Унижение [Филип Рот] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Филип Рот Унижение

Посвящается Дж. Т.

Мы принадлежим миру недолговечному. Все, что недолговечно, и только оно, принадлежит нам.

Альбер Камю
Записные книжки 1942–1951 гг.

1 РАССЕЯНИЕ

Он потерял свой волшебный дар. Порыв пропал. В театре у него не бывало неудач; все, что он делал, выходило сильным, имело успех. И вот случилось ужасное: он больше не может играть. Перед выходом на сцену испытывает настоящую муку. Раньше был уверен, что сейчас выйдет и будет великолепен, теперь же знал, что провалится. И провалился три раза подряд, причем в последний раз это уже никого не занимало — никто не пришел. Он больше не может пробиться к зрителю. Его талант умер.

Конечно, если талант был, в тебе навсегда сохранится что-то отличное от других. Я всегда буду не таким как все, говорил себе Экслер, просто потому, что это я. Во мне есть что-то, чего люди не смогут забыть. Но его аура, его природная эксцентричность, его обаяние — словом, все, что работало на Фальстафа, на Пер Гюнта, на дядю Ваню, создавших Саймону Экслеру репутацию лучшего американского театрального актера, одного из последних представителей классической школы, больше не срабатывало ни в одной роли. Что раньше делало его особенным, то теперь выставляло сумасшедшим. Теперь он отдавал себе отчет в каждой секунде, проведенной на сцене, норовил каждое движение истолковать, притом в самую плохую сторону. Раньше Экслер ни о чем не думал, когда играл. Все, что он так хорошо делал, он делал инстинктивно. Теперь обо всем приходилось думать, все живое и непосредственное было разрушено, и, стараясь воссоздать, домыслить утраченное, он только довершал разрушение. Ладно, говорил себе Экслер, просто наступили не лучшие времена. И хотя ему уже за шестьдесят, быть может, черная полоса закончится, пока он еще в здравом уме. Не он первый проходит через такое. Многие опытные актеры прошли. Случалось и раньше, думал он, значит, справимся и на этот раз, пока не знаю как, но что-нибудь придумаем, что-нибудь придумаем. Прорвемся. Пройдет.

Не прошло. Он не мог играть. Раньше он умел приковать к себе внимание публики! А теперь панически боялся каждого спектакля, в ужасе ждал его с самого утра. Весь день терзали мысли, которые раньше перед спектаклем и в голову не приходили: не справлюсь, не смогу, играю не те роли, зарываюсь, фальшивлю, и первой строчки не выговорю. В ожидании вечера он старался занять время сотней как будто бы необходимых дел — надо еще раз просмотреть этот монолог, надо отдохнуть перед спектаклем, надо позаниматься, надо еще раз просмотреть этот монолог, — и в театр приходил уже совершенно измученным, и дрожал от страха, что придется выйти на сцену. Он чувствовал, как приближается этот момент, и знал, что снова не сможет, опять не справится. И все равно надеялся, что стоит лишь начать, и наступит свобода, и он станет собой настоящим, то есть тем, кто может, кто справляется, но ничего такого не наступало, и он стоял на сцене совершенно пустой, играя так, словно понятия не имел, как это делается. Он теперь не умел ни высказаться, ни умолчать; не было в нем ни раскованности, ни сдержанности. Актерская игра стала ежевечерними мучительными и безуспешными попытками просто сдвинуться с места.

Все началось с разговоров. Экслеру было не более трех-четырех лет, когда его буквально заворожила сама возможность с кем-то заговорить. Или того, что кто-то заговорит с ним. Он и тогда уже понимал, что участвует в спектакле. Там, где актеры похуже выдавали фейерверки, он всего лишь напряженно вслушивался и сосредоточивался. Экслер обладал особой властью над людьми и вне сцены тоже, особенно в молодости над женщинами, не сознававшими, что у каждой из них есть своя история, пока он не открывал им, что такая история есть, есть собственный голос, собственный стиль, никому более не принадлежащий. С Экслером каждая становилась актрисой, героиней собственной жизни. Мало кто из театральных актеров умел так говорить и слушать, как он, но теперь эта способность оставила его. Теперь слова влетали ему в одно ухо и тут же вылетали в другое, а каждое слово, произнесенное им самим, казалось сыгранным, а не сказанным. Его талант всегда питался от слуха — актерская игра была лишь реакцией на то, что он слышал. Теперь, лишенному способности слушать и слышать, ему стало не от чего отталкиваться.

Ему предложили сыграть Просперо и Макбета в Кеннеди-центре — трудно представить себе более амбициозный проект, подобрать две более несхожие пьесы, — и он с треском провалился в обеих, особенно в «Макбете». У него теперь не получался ни Шекспир страстный, ни Шекспир сдержанный, а ведь он всю жизнь играл Шекспира. Его Макбет был смешон — так говорили все, кто видел, и многие из тех, кто не видел. Им даже являться не пришлось, чтобы оскорбить тебя, издевался он над собой. Иные начали бы пить, чтобы выбраться; есть такая старая шутка об актере, который привык выпивать перед выходом на сцену; его уговаривают: «Не пей!», а он отвечает: «И что же мне, выходить туда одному?» Но Экслер не запил — он стал гибнуть. И это был грандиозный крах.

Хуже всего оказалось то, что свое падение он воспринимал так же, как свою игру. Мучения его были ужасны, и все-таки он сомневался, подлинны ли они, тем самым их усугубляя. Он не знал, как прожить следующую минуту; физически чувствовал, как тает его разум; боялся оставаться один, спал не более двух-трех часов за ночь, почти не ел, каждый день думал о самоубийстве: хотел застрелиться из ружья, из помпового ружья «Ремингтон-870», которое держал на чердаке своего уединенного домика на случай опасности, и тем не менее все это казалось ему актерством, плохой игрой. Когда играешь человека, который распадается на части, в этом есть своя система, свой порядок; когда наблюдаешь, как сам распадаешься на части, играешь свое собственное умирание, это нечто совсем другое, и на тебя то и дело накатывают волны ужаса.

Ему не удавалось убедить себя в том, что он сошел с ума, как не удавалось убедить себя или кого-то другого в том, что он Просперо или Макбет. Он и сумасшедшим-то был не настоящим, искусственным. Ему удавалась только роль здорового, который изображает больного. Вменяемого, прикидывающегося безумцем. Владеющего собой, который играет собой не владеющего. Человека очень успешного, известного в театральных кругах; крупного, дородного актера ростом в шесть футов и четыре дюйма, с большой лысой головой и сильным волосатым телом борца, с очень выразительным лицом, волевым подбородком, суровыми темными глазами; крупными губами, способными так разнообразно изгибаться; низким властным, с призвуком рыка голосом, идущим из глубины его существа; актера, осознающего свой масштаб, способного сыграть что угодно; великана, неуязвимого и самодостаточного — играющего ничтожество. Он просыпался по ночам и кричал, заново осознав, что заперт в роли человека, лишенного личности, таланта, своего места в мире; отвратительного существа, ходячего перечня собственных недостатков. По утрам он часами прятался в постели, но, скрываясь от роли, он всего лишь играл роль. А когда наконец вставал, то думать мог только о самоубийстве, о настоящем, а вовсе не театральном. Он жил, играя роль человека, который хочет умереть.

Ему всё не давали покоя те самые, знаменитые слова Просперо, возможно, потому, что совсем недавно он так исказил, испортил их своей игрой. Они звучали у него в голове почти постоянно и скоро превратились в гул, болезненно бессвязный, не имеющий никакого отношения к реальности, однако обладающий силой заговора и лично для него полный глубокого смысла: «Кончена забава. Актеры наши, как сказал уж я, все были духи. В воздухе прозрачном рассеялись, растаяли они».[1] Ему никак не удавалось вытравить из своих мыслей это «рассеялись», эти четыре слога, хаотически роившиеся в голове, пока он без сил лежал в постели по утрам. Чем меньше в них оставалось смысла, тем больше они напоминали мрачное обвинительное заключение. Все его бедное, запутавшееся существо было отдано на милость рассеяния.


Виктория, жена Экслера, больше не могла о нем заботиться, ей пора было подумать о себе. Она плакала, глядя, как он сидит за кухонным столом, обхватив голову руками, не в силах проглотить ни куска. «Съешь хоть что-нибудь!» — умоляла она, но он ничего не ел, ничего не говорил, и скоро Виктория запаниковала. Раньше она никогда не видела его таким сдавшимся, даже восемь лет назад, когда его престарелые родители погибли в автомобильной катастрофе — отец был тогда за рулем. Экслер поплакал и выправился. Он всегда выправлялся. Потери переживал тяжело, но это не сказывалось на игре. И когда Виктория впадала в отчаяние, именно он всегда вытаскивал ее, помогал ей устоять. Она пережила настоящую драму из-за сына, бомжа и наркомана. Ее постоянно терзали муки старения и незадавшейся карьеры. Столько разочарований, но он был рядом, и это давало ей силы переносить их. Если бы он и сейчас был рядом, тот человек, на которого она так привыкла полагаться!

В пятидесятых Виктория Пауэрс была любимой ученицей Баланчина. Потом она повредила колено, перенесла операцию, снова стала танцевать, снова повредила колено, перенесла еще одну операцию, но, когда восстановилась, у Баланчина была уже другая молодая фаворитка. Виктория так и не вернула себе прежнего статуса. После было замужество, сын, развод, второе замужество, второй развод, а затем она встретила и полюбила Саймона Экслера, который еще двадцать лет тому назад, приехав в Нью-Йорк после окончания колледжа, чтобы сделать карьеру на сцене, хаживал в Сити-центр посмотреть, как она танцует, — не потому, что любил балет, а потому, что с юношеской восприимчивостью разглядел в ней редкий дар вызывать физическое желание, воздействуя на самые возвышенные чувства. Долгие годы ее танец тех лет жил в его памяти как воплощение эротического пафоса. Когда в семидесятых они встретились сорокалетними, ее давно уже никто не звал выступать, хотя она аккуратно каждый день упражнялась в местной танцевальной студии. Она делала все, что могла, чтобы оставаться в форме и выглядеть молодой, но к тому времени этот самый пафос превысил все ее способности выразить его через искусство.

После провала в Кеннеди-центре и неожиданного краха Экслера Виктория порвала с ним и уехала в Калифорнию, чтобы быть поближе к сыну.


Экслер вдруг оказался один в загородном доме и ужаснулся своей готовности к самоубийству. Теперь его ничто не останавливало. Теперь он мог сделать то, на что не решался в ее присутствии: подняться по лестнице на чердак, зарядить ружье, вставить дуло себе в рот и своими длинными руками дотянуться до спускового крючка. Ружье, пришедшее на смену жене. Но он не сделал этого в первый же час после ее ухода — не одолел даже первого марша ведущей на чердак лестницы, — а позвонил своему врачу и попросил устроить его в психиатрическую лечебницу — сегодня же, прямо сейчас! Через час врач нашел ему заведение в Хаммертоне — маленькую больницу с хорошей репутаций в нескольких часах езды на север от его дома.

Он провел там двадцать шесть дней. После того как его переодели в больничное платье, заполнили карту, забрали у него все колющие и режущие предметы, а также все ценное, чтобы спрятать в сейф в офисе, он остался один в отведенной ему комнате, сел на постель и принялся перебирать одну за другой все роли, которые уверенно сыграл с тех пор, как сделался профессионалом лет в двадцать с небольшим. Что же разрушило былую уверенность? Что он делает в больничной палате? Невесть откуда возникла какая-то автопародия, карикатура, непонятно на чем построенная. Он сам и есть эта автопародия. И как же это случилось? Долго готовилось исподволь и привело к упадку и коллапсу? Может, таким вот странным образом заявляет о себе старость? Внешне он все еще производил сильное впечатление. Он ставил перед собой всё те же актерские задачи, так же кропотливо, мучительно работал над ролью. Он был как никто трудолюбив, усерден и серьезен, как никто заботился о своем таланте и умел приспособиться к переменам в театре многие десятилетия. Вот так вдруг утратить в себе актера, каким был всю жизнь, — это непостижимо! Как будто разом лишили весомой сути актерского бытия: уснул, проснулся — а ничего больше нет. Способность говорить с людьми на сцене и слушать их — вот чему пришел конец, вот что пропало.

Психиатр, взявшийся его лечить, доктор Фарр, сомневался, что несчастье, обрушившееся на Экслера, и в самом деле не имело никакой причины, и дважды в неделю на сорокапятиминутных сеансах просил его анализировать обстоятельства, предшествовавшие этому, как доктор называл его, «универсальному кошмару». Тем самым он хотел сказать, что актерский провал — вышел на сцену и слова не можешь сказать, парализован ужасом от потери власти над собой — тревожит сны многих людей, а не одних только профессиональных артистов вроде Саймона Экслера. Выход на сцену и неспособность сыграть свою роль — один из самых расхожих сюжетов сновидений, которые рано или поздно предъявляет психиатру любой пациент. Как и прогулка нагишом по многолюдной улице, или провал на экзамене, к которому не готов, а еще падение со скалы и езда без тормозов по шоссе. Доктор Фарр расспрашивал Экслера о его браке, о гибели родителей, об отношениях с приемным сыном-наркоманом, о детстве и отрочестве, о начале актерской карьеры, о старшей сестре, умершей от волчанки в двадцатилетнем возрасте. Особенно подробно доктор хотел знать о неделях и месяцах, предшествовавших провалу в Кеннеди-центре, и справлялся, не припоминает ли пациент каких-либо выходящих из ряда вон событий, крупных или незначительных, случившихся в тот период. Экслер очень старался отвечать правдиво и обнаружить причину своего состояния — дабы вернуть себе былые силы, — но, по крайней мере на его взгляд, причина «универсального кошмара» никак не обнаруживалась в том, что он рассказывал сидевшему напротив отзывчивому и внимательному психиатру. И оттого кошмар становился еще кошмарнее. Тем не менее, показываясь доктору, Экслер снова с ним разговаривал. Почему бы нет? На определенной стадии страдания ты готов на все, чтобы объяснить, что же с тобой происходит, даже если знаешь, что ничего это не объяснит, что все объяснения будут ложью.

Примерно через двадцать дней пребывания в больнице он против обыкновения не проснулся часа в два-три ночи, чтобы промаяться до рассвета без сна наедине со своим ужасом, а вдруг проспал до восьми утра — довольно долго по больничным меркам. Сестре пришлось войти в комнату и разбудить его, чтобы он успел на завтрак. Пациенты обычно завтракали все вместе в столовой без четверти восемь, а потом начинался день: групповые занятия, арт-терапия, беседы с доктором Фарром, визиты к физиотерапевту, пытавшемуся облегчить постоянно мучившие его боли в спине. Каждый час бодрствования был заполнен, каждая минута расписана, чтобы больные не расходились по комнатам и не лежали там, подавленные и несчастные, на койках или не рассказывали друг дружке, сойдясь по двое или по трое, как пытались покончить жизнь самоубийством.

Несколько раз он посидел в углу общей комнаты, где собиралась небольшая компания пациентов с суицидальными наклонностями, и послушал, с каким жаром они вспоминают планы самоубийства, как сокрушенно оплакивают неудачу. Величие самоубийственного замысла и постыдность его провала владела всеми их мыслями. Их завораживала само сознание того, что люди на такое способны, что в их власти управлять своей смертью. Они говорили об этом с таким же азартом, с каким мальчишки говорят о спорте. Они вспоминали странное чувство, сродни кайфу маньяка-убийцы, какое иные из них испытывали, когда пытались убить себя.

— Тебе самой и окружающим кажется, — говорила одна молодая женщина, — что ты словно бы парализована, ни на что не годна, а между тем ты способна решиться на самое трудное, что можно совершить. Это так возбуждает. Придает сил. Вызывает эйфорию.

— Да, — вторил ей кто-то, — есть в этом некая мрачная эйфория. Твоя жизнь распадается на куски, у нее больше нет ядра. И самоубийство становится единственным, что ты контролируешь.

Пожилой мужчина, бывший школьный учитель, который пытался повеситься у себя в гараже, прочитал целую лекцию о том, что думают о самоубийстве «посторонние»:

— Все ведь хотят объяснить самоубийство. Объяснить и осудить. Оно так ужасает оставшихся жить, что им просто необходимо выработать какое-то суждение о нем. Некоторые склонны думать, что это трусость. Другие считают самоубийц преступниками, а самоубийство — преступлением против остающихся жить. Третьи видят в суициде поступок героический и свидетельство храбрости. Еще есть пуристы. Для них вопрос стоит так: оправданно или нет? Достаточно ли уважительной была причина? Психологи занимают более спокойную и беспристрастную позицию — не осуждают, но и не идеализируют. Просто пытаются исследовать и описать состояние психики суицидента в момент самоубийства.

Он скучно разрабатывал тему из вечера в вечер, как будто был не таким же страдальцем, как остальные, а приглашенным лектором, призванным осветить вопрос, постоянно занимающий мысли больных. Однажды вечером Экслер тоже подал голос, чтобы выступить, осознал он, перед самой обширной аудиторией, какую обрел после ухода со сцены.

— Самоубийство — это роль, которую вы пишете для себя, — сказал он им. — Вы осваиваете ее, вживаетесь в нее. Все очень тщательно поставлено: где вас найдут и как… — И добавил: — Но сыграть можно только один спектакль.

В таких разговорах легко и бесстыдно обнародовалось все самое интимное. Самоубийство представало великой целью, а жизнь — ненавистной повинностью. Некоторые больные знали Экслера по тем немногим фильмам, в которых он снялся, но эти люди были слишком погружены в свои трудности, чтобы уделять ему больше внимания, чем всем, кроме самих себя. А больничному персоналу хватало работы и было недосуг отвлекаться на театральную знаменитость. Его практически не узнавали в больнице, и не только другие — он сам себя не узнавал.

Когда Экслер заново открыл для себя чудо ночного сна и сестра стала будить его к завтраку, ужас начал потихоньку отступать. Первый прописанный препарат от депрессии не подошел ему, второй тоже, третий не вызвал непереносимых побочных эффектов, но приносил ли какую-то пользу, было непонятно. Экслеру не верилось, что полегчало от таблеток, или от бесед с психиатром, или от групповых занятий, или от арт-терапии, — все это казалось ему пустыми играми. Приближался день выписки, а никакой связи между болезнью и чем-то реально происходившим так и не нащупали, и это его пугало. Как он говорил доктору Фарру — и в чем потом убедил себя, добросовестно стараясь доискаться до причин во время их сеансов, — актерское дарование оставило его без всякой причины, и так же беспричинно отхлынуло, по крайней мере на время, желание покончить с собой. «Ничто не происходит по какой-то причине, — сказал он врачу. — Проигрываешь ты или выиграешь — это всего лишь каприз. Всевластие случая. Вероятность отмены, отыгрыша. Да, непредсказуемой отмены».

Ближе к концу пребывания в больнице у него появилась приятельница, и каждый вечер за ужином она заново рассказывала ему свою историю. Экслер впервые увидел ее на сеансе арт-терапии, а после они сидели друг против друга в столовой, болтали, как влюбленные на свидании или, точнее, — учитывая тридцатилетнюю разницу в возрасте — как отец и дочь, правда, речь шла опять-таки о попытках самоубийства. Они познакомились через пару дней после ее поступления в больницу — к арт-терапевту не пришел никто, кроме них двоих. Врач дала им, как малышам в детском саду, по листу белой бумаги и по коробке цветных карандашей и велела нарисовать что хочется. Он подумал, что не хватает разве что маленьких столиков и стульчиков. Чтобы порадовать доктора, они пятнадцать минут молча старательно рисовали, потом — снова ради нее — внимательно слушали, что скажет каждый из них о рисунке другого. Женщина нарисовала дом и сад, а он — себя, рисующего картинку. Когда врач спросила его, что это, он ответил:

— Портрет человека, который сломался, лег в психиатрическую больницу, ходит на арт-терапию и которого арт-терапевт попросил что-нибудь нарисовать.

— А если бы вас попросили дать этой картинке название, Саймон, как бы вы ее назвали?

— Это совсем просто: «Какого черта я здесь делаю?».

Пятеро остальных пациентов, которым прописали арт-терапию, либо валялись на койках, не способные ни на что, кроме как лежать и плакать, либо под влиянием внезапного порыва в неурочный час кинулись к кабинетам своих врачей и сидели под дверью, готовясь жаловаться на жену, мужа, ребенка, начальника, мать, отца, бойфренда, подружку — или кого там еще они больше никогда не хотели видеть; или хотели видеть только в присутствии врача, если не будет крика, насилия или угроз насилия; или хотели видеть на любых условиях и вернуть любой ценой, потому что ужасно скучают. Каждый из них сидел и ждал своей очереди, чтобы очернить отца или мать, осудить сына или дочь, принизить супруга, заклеймить, или оправдать, или пожалеть себя. Двое или трое из них, еще способные сосредоточиться — или притвориться, что способны сосредоточиться, — на чем-нибудь, кроме своих жалоб и своего горя, в ожидании приема листают «Тайм» или «Спортс илластрейтид» либо решают кроссворд, напечатанный в местной газете. Остальные напряженно и мрачно молчат и про себя проговаривают — на языке популярной психологии или грязных непристойностей, житий святых или параноидального бреда, на языке колебаний между нормой и ненормальностью, подобных траектории шарика в пинболе, — проговаривают свои роли, и каждая укладывается в одну из древних схем: инцест, предательство, несправедливость, жестокость, месть, ревность, вражда, желание, потеря, бесчестье, скорбь.

