочтительная  Резван  дочь!   Разевает  рот на   отцов­ский трон.

—  Начальник конвоя царицы — ферганский  курбаши  Кривой, отчаянный  разбойник.  Предупреди его — и  Резван  не доедет до Мастуджа!

Гулам Шо ужаснулся и зажал ладонями свои оттопыренные уши. Лицемерно Пир Карам-шах вздохнул:

—  Э, кто говорит о таких делах?  Курбаши  Кривой  на  то и кривой, чтобы любить золото. Кашмир рядом. А красавицы в Каш­мире ценятся на вес чистого золота. Красавицы в Кашмире живут среди роз и благовоний.

Гласит поговорка: мотал баран головой, но слушал. Мотая on ромной шишковатой головой, Гулам Шо поспешно удалился.

Не стал Пир Карам-шах объяснять царю-козлу, насколько нежелательно появление в Мастудже и вообще в Бадахшане Рез­ван. Своей персоной она олицетворяла, пусть мало реальные, притязания бухарского эмира на горную страну.

Всё больше вождь вождей убеждался, что пренебрежительное отношение к женщинам может дорого обойтись ему. Оставалось утешаться запомнившимся где-то в Аравии или Турции изречением: «Шкура верблюда в конце концов попадает в руки дубильщика» Всю жизнь он отвергал и отрицал значение женского начала в странах ислама. И всё же женщины мешали ему на каждом шагу.

— Господин Сахиб Джелял, вы знаете про Резван? — спросил он как-то. Жесткие складки обозначились на его щеках и в уголках тонкогубого рта. — Что вы знаете о царице Резван? Вы не мажете не знать о ней. Вы же «советчик» эмира.

Откровенно говоря, вождь вождей задал вопрос безотчётно.

Сахиб Джелял не спешил с ответом.Он продолжал попивать из пиалы чай-ки-пяток, нисколько не опасаясь обжечься.  Он смотрел на пламя в камине и думал о чём-то своём.

Пришлось вождю   вождей   повторить   вопрос.   Сахиб Джалял очень осторожно поставил пиалу на грубо тканный дастархана,  придерживая   кончиками   пальцев,  чтобы   она   не  перевернулась  на складках, и не спеша, словно размышляя вслух, проговорил:

— Резван что? Женщина. Букашка. Фу, и нет её! Вот посол Далай Ламы. Да. Очень неосторожен святой лама Нупгун Церен. Очень самостоятельный Нупгун Церен. Слишком самонадеян. Мо­гущественная Англия предлагает покровительство, а он не оказы­вает уважения. Сам великий Далай Лама послом направил Нуп­гун Церена за тысячи миль. Нупгун Церену надо бы проявить понимание и подчинение, а он как себя надменно повел. Разгова­ривать не стал. Почему? Разве Тибет так силен? Разве нанкин-ское правительство Китая не играет Тибетом? Разве недавно не подстроили китайцы заговор с целью убить Далай Ламу, едва только он не захотел быть послушным? Разве великодушные ан­гличане не помогают Далай Ламе и тибетцам воевать против ки­тайских генералов в Сиккиме? Нет, господину Нупгун Церену надо было взвесить и оценить предложение Британии. Нупгун Це­рен  главное лицо в Тибете. Далай Лама Тринадцатый давно, очень давно занимает трон. Увы, всех ждет могила. Скоро Лхассе придется искать среди мальчиков Тибета нового Далай Ламу, а власть возьмет в руки Нупгун Церен. Регенту, пока божественный избранник не подрастет, Нупгун Церену нельзя ссориться с англи­чанами. Англичанам очень нужен Тибет. Очень удобная страна Тибет. Прямо смотрит с высоты гор на Россию.

— Лама Нупгун Церен — старый упрямец...— согласился вождь вождей.— А вы, господин Сахиб Джелял, я вижу, превосходно ос­ведомлены.

Очень хотелось Пир Карам-шаху заглянуть в глаза ассирийско­го бородача, сидевшего на кошме с величием и невозмутимостью, достойными властелина Азии. Сахиб Джелял всегда был невозму­тим. Он никогда не терял спокойствия.

Посмотрите, как бесцеремонно уклонился от разговора о Резван. И он прав: «Что такое эта женщина, когда вопрос касается Далай Ламы?» 

В самых неожиданных местах, в самое невероятное время при­ходилось встречаться Пир Карам-шаху с Сахибом Джелялом. И всегда Сахиб Джелял производит впечатление уравновешенности и мудрого величия. Он свободно ездил везде. Он разъезжал по го­родам и пустыням Афганистана, Кашгарии и Северной Индии с восхитительной непринужденностью, будто и не существовало границ государств. Будто не свирепствовали на дорогах и перева­лах банды разбойников, будто не свистели пули и не раскачива­лись на виселицах жертвы произвола.

Никто не спрашивал Сахиба Джеляла, кто он и откуда. Все знали его, или всем казалось, что знают его — удивительного и представительного, обстоятельного, мудрого. Само собой разуме­лось, что такая величественная фигура не может суетиться, зани­маться пустяковыми вопросами. Такие, преисполненные внешнего и внутреннего значения, персоны могут решать лишь вопросы государственной важности.

При дворе бухарского эмира в Кала-и-Фатту господин мудрости Сахиб Джелял формально не представлял интересов Ага Хана, но, по-видимому, что внушало почтение, имел от него широкие полно­мочия. Не предъявлял Сахиб Джелял никаких верительных грамот от духовного главы исмаилитов и не подписывал чеков на банки финансовой касты ходжи, но когда он оказывался по своим делам в Кашмире, или Кашгаре, или Лахоре и даже в далеком Мешеде, немедленно самое высокопоставленное мусульманское духовенство спешило навстречу пышной кавалькаде великолепно разодетых всадников, которые сопровождали в таких случаях весьма скром­но и выдержанно одетого в стиле мекканского шейха господина знаний Сахиба Джеляла. А он появлялся среди духовенства пол­номочным представителем Ага Хана — Председателя Мусульман­ского Всеиндийского конгресса. Надо сказать, едва ли кто-либо из деятелей исламского движения мог вспомнить, где и когда Сахиб Джелял  выступал  официально,  с  какими-либо  заявлениями,  на­пример, по поводу прогрессивных течений в исламе или, наоборот, с  проповедью восстановления  первобытного  ислама  во всей  его первозданной простоте и воинственности. И тем не менее господин мудрости был почетным гостем любой соборной мечети, в любой самой святой святыне исламского мира.

Частые его приезды в Пешавер всегда считались желанными, н он находил любезный прием на вилле мистера Эбеиезера Гиппа, причем сам мистер Эбенезер давно уже уверовал в то, что Сахиб Джелял является по меньшей мере «человеком» эмира и Ибрагимбека. Несмотря на самые серьезные сомнения, Пир Карам-шаху приходилось считаться с «бородачом», как некиим таинственным звеном той гигантской и могущественной системы, которой Лондон опутывал всю Азию.

Особенно импонировало всем, что Сахиб Джелял никогда не просил денег, никогда не торговался и всегда, наоборот, охотно шел навстречу, когда к нему обращались за помощью.

Удивительно! Он никогда сам не давал ни копейки взаймы, но пользовался у эмира и даже у скупой, скаредной Бош-хатын широким кредитом. Однако использовал он его не для себя, а для тех, кто обращался к нему. У него была одна черта, делавшая его исключительной личностью на фоне азиатских нравов, — он никогда никому не делал подарков и сам вежливо отклонял малейшие попытки тех, кто под разнообразными предлогами пытался дать ему взятку то ли в виде породистого аргамака, то ли цельной штуки драгоценной материи, то ли красавицы-рабыни. Он не брал. Насчет его неподкупности ходили легенды. Это заставляло про­ник-нуться к Сахибу Джелялу ещё большим уважением...

Огромные коряги столетней арчи горели в памирском камине, выступавшая на дереве смола вспыхивала голубоватыми огонька­ми и распространяла по убогому помещению поистине царствен­ные ароматы. Близилась ночь. Все по обыкновению собрались у огня в огромном зале-сарае царского дворца повелителя Мастуджа. Было очень сыро, холодно, и все теснились у огня.

Недавно приехавшие с охоты гурки, более молчаливые и мрач­ные, чем обычно, грелись у гигантского дымного пламени очага у самой входной двери. У двоих из гурков были забинтованы голо­вы. Кто-то сказал, что в азарте охотники сорвались со скалы. От промокших одеяний поднимались клубы пара. Кто-то из гурков запел, тягуче, жалобно, и тоскливую мелодию подхватили ос­тальные.

Вождь вождей недовольно поднял голову.

Песня стихла. Начальник гурков встал и обратился издали к Пир Карам-шаху:

—  Позвольте, господин начальник, доложить.

—  Вижу и так — приехали с пустыми руками. Сидите уж. Успеется,— И, уже обращаясь к Сахибу Джелялу, заметил: — Образцовая дисциплинированность! Беспокоятся, что не успели во­время доложить. А речь идет о пустяках, о неудаче на охоте.

Он так и не позволил начальнику гурков рассказать, что случилось. Но какими-то неведомыми путями в зал-сарай проник слушок. Вельможи мастуджцы шептались, что кто-то погиб, и шепот этот достиг ушей Сахиба Джеляла. Вот, оказывается, поче­му так печально пели гурки.

Беспокойство охватило Сахиба Джеляла. Он невольно подумал о докторе Бадме, уехавшем провожать посла Далай Ламы. Вол­нение на этот раз не укрылось от Пир Карам-шаха, и он снова по­пытался заглянуть в глаза «ассиро-вавилонянина».

Вождь вождей с подозрением смотрел на всех, с кем сталкивал­ся на Востоке. Он не пропускал ни одного человека, вставшего на его пути, пока не «пробовал» его на вкус и цвет, на запах. Этого требовала профессия Пир Карам-шаха.

Он никогда не отступал от этой привычки. И теперь он распро­бовал Сахиба Джеляла. По крайней мере ему так казалось.

Он снова встретился взглядом с глазами, черными, бездонными и жесткими, и сразу же забыл, зачем искал этот взгляд. Потом он вспомнил: «У него гипнотический взгляд. Он заставляет собеседника делать что хочет». Так говорили многие, кто знавал Сахиба Джеляла ближе. Его взгляда боялись, хотя на самом деле люди боялись своей слабости.

В слабостях Пир Карам-шах никогда не признавался. И он тут же попытался убедить себя, что сила взгляда Сахиба Джеля­ла — пустая выдумка трусов, слюнтяев. Он твердо решил исполь­зовать сегодняшний вечер, чтобы установить, наконец, кто и что Сахиб Джелял.

Но странно. Беседу повел не вождь вождей, а «ассириец». И говорил он совсем уже не загадочные, тревожные речи:

—  Жирный, неповоротливый язычник, пожиратель простокваши едет по горам. Ночь. Мороз. А вдруг лишения, опасности пресек­ли его жизненный путь? Но кому может понадобиться жизнь Нуп­гун Церена? Испортить отношения с Лхассой? Смерть этого тол­стяка не принесет никакой пользы. И на волосок она не сдвинет дела Тибетской империи или Бадахшана.

Вождь вождей процедил что-то насчет непредвиденных случай­ностей горных дорог. Он очень нервничал.

—  Несчастные тибетцы со своим Далай Ламой, не разобрав­шись в броде, сунулись в бурный поток,— продолжал Сахиб Дже­лял.— У Тибета нет ни средств, ни людей, чтобы думать о Бадахшане. И, естественно, Нупгун Церен не пожелал завязнуть в болоте хитроумной  политики.  Бедный, нищий  народ.  Руки  тибетцев от слабости даже ружья не держат, а их подталкивают: «Воюй!» И с кем? С очень сильной Красной Армией. Господин Нупгун Церен понял это своими заплывшими жиром мозгами. Он вспомнил, к чему приводят такие необдуманные шаги.

Пир Карам-шах отлично знал, о чем говорит Сахиб Джелял. Англичане проникли в Тибет лестью, подкупом, оружием. Все на­чалось с малых улыбок и богатых даров. Тибетцы и оглянуться не успели, как оказалось, что английские товары освобождены от пошлин и вся внешняя торговля захвачена английскими купцами. Английские коммерсанты проложили пути в Тибет, и вскоре ан­глийские солдаты маршировали по улицам Лхассы. Далай Ламе оставалось улыбаться, потому что у него мало было солдат. Сколь­ко бед и несчастий принесло британское вторжение нищему тибет­скому народу. Одних тибетцев убивали за то, что их подчинили китайцы. Других за то, что не помогали англичанам. И тем рубили головы, и другим. Сам духовный глава Далай Лама едва сумел бежать и вернулся к своему многострадальному народу лишь спустя год, чтобы присутствовать при кровавых междоусобицах. А дальше дела пошли ещё хуже. Воспользовались тем, что шла мировая война, и Британия под шумок прибрала Тибет к своим рукам. Тибетцы восстали и воевали камнями и палками против английских скорострельных винтовок и пулемётов.

—  Да и теперь в Тибете все перевернуто вверх ногами, — вдруг снова заговорил  Сахиб Джелял. — Идут междоусобицы  в Сикки­ме, в Цайдаме, на границе Кашгарии. О каких Бадахшанах может думать тибетский народ?

Вождь вождей уже раскрыл рот, чтобы отдать приказ своим гуркам готовиться ко сну, но смог помянуть лишь господина чёрта...

Даже если бы на крышу дворца обрушилась сегодня лавина, он так не удивился бы. Он даже не заметил, что ликование слов­но светом осветило темное, обычно невозмутимое лицо Сахиба Джеляла.

Шумно отряхивая с верблюжьего своего халата целые слои снега и ударив несколько раз по дверному косяку своей меховой шапкой, чтобы сколоть налипшие льдинки, через порог перешаг­нул Бадма, тибетский доктор. Щурясь на яркий свет костра, он приветствовал всех по-тибетски и, быстро пройдя по кошме, сел рядом с Пир Карам-шахом.

—  Лег-со!— воскликнул  он,  протянув    руку  к камину.— Бла­годарение добрым духам, мы-таки выбрались.

—  Опять снег идет! — закричал появившийся следом на пороге Молиар.— Опять буран. Аллах  велик!  Никогда  не видал  такого густого снега.

И он бухнулся с другой стороны вождя вождей, всем своим ви­дом показывая, как он рад, что наконец ощущает благодатное тепло.

— Едва-едва не застряли, — посмеиваясь, сказал, ничуть не смешавшийся под удивленным и очень мрачным взглядом вождя вождей Молиар. — Еще немного, и    мы нашли бы себе тесную удобную могилу там под снегом...  Отличную могилу, ибо наши бренные тела сохранились бы в холоде до весны, наподобие ба­раньих туш в подвалах бывшего дворца бывшего эмира бухар­ского Ситара-и-Махихассе, куда набивали лед, привезенный с Байсун-горы на четырехстах арбах. О высокочтимый вождь вож­дей, мы так рады, так счастливы видеть вас здесь живым и бла­годенствующим, вместе с вашими верными гурками. Пусть охота и неудачна, зато ваши тела и души в сохранности. Но не ругайте нашего их величество господина царя Мастуджа. Право слово, их светлость Гулам Шо имеет превосходный   нюх и глаз на горную дичь. Но тибетских архаров, их повадки и хитрости он еще не изу­чил. Простите его, что он упустил такого крупного, жирного зверя.

—  Что ты мелешь, господин бухарский торгаш? — процедил сквозь зубы вождь вождей.— Что ты... вы понимаете в охоте?

—  Господин Молиар никогда не охотится, — словно невзначай вмешался доктор Бадма. — Он думает, что охота пустое развлече­ние. Он забывает, что охота очень серьёзное и... неприятное дело для тех, на кого охотятся.

Точно на пружинах, вождь   вождей повернулся    к тибетскому доктору:

—  Что вы имеете в виду?

—  А то, — воскликнул, не дав доктору Бадме ответить, Моли­ар, — что и почтенного тибетского посла священного Далай Ламы, и нашего почтенного тибетского доктора Бадму, и нас, купца вто­рой гильдии Молиара на перевале Хунза    какие-то разбойники приняли за дичь! В нас стреляли! И очень усердно и много! И, я уверен, если бы уважаемый наш тибетский доктор не принял бы на себя начальствования, и не отдал бы команду тибетской нашей охране стрелять, и не стрелял бы сам с меткостью, достойной знаменитого охотника древности Нимврода, боже правый, разбой­ники перестреляли бы нас, точно каменных куропаток.

—  Кто стрелял? Хунза в имперских пределах...  а в империи не стреляют в послов.

Пир Карам-шах возмутился. Но при всем том в голосе его звучала неуверенность.

—  Не стреляют,  говорите! — Доктор  Бадма  смотрел  на  него испытующе.— И все же какие-то  люди открыли   стрельбу по по­сольству Далай Ламы. И эти какие-то имели головные уборы, по­хожие на тюрбаны, которые носят в Непале.

—  Тот,  кто берется утверждать такое... — мрачно проговорил Пир Карам-шах.

—  Лег-со! Я сказал: тюрбаны стрелявших очень похожи на те, которые носят вот они... — Тибетский доктор показал глазами на гурков, сидевших у очага ближе к дверям. И хоть говорил он громко, ни один из охранников  не шевельнулся, не повернулся к ним.

На лице Пир Карам-шаха читалось недоумение. Видимо, он считал пустой тратой времени отрицать столь чудовищный навет на своих верных гурков. Да и кто такой тибетский доктор, который осмеливается бросить на них тень. Он пожал плечами.

—  Мои гурки три дня    охотятся у подножия    Тирадж Мира, по крайней   мере в двадцати милях   от Хунзы — Брезгливый тон его говорил, что   он едва снисходит  до объяснений, — Возможно, вы встретили туземцев из Хунзы. В темноте на перевале они при­няли вашу группу за разбойников...

—  Лег-со! Был день, ясный, светлый. А стреляли они метко. Профессионально метко.

Вдруг Молиар повернулся всем туловищем к Пир Карам-шаху, осклабился и, заглядывая в глаза, заговорил:

—  Ваше высокопревосходительство, прикажите пересчитать своих верных гурков. Конечно, буддийская вера не позволяет док­тору Бадме убивать живые существа, но его карабин не буддист, и кое-кому из тех, кто стрелял в нас, не поздоровилось.

—  Болтовня!

Пир Карам-шах вскочил и, сделав знак начальнику охраны идти за ним, быстро вышел.

Вдогонку Молиар выкрикнул:

—  Недаром, когда мы проезжали Хунзу, в старой башне пла­кали и горевали духи гор.

ЧЕЛОВЕК-ПЕНЬ

                                                   Есть три вида людей: люди, подобные пище,

                                                   без которой не обойдешься, люди, по­добные

                                                   лекарству, в которых нуждаются лишь

                                                   иногда, люди, подобные болезни,

                                                   ко­торые никогда не нужны.

                                                                            Лукмон Хаким

                                                   Воробей и до ста лет не перестает пры­гать.

                                                                Узбекская пословица



— Ишикоч!

—  Уши мои открыты! — отозвался Молиар. Он услышал жест­кие нотки в голосе Сахиба Джеляла, и сразу облик полного само­мнения купца второй гильдии слинял с него, и он стал скромным Ишикочем, привратником курганчи, что на ургутской дороге близ Самарканда.

—  Слушаю с трепетом! — Но убедившись, что поблизости никого   нет, счел нужным   добавить: — Боже правый, к чему столь важный тон?

—  Вы рассказали ему про Белую Змею. Не могу понять вас. У нас под ногами горящие угли. Каждое слово ждут и разжевы­вают. Из вашей глупой сказки он узнал про Монику.

Лицо Молиара изменилось. Он задергал плечом и отвел лицо В сторону.

—  Царь-козел боится   Моники, потому   что она от Ага Хана. Но Ага Хан далеко, а Пир Карам-шах рядом.

У Молиара щеки колыхались студнем.

—  Боже правый, — бормотал он, — новая беда на голову девочки.

—  Какая беда? — спросил Сахиб Джелял. Что-то в тоне Мо­лиара ему показалось странным.

—  Боже правый, поверьте, я не знал, что Белая Змея — наша девочка. Это ужасно.

—  И что же? О какой беде вы говорите?

—  Я не знал про Монику. Мне сказала старая ведьма Бош-хатын, что Моника   приедет в Мастудж, но я не знал, что Моника уже здесь, что она та самая Белая Змея.

—  В чем дело? Что понадобилось Бош-хатын от Моники?

—  А вот что.— Молиар порылся в бельбаге и извлек пакетик.

—  Что это такое?

—  «Дору». Проклятая баба дала мне и...

Он рассказал, зачем Бош-хатын послала его в Мастудж.

Все время, пока он рассказывал, Сахиб Джелял сидел молча. На лице его, по обыкновению, ничего не отразилось. Брезгливо, Кончиками пальцев, он взял пакетик и спросил:

—  Ну хорошо. А зачем вы таскаете при себе смерть? А если бы вы ошиблись и случайно   развернули бумажку?   Даже запах такого «дору» смертелен.

Тогда Молиар показал кивком головы через открытую дверь на двор. Там на колоде — коновязи — со скучающим видом сидел весь в лохмотьях и космах Человек-пень.

—  И вы хотели?

   Снова подергал плечами маленький привратник.

—  Молиар — я. Хитрец и склочник. Молиар — я. Ковар­ный и пронырливый, слабый, старый, больной. Но я, Молиар, за Монику вот этими руками удушу и   Бош-хатын и эмира. Моника!

— И все-таки вы, Молиар, таскаете при себе отраву!     

— Я не мог иначе.    Если я раньше времени пристукну этого черта, Бош-хатын поймет все. И вместо меня подошлёт еще кого-нибудь, кого мы не знаем. Я ждал приезда Моники, чтобы её пре­достеречь. Оказывается, она здесь, и она — Белая Змея.

Несколько мгновений Сахиб Джелял разглядывал издали Че­ловека-пня и наконец позвал его в комнату.

—  Подойди ближе! Ты исмаилит?

—  Ой, откуда вы знаете? — испугался Человек-пень.— Прости­те. Каюсь. Простите. Не говорите ничего его превосходительству Алимхану. Меня прогонят из Кала-и-Фатту. Ой!  У меня жена, дети.

—  У тебя на физиономии написано, кто ты. А сейчас седлай свою лошадь. Поедешь в Кала-и-Фатту с письмом.

—  Ой, не надо! Не пишите госпоже Бош-хатын, что я... Умо­ляю! Пожалейте.

Не обращая внимания на вопли Человека-пня, Сахиб Джелял написал:

«Высокочтимая госпожа, салам! Великие мира сего завоевы­вают добрую славу не коварством и отравой, а смирением и дела­ми великодушия».

Он приложил небольшую личную печатку к письму и сказал «пню»:

—  Ты едешь сейчас!    Поедешь не останавливаясь, кроме как для того, чтобы накормить коня. Ступай.

—  Ой, гнев госпожи!.. Умоляю!

—  Живой   Бог  взирает  на  тебя. Страшен зрак Живого Бо­га. А госпожа Бош-хатын... я про тебя ничего не написал. Уби­райся!

Заурчав от радости; Человек-пень ползком подобрался к Са­хибу Джелялу, поцеловал полу халата, выскочил из комнаты и побежал в конюшню.

—  Будет нём. Не надо язык отрезать,— усмехнулся Сахиб Джелял.

—  И откуда вы узнали, что Человек-пень поклоняется Живому Богу? — удивился Молиар.

—  Глаза у вас, Ишикоч, хитрющей совы, а ничего не видят. Я всё приглядывался к нему. Ни одной молитвы мусульманской он не прочитал с тех пор, как приехал сюда, ни одного намаза не исполнил. А теперь нам надо увидеть Монику.

Что ж, Молиару оставалось поблагодарить Сахиба Джеляла за то, что он избавил его от назойливого стража. Сделав это со всей восточной вежливостью и отвесив десятки нижайших поклонов, Молиар поспешил на гору Рыба к Белой Змее.

ЦАРЬ

                                                            И князю надлежит приспосабливаться к

                                                            судьбе, если он хочет радоваться и сме­яться.

                                                                             Рабгузи

                                                            Свидетель истины и мерзкий интриган,

                                                         со­четание пороков придворной жизни с

                                                        на­выками нищенства.

                                                                      Джаффар ибн Салман


Ночью Гулам Шо пробрался    в комнату    к Сахибу Джелялу.

— Что делать? Что получается? Народ разбежался. Одного дня не проработал. Дьявол затянул мне шею петлей. Смотри и читай.

Он извлек бумагу из принесенной с собой растрескавшейся, облепленной паутиной шкатулки с выгравированными львом и единорогом на крышке. Это оказался договор, вернее, копия, но за подписями и печатями:

«Я, владетельный раджа княжества Мастудж, шах и царь Гу­лам Шо, сын Исмаила Шо, взял по своему добровольному побуж­дению на себя священное и непреложное обязательство от имени своего и от имени своих назиров и принцев навечно сохранять мир и дружбу с достопочтенным, могущественным королем Англии  и императором Индии. Обязуюсь держать в проезжем состоянии пути в горах    и долинах, постоянно починяя овринги, подъемы и спуски, переходы, мосты, перевальные участки, расчищая от снега, льда, от завалов и лавин, привлекая на трудовую повин­ность всех мужчин и женщин моего государства, способных дер­жать в руках кирку и лопату. Обязуюсь представлять по первому требованию сколько понадобится  проводников, подносчиков гру­зов, носильщиков, вьючных    животных — лошадей, быков, яков-кутасов, ослов, обеспечивать питанием людей и скот, занятых на британских правительственных перевозках, за счет казны госу­дарства Мастудж, соблюдать силами воинов  моего государства безопасность на всех без исключения дорогах, путях, тропах, про­ходящих через княжество Мастудж, защищать и охранять проез­жающих по этим дорогам чиновников, служащих и прочих англи­чан. И да отвечу я за каждое нападение и насилие на проезжих путях своей жизнью и всем своим имуществом, а каждого моего подданного, совершившего    разбойный и воровской    поступок на дорогах и путях, казню жестокой смертью. За поддержание в со­хранности и  безопасности  путей  моего  княжества  Мастудж  правительство его величества императора Индии назначает мне к выплате ежегодное пособие в размере от ста фунтов стерлингов в золотых монетах.

Высокий договор, скрепленный  высокими договаривающимися сторонами  приложением  печатей  и  подписями,  действителен   на­всегда и будет переходить из века в век».

Своим неправдоподобно огромным пальцем царь ткнул в ха­ос из вычурных подписей и лиловых оттисков печатей и прохри­пел, окончательно подавленный:

—  Видите, что делается?

Сахиб Джелял читал договор вслух, делая вид, что наслаждается и его содержа-нием и витиеватым дипломатическим стилем. Но Гуламу Шо это не доставило   удовольствия.   О том говорили ссутулившиеся плечи, повисшие плетями узловатые руки, скорб­ное лицо.

Он жалобно простонал:

—  А ты, господин, еще советуешь такое. Да если не дать рабо­чих на перевал, о! Да если дьявол только пронюхает, о! Да если завтра я сам не возьму семихвостку и не погоню из домов мастуджцев, о! Господин, ты видел виселицу на площади. Да только за то, что мы не смогли переправить  сто тюков в Кашгарию, — снег тогда занес перевалы, — на той виселице три месяца висели вдво­ем наши Дауд и Шоди — караванщики. И мы не посмели их по­хоронить, пока они совсем не истлели, и мясо их не сожрали пти­цы и черви. Проезжая однажды через селение, дья-вол сказал: «Воняет  падаль». Тогда и похоронили. Плохо, господин Сахиб, у дьявола гурки стреляют, не спрашивая, здоровы ли вы.

Смешно крадучись, он подобрался к дверям и осмотрел длин­ный, круто спускающийся к обрыву двор, на этот раз пустынный в свете взошедшей луны.

—  Кто мутит народ? — забормотал  он  нервно. — Кто  говорит народу — ломайте  мосты, ломайте овринги. Заваливайте дороги и тропинки? Кто говорит на площадях у мечетей; не пускайте ка­раваны на север! Не давайте носильщиков.

—  Ну, кто же так говорит?

—  Говорит, говорит... А знаешь, Сахиб, что она говорит: «Ле­нин принес свободу людям, а вы помогаете врагам Ленина — инглизам. Вы, мастуджцы, везете ружья, пушки, пулеметы врагам Ленина, а? Прекратите!  Если звери инглизы по-бедят рабочих и крестьян, вы останетесь рабами инглизов. Зачем вы помогаете инглизам?»

Лицо Гулама Шо, большое, кочковатое, свела плаксивая гримаса:

—  Люди    Мастуджа —старики    и  молодые — сказали:    «Эй, царь, не помогай врагам Ленина! Берегись!» Ох, что делать? Что делать?

—  А ты и не помогай! — сказал совсем равнодушно Сахиб Джелял. — Закрой глаза!

—  А если дьявол озлится! — Гулам Шо шлепнул ладонью по договору.— Гурки стрелять горазды! И виселица стоит.

Весь вид его говорил, что он страшно напуган.

—  И ты царем еще называешься! Какой ты царь! Что у тебя нет в Мастудже храбрецов?

—  А кто мне выплатит в конце года сто гиней, сто золотых звонких гиней? Я бедный! Мне без гиней нельзя.

—  Вот ты какой царь! — словно впервые разглядел Сахиб Джелял Гулама Шо. — Я поверил, что ты царь, а ты — базарчи.

При свете светильника — чирага — видно было, как совсем младенчески смор-щилось бугристое, будто вырубленное из арчо-вого полена, козлобородое лицо царя. И Сахиб Джелял даже склонил голову набок, ожидая, что тишину хижины пронзит визг­ливое блеяние.

— По красоте ты верблюд,  по пению — ишак, — пробормотал он, но вслух сказал другое: — Тебе платят английские гинен. Тём­ные тучи закручивают вихри, те тёмные дела обеляются взятка­ми. Отец кислое яблоко ест, а у детей оскомина. Ты отец мастуджцев. Что ты даешь своему  народу,  своим детям? А? А многие ли твои люди сохраняют от тех ста гиней жизнь и здоровье? У тебя они в Мастудже с голоду пухнут. От похлебки из камней не рас­толстеешь.

