19 египетских рассказов [Юсуф Идрис] (fb2) читать онлайн

19 Египетских рассказов

ПРЕДИСЛОВИЕ

Возможно, многим читателям запомнилась небольшая желтая книжечка — «Египетские новеллы», вышедшая в Москве в 1956 году. В ней впервые за последние десятилетия были собраны некоторые наиболее характерные и колоритные произведения египетских мастеров короткого рассказа.

Настоящий сборник ставит своей целью продолжить популяризацию творчества египетских авторов.

В 20-е и 30-е годы в Египте происходил бурный рост и развитие литературы реалистического направления. Это явилось следствием национально-освободительного движения, возникшего в странах Ближнего Востока под влиянием Великой Октябрьской революции в России. Вторая мировая война, борьба миролюбивых народов против немецко-итальянской фашистской агрессии на фронтах войны и против расизма в области идеологии способствовали росту египетской реалистической литературы. В Египте появляется группа молодых писателей, вышедших большей частью из гущи народа, тесно связанных с ним в борьбе против всех внешних и внутренних реакционных сил. Эти писатели рисуют жизнь обездоленного народа, его сопротивление колонизаторам и даже пытаются наметить пути к свободе и независимости своего народа. В последние годы возникла так называемая «боевая литература», затрагивающая и вопросы борьбы за мир.

Некоторые египетские писатели утверждали, что жизнь египетского народа спокойна и безмятежна, как воды Нила, что это народ кроткий и не ответит злом на зло. Но эти писатели не видели или не хотели видеть, что египетский народ постоянно вел борьбу с завоевателями — крестоносцами, Наполеоном, английскими колониальными войсками и что египетский народ не столь кроток, как эти писатели себе представляли, понимая, видимо, под «кротостью» способность покорно и терпеливо сносить любое унижение. Доведенный до крайности жестоким обращением своих властелинов или иноземных завоевателей, он вооружался всем, чем мог, и выступал против своих врагов. После первой мировой войны началась великая битва египетского народа за свободу и независимость родины. Эта битва привела к успеху — после второй мировой войны она закончилась изгнанием английских оккупантов.

Новая литература Египта неотделима от жизни народа. Лучшие прогрессивные писатели с возмущением описывают тяжелые условия труда египетских крестьян-феллахов, они сочувствуют стремлению отдельных смельчаков из народа окончательно сбросить ненавистное иго иноземных поработителей, они поднимают на щит погибших героев народных восстаний и гневными словами клеймят предателей-феодалов, продавшихся иноземным захватчикам.

«Плети свистели в воздухе и хлестали по спинам людей сильнее, чем мотыги врезались в землю…» — так Абдуррахман аш-Шаркави в рассказе «Мотыги» описывает обращение с феллахами, работающими на помещичьей земле. Из этого небольшого рассказа мы узнаем, что египетский помещик содержит за свой счет английских солдат для устрашения феллахов, что феллахам запрещено даже петь, потому что в песнях они говорят о своих лишениях, голоде и нищете, о поруганной иноземцами родине. Но пули английских солдат не в силах защитить предателей народа от гнева феллахов. Безоружные крестьяне расправляются со своими мучителями-надсмотрщиками. Рассказ этот пронизан верой в неизбежную победу над поработителями. Мухаммед продолжает верить, что «мотыги поднимутся вновь…»

Абдуррахман аш-Шаркави хорошо знает жизнь египетских феллахов. В молодости он сам был феллахом и поэтому, естественно, в своем сборнике «Земля борьбы» он с большой силой художественного воздействия на читателя изображает простых людей с их горестями и чаяниями. Чутко отзываясь на малейшие изменения социальной жизни в своей стране, Абдуррахман аш-Шаркави подчеркивает рост самосознания крестьян. В рассказе «Слуга» он выводит феллаха, который больше не желает бесплатно работать на старосту и не позволяет своей невесте идти «очищать зерно» в хранилище старосты. Вернувшийся из города слуга Хандави учит крестьян бороться за свои права так же, как это делают рабочие в городе.

Пытливо изучая жизнь народа, лучшие представители современной литературы не стоят в стороне от общенародной борьбы за полную независимость страны. Например, важное место в творчестве Абдуррахмана аль-Хамиси, одного из прогрессивных писателей Египта, занимает тема борьбы народа за национальную независимость, против вовлечения страны в военные блоки. В рассказе «Пагубный договор» писатель во весь голос заявляет решительное «Нет!» соглашательству и предательской политике бывших реакционных правителей Египта. Абдуррахман аль-Хамиси говорит о том, что, если его страну вовлекут в военные блоки империалистических стран, это неизбежно приведет к народным бедствиям и гибели национальной культуры Египта.

Тонким наблюдателем Абдуррахман аль-Хамиси показывает себя в рассказе «Окровавленные рубашки». В нем он описывает горе отца, потерявшего своего старшего сына-революционера. Переживания отца, удрученного гибелью сына, показаны в сложном психологическом рисунке. Скупые мужские слезы текут по изможденному лицу старика, но он одновременно и гордится славными делами своего сына. Это убеждает, что в народе созрела решимость добиться свободы и счастья, несмотря на тяжелые жертвы, понесенные в неравной и жестокой борьбе. Смерть старшего сына не вызывает у отца отчаяния. Он сознает, что без жертв достичь победы невозможно. «Мое горе из-за смерти сына полно надежды, — пишет отец, — надежды изгнать империалистов… слезы мои текут из глубины сердца, но они смешаны с гордостью, они зовут на борьбу…»

Представления о жизни восточной женщины, несомненно, часто неполны и порою неверны. Это становится ясным после прочтения рассказа «Дневник Хикмат Ханум» одного из старейших египетских писателей Иса Убейда, посвятившего все свое творчество женской проблеме на Востоке. Можно сказать, что египетские женщины лишь после первой мировой войны стали участвовать в общеполитической жизни страны. «Дневник Хикмат Ханум» явился первым художественным произведением египетской литературы, в котором показано формирование новой женщины, женщины, вступившей в общественно-политическое движение.

Несмотря на то, что многие рассказы сборника посвящены изображению жизни египетского народа прошлых лет, они все же тесно связаны с современными событиями на Ближнем Востоке и в Египте.

Прогрессивные писатели Египта воспитывают в народе чувство любви к родине, заботу о сохранении ее независимости, недоверие ко всякого рода попыткам вовлечь египетский народ в агрессивные военные блоки, чувство дружбы между арабскими народами и народами всего мира. Идеи интернациональной дружбы, идеи борьбы за национальную независимость — это основное содержание произведений египетских писателей, вносящих свой вклад в развитие культуры народов всех стран.

В сборнике представлены образцы той «боевой литературы», которая развивается теперь не только в Египте, но и в других арабских странах. Египет добился своей независимости, но происки агрессоров продолжаются, и прогрессивные писатели Египта напоминают народу о пережитых страданиях, о его борьбе, о том, что он не должен ослаблять своей бдительности.

К. Оде-Васильева.

АБДУРРАХМАН АШ-ШАРКАВИ

Слуга

Перевод Ю. Султанова

Есть предел человеческому терпению! Не всегда безнаказанно можно мучить человека, терзать его душу. Не у всех феллахов натура агнца, которого ничего не стоит зарезать, зажарить на огне и съесть.

Эта истина была неизвестна беззаботному старосте деревни, обладавшему землей и властью.

Хандави был не похож на остальных деревенских жителей. Он приехал из Каира, где люди познают все тайны жизни!

Десять лет назад, двенадцатилетним мальчиком, Хандави покинул деревню, чтобы стать слугой у проживавшей в Каире тетушки деревенского старосты. Потом Хандави вернулся в деревню. Он носил уже короткие усики, кожа на его висках стала нежной, а в обращении появились приятныеманеры… Он обладал всем, что могло пленить деревенских девушек: длинные блестящие волосы и феска, наконец, шелковая галябия^[1] и даже обувь — все у него было особенное.

Староста совершенно потерял покой с тех пор, как увидел теткиного слугу, превратившегося в «господина Хандави». И староста нарочно окликнул его: «Эй ты, мальчишка Абдо», — как это, бывало, делала его тетушка в Каире. Однажды староста спросил Хандави, почему тот возвратился в деревню. Хандави ответил: «Спроси у госпожи!» Насмешка сквозила в его взгляде, а в тоне чувствовалось презрение.

С тех пор как умер супруг госпожи, она жила со своей единственной дочерью в Каире, на верхнем этаже старого дома в районе Хильмийя Гедида. Безупречная репутация была как бы прочной стеной, за которой она укрылась. Несмотря на молодость, красоту и богатство, госпожа не помышляла о браке и ни одному мужчине не позволяла переступать порог своего дома. Хандави, которому она с первого же дня дала имя Абдо, был первым и единственным мужчиной, имевшим доступ в ее дом. Тогда он был еще ребенком, спал на кухне на каменном полу, далеко от спальных комнат. Однако через несколько лет госпожа дала Абдо кровать и стала заботиться о нем с чрезмерной нежностью!

Однажды летней ночью госпожа в одной ночной рубашке по своему обыкновению осторожно пробиралась в темноте в кухню, чтобы удостовериться, хорошо ли устроился слуга. Ее полное тело мерно покачивалось, она громко дышала. В ночной тишине было слышно биение ее сердца. Вдруг совершенно неожиданно она столкнулась в коридоре с другой женщиной… Та, другая, была ее дочь. Она быстро выскользнула через кухонную дверь. Грудь ее тоже едва не разрывалась от ударов сердца!

Впервые госпожа поняла, что ее дочери уже шестнадцать лет и что она обладает теперь чарами, которыми госпожа в своем возрасте обладать уже не может!..

Она поспешно возвратилась в покои, но спать не легла, а зажгла свет и, вызвав к себе Хандави, приказала ему готовиться к отъезду с первым же поездом. Она сказала ему: «Мы всю свою жизнь прожили честно, Абдо. У меня теперь взрослая дочь, а ты уже мужчина».

* * *

И когда по дороге в деревню ветер обжигал ему лицо, в сознании Хандави всплывал нежный образ девушки, ее стройное тело и красивое лицо… Хандави с сожалением покачал головой, удивляясь госпоже, которая выгнала его за то, что он стал мужчиной, хотя сама она пять лет назад купила ему кровать и поставила ее в кухне только потому, что он стал мужчиной!

Но Хандави недолго оставался в деревне… Что ему было здесь делать? Он не мог работать в поле, как его друзья, не мог месить босыми ногами глину. Их жилистые руки устало взмахивали мотыгами! О, если бы он выучился какому-нибудь ремеслу в Каире… Правда, он умел готовить пищу и гладить белье, но этим в деревне не проживешь.

* * *

В одно прекрасное утро Хандави в поисках работы вновь вернулся в Каир. В Каире он прожил целых три года… работал гладильщиком, обучился ткацкому ремеслу. И вдруг… уехал обратно в деревню.

На этот раз на нем были желтые брюки и старые потрепанные туфли. Что касается волос, то они были такими же длинными, как и три года назад, но теперь уже не блестели. Кожа на висках потеряла былую нежность, лицо осунулось и стало серьезным. Хандави много курил, кашлял, разговаривая, жестикулировал и волновался. Эти три года очень изменили Хандави. Он стал совсем другим человеком, непохожим на юношу, который приехал в деревню несколько лет назад. Тогда он был холеным, как избалованный котенок, с которыми возятся некоторые богатые старухи в Каире! Теперь он возвратился усталый, его одолевали тревожные думы. Он был несчастен, как может быть несчастен феллах, и мечтал о настоящем деле.

Деревня показалась Хандави мрачной и печальной, несмотря на солнце, ослепительно сиявшее в вышине! В смехе феллахов ему слышался плач. Его глаза видели одни лишь ужасающие картины: больные и изуродованные люди, темные лица и горе, застывшее в глазах!

Крестьяне дивились — почему он не смеется, как прежде, и больше не рассказывает о том, что видел в городе? Теперь он говорил с феллахами об их жизни, и они почувствовали, что могут полюбить Хандави. Прежде он был далек от них, а теперь… Теперь они стали таскать кукурузные початки из амбаров паши, чтобы обменять их у бакалейщика на сигареты для Хандави. Хандави строго-настрого запретил крестьянам заниматься этим, но спустя некоторое время бакалейщик сам стал отпускать в кредит сигареты для Хандави, хотя Хандави и бакалейщик прекрасно понимали, что оплаты этого кредита ждать придется, быть может, очень долго.

* * *

Все это стало известно старосте, человеку хитрому и имевшему в деревне много своих людей. Крестьяне хорошо знали, что староста может узнать даже то, о чем говорят дома супруги под покровом ночи! Староста заметил, что крестьяне стали приносить мало пирожков, сметаны, яиц и кур, которые он собирал для отправки своей тетушке в Каир! Прежде деревня посылала туда больше продуктов!

Однажды вечером староста послал деревенских стражников предупредить крестьян, чтобы рано утром их дети отправились на его поля уничтожать сельскохозяйственных вредителей. Один из крестьян — Мухаммед Абу Хасан — наотрез отказался:

— А сколько нам заплатят за труд нашей дочери, которая будет работать целый день? — спросил он.

Узнав об этом, староста всплеснул руками от изумления и, вызвав к себе Мухаммеда Абу Хасана, дал ему пощечину. Однако Мухаммед не послал свою дочь. Число детей, работавших на полях старосты, постепенно уменьшалось, так как отцы требовали плату за работу.

Дочь учителя, шейха Абд ат-Тауаба, Суайлима расцвела, как красивый цветок, и через несколько дней должна была выйти замуж. Староста послал к ней деревенского стражника, назначенного на эту должность месяц назад, после того как он уплатил старосте десять фунтов. Когда стражник потребовал, чтобы Суайлима пошла на очистку зерна в амбаре, жених вцепился руками в его глотку, а затем, сняв с ног туфли, стал бить стражника по голове. Наконец жених девушки выпроводил его со словами: «Скажи старосте, что здесь бьют подлецов!»

Это было полной неожиданностью для крестьян. Вместе со своей должностью староста унаследовал от предков полную власть над ними.

Староста был взбешен. Он даже ударил стражника и пригрозил уволить его! Правда, вся деревня знала, что означает послать женщину или девушку в амбар очищать пшеницу, но никто ранее не осмеливался противиться подобным требованиям старосты… даже старейшина деревни. Его жена сама неоднократно ходила очищать пшеницу. Деревенские девушки шли в амбар всякий раз, когда их требовал староста. Короче говоря, в деревне не осталось почти ни одной хоть чуть-чуть интересной женщины, которая не понимала бы, что значит очищать пшеницу в амбаре.

Начальник стражи немедленно отправился к шейху Абд ат-Тауабу, чтобы арестовать его самого и жениха его дочери… Начальник был солидным мужчиной с пышными усами, его все боялись. Но шейх Абд ат-Тауаб не испугался. Он шепнул на ухо грозному начальнику, чтобы тот не относился к старосте с такой преданностью. Пусть начальник стражи узнает, что его брат числится в списках рекрутов. Начальник стражи сперва не поверил — его брат уже давно выплатил откупную сумму. Но шейх Абд ат-Тауаб подтвердил, что по приказу старосты сам лично записал это имя в список вместе с именами некоторых деревенских богачей для того, чтобы староста мог получить деньги еще и за то, что он вычеркнет их из списка.

Разгневанный начальник стражи бросился к старосте и потребовал ответа. Староста рассвирепел. Он стал проклинать деревню, поражаясь тому, что в ней творилось! В негодовании он вскочил со своего стула… и увидел перед собой проклятого Хандави.

До последнего приезда Хандави деревня была спокойной и послушной. Но с тех пор, как приехал этот Хандави, крестьяне начали перечить старосте, а один из них даже осмелился сказать однажды «нет». Его примеру последовали остальные, как будто зараза какая!

После того как были розданы рекрутские списки, феллахи стали разговаривать со старостой неслыханным тоном. Некоторые прямо заявили в лицо старосте, что не пойдут на военную службу. Один юноша спросил старосту, за чьи интересы он должен воевать. Другой юноша рассказал о какой-то ужасной вещи, называемой атомной бомбой, которая расплавляет человеческие кости и превращает в прах людей. В одно мгновение она уносит бесчисленное множество человеческих жизней, превращает обетованный мир в сущий ад! А женщина, которую староста ударил в грудь, сказала ему, что она перегрызет горло тому, кто попытается вернуть прошлые времена. Один престарелый отец семейства задал старосте вопрос: «А что, снова соберут людей, продовольствие и все необходимое и пошлют на войну, в то время как женщины, старики и дети будут умирать с голоду?!»

Страх охватил старосту! Как посмела деревня оспаривать его приказы, да еще в такой форме? И откуда только они узнали все эти слова? Старосте отвечали: «От Хандави… Господин Хандави приехал из Каира и рассказал нам об этом».

Хандави! Все этот Хандави, развративший деревню и посеявший в ней смуту! Возможно, деревенские юноши, разговаривающие со старостой высокомерно, с поднятой головой, и в этом подражают Хандави?

Даже среди женщин появились такие, которые отказывались идти в амбар для очистки пшеницы и с отвращением и стыдом начинали рыдать всякий раз, когда упоминалось слово «амбар»! А деревенские ребятишки, которые раньше, завидев старосту, еще издали всячески старались показать свое уважение к нему, теперь, когда староста проходил мимо, спокойно продолжали играть в рваный тряпичный мяч, пролетавший над головой старосты. Все переменилось и перепуталось! Не хватает только, чтобы люди лишь прогуливались перед амбаром, во время разговора нагло смотрели в глаза и в присутствии старосты снимали фески с головы!^[2] Хандави действует, как чума, быстро распространяющаяся по деревне. Необходимо покончить с ним, чтобы спасти хотя бы то, что осталось у старосты, и тогда все в деревне станет на прежнее место.

Староста послал одного из стражников за Хандави.

Люди, окружавшие старосту, носили высокие сапоги, на их головах были плотные шерстяные фески или чалмы. Все они были отцами или мужьями женщин, которые в свое время ходили в амбар на «очистку пшеницы». Поправляя свое платье, один из них глуповато и покорно спросил:

— А разве оскорбительно очищать пшеницу в амбаре?

Несколько голосов ответило ему:

— Наоборот, это приятное сотрудничество между старостой и деревней.

— Так почему же этот несчастный Хандави посеял в деревне смуту и беспорядки?

Староста вспыхнул.

— Мать Хандави сама очищала в амбаре пшеницу, — крикнул он. Затем, самодовольно улыбаясь, добавил: — Только неважно она работала!..

И все сочувственно и недоуменно качали головой. Староста торжествовал в своем сердце победу!

Пришел Хандави. Но для него не оказалось свободного места, чтобы присесть. На этот раз во взгляде Хандави не было насмешки, как прежде. Им владели другие чувства. Перед мысленным взором Хандави встали образы многочисленных босых людей, работавших на полях под лучами палящего солнца! И Хандави начал пристально рассматривать полную фигуру старосты, одетого в дорогое платье, его блестящие волосы и холеные усики!

Староста положил свою феску на свободный стул для того, чтобы заставить постоять человека. Он стал самодовольно приглаживать рукой свои блестящие волосы. Хандави стоял с непокрытой головой и дрожащей рукой проводил по всклокоченным волосам. Наконец староста заговорил:

— Так вот, слушай-ка, ты, мальчишка Абдо…

Но Хандави перебил его.

— Меня зовут Хандави Бен Али Абу-Гурейиб.

Несколько деревенских парней, которые постоянно бывали с Хандави, пришли вместе с ним. Тут же толпились деревенские ребятишки, бросившие работу, на которую были посланы. Услышав ответ Хандави, один из его приятелей воскликнул:

— Дай бог тебе здоровья! Браво, Хандави!

А из толпы ребятишек раздалось:

— Вот здорово, ребята!

Подозвав к себе одного из стражников, староста приказал ему:

— А ну-ка проучи этих сорванцов!

Лениво переваливаясь, стражник подошел к ребятам и, отогнав их немного, остановился. Ему нравился поступок Хандави и не хотелось ничего предпринимать. Староста вновь закричал:

— Эй, ты, мальчишка, ты против кого идешь, ты же всего-навсего слуга, да и то неполноценный!

Возмущенный Хандави ответил:

— Я честный ремесленник и зарабатываю хлеб в поте лица своего!

Но староста продолжал:

— А теперь ты безработный бездельник, и, клянусь аллахом, я отведу тебя в город, где тебе выдадут паспорт бродяги! С тех пор как тебя выгнала тетя, ты все время ходишь безработным. Видно, такие, как ты, годятся только в слуги!

Однако Хандави хладнокровно сказал:

— У твоей тетушки я был…

— Называй ее госпожой хозяйкой! — перебил Хандави один из сидевших.

— Нет, хозяином в доме был я.

Стоявшие рядом парни рассмеялись, они многое знали из жизни Хандави в доме каирской тетушки.

Взбешенный староста вскочил с места и приказал начальнику стражи отвести Хандави в тюрьму. Но начальник медлил. Все вокруг пришли в ужас. Уже много лет в деревне не было арестов, так как никто не осмеливался вызвать гнев старосты, но люди представляли себе, что такое тюрьма. В наступившей тишине кто-то из ребятишек с трепетом и страхом спросил: «А что это такое, тюрьма?» Но ему никто не ответил.

Когда начальник стражи осторожно протянул руку, чтобы схватить непокорного за шиворот, худощавое тело Хандави вывернулось, как выпрямившаяся стальная пружина; с силой оттолкнув начальника стражи, он крикнул:

— За что в тюрьму? Что, я украл что-нибудь, ограбил кого-нибудь или совершил преступление? Это ты заслуживаешь тюрьмы!

Восхищенные юноши и дети подбежали к Хандави с возгласами: «Вот это молодец, вот это молодчина, так его!» Начальник стражи тоже устремился к нему.

Ослепленный гневом староста вскочил и сильно ударил Хандави по затылку. Его жирное тело тряслось от злобы. Приспешники старосты обрадовались, все остальные были удручены.

Перед глазами Хандави поплыли круги. То ему чудились крестьяне, которые гнут спину под палящими лучами солнца, то тетушка старосты во мраке кухни, то стройная фигура ее очаровательной дочери, нежное тело которой он когда-то держал в своих объятиях. Вот она на фотографии — полунагая, изящная Назек, которую теперь называют Хурия, так же как его стали называть Абдо. А под фотографией подпись: «Восхитительная танцовщица».

Хандави получил второй удар, третий… Видения потеряли свои очертания и окрасились в кровавый цвет. Он почувствовал, как запылала его шея и сердце наполнилось ненавистью, охватившей все его существо. Хандави ощутил вокруг себя страшную пустоту.

И вдруг, сам того не сознавая, подавшись вперед, он со всей силы ударил старосту в грудь и воскликнул:

— Иди, смотри на свою тетушку и ее дочь! — С молниеносной быстротой Хандави повалил старосту на землю. Окружающие разразились громким смехом, они начали передавать рассказы Хандави о дочери своей госпожи. Один из юношей даже спросил: «А что с ней случилось?» Ему ответили: «Она стала танцовщицей в Александрии и воспитывает сейчас сына, который приходится также сыном Хандави». Стражник, стоявший тут же, удивился: «Так, значит, она танцовщица?» А кто-то под общий смех добавил: «Что же это? Выходит, что наш староста был дядюшкой танцовщицы?»

Между тем староста лежал на земле. В его ноздри набилась дорожная пыль, голова разламывалась от боли, он весь пылал от обрушившегося на него позора. Всякий раз, когда староста пытался приподнять голову, выкрикивая какие-то неразборчивые слова, хохот и громкие возгласы покрывали его голос.

Хандави ушел вместе с крестьянами, а приспешники старосты кинулись к лежавшему на земле «главе» деревни, отряхивая с него пыль и песок.

Мотыги

Перевод Ю. Султанова

Солнце поднялось высоко. Мухаммед разогнул спину и, вздохнув, выпрямился, вытирая ладонью пот с лица. Затем он запел, и крестьяне подхватили его печальную и мелодичную песню. Впервые за это утро они не чувствовали себя одинокими.

Но вот щелкнула плеть и раздался окрик:

— Молчать!

Голоса замолкли, оборвав песню. Это была одна из лучших народных песен!..

В те времена никто не имел права даже петь.

Апельсиновые сады благоухали ароматом, а человеческий пот смешивался с пылью. Плети свистели в воздухе и хлестали по спинам людей сильнее, чем мотыги врезались в землю… Надсмотрщик постоянно повторял: «Молчать!»

Но Мухаммед вновь начал петь, и крестьяне запели вслед за ним. Песня была для них единственной возможностью выразить свои чувства. В ней рассказывалось об амбарах, в которых больше не было кукурузы, о сараях, где не кудахтали куры, о деревнях, в которых не осталось мужчин, об оккупантах, забравших у египтян все: домашних животных, птицу, провизию для своей войны с немцами и турками…

Лошади — для войны! Рабочий скот — тоже для войны. Последний кусок хлеба англичане вырвали изо рта голодных египтян! Но не удовлетворились этим, а погнали на войну людей.

Египту не нужна была эта варварская война, он никогда не был заинтересован в ней. Но египтяне не могли сопротивляться колонизаторам; им оставалось только одно — искать утешение в слезах…

Эти слезы крестьяне изливали в песнях. Они посылали проклятия империалистам и оплакивали память героев, павших в борьбе за свободу!..

Снова раздался хриплый и грубый окрик:

— Эй, Мухаммед, сын шейха Амара, замолчи!.. Сказано замолчи!.. Почему ты задеваешь англичан?!

Как и многие египтяне, шейх Амар погиб во время восстания Ораби-паши… А тысячи людей, подобных Мухаммеду, голодали, выращивая для англичан хлеб и плоды.

Во время мировой войны все воочию убедились, что принесло Египту хозяйничанье англичан. Деншавайские^[3] события до сих пор вызывают у людей боль, страдание и жажду мести!

Поэтому каждый египтянин, кроме разве этого управляющего с отвратительным голосом да его хозяина, владеющего всей землей в округе, всеми садами и крестьянами, имеет основание ненавидеть англичан!..

Паша и его друзья продают англичанам все, что производит египетская земля. Они набивают золотом свои сейфы и издеваются над крестьянами. Под защитой англичан они чувствуют себя в безопасности от гнева этих мучеников; но когда-то их отцы тряслись от страха, когда Ораби-паша возглавил восстание всего простого народа на земле своих предков.

Мухаммед поднял голову и, положив мотыгу на плечо, воскликнул:

— Какое мне дело до англичан?! О них думает лишь твой господин паша!

— Замолчи! — закричал на него управляющий и, подняв плеть, ударил Мухаммеда по лицу. Три грубых и сильных человека — его надсмотрщики — накинулись на феллаха. Истощенные и изможденные крестьяне с ужасом смотрели, как удары четырех плетей непрерывно сыпались на Мухаммеда!

Но Мухаммед не согнулся. Плети мелькали перед его глазами, а ему мерещились копыта лошадей, под которыми были задавлены его отец и многие другие египтяне в бою у Тель аль-Кебира!

Паша, на которого работал Мухаммед, был сыном одного из тех, кто подготовил трагедию в Тель аль-Кебире и спасся благодаря охранявшим усадьбу английским солдатам. Крестьяне презирали пашу и жаждали расправиться с ним. Но они постоянно помнили о пулях рыжих солдат!

…А плеть хлестала Мухаммеда по лицу, спине, по всему телу, и кровь лилась под лучами солнца, высушившего его кожу, под лучами солнца, которое с древних времен ослепительно сияет над этой благословенной землей.

Мухаммед знал: если он набросится на этих негодяев, то паша выпорет его; если он совершит покушение на их жизнь, его высекут англичане; а если он убьет хотя бы одного английского солдата, то сам будет убит, и тогда они начнут убивать и сечь всех жителей деревни, вплоть до женщин.

Но ради чего беречься? Ведь целая жизнь не стоит даже части подобного унижения, ибо жизнь — это цепь несчастий, состоящая из голода, лишений и, наконец, смерти!

Мухаммед судорожно сжал рукой мотыгу, как бы воплотив в этом жесте волю всего обездоленного и страдающего поколения, и, подняв ее над головой, со всей силы ударил управляющего по голове. Тот рухнул на землю, которая долго терпела его хвастовство и бахвальство, мозг разбрызгался по земле. И тут крестьяне закричали:

— Бей их, Мухаммед, именем аллаха!..

Замелькали в воздухе мотыги и потные руки. Два надсмотрщика упали, третий пустился наутек. Посмотрев на бегущего и что-то кричавшего человека, крестьяне начали громко смеяться.

* * *

На лестнице роскошной усадьбы стоял трясущийся от страха паша и призывал:

— Джон, помоги, Джон! Бешеные собаки разорвут меня! Джон! Крестьяне убили моего управляющего и двух надсмотрщиков. Иди же, иди, Джон! Только не убивай их всех, иначе некому будет работать в поле! Или лучше убей, а я найду себе других собак, которые не будут неблагодарными, о Джон!

Когда десять солдат во главе с Джоном верхом на лошадях направились в поле, крестьяне были уже на пути к усадьбе паши. Они размахивали мотыгами и кричали: «Да здравствует справедливость!» Женщины и дети вышли вслед за мужчинами и все вместе кричали: «Долой англичан!»

Не говоря ни слова, Джон выстрелил в крестьян и врезался на своем коне в толпу. Истощенные тела падали под копыта лошади, пули косили восставших. Крестьяне бросались на солдат, хватали их за горло, избивали мотыгами и камнями.

Двое солдат упали… Упал третий. Египтяне захватили три винтовки. Затем четвертую, пятую… Наконец упал и сам Джон.

Оставшийся в живых солдат с криком: «Нас перебьют всех!» повернул лошадь и, обгоняя ветер, поскакал прочь, за ним последовали трое остальных. И тут Мухаммед сказал, обращаясь к жителям деревни:

— Они удрали! Ребята, не бейте их в спину!

Крестьяне в благородном порыве остановились. Но печальное зрелище жертв заставило их снова устремиться вслед за беглецами.

Никто из англичан не вернулся в усадьбу паши. Все они лежали на земле, хозяевами которой себя считали.

Деревня прощалась с погибшими феллахами и оплакивала их. Но в глазах людей, словно молния, вспыхивала радость победы, гордость за свою силу.

* * *

Аромат апельсинов смешался с запахом крови.

Паша послал к Мухаммеду спросить, чего тот желает. Чтобы завоевать его доверие, а деревню, как и прежде, сделать покорной, паша предлагал ему пост старосты.

Мухаммед долго смеялся, а затем сказал посланцам, что он ничего не хочет от паши и что бедный паша никогда не поймет его желаний, а если и поймет, то с ума сойдет от страха. Если деревня и склонилась однажды, то только для того, чтобы вновь собраться с силами.

Тогда паша сам отправился в селение, чтобы посетить могилы погибших и раздать милостыню по случаю поминок. Но люди отвергли подаяние и потребовали, чтобы паша отослал английскую охрану и предупредил своих английских друзей и господ — впредь пусть даже не пытаются ступить на землю, где покоится прах усопших феллахов.

Паша знал, что прибудет сильный английский отряд и усмирит деревню. Но он опасался, что до этого сам станет жертвой восстания.

Через десять дней английский отряд численностью в сто человек уничтожил всех жителей деревни, вплоть до женщин и детей. Солдаты повсюду искали Мухаммеда, но не нашли. Отряд простоял в деревне несколько дней, а затем покинул ее, оставив за собой развалины домов и пепелища пожарищ.

Но настало время, и случилось то, чего так боялся паша и не ожидали англичане: пламя народного гнева вырвалось из-под пепла и пожарищ. И на этот раз деревня была не одна… Жители всех египетских селений повторяли одни и те же слова: «Да здравствует справедливость!», «Долой англичан!»

