Немой миньян [Хаим Граде] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Хаим Граде Немой миньян

Даже постоянные обитатели и изучающие Тору завсегдатаи Синагогального двора, а также состоятельные обыватели словно и не были знакомы с теми людскими типажами и образами, которые встречаются в «Немом миньяне»[1], столь бедны и незначительны в жизни они были. Но я, воспитывавшийся среди них с детства, следил за ними и после того, как перестал принадлежать Синагогальному двору и окружавшим его переулкам. Отдалившись от них, я все же не отводил глаз от этих бедняков, пока они не исчезли в дыму войны, под руинами Литовского Иерусалима. Среди всех евреев, которые немо шли в Понары[2], они были самыми немыми. И когда я после Катастрофы вернулся на руины Виленского гетто, кроме меня не осталось никого, кто бы помнил их и прочитал по ним поминальную молитву. Именно поэтому они требовали от меня посмертного собирания душ[3] в гораздо большей степени, чем другие ушедшие, которые все еще живут в чьей-то памяти и чьих-то книгах. Но я не стремился сделать этих нигде не упоминаемых, одиноких, никем не замеченных аскетов, изучавших Тору, и скрытых праведников «интереснее» с помощью захватывающего сюжета, который собрал бы и удерживал их всех вместе. Я соединил отдельные образы и истории их жизней меркнущим светом сумерек, который падает равно на каждого из них, в то время как они сидят почти недвижимо на сером фоне своего двора и своей молельни.

Здесь уместно упомянуть группу друзей, которые помогли мне издать этот сборник рассказов и на протяжении долгих лет проявляли теплый интерес к моему творчеству. Их гостеприимные дома были моим домом во время поездок с лекциями из города в город и из страны в страну. Вот они, мои дорогие и добрые друзья, которым я так обязан, в алфавитном порядке:

Авром и Милка Берникер из Виндзора, Канада; Йосеф и Айда Берман из Монреаля и Майами; Шимен и Луси Дайч из Чикаго; Мордехай и Хайка Маркус из Каракаса, Венесуэла; Мойше и Сара Фридман из Детройта; Яков и Рей Каган из Лос-Анджелеса.

Моя судьба еврейского писателя в Америке была бы тяжелее и горше, если бы не глубокое личное внимание ко мне упомянутых друзей, и тех, кого я еще надеюсь упомянуть в других своих произведениях.

Но еще одного человека я обязан назвать по имени, потому что его больше нет в живых: моего дорогого и светлого друга Лейзера Шупакевича, руководившего сбором средств в пользу Еврейского Агентства в Чикаго. Я относился к нему с глубочайшим уважением за его любовь к Торе, за его идеалистическую преданность Израилю, за его бескорыстную сердечную дружбу, не знавшую границ. И с тех пор как он так внезапно был отнят у своей семьи, у своего движения и у меня, мне не хватает его как части собственного тела, как части собственной жизни.

Х.Г.

Львы и скрижали

Столяр Эльокум Пап, еще будучи холостяком, мог оставить пилу торчать посреди надпиленной доски и уйти в молельню маляров рассматривать истории из Пятикнижия, нарисованные на стенах: как Ной выпускает белого голубя из ящика, как рушится вавилонская башня и как учитель наш Моисей рассекает своим посохом море. Евреи в молельне всей душой уходили в тихую молитву восемнадцати благословений, стремясь к вершине святости, а столяр даже не слышал, что вокруг него молятся, и не отвечал «аминь». Он был поглощен рисунками на стенах. А когда потом он возвращался к работе и искал свой инструмент, хозяин столярной мастерской насмехался над ним.

— Раззява! Ты думал, что мы будем тебя ждать? И какая только девушка захочет выйти за тебя замуж?

Такая девушка нашлась: Матля, продавщица из крупяной лавки, бледная сиротка, которая еще в девичестве носила покрывало на голове, словно родилась замужней. На следующий день после свадьбы Матля уже выглядела озабоченной матерью нескольких птенчиков — а через три года действительно родила трех бледных девочек. Эльокум Пап и его семья жили на улице Виленского Гаона[4] в полуподвале, куда надо было спускаться по ступенькам. Половину этого полуподвала занимала мастерская. Столяр хотел быть сам себе хозяином, чтобы ему не указывали, когда уходить, а когда приходить. Он все еще имел обыкновение бросать работу посередине и уходить блуждать по молельням, разглядывая резьбу по дереву. Он пропадал на целые дни и затягивал выполнение заказов.

Заказчик стоит в полуподвальной мастерской и разговаривает со столяршей, зашедшей сюда с другой половины полуподвала: белье всего семейства заказчика разбросано по комнатам, а его поломанный комод валяется здесь, у столяра. Заказчик поднимает с горы стружек наполовину вырезанную по заданной форме дубовую дощечку, осматривает ее в скупом свете, падающем из подвального окошка, и пожимает плечами: разве это лев для священного ковчега? Это же морской котик с усами. Чтобы взрослый еврей занимался такими детскими игрушками… Матля смотрит на заказчика виноватыми глазами и вздыхает.

«Так что же делать, если он вбил себе в голову стать резчиком по дереву? Люди говорят, что я должна быть благодарна тому, чье Имя нельзя упомянуть, не умывшись. А муж-пьяница лучше? Картежник лучше? А если бы он вместо того, чтобы ходить по молельням, ходил бы к любовнице, было бы лучше?»

В то время как Матля утешает себя тем, что могло быть еще хуже, Эльокум Пап крутится по бейт-мидрашу[5] и большим столярным карандашом перерисовывает на бумагу украшения над священным ковчегом. Поздно вечером он приходит домой и сразу отправляется по коридору в мастерскую. Жена обнаруживает его в рабочем фартуке среди изогнутых ножичков, долот, пилок, наждачной бумаги. В руках он держит полуобработанный кусок дерева, измеряет что-то своими длинными жесткими пальцами и морщит лоб. Матля рассказывает ему, что этот еврей с комодом требовал свой заказ, а по поводу льва сказал, что он похож на морского котика. Позор, сказал он, чтобы взрослый еврей занимался такими детскими игрищами. Эльокум обиженно смотрит на жену и не отвечает. Ему самому не понравился этот лев. Именно поэтому он и пошел в бейт-мидраш посмотреть, как его надо делать, чтобы он выглядел как надо. Ничего, думает он, хорошо смеется тот, кто смеется последним. Он еще им всем покажет.

Матля спрашивает его уже со слезами в голосе, почему он даже не зашел в дом взглянуть на своих дочек. Он ведь отец. А есть ему не надо? Он сыт стружками, которые жует? Эльокум снова не отвечает, тогда жена не выдерживает и начинает кричать: когда вырезаешь деревянных зверей, нельзя прерываться, как во время молитвы? Он выкатывает на нее глаза и бормочет: «Угу», словно бы он действительно был посреди молитвы.

Но когда из куска дубового дерева потом получился готовый лев с гривой и четырьмя лапами, Матля тоже удивлялась: откуда это умеет ее муж? Ведь другие столяры считают его болваном и дразнят раззявой. Эльокум положил вырезанную из дерева фигурку в полотняный мешочек и отправился в бейт-мидраш реба Исроэлки, что рядом с Виленкой. Обыватели стояли там в кружок и болтали между предвечерней и вечерней молитвами. Столяр вынул из мешочка свою работу и рассказал евреям, что он сделал ее для их бейт-мидраша. Он как-то проходил мимо, его зазвали десятым в миньян, и он увидел, что над священным ковчегом здесь нет львов.

— Львов? Приходите сюда зимой, нет даже дров для отопления. Кому же придут в голову львы? — удивлялся служка.

Но другой еврей вмешался и сказал, что дрова тут ни при чем. Дрова — это одно, а украшения над священным ковчегом — совсем другое дело. А когда еврей приносит в подарок для бейт-мидраша льва, надо взять и сказать спасибо.

— А кто мне заплатит за работу? — спросил столяр.

Увидев, что евреи смотрят на него с удивлением, Эльокум Пап поспешил их успокоить, что он ограничится десятью злотыми. Если бы он в это время занимался сколачиванием скамеек, он бы заработал вдвое больше.

Евреи посмотрели на него с еще большим удивлением, а служка рассмеялся: — Вы только послушайте! За десять злотых можно было бы закупить незнамо сколько дров на зиму!

Еще один сказал, что самое большее бейт-мидраш может заплатить за материал — сколько стоит дерево; а третий обыватель утверждал, что если за деньги, так он видел и лучшую работу. «Что вы видели?» — злобно спросил столяр. Знаток ответил, что он видел львов, и они выглядят как живые. Они стоят не на четырех, а на двух задних лапах, хвосты искусно закручены и подняты. С головы и до половины спины они покрыты гривами, а из их пастей высовываются огненные языки. Вот это настоящие львы!

От растерянности Эльокум Пап потерял дар речи. Но тот еврей, который раньше с ним разговаривал, снова его утешил, что его лев как раз красивый. Спору нет. Но один в поле не воин. Пусть он сделает еще одного льва, а также доску с десятью заповедями, тогда доску вместе со львами установят над ковчегом в качестве украшения. А деньги не вопрос. Староста бейт-мидраша любит такие вещи, а лишний злотый для него роли не играет. Староста приходит каждое утро на молитву.

— Доску с десятью заповедями я еще не научился вырезать, — пробормотал столяр.

Но советчик ободрил его, что, мол, ничего, он и это сделает. Эльокум Пап пошел домой и заговорил с женой тоном победителя. Ну, кто был прав? Молельня реба Исроэлки, что у Виленки, заказала ему еще одного льва и скрижали Моисеевы. И заработает он гораздо больше, чем сколачивая простые табуретки. Так что она теперь скажет? И Матле действительно нечего было сказать. Просияв от счастья, она согласилась, что поскольку он умеет, ему позволительно быть резчиком. Мастера больше уважают, да и заработок его выше.

Эльокум Пап потратил немало времени и испортил много дубовых досок, прежде чем ему удалось вырезать еще одного льва, который казался ему близнецом первого. Только тогда он взялся за скрижали с десятью заповедями. Он облазил все молельни, подолгу стоял с задранной головой, разглядывая скрижали на ковчегах, пока не решил, что из каждой заповеди он вырежет только первые два слова, как это делают другие резчики. И вот из большого Пятикнижия он начал перерисовывать буквы на обструганную доску, вырезать их ножом, шкурить наждачной бумагой, полировать, покрыв лаком. Поскольку работа продолжалась долго, а жена ему всю плешь проела, говоря, что дети хотят есть, он закончил пару длинных лестниц, которые заказали у него маляры. При этом он злобно бурчал: «Тоже мне работа. Лестницы! Знай себе пили доски да забивай гвозди — и ничего больше. Тоже мне премудрость!» Но когда он закончил скрижали и вместе со львами поставил их на стол, чтобы рассмотреть, и он, и Матля были счастливы.

На этот раз Эльокум пошел в молельню реба Исроэлки, что у Виленки, к утренней молитве, когда можно встретить старосту. Молящиеся только начинали. Еще можно было перекинуться словом. Они окружили резчика и с любопытством смотрели на его мешок.

— Вот он, этот еврей со львами, — прошептал кто-то у восточной стены старосте.

— Вот этот мужик с картошкой? — переспросил староста трубным голосом и направился к столяру.

Эльокум Пап увидал перед собой бородатого, высокого, широкоплечего еврея с круглым лицом и мягким ртом с большими, толстыми губами.

Львы и скрижали переходили из рук в руки. Евреи вертели поделки и постукивали по ним пальцами, как постукивают по тарелкам, чтобы услышать звон чистого фарфора. Молящиеся не высказывали своего мнения — ни хорошего, ни плохого — ждали, что скажет староста. Но прежде чем староста открыл рот, старый служка еще раз осмотрел доску с десятью заповедями и увидел два слова, вырезанных под каждой из скрижалей.

— Что тут написано? — спросил он.

— Мое имя, — ответил столяр. — Я вырезал здесь свое имя: Эльокум Пап, чтобы знали, что я мастер.

— Вы? Вы? — Некоторые время служка не мог выговорить ни слова. — Это вы дали десять заповедей на горе Синайской? Моисей, учитель наш, не поставил своего имени на десяти заповедях, а вы поставили свое имя?

Евреи засмеялись, а староста прикрикнул:

— Что вы разговариваете с этим придурком? Давайте молиться!

Только один мягкосердечный еврей, тот самый, который советовал столяру сделать скрижали, снова вмешался: пусть будет без скрижалей! Ведь десять заповедей записаны в святой Торе, а свитков Торы в ковчеге хватает — вот бы так же всегда хватало евреев для миньяна. Так давайте возьмем у ремесленника львов и покончим с этим делом.

— Хорошо, — согласился столяр. — Я вырежу свое имя Эльокум Пап на львах, поставьте их наверху над ковчегом и делу конец.

— Кто вы такой? Банкир Бунимович, чтобы ваше имя было вырезано в нашем бейт-мидраше? Да еще над ковчегом ему хочется, придурку! — заорал староста и погнал евреев приниматься за молитву, ибо день не стоит на месте.

Каждый из молящихся раскачивался в своем уголке, лишь столяр все время стоял окаменев. После молитвы, когда евреи заторопились к выходу, Эльокум Пап загородил им дорогу. Хорошо, сказал он, пусть его имя не будет вырезано даже на львах. Главное, чтобы их установили на ковчеге, а ему заплатили за работу.

— А даром я их возьму? — отпихнул его от входа староста. — Один лев так похож на другого, как сума замарашки на луну. Пойдемте, евреи.

Когда муж принес свой мешок с поделками назад, сияющее лицо Матли сразу погасло.

— Проклятие старосте и его прихвостням, — прорычал Эльокум Пап и принялся за работу.

Целую неделю он не выходил из мастерской, пилил и строгал доски, склеивал планки и забивал гвозди. Скамейки, столы и полки буквально росли у него в руках. Но чем больше он работал, тем мрачнее становился. Он мало ел, молчал как бревно и даже не смотрел на дочерей. Лишь каждый раз, когда ему на глаза попадались львы, валяющиеся в стружках, он бормотал:

— Проклятие старосте и его прихвостням.

Заброшенное святое место

Молельня во дворе Песелеса когда-то славилась своими состоятельными прихожанами. Эти старые прихожане перемерли, оставив по себе на стенах мраморные доски с выбитыми на них позолоченными надписями, свидетельствующими об их добрых деяниях. Один пожертвовал молельне медный рукомойник, другой — ханукальную лампаду, третий — свиток Торы, четвертый дал наличными пару тысяч рублей на ремонт.

Дети усопших филантропов приходили молиться только по субботам и праздникам. В будние дни бейт-мидраш пустовал. В час заката дрожащие лучи солнца проникали сквозь оконные стекла и позолоченные буквы на мраморных досках вдруг начинали сверкать. Потом солнечные лучи гасли и темно-голубые тени скрывали куски мрамора с именами состоятельных прихожан.

В годы войны между войсками русского царя и германского кайзера святое место ожило. В лагерях еврейских беженцев, высланных из местечек на границе с Восточной Пруссией, где разгорелись бои, тоже были ешиботники[6] и раввины. Часть беженцев не хотела уходить еще дальше, в глубину русского тыла. Они остались в Вильне и уселись изучать Тору в молельнях на Синагогальном дворе, а также в молельне Песелеса, которая тогда еще сияла свежей побелкой, разукрашенная и полная молитвенных принадлежностей. Когда русские отступили и Литовский Иерусалим попал под власть немцев, новые хозяева забрали из каждого дома и из каждой молельни металлические предметы, чтобы перелить их в пули и пушки. Из молельни Песелеса они тоже вывезли большую серебряную ханукальную лампаду, бронзовые люстры, медный рукомойник и таз, даже медные набалдашники с перил вокруг бимы[7] и священного ковчега. Бейт-мидраш выглядел теперь разоренным и ободранным, похожим на его отощавших, изголодавшихся, опечаленных ученых. В конце концов война закончилась и знатоки Торы из литовских местечек разъехались по домам. Молельня Песелеса тоже лишилась своих временных прихожан и стала еще более пустой и покинутой. В каждом из ее углов появилась паутина. Скамьи и пюпитры валялись с искривленными ножками. Штукатурка отваливалась от стен, окна сверкали разбитыми стеклами, священный ковчег стоял голым, без покрывала. В молитвенном доме остались только свитки Торы и шкафы со множеством священных книг. Если бы не высокие, узкие, круглые окна, никто бы и не помнил, что во дворе Песелеса находится святое место.

Из прежних литовских ученых там остался только один, реб Довид-Арон Гохгешталт из местечка Вержбелов[8]. Он не вернулся к себе домой, потому что не хотел жить со своей женой, которая была старше его на целых двадцать лет. От долголетнего одинокого сидения в молельне у вержбеловского аскета появилась привычка разговаривать с самим собой, размахивая руками, пожимая плечами и качая головой, словно в попытке убедить кого-то: нет! нет! он не вернется к своей проклятой жене. Понемногу в пустой молельне стали появляться и другие ученые, люди, отжившие свое даже по сравнению со старомодными евреями из других бейт-мидрашей. Поскольку устоявшегося порядка и обряда в этом заброшенном святом месте не было, а состоятельные обыватели вообще перестали ходить сюда, каждый ученый мог спокойно сидеть в своем уголке. Никто никому не мешал. Кто хотел, мог заночевать либо в мужской части молельни, в бейт-мидраше, либо в пустующей женской.

Соседи, жившие во дворе Песелеса, редко слышали из бейт-мидраша веселый голос, напев Гемары[9], словно изучавшие там Тору постоянно дремали за своими пюпитрами или просто сидели как истуканы. Лишь изредка кто-нибудь из ученых начинал раскачиваться над лежащей перед ним на пюпитре святой книгой и отрывок его возгласа вылетал из окна как черная птица. Завсегдатаи молельни даже не всегда молились в миньяне; а когда они все-таки молились вместе, а не по одиночке, ведущий молитву больше нашептывал про себя, чем читал громко для каждого, пока наконец сердито не восклицал: «Свят! Свят! Свят!» И кто-то вторил ему громко, резко, с сердечным надрывом. После этого молельня снова погружалась в задумчивое молчание, в печальную, застывшую аскезу литовской субботы. Поэтому соседи, жившие во дворе Песелеса, дали этому бейт-мидрашу прозвище, прижившееся в Вильне: «Немой миньян».

Летний вечер. На скамейках и на кривых ступеньках крылечек сидят бабуси в париках и в очках с медными оправами. Они держат на коленях клубки шерсти и вяжут теплые чулки на зиму — дай Бог дожить, кофты для дочерей, свитеры для внуков. Спицы в натруженных пальцах мелькают как стрелы из лука, пергаментно-сухие, желтоватые лица греются в последних солнечных лучах. При этом их маленькие ушки, спрятанные под большими тяжелыми париками, напряженно вслушиваются — а вдруг через окна молельни они услышат сладкий напев Торы. Но вместо напева Торы старуха слышит у себя за спиной плач младенца. Родители на работе, на фабрике или в мастерских, так что бабушке приходится присматривать за внуком. Старуха с трудом поднимается в дом и долго возится у колыбели. Ее лицо, покрытое тонкими морщинками и голубыми жилками, излучает счастье. Внук засыпает, и старуха снова выбирается на двор и принимается за работу. Она сидит себе на ступеньках, спицы летают, пальцы отсчитывают петли, а она погружается в свои раздумья.

Вязальщица вспоминает ученых из Ковенской Литвы[10], которые были здесь во время войны. Достаточно было взглянуть на их бледные лица, чтобы понять, до чего они изголодались и измучились. И все же они изучали Тору с наслаждением, со сладостью, расползавшейся по всему телу. Не раз захлопотавшаяся еврейка, случившаяся на двор с двумя кошелками товара, забывала о своих заботах и оставалась стоять, вслушиваясь в голоса изучающих в молельне Тору. Но нынешние ученые словно дали обет молчания, с позволения сказать. Старуха поправляет на голове парик, словно защищаясь от этих мыслей, возникающих против ее воли. Так, может быть, ее дети не так уж неправы. Может быть, действительно несправедливо то, что мужская молельня занимает кусок второго этажа, а женская часть — кусок третьего? Их можно было бы перестроить в полдюжины маленьких квартирок для молодых пар, теснящихся у родителей. В Вильне, говорят, сто десять синагог, и многие из них пустуют. Могут же евреи из Немого миньяна сидеть в какой-нибудь другой синагоге, а Немой миньян уступить еврейским детям, родившимся в этом же самом дворе. Разве это не доброе дело?

Примерно так размышляют старушки в париках в то время, как спицы в их пальцах мелькают еще быстрее, чем мысли. Но их дети, молодые соседи и соседки не так набожны и сдержаны, как старые матери. По вечерам после ужина молодые обитатели двора, усевшись на крылечках подышать свежим воздухом, смотрят на освещенные окна молельни и громко шутят:

— Зачем этим бездельникам[11] огонь? Чтобы увидеть, где почесаться?

Из молельни спускается вержбеловский аскет реб Довид-Арон Гохгешталт. Соседи считают, что он виноват больше всех. Если бы он после войны не застрял в опустевшем бейт-мидраше и не привел за собой новых бездельников, эту развалюху давно бы уже переделали на квартиры. Вержбеловский аскет идет с жестяным чайником за горячей водой, смотрит на камни булыжной мостовой и что-то мурлыкает себе под нос. Хотя от него редко услышишь слово, обращенное к соседям-неучам, он так давно уже обосновался здесь, что обитатели двора знают все подробности его ссоры с женой и его привычку говорить с самим собой.

— Это он высчитывает, сколько его жене сейчас лет, — говорит один из соседей и передразнивает ученого, изображая, как тот ведет свои подсчеты: на свадьбе ему, жениху, было двадцать лет, а ей, невесте, около сорока. Он бы ни за какие деньги не пошел под свадебный балдахин, если бы отец не дал ему затрещину. Теперь ему сорок два года, а этой проклятущей — шестьдесят два. Да разве будет он, реб Довид-Арон из Тельзской ешивы[12], жить с крикливой базарной торговкой шестидесяти двух лет от роду? Ни за что не будет!

Молодая женщина звонко смеется и говорит: неудивительно, что аскет всегда ходит за горячей водой. Человек беспрерывно разговаривает с самим собой, вот ему и хочется пить. Насмешник снова передразнивает ученого, как тот радуется, что на границе между Польшей и Литвой стоят солдаты с ружьями и его проклятущая жена не сможет до него добраться. Да и его старый отец не сможет больше дать ему затрещины. «Ну что у него получилось, у моего отца? Он думал, что если я женюсь на такой богатой простухе, он на старости лет будет жить в благополучии. А от его планов остались солома да мякина» — так передразнивает дворовый шутник вержбеловского аскета, и соседи еще больше веселятся. Один из обитателей двора, однако, удивляется, как это ученый ухитряется существовать на ту пару злотых, что он зарабатывает время от времени чтением по усопшим глав из Мишны[13], да на простывшем чолнте[14], который какая-нибудь еврейка приносит ему порой в горшочке.

— Ну, а нашу домовладелицу, хозяйку двора вы забыли? — встревает другой. — Хана-Этл Песелес помогала ему, когда ее муж еще был жив, а теперь помогает и того больше. Не иначе как этот бездельник думает развестись со своей старухой из Ковенской Литвы и жениться на нашей хозяйке. Смотрите, как станет хозяином, так и вышвырнет нас из квартир.

Теперь смеются даже бабуси в париках. Этот еврей должен быть не в своем уме, чтобы вообразить, будто владелица хлебопекарни и хозяйка двора пойдет с ним под свадебный балдахин. Тем не менее, богатая вдова питает к нему и к другим просиживателям скамеек из Немого миньяна большое уважение. Они, конечно, обещали ей золотой трон в раю. Поэтому ей нет дела до молодых пар, детей старых жильцов, которым негде жить. Но когда вержбеловский аскет возвращается во двор с чайником горячей воды, его все же пропускают молча и не говорят худого слова. Соседи относятся к нему с почтением, потому что знают: в конечном счете он все-таки достойный еврей. К тому же домовладелица очень обижается, когда насмехаются над ним.

И вот это заброшенное святое место облюбовал для себя Эльокум Пап и пришел туда — длинный, тощий и сухой, как палка от метлы. Он в жизни еще не видал, чтобы бейт-мидраш был настолько разорен и запущен. Столяр обвел помещение голодными глазами. У него аж дыхание перехватило от желания строить и ремонтировать. Как на отдельных островах, вдалеке друг от друга, сидели евреи, замкнутые и молчаливые. Один молча раскачивался над священной книгой, другой дремал, положив голову на пюпитр, третий пялился в потолок. Вержбеловский аскет вертелся, махал руками и разговаривал сам с собой. Казалось, что он поссорился с собой, но вот-вот с собой помирится. Эльокум Пап подошел к нему.

— Надо все отремонтировать. Ведь тут все разрушено, как в Храме. Я столяр, я буду брать за работу дешево. А вы кто, синагогальный служка?

Реб Довид-Арон Гохгешталт даже вздрогнул и дважды обиделся. Первый раз — потому что ему мешают размышлять, а второй — потому что его спрашивают, не служка ли он. Даже когда он мальчишкой приехал в Тельз, глава ешивы обращался к нему во множественном числе и в третьем лице: «И из какого они города? А где они учились раньше?» А теперь к нему обращается простой смертный: кто вы? Стыд и позор, если человек с улицы так нахально обращается к нему! А кто виноват? Все она, эта рыночная торговка, которая старше его на двадцать лет и не хочет принимать от него разводное письмо. Ученый встал к столяру боком и отвечал ему через плечо.

— Здесь бейт-мидраш без служки, без синагогальных старост и без обывателей-прихожан. Тут ничего не надо ремонтировать, а если кто и отремонтирует, то ему не заплатят.

Эльокум Пап не удивился. Он сразу понял, что имеет дело с заносчивым человеком в потрепанном сюртуке. Он отвернулся от него и пошел к другому еврею, в другой угол бейт-мидраша.

Слепой проповедник реб Мануш Мац проповедует и занимается Торой с прихожанами по утрам и вечерам в синагоге Могильщиков, но день проводит в Немом миньяне. В городе его еще называют «реб Мануш-Мишна», потому что он знает наизусть всю Мишну. Он сидит за своим пюпитром без книги и повторяет наизусть учение танаев[15]. Эльокум Пап пару раз слушал его проповеди в синагоге Могильщиков.

— Ребе, я столяр и резчик. Я вижу, что бейт-мидраш здесь голый и босый как сирота. Даже над священным ковчегом нет никаких резных украшений, — говорит Эльокум и сразу же раскаивается в своих словах. Ведь проповедник слеп и не может видеть украшений, даже если они есть.

Но реб Мануш Мац с легкостью понимает, о чем идет речь. Его отрешенное лицо улыбается морщинками вокруг закрытых глаз и красными, воспаленными веками. Он берет в горсть свою жидкую сивую бородку и говорит со сладким напевом, словно проповедуя перед прихожанами. «В святой Торе написано: „Это Бог мой, и Его украшу“. Наши мудрецы толкуют это так, что надо служить Всевышнему красивыми вещами: красивым цитроном, мезузой[16] в серебряном футляре, изукрашенной шкатулкой для благовоний. Но главное, тем не менее, благословление цитрона и благословление благовоний; сутью мезузы являются святые слова, начертанные на пергаменте. То же самое и с резными украшениями в бейт-мидраше. От этого, конечно, не отмахнешься рукой. Тем не менее, главное — не забывать сказанное в „Поучениях отцов“[17]: „Будь отважен, как леопард, легок, как орел, быстр, как олень и силен, как лев, чтобы выполнить волю Отца твоего Небесного“». Так толкует реб Мануш Мац, и Эльокум Пап знает, что проповедник должен поучать. Пусть закончит. Потом столяр спрашивает:

— А кто заплатит мне за мою работу?

На это у реба Мануша нет ответа. «А кто платит мне за мои проповеди?» — хочется ему спросить. Его проповеди нравятся людям, но есть ли у него деньги, чтобы прожить день, никого не интересует. Но слепец не выдаст свою обиду на старост синагоги Могильщиков бедному ремесленнику. Он снова начинает говорить со сладким проповедническим напевом, что и музыкальные инструменты царя Давида, да будет благословенна его память, арфы и флейты не просто для красоты и ярких красок нарисованы на стенах и потолках синагог, но чтобы напомнить нам, что у нас был Храм, в котором левиты пели и играли на музыкальных инструментах. Мы должны раскаиваться в наших грехах, из-за которых был разрушен Храм, и читать псалмы с сокрушенным сердцем.

Столяр думает, что слепой проповедник, конечно, не от рождения слепой, потому что он говорит о резных украшениях и ярких красках так, словно видит их сам. С другими евреями, сидящими по своим углам, у Эльокума Папа нет ни времени, ни терпения разговаривать. Он торопится домой с большими планами в голове, входит запыхавшийся и рассказывает Матле, что он становится хозяином молельни во дворе Песелеса. Там немеряно работы. Там все надо ремонтировать и украшать. И там ему никто слова поперек не скажет. Матля заламывает руки: как он может отдавать все время ремонту какого-то бейт-мидраша, когда он должен кормить жену и детей? Обычно Эльокум разговаривает с ней коротко и сердито; на этот раз он не скупится на слова и говорит мягко, что для нее и для детей он будет вкалывать как лошадь, а для молельни Песелеса будет работать в свободное время. Еще настанет день, когда в Немом миньяне будут молиться лучшие обыватели города. Муж тычет в жену длинным, жестким пальцем:

— Не возражай. Слышишь, женщина!

Поскольку он будет обеспечивать семью, а для бейт-мидраша будет работать в свободное время, как любой другой еврей, совершающий богоугодное дело, Матля становится умнее и отвечает ему: почему ей быть против? Еще придет день и бейт-мидраш во дворе Песелеса будут называть «бейт-мидраш Эльокума Папа». Будут спрашивать друг друга: «Вы видели, как украшен бейт-мидраш Эльокума Папа?» И будут говорить: «Бейт-мидраш Эльокума Папа — самый красивый в городе».

— Матля, таких слов говорить не надо! — восклицает столяр.

Он уже совсем растерян. Это надо же, что бабе взбрело в голову — бейт-мидраш, носящий его имя! Но Матля хочет понравиться ему еще больше и говорит, что два льва для украшения священного ковчега в Немом миньяне у него уже есть: те самые, что он сделал для молельни реба Исроэлки у Виленки, а тамошний староста их забраковал. Эльокум бросает сердитый взгляд на жену и неохотно говорит, чтобы тех львов она больше не упоминала, они не годятся. Если те львы не годятся, он сделает новых, утешает его Матля и продолжает говорить с богобоязненной миной, что на материал ему, конечно, даст денег хозяйка двора и Немого миньяна. Владелица пекарни Хана-Этл Песелес щедра на пожертвования и даже не требует квартплаты с бедных соседей. Она наверняка не допустит, чтобы бедный ремесленник расходовал свое собственное дерево, при том что он работает бесплатно.

Эльокум Пап долго молчит и смотрит на жену с недоверием. Наконец он говорит, что только теперь до него доходит, какая она врунья и подлиза. Лишь бы он думал, что она болеет за богоугодное дело; но он умнее ее. Если он прямо сейчас пойдет к хозяйке двора и молельни, она еще может ему ответить, что у нее нет денег на ремонт или что она хочет другого ремесленника. Нет, он сначала возьмется за работу, а когда она уже будет сделана, тогда он и пойдет к хозяйке Хане-Этл Песелес и она не сможет ему отказать.

Столяр побыстрее закончил заказ: пару белых кухонных столов, отдал Матле выручку, а себе выделил пару часов для работы в молельне. Нагруженный ящиком с инструментами и несколькими длинными досками, он отправился в Немой миньян, чтобы отремонтировать, прежде всего, поломанные ступеньки бимы. Когда он вошел в бейт-мидраш с инструментом и материалом, никто на него даже не взглянул, и он тоже ни на кого не смотрел, так ему не терпелось скорее взяться за дело. Он уселся на пол около бимы и некоторое время думал, с чего начать. Но как только он начал отдирать прогнившую ступеньку и раздался скрип, вержбеловский аскет выскочил из своего угла как укушенный. Кричать ребу Довиду-Арону не подобало, он кипятился тихо: подобное дело неслыханно за те почти двадцать лет, что он просидел в бейт-мидраше! Кто дал столяру право шуметь и мешать людям в их размышлениях? Может быть, он еще и гвозди начнет сейчас забивать? В этот момент раздался глухой щелчок — столяр оторвал от бимы старую ступеньку. Пыль, смешанная с землей и мелкими щепками, осыпала вержбеловского аскета.

— Невежа! — Реб Довид-Арон даже затрясся от возмущения.

— Если вы такой деликатной выпечки, то возьмите веник и выметите мусор, который вы нанесли за двадцать лет, — ответил ему столяр.

Вержбеловский аскет остолбенел и вылупил глаза: чтобы он брал веник и выметал мусор? Ясно как день, что он имеет тут дело со стоящим на нижней ступени, человеком с улицы. И реб Довид-Арон начал потихоньку отступать, отряхивая от пыли свой лапсердак, пожимая плечами и скроив обиженную мину. К этому времени другие сидельцы молельни повылезли из своих углов, собрались со всех сторон и молча смотрели, как работает столяр. Но он на них даже не взглянул — жаль времени. Кроме того, он вообще не питал почтения к евреям, устраивающим из святого места свинарник, не рядом будь упомянут. Эльокум Пап положил доску на колено и провел по ней пилой. Вдруг он услыхал такие разговоры, что у него руки опустились.

— К чему это деяние строительства и ремонта? Поляки тоже кричат, чтобы евреи покинули Польшу.

Это сказал еврей, которого Эльокум Пап знал по Синагогальному двору: его прозвали «сумасшедший венгерский раввин».

Реб Мешулем Гринвалд происходил из Прессбурга[18], что в Словакии. В городе поговаривали, что хотя реб Мешулем Гринвалд из фанатично набожных венгерских хасидов, он разбирается в светских науках и владеет иностранными языками. Он жил в Берлине и вел там дискуссии с учеными антисемитами. Но когда этот со свастикой, да сотрется его имя, взял власть, ребу Мешулему Гринвалду пришлось подвергнуться суровым преследованиям, продолжавшимся, пока он не бежал из Германии. Где он оставил семью, не знает никто, и он в том числе. Он вбил себе в голову, что должен написать трактат, опровергающий утверждения ученых антисемитов, и тем самым одолеть германского гонителя. Венгерский раввин долго скитался, пока не застрял в Вильне среди литваков. Теперь он говорит каждому прохожему на Синагогальном дворе, что надо сделать, чтобы одолеть этого, да сотрется его имя, из Берлина. Его план представляет собой смесь безумия и детской наивности, но от его речей порой отнимаются руки и ноги. Вот и Эльокум слышит теперь слова, от которых чувствует растерянность и подавленность.

— Кто же берется строить и ремонтировать во время потопа? Прежде чем вы закончите, этот сатана-разрушитель придет и сметет все. Необходимо прежде всего показать миру, что сатана-разрушитель измыслил на евреев лживые наветы. Тогда все народы выступят против него и уничтожат его. Тогда можно будет браться за строительство.

Эльокум Пап видит, что аскеты Немого миньяна расползлись, каждый — назад в свой уголок, и оставили его одного с больным раввином. У реба Мешулема Гринвалда белая густая борода и длинные завитые пейсы доброго дедушки. Но его тяжелые, нависающие брови и большие угольно-черные глаза, полные страха, вызывают такой же ужас, как и его слова. Но вот слепец реб Мануш Мац в своем уголку услыхал и понял, что простодушный резчик боится помешанного раввина. Слепой проповедник направляется к биме, стуча своей палкой.

— Как вас зовут, реб столяр? — дружелюбно спрашивает реб Мануш.

— Эльокумом меня зовут, Эльокумом Папом.

Эльокум — это очень счастливое имя, говорит слепой проповедник. Поскольку столяр зовется реб Эльокум, Всевышний поможет ему выполнить его план и отремонтировать бейт-мидраш[19]. Добрым знаком является и то, что он начал ремонт со ступенек бимы. Когда евреи поднимаются и спускаются по ступенькам бимы, ведущим к Торе, они подобны ангелам на лестнице праотца Иакова. Человек еще выше, чем ангел. Ангел не может изменить свой духовный уровень, в то время как человек движется. Он может подниматься все выше и выше, как сказал пророк: «Я дал тебе способность двигаться среди сих стоящих». При восхождении главное, куда идут. Можно подняться на чердак за соломой, а можно идти все выше по горе Избавления, как говорит пророк Исайя: «По горе высокой поднимайся, провозвестница Сиона». Так поет проповедник реб Мануш Мац, но лишь столяр слушает его. Венгерский раввин стоит оглохший от мыслей, бурлящих в его мозгу. Его черные глаза горят горем, широкий лоб покрывается потом от напряженной мысли. Он все еще не может вспомнить, где он оставил свою жену и детей, в Берлине или в Прессбурге, или же они остались в какой-то другой точке на пути его долгих странствий.

Пекарня Песелеса

Двор Песелеса на улице Стекольщиков[20] переходил в этой семье по наследству с тех пор, как прадед выкупил двор у попов. Поскольку во дворе издавна жили одни бедняки, эта покупка дохода не принесла. Владельцу, ребу Шмуэлу-Йосефу, еще приходилось докладывать из своего кармана, чтобы оплатить налоги и ремонт квартир. Реб Шмуэл-Йосеф Песелес смотрел на свой двор так, словно содержал палату в еврейской больнице или платил за лежанки в богадельне. Его жена, Хана-Этл, не занималась соседями, она управляла пекарней. Но после смерти мужа ей пришлось взяться и за дела двора. Соседи платили еще меньше, чем прежде, но имели к хозяйке куда больше претензий. Однако она со своей стороны поддерживала двор, не жалуясь, потому что так делал ее покойный муж.

Две дочери Ханы-Этл вышли замуж за молодых людей, которые вели себя, как подобает евреям, и ходили по субботам молиться в синагогу. Дочери открыли собственные кондитерские, а мать осталась при большой пекарне на Завальной улице. У вдовы не было проблем ни с торговцами мукой, ни с рабочими-пекарями, ни с продавцами, ни с покупателями. Устоявшееся за годы дело велось по старому обыкновению. Хана-Этл по-прежнему содержала большой дом, хотя жила там одна-одинешенька, и занималась двором — как бедными соседями, так и аскетами Немого миньяна.

Долгая летняя пятница. Хозяйки заходят в пекарню, чтобы купить халы на субботу, плетенки, хлеб с тмином, с луком, с изюмом; белый хлеб, выпеченный на капустных листьях; сухие баранки, черные пряники, печенье с маком, жесткие коржики, посыпанные сахарной пудрой. Продавщицами были две девицы, обе с белыми, как их рабочие халаты, лицами и обе с огненно-рыжими волосами. Одна высокая, пухлая, как взошедшее тесто, со слабыми руками и хриплым голосом, но с добрыми глазами и теплыми губами. Она стоит, опираясь локтями на большой стеклянный ящик с выпечкой, и разговаривает с заходящими покупательницами больше, чем работает. Вторая продавщица низенькая, худощавая, с тонкими полудетскими руками и морщинистым лицом старухи. Она, как правило, не разговаривает, проворно пакует выпечку и подсчитывает, сколько клиент за нее должен. Хозяйка даже не смотрит ни туда, где идет торговля, ни на кассу. Она сидит на стуле у входа и кивает головой каждому входящему и выходящему.

Владелица пекарни не слишком набожна, она не носит ни парика, ни головного платка. Ее седоватые волосы собраны в пучок на затылке. Глаза на ее большом светлом лице улыбаются. Она немного полновата и страдает одышкой. Хотя ей еще нет пятидесяти, она не обращает внимания на свою внешность и считает себя старухой. Хана-Этл по своей природе добросердечна. Ее дочери говорят, что забота о ближних до срока состарила их мать. Хана-Этл встает со стула, и обе продавщицы понимают, что она, видимо, заметила, как подходит кто-то из Немого миньяна. Перед тем, кто не изучает Тору, каким-нибудь торговцем или городским богачом, хозяйка не встанет.

В пекарню входит помешанный венгерский раввин в своем длинном истрепанном раввинском лапсердаке. Из-под широкой шапки и покрытого морщинами лба горят его большие угольно-черные глаза. Правой рукой он поправляет вьющиеся белые пейсы, а левой прижимает к сердцу толстую книгу из сшитых тетрадей. Это сочинение, которое венгерский раввин пишет против берлинских антисемитов. Каждую пятницу он заходит к владелице пекарни, и она прибавляет к его толстой пачке новую тетрадь. Ни за кого из ее аскетов у Ханы-Этл так не болит сердце, как за этого чужого мятущегося еврея с красивым, благородным лицом и большими печальными глазами. Она не может прочитать ни слова из его рукописи, написанной на святом языке, порой она не понимает его даже тогда, когда он говорит на идише. Но она понимает, что он ученый и благородный еврей, который, к сожалению, помешался от горестей и бед. Она подмигивает высокой продавщице, и та протягивает раввину бумажный пакет с халой на субботу. А Хана-Этл тем временем начинает пришивать к рукописи реба Мешулема Гринвалда еще одну тетрадку, которую она держала для него наготове в кармане фартука. Реб Мешулем не удостаивает даже взглядом пакета с дареными халами, но не отрывает глаз от пальцев хозяйки, которые протягивают иголку и нитку сквозь новые листы еще не исписанной бумаги. Она шьет, а он говорит, словно в бреду:

— Еще одну казнь нашлю я на берлинского фараона и заставлю его онеметь. Наши враги упрекают нас, мол, еврей каждое утро благодарит своего Создателя за то, «что не сотворил меня иноверцем». Это означает, говорят наши враги, что евреи ненавидят иноверцев. На это я отвечу, что точно также каждое утро еврей благодарит Всевышнего за то, «что не сотворил меня женщиной». Разве еврей оскорбляет этим свою жену? Благословения означают, что мы благодарим и восхваляем Всевышнего за бремя 613 заповедей, возложенное на нас, в то время как нееврей и женщина свободны от большей части из 613 заповедей.

— Может быть, вы уже вспомнили, где оставили свою жену и детей? — спрашивает Хана-Этл Песелес. — В Берлине вы их оставили?

— Да, да, в Берлине, — повторяет за ней венгерский раввин. По его блуждающим глазам ясно, что сам он не слышит, что говорит, и никого вокруг себя не видит. — Профессор Герман Коэн в свое время разъяснил, что в стихе «И поглотишь все народы» речь идет не о тех народах, которые верят в единого Бога. Этот стих относится к древним язычникам страны Ханаан. Они были плохими людьми и поклялись уничтожить евреев, как сказано у Иеремии: «Ибо пожрал Иакова…»

— А может быть, вы вашу жену с детьми отвезли обратно домой в. Как называется ваш город, Прессбург? — Хана-Этл протягивает раввину его рукопись со свежепришитой чистой тетрадкой.

— Да, да, в Прессбург, в Прессбург, — бормочет реб Мешулем Гринвалд и застывает на минуту взадумчивости. Но тут же он снова принимается говорить слова, которые владелица пекарни Песелес не вполне понимает:

— Шмайя и Авталион[21] были прозелитами. Евреи не придают значения тому, какой человек крови. Маймонид[22] писал прозелиту, что между ними двумя нет разницы.

Когда венгерский раввин уходит, Хана-Этл сидит опечаленная, пока не появляется реб Мануш Мац. Тогда она вздыхает с облегчением. Слепой проповедник живет на подаяние, ходит в лохмотьях, а дорогу ему указывает его посох. Тем не менее, у него для каждого находится доброе слово. А Хана-Этл нуждается сейчас в слове утешения. Она рассказывает проповеднику о своих переживаниях по поводу реба Мешулема Гринвалда, который помнит все наветы врагов Израиля на евреев, но не помнит, где он оставил свою жену с детьми. Когда она слышит речи этого страдающего раввина, у нее сердце обмирает от страха. Да сжалится Всевышний над ним и над всем народом Израиля.

— Вот не заснет и не задремлет страж Израиля, — произносит с напевом реб Мануш Мац и рассказывает притчу наших святых мудрецов: подобно тому, как маленький ключик от шкатулки с драгоценностями вешают на шею, чтобы ключик не потерялся, также Всевышний привязал свое великое имя к маленькому народу Израиля, чтобы мы не потерялись среди народов. Ведь хорошо видно, что пастырь хранит своих овечек.

Хана-Этл так тронута словами утешения, произнесенными слепцом, что вместе с халами она дает ему две свечи для субботнего благословения. Перед уходом проповедник рассказывает с напевом еще одну притчу-утешение: в наших святых писаниях сказано, что Всевышний — наш светоч, но точно так же, как фитиль и масло не могут гореть друг без друга, так же и великое имя Всевышнего не может светить без евреев.

Как только слепой проповедник выходит, появляется другой еврей — и обе продавщицы начинают улыбаться, обмениваясь хитрыми взглядами. В пекарню входит вержбеловский аскет реб Довид-Арон Гохгешталт. Как и соседи со двора, продавщицы из пекарни Песелеса знают, что вержбеловский аскет еще надеется развестись со своей старухой и жениться на их хозяйке. Так она и пойдет за этого сумасшедшего! Самой Хане-Этл все это тоже кажется странным. Этот реб Довид-Арон Гохгешталт давным-давно свой человек в ее доме, еще с тех времен, когда она была молодкой с маленькими детьми. Тем не менее, он до сих пор ведет себя как чужой. Входя в пекарню, он прежде всего просовывает в дверь голову, словно человек, который заблудился и хочет спросить нужный ему адрес. Затем он заходит на цыпочках и спрашивает, не мешает ли он. Хана-Этл отвечает ему, что напротив, она ждет его и хочет дать ему пару хал на субботу. После этих церемоний начинается торг. Каждую пятницу один и тот же.

Сначала аскет отказывается взять подарок. Потом берет, но забракованную выпечку: спасибо, его желудок не выносит свежей халы. Спасибо, спасибо, эти плетенки для него слишком свежие, слишком жирные, а печенье с маком для него просто смертельный яд. Жесткие баранки ломают ему зубы, на черный хлеб он не может смотреть, а от белого хлеба у него жжение под сердцем. При этом он все время переставляет ноги: шаг назад, шаг вперед, словно пол — шахматная доска, и ему надо сделать умный ход своими стоптанными, старыми башмаками. Реб Довид-Арон Гохгешталт отряхивает полы поношенного сюртука, щупает его протертые локти, смотрит украдкой на хозяйку, на клиентов — и в итоге дает себя уговорить. Он берет две свежие халы и уходит с таким же количеством поклонов и поворотов, как и при входе. Низенькая, проворная, немного сердитая продавщица говорит с издевкой: «Такая напасть! Хозяйка оправдывает его тем, что он, бедняжка, все еще не привык входить к чужим людям и стесняется. Бедненький». И тут совсем неожиданно начинает смеяться и Хана-Этл, которой кажется забавным желание вержбеловского аскета жениться на ней.

Но в нынешнюю пятницу он входит очень взволнованный, даже не отказывается, против обыкновения, от халы и не ступает маленькими деликатными шагами. Он рассказывает о столяре, который стал постоянным посетителем Немого миньяна и принялся все перестраивать и ремонтировать. Вержбеловский аскет желает знать, кто дал этому ремесленнику право отрывать ступеньки от бимы и ножки от скамеек? Они кривые-косые, говорит он и пилит, и стругает, и забивает гвозди — с ума можно сойти! Из-за этого шума в бейт-мидраше нельзя больше сидеть. Реб Довид-Арон Гохгешталт принимается пугать женщин происходящим в Немом миньяне, а про самого себя говорить в третьем лице и во множественном числе. Кончится тем, говорит он, что аскетам придется бежать из бейт-мидраша, и тогда все увидят, кто из аскетов останется. Так что же думают об этом хозяева двора и молельни?

Хана-Этл Песелес уже слышала об этом столяре и не может скрыть своей радости по поводу этого странного незнакомого еврея, взявшего на себя богоугодное дело ремонта разваливающейся молельни. «Я не знаю его, и я послала позвать его, чтобы пришел сегодня. Мне кажется, что такой еврей должен быть не иначе, как Илией-пророком».

Этот столяришка, этот стоящий на нижней ступени — Илия-пророк? Не в силах вынести такое, вержбеловский аскет уходит из пекарни, ссутулившись, пожимая плечами и кривя лицо: Хана-Этл Песелес тоже не брестская раввинша[23]. По своим понятиям и поведению она принадлежит скорее к неучам и простолюдинам, чем к семье благородных людей. Реб Довид-Арон Гохгешталт теперь ясно видит, что вдова Песелес еще и недовольна его кандидатурой. Она еще и ломается, когда ей дается реальная возможность выйти за него замуж. Лучше бы она помогла ему заполучить развод от его проклятой старухи да выгнать этого столяришку метлой из бейт-мидраша! Но раз она ломается, он тоже еще подумает. По сравнению с его проклятой женой эта Хана-Этл действительно на десять лет моложе, но по сравнению с ним она на целых десять лет старше. Горе ему, что он должен пресмыкаться перед какой-то хлебопекаркой!

На мостовую напротив пекарни ложится солнечное пятно, большое и круглое, как солнечные часы на Синагогальном дворе. Оно напоминает хозяйке, что и долгая солнечная пятница заканчивается. Клиенты больше не появляются. Продавщицы сметают перьевыми веничками мучную пыль с непроданной выпечки. Уже довольно поздно заходит лесоторговец Рахмиэл Севек спросить, сколько дров ему послать в пекарню на будущей неделе. Хана-Этл отвечает ему, чтобы он посылал, как всегда. Кроме того, она хочет знать, сколько еще денег должна ему пекарня. Он скоро будет похож на помешанного венгерского раввина, думает Хана-Этл. Она знает и все знают о беде лесоторговца.

Рахмиэл Севек в юности немного изучал Тору вместе со светскими науками. Уважение к изучающим Тору углубленно он сохранил и после того, как стал торговцем. По субботам и праздникам он не садился за стол без ученого гостя. Ни он сам и никто другой даже вообразить себе не мог, что его единственный сын и помощник в деле женится на белорусской шиксе[24]. Рахмиэл Севек не стал из-за этого поднимать шум на весь мир и не отказался от наследника. Он продолжал жить с сыном и вел то же дело, что и прежде. Но он больше не приглашал к себе гостей и перестал ходить в свой бейт-мидраш из-за стыда перед старыми друзьями.

Обыватели утешали его, что с каждым может такое случиться. Тем не менее, удивлялись, почему он не разъезжается с сыном, который навлек на него такое горе и позор. Сначала думали, что отец не прогоняет сына и не покидает дом сам, потому что не хочет остаться совсем один — Рахмиэл Севек был вдовцом. Но он сказал своим друзьям нечто другое: он не разъезжается с сыном из-за жалости к невестке-христианке. Она смотрит на него виноватыми глазами, потому что знает, как он страдает. Но она совсем не виновата. Хеленка по природе добрая и честная заблудшая душа. Сейчас она перепугана. Если бы муж от нее потребовал, она перешла бы в иудаизм. Евреи слушали и пожимали плечами: его не поймешь! Если христианка так сильно ему нравится, то ему нечего переживать, что она его невестка. Рахмиэл Севек отвечал: именно потому, что она ему нравится, он понимает, что она должна была выйти замуж за человека своей веры, белоруса или поляка, а сын его, Хаця, должен был жениться на еврейской девушке. Через год после свадьбы сына у Рахмиэла Севека родилась внучка. Теперь ребенку уже два года.

Хана-Этл Песелес смотрит на торговца деревом и видит, как он сдал: нос вытянулся, лицо осунулось, плечи опущены, хотя он мужчина средних лет. Рахмиэл Севек не носит бороды, так что ему негде прятать свою грустную улыбку, которая слишком заметна на его тонких губах, хоть и таится в уголках рта. Владелица пекарни становится у входа, поближе к лесоторговцу и тихо разговаривает с ним, чтобы продавщицы не услыхали: он еще не привык к поведению сына? Торговец Севек теребит свой длинный костлявый кадык и бормочет, что недавно с Хацей произошла перемена и стало еще хуже. С тех пор как иноверцы в Польше принялись подражать немцам, Хаця разглядел, что еврей не пара христианке, и теперь он хочет разойтись с Хеленкой. Хана-Этл видит, что две ее продавщицы зашли в заднюю комнатку переодеться перед уходом и ей больше не надо опасаться, что их разговор подслушают. Она спрашивает лесоторговца немного громче: он же все время не находит себе места из-за того, что его сын женился на христианке, значит теперь он должен чувствовать себя счастливым, раз сын увидел свою ошибку и хочет с ней разойтись. Рахмиэл Севек обиженно улыбается и нервно теребит свой голый длинный кадык.

— Я не ожидал, что и вы можете так говорить. В чем виновата Хеленка, если мой сын Хаця не ведет себя по-человечески? Что она знает о нашей жизни и о еврейских бедах? Не понимаю, как у меня родился такой сын. Сперва у него не было еврейского сердца по отношению к отцу; теперь у него нет еврейского сердца по отношению к жене. У него же от нее ребенок! Он сам уже отец!

— А что он говорит? — спрашивает Хана-Этл.

— Он говорит сейчас то, что я говорил ему раньше, еще до его женитьбы. Он говорит, что взял жену, которая его не понимает, женщину, равнодушную ко всему, что не дает ему покоя. Хеленка предана ему, да и ко мне она прекрасно относится, но она все-таки чужого рода. Когда она читает, что делается против евреев в Германии или когда она видит вражду на лицах поляков и слышит их враждебные слова, она смотрит на меня и на Хацю с растерянностью, прижимает к себе девочку и молчит. Хаця кричит ей: «Раскаиваешься, что вышла за меня замуж?» Хеленка отвечает ему, что не раскаивается, но не понимает, почему он так беспокоится. Ведь те, кто ненавидит евреев, не имеют в виду именно его и его семью. Ну, приятно ли мне такое слышать? Пару лет назад мой сын точно также фантазировал, что иноверцы не имеют в виду его. Теперь он знает, что иноверцы имеют в виду и его тоже.

— Судя по вашим словам, не могу сказать, чтобы ваша невестка была без ума от евреев, и я не понимаю, почему вы за нее заступаетесь, — сердито говорит Хана-Этл.

Рахмиэл Севек отвечает ей резко и тоже рассержено:

— Разве мой сын, этот мерзавец, когда-нибудь требовал от нее, чтобы она любила евреев? Чтобы она спать не могла из-за еврейских бед? Он требовал от нее, чтобы она не делала различия между евреем и неевреем и любила его. Она и не делает различия и любит его. Может быть, потому что она происходит от родителей-крестьян. Она ведь из деревни. Она не понимает, почему Хаця вдруг разглядел, что они неудачная пара.

Рахмиэл нервно смеется и тут же вздыхает:

— Я понимаю, это смешно, что я заступаюсь за Хеленку. Я называю ее «моя невестка», но не ощущаю, что она моя невестка. И все-таки она жена моего сына и мать его ребенка. Мне очень жалко ее.

Обе продавщицы, переодевающиеся в задней комнате, знают, как и весь город, о беде лесоторговца. Но они знают и еще кое-что. Они знают, что пару лет назад дочери их хозяйки хотели, чтобы их мать вышла замуж за вдовца Рахмиэла Севека. Но с тех пор, как он обзавелся невесткой-иноверкой, от этого сватовства ничего не осталось. «А какая-нибудь другая женщина, простая еврейка, согласилась бы иметь пасынка, женатого на иноверке?» — так рассуждают между собой продавщицы, переодеваясь в задней комнате, и входят в магазин, одетые в летние платья с цветочками. Они видят в пекарне незнакомого еврея, высокого, худого, в помятой шляпе и пиджаке со слишком короткими для его длинных рук рукавами.

— Этот тот самый столяр, который взял на себя богоугодное дело ремонта бейт-мидраша, — говорит хозяйка своим работницам и снова смотрит на вошедшего.

На нее производят заметное впечатление его манеры и одежда бедняка. Рахмиэл Севек тоже удивлен. Этот столяр совсем не выглядит человеком с такими доходами, которые позволили бы ему ремонтировать бейт-мидраш ради богоугодного дела, не приносящего прибыли.

— Моя жена сказала мне, что хозяйка двора и хлебопекарни Хана-Этл Песелес заплатит мне за мою работу и материалы, — говорит Эльокум Пап.

— Почему ваша жена уверена, что я заплачу? — удивляется Хана-Этл. — Я же не заказывала у вас эту работу.

Эльокум Пап заранее заготовил ответы и тут же начинает пугать: хозяйка еще пожалеет! Если она не заплатит за работу и материалы, Немой миньян не будет называться ее именем. Вместо того чтобы говорить: «Бейт-мидраш Ханы-Этл Песелес — самый красивый в городе», будут говорить: «Бейт-мидраш Эльокума Папа — самый красивый в городе». Столяр пытается понять, какое впечатление произвели его слова, и видит: вместо того чтобы рассердиться или испугаться, хозяйка совершенно спокойна и улыбается. Еврей с озабоченной миной на лице тоже начал улыбаться, а две девицы хихикают так, словно они тут заранее знают, что он лопух и недотепа. Значит, Матля, эта врунья, обманула его. Тут его страшилки не действуют. Эльокум Пап сразу же идет на попятную: пусть хозяйка поможет ему хотя бы с материалами, и бейт-мидраш будет называться ее именем. Точно так же, как говорят: «Я беру взаймы из благотворительной кассы молельни Двойры-Эстер», будут говорить: «Я молюсь в синагоге Ханы-Этл Песелес».

Хозяйка отвечает ему, что она не такая праведница, как Двойра-Эстер и ей не нужен бейт-мидраш ее имени. Тем не менее, она поможет ему, чем сможет. Еврей с озабоченной миной на лице спрашивает столяра, знает ли он, где на Зареченской горе находится большой склад леса с вывеской над воротами «Рахмиэл Севек и сын»? «Я и есть хозяин фирмы», — говорит этот еврей и велит столяру прийти после субботы, где-нибудь в понедельник-вторник. Тогда он даст ему для бейт-мидраша столько досок, сколько тот сможет унести. Эльокум Пап не верит своим ушам. У него мелькает подозрение, что над ним издеваются, но он видит, что с ним говорят серьезно. Владелица пекарни только просит его, чтобы он работал в своей мастерской, а не в молельне. Аскеты не могут учить Тору из-за шума, который он там устраивает. Ага! — думает Эльокум Пап, это на него уже донес тот заносчивый еврей в потертом сюртуке, вержбеловский аскет. Столяр снова обретает дар речи и начинает говорить, загибая свои длинные, жесткие пальцы, заскорузлые от тяжелой работы: во-первых, он не может тащить к себе в мастерскую длинные скамьи и большие пюпитры. Во-вторых, он не знает, как можно отремонтировать прогнивший пол, если не пилить и не забивать гвоздей. В-третьих, это совсем не мешает другим аскетам, что он работает в самой молельне. Только вержбеловский аскет против, но он в любом случае не учит Тору. Он только и делает, что разговаривает целый день с самим собой, размахивая руками. Вот пусть он разговаривает с самим собой и машет руками в другом бейт-мидраше.

— Хозяйка, время закрывать, а то мы придем домой после зажигания свечей, — злобно выкрикивает низенькая продавщица с морщинистым лицом. Даже у высокой продавщицы с теплыми губами и добрыми глазами нет больше терпения слушать эту деревянную оглоблю, этого длинного столяра.

На улице, когда пекарня уже заперта, а продавщицы и Эльокум Пап ушли, Хана-Этл еще стоит с торговцем деревом. У нее не хватает духа оставить его в такой печали и уйти. Он опечален, наверное, потому, что думает о предстоящей ему субботней трапезе за столом, где с одной стороны сидит его невестка-христианка, а с другой, мрачнее тучи, ее муж и его сын, раскаивающийся в своей женитьбе. Можно себе представить, как весело отцу за таким субботним столом. Хана-Этл снова говорит резко, что она не понимает, как Рахмиэл Севек может жить в одном доме с невесткой, которая не зажигает субботних свечей.