Ничего не говоря, Гулам Шо с упрямством дервиша на зикре — радении мотал головой и раскачивался всем туловищем из сторо­ны в сторону.

— А если твоим мастуджцам придется ещё тащить на себе железные пушки на бадахшанский перевал, куда и горный киик не забирается, что с мужчинами и женщинами Мастуджа будет? Золотые гинеи ты положишь себе в сундук, а живых людей в мо­гилу, да?

—  «Аджаль» — смертный час предопределен изначала!

—  Хватит молоть вздор. Ползаешь ты в пыли. Разве удел че­ловека — бояться тиранов? Заставляют они людей разбивать кам­ни, но люди могут разбивать головы тех, кто заставляет. Надо знать, кого сейчас бояться больше — дьявола или    той, которая там. — Он посмотрел на дверь, за которой высилась гора Рыба, и Гулам Шо весь затрясся. — Она сидит у очага и рисует волшебные узоры. Она знает, что друг всем — ничей друг.

Сахиб Джелял сделал паузу и смотрел в тёмно-синий четырехугольник распахнутой двери, на серебристые в волшебных отсве­тах бока и спины валунов-гиган-тов, на рдевшие красными огоньками на противоположном склоне долины редкий селения. Он сурово поджимал губы: «Разве царя разагитируешь? Царь есть царь». Но не всё потеряно. Гулам Шо суеверен. Он боится белой Змей, И если он боится англичан, то еще больше боится Живого Бога».

Царь Мастуджа, вращая глазами и всё шире открывая рот, стрел на благообразное, с прикрытыми глами, лицо невозму­тимого Сахиба Джеляла и трепетно ждал его слова, кого же следует ещё бояться...

—  Охо-хо! — поднялся е места Сахиб Джелял. Голос его теперь глухо звучал откуда-то из сумрака, сгустившегося под низ­ким черным потолком. — Ох-хо, кости мои говорят: послезавтра разыграется непогода; клянусь, на перевалах опять разразится буран. Зима еще раз вернется, еще на недельку. Скажи, Гулам Шо, в Мастудже все люди верят в Живого Бога?

—  А! М-м...

У Гулама Шо, как он сам признавался позже, «будто четыре глаза раскрылись», так он поразился, откуда Сахибу Джелялу из­вестно такое. Правоверный исламский государь — мастуджский властитель — не сразу решился признаться. Он бормотал общеиз­вестные истины: исмаилитам дозволено скрывать свои подлинные догмы и обряды. Он — повелитель и царь Мастуджа — знал и знает, что его подданные плохие мусульмане, а проще говоря, лишь называют себя мусульманами. Да и он сам — это признание Са­хиб Джелял вырвал у Гулама Шо чуть ли не силой — хоть и почитается всеми блюстителем ислама и изучал науки в Дивбен-де, но остался верен религии предков. Нет-нет! Чего ему бояться ассасинов Ага Хана, если он исправно платит ему священную дань.

—  Изволь слушать меня, Гулам Шо!  Живой Бог почернеет лицом, когда ему донесут, что ты проложил через свою Мастуджскую долину дорогу для огнедышащих пушек, и что война — же­стокое, кровавое, не знающее пределов истребление людей — впу­щена тобой в дома исмаилитов. Казне Живого Бога необходимо золото, а мертвые исмаилиты не платят налогов. Помни, Гулам Шо, боги привыкли восседать на золотом троне!

При каждом упоминании имени Живого Бога все гигантское тело царя Мастуджа начинало конвульсивно дергаться в каких-то неправдоподобных корчах.

—  Ага Хан знает  все! — припугнул  Сахиб Джелял. — Он  все знает от неё, — и он качнул головой в сторону двери.—Разве она не призывала тебя к себе и не говорила с тобой?

—  Она не показала лицо. Она не подняла покрывала.

—  Разве ты не знаешь, кто она? Невеста  Живого Бога. По ночам оборачивается она крылатой Змеей и улетает в Хасанабад к Ага Хану и нашептывает ему на ухо.

Гулам Шо снова задергался.

—  Не надо! Не надо!

По всей видимости, Гуламу Шо, человеку с европейским воен­ным образованием, и не подобало верить всякой чертовщине, но он понимал, что по одному слову таинственной Белой Змеи его исмаилиты-мастуджцы отвернутся от него. Как неосмотрительно он позволил людям Пир Карам-шаха осенью продать в селениях Мастуджской долины сотни винтовок и тысячи патрон.

Конечно, Сахиб Джелял рисковал, затевая разговор о пушках с покорным вассалом и безропотным слугой англичан. Предосте­регал его не раз и доктор Бадма. Но Сахиб Джелял изучил не­плохо натуру его величества. Не посмеет царь Мастуджа ссорить­ся с Живым Богом. Немало легенд ходило по долинам и горам о беспощадных мстителях ассасинах, проникавших сквозь камен­ные стены и замки местных князьков, чтобы неотвратимо испол­нить приговор Живого Бога. С Ага Ханом, веришь в него или не веришь, надо поддерживать хорошие отношения.

Видимо, Гулам Шо многое взвесил и учел. На цыпочках он просеменил к двери посмотреть, не подслушивают ли их, и, вернув­шись, принялся шептать на ухо Сахибу Джелялу. И нашептал такое, что густейшие брови собеседника вздернулись под самую чалму.

—  Из Пешавера в Мастудж спешил курьер, — позже сказал Сахиб Джелял доктору Бадме. — Очень важный гонец — сам ста­рейшина гурков. Он очень спешил и менял лошадей в каждом гор­ном караван-сарае. В конюшнях повсюду для курьера стояли на­готове свежие сменные кони. Был приказ давать коней беспреко­словно. Гонец слезал с седла только с тем, чтобы снова сесть на него, и все скакал   и скакал. А теперь, — рассказал мне Гулам Шо, — курьер гурк на дне ущелья. На спуске с Мастуджского пе­ревала настил овринга провалился, и гурк упал вместе с конем в пропасть.

—  Теперь понятно, почему Пир Карам-шах так поспешно уехал сегодня на рассвете.

—  Да, со своими гурками он занят спасательными работами. Непонятно только зачем? Хворостяной настил испорчен по прика­зу самого царя Гулама Шо, а распорядился сделать это господин вождь вождей, — тут обычно спокойный, выдержанный Сахиб Джелял пробормотал изысканное проклятие. — Этот  инглизский ублюдок быстр на убийства. Он сам ждал гонца, и сам сделал так, чтобы тот не до-ехал. Теперь гурки, обвязавшись веревками, лазают по скалам, пытаясь найти тело погибшего. А когда най­дут, бренные останки его положат в сколоченный из арчовых до­сок гроб и с почетом на носилках меж двух вьючных лошадей отвезут за тысячу миль в страну Непал на родину гурка, чтобы отец его и родичи предали его земле.

—  Дьявол знал и про курьера, и про приказ. Но вот о чем приказ? Придётся поломать голову.

Пригласив с собой Сахиба Джеляла, доктор Бадма, не медля ни минуты, выехал на Мастуджский перевал.

—  Я  врач, — сказал он грозному гурку, преградившему им путь к роковому оврингу.— Мое место там, где несчастье.

—  Свеча жизни нашего брата погасла. И крышка гроба уже заколочена. Нашего брата злой джинн швырнул с высоты тысячи локтей, и душа его в обители предков. Врач уже не в силах по­мочь нашему брату. Гроб с останками нашего брата свершает последнее путешествие на родину под охраной из близких нашего брата.

—  Здравствуйте!  Вы изволили приехать?  Посочувствуйте на­шему несчастью! — По тропе к ним в длинном верблюжьего сук­на халате поднимался сам Пир Карам-шах. Усталый, весь изма­занный зеленой тиной и грязью, он тяжело дышал.

—  Старейшина моих гурков! Я отпускал его на родину, и на обратном пути ему в Дакке дали пакет. Трагично, но он не смог выполнить поручения. Я сам лазил в бездну, но пакета при нем не оказалось. У тела кто-то побывал.

Чуть пожав плечами, Сахиб Джелял взглянул на неподвиж­ное, как всегда, лицо доктора Бадмы. Странное многословие! Похоже, что вождь вождей оправдывался.

Все смотрели вниз. Там, в глубине, вся в молочной пене беси­лась и прыгала снежным барсом река Мастудж. Оставалось лишь удивляться, как он мог спуститься туда к воде по отвесным ска­лам. За нуждой и на дно океана, говорят англичане.

—  Такое несчастье! Кто и зачем повредил овринг? — удивился Сахиб Джелял.

—  За овринг мне ответит царь Мастуджа, — жестко ответил Пир Карам-шах.

—  А кто вернет жизнь  человеку? — грустно заметил Сахиб Джелял.

Но Пир Карам-шах уже не слушал. Он вскочил легко на коня и ускакал в сбпровождении своих гурков по тропе в Мастудж, сиявший ранней зеленью своих садов высоко в разрывах седых облаков на горе.

Когда Сахиб Джелял и доктор вернулись во дворец, им сооб­щили, что вождь вождей уехал.

Все эти дни в селении Мастудж проживал бухарский коммер­сант Молиар. Правда, он ничем не проявлял себя. Вел себя скром­но, неназойливо.

Приехал Молиар во дворец на своем белом коньке с хурджуном за седлом.   Он собрался, по его словам, в дальний путь. Он пил чай с Сахибом Джелялом, а затем   плотно пообедал на до­рогу.

—  Человеку и коню в пути хорошо, когда оба сыты, — сказал он. — Всем сообщил, что еду в Кашгарию закупить сотен пять ко­ней. Ехать далеко, а ехать надо быстро. Мой Белок бежит быстро по горам, когда сыт и когда подковы прикинуты хорошо.

—  Сколько займёт поездка? — спросил   Бадма. — На перева­лах ещё много снега. Сегодня к ночи следует ждать бурана.

—  Боже мой! Подумаешь, буран, — важно сказал Молиар, и его густые брови сошлись на переносице.— До полуночи пройду перевал Зибак. Белок бежит быстро. До утра я передохну в Прию­те странников. Очень хорошая, очень удобная пещера. В ней есть и котел и чайник. И вязанка хвороста местными горцами прине­сена. Из пещеры хорошо видна долина. Прежде чем ехать даль­ше, придется смотреть, где стражники. Думаю, стражники на вре­мя бурана забьются в хижины жителей долины, а мы на рассвете проберемся к переправе. И Белок белый, и чалма у нас белая, и халат из добротной белой шерсти белого верблюда.

—  Стражники вас не задержат. У вас же есть пропуск.

—  Кто их знает, что у начальника-карнейля в голове. Мы уж лучше бочком-бочком мимо стражников. Сегодня у нас поне­дельник. В среду я после заката солнца моему Белку надену тор­бу с памирским ячменем.

—  Сто пятьдесят верст, — заметил Сахиб Джелял, — подъем тяжелый, буран, стужа, бурная стремнина реки. Вы хвастун, Ишикоч, со своим колченогим ослом, именуемым Белком.

—  Если, боже мой, мой Белок не выдержит, то на что у меня железные ноги и здоровое сердце?  Там, где лошадь не пройдет, человек пройдет.

Молиар говорил спокойно. Ослепительная улыбка делала его лицо безмятежным и самодовольным. Молиар внушал уверен­ность. Да и он сам был уверен, что доедет благополучно и сооб­щит коменданту заставы в Кала-и-Бар-Пяндж все, что нужно.

— Предупредить во что бы то ни стало, — повторил доктор, — двадцатого или двадцать первого Ибрагим переправится через Пяндж. Где — пока неизвестно, но прыжок  будет, и страшный.

— Но пакет пропал... — проговорил недоверчиво Молиар.

Бадма поднял глаза и сказал:

—  В пакете был приказ — задержать Ибрагимбека от прорыва в Таджикистан. До особого распоряжения.

Молиар и Сахиб Джелял во все глаза смотрели на тибетского доктора.

—  Теперь понимаете, почему провалился овринг и почему в далёком Непале оплакивает жена храброго гурка?

—  Но почему?

—  Почему, спрашиваете вы, Пир Карам-шах все-таки выталкивает Ибрагима в Таджикистан? Начинает вторжение, несмотря на то, что не удалось договориться ни с Тибетом, ни с белогвардейцами Синцзяня. Да потому, что уже в прошлом году осенью он убедил англо-индийский штаб, что силы вторжения готовы и успех обеспечен. И тогда генералы дали согласие начать интер­венцию этой весной. Однако что-то в международной обстановке изменилось, и Лондон вынужден отложить нападение.

Пир Карам-шах боялся, что в пакете лежит приказ: «Не начи­нать!», и сделал так, что нет ни курьера, ни пакета. Развязал себе руки и начинает на собственный страх и риск. Начинает войну.

—  Без пушек, — заметил Сахиб Джелял, — что-что, а пушек мы не пропустим. Так, Ишикоч, и доложите коменданту. Пушки через перевалы не пройдут.

Задумчиво доктор Бадма добавил:

—  Никуда мы не годны, если к Ибрагиму пропустим что-ли­бо. Возвращайтесь, господин Молиар, немедленно. Тут хлопот не оберешься.

ПРИГОВОР   ВЫНЕСЕН

                                                                  Где тот, кто убежал от смерти,

                                                                 кто превзошел свой срок?

                                                                                 Джалалиддин Руми

                                                                 Отделилась светлая душа, помрачнело

                                                          солнце, прекратилось дыхание.

                                                                              Дехлева


Слова, произнесенные за дверью глухо, неразборчиво, дошли до сознания не сразу.

—  Откопали! Ледяная могила. Прекрасное лицо, как у живой. Сначала доктор Бадма не придал значения словам. Он даже подумал: «Вероятно, кто-то рассказывает свой сон, цветистый, та­инственный».

Голос продолжал:

— Ледяная стрела смерти сразила совершенство красоты. Прекрасная отправилась к милости бога.

И вдруг доктор Бадма вскочил. Его обдало жаром. В сумраке хмурого рассвета перед своей постелью стоял во весь высоченный рост Сахиб Джелял и тоже слушал. Белки глаз его тревожно белели  под самым потолком.

Хрипло Сахиб Джелял спросил в открывшуюся дверь:

— Откопали? Кого нашли?

—  Нашли... Раскопали снег, высокочтимый господин, — скулил протснувшийся в комнату царь-козёл, — пастухи наши раскопали снег и нашли останки прекрасного цветка Шугнанских гор. Моя дочь мертва. Сейчас понесли её на кладбище, зажгли свечи и возносят молитвы.

—  Кристаллы звезд, подобно песку, осыпят могилу Резван, — вздохнул Сахиб Джелял.— Слава о её красоте и уме шла повсю­ду. Увы, что сталось с сокровищем!

—  Выразим жалость! Проникнемся грустью! Какое несчастье! Мое сокровище! — блеял    царь-козел, закатывая    белесые глаза под клочковатые брови.

—  Шипы сокровища кому-то кололи пальцы, — сухо сказал доктор Бадма. — Цветок имел шипы. А некоторые не прочь были приласкать его.

Он внезапно схватил царя за руки и, повернув к свету его заскорузлые, покрытые струпьями ладони, так пристально рас­сматривал их, что Гулам Шо начал отодвигаться, издавая невнят­ные звуки. Царь не на шутку перепугался. Он верил, что можно читать по линиям ладони мысли человека. А доктор Бадма к тому же тибетский колдун.

—  Не надо! Не надо!

Он корчился, вырываясь из рук Бадмы.

—  Лицемер ты! Никчемный ты человек. Прячешь свои поступ­ки в кошельке своей трусливой душонки. От слов твоих несет зло­вонием. Не поминай имени Резван!  Бедняжка, она презрела ра­зумное и захлебнулась своим честолюбием. Пожелала  венец ца­рицы, а нашла холодную могилу.

—  Не я! Не я виноват! — отпирался  Гулам Шо.— Неужели кто-то способен даже в мыслях?.. Она же дочь мне!

—  Скажи это Белой Змее. Иди! Объясни, почему ты не оста­новил руку негодяя.

—  Ес-ли я-я-я смог б-бы! Горе мне! Разве остановишь на скло­не лавину?

—  Прикидываешься наивным простачком! Ты же в горах ро­дился! Имя лавины — Пир Карам-шах. Иди! Лизни пятку убийце родной дочери!

—  Нет-нет! Я не хотел!

Скорчив на лице гримасу, говорившую, что он по-настоящему в отчаянии, Гулам Шо, пятясь и без конца кланяясь, выбрался из комнаты.

—  Острие впилось в кость, — заговорил, покручивая завитки своей бороды, Сахиб Джелял. — Если позволите, я скажу: у дьявола войско, у царя-козла войско, У нас лишь слова. До сих пор побеждали слова. По всегда ли слово сильнее меча?

— Дьявол инглиз имеет привычку убивать, — заметил доктор Бадма. — Резван ему мешала, вернее, Алимкан мешал. Дьявол силен — и молодая женщина погиб-ла.

—  Что дьяволу жизнь какой-то женщины? — пробормотал Са­хиб Джелял.— Соринка под верблюжьей стопой. А тут еще длинноязычный Ишикоч вытряхнул    перед ним целый мешок сказок про Белую Змею. Он и насторожился.

—  Думала ли бедняжка Резван, что так и не доедет до Мастуджа. А горы круты, снега много, лавины падают часто.

—  На головы тех, кто неугоден дьяволу. С Резван он покон­чил. Мир её праху. Теперь очередь Белой Змеи. Она у дьявола сидит костью в горле. Дьявол уже понял, что Гулам Шо не смеет ей перечить. Просвещенный Гулам Шо хуже суеверной бабушки. Одно упоминание имени Белой Змеи вгоняет его в дрожь.

Они замолчали, потому что мимо них прошел один из гурков.

—  Лег-со! — заговорил   снова   доктор   Бадма.— Дьявол   опас­нее, чем я представлял. Он не останавливается ни перед чем. Ес­ли бы я не поехал встречать на границу Тибета Нупгун Церена, а вы не поспешили бы вперед в Мастудж, мы тоже оказались бы вместе со всем караваном под лавиной. — По обыкновению доктор Бадма думал вслух. — Дьявол не намерен больше ждать. Не се­годня-завтра перевалы откроются. Тысячи носильщиков взгромоз­дят вьюки на спину. И кто тогда остановит караван? Разве толь­ко слово Белой Змеи?

—  Она много делает. Она ненавидит англичан, но она преду­предила: «Одна я ничего не смогу».

—  Да, сражаться приходится с самим дьяволом. А он не оста­новится ни перед чем. Хватит ли у девушки сил? Она ненавидит зло. Сыта азиатским злом. К тому же еще пешаверская мисс пич­кала её европейским злом: ханжеством, лицемерием, сословной спесью. Поражаюсь, как она выдержала. Но лепили господа одно, а получилось другое. Пытались её самое превратить во зло, а она возьми и возненавидь зло.

Говорил доктор Бадма чуть слышно, думал вслух, медленно перебирая мысли.

Разве знаешь заранее, как поведет себя человек? Но ему ду­малось, что он хорошо узнал Монику. Обиженная судьбой, испы­тавшая всю меру людской жестокости, унижений, она, казалось, не могла питать не то что любви, но даже малой привязанности к родному Чуян-тепа. И естественно было бы, что, попав прямо из грязного хлева, из ржавых оков сразу в довольство, сытость пешаверского бунгало, превращенная мгновенно из кишлачной замарашки в принцессу, она могла забыть и свой кишлак, и семью углежога Аюба Тилла. Её захлестнули новые впечатления. Хозяе­ва бунгало всё рассчитали и предусмотрели, чтобы поразить, оше­ломить девушку, — изысканную пищу, драгоценные сервизы, кра­сивые наряды, вышколенную аристократическую прислугу, свет­ские приемы, каюты «люкс», купе международных вагонов, позо­лоту номеров отелей.

И всё же воспитатели ошиблись. Они и допустить не могли, чтобы духовная сторона «взращивания и дрессировки» принцессы-куклы, а именно: знакомство с элементарными знаниями, приоб­щение к зачаткам наук, и особенно чтение книг и занятие искусст­вами — распахнет новые страницы сознания Моники и одержит верх над чувственными впечатлениями. Тягостная обстановка бун­гало, окружение её делались всё невыносимее.

Потемневшие от дыма балки потолка, черный, растрескавшей­ся глины очаг, запах свежевыпеченных лепешек, шершавые ласко­вые ладони отца Аюба Тилла, свежий ветер с запахами люцерно­вого поля, звон кетменя о сухую землю, журчание арыка, синева близких гор — то хорошее, что Моника знала в детстве, жило в её сердце, будило тоску по Чуян-тепа, по родине.

Бездушие, хладнокровная жестокость окружавших её себялюб­цев научили понимать, что справедливо и что несправедливо, где правда и где неправда. Слепым котенком тыкалась она во все, многого не понимала, во многом не разбиралась. И, вероятно, так н прозябала бы или погибла. Но на пути ее оказались, совсем как в волшебной сказке, «добрые джинны» — Сахиб Джелял и доктор Бадма.

Если подсчитать, то за три года превращения приемыша угле­жога в принцессу   «джинны» не разговаривали с ней в общей сложности и десятка часов, но успели   они многое. Они сумели просто и доходчиво расставить в голове Моники всё по своим мес­там, объяснить ей, что из неё хотят сделать её воспитатели — ту­пой, жестокий мистер Эбенезер и холодная красивая змея мисс Гвендолен-экономка. Сахиб Джелял и доктор Бадма помогли Мо­нике осознать себя человеком.

«На Востоке работорговцы покупают невольниц еще в детском возрасте, — рассказывала она в пансионе среди подруг, таких же принцесс, как и сама она.— Выбирали на невольничьем рынке девочку покрасивее, воспитывали её, холили, кормили сладостями, обучали поэзии, высоким искусствам, даже наукам. Существовали в Багдаде, Дамаске, Каире целые школы-академии невольниц. А наш пансион разве не такая же школа рабынь? Обучают нас, воспитывают, а для чего? Рабовладельцы продавали такую не­вольницу за тысячи золотых. Как же! Девушка не только отлича­лась красотой и привлекательностью. Она знала грамматику, сти­хосложение, философию, математику, умела играть на музыкальных инструментах, танцевала, пела. Какие наложницы получались для шахов и князей! Интересно, сколько наша мисс Гвендо­лен получит золотых соверенов, например, за меня? Я ведь еще к тому же принцесса! Рабыня-принцесса! Почем на базаре принцессы?»

Мисс Гвендолен поражалась способностям девчонки.

Но ещё больше поражала её сообразительность и трезвый ум «дикарки-тузем-ки». Такая трезвость мышления! Такая практичная расчётливость! Даже при всем своем тупом, бульдожьем самодо­вольстве мистер Эбенезер не мог не заметить, какие ошеломитель­ные превращения происходят с «обезьянкой». Ни мисс Гвендолен, ни мистер Эбенезер не предвидели, что унизительные методы вос­питания-дрессировки вызовут у девушки отвращение и что для неё настоящим откровением станет целый новый мир представле­ний, приоткрытый ей «добрыми джиннами». Узкий практицизм Эбенезера и Гвендолен ограничивал человеческие интересы «зо­лотом и честолюбием, честолюбием и золотом». Моника не мири­лась с позолотой одеяния рабыни, пусть царственной.

Сахиб Джелял был прав, говоря, что девушка ненавидит зло. У неё было за что ненавидеть многих:

чуянтепинского ишана Зухура, надругавшегося над её дет­ством и разрушившего веру в бога;

басмача Кумырбека, унизившего её девичье достоинство и вну­шившего отвращение к исламу и его обычаям;

воспитателей-надсмотрщиков англичан, топтавших её лучшие чувства во имя «высоких принципов европейской культуры»;

эмира Алимхана, полагавшего, что раз он отец, ему не возбра­няется продать её кому заблагорассудится;

Живого Бога Ага Хана, сделавшего её невольницей своих при­хотей;

мадемуазель Люси, убежденную, что красота и молодость до­чери мешают ей жить;

Пир Карам-шаха, который задался целью её уничтожить.

Счастье девушки, что всю меру её ненависти направили в правильное русло «добрые джинны». И прав был доктор Бадма, когда думал, что в своих поступках, в своих мечтах дехканская девушка Моника-ой руководствуется правильным пониманием того, что есть зло. Но главное, она мечтала вырваться из царства зла и отомстить носителям зла.

— Царь Мастуджа не осмелится отказать ей, — усмехнулся Сахиб Джелял, — она попросит, милостиво улыбнется.

—  Она Так не умеет... — возразил доктор Бадма, и вдруг лицо его оживилось. — Сколько её не учила...  эта экономка... она не умеет. Мисс ханжа не сумела её испортить   окончательно. А что если...

—  Она пригрозит ему Ага Ханом. Царь забудет про всё и ки­нется исполнять её повеления.

—  При имени Ага Хана все здесь падают ниц. Но царь Гулам Шо британец по воспитанию. Он наполовину англичанин, — сказал мрачно Бадма. — От него можно ждать любого зигзага.

—  Но есть ли у неё письменное повеление Ага Хана? Слишком уж рьяно царь Мастуджа действует.

—  Повеления агахановского на бумаге нет, — вмешался, вы­ступив из тени, Молиар. Он, как всегда, возник  неожиданно, и на лицах доктора Бадмы и Сахиба Джеляла появилось выраже­ние изумления. Всего четыре дня назад они проводили маленького самаркандца через Памир в Кашгарию. А он уже здесь.

Как ни в чем не бывало Молиар продолжал:

—  Приказа у девушки нет. Боже правый! Зачем нашей Мони­ке бумага? В одном мизинчике    у Моники    больше    власти, чем у всех и всяких там царей.

Он уселся на кошме, хихикая и кривляясь.

—  Вы? Вернулись?

—  Сегодня. Сейчас.

—  Вы не поехали в Кашгар?

—  Нет, но я был у...

Нетерпеливым жестом доктор Бадма остановил его.

—  М-да, все в порядке,— невнятно промычал купец, растирая усиленно виски   ладонями.— Я был там, где надлежало   быть. Я видел того, кого должен был видеть. А в Кашгар... что мне делать в Кашгаре? Лошади там все заболели сапом...

—  Отлично. Но что с вами?

—  Шёл к вам... Встретил козла-царя... Затащил он меня к се­бе. Поплакали над его горем-несчастием. Малость покурили — в голове леность... рай для мыслей...   А всякая   умная женщина — мужчина, глупый мужчина — баба. Цена этому царю, боже пра­вый, — двести рупий и лошадиный вьюк мануфактуры...

—  Алчность не стареет, — искоса взглянув на Молиара, заме­нил Сахиб Джелял, — конечно, царь жаден. Он нищий царь. Целиком зависит от англичан. Но больше всего он боится Живого Бога. А здесь Белая Змея приказывает именем Живого Бога. Гуламу Шо плохо. Дьявол приказывает одно, Ага Хан — другое. Совесть третье.

—  Плохо висеть на виселице... Боже правый! — проворчал Молиар и вздохнул. Всем своим видом он показывал, что готов примириться с участью, угрожающей вождю вождей. — Плохо висеть простому смертному на перекладине освежеванной барань­ей тушей, брр-брр, неприятно, плохо. Еще хуже дракону драконов, господину власти Пир Карам-шаху, повелителю племён и царей, господину   людей, великому, свирепому, страшному...  Гордец он и тиран. Боже правый, как он заносился   в Пуштунистане. Пом­ню — приказал повесить седобородого вождя. Я плакал. Я муж­чина, а плакал.

—  Печально! — проговорил Бадма. — Мужчине нельзя пла­кать. Сейчас не до слез, господин Молиар. Наш царь-козёл боялся Пир Карам-шаха. Ведь от него зависели и царство и трон. Но Пир Карам-шах поднял руку на отпрыска мастуджского царского рода. А месть в крови горцев. — Вдруг   он повернулся к Молиару и поймал его взгляд. — Теперь Гулам Шо, хочет он или нет, наш единомышленник.

Молиар издал что-то вроде торжествующего возгласа и, как всегда, когда его охватывало волнение, задергался.

Взглядом Бадма бродил по грубым, выщербленным временем и сыростью стенам,  которым придавали нарядный вид влипшие в грубую штукатурку соломинки, золотящиеся в свете керосино­вой жалкой лампы. Красно-черного орнамента набойки висели косо, криво. С расписанных некогда лазурью и багрецом, ныне закопченных, местами до черноты, балок-болоров свисала пыль­ная монастырская паутина. Новый, еще не вытоптанный палас, весь в ошеломляюще ярких коричнево-красно-желтых ромбах и треугольниках, топорщился буграми и складками на неровно вы­мощенном плоскими камнями полу. Потрепанный, просаленный дастархан-суфра, разостланный перед ними, жесткие тюфячки, на которых они сидели, круглые подушки-ястуки под их локтями, оконные ставни, покрытые изумительной резьбой, стоящей тысячи, медные прозелеиевшие дастшуи — рукомойники, формой напоми­нающие гибкие линии индусских танцовщиц, рукописные книги в тисненых переплетах тибетской кожи — всё в царском тронном зале, низком, неуклюже длинном и гигантских размеров, рассчи­танном на примитивное воображение, носило отпечаток убожест­ва, запущенности. Доктор Бадма зябко повел плечами. Вдоль и поперек тронного зала бродили сквозняки. Нисколько не согре­вала помещение огромная, склепанная из грубых железок жаровни, полная красных углей. Пахло пылью, дымом, непросушенной овчиной.