Вновь прибыли солдаты и начали избивать народ. Но они понесли большие потери и в конце концов вынуждены были отступить. А паше и англичанам пришлось удовлетворить некоторые требования феллахов.

Минуло более тридцати лет, но Мухаммед ибн шейх Амар и сейчас помнит все это. Каждый вечер сидит он и рассказывает крестьянам многочисленные истории тех дней. Сняв чалму и почесав свою седую голову, он говорит кому-нибудь из молодых крестьян: «Тогда я был в твоих годах!» Юноша довольно и стыдливо смеется, лицо его заливается краской, и он отвечает: «И я смогу это сделать!» Затем Мухаммед надевает чалму и говорит, глядя на другого юношу: «Эй, Хасан, сын Хадры… А твоя мать была смелее тебя!» Хасан призывает тогда милость аллаха на свою мать и спрашивает: «Дядя шейх Мухаммед, а я чем виноват?!»

…Плети больше не полосуют кожу египтян, но их спины продолжают гнуться под палящим солнцем, а плоды их трудов достаются тем, кто заполнил эту обетованную страну своими солдатами.

Аромат апельсинов наполняет дорогую и любимую землю. Все тихо. Но Мухаммед верит в то, что мотыги поднимутся вновь.

И в душе каждого феллаха теплится надежда.

«Когда же мы поднимем мотыги?.. — думает он. — Не настало ли уже время?!»

Чудо

Перевод О. Ковтуновича

Из каких тайников души появляется это прекрасное чувство необыкновенного, ощущение того, что человек может преодолеть любые тяготы? В последние дни осени жителям деревни кажется, что все в их жизни возможно, даже чудо.

Это чувство появляется у феллахов в сентябре каждого года, когда они собираются на празднество в честь Сиди Рагаба. Как только осеннее солнце перестает посылать свои жаркие лучи на поля, политые потом крестьян, целые толпы их направляются к старым могилам с возвышающейся над ними гробницей Сиди Рагаба.

Здесь, на обширном пространстве, всадники на лошадях паши участвуют в старинных конных играх, мужчины состязаются в поединке на палках, а юноши становятся в круг, чтобы полюбоваться танцами.

Возгласы наблюдающих бой на палках смешиваются со вздохами тех, кто первый раз в жизни видит, как извивается и вздрагивает полное тайн и прелести тело танцовщицы. Ребятишки весело перекликаются вокруг повозок со сладостями, суданскими бобами, пшеничным хлебом и всем тем, что раз в год попадает к ним из города.

В этой беспорядочной толпе мужчины, юноши и дети осмеливаются на то, что в другое время никогда не позволили бы себе сделать… Они подходят прямо к лошадям паши, говорят с его людьми о самом паше, шутят с девушками, работающими во дворце. Эти девушки не похожи на женщин деревни: у них круглые лица и стройные фигуры.

Когда наступает вечер, перед гробницей Сиди Рагаба выстраиваются феллахи, они распевают религиозные песни, в которых говорится о благородных и храбрых поступках героя и о всей его жизни.

История о Сиди Рагабе передается в этом, да и в соседних селениях из поколения в поколение. Рассказывая о Рагабе, феллахи, сами не зная того, повествуют о своих горестях и надеждах, о своей борьбе.

Прекрасный рассказ о битвах Рагаба Мухаммеда принесли в деревню те, кто знал его и отправился вместе с ним в Тель аль-Кебир. Потом эту историю передавали своим сыновьям уже те, кто слышал ее, и она превратилась в еще более чудесную картину героической борьбы… Сыновья выросли и стали отцами, которым жилось еще хуже, чем их предкам, и они жадно искали хоть какого-нибудь утешения в жизни.

Таким образом, история Рагаба Мухаммеда стала легендой, впитавшей в себя все мечты феллахов об освобождении… В этой легенде продолжали жить терзаемые гнетом и лишениями мужество и самоотверженность народа.

Сиди Рагаб, как рассказывается в преданиях и песнях феллахов, был героем, сражавшимся с врагами огненным мечом. Во время битвы сотни вражеских голов падали на землю от одного удара его меча. В песнях говорится и о трагической гибели Сиди Рагаба, последовавшей из-за вероломства и предательства.

Жители деревни верили, что Сиди Рагаб, погибший далеко от этих мест, в один прекрасный день прилетел без савана на лучах зари и упал в старую могилу, где лежали кости его отца и предков, боровшихся против французской оккупации. Феллахи построили над могилой мавзолей и минарет и стали искать в этом святом месте благословения.

Паше праздник Сиди Рагаба и песни, исполнявшиеся во время этого празднества, были не по душе, однако его кони все-таки были присланы для участия в праздничных скачках.

Однажды паша запретил жителям деревни отмечать день Сиди Рагаба, потому что вокруг гробницы на полях лежала еще не собранная солома. Прошло совсем немного времени, пошел дождь, и вся солома паши пропала.

Феллахи запомнили это. Они запомнили и то, что случилось с Мухаммедом Абу Хусейном.

В тот год червь уничтожил почти все посевы хлопка, а паша не хотел снижать арендной платы за землю. Феллахи пытались упросить пашу подождать с уплатой до сбора урожая кукурузы, но он не согласился, вызвал из города полицию и забрал себе весь хлопок.

Мухаммед Абу Хусейн отправился к паше, чтобы умилостивить его. Но паша объявил ему о своем решении прогнать с земли всех феллахов деревни.

Мухаммед Абу Хусейн не знал, что делать… Почва заколебалась под его ногами, а перед глазами поплыли темные круги. Разве можно представить себе жизнь без этой земли, на которой он родился, с которой никогда не расставался!

В детстве он играл на ней, а когда умер отец, Мухаммед вырыл в этой земле могилу, а потом стал обрабатывать ту же землю, которую обрабатывал его отец.

Это его земля, хотя она и не принадлежит ему. Он прекрасно знает каждую трещинку на ней, ее запах и вкус знакомы ему еще с поры детских игр…

И вот после того, как с ней смешался прах его предков, после того, как его бронзовое тело пропиталось ее пылью, его прогоняет отсюда человек, не имеющий на этой земле ни одной дорогой его сердцу могилы и не проливший на ней ни капли пота и крови!

Уходя, Мухаммед Абу Хусейн неожиданно обернулся к паше всем своим худым, жилистым телом и сказал:

— Ну что ж, паша, смотри, Сиди Рагаб лишит тебя земли так же, как ты нас!

Жители деревни прекрасно помнят, что произошло после этого. Паша закричал на него:

— Убирайся отсюда вместе со своим Сиди Рагабом!

Он позвал одетого в желтую форму полицейского и приказал посадить Мухаммеда Абу Хусейна в тюрьму при дворце. Затем его перевели в городскую тюрьму. Вместе с ним туда отвезли троих юношей из деревни, учеников городской средней школы. Паша обвинял их в том, что они отравляли сознание феллахов, распространяя «разрушительные идеи».

Мухаммеда Абу Хусейна и троих юношей присудили к пяти годам тюремного заключения. Когда они начали отбывать наказание, деревня неожиданно узнала, что паша больше уже не паша и что он арестован по обвинению в заговоре против государства. «О люди, смотрите: вот оно, благословение Сиди Рагаба!» — говорили феллахи.

Сильнее чем когда-либо феллахи поверили в то, что Сиди Рагаб покровительствует деревне, защищает их от несправедливости, что благословение Рагаба всегда с ними.

Старики, слышавшие историю Сиди Рагаба от своих отцов, любили эти предания, вдохновлявшие феллахов на борьбу.

В те времена, когда предки нынешнего паши продали родину в битве при Тель аль-Кебире, Рагаб Мухаммед вскапывал мотыгой твердую землю и не знал, что случится с ним завтра и где он будет похоронен.

После возвращения из Каира, где Сиди Рагаб некоторое время учился в Аль-Азхаре, он только и слышал разговоры об Исмаиле^[4], а после смерти Исмаила — о несправедливостях, чинимых Тауфиком^[5]. В селении часто вспоминали погибших во время строительства Суэцкого канала и тех, кто после окончания строительства умер, возвращаясь в родные края. Феллахи не могли спокойно слышать имени Исмаила и страстно ненавидели Тауфика.

Работая в поле, Рагаб Мухаммед рассказывал людям о борьбе каирцев за конституцию, которая принесет счастливую жизнь всем египтянам, даст им возможность пользоваться человеческими правами и самим выбирать правителей. Она охранит народ от произвола правителя и его приспешников, если они попытаются вломиться к кому-нибудь в дом или бросить кого-нибудь в тюрьму.

Все феллахи были охвачены единым порывом. Тауфик прибегнул к помощи англичан, чтобы сломить сопротивление египтян, выступивших под руководством Ораби^[6] за новую жизнь под сенью конституции.

К Тауфику примкнули все те, кому было невыгодно предоставлять египтянам конституцию. Они открыли ворота Египта для оккупационных войск.

Рагаб Мухаммед открыто призывал мужчин к борьбе. После того как Ораби обратился ко всему населению Египта с призывом изгнать приближавшиеся английские войска, Рагаб направился с группой феллахов на восток, чтобы присоединиться к египетской армии.

Однажды сентябрьской ночью Рагаб вышел побродить по пустыне. Не успел он отойти от лагеря, как заметил командира своего отряда, который поставил светильник на воткнутый в песок столб и почтительно склонился перед английским офицером.

— Наш план, господин мой, остается прежним, — говорил командир отряда. — Вам он уже известен. Срок нашего наступления тоже не изменился. Вся египетская армия сейчас спит. Наступая отсюда, господин мой, вы найдете перед собой незащищенную дорогу. Все подготовлено. У вас еще есть время, чтобы осуществить внезапное нападение!

Рагаб слышал, как командир отряда прошептал:

— Теперь хедив даст мне землю, а английский командующий — тысячу золотых. Хотя тысячи мало… Моя услуга больше, чем все услуги Султан-паши^[7]. Я запрошу ту же плату, что и Султан-паша!

Рагаб был потрясен. Он быстро пополз обратно, чтобы разбудить своих товарищей, прежде чем их настигнет предательский удар в спину…

Но Рагаб не успел доползти до лагеря. Темная беспредельная пустыня сотряслась от орудийных выстрелов. Звуки взрывов и крики командира: «Бегите, бегите! Англичане! Ораби сдался!.. Ораби бежал!» — разорвали глубокую тишину.

Тогда Рагаб закричал, предупреждая солдат об измене и клянясь, что Ораби еще невступал в бой. Он призывал их убить изменника — командира отряда…

Этой ночью, полной ужасов, огня и крови, Рагаб сражался в самой гуще битвы. Он неутомимо бил направо и налево, и все смешалось перед его глазами. Ему показалось, что он ударил командира-предателя, и это принесло Рагабу удовлетворение.

Утром Рагаб и несколько солдат еще продолжали сражаться под командованием Мухаммеда Убейда. Рагаб был свидетелем героизма и мужества Мухаммеда Убейда, но все же англичане победили.

Рагаб хотел вернуться домой, чтобы рассказать землякам о том, что произошло в Тель аль-Кебире, но не нашел в себе сил появиться в деревне после этого поражения. Его мучило раскаяние, как будто он один был ответственен за все, что произошло… Почему он не предупредил криком солдат египетской армии, когда увидел, что командир отряда ставит светильник на пути англичан? Почему он думал только о своей жизни, прячась в темноте? Почему так медленно полз? Измена не ждала, пока он подползет к палаткам, она быстро и решительно нанесла удар!

Неужели собственная жизнь для него дороже всех погибших в песках жизней? Жизнь, несомненно, сильнее смерти. Этим и пользуется измена, проникающая в души людей и как червь разъедающая их. Может быть, и он совершил своего рода предательство?..

Рагаб ничего не мог сделать; ему, как тысячам других египтян, пережившим горечь поражения при Тель аль-Кебире, пришлось стать солдатом армии, которой управляли англичане, пришлось, согласно закону о воинской повинности, склоняться перед английскими офицерами.

Рагаба продолжала мучить совесть, казалось, он каждое мгновение ждал тяжкого возмездия.

Через год после битвы у Тель аль-Кебира египтяне, а вместе с ними и Рагаб, получили приказ двинуться в Судан для подавления восстания Махди^[8].

Как и Ораби, Махди поднял восстание, чтобы освободить Судан из-под гнета англичан. Когда Ораби пал, Махди поклялся отомстить за него.

Караваны, которые тянулись по пустыне от Египта к Судану, приносили феллахам в Саиде^[9] и Дельте вести о победах «второго Ораби».

Египетская армия подошла к аль-Абайду. Она состояла из множества феллахов, подавленных террором англичан и гнетом господ египтян. Вся эта масса людей находилась под командованием английских офицеров и нескольких египтян, получивших высшие чины благодаря своей измене в Тель аль-Кебире и покорности после Тель аль-Кебира.

Махди был в нерешительности… До этого он разгромил все английские карательные экспедиции, но теперь англичане бросили против него героев Тель аль-Кебира, братьев египтян! Что может быть ужаснее? Некоторые племена выступили против него. Пришли черные дни, суданцы делали стрелы, чтобы убивать своих братьев!

Махди обратился к героям Кафр ад-Давара и аль-Касасина^[10] с горячим призывом не омрачить славу совместной борьбы и не быть слепым орудием в руках убийц Мухаммеда Убейда и предателей дела Ораби!

Суданские листовки появились в аль-Абайде. Египтяне охотно их подбирали: их самих тревожило создавшееся положение.

Чистя ботинки английского офицера, Рагаб вспоминал прошлое. Он думал о сражениях, в которых погибло множество людей, о товарищах, растоптанных копытами коней, об их крови, смешавшейся с песком.

Рагаб поднял листовку Махди, и надежда с новой силой овладела им. Он стал тайно читать эти листовки египетским солдатам. Ведь Махди теперь мстит всем тем, кто принес в Египет слезы и траур по убитым!

Один из офицеров египтян донес об этих листовках английскому командующему, который поспешил издать приказ об изъятии листовок у солдат силой.

Однако Рагаб отказался отдать листовку. Его обыскали, но ничего не нашли. Даже под пытками Рагаб не сказал, куда он ее запрятал.

Ночью, когда все стихло, Рагаб снова начал читать солдатам листовку. Ее содержание стали передавать из уст в уста, и вот уже все солдаты египтяне знали о том, что написано в листовке, и готовились к сопротивлению.

Утром командующий приказал начать наступление на войска Махди…

Огромная, оснащенная новейшим вооружением египетская армия двинулась в поход. Издалека доносились крики немногочисленных махдистов: «Аллах велик!»

Египтяне шли в авангарде, за ними — английские офицеры.

На узкой лесной дороге Рагаб неожиданно остановился и крикнул: «Бей!» Это было условным знаком!

Египетские солдаты повернулись и направили винтовки на англичан. Раздались выстрелы…

Командующий армией приказал артиллерии уничтожить бунтовщиков. Жерла орудий повернулись в сторону солдат, и в девственных лесах эхо разнесло крики людей и звуки выстрелов…

Как и в Тель аль-Кебире, Рагаб сражался геройски… Он увидел офицера, ботинки которого ему приходилось чистить, бросился на него и мечом отсек ему ноги.

Рагабу казалось, что вдали, на горизонте, застланном дымом и огнем, он видит командира, предавшего своих солдат в Тель аль-Кебире.

Наконец Рагаб упал. Его кровь смешалась с кровью египтян и английских солдат, неизвестно зачем умиравших в чужой стране.

Через шесть часов орудия смолкли, бой закончился, и к полю битвы, с которого доносились хриплые стоны раненых, подъехал Махди.

Из его глаз потекли слезы, и он прошептал: «Да будет милость аллаха с павшими за свободу!» Когда Махди проходил мимо Рагаба, тот умирал. Последняя капля крови покидала его тело, последний вздох поднимал грудь…

Рагаб слегка повернул голову к Махди и прошептал, что все феллахи с ним, Махди, потому что он вернет им Ораби, свободу и конституцию!

Рагаб был похоронен в степи у аль-Абайда. Отряды же суданцев участвовали еще во многих сражениях, добиваясь того, к чему стремился Ораби… В Египет возвратились люди, знавшие Рагаба. Они рассказали о его подвигах, а о том, что произошло при Тель аль-Кебире, жители деревни узнали еще раньше.

После битвы у Тель аль-Кебира вся земля двух соседних деревень стала владением одного человека. Эту землю вместе с титулом паши он получил в награду за верность хедиву и англичанам. В своем дворце паша принимал английских офицеров, любивших поохотиться на голубей. Однажды один из англичан пожелал услышать египетские песни. Паша вызвал управляющего и приказал привести феллахов, умеющих петь.

Вместе с гостями паша уселся послушать пение. Но вскоре он накричал на певца и выгнал вон: феллах пел о том, что произошло в Тель аль-Кебире, и о подвигах Рагаба!

Паша безуспешно пытался узнать, кто сложил эту песню. Во всяком случае, он приказал не петь больше о Рагабе и о Тель аль-Кебире. Феллахи покорно и смиренно приняли это распоряжение, но втайне продолжали петь эту песню.

Неожиданно паша был убит в Каире. Феллахи не знали причины убийства, но один из них сказал: «Это благословение Рагаба!» А другой прибавил: «Паша ушел от нас, и это значит, что душа Рагаба вот-вот вернется сюда!..»

Через сорок дней после убийства паши по деревне разнесся слух, что Рагаб возвратился и без савана упал в могилу своего отца. Феллахи снова запели посвященные ему песни. Сын паши, ставший пашой, ненавидел память о Рагабе, превратившемся теперь в Сиди^[11] Рагаба, но он не решился воспрепятствовать этому.

* * *

В одно прекрасное утро жители деревни проснулись и узнали, что паша больше не паша, а обширные земли, унаследованные им от отца, уже не принадлежат ему. И феллахи радостно потрясали мотыгами… Они хорошо знали, что отец паши получил эту землю после той самой битвы, с которой вернулся лишь дух Сиди Рагаба.

Взоры феллахов обратились к могилам на холме. Один из них сказал:

— Все это благодаря тебе, о Сиди Рагаб… Ты обладаешь чудодейственной силой!

А какой-то старик произнес:

— О Рагаб, ты недаром отдал свою жизнь!

Впервые феллахи произносили имя Сиди Рагаба как имя одного из своих товарищей. Они поняли, что Рагаб не чудодейственное существо, а обычный человек.

Наступившей осенью впервые за многие годы феллахи почувствовали радость надежды и светлую уверенность в своих силах.

Земля борьбы

Перевод Т. Савенко

— Три тысячи египтян убито нашими солдатами! Почему? Потому что Египет хочет свободы. Это ужасное событие покроет нас позором на вечные времена!

Закончив речь, британский депутат сел. Не поднимая головы, встал заместитель министра иностранных дел Гармсворт. Его мучила совесть. Гармсворт не был сторонником напрасного кровопролития, как другие. Он испытывал стыд перед современным цивилизованным человечеством. С чувством раскаяния он сказал:

— Три тысячи убитых? Это позор!

Мистер Гармсворт спустился с трибуны, так же как и поднимался на нее, с поникшей головой…

Но мистер Гармсворт не знал еще многого о страданиях, превративших двадцатый век в Египте в эпоху диких зверств, героизма и мученичества.

В одной из египетских деревень на большой открытой площадке перед домом старосты сидели мужчины и пили кофе. Взоры их были обращены вдаль. Они как бы ждали, что небо пошлет им решение судьбы. Разговор то и дело иссякал, и каждый из сидевших подыскивал слова, чтобы поддержать его…

Шейх Абдат-Тавваб молча с угрюмым видом перебирал четки. От его молчания веяло чем-то зловещим. Казалось, будто душа его погрузилась в холодный мрак могилы.

Шейху Абдат-Таввабу сорок лет, но жители деревни впервые видели его таким. Двадцать лет назад он отправился в Аль-Азхар и с тех пор не переставал ездить туда каждую осень, а с наступлением лета снова возвращался в деревню.

Как только на полях созревала пшеница, вся деревня уже ждала шейха Абдат-Тавваба. С его приездом всегда чувствовалось оживление. По вечерам он вел с чтецом корана горячие споры, над которыми смеялась вся деревня, толковал желающим стихи корана, разъяснял объявления об отчуждении земли. По пятницам он выступал с проповедями в деревенской мечети и часто при свете гаснущей деревенской лампы, а иногда и при луне читал вслух старые, пожелтевшие газеты, в которых сообщались городские новости.

В этом году, вопреки своему обычаю, шейх Абдат-Тавваб возвратился в деревню до того, как на полях созрела пшеница. Его никто не ждал. До него не доносились песни женщин и детей. Шейха встретили плач, рыдания и горестные причитания, оглашавшие по вечерам окрестности деревни. Только одна старуха сказала ему несколько слов.

Шейх Абдат-Тавваб шел среди обуглившихся обломков — это было все, что осталось от домов, в которых он часто пил кофе и шутил. А когда шейх приблизился к могилам, видневшимся за деревней, по его лицу потекли слезы. Он молча плакал, и казалось, что плачет его сердце!..

Шейх Абдат-Тавваб покинул кладбище. По дороге он ни с кем не разговаривал и даже не взглянул на сгоревшую деревенскую школу. Не решался он посмотреть и в сторону мечети, где прежде звучали его проповеди, — теперь там были одни развалины. Наконец шейх Абдат-Тавваб дошел до дома старосты. Там уцелели только двор и часть стены, из которой торчали обгоревшие бревна. На обширном дворе расположились жители деревни, как бы ожидая решения судьбы, которое пошлет им небо.

Разговор не клеился. Староста пытался что-то сказать, но его не слушали. Но вот староста увидел подошедшего шейха.

— О шейх Абдат-Тавваб! — вымолвил он.

Казалось, ему пришлось собрать всю свою волю, чтобы произнести это имя.

Однако шейх Абдат-Тавваб не смотрел на старосту, так же как и староста не смотрел на шейха Абдат-Тавваба. В эти дни никто из жителей деревни не мог взглянуть в лицо своего собрата…

Староста по-прежнему продолжал сидеть, устремив взор в пространство. Затем он прошептал:

— Твоя сестра честная, она умерла непорочной, шейх Абдат-Тавваб… все женщины твоей семьи честные, все они умерли честными. Аллах пошлет им свою милость, как и всем нашим умершим!

Шейх посмотрел вокруг блуждающим взглядом и пробормотал:

— Честная… Честные, господин староста!

В этот момент глаза их встретились, они выражали смущение и скорбь. Мгновение длилось глухое молчание, затем послышался плач.

Покачивая головой и разводя руками, староста проговорил:

— Аллах пошлет возмездие!

Он очень хорошо знал, как погибли сестра шейха и другие женщины деревни. Его собственная жена осталась в живых, но лучше бы она умерла, как умерли ее дочь и сын. Ее мучает горе, по ночам она кричит и бьет себя в грудь камнями, подобранными в развалинах дома.

Шейх Абдат-Тавваб не встретил ни одного из юношей, с которыми обычно любил разговаривать и шутить, он не встретил также никого из шейхов, славившихся своей мудростью; кругом не было ничего, кроме жалких развалин и слез.

Шейх уже видел в Каире, как погибали люди. Один за другим, как листья дерева, сотрясаемого демоном безумия. Но жизнь подобна священному дереву, корни которого ушли глубоко в землю, а ветви поднялись к небу; листья опадают, но дерево вновь и вновь покрывается молодой порослью… Шейх уже видел ужасные зверства в Каире. Но о таких, что произошли в деревне, ему не приходилось читать даже в старых, пожелтевших манускриптах.

Родная деревня шейха Абдат-Тавваба тоже приняла участие в Великом восстании… Двести рыжих солдат под покровом ночи, бряцая оружием, набросились на селение. Так в темноте нападают только голодные волки!..

Банда ворвалась в дом старосты. Командир заявил через переводчика, что он пришел только для того, чтобы искать оружие… Только для того, чтобы искать оружие!

Солдаты разбрелись по домам. Они входили на женскую половину, насиловали женщин, оскорбляли их честь. Никакого оружия они не нашли, но встретили ненависть мужчин, защищавших женщин до последней капли крови.

Командир отряда приказал крестьянам выйти из своих домов и пройти перед ним друг за другом, чтобы он мог лично наблюдать за обыском.

Под ударами кнутов и прикладов потянулась живая цепь из мужчин, женщин и детей. Солдаты обыскивали каждого человека… Вот они без всякого повода дают пощечину какому-то юноше, вот толкают ногой старика — он падает на землю, а они весело смеются.

А женщины! О ужасные воспоминания!..

Четки падают из рук шейха Абдат-Тавваба. Он сидит молча и думает о том, что произошло в деревне несколько недель назад.

Остриями своих штыков солдаты срывали одежду с женщин, глумились над ними!.. Вот одна понравилась какому-то солдату. Он насилует ее под шум, смех и аплодисменты остальных солдат… И все это совершается на глазах отцов, мужей, братьев и сыновей!

А если какая-нибудь из женщин сопротивлялась, ее убивали… если она звала на помощь — тоже убивали; если кто-нибудь из мужчин бросался, чтобы защитить жертву, пуля в то же мгновение валила его на землю!..

В эту ночь было убито множество детей только потому, что они цеплялись за юбки своих матерей… А сколько погибло женщин, мужчин и молодых девушек!

Когда же солдаты устали от насилия, оргии и крови, командир приказал им удалиться. Один из солдат сказал:

— А почему бы нам не полюбоваться видом зарева в эту прекрасную ночь?!

Эта мысль понравилась командиру, и он приказал поджечь дома. Огонь вспыхнул. Солдаты развлекались зрелищем бушующего пламени, отражавшегося в ночном небе.

А изнывавшие от страха жители деревни посылали проклятия поработителям.

Когда заря окрасила землю своими алыми лучами, солдаты удалились… Они оставили после себя груды пепла, смешанного с кровью!

Шейх Абдат-Тавваб наклонился, чтобы поднять с земли четки… Он почистил их и поцеловал землю, которая пристала к его рукам. Мысленно он снова пережил все, что произошло в Каире. Он видел лица людей, падавших на улицах под ливнем пуль, и кровь людей смешивалась с землей, которая их вскормила. Но вот шейх взглянул на свою деревню, и ему представились страшные клубящиеся языки пламени и дым. Рыжие солдаты бросают в это пламя всех, кого он любил… Он остался совсем один… жизнь потеряла смысл!

* * *

Молчание стало невыносимым, и староста воскликнул:

— О шейх Хасан! — словно желая побудить слепого чтеца корана вступить с шейхом Абдат-Таввабом в один из веселых споров, как в былые дни.

Однако ему никто не ответил. Из отдаленного угла послышался возглас:

— О господин староста!..

Староста прошептал:

— Аллах возместит!.. О люди божьи, и для тирана настанет день, аллах отомстит ему!

В это мгновение раздался голос шейха Абдат-Тавваба, голос, полный скорби и возмущения:

— Аллах отомстит? Каким же это образом, господин староста? Скажи мне!.. Мы сами выбирали свою власть. Аллах мстит нам… нам!

Опечаленные жители деревни с вопрошающим недоумением повернули к нему головы.

И шейх Абдат-Тавваб, так же как он выступал с толкованиями корана, начал рассказывать о демонстрации в Каире, о том, как англичане принуждают египетских солдат убивать своих братьев, которые требуют свободы, как англичане осыпали подарками египетского офицера, привязавшего повстанца к хвосту своей лошади и волочившего свою жертву до тех пор, пока не наступила смерть. И офицер был счастлив этим, как если бы совершил благородное дело…

Возмущенные крестьяне перебили шейха. Он умолк.

Шейх Абдат-Тавваб потерял все. Если прежде он считал жизнь самым лучшим даром, то теперь ему стало все равно — жить или умереть. Но, прежде чем умереть, он должен был наказать тех, кто заставил его утратить радость бытия. Он хотел, чтобы деревня помнила, как шейх Абдат-Тавваб отомстил.

Однако поле его битвы было не здесь, не в этой деревне!

Неожиданно шейх Абдат-Тавваб встал и сказал:

— Я уезжаю.

Крестьяне спросили его, не собирается ли он пойти к тому офицеру, который привязал повстанца к хвосту своей лошади.

Нахмурившись, шейх ответил:

— Да!

Напрасно старались крестьяне удержать его. Шейх настаивал на своем и завещал жителям деревни снова начать борьбу, даже если деревня будет сожжена дотла!

Шейх Абдат-Тавваб быстро пошел по дороге, его окружали мужчины.

— Да здравствует справедливость! — кричали они.

Впервые после пережитого голоса людей зазвучали все вместе, казалось, они снова обрели себя для новой жизни.

Шейх Абдат-Тавваб стал прощаться. Когда он поцеловал последнего, тот спросил:

— Когда же ты вернешься к нам?

Шейх Абдат-Тавваб ничего не ответил. На его глаза навернулись слезы.

* * *

Шейх Абдат-Тавваб не вернулся больше в деревню.

В Каире помнят, какие удивительные дела он совершал во время восстания, спасая египтян от рук англичан и мстя за них.

И, хотя прошло уже тридцать лет, односельчане шейха Абдат-Тавваба до сих пор с печалью и гордостью рассказывают о нем. Шейх погиб под копытами лошади египетского офицера. Да, египетского! Лошадь тащила шейха по земле, а он, истекая кровью, не переставал повторять: «Да здравствует Египет!»

АБДУРРАХМАН АЛЬ-ХАМИСИ

Джамиля Джамалят

Перевод Г. Шарбатова

О Басюуни! Фирдаус… Фирдаус живет в Александрии, в доме своего отца, а ты здесь, в Каире, один, оторван от нее, как изгнанник, ютишься на чердаке в комнатушке.

О Басюуни! Ты уплатил за нее выкуп, но прошло три месяца, а свадьба так и не состоялась. Жизнь стала невыносимой для тебя.

О Басюуни! Фирдаус была здесь, в Каире. Если бы ее отца не перевели туда! Ведь с того дня, как он уехал с семьей, ты словно горишь в адском огне.

О Басюуни, ты навещал ее, видел ее и беседовал с ней. Твой глубокий бархатный голос, звучавший мужественно и серьезно, привлекал Фирдаус. Ее лицо заливалось краской смущения, когда она внимала тебе, и взгляды ее из-под ресниц выражали восхищение тобой.

Если бы и сейчас она была рядом с тобой, окидывая тебя горячим взором с головы до ног и упиваясь твоим присутствием! О, если бы… О, если бы!.. Ведь так было, когда Фирдаус жила с семьей в Каире и ты после помолвки страстно целовал ее! Но теперь Фирдаус уехала с семьей в Александрию. Она оставила тебя на произвол судьбы в этой жалкой комнатушке, где стены и потолок держатся каким-то чудом.

О Басюуни, посмотри на свои вещи… Все они неприглядны и мрачны. Кровать твоя напоминает гроб, а эта разостланная на полу вся в пятнах, с оборванными краями циновка похожа на ковер, сделанный из глины и забрызганный грязью.

О Басюуни! Если бы знать, что сейчас делает Фирдаус!

Может быть, она занята свадебным нарядом, примеряет его перед зеркалом, рассматривая себя в этом наряде, и представляет твои объятия в ночь свадьбы, когда ты будешь весь в шелку, благоухать духами.

О Басюуни, это не может больше так продолжаться, ведь сердце твое изнывает от страданий. Встань, мужчина, соберись и поезжай в Александрию. Там ты разыщешь Мухаммеда, своего будущего тестя, отца невесты, и скажешь ему:

— Дядюшка Мухаммед, что же помешало нашей свадьбе? Мы совершили помолвку, и я уплатил выкуп, чтобы жить со своей женой, с подругой жизни, с любимой похитительницей моего сердца, с любовью моей!..

Ох! Нет, нет, Басюуни, ты не можешь сказать ему: «с моей любимой, похитительницей моего сердца, с любовью моей», потому что эти слова ты произнесешь для нее, в комнате с закрытыми окнами и дверьми. Во всяком случае, во что бы то ни стало ты должен, Басюуни, уехать рано утром в Александрию.