Она была миниатюрная бледная брюнетка, похожая на хрупкого, тощего, болезненного подростка, и казалась на четверть моложе своего истинного возраста. Звали ее Сибил ван Бюрен. На взгляд актера, ее тридцатипятилетнее существо не просто отказывалось быть сильным, но страшилось силы. Однако деликатность и утонченность не помешали ей по пути с арт-терапии в жилой корпус предложить ему: «Не поужинаете со мной, Саймон?» Занятно. Все же чего-то ей хотелось, и она не готова была молча задавить в себе это желание. А может быть, она жмется к нему в надежде, что между ними проскочит какая-то искра, которая и прикончит ее? Он достаточно крупный для этого — кит, способный раздавить эти жалкие останки кораблекрушения, ее существование. Даже здесь, где никакая показная стойкость, не говоря уж о браваде, без поддержки фармакопеи не может замедлить водоворот, неумолимо влекущий к воронке, — даже здесь он не утратил этой свободной, несколько самодовольной манеры держаться, манеры значительного человека, которая когда-то делала его таким интересным и необычным в роли Отелло. Так что если у нее еще и оставалась надежда затонуть, ей, возможно, следовало прислониться именно к нему. Так, по крайней мере, он подумал вначале.

— Я долго жила в напряжении. Соблюдая тысячи предосторожностей, — рассказала ему Сибил за ужином в первый же вечер. — Образцовая домохозяйка: следит за садом, шьет, может починить все что угодно да еще закатывает великолепные приемы. Спокойный, надежный, верный партнер богатого и влиятельного человека. Полная и однозначная преданность своим детям, старомодная озабоченность их воспитанием. Незаметное существование обычной смертной. Ну, пошла я как-то раз в магазин — обычная история. Никаких причин для волнений: дочь играет во дворе дома, маленький сын спит в своей кроватке, влиятельный второй муж смотрит по телевизору турнир по гольфу. Возвращаюсь домой раньше намеченного, потому что, дойдя до супермаркета, обнаруживаю, что забыла кошелек. Малыш все еще спит. По телевизору по-прежнему показывают гольф, но вот моя восьмилетняя дочь, моя маленькая Элисон, сидит на диване без трусиков, а мой богатый и влиятельный муж стоит на коленях на полу, и голова его — между ее толстеньких ножек.

— И что он там делал?

— Что мужчины там делают.

Экслер увидел, что она плачет, и промолчал.

— Вы видели мой рисунок, — сказала она наконец. — Солнце освещает симпатичный домик и цветущий сад. Ну, значит, вы меня знаете. И все меня знают. Я всегда и обо всем думаю хорошо. Мне так легче, и всем остальным, всем тем, кто рядом со мной, тоже. Он как ни в чем не бывало встает с колен и говорит мне: девочка жаловалась, что у нее чешется, и все чесала и чесала, не могла остановиться, и пока она не наделала себе вреда, он решил посмотреть, что там у нее, удостовериться, что ничего страшного. И действительно, ничего там такого нет, заверил он меня. Ни воспаления, ни болячки, ни сыпи… Все в порядке. Хорошо, говорю, а я вернулась, потому что забыла кошелек.

И вот, вместо того чтобы взять его охотничье ружье и изрешетить негодяя пулями, я беру свой кошелек, говорю всем «пока» и отправляюсь в супермаркет, как будто то, что я только что видела, в порядке вещей. В полной прострации я заполняю продуктами две тележки в магазине. И еще набрала бы, и четыре, и шесть, если бы администратор не увидел, что я рыдаю, и не подошел спросить, все ли со мной в порядке. Он отвез меня домой на своей машине. Я не смогла даже одолеть ступенек — меня пришлось нести в постель. Я пролежала четыре дня, не в силах ни есть, ни говорить. Едва могла заставить себя дотащиться до туалета. Официальная версия была такая: у меня высокая температура, и мне велели соблюдать постельный режим. Мой богатый и влиятельный второй муж был ужасно заботлив. Моя дорогая маленькая Элисон принесла мне цветы, срезанные в нашем саду, и поставила в вазу. Я не смогла выговорить этих слов, не смогла задать ей вопрос: «Что твой приемный отец делал у тебя между ног? Кто снял с тебя трусики? Ты ничего не хочешь рассказать мне? Если бы у тебя действительно там чесалось, разве ты не дождалась бы, когда я приду из магазина, и не показала бы мне? Да, я уверена, что именно так ты и поступила бы. Послушай, дорогая, если ничего у тебя там не чесалось… если ты что-то от меня скрываешь, потому что боишься…»

Но боялась-то я. Это я не могла ее спросить. На четвертый день я убедила себя, что все это придумала, а через две недели, когда Элисон была в школе, он на работе, а малыш спал, я взяла валиум, бутылку вина и пластиковый пакет для мусора и попробовала покончить с собой. Но не вынесла удушья. У меня началась паника. Я проглотила таблетки и выпила вино, но потом, когда стала задыхаться, не выдержала и разорвала пакет. И не знаю, о чем я больше сожалею: что попыталась это сделать или что не смогла довести дело до конца. Единственное, чего я хочу, это убить его. Но вот сейчас он один с ними, а я здесь. Он там наедине с моей милой маленькой девочкой! Это невыносимо! Я позвонила сестре и попросила ее пожить с ними, но он не позволил ей остаться в доме на ночь. Он сказал, что в этом нет необходимости. И она уехала. А что я могу? Я здесь, а Элисон там! Я была просто… парализована! Я не сделала ничего, а должна была! Не сделала ничего, что сделал бы на моем месте любой! Надо было хватать Элисон и тащить ее к врачу! Надо было звонить в полицию! Это преступные действия! Они подпадают под определенную статью! А я не сделала ровно ничего! Но он же сказал, что ничего не случилось, понимаете? Он говорит, что я истеричка, что мне показалось, что я сумасшедшая… Но я не сумасшедшая. Клянусь вам, Саймон, я не сумасшедшая! Я видела, как он делал это.

— Это ужасно. Отвратительное и тяжкое преступление, — сказал Экслер. — Не удивительно, что на вас так подействовало.

— Это порок. Мне нужен кто-то, — доверительно зашептала она, — кто убил бы этого порочного человека.

— Уверен, многие не отказались бы.

— А вы? — робким голоском спросила Сибил. — Я бы заплатила.

— Будь я киллер, я бы сделал это pro bono,[2] — сказал он, взяв ее руку, протянутую ему. — Человек заражается ненавистью, когда речь идет о насилии над невинным ребенком. Но я безработный актер. Я запорю все дело, и мы с вами оба отправимся в тюрьму.

— О господи, что же мне делать? — воскликнула она. — Что мне делать?

— Быть сильной. Слушаться доктора, попытаться окрепнуть как можно скорее и вернуться домой к своим детям.

— Вы верите мне, правда?

— Я не сомневаюсь, вы видели то, что видели.

— А вы можете ужинать со мной каждый вечер?

— Пока я здесь, — сказал он.

— Я еще там, на арт-терапии, знала, что вы меня поймете. У вас в глазах такое страдание.

Спустя несколько месяцев после выписки Экслера из больницы сын его жены умер от передозировки, и брак безработной балерины с безработным актером закончился разводом, завершив еще одну из многих миллионов историй о мужчине и женщине, неудачно соединенных судьбой.


Однажды по дорожке к дому проехал черный автомобиль и остановился у сарая. За рулем «мерседеса» сидел шофер, а на заднем сиденье — маленький седой человек, Джерри Оппенгейм, агент Экслера. После того как Саймона поместили в больницу, Джерри звонил ему каждую неделю из Нью-Йорка, справлялся, как его дела, но за несколько месяцев они ни разу толком не поговорили, а в какой-то момент актер перестал отвечать на звонки агента, как и на любые другие звонки, так что визит был неожиданный. Саймон смотрел, как Джерри, которому было за восемьдесят, осторожно идет по вымощенной камнем дорожке к входной двери с пакетом в одной руке и цветами в другой.

Он открыл дверь прежде, чем Джерри успел постучать.

— А если бы меня не оказалось дома? — проворчал он, помогая старику перебраться через порог.

— Я рискнул, — кротко улыбнулся Джерри. У него вообще было нежное, кроткое лицо и обходительные манеры, что не мешало ему в интересах своих клиентов проявлять известную твердость. — Ну что ж, по крайней мере физически, ты, кажется, в полном порядке. Если не считать безрадостного выражения лица, Саймон, ты неплохо выглядишь.

— А ты, как всегда, в полном порядке, — сказал Экслер. Сам-то он по нескольку дней не брился и не менял одежду.

— Я принес цветы. И ланч для нас обоих от «Дин и Де Лука». Ты обедал?

Он даже не завтракал, так что просто пожал плечами, принял дары и помог Джерри снять пальто.

— Надо же, не поленился приехать из Нью-Йорка, — заметил Экслер.

— Да. Посмотреть, как у тебя дела, и потолковать. В Гатри ставят «Долгое путешествие в ночь».[3] Звонили, справлялись о тебе.

— Обо мне? Я больше не могу выходить на сцену, а чем жить вне сцены, ума не приложу. Я не могу больше играть, Джерри, и все об этом знают.

— Никто ничего такого не знает. Возможно, некоторые слышали, что у тебя был нервный срыв, но это не такая уж редкая вещь. Премьера планируется зимой. На улице будет жутко холодно, но ты замечательно сыграешь Джеймса Тайрона.

— Джеймс Тайрон — это много-много текста, а я не могу произнести ни строчки. И потом, это надо на какое-то время стать Джеймсом Тайроном, а я не могу им стать. Я никак не могу сыграть Джеймса Тайрона. Я никого не могу сыграть.

— Послушай, ты споткнулся тогда, в Вашингтоне. Это случается практически с каждым, рано или поздно. Талант не упрячешь в бронированный сейф. Все спотыкаются, просто так, без видимых препятствий на пути. Очередное мнимое препятствие исчезает, и ты движешься дальше. Нет ни одного первоклассного актера, которому бы не случалось отчаиваться и думать, что карьера кончена, что никогда уже ему не выкарабкаться. Нет актера, которому ни разу не случалось вдруг застыть на середине монолога, не понимая, где он и что он. Но всякий раз, выходя на сцену, ты получаешь еще один шанс. Актер может восстановить свой талант. Профессиональные навыки не исчезают, даже если ты не выходил на сцену сорок лет. Ты все равно помнишь, как выйти и сесть на стул. Джон Гилгуд говаривал, что временами жалеет, что он не писатель и не художник — тогда бы он мог в полночь изъять сыгранный накануне вечером неудачный спектакль, а утром вернуть его переделанным. Кстати, у Гилгуда бывали очень тяжелые времена, когда ничего толком не получалось. И у Оливье тоже. Оливье прошел через один просто ужасный период. У него была жуткая проблема: не мог смотреть партнерам в глаза. Просил их: «Пожалуйста, не смотрите на меня, у меня от этого начинается истерика». А временами боялся оставаться один на сцене и требовал: «Не оставляйте меня там одного!»

— Да знаю я эти истории, Джерри. Все их слышал. Ко мне они не имеют отношения. Раньше и у меня случались неудачные спектакли, после которых я не мог оправиться. И тогда я думал: «Я хороший актер. Просто не получается». Может быть, публика и не понимала, что у меня не получается, но я-то знал: чего-то не хватает. В такие вечера, когда нет этого самого чего-то, играть — тяжелый труд, и все же ты как-то вытягиваешь. За неимением лучшего можно научиться выезжать на том, что хорошо умеешь. Но тут совсем не то. Раньше после по-настоящему провального спектакля я лежал ночью без сна и думал: «Я все испортил, нет у меня никакого таланта, ничего я не могу». Так проходили целые ночи, но внезапно, в пять или шесть утра, я понимал, в чем была причина, и тогда уже дождаться не мог вечера, чтобы прийти в театр и сыграть хорошо. И мне это удавалось, и я знал, что больше не сделаю ошибки. Чудесное ощущение! Бывают дни, когда не терпится войти в роль — как будто счастливо женат на ней. Всегда готов на сцену, в любой момент. Это важные для актера дни. И у меня случались такие, много лет. Теперь всё. Теперь, выйди я на сцену, я бы просто не знал, зачем туда вышел. Не знал бы, с чего начать. В прежние времена я за три часа готовился к восьми вечера, к моменту, когда поднимут занавес. К восьми был уже глубоко в роли — нечто вроде транса, и это благотворный транс. Когда я играл в «Воссоединении семьи»,[4] за два с половиной часа до начала я был уже в театре — репетировал выход в той сцене, где героя преследуют фурии. Это было трудно, но я справлялся.

— И теперь справишься, — сказал Джерри. — Ты забываешь, кто ты такой и чего достиг. Твоя жизнь не могла обратиться в ничто. Ты годами делал на сцене такое, что даже представить себе невозможно, и этим самым в тысячный раз волновал меня и приводил в трепет публику. Ты поднялся над обычными актерами так высоко, как только можно подняться. Работа для тебя никогда не была рутиной, тебе всегда хотелось выйти за рамки дозволенного. Выйти и уйти как можно дальше. И публика верила тебе каждую минуту, всегда, что бы ты ей ни говорил. Конечно, ничто не вечно, но ничто и не теряется навсегда. Просто твой талант был утрачен на время, вот и всё.

— Нет, Джерри, он погиб. Я больше ничего не могу. Человек либо свободен, либо нет. Либо ты свободен и твой дар подлинный, настоящий, живой, либо он обращается в ничто. Я больше не свободен.

— Ну ладно, давай поедим. И поставь цветы в вазу. Дом выглядит прекрасно. И ты выглядишь прекрасно. Я бы сказал, тебя стало немножко меньше, — улыбнулся Джерри, — но это прежний ты. Надеюсь, ты не моришь себя голодом?

— Нет.

Они сидели на кухне друг против друга, между ними стояла ваза с цветами, но есть Экслер не мог. Он явственно представил себе, как выходит на сцену, чтобы сыграть Джеймса Тайрона, — и публика разражается хохотом. Вот до чего он тревожился и трусил — даже не сомневался, что над ним будут смеяться просто потому, что это он.

— Что поделываешь? — спросил Джерри.

— Гуляю. Сплю. Таращусь в пустоту. Пытаюсь читать. Еще пытаюсь забыться, хотя бы на минуту. Смотрю новости. Я, знаешь ли, слежу за новостями.

— Видишься с кем-нибудь?

— Ну вот с тобой.

— Это не жизнь для человека с твоим потенциалом.

— Джерри, очень мило с твоей стороны было приехать, но я не могу играть в Гатри. Я покончил со всем этим.

— Нет, не покончил. Ты боишься провала. Но это уже прошло, это позади! Ты просто не понимаешь, как однобоко видишь будущее, как ты зациклен…

— Разве я писал те рецензии? Это я, зацикленный параноик, их писал? Это я так отзывался о моем Макбете? Я был смешон и нелеп в этой роли, и они так и сказали. А сам бы я просто подумал: «Эта реплика не удалась, но она уже позади, слава богу, она позади». Попытался бы убедить себя: «Вчера все было не так уж плохо», когда на самом деле все было ужасно. Эти позы, эти вопли… Все, что я делал, было фальшиво, грубо, я сам понимал, что мои интонации ужасны, и продолжал говорить, и все никак не мог заткнуться. Чудовищно. Чудовищно! Ни одного удачного спектакля, ни одного.

— Ты остался недоволен своим Макбетом. Ну что ж, не ты первый. С этим ужасным персонажем трудно ужиться любому актеру. Пусть попробует кто-нибудь сыграть его и выйти из этого целым и невредимым. Он убийца, Макбет, киллер. В этой пьесе все гипертрофировано. По правде говоря, я никогда не понимал всего этого нагромождения зла. Забудь ты «Макбета»! Забудь проклятые рецензии! — выкрикнул Джерри. — Пора выбираться из тупика. Ты должен поехать в Нью-Йорк и начать работать с Винсентом Дэниелсом в его студии. Ты будешь не первым, кому он помог вновь обрести уверенность в себе. Послушай, ты прошел через всю эту неподъемную классику, через Шекспира и других. Еще бы, тебе было ее не миновать, при твоей-то карьере. Сейчас главное — перетерпеть. Все, что с тобой происходит, — это временная потеря уверенности в себе, и только.

— Дело не в уверенности, — ответил Экслер. — Я всегда смутно подозревал, что никакого таланта у меня нет.

— Ну, это чепуха! Это говорит твоя депрессия, а не ты. Актеры то и дело бросаются такими фразами, когда переживают упадок сил, как ты сейчас. «Нет у меня никакого таланта» — да, именно так. Слышали, слышали тысячу раз.

— Нет, послушай меня. Я думал, что честен с собой, когда говорил: «Ладно, небольшой талант у тебя есть. По крайней мере, ты можешь притвориться талантливым». Но это все обман, Джерри. Обман и то, что талант был дан мне, и то, что теперь он отнят у меня. Жизнь вообще обман, от начала до конца.

— Да перестань ты, Саймон! Ты и сейчас способен держать внимание зала, как могут только большие актеры. Да ты титан, черт возьми!

— Ну нет, фальшь, сплошная фальшь, и она так заметна, что мне остается лишь выйти на сцену и сказать публике: «Я лгун, но даже лгать хорошо не умею. Я просто мошенник».

— И опять чушь. Вспомни, есть плохие актеры. Их, между прочим, огромное множество, и они как-то играют. И ты будешь мне говорить, что Саймон Экслер, с его талантом, играть не может? Абсурд. Я видел тебя в тяжелые времена, когда ты страдал, но стоило положить перед тобой сценарий, дать тебе время его осмыслить, воплотиться в другого человека — и тебе становилось легче. Такое вот простое лекарство. Помогало раньше, поможет и сейчас. Ты снова полюбишь то, что умеешь делать так хорошо. Послушай, Винсент Дэниелс — настоящий дока в разрешении таких проблем, он сильный, разумный человек, настоящий наставник, чуткий и умный. И потом, он сам такой же… неприкаянный.

— Слышал о нем, — кивнул Саймон, — но никогда не встречался. Не довелось.

— Он бунтарь, герой-одиночка. Вот увидишь, он вернет тебе способность работать. Вернее, он снова вдохнет в тебя эту способность. Если надо, начнет с нуля. Если потребуется, заставит отказаться от всего, что ты делал раньше. Несколько месяцев настоящей работы — и Винсент выведет тебя, куда нужно. Я бывал в его студии, видел, как он работает. Он говорит: «Покажите мне… момент. Один-единственный момент. Сыграйте этот момент, сыграйте всё, что имеет для вас значение в этот момент, а потом переходите к следующему. Неважно, куда вы шли, не волнуйтесь об этом. Просто поймайте момент, момент, момент, момент! Ваша задача сейчас — прожить этот момент, не заботясь об остальном и не задумываясь, куда двигаться дальше. Потому что если у вас получится этот, именно этот момент, значит, вы на верном пути. Если вам удастся по-настоящему раскрыться здесь, вы дойдете куда угодно». Да, знаю, звучит как нечто совершенно очевидное. Потому и трудно сделать, что кажется слишком простым, чтобы обращать на это внимание. Уверен, что Винсент Дэниелс как раз тот человек, который тебе нужен. На твоем месте я бы доверился ему совершенно. Вот его визитная карточка. Я, собственно, и приехал-то для того, чтобы вручить ее тебе.

Принимая от Джерри визитку, Саймон покачал головой:

— Не могу.

— И что же ты будешь делать? А как же роли, для которых ты уже созрел? У меня сердце разрывается, как подумаю обо всех пьесах, которые словно для тебя написаны. Если возьмешься за роль Джеймса Тайрона и начнешь работать с Винсентом — точно выберешься. Он такое делает для актеров! Буквально каждый день. Я уже сбился со счета, сколько их на вручении «Тони» или «Оскара» говорили: «Хочу поблагодарить Винсента Дэниелса…» Он самый лучший.

Экслер опять покачал головой.