И снова Бадма поёжился. Как немного нужно, как ничтожно, примитивно все: низкий, кое-где продавленный потолок, скрипя­щие на сквозняках ставни и двери. И ради этого убожества, нищеты кто-то отстаивает мечом право называться шахом, властителем. Гулам Шо и его предки ступали по колени в крови, расши­бали дубинами и железными палицами черепа своих подданных, карабкались в замок на вершину скалы из долины по лестнице из человеческих живых тел и трупов, чтобы воссесть вон там, в конце сырого, вечно темного амбара в кресло, именуемое троном, только ради того, чтобы их величали «ваше величество»! Ра­ди чего? Взгляд Бадмы упал на царское глиняное, все потрескав­шееся от времени круглое блюдо. На нём ещё желтели остатки ужина — вареного гороха. На потемневшей от времени суфре-дастархане валялись плохо обглоданные кости, плохо потому, что мясо старого козла, к тому же не уварившееся, не поддавалось зубам гостей. А хлеб? Хлеб на царском столе лежал темный, поч­ти чёрный, из ячменной муки грубого помола с мякиной.

Царь Мастуджа! Громко звучит! И не только звучит. Он и в самом деле царь. Он правит сотней горных селений. Он распоря­жается жизнью и смертью тысяч горцев. И ради чего? Быть может, чтобы иметь право спать с любой женщиной или девушкой. Его величество царя зовут за гаремные дела «общипанный петушок», а законные жены — их у него что-то около десятка — жить ему не дают своими сварами да ссорами и в грош не ставят его величия и власти. Так что же? Да он и одежды царской не имеет приличной. На бордовых бархатных шароварах его нашита ры­жая суконная заплата, и он даже не замечает её. На улицах Ка­була или Лахора на него и не посмотрит никто, на бродягу. А то и монетку медную подадут.

И такое ничтожество, такой человечишко управляет, казнит, милует. От него зависят судьбы международной политики. Захо­чет он — и решатся вопросы войны и мира на всем Среднем Вос­токе. Даст он людей, поможет перейти через перевалы воинским караванам, заставит перетащить британские пушки — и Ибрагим-бек сможет ворваться в Советский Союз. И не случайно с ним, с нищим царьком, вынужден считаться сам «делатель королей», вождь вождей Пир Карам-шах. К тому же царь Мастуджа — все же царь, в силу рождения. За спиной его стоит вереница высоких предков, пусть нищих, ничтожных, диких, но... царей.

И ему — тибетскому доктору Бадме, и скромному самарканд­скому виноградарю — надлежало решать участь царя и всего царства Мастудж.

—  Да-да, царя и царства, — усмехнулся доктор Бадма. — От то­го, что ему, Гуламу Шо, повелит именем Ага Хана Белая Змея, зависит очень многое.

Сахиб Джелял и Ишикоч с тревогой глядели на него.

—  Проще простого, — продолжал уже деловым тоном Бадма. — Представьте, мастуджские горцы возьмутся за оружие, а его у них более чем достаточно, — и укокошат господина вождя вождей. Но беда в том, что он не просто вождь вождей, не обычный рези­дент британской разведки, не маскарадный Пир Карам-шах, а объ­явленный  уже  при жизни  национальным героем  Англии Томас Эдуард Лоуренс Аравийский, якобы руководитель восстания ара­бов против турок, некоронованный король Дамаска, паладин шпионажа, автор нашумевшей книги «Семь столпов мудрости», и прочая и прочая. Он, Лоуренс, пользуется личным покровительст­вом Уинстона Черчилля, Невиля  Чемберлена, лорда Галифакса и всей прогерманской фашиствующей клики из «Кливлендского салона» фанатички леди  Астор, главной антисоветской заводи­лы... И если с такой выдающейся персоной, как господин Пир Ка­рам-шах, что-нибудь случится здесь, на границах Советского Сою­за, шумиха поднимется страшная. Англо-индийский штаб получит директиву    разделаться с Мастуджем — этим «большевистским гнездом», чтоб другим неповадно было. А Лоуренса канонизируют в святые империализма и получат новый повод для новой интер­венции против СССР.

—  И бла... бла... гословенное селение Ма-а-студж превратит­ся в жилище сов и филинов, — заговорил Молиар. — Его величество повесят среди развалин на виселице у входа в с-о-оборную мечеть. Т-туда ему и дорога.

Язык у него заплетался.

—  Никто  не  пожалеет  царя, — проговорил  сухо  Сахиб  Дже­лял. — Он плохой царь, как и все цари. Но что станется с мастуджцами? Весь мастуджский народец сотрут с лица земли, как хозяй­ка мокрой тряпкой смахивает с кухонного стола кучу муравьев. На сей раз тряпку смочит кровь мастуджцев.

Он смолк. Тишину резко, пронзительно нарушил сверчок. От­куда-то из-под циновки он пустил пронзительную трель, да такую, что все вздрогнули и посмотрели друг на друга.

—  Господа департаментские чиновники не замедлят послать карательную  экспедицию, — заговорил  доктор  Бадма. — Во  главе поставят хладнокровную, добродушную скотину вроде того гене­рала. В помощь ему дадут эту хладнокровную скотину мистера Гиппа. Лондону только на руку, что у самых границ Памира нач­нется  заваруха.. Поднимутся вопли  о происках  Коминтерна.  По долине Мастуджа пройдутся железной метлой и расчистят дорогу для регулярных частей англо-индийской армии. Интервенцию про­тив СССР начнут с ещё большим рвением и пылом. Пир Карам-шах, к сожалению, останется цел и невредим. Пусть же он потер­пит неудачу со своими планами и подмочит репутацию. В штабе в Дакке назначат департаментскую комиссию, пришлют эбенезеров изучить обстановку на месте. Смотришь — короткое гиндукушское лето и прошло. Ибрагим не получит ожидаемой помощи или со­всем откажется от нападения, или, если нападёт,— погорит на первых шагах.

—  Бисмилла! — согласился Сахиб Джелял и провел ладонями по бороде, которая здесь, в горах, разрослась еще пышнее из-за того, что он не решался её доверять малоискусным цирюльникам Мастуджа.

—  А самое главное — горцы    останутся    в стороне, — добавил он задумчи-во.

Он поднялся и направился особенно величественным шагом к выходу, но на пороге счёл нужным остановиться и объяснить, в чем дело:

—  Идем на гору Рыба. И надеюсь, что госпожа Белая Змея окажет милость, соблаговолит принять её верных слуг. И выслу­шает благосклонно решение, достойное мужей разума. — Он широ­ким жестом обвёл зал дворца и задержался на оставшихся сидеть докторе Бадме и Молиаре. — И вы пойдёте со мной, Ишикоч. Вы тоже скажете своё слово, ибо вы хотите добра Белой Змее. И кля­нусь, царь будет призван пред светлые очи принцессы, и ему до­зволят выслушать повеление о вожде вождей и о других делах, больших и малых.

Сахиб Джелял шутил и посмеивался, как делал всегда, когда принимал серьёзное решение.

—  Белая  Змея, — изволновался  Молиар, — в   опасности! — Он дёргался, трясся, и из горла его вырывались хлюпающие звуки, какие издают утопающие.

Он очень не хотел идти и пытался объяснить, почему:

—  Зачем её вмешивать? Не надо! Прошу! Боже правый.

Но Сахиб Джелял опустил руку ему на плечо.

—  Вспомни о Резван. Бедняжка! А ведь она думала тоже, что всё может. А что ей досталось, кроме мрака и плесени каменной могилы?

—  Иду, иду!

—  Приговор вынесен, — пробормотал чуть слышно доктор Бадма. — Нет хуже, когда приходится решать судьбы людей.

Потрескивал чуть слышно фитиль в лампе. Откуда-то из доли­ны в раскрытую дверь доносился крик неведомой птицы: «Хук-хук!»

Внезапно доктор Бадма поднял голову и, смотря прямо перед собой, проговорил вслух:

— Ишикоч... гм? Молиар? Без ужасного волнения не может даже слышать имя её... Он её раб. Но, конечно, тут дело совсем не в том...— Видимо, смутная догадка пришла Бадме на ум.— А ведь он не всегда был Молиаром Открой Дверь! Сколько лет в Бухаре его знали солидным дельцом. А его деятельность... За­урядный человек так не смог бы работать. И иметь дела с эмирским правительством и даже с самим Музаффаром, а потом и с Алимханом. Быть своим человеком во дворце...

ГУРКИ   УХОДЯТ

                                                                 Бродяги они. Их семья: неутолимый волк,

                                                                  пятнистый короткошерстый леопард и

                                                                   гри­вастая вонючая гиена.

                                                                                Аш-Шанфара


Нельзя сказать, чтобы гибель старейшины гурков особенно опечалила вождя вождей. Да и есть ли смысл в слове «печаль»? Такие движения души он подавлял в себе решительно и гордился, что преуспел в этом.

Старейшина — Старый гурк — был преданным и исполнитель­ным слугой, насколько может быть исполнительным и преданным азиат-наёмник, которому аккуратно выплачивается отличное жало­вание по контракту. Собака привязана к хозяину, который её кор­мит. Но если говорить о привязанности, то таковую Пир Карам-шах полностью исключал. В горах и в пустынях предаваться по­добным чувствам неуместно. Старейшина гурков, храбрый, решительный, молниеносный в действиях, всегда оказывал хозяину неоценимые услуги, более того — и Пир Карам-шах не мог этого не признать — не один раз спас его от гибели. Но что ж! Слуга на то и слуга, чтобы охранять, оберегать господина.

Теперь же Пир Карам-шах все чаще чувствовал досадное не­доумение. Чаще, чем прежде, приходилось оглядываться через плечо, не подстерегает ли его какая-нибудь случайность или даже опасность. Раньше рядом стоял Старый гурк. За бе-зопасность своего хозяина он получал золотые соверены.

Сейчас Старый гурк, запеленутый в саван, совершал последнее путешествие по горным тропам Гималаев. А его господину при­ходилось все чаще поглядывать через плечо и все реже снимать ладонь с холодной, полированной рукоятки маузера. Гладкий, красный от горного ожога лоб вождя вождей рассекала вертикаль­ная складочка — знак тревог и раздумий.

Впрочем, гурки остались. Гурки ходили за спиной, и так же, как и прежде, руки их лежали   на   прикладах   отличных   скоро­стрельных винчестеров. Но остались гурки помоложе. Старики от­просились в Непал провожать к могиле своего старей-шину, а не­опытные, молодые,    известно,    и стреляют    хуже, и глаза у них смотрят не так зорко, и внимание их часто не там, где полагается быть вниманию слуг такого высокого и драгоценного господина, каким считался в горной стране вождь вождей. Он все чаще покрикивал на гурков, требуя от них повиновения и послушания.

Да, пожалеешь старейшину, достойного воина, бывало всегда готового за десяток желтеньких сражаться по приказу господина Пир Карам-шаха хоть со всем ми-ром. Да, очень не хватало Старо­го гурка, который воевал еще в траншеях Ипра в войну четырнад­цатого года, все испытал и «мог расчленить волосок на сто волос­ков». Но что же поделаешь?   Старейшину гурков,   многоопытного воиня и преданного слугу, поджидала свежая раскрытая могила, а Пир Карам-шаху приходилось поглядывать все чаще и чаще, что там, за  его спиной?  Прислушиваться,  не  шепчутся ли  молодые, с наглым огоньком в глазах, румянощекие гурки.

Вождь вождей не терялся и в более затруднительных обстоя­тельствах. Неуемная энергия его находила выход в бешеной дея­тельности. Всё шло по плану, всё удавалось, правда, с трудом, но удавалось. Его величество царь Мастуджа отложил в сторону свою печаль по Резван — не подобает мужчине печалиться по жен-щине, пусть даже родной дочери — и с довольной, скажем, угодливой, миной на дубленом козлином лице бегал по-мальчишески по двору, поторапливая   шлепками своих жен-девчонок. Из кухни валили клубы дыма и распространяли далеко вокруг запахи жареного и вареного. Лошади стояли вечно в мыле, столько их гоняли по не­легким горным дорогам. Могучие, неповоротливые, лохматые яки-кута-сы бродили во дворе. Им предстояло тащить полевые пушки, застрявшие далеко на юге на переправе. Ящики и вьюки всё при­бывали и прибывали.

День и ночь в михманхане в камине пылали стволы горной арчи, обогревая замерзших, заледеневших, только что спустивших­ся с перевалов суетливых, лукавоглазых, непонятной националь­ности людей. Зябко грели они руки у огня, а рядом с очагом суши­лись их киргизские войлочные бело-черные шляпы, азербайджан­ские каракулевые шапки, монгольские меховые колпаки, каракал-паксюие шугурме, огромные белуджские чалмы, персидские куляхи, европейского фетра шляпы, нелепо выглядевшие в горных дебрях, гигантские текинские папахи, индусские белые, отнюдь не греющие голые черепа шапочки, офицерские военные, времен российской им­перии, фуражки. Тибет и Хорасан, Мазар-и-Шериф и Индия, Франция и Синцзян, Бухара и Анкара. Кто только в те дни не присылал своих курьеров в забытый богом и людьми Мастудж, чтобы вос­пользоваться гостеприимством его нищего, но весьма величествен­ного царя. Гулам Шо мог быть доволен — его михманхана, его покосившийся, сложенный на горной глине из красных шершавых глыб дворец-сарай превратился в место весьма важных встреч.

Теперь в тронном зале часто совещались, и всегда на почетном месте восседал в высокой, с алмазным аграфом чалме, в расшитом золотом и шелком гильгитском кафтане красноликий, с рассечен­ным складкой забот лбом, худощавый, зеленоглазый, жестокий вождь вождей. Он избрал своим уделом «внушать и повеле­вать».

Его величество царь Гулам Шо не осмеливался даже присесть на свой трон. Он сидел почтительно на пятках позади Пир Ка­рам-шаха и всё шептал ему что-то на ухо, а тот пощипывал свою реденькую «а ля принц Уэльский» бородку цвета соломы и поджи­мал узкие коричневатые губы. Он выглядел, несмотря на богатое одеяние, невзрачным и непредставительным, но все ощущали гнёт его мощи и силы. Прямо за спиной его поднималась к потолку голая, задымленная, с выпячивающимися из грубой штукатурки камнями стена, неприглядная, но несокрушимая. И, глядя на неё, все видели другую, мощную, подавляющую все и вся стену, сло­женную из золотых глыб, — стену империи. В глазах мельтешило и рябило, и начинало казаться, что у стены сидит не невзрачный, даже хилый по внешности человек, пыжащийся от натуги, чтобы казаться великим и могучим, а подлинный вождь вождей. А стоя­щие по бокам свинчестерами розовощекие два гурка выглядели ангелами-мстителями.

От вождя вождей сейчас зависело всё. С приходом солнечных дней тысячи рабочих муравьиными роями копошились на тропах, оврингах, перевалах. Целые горные кланы и племена втянуты были в строительство дорог, все вьючные средства были реквизи­рованы— лошади, буйволы, яки-кутасы, ослы. Подростков и жен­щин плетьми выгнали из хижин перетаскивать ящики и мешки. Никого не осталось в селениях, даже в самых далеких ущельях. Пир Карам-шах отлично владел методом «кнута и пряника». Всем давал возможность заработать. Платил гроши, но и гроши произ­водили в горной стране ошеломительное впечатление, потому что горцы никогда до сих пор не видели столько денег — мешки мед­ных грошей.

Везли, тащили по оврингам, тропам, перевалам оружие, пат­роны, амуницию. Лихорадочно возводили хворостяные мосты, про­бивали в скалах тропы, выравнивали подъемы на перевалы. Людей не хватало. Даже правители княжеств сами брались за черную работу и громоздили на свои спины бревна, камни, ветви. Не раз­гневать бы проклятых инглизов и, что греха таить, ссыпать бы в свою княжескую мошну еще несколько монет. Пир Карам-шах пе­реворотил всю жизнь горной страны. Он был всемогущ. А всемогу­щий не просит, не уговаривает. Всемогущий повелевает и платит, когда ему повинуются, а когда не повинуются, тогда стреляют его ангелы мести и злодейства — гурки. Но однажды произошло невероятное. В один из дней гурки отказались стрелять. На   переправе ствол одного   полевого орудия  выскользнул из вьюка,  упал  в  поток,  потянул  за  собой лошадей,  носильщиков. Горцы бросились спасать товарищей и забыли про орудийный ствол. Они отказались лезть в ледяную воду. Наблюдавший с кры­ши  каменной  хижины за переправой Пир Карам-шах приказал гуркам стрелять.

Выстрелы не раздались.

Долину обступали вечные горы. Посиневшие в весенних ветрах вершины взирали с удивлением на людей. Извечно здесь, в доли­не, за неповиновение убивали — пристреливали. Что стоит жизнь человека по сравнению с такой ценностью, как блестящий, отпо­лированный ствол полевого орудия, новенького, скорострель­ного, системы прославленной фирмы «Виккерс», стоящего много-много гиней? Жалкие туземцы принялись спасать из ледяной стремнины таких же жалких туземцев и бросили на произвол судьбы ценность, принадлежащую великой империи.

Розовощекие гурки отказались стрелять. Они вдруг сделались все на одно лицо — равнодушные, непроницаемые, упрямые. Они даже не подняли по команде Пир Карам-шаха свои винчестера и смотрели сосредоточенно на бешеную ледяную реку, в пучине кото­рой лежал ствол полевого орудия, такого дорогого, такого нуж­ного для войны с большевиками.

— Огонь! — приказал вождь вождей, стараясь перекричать бе­шеный вой горной реки.

Но гурки не стреляли. Они скалили белые зубы не то в улыб­ке, не то в злобе. Пир Карам-шах подбежал, прыгал по мокрым  глыбам, и замахнулся на гурка со щеками гранатового цвета. За­махнулся, но бессильно опустил руку. Гранатовощеклй гурк стран­но улыбнулся, но в глазах его проснулась угроза.  Остальные гурки тоже смотрели с ненавистью на своего хозяина, жалование которого они получали. Вождь вождей озирался.

Что-то произошло. И страшное. Какой же он вождь, когда его не слушаются слуги, получающие у него жалованье? В Азии такое немыслимо. Невольно он сопоставил поведение горцев и своих гурков с появлением   её. Теперь он знал, что   она — Белая   Змея, таинственная, непонятная, но очень влиятельная и опасная.

Он припомнил.

Ему пришлось самому наблюдать её приезд в Мастудж. Он встретился на гильгитской дороге с необыкновенным караваном. По карнизу вышагивали разряженные в малиновые камзолы слуги-гулямы. За ними ехали на отличных конях, сплошь увешанные оружием, раджпуты. Между двух коней показался на самом краю пропасти обтянутый малиновым бархатом бенаресский паланкин, за ним — второй, победнее и попроще. Паланкины также сопро­вождались вооруженными. Поодаль шли скромно, но чисто одетые фарраши. Каждый из них вел трёх-четы-рёх вьючных коней на поводу. Караван замыкала вереница верховых.

Спрашивать людей каравана, кого везут в паланкинах и поче­му охрана состоит из раджпутов, Пир Карам-шах счел излишним. Да и неудобно. Раз занавески задернуты, значит, везут женщин, и притом знатных. У караванбаши, судя по одежде — богатого гуджератца, имелся на руках пропуск из Пешавера и подорожная. Путешественники проехали мимо, ограничившись саламом, даже не слишком почтительным. Казалось, в караване никто не знал Пир Карам-шаха. Возможно, делали вид, что не знают.

Позже вождь вождей вынужден был заинтересоваться «путе­шественницей в паланкине». Именно тогда-царь Мастуджа сму­щенно впервые назвал «её». «Путешествует по долинам и селе­ниям в бенаресском паланкине она».— «Кто она?» — «Невеста Бога».

Слова эти Пир Карам-шах пропустил тогда мимо ушей — он знал, что у исмаилитов в каждом селении есть невеста Бога. А те­перь на берегу потока он задумался. Губы его шевелились: «Не­веста? Бога? Живого бога! Ага Хана!»

Озабоченный, он приказал пригласить к себе «невесту Бога» и сопровождавших её. Никто на приглашение не явился.

Царь Мастуджа приплелся побитым псом и доложил о непови­новении невесты Живого Бога. Имел он вид виноватый.

Гулам Шо поежил свои глыбы-плечи и намекнул: «Гурки — великие воины. Однако раджпуты тоже великие воины, быстро стреляют, метко. Потом она — Белая Змея. Она всё может. Ни­кто не смеет приказывать ей».

Пир Карам-шах поклялся не оставить так это дело. Но у него было слишком много и других забот. Не имело смысла вызывать осложнения, тем более, перевозки воинских грузов для Ибрагимбека вызывали явное брожение в среде горцев. Всё ещё не верну­лись с похорон из Непала строгие, опытные воины гурки, и без них Пир Карам-шах не решался действовать слишком жёстко.

Вечные горы по-прежнему обступали долину Мастуджа, спо­койные, невозмутимые, величественные. Синие ледяные пики рав­нодушно взирали с высоты. Холодом, надменностью веяло от них. Ни одна вершина не заколебалась, не содрогнулась, когда дух неповиновения вдруг проявился с неожиданной силой.

Маленький человечек в высокой сикхской чалме и расшитом золотом кафтане метался среди камней и скал у подножия гор. Великий вождь вождей, но маленький человек. Великий властелин, распоряжавшийся именем империи делами всей горной страны, но маленький, бессильный человек. Он властелин, но бессильный властелин, ибо его мстительные ангелы-гурки отказались повино­ваться. Они отказались наказать ослушников-грешников, пошед­ших против воли владыки.

И вождь вождей вдруг почувствовал себя совсем крохотным, ничтожным перед лицом горных вершин, утесов, каменных зам­ков, угрожающе надвинувшихся на него. Ему вспомнилось: а ведь тибетский доктор Бадма, кстати, совершенно непохожий на гранатовощекого гурка, улыбался совершенно так же. В глазах и улыбке его читалась такая же угроза.

И где-то внутри зудела маленькая заноза — эта «невеста Жи­вого Бога» — Белая Змея. Снова и снова  приходила она  на  ум, и он никак не мог отогнать надоедливую мысль о ней. Пир Карам-шах сел на коня и уехал.

Ствол пушки лежит на дне горного потока. Пусть полежит до завтра. Пусть пораздумают о последствиях своего неповиновения гурки. Ну, а завтра? Завтра он заставит их стрелять.

На Востоке время не ценят. Сегодня в который раз Пир Ка­рам-шах мог убедиться в этом.

Он сидел на плоской крыше дворца — у него не хватало ни сил, ни выдержки вести переговоры в темном, продымленном, со спер­тым, гнилым воздухом тронном зале.

Он жадно вдыхал свежий, бодрящий воздух гор и медленно скользил взглядом по сложному лабиринту ущелий в провале бездны под самым дворцом, далеко внизу, где полосы серой галь­ки чередовались с белыми от пены потоками и зеленью лугов.

Пир Карам-шах весь напрягся от нетерпения, но всем своим видом показывал, что он так же нетороплив и медлителен, как и все эти горцы, которые, сопя и крях-тя, выныривали один за другим из-за края глинобитной крыши, переваливались на нее неуклюже вгем туловищем и, пробормотав «салам» в сторону почетного мес­та, принимались приветствовать племенных вождей, уже раньше занявших места на клочковатых кошмах. Младшие целовали руку у седовласых, а седовласые делалл вид, что отвечают тем же, небрежно целуя воздух  или  прикладывая  к губам  свои же  руки. Равные по возрасту подносили к носу кулак или два пальца, что придавало им забавный и вместе с тем заговорщический вид.

На крыше дворца собрались на джиргу все князья и могущест­веннейшие старейшины Мастуджа. Но какими жалкими выгляде­ли они. Их лица носили отпечаток прозябания в бесприютных су­ровых горах, боязни сильных мира сего, приниженности, забито­сти, тупого изуверства...

Смуглые до черноты, тщедушные, с ветхими тряпицами, повя­занными жгутами вместо чалм на черных, просаленных, длинных, до плеч, волосах, все эти «господа душ и тел» ничем не выделялись среди своих подданных — бадахшанских горцев. Повылезшие, молью траченные бараньи куртки и тулупы не скрывали убогости грубой нижней одежды из домотканой нанки или бязи с узкими рукавами и белыми штанами в обтяжку. Некоторые щеголяли широчайшими на кашмирский фасон зелеными шальварами, види­мо, специально извлеченными из сундуков по случаю джирги. Мно­гие не имели даже сапог и, когда складывали у края кровля кожаные калоши, оказывались, несмотря на холодный день, бо­сыми. Но все имели при себе оружие в устрашающем количестве. Винчестеры и скорострельные винтовки у этих оборванцев-нищих были новейших образцов, начищенные до блеска, лоснящиеся ру­жейным маслом.

Смутное ощущение опасности, не оставлявшее Пир Карам-шаха со дня гибели старейшины гурков, сейчас вновь усилилось. Среди заполнившей крышу вооружённой до зубов толпы горцев слишком ничтожной казалась горстка гурков. Правда, на их уса­тых, цветущих физиономиях ничего не прочтешь, кроме важности и высокомерия, но и им явно не нравилось сидеть на крыше, ви­сящей над бездной в тысячу футов, па дне которой пенились в скалах потоки. И Пир Карам-шаху почему-то пришло на память: в Шугнане во время подавления восстания каратели применяли самую ужасную казнь — сбрасывали людей с высочайшей скалы Рош-кала, что высится на берегу Шах-Дары. Наверное, так мучи­тельно падать вниз и испытывать муки бессилия и чуть ли не целую минуту безнадежности.

Но сейчас никто здесь, по-видимому, и не помышлял об ужа­сах, казнях, мучениях. Свирепые, как медведи, горцы держались мирно, приниженно. Они жаловались: бадахшанская дорога пло­хая. На плохой дороге есть совсем плохие переходы и карнизы. По кратчайшему пути двадцать один дневной переход. Пеший носильщик понесет на себе, скажем, ношу пропитания на двадцать один день. Но, кроме груза с оружием, надо нести кирку, топор, мешок с толокном. И сколько ни прикидывал Пир Карам-шах, оказывалось, что меньше, чем тысячью носильщиками, не обойтись. Винтовка  весит одиннадцать фунтов.  В ящик входит двенадцать винтовок — итого сто тридцать два фунта. Один человек, да еще  истощенный,  хилый, на  перевал  ящик не донесет,  не  поднимет. А таких ящиков восемьсот сорок.

Джиргу созвали неспроста.

Шёл базарный торг. Горным князькам и старейшинам мере­щился блеск желтых кружочков. Ещё раньше хитрецы сообразили: дело не только в потопленной пушке. Предвидится выгодное дель­це. Если бы грозный господин вождь вождей располагал достаточ­ными силами, он не вздумал бы рядиться. Он приказывал бы и повелевал. Он просто скомандовал бы стрелять. Горцы слышали про «Паке Британика» — британский мир. Они, естественно, не знали латынь, но им отлично было известно, что «Паке Британика» состоит из двух вещей — повелений и винтовок. Инглизы про­возглашают британский мир — винтовки стреляют.

Пир Карам-шах повелевал именем Британии. Гурки крепко стискивали в руках винтовки. Но гурков и винтовок было слиш­ком мало. Гурки, ушедшие по гималай-ской тропе хоронить своего старейшину, еще не вернулись. Британию теперь в Мастудже поддерживало слишком мало винтовок. «Разве есть стыд у кошки, когда горшок с молоком открыт?» Нет, какой же стыд, когда инглизы лишены его совершенно. «А горшок-то остался без крышки». Все вытягивали шеи и посматривали в сторону вождя вождей.

Даже верный и преданный, трепещущий при одном упоминании про Британию Гулам Шо, его величество царь Мастуджа при мысли об открытом горшке облизнулся и украдкой пересчитал гурков. Царь Мастуджа не строил никаких иллюзий насчёт, так сказать, размеров своего могущества и прочности своего трона. Он отлично понимал свое положение. Про таких царей говорят в горах: «С волком курдюком закусывает, с петухом на тризне о баране плачет». Вся его царская власть зависит от волка — бри­танского резидента в Пешавере. Царь именуется царем. Имеет свою вооруженную стражу. Командует стражей сам, потому что имеет британский офицерский чин. На приемы в Гильгит и Пешавер ездит в английском мундире.

Но Гулам Шо всегда сознавал, что за ним постоянно, с усмеш­кой и превосходством следят презрительные глаза белого человека. А сколько раз, когда он ездил по делам в Индию, за его спиной слышался обидный хохот. А высокомерные жены офицеров, бело­кожие англичанки, с отвращением отдергивают руку от его губ. А ведь он настоящий царь в тридцатом поколении.

И Гулам Шо всегда возвращается из европейских чистеньких, вылощенных салонов в свой  прокопченный,  сырой сарай-дворец озлобленный, еще более дикий, свирепый. Он по-дикарски заправ­ляет делами своего царства, в котором единственный закон — про­извол, единственная форма правления — насилие, грабеж, убийст­во. Он безнаказан, потому что он царь.

А на запросы политического резидента он отвечает одно: «Нужны налоги, получайте налоги. Не ваше дело, как и с кого я выколачиваю денежки».

И Гулам Шо на хорошем счету у администрации Англо-Индийского департамента. Он мастер по вытягиванию ремней из спин подданных. Кажется, нет ничего в его царстве, что не обложено налогами и податями: и дым из трубы, и огонь в очаге, и зажжен­ная свеча, и дверь дома, и невинность девушки, и воздух долины, и супружеское ложе, и первый крик младенца, только что появив­шегося на свет. Вечно царю Гуламу Шо  не хватает всего, чем довольствовались его отец, его дед. И даже того, что сверх нало­гов ему во дворец доставляли бесплатно все необходимые продук­ты на весь год. И того, что все работы по дворцу и двору выполняют тоже бесплатно жители долины. Что охрану его особы несут по очереди юноши селений, что перевозочные средства, корм для скота и коней, возделывание земли и виноградников, поставки топлива — всё  не  стоит  ему  ни  гроша. Он  умудряется взимать сборы на каждом мостике, через потоки и реки, пошлины с каж­дой  головы прогоняемого на пастбище скота. А чтобы ездили именно через те мосты, где дежурили его люди, он повелел раз­ломать все другие и испортить броды. А когда раздаются прокля­тия, Гулам Шо ссылается на британских резидентов, чтобы отвести от себя недовольство.

Особенно после гибели дочери Резван он подогревал в Мастуд­же озлобление против Пир Карам-шаха, но делал он это трусливо, тайком.