Осталось всего несколько часов. Как только забрезжит рассвет, ты должен отправиться на завод и попросить отпуск на три дня, которые ты целиком посвятишь ей.

Это прекрасная, изумительная мысль. Поездка охладит твой жар, унесет прочь тоску и поможет тебе, если ты осуществишь ее, положить конец мучениям.

О Басюуни!.. Карточка Фирдаус здесь. Подойди к ней и взгляни; рассмотри ее повнимательней. Как она нежна и прелестна! Фирдаус, скажи:

«Да, мой господин Басюуни».

Пройдись, Фирдаус, перед ним, покажи свою дивную походку, о газель долины.

Если бы ты на самом деле была с ним, под его крылом, во плоти и крови, а не на карточке или в воображении и мыслях…

* * *

Наступил рассвет. Спеши, Басюуни, спеши… Сбрось с себя одеяло и беги вниз. Надень, Басюуни, свой лучший костюм. Сосчитай деньги. Пять гиней и восемьдесят шесть с половиной куруш… Громадное богатство, накопленное за три месяца. Ты истратишь его сегодня. Захвати карточку и положи ее в карман, чтобы она усладила твою поездку. Ведь это карточка любимой невесты. Как она дорога!

На улицу. Лестница высока. Перепрыгивай, парень, через ступеньки! Вот и трамвай. На завод. Ох, если бы трамвай мог лететь, как птица.

Пробило ровно восемь. Это твои товарищи рабочие в одиночку и группами вливаются через заводские ворота, словно живой человеческий поток.

Все они одеты в рабочие костюмы, только ты один в праздничном наряде, который стал для тебя нарядом любви и свадьбы.

В управление, Басюуни, к администратору… Вот и он.

— Я хочу взять отпуск на три дня…

— Отпуск?

— Он мне очень нужен.

— Без оплаты, Басюуни…

— Все равно…

— Ладно… Выйдешь на работу через три дня.

— Спасибо…

Итак, вперед. Вперед, Басюуни, на вокзал. Тебя несут крылья горячей страсти, помогая тебе быстрее пролететь через горы тоски.

Нет, нет… Ты еще должен купить немного фруктов и какие-нибудь подарки…

Но ведь все, что ты хочешь подарить своей невесте, можно купить в Александрии. Цены там и тут почти одинаковы…

Да, так лучше. Значит, на вокзал, на вокзал… Сначала в билетную кассу. По этой улице. Какая очередь!

— По порядку, будьте добры, по очереди…

— Билет до Александрии…

— Пожалуйста… Вот сдача…

О Басюуни! Встреча с Фирдаус будет для тебя такой внезапной и радостной. Вот и место у окна… Садись сюда, Басюуни, и можешь предаваться своим смутным сладостным мечтам.

Поезд тронулся, и, казалось, какая-то тяжесть спала с твоего сердца, Басюуни.

Тук-так-так.

Тук-так-так.

Вытащи из кармана карточку Фирдаус и взгляни на нее…

А люди? Что скажет этот мужчина, сидящий рядом с тобой, если он заметит у тебя в руке карточку и увидит, как твои глаза, Басюуни, пожирают ее?

Пусть каждый говорит, что хочет. Это твое личное дело… Карточка — чарующий соблазн, заколдованное волшебство. Глаза Фирдаус проникают прямо в твое сердце. Ее улыбка сияет во мраке твоей жизни, как светлая надежда. Ее упругая грудь, как красивый цветник, после стольких несчастий ты приклонишь к ней голову, вдыхая аромат базилика и лилии, и опьянишься до самозабвения.

Когда ты окажешься с ней в одном доме, о Басюуни, Фирдаус будет постоянно возле тебя, пить и есть вместе с тобой, спать вместе с тобой.

Она заполнит твою жизнь красотой, нежностью и любовью, и ты перестанешь быть дикарем.

Она будет готовить тебе пищу, следить за твоей одеждой, стирать твое белье и убирать твой дом. Она будет петь для тебя, прижимая твою голову к своей груди, перебирая пальчиками твои волосы.

Она родит тебе детей. Пройдут годы… и ты пойдешь в зоопарк погулять со своей женой Фирдаус и детьми, которые к тому времени подрастут и будут говорить и ходить.

Она родит тебе сыновей и дочерей — красавиц из красавиц.

Таких же, как красавица Джамалят!

Это имя напоминает тебе о далеких годах, настойчиво зовет к ушедшим дням, приподнимая завесу над прошлым.

Джамалят! О, далекое, далекое воспоминание.

Тук-так-так.

Тук-так-так.

Колеса поезда кажутся тебе, Басюуни, стремительно вращающимися жерновами времени.

1940 год… Ты, Басюуни, живешь в Александрии на первом этаже дома в квартире Абу Рабия на площади Баб Сидра.

Это туземный квартал, он раскинулся на склоне небольшого холма, дома амфитеатром поднимаются от площади Баб Сидра до горы Наиса.

Сколько раз по утрам ты останавливался на площади, чтобы купить лепешку и кусок сыра, а по вечерам покупал здесь немного требухи. Сколько раз ты, Басюуни, сидел в кофейнях на площади Баб Сидра, медленно попивая чай. И тогда ты мог наблюдать, как продавцы наркотиков, непрестанно появляясь и исчезая, что-то нашептывают на ухо посетителям и, вкрадчиво подсунув им кусочки опиума или гашиша, тотчас выхватывают деньги.

Ты уехал в Александрию еще до 1940 года, чтобы найти работу, полегче той, которая была у тебя в Каире.

Тук-так-так.

Тук-так-так.

О прошлое, полное страданий! Вернись, Басюуни, к тому времени и вспомни, как шипы несчастий разрывали твою жизнь в кровь.

Ты уехал в Александрию, спасаясь от бед, которые одолевали тебя в Каире. А в Каир ты приехал, чтобы уйти от несчастий, преследовавших тебя в аль-Махалла аль-Кубра^[12].

Ты начал работать в аль-Махалла аль-Кубра с единственной надеждой избавиться от мучений, которые ты испытывал, живя со своим братом и его женой.

С самого начала твоя жизнь была мучительной и тягостной.

После смерти отца брат стал твоим опекуном. Его жена обращалась с тобой жестоко.

Ты, наверно, не забыл тот день, когда она натравила на тебя мужа. Брат так избил тебя, что кровь фонтаном хлынула из твоего рта и ты со слезами свалился на пол на подушку. Тогда тебя начали бить за то, что ты запачкал подушку слезами и кровью.

В 1937 году, получив диплом техника, ты сразу же уехал в аль-Махалла аль-Кубра и начал работать в прядильном цеху, получая девять курушей в день.

В семь часов утра фабрика оглашалась тремя гудками, напоминавшими три резких удара бичом, которые, Басюуни, разрывали твое сердце. Как маленькая капля в человеческом море, направляемая какой-то силой, ты вместе с товарищами устремлялся к машинам, которые выматывают здоровье и остаются безучастными к измученным людям, к жалобам на усталость и горе.

Ты работал по двенадцать часов в день — с семи утра до семи вечера. Когда ты чувствовал, что голод скручивает все твое нутро, ты, как и другие товарищи по работе, подходил к баку с водой и залпом осушал кружку.

После работы ты ел таамийю^[13], соленые огурцы и ломтики сухого хлеба.

В конце концов такая жизнь стала невыносимой для тебя, Басюуни, и ты вырвался из аль-Махалла аль-Кубра в Каир.

Один из друзей предложил тебе работу в Гизе^[14], но ты жил в Шубре^[15]. Вся твоя заработная плата — десять курушей — должна была уходить на поездки из Шубры в Гизу и обратно. Работа теряла всякий смысл.

Шли дни, и трудности увеличивались. Ты чувствовал, что время истрачено зря, здоровье подорвано, а заработок необычайно мал.

Однажды, Басюуни, ты встретился с бывшим школьным товарищем. Он рассказал, что работает в Александрии только восемь часов и получает в день пятнадцать курушей. Он пообещал найти и тебе такую работу. Товарищ не подвел. Уже через неделю в любезном письме он звал тебя в портовый город.

Ты отправился, Басюуни, в Александрию, устроился на работу и снял комнатушку в квартале Абу Рабий на площади Баб Сидра.

Впервые ты увидел Джамалят, когда искал себе комнатку… Босая, она стояла у дверей.

Взглянув на тебя, она спросила с детской наивностью:

— Что вы хотите, дядя?

Ты наклонился, Басюуни, к Джамалят и, погладив ее по щечке, сказал:

— Я хочу снять комнату, девочка.

В дверях показалась дородная женщина и промолвила, обращаясь к тебе:

— Снять комнату? У нас есть. Проходите, посмотрите.

Ты осмотрел комнату, договорился о цене и уплатил деньги. На другой же день были принесены твоя кровать и деревянный шкаф.

К тебе вошла маленькая Джамалят и сказала:

— Поздравляю вас, дядя.

Ты был просто очарован этими ее словами «поздравляю вас, дядя».

За всю свою жизнь, Басюуни, от взрослых людей ты не встречал такой приветливости.

И вот маленькая, невинная девочка, которой не было еще и пяти лет, облегчает горестные страдания, неотступно следовавшие за тобой всю жизнь. Она — новый дорогой друг, который, как огонек, освещает твою беспросветную, полную лишений жизнь. «Поздравляю вас, дядя».

О любовь, которой лишили тебя жестокие обстоятельства.

Тогда, Басюуни, ты почувствовал, что девочка Джамалят для тебя все — и мать, и отец, и сестра, и возлюбленная, она твоя дорогая дочка. Наклонившись к ней, ты потрепал ее по щечкам, нежно привлек к своей груди, потом дал ей куруш.

Ты, Басюуни, покупал и приносил ей сладости. Каждый день она приходила к тебе. Ты узнал, что полная госпожа, хозяйка дома, приходится девочке матерью. Рассказывая о дочке, мать называла ее Джамиля Джамалят. Малышка Джамиля Джамалят иногда приводила с собой, Басюуни, детей этого квартала. Ты встречал их радушно, с искренней, идущей от всего сердца приветливостью.

Ты понял, Басюуни, что девочка — любящий и милосердный друг, не знающий разницы между богатым и бедным, счастливым и несчастным, сильным и слабым.

Между тобой и Джамилей Джамалят укрепились узы дружбы. Она плакала, если мать не пускала ее вниз, к тебе.

Тук-так-так.

Тук-так-так.

Случилось это в 1940 году… Шла война между англичанами и немцами. Египет согласился предоставить англичанам свою землю для военных баз и аэродромов, дав тем самым немцам повод совершать ночные налеты на египетские города, вселяя страх в души людей.

Ты, Басюуни, читал в газетах сообщения о битвах, которую вели два сражающихся лагеря в мире. Ты слыхал тогда, что Гитлер бросал тысячи и тысячи людей в электрические печи и мгновенно умерщвлял их.

В те дни, Басюуни, люди спрашивали:

— Почему немцы нападают на Египет?

Один человек объяснил тебе:

— Потому что мы заодно с англичанами, а они враги немцев.

Возникал новый вопрос:

— Почему же мы заодно с англичанами?

Это ставит под угрозу безопасность родины и жизнь ее граждан, но до тех пор, пока мы будем во власти колонизаторов, мы вынуждены им подчиняться.

Тук-так-так.

Тук-так-так.

Печальные тучи плыли над Александрией, и лица людей были не менее печальны, они выражали волнение и страх.

Однажды вечером, когда стрелка часов приближалась к десяти, завыли сирены воздушной тревоги. От этого воя леденела кожа и от страха перехватывало дыхание.

В твою комнату донеслись звуки шагов спускавшихся по лестнице людей, крики женщин, голоса мужчин, плач детей. Ты выбежал из комнаты, чтобы позвать Джамилю Джамалят.

Смуглая худенькая девочка громко ответила:

— Я иду.

Твоя комната служила убежищем для обитателей всего дома, а Джамиле Джамалят принадлежало самое лучшее место в этом тесном убежище.

Когда вместе с другими ты слышал, как на Александрию падали бомбы, казалось, что сердце вот-вот вырвется из груди. Собравшиеся повторяли:

— О господи, покровитель… Нет бога, кроме аллаха… Спаси, о всевышний.

Басюуни, ты презрел смерть и не поддался гнетущему страху, который, почти касаясь тебя, подавлял волю людей, нашедших в твоей комнате убежище.

Ужас охватил Джамилю Джамалят. Пробив себе дорогу через теснившихся людей, ты в темноте нашел будильник и вернулся с ним к девочке. Чтобы отвести от малышки страх, ты принялся вращать ключик, пока будильник не зазвенел. Ты сказал ей:

— Слушай, какой чудесный колокольчик…

И тебе, Басюуни, удалось отвлечь внимание Джамили Джамалят от взрывов разрушительных бомб.

Через час сирены возвестили об окончании налета.

Заметив, что собравшиеся облегченно вздохнули, Джамалят захлопала своими маленькими ладошками и воскликнула:

— Кончилось… все… все…

Тук-так-так.

Тук-так-так.

На другой день ты вышел из дому, чтобы посмотреть на разрушения, которые принес ночной налет. Рассказывали, что многие рабочие покинули свои жилища у въезда в Александрию, так как этот район часто подвергался налетам авиации. В тот вечер, когда завыли сирены, эти рабочие ехали в трамвае по улице аль-Каббари. Трамвай остановился, все вышли из него и укрылись под навесом, предназначенным для продажи голов скота и потому названным «бойней».

Ты узнал, Басюуни, что бомбы упали на эту бойню, убив всех укрывшихся там людей.

Ты отправился туда, чтобы взглянуть на жертвы, и содрогнулся.

Повсюду лежали трупы; оторванные ноги, руки, пальцы виднелись из-под навеса. А вот слева — чья-то залитая кровью голова.

Разорванные человеческие тела. Кровавая судьба, ужасная гибель.

В тот день, Басюуни, ты узнал, что погибло более двадцати пяти мужчин и женщин.

Начали поднимать рухнувший навес и извлекать трупы. Это оказалось изнурительной и мучительной работой. После этого случая в тебе усилился страх перед войной.

О Басюуни, раньше ты не боялся войны, так как не знал ее последствий. Но увидев обезображенные трупы под навесом, ты понял, что война ужасна. По дороге домой, Басюуни, голова у тебя разрывалась от мрачных мыслей, а душа стонала под тяжестью горестных раздумий. Ты не раз наблюдал на фабрике, как машины жестоко калечили пальцы рабочих, а однажды даже видел, как рабочий упал в бассейн с кипящей водой. Но зрелище жертв под навесом вытеснило из твоей памяти, Басюуни, ужасы, которые ты видел прежде, и заставило тебя почувствовать, что война — это погибель.

Поэтому всякий раз, как только завывали сирены, ты звал Джамилю Джамалят, трясясь, прижимал ее к груди и повторял вместе с людьми:

— О господи, покровитель… Пусть последствия будут благополучны, о господи милосердный…

С тех пор у тебя исчезло пренебрежительное отношение к смерти.

Ходили слухи, что немцы одолевают своих врагов и вот-вот ворвутся в Александрию, что они воюют как оголтелые, без разума и жалости.

Однажды вечером снова завыла проклятая сирена, и все сверху спустились в твою комнату, Басюуни, ужас уничтожал веру и силы людей. Матери несли своих детишек, мужья помогали женам дойти до убежища.

В этот раз бомбы падали вблизи площади Абу Сидра. Раздавалась мольба:

— Спаси, о господи милосердный!

Басюуни, ты позвал Джамилю Джамалят, но в ответ не услыхал ее голоса. Ее мать зарыдала:

— Дочка моя… дочка моя Джамиля… Джамалят…

Она била себя кулаками в грудь и, вырвавшись из толпы, побежала к двери с криками:

— Джамалят… Джамалят…

В ту минуту, Басюуни, ты содрогнулся, словно кинжал вонзился в твое сердце. Ты бросился вслед за нею с криком:

— Джамалят… Джамалят…

Свист падавших бомб был пронзителен и страшен. Небо во мраке ночи напоминало сеть, сплетенную из лучей прожекторов, а гул самолетов — голос смерти. Крики и вопли людей в домах и убежищах неслись сплошным потоком.

Мать Джамалят бежала по улице, и крики ее не прекращались:

— Джамалят… Джамалят…

Ты же, Басюуни, звал маленькую Джамилю не только сердцем и разумом, но и всем своим существом.

Вы долго ходили, Басюуни, в ту ночь. Вдруг совсем близко упала бомба, разрушив какой-то дом. Вы видели, как он развалился. Вы побежали к разрушенной стене и, дрожа всем телом от страха, не переставали кричать:

— Джамиля… Джамалят…

Крики женщины были похожи на рыдание, плач, на вопль человека, у которого вырывают сердце.

Прошло несколько минут, и сирены дали отбой воздушной тревоги.

В окнах засветились огни, и вы направились домой… Домой?.. А где же дом?.. О ужас! Дом превратился в груду камней!

Тук-так-так.

Тук-так-так.

А помнишь ли, Басюуни? Вы оба, ты и мать, только утром нашли под обломками Джамалят, но не живую кроткую девочку, а изуродованный труп.

Вот в стороне лежит ручонка Джамили Джамалят. Вот ножка Джамили Джамалят на другой стороне. Неужели эта та самая ручонка, которая играла с тобой, Басюуни? Неужели сверкающий взгляд этих угасших глаз отражался в твоих глазах, Басюуни?

О горы, что же вы не обвалитесь? О холмы, что же вы не дрожите? О земля, что же ты не сотрясаешься? О небо, что же ты не содрогаешься и не обрушиваешь дожди на адский огонь?

Это он погасил жизнь Джамили Джамалят.

Теперь она больше не будет звать тебя, Басюуни, не будет спешить к тебе и не скажет тебе больше: «Как здоровье, дядя?» Она не станет больше хлопать в ладоши, смеяться и лепетать. Все, все кончилось.

Да проклянет аллах войну и все, что делает она с людьми, Басюуни! В твою трудную бесцветную жизнь ворвалась Джамиля Джамалят, как родник нежности, жалости и любви, и ушла… ушла Джамиля Джамалят с теми, кого поглотила война.

Погибло милое дитя, которое заставило тебя, Басюуни, почувствовать, что оно для тебя и мать и отец, оно для тебя как сестра, жена и возлюбленная, оно как твоя дочка… твоя дочка?

Тук-так-так.

Тук-так-так.

Твоя дочка… Ох! У тебя будут не только дочь и сын, но дочь и два сына. Разве ты не женишься на Фирдаус?

О, если бы Фирдаус, став твоей женой, родила тебе такую дочку, как Джамалят, Басюуни, как Джамиля Джамалят!

Нет… нет… Разве ты породишь детей, чтобы смерть отобрала их в детском возрасте, Басюуни?

Нет… нет… Разве возможно, чтобы на Египет снова напали немцы или кто-нибудь другой?

* * *

При этой мысли Басюуни наклонился к мужчине, сидевшему рядом с ним в вагоне, и спросил:

— Может ли быть, что Египет снова станет объектом воздушных налетов, как в дни войны с немцами?

Мужчина ответил Басюуни:

— Этого может и не случиться, если Египет отвергнет всякий военный союз с западными правительствами.

Басюуни решительно произнес:

— Пусть провалятся западные правительства!

Поезд приближался к Александрии.

Молодой человек с любовью разглядывал карточку Фирдаус, представляя себе встречу с нею. Вот и станция. Басюуни сошел на платформу и вышел из вокзала, чтобы купить подарки и отнести их любимой своего сердца.

Окровавленные рубашки

Перевод Л. Скрябиной

Я хотел бы, чтобы эти листы бумаги были частью моего сердца, чтобы те слова, которые я напишу, дошли до тебя живыми и волнующими, ведь это не просто слова — это кровь, которая сочится из раны, это моя душа, которую наполняет светлая, радужная печаль, ибо сейчас я не чувствую печали, полной отчаяния.

Мне кажется, что ты удивленно спрашиваешь:

— Разве бывает горе, полное надежды?

Уверяю тебя, что мои горести были и продолжают оставаться полными надежды. Ты узнаешь, что я имею в виду, после того как прочтешь это письмо.

Я надеюсь, что полученное образование и воспитание помогут мне выразить свои мысли как можно лучше, а поделившись с тобой, я освобожусь от оков, сдерживающих мои чувства.

Женат ли ты, есть ли у тебя дети?

Испытал ли ты чувство отцовства, разливающееся по всей душе, сквозящее во взглядах, разговорах, поступках? Любовь отца к сыновьям, какую я испытал, течет в жилах вместе с кровью, бьется в самом сердце, проникает в каждый нерв и наполняет каждую частицу человеческого существа.

После того как моя жена родила первого ребенка, я не чувствовал больше одиночества. Слово «я» постепенно исчезло из моего обихода, уступая место словам «сын мой».

Я подолгу смотрел в глаза моего маленького Асама. Мне хотелось постоянно прикасаться щекой к его щеке, прижимать его к груди… Ах, какое у меня горе! О, если бы я мог сегодня прижать его к своей груди! Но где он, Асам?

В состоянии ли ты представить себе, какие опасения терзали мою грудь всякий раз, когда маленький Асам кашлял, или у него повышалась температура, или ему нездоровилось, или омрачалось его безоблачное веселье?

Вероятно, ты можешь вообразить, какой страх мучил мою душу, когда Асам шел к балкону и цеплялся руками за барьер. Я опасался, что он упадет на улицу, и спешил утащить его в дом, но я ничем не обнаруживал своего страха. Я скрывал свои маленькие и большие опасения за его жизнь, потому что очень хотел вырастить из него человека со смелым сердцем и решительной душой.

Я оставлял его одного в различных затруднительных положениях и смотрел, как он из них выходит.

Я привязывал Асама к двери и наблюдал, как он, улыбаясь, бесстрашно остается один; счастье разливалось по моим жилам каждый раз, когда мой сын уверенно проходил какое-нибудь испытание.

Его характер становился все решительнее и тверже, а мое сердце радовалось этому и ликовало.

Сын мой рос — и вместе с ним будто бы рос я. Сын мой говорил — мне казалось, что говорю я сам. Сын мой уверенно шагал, у него появился зоркий взгляд, мужественная речь, проницательный ум — все это были мои достижения, моя гордость, дело моих рук.

Как сладостны были его взгляды! Его слова ласкали меня, как луч света, а шаги его были шагами надежды по радостной дороге будущего.

До самой смерти я не забуду того вечера, когда Асам пришел домой из школы, положил книги в своей комнате, подбежал ко мне и попросил:

— Папа! Послушай эту песню!

Асам поднял голову и начал петь:

Страна моя, страна моя, я умру за тебя.

Его голос наполнял все мое сердце и проливал в него свет, и какой свет!

Мой взгляд был прикован к его лицу. Я начал мечтать и вместе с ним умчался в будущее: я видел моего сына то национальным вождем, говорящим с массами, то свободолюбивым писателем, сочиняющим статьи, бичующие пороки, борющимся против несправедливостей, защищающим свободу; я видел его то за решеткой тюрьмы, то среди демонстрантов. Лицо Асама выражало веру в победу, брови были нахмурены, пот каплями выступил на лбу, а голос громко зазвучал, когда он воскликнул:

— Свободы… хлеба для всех… долой империализм!

И я ответил:

— Долой империализм!

Вдруг маленькая рука неожиданно дотронулась до моей руки, и сын мой спросил:

— Что значит империализм, папа?

Асам — маленький ребенок — спрашивал меня, что такое империализм.

Я ответил:

— О Асам, ты скоро это узнаешь и будешь бороться против него, сын мой, вместе с другими добровольцами.

С этого времени в моем сердце начала укрепляться вера в будущее Асама, она стала расти изо дня в день. Я страстно хотел увидеть сына оратором, писателем, преданным патриотом, борцом за свободу Египта.

Асам стал всем для меня, он стал моей сокровенной надеждой, моей мечтой.

Потом у меня родился второй сын — Самир. Я поделил между ними свою жизнь и все свои помыслы. Я отрешился от себя, чтобы жить для сыновей. Я дышал, когда они дышали, заболевал, если они были больны, радовался, когда их души наполнялись радостью.

Мой интерес к себе исчез перед огромной заботой о чудесных сыновьях — Асаме и Самире.

Разве мне не простительно говорить, что они чудесны?

Ведь они частица меня самого, более того — самые любимые создания, которыми я обладаю, они действительно чудесны.

Однажды, узнав от Асама, что учащиеся собираются устроить демонстрацию протеста против чрезвычайного положения, я пошел в школу и в день демонстрации незаметно влился в ряды юношей. Не удивляйся. Я хотел услышать речь моего сына. Вместе с учащимися я аплодировал Асаму, когда он обвинял Исмаила Сидки в беззаконии и говорил, что чрезвычайное положение — это железная стена, воздвигнутая слабым, пугливым человеком, боящимся народного восстания, что Сидки навязал чрезвычайное положение Египту потому, что знает — народ встревожен и не верит правителю.

В этот день я аплодировал ему от всей души. Я шел в рядах демонстрантов, повторяя их возгласы, и не замечал, что вызываю подозрения учащихся, пока один из них не спросил меня гневно:

— Ты из полиции?

— Нет, я отец Асама, — ответил я, поднял руку и воскликнул: — Долой Сидки-предателя!

Гром голосов потряс всю улицу, повторяя мой возглас. Демонстранты шли по городу, и я все время находился среди них.

Потом я почувствовал, что мое присутствие смущает сына, я отделился от толпы и стал наблюдать за молодежью, которая призывала к уничтожению чрезвычайного положения, к свободе народа. Я едва не задыхался от восхищения, энтузиазма и радости. Сын растет, становится взрослым, он превращается в борца, каким я воображал его раньше.

Асам переходил из класса в класс. Его ум развивался, взгляды на жизнь становились все глубже, он научился анализировать политические события. Самые разнообразные пути борьбы раскрывались перед ним.

Асам всегда участвовал в национальной борьбе и направлял ее острие против империалистов и их египетских прихвостней.

Он много рассказывал мне об английском империализме, о внутренних делах Египта, о связи Сидки и других правителей с иностранным капиталом и об их заговоре с оккупантами, предающем национальные интересы.

Я слушал, и мне хотелось запечатлеть на лбу моего мальчика горячий поцелуй. Я пожирал его глазами, гордость пьянила меня, как чудное вино. В такие моменты я забывал своих друзей, самого себя, день и ночь я проводил в мыслях о своем сыне Асаме.

Разрушились все преграды, он стал мне самым близким другом. Меня радовало, что младший брат Самир учится у Асама и берет с него пример.

Я не могу рассказать тебе об отношении матери к Асаму, о волнениях, которые она испытывала всякий раз, когда Асам и его товарищи организовывали забастовку или демонстрацию. Описание этого заняло бы слишком много места. Я старался сделать так, чтобы Асам не замечал беспокойства матери, не чувствовал тревожного настроения в доме. Ведь патриотический долг обязывает отцов воодушевлять своих сыновей на священную борьбу, не бояться тюрем, не страшиться преследований, потому что никто не сможет действовать, если страх свяжет ему руки, никто не сможет говорить, если он будет бояться террора, а тогда наступит застой, унижение, воцарится отсталость и страна понесет тяжелый урон.

Поэтому я поощрял сына в его борьбе против правительства — и когда он критиковал самовольные действия министров, и когда призывал египтян сражаться с оккупационными войсками. Став старше, Асам почувствовал себя вправе говорить о внутренних делах страны как египетский гражданин, долг которого — содействовать изгнанию колонизаторов из пределов родины.

Как-то летом я застал Асама усталым, озабоченным, он мало спал. Я спросил его, в чем дело, и он рассказал — а это было в 1945 году, — что готовится созыв большой национальной конференции, что уже создан подготовительный комитет, цель которого — изучить египетский вопрос и составить программу борьбы за освобождение страны от оккупантов.

— Наше спасение состоит в создании комитета из представителей всех партий, — сказал мне Асам, — но чтобы в нем обязательно участвовали рабочие и крестьяне. Это то ядро, которое при поддержке всего населения сможет выгнать оккупационные войска из Египта.

С тех пор я редко видел Асама, он мало рассказывал о своей работе. Несколько месяцев он продолжал заниматься подготовкой к конференции; к тому времени Асам учился уже на третьем курсе юридического факультета и развит был не по годам.

* * *

Газеты начали публиковать сообщения о переговорах между Египтом и Британией; Асам был крайне возмущен этим.

Однажды он вернулся домой ночью, лицо его горело, мне казалось, что я ощущаю огонь, пылающий в его глазах.

— Что с тобой, Асам? — спросил я.

— Этот унизительный путь не принесет пользы, — ответил он. — Переговоры… переговоры — это негодное средство. Нет другого средства, кроме вооруженной борьбы.

Настало утро 9 февраля 1946 года. Студенты созвали свою конференцию в помещении университета. Они постановили выразить протест против переговоров и потребовали уничтожения договора 1936 года и создания вооруженных отрядов для борьбы с англичанами. Затем они вышли из университета на улицу. Наряды полиции не смогли приблизиться к толпе, состоявшей из тысяч сплоченных, горящих энтузиазмом людей. Колонны молодежи достигли моста Аббаса. Тогда появились новые отряды полиции. С обеих сторон моста они напали на демонстрантов. Было дано приказание развести мост, и студенты попали в окружение двух крупных вооруженных отрядов. Ни один человек не уцелел в этой схватке: кто был убит, кто утонул в Ниле; пролилась кровь многих сотен людей. И все это было наказанием за призыв к свободе. Мой сын был ранен в голову.

Правительство закрыло университет, потом подало в отставку. Но вскоре Сидки снова пришел к власти.

Из рабочих и студентов был образован национальный комитет, который, несмотря на все происшедшее, вынес решение 21 февраля 1946 года провести всеобщую забастовку.

В этот день на площади Оперы состоялся массовый патриотический митинг. Двери всех магазинов были закрыты, все движение в Каире остановилось.

Тысячные толпы двинулись с площади Оперы на площадь Исмаилия, к английским казармам. В то же время другие многотысячные отряды направились в Аббасию, где также находились укрепления англичан.

Мой сын Асам был одним из руководителей демонстрантов, направившихся к казармам. Восставшие начали забрасывать англичан камнями.

Ты можешь себе представить, какая была бойня! Англичане начали обстреливать толпу и убили шесть египтян, сотни были ранены.

Площадь Исмаилия стала полем сражения, на котором боролись две силы: с одной стороны — свободолюбивые сыны египетского народа, с другой — английские войска, укрепившиеся в казармах.

Напряжение дошло до наивысшей точки. Люди двигались, как волны во время прилива и отлива, раздавались выстрелы английских винтовок.

Появились полицейские. Исмаил Сидки дал им приказ силой разогнать демонстрацию и открыть огонь по населению. И я, как в ужасном сновидении, увидел полицейских, с касками на головах, готовых к действию. Демонстранты относили убитых в сторону, снимали с них рубашки и несли эти окровавленные рубашки по улицам Каира, крича:

— Это окровавленные рубашки, о египтяне!.. Рубашки патриотов, павших за правое дело, восставших против оккупации!

Жители Каира присоединились к своим сражающимся братьям, и каждый готов был отдать свою жизнь.

Вдруг я увидел в руках одного из восставших героев рубашку моего сына и услышал, как он кричит:

— Рубашка Асама… кровь убитого Асама!

Я бежал, не чувствуя под собой ног, пока не достиг места битвы. Меня окружили студенты, один из них сказал:

— Асам… вот Асам…

Я увидел своего сына распростертым на земле.

Он лежал весь в крови, которая текла из его груди. В эту кровь я погрузил свою руку. Сердце наполнилось безумным отчаянием.

Мой сын, неужели все прошедшие годы, все мои надежды погаснут и замрут в одно мгновение?

Этот день не исчезнет из моей жизни, о мой господин, я всегда рассказываю о нем сыну Самиру.