— Разве это вина Хеленки? — повторяет Рахмиэл Севек свой прежний вопрос. — Разве ее муж требовал от нее, чтобы она благословляла свечи? Он и сейчас этого не требует. Зато он кричит ей, что они не пара. От горечи она стала выпивать. Вы слыхали когда-нибудь, чтобы еврейка начинала пить, потому что у нее не все благополучно с мужем? Доброй субботы!

И торговец деревом вдруг уходит, словно боясь, что ему снова придется отвечать, почему он жалеет невестку-иноверку, ставшую к тому же пьяницей.

Хана-Этл тоже торопится домой зажигать субботние свечи и думает о торговце деревом: то ли он такой хороший человек, то ли просто бесхарактерный? Он совсем потерял голову и не интересуется лесоторговлей, они даже не договорили про дрова для пекарни. А может быть, он все еще намерен к ней посвататься? Пару лет назад, когда ее дочери хотели их поженить, ее к нему не тянуло. Но с тех пор, как она узнала, насколько он благородный человек, он нравится ей намного больше. Тем не менее, ей нечего ломать себе голову на эту тему, пока жена сына находится в его доме. Странный еврей, он заботится об этой иноверке больше, чем о самом себе. И столяр этот тоже странный еврей. Почему ему взбрело в голову, что она захочет изображать праведницу, стать второй Двойрой-Эстер и иметь бейт-мидраш, носящий ее имя? — Хана-Этл смеется про себя, уже поднимаясь в свою квартиру. Она все еще размышляет о различных типах людей, заходящих по пятницам в ее пекарню. Но в канун субботы она сидит одна за накрытым столом с горящими в серебряных подсвечниках свечами. Она не хочет слишком часто ходить в гости к своим дочерям.

Мечты столяра

Столяра сильно огорчило то, что он не может взвалить на себя столько длинных досок, сколько ему хочет дать торговец лесом с Зареченской горы. «Ничего, я заявлюсь к нему второй раз. С лошадью и телегой», — утешал себя Эльокум Пап. Он и так взвалил на себя больше досок, чем мог тащить, и чувствовал, что груз ломает ему плечи. Пот струился по его лбу и по затылку. Он стоял напротив открытой площадки перед мастерской своего старого знакомого Лейбеле Балтраманцера, каменотеса, делавшего надгробия. Каменотес бил молотком по долоту, обрабатывая камень, и удары гулко разносились в теплом, сухом воздухе. Пап поднялся до площадки, опустил доски на землю, утер рукавом пот с лица и попросил глоток воды. Каменотес оставил работу и ушел. Вскоре он вернулся, неся медную кружку с двумя ушками, до краев полную холодной воды.

— Такой еврей, как ты, отправляясь в дорогу, должен иметь во внутреннем кармане запечатанную бутылку с горькой каплей. Нет на свете ничего лучше, — сказал Лейбеле Балтраманцер, усаживаясь на перевернутый плоский камень и указывая столяру на камень по соседству. — Садись, Эльокум. Поговорим.

Каменотес — невысокий еврейчик с жидковатой седой бородкой и большими тяжелыми руками. У него водянистые глаза и румяные как яблоко щеки, хотя он и стар. Его жена, старая еврейка с седыми растрепанными волосами, слывет злюкой и терпеть не может гостей. Каменотес тоже не слишком склонен водить дружбу. Все похороны проходят мимо его мастерской, а он даже не прерывает работы; он провожает тихие похороны гулкими ударами своего молотка и долота. Но когда на его площадку, заваленную камнями, кто-то приходит, он любит поговорить.

Домишко Лейбеле Балтраманцера стоит в поле среди зелени, как наседка на грядке. Там крутится злая хозяйка с полными бидонами молочных продуктов у погреба под треугольной крышей с красным кафелем. Эльокум Пап, приходя сюда, думает, что эта ведьма носит, конечно, полные бидоны сметаны. Ему бы тоже хотелось жить в чистом поле, в домике из свежих досок и чтобы Матля сбивала масло из молока собственной коровы. Почему нет? Летом он сидел бы в поле и видел бы над собой ясное голубое небо, которое тянется далеко-далеко. Эльокум Пап смотрит напротив, через дорогу, где за заборами, среди густых старых лип, стоят деревянные дома со множеством окон и с большими крылечками, выкрашенными зеленой краской поверх красной и желтой. Торговец лесом Рахмиэл Севек тоже живет в таком барском доме с воротами и калиткой, и все же у него муторно на сердце, думает столяр и отвечает каменотесу:

— Я узнал, что у лесоторговца Рахмиэла Севека невестка из иноверцев, поэтому-то у него такая озабоченная физиономия. Но он мне очень нравится. Помимо этих досок, он пообещал мне достать хорошее дерево для резьбы.

— Эльокум, ты не человек, — качает головой Лейбеле Балтраманцер. — Я могу еще понять, когда бросают работу и идут с приятелями выпить. Но баламутить, тратить время на то, чтобы вырезать из дерева львов? Эльокум, ты не человек.

Столяр не удивляется. Подобные речи он уже столько раз слышал от окружающих, что они больше не производят на него впечатления. Его гораздо больше интересует узнать, что написано вон на том надгробии? — Он указывает пальцем на серый пятнистый камень с посеребренными буквами.

— А что там может быть написано? Там написано, что эта еврейка умерла, — отвечает Лейбеле Балтраманцер и неохотно отворачивается от надгробия. Эльокум Пап продолжает смотреть на расставленные и разложенные надгробные камни, долго и напряженно рассматривает их, пока, наконец, не приходит к выводу, что работа Лейбеле Балтраманцера ему не нравится и он даже знает почему.

На Зареченском кладбище можно увидеть надгробия со столбиками и с изображением рук, сложенных в благословении, — знак того, что покойный был коэном[25]. Он видел даже камень с высеченной менорой[26] и еще один камень с кистью винограда. Буквы там тоже большие и яркие, круглые, с коронами и рожками, как буквы в свитке Торы и даже еще красивее. Но на надгробиях Лейбеле Балтраманцера нет украшений. Буквы вырезаны в глубину, а не выпуклые; простые, четырехугольные, отесанные камни и точно такие же надписи — без завитушек и вензелей. Опять же сами надписи! На старых надгробиях много строк, в которых сообщается родословная покойного и кем он был, коэном или левитом. Потом рассказывается, чем занимался покойный и какие благодеяния совершил. Про женщину говорится, что она была либо женой раввина, либо женой богача, щедрого на пожертвования. Про мужчину сказано, что он был раввином и переписывал святые книги или купцом, который построил бейт-мидраш. А на надгробиях Лейбеле Балтраманцера ничего не сказано, кроме того что человек родился и умер. А что посередине?

— Действительно, что тут посередине между рождением и смертью? Кроме хорошего глотка водки посередине ничего нет, — говорит каменотес и клянется добрым годом для себя самого, что много лжи написано на старых, богобоязненных надгробиях с круглыми крышечками и выступающими или врезанными в камень буквами. На всех надгробиях и во все времена правдой являются только первые два слова: «здесь погребен». Они сообщают, что человек умер и здесь лежит в земле.

С минуту Лейбеле Балтраманцер молчит и дергает свою бородку. Затем он снова принимается говорить и заявляет, что если уж Эльокум испытывает такой телячий восторг перед красивыми надгробиями, то на христианском кладбище надгробия еще красивее, а вранья еще больше. Глядя на высеченного из камня белого ангела, который стоит на коленях, сложив руки и закатив глаза, можно подумать, что дама, похороненная под ним, была большой скромницей. Но мы-то знаем, что она была за скромница! Лейбеле Балтраманцер кривит рот и рассказывает дальше, что он видел на христианском кладбище мужчину из бронзы, лежащего на спине и держащего в руках крест. Но мы-то знаем, что он был за святой! Лейбеле Балтраманцер снова кривит рот и рассказывает дальше, что он видел на христианском кладбище еще и голову генерала в высоком воротничке и с россыпью медалей на груди. Ниже на камне выбили целую повесть, сколько дедов с графскими титулами у него было и сколько героизма он проявил. А сколько смертоубийств он совершил, там писать не стали. Эх, лживый мир.

— Но ты же видишь! — восклицает Эльокум Пап. — И все-таки люди готовы платить целые состояния и даже отдать жизнь, лишь бы после смерти им поставили памятник. Что ты на это скажешь?

Лейбеле Балтраманцер смеется: так и есть! Но как бы высоки ни были памятники на христианском кладбище, деревья там еще выше и они заслоняют памятники. И даже если памятники стоят посреди города, прохожие взглянут на них один раз, два раза, самое большое, три — и все. Люди любят смотреть на деревья, на реку, на играющих детей, на прыгающих жеребят. Смотреть на такие вещи никогда не надоедает. Но здоровенные каменные истуканы, эти големы посреди города, годятся только на то, чтобы их обделали птицы. Ну а надгробия на еврейском кладбище разве не зарастают мхом и не погружаются в землю? Они лежат криво и косо, с отвалившимися буквами, с пятнами ржавчины, никто на них и не смотрит. Так какая же покойным разница, останавливаются прочитать надписи на их надгробиях или не останавливаются? Они бы лучше хотели ходить, пусть на костылях, лишь бы ходить. А может быть, мертвые не хотели бы снова начать ту же игру, кто их там знает?! Ну, а когда еврей заказывает надпись на рукомойнике или на мраморной доске, что он помог построить бейт-мидраш, разве кто-нибудь смотрит на эту надпись? А если и прочитают имя дарителя, разве испытают при этом почтение? Эх, лживый мир.

— Тебя слишком уж занесло, — отвечает Эльокум Пап, наклоняясь, чтобы поднять доски. — Ты не уважаешь даже еврея, который строит бейт-мидраш? Ведь когда человек умирает, ему засчитываются его добрые деяния.

Лейбеле Балтраманцер снова смеется и говорит, что он каждый день видит всякого рода людей, идущих в похоронной процессии, но как выглядят добрые деяния, сопровождающие усопшего, он до сих пор не видал. И чтобы ходили вырезанные из дерева львы, он тоже до сих пор не видел.

Столяр таращит на него глаза и ничего не отвечает. Он медленно встает с досками на плечах. Каменотес тоже с кряхтением поднимается, завязывает потуже рабочий фартук и снова берется за молоток и долото. После отдыха и беседы его удары о камень звучат еще звонче. Он кричит столяру вдогонку:

— В следующий раз, когда отправишься в путь, не забудь захватить с собой запечатанную бутылочку водки. Четвертинку, брат, четвертинку.

Эльокум Пап с досками на плечах идет, склонив голову, и проклинает в душе каменотеса: экий еретик! Он, небось, еще и в воскрешение из мертвых не верит. Он ведь каждый день видит, как мимо него несут на Зареченское кладбище усопших, но не видит, чтобы покойники возвращались с кладбища. А раз мертвые не могут двигаться, то он, еретик, небось, не верит, что они когда-нибудь встанут.

С болью в плечевых суставах, словно он их вывихнул, Эльокум едва дотащил доски до своей мастерской, перевел дыхание и уселся за стол, чтобы перекусить. Но едва он положил в рот первый кусок и зачерпнул деревянной ложкой холодные щавелевые щи, Матля тут же пристала к нему с упреками: у нее сегодня были соседки со двора Песелеса и устроили ей настоящий скандал. Они все время надеялись, говорят соседки, что как только изучающие Тору в Немом миньяне переберутся в другие молельни, из Немого миньяна сделают квартиры для их женатых и замужних детей. А теперь, говорят они ей, когда ее муж разукрасит Немой миньян, туда сбежится еще больше просиживателей штанов и дармоедов. Мы вашего мужа, говорят они ей, забросаем протухшими куриными кишками, а вас в слюнях утопим.

— А что они еще сказали?

Эльокум смотрит на жену, стоящую напротив него с двумя бледными девочками, которые держатся за ее фартук, и с третьей девочкой на руках.

— Что я глупая баба, они сказали. Если ваш муж, говорят они мне, ремонтирует развалины, он уже мог бы отгородить квартиру для себя, чтобы вам не приходилось жить в подвале, а еще он мог бы отгородить квартиры для молодых пар со двора Песелеса. Двор отблагодарил бы вашего мужа за его работу, говорят они мне.

— Ты права, Матля, что не хочешь жить в подвале. Я тебе дам развод, и ты со своими мадамами сможешь перебраться во дворец графа Тышкевича.

От страха Матля потеряла дар речи, но Эльокум спокойно продолжал есть. Он выхлебал целых три глиняных миски щавелевых щей, забеленных сметаной, закусил жестким соленым сыром и розовым хлебом, пока не насытился и его настроение не улучшилось. Тогда он принялся успокаивать Матлю, что если она не будет делать глупостей, он ее с тремя дочерьми не бросит. Он также рассказал о своем разговоре с каменотесом и посмеялся над ним: если бы Лейбеле Балтраманцер был мастером своего дела, он бы не сказал, что это лживый мир, и не вел бы еретических речей. Лейбеле Балтраманцер не ценит резных львов, потому что сам не великий резчик и резать не умеет. Матля слушала и молчала, словно пришибленная. Она боялась ему рассказать, что и над ним насмехались жители двора Песелеса. Ваш муж резчик? Хромой сапожник ваш муж, неумеха, сказали они ей.

Оперев голову на руку, Эльокум Пап отдыхает. Он задремывает, фантазируя вслух о медных львах и оленях на большой, стопудовой люстре городской синагоги: вечером в праздник Симхат-Тора, когда зажигают все светильники на люстре и раскручивают ее на ее тяжелых цепях, она начинает вращаться вокруг своей оси, как карусель в цирке на рынке в Лукишках. В эту карусель впряжены фигурки лошадей, львов, слонов и оленей. На спины животных усаживают детей, и когда карусель раскручивается, кажется, что животные гонятся друг за другом. Точно так же выглядит, если позволительно такое сравнение, и большая зажженная люстра в городской синагоге.

Матля слушает и ничего не говорит. Она только думает, что чужих детей на спинах игрушечных животных в цирке он, ее муж, замечает, а своих собственных детей у ее фартука и малышку на руках нет, потому что его голова забита деревянными львами.

Невестка-христианка

Вывеска «Рахмиэл Севек и сын» по-прежнему мирно висела над входом в лесоторговую фирму на Заречье. Но ссора между отцом и сыном только усиливалась. Хаця Севек уже выгнал из дома свою жену-христианку вместе с их дочкой. Отец сказал сыну, что у него нет еврейского сердца и что этим он совершил еще больший грех, чем когда женился на Хеленке. Рахмиэл Севек и его сын даже внешне были полной противоположностью. Отец — еврей с опущенными узкими плечами и с высохшим лицом. Сын — плотный крепыш с курносым носом и низким упрямым лбом, нависавшим, как балка, над парой маленьких прозрачных глазок, в которых горел темный огонек недоверия и наглости. Хаця смеялся: как это теперь он совершил больший грех, чем женившись на гойке[27]? Рахмиэл взглянул на сына и вдруг почувствовал ненависть к его матери, лежащей в могиле. Сынок был похож на нее и внешностью, и тяжелым характером.

— Гойка? Так говорят о женщине, с которой произвели на свет ребенка? Раньше еще находились люди, которые тебя не осуждали, потому что они не считают важной разницу между евреями и христианами. Теперь все будут считать тебя мерзавцем, потому что ты выгнал свою жену.

— А ты хочешь, чтобы я жил с пьяницей? А ты не знаешь или притворяешься, будто не знаешь, что она путалась с другими?

— Пить Хеленка принялась от обиды на тебя, а в то, что она имела дело с другими, я не верю. Даже если твое подозрение имеет под собой основания, это твоя вина, потому что ты вдруг разлюбил ее.

Хаця Севек, помимо прочего, отказался содержать жену с ребенком. Свекор приносил ей каждую неделю деньги из своего кармана. Хеленка все еще пыталась выведать у свекра, почему ее возненавидел муж. Рахмиэл Севек не хотел оговаривать собственного сына и отвечал, что виновато время. Поляки возненавидели евреев так же, как нас ненавидят немцы. Из-за этого Хаця увидел, что разница в происхождении не может стереться. «Разве я виновата, что немцы и поляки ненавидят евреев?» — спрашивала Хеленка, и свекру нечего было ей ответить. «Может быть, он еще возьмет меня назад?» — снова спрашивала она. Но как бы сильно Рахмиэл Севек не сочувствовал невестке, ему не хотелось, чтобы его единственный сын взял назад христианку, а он сам стал дедом целого выводка нееврейских внуков. Он отвечал с некоторой хитростью, что не знает, стоит ли Хеленке желать вернуться к Хаце, раз он к ней больше не привязан. Разве она готова перейти в иудаизм и вести себя как еврейка?

Хеленка была худенькая и невысокая, со светлыми волосами надо лбом и темно-рыжими за ушами и на затылке. Ее голубые глаза смотрели с испугом и любопытством, ее движения — проворные, как бы подпрыгивающие — напоминали птичьи. Трудно было поверить, что эта Хеленка, сама наполовину ребенок, может пьянствовать и к тому же изменять мужу, как подозревал Хаця Севек. Но она могла вдруг рассмеяться сухим смехом опытной женщины и ответить умнее, чем от нее ожидали.

— Отец, — сказала она свекру, — когда ваш сын хотел меня, мое происхождение и религия его не волновали. Но с тех пор, как ему снова нравится его прежняя, что толку, если я буду вести себя как еврейка. Пока я была женой вашего сына, вы тоже каждый вечер позволяли мне стягивать с вас сапоги, хотя он женился на мне без вашего согласия.

Хеленка говорила сиплым голосом, она буквально охрипла от злости на свекра, который хитрит с ней, как всякий еврейский лавочник.

После подобных разговоров с невесткой-христианкой плечи Рахмиэла Севека еще больше опускались. Его Хаця снова гулял с еврейской девушкой, на которой собирался жениться до того, как встретил Хеленку. Так что ж ему быть против женитьбы сына на порядочной еврейской девушке? Лесоторговец соскучился по бейт-мидрашу, куда он стыдился приходить, с тех пор как его сын женился на шиксе. Обыватели уже прослышали, что Хаця Севек разошелся с христианкой, и встречали лесоторговца так, словно он вышел из долговой тюрьмы, в которую попал за долги компаньона. Евреи поздравляли его. Рахмиэл Севек не мог слышать этих поздравлений.

— Пусть Хаця больше не живет с женой-христианкой, разве я могу забыть, что у меня есть внучка-нееврейка? А разве саму жену с ребенком вам не жалко?

Старые знакомые пожимали плечами и отвечали, что у него должен быть праздник вместо будней. Рахмиэл Севек сердился еще больше: и это евреи, милосердные сыны милосердных?

Когда он пришел получить расчет за дрова с госпожи Песелес, владелицы хлебопекарни, она тоже направилась к нему с просветленным лицом. Увидев его мрачную мину, Хана-Этл напомнила ему, как он страдал, когда его сын женился на христианке. Так что теперь ему нечего жалеть, что они расстались. Рахмиэл Севек не смолчал:

— Вы же добросердечная женщина, вы не требуете квартплаты с бедняков, живущих в вашем дворе, и оказываете поддержку изучающим Тору. Я не могу радоваться, что Хаця опозорил и выгнал мать своего ребенка. Как вы не понимаете!

Но Хана-Этл дала ему такой ответ, от которого он остолбенел:

— Играйте, играйте с огнем. Если вы будете мучить сына и дальше, он снова бросит еврейскую невесту и женится на какой-нибудь христианке.

На следующий день лесоторговец зашел к обеим замужним дочерям пекарки получить расчет за дрова, которые он посылал в их кондитерские. Обе женщины намекнули ему, что теперь он мог бы жениться на их матери; раньше это было несподручно из-за его невестки-христианки. Лесоторговец ничего не ответил. Лишь печальная улыбка появилась на его тонких губах, его острый кадык и длинный нос свидетельствовали, что для него дело с невесткой-христианкой еще не закончено. Вечером дома он снова начал упрекать сына, а тот ему ответил:

— Знаешь, папа, что я тебе скажу? С первого дня, как я привел Хеленку в дом, она больше нравилась тебе, чем мне. Хана-Этл для тебя старовата.

Рахмиэл Севек не находил себе места и на следующий день. Полдня он крутился по переулкам рядом с Синагогальным двором, пока ему не пришло в голову зайти в молельню, прозванную «Немым миньяном». Столяр несколько раз брал у него для здешнего бейт-мидраша дерево. Стоит взглянуть, что он с ним сделал. Столяра в бейт-мидраше он не встретил, но сразу заметил его работу: заплаты из белых обструганных досок в полу, свежие ступеньки, ведущие к ковчегу и биме, дополнительные перекладины, призванные укрепить разваливающиеся скамьи и пюпитры. Лесоторговец вспомнил покойного соседа реба Шмуэла-Йосефа Песелеса. Тот наверняка бы порадовался, если бы дожил и увидел, как простой еврей взял на себя доброе дело привести в порядок его бейт-мидраш. Рахмиэл Севек подумал о вчерашнем разговоре с замужними дочерьми Ханы-Этл Песелес. Они хотят женить его на своей матери, но ему слишком поздно начинать все заново. Кроме того, Хана-Этл не желает иметь дела с его невесткой-христианкой. Но он не может и не хочет освободиться от Хеленки. Кажется, там, в углу сидит слепой проповедник реб Мануш Мац.

Рахмиэл Севек никогда не носил золотых колец, дорогих часов и не обращал внимания на одежду. Теперь все это тем более его не интересовало. По его поношенному демисезонному пальто, согбенным плечам и всегда озабоченному виду, можно было подумать, что он мелкий лавочник, который не может расплатиться с долгами. Но он был и богат, и щедр на пожертвования. С тех пор, как на него свалились беды, он стал еще щедрее. Обыватели объясняли это тем, что он хочет откупиться от Бога и от людей за свою невестку-христианку. Но Рахмиэл Севек не от кого не хотел откупаться и не пытался выглядеть евреем, углубившимся в религию или покаянно вернувшимся к вере. «Что еще осталось мне в этой жизни, — думал он, — кроме помощи нуждающимся евреям, изучающим Тору?» Проповедник реб Мануш Мац был одним из тех нуждающихся, которым лесоторговец время от времени вкладывал в руку подаяние. И на этот раз он взял слепого за руку. «Мир вам, ребе». — И оставил в его руке бумажную купюру.

Слепец по голосу и по пожатию руки узнал дающего. Он знал, что тот же самый еврей дает дерево на ремонт и украшение бейт-мидраша. Реб Мануш принялся описывать, сколь велико воздаяние за пожертвование. Особенно, когда еврей занимается ремонтом святого места: тогда для него открыты 310 миров. «Не я заслужил столь почетное место в грядущем мире и не я жду его», — вздохнул Рахмиэл Севек, и по его костлявому лицу пролегли тонкие морщины, протянувшиеся из-под глаз через щеки к уголкам рта. Он уселся рядом с ребом Манушем Мацем и печально покачал головой. «Что я даю, с позволения сказать, и какую ценность имеет мое усердие?» Лесоторговец был рад излить свое сердце перед достойным евреем. Слепой проповедник для каждого находил слово утешения, может быть, и для Рахмиэла Севека оно у него найдется? «Ой, ребе, мне нужна чаша сострадания!» Севек со стонами рассказал всю историю про невестку-христианку и добавил в заключение, что сердце у него разрывается от жалости к брошенной сыном жене, хотя она и дочь необрезанных.

— Гвалд! Гвалд! — Слепой принялся стучать по полу палкой, которую он всегда держал в руке. — Как мог молодой еврей вести себя так безответственно. Ведь не оставляют в поле в непогоду даже домашнюю скотину, тем более человека и к тому же собственную жену.

Сначала Рахмиэл Севек обрадовался: сам богобоязненный проповедник согласен с ним, а не с этими святошами и якобы добрыми евреями, которые не питали к его брошенной невестке никакого сочувствия. Но потом он еще больше озаботился, ибо в глубине души лесоторговец надеялся, что проповедник найдет оправдание его сыну Хаце, а не ему, отцу. Рахмиэл Севек потер свой острый кадык и спросил не без задней мысли.

— Разве я могу, ребе, требовать от сына, чтобы он вернул эту иноверку?

Но реб Мануш Мац стоял на своем: «Гвалд! Гвалд! Такую мерзость нельзя простить даже собственному сыну. Помимо обиды брошенной жены возрастает и ненависть к евреям». Слепой так разволновался, что встал и снова начал стучать своей палкой о пол: «Скандал! Скандал!»

Однако отцу не хотелось, чтобы проповедник считал его сына конченым нечестивцем. Он принялся говорить со стоном: с другой стороны, ведь и христианка не из чистого золота. С тех пор, как она поняла, что муж к ней не вернется, она все время говорит ему, свекру: «Ваш сын ведет себя со мной как любой еврейский лавочник». Исключение из всех евреев она делает только для него, свекра; его она не считает обманщиком, потому что он содержит ее с дочерью. То есть его Хаця не совсем не прав. Его грех состоит только в том, что он не подумал обо всем этом прежде, чем женился на Хеленке. Теперь он вернулся к своей прежней, еврейской невесте — а там тоже неприятности. Невеста все еще готова выйти за него замуж, но ее родители говорят, что волей-неволей Хаця будет должен заботиться о ребенке иноверки всю жизнь, а то и забрать его в свой дом. А главное, говорят родители девушки, мы не доверяем молодому человеку, который сначала бросает еврейскую невесту ради деревенской шиксы, а потом бросает свою деревенскую жену с ребенком ради прежней еврейской невесты. Даже его собственный отец, говорят они, не хочет вмешиваться.

— Хаця и его невеста предлагают мне пойти к ее родителям и пообещать, что он будет верным мужем, хорошим зятем и будет вести себя по-людски. Так что вы скажете, ребе? В конце концов я отец и я хотел бы дожить до радости посадить еврейского внука себе на колени. Одна женщина, умная и почтенная женщина — вы ведь знаете Хану-Этл Песелес! — сказала мне верные слова, что если я не помогу своему сыну выйти на верную дорогу, он может от горечи и назло мне вторично жениться на какой-нибудь христианке. Так, что вы скажете, ребе?

— Я уже ничего не говорю, — вздохнул слепой проповедник, снова усаживаясь на скамью. — Но постарайтесь по возможности, отсылая бывшую жену назад к ее народу и ее вере, чтобы она не страдала с ребенком от нужды.

И обе головы, слепого проповедника и лесоторговца, еще долго качались в печальном молчании, словно голая ветка поздней осенью, которая устало и медленно качается вместе со своей тенью.

Ентеле

«Ентеле» — так звали дочку портного Звулуна, и каждый житель двора Песелеса и окрестных переулков радовался, произнося это имя. На нее обращали внимание, когда она была еще совсем ребенком. «Посмотри на эту Ентеле, на эту маленькую девчушку — готовая барышня!» Она осталась невысокой и к восемнадцати годам. Теснота и мрак двора Песелеса не дали Ентеле вырасти ввысокое деревце.

Ее круглое личико, короткая шейка и точеные ручки лучились благородной бледностью. У нее были чуть-чуть пухловатые щечки, чуть-чуть широковатый ротик, редковатые зубки и коротковатый носик. Чтобы казаться повыше, дочка портного Звулуна носила туфли на высокой подошве, но все равно выглядела малышкой. Ентеле гладко расчесывала свои каштановые волосы на две стороны с пробором посередине. Ентеле уже красила губки и трясла звонкими сережками, висящими в ее маленьких ушках. Ентеле любила платья с укороченным рукавом до локтя, стянутым по краю резинкой. Поскольку она была продавщицей в бакалейной лавке, поверх платьица она носила фартук с бретельками крест накрест через грудь и парой больших карманов по бокам. Хозяйка часто посылала Ентеле в другие лавки или к клиентам, вот она и ходила туда-сюда по переулкам, засунув обе руки в карманы фартука и крутя головой направо и налево, чтобы поприветствовать всех продавщиц.

— Доброе утро, — выпевала она своим детским голоском, и все продавщицы в лавках и даже уличные торговки с корзинами радовались ей.

— Ентеле, дорогая, как дела у родителей?

— Спасибо. А что у них может быть? Отец опять попал в больницу, да и мама нездорова.

— Ентеле, здоровья на твою головку! Не забудь позвать меня на свою помолвку, а потом на свадьбу. Чтобы мне, моим детям и детям моих детей было то, что я желаю тебе.

— Спасибо на добром слове. Когда у меня будет праздник, я позову всех своих друзей и всех друзей моих родителей.

Больше всех соседей по двору и переулку любила Ентеле владелица пекарни Хана-Этл Песелес. Может быть, потому что она чувствовала вину за свой задрипанный двор, в котором должна жить в тесноте у бедных, больных родителей такая чудесная девушка, похожая на красивую птичку в тесной клетке.

— Почему бы тебе, Ентеле, не стать продавщицей в моей пекарне? — спрашивала Хана-Этл, и девушка отвечала:

— Благодарю вас, но я не могу уйти из бакалейной лавки. Хозяйка относится ко мне как к собственному ребенку и говорит, что я привлекаю клиентов.

Ентеле привлекла и парня. Однажды утром соседи и соседки поздравляли друг друга. Точно так же окошки домишек и домиков пересылали друг другу солнечных зайчиков с доброй вестью о том, что Ентеле, дочь портного Звулуна стала невестой.

Ее жених, Ореле, тоже родился во дворе Песелеса и жил там со своими родителями. Его отец, Ноехка Тепер[28], был изготовителем щеток, а вовсе не горшечником. Помимо этого он держал лавчонку, в которой продавались щетки, веники, лопаты. Его также звали Ноехка-крикун, потому что из-за любой ерунды он начинал вопить гласом медной трубы. Поэтому люди не могли понять, как у него вырос такой паренек. У Ореле были темные, сладкие глаза под шелковыми бровями и ресницами и такие сочные свежие губы, словно он родился в винограднике, а не в каком-то тухлом домишке во дворе Песелеса. Ореле и Ентеле выглядели вместе как пара голубков с розоватыми клювиками на покрытой желтым мхом крыше, или как два подсолнуха, расцветших рядом с помойкой. Но этой парочке было негде жить, поэтому они и не играли свадьбу.

Люди еще надеялись, что домовладелица Хана-Этл Песелес позволит себя уговорить и переделает большой полуразрушенный бейт-мидраш в квартиры. Но с тех пор, как столяр принялся латать досками в бейт-мидраше все, что еще можно было залатать, двор потерял надежду на квартирки для молодых пар. Сначала жители только дружелюбно посмеивались над завсегдатаями молельни, теперь же их возненавидели. Раньше во дворе боялись роптать на домовладелицу: ведь то, что они ей платят, разве квартплата? Теперь по поводу Ханы-Этл говорили со злобой. Ноехка Тепер орал, что он пойдет к домохозяйке первым. «Эту немую лялю», как он назвал своего деликатного сына-жениха, он с собой не взял. Взял с собой невесту, Энтеле, и ее отца, портного Звулуна, кашляющего еврея с согбенной спиной, похожего на низенькое дерево, растущее ветвями в землю. Когда они вышли со двора и направились к пекарне Песелеса, к ним прибилась еще одна соседка, Элька-чулочница.

Ее муж — рыночный торговец Ойзерл Бас, человек уверенный в себе и сильный. Он смотрит на каждого прищуренным глазом, в то время как второй его глаз широко открыт. Про него говорят, что он губит своих врагов на рынке холодным взглядом. Все дрожат перед ним. Тем не менее, Элька, его жена, им командует. Соседки спрашивали себя и сами себе отвечали: с помощью какой такой силы Элька-чулочница затмила своих конкуренток в любви? Своей кислой физиономией и тощим задом она их затмила? Да ничего подобного! Своим извергающим пламя ртом она спалила конкуренток и так заболтала Ойзерла Баса, что он на ней женился. Но и Эльке с ее мужем приходилось ютиться в конуре. Так что в пекарне у домохозяйки она разоралась первая.

— Мы будем тесниться, как куры в курятнике, а эти геморройные сидельцы из синагоги будут занимать пол-этажа мужской молельни и половину женского этажа? Не доживут они до этого!

Элька видит, что домохозяйка смотрит на нее с удивлением и возмущением, готовясь спросить, сколько она платит за квартиру, чтобы высказывать такие идеи? Элька упреждает взрыв и заходится плачем: ее родители и даже дед с бабкой жили во дворе Песелеса. Так почему же из-за чужих бродяг она должна слышать от мужа горькие речи? Ойзерл говорит ей, что если у нее не было двухкомнатной квартиры, ей не надо было выходить замуж.

— Если любишь, две комнаты не нужны. Если любишь, достаточно одной комнатки, — встревает Ентеле, и Хана-Этл, владелица пекарни, тает от удовольствия.

Отец Ентеле, портной Звулун с согбенной спиной давится кашлем и говорит, сопя:

— Детям негде жить.

Теперь пришло время выслушать слово отца Ореле, щеточника. Ноехка Тепер — рослый и худой, с грубым, морщинистым лицом и жесткими, колючими бакенбардами. Его физиономия может служить вывеской для его лавки, где можно приобрести всякого рода щетки для уборки и чистки. Он тут же показывает, какой он крикун. Но вместо того, чтобы начать проклинать просиживателей скамеек из Немого миньяна, как он и собирался, Звулун вдруг начинает выговаривать чулочнице, так он ненавидит Эльку и всю ее парафию.

— Мне нужна квартирка, чтобы мой сын и Ентеле могли пожениться. Если бы мне не предстояли расходы на свадьбу и будь мой Ореле добытчиком, как другие, я бы не выпрашивал бесплатной квартиры, как некоторые.

— Кто это некоторые? — подскакивает Элька-чулочница и бросается на щеточника. — Разве ваш Ореле мужчина? Он же бесхребетный парень, молочный теленок. Девушки на него и не смотрят, вот он и стал женихом Ентеле. А она уж настоящая Ента[29]! После свадьбы она сразу же возьмет мужа в оборот.

— Я с вами не ссорюсь. Если меня обижают, я слова не отвечаю, — поворачивает Ентеле свою короткую полную шейку и выглядит против чулочницы, как рассерженный молодой и толстый гусенок против голодной, тощей, большой хищной птицы с длинным сухим клювом. Ентеле не боится, она знает: окружающие не допустят, чтобы ей сделали что-то плохое. Элька с ее большим ртом понимает, что все тут против нее, и не находит, что ответить. Тогда начинает говорить Хана-Этл Песелес:

— Ну что же, детки. Дайте мне совет. Мне что, прогнать слепого проповедника? А может быть, венгерского раввина? Сначала его немцы выгнали из Германии, а теперь мне его выгнать из бейт-мидраша, что на моем дворе? Я уже не говорю о том, что синагогу нельзя превращать в квартиры. Правда, в случае такой нужды в квартирах для молодых еврейских пар, может быть, и можно. Но если я велю аскетам уходить, они меня разве послушают? Так что же мне, полицию вызывать?

Каждое слово Ханы-Этл Песелес, произнесенное с мольбой в голосе и скорбью в глазах, отодвигает жителей двора все ближе к двери, пока наконец они не выходят на улицу растерянные и молчаливые.

Вернувшись домой ни с чем, соседи еще больше злятся на столяра. Если бы этот недоделанный не вбил в свою деревянную голову, что он должен отремонтировать и украсить Немой миньян, от сидельцев молельни рано или поздно отделались бы. Летним вечером соседи сидят на крылечках и упорно смотрят на ворота, пока не показывается тот, кого они ждут. Вот он идет, этот милый человек, чтобы на него обрушился злой год! Во двор столяр притащился с ящиком гвоздей, с широкой пилой и большим тяжелым молотком. После дня работы в мастерской на заказчиков, он идет работать в молельню с материалом, который он заранее там приготовил. Жители двора окружают его и начинают проклинать: он бессердечный еврей, его ничуть не волнует, что молодым еврейским парам негде жить и производить на свет новые поколения евреев.

Столяр стоит как истукан. Вместе с тенью, которая тянется от его ног в сгустившуюся на земле голубоватую сумеречность, он выглядит как деревянный. Поскольку он уже слыхал от жены, что двор Песелеса кипит и негодует против него, у него уже приготовлен ответ: он живет со своей семьей в одной половине подвала, а в другой расположена его столярная мастерская. По ночам он будет отдавать свою мастерскую молодой паре со двора Песелеса, чтобы она могла там спать. Когда до соседей доходит суть его плана, они с возмущением говорят: «Тьфу на тебя с твоими планами! У тебя только полголовы, недоделанный, недотепа!»

Рыночный торговец Ойзерл Бас сидит на крылечке и пьет чай, разговаривая тем временем с женой, Элькой-чулочницей: ну? чего она достигла со своим большим ртом? Сейчас двор Песелеса увидит, что он может. Ойзерл Бас спускается с крыльца ленивым шагом, расправив плечи. Он подходит к столяру, чтобы поговорить — руками. Но начинает он со слов:

— Послушай, трепло, если ты не уберешься из Немого миньяна по-хорошему, тебя вынесут оттуда в саване.

Эльокум Пап бросает на базарного торговца взгляд, заставляющий вспомнить о разбойниках с большой дороги, и заносит над головой Ойзерла тяжеленный молоток.

— Прежде, чем меня вынесут в саване, тебя унесут с проломленной головой!

Соседи отступают и начинают кричать базарному торговцу:

— Уходи! Он это всерьез!

Ойзерл Бас тут же отступает. Он специалист по дракам. Он сразу же понимает, что этот длинный с молотком шуток шутить не будет, и что тут можно проиграть жизнь.

Соседи увидели, что надеяться больше не на что. Если бы все объединились, то столяра еще можно не пустить в молельню. Но как можно не пустить в нее аскетов, особенно если домохозяйка их поддерживает? Гнев против Немого миньяна был так велик, что если какой-нибудь еврей со двора Песелеса хотел пойти помолиться, он шел в другой бейт-мидраш. А тут вдруг Ентеле, дочери портного Звулуна, пришло в голову пройтись по Немому миньяну, также как она ходила по переулкам с поручениями своей хозяйки к какому-нибудь клиенту или к продавщице в другой лавке.

Ентеле зашла в молельню в воскресенье днем, когда лавка была закрыта. Несмотря на это, поверх белого платьица на ней был ее фартук с двумя завязками на плечах и оттянутыми боковыми карманами. В фартуке она выглядела хозяйкой и чувствовала себя уютнее. Привыкнув ходить при полном параде между двумя рядами продавщиц, стоящих у входа в лавки, и крутить головой в разные стороны, любезно желая всем доброго утра, Ентеле несколько растерялась теперь на пороге молельни. Аскеты сидели по углам за пюпитрами со святыми книгами и даже не заметили, что кто-то вошел. Но скоро Ентеле собралась с духом и подошла своей гуляющей походкой к слепому проповеднику ребу Манушу Мацу.

— Доброе утро вам, ребе. Это я, Ентеле, дочка портного Звулуна. Я обычно помогала ребе подняться по ступеням в молельню. Ребе меня не помнит?

— Помню ли я? Конечно, помню, — радостно говорит слепец, отодвигает пюпитр и пытается найти рукой девчушку где-то поближе к полу.

Реб Мануш слышит веселый смех. Своим серебряным голоском Ентеле рассказывает ему, что она больше не маленькая девочка, как была, когда помогала ему подняться по ступенькам. Она уже выросла большая. Но ребе об этом не знает, потому что они долго не встречались. Она очень занята. Раньше она училась в школе, а теперь она продавщица в бакалейной лавке. Ентеле говорит, а слепец снова протягивает руку и ищет, пока не находит пухленькое девичье плечо, которое немного выше его пюпитра. От большого потрясения проповедник встает и ощупывает ее круглое личико.

— Ты действительно выросла большая. Я и не представлял, что ты так выросла. Я помню тебя вот такой маленькой, а твой голос до сих пор как у маленькой девочки. Уже время тебе, Ентеле, в добрый час стать невестой.

— Я уже невеста. Мой жених — Ореле Тепер с нашего двора, сын Ноехки-щеточника. Но мы не можем пожениться, потому что нам негде жить. Хозяйка двора, Хана-Этл Песелес, поддерживает аскетов и не хочет переделывать молельню в квартиры.

Ентеле пропела это своим серебряным голоском, без каких-либо признаков огорчения, но проповедник остался сидеть в растерянности. Он слыхал о претензиях соседей к завсегдатаям молельни. Но ребу Манушу Мацу некуда деть себя целый день, некуда пойти, кроме как в Немой миньян. В синагоге Могильщиков, где он молится по утрам, проводит вечером урок для прихожан и проповедует по субботам и праздникам у священного ковчега, он не может найти себе места в течение дня. Когда молящиеся расходятся, там собираются попрошайки, которые ведут грубые разговоры и паясничают. В синагоге Могильщиков реб Мануш страдает и от того, что слышит каждое утро, как миньян за миньяном молятся скорбящие, читая поминальную молитву. Он проповедовал перед прихожанами: даже чтение поминальной молитвы по отцу может стать идолопоклонством, если молиться поспешно и не делать пожертвований. Хотя он и опирался в своей речи на пророков, слушатели не поняли его, не поняли, что он от них хочет. «Если не молятся — плохо, если молятся — тоже плохо. Чего же он хочет, этот слепой проповедник, только пожертвований?» Реб Мануш слышал это бормотание, и ему становилось еще грустнее. Если он напоминает старостам синагоги Могильщиков, что ему забыли выплатить недельное содержание, ему отвечают, что обыватели не довольны им. Он говорит о мессианских временах — что это за тема?! Пусть он говорит о нынешних временах. Проповедник понимает: это только повод отказать ему в плате и начать выдвигать претензии. О нынешних временах они тоже не хотят слушать, разве что он примется их хвалить. Но если он находит заслуги у евреев, про него говорят, что он подлизывается к сильным. Его единственное убежище — Немой миньян. Здесь ему не платят и он не обязан выступать перед обывателями; здесь он просто еврей, сидящий в углу и повторяющий наизусть разделы Мишны. Но ему как ножом по сердцу слышать, что молодые еврейские пары могут быть на него в обиде, потому что он занимает уголок, где они могли бы жить.

Реб Мешулем Гринвалд из Прессбурга, как всегда, был занят написанием очередного ответа антисемитам, когда над его пюпитром блеснула светлая головка девушки, которая сказала с напевом: «Доброе утро вам, ребе».

Ентеле знает, что этот аскет немного помешанный и не помнит, где он оставил жену с детьми. Сейчас она видит, что этот пришлый аскет помешан более, чем чуть-чуть. Он смотрит на нее и бормочет. «Ой, дочь моя, дочь!» У Ентеле щемит сердце, но она отвечает ему:

— Я не ваша дочь, мой отец — портной Звулун.

Венгерский раввин встает и начинает гладить ее по голове:

— Нет, ты моя дочь, но ты не помнишь. Ты забыла мой облик, как и я на время забыл твой облик.

От таких слов Ентеле по-настоящему пугается. От взгляда ребе у нее мороз по коже проходит. Он смотрит своими большими черными глазами, взглядом мягким, как бархат. Этот взгляд делает его слепее слепого проповедника. Но его красивая белая борода и закрученные пейсы доброго дедушки успокаивают Ентеле. Она не должна бояться. Какое-то время она стоит, склонив голову под широкие горячие руки венгерского раввина, словно желая получить от него благословение. Потом она медленно выскальзывает из-под его ладоней. Реб Мешулем Гринвалд продолжает стоять в задумчивости. Взгляд его устремлен в даль. Он даже не замечает, что девушка ушла.

Вержбеловский аскет, реб Довид-Арон Гохгешталт, сидящий в Немом миньяне дольше остальных завсегдатаев синагоги, знает Ентеле лучше, чем ее знают другие аскеты. Не раз он заходил к ее матери одолжить кастрюлю, чтобы сварить пару яиц, или попросить чайник горячей воды, тем не менее, он смотрит на девушку недружелюбно, с кривой, хитроватой усмешкой, долженствующей показать, что его не одурачить. Ну что ж, давайте послушаем, что этой девице есть сказать. Но девица говорит ему только «Доброе утро» и идет дальше своей гуляющей походкой. Вержбеловский аскет остается стоять, держась за бороду и размышляя о том, что когда он стал женихом, его невесте было не столько лет, сколько сейчас Ентеле, а столько, сколько сейчас ее матери. Аскет догоняет девушку и резко говорит ей, что она уже не ребенок, а взрослая девица, и не должна заходить в бейт-мидраш с короткими рукавами.

— А кто заставляет вас смотреть? Я ведь не собираюсь вас дразнить, — отвечает ему дочка портного через плечо и при этом смеется таким смешком, что реб Довид-Арон Гохгешталт вздрагивает. А Ентеле удаляется от него походкой умной и красивой молодой женщины.

В дальнем углу сидит столяр и обрабатывает кривыми ножиками полено. Если он занимается резьбой дома, то Матля вздыхает с таким стоном, словно он режет ее тело, а не дерево. Она не может стерпеть, что он тратит так много времени на вещи, не приносящие денег. В последнее время он уходит заниматься резьбой в Немой миньян. Здесь у него на душе спокойно. Кроме того, ему нравится просто так работать над украшениями для бейт-мидраша в самом бейт-мидраше, — так еврей приходит изучать священные книги в святое место, хотя те же самые святые книги есть у него дома. Эльокум Пап целиком погружен в вырезание короны. Он продолжает работать, пока наконец не поднимает глаза и не видит перед собой Ентеле. Сначала он смотрит сердито, ведь дочка портного Звулуна — со двора Песелеса, в котором живут его враги. Но по ее заинтересованному взгляду, устремленному на его работу, он понимает, что она не принадлежит к числу его врагов, и начинает доверительно рассказывать.

Он видел в одном бейт-мидраше священный ковчег с четырьмя коронами. Он спросил слепого проповедника реба Мануша Маца, что означают эти короны. Проповедник ответил ему, что одна корона — это корона первосвященника Аарона из Пятикнижия. Вторая корона — это корона царя Давида из Псалмов, третья корона — это корона Торы, которую носил Виленский Гаон, а четвертая корона — корона честного имени. Он вырежет из дерева четыре таких короны и водрузит их на головы четырех резных птиц. А этих птиц он прикрепит к священному ковчегу. Одну птицу над другой. До самого потолка, а потолок он выкрасит голубой краской. Тогда это будет выглядеть так, словно орлы летают в небе с коронами на головах.

— А какой орел будет у вас летать выше всех? — интересуется Ентеле.

В ее глазах он не выглядит взрослым мужчиной. Столяр рассказывает ей, что, по словам проповедника реба Мануша Маца, корона доброго имени — самая важная из корон. Поэтому у него выше всех орлов будет летать орел в короне, на которой будет написано имя Эльокум Пап.

— Ваше имя? — удивляется Ентеле.

— Да, мое имя, — отвечает столяр спокойно и с уверенностью в себе.

Раз он ремонтирует и украшает бейт-мидраш, ему позволительно начертать свое имя на короне превыше всех корон и никто не может ему этого запретить.

Столяр бросает взгляд: не смеется ли над ним эта девушка, и видит, что она не смеется, но сам он как-то теряет уверенность в собственных словах.

— Я еще подумаю, стоит ли начертать мое имя на короне превыше всех корон, — бормочет он.

Ентеле ничего не отвечает, она только мило улыбается, как улыбается мать фантазиям сына-переростка. Ентеле выходит своей прогулочной походкой, выверенными шажками из Немого миньяна и пожимает плечами: это же надо, чтобы высокий мужчина и отец детей был сам еще как ребенок.

Хиромант

В углу двора Песелеса, в малюсенькой нижней двухкомнатной квартире, живет хиромант Борух-Лейб Виткинд. Он может по линиям на ладони определить характер и предсказать судьбу. Этот хиромант — весьма богобоязненный старый холостяк, высокий, с кривоватыми плечами, с длинным лицом, с длинным носом и водянистыми глазами. В той же квартирке, где он живет, жили и его родители. Рано оставшись круглым сиротой, Борух-Лейб Виткинд выучился легкому ремеслу стекольщика, чтобы ни от кого не зависеть. По книжкам, написанным наполовину на священном языке, наполовину на старинном идише, он изучил премудрость гадания по руке и понемногу прославился в качестве предсказателя. Борух-Лейб Виткинд молится с первым миньяном, завтракает в своей квартире, а потом ходит по городу и застекляет окна. Вернувшись с работы, он ест, а потом отправляется в бейт-мидраш. Поскольку, будучи молодым пареньком, он не успел много выучить, он использует теперь каждую свободную минуту, чтобы посидеть над святой книгой. О том, что он не понимает, он спрашивает у вержбеловского аскета или у слепого проповедника. Посетители, приходящие к предсказателю, уже знают, что если он не на работе и не дома, его можно найти в Немом миньяне.

Около одиннадцати часов вечера. Соседям на крылечках двора Песелеса надоедает болтать и, сонно зевая, они расходятся по квартирам. Аскеты из Немого миньяна тоже расходятся по квартирам, и огоньки в окнах начинают гаснуть. Над двором, среди жидких облаков остается висеть луна с желтоватым, заостренным лицом, как у голого человека, который погружается в холодную, проточную воду среди пустых берегов. В круглых окнах бейт-мидраша и в четырехугольных окошках квартир стынут застекленные лунные лучи, как пятнышки света в глазах с бельмами. Тени от крылечек и домишек неподвижно лежат на брусчатке. Только тень, падающая из освещенного окна хироманта, качается в ночном дворе. Борух-Лейб раскачивается над Гемарой, в которой мудрецы спорят, влияют ли звезды и созвездия на судьбу людей, или нет. В этот поздний час он не ждет гостей. Но к его раздражению открывается дверь и входит Злата-Баша Фейгельсон, папиросница. Тем не менее Борух-Лейб не показывает своего недовольства. Он закрывает Гемару и спрашивает женщину, как самочувствие ее больного мужа.

— Он выкашливает легкие. — Папиросница останавливается напротив него и говорит со вздохом и обидой: — Сколько бы я к вам не ходила, вы не хотите говорить мне правду, будет ли жить мой муж.

— Я уже не раз вам говорил, что я не пророк и не врач. Тем не менее, я пошел вам навстречу и посмотрел руку вашего мужа. Чем я могу вам помочь? Когда человек измучен, взволнован или болен, по линиям на его ладони ничего нельзя узнать, так же как нельзя разглядеть путь в тумане. Я сказал вам помимо этого, что для богобоязненного еврея линии на ладони не приговор. Если еврей совершает покаяние и дает милостыню, Всевышний прощает его грехи и изменяет его судьбу к лучшему.

В чем же согрешил ее муж, что он должен совершать покаяние? — спрашивает Злата-Баша Фейгельсон. Может быть, в том, что он вынужден всю жизнь набивать табак в гильзы? И откуда ей взять деньги на раздачу милостыни? В прежние времена Борух-Лейб еще заходил к ним домой, но в последнее время не показывается. Может быть, он слышал, что ее дочери ведут себя недостойно? — задает папиросница еще один вопрос. Борух-Лейб сидит с закрытыми глазами, ему неудобно встречаться взглядом с этой женщиной. Он не считает неправильным, что мать хочет выдать замуж своих дочерей. Но его раздражает, что она хитрит и приходит под разными предлогами, хотя имеет в виду одно: вынудить Боруха-Лейба пообещать ее умирающему мужу, что он женится на их старшей дочери. Борух-Лейб не умеет и не хочет хитрить, как Злата-Баша Фейгельсон. Поэтому он говорит прямо и по делу, раздраженно выдирая волосы из бороды:

— Не знаю, пара ли мы с вашей дочерью. Пусть она подождет еще и встретит своего суженого.

Папиросница обиженно морщится. Пока она мелет и мелет без перерыва, как ветряная мельница слов, ее глаза спрашивают о впечатлении, производимом ее речами. Она без умолку мелет, что молодые люди с ума сходят по ее старшей дочери. Но Нисл не хочет простого ремесленника или рыночного торговца. Она хочет деликатного, тихого жениха; набожность для нее не является недостатком. У Нисл, правда, нет приданного, но кое-что у нее есть. Она не голая и не босая, не дай Бог. Она не толста. Ну, а девица с красной физиономией и большой задницей разве красивее? Дело во вкусе. Есть люди, которые не любят есть ложкой, а предпочитают хлебать прямо из тарелки. А есть такие женщины, которые, чтобы покрасоваться, запихивают под платье подушки сзади и спереди. Про Эльку-чулочницу с ее большим ртом говорят, что она в девичестве обкладывала себя подушками, чтобы ее жених Ойзерл Бас не понял, что она тощая чертовка.

— Почему вам надо, чтобы похвалить свою дочь, оговаривать других? — сердится Борух-Лейб, и ему даже стыдно смотреть на папиросницу, ведь он знает, что она с ним хитрит.

Он закрывает большой том Гемары и открывает другую святую книгу, поменьше, книгу Зогар[30]. Он начинает в нее напряженно всматриваться, чтобы папиросница знала, что она ему мешает. Но Злата-Баша Фейгельсон не двигается с места. Она стоит, сложив руки на своем впалом животе, и пожимает плечами: кто оговаривает? Пусть у нее рот перекосит, если она кого-то оговаривает. Она имеет в виду только его, Боруха-Лейба, счастье. Она к нему, как мать. У нее сердце болит, когда она думает, что он валяется тут один одинешенек. Когда он наконец возьмет жену, кто бы она ни была, она будет поддерживать чистоту в доме, чинить его платье и следить, чтобы он не питался одной сухомяткой. Не говоря уже о том, что набожный молодой человек не должен сидеть без жены. Он ведь даже не знает, как заработать и как удержать честно заработанный злотый. Со своим стеклянным ящиком он человек обыкновенный, в Вильне нет нехватки в стекольщиках. Он неповторим в своем умении гадать по руке. Но у него странные манеры. Когда приходит состоятельный человек, он даже не смотрит, сколько тот оставляет. У него обманом выманивают его знания. Мужчина сам по себе не умеет устраиваться. Ему нужна умная, верная жена. Тогда он своим знанием заработает состояние.

Подобных разговоров и советов старый холостяк слышать не может. Он долго печально молчит, пока Злата-Баша Фейгельсон не замечает, что на сегодня она наговорила больше чем достаточно, и не уходит. Борух-Лейб вздыхает с облегчением и думает: такая мать — плохая сваха. Ее старшая дочь Нисл — тихая девушка, и при набожном муже она вела бы себя, как положено еврейке. О нем она не желала слышать, потому что он гадает по руке и ей из-за этого казалось, что он вроде знахаря, цыгана или татарина. Он со своей стороны понял, что если гадание по руке кажется ей черной магией, она ему не подходит. Но теперь Нисл испугалась. Похоже, она боится засидеться в девках, а кроме того, ее отец умирает, вот она и согласна на это сватовство. Может быть, она сама все еще не согласна, но дала матери себя уговорить, и та убедила Нисл, что она будет жить с мужем спокойно и сможет на его деньги выдать замуж своих младших сестер. Жаль, конечно, папиросницу и ее дочерей, но он не должен из-за них себя ломать. Иначе, вместо того, чтобы молиться и учить Тору, сколько желает его сердце, ему придется очень много работать по стекольному делу и вырывать деньги у бедных людей, приходящих узнать свою судьбу. Недавно папиросница спросила его, в каком случае ему платят больше: когда он предсказывает добро или же когда предсказывает зло? А когда он ответил, что больше платят за добрые предсказания, она посоветовала ему всегда предсказывать добро. Так что если он станет ее зятем, ему к тому же придется быть лжецом.

Борух-Лейб склоняется над книгой Зогар и медленно водит пальцем от строки к строке, словно исследуя карту потаенного мира, куда он собирается в долгое путешествие. Каждое слово, произносимое им шепотом, он повторяет с чувством единения с Богом. Поскольку арамейский язык труден для Боруха-Лейба, книга кажется ему еще более загадочной. В свете настольной лампы буквы искрятся золотом. Освещена только половина длинного лица хироманта: длинный нос и большой неподвижный глаз. Вторая половина его лица в тени и словно принадлежит другому миру — миру теней, застывающих на стенах и на полу комнаты. Хиромант изучает по книге Зогар искусство гадания по руке.

Он читает по-арамейски и переводит для себя: «На высшем небе внешнего мира, прикрывающем внутренние небеса, высечены знаки, открывающие сокрытое и тайное. Кожа людей тоже содержит тайные начертания, подобные звездам и созвездиям, чтобы мудрецы посредством этих начертаний и линий на коже могли распознать судьбу человека».

После полуночи снова открывается дверь и входит вержбеловский аскет, реб Довид-Арон Гохгешталт. Он потирает руки, словно бы летним вечером был мороз, и принимается по своему обыкновению кружить по комнате маленькими осторожным шажками, говоря какие-то пустяки, прежде чем перейти к делу.

— Я спустился во двор и увидал, что у вас свет. Думаю, вы, наверняка, бьетесь над сложным отрывком из Гемары и будете довольны, если я вам его разъясню. Не так ли? — прикидывается дурачком вержбеловский аскет.

— Не так, — сухо отвечает предсказатель.

Он знает, что аскет зашел спросить о будущем и что он тоже хитрит, как до него папиросница. Теперь, после полуночи, ему непременно нужно узнать, почему такой замечательный молодой человек, как Борух-Лейб, избрал для себя презренное ремесло стекольщика. Какой в этом смысл и как это выглядит, что он спускается в подвалы и карабкается на чердаки, чтобы вставлять стекла и закреплять их замазкой? Борух-Лейб Виткинд отвечает ему, что спускаться в подвалы и карабкаться на чердаки, вставлять там стекла и закреплять их замазкой как раз имеет смысл, потому что, когда стекла целы, через них проходит свет дня, за который люди благодарят Всевышнего, как сказано в молитве: «Освещающий землю и живущих на ней в милосердии». И хиромант щелкает пальцами, чтобы аскет показал ему свою ладонь.

— Ну что ж, давайте-ка посмотрим, знаете ли вы практически то, что постоянно рассказываете из книги Зогар про искусство гадания по руке, — дает ему руку вержбеловский аскет, втягивая голову в плечи.

— Я все еще не вижу на вашей ладони знака, что вы расстанетесь с одной и соединитесь с другой, — говорит хиромант.

— Вот как? Не видите? — передразнивает аскет и отдергивает свою руку, словно его пальцы запихнули в кастрюлю с кипятком. — Вот я вам уже и верю! Я только не уверен, что моя ведьма не пишет вам втихаря письмишек, чтобы вы ее поддерживали. А откуда я знаю, что вы сами не хотите жениться на Хане-Этл Песелес? Наша домохозяйка, владелица пекарни Хана-Этл Песелес вам нравится, а? Это зависть в вас говорит! Вы хотите у меня перехватить богатую вдову. Вот вы и говорите, что не видите на моей ладони второй свадьбы.

Реб Довид-Арон Гохгешталт так обижен, что теряет всю свою деликатность ученого из Литвы. Ему не спится в эту летнюю ночь в его однокомнатной квартире, что на этаже напротив женских хоров молельни. Вот он и спустился, чтобы немного поговорить с соседом, хотя этот сосед всего лишь ремесленник, да к тому же неуч, не способный разобрать ни единого листа Гемары. И этот неуч еще дразнит его, как и прочие нечестивцы со двора Песелеса, говоря, что его проклятая жена не возьмет у него разводного письма. Реб Довид-Арон так разгневан, что тычет пальцем в предсказателя и громко смеется ему в лицо.

— А что если я не уважаю жертвоприношений, так я поверю, что вы способны угадывать будущее по линиям на ладони и точкам на ногтях?

— Как это вы не уважаете жертвоприношений? Ведь в Торе сказано, что надо приносить жертвы, — растерянно смотрит на него Борух-Лейб.

— Я прямо удивлен, что это сказано в Торе, — радуется вержбеловский аскет тому, что может отомстить предсказателю.

И вот после полуночи, буквально на ступенях бейт-мидраша аскет реб Довид-Арон Гохгешталт полностью отвергает жертвоприношения. В прежние времена, говорит он, люди были кровожадными, дикими. Их тянуло колоть и резать. Так вот для того, чтобы евреи, подобно другим народам, не приносили жертв идолам, Тора повелела приносить скот в жертву Богу. Но в наши дни электричества и поездов просто дико говорить о принесении жертв.