Вот и сейчас, надменно выпрямив длинную, бугристую спину и задирая вверх войлочную бородку, он свирепо косил глаза на рассевшихся в ряд вдоль края кры-ши своих босоногих старейшин и придворных, все приглядывался к ним. Что-то они так жадно сжимают в своих заскорузлых лапах винтовки. Посматривал Гу­лам Шо и на вождя вождей.

Временами царь-козёл косился на хижины, чешуей покрывав­шие гору Рыба, и, словно почуяв взгляд Белой Змеи, принимался комично ёрзать на своем ватном тюфячке, которым обладал он один и который должен был всем показать, что Гулам Шо один здесь царь.

Даже Пир Карам-шаху не постелили поверх кошмы одеяла, и он усмотрел в этом ущемление своих прерогатив. Поэтому он тор­говался с горцами раздраженным тоном. Правда, торговля вообще мало походила на беседу коммерсантов. Вождь вождей меньше всего слушал, а только властно диктовал свои условия.

Прежде всего он приказал сегодня же разыскать в потоке и вытащить во что бы то ни стало орудийный ствол. Сегодня же на­до приступить к переброске тяжёлых, громоздких вьюков через неприступный хребет. А так как в ущельях гнездятся враждебно настроенные воинственные племена, Гулам Шо обязан выставить вооружённую охрану для караванов.

Ещё совсем недавно здесь, в Мастудже, Пир Карам-шах яв­лялся единственным властелином, всемогущим уполномоченным его величества английского короля. Ему повиновались беспрекос­ловно. А сейчас что-то изменилось. Дух неповиновения витал над Мастуджской долиной. Чья-то сильная воля зажгла в людях иск­ры мятежа.

Пир Карам-шах недоумевал: неужели Гулам Шо — всесильный властитель Мастуджа? Нет. Он сидит, огромный, беспомощный, тупой, с козлиным, грубо вытесанным лицом, и таращит белесые глаза на мастуджцев. Но вождь вождей совсем выбросил из голо­вы прекрасную Резван, совсем забыл, что в горах месть — закон жизни.

Гулам Шо явно трусил. Он был и остался трусом. Колониаль­ная британская администрация сделала всё, чтобы он вырос, вос­питался, образовался трусом, безропотным исполнителем при­казов Дели и Лондона.

Нет, повелевает здесь не Гулам Шо, во всяком случае не он один. Но кто же? Чья-то таинственная воля действует здесь. Не­ужели та Белая Змея? От Пир Карам-шаха не укрылись робкие взгляды царя на гору Рыба, и он перебирал в уме слухи, назой­ливо возникавшие в последние дни.

Сегодня на рассвете Гулам Шо прокрался в михманхану к Пир Карам-шаху и долго с мельчайшими подробностями переда­вал, о чём говорят в Мастудже, жевал и пережевывал всякие никому не интересные детали. О Белой Змее царь старался гово­рить небрежно, снисходительно, но в голосе его слышалась преда­тельская дрожь, и он даже икнул, назвав её царицей Бадахшана. Но почему властелин Мастуджа так боится какой-то женщины, присвоившей титул царицы несуществующего царства? И почему варод, населяющий Мастуджскую долину, признал Белую Змею царицей, и притом, очевидно, всерьез. Кто она такая? Гуламу Шо показалось, что из-за неё под ним зашатался его трон потомков Александра Македонского...

«Исмаилиты!» — мысленно воскликнул Пир Карам-шах. Цари­ца, жена, одна из жен, или, как кто-то тут сказал, невеста Ага Хана. И вдруг почему-то совсем, по-видимому, некстати он вспомнил Пешавер, розово-кукольное девичье лицо в обрамлении золота волос...

Моника! Девчонка, воспитанница мисс Гвендолен-экономки!

Мысль обожгла мозг. Вот теперь он вспомнил.

Как он до сих пор не сообразил, что появление этой особы означает одно — Ага Хан начал действовать. Ага Хан решил вло­жить свои капиталы в миф, в фантасмагорию — ведь так он назы­вал еще совсем недавно Бадахшано-Тибетское государство, затею и детище вождя вождей. Тогда Ага Хан открыто и язвительно высмеял планы Британии, отказался помочь, заявил: «И фартинга не дам на эту бессмыслицу». А теперь прислал в паланкине «бадахшанскую царицу» с пышным эскортом раджпутов. Более того, не обошлось тут без мисс Гвендолен-экономки. Значит, она ведет самостоятельную игру, значит, Англо-Индийский департамент при­нял её план и решено обойти в вопросе о Бадахшано-Тибете его — Пир Карам-шаха.

И не связано ли с этим появление в Мастудже Сахиба Джеляла с тибетским доктором Бадмой? Вот и сам Сахиб Джелял под­нялся по приставной лестнице и, почтительнейше поддерживаемый под руку слугами, важно переступил край крыши и уселся среди князей, неторопливо приветствуя их.

Надо думать, надо быстро думать и решать. Счастье, что ещё есть время.

Да, в горах не ценят времени. Как медлительны все здесь. Как тягучи, медлительны речи участников джирги. Все они говорят неторопливо, размеренно, соблюдая старшинство. Без всякого, смысла, бесцельно перескакивают они — нет, переползают — с предмета на предмет. Тут и новости о состоянии перевалов. И о разрушившихся мостах. И что весна выдалась холодная, слишком холодная. И что несколько носильщиков, слишком тесно прива­лившись к костру, причинили себе ужасные ожоги. И о смертель­ной обиде, причиненной Гуламом Шо какой-то уважаемой семье. И о разбойниках-киргизах, прикочевавших с Памира. И что вот кули несли груз для инглизов по четыре пуда, и порвали себе кишки, и теперь не могут поднять и четырех фунтов.

— И для ваших злых духов — гурков — мы, мастуджцы, хуже скотов. Бьют нас сильнее, чем буйволов по рогам.

Это вдруг тонко завизжал дряхлый, худущий старичишка, пря­тавшийся до сих пор за спинами мрачно насупившихся горцев. И еще старичишка закричал:

— Что же получается: кто пляшет от сытости желудка, а кто от голода.

Гурки забеспокоились. У них был вид базарных воришек, пойманных на месте кражи. Выражение краснощеких лиц их ежесекундно менялось. Они таращили угрожающе глаза, воинственно подкручивали смоляные жгуты усов, выкрикивали вполголоса угрозы:

— Боги и демоны!

— Свет и тьма!

— Все смешалось!

Неприятно пораженный Пир Карам-шах скрипнул зубами.

— Осторожность! Спокойствие.

Когда имеешь дело с мастуджцами, надо знать их характер. Надо помнить, что горцы могут как будто согласиться со всем, что вами утверждается или предлагается. Но вдруг выступает на по­верхность «пена упрямства». И вполне ясный, уже вроде решённый вопрос запутывается. Нелепые каверзы выставляются на первый план с ехидством, свойственным лишь хитроумным политикам, ис­кусным интриганам.

Вот и сегодня. Казалось бы, вопрос решался к общему удов­летворению. Уже все определилось: сколько какое селение выста­вит носильщиков, сколько они  получат деньгами  и  продуктами, сколько дадут ослов, лошадей, кутасов. Какие вьюки и когда можно начинать переправлять через перевалы. Когда, наконец, сдвинутся с места  горно-полевые батареи, застрявшие на затоп­ленных водами тающих снегов переправах. И даже о затонувшем орудийном стволе договорились: вытащат и как можно быстрее. Мысленным  взором  Пир Карам-шах видел вереницы караванов, переваливающих хребет и спускающихся в долину Ханабада. Ярко, заманчиво, отчетливо представилась картина: он, Пир Карам-шах, торжественно вручает на воинском параде всадникам Ибрагимбека новенькое оружие, а   Ибрагимбек с восторгом наблюдает стрельбу артиллерии по соединениям Красной Армии. Да, стоило потрудиться и претерпеть немыслимые лишения, чтобы наступила минута торжества!

— Старейшину Али Юсуфа зарыли живым в землю! — истери­чески прозвучал голос.— И твои гурки, господин, засунув человека в яму, сыпали туда двое суток землю, утаптывали её ногами, по­ливали водой. Мало того, что убили, а еще причинили ужасные муки!

Сердце сжало холодной лапой. Это уже разговор посерьезнее, чем пляска на голодный желудок! Кто там посмел заговорить о казни старейшины Али Юсуфа?! Пир Карам-шах не против жестокостей, но не в такой тревожной обстановке.

Говоривший скуластый, с явной примесью монгольской крови старейшина блудливо отвёл раскосые глаза в сторону. Немало, видимо, смелости ему понадобилось, чтобы бросить в лицо «госпо­дину власти» такие «кислые слова».

И, по всей видимости, он не выдумал их, заговорив про Aли Юсуфа и его ужас-ную смерть. Убрать Юсуфа Али следовало. Если бы его не казнили по приказу Пир Карам-шаха, он перемутил бы весь Бадахшан. Он ненавидел инглизов и всё английское и не раз поднимал мятежи против Пешавера. И не иначе Юсуф Али дейст­вовал по указке большевиков. Или... исмаилитов. Большевики или исмаилиты? Пир Карам-шах никак не мог решить. Но одно он сделал. Юсуфа Али убрал. Расставил ему силки и... Смерть его — хороший урок смутьянам. Никто и заикнуться не посмел... до сих пор. И если заговорили о Юсуфе Али, посмели заговорить — есть причина. И очень серьезная. И на ум опять пришли разговорц о Белой Змее. Вдруг всплыло в памяти лицо Моники. Ну уж, девчонка совсем не похожа на змею. Это мисс Гвендолен-экономка — действительно Белая Змея, гладкая, блестящая, холодная. Мисс Гвендолен-экономка взрастила, выпустила в свет Монику, и теперь... девчонка встала ему поперек пути.

Мелькнула мысль: «Надо её обезвредить. А сейчас болтовню остановить...» Но Пир Карам-шах не успел. Минутное колебаний до добра не доводит.

Встал с места человек, красивый, рослый, сильный, весьма упитанный. Но заговорил он хоть и резко, но как-то суетливо. Чувствовалась врожденная привычка гнуть спину, подобострастно прикладываться к руке повелителя. Он и говорил, ежесекундно припадая в поясных поклонах и по-собачьи заглядывая в глаза.

—  Женщин в Зах Дере насиловали... Отцов и мужей застава­ли смотреть на позор. Детей бросали в костер... Всех убили... За что? За вьюки и грузы, о которых тут говорят...

Красавец быстро закланялся и втиснулся в ряд сидящих. Нет, пока не поздно, надо вмешаться. Вождь вождей повели­тельным жестом остановил очередного оратора.

— Люди гор! — заговорил он, не повышая голоса.— Мы здесь с именем его величества английского короля, дабы мир и спокой­ствие царили в долинах Бадахшана, Памира и Гиндукуша. Мы вдесь в заботах о благополучии всех истых мусульман, поддан­ных императора Индии. Нам надо...

Говорил он важно, напыщенно, как и подобает великому вождю вождей племен, пребывающих под покровительством могущественной Британии. Он наслаждался звуками своего голоса, ибо он знал, какое великое впечатление на азиатских туземцев производят напыщенные речи. Голос звучит особенно внушительно и звонко, когда за твоими плечами вся Британская империя и отряд воинст­венных стражей. За звуками своих слов Пир Карам-шах отчетливо расслышал согласное бряцание винчестеров своих верных гурков. Да, в такой обстановке надо говорить властно и повелительно.

Но что-то адруг помешало. Кто-то осмелился вторгнуться в его речь. Его перебили. Его голос подавил более громкий, более силь­ный иолос:

— Пах, пах! Эй, царь! Эй, Гулам Шо, твои предки, господа Мастуджа, посадили дерево могущества в саду мощи. Эй, Гулам Шо; пусть увеличиваются твои посевы, пусть умножается твой по­чёт, но, боже правый,, до чего ты дожил, Гулам Шо? Как можешь ты Гулам Шо, позволить чужеземцам обрывать цветы великоду­шия, распускающиеся весной справедливости? Или ты, Гулам Шо, забыл про свою царскую. честь, про свои руки, про свои винтовки?

Поразительно! С такими словами вылез Молиар. Трусливый торгаш, пьянчуга, анашист, или он опять накурился опиума? И са­мое поразительное!  Перемены в грубом лице Гулама Шо говорили, что его напугал этот, по существу, весьма туманный и осторожный призыв Молиара к бунту. Непреложны законы Мастуджского королевства: даже единое слово недовольства здесь влечет мол­ниеносную кару. Недовольному немедленно, по местному выраже­нию, «укарачивают жизнь».

Это отлично знал Пир Карам-шах, и он нетерпеливо смотрел на  царя Мастуджа. Проклятое ничтожество, трус Молиар, осме­лившийся бросить упрек царю Гуламу Шо, неосторожно стоял на самом краешке крыши, под которой на огромной глубине лежала долина. На такой глубине, что облака, бродившие далеко внизу, казались пушистыми барашками на темной зелени лугов. Легкого иеосторожного движения или толчка было достаточно, чтобы человек провалился, в небытие.

Понимали это и оборванные, мрачные старейшины. Они не­вольно отодвинулись от говорившего и с почтением, но с явным страхом поглядывали на то, как он, впадая в раж, неистово жес­тикулирует в такт своим крамольным словам. Молиар так разо­шелся, что забыл про нагайку в своей руке. Против его воли на­гайка очень воинственно прыгала в воздухе на фоне такого близ­кого неба и выглядела орудием рока. Деревянное лицо царя Мастуджа вдруг ожило задергалось, что означало приближение приступа гнева.

А Молиар вопил, и его желтушное, одутловатое лицо посинело от натути.

— Боже правый! —хрипел он. — Что ты, Гулам Шо, смотришь? Этот, который сидит радом с тобой, вождь вождей, болтает тут: «Я прибыл в вашу долину ради вашего благополучия». Скажи же ему: «Эй ты, вождь вождей! А мы посылали за тобой гонцов? Мы приглашали тебя в гости? Мы кланялись тебе? Эй, Пир Карам-шах, держи у себя в своей мошне свое благополучие: Пусть оно протухнет у тебя в мошне, твое благополучие! От твоего благополучия, Пир Карам-шах, на мастуджском кладбище могилам негде уже помещаться. А ты еще воевать нас заставляешь». От твоего благополучия, ваше превосходительство, у париев-мастуджцев пупки присохли к позвонкам! Эй, Гулами Шо, довольно твое­му Мастуджу таких носителей благополучия! У твоих подданных и целой крыши в доме не осталось, а с приездом господина вождя вождей скоро и травинки не останется.

На крыше поднялся неразборчивый гаищеж. Пир Карам-шах сделал нетерпеливое движение рукой в сторону Гушмин Шо, что означало: «Долго ты терпеть будешь? Да решайся же!»

И царь решился. Он закричал:

— Откуда пришел этот человек? — И он сорвал свой винчестер с плеча и ткнул дулом в сторону Пир Карам-шаха.— Откуда? Он явился к нам от инглизов. А кто такие англичане? Притеснители и убийцы, которые хотят сделать нас, горцев, рабами. Мы — гор­цы,  жертвы английской жадности. Алчные захватчики  подавили народ гор. Эй вы, горцы, если вы думаете, что огонь английской жадности погас — вы длинноухие ослы. Сегодня они заставляют нас помогать себе воевать против большевиков, завтра они, став победителями, раздавят нас, навсегда превратят в   рабов... Мы разве рабы?

От неожиданности вождь вождей растерялся. Во-первых, он не понимал, что говорит Гулам Шо, а говорил он не по-таджикски, а на своем мастуджском языке, и это уже само собой оскорбило и раздосадовало вождя вождей. Во-вторых, когда царь угрожающе махнул в его сторону рукой, Пир Карам-шах понял, что события неожиданно приняли явно опасный оборот, и ои резко повернулся к своим верным гуркам.

То, что он увидел, ошеломило его.

Около каждого его охранника сгрудилось по нескольку горцев. Безмолвные, напрягшиеся, они свирепо выкручивали гуркам руки, вырывали у них с хрустом винчестеры. И это выглядело страшно. И ещё страшнее было то, что дикая суета и борьба происходили почти в полной тишине. Лишь хрип и сопение вырывались у лю­дей из груди.

Прозвучал одинокий возглас:

— Враг пришел! Берегите тела и души!

Ещё мгновение шла жестокая возня, тем более жуткая, что она происходила над самой пропастью.

Едва Гулам Шо выкрикнул: «Разве мы рабы?», как воздух разорвали нечеловеческие вопли. Не успевших даже извлечь из ножен свои огромные «кукри» — ножи гурков подтаскивали к ни­чем не огороженной кромке кровли дворца и деловито сталкивали вниз...   Ещё  мгновение — и  взметывались  судорожно  руки.  Ещё мгновение видны были выкатившиеся в безумии глаза и раззяв­ленный рот, и человек исчезал. Лишь снизу доносилось сдавленное, полное отчаяния, не похожее на человеческий голос верещание.

Разъяренная, пишущая потом и жаром толпа повернулась к вождю вождей и царю. Грузной, безликой массой надвинулась на них.

— Взять его! — быком заревел Гулам Шо.— Взять вождя вож­дей и бросать в зиндан!

Гулам Шо сам не сообразил, почему он выкрикнул такое. Рас­теряйся он, замешкайся секунду, и горцы столкнули бы и Пир Карам-шаха и его самого с крыши. Гулам Шо насмотрелся на смерть во всех видах. Он и сам убивал, он привык к убийствам, но его, как и Пир Карам-шаха, ужаснула смерть, постигшая гурков.

Выкрик Гулама Шо подействовал. Вождя вождей уволокли с крыши по лестнице, оттуда слышалось сопение, уханье, вскрики. Какая счастливая случайность по-могла ему, царю Мастуджа, отвести от себя руку рудьбы и направить ярость горцев против вождя вождей, Гулам Шо ещё и сам не понимал. Он не знал, что так поступит. Он не знал этого ещё в тот момент, когда вопил этот торгаш. Царь Мастуджа не знал, что он сделает, как посту­пит, когда тот замахал камчой на Пир Карам-шаха, когда...

Гулам Шо выкрикнул про рабов в то мгновение, когда увидел глаза гурков. Шалые глаза, полные звериной жестокой ярости.

И тогда Гулам Шо спас свою шкуру. Да, теперь он признавал­ся себе, что посту-пил так из самой трусливой жалости к себе. Он хотел жить. И все этим сказано. Он хотел жить и, спасая свою жизнь, не отдал на расправу толпе этого страшного, таинственно­го вершителя судеб целых народов и государств — Пир Карам-шаха...

В Гималаях следуют полезному жизненному правилу: всякому своя рана больнее.

Когда он, наконец, поднялся с места, никто бы не узнал в этой громадной нахохлившейся вороне царя Мастуджа. Угловатые, ко­рявые черты его лица набрякли, набухли кровью. Рот изломался в судороге, глаза бегали жалко, трусливо. Руки и плечи дергались. Он шатался.

—Теперь, — бормотал он, — пойду к ней. Пусть она, Белая Змея, скажет...

Неуклюже, цепляясь по-медвежьи руками-лапами за перекла­дины, сполз он по лестнице во двор и побрёл, похожий на куриль­щика анаши, по двору вниз к воротам.

Вниз... От одного этого слова его тянуло на рвоту. Внизу, дале­ко внизу, на камнях, лежали они. Или то, что осталось от них — гранатовощёких, усатых, жизнерадостных гурков.

В  ЗИНДАНЕ

                                                                 Дней прошлых ароматнейшие травы

                                                                всё превратились в горькую полынь.

                                                                                Цюй Юань

                                                               Я — зло, мой отец — несправедливость,

                                                             мать — обида, брат мой — вероломство,

                                                               а сестра — бедствие. Мой дядя — по

                                                            отцу — вред, дядя по матери — унижение,

                                                            сын — нищета, дочь — голодная смерть,

                                                           родина — разруха, а род — невежество.

                                                                      Абд ар-Рахман-аль-Каукаби


Реветь быком, которого ведут на бойню, он мог сколько угодно. И, вопреки рассудку, вождь вождей заорал, заревел, когда его столкнули вниз.

Бывают страшные мгновения в жизни, такие страшные, что человек, даже мужественный, кричит совершенно непроизвольно. Невозможно сдержать себя в такой момент.

И, падая, Пир Карам-шах ревел быком. Ударившись всем те­лом о землю, не испытал особенной боли. Падать пришлось сравнительно с небольшой высоты. Он только тут сообразил, что ревёт во весь голос. Он услышал свой рёв и замолчал. Оказыва­ется, его столкнули в не слишком глубокую яму. До чего страх за жизнь делает человека малодушным, слабым!

Однажды Пир Карам-шаху довелось побывать в неофициаль­ной поездке в... Ташкенте и увидеть в местном музее искусств жи­вописное полотно «Бухарский зиндан». Внимательно, очень вни­мательно он разглядывал картину. И не из простого любопытства, и не с познавательной целью. Он проверял кое-какие сохранив­шиеся в памяти впечатления. Ещё и ещё раз, холодно, бесстрастно, он всматривался в созданные гениальными мазками кисти образы несчастных узников эмирской деспотии, доведенных до предела физического и морального унижения и маразма. У него шевельну­лась в мозгу странная и даже чудовищная мысль: «Мо-гут не пове­рить — мыслимо ли, такая гнусность в наш цивилизованный век! Скажут — художник преувеличил. Нет. Такое есть л такое... необ­ходимо. Чтобы держать массы азиатов в повиновении, без зинданов не обойтись».

Он думал так. Он был убежден. А сейчас на себе он испытывал «такую гнусность» с отвращением, с тошнотой. Особенно если гнусность приходилось испробовать на себе цивилизованному, ра­финированной культуры — таким он считал себя — представителю белой расы господ.

Липучая грязь на полу, отталкивающие запахи, вечная, почти водная темнота, пронизывающая сырость, болезненный зуд во всём теле, шуршащие в соломе не то крысы, не то крупные насеко­мые, сознание полного бессилия. К тому же Пир Карам-шаха оше­ломил, раздавил почти мгновенный скачок из жизни напряжённой, бешеной, бурной к полной бездеятельности, беспомощности. И это в самый разгар осуществления грандиозных планов, замыслов, действий.

Не раз и раньше Пир Карам-шах думал, что придет час и с ним произойдет нечто подобное. Слишком уж часто он бросался с головой в самое пекло. Но он не допускал и мысли, что произойдет это именно так. Он физически ощутимо представлял отчаянную схватку, удары мечей, выстрелы, воинственные вопли и себя, бо­рющегося,  сражающегося из последних сил, истекающего кровью. Словом, он допускал, что и ему придется потерпеть поражение, но не такое постыдное.

Его схватили за руки, прежде чем он успел даже вытащить оружие, выстрелить, сжали в железных тисках, потащили и броси­ли. Ему показалось, что в пропасть...

Теперь он стоял, прислонившись к влажной глиняной стене, и смотрел вверх, где из круглого отверстия лился жиденький свет, едва разгонявший тьму ямы, совсем так как в картине русского художника.

Яма — удалось ему определить на глаз — имела глубину не более тридцати футов. Проще простого было бы выбраться из нее по торчащим в стене камням. Но зиндан предусмотрительно выкопали со сводчатыми стенами, которые суживались кверху к световому отверстию, как в киргизской юрте. И без лестницы выйти, подняться наверх было невозможно. Пир Карам-шах даже застонал.

Яма оказалась, квадратной формы, со сторонами шагов по пятнадцать. Западня! Мышеловка! И могущественный вождь вож­дей— мышь. Было от чего закричать. Счастье ещё, что его не связали, не заковали. На полу в грязи валялись огромные колоды с ввинченными в них грубо выкованными цепями с кольцами для рук и для ног.

— Будь ты проклят! — выругался Пир Карам-шах и забегал по аиндану. Ноги разъезжались по слякоти, и он два  раза больно ударился о стены, а в третий раз упал. Он сразу не понял, в чем дело. На него, прямо к нему в объятия свалился сверху человек и сбил с ног.                                                                               

— Клянусь Исмаилом, — прохрипел свалившийся в яму Молиар, — вы поистине гостеприимны и воспитанны, если так вежливо принимаете в своем доме несчастного путешественника, попавшего в столь затруднительное положение. Ассалам алейкум!

Он высвободился из рук Пир Карам-шаха, молитвенно погла­дил себя по лицу и важно сказал:

—  Боже правый, никогда не лишнее прочитать молитву. — И, стараясь разглядеть в сумраке выражение лица Пир Карам-шаха, после некоторого раздумья столь же глубокомысленно  добавил:

—  Особенно не зная, когда ниточка, именуемая жизнью, обо­рвется. Гм! Гм! Чтоб рта и глаз злосчастного царька коснулась нечистая сила, чтоб ему морду скривило. За одно слово упрека нас в яму бросил. Держит при себе гогов и магогов вот с такими ножами. Пырнут в живот — и прощай, уважаемый купец Молиар, жизнь. А тут, боже правый, плов выдают, господин ваше превос­ходительство? Самое время обедать!

Не похоже было, что Молиар особенно подавлен тем, что с ним произошло. Он шутил. Даже при скудном свете, брезжущем из дыры наверху, можно было разгля-деть, что его обрюзгшая физио­номия все время кривится в иронической какой-то улыбке. Его словно забавляла вся эта история.

Он побрел вдоль стенок. Сначала он прихрамывал, затем за­спешил и живо обежал яму несколько раз, собрал немного соломы посуше в ворох и уселся по-турецки.

— Ну-с, во имя аллаха милостивого, милосердного, устроились. Что человеку, доброму мусульманину, нужно? Горло ему не по­рвали гоги и магоги его величества, и то хорошо, боже правый! В темноте лишь белели белки его плутоватых глаз. Он всё вре­мя заговаривал таким тоном, точно вызывал собеседника на спор. Однако Пир Карам-шах молчал. Ему меньше всего хотелось раз­говаривать с «проклятым азиатом», ублюдком, «мятежником», по­смевшим мутить «чертовых туземцев». Пределом унижения было оказаться в зиндане вместе с «подобной личностью».

Да, слишком часто попадался Молиар на его дороге. Назойли­во лез на глаза. И только явное ничтожество его, леность, глу­пость, выпиравшие из всех дел и поступков, заставляли думать, что на него не стоит тратить времени. История с пись-мом Ибрагимбека к Далай Ламе заставила было Пир Карам-шаха заду­маться. Но выяснилось, что торгаш выполнял лишь роль случай­ного посыльного.

Призыв Молиара на джирге к неповиновению прозвучал не­ожиданно. Теперь вождю вождей пришло в голову: «Что-то слиш­ком часто наведывался этот торгаш в Мастудж. Какие у него мо­гут быть дела?»

А Молиар не переставал болтать:

— О поклонник идола Карахана! О возносящий молитву Ага Хану! Проклятый ты царь-царишко, заигрывающий с Макатом, по­клоняющийся солнцу и огню, язычник, отбивающий поклоны золо­тому истукану! Ох, страшноликий пожиратель правоверных!

Молиар замолчал, ожидая, что Пир Карам-шах задаст ему вопрос. Не дождавшись, он тяжело вздохнул.

—  Кто бы мог подумать? Такое коварство!

Пир Карам-шах молчал. Он не слушал, занятый своими мыслями.

— А?  Вы  что-то изволили  сказать,  ваше  превосходительство? Все  мы  поверили  словам,  вылезшим  из  козлиной  пасти. А? Мы доверились царю. Мы оберегали его. Мы снаряжали караван его хитрости за свои денежки. Мы теряли здоровье и золото... Ох! И что же? Он обманул всех. Он осмелился бросить ваше превос­ходительство в гнусную тюрьму. Он воспользовался нашим благорасположением, горел жадным огнем, дышал тщеславием, готовый душить, высасывать кровь, брызгать ядом. Угрожая нам, он подбил нас на мятежную хулу против благодетелей  народа — инглизов. Он воспользовался нашей доверчивостью. И вот нам награда! Бро­сил нас в яму. Боже правый — вредный сорняк вырубают под корень.

Многословная речь Молиара не вывела Пир Карам-шаха из оцепенения. Да и гроша ломаного не стоят такие лживые слова. Он по-прежнему стоял, неподвижно застыв посреди зиндана и под­няв лицо к отверстию. Он словно ждал чего-то.

— И вы ждете от неё чего-то? — воскликнул Молиар.

Хитрец рассчитал правильно. Пир Карам-шах встрепенулся.

—  От неё? — вырвалось у него.

—  Вот именно.

— Кого ты имеешь в виду, раб?

Молиар вполне мог обидеться, но соблазн поразить возобладал. И он торжественно воскликнул:

— Белая Змея!

— Белая Змея? Опять!

— Да, в Мастудже она решает и повелевает, завязывает и раз­вязывает. И, боже правый, если она узнает, что наделал этотуб­Людок — царь камней, она разгневается и повелит немедля выпус­тить нас.

Безразличие, оцепенение, сковывавшее мозг, сознание бесси­лия, опустошенность от провала всех планов, полная безнадежность сменились у Пир Карам-шаха слепым страхом. Да, если вмеша­лась женщина, дело плохо. До сих пор внезапный мятеж мастуджских старейшин можно было объяснить просто вспыхнувшей в уга-ре мести ненавистью, проснувшимися животными инстинктами. Чем угодно. В та-ком случае оставалась ещё надежда найти способ устранить причину, устрашить угрозами, запугать жестокой карой, наконец, соблазнить, посулить выкуп. Чуть маячил какой-то про­свет.

Когда-то давно Пир Карам-шах попал «в лапы животных ин­стинктов». Много лет назад его вот так же бросили в турецкую тюрьму, отвратительную нору с грязью, вонью, клещами...

Именно с той ямы на берегах Евфрата началось его знакомство с «изнанкой восточной экзотики», с настоящими азиатами, и он окунулся до ушей в интриги, опасности и стихию дикости.