Я не перестаю хранить рубашку Асама, на которой алеет чистая невинная кровь, жду, когда снова вспыхнет битва между нами и англичанами.

В молодости я ходил на луг охотиться на уток, потом жизнь отвлекла меня от этого занятия, но после гибели Асама я снова стал тренироваться в стрельбе и обучил этому моего сына Самира.

Всякий раз, как я попадаю в цель, мне кажется, что я поражаю в самое сердце англичанина.

Я не скрою от тебя, что мой второй сын боролся в отрядах партизан, которые не давали покоя англичанам в зоне Суэцкого канала, и что он вместе со мной ждет повторения битвы.

Горе, постигшее меня после смерти Асама, полно надежды… надежды на изгнание иностранных империалистов; это горе — не горе отчаяния, как я сказал тебе раньше. Приезжай ко мне. Я покажу тебе рубашку героя, покажу кровь мученика; может быть, ты встанешь со мной в один ряд, поддержишь мой призыв и твоя душа наполнится тем же чувством гнева и мщения, каким полна моя душа.

Да, слезы текут из моего сердца, но они смешаны с гордостью, они призывают к действию.

Разве ради свободы Египта я не принес в жертву часть самого себя?

Мой второй сын — это вторая жертва за родину, но на этот раз рядом с ним в бою буду и я. И я не умру, несмотря на мои пятьдесят лет, я не умру, пока солнце освобождения не озарит небо, а оно озарит его!

Борец с юга

Перевод Г. Батурина

Заря дышала под покровом черной ночи, и от ее слабого дыхания над темной линией горизонта появился легкий венчик.

Юноша не спал, глаза его были устремлены вверх. Небесный полог намок от слез уходящей ночи, и образовавшиеся облака начали постепенно окрашиваться, символизируя этим борьбу света с мраком. Облака были похожи на старинные замки, они сливались друг с другом и сверкали золотом и алмазами.

Юноша не двигался, он наблюдал за битвой между светом и тьмой.

В ветвях деревьев птицы приветствовали восходящее солнце, все кругом пробуждалось ото сна и было залито золотистым светом.

Положив голову на ладони, юноша лежал на зеленой траве и смотрел на раскинувшуюся перед ним Атбару, которая уже просыпалась для дневной жизни.

Юноша приехал из Умм-Дарман домой в Атбару после целого года учебы в школе. Он хотел хорошенько отдохнуть и набраться сил и энергии для нового учебного года. Но он не мог найти успокоения с тех пор, как стал думать о тех страданиях, которые переживала его родина, и о том, что мешало ей мирно жить.

Англичане пришли из своей далекой страны в Судан для того, чтобы захватить его землю, поработить жителей, завладеть их богатствами, чтобы эксплуатировать крестьян и превратить труд всех суданцев в золото и присвоить его себе.

Раньше юноша не мог понять, что делают англичане в нашей стране, зачем они все, вплоть до управления страной, захватили в свои руки. Затем ум его начал созревать, и он узнал, что такое империализм. Он понял, что англичане подчиняют себе его родину для того, чтобы выжать из Судана все соки и сделать его рынком сбыта своих товаров.

Перед глазами юноши возникло испуганное лицо его отца Башари Абд-ар-Рахмана, когда он утром спешит на работу и боится опоздать. А когда отец возвращается домой после бесконечного рабочего дня, вид у него такой измученный, что кажется, это не человек, а развалина.

Юноша начал убеждаться, что все усилия, затраченные его соотечественниками на работу, вся их энергия и нервы — все это возвращается к ним только в виде куска черствого хлеба, а плоды их труда пожинают колонизаторы. Все, что производит рабочий, что добыто потом крестьянина или трудом чиновника, — все это служит пищей для империализма.

В душе Салаха Башари созрело убеждение, что все несчастья, которые обрушиваются на его страну, происходят от колониализма. Колонизаторы не только распространяют нищету и болезни — они способствуют сохранению невежества, стремятся к расколу наций, их цель — лишить народ силы и способности даже помышлять об освобождении своей страны от английской власти.

Наблюдая за борьбой света побеждающей зари и мрака уходящей ночи, Салах Башари был полон дум о страданиях своей родины, ставшей одной из английских колоний. Сердце его болело от того, что все богатства страны, труд рабочих и крестьян — все, что является ее достоянием, сейчас находится в руках колонизаторов, а трудящиеся люди бедствуют.

Вот почему юноша не смог отдохнуть в Атбаре. Душа его была полна смятения, и где-то в глубине ее зрел и рос решительный протест.

В то утро отец, проснувшись, увидел своего сына Салаха. Сын лежал на зеленой траве перед домом и устремил свой взгляд далеко вперед. О, если бы отец знал, что происходит в душе юноши! Он мог бы сказать ему: «Посмотри, сынок, в лицо своего отца, посмотри в глаза, и ты прочтешь там горе. Я тружусь, а колонизаторы забирают себе плоды моего труда и меня обрекают на нищету. Каждый суданец, сынок, похож на твоего отца и испытывает то же самое. До каких пор мы будем мириться с тем, что империалисты пользуются нами, как слепым и немым орудием, возделывающим для них землю, урожаи с которой они в конце концов забирают себе?»

Но лицо юноши было спокойным. Только глаза горели, и в душе бушевал огонь.

Отец догадался, что сын не спал всю ночь и спросил:

— Что заставило тебя бодрствовать ночью, Салах?

Юноша ответил:

— Отец, если бы ты видел эту битву!

— Какую битву, сынок?

— Которая тут разыгралась час тому назад. Частенько природа дает нам полезные уроки.

С этими словами он поднялся с земли и показал отцу на горизонт:

— Оттуда, издалека, поднялась заря и пустила свои стрелы в самое сердце тьмы; тьма поглотила эти стрелы, но не смогла скрыть их в своей мрачной глубине. И вот свет начал жестокую борьбу с ночью. Сначала он охватил небо слабыми светлыми полосами, а потом началось победоносное наступление: он окружил последние остатки ночи и пронзал их красными копьями до тех пор, пока они не были отброшены на маленький клочок пространства, где испустили свой последний вздох. Тогда он завернул в саван их останки и выбросил куда-то за небо. И вот показалась колесница — солнце двинулось торжественно по ковру, яркому, как кровь.

Юноша немного помолчал, потом добавил:

— Разве эта битва в природе не дает нам мудрого урока, отец? Ведь мы — правда, а они — ложь; мы — труженики, а они — жадные, проклятые эксплуататоры. Мы — хозяева страны, а они — захватчики. Мы — свет, а они — темная, мрачная ночь.

— Кто «они», сынок, — спросил отец, — кто «они»?

— Колонизаторы, — ответил юноша. — И свет, отец, обязательно станет ярче, вытеснит тьму и займет ее место на небе. Нам же, отец, нужно сплотиться, потому что солнце — это все лучи, все частицы света, собравшиеся, сплотившиеся воедино.

Взволнованному отцу хотелось запечатлеть поцелуй на лбу своего сына, но он подавил в себе это желание и только сказал:

— Будь благословен, сын мой. А сейчас, прошу тебя, приляг и усни. У тебя покраснели глаза, и ты дрожишь от усталости.

Салах Башари кончил среднюю школу в Умм-Дармане и собирался ехать в Каир, чтобы продолжать там образование. Между отцом и сыном происходили длинные споры о том, какую профессию должен избрать себе юноша. Будет он изучать право или литературу, займется медициной или станет инженером?

Салах Башари хотел выбрать такую специальность, которая отвечала бы его склонностям, и, наконец, остановился на профессии врача. Эта профессия более всего соответствовала его гуманным стремлениям. Труд врача радовал Салаха Башари, так как он давал возможность избавлять бедных людей от губительных болезней.

И вот юноша, упаковав свой нехитрый багаж и попрощавшись с семьей, отправился в Каир, в город, с которым связывал свои мечты о борьбе за долину Нила.

Разве долина Нила не поражена чумой оккупации? Разве пораженный не нуждается во враче, который его вылечит? И разве знание врача не обязывает к упорному учению?

Он должен овладеть знаниями, чтобы стать врачом и излечить больного от постигшей его болезни.

Образ немощного, бледного соотечественника, силы которого высасывает колониализм, стал для юноши символом порабощенной, угнетенной родины. Поездка из Атбары а Каир все время напоминала ему о борьбе.

Проезжал ли он мимо маленькой деревни или мимо города, сердце его наполнялось болью и страданием, и причиной этому были англичане. Эти темные, печальные деревни, эти задавленные работой люди могли бы жить лучше, если бы избавить их от изнурительного подневольного труда, если бы колониализм не высасывал из страны все соки. Салах Башари понимал, что самое главное — сплочение, единство в борьбе с колониализмом. И стук колес вагона по железным рельсам начинал приобретать для юноши особый смысл. «Колониализм… колониализм… колониализм…» — звучало у него в ушах. От избытка душевного волнения он готов был вскочить со своего места, но мысли о предстоящей борьбе успокаивали его. Он думал о Каире, надеясь, что там для него откроются пути борьбы против империализма, по которым он пойдет вместе с братьями египтянами.

Наконец поезд остановился у каирского вокзала, и юноша ступил на землю столицы. Он нашел ее такой, какой и представлял себе, — местом встречи сыновей долины Нила, местом единения их мечтаний и надежд.

Салах Башари поступил на медицинский факультет Каирского университета в 1948 году, и вскоре вокруг него сгруппировались студенты, которых волновали те же идеи, что и его. Друзья стремились освободить долину Нила от империализма, хотели бороться с пособниками англичан — врагами народа.

Когда Салах появлялся среди студентов, высокий, стройный, казалось, от него исходят невидимые лучи, привлекающие умы его товарищей и пленяющие их сердца. Это происходило, вероятно, потому, что в его речах чувствовалась глубокая вера и огромная решимость. Речи юноши с юга слышны были всюду. Он призывал соотечественников объединиться под одним знаменем, предостерегая их от раскола нации, разоблачал методы империалистов, эксплуатирующих народ.

Салах Башари, как и всякий разумный человек, понимал, что англичане нарочно натравливают народы долины Нила друг на друга, чтобы отвлечь их от борьбы, разобщить и не дать сплотиться перед лицом их единственного врага — империализма. Он знал, что, стремясь опутать народы Нила сетями лжи и клеветы, империалисты нанимают предателей, подкупая их и требуя, чтобы они отвлекали внимание народа от оккупации и иностранного гнета к внутренним делам. Предатели обрушивают на народ поток своих славословий, источая смертельный яд и разрушая единство сил, раздувают внутренние противоречия. Все это они делают для того, чтобы облегчить империализму осуществление его планов — отвлечь народы Нила от их национальных интересов, не дать им выбить почву из-под ног англичан и вырвать национальную экономику из их когтей. Салах Башари убедился, что ради этого англичане поддерживают отживающие национальные обычаи египтян и договариваются со своими пособниками — врагами народа, чтобы те под прикрытием этих обычаев и чувств добивались своих гнусных целей. Империалисты постоянно используют даже народные лозунги, так как знают, что навстречу им открываются сердца египтян и что эти лозунги выражают их надежды и чаяния.

И юноша призывал отбросить все внутренние раздоры, объединиться в один лагерь, слиться всем партиям и группировкам, чтобы действовать во имя одной цели: выгнать империалистов, освободиться от их экономической и политической власти.

Непроглядной дождливой ночью Салах Башари шел на собрание в дом одного из своих товарищей в районе Шабра. Глаза его сверкали, сердце учащенно билось. Весь он был воплощением непокорной воли, стремящейся к борьбе. Салах очень торопился. Времени оставалось мало, а на собрание обещали прийти студенты, чтобы послушать, что будет говорить Салах о важной национальной проблеме.

Юноша с юга стремился просвещать умы, каких бы мучений и бед это ему ни стоило. А беды подстерегали его. Салах Башари не знал, что среди египтян имеются люди, занимающиеся фабрикацией лживых обвинений против демократов, люди, заточающие борцов в тюрьмы и преследующие их всеми средствами.

На медицинском факультете Салах Башари был известен как один из тех, кто выступает против империализма и его египетских приспешников, и об этом узнали шпионы из политической полиции. Начальник тайной полиции приказал следить за Салахом Башари и следовать за ним всюду, куда бы он ни пошел.

И вот темной ночью в январе 1949 года на юношу, когда он шел на собрание, набросились агенты политической полиции. Они окружили его и стали зверски избивать, пока по лицу не потекла кровь.

Салах не мог понять, что было причиной нападения. Он безуспешно пытался защищаться от ударов и пинков, пробовал кричать, но его продолжали нещадно избивать.

Один из полицейских крикнул, толкая его перед собой:

— Ступай, ты, преступник!

И юноша пошел, еле передвигая ноги. Лицо его было разбито, и по подбородку стекала кровь.

Избитого, его привели в полицейский участок.

В камере Салах повалился на пол. Было ясно, что те, кто на него напал, избил и посадил в тюрьму, — враги египетского народа, враги освобождения.

Вся вина Салаха Башари заключалась в том, что он понял сущность империализма и покусился на него, в том, что он призывал к объединению всех сил народа в единый фронт, что он забыл о бывшем короле Фаруке, главаре банды, помогавшей англичанам обосноваться в Нильской долине. Салах выступил против продажной системы, созданной Фаруком для уничтожения демократии.

На следующее утро Салах Башари предстал перед военным трибуналом, но он решительно заявил, что трибунал не имеет права судить его за идеи.

После этого Башари отправили в провинциальную тюрьму. Там он пробыл многие дни среди воров и убийц, ничего не требуя, потому что гордость была частью его души. Его били в грудь прикладами винтовок, но он скрывал свою боль и не выдавал ее никому. Салах думал только об одном — об оккупированной долине Нила.

Грубые лица, ободранные руки, грязные ноги, громкие крики — сборище тех, кого общество называет чернью, все время находилось перед глазами Салаха, и ему хотелось обнять их, эти жертвы прогнившего режима. Он говорил себе: «Несчастные! Никто из них не виноват в своем невежестве и в своей нищете. Настоящие виновники — это агенты империализма, которые стремятся распространить в народе невежество, нищету и толкают людей на гибельный путь. Только поэтому люди нищенствуют, воруют, занимаются развратом и убивают».

Потом Салаха перевели в центральную тюрьму. Его обвиняли в распространении листовок, но он утверждал, что не делал этого. Тогда агенты политической полиции показали ему листовки и заявили, что он нес их с собой.

В камере центральной тюрьмы Салах Башари находился шесть месяцев без суда. По ночам он видел во сне долину Нила, освобожденную от власти англичан, и египтян, получивших право на жизнь, достойную человека. Но эти сны внезапно прерывались окриком тюремщика или звуками его шагов.

Наконец Салаха привезли в военную прокуратуру. Он крикнул из-за решетки:

— Я требую гражданского суда, тем более, что меня обвиняют за мои взгляды. Я не воровал, не разрушал, не совершил убийства. Я требую гражданского суда и не буду разговаривать с вами.

Сказав это, Салах Башари не проронил более ни слова и не ответил ни на один вопрос.

Когда со своего места поднялся защитник обвиняемого, Салах крикнул ему в лицо:

— Я не приму твоей защиты и, если ты попытаешься меня защищать, буду считать тебя агентом политической полиции!

После этого солдаты увели сопротивлявшегося Салаха из зала суда и председатель приговорил его к трем годам тюрьмы.

Его снова бросили в угрюмую, темную, холодную камеру с железными решетками, обрекли на мучения и кошмары, наполненные призраками и картинами смерти.

Юноша с юга был изможден, не мог переносить холод и через три дня после объявления приговора заболел.

За неделю он завял и сник, как угасающее солнце, как дотлевающее дерево, как вянущее и желтеющее растение.

Тюремный устав разрешал политическим заключенным покидать камеры и ходить по тюрьме в течение часа. В этот час заключенные посещали больного Салаха Башари. Их возмущение усиливалось день ото дня, потому что с каждым часом Салах становился все слабее. Было ясно, что он умирает.

Негодование заключенных достигло предела, и тюремный врач дал распоряжение перевести Салаха в больницу.

Директор тюрьмы просил у политической полиции разрешения выполнить распоряжение врача, но ему ответили отказом. Наконец, когда Салах был уже при смерти, его перевели в больницу для каторжан. К этому времени он превратился в скелет, но патриотические мечты все еще жили в нем.

В свои последние часы Салах вспоминал, как выстукивали колеса поезда, везшего его в Каир: «Колониализм… колониализм… колониализм…» Он бормотал отрывочные слова: «Держитесь вместе… Долой империализм… Прежде всего…» Но ему уже трудно было говорить, кровь шла у Салаха горлом.

Через несколько дней он умер.

Едва было получено сообщение о смерти Салаха Башари, как вся долина Нила заволновалась. Во все ответственные учреждения посыпались петиции и телеграммы протеста против притеснений. Молодежь университета потребовала, чтобы похороны были открытыми, и правительству это требование пришлось удовлетворить.

День похорон Салаха Башари был похож на день страшного суда. От дома суданских студентов в Каире гроб провожали двадцать тысяч египтян, сердца которых горели гневом и болью, а глаза наполнялись слезами. В Судане его оплакивали тысячи демократов.

Такова история мученика за свободу, юноши с юга, Салаха Башари. Он и сейчас живет в сердцах египтян как вечный символ борьбы, вестник свободы в священной долине Нила.

Пагубный договор

Перевод Л. Скрябиной

Мой взгляд погружался в непроглядную тьму, надвинувшуюся со всех сторон. Я ничего не видел в двух шагах от себя. Откуда-то доносилось странное завывание. Меня охватил ужас — я не понимал, что ожидало меня в этой кромешной мгле.

Внезапно во мраке раздался звук трубы, который все нарастал. При возникновении этого звука пелена вокруг меня начала исчезать. При свете лучей, идущих с горизонта подобно огненным снопам, я увидел, что нахожусь на большой безлюдной площади, на черной потрескавшейся земле с небом кровавого цвета над ней. А звук трубы все ширился, подобно призыву.

Мне захотелось узнать, откуда исходит этот звук, я закрыл глаза, вновь открыл их — и вдруг перед моим взором предстало множество лиц египтян: различные лица, прижавшиеся друг к другу, исчезающие и появляющиеся вновь, хмурые и сумрачные, угрюмые и гневные, плачущие, жалующиеся, лица с различными чертами: одно с широким лбом, другое с узким, одно с гневными глазами, другое с умоляющими.

Все эти лица обливались потом и выражали страдание.

До моего слуха доносились крики и вопли, исходящие из самого сердца, рыдания женщин, плач детей, горестные вздохи и голоса прощающихся, полные слез и отчаяния. Слышались взволнованные возгласы:

— Это грех… мы не хотим… не хотим…

Мной овладело недоумение, я ничего не понимал. Потом я почувствовал, что грудь моя стала подобна недрам пылающего вулкана, и я едва не задохнулся от дыма. Меня объял ужас. Я снова закрыл глаза, а затем открыл их. Кругом было безлюдно, лица исчезли, голоса замолкли.

Я окинул взором унылое пространство вокруг себя и обнаружил, что стою на перекрестке четырех дорог.

И вновь раздался протяжный и нарастающий звук трубы.

Я испугался, что, если останусь на месте, опять появятся эти лица и мои уши услышат крики и вопли. Я побежал прочь и бежал по дороге, лежащей передо мной, до тех пор, пока не выбился из сил; тогда я упал на обочину дороги, жадно глотая воздух и вытирая рукой выступивший на лбу пот.

Неподалеку росло большое дерево, и я расположился на отдых в его густой тени. Вокруг расстилались зеленые поля. Когда я проснулся, то увидел на соседнем поле работающих феллахов: один пахал землю, второй сеял хлеб, третий вращал скрипящую сакию — оросительное колесо, четвертый собирал плоды, пятый поливал сухие всходы, жаждущие влаги, и все они работали во имя жизни, работали для того, чтобы дать людям пищу. И снова раздался протяжный и нарастающий звук трубы.

И я увидел, как крестьяне прекратили работу и направились к дороге: первый бросил свой плуг, второй перестал сеять хлеб, третий оставил сакию, четвертый предоставил плодам засыхать на стеблях и на ветвях, пятый покинул жаждущие влаги посевы. Множество людей — молодых и старых, женщин и детей, юношей и мужчин — бежало к дороге с полей, а звук трубы висел над ними, как невидимый меч.

Я подумал, что в селах вспыхнули пожары и эти люди побежали тушить их или что землетрясение и извержение вулкана уничтожает селения и эти люди кинулись спасать своих детей.

Толпы крестьян заполнили дорогу. Движимый любопытством и недоумением, я пробрался в середину и побежал вместе со всеми, не понимая, куда они направляются, не зная, что эти люди намерены делать. Себе я сказал:

— Ты должен всегда быть с людьми, и тебя постигнет только то, что постигнет их.

Толпа достигла одной из деревень; у дверей домов, объятые горем, стояли женщины; маленькие дети, растерянные и оцепеневшие, с бледными лицами и слезами на глазах, прижимались к матерям.

Я увидел, как крестьяне с безумной поспешностью подбегали к своим домам, сбрасывали с себя рабочую одежду и надевали военную форму.

Старые женщины рыдали, у молодых были заплаканные глаза, а дети перестали играть и резвиться, подавленные страхом.

И снова раздался протяжный и нарастающий звук трубы.

Молодые люди так спешили, что у них не оставалось времени попрощаться с родственниками, поцеловать своих детей и жен. Взгляды заменяли им слова и объятия. Лишь слезы говорили об их волнении. Я увидел, как мужчина вырывался из объятий своей старой матери, и мне показалось, что ее тяжелые вздохи могут разжалобить и камни.

Можно было утонуть в потоке горя и слез, вздохов и криков. Я спросил у одного из юношей, уже одетого в военную форму:

— Что случилось, брат мой? И куда вы отправляетесь?

Но юноша так спешил, что, не ответив, пробежал мимо.

Потом я встретил дряхлого старца, стоявшего около своего ветхого дома, и спросил у него:

— Что случилось, отец мой? И куда они направляются?

Старик ответил:

— На войну, сын мой… на войну.

— Какая война, отец мой? — спросил я. — Насколько мне известно, мы — народ добрый, мирный, не желающий поработить какой-либо другой народ. Насколько я знаю, мы хотим бороться только с империализмом; может быть, молодежь этой деревни направляется на войну с англичанами в зоне Суэцкого канала?

— Сын мой… — ответил старик. — Все жители страны стремятся к войне с английскими захватчиками. На борьбу против них пошли бы женщины, дети и старики, а не только молодые и сильные юноши. Но они сделали бы это не во имя войны, а во имя мира, ибо борьба с империализмом — это единственный путь для того, чтобы поднять знамя мира. О, если бы все египтяне объединились, для того чтобы силой принудить англичан покинуть нашу страну!.. Тогда ты увидел бы на лицах матерей, молодых жен и детей счастье, ты увидел бы радость вместо горя, надежду вместо отчаяния, удовлетворение вместо недовольства и небо озарилось бы радостным светом свободы.

— В таком случае, что же это за война, в огонь которой мы бросили смелую египетскую молодежь? Что же это за война, которую мы ведем против своей воли?

— Это мировая война, сын мой, — ответил старик — спроси кого-нибудь другого, кто о ней знает.

А звук трубы продолжал разноситься, все нарастая.

Люди торопливо строились в многочисленные отряды и выходили из деревни, оставляя за собой взволнованные сердца и истерзанные души своих родственников.

Я побежал вслед за отрядами. Вокруг слышались стоны и причитания, и я почувствовал, что сердце мое разрывается в груди.

Солнце стало подобно источнику, проливающему алую кровь, пыль поднималась к небу, дорога переполнялась отрядами.

Они достигли площади. Меня охватил ужас. Я покинул этих людей, вышел на другую дорогу и пустился бежать по ней как сумасшедший, время от времени оглядываясь назад, туда, где находилась площадь с черной землей и кровавым небом над ней.

Я долго бежал по дороге, пока площадь не скрылась из виду; вокруг со всех сторон возвышались заводы; шум машин наполнял пространство, густой дым поднимался из высоких труб.

На заводах трудились тысячи рабочих, чтобы обеспечить людей всем необходимым. Вот текстильная фабрика, а та — обувная; вот завод, изготовляющий лекарства, а там — стекольный завод.

Куда я ни устремлял свой взгляд, я видел заводы, на которых трудились рабочие — энергичные строители жизни.

Вдруг снова протяжно загудела труба…

Мое сердце наполнилось ужасом, и душу охватила тревога, когда из дверей заводов, словно поток, вылились толпы рабочих — молодых и старых, юношей и мужчин. Я видел издали их головы и лица, видел пыль, поднимаемую их ногами.

Смолк шум машин на заводах, а зов трубы повис над головами людей, как обнаженный невидимый меч.

Я побежал вслед за одной из групп и попал в какой-то город. Там я увидел то же самое, что и в деревне. Рабочие вбегали в дома, сбрасывали свои блузы и надевали военную форму; я увидел матерей, убитых горем, страдающих жен, плачущих детей.

Потом произошло то же, что и в деревне: юноши вырывались из объятий матерей, жен и детей и становились в ряды воинов.

Отряды вышли из маленького города на дорогу и пошли по ней, а сигнал трубы все звучал над людьми, пока они не дошли до площади, той площади, на которой находились отряды крестьян. У меня не хватило сил проложить себе путь сквозь сомкнутые ряды. Я поднялся на возвышенность и окинул взором всю площадь — по четырем дорогам стекались массы людей.

По одной дороге подходили отряды крестьян, по второй — отряды рабочих, по третьей — студенты, по четвертой — чиновники и торговцы. Бесчисленные отряды. Все одеты в военную форму. Поднятые головы… крепкие руки… решимость, молодости… Если бы все это использовать для созидания, для укрепления родины, для индустриализации страны, для избавления людей от невежества, а больных — от болезней, жизнь несказанно расцвела бы!

Удивление сковало мой язык, сомкнуло губы, помутило ум. Взглянув на отряды студентов, я понял, что они ушли из институтов и училищ, покинули своих родных и оставили после себя разбитые сердца. Когда я увидел отряды чиновников и торговцев, у меня не осталось сомнения, что они бросили свои занятия, повергли в горе своих близких и пошли, чтобы сложить свои головы, чтобы стать пушечным мясом.

Я представил себе те огромные убытки, которые понес Египет, когда крестьяне перестали обрабатывать поля, рабочие бросили работу на заводах, студенты и учащиеся покинули свои институты и школы, чиновники и торговцы оставили дела незаконченными. Ведь жизнь страны парализовалась.

Меня объял ужас, и я крикнул с возвышенности:

— Куда вы направляетесь, египтяне? Почему вы оставили свои поля, заводы, институты, конторы? Почему вы стоите здесь вместо того, чтобы засевать поля, работать на заводах, учиться и развивать национальную экономику? Идете ли вы в бой для того, чтобы изгнать англичан, уничтожить их военные лагери и выгнать их отсюда? Ведь мы, египтяне, не воюем ни с кем, кроме империалистов, под ярмом которых Египет изнемогает в течение десятилетий. Нам очень нужны ваши силы для того, чтобы изгнать англичан и построить свою жизнь.

Рядом со мной стоял большой отряд, один из его бойцов сказал:

— Мы идем для того, чтобы воевать.

— Где воевать и с кем воевать? — спросил я.

— Мы будем воевать на севере и на юге, на востоке и на западе, — ответил он. — Те, с кем мы будем сражаться, — враги западного лагеря, враги англичан, враги американцев.

— Это просто поразительно, египтяне, — сказал я, — как же мы будем воевать с врагами англичан, когда англичане являются нашими единственными врагами? Значит, мы принесем в жертву нашу молодежь, цвет наших мужчин, смелых сыновей нашей родины, для того чтобы англичане одержали победу? Мы страстно желаем разбить англичан, зачем же мы будем защищать их и нападать на их врагов?

— Мы вынуждены, брат мой, вынуждены, — ответил он.

— Кто же может принудить нас к тому, чего мы не хотим делать? — спросил я. — Народ не должен подчиняться прихоти отдельных лиц, они сами должны подчиняться воле народа.

— Мы уже связаны договорами с западным блоком, — возразил он.

— Какой это договор? — сказал я. — Это договор гибели. Насколько мне известно, англичане и американцы прилагали все усилия к тому, чтобы Египет присоединился к Средиземноморскому договору, но им суждено было потерпеть неудачу. Затем пытались заставить Египет принять «Совместную оборону», но и тут их постиг провал. Потом они старались навязать Египту «Четырехсторонние предложения», но и на этот раз потерпели крах. Тогда они начали придумывать новые заманчивые названия для того, чтобы присоединить Египет к западному блоку и дать возможность англичанам и американцам втянуть нас в мировую войну и употребить в качестве пушечного мяса для собственной победы.

— Ты живешь в другом мире, — сказал он. — Мы связаны с империалистами договором, который вынуждает нас бороться там, где они захотят, и с теми народами, с которыми они враждуют.

У меня закружилась голова, я закрыл глаза, а когда открыл их, то увидел, что площадь переполнена танками, самолетами и бронемашинами, а бесчисленные отряды удаляются с площади, садятся в самолеты, танки и машины.

Огромная толпа пришла в движение, устремляясь к смерти; тысячи египтян двинулись, направляясь к гибели во имя победы англичан и американцев!

Все во мне онемело, а потом меня пронзила боль — будто нож погрузился в мое сердце. О ужас! Кто же подписал договор смерти? Кто согласился на «Совместную оборону»? Кто одобрил «Четырехсторонние предложения»? Кто втянул нас в войну? Образ Исмаила Сидки возник в моем воображении. Я вспомнил, что это он призывал к заключению договора с англичанами.

— Однако, — сказал я себе, — его попытка провалилась, сам он уже умер, и Бевин тоже умер.

Затем перед моими глазами предстали Ибрагим Абд аль-Хади и аль-Хиляли, и я сказал себе:

— Возможно, один из них подписал договор смерти, никто другой, кроме этих двух, не мог согласиться отдать весь египетский народ на пушечное мясо англичанам. Но разве египтяне уполномочили кого-нибудь из них говорить от имени всего народа и решать его судьбу?

* * *

Египет стал пустыней, страна погрузилась во мрак, все бездействовало, страшная нужда царила всюду. Дома были подобны кладбищам живых людей… В каждом был слышен плач; плакали матери, жены, дети.

На главной улице я встретил старую женщину. Она остановила меня и, не зная, кто я, воскликнула:

— Скажи, где мой сын?! Он отправился воевать, и я не знаю, жив он или мертв, здоров или болен, ранен или невредим! Они разрушают целые города, уничтожают армии.

Я хочу видеть моего сына, хочу видеть его живым или его бездыханное тело. Верните мне моего сына из армии англичан!

Я встретил молодую убитую горем женщину. Она остановила меня и спросила:

— Муж мой, где мой муж? Он отправился воевать, а я осталась с печальной думой и разбитым сердцем, глаза мои проливают слезы… Дети спрашивают меня: «Когда придет наш папа?»

В Каире люди ходили по улицам, как безумные, охваченные страхом, дрожащие, с помутившимся взором. Само собой разумеется, я не видел никого, кроме стариков, женщин и детей; они казались ягнятами в руках мясников!

Однажды утром газеты сообщили об атомном нападении на Суэц. Город был стерт с лица земли со всеми, кто в нем был.

— Почему они разрушают египетские города? — спросил я.

Последовал ответ:

— Мы же участвуем в «Совместной обороне».

Зверства и бедствия следовали друг за другом; исчезли Танта и аль-Мансура; многочисленные города и деревни, множество египтян, ушедших на войну, пали жертвами «Совместной обороны», «Средневосточной обороны» или каких-либо других планов и договоров.