— Послушай, — не отступал Джерри, — всем знакомо такое чувство: я этого не смогу. Мало кто никогда не боялся, что его разоблачат, уличат в фальши. Это кошмар любого актера: они всё поймут про меня, они уже поняли! Давай признаем: паника — это еще и возрастное. Я гораздо старше тебя и живу с ней уже давно. Во-первых, все делаешь медленнее. Буквально все. Даже читаешь медленнее. Если пробуешь читать быстрее, многое вообще ускользает. Речь замедляется, память включается не сразу. Реакция уже не та. И когда все это начинается, перестаешь себе доверять. Особенно если ты актер. В молодости запоминал страницу за страницей, без всяких усилий. Легко и просто. И вдруг оказывается, что ничего простого в этом нет. Учить текст — мука для актеров, которым за пятьдесят, а тем более за шестьдесят. Раньше запоминал по сценарию в день, а теперь хорошо бы страницу в памяти удержать. И начинаешь бояться, становишься тише, слабее, больше не чувствуешь в себе той неукротимой жизненной силы, какую ощущал прежде. Это пугает. И в итоге ты больше не свободен, как говоришь. А что еще страшнее, с тобой больше ничего не происходит.

— Джерри, я не в силах продолжать этот разговор. Мы так весь день можем беседовать, и толку не будет. Очень мило с твоей стороны приехать повидать меня, привезти ланч и цветы, попытаться помочь мне, подбодрить, утешить. Ты необыкновенно внимателен. Я рад тебя видеть и рад, что все у тебя хорошо. Но твоя жизнь — это твоя жизнь, и у нее своя энергия и свояинерция. Я же больше не способен играть. Исчезло что-то главное. Может быть, и должно было исчезнуть. Все уходит. Не надо думать, что моя карьера безвременно и трагически оборвалась. Подумай лучше, как долго я протянул. После колледжа я же просто валял дурака! Играл на сцене, чтобы покрасоваться перед девушками. Это потом у меня открылось настоящее театральное дыхание, я научился жить на сцене. Я рано начал. В двадцать два приехал в Нью-Йорк на прослушивание. И сразу получил роль. Стал брать уроки. Упражнялся в воспроизведении чувственных образов предметов и явлений. Прежде чем играть, ты творишь реальность, в которую готовишься шагнуть. Творишь случившееся прежде того, и то, какое было время года, и то, с кем ты в тот день говорил. Пытаешься представить, чем пахло вокруг, холодно было или тепло, на улице все происходило или в доме, — тогда умели заставить тебя включить все свои чувства и вызвать к жизни то, за что можно зацепиться. Помню, когда я только начинал брать уроки, нас заставляли пить воображаемый чай из воображаемой чашки. Надо было сыграть, насколько он горяч, насколько полна чашка, есть или нет блюдце и ложечка, кладешь ли ты сахар в чай и сколько кусочков. Потом прихлебывать… Другие просто тащились от всего этого, но я не находил в этом никакой пользы. Более того, я ничего такого не мог. Я плохо справлялся с подобными этюдами, просто из рук вон. Честно старался, но у меня никогда не получалось. У меня получалось только то, что я делал инстинктивно, а все эти этюды, выработанные навыки — ну да, они позволяют тебе выглядеть как актер. А я с воображаемой чашкой в руке выглядел глупо. Ехидный внутренний голос то и дело повторял мне: «Нет никакой чашки!» И вот этот голос теперь победил. Как бы я ни готовился, как бы ни старался, стоит оказаться на сцене, как ехидный голос начинает нашептывать мне: «Нет никакой чашки». Джерри, все кончилось, я больше не умею делать воображаемое настоящим.

После ухода агента Экслер нашел у себя в кабинете экземпляр «Долгого путешествия в ночь». Попытался читать, но любое усилие было невыносимо. Он добрался до четвертой страницы и бросил, заложил книгу визитной карточкой Винсента Дэниелса. В Кеннеди-центре он чувствовал себя так, будто никогда раньше не играл, а сейчас — будто никогда не читал пьес, не читал этой пьесы! Фразы словно не имели смысла. Он не мог уразуметь, кому какая реплика принадлежит. Сидя в кабинете среди книг, припоминал пьесы, персонажи которых совершают самоубийство. Гедда в «Гедде Габлер». Жюли в «Фрёкен Жюли». Федра в «Ипполите». Иокаста в «Царе Эдипе». Почти все в «Антигоне». Вилли Ломен в «Смерти коммивояжера». Джо Келлер во «Всех моих сыновьях». Дон Пэрритт в драме «Продавец льда грядет». Саймон Стимсон в «Нашем городке». Офелия в «Гамлете». Отелло. Кассий и Брут в «Юлии Цезаре». Гонерилья в «Короле Аире». Антоний, Клеопатра, Энобарб и Хармиана в «Антонии и Клеопатре». Дедушка в «Проснись и пой!».[5] Иванов. Константин Треплев в «Чайке». И этот шокирующий список включает только те пьесы, в которых он когда-то играл. А так их больше, гораздо больше. Примечательна эта частота, с какой самоубийство входит в драму, как будто оно вписано в ее фундаментальную формулу и не столько вытекает из действия, сколько диктуется самим жанром. Дейдре в «Дейдре, дочь печалей». Хедвиг в «Дикой утке». Ребекка Вест в «Росмерсхольме». Кристина и Орин в пьесе «Электре подобает траур». Ромео и Джульетта. Аякс у Софокла. С пятого столетия до нашей эры драматурги с ужасом всматриваются в самоубийство, зачарованные эмоциями, толкающими на столь необычный поступок. Он должен заставить себя перечитать все эти пьесы. Да, надо взглянуть ужасу прямо в лицо. Никто не сможет упрекнуть его, что он не докопался до сути, не продумал все до конца.


Джерри оставил большой конверт из плотной желтоватой бумаги со скудной корреспонденцией, присланной Саймону на адрес агентства Оппенгейма. В прежние времена каждая пара недель приносила дюжину писем от поклонников. Теперь это был весь урожай за последние полгода. Устроившись в гостиной, Экслер лениво вскрывал конверты, прочитывал первые строчки, после чего сминал письмо в комок и швырял на пол. Все это были просьбы прислать фотографию с автографом — кроме одного письма, которое удивило его и которое он прочел до конца.

«Не знаю, вспомните ли Вы меня, — так начиналось письмо. — Я тоже лечилась в больнице в Хаммертоне, и мы с Вами несколько раз вместе ужинали. И ходили на арт-терапию… Может, Вы меня и не вспомните. Я только что смотрела по телевизору сериал — он идет поздно ночью — и, к моему огромному удивлению, увидела там Вас. Вы играете закоренелого преступника. Было так странно увидеть Вас на экране, да еще в такой зловещей роли. Ничего общего с человеком, которого я знала! Я помню, как рассказывала Вам свою историю. Помню, как вы слушали меня изо дня в день. Я не могла остановиться. Я переживала агонию. Думала, что жизнь моя кончена. И хотела покончить с ней. Возможно, Вы не знаете, но то, что Вы меня слушали, то, как Вы слушали, помогло мне выжить. Это было непросто. Мне и сейчас непросто. Чудовище, за которым я была замужем, нанесло непоправимый урон моей семье. Все обстояло гораздо ужаснее, чем я полагала, когда ложилась в больницу. В моем доме долгое время происходили страшные вещи, а я ничего о них не знала. Трагедия, в которую вовлечена моя девочка. Я помню, как просила Вас убить его. Помню, как предлагала заплатить. Я думала, Вам, такому большому и сильному, это ничего не стоит. Вы по доброте своей не сказали мне, что я рехнулась, а сидели и слушали мой бред, как речи нормального человека. Спасибо Вам за это. Но какая-то часть меня уже никогда не будет нормальной. Этого больше не может быть. И не должно быть. Я по глупости приговорила к смерти не того человека».

Письмо продолжалось — один написанный от руки длиннющий абзац, растянутый еще на три страницы. В конце стояла подпись — Сибил ван Бюрен. Он помнил, как слушал ее рассказы. Сосредоточиться и прислушаться к кому-то кроме себя — это было самое близкое к актерской игре состояние, которое ему довелось пережить за последние месяцы, и, возможно, это даже помогло ему оправиться. Да, Экслер помнил ее, и ее историю, и просьбу убить мужа, как будто он и впрямь был гангстером из боевика, а не пациентом психиатрической больницы, большим и сильным, который при все том не смог, как и она сама, прекратить свое существование выстрелом из ружья. В фильмах то и дело убивают, но снимают эти фильмы потому, что девяносто девять целых и девять десятых процента зрителей не способны на такое. А если так трудно убить другого, даже того, кто заслуживает смерти, представьте, как трудно убить себя самого.

2 ПРЕВРАЩЕНИЕ

Он дружил с родителями Пиджин еще до ее рождения, а ее саму впервые увидел в роддоме — младенцем у груди матери. Экслер и молодожены Стейплфорды — он из Мичигана, она из Канзаса — вместе играли в Гринвич-Виллидж, на малой сцене, в церковном подвале, в постановке пьесы «Удалой молодец — гордость Запада». Экслер исполнял восхитительно буйного Кристи Мехоуна, липового отцеубийцу, а в главной женской роли — Пиджин Майк Флаэрти, упрямицы дочки владельца пивной на западном побережье графства Мейо, — выступала Кэрол Стейплфорд, беременная на втором месяце своим первым ребенком. Эйса Стейплфорд играл Шона Кьоу, помолвленного с Пиджин. Когда пьеса сошла со сцены, Экслер присутствовал на прощальной вечеринке и голосовал за то, чтобы младенца Стейплфордов назвали Кристи, если родится мальчик, и Пиджин Майк, если это будет девочка.

Кто мог предположить, что сорокалетняя Пиджин Майк Стейплфорд, которая с двадцати трех лет вела жизнь лесбиянки, и шестидесятипятилетний Экслер станут любовниками, и будут всякий день, едва проснувшись, непременно созваниваться, и захотят проводить вместе все свободное время в его доме, где, к огромной радости Экслера, Пиджин завладела двумя комнатами: одной из трех спален на втором этаже, где поселились ее вещи, и гостиной на первом, которую она сделала своим кабинетом, поставив там ноутбук. Во всех комнатах первого этажа, даже в старой кухне, имелись камины, и когда Пиджин работала у себя в кабинете, она всегда разводила огонь в очаге. Сама она жила примерно в часе езды от Экслера и добиралась до него по петляющей среди холмов дороге, которая в конце концов выводила через сельскую местность к пятидесяти акрам его полей и большому старому белому с черными ставнями фермерскому дому в окружении вековых кленов и ясеней, обнесенному длинной стеной из нетесаного камня. И никого вокруг, кроме них, на несколько миль. Первые месяцы они редко выбирались из постели до полудня. Никак не могли оторваться друг от друга.

А до ее появления он был уверен, что все кончено: кончено с театром, кончено с женщинами, да и вообще с людьми, навсегда кончено со счастьем. Более года он чувствовал крайнее физическое утомление, с трудом проходил даже небольшое расстояние, не мог стоять или сидеть сколько-нибудь долго из-за боли в спине, привычной, но с годами усилившейся и все быстрее прогрессирующей. Нет, он не сомневался: все кончено. Одна нога периодически немела, так что он с усилием переставлял ее при ходьбе и нередко оступался, спотыкался и падал, обдирая ладони или разбивая в кровь губу либо нос. Пару месяцев назад умер от рака его лучший, по сути единственный друг, живший по соседству восьмидесятилетний судья, который ушел на покой несколькими годами раньше; в результате Экслеру, хоть он уже тридцать лет жил в двух часах езды от города, среди деревьев и полей, откуда выезжал, только чтобы играть в театре, не с кем было поговорить, разделить трапезу, не говоря уже о постели. Снова мысли о самоубийстве начали преследовать его с той же частотой, что и год назад, перед больницей. Каждое утро, вернувшись из сна к своей опустошенности, он решал, что не может прожить еще один день лишенным таланта и работы, одиноким, терзаемым неутихающей болью. В нем опять поселилась мысль о самоубийстве. Только оно одно и осталось среди полного запустения.

Холодным серым утром после целой недели сильных снегопадов Экслер вышел из дома и отправился в гараж, чтобы проехать четыре мили до ближайшего городка и пополнить запас продуктов. Дорожки около дома каждый день расчищал фермер, убиравший снег в его владениях, но Экслер, обутый в ботинки на толстой подошве, все равно ступал очень осторожно, опирался на трость и шажки делал мелкие-мелкие, чтобы не поскользнуться и не упасть. Жесткий корсет под несколькими слоями одежды фиксировал грудной и поясничный отделы его позвоночника. Выйдя из дома и направляясь к гаражу, Экслер заметил между ним и сараем небольшое белесое длиннохвостое существо. Сначала он подумал, что это большая крыса, но потом по мордочке и голому хвосту признал опоссума, длиной дюймов десять. Опоссумы обычно ведут ночной образ жизни, а этот, с выцветшей и грязной шерстью, разгуливал по снегу среди бела дня. Заметив человека, он медленно заковылял к сараю и скоро исчез в большом сугробе у каменного фундамента. Экслер последовал за зверьком, который, вероятно, был болен или доживал свои последние дни, а когда приблизился к сугробу, увидел прорытый в нем ход. Опершись обеими руками на палку, Экслер наклонился и заглянул в дыру. Опоссум залез слишком глубоко, чтобы его можно было разглядеть, но у входа в небольшую пещерку лежало несколько палочек разной величины. Экслер сосчитал: их было шесть. Вот, значит, как все устроено, подумал он. У меня слишком много всего. А нужно-то шесть палочек.

На следующее утро, варя себе кофе, он увидел опоссума из кухонного окна. Зверек стоял на задних лапах у сарая и ел снег из сугроба, засовывая комки в пасть передними лапами. Экслер поспешно надел пальто, сунул ноги в ботинки, схватил свою палку, вышел через заднее крыльцо и по расчищенной дорожке направился к сараю. Остановившись футах в двадцати от опоссума, он крикнул ему: «Не желаешь ли сыграть Джеймса Тайрона? В Гатри! А?» Опоссум продолжал есть снег. «Ты был бы потрясающим Тайроном!»

В тот день маленькая четвероногая карикатура на Экслера прекратила свое существование. Он больше ни разу не видел опоссума. То ли зверек ушел, то ли погиб. А снежная пещерка с шестью палочками сохранилась до следующей оттепели.


Потом к нему заглянула Пиджин. Позвонила из маленького домика, который снимала в нескольких милях от колледжа, где преподавала с недавнего времени. Прошло двадцать лет или больше с той поры, как он видел ее в последний раз — жизнерадостной студенткой последнего курса, путешествующей с родителями в каникулы. Они оказались поблизости и заехали на пару часов повидаться. Раз в несколько лет они встречались вот так, мимоходом. Эйса руководил театром в Лансинге, штат Мичиган, в городке, где родился и вырос, а Кэрол играла в репертуарной труппе и вела театральную студию в университете штата. А в позапрошлый их приезд Пиджин было десять — застенчивая девчушка со славным личиком и милой улыбкой. Она лазала по его деревьям, быстрыми гребками мерила его бассейн, худенькая, мускулистая девчонка-сорванец, беспомощно смеющаяся всем шуткам своего отца. А до этого… до этого он видел ее в родильном отделении больницы Сент-Винсент в Нью-Йорке.

Теперь перед ним стояла стройная полногрудая женщина сорока лет, хотя что-то детское, озорное все еще угадывалось в ее улыбке — верхняя губа забавно приподнималась, обнажая выдающиеся вперед резцы, — и походке вразвалочку. Одета она была для загорода, в изрядно поношенные ботинки и красную куртку на молнии, а волосы, которые он ошибочно считал светлыми, как у ее матери, оказались темно-каштановыми и очень коротко подстриженными, сзади так коротко, что, казалось, там поработала машинка. Она производила впечатление защищенного и вполне счастливого человека и, хотя выглядела по-мальчишески грубовато, говорила приятным, с богатыми модуляциями голосом, словно подражая матери-актрисе.

Потом-то он понял, что она уже очень давно не получает от жизни того, что ей хотелось бы, иначе как в гротескном варианте. А последние два года своего шестилетнего романа в Боузмене, штат Монтана, Пиджин страдала от одиночества. «Первые четыре года, — рассказала она ему в ту ночь, когда они стали любовниками, — мы с Присциллой так уютно дружили. Ездили на природу, ходили в походы почти каждый уик-энд, даже когда шел снег. Летом отправлялись в такие места, как Аляска, путешествовали пешком, жили в палатке. Это было так здорово. Ездили в Новую Зеландию, в Малайзию. В этих безоглядных странствиях по свету было что-то детское, и мне это нравилось. Мы словно все время сбегали от кого-то. А потом, на пятом году, она начала медленно уплывать от меня в компьютер, и мне стало не с кем поговорить, кроме кошек. До тех пор мы всё делали вместе. Устраивались в постели и читали каждая свое, иногда вслух зачитывая отрывки друг другу. Сплошной восторг и полная гармония. Присцилла никогда не сказала бы кому-нибудь: „Мне нравится эта книга“, только: „Нам нравится эта книга“. И так обо всем: „Нам было интересно там“, „Мы туда собираемся летом“. В хорошие времена наша с ней жизнь была полной и восхитительной. У нас всегда было это „мы“. А потом не стало больше „мы“, „мы“ кончилось. Мы — это теперь была она и ее „макинтош“, она и ее зреющая, нарывающая тайна, разъедающая все остальное и грозящая искалечить и обезобразить любимое мною тело».

Они обе преподавали в университете в Боузмене, и два последних года, проведенных ими вместе, Присцилла каждый день, придя домой, садилась за компьютер и не вставала, пока не наступало время ложиться спать. Она и ела не отрываясь от компьютера. Не было больше ни разговоров, ни секса. Даже в походы Пиджин теперь отправлялась одна или с другими людьми, с которыми она свела знакомство, чтобы не скучать. В один прекрасный день, через шесть лет после того, как они, объединив свои скромные ресурсы, зажили вместе, Присцилла объявила, что собирается прибегнуть к гормональным инъекциям, чтобы стимулировать рост волос на лице и сделать голос грубее. Она планировала сделать операцию, убрать груди и стать мужчиной. Присцилла призналась, что давно уже мечтает об этом, и не захотела отказаться от своих намерений, как ни умоляла ее подруга. На следующее утро Пиджин съехала из домика, где они жили вдвоем, забрав с собой одну из двух кошек («Не в кошках дело, — сказала она ему, — просто ничего другого у меня не осталось»), и поселилась в мотеле. Ей едва хватало самообладания на то, чтобы появляться перед студентами. Какой бы одинокой ни чувствовала она себя в последнее время с Присциллой, пережить предательство, тем более предательство такого рода, оказалось гораздо тяжелее. Пиджин все время плакала и рассылала письма коллегам за много миль от Монтаны — просила помочь в поисках работы. Потом она съездила на конференцию экологов и нашла место на северо-востоке, переспав с дамой-деканом, которая воспылала к ней страстью и немедленно взяла к себе в колледж преподавать. Дама эта все еще оставалась покровительницей и любовницей Пиджин, когда та заехала навестить Экслера и вдруг решила, что, после того как семнадцать лет была лесбиянкой, хочет мужчину, притом именно этого мужчину, актера, на двадцать пять лет старше, давнего друга ее семьи. Если Присцилла готова превратиться в гетеросексуального мужчину, то почему бы Пиджин не стать гетеросексуальной женщиной?


В тот первый день Экслер споткнулся на широкой каменной ступеньке, пропуская Пиджин в дом, и упал, а при падении подставил ладонь и сильно поранил ее мясистую часть. «Где у вас аптечка?» — спросила она. Он объяснил. Она вошла в дом и вернулась с аптечкой, продезинфицировала рану перекисью и заклеила парой полосок пластыря. Потом еще раз сходила в дом и принесла ему воды. Давным-давно никто не приносил ему стакана воды.

Он пригласил ее остаться на обед. Она взялась этот обед приготовить. Никто уже давно не кормил его обедом. Он сидел за кухонным столом и смотрел, как она готовит, время от времени отхлебывая пиво из бутылки. В холодильнике нашлось несколько яиц, кусок пармезана, немного бекона, половина упаковки сливок. Из всего этого и фунта макарон получились спагетти карбонара. Глядя, как она, будто у себя дома, возится на его кухне, он вспоминал ее младенцем у материнской груди. Пиджин была яркая, ладная, энергичная, надежная, и очень скоро он позабыл, что одинок на земле без своего таланта. Он был счастлив — неожиданное чувство. Обычно в обеденное время тоска одолевала его сильнее всего. Пока она готовила, он вышел в гостиную и включил Шуберта в исполнении Бренделя. Он уже не помнил, когда в последний раз ему хотелось слушать музыку, а в лучшие дни его брака она звучала в доме постоянно.

— Что случилось с вашей женой? — спросила она, когда они съели спагетти и распили бутылку вина.

— Не имеет значения. Слишком скучно, чтоб об этом говорить.

— И давно вы живете здесь один?