На строительстве железной дороги в Месопотамии немецкие концессионеры при попустительстве турецкого губернатора довели эксплуатацию рабочих арабов и курдов до немыслимых пределов, создали невыносимые условия. Конкурировавшие с немцами ан­гличане решили подорвать позиции концессии и «вступились» за строителей, погибавших от недоедания, гнилых продуктов, тухлой воды. Эту «высокую миссию» возложили на Томаса Эдуарда Лоуренса, тогда ещё молодого, неопытного, не растерявшего романти­ческих иллюзий ученого-археолога. Но едва он, знающий местные языки, вступил в прямой контакт со строителями, как немцы на­травили па него фанатиков. «Заступника» избили, полиция вырва­ла его из рук толпы и посадила на замок. Но конфликт ликвиди­ровали быстро. Местные власти освободили его из-под ареста, отвели в баню, извинились, оправдались интригами германской фирмы. Денежная компенсация, возмещение убытков, извинения — в общем, все быстро уладилось. Тогда Пир Карам-шах испытывал и неудобства и мучения очень непродолжительные. Он не успел даже испугаться. Он был слишком уверен в могуществе Брита­нии. Своей Британии!

Он понял, что лишь отчаяние может заставить туземца поднять руку на белого человека. От белого человека зависит вовремя пред­отвратить подобную опасную вспышку, во всяком случае найти способ отвести от себя удар. И до сих пор ему всегда удавалось это даже в условиях крайней опасности.

Но на этот раз он в чём-то просчитался. Или он переоцепил непререкаемость авторитета белого человека, или ошибся в своих силах, Или, что гораздо хуже, что-то произошло в сознании тузем­цев, что-то покачнулось в здании империи, появилась трещина в несокрушимых стенах «Пакс Британика».

Ведь всё шло в селениях Гиндукуша по издавна установленно­му порядку. Вождь вождей держал в руках царей и правителей. Цари и правители управляли своими подданными, распоряжались их имуществом, жизнью, душами на пользу Британской империи.  

И вдруг...

Он отдавал себе отчёт, что, если появилась трещина, всё зда­ние может рухнуть. Если горцы сознательно восстали, то рассчитывать больше не на что. Значит, советский пример проник в сознание диких насельников верховьев Инда, значит, он, Пир Карам-шах, и вся администрация империи просчитались, проглядели. Значит, идеи Советов оказались слишком сильны. Гораздо силь­нее страха, в котором удавалось держать народы и племена перед сдним словом «инглиз». Оставалось изум-ляться, как хитро и тонко эти дикари умели скрывать свои настроения, свой заговор. И хуже всего — значит, они уже изверились в силе и могуществе белого человека.

Вождь вождей не видел выхода.

И вот теперь сразу пришло облегчение: базарный купец Мо­лиар произнес имя Белой Змеи, и сразу прошел кошмар. Участие в мятеже невесты Живого Бога всё прояснило. Между прочим, и то, что его, вождя вождей, не швырнули вслед за его гурками в пропасть, а держат в заключении в яме. Надо полагать, госпожа Белая Змея задумала произвести в Мастудже государственный переворот. Видимо, она мастерица интриг и перемутила всё.

Пир Карам-шах знал, что нити от Белой Змеи тянутся к Ага Хану, но не придал этому в свое время должного значения. И напрасно.

—  Джинья и неистовая змея замутила умы язычников исмаилитов, — снова заговорил Молиар, — и повелевает в Мастудже не царь-козёл, а она.

В словах его звучали нотки удовлетворения. Будто Белая Змея наградила его тысячью золотых, а не приказала бросить в зловонную яму.

—  Что ты болтаешь?

Но он понимал, что в болтовне бухарского торгаша гораздо больше смысла, чем могло показаться на первый взгляд. Приходи­лось поверить во всемогущество Белой Змеи. Пир Карам-шах припомнил.

Однажды ранней весной гурки схватили путника. Его обыска­ли и обнаружили при нём... сосуд с «мархабо» — вареньем из апельсинов. «Для невесты Живого Бога», — признался задержан­ный. Кто мог поверить, чтобы человек пробирался через горные дебри по оврингам, ущельям, перевалам сотни миль, терпел ка­призы погоды, переплывал вплавь ледяные потоки, обмерзал не перевалах — и все лишь для того, чтобы Ага Хан мог дать своей невесте полакомиться вареньем? Пир Карам-шах приказал пы­тать путника. Беднягу вызволил сам Гулам Шо. Он доверительно доложил вождю вождей: «Да что там! Каждодневно из Бомбея приезжают люди. Привозят Белой Змее подарки — то сандал красный, то тибетский мускус, то зеленого попугая, то связку бананов, то блюдо из лазурита, то варенье из манго и тамаринда, то ожерелье из сапфиров, то флакончик с маслом индийской розы, то засахаренный кокосовый орех, то браслеты и серьги, да мало ли еще что. Живой Бог хочет, чтобы каждый день, каждый чао что-нибудь напоминало невесте о нём». Поразительна сила Белой Змеи, если малейшее желание её — закон для Живого Бога. Пир Карам-шах из-за закрытых перевалов в те дни уже больше месяца не имел связи с Пешавером, а ради прихотей какой-то девушки десятки гонцов подвергали свою жизнь смертельной опасности.

Молиар знал о Белой Змее больше любого другого.

— Притаившаяся на горе Белая Змея сводит со мной счеты,— добродушно добавил он. — Меня не касаются дела вашей мировой политики и всякие государства Тибеты и Бадахшаны. Белая Змея, наверно, обиделась, почему, когда я приехал, не подарил ей маргиланский хан-атлас. Стоит одна штука его несколько червонцев. Пустяк! Но жизнь и смерть человека в Мастудже — тоже пустяк.

«Возможно, этот мелкий торгаш врёт,— думал Пир Карам-шах,— он хитрит, выкручивается. Прав он в одном. Белая Змея одна из бесчисленных невест Живого Бога. Все девушки-исмаилитки его невесты. Но появление Белой Змеи в Горной стране надо понимать как ход конём Ага Хана».

И вдруг сомнения заворочались в мозгу с новой силой. Да, ху­же нет, когда деятельного, подвижного человека подвергают пытке бездельем. Можно с ума сойти от одних мыслей.

Неужели чиновники из Англо-Индийского департамента про­никли в самые сокровенные его замыслы, в которых он боялся признаться сам себе? Никому и никогда он не говорил о них. Давно уже бессонными ночами, обуреваемый самыми странными фантазиями, он строил планы один поразительнее другого... Что из того! Разве когда-то простой английский матрос не завладел прес­толом раджей Саравака на острове Борнео? А Наполеон? Разве на протяжении истории человечества не было и других энергичных, предприимчивых людей, сделавшихся родоначальниками целых владетельных династий? Пусть в наш XX век всякие там короли, цари не модны. Но он и не собирается нацеплять себе на голову царскую корону. Не присвоил же себе Бенито Муссолини королев­ского титула, а прибрал к рукам наследие Римской империи. До сих пор Пир Карам-шах создавал государства для кого-то. Не при­шло ли время подумать о себе! Фашистский диктатор Муссолини именует себя дуче — вождём. Вождю вождей Пир Карам-шаху вполне пристало сделаться диктатором и объединить под своей ру­кой мусульман, буддистов, исмаилитов, индуистов... Мания вели­чия? Пусть мания, но он так хочет.

 Хотел... Теперь, в яме ему оставалось лишь думать, что он так хотел.

Неужели департаментские тупые чинуши разгадали его замыс­лы и нашли способ вывести его из игры? Чепуха! Чиновникам та­кое не под силу. Это... Ему даже жарко стало. Как он до сих пор не понял! Мисс Гвендолен! Тихая экономка! Конечно, она, не мис­тер Эбенезер. Хозяин бунгало со своей ограниченной пунктуаль­ностью видел в нём, в Пир Карам-шахе, исполнителя таких-то и таких-то параграфов лондонских инструкций. Пир Карам-шах для мистера Эбенезера — просто параграф в плане нападения на со­ветские границы. Очень важный параграф, ответственный пара­граф, и больше ничего.

В разлинованный на графы казенный мозг мистера Эбенезера Гиппа не просачивалось и капли фантазии. Ум его просто не спо­собен на что-либо вроде соображения. И если Пир Карам-шах вдруг в несвойственном ему припадке откровенности вдруг при­знался бы: «Я сам буду диктатором Бадахшано-Тибета или, чёрт побери, царем!», тот просто пожал бы плечами и ответил бы ему: «А это нужно? А впрочем, не предусмотрено ни одним парагра­фом инструкции».

Пир Карам-шах пренебрег мисс Гвендолен-экономкой, задел её самолюбие. И теперь с вождём вождей играют в прятки!

Он уже понял — к сожалению, не так давно, — что экономка пешаверского бунгало гораздо ответственнее ограниченного, тупо­ватого мистера Эбенезера Гиппа. Конечно, Пир Карам-шах не обя­зан подчиняться мисс Гвендолен, выполнять прямые её указания и распоряжения, хотя бы по той причине, что с формальной точки зрения она была и оставалась для него всего лишь домоправитель­ницей бунгало.

Что бы сделал Англо-Индийский департамент в лице мистера Эбенезера, когда обнаружил бы, что Пир Карам-шах поломал рам­ки инструкции, вышел из повиновения и принялся действовать на собственный страх и риск? Департамент принял бы меры, и Пир Карам-шаха попросту «отозвали» бы. Иначе могла посту­пить, а возможно, и поступила мисс Гвендолен. Раскусив маниа­кальные замыслы его, Пир Карам-шаха, она выждала, когда эти замыслы он начал выполнять, и... неожи-данно нанесла удар, ре­шительно, бесцеремонно, беспощадно. И сделала это руками агентуры Ага Хана. И когда? Когда цель уже была так близка и достижима!

—  Однако она забыла, что за нами вся Британия, — восклик­нул Пир Карам-шах, сжимая кулаки. Он говорил совсем не то, что думал. Но не станет же он де-литься сокровенными замыслами с каким-то туземцем.

—  И чем же поможет его превосходительству здесь, в этой зло­вонной яме, гос-пожа   Британия?.. — пробормотал   Молиар. — Что вся Британия по сравнению с маленькой плохонькой лесенкой? Что ваша Британия для вас, если сейчас сюда в яму сойдет царь Мастуджа, накинет нам на шею по петле и придушит нас? Чем поможет вся великая Британская империя нам, беспомощным узникам? Чем поможет лес зайцу, который попал в пасть волка, а? Вот если её змеиное высочество снизойдет и захочет...

С громким шорохом, сопровождаемый лавиной из камешков, сора, внезапно в отверстие опустился длинный шест с зарубками— подобие лестницы, и по нему с ловкостью обезьяны сполз тще­душный, одетый в лохмотья человек. Кривя лицо, щеря гнилые, прочерневшие от цынги зубы, он шагнул к Пир Карам-шаху. И так неожиданно совпало появление этого человека с тем, что только что говорил Молиар, что вождь вождей отпрянул к стене.

—  Кхи, — сказал старичок, — их величество царь в знак особой милости шлёт вам угощение и шербет.  Кхи-кхи! — Он извлек из корзинки кувшин и совсем чёр-ную чаппати. — Кушайте!  Возносите благодарение его величеству царю Мастуд-жа. А тебе, ку­пец, — повернулся он к Молиару, — приказано   ничего   не давать. Кхи-кхи! Можешь попоститься.

—  Эй ты, раб, — выступил из тени вождь вождей, — да знаешь ли ты, что с тобой сделают? Да знает ли твой царь, что ему бу­дет? Да как он посмел!

—  Не извольте ругаться, сахиб, — предусмотрительно отбежав к лестнице, замямлил человечек. — Посмели, думаете, мыши кош­ку покусать, вот и посмели... Кхи-кхи. И не побоялись. А его вели­чество в своем царстве сам царь и повелитель. И что ему до ка­кой-то Британи...

—  Ты раскаешься, раб!

—  Не бей! Не бей! Кхи-кхи. Виселицу уже поставили. Быстро он вскарабкался по ступенькам почти к самому отвер­стию, когда его остановил голос Молиара.

—  Эй ты, господин Кхи-кхи!

—  Чего тебе?

—   Посмотри-ка сюда!

—   Куда?

—  Боже правый, посмотри мне на ладонь, господин  Кхи-кхи!

— Э, гм... Кхи-кхи!

—  Не правда ли, приятно блестит и переливается?

—  Ну и что? Кхи-кхи.

—  А то, достопочтенный Кхи-кхи, что это «что» может перели­ваться и блестеть в твоей черной руке.

— Эй, господии купец, — сказал человечек, — ты хочешь мне дать взятку, подкупить меня? Я визирь его величества царя Мастуджа и...

Молиар подошел к лесенке, положил золотой на ладонь, пре­дусмотрительно подставленную человечком, и фамильярно потре­пал его по плечу.

—  Эх, невежество — грязь, которую не смоешь. Эй ты, госпо­дин кандалов и виселицы, распорядись, чтобы в нашу роскошную михманхану прислали кабобу, пшеничных лепешек и чаю.  Боже правый, до чего же хочется есть.

—  Будет исполнено, кхи-кхи. Что вам ещё угодно, господин купец?

—  О том, что мне угодно, я доведу до вашего хитроумного ума попозже, когда мой живот перестанет урчать:  «Кушать! Ку­шать!»

Человек исчез в дыре и вытащил лестницу. Вождь вождей шагал по тёмному зиндану.

—  Итак, в одной руке могущество Британии, — сказал задум­чиво Молиар, — в другой — один золотой. Боже правый! Что же больше весит!

—  Какого чёрта! — остановился Пир Карам-шах. — Откуда у тебя золото? Ты что во рту его под языком держал? Карманы обшаривают... гуламшаховские собаки тщательно...

Молиар важно откашлялся.

—  У меня к вам есть одна нижайшая просьба.

—  Чего тебе?

—  Чего вы выпячиваете грудь и распускаете язык? Здесь не персидский меджлис. Снизойдите ко мне, не называйте меня ра­бом и не обращайтесь ко мне на «ты». Некрасивая черта харак­тера — быть грубым. Я ведь не ваш пес. И не всегда я был Молиаром, разъездным торгашом.

—  Ого!

—  Клянусь всевышним, так будет лучше и мне и... вам.

—  Хорошо, — процедил сквозь зубы Пир Карам-шах.— Что вы думаете делать дальше?

Многозначительно поджав толстые губы, Молиар приблизил голову к уху Пир Карам-шаха и шепнул:

—  Пуговицы!

И он сделал страшные глаза, посмотрев вверх на дыру.

Пальцы его пробежали по борту камзола, застегнутого на це­лую вереницу матерчатых замызганных и неприметых на взгляд пуговиц.

—  Ого!

—  Заплатить царю выкуп и жизни не хватит. Но заплатить за лесенку и за то, чтобы стража заснула, когда нужно, хватит. Коней найти, нанять проводника до Ханабада хватит, а? Мы не скупимся. Скупец — лишь сторож на складе своего добра.

—  Бежать?

—  В Мастудже вам оставаться нельзя.

—  Не лишено смысла...

Размышления привели Пир Карам-шаха к выводу: ждать ско­рой помощи из Пе-шавера или Гильгита трудно. Во всяком случао на вмешательство департамента рассчитывать нельзя. Тем более если его догадка о мисс Гвендолен имеет под ногами почву. Он действовал слишком самостоятельно и никому не позволял вме­шиваться в свои дела. Не исключена возможность, что и департа­менту выгодно, чтобы Пир Карам-шах исчез, пока военные влас­ти в Пешавере узнают, пока пошлют отряд на выручку. Нет, вся Британская империя ему сейчас не поможет.

Неприятная дрожь в спине напомнила об опасности, совсем уж не шуточной.

Молиар! Его золотые пуговицы давали шанс. Монеты оказа­лись поистине чудодейственными. Старикашка появился порази­тельно поспешно, за ним спустился по лесенке гулям — слуга. Он тащил вниз весьма солидный узел.

С завидным аппетитом Молиар поглощал жареное мясо, сопел, урчал, шлепал губами, даже кряхтел от полноты удовольствия. Поджаренный на тополевом пруте козленок — отличный обед для голодного узника. И вождь вождей не побрезговал угощением, тем более что и обстановка в зиндане изменилась будто по мано­вению жезла английского волшебника Мерлина... Грязи и вони не осталось и в помине. Пол подмели и убрали. Узникам не надо было больше топтаться в липкой грязи. На свежей сухой соломе оказались постеленными добротные кошмы. Дастархан мог сойти за чистый, и даже потрескивающий и коптящий светильник в ка­кой-то мере придавал жилой вид сырой мрачной яме. Никогда они столько не ели. Они ели, ели и никак не могли утолить голод. Молиар чувствовал себя как дома. «Бальзам радости развевает печали». И он даже покрикивал в сторону отверстия: «Принеси то! Унеси это, господин Кхи-кхи!»

На сытый желудок и на теплой кошме спится крепко. Пир Карам-шах проснулся, когда робкий утренний- свет проник в дыру на своде.

«Ого, наконец выспался. Уже». Он сладко потянулся. Первое, что бросилось в глаза — масло в чираге выгорело до глиняного донышка и фитиль чуть-чуть дымился. Значит, ночь прошла. «Мир поднимает чадру, и лик его засветился»,— вспомнил он строки из арабского стихотворения, но тут же не мог удержаться от прокля­тия. Молнара в зиндане не оказалось.

Значит, монета перевесила всю Британскую империю. Монета открыла Молиару двери тюрьмы. Оставалось ругать и проклинать самого себя. Спесь не позволила Пир Карам-шаху вчера вечером посоветоваться с Молиаром. В глазах вождя вождей Молиар был и оставался низким существом, разговор с которым был уни­зительным... Снизойти до угощения, купленного Молиаром у сторо­жа, воспользоваться такими же купленными удобствами и чисто­той — это еще куда ни шло. Но искать в туземце участия, просить Молиара помочь... Нет, это невозможно. Иное дело, был бы Мо­лиар слугой, подчиненным, рабом. Тогда вождь вождей мог бы просто приказать ему или воспользоваться его услугами. Да и ту­земец обязан оказывать помощь господину. Так в древнем Риме рабы не из одного лишь страха спасали от гибели своего досто­почтенного, жестокого к ним господина. Они боялись его, но они были благодарны ему, потому что ели его хлеб, существовали благодаря ему. От раба и Пир Карам-шах принял бы помощь. Но презренный Молиар держался с ним как равный с равным. От ази­ата подобное стерпеть невозможно.

Вчера вечером Пир Карам-шах не нашел способа посовето­ваться с Молиаром. У Пир Карам-шаха в карманах не осталось и одной несчастной пайсы. Пока его, скрученного, ошеломленного, тащили с крыши в зиндан, ловкие руки обшарили его одежду и не оставили в карманах ничего.

Предаться ярости, размышлять о своей беспомощности — что еще оставалось делать вождю вождей?

БЕГСТВО

                                                                Чтобы заткнуть пасть   собаке, брось кость.

                                                                                     Афгани

                                                                Каша из гороха выпроводит любого гостя.

                                                                    Пуштунская пословица


Ночами Пир Карам-шах чувствовал себя особенно скверно. Вообще он спал всегда очень мало. Способность мало спать он считал отличительной чертой избранных натур. Он рассказывал, что может скакать на коне без сна по двое суток, а то и больше. Знавшие Пир Карам-шаха в прошлом не могли похвастаться, что видели его когда-либо спящим.

Способность бодрствовать обернулась сейчас в зиндане не­счастьем. Бессонница изнуряла. Временами Пир Карам-шаху каза­лось, что он сходит с ума. С наступлением темноты и до рассвета кошмары наяву не оставляли его. И он изнемогал не столько от лишений, неудобств и плохой пищи, сколько от опустошенности ума, воли. «Ничтожные муравьи объели до костей вола». Вождь вождей покрылся грязью, оброс бородой, одичал. Раз он даже пы­тался напасть на господина Кхи-кхи и придушить его, но стари­кашка легко увернулся.

Господин Кхи-кхи пригрозил, что наденет на Пир Карам-шаха колодки. Тем и кончились попытки вождя вождей что-либо пред­принять для своего освобождения.

Одна из ночей тянулась особенно медленно. Сон не шёл. Пир Карам-шах вдруг встрепенулся. В отверстии наверху появился свет. Заскрипела, зашуршала спускаемая лестница. Затрещали ступеньки, и на землю тяжело шагнул... Сахиб Джелял. Вот уж кого Пир Карам-шах ждал меньше всего.

Сполз по ступенькам    с горящим факелом    господин Кхи-кхи.

—  Господин вождь вождей, — заговорил со своей обычной иро­нической улыбкой Сахиб Джелял, — здоровы ли вы?

—  Что вам надо? — пробормотал Пир Карам-шах. Ему на па­мять невольно пришли слова его назойливого тюремщика о висе­лице, всегда стоявшей наготове на площади Мастуджа. Резануло сердце острой болью.

—  Чего вам надо? — повторил он вопрос.

—  Велик    аллах, да вы совсем больны! — огорчился Сахиб Джелял.— Но ничего, сейчас мы вас вылечим. Мы предусмотри­тельны. С нами врач, великий доктор.

Эти слова сразу вселили в Пир Карам-шаха что-то вроде уве­ренности. Уже одно то, что величественный бородач сам спустил­ся по колченогой лесенке в мрачную отвратительную яму, говори­ло о многом. Но он не успел решить, чего ради Сахибу Джелялу понадобилось беспокоиться о нём, Пир Карам-шахе, который всегда относился к самаркандцу с явной подозрительностью и враждебностью.

Но безмерно удивился Пир Карам-шах, когда из-за спины господина Кхи-кхи выдвинулся доктор Бадма.

—  Можете ли вы встать? Не нуждаетесь ли в медицинской помощи?

—  Что вам нужно? И вы, господин Бадма, с ними?

Бадма сделал знак господину Кхи-кхи. Тот протянул сосуд из серебра и небольшую пиалушку.

—  Выпейте, — сказал    Бадма. — Глоток    бальзама    подкрепит вас. Вам предстоит длительное путешествие.

—  Это вам так не сойдет! — вспылил   Пир Карам-шах.— Я и без бальзама обойдусь. Я белый человек и не дрогну. Куда идти?

—   Вы меня  не поняли, — едва заметно подняв   свои белесые брови, сказал доктор   Бадма. — Мы пришли увезти  вас из, этого неподходящего места.

—  Радостные вести, сахиб! — захихикал тюремщик. — Оченй радостные, кхи-кхи! Не найдется ли на вашей одежде маленькой золотой пуговички?

—  Прочь, господин жадности, — небрежным жестом отстранил старикашку Сахиб Джелял. — Умри, раб!  А вас, господин Пир Карам-шах, прошу последовать за нами.

—  Что, наконец, происходит? — Пир Карам-шах поднялся, стряхивая с одежды соломинки.

—  А то, что вот господин   доктор Бадма узнал от господина Молиара о вашем бедственном положении. Мы, ваши друзья, воз­мутились и...

—  Но царь... может спохватиться.

—  Что царь... Сломалась арба — лентяю  дрова. Вы знаетез здесь, в Мастудже, все решает не Гулам Шо.

—  Эта фантастическая особа? Белая Змея?

—  Быть может. Но одно ясно.  Вам надо немедля отсюда бе­жать.

Во тьме ночи Пир Карам-шах тайно, воровски покинул Мастудж. Ни один огонёк не мигнул в домах на горе Рыба. Надрывно лаяли хором, подвывая по-волчьи на звезды, мастуджские собаки. Стучали копыта коней по крутым каменистым улочкам.

Рядом с конем вождя вождей в темноте маячила фигура шед­шего пешком господина Кхи-кхи. Он слезливо постанывал:

—  С вас, сахиб, суюнчи! Одну лишь пуговицу, господин! Вол­шебную пуговицу!

Впереди и сзади, судя по звону подков, ехали всадники. Белели огромные чалмы. «Белуджи!» — мелькнула догадка. Пир Карам-шах видел много раз телохранителей Сахиба Джеляла, хоро­шо знал их нрав. И то, что они сейчас здесь, ничуть не радовало его. Но что оставалось делать? Он был свободен, конь его рвался вперёд, горячился; по такому знакомому фырканью, мягкой ходе, своеобразной манере скрежетать зубами по железу удил Пир Карам-шах узнал, что он едет на своем арабском скакуне. Значит, и коня ему вернули! Это успокаивало. Но куда они едут? И тут во неуловимым почти приметам, по звездам и чуть белевшей в чёрном своде небес вершине Тирадж Мир он с облегчением понял — его везут в ближнее селение Hypкала. А там его верные люди. С каждой минутой Пир Карам-шах чувствовал себя увереннее.

Но горечь, вызванная событиями последних дней, не смягча­лась. Совсем недавно он, вождь вождей, делатель королей, сан когда-то прозванный «некоронованным королем Дамаска и арабов, верховным проконсулом Британии на Востоке», въезжая в селение Мастудж торжественно, как и надлежало господину, властелину горной страны. У крайних домов селения, спешившись, встречали его сам Гулам Шо, царь Мастуджа, и весь его двор. В царском дворце-сарае он, Пир Карам-шах, принимал по­сольства государств Востока и Запада. Он решал судьбы стран и, быть может, вопросы мировой политики.

Здесь, во дворце, слепленном из саманной глины и неотесан­ных каменных глыб, Пир Карам-шах лепил своими руками Бадахшано-Тибетскую империю. Здесь он разрабатывал планы завоева­ния Туркестана и, сидя на пыльной раздерганной кошме, окруженный верными людьми, замышлял стереть с географической карты мира самое понятие СССР.

Он мнил себя диктатором, великим завоевателем Александром Македонским, Чингисханом, Аттилой Тамерланом, итальянским дуче Бенито Муссолини, азиатским Наполеоном... Ему представ­лялось и во сне и наяву, что он — знаменитый Томас Эдуард Лоуренс — всесилен, что в его власти бросить все могущественные силы против большевиков: армии стран Антанты, русских бело­гвардейских генералов, японских самураев, чанкайшистов, бухар­ского эмира, туркестанскую эмиграцию, басмачество, калтаманов Джунаида, Тибет, Афганистан, персидского шаха, всю Англо-Индийскую колониальную империю с сотнями тысяч сипаев, артил­лерией, аэропланами, золотом, пуштунскими вооруженными до зубов племенами. Всё он держал в своих руках, все положил на чашку весов истории, весь азиатский Восток с его деспотиями, исламом, индуизмом, буддизмом, феодалами, раджами. Перед ним пресмыкались, ему поклонялись, ради него проливали кровь, безропотно умирали. Он раздавал милости, делал королей, рас­поряжался миллионами жизней.

И вот теперь, трусливо спасая жизнь, словно базарный вор, вождь вождей бежит из захудалого селения, захудалой столицы никудышного царства, которое не стоит и плевка властителя душ. Бежит без оглядки. События обрушились на него, втоптали в грязь, раздавили.

Его начинало что-то душить... Он бежит, чтобы не погибнуть жалко, глупо. Благородный человек умирает сражаясь. А он бе­жит. Он ничего не знает, не понимает. Он великий, всемирно из­вестный Лоуренс, игрушка в руках какой-то Белой Змеи, каких-то непонятных, неясных сил, вставших из недр гор. И он ничего не знает... Щепка в потоке... Ему ничего не говорят. Его торопят: «Скорее! Скорее!»

И тут еще от его коня не отстает этот жалкий плут Кхи-кхи, еще вчера грозный распорядитель жизнью и смертью, один своим зловещим видом напоминавший о виселице. Кхи-кхи вцепился в Пир Карам-шала дрожащей рукой, дергает стремя и гнусно ше­пелявит: «Пуговичку, одну пуговичку!» И такого он, белый человек, боялся, и перед таким ничтожеством он дрожал за свою жизнь! Вот ударить его каблуком в лицо. Каблуком, каблуком! И тут же поймал себя на мысли: «Нельзя... Нельзя поднимать шум».

Тряской рысцой бегут лошади. Звенят подковы. Шлепают по щебенке подошвы калош. Господин Кхи-кхи все ноет и ноет про пуговицу. Бренчат во тьме удила. Молчат спутники.

В селении, там, на горе, лают хором собаки. В хижинах ни огонька, ни искорки. И Пир Карам-шах думает: «Мастуджцы спят. Хорошо! Забились в холодные норы и спят». Да, они не ви­дят его бегства... постыдного бегства. Крадучись, он уползает по горным тропам. Уползает, потому что боится за свою жизнь...

Долго в полнейшей тьме они спускались куда-то вниз. Подко­вы скрежетали по камням, высекая синие искры. И вдруг ночной чистый воздух наполнился сладким, отталкивающим запахом тления. Он делался всё гуще, сильнее, отвратительнее. Он перехва­тывал горло, не давал дышать. И Пир Карам-шах не выдержал, спросил тихо:

—  Что это? Откуда вонь?

—  Кхи-кхи! — послышался кашель старика, и рука его задер­гала ремень стремени. — Воняют так, пахнут ваши, господин. Пах­нут и храбрые воины и трусы одинаково, кхи-кхи... мертвые... Ваши гурки тут под обрывом... с того дня... Как упали, так и лежат ваши... Некому предать погребению, едят их шакалы... Или вы слезете с коня и закопаете в могилы, кхи-кхи?

Кровь прилила к голове. Застучало в висках. Его воины, его гурки! Смелые, великолепные, гранатовощёкие... лежат на камнях. Нелепая, ужасная смерть... А он и забыл о них. Быстро он забыл своих сподвижников... созидателей великой империи... И надо же, случайная тропинка так беспощадно, жутко привела сюда под утёс. И несколько футов каменистой тропы и трупного запаха еще раз напомнили о тщете всех замыслов.

Так и сорвал бы ярость на ком-нибудь. С наслаждением он сейчас ударит этого топчущегося у самого стремени отвратитель­но хныкающего старикашку Кхи-кхи. Вождь вождей даже отводит ногу со стременем чуть назад, чтобы лягнуть тюремщика прямо в его физиономию, прячущуюся в темноте. Отплатить тюремщику за все: за гнилую солому, за проплесневевшую корку, за вечную темень зиндана, вонь, смрад, за его язвительное «кхи-кхи», за постоянный страх смерти. Чтобы старикашка захныкал уже не так. И тогда!..