Как и другие соседи со двора Песелеса, предсказатель Борух-Лейб знает, что от многолетних скитаний на чужбине вержбеловский аскет малость не в своем уме. С другой стороны, он все-таки большой знаток Торы и не ему, Боруху-Лейбу, пускаться в дискуссию с ученым. Тем не менее, набожный холостяк чувствует, что после таких речей смолчать нельзя. Он спрашивает: как это реб Довид-Арон может быть против жертвоприношений? Ведь в Судный день евреи падают ниц и возносят молитву, чтобы Храм был заново отстроен для принесения в нем жертв. Так почему же евреи это делают?

— Вот и я спрашиваю, — откликается вержбеловский аскет, и его лицо при этом морщится, кривится, глаза жмурятся, как у большого насмешника и хитреца. Ладно, говорит он, что простаки падают ниц. По этому поводу у него нет вопросов. Они даже не понимают значения слова «ниц». Проблема с благородными, учеными евреями, которые во время молитв Судного дня плачут, почему они не удостоились узреть, как первосвященник режет быка острым жертвенным ножом, как он набирает кровь жертвы в миску и разбрызгивает ее своими пальцами во имя искупления. А чтобы не сделать при разбрызгивании ошибки, он еще и считает: один и один, один и два. Потом он бежит назад, этот первосвященник, и режет козочку и снова набирает кровь в миску. И снова макает пальцы в кровь и разбрызгивает ее, и снова считает: один и один. Кантор у бимы поет, а евреи в талесах[31] и китлах[32] подпевают ему. Получается, что даже те евреи, которые понимают значение слов, не имеют воображения, чтобы представить себе, как такое разбрызгивание крови выглядит в реальности. Этот слепец и проповедник реб Мануш Мац тоже сидит в своем уголку и учит наизусть главы святой Мишны, а понимает их, как сам себе придумает, на простом идише. Он учит, как приносят в жертву быков, овец, коров, белых голубей; как закалывают и как сворачивают головы, что делают с мясом и жиром, со внутренностями и с кровью. И с какой приятностию он все это выговаривает, этот милосердный праведничек, этот слепой проповедник, реб Мануш Мац! А его, вержбеловского аскета все это ужасает и пугает, прямо дрожь на него нападает. Брр! — показывает реб Довид-Арон, как все это его ужасает и пугает.

Борух-Лейб обиженно молчит и смотрит на свои ногти, словно ища на них точки судьбы, о которых говорится в святой книге Зогар. Вержбеловский аскет уже раскаивается, что выболтал свои мысли о жертвоприношениях. Он не хочет, чтобы слухи о его еретичестве дошли до Ханы-Этл Песелес, но не знает, как раскрутить то, что он здесь закрутил. Он начинает чесать под мышками, крякать и хихикать: хе-хе-хе. Его совсем не пугает, что люди узнают о его сомнениях относительно жертвоприношений. В конце концов, и пророки бушевали по этому поводу. И его, конечно, не волнует, если люди узнают, что он далеко не уверен, что премудрость гадания по руке принадлежит к семи восхваляемым премудростям. В конце концов, и по поводу влияния звезд на судьбу человека есть настоящий спор в Гемаре. Он лично поддерживает ту сторону, которая утверждает, что звезды имеют влияние на все народы — кроме евреев. Евреями управляет сам Всевышний. Так что, пожалуйста, пусть Борух-Лейб рассказывает о его сомнениях Хане-Этл Песелес и вообще кому хочет — так выкручивается аскет и кланяется, кланяется, и отступает мелкими шажками, пока не выходит из комнатки.

На следующее утро после молитвы и завтрака, когда Борух-Лейб уже готовился выйти со своим ящиком инструментов на работу, вошла Ентеле, дочь портного Звулуна. Вместе с ней вошла утренняя, нежная, летняя солнечность, словно Ентеле принесла большую скрипку с золотыми струнами, которые вздрагивают и гудят при каждом слове, напевно срывающемся с ее уст.

— Доброе утро, Борух-Лейб, — зазвенел ее голосок, и она протянула ему свою правую ручку с пухлой ладошкой, чтобы он предсказал, будет ли ее брак с Ореле Тепером счастливым.

— У девушек надо смотреть левую руку, — говорит хиромант.

— Что же вы раскачиваетесь надо мной, как над священной книгой? Я же пугаюсь, — щебечет Ентеле и протягивает ему левую ручку.

Борух-Лейб улыбается. Он носил Ентеле на руках, когда она была еще совсем крошкой, и сейчас она согревает его сердце, как родная сестренка.

— Твоя линия счастья, Ентеле, тянется долго и широко и не прерывается посередине. Это знак того, что ты будешь счастлива, покуда будешь жить. Это также знак того, что тебе не придется ходить по людям и что о тебе не будут говорить дурного.

— Спасибо вам, Борух-Лейб, за добрые слова. Но Элька-чулочница наговаривает на меня. Она говорит, что у меня есть жало и что после свадьбы мой муж будет у меня под каблуком.

Хиромант рассматривает подушечки на ладони, пальцы и ногти, потом предлагает ей показать ему правую руку, потому что есть мнение, что надо смотреть на обе руки. Он смотрит и сгибает ее пальцы, пока не провозглашает, что верхние фаланги пальцев Ентеле сильно выгибаются. А это знак, что она не лишена завистливости. К тому же ее столбовая линия тянется до второго и третьего пальцев, а это знак того, что втихаря она умеет и злиться. Но у нее нет линий, которые бы показывали, что она, не дай Бог, распущенная.

— Я не святая. — Ентеле надувает губки, крутит головкой на короткой шейке, и ее круглое лицо сияет. Ентеле целуется с Ореле на ступеньках до полуночи, и ее ничуть не волнует, что скажут люди. Борух-Лейб поднимает свое длинное, осунувшееся лицо с водянистыми глазами и душит взглядом дочку портного Звулуна.

— Ты гневлива, Ентеле. Во время беременности ты должна остерегаться, чтобы от злости у тебя, не дай Бог, не было выкидыша.

— Зачем мне заранее мучиться по поводу того, что будет потом, если мы с Ореле все равно пока не можем пожениться, потому что нам негде жить, — говорит своим певучим голоском Ентеле и уходит. Но ее нежный, свежий затылок все еще витает перед хиромантом, словно кто-то из укрытия направил на него зеркальце, в котором преломляются солнечные лучи.

После ухода Ентеле предсказатель остается сидеть на стуле и в его набожных, как у ягненка, глазах светится глубокая задумчивость. Он не уверен, что Ентеле хотела его ужалить своим жалом, о котором говорит Элька-чулочница. Но все равно его укололи ее слова о том, что она и Ореле не могут пожениться, потому что им негде жить. Борух-Лейб знает, что соседи по двору говорят: так как он один живет во дворце, в этой квартирке из двух крошечных комнаток, он хорошо уживается с аскетами из Немого миньяна и его не волнует, что другие обитатели двора задыхаются от тесноты. Предсказатель размышляет над этим, пока ему не приходит в голову, что и папиросница Злата-Баша Фейгельсон со своими дочерями зарится на его квартиру. Но неразумно жениться только потому, что он один занимает две комнаты и кто-то этим недоволен.

Ентеле, впорхнув, как птичка, в дом Боруха-Лейба и выпорхнув из него, оставила у него в голове путаницу, в которой никак не разобраться. Сегодня у него уже нет желания идти стеклить и замазывать окна. Он поднимается в Немой миньян. Там, в уголке, ему всегда хорошо. Хотя он и не ученый, он знает все места в Гемаре, где говорится о премудрости звезд, и он изучает их. Вот и на этот раз он вынимает Гемару, трактат Моэд Катан, и раскрывает на отмеченной странице, где говорится о звездах и созвездиях. Набожный старый холостяк читает Гемару вслух сладким голосом, подобно обгорелому дереву, изливающему соки на свою собственную кору.

«Омар Раба — сказал Раба, что жизнь, дети и доходы зависят не от заслуг человека, а от везения. Потому что Раба и рав Хисда был равны в мудрости и праведности, каждый из них мог своей молитвой добиться, чтобы пошел дождь. Несмотря на это, рав Хисда жил девяносто два года, а Раба — только сорок лет. В доме рава Хисды было шестьдесят свадеб, а в доме Рабы — шестьдесят похорон. В доме рава Хисды собака не хотела есть хлеба из крупчатой муки, а в доме Рабы у людей не было хлеба из ячменя».

Борух-Лейб упирается головой в раскрытую книгу Гемары и снова долго думает. Потом он оглядывается, кому из аскетов он мог бы задать вопрос о сказании, которое он учит. Он видит, что вержбеловский аскет загораживается от него пюпитром. Значит, он стыдится того, что говорил вчера ночью. Борух-Лейб идет к слепому проповеднику ребу Манушу Мацу, который сразу же узнает его по звуку шагов и перестает учить по памяти еще до того, как Борух-Лейб к нему подходит. Набожный старый холостяк стоит, склонившись над слепым проповедником, и пересказывает ему слова Гемары, что наличие детей зависит от везения. Однако в другом сказании из Гемары говорится: праотец Авраам пожаловался Всевышнему, что по звездам он видит, что ему не суждено иметь детей. Всевышний ответил ему, чтобы он не пытался определить своей судьбы по звездам. У него будут дети. Так какой же из двух рассказов Гемары правильный?

— Оба! — отвечает реб Мануш Мац. — У каждого человека есть звезда, которая светит на него и руководит им. Однако человек может обладать таким внутренним светом, который делает светлее даже его собственную мрачную судьбу. И вот такую силу имел в себе праотец Авраам. В целом же, — продолжает реб Мануш Мац, — не следует мучиться, сводя и сравнивая слова мудрецов о звездах так, чтобы они состязались между собой. Если Борух-Лейб думает, что звезды управляют человеком, ему позволительно так думать, покуда он не забывает, что даже звездами, которые управляют людьми, управляет Всевышний. При этом не следует забывать, что подобно тому, как небо — не небо без двенадцати созвездий, земля — не земля без двенадцати колен.

Некоторое время проповедник раскачивается и вздыхает. Видно, он хочет еще что-то добавить и не знает, стоит ли. Наконец он решается.

— И не надо забывать, Борух-Лейб, что точно так же, как среди звезд на небе нет ненависти и зависти, — ведь сколь бы чудовищно велики они ни были, небо еще больше, так велико, что все звезды на его фоне — крошечные точечки и им не надо ссориться из-за места, — точно так же нет ненависти и зависти среди настоящих мудрецов и праведников. Ах, мы видим на Синагогальном дворе среди аскетов, в бейт-дине[33] среди судей и просто среди знатоков Торы, что это не так? Объяснение таково: виновны люди Торы, а не сама Тора.

Реб МанушМац не хочет говорить попросту, что завистливые ученые не являются настоящими звездами. Борух-Лейб тоже не хочет предаваться злоязычию и не рассказывает слепому ребе, что вержбеловский аскет против жертвоприношений. Но он рассказывает об Ентеле, дочери портного Звулуна, которая жаловалась ему, что она и ее Ореле не могут пожениться, потому что им негде жить. Его это очень расстраивает, он ведь один-одинешенек живет в двух комнатах. Проповедник вздыхает и отвечает, что Ентеле была и у него и что он тоже чувствует себя виноватым, занимая уголок в Немом миньяне. Но Борух-Лейб получил свою квартирку от родителей, к тому же он холостяк, которому еще предстоит жениться. Он не должен чувствовать себя виноватым.

Предсказатель уходит от проповедника успокоенный, утешенный, и у него возникает желание успеть еще сегодня со своим ящиком инструментов и стеклом в пару домов. Он торопится к себе домой за инструментом, а потом быстро шагает по улице. При этом у него не выходят из головы слова проповедника о том, что человек может светить таким светом, что разгорится даже его звезда на небе. Почему же реб Мануш Мац не может сделать светлее свою собственную судьбу, чтобы ему не приходилось быть слепым на оба глаза и жить на подаяние?

Старый меламед и его ученик

Ширвинтскому[34] меламеду[35] ребу Тевеле Агресу далеко за восемьдесят. Когда его спрашивают, сколько ему лет, он орет, что родился в 5615 году[36]. Спрашивающий наклоняется и кричит ему прямо в ухо: «Люди говорят, что вы родились в 5608[37]. Получается, что вам уже девяносто лет, до ста двадцати лет вам!» Старик поворачивает к вопрошателю свою красную, здоровую физиономию, пылающую гневом, и яростно кричит:

— Кто говорит? Мои враги, меламеды из реформированного хедера[38]?

Реб Тевеле продолжает до сих пор начавшийся лет сорок назад раздор с меламедами, которые расчесывали бороды, носили по субботам и праздникам цилиндры, изучали с детьми Танах[39], грамматику древнееврейского языка и поддерживали контакты с палестинофилами. Реформированный хедер развалился, часть тех меламедов в цилиндрах давно уже отправились в мир истины, другие доживают век в доме престарелых. Лишь некоторые из них все еще таскают свои отекшие ноги и изучают с чадами обывателей Пятикнижие с комментариями Раши или готовят гимназистов к бармицве[40]. Но реб Тевеле Агрес так и не простил им их былой грех открытия реформированного хедера. Он выступает также против новых талмуд-тор и религиозных школ «Явне».

— Ведь в школах «Явне» мальчики и девочки не учатся вместе, так почему же вы против? — спрашивают его.

Ширвинтский меламед громко смеется и начинает орать:

— А даже если мальчики и девочки не учатся вместе, то разве учитель в ермолке с подстриженной бородкой перестает быть от этого скрытым выкрестом? Если изучаются светские предметы, пишут и разговаривают на языке иноверцев, то учителя должны быть настоящими иноверцами. Еврей-учителишка, «морэ»[41], который вдалбливает детям иврит на иврите, обязательно либо явный, либо тайный выкрест.

Главным же образом реба Тевеле Агреса возмущали виленские раввины. Они, эти раввины, несут полную ответственность за упадок нынешнего поколения, потому что не наложили херема[42] на просветителей[43], уговоривших евреев посылать своих детей в этот якобы улучшенный хедер. Жил реб Тевеле Агрес у своих детей. Но хотя и его дети не пошли по пути праведности, старик утверждал, что молодое поколение не виновато: виноваты просвещенные меламеды. Они первыми сбросили с себя бремя еврейства. Ведь у их доктора Герцля трефная[44] борода. «Как это борода может быть трефной?» — спрашивали его, и он отвечал, что борода без пейсов — трефная борода. И даже борода с пейсами, коль скоро ее обладатель расчесывает ее щеточкой и бережет, чтобы на ней не было ни пылинки, ни крошки табака, такая борода — настоящая трефнина.

Даже с набожными обывателями из своего бейт-мидраша реб Тевеле ссорился из-за их разговоров, что нынешние школы им, мол, не нравятся, но говорить, что реформированный хедер вел к вероотступничеству, они тоже не будут. Когда старый меламед слышал подобные речи, он вставал из-за своего пюпитра и ревел, как медведь на задних лапах, раздирающий когтями передних кору дерева:

— Нет, реформированный хедер вел к вероотступничеству, потому что его меламеды устроили из Торы учителя нашего Моисея книжонку. Библейские истории они изучали со своими учениками, а не Тору Моисееву! А вы для них еще находите доброе слово? — И ширвинтский меламед перебрался в Немой миньян. Уж лучше сидеть среди изучающих Тору, чем среди обывателей, поддающихся на просветительскую ложь. В Немом миньяне реб Тевеле не видел вокруг себя евреев, которые посылали или собирались послать своих детей в новомодный хедер. Он не пускался в разговоры с аскетами, и они тоже к нему не совались. В Немом миньяне гостя не спрашивал, кто он и откуда, лишь бы он сидел тихо в своем уголку, погруженный в мир собственного воображения.

Ширвинтский меламед ждал своего дня. Чем старше он становился и чем меньше он мог договориться с окружающими, тем больше росла в нем уверенность, что раввины и виднейшие обыватели города еще придут к нему помириться и сказать: вы были правы, реб Тевеле, реформированный хедер стал дверью в ад. Все, кто вошел в эту дверь, скатились на нижнюю ступеньку ада и потащили за собой других. Настанет день, и виленские раввины будут еще каяться: «Мы согрешили против вас, реб Тевеле, мы, мы виновны! В то время как вы, реб Тевеле, плакали и кричали, что просвещенные меламеды приведут дело к вероотступничеству, мы полагали, что это спор между конкурентами, и не вмешивались. Теперь-то мы видим, что вы вели спор во имя царствия небесного, реб Тевеле, и что просвещенные меламеды занимались с еврейскими детьми без хворостины и без указки, пока не выучили их быть большевиками». Вот так будут говорить ему виленские раввины и виднейшие обыватели: «Мы согрешили против Владыки мира и против вас, реб Тевеле, мы совершили предательство по отношению к Владыке мира и к вам, реб Тевеле».

Но ждать, пока к нему придут, и бездействовать не годится. Того гляди разрушится весь дом Израилев, Боже упаси. Надо выходить на улицы и кричать: «Кара-аул! Горит пожар вероотступничества!» Проповедником, вещающим со ступеней священного ковчега, реб Тевеле не был. Препираться с отдельными обывателями ему надоело. Он принялся писать воззвания и вешать их в Синагогальном дворе, под солнечными часами. Евреи на Синагогальном дворе видели, как низенький трогательный старичок с пожелтевшей от никотина седой бородой и здоровым, потным, словно только что и из бани, лицом наклеивает объявление на доску под солнечными часами и быстро топает прочь. Люди чувствовали волнение, читая написанное: «Евреи! Городской эрув[45] разрушен. Не позволяйте членам вашей семьи совершить тяжкий грех, принося в субботу чолнт из печки пекаря. Виновен реформированный хедер, он разрушил этот мир. От меня, малого и недостойного Тевеле Агреса, прозванного „ширвинтским меламедом“».

— Какое отношение имеет разрушенный эрув к реформированному хедеру? — удивлялся какой-то еврей, а другой удивлялся и того больше: — Еще мой отец, мир праху его, учился у ширвинтского меламеда. Разве он еще жив?

В другой раз реб Тевеле Агрес обнародовал целую статью в стиле проповеди: «Братья мои и ближние мои! Дело идет к Девятому Ава, и евреи будут оплакивать разрушение Храма. Спрашивается, почему мы не плачем о всех прочих еврейских бедах со времен разрушения Храма? Объяснение в том, что эти беды происходят от разрушения Храма. То же самое и с реформированным хедером. Распутство еврейских девушек, трефные мясные лавки, нарушение субботы, а также несоблюдение законов ритуальной чистоты в семейной жизни — все это следствие первого отступления от Торы, то есть реформы хедера».

Видя, что на его краткие воззвания не откликаются, реб Тевеле вывесил большое объявление, гласящее, что евреи должны каждый день после обычной молитвы читать псалмы, перечисление тринадцати свойств Бога и покаяние, а проповедники должны в молельнях с плачем призывать к пробуждению, как в Десять дней Покаяния. «Недавно произошла ужасная вещь, — писал реб Тевеле. — Не только в Хоральной синагоге, но и в Виленской городской синагоге кантор надел восьмиконечную ермолку с бахромой, а певчие надели на шеи маленькие бело-голубые талесы, похожие на шелковые шали. Кроме того, если евреи хотят молиться с плачем и причитаниями, они должны с полной самоотверженностью никого не впускать по субботам и праздникам в городскую синагогу, пока не будут изгнаны нынешний кантор с его певчими за их одеяния и приверженность законам иноверцев». И на этот раз воззвание заключалось подписью: «От меня, малого и недостойного Тевеле Агреса, в прошлом называемого „ширвинтским меламедом“». Помимо этого, автор также сообщал, где его можно найти: он сидит в шатре Торы, именуемом «Немой миньян». Реб Тевеле думал, что если к нему не приходят виленские раввины и именитые обыватели, стыдясь признаться в собственной ошибке, то придут обыватели рангом пониже, но по-настоящему богобоязненные, а также набожные ремесленники. И он им скажет: идите и побейте окна у виленских раввинов, чтобы они отказались от своих постов. Вождь, который боится общества, не должен быть вождем.

Никто из евреев, на которых рассчитывал реб Тевеле, не пришел. Пришел странный тип в пенсне и рассказал старому проповеднику, что он его бывший ученик, а теперь сам учитель.

— Учитель? — с гневом и страхом, словно столкнувшись с обратной, сатанинской стороной мира, воскликнул реб Тевеле.

— Учитель, который ничему не научил своих учеников и вернулся к своему старому ребе. — Элиогу-Алтер Клойнимус остался стоять, опираясь на трость, которую завел за спину, и медленно покачивая головой. Блуждая по Синагогальному двору, Клойнимус уперся своими близорукими глазами в большое объявление реба Тевеле и очень обрадовался, что ширвинтский меламед еще жив. Тоскуя по набожным мальчишеским годам, учитель направился к своему бывшему ребе: рассказать, что он вернулся к вере.

Но старый меламед никак не может вспомнить, когда этот еврей в пенсне у него учился.

— Садись. Как, ты говоришь, тебя зовут? Элиогу-Алтер? А как тебя звали в хедере? Алтерка, говоришь? Алтерка? Не могу припомнить! От меня ты наверняка перешел в какой-нибудь реформированный хедер, потом ты наверняка учился в какой-нибудь ешиве, где читали богохульные, недозволенные вещи, и наконец ты полностью ушел от веры и пришел к дурной культуре, учил мальчишек ивриту на иврите, пока вдруг не увидел, что попал к вероотступникам. Да как же так?!

Клойнимус криво улыбается и молчит: что бы сказал старый ребе, если бы знал, что его ученик произносил пламенные речи против бейт-мидраша? Реб Тевеле въедается своими острыми глазками в лицо учителя и хочет узнать, откуда у него такой широкий красный шрам от уха и до верхней губы.

— Своей хворостиной я таких следов на учениках не оставлял, — кипятится старик.

— Это у меня от казачьей нагайки, с которой я познакомился во время одной демонстрации против русского царя. Я и в царской тюрьме сидел. Но от своего революционного прошлого я не отказываюсь, — с пафосом говорит Клойнимус, словно ведя в учительской дискуссию с коллегами, обвиняющими его в предательстве идеалов его юности. Он тут же спохватывается, что старый меламед не понимает, о чем он говорит — и хорошо, что не понимает! Реб Тевеле сопит. Кашляет, чешет под мышками и бушует.

— В баню ты ходишь, Алтерка? Баня Каплана около Рыбного рынка лучше, чем общинная на Синагогальном дворе. Правда, в бане Каплана нет мужской миквы[46].

Элиогу-Алтер Клойнимус ушел из Немого миньяна в тяжелом настроении. Его старый ребе, конечно, не такой надломленный человек, как он сам, но все-таки старый меламед — человек отсталый. Тем не менее, учителю понравилось, что старик тыкает ему и называет его Алтеркой, словно перед ним прежний мальчишка из хедера. Клойнимусу хотелось побыть юным, пусть таким образом, хотя бы пару часов в неделю. Он снова пришел в молельню Песелеса, и на этот раз реб Тевеле Агрес разговаривал с ним разумнее и толковее.

— Знаешь, что я тебе скажу, Алтерка? Я думаю, что у тебя должны быть неприятности с твоими домашними. У тебя сыновья, дочери? Сын и дочь, говоришь. Значит, они, наверно, делают все тебе назло. Сын ест без шапки, а дочка носит платье с короткими рукавами. Еще хуже, говоришь? — Старик почесал спину о скамью и закричал хриплым голосом: — Не терзай себя, Алтерка. Ты за своих детей не виноват, точно так же как и я не виноват за моих детей. Виноваты эти ангелы разрушения, меламеды из реформированного хедера.

Если уж ширвинтский меламед вспомнил про своих врагов, меламедов из реформированного хедера, он не может вести себя иначе, как кричать еще громче с издевкой и злобой.

Он не уважает хасидов, но один их ребе как-то сказал умные слова, что когда еврей молится с ошибками, ангел выбирает ошибки, как червивые горошины, и выбрасывает, чтобы молитва еврея достигла Всевышнего на небе чистая. Но меламеды-просветители не могли терпеть, чтобы еврейские дети говорили слова учености с ошибками. Так что же они устроили? Они сделали так, что еврейские дети вообще не молятся. Эти умники негодовали по поводу того, что меламеды бьют мальчишек хворостинами, тем не менее, мальчишки не выходили из хедера калеками, тогда как из нынешних школ ученики выходят калеками. Они играют в мяч и дрыгают ногами, пока не получат перелом. Они прыгают и пихаются, пока не остаются с каким-нибудь физическим изъяном на всю жизнь. А какую радость получают они от жизни? Парень уже стоит под свадебным балдахином, а все думает, что мог бы жениться на ком-нибудь покрасивее. У него рождается ребенок, а он думает: зачем мне это было надо? Умирает у него кто-нибудь, а он, этот неуч, даже не может утешиться главой из книги Иова! А на старости лет ему некуда деваться. Еврей, получивший в детстве надлежащее воспитание, сидит на старости лет в молельне, там он не лишний, как и у собственных детей. Но что делать с собой на старости лет еврею, закончившему нынешние школы? Ничего ему больше не лезет в голову, ноги и руки у него трясутся, и все считают его никчемным человеком.

Вержбеловский аскет реб Довид-Арон не может больше переносить криков ширвинтского меламеда. Но гость меламеда, в пенсне и с черной бородкой кажется ему почтенным и ученым. Реб Довид-Арон подходит к ним на цыпочках, с согбенной спиной и дружелюбной улыбкой, стараясь, чтобы его речи звучали как можно деликатнее. В Немом миньяне, говорит он, ни у кого не спрашивают паспорта, кто он такой и что он такое. Но ведь можно беседовать без крика. Здесь сидят люди, углубленные в возвышенные размышления. Учитель Клойнимус, хотя он и не кричал, извиняется раз и еще раз, кланяется аскету, который делает то же самое, словно они оба стоят у двери и каждый просит другого пройти первым. Но реб Тевеле Агрес вмешивается с львиным рычанием.

— Уже и аскет из Немого миньяна идет по путям иноверцев? В церкви и в хоральной синагоге нельзя кричать, потому что идолопоклонники заходят туда помолиться всего на час. А в бейт-мидраше, не рядом будь упомянут, в бейт-мидраше кричать можно. Я вывешу записку на Синагогальном дворе, что за прегрешения наши великие вероотступничество проникло уже и в Немой миньян, и один аскет хочет превратить святое место в церковь, в хоральную синагогу.

Реб Довид-Арон Гохгешталт отступает, дрожа: только этого ему не хватало! А реб Тевеле Агрес, с еще большей силой и яростью, кричит своему гостю:

— Знаешь, что я тебе скажу, Алтерка? Я тебе скажу, что я не верю в твое возвращение к вере. Бороды у тебя нет, и кто знает, накладываешь ли ты хотя бы филактерии[47]. Вон там, на окне лежит книга Мишна Брура[48]. Принеси ее сюда, я буду учить тебя заповедям возложения филактерий.

Элиогу-Алтер Клойнимус сидит над раскрытой книгой, смотрит с любопытством на квадратные буквы книги Шулхан Арух[49] и на густой шрифт Раши[50] по соседству. В сердце своем он не может не сознаться, что законы возложения филактерий, все эти детали и предписания мало интересуют его. Вскоре он устает от учебы и ему становится скучно. Клойнимус чувствует, как дужка пенсне давит ему на переносицу, которая уже горит как в огне. Но без этих стекол его близорукие глаза с желтоватыми белками, подернутыми сетью красных жилок, видят только сумятицу голубых точек и красных черточек. Он снова надевает пенсне и оттягивает свою черную бородку к уху широким движением руки, как во время лекции перед заинтересованными слушателями.

— Конечно, эти законы важны, очень важны, но при этом необходимо верить в Бога и все делать с чистыми намерениями. Без веры в то, что делаешь, без экстаза, я имею в виду, без приверженности Всевышнему и устремленности к нему, выполнение заповедей становится сухим церемониалом, мои дорогие друзья… Я имею в виду, мой дорогой ребе.

Ширвинтский меламед понял на этот раз больше, чем его ученик, который заговаривался, оправдывался. Реб Тевеле Агрес взглянул на вернувшегося к вере своими маленькими острыми глазками и возопил:

— Знаешь, Алтерка, что я тебе скажу? Я тебе скажу, что ты исчерпался. Хотя я старше тебя по меньшей мере лет на тридцать, исчерпался ты, а не я. Отпусти еврейскую бороду, возлагай филактерии, соблюдай субботу, а в устремленность к Богу не вдавайся. Не заботься о святых намерениях, не дави себя. — Реб Тевеле вытер пальцем уголки рта и поковырял в зубах, которые все еще прочно сидели на своих местах, но выглядели черными, как обгорелые пни. Он почесал свою расхристанную грудь, покрытую колючими, седыми, пропотевшими волосами, и крикнул ученику:

— Приходи в пятницу до полудня. Мы вместе пойдем в баню, и ты потрешь мне спину. Придешь?

Солдат с деревянной ногой

I
В синагогах благословили начало нового месяца Менахем-Ав[51], затем пришли новые дни, подобные строю скорбящих на обратном пути с кладбища. Однако в узких и тесных переулках весело продолжались обычные торг и суматоха. Солнце припекало, с лиц капал пот. Солнечные лучи прятались за грудами старого, пыльного тряпья, разложенного в платяных лавках Проходного двора. Солнечные лучи забирались и в подвалы на дворе Рамайлы, где продают уголь. Полосы света игриво рассыпались у высохших сточных канав на улице Виленского Гаона, где сидели торговки фруктами у корзин со своим товаром. Дети запускали бумажных змеев, подпрыгивали и приплясывали босыми ногами на раскаленном асфальте Синагогального двора. Но пожилые евреи с набожно согбенными спинами уже видели перед собой синагогу со священным ковчегом без покрывала и вспоминали плачи Девятого Ава. Напев из книги Эйха[52] сливался в сердце и в памяти с шорохом и вздохами ветра среди сухих листьев. Именно теперь во дворе Песелеса появился солдат с деревянной ногой, странствующий повсюду Герц Городец. Он пришел в то же время, что и в прошлом году и два года назад.

Его густая шевелюра и смеющиеся глаза чернее сажи и угля. Глядя на его фотографию до пояса, никто не подумал бы, что этот человек — инвалид, так он весело смотрит. Герц Городец все время носит старую солдатскую шинель с оторванными пуговицами, фуражку козырьком назад и потертые шаровары, зато сапог на его единственной, правой ноге сверкает и лучится, как зеркало. Его лицо гладко выбрито, а усы лихо закручены. Усы помогают Герцу Городецу во всем, что он рассказывает. Рассказывает он, как во время войны шел в атаку на немца, подкручивая пальцем ус — и тот вытягивается, как готовый проколоть штык. Хочет он показать, как упал раненный, и его усы вдруг опускаются. А когда он похваляется, «как гулял в отпуске», служа в армии Фоньки-кваса[53], его усы распушаются, становясь толстыми и вожделеющими.

Герц Городец любит странствовать. Он исходил уже все местечки, вплоть до Мереча[54], что на литовской границе, и вплоть до Дисны[55], что на русской границе. Сколько бы его ни спрашивали, какой черт гонит его, он всегда отвечает, что сам не знает. До службы в солдатах его не тянуло странствовать, но с тех пор, как он вернулся с войны, он не может усидеть на месте. Но он видит, что любопытные все еще тупо пялятся на него, не понимая его ответа. Тогда он смеется, показывая полный рот белоснежных зубов, и разглаживает ус.

— Деревянная нога гонит меня, она не дает мне усидеть на месте.

У странника золотые руки, он все может починить. Если он застревает по дороге у какого-нибудь сельского еврея, то перелицовывает ему шубу. В панском имении он ремонтирует настенные часы. Когда он пошел в солдаты и увидел, что в армии парикмахерам живется неплохо, он сказал, что он тоже парикмахер. И до сих пор его это кормит. Он появляется в бейт-мидраше в каком-нибудь маленьком местечке и сообщает, что он цирюльник и на Лаг-ба-Омер[56] он будет стричь на Синагогальном дворе всех от мала до велика за полцены. Для этого ему нужно только занять у какой-нибудь хозяйки стул, а инструменты у него есть свои. Поскольку в семь недель между Песахом и Шавуотом стричься можно только в Лаг-ба-Омер, в этот день на Синагогальном дворе выстраивается длинная очередь из евреев, до глаз заросших бородами, и Герц Городец стрижет их головы наголо, оставляя только пейсы. Матери приносят мальчиков и девочек, и Герц Городец присвистывает, вытягивая губы, и щелкает языком, чтобы дети во время стрижки не плакали. При этом он сыплет шутками и поговорками, чтобы матери смеялись. В деревнях к нему приходят бриться крестьяне. Его собственные закрученные усы служат для него рекламой: вот каков он мастер! Заработав немного денег, он больше не хочет работать. Он складывает в котомку большие и маленькие машинки для стрижки, бритву, ножнички и расчесочки, забрасывает котомку за спину и уходит в другую деревню, в другое местечко, лишь бы идти, лишь бы странствовать.

Приходя в Вильну, он всегда ночует в молельне во дворе Песелеса, а не на еврейском постоялом дворе и не у какого-нибудь знакомого. В здешнем бейт-мидраше есть длинный пустой женский этаж, и солдат с деревянной ногой вышагивает там версты. «Раз-два, раз-два… Стой!» И сразу же продолжает маршировать: «Раз-два, раз-два… стой!» — пока не насытит свою жажду к странствиям.

Его приход вызывает во дворе Песелеса удивление и радость, потому что он всегда появляется в печальные дни накануне Девятого Ава и всегда приходит с чем-то новым. Два года назад он появился с большой губной гармошкой и что ни вечер играл на ней, сидя каждый раз на новом крылечке. К тому же он пел песенки, сыпал поговорками, так что окружающие смеялись. Богобоязненная соседка пожаловалась на него: «Ведь приближается Девятое Ава, поэтому нельзя веселиться». Все пальцы рук Герца Городеца бегали по губной гармошке, продолжая играть, и казалось, что его усы вот-вот взлетят. Потом он вытер губы, как после жирного блюда, и спросил у еврейки, которая жаловалась на него: разве он виновен в разрушении Храма? Разве из-за того, что он лежал в окопах и остался без ноги, весь мир не водит хороводов, а парочки не танцуют? Ерунда!

В прошлом году Герц Городец стал коробейником и пришел во двор Песелеса с двумя деревянными ящичками товара. В одном ящичке он держал всякие ножи — от простых кухонных до изогнутой сабли в кожаных ножнах; а еще складные ножики со штопорами, ножницы, пилку и колечко с застежкой, чтобы вешать на цепочку разные вещи. В том же ящичке лежали фальшивые пугачи с барабанами для пуль. Население двора Песелеса рассматривало товары, спрашивало о ценах и долго торговалось, пока кто-то что-то наконец не купил. Покупатель потом оправдывался, что, мол, купленный предмет нужен ему как дырка в голове — он, мол, просто хотел помочь калеке. Обитатели двора подумали и пришли к выводу, что Герц Городец остается солдатом, даже став торговцем. Вот и торгует он ножами да игрушечными пистолетами.

Во втором ящичке оказались черно-белые фотографические карточки и множество красочных картинок с видами далеких стран. Вокруг собрались девушки и молодки, рассматривая на снимках дворцы с бесчисленными окнами и высокими башнями. Вот широкая, красивая, богатая улица, по которой едет экипаж с двумя дамами в широких шляпах и под солнечными зонтиками. Вот корабли на море и странные подъемники на берегу, которые грузят на корабли товары. Вот маленький поезд с вагонетками, висящий на цепях между двумя горными вершинами; длинные мосты с зажженными фонарями, похожие на радуги; сады из высоких, стройных пальм и площади с бронзовыми памятниками, где генералы скачут на лошадях, а вокруг них стоят солдаты с ружьями. Соседки со двора Песелеса никак не могли насмотреться досыта, хотя и не купили ни одной карточки. Тратить деньги на рисованные фантазии? А между собой соседки потом говорили, что солдат с деревянной ногой не может перейти море, вот он и утешает себя картинками далеких стран. Когда у человека манколия[57], что-то кусает его за хвост, чтобы он шел, шел и снова шел.

В третий раз Герц Городец пришел с двумя деревянными клетками в обеих руках. В одной клетке прыгала коричневая белка с длинным пушистым хвостом. Ее работой было вытаскивать из ящичка счастливые билетики. Во второй клетке сидел попугай с зелеными крыльями, кроваво-красным хохлом на голове, голубым хвостом и острым, изогнутым желтовато-белым клювом. Этот попугай либо орал хриплым голосом убийцы, либо мрачно молчал, спрятав клюв и всю голову под крыло. Обитатели двора Песелеса пожимали плечами: что тут удивительного? Человек не обременен семьей, вот и ведет себя как мальчишка. «А где шарманка?» — спрашивали его. Раз у него были попугай и белка для вытаскивания счастливых билетиков, он должен был еще иметь шарманку. Тогда бы он сделал себе состояние. Герц Городец отвечал, что у него была и шарманка, но он продал ее по дороге, потому что ему тяжело было ее тащить.

Женщины даже забыли, что им надо идти на рынок за покупками или готовить мужу и детям еду, так их увлекли эти существа, вытягивающие счастливые билетики. Ентеле, дочка портного Звулуна, заплатила солдату десять грошей, и белка вытащила для нее билетик: «Ты настоящее счастье узнаешь в доме и поле, что ты покупаешь». Ентеле рассмеялась: она и ее жених Ореле не могут пожениться, потому что у них даже комнатушки для жилья нет, так как же она купит поле, да еще и дом? Хорошо ученая соседка ответила ей, что под полем и домом подразумевается муж, а это означает, что они с Ореле будут счастливы.

Увидев, какое сияющее счастье ожидает Ентеле, крикливая Элька-чулочница тоже заплатила десять грошей, и зеленый попугай вытащил билетик и для нее: «Сватовство удастся, но парочка разведется или же муж убежит». Элька взвизгнула: Ойзерл с ней разведется? Ойзерл от нее убежит? Враги ее до этого не доживут! Чтобы ее враги не радовались, Элька заплатила еще десять грошей и по ее требованию на этот раз билетик достала белка, а не попугай. «Он украл и украденное уже перепродал». Чулочница хотела оторвать белке хвост, а солдату с деревянной ногой выцарапать глаза: ее Ойзерл вор? Ее Ойзерл проходимец? Соседки едва сдерживали смех, но боялись вытягивать билетики дальше, пока одной женщине не пришла в голову идея: она дала солдату десять грошей с условием, что он сам будет зачитывать написанное в билетике, который вытащит зверушка, потому что, как излагают, так и случается. Герц Городец читал с билетика, и все вокруг вслушивались:

— Царица Савская, красивейшая женщина в мире, повелевает лисе, самому маленькому зверьку в мире, а лиса повелевает орлу, царю птиц, а орел предсказывает твою судьбу: все, что ты делаешь, будет успешным. Ни одно из твоих празднеств не будет испорчено, а дети твоих детей будет плясать на твоей золотой свадьбе.

— Аминь, — заканчивает женщина и вытирает глаза.

Среди женщин стоит Злата-Баша Фейгельсон, папиросница, она кривляется и смеется над окружающими: «Белка у вас праведница? Солдат у вас за Бога?» Но когда Злата-Баша слышит о доброй судьбе соседки, она моментально забывает свои насмешки над солдатом и тоже дает ему десять грошей, чтобы он предсказал ей добрую долю. Герц Городец сразу же возненавидел папиросницу за ее издевательства над ним, за ее глаза ведьмы и за то, что ее лицо, полное морщин и голубых жилок, потерто и истрепано, как торба побирушки. Он забирает ее десять грошей и читает по билетику:

— Нечестивая царица Вашти с шишкой на лбу[58] повелевает хорьку под землей, а хорек бежит к летучей мыши, а летучая мышь предсказывает твою судьбу: если ты даже поставишь ногу на небо, а другую ногу — на землю, ты все равно ничего не добьешься.

Папиросница умнее крикливой чулочницы Эльки. Она не станет спорить с солдатом на деревянной ноге. Она громко смеется, делая вид, что презирает глупую болтовню билетиков. Но потом она сдвигает на лоб свой платок и со вздохом говорит соседкам, что вдобавок к ее больному мужу ей не хватает только, чтобы ей наговорили плохого. Ентеле упрекает солдата: «Некрасиво с вашей стороны». Герц Городец берет Ентеле за подбородок, его пронзительные глаза и закрученные усы выдают нескромный интерес: «Красавица!» Благодаря красавице солдат смягчается к папироснице и заявляет, что если ее муж болен, то совсем другое дело. В билетике написано: на старости лет ей будет так хорошо, что она забудет о всех прежних бедах. Да вот, пусть она сама прочитает билетик. Она увидит, что он ничего не выдумывает.

Герц Городец закрывает ящичек со счастливыми билетиками. С ящичком под мышкой, а клетками с попугаем и белкой в руках он поднимается по ступенькам в молельню. Сборище во дворе расходится, домохозяйки — к своим работам по дому, а Ентеле, покачиваясь, как уточка, уходит в бакалейный магазин, где она работает продавщицей. Крикливая Элька-чулочница идет в свою квартиру, где только одна комната с окном напротив уборной. Элька водит каретку машины для вязки чулок и ругает про себя мужа, Ойзерла Баса. Неужели этот байстрюк действительно собирается ее бросить и уйти незнамо куда, как этот солдат с деревянной ногой? Кошки скребут у нее на сердце. Наверное, Ойзерл думает, что она не должна была выходить замуж, раз не приготовила для него квартиру, в которой хватало бы свежего воздуха. Хотя бы двухкомнатную.

Вокруг Герца Городеца и его зверюшек стояли, держась за фартуки матерей, маленькие мальчики. Пока взрослые разговаривали и шумели, малышня молчала, восхищенная зверюшками в клетках. После того, как Герц Городец уходит, а женщины возвращаются к своей работе, дети еще долго стоят, молчаливые и потрясенные. Даже нарушив наконец молчание, они разговаривают вполголоса, а их глаза светятся близкими тайнами иного мира. Один мальчик говорит про белку, вытягивающую бумажки: «Конечно, эта дурочка думает, что это орешки, потому что она держит бумажку передними лапками, а ее ноздри раздуваются и хвост становится пушистее. Только потом белка понимает, что она жует бумажку, тогда солдат вытаскивает билетик из ее зубок». Другой мальчик рассказывает, что он видел стеклянный ящик с водой, полный золотых рыбок. Золотых рыбок в стеклянном ящике ему совсем не жалко, потому что они плавают там совершенно свободно, а вот зеленого попугая в клетке ему жалко, потому что он сидит, сгорбившись, как старый еврей.

— Если бы я не боялся, что солдат лягнет меня деревянной ногой, я бы раскрыл клетку и выпустил птицу.

— Ты еще маленький, — говорит третий мальчик и выворачивает карманы своих штанишек, словно в доказательство, что он-то уже большой. — Зеленая птица — это попугай из жарких стран, где люди ходят голышом. У нас нет такой птицы. Если ты его выпустишь на улицу, наши птицы его заклюют или он сам умрет. Для него же здоровее сидеть в клетке, — подводит итог этот всезнайка, и все ребята задирают головы к небу. Они смотрят в разлитую медь слепящего солнечного света — а вдруг там стая голубей, которых выпускают голубятники. Стаи голубей крутятся в небе и шалят, пока какой-нибудь самец или какая-нибудь самка не перелетают в чужую голубятню.

II
В первый раз, когда солдат с деревянной ногой поднялся на хоры женской молельни и принялся маршировать «раз-два, раз-два, раз-два… стой!», погруженные в размышления завсегдатаи бейт-мидраша задрали головы к балкону и прислушались, тихие и испуганные, словно наверху, в женской молельне поселились черти. Но поскольку инвалид приходит из года в год, аскеты привыкли к его странному поведению и больше не обращают на него внимания. А реб Довид-Арон Гохгешталт, вздрагивающий от стука двери или громкого восклицания во время молитвы, даже выказывает ему при встрече дружелюбие. Может быть, он так расположен к Герцу Городецу, приносящему ему привет из большого мира, потому что ему, ребу Довиду-Арону Гохгешталту, пришлось стать аскетом, чтобы скрыться от своей проклятой жены. Вержбеловский аскет открыто завидует солдату.

— Этот Герц Городец — вот это парень, как ветер в поле.

Солдат с деревянной ногой шагает вдоль балкона женской молельни и весело поет: «Соловей, соловей, пташечка!», а аскет, засунув руки в рукава, бегает за ним с согнутой спиной.

— Ну, реб Герц Городец, вы уже снова обошли весь мир?

— Да, снова обошли весь мир, — отвечает ему солдат и продолжает шагать: — Раз-два, раз-два… Стой!

Вержбеловский аскет догоняет его и мягко упрекает:

— Если еврей ходит из местечка в местечко, он должен иметь при себе на продажу мезузы для еврейских дверей, связки кистей видения[59] и малые талесы, сборники благословений, молитвенники. Накануне Грозных Дней[60] он должен иметь при себе шофары[61] и праздничные молитвенники. Ведь еврейские селения нуждаются в предметах святости.

Герц Городец отвечает: кто у него их купит, старухи и отжившие свое старики? Он любит носить с собой товар, привлекающий девушек, молодок, паненок; деревенские шиксы тоже ему подходят. Они с радостью берут его товар, и ему самому это дело нравится.

— Ничего. Не на что жаловаться. — Солдат поглаживает свой черный ус и снова марширует по женской молельне.

— И для вас нет разницы, девушка или мужняя жена, еврейка или дочь необрезанного? — пританцовывает рядом с ним вержбеловский аскет. — Действительно никакой разницы?

— Никакой разницы! — широко взмахивает рукой солдат. — Девушка, молодка, еврейка, гойка. Одна и та же чертовка.

— А потом, реб Герц Городец? Как выбраться из этого дела потом? — горбится вержбеловский аскет и сладостно чешется под мышками. — Просто бросить и уйти?

— Просто бросить и уйти, — широко взмахивает обеими руками инвалид в такт своим шагам. — Иной раз приходишь через год и снова ты желанный гость. Иной раз она смотрит на вас холодным взглядом, она вроде бы вас не узнает. Нет, так нет. В них нет нехватки, в этих чертовках.

Чем больше хвастается солдат своими подвигами, тем больше ему завидует аскет, но совсем не его разгулу, а тому, что он видит мир. Реб Довид-Арон из Вержбелова знает свое проклятие: он осужден ходить вокруг одного и того же пюпитра и вокруг одной и той же мысли, сможет ли он развестись со своей проклятой женой или нет. Он похож на белку солдата, бегающую безумными кругами по клетке. Неожиданно реб Довид-Арон вздрагивает всем телом — зеленый попугай издает хриплый яростный крик: «Аррр!» Он крутит головой и клювом и расправляет крылья: «Аррр!» Перепуганный аскет бросается бежать с балкона женской молельни, опасаясь, как бы злобная птица не продырявила его сердце и не выклевала ему глаза. Герц Городец провожает его точно таким же хриплым яростным криком и смехом.

— Что вы бежите? Птички испугались? Состригите бороду и отправляйтесь вместе со мной, тогда вы узнаете жизнь.

— Мы еще поговорим, еще поговорим, — отвечает ему аскет уже с лестницы, торопливо спускаясь в мужской бейт-мидраш. Вся его тяга к странствиям исчезает в одно мгновение, он хочет как можно скорее забиться в уголок за своим пюпитром.

Герц Городец уже достаточно нашагался, и он тоже спускается в мужской бейт-мидраш. Он знает этих просиживателей скамеек еще по прошлому и позапрошлому году. Но первый, кого он видит, — незнакомый ему старичок со здоровой, красной, потной физиономией. Это ширвинтский меламед, реб Тевеле Агрес, который смотрит на солдата своими маленькими, пронзительными глазками:

— Из каких мест идешь? — орет старичок, и Герц Городец отвечает в то же мгновение, как на окрик унтер-офицера:

— Сейчас я иду из деревень, что вокруг озера Нарочь.

Меламед хочет узнать, как обстоят дела с молодой картошкой.

— Готова ли уже новая картошка? — спрашивает с уханьем старичок. — А что с редькой? Тертая редька с гусиным салом — это же райский вкус. Так как же с редькой?

— Очень хорошо. Кто живет, тот до всего доживает, — отвечает солдат, а сам думает: «Такой старый хрыч! А у него еще есть аппетит на молодую картошку, на редьку с гусиным салом».

Солдат подходит к слепому проповеднику ребу Манушу Мацу.

— Как у вас дела, дедушка? Это я, Герц Городец, я тут был в прошлом и в позапрошлом году.

— Знаю, знаю, я вас узнал по голосу, а еще раньше — по походке, — улыбается слепой проповедник и спрашивает, как живется евреям на свете.

— Евреям живется хорошо, — отвечает солдат.

— Дай Бог! — вздыхает проповедник и рассказывает, что он слыхал прямо противоположное. Евреи не могут больше заходить в деревни, чтобы продать свой товар, да и в самом местечке они уже не уверены в своей безопасности. Герц Городец бойко отвечает, что он не боится. Когда он проходит мимо барской усадьбы, и собаки хотят на него броситься, он поднимает с земли обломанную ветку и спокойно проходит мимо. Собака действительно боится палки, но не надо ее этой палкой дразнить. А если какой-нибудь иноверец-антисемит называет его «жид пархатый», он бьет антисемита деревянной ногой прямо в живот.

— Все-таки было бы лучше, если бы вы жили среди евреев и не имели бы дело с врагами Израиля, — вздыхает проповедник и, подняв слепые глаза к потолку, молится. — «Братья наши, весь дом Израилев, пребывающие в беде и в плену у неевреев, находящиеся как на море, так и на суше, Господь да смилуется над вами…»

Герц Городец радуется, он видит стекольщика и хироманта Боруха-Лейба Виткинда.

— Как у тебя дела, Борух-Лейб? Еще не женился? Правильно делаешь, жена — это беда.

Солдат усаживается рядом со старым холостяком, вытягивает деревянную ногу и говорит громко, во весь голос: когда он приближается к деревне или к местечку, он помнит еще с предыдущего раза, что он встретит у околицы — крест или матку-боску; пугала на полях или пару обгоревших, выкорчеванных пней; большую груду камней, старое еврейское кладбище с поросшими мхом надгробиями или христианское кладбище с упавшей оградой. Точно так же он знает, что в Вильне, в молельне Песелеса он встретит тех же самых аскетов, сидящих над теми же самыми святыми книгами, словно они вырезанные из дерева, камня или кости лесные звери у входа в барскую усадьбу. Борух-Лейб тоже один из этих бездельников и просиживателей скамеек. Утром он ходит от дома к дому и вставляет стекла в окна. Вечером к нему приходит какая-нибудь проклятая старуха, чтобы он погадал по линиям на ее ладони. Он все время видит одних и тех же людей, занимающихся одним и тем же делом, ест одни и те же блюда, изучает одни и те же святые книги. Разве это жизнь?

Как всегда, когда он слышит речи, которые ему не по душе, набожный старый холостяк начинает еще набожнее раскачиваться над своей книгой и отвечает после долгой паузы:

— Хотя аскеты из молельни Песелеса сидят на одном месте, их думы странствуют в горних мирах, подобно блуждающим звездам, именуемым планетами. Не зная премудрости астрономии и глядя на планеты с земли, можно подумать, что они неподвижны, но истина состоит в том, что они постоянно вращаются. Точно так же думает и человек, находящийся сердцем и мыслями вне бейт-мидраша, что аскеты — всего лишь просиживатели скамеек и ничего больше. Однако тот, кто является частью Немого миньяна или, по меньшей мере, здесь не совсем чужой, знает, что перед изучающими святые книги открываются горние миры.

— Ерунда! — стучит деревянной ногой об пол солдат и показывает на ширвинтского меламеда. — Вот этот старый хрен еще спрашивает у меня про молодую картошку, фантазирует про тертую редьку с гусиным салом. А этот полоумный вержбеловский аскет снова мне завидует, что я странствую по свету и наслаждаюсь жизнью. Так что ты долдонишь, Борух-Лейб, про горние миры? Ерунда!

От сердечной боли, что солдат с деревянной ногой высмеивает аскетов, набожный холостяк молчит еще дольше. Наконец он отвечает строгим тоном:

— Герц Городец, я слыхал, как рассказывали, что на этот раз вы пришли с белкой и попугаем, тварями, не имеющими души, и вот эти твари предсказывают у вас будущее, вытягивают счастливые билетики из какого-то ящичка. Это все равно, как если бы вы подбивали людей на идолопоклонство. Тем более, что вы сами не верите в счастливые билетики. Все понимают, что сами вы в это не верите.

— Конечно, не верю! — смеется Герц Городец. — Я верю в эту белку не больше, чем в церковь и в твою хиромантию. Но когда в прошлом и позапрошлом году я просил тебя научить меня гадать по руке, ты не захотел. Ты не свойский человек, Борух-Лейб.

Борух-Лейб Виткинд не понимает: зачем Герцу Городецу знать премудрость гадания по руке, если он в нее не верит? Солдат с деревянной ногой отвечает ему: чтобы цыганки умели гадать по руке, а он не умел? Таким путем страннику легко подработать. Это может ему пригодиться и для кое-чего, что интересует его гораздо больше денег.

— Дай мне, Борух-Лейб, свою руку. Вот так! Теперь представь себе, Борух-Лейб, что ты еврейская молодка или паненка, или деревенская шикса — это тоже неплохо. Теперь представь себе дальше, что я хиромант, я глажу твою ручку и предсказываю тебе твое счастье. Ты таешь как масло на солнце и становишься со мной ласковой за какие-то десять минут. После такого поглаживания по ручке и милой беседы,эта молодка уже идет за тобой как теленочек, куда ты только захочешь. Теперь понимаешь, почему я хочу знать хиромантию? Но ты не свойский человек.

Борух-Лейб вырывает свою руку у этого распущенного человека и даже начинает сопеть от злости.

— Поэтому-то я и не изучаю с вами премудрости гадания по руке. Каждой премудростью можно служить Всевышнему, но можно служить и Сатане. Вместо того чтобы гадать по руке ради утешения и укрепления людей, вы хотите использовать эту премудрость для совершения преступлений.

Герц Городец больше не слушает обличительных речей предсказателя.

— Что я тут вижу! — восклицает он, потрясенный. — В молельне Песелеса отремонтировали пол, скамьи больше не стоят вкривь и вкось, и ступеньки на биму тоже новые. Кто это сделал?

— Столяр и резчик. Он праведный еврей и отремонтировал весь бейт-мидраш, не взяв за это ни единого гроша. Вон там он сидит, — показывает Борух-Лейб на кого-то в углу, радуясь, что солдат наконец оставит его в покое над святой книгой.

Эльокум все чаще забегает из мастерской в молельню Песелеса, чтобы резать по дереву. Он уже вырезал для священного ковчега четыре короны и теперь работает над орлами, которые должны эти короны носить. Он режет маленьким кривым ножичком, и вот у полена уже есть голова с клювом, длинная шея и одно крыло. Герц Городец смотрит на него и громко, раскатисто смеется.

— Это про тебя говорит придурошный предсказатель, что ты праведный еврей? Я ведь тебя знаю, ты столяр-недотепа, который живет ниже по улице. Я видел, как ты таскал доски, как стоял на Синагогальном дворе, вылупив глаза. Так что ты имеешь с того, что ремонтируешь молельню и вырезаешь птичек?

Столяр бросает на него быстрый взгляд. Он тоже знает солдата-инвалида, который появляется каждый год в одно и то же время, побирается и продает тряпье, пока не проест и не пропьет все, что наживет, и снова пропадает на год. Эльокум Пап терпеть не может этих разгульных бродяг, веселых голодранцев — он ему не отвечает. Герц Городец видит, что серьезный столяр не отвечает ему, и пытается говорить с ним по-свойски.

— Если тебе приелись столярное ремесло и твоя жена, я тебя понимаю, браток. Никто тебя не понимает так, как я. Пойдем вместе со мной по свету, тебе будет весело. Гулять так гулять! — поглаживает ус Герц, и его выбритое лицо расцветает в счастливой улыбке. — Но на что тебе, браток, эти резные деревянные птицы?

— Не с твоей головой это понять, — бурчит столяр и продолжает работать, наморщив лоб. — Откуда тебе понять такую деликатную работу, как резьба, если ты сам не умеешь ничего, кроме как гулять да жить за чужой счет?

Герц Городец весело смеется.

— Придурошный предсказатель Борух-Лейб говорит, что ты праведник. Разве праведник ругается? Балда! Это про меня ты говоришь, что я ничего не умею? Ведь всем известно, что у меня золотые руки.

И он принимается перечислять, загибая пальцы, что он умеет: он умеет брить и стричь, перелицовывать шубы, ремонтировать часы.

— Ты умеешь ремонтировать и перелицовывать, но ремесла от начала и до конца, как, например, столярное дело, ты не знаешь. Правда, есть лучшие столяра, чем я, но они не владеют мастерством резьбы по дереву, а я владею, — так отвечает Эльокум Пап, и его совсем не волнует, что Герц Городец ржет и отвечает на все: «Ерунда!» Наконец солдату надоедает спорить и он возвращается, стуча своей деревянной ногой, на балкон женской молельни.

Две старшие девочки Эльокума Папа знают, где находится отец, и они приходят к нему в гости. Вместе с ними заходят и мальчики, которые стояли во дворе Песелеса вокруг солдата, когда белка и попугай тянули счастливые билетики. Теперь малышня стоит вокруг столяра и восхищенно смотрит, как он режет. Время от времени дети поворачивают головы к балкону женской молельни и слушают, как пол наверху скрипит под тяжелыми шагами солдата с деревянной ногой. Он поет там и насвистывает: «Соловей, соловей, пташечка». Эльокуму Папу хочется крикнуть ему: «Чтобы тебе был злой год! Это же святое место!» Еще лучше было бы подняться с большим молотком к этому бродяге и сказать: «Проваливай из нашей молельни, или я тебе голову проломлю!» Но разве станешь бить калеку, живущего с деревянной ногой? Пусть уж себе там поет, свистит и топает, чтобы на него черный год свалился. Все равно он скоро пропадет на год.

— Ты, папа, делаешь деревянную птицу, которая не может летать. А у солдата есть живая птица, которая по правде летает, — говорит дочка столяра, и большие, черные, влажные глаза пылают на ее бледном личике.

— Живую птицу можно поймать или купить за деньги; вырезать птицу из дерева, да чтобы она выглядела как живая, намного труднее, — отвечает отец.

— А зачем солдату с деревянной ногой птица, которая может летать? — спрашивает вторая дочка столяра.

— Потому что он сам живет на деревянной ноге, вот ему и нравится не деревянная птица, а та, что может летать, — снова отвечает отец и углубляется в работу.

Чужие мальчишки вокруг него тоже погружаются в задумчивую тишину и напряженно смотрят на полено, которое все больше походит на птицу. В бейт-мидраше полумрак, богобоязненная немота ютится в углах. Аскеты учат Тору про себя или дремлют, опершись на пюпитры. Только из женской молельни доносится веселое пение марширующего солдата: «Соловей, соловей, пташечка…»

Товарищ Генех Бегнис

Товарищ Генех Бегнис живет в полуподвале во дворе Песелеса вместе со своей единственной дочерью Пеей, учительницей идишистской народной школы. Генех Бегнис никогда не ходит в молельню. Он низенький и широкий, почти четырехугольный, с коротко стриженными жесткими седыми волосами на голове. Про него говорят, что он лучший столяр в городе. Но он всегда работает по найму, он не хочет быть хозяином собственной мастерской. Все его свободное время уходит на профсоюзы и на работу с народной школой. Дочка ростом и внешностью не похожа на отца. Она похожа на мать, умершую в молодости. Пея высока и худощава, с черными жидковатыми волосами и узким лбом. Нос у нее длинный и острый. Кожа ее бледна до прозрачности. А вот ноги у нее длинные, красивые, сильные. Платья она носит короткие, широкие, с оборочками, как и ее ученицы.