— Достаточно давно, чтобы почувствовать себя таким одиноким, каким и не думал себя почувствовать. Я сполна вкусил одиночество, которое уготовано старикам. Иногда это просто поразительно — сидеть тут месяц за месяцем, сезон за сезоном и знать, что все на свете совершается без тебя. Как будто ты уже умер.

— А что с театром? — спросила она.

— Я больше не играю.

— Это невозможно, — изумилась она. — Почему?

— Тоже слишком скучно, чтобы вдаваться в подробности.

— Вы просто ушли на покой или что-то случилось?

Он встал и, обойдя стол, оказался рядом с ней. И она тоже встала, и он поцеловал ее.

Она удивленно улыбнулась:

— Я же ненормальная. Сплю с женщинами.

— Это было нетрудно понять.

И он снова поцеловал ее.

— Так что же вы делаете? — спросила она.

Он пожал плечами:

— Откуда я знаю. Ты никогда не спала с мужчиной?

— Только в колледже.

— А сейчас — с женщиной?

— Ну, в общем… — замялась она. — А вы?

— Я — нет.

Он гладил ее сильные тренированные руки, мял в ладонях тяжелые груди, потом обхватил ягодицы, притянул ее к себе, еще раз поцеловал. Потом он увлек ее к дивану в гостиной, где, отчаянно краснея под его взглядом, она расстегнула джинсы и впервые после колледжа впустила в себя мужчину. А он впервые в жизни переспал с лесбиянкой.

Месяцы спустя он спросит ее:

— Что тебя тогда занесло ко мне?

— Я хотела посмотреть, есть ли кто-нибудь рядом с тобой.

— А когда посмотрела?

— Подумала: почему не я?

— Ты всегда все так рассчитываешь?

— Это не расчет. Я просто делаю то, что хочу. — И добавила: — И не делаю того, чего больше не хочу.


Дама-декан, взявшая Пиджин на работу в колледж, пришла в ярость, когда та сказала, что хочет с ней порвать. Она была восемью годами старше, зарабатывала вдвое больше, успешно исполняла обязанности декана более десяти лет… Нет, она отказывается верить. И она ни за что этого не позволит! Встав утром, она теперь первым делом звонила Пиджин, чтобы оскорбить ее. И ночью звонила по нескольку раз — кричала, требовала объяснений. Однажды позвонила с кладбища колледжа — сказать, что места себе не находит от ярости. Как могла Пиджин так с ней обойтись? Пиджин просто использовала ее, чтобы получить работу, а потом при первой же возможности, буквально через две недели, бросила! Когда Пиджин стала ходить в бассейн дважды в неделю, чтобы заниматься с командой пловцов ближе к вечеру, деканша тоже занялась плаванием и устроила так, чтобы их шкафчики были рядом. Она звонила и приглашала в кино, на лекцию, на концерт, на обед. Всю неделю, каждый день она звонила, чтобы сообщить Пиджин, что хотела бы встретиться с ней в выходные. Пиджин уже ясно дала ей понять, что в выходные занята и вообще не собирается больше с ней видеться. Та умоляла, угрожала, плакала. Она жить не могла без Пиджин. Сильная, успешная, знающая, энергичная женщина сорока восьми лет, без пяти минут ректор. Как же просто оказалось выбить ее из седла!

Однажды в воскресенье раздался телефонный звонок и женский голос спросил Пиджин Стейплфорд. Экслер пошел в гостиную сказать Пиджин, что ее просят к телефону.

— Кто бы это мог быть? — поинтересовался он, и она без колебаний ответила:

— Луиза, кто же еще. Интересно, откуда она узнала, где я. Откуда у нее твой номер?

Он вернулся к телефону и проговорил в трубку:

— Пиджин Стейплфорд здесь нет.

— Спасибо, — ответили ему и дали отбой.

На следующей неделе Пиджин столкнулась с Луизой в кампусе, и та сказала, что уезжает на десять дней, а когда вернется, провинившейся подруге лучше бы сделать ей «что-нибудь приятное», например «приготовить ужин». Пиджин испугалась. Во-первых, она поняла, что Луиза не оставит ее в покое, далее после того, как ей ясно дали понять, что все кончено. Во-вторых, гнев Луизы заключал в себе угрозу.

— И чего ты боишься? — спросил Экслер.

— Чего? Я боюсь за свою работу. Она может мне здорово напакостить, если решит отомстить!

— Но у тебя есть я, верно?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что в случае чего тебе есть к кому обратиться за помощью. Я здесь.

Он был здесь. И она была здесь. Все на свете кардинально изменилось.


Первым его подарком был рыжевато-коричневый кожаный облегающий жакет, короткий, до талии, на подкладке из овчины. Он увидел его в витрине магазинчика в поселке милях в десяти от его дома вверх по холму. Он вошел, прикинул, какой у нее размер, и купил. Жакет стоил тысячу долларов. Пиджин никогда раньше не носила ничего настолько дорогого, и никакая одежда ей так не шла. Он сказал ей, что это подарок на день рождения, на какую бы дату тот ни приходился. Следующие несколько дней она носила жакет, почти не снимая. Потом они поехали в Нью-Йорк на уик-энд — поужинать в каком-нибудь приличном заведении, сходить в кино, просто проветриться, — и он накупил ей еще одежды, больше чем на пятьсот долларов юбок, блузок, жакетов, туфель и свитеров. Во всем этом она выглядела совершенно иначе, чем в том, что привезла с собой из Монтаны. Когда Пиджин впервые появилась в его доме, в ее гардеробе не было ничего, что не мог бы надеть шестнадцатилетний мальчик, и только сейчас она стала понемногу отказываться от этой мальчишеской манеры одеваться. В нью-йоркских магазинах она робко выходила из примерочной, чтобы продемонстрировать ему, как сидит новая вещь, и спросить его мнения. Однако смущалась и робела только первые несколько часов, а потом, что называется, вошла во вкус и теперь кокетливо выпархивала из-за занавески со счастливой улыбкой на лице.

Он накупил ей ожерелий, браслетов, сережек. Он купил ей роскошное нижнее белье, заменившее спортивного покроя лифчики и серые трусы. Он купил ей короткие атласные сорочки вместо фланелевой пижамы, в которой она спала до тех пор. Он купил ей сапожки до середины икры, две пары — черные и коричневые. Единственное пальто Пиджин досталось ей по наследству от матери Присциллы. Оно было ей жутко велико и к тому же сидело мешком, и поэтому за несколько месяцев он купил ей несколько, а точнее, пять выгодно подчеркивавших достоинства ее фигуры пальто. Мог бы купить и сто. Ему было не остановиться. Экслеру, при его образе жизни, нечасто случалось потратить что-то на себя, а теперь ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем видеть ее такой, какой она прежде не была. Со временем и ей понравилось. Они оба были в восторге от этой оргии баловства и бездумной траты денег.

Пиджин не хотела, чтобы родители узнали об их романе. Им будет слишком больно. Неужели больнее, думал Саймон, чем когда они узнали, что она лесбиянка? Она рассказала, как в двадцать три года сообщила им об этом. Мать расплакалась и произнесла: «Хуже ничего случиться не могло». Отец притворился понимающим, но несколько следующих месяцев никто не видел на его лице улыбки. Еще долго после того, как Пиджин открылась родителям, в семье не могли оправиться от травмы.

— Но почему им будет больно узнать обо мне? — недоумевал он.

— Потому что они слишком давно с тобой знакомы. Потому что вы все одного возраста.

— Ну, как хочешь.

Однако он не мог не размышлять над ее резонами. Возможно, она подчинялась привычке строго разделять личную жизнь и отношения с родителями — всему свое место. Быть может, считала, что не годится одомашнивать секс и осквернять упоминанием о нем дочернюю привязанность. А может, все еще пребывала в некоторой растерянности после перехода от женской любви к мужской и сомневалась, что этот выбор сделан навсегда. Каковы бы ни были мотивы Пиджин, Саймон чувствовал, что делает ошибку, позволяя ей держать их отношения в секрете от родителей. Он слишком стар, чтобы не обижаться на то, что его держат в секрете. И вообще не понимал, почему сорокалетней женщине так уж важно мнение родителей. Особенно если эта сорокалетняя женщина даже в двадцать позволяла себе такое, от чего родители были не в восторге, и выдержала их сопротивление. Ему не нравилось, что она как бы настаивала на некоторой своей незрелости, но он решил ничего не требовать, по крайней мере пока, и родители продолжали думать, что дочь живет прежней жизнью, в то время как она медленно, но неуклонно избавлялась от любых видимых признаков того, что сама теперь называла «моей ошибкой длиной в семнадцать лет».

Тем не менее однажды за завтраком Экслер удивил и себя, и ее, сказав:

— Это действительно то, чего ты хочешь, Пиджин? Нам хорошо вместе, и новизна не пропала, и наслаждение не стало слабее, и нас связывает сильное чувство, и все же, хотел бы я знать, осознаешь ли ты, что делаешь.

— Да, осознаю, — ответила она. — И не хочу, чтобы это прекратилось.

— Ты понимаешь, что меня беспокоит?

— Да. Разница в возрасте. Мой сексуальный опыт. Твоя давняя дружба с моими родителями. И, возможно, еще сто разных разностей. Но ни одна из них мне не мешает. А тебе?

— Может быть, — сказал он, — нам разбежаться, пока ничье сердце не разбито?

— Разве ты не счастлив?

— В последние пять лет жизнь меня не щадила. Не уверен, что выдержу новое крушение надежд. Я уже получил свою долю матримониальных мучений, а до этого — разрывов с женщинами. Это всегда болезненно и малоприятно, и я не хочу навлекать на себя подобные неприятности на данном этапе жизни.

— Саймон, нас обоих бросили, — сказала она. — Ты был в глубокой депрессии, а твоя жена взяла и бросила тебя на произвол судьбы. Меня предала Присцилла. И не только меня — она предала тело, которое я любила, сделала его мужским, телом усатого мужчины по имени Пол. Если у нас не получится, пусть не получится из-за нас самих, а не из-за них, не из-за твоего или моего прошлого. Мне не хотелось бы убеждать тебя рискнуть, а я знаю, что это риск. Кстати, для нас обоих. Я тоже чувствую, что рискую. Не так, как ты, по-другому, конечно. Но самое худшее, что ты можешь сделать, это порвать со мной. Если я тебя сейчас потеряю, я этого не перенесу. То есть перенесу, конечно, если придется, но что касается риска, да, я готова рискнуть. Да мы уже сделали это! Теперь слишком поздно отступать.

— То есть ты не хочешь рвать со мной, потому что я для тебя… хорошее приобретение?

— Безусловно! Понимаешь, ты мне нужен. Я поверила в то, что ты у меня есть. Не надо нам расставаться. Мне хорошо, и я не хочу, чтобы это прекратилось. Больше я ничего не могу сказать. Только то, что буду стараться, если и ты будешь. Это уже не интрижка.

— Итак, мы готовы рискнуть, — сказал он.

— Мы готовы рискнуть, — эхом повторила она.

Три слова, означающие, по сути, только то, что сейчас не время ее бросать. Она скажет все что угодно, даже если их диалог скатится до уровня мыльной оперы, только бы эта связь продолжалась, потому что ей все еще больно от предательства Присциллы и ультиматумов Луизы. Нет, это не ложь — это инстинктивно избранная стратегия. Но настанет день, подумал Экслер, когда обстоятельства значительно укрепят ее позиции для разрыва, в то время как я окажусь в уязвимом положении — просто потому, что сейчас не нашел в себе решимости порвать все разом. И когда она станет сильной, а я слабым, удар будет непереносимым.

Экслер не сомневался, что ясно видит их будущее, но изменить ничего не мог. Он был слишком счастлив, чтобы что-то менять.

* * *
За несколько месяцев волосы Пиджин отросли почти до плеч — каштановые волосы, такие густые и блестящие, что она стала подумывать, не сделать ли ей какую-нибудь другую стрижку вместо привычной мужской. Как-то раз она привезла с собой на уик-энд пару журналов с фотографиями разных причесок. Экслер никогда раньше не видел таких журналов.

— Где ты их взяла? — спросил он.

— У одного из моих студентов, — коротко пояснила она.

Они сидели рядом на диване в гостиной, она переворачивала страницы и загибала уголки страниц, на которых находила подходящие модели. В конце концов они остановились на двух, она безжалостно выдрала страницы из журнала, а он позвонил своей приятельнице, актрисе с Манхэттена, спросить, где бы Пиджин могла подстричься. Той же приятельнице, у которой узнавал, где лучше покупать одежду и драгоценности. «Хотела бы я иметь такого папика», — улыбнулась его подруга. Но Экслер смотрел на это иначе. Он просто помогал Пиджин стать желанной для него, а не для другой женщины. Этот процесс поглощал их обоих.

Он повел Пиджин к дорогому стилисту в районе Восточных Шестидесятых улиц. Молодая японка, посмотрев на фотографии, взялась за дело. Он еще не видел Пиджин такой беззащитной, как после мытья головы, когда она сидела в кресле перед зеркалом с мокрыми волосами. Никогда она не казалась ему такой слабой и беспомощной. Молчаливая, робкая, почти униженная, она напоминала промокшую кошку и не осмеливалась даже взглянуть на себя в зеркало. Все это придало процедуре стрижки особый смысл, разбудив в Саймоне прежнюю неуверенность и заставив его уже в который раз задаться вопросом, а не ослеплен ли он великолепной и отчаянной иллюзией. Что привлекает такую женщину к мужчине, столь много потерявшему? Не заставляет ли он ее изменять своей сути? Не рядит ли в маскарадный костюм, как будто дорогая юбка способна перечеркнуть почти двадцатилетний опыт жизни? Не калечит ли, рассказывая себе сказки — сказки, которые, возможно, ведут к опасному концу? Что, если связь с ним не более чем краткое вторжение мужчины в ее лесбийское существование?

Но вот наконец густые блестящие каштановые волосы Пиджин подстригли: неровные, разной длины пряди не закрывали шею, создавая впечатление взъерошенности, беззаботности, безответственности, и она так преобразилась, что все проклятые вопросы сразу перестали беспокоить его; они вообще не стоили серьезных размышлений. Пиджин потребовалось немного больше времени, чем Экслеру, чтобы убедиться в том, что стиль выбран правильно. Но уже через несколько дней они оба приняли ее новую стрижку, в том числе и как символическое согласие Пиджин на то, чтобы Экслер лепил ее образ и определял, какой быть ее жизни. Возможно, восхищение, которое она читала в его глазах, заставило ее покориться его воле, принимать его услуги, пусть даже это противоречило ее привычному представлению о себе. Если и в самом деле это он подчинил ее волю своей, а не она подчинила его полностью, подчинила и завоевала.


Однажды в пятницу вечером Пиджин приехала к нему расстроенная: около полуночи ее родителям в Лансинг позвонила Луиза и рассказала, как ее использовала и обманула их дочь.

— Что еще? — спросил он.

В ответ Пиджин расплакалась:

— Она рассказала им о тебе. Что я живу с тобой.

— И что они на это сказали?

— К телефону подошла мама. Отец спал.

— И как она отреагировала?

— Спросила меня, правда ли это. Я ответила, что не живу с тобой, но что мы близкие друзья.

— А что отец?

— Он не берет трубку.

— Почему?

— Не знаю. Между мною и моим отцом никогда не вставал другой мужчина. Гадкая сучка! Никак не может заткнуться! — кричала она. — Навязчивая, ревнивая, властная, злобная сучка!

— Это действительно так тревожит тебя — что она рассказала все твоим родителям?

— А тебя?

— Только если ты встревожена. А так — абсолютно нет. Я думаю, это даже к лучшему.

— А что я скажу отцу? — спросила она.

— Пиджин Майк, скажи ему что хочешь.

— А вдруг он вообще откажется разговаривать со мной?

— Тогда с ним поговорю я, — сказал Экслер. — Все очень просто.

— Как бы он ни был зол?

— С чего бы ему злиться? Твой отец разумный, здравомыслящий человек.

— Почему меня это так подкосило?

— Ты сама сказала. Лесбийский гамбит. Вот она, верность отцу.

— Ах, сучка! Взять и позвонить им! У нее совсем крыша поехала. Не контролирует себя.

— Да, — согласился он. — Видимо, любая мысль о тебе причиняет ей страдание. Но у тебя-то крыша не поехала. И у меня. И у твоей матери, и у отца.

— Тогда почему отец не стал говорить со мной?

— Если тебя это так волнует, почему бы не позвонить и не спросить его? Может быть, ты хотела бы, чтобы я с ним поговорил?

— Нет, я сама.

Они сначала поели, а уже потом она позвонила отцу, закрывшись в кабинете. Минут через пятнадцать вышла, протянула ему трубку и кивнула.

— Эйса? — сказал он. — Привет!

— Привет! Слыхал, ты соблазнил мою дочь.

— У нас роман, это правда.

— Не скрою, я несколько удивлен.

— Не скрою, я тоже, — со смехом ответил Экслер.

— Когда она сказала, что собирается навестить тебя, я и не предполагал, чем все кончится.

По голосу Эйсы трудно было определить, рассержен ли он, и Экслер решил исходить из предположения, что нет, не рассержен.

— Ну, я рад, что ты ничего не имеешь против, — сказал он.

Последовала пауза, потом Эйса ответил:

— Пиджин — сама себе хозяйка. Она уже давно не ребенок. Послушай, тут Кэрол хочет сказать пару слов. — И Эйса передал трубку жене.

— Да уж, — проговорила Кэрол, — кто бы мог предположить такое во времена нашей молодости в Нью-Йорке?

— Никто, — согласился Экслер. — Я не мог бы такого предположить даже в тот день, когда она тут появилась.

— По-твоему, моя дочь поступает правильно? — спросила Кэрол.

— Думаю, да.

— Какие у вас планы? — продолжала Кэрол.

— У меня — никаких.

— Пиджин всегда умела удивить нас.

— Она и меня удивила, — ответил Экслер. — По-моему, себя тоже.

— И свою подругу Луизу.

Он воздержался от замечания, что Луиза сама достойна удивления. Понятно было, что Кэрол хочет, чтобы ее голос звучал мягко и дружелюбно, но по некоторой отрывистости фраз он понял, что разговор дается ей нелегко и что они с Эйсой изо всех сил стараются вести себя разумно, как полагается, только потому, что им кажется, так будет лучше для Пиджин. Родители не хотят отталкивать ее в сорок лет, как оттолкнули в двадцать три, узнав, что она лесбиянка.

В следующую же субботу Кэрол примчалась из Мичигана, чтобы пообедать с Пиджин в Нью-Йорке. Пиджин в тот день уехала в город утром, а вернулась в восемь вечера. Он дождался ее, приготовил ужин и, только когда они поели, позволил себе спросить, как все прошло.

— Ну так что она сказала?

— Хочешь, чтобы я была честной до конца? — ответила Пиджин.

— Да, пожалуйста, — попросил Экслер.

— Хорошо, — сказала она, — постараюсь припомнить все как можно точнее. Это был мягкий допрос с пристрастием. Ее реакция не заключала в себе ничего вульгарного и эгоистичного. Просто канзасская материнская прямота.

— Продолжай.

— Ты действительно хочешь знать все?

— Да, — подтвердил он.

— Ну, во-первых, в ресторане она меня не узнала и проскочила мимо столика, за которым я сидела. Я ее окликнула.

Она обернулась: «О боже, да это моя дочь! Какая ты хорошенькая!»

«Хорошенькая? А раньше ты не находила меня хорошенькой?» — спросила я.

«У тебя новая прическа, и ты так никогда раньше не одевалась».

«Я стала более женственной — ты это имела в виду?»

«Определенно! — ответила она. — И тебе это очень идет, дорогая. Сколько это продолжается?»

Я сказала сколько, и тут она заметила: «Какая симпатичная стрижка! Должно быть, очень дорогая».

«Просто решила попробовать что-нибудь новенькое».

«Мне кажется, ты сейчас пробуешь что-то новенькое во многих смыслах. Я сюда выбралась, чтобы удостовериться, что ты обдумала все последствия своего… романа».

Я ответила ей, что не уверена, обдумывает ли кто-то вообще свои романтические отношения, а мне они приносят радость.

И тогда она сказала: «Мы слышали, он лечился в психиатрической больнице. Кажется, это было год назад. Кто говорит, что он провел там три месяца, кто — шесть, я точно не знаю».

Я сказала ей, что ты провел там двадцать шесть дней и что это было связано с профессиональными проблемами. Что ты на время утратил способность играть на сцене, а без актерской игры расклеился. И еще я сказала, что, с какими бы психическими проблемами ты ни столкнулся, они никак не сказываются на наших отношениях, что ты совершенно здоров, здоровее всех, кого я знала, и что, когда мы вместе, ты совершенно уравновешен и счастлив.

Тогда она спросила: «А с игрой на сцене у него по-прежнему не ладится?»