И вдруг оказалось, что тюремщика нет. Смутная серая фигура господина Кхи-кхи растворилась неслышно в темноте. Рядом с конем на тропинке его не оказалось.

Под ногами коня уже шумел, ворчал горный поток.

И Пир Карам-шаху осталось возблагодарить судьбу. Он вырвался из селения Мастудж. Выехал благополучно, унес ноги.

Совсем недавно Пир Карам-шах въезжал в Мастудж надмен­ный, могущественный, без пяти минут правитель всей Централь­ной Азии, вызывающий трепет и преклонение. Сейчас он покинул селение потрепанным волком, ничтожный, преследуемый, дрожа­щий за свою шкуру.

И даже это можно было бы стерпеть. Мало ли куда поворачи­вает свое колесо судьба. Нестерпимо, несносно, что верх над ним взяла женщина, нет, девчонка.

И самое горькое — он сам принял участие в сотворении её, в создании мифа. Они — Пир Карам-шах, мистер Эбенезер, мисс Гвендолен — вообразили себя Пигмалионами, выдумали бухар­скую принцессу, изваяли её своими руками наподобие древнегре­ческой Галатеи, прекрасную, обаятельную.

Прелестную, лирическую сказку об оживленной эллинскими богами скульптуре «боги» из пешаверского бунгало переиначили на свой манер. Они приготовили марионетку, дали ей жизнь, вооб­ражая, что она будет послушным дергунчиком в их руках. И просчитались.

Получилось совсем как в индусской волшебной сказке про резчика по кости, портного, ювелира и брахмана. Резчик — ска­жем, Пир Карам-шах — изваял из слонового клыка статую де­вушки Моники. Потом портной обрядил ее в богатое платье, и таким портным оказалась мисс Гвендолен-экономка. А ювелир, мистер Эбенезер, украсил статую перлами и самоцветами бухар­ского престола. Брахман же — Ага Хан — попытался вдунуть в Монику душу. И резчик, и портной, и ювелир, и брахман вооб­разили, что все они имеют право собственности на свое творение. Но пока они спорили и дрались из-за девушки, она решила свою судьбу по-своему. Она не пожелала подметать стружки и опилки в мастерской резчика. Ей претило колоть иглой пальчики в порт­няжной мисс Гвендолен. Она презрела драгоценные побрякушки эмира. И совсем скучно ей показалось слушать поучения брахма­на. Она раньше всех поняла, что она не кукла, и не позволила играть собой...

Творцы Моники не задумывались, а что из себя представляет их марионетка. Они забыли слова азиатского философа: «Чрез­мерная мудрость хуже глупости». Они не учли, что девушка очень восприимчива и не лишена природного ума. Они требовали от неё лишь одного: «Не удручай себя думами, не тревожь, свое сердце». Моника все осмыслила и истолковала по-своему.

Она прожила тяжелое детство и узнала изнанку жизни. И хоть из неё сделали принцессу, на самом деле она осталась дочерью чуянтепинского углежога с жизненной хваткой батрачки. Но свет­ская дрессировка в бунгало мистера Эбенезера Гиппа, колони­ального чиновника, не пропала даром. Монику многому научили, дали ей немало настоящих знаний, не говоря о том, что она полу­чила внешний лоск английской аристократки. На её счастье, ни мистер Збенезер, ни тем более мисс Гвендолен не делали попыток скрывать от воспитанниц своих целей и ничем не прикрывали ни своего лицемерия, ни ханжества. Более того, они учили Монику и тому и другому совершенно открыто.

Принцесса бухарская исчезла так же, как исчезла в индийской сказке кукла из слоновой кости с глаз резчика, портного, ювелира в брахмана, оставив их полными изумления и разочарования.

Мистер Эбенезер, мисс Гвендолен-экономка, эмир бухарский Алимхан, Пир Карам-шах, Живой Бог вполне уподобились скат зочным персонажам. Им оставалось удивляться и недоумевать. Но творение их рук, их кукла-принцесса не просто исчезла. Кресть­янская девочка из безвестного советского селения Чуян-тепа по­могла разрушить громадное здание хитроумной политики, которое Англо-Индий-ский департамент воздвигал по кирпичику уже много лет на подступах Памира.

МИСС ГВЕНДОЛЕН ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ

                                         У них извращенная жажда уничтожать, ибо

                                         такие люди сами живут под угрозой уничтожения.

                                                                            Хуршам

                                           Дружить со змеей — играть с мечом.

                                                                          Андхра


Встретила Моника доктора Бадму очень расстроенная. Брови ее были упрямо сдвинуты. В глазах читалась решимость и моль­ба. Девушка нимало не походила сейчас на нежную тепличную куклу. Такое впечатление усиливалось темным, почти черным по­крывалом, надвинутым на лоб. И лишь изящная мушка на розовой щеке и драгоценный браслет на тонком запястье напоминали, что Мойика — невеста всемогущего Живого Бога.

Неприятно поразило доктора Бадму, что она пренебрегла всем строжайшим  ритуалом, обычно неуклонно соблюдавшимся в исмаилитском  эгаматгох — подворье на  приемах паломников-богомольцев, да и вообще всех посетителей. В обширной расписанной ярко гостиной не оказалось не только волшебно разряженных прислужниц, но даже властной старухи-домоправительницы, обыч­но не отходившей ни на шаг от Моники.

—  Вы больны? — нарочно    громко спросил    доктор и тут же вполголоса, но сердито заметил: — Какая неосторожность! Мы же и при вашей свите могли бы объясниться.

Он снова заговорил громко о признаках болезни, об ударах пульса, о лекарствах, явно рассчитывая на то, что их подслуши­вают. Ему всегда не нравилась обстановка подворья Белой Змеи. Да и сейчас мрачноватая, с низким балочным потолком приемная зала, вся увешанная расшитыми тяжелыми драпировками, загро­можденная драгоценной утварью, резными столиками, уродливы­ми изваяниями, вызывала невольную тревогу. В большей части гигантских бронзовых светильников огонь не горел. Среди китай­ских ваз в рост человека, по нишам в стенах, по потолку бродили и колебались бесформенные тени то ли от прячущихся по углам наушников, то ли от странных каких-то животных. Что-то шурша­ло и тихо вздыхало.

—  Здесь нет людей. А там гепарды, живые. Два ручных зверя. Прислал читральский низам... Взятка, чтобы я попросила за него у Ага  Хана.  Какой-то проступок  и  серьезный.  Но  с  гепардами осторожней, кто их знает. То смирно мурлыкают, то шипят и огры­заются. А глазищи! Ночью снятся.

Зеленые, светившиеся фонариками глаза гепардов тоже не нравились доктору Бадме. Но он не отвёл взгляда и не отводил в течение всей беседы.

—  Такой вид у кошечек, точно подслушивают и все понима­ют, — пробормотал доктор.

—  Тут все подслушивают. Но по-французски не понимают — никто, решительно никто, говорите, что угодно. Но хоть изредка произносите хоть два-три    слова по-персидски или по-узбекски. А теперь вот посмотрите. Что вы скажете? — Она пододвинула доктору изящно   запечатанный свиток и уже громче проговори­ла: — Пощупайте мне пульс. Не правда ли, ускоренный. Ах, док­тор, у меня, вероятно, жар, настоящая горячка. У меня ужасно голова болит... Да разверните же свиток. Тут есть от чего голове разболеться. Доктор, милый, дайте мне такого лекарства, чтобы душу успокоить и чтобы головную боль унять... Замбарак, Гульаин, что вам тут нужно? Я сказала: не заходите, пока не позову... — Последние   слова    относились к девушкам-горянкам,  непонятно как оказавшимся за большущим, облицованным    пластинками цветной жести сундуком. — Убирайтесь, вы  мешаете доктору  ле­чить меня! — Моника тихо продолжала: — Такие преданные подружки, и, быть может, тут все такие — уже точат ножики... По­могите, доктор! Меня убьют! — Она схватила руку Бадмы и прильнула к ней щекой.

В ужасном волнении девушка развернула свиток и протянула доктору:

—  Картинка? Та миниатюра?

—  Смотрите! Смотрите! Это знак... её знак! Приговор! Это от той... от Гвендолен! О, она подает весть... Напоминает о себе!

Доктор знал о миниатюре из «Бабур-намэ» — Моника уже нашла случай и рассказала ему о страшной детали старинного рисунка средневекового художника, который изобразил с натура­листическим искусством момент, когда гаремные служители с равнодушными тупыми лицами хладнокровно отрезают головы гаремным красавицам в крепости Менге в момент штурма её вой­сками Бабура.

Бадма помрачнел. Он не стал разуверять расстроенную Мони­ку, что это простое совпадение. Он слишком хорошо знал и мисс Гвендолен и методы Англо-Ин-дийского департамента. Одно было загадочно, зачем понадобилось англичанке предостерегать девуш­ку, настораживать её? Гораздо проще было бы нанести удар не­ожиданно и так устранить её. Или мисс Гвендолен ещё рассчи­тывала запугать невесту Живого Бога и заставить её служить британским планам? Вероятно, Ага Хан и не подозревал, что делает в Мастудже его именем его божественная невеста. Но не исключено также, что Живой Бог втайне рассчитывал руками Моники проводить независимо от Англо-Индийского департамента свою самостоятельную политику.

И в том и в другом случае Моника была жертвой. И что ей грозила опасность, и смертельная притом, не вызывало сомнений.

—  Как к тебе попала эта картинка? — спросил, поморщившись, доктор Бадма.

—  Привез гонец из Хасанабада. Вы знаете — гонцы с подар­ками приезжают чуть ли  не ежедневно. Этот — его зовут Бхат, раджпут,— он приезжает не первый раз. Отчаянный. С ним  моя мегера-домоправительница отсылает донесения...  Ездит в любую погоду. Он привёз молитву на бумажке, серебряную банку с ва­рень-ем из мадждадийя, семицветный сосуд для благовоний.  Ну и эту... эту гадость...

—  Ты... ты ела варенье? — спросил доктор Бадма. В тоне его прозвучал такой испуг, что Моника с чувством признательности посмотрела на него и живо заметила:

—  О, нет. Я посмотрела на картинку, и мне сделалось нехоро­шо. И я подумала... Но вы думаете?

—  Сейчас  можно ждать чего угодно.—Бадма осторожно повертел и баночку и семицветный сосуд, открыл и то и другое и осторожно понюхал.— Да, слишком много неприятностей натво­рила господам англичанам в Мастудже госпожа Белая Змея, что­бы они там у себя, в пешаверском бунгало, могли спать спокойно, да и Ага Хан...

—  Нет, нет. Старичок ни при чем... Он очарован и... и меня лелеет и балует. Он не способен на такое... злодейство.

—  Предположим. Но мы в Азии, да еще древней, а здесь и не такое возможно... — Он постучал   пальцами по   миниатюре, и она с легким шелестом, похожим на шипение, свернулась в тугой сви­ток. — Где тот, кто привез все это? Как могла попасть в подарки эта штука?

—  Где Бхат?  Он из рода Ага Хана, то есть из его касты. Он уже пять раз в холод и вьюгу приезжал. Бхат безропотный, вер­ный пёс Ага Хана.

—  Дай-ка мне молитву твоего старичка...  достопочтенного твоего нареченно-го.

Протянув сложенный листочек, Моника покраснела.

—  Вы... вы меня упрекаете.

—  Шучу... шучу. Гм... Очень интересно! А ты читала молитву?

—  Нет, я присылаемых им молитв не читаю.  Я плохо разби­раю урду. Я ещё не выучила...

—  А вот в эту молитву надо было хоть заглянуть. Здесь не только на урду, здесь и на обыкновенном английском есть приписочка. И приятный женский почерк!

—  Где? Где?

Внизу под текстом молитвы имелась приписка:

«Девочка, не заносись в своем величии. Ты вышла из послуша­ния. Вспомни истину — враг без головы лучше, а красавица без головы хранит верность».

—  Боже, это она! Мисс Гвендолен. Я пропала!

—  Женский почерк, — заметил сухо Бадма. — Ясно теперь, это не твой старичок! Прикажи позвать гонца. Допроси его. Сделай так, чтобы я слышал.

Моника ударила в гонг. Вбежали прислужницы.

—  Поставьте там ширму. Великий доктор займётся в покое и тишине изготовлением лекарств. А вы приведите сюда усатого раджпута, гонца, посланца всесвятейшего моего жениха и повели­теля.

Когда гонец Бхат, крепкий, широкогрудый раджпут, с почти черным лицом и длиннейшими усами был введен в приемную за­лу, там уже все изменилось. Горели светильники, пламя которых плескалось в жемчугах и самоцветах ладакских занавесов и япон­ских лаковых ширм, отражаясь   в зеркалах и сосудах. Невеста Живого Бога исчезла. Бхат не удостоился её лицезреть. Он слы­шал лишь её голос. «Серебряные колокольчики не звонят так нежно», — уверял он слуг после аудиенции. Бхата все так очарова­ло и ослепило, что он совсем не помнил, какие вопросы ему зада­вала Белая Змея. Но отвечал он с обстоятельностью, присущей человеку неграмотному, но добросовестному.

«В Хасанабаде вручили мне дары — мадждадийя — новое ва­ренье, благовония в семицветном сосуде и молитву. Доехал я до Пешавера, слез. Закинул переметную суму на плечо и пошел в караван-сарай, где у меня всегда прикармливается кашмирская лошадка. Хороша она на перевалах да крутых тропах. Иду, зна­чит, но тут шасть ко мне полицейские и отвели в английское бун­гало с белыми колоннами. Посреди тенистого сада стоит. Там бе­ловолосая английская бегим посмотрела дары Живого Бога, добавила свиток с печатью и сказала: «Бхат, я вижу тебя наск­возь, до самого донышка твоей души. Ты поедешь, как тебе пове­лел Ага Хан, в Мастудж с дарами, но иди не к Белой Змее, а най­ди там-то и там-то человека по имени Ширмат. Он скажет, что тебе надо делать. Повинуйся ему во всем. Послушание — награ­да. Ослушание — гибель».

В конюшне бунгало мне позволили выбрать самого отличного коня. Я не хотел. Я говорил: «А в караван-сарае у меня хорошая кашмирская лошадка, знающая перевалы и каменистые тропы». Но там были два,подобные злым дивам, полицейских. Они и слу­шать про лошадку не пожелали, и мы поехали. Ехал я и думал: «Здесь что-то не то. Живой Бог не сказал ничего про Ширмата. Это злоумышление проклятых инглизов. Живой Бог приказал пе­редать варенье, семицветный сосуд с молитвой в собственные руки своей невесте, а не Ширмату». Но конные полицейские — дивы — не отступались от меня ни на шаг, даже когда я отходил от доро­ги по нужде. Сколько мы ни ехали, а мысль о награде и возмездии не оставляла меня. Не доезжая до мастуджского моста, я повер­нул коня со скалы прямо в реку. Высоко было, но ничего. Обо­шлось бы, но кто знал, что дивы-полицейские станут стрелять. За­стрелили они коня. Вода кипела, словно в котле. Меня крутило и било о камни, но я не выпускал из рук переметной сумы с дарами. Холод сводил судорогой ноги и руки, я превратился в лед, но Жи­вой Бог помогает своим детям. Вода вынесла меня на песок, а конные полицейские, погнавшие коней в поток за мной, утонули. Я закинул на плечо переметную суму и пошел на гору Рыба, к вам, госпожа».

Гонец рассказывал долго и многословно. Он всё возвращался к кашмирской лошадке, оставшейся в пешаверском караван-сарае и уверял: «Если бы она, я б давно ускакал   бы в горах от дивов. Английский конь тяжёл на ноги, где уж ему по горам ходить. Моя лошадка — птичка. Горные тропы понимает...»

Бхата выпроводили.

—  Верных последователей имеет   Живой Бог. Велики сила и влияние Ага Хана, — сказал доктор Бадма. — Мисс Гвендолен не учла этого, не смогла ни запугать, ни купить усатого простачка Бхата.

—  Купить? — удивилась Моника.

—  Усатый Бхат умолчал, что нежные ручки Англо-Индийского департамента отсчитали тридцать золотых гиней за то, чтобы пе­реметная сума попала в руки Ширмата и чтобы Ширмат явился с подарками к тебе в подворье... О золоте Бхат умолчал. С золо­том ему не хочется расставаться. Ну бог с ним, оставим его ему.

—  Я боюсь. Страх ползает где-то рядом, шагает бок о бок.

—  Если бы ты не боялась, ты была бы тем, что хотели из тебя сделать твои воспитатели — деревянным манекеном. Но ты жи­вая девушка, и тебе следует их бояться. Но дело серьезное. К счастью, у нас есть ещё время подумать. Итак, золото, пули, чёрная месть. Все атрибуты «плаща и кинжала». Ужасно, что ты попала в самую гущу событий. Ясно, мисс экономка, а значит, и департамент осведомлены, что здесь, в Мастудже, наделала Бе­лая Змея.

    — Что?

—  Подняла всех здешних исмаилитов  против инглизов. Раз и навсегда оторва-ла бадахшанцев от Ибрагимбека. Взяла самого всемогущего вождя вождей за горло и способствовала провалу создания  великой  Бадахшано-Тибетской  империи.    А  материаль­ные потери! Где караваны с вооружением и прочими военными грузами? Где горно-полевые пушки. Мало, что ли, этого? Да за одно из этих дел Белую Змею надо сжечь на медленном    огне!..

—  И... они решили?..

Доктор снова развернул свиток и долго смотрел на миниатюру.

—  Сначала я не понимал, к чему свиток, картинка. Психиче­ская атака? Бабский каприз? Нет, тут тонкая женская садистская месть: пока бы ты разглядывала рисунок, Ширмат ударил бы но­жом...

—  А-а!

—  К тому же ты права. Исмаилиты слишком верят в тебя, да ещё с припутанной сюда легендой о Белой Змее. Им надо во что-то верить. Видимо, англичане    не успели разубедить Ага Ха­на, доказать, что его посланница и невеста занимается подрывной деятельностью в Бадахшане. Иначе Гвендолен не подсылала  бы к тебе таинственных убийц, а просто натравила бы на эгаматгох тех же мастуджцев. Предлог бы нашелся...

Моника зябко куталась в покрывало.

—  Они меня убьют. Я знаю, мисс часто намекала. Она не ус­покоится, пока...

—  Сделаем так, чтобы не доставить    ей такого удовольствия. Ни Ширмат, ни кто другой не   привезет в хурджуне голову... та­кую милую головку, — голос доктора Бадмы странно дрогнул.— Эта культурная святоша не получит такого удовольствия...

—  Ведь еще есть Гулам Шо, царь. Он трус, но боится и ува­жает старичка Ага Хана. Царь хоть и учился в Европе, но суеве­рен и всего боится. Он... на него можно положиться.

—  Суеверия суевериями, но я его больше всего опасаюсь. Дву­личен и корыстолюбив. Неизвестно, что он знает и чего не знает.

—  Как страшно! Не бросайте меня здесь одну. Я умру от стра­ха. Я убегу в горы. Лучше замерзнуть в снегу, чем видеть их с ножами...

—  Одно ясно — тебе делать здесь нечего. Едем.

—  Домой!

Вдруг она бросилась к доктору и замерла в его объятиях. Он гладил её волосы и бормотал:

—  Моника, девочка моя...

Решительно он отстранил девушку.

—  Прошу тебя!..  Ты сама   знаешь — тут и стены, и двери, и окна полны глаз и ушей... Как неосторожно! Только бы не поздно. Не верь никому. Быстро собирайся.

Он снова заговорил во весь голос:

—  Сейчас закончу составление лекарств. Приступим к закли­наниям. Зови, принцесса, всех сюда. О, чатурмахария каикка! Ду­хи добра и зла!                                                                                   

И когда полные любопытства и страха прислужницы во главе с грозной домоправительницей сбежались в приемную залу, все помещение затянулось дымом курений, сквозь который чуть мер­цали огоньки светильников. И где-то в сумраке слышались закли­нания и молитвы, которые громко нараспев читал таинственный доктор Бадма из таинственного Тибета...

А в тот самый час усатый гонец раджпут Бхат с трепетом и не меньшим страхом держал ответ перед Сахибом Джелялом. Простодушный, наивный исмаилит чуть ли не подавился гинеями, насыпанными в его мошну лилейными ручками английской бегим. Бедняга не понимал только, как об этом дознался величественный раджа, кем слыл в Мастудже Сахиб Джелял. Для раджпута тридцать золотых гиней были целым богатством — и земельным участком, и домом, и парой быков. Когда же он сообразил, что бородач-раджа и не думает отбирать у него золото, он мгновение сделался его преданным слугой, даже рабом. Он тут же поклялся всеми раджпутскими  клятвами сделать    беспрекословно  все,  что прикажет ему раджа.

—  Вот ручей! Набери в пригоршню воды. Выпей! Выпил! Смотри, я тоже пью, Отличная прозрачная вода. Через неё отлич­но видно, что у тебя внутри. Всё, что ты думаешь и будешь впредь думать, у меня здесь, в голове. — И Сахиб Джелял приложил тор­жественно ладонь ко лбу. — Клянись именем  и милостью Живого Бога делать всё, что тебе прикажу я.

Бхат рвал себя за длинные свои усы и клялся. Сахиб Джелял остановил его:

—  Хватит! Счастлив твой бог, что ты не послушался  англий­скую бегим, а отвёз подарки прямо Белой Змее. Иначе твоя глу­пая голова торчала бы на воротах на шесте. А теперь отвечай: где Ширмат со своими людьми? Английская бегим сказала, где ис­кать Ширмата.

Бхат не колебался:

—  Она сказала. Иди в селение Hypкала. Ширмат там. Он разжигает свой очаг в жилище дяди царя.

—  Отсюда до Hypкала два часа пути всаднику, — думал вслух Сахиб Джелял. — Ты пойдешь к нему. Отдашь мадждадийево ва­ренье, семицветный сосуд с благовониями. Вручи ему свиток с печатью и скажи... Что тебе приказала  на словах красивая  ан­глийская бегим?

—  «Это знак. Вручи его Белой Змее и да свершится предука­занное аллахом!» Вот что сказала беловолосая бегим.

—  Иди!

—  Что будет дальше?

—  Не задавай вопросов.

—  Что сделает Ширмат?

—  Помни слова мудрого: «Он присутствовал и не присутство­вал. Он видел и не видел. Он слышал и не слышал».

—  Но у Ширмата полно людей... Все вооружены. У всех по сто глаз, сто ушей. Чёрная рука мести ухватила меня за воротник.

—  Приделай себе крылья. После разговора с Ширматом лети ко мне. У тебя    будет столько золота, что сделаешь руку мести белой. Ты получишь еще тридцать золотых. Быстро! Отправляйся!

—  Пешком? О моя кашмирская лошадка, ты осталась в пешаверском сарае.

—  Ты прав. Пешком ты прошагаешь целый день. Бери моего коня.

Сахиб Джелял долго смотрел вслед всаднику, карабкавшемуся по щебнистым осыпям.

Берег ручья был покрыт буйными весенними травами, вода с легким журчанием переливалась по камням, в синюю небесную твердь упирались белоснежные вершины. И Сахиба Джеляла можно было вполне принять за мастуджца, вышедшего подышать свежим воздухом. Он прохаживался взад и вперед и говорил гром-ко сам с собой:

— Что ж, всякому делу приходит завершение. Девушка свер­нула шею богатырю, и богатырь обо всем забыл. Да, надо спасать девушку.

С растерянным удивлением Сахиб Джелял оглянулся. Он был один, и слова его могли слышать только жаворонки, певшие в вы­шине свои нежные песни.

Подхватив на пояснице полы своего длинного халата, Сахиб Джелял начал под-ниматься на гору. Он шел по узкой, видимо, хорошо знакомой тропинке, более по-ходившей на крутую камен­ную лестницу. И каждая каменная плита-ступенька ста-новилась ступенькой его мыслей.                                                               

«Доктор Бадма прав. Монику надо спасти. Спасая её, мы ра­скроем себя. Но что нам делать еще здесь, в Мастудже? Наша группа помешала всем планам департамента. Антисоветская коа­лиция рассыпалась. Пышное здание центральной азиатской импе­рии развалилось. Департамент вынужден убрать самого опасного врага — вождя вождей — отсюда куда-нибудь подальше. Куда? Не­важно. Вместе с тем надолго обезврежены все происки департа­мента против Афганистана, потому что и сеть шпионов Иран — Афганистан — Северная Индия — Синцзян теперь в наших руках. Пуста казна Бухарского центра, потому что, пока идет грызня меж­ду Бош-хатын и Алимханом, деньги будут лежать без движения на счетах в банках. Наконец, долгожданного оружия и амуниции Ибрагимбек не получил, и авантюру свою ему начинать придется слабым, неподготовленным. И во всем видна рука Белой Змеи. Сколько она сделала, и ей угрожает гибель. И надо понять докто­ра Бадму. Ради того, чтобы отвести от девушки руку убийцы, Бадма идет на действия слишком явные, слишком открытые».

Да и то, что сейчас предпримет он, Сахиб Джелял, во имя дружбы, приведет к тому, что ему придётся уйти, исчезнуть. А что сделает доктор? Вернее всего, и он уйдёт, и имя Бадмы будут от­ныне только вспоминать.

На половине подъема из-за каменных глыб выбрался человек в белуджской чалме и, ни слова не говоря, пошел следом. Сахиб Джелял даже не обернулся. Так вдвоем они дошли до пастушьей полуземлянки. Сахиб Джелял толкнул щелястую, ветхую дверцу и вошел.

В темном промозглом помещении едва тлел огонек в очаге. Вокруг него угадывались в белых гигантских чалмах сидящие на земле люди.

Прежде чем заговорить, Сахиб Джелял выпил с удовольстви­ем большую миску кислого молока

—  Люди подобны плодам,— заговорил он наконец. — Есть сладкие, есть кислые и горькие, вызывающие зубную боль. Один стервятник сидит на кусте розы, и его ядовитые когти отравили цветы.

—  Кто такой стервятник? — спросил    седоусый, но еще креп­кий, воинственно выглядевший главарь белуджей.

—  Ты его видел, Малик Мамат, — сказал    Сахиб Джелял.— Стервятника зовут одноглазый Ширмат. Тысячи вдов и сирот в его стране, откуда он, вопиют о мести.

—  Прикажете, хозяин, надеть одежды мести?

—  Слушай, Малик Мамат, что я тебе скажу.

—  Мы — белуджи, — сказал просто Малик Мамат. — Мы люди степей  и  гор. Наш дом — камни, наше одеяло — баранья  шкура, наше вино — вода источников, наша пища — корка хлеба. Прика­зывайте, хозяин!

Сахиб Джелял позвал его, и они вышли из землянки.

—  Видишь, Малик Мамат,  внизу белую тропинку, что ведет в Мастудж. Шир-мат со своими выедет на эту тропу. Он и его лю­ди не должны проехать в Мастудж.

—  Они и не проедут. А головы привезти вам, хозяин? — гово­рил о головах Малик Мамат с полнейшим  равнодушием. Навер­ное, он проявил бы больше оживления, если бы речь шла о заказе на мешок моркови или арбузов.

—  Прикажите похоронить их с головами. Безголовые не най­дут дорогу через мост Сыръат в рай. А теперь прикажите привес­ти мне коня.

—  На вашем коне, хозяин, уехал тот раджпут с усами. При­кажете догнать его и... чтобы он больше не крал коней!

—  Совсем забыл. Я сам ему дал коня. Приведите другого.

Уже совсем стемнело, когда Сахиб Джелял слез с низкорос­лого белуджского конька у самой двери дворца-сарая мастуджского повелителя.

Громадный, неуклюжий Гулам Шо метался черной тенью по тронному залу. Он рычал и хрипел, временами гулко ударяя себя в грудь огромными кулаками. Он не знал, что происходит. Он не понимал, что происходит! Придворные разбегались. Слуг он сам разогнал. Дворцовая челядь и юные жены попрятались.

Он вопил:

—  Клянусь, бездельники сидят сусликами в норах! Они дрых­нут, когда боятся, дрянные сурки!

Гулам Шо сам боялся. Всего боялся. Буквально трясся от страха. Он боялся ин-глизов, которые с часу на час могли появиться на перевалах. Боялся читральского низама, давно точив­шего зубы на Мастудж. Вождя вождей, бежавшего якобы на се­вер, но все еще страшного и опасного. Гурков, уезжавших на похороны своего старейшины, но появившихся уже в двух днях пути от Мастуджа. Тибетского доктора Бадмы, который был здесь со своим колдовством и темными заклинаниями и которого никто не видел со дня гибели гурков. Это было страшнее, чем если бы его видели. Но больше всего Гулам Шо боялся Белой Змеи, кото­рая приказывала и повелевала именем Живого Бога.

Дрожащими пальцами его величество мял в руках большей пакет, судя по форме и печатям, исходивший из Аигло-Индийского департамента.

—  Нет, нет! Не подходите! — вскричал Гулам Шо, увидев пе­реступившего порог Сахиба Джеляла. — Нет! Совершенно секрет­ное предписание. Ужасное предписание! А... а... Но вас, однако, оно не касается.

Он никак не решался сказать, что это за предписание. С одной стороны, он хотел посоветоваться с Сахибом Джелялом, с дру­гой — просто боялся его.

Времени для раздумий не оставалось. Сахиб Джелял бесце­ремонно отобрал пакет, вынул бумагу — пакет был уже вскрыт — и, склонившись к огню, горевшему в очаге, начал читать, инстинк­тивно отодвигая присуиувшегося вплотную и сопевшего прямо в ухо Гулама Шо.

—  Иншалла! — проговорил    медленно   Сахиб  Джелял.— Нож дошел до кости.

Он читал и перечитывал предписание департамента, совершен­но официальное, за подписями и с печатью. Царю Мастуджа пред­лагалось немедленно доставить госпожу Монику-ой Алимхан под усиленной охраной в город Пешавер в канцелярию Англо-Индийского департамента. «При малейшей попытке с чьей бы то ни бы­ло стороны помешать выполнению предписания не останавливать­ся перед крайними мерами».