Египетские газеты писали об ужасах мировой атомной войны, об уничтожении городов и даже исчезновении стран. Я заметил, что с каждым днем люди становились все более замкнутыми, озлобленными, их сердца наполнялись страхом и отчаянием. Многие лишились рассудка. Я видел человека, который топтал землю ногами, потом бросился на нее и стал разгребать ее ногтями. Когда я приблизился к нему и спросил, что он делает, человек крикнул мне прямо в лицо:

— Я хочу уйти в землю… Я хочу укрыться от атомной смерти!

* * *

В Каире прозвучал сигнал тревоги, и я вместе со всеми, кто был на улице, побежал в убежище. Раздавались крики, слышались поспешные шаги и прерывистое дыхание, вздымались распростертые руки, глаза вылезали из орбит — люди были воплощением страха. Мы столпились в убежище, объятые мрачным безмолвием. Главным образом здесь были женщины, дети и старики. Раздался взрыв бомбы, по моей щеке ударил осколок камня, и я чуть не умер от страха.

В этот момент я проснулся… Моя жена дотрагивалась рукой до моей щеки и говорила:

— Вставай, уже десять часов.

Я вскочил с кровати.

— Где я? Что я видел?

— Что с тобой случилось? — спросила моя жена.

Я протер глаза и сказал:

— Какой ужасный сон мне приснился… Где газета?

Подавая мне газету, жена спросила:

— Какой сон?

Я просмотрел газету «Аль Мысри» и нашел статью свободолюбивого гражданина Ахмеда Абу аль-Фатхи. Статья была озаглавлена: «Долой «Совместную оборону» в каких бы то ни было ее формах».

Я облегченно вздохнул, читая, как мой коллега предостерегал от всевозможных заманчивых названий, к которым прибегают империалисты, чтобы принудить нас к преступной «Совместной обороне».

Печи смерти

Перевод А. Рашковской

В борьбе за независимость Египта рабочие были в авангарде народа. Они покидали британские лагери, жертвовали своей работой, которая кормила их, и мужественно терпели голод во имя свободы Родины.

Салиха… Какое красивое имя! Каким светлым оно осталось в твоей памяти, Матбули, какой сладкой музыкой звучит и сейчас в твоем пылающем сердце.

Салиха… Какой у нее гибкий стан, нежный взгляд, какое живое лицо и свежие губки!

Ее улыбка источала для тебя свет, ее голос звучал чарующей, пьянящей мелодией, и ты, влюбленный, то оживлялся, то мрачнел, становился то гордым, то униженным, вспыхивал и угасал, говорил заикаясь, был искренним и лгал.

Ах, эта ложь, Матбули, к которой ты прибегал всякий раз, пытаясь оттянуть свадьбу! Ах, эта ложь, на которую тебя толкало безденежье!

Посмотри на свои руки, мужчина, представь себе, что в них сокровища Соломона, и вообрази, что ты несешь эти сокровища пленительной, очаровательной Салихе. О, эти трепетные, светлые и радостные мечты, от которых, когда ты приходил в себя, оставались лишь горечь во рту, обида в сердце и тяжесть разлуки с любимой. Взгляни на свои сильные руки, выкинь из головы мечты и фантазии и вернись к горькой действительности.

Оглянись вокруг: что ты видишь? Ты сидишь на корточках один в темноте на берегу канала, а вокруг тебя — лагери, построенные англичанами на земле твоей родины, чтобы эксплуатировать таких же египетских рабочих, как ты.

Лучше бы ты, Матбули, не покидал деревни, не приезжал сюда и не работал в этих лагерях. Если бы ты послушался Салиху и остался в деревне! Если бы ты не сказал ей: потерпи, я вернусь к тебе с деньгами, их будет достаточно, чтобы устроить свадьбу.

Лучше бы ты продолжал работать на своем старом месте в деревенской лавке. Прошло уже много месяцев с тех пор, как ты работаешь, но ты не сумел отложить ни одного милима из того, что получаешь за свой тяжкий труд. Едва скопив гинею или две, ты отправляешься в деревню, чтобы повидать Салиху, и лжешь, когда говоришь ей, что через месяц вы сыграете свадьбу.

Здесь ты, Матбули, платишь за комнату, а в деревне ты ничего не платил за жилье. Здесь ты один, никто не приготовит тебе еду и не постирает одежду, а в деревне и мать и сестра заботились о тебе. Здесь ты живешь в долг, и деньги, которые ты с таким трудом зарабатываешь, будто черти уносят. Да проклянет аллах англичан! Их лица напоминают дьявольские рожи.

Как ужасно поступил вчера Джонни с твоим славным товарищем по работе Абд ат-Таввабом. Абд ат-Тавваб не совершил никакого преступления. О аллах, разве что его улыбка при встрече с Джонни была преступлением.

Ты и твои товарищи были поражены, когда услышали крик и увидели Абд ат-Тавваба распростертым на земле, после того как Джонни ударил его прикладом винтовки, которую носит, проклятый.

Ты проглотил в тот момент слюну, Матбули. Ненависть к англичанину отразилась на твоем лице, и ты почувствовал, что твои глаза пылают гневом.

Твоего славного товарища унесли, а англичане нагло кричали на твоих земляков:

— Не прекращайте работы!

Этот день ты будто провел в аду. Твоя душа напоминала бурлящий котел. Твое достоинство было оскорблено насилием, совершенным иноземцем над египтянином, в то время как у тебя были связаны руки.

До сих пор, Матбули, никто не узнал, куда исчез твой славный товарищ Абд ат-Тавваб.

Египетские рабочие утверждают, что англичане устроили в потайных местах печи смерти. Они сделаны из железа, внутри там темно, и в них электрическая молния. Эти печи поражают живых людей молнией, потом их трупы сжигают и превращают в пепел.

Разве не мог Джонни приказать бросить Абд ат-Тавваба в печь смерти? Это еще до сих пор не известно и не выяснено. Куда же исчез Абд ат-Тавваб?

Тебе нравится, Матбули, что твой товарищ умирает, а ты стоишь со связанными руками?

Почему же аллах не проклянет англичан, не избавит от них страну и не бросит их в огонь, куда им и дорога!

Лучше бы ты не покидал деревни, Матбули, и не страдал от разлуки с пленительной Салихой. Лучше бы ты не приходил сюда и не видел всех этих ужасов и не слышал того, что услышал о преступлениях англичан.

Помнишь, как кто-то из англичан бросил за ворота лагеря банку с сардинами, а египтянин из Исмаилии, проходя мимо, поднял ее. Ведь это вещь, брошенная на дороге. Затем человек направился домой, созвал семью и открыл банку. Внутри оказалась бомба. Она взорвалась, и человек ослеп, а лицо его дочери осталось обезображенным.

Разве англичане не слышали об этом случае? Они смеялись, ведь они достигли цели — позабавились убийством египтян.

Эти англичане, Матбули, пришли в Египет, чтобы захватить его богатства, его хлопок, его пшеницу, его скот, его воду и все, что производит его земля и люди, предоставив таким, как ты, египтянам прозябать в бедности, нужде и невежестве.

Эти англичане, Матбули, платят тебе не из своего кармана, а тем, что крадут в Египте. Они бросают тебе крохи и наполняют свою ненасытную утробу всеми яствами и жиреют от обжорства. Да проклянет аллах их рожи, подобные дьявольским, и тот несчастный день, когда ты покинул деревню и пришел, чтоб увидеть эти ужасы.

Автомобили, в которых ездят эти англичане, приобретены на египетские деньги, и новые великолепные одежды, которые они носят, тоже куплены на деньги, похищенные у Египта. Они утопают в богатстве, отнятом у египтян, а тебе, Матбули, дают остатки от остатков и заставляют тебя работать в ненавистных лагерях.

О, если бы нога англичанина не коснулась египетской земли!

Ты забыл, Матбули, что сделали англичане с твоим товарищем по работе месяц назад? Ты можешь восстановить в памяти все подробности? Из лагеря выехал автомобиль, которым управлял пьяный англичанин. Вблизи от канала, на берегу которого ты сейчас сидишь, он увидел твоего товарища, с ним была девушка, которую он любил и на которой собирался жениться.

Ты вспоминаешь теперь, Матбули, как машина с пьяным англичанином остановилась у этого места, как он вылез и начал приставать к девушке, как возмутился египетский юноша, как разгорелись страсти и кончилось тем, что англичанин приставил револьвер к груди египтянина и выстрелил. Потом англичанин бросил тело твоего товарища в автомобиль и умчался по шоссе неведомо куда.

Девушка рассказала о том, что произошло, но ей никто не поверил; решили, что она сошла с ума. Бедняжка действительно могла сойти с ума. А некоторые тогда утверждали, что англичане бросили свою жертву в печь смерти.

Но это еще не самое страшное из того, что здесь происходило, Матбули. Шейх деревни рассказывал, как англичане когда-то вспарывали животы у беременных женщин и возводили виселицы для стариков и детей в Деншавае.

Да проклянет аллах англичан! Их рожи подобны дьявольским. Взгляни, Матбули, вокруг. Темно… Тихо… Течет вода в канале… Звезды плывут по воде. Вокруг тебя раскинулись английские лагери. Перед тобой хижины, в которых живут египетские рабочие. Англичане спят в удобных постелях. К их услугам электричество, горячая и холодная вода, изысканная пища. А египтянам достаются отбросы.

Выстрел… Где-то стреляют.

Не в первый раз выстрелы нарушают тишину ночи.

Твои собратья, Матбули, сидят сейчас в маленьких кофейнях, играют в нарды, в карты и курят наргиле.

Бедняги, они тратят на чай и кофе все, что имеют, и у них ничего не остается от жалкого заработка.

Выстрел… Где-то стреляют.

Посмотри, Матбули. Всмотрись вдаль, туда, откуда раздался выстрел. Встань, Матбули, встань и иди. Торопись.

Печи смерти. Какая ужасная картина! Она ясно встает в твоем воображении, Матбули. Англичане в темноте ведут свои жертвы к печам смерти. И выстрел — это, несомненно, начало расправы, которая кончается тем, что жертву бросают в печь смерти.

Торопись, Матбули. Песок мешает тебе идти быстро. Гнев переполняет тебя.

И Салиха… Лицо Салихи появляется перед тобой среди сменяющих друг друга лихорадочных картин.

Выстрел больше не повторился. Несомненно, уже все кончилось, и жертва рассталась с жизнью.

Теперь уже незачем торопиться. Помедли и подумай о своей жестокой судьбе.

Ты пришел сюда и не скопил денег, не нашел выгодной работы; англичане высасывают твою кровь и твоими руками возводят крепости оккупации на земле твоей родины.

Англичане рады эксплуатировать тебя и заставлять бесплатно работать твоих братьев. Каждый из них держит за спиной нож для тебя и твоего народа.

Какой позор! Неужели ты, Матбули, ты, египтянин, будешь участвовать в строительстве военных баз, откуда англичане смогут начать нападение в любое время и в любом направлении.

Какой позор!

Неужели ты, Матбули, ты, египтянин, согласишься помогать оккупантам эксплуатировать египтян, вместо того, чтобы помочь Египту добиться независимости?

Нет, нет, Матбули! Ты ненавидишь англичан. Вспомни, Матбули, твоего соперника. Вспомни Абд аль-Мутаали и сравни его с собой. Абд аль-Мутаали восстал за честь египетских рабочих, он не мог допустить, чтобы англичанин ударил египтянина. Он подавлял в себе гнев, пока ему не попался в темноте англичанин. Он убил его и бежал. Убил из мести и ненависти. Но эта ненависть благословенна, даже священна.

Вот каков Абд аль-Мутаали, твой соперник в любви к благоухающему яблоку — Салихе. Не говори, что он — кусок мяса, не говори, что его глаза напоминают старые монеты, признай, что он мужчина, что он сделал большое дело и достоин почитания и любви.

Матбули достиг освещенного места, возле маленькой кофейни, где сидели его товарищи. Он посмотрел на них, затем взял стул и сел снаружи. Его сердце было полно огня и надежды, решимости и отчаяния, раскаяния и гнева — различных странных и противоречивых чувств.

Вдруг до его слуха донесся громкий голос одного из рабочих. Матбули прислушался и тотчас вошел в кофейню. Рабочий говорил:

— Братья… Весь Египет сейчас, после отмены договора 1936 года, надеется на вас. Решено бойкотировать англичан. Не помогать им. Пусть те, кто работает в лагерях наших врагов, откажутся от работы, чтоб англичане не могли жить в Египте. Это наш долг, священный долг, пренебречь им — значит пренебречь правом Египта и его будущим.

— Товарищи. Этот шаг будет первым ударом молота по империализму. Мы не хотим демонстрации и столкновений с англичанами, мы хотим только, чтоб вы оставили работу в лагерях оккупантов. Это действеннее, чем все демонстрации, и губительнее для англичан, чем сражения с ними.

Присутствующие захлопали выступавшему, и Матбули почувствовал, как гордость наполняет его грудь: он решил отказаться от работы.

Когда наступило утро, Матбули сел в поезд, чтобы вернуться в деревню, где он увидит Салиху — благоухающее яблоко и где присоединится к своим братьям египтянам. Он будет делать то же, что они, есть ту же пищу, что они, жить так же, как они, и бороться вместе с ними, чтобы одолеть англичан.

Из глубины души Матбули вырвался восторженный крик: «Да здравствует Египет, да здравствуют египетские рабочие!»

— Раджих! Мой любимый! Прошу тебя… Враг не щадит и не прощает; не рискуй собой… береги себя ради меня. Живи для меня или же убей меня и своими руками закрой мои глаза, прежде чем я увижу твою гибель. Раджих, я же видела гибель наших близких!

Так в отчаянии говорила Бадрия своему любимому, держа его руки в своих и обратив на него полные слез глаза. Она понимала, что он не послушается, но любовь, пылавшая в ее груди, все же вселяла надежду.

МУХАММЕД САИД АЛЬ-АРЬЯН

Солдат народной армии

Перевод Р. Айтуганова

Юноша слушал молча. Различные чувства боролись в нем. Когда его глаза встречались с заплаканными глазами Бадрии, он почти готов был отказаться от своего решения. Раджих чувствовал, как она крепко сжимает его руку, словно боится, что он пойдет навстречу смерти, не сказав прощального слова!

Из-за крон финиковых пальм выглянула луна, и ее серебристый свет упал на лица юноши и девушки, сидевших неподалеку от становища своего племени.

Вокруг царила такая тишина, что слышно было, как бьются их сердца. Но напоминание о гибели родных вернуло Раджиху силы и укрепило его решимость. Он отстранил руку своей подруги и встал.

— Пролитая кровь моих родных, Бадрия, кровь твоего отца и честь родины… все это зовет меня, — твердо возразил Раджих. — Я поклялся отомстить или умереть, и я отомщу или умру. Тогда я буду достоин наших отцов, так как я пролью свою кровь за мой народ, за мою родину…

И он с винтовкой на плече медленно двинулся в сторону песчаной пустыни, освещенной лунным светом. Раджих не обернулся, чтобы попрощаться с любимой девушкой, для которой он был дороже всего на свете, и пошел на зов родины.

Это произошло десятки лет назад, когда итальянская армия начала наступление из укрепленного района на побережье Барка, где она стояла несколько лет. Итальянцы пытались распространить господство Италии на юг, как они распространили его на север, чтобы восстановить в пустыне Римскую империю и воздвигнуть ей трон из пальмовых ветвей в тени оливковых деревьев…

В борьбу вступили две силы. Одна сторона владела железом и огнем, в руках у нее были меч и золото. А другая — веровала в право каждого созданного аллахом народа вести честную жизнь на земле, на которой аллах взрастил этот народ, его отцов и дедов из поколения в поколение, из века в век…

И вот эти силы столкнулись. Началась битва, и полилась кровь. Черный дым тучей висел над головами сражающихся. Смерть косила людей. Девушка потеряла отца и дядю. У юноши тоже погибли отец и дядя. Они остались одни среди развалин, и тогда Раджих дал клятву отомстить…

* * *

Вторгшимся завоевателям казалось, что они одержали победу и установили свое господство. Но они были далеки от победы. Волнения бедуинов не прекращались ни на один день. В их сердцах горел огонь ненависти к врагу, который то вспыхивал, то затухал, но никогда не угасал совсем.

Раджих командовал небольшим отрядом, который укрылся в пещере у проезжей дороги. Здесь он выставил засаду и установил наблюдение. Кто бы ни проезжал по этой дороге, будь это друг или враг, Раджих выходил к нему навстречу, объяснял, кто он такой и какая у него цель, и предлагал вступить в отряд…

Раджих стал опасен для противника. Его власть усилилась, отряд численно рос и становился могучим. К нему шли свободолюбивые сыны бедуинов — дети пустыни, чтобы бороться за начатое им дело. Они вручили Раджиху знамя и избрали его своим предводителем. Враг находился в большом затруднении. Он не знал дороги к лагерю отряда и не мог уничтожить его, несмотря на превосходство в численности, силе и вооружении.

Весть о Раджихе дошла до Бадрии. Обратив взоры к небу, с трепетом и надеждой она молила аллаха.

Враг в поисках отряда бросил свои соединения к пещерам. Шли итальянские танки, разрушая дома и сметая палатки; самолеты сеяли смерть и огонь; вражеские войска окружали и блокировали деревни, занимали дороги. Отряд был обнаружен. На рассвете завязался бой. Произошло неизбежное. Враг беспощадно убивал и уничтожал. Он достиг своей цели — маленькая героическая армия была разбита… Трупы ее бойцов устлали землю… Возвращались самолеты победителей. Пролетая над покоренными деревнями, они сбрасывали тела погибших в борьбе сынов народа.

Весь народ оделся в траур. Бадрия носила траур по своему любимому, как до этого она носила траур по отцу и дяде…

* * *

Несколько лет тому назад я увидел Бадрию в палатке на восточной окраине Александрии, примыкающей к пустыне.

Я проводил там лето. Ее палатка находилась недалеко от моего дома, так что Бадрия ходила мимо меня и я каждый день видел, как она отправляется на базар или по другим делам и возвращается обратно…

Бадрия принадлежала к тем арабам беженцам, которые прибыли из Барки и разбили здесь свои палатки. Я ничего не знал о ее прошлом, и никто не рассказывал мне о ней, но ее вид вызывал во мне странное любопытство. Едва, бывало, я увижу Бадрию издали, как мои глаза начинают следить за ней до тех пор, пока она не скроется, а в голове рождаются всякие мысли и вопросы.

В бедуинской одежде, с задумчивым взглядом и всегда грустной улыбкой на губах, она была похожа на безмолвное изваяние, воплощающее одиночество, отчаяние и отрешенность. Стоило кому-нибудь ее увидеть, как этот человек благоговейно умолкал. Она была очень красива, ее задумчивые глаза были полны очарования, непорочность светилась в ее глазах. Хотя ей уже минуло сорок лет, она была нежна, как ребенок…

Несколько лет подряд я проводил лето на этом побережье и привык видеть Бадрию. Я даже искал ее, когда она не показывалась. Затем я узнал об ее прошлом. И глубокая жалость и преклонение перед ее верностью овладели мной.

Прошли годы с той ночи, когда Раджих расстался с любимой и ушел по зову долга, чтобы отомстить за своего и ее отца, отстоять родину, но Бадрия осталась такой, словно она только что виделась с любимым. Настали другие времена, она покинула родину, но осталась верна памяти своего Раджиха.

Бадрия вынуждена была покинуть свою страну вместе с родными и соплеменниками. Но сердце ее осталось там, где она стояла в последний раз, провожая глазами любимого. Когда до Бадрии дошла страшная весть о поражении отряда, она потеряла всякую надежду встретить Раджиха и жила лишь памятью о нем. Она дала обещание быть верной ему, не вышла замуж и носила траур. Бадрия потеряла своего возлюбленного, но не утратила свежести чувств молодости!

* * *

Бадрия лежала в постели в тот вечер 1940 года, когда раздались тревожные гудки, извещавшие о первом наступлении итальянцев на Александрию и призывавшие жителей готовиться к защите города…

Настало утро. Половина жителей покинула город, спасаясь бегством от смерти. Бадрия, собрав необходимые вещи, бежала вместе со всеми.

Да сжалится аллах над несчастной за те преследования, которым подвергалась она! Бадрия устала от ходьбы и села отдохнуть у дороги. Мимо шли войска. Она всматривалась в ряды бойцов…

Это были не египетские войска, но и не английские. Это были отряды бедуинов пустыни, которые составили армию. На бойцах были значки действующей армии…

Вдруг Бадрия увидела Раджиха и закричала. Но ее голос затерялся в шуме движущейся толпы. Бадрия побежала вслед за войсками и продолжала звать. Идущие по дороге люди растоптали брошенные ею вещи. Но ее зова никто не услышал, словно она звала того, кто канул в Лету, а теперь десятки лет прожитой жизни отделяли ее от него.

Несчастная и растерянная, Бадрия пошла куда глаза глядят. Она почти ничего не видела и не слышала. Не было у нее ни цели, к которой она стремилась, ни пристанища, где можно было бы приклонить голову. Наконец Бадрия выбилась из сил и в изнеможении упала на дорогу. Она лежала без чувств и движения, не проявляя признаков жизни. С трудом она пошевелилась и пришла в сознание.

Перед глазами Бадрии вставало ее прошлое день за днем. Она посмотрела вокруг и пустилась бежать…

Долго бродила Бадрия в поисках Раджиха. Наконец в палатке офицера, командовавшего отрядом бедуинов-добровольцев, встретились мужчина и женщина, которые не виделись десятки лет. Женщине было лет сорок. Черная шаль закрывала ее лицо, на ней была заплатанная одежда, но улыбка играла на ее губах, которые уже давно разучились смеяться. Мужчина был седой, с морщинами на лице и шрамом от раны на лбу. Он был в военной форме. Большая бедуинская феска с кисточкой была надвинута ему на уши…

Женщина нежно произнесла:

— Раджих!

Она вся сияла, щеки ее горели.

Мужчина сказал:

— Я не надеялся встретить тебя вновь, Бадрия!

Он глубоко вздохнул и склонил голову, пытаясь скрыть набежавшую слезу. Командир отряда сидел за столом в глубине палатки, с радостной улыбкой прислушиваясь к их разговору.

Бадрия снова повторила имя своего любимого:

— Раджих!

Улыбаясь, он погладил ее по плечу и сказал:

— Теперь ты ничего не бойся, Бадрия. Мы больше не расстанемся надолго. Наступил день, моя дорогая, которого я так давно жду, чтобы кровью смыть кровь. Я отомщу.

Тогда мы вернемся на свою родину, которую вынуждены были покинуть, и настанет…

Бадрия застенчиво склонила голову. Вновь воскресла надежда, которой они оба жили все эти годы. Они задумались. Мысли унесли их туда, где они встречались каждый вечер при лунном свете в тени высоких пальм, туда, где они говорили друг другу сладостные слова и поверяли сердечные тайны юности. Раджих улыбался, улыбалась и Бадрия…

Прозвучал звук трубы, зовущий отряд на ратные дела. Раджих быстро встал и вышел из палатки. Глаза любимой, источавшие нежность и ласку, сопровождали его, а уста шептали добрые пожелания и молитву…

* * *

Прошло пять лет. В одну из лунных ночей весной 1945 года, в нескольких милях к западу от Александрии, под пальмами, недалеко от палаток сидели мужчина и женщина и тихо разговаривали, вспоминая прошлое…

А в городе, расположенном в нескольких часах езды, радио оповестило о событии, которого все давно с нетерпением ждали, заранее уверенные в том, что оно обязательно произойдет.

Диктор сообщил о казни Муссолини в Милане. Слушатели мысленно перенеслись туда, они будто воочию видели, чем кончил этот человек: его повесили на городской площади за ноги на столбе. Голова его свешивалась к земле, словно там скрывалась ее былая слава!..

Когда Раджих узнал эту весть, он сказал:

— Если бы это было сделано моими руками!..

Бадрия ему ответила:

— А разве это сделано не твоими руками и руками твоих братьев и соплеменников?.. Это твоя стрела пронзила его сердце раньше, чем прикончил его собственный народ!

Год назад Надар была совсем не такой, как теперь. Какая огромная разница между той Надар и нынешней.

Сегодня Надар вышла наконец из своего убежища, где она много месяцев скрывалась от людей. И люди смотрели на нее так же, как торопливый путник смотрит на статую, случайно замеченную на дороге.

Ничто не связывало ее с людьми после того, как умер отец и жених покинул ее. Какое ей было дело до людей? Чего ей ждать от них?

Праздник весны

Перевод Ю. Грядунова

За время своего длительного уединения она узнала людей лучше, чем в то время, когда жила среди них. Бывает, что истина познается легче теми, кто наблюдает за событиями со стороны.

Кроме отца и жениха Рашида, у Надар никого не было. В доме отца она жила в полном довольстве и под надежной защитой. После смерти матери ее отец стремился только к одному — сделать дочь счастливой. Он жил лишь для нее, ей отдавал всю свою любовь и все помыслы. Он не считал себя вправе пользоваться жизненными благами, пока не добился счастья для своей дочери.

Надар была очаровательна. Юноши наперебой стремились добиться ее благосклонности. Однако только один из них смог покорить сердце девушки. Это был Рашид. Уже назначили день, когда Надар перейдет из дома отца в дом Рашида.

Так жила она счастливо в мире грез, не обремененная никакими житейскими заботами. Но однажды Надар внезапно очнулась. Ее отец неподвижно лежал в кровати, окруженный друзьями. Надар посмотрела в их полные слез глаза и в ужасе закричала: «Отец!» Голос ее замер, но ответа не последовало. Подошел жених и с печалью в голосе стал утешать ее. На ресницах его блеснули слезы, он закрыл глаза и отвернулся.

Отец Надар ушел из дома навсегда. Ушел и ее жених, сопровождая погребальную процессию, да так и не вернулся. Девушка осталась одна…

Умолк звонок на дверях. Никто больше не спрашивал у нее позволения войти. Надар больше не слышала ни шагов отца, возвращающегося со службы, ни голоса жениха, пришедшего навестить ее вечером. Она знала, куда ушел ее отец, но что касается жениха…

Дело в том, что Рашид узнал о девушке то, чего не знал ранее.

Отец Надар занимал видное место, его влияние составляло все богатство девушки. Но он умер, и ничего не осталось.

Что же могло побудить юношу жениться на девушке, у которой нет ни средств, ни влиятельных родственников? Ведь стоило ему захотеть, и он мог с другой девушкой найти и положение, и деньги, и счастье. Сердце Рашида ничего другого не хотело, и он поступил так, как оно подсказывало.

Прошел месяц. Надар отправилась за ежемесячным пособием, которое установило для нее правительство после смерти отца. Когда она вернулась домой, в ее руке было несколько фунтов — все ее состояние, вся оплата за труд умершего отца. На следующий день вещи Надар на большой повозке были перевезены из дома, в котором она жила с отцом, в небольшую комнатку на чердаке одного из больших домов квартала. Служанка принесла узелок с платьями Надар.

С этого дня жизнь Надар изменилась. Но постепенно девушка смирилась со своей участью.

Она оставляла свою комнатку на чердаке только в случае крайней необходимости. Она отдалилась от людей и не замечала их, и они смотрели на нее как на неодушевленный предмет.

Прошел год. И вот она оставила свое убежище без какой бы то ни было необходимости. Ей захотелось перемен после тоскливой жизни в уединении, которую она вела так долго.

* * *

Сегодня праздник весны. Люди с раннего утра покидали свои дома, направляясь на берег Нила, к Нильской плотине, в парки Гезире, в сады Гизе, чтобы полюбоваться на красоту природы и насладиться тем, чем позволил аллах, и даже тем, что он запретил.

Надар вспомнила прошлое. Кто обратит внимание на нее, сидящую на деревянной скамье на улице Масперо в этом траурном черном платье, с лихорадочным блеском в глазах, с мертвенно-бледными щеками?.. Кто посмотрит на нее, узнает и вспомнит, какой она была прежде?

Она выбрала это отдаленное место, где не было никого из знакомых ей жителей квартала, чтобы избавиться от назойливых взглядов. Она предполагала, что кто-нибудь из жителей квартала сможет узнать ее. В ней еще оставалось что-то такое, что заставляло ее хорошо думать о людях.

Мимо Надар проходили празднично одетые дети с букетами цветов в руках. От них веяло ароматом весны и душистых трав. За ними стайками следовали девушки в расшитых платьях и красивых костюмах. Они кокетливо резвились, шутили и смеялись. Вот прошла группа молодых людей, они пели о любви, молодости и заветных мечтах. На берегу двое мужчин пили вино, на ближайшей скамье шептались юноша и девушка. И только Надар сидела на скамье одна, вслушиваясь, наблюдая и вспоминая пережитое. Она вспомнила юношу, которого любила, вспомнила отца. В такой же день год тому назад она была с ним. Надар перенеслась в прошлое, как бы погрузившись в продолжительный сон.

Мимо Надар прошел юноша. Они обменялись взглядами, и Надар смущенно потупилась. Она опять обратилась к воспоминаниям, но юноша, улыбаясь, шагнул к ней и, многозначительно глядя, сказал:

— Ты одна, и я тоже один!

Щеки Надар запылали от смущения и гнева, но она промолчала. Юноша опять заговорил с ней. Надар еще раз взглянула на него и хотела ответить, но сдержалась. Пусть говорит что хочет, поговорит и уйдет. Ей не следует разговаривать с таким человеком. Юноша подошел еще ближе и присел на скамью. Девушка испугалась и встала. Ее глаза выражали негодование.

Потеряв надежду добиться своего, юноша ушел. Надар вернулась к своим мыслям. Перед ее глазами сменялись картины жизни… А мимо нее одна за другой следовали группы юношей и девушек. Их песни о любви и молодости эхом отдавались в душе Надар. Она вспомнила Рашида, и ей страстно захотелось к нему. В душе Надар боролись два чувства — обида и любовь. В ее глазах заблестели слезы…

* * *

С болью в душе Надар направилась к своему убежищу. А вокруг нее все еще звучал ликующий и веселый смех. Она шла, прислушиваясь к тому, что творилось в ее душе. Но что это?! Рашид и с ним девушка? Боже мой! И эта девушка — ее подруга Саадия! Почему Рашид и Саадия? Где и когда они встретились? Может быть, он сменил Надар на ее подругу? Но Саадия уже несколько лет была помолвлена со своим двоюродным братом! Возможно, и она тоже бросила жениха, когда у него умер отец?

Надар душили слезы. Отвернувшись, едва не падая, она оперлась о стену. Юноша и его спутница исчезли в праздничной толпе. Надар пришла в себя и продолжала путь. По дороге все время встречались пары. Никто не был одинок. В груди Надар бушевали противоречивые чувства. Ей хотелось плакать: «Вот, все они вместе… а ты одна!»

Ах, если бы можно было вернуться обратно и опять сесть на скамью на улице Масперо у берега Нила, где совсем недавно один юноша сказал ей: «Ты одна, и я тоже один». У нее больше не было сил выносить это полное унижения одиночество. А ведь сегодня праздник весны!

Девушка стиснула зубы и, подавив свои мысли, продолжала идти. Она спрашивала себя: «Разве это жизнь? О, лучше бы ничего не было»…

Она стала подниматься по лестнице, ступенька за ступенькой, машинально пересчитывая их. Сидевший у лестницы привратник что-то шептал на ухо своему приятелю. Их смех резанул уши Надар. Она остановилась. Ее лицо пылало. Может быть, привратник говорил о ней! Или, может быть, он считал ее такой же легкомысленной девицей, как те, кого она видела сегодня? Но откуда ему знать правду? Да и что могли думать люди об одинокой девушке, которая живет в комнатке на чердаке и уходит одна, куда и когда захочет. И никто не знает, куда она уходит и откуда возвращается.

Собравшись с силами, Надар продолжала подниматься по лестнице. Дойдя до своей комнатушки, она, рыдая, бросилась на кровать.