И да и нет, сказала я. Не ладится, но благодаря встрече со мной и нашим отношениям, как мне кажется, это перестало быть такой трагедией. Теперь ты, скорее, напоминаешь спортсмена, получившего травму и ожидающего, когда все заживет.

Она сказала: «Ты ведь не считаешь своим долгом спасти его?»

Я заверила, что нет.

Она спросила, чем ты заполняешь время, а я сказала: «Он видится со мной. И мне кажется, намерен видеться и дальше. Он читает, гуляет, покупает мне одежду…»

Тут она прямо подскочила: «Так это он купил тебе эту одежду. Да, я должна была догадаться, что именно в это русло он направит свою фантазию. Гетеросексуальный Пигмалион ваяет свою лесбийскую Галатею!»

Я сказала, что она придает этому слишком большое значение, просто нам обоим это нравится и тут не о чем больше говорить. Что если ты и влияешь на меня, то только так, как я сама бы того желала.

Но она все не унималась и спросила, с тобой ли вместе я покупаю себе одежду.

Я ответила: «Обычно да. И, повторяю, мне кажется, это доставляет ему радость. И по нему это видно. И вообще, раз у нас такой эксперимент, надо вести себя по правилам». И еще я сказала, что не понимаю, почему это должно кого-то волновать.

И вот тут тональность разговора изменилась. Она сказала: «Да, признаться, меня это волнует! Мир мужчин нов для тебя. И удивительно — хотя, может, и не очень, — что мужчина, которого ты выбрала для первого знакомства с этим миром, на двадцать пять лет старше тебя и перенес такой серьезный нервный срыв, что оказался в больнице. К тому же он остался не у дел. По-моему, это не предвещает ничего хорошего».

Я сказала ей, что нынешняя ситуация вовсе не кажется мне хуже прежней, когда подруга, которую я так любила, однажды объявила мне: «Я больше не могу жить в этом теле, хочу быть мужчиной».

А потом я произнесла целую речь, Саймон, я ее заранее заготовила и отрепетировала, пока ехала до города. Вот что я сказала: «Что касается разницы в возрасте, мама, я не вижу здесь никакой проблемы. Если я хочу стать привлекательной для мужчин, то более удачного способа узнать, насколько мне это удается, не придумаешь. Этот человек — лучший тест. На двадцать пять лет старше — значит, на двадцать пять лет больше опыта, чем у моих ровесников. О браке речь не идет. Я же объяснила, мы просто счастливы вместе. И отчасти я счастлива с ним именно потому, что он на двадцать пять лет старше меня».

«Ну да, а он счастлив с тобой потому, что ты на двадцать пять лет моложе его».

«Не обижайся, мама, но ты, часом, не ревнуешь?»

«Дорогая, — рассмеялась она, — мне шестьдесят три года, я замужем за твоим отцом более сорока лет и счастлива. Правда, возможно, тебе будет приятно узнать, что, когда я играла Пиджин Майк, а Саймон играл Кристи в пьесе Синга, я была очень увлечена им. А кто бы им не увлекся? Он был великолепен — такой темпераментный, живой, обаятельный. Да что там говорить, он был еще и большой актер, удивительный актер. Его талант на порядок выше, чем у любого из наших знакомых. Да, я увлеклась им тогда, но я была уже замужем и беременна тобой. И я пережила это увлечение. А потом видела его не более десяти раз. Я глубоко уважаю его как артиста. Но меня очень беспокоит, что он лечился в психиатрической больнице. Это не шутки — попасть в лечебницу и провести там какое-то время, пусть даже недолгое. Послушай, мне важно, чтобы ты шлана это с открытыми глазами. Обидно было бы совершить ошибки, которые допускают двадцатилетние девушки из-за недостатка опыта. Я не хотела бы, чтобы ты пострадала от своей… наивности».

«Вряд ли меня можно назвать наивной, мама», — ответила я и еще спросила, что, по ее мнению, со мной может случиться такого, чего не может случиться с каждым, чего она, собственно, боится.

«Чего я боюсь? Например, того, что он стареет с каждым днем. Знаешь, как оно обычно бывает: вот тебе шестьдесят пять, а потом глядишь, уже шестьдесят семь, и так далее. Оглянуться не успеешь, как ему будет уже семьдесят. Ты окажешься рядом с семидесятилетним стариком. И это еще не все: потом ему стукнет семьдесят пять. Время, знаешь ли, не останавливается. Оно идет и идет. У него начнутся проблемы со здоровьем, которые бывают у всех стариков, а возможно, и кое-что похуже, и на тебя ляжет уход за ним. Ты… любишь его?»

Я сказала, что, мне кажется, люблю.

«А он тебя?»

«Мне кажется, да. Послушай, мама, все будет хорошо. И вообще, по-моему, он рискует гораздо больше, чем я».

«Почему это?»

«Ну, ведь ты сама говоришь, что для меня это все внове. Для него, конечно, тоже, но все-таки не в такой степени, как для меня. И я сама не ожидала, что мне так понравится. Но все же… Я пока не готова утверждать, что это новое положение вещей будет устраивать меня всегда».

«Ну что ж, тогда не стоит, я думаю, продолжать этот разговор и придавать всему этому значение, которого оно, возможно, не имеет и не будет иметь. Просто я подумала, что должна повидаться с тобой. И еще раз скажу: ты потрясающе выглядишь».

«Это к тому, что ты предпочла бы иметь дочь традиционной ориентации?»

«Это к тому, что ты явно предпочитаешь больше не быть лесбиянкой. Разумеется, ты можешь поступать как хочешь. Ты приучила нас к этому еще во времена своей свободолюбивой юности. О, я не могу не отметить происходящих в тебе перемен. И ты, надо сказать, делаешь все, чтобы все их заметили. Ты даже стала красить глаза! Это впечатляющие перемены, можешь мне поверить».

«Что, как тебе кажется, думает об этом папа?»

«Он не смог приехать: через несколько дней премьера, ему сейчас не бросить театр. Но он хотел повидать тебя и, как только спектакль пойдет, приедет, если ты, конечно, не возражаешь. Тогда ты сможешь сама спросить у него, что он думает. Ну, вот мы и поговорили. Не хочешь пройтись по магазинам? Мне так нравятся твои туфли. Где ты их купила?»

Я сказала где, и она спросила: «Ты не будешь возражать, если я куплю себе такие же? Может, отведешь меня туда?»

Мы взяли такси, доехали до Мэдисон-сквер, и она купила бежевые с розовым остроносые лакированные лодочки на каблуке «рюмочкой». Теперь она ходит по Мичигану в моих туфельках от «Прада». Еще она пришла в восторг от моей юбки, и мы отправились в Сохо поискать для нее похожую. Прекрасное завершение встречи, не так ли?

Но под конец, прежде чем отправиться с покупками в аэропорт, знаешь, что она сказала? Именно это, а не покупка туфель — настоящий финал. Так вот, она сказала: «За обедом, Пиджин, ты пыталась меня убедить, что все происходящее с тобой в высшей степени нормально и разумно, хотя это и не так, разумеется. Но любые попытки отговорить тебя от того, чего ты теперь жаждешь, едва успев проснуться, и что поднимает тебя над скучной повседневностью, вызовут одно только раздражение. Должна сказать, когда я узнала об этом, первой моей мыслью было: это ненормально и неестественно. И вот теперь, когда мы поговорили, когда я провела с тобой день, ходила с тобой по магазинам впервые после того, как ты окончила колледж, теперь, когда я вижу, что ты совершенно спокойно и здраво рассуждаешь о происходящем, я все-таки по-прежнему думаю, что это ненормально и неестественно».

Тут Пиджин наконец остановилась. Ей потребовалось около получаса, чтобы передать ему весь разговор. За это время он не проронил ни слова, не шевельнулся, не остановил ее, хотя несколько раз ему очень хотелось сказать, что с него хватит. Но по большому счету останавливать ее было не в его интересах. В его интересах узнать все, даже если это все включает фразу «я пока не готова утверждать, что новое положение вещей будет устраивать меня всегда».

— Ну вот и все, — сказала Пиджин. — Не слово в слово, но близко к тексту. Это практически все, что было сказано.

— Вышло лучше или хуже, чем ты ожидала? — спросил он.

— Много лучше. Я очень волновалась, когда ехала на эту встречу.

— И, кажется, напрасно. Ты держалась отлично.

— И когда ехала обратно, тоже волновалась: как расскажу тебе. И понимала, что кое-что тебе точно не понравится.

— И опять не стоило волноваться.

— Правда? Надеюсь, мой рассказ не восстановил тебя против моей матери?

— Она здравомыслящая женщина. И потом, она твоя мать и сказала то, что и должна была сказать. Я понимаю ее и… — он усмехнулся, — кое в чем с ней согласен.

Пиджин, слегка покраснев, тихо спросила:

— Надеюсь, на меня ты тоже не обиделся?

— Я просто восхищен тобой, — сказал он. — Ты ни от чего не увиливала — ни с ней, ни со мной.

— Правда? Ты не уязвлен?

— Нет.

Разумеется, он был уязвлен и зол. Он сидел спокойно и слушал внимательно, как слушал всю жизнь, на сцене и вне сцены. Но его поразило хладнокровие, с каким Кэрол описала процесс старения и опасность, которой он подвергает ее дочь. Как бы спокойно он ни старался держаться, его задело это «ненормально и неестественно». Какая гадость, честное слово! Ладно бы еще Пиджин было двадцать два и разница между ними составляла сорок лет, но откуда такое вот собственническое отношение к сорокалетней женщине с весьма богатым и необычным сексуальным опытом? И почему, черт побери, эту сорокалетнюю женщину так волнует мнение ее родителей? Другие были бы счастливы, что она с ним, думал он, хотя бы из корыстных соображений. В конце концов, он не последний человек, и с деньгами, готов заботиться о ней. И она тоже не молодеет. У нее роман с мужчиной, кое-чего достигшим в жизни, что в этом плохого? Так нет, их основной посыл: не вздумай стать нянькой этому старому сумасшедшему.

Однако, раз уже Пиджин, кажется, не разделяла мнения Кэрол на его счет, Саймон счел за лучшее умолчать об этом, как и обо всем остальном, что ему не нравится. Что толку клеймить ее мать за попытки уколоть его? Лучше принять их с иронической усмешкой. Даже если бы Пиджин смотрела на него глазами своей матери, с этим все равно ничего нельзя было бы поделать. И когда «новое положение вещей» перестанет ее устраивать, его ничто не спасет.

— Ты мне удивительно подходишь, — сказала ему Пиджин. — Просто то, что доктор прописал.

— А ты — мне, — сказал он и на этом остановился. Решил не добавлять: «А что касается твоих родителей, мне очень жаль, но я не могу сообразовывать свою жизнь с их чувствами. Откровенно говоря, их чувства не настолько важны для меня. Более того, по-моему, на данном этапе твоей жизни они не должны быть так уж важны и для тебя». Нет, он не стал развивать эту тему, не попытался защититься от нападок ее семьи. Он будет просто терпеливо молчать и надеяться, что мнение семьи отойдет на задний план само собой.

Весь следующий день Пиджин обдирала старые обои в своем кабинете. Много лет назад их выбирала Виктория, Экслеру было все равно, какие они. Пиджин видеть их не могла и спросила, нельзя ли поменять. Он ответил, что это ее комната и она может менять в ней что захочет, так же как в спальне наверху и смежной с ней ванной, да и во всех остальных комнатах тоже. Он хотел нанять маляра, но она настояла на том, чтобы самолично содрать обои и покрасить стены, сделав кабинет совершенно своим. У Пиджин дома имелись все необходимые инструменты, и она привезла их с собой, чтобы приступить к работе в воскресенье, на следующий день после встречи в Нью-Йорке с матерью, поставившей под сомнение нормальность ее связи. Саймон, должно быть, раз десять наведывался посмотреть, как Пиджин работает, и всякий раз выходил из кабинета с утешительной мыслью: она бы не проявляла такого рвения, если бы Кэрол убедила ее порвать с ним; не стала бы обустраивать жилище, если бы не решила остаться надолго.

Вечером Пиджин уехала домой: у нее на следующее утро были назначены ранние занятия в колледже. Когда в воскресенье около десяти вечера зазвонил телефон, Экслер подумал, что это она — звонит сказать, что благополучно добралась. Но это была обманутая деканша: «Имейте в виду, мистер Знаменитость, она соблазнительная, наглая, совершенно холодная, безжалостная и абсолютно безнравственная». И повесила трубку.

* * *
Утром Экслер поехал в автосервис. Он оставил там машину, а механик отвез его домой на своем пикапе. Вернуть машину обещали в конце дня, когда закончат ремонт. Около полудня, выйдя на кухню приготовить себе сэндвич, Экслер бросил взгляд в окно и увидел, что кто-то стремительно пробежал по лужайке и скрылся за сараем. Это был человек, не опоссум. Экслер отошел от кухонного окна и подождал, не появится ли второй человек, третий, четвертый. По округе в последние месяцы прокатилась волна грабежей. Грабили в основном пустовавшие в будние дни дома, куда владельцы приезжали на выходные, и он подумал, что грабителей могло привлечь отсутствие автомобиля под навесом. Вероятно, его дом решили обчистить среди бела дня. Он быстро поднялся на чердак, достал ружье и зарядил его. Потом вернулся в кухню, чтобы наблюдать в окно за незваными гостями. В ста ярдах к северу, на дороге, перпендикулярной той, что вела к его дому, стояла машина, но она была слишком далеко, чтобы он мог разобрать, сидит в ней кто-нибудь или нет. Странно было видеть там автомобиль: с одной стороны от дороги поднимался густо заросший лесом склон, с другой до самого сарая Экслера простиралось поле. Тот, кто прятался за сараем, вдруг выскочил, пробежал вдоль его стены и метнулся к дому. В окно кухни Экслер увидел, что это женщина — высокая, стройная блондинка в темно-синей лыжной куртке и джинсах. Теперь она заглядывала в окно гостиной. Он все еще не знал, одна ли она, и на мгновение застыл с ружьем в руках. Она стала переходить от одного окна к другому, задерживаясь у каждого ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы рассмотреть комнату за стеклом. Экслер тихо вышел из дома через заднюю дверь и незаметно подкрался к женщине. Он теперь стоял футах в десяти от южной стены, через одно из окон которой она рассматривала его гостиную.

Наведя на нее ружье, он негромко спросил:

— Чем могу быть полезен, мадам?

— Ах! — вскрикнула она и обернулась. — О, простите, пожалуйста!

— Вы одна?

— Да, одна. Я Луиза Реннер.

— Декан.

— Да.

Она выглядела не намного старше Пиджин, но была гораздо выше — всего на несколько дюймов ниже его. В сочетании с гордой осанкой и гладко зачесанными, открывающими высокий лоб волосами, собранными на затылке в строгий узел, это придавало ее облику героическую скульптурность.

— И что, позвольте спросить, вы тут делаете?

— Да, я незаконно проникла, я знаю… Я не хотела ничего плохого… Я думала, никого нет дома.

— Вы здесь бывали раньше?

— Только мимо проезжала.

— Зачем вы пришли?

— Вы не могли бы опустить ружье? Я что-то нервничаю.

— Знаете, я тоже нервничал, наблюдая, как вы крадетесь вдоль стены моего дома и заглядываете в мои окна.

— Простите. Приношу свои извинения. Я сделала глупость. Мне очень стыдно. Я пойду.

— Что вам здесь нужно?

— Вы прекрасно знаете, что мне здесь нужно, — сказала она.

— И все-таки скажите мне.

— Я только хотела посмотреть, куда она ездит каждые выходные.

— Вы на плохом пути.

— Она обещала, что мы будем вместе всегда, — и бросила меня через три недели. Так со мной никогда еще не поступали! — Она едва сдерживала гнев. — Еще раз приношу свои извинения. Я не должна была приходить сюда.

— И к тому же вряд ли вам стало легче оттого, что вы увидели меня.

— Не стало.

— Скорее наоборот, — кивнул он, — вы просто кипите от ревности.

— От ненависти, если уж хотите знать правду.

— Это ведь вы звонили вчера вечером?

— Я не вполне владею собой, — сказала она.

— Вы просто зациклились на этом — звоните, выслеживаете. А между тем, должен вам сказать, вы очень привлекательная женщина.

— Мне никогда еще не говорил об этом человек с ружьем.

— Я даже удивлен, что она оставила вас ради меня, — продолжал он.

— Да неужели?

— Вы настоящая валькирия, а я просто старик.

— Может, и старик, но вы звезда, мистер Экслер. Не притворяйтесь, будто вы никто.

— Не зайдете ли в дом?

— Зачем? Вы и меня хотите соблазнить? Специализируетесь на перековке лесбиянок?

— Мадам, позвольте напомнить, что это не я за вами подглядывал. Это не я звонил ее родителям в Мичиган. И «мистеру Знаменитости» вчера вечером — тоже не я. Не стоит так быстро переходить на обвинительный тон.

— Я не в себе.

— Думаете, она того стоит?

— Нет. Конечно нет, — ответила Луиза. — Она ведь совсем не красива. И не так уж умна. И не вполне взрослая. Необыкновенно инфантильна для своего возраста. На самом деле она еще подросток. Сделала из своей любовницы в Монтане мужчину. Меня довела до того, что я стала преследовать ее. Кто знает, до чего она доведет вас. За ней тянется шлейф несчастья. Откуда в ней такая сила?

— Попробуйте догадаться, — предложил он.

— Думаете, все из-за…

— От нее исходит очень мощная сексуальная энергия, — сказал он и заметил, как Луиза съежилась от этих слов.

Да, совсем нелегко ей, проигравшей, встретиться лицом к лицу с победителем. Вот чем кончается безрассудное стремление увидеть счастливого соперника.

— Много от кого исходит мощная сексуальная энергия, — процедила Луиза. — Она ведь по сути дела девочка-мальчик. Взрослый ребенок, вернее, подросток. Этот ее хитрый наив! Дело не столько в ее сексуальности, сколько в нас самих: это мы наделяем ее силой, которой она в действительности не обладает. Пиджин сама по себе никто.

— Если бы она была никто, вы не страдали бы из-за нее так сильно. И сюда бы она не приезжала, будь она никто. Послушайте, почему бы вам не зайти? Разглядите все как следует.

А он узнает от Луизы побольше о Пиджин, хотя, разумеется, ее восприятие отравлено обидой: Пиджин ее бросила. Но Экслеру ужасно хотелось разбередить и без того кровоточащую рану и услышать еще что-нибудь о самом близком ему человеке.

— Нет, спасибо, мне хватило. Я и так совершенно раздавлена.

— Зайдите же в дом, — настойчиво повторил он.

— Нет.

— Вы меня боитесь? — спросил он.

— Я сделала глупость и прошу меня извинить. Я вторглась в вашу жизнь, сожалею. А сейчас я хотела бы, чтобы вы меня больше не удерживали.

— Никого я не удерживаю. Что у вас за манера приписывать мне то, чего у меня и в мыслях не было? Я вас вообще сюда не приглашал.

— Тогда зачем вы настаиваете, чтобы я зашла? Разве не потому, что это была бы настоящая победа — переспать с женщиной, с которой спала Пиджин?

— Не имею таких амбиций. Меня и так все устраивает. Я просто пытаюсь быть вежливым. Мог бы предложить вам чашку кофе.

— Нет! — возразила Луиза с холодной яростью, чего он и ожидал — после фразы о том, что его «вполне устраивает» отнятое им у нее. — Нет, вы хотели трахнуть меня!

— Может быть, это вам хотелось бы, чтобы я испытывал подобное желание?

— Нет, это то, чего хотите вы.

— За этим вы сюда пришли? Чтобы вынудить меня сделать это? Отплатить Пиджин таким образом?

Больше она не могла выдерживать унижения и разрыдалась.

— Слишком поздно, слишком поздно! — всхлипывала она.

Экслер не понимал, о чем она, но не стал спрашивать. Она рыдала, закрыв лицо руками, дав наконец выход своей страшной обиде. Он повернулся и, опустив ружье, пошел к заднему крыльцу дома. Шел и старался убедить себя, что ничего из сказанного Луизой о Пиджин накануне по телефону нельзя принимать всерьез.

Позвонив вечером Пиджин, он не стал говорить ей про случившееся днем. И когда она приехала на выходные, не рассказал о визите Луизы. Но, даже занимаясь с Пиджин любовью, он никак не мог отделаться от мыслей о Луизе Реннер и от фантазий на тему того, чего не случилось.

3 ПОСЛЕДНИЙ АКТ

Из-за боли в позвоночнике совокупляться с Пиджин в положении сверху или сбоку Экслеру было трудно, так что он лежал на спине, а она садилась на него верхом, опираясь на кровать коленями и ладонями, чтобы не давить всем своим весом на его таз. Сначала ее умения этим и ограничивались, и ему приходилось ею руководить.

— Я не знаю, что мне делать, — робко шептала Пиджин.