—  А что такое — крайние меры? Вы знаете, ваше величество?

—  Я пойду к Белой Змее. Она допустит меня к себе. Я покло­нюсь ей, невесте Живого Бога, и попрошу...

—  А если она не поедет?

—  У меня нет выбора! — закричал  Гулам Шо. — У меня мало воинов, у меня половина    воинов разбежалась. У меня нет сил. Я пойду в тот час, когда в подворье только бабы. Белая Змея пользуется уважением. Она никого не боится, и у неё нет охраны. Я заберу её, посажу на лошадь...

—  А если поднимутся крик и вопль. Со всех сторон сбегутся исмаилиты. Они же разорвут вас в клочья...

—  Англичане не простят мне, если... Англичане вздернут меня, если я не искуплю всех бед... Искупление — эта Белая Змея... — Он забегал по комнате, потрясая  кулачищами. Вдруг он подбе­жал к Сахибу Джелялу. — Или мое царство, или Белая Змея! Но что это?

Он бросился к дверям и прислушался. Он слушал горы и до­лины до боли в ушах.

И он действительно расслышал в закатной мгле глухие удары.

По скалам и ущельям многоголосым эхом раскатилась дробь выстрелов. Гулам Шо схватился за сердце, упал на кошму, забил огромными ногами и захрипел: «Они!.. Убит! Убит!»

Тотчас же он сел и, тараща глаза, спросил:

—  Я — царь. Они не посмеют меня повесить?

Сахиб Джелял с сожалением смотрел на Гулама Шо и декла­мировал:

                   То передними брыкал ногами он.

                   То ревел, щеря зубы, часами он.

                   То со львом он гордо равнял себя.

                   То ужасным драконом считал он себя.

Не обращая больше внимания на мечущегося Гулама Шо, Са­хиб Джелял еще раз прочитал предписание. Ему бросилось в гла­за, что под ним стоит подпись не    Эбенезера Гиппа, а чья-то другая.

— Значит, службе его пришел конец, — удовлетворенно про­бормотал он. — Но она... прелестная мисс Гвендолен! — Совсем не к месту он вздохнул и посмотрел    на Гулама Шо. Тот все еще прислушивался к звукам спустившейся на долины ночи.

—  Что бы это могло быть? Кто-то стрелял.

Сахиб Джелял тоже прислушивался к тому, что делалось сна­ружи. Он первый услышал быстрые, легкие шаги многих спеша­щих людей. Огромными звериными прыжками Гулам Шо бросил­ся в самый темный угол и затаился там.

В тронный зал ворвались толпой косматые, растерзанные белуд­жи. Они оглушили воинственными призывами, звяканьем железа, щёлканьем винтовочных затворов. С воплем «Бей! главарь их Малик Мамат подскочил к Сахибу Джелялу и, метя пол концом распустившейся огромной своей чалмы, поклонился в пояс.

—  Сделано, хозяин! Вот кровь на клинке. Смотри.

—  Что скажешь, воин? — спросил  Сахиб  Джелял. Видимо, ему нелегко было сохранить невозмутимость.

—  Ты не позволил показать тебе их головы. Они остались там. Ножи у белуджей наточены, режут чисто. Стервятник не ждал нас на дороге. Белуджские орлы налетели сверху. Проклятые не успели снять с плеч оружие... Белуджи прыгали, крюками стаски­вали с копей. Сколько у нас теперь коней! Много коней. Белуджи резали, кололи. Кровь там, на мастуджской тропе. Всех кончили. Один дьявол хитер. Поднял коня на дыбы. Крутился бесом. Стре­лял. Метко стреляет, пёс. Был бой. Мы заползли в камни. Мы то­же стреляли. Погас светильник жизни нашего Карима. Мы стре­ляли. Мы закопали мертвых вместе с головами. Они не упадут с моста Сыръат... Пусть идут в рай... Мы вымыли камни на тропе. Нельзя, чтобы шакалы лизали кровь мусульман...

Он все выкрикивал слова и потрясал саблей и винтовкой. Са­хиб Джелял стоял все такой же прямой, спокойный. Обычный противный, одуряющий холод вползал снаружи. Ноги белуджей хлюпали в слякоти мокрой грязи, натащенной со двора через по­рог. Грязь была в неприятных темных красных пятнах. Гигант­ской глыбой Гулам Шо серел в углу.

—  Эй, царь, что ж? Смотри, у тебя стены увешаны  ружьями да мечами. Бери же в руки оружие, ты, потомок Александра! За­щищайся!

Головы белуджей повернулись как одна. Снова воинственный вопль наполнил зал. Гулам Шо медленно вышел из угла, согбен­ный, жалкий, к очагу.

Сахиб Джелял молитвенно провел руками по бороде.

—  Слава тебе, белудж Малик Мамат!  Храбрость и  мужество твоих смельчаков заслуживают награды. Я не спрашиваю, сколь­ко пуль съели проклятые стервятники Ширмата. Я не спрашиваю, сколько белуджей сложили головы  в схватке. Цену крови племя белуджей получит сполна вот с него... с царя...

—  Не будем    скорбеть    о тех, жизнь    которых прервалась,— с мрачным спо-койствием проговорил Малик Мамат.— Да оплачут их матери и жены!

—  Чем дольше живет человек, тем больше у него врагов, чем скорее умрет человек, тем больше у него друзей. А где тот радж­пут с длинными усами, наш друг?

Малик Мамат растерянно сдвинул чалму на лоб и откровенно почесал заросший космами затылок.

—  Не доглядел  я...  В темноте мои воины  не разобрали... Мы его тоже похоронили, приставив голову к гулову. А деньги... они вот...

Нехотя он протянул кошелек Сахибу Джелялу.

—  Оставь себе... Не пришлось Бхату купить себе дом и волов. Пусть купит храбрейший из белуджей. Добавь золотые к цене крови, которую ты возьмешь с этого храброго царя.

И он резко повернулся к Гуламу Шо. Тот весь задергался и подобострастно залебезил:

—   Господин Сахиб Джелял! Славные белуджские воины — гости моего дома! Минуточку — я прикажу готовить и жареное и вареное. Будет великий пир! А потом, с вашего соизволения, о ве­ликие воины, там на горе Рыба, в подворье, сколько угодно и вещей, и одежд, и серебра, и кипарисостанных девушек... Мы краду­чись пойдем туда... ночью...

Он замялся, и все лицо его перекосилось.

—  Что  ночью? — насторожился    Сахиб  Джелял. Взгляд  его задержался на пакете, который держал в руке Гулам Шо. Да, иля он, Сахиб Джелял, не узнал как следует всех извивов души его величества царя или царь до сих пор не понял ничего.

Воспользовавшись тем, что белуджи с горящими глазами бур­но обсуждали предстоящий поход на гору Рыба, суливший им не­малую добычу, Гулам Шо шептал торопливо на ухо Сахибу Дже­лялу:

—  Ваших храбрых воинов совсем достаточно. Теперь  мы  вы­полним приказ. — Он кивнул своей головищей в сторону пакета.— Ваши белуджи никакие не исмаилиты. Им что невеста Живого Бога, что какая-нибудь потаскушка — все одно. Наши исмаилиты не помогли бы, а то и помешали бы... Сейчас поедим пищу и... да­вайте!  Прикажите вашему... этому Малику Мамату. Мы пойдем тихо-тихо на гору Рыба... Он... он не будет долго возжаться с Бе­лой Змеей... Раз — и готово...

Гулам Шо выразительно сжал рукоятку длинного ножа, висев­шего у него на поясе.

—  Чего белуджу   возиться с... ней?   Мы с долгами не первый раз рассчитываемся головами в переметной суме...

—  Вот как заговорил! И ты после этого, ваше величество, на­зываешь себя исмаилитом! Ты не боишься, значит, навлечь гнеи Ага Хана? — говорил   Сахиб  Джелял   сдавленным   голосом. — О, какой ты странный исмаилит! Не успели англичане науськать те­бя, сказать «Куси!», и ты зарычал, виляя хвостом. И ты ещё смеешь называться потомком великого македонца! Какой храб­рец! Поднять нож на одинокую, беззащитную девушку!

Цедил слова Сахиб Джелял сквозь зубы с явной насмешкой. Белуджские воины не понимали, почему им не несут угощение, и, явно насторожившись, задвигались по залу, обступили разговари­вающих.

—  Ага Хан далеко, англичане на Читральском перевале. По­лучив то, что нужно в переметной суме, утолив месть, господа из департамента воскликнут: «Слава тебе, Гулам Шо!» И Гулам Шо сохранит престол и останется    царем Мастуджа!    Стоящая  цепа!

—  Цена предательства! Дай волю скорпиону — будет жалить всю ночь до утра. Вот ты какой, царь!

Удивительно! Гулам Шо всё ещё не понял.

—  Давай своих воинов, господин Сахиб Джелял. Давай своего Малика Мамата. Времени мало. Угощение потом, поход сейчас! А то придут англичане и спросят... Да и с вас, господин Джелял, спросят: а что тут, в Мастудже, делает господин, именующий себя Сахибом Джелялом? Что ему здесь понадобилось?

Белуджи уже вплотную подошли к Гуламу Шо, и он оказался совсем стиснутым в куче людских тел.

—  Э-э! Потише вы! Я — царь!

—  Ты царь, пока  получаешь от англичан  подачки  и  прячешь в сундук всадников святого Георгия. Подхалим ты и прихвостень их. Хватит разговоров!

Гулам Шо не оказал сопротивления. Он ослабел и, если бы его не подхватили под руки, сполз бы на пол.

—  Тут во дворе яма, зиндан. Можете бросить его туда... Я уез­жаю. А вы, Малик Мамат, оставайтесь во дворце до утра и никого не выпускайте и не впускайте. Да поищите по углам и закоулкам, не прячется ли кто здесь?

Своих белуджей-телохранителей Сахиб Джелял знал хорошо. Остановить их, когда они видели что-либо ценное, было невоз­можно. Ом не дал бы и ломаного гроша за участь его величества царя Мастуджа Гулама Шо. Но царь не интересовал его больше.

НАД БЕЗДНОЙ

                                                        И  птица летит обратно в свое гнездо  

                                                        И лиса умирает головой к своей норе.

                                                                                Цюй Юань


Мучили приступы головокружения. Во рту стоял сладковатый привкус крови. Моника плохо переносила высоту, и Молиар береж­но поддерживал её, почти нёс на руках. В самых опасных местах овринга рядом оказывался доктор Бадма. Он оберегал малейшее движение девушки.

Откуда-то сбоку и снизу вырывались витые, густые смерчи снега. Колючие крохотные льдинки били в лицо, слепили. Каж­дый шаг пронзал всё тело болью, точно иглами, от подошв ног в мозг. Воздуху не хватало. Нечем было дышать.

Грудь Сахиба Джеляла сотрясал кашель. Самаркандец дер­жался прямо и гордо, но чувствовалось, что он всё более слабе­ет. Тогда он останавливался на мгновенье и отдыхал, опираясь на посох, который взял с собой из Мастуджа.

На самых крутых, неверных местах каменистой тропы Молиар тоже начинал кашлять, но он тут же бормотал успокоительно:

— Не бойся, доченька! Боже правый, это «тутек» — болезнь высоты. Больно тут высоко... Главный хребет! Тутеком даже гор­цы болеют. Кровь из носу течет. Легкие лопаются. Дьявольски высоко. Не бойся! Терпи!

А сам он боялся. Он понимал, что силы и у девушки и у него самого на исходе. Куда, наконец, девался Приют странников? Где проклятая пещера? Здесь должна быть пещера!

Ступая с невероятными усилиями по обледенелой, уползающей из-под ног щебенке, дрожа от озноба, Молиар мог ежеминутно по­терять сознание.

Он шептал: «Страх спасает от гибели...» и тянул за собой Монику.

Он подбадривал её возгласами, заглушаемыми воем и свистом бурана.

Он ещё пытался балагурить, выкрикивая: «Везут буйволы, а скрипит повозка!»

Сама Моника не видела ничего перед собой, кроме белой мари. Снег залеплял лицо. Ноги вслепую нащупывали тропу. Если бы не болезненные удары левым плечом о скалу и грохот вырываю­щихся из-под ног камней, скатывающихся вниз, то вообще не было бы понятно, где они. Страх высоты, испытываемый девушкой, был чисто инстинктивным. Она ведь и понятия не имела ни о том, на­сколько ненадежен и шаток овринг, ни какова глубина ущелья, по которому они пробирались после перевала. Что падающему с минарета до его высоты!

Если бы неугомонный старый живчик Молиар со своими шу­точками, возгласами, понуканиями: «Вперед же!», «Ай, такая молоденькая и уже устала!», «Давай, мышка, шагай!», она, может быть, давно уже бессильно опустилась бы на камни, забилась бы от вьюги в какую-нибудь выемку и заснула. На морозе засыпать нельзя. Но всё равно.

Oт Мастуджа они поднимались на бессчетное количество пере­валов, спускались без конца в пропасти, карабкались, держась за хвост лошадей, падали.

Но Моника бодрилась и даже жалела своих спутников, особен­но коротконогого отяжелевшего Молиара, опухшее, посеревшее лицо которого, дрожащие пальцы говорили об усталости и изнемо­жении. Он так ужасно хрипел на крутых подъемах. Он ничем не по­ходил па вылощенного, надушенного дорогим одеколоном женев­ского Молиара, щеголявшего фраком и ослепительным пластроном, или бодрого, живого, как ртуть, проныру, восточного коммерсанта, каким он представал перед обитателями пешаверского бунгало.

И как он ни крепился и бодро ни восклицал: «Мы ещё не такие Гиндукуши одолевали!», стало очевидно, что он еле держится не ногах от усталости. Исподтишка он затягивался из маленького кальяна, который всегда держал за пазухой. А курил он при пер­вом удобном случае, стараясь взвинтить себя. Сладковатый запа­шок выдавал его пристрастие к гашишу.

Доктор Бадма не раз предостерегал его: «Выдохнетесь. Очень же вредно». Но старик не выдыхался, шагал и шагал, хотя теперь уже все видели, что он стар, сколько бы он ни петушился и ни за­дирался.

—  Это ленивому и облако — груз, ну а мы!..

Обладавший поистине тибетской способностью противостоять любому утомлению, доктор Бадма, по-молодому подтянутый, мус­кулистый, ловкий, не жаловался на дорогу, но и он на крутых спусках шёл очень медленно. Вероятно, он не хотел оставлять одним Сахиба Джеляла, который всю дорогу по горам был все такой же прямой, надменный, медлительный, как всегда.

—  Медлительность хороша  в храме,— пошутил   доктор   Бад­ма.— В горах она ни к чему. Из неё похлебку не сваришь.

Но Сахиб Джелял оставался самим собой и здесь, на шатких оврингах. Он даже спотыкался величественно, как подобает вель­може. И, пробираясь по скользкому гололеду над пропастью, он успевал разглядеть в белесой мгле вьюги далеко внизу могильные холмики и каменные надгробия и благочестиво провозглашал: «Мир с вами, жители могил! Увы, не удалось вам пройти здесь живыми!»

Доктор понимал, что Сахибу Джелялу такое путешествие прос­то не под силу. Рана, полученная в далекой Аравии, давала себя знать и делала непереносимой высоту и разреженность воздуха перевалов Вахана.

Когда снежные пики и ледники оказались за спиной и путники вступили в Афганский коридор, им пришлось отказаться от про­водников и вьючных лошадей, Сахиб Джелял почувствовал себя просто плохо. Годы назойливо напоминали о себе. «Время безжа­лостно!» — бормотал он. Даже последний раз, когда он шел с Па­мира на юг, ничего подобного не было.

И тем не менее, хоть сердце колотилось тысячью молоточков и отдавалось барабанным грохотом в висках, хоть и не хватало дыхания, хоть ноги делались ватными, Сахиб Джелял всё шагал и шагал. Он подхватывал закинутыми назад руками на поясницу по­лы своей шубы, как делают горцы на подъемах, выставлял грудь вперед и врезался в буран. Временами он пугался, выдержит ли сердце, и почти заклинал: «Сердце ведёт себя так, как ему велит его хозяин».

Отлично знал Сахиб Джелял дорогу через горные хребты, вернее, малохоженную тропу кочакчей — контрабандистов, по кото­рой даже и охотники за муфлонами предпочитали не ходить. Он вел своих путников на север уверенно, прямо через хребты, где, казалось, троп никаких и в помине нет. Они миновали Сархад, каменные одинокие хижины ваханцев и малочисленные киргизские аулы и долго брели, выбившись из сил, по зеленевшим травой и алевшим тюльпанами долинам Аркхупа и Вахан-Дарьи. Сахиб Джелял отлично обошёл и те места, где могли встретиться афган­ские стражники, хотя вообще трудно было ожидать, что новое кабульское правительство уже успело навести порядок в этом пустынном уголке, где сходились границы четырех государств Азии. В тот тревожный год путники прежде всего рисковали на­толкнуться здесь на голодные бродячие шайки шугнанских бас­мачей или на вооружённые группы бандитои-грабителей, просачи­вавших-ся из Синцзяна. Во всяком случае Сахиб Джелял пору­чился; «Мы дойдём».

А с самой высокой точки перевала через Ваханский хребет он показал рукой на медно-красные в лучах восходящего светила громады и объявил: «А вот и Памир».  Оставалось вроде протянуть руку и схватится за вершину ближайшего из пиков и ощутить хо­лод ладонью, такими близкими казались родные горы.

Спускались быстро, ноги опережали тело. Но доктор Бадма поохладил пыл спутников. Он не позволил идти по ближайшей до­роге, а повёл их стороной по склону гигантского хребта. Оказы­вается, доктор знал местность не хуже Сахиба Джеляла и вёл се­бя гораздо предусмотрительнее. Каждая движущаяся точка на ослепительных заснеженных склонах вызывала у него насторо­женность и беспокойство. Как ему хотелось поскорее ступить на памирскую землю! Казалось, произойдет это вот-вот. Ещё подъём, ещё спуск и... Но за спуском опять начинался подъём на перевал, выматывающий, раздражающий. А за ним громоздились ещё пе­ревалы, еще горы, утесы, галечные, шевелящиеся под ногами осы­пи. С середины дня начался крестный путь по первозданному ущелью, расколовшему громаду гранитного хребта, вставшего им поперек дороги. Пришлось забираться все выше, до вечных снегов, уже совсем не казавшихся такими приятными и теплорозовыми, какими они виднелись с верхушки Ваханского перевала. По ущелью проходили, видимо, редко, но проходили. И об этом сви­детельствовали хворостяные шаткие балкончики, творение рук смелых скалолазов-ваханцев.

Путников вконец измотали овринги, карнизы и ледяные броды по пояс в сумасшедшей стремнине потоков, кативших с ревом п скрежетом свои молочные от пены воды куда-то в сторону Пянджа. Ноги дрожали, скользили, и порой один миг отделял человека от вечности. В таких опасных местах Моника шла, зажмурив глаза, ощупывая мокрую бугристую скалу одной рукой и цепляясь дру­гой за мохнатый, промокший от снега полушубок Молиара. Она умирала тысячу раз, она изнемогала от дороги, гор, метели, льда. Монике невольно приходили на память бар-хатные ковры бело­снежной гостиной мисс Гвендолен, возможно, потому, что ноги сад­нило. Мелькали в мозгу обрывки, клочки картин, ярких, светлых, красочных: то гигантская, ослепительно сияющая люстра дворца Хасанабад, то белоснежный океанский лайнер на фоне изумрудно­го океана, то поистине роскошный банкетный стол, ломящийся под изысканными кушаньями, то шелка и бархат, кисея и кружево па­рижского салона мод...

Но Моника не раскаивалась, не жалела. Даже в приступах му­чительной тошноты от страха перед гибелью она ни разу не заколебалась, не остановилась.

Шаг. Ещё  шаг! И каждый мучительный шаг отделял отвратительное прошлое. Нет больше принцессы бухарской. Нет больше никаких принцесс! И она сказала вслух:

— Вот он, мир! Мы ступали там, в Мастудже, по белому ков­ру из лепестков персикового цвета. А сейчас наши ноги по колена в снегу.    Весенний    цвет    и холод   зимы    рядом.    Так и жизнь...

Она говорила для себя и не думала, что её может слышать Молиар, шедший рядом, оберегавший её, поддерживающий. Ста­рый, непонятный, даже таинственный Молиар — Открой Дверь, рыцарственный в поступках и отталкивающий в своих привычках, преданный и отвратительный, умнейший и жуликоватый, возвы­шен-ный в мыслях и погрязший в пьянстве и гашише. Покровитель. Отечески внимательный спутник, ангел-хранитель, вот уже столько раз появляющийся из безвестности в самые тяжёлые моменты и спасающий от опасностей, Он поддержал её тогда, в Чуян-тепа, вырвал из дома насильника ишана. Он же вскарабкался незамеченный Кумырбеком по скале, разломал стенку хижины и увёл Mонику. Он спас её от одноглазого Курширмата. И не без проис­ков, и интриг Молиара ей удалось избежать страшной участи — попасть в жены к конокраду Ибрагимбеку. Молиар поддержал её в Женеве, и тогда она обнаружила, к несказанному своему удив­ле-нию, что он не просто юродствующий базарный бродячий тор­гаш-бродяга, а совсем другой человек, человек из другого мира. Он, наконец, оказался её опорой в Мастудже в борьбе её со свире­пым Пир Карам-шахом.

Кто такой Молиар? Что он такое? Почему он так верно и бес­корыстно служит ей, Монике? Почему он делает для неё всё, оберегает её, слушает безропотно каждое её слово. Почему он так относится к ней, почему он бросил все свои дела, занятия и посвя­тил свою жизнь ей, Монике?

Скользя, спотыкаясь, рискуя ежеминутно сорваться в пропасть, Молиар вёл по тропе девушку, оберегая каждый её шаг, и сыпал проклятия на голову доктора Бадмы:

—  Несчастный тибетский бездельник! Как посмел идолопоклон­ник толкнуть нас на эту  проклятую тропу?  Обманщик!  Бедные ножки моей доченьки1 Куда повёл, проклятый? Ещё говорил, что хорошая дорога! Дорога в ад! Вот какая дорога!

Моника едва шевелила застывшими губами:

—  Не надо! Не ругайте доктора. Он человек осторожный и не хочет, чтобы на нас прогневались горные бесы — гули и джинны. Они плачут и воют в ущельях по своим покойникам, а нас не тро­нут. Не посмеют. С нами дядя Сахиб. Он сам — сын Огненной Пери. Разве позволит он дать нас в обиду?

—  Сахибу поможет Огненная Пери. И будет нам тепло и хоро­шо! — вынырнул из бурана доктор Бадма.— Разве простой смерт­ный посмел бы забраться в такие горы? В это жилье духов?

По обыкновению доктор почти не разговаривал. Он легче дру­гих переносил путешествие. Он шел пружинистой походкой быва­лого горца, не спеша, не спотыкаясь, не жалуясь. Деловито ощупывал ногой или посохом овринг в подозрительных местах. На ходу подправлял шатавшиеся жерди, осторожно уминал растре­панным хворостяной настил. Самые ненадежные оврннги он прохо­дил с уверенностью и бесстрашием дарбоза — канатоходца, ничуть не обращая внимания па высоту. Он лишь изредка подбадривал Сахиба Джеляла и даже подтрунивал над его волшебными роди­чами. Больше того, весь бесконечный, тяжелый путь, несмотря па плохую видимость, он умудрялся следить за горами и разгляды­вать каждый сомнительный утес и скалу. Свой легкий карабин доктор Бадма все время держал на ремне за плечом, готовый мгновенно стрелять. Перед началом каждого овринга он подолгу стоял, склонив вопросительно к плечу голову. Он вслушивался в далекие шумы — в завывание вьюги, в грохот валунов, перека­тываемых горными потоками, в скрежет каменных осыпей, в кле­кот орлов, в шуршание поднебесных лавин. Бадма искал человече­ские голоса. Он дожидался, когда его спутники подходили и пере­ставали шаркать ногами.

Тогда, постояв и еще послушав немного, он облегченно взды­хал: «Лег-co! Там никого нет. Пошли!»

Там — это на овринге. Значит, навстречу никто по оврингу не идёт. Путь свободен. Но прежде чем ступить на карниз, Бадма издавал предостерегающий возглас, первобытный, дикий, пронзительный, ни на что не похожий, отдававшийся многократным эхом в скрытых шевелящейся пегой пеленой далеких ущельях и доли­нах. И если кто хотел там впереди уже вступить на овринг, он сразу отдергивал ногу и, остановив вьючную свою скотину, обя­зательно издавал ответный крик, означавший: «Стою! Жду!» И он ждал со своими яками или ослами, пока Бадма со спутниками не проходили узкого, опасного участка овринга, где невозможно было разойтись.

Вообще на своем пути они встретили всего лишь небольшой вьючный караван, да ещё каких-то двух подозрительных, которые, пробормотав: «Не уставать вам!», поспешно ринулись с обрыва по чуть заметной тропке.

Но они не беспокоили Бадму. Даже если бы они и вздумали донести, ничто уже не помешало бы нашим путникам перейти гра­ницу. В те времена в долинах и селениях Вахана ни телефона, ни радио не знали.

Буран был и врагом и союзником. Врагом потому, что он делал дорогу невыносимой. Союзником потому, что никакой стражник не отважился бы пуститься за ними в погоню.

Ко всем трудностям и бедам, обрушившимся на них, надвига­лась еще одна — цепенящая усталость. Требовался отдых. Они из­немогали. Отупение овладевало ими.

—  Хорошо бы, уважаемый Сахиб Джелял, ваш дядя вышел бы на дорогу и пригласил: «Пожалуйте к нам на огонек!» — вдруг с досадой воскликнул Молиар.

—  Дядя? Какой дядя? — переспросил хрипло   Сахиб   Джелял. Он стряхнул целый сугроб снега с бороды и усов   и добавил: — Все шутите! О каком дяде речь?

—  О каком? Коленок у него нет. Пальцы назад. Пятки впере­ди. Глаза — плошки. Из носа дым.

Сахиб Джелял даже остановился передохнуть. Он рассердился.

—  Шутки в таком  месте. Горе тому, кто не верит.  Пошел я однажды на кийков. Стрелял.

—  И мимо?

—  То-то, что и нет. Ранил одного козла. Не нашел. Иду по до­роге через долину.  Навстречу хромает человек и вдруг ко мне: «Зачем стрелял? Киик-то я... Ногу ты мне прострелил!»

—  И что же?

—  Задымился, вспыхнул и...

—  Обратился в шашлык?

—  Хорошо, что вы способны шутить,— заметил доктор Бадма.— Но помолчите, и послушаем.

—  Там   кто-то  идёт,— прошептала  Моника.   Её  голосок  чуть слышно прозвучал из шали, забитой снегом.

Изумительный слух! Только через четверть часа все услышали шум шагов.                                                      

Послышался треск сучьев, шуршание осыпающейся гальки, и на карнизе возник человек. Он осторожно, внимательно пробирал­ся по оврингу, состоявшему из подобия шатких лестниц, чудом висящих над обрывом. Совсем удивительным казалось то, что по этому нелепому сооружению за человеком плелись два тяжело груженных ослика. С поразительной ловкостью они ставили свои копытца на жердочки и равнодушно помахивали ушами, сбивая с них снежинки.

Остановившись и обдав запахом холодной сырой овчины, по­гонщик ослов сказал:

—  Ровного пути вам! Отдых близко. Сто шагов не будет. Там дом путешественников. Там огонь, там котел будет.

Доктор  Бадма поблагодарил погонщика. Тот подумал и лениво бросил:

—  В доме путешественников двое... с ружьями... Чужаки.  Не наши... И ещё один есть человек, с ослами. Наш... бадахшанский.

Пробормотав напутствие, он ушёл, подгоняя своих ушастых помощников возгласами: «Кхык! Кхык!» Погонщик всячески пока­зывал всем своим независимым видом, что ему не до пустой бол­товни. Ослы у него крепкие, горные, но дорога уж очень скольз­кая. Тут смотри да смотри за ними в оба.

Доктор Бадма воскликнул:

—  Отлично! Это тот самый Приют странников! Пещера. Нако­нец-то!  Там отличный  закуток.    От  ветра  закрыт.    И  вода  есть чистая — ключ прямо из скалы бьет.

Молиар не выразил особого удивления, что доктор Бадма знает так хорошо ваханскую тропу. Мало ли какими тайнами владеют тибетские доктора?

Сахиб Джелял пожал плечами, чтобы стряхнуть толстые эпо­леты из снега, и шагнул к началу овринга.

—  Осторожно, — предостерег доктор Бадма. — Вы слышали про вооружен-ных!

—  Ясно — они не мои дядья... И не сыновья Огненной Пери... И не люди-коз-лы. Но пойти придется. Здесь к утру из нас ледяные столпы образуются.

—  Пошли вместе. Я вперёд.

—  Нет. Прошу за мной.

Они препирались недолго. Сахиб Джелял, все такой же пря­мой, гигантский, важный, зашагал сквозь метель по оврингу. Под его тяжестью отвратительно громко заскрипели и затрещали овринговы лестницы. Бадма лязгнул затвором карабина и по-моло­дому почти побежал за ним.

Вихри гнали столько снега, так застилало глаза, так сжима­лось сердце от утомления, что Моника даже не удивилась, когда жар и свет костра ударили ей в лицо и она оказалась сидящей на камне, на ворохе сена. Вытянув ноги, она ещё блаженно жмури­лась и вздыхала от счастья, покоя, когда услышала до отвращения знакомый голос:

— О, и госпожа принцесса здесь!