Надар забылась коротким тяжелым сном, а когда очнулась, то ее взгляды на жизнь стали совсем другими. Что пользы в том, что она стремится не сойти с пути добродетели? Люди остаются людьми, и всякая девушка для них — это только девушка.

* * *

Надар присела перед зеркалом, чтобы привести себя в порядок. Она уже целый год не садилась перед зеркалом так, как это обычно делают девушки. Затем она надела другое платье вместо траурного, которое носила целый год.

В этот момент в дверь постучали. Это был привратник. Улыбаясь, он сообщил, что ее спрашивает какой-то молодой человек. Побледнев, Надар спросила с дрожью в голосе: «Как его звать? Чего он хочет?»

Однако привратник не знал ни его имени, ни зачем он пришел. Ему поручили только сообщить, что Надар спрашивают. Привратник повернулся и быстро спустился вниз. Надар пошла было за ним, чтобы выяснить, в чем дело, но внезапно у нее из глаз полились слезы, она вспомнила о своей жизни в последнее время и уже не могла больше ни слушать, ни смотреть, ни думать о чем-либо.

Целый год ее не называли по имени и не навещали! Кто же это мог быть?

Но прежде, чем Надар нашла ответ, возвратился привратник, на этот раз с запиской в руках. Надар взяла ее дрожащей рукой и, читая, пошла к себе в комнату. Две крупные слезинки капнули на бумагу. Надар робко улыбалась. Прошло некоторое время, прежде чем до ее сознания дошло, что привратник стоит тут же, около нее. И впервые с тех пор, как Надар поселилась в этой уединенной комнатке, она почувствовала, что должна как-то отблагодарить привратника. Она порылась в сумочке и протянула ему целый пиастр!

Закрыв за привратником дверь, она еще раз прочитала записку. Потом поднесла ее к губам, поцеловала и прошептала:

— Да, я люблю тебя, потому что ты… тот, кто любил меня, когда уже никто обо мне не помнил!

Затем она сложила записку и спрятала у себя на груди…

* * *

Надар и Сами давно знали друг друга. Сами любил ее. Каждую ночь он видел ее во сне и разговаривал с ней. Однажды, когда Сами уже совсем решился на сватовство, он вдруг узнал о ее помолвке с Рашидом. На Сами обрушилось горе, но он промолчал…

Прошло много дней. Надар очутилась в своей комнатенке на чердаке, а Сами судьба бросала с одного места на другое.

Вернувшись, он узнал, что случилось с Надар, и написал ей…

* * *

Все устроилось согласно желаниям Сами. Теперь они жили под одним кровом. И жизнь, которая прежде была так сурова к Надар, начала ей улыбаться.

Прошел еще один год. И когда наступил праздник весны, Сами спросил:

— Где ты хочешь провести этот день, дорогая?

Надар потупилась. На нее нахлынули воспоминания, до глубины души взволновавшие ее. Затем она посмотрела на Сами, улыбнулась ему и ответила:

— Согласишься ли ты, Сами? Я предпочитаю посидеть на деревянной скамье у берега Нила на улице Масперо и потом вернуться домой.

Сами удивленно засмеялся и переспросил:

— На деревянной скамье? На улице Масперо? Что за мысль! Ради бога, почему? Что это тебе пришло в голову?

У Надар внезапно заблестели глаза, и она ответила с нежностью в голосе:

— Ты спрашиваешь — почему? Потому что ты был со мной там. Я была одна, и в то же время я была с тобой… У нас тогда впервые совпали порывы души и сердца стали биться вместе.

МУХАММЕД СИДКИ

Абу-Джабаль

Перевод Г. Лебедева

Многие в нашей деревне Заркун видели его, многие говорили: «Я видел его… Я видел, когда он покупал табак в лавке дядюшки Махмуда… Он поздоровался со мной на мосту через канал ан-Нусан… Он сидел возле сакии ан-Нуанан, беседуя с дядей абу-Мансуром».

Все они встречали его, все разговаривали с ним… Эти люди были бедняками, и им очень нужны были сто фунтов, которые обещало правительство и английский комиссар тому, кто поймает или укажет его местопребывание. Однако ни один из них не сделал этого. Все они смотрели на него с восхищением. Все любили его, помогали ему чем могли, укрывали в своих домах, приносили ему еду туда, где он находился, рассказывали о нем с гордостью и уважением.

Счастье светилось на их лицах, когда они слушали рассказы о том, как он скрывался при содействии друзей, и они радовались, будто сами спасли его и защитили. Этим они как будто бросали вызов правительству и старосте — омде. Они говорили со злорадным смехом:

— А ну, сатана, попробуй найди его!

Все это заставило старосту потерять рассудок. Он хлопал себя руками по бокам и говорил каждому жителю деревни:

— Вот так история, люди… что случилось с вами?.. Или вы с ума сошли?.. Разве вы не нуждаетесь в деньгах?.. Что же вам нужно? Я не знаю, что вы нашли в этом мерзавце хорошего?

Однажды староста встретил служащего сельской конторы аль-Хисафи. Староста гневно оскалил зубы и, размахивая жилистой рукой, посмотрел вокруг, затем внезапно рассмеялся, вытащил из кармана коробку дорогих сигарет и, сунув ее в руку аль-Хисафи, подмигнул ему:

— Возьми… пусть шайтан тебя заберет. Передай от меня… ему… ему… возьми, это дяде твоему, Рамадану… ты понял?

Аль-Хисафи быстро спрятал в карман сигареты, затем медленно, с безразличным видом удалился, чтобы передать их из рук в руки, пока они не попадут к абу-Джабалю, в каком бы доме или месте он ни находился. В любом доме, в любом месте.

Все люди знали эту историю…

И даже за две остановки от нашей станции Заркун, у станции Аль-Вест, где проходит поезд из Деменхура и резкий гудок обгоняет стук колес, я сам слышал, как незнакомый человек с жаром говорил другому:

— Я видел его… я видел его, клянусь аллахом, я видел его собственными глазами!

Его приятель придвинулся к нему.

— А не он ли это такой смуглый, худощавый, высокого роста, очень высокого, волосы с проседью. У него длинные закрученные усы… ему лет тридцать… или тридцать два? Я тоже видел его… я видел его возле сакии твоего дяди Абдуррахмана. Он шел, прихрамывая на правую ногу, в руках у него была палка из лимонного дерева. Это он… точно он. Однако…

— Что однако?..

— Однако стыдно… разве это можно сделать?

— Что стыдно?.. Их староста сам сказал, что тот, кто поймает его или укажет, где он находится, получит вознаграждение в сто фунтов… Ты что, с ума сошел?

— Нет, я не сошел с ума, это сто фунтов бешеные…

— Бешеные… Как бешеные?

— Да это они, сто фунтов, лишают людей рассудка. Берегись… береги свой ум! Очнись!

— Ну, а что случилось?.. Разве я что сказал?

— Ладно, будет об этом.

Следовательно, эта история не была уже тайной нашей деревни. Она была у каждого на языке, и мои односельчане гордились ею. Они чувствовали, что сами что-то значат, и начинали верить в себя. Рассказывая о Сейиде абу-Джабале, они добавляли различные подробности и клялись, что все это действительно имело место, как бы ни казалось странным.

История Сейида абу-Джабаля быстро распространилась среди людей, как пламя распространяется в сухом камыше, пока наконец не достигла районного центра.

И вот однажды в управлении зазвонил телефон и грубый голос, потребовав писаря или старосту, сказал:

— Ты что, бездельник… не знаешь, где он? Прикидываешься дурачком? Или ждешь, чтобы я приехал сам и нашел его? Ладно, я приеду и возьму его!.. Подожди!

* * *

Это случилось в нашей деревне Заркун в те памятные дни, дни революции 1919 года, о которых у нас вспоминают до сих пор и всегда говорят при этом о мужестве египтян, об их борьбе за независимость, о конституции и повторяют историю Сейида абу-Джабаля. Рассказывают, как он пришел из Деменхура и скрывался и что сделали с ним, когда схватили. Хотя все знают эту историю со всеми подробностями с начала до конца, однако ее передают из уст в уста снова и снова, и она обрастает все новыми подробностями.

Кто-нибудь начинает: «Ты помнишь, он убил двух англичан… взял винтовки, а солдат бросил в канал в одежде… Разве не так это было?.. Всю жизнь англичане убивали наших людей, отбирали у нас урожаи, сосали нашу кровь и угоняли наших детей на войну. Он отомстил двум из них… так им и надо!.. Нет, молодец Сейид! Видно, сын хорошего отца. Дела облагораживают человека. Он настоящий сын своего отца…»

Однако наступил вечер, после которого каждый честный человек со стыдом стал произносить название своей деревни… Ни один человек у нас, когда его спрашивали: «Откуда ты?» — не мог в то время ответить: «Я из Заркун». В конце концов мы дали деревне другое имя — аль-Азафтун.

Это случилось после того, как абу-Джабаля схватили. В тот вечер пришел полицейский чиновник, с ним были солдаты с кнутами и винтовками и англичане… Они окружили деревню и открыли по ней огонь. Запылали огни на гумнах. Солдаты взламывали двери в домах, насильно врывались в жилища, рылись в женских одеждах, разыскивая Сейида абу-Джабаля. А он, взяв винтовку шейха Алуана аш-Шантави, перепрыгивал с крыши на крышу, а шейх закрывал его спиной. Один из солдат услышал, как абу-Джабаль закричал шейху аш-Шантави, чтобы тот отошел в сторону, иначе его тоже схватят…

Красные языки пламени пронизывали темноту ночи, и выстрелы нарушали ее тишину. Дрожь била людей, они запирали двери домов при виде английских солдат, старосты и полицейских чиновников… Злодеи избили шейха Алуана аш-Шантави. Он лежал распростертым на земле с зажатым в зубах подолом рубахи и стонал от боли всякий раз, как плеть чернокожего солдата опускалась на него, чтобы заставить сказать, где скрывается Сейид абу-Джабаль. Но он не произнес ни одного слова.

В эту ночь деревня от стыда склонила голову перед Сейидом абу-Джабалем. Его все-таки нашли и вывели на проселочную дорогу, ведущую к станции. С руками, связанными за спиной, он шел, улыбаясь, в страшном молчании, окруженный солдатами с факелами в руках.

Все крестьяне испытывали мучительное чувство вины за то, что он был схвачен у нас в деревне, а они даже не смогли защитить своего друга. Женщины в ту ночь, стоя на крышах и за дверями домов, шептали друг другу: «Видишь… какой позор! Они взяли его без всякого труда… Разве у нас мало мужчин? Разве у нас некому было его спасти?»

Мать писаря Умм аль-Хисафи, прикрыв руками рот и подбородок как бы для того, чтобы спрятаться от всех, бормотала в горе, глядя на рослого, с толстой шеей и широкой спиной Абд ат-Тавваба, сына шейха абу-Таила:

— Позор таким быкам из нашей деревни… Клянусь пророком, бесполезно его ружье, стоящее сорок пять фунтов.

А бедуин, ковыряя землю пальцами босой ноги, говорил шейху Салиху аль-Антабли:

— Если бы у меня было такое ружье, как у этого парня Абд ат-Тавваба… клянусь пророком, я бы с ними покончил.

В глазах у всех была печаль, а на лицах смущение и ненависть. О, как они хотели иметь оружие! Если бы они могли на огонь ответить огнем!

Старики с болью и укором молча смотрели на молодых. Только дети ничего не понимали. Они с удивлением провожали глазами Сейида абу-Джабаля, солдат, англичан, полицейского чиновника и старосту, длинной колонной проходивших мимо них. Отзвуки стрельбы еще стояли у них в ушах, и дети наперебой обсуждали все виденное и слышанное, сочиняя наивные и удивительные истории, в которых старинные восточные сказки смешивались с героическими преданиями.

Жители деревни до тех пор продолжали в глубоком молчании неподвижно стоять на своих местах, словно деревья, вросшие в землю, пока процессия не скрылась из виду.

Тоска легла на лица людей. Глаза говорили лучше всяких слов. Затем все так же молча стали расходиться по своим домам. Но гроза деревни Диб, которого боялись все без исключения после того, как он побывал на каторгеза то, что стрелял по машине эмира, Диб в гневе покачал головой и не пошел вслед за другими в дом. Он незаметно отправился в клеверное поле и увлек за собой Салиха Абд Кабира и Рияда аль-Хафнави. Они пошли вслед за абу-Джабалем и увидели, как его ввели в ворота районного управления в Деменхуре.

Горожане, не обращая внимания ни на удары палок, которыми награждали их солдаты, ни на копыта лошадей, наступавших им на ноги, столпились у окна арестантской и старались разглядеть лицо того, о ком ходило столько удивительных слухов. Диб оставался со своими товарищами в Деменхуре два дня, до самой казни. Он видел, как люди покидали площадь, отказываясь присутствовать при казни.

Затем он вернулся домой, едва передвигая ноги, как конь, чей хозяин погиб от пули разбойников. Взоры его клеймили жителей деревни, как пощечины.

В тот день Диб вместе с Салихом Абд Кабиром и Риядом аль-Хафнави долго стояли перед конторой старосты в каком-то оцепенении. Феллахи расспрашивали их о происшедшем, но ответом была лишь печаль во взгляде Диба. Ужас, охвативший его товарищей, как будто лишил их языка, опустошил души и вытравил жизнь из их глаз.

После того, что произошло, Диб перестал наводить страх на всю деревню. Он стал молчалив, как немой, будто дал обет молчания. Он всегда держался вдалеке от людей и печально смотрел вперед, как бы ожидая чего-то.

* * *

Но наша деревня не забыла Сейида абу-Джабаля и никогда не забудет. Он стал волшебной легендой, ее рассказывают всем, кто попадает в Заркун, будь то дети или женщины, гости или прохожие.

И в народных деревенских песнях — в песне людей, очищающих хлопок от червя, в песне крестьян, сеющих рис, и в сказках, которые старики рассказывают внучатам, — всюду упоминается имя Сейида абу-Джабаля. И даже некоторые места в нашей деревне названы его именем. Люди говорят: «Я встретил его возле сакии Сейида абу-Джабаля».

Теперь еще один дом, кроме дома старосты, стал известным в деревне, и туда все собираются посидеть, поговорить, обсудить что-либо — это дом шейха Алуана аш-Шантави, которого посещал абу-Джабаль в свои последние дни.

Да, он продолжает жить среди нас, и жизнь его обновляется ежедневно. Каждому новорожденному в деревне дают теперь имя Сейида. Ведь все хотят, чтобы в их доме кто-нибудь носил имя Сейида абу-Джабаля, героя, который бесстрашно сражался против англичан и которого англичане схватили в нашей деревне, отвезли в Деменхур и там повесили.

Пять танков

Перевод В. Шагаля

Раздался телефонный звонок. Телефон стоял тут же в яме под прикрытием деревянного сундука, засыпанного землей.

— Внимание… — услышал я голос Ремаля, — впереди пять танков. Они идут со стороны моря…

Накрыв телефонный аппарат сундуком, я со всех ног бросился к тому месту, где мои друзья — солдаты отрядов сопротивления — строились в боевом порядке…

Нас было немногим более сорока человек — мужчин и юношей — жителей этого квартала, входивших в отряды федаев^[16] и национальную гвардию. Только сегодня утром к нам присоединился дядюшка Махмуд, уже немолодой приземистый человек. Он сказал нам, что был переводчиком в таможне и участником боев федаев за канал в 1951 году в районе Исмаилии и Суэца.

Мы представляли собой довольно разношерстную группу — смешение всех возрастов, профессий и положений.

Пестрота одежды подчеркивала и без того разнородный наш состав. Тут были и солдаты армии, и федаи, и рабочие, и торговцы — каждый с оружием в руках.

Раис^[17] Гилаль, наш командир, объяснял предстоящую операцию. Все слушали внимательно, стараясь не пропустить ни одного слова…

Он встал, улыбаясь нам своими узкими темными глазами. Его полное имя было Гилаль эль-Муракиби, но он любил, когда его называли просто раис Гилаль.

Взгляд его переходил с одного человека на другого и остановился на лице дядюшки Махмуда. С улыбкой раис подозвал его и усадил рядом с собой. Взяв дядюшку Махмуда за руку, он продолжал свои объяснения, не выпуская его руки.

Нас разделили на три группы. Одна должна была вступить в бой с танками и огнем своих пулеметов и винтовок помешать им прорваться на улицу. Другой группе приказали забраться на крыши домов и оттуда забрасывать танки гранатами. Третья группа обязана была прикрывать своих товарищей и действовать согласно обстановке.

Вдруг дядюшка Махмуд пристал ко мне с просьбой — дай ему пулемет да и только. Даже начал предлагать в обмен свою скорострельную винтовку, ну прямо-таки прилип к моему пулемету, не отходит и смотрит на меня с мольбой. Только ребенок может так тянуться к игрушке. В наш разговор вмешался Гилаль. Положив на мое плечо руку, он добродушно сказал:

— Ну, ладно, отдай ему. Ведь он тебе в отцы годится. Пусть он будет доволен…

* * *

В ожидании танков мы залегли в окопах, вырытых на дороге. Винтовочная и пулеметная стрельба возвестила начало боя.

Каждый знает, что уличный бой отличается от боя в полевых условиях. Обороняться на улицах легче и больше возможностей проявить инициативу… Вдалеке показались танки. Они приближались медленно и осторожно. Мы залегли в ожидании…

Танки остановились. Орудия поворачивались то вправо, то влево. Танки продвинулись еще немного вперед. Опять остановились. Потом вдруг поползли назад, но затем опять двинулись вперед и снова застыли на месте… Казалось, они не знают, куда идти.

Я лежал на углу улицы. С моей позиции был хорошо виден первый танк, опередивший остальные четыре.

Его надо остановить прежде, чем он пересечет улицу и откроет путь следующему танку… Но как задержать его? Что мы можем сделать с нашими винтовками, пулеметами и гранатами?

Вот дядюшка Махмуд, этот пятидесятилетний человек, наверное, знает, что делать. Он уже воевал и нам, молодым, неискушенным, казался героем… Я повернулся к нему и улыбнулся, увидев его мужественное, сосредоточенное лицо, его руки, сжимающие пулемет…

В это время один из наших бойцов — Рушди — начал вытаскивать из-за пазухи ручные гранаты и укладывать их перед собой кучкой, точно куриные яйца… Он тоже улыбнулся.

…А танки все ближе и ближе. Я не выпускал их из виду. Может быть, не надо останавливать их гранатами и обстреливать экипажи из винтовок?! Может быть, как-нибудь иначе?..

Нет… Надо принимать бой…

— Послушайте, — обратился я к дядюшке Махмуду и к Рушди, — Рушди, внимание… Видите вон там темную кучу камней… А что, если я поползу и укроюсь за ней… Возьму Мансура, того, что в другой группе… А вы занимайтесь танками. Отвлеките их от нас… Стреляйте вдоль улицы, пока мы не доберемся… только ни на минуту не прекращайте огонь…

Дядюшка Махмуд потер ладонью свой заросший подбородок, облизал губы, затем плюнул на землю, улыбнулся и одобрительно закивал головой.

— Хорошо, не беспокойтесь. Идите…

Добравшись до группы Мансура, я позвал его с собой, и мы двинулись навстречу танкам.

Они все ближе и ближе…

Я полз с винтовкой. Мансур осторожно следовал за мной.

Эту картину я не забуду никогда…

Перед нами словно воскресли кадры из кинофильмов о Сталинградской битве, о сражениях на полях и в лесах Украины… Развалины домов… окопы…

Мы ползли вдоль улицы по тротуару под прикрытием стены, навстречу танкам, ощерившимся дулами орудий, извергающих смерть и разрушения.

Ярость и гнев разъедали мое сердце…

Танки совершали свое страшное дело. Вот обвалилась стена дома, разлетелись вдребезги двери… А до ближайшего танка еще пятьдесят метров.

Наши люди были повсюду. В ста метрах позади нас на крышах домов целая группа поджидала танки, вооружившись зажигательными и фугасными гранатами. А совсем рядом, в каких-нибудь пятидесяти метрах, на углу улицы с пулеметами «Виккерс» и «Стен» притаились в засаде другие.

…Ну вот, наконец-то мы добрались до груды булыжников из развороченной мостовой. Эти камни были приготовлены для блокирования дороги еще до появления танков.

Танки продвигались с северо-западной части города, они пытались проложить путь для английских и французских солдат, которые при поддержке самолетов и артиллерии вели бои на другом конце города, стремясь завершить окружение.

* * *

Я всецело находился во власти своего плана и ничего не видел вокруг себя. Мне казалось, что все завертелось с потрясающей быстротой…

Мансур подполз ко мне…

А танк все ближе и ближе… Медленно, но неумолимо он двигался вперед. Орудие его на мгновение замолкло.

Казалось, что кто-то изнутри танка внимательно осматривает здания по обе стороны улицы здания с закрытыми дверями, погруженные в молчание, с окнами, заложенными мешками с песком. Воцарилась жуткая тишина.

Последние секунды… Я ползу рядом с Мансуром вдоль кучи камней. Мы выглядываем из-за укрытия и опять ползем. За пазухой полно камней. Ползем осторожно… Трещат выстрелы из пулеметов и винтовок — это друзья прикрывают наше продвижение…

Рядом с Мансуром упала граната. Она разорвалась под большим окном лавки Махмуда Холвани. Стекла витрины разбились вдребезги. Я уткнулся лицом в землю. На голове у меня была каска. Это меня спасло, она защищала, как броня.

Танк прошел еще несколько метров. На какое-то мгновение он перестал извергать огонь, а потом, повернув орудие в сторону, разрушил то, что оставалось от дома, где была лавка Махмуда Холвани. Снова раздался звон разбиваемых стекол, послышался гул обвала.

Вот и подходящий момент.

С камнями за пазухой мы с Мансуром поползли к танку… Совсем вплотную. Наши руки уже могли коснуться его стальных гусениц…

Я улыбнулся, представив, что… Рядом с ухом просвистела пуля, но я даже и внимания не обратил на нее.

Мы быстро отползли назад к стене за темную кучу камней, тяжело дыша и волоча винтовки. Да, мы улыбались. Мы имели право улыбаться…

Первый танк не смог двинуться с места, несмотря на все попытки. Камни были между зубцами гусениц.

Чудовище замерло на месте. Своим широким телом оно перекрыло улицу, преграждая путь другим танкам…

На втором танке приподнялась крышка люка, и оттуда высунулась голова командира. Он что-то кричал, пытаясь выяснить причину остановки. Пуля Мансура угодила ему в лицо, послышался вопль, и крышка захлопнулась.

На танки посыпались гранаты. Огонь и взрывы заполнили все вокруг. Танкисты беспорядочно отстреливались, не видя цели, пока не задохнулись под шквалом гранатной атаки. Танки замолчали.

Из люков показались руки с кусками белой материи. Танкисты сдавались в плен… Солдаты вышли, высоко подняв руки. Те, кто уцелел после боя, были пугливы, точно мыши.

* * *

Бой был жестоким. Но меня больше всего поразило не само сражение, в котором поистине героическое сопротивление врагу оказали мои друзья — жители нашего квартала, и не ужасные разрушения, которые танки нанесли нашей улице.

Меня потрясло другое, наполнив сердце гордостью и великой верой в правду и справедливость, — это был дядюшка Махмуд!

Произошло это в конце сражения. Дядюшка Махмуд лежал в своем окопе. Губы его улыбались. Тяжело дыша, он невнятно заговорил.

Я отвечал, не ожидая, когда он кончит:

— Да… да… все… пять танков…

Дядюшка Махмуд был ранен в живот, он поддерживал руками вываливающиеся внутренности.

Я обнял его за плечи. Он побледнел и крепко прижался ко мне, резкая боль исказила черты его лица. Но он еще пытался улыбнуться, и слабое подобие улыбки озарило его лицо. Потом он сказал:

— Да… так… я говорил тебе… я говорил… что танки не пройдут… госпиталь далеко…

Я не знал, что делать. От ужаса и жалости я оцепенел… А дядюшка Махмуд продолжал говорить, время от времени останавливаясь.

Оказалось, что он никогда раньше не воевал; никогда не работал переводчиком в таможне, о которой рассказывал утром; что он не знает, где находится госпиталь, который был недалеко от нас, и что он даже не житель Порт-Саида… Я слушал его, и к чувству боли и обиды примешивалось чувство великой гордости.

МАХМУД АС-СААДАНИ

У ворот

Перевод Ю. Грядунова

Дядюшка Хусейн, как обычно, подошел к воротам лагеря английских моряков в Порт-Саиде. Взглянув сквозь чугунную решетку, он, как всегда, увидел солдат, марширующих на освещенном тусклым светом пространстве, и огромный пароход, стоящий у причала. Невысокий солдат, расхаживающий по лагерю, насвистывал печальную песню.

Заняв облюбованное место возле ворот, дядюшка Хусейн достал лепешку и начал неторопливо жевать ее. Время от времени он поднимал глаза, следя за движущимися вдали по бескрайней пустыне двумя светлыми точками. Они мало-помалу приближались к нему. Через несколько минут Хусейн услышал рокочущий шум автомобиля. Сильный свет фар выхватил из темноты ограду из колючей проволоки, ворота и, наконец, самого Хусейна.

Дядюшка Хусейн подумал, что начался обход. Для Хусейна было вполне обычным, что время от времени внезапно появлялся полицейский патруль, хватал его и бросал на цементный пол камеры портовой тюрьмы всякий раз, когда на него жаловались англичане. Он всегда недоумевал по поводу такого отношения англичан. Хусейн не ссорился с ними, не считал их своими врагами и не питал к ним никаких недобрых чувств. Он всего лишь ночевал у ворот, ведущих в лагерь английских моряков. Если бы у дядюшки Хусейна был дом, он не проводил бы здесь ночей.

Но даже здесь, у этих ворот, дядюшка Хусейн никогда не высыпался вдосталь. Обычно он спал часов до шести утра, пока не приходил английский часовой, который расталкивал его прикладом винтовки и, ругаясь, приказывал убираться отсюда. Иногда солдат швырял ему сигарету. Хусейн подбирал ее и уходил.

Нередко дядюшка Хусейн просыпался, охваченный страхом, за несколько минут до шести часов: его мучили тяжелые кошмары. Однако он втайне благодарил аллаха за пробуждение до прихода часового. Поднявшись, он старался пробраться в порт, держа в руке свой кувшин и обшаривая глазами землю в поисках окурков.

Сердце дядюшки Хусейна замерло, когда показался автомобиль. Но дядюшка Хусейн с облегчением вздохнул и удивился — это был не полицейский автомобиль, а военный, в его кабине сидели шофер-солдат и рядом — молодой офицер, а ведь ворота лагеря закрывались в шесть часов вечера и открывались только в шесть часов утра. По лицам шофера и офицера было видно, что они взволнованы.

Удивление дядюшки Хусейна возросло еще более, когда он увидел, что ворота лагеря открылись и автомобиль быстро въехал на причал. Ничего подобного Хусейн не видел в течение долгих десяти лет, проведенных им у ворот лагеря. Однако вскоре он перестал удивляться и вновь принялся неторопливо жевать лепешку. Покончив с едой, он повернулся на бок и уснул.

Прошло два часа. Дядюшка Хусейн продолжал спать сном праведника. Но в конце концов его потревожил шум в лагере. Сквозь сон он слышал множество громких голосов, грохот каблуков, прикладов, военные команды и гудок парохода. Дядюшка Хусейн не мог ничего понять. Он заворочался, ему показалось, что все это он видит во сне.

Но вот в воздухе раздался тревожный гудок огромного парохода, отплывающего из порта. Дядюшка Хусейн вздрогнул всем телом. Следовало встать, однако он не смог этого сделать — тело налилось какой-то свинцовой тяжестью… И когда из пустыни повеяло прохладным ветерком, дядюшка Хусейн снова забылся и погрузился в глубокий сон.

Прошло много часов, прежде чем дядюшка Хусейн очнулся от сна, охваченный страхом, как это бывало с ним каждое утро. Открыв глаза, он пришел в ужас: солнце стояло высоко над горизонтом, ворота лагеря были открыты, справа от них стоял часовой. Англичанин, несомненно, был добрым человеком. Он не собирался обругать или прогнать Хусейна.

Дядюшка Хусейн протер глаза. Он усиленно старался понять, что произошло. В глазах рябило. Он проспал слишком долго. Сейчас больше девяти часов утра, и окурки уже собрали другие.

Повернувшись на другой бок, дядюшка Хусейн стал всматриваться в лицо часового, стоявшего перед воротами. И вдруг Хусейн вздрогнул: лицо часового было смуглым… даже очень смуглым. Это, конечно, был суданец или солдат африканец из английских колониальных войск. Однако на человеке, стоявшем у ворот, египетская форма, да и по внешности это египтянин. Не может быть, чтобы глаза Хусейна так ошибались, хотя они и потеряли былую зоркость.

Он подошел к солдату.

— Салям алейкум!

— Алейкум ас-салям!

Вот приятная неожиданность! Да ведь это египтянин, сын египтянина! И даже такой же феллах!.. На голове у него простая зеленая чалма!.. Однако что же все-таки произошло? Может быть, сменилась власть?

— Что случилось, сержант? Не ушли ли англичане? Что случилось?

Солдат спокойно ответил:

— С ними покончено. Они оставили землю Египта.

— Когда же это произошло?

— Ночью, пока ты спал.

— Слава аллаху! Клянусь, я думал, что это сон!

Дядюшка Хусейн пожевал губами, затем, хлопнув в ладони, проговорил:

— Клянусь аллахом, теперь мы оживем! — И он с любовью посмотрел на солдата. Потом, повернувшись на пятках, лениво и сладко зевая, медленно направился к открытым чугунным воротам. Он заглянул через решетку. По лагерю ходили несколько солдат, таких же смуглолицых, как Хусейн. Дядюшка Хусейн ухватился за решетку и засмеялся. Его сердце сильно забилось. Итак, англичане ушли безвозвратно, пусть бы пропали они совсем! Слава аллаху! Он глубоко вздохнул, потом перевел дух и ударил себя в грудь костлявым жилистым кулаком, еще раз внимательно посмотрел на солдата и зевнул. Отойдя от ворот, дядюшка Хусейн растянулся прямо на земле и погрузился в глубокий сон.

Окурки пусть подождут, дядюшка Хусейн может сегодня спокойно уснуть. И пусть он мирно спит… Ведь англичане ушли.

МАХМУД БАДАВИ

Борьба со злом

Перевод В. Волосатова

Шли бои в западной пустыне. Англичане и их союзники трусливо бежали под натиском армии Роммеля. Они спешили сжечь свои архивы в Каире, минировали мосты, общественные здания и предприятия, готовясь превратить в руины египетские города, уничтожить или оставить без крова тысячи мирных жителей.

Английская армия отступала в панике. На запад через пустыни двигались колонны автомашин, чтобы вывезти остатки войск и снаряжения. Солдаты, возвращаясь с фронта, совершали в Каире неслыханные преступления.

Одна из машин выехала из военного лагеря близ Аббасии; в ней находилось несколько солдат и шофер. Машина выскочила из тоннеля в районе аль-Гиза, но, преодолев подъем, ведущий на улицу Гарам, несколько замедлила ход…

Тавхидат и ее подруга Инширах очень спешили, стараясь попасть домой до наступления темноты, когда начинались налеты. Английская машина обогнала их и внезапно остановилась. Из нее выпрыгнул солдат, схватил Тавхидат; Инширах с рыданиями убежала.

На улице стал собираться народ, но солдаты быстро втолкнули Тавхидат в машину и умчались с бешеной скоростью.

Люди, бледные от гнева, молча смотрели друг на друга. Они были бессильны. Никто не мог защитить их от бесчинств оккупантов или помочь ответить ударом на удар.