— Ты оседлала коня, — улыбался Экслер, — теперь поезжай.

Когда он вставлял ей в попку большой палец, она глубоко вздыхала от удовольствия и шептала:

— Никто до сих пор туда ничего не засовывал!

— Это вряд ли, — шептал он в ответ.

Когда он вставил туда свой член, она впустила его очень глубоко — терпела, пока могла.

— Больно было? — спросил он.

— Больно, но это же ты.

Она подолгу держала его член в руке и внимательно следила, как убывает эрекция.

— Что ты там рассматриваешь?

— Он наполняет, — отвечала она, — как не могут наполнить ни дилдо, ни палец. Он живой. Это живое существо.

Она быстро научилась ездить верхом и вскоре, покачиваясь, поднимаясь и опускаясь, стала просить:

— Ударь меня!

Когда он влепил ей пощечину, она издевательски спросила:

— Сильнее не можешь?

— У тебя и так щека красная.

— Сильнее!

— Ладно, но зачем?

— Потому что я разрешила тебе. Потому что это больно. Потому что так я кажусь себе маленькой девочкой и одновременно шлюхой. Сильнее! Ну!

У Пиджин был небольшой пластиковый пакет с сексуальными игрушками. Однажды она привезла его с собой на уик-энд и теперь рассыпала эти штуки по постели всякий раз, как они с Экслером собирались заняться любовью. Саймон повидал достаточно фаллоимитаторов, но никогда (разве что на картинке) не видел кожаной сбруи, которой дилдо крепился к телу, позволяя одной женщине проникнуть в другую. Он сам попросил ее привезти эти игрушки и теперь с интересом наблюдал, как она через ноги надевает упряжь на бедра и стягивает на талии. Она выглядела как бандит, собирающийся на дело, развязный и самодовольный. Потом она вставила в специальное отверстие в упряжи зеленый резиновый член — он оказался как раз на уровне ее клитора. Она стояла у постели, и больше на ней ничего не было.

— А теперь покажи мне свой, — сказала она.

Он снял трусы и бросил их на постель, а она ухватила рукой зеленый член и, смазав его детским маслом, притворилась, что мастурбирует, как мужчина.

— Очень натурально! — заметил он.

— Хочешь, отымею тебя им?

— Нет уж, спасибо.

— Я не сделаю тебе больно, — игриво и вкрадчиво уговаривала она. — Обещаю быть очень нежной. Это не так страшно, как кажется. О, позволь мне! Тебе понравится, обещаю. Это будет у нас новый рубеж.

— Это тебе понравится. Нет уж, лучше бы ты у меня отсосала, — сказал он.

— И чтобы на мне был этот член?

— Да.

— С моим большим толстым зеленым членом?

— Да, именно этого мне хочется.

— С моим большим зеленым членом и чтобы ты трогал мои сиськи?

— Да, правильно.

— А когда я отсосу у тебя, ты отсосешь у меня? Ты будешь сосать мой большой зеленый член?

— Буду, — пообещал он.

— Значит, это ты можешь. Ты ставишь такие странные ограничения. В любом случае, да будет тебе известно, ты очень испорченный мужчина, если тебя может завести лесбиянка.

— Пусть я буду испорченный, но ты теперь вряд ли можешь считаться лесбиянкой.

— Уже нет?

— Только не с этой стрижкой за двести долларов. Не в такой одежде. И не когда твоя мать подражает тебе в выборе обуви.

Ее рука продолжала медленно сжимать и разжимать дилдо.

— Ты действительно думаешь, что за какие-то десять месяцев совсем затрахал во мне лесбиянку?

— А ты хочешь сказать, что все еще спишь с женщинами? — спросил он.

Она молчала, теребя свой искусственный член.

— Спала? — повторил он.

Она загнула два пальца на свободной руке.

— Что это значит?

— Два раза.

— С Луизой?

— Да нет, ты что, с ума сошел?

— Тогда с кем?

Она покраснела.

— Девушки играли в софтбол на поле, мимо которого я ехала в колледж. Я просто остановила машину, вышла и постояла около скамейки. — Она помолчала немного и продолжила: — Когда игра закончилась, ко мне подошла девушка, с хвостом такая, питчер, и мы поехали ко мне домой.

— А второй раз?

— Еще одна подающая, блондинка, тоже с хвостом.

— Остальные члены команды, видимо, ждут своей очереди, — заметил он.

— Я не собиралась этого делать, — сказала она, все еще продолжая поглаживать зеленый член.

— Пиджин Майк, — выговорил Саймон с ирландским акцентом, который ему не случалось имитировать с тех пор, как он сыграл в «Удалом молодце», — возможно, тебе стоит предупредить меня, если ты собираешься и дальше этим заниматься. Я бы не хотел, чтобы ты этим занималась, — сказал он, зная, что бессилен удержать ее, сделать так, чтобы она принадлежала ему одному, и ощущая, какого большого труда ему стоит притворяться забавным и скрывать свои чувства за ирландским акцентом.

— Говорю же, я вовсе не собиралась этого делать, — ответила Пиджин.

И то ли желание пересилило, то ли ей просто хотелось заставить его замолчать, но она взяла в рот его член и скользнула губами вниз, а взгляд его так и остался гипнотически прикован к ее глазам. И ощущение полной беспомощности, того, что чувство реальности его оставило, что эта связь — бесполезная глупость, что прошлое Пиджин неодолимо, а сама она недосягаема, что он только навлекает новое несчастье на свою голову, понемногу отступило. Странность всего происходящего отвратила бы многих. Но именно странность так сильно возбуждала его. Однако страх остался, ужас возвращения к незаконченности, к невозможности завершения. Ужас от перспективы вслед за Луизой стать «бывшим» — упрекающим, свихнувшимся и мстительным.


Отец Пиджин приехал в Нью-Йорк через неделю после визита матери, и его приезд не улучшил положения. Живописуя дочери опасности ее связи, переходя от гибельного возраста героя-любовника к его весьма шаткому душевному равновесию, Эйса восполнил то, что упустила Кэрол. Экслер, однако, придерживался прежней стратегии: стоически переносить все, что можешь о себе услышать; не принимать вызов родителей Пиджин, пока она сама держит удар и не сдается.

— Мама правду сказала: у тебя чудесная стрижка, — похвалил отец. — И насчет одежды она тоже была права.

— Да? Ты считаешь, я хорошо выгляжу?

— Ты выглядишь потрясающе.

— Лучше, чем раньше?

— По-другому. Совсем по-другому.

— Больше похоже на то, какой ты хотел бы видеть свою дочь?

— В тебе, безусловно, появилось нечто, чего раньше не было. А теперь расскажи мне о Саймоне.

— После неудачи в Кеннеди-центре, — сказала она, — у него был нервный срыв, и он попал в психиатрическую больницу. Ты об этом хотел поговорить, папа?

— Да, именно об этом, — подтвердил он.

— У нас у всех есть проблемы, папа.

— Проблемы есть у всех, но не все попадают в психиатрические больницы.

— Ну что ж, раз такое дело, — сказала она, — не хочешь ли поговорить и о разнице в возрасте?

— Я хотел бы поговорить кое о чем другом, Пиджин. Может, все дело в том, что он звезда? Ты же знаешь, есть люди, создающие вокруг себя мощное силовое поле. В его случае это происходит потому, что он знаменитость. На тебя это так подействовало?

Она рассмеялась:

— Вначале, возможно, именно это. Но сейчас, уверяю тебя, для меня он — это просто он.

— А могу я спросить, сильно ли вы привязаны друг к другу? — спросил отец.

— Мы об этом не говорили.

— Тогда, возможно, тебе стоит поговорить об этом со мной, Пиджин? Ты собираешься за него замуж?

— Не думаю, что в его планы входит женитьба.

— А в твои планы входит замужество?

— Зачем ты говоришь со мной так, будто мне двенадцать лет? — спросила она.

— Потому что в части отношений с мужчинами тебе скорее двенадцать, чем сорок. Послушай, Саймон Экслер — очень интересный актер и, возможно, очень привлекательный мужчина. Но у него за плечами один груз лет, а у тебя — совсем иной. Он прожил одну жизнь, с триумфальными взлетами и катастрофическими падениями, а ты — другую. И поскольку эти его падения сильно меня заботят, я не стану говорить о них с твоей небрежной легкостью. Я также не скажу, что не намерен на тебя давить. Именно это я и намерен делать.

Так он и поступил. В отличие от матери, которая в конце концов отправилась с дочерью по магазинам, отец взял за правило звонить ей каждый вечер во время ужина и продолжать разговор, начатый за ланчем в Нью-Йорке, в том же ключе. И редко эта беседа отца с дочерью длилась меньше часа.

В тот вечер, когда она виделась с отцом в Нью-Йорке, Экслер сказал ей уже в постели:

— Хочу, чтобы ты знала, Пиджин: я просто ошарашен поведением твоих родителей. Интересно, на какое место в нашей с тобой жизни они претендуют? Мне кажется, на слишком большое, что, учитывая все обстоятельства, просто абсурдно. С другой стороны, я признаю, что, какого бы возраста ни достиг человек, в его отношениях с родителями всегда много таинственного, и тут возможны любые сюрпризы. Поэтому позволь предложить: если ты хочешь, чтобы я полетел в Мичиган и поговорил с твоим отцом, я полечу в Мичиган и выслушаю все, что он скажет, и когда он объяснит мне, почему выступает против наших отношений, я даже не стану с ним спорить, я приму его сторону. Скажу, что его беспокойство мне вполне понятно, что я готов согласиться: на первый взгляд ситуация ничего хорошего не обещает, и есть, разумеется, некоторый риск. Но факт остается фактом: мы с его дочерью неравнодушны друг к другу. А то обстоятельство, что мы с ним и с Кэрол дружили, когда были молоды и подвизались в Нью-Йорке, не имеет сейчас никакого значения. Это единственное, что я скажу в свою защиту, Пиджин. Если ты действительно хочешь, чтобы я поехал и встретился с ним. Тебе решать. Если хочешь, я сделаю это на следующей неделе. А хочешь — завтра.

— Вполне достаточно того, что с ним встретилась я, — ответила она. — Не стоит тебе ввязываться. И вообще, не надо на этом застревать. Ты и без того дал понять, что дело зашло слишком далеко.

— Не уверен, что ты права, — возразил он. — Разъяренному отцу лучше встретиться со мной, чем злиться, не имея объекта, на который он мог бы выплеснуть свою ярость.

— Но мой отец вовсе не разъярен, ярость вообще не в его характере, и я не думаю, что надо провоцировать сцену, когда она даже и не назревает.

«Назревает, еще как назревает! — подумал он. — Эти мещане, твои родители, так просто не уймутся». Но сказал лишь:

— Ладно, я только предложил. В конце концов, это твое дело.

Но так ли это было? Разве не следовало ему пресечь вмешательство ее родителей, приняв их вызов, вместо того чтобы пассивно предоставить всему идти своим чередом? Он должен был вместе с ней поехать в Нью-Йорк на встречу с отцом — настоять на своем присутствии и приструнить Эйсу. Несмотря на все заверения Пиджин, он не мог отделаться от мысли, что Эйса разъярен и лучше встретиться с ним, а не прятаться от него. Все дело в том, что он звезда? Разумеется, именно так должен рассуждать Эйса, никогда не получавший больших ролей. «Да, он будет считать, — думал Экслер, — что моя слава лишила его единственной дочери, актерская слава, которой сам Эйса никогда бы не снискал».


Только в середине следующей недели у него дошли руки до пятничного номера окружной газеты, и на первой странице он обнаружил статью про убийство, случившееся в благополучном пригороде в двадцати пяти милях отсюда. Мужчину за сорок, преуспевающего пластического хирурга, застрелила из охотничьего ружья его жена, с которой он проживал раздельно. Эта самая жена была не кто иная, как Сибил ван Бюрен.

К тому времени Сибил разошлась с мужем. Она приехала на машине к его дому с другого конца города и, как только он открыл дверь, дважды выстрелила ему в грудь. Он умер мгновенно. Бросив орудие убийства на пороге, женщина вернулась в машину и сидела там, пока не приехала полиция и не отвезла ее в участок для составления протокола. Утром перед уходом из дома она договорилась с няней, что та пробудет с двумя ее детьми весь день.

Экслер немедленно позвонил Пиджин и все ей рассказал.

— А ты тогда поверил, что она на это способна? — спросила Пиджин.

— Она-то? Такая слабая и беспомощная? Нет, ни за что. Мотив был серьезный — растление ее ребенка. Но чтобы она решилась на убийство! Она спрашивала, не соглашусь ли я его убить, говорила: «Мне нужен кто-то, кто убьет этого порочного человека».

— Жуткая история, — отозвалась Пиджин.

— Такая хрупкая женщина, словно скроенная по непрочным детским лекалам. Никому и в голову не придет, что от нее может исходить какая-то угроза.

— Ее не признают виновной, — рассудила Пиджин.

— Может, не признают, а может, и признают. Если решат, что имело место временное помешательство, это избавит ее от наказания. Но что с ней будет дальше? И что станет с ее дочерью? Даже если жизнь девочки не искалечил навсегда отчим, то теперь уж точно искалечила мать. А у них ведь еще и сын.

— Хочешь, я приеду сегодня вечером? Что-то мне не нравится твой голос.

— Нет-нет, — ответил он, — я в полном порядке. Просто никогда раньше не был знаком с человеком, совершившим убийство не на сцене.

— Я приеду, — решительно заявила Пиджин.

И она приехала, и после ужина, в гостиной, Экслер повторил ей подробно все, что говорила ему Сибил ван Бюрен в больнице. Он нашел ее письмо, то самое, которое она прислала ему на адрес офиса Джерри, и дал его прочесть Пиджин.

— Муж утверждал, что невиновен, — заметил Экслер, — что она психически больна, невменяема.

— Она действительно невменяема?

— Мне так не показалось. Видно было, что она страдает. Но я склонен был верить тому, что она рассказывала.

Целый день он перечитывал заметку, снова и снова смотрел на фотографию Сибил в газете — студийный портрет, на котором она была молодая и хорошенькая и походила не на замужнюю женщину за тридцать и уж точно не на Клитемнестру, а скорее на старшеклассницу из школьной группы поддержки, которая еще ничего в жизни не видела.

На следующий день Экслер позвонил в справочную и легко получил номер телефона ван Бюренов. Позвонил. Ответила женщина, оказавшаяся сестрой Сибил. Он прочитал ей по телефону письмо. Договорились, что он снимет с письма копию, а оригинал вышлет ей для передачи адвокату Сибил.

— Вам разрешают с ней видеться? — спросил он.

— Да, в присутствии адвоката. Она скучает по детям и жалуется, что нельзя их повидать, но в остальном держится пугающе спокойно.

— Она говорила что-нибудь про убийство?

— Она говорит: «Это нужно было сделать». Можно подумать, это ее пятидесятое убийство, а не первое. Она в очень странном состоянии. По-моему, до нее не доходит весь ужас происшедшего. Похоже, ей кажется, что весь ужас остался позади.

— Это пока, — сказал он.

— Да, я тоже так подумала. И однажды все рухнет. Долго она не сможет прятаться за этой невозмутимой маской. Мне кажется, за ней надо бы присматривать, чтобы она не покончила с собой в камере. Что-то будет дальше… Страшно подумать.

— Могу себе представить. То, что она совершила, никак не вяжется с моим представлением о ней. Почему она все-таки сделала это? И ведь прошли месяцы с того дня, когда обнаружилось…

— Потому что, после того как они разъехались, Джон продолжал все отрицать и утверждал, будто она бредит, и это приводило ее в дикую ярость. В то утро, собираясь увидеться с ним, она сказала мне, что вырвет у него признание, чего бы это ни стоило. Я отговаривала ее: «Не стоит тебе с ним встречаться. Ты разозлишься и потеряешь над собой контроль». Так и вышло! А ведь говорила я ей, что надо обратиться к прокурору округа, предъявить иск. И упрятать Джона за решетку. Но она отказалась: он достаточно известный человек, история попадет в газеты, Элисон придется пройти через кошмар суда, через испытания, которых ей не перенести, а девочка и без того столько пережила. Да, она так говорила, и поэтому я даже представить себе не могла, что «выбить из него признание, чего бы это ни стоило» — значит пустить в ход оружие. Она же должна была понимать, что это тоже попадет в газеты! И ведь она даже не дала Джону времени впустить ее в дом. Он не успел сказать ни единого слова. А не то, что они ссорились, она вышла из себя и застрелила его в состоянии аффекта. Ей потребовалось всего-навсего увидеть его лицо, чтобы нажать спусковой крючок, нажать дважды, и вот он мертв.

— А девочка знает?

— Ей пока не сказали. Это будет непросто. Тут вообще ничего простого не будет. Покойный доктор ван Бюрен позаботился об этом. Мне трудно даже вообразить себе страдания, которые ожидают Элисон.

Экслер потом повторял про себя много дней подряд: «Страдания, которые ожидают Элисон». Возможно, именно эта мысль довела Сибил до того, что она убила мужа, тем самым продлив страдания Элисон. И через несколько недель после отправки письма Сибил ван Бюрен ее сестре он был так же поглощен мыслями о страданиях Элисон, как раньше — о своих собственных. Мыслями о страданиях растерянного ребенка и о смертоносной ярости его матери.


Однажды ночью в постели Пиджин сказала ему:

— Я нашла для тебя девочку. Она из команды пловчих. Я плаваю с ней вместе в бассейне. Лара. Хочешь, я приведу тебе Лару?

Она медленно поднималась и опускалась над ним, свет был погашен, и полная луна смутно освещала комнату сквозь ветви высоких деревьев.

— Расскажи мне о Ларе, — попросил он.

— О, она тебе точно понравится! — шаловливо улыбнулась Пиджин.

— А тебе явно уже нравится.

— Я наблюдаю за ней в бассейне. И в раздевалке. Девочка из богатой, привилегированной семьи. Никогда не знала никаких трудностей. Она само совершенство. Блондинка. Прозрачные голубые глаза. Длинные сильные ноги. Безупречные груди.

— Насколько безупречные?

— У тебя твердеет, когда я говорю о Ларе! — заметила она.

— Так что груди? — напомнил он.

— Ей девятнадцать. Они налитые и упругие. Лобок у нее побрит, но по бокам такой светлый пушок.

— И с кем она трахается? С мальчиками или с девочками?

— Пока не знаю. Но кто-то с ней точно забавляется.

С той ночи Лара всегда была с ними, когда они ее хотели.

— Ты сейчас в ней, — бывало, говорила Пиджин, — в ее чудной маленькой киске.

— А ты ее тоже…

— Нет, только ты. Закрой глаза. Хочешь, она сделает, чтобы ты кончил? Хочешь, Лара заставит тебя кончить? Ну-ка, белокурая сучка, сделай, чтобы он кончил! — говорила Пиджин и пускалась вскачь. Теперь ее не надо было учить ездить верхом. — Ну-ка, обрызгай ее! Давай, давай! Брызни ей прямо в лицо!

Как-то вечером они пошли поужинать в ресторанчик местной гостиницы. Из гостиной в деревенском стиле была видна дорога, а дальше — озеро, расцвеченное закатными красками. Пиджин оделась во все самое новое. Они купили эти вещи в Нью-Йорке на прошлой неделе: короткую обтягивающую юбку джерси, тонкие черные чулки, красный кашемировый топ, поверх которого она накинула кардиган из того же красного кашемира; мягкую кожаную сумку на длинном ремне, отделанную кожаной бахромой; остроносые низковырезанные босоножки, оставлявшие открытыми начало ложбинки между пальцами. Она выглядела мягкой, аппетитной, соблазнительной — красный верх, черный низ — и держалась с таким небрежным спокойствием, как будто одевалась подобным образом всю жизнь. Сумку на длинном ремне она носила так, как посоветовала ей продавщица в магазине: наподобие патронташа, наискосок через грудь, так что она лежала у нее на бедре.

Чтобы не заболела спина и нога не немела, Экслер обыкновенно во время ужина два-три раза вставал и прохаживался. Между основным блюдом и десертом он встал во второй раз и прогулялся по ресторанчику. Забрел в общую комнату, заглянул в бар. Там сидела в одиночестве привлекательная молодая женщина. Ей не было и тридцати, и, судя по репликам, которыми незнакомка перебрасывалась с барменом, она была слегка навеселе. Экслер улыбнулся, поймав на себе ее взгляд. И чтобы задержаться подольше, спросил у бармена счет бейсбольного матча, который показывали по телевизору. Потом поинтересовался у барышни, местная ли она или остановилась в этой гостинице. Она сказала, что отработала первый день в антикварном магазинчике через дорогу и зашла выпить после закрытия. Он спросил, понимает ли она что-нибудь в антиквариате, и она ответила, что ее родители держали антикварную лавку на севере штата. Она три года проработала в Гринвич-Виллидж, а сейчас решила попытать счастья за городом. Он поинтересовался, давно ли она здесь, и узнал, что всего-навсего месяц. Тогда он осведомился, что она пьет, и, когда она ответила, сказал: «За следующую порцию плачу я» — и дал понять бармену, чтобы тот включил выпивку в его счет.