Пея — учительница пения и танцев. Кроме того, она водит детей на прогулки в лес и поле даже в выходные дни, когда школа закрыта. Пея не переставая поет в своем полуподвале, словно назло изучающим Тору, которые молчаливо сидят над святыми книгами в бейт-мидраше напротив ее окон. В то время как Пея не работает, а поет под окнами бейт-мидраша, ее отец ходит по классным комнатам народной школы и ремонтирует поломанные шкафы и полки. Обитатели окрестных улиц, которых Генех Бегнис уговорил послать детей в народную школу, отлично понимают, что разгром в классных комнатах учинили их шалопаи. И они обсуждают со столяром, как его дочь и другие учителя должны вести себя с этими шалопаями:

— Им надо руки пооткручивать, ноги переломать. Тогда они поймут, что надо беречь мебель.

— Мы не бьем детей. Наша школа — не хедер, а товарищ Пея — не меламед с плетью, — отвечает Генех Бегнис.

Обитатели переулков и двора Песелеса не будут переживать, если их детей не отлупят за поломанную мебель. Тем не менее, это их удивляет. Еще больше их удивляет то, что столяр Бегнис называет свою дочку «товарищ Пея», а она, говоря об отце, называет его «товарищ Генех».

Однажды весной учительница созвала своих учениц из переулков и танцевала с ними в хороводе во дворе Песелеса — приседала, подпрыгивала, махала руками и пела:

— Вот так, вот так сеют рожь. Вот так, вот так жнут рожь.

Родители окружили столяра, стоявшего рядом и сиявшего от счастья.

— Вот этому вы учите наших детей — плясать и петь песенки?

— Да, вот этому мы учим ваших детей — плясать и петь песенки, помимо остальных предметов, которые человек должен знать в жизни. Конечно, Пятикнижия с комментариями Раши мы не изучаем с девочками, да и с мальчиками тоже. Вместо Пятикнижия с комментариями Раши мы водим детей на прогулки, чтобы они увидали, как растут цветы.

И столяр Бегнис рассказал соседям, что летом ослабевших детей из школы товарища Пеи отправят в лагерь отдыха на том берегу Вилии, в Вереке, чтобы их легкие дышали свежим воздухом, а их побледневшие щечки налились румянцем. Народная школа — это не хедер. Помимо духа, она заботится и о здоровье детей. Он и товарищ Пея не допустят, чтобы школьники и школьницы лазили летом по высохшим сточным канавам или забирались на Синагогальном дворе в бочки с пожелтевшими обрывками старых, истрепанных святых книг.

В отношении бейт-мидраша, что во дворе Песелеса, товарищ Генех Бегнис тоже имел свою точку зрения: обе половины молельни — и мужскую, и женскую — надо перестроить в светскую школу с преподаванием на идише. Почему это в Вильне сто десять молелен для бездельников, а наше подрастающее поколение задыхается в тесных школьных зданиях? Столяр Бегнис говорил языком, который его слушатели во дворе едва понимали:

— Дети бедноты, которые учатся в нашей школе, будут вспоминать нас с любовью. Поскольку мы помогаем нашим ученикам быть детьми в их детские годы, они будут взрослыми, когда вырастут. А допотопный хедер принуждал детей вести себя как старики, поэтому, дожив до старости, они остались беспомощными детьми.

— А Бог есть? — спросил один из соседей.

— Отношение к религии — это личное дело, — осторожно ответил Бегнис, чтобы не потерять учеников народной школы. Окружающие остолбенели: где это столяр выучился вести такие речи? Обо всем-то он говорит, а вот о том, что его дочери, товарищу Пее, как он ее называет, уже давно пора стоять под свадебным балдахином, он никогда не говорит ни слова.

Поскольку Генех Бегнис сам никогда не молился, его ничуть не интересовало, кто там изучает Тору в Немом миньяне и кто заходит туда молиться. Но однажды он совершенно случайно увидел, как в молельню заходит учитель народной школы Элиогу-Алтер Клойнимус. Учитель носил пенсне на черном шнурке, резиновые пожелтевшие краги и жесткие манжеты. Пуговицы его пиджака болтались на одиноких нитках, рукава были потерты на локтях и по бокам, а карманы пиджака набиты старыми газетами. Он шел медленно, опираясь на трость, словно прогуливался.

В классе, на уроках Элиогу-Алтера Клойнимуса всегда все пенилось и кипело, как поток вокруг колес водяной мельницы. Он говорил, а ученики безобразничали. Мальчишки настолько его не боялись, что скакали верхом друг на дружке, как казаки на лошадях, играя в войну. Но когда учитель разговаривал со взрослыми, царила напряженная тишина. Людей захватывала его восторженность, хотя они и усмехались втихомолку, слыша его высокопарные речи.

В отличие от столяра Генеха Бегниса и его дочери Пеи, Элиогу-Алтер Клойнимус принадлежал правому крылу социалистического движения. Тем не менее, товарищ Бегнис очень удивился: кого это ищет учитель Клойнимус в Немом миньяне? Бегнис спросил об этом у дочери, но она ему ответила, что не знает. Она знает только, что в последнее время Клойнимус перестал произносить высокопарные речи.

Потом Бегнис еще раз увидел, как учитель зашел в молельню. Про товарища Бегниса во дворе Песелеса и в окрестных переулках все знали, что он из принципа никогда не заходит в синагогу, хотя Синагогальный двор находится у него под носом. Но чем больше его ругали за это за глаза, тем больше его упрямство и вольнодумство вызывали уважение. Ему не подобало идти вслед за учителем в Немой миньян. Он крутился по двору, пока учитель не вышел из молельни. Тогда-то Генех Бегнис и подошел к нему:

— Что делает товарищ Клойнимус в Немом миньяне?

Сначала учитель вздрогнул от издевательского тона и издевательской улыбки столяра. Затем он поправил пенсне на носу и ответил с пылом:

— В Немом миньяне я учусь быть немым.

Он остановился, опершись на трость и глядя в небесную голубизну так, словно учился молчать и у небесной выси. Вокруг вопили дети, скрипели двери, входили и выходили их своих жилищ соседи. Еще один жаркий и пыльный день на рынках, в бедных лавках и пропотевших мастерских. Каждому хотелось быть во дворе. Солнце уже зашло, но вечерние тени еще не выросли. Последний розоватый отблеск заката играл таинственными красками в кривых оконных стеклах, словно еще не родившиеся юные жизни смотрели с пурпурного неба на бедные улочки и задние дворы, где им предстояло родиться и бегать босиком. Только учитель Элиогу-Алтер Клойнимус тихо и печально напевал мелодию прошедшей жизни. Его близорукие глаза смотрели сквозь пенсне на обманувшую его далекую мечту юности. Он вздохнул и направился к выходу со двора Песелеса.

Столяр Бегнис пошел вслед за ним, провожая к выходу, как подобает хозяину, провожающему гостя. Бегнис знал: мало того, что Клойнимус не слишком популярен среди учителей и не имеет успеха у учеников, у него еще и с собственными детьми неприятности. Они отдалились от него.

Учитель и столяр прогуливались по извилистым переулкам в районе Синагогального двора. Вокруг громкими голосами молодых и старых бурлила и кипела жизнь, как вышедшая из берегов река, прокладывающая свой путь сквозь большие камни, густые травы и набухшие от влаги корни деревьев. Но Элиогу-Алтер Клойнимус не замечал или не хотел замечать эту выплеснувшуюся на улицы веселую бедность еврейских переулков. Он говорил со школьным активистом товарищем Бегнисом о закате:

Его жизнь — сплошная неудача. Ученики открыто издеваются над ним, потому что они знают, что и в учительской над ним смеются. А в учительской над ним смеются, потому что он не верит больше в выспренние панегирики братской солидарности между еврейскими и нееврейскими трудящимися. Не только обитатели шляхетских улиц вокруг собора, но и польские рабочие из пригородов не хотят иметь дела с обитателями переулков, что вокруг Синагогального двора. Гордые светские евреи стыдятся своих предков, всех этих корчмарей и арендаторов, которых помещики заставляли плясать майофис[62]. Но что делают они сами, эти нынешние гордые евреи? Они больше не припадают к ногам бывшего помещика, вместо этого они бросаются в объятия его холопа, но даже холоп отталкивает их от себя. И светская еврейская школа — тоже ложь. Евреи без еврейства похожи на изображение рыцаря в городском музее. Под железным небом, с опущенным забралом, а лица у него нет.

Столяр Генех Бегнис не оратор. Он не будет даже пытаться дискутировать с учителем Клойнимусом. Тем не менее, он не может спокойно слушать речи против народной школы, особенно от учителя. Вот и отвечает Генех Бегнис довольно резко, что он, конечно, человек необразованный и не умеет произносить пламенных речей, но все же ему становится светлее в его полуподвале во дворе Песелеса, когда он вспоминает, что шведский рабочий из Второго Интернационала — его товарищ, хотя он ни разу в жизни не видел ни одного шведа. Ему хочется еще раз посидеть на конгрессе рабочих делегатов и собственными глазами увидеть семью народов, к которой он принадлежит. Он был бы от этого счастлив, хотя ни слова не понимает на иностранных языках. Товарищ Клойнимус, видимо, забыл, как принижены были даже в своих собственных глазах все эти еврейские каменщики, кожевники и чулочники, пока они не запели бундовскую «Клятву»[63].

— Бундовскую «Клятву» я пел раньше, чем все нынешние учителя, но ее дух и стиль больше не нравятся мне. Дух бундовской «Клятвы» таков: братья и сестры труда и нужды… А Гирш Лекерт[64]! А что было до Гирша Лекерта, вы знаете, товарищ Бегнис? Про рабби Акиву и Бар-Кохбу[65] вы не знаете и не хотите знать! — выкрикивает Элиогу-Алтер Клойнимус.

Он сразу же успокаивается, идет дальше медленно и важно поправляет пенсне. Он все еще говорит пылким тоном, но голос его звучит тоскливо, а лицо печально. Это было хорошо и правильно — то, что он и его поколение ушли вперед. Беда началась, когда он и его поколение не знали, где остановиться. И точно так же, как он не знал, когда остановиться и прекратить борьбу со своим отцом, его собственные дети теперь не знают, где остановиться в борьбе с ним самим. Ничто не вызывает такого отторжения у молодежи, как путь середины, и тем не менее, это единственно верный путь. Знает ли школьный активист Бегнис еврея из Немого миньяна по имени реб Тевеле Агрес?

— Видите, товарищ Бегнис, как сильно отдалились от своего народа и вы тоже? Вы даже не знаете еврея из собственного двора и из ближайшей молельни. Так вот, этот реб Тевеле Агрес когда-то был моим меламедом. К нему-то я и прихожу в Немой миньян.

Они прошли переулки, что вокруг Синагогального двора, насквозь и вышли с другой стороны. Здесь Элиогу-Алтер Клойнимус продекламировал, указывая рукой на ворота старого гетто:

За воротами гетто слоем серого грима
Скрыты тени цветные.
Лишь ими хранима
Скорбь святая Литовского Ерусалима.
— Так я писал когда-то. Но молодые поэты смеются надо мной. Говорят, что я старомоден и патетичен. Поэтому я больше не пишу стихов.

Учитель прощается и уходит. Столяр смотрит ему вслед и думает: жалко его. Мало того, что Клойнимус живет в бедности. Он к тому же лишен утешения, что живет вместе с рабочей беднотой. Собственные дети стали для него чужими. Но он, простой столяр, и его дочка Пея не стали чужими друг другу. Они оба живут интересами народной школы. А поскольку Пея не выходит замуж, она живет только для школы. В дни, когда она не работает, она сидит печальная, пока не примется снова петь и кружиться по их полуподвалу. И что бы он делал без народной школы? Когда малышня окружает его, у него появляется чувство, что и он — дедушка.

Борух-Лейб женится

В первый день месяца Элул[66], после молитвы в Немом миньяне протрубил шофар с таким шумом и трепетом, словно уже будили мертвых к Судному дню. С таким же шумом и трепетом в молельню ворвалась Злата-Баша Фейгельсон, папиросница. Без головного платка, с седыми растрепанными волосами, она припала к священному ковчегу с рыданиями: ее муж умирает. От ковчега она бросилась к предсказателю Боруху-Лейбу и принялась его трясти: почему он молчит? Старый холостяк, который был посередине молитвы, поднялся со своего места ни жив ни мертв и едва смог пробормотать дежурное: он не цадик[67], не врач, и он не обещал ей, что ее муж выздоровеет. «Но зайти к нам, чтобы мы не были одни с бедой, вам же позволительно!» — кричала Злата-Баша сухим и жестким голосом. Накричавшись, она побрела к двери молельни, опустив голову и заламывая руки, словно уже стала вдовой, а Борух-Лейб покорно поплелся за ней.

Вернулся он от больного поздно вечером. Соседи смотрели, как Борух-Лейб размахивает своими длинными руками, и посмеивались: простак с вытянутой физиономией невыспавшегося пекаря, работающего по ночам! Если нельзя принуждать к браку дщерь Израилеву, то разве можно принудить сына Израилева? Двор Песелеса считал, что Борух-Лейб Виткинд лезет, как говорится, со здоровой головой в больную кровать. Эта Злата-Баша Фейгельсон — ведьма, и ее старшая дочь совсем не хочет его, набожного предсказателя и стекольщика. Не иначе, как эта засидевшаяся девица не имеет других вариантов, а мать-ведьма не дает ей житья, чтобы она согласилась на эту оглоблю, потому что он имеет заработок.

Вечернее солнце играло на серых стенах с отставшей краской. Золотой свет заката дрожал во дворе Песелеса тихо и удивленно, как заблудившийся гость, растерявшийся в тесном хороводе дверей, ступенек и крылечек. Из раскрытых окон доносился писк младенцев и споры взрослых.

Элька-чулочница с пылом гоняла туда-сюда каретку своей вязальной машины и непрерывно пела песенки, чтобы не слышать смех Ентеле из квартиры ее отца. «Что это она смеется таким веселым смешком? Это жало делает вид, что ей хорошо на сердце. Но меня она не обманет. Если бы она сейчас вышла замуж за своего молокососа Ореле, им бы обоим пришлось жить у своих родителей в чуланах», — говорила сама себе Элька и при этом кляла собственного мужа. Нет чтобы Ойзерл пришел с рынка прямо домой — он, этот прохиндей, сидит в шинке с приятелями и пьет.

Ноехка Тепер, щеточник, лез по лесенке на крышу дома что-то отремонтировать и крикнул сверху Ореле: «Что ты стоишь с такой сахарной физиономией и улыбаешься, как обкакавшийся младенец? Подай молоток!» Ореле улыбался от удовольствия, потому что он слышал смех своей Ентеле. Теперь он принялся беспокойно крутить головой: не слышит ли невеста, как отец ругает его? Какая-то еврейка выставила скамейку и выбивала на ней подушки в красных наперниках. Соседки удивлялись: ведь сейчас Рош а-Шана, а не Песах[68]. Еврейка отвечала: а если сейчас не Песах, то и постельное белье не надо проветривать? Если не соблюдать чистоту, то во дворе Песелеса можно покрыться вшами и червями.

Борух-Лейб смотрит во двор большими мутными водянистыми глазами. Он знает, соседям не хочется, чтобы чужаки не со двора Песелеса селились в его квартире из двух комнаток. Поэтому они не одобрят его женитьбы на дочери Златы-Баши Фейгельсон. Аскеты из Немого миньяна тоже сказали ему, чтобы он остерегался входить в семью, которая будет мешать его богобоязненному поведению. Борух-Лейб открывает святую книгу «Зогар» и хочет, как всегда, изучать главу о премудрости гадания по руке. Но теперь все это не лезет ему в голову. Он подавленно думает: вот он всем гадает по руке, а своего собственного будущего не знает. Когда он сегодня зашел к лежащему на смертном одре папироснику, Нисл улыбнулась ему ласково и печально. Выглядит это так, словно теперь он уже нравится Нисл, хотя она и не уважает гадание по руке. Папиросница ободряла больного: «Посмотри, кто стоит рядом с тобой. Поговори с ним, поговори с ним!» Эта Злата-Баша наверняка хотела, чтобы ее муж потребовал у него, Боруха-Лейба, обещания и клятвы, что он женится на их старшей дочери. Папиросник с изъеденными болезнью легкими уже расставался с душой. Он не слышал, что кричит ему жена. Он уставился на вошедшего парой погасших глаз и не узнал его. Словно он понял, что врачи отказали ему в жизни, и ждет, чтобы его страдания поскорей закончились. Но женщина знает, что ей еще надо жить. Вот она и хочет, чтобы муж напоследок помог обеспечить старшую дочь.

Во дворе становится тихо, пусто и сумрачно. У погасшего окна в Немом миньяне кто-то раскачивается над святой книгой или читает вечернюю молитву. Его тень падает из окна во двор и качается, как привидение, на брусчатке. Из квартиры Эльки-чулочницы раздается громкий мужской голос, там падает что-то тяжелое. Снова раздается крик, на этот раз женский, переходящий в плач, и снова становится тихо. Элька-чулочница проклинала мужа за то, что он пришел домой поздно и навеселе, пока тот не перевернул стол и пару стульев, а ей не дал оплеуху, чтобы она замолчала. Минутой позже Ойзерл Бас вышел на улицу перевести дыхание. Но в опустевшем дворе ему не с кем перекинуться словом, и он заваливается к предсказателю. Маленький полноватый Ойзерл сейчас распален из-за выпитой водки и ссоры с женой. Он говорит весело, на своем бандитском жаргоне, и на его здоровом лице играют краски.

— Я слыхал, что ты собираешься жениться, Борух-Лейб. Тебя, браток, здорово надули. Эта папиросница подсунула тебе дочку, чтоб ты ее обрюхатил и тебя, как быка, можно было схватить за рог и тащить под свадебный балдахин. Не будь придурком, оттяни это дело на пару месяцев. Этой девице придется придумать что-нибудь другое. А ты останешься вольной птицей.

— Я никого не обрюхатил. Что это вы мне говорите такие гнусности? — дрожит от страха Борух-Лейб, и его водянистые глаза становятся еще мутнее. — На меня возвели напраслину.

— Никто ничего не возводил, я дошел до этого собственным умом. А чем же она тебя держит? Ты мне зубы не заговаривай!

— Клянусь вам на этой святой книге «Зогар», что я к Нисл ни разу не прикоснулся. — Борух-Лейб хватает со стола святую книгу и прижимает ее к сердцу.

Ойзерл Бас заполняет квартиру своим гулким смехом и хлопает себя жесткой ладонью по лбу. Чтоб ему плохо было, если он понимает, что здесь происходит. Если Борух-Лейб не обрюхатил Нисл, то чем же его может запугивать ее семья? И почему это он не прикоснулся к такой-то скромнице? Ведь эта Нисл имела обыкновение простаивать с парнями в воротах до полуночи и только и ждала, чтобы ее обняли. Это все мать-ведьма ее толкала: пойди и найди себе кого-нибудь! А раз другого не отыскалось, подойдет и синагогальный молельщик. Ойзерл Бас не перестал смеяться и после того, как вышел из квартиры предсказателя во двор. Он увидел на крылечке одного из соседей и пустился к нему с веселой историей: «Послушай, какая комедия!..» Но Борух-Лейб остался сидеть, окаменев на своем месте. Ему было тоскливо оттого, что Нисл приходилось стоять с парнями в воротах, чтобы найти себе жениха. Как повелось этим летом, вержбеловский аскет снова заглянул к предсказателю около двенадцати часов ночи, но на сей раз реб Довид-Арон Гохгешталт оставил свои крадущиеся шажки и постоянные извинения и не ждал, чтобы Борух-Лейб погадал ему по руке. Аскет вошел, постанывая, как от зубной боли, держась за голову и чуть не плача. Куда ему бежать от этого сброда, который захватил Немой миньян? Мало того, что этот столяришка Эльокум Пап взялся перестраивать бейт-мидраш и целый день забивает гвозди в голову, он еще повесил на Синагогальном дворе объявление, что в Немом миньяне продаются места на Грозные Дни. В объявлении сказано, что в молельне Песелеса в Грозные Дни будут молиться все стремящиеся к пылкой молитве. Раньше всякий знал, что Немой миньян только для избранных, мыслителей, которым надо добраться до сути. И вот пришел этот столяр-неуч и придумал, что здесь каждый день надо проводить общественную молитву. А теперь в Немом миньяне к тому же трубят в шофар, так что голова лопается. И готовятся принять огромную толпу на Грозные Дни.

Хотя Борух-Лейб погружен в собственные беды, он не может смолчать, слыша такие вещи, и сердито отвечает: а почему это в Немом миньяне не надо вести общественную молитву? На то и святое место! Намедни реб Довид-Арон не одобрял храмовых жертвоприношений, потому что он против кровопролития. Но ведь он не может быть против того, чтобы евреи просили Творца о здоровье и заработке, чтобы евреи благодарили Владыку мира, вложившего в них души, сотворившего солнце и звезды. «Я против!» — подскакивает аскет от злости и одновременно от радости. Его радует, что набожный предсказатель буквально дрожит, слыша подобные еретические речи. Борух-Лейб действительно смотрит со страхом в наивных глазах на аскета, который дико крутит головой и кривит лицо. Его борода похожа на крюк с острым концом, а на его губах пенятся нечистые речи. Разве евреи слышат, что они болтают? Именно поэтому он всегда был противником общественной молитвы, и вообще молитвы, произносимой нехотя или в спешке. Молящиеся раскачиваются-раскачиваются, бормочут-бормочут, а мысли их витают где-то в другом месте. Они кричат: «Услышь глас наш!», а сами при этом ничего не слышат из того, что говорят их уста. И вержбеловский аскет принимается играть сценку, показывая, как евреи молятся без истинного намерения. Он засовывает руки в рукава, задирает голову и быстро-быстро шлепает губами, ища глазами на всех стенах часы, словно лавочник, который бормочет молитвы и трясется при этом, что он может опоздать в свою лавку.

— Это только в будние дни. На Рош а-Шана, не говоря уже про Судный День, молятся по-другому, совсем по-другому, — говорит Борух-Лейб слабым голосом. — В Судный День молятся медленно и поют молитвы, поют и плачут.

— Ложь! В Судный День тоже смотрят на часы, чтобы узнать, скоро ли закончится пост и можно будет идти жрать. — Вержбеловский аскет неожиданно перестает носиться как вихрь по комнате и мягкими шажками, с согбенной спиной и паскудной хитрой ухмылкой приближается к хироманту. — Вы знаете, кто я? Вы же предсказатель, так отгадайте, кто я?

— Кто вы? — вылупляет на него свои желтоватые белки Борух-Лейб.

— Я анархист! — выпрямляет спину реб Довид-Арон Гохгешталт. — О князе Кропоткине вы слыхали? Я из его людей, анархист!

— Рассказывали ведь, что эти анархисты бросали бомбы в императора. Как же вы можете быть одним из них? — Борух-Лейб с любопытством смотрит на руки вержбеловского аскета, которые тот засунул в рукава, словно пряча там анархистский кинжал. — Жертвоприношения вы не уважаете, как вы говорите, потому что вы против кровопролития. Общественной молитвы вы тоже не уважаете, а бросание бомб уважаете?

Вержбеловский аскет нетерпеливо топает ногой: Борух-Лейб говорит как полный невежа. Реб Довид-Арон Гохгешталт свидетельствует о себе, что он из школы князя Кропоткина, а князь Кропоткин собственноручно бомб не бросал. Он ведь был князем и, захоти он только, мог бы сам стать императором. Реб Довид-Арон рассказывает дальше, что, приходя в библиотеку Страшуна[69], он читает только князя Кропоткина. Еврей, выдающий там книги, смотрит на него как петух на людей; этот еврей-библиотекарь понять не может, как это аскет, вместо того чтобы просматривать раввинские респонсы, каббалистические сочинения и тому подобное, читает такие вот опасные книги. А анархистом он стал с тех пор, как отец дал ему затрещину и заставил жениться на этой проклятущей. Она ведь уже под свадебным балдахином была старше его на целых двадцать лет! Анархист против принуждения, анархист вообще не делает то, что не хочется. И поскольку он, реб Довид-Арон, сам по себе, поскольку он анархист, он всегда любил уединенно сидеть в Немом миньяне, где никто не молился, никто не проводил публичных уроков Торы, где каждый сидел в своем углу и вел себя так, как ему нравилось. Но с тех пор как появился этот столяр Эльокум Пап и принялся что-то мастерить, в Немом миньяне стало как в аду.

— Вы тоже, Борух-Лейб, не слишком большой праведник. — Аскет вытаскивает руки из рукавов. — Мне вы всегда говорили, что по линиям на моей ладони не видно, чтобы я развелся с одной и женился на другой. Вам якобы было жалко мою проклятую жену, но на самом деле вас огорчало то, что я могу жениться на домовладелице Хане-Этл Песелес. Но вы сами, жалостливый вы мой, ведь не женитесь на дочери папиросницы.

— Откуда вы знаете, что не женюсь? — бормочет Борух-Лейб.

Аскет смотрит на предсказателя с издевкой, желая сказать, что людей, конечно, можно дурачить. Чтобы Борух-Лейб связался с такой простой семьей? Когда эта Злата-Баша Фейгельсон ввалилась утром в священный ковчег, она верещала голосом страуса. Не видя ее противного, морщинистого лица злой женщины, коя горше смерти, а слыша только ее голос, можно было поклясться, что это кричит лесной разбойник с усами. Благородная женщина так не плачет, благородная женщина плачет со сладостью, расходящейся по всему телу. А по матери можно судить о дочери. Яблоко недалеко от яблони падает. Разве Борух-Лейб взвалит на свои плечи семейку таких злобных и голодных животных, чтобы они отгрызли ему голову? Реб Довид-Арон снова засовывает руки в рукава и начинает вышагивать по комнате мягонькими, кривенькими шажками.

— Ладно у меня не было выбора. Она, эта проклятущая моя невеста, была богатой и понимала в делах. Она еще в девичестве вела большие дела, знала все ходы и выходы. Отец толкал меня под свадебный балдахин: «Иди, недотепа, иди! Разве ты в своей жизни сможешь сам заработать хоть грош?» Он кричал на меня и давал мне оплеухи на глазах у всех новых родственников. Но кто толкает вас в такую нищую, простецкую семью?

— А старую еврейку с дочерьми не жалко? — спрашивает Борух-Лейб после долгого печального молчания.

— Старую еврейку с дочерьми жалко и умирающего папиросника тоже жалко, но вы так же женитесь из жалости, как здесь вырастут волосы, — показывает реб Довид-Арон на свою ладонь и с кривой усмешкой выходит из дома Боруха-Лейба, полный пренебрежения к стекольщику и предсказателю, изображающему из себя праведника.

Борух-Лейб прилег. Но перед его глазами стоял вержбеловский аскет и все тыкал пальцем правой руки в раскрытую ладонь левой. Ладонь становилась все больше и больше, пока предсказатель не разглядел, что это на самом деле рука папиросника, который не раз у него спрашивал, пока не слег, сколько ему суждено жить. В голове Боруха-Лейба билась мысль, что это нехорошо, что он вечером не зашел еще раз к Фейгельсонам. Как можно оставить смертельно больного на руках перепуганных женщин! Перед глазами старого холостяка все еще была протянутая рука папиросника с растопыренными пожелтевшими пальцами. Потом рука исчезла, словно в бездну провалилась — и Борух-Лейб проснулся.

Он оделся и вышел на рассвете в тихий пустой двор. На каменные стены высоких зданий уже лег первый золотой отблеск солнечного пламени, а внизу, в узких тесных переулках еще дрожал свет бледнеющего ночного неба. Борух-Лейб удивился: днем он совсем не замечает, что над его головой так много неба, хотя он стекольщик и вставляет оконные стекла. Он увидел, как из-под закрытых ворот и темных лестниц выныривают жирные черные кошки и перебегают ему дорогу. Раньше Борух-Лейб никогда не боялся дурных примет: встретить христианского священника, человека с пустым ведром или черную кошку, — но на этот раз его сердце дрогнуло: не принесет ли ему нынешняя прогулка беды на всю жизнь? На улице, как и в большом дворе Фейгельсонов, было еще пусто и тихо. Только через занавешенные окна нижней квартиры, в которой жила семья папиросника, пробивался желтоватый свет. Борух-Лейб подошел ближе и вздрогнул: изнутри до него донеслись сонные голоса, читающие псалмы.

Покойник уже лежал на полу под черным одеянием. Половинка зеркала над старым комодом была закрыта белой простыней, пугавшей больше, чем эта чернота. Вокруг усопшего горело множество свечей, принесенных соседями. Дочери ровным рядом сидели на табуретках, сложив руки на животах, и высохшими глазами смотрели на покойника, накрытого черным. На их головах были черные шали, словно они уже собрались на похороны. Но их мать и теперь не покрыла свою седую голову платком. Злата-Баша поправляла фитили расставленных вокруг усопшего сальных свечей и переругивалась с двумя чтецами, упрекая их, что они больше дремлют и чешутся, чем читают псалмы. Один из них, еврей с жидкой седой бородкой, не смолчал: «Вы злая женщина. Вы никому в жизни не желаете добра». Старшая дочь Нисл подняла голову и дрожащим голосом попросила мать: «Перестань ругаться. Какая отцу разница? Сколько бы псалмов по нему ни прочитали, он уже не оживет». Нисл, девушка на выданье, первой заметила вошедшего Боруха-Лейба и, закрыв лицо руками, всхлипнула. Но мать сирот, Злата-Баша, набросилась на него, схватила обеими руками и завопила:

— Ты, только ты теперь наше единственное утешение и единственная опора в жизни. Сначала Бог, а потом ты.

— Я женюсь, женюсь, — промямлил предсказатель Борух-Лейб и попытался вырваться из ее объятий. Но старая еврейка еще крепче прижала его к себе.

— Я знаю, что вы с Нисл поженитесь, знаю, что ты и меня и моих детей не бросишь, — продолжала кричать Злата-Баша, так чтобы и мертвый услыхал, чтобы чужие чтецы псалмов и стоящие вокруг свечи слышали, чтобы все были свидетелями обещания этого парня. Девушки смущенно переглянулись. Но как бы их ни возмущали речи матери и ее поведение, они не хотели с ней ссориться, когда отец лежит мертвым на полу.

Наконец предсказатель вырвался из объятий Златы-Баши, отстранился от нее, посмотрел на лежащего под черным одеянием покойного и мысленно обратился к нему: «Содержать мать с остальными дочерьми я не обещал. Как я могу это сделать?» Борух-Лейб верил, что живой слышит только тогда, когда с ним говорят вслух, но мертвый слышит и тогда, когда с ним говорят мысленно и он знает, что о нем кто-то думает.

Чтица

Старый ширвинтский меламед напросился вести в Грозные Дни молитву «Мусаф»[70]. У него же голос, подобный львиному рыку, и пара крепких, как железо, рук. Поэтому когда он встанет во время долгого «Мусафа» Грозных Дней и зарычит, разваливающийся пюпитр бимы рухнет. Так размышлял Эльокум Пап, изготавливая в своей домашней мастерской новую крепкую опору для пюпитра бимы, взваливая ее на плечи и неся в молельню Песелеса. Ему хотелось сделать еще и новую верхнюю доску для пюпитра бимы с надлежащей надписью «шивити»[71]. Но над этим надо было уже работать с умом: измерять, чертить, рисовать, а потом аккуратно вырезать маленьким кривым ножичком. Когда речь заходит о серьезной работе, столяр предпочитает заниматься ею в самой молельне с той же богобоязненностью, с какой он ходит туда молиться. Он работал в Немом миньяне над надписью «шивити» тихо и спокойно. Его совсем не задевало, что состоятельные обыватели не торопятся покупать места в молельне. Вместо наплыва мужчин появилась одна чтица — снять целый стол в женской части молельни.

У этой чтицы в переулках было два прозвища — «глухая Рехил» и «Рехил-приютница», так как во время войны синагогальные старосты подбрасывали ей денег на содержание сирот, родители которых умерли от голода или от тифа. Чтица жила в своем полуподвале, а не в сиротском приюте, но прозвище «приютница» за ней осталось. Судя по ее сутулой спине и длинным рукам, в юности Рехил была высокой. Теперь ее маленькая вытянутая голова трясется от старости, длинные жилистые руки дрожат, но голос Рехил слышно от одного конца бейт-мидраша до другого. Вместо того чтобы договариваться о столе в женской части молельни, который Рехил хочет снять на Грозные Дни, она принимается рассказывать столяру про свою жизнь.

Ей еще не исполнилось семнадцати лет, когда она вышла замуж за своего первого мужа. Вспоминая свою красивую, благородную внешность, свое умное личико, она не верит, что в мужьях у нее мог быть такой тип. Ее отец привез жениха из лукишкинского бейт-мидраша[72]. Сам отец тоже сидел в лукишкинском бейт-мидраше и изучал Тору. Зарабатывала на жизнь мать с ее лавкой, в которой продавались благовония. Рехил и Ицхокл, ее муж, прожили вместе больше двух лет. Он сидел в бейт-мидраше, как и ее отец, а она помогала в лавке. Они передвинули стенку кладовой, чтобы лавка была побольше, набрали больше товара, и все было бы хорошо, если бы отец не поймал ее мужа за чтением нерелигиозных книжек. Поскольку его уже поймали, Ицхокл бросил притворяться и перестал даже накладывать филактерии. Отец предложил ей развестись с мужем. Она ответила: лучше умереть, чем расстаться с Ицхоклом. Отец говорит ей: «Вот так ты уже прикипела к этому искоренителю народа Израиля? Если ты с ним не разведешься, я буду сидеть по тебе шиву[73], как по покойнице или вероотступнице». Хотя мама и содержала всех, она боялась отцу слово сказать. Рехил тоже его боялась, так что он настоял на своем и разлучил ее с мужем. Затем дела пошли хуже, лавка перестала приносить доход, а мама умерла. Рехил пришлось стать основной добытчицей. Отец говорит ей: «Зачем тебе сидеть без мужа?» — и выдал ее замуж во второй раз. Второй был уж очень набожным, даже набожнее отца. По субботам он не носит в кармане носового платка — а вдруг эрув не в порядке. На Песах он ест только приготовленную с особыми строгостями мацу, обожженную на огне, между Песахом и Шавуотом он все время трясется от страха, как бы ему не забыть в один из вечеров отсчет Омера[74]. Добытчик он как раз был хороший. Он присматривал на бойне за живодерами, обдиравшими шкуры с забитой скотины. Но она ненавидела его всей душой.

— Сколько вы хотите заплатить за целый стол в женской части молельни? — спрашивает ее Эльокум Пап, полный недоверия к чтице, заговаривающей ему зубы сторонними делами, лишь бы не говорить о самом главном. — Наш бейт-мидраш нуждается в деньгах. Сколько вы можете заплатить?

— Как его звали, моего второго мужа? Имя у него как раз было красивое, реб Йонтев Липский, но мне с ним было непразднично[75].— И чтица рассказывает, как она ненавидела второго мужа за то, что он сопел во сне и ойкал, когда шел в баню и возвращался из бани. Она терпеть его не могла за его кряхтение, когда он отправлялся по нужде. «Почему ты так громко произносишь благословение „Ашер йойцер“[76]? Все должны знать, что ты был в уборной?» — спрашивала она у него. Он дымил самокрутками как паровозная труба и провонял табаком весь дом. Его борода росла колтунами. От него шел запах сырого мяса на бойне. И, сравнивая его с первым мужем, она чуть в обморок не падала. Тот, первый, Ицхокл, выглядел на фоне второго как парча и шелк на фоне брезента, которым покрывают извозчичьи телеги во время дождя. Она прожила с первым мужем два с лишним года и ни разу не видала, чтобы он ходил по дому в исподнем. А второй, пусть он ей простит, потому что он уже на том свете, вечно шлялся по дому в пожелтевших подштанниках.

Столяр Эльокум Пап перестает работать и смотрит на чтицу внимательно. Во-первых, ему удивительно, что у старой еврейки с таким морщинистым лицом такие светлые, смеющиеся глаза, даже когда она говорит о печальных вещах. А во-вторых, он действительно осел, недотепа, как говорят про него. Как это он сразу не заметил, что эта еврейка глуха как стена? Эльокум Пап кричит ей прямо в лицо: если она не слышит ничего даже вблизи, то как она издалека расслышит кантора да еще будет помогать в молитве другим женщинам? Большие светлые глаза Рехил смеются, она качает головой, словно прекрасно расслышав слова столяра.

Он хочет знать, развелась ли она со вторым мужем? Конечно, развелась. Отец начал снова на нее давить, но она ему ответила: «Ты разлучил меня с первым мужем из-за глупой книжки, которую он читал, а второй муж реб Йонтев Липский мне самой не нужен. Для меня он не праздник, а напасть». Никто не понимал ее поведения, и она сама не понимала. Она рассталась с мужем, с которым прожила шесть лет, из-за мужа, с которым прожила два года, не имея при этом никаких видов снова выйти замуж.

Тем временем дела пошли еще хуже, и отец тоже умер. Она тогда уже не держала лавку, она носила по улицам горшок с бабками — картофельное пюре с бобами и тертым горохом, которое бедняки мажут на хлеб. Поскольку она была добытчицей, к ней стали клеиться пожилые евреи с Синагогального двора. За одного из них она вышла замуж. У него была дочь старше нее и взрослые внуки. Рехил ему сказала: «Хорошо, реб Зелик, я выйду за вас замуж. Мой отец умер, буду вас содержать». Старичок ей очень нравился своими благородными белымиручками, маленьким носиком и белоснежной бородкой. Он имел обыкновение постоянно приплясывать и хлопать в ладоши, как на праздник Симхат-Тора[77]. Они поженились, и он ходил веселый, а она плакала. Он ее спрашивает: «Почему ты плачешь?» Она ему отвечает: «Как мне не плакать? Ты мог бы быть братом моего отца, а ты мой муж. Я тоскую по своему первому мужу, мы были одного возраста, мы бы до сих пор были счастливы».

Когда она так говорила, Зелик переставал приплясывать и хлопать в ладоши. Но на завтра-послезавтра он снова был весел, думал, что она уже забыла. Вот и получается…

Столяр Эльокум Пап выструган из жесткого дерева. Он видит, что старуха не перестает молоть языком, как мельница, и снова берется за работу. Но вержбеловский аскет реб Довид-Арон Гохгешталт не может этого больше выносить. В своем дальнем углу он не слышит, о чем говорит старуха, но ее голос дырявит ему мозги. Он подбегает быстренькими шажками и аж трясется от возмущения.

— Пулемет! В Немом миньяне не кричат! — кричит он сам как одержимый. — Какое отношение вы имеете к Немому миньяну?

— Она имеет отношение к Немому миньяну, — небрежно откликается Эльокум Пап, продолжая заниматься своей резьбой. — Эта женщина снимает на Грозные Дни целый стол для женщин, которые не умеют молиться, — она будет за них читать молитву.

Столяр говорит все это вполне вежливо, но вержбеловский аскет отстраняется от него, и его глаза наполняются страхом, словно он узнал черта, поселившегося в человеческом доме и приведшего за собой других чертей. Как только подбежавший аскет отступает, глухая Рехил продолжает с того места, на котором она остановилась: вот и получается…

— Тихо! — кричит с другого конца бейт-мидраша реб Тевеле Агрес. Но чтица не слышит его и рассказывает дальше:

Вот и получается, что она вдруг узнает, что ее первый муж, Ицхокл, живет в Старой Вилейке и остался вдовцом с детьми. Говорит она своему миленькому старичку, чтобы он ей дал развод. Кричать и топать ногами реб Зелик не умел, он ведь был добрый и благородный. Вот и говорит он ей с умом: «Даже если бы этот вдовец хотел взять тебя в жены, он не должен на тебе жениться, потому что у тебя после него был другой муж». Ее как громом пришибло! Она что-то слыхала про такой закон, но не думала, что это из тех строгих законов, которые обязательно нужно соблюдать. Впрочем, она всегда была упрямицей. Вот она и думает себе: за второго мужа отец выдал ее против ее воли, а с ребом Зеликом она в общем-то не живет. Он ведь мог бы быть братом ее отца. Вот она и говорит ему: «Если мне нельзя выйти замуж за Ицхокла, я буду ему как дальняя родственница и буду кормить его сироток. А что я у тебя? Не больше, чем прислуга». Она слыхала, что ее первый муж и в Новой Вилейке остался нерелигиозным. Была у нее задняя мысль, что если ему будет неважно, чтобы все было по закону, ей это тоже будет неважно. Так далеко уже зашла власть Нечистого над ней. Она снова говорит старику: «Знаешь, почему Тора запретила женщине выходить замуж за своего первого мужа, если у нее после него был другой муж? Тора знает, что женщина любит первого и ее тянет к нему. Так вот, чтобы она ради первого не развелась со вторым и дети от второго не остались ни с чем, Тора и не дает ей вернуться к первому. Но у меня с тобой детей не было, и я с тобой все равно разведусь». Он стал плакать и уговаривать: «Я уже старый человек, скоро я умру. Погоди, пока я умру. Тогда сможешь делать, что хочешь». Она ему отвечает: «Зачем тебе умирать скоро. Живи долго у своих детей, а мне дай развод». И так она требовала, пока не заполучила свои разводные двенадцать строк. К этому приложили руку его дочери. Они кричали, что пусть он лучше даст ей развод, чем она загонит его в могилу.

Эльокум Пап замечает, что слепой проповедник реб Мануш Мац в своем углу напротив с интересом прислушивается к тому, как эта еврейка исповедуется в грехах. Поскольку прислушивается проповедник, столяр прекращает вырезать надпись «шивити» и тоже начинает слушать внимательнее.

Рехил — глухая чтица продолжает рассказывать с напевом «Сейфер тхинес»[78], что после того, как она развелась с третьим мужем, он от великого огорчения заболел. Его дети хотели забрать его к себе, но он ушел в богадельню. Она тогда не слишком из-за этого расстроилась, так она была занята прихорашиванием перед поездкой в Старую Вилейку к своему первому. Приехав в Старую Вилейку, она спросила об Ицхокле-бухгалтере, потому что слыхала, что ее первый муж стал бухгалтером. Войдя в его дом, она сразу увидела, что у него бледное, недовольное и болезненное лицо и что его волосы поседели и стали похожи на куриные перья, высыпающиеся из старых подушек. Он не узнал ее и после того, как она сказала ему, кто она. Он как раз собирался зажарить яичницу из, наверное, двенадцати яиц для своих детей, шумевших во второй комнате. Она говорит ему: «Как это получается, Ицхокл, что ты меня все еще не узнаешь? Я ведь была твоей первой женой, а твоя вторая жена пусть будет в раю заступницей за тебя и за твоих детей. Дай мне сковородку, я приготовлю яичницу. Мужчина не должен заниматься такими вещами». Он смотрит на нее недружелюбно и говорит ей: «Что вы предлагаете?» И Рехил рассказала ему, как она по нему тосковала, и сказала, что из-за него развелась с двумя мужьями. Как только она заговорила об этом, он прикрыл дверь во вторую комнату, чтобы дети не слышали. Она сказала ему, что хочет быть нянькой при его сиротах. Он очень невежливо рассмеялся и ответил, что ему обещали сватовство с женщинами побогаче, покрасивее и помоложе. Тогда она совсем растерялась и сказала ему: «Когда мой отец разлучил нас, вы были этим очень расстроены». Он снова отвечает: «Что было, то было. Для меня в одной жизни два раза жениться более чем достаточно». А прежде чем она ушла из его дома, он сказал кое-что похуже: «Если бы у вас были дети, у вас бы не было на уме таких глупостей». Она ушла от него со склоненной головой, заплаканная и опозоренная. Ведь с ним она прожила только два года, не больше. Второго она не любила, а ее третий был стариком. Так откуда же можно было узнать, что она бесплодна?

— Женщина, зачем мне это знать? — хватается за голову столяр Эльокум Пап и кричит ей в ухо: — Все, что вы рассказываете, полное вранье. Как вы могли услышать, что вам говорил тот и этот, если вы глухая как стенка?

Рехил кивает головой и ее добрые, светлые глаза удивленно смотрят на резчика: почему это его лицо искажено гневом? Тут влезает слепой проповедник и просит резчика, чтобы он не злился на старуху: «Я знаю ее, это праведная женщина». Эльокум Пап питает уважение к проповеднику. Но он все-таки хочет понять, как эта еврейка может вести для женщин молитву, если она ни слова не слышит? Откуда ей знать, в каком месте молитвы находится кантор?

— Она же когда-то слышала. Поэтому она выглядывает в мужской бейт-мидраш и по тому, как молящиеся стоят, или сидят, или раскачиваются, понимает, в каком месте молитвы они находятся. Она видит, когда вынимают из священного ковчега свитки Торы и когда их укутывают в чехлы перед трублением в шофар. — Слепой проповедник поучает столяра мягким голосом: — Не беспокойтесь за нее. Нет никакой необходимости, чтобы ее молитвы на идише для бедных женщин полностью совпадали с молитвой в мужском бейт-мидраше. На небесах есть особые врата для молитв глухих и слепых.

Эльокум Пап потирает пальцами, чтобы еврейка поняла, что он говорит о цене. Потом он показывает ей растопыренные пальцы правой руки, добиваясь ответа, когда же она заплатит. Глухая Рехил понимает и отвечает с добродушным смехом: пусть синагогальный староста не беспокоится, она еще никого не обманывала. Накануне Судного Дня она, если будет на то Божья воля, заплатит по числу женщин, для которых она будет вести молитву.

— Тогда ладно, — бормочет Эльокум Пап и прячет в полотняный мешок незаконченное украшение для пюпитра бимы. Столяр собирается домой. Надо быть сумасшедшим, чтобы остаться здесь и продолжать слушать эту чтицу. Проповеднику хорошо, он слепой, он не видит, что это просто смех. Старая еврейка с морщинистым лицом исповедуется в своих давних грехах. Она думает, что перед Грозными Днями ей следует раскаяться. Лучше бы она уже молчала.

Глухая Рехил не собирается исповедоваться, она говорит просто так, ничего особенно при этом не думая. Поэтому когда Эльокум Пап выходит из бейт-мидраша, а слепой реб Мануш Мац нащупывает путь назад в свой уголок, чтица идет за проповедником и выпевает на мотив «Сейфер тхинес»: она не жалуется, она заслужила палки. Что он за человек, этот синагогальный староста-резчик? В объявлении, которое висит в Синагогальном дворе, сказано, что кто хочет снять место в молельне Песелеса на Грозные Дни, должен обращаться к старосте и резчику Эльокуму Папу. Поэтому когда она вошла в молельню и увидала человека, сидящего и занимающегося резьбой, она сразу поняла, что он то и есть синагогальный староста из объявления. Но он совсем не дает говорить. Так где же она остановилась? Да, вернувшись из Старой Вилейки в Вильну, она отправилась в богадельню к старичку, с которым развелась. «Зелик, — говорит она ему, — я согрешила против Бога и против тебя. От моего первого ничего не осталось, разве что имя у него то же, что и прежде». «Теперь, Зелик, — говорит она ему, — ты снова можешь на мне жениться. Ты не коэн и тебе позволительно взять назад свою бывшую жену[79], потому что я больше ни за кого замуж не выходила». Он ей отвечает: «Не надо, я уже скоро умру». От его слов у нее сердце разрывалось. Она ведь знала, что она виновата. Она принялась плакать: «Я все равно от тебя не отступлюсь». Так она и сделала. На свои заработки она покупала и готовила для него самое лучшее, и фрукты тоже покупала: мягкие яблоки, груши, даже виноград — и каждый день бежала к нему в богадельню. Самой большой ее радостью было кормить его, перестилать постель и выводить куда надо, а потом сидеть рядом и отражаться в его лице. Он лежал беленький, чистенький, как свежевыпавший снег. Старик за едой обливается, забрызгивает себя, но не Зелик. Его бородка светилась ясным серебром, его руки были мягкими и гладкими, как парча. Но веселость ушла от него, он больше не хлопал в ладоши, как во время плясок на Симхат-Тора. Он всегда говорил ей мудрые речи с большой дружелюбностью. Она слушала его мудрые речи и не могла себя понять, зачем она нанесла ему такую обиду из-за своего первого мужа? Чего этот первый достиг, с позволения сказать? Он читал свои нерелигиозные книжки, пока не стал бухгалтером. Судя по его кислой физиономии в среднем возрасте, трудно было ожидать, что на старости лет он будет иметь такое светлое лицо, как ее старичок. Только одно событие стоило ей здоровья: когда его навестили в богадельне дальние родственники, которые не слишком много знали о его жизни, и спросили его: «Это ваша жена, реб Зелик?», а он пробормотал что-то неопределенное и неразборчивое, словно стыдился ее. Она знала, что он не виноват, она ведь его бывшая, а не настоящая жена. В конце концов он умер.

Чтица начинает всхлипывать и поминает добрым словом старичка, ушедшего в истинный мир десятки лет назад: «Ой, у него было светлое лицо, у реба Зелика. Он выглядел, как заснувший мальчик». Рехил вытирает слезы и продолжает рассказывать.

Когда она осталась совсем одна, она стала хворать и все вспоминала слова своего первого мужа, вдовца из Старой Вилейки, что будь у нее с одним из ее мужей дети, такие глупости ей бы на ум не приходили. Он, конечно, имел в виду такие глупости, как ее влюбленность в него. И то сказать: какая тут любовь? Вари лапшу! Потом началась война, и люди, не к ночи будь помянуто, умирали на улицах от голода, мерли как мухи от всяких заразных болезней. Каждый день оставались сиротами малыши. Она подумала: дом у меня большой, я одна и имею заработок. Возьму-ка я к себе пару малышей. Так она и сделала. Взяла сестричек-двойняшек, родители которых умерли от тифа в одну ночь. И мальчика она тоже взяла. Две сестренки-близняшки и мальчик чувствовали, что они чужие друг другу. Они все время смотрели друг на друга, как котята и брошенный щенок. А тут получается такая история, что она находит у себя под дверью крошку еще в пеленках. Она и тогда не знала, и сейчас не знает, подбросила ли ее родная мать потому, что у нее не оставалось больше сил ее кормить или потому, что ребенок родился без отца. Ладно, что ей в то время, когда бушует война и люди падают на улицах, нечего больше делать, как ломать себе голову, родился ли ребенок от состоящих в законном браке родителей или же он незаконнорожденный? Взяла она к себе и эту девочку (это была девочка) и стала кормить ее из бутылочки. То ли молоко было негодное, то ли у малышки был уже заворот кишок, только девочка умерла.

Тем временем сирот становилось все больше, и приюты были переполнены. Обитатели Синагогального двора стучали в двери городских синагогальных старост и говорили, что в окрестных переулках и дворах шляются без присмотра круглые сироты. А синагогальные старосты отвечали: разве только что на крыше их селить! В самих приютах нет больше места, с позволения сказать, даже булавочную головку запихнуть. Вот и пришло кому-то в голову разместить сирот у нее, у Рехил. Евреи скинутся и будут ей платить. Ладно, о том, сколько ей платили, она даже говорить не хочет. Этого не хватило бы и на воду для каши. Она трудилась с утра до ночи, а в работе нехватки у нее не было. Обывательницы считали богоугодным делом пустить ее мыть их полы. Они ведь знали, что ее заработки идут на содержание сирот. Но когда она каждый вечер возвращалась после тяжелой работы, в доме она находила ад. Утром, перед уходом на работу она оставляла еды для всех. Но днем, пока ее не было, дети постарше и посильнее вырывали кусок изо рта у тех, кто был поменьше и послабее. Ночью ей приходилось кормить голодных, всех мыть, причесывать, мирить поссорившихся и укладывать их спать. Соседи благословляли ее и стали звать «Рехил-приютница». В субботу днем, когда она со своими детишками выходила на прогулку, соседи добродушно посмеивались над ней: «Идет Рехил со своим сиротским приютом!» Прозвище ей как раз нравилось: вспоминая, как вдовец из Старой Вилейки упрекнул ее за бездетность, она радовалась, что ее прозвали «Рехил-приютница», а не «Рехил-бездетница».

Как раз тогда, когда у нее на дому находился приют, она начала терять слух. Она не знает, по какой причине. Соседи говорят, это из-за постоянного ора, который устраивали дети. Соседи не могли больше переносить такой шум, и вот те же самые евреи, которые раньше приводили к ней в дом сирот, стали бегать к городским синагогальным старостам и просить, чтобы их спасли и забрали с их двора этих детей. К тому времени открылся еще один сиротский приют, и к ней пришли за детьми. Ей было как ножом по сердцу отдавать их, но она не противилась. Она сама видела, что в сиротском доме за Зеленым мостом детям будет лучше, чем у нее. Они будут чисто одеты, они будут есть досыта, их будут учить.

Слепой проповедник кивает головой в знак согласия со всем, что рассказывает ему чтица. Он знает, что она говорит правду. Годы спустя после войны она взяла у него маленького племянника и растила его, пока Сендерл не подрос и он, его дядя, не забрал его к себе. Натруженные руки чтицы сложены на впалой груди. Похожая на мать, женившую и выдавшую замуж всех своих детей, глухая Рехил улыбается большими светлыми глазами и какое-то время колеблется, можно ли ей спросить о ее питомце. А вдруг ребе не хочется вспоминать, что его племянник воспитывался у приютницы. Но глухая Рехил не может удержаться и шепчет свою просьбу.

— Как дела у Сендерла? Пусть я буду за него искуплением!

Реб Мануш Мац огорчен тем, что никак не может донести до чтицы весть о ее воспитаннике, который растет набожным пареньком. Когда она говорит, он может хотя бы кивать головой в знак того, что он слышит. Но как он может ей хоть что-то объяснить, если она не слышит, а он не видит? Тем не менее реб Мануш находит выход. Он поднимает руку до высоты своего пюпитра, и Рехил, похоже, очень хорошо его понимает, потому что она откликается радостно:

— Вот как уже подрос Сендерл? Не сглазить бы!

Чтица вздыхает и начинает говорить о другом: она не понимает, как люди, которые не молятся, могут жить. Если она пару дней не скажет своих женских молитв из «Сейфер тхинес», она чувствует на сердце каменную гору, и эти камни — так она чувствует — все время растут. Только когда она принимается читать свои молитвы, ей становится легче.

— Если не молиться, то задохнуться можно. Разве не так, ребе?

И реб Мануш Мац кивает головой в знак того, что это правда.

В день суда

Вержбеловский аскет реб Довид-Арон Гохгешталт в конце концов понял, что протестовать бесполезно. В Грозные Дни в Немом миньяне все-таки будут проводить общественную молитву и будут трубить в шофар — ткие, шворим, труэ[80] — с ума сойти! Вот он и отправился стращать новоиспеченного синагогального старосту Эльокума Папа: он еще не знает, где он будет молиться, в синагоге Гаона с тамошними аскетами или в молельне Семерых Вызываемых к Торе с тамошними обывателями, или даже в Койдановской молельне с дикими хасидами — лишь бы не в молельне Песелеса, лишь бы не в Немом миньяне. «Тоже мне дырка в небе! Одним сумасшедшим будет меньше!» — ответил ему Эльокум Пап и отвернулся от него, как отворачиваются накануне Судного Дня от зарезанной во искупление грехов курицы.

Столяр чувствовал себя обманутым. Вместо того, чтобы выполнять заказы на изготовление мебели и заработать жене денег к празднику, он день и ночь трудился, ремонтируя и украшая Немой миньян к дню Божьего трепета. Но напрасно он ждал, что состоятельные обыватели придут заказывать места. Пришли свои, постоянные просиживатели скамеек, за исключением вержбеловского аскета, который действительно удалился на Дни Трепета в другой бейт-мидраш, как и грозился. Еще пришли пожилые, страдающие одышкой, нигде долго не задерживающиеся бородатые ябедники, а также развязные обыватели помоложе, победнее, которые не хотят платить за место в синагоге. Единственным состоятельным обывателем, пришедшим в молельню на Новолетие, был лесоторговец Рахмиэл Севек. Но и он своей одеждой и поведением сильно удивил столяра.

Эльокум Пап не забыл, сколько дерева он получил от этого лесоторговца для ремонта и резьбы. Тем не менее, Рахмиэл Севек не надел праздничной одежды, не имел ни колец на пальцах, ни часов с золотой цепочкой, и молился в будничном талесе. Сама его молитва выглядела буднично и печально. Во время чтения Торы столяр стоял на биме, как подобает синагогальному старосте, и велел дать лесоторговцу самый почетный вызов к Торе — третий[81]. Но тот пробормотал благословения без мелодии молитв Новолетия. А когда чтец Торы пропел традиционную формулу «за то, что он пожертвовал», Рахмиэл Севек без церемоний сказал, что жертвует для отопления бейт-мидраша дерева на всю зиму. Молящиеся за пюпитрами вытянули шеи, чтобы посмотреть на щедрого жертвователя. Эльокум Пап от восторга воскликнул:

— Не я, а вы должны быть синагогальным старостой и делить вызовы к Торе.

— Я вам лучше дам материал на строительство целого бейт-мидраша, только не делайте меня старостой, — усмехнулся лесоторговец.

После молитвы длинный, тощий столяр стоял рядом с ним и жаловался, что даже владелица хлебопекарни Хана-Этл Песелес, хозяйка двора, не пришла молиться в бейт-мидраш своего мужа.

— Что вам за забота? Наверное, она молится вместе со своими дочерьми, — ответил Рахмиэл Севек, погруженный в собственные мысли. Он помолчал, словно размышляя, сказать или не сказать о том, что давит ему на сердце. Но его сердечная боль была слишком велика, чтобы ему хватило сил промолчать.

— Я бы отдал вам сейчас все успехи и весь почет, лишь бы только знать, что я приду домой, а у меня праздник, как у всех евреев. — И он, сгорбившись, направился к двери.

И столяр Эльокум Пап ушел домой, озабоченный нашествием на Немой миньян обывателей-голодранцев. А вот бойкот, который объявили ему соседи со двора Песелеса, его не огорчал. Они все еще обвиняли столяра, что из-за него молельню не перестроили в квартиры для их детей. Обитатели двора поклялись, что раньше этот строитель-недотепа повесится на своих деревянных львах, чем они придут к нему молиться. «Чтоб у меня через год в это время не было больших несчастий», — ответил Эльокум Пап. Но его молитва не была услышана на небесах. Один из соседей, рыночный торговец Ойзерл Бас на Судный День нарушил бойкот Немому миньяну, да еще и привел с собой компанию блатных. Увидав, как они входят, Эльокум Пап растерялся. К «босякам», как он называл непрошенных небогатых гостей, пришедших молиться на Новолетие, теперь прибавились еще и уголовники — семейство Гутмахер.

Главу семейства в городе звали «папаша Рува»: здоровенный еврей сильно за пятьдесят, с голосом как церковный колокол, с багровым жирным затылком, испитой рожей и крепкими, как железо, ручищами. Он вместе со своим приятелем Ойзерлом Басом торговал на рынке, и когда он показывал пальцем на телегу с товаром и говорил «Вот это я покупаю!», никакой другой торговец к этому товару уже не подходил и мужику приходилось продать все за ту цену, которую предлагал папаша Рува. Под видом рыночного торговца он занимался и скупкой краденого, от лошадей до свитков Торы, не рядом будь упомянута. Про него говорили, что он компаньон в одном доме терпимости, хотя сам туда не заходит, и что он причастен к одному заводику, который нелегально гонит водку, не платя государственных налогов. Но авторитет папаши Рувы среди уголовников выражался прежде всего в том, что он выступал третейским судьей между поссорившимися ворами. Поэтому его звали еще «Рува-раввин», а сам он про себя говорил: «Я, конечно, не Хафец-Хаим[82], но парень справедливый. Что да, то да». Так вот этот Рува на Судный День пришел молиться в Немой миньян по совету Ойзерла Баса, заверившего его, что среди завсегдатаев молельни Песелеса его никто не знает и что там он будет самым почтенным обывателем. Папаша Рува привел с собой троих своих сынков, длинных и тощих парней с мрачными физиономиями, торговавших валютой на черном рынке. Ведомые своим парнем Ойзерлом Басом блатные захватили целую переднюю скамью прямо напротив священного ковчега. Но Ойзерл Бас ошибся, Эльокум Пап узнал Гутмахеров. Сказать хоть слово против этого крутого семейства он боялся, но в сердце своем дал клятву: как свят этот день, никто из уголовников у него не удостоится быть вызванным к Торе и никому из них не будет оказан почет открыть священный ковчег!