…Мужа подруги Инширах застала дома. Узнав о случившемся, он, как безумный, побежал на улицу Гарам, но здесь уже все стихло и не было никаких следов машины. Несколько минут Саид тупо смотрел по сторонам, затем, шатаясь, как пьяный, медленно пошел посредине улицы, неожиданное несчастье обессилило его и едва не лишило рассудка.

Неподалеку от тоннеля, возле лавки, собралась толпа, люди говорили о похищении Тавхидат.

«Это все, на что вы способны, трусы, — собираться и болтать, как бабы!» — с горечью подумал он, бросив на собравшихся гневный взгляд. Сперва он решил обратиться в полицию, но затем отказался от этой мысли.

«Что может сделать для меня полиция — ничего!» — рассудил он.

Вернувшись домой, Саид в полной темноте, не раздеваясь, лег на кровать; он не зажигал света, чтобы избавить себя от посещения знакомых, которые будут надоедать глупыми вопросами, выражением сочувствия и сожаления и этим заставят его страдать еще больше.

Саид долго курил в темноте. Из открытого окна комнаты было видно, как лучи прожекторов бороздили небо… Кроме него, в доме никого не было. Лишь пять месяцев назад он женился на Тавхидат; она была такой же бедной, как он, но принесла ему счастье; он страстно любил ее, вся его жизнь, все желания и мечты, все надежды были связаны только с Тавхидат.

Саид работал в одной крупной табачной компании, расположенной в районе аль-Гиза, и здесь же снимал квартиру; после работы он, как на крыльях, мчался домой, чтобы броситься в объятия Тавхидат; рядом с ней он забывал обо всем, о всех делах и заботах, о тяжелом труде на фабрике, о несправедливости, которую видел повсюду. Он сам покупал продукты на базаре, не позволяя Тавхидат выходить из дому; она была очень красива; улыбаясь, она походила на розу, распускающуюся весной; он ревновал ее даже к лучам солнца, падавшим на ее лицо… И вот сегодня Тавхидат ушла из дому вместе с Инширах, чтобы навестить свою мать, и не вернулась… Негодяи похитили ее!

* * *

Около полуночи Саид услышал, как открылась входная дверь и вошла Тавхидат, но он не сдвинулся с места и не сказал ни слова. Тавхидат зажгла свет в коридоре и бессильно опустилась на тахту; еще минута — и она упала бы прямо на пол. Ее лицо было бледно, волосы растрепаны, одежда порвана. Человек, который увидел бы ее в таком положении — неподвижно лежащей на тахте, скорчившись, уткнувшись головой в подушку, с распущенными волосами, покрывавшими шею и спину, — мог бы подумать, что ее голую били кнутом до тех пор, пока на ее теле не появились кровавые полосы и она не потеряла сознания.

Тавхидат инстинктивно чувствовала, что ее муж в соседней комнате и что он не спит, преследуемый страхом за ее судьбу. Тревожные мысли, не дававшие ему покоя весь вечер, парализовали его и довели до полного изнеможения.

Тавхидат неподвижно пролежала до утра. С первыми лучами солнца она вошла в комнату мужа. Повсюду на полу валялись окурки. Саид не раздевался и не вставал с постели; его лицо было багрово-красным, с набухшими венами на лбу; глаза налились кровью. Он был похож на волка, которому помешали расправиться с его жертвой. Снимая с вешалки платье, Тавхидат тихо спросила:

— Ты не идешь на работу, Саид?

Он не ответил, нахмурился и закрыл глаза, чтобы не видеть ее.

Тавхидат сняла изорванное платье и надела другое; выйдя в кухню, она, как обычно, приготовила чашку чая и подала ее мужу, затем вновь вышла; вернувшись, она заметила, что чай остался нетронутым; Тавхидат смолчала, она обиделась и заплакала, пробормотав несколько невнятных слов.

Тавхидат хотела рассказать мужу, что ни один солдат ее не тронул, что она отчаянно защищалась зубами и ногтями, что они не смогли справиться с нею и бросили ее в пустыне. Она хотела рассказать ему обо всем, но Саид ничего не понимал и не слышал; он был вне себя от возбуждения и не замечал ее присутствия. Голова и тело его горели. Саид думал о тех негодяях, которые оскорбили его честь; он видел, как их грязные руки касались тела Тавхидат, и представлял себе все случившееся в самых мрачных красках; он скрипел зубами от гнева, ему хотелось уничтожить, разрушить все вокруг.

Тавхидат достала свои вещи из шкафа и сложила их в чемодан.

— Я ухожу, Саид! — сказала она, но он ничего не ответил и продолжал неподвижно лежать; через минуту он услышал, как она открыла дверь и вышла…

Ночью Саид спрятался недалеко от дороги, по которой шли к фронту английские машины. Увидев, как одна из них затормозила, он осторожно подкрался к ней; встав за ствол дерева, он несколько раз подряд выстрелил и бросился бежать. Он слышал за собой крики, выстрелы, его освещали лучи прожектора; он был ранен в бедро, но продолжал бежать, пока не добрался до дому. Окровавленный, измученный, смертельно усталый, Саид чувствовал безумную радость и удовлетворение — он отомстил врагу; теперь его охватил прилив нежности к жене; он хотел увидеть ее здесь, рядом, крепко прижать к себе.

Нервы его успокоились, и он уснул. Разбудил Саида сильный шум на лестнице. Кто-то стучал в дверь; он услышал крики на английском и арабском языках и понял, что его выследили.

* * *

Полицейские взломали дверь и вошли в дом. Саид лежал перед ними весь в крови. На устах застыла победная улыбка. Он победил их и не дал над собой издеваться.

БИНТ АШ-ШАТИ

Кающаяся

Перевод А. Рашковской

Тем, кто верит в здоровое начало характера египтянина, в его настойчивость в борьбе за право на достойное существование!

Она была бедной сиротой и находилась на попечении бездетной сестры по отцу, которая тоже была небогата. Они жили на берегу озера Манзила в северной части пустыни. Муж сестры — рыбак — брал свои сети и уходил с ними на озеро. Когда улов был хорошим, он возвращался домой веселый и довольный.

Едва он успевал приблизиться к хижине, как Хайрия бросалась к нему с сияющим от радости лицом. Он отдавал ей улов, и его наполняла уверенность в том, что аллах посылает им пропитание ради этой маленькой сироты.

Сестре неприятно было видеть, что муж уделяет Хайрии больше внимания и нежности, чем ей, но она подавляла в себе досаду как могла. В течение многих лет, снедаемая тоской по собственному ребенку, она с волнением наблюдала, как ее муж все свое нерастраченное чувство отцовства отдавал девочке-сироте.

Она должна бы так же, как и ее муж, считать маленькую сестру дочерью, и сперва так оно и было. После смерти родителей Хайрии женщина привязалась к девочке, которая наполнила ее существование новым смыслом и дала радость материнства, которого она была лишена. Но едва она увидела, что муж тянется к ребенку, как почувствовала смутное беспокойство, которое все росло, пока не превратилось в постоянную тревогу. Ее беспокоило, что девочка пробудит в муже дремлющие отцовские чувства и ему захочется иметь своих детей, которых волею судьбы они были лишены.

Женщина не знала, что делать с сестрой. Ей приходило на ум невозможное: выгнать ее, бросить на дороге бесприютной, отверженной изгнанницей. Но муж не согласится на это, даже если придется самим остаться без крова.

На помощь пришла судьба. Она привела в эту округу любителей отдыха в отдаленных, глухих местах. Между ними и жителями побережья завязались знакомство и добрососедские отношения. Жена рыбака принялась искать у приезжих работу для девочки. Когда минуло лето и появились первые признаки осени, женщина сделала все, что могла, приложила все старания, прибегла к хитростям, чтобы девочка уехала с отдыхающими, которые охотно соглашались взять ее с собой.

* * *

Муж стоял и безмолвно смотрел на свою девочку, когда ее привели к поезду. Только сегодня утром сестра сказала Хайрии, что она должна ехать. Эта неожиданность ошеломила девочку. Почему? Когда? Куда? Затем ею овладел страх. Она вцепилась в одежду рыбака и замерла. Хайрия все цеплялась за него, пока ее не оторвали в самый последний момент. Она с мольбой смотрела на своего приемного отца, втайне взывая к аллаху, чтобы поезд испортился и она могла бы еще часок чувствовать спасительное прикосновение руки этого доброго человека. Но рыбак стоял в оцепенении.

Он не чувствовал, как жена толкала его, чтобы возвратиться домой, и девочка обессиленно отвела от него взор. И вдруг он бросился к вагону и в тот момент, когда поезд уже должен был тронуться, схватил девочку на глазах у пораженных неожиданностью пассажиров и бросился с ней к берегу, а за ним бежала, задыхаясь от гнева, разъяренная жена.

Разыгралась буря. Гнев, который она сдерживала в себе из года в год, проявляя терпение и сдержанность, вылился наружу. Затаенная досада стала извергаться вулканом. Женщина пришла в ярость. Она требовала раскрыть тайну его привязанности к девочке и в ослеплении заставила выбирать между ними — она или сестра.

Его достоинство и человеческая гордость возмутились, и он выбрал ребенка.

Жителям побережья он с полной откровенностью и убежденностью сказал, что не может выбросить ни в чем не повинную сироту на улицу в угоду жестокой прихоти жены.

Прошел год, девушка расцвела, юноши поселка проявляли интерес к ней и искали ее руки. Но она твердо решила, что выйдет замуж только за своего благодетеля, который воспитал ее, кормил и дорогой ценой спас от бесприютной жизни и скитания.

Он думал, что девушка поступает так, признавая его право на нее и отдавая то, что называют долгом. Он не желал отягчать ее молодость выполнением этого долга и пытался, как мог, оттолкнуть от себя и выдать замуж за какого-нибудь юношу.

Но Хайрия действительно полюбила его и не могла с ним расстаться и отказаться от него.

* * *

И вот в округе услышали об этом браке. Сперва он был встречен угрюмым молчанием, но вскоре все стали деятельно обсуждать это событие. Рыбаку оставалось лишь покинуть поселок и отправиться вместе с молодой женой по обширной земле аллаха в поисках средств к существованию.

Погоня за куском хлеба перебрасывала их с места на место, пока их странствования не завершились наконец в деревне, расположенной на исмаилийском канале. Здесь муж Хайрии нанялся матросом на парусное судно.

Тогда-то я и познакомился с Хайрией. Я обратил на нее внимание, когда она пришла с группой женщин к врачу для специального осмотра по направлению земледельческого общества.

Я тотчас заметил в ней характерные черты жителей северной части пустыни. Она почувствовала симпатию ко мне и изредка навещала меня.

Затем Хайрия исчезла из этих мест; говорили, что она вернулась на север. Я иногда вспоминал ее простоту, скромность, мягкость. Но воспоминания стали постепенно сглаживаться, пока время не поглотило их. А затем сведения о ней принес человек, от которого мы их не ждали. Это было в начале прошлой осени. В столицу партия за партией стали возвращаться рабочие с канала, не пожелавшие ковать своими руками позорные кандалы, которые Египет навсегда отказался надеть. Они вернулись, встреченные любовью и почетом народа.

Эти люди не задумывались о завтрашнем дне и о том, что их дети будут обречены на голод и лишения. Их главной заботой было избежать презрения и позора и не помогать тем, кто узурпировал свободу их родины и пытался в течение семидесяти лет уничтожить все блага и самое право народа на существование.

Один из вернувшихся с канала и рассказал нам о Хайрии. Он видел ее на канале, куда, ослепленный обещаниями, сам был завлечен в поисках жизненных благ.

Этот человек отправился на канал, наслушавшись волнующих рассказов о тех, кто раньше поехал на работу в оккупированную зону и якобы разбогател в один день. Он много лет пробыл батраком в имении одного крупного помещика в Калюбии и так и не узнал, что значит быть сытым; его дети ни разу не получили хорошей еды, необходимой одежды, человеческого жилья. Некоторое время он сопротивлялся заманчивым речам тех, кто прельщал его поездкой на канал, ему были противны англичане. Но соблазн настойчиво преследовал его и рисовал его воображению волнующие картины счастливой судьбы, которая ожидает раба земли.

Человек, рассказавший мне о Хайрии, не представлял, что встретит ее там. Муж ее остро ненавидел пришельцев, этих врагов арабов и ислама, а она была неприхотлива и терпелива и умела довольствоваться малым. Сама ее природа восставала против соблазнов. Хайрия знала в жизни лишь горькую борьбу за кусок хлеба.

Но этот человек услышал ее историю и все понял.

Муж Хайрии умер во время эпидемии холеры, оставив троих малышей сиротами. Хайрия продолжала скитаться в поисках пропитания для них, пока голод не забросил ее в лагерь оккупантов, где для нее и для ее детей нашлись работа и крыша над головой. Она стирала солдатское белье, ее старший сын был кочегаром на паровом баркасе, перевозившем провиант через канал, а второй сын поступил рабочим на завод боеприпасов.

Хайрия прожила там год с лишним. Она была сыта и одета. Скрытый гнев, который много лет бушевал среди египтян, не доходил до нее. Но наконец он прорвался, потряс страну, подобно взрыву, и разбудил Хайрию, так же как многих египтян, которые работали на оккупантов.

Хайрия была охвачена паническим ужасом. «Неужели я служила врагам моей страны?» — спрашивала она себя. Она убежала вместе с детьми, отвергнув отравленный кусок, который протягивали ей враги, и снова стала бродить по дорогам, голодная и бесприютная, спрашивая у каждого встречного:

— Простит ли меня аллах?

Прошло несколько дней, и мы услышали, что она пошла на линию огня, желая искупить то, что считала своей виной и грехом. Египтяне зажгли священный огонь, для того чтобы очистить свою славную землю от низких людей, которые попирали достоинство страны. Чтобы поддержать этот огонь, Хайрия предложила самое дорогое, что у нее было, — жизнь.

ИСА УБЕЙД

Дневник Хикмат Ханум (мой дневник до замужества)

Перевод К. Оде-Васильевой

1 марта 1919 г.

Я сидела рядом с мамочкой у окна, выходящего на улицу. Она молча смотрела на меня глазами, полными материнской любви и скрытой печали. Бедная мамочка! Ее огорчает то, что я в двадцать лет еще не замужем, в то время как дочери ее знакомых вышли замуж в тринадцать-четырнадцать лет. Ей хочется видеть меня замужем и счастливой. Но разве счастье в браке? Разве она счастлива в своей супружеской жизни? Она, которая умирает от ревности ко второй жене моего отца. Разве моя подруга Ихсан Ханум счастлива со своим мужем Мухаммадом Беком?.. О, если бы я смогла убедить мамочку, что я довольна своей жизнью и не хочу никаких перемен!

10 марта

Сегодня нас посетили две незнакомые женщины, одна из них среднего роста, закутана в дорогое покрывало, на лице прозрачная вуаль, сквозь которую видно серьезное лицо. Надвигающаяся старость уже наложила на него отпечаток. Другая «мещанка» с открытым лицом, покрывало на ней старое, рваное…

Как только я их увидела — тут же поняла цель их визита и, не дожидаясь указания мамочки, пошла сразу к себе в комнату надеть лучшее домашнее платье, причесаться и покрыть свое восковое, бледное лицо румянами и белилами, чтобы понравиться посетительницам.

Едва я начала приводить себя в порядок, как вошла мамочка с радостной улыбкой и сказала: «Будь готова, Хикмат… Мать Хасана пришла на тебя поглядеть».

Я притворилась безразличной и сухо спросила: «А кто вторая женщина, которая пришла с ней?» Но мама, не ответив мне, поспешно вышла из комнаты, чтобы не оставлять посетительниц одних.

Я почувствовала, как жар разливается по всем моим жилам. Это было какое-то новое ощущение. «Неужели меня радует замужество? — подумала я. — Или, побуждаемая женским инстинктом, я хочу показаться им красивой? Для чего? Для того, чтобы сказали обо мне, что я прекрасна, как луна, или чтобы хвалили меня лживыми, глупыми словами?» Я попыталась разобраться в тех тонких чувствах, которые мною овладели, но не смогла, ибо не привыкла серьезно задумываться. Скорее всего это было простое любопытство, стремление познать неизвестное.

Посетительницы встретили меня очень приветливо и ласково, особенно «мещанка», которая осыпала меня льстивыми, лживыми словами. Затем наступило молчание. Мать Хасана внимательно осматривала меня. Ее острый, проницательный взгляд, казалось, сразу меня раздел. Я смутилась и опустила голову. Сваха заметила это и поспешила сказать: «Подойди, сестрица, я посмотрю на твой носик, похожий на лотос, и на твой ротик, похожий на соты». Затем повернулась к матери жениха и добавила тоном, не допускающим возражений, как будто утверждала неопровержимую истину: «Кто посмотрит на Хикмат Ханум, скажет, что она еще в прошлом году играла с детьми на улице… Она ведь еще совсем ребенок, о госпожа, мать Хасана». Женщина ответила ей деликатно: «Разве это не видно по ней, сестра моя?»

Несомненно, она сказала это лишь из любезности, потому что я прочла на ее лице недоверие.

Сваха после каждой наивной фразы бросала незаметный взгляд на мамочку, как будто говоря: «Видишь, какую ценную услугу я оказываю тебе? Не забудь при расчете хорошо меня отблагодарить».

Мама молча безнадежно кивала головой.

Я стала наблюдать за госпожой Хасан. Она продолжала внимательно рассматривать меня. Я почувствовала, как ее острый взгляд пронизывает мое тело, и заволновалась. Мое волнение увеличилось, когда она сказала мне: «Заклинаю тебя пророком, о дочь моя, дай мне стакан воды напиться».

Она, конечно, не хотела пить, но ей хотелось увидеть, как я хожу, как сложена. Я встала и попыталась идти красиво, степенно, однако, зная, что ее острый взгляд следует за мной, я еще сильнее разволновалась и начала спотыкаться, затем мне показалось, что я внезапно остановилась. Подавая воду, я извинилась и, сославшись на головную боль, ушла к себе в комнату. Я смеялась и сердилась на себя.

Спустя некоторое время я услышала, как эта госпожа, прощаясь с мамочкой, сказала церемонно:

— Окажите нам честь и пожалуйте к нам.

Мама ответила:

— Мы будем считать за честь вас посетить.

Что за сухие церемонии… видно, я ей не понравилась! А может, она нашла, что я стара для ее сына?

15 марта утром

Меня одолела тоска, которая часто на меня нападает. Я не знала, куда от нее деться. Обычно при таком настроении я поднимаюсь на крышу дома, сажусь и смотрю в бесконечное пространство, дышу свежим, оживляющим воздухом. Однако, если это не помогает мне, я прибегаю к чтению. Но не успела я прочесть и нескольких страниц, как заметила, что ничего не понимаю из прочитанного. Тогда я в отчаянии бросила книгу. Голова болит, мысли туманятся, и я долго не могу отделаться от этой скверной болезни, которая быстро проникает в сердце и наполняет грудь убийственно черной меланхолией.

25 марта

Сегодня я села читать, а няня, Умм Мухаммед, устроилась у моих ног. Она женщина болтливая. Моя мать зовет ее в часы скуки, чтобы та развлекала ее рассказами о древних героях и анекдотами. Я читала повесть о Зейнаб. Не успела я углубиться в переживания этой деревенской египетской девушки, чья чисто арабская поэтичность так редко встречается у наших безграмотных крестьянок, как Фаттума привела мою подругу Мари Наум. Мари Наум — сирийка. Мы с ней сдружились еще в школе и продолжаем дружить до сих пор. Фаттума знала, что ее приход рассеет мою тоску. Мы поговорили о разных вещах и незаметно затронули вопрос о свободе женщины… Я начала ругать эту свободу, портившую нравы многих европейских девушек, и с уважением отозвалась о наших восточных традициях. Она же с жаром ревностно защищала западные веяния, опровергая мои слова. Она считала, что чувство любви у девушки, снявшей покрывало и освобожденной от цепей старых традиций, не подвержено иллюзиям, а у девушки, носящей покрывало, иллюзии заслоняют мир. В подтверждение своих слов Мари Наум сказала: «Покрывало, лишающее восточную женщину общения с мужчиной и как бы отгораживающее ее от общества, сохраняет наивность женщины и усиливает в ней воображение, а ничто так не действует на любовь, как воображение. Эта женщина смотрит на неведомый ей мир невинным взором, она смотрит на него через очки воображения, а не глазами обнаженной правды. Это облегчает юноше обман. И если он притворится, что любит ее, и шепнет ей на ухо несколько нежных, приятных слов, она ему поверит, ибо она наивна душой и чиста сердцем». И прибавила:

— Современная девушка, свободно общающаяся с мужчинами, скорее отвергнет юношу, чем даст ему обмануть себя, потому что она владеет своими чувствами, направляет их, как хочет, и слепо не подчиняется их власти.

Я долго думала, пока писала эти строки, о необычных словах моей подруги и пыталась опровергнуть их. Да, она ошибается, ошибается. Приукрашенная, мнимая свобода испортила ее воображение, отравила ее чувства. Можно ли бросить такое ложное, безобразное обвинение нашим старым, благородным традициям?

28 марта

Мамочка сегодня очень рада: пришел отец. Ах! Почему перо не слушается меня, когда надо написать «папочка» вместо слова «отец»? Почему я не могу обратиться к нему так же ласково, как я обращаюсь к матери, когда говорю ей «мамочка»? Почему я не могу разговаривать с ним запросто и делиться своими думами, как обычно делюсь с мамочкой… Почему? Почему?

Причина в том, что я не люблю его. Он доставляет бедной мамочке ужасные страдания. Недавно, например, он женился на девушке моложе меня. Он меня не любит и никогда ничем не выражает отцовских чувств ко мне, даже ни разу не поцеловал. Он не уделяет мне никакого внимания и забывает о моем существовании. Это оскорбляет меня и причиняет боль.

Вот и сегодня, после недельного отсутствия, он поздоровался со мною сухо, словами: «Как ты живешь, Хикмат?» — и ушел в свою комнату, не дождавшись моего ответа.

Я заперлась у себя в комнате, чтобы скрыть волнение.

30 марта

Пришла сваха Закийя и уединилась с мамочкой.

Через некоторое время я захотела войти в комнату, чтоб узнать причину визита Закийи, но услышала плач мамочки, няня же пыталась утешить ее словами: «Сестра моя, что ты плачешь? Сохрани мед в кувшинах, пока не придет настоящий покупатель. Ведь Хикмат, да будет молитва пророка на ней, говорит луне: — Скройся, я займу твое место».

Я поняла, что не понравилась матери жениха.

1 апреля

Произошла страшная ссора между учителем Масиха и шейхом Абд-Рабихом. Старая вражда, укоренившаяся между ними, разразилась сегодня с необычайной силой. В ссоре участвовали члены обеих семей, и кровь потекла. Брошенный кем-то камень глубоко ранил в голову шейха Абд-Рабиха, а учителю Масиха выбили два зуба «русским» ударом.

Разумные жители нашего квартала боялись, чтобы кое-кто не счел вражду учителя Масиха и шейха Абд-Рабиха религиозным фанатизмом, ведь они — люди различных вероисповеданий. Их пытались примирить, но всякий раз обе стороны глупо упрямились, и каждый из них выдвигал совершенно неприемлемые для другого условия мира.

7 апреля

Сегодня сутра на улицах было необычайное оживление. Люди шли группами и целыми толпами, у всех на лицах выражение радости и веселья. Они несли египетские знамена — маленькие и большие. До меня доносились различные голоса, но напрасно я пыталась понять что-нибудь. Но вот по нашему району тесными стройными рядами прошли студенты. Впереди был юноша с большим египетским знаменем в руках, на знамени изображен серп луны^[18], опоясывающий крест. Под этим национальным символом объединения написано: «Да здравствует полная независимость!» Студенты кричали: «Да здравствует Саад Паша Заглул, да здравствует египетская делегация!» Их возгласы: «Умрем за тебя, Египет!» — вызывали слезы на моих глазах и дрожь во всем теле. Эти возгласы были полны горячей веры и искренности. В них слышалось такое страдание, как будто это были крики мучеников, расстающихся с жизнью. Что случилось? Отменен протекторат, который считался военной необходимостью? Может, выпустили арестованных членов делегации и разрешили им поехать на мирную конференцию? Но неужели Англия отпустит их и откажется от своей традиционной политики удушения национального сознания и уничтожения святого огня, горевшего в сердцах египтян? Нет, ведь Англия считается только с силой.

Крики все усиливались, народу на улицах прибавлялось. Люди шли со всех сторон.

Мне очень хотелось принять участие в народной демонстрации. Я попросила разрешения у мамочки выйти на улицу, но мама не пустила меня: она боялась давки и опасных последствий демонстрации. В то время как я пыталась убедить маму и уверить в том, что мне ничего не грозит, послышался сильный, продолжительный стук в ворота, от которого мама вздрогнула. Мгновение спустя вошли мои приятельницы: Хурия, Суад и Махаббат. Первая — дочь министра, прежде поддерживавшего англичан, чтобы сохранить свой пост, вторая — дочь важного чиновника, а третья, Махаббат, которой едва минуло четырнадцать лет, — дочь офицера-патриота, проливавшего кровь в Судане, чтобы принести пользу своей бесправной родине.

На Махаббат было покрывало из красивых египетских знамен, на груди у нее национальный символ — серп луны, опоясывающий крест. Они сказали мне: «Мы пришли обрадовать тебя, о Хикмат, мы одержали блестящую победу над английским правительством, ибо впервые заставили его выполнить наше требование».

«Мы добились независимости?» — спросила я.

Суад ответила, и лицо ее осветилось чудной, незабываемой улыбкой: «Мы будем считать себя независимыми и никак не связанными с Англией».

В маленькой Махаббат заговорила кровь храброго отца, которая текла в ее жилах, и она горячо сказала немного театральным тоном: «Пусть будет Египет второй Ирландией, пусть Англия делает что хочет, мы все готовы отдать жизнь за свободу родины». Сказав это, она выставила вперед свою едва начинающую формироваться грудь, как будто под пулю неприятеля. Как была ты красива в этот миг, о Махаббат! Что смогла бы ты сделать, будь ты мужчиной, имея такую большую чистую душу!

Нас прервало пение Фаттумы и Умм Мухаммед. Они все время прислушивались к нашему разговору. Фаттума, побуждаемая чувством патриотизма, начала танцевать народный танец, напевая песни на верхнеегипетском диалекте. Мы ничего не могли понять из ее пения, кроме некоторых слов, которые часто повторялись: «Мы добыли независимость, о девочки». Нельзя было не рассмеяться, глядя на ее танец. Это немного успокоило волнение моих подруг.

Хурия бросала на Фаттуму внимательные взгляды. Она силилась разгадать ее душу и как бы спрашивала себя: «Понимает ли эта неграмотная, неразвитая женщина смысл слов, которые не может даже произнести как следует? Или же она просто заразилась нервным состоянием окружающих ее людей?» Затем Хурия спросила со своей обычной деликатностью: «Что значит — мы добыли независимость, о тетя Фаттума?»

Однако Фаттума поняла ее и сказала с лукавством: «Это значит, что мы выгнали англичан из Египта».

Хурия улыбнулась, ее смуглое румяное лицо выражало радость, она поняла, как сильно в народе национальное чувство.

Поистине, когда патриотизм проникает в душу народа и укрепляется в ней, то такой патриотизм, высокий, вечный, не умирает и не может быть побежден.

Мамочка закрывала окна и двери. Маленькая Махаббат заметила это, поняла, что беспокоит маму, и сказала ей:

— Не бойся, тетушка, египетское правительство солидарно с народом в требовании полной независимости, египетские министры больше не поддерживают англичан.

Однако она тут же раскаялась в своей последней фразе, когда увидела, как Хурия побледнела и низко опустила голову, бросив на нее взгляд, полный страдания и упрека. Эта бедняжка продолжала тайно страдать оттого, что некогда ее отец, цепляясь за свой пост, поддерживал англичан и, чтобы найти оправдание перед собственной совестью, говорил, что жертвует своим спокойствием и честью и несет бремя ответственности в критический момент, защищая общественные интересы и боясь, что Англия покончит с последними остатками нашего национального существования.

Суад пожалела Хурию и поспешила исправить ошибку Махаббат. «Наши министры прежде всего египтяне, — сказала она, — но они были обмануты видимостью добрых намерений Англии, теперь же они вернулись в лоно народа».

Хурия поблагодарила ее взглядом.

Подруги пригласили меня пойти с ними на улицу; их ждал украшенный красивыми знаменами экипаж. Мамочка, которая еще недавно не разрешала мне уходить из дому, стала меня торопить.

Не успели мы выйти на улицу, как наше внимание привлекла трогательная сцена: шейх Абд-Рабих обнимал учителя Масиху и радостно говорил: «Мы с тобой братья, о учитель Масиха, и нам не подобает ссориться», а Масиха тоже обнимал его, как брата, которого не видел несколько лет. Вокруг них собрался народ, все аплодировали и кричали: «Да здравствует единство!»

Я посмотрела на своих подруг и увидела на глазах у всех слезы.

Мы сели в экипаж и поехали по туземным улицам Каира. На площади Абдин мы пробыли около часа. Вся площадь была заполнена слушателями Аль-Азхара^[19], студентами высших учебных заведений и учениками средних школ. Их окружал народ. Все они направились к домам Саад Заглюля и Баселя^[20], чтобы приветствовать своих делегатов. Многие иностранцы при виде этой мирной демонстрации снимали шляпы, а женщины-египтянки и иностранки аплодировали, махали из окон платками и бросали демонстрантам цветы.

Всякий раз, как мы проезжали мимо «простых женщин», они пели народные песни, а молодежь приветствовала нас возгласами: «Да здравствуют египетские женщины!», «Да здравствуют матери будущего поколения!» А мои подруги отвечали: «Да здравствует египетская молодежь!», «Будем жить свободно или умрем с честью!»

Сперва я стеснялась принимать участие в этих приветствиях, но вскоре я воодушевилась и освободилась от смущения.

Самое удивительное, что нарушение нами традиций не вызвало у консерваторов, украшенных чалмами, ни порицания, ни негодования. Наоборот, они часто встречали нас аплодисментами, улыбками, а иногда и одобрительными возгласами. Революция, несомненно, сильно повлияет на наши традиции и поведет к изменению в общественном строе.

Мы видели на повозках много простых женщин, они пели народные песни и танцевали здесь же под звуки бубна народные танцы. Улицы наполнялись крестьянами, пришедшими, без сомнения, из окрестностей Каира и соседних деревень. Передние били в барабан, играли на свирелях. Некоторые ехали на верблюдах, разукрашенных, как бывает обычно на свадьбах. Вагоны трамваев, украшенные пальмовыми ветками, были переполнены студентами, некоторые из них ехали на крыше, рискуя жизнью.

К демонстрантам присоединился отряд египетских войск, которому удалось уйти из казарм аль-Аббасия. Это наполнило наши сердца верой в победу. Мы закричали вместе со всеми: «Да здравствует египетская армия!» Солдаты же отвечали: «Да здравствует египетский народ… Египет — египтянам!»

Что касается оккупационных войск, то они шли без оружия. Мне очень хотелось узнать настроение и мысли англичан. Я стала наблюдать за ними и увидела, что некоторые встречали проявление нашего патриотизма с удовлетворением и одобрением, других же наша невинная демонстрация возмутила, и они насмешливо и презрительно улыбались, глаза их горели ненавистью и злобой. Один такой подошел к нашему экипажу около Баба аль-Хадида, взглянул дерзко на покрывало Махаббат, украшенное национальным флагом, и сказал насмешливо на ломаном арабском языке: «Здраствует родина… Здраствует родина…»

Дочь воина Махаббат возмутилась, отцовская кровь закипела в ее жилах, и она чуть было не ударила его по лицу, но мы вмешались и приказали кучеру ехать дальше.