За десертом Экслер сказал Пиджин:

— Там в баре девушка напивается.

— Как она выглядит?

— Как особа, которая в состоянии о себе позаботиться.

— Хочешь?

— Если хочешь ты.

— Сколько ей? — спросила Пиджин.

— По-моему, лет двадцать восемь. Ты главная. Ты — и зеленый член.

— Нет, ты. Ты и твой настоящий член.

— Ладно, вместе ответим, — кивнул он.

— Покажи мне ее.

Он оплатил счет, они вышли из зала, двинулись в бар и остановились в дверях. Экслер стоял за спиной Пиджин, обнимая ее сзади. Он чувствовал, как она дрожит от волнения, глядя на девушку у стойки, и ее дрожь передалась ему. Как будто они стали одним существом, охваченным безумным желанием.

— Она тебе нравится? — прошептал он.

— Похоже, ее можно завести с пол-оборота. Видно, что готова вступить на скользкий путь и способна на любое бесстыдство.

— Видно, что тебе хочется отвезти ее домой.

— Она, конечно, не Лара, но сойдет.

— А что, если ее стошнит в машине?

— Думаешь, к тому идет?

— Она тут давно уже сидит. Если вырубится у нас дома, как будем от нее избавляться?

— Убьем, и дело с концом, — отрезала она.

Все еще крепко прижимая к себе Пиджин, он громко предложил девушке у стойки:

— Вас подвезти, юная леди?

— Трейси.

— Вас подвезти, Трейси?

— Я на машине.

— Но в состоянии ли вы вести ее? Я могу подбросить вас домой.

Пиджин просто трепетала у него в руках. Она похожа на кошку, подумал он, на кошку перед прыжком, а еще на сокола, за секунду до того, как он взлетит с запястья сокольничего. Зверь, которого ты можешь контролировать — пока не отпустишь. И еще он подумал, что снимает для нее Трейси так же, как прежде покупал новую одежду. С Ларой они были такими храбрыми потому, что никакой Лары не предвиделось, а значит, не приходилось опасаться последствий. Тут совсем другой случай. Его вдруг осенило, что он все полномочия передал Пиджин.

— Меня муж может довезти, — сказала Трейси.

Он еще раньше заметил, что у нее на пальце нет обручального кольца.

— Нет, позвольте мы довезем вас. Вам куда?

Трейси назвала городок в двадцати милях к западу.

Бармен, который прекрасно знал, что Экслер живет в противоположной стороне, притворившись глухонемым, занялся своей работой с удвоенным рвением. Благодаря фильмам с участием Экслера почти каждый из девятисот жителей этого захолустного городка знал, кто он такой, хотя лишь немногие имели представление, что свою репутацию он заработал главным образом театральными ролями. Пьяная молодая женщина оплатила счет, сползла с табурета и взялась за свою куртку, готовясь уйти. Она оказалась выше, чем он предполагал, и крупнее — заблудшая, возможно, но не беспризорная. Пышущая здоровьем блондинка, образец телесного изобилия и стандартной нордической привлекательности. В общем и целом, более заурядная, грубоватая версия величественной Луизы.

Он усадил Трейси рядом с Пиджин на заднее сиденье и повез их темными пустыми проселками к своему дому. Получалось, они ее похитили. Его не удивило, что Пиджин так быстро решилась. На нее теперь не действовали запреты, она больше не боялась, как тогда, перед стрижкой, и он уже был захвачен одним тем, что доносилось с заднего сиденья. В спальне Пиджин высыпала на постель свои игрушки, в том числе плетку-девятихвостку из мягких узких полосок черной кожи.

* * *
Экслер гадал, что творится в голове у Трейси. Она садится в машину с двумя незнакомыми людьми, они везут ее неизвестно куда по грязной дороге, а потом высаживают из машины — явно чтобы устроить тот еще цирк. Она, конечно, пьяна, но ведь еще так молода! Неужели не понимает, как рискует? Или мы с Пиджин внушаем такое доверие? Или Трейси именно риска и ищет? Или все-таки слишком пьяна, чтобы бояться? Интересно, ей раньше случалось проделывать что-нибудь подобное? Почему, снова и снова думал он, она идет на это? Просто абсурд какой-то: эта молодая женщина так и плывет к ним в руки, чтобы исполнить все то, о чем они фантазировали вслух в постели насчет Лары. Хотя что, скажите, не абсурдно? Что он больше не способен выходить на сцену? Что двадцать шесть дней провел в психиатрической больнице? Что у него роман с лесбиянкой, которую он помнит младенцем у материнской груди?

Когда мужчина занимается любовью с двумя женщинами сразу, нередко случается, что одна из них, ошибочно или справедливо решив, что ею пренебрегают, садится в уголке и тихонько плачет, сжавшись в комочек. На этот раз, судя по тому, как все началось, плакать в уголке придется ему. Однако, глядя на происходящее с дальнего края постели, Экслер не чувствовал боли и обиды оттого, что о нем забыли. Он предоставил Пиджин командовать и решил не соваться, пока не позовут. Смотреть и не вмешиваться. Первым делом Пиджин надела свою сбрую, закрепила ремни и присоединила дилдо так, чтобы он воинственно торчал. Потом она некоторое время стояла на четвереньках, нависая над Трейси, легко прикасаясь губами к ее губам и соскам, а руками лаская ее груди. Затем она опустилась ниже и мягко вошла в Трейси — проникла в нее пристегнутым ремнями членом. Пиджин не пришлось принуждать Трейси раскрыться. Ни одна не сказала ни слова — ему казалось, что если бы кто-то из них вдруг заговорил, то это был бы какой-тосовершенно непонятный ему язык. Зеленый член погружался в распростертую на постели обильную плоть, выныривал и снова погружался — сначала медленно, потом все быстрее и мощнее, и еще, и еще сильнее, — и все выпуклости и впадины тела Трейси двигались в одном ритме с ним. Это не было мягкое порно. Взгляд его вбирал в себя не двух нагих женщин, ласкающих и целующих друг друга в постели. Теперь в этом было нечто опасное — насилие одной женщины над другой. Нечто первобытное происходило в комнате, полной теней, как будто Пиджин магическим образом соединяла в себе шамана, акробатку и животное. Как будто она надела маску на гениталии, фантастическую тотемную маску, сделавшую ее тем, чем она не была в обычной жизни и быть не могла. А сейчас ей дано было сочетать в себе ворону или койота — и одновременно Пиджин Майк. Сердце его часто билось от волнения — это было волнение бога Пана, из чащи следящего за совокуплением зорким похотливым взглядом.

Но это был уже английский, когда Пиджин, которая лежала на спине и проводила маленькой плеточкой по длинным волосам Трейси, взглянула на него и с этой своей детской улыбкой, обнажившей резцы, сказала ему: «Твоя очередь. Развращай ее». Она тронула Трейси за плечо и, прошептав: «Пора менять хозяина», тихонько перекатила большое теплое тело к нему. «Собрались трое детишек, — проговорил он, — и решили поставить пьеску». Теперь был его выход.

* * *
Около полуночи они отвезли Трейси обратно на стоянку рядом с гостиницей.

— И часто вы этим занимаетесь? — спросила она, уютно устроившись на заднем сиденье в объятиях Пиджин.

— Нет, — ответила Пиджин. — А ты?

— Раньше никогда.

— Ну и что ты об этом думаешь? — спросила Пиджин.

— Я не в состоянии думать. Моя голова слишком переполнена всем этим, чтобы думать. Я в полной отключке. Как будто накачалась наркотиками.

— Как это ты решилась? — спросила Пиджин. — По пьянке?

— Все дело в твоей одежде. В том, как ты выглядела. Я решила, что мне нечего бояться. Скажи, он актер? — спросила Трейси у Пиджин, как будто Экслера и не было в машине.

— Да.

— Мне бармен сказал. А ты тоже актриса?

— Временами, — улыбнулась Пиджин.

— Это было чистое безумие.

— Да, — согласилась Пиджин, владелица девятихвостой плетки, специалист по дилдо да и вообще далеко не дилетант. Она действительно выжала из ситуации все, что было возможно.

На прощанье Трейси страстно поцеловала Пиджин. Та ответила ей не менее страстным поцелуем, погладила по волосам и стиснула груди, и на стоянке у гостиницы, где встретились, эти двое на секунду прильнули друг к другу. Потом Трейси села в свою машину, и он услышал слова Пиджин: «До скорого!»

Они поехали домой, и всю дорогу рука Пиджин была у него в брюках.

— Запах, — сказала она, — на нас остался ее запах.

«Я просчитался, — подумал Экслер. — Не продумал хорошенько, что делаю». Все это больше не казалось ему забавным. Вовсе не казалось.


Пока Пиджин принимала душ, он пил на кухне чай, как будто ничего не произошло, как будто они провели обычный вечер дома. Чай, чашка, блюдце, сахар, сливки — проза жизни.

«Я хочу ребенка». Он представил себе, как Пиджин произносит эти слова. Представил себе, как, приняв душ, она входит на кухню и произносит: «Я хочу ребенка». Он представил себе самое невероятное, что могло случиться, — только потому и представил, что это было невероятно. Просто пытался загнать их отчаянность обратно в домашние рамки.

И вообразил себе, как спрашивает ее: «От кого?»

«От тебя. Я выбрала тебя», — отвечает она.

«Родители тебя предупреждали: мне далеко за шестьдесят. Когда ребенку исполнится десять, мне будет семьдесят пять — семьдесят шесть. Таким бы ты меня уже не выбрала. С моим позвоночником я буду в инвалидном кресле, если вообще не в могиле».

«Забудь ты о моей семье, — представил он себе ее ответ. — Я этого хочу. Хочу, чтобы ты стал отцом моего ребенка».

«Ты собираешься держать это в секрете от Эйсы и Кэрол?»

«Нет. С этим покончено. Ты был прав. Луиза оказала мне услугу своим звонком. Больше никаких секретов. Им придется принять все как есть».

«И откуда вдруг это желание родить ребенка?»

«Оттуда, что с тобой я изменилась».

«Кто бы мог подумать, что этот вечер примет подобный оборот», — вообразил он свой ответ.

«И ничего тут нет неожиданного, — возразил он себе вместо Пиджин. — Мне это кажется вполне логичным следующим шагом. Если мы и дальше будем вместе, я хочу трех вещей. Чтобы ты сделал операцию на позвоночнике. Чтобы возобновил свою карьеру. И наконец, я хочу забеременеть от тебя».

«Ты многого хочешь».

«А кто научил меня хотеть многого? — прозвучало у него в мозгу. — Я предлагаю тебе настоящую жизнь. Что еще я могу предложить?»

«Операция на позвоночнике — это сложно. И врачи, с которыми я консультировался, говорят, что мне она не поможет».

«Нельзя все время жить, скрючившись от боли. Нельзя все время хромать».

«С карьерой еще сложнее».

«Надо просто выработать план и покончить с неопределенностью, — послышалось ему. — Смелый долгосрочный план».

«И всего-то!»

«Да. Ты сильный человек. Пора быть смелым с самим собой».

«Если уж на то пошло, это звучит как „пора быть осторожным“».

Но с ней он опять почувствовал желание жить, начал молодеть; и ему ужасно хотелось думать, что это рядом с ним она — начав с того, что принесла ему стакан воды, — совершила подвиг из подвигов, по сути дела переменила пол. И это заставляло его верить в возможность всяческого благополучия и питать самые смелые надежды. В этих кухонных мечтаниях о выправляющейся жизни он уже видел, как ортопед направляет его на МРТ, потом на миелограмму, а потом и на операцию. А он тем временем свяжется с Джерри Оппенгеймом и скажет ему, что снова готов работать, если кто предложит роль. Потом, сидя все за тем же кухонным столом и будоража себя фантазиями, пока Пиджин домывалась в душе, он шел в генетическую консультацию узнать, насколько велик риск того, что они с Пиджин из-за его преклонного возраста произведут на свет больного ребенка. И его убеждали, что не так уж он стар, чтобы она не могла решиться на беременность, и Пиджин рожала здорового ребенка в тот самый месяц, когда он дебютировал в Гатри в роли Джеймса Тайрона. Он разыщет визитную карточку Винсента Дэниелса — помнится, он заложил ею экземпляр «Долгого путешествия в ночь», — прочитает сценарий, отправится к Дэниелсу, они будут работать и работать, пока не найдут способ избавить его от неуверенности в себе, и когда он выйдет на сцену Гатри в ночь премьеры, утраченное волшебство вернется; и по той легкости и естественности, с которой слова будут слетать с губ, он поймет, что этот спектакль не хуже других, которые он сыграл; и ему придет в голову, что, пожалуй, этот длительный простой, при всей своей болезненности, был не худшим из всего, что с ним случилось в жизни. Теперь публика снова поверит ему и с каждым разом будет верить все сильнее и сильнее. И там, где раньше, сталкиваясь с самой ужасной для него частью актерской игры — необходимостью подать реплику, что-то сказать, в идеале сказать легко и непринужденно, — он с ужасом чувствовал себя голым и беззащитным, теперь все снова получалось само собой, по подсказке инстинкта, и никакой подготовки ему не требовалось. Черная полоса кончилась. Мучения, которые он сам на себя навлек, тоже. Он вновь обрел уверенность, тоска прошла, отвратительный страх исчез, все, что на время пропало, вернулось. С чего-то надо начинать восстанавливать свою жизнь, и для него восстановление началось с обретения Пиджин, оказавшейся, как ни странно, идеально подходящей для этого женщиной.

Ему уже не казалось, что, сочиняя свой сценарий на кухне, он просто витает в облаках. Это было нечто вполне осуществимое, это был путь к счастью, на которое он намерен претендовать и которым жаждет насладиться. Вернулась ли к нему храбрость? Да, Экслер чувствовал в себе ту же решимость, что и в двадцать два года, когда он впервые приехал в Нью-Йорк.


На следующее утро, как только Пиджин уехала в колледж, он позвонил в одну из нью-йоркских клиник и спросил, к какому врачу обратиться, чтобы обсудить генетический аспект возможного отцовства в шестьдесят пять лет. Его записали на прием к специалисту на следующую неделю. Пиджин он об этом ничего не сказал, и когда поехал в Нью-Йорк в назначенный день, она не знала, зачем он едет.

Клиника располагалась в престижной части города. Экслер оставил машину в гараже и отправился к врачу. Он очень волновался. В регистратуре предложили заполнить обычные медицинские бланки. Потом к нему вышел мужчина лет тридцати пяти, филиппинец, и представился ассистентом доктора Ван. Он провел Экслера в небольшую комнату с одним окном, сказав, что там никто им не помешает. Видимо, приемная эта предназначалась для детей: повсюду были расставлены низенькие стулья и столики, на стенах висели детские рисунки. Они сели за один из столиков, и ассистент принялся расспрашивать Экслера о нем самом и его родственниках, о том, чем они болели и от чего умирали. Молодой человек заносил ответы в соответствующие прямоугольники на листке бумаги с изображением родословного дерева. Экслер отвечал в меру того, как далеко в прошлое простирались его знания о собственной семье. Потом филиппинец взял второй листок и перешел к расспросам о потенциальной матери. Экслер только и смог ему сказать, что оба ее родителя живы; про истории болезни тетушек, дядюшек, дедушек и бабушек, прадедушек и прабабушек Пиджин он ничего не знал. Напоследок ассистент спросил о стране происхождения ее семьи, и его семьи тоже и, записав сведения, сказал, что передаст их доктору Ван, она ознакомится и выйдет побеседовать с Экслером.

Оставшись один в комнате, он ощутил что-то близкое к экстазу: силы вернулись, все снова стало естественным, исчезло ощущение униженности, отъединенности от остального мира. Нет, это уже не мечты. Саймон Экслер действительно возрождается! Именно здесь, в этой комнате, уставленной детской мебелью! Столики и стульчики напомнили ему о сеансах арт-терапии в Хаммертоне, где ему и Сибил ван Бюрен выдавали карандаши и бумагу, чтобы они рисовали картинки. Он вспомнил, как послушно, словно ребенок детсадовского возраста, раскрашивал листок цветными карандашами. И убийственные последствия своего пребывания в Хаммертоне тоже вспомнил — исчезли последние следы уверенности в себе. Вспомнил, как, стараясь отвлечься от неизбывного ужаса и ощущения краха, слушал в комнате отдыха после ужина разговоры тех, кто по-прежнему был одержим желанием покончить с собой. Теперь, однако, он, большой человек, неловко сидящий среди этих маленьких столов и стульчиков, снова был актером, сознающим, сколь многого он достиг в прошлом, и верящим, что жизнь может начаться снова.


Доктор Ван, маленькая изящная молодая женщина, сказала, что ей, конечно, понадобятся также и сведения о Пиджин, но пока она могла бы сказать несколько слов по поводу его опасений. Итак, о вероятности уродств у детей пожилых отцов. Хотя у мужчин идеальным для зачатия является возраст от двадцати до тридцати и риск генетических дефектов и пороков развития, таких как аутизм, например, значительно возрастает, если отцу за сорок, а количество сперматозоидов с поврежденной ДНК тем больше, чем старше мужчина, нельзя сказать, что в его возрасте и при его состоянии здоровья шансы произвести на свет полноценного, без отклонений ребенка ничтожно малы, особенно если учесть, что некоторые, хотя и не все дефекты выявляются во время беременности. «Клетки семенников, вырабатывающие сперму, делятся каждые шестнадцать дней, — объяснила ему доктор Ван, сидя за маленьким столиком напротив. — Это значит, что к пятидесяти годам клетки успевают поделиться около восьмисот раз. И с каждым делением вероятность ошибок в ДНК возрастает». Когда Пиджин расскажет ей о себе, она сможет лучше оценить их ситуацию и начать работать с ними обоими, если они решатся. Она дала ему свою карточку и буклет, где подробно говорилось о природе врожденных дефектов и вероятности их появления. «Если возникнут вопросы, звоните».

Вернувшись домой, он испытал огромное искушение позвонить Пиджин и рассказать ей, какая великая идея владеет им и что он уже сделал для ее осуществления. Но нет, с этим лучше подождать до следующих выходных, когда они снова будут вместе и смогут говорить и говорить сколько угодно. Уже в постели он прочел буклет, который дала ему доктор Ван: «Чтобы зачать здорового ребенка, нужна здоровая сперма… От 2 до 3 процентов детей рождаются с грубыми врожденными пороками развития… Более 20 редких, но разрушительных генетических заболеваний у детей связаны с пожилым возрастом отцов… Чем старше мужчина, зачинающий ребенка, тем больше вероятность выкидыша у женщины… У пожилых отцов больше шансов произвести на свет детей с аутизмом, шизофренией, синдромом Дауна…» Он просмотрел буклет один раз, потом второй, несколько отрезвел от информации, задумался о риске, и все же вновь обретенная решимость возобладала и прочитанное не отвратило Саймона от его намерений. Слишком взволнованный, чтобы спать, чувствуя, что с ним творится нечто необычное, он пошел среди ночи в гостиную, включил музыку, еще больше воодушевился и, кроме ощущения абсолютного бесстрашия, какого не знал уже долгие годы, испытал острое биологическое желание иметь ребенка, которое чаще приписывают женщинам. Теперь ничто не казалось ему невозможным. Она должна пойти с ним к доктору Ван. Когда у врача будут обе половинки истории, они примут решение, разумное и взвешенное.

Он собирался поговорить с Пиджин в пятницу после ужина. Она приехала под вечер и тут же ушла к себе в кабинет с кипой студенческих контрольных, предоставив ему готовить. После ужина опять ушла к себе — проверять какие-то другие работы. «Ну пусть разделается с этим сегодня вечером, — подумал он. — В конце концов, у нас еще целые выходные, чтобы поговорить».

В кровати, в темноте — спустя две недели после их встречи с Трейси — Пиджин отстранилась, когда он поцеловал ее и попробовал приласкать, сказав:

— Сегодня душа не лежит.

— Хорошо, — произнес он и отодвинулся, раз уж не сумел возбудить ее, на свою половину постели, но удерживал ее руку в своей, желавшей касаться и ласкать, пока Пиджин не уснула.

Проснувшись среди ночи, Саймон задумался: что это значит — «душа не лежит» и почему она избегала его общества с того самого момента, как приехала?

На следующее утро, еще до того, как представилась возможность рассказать ей о встрече с доктором Ван, обо всем, что стояло за этой встречей, об их возможном совместном будущем, он понял, что, отправляясь к доктору Ван, пытался не столько побольше узнать, чтобы не совершить опрометчивых поступков, сколько еще глубже зарыться в фантазии, еще больше поддаться самообману.