Утро Судного Дня золотисто-желтоватым светом влилось через круглые синагогальные окна и осветило морщинистые лица, обросшие мрачными бородами. Солнечные лучи дрожали в слепых глазах реба Мануша Маца, который вел общественную молитву сладостно-плачущим голосом. Слепой проповедник знал наизусть не только всю Мишну, но и все молитвы на целый год, и общался с Владыкой Мира, как с одним из слушателей своих проповедей. Из женской части молельни доносился тихий и теплый плач переполненных болью сердец, подобных затопленным подвалам, откуда вода прорывается назад через все щели. Синагогальный староста Эльокум Пап взглянул на женскую часть молельни и увидел там сборище бедных женщин вокруг нанятого чтицей Рехил стола. Собрание женщин показалось ему похожим на лес с опавшей листвой, тощими ветвями и искривленными стволами. Самому ему, столяру Эльокуму Папу тоже было мрачно и горько.

Ведущий общественную молитву — слеп, чтица в женской части молельни — глухая, а я, думал он, — синагогальный староста в Немом миньяне. К тому же ко мне заявился цвет обывателей города: этот бандюга Ойзерл Бас и папаша Рува Гутмахер со своими сынками. И после этого мне надо не похоронить себя заживо? Хоть бы кто-нибудь из этих босяков взглянул на мою резьбу! А когда они все-таки смотрят, разве они что-нибудь понимают? Не больше, чем этот «раввин Рува» понимает в листе Гемары.

Светлое поначалу небо стало хмуриться, а когда дошли до молитвы «Мусаф», оно было закрыто тучами. Словно в тучи превратились все слезы и все дымки от свечей в поглощенных молитвой синагогах. К «Мусафу» на биму вышел старый ширвинтский меламед, реб Тевеле Агрес. Он молился, рыча как лев, с гневом старика, который чувствует, что хотя силы еще не покинули его, молодые от него отдаляются, лишая его членства в обществе, как усопшего. Это делает его еще упрямее и фанатичнее. Лицо старого меламеда покрылось испариной, жар бьет из-под его талеса и китла, потоки слез струятся из его глаз и заливают его бороду. Краем талеса он вытирает слезы и пот с лица и продолжает громыхать у бимы в плачущем гневе, стучаться во врата милосердия униженно, но злобно, с нетерпением и обидой, словно его не пускают в ворота собственного двора.

В белоснежном китле, в широком талесе с серебряной каймой и высокой парчовой ермолке реб Мешулем Гринвалд, помешанный венгерский раввин, выглядит главой раввинского суда из большого города. Но он не молится. Все стоят в молитве восемнадцати благословений, подпрыгивают, произнося «Свят, свят, свят», просят прощения и искупления в День Суда, а реб Мешулем вышагивает по бейт-мидрашу, морщит лоб и спрашивает то одного, то другого, который час. Посреди святого дня ему пришло в голову самое важное, что он должен еще включить в свое сочинение против этого, да сотрется его имя, и ученых антисемитов из Берлина. Он обеспокоен тем, как бы до исхода Судного Дня не забыть, что он должен дописать. Внезапно он останавливается напротив Рахмиэла Севека и смотрит на него такими большими, черными, пылающими глазами, что лесоторговец съеживается под своим талесом. Он знает, что венгерский раввин, бедняга, не в своем уме. И все же ему кажется, что этот настрадавшийся, загнанный ребе смотрит на него с немым упреком: ведь он, Рахмиэл Севек, не может забыть обиды своей бывшей невестки-христианки, в то время как евреи подвергаются страшным преследованиям со стороны нового Амана[83] в Германии и врагов Израиля повсюду.

От души, с удовольствием молятся уголовники на передней, почетной скамье. Трое сыновей Рувы Гутмахера, длинные жилистые парни с мрачными физиономиями, в выглаженных костюмах и мягких резиновых туфлях, читают молитву по маленьким сидурам[84]. Их отец, который на голову ниже их, но вдвое шире в плечах, читает молитву по большому махзору[85], где текст сверху напечатан на святом языке, а снизу — в переводе на идиш. Невысокий крепкий Ойзерл стоит сбоку от Рувы и читает по его молитвеннику. Даже тот пиют[86], который все молящиеся поспешно бормочут про себя или совсем пропускают, Рува Гутмахер произносит громко, с пылом и даже каким-то прищелкиванием, словно выдирая рукой пробку из бутылки водки. Но он произносит этот пиют с таким количеством ошибок, что каждый еврей, учившийся в детстве в хедере, должен схватиться за голову и заткнуть уши. Даже рыночный торговец и драчун Ойзерл Бас разбирается в этих черных точечках лучше «раввина Рувы» и толкает старшего товарища локтем, чтобы он не калечил так сильно святой язык. Рува уверен, что Ойзерл хочет рассказать ему анекдот, поэтому он ворчит: «Отвяжись! Дай сказать еврейское слово!» и продолжает молиться с уханьем и хрипом, словно рубит суковатые поленья.

Пюпитр Рува Гутмахер выбрал для себя крепкий и широкий, чтобы можно было опираться на него всем своим тяжелым телом. Под талесом у него китл с поясом, как на ведущем молитву у бимы, а плакать он умеет даже лучше его. Читая «Видуй»[87], он льет слезы и бьет себя в грудь кулаком, как молотком. Когда молитва доходит до того места, где все падают на колени, Рува вытягивается на полу во весь рост. Ойзерл Бас послушно делает, как он. Но трое валютчиков не хотят мять свои костюмы и остаются стоять столбом. Отец поднимается с красной от злости физиономией и рычит на них: «Байстрюки! Почему вы не падаете на колени? Хоть помогите встать кантору, он ведь за вас трудится». Длинные парни становятся по обеим сторонам бимы, и когда реб Тевеле Агрес, опустивший лицо к полу, уже достаточно накричался, подхватывают его и поднимают на ноги.

Во время молитвы о десятерых мучениках за веру, когда на усилившийся плач ведущего молитву откликаются еще более громкие рыдания с женского балкона, Рува Гутмахер выволакивает из заднего кармана большой носовой платок, чтобы вытереть слезы, и вдруг столбенеет. Напротив стоит помешанный венгерский раввин и смотрит на него, как посланец с того света, пришедший сказать: сколько бы он, Рува, ни молился и ни причитал, наверху не забудут, что он бельмо в глазу, что он берет деньги даже за возвращение украденного свитка Торы. Бог не спит, сегодня День Суда и наверху перелистывают книгу воспоминаний. Рува Гутмахер уже не раз пробуждался в ужасе ото сна, в котором его душил покойник. Иногда у него начинает жужжать в голове, словно в ней сидит муха, мучившая нечестивца Тита за разрушение Храма[88]. Когда Рува пропускает лишний глоток водки с братками в шинке, он начинает всхлипывать, а братки перемигиваются: только посмотри на этого проклятущего — вот баба! Совесть его мучает, старого куроеда! На этот раз тоже не все сошло гладко. Помешанный ребе с безумными глазами уже ушел. Но Рува все еще стоит, склонившись на пюпитр, и ловит ртом воздух, словно от удара под дых. Молитвенное собрание оплакивает десятерых убиенных царством[89], Ойзерл Бас тоже бьет себя в грудь: «Мы согрешили, прости нас Творец наш!» и тянет друга за рукав: «Что с тобой, Рува, пост?» Тот не отвечает, глаза его закатились, голова склоняется все ниже, пока он не падает на скамью бледный как мертвец, наполовину потеряв сознание. Ойзерл прерывает молитву и кричит валютчикам:

— Валериановые капли! Дайте отцу понюхать валериановых капель!

Уже окончилась предвечерняя молитва «Минха». На улице темнеет, и поминальные свечи в подсвечниках пламенеют все сумеречнее, потрескивают и тонут в расплавившемся сале фитили. Трем молодым Гутмахерам уже до смерти надоело молиться. Они щупают серебряные портсигары во внутренних карманах и маются: когда наконец уже можно будет закурить? Однако новоиспеченный синагогальный староста, этот столяр, никуда не спешит. Он вышел на биму и с напевом продает право открытия священного ковчега на завершающую Судный День молитву «Неила»[90]. Он раскачивается и поет приятным голосом: «Пять золотых за открытие священного ковчега! Десять золотых за открытие священного ковчега!» Пока он не спрашивает и не высматривает, кто даст больше, пока он просто торгуется с самим собой, чтобы завести молящихся и поднять цену. «Сколько это, золотой на наши деньги?» — спрашивает один из валютчиков и Ойзерл Бас отвечает, что этот недотепа имеет в виду под золотым — злотый. Он насмотрелся, как на Судные Дни старосты и синагогальные служки продают право открытия священного ковчега, и передразнивает их. Этот паучок не знает, куда он лезет, не знает, с чего начать, чем кончить. Только посмотри, как этот торопыга натянул талес на голову и командует здесь!

На почетной скамье, занятой уголовниками, все кипит. Других молящихся на протяжение дня вызывали к Торе или же оказывали им почет открыть священный ковчег, только Гутмахеры ничего не получили. Ясно как день, что этому недотепе-старосте не нравится их компания. Трое сынков Рувы сговариваются между собой, что они купят отцу самый большой почет за весь Судный День. Ойзерл Бас подзуживает их, но сам Рува все еще молчит с тех пор, как посреди молитвы «Мусаф» ему стало плохо.

— Пятнадцать золотых за открытие священного ковчега! — выпевает Эльокум Пап и только тогда смотрит на Рахмиэла Севека, единственного достойного покупателя во всем бейт-мидраше. Тот поднимает три пальца в знак того, что он дает восемнадцать, для жизни[91].

— Двадцать! — выкрикивают Гутмахеры.

— Двадцать два, двадцать три, — торгуется сам с собой Эльокум Пап.

— Мы даем двадцать пять и покупаем это для своего отца! — снова кричат сынки. Но Эльокум Пап думает: «Болячку вам! Воры у меня в синагоге не будут открывать священный ковчег во время молитвы „Неила“». Столяр хлопает по столу у бимы в знак того, что торг окончен.

— Тридцать золотых за открытие священного кивота, которое купил реб Рахмиэл Севек!

Столяр хочет спуститься с бимы. В то же мгновение встают в полный рост эти трое парней, готовые разорвать его на куски.

— Придурок! Мы купили открытие священного ковчега для нашего отца. Если ты это отдашь другому, мы от тебя оставим мокрое место.

Эльокум Пап знает, что если он скажет всю правду, эти молодчики пристукнут его прямо в Судный День. Он отвечает в полный голос, чтобы слышал весь бейт-мидраш:

— Реб Рахмиэл Севек помогает нашей синагоге больше, чем все обыватели вместе взятые, да и за открытие священного ковчега во время молитвы «Неила» он заплатит щедрой рукой, а вот вы не заплатите.

Валютчики засунули руки в карманы, готовые заплатить на месте. В этот момент Рува приходит в себя, вскакивает со скамьи и начинает орать на своих сынков:

— Байстрюки! Деньги в Судный День? Я вам головы пооткручиваю!

Сыновья знают, как спасти достоинство отца, и отвечают:

— Разве мы носим с собой деньги в Судный День? Наше слово — это деньги!

Ойзерл Бас указывает рукой туда, где стоит Рахмиэл Севек:

— У этого еврея — невестка-иноверка. Разве он достойнее, чем реб Рува Гутмахер?

— Я сам считаю, что я не достоин этой чести и не для себя я хотел купить ее. Но если вы покупаете, я с вами не конкурирую, — отвечает лесоторговец и гневно кричит со своего места старосте, стоящему у бимы: — Если вы не отдадите этому еврею права открытия священного ковчега, я уйду отсюда до окончания «Неилы» и больше сюда не приду!

— Достаточно ты накомандовался, достаточно побыл синагогальным старостой! — кричит Ойзерл Бас Эльокуму Папу и показывает ему кулак. — Погоди, недотепа! Пусть только придут большевики, тебя укоротят на голову.

Эльокум Пап больше не отвечает на оскорбления и угрозы. Ему уже все равно. Целое лето он проработал, ремонтируя и украшая бейт-мидраш, а тут появляется такой тип, ставит все на карту и силой вырывает открывание святого ковчега перед «Неилой».

Молящиеся же, напротив, оживились. После долгого и тяжелого дня поста и молитвы публика нуждается в шумном перерыве, который немного повеселит ее. Евреи с любопытством прислушивались и присматривались к разгоревшемуся скандалу. И даже было заспорили между собой, кто из конфликтующих прав, но потом с новыми силами схватились за махзоры.

После тихой молитвы восемнадцати благословений во время «Неилы» все напряженно ждали, что будет дальше. По обычаю, староста или служка должен прошептать купившему почет, что пора открывать священный ковчег. Но столяр не уходил с бимы, где стоял все это время столбом, и глаза валютчиков стали подобны огненным колесам: ну, что вы скажете про такого синагогального старосту, он должен жить?

Со своего места на восточной скамье поднялся Рахмиэл Севек и приблизился с дружелюбной улыбкой к старшему Гутмахеру:

— Открытие святого ковчега ваше, идите.

Рува вылупил на лесоторговца пару горячих глаз цвета пива и пошел. За ним шел невысокий Ойзерл Бас — и для обеспечения безопасности, и для того, чтобы быть поближе к выполнению заповеди. Рува остановился и поискал кого-нибудь взглядом, пока не увидел венгерского раввина. Реб Мешулем Гринвалд стоял около выхода и, подняв глаза, смотрел на тьму, сгущающуюся в окнах бейт-мидраша.

— Ребе, идите откройте священный ковчег. Вы для этого больше подходите, чем я, — заискивающе и хрипло сказал Рува.

Реб Мешулем Гринвалд продолжал неподвижно стоять, не слыша, что ему говорят. Рува Гутмахер деликатно взял его за локоть и подвел к священному ковчегу. Окруженный множеством лиц, смотревших на него в напряженном молчании, реб Мешулем вздрогнул и очнулся. Его глаза снова запылали немым гневом. На его лице отразились страх и напряженность человека, понимающего, что он вдруг оглох и больше не слышит звуков вокруг себя. Реб Мешулем поблагодарил за честь, молча натянул талес с серебряной каймой на высокую парчовую ермолку и взошел по ступенькам к священному ковчегу, чтобы открыть его двери.

В молельне стало еще тише, все были захвачены этим зрелищем. Ни на кого не глядя и не склонив головы, Рува пошел на свое место. Когда он проходил мимо лесоторговца Рахмиэла Севека, тот схватил его за плечо и зашептал, трясясь от радости:

— Я тоже хотел купить открытие священного ковчега для венгерского раввина, хотел так же, как доброго года для себя и для всех евреев!

Рува хотел что-то ответить, но в горле у него застрял комок. Он молча кивнул головой лесоторговцу и вернулся на свое место. На протяжении всей «Неилы» он тихо молился про себя и не отрывал глаз от махзора, как реб Мешулем Гринвалд не вынимал своей головы из раскрытого священного ковчега.

Слепой проповедник

I
Сендерл, племянник слепого проповедника реба Мануша Маца, еще в детстве остался круглым сиротой.

Младший брат проповедника тоже хотел стать священнослужителем и, женившись, изучал законы ритуального забоя скота. Но когда он впервые пришел на бойню, он почувствовал такое омерзение к запаху крови, что чуть не упал в обморок. Вид ободранных туш, висящих на крюках, привел его в ужас, и он предпочел стоять на Синагогальном дворе, продавая сидуры, Пятикнижия, женские молитвенники и талесы. Лицо его пожелтело, стало похожим на связки кистей видения и поминальные свечи, которые он продавал. Однажды он подхватил воспаление легких и вскоре умер. Если бы его вдова не встала на то же самое место за книжным прилавком, Синагогальный двор даже не заметил бы, что книготорговца больше нет — так тихо он ушел и лежал теперь под холмиком земли на участке кладбища, отведенном для бедняков.

В платке, завязанном под подбородком, и без кровинки в лице вдова стояла на месте покойного и смотрела на святой товар мертвыми глазами. Если какой-нибудь еврей останавливался возле нее и спрашивал любопытства ради, сколько стоит та или иная книга, женщина отвечала: «Не знаю. Эти книги остались мне от моего мужа». Она едва дышала и выглядела удивленной тем, что она вообще родилась на свет, вышла замуж и родила ребенка. Она была измучена жизнью еще до того, как эта жизнь по-настоящему началась. Так продолжалось, пока она не сказала однажды вечером соседкам по Синагогальному двору: «Позаботьтесь о моем сиротке, сегодня ночью я умру». Так и случилось. Женщины на Синагогальном дворе потом говорили всякое. Некоторые считали, что вдова сама отняла у себя жизнь, но другие полагали, что она просто предвидела судьбу, чувствуя, что силы ее покидают. У сироты остался только один родственник, его дядя реб Мануш Мац.

Жена проповедника умерла еще в молодости, когда он начал терять зрение. Реб Мануш мог легко жениться еще раз на набожной еврейке, которая содержала бы его, ведь его проповеди со сладким напевом покоряли сердца женщин не менее, чем сердца мужчин. Но он не женился во второй раз, потому что тем временем ослеп и не хотел брать на свою совесть то, что жене придется с ним мучиться всю жизнь. Слепец предпочел жить не за счет жены, а собирая подаяние и получая гроши за свои проповеди в синагоге Могильщиков. Лишь одно отравляло ему жизнь. Когда он должен был идти читать поминальные молитвы по какому-нибудь усопшему в далекий бейт-мидраш или на кладбище, ему приходилось полагаться не на свои слепые глаза, а на добрых людей, которые отвели бы его туда, где его ждут.

Поскольку у реба Мануша не было хозяйки, он не мог взять к себе оставшегося после брата сироту. Поэтому он отдал его на воспитание Рехил-чтице. Дядя не хотел отдавать сироту в городской сиротский приют: а вдруг Сендерл попадет там, не дай Бог, к нерелигиозным учителям и будет есть, не сказав благословения, с непокрытой головой. Кроме того, реб Мануш считал, что в сиротский приют, расположенный на краю города, он не дойдет, чтобы проведать племянника, а к Рехил-чтице на Синагогальный двор он может в любое время прийти и узнать, как у Сендерла дела.

Сендерлу было тогда семь лет. Днем он ходил в хедер, вечером сидел дома. Часто заходил слепой дядя проверить, как он учится, и рассказать истории про прежних добрых и набожных людей. Когда мальчишка немного подрос, глухая Рехил иной раз пыталась выгнать его на какое-то время на улицу, как гонят молодого петушка из курятника, чтобы Сендерл погулял или поиграл с другими детьми. Но он не хотел идти на улицу и терялся среди мальчишек, стесняясь, что у него нет ни отца, ни матери, что он живет у глухой старой еврейки, а дядя его слепой. От покойных родителей Сендерл унаследовал бледное лицо и рос худеньким, узкоплечим — одним словом, слабаком. А поскольку он постоянно общался с глухой, он научился выражать свои мысли руками, ужимками и старческой улыбкой. Рехил тоже всегда ему улыбалась своими добрыми светлыми глазами. Она любила его, как собственное дитя, и расстраивалась, что он такой стыдливый тихоня с красноватыми, как у кролика, белками. Неужели у него больные глаза, как у его дяди, ослепшего проповедника?

Прожив у глухой старухи три года, Сендерл ушел жить к дяде. Каждый раз, когда глухая Рехил встречала своего воспитанника, он совала ему в руку мелкие монеты, чтобы он мог купить какое-нибудь лакомство, и на ее добрые светлые глаза наворачивались слезы.

— У дяди тебе веселее, чем было у меня. Не удивительно, все же родной человек, а не чужая еврейка. Правда, сынок?

Но сирота молчал, опустив глаза. У дяди ему было еще печальнее.

Он учился уже в малой ешиве[92], и каждый вечер реб Мануш повторял с ним урок. Сендерка читал из Гемары трудные фрагменты по-арамейски, а слепой дядя по памяти растолковывал ему, что там написано. На следующий день Сендерка знал урок лучше любого другого ученика в классе. Но ему было странно и грустно постоянно разговаривать с человеком, который не видит его. Поскольку они жили вместе, он должен был сопровождать дядю всякий раз, когда тому предстояла поминальная проповедь по усопшему. В такие дни Сендерка не ходил в ешиву, и реб Мануш утешал его, говоря, что вечером он выучит с ним вдвое больше Гемары, чем ребе учит с мальчишками из малой ешивы. Но Сендерлу хотелось сидеть на уроке с друзьями. К тому же ему не нравилось водить слепого дядю на похороны, потому что, как толькореб Мануш начинал произносить свою поминальную проповедь с плачущим напевом, Сендерл тоже начинал плакать, ведь у него не было ни отца, ни матери.

В голых каменных переулках, где не растут деревья и осенью нет листопада, поздняя осень сообщала о своем приходе тоскливыми дождями и желтоватыми туманами. Проповедник реб Мануш Мац ощущал осень как холодную сеть, проникшую в него и ломавшую его кости. Боль крутила его колени как шурупы. Переходя дорогу, он нащупывал путь своей палкой — и попадал в грязные лужи, отчего его ботинки пропитывались водой. Вечером племянник помогал ему снять промокшую, отяжелевшую обувь и отсыревшие портянки. Реб Мануш в это время мучительно стонал. «Люди говорят, что когда падает ребенок, ангел подставляет свое крыло, чтобы ребенок не разбился. Но когда падает старик, никто не протягивает ему руки». Племянник не мог больше позволить дяде переходить дорогу одному, нащупывая себе путь палкой. Он стал водить его каждое утро на молитву в синагогу Могильщиков, а по пятницам — в Немой миньян, где реб Мануш сидел целый день и учил по памяти Тору. Идти после этого на урок в ешиву, что во дворе Рамайлы, было уже поздно. И Сендерка крутился по Немому миньяну, выходил во двор Песелеса, ходил на Синагогальный двор, а вечером возвращался, чтобы отвести дядю в синагогу Могильщиков, где тот изучал Гемару с обывателями. Кто-нибудь из евреев читал текст, а реб Мануш разъяснял слушателям, о чем говорится в этом разделе. Но на племянника проповедника никто не смотрел, ни в молельнях, ни во дворе Песелеса.

II
Только школьный активист Генех Бегнис смотрел на паренька, который ходил, склонив голову и сутулясь, словно он родился на свет с единственной целью служить опорой и поводырем слепому дяде. Товарищ Генех говорил об этом со своей дочерью, учительницей Пеей.

— Слепой проповедник использует своего племянника вместо палки и воспитывает его попрошайкой. Надо спасти мальчишку, чтобы он не вырос калекой.

У Сендерки были длинные пейсы, которые он закладывал за уши. Столяр Бегнис остановил его посреди двора и принялся намеренно высмеивать:

— Такой красивый молодой человек, как ты, не должен носить пейсы, как у старого синагогального просиживателя штанов. Их надо отрезать. В немытых, нечесаных волосах заводятся вши. Зайди ко мне в дом, попьем чаю и поговорим.

Под упрямым, низким и жестким лбом Генеха Бегниса была пара открытых, ясных и теплых глаз, способных сразу же вызвать доверие у такого маленького, одинокого, набожного мальчишки.

— В Торе сказано, что пейсы нельзя стричь, — возразил Сендерл.

Бегнис рассмеялся:

— Мало ли что там написано, в Торе!

Вдруг он перестал смеяться, долгим и внимательным взглядом посмотрел мальчику в глаза и сказал:

— Послушай, друг мой, у тебя красивые, но больные глаза, веки у тебя красные и воспаленные. Ты был у врача?

Мальчик жалко опустил голову и так печально молчал, что Генех Бегнис почувствовал укол в глазных яблоках, словно и в его глазах вырастали бельмы. Он взял Сендерку за руку:

— Пойдем ко мне, я покажу тебе интересные вещи.

А про себя товарищ Генех пробормотал: «Божьи воры, чтоб они были прокляты! Они обеспечивают ребенка малым талесом, сидуром и ермолкой, но их не беспокоит, чистая ли у него голова и здоровы ли его глаза».

Сендерка был разочарован «интересными вещами», которые обещал Бегнис. Он чувствовал, что его сильно одурачили. Это были альбомы с детскими рисунками: сельский домик с забором, колодец, целый лес деревьев, нарисованные собаки и кошки, человечки с большими, как у кукол, глазами.

— Это работы учеников и учениц моей дочери, — похвалялся столяр.

Сендерл морщил лоб, словно изучал Тору, но ему хотелось смеяться. Он знает наизусть целые листы трактата Гемары «Баба Кама»[93], а ему показывают нарисованные цацки? Стены квартиры тоже были увешаны картинками: дети водят хоровод, а учительница в середине хлопает в ладоши; человек с палкой в руке — видно, учитель — ведет компанию мальчишек по тропинке в поле, а вдалеке лес. На другой стене висела большая фотография, на которой было множество людей в зале и ряд людей, сидящих в самом центре длинного стола.

Заметив, что мальчик не сводит глаз с большой фотографии на стене, столяр Бегнис подвел его ближе к ней и с гордостью сказал:

— Это съезд партии Бунд. Это такая партия, которая ведет борьбу за то, чтобы все люди на свете были равны, сыты и веселы.

Сендерка еще не видел, чтобы в квартирке, расположенной на чердаке, было так светло и чисто. Потолок был свежепобелен, и стены сияли голубоватой белизной. На окне висела прозрачная занавеска. Посуда, стоявшая на плите и в кухонном шкафу, просто искрилась свежестью и чистотой. На покрывалах застеленных кроватей лежали белые подушечки. Сендерка подумал, что у глухой Рехил, у которой он жил в большой квартире, всегда было все свалено в кучу и грязно. А в квартирке у дяди было еще грязнее. Солнце не попадало туда даже летом.

Генех Бегнис заварил чай и поставил на стол поднос с хлебом, маслом и творогом. Он сел есть без шапки, но Сендерка не хотел снимать шапку и не хотел есть, не омыв рук.

— Мы никому не мешаем вести себя согласно его убеждениям, — сказал товарищ Бегнис своему юному гостю и протянул ему чистое полотенце, чтобы тот мог вытереться после благословения на омовение рук. В чистой квартирке было уютно и тепло, а хозяин вел себя с ним так по-свойски, что Сендерка не стеснялся есть и при этом рассказывать, как он жил раньше у глухой Рехил, пока не перешел к своему дяде. Он рассказал и то, что водит дядю на его поминальные проповеди, где родственники усопшего плачут так, что и он начинает плакать, слушая дядю. Генех Бегнис сделал большие глаза и сердито сказал:

— Предоставь мертвецам хоронить мертвецов, а ты должен учиться, как жить на свете.

В квартиру вошла высокая молодая женщина. Хозяин сказал Сендерке, что это его дочь, учительница Пея. Смущенный Сендерка чуть не подавился. Но учительница улыбнулась ему как старому знакомому и пропела немного писклявым голосом: «Приятного аппетита!» Ее черное пальтишко, круглая шляпка и большой, туго набитый портфель были забрызганы дождем. Она вытерла мокрый лоб, сырые волосы и принялась снимать свои черное пальтишко и шляпку. Сендерка увидел, что учительница худощава, носит длинную юбку, как жена раввина, но ее косы свернуты кольцом на затылке, как у молодой девушки. Отец сразу же ей рассказал, что слепой проповедник таскает своего племянника на похороны и учит его там оплакивать усопших.

— Но я возьму его на генеральную репетицию детского хора, чтобы он услышал, как поет молодежь, а не как плачут старики. Но прежде его надо отвести к врачу, проверить глаза.

Учительница Пея тонкими, длинными и холодными пальцами взяла Сендерку за подбородок и посмотрела ему в глаза.

— Да, его надо прежде всего отвести к нашему окулисту, — пробормотала она с озабоченным лицом.

Сендерка покраснел от стыда из-за того, что чужая женщина безо всяких церемоний рассматривает его и трогает его руками. Но все равно ему было хорошо оттого, что он сидит в этом чистом теплом доме, среди людей, которые видят и слышат, не то что глухая Рехил и слепой дядя.

— А можно я расскажу дяде, что я был у вас дома и что вы поведете меня слушать, как поет детский хор? — спросил Сендерка.

Отец и дочь переглянулись и улыбнулись: у мальца есть ум. По своей натуре, Генех Бегнис терпеть не мог обходных путей, он любил открытую борьбу. Но в переулках, что в окрестностях Синагогального двора, он понял, что с такой несознательной публикой необходимо двигаться потихоньку. Он ответил Сендерке, что пока дяде лучше ничего не рассказывать. Завтра в двенадцать часов дня они идут к врачу.

От врача Сендерка вышел недовольным. Этот лекарь оказался грубияном в белом фартуке, с закатанными рукавами и круглой выбритой головой. Он не сказал Сендерке ни одного доброго слова. Только командовал все время: «Садись! Задери голову! Открой глаза!» — и впрыснул Сендерке в глаза капли, от которых жгло и щипало. Сендерка долго не мог поднять век, он только слышал, как лекарь-грубиян говорил Генеху Бегнису:

— Этот пейсатый раввинчик должен будет приходить в лабораторию дважды в неделю, по вторникам и пятницам. Тогда через шесть недель у него будут здоровые глаза, если только он в дальнейшем будет оберегать их от грязи.

На улице Генех Бегнис подвел итог:

— Теперь ты знаешь, отчего ослеп твой дядя. Оттого, что жил в грязи и не ходил к врачу, ослеп твой дядя. Не удивительно, что этот слепой проповедник ходит оплакивать покойников. Но ты не должен с ним ходить на оплакивания. Завтра в одиннадцать утра мы вместе пойдем слушать большой хор в народной школе. Завтра генеральная репетиция перед учителями, школьными активистами и родителями, а потом хор будет выступать в театре.

Все мужчины в зале сидели с непокрытыми головами, только Сендерка боялся снять шапку, чтобы не увидели его пейсы и не стали смеяться. Скорчившись в своем пальтишке, он притулился к Генеху Бегнису и чувствовал, что сердце у него стучит, как у какого-нибудь разбойника. Собственное дыхание обжигало его, словно он был болен — так сильно взволновало и потрясло его происходящее. В зале было шумно. Он был полон мальчишек и девчонок его возраста и постарше, и все с веселыми лицами. Среди учеников и учениц возвышались учителя в очках, с лысыми головами или с буйными шевелюрами, и учительница с коротко подстриженными волосами. С учениками сидели и школьные активисты, и родители школьников — ремесленники с сутулыми спинами и задубевшими руками, со следами клея и ржавчины под ногтями. Но их усталые лица сияли счастьем. Мелькнули в зале и торговец с холеной бородкой, и аптекарь в очках с золотой оправой, и мать какого-то школьника в высоком корсете, чье-то розовое лицо и чьи-то гладко выбритые скулы.

Все глаза были устремлены на сцену. В первом ряду хора стояли певицы — и совсем маленькие девочки, и взрослые девушки в белых блузках и широких, блестящих, как черный шелк, юбках с оборочками. Взволнованные и смущенные взглядами многочисленной публики, певицы выглядели как ряд стройных березок с ослепительно белыми гладкими стволами. В следующем ряду за ними возвышались певцы — младшие и старшие школьники, подобные молодым кленам и липам, которые прут вверх за спинами березок и орешника. Не заслоняя хор, в углу сцены стоял учитель пения — высокий, плотный, с густыми седыми волосами и длинными, аккуратно подстриженными усами, такими же черными, как его добродушные глаза. Он, словно молодой парень, носил открытую рубашку с белым воротником, лежащим на лацканах пиджака. Учитель пения дождался, чтобы стало тихо, и легко взмахнул дирижерской палочкой. В зале прогремело:

— Услышь! Не далека уже весна…

Сендерл в жизни еще не слышал, чтобы пели так громко и весело. Удивляла его и сама песня: на улице холодно, сыро и грязно — а здесь поют про весну. Генех Бегнис наклонился к нему и прошептал на ухо:

— Видишь, сейчас тебе не хочется плакать, как во время поминальной проповеди твоего дяди. Оставь синагогу, ешиву и приходи учиться в народную школу, как многие другие бедные дети с нашей улицы. Тебе будет весело сейчас, и ты будешь знать, как жить потом.

Среди учеников своих классов сидела и учительница Пея, улыбалась Сендерке издалека, словно понимая, о чем говорит с ним ее отец, и подмигивала ему, давая понять, что Сендерке стоит его послушаться.

III
Когда слепой проповедник снова попросил своего племянника отвести его в очередной бейт-мидраш, чтобы он мог произнести поминальную проповедь по очередному усопшему, тот взорвался и ответил, что больше на похороны и на поминальные проповеди не пойдет. Кроме того, он больше не хочет учиться на подготовительном отделении Рамайловской ешивы, а вот в народной школе он хочет учиться! А если дядя будет этому препятствовать, он уйдет из дома. Учительница Пея и ее отец, столяр Бегнис, сказали ему, что он может есть и спать у них. Реб Мануш Мац не верил своим ушам, ведь Сендерл всегда был набожным и тихим мальчиком. Но сколько дядя ни убеждал племянника и ни стращал даже, что его отец и мать не будут иметь покоя на том свете, — ничего не помогло. Сендерл больше не пошел в Рамайловскую ешиву и стал готовиться к поступлению в народную школу. Но к дяде в Немой миньян он еще заходил.

Другие аскеты Немого миньяна, как и реб Мануш, поначалу тоже не хотели верить в эту жуткую историю. Не может быть, чтобы такое кошерное еврейское дитя хотело уйти от Торы. Вержбеловский аскет реб Довид-Арон Гохгешталт, согнув спину, так смотрел одним глазом на этого сироту, что невозможно было понять, то ли он хочет его похвалить, то ли готов разорвать на куски, как селедку.

— Такой замечательный паренек из родовитой семьи пойдет учиться в жаргонную[94] школу вместе неотесанными детьми простых родителей? Не могу в это поверить!

Но Сендерка не реагировал. Глядя на прыщеватое лицо вержбеловского аскета и его бороду, похожую на клубок паутины, он думал, что у учителя пения с аккуратно подстриженными усами и у столяра Генеха Бегниса, у которого совсем нет бороды, — у обоих лица чище, чем у этого аскета.

Хиромант и стекольщик Борух-Лейб попытался переубедить сироту, обещая, что если тот вернется в ешиву, он будет учить его премудрости гадания по руке:

— Ты только посмотришь на руку человека и узнаешь его судьбу.

Сендерка отвечал ему на это:

— Как можно, посмотрев на руку человека, узнать его судьбу? Это ложь.

Хиромант вылупил на него свои голубоватые белки, потрясенный и напуганный. Борух-Лейб даже не представлял себе, что племянник проповедника уже так отравлен ересью. Сендерка продолжал спокойно прохаживаться по бейт-мидрашу и остановился около столяра Эльокума Папа, который в последнее время работал над новой резной поделкой. Ему захотелось вырезать деревянный футляр для благовоний. Сирота всегда останавливался полюбоваться на работу столяра, а Эльокум Пап относился к нему с особым дружелюбием из уважения к его дяде, слепому проповеднику.

— Я слыхал, Сендерка, что тебе так хочется учить Гемару, как мне есть то варево из травы, которое готовит моя жена. Так если ты не хочешь учиться в ешиве, то приходи ко мне в мастерскую. Я научу тебя столярному делу и покажу, как вырезать из дерева львов для бейт-мидраша.

— Генех Бегнис тоже столяр. Он говорит, что прежде я должен закончить народную школу, чтобы уметь читать и писать, а только потом я буду учиться специальности.

— Если этот беспутный Генехка Бегнис стал твоим ребе, ты такой же мерзавец, как и он. Чтоб ты ко мне больше не подходил, — проревел Эльокум Пап, а Сендерка ушел поплакать учительнице Пее, что над ним издеваются в молельне.

Реб Тевеле Агрес, старый ширвинтский меламед, дожил-таки до сладкой мести. Ведь меламеды из реформированного хедера утверждали, что они смогут воспитать учеников без хворостины, вот они и вырастили Иеравъама бен Невата[95]! У реба Тевеле Агреса был гость, его бывший ученик Элиогу-Алтер Клойнимус.

— Слышишь, Алтерка. Провидение прислало тебя сюда. Ты ведь тоже из нынешних учителишек, так поговори с этим Иеравъамом бен Неватом со двора Песелеса, чтобы он не втягивал в свое идолопоклонство племянника слепого проповедника.

Старый меламед кричал и кипятился до тех пор, пока Клойнимус не понял, о чем идет речь, и не усмехнулся про себя: этот школьный активист Генех Бегнис — из старой бундовской гвардии, для него ничего не изменилось, он все еще борется, как он говорит, против святош, этих черных ворон.

Насколько учительница Пея была терпелива к детям и их родителям, да и вообще к бедноте из переулков, что вокруг Синагогального двора, настолько она терпеть не могла патетических речей своего старшего коллеги Клойнимуса. Даже его имя и фамилия — Элиогу-Алтер Клойнимус — щекотали ей ноздри, словно от них тянуло тухлятиной, старьем[96], плесенью. Но сейчас учитель Клойнимус был гостем в ее доме, пусть нежданным и незваным гостем. Поэтому ей пришлось долго молчать и слушать. Ее отец принял коллегу еще дружелюбнее, чем раньше, попросил его садиться и предложил стакан чаю. Элиогу-Алтер Клойнимус отказался не только от чая, но и от предложения присесть. Он стоял, опершись на свою трость, и, саркастически улыбаясь, говорил о провалившейся идее еврейской светской школы. Красноватый свет электрической лампочки в чердачной квартирке Бегнисов отражался в стеклах его пенсне и ослеплял его. Он снял пенсне, тут же снова надел и, закинув за ухо черный шнурок пенсне, продолжал говорить:

— Проповедник, хотя он и слеп и живет на подаяние, все же счастливее нас, светских людей, потому что у него есть вера — вера в Бога. И мальчик тоже будет несравнимо счастливее, если пойдет по пути своего дяди. Наша школа не принесет ему добра, оторвав его от бейт-мидраша. Вы, товарищ Бегнис, рассказываете мне, что ему очень понравился наш хор. Но не всегда наши хористы будут петь, и не всегда ему будет хотеться слушать пение. Вашему новому ученику, товарищ Пея, еще захочется иной раз и заплакать. А если нет веры в Бога, то даже не перед кем выплакаться.

Генех Бегнис больше не мог этого слушать, он даже вскочил. Чем этот мальчик будет счастлив? Тем, что он водит слепого и слушает оплакивания на похоронах? Тем, что вырастет без знаний, без специальности и останется бездельником, калекой, попрошайкой — от этого Сендерка будет счастлив? Бегнису хотелось добавить, что провалилась не идея светской еврейской школы, а сам учитель Элиогу-Алтер Клойнимус провалился. Но дочь подмигнула отцу, показывая, что она тоже что-то хочет сказать. Зеленые глаза Пеи горели кошачьей злостью, и еще больше, чем ее слова, гостя оттолкнула до самой двери ее недобрая, кривая усмешка на тонких холодных губах.

— Мы надеемся, товарищ Клойнимус, что в вашем возрасте Сендерка Мац не будет мыслить так, как вы и его слепой дядя. Во всяком случае, предоставьте это решить позднее ему самому, когда он достигнет ваших лет. А пока у него есть право на юность, как и у вас была своя юность, хотя и ваш отец наверняка предостерегал вас, что вы еще раскаетесь. Я вижу, вы торопитесь, так что спокойной ночи, товарищ Клойнимус.

В полутемном бейт-мидраше реб Тевеле Агрес стоял около слепого проповедника и кричал ему:

— Представьте себе, что у вас никогда не было племянника. Выгоните его прочь! Пусть его содержит этот подстрекатель, который уговорил его ходить по их школам.

Но реб Мануш Мац качал головой в знак несогласия: Боже упаси! Пока Сендерл живет у него, он еще может на него как-то влиять, чтобы он, достигнув возраста бармицвы, хотя бы возлагал филактерии. Проповедник разрыдался:

— Мой брат в истинном мире узнает, что я делал здесь все, что мог, чтобы удержать его сироту в еврействе. Но как я теперь смогу проповедовать у священного ковчега обывателям и их детям о правильном пути, когда собственного сада я не уберег?[97]

Реб Тевеле Агрес поплелся назад к своему пюпитру с лицом, красным от гнева. Мало того, что виленские раввины и главы общины не приходят к нему, чтобы признать его правоту в войне против реформированного хедера, нет даже человека, который мог бы потереть ему спину в бане. И реб Тевеле с обидой посмотрел на этого недотепу, своего бывшего ученика Элиогу-Алтера Клойнимуса, вернувшегося с дурной вестью о том, что племянника слепого проповедника уже нельзя спасти от искусителей.

— Знаешь, что я тебе скажу, Алтерка? Я тебе скажу правду, что ты не лучше всей этой банды. Сколько я тебя ни спрашивал, в какой синагоге ты молишься и возлагаешь ли ты филактерии, ты мне так и не ответил.

Но слепой проповедник все еще пытался вернуть на правильный путь своего племянника и поводыря, который сам заблудился. Увидев, что сидящие в Немом миньяне не имеют на Сендерку влияния, реб Мануш Мац стал ходить от одного соседа к другому по двору Песелеса, нащупывая палкой дорогу от двери к двери, и рассказывать о своем несчастье:

— Сендерл — единственное дитя, оставшееся мне от брата, никого больше у меня нет. Что плохого я сделал вашему соседу, столяру Бегнису, который настраивает против меня моего племянника? Кто будет водить меня в мои старые, слепые годы и кто скажет по мне поминальную молитву?

Женщины согласно кивали и заламывали руки. Никакому еврею они не желали того, что творилось со слепым ребе.

Когда мужчины со двора Песелеса вернулись вечером домой и услыхали эту историю, она их возмутила. Они глотали постный крупник, жевали черный хлеб и хмуро смотрели во двор, ожидая появления старого еретика Генехки Бегниса. Как только его увидели входящим с улицы, соседи вышли ему навстречу изо всех дверей. Первым против него выступил рыночный торговец Ойзерл Бас.

— Кто виноват в том, что ваша дочь худа как щепка, ни капли жира, кожа да кости? Найдите для своей дочери другие удовольствия, дайте ей мужа в постель, чтоб у нее были свои дети, тогда она не будет искать возможности распоряжаться чужими детьми. Вам больше нечего делать, как настраивать против слепого проповедника его племянника?

Ойзерл Бас говорил медленно, глядя на столяра напряженным, холодным взглядом. Он был уверен, что за такие слова отец Пеи полезет на него с кулаками. Тогда он, Ойзерл, покажет, кто из них проворнее и может отвесить такую оплеуху, что звенеть будет. Но Генех Бегнис широко улыбнулся, так что его лицо покрылось морщинками, а потом весело рассмеялся, словно перед ним был уличный мальчишка, который переоделся медведем и хочет его напугать рычанием — бу-у. Рыночный торговец Ойзерл Бас застыл в растерянности, но щеточник Ноехка Тепер не растерялся и начал орать на всю улицу:

— Какой вы еврей? Я не божий стряпчий и меня не волнует, будет сирота молиться или нет, но отбирать у слепого его поводыря может только миссионер и выкрест.

К его воплям присоединились и женщины. Одна кричала:

— А если не молиться, так можно и Бога в сердце не иметь?

Другая махала руками и тараторила так, что слово наезжало на слово:

— Это, конечно, правда, что молельню Песелеса надо бы было перестроить в квартиры для молодых пар, и пусть бы аскеты шли себе на здоровье в другую молельню. Но пощечина не имеет отношения к пожеланию доброй субботы. То, что сделал сосед Бегнис, это страшная несправедливость.

— Разбой среди бела дня! — поддержали ее остальные собравшиеся.

Генех Бегнис слушал и молчал, пока все не высказались. Ответил он без злобы и без издевки, а с сочувствием и сожалением в каждой фразе. Раньше никто на одинокого мальчика и его слепого дядю даже не смотрел, а теперь все стали о них заботиться. А согласились бы соседи, чтобы их мальчик, вместо того, чтобы учиться и стать человеком, был поводырем слепого и вырос попрошайкой? Разве соседей не интересовало бы то, что у их ребенка больные глаза, и разве не нашлось бы среди них никого, кто отвел бы его к врачу? Но за счет чужого ребенка без родителей они все как один богобоязненные исполнители заповедей.

Генех Бегнис не стал ждать ответа и поднялся в свою квартиру. Соседи остались стоять в недоумении. Бегнис отобрал у них все их аргументы. Они уже хотели разойтись по своим халупам, но тут увидели слепого проповедника, который все это время стоял под навесом у входа в Немой миньян и прислушивался к спору во дворе.

— Что мы можем поделать, ребе? Этот Генехка Бегнис может переубедить стену, а не только вашего племянника, — оправдывались обитатели двора перед слепым, и каждый из них напрашивался отвести его, куда ему будет надо.

— Отпустите меня, отпустите. Я должен заново привыкать сам находить дорогу, — пробормотал реб Мануш Мац, и обитатели двора расступились и молча разошлись, словно были виноваты.

Слепой нащупывал палкой дорогу, а с затянутого облаками неба на него падал редкий колючий дождик. Из ржавых водосточных труб на углах домов безостановочно капало и капало — тоскливо, печально, словно там поселилась какая-то потусторонняя напасть. Двор Песелеса выглядел заплаканным, промокшим от крыш и до камней брусчатки. Реб Мануш Мац слушал дождь и ощущал его в своей одежде, в башмаках, во всех членах тела. У него было такое чувство, что и его погашенные бельмами глаза залиты дождем. Ветер раздувал его поношенное пальто, трепал его бороду и срывал с головы шапку. Реб Мануш схватился за шапку обеими руками, и палка выпала из его рук. Никто из соседей этого не видел, никто не помог ему найти палку. Реб Мануш опустился на мокрую мостовую и шарил в поисках палки, пока не нашел ее и не начал медленно подниматься. Он сопел от напряжения и думал, что, возможно, его карает Всевышний, потому что он оторвал сироту от учебы и сделал своим поводырем. Проповедник еще долго стоял окаменев и бормотал, задрав голову со слепыми глазами к низкому, закрытому серыми облаками небу:

— Подниму глаза свои к горам. Откуда придет помощь мне? Помощь мне от Господа, сотворившего небо и землю[98].

В историческом музее

Вечером Элиогу-Алтер Клойнимус работал в историческом музее. Он сидел за большим столом, заваленным архивными бумагами, и читал хронику какой-то местечковой общины. В скупом свете настольной лампы убористые, витиеватые, неровные буквы местечковой хроники отливали блеклой ржавчиной. Клойнимусу приходилось напрягать близорукие глаза, разбирая полустершиеся буквы. Он все время переставлял лампу, добиваясь, чтобы освещение не было ни слишком слабым, ни слепящим. В другом конце зала сидел Меер Махтей и переписывал текст с обложки старинной богослужебной книги. Он составлял картотеку манускриптов и редких книг, находившихся в фонде музея.

Кожа голого, высокого лба Меера Махтея казалась залатанной пергаментом. Из его темных глаз выглядывала мрачноватая боковая комната, в которой он жил — потертый, запылившийся, одинокий старый холостяк. Он избегал женщин из страха, как бы они не высмеяли его внешний вид и поведение. Хотя он был ученым человеком, он так ничего и не добился. На упреки считанных друзей, что он не хочет приспосабливаться к жизни, у него был странноватый ответ, что не стоит себя ломать и приспосабливаться к среде лавочников. Вскоре произойдет социальная революция, и каждый человек найдет свое место. Друзья Махтея не верили, что он всерьез так думает, и считали его лентяем. Для учителя Элиогу-Алтера Клойнимуса было карой небесной работать с этим циником.

Клойнимус очень страдал оттого, что его полевевшие дети издеваются над его возвращением к вере, как раньше издевались над его революционным пафосом. Узнав, что он стал захаживать в молельню, где встретил своего прежнего ребе, они язвительно подбадривали его:

— Ты последователен! Социал-демократия должна довести либо до предательского сотрудничества с врагами Советского Союза, либо назад в бейт-мидраш. Хорошо еще, что ты избрал второй путь.

Если он открывал рот и пытался ответить, жена набрасывалась на него с криком «Фразеолог!» Она считала его недотепой и выговаривала ему, что если бы он не воспитывал детей на высоких словах, они бы не ушли так далеко влево, и ей не приходилось бы бояться, что их посадят в тюрьму. В классах ученики буквально садились учителю Клойнимусу на голову, и даже вечером в музее ему не было покоя. Этот неудачник Махтей тоже издевался над ним. Поэтому в его компании уста Клойнимуса не открывались подобно устам Валаамовой ослицы. Например, сейчас Махтей переписывает на белую жесткую карточку заглавный лист какой-то богослужебной книги и устраивает из нее посмешище:

— Мы называем это красивым именем — инкунабулы![99] На самом же деле это пыль и плесень. И вот этой пылью и плесенью забивали юные мозги на протяжении столетий.

Чтобы не отвечать на это заявление, Клойнимус горбится еще больше и еще глубже погружается в летопись или начинает выглядывать на улицу. Уже пару дней как перестал литься поздний осенний дождь, но мостовая, стены и окна зданий еще сырые и блестят черно и искристо в бледноватом свете уличных фонарей. В саду напротив музея застыли голые деревья. Побитые дождем груды увядших листьев навалены у подножия стволов. Кто-то шатающейся походкой, кажется, бездомный и пьяный, бродит с опущенной головой среди груд опавшей листвы и что-то в ней ищет. Меер Махтей тоже выглядывает в окно на заплаканную улицу. Заведующий музеем Клойнимус чувствует скуку и горечь, и потому речи Махтея еще больше раздражают его.

— Опавшие с деревьев листья выметают и выбрасывают в помойный ящик — и делу конец. А вот к старым прогнившим листам книг, полным пыли и плесени заскорузлой схоластики, относятся как к святыне. Вы слышите, товарищ Клойнимус?

— Слышу, товарищ Махтей, — отвечает ему тот со своего стола, медленно и с сарказмом. — В хронике, которую я сейчас читаю, упоминается предписание, согласно которому портной не должен отдавать обывателю заказанную одежду, пока обыватель не заплатит налог на содержание бедных детей в хедерах. Так постановили тогдашние главы общины, кровососы, как вы их называете. Но нынешние революционеры, настоящие кровопускатели, вместе с вашим пролетариатом еще все сто раз перекрутят, прежде чем додумаются до такой высокой морали.

— К черту мораль! Когда отменят богатых и бедных, такие предписания не потребуются. Только посмотрите в своей молью поеденной хронике, как ваши распрекрасные обыватели соблюдали эти моральные предписания, — смеется Меер Махтей в дальнем углу большого, полутемного музейного зала. В свете настольной лампы его лицо кажется еще более желтым и высохшим. Темнота вокруг его освещенной головы делает товарища Махтея похожим на торговца одеждой, сидящего и перебирающего тряпье.

Меер Махтей встает, зевает и потягивается. Наконец он говорит, что сегодня ему надо уйти пораньше. Хотя он чуть ли не каждый день использует для ухода один и тот же предлог и запустил свою часть работы, Клойнимус доволен, что останется один и сможет влиться в окружающую тишину, в ее густые тени. Но он недолго наслаждается сладким покоем. Кто-то по ту сторону двери ищет щеколду. Заведующий музеем удивляется: кто может быть так поздно? Он еще больше удивляется, узнав в вошедшем столяра Эльокума Папа, который ремонтирует и украшает Немой миньян.

— Вы мне сказали, чтобы я зашел сюда, и вы мне покажете красивые вещи, которым я смогу подражать, — говорит высокий худой Эльокум Пап. В темноте он выглядит как длинный склонившийся над колодцем журавль с головой-ведром для черпания воды.

Намедни, когда Эльокум Пап сидел в молельне во дворе Песелеса и занимался резьбой по дереву, напротив него стоял учитель Элиогу-Алтер Клойнимус, опершись за спиной на трость, и по своему обыкновению пламенно вещал.

— Наши художники ищут признания у иноверцев. А чтобы оправдать то, что они бросают на произвол судьбы собственный сад, эти снобы утверждают, что еврейское искусство примитивно. Я опубликую о ваших произведениях вдохновенную статью и завершу ее призывом к заблудившейся еврейской интеллигенции прийти и посмотреть на вашу резьбу, чтобы понять, что такое настоящее еврейское народное искусство.

Когда столяр Эльокум Пап сколачивал кухонный стол, его не волновало, что к нему обращаются. Но когда он резал по дереву, он терпеть не мог, если ему забивали голову, да еще такими речами, которых он не может понять. Он заявил этому меламеду с тросточкой, что смастерить из одного куска дерева птичью голову с короной это не то же самое, что сколотить лестницу. При такой работе не следует разговаривать, как нельзя болтать в тех местах молитвы, где благословения идут непрерывным потоком. Элиогу-Алтер Клойнимус возразил, что он не собирается ему мешать или высказывать свои суждения о работе. Он заведующий историческим музеем в здании еврейской общины на Оржешковской улице[100], напротив садика. Пусть столяр его посетит, и он покажет ему редкостные произведения еврейского искусства, которые резчик сможет скопировать для своего бейт-мидраша. Клойнимус уже забыл о своем приглашении, но Эльокум Пап не забыл и пришел в этот заплаканный, заляпанный грязью вечер.

Сначала заведующий музеем злился на себя за то, что пригласил столяра и лишил себя коротких часов покоя. Хотя люди говорят, что он ходит в Немой миньян, чтобы молчать, он все равно балаболка, как и прежде. Но тут же заведующий подумал, что ему следует радоваться, раз отыскался человек любопытный и заинтересованный в музейных сокровищах. Элиогу-Алтер Клойнимус зажигает все лампы, и Эльокум Пап внимает его разъяснениям, глядя широко раскрытыми глазами на модели скульптур.

— Вот это изучающий Тору человек с острым умом. Видите, как он морщит лоб и закатывает глаза? Так он предается схоластическим размышлениям, сводит стену со стеной и расщепляет волосок надвое, как говорят в народе. А вот эта фигура — знаток. У него веселые глаза, потому что у него хорошо на сердце оттого, что он помнит всю Тору наизусть. А вот этот еврей в оконной раме — портной. Он вдевает нитку в иголку, и можно почти услышать, как он мурлыкает при этом какую-то мелодию без слов. А вот группа евреев, которые полусидят, полустоят у стола. Один выкрикивает, воздев руки: «Да разве это возможно!», а другой затыкает себе уши, он ничего не хочет слышать — это изучающие Тору в горячем споре над листом Гемары. А вот эта группа евреев — испанские мараны[101], они справляют седер[102] в подвале, чтобы христианские соседи не знали. Но попы из инквизиции узнают и врываются в масках. Лица евреев искажены от страха, женщины падают в обморок, кто-то из участников седера, рыцарственные молодые люди, хватаются за мечи, но все они готовы к самопожертвованию во славу Имени Божьего.

Элиогу-Алтер Клойнимус разошелся. Он снимает и тут же снова надевает пенсне, словно выступает перед большой аудиторией.

— Наши нынешние молодые революционеры не уважают самопожертвование во славу Имени Божьего. Они уважают самопожертвование во имя белорусских и украинских крестьян, которые смертельно ненавидят нас, евреев. Ведь польское государство оторвало куски от Западной Белоруссии и Западной Украины, присвоило территории, которые по справедливости, как они говорят, должны принадлежать Советскому Союзу. Вот чем забивают себе голову еврейские мальчишки, они глаз ночью не могут сомкнуть из-за несправедливости, которая была совершена по отношению к белорусским и украинским крестьянам. Так что же этим воинственным еврейским мальчишкам смотреть в еврейском музее? Они считают его кучей старья, пыли и плесени.

— Подражать изображениям этих людей в дереве и камне я бы не смог, — говорит огорченный Эльокум Пап. — Тот, кто это сделал, настоящий мастер! Кто это был?

— Мордехай[103] Антокольский, сын бедного виленского шинкаря.

Клойнимус подводит столяра к скульптурной отливке и рассказывает ему длинную историю про русского императора, как его убили революционеры и как модель памятника этому убитому русскому императору заказали сыну бедного шинкаря Антокольского. Вот первая модель. Но русские ее забраковали, потому что ангелы вокруг императора, сказали они, выглядят как жидовские ангелы. Антисемиты из русской прессы и академии требовали православных ангелов со славянской внешностью, как подобает небесной компании царя-батюшки. Элиогу-Алтер Клойнимус морщится и подводит посетителя к другому проекту памятника Александру II художника Антокольского: группка крестьян вокруг императорского трона. Против этого второго проекта тогдашние антисемиты вопили еще громче: мол, жидовский скульптор показывает русскому человеку какую-то прибитую ползучую душонку. Заведующий музеем указует перстом на одну из фигур второй модели и говорит, словно со сцены:

— Вот она, вечная трагедия большого еврейского таланта, отдающего свои творческие силы чужому народу, который ненавидит его и не хочет его даже в качестве пасынка. И наш народ, наша интеллигенция виновны в этом не меньше самого художника. У старомодных евреев нет никакого чутья к искусству, а новомодные евреи ползут на брюхе за духом времени. Наша нынешняя пролетарская молодежь, например, хочет только массивную скульптуру рабочего с большим молотом, поднятым обеими руками над всем земным шаром. А над своими историей и искусством, полным пламенного еврейского духа, наша молодежь смеется, и лишь я, Элиогу-Алтер Клойнимус, лишь я один — последний забытый хранитель еврейского исторического музея.

Эльокум Пап повертел головой, оглядывая зал, и увидел всюду лежащие груды свернутых бумаг, пачки старинных книг, рассыпавшиеся обрывки священных свитков. С фотографий на стенах смотрели бледные лица со строгими глазами и черными бородами. Висели картины маслом, изображавшие по большей части кладбища: в гуще надгробий и могил, утопающих в зелени, он узнал на одной из картин Виленскую городскую синагогу с четырьмя толстыми колоннами вокруг бимы. Теперь столяр выговаривал горечь своего сердца перед заведующим музеем.

— Этот реб Тевеле Агрес, который был когда-то вашим меламедом в Ширвинте, уже заранее топит печи в Немом миньяне, еще до больших холодов. Натопленная печь привлекает побирушек, которые приходят погреться. Я своей резьбой по дереву состоятельных обывателей не привлек. А вот натопленная печка привлекает бездельников и попрошаек, всяких придурков и уродов. Каждый день приходит городской сумасшедший или полусумасшедший, и от его лохмотьев воняет все вокруг.

Учитель и заведующий музеем бросает на столяра перепуганный взгляд, нервно надевает пенсне и поднимает со стола к близоруким глазам раскрытую местечковую хронику, словно хочет выяснить, соблюдалось ли предписание платить налог на новую одежду меламедам для бедных детей или оно осталось только на бумаге, как утверждает этот циник Махтей. Элиогу-Алтер Клойнимус снова думает о том, о чем уже не раз думал: хотя он больше не верит в светскую еврейскую школу и в обещанное революционное счастье, он все-таки не может стать евреем из бейт-мидраша. Он не может произносить молитв, которые не переживает в своей душе, да и торг по поводу вызовов к Торе и знаков почета, каким он бывает в молельне даже на Новолетие и на Судный день, ему не по сердцу. Но еще больнее ему слушать о евреях, для которых бейт-мидраш — это печка, чтобы погреться, а не место для молитвы и изучения Божественной Торы. Его характер, несчастье его юности, не изменился и на старости лет — он остался романтиком.

Бедняки вокруг печки

С каждым днем ветер дул все холоднее, а снег шел все чаще, и все больше оборванных евреев приходило в Немой миньян погреться у печки. Когда такой гость входил и Эльокум Пап замечал его из угла, где занимался резьбой, он вставал и стоял, похожий на тощее огородное пугало, с которого ветер сорвал тряпки и которое больше не пугает слетевшихся черных птиц. Эльокум Пап узнавал в пришедших евреях с глиняными физиономиями и жидкими соломенными бородками городских водоносов. Один из них, низенький, подволакивал ногу и раскачивался при ходьбе, словно нес два полных ведра. Другой, с перекошенной физиономией и длиннющими ногами, ходил как на ходулях. Третий, с беззубым ртом, все время придурковато улыбался. Водоносы были обуты в большие тяжелые башмаки и подпоясаны веревками. Из их пальто торчали куски ватной подкладки, а за пазухой они носили все свое имущество: черствый хлеб, жестяные кружки для кипятка, грязные тряпки.