Тогда Моника испуганно раскрыла глаза. Привыкнув к свету, она за языками огня и дымом разглядела две сгорбившиеся бес­форменные фигуры, выглядевшие так нелепо, что она даже рас­смеялась, хоть ей было совсем не до веселья. Видно, путешествен­никам недостаточно показалось бараньих шуб и малахаев. Они еще кутались в грубошерстные полосатые капы и так старательно, что в прорехи лишь белели белки их глаз да блестела сталь ору­жия, выпростанного из складок одежды. Холодок коснулся сердца. Вооружённых Моника приучилась бояться.

Да, самый мужественный дрогнет, когда вдруг ему встретится сама смерть. И когда? На пороге жизни, радости, счастья... Пе­ренести невероятные трудности, мучения, преодолеть опасности. И для чего? Чтобы в последнюю минуту неожиданно столкнуться с самым страшным врагом, беспощадным, жестоким, не знающим жалости.

Сквозь пеленусизого тяжёлого дыма девушка наконец разгля­дела, где они находятся. Ноги её отдыхали. Сердце не колотилось больше в бешеной пляске, дыхание не вырывалось со свистом из груди.

Она быстро озиралась. Низко нависший каменными, неровны­ми глыбами давил чёрный, с гранатовыми отблесками свод, откры­вавшийся с одной стороны широко прямо в ночь. Буран по-преж­нему рычал, и переливавшаяся в рыже-багровых отсветах бурля­щая снежная масса составляла одну из стен их убежища. Снежинки рубиновыми бабочками порхали тысячами под мрачным потолком и потухали в самой глубине пещеры. И удивительно, бу­ран, бешено ворвавшись извне, сразу стихал и совсем ласково ка­сался щек прохладным ветерком. От сухого тонкого песочка, устлавшего пол пещеры, даже тянуло теплом. Спинами чёрных жуков-гигантов лоснились вылезающие из песка плоские глыбы. На одну из них, поближе к костру, отечески нежно Молиар уса­дил обессиленную девушку и постарался, чтобы она поудобнее прислонилась спиной к стенке пещеры, которая оказалась теплой и удобной.

Сам Молиар демонстративно выдвинулся вперед и всем своим задиристым видом говорил: «Пусть я забияка, но забияка опасный. В обиду девушку не дам!»

Костер, разожженный из коряг, которые всегда еще с осени неведомая милосердная рука притаскивает в подобные пещеры-убежища путешественников во всех горных странах, где прожива­ют таджики, — дымил, шипел смолой, плевался оранжевыми ис­крами, но давал тепло. Один из сидевших по ту сторону костра, видимо, основательно распарился. Он сбросил с плеч мешок и сдвинул с потного лба малахай.

И теперь уже не осталось никаких сомнений. С трепетом стра­ха и ненависти Моника убедилась, что перед ней сам вождь вож­дей Пир Карам-шах.

Он имел изможденный вид, почернел, ужасно как-то одряхлел. Однако поглядывал он из дыма и языков огня костра злобным горным духом.

Обычная суховатая усмешка покривила его тонкие губы, когда он заговорил:

—  Куда же следует её высочество со своей пышной свитой? — он едва заметным движением подправил лежавший на его коленях винчестер, — то же нервно сделал его спутник — человек с низко приспущенной на чёрное от загара и копоти дорожных костров ли­цо синей чалмой, — и продолжал: — Такая дорога! Кони не выдер­живают. Люди не выдерживают! А ослы выдерживают и... прин­цессы. Ха!

Он расхохотался хрипло, истерически и сделал движение по­гладить, подбородок.

И Молиар, и его спутники сразу напряглись, рванулись к вож­дю вождей Но тут же обмякли, сникли. Они увидели, что рука Пир Карам-шаха, мертвенно бледная, слабая, упала на колено. Она даже не дотянулась до подбородка. Вождь вождей мог еще иронизировать, петушиться, но он предельно ослабел, выбился из сил. Те-перь все выжидали. Трещали сучья в огне, громко хрупали сеном ишаки, отогнанные от холода в тёмный угол пещеры. Пы­лающие светляки порхали в их огромных печальных глазах.

—  Вы же выбрались из Мастуджа не без нашего содействия. И вот мы застаем вас здесь в этой роскошной уютной михманхане, — заговорил  Сахиб  Джелял. Он  уже оправился от приступа «тутека» и немного отдохнул. — Вы с удобством расположились здесь. Вы первыми разожгли  костер. Вы — хозяева. Мы позже вступили под кров пещеры — мы ваши гости. Что ж, будь хозяева и гости тысячу раз недовольны друг другом, они остаются хозяе­вами и гостями.

Никто, видимо, больше не хотел говорить. Все прислушивались к треску хвороста в очаге, к реву и завываниям бурана.

В глубокой нише, вырубленной бог весть когда в граните каким-то путешественником, теплился желтый язычок каменного светильника. Такой светильник в приютах путешественников обя­зательно есть и стоит здесь испокон веков, быть может, со времени Александра Македонского. Стоит он, заправленный маслом из кун­жутного семени и ждёт странника, чтобы затеплиться огоньком и согреть души и сердца. А рядом стоит тыквенная бутыль с маслом. Тут же, на камне, припасены даже кремень и огниво. Так горы за­ботятся о людях.

—  Бросьте! Гостеприимство Востока — чепуха, сказки, — чуть обнажив  полоску жёлтых зубов, проговорил Пир Карам-шах. — Мы в состоянии войны. Я не отказался от войны.

Пока в разговор вступал один лишь Сахиб Джелял. Борода его просушилась и снова пошла кольцами, а сам он выглядел вели­чественно и высокомерно. А такому вести переговоры очень к лицу.

—  Винтовка, что у вас в руках, — война. Чирак вон тот, в ни­ше, — светоч мира. Светильник возжигают хозяева гор. Они гово­рят: войны порождаются спесью и жестокостью. А что война перед вечностью?

—  Хочу напомнить, — вкрадчиво заговорил доктор Бадма, — мы шли из темноты, а вы сидели на свету, как на ладони у нас. А что касается оружия, то оно у нас тоже есть. — Он провел пальцами по еще влажному, заиндевевшему дулу карабина. — Горы не прощают нарушителям обычая. На овринге не стреляют.  Возмездие покарает того, кто нарушает закон гор.

Раздражение у Пир Карам-шаха все еще искало выхода:

—  Хорош буддийский монах-миротворец с винтовкой.

—  Отличный карабин, — и Бадма ещё раз провел  пальцем  по дулу. — Стреляет точно. Но вы стрелять не начнете. Вы считаете, что ещё многого не сделали в своей жизни. А если вы не начнете, не будем стрелять и мы.

—  Жить хочется, а? — пискнул по-птичьи Молиар. Он  никак не мог согреться.

—  И ты здесь! — Очевидно, лишь теперь Пир Карам-шах раз­глядел и узнал Молиара. А тот схватился за оружие и воскликнул:

—  Мсти сделавшему тебе добро!

—  Осторожно! — остановил  его Сахиб Джелял. — Даже  вора называют «братец», если есть к нему дело.

—  Отложим   оружие! Спокойно! — властно   проговорил   Бад­ма. — Никто из нас не виноват, что дорога из Мастуджа в Афган­ский  коридор одна-единственная. Мы с вами  уже разошлись,  и снова затевать драку нечего.

Поморщившись, вождь вождей слабым голосом протянул:

—   Вам нужна тишина тайны. Начнется   стрельба — и   сюда явятся афганцы, и вы не попадёте на Памир, а вы идете на Памир.

Но доктор Бадма уже не слушал его. Он по обыкновению раз­мышлял вслух:

—  Такие люди, скажем, искатели приключений, любят  жизнь. Очень любят жизнь. Господин Пир Карам-шах воображает себя сверхчеловеком, и ему очень жаль себя: какой артист погибает! И как! От случайной пули. На дне пропасти, среди камней. Брр! Значит, стрелять господину Пир Карам-шаху не хочется, да и бес­смысленно. И первым он стрелять не начнет.

—  Сущность обстановки ясна, — проворчал вождь вождей. — Но и вы стрелять боитесь. Вам невыгодно привлекать внимание кого бы то ни было. Вам ещё предстоит перейти Ваханскую доли­ну, а это не просто.

Он говорил, но в его голосе звучала безмерная апатия. Каза­лось, если бы его сейчас подталкивали к пропасти, он едва ли оказал бы сопротивление. И даже память о страшной участи его гурков не заставила    бы его бороться. Голова    Пир Карам-шаха склонилась на грудь.

—  Что ж! Так и будем сторожить друг друга всю ночь? — усмехнулся Бадма. — Мне лично это не доставляет удовольствия. Распорядитесь лучше. Этот ваш спутник очень горяч.

Пир Карам-шах что-то вполголоса сказал человеку в синей чалме, и тот нехотя положил винтовку рядом с собой. Из шерстя­ной тряпки, закутывающей  нижнюю  половину лица, захлюпало, забурчало:

—  Издравству,  худжаин  зиофати!   Встретились,  значит!

В прореху между синей чалмой и тряпкой глядел знакомый глаз, черный, острый, злой. Бадма зябко шевельнул плечами.

—  Куда, господии курбаши, путь держите? Опять в Фергану?

—  Нет. Не в Фергану.

Он тихо хрипел. И стало понятно, что Кривом курбаши очень болен. Высокомерный потомок кокандских ханов заговорил на рус­ском языке. Удивительно! Он заискивал перед доктором. Бес­страшный, свирепый, он боялся, дрожал за жизнь. Но что не сде­лает болезнь с человеком.

—  Всех разговоров на дырявый пенни, — с трудом выдавил из себя, не поднимая головы, Пир Карам-шах. Он едва выговаривал слова, настолько ослабел от ли-шений. — Мы хотим уйти. Нам надо спокойно уйти, иначе...

Молиар взвизгнул:

—  Вы и пикнуть не успеете!

Однако выглядел он совсем не воинственно.

—   Прежде чем вы до нас дотянетесь, — бормотал вождь вож­дей,— кое-кто из вас отправится на тот свет... и прежде всего вот... очаровательная принцесса.

Сиплым лаем Кривой, видимо, хотел показать, что слова Пир Карам-шаха очень развеселили.

—  Что вам пользы от мёртвой царевны?! — выпалил он.

—  Не смей! — вскрикнул Молиар. Он заслонил собой Монику и смешно растопырил пальцы над костром. Пир Карам-шах даже не удостоил Молиара взглядом и, напряженно посмотрев на док­тора Бадму, протянул:

—  Что ж, давно мне следовало понять, что и вы, и этот Дже­лял, и даже он, — взгляд его, полный презрения, остановился на красном, потном лице Молиара,— что вы все не те, за кого себя выдаёте. Но принцессу-большевичку вижу впервые.

Он даже попытался изобразить на лице нечто вроде улыбки, но получилась только болезненная гримаса. С унылым любопытст­вом он смотрел на разгоревшееся алым румянцем личико куклы, высовывавшееся из кудлатой шкуры яка, и бормотал:

—  Какой просчёт! Сами на свою голову выпестовали змею, Бе­лую Змею. И она нас же укусила!

В голосе его можно было уловить иронические нотки, а в руке, лежавшей на коленях, поблескивала вороненым огоньком сталь оружия, и белесые глаза смотрели жестоко, беспощадно. И Молиар истерически закричал:

—  Покончить с ними! Они подлецы, убийцы!

—  Да, — тихо проговорил Сахиб Джелял, — степь и горы уста­ли носить на себе таких, которые убивают женщин.

—  Берегитесь! — вырвалось из горла Пир Карам-шаха. Кривой курбаши рванулся было, но страшно закашлялся, весь сотрясаясь, отхаркиваясь, отплёвываясь, и плевки его громко зашипели в рас­каленных углях.

Как ни странно, эти звуки сразу же утихомирили всех. Первым заговорил, вернее, засипел Кривой курбаши.

—  Худжаин, — обратился он к доктору Бадме, — прикажите этому барабану перестать греметь. На базаре в наши ферганские дни такие шли по медному грошу пучок.

—  А, ты сам болтун и трус! Тебе только с женщинами и деть­ми расправляться, мерзавец!

—  У вас нет выбора, — в изнеможении простонал Пир Карам-шах, не сводя угрожающих глаз с Моники.— Что ж поделать, она, принцесса,— выкуп за меня. Отбросим громкие слова.

И Монике показалось, что тень смерти легла на её лицо.

—  Или вы откроете нам дорогу, или...

Напряжение достигло   предела. И вдруг   заговорила   Моника, тихо, но решительно:

—  Стреляйте... в него... Я не боюсь...— Потемневшие глаза её блестели на бледном, как мел, лице, губы крепко, до крови, прикушены.

—  Убрать руки! Не стрелять! — Голос Бадмы прозвучал так властно, что все повиновались, даже Пир Карам-шах.

—  Не знаю, как голова твоя, Курширмат, уцелела от клинков моих белуджей, — с ненавистью проговорил Сахиб Джелял. — Вид­но, дрогнула в темноте рука Малик Мамата.

—  Отпустите его! — вдруг прозвучал слабый голосок. И все по­смотрели на куль из шуб и паласов, в которые была завернута Моника.

—  Ого, женщина  заговорила, — удивился  Пир  Карам-шах.

—  Он не плохой. Он не сделал мне плохо. Мы ехали через го­ры, и этот... курбаши оберегал меня.

Доктор Бадма резко остановил её:

—  Разговоры разговорами, а решать надо. В отношении вот этого господина,— он кивнул в сторону Пир Карам-шаха, — мы ре­шение приняли уже раньше. Он свободен и может ехать. Но, пре­дупреждаю, если он когда-либо ступит на землю Советского Союза, с ним мы церемониться не станем. Да он к тому же «провалился» и никого больше не обманет. А теперь вот о нашем старом зна­комце.

Он смотрел на Кривого и говорил по-узбекски:

—   Курбаши Курширмат объявлен Советским государством вне закона. Тише! Молчать! Преступления Кривого чудовищны. Кривой курбаши зулум — злодей. И таким даже не мстят, их просто унич­тожают. — Из-под тряпки, закрывающей рот Кривого, послышалось что-то вроде рычания. — Но своей рукой... Не могу. У меня особые счёты с ним. А потому... Слушай же, господин Курширмат, предла­гаю идти  со  мной.  Предстать  перед трибуналом.  Понести  ответ перед народом за свои дела, кровавые дела.

Снова Кривой зарычал:

—  Попробуй!

Отлично понимал доктор Бадма всю нелепость своего положе­ния. Заставить Кривого следовать за собой он не имел ни милей­шей возможности. И Пир Карам-шах несомненно поддержал бы басмача.

Рисковать не имело смысла.

Понял это и Сахиб Джелял. Он успокоительно заговорил:

—  Отложим гнев! Огонь в очаге греет отлично. Я вижу вон там еще один знак мира — чугунный котелок. Обыкновенный котелок! Чугун покрыт коростой копоти, но котелок отлично выполнит свое назначение — сварит пищу  путешественникам.  Да, есть  чему   по­учиться у горных людей. Они говорят нам: «Мир входящим в гор­ную страну!»

—  Вижу, вы больны,    изнурены, — обратился доктор Бадма к Пир Карам-ша-ху. — Вы больше не вождь вождей. И Кривой курбаши более не курбаши. Ваше дело проиграно. Ваше дыханье было ядом. Теперь ваше дыхание дурно пахнет, но безвредно.

—   Поэт писал, — подхватил Сахиб Джелял, — «Был я подобен весне, и цветы распускались для меня, но позволил я прийти осе­ни, дал всё иссушить». Были вы вождем вождей — теперь вы вождь теней.

Не удержался, конечно, и Молиар:

—  У мусульман на одре смерти не стонут, не охают, а благо­честивыми возгласами заглушают боль.

—  Мой  совет: сдавайтесь! — заключил  доктор Бадма. Но он зорко следил за каждым движением Пир Карам-шаха и Кривого. Оба сидели, опустив головы на грудь и не поднимая глаз.

Неожиданно Пир Карам-шах повернулся, взглянул в глубь пещеры и глухо окликнул:

—  Эй ты, бездельник!

Из-за спин вьючных ослов вынырнула  малиновая  чалма:

—  Что угодно?

—   Вставай! Поехали!

—  Ох, господин! Ночь, господин! Мои ишаки, господин, не ви­дят, куда и копыта ставить.

—   Вставай! Тебе золотом плачено!

Пир Карам-шах поднялся и пошел из-под гранитного навеса. Кривой курбаши, озираясь, тяжело припадая на ноги, побрел за ним.

—  Смотрите на него! Вот он — делатель королей! — гаерничал Молиар. — Где твой арабский конь, повелитель мира? Или у него отросли ослиные уши?

Пир Карам-шах уже стоял на тропинке в вихре снега.

—  Иди, иди! — задиристо выкрикивал Молиар. — Тут рядом за скалой кладбище. Залезай в могилу. Проходящие и проезжие по­приветствуют тебя, мертвеца.

Не отозвавшись, Пир Карам-шах исчез, тенью растворившись в метели. Кривой пятился спиной к выходу, держа на изготовку винчестер. Горец в малиновой чалме, охая и ворча, погнал своих ослов наружу.

—  Боже правый, — бормотал Молиар, — теперь мы на виду. От них можно всего ждать. Спрячься, доченька, — тянул он Мони­ку с камня в глубь пещеры. Он заметался. То он бежал к костру, то бросался навстречу ослепительно вспыхиваю-щим в отсветах костра снежным хлопьям.

—  Куда вы? — проговорил лениво Сахиб Джелял. — Они ушли. Совсем ушли, сбежали. С них хватит. Сейчас Пир Карам-шах сделает всё, чтобы живым добраться до Фаизабада, спасти свою шку­ру... За ним увязался Кривой. Но и он никому уже не нужен.

Доктор принялся хлопотать у очага. Сахиб Джелял прикрыл веки и, по-видимо-му, задремал. Один Молиар всё ещё метался по пещере. Его обрюзгшее лицо исказилось, налилось решимостью, упорством. Щёки, подбородок подергивались.

—  Хватит, говорите вы? Почему хватит? Сколько зла сделали мерзавцы!  Боже правый!  И такое зло причинили   моей девочке. И так просто — помахали ручкой и пошли! Оревуар! Ну, нет! Боже правый! Упустить такой шанс!

Молиар снова побежал и остановился, когда буран швырнул ему в лицо целую охапку снега.

Задыхаясь, отплевываясь, протирая глаза, он вернулся и оста­новился перед Моникой.

—  Доченька, — вырвалось у него рыдание из груди. — Боже пра­вый, наконец надо сказать... я скажу... я сказал бы... Не могу. Но... растет на солончаке трава, на горькой земле — соленая горькая трава, вся в колючках, жестких, ядовитых! Не выкидывай её, до­ченька! И на сухих, морщинистых стеблях, ужасных на вид, вдруг расцветают дивные цветы. С благородным ароматом. Я хочу ска­зать... Не могу... Поймешь потом, позже. Когда позже? Не знаю...

Он склонился в поклоне перед девушкой и со странным, пол­ным боли вскриком убежал. Но тут же свет костра выхватил из мглы его подергивающееся лицо.

—  Хи! Вождь вождей, его превосходительство убрался, — хри­пел он, задыхаясь. Казалось, он вот-вот упадёт.— Хи! Распоряди­тель судеб мира убрался. Повелитель душ идет по оврингу, а с овринга иногда падают. Боже, и ты допустишь, чтобы он перешаг­нул бездну!

Он снова подскочил к Монике, трясущимися руками вытащил из-за пазухи сверток в тряпице и забормотал:

—  Возьми, доченька! Соедини со своим талисманом эти бума­ги, и ты... О, ты властительница сокровищ пустыни... Ты... ты... бу­дешь самой богатой принцессой мира, а я... я ухожу...

И он ушел, выкрикивая что-то еще, но вой и свист бурана за­глушили его слабый, сиплый голос.

—  Коль ты стреляешь, погляди вслед стреле. Порадуйся, как окровавится серд-це врага, — почти нараспев проворчал Сахиб Джелял и выкрикнул в буран: — По-чему же ты не стрелял рань­ше?! Эх ты, Ишикоч!

Покачивая головой, доктор Бадма прислушивался. Заскреже­тала щебенка, и снова в полосе света возникла голова в промок­шей от снега чалме. И снова Молиар быстро заговорил, словно оправдываясь:

—  Моя девочка, отдай бумаги. — Он почти силой вырвал сверток из её окоченевших рук. — Не надо. Тебя обидят, у тебя отнимут такие документы... О, здесь все сокровища Кызылкумов! Я сам. Я  вернусь, сейчас вернусь, только догоню зверя. А-а! Зверь он. Зверей истребляют.

—   Послушайте, вы! — схватил его за руку Сахиб  Джелял. — Остановитесь!

—   Пусть они убираются, — тихо сказал доктор Бадма. — Пусть убираются и тот и другой. И лучше оставьте документы!

—   Нет, нет! И вы туда же!

Молиар вырвал руку. Выкрики его были странны, истеричны. Вытаращенные глаза смешны и жалки. Он выбегал и снова возвра­щался, потрясая свертком в руке. Ноги его скользили по обледе­невшим  каменным глыбам. Ежесекундно он  мог сорваться вниз.

Доктор Бадма решительно пошел ему наперерез, но он одним прыжком оказался у выхода, вопя:

—  Эй ты, сверхчеловек Пир Карам-шах! Эй, Ницше! Ты посмел обидеть доченьку! А вы! Вы! Упустили его... Нет, нет!

Он топтался на месте, обхватив голову руками. Вдруг он упал на колени перед Моникой, впился поцелуем в её сапожок и, вопя: «Не могу! Не могу отдать!», опять убежал.

Моника всхлипнула.

Она почти никогда не плакала. Сахиб Джелял и доктор знали это и были крайне смущены. Слабым голосом Моника попросила:

—   Верните его. Он хороший.

Остановившись у выхода, доктор Бадма вглядывался в снеж­ную пелену. Она потемнела и сделалась совсем непроницаемой.

—  Ничего с ним не поделаешь, — заметил он.

—  На него находит.

—   Их там двое против одного. Так оставить нельзя.

Бадма проверил затвор карабина, вскинул его на ремень и ушёл. Сахиб Джелял попытался встать, но бессильно упал на ка­мень. Первый раз Моника видела блестящего, великолепного вель­можу таким ослабевшим, беспомощным. А он, будто догадываясь о её мыслях, извиняющимся тоном сказал:

—  Да, бывает. А это во мне хартумская пуля. Ох, она делает меня  стариком.— Он  говорил о так  и  не залеченном  полностью ранении, полученном  в битве  при Обдурмане   в 1898   году.— От пули у меня слабость и дрожь в ногах.

Моника вскочила и пошла в глубь пещеры. Ей всё ещё хоте­лось плакать, но она нашла чугунок — «обджуш» и поставила ки­пятить воду. Она заварила чай и приготовила похлёбку из вяле» ного мяса и риса. В нише пещеры обнаружилось немного припа­сенных для путешественников продуктов.

Спустя много часов вернулся молчаливый, сумрачный Бадма.

—  Темно, не видно ни зги.

Поев, он заметил:

—  Безумие какое-то.

Беспокойство не оставляло его. Он часто вскакивал, подходил к краю пропасти и вслушивался в шумы бурана.

Едва рассвело, доктор разбудил Сахиба Джеляла, который забылся тревожным сном.

—  Пойду посмотрю, — тихо говорил ему на ухо Бадма.— Снег уже не идет. Да и ветер стих.

—  Что с Ишикочем?

—  Иду выяснить. Позаботьтесь о ней. Мало ли что может слу­читься. — Он взглянул в сторону, где под шубой лежала Моника. Она спала  крепким сном и ни-чего не слышала. Быть может, ей снился сказочный дворец в Хасапабаде? Она чмокала  губами  и улыбалась совсем счастливо.                  

—  Что вы хотите делать?

—  Молиар спутал  все карты.  Вступил в силу закон:  человек человеку волк.

Сахиб Джелял совсем разболелся. Он кашлял с. ужасающими хрипами. На платке, который нет-нет он прикладывал к губам, вы­ступали темные пятна.

—  Оставайтесь, — сказал доктор Бадма. — Да, на всякий случай вот возьмите. Когда дойдете до нашего поста, передайте комен­данту. — Он   вынул   вышитый   тибетскими   письменами   шелковый платок. — На словах передадите: «Доктор вернётся».

—  Но зачем... зачем вы идете!

—  Я вернусь, но не сюда. Себе не прощу. Повеликодушничал. У них нет ничего святого. Боюсь, что с Молиаром... Да, кстати, нельзя, чтобы эти, как их назвал Молиар, документы попали в их руки. Плохо, что он молчал о них. Ничего не поделаешь, таков Мо­лиар. Припрятал — и ни гу-ry. А насчет талисмана она сама, наверное, не знает. — Он снова посмотрел на спящую девушку.— Вы ей скажите, чтобы сразу отдала, как перейдете через границу.

—  Талисман-книжку она потеряла. Пропал талисман, — груст­но заметил Сахиб Джелял. — Ещё где-то в Хасанабаде.

—  Час от часу не легче.

Доктор Бадма ушел и не вернулся.

Набирался сил Сахиб Джелял медленно. Три дня он пролежал пластом и только тогда почувствовал облегчение. Опираясь на пле­чо Моники, он побрел по каменистой тропе, где начинался оврипг.

Буран ушел на далекие вершины Каракорума, но по дну ущелья клубился туман жёлтый, густой, промозглый И в двух шагах ниче­го нельзя было различить. Но можно было рассмотреть, что овринг кто-то намеренно разорил. Первая лестница вообще исчезла. Пробраться по карнизу теперь мог лишь акробат. Разглядеть со страшной высоты, что делается внизу, на дне ущелья, не удалось.

—  Эх, Ишикоч, Ишикоч! — вздохнул Сахиб Джелял. — За док­тора я спокоен, но... Ишикоч-то...

И снова всплакнула Моника. Сахиб Джелял проклинал свою болезнь и бессилие. С лица он совсем спал. Он, тяжело опираясь на посох, сказал:

—  Оставаться здесь нельзя. В путь!

Всю дорогу, пока они медленно шли к границе, он рассказывал сокрушенно и грустно о разъездном торговце, страннике, бродяге, балагуре и шутнике Молиаре по прозвищу Открой Дверь! И тут впервые Моника узнала о человеческой судьбе, не менее фантас­тичной и удивительной, чем её собственная, о странном и даже за­гадочном человеке, русском горном инженере, открывателе бо­гатств земных недр, сказочно богатом, но ставшим полунищим Ишикочем — привратником одинокой курганчи на Ургутской доро­ге, узнала о человеке, который сумел сохранить и сберечь при всех своих пороках и слабостях черты человеческого достоинства и мужества.

—  Он такой странный, смешной, забавный, но такой добрый! Он меня спас. И если бы я не знала своего отца Аюба, я сказала бы нашему Молиару «отец»!

Она ни словом не обмолвилась об эмире бухарском. И здесь Сахиб Джелял предпочёл смолчать.



Оглавление

  • ПРОЛОГ
  • ПРОКАЖЕННАЯ
  •   НИЩИЙ
  •   ЧУЯН-ТЕПА
  •   МУФТИ
  •   ПЛАН   КЕРЗОНА
  •   ХОЗЯЙКА
  •   У ПОДНОЖЬЯ ГОБДУН-ТАУ
  •   АЛБАСТЫ
  •   ВОЛШЕБНЫЙ   ДОКТОР
  •   ОСВОБОЖДЕНИЕ
  •   КЕРМИНЕ
  •   АФТОБРУИ
  •   СВАДЬБА   КУМЫРБЕКА
  • ПОСЛЕДНЕЕ ЛОГОВО
  •   ГНЕВ ПИР КАРАМ-ШАХА
  •   МОНИКА В БУНГАЛО
  •   ОБЕД В БУНГАЛО
  •   ХАУЗ   МИЛОСТИ
  •   ДЕЛА   ТОРГОВЫЕ
  •   ДУШЕСПАСИТЕЛЬНЫЕ   СПОРЫ
  •   ЖИЗНЬ
  •   АУДИЕНЦИЯ
  •   ПРИХОД   ЭМИРА
  •   У ЭМИРА
  •   ПРИ ДВОРЕ
  •   ДОРОГА В ПЯНДЖШИР
  •   ВСТРЕЧА НА OXOTЕ
  •   КАК КОРОЛЬ ШЕЛ НА ВОЙНУ
  • КУКЛА
  •   МИСТЕР ЭБЕНЕЗЕР ГИПП
  •   ЭКЗАМЕН
  •   ГВЕНДОЛЕН
  •   БАДМА
  •   ХАСАНАБАД
  •   СВЯЩЕННОЕ   ДЫХАНИЕ
  •   ЖИВОЙ   БОГ
  •   ТОРГ
  •   В ЖЕНЕВЕ
  •   МАДЕМУАЗЕЛЬ  ЛЮСИ
  •   ОЖИДАНИЕ
  •   ЙОГ
  •   ОТКРОЙ   ДВЕРЬ
  •   ПАЛОМНИК ОТКРЫВАЕТ ДВЕРИ
  • ОТРЕБЬЕ
  •   СПЕСЬ
  •   Политики
  •   КАРАКУЛЬ
  •   ДВОРИК  ТАЙН
  •   ЭМИРСКИЙ   ДИВАН
  •   ПОЛНОМОЧНЫЙ   МИНИСТР
  •   ХИТРЕЦЫ
  •   РАЗГОВОР
  •   БОЛЕЗНЬ  ЭМИРА
  •   ОТЪЕЗД   РЕЗВАН
  • БЕЛАЯ  ЗМЕЯ
  •   КАРАВАНЫ ИДУТ НА CEBЕP
  •   ВОЖДЬ   ВОЖДЕЙ
  •   ТИБЕТ
  •   ОФИЦЕР
  •   ЛЕГЕНДА
  •   ОХОТНИКИ В ГОРАХ
  •   ЧЕЛОВЕК-ПЕНЬ
  •   ЦАРЬ
  •   ПРИГОВОР   ВЫНЕСЕН
  •   ГУРКИ   УХОДЯТ
  •   В  ЗИНДАНЕ
  •   БЕГСТВО
  •   МИСС ГВЕНДОЛЕН ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ
  •   НАД БЕЗДНОЙ