— Это конец, — сказала она Экслеру за завтраком.

Они сидели друг против друга на тех же самых стульях, что и несколько месяцев назад, когда она сказала ему, что они «готовы рискнуть».

— Конец чего? — спросил он.

— Всего этого.

— Но почему?

— Это не то, что мне нужно. Я ошиблась.

— Нет! — со злостью выкрикнул он. — Что значит «я ошиблась»?! Это не может вот так закончиться! Ты — все для меня!

Вот так, внезапно начался конец и завершился тридцать минут спустя, когда Пиджин стояла в дверях, прижимая к себе туго набитую спортивную сумку, а Саймон Экслер в слезах умолял ее остаться.

— После стольких месяцев? — кричал он. — Ведь прошло больше года! Это что, не считается? Этого всего не было?

Он вел себя ужасно, но ничего не мог с этим поделать. Он был как помешанный, не способный скрыть от окружающих ни одной из своих шальных мыслей. Все происходящее было полной противоположностью мечтам, которым он предавался в ту ночь на кухне, картинам, которые он рисовал себе, когда шел к доктору Ван. Все должно быть по-другому! Она не дала совершиться ничему!

Теперь и Пиджин плакала; и ей разрыв давался сложнее, чем представлялось в первый момент, за кухонным столом. Тем не менее она была непоколебима и молчала в ответ на его отчаянные увещевания. Сам вид ее, стоящей в дверях, в прежней мальчишеской красной куртке на молнии, со спортивной сумкой, говорил, что эти трудности она преодолеет. Не станет вести за чашкой кофе задушевных бесед, способных окончиться примирением. И ругаться не будет. Не пойдет ни на какие уступки. Единственное, чего она хочет, — освободиться от него, воспользоваться обычным человеческим правом уйти и попробовать что-то другое.

— Ты не можешь зачеркнуть все! — в ярости крикнул он, и Пиджин, сильнейшая из двоих, открыла дверь.

Напоследок она, всхлипнув, сказала:

— Я старалась быть безупречной для тебя.

— Что, черт побери, это значит? Разве дело в безупречности? «Мне это так нравится, я не хочу, чтобы это кончалось»! А я-то, дурак, верил и думал, ты делаешь то, что хочешь!

— Я и делала то, что хотела! Я очень хотела проверить, могу ли я это делать.

— Так, значит, это был эксперимент, от начала до конца. Еще одно приключение Пиджин Майк! Примерно как подцепить девицу из бейсбольной команды.

— Я не могу больше заменять тебе твою профессию.

— О, только вот этого не приплетай! Это отвратительно!

— Но это правда! Я у тебя вместо нее. Я нужна была, чтобы заменить тебе ее.

— Это самая нелепая чепуха, какую я когда-либо слышал. И ты это знаешь. Иди, Пиджин! Если ты так все это понимаешь, иди! «Мы готовы рискнуть»! Это я был готов рискнуть! А ты просто говорила то, что, как тебе казалось, я хотел слышать, — чтобы получать то, чего тебе хотелось, и ровно столько времени, сколько тебе хотелось.

— Неправда! — воскликнула она.

— Это все Трейси, да?

— О чем ты?

— Ну конечно же! Ты бросаешь меня ради Трейси!

— Да нет же, Саймон, нет!

— Ты оставляешь меня не потому, что я остался без работы! Ты меня оставляешь ради этой девушки! Ты уходишь от меня к ней!

— Это мое дело, к кому я ухожу. Просто дай мне уйти!

— Кто тебя держит? Уж точно не я! Не дождешься! — Он ткнул пальцем в ее сумку, набитую новой одеждой, которая еще недавно висела и лежала у него в шкафах: — Ты не забыла упаковать свои сексуальные игрушки? Сбрую и дилдо не забыла?

Она ничего не ответила, но в глазах ее сверкнула ненависть; по крайней мере, ему так показалось. Саймону не суждено было забыть этот особенный взгляд.

— Да, иди, иди, — сказал он. — Возьми свой рабочий инвентарь и отправляйся. Теперь твои родители могут спать спокойно: ты больше не со стариком. Теперь никто не стоит между тобой и твоим отцом. Ты освободилась от всех помех. Больше не будет никаких увещеваний из дома. Ты благополучно вернулась на исходную позицию — до меня, до Луизы, до Присциллы! Ладно. Ты свободна. Иди к кому-нибудь следующему. У меня все равно не хватало на тебя сил.

Жизненный путь мужчины уставлен множеством капканов, и Пиджин была последним из них. Он отчаянно шагнул в него, он жадно заглотнул наживку, он повел себя как последний идиот. Иначе все и кончиться не могло, и тем не менее он понял это последним. Невероятно? Да нет, вполне предсказуемо. Оставляет после того, как прожили так долго? А ей не показалось, что это долго. Все, что было отвоевано у страха ее жизнелюбием и энергией, опять пропало. Стоило ей сказать: «Это конец», и он обреченно уползает обратно в свою нору с шестью палочками, одинокий, опустошенный, без малейшего желания жить.

Пиджин села в машину и уехала, а Экслеру для полного крушения потребовалось не более пяти минут. Он сам себе устроил это падение, и ему себя уже не собрать.


Он пошел на чердак и просидел там целый день и всю ночь, порываясь то нажать на спусковой крючок ружья, то опрометью нестись к телефону и будить Джерри Оппенгейма, то звонить в Хаммертон и добиваться разговора с лечащим врачом, то набирать девять-один-один.

Раз десять следующим утром он был готов позвонить в Лансинг, штат Мичиган, и сказать Эйсе, какой тот сукин сын и предатель, что настроил против него Пиджин. Экслер был уверен, что именно в этом-то все и дело. Пиджин была права, когда не хотела посвящать семью в их отношения. «Они ведь так давно тебя знают, — объясняла она, когда он спрашивал, почему она предпочитает держать это в секрете, — и потом, вы одного возраста…» Съезди он тогда в Мичиган и поговори с Эйсой, возможно, ему удалось бы предотвратить катастрофу. А теперь телефонным звонком уже ничего не исправишь. Пиджин ушла. Ушла к Трейси. Или к Ларе. Или к бейсболистке с хвостом. Где бы она ни была, ему больше не нужно беспокоиться о генетических отклонениях и своих несчастных тестикулярных клетках, успевших поделиться аж восемьсот раз.

Ближе к ужину он понял, что больше не может сдерживаться, и, взяв с собой ружье, спустился с чердака к телефону.

Ответила Кэрол.

— Это Саймон Экслер.

— А, привет, Саймон.

— Мне нужно поговорить с Эйсой.

Его голос дрожал, сердце колотилось. Бросило в холодный пот, пришлось присесть на стул в кухне. Примерно так же он чувствовал себя в тот день в Вашингтоне, когда последний раз выходил на сцену. И все же ничего этого могло бы не быть, не позвони мстительная Луиза Реннер в Мичиган и не сообщи Стейпфордам о его романе с их дочерью.

— У тебя все в порядке? — спросила Кэрол.

— Не совсем. Пиджин ушла от меня. Позови Эйсу.

— Эйса еще в театре. Можешь позвонить туда.

— Позови его, Кэрол!

— Я же тебе сказала, его нет дома.

— Хорошие новости, правда? Огромное облегчение, не так ли? Вам больше не придется беспокоиться о том, что ваша дочь обречена ухаживать за дряхлым стариком. Что она будет экономкой у сумасшедшего и нянькой у инвалида. С другой стороны, я ведь не сообщил тебе ничего такого, чего вы и так не знали, к чему вы сами не приложили руку.

— Ты говоришь, Пиджин оставила тебя?

— Позови Эйсу.

Последовала пауза, потом, сохраняя, в отличие от Экслера, полное спокойствие, Кэрол сказала:

— Попробуй позвонить ему в театр. Я дам тебе номер.

И в тот момент, когда решился им позвонить, и сейчас он не знал, правильно поступает или нет, проявляет слабость или силу. Он просто положил ружье на кухонный стол, записал номер, который ему продиктовали, и больше не сказал ни слова. Если бы ему дали такую роль в пьесе, как бы он ее играл? Как бы он сыграл этот телефонный разговор? Говорил бы срывающимся голосом или, наоборот, нарочито ровно? Насмешливо или яростно? Роль пожилого любовника, брошенного любовницей на двадцать пять лет младше его, давалась ему не лучше, чем Макбет. Может, надо было просто выстрелом вышибить себе мозги, чтобы Кэрол на том конце провода это слышала?

Разумеется, он мог остановиться. Прекратить это безумие сейчас же. Он понимал, что, упрямо набирая номер Эйсы, все равно не вернет Пиджин. И все-таки снова набрал его. Не потому, что надеялся вернуть ее. Нет, он просто не мог допустить, чтобы его обошли и перехитрили второразрядный актеришка и его жена, руководители провинциального театрика в Лансинге, штат Мичиган. Стейплфордам не удалось проявить себя на нью-йоркской сцене, не получилось и с кино в Калифорнии, и вот теперь, значит, они думают, что занимаются высоким искусством вдали от скверны этого продажного мира. Нет, пусть эти посредственности не надеются. Ему шестьдесят пять лет — он не мальчик, чтобы его обвели вокруг пальца предки его девчонки!

После двух гудков Эйса снял трубку.

— Ну и что это тебе дало? — кипя от возмущения, выкрикнул Экслер. — Какая тебе была выгода настраивать ее против меня? Сначала тебе не нравилось, что она лесбиянка. Это она мне сказала — ни ты, ни Кэрол не могли смириться с этим. Вы были в ужасе, когда узнали. Что ж, со мной ваша дочь перестала быть лесбиянкой, со мной перед ней открылась новая жизнь, и она была счастлива! Ты не видел нас вместе. И Кэрол не видела. Мы с Пиджин были счастливы! Но вместо того чтобы сказать мне спасибо за эту перемену в ней, вы убеждаете ее бросить меня! Выходит, лучше пусть будет лесбиянкой, чем живет со мной! Но почему? Почему? Объясни мне, пожалуйста.

— Сначала успокойся, Саймон. Я больше не намерен слушать твои гневные тирады.

— Может быть, у тебя какая-то давняя антипатия ко мне? Может быть, тут зависть, Эйса, или своеобразный реванш, или ревность? Неужели своими успехами я так навредил тебе, что ты безжалостно разрушаешь мою жизнь? А ей что плохого я сделал? Да, мне шестьдесят пять, в последнее время я не работал, да, у меня проблемы с позвоночником… И в этом все дело? Где здесь таится угроза для вашей дочери? Разве возраст или больная спина помешали мне давать ей все, что она хотела? Да, я мог бы дать Пиджин все! Я очень старался удовлетворять ее во всех смыслах этого слова!

— Я не сомневаюсь. Она говорила об этом. Никто не отказывает тебе в щедрости.

— Ты ведь знаешь, что она бросила меня.

— Теперь знаю.

— А раньше не знал?

— Нет.

— Я не верю тебе, Эйса.

— Пиджин делает то, что хочет. Она всегда такая была.

— Пиджин сделала то, что хотел ты!

— Как отец, я вправе беспокоиться о своей дочери и давать ей советы. Я был бы плохим отцом, если бы вел себя иначе.

— Но как можно «давать советы», не зная, что между нами происходит? У тебя только и в мыслях было, что я, украв у тебя признание и успех, теперь краду то, что по праву принадлежит только тебе! Было бы несправедливо, если бы я получил еще и Пиджин, верно, Эйса?

Разве не следовало тут сыграть насмешку вместо припадка ярости? Разве не должен он был произнести это язвительно, как намеренное преувеличение с целью уязвить, а не как первое, что пришло на ум? Да, и эту роль он завалил. Его презрительно пнули, но ведь есть, наверно, какой-то другой способ реагирования, а он опять выбрал самый тяжелый, самый изматывающий.

Ах, да не все ли равно, как ты сыграешь, сказал себе Экслер. Возможно, твоя роль вообще комическая, а ты даже не знаешь об этом. Теперь, когда их дочь свободна от тебя, твой вид их разве что позабавит, взбесившийся глупый старикашка. Тут не высокая трагедия, а карикатура из юмористического журнала: престарелый папик сохнет по грудастой блондинке, засыпая ее драгоценностями и туалетами из лучших магазинов.

Он презирал себя за эти слезы, но не мог сдержать их. Он плакал так, как не плакал со времени своей депрессии, плакал от стыда, горечи утраты, ярости — от всего сразу. Ему пришлось положить трубку, прервать разговор с Эйсой. И начинать не следовало. Потому что, в конце концов, именно он в ответе за все, что случилось. Да, он пытался доставить ей удовольствие всеми возможными способами, он был таким идиотом, что впустил в их жизнь Трейси — и все разрушил. Но как он или кто-то другой мог предвидеть, к чему приведет этот далеко не такой уж необычный эксперимент? Трейси была частью игры, увлекательной сексуальной игры. В такие игры время от времени играют многие пары, чтобы внести в жизнь разнообразие и азарт. Откуда ему было знать, что, подцепив девушку в баре, он потеряет Пиджин навсегда? Если бы он был умнее и не сделал этого, ничего бы не случилось? Или это продолжение того оборота, который приняла его судьба, когда он играл Просперо и Макбета? Просто сделал глупость или это такой жуткий способ зарыться еще глубже в свою смерть? Казалось, его жизнь обладает своим собственным, отдельным умом, равнодушным, если не враждебным ему, а сам он не имеет ни малейшего понятия о том, что стоит за происходящим и какова доля его личной вины в постигшем его провале. В конце концов, кто такая Трейси? Продавщица в деревенском антикварном магазинчике. Одинокая пьянчужка в баре пригородной гостиницы. Кто она такая в сравнении с ним? Это же невозможно! У него ведь оставались еще силы, чтобы самому делать свою жизнь. Как могла его сокрушить какая-то Трейси? Или Эйса? Неужели отец действительно имеет такое сильное влияние на сорокалетнюю дочь? Пиджин решила уйти от него к Трейси, потому что это в каком-то смысле возвращало маленькую девочку в объятия папы? Как, наконец, могла его сокрушить Пиджин Майк? И ведь ему так долго казалось, что она живет только своим, и больше ничьим, умом. Хорошо, допустим, она оставляет его не ради Трейси. И не потому, что на нее насели родители. Тогда почему? Почему он вдруг сделался ей так противен? Почему вдруг стал для нее табу?

Экслер взял ружье и пошел в кабинет Пиджин. Он стоял и смотрел на стены, которые она, содрав обои, покрасила в нежный персиковый цвет. Он простодушно предложил ей сделать комнату своей, и она сделала ее своей. Экслер подавил искушение выстрелить в спинку ее стула и вместо этого сел на него. Он впервые заметил, что из книжного шкафа рядом с письменным столом вынуты все книги. Когда она освободила полки? Сколько дней ее решению уйти от него? А может, она допускала такую возможность все время, даже когда сдирала обои с этих стен?

Теперь ему захотелось пальнуть в книжный шкаф. Но он только шарил рукой по полкам, где раньше стояли ее книги, и тщетно пытался придумать, что же ему следовало сделать, чтобы она захотела остаться.

Примерно через час он решил, что не станет стреляться здесь, чтобы его нашли в комнате Пиджин, сидящим на ее стуле. Настоящий виновник всего — виновник, которому нет прощения, — не Пиджин. Этот провал — только его провал. Он будет наколот, как бабочка, на тупую булавку своей биографии.


Когда, долгое время спустя после звонка Эйсе, где-то около полуночи, уже на чердаке, Экслер все еще не находил в себе сил нажать спусковой крючок, даже после того, как вставил дуло в рот, он решил подхлестнуть себя воспоминанием о хрупкой Сибил ван Бюрен, обыкновенной провинциальной домохозяйке, худенькой, в чем душа держится, которая довела до конца то, что должна была закончить, взялась за сложную роль убийцы и успешно с ней справилась. Да, подумал он, если она сумела собрать все силы и сотворить такое с мужем, ее злым демоном, то почему я не могу сделать это над собой? Он представил себе, как она непреклонно осуществляет свой безжалостный план: с беспощадной расчетливостью сумасшедшей оставляет двух маленьких детей дома, едет к мужу, поднимается по ступенькам, звонит, вскидывает ружье и, как только он открывает, без колебаний стреляет в упор. Если она смогла, то и я смогу!

Сибил ван Бюрен стала точкой отсчета храбрости. Он твердил про себя побуждающую к действию формулу, надеясь, что эти несколько слов подвигнут его на самое невероятное, на что способен человек. Если она смогла, то и я смогу, если она смогла… Наконец ему пришло в голову попробовать притвориться, что он играет самоубийство в пьесе. В пьесе Чехова. Что может быть уместнее? Это будет его последнее обращение к актерской профессии, и так как он жалкое, опозоренное, слабое существо, тринадцатимесячная ошибка лесбиянки, роль потребует от него всех оставшихся сил. Чтобы еще один, последний раз добиться превращения воображаемого в реальное, ему придется притвориться, что чердак — это театр, а он — Константин Гаврилович Треплев в заключительной сцене «Чайки». В двадцать с небольшим, когда он считался театральным чудом, когда у него получалось все, за что бы он ни взялся, когда он добивался всего, чего хотел, ему довелось играть чеховского честолюбивого молодого писателя, потерпевшего неудачу во всем: и в творчестве, и в любви. Это был спектакль Актерской студии на Бродвее, его первый крупный успех в Нью-Йорке, после которого он стал самым многообещающим театральным актером сезона. Его переполняли уверенность в собственных силах и сознание своей исключительности. Он был готов к любым случайностям…

Если она смогла, то и я смогу.

Рядом с его телом на чердаке домработница нашла записку из семи слов: «Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился». Это последняя реплика из «Чайки». Он сыграл это, крепкий театральный актер, о котором так много говорили когда-то, на которого в свое время ходили.

Об авторе

Филип Рот (р. 1933) — признанный классик американской литературы, лауреат самых престижных литературных премий. Это единственный из ныне живущих американских писателей, чье Полное собрание сочинений выходит в серии «Библиотека Америки», которая охватывает произведения крупнейших прозаиков, поэтов, эссеистов, философов, исторических и государственных деятелей США (последние два из девяти томов Собрания увидели свет в 2013 г.).

В 1997 г. за роман «Американская пастораль» Ф. Рот был награжден Пулицеровской премией. В 1998 г. в Белом доме писателю вручили Национальную медаль искусств, а в 2011-м — Национальную гуманитарную медаль. В 2002-м Американская академия искусств и литературы присудила Ф. Роту свою высшую награду — Золотую медаль в номинации «Художественная литература». Ранее этой чести были удостоены Джон Дос Пассос, Уильям Фолкнер и Сол Беллоу. Филип Рот — дважды лауреат Национальной книжной премии и премии Национальной ассоциации литературных критиков. Три раза писателю присуждали премию Фолкнера.

В 2005 г. Общество американских историков признало роман Ф. Рота «Заговор против Америки» лучшим историческим произведением о стране (за 2003–2004 гг.). Этот роман принес писателю британскую премию У. Г. Смита в номинации «Лучшая книга года». Лучшей книгой года его признали такие авторитетные издания, как «Нью-Йорк таймс бук ревью», «Сан-Франциско кроникл», «Бостон глоуб» и многие другие.

В 2006 г. Филип Рот получил премию Набокова за «оригинальность и непревзойденное мастерство», а в 2007-м премию Сола Беллоу — за неоценимый вклад в американскую литературу.

В 2011 г. писатель стал лауреатом Международной Букеровской премии, а в 2012-м — премии Принца Астурийского (высшей литературной награды Испании).

Примечания

1

Шекспир У. Буря. Акт IV, сцена 1. Пер. О. Сороки.

(обратно)

2

Ради общего блага, на благотворительных началах (лат.).

(обратно)

3

«Долгое путешествие в ночь» («Долгий день уходит в ночь») — пьеса американского драматурга Юджина ОʼНила (1888–1953), написанная в начале 1940-х годов, но увидевшая свет уже после смерти автора, в конце 1950-х. Удостоена Пулицеровской премии в 1957 году. Ее герой Джеймс Тайрон, стареющий «актер одной роли», переживает глубокий кризис, как и вся его семья. — Здесь и далее прим. ред.

(обратно)

4

«Воссоединение семьи» — пьеса (1938) американо-английского поэта и драматурга Томаса Стернза Элиота (1888–1965), написанная белыми стихами и привносящая элементы греческой драмы (в частности, хор) в детективную историю начала XX столетия, в центре которой — мотив искупления вины.

(обратно)

5

Речь идет о пьесе (1935) американского драматурга Клиффорда Одетса (1906–1963).

(обратно)

Оглавление

  • 1 РАССЕЯНИЕ
  • 2 ПРЕВРАЩЕНИЕ
  • 3 ПОСЛЕДНИЙ АКТ
  • Об авторе
  • *** Примечания ***