Демонстрация закончилась трагично. Кто-то, испуганный проявлением нашего патриотизма, приказал английским солдатам стрелять в демонстрантов, чтобы заставить их нарушить порядок и дать возможность властям под предлогом сохранения общей безопасности прекратить эту демонстрацию, разжигающую чувство патриотизма.

И вот несколько английских солдат вошли в парк аль-Узбекие, закрыли ворота и начали из-за ограды стрелять в публику. Пули попали в трех египетских солдат.

Народ забушевал, заволновался. Если бы не вмешательство разумных людей, наша мирная демонстрация чуть было не превратилась в кровавое восстание.

Мы в это время находились около Шеферуса. Шеферус и улица Камиля были запружены сотнями повозок, экипажей и автомобилей. Пули свистели над головами. Однако, вместо того чтобы испугаться этой грубой силы и разойтись, мы возмутились и отказались вернуться обратно, решив во что бы то ни стало проехать мимо парка. К этому времени подошли отряды английской кавалерии, они запретили шествию двигаться дальше, стремясь этим разъединить демонстрантов. Кавалеристы стреляли в каждого, кто смел ослушаться их приказания. Мы были первыми, кто отказался подчиниться их требованию. Наш экипаж двинулся дальше, не обращая внимания на солдат. Однако не успели мы проехать и нескольких метров, как английский солдат приказал нам остановиться. Кучер не подчинился, и над нашими головами засвистели пули. Тогда мы повернулись к солдатам и закричали во весь голос: «Долой гнет! Да здравствует свободный, независимый Египет!..»

8 апреля

Я узнала сегодня, почему Англия освободила четырех членов делегации. Она вынуждена была уступить, испугавшись народного волнения. Политика силы, которую она обычно применяет для удушения национального чувства и подавления всякого революционного движения, ведущего к независимости, на этот раз привела к сильному взрыву, который единым взмахом свел на нет все предположения некоторых европейцев, что Восток спит и привык к порабощению и унижению.

Мирный, спокойный Египет, кроткий Египет восстал сразу, требуя для себя независимости и отмены несправедливого протектората.

Уступка Англии заставила меня понять, что независимость не дарится: ее добиваются силой. Чтобы достичь свободы, народ должен пожертвовать невинной кровью своих сыновей.

Мы народ кроткий, миролюбивый, спокойный, народ порядка и труда, но мы твердо решили вернуть себе свободу и независимость, каких бы жертв это ни стоило.

Помоги, о аллах, противостоять силе силой и злу злом!

9 апреля

Я чувствую, как горю патриотическим огнем и как этот огонь толкает меня к совершению какого-нибудь славного подвига, даже если бы и пришлось пролить свою кровь. Но что я могу сделать, чтобы принести пользу моей родине?

11 апреля

Не знаю, почему я вспомнила сегодня книгу о русских революционерах, которую давно читала. Думала я о той роли, которую сыграла русская женщина, участвуя в борьбе за свободу для своей родины, и о тех страданиях, ссылках, тюрьмах, болезнях, голоде, холоде, которые она претерпела. Это воспоминание вызвало во мне сначала чувство любви и сострадания, а затем — восхищения и самопожертвования.

12 апреля

Мое желание пожертвовать собою ради свободы родины увеличивается изо дня в день.

Надо создать женскую левую партию, в которую вошли бы такие, как Хурия, Суад и Махаббат. Эта партия должна стать могучей силой против всех, кто из-за низких интересов и подлой корысти захочет предать родину. Линия, которую мы наметим в своей борьбе против Англии, должна состоять в бойкоте существующей власти. Пока существует протекторат и наша независимость не признана официально, каждый египтянин, не участвующий в бойкоте, совершает ужасное преступление; даже лучшие намерения не могут оправдать его поступка.

Мы уже раз были обмануты добрыми обещаниями Англии и не должны позволить обмануть себя вторично.

13 апреля

Моя идея встретила горячий отклик в душе подруг. Мы начали изучать проект со всех сторон и собирать необходимые средства.

14 апреля

Моя жизнь перестала быть скучной и пустой. Я поняла, как ее использовать, чтобы принести пользу и развить собственные дарования. Счастье, как сказал один философ, заключается в выполнении долга, развитии собственных дарований и их использовании.

АБДУРРАХМАН ФАХМИ

Пять имен

Перевод Ю. Грядунова

Пять имен существительных, дети… Почему их пять? Считайте со мной!..

Учитель шейх Абд ас-Самия взял мел и начал писать на доске, повторяя при этом: твой отец — раз… твой брат — два…

Маленькому Мидхату пришел на ум вопрос, но он не осмелился прервать шейха и, задумавшись, совсем забыл об уроке… А вопрос был вот какой: ясно, что в число этих пяти имен входят слова, обозначающие членов семьи: отец, брат… Но почему перед словами «твой брат» пропущены слова «твоя мать»? Может быть, эти слова пропустили, потому что мама больна и вот уже два года не встает с постели? Но если она поправится — ведь больной может поправиться, — то включат ли ее снова в эти «пять имен»?.. Вылечить ее можно только лекарствами… А он слышал, как отец говорил, что такие лекарства открыли в Америке. В Египет их не присылают, наверно, потому, что они изготовляются из атомов… А все атомы в Америке идут на бомбы!

Тут Мидхат снова прислушался к голосу шейха Абд ас-Самии, который продолжал:

— Например, дети… мы говорим: «Твой почтенный отец… Твой старательный брат…»

Конечно, его брат старательный… Мидхат слышал, как дома говорили, что брат был первым учеником в колледже… Но какая от этого польза, если он уже семь лет сидит в тюрьме? Его присудили к пятнадцати годам тюрьмы, потому что он требовал свободы…

Голос шейха Абд ас-Самии опять дошел до слуха Мидхата. Шейх объяснял:

— Слово «фу-ка», дети, означает «твой рот»… Мы говорим «фу-ка назыф», что значит…

А что случится, если сказать дяде Рида, соседу: «Твой рот рваный». Отец обязательно поколотит, потому что дядя Рида очень расстраивается, если кто-нибудь насмехается над его рваной губой.

— Мы говорим, дети: «Зу маль», что означает «Человек, имеющий деньги». Например: «Человек, имеющий деньги, счастлив…»

Правильно. И даже очень счастлив. Если бы отец был «зу маль» — «человеком, имеющим деньги», то он купил бы Мидхату велосипед, чтобы ездить в школу, вместо того чтобы ходить пешком или виснуть на подножке трамвая каждый день.

— Итак, дети, как видите, все пять имен оканчиваются буквой «вав»…^[21]

Вот здорово! Это очень легкий урок. Значит, каждое имя, оканчивающееся на «вав», относится к «пяти именам»… Значит, имя сына бакалейщика «Хамидо» относится к «пяти именам», «вето» — тоже к «пяти именам»… Стой! А что такое «вето»?.. Утром он слышал по радио, что Россия применила «право вето». Но что это за штука? Конечно, это хорошая вещь, так как она сохранила для Египта канал!.. Англичане хотят отобрать у нас канал, а Россия помешала им этим самым «вето».

В этот момент Мидхат испуганно вздрогнул, услышав голос шейха Абд ас-Самии:

— Мидхат, приведи какой-нибудь поучительный пример с одним из «пяти имен».

Мальчик в страхе поднялся. Из головы у него вылетело все, что он слышал на уроке. Он посмотрел на доску, но шейх уже стер с нее все написанное. Молчание затянулось… Шейх снова сказал:

— Скорее, Мидхат… какую-нибудь поучительную фразу с одним из «пяти имен»… Поторопись.

И шейх помахал перед лицом мальчика тонкой палочкой… Язык Мидхата поспешил избавить мальчика от наказания. Мидхат произнес скороговоркой:

— Мне нравится «вето»!..

Класс на мгновение замер, но тут же все разразились смехом. Шейх знаком подозвал Мидхата к себе. Мальчик нерешительно подошел и остановился, дрожа от страха. Шейх потряс перед ним палочкой и сказал:

— Ты заслуживаешь наказания за свою рассеянность. Но на этот раз я не прибегну к палке. Стань лицом к стене, живо!

Ученики приободрились, когда увидели, что шейх смилостивился над Мидхатом. Один из них попросил:

— Учитель, объясни нам, что такое «вето».

— Нет, дети… это не по программе…

Однако ученики зашумели, поддерживая своего товарища. И хотя шейх пытался несколько раз вернуться к «пяти именам», ученики настояли на том, чтобы он объяснил им слово «вето». Шейх немного растерялся. Он помолчал и начал объяснять:

— Не думаете ли вы, дети, что я не люблю говорить на патриотические темы? Еще в 1935 году, во время пребывания в колледже в Танте, я был большим патриотом. Мы с вами патриоты, и я расскажу вам, что такое «вето». «Вето», дети, означает «возражать». Какое это возражение? А вот, когда империалистические державы приходят в Совет Безопасности и побуждают его принять решение, способствующее войне, выступает Россия и говорит: «вето», то есть «возражаю»… и решение отменяется…

Мидхат, отвернувшись от стены, спросил:

— И тогда войны не будет?

— Да, и тогда с нею покончено…

Вопрос задал другой ученик:

— А Египет тоже может сказать «вето» и отменить решение?

— Нет, дитя, на «вето» имеют право только великие державы. Мы же относимся к малым народам. Ну, достаточно… Вернемся к уроку… «Пять имен», дети, в именительном падеже имеют «вав», а в винительном — «алиф».

Мидхат смотрел на своих товарищей, и его мысли опять унеслись далеко от шейха и от «пяти имен»… Он думал о том дне, когда все малые народы будут иметь право «вето»… и запретят войну. Этот день принесет его матери и всем больным матерям лекарство, приготовленное из атомов; его брату и всем братьям в мире принесет свободу; его отца, как и всех других отцов, сделает «зу маль» — «людьми, имеющими деньги», и отец купит ему велосипед; а дяде Рида и всем людям этот день обеспечит безопасную и мирную жизнь.

ЮСУФ ИДРИС

Верблюжья кавалерия

Перевод В. Красновского

Одни говорили, что причиной этому был хлопчатник, с корнем вырванный ночью на участках паши. Другие утверждали, что всему виной подкоп, совершенный в конюшне. Третьи почти клялись, что все дело в пожаре, охватившем два дома одновременно.

Люди указывали разные причины, но сходились в одном: все произошло в пятницу вечером. Именно тогда по деревне поползли слухи: «Прибыла верблюжья кавалерия». В голосах мужчин слышались то страх, то печаль, то неуверенность, то радость. Ожидали чего-то нового, а ведь нового так мало случается в деревне! Малыши ловили каждое слово из уст старших. Дети порой дрожали от страха, и в то же время на их лицах проступало удовольствие — они увидят пришельцев.

У женщин не было иных разговоров, кроме как о высоких, смуглых солдатах, с длинными сухими ногами; об их кнутах, смазанных салом…

Никто не видел, как солдаты вошли в деревню, никто не заметил, как они очутились у дома старосты; казалось, они появились из-под земли. Но едва они расположились перед домом старосты, как соседняя улица наполнилась людьми, которые с любопытством смотрели на прибывших и делились впечатлениями. Люди вытягивали шеи, стараясь получше рассмотреть их. Слухи распространялись по всей деревне с невероятной быстротой.

Не было глашатая, и стража не будила людей по ночам; но в мгновение ока все узнали: горе тому, кто выйдет за порог своего дома после заката, скот должен пригоняться с пастбищ до захода солнца; никто не имеет права зажигать огня в своей хижине. Ужинать и ложиться спать крестьяне должны в темноте. Горе тому, кто не выполнит этого.

Люди узнали об этом, и в деревне воцарилась тишина, как за едой после целого дня поста в рамазан. Каждый понимал, что не в состоянии разобраться в происходящем, соседи собирались группами; единственная в деревне кофейня стала средоточием различных слухов и предположений. Люди были настолько ошеломлены, что отказывались верить всему услышанному.

Даже сумасшедшему не могла бы прийти в голову мысль, что деревня должна укладываться спать сразу после заката солнца, что люди не должны слушать призыва на молитву ни вечером, ни утром. Все жестикулировали, говорили разом, голоса звучали возбужденно. Посетителей в кофейне становилось все больше. Женщины и девушки плотнее припадали к окнам, стараясь увидеть, что творится на улице, затем стремглав бежали к более осторожным соседкам и подругам, которые сидели в своих домах, охая и стеная. Споры в кофейне то затихали — посетители принимались за чай, — то разгорались вновь.

Своим хриплым голосом Джума сказал так громко, что все присутствующие ясно услышали его слова:

— Клянусь пророком, я выйду из дому в полночь и плюну в рожу всякому, кто попытается меня остановить.

Хамид ас-Саиди, который торговал кулинарными изделиями в базарные дни, вкрадчиво произнес:

— Не бахвалься… а то попробуешь кнута.

Все громко рассмеялись, когда Шаабаи ударил себя в грудь кулаком и тоже воскликнул:

— Клянусь пророком! Я также согласен рискнуть, если даже и получу десяток ударов кнутом от этих черных дьяволов!

Абд аль-Фашшах, не обращая внимания на его пылкие слова, вылил ему на затылок немного воды. Шаабаи вздрогнул и умолк. Шум и смех усилились.

Хафир сказал, насмеявшись вдоволь:

— Вы знаете, друзья, а ведь их индийские одиннадцатизарядные винтовки совсем не то, что наши «арменто». — И начал с видом знатока объяснять различие в оружии. Кое-кто слушал его, но многие уже начали расходиться по домам. Это был последний вечер, который жители деревни провели в кофейне. Завтра она закроется, и ее хозяин Мухаммед абу-Хусейн вынужден будет искать себе какое-нибудь другое занятие, — так гласил приказ…

В то же время несколько богачей сидели в креслах у вокзала, наслаждаясь вечерней прохладой. Они невозмутимо выслушивали новости, которые передавал им староста, то повышавший голос до крика, то произносивший слова едва внятно. Он говорил, что народ испортился, нравы изменились к худшему, люди потеряли стыд и воздействовать на них можно только с помощью чужих кнутов.

Толстосумы слушали и со всем соглашались, а один из них сказал, что, будь на то его воля, он вообще дал бы солдатам право обращаться с людьми, как со скотом.

* * *

Солнце клонилось к закату. Жители деревни приумолкли. Они успели узнать все новости, поделиться слухами и порядком запугать друг друга.

Тени быстро удлинялись. Они напоминали о заходе солнца и о том, что людей ждет вечером. Все забеспокоились: и те, кто верил слухам, и те, кто обычно не верил ничему, презрительно посмеиваясь. Деревня стала похожей на разворошенный муравейник. Женщины устремились на поля — поторопить своих мужей и рассказать им о случившемся. Феллахи нетерпеливо толпились у лавок. Из труб поднялся дым: все спешили засветло приготовить пищу и испечь хлеб.

На улицах все стихло. Смущенные и удивленные феллахи сидели у себя дома за столом, пытаясь заставить себя поужинать. Солнце еще не зашло, но родители проверяли, дома ли их дети. Они пугали их черными дьяволами.

Солнце скрылось за одинокой пальмой, но этого уже никто не видел. Еще до захода солнца все двери были заперты и люди сидели в домах или на крышах. Никто не спал. Да разве можно было уснуть! Все тихо переговаривались. Люди никак еще не могли поверить в то, что случилось.

Подошел восьмичасовой поезд. Послышался свисток паровоза. Разговоры смолкли. Все напрягли слух, стараясь узнать, что произойдет с теми, кто вернулся из города с этим поездом. Они, конечно, не знают, что случилось, и не ожидают никакой беды. Сердца многих дрогнули. Женщины плакали. Старики вздыхали. По всей деревне разнеслись душераздирающие крики о помощи. Люди, возвращавшиеся домой, спасались бегством. Затем опять воцарилась тишина. Ее нарушал лишь тяжелый топот солдатских башмаков, время от времени громыхавших по земле, и чужой пронзительный голос, коверкавший арабские слова:

— Кто идет?

Никто не отвечал. Где-то вдалеке залаяла собака, а потом снова глубокая тишина поглотила все вокруг.

Почти всю долгую ночь люди в тревоге не спали. Деревню объяли страх и растерянность. Удрученные феллахи наконец поняли, что положение создалось весьма серьезное. Если кто попадется солдатам, с него шкуру сдерут кнутами.

Наступило утро.

Открылись двери, и все высыпали наружу, как куры из тесной клетки. Сдержанно и робко люди приветствовали друг друга. Они вели себя так, будто потеряли что-то, но не могут понять — что. За скудным завтраком феллахи говорили о тех, кто вернулся из города. Голоса звучали боязливо и тихо. Узнав, что вернувшиеся были связаны, избиты до полусмерти и провели ночь в сарае, феллахи лишь молча качали головой или произносили ничего не значащие слова. Начался длинный день, казалось, такой же, как другие дни.

Время шло медленно. В полдень усталые мужчины пришли с полей и уселись на завалинках перед домами: кофейня была закрыта. Их беседы были бестолковыми и пустыми, как болтовня женщин. Каждый снова и снова описывал подробности того, что случилось после прихода восьмичасового поезда. У дома учителя Амра тоже обсуждалось это событие, а когда тема была исчерпана, люди заговорили о другом.

Абд аль-Гани был известным весельчаком. У него всегда была в запасе шутка или анекдот, которые могли рассеять мрачное настроение присутствующих. Он и сам был словно персонаж из анекдота: такой тщедушный и маленький, что дети могли с ним соперничать в росте; голова его напоминала картофелину, шерстяная шапочка надвинута на лоб, вокруг нее накручен и завязан искусной рукой старый платок, так что волос не видно. Впрочем, волос у него совсем не было. Под такией^[22] виднелась красная потная лысина. Если шутки Абд аль-Гани никого не веселили, то слушатели развлекались по-другому: самый решительный из них стаскивал такию с Абд аль-Гани, и на красную блестящую лысину летели плевки.

Абд аль-Гани начал рассказывать о вчерашних злоключениях мастера Абд аль-Халика, толстого, высокого, усатого парикмахера. Когда его схватили солдаты, он в одной руке держал деревянный ящик с инструментами, а другой придерживал полы одежды. Удары кнута обрушивались на него, а парикмахер не мог не то что бежать, но даже двинуться с места и только жалобно бормотал с упреком, давясь слезами:

— О эфенди^[23]… за что?..

Затем Абд аль-Гани принялся состязаться в искусстве шутки с торговцем сардинами Даадуром, который всегда настаивал на том, чтобы спор был основан на логике, чтобы все происходившее в деревне рассматривалось с философской точки зрения. Абд аль-Гани даже завидовал Даадуру, потому что над рассуждениями этого деревенского философа люди смеялись больше, чем над искусными шутками самого Абд аль-Гани. И вдруг все, кто сидел и стоял, смолкли, чей-то голос испуганно прошептал:

— Тише, друзья, они идут!

Мимо прошли трое солдат. Их впервые увидели при дневном свете. Каждый напряг зрение, стараясь разглядеть их получше. Один был длинный, как телеграфный столб. Абу Ауф али-Джаммаль показался бы ребенком рядом с ним. Другой солдат был пониже. Но губы у него, упаси аллах! — они не прикрывали красных десен и блестящих белых зубов, торчавших, словно зубья граблей. Третий был сухопарый и угловатый верзила, глаза его метали искры. Черные, словно сажа, лица солдат были суровы, как мрак последних дней лунного месяца. И эту черноту прорезали шрамы. На плече у каждого висела винтовка, в руке был длинный кнут, обмотанный желтой медной проволокой с увесистыми узлами на конце, такой узел вырывает мясо кусками. Солдаты прошли, не поздоровавшись и не сказав ни слова, как среди мертвых; и едва Даадур открыл рот, когда они удалились, чтобы высказать все, что он думает о них, как вновь закрыл его. Солдаты вернулись, глаза их сверкали гневом. Без всякой причины они подняли кнуты и закричали:

— По домам, собачьи дети!

Мудро поступил тот, кто, подхватив полы одежды, бросился прочь по дороге. В мгновение ока улица опустела. Солдаты преследовали феллахов, словно обозленные пчелы, и горе было тому, кто попадался им на пути.

В этот день деревня затихла сразу после заката.

Так прошло два дня, три дня, пять дней; люди встречались друг с другом в дозволенные часы и говорили только о солдатах, об их поступках.

Однажды вечером во время ужина солдаты ворвались в дом Хаджи Мустафы, избили хозяина, опрокинули стол, а затем бросились на крышу за его женой и, не обращая внимания на ее крики, исхлестали кнутом. А на следующий день феллахи передавали друг другу, что произошло с Абд аль-Хамидом и его женой. Ей пришел срок родить, и Абд аль-Хамид вынужден был пойти за Умм Мухаймар, повивальной бабкой. Солдаты избили его и заперли на всю ночь в дуваре^[24], а его жена истекала кровью, оставаясь без помощи до утра.

Как-то навстречу пришельцам попался деревенский шейх. Они и его не пощадили. У бедного шейха пересохло во рту и язык прилип к гортани, он жалобно повторял:

— Я шейх, я шейх, я шейх. — Он твердил это не переставая, пока его истязали кнутом.

Такие случаи все больше пугали людей и заставляли их уединяться. Единственной заботой феллахов стало поскорее закончить все дела, чтоб не выходить из дому. Многие из тех, кто работал в городе, оставили работу и слонялись по деревне без дела, а некоторые предпочитали ночевать в городе где угодно, хоть на мостовой, лишь бы не возвращаться в деревню.

В базарный день распространилась весть, которая всех поразила и удивила. Ночью был избит Мурси абу-Исмаин. Мурси не имел ни карата своей земли и не арендовал ни клочка чужой. Он был сыном ночи: убивал, крал и грабил. На его совести были дела, от которых могли бы поседеть и дети. Но при всем этом в деревне он жил тихо, его вежливость в обращении вошла в поговорку. Он навещал больных, выражал соболезнование, когда кто-нибудь умирал, помогал слабым, мстил за обиженных и защищал старого и малого. Люди при нем оставляли плуги и скот в поле. Деревня гордилась им. Рассказывали, что однажды на состязаниях Мурси абу-Исмаин свернул железный прут, согнул гвоздь и один поднял кипу хлопка на верблюда. И вот на этого человека набросились солдаты. А когда он пытался сопротивляться, ему начали ломать ребра, избивать прикладами винтовок и топтать каблуками.

Люди вынуждены были в конце концов поверить в то, что история была правдива. Идя на рынок мимо управы, они своими глазами видели, как абу-Исмаин метался за железной решеткой, будто пойманный лев.

В тот день каждый говорил себе:

— Подальше от беды.

Подобно тому как постепенно успокаиваются воды канала, когда волны, едва поднявшись, замирают, феллахи начали смиряться со своей новой жизнью. Они довольствовались тем, что имели, и покорились тому, что произошло. Отвращение, которое появилось было в их сердцах, постепенно исчезало и стиралось. Оставалась лишь униженная покорность. И даже старосте, который первым все узнавал, как будто уши его были сделаны одно из глины, а другое из теста, даже ему однажды вечером солдаты велели идти домой.

Он пытался объяснить, что он староста.

— Все равно… Марш домой, — ответили ему.

И сам староста вошел в дом, запер дверь на ключ и задвинул засов, не сказав ни слова.

Об этом случае узнали феллахи и втайне смеялись над старостой. Они поняли, что он уже больше не полновластный правитель в деревне. Так же как и они, феллахи, он ничего не может сделать и не имеет никакой власти.

Люди заинтересовались новыми черными властелинами, узнали их имена и стали различать высокого Хасана, низкого Джасира и Султана с хищными глазами волка. Они разузнавали новости о солдатах и замечали все, что те делали.

Теперь жители деревни каждый день знали, у кого из важных лиц пришельцы будут кушать и из чьего дома Хафир Абд аль-Фаттах понесет им на голове полное блюдо яств.

Дети старались выследить, что происходит в комнате солдат, и подсматривали в окна. Когда это им надоедало, они бежали за кем-нибудь из солдат, подражая его голосу и походке. Они приставали к отцам, чтоб те купили им кнуты, такие же, как у солдат, и, не надеясь на успех, делали кнуты сами из хвостов животных, которых убивал мясник Абу Ахмет. Сперва родители выказывали недовольство, но постепенно они начали относиться снисходительно к просьбам своих детей. Более того, взрослые стали без конца говорить о кнутах. Возникали бесконечные споры о том, как и в какой стране их делают — в Египте или Судане.

Студенты и школьники, которые проводили каникулы в деревне, удивлялись и возмущались подобными разговорами. Люди с уважением прислушивались к словам молодых эфенди, которые издевались и насмехались над черными повелителями и смело порицали жителей деревни за то, что те пресмыкаются перед тремя солдатами, каждый из которых не стоит ломаного гроша. Молодые люди возмущались так потому, что новый порядок лишал их возможности собираться на вечеринки, которые раньше затягивались до полуночи, и устраивать ночью на улицах спящей деревни засады на девушек.

Большинство феллахов безропотно сносили новый режим. Но были и такие, что не молчали. У составителя жалоб и заявлений Бадрави каждый день была работа. Однако когда Бадрави узнал, что солдатам стала известна его деятельность, он начал с ними любезничать и отказался писать жалобы. Бадрави вызвался сообщать солдатам по секрету все, что о них говорят, и даже утверждал, что он им земляк, но все это не помогло. Солдаты не понимали по-арабски и, не разобравшись в медоточивых уверениях Бадрави, однажды ночью заставили его «кусать землю».

По мере того как один тяжкий день сменялся другим, еще более тяжким, жители деревни все больше впадали в уныние. Они разорялись. Мухаммед абу-Хусейн, хозяин кофейни, готов был биться головой о стену из-за утраченных доходов. Вместе с ним негодовали торговцы. Деревенские стражи стискивали зубы, втайне мечтая о том, чтобы с солдатами стряслась неожиданная беда. Стражники, шейх, староста — все стали подчиненными. Лавки были закрыты, вернувшиеся из города не могли найти себе пропитание. Сборища и вечеринки прекратились, даже молитва в мечети — все было запрещено. Побои, оскорбления, насмешки сыпались без конца, феллахи чувствовали себя рабами. Они были терпеливы, как верблюды, сносили побои и ждали той поры, когда представится удобный случай… И случай представился.

* * *

Выйдя из-под ареста, Мурси абу-Исмаин оставался в деревне всего один день. Затем он исчез.

Наступил праздник пятнадцатого шаабана. Люди тоскливо обдумывали, что варить к ужину по случаю такого дня. Те, кто оставался дома, были поражены поведением солдат, которые метались в тревоге. Это вызвало не столько страх, сколько удивление. На солдатах не было их обычных костюмов и тяжелой обуви, в руках не было кнутов. Они были раздеты и босы, темные волосы растрепались. Люди решили, что случилось что-нибудь необычайное. Некоторые не удержались и побежали за солдатами. В конце концов все выяснилось.

Абдас Салям, плотник, стоял в конце улицы и следил, не появятся ли солдаты, а тем временем Вардани связал вместе две лестницы и сделал из них мост, который соединил стену дувара со стеной дома абу-Хусейна. На крыше дома собрались вооруженные мужчины. У абу аль-Маджида был длинный обоюдоострый нож, у Вардани — топор, у Салиха — винтовка, а у абу-Хамда — дубина, которая могла разбить любую голову. Мурси абу-Исмаин пробрался в комнату, где спали солдаты, и вынес их винтовки. Очевидцы рассказывали, что произошло после этого: тираны унижались перед старостой, чуть не целуя его ноги, а Джасир даже плакал, умоляя старосту найти винтовки и избавить их от тысячи неприятностей.

Ответ старосты передавали по-разному, но все сходились на том, что он притворился глуповатым и уверял, что ничем не может помочь, хотя на самом деле он, как и другие, знал, кто совершил все это.

Все, что произошло дальше, жители деревни увидели своими глазами. Из района прибыли офицеры и представитель прокуратуры. Телефон в управе беспрерывно звонил. Все пришло в движение.

Наконец солдат увели в тюрьму. Когда наступила ночь, многие жители деревни были взяты в управу, следствие искало следы абу-Исмаина.

Люди в тревоге спрашивали друг друга, что будет завтра, придут ли другие солдаты или начальство удовлетворится тем, что произошло. Но, несмотря на тревогу, все зажгли лампы и наконец-то увидели ночью свет, по которому давно соскучились. Прозвучал призыв к молитве, и мечеть наполнилась молящимися. По малейшему поводу и без повода раздавался смех, студенты и школьники при лунном свете затеяли игру в футбол. Веселые и шумливые дети бегали по деревне. Кто-нибудь запевал песню о верблюжьей кавалерии, а остальные подхватывали слова; даже девочки, не стесняясь, тоже пели. Дети собрались у дома Абд аль-Гани. Он подпоясался платком, умышленно обнажив свою блестящую красную лысину, и пустился в пляс. А дядя Даадур бил в медный таз. Улица наполнилась смеющимися, аплодирующими людьми, которые кричали:

Наконец-то пришел чудный вечер!

Наконец-то пришел мирный вечер!

Примечания

1

Длинная до пят рубашка — арабская национальная одежда. — Здесь и далее примечания переводчиков.

(обратно)

2

По мусульманскому обычаю снимать головной убор в присутствии старшего неприлично.

(обратно)

3

13 июня 1906 года английские власти жестоко расправились с жителями египетской деревни Деншавай, ложно обвинив их в убийстве английского офицера.

(обратно)

4

Правитель Египта (1863–1879).

(обратно)

5

Правитель Египта, сын Исмаила (1879–1892).

(обратно)

6

Руководитель национального восстания в Египте в 1882 г.

(обратно)

7

Султан-паша во время восстания Ораби перешел на сторону англичан.

(обратно)

8

Мухаммед Ахмед, объявивший себя мессией (Махди), возглавил национальное восстание в Судане.

(обратно)

9

Саид — Верхний Египет.

(обратно)

10

В 1882 г. у Кафр ад-Давара и аль-Касасина произошли сражения, в ходе которых египтянам удалось остановить английские войска и нанести им тяжелые потери.

(обратно)

11

Сиди — святой (арабск.).

(обратно)

12

Крупный текстильный центр в дельте Нила.

(обратно)

13

Национальное арабское кушанье.

(обратно)

14

Город на левом берегу Нила, фактически пригород Каира.

(обратно)

15

Пригород в восточной части Каира.

(обратно)

16

Отряды египетских добровольцев.

(обратно)

17

Воинское звание, соответствует званию капитана.

(обратно)

18

Серп луны — символ мусульманской веры, а крест — христианской.

(обратно)

19

Аль-Азхар — старинный мусульманский университет.

(обратно)

20

Саад Заглюль и Басель — члены делегации, которая направлялась в Версаль для переговоров по окончании первой мировой войны. Они были арестованы англичанами.

(обратно)

21

Буква арабского алфавита, в конце слова произносится подобно русскому «о».

(обратно)

22

Головной убор.

(обратно)

23

Господин.

(обратно)

24

Внутренний двор (арабск.).

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

АБДУРРАХМАН АШ-ШАРКАВИ

  Слуга

  Мотыги

  Чудо

  Земля борьбы

АБДУРРАХМАН АЛЬ-ХАМИСИ

  Джамиля Джамалят

  Окровавленные рубашки

  Борец с юга

  Пагубный договор

  Печи смерти

МУХАММЕД САИД АЛЬ-АРЬЯН

  Солдат народной армии

  Праздник весны

МУХАММЕД СИДКИ

  Абу-Джабаль

  Пять танков

МАХМУД АС-СААДАНИ

  У ворот

МАХМУД БАДАВИ

  Борьба со злом

БИНТ АШ-ШАТИ

  Кающаяся

ИСА УБЕЙД

  Дневник Хикмат Ханум (мой дневник до замужества)

АБДУРРАХМАН ФАХМИ

  Пять имен

ЮСУФ ИДРИС

  Верблюжья кавалерия

*** Примечания ***