Заходили и чтецы псалмов, бороды которых свалялись в колтуны, а глаза свидетельствовали о постоянном недосыпании, вызванном тем, что они целыми ночами сидели рядом с покойниками. Они носили зимние шапки с опущенными ушами, похожими на большие уши лесных зверей. «Тут не хватает только могильщика», — пробормотал Эльокум Пап, и словно нечистая сила его подслушала: заявился могильщик с трясущейся от старости головой и дрожащими руками. Но хотя он больше не мог копать могил, он мог еще пить водку и балагурить. К собранию присоединился и лавочник-сиделец в плоской шапке с помятым козырьком. Стоя у печи, он беспрерывно смеялся и махал руками, чтобы показать, как у него радостно на душе, хотя все знали, что гуртовщики больше не доверяют ему ни гроша.

Подошли и такие евреи, в присутствии которых Эльокум Пап не усматривал оскорбления для миньяна, но тоже не из лучших. Какой-то маленький еврейчик в больших валенках, с маленькой бородкой и добренькими глазками, останавливался у каждого пюпитра, за которым изучающий Тору раскачивался над священной книгой, и задавал один и тот же вопрос:

— Доброе утро вам, ребе. Я не хочу вас отрывать от изучения Торы. Я бы хотел только узнать закон: годовщина смерти считается по дню кончины или по дню погребения?

Другой еврей, высокий, со светлым лицом и серебристой бородой, страшно стучал башмаками. Он ходил по молельне от пюпитра к пюпитру и искал свои очки, которые задвинул высоко на лоб. Когда-то этот обыватель крутил большие дела, курил сигары и давал самые щедрые пожертвования. Однако в последнее время он выжил из ума, и дети не раз приходили искать его на Синагогальном дворе, потому что он забывал дорогу домой и мог заблудиться.

— Добро пожаловать! Только его здесь не хватало! — проворчал Эльокум Пап, увидев входящего еврея лет за пятьдесят, с наглыми глазами потрепанного бонвивана. Еврей это звался Зуська, а прозвище его было «Император канторов, Сирота[104] Второй». Прежде он сиживал в других синагогах и рассказывал изучавшим там Тору, что он был в Лондоне кантором в самой большой синагоге. Внезапно он потерял голос и потому вернулся домой. И пусть не жалуются на него те тысячи евреев, которые его знали и слушали. Но Эльокум Пап слышал, как говорили, что эта знаменитость была за границей певцом в забегаловке, шутом и картежником. Ему взбрело в голову съездить в Польшу, а теперь его не впускают назад, потому что у него нет тамошнего паспорта. Он рассказывает, что живет за счет своих капиталов, лежащих в заморских банках. Но Эльокум Пап слыхал, что и это вранье. Этого Зуську материально поддерживает родственница, засидевшаяся в девицах. Да Эльокум Пап и сам однажды подглядел, как этот якобы всемирно известный кантор глотал из бумажного кулька сахарное печенье с замороженной сметаной сверху, омен-таши[105] и куски халвы. Собравшимся вокруг печки он не дал ни кусочка, даже, как сказано, размером с оливку. Кто-то из этой банды нашептал столяру, что Зуська тратит на сладости все деньги, которыепосылает ему родственница, а потом ходит голодный. «Так значит, для него и для других побирушек я разукрасил священный ковчег резьбой?» — спросил себя столяр.

Вержбеловский аскет, реб Довид-Арон дожил-таки до сладкой мести. Его лицо даже сморщилось и покрылось множеством морщинок от скрытого злорадства, хотя говорил он деликатно:

— Я же просил у вас, реб Эльокум, милосердия, чтобы вы не ремонтировали и не украшали Немой миньян. Тогда бы сюда не совались все эти неучи с улицы и с Синагогального двора.

Но резчик вылупил на него пару злых глазищ и пробурчал:

— Блюдолиз! Вы мне тоже приелись, как горькая луковица.

Эльокум Пап направился за биму и подумал, что если у восточной стены и вокруг священного ковчега с резьбой еще полдень, то у западной стены и у печки уже полночь, такой мрак несет с собой эта компания побирушек. Когда Эльокум Пап подошел, Зуська был посреди рассказа о своих свершениях в Нью-Йорке, где он пел в опере.

— Минуту назад вы сказали, что в Америке вы были императором канторов, вторым после Сироты. Теперь вы рассказываете сказки о том, как пели в опере, — прервал его могильщик, у которого тряслась голова и подрагивали руки.

— Вот вы и похоронных дел мастер, и помощник синагогального служки, а на праздник Кущей вы еще носите по синагоге цитрон и лулав[106] для благословления. Но женщины больше не хотят их брать из ваших рук, потому что вы возитесь с мертвецами. А вот в Америке любят, чтобы кантор еще и пел в опере, — ответил Зуська, и собравшиеся вокруг печки развеселились, начали смеяться и пихать друг друга локтями.

Столяру показалось, что печка падает на него. Бейт-мидраш крутился у него перед глазами. Он принялся ругаться и проклинать:

— Злой год на вас всех! Тут вам не шинок и не ночлежка, тут святое место. Посмотрите, сколько снега и грязи вы нанесли. Вы же весь пол загадили! — Эльокум Пап бил себя кулаком в грудь. — Я здесь хозяин! Я здесь староста! Я отремонтировал и украсил Немой миньян. Прочь отсюда, голодранцы!

На минуту нищие растерялись и замолчали. Но вскоре пришли в себя, и каждый принялся оправдываться: даже в синагоге Виленского Гаона и в Старой синагоге греются у печки. Так почему же этого не должно быть в Немом миньяне? Бейт-мидраш — это не Содом, куда чужакам входа не было. Пусть столяр-недотепа снимет со священного ковчега своих деревянных зверюшек и продаст их в магазины, торгующие детскими игрушками. Жаль дерева, которое он переводит, строгая свои цацки. В печи от этого дерева было бы больше пользы. Он староста? Нет, он собака! И лавочник-сиделец рассмеялся ему в лицо:

— Я имел дело и с большими командирами. Ты кто такой, маршал Юзеф Пилсудский?

— Со мной ты не повоюешь, — крикнул ему могильщик. — Я людей получше тебя хоронил, и назад они не выкарабкивались.

— Может быть, ты меня ударишь? — пропихивался к нему старый попрошайка. — Гвалд, евреи, карау-ул!

Эльокум Пап начал отступать назад, пока не натолкнулся на пюпитр ширвинтского меламеда реб Тевеле Агреса, который был весь погружен в священную книгу, но вдруг ожил и успел поймать падающий пюпитр. Столяр выглядел так, словно спасся из болота, где на него напали черти, или убежал с чердака, где его исцарапали одичавшие кошки.

— Не топите больше печку, реб Тевеле! Слышите, реб Тевеле? Надо запереть дрова до тех пор, пока мы не избавимся от этой банды проходимцев вокруг печки.

Но реб Тевеле Агрес так не считал:

— Бейт-мидраш — это не хоральная синагога и не церковь, не рядом будь упомянута. Бейт-мидраш служит и для того, чтобы бедняки могли погреться. А если не будут топить, то я тоже буду мерзнуть. Все ученые, изучающие Тору, будут мерзнуть, — рассердился старый меламед.

«Сплошные напасти!» — подумал Эльокум, отходя и от реб Тевеле Агреса. Матля проклинает его за то, что она и их дочери голодают и мерзнут, так как он не хочет работать и зарабатывать, а возводит себе надгробие при жизни, чтобы этот Немой миньян назывался бейт-мидрашем Эльокума Папа. «Да разве нужен мне такой бейт-мидраш, носящий мое имя?» — И столяр посмотрел на сделанные им резные украшения над священным ковчегом, словно прощаясь с ними.

Не только столяр, но и изучающие в молельне Тору и даже беднейшие из обывателей избегали веселой компании, собиравшейся вокруг печки. Один реб Тевеле Агрес вел себя с этими людьми по-свойски и даже предлагал им покупать у него лотерейные билеты. Изучающие Тору буквально остолбенели и онемели, обыватели не верили собственным глазам. Никто не знал раньше, что старый ширвинтский меламед приторговывает лотерейными билетами. Реб Тевеле Агрес жил у детей и не нуждался в деньгах. Но торговля лотерейными билетами была его тайной страстью. Он ждал, что на его номер выпадет большой выигрыш так же, как ждал, что именитые евреи Вильны еще придут к нему и признают его правоту в старом споре с меламедами реформированного хедера. Изучающим Тору и другим завсегдатаям Немого миньяна он лотерейных билетов никогда не предлагал — он считал их неудачниками, нищими. Но Зуська, этот Император канторов, Сирота Второй, заверил его, что у него есть капиталы в заморских банках. И реб Тевеле вообразил, что каждый из этой кампании имеет что-то в загашнике, как поговаривают на Синагогальном дворе о многих попрошайках, выклянчивающих подаяние и у живых, и у мертвых.

— Это не одурачивание, это не обман, — размахивал старик пачкой лотерейных билетов.

Евреи щупали эти бумажки, пытались прочитать, что там написано, и сразу же прятали руки за спину, чтобы согреть их о печку. Кто со вздохом, а кто и со смешком — все ответили одно и то же: на такую роскошь у них денег не хватит. Только один из них, всемирно известный кантор Зуська, пообещал купить лотерейный билет, как только получит процент со своих капиталов в иностранных банках. Пока там что-то застряло.

Реб Тевеле Агрес затопал назад к своему пюпитру, обиженный и огорченный. Без покупателя лотерейных билетов он чувствовал себя, как меламед без указки, или как в бане в пятницу днем, когда вокруг нет никого, кто мог бы попарить ему спину веником. Тут к нему подсел гадатель Борух-Лейб и принялся набожно, словно молясь, внушать: эти нищие вокруг печки — сборище насмешников. Они не учат Тору сами и своей болтовней и громким смехом не дают учить другим. Если им сказать слово поучения, они лезут драться. Единственный из ученых бейт-мидраша, кого они уважают, это он, реб Тевеле. Так почему бы ему не учить с этими евреями каждый день по главе из книги «Источник Иакова», закон из Кицур Шулхан Арух, вместо того, чтобы уговаривать их купить лотерейные билеты?

— Тоже мне мудрец из притчи о четырех сыновьях! С лотерейного билета я ведь получаю процент, а если покупатель выигрывает, я получаю свою долю от выигрыша. Это не одурачивание, это не обман. А кто мне заплатит за изучение Торы с этими бездельниками? — бушевал реб Тевеле.

Но тем не менее слова хироманта ему понравились, потому что уже через минуту он стоял у печки и кричал нищим хриплым голосом:

— Бездельники! Если бы не я, вас бы уже выгнали отсюда на мороз. Чтобы вы не устраивали тут сборище насмешников, я между предвечерней и вечерней молитвой буду учить вас за столом. Вам это копейки не будет стоить. Может быть, вы откажетесь?

Только всемирно известный кантор Сирота Второй имел наглость отказаться. Голова у него для этого не годится, утверждал Зуська. Вместе с бедняками, собиравшимися вокруг печки, за столом сидели и все остальные завсегдатаи Немого миньяна. Самым прилежным из учеников реба Тевеле оказался тот маленький еврейчик в больших валенках, что обходил изучающих Тору и спрашивал их всех, как, согласно Закону, отсчитывается годовщина смерти — по дню кончины или по дню похорон? За столом он тоже задавал вопросы, но реб Тевеле рассердился на него: просто докучливый неуч! Реб Тевеле оглядывался — не идет ли его прежний ученик Элиогу-Алтер Клойнимус.

— Нет Алтерки? Нет? Все, что ему надо, это лишь бы я подумал, что он вернулся к вере. Давайте учиться! — кричал реб Тевеле, и его слушатели за столом удивлялись: чтобы старик, которому скоро девяносто, мог издавать такой львиный рык? Не сглазить бы. Главное, чтобы это ему не повредило.

Счастье художника

Эльокум Пап дал себе клятву больше не заниматься резьбой по дереву и набросился на работу в своей столярной мастерской, как на еду после долгого поста. Он выполнил все невыполненные вовремя заказы и отнес их заказчикам. На него напало желание работать как можно больше, лишь бы пилить, строгать, рубить и забивать гвозди. У него было немного материала, и он принялся сколачивать скамейки, табуретки, шкафчик для посуды, кухонный столик, лестницу для чердака. Кроме того, у него еще оставались длинные узкие доски, и он начал делать из них полки, а из остатков настрогал ручек для лопат. Ничего. Если у него будет товар, найдутся и покупатели, или же он продаст готовые изделия в какой-нибудь магазин.

Сначала Матля думала, что Бог сжалился над ее слезами и ее муж снова стал отцом для своих дочерей. Но вскоре она поняла, что Эльокум не имеет в виду заработок, а просто хочет быть занят. Он без остановки и с каким-то диким гневом заколачивает гвозди, чтобы его не тянуло к резьбе, как пьяницу, старающегося бросить свою пагубную привычку и пьющего яблочный квас и сельтерскую воду, тянет к бутылке водки. Матля видела, что после работы в мастерской Эльокум сидит за столом мрачный как туча и даже не смотрит на своих дочерей. А потом вдруг начинает кричать, что ужин приготовлен плохо, дети грязные, в доме — помойный ящик и что она никудышная хозяйка. Вдоволь накричавшись, он вытирает губы и начинает ругать себя самого:

— Вот тебе и богоугодное дело, недотепа! И как только взбрело в твою лошадиную голову, что ты должен украсить бейт-мидраш этих побирушек резными украшениями! — А потом буркает в сторону жены: — Не напоминай мне больше про Немой миньян. Слышишь? Голодранцы его захватили!

Наконец столяру надоела эта бесцельная беспрерывная работа. И он начал уходить из дому. То, что муж уходит не в Немой миньян, Матля поняла по тому, что он не брал с собой досок и инструментов. Она боялась, как бы он от горечи не начал пить, но Эльокум Пап не шлялся по шинкам. Он ходил из молельни в молельню и рассматривал украшения, сравнивал их со своими и сделал вывод, что он режет по дереву не хуже, а может быть, и лучше других. Временами ноги несли его к воротам Немого миньяна. Проходя мимо, он заглядывал во двор проверить, стоит ли еще молельня с круглыми окошками. Но в сам двор он не входил.

Вернувшись домой, он ждал, что Матля расскажет ему, как приходили из Немого миньяна и спрашивали его. Но Матле нечего было рассказывать, и он начинал кричать на нее: «Не напоминай мне эту молельню голодранцев!» А себе под нос бурчал: «Я им еще покажу!» У него созрел план: забрать из Немого миньяна все резные украшения и подарить их какому-нибудь бейт-мидрашу состоятельных обывателей.

Состоятельные обыватели, старцы с серебряными бородами, молились в Старой синагоге. Но когда он туда зашел и завел разговор со служкой, тот сказал ему, что в Старой синагоге все каменное, чтобы не горело. Эльокум Пап удивлялся: скамьи, пюпитры, двери и книжные шкафы ведь из дерева? «Да, и это очень печально», — ответил служка и рассказал, что обыватели имеют обыкновение прикреплять свечи расплавленным воском к пюпитрам и дремать над святыми книгами. Так что он все время пребывает в страхе, как бы не было пожара. Не раз уже случалось, что свеча падала и опаливала обывателю бороду. Вот почему в Старой синагоге больше не позволяют зажигать сальных поминальных свечей в годовщины смерти, а только электрические лампочки.

Из Старой синагоги Эльокум Пап отправился в Старо-новую синагогу, в которой молятся заносчивые богачи и домовладельцы. По субботам они надевают сюртуки и цилиндры. Староста там, ужасный гордец, с пренебрежением ответил столяру: украшениям Старо-новой синагоги, конечно, уже сто лет, а то и больше. Так что их теперь — сорвать и заменить на цацки какого-то столяришки? Эльокум Пап ответил ему с не меньшей гордыней, что он не какой-то там столяришка, а мастер, и что он своих украшений не подарит Старо-новой синагоге, даже если ему в ноги будут кланяться.

Эльокум Пап несколько раз заходил и в синагогу Могильщиков. Там он даже не заводил разговора о передаче своих красивых резных поделок. Он видел, что в синагоге Могильщиков целый день греется у печи тот же сорт евреев, что и в Немом миньяне. Ему гораздо больше понравилась синагога Семерых Вызываемых к Торе. Ни в одной синагоге на Синагогальном дворе не молится так много евреев, как там — один миньян за другим и так до поздней ночи. К тому же над священным ковчегом и над кафедрой нет никаких резных украшений. В синагоге Семерых Вызываемых все абсолютно голое. Множество молящихся будет день за днем видеть его резные украшения и восхищаться. Столяр заговорил об этом с помощником служки. Тот оглянулся: «Действительно нет резных украшений! А я этого до сих пор не замечал». Потом он пожал плечами: «Кого это волнует? Кому это надо?» И быстро убежал трясти коробкой для пожертвований среди помолившихся евреев, чтобы они бросили в нее пару грошей. Прихожане не лучше помощника служки, подумал Эльокум Пап. Это сборище издерганных мелких лавочников и продавчишек. Они забегают помолиться на скорую руку, сказать поминальную молитву — и исчезают, как бестелесные духи. Они будут рассматривать резные украшения, так же как их уши слушают слова торопливых молитв.

Но есть и другие синагоги состоятельных евреев, хотя в них молятся в будние дни только по утрам. Так утешал себя Эльокум Пап, поднимаясь по узким крутым ступеням в молельню праведницы Двойры-Эстер. Дверь была открыта, а внутри никого не было. Хотя окна молельни Двойры-Эстер выходят в тесноту темного двора Рамайлы, окруженного задними, слепыми стенами высоких зданий, откуда-то с высоты в нее чудом пробивался свет, и свежий снег на окрестных кривых крышах отсвечивал сквозь оконные стекла. В первые минуты столяр остолбенел в восторге от того, что увидели его глаза. Но чем дольше он стоял, тем неуютнее ему становилось в этой маленькой молельне, погруженной в глубокую тишину и потаенный, дрожащий дневной свет. Эльокум Пап еще не видел святого места, настолько перегруженного резными украшениями. И от всматривания во все эти резные существа на него напал страх и ужас.

Птицы с большими глазами вылупились на него косоглазо и яростно, готовые разорвать своими кривыми клювами и острыми когтями. Олени повернули к нему головы с витыми рогами и смотрели на него с мольбой, словно спрашивая, где тут поблизости речка, чтобы они могли утолить свою жажду. Пара львов уже высунула от голода свои красные языки. Другие львы держали в зубах собственные хвосты. У змея, свившегося в большое кольцо, было две головы с распахнутыми пастями, которые пытались проглотить одна другую. Над священным ковчегом пара рук тянулась к скрижалям учителя нашего Моисея, словно в страхе, что святая Тора может упасть и тогда придется поститься. Над кафедрой тоже вздымалась пара рук с пальцами, сложенными в знак благословения жрецов. Но столяру казалось, что это руки мертвеца, поднявшиеся из-за кладбищенского забора. Эльокум Пап почувствовал, как у него по спине побежали мурашки. Ему стало холодно. Он начал отступать к выходу, проклиная в душе синагогальную служанку, живущую в этом же дворе и оставившую молельню открытой. Экая дармоедка! Ее совсем не волнует, что бейт-мидраш могут обокрасть? Столяру подумалось, что ему лучше оставить свои резные украшения в Немом миньяне, чем иметь такое счастье, как этот художник из молельни Двойры-Эстер.

В конце концов Эльокум Пап решил, как ему быть. Он вошел в свою мастерскую и долго копался в горе стружек и обрезков, пока не нашел в ней незаконченные резные поделки, а с ними и несколько законченных вещей. Он упаковал все это в холщевый мешок и на ночь глядя ушел в исторический музей, где однажды был в гостях у директора Элиогу-Алтера Клойнимуса. В садике напротив музея темнели высокие сугробы, а в его окнах застыл темный зимний вечер. Когда столяр подошел ближе, он увидел через низкие окна, что внутри, в темноте мигает огонек. Эльокум Пап направился к входу.

За заваленным столом в зале один-одинешенек сидел Элиогу-Алтер Клойнимус. Его сотрудник Меер Махтей отказался приходить, пока община не будет отапливать музей. Заведующего Клойнимуса тоже никто не упрекнул бы, если бы он не приходил. Но ему было приятнее мерзнуть в музее, выигрывая пару часов покоя, чем сидеть дома и выслушивать претензии жены. Столяру показалось, что красный огонек настольной лампы такой же замерший и застывший, как этот учитель, который сидит, сгорбившись над старинной книгой и засунув руки в рукава.

— Люди приходят сюда, чтобы посмотреть на ваши сокровища, или не приходят? — строго спросил Эльокум Пап.

Учитель и заведующий музеем еще меньше обрадовался резчику, чем в первый раз. Тем не менее он счел своей обязанностью объяснить, что летом в музей приходят школьники со своими учителями, иногда также гости из разных городов Польши и из-за границы.

— Если так, то хорошо, — ответил столяр и вытащил из своего холщевого мешка резную коробочку для благовоний, деревянную указку для чтения свитка Торы, незаконченную заготовку фигурки орла с короной на голове. У орла получились коротковатые крылья, да и корона вышла кривоватой.

— Сейчас я режу лучше. Никакого сравнения. Я принесу сюда все мои красивые поделки из Немого миньяна. Я все оттуда заберу! — И он рассказал, как молельню Песелеса захватили голодранцы.

— А что я со всем этим буду делать? — Музейный работник не понял, что имеет в виду столяр.

— Вы будете показывать это людям и рассказывать, что это работа резчика Эльокума Папа, точно так же, как вы показываете каменных человечков этого, у которого отец был бедным шинкарем.

— Вы имеете в виду скульптора Мордехая Антокольского?

— Да, да. Его я и имею в виду. Точно так же, как вы показываете каждому его русского императора с крестьянами, этого еврея с веселыми глазами, который знает всю Тору наизусть, этого еврея со сморщенным лбом, который занят казуистикой из Талмуда, и тех полуевреев-полуиноверцев из Испании, которых попы захватывают врасплох, когда они справляют пасхальный седер, — вы будете показывать всем и мои резные поделки. Я отдаю их бесплатно.

В первую минуту Клойнимус подумал, что столяр издевается над ним и что его подослали оппозиционеры из общины, эти партийные деятели, которые кричат, что община не должна давать денег на содержание музея с мертвыми предметами, в то время как не хватает средств на насущные нужды. Но было непохоже, что Эльокум Пап издевается. Клойнимус несколько раз поправил пенсне и откашлялся, прежде чем придумал ответ.

Конечно, он ценит народное искусство, но у общины на это не предусмотрен бюджет. Он не хочет этим сказать, что община заинтересована в сохранении произведений только умерших еврейских художников, а до живых ей дела нет. Но почему живой народный художник должен забирать свои произведения из бейт-мидраша, в котором евреи молятся и изучают Тору? Ведь отливку скульптуры Марка Антокольского с русским императором и крестьянами нельзя держать в бейт-мидраше. Его человеческие каменные головы, этот острый ум, этот знаток и все остальные не должны по еврейскому закону находиться в бейт-мидраше, в то время как изображения зверей и птиц могут украшать синагогу. Народному художнику не следует хоронить свои произведения в мертвом музее, куда никто не приходит.

— Здесь же помойный ящик, гора рухляди, мертвецкая, подвал, набитый истрепанными обрывками в прошлом святых предметов! — начал кипятиться Элиогу-Алтер Клойнимус. На губах его появилась пена. В гневе и горечи оттого, что он должен спасаться из своего домашнего ада в этот холод и мрак, он клял музей даже худшими словами, чем его сотрудник Меер Махтей. Но выговорившись, он подумал, что не должен отравлять народного художника своим разочарованием. И закончил свою речь мягко и любезно:

— Послушайте меня, помиритесь с евреями вашей синагоги. Набожные евреи тоже ценят службу Всевышнему красивыми вещами. Об этом есть даже рассуждение в Гемаре. Так мне недавно сказал мой старый ребе, ширвинтский меламед. Как у него дела, у моего старого ребе, ширвинтского меламеда? Из-за плохой погоды я не навещал его в последнее время.

— Ваш старый ребе, этот реб Тевеле Агрес — кислый крыжовник[107]. Он поддерживает голодранцев из Немого миньяна. — Столяр поморщился, сложил свои поделки назад в холщевый мешок и ушел еще более опечаленный, чем пришел. Элиогу-Алтер Клойнимус долго смеялся про себя потихоньку, затем пожал плечами и криво усмехнулся: кажется, скромный народный художник, но и он уже задирает нос. Почитает себя Марком Антокольским.

В тот вечер столяру очень хотелось, чтобы жена сказала ему, что из Немого миньяна приходили о нем спрашивать. Увидев, что у Матли нет для него такой доброй вести, он принялся ворчать, что завтра пойдет в Немой миньян посмотреть, не спалили ли эти голодранцы его резные украшения. Они же ему кричали, что в печи это дерево принесло бы больше пользы, чем в виде его цацек. Матля поблагодарила в сердце своем Всевышнего за то, что Эльокум собирается снова пойти молельню Песелеса. Как-никак прежде он немного работал и на нее с детьми. А с тех пор как он бросил заниматься резьбой, он стал по больше части просто невыносим.

Когда на следующий день Эльокум Пап зашел в Немой миньян, он прежде всего увидел, что все резные украшения священного ковчега на месте. Бейт-мидраш выглядел торжественно, как в праздничные будни[108], когда стол накрыт белой скатертью, а набожные хозяйки не работают. Через круглые окна светил ясный, снежный день. Он словно побелил потолок и стены. Аскеты сидели за своими пюпитрами, углубленные в святые книги, а компания нищих, собирающихся вокруг печки, теперь с почтением слушала слепого проповедника. Опершись спиной о натопленную печку, реб Мануш Мац стоял среди этого нищенского сброда и проповедовал ему со своим обычным напевом:

И в мире правды есть восточная стена[109] и есть западная стена, однако порядок там обратный. Многие евреи, сидевшие в нашем мире лжи у западной стены, у печки или за бедным столом, сидят в мире правды у восточной стены, а многие состоятельные обыватели, которые в нашем лживом мире сидели на почетных местах, сидят на том свете у двери, а иной раз даже ногами наружу.

Тайный план

У восточной стены Немого миньяна уселся новый аскет, низенький, худенький, с густой увесистой бородой цвета темной меди. И голос у него был подстать — глубокий бас, напоминающий гул колокола. Никто в Немом миньяне не имел представления, кто он, этот новый аскет, но реб Довид-Арон Гохгешталт уже что-то разведал и рассказывал, что нового аскета зовут реб Гилель Березинкер и что он изгнанный раголевский[110] раввин. Ему пришлось покинуть местечко, потому что он закоренелый спорщик. Так шептал вержбеловский аскет на ухо каждому из сидящих в Немом миньяне, включая столяра. Но Эльокум Пап думал: мало ли что болтает этот чокнутый вержбеловский аскет! А ему как раз понравилось, как новый ученый расставил вокруг себя несколько пюпитров и на каждый из них положил по раскрытой святой книге. Время от времени он оставляет свой том Гемары и подходит к одной из раскрытых книг, смотрит в нее пару минут и сразу же возвращается к большой Гемаре, как к отцу маленьких книг. Такого метода изучения Торы Эльокум Пап еще не видал. К тому же раввин все время учит Тору стоя, не раскачивается и не мычит. Лишь изредка он издает басовитое, сердитое рычание, похожее на гул церковного колокола, не рядом будь упомянут. Вот это настоящий ученый, думал столяр. Но уже через пару дней раввин подошел к нему с претензиями.

— Говорят, что вы здесь староста. Вы должны позаботиться, чтобы я здесь получал содержание на жизнь и еще имел, что послать семье.

Именно потому, что он сказал эти слова с обидой, столяр еще больше зауважал его и принялся оправдываться, что у Немого миньяна нет кассы для поддержки изучающих Тору. Каждый аскет сам себя обеспечивает. А самые большие ученые сидят в синагоге Виленского Гаона, и там их содержат в большой чести. Уважаемому ребе тоже стоило бы сидеть в синагоге Гаона. Реб Гилель Березинкер устремил на столяра пару злых глаз и ответил:

— Где живут хорошие евреи, я знаю и без вас. В синагогу Гаона не принимают новых аскетов. И так не хватает денег, чтобы платить старым. Но именно вы, поскольку вы никому не платите, обязаны платить гонимому раввину, который сидит у вас и учит Тору. Еще посмотрим! — погрозил он пальцем и вышел из Немого миньяна с сердито нахмуренными бровями. Как только он вышел, к столяру приблизился вержбеловский аскет.

— Реб Гилель Березинкер чего-то требовал от вас, реб Эльокум?

— Денег он требовал. Он хочет, чтобы Немой миньян его содержал.

Всю свою гордость и родовитость, всю свою тельзскую ученость, деликатную манеру разговора и мягкость — все это забыл вержбеловский аскет в одно мгновение. Он загорелся и сыпал словами как искрами: этот раголевский раввин — разжигатель ссор. Местечко немало натерпелось прежде, чем от него удалось избавиться! Реб Эльокум наверняка захочет узнать, почему Раголе выгнало этого реба Гилеля Березинкера? Из-за чего произошла ссора? Так вот, этому ребу Гилелю Березинкеру все равно из-за чего ссориться. Он не умеет уступать и никогда никому не делает скидок. То у него претензии, что его содержание слишком скудно, а дом раввина слишком мал, то он придирается к кашруту[111], к микве или к забору вокруг старого кладбища — он не умеет выбрать середину и договариваться по-доброму. Никто не хочет с ним связываться. Шутка ли? Он ведь может сожрать человека живьем вместе с подошвами! И вержбеловский аскет сделал свой вывод:

— Если реб Гилель Березинкер взял себе в голову, что ему должны платить, то Немой миньян уж будет ему платить. Я тут сижу годами, я ничего не получаю, буквально ничего. Но этот скандалист получит, он наверняка получит. Мило, очень мило! — реб Довид-Арон Гохгешталт морщился и крутился вокруг пюпитра, за которым сидел Эльокум Пап, как белка, которая крутится вокруг ствола дерева и ищет орешки.

Эльокум Пап продолжал спокойно сидеть. На мгновение он перестал резать кусок дерева своим кривым ножом, бросил долгий взгляд на вержбеловского аскета и неторопливо ответил:

— Не завидуйте ему, этому изгнанному раввину. Мякоть от камня он у меня сможет получить! — И столяр снова взялся за резьбу.

— Вы действительно ничего не дадите? — переспросил вержбеловский аскет, скорее задетый, чем обрадованный тем, что новый аскет ничего не получит. — А что будет со мной? Всю жизнь я занимаюсь Торой и служением[112], так откуда мне взять денег на мои потребности? — пришибленно промурлыкал он.

Но у столяра для него был совет:

— С Хануки[113] режут гусей и заготавливают сало на Песах. Так займитесь ощипыванием гусиных тушек, а в свободное время приходите в Немой миньян изучать Тору, как делает стекольщик Борух-Лейб и как я прихожу сюда заниматься резьбой после работы.

Эльокум Пап сказал это хладнокровно и даже не поднял головы от своего куска дерева. Он словно даже и не заметил, что вержбеловский аскет буквально отпрыгнул от него.

— Мне заняться ощипыванием гусей? Коммунист!

Реб Довид-Арон Гохгешталт последнее время сильно задумывался о деньгах. Как никогда прежде. Он понемногу пришел к выводу, что владелица хлебопекарни не выйдет замуж за лесоторговца. Если бы отношения между ней и Рахмиэлом Севеком шли к свадьбе, дело бы не затянулось так надолго. «Лесоторговец ей не нравится, я ей нравлюсь!» — праздновал победу реб Довид-Арон Гохгешталт и все больше приходил к убеждению, что его ведьме в Литве придется волей-неволей принять от него разводное письмо. Тогда Хана-Этл Песелес выйдет за него замуж. В этом нет ни малейшего сомнения! А до тех пор? Вержбеловского аскета охватила запоздалая радость, смешанная с беспокойством, как бы у него не увели богатую вдову. Он должен видеть ее как можно чаще и быть при этом надлежащим образом одет. В своей потрепанной одежде он больше не должен ей показываться.

Где же взять деньги, чтобы приодеться? На столяра, этого стоящего на низшей ступени человека, который стал заправилой в Немом миньяне, нечего надеяться. Он платить не будет. Остается один выход — брать подаяния. Решено, решено, убеждал самого себя реб Довид-Арон Гохгешталт, у него нет иного выхода. Но у обывателей Синагогального двора и окрестных переулков он не должен просить. Боже упаси! Если об этом узнает Хана-Этл Песелес, покойнику будет лучше, чем ему. Она в его сторону даже и не посмотрит больше. Получается, что он должен обращаться за помощью к незнакомым обывателям. В этом есть другой недостаток. Незнакомые не будут знать, кто он такой, и будут принимать его из-за его жалкой одежды за простого еврея-бедняка. Он и унизит себя, и соберет гроши в лучшем случае. В конце концов вержбеловский аскет придумал, как ему себя вести.

Он ушел далеко от тех улиц, где его знали, выбрал для себя один бейт-мидраш и пару дней подряд каждое утро приходил туда на молитву. После утренней молитвы он час-полтора сидел там над Гемарой. Приходили обыватели и здоровались с ним, спрашивали его о толковании какой-либо мишны или о законе из книги Шулхан Арух — и сразу видели, что перед ними ученый еврей. Свои ответы на вопросы относительно сложных мест Писания реб Довид-Арон Гохгешталт начинал с подчеркнутой скромностью: когда он учился в Тельзской ешиве, там ставили тот же самый вопрос и отвечали на него так-то и так-то. То есть, это не его собственная ученость. Но при этом он демонстрировал такой острый ум и такую способность расщепить волосок надвое, что спрашивающий был потрясен и растерян. На предвечернюю и вечернюю молитвы вержбеловский аскет шел в другой бейт-мидраш и вел себя там аналогичным образом. Потом, выбрав себе в каждом бейт-мидраше с полдюжины обывателей, он начал утром после молитвы отзывать их по отдельности в сторону и говорить с таинственностью в голосе: он не может рассказать, кто он и что он; он может только сказать, что он разорен и нуждается в пожертвованиях. Когда Всевышний поможет ему, он вернет то, что взял, как праотец наш Авраам, мир праху его, который на обратном пути из Египта платил во всех постоялых дворах, где он прежде, по дороге в Египет, останавливался в долг. Просить ссуду у человека с рынка он не хочет, продолжал реб Довид-Арон, но еврею, преданному Торе, и к тому же благородному человеку он может довериться и попросить пожертвование. При этом реб Довид-Арон делал несколько кривых шажков вперед и назад, втягивал голову в плечи, а потом вытягивал шею, и его пылающее лицо морщилось, словно он собирался заплакать. Обыватель видел, как на ладони, что перед ним стоит немного странный, но приличный еврей, и сердце этого еврея буквально обливается кровью оттого, что ему приходится принимать пожертвование. В итоге реб Довид-Арон вышел из бейт-мидраша с полным карманом денег, за которые простому обивателю чужих порогов пришлось бы отработать пару недель. На предвечернюю и вечернюю молитвы он пошел в другой бейт-мидраш и оттуда тоже вышел с безвозмездными ссудами. В Немой миньян он возвращался каждый день только поздно вечером.

Но успех не избавил его от страха, что о его делах узнают во дворе Песелеса и в Немом миньяне. Реб Довид-Арон Гохгешталт считал всех и каждого во дворе и молельне своими кровными врагами. Можно себе представить, как его кровные враги будут мстительно радоваться, если узнают, что он протягивает руку за подаянием, и как они помчатся передать эту весть Хане-Этл Песелес. Больше, чем всех остальных, он опасался нового аскета. Реб Довид-Арон Гохгешталт уходил в далекий бейт-мидраш где-то на краю города и всегда получал там что-нибудь. И все-таки перед его глазами неизменно стоял низенький злобный упрямец, этот раголевский раввин. «А если его прогнали из местечка, то это разве лучше? А если он требует от Немого миньяна, чтобы его содержали вместе с его женой и детьми, это лучше?» — кипятился вержбеловский аскет и все же не мог преодолеть страха. Поэтому он остался на целый день в Немом миньяне, чтобы замести все следы, если реб Гилель Березинкер шпионит за ним.

Вержбеловский аскет сидел в своем уголке над томом Гемары, но его так и подмывало вскочить с места. Он подсчитывал, сколько денег мог бы насобирать в этот день, а теперь они для него потеряны. Чтобы остудить свой гнев, он пожимал плечами и разговаривал сам с собой: «Ну разве это не издевка, разве это не было бы смешно, если бы не было так грустно, что именно этого раголевского раввина-скандалиста зовут реб Гилель[114]? Он наверняка думает, что он так же терпелив и так же снисходителен к людям, как Гилель-старый! Так разве я должен им восхищаться? Разве я должен дрожать от страха, что он узнает?» Но сколько бы реб Довид-Арон из Вержбелова ни рвался туда, где он сможет набить карманы деньгами, его удерживали, как цепи, в Немом миньяне страх и желание выведать, не подозревает ли его в чем-нибудь изгнанный раввин.

По лицу раголевского раввина ничего нельзя было понять. Он, как всегда, стоял у своего пюпитра над Гемарой, опустив глаза, а когда кто-нибудь к нему приближался, недовольно сдвигал брови, показывая, что его понапрасну отвлекают от учения. Вержбеловского аскета он считал бездельником и безумцем и даже не смотрел на него. Но именно потому, что реб Гилель Березинкер открыто демонстрировал ему свое пренебрежение, реб Довид-Арон Гохгешталт дрожал и сгибался перед ним втрое. Вержбеловский аскет так долго мучил себя сомнениями, знает ли этот безжалостный разбойник и гордец, этот изгнанный из Раголе раввин его тайну, что не мог уже больше терпеть и направился к нему с масляной, заискивающей улыбкой на лице.

— Люди говорят, что вы, реб Гилель, большой комментатор Писания, потрясающий комментатор Писания. Так почему бы вам не доставить наслаждение и аскетам Немого миньяна вашей проповедью?

— Зачем мне здесь бесплатно произносить проповеди? Я не нуждаюсь ни в чьем подтверждении, что я хороший толкователь и проповедник.

Раголевский раввин даже не поднял глаз от Гемары. Но по спрятавшейся в его бороде мрачной улыбке было заметно, что ему все-таки приятно слышать похвалы. Реб Довид-Арон увидел в этом признак того, что изгнанный раввин ни о чем не знает, и разошелся еще больше.

— Конечно, вы не нуждаетесь ни в чьем подтверждении. У меня нет сомнения, реб Гилель, что раголевские обыватели еще придут и еще упадут вам в ноги, чтобы вы вернулись в Раголе. У меня нет ни малейшего сомнения, реб Гилель, что если бы не нынешняя плохая погода, то раголевские обыватели уже были бы у вас и просили бы, чтобы вы сжалились над ними и вернулись. Вы можете каждый день ожидать их приезда.

Уволенному раввину показалось, что вержбеловский аскет над ним издевается. Он поднял свои злые глаза и прорычал:

— Безделье приводит к скуке. Оттого, что вы постоянно слоняетесь и ничего не делаете, вы поглупели. Почему вы сидите и не учите Тору? — И реб Гилель Березинкер повернулся к нему спиной.

Вержбеловский аскет отступил от него молча, дрожа всеми членами тела. Он уже снова сидел в своем уголку, но все еще вытирал пот со лба. «То есть это означает, что он знает. Во всяком случае, он подозревает и может узнать», — прошептал самому себе реб Довид-Арон и поднял глаза к священному ковчегу, словно давая клятву перед свитками Торы, что больше не будет ходить по молельням.

На собранные деньги он потихоньку купил две пары новых приличных штанов, подержанный сюртук, новенькую жесткую раввинскую шляпу, пару новых гамашей и поношенное пальто — полосатое, с парчовым воротником, вроде тех, что мальчишки и молодые франты носят и летом, и зимой. И вот в простую среду он нарядился и отправился в магазин Ханы-Этл Песелес. Ему в лицо дул холодный колючий ветер поздней осени, пронизанный запахом гниющих листьев. Когда аскет открыл дверь в пекарню, его окутали теплые клубы пара, вырывавшиеся из помещения на улицу. Из-за холодной погоды владелица хлебопекарни уже надела шубку и шерстяной платок на голову. У двух ее продавщиц под белыми фартуками тоже были зимние жакеты с длинными рукавами. Только вошедший к ним расфуфыренный аскет был одет, как в ветреный весенний день — в тонкое пальто с парчовым воротником и полушелковый голубой галстук с красными крапинками. Хозяйка растерялась от его внешнего вида и поведения. Она подумала, что ей снится сон. Но глаза ее не обманывали: вержбеловский аскет подстриг бороду и пейсы. Хана-Этл испугалась, и в то же время ее разбирал смех. Продавщицы посмотрели на аскета так, словно он сошел с ума. Реб Довид-Арон растерялся, на этот раз он не придумал оправдания, почему это он зашел посреди среды, а не в пятницу, как обычно. К несчастью, покупатели в пекарне еще не появились, так что у аскета не было ни времени, ни ясной головы, чтобы выдумать объяснение на месте. Он щупал пальцами подстриженную бороду и издавал невразумительное кряканье, словно что-то бурчал посреди молитвы, когда нельзя прерываться.

— А я уже думала, почему это вы в прошлую пятницу и в позапрошлую тоже не заходили за халой. Может быть, вы были, не дай Бог, нездоровы или заняты? — спросила хозяйка.

Да, да, он был сильно занят, ухватился реб Довид за ее слова. В эту минуту он вспомнил, что раголевский раввин назвал его глупцом. А почему это он уверен, что и владелица пекарни не считает его за глупца? Реб Довид-Арон горделиво поднял голову и принялся рассказывать, что он, слава Богу, больше ни к кому не должен ходить за подарками. Он как раз и зашел, чтобы сообщить, что одно местечко хочет пригласить его в раввины и прислало к нему своих лучших обывателей с письмом о назначении в раввинскую должность. Но пока он еще не дал своего согласия, он не должен называть это местечко. Это тайна. По правде говоря, он уже решился, но пока не обещал на все сто процентов. Вержбеловского аскета потом прошибло. Не хватало еще, чтобы он сболтнул, что это местечко называется Раголе и что его берут на место прежнего изгнанного раввина. Хана-Этл может узнать, что вся эта история — сплошная ложь.

Слава Богу, что откликнулась старшая продавщица, добродушная и говорливая. Самое время, сказала она, хватит уже аскету оставаться неприкаянным. Но младшая продавщица, худенькая, с проворными руками и кислой физиономией, вмешалась по своему обыкновению с сердитой издевкой: для того, чтобы стать раввином в местечке, ребу Довиду-Арону пришлось подстричь бороду? А вот она думает, что он заранее начал прихорашиваться для жены. Ведь поляки требуют от обиженных литовцев, чтобы те снова дали ездить из Вильны в Ковну[115], а из Ковны — в Вильну. Тогда реб Довид-Арон сможет вскорости увидеться со своей женой.

Вержбеловский аскет всегда считал чудом то, что поляки отобрали Вильну у литовцев и литовские пентюхи закрыли из-за этого границу. Благодаря им его проклятая жена не может приехать из Ковенской Литвы и схватить его за горло, вырвать ему бороду и пейсы за то, что он скрывается от нее столько лет. По той же причине разговоры о приближающейся войне с немцами, сильно пугавшие евреев, пугали вержбеловского аскета еще больше. Поляки подражают немцам и угрожают в свою очередь войной литовцам, если те не согласятся открыть границу. А если литовская граница действительно откроется, то для него, реба Довида-Арона Гохгешталта не останется уголка на земле, где бы он мог спрятаться от своей жены. Но настроение у евреев все время менялось. Сегодня они считали, что беда уже на пороге, а назавтра переводили дыхание, говоря, что этот из Берлина, да сотрется его имя, только пугает. Вот и вержбеловский аскет успокаивался и начинал обдумывать свой тайный план, как обезопасить себя и не допустить, чтобы конкуренты увели у него богатую вдову Песелес. Но сейчас он собственными глазами видел, что упомянутая богатая вдова Песелес улыбается и едва сдерживается, чтобы не начать смеяться над ним. Он ответил этой насмешнице, низенькой продавщице, чтоб она провалилась, с гневом:

— А если моя жена и приедет, то разве я ее боюсь? Я не испугаюсь, даже если мой отец приедет!

Хозяйка накричала на продавщицу и шагнула к аскету, чтобы задержать его и успокоить. Но реб Довид-Арон Гохгешталт задрожал всем телом и бросился прочь на улицу в таком страхе, словно Хана-Этл Песелес была дьяволица и родная сестра его проклятой жены из Ковенской Литвы.

Помешанный раввин

Реб Мешулем Гринвалд, помешанный раввин, как его называли, каждый день с утра до вечера сидел в Немом миньяне и писал свое сочинение с поспешностью и напряженностью человека, пишущего письмо в последние полчаса перед уходом поезда. За неделю до Хануки, когда ледяной ветер уже резал лицо, реб Мешулем Гринвалд перестал писать и принялся останавливать аскетов в молельнях и людей на улице, рассказывая каждому, что его сочинение уже готово. Теперь самое время издать его, и тогда мир увидит, что немцы измыслили на евреев навет. Большое ясное лицо венгерского раввина, с черными пылающими глазами и белой кудрявой бородой, вызывало почтение, смешанное со страхом и жалостью. Он ходил в широком длинном лапсердаке, в еще более широкой раввинской накидке поверх лапсердака, но с распахнутой грудью, и не замечал, что уже зима. Ни у кого не было духу ответить ему: а если напечатают вашу книгу, так не будет войны? Поэтому, пока он говорил, слушатели молчали, опустив глаза, чтобы он не догадался, что его считают помешанным.

Распорядитель городской общины вышел из молельни на Синагогальном дворе. Реб Мешулем Гринвалд остановил его и снова принялся рассказывать то же самое: в своем сочинении он доказывает знамениями и чудесами[116], что повсюду в Гемаре, где говорится о гоях, наши мудрецы имеют в виду прежних язычников, которые были убийцами и лжецами; но совсем не имеются в виду, Боже упаси, нынешние христиане. Так почему же ничего не делается, чтобы напечатать его сочинение и спасти евреев, пока не поздно? Распорядитель городской общины стоял в растерянности. Венгерский раввин с белой растрепанной бородой казался ему пророком Самуилом, которого царь Саул вызвал из могилы перед своей последней битвой с филистимлянами.

— У меня нет средств,чтобы напечатать мои собственные сочинения по Торе, так что же я могу сделать для вашей книги? — оправдывался распорядитель.

— Я не писал сочинение по Торе, чтобы показать свой острый ум, я своим сочинением хочу спасти евреев от гибели, — реб Мешулем Гринвалд сказал это, резко повернулся и вошел в синагогу Семерых Вызываемых к Торе, из которой распорядитель только что вышел. Там уже читал предвечернюю молитву свежий миньян, и кантор у бимы уже произносил «Высокую кдушу», чтобы это заняло меньше времени[117]. Как только молящиеся отстояли тихую молитву восемнадцати благословений, венгерский раввин поднялся на биму и ударил по столу.

— Эти, с позволения сказать, мудрецы, эти немецкие профессора пишут в своих книгах, что Талмуд учит евреев, как устраивать подкоп под царства и учинять революции. Я доказываю в моем сочинении, что по еврейскому закону нельзя поддерживать восстания против царства. Великий галахический авторитет выносит постановление, что если известно о еврее, который изготавливает фальшивые деньги или другие подделки, надо обязательно выдать его царству[118]. Я трудился над моим сочинением годами, но я не требую ни денег, ни почета, и я готов издать это сочинение без упоминания моего имени, лишь бы спасти евреев, прежде чем будет поздно.

Молящиеся еще не закончили молиться, соблюдающие траур еще должны были сказать поминальную молитву: в бейт-мидраше воцарилась мертвая тишина, и евреи стали выходить из него один за другим. Когда реб Мешулем Гринвалд спустился с бимы, перед ним стоял только помощник служки с открытым ртом и с кружкой для пожертвования в руке, словно он хотел показать венгерскому раввину без слов, что из-за него молящиеся разбежались и не положили в кружку той пары грошей, которые он, помощник служки, получает за то, что собирает миньян.

Больше, чем от всех остальных, реб Мешулем Гринвалд требовал помощи от владелицы хлебопекарни, которая летом каждую пятницу подшивала новую чистую тетрадь к его сочинению. Теперь венгерский раввин заходил не только по пятницам, но и по несколько раз в день, говорил пару слов и быстро выходил. Продавщицы потребовали от хозяйки: пусть она поставит у двери специально нанятого дворника, чтобы он не впускал помешанного, потому что когда он входит и начинает говорить, у домохозяек опускаются руки. Вместо того чтобы покупать печенье и сладкие бабки, женщины хватают буханки хлеба и бегут домой, словно уже началась война и свирепствует голод. Хана-Этл Песелес не искала спасения. Но ей было до боли в сердце жалко больного ребе, и она едва дождалась, чтобы в пекарню зашел лесоторговец Рахмиэл Севек. Хотя они больше не собирались пожениться, они остались добрыми друзьями и даже немного больше того.

— Почему вы ничего не делаете, чтобы напечатать книгу венгерского раввина? Он ведь еще, не дай Бог, совсем сойдет с ума, — говорила Хана-Этл со слезами на глазах. — Я даю на печатание книги первые сто злотых, а если потребуется, добавлю еще.

— А если вы дадите тысячу злотых, разве это поможет? — печально и мягко улыбнулся Рахмиэл Севек. — Наборщики из типографии не смогут набрать ни одной страницы этой книги. Я тоже думал, что надо для этого раввина что-то сделать, и попросил его показать мне рукопись сочинения. Почему я хотел увидеть сочинение? Потому что я слыхал от изучающих Тору, что все написанное венгерским раввином перекручено и переверчено, ну вот как сейчас метель на улице. Он мне показал пачку сшитых вами тетрадей, он путался и перепрыгивал со страницы на страницу, и сам не сумел прочесть даже пары строк, настолько там все перепутано. То, что он пересказывает из книги по памяти, это всего лишь отрывки, сохранившиеся в его затуманенном мозгу. А на бумаге у него нет ничего ясного.

По обеспокоенному лицу Рахмиэла Севека Хана-Этл Песелес поняла, что, говоря о больном ребе, он имеет в виду и собственные беды. Хана-Этл знала, что разведенный сын Севека уже женился на своей прежней еврейской невесте и обещал ее родителям, что никогда не приведет в дом ребенка от первой жены-христианки. Из-за этого Рахмиэл Севек так несчастен. Владелица пекарни сказала, вложив в слова всю горечь своего тяжелого сердца:

— А чего вы хотели, чтобы ваша еврейская невестка стала матерью для вашей внучки от христианки? Эту христианку и ее ребенка вам жалко, а когда ваша еврейская невестка хочет вести еврейский дом и заиметь с вашим сыном еврейских детей, этого вы не хотите или не можете понять. Дайте мне грош за вашу доброту.

Лесоторговец уже давно не надеялся, что посторонние смогут разобраться в его бедах. Он передразнил владелицу хлебопекарни с такой злобой, словно они были мужем и женой, которые прожили вместе целую жизнь и теперь понемногу ссорятся из-за своих наследников. Вот она какая добрая мама для всех еврейских детей? Рахмиэл Севек покрутил головой в деланном удивлении. Но он считает, что его еврейская невестка — корова, а ее родители — бессердечные люди. Как невестка и ее родители могут верить его сыну, этому бугаю Хаце, что он еще будет хорошим мужем и отцом, если они требуют от него, чтобы он отказался от своего предыдущего ребенка, от собственной плоти и крови? Возмущенный лесоторговец ушел бы на этот раз, не попрощавшись, если бы он не зашел по делу. Рахмиэл Севек в последнее время стал чаще бывать в Немом миньяне и начал поддерживать аскетов. Чтобы им не приходилось отменять изучение Торы и унижаться, ходя и прося за себя, лесоторговец определил им недельную плату. Он составил список обывателей, которые ему не откажут, и обходил их, собирая деньги.

— Я пришел за недельной платой для аскетов. — Худыми пальцами Рахмиэл Севек потер свою сухую колючую щеку.

Получив с Ханы-Этл пятерку, он улыбнулся.

— Изучающие Тору сидят в вашей молельне, каждый получает от вас выпечку, хлеб, так вы еще и доплачиваете наличными. И все-таки важно, чтобы обыватели знали, что и владелица двора и молельни платит аскетам.

Рахмиэл Севек сунул свой длинный и тонкий нос в маленькую книжечку со списком жертвователей и долго смотрел в нее, прищурившись. Потом он закрыл книжечку с улыбкой человека, который делает это себе назло. Когда эта шикса Хеленка была женой его сына, Хаця никогда не думал о том, чтобы разделиться с отцом. Но с тех пор, как он вернулся к своей еврейской невесте, он только и мечтает выйти из компаньонства. Конец лесоторговой фирме «Рахмиэл Севек и сын»! А когда Хацю спрашивают, что делает отец, он отвечает: «Что ему делать, этому старому сумасброду?»

Лесоторговец вышел на улицу и поднял воротник поношенного пальто, чтобы защититься от снега и ветра, сразу же бросившихся ему в лицо. Владелица хлебопекарни смотрела ему вслед в окно двери и думала, что с его сгорбленной спиной, худым морщинистым лицом и замерзшим кончиком носа он выглядит как человек, который сам нуждается в поддержке, а он при этом жертвует щедрой рукой, даже щедрее, чем может себе позволить. И так как он щедро раздает пожертвования, между ним и его сыном нет мира. Рахмиэл недавно рассказал ей, что именно его христианская невестка не поддерживала мужа, когда он ссорился с отцом из-за того, что тот раздает слишком много пожертвований. Хана-Этл заглянула в пекарню и увидела, что чужих нет. На ее лице расцвела свежая улыбка, и она сказала продавщицам:

— Хороший еврей этот Рахмиэл Севек, правда?

Она сразу же покраснела до корней волос под шерстяным платком, как молодая невеста, которая забылась и слишком сильно похвалила собственного жениха.

Но сразу же ее лицо снова стало серьезным. О том, что Рахмиэл Севек ссорится с сыном, знают все, но о том, что и между ней и ее дочерьми в последнее время резко ухудшились отношения, она никому не рассказывает, даже Рахмиэлу Севеку. С тех пор, как поляки хотят превзойти немцев в своей ненависти к евреям, дочери и зятья упрекают ее, что по ее вине они еще годы назад не уехали за море. Когда отец был жив, он не хотел продавать двора, потому что это наследство дедов, и после смерти отца мать считала также. А ведь в те добрые годы, говорят дети, не было нехватки в охотниках купить двор и перестроить квартиры в магазины. Тогда бы они получили большую сумму денег и, приехав в новую страну, были бы людьми с положением. Но мать возражала, а они не хотели оставлять ни ее, ни своего наследства, с позволения сказать. Теперь ни в Америку, ни в Южную Африку больше не пускают, а на доход, который приносит их нищий двор, его даже нельзя отремонтировать. Она отвечает детям, что для нее этот двор с бейт-мидрашем стоит не меньше, чем могила их отца — и даже больше, потому что двор — это живой памятник ее мужу и бедные квартиросъемщики благословляют имя покойного реба Шмуэля-Йосефа Песелеса. Чтобы избежать споров, она перестала заходить к детям, а обитатели двора и аскеты Немого миньяна стали ей еще дороже.

Из-за его благородного лица и манер венгерский раввин был ей особенно дорог. Но услыхав от Рахмиэля Севека, что в сочинении реба Мешулема Гринвалда все перепутано, как и в его голове, Хана-Этл вздрагивала каждый раз, когда входил венгерский раввин. Он казался ей утопленником, выбравшимся из-подо льда зимней реки, такой белой и промерзшей была его борода.

— В моем сочинении я привожу выдержки из святых книг, указывающих на то, что ворующий у христианского соседа будет потом воровать и у соседа-еврея. В моем сочинении я с корнем выдираю все наветы врагов Израиля. Не напечатав мою книгу, вы обрушиваете несчастье на весь народ Израиля! — говорил владелице пекарни реб Мешулем Гринвалд голосом, доносившимся из его бороды, как из глухого заснеженного леса, и выходил на улицу с тем же пылом, с каким входил.

Пару дней он не показывался, и Хана-Этл благодарила Бога. Она думала, что если ей повезет, он придет только в пятницу, когда аскеты Немого миньяна приходят к ней за халой на субботу. В пятницу первым зашел «эта напасть», как низенькая продавщица с проворными руками прозвала вержбеловского аскета. Но даже она, продавщица со злым языком, которая всегда передразнивала реба Довида-Арона, на этот раз просто онемела, потрясенная изменениями в его поведении и внешнем виде.

Всего две недели назад, в среду, он зашел расфуфыренный и подстриженный, как молодой парень-жених, и рассказал историю, что его приглашают раввином в какое-то местечко. Ушел он тогда каким-то очень уж обиженным и даже не пришел в пятницу за халой. На этот раз он снова зашел, как в старые времена, оборванный и съежившийся. Но он больше не ступал меленькими шажками и не начинал, как раньше, говорить то ли по-еврейски, то ли по-немецки: «Извините меня, пожалуйста, что я отнимаю у вас ваше драгоценное время». Он сразу начал говорить сердито и на простом идише:

— С тех пор, как я сижу и изучаю Тору в Немом миньяне, я никогда не брал подаяний, никогда!

Так воскликнул реб Довид-Арон Гохгешталт и оглянулся со страхом. В Немом миньяне он действительно никогда ни от кого ничего не брал. Но знает ли Хана-Этл Песелес, что совсем недавно он потихоньку ходил по молельням и собирал деньги, чтобы приодеться? Благодарение Творцу мира! По ее взгляду на него видно, что она ничего не знает. Абсолютно ничего. Не знает она, эта еврейка, что он готовился к будущему, к тому, чтобы встать с ней вместе под свадебный балдахин, пока не увидел собственными глазами, что она ничем не отличается от его проклятой жены. И реб Довид-Арон Гохгешталт стал говорить еще резче.

Хотя он не брал подаяний, он считал, что не зазорно получать плату за то, что он проводит всю жизнь свою в сидении над Торой и служении. Но когда он намекнул об этом столяру Эльокуму Папу, этому наглецу и самозваному старосте Немого миньяна, тот посоветовал ребу Довиду-Арону заняться ощипыванием гусиных тушек. Будет ли он, один из лучших учеников Тельзской ешивы, пускаться в спор с человеком из толпы? С простым ремесленником, вырезающим из дерева птичек и коробочки для благовоний? Он промолчал. А теперь получается, что лесоторговец Рахмиэл Севек часто заходит в Немой миньян. Поскольку он в Немом миньяне новичок и не знает разницы между одним сидящим в шатре Торы и другим, он очень уж восхищается аскетом, который тоже новичок в молельне — ребом Гилелем Березинкером. Лесоторговец Рахмиэл Севек говорит ему: «Мир вам, ребе. Вы хорошо поступили, сделав Немой миньян вашим местом изучения Торы». Реб Гилель Березинкер отвечает ему сердито и рыча, как лесной зверь: «Все благодарят меня за то, что я сижу здесь и изучаю Тору. Но о том, чтобы мне было на что жить, никто не заботится; и чтоб мне было что посылать на пропитание моей жене и детям, тем более никто не заботится». Лесоторговец Рахмиэл Севек ему отвечает: «Не беспокойтесь, ребе, я уж позабочусь о том, чтобы вам было на что жить». Так вместо того, чтобы поблагодарить, реб Гилель Березинкер выдвинул еще большие претензии: «Не просто вспомоществование нужно мне, а полное содержание для меня, моей жены и моих детей!» И вот лесоторговец Рахмиэл Севек бегает уже целую неделю, собирает деньги для этого реба Гилеля Березинкера. А теперь он хочет знать, подвел итог реб Довид-Арон Гохгешталт, почему он получает меньшую поддержку, чем реб Гилель Березинкер? Чем он хуже какого-то реба Гилеля Березинкера? Может быть, тем, что не поссорился со всеми евреями города, он хуже? Может быть, тем, что он появился в Немом миньяне не вчера и не позавчера, он хуже?

— Кто говорит, что вы хуже? — нетерпеливо крикнула Хана-Этл, замученная разговорами и наговорами вержбеловского аскета. — Надо помочь вам, надо помочь этому новому аскету, ребу Гилелю Березинкеру, слепому проповеднику ребе Манушу Мацу, а также венгерскому раввину ребу Мешулему Гринвалду.

И владелица хлебопекарни подмигнула старшей продавщице, которая сразу же протянула аскету бумажный пакетик с халой на субботу.

— Как дела у венгерского раввина? — продолжила разговор Хана-Этл. — Раньше он заходил каждый день, а вот с понедельника я его уже не видела.

— Вы еще не знаете? — Вержбеловский аскет спрятал пакет с халами под пальто. — Реб Мешулем Гринвалд еще во вторник утром собрал свои вещи в мешок и пошел на поезд. Больше его не видели.

У Ханы-Этл Песелес закружилась голова. Колени у нее чуть не подогнулись, и она тяжело опустилась на стул, раскинув руки.

— В такую погоду, в такую метель без теплой одежды он отправился странствовать? — И она расплакалась.

— Он сказал, что он едет искать город с хорошими евреями, которые напечатают его сочинение, прежде чем будет поздно, — сообщил реб Довид-Арон Гохгешталт и начал выходить из пекарни спиной вперед с кислой обиженной улыбкой: к любому другому аскету Хана-Этл гораздо внимательнее, чем к нему.

Из глаз Ханы-Этл струились слезы. Высокой и пухлой добросердечной продавщице тоже хотелось плакать. Но она сдержалась и стала утешать хозяйку, что куда бы ни забрел помешанный раввин, там найдутся евреи и не дадут ему пропасть. Может быть, он вспомнил страну и город, где он оставил свою жену и детей, и уехал к ним? Вторая продавщица, низенькая, умная и злая, крикнула своей товарке, что та что-то крутит.

— Он что, поехал за границу к жене и детям? Ну, а деньги и паспорт у него есть? Дай Бог, чтобы ему хватило на билет до какого-нибудь местечка в паре станций от Вильны. Пошляется там немного и вернется, наверняка вернется.

Хана-Этл Песелес слышала, но ничего не отвечала. Она спрятала лицо в ладони и печально качала головой, словно только сейчас стала вдовой и плачет, благословляя субботние свечи в своем пустом доме.

Похороны

Реб Тевеле Агрес, ширвинтский меламед, иной раз просиживал в своем уголку в Немом миньяне часами, погрузившись в оцепенение, или спал, положив голову на жесткий пюпитр. Проснувшись, он растерянно оглядывался и не мог понять, где он находится. Понемногу к нему возвращалась память, и тогда он нетерпеливо махал рукой: уже пора! Там, в истинном мире ждут все его друзья и недруги; здесь у него уже почти никого не осталось. Ай, дети? Они подобны всем детям. Уже пора!

И на этот раз на небесах его услышали.

Однажды вечером, когда ученики реба Тевеле уже собрались вокруг стола, он все еще спал, положив голову на пюпитр. Евреи знали, что их ребе выходит из себя от гнева, если его не будят вовремя к уроку, который он проводит за столом. Один еврей деликатно тронул его за плечо — раз, другой, — старик не шевельнулся. Он заснул навсегда и словно прирос к пюпитру, как пчела, замерзшая и покрывшаяся льдом прямо на цветке.

То, чего реб Тевеле Агрес ждал и не дождался при жизни, он получил после смерти. Виднейшие евреи старого поколения пришли проводить его в последний путь. Старые набожные обыватели в молельнях вспомнили, что ширвинтский меламед вел войну против просвещенцев в те годы, когда вожди поколения еще не видели угрозы, таящейся в образовании. Похоронная процессия должна была остановиться у Немого миньяна, где по усопшему собирались читать надгробные проповеди и речи. День был морозный, мороз резал лоб, как нож. Снег слепил глаза. Далекое солнце повисло как чужое в высоком, ясном, ярко-голубом небе. Виленские раввины надели меховые штраймлы[119], шубы с бобровыми воротниками и медленными шагами направились на похороны. Из молельни Гаона, что в Синагогальном дворе, спустились десять избранных аскетов в жестких шляпах. Чтобы не замерзнуть, они втянули головы до самых ушей в поднятые воротники пальто, а нижнюю часть лиц вместе с бородами до самого носа укутали в шерстяные шарфы.

Весть о кончине ширвинтского меламеда достигла и богадельни и подняла с постелей стариков, давно уже не выходивших на улицу. С кряхтением и ойканьем медленно оделись и укутались в шубы былые меламеды, евреи с выпадающими бородами и мутными, затуманенными глазами, непримиримые упрямцы подстать ребу Тевеле. Эти старые фанатики все еще препираются со своими противниками с соседних кроватей, былыми просвещенцами — горстью сухих костей в пожелтевших кожаных мешках. Руки и ноги просвещенцев уже трясутся от старости. В теплые летние дни они лежат в своих кроватях и дрожат от холода. Но они не отступаются и по-прежнему считают, что следует подстригать бороды и пейсы, окорачивать лапсердаки, изучать русский язык и ремесла, а не жить на подачки. Дети и внуки, приходящие навестить старцев, рассказывают им, что времена изменились. По большей части евреи уже ходят без шапок, а не только с подстриженными бородами и в укороченных лапсердаках, открыто и без споров учат польский язык, а не русский, потому что власть теперь — польская. От страха перед новыми веяниями упорные, долгими годами не сдававшиеся просвещенцы начинают бормотать псалмы, как бабуси бормочут заговоры против дурного глаза. Но когда родственники уходят, старцы забывают то, что им рассказывали про изменившиеся нравы, и принимаются ругать руководителей воложинской ешивы[120], которые преследуют парней, изучающих русский язык. Для этих закоренелых просвещенцев воложинская ешива еще не закрыта. Их мысль остановилась на допотопных казенных раввинах с заостренными бородками и жесткими воротничками. Перед их глазами еще стоят русские директоры с закрученными усами из вымершей учительской семинарии Вильны. В их мозгу еще путаются выкресты, говорящие по-немецки. Но услышав, что умер великий воитель, ведший непримиримую борьбу против реформированного хедера, ширвинтский меламед реб Тевеле Агрес, просвещенцы сползают со своих кроватей. С огромным трудом они натягивают на свои тощие тела длинные широкие пальто, укутывают головы коричневыми башлыками и, опираясь на палки, отправляются на похороны.

Тощие лавочники стояли в узких как селедки дверях своих лавок. Торговки фруктами сидели на улице с корзинами своего товара, спрятав для обогрева под длинными платьями горшки с углями. Увидев, что со всех концов города евреи идут ко двору Песелеса, они сразу поняли, что евреи идут на похороны, и принялись выспрашивать, кто умер. Тут же по переулкам разнеслась весть, что в Немом миньяне большой праведник вернул Творцу свою святую душу, изучая Гемару. Чуть позже стали рассказывать, что праведник умер от голода. Мужчины и женщины громко возмущались на улицах: «Виноваты виленские раввины!» Уличная толпа, как эхо, вторила ребу Тевеле Агресу, который тоже имел обыкновение кричать, что во всем виноваты виленские раввины. Кто-то сказал в похвалу усопшему, что он расклеивал призывы в Синагогальном дворе, напоминая честным беднякам, как им подобает себя вести. Это еще больше понравилось публике, и торговки втащили корзины с товаром в свои квартиры, а лавочники на час закрыли лавки — все направились к Немому миньяну послушать поминальные речи.

Поминальную проповедь произносил реб Мануш Мац, которому утром пришлось сильно переживать из-за своего племянника. С тех пор как Сендерка пошел учиться в народную школу, еще не случалось, чтобы слепой дядя приставал к нему так, как на этот раз, прося проводить его на поминальную проповедь в молельню, а после этого отвести на кладбище. Хотя реб Мануш привык ходить на похороны и поминальные проповеди, кончину реба Тевеле он воспринял особенно остро. Ведь они изучали Тору в одном бейт-мидраше и оба имели претензии к этому миру. Они отличались лишь тем, что ширвинтский меламед кричал, а слепой проповедник вздыхал. В день похорон, утром, реб Мануш Мац убеждал племянника мягко и умоляюще:

— Ведь реб Тевеле заботился о тебе, как отец. Как же ты можешь не проводить его в последний путь?

Племянник с вызовом отвечал, что этот реб Тевеле Агрес и дядя тоже беспокоились о том, чтобы он не стал учащимся народной школы. Но о том, чтобы повести его к врачу лечить больные глаза позаботился школьный активист Генех Бегнис.

— Если ты сегодня со мной не пойдешь, ты мне больше не племянник. Я уже вижу, что и на мои похороны ты не придешь, — расплакался реб Мануш.

Но Сендерка тоже плакал и кричал, что он не хочет стоять и мерзнуть в поле, пока будут закапывать умершего. Он хочет идти на занятия в школу, там тепло и весело. Если он сегодня не придет в класс, и мальчишки узнают, где он был, они назавтра будут смеяться над ним и обзывать кладбищенским еврейчиком. Но дядя уговаривал Сендерку, гладя его дрожащими руками и всхлипывая, до тех пор, пока тот не устал возражать. Он натянул шапку на уши, надел шерстяные варежки и пошел с дядей.

Генех Бегнис стоял во дворе Песелеса и смотрел, как со всех сторон евреи стекаются в Немой миньян. Не только состоятельные обыватели и изучающие Тору, идут и бедные уличные торговки в шерстяных платках, широких зашнурованных фартуках и тяжелых валенках, с красными от мороза руками и черными от раздувания углей в горшках лицами. Идут нищие лавочники в полушубках и поношенных шапках. Идут сгорбленные ремесленники и заранее вздыхают от удовольствия, что сейчас они сладко выплачутся. Генех увидел, как во двор входит слепой проповедник, в правой руке у него палка, а левую он положил на плечо племянника. Сендерка шел с опущенной головой, как приговоренный, и не смотрел вокруг себя. Старый бундовец хотел было подойти к слепому проповеднику и его племяннику. Но сразу же решил, что не стоит этого делать, может получиться скандал. В былые годы он и в молельнях боролся против священнослужителей, восхвалявших царя, так же как он боролся против богачей и эксплуататоров. Но с тех пор, как борьба против кровопийц ведется профсоюзами, он не заходит в молельню даже в Судный день и радуется тому, что его за это осуждают. Однако на этот раз он решает зайти в молельню, чтобы забрать Сендерку у дяди, который волочит его назад, к отжившему гнилью. В толкотне среди большой возбужденной толпы его, возможно, не заметят, думает Генех Бегнис, а если и заметят, то тоже не страшно.

Покрытые черной тканью погребальные носилки возвышались на столе бимы, а слепой проповедник стоял рядом с ними, на ступеньках, ведущих к священному ковчегу. На улице день слепил блеском снега и света, а внутри, в битком набитом бейт-мидраше, на всех лицах лежал мрак этого черного погребального покрывала. Стоящие вперемешку мужчины и женщины вытягивали шеи, чтобы лучше видеть и слышать слепого проповедника. Расстроенный утренней ссорой с племянником, реб Мануш Мац плакал и над собственными одинокими годами в старости. Напев его поминальной проповеди звучал на этот раз еще печальнее:

— Наши мудрецы, да будет благословенна память о них, рассказывают нам, что когда талмудический мудрец Шмуэль Младший[121] скончался, не оставив детей, его товарищи оплакивали его: цари умирают и оставляют свои короны своим детям, богачи умирают и оставляют свои богатства своим детям, но когда ушел Шмуэль Младший, он забрал все обаяние этого мира с собой. По той же причине, учителя и господа мои, мы плачем и над ширвинтским меламедом ребом Тевеле Агресом, потому что и он забрал с собой все свое достояние, заключавшееся в Торе и выполнении заповедей. На первый взгляд, это не так: ведь реб Тевеле Агрес десятки лет был меламедом, обучавшим мальчиков, а ученики подобны собственным детям. Так как же это может быть, что реб Тевеле со своим уходом забрал и все свое достояние, заключавшееся в Торе и выполнении заповедей? Ответ состоит в том, учителя и господа мои, что ученики подобны собственным детям, когда идут по пути ребе. Но горе нам всем, ибо и наши ученики, и наши родные дети не идут по нашему пути, мы осиротевшее поколение, поколение без наследников.

Аскеты и обыватели печально кивали головами, ремесленники вздыхали, а женщины горько плакали. Собственно, женщины не очень поняли, что имеет в виду проповедник. Согласно тому, что они узнали, входя в бейт-мидраш, покойному было больше девяноста лет и от него остались и дети, и внуки. Справедливее было бы сказать: пусть не умирают те, кто младше. Но слепые глаза проповедника, его раздирающий сердце напев и постоянные повторы «дети! дети!» навели на женщин страх. В молельне становилось все жарче. От лиц, залитых слезами, шел пар, закутанные тела обливались потом, а женский плач становился все громче, как шум реки во время ледохода.

Возвышаясь на голову над всеми собравшимися, стоял столяр Эльокум Пап. Он уставился на мраморные доски с высеченными на них именами щедрых обывателей, и ему казалось, что даже эти памятные доски удивляются сегодняшнему шуму в постоянно тихом Немом миньяне. Его взгляд стал блуждать по головам и лицам, и он заметил у входа столяра Генеха Бегниса. «Что тут делает этот еретик Генехка? Неужели он испугался ангела смерти и возвращается к еврейству, вертя хвостом? Трудно поверить, чтобы такой человек вернулся с покаянием», — пробормотал Эльокум Пап и, словно против собственной воли, повернул голову к священному ковчегу с украшениями. Недаром он сначала не хотел смотреть на священный ковчег. Сердце подсказывало ему, что и вырезанные им из дерева львы и птицы выглядят сейчас опечаленными и подавленными, как все в Немом миньяне.

С улыбкой на губах, пытливо и недовольно смотрел Генех Бегнис на заплаканных евреев и слушал проповедника. Всю жизнь он живет среди этих бедняков и все еще не понимает их. Вместо того чтобы бороться за улучшение своей жизни, они изливают горечь своих сердец на похоронах и плачут из-за своих детей, которые больше не хотят ходить с согбенными спинами. Это черное покрывало над погребальными носилками для них более свято, чем первомайское красное знамя — знамя борьбы и надежды. Святоши знают это и используют верования массы, чтобы удерживать ее во мраке.

Расставив жесткие локти, Генех Бегнис начал проталкиваться вглубь бейт-мидраша, не обращая внимания на недовольное ворчание зажатых в толпе людей. Он искал Сендерку, племянника проповедника. После того, как Сендерка подвел слепого дядю к ступенькам священного ковчега, толпа постепенно оттеснила племянника реба Мануша назад, за биму. Там он первым увидел отца учительницы Пеи и стал проталкиваться к нему с радостью, пока Генех Бегнис тоже не заметил его и не подмигнул призывно, веля выбираться на улицу. Во дворе школьный активист втянул в себя холодный свежий воздух и выдохнул раскаленный гнев:

— Твой дядя тащит тебя на похороны человека, забывшего умереть вовремя, и ты идешь? Твоего дядю не волнует, что ты отстаешь от других учеников в классе. Он ведь считает светские науки ненужными и даже вредными. Где твой ранец с учебниками? Оставил дома? Иди, возьми свой ранец, и я отведу тебя в школу. Если ты снова пропустишь занятия, учителя отошлют тебя домой.

Генех Бегнис шагал быстро, держа руку мальчика в своей руке, а Сендерка бежал за ним и обрадованный, и смущенный, что он войдет в класс во время занятий, и все будут на него смотреть. Учитель упрекнет его, что он опоздал, а мальчишки на перемене будут смеяться над ним, что он кладбищенский еврейчик.

После поминальной проповеди первыми из бейт-мидраша вышли лавочники и уличные торговки, стоявшие ближе к двери. С непросохшими еще от слез глазами эти еврейки устремились к своему заработку, и мужчины тоже поспешили назад. За ними на улицу выплеснулись ремесленники, обыватели, аскеты. Потом полдюжины крепких парней вынесли черные погребальные носилки, держа их высоко над головами людей, и все собравшиеся проводили усопшего к траурной колеснице, стоявшей на улице. Когда двор Песелеса на три четверти уже опустел, из Немого миньяна вышел слепой проповедник вместе с виленскими раввинами. Реб Мануш Мац беспокойно вертел по сторонам головой и все время спрашивал:

— Где мой племянник? Евреи, вы не видели моего племянника?

И вдруг он начал кричать неуверенным голосом:

— Сендерл, где ты? Я жду тебя, Сендерл. Ты же мне обещал отвести меня на кладбище. Сендерл! Сендерка!

Раввины поняли, что слепец ищет своего поводыря. Они принялись его успокаивать, говоря, что среди идущих на похороны найдется достаточно хороших евреев, которые поведут его за руку на кладбище, да и его племянник отыщется, если не сразу же, то чуть позже. В этот момент из кучки людей, оставшихся во дворе, вышел столяр Эльокум Пап и обратился к проповеднику:

— Генехка Бегнис был в молельне во время вашей поминальной проповеди, он, наверное, увел Сендерку к своей дочери Пее, в школу. А я было подумал, что этот еретик зашел в молельню, потому что на него напал страх перед смертью и он крутит хвостом, как пес, пытаясь вернуться назад. Но кому нужно такое собачье раскаяние? Пойдемте, ребе, я вас поведу.

Реба Мануша передернуло, когда он услышал имя Бегниса.

— Сендерка надел теплую одежду, чтобы ему не было холодно на кладбище. Я бы тоже не дал ему стоять на ветру. Я бы отправил его в кладбищенский бейт-мидраш погреться, — оправдывался перед столяром слепой проповедник.

Эльокум Пап под руку вывел его со двора и проводил до траурной колесницы, на которой лежало тело покойника. Там уже стояли двое сыновей реба Тевеле, высокие полноватые евреи, и его невестки, еврейки с расплывшимися лицами, одетые в широкие пальто с меховыми воротниками. Дети реба Тевеле, похоже, не ожидали, что у их старого отца, поссорившегося со всем миром, будут такие торжественные похороны. Сыновья и невестки покойного понимали, что евреи из молельни ближе к их отцу, чем они сами, поэтому пропустили слепого проповедника вперед. Реб Мануш Мац ухватился за край погребальных носилок и не отпускал его. Эльокум Пап встал в ряд провожающих усопшего за его сыновьями и невестками и пробормотал себе под нос:

— Ну и тип этот проповедников племянничек! Оставить слепого и убежать! Ну, а дети реба Тевеле лучше? Они ведут себя, как на чужой свадьбе. А бывший ученик реба Тевеле, этот учитель в пенсне, вообще не пришел. Кто знает, будут ли мои девицы лучше и не припомнят ли они мне в упрек то, что я вложил столько труда в украшение бейт-мидраша, вместо того чтобы работать только на них, как требует их маменька?

По дороге похоронная процессия становилась все меньше, жиже. Мороз колол кончики пальцев, словно шпильками. В морозном воздухе дыхание превращалось в молочно-белые облачка пара. В пустой и ясной голубизне дрожали снежинки, долго и загадочно тихо держась в воздухе прежде, чем упасть. Потом снег стал сыпать все гуще, все быстрей. На углу, кивнув головой и пробормотав «Справедливость впереди него будет идти»[122], распрощались с усопшим виленские раввины и аскеты из молельни Гаона. Понемногу отстали городские обыватели и, наконец, остановились, опершись на свои посохи, старики из богадельни. Они смотрели вслед погребальным носилкам, пока снежная круговерть не скрыла их от мутных взглядов стариков и они не заковыляли назад, в богадельню. Из большой толпы остались дети покойного, пара жильцов со двора Песелеса, бедняки, с которыми реб Тевеле учил Тору, да аскеты Немого миньяна. Самым первым за погребальными носилками все еще шел реб Мануш Мац, вцепившись обеими руками в их край. Казалось, что слепой проповедник дал обет, что если его не будет вести его племянник, его не будет вести никакой иной сын человеческий.

Снегопад продолжался несколько дней подряд. Иногда снег падал, быстро устремляясь к земле. Иногда он долго кружился в воздухе, пока не снижался, засыпая все дороги так, что по ним было ни проехать, ни пройти. Затем снова засияло большое светлое золотое солнце, подбадривая жителей выйти из домов и расчистить сугробы. На тротуарах, углах улиц и на крылечках стояли люди с широкими лопатами, совками, метлами и чистили, и мели. Жители двора Песелеса тоже расчистили подходы к своим квартиркам и проложили через снежные завалы путь к Немому миньяну.

По этому пути в один прекрасный день очень вежливо прошел, опираясь на свою трость, учитель и заведующий музеем Элиогу-Алтер Клойнимус. Каждый раз, когда в нем накапливался избыток обид на своих домашних и на общинных деятелей, высказывающих мнения по поводу музея, на учителей и на разбушевавшихся в классных комнатах учеников, его снова начинало тянуть к евреям из бейт-мидраша и особенно к его старому меламеду. Элиогу-Алтер Клойнимус рассчитывал встретить во дворе Песелеса школьного активиста Генеха Бегниса, который наверняка заведет с ним спор, и в уголке рта учителя была заранее заготовлена издевательская улыбочка по поводу провалившейся идеи светской школы с преподаванием на идише. Но во дворе ему никто не встретился, и он медленно поднялся по ступеням в бейт-мидраш. Там собирались читать предвечернюю молитву. Столяр Эльокум Пап из своего угла считал глазами вошедших евреев, но для миньяна их все еще не хватало. Учитель направился к столяру.

— Видите, как хорошо вы сделали, что послушались моего совета и помирились с вашими евреями! Я ведь вам сказал, что резные поделки должны украшать бейт-мидраш, а не валяться в музее, — торжественно произнес Клойнимус и, обернувшись, добавил: — А где реб Тевеле Агрес? Я соскучился по моему старому ребе. Так где же он?

Эльокум Пап никогда не любил учителя за его напыщенные речи. Теперь же он не мог его выносить и за пенсне на черном шнурке, и за то, что он стоял, откинувшись назад и опершись на трость, и даже за карманы его пальто, набитые старыми газетами. Ему хотелось плюнуть учителю в рожу. «Тьфу на вас! Чтоб у вас было такое счастье, какой вы ученик!» — хотелось ему сказать, но еще лучше будет вынуть из учителя душу с половиной тела в придачу своим холодным ответом.

— Если вы соскучились по вашему старому ребе, как вы говорите, — очень медленно произнес Эльокум Пап, — вам придется далеко до него идти, аж на Зареченское кладбище. Что, вы ничего не знаете о том, что уже две недели, как реб Тевеле умер?

Клойнимус застыл на месте, как громом ударенный, его лицо посерело.

— Я ничего не знал, — наконец тяжело выдохнул он.

Но Эльокум Пап без капли жалости отомстил учителю, рассказав, как старый ребе, занимаясь с евреями Торой, всегда спрашивал о нем. «А где мой Алтерка?» — спрашивал он. «Мой Алтерка, — говорил реб Тевеле, — из тех, что танцуют на всех свадьбах. Приходит он в бейт-мидраш и говорит как праведничек; а когда он возвращается к своим, он перекручивает свой язык на их манер». Эльокум Пап говорил вроде бы вежливо, но его глаза горели враждебностью.

— Так он сказал обо мне, реб Тевеле? — переспросил с подозрением учитель, и столяр ответил ему:

— Не помню, именно этими словами или немного иначе.

— Ни вы не понимаете, ни мой меламед не мог понять, что такое человек с расколотой душой. Но я не один такой. Таких, как я, я немало! — Клойнимус снял пенсне, как всегда, когда он был взволнован и собирался произнести речь. Но столяр не дал ему произнести речи и со злобой выплеснул из себя:

— Я видел расколотое полено, видел, как топор входит в сук и не может выйти, но расколотого человека я еще не видал. Через две недели после того, как реба Тевеле уложили в холодную землю, вы приходите и спрашиваете, где он. Трудно вам было прийти раньше? На таких, как вы, жаловался реб Мануш Мац в своей поминальной проповеди по ребу Тевеле. Он сказал, что нынешние дети — не дети, а нынешние ученики — не ученики.

И столяр отвернулся к стене, чтобы читать предвечернюю молитву.

Элиогу-Алтер Клойнимус некоторое время еще смотрел на пустую скамью, на которой прежде сидел и бушевал реб Тевеле, а потом вышел из молельни. Клойнимус шел с опущенной головой и думал, что со смертью реба Тевеле Агреса исчезает последнее доброе воспоминание о его мальчишеских годах. Странное дело! Нерелигиозные и набожные трутся спина о спину на одних и тех же узких виленских улочках. Несмотря на это, они так чужды друг другу и так далеки друг от друга, что до его ближайшего окружения вообще не дошла весть о кончине ширвинтского меламеда. Слепой проповедник прав и столяр тоже прав: дети — не дети, а ученики — не ученики. Каким сыном и каким учеником был он сам, такие дети и такие ученики сейчас у него. Его сын и дочь относятся к нему без уважения, потому что они прислушиваются к тому, что говорит их мать, а дети в классе садятся ему на голову, потому что видят пренебрежение к нему со стороны других учителей.

По извилистым переулкам, засыпанным глубоким снегом, Элиогу-Алтер Клойнимус тащился к музею и уже видел перед глазами большой полутемный зал, уставленный мертвыми предметами, заваленный растрепанными, заплесневевшими и полусгнившими архивными материалами, загроможденный пачками пыльных священных книг и манускриптов. Там он просиживает целыми вечерами и ищет в горах обрывков недостающие листы из какой-нибудь старинной хроники. Зачем ему знать обычаи, беды и плачи вымерших или разрушенных еврейских местечек? Он сам тоже старая, рассыпавшаяся летопись, но он не знает, где искать недостающие страницы. Он не знает, как связать дни и недели, чтобы его распавшаяся жизнь обрела хоть какое-то подобие цельности, толка и порядка.

Герц Городец возвращается

Не в те девять дней месяца Менахем-Ав, когда евреи скорбят о разрушении Храма, вернулся во двор Песелеса Герц Городец, как в прошлом и позапрошлом году. На этот раз он вернулся весной, в канун месяца Нисан[123]. Прежде, в печальные девять дней накануне Девятого Ава, он был весельчаком, жизнелюбом, насмешником, теперь же, в добрые дни перед Песахом, он принес с собой мрачную подавленность. Пораженные обитатели двора Песелеса принялись шушукаться между собой:

— Что с ним случилось, с этим солдатом на деревянной ноге? Куда подевалась его веселость и где его деревянная нога?

Вместо деревяшки, похожей на толкушку для ступы, прикрепленной к культе оторванной по колено ноги, на этот раз солдат носил брюки с подогнутой левой штаниной и костыль под левой рукой. Раньше, когда он ступал своей деревянной ногой, все видели в этом мужскую доблесть, теперь в его подогнутой штанине на оторванной ноге и костыле все видели знак беды и надлома, словно его снова ранили на поле боя. Он больше не заигрывал и не шутил с женщинами. О том, как далеко он зашел на этом своем новом пути, можно было судить по его обстриженным усам. Во дворе Песелеса еще хорошо помнили, как черные закрученные усы инвалида жили своей собственной жизнью, торчали горделиво и сладострастно, дразнили и щекотали. Теперь у Герца Городеца было небритое лицо и пара погасших глаз. Он больше не торговал детскими игрушками, пугачами, деревянными ружьями и красочными картинками, как в позапрошлом году. Не было при нем ни серой белки, ни зеленого попугая, ни ящичка с выигрышными билетиками судьбы, как в прошлом году. Он пришел с точилом. Для того, чтобы носить на правом плече большую деревянную раму с точильным камнем сверху и педалью снизу, опираясь при этом левой рукой на костыль, надо иметь еще больше сил, чем для ходьбы на деревянной ноге. Но вместо восхищения силой и мужеством солдата его новый вид внушал растерянность, печаль и недоумение. Герц Городец даже не призывал громким голосом воспользоваться услугами его ремесла. Он поставил точило, вынул из ящичка ножик и принялся его точить.

Его изменившийся внешний вид и ремесло, то, что он работал, не прерываясь и не поднимая ни на кого глаз, вызвало среди обитателей двора тихую панику. Не столько для того, чтобы наточить ножи и ножницы, сколько чтобы дать ему заработать и втянуть его в разговор, хозяйки стали выходить из своих дверей с длинными широкими ножами для хлеба, треугольными секачами, с ножницами и ножничками. Женщины стояли вокруг него с этими стальными инструментами в руках, ждали своей очереди и пытались завязать с солдатом разговор.

— Вы ведь каждый год приходите посреди лета, в девять дней перед Девятым Ава. Что же случилось, Герц Городец, что на этот раз вы выбрались к нам перед Песахом?

— Ничего не случилось. — Он на минуту замедлил бег точильного камня. — Крестьяне, и белорусы, и поляки не хотят больше в свои деревнях еврейских бродячих торговцев, еврейских портных и еврейских парикмахеров. Даже еврейских музыкантов они больше не хотят. А одного такого еврейчика со скрипочкой[124] нашли убитым. Я решил вернуться прежде, чем меня тоже нашли бы мертвым.

Привыкнув за последнее время к дурным вестям о погромах, обитательницы двора тем не менее в первую минуту остолбенели, а потом принялись причитать, заламывая руки: снова напрасная жертва! Только они чуть-чуть успокоились, как одна из них удивленно сказала: разве это новость, что бьют евреев? Другая спросила даже со смехом: поэтому ему пришлось состричь свои красивые усы? А третья спросила вполне серьезно, почему он поменял деревянную ногу на костыль.

— Тяжело было носить, — ответил Герц Городец, и было непонятно, что именно он имеет в виду. Что ему было тяжело носить, красивые, закрученные усы или деревянную ногу?

Гомон женщин понемногу стих.Каждая протянула ему для заточки свой нож или ножницы, а он, возвращая их, сказал, сколько это стоит. За кухонный нож он брал двадцать пять грошей, а за большие ножницы — сорок грошей. Соседки остались стоять в глубоком молчании и после того, как они получили свою утварь назад. Они стояли с разнообразными наточенными кусками металла в руках и со странным оцепенением в испуганных взглядах, словно на старинной настенной росписи, изображающей вооруженных женщин, готовых к войне не на жизнь, а на смерть. В воцарившейся тишине слышался только визг стали на точильном камне. Иногда с точила срывались холодные голубые или красные искры.

Двор Песелеса, в котором кое-где еще лежали грязные сугробы, постепенно накрыли вечерние тени. Небо становилось все темнее. Соседки начали расходиться по квартирам, глядя с немым страхом на наточенные ножи и секачи в собственных руках. Инвалид все еще что-то точил, словно нажимание на педаль правой, обутой в сапог ногой заменяло ему прежние странствия по свету. Погруженный в работу, он не заметил, что от всего сборища женщин во дворе остался только один мужчина, который стоял там, опершись боком о стену, еще до их появления, и присматривался, прислушивался — столяр Эльокум Пап. Оставшись один на один с точильщиком, он приблизился и пробормотал:

— А я-то думал, что ты будешь шляться по деревням, пока не крестишься и не женишься на гойке. Кто он был, этот еврейчик со скрипочкой, которого убили крестьяне?

— Просто еврейчик со скрипочкой, — неохотно ответил Герц Городец и еще сильнее нажал на педаль точила, которое от этого стало вращаться еще быстрее. Эльокум Пап некоторое время молча смотрел, как он работает, а потом спросил:

— Для кого ты точишь этот нож? Что ты им собираешься делать?

— Продам какой-нибудь еврейке картошку чистить. — И точильщик посмотрел на столяра искоса, со злобной издевкой, блеснувшей в глазах. — Может, ты думаешь, что я пойду искать крестьян, убивших этого еврейчика со скрипочкой, и буду их резать? — Он остановил точило, завернул нож в кусок полотна и спрятал его в ящичек.

— Я слыхал, как люди говорили, что если находят убиенного, ему в могилу надо положить нож, чтобы он пришел и убил того, кто убил его, — пробормотал как бы по секрету Эльокум Пап и посмотрел на точильщика с недоверием, опасаясь, что тот смеется над ним.

— Этого еврейчика со скрипочкой похоронили в его одежде, потому что, говорят, таков закон, что убиенного хоронят в той одежде, в которой его нашли, а не в саване. Но ножа ему с собой в могилу не дали, потому что мертвый с ножом ничего не может сделать, — ответил Герц Городец с жестким спокойствием человека, не позволяющего утешать себя бабушкиными сказками. Сунув костыль под левую руку, он медленно поднял деревянную раму с точильным камнем на плечо и с минуту смотрел на освещенные окна Немого миньяна. Потом он повернулся к выходу со двора.

— Ты не остановишься на это раз на женских хорах молельни в Немом миньяне? — воскликнул Эльокум Пап, словно его обманули.

— Я останавливался на женских хорах в Немом миньяне, потому что я любил маршировать там на деревянной ноге: раз-два! раз-два! Но с костылем не маршируют. И главное, я не хочу больше скитаться по местечкам. Я пока ночую в заезжем доме на улице Стефана Великого, я там сплю в сенях. Местечковые извозчики, которые останавливаются там, знают меня и попросили за меня хозяина. Потом, если я останусь в Вильне, я буду искать квартиру, — Герц Городец говорил монотонно, голосом измученного человека, как никогда прежде не говорил.

— Пойдем ко мне. Поужинаешь у меня, и я постелю тебе, как графу, во второй половине моего подвала, в столярной мастерской. У меня ты будешь желанным гостем, никому не придется за тебя просить, чтобы тебе сделали одолжение. Завтра, если захочешь, наточишь для меня пару инструментов: долото, рубанок, топор. Давай сюда свою машину, мне легче ее нести, чем тебе, — с этими словами Эльокум Пап снял с плеча инвалида деревянную раму с точильным камнем и педалью.

По прежним временам Матля знала, что ее муж считает солдата с деревянной ногой гультаем. Что это вдруг между ними появилась такая дружба? Но привыкнув слушаться всего, что изрекал ее Эльокум, Матля приняла гостя с дружелюбной улыбкой и поспешно принялась готовить ужин. Следя за плитой и присматривая при этом за тремя дочерьми, она тем не менее прислушивалась одним ухом к разговору мужчин за столом и понемногу начала понимать, почему Эльокум Пап относится теперь к этому калеке иначе.

— У меня не выходит из головы эта история про еврейчика со скрипочкой, которого убили деревенские мужики. Он играл один, или в ансамбле, вместе с другими музыкантами? Где это произошло?

Инвалид, всегда охотно рассказывавший на крылечках во дворе Песелеса о своих приключениях в деревнях, сейчас явно не хотел говорить о ране, которая еще кровоточила. Но ему было неудобно отказывать столяру, пригласившему его к себе на ужин и на ночлег. Он вынул табак, соорудил из бумаги самокрутку и закурил, чтобы захотелось разговаривать.

— Слыхал про Лингмян[125]? Знаешь ведь про это местечко, где евреи устраивают веселье на кладбище. Там, в одном из близлежащих сел это и случилось.

— Местечко, где евреи устраивают веселье на своем кладбище? Как это может быть? — спросил с сомнением столяр, опасаясь, не пробудился ли в Герце Городеце прежний насмешник и не принялся ли опять за старое.

От заправленной нефтью настольной лампы на тонущие во мраке стены кое-где ложился слабый красноватый свет, походивший на пламя далекого лесного пожара, от которого больше дыма, чем света — лампа и впрямь дымила. Дым шел и от самокрутки инвалида, который рассказывал о местечке, где евреи устраивают веселье на кладбище.

Лингмян лежит неподалеку от Колтиняна[126] и Игналины[127], по дороге на Дугелишок[128], Дукшт[129] и Гайдуцишок[130]. Самый большой город в этих местах — Новый Свенцян[131]. Так кто будет смотреть в зеленый христианский праздник Троицы на Лингмян, где даже электричества еще нет, нет железнодорожной станции, а ярмарка бывает раз в год. Сами лингмянцы-то на себя не смотрят, особенно с тех пор, как местечко разделили надвое. Большую часть забрали литовцы, а меньшая часть осталась у поляков. Семьи оказались разделенными. Родители живут в домишке на польской стороне, а дети с внуками — на литовской. Поскольку граница легла точно посередине кладбища, лингмянцы понемногу дошли до мысли, что там можно встречаться раз в год, когда евреи посещают Девятого Ава родные могилы[132]. Виленский казенный раввин, сенатор Рубинштейн вел переговоры с польским начальством в Варшаве, а ковенские общинные деятели работали со своим литовским начальством, пока на весь день Девятого ава не стали снимать с лингмянского кладбища польских пограничников в зеленых шапочках и литовских пограничников в желтых шапочках. Увидав, что удалось избавиться на один день от охранников и пугал, из обеих частей местечка на кладбище устремились члены разделенных годами семей. В поле среди могил сначала был плач. А потом — радость и веселье.

— В поле среди могил радость и веселье? — возмущенно и испуганно воскликнул Эльокум Пап.

В другое время Герц Городец рассмеялся бы ему в лицо. «Экий ты святоша! Ерунда!» — сказал бы он ему. Теперь он не смеялся, а ответил медленно:

— Да, в поле среди могил радость и веселье. Ты ничего не слыхал о том, что происходит на лингмянском кладбище на Девятое Ава?

— Может быть, я и слыхал, да не очень прислушивался и уже забыл, — пробормотал хозяин и крикнул дочерям в другой конец подвала: — Кончайте там безобразничать, потому что я уже беру ремень.

Три девчонки в полутемном углу рассматривали и ощупывали точило в деревянной раме, пока не догадались, как заставить его крутиться, и не начали нажимать на педаль. Особенно это понравилось старшей девочке, худой, длинноносой, с лентами в тонких косичках. Она отталкивала младших сестер и нажимала на педаль с таким пылом и радостью, словно качалась на качелях. Но она же первой проворно отскочила, когда отец раскричался, что он, мол, снимет брючный ремень. Тут же мать позвала старшую девочку, попросив в чем-то помочь, и младшие сестры поспешили за ней.

Герц Городец снова свернул себе самокрутку, закурил и продолжил рассказ о веселье, которое царит на лингмянском кладбище Девятого Ава. В первый год там встречались только разлученные родственники из самого Лингмяна. Но с каждым годом все больше евреев стало съезжаться туда из польских и литовских городов и местечек. Вся окрестная область оживала. За недели до Девятого Ава лингмянские лавочники отправлялись за товаром в Новый Свенцян и даже в Вильну, извозчики привозили отовсюду продукты. На рыночной площади устанавливали длинные прилавки, как на ярмарку, и родственники покупали друг другу подарки. На самом кладбище, на траве между могил расстилали покрывала, скатерти и справляли семейные трапезы. Когда об этом узнали в окрестных деревнях, крестьянки начали приносить к забору кладбища свой товар: сыр и масло, мед и яйца, чернику, редиску, зеленый лук, даже живых гусей и кур. Один еврейский пекарь откуда-то привез на телеге целую пекарню со всякими сортами хлеба, тортами и горой печений и баранок, которые деревенские жители любят жевать. Деревенские обитатели думали, что здесь будет еще одна ежегодная ярмарка, как на Шавуот, точнее, на христианский праздник Троицы[133]. Иноверцы стали приходить разодетыми, в начищенных до блеска сапогах, а шиксы — в пестрых, специально вынутых из сундуков платьях, красных фартуках и цветастых платках на шеях. Ну, а поскольку ярмарка, то начали приезжать и гадалки, гадающие на картах, и гармонисты, и слепые рыночные певцы. На самом кладбище евреи изливали друг перед другом горечь своих сердец, а потом выпивали и хорошенько закусывали. Люди постарше веселились, молодые парочки пересмеивались и заводили любовь.

— Девятого Ава, среди могил? — снова воскликнул Эльокум Пап.

— Девятого Ава среди могил, — спокойно ответил Герц Городец, и они прервали разговор: хозяйка подала на стол.

От тарелок, как густой туман на реке, поднимался пар, отбрасывавший тени на освещенные тускло-красным светом стены. Матля приготовила мясной ужин: селезенку и легкие, много мозговых костей, картошку и кашу. За едой мужчины мрачно молчали. Мать и дочери тоже разговаривали между собой мало. Когда тарелки были опустошены, Эльокум Пап пробурчал жене:

— Дай нам еще немного.

И точно также он пробурчал с обидой гостю:

— Я тебя спросил об этом еврейчике со скрипочкой, которого убили гои. А ты завел про лингмянское кладбище, где на Девятое Ава устраивалось веселье.

— Я знал, что у нас есть целый вечер, поэтому я и начал с начала. — Герц Горедец отломил кусок черного хлеба и ел его вместе с кашей. А сам продолжал рассказывать, как из года в год он приходил на лингмянское кладбище, и точно так же, как на Лаг ба-Омер он стриг евреев и их детей, в пост Девятого Ава он брил крестьян и закручивал им усы. И товар он тоже покупал. У одного крестьянина взял пучок свиной щетины, у другого — связки сушеных грибов, а у третьего — домотканые холсты. Но главное, он проводил время среди евреев на самом кладбище. Он любит людей, люди любят его, а там было веселье у иудеев[134]! Как раз там Герц Городец и встретил этого еврейчика со скрипочкой. Это просто так говорится «еврейчик со скрипочкой»! На самом деле, этот музыкант был потрепанный и заросший волосами, как лесной зверь. По-человечески он разговаривать не мог. Когда он произносил слово, получалось пискляво, словно щенок тявкает. А если он смеялся, то смех его был скрипучим, как ржавая дверная петля. Он ходил по кладбищу от одной группы евреев к другой и для каждой группы играл на своей скрипке, как он это делал для крестьян на рынке. Евреи, сидевшие на траве компаниями, пихали ему еду, давали мелочь и велели идти дальше. Хотя у них, конечно, и было веселье, они все-таки помнили, что это кладбище с могилами и что сейчас Девятое Ава, не время и не место играть на скрипке.

— Короче, — Герц Городец отодвинул от себя пустую тарелку, — пограничники с обеих сторон, и в зеленых, и в желтых шапочках, наконец поняли, в чем дело, и передали своим начальникам, что польские и литовские евреи встречаются на лингмянском кладбище и веселятся, а не оплакивают на могилах своих покойников. Тогда министры с обеих сторон издали приказ эти встречи прекратить — и их прекратили. На лингмянском кладбище и в окрестностях снова воцарилась мертвая тишина и пустота на весь год. Лингмянские евреи снова стали с трудом зарабатывать на жизнь ловлей рыбы в больших озерах, извозом, перетаскиванием на своем хребте бревен из глухих барановских[135] лесов, подковыванием крестьянских лошадей и ремонтом крестьянских телег. Я тоже перестал приходить на Девятое Ава в Лингмян и начал каждый год в это время приходить в Вильну, во двор Песелеса.

— И делал тут то же самое, что этот еврейчик со скрипочкой там. В девять дней перед Девятым Ава ты ходил по двору Песелеса от одного крылечка к другому и играл на губной гармошке, — с упреком сказал столяр.

— Я делал и другие вещи, про которые богобоязненные евреи говорят, что их не следует делать, но я не перестал быть евреем и не давал садиться себе на голову. Если какой-нибудь гой-антисемит говорил мне: «Жид пархатый!», я концом своей деревянной ноги так ему засаживал по тесным местам, что он пополам сгибался. Поэтому-то мне и не понравился этот потрепанный музыкант, который, как бродячая собака без хозяина, бегал за крестьянами. Когда я потом приходил в Лингмян и спрашивал про него, мне каждый раз рассказывали, что он стал совсем гоем: играет на деревенских гулянках и свадьбах, у церковной паперти и ворот панских усадеб. Евреев он избегает, а евреи избегают его. На этот раз я пришел в Лингмян накануне Пурима, тогда-то евреи и привезли убитого музыканта из далекого села Зездреле. «Заберите из Зездреле вашего жидка», — сказали гои. Лингмянцы привезли его из села и уложили в мертвецкой.

Матля сидела заламывая руки и молча раскачивалась, как соблюдающая траур, сидящая на низкой скамейке. Она знала, что Эльокум терпеть не может, когда она болтает или открывает рот, чтобы задать вопрос. Поэтому она только печально качала головой и, глядя на нее, дочери с перепуганными глазами тоже молчали.

— Дети, идите спать, — сказал столяр девочкам мягче, чем обычно, словно смерть этого музыканта была несчастьем его семьи, а Матлю попросил пойти в мастерскую и постелить гостю постель на верстаке. Мужчины продолжали сидеть за столом. Эльокум Пап долго молчал, потом заговорил снова:

— А почему гои его убили? Ты же говоришь, что он жил среди них и вел себя совсем как они.

— На это как раз и жалуется пророк. — Инвалид поднялся и подставил костыль под левую руку. — За четвертинку водки и кусок колбасы с хлебом он играл на деревенских гулянках целый день, полночи и считал себя одним из них. Но они помнили, что этот музыкант не один из них, и когда им стало грустно, они его и убили. Евреев бьют повсюду, а они будут стоять в стороне? — Герц Городец захромал в соседнюю комнату подвала, в столярную мастерскую, и вслед за ним захромала большая тень на стене: — Когда ты встаешь утром на работу?

— Можешь спать сколько хочешь. Я иду на утреннюю молитву, а потом сижу в молельне. — Хозяин шел за ним вслед и продолжал мучить своими вопросами: — А что сделали лингмянские евреи? Они хоть разнесли эту деревню, где было совершено убийство? Ведь рассказывают, что лингмянцы — это рыбаки, извозчики и кузнецы. Они ведь должны уметь оставить от гоя-убийцы мокрое место.

— Я ведь тебе уже сказал, почему они этого не сделали. — Инвалид остановился и повернулся к хозяину: — Сильные евреи того края — дубы и великаны! — стояли вокруг убитого, опустив руки, и молчали, потому что они знали, что евреев сейчас бьют повсюду. Тогда я понял, что время моих странствий прошло. Я ведь тоже был у деревенских за своего, тем не менее, они убьют меня, а люди потом скажут: «Он сам виноват, потому что он долго вертелся среди гоев». И люди будут правы.

Герц Городец уже сидел на своей постели — верстаке с тисками на краю. Хозяйка положила на верстак мешок, набитый соломой, подушку и отдала гостью лучшее ватное одеяло с покрывалом. Чтобы инвалиду было повыше в головах, Матля сгребла стружки под подушку, а потом помогла ему стянуть сапог с правой ноги. Но хозяин не уходил. Он продолжал неподвижно сидеть на табуретке, вытянув голову вверх и словно стремясь расслышать, что думает потолок. Инвалиду тоже еще не хотелось спать, хотя он смертельно устал. Он сидел на постели, положив обе руки на колено здоровой правой ноги, и молчал, опустив голову. С потолка свешивалась проволочная сеть с нефтяной лампой, и на стены лезли причудливые тени длинных лестниц, лопат, комода, шкафа — всего того, что столяру надо было закончить.

У Эльокума Папа был и клад резных изделий, законченных и незаконченных, засунутых под доски и присыпанных стружками. Он гадал, показывать или не показывать их гостю? В итоге он решил не показывать их солдату и даже не упоминать о них. Если Герц Городец не оценил его резьбы прошлым летом, когда ему еще было хорошо и весело в этом мире, то теперь, когда у него так сумрачно на сердце, он наверняка не обратит на нее внимания. Обиженный тем, что инвалид не восторгается резьбой и украшениями, Эльокум Пап пробормотал:

— Я и не представлял, что ты можешь так измениться. Раньше ты не переставал шутить и хохотать, а сегодня я еще ни разу не слыхал, чтобы ты засмеялся.

Герц Городец продолжал сидеть, обняв обеими руками колено. Он сказал в темноту, словно в пещеру:

— С тех пор как евреи перестали встречаться на кладбище в Лингмяне, прошли уже годы, но я никогда об этом не думал. А в последнее время это кладбище стало являться мне во сне. Я слышу во сне веселый шум и смех, как в те дни Девятого Ава, когда евреи там встречались и веселились. Потом становится тихо, очень тихо, и я вижу могилы с надгробиями, словно они вырастают из земли все выше, выше. Они стоят опечаленные тем, что во время тех встреч их почти не замечали. В полусне я вспоминаю, что сильно набожные евреи тогда очень сердились из-за трапез, которые справлялись на зеленой траве, и кричали, что это оскорбление Имени Всевышнего, оскорбление умерших. Другие же утверждали прямо противоположное, что усопшие довольны тем, как их живые родственники встречают их и поминают в радости. Вдруг я вижу во сне этого еврейчика со скрипочкой, как он идет по пустому кладбищу, останавливается у каждого холмика и проводит смычком по струнам, словно на кладбище еще сидят группками живые евреи. Он не слышит и не видит, что кладбище пусто и покинуто. Он даже не знает, что его приятели, крестьяне из дальнего села Зездреле, убили его. Он ходит от могилы к могиле, от холмика к холмику и играет, пока я не вижу, что он приближается и ко мне — тогда я просыпаюсь, обливаясь потом. Уже несколько раз мне снился один и тот же сон, — закончил Герц Городец и вытянулся на постели, укрывшись одеялом и пожелав хозяину доброй ночи.

— Спокойной ночи. Если тебе захочется курить, потерпи и не кури, потому что среди стружек может легко получиться пожар. — Столяр подул на нефтяную лампу, потушил ее и вышел из мастерской.

Молящиеся до рассвета

Прошлым летом слепой проповедник реб Мануш Мац принадлежал к миньяну стариков, который до рассвета проводил в синагоге Могильщиков молитвенную службу «Ватикин»[136]. Реб Мануш стоял лицом на восток, туда, где всходит солнце, словно надеялся, что если первые лучи зари упадут на его помраченные бельмами глаза, еще может случиться чудо и к нему вернется зрение. За зиму миньян распался, дети не хотели выпускать своих отцов из дома в метель. Но и когда морозы отступили, миньян не восстановился. Несколько стариков ушли за зиму в истинный мир, оставшиеся были уже не в силах переставлять отяжелевшие ноги. Но ребу Манушу Мацу больше прежнего хотелось стоять до рассвета в талесе и филактериях изливать свое сердце перед Пребывающим в высотах, потому что ему было еще горше, чем раньше. Когда его племянник учился в рамайловской ешиве, ему не приходилось напоминать, что он должен молиться. Первое время после того, как он пошел в светскую школу Генеха Бегниса, от него еще с грехом пополам можно было добиться, чтобы он утром открыл сидур. Но последнее время, сколько не старайся, от него этого не добьешься. «Я могу уходить до рассвета, я больше не должен следить за Сендеркой», — плакался слепой старик перед своим посохом, который был его единственным поводырем с тех пор, как его перестал водить племянник.

Столяр в последнее время тоже ходил как пришибленный. Еще до того, как вернулся Герц Городец, ширвинтский меламед ребе Тевеле Агрес умер, помешанный раввин из Венгрии как в воду канул, даже бедняки, собиравшиеся вокруг печки, расползлись с уходом холодов. Теперь они собираются на ступеньках синагоги Могильщиков или в чайной, где люди пьют чай и вообще веселее. Единственный, кто связан с Немым миньяном на веки вечные, — вержбеловский аскет. Он, этот недоумок, все больше сходит с ума и целыми днями разговаривает с самим собой, размахивая при этом руками.

От злости и печали Эльокум Пап отпустил длинную мрачную бороду. Матле очень не понравилось, что ее муж добавляет себе лет. Ему едва за сорок, а в его черной бороде уже немало седины. Эльокум посмотрел в зеркальце жены и удивился: «Надо же! А я даже не знал, что я уже такой старый еврей». Он стал еще набожнее и в пятницу вечером всегда внимательно следил, чтобы Матля не запоздала с зажиганием свечей. Он все меньше занимался резьбой и все больше раскачивался в молитве. Но веселее от этого ему не становилось.

— Не годится, ребе, не годится, — жаловался он слепому проповеднику. — Я боюсь сказать, что Немой миньян понемногу снова становится немым и пустым.

— Если мы сделаем миньян для предрассветной службы «Ватикин», снова будет годиться, — ответил реб Мануш столяру и рассказал ему, что истинное наслаждение от молитвы ощущают, когда молятся с первыми лучами солнца. После такой утренней службы действительно чувствуешь, что печальные мысли унеслись, как облака, тело радуется, в мозгу становится светлее, а на сердце легче. Молитва — это язык души, и когда душа принимается говорить, возвышается человек как на земле, так и в горних мирах. И еще одно сказал реб Мануш Мац:

— Судя по тому, что говорят, может снова начаться война. С этим, да сотрется его имя. И тогда нельзя будет выходить из дома, а то нарвешься на шальную пулю, как не раз случалось два десятка лет назад, когда в Вильне все время менялась власть: вчера немец, сегодня литовец, назавтра большевики, а послезавтра поляки. Поэтому пока еще можно, надо собрать миньян и проводить службу «Ватикин».

Частые разговоры о том, что может начаться война, примирили соседей со двора Песелеса и Немой миньян. Ладно, сдались завсегдатаи молельни, пусть уж перестроят их пристанище на квартирки для молодых пар, лишь бы кровь не лилась. Жильцы, в свою очередь, начали приходить в Немой миньян на утреннюю молитву, и между предвечерней и вечерней молитвами они тоже толклись у стола, за которым слепой проповедник вел урок по книге «Эйн Яаков»[137] вместо умершего ширвинтского меламеда. Хиромант и стекольщик Борух-Лейб слово за словом читал сложный арамейский текст, а слепой ребе толковал слова и разъяснял смысл сказанного. Хотя жильцы знали, как часто плачет проповедник с тех пор, как его племянник ушел в светскую школу, они слышали во время занятий вокруг стола много утешительных слов о том, что мы живем в мессианские времена, а каждую злую весть реб Мануш истолковывал к лучшему. Евреи сидели над святыми книгами, словно околдованные утешениями проповедника, и не хотели, чтобы урок кончался. Повсюду в Немом миньяне царила темнота, и только над слепым проповедником и его слушателями светилась электрическая лампочка, спускавшаяся с потолка, как огненный серафим с неба.

А когда жильцы услышали от аскетов о новой компании «шомрим лебокер»[138], они пообещали тоже приходить на предрассветную службу. Жильцы со двора Песелеса говорили, что им это даже выгодно. Потом у них будет целый свободный день до предвечерней и вечерней службы. Но Эльокум Пап знал по себе, что соседи стыдятся сказать всю правду. Прав слепой ребе. Он говорит, что у евреев тяжело сейчас на душе, и они хотят излить сердце перед Всевышним с самого утра.

Изо дня в день в переулках слышали о новых преследованиях евреев. Над участниками предрассветной службы висел страх дурных вестей вчерашнего дня, страх перед сегодняшним днем и перед завтрашним. Евреи возносили молитву с разбитыми сердцами, склонялись до земли при слове «Благословляйте», вздыхали, произнося «Слушай, Израиль», и стояли окаменев во время тихой молитвы восемнадцати благословений. Лишь солнечные лучи знать ничего не знали и явно не желали ни о чем знать. Они шаловливо прыгали по лицам молящихся и зажигались солнечными зайчиками на седых мрачных бородах. Укутавшись с головой в поношенные талесы, молящиеся выглядели, как настоящие ламедвовники[139], выбравшиеся из своих укрытий, чтобы спасти погрязший в грехах мир от гибели. Слепой кантор, стоявший у бимы, своим сладким протяжным напевом связывал молящихся друг с другом на целый день. Эти ремесленники и лавочники сразу же после утренней молитвы поспешно расходились каждый к своим делам. Но их спины становились еще согбеннее, они говорили тише, а их глаза сияли тайной предрассветного молитвенного братства.

С каждым днем небо поднималось все выше и становилось все голубей. С крыш сходил снег, в окнах искрились отражения намокших сосулек, пока они не таяли окончательно. Детские голоса весело звенели в переулках и на задних дворах. Малышня плясала вокруг ручейков, струившихся между камнями мостовой. Уличные торговки сняли валенки и зимние шерстяные шали. Лавочники шире распахнули узкие двери своих лавчонок, жители двора Песелеса сняли двойные оконные рамы. Влажный ветерок трепал волосы девушек, путал шевелюры парней, молодые женщины в ботах брели по грязному снегу, но их улыбающиеся лица уже грелись в солнечном свете. Первый день месяца Нисан в том году накануне войны совпал с первым днем весны и по нееврейскому календарю.

Но в тот вторник вечером, когда инвалид Герц Городец пошел спать к столяру, двор Песелеса охватил ужас, словно после большого заката из червонного золота наутро взошло черное, полуночное солнце. По радио и в вечерних газетах сообщили, что немец собирается отнять у литовцев Клайпеду, что у моря, — город, который когда-то назывался Мемелем и принадлежал Германии.

Каждый день писали о новых преследованиях евреев в странах, захваченных немцем. Но в переулках утешали себя: Австрию и Судеты в Чехословакии он действительно забрал, потому что там живут немцы. И, конечно, ему хочется забрать этот город у моря, который раньше был немецким, а теперь принадлежит Польше. Но из-за этого же до войны дело не дойдет. Хотя он не перестает гавкать: «Данциг! Данциг!», он очень хорошо знает, этот пес, что если он начнет войну с Польшей, против него выступят Франция и Англия. Однако весть о том, что он забирает у литовцев Мемель, отрезвила всех от самовнушения, что он оставит полякам Данциг. Разница только в том, что литовцы отдадут Клайпеду как миленькие, без шума, а поляки Гданьска не уступят. Жители двора Песелеса целый вечер ходили с одного крыльца на другое и шептали друг другу: «Так что же будет?» И им отвечали не уста, а смертельный страх в глазах:

«Война будет».

Из дома чулочницы донесся плач. Элька рыдала там так, словно ее муж отправлялся на фронт уже завтра утром. «Умолкни!» — прорычал Ойзерл Бас и вышел из квартиры, хлопнув дверью. Он бросил на кучку соседей, собравшихся во дворе, косой взгляд, словно на банду трусов и виновников того, что жена его заранее хоронит, и отправился в шинок встретиться с дружками и залить горечь. Ентеле, дочь портного Звулуна, тоже этим вечером целовалась на ступеньках со своим Ореле, сыном щеточника Ноехки Тепера, дольше, чем обычно, словно и ее жених должен был завтра с утра отправляться на войну. Жильцы закрыли окна ставнями, вошли в свои квартирки и заперли двери изнутри, чтобы отделиться от этого мира, полного опасностей. Тесное, замкнутое пространство дома стало им еще дороже. Они погасили огонь и легли спать, укрывшись густой темнотой. Но страх и в темноте стучал им в виски, как молот по наковальне. Наконец они впали в тяжелый сон, и страх превратился в осязаемое тело с длинными босыми ногами, свисающими с потолка, как с виселицы.

К полуночи вержбеловский аскет вышел из своей комнатки, что на этаже напротив женской молельни, и хотел, как всегда, зайти к предсказателю Боруху-Лейбу. На этот раз аскет совсем не собирался давить на предсказателя до тех пор, пока тот не начнет предсказывать по линиям на руке, возьмет ли его проклятая жена у него разводное письмо и выйдет ли за него замуж Хана-Этл. На этот раз он хотел переговорить с предсказателем по другому делу. Реб Довид-Арон всегда считал, что самым большим убийцей всех времен был Адонибезек, царь ханаанеев. Разве мелочь то, что о нем рассказывается? В книге Судей о нем рассказывается, что он семидесяти царям отрубил большие пальцы на руках и ногах и держал этих царей под своим столом. Неужели нынешний убийца из Германии еще хуже библейского убийцы Адонибезека? Об этом он хотел сегодня переговорить с Борухом-Лейбом. Но единственное окошко квартиры предсказателя было темным, а его дверь заперта, как врата Иерихона. Аскет реб Довид-Арон Гохгешталт некоторое время стоял во дворе, разговаривая сам с собой и размахивая руками.

— Поскольку этот Адонибезек из Берлина идет на Мемель, он пойдет и на Вильну. А как только отменят границу между Вильной и Ковной, с полчищами Адонибезека, наверное, появится и моя жена. Она наверняка приедет и вырвет мне бороду и пейсы, потому что я оставил ее на долгие годы соломенной вдовой. Ну и пусть приезжает. Пришло время помириться.

Темное ночное небо над узкими переулками начало постепенно бледнеть, пока не стало по-настоящему светло и по булыжнику мостовой не застучала палка — слепой проповедник реб Мануш Мац шел молиться в Немой миньян. Каменные здания по обе стороны улицы Стекольщиков, казалось, прислушивались к тому, как проповедник стучит своей палкой, но вот он прошел весь путь и вошел во двор Песелеса, а оттуда поднялся по ступенькам Немого миньяна. На улице Стекольщиков снова стало тихо, здания, погруженные в свое каменное упорство, казалось, думали: сейчас слепой кантор молящихся до рассвета завернется в свой талес. Да будет воля Божья, чтобы его молитвы были услышаны — ради живущих и ради нас, дерева и камня этих старых зданий. Пусть мы не утратим своего лица и не превратимся в руины.

Из своей квартиры во дворе Песелеса вышел портной Звулун и постучал в окно своего свата, щеточника Ноехки Тепера, который просил разбудить его к молитве. Но щеточник уже ждал его одетым, и как только он вышел, портной встретил его печальным вздохом.

— Моя Ентеле лежит и плачет из-за того, что она еще не вышла замуж за вашего Ореле. Если Ореле призывают в армию, она хочет, чтобы он ушел, будучи ее мужем. Но я не понимаю смысла свадьбы как раз накануне войны, — просопел портной Звулун и закашлялся.

Но его сват согласился с детьми.

— Они действительно должны были пожениться, — сердито проворчал щеточник. — Когда знаешь, что есть о ком заботиться, обретаешь больше сил, чтобы все выдержать.

Двое евреев продолжали стоять во дворе, разговаривая о детях и ожидая, пока соберутся другие молящиеся. На пороге своей квартиры появился предсказатель Борух-Лейб, похожий на водное животное, выползающее на берег погреться на солнышке. Борух-Лейб Виткинд прошлым вечером нарочно потушил лампу и лег спать пораньше, чтобы никто к нему не заходил.

Даже те соседи, которые обычно не особенно интересовались премудростью гадания по руке, стали последнее время заходить поздно вечером к хироманту и просить его, чтобы он им погадал, будет ли война и переживут ли они эту войну. Но он не хочет сейчас заниматься предсказаниями ни за какую плату в мире! Больше всех остальных соседей докучает ему будущая теща. Днем, когда он заходит к своей невесте Нисл, ее мать молчит из страха перед дочерьми. Но поздно вечером папиросница Злата-Баша Фейгельсон приходит к нему и начинает вздыхать, что, мол, если начнется война, ее младшие дочери могут засидеться в девках. Потом она упрекает его, что он отказывается гадать по руке именно сейчас, когда все к нему рвутся, и учит зарабатывать деньги нечестным путем.

— Почему бы тебе, — говорит она, — не предсказывать каждому добро? Ведь за добрые предсказания платят больше. Ты бы сейчас мог заработать миллионы!

Так она говорит ему и берет у него деньги. Якобы взаймы. Когда он приходит к ней домой, она этого не делает, чтобы дочери на нее не накричали. Она заходит за деньгами, когда он у себя дома, потому что знает, что он не расскажет ее дочерям. Поэтому вчера вечером он запер дверь и лег спать, чтобы никто к нему не заходил. Но он все равно не спал. Его мучила совесть из-за того, что Злата-Баша Фейгельсон будет стоять во дворе смущенная. Думал он и о своей невесте Нисл. Как он может жениться в такое время?

В то время как Борух-Лейб стоял на пороге своей квартиры, медленно пробуждаясь от своих полусонных мыслей, к портному Звулуну и щеточнику Ноехке Теперу присоединился столяр Эльокум Пап. Он только что вошел во двор и услыхал от соседей новость, что немец забирает у литовцев Мемель. А значит ясно как день, что и полякам придется уступить Данциг, иначе будет война. Первой мыслью Эльокума Папа было, что Герц Городец, который спит у него, еще ни о чем не знает. Вчера вечером он только и говорил, что о лингмянском кладбище и о еврейчике со скрипочкой, но о немце и о Мемеле — ни слова. Длинный столяр покачнулся, как шест, поддерживающий натянутые веревки с бельем. У него как-то все смешалось в голове, и он сделал шаг вперед, к хироманту.

— Послушай, Борух-Лейб, я никогда тебя прежде не мучил просьбами, чтобы ты погадал мне по руке. Но теперь я прошу тебя сказать мне, доживу ли я до то тех пор, когда мои девчонки вырастут, и не будет ли Немой миньян вместе с моими резными украшениями для священного ковчега разрушен?

Конечно, Борух-Лейб помнил, что столяр постоянно ему говорил: он также верит в гадание по руке, как в христианскую церковь. Но Борух-Лейб не стремился к мести и не стал отвечать: «Ага! Вот теперь вы пришли?». Он рассказал столяру правду, что сейчас он не занимается гаданием по руке, потому что есть такое время, когда нельзя гадать, точно так же, как нельзя обрезать новорожденных мальчиков, если они больны.

— Ты лжешь, — пробурчал Эльокум Пап.

— Как истинна Тора, — поклялся предсказатель и пояснил столяру притчей: линии и бугры на ладони подобны изгибам реки, которая течет и течет, и человек плывет по течению вдоль берега реки. Но иногда случается, что поток неожиданно исчезает в зарослях кустов между двух узких берегов или уходит в подземные пещеры, где ни один из сынов Адама не может следовать за ним. То же самое происходит с линиями на ладонях и на лицах людей, из-за великих потрясений, происходящих в мире. Именно поэтому, подвел итог Борух-Лейб, он больше не хочет заниматься хиромантией, пока не наступят лучшие времена.

— Если ты не будешь заниматься гаданием, на что же ты будешь жить? — недоверчиво спросил столяр. — Правда, ты стекольщик. Но во время войны не вставляют оконных стекол, потому что падают бомбы и окна снова лопаются. К тому же ты собираешься жениться на дочери папиросницы, и тебе придется зарабатывать вдвое больше. Поэтому я тебе не верю, что ты больше не будешь гадать по руке.

Борух-Лейб снова поклялся Торой, что он говорит правду. Жениться на Нисл он должен только в начале лета, после годовщины смерти ее отца. Так он предложил, и так было оговорено. При этом он имел в виду, что если Нисл раскается по поводу этого сватовства, то пусть у нее будет возможность расторгнуть помолвку. Так что до свадьбы Всевышний еще может помочь, чтобы дело вообще не дошло до войны и чтобы эта суматоха предчувствия войны тоже улеглась. Но если дело все-таки дойдет до того, чего все боятся, то его доходов от работы стекольщиком хватит и ему, и Нисл в любое время. Только бы ему не пришлось содержать в придачу еще и тещу с двумя ее младшими дочерьми. Так бормочет обеспокоенно старый холостяк, подходит к столяру ближе и доверяет ему свою тайну:

— Я еще не женился, а меня уже называют по имени тещи: «Борух-Лейб Злата-Башин» — так меня называют уже.

— А если бы ее называли Злата-Баша Борух-Лейбова, тебе было бы легче? Тогда бы все думали, что эта папиросница твоя жена или что ты ее отец, — мрачно ответил столяр без малейшего намека в лице на издевку.

Во дворе появился рыночный торговец Ойзерл Бас. Выпив с дружками в шинке, он не вернулся домой, а завалился, полупьяный, на остаток ночи к любовнице. Но точно так же, как вечером жена, тощая как доска, сводила его с ума разговорами о войне, теперь его любовница, упитанная красотка с огромными глазищами, устроила ему истерику по поводу того, что он не разводится с Элькой, с этой крикливой чулочницей, и не женится на ней. Ойзерл знал, что теперь ему еще придется выслушать от жены крики, почему это он пропал на целую ночь. Но он притворился, что ему хорошо на душе, и вошел во двор бодрый, развязный, со здоровым раскрасневшимся лицом и насмешливыми глазами. Увидев там группку евреев, Ойзерл подошел к этому дылде-столяру и по-свойски похлопал его по плечу:

— И ты, недотепа, тоже боишься немцев? В те годы, когда Фонька[140] ушел, а Йеке[141] вошел, дела шли хорошо. У кого котелок хорошо варил, тот на немца не жаловался.

Евреи были удивлены и даже напуганы залихватскими речами рыночного торговца.

— Кто как, — вздохнул портной Звулун, — с одной стороны, контрабандисты действительно хорошо зарабатывали, но с другой стороны, честные люди на улицах падали от голода сотнями и тысячами.

Сват портного, щеточник Ноехка Тепер хотел было прикрикнуть на Ойзерла Баса, чтобы он валил отсюда, но поди свяжись с таким уголовником и карманником! Он ответил сдержанно:

— Чтоб у этих немцев кайзеровских времен был такой добрый год, какими добрыми были они сами. Но ведь нынешний Аман из Берлина сам говорит, что он всех евреев… Я вообще этого не хочу произносить! Так что ты болтаешь о том, чтобы вести с немцами дела?

Пока другие разговаривали, столяр слушал и молчал, повернувшись к ним спиной. Его не волновало, что Ойзерл Бас хлопает его по-свойски по плечу. Он со своей стороны еще не помирился с этим уголовником, с тех пор как летним вечером между ними дело чуть не дошло до драки во дворе и со времен их ссоры в Немом миньяне на Судный день. Только когда все уже сказали свое, Эльокум Пап медленно повернулся к Ойзерлу Басу и еще медленнее проговорил без малейшего намека на страх:

— До сих пор я знал, что ты бельмо в глазу, вор, а теперь я вижу, что ты еще и осел.

И столяр отвернулся от него, как от мерзкого паука:

— Пойдемте молиться, евреи.

— А что я такого сказал? Я ничего не сказал.

Растерянный Ойзерл Бас сделал вид, что рассмеялся, но ему было уже не с кем разговаривать: евреи поднялись по ступеням в Немой миньян, а он остался стоять во дворе, низенький, плотный, похожий на зажравшегося кота. Ему так же хотелось идти к себе домой, чтобы Элька снова развела свое нытье, как ему хотелось ходить на голове.

Большой пустой молитвенный зал этим утром наводил на миньян молящихся ужас. Они жались поближе к слепому кантору, стоящему у бимы, и реб Мануш Мац пел молитвенные песнопения со сладкой печалью и так растянул их, что у лесоторговца Рахмиэла Севека хватило времени и помолиться, и подумать: конец компаньонству с сыном в делах и конец совместному проживанию! Когда у сына была жена-христианка, он, отец и свекор, жил в одном доме с этой парочкой. Но с тех пор как Хаця развелся с Хеленкой и женился на своей первой невесте, еврейке, между ним и молодой парой отношения ухудшались с каждым днем, пока он не пришел к выводу, что ему надо убираться, невестка считает его за врага. «Эта пани Хеленка вам всегда нравилась больше, чем я, вы ее до сих пор любите», — говорит ему невестка, а сын еще и добавляет: «У тебя здоровье ухудшается, когда ты видишь меня веселым и смеющимся». И действительно, как можно в такое судьбоносное время все начинать заново, смеяться и веселиться? Так что лучше для обеих сторон, чтобы он отделился от сына и невестки и нашел уголок для себя самого. Вот ведь и аскеты тоже привыкли жить в одиночку.

Как раз в этом Рахмиэл Севек ошибался. Аскеты не привыкли к своему одиночеству, даже старожил Немого миньяна, вержбеловский аскет. В пожелтевшем ветхом талесе, в потертых филактериях, реб Довид-Арон Гохгешталт выглядел в это утро еще более убогим. Его борода висела, как клубок серой паутины, и он сам не замечал, что его губы шепчут во время молитвы: «Ну и пусть она приезжает, мы помиримся, чтобы уж кончилось все это дело с войной!» При этом его заспанные глаза смотрели с завистью на бывшего раголевского раввина, и в мозгу вержбеловского аскета что-то стучало и щелкало, как дятел, достающий червей из-под коры дерева. Ему хорошо, этому ребу Гилелю Березинкеру, ему очень хорошо. Он не боялся раголевских обывателей и войны не боится. Он человек, сделанный из железа. Он и сейчас стоит и молится с тем же разбойничьим спокойствием, с каким он стоит у своего пюпитра и учит Тору. Но у зависти глаза велики, поэтому вержбеловский аскет не понял, что спокойствие реба Гилеля Березинкера показное. На самом же деле, он стоял окаменевший и страдающий. Местечко Раголе задолжало ему все полученное им приданое, которое он внес в общественную кассу на нужды местечка, когда стал там раввином. Потом, когда возник этот конфликт, он не хотел уезжать из Раголе, пока ему не вернут приданого. Но его раввинша плакала, что она не может больше выносить этих скандалов. Пусть он уезжает. Она уж сама будет требовать. А теперь местечковые обитатели не пойдут даже на суд Торы. Сейчас канун войны, кого волнует раввин и егоприданое? В такое время, когда члены семей держатся друг друга, он где-то в одном месте, а его жена с детьми в другом, потому что у него нет средств, чтобы привезти их из местечка в Вильну.

Слепой проповедник у бимы все еще молился сладко, печально и тихо, словно старался не разбудить тех обитателей двора, которые еще спали. Он жаловался Пребывающему в высотах: за что Он послал ему такое наказание, чтобы он, слепой, каждый день следил за тем, как Сендерка не молится и ест, не омыв рук? Но сейчас время беды для Иакова и из нее будет он спасен[142], сейчас плохо всем евреям, но вместе со всеми евреями он тоже получит помощь и его племянник изменится к лучшему. Когда Сендерка увидит, что он делает что хочет, но дядя все равно не выгоняет его из дому, у него отпадет охота упрямо делать все назло, а к возрасту бармицвы он еще, может быть, будет возлагать филактерии. Проповедник устремил свои незрячие глаза к восходящему солнцу, уже залившему золотом своего сияния жестяные, покрытые ржавчиной водосточные трубы и карнизы крыш над домами улицы Стекольщиков. С приближением молитвы «Шма Исроэл»[143] евреи все теснее сбивались в кучку вокруг кантора, словно каждый боялся остаться наедине со своими мыслями, и слепец реб Мануш Мац со все большим пылом и жалобой читал слова молитвы: «Любовью великой возлюбил Ты нас…» Его голос, его устремленные к солнцу невидящие глаза, его распростертые руки упрекали Бога Жалостливого и Милосердного: вот так Ты нас любишь? Если с нами, не дай Бог, что-то случится, некому будет возносить Тебе хвалы с первыми лучами солнца, и это светило, солнце спасения и исцеление в крыльях его[144], взойдет в пустом небе над землей без евреев.

Вечный календарь

Всю молитву Эльокум Пап был зол на себя, что попросил этого хироманта Боруха-Лейба с кислой физиономией погадать ему по руке. «Это потому что в последнее время я перестал заниматься резьбой, я боюсь, как и все. Если бы я сделал вид, что знать ничего не знаю, и продолжал бы заниматься резьбой, я бы так не трясся из-за войны», — мысленно убеждал себя столяр, не отводя глаз от сидура, чтобы его взгляд не упал на священный ковчег. Каждый раз когда в миньяне говорили, что дело идет к войне, и столяр думал о своих дочерях, он боялся взглянуть на резных зверей и птиц. Ему казалось, что, если он поднимет глаза, он увидит, как эти львы и орлы поворачивают головы и прислушиваются со страхом, о чем говорят между собой евреи в молельне. Сколько Эльокум Пап себя ни корил, что он так переживает за эти обструганные им деревяшки, он не мог избавиться от странной фантазии, что они боятся и имеют к нему претензии. Вот и на этот раз его губы шептали слова молитвы из сидура, а мысли были заняты резными поделками, которых он успокаивал, как перепуганных детей:

— Не бойтесь. Я еще покрашу голубой краской стену по обе стороны за священным ковчегом и поставлю там двух больших оленей. Я еще найду у восточной стены место для леопарда.

Но чтобы зверям и птицам не приходилось целый день смотреть на простую, голую биму, он украсит и биму. По бокам ведущих на нее и с нее ступенек он поставит четыре прямоугольные длинные узкие колонны, увенчанные красивыми навершиями, а вокруг бимы выстроит оградку со всякими красивыми финтифлюшками в деревянной решетке, как у плетеного кренделя, который официант подает на стол во время свадьбы. А если он так разукрасит биму, он не может не уважить стоящий напротив нее священный ковчег. Он и по бокам от него установит две невысокие колонны с плоскими навершиями, чтобы поставить на них колонны потоньше, а на самом верху увенчать их башенками с окошками, как во дворцах старых польских магнатов. А между этими колоннами, над священным ковчегом он выстроит домик с двумя резными окошками, а вместо стекол в эти окошки он вставит две круглые плитки с десятью заповедями. А коли так, ему придется сделать и новый пюпитр для кантора, ведущего молитву, чтобы пюпитр кантора не уступал по красоте священному ковчегу и биме. Он украсит резьбой вертикальную доску пюпитра кантора, и эта резная доска будет подниматься до самого потолка. А на ней он вырежет слово «шивити», так, чтобы оно было на уровне глаз ведущего общественную молитву. Чуть повыше он изобразит две руки, сложенных в благословении жрецов, а еще выше — скрижали с десятью заповедями. Но два льва, которые будут поддерживать скрижали, не будут сидеть в пол-оборота, как два толстых кота, греющихся на солнце; эти два льва будут подобны пламени!

Вот так в Эльокуме Папе все больше разгоралась фантазия, хотя он знал, что во время молитвы не подобает думать о постороннем. Но он не мог с этим справиться. Фантазии лезли ему в голову, как мальчишки за яблоками через забор или в щели между досками. Вдруг в его мозгу сверкнула новая фантазия, от радости он даже покачнулся, как пьяный.

Радость была так велика, что прогнала отчаяние, принесенное на костыле инвалидом Герцем Городецем, прогнала она и страх перед войной. Столяру хотелось кому-нибудь рассказать о своих новых планах. Но у молящихся были печальные лица, и он понял, что они вряд ли будут внимательно слушать его. Даже в прежние времена они не слишком восхищались его работой по украшению молельни. Единственным, кто восхищался его резьбой, был слепой проповедник. Но рядом с проповедником стоял сейчас изгнанный из Раголе раввин и что-то ему говорил. Не будет же Эльокум Пап встревать в их разговор и мешать раввину. С другой стороны столяр боялся, что, постоянно глядя на мрачные лица, он быстро сам впадет во мрак, как все окружающие. И Эльокум Пап вспомнил о владелице хлебопекарни Хане-Этл Песелес; она ведь хозяйка двора и молельни, ее наверняка порадуют его новые планы по переустройству и украшению Немого миньяна.

Он поспешно снял филактерии, талес, положил их в ящичек под своим местом и первым вышел из молельни. Он шел быстро, с опущенной головой, чтобы не заразиться беспокойством евреев, стоявших кучками в переулках и толковавших между собой. Эльокум Пап догадался, что они говорят про немца, который уже отобрал у литовцев Мемель. Они гадают, пойдет ли он тем же манером на Данциг, уступят ли поляки город без боя или же вспыхнет война. Но столяр решил вести себя так, словно ничего не происходило. Он шел, стараясь не видеть и не слышать ничего вокруг себя. Его длинные ноги сами знали, как вывести его с улицы Стекольщиков на Немецкую улицу, оттуда — в переулок Гитки-Тойбы, а потом — через еще пару извилистых переулков — к пекарне Ханы-Этл Песелес на Завальной. Хана-Этл Песелес всегда принимает его с улыбкой, его сегодняшним планам она обрадуется больше обычного.

По дороге в пекарню у него было достаточно времени подумать, и он снова и снова убеждался, что бейт-мидраш без служки — как дверь без замка. Если уж речь идет о том, чтобы перестроить Немой миньян изнутри, установить в нем новые резные украшения и тот дорогой предмет, о котором он думал, то, конечно, нужен служка, чтобы беречь эти сокровища. И Герц Городец отлично подошел бы на роль служки Немого миньяна, не будь он в прошлом просто гультаем. Об этом надо будет незамедлительно поговорить с хозяйкой двора и молельни, Ханой-Этл Песелес. По правде говоря, этот Герц Городец пока не стал богобоязненным евреем. Хотя он теперь и точильщик ножей, он все еще не верит, что если дать убитому в могилу нож, он приходит ночью и режет убийцу. И уж наверняка Герц Городец не поверил бы и в жуткую историю, случившуюся в старой Холодной синагоге местечка Заблудово, что рядом с Белостоком.

Однажды в Судный День ночью в синагоге собралось множество евреев, в два раза больше, чем живет евреев в Заблудове, и все они стояли, накрыв головы талесами. Раввин-праведник понял, что это пришли молиться не только живые, но и покойники со старого и нового кладбища. Он поднялся на ступеньки, ведущие к священному ковчегу, и возгласил: «Я повелеваю всем молящимся снять талесы с головы!» Живые сразу же сняли талесы с головы, но часть евреев, мертвые, остались стоять укутанные в талесы с головой. Раввин-праведник возгласил: «В Святом Писании сказано: „Не мертвые будут восхвалять Всевышнего“[145]. Посему я повелеваю им вернуться к своему покою!» На этот раз мертвые послушались раввина-праведника. Так же как они стояли закутанные в талесы с головой, они начали тихо выходить из Холодной синагоги, а живые смотрели на них, затаив дыхание. С тех пор в Заблудове, что рядом с Белостоком, существует обычай не хоронить мертвых вместе с их талесами, чтобы они не могли укутаться в них с головой и прийти молиться вместе с живыми. Но точильщик Герц Городец, наверное, не поверит в эту жуткую историю, хотя целый город евреев видел это собственными глазами.

Эльокум Пап тоже не поверил собственным глазам. Пекарню Ханы-Этл Песелес на Завальной улице буквально осаждали толпы мужчин и женщин. Часть людей терпеливо ждала своей очереди, другие пытались протолкнуться силой. Все разговаривали и даже шумели, но не слишком сильно. Некоторые смущенно улыбались, словно не были уверены, что поступают правильно, стоя в этой очереди и толкаясь. Каждые пару минут из пекарни кто-нибудь выходил, неся в руках буханку хлеба или выпечку в бумажном пакете. На место вышедшего тут же пропихивался следующий.

— Что здесь происходит? — Эльокум Пап остановился около какого-то еврея с похожей на букву Т бородой и большим толстым носом, одетого в легкое демисезонное пальто с бархатным воротником.

— Чтоб я так знал о бедах, как я знаю, что здесь происходит, — пропел еврей приятным голосом, словно он был певчим в Хоральной синагоге. — Боятся войны, хотя ни в чем не уверены, вот и расхватывают хлеб на случай голода. Но больше одной буханки или пары кусков выпечки в одни руки не дают. Так велела хозяйка, чтобы всем хватило. Вот она, хозяйка!

Хана-Этл Песелес стояла на улице и смотрела на толпу с сомнением во взгляде, словно чужая бедная еврейка, которая пришла последней и видит, что ей уже не достанется ни фунта хлеба. Она подумала, что столяр ищет у нее протекции, чтобы войти в пекарню без очереди, и начала оправдываться, не дожидаясь, пока он откроет рот:

— Разве я сейчас что-то решаю? И откуда мне знать, кто в этой очереди нуждается в буханке хлеба раньше, а кто — позже? Сегодня — среда, послезавтра — пятница, а у меня для моих аскетов не будет халы. В первый раз аскеты из бейт-мидраша, что на моем дворе, останутся без халы на субботу.

— Меня война не волнует. Буря в стакане воды! А если и стоять в очереди меньше, чем за две недели до Песаха, то я бы стоял, чтобы заготовить мацу, а не квасной хлеб, — Эльокум Пап говорил с пылом. — Я к вам пришел по поводу часов с вечным календарем.

— Какие часы с вечным календарем? — переспросила удивленная Хана-Этл Песелес и, чтобы лучше слышать столяра, немного отодвинулась от шумной толпы, собравшейся вокруг пекарни.

Эльокум Пап понял, что сейчас у владелицы пекарни нет времени терпеливо выслушивать его планы по переделке священного ковчега, пюпитра для ведущего молитву, бимы и фантазии о новых резных украшениях. Он рассказал только о том, что заставило его вздрогнуть, когда пришло ему на ум. Такой вещи он в своей жизни еще не видал.

В трех железнодорожных станциях от Вильны, в местечке Валкеник[146], есть деревянная синагога с самыми красивыми резными украшениями. И наиболее любопытный в ней предмет — пергаментный календарь на тысячу лет. Этот календарь вмонтирован в дверцы священного ковчега, по обеим сторонам которых имеются колонки, где этот календарь закреплен. Он прокручивается благодаря специальным деревянным часам, и если правильно эти часы завести, по вечному календарю можно узнать, на какие дни выпадают все праздники. Когда год проходит, календарь опять немного подкручивают и снова заранее знают все праздники на целый год. А когда тысяча лет закончится, календарь можно будет перевернуть на новую тысячу лет, точно так же, как перекручивают свиток Торы по окончании годового цикла назад, к недельной главе «Берешит». Так вот, если Хана-Этл Песелес закажет у писца для бейт-мидраша в ее дворе вечный календарь на пергаменте, то он, Эльокум Пап, поедет в Валкеник посмотреть в тамошней Холодной синагоге на эти деревянные часы, чтобы суметь вырезать точно такие же. Эти часы с вечным календарем он вмонтирует в священный ковчег Немого миньяна, и тогда Немой миньян будет единственным в Вильне бейт-мидрашем, который имеет такой календарь. Об этом вечном календаре с часами он слыхал от одного валкеникского извозчика, который приезжает два раза в месяц в Вильну за товарами для местечковых лавочников. Этот извозчик не будет выдумывать сказок, он богобоязненный еврей с бородой.

— Я еще подумаю, ехать ли мне в Валкеник на поезде или на телеге с этим извозчиком. Всего-то туда пятьдесят верст, а грязь на дорогах скоро высохнет, — подвел итог Эльокум Пап и только тогда заметил, что владелица пекарни улыбается ему, как маленькому мальчику. Она говорит ему громко, как глухому или старику, выжившему из ума:

— Кому в наши времена нужен календарь на тысячу лет вперед, вечный календарь? В наше время достаточно вымолить у Всевышнего дожить до следующего года и чтобы не было войны на свете.

Хана-Этл Песелес продолжала бы еще говорить со столяром и улыбаться, но тут подошла домохозяйка с претензиями, что она годами покупает в той же самой пекарне, а теперь не может достать ни хлеба, ни выпечки. Говорят, что на полках внутри уже пусто. Лицо Ханы-Этл Песелес в одно мгновение стало печальным, и она начала оправдываться перед домохозяйкой, что она сегодня не распоряжается в собственной пекарне. Эльокум Пап отошел от двух женщин и обругал себя самого:

— Осел ты этакий! Владелица пекарни поняла по тебе, что ты болван, недотепа, так же как этот раввин-праведник в Заблудовской синагоге в ночь Судного Дня разгадал укутавшихся в талесы мертвецов.

Он пошел назад, опустив голову, и по дороге домой думал: «Кто их знает! Может быть, как раз эти люди, которые теперь заготавливают буханки хлеба, подобны мертвецам в талесах. Сегодня они себя убедили, что дело идет к войне; завтра они себя убедят, что они уже умерли». Но чем ближе подходил Эльокум Пап по улице Гаона к своему подвалу, тем дальше уходила от него растерянность и грусть. На сердце у него стало веселее. В такое время хорошо иметь друга, и таким добрым другом будет ему инвалид. Он повидал мир, и ему есть, что рассказать. Герц Городец, конечно, уже встал. Эльокум Пап скажет ему: «Герц Городец, если хочешь, ты можешь стать служкой в Немом миньяне, и тебе будут платить из той же самой кассы, что и аскетам. Я добьюсь этого у казначея, лесоторговца с печальным лицом. А если ты хочешь остаться точильщиком, оставайся точильщиком, как я остаюсь столяром, но при этом я и дальше буду в Немом миньяне и главным старостой, и помощником служки. А спать ты будешь у меня в столярной мастерской, и тебе не придется выпрашивать место в сенях заезжего дома на улице Стефана». Так он ему и скажет.

Спустившись в подвал тяжелыми шагами, столяр увидел, что старшие девочки уже ушли на учебу, а младшая еще спит. На плите кипел чайник, и Матля уже ставила на стол завтрак для мужа. Наверняка инвалид еще не проснулся, а может, одевается. Хозяин случайно посмотрел в угол, где вчера ночью стояло точило, и увидел, что там пусто. Эльокум застыл с открытым ртом, растопырив пальцы, как зубья на граблях, которыми сгребают скошенное сено. Увидав, что у мужа аж язык отнялся и он вопросительно выпучил на нее глаза, Матля стала оправдываться, что она не виновата. Она калеке грубого слова не сказала. Он встал раньше ее, а как только встал, сразу же забрал свое точило в столярную мастерскую, и она услыхала, как он точит. Она была уверена, что он там работает над какими-то своими вещами. Но через полчаса он вышел из мастерской с костылем под левой рукой и точилом на правом плече и сказал ей так: «Передайте вашему мужу, что я наточил инструменты, про которые он говорил вчера, что они нужны ему для работы: рубанок, долото, топор». «Спасибо вам обоим за ужин и за ночлег, — сказал он, — но больше я не приду ни к вам, ни во двор Песелеса, ни в Немой миньян, потому что здесь все помнят меня по веселым временам, а теперь я на всех навожу тоску». «Добрые времена больше не вернутся», — он сказал, когда уже стоял со своей тяжелой машиной на ступеньках. Он даже не остался выпить стакан чаю и съесть кусок хлеба с сыром.

Столяр повернулся к ступенькам, ведущим из подвала, чтобы последовать за инвалидом. Но он сразу же раскаялся и остался стоять, глядя в два подвальных окошка, расположенных почти на уровне тротуара. Он долго и растерянно смотрел на проходившие мимо окон ноги в ботинках, сапогах, туфлях, ботах. Потом он медленно повернулся к жене и переспросил:

— Так он сказал? Добрые времена больше не вернутся?

Эльокум снова замолчал и подумал: «Значит, так же как этот раввин-праведник разгадал мертвецов в талесах, Герц Городец понял лучше меня, что вскорости мы все можем обрести ту же судьбу, что и еврейчик со скрипочкой».

— Знаешь, Матля, что говорят на улице? Снова говорят о войне, и на этот раз вполне всерьез.

— Горе мне! Снова война? — Матля всплеснула руками. Но прежде чем она успела заплакать или опуститься на стул в отчаянии, или схватить кошелку и закричать, что она бежит на улицу закупать картофель, муж пробурчал: «Погоди немного, я сейчас вернусь», — и широкими шагами, перемахивая через ступеньки, вышел из подвала и отправился во двор Песелеса. Он знал, что слепой проповедник, который приходит до рассвета к молитве первым, уходит последним. После всех молитв он еще долго сидит у своего пюпитра и учит Тору наизусть. Сегодня сразу же после молитвы его отвлек разговором изгнанный из Раголе раввин. Сейчас слепец должен наверстывать упущенное, читать псалмы этого дня или учить главу из Мишны. На Синагогальном дворе знали, что каждый, кто ищет слово утешения, идет к проповеднику, а столяр чувствовал, что сегодня такое слово нужно ему, чтобы продолжать работать для жены и детей и иметь еще силы на резьбу.

Эльокум Пап не ошибся. Слепой проповедник был в своем углу. Рядом с ним все еще стоял реб Гилель Березинкер и прощался.

— Доброго дня вам, реб Мануш, — говорил он проповеднику мягко и вежливо, с такой благодарностью и почтением, что Эльокум Пап остолбенел. Он знал, что этот злобный аскет — большой знаток Писания. Но было ясно как день, что его ученость не превосходит его заносчивости и что он никому доброго слова не скажет. Тем не менее, он задержал реба Мануша долгой беседой и теперь склоняется перед ним втрое. Видимо, у этого изгнанного раввина очень уж худо на сердце, раз он так вертит хвостом перед слепым ребе. Но когда тот же реб Гилель Березинкер подошел к выходу и увидел стоящего там и глядящего на него неуча столяра, он снова стал высокомерным и горделивым. Он обиженно закашлялся и вышел из молельни, выпятив свою медно-рыжую бороду как свидетельство того, что у него такой же металлический характер и что он получил звание раввина еще холостяком.

— Ребе, это не годится. — Эльокум Пап подошел к слепому проповеднику, сразу же узнавшему его по голосу. — Когда я пришел в Немой миньян в первый раз, вы ободряли меня, побуждая строить и украшать резьбой. Но теперь все это не годится, совсем не годится.

— Что не годится? — реб Мануш Мац своей палкой-поводырем пощупал пол впереди себя. Он слишком задержался, и ему было пора хоть что-нибудь перекусить.

— Что не годится? — переспросил столяр и на какое-то мгновение ушел в себя, словно полностью забыл об этой суматохе на улице, сумбуре вне его и в нем самом. — Не годится, ребе, то, что наш бейт-мидраш все еще называется Немым миньяном. Это название для Холодной синагоги, где молятся мертвецы в талесах. Мы еще живы и молимся с первыми лучами солнца, мы должны называться Миньяном молящихся до рассвета.

Реб Мануш Мац считал столяра и резчика человеком честным и прямым, но в то же время фантазером, а иногда даже человеком ребячливым. Он и говорит, как ребенок. Но из-за страха перед войной, который заразил даже всегда полагавшегося на Господа реба Мануша Маца, тот заговорил на этот раз со столяром, как со все понимающим взрослым:

— Все дни свои я был проповедником, тем не менее я всегда чувствую, что я чего-то недосказываю. И так глубоко лежит это во мне, что я даже не знаю, как называется то, чего я недосказываю. То же самое со всеми нами из молитвенного братства стражей утра. Как бы рано мы ни вставали на молитву и сколько бы молитв мы ни произносили, ни пели и ни изливали в слезах, в нас все еще остается молитва, у которой нет ни слов, ни мелодии. Мы не можем ни пропеть, ни выплакать ее. Поэтому я считаю, что наш бейт-мидраш должен называться так же, как назывался до сих пор — Немым миньяном.

Проповедник стоял, опершись на палку, и долго молчал. Каждый день кто-то из молящихся миньяна делится с ним своими бедами. Лесоторговец Рахмиэл Севек и стекольщик Борух-Лейб делают это с тех пор, как он их знает. Вержбеловский аскет, с которым он знаком дольше, чем со всеми остальными, годами не разговаривал с ним, потому что он когда-то сказал ребу Довиду-Арону, что тот поступил нехорошо, бежав от своей жены.

— Благородный еврей, — поучал он тогда аскета, — должен уметь брать на себя не только бремя Торы и заповедей, но и бремя плохой или неподходящей ему жены.

За эти слова вержбеловский аскет был обижен на него долгие годы. Но теперь, от ужаса и страха перед войной этот аскет оставил свою обиду и говорит: «Пожалуйста, попросите ее, чтобы она приехала и чтобы был наконец мир». Даже раголевский раввин, молчаливый и придирчивый еврей, сегодня излил ему свое сердце. Не говоря уже об обитателях двора Песелеса, постоянно рассказывающих ему о своих огорчениях. Но как бы ни отличался один от другого характером и заботами, в одном все равны. Каждый считает, что виноват не он, а кто-то другой. При этом каждый признается, что и он немного виноват, но не из-за своей нечестивости, а из-за своей праведности, потому что он этому другому слишком доверял. Слепой проповедник, нащупывая палкой дорогу, уже дошел до двери и снова остановился, повернувшись к идущему за ним столяру:

— Гемара спрашивает, что делать человеку в мире сем? И Гемара отвечает: он будет себя вести подобно немому[147]. Поэтому я думаю, что надо быть человеком, достигшим высокого уровня, чтобы стать членом Немого миньяна. И не раз думал я и о себе самом, что быть слепцом, возможно, не наказание за мои грехи, а милосердие Господне. Именно потому, что я слеп, я могу видеть каждую вещь не такой, какой она является, а такой, какой она должна была бы быть и выглядеть.

— А война будет? — неожиданно выпалил Эльокум Пап.

— Для того чтобы ответить на этот вопрос, я должен быть пророком, падающим с очами открытыми[148]. — Слепой проповедник глубоко вздохнул и, подняв обе руки вместе с посохом, сказал: — Лишь Один, пребывающий в высотах, лишь один Он знает, что с нами будет.

Эльокум Пап остался в бейт-мидраше в одиночестве. Пару минут он еще слышал, как реб Мануш Мац стучит своей палкой по ступенькам. Потом в Немом миньяне стало тихо, очень тихо. С улицы лился бледный свет, без единого теплого золотого луча. Какое-то время Эльокум Пап смотрел на мраморные плиты с высеченными на них именами былых жертвователей. Золото букв уже осыпалось. Остались только вырезанные в камне буквы. Столяр вспомнил, как в прошлом году летом каменотес Лейбеле Балтраманцер смеялся: «Кто смотрит на высеченные на камнях имена?» — так он смеялся. Но Лейбеле Балтраманцер — старый еретик, по сравнению с ним Герц Городец — полный праведник.

Со стены в мраморных плитах взгляд Эльокума Папа перекочевал на биму, и он подумал, что его прежний план поставить там четырехугольные колонны — это плохой план. Будет гораздо красивее, если вокруг бимы будут стоять четыре круглые колонны, с навершием в виде короны — короны Торы. Нижние и верхние колонки по обе стороны от священного ковчега надо окружить резными поясками, похожими на гирлянды цветов. Кроме зверей на четырех ногах и птиц на двух ногах и с крыльями, вокруг священного ковчега можно установить льва с хвостом, как у кита, оленя с крыльями орла, и орла со святыми мезузами на ногах, вместо когтей, чтобы раздирать ими кошерных и слабых ягнят. Но больше, чем резьбой, он удивит Вильну своим вечным календарем, где дни меняются при помощи часов, вмонтированных в дверцы священного ковчега. Лучшие обыватели города придут посмотреть на великое чудо и станут постоянными прихожанами Немого миньяна. Мало ли что сказала владелица пекарни, что в нынешние времена достаточно вымолить у Всевышнего дожить до следующего года, а вечный календарь не нужен! И в первый раз, летом прошлого года, когда он к ней подошел со своими планами, она улыбалась, а ее продавщицы смеялись над ним. После этого она смягчилась и во всем ему помогла. Лесоторговец с печальным лицом, Рахмиэл Севек, тоже ему помог. Они оба будут ему и дальше помогать, он только должен быть упрямым и не отступать.

Он прикрыл глаза и представил себе, что будет делаться в Немом миньяне после того, как он вставит вечный календарь с часами в дверцы священного ковчега. Около пекарни Ханы-Этл Песелес сегодня стояла длинная очередь за хлебом, порожденная страхом перед войной. Завтра страх перед войной пройдет, у пекарни никто не будет стоять. Но к календарю, который будет вращаться на часах из недели в неделю, из месяца в месяц и из года в год — к нему будут всегда приходить! Каждую пятницу евреи будут приходить и выстраиваться в очередь, чтобы взглянуть на вечный календарь, когда закат. Евреи хотят знать, когда выпадает начало месяца или високосный год, или когда первый день Песаха, сколько осталось до Лаг ба-Омера, а сколько до Шавуота — обо всем можно узнать по вечному календарю с часами. Вечный календарь с часами может помочь и в более запутанных вещах. Кто-нибудь не помнит, на какой день выпадает годовщина смерти его отца. Он, скажем, из-за болезни потерял память, или он в юности был гультаем, как Герц Городец, или еретиком, как Лейбеле Балтраманцер, и не сохранил в памяти дату смерти отца. Но он помнит, что его отец умер именно в тот день, когда между русским царем и немецким кайзером началась война. О том дне и годе, когда началась война, ведь помнят все. Он подходит, откручивает календарь назад и видит, что это было Девятого Ава. И он знает, что годовщина смерти его отца — Девятого Ава. Разве это мелочь — вечный календарь!

Ощущая прилив счастья, Эльокум Пап открыл глаза и шагнул к священному ковчегу. Он хотел посмотреть, насколько толсты доски двух его дверец, в которые надо будет вмонтировать календарь с часами. В то же время в сердце он посмеялся над самим собой, как это он раньше боялся взглянуть на сделанные им резные украшения над священным ковчегом, словно они были жрецами, на которых нельзя смотреть, когда они простирают для благословения руки под талесами. Теперь он поднял голову и, уверенный в себе, посмотрел на львов, поддерживающих лапами скрижали с десятью заветами, и на орлов с коронами на головах. Но вдруг он остановился, потрясенный и испуганный.

Эльокум Пап услышал собственными ушами, как эти львы и орлы кричат «Шма Исроэл». За ними гонятся, в них стреляют, но они не могут убежать, потому что он прибил их гвоздями. А сделал он это, чтобы весь мир знал, что он мастер, художник. Ему хотелось, чтобы целый бейт-мидраш назывался его именем, чтобы говорили «бейт-мидраш Эльокума Папа», но ничего ему не поможет, в самом деле будет война. Прав Герц Городец, что добрые времена больше не вернутся. И права Хана-Этл Песелес, что будет достаточно вымолить у Всевышнего дожить до будущего года в такое время. Поэтому он должен думать о жене и детях, а не о вечном календаре, крутящемся на часах. «Вытащи гвозди из наших тел, чтобы мы могли убежать отсюда», — кричали львы, поворачивая к нему головы с высунутыми огненными языками, чтобы сжечь его, орлы с коронами на головах начали хлопать крыльями и устремились на него, чтобы выклевать ему глаза. Столяр Эльокум Пап наверняка знал, что обструганные деревяшки не могут кричать, не могут летать и не могут выклевать ему глаз. Он был взволнован и злился на себя за то, что он стал еще более сумасшедшим, чем вержбеловский аскет. Но он не мог найти выхода. Он задрожал всем телом и отступил назад, подняв глаза на священный ковчег. Так он отступал, пока не вышел из Немого миньяна. Он прикрыл дверь и остался стоять на ступенях, уткнувшись головой в дверь и выжидая, когда смятение в его голове пройдет и он сможет вернуться домой, в подвал.

Примечания

1

Молитвенный кворум, необходимый для общественной молитвы. Не менее десяти евреев старше 13 лет.

(обратно)

2

Место массового расстрела узников Виленского гетто. Современное литовское название — Понеряй.

(обратно)

3

Подразумевается переосмысленное в категориях светской культуры каббалистическое понятие «тиккун».

(обратно)

4

Рабби Элиогу бен Шлойме Залман Кремер (1720–1797), один из величайших мудрецов нового времени.

(обратно)

5

Имеется в виду мужское отделение синагоги, используемое также в качестве помещения для изучения Торы.

(обратно)

6

Учащиеся ешив (ешиботов), еврейских высших религиозных школ.

(обратно)

7

Площадка для чтения Торы. В ашкеназских синагогах, как правило, находится в центре молитвенного зала.

(обратно)

8

Современное литовское название — Вирбалис.

(обратно)

9

Широко распространенное арамейское название Талмуда. Фрагменты Гемары произносятся с особой мелодикой, подчеркивающей смысловые акценты текста.

(обратно)

10

Имеются в виду центральные и северные районы современной Литвы, входившие в межвоенный период в состав Литовской Республики со столицей в Каунасе (Ковне), в отличие от Виленской Литвы, входившей в состав Польши.

(обратно)

11

Игра слов. Древнееврейское слово «батлан» используется в талмудической терминологии для обозначения человека, отказавшегося от всех занятий и заработков, чтобы целиком посвятить себя изучению Торы. В языке идиш оно приобрело значение «бездельник».

(обратно)

12

Одна из знаменитейших ешив Литвы располагалась в местечке Тельз. Современное литовское название — Тельшяй.

(обратно)

13

Древнейшая часть Талмуда.

(обратно)

14

Традиционное субботнее блюдо.

(обратно)

15

Первое поколение талмудических мудрецов.

(обратно)

16

Маленький пергаментный свиток со словами из Торы, прикрепляемый к косяку двери. Часто на футляре имеется надпись «шадай», аббревиатура слов «шомер длатот Исраэль» (хранящий двери Израиля), что отражает функции мезузы в еврейской традиции.

(обратно)

17

Один из трактатов Мишны.

(обратно)

18

Словацкое название — Братислава.

(обратно)

19

Буквальное значение имени Эльокум на древнееврейском языке — «Господь воздвигнется».

(обратно)

20

Современное литовское название — улица Стиклю. До Холокоста — одна из центральных улиц старого еврейского квартала Вильны.

(обратно)

21

Шмайя и Авталион (I век до н. э.) — знаменитые талмудические мудрецы, главы Синедриона.

(обратно)

22

Маймонид (XII н. э.) — крупнейший еврейский философ и ученый.

(обратно)

23

Т.е. не такая уж большая праведница. Раввины Бреста из знаменитой семьи Соловейчик были создателями особой системы изучения Гемары, известной под названием «шитат Бриск», т. е. «брестская система».

(обратно)

24

Нееврейская девушка (идиш).

(обратно)

25

Потомком священников Иерусалимского Храма.

(обратно)

26

Семисвечник.

(обратно)

27

Иноверка (идиш).

(обратно)

28

Тепер — на идише «горшечник, гончар».

(обратно)

29

Имя Ента в обиходной еврейской речи имеет нарицательное значение: «хабалка», «необразованная хамка».

(обратно)

30

Буквально «Сияние». Основной текст мистического учения Каббала, написанный на арамейском языке.

(обратно)

31

Талес-котн или арбе-канфес — ритуальное четырехугольное одеяние с кистями на углах, обычно надеваемое мужчинами под верхнюю одежду.

(обратно)

32

Традиционное белое праздничное одеяние.

(обратно)

33

Еврейский религиозный суд.

(обратно)

34

Ширвинт — местечко в Литве, неподалеку от Вильны. Современное литовское название — Сирвинтос.

(обратно)

35

Учитель в еврейской начальной религиозной школе — хедере или талмуд-торе. Иногда меламед выступал и в качестве частного преподавателя детей богатых родителей.

(обратно)

36

1865 год по христианскому календарю.

(обратно)

37

Игра слов. Число 5608 обозначается еврейскими буквами, которые складываются в слово «Терах» (в синодальном русском переводе Библии — Фарра, отец Авраама). Это имя стало по-еврейски нарицательным в значении «старый хрыч».

(обратно)

38

Появившийся в конце XIX века хедер нового типа, где наряду с религиозными преподавались и светские предметы. На иврите — «хедер метукан» (буквально: «исправленный хедер»).

(обратно)

39

В христианской традиции — Ветхий Завет.

(обратно)

40

Религиозное совершеннолетие. Еврейский мальчик считается совершеннолетним с 13 лет.

(обратно)

41

Учитель (иврит).

(обратно)

42

Религиозный бойкот.

(обратно)

43

Имеются в виду сторонники движения «Гаскала», проникшего в Литву в первой половине XIX в.

(обратно)

44

Здесь: противоречащая еврейской традиции.

(обратно)

45

Символическая ограда «субботних пределов», в которых можно переносить предметы из одного дома в другой в субботу, не нарушая заповедей.

(обратно)

46

Бассейн для ритуальных омовений.

(обратно)

47

Один из важнейших атрибутов еврейского религиозного культа. Представляют из себя две кожаные коробочки с ремешками, содержащие пергаменты с четырьмя фрагментами из Торы, и возлагаются мужчинами во время утренней молитвы в будни на голову и на левую руку. В данном случае речь идет о минимальном уровне соблюдении заповедей.

(обратно)

48

Буквально — «Ясное повторение». Труд по еврейскому традиционному праву, написанный раби Исроэлом Меером а-коэном из Радина (1838–1933), известным больше как Хафец Хаим. Считается наиболее авторитетным сводом религиозных законов, составленных в новое время.

(обратно)

49

Буквально — «Накрытый стол». Труд по еврейскому традиционному праву, написанный раби Йосефом Каро (1488–1575).

(обратно)

50

Особая разновидность еврейского шрифта, которым печатаются, как правило, комментарии к религиозным текстам.

(обратно)

51

Еврейский месяц Ав приходится на конец июля — начало августа. Эпитет «Менахем» означает буквально «утешитель».

(обратно)

52

Библейский текст, читаемый в синагогах в пост 9 Ава, установленный в память о разрушении Храма. В русском синодальном переводе Библии — Плач Иеремии.

(обратно)

53

Презрительное название русских.

(обратно)

54

Современное литовское название — Меркине.

(обратно)

55

В настоящее время на территории Беларуси.

(обратно)

56

33-й день отсчета Омера. Весенний праздник, во время которого перестают действовать законы траура, соблюдаемые во время отсчета Омера (от праздника Песах до праздника Шавуот). В траурные дни запрещается в частности стричься.

(обратно)

57

Меланхолия (просторечие).

(обратно)

58

Первая жена царя Ахашвероша (Артаксеркса) из библейской книги Эсфири. Согласно еврейской народной традиции, изображается с шишкой на лбу.

(обратно)

59

Цицит — нитяные кисти, прикрепляемые к углам талеса и малого талеса.

(обратно)

60

Грозные Дни или Дни Трепета — 10 дней от праздника Рош а-шана до Йом-Киппура (Судного Дня).

(обратно)

61

Шофар — рог для трубления, обязательный атрибут праздников Рош а-Шана и Йом-Киппур.

(обратно)

62

Буквально «Сколь прекрасен». Название танца, ставшего символом унижения евреев.

(обратно)

63

Имеется в виду стихотворение С. Ан-ского «Ди швуэ» («Клятва»), ставшее гимном социалистической еврейской партии Бунд.

(обратно)

64

Еврейский рабочий, совершивший покушение на виленского губернатора во время Первой русской революции. Стал одним из символов еврейского революционного движения.

(обратно)

65

Шимон Бар-Кохба — вождь антиримского восстания в Иудее 132–135 гг. н. э. Рабби Акива — один из величайших талмудических мудрецов и сторонник Бар-Кохбы.

(обратно)

66

Последний месяц еврейского календаря, приходящийся на конец августа — начало сентября. Считается временем подготовки к Грозным Дням.

(обратно)

67

Здесь: хасидский праведник-чудотворец.

(обратно)

68

Согласно традиции, перед праздником Песах проводится тщательнейшая уборка всего дома.

(обратно)

69

Знаменитая Виленская еврейская библиотека, носившая имя ее основателя, филантропа и библиофила раби Матисьогу Страшуна (1817–1885).

(обратно)

70

Дополнительная молитва, которая читается по субботам и праздникам.

(обратно)

71

Слово из стиха Псалмов (16, 8) — «В качестве мерила всегда представлял я Господа перед глазами своими», которое, по традиции, часто начертано на доске пюпитра бимы.

(обратно)

72

Лукишки — предместье Вильны.

(обратно)

73

Семь дней траура по покойному.

(обратно)

74

Во время вечерней молитвы в период между праздниками Песах и Шавуот ежедневно произносится с особым благословением число дней от начала Песаха.

(обратно)

75

Игра слов. Йонтев означает «праздник».

(обратно)

76

«Который сотворил» — благословение, произносимое после отправления естественных надобностей.

(обратно)

77

По обычаю, на осенний праздник Симхат-Тора устраиваются пляски со свитками Торы.

(обратно)

78

Сейфер тхинес — сборник молитв для женщин, составленный в основном на языке идиш.

(обратно)

79

Коэнам, потомкам служителей Храма, запрещено жениться на разведенных женщинах.

(обратно)

80

Различные виды трубления в шофар.

(обратно)

81

Первые два вызова к Торе отводятся коэну — потомку жрецов Храма и левиту — потомку служителей Храма.

(обратно)

82

Раввин Исроэл Меер а-Коэн Пупко (1838–1933), один из ведущих галахическихавторитетов нового времени. Известен как «Хафец-Хаим» («Желающий жизни»), по названию своего основного сочинения.

(обратно)

83

Персонаж из библейской книги Эсфири. В данном случае, правитель, стремящийся уничтожить еврейский народ.

(обратно)

84

Сидур — будничный молитвенник.

(обратно)

85

Махзор — специальный молитвенник на праздники.

(обратно)

86

Литургическое стихотворение для украшения молитвы.

(обратно)

87

Буквально — «исповедь». Покаянная молитва.

(обратно)

88

Согласно талмудическому преданию в голове римского императора Тита, разрушившего в 70 г. н. э. Иерусалимский Храм, поселилась муха, причинявшая ему неописуемые мучения до конца жизни.

(обратно)

89

Имеются в виду казненные римлянами талмудические мудрецы, соблюдавшие законы Торы вопреки запрету властей.

(обратно)

90

Буквально «запирание». Подразумевается запирание врат покаяния.

(обратно)

91

Число восемнадцать обозначается еврейскими буквами хет и йуд, что буквально обозначает «живой».

(обратно)

92

Ешива ктана — религиозное учебное заведение для младших подростков.

(обратно)

93

Буквально: «Первые ворота» (арамейск.). Правовой трактат Талмуда.

(обратно)

94

Жаргон — распространенное в прошлом презрительное наименование идиша.

(обратно)

95

Иеравъам бен Неват — первый царь Северного Израильского царства (907–928 гг. до н. э.). Согласно еврейской традиции, считается узурпатором, расколовшим еврейский народ, и распространителем идолопоклонства.

(обратно)

96

Игра слов. Имя Алтер означает на идише «старый».

(обратно)

97

Перефразировка стиха из библейской Песни песней (1, 6): «Сыновья матери моей разгневались на меня, поставили меня стеречь виноградники, а своего виноградника я не устерегла».

(обратно)

98

Псалом 121.

(обратно)

99

Старопечатные книги.

(обратно)

100

Ныне улица Пилимо.

(обратно)

101

Испанские и португальские евреи, насильно обращенные в христианство, но тайно придерживавшиеся еврейских обычаев.

(обратно)

102

Пасхальная трапеза.

(обратно)

103

Еврейское имя скульптора Марка Антокольского.

(обратно)

104

Имеется в виду всемирно известный кантор Гершон Сирота (1874–1943).

(обратно)

105

Треугольные печенья, выпекаемые обычно на праздник Пурим.

(обратно)

106

Атрибуты осеннего праздника Суккот (Кущи): цитрон (этрог) и соединенные вместе ветви пальмы, мирта и ивы (лулав).

(обратно)

107

Игра слов. Фамилия персонажа, «Агрес» означает на идише «крыжовник».

(обратно)

108

Праздничные будни — дни продолжающихся 8 дней праздников Суккот (Кущи) и Песах, кроме первых двух и последнего дня.

(обратно)

109

Почетное место в синагоге.

(обратно)

110

Раголе, современное литовское название — Ариогала, местечко на западе Литвы.

(обратно)

111

Пригодность пищи к употреблению.

(обратно)

112

Намек на высказывание Шимона-праведника: «На трех вещах держится мир: на Торе и на служении и на милосердном подаянии» (трактат «Пиркей авот», глава 1, мишна 2). В данном контексте в этих словах содержится скрытая насмешка, поскольку служение Всевышнему и работа обозначаются в древнееврейском языке одним и тем же словом — «авода».

(обратно)

113

Еврейский праздник, выпадающий обычно на декабрь.

(обратно)

114

Намек на знаменитого талмудического мудреца, главу синедриона Гилеля-старого (1 в. до н. э.), для системы постановлений которого было характерно снисхождение к людям («мера милосердия»), в противоположность системе постановлений его современника, главы синедриона Шаммая-старого, отличавшейся жестким толкованием Закона («мера закона»).

(обратно)

115

Современное литовское название — Каунас.

(обратно)

116

То есть с бесспорной очевидностью. Цитата из библейской книги Дварим (Второзаконие, 4, 34).

(обратно)

117

Кдуша — буквально «святость», отрывок из молитвы восемнадцати благословений. Обычно эта молитва в предвечернюю службу целиком читается дважды: сначала каждым молящимся про себя, а затем кантором. Однако существует возможность «ускорить» предвечернюю службу. В этом случае кантор сначала читает вслух молитву восемнадцати благословений до «кдуши» включительно, после чего каждый из молящихся дочитывает молитву про себя.

(обратно)

118

Имеется в виду нееврейские гражданские власти.

(обратно)

119

Штраймл — большая круглая меховая шапка. Элемент традиционного праздничного костюма восточноевропейских евреев.

(обратно)

120

Знаменитая ешива, основанная в первой половине XIX в. в белорусском местечке Воложин рабби Хаимом из Воложина, учеником виденского гаона Элиогу, и ставшая образцом для всех ешив литовского (нехасидского) направления. Ешива была закрыта в 1892 году по распоряжению русских властей за отказ ее руководства ввести преподавание русского языка. В 1895 году деятельность Воложинской ешивы возобновилась и продолжалась до Второй мировой войны, однако она уже не имела прежнего престижа и статуса в религиозном еврейском мире.

(обратно)

121

Шмуэль Младший или буквально «Малый» (Катан) — один из танаев, ранних талмудических мудрецов, живших в Стране Израиля. Талмуд упоминает его, среди прочего, в качестве образца скромности.

(обратно)

122

Псалмы, 85, 14.

(обратно)

123

Месяц еврейского календаря, на который выпадает праздник Песах.

(обратно)

124

В оригинале — рифмующееся выражение из еврейской народной песни — «Йидл митн фидл». Йидл не только означает «еврейчик», но является и уменьшительной формой от имени Иегуда.

(обратно)

125

Современное литовское название — Линкменис.

(обратно)

126

Еврейское местечко, существовавшее в окрестностях литовского города Шауляй.

(обратно)

127

Город на востоке Литвы.

(обратно)

128

Польское название — Даугельски.

(обратно)

129

Современное литовское название — Дукштас.

(обратно)

130

Современное литовское название — Адутишкис.

(обратно)

131

Современное литовское называние — Швечионис.

(обратно)

132

По еврейскому обычаю, в пост Девятого Ава принято навещать могилы родных.

(обратно)

133

Дата еврейского праздника Шавуот (Швуэс) близка к дате христианской Троицы, которая празднуется на пятидесятый день после христианской Пасхи, также как Шавуот отмечается на пятидесятый день после Песаха.

(обратно)

134

В оригинале — фрагмент из «Мегилат Эстер» (книги Эсфири, 8,16), читаемый еженедельно во время обряда Гавдала (Отделение субботы от будней).

(обратно)

135

Бараново — местечко в Белоруссии.

(обратно)

136

Ранняя утренняя молитва, совершаемая наиболее набожными евреями. Согласно вавилонскому Талмуду, служба «Ватикин» должна заканчиваться с первыми лучами солнца.

(обратно)

137

Буквально — «Источник Иакова». Сочинение, основанное на агадической (повествовательной) части Талмуда. Написано в первой половине XV в. выдающимся сефардским раввином Яаковом бен-Хавивом и его сыном Леви бен-Хавивом. Пользовалось огромной популярностью в качестве нравоучительного чтения среди простых евреев.

(обратно)

138

Стражи, ждущие утра. Псалмы 130, 6.

(обратно)

139

36 скрытых праведников, на которых держится мир.

(обратно)

140

Презрительное наименование русских.

(обратно)

141

Презрительное наименование немцев.

(обратно)

142

Пророк Иеремия, 30, 7.

(обратно)

143

«Слушай, Израиль» — основной символ веры иудаизма, произносимый трижды в день — во время утренней и вечерней службы, а также перед отходом ко сну.

(обратно)

144

Пророк Малахия, 3, 20.

(обратно)

145

Псалмы, 115, 17.

(обратно)

146

Современное литовское название — Валкнинкай.

(обратно)

147

Трактат Хулин, 89, 1.

(обратно)

148

Бамидбар, 24, 5.

(обратно)

Оглавление

  • Львы и скрижали
  • Заброшенное святое место
  • Пекарня Песелеса
  • Мечты столяра
  • Невестка-христианка
  • Ентеле
  • Хиромант
  • Старый меламед и его ученик
  • Солдат с деревянной ногой
  • Товарищ Генех Бегнис
  • Борух-Лейб женится
  • Чтица
  • В день суда
  • Слепой проповедник
  • В историческом музее
  • Бедняки вокруг печки
  • Счастье художника
  • Тайный план
  • Помешанный раввин
  • Похороны
  • Герц Городец возвращается
  • Молящиеся до рассвета
  • Вечный календарь
  • *** Примечания ***